«Сердце Москвы. От Кремля до Белого города»

Сердце Москвы. От Кремля до Белого города (fb2) - Сердце Москвы. От Кремля до Белого города 31775K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Константинович Романюк

Сергей Константинович Романюк Сердце Москвы. От Кремля до Белого города

От автора

Книга посвящена рассказу о центре Москвы, о многочисленных памятниках Кремля, Красной площади, исторического района Китай-города, площадях и улицах вокруг центрального ядра города и одном из самых любопытных и красивых мест центра – Острове.

В книге рассказывается о том историческом корне, из которого вырос современный город, о небольшой крепости на высоком холме при слиянии двух рек – Москвы и Неглинной. Как справедливо писал знаменитый историк и писатель Н.М. Карамзин 200 лет назад, «кто был в Москве, знает Россию». К его словам можно добавить, что те, кто хочет знать Москву, должны побывать в Кремле и на Красной площади, которые в сознании многих неотделимы друг от друга. Они являются средоточием, кратким изложением истории Москвы, а следовательно, и России. Каждое строение города, где бы оно ни находилось, – каменная скрижаль с высеченной на ней историей, рассказом о событиях, людях и их поступках. В книге описываются все здания (в том числе и снесенные в XX в.) и, по возможности, все важные события, связанные с ними.

На протяжении многих лет появилось большое количество работ, посвященных Москве. Современные историки, археологи, архитекторы, искусствоведы постоянно работают над выяснением запутанных вопросов и их изыскания обязательно учитывались автором.

Сколько время, пожары и руки человеческия ни изменили вид Москвы, но на ея улицах еще не совсем изгладились следы стараго быта, которые нас переносят от настоящаго к прошедшему.

Снегирев И.М. Никольская улица в Китай-городе. М., 1853

Исторический обзор

Москва расположена в центре Русской платформы, мощного кристаллического образования, возникшего более полутора миллиардов лет назад, на котором наслоилось до полутора километров осадочных пород, когда в этих местах было море.

Большое значение для формирования московского рельефа имели ледники. На территории современной Москвы находятся их отложения, относящиеся к трем ледниковым периодам: окскому (около 500 тысяч лет назад), днепровскому (около 300 тысяч лет назад) и московскому (примерно 130 тысяч лет назад). Каждый ледник, наступая, нес с собой массу различных отложений; подтаивая и отступая, он оставлял за собой эти отложения, которые называются моренными. Вторым фактором формирования рельефа была работа рек в межледниковые периоды. На создание современного рельефа огромное влияние оказала и деятельность человека: в продолжение сотен лет жители города подсыпали долины, копали каналы, куда переводили реки, сглаживали холмы. Кстати говоря, с московским рельефом связывается легенда о семи (число «семь» издавна считалось мистическим) московских холмах, которые сейчас уже почти не видны: Боровицкий холм (на котором находится Кремль), Швивая горка (при впадении Яузы в Москву-реку, на левом берегу), Три горы (у Москвы-реки в районе Пресни), Введенская гора (в Лефортове), Варварина гора (район Курского вокзала), Псковская гора (Лубянка) и Страстная горка (Пушкинская площадь).

Когда отступил последний ледник, а это произошло около 23 тысяч лет назад, в эпоху палеолита – древнего каменного века, сюда, в Московский край, пришли первые люди. На территории современной Москвы была сделана любопытная находка: в 1936 г. при строительстве канала Москва – Волга на левом берегу реки Сходни случайно обнаружили часть черепа, который, казалось бы, принадлежал неандертальцу с низким лбом и выступающими надбровными дугами. При внимательном же изучении были выявлены не только черты современного человека, но и такая странная особенность, как отпечаток мелкой сетки по поверхности кости, как будто оставленный тканью. Но как могла очутиться ткань на поверхности черепа в то время, когда ткацкий станок появился только через несколько тысяч лет? Разгадку этой находки так и не нашли, как не обнаружили и никаких других свидетельств, подтверждающих жизнь людей палеолита на территории современной Москвы, где трудно вести раскопки, да и многое оказалось уничтоженным при строительстве.

Однако в 1950-х гг. неоспоримые доказательства жизни человека в эпоху палеолита обнаружили сравнительно недалеко, на месте известной стоянки Сунгирь у города Владимира, а позднее еще ближе, в Зарайске, где на высоком мысу у слияния двух рек найдены остатки жилища и множество хозяйственных орудий. Судя по этим находкам, вполне можно предполагать возможность обитания людей и на территории Москвы.

От периода мезолита (средний каменный век), то есть от времени около 12–6 тысяч лет назад, осталось уже значительно больше свидетельств жизни людей, но самое большое количество находок каменного века относится к неолиту, новому каменному веку, начавшемуся около 8–3 тысяч лет назад. Люди неолита пользовались огнем, жили в легких шалашах, начали заниматься животноводством и земледелием. Они научились лепить глиняную посуду, которую украшали насечками и ямками. Свои орудия труда они делали из кости и камня.

Самая древняя из неолитических стоянок в Подмосковье – это Льяловская, датируемая примерно 3-м тысячелетием до н. э., которая находится в верховьях Клязьмы; на территории же современной Москвы, неподалеку от Москвы-реки в районе Щукина, обнаружили стоянку более позднюю – 2-го тысячелетия до н. э. Отдельные предметы этого времени обнаруживаются и в других местах, как, например, в Зарядье, где найдены наконечники стрел и каменное долото, и в Черкизове – кремневый наконечник стрелы.

Культура следующего периода называется бронзовым веком (примерно 2-е тысячелетие до н. э.). Тогда в быту начали появляться изделия из бронзы, сначала в виде украшений, а потом и орудий труда, а также оружия, находимого в погребениях, первое из которых обнаружено у села Фатьянова в Ярославской области. Фатьяновцы в основном занимались скотоводством, но также охотой и ловлей рыбы; они хоронили умерших на боку, причем женщин на левом, головой на восток, а мужчин – на правом и головой на запад. Они были предками не только современных славян, но также балтов и германцев. На территории современного города были обнаружены два памятника этой культуры – Спас-Тушинский на берегу Москвы-реки и Давыдковский на берегу реки Сетуни.

Бронзовый век сменился железным. Железо обладало большей прочностью, железные руды были более распространены, получать железо из них сравнительно просто. Люди железного века выбирали места для поселений высоко над рекой, хорошо защищенные водой и оврагами. Они дополняли естественную защиту искусственными сооружениями – рвами и валами с деревянным тыном, защищавшими главное их сокровище – домашний скот. Такие укрепленные поселения археологи называют городищами, а неукрепленные – селищами. Много городищ находилось по течению Москвыреки, заселение поймы которой происходило снизу вверх по течению. Одно из городищ дало название всей культуре – Дьяковское, по месту нахождения его еще в XIX в. у села Дьякова, близ Коломенского. Дьяковская культура просуществовала более тысячи лет – с VII в. до н. э. до VI–VII вв. н. э. Самые известные памятники этой культуры – Кунцевское, Сетуньское, Мамоново (у Воробьевых гор) и, наконец, Боровицкое (на территории Кремля) городища. Дьяковцы занимались скотоводством – разводили крупный рогатый скот, свиней, лошадей; земледелием – возделывали просо, пшеницу, ячмень; охотились на бобров, куниц, медведей, лосей; изготовляли железные топоры, серпы, стрелы. Характерной особенностью дьяковской культуры были так называемые грузики – небольшие глиняные цилиндрические предметы с отверстием, назначение которых так и не разгадано. С дьяковцами связана еще одна тайна: они исчезли примерно в VIII в. н. э., и до прихода сюда славянских племен нет никаких материальных свидетельств жизни здесь в то время: археологи называют этот период «темными веками».

На обширной равнине Восточной Европы славяне появились в VI–VII вв. в результате последнего, третьего этапа огромного миграционного потока, который носит название Великого переселения народов. Они образовывали три большие группы – венедов, антов и склавенов, места расселения которых определяются различными археологическими культурами, определяемыми различной формой бытовой керамики. Уже в VII–VIII вв. эти крупные образования рассыпаются на более мелкие и расселяются по Восточно-Европейской равнине.

Среднее течение реки Москвы становится местом расселения славянских племен, пришедших с юга, с Оки, уже в Х или XI в. Возможно, что причинами переселения были преследования киевских князей и массовая насильственная христианизация. До славянской колонизации территорию Москвы населяли меря – народ, судя по названию рек и урочищ, финноугорской языковой семьи.

При освоении Восточно-Европейской равнины славянами на территории Москвы столкнулись два колонизационных потока: с юго-запада шли вятичи, с северо-запада – кривичи. Кривичи – это те самые племена, обратившиеся, согласно Повести временных лет, вместе с другими племенами к варягам с знаменательными словами: «…зваху тьи варязи русь… Реша (сказали. – Авт.)… чудь, словене, и кривичи и вси: „Земля наша велика и обилна, а наряда (то есть порядка. – Авт.) в ней нет. Да поидете княжить и володети нами“».

Славяне поднимались по рекам, единственно пригодным путям сообщения в этих краях, покрытых густыми, почти непроходимыми лесами. Племя вятичей обосновалось в долине Москвы-реки, а племя кривичей – несколько севернее. Границу между ними археологи определили по женским украшениям: вятичи носили так называемые височные кольца, имевшие 5–7 плоских, свисающих вниз лопастей, а вот кривичи отдавали предпочтение кольцам, похожим на проволочные обручи. Различались также и некоторые другие украшения. Культура вятичей хорошо исследована благодаря множеству сохранившихся курганов (в Царицыне, Чертанове, Тушине, Конькове, Зюзине, Черемушках, Матвеевском и в других местах) и открытым археологами поселениям, укрепления которых были найдены в самом центре города, в Кремле на Боровицком холме.

В XI–XII вв., в период процветания земли вятичей, среди сел стали возникать первые города, центры торговли и ремесел. Земли, занятые славянскими племенами, постепенно подпадали под власть княжеств – Смоленского, Ростово-Суздальского, Черниговского. Вятичские племена, жившие на территории современного Подмосковья, одни из последних потеряли свою независимость. Жили они в сравнительно труднопроходимой местности, покрытой густыми лесами, более или менее доступными только зимой, и обычные пути из Южной Руси в Северо-Восточную проходили в обход этих мест. Когда Владимир Мономах, владевший Черниговским княжеством, ходил с войском на северо-восток, он с гордостью вспоминал, что ему удалось пройти «сквозь землю вятичей».

Считается, что основателем Москвы был ростово-суздальский князь Юрий, сын Владимира Мономаха, но его имя появилось в летописи только в связи со встречей союзных князей в 1147 г. в уже существовавшей тогда Москве. Можно предположить, что Москва была основана примерно на полстолетия раньше, в конце XI в., как княжеский форпост в земле вятичей, противившихся покорению ростово-суздальскими князьями. Площадь древнего московского поселения несравнимо больше любых других поселений в бассейне реки Москвы, и, согласно исследованиям археолога А.А. Юшко, «Москву следует причислить к числу изначально княжеских городов».

Основание Москвы может быть отнесено к деятельности знаменитого Владимира Мономаха, который получил северо-восточные земли в 1093 г., после смерти отца, Всеволода Ярославича, великого князя Киевского. Но он еще ранее, будучи черниговским князем, предпринял первый такой поход примерно в 1068–1072 гг.; известно также, что он ходил на вятичей в продолжение двух зим – «на Ходоту», вятичского предводителя.

Через четыре года права на владение северо-восточными землями были подтверждены Любечским съездом, когда собравшиеся на нем князья решили прекратить распри и оставить каждому земли своих отцов. Владимир Мономах старается укрепиться на северо-востоке, усиленно строя опорные пункты. Можно предположить, что он, понимая важность порубежных земель своего княжества, занятых враждебными племенами вятичей, основывает в самом конце XI в. у впадения Неглинной в Москву-реку на месте древнего дьяковского поселения, где, возможно, также жили вятичи, одну из важных крепостей, ставшую городом Москвой. Одним из документальных подтверждений этой датировки является печать, найденная вместе с обрывком медной проволоки на Боровицком холме на той же глубине (более 5 м), где находилась мостовая домонгольского времени. Печать с оттиснутым изображением Богоматери Оранты датировалась 1091–1096 гг. и могла принадлежать Киевской митрополии. Ее привезли в Москву вместе с несохранившейся грамотой, которая могла храниться неподалеку – в первой церкви крепости, то есть церкви Рождества Иоанна Предтечи. Эта находка наряду с многими другими свидетельствует о заселении кремлевского холма к концу XI в.

Владимир Мономах – выдающийся политический деятель ранней истории Руси, полководец и писатель, автор «Поучения», замечательного памятника древнерусской письменности, соединившего различные жанры – и автобиографию, и нравоучение, и исповедь. По отцовской линии он был внуком Ярослава Мудрого, а по материнской – внуком византийского императора Константина Мономаха, почему и получил свое прозвище. С самых ранних лет Владимир Мономах участвует в военных походах против врагов внешних, а также в междоусобных распрях с соседями-князьями. По словам самого Владимира, «всех походов моих было 83, а других маловажных не упомню. Я заключил с половцами 19 мирных договоров, взял в плен более 100 лучших их князей и выпустил из неволи, а более двухсот казнил и потопил в реках». Он нападал даже на Византийскую империю, и император Алексей Комнин, по рассказам, прислал в Киев ценные дары, среди них был венец Константина Мономаха, которым короновали Владимира. Отсюда и название венца – «шапка Мономаха», которая хранится теперь в Оружейной палате (но, по мнению большинства исследователей, она была изготовлена на рубеже XIII–XIV вв. на Востоке).

Будучи проницательным государственным деятелем, князь Владимир выступал инициатором съездов князей, призывавшим их к согласию и объединению перед внешней опасностью. Как отмечал историк Н.И. Костомаров, «при таком положении дел важнейшею задачею тогдашней политической деятельности было, с одной стороны, установление порядка и согласия между князьями, а с другой – дружное обращение всех сил Русской земли на свою защиту против половцев. В истории дотатарского периода мы не видим ни одной такой личности, которой бы удалось совершить прочно и плодотворно такой великий подвиг; но из всех князей никто не стремился к этой цели с такой ясностью взгляда и с таким, хотя временным, успехом, как Мономах, и потому имя его долго пользовалось уважением. Кроме того, о его жизни сложилось понятие как об образцовом князе».

В результате объединительной деятельности Мономаху подчинилось почти все Древнерусское государство. Владимир Мономах остался в народной памяти заступником простого народа, «смердов»; по словам летописца, после смерти князя в 1125 г. «слава его прошла по всем странам, особенно же был он страшен поганым; был он братолюбец, и нищелюбец, и добрый страдалец за Русскую землю. Духовенство плакало по нем, как по святом и добром князе… весь народ плакал по нем, как плачут дети по отце или по матери».

Москву окружали густые леса и обширные болота, что обеспечивало ей относительную безопасность, и она занимала удобное географическое положение на пересечении важных торговых путей из Южной Руси (из Чернигова, Киева) в Северную (во Владимир, Ростов), а также из Новгородской земли в Рязанскую. Некоторые из основанных примерно тогда же военных опорных пунктов, подобно Москве, впоследствии стали, благодаря благоприятным географическим условиям, притягательными центрами для ремесленного и торгового населения.

Попытки объяснения названия Москва делались издавна, но до сих пор так и нет удовлетворительного результата.

Существует множество предположений, более (их немного) или менее правдоподобно (их значительно больше) трактующих сложный вопрос происхождения имени города, впрочем, дело обстоит также и по отношению к многим другим старинным городам.

Имя реки Москва передалось городу, и оно требует выяснения: какая народность из сменявших друг друга на Восточно-Европейской равнине была «ответственна» за него?

Названия географических и, в особенности, названия водных объектов – гидронимов – наравне с археологическими свидетельствами наиболее важный источник наших знаний о народах, населявших определенные территории.

В бассейне Москвы-реки в 3–2-м тысячелетиях до н. э. обитали финноугорские племена, и очень вероятно, что именно они и дали имя этой реке. Балтские племена появились существенно позже, и жили здесь они на протяжении 1000–1500 лет (примерно от начала 1-го тысячелетия до н. э. до середины 1-го тысячелетия н. э.), не говоря уже о славянах, которые появились примерно во второй половине 1-го тысячелетия н. э., причем долгое время оба племени жили вместе и ученые говорят о балто-славянской общности.

Почти все, писавшие о топониме Москва, делили это слово на две части – «Моск» и «ва», объясняя далее каждую часть по отдельности, как правило, обязательно присваивая части «ва» значение «вода» из различных языков. Они рассматривали его современную форму слова, не принимая во внимание развитие его во времени – ведь в древних формах топонима окончания «ва» не было.

Известный языковед И.Г. Добродомов вполне убедительно показал, что топоним с формой «Московь», зафиксированной в Лаврентьевской летописи: «Глѣбъ же на ту щсень приѣха на Московь и пожже городъ весь и села» (1177), имел в качестве более древней форму «Москы», реконструируемую лингвистами. Но, как указывает Добродомов, эта форма представляет собой развитие еще более древней формы – «Мушко» исчезнувшего финно-угорского языка, мери или мещеры, которую древние славянские поселенцы на Москве-реке переделали в «Москы». Как пишет исследователь, «в таком случае получается, что название Москва может рассматриваться как органический сплав принесенного славянами родного названия и местного финно-угорского, переозвученного по образу названия исконного. Свое и чужое в нем оказалось просто сплавленным».

Конечно, как и многие старинные города с богатой историей, Москва имеет свои легенды и предания. Исследователь повестей о начале Москвы справедливо отмечает, что исторический факт «окружен в повестях большим количеством вымышленных подробностей. Эти подробности каждый из авторов подбирал, руководствуясь своими задачами, но все они сошлись в свободном обращении с известными историческими событиями…».

Как-то надо было объяснить превращение незаметного поселка, вполне ординарного среди других поселений в обширных лесах северо-востока, в большой город, столицу самого могущественного княжества: «И почему было Москве царством быть и хто знал, что Москве государством слыти». В XVII в. появляются несколько рассказов, толкующих возникновение Москвы. Один такой рассказ повествует о Мосохе Иафетовиче (библейский персонаж, один из сыновей Иафета, родоначальник диких племен на север от Черного и Каспийского морей), пришедшем «в страну Скифскую» и поселившемся на месте «предъизбранном и предълюбезном», которое находилось «над двема реками». Поселенец дал названия обеим рекам – одну назвал по своему имени и по имени жены Ква: получилась Москва, а вторую по имени сына Я и дочери Вуза – Яуза. В этом наивном сказании отразились какие-то воспоминания о древнем поселении, возможно находившемся на высоком холме у слияния рек Москвы и Яузы.

В другом рассказе говорится о киевском боярине Степане Кучке, получившем от князя Юрия Владимировича земли у Москвы-реки и устроившем для себя двор, вокруг которого обосновались и его слуги, и дружина. Он, однако, «возгордевся» и не оказывал должных почестей князю Юрию, почему и поплатился жестоко: князь «повеле его в той час смерти предати». Здесь отражаются древние представления о обязательном жертвоприношении, пролитии крови на месте закладки, и после этого князь Юрий «постави град, нарече имя ему Москва… повеле град Москву населити людьми и распространити». Тот же боярин фигурирует и в более пространном рассказе, где упоминаются сыновья его Петр и Аким и дочь, «благообразна и лепа» Улита. В этом, казалось бы, легендарном рассказе речь идет, однако, об известных летописцу исторических деятелях – участниках заговора против князя Андрея Боголюбского: «…и тако упившеся вином, поидоша на сени. Начальник же убийцам был Петр Кучькович, зять Анбал, Ясин ключник, Яким Кучькович… вземьше оружье, яко зверье дивии…»

На страницах Ипатьевской летописи (одной из древнейших) Москва впервые упомянута в связи с феодальными распрями русских князей, начавшимися после смерти великого князя Киевского Мстислава в 1132 г. Эта дата считается началом долгой эпохи феодальной раздробленности, продолжавшейся около трехсот лет. Единая Киевская Русь распалась на полтора десятка самостоятельных княжеств, где правили свои собственные династии, отпрыски Рюриковичей: так, в Чернигове княжили Олеговичи, в Смоленске – Ростиславичи, во Владимире, Ростове и Суздале – Юрьевичи, но все они по старой памяти добивались великого киевского княжения. Князья объединялись во враждующие группы, нападали друг на друга, разоряли города и села, грабили христианские церкви, уводили в рабство мирное население, насильничали и убивали, приводя с собой не только свою вооруженную дружину, но и нанятые толпы диких половцев.

В одном из бесчисленных эпизодов братоубийственной войны участвовал князь Суздальский Юрий Владимирович, которому его отец, Владимир Мономах, передал княжеский суздальский стол. Именно с ним, прозванным значительно позже Долгие Руки, связывается «основание» Москвы в 1147 г. В борьбе за киевский великокняжеский престол Юрий объединился с новгород-северским князем Святославом против Мстиславичей, действовавших вкупе с черниговскими Олеговичами и Давидовичами. В начале 1147 г. князья успешно воевали в разных местах: Юрий захватил Торжок и земли по реке Мсте (он пошел «воевать Новгородские волости и пришел взя Новый Торг и Мъсту всю взя»), а Святослав в Смоленске опустошил земли племени голядь в верхнем течении реки Протвы и взял большую добычу: «И шел Святослав взя люди Голядь верх Поротвы, и ополонишася дружина его повелику». Юрий, «довольный злом», как пишет Карамзин, причиненным Святославом, отправляет ему послание: «Приди ко мне, брате, в Москов». Встретились они в удобно для них расположенном месте – Москве, недалеко от границ Рязанского, Черниговского и Смоленского княжеств, по пути на север, к Новгороду, и достаточно большом для встречи трех князей (к Юрию и Святославу присоединился еще рязанский князь Владимир Святославич, у которого перед тем отняли все его владения).

Юрий уже находился в Москве, когда к нему прибыл малолетний сын Святослава Олег с подарками. Вот как Ипатьевская летопись повествует об этом: «Святослав же еха к нему с детятем своим Олгом, в мале дружине, пойма с собою Володимера Святославича; Олег же еха наперед к Гюргеви и да ему пардус (вероятно, шкура гепарда. – Авт.)». Вскоре в Москве появился и князь Святослав: «И приеха по нем отець его Святослав, и тако любезно целовастася, в день пяток, на Похвалу святеи Богородици, и тако быша весели».

«День пяток» означает пятницу, а слова «на Похвалу святеи Богородици» – в Похвальную неделю Великого поста, перед праздником иконы Похвалы Богородицы, который был установлен в IX в. в благодарность за неоднократное избавление Константинополя от осаждавших его вражеских войск, когда по стенам и стогнам столицы носили икону, умоляя о защите. Праздник этот не имеет определенной даты, он переходящий, то есть зависит от даты празднования Пасхи, которая по церковным канонам должна отмечаться в первое воскресенье после весеннего равноденствия. Тогда это было 20 апреля, а праздник Похвалы Богородицы отмечается в субботу на пятой неделе поста, за 16 дней до Пасхи, и, следовательно, князья встречались в пятницу 4 апреля 1147 г. Эта дата (по новому стилю 11 апреля) и является первым упоминанием Москвы в письменных источниках: в этот день, а не осенью должен был отмечаться день города и проводиться юбилейные празднования.

На следующий день, в субботу 5 апреля 1147 г., в самый праздник Похвалы, Юрий Долгорукий устроил, по выражению летописца, «обед силен». Видно, Москва уже была таким поселением, в котором можно было устроить пиршество для князей и для немалых, надо думать, дружин их. Правда, устраивать «обед силен» и пировать в строгий церковный пост было не самым благочестивым поступком князя Юрия и его гостей. В тот же день, по рассказу летописца, князь Юрий «створи честь велику им и да Святославу дары многы с любовью и сыновеи его, Олгови и Владимиру Святославичю…». Из Москвы Святослав отправился к реке Оке, где и остановился. Союз Юрия и Святослава оказался недолговечным, и уже в следующем году братья воевали друг против друга…

Борьба Юрия Владимировича за великокняжеский киевский престол велась с переменным успехом: так, в 1149 г. он сел на киевский престол, но вскоре потерял его, в 1150-м он снова стал великим киевским князем, вернулся в Киев через четыре года и скончался там в 1157 г. Во время феодальных усобиц князь Юрий был вынужден укреплять границы своего княжества – так, по сообщению летописи, в 1156 г. он строит в Москве крепостные стены: «…князь великий Юрий Володимеричь заложи град Москьву на устии же Неглинны, выше рекы Аузы».

Ф.Я. Алексеев. Красная площадь

Высказывались сомнения в том, что князь Юрий мог построить московскую крепость. Известие об этом встречается только в Тверской летописи и носит характер поздней вставки, тем более что князь, по словам более древней Ипатьевской летописи, почти весь год провел в Киеве: поэтому некоторые ученые вообще считали дату неверной и полагали, что крепость строил сын Юрия князь Андрей. Однако, как пишет исследователь истории Древней Руси В.А. Кучкин, Юрий Владимирович все-таки мог быть в 1156 г. в Москве, так как в Ипатьевской летописи нет сведений о том, где был князь как в начале года, так и с его середины до зимы следующего – следовательно, он вполне мог быть в Москве в 1156 г. и руководить строительством тамошней крепости.

Где же были первые укрепления Москвы? Слова «на устии же Неглинны выше рекы Аузы» означают, что они находились выше по течению Москвы-реки относительно впадения Яузы, а именно у устья речки Неглинной, то есть на Боровицком холме, который прекрасно подходил под строительство крепостных стен. Он был тогда значительно круче, чем теперь, обе реки – и Москва и Неглинная – защищали его с южной, западной и северо-западной сторон, а с восточной был выкопан ров и насыпаны валы.

Основные источники достоверных сведений о древней Москве – археологические раскопки, но они ведутся от случая к случаю, когда позволят власти, как правило, в спешке: над учеными нависает ковш экскаватора. Обстановка для планомерных археологических исследований в Кремле еще хуже: кремлевские чиновники и охранники далеки от научных интересов и не заинтересованы в выяснении неизвестных страниц русской истории. Нередко случалось так, что на территории Кремля строились какие-то сооружения («объекты»), и можно только предполагать, сколько ценнейших свидетельств прошлого исчезли навсегда.

И тем не менее археологи совершили немало выдающихся открытий, существенно прояснивших многие этапы ранней истории Москвы.

Так, археолог Н.С. Шеляпина обнаружила материальные свидетельства бытования на Боровицком холме дьяковского поселения, датированного второй половиной 1-го тысячелетия до н. э. и существовавшего еще в первые века нашей эры. Оно располагалось на бровке холма, примерно там, где теперь стоит Архангельский собор. При строительстве Дворца съездов выяснились детали планировки древнего Кремля и была найдена уникальная деревянная конструкция крепления оборонительного вала, состоящая из дубовых бревен, соединенных поперечными лагами с крючьями, которые препятствовали его разрушению. Такая конструкция, называемая «хаковой» (от польского слова hak – «крюк»), применялась в польских крепостях – возможно, что в возведении московской крепости участвовали европейские мастера или же горододельцы из Киевского или Владимиро-Волынского княжества. На укрепленном таким образом валу, вероятно, стоял уже не частокол, а деревянные трехстенные срубные стены с бойницами. В стене, возможно, были и две проездные башни – одна к востоку, в равнинную сторону, к поселку у укрепленных стен, а другая – к реке Неглинной. Укрепления 1156 г. защищали резиденцию феодального властителя, при которой на территории современного Зарядья и у Красной площади располагался посад, поселок крестьян, ремесленников, торговцев.

Очертания московской крепости второй половины XII в., по мнению многих исследователей, напоминают неправильный овал площадью около 3 га (современная площадь Кремля – 28 га); линия крепостных укреплений шла от нынешней Троицкой башни до устья реки Неглинной, далее параллельно берегу Москвы-реки до теперешней Тайницкой, поворачивала на северо-запад по дуге, включая Соборную площадь, и возвращалась к Троицкой башне.

Крепость была защищена рвом шириной 16–18 м и глубиной около 5 м, а также валом, на котором могли стоять деревянные стены. Внутри крепости археологи обнаружили остатки деревянных срубов, водосточные дренажи, мостовые, которые делались не только из продольных бревен, но и из… челюстей и плоских костей крупного рогатого скота.

Впервые слово «кремль» в истории Москвы появилось сравнительно поздно – так городская крепость была названа в 1331 г. в рассказе Воскресенской летописи о случившемся тогда пожаре, то есть почти через 250 лет после основания города: «В лето 6839 (это летосчисление «после сотворения мира», которым пользовались на Руси до реформы Петра I в 1700 г. – Авт.), месяца Маиа 3, бысть пожар на Москве, погоре город Кремль». Надо сказать, что к этому же событию относится и известие другой летописи, в которой крепость была названа Кремником: «Въ лето 6839 месяца Maia въ 3, на память святого мученика Тимофея и Мавры, бысть пожар на Москве, и погоре городъ Кремникъ», а, скажем, в сообщении об огромном пожаре 1365 г. опять пишется «кремль»: «Того же лета загореся город Москва от Всех Святых сверху от Черторьи, и погоре посад весь и Кремль и Заречье, бысть бо тогда засуха велика, еще же и буря велика к тому вста». В изложении нападения литовского князя Ольгерда в 1367 г. крепость постоянно называется «градом кремлем» («Князь же великий повели около града кремля посад пожещи примета ради»; «Олгерд же стоял около города три дни и три нощи, останокъ загородиа все пожже, многы церкви и многы монастыри пожегл и отъступи от града, а града кремля не взял и поиде прочь, възвратися въсвояси»).

Происхождение слова «кремль» не выяснено: существует множество версий, большинство которых не выдерживают критики. Одна из них, высказанная в 1873 г. палеологом А.М. Кубаревым, предполагает, что название произошло от греческого слова «кримнос», что означает «крутизна, крутая гора над берегом». Слово это могло быть занесено в Москву священнослужителями, приехавшими с греком митрополитом Феогностом, но вряд ли греческое слово получило широкое распространение на Руси, чтобы его применяли везде для названия внутренней крепости.

Вторая версия, выдвинутая известным филологом Я.К. Гротом в статье 1865 г. и довольно распространенная, но от этого не менее легковесная – от слова «кром», «кромка», о чем-то, находящемся на краю (что же такое в городе XIV в. стояло на краю?); по объяснению словаря русского языка XI–XVII вв., кром – это «внешнее городовое укрепление», что никак не может относиться к Кремлю.

Третья версия, также неубедительная, утверждает, что название дано от слов «кремлевый», «кремлевник», от диалектных слов, обычных не для Москвы, а для Архангельской губернии, обозначающих якобы хороший, крепкий лес. Это объяснение взято из словаря Даля, но вот знаток архангелогородских говоров объясняет это слово как «хвойный лес на моховом болоте» (Подвысоцкий А. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом и этнографическом применении. СПб.: Императорская академия наук, 1885). Согласитесь, что хвойные деревья, выросшие на болотах и, по определению, слабые и хилые, использовать для возведения крепостей было бы странно, да и вспомним кремль Ивана Калиты, построенный из крепкого дуба. Необъяснимо то, что узкоспециальное архангельское слово «кремлевник» с XIV в. неожиданно стало применяться для обозначения деревянной крепости, а не ранее, ибо до этого времени слово «кремль» вообще не использовалось на Руси (а для обозначения крепостей применялось слово «детинец»).

Наиболее обоснованной представляется версия, предложенная в 1997 г. М.Г. Савицким, – от монгольского слова «керем», вошедшего в русский после татаро-монгольского нашествия, что значит крепость, укрепление. От него появилось прилагательное «керемель» – древнерусский суффикс прилагательного – ль, образованный от имен существительных, как видно, имел широкое распространение: безумник-безумль (безумный), ЯрославЯрославль (ярославский) и др. Соответственно, керем (укрепление) – керемль (укрепленный), в речи превратившийся в более удобное «кремль». Надо сказать, что сначала слово «кремль» было прилагательным, так что слова летописи «град кремль» для читателя были понятны как «поселение (град) укрепленное (керемель, кремль)». Со временем прилагательное «кремль» субстантивировалось (что является характерным в развитии языка), то есть превратилось в существительное, и как имя существительное распространилось по Руси. Встречающееся в летописи слово «кремник» не происходит от какого-то «кремня», а является стяжением, суффиксальным образованием, возникшим в разговорном языке и проникшим в летописный текст. Важно также подчеркнуть, что слово «кремль» появилось только в XIV столетии, до этого времени для обозначения крепости применялось слово «детинец». Эта версия отличается от других тем, что она объясняет и его происхождение, и развитие, и связь слова с историческими условиями середины XIV в. на Руси.

Деревянные стены крепости, впервые упомянутой в летописи под 1156 г., конечно, неоднократно возобновлялись – так, например, известно, что через двадцать лет после их постройки – в 1179 г. – Москва была сожжена рязанским князем Глебом Ростиславичем: «Глеб же тоа осени иде к Москве и пожьже Москву всю, город и села». Конечно же серьезно пострадала крепость и при нашествии войск Батыя в зиму 1237/38 г., когда «татарове поидоша к Москве и взяша Москву и воеводу убиша Филипа Нянька за правоверную веру крестьяньскую, а князя Владимира, сына Юрьева, руками яша, а люди избиша, от старець и до младенець, и много именья вземше отъидоша». При московском князе Данииле Александровиче – сыне Александра Невского – стены видели монголов, разоривших город в 1293 г. под водительством хана Дюденя, который «много пакости учиниша христианом, и много градов поимаша… и всю землю пусту сотвориша»; а также в 1305 и 1307 гг. – во время феодальных распрей от нападавших войск князя Михаила Ярославича Тверского. Однако тверские рати «града не взя и, не успев ничто же, возвратися», хотя бой «бысть силен».

При князе Данииле небольшая окраинная сторожевая крепость Москва превратилась в столицу удельного княжества. Город, однако, никак не соответствовал своему новому положению. Иван Калита существенно изменил Кремль: на бровке холма над Москвой-рекой был построен новый деревянный княжеский замок, и, таким образом, в это время – в середине XIV в. – определилась конфигурация застройки парадной части Кремля. В 1339 г. возвели новую крепость «в едином дубу», то есть только из дубовых бревен. Удивительно, что такое немалое строительство заняло очень короткое время – по Воскресенской летописи, 25 ноября заложили, «да срублен быть тое же зимы, в великое говенье»: тогда Великий пост начинался 8 февраля 1340 г. (по старому стилю) и, таким образом, возведение крепости продолжалось около трех-четырех зимних месяцев.

По площади Кремль Калиты занимал примерно две трети современного. Вероятно, новые укрепления представляли собой две параллельных деревянных стены, связанные поперечными срубами, между которыми плотно набивалась земля и камни, а снаружи стены обмазывались глиной. По верху стены, между круглыми и четырехугольными башнями (их число и размещение неизвестны), шел навес. Длина стен составляла 780 саженей, то есть 1670 м. Возведение крепостных стен было итогом жизни московского князя Ивана Даниловича, умершего в 1340 г.

Эти стены защитили Кремль, где гордо высились новые каменные соборы и церкви, построенные князем со сказочной быстротой. Так, в 1327 г. построили Успенский собор, главный московский храм и место захоронения митрополитов и патриархов, в 1329 г. – церковь Иоанна Лествичника «иже под колоколы», в 1330 г. – Спасскую церковь у княжеского двора, в 1333 г. – собор Михаила Архангела, княжескую усыпальницу, где похоронили и самого храмоздателя. Можно предположить, что некоторые церкви строились на месте стоявших там и ранее деревянных храмов. Хотя все эти храмы были небольшими, но такое интенсивное строительство свидетельствовало о немалых богатстве и амбициях московского князя. Конечно, Москва не могла еще сравниться с великолепным Владимиром, но все-таки стала большим и богатым городом.

Возведение каменных храмов при Иване Калите обуславливалось и тем, что он понимал важность поддержки его русской церковью в лице митрополита Петра. Именно Петр заложил московский Успенский собор, где и был похоронен, а после кончины его объявили святым – первым в ряду русских митрополитов – и ему приписали пророчество о будущем Москвы. Он якобы обратился к князю Ивану: «Если послушаешь меня, сын мой, то и сам прославишься более иных князей с родом твоим, и град твой будет славен между всеми городами русскими, и святители поживут в нем, и кости мои здесь положены будут». Преемник Петра митрополит Феогност, который «был самым усердным помощником князей московских в достижении ими своих стремлений», уже совсем перенес кафедру из Владимира в Москву.

Через четыре года после постройки дубовой крепости, в 1343 г., при сыне Ивана Калиты князе Симеоне Гордом сгорело 28 церквей, а в 1354 г. сгорел и сам Кремль с 13 церквями в нем – это говорит о том, как вырос город. Стены крепости простояли недолго – через 25 лет после смерти Ивана Калиты, в 1365 г., в Москве случился большой пожар, названный Всесвятским, так как он начался у церкви Всех Святых – «погоре посад весь, и Кремль, и Заречье, бысть бо тогда засуха велика, еще же и буря велика к тому въста, и меташа за 10 дворов головни и берня с огне, и не бе лзе гасити, в едином бо месте гасяху, а в десяти загорашася…», и кремлевские стены разрушались.

В тревожное время, когда Москва участвовала в беспрерывных раздорах и войнах то с Ордой, то с Тверью, то с Литвой, то с Рязанью, оставаться без защиты стен было невозможно. По совету старейших бояр и «погадав с братом своим с князем с Володимером Андреевичем», внук Ивана Калиты, князь Дмитрий Иванович, «сдоумаша ставити город камен Москвоу», то есть строить новые крепостные стены, но теперь не деревянные, а белокаменные: «…да еже оумыслиша, то и сътвориша. Тое же зимы повезоша камение к городоу». Зимой 1366 г. заготавливали камень, вероятно из ближних дорогомиловских или дальних мячковских каменоломен, и свозили его в Москву, а весной 1367 г., то есть немногим более чем через год, начали постройку. Возведение крепости в такой сжатый срок требовало усилий всех москвичей и жителей княжества. Это была огромная по тому времени работа, которую могло позволить себе только богатое и сильное государство – по современным расчетам, лишь на основных строительных работах трудились ежедневно не менее 2 тысяч человек. Сооружение мощной каменной московской крепости имело большое значение – опираясь на возросшую военную силу, московский князь мог диктовать свою волю соседним княжествам. Как записал летописец Тверского княжества, соперника Москвы, «на Москве почали ставити город камен, надеяся на свою великую силу, князи Русьскыи начаша приводити в свою волю, а которыи почал не повиноватися их воле, на тых почали посягати злобою».

По сравнению с крепостью Ивана Калиты новая крепость значительно расширилась на северо-восток и восток, и, за исключением дальнего северо-восточного угла, она стала почти равной современной, и более того, современные стены Кремля возведены в основном на фундаментах (с небольшими отступлениями) стен Дмитрия Донского.

Общая протяженность стен нового Кремля составляла около 2 км. Точное число башен неизвестно, но можно предположить, что в крепости было пять проездных: Фроловская, Тимофеевская, Чешкова, Боровицкая и Никольская. Названия некоторых кремлевских башен могут свидетельствовать о том, что за их постройку отвечали и, возможно, ее финансировали богатые бояре. Так, нынешняя Тайницкая башня называлась Чешковой по московскому боярину Даниилу Чешко, а Беклемишевская называлась Тимофеевской – по Тимофею Воронцову-Вельяминову. Только три башни были проездными и вели к посаду с восточной стороны, что указывает на его значительное развитие.

А. Васнецов. Московский Кремль при Дмитрии Донском. Акварель

Огромное сооружение из белого камня настолько поразило воображение современников, что с тех пор – с середины XIV в. – закрепилось за Москвой прозвание Белокаменная. В «Повести о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича», прославлявшей героя Куликовской битвы, о нем было сказано, что князь «град свой Москву стенами чюдными огради и во всем мире славен бысть».

Уже в 1368 г. (надо думать, что к этому времени крепость была закончена) белокаменные стены противостояли грозному литовскому князю Ольгерду, знаменитому тем, что «многы земли поимал, но толма (не только) силою, елико (сколько) уменьем воеваше», и, как летописец посчитал нужным передать нам, был он лучше многих, «бе бо вина и меду не пиа». Он скрытно и быстро подошел к Москве, где князь Дмитрий вместе с митрополитом и боярами засел в осаде. Велев поджечь посад, три дня стоял Ольгерд перед новой московской крепостью; опустошил всю округу, угнал скот, увел множество пленников, но Кремль взять не смог. Второй раз он подошел к стенам Кремля в декабре 1370 г., где и на этот раз заперся князь Дмитрий, но, узнав, что недалеко собираются московские полки, Ольгерд запросил мира.

И еще раз при великом князе Дмитрии Кремль подвергся нападению, однако оно на этот раз не окончилось столь благополучно. Дело в том, что, несмотря на победу на Куликовом поле, Московское княжество отнюдь не освободилось от золотоордынской зависимости, и через два года после битвы хан Тохтамыш двинулся на Москву с целью наказать своевольного данника. Дмитрий на этот раз уехал из города, за ним засобирались его княгиня и митрополит Киприан. Недовольные москвичи едва выпустили их, правда предварительно ограбив. Тохтамыш подошел к стенам, попытался взять их приступом – «три дни биахуся», но был отбит и только хитростью, обманув осажденных, ворвался в Кремль. Все было сожжено, сгорели тысячи книг, снесенных под защиту стен, погибло много жителей города, и, как эпически повествует летописец, «бяше тогда видети в граде плач, и рыдание, и вьпль мног, и слезы, и крик неутешаемый, и стонание многое, и печаль горкаа, и скорбь неутешимаа, беда нестерпимаа, нужа ужаснаа, и горесть смертнаа, страх, и ужас, и трепет, и дряхлование, и срам и посмех от поганых христианом». Как заметил известный историк И.Е. Забелин, «неизобразимые ужасы Тохтамышева нашествия надолго оставили свои страшные следы в том безграничном трусливом опасении, с каким потом Москва встречала каждый татарский набег».

После страшных разрушений, причиненных Тохтамышем, после нескольких опустошительных пожаров Москва опять постепенно начала застраиваться. Конечно, прежде всего жители поставили деревянные избы, но уже в 1389 г. в первый раз упоминаются новые каменные здания: тогда возвели церковь Афанасия и Кирилла в Кремле. Там же вдова великого князя Дмитрия Донского Евдокия начала строить в 1393 г. каменную церковь Рождества Богородицы, заменившую церковь Воскресения Лазаря, которая «была мала древяна». Она же смогла украсить ее «иконами, и книгами, и сосуды», а через два года (в 1395 г.) церковь расписали греческий иконописец Феофан и Семен Черный с учениками. Еще при Дмитрии Донском в Кремле на месте Ордынского двора митрополит Алексий основал в 1365 г. Чудов монастырь.

В 1408 г. белокаменный Кремль выдержал осаду ордынского князя Едигея. Опять москвичи, предварительно снеся весь посад, чтобы было способнее стрелять в осаждавших, заперлись в крепости, и опять, как раньше его отец Дмитрий Донской во время набега Тохтамыша, великий князь Василий Дмитриевич «отъеха в борзе», то есть быстро, поспешно покинул Москву. Едигей не решился пойти на приступ города, отошел от него и, расположившись лагерем в Коломенском, приказал тверскому князю идти к Москве «с пушьками, и с тюфякы, и с самострелы, и с всеми сосуды градобийными». Едигей, однако, не дождался ни его, ни «сосудов», а вместо того получил известие из Орды, заставившее его срочно вернуться туда. Но он успел вытребовать от москвичей «окупа», а они, «не ведуща бывшаго», то есть ничего не зная о событиях в Орде, собрали 3 тысячи рублей и отдали разбойнику, ушедшему не только с этой огромной суммой, но и с «множеством полона».

В первой половине XV в., во время феодальной войны между Василием II, внуком Дмитрия Донского, и его родственниками, в Кремле конечно же ничего не строилось. Только после победы Василия II, ослепленного своими врагами и потому прозванного Темным, строительство в Москве возобновилось, и летописи почти каждый год полнятся сообщениями о новых зданиях, и, что важно отметить, каменных. Так, летом 1450 г. боярин Владимир Ховрин возвел на своем кремлевском дворе у Воскресенского монастыря каменную церковь Воздвижения, и тогда же митрополит Иона начал строить каменную палату с Ризоположенской церковью; в 1458 г. на подворье Симонова монастыря у Никольских ворот соорудили каменное здание церкви Введения, а через год митрополит Иона пристроил к Успенскому собору придельный Похвальский храм в честь отражения нападения татар, которые «похвалився на Русь пошли»; еще через год летописец записал, что на другом подворье – Троице-Сергиева монастыря – его игумен воздвиг Богоявленский храм.

В 1461 г. у Боровицких ворот построили каменную церковь Рождества Иоанна Предтечи вместо деревянной, о которой летописец записал, что «глаголют же, яко то пръваа церковь на Москве». Несколько позже случилось весьма знаменательное событие – летопись сообщила о том, что не князь, не боярин, не церковный иерарх, а купец возвел «кирпичные» палаты. В 1471 г. купец Таракан (надо думать, из богатых купцов Таракановых, имевших позднее дом в Китай-городе) построил у Фроловских (Спасских) ворот свой дом: «единого лета и сведе».

Великому князю Василию наследовал его сын Иван III, долголетнее правление которого – с 1462 по 1505 г. – было отмечено важнейшими событиями в истории Москвы и Кремля. Государство оправилось от потрясений внутренних и внешних, и великий князь мог начать грандиозное строительство в своей резиденции. Такого еще не было на Руси: на протяжении почти 45 лет продолжалось возведение различных строений – от огромной по всем меркам крепости, а также церквей и дворцов и до самых разных хозяйственных зданий. Первым стал достраиваться собор Вознесенского монастыря, где хоронили великих княгинь. Его заложили еще в 1407 г., но много десятилетий он стоял неоконченным из-за «многих же пожарех». Предполагалось снести обгорелые своды и стены и возвести их заново, но за дело взялся зодчий Василий Ермолин, один из малоизвестных сейчас русских мастеров, настоящий человек эпохи Возрождения, обладавший многими талантами: скульптора, мастера-строителя, архитектора.

Он сумел оставить стены, и «горелъи камень весь обламаша, и своды двигшееся разобраша, и оделаша ея около всю новым каменем да кирьпичем ожиганым, и своды сведоша, и всю съвръшиша, яко дивитися всем необычному делу сему». Митрополит Филипп освятил собор 3 ноября 1467 г. Тогда же Архангельский собор обстраивается небольшими деревянными обетными храмами, но главной заботой и князя и митрополита был Успенский собор, простоявший со времени князя Ивана Калиты и пришедший в ветхость. Собрали деньги, пригласили мастеров, 30 апреля 1472 г. совершили закладку и к весне 1474 г. собор вывели до сводов, но 20 мая стены его порушились. Новый собор возводил итальянский зодчий Аристотель Фиораванти.

Однако самым крупным строительством в Кремле было возведение кирпичных крепостных стен вместо изрядно обветшалых белокаменных времен Дмитрия Донского. Они неоднократно поправлялись, чинились, прикрывались деревянными заплатами, которых было так много, что один из иностранных путешественников записал, что кремлевские стены построены из дерева. В особенности пострадал Кремль в пожар 1445 г., когда 14 июля «загореся град Москва (внутри города, то есть в Кремле. – Авт.) в нощи и выгоре весь, яко ни единому древеси на граде не остатися, но и церкви каменые распадошася, и стены градные каменые падоша в многых местех, а людей множество изгоре…».

В 1451 г., когда ордынский царевич Мазовша приступил к Москве, оказалось, что во многих местах «несть крепости каменыя». Летописи и позднее сообщают о повреждении крепости: в 1473 г. «огоре граднаа кровля, и приправа вся городнаа», в 1479 г. при пожаре «бяху бо поварни за градом под стеною градною, и загореся поварни те, и от того кровля граднаа загореся».

Мысль о крепостных стенах конечно же занимала Ивана III. Сразу после восшествия на трон он занялся их поправлением. В 1462 г. великий князь указал перестроить стены на участке от Боровицкой до Свибловой башни. Руководил этим тот же Ермолин.

Однако совсем другой размах получили работы в Кремле после женитьбы Ивана III на племяннице императора Византии Зое Палеолог. Тогда Кремль в основном и приобрел современный вид.

Отец Зои, правитель провинции Морея (на полуострове Пелопоннес в Греции), брат последнего византийского императора Константина, Фома Палеолог, после падения империи бежал в Италию, где его гостеприимно встретил папа римский. После смерти Фомы заботу о Зое взял на себя ее опекун, кардинал Виссарион, радевший о восстановлении Византийской империи и воссоединении православной и католической церквей: он участвовал во Флорентийском соборе, где была одобрена «уния», то есть союз между двумя церквями. Виссарион пользовался в Италии большим влиянием и даже претендовал на избрание папой. Он был выдающимся ученым и способствовал знакомству Италии с греческой культурой; свою большую библиотеку завещал Венеции при условии свободного доступа. Виссарион понимал, что привлечение Русского государства к борьбе против турок может быть решающим для восстановления Византии, и непосредственно содействовал заключению брака Зои с русским великим князем. В 1469 г. в Москву прибыл грек Юрий с грамотой от кардинала Виссариона, в которой дочь морейского правителя Зоя Палеолог предлагалась в невесты. Великий князь, посоветовавшись с матерью, митрополитом Филиппом и боярами, отправил в Рим посла с поручением посмотреть предполагаемую невесту. Обратно тот привез ее согласие и портрет. Царевна, по словам очевидцев, была очень полной, невысокого роста, с красивыми глазами и удивительной белизной кожи, но, правда, внешние данные в этом политическом браке не играли главной роли.

Обсудив все еще раз, Иван отправил посольство с окончательным согласием на брак. Там, в Риме, в соборе Святого Петра в исключительно торжественной обстановке состоялось обручение Зои с великокняжеским уполномоченным, а затем она отправилась в неведомую страну. Путешествие длилось четыре месяца: сначала на север, к Балтийскому морю, потом на корабле к русским берегам. 12 ноября 1472 г. Зоя Палеолог въехала в Москву. Ее привезли в церковь под благословение митрополита, потом в хоромы матери великого князя, где жених и невеста впервые увидели друг друга. После обручения состоялось венчание в деревянной временной церкви, поставленной посреди строящегося Успенского собора. Итак, византийская принцесса Зоя Палеолог стала московской великой княгиней Софьей Фоминичной.

С появлением Зои Палеолог в Москве облик и обычаи великокняжеского двора значительно изменились: теперь уже никто и помыслить не мог обращаться к Ивану III со «многими поносными и укоризненными словами», как было возможно еще недавно. Существенно большее внимание уделялось пышности, богатству, церемонному этикету, появились придворные чины, был принят герб – двуглавый орел, который, согласно последним исследованиям, заимствовали из герба Священной Римской империи. Великий князь рассматривался как прямой преемник римских императоров и единственный охранитель истинной веры.

Теперь Кремль – резиденция наследника славы Византии и оплот православия. Однако лабиринт его узких улиц и проходов между многочисленными мелкими дворами, где виднелись небольшие каменные и деревянные храмы, окруженные кладбищами, совершенно не соответствовал новому значению Кремля. По словам историка В.О. Ключевского, «почувствовав себя в новом положении и еще рядом с такой знатной женой, наследницей византийских императоров, Иван нашел тесной и некрасивой прежнюю кремлевскую обстановку, в какой жили его невзыскательные предки».

Новая роль Москвы поставила на повестку дня сооружение современных, отвечающих притязаниям московских государей представительных зданий, и в первую очередь в великокняжеской резиденции в Кремле. Вероятно, по совету Софьи Иван III задумал широкую, невиданную еще программу кардинальной перестройки. Вслед за заморской царевной выписали и заморских зодчих. В Москву прибыл Аристотель Рудольфо Фиораванти (Фиораванти дельи Альберти, называвшийся в летописях Аристотелем «за его хитрость»), за ним последовали Марк, Пьетро Антонио Солари, Петр-Франциск, Алоизио да Каркано (Алевиз Старый), Алоизио Ламберти да Монтаньяна (Алевиз Новый), Бон и Петрок Малый. Их звали фрязинами, то есть иностранцами.

Об Аристотеле известно более всего: он родился в 1415 г. в Болонье в семье потомственных зодчих, его имя становится известным в Италии благодаря крупным инженерным работам: укрепление и передвижка зданий, выпрямление башен, прокладка каналов. Он же умел изготовлять монету, делать кирпич, возводить мосты и крепостные башни, отливать пушки.

Приезд Аристотеля Фиораванти был занесен в летопись под 1474 г.:

«Тое же весны, месяца марта 26, на Велик день, пришел из Риму посол великого князя Семен Толбузин, а привел с собою мастера муроля, кой ставит церкви и полаты, Аристотеля именем, такоже и пушечник той нарочит, лити их и бити, и колоколы и иное все лити хитр велми». Новоприезжий мастер уже через три недели после поездки во Владимир приступил к первой работе: «…а 17 апреля мастер Венецейской Аристотел начят разбивати церкви Пречистыя не падшиа стены новыа, и разби того дни два столпа, да и предние двери, и стены предние разби много». Разобрав в короткое время старую постройку, он приступил к возведению новой: Успенский собор был выстроен им в 1477 г. и через два года освящен.

В обновлении Кремля самую важную роль играло строительство крепости, шедшее одновременно с возведением десятков сооружений внутри ее. Иван III обладал большой реальной властью и крупными денежными материальными ресурсами, которые особенно увеличились после ограбления богатого Новгорода: как отметил летописец, «поимал князь великы болших боярь Новогородскых и боярынь, и казны их и села все велел отписати на себя, а имъ подавал поместья на Москве под городом, а иных бояръ, которые коромолу дръжали от него, тех велел заточити в тюрмы».

Иван III решил создать для себя и своего двора соответствующую новому положению великолепную резиденцию, которая свидетельствовала бы о его величии, могуществе и богатстве. Так, начиная с 1485 г., на протяжении 10 лет, за исключением перерыва, вызванного огромным пожаром 1493 г., велось возведение крепостных стен Кремля. Есть основания считать, что общий план перестройки или, вернее, постройки Кремля был продуман и составлен заранее, и можно предположить, что Аристотель Фиораванти был одним из авторов этого плана.

Строительство новой крепости, которое подгонялось возможной войной с ордынским ханом Ахматом, началось с южной, речной стороны, откуда чаще всего появлялись вражеские рати. Первой заложил Тайницкую башню в 1485 г. итальянский мастер-горододелец фрязин Антон. В марте 1487 г. начали угловую Беклемишевскую башню, или, как говорили тогда, стрельницу, а через год, «месяца маия в 27 день, заложил Онтон фрязин стрелницу вверх по Москве, где стоала Свиблова стрелница, а под нею вывел тайник». Таким образом, речная южная сторона была укреплена раньше других стеной с тремя главными башнями – Тайницкой посередине, Беклемишевской и Свибловой на краях. В строительстве как Тайницкой, так и Свибловой башен, а также и прясел крепостных стен принимал непосредственное участие фрязин Антон, о котором известно совсем немного – есть не очень достоверные сведения, что он приехал в Москву в 1469 г. в составе посольства из Италии для переговоров о женитьбе Ивана III. Другая угловая башня – Беклемишевская – строилась зодчим Марком, известным также по постройкам внутри Кремля: Казенного двора, Набережной и Грановитой палат.

После строительства южной части перешли к возведению примыкающих к ней стен с запада и востока: в 1490 г. поставили Боровицкую башню и протянули стену от нее к Свибловой, а с востока поставили Константино-Еленинскую башню. Этим строительством руководил зодчий, работавший в Кремле более других иностранных архитекторов, Пьетро Антонио Солари, которого звали в Москве «Петр архитектон фрязин» – такого названия, «архитектон» (то есть архитектор), не удостаивался ни один из итальянских зодчих в Москве ни до него, ни после. Солари приехал в Москву в начале 1490 г. вместе с учеником и целой группой мастеров. Он происходил из известной в Северной Италии семьи строителей и скульпторов и принимал участие в постройках в Милане и Павии, его называли обладателем «божественнейшего таланта». В 1491 г. он продолжал возводить восточную сторону крепости, достраивая заложенные Марком Фроловскую и Никольскую стрельницы, и в следующем году строил прясла стен по восточной стороне, а также «стрелницу новую над Неглимною с тайником» – здесь речь идет об Угловой Арсенальной башне с колодцем в ней.

Следовательно, к этому времени самые опасные части крепости были уже готовы, и осталось замкнуть кольцо укреплений со стороны Неглинной. Пьетро Солари умер в ноябре 1493 г., и после него в Москве не осталось опытных мастеров: тогда Иван III посылает в Италию еще одно посольство, которое привозит Алоизио да Каркано, ставшего в Москве Алевизом Старым.

План Кремля в эпоху Бориса Годунова

К той стороне, что шла вдоль реки Неглинной, пришлось приступить только через несколько лет, ибо работа на топких берегах Неглинной оказалась очень трудной: нужно было забивать много свай в зыбкое основание речного берега. Алевиз в 1495 г. строит в сложных условиях западную стену Кремля: «…заложиша стену градную камену на Москве возле Неглимны, не по старой основе, града прибавиша». Возможно, что в период между 1495 и 1499 гг. возвели на той же стороне Троицкую башню и таким образом замкнули все кольцо кремлевских укреплений, потратив на всю эту циклопическую стройку 14 лет. Однако только в 1516 г. закончилось сооружение всего комплекса укреплений Кремля, когда выкопали ров, соединивший Неглинную с Москвой-рекой, и возвели вторую стену вдоль ее северо-восточного участка, по нынешней Красной площади.

При возведении новых стен территория Кремля увеличилась ненамного: юго-восточный угол был придвинут ближе к Москве-реке, а северо-западный – к Неглинной, и вся линия стены приближена к ее берегу. Плотины на Неглинной образовали несколько прудов, также затруднявших подступ к стенам. В результате грандиозного строительства Кремль стал искусственным островом, сильнейшей в Европе крепостью, в плане представляющей неправильный треугольник, площадью около 28 га, со стенами общей длиной 2250 м, толщиной от 3,5 до 6,5 м и высотой в зависимости от рельефа от 5 до 19 м. На каждую сторону так называемого треугольника выходило по семь башен (включая угловые). Три башни имели предмостные укрепления с внешней стороны рва, из которых сохранилась только одна – перестроенная Кутафья башня. Всего же башен было восемнадцать – приземистые, грозные и суровые, с нависшими бойницами, похожие на известные в Западной Европе ломбардские крепостные сооружения.

Стены, судя по зондажам, проведенным археологом М.Г. Рабиновичем, состояли из кирпичной облицовки, толщиной 80–85 см, сердцевины, заполненной блоками белого камня (возможно, от белокаменных стен времен Дмитрия Донского) и битым кирпичом с известью, толщиной почти 3 м. Эта забутовка прорезана сеткой-каркасом кирпичной кладки с шагом около 1 м. В результате создавалась прочная конструкция, способная противостоять ударам таранов и пушечных ядер.

Для того чтобы обезопасить Кремль от пожаров, по указу Ивана III убрали все строения за Неглинной на расстоянии 109 саженей от кремлевских стен (в некоторых книгах освобожденное место у стен Кремля почему-то называется плацдармом, то есть местом для размещения оружия, что никак не соответствует действительности), что было оценено многими весьма отрицательно, а в особенности разрушение церквей. Вот редкое, дошедшее до нас свидетельство выражения тогдашнего общественного мнения в устах архиепископа Геннадия: «А ныне беда стала земская да нечесть государская великая: церкви старыя извечныя выношены из города вон… да еще паки сверх того и кости мертвых выношены на Дорогомилово, ино кости выносили, а телеса ведь туто остались… А гробокопателям какова казнь писана! а ведь того дня, что будет воскресение мертвых, не велено их с места двигнути… от Бога грех, а от людей сором». Насколько известно, архиепископ не поплатился за эту критику властей, но она и не имела никаких последствий: власти взяли да «выметали» церкви, и все тут.

Одновременно с возведением крепостных стен велось немалое строительство и внутри Кремля. В Чудовом монастыре между 1473 и 1476 гг. построили Алексеевскую церковь, в 1485 г. – церковь Ризоположения у митрополичьего двора, а на самом дворе – палаты в 1474 г., в 1480-х гг. – Богоявленскую церковь на Троицком подворье, а также трапезную палату и церковь Рождества Богородицы; на своих кремлевских дворах строили палаты бояре Василий Образец, Иван Голова и его брат Дмитрий Ховрин. Рядом с Успенским собором работали псковские мастера, заложившие в 1484 г. Ризоположенскую церковь, законченную через два года; они же строили новый Благовещенский собор на подклете прежнего храма, законченный в 1469 г.

Кремль при Иване Великом

Тогда же Иван III решил устроить для себя каменные палаты вместо деревянного дворца. В 1487 г. с западной стороны Благовещенского собора заложили великокняжеский дворец, строителем которого сначала был Марк-фрязин, а в дальнейшем Пьетро Солари. В составе великокняжеского дворца была Грановитая палата, законченная летом 1491 г. Сам дворец, представлявший собой живописный ансамбль нескольких зданий, закончили только в 1508 г. из-за огромного пожара, начавшегося 28 июля 1493 г. Тогда в Кремле сгорели дворы великого князя и митрополита, церкви и многие строения: «…многа бо тогда людем скорбь бысть, болши двою сот человек згоре людей, а животов бесчислено выгоре у людей; а все то погоре единого полудни до ночи. А летописец и старые люди сказывают, как Москва стала, таков пожар на Москве не бывало».

В связи с возведением дворца великого князя пришлось вывести из Кремля далеко за город древний Спасский монастырь, от которого осталась лишь небольшая церковь. В 1503 г. в Чудовом монастыре закончили каменную церковь Чуда Михаила Архангела.

Иван III не дожил до завершения многих своих замыслов – он умер в 1505 г., отказавшись принять перед смертью схиму, как обычно делали его предшественники да и преемники.

При сыне Ивана III Василии строительство в Кремле не прекращалось: с восточной стороны вдоль стен под руководством Алевиза-фрязина в 1508 г. начали рыть огромный ров: «Тоя же весны князь великий велел вкруг града Москвы ров делать камением и кирпичем и пруды чинити вкруг града Алевизу фрязину». Ров этот был глубиной около 8 м и шириной поверху 34 м; его наполняла вода из реки Неглинной. В 1505–1508 гг. итальянский архитектор Алевиз Новый построил большой Архангельский собор вместо старого и небольшого времен Ивана Калиты. Зодчий использовал традиционные формы, но декорировал их совершенно необычно: так, закомары он заполнил изящными резными белокаменными раковинами, которые с тех пор полюбились русским строителям, а снаружи опоясал собор открытой галереей на полуколоннах тосканского ордера и главный западный вход украсил перспективным резным порталом. Этому же архитектору принадлежит и монументальный собор кремлевского Вознесенского девичьего монастыря, а также три церкви – Николы Гостунского, построенная в 1506 г. на Ивановской площади, Рождества Иоанна Предтечи у Боровицких ворот – в 1509 г. и Рождества Богородицы в Сенях – в 1514 г.

Другой итальянский зодчий, о котором нам почти ничего не известно, – фрязин Бон – построил в 1505–1508 гг. колокольню, которая занимает центральное место в ансамбле Соборной площади Кремля. Он возвел первые два восьмерика знакомого нам сооружения, а пристройка к колокольне была произведена итальянским мастером Петроком Малым в 1539 г. Таким образом, в начале XVI в. композиционный центр Кремля – Соборная площадь – получил свое окончательное оформление и Кремль совершенно обновился.

При Иване Грозном в кремлевском подворье Троице-Сергиева монастыря возвели замечательную шатровую церковь во имя преподобного Сергия, а все подворье обнесли каменной оградой. Для царских детей Ивана и Федора царь в 1560 г. указал выстроить деревянные хоромы на бровке холма с каменной церковью Сретения, а над алевизовским подклетом построили так называемые Мастерские палаты, где создавали предметы царского обихода.

Со временем усложнялся управленческий аппарат, для которого с юга Ивановской площади, почти на бровке холма, в 1591 г. выстроили протяженное здание приказов, которое разобрали и построили заново в 1680 г.

Царь Борис Годунов тоже задумал грандиозное строительство в Кремле, где он предполагал выстроить огромный собор Всех Святых, для чего даже изготовили из золота модель его, украшенную драгоценными камнями, но смерть царя в 1605 г. остановила все работы. Как записал летописец, «и камень, и известь, и сваи – все было готово, и образец был древяной зделан по подлиннику, как составляетца „Святая святых“, и вскоре его смерть застигла». В 1600 г. Борис Годунов надстроил Ивановскую колокольню до высоты 81 м. После его кончины наступило Смутное время, когда было не до солидных построек, когда «судьбами Божьими и за грех всего православного христианства Московское государство от польских и литовских людей разорилось и запустело… И от того Московского государства всяким людям скорбь конечная». В то время собирались все города прийти к Москве и бороться против «злых разорителей», которые явились «на резанье христианское», против тех, кто «хочет государством Московским завладети, и веру христанскую попрать, и всех православных христиан, конечно, хотят в плен и в расхищенье похитить».

С освобождением Москвы пришлось заняться государственным устройством, и только после выборов нового царя – Михаила Романова – стало возможным приступить к исправлению разрушений, нанесенных во время военных действий. В 1621 г. надстраивается Спасская башня, и там помещаются новые куранты, а в дальнейшем – уже в конце века, между 1672 и 1686 гг., – появляются шатровые верха и у других башен. О впечатлении, производимом кремлевскими башнями, свидетельствует знаменитый немецкий ученый и путешественник XIX в. Александр Гумбольдт: «Характер московской архитектуры непостижим. Громкие слова „византийский“, „готический“ совсем его не определяют… В Москве имеются башни наподобие ступенчатых пирамид, как в Индии и на Яве».

В 1624 г. у Ивановской колокольни появляется так называемая пристройка патриарха Филарета, на стене которой было написано, что она возводится царем Михаилом по совету патриарха. С умиротворением страны возводятся в Кремле роскошные здания для царской семьи. В 1635–1636 гг. на месте так называемой царицыной половины поднимается Теремной дворец, живописное сооружение с высокой расписной крышей и шатровыми крыльцами. С восточной стороны в комплексе дворцовых сооружений строятся также несколько церквей: в 1627 г. – Святой Екатерины, в 1635 г. – Верхоспасский собор и позднее – в 1681 г. – Распятская церковь. Все они получили общее завершение в виде одиннадцати глав, образующих три пятиглавия группы. В том же году с западной стороны возвели Богородичную церковь, от которой сейчас видна только ее глава.

Не только царский дворец перестраивается в XVII в. Патриарх Никон, который считал церковь и себя выше земной власти, построил в 1655 г. великолепный собор Двенадцати Апостолов рядом с перестроенными и увеличенными патриаршими жилыми палатами.

Новые моды, новые увлечения приходили в старозаветную Москву и проникали в оплот ее – Кремль. Царь Алексей Михайлович увлекался театром: для царской потехи приспособили бывшие палаты Милославских и назвали их Потешным дворцом по представляемым там театральным пьесам, «царским потехам».

В Кремле вводились более строгие правила посещения. Конечно, туда можно было войти всякому, но вот въезжать на лошади разрешалось только «старым подьячим», да и то до определенных заранее мест. Для них отводились «указные места», специальные «парковки», где надо было оставить лошадь с экипажем, а уж далее идти пешком.

Арсенал

Новое XVIII столетие началось для Кремля катастрофой: в 1701 г., который по повелению Петра I стали считать не от «сотворения мира», а от рождения Христа, Кремль охватил большой пожар, в котором сгорели его многочисленные деревянные здания, а каменные еще долго стояли неотделанными. Несмотря на то что Петр не любил Москву и перенес столицу на берега Невы, строительство в Кремле все же продолжалось: на месте сгоревших строений в 1702 г. начали возводить самое большое здание петровского времени – Цейхгауз, или Арсенал, предназначенный для хранения оружия и военного музея, законченный только в 1736 г.

После поражения русской армии под Нарвой существовала реальная опасность нападения Карла XII на Москву. Следовало принять меры для защиты города, и 6 мая 1707 г. Петр издает указ о его укреплении, и уже в начале следующего месяца приступили к работе, но до назначения царевича Алексея она шла довольно медленно. В начале следующего года Петр указывал: «Фартецию Московскую надлежит, где не сомкнуто, сомкнуть, буде не успеют со всем, хотя бруствером и полисадами; понеже сие время опаснейшее суть от всего года…» – и добавлял, что надо «всем здешним жителям сказать, чтоб в нужном случае готовы были все и с людьми, как уже указ дан, под казнию». Царевич Алексей, назначенный руководить работами, «изволили приказать боярам всякому по болверку, чтоб делали работные люди поскорее». В башнях тогда растесывали отверстия для установки больших пушек, а у стен и Кремля и Китай-города насыпались земляные укрепления – болверки от немецкого слова (bollwerk), которые так и назывались по фамилиям бояр: Голицынский, Бутурлинский, Салтыковский.

В течение первой половины XVIII в. в Кремле почти не строят, только время от времени поддерживаются некоторые здания. В опустошительный пожар 1701 г. сгорел и старый царский дворец, который долго стоял обгорелым, пока в 1722 г. к коронации жены Петра Екатерины I не были приготовлены две палаты – Грановитая и Столовая. После коронации дворец опять опустел; императрица Анна Иоанновна вместо починки дворца приказала построить небольшое деревянное здание у Арсенала и назвала Анненгофом. Императрица Елизавета Петровна, проведшая молодость в Москве, вдали от петербургского двора, приказала построить на месте старинных царских палат дворец по проекту архитектора графа В.В. Растрелли, который строил другой архитектор – князь Д.В. Ухтомский (по его рекомендации чуть было не снесли Теремной дворец, но вместо этого разобрали Столовую, Ответную, Золотую палаты). Он же возвел рядом с дворцом щедро украшенную Оружейную палату, снесенную через несколько лет для нового амбициозного проекта – теперь уже Екатерины II.

Самые большие разрушения (исключая, конечно, советское время) Кремль испытал именно при просвещенной Екатерине, которая затеяла почти полную его перестройку. Она поручила выполнить ее архитектору В.И. Баженову, считавшему, что необходимо «обновить вид сего древностию обветшалого и нестройного града» (прямо советский Каганович). Баженов представил проект подавляюще огромного здания – длиной более полукилометра, протянувшегося по южной стороне кремлевского холма. Позади его монотонного фасада скрывалось живописное разнообразие соборов, церквей, дворцов и палат. Эта постройка, по сути дела, уничтожала Кремль как древний общенациональный символ.

Поэт Г.Р. Державин откликнулся на претенциозную затею:

Прости, престольный град, великолепно зданье Чудесной древности, Москва, Россий блистанье, Сияющи верхи и горды вышины, На диво в давний век вы были созданы, Впоследни зрю я вас, покровы оком мерю И в ужасе тому дивлюсь, сомнюсь, не верю.

В 1771 г. уже начали подготовку к строительству и первым делом сломали южную стену Кремля с несколькими башнями, здание приказов и много других сооружений. Однако через два года все остановилось – Екатерина отменила стройку. Причиной была непрочность грунтов для этого колосса – уже начал трескаться Архангельский собор, который пришлось укреплять массивными контрфорсами, а также финансовые затруднения в связи с войной с Турцией, в результате которой, как были предупреждены строители, «во всех казенных строениях будет убавка на деньги… а не минует того и Кремлевское». Удивительно, но будущий знаменитый историк Карамзин мечтал сломать Кремль: «Иногда думаю, где быть у нас гульбищу, достойному столицы, – и не нахожу ничего лучше берега Москвы-реки между Каменным и Деревянным мостом, если бы можно было сломать там Кремлевскую стену, гору к соборам устлать дерном, разбросать по ней кусточки и цветники, сделать уступы и крыльцы для всхода, соединить таким образом Кремль с набережною, и внизу насадить аллею. Тогда, смею сказать, московское гульбище сделалось бы одним из первых в Европе. Древний Кремль с златоглавыми соборами и готическим дворцом своим; большая зеленая гора с приятными отлогостями и цветниками; река немалая и довольно красивая, с двумя мостами, где всегда движется столько людей; огромный Воспитательный дом с одной стороны, а с другой длинный, необозримый берег с маленькими домиками, зеленью и громадами плотового леса; вдали Воробьевы горы, леса, поля – вот картина! вот гульбище, достойное великого народа! Тогда житель Парижа или Берлина, сев на уступе Кремлевской горы, забыл бы свой булевар, свою Липовую улицу…» Иногда поражает слепота людей.

Попытки тотальной перестройки Кремля на этом не закончились – другой известный архитектор эпохи классицизма М.Ф. Казаков также представил свой проект. Он не был воплощен в жизнь, однако несколько крупных зданий было все-таки возведено. Одно из них – здание Присутственных мест, или Сенат, представительное сооружение с оригинальным планом в виде треугольника, с куполом, отмечающим великолепный парадный зал. Сенат построили в 1776–1787 гг. на месте дворов Белосельских и Трубецких, части монастырского Чудовского конюшенного двора, нескольких церквей и дворов государевых духовников.

Здание предназначалось для московских департаментов Сената, некоторых других учреждений, а также для собраний московского дворянства (тогда еще не было собственного дворянского дома с его Колонным залом в Охотном Ряду).

В 1775–1776 гг. также по проекту М.Ф. Казакова строился дом для архиепископа Платона (Левшина), впоследствии московского митрополита. Это было двухэтажное здание, закругленный угол которого с полуротондой, украшенной колоннами, выходил на Ивановскую площадь. Казаков также пристроил к Алексеевской церкви XVII в. Чудова монастыря совсем не подходящее к ней крыльцо в готических формах, которые тогда считались «древними».

В начале XIX в. Дворцовой канцелярией стал заведовать энергичный П.С. Валуев, который принялся наводить порядок в запущенном кремлевском хозяйстве. Он испросил у императора Александра разрешение на снос, получил его и разрушил в Кремле много старинных зданий, в числе которых были замечательные Гербовые ворота, Годуновский дворец, подворье Троице-Сергиева монастыря с прекрасной шатровой Сергиевской церковью и еще несколько древних сооружений. Как заметил историк И.Е. Забелин, «исчезало многое ветхое, но вместе с тем исчезало иное не ветхое, только потому, что оно уже не отвечало вкусам нового времени и представлялось только памятником грубой и неуклюжей деревенской старины».

На месте дворца Бориса Годунова в 1810 г. была построена Оружейная палата в стиле классицизма по проекту архитектора И.В. Еготова, который умело завершил ансамбль площади с Арсеналом и Сенатом.

Тогда же приступили и к ремонту кремлевских стен. Совсем ветхую Свиблову башню пришлось переложить в 1806 г. заново, а над Никольской башней возвели новый шатер, украшенный готическими деталями по проекту архитектора К.И. Росси. В 1809 г. этот же архитектор начал строить перед старинным собором Вознесенского монастыря церковь Святой Екатерины в том же готическом стиле, перекликающемся с декором соседней Спасской башни.

В 1812 г. обновленный Кремль едва не избежал полного разрушения. Наполеон, предводитель «двунадесяти языков», сборной армии из жителей завоеванных им стран Европы, вынужденный уйти из Москвы, вознамерился разрушить самое значительное ее сооружение – Кремль.

Саперы заложили мины и подожгли фитили, но начавшийся проливной дождь их намочил, некоторые заряды не взорвались, а другие москвичам удалось погасить, но все же были причинены большие разрушения. Один из московских жителей вспоминал: «…меня разбудил сильный толчок, и в то же мгновение вся Москва пришла в ужас от самаго страшнаго взрыва, какой только можно себе представить. Разбитыя окна, крики женщин, всеобщий испуг, невозможность найти убежище, страх быть раздавленным падающими домами – все это распространило повсюду ужас… почти через полчаса последовали два новые удара, но уже слабее перваго; затем в меньшие промежутки было еще три взрыва, и этим все кончилось». Вот еще одно свидетельство очевидца: «Вдруг, должно быть уже за полночь, раздался взрыв в Кремле. Наш дом заколыхался, и вся мебель заходила. Мы себя не вспомнили от страха и бросались все из дома. Стоим мы среди двора и слова не вымолвим, еще в себя не придем, как загремел другой взрыв. Тут мы подумали, что пробил наш смертный час, и стали прощаться друг с другом. Помнится, что было еще три взрыва, и мы до самаго разсвета просидели на дворе».

Оружейная палата Московского Кремля

Были подорваны башни с речной стороны крепости – Петровская, Первая Безымянная, Водовзводная, – и от взрывной волны свалилась верхушка соседней Боровицкой башни, разрушены северная часть Арсенала и прясло стены между Угловой Арсенальной и Никольской башнями, а у последней сорвало верх. Как передавал очевидец, между Угловой Арсенальной башней и Троицкими воротами он увидел «текущую беловато-серую, волнующуюся массу, которая в виде водопада с необыкновенным шумом низвергалась в бывший в то время ров». Это оказались бумаги кремлевских архивов.

Внутри Кремля пострадали Кремлевский дворец и Грановитая палата; взорваны звонница и Филаретова пристройка рядом с колокольней Ивана Великого, которая устояла.

Если можно было бы понять разграбление Кремля солдатами Наполеона или его желание получить в качестве трофеев статую Георгия Победоносца с купола Сената, двуглавого орла с Никольской башни и крест с Ивановской колокольни, то приказ Наполеона взорвать Кремль можно расценить как варварский и ничем не оправданный поступок дикаря:

Не будь Кремля – изрек злодей, Но Кремль стоит священный; Вспылал лишь древний дом царей, Убийцей оскверненный. В.А. Жуковский

Вот строки из донесения московского обер-полицмейстера Ивашкина от 16 октября 1812 г.: «Сего числа, в 12 часов пополуночи, прибыл я в Столицу, где нашел многия улицы, по распоряжению Господина Генерала-Майора Бенкендорфа от трупов людей и мертвых лошадей очищенными, и спокойствие водворено. Отправясь немедленно в Кремль, усмотрел я, что Арсенал от Никольских Ворот подорван, Грановитая Палата созжена, а Колокольня Ивана Великаго осталась посреди окружающих ее колоколен, кои также подорваны, невредимою, крест же с оной снят и взят неприятелями».

Восстановление и ремонт Кремля длились долго – в течение 20 лет. Тогда отремонтировали разрушенные здания, изменили конструкцию и вид надстройки Никольской башни, переложили наружные поверхности кремлевских стен новым, специально изготовленным кирпичом, побелили стены, а вместе с ними Троицкую, Спасскую и Никольскую башни. В 1817 г. к приезду важных гостей – русского императора Александра I и прусского короля Фридриха-Вильгельма III – Кремль стали приводить в «порядок»: снесли старинную церковь Николы Гостунского, стоявшую на Ивановской площади недалеко от Спасских ворот, и устроили столь любимое сердцу правителей место – плац-парад.

В процессе восстановления и ремонта Кремля были выстроены и новые здания: так, напротив Потешного дворца возвели три Кавалерских корпуса, стоявшие рядом друг с другом по линии улицы, а также рядом и позади – еще несколько: Офицерский, Гренадерский, Кухонный и Синодальный.

Для расширения дворцовых помещений приобрели митрополичий дом у Чудова монастыря и надстроили его третьим этажом – с 1831 г. он стал называться Малым Николаевским дворцом.

Царский дворец также сгорел в 1812 г., и к приезду императора Александра I его пришлось не только восстанавливать, но надстраивать и расширять, что и было сделано по проекту В.П. Стасова в 1816–1817 гг. Это здание простояло до начатой по указу Николая I большой перестройки в духе официозной архитектуры, выразителем которой был его любимый архитектор Константин Тон, воплотивший представления императора об «истинной» русской архитектуре. Кремль был подвергнут безжалостной хирургической операции.

В 1838 г. началось возведение Большого Кремлевского дворца, продолжавшееся 10 лет: на бровке кремлевского холма выросло огромное монолитное здание, закрывшее собой живописный объем Теремного дворца, дворцовые церкви и собор Спаса на Бору, а из старинных зданий лишь Грановитая палата и Красное крыльцо по-прежнему выходили на Соборную площадь. Ящикоподобный, монотонный объем нового дворца заменил собой живописную группу разных строений, существовавших на этом месте с XVI в. Рядом с ним с 1844 по 1851 г. на месте Конюшенного двора строилось здание Оружейной палаты, близкой дворцу по отделке и масштабу, с такой же монотонной обработкой фасадов, где особенно непригляден цокольный этаж. Соединяет оба этих строения здание апартаментов.

Тогда же, и это вполне укладывалось в сознание преобразователей, разрушили древнюю церковь Рождества Предтечи, ведущую свою родословную от первой церкви, стоявшей в основанном Владимиром Мономахом городе. Как говорили, она мешала виду из Большого Кремлевского дворца, не сообразуясь с казарменной правильностью новых зданий, любезных взору царя. За церковь вступились ревнители старины, писали московскому митрополиту Филарету, но этот чиновник от духовного ведомства отказался от ее защиты.

После Николая I Кремль в течение второй половины XIX в. оставался, по сути дела, без перемен. Только уже в самом конце века на открытом месте, вдали от древних его строений, было решено поставить памятник царю-освободителю Александру II. Памятник возвели в 1890–1898 гг. на краю крутого склона холма в восточной части Кремля, против Малого Николаевского дворца, где родился император. Памятник представлял собой сложную композицию (архитектор Н.В. Султанов) из массивной высокой шатровой сени, под которой стояла фигура царя (скульптор А.М. Опекушин), с трех сторон ее обходила галерея на колоннах с 33 мозаичными медальонами русских князей, царей и императоров – от Владимира до Николая Павловича (художник П.В. Жуковский).

До большевистского переворота октября – ноября 1917 г. Кремль жил тихой жизнью, оживляясь только в редкие приезды императорского двора в Первопрестольную. Он был тогда духовным центром с самым почитаемым православным храмом – Успенским собором, где находилась и самая почитаемая икона – Владимирская Богоматерь, с двумя старинными монастырями, в одном из которых – Чудовом – хранились мощи святого митрополита Алексия. Кремль, часть города Москвы, был полностью открыт для всех желающих. Нельзя забывать, что Кремль и тогда являлся крупным музейным центром. Для того чтобы посетить императорские дворцы, надо было только взять бесплатный билет в Дворцовой конторе и также бесплатно осмотреть Синодальный дом с его богатейшей ризницей.

Однако в советское время все изменилось: с 1918 по 1955 г. Кремль был закрыт, да и теперь большая часть его недоступна для посещения и осмотра.

Взятие власти в 1917 г. в Москве проходило не так, как в Петрограде: в Москве нашлись здоровые силы, способные противостоять узурпаторам законной власти, которые только на восьмой день после ожесточенных боев, не останавливаясь перед самыми крайними мерами, одержали победу.

Как только было получено известие о взятии власти в Петрограде, их московские товарищи объявили об организации вооруженного восстания и отправили указания занять стратегически важные пункты города – телефон, телеграф, почтамт и др. Городской голова заявил, что Московская городская дума является единственно легитимной властью в городе и она, естественно, не подчинится противозаконным распоряжениям большевиков. В Москве сосредоточились запасные формирования, дисциплина была расшатана, офицеры не имели никакого авторитета, и большевики легко привлекли солдат на свою сторону. Одними из самых активных участников восстания были так называемые двинцы, дезертиры-правонарушители, переведенные из тюрьмы города Двинска в московскую Бутырскую и выпущенные оттуда.

Кремль находился сначала под властью большевиков, но 28 октября его комендант, не имевший связи со своим центром, открыл ворота для законных формирований, состоявших в основном из юнкеров и студентов. Юнкера вошли в Кремль, начали выводить солдат из Арсенала и разоружать их. В это время со стороны солдат, не сдавших оружие, раздались ничем не спровоцированные выстрелы – было убито несколько юнкеров, остальные в панике бросились бежать. Строй юнкеров рассыпался, и стоявшие позади и охранявшие их броневики и пулеметы были вынуждены открыть огонь по большевистским солдатам. Советские историки полностью исказили факты и представили дело так, что «невинных» солдат «зверски» расстреляли студенты и юнкера.

Миролюбивая позиция командира Московского военного округа полковника К.И. Рябцева (которая позднее послужила его обвинению и расстрелу белыми) отнюдь не могла способствовать обузданию бунтовщиков, и беспощадная война, продолжавшаяся до 2 ноября, развернулась на улицах города. Большевики пустили в ход орудия, в том числе тяжелые, разместив их на командных высотах. Они не остановились перед обстрелом Кремля: 31 октября мастерским тяжелой и осадной артиллерии была поставлена «боевая задача: обстрелять Кремль, для этого выбрать, занять позицию и немедленно приступить к обстрелу»; 1 ноября приказали «открыть рано утром огонь по Кремлю, заняв предварительно теми орудиями, какие стоят на Москве-реке, угол Волхонки и Моховой, а также место около большого Каменного моста». Командир артиллерийского расчета вспоминал, что «артиллеристы были восхищены выбором позиции… Кремль был виден как на ладони… словом, в любую точку без единого промаха можно было класть снаряды».

Сначала «Бюллетень военно-революционного комитета» сообщил, что «во время обстрела сильно повреждены Кремль, Чудов монастырь и Успенский собор», но вскоре большевики спохватились, заявив, что повреждения, нанесенные кремлевским памятникам, совершенно незначительны: «…ни одно здание, имеющее археологическую ценность, не разрушено до основания или хотя бы частью».

Представители противной стороны придерживались, однако, другого мнения.

Вот свидетельства очевидцев. Н.П. Окунев, простой москвич, дневник которого чудом уцелел и был издан в 1997 г., писал, что «в Кремль не пускают, но я уже видел страшные язвы, нанесенные ему кощунственными руками: сорвана верхушка старинной башни, выходящей к Москве-реке (ближе к Москворецкому мосту), сбит крест с одной из глав „Василия Блаженного“, разворочены часы на Спасской башне, и она кое-где поцарапана шрапнелью, наполовину разбита Никольская башня, и чтимый с 1812 г. за свою неповрежденность от взрыва этой башни французами образ св. Николая Чудотворца уничтожен выстрелами без остатка. Как же это щадили его татары, поляки и французы? Неужто для нас ничего святого нет? Должно быть, так. По крайней мере, я слышал, какой-то солдатишко, идя по Мясницкой, ораторствовал, „что там ихний Кремль, жись-то наша чай дороже“. Подумаешь, до чего может дойти русский мужик своим умом!.. В Кремле снаряды попали в Успенский собор, в Чудов монастырь, в церковь 12-ти Апостолов, в Малый дворец, и вообще, должно быть, пострадал наш Святой и седой Кремль больше, чем от нашествий иноплеменных». Известный искусствовед А.М. Эфрос по горячим следам писал, что «при бомбардировке не осталось нетронутым ни одно кремлевское сооружение: следы – от пулевых пробоин до снарядных зияний – есть на каждом. Меньше всех пострадал как раз наименее значительный в художественном отношении Большой Кремлевский дворец. Сильнее всего разворочен Чудов монастырь. Его стены, окна, крыльцо представляли сплошную рану. Стены пробиты насквозь, искрошены наличники окон, разбиты колонны крыльца; внутренние части монастырских помещений, главным образом архиерейские покои, чрезвычайно пострадали».

Митрополит Евлогий, участник Поместного собора 1917 г., выбравшего в Успенском соборе патриарха, вспоминал, что он увидел, выходя оттуда: «Когда мы вышли из собора, я удивился разрушению кремлевских церквей. Октябрьский штурм был беспощаден… Дыры на куполе Успенского собора, пробоины в стенах Чудова монастыря. Пули изрешетили стены собора Двенадцати Апостолов. Снаряды повредили соборы Благовещенский и Архангельский. Удручающая действительность… Веяние духа большевистской злобы и разрушения – вот что мы почувствовали, когда в высоком духовном подъеме вышли из Успенского собора… Полной радости не могло быть, только молитвенная сосредоточенность и надежда, что Патриарх, быть может, остановит гибельный процесс. По древнему обычаю после интронизации Патриарх должен торжественно объехать Кремль, благословляя народ. Эта процессия обставлялась когда-то с большой пышностью. Теперь патриарший объезд Кремля являл картину весьма скромную. Патриарх ехал на извозчике с двумя архимандритами по сторонам; впереди, тоже на извозчике, – „ставрофор“, т. е. крестоносец, иеродиакон с патриаршим крестом. Несметные толпы народа при приближении Патриарха Тихона опускались на колени. Красноармейцы снимали шапки. Патриарх благословлял народ».

Даже один из большевиков – народный комиссар просвещения А.В. Луначарский – подал было в отставку при известии о бомбардировке Кремля, но «подвергся по этому поводу серьезной „обработке“ со стороны великого вождя (Ленина. – Авт.)». Между прочим, Луначарскому были сказаны такие слова «вождем пролетариата»: «Как вы можете придавать такое значение тому или другому старому зданию, как бы оно ни было хорошо, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом?»

М. Горький писал в те дни о захвате власти «бешеными догматиками, такими как Ульянов и Троцкий, которым безразлична судьба России. Они выбрали русский народ в качестве материала для своих социальных опытов». Умный и прозорливый наблюдатель ноябрьских событий в Москве, известный историк Ю.В. Готье записал в ноябре 1917 г. в дневнике: «Большевики везде взяли верх, опираясь на невежественных и развращенных солдат; трогательный союз пугачевщины с самыми передовыми идеями; союз этот не может дать благих результатов; но сколько ужасов, страданий и опустошений нужно, чтобы несчастный русский народ перестал убивать себя систематическими преступлениями и нелепостями?»

Святейший синод объявил 28 ноября 1917 г. во всех церквях России «сбор на восстановление и исправление кремлевских храмов, пострадавших во время междоусобной войны». Чем закончился этот сбор, сведений не осталось…

В следующем, 1918 г., спасаясь из «пролетарского» Петрограда, оказавшегося ненадежным, новое правительство во главе с Лениным тайно переехало в Москву. Троцкий вспоминал, что против этого решения восстали почти все ленинские соратники, но, как часто бывало, Ленин оказался прав. Оппозицию переезду «возглавлял Зиновьев, выбранный к этому времени председателем петроградского совета. С ним был Луначарский, который через несколько дней после октябрьского переворота вышел в отставку, не желая нести ответственность за разрушение (мнимое) храма Василия Блаженного в Москве, а теперь, вернувшись на свой пост, не хотел расставаться со зданием Смольного, как „символом революции“. Другие приводили доводы более деловые. Большинство боялось главным образом дурного впечатления на петербургских рабочих. Враги пускали слух, что мы обязались сдать Петроград Вильгельму. Мы считали с Лениным наоборот, что переезд правительства в Москву является страховкой не только правительства, но и самого Петрограда. Искушение захватить одним коротким ударом революционную столицу вместе с правительством и для Германии и для Антанты не могло не быть очень велико. Совсем другое дело – захватить голодный Петроград без правительства. В конце концов сопротивление было сломлено, большинство Центрального Комитета высказалось за переезд, и 12 марта (1918) правительство выехало в Москву».

Оно разместилось в уникальном по безопасности месте – Кремле, окруженном высокими стенами, хорошо охраняемыми латышскими стрелками. Избежав опасности быть остановленным в пути матросами, возомнившими себя хозяевами положения и остановленными только пулеметами латышей, охранявших поезд с беглецами, Ленин приехал 10 марта 1918 г. в Москву и, переночевав в гостинице «Националь» на углу Моховой и Тверской улиц, в полдень следующего дня появился в Кремле, где его, как оказалось, никто не ждал – настолько тайно был совершен переезд. Он тут же стал присматривать помещения для себя и своих соратников, осведомился, сохранились ли сокровища Оружейной палаты и царских дворцов, и на всякий случай приказал усилить охрану и даже озаботился подземными ходами, лично назначив трех человек, которым разрешил осмотреть их.

Тогда же начались ремонт Кремля, восстановление поврежденных обстрелом зданий и приспособление их для нужд новых хозяев. Здания заняли солдаты и чиновники, а так как новые хозяева передвигались только на автомобилях, конфискованных везде, где только было можно, их свезли в Кремль, где устроили три крупных автомобильных хозяйства: 1-й автобоевой отряд имени Я.М. Свердлова, гараж особого назначения (ГОН) и гараж военной школы имени ВЦИК. С того времени и до середины 1940-х гг. особым уважением большевиков пользовались американские автомобили марки «Паккард» с весьма характерным сигналом, который безошибочно узнавали москвичи, спешившие убраться с проездной части улиц, по которым проносились вереницы этих автомобилей. В Кремле, уникальном, музейном, священном месте, долгое время хранились большие запасы автомобильных топлива и масел, что могло быть постоянным источником губительных пожаров: «Хранение горючих жидкостей под общежитием курсантов школы имени ВЦИК, а в особенности бензохранилища Автобоевого отряда в основании памятника, вмещающего более 1000 пудов бензина, ежеминутно угрожает взрывом со всеми ужасающими последствиями такового, вплоть до взрыва всей территории Кремля». Бензохранилища вывели только в начале 1940 г.

Вскоре после переселения коммунистов в Кремль он превратился в помойку. Вот строки из приказа управляющего делами Совета народных комиссаров от 14 октября 1918 г.: «Грязь на дворах и площадях, домах, лестницах, коридорах и квартирах ужасающая. Мусор от квартир не выносится неделями, стоит на лестницах, распространяя заразу. Лестницы не только не моются, но и не подметаются. На дворах неделями валяется навоз, отбросы, трупы дохлых кошек и собак». Приходилось грозить, что новые жители «будут отвечать перед суровым революционным законом».

В 1918 г. починили куранты, заигравшие коммунистический гимн «Интернационал», и тогда же начали снос памятников – Ленин лично накинул веревку на васнецовский крест-памятник, поставленный на месте убийства великого князя Сергея Александровича, и вместе с толпой своих приспешников свалил его. В том же 1918 г. сняли фигуру императора в ансамбле памятника Александру II. Особенное раздражение вызывали насельники кремлевских монастырей: они, видите ли, «подчинялись собственному уставу и своим властям. С нашими правилами и требованиями считались мало, свою неприязнь к Советской власти выражали чуть не открыто». Комендант Кремля матрос Мальков пошел к Свердлову, который с одобрения Ленина тут же приказал всех выселить: «Давно, говорит, пора очистить Кремль от этой публики». Монастыри закрыли, подлинных хозяев выгнали и в наглухо запечатанной цитадели устроили квартиры для наиболее приближенных к власти, откуда они, потеряв доверие, немедленно выселялись либо на улицу Грановского в так называемый 5-й Дом Советов, либо позже в мрачный «Дом правительства» на улицу Серафимовича, либо на тот свет…

После переезда в Москву Ленин жил в Кавалерском корпусе, где ранее квартировали кремлевские служащие, на Дворцовой улице (она еще называлась Комендантской, а в советское время Коммунистической), которая находится рядом с Троицкой башней и проходит параллельно Кремлевской стене. Вместе с ним поместился и Троцкий, который вспоминал: «…с Лениным мы поселились через коридор… мы по десятку раз на день встречались в коридоре и заходили друг к другу обменяться замечаниями, которые иногда затягивались минут на десять и даже на четверть часа – а это была для нас обоих большая единица времени. У Ленина была на тот период разговорчивость, конечно на ленинский масштаб. Слишком много было нового, слишком много предстояло неизвестного, приходилось перестраивать себя и других на новый лад. Была поэтому потребность от частного переходить к общему, и наоборот. Облачко брест-литовских разногласий рассеялось бесследно. Отношение Ленина ко мне и членам моей семьи было исключительно задушевное и внимательное. Он часто перехватывал наших мальчиков в коридоре и возился с ними». Кавалерские корпуса разрушили перед постройкой Дворца съездов, за исключением небольшого строения у перехода с Зимним садом Большого Кремлевского дворца, на котором находится мемориальная доска (не в память Троцкого).

С апреля 1918 г. Ленин переселился в здание Сената, на третий этаж, где у него были кабинет и квартира из четырех комнат. Здесь был открыт музей, который переместили в Горки Ленинские.

В Кавалерских корпусах имели квартиры также В.Д. Бонч-Бруевич (управляющий делами Совнаркома), М.И. Калинин, В.М. Молотов, Г.Е. Зиновьев, А.И. Микоян, А.А. Андреев, А.А. Жданов, Н.А. Вознесенский.

Другие видные большевики устроились в Большом Кремлевском дворце: в так называемой Детской половине (часть дворца, выходящая на правую сторону Императорской площади) были квартиры Я.М. Свердлова, А.И. Рыкова (в 1919–1924 гг.), Л.М. Кагановича, а в Апартаментах (напротив, рядом с Оружейной палатой) – А.И. Рыкова (с 1924 г. до сентября 1936 г.) и К.Е. Ворошилова.

Сталин поменял несколько квартир в Кремле. Сразу после переезда в Москву он, как и Ленин с Троцким, поселился в Кавалерском корпусе, на втором этаже, потом во Фрейлинском коридоре Большого Кремлевского дворца, а в январе 1921 г. ему дали (при помощи Ленина: Троцкий писал, что «в Кремле, как и по всей Москве, шла непрерывная борьба из-за квартир, которых не хватало») квартиру, в которой ранее жила И.Ф. Арманд, в Потешном корпусе (№ 6), ближайшем к Троицкой башне, на Дворцовой улице.

После самоубийства жены Сталин обменялся квартирами с Бухариным, позднее переехав на первый этаж здания Сената, но бывал там нечасто, уезжая, как правило, в подмосковную «ближнюю» дачу в Волынском.

Кремлевская звезда, выполненная из рубинового стекла

Сталин усилил охрану своей резиденции и приказал построить на месте двух древнейших монастырей – Чудова и Вознесенского – большое здание для школы кремлевских курсантов-охранников. Тогда, в конце 20-х – начале 30-х гг., снесли ценнейшие памятники русского искусства, но исчезли не только эти два монастыря, но еще и несколько церквей – Благовещения и Святого Константина и Елены и вместе с ними Спасский собор. Для собраний коммунистов уничтожили два великолепных зала в Большом Кремлевском дворце – Александровский и Андреевский – и устроили один длинный (длиной более 80 м и шириной около 20 м), узкий и некрасивый зал. Новое место для собраний необходимо было снабдить еще и хозяйственными постройками и прочим в том же роде: для этого снесли древний собор Спаса на Бору, стоявший во дворе Большого Кремлевского дворца, и лестницу Красного крыльца у Грановитой палаты, где выстроили заурядное двухэтажное здание столовой, нарушившее строгий облик Соборной площади.

При Сталине добрались и до верхушек кремлевских башен: приняли решение «к 7 ноября 1935 г. снять 4 орла, находящиеся на Спасской, Никольской, Боровицкой, Троицкой башнях Кремлевской стены… К тому же сроку… установить на указанных 4 башнях Кремля пятиконечные звезды с серпом и молотом». Звезды сначала изготовили из уральских самоцветов – аметистов, топазов, аквамаринов по рисунку художника Е.Е. Лансере с поправками не художника и не искусствоведа, а генсека И.В. Сталина. Только на позолоту пошло тогда 70 кг золота. Делали их на авиазаводах под непосредственным руководством оперативного отдела НКВД. Через два года звезды потускнели и их пришлось заменить. В 1937 г. по рисунку художника Ф.Ф. Федоровского сделали звезды из рубинового стекла с мощными, от 3,5 до 5 кВт, лампами внутри, и к ноябрю они уже стояли на пяти кремлевских башнях. Давно необходимо было бы убрать эти символы советского прошлого и заменить их историческими двуглавыми орлами.

Любопытно отметить, что Кремль при советской власти был не только местом для работы и жительства коммунистических чиновников, но и местом хранения золотого запаса – они не желали на всякий случай далеко удаляться от него… Но уже через пять дней после начала войны с фашистами его поспешили вывезти из Москвы – почти сразу же после начала войны коммунисты не очень-то надеялись на способность Красной армии обеспечить сохранность золотого запаса.

Уже в половине девятого утра первого дня войны ввели «усиленную охрану и оборону Кремля», а 26 июня начали работы по его маскировке. Первая бомбардировка произошла 22 июля – бомба в четверть тонны весом попала в Большой Кремлевский дворец, пробила перекрытие Георгиевского зала, но, к счастью, не разорвалась, а во время других налетов бомбы попали в Арсенал, часть его была разрушена, и тогда было убито и тяжело ранено более почти 100 человек. С ноября 1941 г. фашисты, учитывая малую эффективность зажигательных, перешли только на фугасные бомбы. Тогда бомбардировки были очень частыми, случалось по 5–6 тревог в сутки, и бомбы иногда сваливались и без объявления тревог.

Последняя бомбардировка произошла 28 марта 1942 г., и надо сказать, что в общем бомбардировки не произвели в Кремле серьезного ущерба. Было сброшено более 150 зажигательных и 15 фугасных бомб, из которых только одна не взорвалась.

Значительно более серьезный ущерб произвели действия наших руководителей в мирное время: при Хрущеве, которого уже не удовлетворял зал для заседаний в Большом Кремлевском дворце, понадобилось еще большее помещение для съездов коммунистов. В 1961 г. на месте старого здания Оружейной палаты, Кавалерских, Гренадерского и Офицерского корпусов возникло сооружение из серых бетонных блоков, вылезшее из-за Кремлевской стены рядом прямоугольных окон. Дворец съездов, как его назвали, предназначался для очередного XXII съезда коммунистов, и как раз к открытию его здание было готово.

После развала Советского Союза Кремль начал обновляться, но в хорошем смысле этого слова: сломали нелепое здание столовой и восстановили великолепное Красное крыльцо, а в здании Большого Кремлевского дворца возникли вновь оба зала – Андреевский и Александровский.

Однако надо сказать, что национальная архитектурная и историческая сокровищница, по сути дела, остается недоступной для посетителей: насмешкой звучит статья действующей Конституции России: «Каждый имеет право на участие в культурной жизни и пользование учреждениями культуры, на доступ к культурным ценностям». А многие коренные москвичи так и не знают, где находится Императорская площадь, не видели замечательной казаковской ротонды здания Сената и фасада Арсенала, не посещали необыкновенных интерьеров Большого Кремлевского дворца, не ходили по кремлевским стенам, не «ломали» шапку в Спасских воротах. Кремль на протяжении многих лет аналог знаменитого Запретного города в столице китайской империи Пекине – все закрыто для обычного гражданина, доступ открывается только по личному разрешению власть имущих, и таким образом жемчужина русской истории, русской архитектуры, русского искусства, присвоенная невежественными властями, отобрана у народа.

И главная причина этому – то, что, в отличие от лондонского Тауэра, дворцов Версаля и Фонтенбло, пражского Вышеграда, венского Хофбурга, десятков и сотен средневековых крепостей Западной Европы, давно превращенных в музеи, Кремль является собственностью верхушки властей и спецслужб, считающих себя истинными хозяевами. Когда историки, архитекторы, реставраторы обратились с просьбой познакомить их с тем, что делается с Сенатом, когда он переделывался для президента, то им ответили, что это не их дело. Проход в Кремле ограничен строго очерченным маршрутом – один шаг в сторону, и тут же раздается свисток охранника в штатском, а ведь Кремль в царское время был местом народного гулянья, где собирались десятки тысяч посетителей.

СОВРЕМЕННЫЙ КРЕМЛЬ

Стены и башни Кремля

Нынешние стены Кремля построены в 1485–1495 гг. Общая протяженность стен 2235 м, они ограничивают площадь 27,5 га. Толщина стен – от 3,5 до 6,5 м, высота их зависит от рельефа местности и составляет от 5 до 19 м.

Оборонительная стена имеет всего 19 башен (не считая отводной Кутафьей башни перед Троицкой проездной и Царской рядом со Спасской). С внутренней стороны по стене идет глухая аркада и поверх ее боевая площадка шириной от 2 до 4 м. Стены завершены зубцами в виде раздвоенных «ласточкиных хвостов» (сверху их покрывала двухскатная деревянная кровля).

Спасская башня (высота Спасской башни до звезды – 67,3 м, а со звездой – 71 м)

Исторический обзор Кремля историк Иван Егорович Забелин начинает с этой башни: «Итак, снимем шапки и поклонимся старому городу Кремлю перед его старыми вратами».

Спасская (Фроловская) башня с курантами

Спасская башня считается главной кремлевской башней: через ее ворота происходили торжественные выходы царей и патриархов, здесь в Кремль въезжали иностранные послы и совершался торжественный въезд царей на коронацию. Как писал автор популярного путеводителя Москвы XIX в. И.К. Кондратьев, «одним из самых благоговейных предметов уважения почитаются в Москве Спасские ворота, ведущие в Кремль от Лобного места. И действительно, немного найдется мест не только в Москве, но и в России, которые были бы столько веков таких событий свидетелями. Спасские ворота построены в самом сердце Москвы, одною стороной к Лобному месту и Красной площади, другою – в Кремль, где началась и развилась сила и слава России… Тут вообще совершилось столько славного и дивного, что невольно удивляешься этой святыне и благоговеешь перед ней. Но тут бывало немало и того, перед чем содрогается сердце русского человека. Она видела буйные празднества Дмитрия Самозванца, когда он выезжал веселиться со своими ляхами! Она видела кровавые казни на Красной площади при Иоанне Грозном и там же возведенного под секиру палача Василия Шуйского! Тут езжал и Наполеон, завоеватель Европы, и все исторические лица, окружавшие его. События бедственных годин и счастливые, радостные явления – все это напоминают нам Спасские ворота, которыми проходила, так сказать, вся русская история. Кто без благоговейного чувства смотрит на эти ворота, на эту башню, красноречивую свидетельницу многих веков жизни России, тот не знает нашей истории».

Декортивные белокаменные фигуры львов и медведей на Спасской башне

Башня называлась также Фроловской (или Фрололаврской), так как была выстроена на месте башни Кремля Дмитрия Донского 1367 г., называвшейся тогда, возможно, по церкви Святых Фрола и Лавра, стоявшей неподалеку. Переименовали ее по царскому указу от 17 апреля 1658 г.: «На Москве… ворота писать и называть: в Кремле, которые ворота назывались Фроловскими вороты, и те вороты Спасския». Это название было дано по иконе Спаса Смоленского на башне.

Закладка башни происходила в 1491 г. – она строилась итальянским зодчим Пьетро Антонио Солари. Сначала это было невысокое и приземистое сооружение с деревянным шатром, на котором висел часовой колокол. От башни в сторону Красной площади шла отводная стрельница, а от нее через ров был перекинут подъемный деревянный цепной мост, вместо которого в XVII в. построили каменный.

Эта башня первой получила декоративное завершение: в 1624–1625 гг. англичанин Кристофер Галлоуей и помогавшие ему Виллиам Граф и русский мастер Бажен Огурцов соорудили на ней сложную надстройку из высокого восьмерика и восьмигранного шатра. Спасская башня украсилась стрельчатой аркадой по верху четверика, большими иконными киотами, острыми вытянутыми пирамидками. Сочетание красного кирпича кладки и белокаменных деталей придало облику башни исключительную декоративность. Среди ее убора есть и белокаменные фигуры львов и медведей (ранее, еще до надстройки и до XVII в., на башне стояли скульптуры Василия Ермолина, из которых одна – святого Георгия – частично сохранилась и теперь находится в Третьяковской галерее), в нишах аркады были помещены изваяния обнаженных человеческих фигур, или, как называли их в Московии, «болванов», но для целомудренных москвичей это было совсем уж непривычно, и фигуры пришлось одевать в обычные тогда одежды – суконные кафтаны, на которые пошло «англинского сукна» разного цвета 12 аршинов. В пожар 1628 г. скульптуры попортились, их сняли и больше уже не восстанавливали.

В 1650-х гг. на этой башне водрузили герб Московского государства – двуглавый орел, а позже он появился и на других башнях – Никольской, Троицкой и Боровицкой.

Спасская башня с императорскими орлами

Над проездами башни находились мемориальные доски, на которых были вырезаны надписи на латинском (со стороны Красной площади) и русском (с внутренней стороны) языках: «Ioannes vasilii dei gratia magnus dux volodimeriae moscoviae novogardiae tiferiae plescoviae veticiae ongarie permiae buolgariae et alias totiusque raxiae dominus anno 30 imperii sui has turres condere fecit et statuit petrus antonius solarius mediolanensis anno nativitatis domini 1491 kalendis martiis», которая переводится следующим образом: «Иван Васильевич божьей милостью великий князь владимирский московский новгородский тверской псковский вятский югорский пермский болгарский и иных земель и всея руси государь в лето 30 своего царствования решил и приказал построить сии башни заложил петр антоний солари миланец в лето от рождества господня 1491 мартовские календы». Простой народ, не знающий латынь, считал, что эта надпись заключает в себе проклятие тем, кто не снимает шапку в Спасских воротах. Русская же надпись читается следующим образом: «В лето 6999 иулиа божиею милостию сделана быст сиа стрелница повелением Иоанна Василевича гдра и самодръжца всея русии и великого князя володимерьского и московского и новогородского и псковского и тверьского и югорского и вятского и пермьского и болгарского и иных в 30 лето гдрьства его а делал петр антоние от града медиолана».

Под латинской надписью с наружной стороны находился образ Спасителя, перед которым склонились святые Сергий Радонежский и Варлаам Хутынский. Обычай ставить иконы над воротами в качестве оберега был широко распространен на Руси и, возможно, произошел еще с языческих времен – вспомним подковы, прибитые над дверью… Иконы же начинают ставить над воротами довольно поздно, примерно с XVI–XVII вв.

Появление этой иконы было связано с событиями, происшедшими в 1521 г., когда Москва ожидала самого худшего – нашествия войск хана Мегмет-Гирея, который «безвестно и скороустремительно достиже во пределы Руськия» и «достигнути и самый хранимый град Москву». Великий князь покинул Москву, и, как рассказывал посол римского императора Герберштейн, «татары навели такой ужас на московитов, что женщины и дети и все, кто не мог сражаться, сбегались в крепость, и в воротах возникла такая давка, что они мешали друг другу и топтали друг друга. От множества народу в крепости стояло такое зловоние, что, пробудь враг под городом три или четыре дня, осажденные погибли бы от заразы…». В это время монахине Вознесенского монастыря привиделось, как из Фроловских ворот выходит «народа бесчисленное множество всякаго возраста, мужеска полу и женьскаго» с иконами, крестами и хоругвями, предводительствуемые московскими святителями, несущими икону Владимирской Богоматери. Навстречу им от торговых рядов направились Сергий Радонежский и Варлаам Хутынский с вопросом: «Чего ради исходите из града сего?» – на что они со слезами ответствовали, что покидают Кремль, «понеже людие страх Божий презреша и о заповедях Божиих нерадиша». Их, однако, уговорили вернуться, но предварительно «молитвы сотворили и все страны града крестом осенили». Это видение стало известно всем и вселило в москвичей надежду. Действительно, хан, у которого и сил не было штурмовать город, вскоре же отступил от Москвы, получив письменное обязательство в уплате дани. В память этого события на внешней стороне поставили икону Спаса с припадающими к нему Сергием и Варлаамом, а на внутренней – икону Богоматери с предстоящими святителями Петром и Алексием. Но, однако, вероятнее, что она появилась после взятия Смоленска в 1514 г.

В советское время на месте этой иконы был замазанный штукатуркой киот, но никто не предполагал, что при тотальном уничтожении коммунистами религиозных символов под ней что-то сохранилось. Документов о снятии икон не осталось, тем более об их сбережении. Только недавно стало известно, что в 1924 г. кремлевский строительный отдел получил такое указание: «В пятницу 31.08, в 1 час дня состоится заседание Секретарей ВЦИК тов. Киселева и ЦИК Союза тов. Енукидзе по вопросу снятия икон с Кремлевских стен и башен. Пригласите специалистов из Музейного отдела, кого-либо со стороны, знающих хорошо живопись, явиться ко мне в кабинет». Документов о том, каковы были результаты этого совещания, не обнаружено, но думается, что большой ошибки не будет, если рассуждать, что иконы было решено снять. Но вот каким образом оказалось, что иконы сохранились, остается невыясненным, давая этим простор спекуляциям религиозных фанатиков о том, что Бог, отвлекшись в то время от других дел, решил спасти иконы. В 2010 г. надвратные иконы и на Спасской и на Никольской башнях расчистили и отреставрировали.

Куранты на Спасской башне

На Спасской башне обращают на себя внимание огромные циферблаты знаменитых кремлевских курантов. Когда впервые появились часы на Спасской башне, точно неизвестно – возможно, что вскоре после ее возведения. Известно, что в 1585 г. не только при Спасских, но и при Тайницких и Троицких воротах приставлены были часовщики, получавшие годового жалованья по 4 рубля и по 2 гривны на мясо и соль и вдобавок по 4 аршина сукна.

Новые часы на Спасской башне были устроены английским мастером Кристофером Галлоуеем в 1624–1625 гг., а старый механизм продали за 48 рублей ярославскому Спасскому монастырю. Царь щедро наградил английского мастера: 29 января 1626 г. «пожаловал Государь его за то, что он сделал в Кремле-городе на Фроловских воротех башню и часы». Галлоуей получил серебряный кубок, 10 аршинов алого атласу, столько же лазоревой камки (род ткани), 5 аршинов тафты веницейки червчатой (то есть венецианской тафты красного цвета), 4 аршина красно-малинового сукна, соро́к (мера счета шкурок) соболей на 41 рубль, соро́к куниц на 12 рублей.

Старинные куранты Спасской башни, XVII в.

Это был огромный механизм с циферблатами диаметром свыше 5 м, выходящими на Красную площадь и в Кремль, на голубом фоне их сияли жестяные звезды и золоченые изображения луны и солнца. Окружность циферблата разделили на 17 часов, каждый из которых помечался славянской буквой – аз, буки, веди, глаголь и т. д. (буквы обозначали цифры), а также и арабской цифрой. Счет времени велся по дневному и ночному периоду – дневной счет начинался с первым лучом солнца, а ночной – с последним, и, соответственно, два раза в сутки часовщик переводил счет времени. В связи с этой немаловажной обязанностью можно привести выдержку из любопытного документа XVII столетия, в котором излагалась жалоба на вдову часового мастера Данилова Ульяну, которая заменила мужа. Часовщик соседней Троицкой башни Григорий Алексеев написал, что «вдова Улита бездетна и безродна и живет на той Спасской башне и часы держит она, вдова Улита, не уставно». А вот как именно «не уставно», часовщик объяснил так: «…по многие времена часы мешаютца. Перед отдачею часов дневных и нощных бывает у ней один час продлитца против дву часов, а в денное время бывает в одном часе два часа поскорит».

Через несколько месяцев после установки часов, в мае того же года, весь Кремль охватил пожар: и башню и часы надо было строить заново. За дело принялся тот же Галлоуей, закончивший ремонт через два года:

«Над воротами возвышается громадная башня, высоко возведенная на прочных основаниях, где находились чудесные городские железные часы, знаменитые во всем свете по своей красоте и устройству и по громкому звуку своего большого колокола, который слышен был не только во всем городе, но и в окрестных деревнях более чем на 10 верст…»

Но это был не последний пожар: в 1654 г. на башне сгорели все деревянные детали, часовой колокол упал и проломил своды. Вот что рассказывал очевидец об этом, а также о реакции царя Алексея Михайловича: «…по зависти диавола загорелись деревянные брусья, что внутри часов, и вся башня была охвачена пламенем вместе с часами, колоколами и всеми их принадлежностями, которые при падении разрушили своею тяжестию два свода из кирпича и камня, и эта удивительная редкостная вещь, восстановление которой в прежний вид потребовало бы расхода более чем на 25 000 динаров на одних рабочих, была испорчена. И когда взоры царя упали издали на эту прекрасную сгоревшую башню, коей украшения и флюгера были обезображены и разнообразные, искусно высеченные из камня статуи обрушились, он пролил обильные слезы, ибо все эти события были испытанием от Творца – да будет возвеличено Его имя».

Барон Мейерберг, посол австрийского императора, побывавший в Москве в 1661–1662 гг., писал, что они «показывают часы дня от восхода до захода солнца. В летний солнцеворот, когда бывают самые длинные дни, часы эти показывают и бьют до 17, и тогда ночь продолжается 7 часов. Прикрепленное сверху к стене неподвижное изображение солнца образует стрелку, показывающую часы, обозначенные на вращающемся часовом круге. Это самые богатые часы в Москве».

Часы заменили в начале XVIII в. В 1702 г. Петр I во время путешествия по Западной Европе заказал новые, современные часы в Голландии, которые через два года привезли морем в Архангельск, а оттуда доставили на 30 подводах в Москву, где и установили в 1709 г. В XVIII в. часы много раз чинили, пока не решили снять, а на их место установить часы, найденные в Грановитой палате. Работу эту в 1770 г. выполнили немецкие часовщики, и вот курьез – они, пользуясь незнанием русскими немецкого языка, из озорства набрали на музыкальном барабане курантов мелодию легкомысленной песенки «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин».

Эти часы во время опустошительного пожара 1812 г. перестали действовать. Починить их предложил часовщик Яков Лебедев «своим коштом, материалами и рабочими людьми». Работал он в продолжение двух лет и в 1815 г. пустил часы. Они исправно показывали время до середины XIX в., пока не пришлось их капитально ремонтировать, что и было выполнено фирмой братьев Иоганна и Николая Бутенопов. Фирма прежде всего была известна сельскохозяйственными машинами, производимыми заводом на Мясницкой улице, но также делала и башенные часы.

В 1852 г. часы были пущены в ход. Тогда заново изготовили многие детали часов, и, в частности, наружные циферблаты, а также чугунную станину часового механизма весом 1500 пудов (24 т). Диаметр циферблата часов – 6 м 12 см, высота цифр – 72 см, длина часовой стрелки – 2 м 97 см, минутной – 3 м 28 см. Куранты исполняли две музыкальные пьесы: утром полковой «Преображенский марш» и вечером «Коль славен наш Господь в Сионе» Дмитрия Бортнянского.

Иные времена настали с переворотом 1917 г. В те дни Кремль подвергся обстрелу, от которого пострадали и Спасская башня и куранты. Как писал очевидец, «Спасская башня пробита и расстреляна. Знаменитые часы с музыкальным боем разбиты и остановились. Остановилась и стрелка часов в ту роковую минуту, когда ворвался тяжелый снаряд в стены Кремля и наложил несмываемое пятно крови и позора на это священное сердце Москвы».

Спасские ворота

После переезда из Петрограда в 1918 г. новое правительство начало обустраивать свою новую резиденцию. Куранты восстанавливал слесарь Н.В. Беренс: надо было изготовить новый маятник, восстановить шестерни, заделать пробоину на циферблате, изготовить минутную стрелку, а также подобрать новую мелодию, что и сделал художник М.М. Черемных. Куранты играли «Интернационал»; известно также, что до 1932 г. они исполняли революционную песню «Вы жертвою пали». С февраля 1937 г. исполнение «Интернационала» было прекращено якобы потому, что износился музыкальный барабан. В 1995 г. решили возродить мелодию курантов, и к инаугурации Б.Н. Ельцина на второй президентский срок в 1996 г. куранты стали играть «Патриотическую песнь» и «Славься» Михаила Глинки.

С 2001 г. куранты проигрывают старый, еще сталинский гимн, но верится, что все вернется на круги своя и над Красной площадью прозвучат и «Преображенский марш» и «Коль славен…».

Со Спасскими воротами связан старинный обычай – снимать головной убор, проходя в ворота. Все, даже не исключая самого царя, должны были спешиться и обязательно снять шапку в воротах. По рассказам, тех, кто этим пренебрегал, заставляли класть 50 земных поклонов перед образом Спаса.

Часовни у Спасских ворот

Хотя считается, что этот обычай пошел с указа царя Алексея Михайловича, но возможно, что он только узаконил старую традицию, которая, по мнению историка И.Е. Забелина, утвердилась из-за уподобления главных ворот Кремля святым монастырским воротам, а сам Кремль – монастырю. Но скорее всего, так установилось после того, как на новой башне поставили две спасские иконы, а среди народа ходили рассказы, что надпись на непонятном языке с наружной стороны ворот содержит не что иное, как проклятие нарушившим это правило.

Рассказывалось, как один любознательный англичанин задумал выяснить, насколько ревностно оно соблюдается: он, «притворившись незнающим, вошел в ворота в шапке. Часовой окликнул его, но, не обращая внимания на часового, он шел вперед. Повстречавшийся ему крестьянин, идущий с непокрытой головой, увидев его в шапке, с громкими выражениями негодования собрал часовых и народ; те, схватив его, очень быстро научили, как в будущем надо проходить Святыя Ворота».

Традиция эта продержалась до Октябрьского переворота в 1917 г., когда сразу же после занятия Кремля Спасские ворота, как, впрочем, и весь Кремль, были закрыты. Очевидец отмечал, что «теперь там стоит вооруженная стража с папиросами, ругается с прохожими и между собой площадной бранью». Теперь никто уже не помнит слов поэта Федора Глинки:

Шляпы кто, гордец, не снимет У святых в Кремле ворот!

Со стороны Красной площади слева и справа от проезда Спасской башни стояли две небольшие часовни. Сначала тут находилась только одна небольшая деревянная сторожка, предназначенная для «сокрытия служащего молебны причта от непогоды». Молебны перед иконами на башне служил причт Покровского собора. В 1802 г. причт просил построить уже каменную часовню, а Кремлевская дворцовая экспедиция рассудила выстроить вместо одной часовни для симметрии две. Тогда же по проекту В.И. Баженова был приставлен совершенно неподходящий к древним Спасским воротам классический портал, доживший до 1867 г., когда его сняли и переделали оба строения у ворот, ставшие со временем не просто помещениями для причта, а часовнями с иконами, где проводились службы. В следующем году выстроили новые здания часовен. С левой стороны – Спасская с большим образом Спаса, почти точной копией иконы на воротах; с правой – Смоленская с иконой Смоленской Богоматери. Обе часовни уничтожены в 1925 г.

Царская и Спасская башни

Долгое время через Спасские ворота проезжали лишь автомобили новых руководителей, в хрущевские времена их на короткое время открыли для прохода в Кремлевский театр, а теперь они вообще закрыты и для проезда и для прохода. Но не теряется надежда на то, что в Спасские ворота еще можно будет войти и снять головной убор в воспоминание и уважение старинных обычаев.

Царская башенка (высота башенки от ходовой части стены – 14,5 м) В противоположность всем другим кремлевским башням, Царская не имела боевого оборонительного назначения: стоящая прямо на стене, она явно декоративна – это даже не башня, а шатер, поставленный на стену. Судя по старинным изображениям Кремля, на ее нынешнем месте находилась деревянная вышка, с которой, согласно легенде, царь Иван Васильевич Грозный наблюдал, что происходит на Красной площади.

Существующая изящная башенка выстроена тогда, когда Кремль получил новый облик и когда суровые коренастые башни надстраивались шатровыми завершениями. В 1680 г. на стене появилась башенка-теремок: четыре кувшинообразных столба поддерживают восьмигранный шатер с позолоченным флюгером; арки проема оживлены малыми арками с висячей гирькой, а вокруг шатра выстроились небольшие башенки с островерхими фронтонами.

Набатная башня (высота башни – 38 м)

Построена в 1490-х гг., а в 1676–1686 гг. ее надстроили четырехгранным шатровым завершением, покрытым зеленой поливной черепицей. Формы этого шатра очень схожи с шатром Средней Арсенальной башни.

Название Набатная башня получила потому, что на ней висел набатный колокол, в который звонили в чрезвычайных ситуациях, и, в частности, при пожаре. Он назывался Спасским набатом (по соседней Спасской башне). Вот в 1674 г. воротник ее сообщил, что «когда горел стрелецкий приказ, то земские ярышки (тогдашние полицейские. – Авт.) били в набатный колокол, что у Спасских ворот, и после того колокол оказался разбитым». Его перелил знаменитый колокольный мастер Иван Моторин: на колоколе есть надпись, гласящая, что «1714 года июля в 30 день вылит сей набатный колокол из старого набатного колокола, который разбился, кремля города к Спасским воротам. Весу в нем 150 пудов. Лил сей колокол Иван Моторин».

С этим колоколом связаны события Чумного бунта 1771 г.: в колокол зазвонили, призывая народ, отчаявшийся найти действенную помощь перед «черной смертью», собираться и идти громить власти и убивать врачей. После подавления бунта у колокола по приказу Екатерины отняли язык, и он, немой, еще висел на башне в течение 30 лет, пока во время ремонта его не сняли и не перенесли в Арсенал, откуда в 1851 г. колокол поместили в Оружейную палату.

Константино-Еленинская башня (высота башни – 36,8 м)

В мощном, суровом четверике видны зримые следы ее долгой истории: полускрытая наслоениями земли, изгибается арка заложенных ворот, над ней ниша, где находилась икона, рядом можно увидеть остатки вертикальных щелей, через которые пропускались механизмы подъемного моста.

На ее месте стояла Тимофеевская башня Кремля, выстроенная Дмитрием Донским, чьи полки, направлявшиеся на Куликово поле, выходили в 1380 г. через ворота этой башни. Дорога, проходившая через ворота, соединяла Кремль с посадом, с пристанями у Москвы-реки, с Великой и Варварской улицами, поэтому башня имела важное оборонительное значение: перед ней выстроили отводную стрельницу, проход в которую был по подъемному мосту, перекинутому через ров.

Константино-Еленинская, Набатная, Царская и Спасская башни

Тимофеевскими ворота назывались по двору Тимофея Васильевича из рода московских тысяцких, видного полководца, участвовавшего в битве на Куликовом поле «великим воеводой», подписавшимся вторым под завещанием великого князя Дмитрия Ивановича Донского. Тимофей Васильевич, возможно, пожертвовал часть своего двора Кирилло-Белозерскому монастырю под подворье, которое, как известно, располагалось слева при входе у Спасских ворот. Это предположение тем более основательно, так как Кирилл Белозерский, основатель монастыря, был не кем иным, как родственником Тимофея, воспитывавшимся у него дома.

Существующая башня построена в 1490 г. зодчим Пьетро Антонио Солари; она получила название по находившейся рядом в Кремле церкви Святых Константина и Елены. Башня имела отводную стрельницу (наподобие Кутафьей у Троицкой башни). В 1680 г. ее надстроили шатровым верхом на арочном основании, в то же время заложив проездные ворота, а в отводной стрельнице устроили пыточный застенок, поэтому она получила название Пыточной.

Ожидая нападения шведского короля Карла XII на Москву после поражения под Нарвой, Петр I приказал укрепить город, и тогда на Константино-Еленинской башне растесали бойницы для установки пушек, но шведы повернули на Украину, и они не понадобились. Совсем исчезли признаки боевого назначения башни в конце XVIII – начале XIX в., когда разобрали и стрельницу и мост через ров, а ворота заложили.

Беклемишевская башня (высота башни – 46,2 м)

В Московском Кремле две такие изящные и стройные башни: эта и Водовзводная, обе отмечающие края приречной стороны крепости. Называлась башня еще Москворецкой – по близости к одноименному мосту, а Беклемишевской ее назвали потому, что рядом, за Кремлевской стеной, находился двор бояр Беклемишевых.

Никита Беклемишев участвовал воеводой в походе в 1469 г. против Новгорода, в 1474 г. был послан к крымскому хану Менгли-Гирею послом от государя Ивана III. Сын его Иван, по прозвищу Берсень, к которому перешел кремлевский двор, также исполнял посольские поручения: так, в 1490 г. он встречал в Химках посла Священной Римской империи, а через два года поехал послом к польскому королю; в 1502 г. – в Крым. Если при Иване III он пользовался доверием государя, то при его сыне, Василии III, стоял за старые боярские порядки, говоря: «Как пришла сюда мати Великого Князя Великая Княгини Софьа… такъ наша земля замешалася и пришли нестроениа великие». Он считал, что «которая земля перестанавливает обычьи своп, и та земля недолго стоит». О этих речах стало известно великому князю, и вольномыслие боярина дорого ему обошлось – казнили его на Москве-реке недалеко отсюда, у Москворецкого моста.

Беклемишевским двором власти пользовались как тюрьмой. Там в 1472 г. сидел венецианский посол «Иван именем, Тривизан прозвище» за то, что намеревался без разрешения проехать через Московию к золотоордынскому хану: «…князь же великий велел сковати его, а сидел у Микиты у Беклемишева». Тогда в Венецию отправили русского посла, наказав ему спросить у венецианского дожа: «Зачем это ты так сделал, с меня честь взял? Тайно через мою землю шлешь посла, мне не сказавши?» Дож прислал извинения и просил отпустить посла, что и было исполнено.

В 1537 г. сюда же посадили жену Андрея Ивановича, князя Старицкого, родного дяди государя Василия III, с ее малолетним сыном Владимиром, а бояр князя тоже арестовали, но заключили «в наугольной Беклемишевской стрельнице», где они и были «пытаны».

Петровская и Беклемишевская башни

Башню построил итальянский зодчий Марк в 1487–1488 гг. на том же месте, где стояла угловая башня Кремля времен князя Дмитрия Донского. Так же как и в Водовзводной башне, в Беклемишевской находился колодец-тайник. В 1680 г. на башне построили красивое завершение – восьмерик с шатром, на вершине которого находится смотрильная вышка, заканчивающаяся еще одним шатриком.

Верх ее пострадал при варварском обстреле Кремля артиллерией мятежников в ноябре 1917 г. и восстановлен в 1918 г. архитектором И.В. Рыльским.

При осмотре приречной стороны Кремлевской стены обращает на себя внимание то, что небольшой участок стены – от угловой Беклемишевской башни и до Тайницкой – защищен тремя оборонительными сооружениями: Петровской и двумя Безымянными башнями. Такое скопление башен объясняется тем, что эта сторона, ближняя к Москворецкому мосту, была более всего подвержена возможному нападению вражеских войск и поэтому башни были поставлены теснее, чем обычно.

Петровская башня (высота башни – 27,2 м)

Башню, построенную в 1480-х гг., назвали так потому, что на ее втором этаже некогда находилась церковь Святого Петра Митрополита, принадлежавшая стоявшему рядом подворью Николо-Угрешского монастыря. По монастырю башня еще называлась Угрешской. Для строительства Большого Кремлевского дворца и башню, и монастырское подворье разобрали. После прекращения стройки башню восстановили, а вот подворье нет, и в XIX в., «по забвению старины», как писал историк Кремля С.П. Бартенев, башню стали именовать просто Безымянной. Он же отмечал, что Петровскую башню от ее соседок отличают форма шатра и то, что она «носит характер какой-то старозаветности».

Эту башню, как и многие другие, разрушали и восстанавливали несколько раз: в 1612 г. она очень пострадала от обстрела пушками московского ополчения при осаде Кремля, занятого польскими войсками; в 1812 г. ее разрушили до основания отступавшие наполеоновские войска; восстановили ее через шесть лет.

Надстроена она была в 1676–1686 гг. Кремлевские садовники использовали башню для хозяйственных нужд.

2-я Безымянная башня (высота башни – 30,2 м)

Выстроена в 1480-х гг., а через 200 лет надстроена четвериком с четырехгранным шатром – все завершение похоже на соседние 1-ю Безымянную, Тайницкую и Благовещенскую башни, стоящие по берегу Москвыреки. В нижней части ее помещалась кузница и находились проездные ворота, которые, согласно описи 1701 г., были заделаны тесом и загорожены железной решеткой.

Вместе с другими башнями на южной стороне, ее снесли при намечавшемся строительстве Кремлевского дворца, но потом восстановили.

1-я Безымянная башня (высота башни – 34,2 м)

Так же как и другие башни на приречной стороне, она была возведена в 1480-х гг. В 1547 г. в Москве случился страшный пожар: 12 апреля занялась лавка в Москательном торговом ряду, оттуда огонь перекинулся на остальные ряды. Во время пожара взорвались хранившиеся в башне запасы пороха и «у реки у Москвы стрельницы загорешася зелие пушечное, и от того розорва стрельницу и размета кирпичье по брегу реки Москвы и в реку».

Башню восстановили, но в 1770 г. разобрали специально для строительства нового Кремлевского дворца, а после построили заново, но уже поближе к Тайницкой башне; еще раз ее восстанавливали после французов, взорвавших башню при отступлении.

2-я Безымянная и 1-я Безымянная башни

Тайницкая башня (высота башни – 38,4 м)

Именно с этой башни итальянский зодчий начал строительство новой крепости: в 1485 г. «того же лета июля в 19 день заложена бысть на Москве на реке стрелница, а под стрелницею выведен тайник, а поставил ее Онтон фрязин». Зодчий Антон заложил башню с колодцем и тайным выходом к реке – отсюда ее название; ворота также назывались Водяными. Башня строилась на месте древних, еще Дмитрия Донского, так называемых Чешковых (или Шешковых, Чушковых) ворот, которые были названы, вероятно, по двору Чешки, боярина князя Даниила Галицкого.

Она занимала центральное положение в системе обороны крепости со стороны реки, и впереди нее построили отводную башню-стрельницу, от которой шел каменный мост к проездным воротам. На башне до 1674 г. были часы и колокола, а при часах состояли часовщики, жаловавшиеся как-то, что им забывали выдавать жалованье (давняя традиция!). Вот в 1651 г. часовщик Митька Потапов молит царя: «Милосердный Государь царь великий князь Алексей Михайлович всеа Русии, пожалуй меня, холопа своего, своим царским годовым денежным жалованием и сукном (тут сделана пометка дьяком: „Сукно дано“. – Авт.) против прежняго своего Государева указу на нынешней на 159 год, чтобы мне, холопу твоему, в конец не погибнуть, и голодною смертью не умереть, и твоей царской службы не отбыть. Царь Государь, смилуйся, пожалуй».

Тайницкая башня

При попытке построить в Кремле огромный дворец Баженов в 1770 г. сломал башню, но вскоре пришлось воссоздать ее заново – в 1783 г., но без отводной стрельницы, которую восстановили в 1862 г. в древнерусских формах по проекту архитектора П.С. Кампиони. На плоской платформе башни поставили пушки для салютов.

Большевики опять сломали отводную стрельницу; тогда же засыпали древний колодец внутри и заложили проездные ворота.

Благовещенская башня (высота башни – 30,7 м)

Удивительно, что большевики не переименовали кремлевские башни, их названия – Троицкая, Благовещенская, Никольская, Спасская – удержались во время решительной борьбы на всех фронтах с религией, «опиумом для народа».

Благовещенской она называется по находившейся на ее внутренней стене иконе Благовещения, то есть «благой вести», принесенной Богоматери архангелом Гавриилом, о рождении у нее Иисуса Христа: «…радуйся, благодатная! Господь с тобою; благословенна ты между женами… не бойся, Мария, ибо ты обрела благодать у Бога; и вот зачнешь во чреве, и родишь сына и наречешь ему имя: Иисус».

Как повествует легенда, икона эта появилась чудесным образом – она «самоизобразилась» (см. главу «Кремль утраченный»). Сначала у иконы поставили деревянную часовню, а в 1731 г. – каменную церковь. В дозорной вышке на верху кремлевской башни устроили колокольню и над ней укрепили крест, в самой же башне в 1892 г. устроили придел Святого Иоанна Милостивого с беломраморным иконостасом.

В 1932 г. вместе с церковью уничтожили и церковный придел в башне. Сама же башня построена в 1488 г.; рядом с ней были проделаны ворота, называвшиеся «портомойными» (через них, надо думать, проходили к реке дворцовые прачки), заложенные в 1831 г.

Водовзводная башня (высота башни до звезды – 57,7 м, со звездой – 61,3 м)

Изящная, даже грациозная, если это слово применимо к грозным крепостным сооружениям, Водовзводная башня отмечает резкий поворот Кремлевской стены к северу от слияния Москвы-реки и Неглинной. Современные формы башня получила не так уж и давно – в начале XIX столетия. Построенная в 1488 г. Антоном-фрязином, она много раз изменялась. Сначала, как и все другие кремлевские башни, Водовзводная не имела надстройки, которая была сделана позднее, в конце XVII в.; в 1805 г. ее вообще разобрали из-за ветхости и выстроили заново, а через семь лет взорвали отступающие наполеоновские войска. Пришлось опять возводить ее – в 1819 г., и она, единственная из кремлевских башен, была обработана тогда классическими деталями – портиками, рустом, колонками.

Первоначально башня носила название Свибловой, по находившемуся рядом кремлевскому двору боярина Федора Свибла, а Водовзводной стала называться после того, как в 1633 г. в ней соорудили первый московский водопровод. Английский мастер Кристофер Галлоуей, который «был у государева дела у водяного взводу», установил в ней водоподъемную машину, качавшую москворецкую воду по свинцовым трубам «на государев на Сытный и на Кормовой дворец в поварни», а позднее во дворец и кремлевские сады. За эту работу, как рассказывали, строитель получил несколько бочек золота.

Водовзводная башня

Боровицкая башня (высота башни до звезды – 50,7 м, со звездой – 54 м)

Это одна из самых красивых и самая своеобразная из кремлевских башен: на высоком, монументальном нижнем четверике поставлены еще три пропорционально уменьшающиеся; каждый из них украшен поясом с квадратными углублениями (они называются «ширинками»). Венчает четверики стройный восьмигранный шатер с прорезанными в нем высокими и узкими окнами.

Наиболее распространенное объяснение названия башни – по заросшему бором, то есть густым лесом, мысу – не может считаться правдоподобным, так как при постройке кремлевских стен уже давно не было девственного бора. Название ее произошло, очевидно, от находившегося поблизости, у впадения Неглинной в Москву-реку, места, где брали налог – «бор», но, может быть, и по дороге, ведшей к городу Боровску. Башня также называлась Чертольской, так как выводила к урочищу Чертолье; в 1658 г. царь Алексей Михайлович указал переименовать башню в Предтеченскую – по ближней церкви Иоанна Предтечи, однако это название не прижилось.

В 1490 г. архитектор Пьетро Антонио Солари выстроил нижний четверик, накрытый деревянным шатром, нынешнее же завершение было сделано в 1680-х гг., и тогда же к башне пристроили отводную стрельницу – что необычно – сбоку от нее.

Боровицкая башня и Боровицкие ворота

Наполеоновские войска при отступлении взорвали соседнюю Водовзводную башню, и от взрывной волны верх шатрового завершения Боровицкой башни упал; в 1819 г. архитектор Осип Бове восстановил его, не сохранив, однако, готический декор, сделанный в 1762 г. к коронации Екатерины II (кое-где сохранились заложенные отверстия с готическим стрельчатым оформлением).

Ворота Боровицкой башни служили основным хозяйственным входом во времена московских великих князей и царей. Рядом с башней находилось несколько дворов – Кормовой, Житный, Конюшенный. Позади них высилась одиноко стоявшая церковь Иоанна Предтечи. При постройке Большого Кремлевского дворца ее разобрали, а престол перенесли в башню; ранее двуглавый орел увенчивался крестом, сделанным по образцу креста этой церкви.

С внутренней стороны проездных ворот через вход, украшенный навесом в русском стиле, можно было пройти по каменной лестнице башни в светлую, высокую церковь Рождества.

Снаружи, с правой стороны от воротного проезда, на стене видны изображения, объяснение которым мне не встретилось: гербы, высеченные, вероятно, из белого камня. Один из них представляет собой литовский герб, а второй – московский. Но почему и в связи с чем они помещены на Боровицкой башне, так и осталось неясным. Еще в 1980 г. известный искусствовед Г.К. Вагнер высказывал надежду на то, что кто-либо из специалистов заинтересуется этими изображениями, но так никто и не откликнулся на этот призыв.

С левой стороны от Боровицкой башни можно заметить у самого основания стены заложенную арку, а левее – еще одну. Высказывалось предположение, что это остатки грота, сделанного, возможно, из проезда, существовавшего до конца XVII в. в отводной стрельнице.

Боровицкие ворота одни из двух, через которые разрешен проход в Кремль, и теперь только через них проезжают автомобили. В проезде Боровицкой башни 22 января 1969 г., во время встречи космонавтов, лейтенант Виктор Ильин выхватил два пистолета, разрядил обе обоймы в автомобиль, успев сделать шестнадцать выстрелов. Он целился в Брежнева. Но машину с Брежневым направили через Спасские ворота (возможно, что охрана что-то подозревала), и он не пострадал, а у Боровицких ворот был убит шофер и легко ранены космонавты Николаев и Береговой, а также мотоциклист эскорта. Ильин провел более 18 лет в одиночке психбольницы, после чего был выпущен в 1990 г.

Две следующие башни весьма схожи с другими – глухими, не проездными и угловыми башнями: такие же четверики с машикулями и с надстроенными на них шатрами, которые заканчиваются прорезными башенками и завершениями с флюгерами.

Оружейная башня (высота башни – 32,7 м)

Построена башня была в 1493–1495 гг., а в 1676–1686 гг. надстроена. Она называлась также Конюшенной по ближнему кремлевскому Конюшенному двору. Двор этот снесли, проездные ворота ко двору заложили (следы закладки обнаруживаются в некоторой несимметричности низа четверика), а башню назвали Оружейной – по близости к возведенной тогда Оружейной палате.

Оружейная башня

Комендантская башня (высота башни – 41,3 м) Построена в 1493–1495 гг. и надстроена в 1676–1686 гг.

Называлась она Колымажной – по близости к Колымажному царскому двору за Кремлевской стеной, где стояли царские повозки – колымаги, сани, парадные кареты и разные другие экипажи. Неудивительно, что в древности она имела ворота к Колымажному двору. Двор этот был сломан в начале XIX в., когда очищали Кремль от старых построек. Башня с 1851 г. стала называться Комендантской, так как рядом с ней стоял Потешный дворец, где поселился комендант Кремля.

Троицкая башня (высота Троицкой башни со стороны Александровского сада до звезды – 76,4 м, а со звездой – 80 м. Самая высокая из кремлевских башен)

По монументальности, внушительности Троицкая башня занимает второе место после Спасской, на которую похожа своим декором.

В летописях точно отмечено время возведения всех главных кремлевских башен, но только Троицкая никак не помянута, сказано лишь, что в 1495 г. архитектор из Милана Алевиз заложил «стену градную камену на Москве возле Неглимны»: возможно, что закончили делать ее вместе с башней до 1499 г.

Троицкая башня

Название Троицкой она получила согласно указу царя Алексея Михайловича в 1658 г. по кремлевскому подворью Троице-Сергиева монастыря, находившемуся недалеко от башни. Она еще называлась Богоявленской – по церкви этого же подворья, Знаменской – по иконе Знамения над проездом со стороны реки Неглинной (второй образ – со стороны Кремля – икона Троицы) и, наконец, Куретной (или Курятной) – по стоявшим рядом Куретным воротам царского хозяйственного двора.

В подвале под проездом ворот в конце XIX в. были обнаружены два каменных мешка, куда можно проникнуть только через узкое отверстие в потолке; в XVI–XVII вв. они использовались как тюрьма. С левой стороны ворот стоял дворцовый Судный приказ, от которого шла лестница к этим подвалам.

Так же как и другие большие башни, Троицкая имела отводную стрельницу, к ней в 1516 г. через реку Неглинную перебросили мост, перед которым соорудили оборонительную предмостную башню, названную Кутафьей.

На Троицкой башне тоже были часы, о которых достоверно известно с 1585 г. Они имели размеры по аршину (аршин равен 71 см) в длину и в ширину, там находилось только три колокола – один часовой и два перечасных. Есть известие, что в 1626 г. часовщик переделывал их: «подделывал ветренник, да у ветренника репей зубчатый, да в колесо трубку большую на вал ходовой». Несмотря на ремонты, в 1683 г. часы пришлось снять и перенести на ворота дворца в Преображенском, а на их место поставить новые. Позднее здесь установили часы, купленные в Голландии вместе с теми, которые предназначались для Спасской башни. Часы на Троицкой башне действовали, вероятно, до конца XVIII в. Большой часовой колокол в 1812 г. упал, проломил четыре этажа башни и пролежал до 1848 г., до тех пор, пока его не перетащили в Боровицкую башню и не определили при церкви Иоанна Предтечи. Тогда же, в пожар 1812 г., часовой механизм также сгорел, и при описи, проведенной в 1825 г., оказалось, что на пятом этаже башни находилась сгоревшая «часовая машина» и там же лежали 29 колоколов разной величины, из которых два ухитрились украсть во время иллюминации в честь коронации императора Николая I.

Теперь Троицкая башня – главный вход в Кремль для туристов, а раньше через нее въезжали в Кремль ко дворам патриарха, цариц и царевен, и через нее же обычно выходило духовенство, встречая царей и сопровождая их до Спасских ворот. Так, например, в 1598 г. 1 апреля из ворот вышел патриарх Иов со всем духовенством для встречи царя Бориса Годунова, возвращавшегося из Новодевичьего монастыря от своей сестры, благословившей его на царство по челобитию всего народа.

Через Троицкие ворота 2 сентября 1812 г. наполеоновские войска вступили в Кремль. Когда они подходили к воротам, то нашли их перегороженными баррикадами, из-за которых раздались выстрелы. Это было единственное сопротивление завоевателям неизвестных москвичей. После нескольких пушечных выстрелов все было покончено. Через эти же ворота 11 октября 1812 г. войска Наполеона выходили из сожженного и опустошенного города.

С 1870 г. внутренние помещения отводной стрельницы занимала канцелярия Московского отделения архива Министерства императорского двора, и сама башня была полна архивных дел. В результате большевистского переворота архив подвергся разгрому. Как сообщали архивисты, «те документы, на которых строились по всей Руси известные труды И.Е. Забелина по описанию быта русской жизни с древнейших времен, теперь лежат поруганные и буквально загаженные, так как разрушители и грабители в нескольких местах Дворцового архива поустроили отхожие места».

Кутафья башня (высота башни – 13,5 м)

Поперек Александровского сада перекинут мост на арках, идущий от ворот Троицкой до приземистой Кутафьей башни, стоящей уже почти на проезде у Манежа. Башня эта служила предмостным укреплением при подходах к Троицкой башне. Она представляет собой единственное сохранившееся такого рода оборонительное сооружение, которое ранее было у некоторых других кремлевских башен. Мост, сооруженный в 1516 г. на месте еще более древнего (по преданию – XIV в.), стоял над рекой Неглинной, которая в этом месте широко разливалась: она была подпружена и на прудах действовали мельницы. Плотины высоко поднимали уровень воды, которая таким образом могла поступать из реки в ров, проходивший по Красной площади вдоль Кремлевской стены. Когда устраивали Александровский сад на месте ложа Неглинной, убранной в подземный канал, к мосту пристроили пологие пандусы и лестницы, по которым можно было выйти в сад. Однако в 1901 г. при ремонте моста и лестницы и пандусы разобрали.

Кутафья башня

Происхождение названия башни – Кутафья – неясно. Предполагается, что так ее стали звать из-за приземистости и неуклюжести, но это только сейчас она кажется такой, ибо вокруг нее нарос высокий слой земли, а ранее она была стройной и высокой. Название может происходить и от слова «кут» – угол, укрытие. Ворота назывались также Борисоглебскими – по церкви на Арбатской площади, куда вела дорога через башню, Владимирскими – по образу над проездом и Патриаршими – так как через них проезжали к патриаршему двору.

Башня представляла собой серьезное оборонительное сооружение – и сейчас на боковом фасаде можно видеть следы щелей, через которые проходили рычаги подъемного механизма моста через ров, окружавший башню. Вместе с другими кремлевскими башнями Кутафью в 1685 г. украсили: поставили ажурный верх с белокаменными деталями; в 1780 г. разобрали обветшавший кирпичный свод, и она оказалась полностью открытой внутри.

На этой башне тоже находились образа: со стороны города прямо по стене был написан образ святых Бориса и Глеба, со стороны Троицкого моста – святого Владимира.

Средняя Арсенальная башня (высота башни – 38,9 м)

Как писал о башне С.П. Бартенев, автор единственной полной книги о стенах Кремля, изданной в 1912 г., «стройная и серьезная, она глядит оконным пролетом своей дозорной вышки, как страж недреманным оком».

Здесь стояла угловая башня белокаменного Кремля Дмитрия Донского, на месте которой в 1493–1495 гг. и построили существующую башню.

Средняя Арсенальная башня

Современное название она получила после возведения Арсенала позади нее. Она также называлась Граненой, так как, единственная среди других, украшена скупым декором на наружной грани – двумя плоскими вертикальными нишами. Надстроили башню в 1680-х гг., ее верх похож на верх другой – Набатной. Предположительно на ней находился также набатный колокол, называвшийся Троицким – по близости к Троицкой башне.

Угловая Арсенальная башня (высота башни – 60,2 м)

Называлась еще Собакиной – по близости ко двору боярина Собакина, и только после постройки Арсенала получила современное название. Возведена зодчим Пьетро Антонио Солари в 1492 г.

Эта башня – самая мощная из всех угловых, ее основание глубоко скрыто за многовековыми напластованиями, а толщина стен достигает 4 м. На фундаменте высоко поднимается ее основной шестнадцатигранный объем, на котором в 1672–1686 гг. поставили восьмигранный шатер, завершенный ажурной смотрильной башенкой. В подземелье башни на случай осады был устроен колодец-тайник, действующий до сих пор: из него вытекает чистая и прозрачная вода. Любопытно, что в 1894 г. воду решили откачать, и, по словам С.П. Бартенева, она прибывала «каждые пять минут на 2 с половиной вершка», то есть постоянный приток воды составлял 10–15 л в секунду. Из этой башни был устроен и тайный выход к Неглинной, который потом заложили, а вот водосток сохранился.

Угловая Арсенальная башня

Когда Москва после поражения при Нарве ожидала нападения шведского короля Карла XII, на Собакиной башне в 1707 г. растесали узкие бойницы для установки пушек. При попытке подрыва Кремля наполеоновскими войсками в 1812 г. с Угловой Арсенальной башни взрывом снесло самый верхний шатер с вышкой, а ее тело прорезали глубокие трещины. Все повреждения были исправлены архитектором О. Бове.

В конце XIX в. помещения башни приспосабливались для Московского губернского архива, хотя она совершенно не годилась для него. Внутренний вид башни вызвал такое эмоциональное описание: «Нужно видеть эти горы дел, какими заполнена башня, нужно потолкаться по улицам и закоулкам этого многоэтажного, бумажнаго города, чтобы понять весь поистине египетский труд, какой выпадает на долю тружеников архивариусов, обреченных судьбой в холоде, сырости и темноте проводить дни, недели, годы, чтобы выйти отсюда непременно больными на всю жизнь».

Никольская башня (высота башни до звезды – 67,1 м, а со звездой – 70,4 м)

Иногда Никольская башня называлась Иерусалимской – по церкви Входа Господня в Иерусалим, находившейся у подворья Симонова монастыря, рядом с башней. Но наиболее употребительное ее название – Никольская – произошло возможно от иконы святого Николая, помещенной над воротами отводной стрельницы. Он считался защитником угнетенных и карающим клятвопреступников, почему у его иконы на Красной площади, городском торговом центре, заключали сделки и целовали крест. Икона эта пользовалась большим уважением, и, возможно, поэтому так сурово покарали некоего иконоборца, бросившего в икону палку. В газете «Санкт-Петербургские ведомости» от 17 декабря 1720 г. было опубликовано такое сообщение: «Декабря въ 13 день въ Санктъ-Петербурге, на площади созженъ богохульникъ и иконоборецъ Шуйскаго уезда Василья Змиева крестьянинъ Ивашка Красный, за то, что Октября 23 дня, сего же 720 года, какъ было въ Москве изъ Соборной Церкви Успения Пресвятыя Богородицы Крестное хождение въ Соборную Церковь Чудотворнаго образа Пресвятыя Богородицы, именуемыя Казанския, онъ, Ивашка, обругалъ Спасителевъ образъ и Животворный крестъ Господенъ въ Никольскихъ воротахъ и для того поиманъ».

Никольская башня

Поразительно – начало XVIII в., Петровские реформы, европейские обычаи и публичное сожжение на главной площади столицы инакомыслящего!

Никольская башня связана со многими важными и памятными историческими событиями и деятелями. В августе 1380 г. через ее ворота проходили полки Дмитрия Донского на Куликово поле. Никольские ворота были свидетелями завершающего эпизода междоусобной брани и братоубийственной вражды между внуками Дмитрия Донского, двоюродными братьями Василием Васильевичем и Дмитрием Юрьевичем Шемякой. Борьба за династические интересы продолжалась четверть века и была очень ожесточенной. Уже в последние годы междоусобной брани Москва оказалась во власти Василия. Он послал с небольшим отрядом своего боярина Плещеева в Москву, и тот, обойдя войска Шемяки, подошел к Кремлю и, воспользовавшись тем, что одна из москвичек, княгиня Ульяна, ехала к заутрене и для нее отворили Никольские ворота, вошел в Кремль и захватил его. Таким образом, Василий Васильевич получил в свое владение Москву и стал впоследствии великим князем Василием II, по прозванию Темный.

Икона Св. Николая над Никольскими воротами

Никольские ворота были обязательной остановкой для митрополитов и патриархов в день посвящения – перед ними они творили молитву и кропили их святой водой.

Через ворота Никольской башни обычно въезжали в Кремль к монастырским подворьям и боярским дворам поблизости от нее, а из Кремля этими воротами выходили стрельцы, перед походом собиравшиеся у Оружейного приказа, на месте нынешнего Арсенала. Они совершали молебствие перед иконой святого Николая и отправлялись далее. Так, в 1687 г. войска собрались в Крымский поход и на Никольском мосту царевна Софья, цари Иоанн и Петр жаловали к руке бояр и воевод.

В старину на Никольской башне также находились часы, о которых уже не упоминалось в начале XVII в. Интересно отметить, что Никольская башня не была надстроена в конце XVII столетия, как другие башни Кремля. В 1730-х гг. ее украсили пышным барочным декором, подобно соседнему Арсеналу, выстроенному тогда. Только в 1780 г. башню надстроили низким шатром, а в 1806 г., возможно, по проекту архитектора Луиджи Руска возвели над мощным четвериком башни восьмерик и завершили его шатром с готическими деталями из белого камня.

В 1812 г. верх башни снесло взрывом, да и четверик башни был сильно поврежден, однако икона святого Николая над воротами осталась неповрежденной.

По этому случаю император Александр I приказал поместить на башне следующую надпись: «В 1812-го года во время неприятельского нашествия твердыня сия почти вся была разрушена подрывом неприятеля: но чудесною силою божиею святый образ Великого угодника божия святителя николая, зде начертанный на самой камени, и нетолько самый образ, но и самое стекло, прикрывавшее оный, и фонарь со свещею остались невредимыми. – Кто бог велий яко бог наш; ты еси бог творяй чудеса, дивен бог во святых своих».

Икона св. Николая Чудотворца

Комиссия для строений в Москве была уполномочена восстановить весь Кремль, и в декабре 1816 г. московскому генерал-губернатору сообщили, что «Архитектор сей Комиссии Бове представил ей фасаду Никольской, что в Кремле башне по приказанию Вашего Сиятельства для поднесения Государю Императору им сочиненную». В 1818 г. архитектор Ф.К. Соколов настоял на том, чтобы тяжелое кирпичное завершение башни было заменено на более легкое железное; возможно, тогда и появились по углам нижнего четверика четыре высокие и тонкие башенки из белого камня с декором, повторяющим декор двух восьмериков (С.П. Бартенев отмечал, что этот декоративный мотив обычен в готическом зодчестве, и приводил в пример здание церкви Святой Марии XV столетия в польском городе Штаргард), и в феврале следующего года он доложил, что восстановление ее, как и других башен (за исключением Водовзводной), закончено.

В конце концов Никольская башня получилась самой стройной из кремлевских башен, с легкими и стремительными очертаниями высокой надстройки.

Однако взрывом в 1812 г. злоключения Никольской башни не закончились. В ноябре 1917 г. она была серьезно повреждена при боевых действиях: красногвардейцы стреляли по башне прямой наводкой. Вот отрывок из описания разрушений Кремля, изданного в 1917 г. по горячим следам: «Как Никольская башня, так и Никольские ворота совершенно изрыты снарядами, пулеметами, ручными гранатами и ружейными пулями. Совершенно уничтожен киот, прикрывающий икону св. Николая, сень над иконой сбита и держится на одном гвозде. С одной стороны изображение ангела сбито, а с другой – прострелено. Среди этого разрушения образ св. Николая уцелел, но вокруг главы и плеч Святителя сплошной узор пулевых ран. При первом взгляде кажется, что иконы нет, но, всматриваясь внимательнее, сквозь пыль и сор вырисовывается сначала строгое лицо св. Николая и в правом виске видна рана, а затем становится яснее и весь этот чудотворный образ – стена и ограждение священного Кремля».

Весной 1918 г., как вспоминал архиепископ Иоанн (Шаховской), он оказался в Москве:

«В эти дни Москву обошел слух о некоем событии, случившемся у Никольских ворот. Я также пошел к этим воротам. Я увидел там толпы людей. Большая икона св. Николая чудотворца висела над воротами. Она была занавешена красной материей. Материя была прибита гвоздями к краям иконы и закрывала ее всю. И вот в этот тихий солнечный день москвичи увидели, что эта красная материя, закрывавшая икону, во-первых, разорвалась сверху донизу; и далее полоски материи стали, как ленточки, отрываться от иконы сверху вниз и падать на землю… Я стоял среди благоговейной и сосредоточенной толпы. Икона, на глазах у всех, очистилась совершенно от красной материи, ее закрывавшей. И вдруг я услышал позади себя выстрелы – один, другой, третий. Я оглянулся и увидел парня в солдатской одежде. Он стрелял из ружья, метя в икону. Лицо его было типично русское, крестьянское, круглое, с напряжением, но безо всякого выражения. Очевидно, он, исполняя чье-то распоряжение, стрелял в икону Святителя. Метки от пуль его оставались на иконе, уже ничем не закрытой. Оставались только маленькие кусочки красной материи по краям иконы, где были гвозди.

Я видел, как в своей одержимости грешная Русь расстреливала свои святыни, а Русь святая молитвенно созерцала чудесное знамение Божией силы над миром».

Со стороны Кремля над воротами находилась фресковая икона Казанской Богоматери с четырьмя ангелами по бокам. Появление ее здесь, возможно, объясняется тем, что 25 ноября 1612 г. именно через эти ворота (как и через Фроловские) вошло «все воинство и вси православные народы во град Кремль во мнозе радости», ознаменовав тем самым окончание оккупации его польскими войсками. В память этого события ежегодный крестный ход, совершавшийся 22 октября к Казанскому собору, проходил Никольскими воротами.

Сенатская башня

В 2010 г. над воротами башни восстановили икону святого Николая (см. «Спасская башня»).

С 1822 г. в башне хранили дела Московского губернского архива, но в совершенно неподходящих условиях – сквозь прорехи в крыше на них в продолжение нескольких лет лил дождь и попадал снег, пока различные ведомства препирались, кому надо делать ремонт. Еще в начале XX в. отмечалось, что условия хранения 600 тысяч дел весьма плохие – сырость, отсутствие вентиляции и отопления.

Со стороны Красной площади, слева от стрельницы, до 1930-х гг. стояло построенное в 1884 г. небольшое здание часовни Святого Николая Чудотворца, где находилась копия с иконы. С правой стороны находилась часовня Святого Александра Невского. Обе они были выстроены иждивением богатого купца С.И. Карзинкина во исполнение завещания его отца, владельца Большой Ярославской текстильной мануфактуры.

Сенатская башня (высота башни – 34,3 м)

Башня занимает центральное положение на Красной площади, но из-за того, что она небольшая и вдобавок находится за мавзолеем Ленина, не играет почти никакой роли в формировании облика площади. Она похожа на другие небольшие башни, такие как Набатная, Оружейная и Комендантская, а также на приречные. Построена башня была в 1491 г. зодчим Пьетро Антонио Солари и надстроена четвериком с арочными проемами и шатром в 1680 г. и с тех пор не менялась. Безымянная, она стала называться Сенатской после постройки за ней здания Сената.

В 1918 г. в память первой годовщины взятия власти большевики укрепили на башне большую, из 54 блоков окрашенного цемента, мемориальную доску, посвященную «павшим в борьбе за мир и братство народов», работы скульптора С.Т. Коненкова. На доске изображена крылатая женская фигура, олицетворяющая Победу, в одной руке держащая красное знамя с советским гербом, а в другой – зеленую пальмовую ветвь, над ней в солнечных лучах было написано: «Октябрьская 1917 Революция».

Доску открывал Ленин, сказавший, что погибшие за большевистскую революцию обрели новую почесть, состоявшую в том, что по их телам «прошли тысячи и миллионы новых борцов, столь же бесстрашных, обеспечивших этим героизмом массы победу», и предупредивший о том, чтобы никто не успокаивался, так как «нас ждут новые жертвы». Когда упал занавес с доски, духовой оркестр и хор исполнили написанную специально для этого случая кантату, а по Красной площади прошла демонстрация. При реставрации башни в 1950 г. доску сняли и перенесли в Музей революции. В этой башне сделан проход для выхода из Кремля на Красную площадь, которым пользовались советские руководители при проведении парадов и демонстраций.

По обе стороны от башни в Кремлевскую стену замурованы урны с прахом известных деятелей Советского государства и мирового коммунизма.

Успенский собор

Духовным центром Кремля и самым значительным зданием его является Успенский собор, облик которого, строгий и несколько аскетичный, доминирует на Соборной площади. Собор являлся местом захоронения духовных владык – московских митрополитов и всероссийских патриархов – и местом важнейших государственных церемоний – коронаций московских князей, русских царей и императоров. Первое «напрестолование» происходило в 1432 г., когда на московский стол его посадил золотоордынский посол Мансырь-Улан-царевич. В соборе венчали на царство Ивана IV Васильевича, ставшего Грозным, первого выборного царя Бориса Годунова, самозванца Дмитрия и Марину Мнишек, первого царя из династии Романовых – Михаила Федоровича. В этом соборе Петр Великий возложил русскую императорскую корону на безродную крестьянку Екатерину, а надев сама на себя корону, немецкая принцесса стала императрицей Екатериной II, и тут же 14 мая 1896 г. был коронован последний русский император Николай II.

Посвящен собор одному из наиболее почитаемых событий христианской религии – Успению матери Христа, то есть воспоминанию о ее смерти, или «успении», как бы сне (усопший – уснувший). После вознесения Христа она жила в доме Иоанна Предтечи и узнала о дне своей смерти от того же архангела, который сообщил ей о рождении Христа. В день смертиуспения в Иерусалим из разных стран приехали на облаках все апостолы, и Богоматерь попрощалась с ними, обещав заботиться о христианах.

Успенский собор

В России Успенские храмы очень почитались и по числу находятся на втором месте после самых распространенных Никольских. С VI в. Успение Богородицы отмечается 15 (28) августа и предваряется двухнедельным постом.

Как правило, на Руси храмы возобновлялись на месте старых, и кремлевские соборы лучшее тому свидетельство. Так, весьма вероятно, что первоначально церковная постройка была на этом месте еще в XII в., если судить по найденному под современным зданием и рядом с ним кладбищу, относившемуся к этому времени. Интересно отметить, что захоронения находились в уже отложившемся культурном слое, то есть в поселении, жившем определенное время, а некоторые исследователи даже говорят о «многолюдном городском центре». Можно сказать, что в XIII в. (примерно в 1280–1290-х гг.) здесь находился небольшой каменный трехапсидный, с двумя приделами храм, от которого остались фрагменты кладки и часть стены.

Иногда считают на основании сообщения Львовской летописи о смерти в Орде князя Юрия Даниловича, боровшегося с Тверью за великое княжение, что его похоронили в Успенском соборе: «…положиша его во церкви святыя Богородица честнаго Успения, во приделе святаго Димитрея». Однако это летописное известие вызывает сомнение, так как во всех других летописях сообщается, что в 1326 г. его похоронили в церкви Святого Михаила, впоследствии ставшей усыпальницей и других московских великих князей и царей: «…положиша его в церкви святаго Архаггела Михаила, на десной стране».

На московский престол вступил его брат Иван Данилович, получивший прозвище Калита, то есть кошель. При нем Москва, стольный город княжества, стал обстраиваться каменными храмами, и одним из первых был воздвигнут Успенский собор. Его заложил в 1326 г. митрополит Петр в присутствии великого князя: «Того же лета священа бысть церкви Успение святая Борогодица на Москве епископом Ростовским Прохором, месяца августа 4». Сам митрополит и приготовил себе могилу в соборе, у его северного придела, и лег в нее через полгода: «…месяца декамъвриа в 20 день на паметь Игнатья Богоносца в нощи тои преставия Петр митрополит Киевъскый и всея Руси великий чюдотворець, и положен бысть в церкви святыя Богородица, юже сам поча здати…»

Окончен Успенский собор был через год после закладки. Это был небольшой храм с обычными трехчастными апсидами и двумя приделами, из которых южный был посвящен, возможно, святому Дмитрию Солунскому, а второй – Поклонению веригам апостола Петра, в память митрополита Петра. В 1459 г. пристроен еще один придел – Похвалы Богородицы, в благодарность чудесному спасению Москвы от нашествия ордынского хана Седи-Ахмета. Собор простоял почти полтора столетия и за это время сильно обветшал: как написал летописец, его «уже деревии толстыми комары подпираху», то есть бревнами толстыми своды подпирали. После большого пожара 1470 г. собор, конечно, еще более пострадал: «Того же лета, месяца августа в 1 день, исходящу второму часу, загореся Москва внутри города на подоле, близ Костянтина и Елены, от Богданова двора Носова, а до вечерни и выгорел весь…»

Строительство нового Успенского собора, «подобну Владимерской святой Богородицы», но крупнее его, задумал в конце XV в. митрополит Филипп: он наложил на всех попов и монастыри «тягину велику», велел собирать серебро, к духовенству присоединились бояре и купцы, которые «своею волею части своя имениа вдаша митрополиту на церковное создание».

Икона Владимирской Божьей Матери в Успенском соборе

Летопись сообщила, что митрополит призвал двух мастеров, и, что было совершенно необычно, привела их имена – Ивашка Кривцов и Мышкин (первый был, вероятно, главным, судя по тому, что летописец назвал не только фамилию, но и имя): «…помыслив и сътворив, призва мастеры Ивашка Кривцова да Мышкина и нача их глаголати, ащо имутся делати? Хотяше бо велику и высоку церковь сътворити, подобну Владимерской святой Богородицы. Мастери же изымашася ему таковую церковь въздвигнути». Они взялись за работу – 30 апреля 1472 г. митрополит освятил закладку. Во время строительства каменного собора внутри его устроили деревянную временную церковь, в которой совершилось бракосочетание Ивана III и царевны Зои Палеолог.

Через два года в соборе уже выкладывали своды. Любопытствующие москвичи приходили осматривать необычное, хотя еще и не оконченное строение, но вот вечером 20 мая 1474 г., когда народ уже разошелся и по верху сводов разгуливал только сын князя Федора Пестрого, он услышал треск и звук падения камней и едва успел спуститься оттуда, как стены и своды рухнули. Непосредственной причиной разрушения собора была плохая известь («неклеевитая») и то, что устроенная в северной стене лестница ослабила ее. Однако надо сказать, что строительное искусство после ордынского нашествия находилось в глубоком упадке и мастера не справились с возведением еще невиданного по величине и объему храма.

«Главной причиной такого несчастия, – пишет историк И.Е. Забелин, – и такой печали для всего города послужило плохое искусство мастеров или, вернее сказать, полная несостоятельность тогдашнего строительного художества».

Митрополит Филипп скончался, не дожив до этого события. Великий князь пригласил мастеров из Пскова, но те отказались достраивать собор, и тогда, возможно по совету супруги, Зои Палеолог, он направил посольство в Италию с приказом найти и привезти мастера, способного взяться за постройку. В марте 1475 г. в Москву приехал известный архитектор и инженер Аристотель Фиораванти. На родине он выполнял сложнейшие работы по отливке колоколов, передвижке и выпрямлению городских башен, прокладке каналов, постройке мостов и водопроводов, но из-за преследований и обвинений согласился уехать в далекую Московию. Ему положили большое жалованье – 10 рублей в месяц, предоставили дом около великокняжеского дворца, и он сразу приступает к работе: прежде всего сносит руины старой церкви, да так быстро, что летописец, ревниво следивший за его работами, не удержался от искреннего удивления: «…еже три года делали, во едину неделю и меньше развали, еже не поспеваху износити камение». Весь процесс строительства подробно описан в летописях: как мешали известь, чтобы ее «ножом не мочи расколупати», как рыли фундамент, клали стены, укрепляли металлические связи, носили кирпичи, которые специально для этого собора изготовили на новых кирпичных заводах в Калитникове. Через два года возведение собора было вчерне окончено, но только еще через два года его освятили. Для образца, которому нужно было следовать, выбрали владимирский Успенский собор, но думается, что Аристотель, хорошо знакомый с романскими постройками Западной Европы, не увидел нового для него во Владимире: он «похвали дело, рече: некиих наших мастеров дело». В Москве же он устроил вместо пяти проходов-нефов три и разделил их не квадратными столбами-колоннами, а круглыми – «аки древеса каменные»; он же отказался и от хоров на западной стороне. В результате новый Успенский собор вышел просторнее и светлее многих московских построек, что тут же отметил внимательный летописец: «Обложена церковь палатным образом» и «Бысть же та церковь чюдна велми величеством, и высотою, и светлостию, и звоностию, и пространством, такова же преже того не бывала в Руси…». Освятил собор за два дня до праздника Успения, 12 августа 1479 г., митрополит Геронтий в сослужении трех епископов, в присутствии Ивана III и его брата князя Андрея, бояр, вельмож и «вси православнии хрестиане».

Южный вход в Успенский собор

Фасад разделен на равные части и по высоте и по ширине, а обычные в русских церковных зданиях алтарные выступы сделаны небольшими, да еще скрытыми за выступами небольших стенок, что придало зданию монолитность – «яко един камень», отметил летописец. По горизонтали здание разделено декоративным поясом колонок и арочек, а по вертикали – пилястрами на равные промежутки с узкими и высокими окнами. В здание ведут три входа – северный и южный (они, как правило, закрыты) и западный, через который и входят в храм. Южный, со стороны Соборной площади, был парадным, открывался только в случае торжественной церемонии. Он оформлен белокаменным арочным порталом, над которым находится фреска, изображающая Богоматерь с двумя архангелами по сторонам – Михаилом и Гавриилом; ниже, между колонками, изображены святители, а по сторонам от входа – фигуры ангела (справа) и еще одного архангела Михаила (слева) с мечом, грозящим не кому-либо, а посетителям, как было написано, «разглагольствующим в церкви», – надо было, оказывается, прибегать к таким угрозам непочтительным москвичам.

Западный вход в Успенский собор

Росписи есть и на северном фасаде, выходящем в узкий проход между собором и Патриаршими палатами. Там также изображены святители и над ними – Христос с Богоматерью, Иоанном Предтечей и всеми 12 апостолами. Ближе к северо-западному углу виднеется киот с белокаменным крестом, отмечающим место захоронения митрополита Ионы.

С восточной стороны росписи находятся на самом верху, в полях закомар (комарой назывался свод здания), где изображены Троица, ангел, Богоматерь, Иоанн Предтеча и поклонение Марии с Младенцем.

Внутренняя роспись храма была сделана, возможно, знаменитым иконописцем Дионисием с помощниками, от которой сохранились лишь небольшие части, и в основном за иконостасом. Старая роспись за много лет значительно попортилась, и в 1643 г. большая артель иконописцев, собранных из многих городов, во главе с Иваном и Борисом Паисеиными и Сидором Поспеевым, произвела по прорисям-копиям старых изображений существующую роспись, ковром покрывающую своды, стены и столбы.

Роспись христианских храмов подчиняется определенным, жестко установленным правилам и имеет символическое значение, предназначая ее для неграмотного прихожанина. В главном куполе – Христос Вседержитель, то есть повелитель мира, с «книгой судеб», которая будет раскрыта в день Страшного суда. Ниже по стенам изображены архангелы, праотцы, пророки, еще ниже – евангелисты с их отличительными признаками – Матфей с ангелом, Лука с теленком, Марк со львом, Иоанн с орлом. На столбах написаны святые и мученики, на стенах – композиции на библейские темы, а на западной стене – сцены Страшного суда и апокалипсиса.

Апостолы Петр и Павел. Успенский собор

На сводах помещены рисунки на тему религиозных праздников, фигуры святых, иллюстрации к Евангелию, к жизни Богоматери. На западной стене – сцены Страшного суда, где в числе грешников фигурируют и иноземцы (справа), выделяющиеся белыми кружевными воротниками.

Росписи Успенского собора

Иконостас Успенского собора первоначально представлял собой невысокую преграду, в марте 1653 – январе 1654 г. ее заменила высокая, почти до потолка, стена с 69 иконами, которые были выбраны, возможно, самим патриархом Никоном и выполнены целой бригадой иконописцев, собранных из разных городов. В нижнем, местном ряду находятся почитаемые иконы – справа от царских врат стоит икона Спас Златая риза (ее сплошь закрывал позолоченный оклад), или, как она еще называется, Спас императора Мануила, написанная в Новгороде на доске XI в. и переписанная около 1699 г. изографом Кириллом Улановым. На ней необычный Христос – он указывает правой рукой вниз. По легенде, икону написал сам византийский император, как обычно было принято, с поднятой благословляющей рукой. Как-то император наказал священника и тем самым вмешался во внутрицерковные дела. Во сне он увидел Христа, показывающего рукой вниз, как бы напоминающего о смирении перед церковью, и, проснувшись, увидел, что рука на иконе была опущена: «…узре руку Спасову указующи низу, а не тако, яко же он написал бе преже». Конечно, патриарх Никон, считавший власть церкви выше мирской власти царя, не упустил возможности поставить именно эту икону на главное место в местном ряду иконостаса Успенского собора. Далее справа – храмовый образ Успения, современный самому собору; под иконой на металлической доске помещены тексты тропаря и кондака (то есть песнопений) на тему Успения. Над дверью в Дмитриевский придел находится одна из самых древних икон – Спас Ярое око XIV в. (шестая от царских врат), написанная для собора времен Ивана Калиты. На суровом и грозном лице Христа неожиданно резко выделяются ярко-красные губы: так древний живописец выразил его красноречие.

Росписи Успенского собора

Слева от царских врат находилась самая известная икона собора – Владимирской Богоматери, написанная в Византии в XII в., которая теперь хранится в Третьяковской галерее, а на ее месте поставлена икона 1514 г. Слева от врат обращают на себя внимание фрески каменной алтарной преграды, на которых изображены монахи и отшельники. Эти фрески написаны после возведения собора и с тех пор не подвергались поновлению.

Самая древняя икона в Успенском соборе – это Святой Георгий XII в. в отдельном киоте слева от иконостаса. Считается, что она написана по заказу сына Андрея Боголюбского Юрия (Георгия), женившегося на грузинской царице Тамаре. На иконе художник изобразил молодого человека с огромными глазами и нежной кожей, с играющим на лице румянцем, совсем, казалось бы, неподходящим для образа мученика и воина. На обратной стороне доски – икона Богоматери, переписанная в XIV в.

Великолепные иконы находятся у стен – южной и северной. У южной – Петр и Павел (вторая справа), возможно принадлежащая кисти Феофана Грека, и иконы Дионисия и его школы: Апокалипсис, Митрополит Петр с житием, О тебе радуется (третья, четвертая и пятая справа). У северной стены самая древняя икона – Святой Николай начала XV в. (крайняя слева), далее иконы XVI–XVII вв.: Преподобный Александр Свирский (1547), Боголюбская Богоматерь с житием Зосимы и Савватия, соловецких чудотворцев (1545), Тихвинская Богоматерь (1668) со 103 клеймами – рассказами о ее жизни, Сошествие во ад из Соловецкого монастыря (XVI в.), Достойно есть (середина XVI в.), Успение (1668). А у самого иконостаса висит любопытная икона, изображающая Троицу, работы известного иконописца Тихона Филатьева XVII столетия. Реставраторы расчистили лицо ангела справа, и тогда появилась живопись XIV в.

Патриарх Иоасаф I

Патриарх Иоасаф II

Патриарх Питирим

В соборе находятся замечательные произведения прикладного искусства. Сразу же справа у западного входа бронзовая сень-шатер работы мастера Дмитрия Сверчкова, изготовленная в 1624 г. для хранения плащаницы (то есть покрывала с изображением Христа в гробу), но впоследствии туда положили часть так называемой Христовой ризы – одежды, бывшей на нем во время распятия, – подаренной царю Михаилу Федоровичу. Это был небольшой (примерно 18×18 см) кусок льняной красноватой ткани. С годами кусочки от него отрезали и передавали в разные церкви – в Петербург, Ярославль, Киев, Кострому. После 1918 г. большевики отдали чтимую святыню в Крестовоздвиженскую церковь на Воздвиженке, а после ее сноса вернули обратно в Кремль, в фонды музея, где она и хранится сейчас. Теперь под сенью находится рака (то есть гроб с мощами) патриарха Гермогена, поставленная туда перед празднованием 300-летия дома Романовых в 1913 г.

У иконостаса находятся несколько «моленных мест». Так, рядом с северным столбом – место для цариц и царевен с шатровым завершением, относящееся к XVII в., но переделанное в XIX в. У южного столба – патриаршее место, выполненное из белого камня в конце XV столетия и украшенное поздней, XIX в., живописью. Недалеко от него, у южной двери, царское место, сделанное в 1551 г. для Ивана Грозного русскими (вероятно, новгородскими) резчиками по дереву. Обращают на себя внимание красивые южные двери XVI в., называемые Корсунскими, так как, по легенде, они были вывезены из Корсуни (Херсонеса) еще Владимиром Мономахом. Медные листы расписаны золотыми на черненом фоне изображениями греческих мудрецов, прорицательниц и пророков.

Интерьер Успенского собора

По стенам собора стоят надгробные сооружения (кенотафы, составное греческое слово от двух слов: «кенос» – «пустой» и «тафос» – «могила») над погребениями митрополитов и патриархов, за исключением одного – Никона, похороненного в основанном им Новоиерусалимском монастыре. На левой северной стороне находятся погребения Ионы (под роскошной сенью 1803 г. с иконой Спас Нерукотворный и картиной художника XIX в., изобразившего митрополита перед католическим распятием!), Геронтия, Симона, Макария, Афанасия, у западной, начиная от входа, – Адриана, Иоакима, Питирима, Иоасафа II, Гермогена (под сенью), Фотия и Киприана, у южной – Филарета, Иоасафа I, Иова и Иосифа. За иконостасом находятся захоронения Петра и Феогноста.

Собор освещают 12 светильников, сделанных в XVII в. В центре – большое, весом 328 кг, паникадило, получившее название «Урожай» по украшению в виде снопа пшеницы, сделанное из серебра, отбитого у отступавших наполеоновских войск.

В ноябре 1917 г. при обстреле Кремля большевиками в Успенский собор попало несколько снарядов, были пробиты купола, но, к счастью, разрушения оказались не очень большими. После занятия Кремля советским правительством его закрыли для посещения; последняя служба в Успенском соборе состоялась на Пасху 1918 г. по разрешению Ленина для опровержения слухов об осквернении и распродаже кремлевских святынь. Она-то и вдохновила художника П.Д. Корина на создание большой картины «Уходящая Русь», для которой он выполнил несколько великолепных подготовительных этюдов-картин.

Успенский собор, как и многие здания в Кремле, впервые открыли для посещения в июле 1955 г.; он стал музеем, и с тех пор начались серьезные исследования собора. После исчезновения Советского Союза в соборе в большие религиозные праздники проходят торжественные патриаршие богослужения, но, конечно, Успенский собор, как и другие кремлевские церкви, не просто место религиозных отправлений, но памятник культуры, истории, архитектуры, прикладного искусства, который должен остаться музеем: его, как общенародную ценность, нельзя отдавать в собственность какой-либо организации.

Архангельский собор

Второй по значению кремлевский собор – Архангельский. Он, так же как и Успенский, построен итальянцем, но на 30 лет позже, в 1505–1509 гг., возможно, на месте деревянной церкви, выстроенной в честь своего святого князем Михаилом Ярославичем Хоробритом, братом Александра Невского, в 1260–1270-х гг.

Внук Михаила Иван Калита в 1333 г. возвел каменный Архангельский собор, ставший пятой церковью, появившейся в Кремле во время его правления. Храм, судя по тому, что строили его только один сезон, был небольшой. Его освятил митрополит Феогност 20 сентября 1333 г. Храм стал усыпальницей для московских князей и царей на протяжении почти 400 лет.

К началу XVI столетия здесь уже негде было класть умерших, и Иван III повелел строить обширный собор. Автором и строителем его был итальянец Алоизио Ламберти да Монтаньяна, названный в Москве Алевизом Новым (чтобы отличить его от другого Алевиза, приехавшего раньше). Он появился в Московии в 1504 г., после того как по пути в Москву был задержан крымским ханом для строительства дворца в Бахчисарае, и только после его окончания хан отпустил зодчего с таким отзывом: «…велми доброй мастер, не как иные мастеры, велми великой мастер. И ныне у тебя, у брата своего, прошу, и нашего для прошенья, того Алевиза мастера с иными мастеры ровно не смотри…» Через год после прибытия в Москву он приступает к делу: сносит старый ветхий собор и в 1505 г. начинает строить новый – 21 мая «заложиша новую церковь… и тогда вынеша мощи великих князей и уделных», которые перенесли в стоявшую рядом церковь Ивана Лествичника.

Архангельский собор

Великий князь Иван III не дожил до окончания строительства – он умер осенью следующего года, и «положиша тело его в церкви новой святаго и великаго Архаггела Михаила», то есть тогда церковь была, надо думать, вчерне закончена. Однако прошло еще три года, прежде чем 8 ноября 1509 г. митрополит всея Руси Симон освятил ее, и уже через три месяца там похоронили жертву династических раздоров, сводного брата великого князя Василия III князя Дмитрия, умершего «в нужи, в тюрме».

Итальянский архитектор одел традиционный, по образцу владимиро-суздальских, русский храм в необычный, можно сказать экзотический наряд, еще невиданный на Руси; и если в Успенском соборе особенности европейской архитектуры выявлены не столь заметно, то в Архангельском они видны сразу же – это необычные украшения арок закомар в виде огромных раковин, которые потом полюбились русским строителям, декоративные фиалы (резные сосуды), стоявшие на вершинах закомар, глубокая лоджия с западной стороны, ренессансная декорация фасадов, а нижний ярус собора вообще был трактован как аркада: собор обходила открытая, наподобие итальянских, арочная галерея. Первоначально все сооружение собора было значительно живописнее – стены красного цвета с белокаменными украшениями, а главы покрыты черной черепицей.

Со временем собор подвергался перестройкам и ремонтам: разобрали северную и западную ветхие части галереи, при возведении баженовского Кремлевского дворца в теле собора появились опасные трещины, и он мог просто рухнуть под откос холма, почему пришлось укреплять здание контрфорсами (кирпичные подпорки, стоящие еще и сейчас).

Во второй половине XVI в. к восточной стене, к апсидам, пристроили две небольшие церковки: с севера – Покровскую, перестроенную в XVII в., а с юга – Святого Иоанна Предтечи. С южной стороны также находится небольшая пристройка – здесь стояла Судная палата, где творился суд над многочисленными монастырскими крестьянами; в 1826 г. на ее месте построили существующее здание со скупым «готическим» декором, предназначенное для соборного духовенства, где оно могло отогреваться от стужи в неотапливаемом соборе (отопление там установили только в середине XIX в.).

Интерьер Архангельского собора более традиционен – он затеснен крупными квадратными в плане колоннами с еще более широкими основаниями. Роспись собора, произведенная при царе Иване Грозном в 1564–1565 гг., была заменена подобной в 1652–1666 гг., которая интересна тем, что на ней изображены киевские, владимирские и московские князья. Среди изображений на левой, северной, и правой, южной, стенах – фрески, посвященные деяниям архангела Михаила. Над входом в собор, снаружи, изображены сцены Страшного суда.

В иконостасе, выполненном в 1678–1680 гг., особенно красивы царские врата. Самая древняя икона в иконостасе – рубежа XIV–XV вв. – написана по заказу вдовы Дмитрия Донского в память о муже – по преданию, перед смертью ей явился архангел и повелел написать икону. Это икона Архангел Михаил с деяниями, стоящая в местном ряду второй справа от царских дверей. Иконостас и роспись особенно пострадали в то время, когда в соборе стоял гроб с телом императора Александра I, около которого день и ночь горели огромные, высотой 1,5 м, свечи.

В сумрачном интерьере Архангельского собора одинаковыми рядами стоят надгробия, покрытые в 1906 г. бронзовыми футлярами, обозначающие места погребений князей и царей под полом собора. Всего в соборе 46 гробниц, но захоронений 54, так как иногда одно надгробие установлено над двумя или тремя захоронениями.

Первым здесь был похоронен Иван Данилович Калита (у южной стены, справа от южного входа); напротив, слева от входа, – Василий II Темный, его сын Иван III и внук Василий III. Ближе к западной стене находится надгробие Дмитрия Донского, а по западной стене в ряду надгробий – его двоюродного брата князя Владимира Андреевича Храброго. У юго-восточного столба находится рака с останками царевича Дмитрия, умершего в 1591 г. в возрасте 9 лет в Угличе.

Последний сын царя Ивана Грозного, носивший такое же имя, как и первый, Дмитрий, после смерти царя жил вместе с матерью в Угличе. Там он, единственный после своего старшего брата законный наследник трона, странным образом умер. Наряженная из Москвы следственная комиссия признала, что царевич, страдая падучей болезнью, во время игры упал на собственный нож, а молва, естественно, приписала его смерть Годунову. Через несколько лет царь Василий Шуйский перенес останки царевича в Москву, в Архангельский собор, и его стали почитать как заступника от междоусобной брани и защитника Москвы. Над погребением возвели белокаменную резную сень, в 1630 г. мощи положили в серебряную раку, украденную во время наполеоновского нашествия в 1812 г. Вместо нее иждивением богатого московского купца Дмитрия Александровича Лухманова соорудили новую, которая и стоит в соборе. Сохранились и вещи царевича Дмитрия – шапочка (тафья), украшенная жемчугом, сапфирами и рубинами, которую 20 августа 1700 г. «принес в собор архангела Михаила столпник Алексей Иванов сын Нарышкин, а дав ключарю, сказал, тое де тафьё в соборную церковь архистратига божия Михаила изволил прислать с ним великий гдрь царь и великий князь Петр Алексеевич (то есть Петр I. – Авт.)…», орешки, которыми он играл, с оставшимися каплями крови, потертый и выцветший шелковый кошелек с четырнадцатью серебряными монетами времен его отца, серебряная ложка (подаренная собору в 1854 г. графами Мамоновыми, родственниками бояр Нагих).

Цари из династии Романовых похоронены у юго-восточного столба – Михаил Федорович и Алексей Михайлович и у северо-восточного – Федор и Иван Алексеевичи.

Несколько надгробий не видны, ибо они находятся за иконостасом: с южной стороны – Ивана Грозного и его сыновей, убитого им Ивана и Федора, а в приделе Иоанна Предтечи (с южной стороны собора) – молодого талантливого полководца князя Михаила Скопина-Шуйского. В 1963 г. в связи со строительными работами стало возможным вскрыть гробницы с южной стороны. Комиссия специалистов произвела антропологические и химико-токсикологические исследования в связи со слухами о возможном отравлении Ивана Грозного. Были сняты металлические кожухи, под которыми находились кирпичные надгробия, и тогда обнажились вырубленные из известняка полукруглые в изголовье и расширяющиеся книзу саркофаги, закрытые крышками с надписями вязью. Царя Ивана похоронили в монашеской одежде, которую надели уже после смерти, а останки его сыновей и князя Скопина – в шелковых покрывалах, уже почти истлевших. Скелет царя Ивана хорошо сохранился, на костях находились большие отложения солей. У изголовья стоял чудесный голубой кубок из венецианского стекла. Споры вызвало положение правой руки царя Ивана, поднятой к голове, в то время как обе руки должны были быть скрещены на груди. Высказывались различные предположения, но остановились на том, что кости сместились из-за наклона саркофага. Скелет царевича Ивана почти не сохранился из-за неплотного примыкания крышки к гробу и проникновения воды, поэтому ни подтвердить, ни отрицать полученную травму – сообщалось, что отец убил его тяжелой тростью, – не было возможности. Гроб царя Федора Ивановича оказался очень маленьким – сын Грозного был небольшого роста, ширококостным.

Фрески западной стены Архангельского собора

Анализы показали, что мышьяк в скелете Ивана Грозного был найден не в том количестве, чтобы можно было говорить об отравлении, но вот ртути оказалось в несколько раз больше нормы, что свидетельствует о хроническом отравлении, возможно при лечении венерических болезней. Отравление ртутью сопровождается бессонницей, галлюцинациями, чрезмерной мнительностью, раздражительностью, о чем неоднократно говорили современники.

Судебно-медицинскими экспертами не было найдено никаких подтверждений слухов об отравлении Скопина-Шуйского.

С северной стороны, также за иконостасом, находится рака с мощами князя Михаила Черниговского, убитого в 1246 г. в Орде и объявленного святым. Ее перенесли из церкви, стоявшей над зданием приказов, снесенным при постройке Кремлевского дворца Баженовым. Последнее захоронение в Архангельском соборе произведено в 1730 г. – тогда у северо-восточного столба похоронили императора Петра II, умершего от оспы перед своим бракосочетанием. Но это уже было исключением, потому что после переноса столицы в Петербург в 1712 г. местом захоронения императоров стал Петропавловский собор.

Благовещенский собор

Этот собор – самый маленький и самый изящный на площади, где господствуют большие объемы Успенского и Архангельского соборов.

Первоначально здесь стоял деревянный храм, построенный, вероятно, еще в конце XIII – начале XIV столетия (по преданию, в 1291 г.), его же сменил каменный – возможно, что Дмитрий Донской при перестройке Кремля в 1360-х гг. возвел небольшую, на высоком подклете, с одной апсидой домовую церковь, которую в начале XV в. расписали известные иконописцы Феофан Грек, старец Прохор с Городца и Андрей Рублев; тогда же впервые поставили трехъярусный иконостас, первый на Руси.

На месте этой церкви в 1416 г. при великом князе Василии I построили более просторную церковь, на основе которой и был возведен существующий храм. Во время общей перестройки Кремля, предпринятой Иваном III, псковские мастера, вызванные для сооружения обвалившегося Успенского собора, убоялись возведения еще невиданного большого здания. Благовещенский же собор должен был быть небольшим и вполне для них привычным. Сначала, в 1482 г., «почаша рушити церковь на площади Благовещение, верх сняша и лубьем покрыша», на следующий год «разруши князь великый Благовещение на своем дворе…», а в 1484 г. приступили к работам: «Маиа в 6 день, князь велики Иван Василиевичь всеа Русии заложил церковь камену Благовещение пресвятыя Богородица на своем дворе, разрушив первое основание, еже бе създал дед его князь велики Василей Дмитреевичь» (тут летописец упоминает сына Дмитрия Донского Василия I, княжившего в 1389–1425 гг.).

Благовещенский собор

Новый храм был закончен в 1489 г. и освящен 9 августа митрополитом Геронтием. Церковь была, как и предыдущие, домовым храмом – «на великого князя дворе», соединявшимся с дворцом переходом, откуда можно было пройти в собор по узкой и крутой лестнице (ее ступени видны за решеткой на северной стене, слева от иконостаса). Эта постройка составляет центральную часть существующего здания – с тремя апсидами и окружающей храм галереей и тремя главами (позже добавили еще две главы). Через 80 лет, при Иване Грозном, после пожара 1547 г. над углами обходившей храм галереи поставили четыре небольших придела, или так называемые церковицы (называется и другая дата – 1563–1566 гг.), которые освятили в честь Входа Иисуса Христа в Иерусалим, архангела Гавриила, собора Пресвятой Богородицы и святого Георгия, переосвященный в царствование Александра I в честь Александра Невского; там, в иконостасе, поместили образа святых, тезоименитых лицам царствующего дома Романовых.

С постройкой церковиц, каждой со своей главкой, в соборе стало девять глав – все они, позолоченные, ярко сверкающие даже и в пасмурный день над белым прихотливым силуэтом собора, представляют самое привлекательное зрелище на Соборной площади. Есть летописное известие, что в 1508 г. князь Василий III «с великою верою и желанием повеле же и верх церковный покрыти и позлатити»; после пожара, спустя 40 лет, главы снова позолотили, и, как рассказывает побывавший в Москве в 1650–1660-х гг. архидьякон Павел Алеппский, Иван Грозный после взятия Казани обратил все сокровища «в слиток и сделал из него большой крест, – неведомо, сколько миллионов он стоит, и водрузил его на церковь Благовещения. Он существует доселе, – продолжает путешественник, – горит, как солнце, в высоту более трех или двух локтей и столько же в ширину». Эти необыкновенные рассказы он подтверждает словами патриарха Никона, который уверял его, что крест «стоит сто миллионов золотом и что не только крест, но и крыша церкви со своими 9 куполами, карнизами и желобами обложены чистым золотом, в палец толщиною».

Благовещенский собор – единственный, вход в который не с запада, как обычно, а с востока, рядом с апсидами. Объясняется это тем, что с запада в свой домовой храм входил великий князь или царь из дворца, а для всех прочих был сделан отдельный вход с площади, ведущий в обходную галерею. Под козырьком над входом помещена фреска «Собор Богоматери», где изображено собрание пришедших прославить ее и ее сына. За углом, на северной стороне, напротив Грановитой палаты, также «Собор», но на этот раз архангелов. С противоположной стороны, ближе к проезду от Боровицкой башни, расположено еще одно крыльцо – южное, которое называют «грозненским». Рассказывают, что по церковным правилам царю Ивану Грозному запретили присутствовать на службе из-за его неканонического четвертого брака и якобы поэтому для него нарочно пристроили это крыльцо, откуда он мог слышать службы. На самом же деле крыльцо было построено задолго до этих событий, однако он действительно был лишен права входа в церковь. Царь Иван обратился к церковному собору с просьбой разрешить четвертый брак (с Анной Колтовской) «и прощения просил, и бил челом, и молил о прощении и о разрешении». Члены собора, собравшегося в Успенском соборе, «царьские богомолцы, Архиепископи и Епископи, таковое царево смирение и моление видеша и умилишася, и слезы многия от очию испустили… на милосердие преклонишася». На него наложили епитимью, то есть наказание: в продолжение целого года он не мог участвовать в определенных церковных церемониях и, в частности, не ходить в церковь до следующей Пасхи (то есть почти год, так как собор собрался на четвертой неделе после этого праздника). Епитимья эта, впрочем, отменялась, если царь будет защищать православную веру против неверных.

Говорят также, что именно на этом крыльце Иван Грозный наблюдал комету, возвестившую ему скорую смерть, но это не так – он видел ее, стоя на Красном крыльце. Как писал Н.М. Карамзин, «явилась Комета с крестообразным небесным знамением между церковию Иоанна Великаго и Благовещения: любопытный Царь вышел на Красное крыльцо, смотрел долго, изменился в лице и сказал окружающим: вот знамение моей смерти! Тревожимый сею мыслию, он искал, как пишут, Астрологов, мнимых волхвов, в России и в Лапландии, собрал их до шестидесяти, отвел им дом в Москве, ежедневно посылал любимца своего Бельскаго, толковать с ними о Комете, и скоро занемог опасно…».

В дни Октябрьского переворота 1917 г., по словам А.М. Эфроса, известного искусствоведа и свидетеля разрушений Кремля от обстрела большевиками, «Благовещенский собор лишился интересной и художественно ценной детали – чудесного крытого „итальянского“ крыльца, носящего кличку „крыльца Ивана Грозного“, у него разбит снарядом и осыпался весь угол».

Интерьер собора разительно отличается от его радостного, яркого внешнего облика – он темный и маленький, затесненный еще и хорами с западной стороны, куда устроили вход из Большого Кремлевского дворца. С севера и запада он обстроен галереями-папертями, а с юга к нему примыкает Никольский придел. Вход в собор через правое крыльцо в северную галерею; над входом (в галерее с внутренней стороны) помещен Спас Нерукотворный, приписываемый Симону Ушакову. Из галереи в собственно церковное помещение ведет перспективный резной, работы итальянских мастеров, портал XVI в., расцвеченный синей краской и золотом, с медными дверями, украшенными в той же технике, что и двери Успенского собора. На створках изображения пророчиц, античных писателей и философов – Диогена, Еврипида, Платона, Гомера, Менандра и др.

На полу обращают внимание плитки агатовидной красновато-желтой яшмы, увезенные, как считают, из Константинополя и доставленные либо в Ростов Великий, либо в Суздаль, а оттуда в Москву.

Известно, что собор расписали в 1508 г.: «…повеле князь велики Василей Ивановичь всеа Руси подписывати церковь Благовещение святыа Богородица у себя на дворе, а мастер Феодосей Денисиев сын з братьею» (Феодосий был сыном знаменитого иконописца Дионисия). С тех пор стенопись неоднократно поновлялась, ибо страдала не только от пожаров и времени, но и от неумелого реставрирования – так, исчезли уникальные росписи, возможно принадлежавшие руке итальянских художников. Художник-реставратор, производивший расчистку в середине XIX в., обнаружил изображения, которые «поражали замечательною правильностию рисунка, вероятностию натур и совершенно особым характером приемов техники», но наблюдавшая комиссия не согласилась оставить их и пригласила какого-то богомаза, который вытравил эти уникальные рисунки вообще.

Роспись собора реставрировали в советское время, и теперь здесь можно видеть самую древнюю в Кремле стенопись, но во многих местах, в особенности в западной галерее, она в плохом состоянии. Среди изображений на столбах внутри собственно церкви – княгиня Ольга и князь Владимир на восточной грани северного столба; с северной стороны – Дмитрий Донской и его сын Василий I. Внизу стенопись обрамляют белые «полотенца», которые скопировали с византийских храмов, где висели настоящие куски ткани, защищавшие росписи от прислонявшихся посетителей.

Самое ценное и самое интересное в Благовещенском соборе – это пятиярусный иконостас.

На Руси иконостас представлял собой невысокую преграду, к которой приставлялись иконы. К концу XV в. он превратился в высокую, пышно украшенную, золоченую и резную стену, отделяющую алтарь от остальной церкви. На этой стене рядами в определенном порядке расположены иконы. Самый верхний из пяти рядов называется праотеческим – там находятся изображения персонажей Ветхого Завета, в числе которых Адам, Ной, Авель и др. Ниже его – пророческий ряд, где поставлены изображения ветхозаветных пророков, Давида, Моисея, Соломона, Наума и пр. Далее – праздничный, в котором помещены иконы, изображающие главные церковные праздники. Следующий ряд иконостаса – деисусный (от греческого «деисис» – моление), самый главный, где в центре – Христос, восседающий на престоле с раскрытым Евангелием в день Страшного суда. С левой стороны к нему обращены с молитвой Богородица, архангел Михаил, апостол Петр и святой Василий Великий, а с правой – Иоанн Креститель, архангел Гавриил, апостол Павел и святой Иоанн Златоуст (иногда добавлялись и другие апостолы и святые). Самый нижний ряд назывался местным, или поклонным. В центре его находятся царские врата, символизирующие врата рая; слева от них – икона Богоматери, а справа – икона Христа и за ней местная икона – либо святого, либо праздника, которым посвящен храм.

В Благовещенском соборе самые древние и интересные иконы, датируемые концом XIV – первой половиной XV в., находятся в праздничном и деисусном рядах. Нет сомнения, что они были исполнены выдающимися мастерами, но неясно, кем именно: в летописи сообщалось, что в соборе находились иконы Феофана Грека, Прохора с Городца и Андрея Рублева, однако известно также, что иконостас пострадал в «великий пожар» 1547 г.: «…и загореся… Казенный двор (он стоял вплотную к апсидам собора. – Авт.) и с царьскою казною, и церковь на царьском дворе у царьские казны Благовещение златоверхое, деисус Андреева писма Рублева златом обложен, и образы украшены златом и бисером многоценныя греческого письма, прародителей его от много лет собранных».

В третьем ряду семь икон, начиная слева (за исключением четвертой), приписываются Андрею Рублеву, а остальные – Прохору из Городца. Иконы в деисусном ряду, возможно, написаны Феофаном Греком (за исключением Архангела Михаила и Апостола Петра – вторая и третья иконы слева). Ранее авторство с большой уверенностью приписывалось этим великим мастерам, но теперь в этом высказываются серьезные сомнения, а один из исследователей полагал, что «едва ли можно всерьез утверждать, что он (то есть Андрей Рублев. – Авт.) был их автором». Некоторые же настаивают на том, что изучение иконостаса не только должно быть продолжено, но и вообще оно делает только «первые шаги».

В местном ряду обращает на себя внимание икона Спас на престоле с надписью о времени создания – 1337 г., справа от нее находится икона с изображением двух фигур, из-за которых выглядывает третья, – это Иоанн Предтеча и апостол Петр, покровители царей Иоанна и Петра Алексеевичей, и приписанный к ним позже святой Алексей человек Божий. Слева от царских дверей – икона Богоматери Шуйско-Смоленской, вставленная вместо известной иконы Донской Богоматери (теперь хранится в Третьяковской галерее). Вокруг несколько лиц библейских «праматерей», среди них внизу в центре изображена Сусанна, в которой можно видеть царевну Софью (она была пострижена в монахини под этим именем).

Серебряные царские ворота изготовлены в 1818 г. взамен исчезнувших во время наполеоновского нашествия, а иконы поставлены в бронзовый иконостас, устроенный известным московским фабрикантом Хлебниковым в 1896 г. по рисункам архитектора Н.В. Султанова в русском стиле. Внизу, у пола, находятся круглые клейма, в которых помещены тексты об изготовлении иконостаса, крайнее слева – о подготовке чертежей в царствование Александра III, а крайнее справа – об изготовлении иконостаса при Николае II. В средних клеймах – тексты молитв: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с тобою; благословена Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших» (слева) и «Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы благоверному ИМПЕРАТОРУ нашему Николаю Александровичу на супротивныя даруя и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство» (справа).

Благовещенский собор до советского времени был известен богатой коллекцией мощей – их переправляли с Ближнего Востока тамошние архиереи в обмен на денежную и иную помощь. Судя по описанию собора 1911 г., среди мощей находились различные части тел святых: руки мученика Елевферия, царя Константина и др., части голов святого Лазаря и евангелиста Матфея, палец святого Василия Великого и пр. В соборе хранилась даже золотая панагия с заключенной в ней «кровью Господней». Более всего, однако, там было частей неизвестно чего в специальных ящиках, выставляемых на обозрение и поклонение.

В сооруженной одновременно с самим собором южной галерее, в Никольском приделе, устроенном и расписанном при Николае I, находится выставка икон и крестов Благовещенского собора и его приделов, а также обнаруженная реставраторами расписная белокаменная резная колонка конца XV в.

Перед апсидами собора вскоре после его построения устроили палаты Казенного двора, где хранились царские сокровища, накопленные за сотни лет и уцелевшие за многие лихие годы. Это было двухэтажное строение с глубокими подвалами, часть которых раскопали и восстановили уже в наше время.

Церковь Ризоположения

Как и Благовещенский собор, церковь Ризоположения также построена псковскими мастерами. Она похожа на старый Благовещенский собор, только в отличие от него, трехглавого, эта церковь возведена с одной главой.

Это самая стройная и изящная из кремлевских церквей: ее легкость и стройность обусловлены точным, наиболее благоприятным соотношением ширины к высоте здания, выверенными размерами апсид и барабана со шлемовидной главой, а также общим впечатлением устремленности в высоту, что достигается постановкой на высоком подклете и подчеркнуто декоративными элементами – поясом и колонками с перекинутыми через них стреловидными арочками.

Церковь посвящена празднику Положения ризы Богоматери, который отмечается каждый год 2 июля (по старому стилю) в воспоминание о спасении столицы Византийской империи, когда в 860 г. русские язычники под водительством Аскольда напали на Константинополь. Патриарх обнес ризу вокруг города и погрузил часть ее в воду, отчего поднялась буря и разметала корабли нечестивцев. В ознаменование этого события в день празднования, 2 июля, ризу положили в прибрежный Влахернский храм в Константинополе.

С защитными функциями ризы связана и постройка кремлевской церкви. Ее возвел митрополит Иона на своем дворе в Кремле в благодарность избавления Москвы от так называемой «скорой татарщины», как прозвали нападение на Москву войск царевича Мазовши, которые в ночь на 2 июля 1451 г. подошли к Москве. Великий князь Василий II, «убоявся», почел за благо убежать из города и предоставил жителей своей участи. Неприятель зажег посады и начал штурм, «со все страны ко граду приступаху рыкающе, яко дивии звери, зубы скрегчуще и стрелы на град напущающе», но москвичи отбили его. На следующий день, «несмотря на усталость, никто не мыслил отдыхать в Кремле: ждали нового приступа; готовили на стенах пушки, самострелы, пищали», – рассказывает Карамзин. Но утром, к крайнему изумлению москвичей, оказалось, что вражеское войско поспешно покинуло свой стан: «…рассветало; восходит солнце, и Москвитяне не видят неприятеля: все тихо и спокойно. Посылают лазутчиков к стану Мазовшину: и там нет никого; стоят одни телеги, наполненные железными и медными вещами; поле усеяно оружием и разбросанными товарами». Враги ушли из-за внутриполитических событий в Орде, но неудивительно, что это событие объяснили чудом.

В пожар 1472 г. церковь сгорела, а в 1484 г. псковские мастера начали строить ее заново и через два года закончили новое здание на митрополичьем дворе. С учреждением патриаршества в 1589 г. она стала домовой церковью патриарха, но, когда Никон построил для себя большой дворец с церковью Двенадцати Апостолов, Ризоположенская церковь стала дворцовой.

Через северную паперть митрополиты и патриархи со своего двора проходили в Успенский собор, а потом она же служила и для прохода царей и императоров в собор: несколько метров от церкви до собора огораживались, и там настилался деревянный помост.

Паперти ранее были открытыми, но в XVII в. их переделали в закрытые галереи и в южной устроили часовню Печерской иконы Богоматери, по которой и вся церковь часто называлась Печерской.

К XX в. Ризоположенская церковь была многократно перестроена, и нынешний ее вид – результат многолетних реставрационных работ.

Исторически получилось так, что этот храм стоит в исключительно невыгодном для обозрения месте – в темном углу, как бы прижатый к западному входу в Успенский собор, почти на задворках, где едва виден. Слева от него выходит к площади стена с арками Золотой палаты царицы Ирины Федоровны, жены царя Федора Михайловича и сестры Бориса Годунова. Эта палата была застроена новыми сооружениями Большого Кремлевского дворца в XIX в.

Роспись маленькой церкви выполнили в 1644 г., как обычно, по образцам старой, мастер Сидор Поспеев с Семеном Абрамовым и Иваном Борисовым. Основное место занимает живописный рассказ о жизни и прославлении Богородицы, согласно апокрифическим (неканоническим) преданиям. Среди изображений есть и условные «портреты» князей – Бориса и Глеба, Андрея Боголюбского, Александра Невского и Даниила Александровича (на юго-западном столбе) и восьми митрополитов (на северо-западном). Нижний ярус расписан декоративным орнаментом, носящим название «полотенца».

В иконостасе находятся иконы XVII в. известного изографа Назария Истомина Савина – слева от царских врат – Троица и Богоматерь с Младенцем. Наверху – пророческий ряд, ниже – двенадцать основных церковных праздников и еще ниже – деисусный ряд, где к Христу, восседающему в центре, с обеих сторон приближаются Богородица и святые, предстатели человеческого рода. Необычно то, что самые крайние фигуры справа и слева изображают первых московских святых, слева – митрополита Петра, а справа – митрополита Иону. Сами царские врата перенесены сюда из древнего собора Спаса на Бору, разрушенного в советское время. В местном ряду иконостаса храмовая икона изображает эпизод положения ризы во Влахернскую церковь.

У иконостаса стоят толстые свечи, которые, однако, назывались «тощими», так как это не настоящие свечи, а только деревянные цилиндры, обложенные расписным воском.

В западной галерее церкви расположена выставка редких образцов церковной деревянной скульптуры, которая обычно не приветствуется православной церковью.

Потешный дворец

Дворец этот можно увидеть справа от Троицких ворот, но, подобно другим зданиям в Кремле, он недоступен для посетителей, как и вся улица – Дворцовая (называвшаяся и Комендантской и Коммунистической), на которой он стоит. После недавней реставрации, когда были обнаружены изящные детали убранства, над Кремлевской стеной возвышаются купола дворцовой церкви и нарядные кокошники самого дворца. С внутренней стороны видны необычные выступы на его фасаде – массивные кронштейны. Они поддерживают вынесенный наружу, за пределы фасадной стены, алтарь домовой церкви Похвалы Богородицы, над которым не могло быть жилого помещения.

Но откуда же такое название – Потешный? Предполагается, что именно здесь в 1672 г. состоялись первые в Кремле театральные представления – «потехи», на которых главным зрителем был сам «тишайший» царь Алексей Михайлович (но возможно, что первые представления происходили либо в Преображенском, либо в царском Кремлевском дворце, а именно «над оптекою, что на дворце в полатах»).

Здание дворца построено первоначально для Ильи Даниловича Милославского, царского тестя: на его дочери Марии был женат царь Алексей Михайлович. После этой свадьбы Милославский получил чин боярина и место в Кремле для своих каменных палат. В 1651–1652 гг. у Троицких ворот он построил похожие на соседний Теремной дворец большие палаты вместе с домовой трехглавой церковью во имя Похвалы Богородицы с двумя приделами – Алексея Человека Божия и Марии Египетской (во имя небесных покровителей царя и царицы). Живописный дворовый парадный фасад выходил не к улице, а к Кремлевской стене, к входу во двор вели красивые, с тремя арочками Львиные ворота, украшенные львиными масками.

Милославский, будучи незначительного происхождения, воспользовался неожиданно свалившимся на него счастьем прежде всего для наживы: он оказался замешанным во многих злоупотреблениях, стяжательстве, мздоимстве. Во время Соляного бунта 1648 г. Милославский «претерпел много страха», но был спасен царствующим зятем, а во время другого, Медного бунта 1662 г. его обвинили в том, что он за взятки покрывал фальшивомонетчиков, но и тогда зять выручил его. После смерти боярина в 1668 г. палаты перешли к царю. В 1674 г. их перестроили для театральных «потех»: сохранился документ о приказании царя выдать сукно «на обивку стен и окон в чердаках, что на дворе боярина Ильи Даниловича Милославского, где быть комедии».

Потешный дворец

Впоследствии во дворце жили супруга царя Федора Алексеевича Марфа Матвеевна и его сестры, в XVIII в. там хранились «старинныя печатныя и письменныя российския и немецкия разныя книги», в 1760-х гг., во время подготовки к возведению баженовского Кремлевского дворца, здесь находились экспедиция Кремлевского строения и квартира архитектора. Потешный дворец в XVIII в. оказался самым благоустроенным среди заброшенных кремлевских зданий, и там останавливались императрицы Анна Иоанновна и Елизавета Петровна.

Самые большие перестройки произошли, когда дворец отдали по указу от 5 апреля 1806 г. для московского коменданта (почему и ближняя башня Кремлевской стены называется Комендантской) – тогда по проекту архитектора И.В. Еготова переделали фасад, украсив его в духе времени «старинными» псевдоготическими деталями, но в 1875 г. их убрали, восстановив некоторые резные украшения, снеся в то же время прекрасные Львиные ворота.

На протяжении XIX в. к зданию Потешного дворца пристроили с севера и с юга жилые корпуса для многочисленных служащих. В одной из квартир жил гоф-медик Андрей Евстафьевич Берс, которого часто посещал Лев Николаевич Толстой. Посещения эти кончились свадьбой – 23 сентября 1862 г. он женился на его дочери Софье. Из Потешного дворца жених и невеста отправились в кремлевскую Рождественскую церковь. Софья Андреевна Толстая вспоминала: «Торжественно и молча поехали мы все в церковь, в двух шагах от дома, где мы жили. Я плакала всю дорогу. Зимний сад и придворная церковь Рождества Богородицы были великолепно освещены. В дворцовом зимнем саду меня встретил Лев Николаевич, взял за руку и повел к дверям церкви, где нас встретил священник. Он взял в свою руку наши обе руки и подвел к аналою. Пели придворные певчие, служили два священника, и все было очень нарядно, парадно и торжественно. Все гости были уже в церкви. Церковь была полна и посторонними, служащими во дворце. В публике делали замечания о моей чрезмерной молодости и заплаканных глазах… Обряд кончился, нас поздравляли, и мы уже вдвоем со Львом Николаевичем поехали в карете домой. Он был ласков и, по-видимому, счастлив… Дома, в Кремле, приготовлено было все то, что обычно бывает на свадьбах: шампанское, фрукты, конфеты и проч. Гостей было немного, только родные и самые близкие друзья». Оттуда молодые отправились в Ясную Поляну.

В советское время на первом этаже Потешного дворца (с октября 1918 г.) обосновалась кремлевская поликлиника, а квартиры заняли новые властители – среди них Сталин и многие его враги-соратники. А.И. Микоян вспоминал, что Сталин жил в начале 1920-х гг. в двухэтажном доме сразу же справа от Троицких ворот, на втором этаже: «Комнаты простые, не особенно просторные, кроме столовой. Кабинет был даже очень маленький».

В квартире Сталина его сын от первой жены Яков Джугашвили пытался покончить с собой. Как вспоминала Светлана Аллилуева, «доведенный до отчаяния отношением отца, совсем не помогавшего ему, Яша выстрелил в себя у нас в кухне, на квартире в Кремле. Он, к счастью, только ранил себя – пуля прошла навылет. Но отец нашел в этом повод для насмешек: „Ха, не попал!“ – любил он поиздеваться. Мама была потрясена. И этот выстрел, должно быть, запал ей в сердце надолго и отозвался в нем…» И действительно, в этой же квартире Надежда Аллилуева покончила с собой 9 ноября 1932 г., доведенная до отчаяния мужем…

После самоубийства жены Сталин обменялся квартирами с Бухариным, а он дожил в Потешном дворце до того времени, когда его сняли со всех постов и он, унижаясь перед «дорогим Кобой» – Сталиным, ждал своей неминуемой участи…

Патриарший дворец и собор Двенадцати Апостолов

Только при патриархе Никоне в Кремле развернулось возведение такой резиденции, которая соответствовала бы престижу высшего иерарха русской автокефальной (то есть самостоятельной; от греческих слов «аутос» – «сам» и «кефале» – «голова») церкви.

Двор главы церкви был устроен, вероятно, еще митрополитом Петром, часто гостившим у московского князя Ивана Даниловича и подолгу жившим у него. Первый его двор находился у старейшей московской церкви Иоанна Предтечи у Боровицких ворот, а позднее, видимо, при закладке Успенского собора, митрополит и переселился поближе к нему, построив двор, конечно деревянный, у западных дверей будущего собора: «Того же лета [1325 г.] преосвященный Петр, митрополит Киевский и всеа Руси, заложи на Москве на площади у своего двора церковь прьвую камену Успения св. Богородицы…» Летописное известие о постройке каменных палат и церкви на митрополичьем дворе встречается только в 1450 г., когда митрополит Иона «заложи полату камену на своем дворе и в ней созда церковь святыя Богородицы Риз Положение». В 1473 г., после сильного пожара, были поставлены новые кирпичные палаты, а при входе на двор красивые (как и сказано в летописи о постройке: «нарядил») ворота из обожженного кирпича. Но двор митрополитов еще несколько раз выгорал и каждый раз перестраивался, и там возводились новые церкви. Так, митрополит Филипп II устроил домовый храм соловецких чудотворцев Зосимы и Савватия, а первый патриарх Иов построил церковь во имя московских святителей Петра, Алексея и Ионы. Существенные перестройки производились при патриархе Иоакиме в 40-х гг. XVII в. зодчими Давыдом Охлебининым и Антипом Константиновым.

Царь Алексей Михайлович подарил своему другу «собинному» патриарху Никону старый годуновский двор, который примыкал к митрополичьему и находился с северной стороны Успенского собора. Патриарх в 1653–1656 гг. перестроил старые Патриаршие палаты и возвел церковь Святого Филиппа.

По словам путешественника XVII в., «нынешний патриарх (то есть Никон. – Авт.), любя строить и обновлять, выпросил у царя двор, находящийся близ патриаршего дома, с северной стороны собора (Успенского. – Авт.). Царь подарил его, и патриарх приступил к возведению на нем огромного, чудесного здания. Его строили немецкие мастера… Это здание поражает ум удивлением, так что, быть может, нет подобного ему и в царском дворце, ибо мастера нынешнего века, самые искусные, собранные отовсюду, строили его непрерывно целых три года. Мне рассказывали архидиакон и казначей патриарха, что он истратил на это сооружение более 50 000 динаров, и не считая дерева, кирпича и пр., подаренных царем и государственными сановниками, и того, что большая часть рабочих были его крестьяне».

На первом этаже дворца сидели дьяки нескольких приказов – ведь у патриарха было большое хозяйство; на втором этаже находились Филипповская церковь с трапезной, несколько палат, а третий этаж был отведен под комнаты самого патриарха и келейную церковь. В небольшой надстройке четвертого этажа (слева от глав собора) – Петровской палатке, в которой две небольшие комнаты, по легенде укрывался от обезумевшей толпы стрельцов царевич Петр Алексеевич.

Филипповская церковь в некоторой степени копировала Успенский собор – то же пятиглавие, те же колончатые пояски, но все-таки это произведение уже XVII в. – она более декоративна и стройна. Церковь поставлена над проездом, ведшим во внутренний двор Патриаршего дворца.

Патриарх Иоаким

Уже при преемнике Никона в 1680–1681 гг. Филипповская церковь стала церковью Двенадцати Апостолов, в ней заменили пол, сделали новую стенную роспись и иконостас, который с тех пор неоднократно обновлялся.

После смерти последнего патриарха Адриана в 1721 г. и упразднения Петром I патриаршества тут находились Московская синодальная контора, Патриаршая ризница и синодальная библиотека.

Теперь же Патриарший дворец занимает музей прикладного искусства и быта XVII столетия, где экспонируются мебель, ювелирные изделия, посуда, старинные рукописные книги, иконы, выставлены редчайшие предметы, как, например, карманные часы царя Ивана Грозного и патриарха Никона, стакан Петра Великого, предметы религиозного обихода, принадлежавшие патриархам Никону и Филарету, редкие часы из Аугсбурга конца XVI столетия и многое другое.

Вход в музей находится с северной стороны, лестница ведет на второй этаж сразу же направо – и тут самое впечатляющее зрелище: огромная палата, площадью 280 кв. м, без центрального поддерживающего столпа. Крестовая парадная палата была предназначена для торжественных случаев – тут собирались церковные соборы, нарекали епископов, принимали важных гостей. Путешественник, побывавший в Москве во второй половине XVII в., поделился своими впечатлениями о палате, которая «поражает своей необыкновенной величиной, длиной и шириной; особенно удивителен обширный свод без подпор посредине. По окружности палаты сделаны ступеньки, и пол в ней наподобие бассейна, которому не хватает только воды. Она выстлана чудесными разноцветными изразцами. Огромные окна ее выходят на собор; в них вставлены оконницы из чудесной слюды, украшенной разными цветами, как будто настоящими».

В Крестовой палате обращают на себя внимание огромная печь под резной деревянной сенью и рядом серебряный чан. Они предназначались для варки мира, смеси ароматических веществ и оливкового масла, применяемой при религиозных ритуалах в православной и католической церквях. Миро в этой палате стали варить с XVIII в., и тогда она получила название Мироваренной.

Приготовлялось миро только раз в несколько лет в продолжение первых трех дней Страстной (предпасхальной) недели в этой палате, а также в Киево-Печерской лавре. После молебна в котлы наливали масло и вино, настоянное на ароматических веществах, и варили при чтении Евангелия. На следующий день утром из Патриарших палат в Успенский собор во главе с московским митрополитом начинался крестный ход, выносили из палат 32 серебряных сосуда со свежим миром и древний сосуд-алавастр со старым освященным миром. В Успенском соборе только что приготовленное миро ставили в алтаре, а старое подливали в каждый сосуд с новым, и он освящался. После службы сосуды переносили в собор Двенадцати Апостолов, и оттуда миро рассылали не только по всей России, но и в Черногорию, Сербию и Болгарию.

Из Крестовой палаты можно пройти через трапезную, где выставлены образцы шитья, в церковь Двенадцати Апостолов, где стоит великолепный резной иконостас, перенесенный сюда из разрушенного Вознесенского монастыря. Слева от царских врат икона Федоровской Богоматери, названная по церкви Федора Стратилата в Костроме, где находился ее древний список, исполненный якобы евангелистом Лукой, и особенно почитаемая романовским царским семейством – ею мать Михаила Романова благословила сына на царство, а рядом – София Премудрость Божия; справа – Христос Вседержитель и далее храмовая икона, но не этого собора, а Вознесенского. Напротив иконостаса небольшое окно в стене, через которое Никон мог видеть службу.

В двух небольших комнатах слева от церковной трапезной воссоздана обстановка XVII в.

Колокольня Ивана Великого, Звонница и Филаретова пристройка

В центре Кремля находится сооружение, состоящее из трех зданий: высокий столп-колокольня, пониже – Звонница с широкими проемами для колоколов и самое низкое – Филаретова пристройка с пирамидальным шатром.

Колокольня Ивана Великого. Самое заметное строение в Кремле, его высотная доминанта (высота – 81 м) – это колокольня, носящая название Ивана Великого. Потребность в отдельной колокольне вызывалась тем, что ни в одном из кремлевских соборов не было своих отдельных колоколен. Вторая часть названия обязана, конечно, высоте, а вот первая – церкви Ивана Лествичника в первом ярусе столпа, освященной в честь преподобного Иоанна, автора популярного сочинения VI в. «Лествица (то есть лестница. – Авт.) райская», трактующего о духовном очищении как о трудном восхождении по лестнице, с последней ступени которой можно попасть в рай.

Слева направо: колокольня Ивана Великого, Звонница, Филаретова пристройка

Первая церковь была построена еще при Иване Калите в 1329 г. – закладка ее происходила 21 мая, и в тот же год, 1 сентября, ее закончили, что говорит о небольших размерах строения. Недавно доказали, что найденные еще в 1913 г. фундаменты почти в центре Соборной площади принадлежат первоначальной церкви Ивана Лествичника, построенной Иваном Калитой. При кардинальной перестройке Кремля, начатой Иваном III и продолженной его сыном, великим князем Василием III, эту церковь разобрали и построили вновь в Ивановском столпе, огромной колокольне (причем летописи противоречат друг другу: одна говорит о постройке ее на старом месте, а другие – на новом).

Ивановский столп строил итальянский архитектор, фрязин Бон. О начале строительства есть летописное известие от 1505 г.: «…тогда же и другую церковь разобраша Иоанн святый Лествичник, иже под колоколы, созданную от великаго же князя Ивана Даниловича в лето 6836».

В 1508 г. Бон закончил огромное, высотой 60 м, сооружение из трех восьмигранных ярусов с церковью, находившейся в самом низу в окружении мощных, толщиной 5 м, стен основания башни. Во втором ярусе, также представляющем собой почти сплошной массив, в XVIII в., по свидетельству архитектора князя Д.В. Ухтомского, стояли чаны с водой, питающей фонтаны, устраиваемые в Кремле по торжественным дням. Переход от восьмигранного яруса с проемами к круглому барабану декорирован поясом красивых и необычных кокошников, а сам барабан украшен рядом ложных окон-ниш черного цвета. Выше их, под куполом, идет трехстрочная надпись из больших позолоченных букв, а завершается столп луковичной главой с крестом, на средней перекладине которого надпись – «Царь славы».

Постройка зодчего Бона была ниже современной и несколько кургузой. Красивое завершение с кокошниками, надписью и главой, столь удачно закончившей постройку итальянского архитектора и придавшей ей необходимую стройность и в то же время монументальность, осуществлено при Борисе Годунове в 1599–1600 гг.

То, что «царь Борис во граде Москве на площади церковь Иоанна Списателя Лествицы под колоколами повеле надделати верх выше первого и позлати», было лишь частью его широко задуманной строительной программы, в которую входило возведение огромного храма Всех Святых в Кремле. По свидетельству голландца Элиаса Геркмана, по вступлении на престол Борис Годунов искал «искусных мастеров, как то: скульпторов, золотых дел мастеров, плотников, каменотесов и всякого рода строителей. Никто не знал, зачем это он делает. Затем он начал советоваться о том, что ему предпринять для увековечения своего имени. Наконец, он решился построить церковь, которая своим видом и устройством походила бы на храм Соломона. Этим он думал получить великую милость от Бога и оказать необыкновенную услугу людям. Мастера тотчас же принялись за работу, стали делать небольшие модели, причем обращались к книгам Св. Писания, к сочинениям Иосифа Флавия и других писателей. Сделав модель, [мастера] показали ее Борису, и она ему очень понравилась».

Надпись под главой колокольни гордо повествует о Годуновых как создателях самого высокого здания в Москве: «Изволением святыя троицы повелением великого государя царя и великаго князя бориса федоровича всея русии самодержца и сына его благовернаго великаго государя царевича и великаго князя федора борисовича всея русии храм совершен и позлащен во второе лето государьства их. 108» (последние цифры означают год от «сотворения мира» – 7108-й (цифра 7 отброшена), что соответствует либо 1599 г., если точная дата приходится на период с 1 сентября по 31 декабря, либо 1600 г., с 1 января по 31 августа). После смерти Бориса Годунова и умерщвления наемниками Лжедмитрия его сына Федора надпись замазали штукатуркой, но она сохранилась, и ее открыли по повелению Петра Великого.

Часто пишут, что перед надстройкой колокольни на Руси свирепствовал голод и в Москву потянулось много народу, надеявшегося найти тут работу и пропитание, и поэтому, мол, Годунов затеял строительство в Кремле. Однако голод постиг Россию позднее – из-за беспрерывных дождей, холодного лета и ранних морозов 1601 г. в следующем году нечем было засевать поля, и только в 1603 г. разразился страшный голод.

Купол колокольни Ивана Великого

Большому испытанию подверглась колокольня Ивана Великого в октябре 1812 г., когда в Кремле обосновался Наполеон. За год до этого на колокольне поставили новый крест из железа, обложенный медными листами и хорошо вызолоченный. По приказу Наполеона, принявшего его за настоящий золотой и пожелавшего поставить над куполом Дома инвалидов в Париже, крест с неимоверными трудностями стали снимать с главы. Стаи воронов закружились над крестом, и Наполеон промолвил: «Кажется, эти зловещие птицы хотят защищать его» – известно было, что Наполеон был склонен к предзнаменованиям. Крест сорвался с блоков, упал на землю с таким шумом, что было слышно в Замоскворечье, и сломался. Рассказывали, что снять крест вызвался какой-то крестьянин, поплатившийся за это жизнью: Наполеон приказал расстрелять его.

Уходя из Москвы, наполеоновский арьергард заложил пороховой заряд под колокольню, но она устояла, только трещина прошла под третьим ярусом колокольни.

Крест на вершине колокольни Ивана Великого

В досоветской Москве вид с колокольни Ивана Великого, куда ведут 429 ступеней, был одним из самых впечатляющих и обязательно рекомендовался всеми путеводителями: «Путешественники считают своей обязанностью полюбоваться Москвой»; «Подъем по высоким лестницам несколько утомителен, но вполне вознаграждается широким видом, открывающимся с верхней площадки, окруженной парапетом. Отсюда с птичьего полета видна вся Москва, окружающие ее слободы, ближайшие окрестности, уходящие в туманную даль горизонта. Вход на колокольню со стороны Царь-колокола, у входа всегда находятся звонари, которые за условленную плату могут служить в качестве проводников».

В детстве Александр Пушкин взбирался на колокольню вместе со своим дядькой Иваном Козловым, а писатель И.А. Белоусов вспоминал, что в детстве он со сверстниками «лазили на колокольню Ивана Великого (за это звонари брали по пятачку с человека)».

Звонница. В 1531–1532 гг. итальянский зодчий, автор таких значительных сооружений, как крепостные стены Китай-города, церковь Вознесения в Коломенском, Петрок Малый, заложил у колокольни Ивана Великого церковь Воскресения со сложным фигурным завершением, которая показана на планах-рисунках Москвы (любопытно, что такое же завершение в виде крупных волют на церкви, показанной на плане Кремля «Кремленаград» XVI в., можно увидеть теперь на белокаменном изображении литовского герба справа от Боровицких ворот). Церковь была окончена уже в ноябре 1543 г., а в 1554–1555 гг. сюда перенесли церковь Рождества Христова со двора боярина Ивана Федоровича Мстиславского и «собор уставили». Так как вскоре после постройки колокольня Ивана Великого уже не могла вместить всех колоколов – их становилось больше и больше и нагрузка на колокольню все увеличивалась, то во второй половине XVII в. эта церковь была превращена в четырехъярусную звонницу.

В 1812 г. в результате подрыва порохового заряда, заложенного французскими саперами, звонница разрушилась, и ее остатками завалило площадь перед Чудовым монастырем и Успенским собором. Ее восстановили почти в прежних формах с небольшими изменениями. Позднее там устроили Никологостунскую церковь, утварь в которую перенесли из сломанной древней церкви, стоявшей неподалеку.

В проемах звонницы помещены несколько колоколов: в центральном висит самый большой – Успенский, весом в 4 тысячи пудов, то есть 64 т (пуд = 16 кг), перелитый в 1817–1819 гг. из старого, поврежденного при взрыве наполеоновскими саперами.

Значительно меньший колокол называется Реут (то есть ревун, с низким звуком). Вес его – 2 тысячи пудов (около 32 т), он был отлит знаменитым литейным мастером Андреем Чоховым в 1622 г. С ним связана трагическая история, произошедшая в дни коронации Александра II: при торжественном звоне колокол неожиданно сорвался с перекладин, проломил своды и убил несколько человек, что было сочтено плохим предзнаменованием: как известно, императора Александра II убил террорист. Следующий колокол – Воскресенский – весит 1017 пудов, он перелит при Екатерине II, а Семисотный, весом 798 пудов, отлит колокольным мастером Иваном Моториным в 1704 г.

Колокол звонницы Ивана Великого

В помещениях звонницы регулярно устраиваются выставки из фондов музеев Московского Кремля, а также российских и зарубежных музеев.

Филаретова пристройка. Это самая северная часть комплекса. Она выстроена с применением готических деталей английским зодчим Джоном Талером в 1624 г. Как и годуновскую надстройку Ивановской колокольни, это здание окружала под карнизом позолоченная надпись: «Божиею милостью повелением благочестиваго и христолюбиваго богом венчанного великого государя царя и великаго князя михаила феодоровича всея руссии самодержца по благословению и по совету по плотскому рождению отца его государева а по духовному чину отца и богомольца великого господина святейшаго патриарха филарета никитича московского всея россии…» Во второй половине XVIII в. от нее осталось только начало.

Ирония судьбы: надпись, прославлявшую Романовых, уничтожили при ремонте пристройки в 1809 г., а вот надпись во славу их злейшего врага, Годунова, до сих пор сияет на высокой колокольне…

Как и звонницу, Филаретову пристройку взорвали французы в октябре 1812 г., да так, что от нее ничего не осталось. Пристройку восстановили с сохранением «по возможности старой архитектуры». Возможно, что островерхие завершения у шатра с крестом появились именно тогда.

Царь-колокол и Царь-пушка

«Царем» в русском обиходе называют не только монарха, главу государства, но и все, что выдается из обыкновенного ряда: царь-птица – орел, царь зверей – лев, царь-девица – зачинщица всех шалостей девичьих, та уж никому спуску не даст. Вот такие два необыкновенных «царя» стоят возле Ивановской колокольни – Царь-колокол и Царь-пушка.

Так назвали самый большой колокол и самую большую пушку, отлитые на Руси. Оба этих чуда приобрели сравнительно недавно уничижительное значение, как синоним чего-то бесполезного, ненужного, прикрывающегося своим именем: большая пушка, которая не стреляет, большой колокол, который не звонит.

Но, однако, это несправедливо – с колоколом приключилось несчастье, а что пушка не стреляла, так и к лучшему… Это прекрасные музейные образцы литейного искусства, выставленные на всеобщее обозрение в Кремле.

Царь-колокол. Считается самым большим в мире, вес его – 12 500 пудов (почему-то колокола, как и урожай, у нас меряют в пудах – так кажется больше?), что составляет 200 т, высота его – 6 м 14 см, а диаметр – 6 м 60 см. Родословную свою Царь-колокол ведет от Большого Успенского, весом значительно менее, всего 8 тысяч пудов. Во время пожара 19 июня 1701 г., когда «разошелся огонь по всему Кремлю», колокол был поврежден и по приказу Конторы артиллерии и фортификации разбит на множество кусков. Их собрали, решили добавить еще металла и отлить самый большой колокол – весом 10 тысяч пудов. В указе императрицы Анны Иоанновны говорилось: «Мы, ревнуя изволению предков наших, указали тот колокол перелить вновь с пополнением, чтобы в нем в отделке было весу 10 тысяч пудов». Работу в 1730 г. поручили известному отливкой Воскресенского и Великопостного колоколов мастеру Ивану Моторину, из династии литейщиков, о которой его сын писал, что «дед и отец мой Иван Моторин исстари были в Москве колоколныя мастера и имели собственную свою колоколную фабрику». Иван Моторин с помощниками изготовил модель, приготовил на Ивановской площади огромную литейную яму – 10 м глубиной, укрепил ее кирпичом и стал готовить форму для литья. Эти работы заняли более полутора лет – с января 1733 по ноябрь 1734 г. В зимний день 26 ноября 1734 г. началась плавка в четырех литейных печах, но вскоре три печи вышли из строя, а потом пожар попортил конструкции. Иван Моторин «от великой печали» умер, но дело продолжил его сын Михаил, и ровно через год в ночь на 25 ноября 1735 г. началась заливка расплавленного металла в форму. После нескольких лет подготовки это заняло всего 36 минут и окончилось благополучно. Моторин получил тысячу рублей и чин цейхмейстера литейных дел.

Царь-колокол

После успешной отливки началась кропотливая отделка, в которой ведущую роль играл «скулторного дела мастер» Федор Медведев, петровский пенсионер, посланный на выучку в Италию. Главным украшением колокола были портреты царя Алексея Михайловича, при котором отлили Большой Успенский колокол, и императрицы Анны Иоанновны, подписавшей указ об отливке его.

Однако обработку колокола завершить не пришлось: 29 мая 1737 г. разразился такой пожар, который Москва еще не испытывала…

На колокол, лежавший в яме, упала горящая кровля, ее принялись поливать водой, раскаленный колокол треснул, и от него отвалился кусок весом 780 пудов (11,5 т). Впоследствии туда спустили лестницу, расчистили проход, обнесли перилами и организовали осмотр колокола, а по Москве ходила любопытная легенда о происхождении отвалившегося куска: царь Петр, возвратившись с победой после Полтавской битвы, приказал звонить во все колокола, но, сколько ни старались звонари, да с ними еще целая рота дюжих гвардейцев, один только Царь-колокол отказался звонить, даже язык оторвали. «Упрямее царя нашелся», – шептались в народе. Тогда разгневанный Петр ударил колокол своей знаменитой дубинкой: «…вот тебе за то, что не хочешь о моей победе звонить!» – да и отколол от него кусок, а Царьколокол загудел и ушел глубоко в землю…

Много раз пытались вытащить гиганта из ямы, но вот только талантливый инженер, автор Исаакиевского собора в Петербурге, Огюст Монферран придумал, как это сделать. В 1836 г. над ямой поставили сложные леса, блоки, вороты, натянули канаты и колокол стал медленно выходить из многолетнего заключения, но… вдруг послышался треск, несколько канатов лопнули, колокол накренился и застыл над ямой. Надо было быстро сделать подставку под ним, но как? Двухсоттонный колокол мог в любую минуту рухнуть. И тут нашелся храбрец, который спустился в яму, установил подставку из бревен, на которую и опустили колокол. Тогда заказали новые прочные канаты, увеличили количество воротов и 26 июля 1836 г. в присутствии сотен наблюдателей, пришедших на Ивановскую площадь, несмотря на раннее время (начали подъем в 5 часов утра), колокол стали поднимать. Через 42 минуты и 33 секунды подъем закончился, яму покрыли помостом с катками, по которым и передвинули колокол на заранее подготовленный постамент, где он и стоит до сих пор.

Несколько раз хотели припаять отколовшийся кусок, но было ясно, что это только испортит его звук. Последний раз такое предложение сделал известный русский ученый Н.Н. Бернадос, создатель электродуговой сварки.

Колокол украшен сложным рельефом и богатым орнаментом. Наверху в клеймах – изображения Христа, Богоматери и Иоанна Предтечи (ангел отца императрицы Анны), апостола Петра (ангел дяди, императора Петра Великого) и Анны Пророчицы (ангел императрицы Анны Иоанновны). Ниже портреты царя Алексея Михайловича и Анны Иоанновны, а между ними в больших фигурных картушах с барочными завитками и цветками две трудночитаемые надписи. Первая (над отвалившимся куском): «Блаженныя и вечно достойныя памяти великого государя и великого князя Алексия Михайловича всея великия и малыя и белыя России самодержца повелением к первособорной церкви Пресвятыя Богородицы честнаго и славнаго Ея Успения, слит был сей колокол, осмь тысящ пуд меди в себе содержащий, в лето от создания мира 7162, от Рождества же по плоти Бога Слова 1654 года; а из месте сего благовестить начал в лето мироздания 7176, Христова же Рождества 1668 и благовестил до лета мироздания 7208 Рождества же Господня 1701 года в которое месяца июня 19 дня от великаго в Кремле бывшаго пожара поврежден; до 7239 лета от начала мира от Христова в мир Рождества 1731 пребыл безгласен».

Вторая (на противоположной стороне): «Благочестивейшая и самодержавнейшая великия государыни императрицы Анны Иоанновны, самодержицы всея России и повелением во Славу Бога в Троице славимаго и в честь Пресвятыя Богоматери к первособорной церкви славнаго Ея Успения лит сей колокол из меди осми тысящ пуд колокола, пожаром поврежденнаго, с прибавлением материи двух тысящ пуд от создания мира 7241 от Рождества же по плоти Бога Слова 1733, а благополучнаго Ея Величества царствования в четвертое лето».

И наконец, еще одна, более разборчивая – помещенная на той стороне, которая обращена к колокольне Ивана Великого: «Лил сей колокол Росиской мастер Иван Федоров сын Моторин с сыном своим Михаилом Моториным».

Царь-пушка. Рядом с Царь-колоколом – еще один Царь, на этот раз пушка, и действительно грандиозная: ее вес – 39 312 кг, огромный калибр – 890 мм, длина – 5 м 34 см. Она искусно отлита из бронзы, художественно отделана, украшена богатыми орнаментальными композициями.

Царь-пушка

На теле ствола находятся восемь скоб, к которым крепились канаты для перемещения пушки. У передней правой скобы, рядом с изображением царя Федора Ивановича, сидящего на коне со скипетром в руке, видна такая надпись: «Божиею милостию царь и великий князь Федор Иванович государь и самодержавец всея великия Росия», а на верхней части ствола еще две надписи. Справа – «повелением благоверного и христолюбивого царя и великого князя Федора Ивановича государя самодержца всея великия Россия при его благочестивой и христолюбивой царице великой княгине Ирине», а слева – «слита бысть сия пушка в преименитом царствующем граде Москве лета 7094, в третье лето государства его. Делал пушку пушечный литец Ондрей Чохов».

Итак, создателем ее был один из самых известных пушечных и колокольных мастеров – Андрей Чохов, сотворивший это чудо литейного искусства в 1586 г. Кроме Царь-пушки в Москве и Петербурге есть еще несколько его пищалей и мортир, а также колокол Реут весом 2 тысяч пудов.

Предполагалось, что Царь-пушка будет использоваться на поле боя установленной наклонно в нарочно выкопанном для нее окопе, и поэтому лафета не делали. Нынешний лафет по рисунку художника А.П. Брюллова был изготовлен в 1835 г. на петербургском заводе Берда, в чем каждый может убедиться, взглянув на торец оси лафета, где есть надпись «Бердъ 1835». Рядом с пушкой лежат чугунные ядра (каждое весом 1000 кг), но она должна была стрелять не ими, а картечью (дробом) и называлась Дробовик российский. Эти ядра чисто декоративные, изготовлены в 1835 г. также на заводе Берда.

Возможно, что Царь-пушка первоначально стояла на Красной площади. В XVIII в. ее перевезли в Кремль и поставили во двор Арсенала, в 1843 г. поместили у старого здания Оружейной палаты, так как «постановление старинных орудий у палаты будет прилично и соответственно уже потому, что само здание ее назначено для хранения достопамятностей». Здесь Царь-пушка находилась почти 120 лет, до 1960 г., когда здание разрушили для постройки Дворца съездов. Пришлось Царь-пушке еще раз переезжать – теперь к Ивановской колокольне.

Большой Кремлевский дворец

Высокое место над Боровицким кремлевским холмом издавна занимал княжеский дворец. Известий и документов о ранней истории его не сохранилось, но, как писал в начале позапрошлого века автор «Обозрения Москвы» А.Ф. Малиновский, «со времен Иоанна Данииловича Калиты дворец великокняжеский занимал самое красивое среди Кремля местоположение, господствующее над всей видимой окрестностью…».

Древнейшее место княжеского двора – поблизости от Боровицких ворот, на кромке кремлевского холма, круто обрывающегося вниз к подолу, к берегу Москвы-реки. Рядом, тоже у Боровицких ворот, стояла самая первая кремлевская церковь Иоанна Предтечи, у которой находился двор митрополита Петра (до того, как он выстроил себе другой, у Успенского собора).

Известно, что в первой половине XV в. на краю холма стояли хоромы великой княгини Софьи Витовтовны, вдовы Василия I Ивановича, впоследствии же княжеский двор значительно расширился к востоку, к Благовещенскому собору, заняв место нынешнего Большого Кремлевского дворца.

Строения царского Кремлевского дворца. Реконструкция архитектора А.А. Потапова

Княжеские хоромы неоднократно горели, перестраивались, достраивались, здания соединялись многочисленными переходами и лестницами, представляя собой живописное зрелище, становясь все великолепнее и богаче. В 1404 г. великий князь Василий II предпринял и вовсе не обычное дело – поставил у себя часы: «замысли часник». Летописец подробно повествует о них и не сдерживает своего удивления и восхищения: «Сей же часник наречется часомерье; на всякий же час ударяет молотом в колокол, размеряя и расчитая часы нощные и дневные; не бо человек ударяше, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако створено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено». Часы обошлись в огромную сумму – полтораста рублей, а делал их мастер из Афона серб Лазарь.

При перестройке всего Кремля Иван III, конечно, начал возводить новый представительный великокняжеский дворец. В 1487 г. зодчий фрязин Марк заложил каменную палату; в 1491 г. «свершил» вместе с Пьетро Солари Грановитую палату, а в 1492 г. начал строить и жилые палаты: тогда Иван III переехал в дом князя Ивана Патрикеева рядом и указал «старый свой двор древяной разобрати и нача ставити каменой двор».

Но в 1493 г. разразился пожар и все сгорело – и патрикеевский двор, и новое строение: «…а летописець и старые люди сказывают, как Москва стала, таков пожар на Москве не бывал». Великий князь даже вообще покинул Кремль и переселился к Никольской церкви в Подкопаеве, на Ивановской горке, где жил в крестьянских дворах. Только через шесть лет смог князь приступить к давно задуманной стройке: тогда заложили «полаты каменые и кирпичные, а под ними погребы и ледники, на старом дворе у Благовещениа… а мастер Алевиз-фрязин от града Медиолана» (то есть Милана). Однако князь не увидел его законченным – умер в 1505 г., и только его наследник, Василий III, переехал в отстроенный дворец в мае 1508 г.

Дворец Алевиза простоял довольно долго, правда, переделывали его многократно: появлялись новые палаты, пристраивались деревянные хоромы, избушки, мыленки, сеннички, ледники, пивоварни, светлицы и прочие нужные здания. Большое строительство начал царь Михаил Федорович, который указал мастерам Бажену Огурцову, Лариону Ушакову, Трефилу Шарутину и Антипу Константинову выстроить для себя и детей на старом основании алевизовского дворца новый, названный Теремным и законченный в 1636 г. Во дворце строились и церкви – Екатерининская, Воскресенская, Распятская, Верхоспасский собор.

Царский дворец представлял собой сложный комплекс разнородных строений. На парадную сторону, к Соборной площади, выходила великолепно отделанная Грановитая палата, южнее ее находились Средняя Золотая и Столовая палаты, к которым вели несколько лестниц, далее параллельно Москве-реке, по краю холма, располагались Набережные палаты, с северной стороны – Постельные хоромы князя и княгини; во внутреннем дворе стояла церковь Спаса на Бору.

В 1696 г. сгорели все деревянные хоромы дворца, и с тех пор начался постепенный упадок царского Кремлевского дворца. Петр I чаще бывал в Преображенском, а с переносом столицы на Неву дворец и совсем был забыт, в нем расположились новоучрежденные конторы коллегий, туда даже перевели колодников, числившихся за ними.

При императрице Елизавете Петровне в 1749–1753 гг. на месте нескольких старинных палат архитектор Бартоломео Растрелли возвел новый дворец, насчитывавший до тысячи помещений, – он назывался Зимним дворцом. В последующие годы дворец много раз перестраивался, а к коронации Павла I архитектор Н.А. Львов переделал его в классических формах.

В 1812 г. дворец сгорел, но к сентябрю 1817 г. был восстановлен архитектором В.П. Стасовым. Его разобрали в 1838 г., чтобы дать место современному сооружению – Большому Кремлевскому, или, как называли его тогда, Новому Императорскому Кремлевскому, дворцу.

В то время классическая архитектурная декорация с обязательным колонным портиком и набором украшений уже считалась устаревшей и не выражавшей стремление общества к воплощению форм русской архитектуры, что отметил ранее А.С. Пушкин: «С некоторых пор вошло у нас в обыкновение говорить о народности, требовать народности, жаловаться на отсутствие народности…» В новом, как тогда его называли, русско-византийском стиле и был представлен Константином Тоном проект нового кремлевского дворца, одобренный Николаем I. Начало работ относится к июню 1838 г., а закладка была совершена в следующем году.

В строительстве и отделке дворца участвовала большая группа архитекторов и художников – сам К.А. Тон, Ф.Ф. Рихтер, Н.И. Чичагов (оба последних проектировали интерьеры), В.А. Бакарев, П.А. Герасимов, Н.А. Шохин, Ф.Г. Солнцев, Дж. Артари и др.

Большой Кремлевский дворец, рядом колокольня Ивана Великого

Оконченный дворец освятили в апреле 1849 г. (в день Пасхи, 3 апреля, в присутствии императора и императорской фамилии), но его отделка длилась еще примерно год. Общая стоимость дворца составила примерно 12 миллионов рублей. Лучшие представители русской интеллигенции были против преступной политики правительства. Александр Тургенев, работая в архиве на Воздвиженке напротив Кремля, мог наблюдать за разрушением старины: «Из окон Архива, на который не отпускают и двух тысяч, видна ломка памятников русского древнего Кремля и раскрашивание соборов и построение теремов на развалинах старых зданий. Миллионы бросаются для разрушения, а для сохранения тающих хартий жаль – тысячи!»

Николай I с гордостью показывал новый дворец, не понимая, как ничтожно и смешно выглядит он в глазах цивилизованной Европы. Умница маркиз де Кюстин, автор путевых записок о России, писал: «К несчастью, нынче в Кремле возводят для удобства императора новый дворец; приходило ли кому-нибудь на ум, что это нечестивое новшество испортит несравненный облик древней священной крепости? Не спорю, теперешнее жилище государя имеет жалкий вид, однако для того, чтобы исправить положение, строители разрушают национальную святыню: это недопустимо. На месте императора я предпочел бы вознести новый дворец на облака, лишь бы не вынимать ни единого камня из древних кремлевских стен. В Петербурге император сказал мне, когда речь зашла об этих работах [по строительству в Кремле], что он желает сделать Москву еще краше: сомнительное намерение, – подумал я, – все равно как если бы он захотел приукрасить историю. Разумеется, древняя крепость выстроена против правил искусства, но в ней – выражение нравов, деяний и мыслей народа и эпохи, навсегда ушедших в прошлое и оттого священных. На всех этих памятниках лежит отпечаток силы, которая могущественнее человека, – силы времени».

Как это впрямую соответствует недавнему времени – позорным деяниям советской власти, да и времени расцвета современной российской бюрократии, когда рушат бесценное наследие!

На бровке холма выросло большое новое здание дворца, резко вторгшееся в кремлевский ансамбль. Особенно бросается в глаза нежелание (или, может быть, неумение) автора проекта соотнести его облик с древними русскими строениями, с их живописностью, разнообразием, многообъемностью. Большой Кремлевский дворец прежде всего предстает перед зрителем как громоздкий (длина его по фасаду четверть километра), нерасчлененный монолит с монотонным рядом одинаковых оконных проемов.

Характерна невыявленность крупных членений здания: если в зданиях классицизма, или барокко, или же в стилевых повторениях конца XIX – начала XX в. вводятся такие элементы, как, скажем, портики, обрамления парадных входов, членения фасадов выступающими элементами, то здесь этого ничего нет, здание дворца ничем не ограничивается, оно может быть продолжено без особых стараний куда угодно – вверх, вправо, влево. У него нет выраженного центра, и странное впечатление, даже находясь у самого здания, с трудом обнаруживаешь вход в него, который ничем архитектурно не выделен да еще смещен с центра фасада (центр его совпадает с квадратным трибуном с пологим куполом, но никак не совпадает с входом). Другой вход – с Соборной площади – вообще почти не виден: он как-то нелепо заткнут между Благовещенским собором и Красным крыльцом.

Можно понять неистового Стасова, ревнителя русской старины, в его гневных филиппиках против Тона: «Он был делец самый ординарный, таланта не имел никакого… был только сметливый каменщик, без образования и без художества… Это были изобретения без даровитости и без вкуса, где не присутствовало знания Древней Руси, но где наскоро было нахватано кое-что с некоторых московских построек и грубо повторено в сокращенном и испорченном виде. Кроме Москвы, Тон не видал никакой русской архитектуры (вот еще – беспокоить себя, ездить по России!), да и то, что он видел в Москве, он воспроизводил в самой неумелой форме. Это были все точно снимки писаря-канцеляриста с талантливых картин. Этого не понимали одни только высшие власти, которым „казенная“ народность очень нравилась».

В одном из лучших путеводителей по Москве, изданном в 1917 г., так писали о Большом Кремлевском дворце, неизменно называя его «казармой»: «Строилось это здание в 1838–1849 гг. по проекту бездарного архитектора николаевского времени, бывшего, однако, законодателем архитектурных вкусов, академика Тона». Чтобы как-то реабилитировать это строение, исследователи архитектуры дворца нашли некоторое сходство его (правда, не очень-то заметное) с теми постройками, которые стояли ранее на этом месте. Несколько оживляет скучный ряд дворцовых окон невысокий аттик, где в пяти арочных нишах находятся изображения двуглавых орлов, замененных после революции на герб и буквы – СССР. Над орлами шесть гербов (слева направо): царства Польского, Казанский, Московский, Астраханский, Великого княжества Финляндского и Таврический. Дворец выглядит трехэтажным, но на самом деле там два этажа, так как второй этаж двусветный. На уровне этого этажа проходит незаметный балкон, образуемый выступом первого.

Я бы написал, что побывать внутри дворца нужно всякому обязательно, если бы… Дело в том, что обычным россиянам, которым и принадлежит этот дворец, вход внутрь заказан, его туда никак не пропустят, и поэтому по необходимости описание в этой книге дается весьма сжатое, лишь для того только, чтобы дать читателю общее впечатление.

Во дворце более семисот помещений, но основной объем занимают три парадных зала второго этажа, посвященные русским орденам – Апостола Андрея Первозванного, Святого Александра Невского и Святого Георгия Победоносца, а также два небольших – Святого Владимира и Святой Екатерины.

Первые два зала расположены один за другим по парадному фасаду дворца, а третий – по правому боковому фасаду. Все они роскошно отделаны и представляют собой выдающиеся образцы прикладного искусства, где дарования проектировщиков, художников, скульпторов, мастеров развернулись в полную силу.

Сияющий, бело-золотой, огромный (длина 61 м, ширина 20,5 м, высота 17,5 м) Георгиевский зал посвящен русской армии. Орден Святого Георгия был воинским, им награждались только за военные подвиги те, «кои… отличили еще себя особливым каким мужественным поступком или подали мудрые и для нашей воинской службы полезные советы». Первая степень этого ордена была исключительно редким и почетным отличием: если высшим орденом Российской империи наградили около тысячи человек, то первой степенью Георгиевского креста обладали только двадцать пять. Первым кавалером его был знаменитый полководец генерал-фельдмаршал П.А. Румянцев-Задунайский. Лента этого ордена имела три черных полосы и две желтых, а знак ордена – белый эмалевый крест.

На стенах Георгиевского зала помещены названия воинских частей и списки георгиевских кавалеров, на высоких колоннах-постаментах у стен зала поставлены мраморные статуи скульптора И.П. Витали, символизирующие земли, вошедшие в Россию: от завоевания Перми в 1472 г., захвата Польши, Грузии, Финляндии и до присоединения Армении в 1828 г. – неоконченная история российской экспансии в лицах. При освящении церковный чиновник, московский митрополит Филарет, радостно продекларировал – «скрижаль или каменная книга, у которой можно читать величие настоящего и чтимую память прошедшего и назидание для будущего», почти дословно повторив известное высказывание жандарма Бенкендорфа: «…прошлое России – восхитительно, настоящее более чем великолепно, что же касается будущего – оно превосходит все, что может представить самое смелое воображение».

Георгиевский зал освещается шестью бронзовыми золочеными люстрами, весом каждая более тонны, а пол выложен узорным паркетом, составленным из 20 пород дерева.

Два зала по главному фасаду большевики не пожалели: в 1932–1933 гг. их сломали и устроили безликий, длинный и узкий зал для своих заседаний (архитектор И.А. Иванов-Шиц), площадью 1600 кв. м на 2500 мест. Этот зал был свидетелем многих весьма важных для Советского Союза событий: там проходили VII конгресс Коминтерна, XVII–XXI съезды партии коммунистов, совещания работников хозяйства, съезды союзов писателей, художников, композиторов, кинодеятелей, архитекторов.

В 1994–1999 гг. оба зала были восстановлены во всем их великолепии и богатстве, что вызывало тогда и вызывает неоднозначные оценки по поводу своевременности грандиозных затрат.

Александровский зал оформлен в цвета ордена – красный и золотой, украшен гербами губерний и областей Российской империи. Орден был основан в 1725 г. в связи с перенесением мощей Александра Невского в Петербург. Знаки ордена состояли из креста красной эмали с изображением князя на коне. Девиз его – «За труды и отечество». Он был традиционным для награждения престарелых сановников: на картине Репина зал заседаний Государственного совета заполняют кавалеры этого ордена с красной лентой через левое плечо.

Александровский зал предваряет тронный Андреевский зал с голубой отделкой стен и золотом колонн, простенков и карнизов. Апостол Андрей потому прозван первозванным, что его первым позвал Христос последовать за ним, когда он ловил рыбу на Галилейском озере: «Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков». Апостол Андрей, по преданию, проповедовал в Древней Руси и посему пользовался особым почитанием; он же считался покровителем мореплавателей, и, возможно, поэтому Петр I выбрал косой Андреевский крест (апостол окончил жизнь распятым на кресте из косых брусьев) для русского ордена и для военно-морского флага. Андреевский орден был высшим и старейшим в России: Петр Великий основал его в 1698 г., причем сам был шестым награжденным этим орденом (за взятие двух шведских кораблей в устье Невы в мае 1703 г.), вторым – гетман Иван Мазепа, а первым – генерал-адмирал Федор Головин.

Число его кавалеров не могло превышать двадцати четырех, и все они должны были принадлежать к благородному сословию.

Параллельно Андреевскому залу проходит длинный, узкий зал, убранство которого сделано заново по современному проекту, что сразу же обращает внимание поразительным отсутствием вкуса, излишней помпезностью, немасштабностью.

Андреевский зал, находящийся с левой стороны парадного фасада, соединяется через Кавалергардский с залом, посвященным ордену Святой Екатерины, который был основан в воспоминание спасения Петра I от поражения в Прутском походе, когда его жена Екатерина пожертвовала своими драгоценностями для подкупа турецкого главнокомандующего. Этим орденом, довольно редким, награждались только женщины, а великие княжны получали его по праву рождения.

За Екатерининским залом по левому северному фасаду дворца следуют парадные Гостиная, Опочивальня и Гардеробная.

Первый этаж Большого Кремлевского дворца занят небольшими комнатами – правая сторона помещениями для служителей и кладовых, а также для дежурных при дворе, а левая отведена для так называемой Собственной половины: от главного вестибюля по левой стороне южного фасада отходит великолепная анфилада – Столовая, Гостиная, Кабинет и Будуар императрицы, Спальня, Кабинет и Приемная императора – это никем не посещаемый великолепный музей, наполненный замечательными образцами прикладного искусства.

Небольшой, высокий и круглый Владимирский зал, расположенный позади Георгиевского, получился проходным – отсюда можно пройти в старую часть помещений, включенных в состав дворца: прямо – в Жилецкую и Золотую Царицыну палаты, направо – через Святые сени – в Грановитую палату и налево – по лестнице вверх – в Теремной дворец и дворцовые церкви.

Орден Святого равноапостольного князя Владимира, учрежденный в 1782 г., в ознаменование 20-летия царствования Екатерины II, был весьма высокой наградой, вслед за Андреевским орденом. Владимирский крест был покрыт красной эмалью с черной каймой.

Во Владимирский зал выходят резной портал и окна двух старинных палат – Жилецкой, где находились так называемые жильцы, то есть младшие дворяне, охранявшие царский дворец, и Золотой Царицыной, которую в конце XVI в. перестроили из старой, для приемов царицы Ирины Федоровны, сестры Бориса Годунова. Она щедро украшена золотыми росписями, откуда и ее название. После всех перестроек из древних сооружений царского дворца видны лишь стена этой палаты между Грановитой палатой и Ризоположенской церковью, а также Грановитая палата, выходящая на Соборную площадь своим восточным фасадом, обработанным блоками с крупными «гранями», по ним она и получила название. В Грановитую палату можно пройти через Святые сени, над ними находится тайник – помещение для женщин из царской семьи, которым запрещалось участвовать в мужских развлечениях и церемониях.

Палата заложена в 1487 г. итальянским зодчим Марком и закончена летом 1492 г. другим итальянцем, Пьетро Антонио Солари. На первом этаже находились хозяйственные помещения, а на втором – большой зал, высотой 9 м и площадью почти 500 кв. м, с поддерживающим своды столбом в центре. Росписи его поздние, сделанные в 1882 г. палехскими живописцами братьями Белоусовыми, но воспроизводящие древние сюжеты, согласно описям конца XVII в.

В палате происходили важные события в жизни царского двора – празднование Иваном IV покорения Казанского ханства, когда он в продолжение трех дней угощал бояр, послов и сподвижников, прием Борисом Годуновым датского принца Иоанна, за которого прочил дочь Ксению, «родинные» и «именинные» столы, торжественные коронационные обеды, приемы иностранных послов, заседания земских соборов, собрания комиссии по составлению уложения при Екатерине II, празднования побед русской армии, а в октябре 1994 г. ее предоставили для приема английской королевы.

В Грановитой палате происходил известный диспут между официальной церковью и приверженцами старой веры во главе с попом Никитой, прозванным Пустосвятом, на котором присутствовали царевна Софья, патриарх и многие архиереи и бояре, – это событие изображено на картине В.Г. Перова, хранящейся в Третьяковской галерее.

Другие фасады Грановитой палаты – простые, гладкие, оживленные лишь колончатыми оконными наличниками. На северном фасаде под самой крышей есть таинственное изображение, о котором редко упоминается в описаниях этого здания. Оно условно называется «портрет мастера», подобно нередко встречающимся в Западной Европе изображениям мастеров-зодчих на стенах построенных ими зданий. Трудно сказать чтолибо определенное о том, кто изображен там, ибо скульптура повреждена, и, возможно, от ружейного огня во время оккупации Кремля поляками в 1612 г. Можно полагать, что эта скульптура сделана во время возведения Грановитой палаты и – кто знает? – перед нами портрет ее зодчего, самого Пьетро Солари.

У противоположного, южного фасада от резного портала поднимаются марши Красной лестницы, которую часто неправильно именуют Красным крыльцом. По этой лестнице, иногда называвшейся Золотой из-за золоченой кровли, можно было взойти на собственно Красное крыльцо, узкую площадку рядом с сенями Грановитой палаты и Золотой палатой царского дворца. От этого крыльца проходили на Постельное крыльцо, другую площадку внутри комплекса царского дворца.

Само Красное крыльцо было свидетелем трагических событий, развернувшихся в 1682 г. после смерти царя Федора Алексеевича. На престол вступили Иван, сын царицы Марии Милославской, и Петр, сын Натальи Нарышкиной, но стрельцы, подстрекаемые царевной Софьей, поднялись против Нарышкиных. Возбужденные слухами о том, что Нарышкины убили царя Ивана, они ворвались в Кремль и потребовали, чтобы им выдали мнимых убийц. Царица Наталья вышла из Грановитой палаты на Красное крыльцо вместе с обоими царями, и некоторые стрельцы, желая убедиться в том, что их не обманывают, взбирались по лестнице на крыльцо и прикасались к царям: «…те злочестивые изменники… дерзали говорить с самими их особами Царскими с великою невежливостию, нагло спрашивали его, Царевича самого: „Что он ли есть прямой Царевич Иоанн Алексеевич? Кто его из бояр изменников изводит?“»

Получив ответ, они было успокоились, но на этом бунт не остановился: вскоре стрельцы стали хватать всех, кого считали виновниками своих бед, бросать вниз с Красного крыльца на подставленные копья и рубить тела их на части: «…бросают с Красного крыльца, взем за ноги и вонзя копьи в тело и влекут по улице в Спасские и Никольские ворота на Красную площадь». На площади толпа кричала: «…се боярин Артемон Сергеевич! се боярин Ромодановский! се Долгорукий! се думной едет! дайте дорогу! Любо, любо, любо». Всему был свидетелем десятилетний Петр, и, может быть, с тех пор у него начались припадки…

Лестница на Красное крыльцо была сломана в 1930-х гг. для того, чтобы между Грановитой палатой и Благовещенским собором построить уродливое строение столовой для делегатов бесчисленных съездов. Лестницу восстановили летом 1994 г.

Из Владимирского зала можно также пройти в Теремной дворец, который находится за основным зданием параллельно ему, и, к сожалению, его нарядный фасад ниоткуда не виден, так плотно задвинул его архитектор Тон во двор своего детища.

Дворец, выдающееся произведение русской архитектуры, построен для царя Михаила Федоровича в 1635–1636 гг. зодчими Антипом Константиновым, Баженом Огурцовым, Трефилом Шарутиным и Ларионом Ушаковым на более старом основании Мастерских палат, которые, в свою очередь, возведены еще на алевизовских подклетах. После Смуты, разрушений, войн начала XVII в. возведение большого, богато украшенного дворца явилось зримым свидетельством укрепления новой династии и возрождения Московского государства. В Теремном дворце находились личные комнаты царя, его приемная, комната для заседаний Боярской думы, опочивальня, молельня. Все комнаты украшены росписью, сделанной в 1837 г. по эскизам художника Ф.Г. Солнцева, в окнах – разноцветное стекло, по углам – изразцовые печи, мебель в стиле XVII в. Самая верхняя часть дворца – небольшое строение на плоской крыше – носит название Теремок, или Каменный чердак. Оно построено в 1636 г. для детей царя Михаила Федоровича, но в нем неоднократно заседали бояре. На фасаде Теремного дворца обращает на себя внимание пышно украшенное окно «государевой комнаты», выделенное фронтоном и колонками с фигурками львов.

В составе Теремного дворца есть несколько церквей. У его западного конца виднеется глава церкви Рождества Богородицы на Сенях, у которой сложная история строительства. Впервые каменное здание здесь было воздвигнуто в 1394 г. на месте деревянного во имя Воскрешения Лазаря великой княгиней Евдокией Дмитриевной, вдовой Дмитрия Донского, в честь праздника Рождества Христова, день которого совпадает с днем Куликовской битвы. В качестве придельного в ней был храм Воскрешения Лазаря. В 1479 г. свод церкви ночью внезапно рухнул; как было написано в летописи, «верх падеся напрасно и страшно в ночи», разбив иконы и хранившиеся в церкви сосуды. Итальянец Алевиз в 1514 г. построил новую трехглавую Рождественскую церковь, которая после многих исправлений и переделок в 1684 г. была выстроена вновь, уже с одной главой. При строительстве Большого Кремлевского дворца обнаружили старую Лазаревскую церковь и отреставрировали ее – она является старейшим церковным зданием в Москве.

В церкви Рождества 23 сентября в 1862 г. проходило бракосочетание Льва Николаевича Толстого и Софьи Андреевны Берс. Придворная церковь была выбрана потому, что отец Софьи был врачом Московской дворцовой конторы и жил в Кремле (в Потешном дворце). По воспоминаниям ее сестры Татьяны, «приглашенных и посторонних набралось много. Лев Николаевич во фраке; у него парадный, изящный вид… Соня бледна, но все же красива, лицо ее закрыто тончайшей вуалью».

К восточной стороне Теремного дворца примыкают четыре дворцовые церкви, отмеченные снаружи одиннадцатью главками на изящных стройных шейках со сверкающими роскошными крестами. Составленные вместе два пятиглавия и одна главка четырех церквей – Верхоспасского собора, Воскресения Словущего, Распятия и Святой Екатерины – были подведены под одну крышу в 1682 г.

Пять северных главок отмечают Воскресенскую церковь, которая была освящена при постройке ее в середине XVII в. Под этой церковью находится Екатерининская церковь, построенная англичанином Джоном Талером в 1627 г.

Далее к югу – одна глава Распятской церкви, называемой так по находящемуся в ней распятию. Эта церковь, построенная при царе Федоре Алексеевиче в 1682 г. над Верхоспасским собором, по престолу называется Воздвиженской. В ней сохранились редкостные иконы, лики на которых написаны на холсте, а все остальное выклеено из разноцветной шелковой ткани и шитья.

Южные пять глав принадлежат Верхоспасскому собору «за Золотой решеткой», построенному вместе с Теремным дворцом в 1636 г. В его иконостасе часть икон покрыты окладом из чеканного серебра в 1778 г. Лестница, ведущая к собору, перегорожена фигурной железной вызолоченной решеткой, по легенде сделанной из медных денег, быстро обесценившихся и потому явившихся причиной бунта при царе Алексее Михайловиче. При расстреле Московского Кремля в 1917 г. снаряд попал в Верхоспасский собор и, по словам искусствоведа А.М. Эфроса, «непоправимую рану нанесли снаряды пленительной церкви „Спаса за Золотой решеткой“; у нее оторван изразцовый угол, и большая часть осыпавшихся изразцов, столь знаменитых своей художественностью и тонкостью выделки, искрошена и непригодна…».

Слева от Большого Кремлевского дворца находится отделенная решеткой (конец 1840-х гг., архитектор И.Л. Мироновский), небольшая Императорская площадь, которая образована боковым фасадом дворца, галереей Зимнего сада (конец 1840-х гг., архитектор И.Л. Мироновский), вместо которого в 1934 г. устроили для Сталина и его товарищей кинозал (Зимний сад восстановили в начале 1986 г.), и слева так называемыми Апартаментами великих князей, или Детской половиной, которые находятся на месте Конюшенного двора. Теперь тут иногда помещают высоких иностранных гостей правительства.

В 1918 г. в подвал Детской половины бросили Фанни Каплан, которая покушалась на Ленина. Ее без всякого суда и следствия большевики решили расстрелять. Приказание выполнил комендант большевистского Кремля, рассказавший об этом в первом издании своих воспоминаний, опубликованных в 1957 г. Он отвел ее во двор за зданием Детской половины, куда до сих пор выходят гаражи, включил моторы нескольких автомобилей, хладнокровно убил Фанни Каплан, затолкал труп в железную бочку и сжег.

После победы большевиков многие помещения в бывшем императорском дворце – бывшие парадные, представительские и Собственные императорские апартаменты – поспешили (они не очень-то рассчитывали на то, чтобы удержаться у власти надолго) занять новые хозяева – так, тут поселились Я.М. Свердлов (как раз под его квартирой в подвале сидела Ф. Каплан), А.И. Рыков, Л.Б. Каменев, И.В. Сталин, Ф.Э. Дзержинский и многие другие. Квартиры были во дворце в основном до середины 1930 г., но последние «жильцы» (скорее оккупанты) выселились значительно позже – Л.М. Каганович в 1957 г. и К.Е. Ворошилов в 1962 г.

Оружейная палата

Вместе с Большим Кремлевским дворцом было возведено и новое здание для размещения коллекций крупнейшего и старейшего кремлевского музея – Оружейной палаты. Первый раз летописец упомянул о ней в известии о пожаре 1547 г.: «И Оружничная полата вся погоре с воинским оружием».

Такое название она получила потому, что в ней изготовлялось и хранилось воинское снаряжение: холодное оружие, панцири, кольчуги и пр. Они украшались тонкими узорами и инкрустациями. Со временем искусные мастера создавали и многие предметы, необходимые в обиходе царского двора. Оружейная палата была также местом хранения государственных регалий, царских драгоценностей и подарков, привозимых иностранными послами. В начале XVIII в. мастеров Оружейной палаты перевели в Петербург, но многие предметы продолжали храниться в Кремле. Для них в 1806–1812 гг. построили отдельное здание по проекту архитектора И.В. Еготова, стоявшее на месте современного Дворца съездов. Это было протяженное строение с торжественным колонным портиком, удачно завершившее облик площади с Арсеналом и Сенатом. На карнизе стояли скульптурные портреты русских полководцев и государственных деятелей, на стенах помещались барельефы с изображениями событий отечественной истории. В семи больших и светлых залах первого и второго этажей располагались предметы из коллекций палаты. Это здание было уничтожено перед возведением Дворца съездов в декабре 1959 г.

Новое здание Оружейной палаты начали постройкой в 1844 г. и закончили в 1851 г.: тогда в него уже переносили экспонаты из старого здания. Автором проекта был тот же К.А. Тон, который проектировал Большой Кремлевский дворец и Апартаменты, и неудивительно, что все эти здания оформлены примерно одинаково.

По словам искусствоведов, «Оружейная палата и корпус Апартаментов должны были, по мысли К.А. Тона, образовать с Большим Кремлевским дворцом архитектурно выразительную группу зданий. Однако отсутствие силуэта, однообразие объемного решения, вялые пропорции помешали этому ансамблю стать значительным архитектурным произведением».

Музейные залы находятся на втором этаже, который отмечен мерным ритмом резных колонн, а оконные наличники сделаны в виде арок с подвесными гирьками. Первый этаж более простой, он обработан крупным рустом, довольно высокий цоколь производит скучное впечатление своим казарменным видом. Найти вход в музей в этой монотонной последовательности выступов и подслеповатых окошек – задача для посетителя.

Удивительно, но дворовый фасад палаты, вообще никому не видный, решен существенно выразительнее – его центр выделен граненым выступом, отмечающим центральный зал музея.

Интерьеры производят прекрасное впечатление своим простором, высотой залов, изящной обработкой сводов. На стенах помещены мраморные медальоны с портретами князей и царей, выполненные в 1774–1775 гг. скульптором Ф.И. Шубиным для Чесменского дворца в Петербурге. Для того чтобы хотя бы перечислить множество предметов, выставленных в этих залах, нужна отдельная книга, да и, как всякий музей, Оружейную палату надо видеть. Можно лишь сказать, что в ее коллекции находятся уникальные предметы, собранные на протяжении многих веков. Там представлены образцы холодного и огнестрельного оружия, кольчуги, шлемы, латы, короны, троны, конская упряжь, кареты, драгоценные предметы религиозного обихода, подарки царям от иностранных государей.

Самый древний предмет в Оружейной палате – серебряный кувшин, изготовленный в Константинополе в 400 г. Среди кольчуг – одна из старейших, весом 12 кг, сделанная из 16 тысяч железных колец, которая принадлежала князю Петру Ивановичу Шуйскому. После его гибели в бою она попала в Оружейную палату, а потом ее выдали Ермаку. В палате хранится древнейший шлем отца Александра Невского князя Ярослава Всеволодовича XIII в., найденный на месте битвы у реки Колокши в 1216 г. Среди корон можно видеть знаменитую «шапку Мономаха», по преданию подаренную киевскому князю Владимиру византийским императором Константином Мономахом, на самом же деле она была изготовлена много позже – на рубеже XIII и XIV вв. восточными мастерами. Среди драгоценных тронных кресел привлекает внимание необычный двойной трон малолетних царей Ивана и Петра Алексеевичей.

Коллекция английского серебра, состоящая из подарков русским царям, уникальна, так как во время английской революции XVII в. почти все серебряные изделия были переплавлены в металлические слитки. Замечательна редкая коллекция экипажей XVI–XVIII вв., придворных одежд, в частности коронационных платьев. В витринах помещены совершенные образцы ювелирного искусства, такие как предметы религиозного обихода, изделия фирмы Карла Фаберже.

Через крайний правый вход можно войти на выставку «Алмазный фонд». Во многих странах мира много лет существуют музеи государственных регалий и драгоценных вещей, которые когда-то принадлежали монархам, а теперь составляют общенародную собственность. У нас такой музей сделали из выставки только в 1967 г., а до этого народ и не знал, что за сокровища у него есть…

В царской России они хранились в так называемой Бриллиантовой комнате, в советской их перевезли в Москву в Гохран, учреждение, призванное, казалось бы, хранить ценности, но в 1927 и в 1933 гг. значительную часть собственности народа большевики продали за границу. В последнее время выяснилось, что только одна продажная сделка большевиков, состоявшая из предметов Алмазного фонда, весила 9 кг, а таких сделок было несколько. Многое еще осталось неизвестным, ибо так называемые «компетентные органы» (компетентные в чем?) до сих пор не пускают в свои архивы. Остатки от распродаж находятся на этой выставке. Там выставлены императорские государственные регалии – короны, скипетр, яблоко, исторические камни (алмазы «Орлов» и «Шах») и ювелирные изделия. В недавнее время сюда сдавали на хранение особо крупные алмазы, золотые и платиновые самородки.

Арсенал

Не было счастья, да несчастье помогло – сгорели все деревянные постройки, и таким образом освободилось место для постройки Цейхгауза, или Арсенала. «…Был пожар в Кремле; загорелось на Спасском подворье, от чего весь Кремль так выгорел, что не осталось не токмо что инова, но и мостов по улицам», – писал Петр I в письме одному из ближайших своих сподвижников – Федору Апраксину.

Случилось это 19 июня 1701 г., и современная запись добавляла, что тогда в Кремле было «невозможно проехать на коне, ни пешком пробежать от великаго ветра и вихря; с площади, подняв, да ударит о землю и несет далеко, справиться не даст долго; и сырая земля горела на ладонь толщиною». Через пять месяцев после пожара Петр издал указ: построить на обширном месте, где между Никольскими и Троицкими воротами находились погорелые дворы Шереметева и Салтыкова, «Оружейный дом, именуемый Цейхоуз, по чертежам, каковы будут даны из Преображенского», а «у строения Оружейного дома быть в надзирании из дворян Ивану Салтанову и Оружейныя палаты живописцу Михаилу Чоглокову… да с ними же быть для всяких в строении этого дома архитектурных размерений и над каменщики в делах усмотрений саксонцу каменных дел мастеру Христофору Конраду». В строительстве принимали участие и «архитектурного дела мастер» Дмитрий Иванов, и какие-то иноземцы-архитекторы, прибывшие из Копенгагена, «ради усмотрения в совершенстве архитектурного смотрения цейхауского». Отсюда началась долгая история возведения Арсенала, продлившаяся чуть ли не все XVIII столетие.

Строили его долго, во время войны со шведами было не до него, только в 1713 г. подвели под крышу, которая тут же и обрушилась, а потом ни материалов, ни рабочих не хватало из-за строительства Петербурга. К 1731 г. под руководством Х. Кондрата стены Арсенала были все-таки достроены, а все здание закончено при императрице Анне Иоанновне, в 1736 г. Руководил строительством тогда фельдмаршал Миних, но непосредственно занимался им архитектор И.Я. Шумахер, которому, весьма вероятно, принадлежит и рисунок пышного барочного портала в центре фасада, обращенного к зданию Сената и не видного рядовому посетителю Кремля.

Обгоревший в Троицкий пожар 1737 г. Арсенал был возобновлен только через 20 лет, позднее на его ремонт и достройку употребили белый камень из разобранной стены Белого города от Пречистенских до Тверских ворот. Только все, казалось бы, закончили, так в октябре 1812 г. Наполеон взорвал здание. Арсенал пострадал более всего в Кремле – в руины превратилась вся его северная часть, а внутренность выгорела, и только при Николае I его наконец восстановили.

Сооружение лаконичного, нерасчлененного объема Арсенала в окружении старых русских построек знаменовало принципиально новое явление в Кремле, новый масштаб. Внешний облик Арсенала прост и суров, он оживляется лишь рустом нижнего этажа, затейливым барочным порталом входа и парными окнами. Известный искусствовед И.Э. Грабарь назвал их «одним из подлинных чудес архитектуры Арсенала, ее, может быть, наиболее пленительной находкой».

Строя Арсенал, Петр I был озабочен не только сугубо практическими делами хранения и производства оружия, но и созданием военного музея. Он повелел собирать воинские трофеи и «те, все собрав, взять к Москве и в новопостроенном Цейхаусе для памяти на вечную славу поставить». Комплектование образцов вооружения продолжили и при Николае I. У Арсенала помещено много различных орудий, всего около 800 стволов, и в том числе взятых у наполеоновских войск. К восточному фасаду, где находятся интересные образцы орудий, хода нет, а вот у южного фасада, к которому можно подойти, расставлены русские пушки XVI–XVII вв., которые до постройки Дворца съездов стояли у старого здания Оружейной палаты. Там же есть и несколько французских пушек с большой буквой N на стволе. Перед большевистским переворотом в Арсенале намеревались поместить большой и богатый музей 1812 г., что было бы самым замечательным и последовательным воплощением завета Петра Великого, но советские руководители были больше заинтересованы в казармах, чем в музее, а вот пушки вообще-то уцелели случайно. Их собирались… переплавить: 29 июня 1941 г. уже составили полный список, насчитали 870 общим весом 270 тонн, но… транспорта не хватало, чекисты были заняты перевозкой других предметов, и редчайшая коллекция уцелела.

У ворот Арсенала в 1927 г. установлена мемориальная доска, отмечавшая так называемую «зверскую расправу» юнкеров во время боев за власть в Москве в октябре 1917 г. Но историческая правда восторжествовала: было доказано, что никакой «расправы» на самом деле не происходило. Тогда в Арсенале была расквартирована воинская часть, поддерживавшая большевиков, и отсюда они щедро снабжались оружием. Рано утром 28 октября большевистский комендант Кремля, не имевший телефонной связи со своими, получил ультиматум командующего законными войсками полковника Рябцева открыть Кремль.

Солдатам, расквартированным в Арсенале, было предложено сдать оружие и выйти из Кремля. Они стали выходить и строиться, но в это время из здания, где оставались солдаты, неожиданно раздались выстрелы, и юнкера оказались под огнем. Было убито несколько юнкеров, пока, наконец, не заговорили пулеметы, при поддержке которых удалось справиться с провокаторами.

Советские историки, описывая эти события, упорно их искажали (и даже в истории города, изданной в юбилейные дни в 1997 г., повторяется та же ложь), обвиняя представителей законной власти Временного правительства в расстреле невинных людей в Кремле. Как писал один из таких историков, «выстроив 500 человек перед воротами Арсенала, они учинили дикую расправу над пленными, расстреляв их из пулеметов», а в путеводителе по Кремлю издания 1990 г. пишется о юнкерах и студентах: «Разъяренные, они разоружили солдат запасного полка и охрану Арсенала, выстроили их якобы для проверки документов и зверски расстреляли из пулеметов». На деле же было совсем наоборот. Большевистские солдаты открыли провокационный огонь, убив и ранив несколько ничего не подозревавших юнкеров, и в результате сами попали под пулеметный обстрел. Вот воспоминания одного из руководителей Красной гвардии: «Я в это время был около стены, где еще солдаты были вооружены и не хотели сдаваться. Вдруг солдаты при виде юнкеров открыли залп. Юнкера в панике бросились бежать к стенам, а некоторые обратно за ворота с криками „Измена, измена! Где Рябцев?“ В это время около стены обходили броневики, и солдаты, увидев их, еще больше набрались духа, полагая, что это наши броневики и прикрывают нас от юнкеров. Солдаты стали еще сильнее и чаще открывать огонь по юнкерам… Но вдруг броневики остановились и открыли огонь по стрелявшим. Солдаты тогда прямо не знали что делать, но все же продолжали стрелять».

С закрытия Кремля советскими властями и до сих пор Арсенал занят воинскими частями.

Сенат

Напротив Арсенала – здание Сената, их разделяет Сенатская площадь, которая в советское время называлась по имени террориста-убийцы Каляева.

Сенат был высшим государственным учреждением, призванным, по мысли Петра I, осуществлять надзор над государственными учреждениями. Екатерина II разделила Сенат на шесть департаментов, из которых два («по отправлению государственных текущих дел» и «по апелляционным делам и герольдии») заседали в Москве, в Потешном дворце. Для них потребовалось новое помещение, долженствующее соответствовать значению Сената, и Екатерина повелела архитектору Матвею Казакову выстроить таковое, и, конечно, в Кремле.

Для нового строительства выбрали обширный двор князя Трубецкого, двор государевых духовников (обычно протопопов Благовещенского собора), а также конюшенный двор соседнего Чудова монастыря, да еще сломали несколько церквей. На образовавшемся участке треугольной формы в 1776 г. стали строить новое представительное здание.

Сенат

Казаков спроектировал его так, чтобы оно полностью заполнило участок неудобной формы: в плане новое здание представляло собой равнобедренный треугольник со срезанными углами. Два парадных этажа – второй и третий – поставлены как бы на мощном пьедестале высокого первого, отделанного крупным рустом, в вершине треугольника размещен парадный Екатерининский зал, отмеченный куполом, – это центр всей композиции здания. Но его довольно трудно увидеть: особенно эффектно замысел зодчего раскрывается для тех, кто сможет войти во двор через пышно отделанный вход. Неординарное решение – почему-то спрятать от глаз зрителя самую интересную часть здания, прекрасную ротонду круглого зала.

Екатерининский зал – шедевр русской классической архитектуры. Его купол имеет пролет почти 25 м и высоту 27 м, причем толщина свода в самой верхней части составляет только один кирпич. Сохранился рассказ о том, что рабочие боялись убирать подмостки и кружала, по которым выкладывался свод, и как Казаков встал на вершине свода и стоял там, пока не убрали все подмости, причем «делал разные прыжки и притоптывания, чтобы выказать полную уверенность в прочности работы». Зал окружают пышные коринфские колонны, в простенках между ними помещены барельефы, изображающие великих князей и царей (копии скульптур Ф.И. Шубина). Фриз за колоннами прославляет деяния императрицы Екатерины II, представленной в виде Минервы, богини мудрости и покровительницы искусств и ремесел. Под лепными изображениями надписи: «Своей опасностью других спасает» (для того чтобы доказать безвредность прививки по методу английского врача Дженнера, Екатерина привила себе и своим внукам оспу, эту неизлечимую тогда болезнь), «Везде светит» (на учреждение училищ), «Назирает и украшает» (украшение городов замечательными постройками), «Погибавших сохраняет» (учреждение Воспитательного дома, лучшего тогда в Европе заведения для брошенных детей), «Великому великая» (открытие памятника Петру I), «И вы победно подвизайтесь» (награда воинской доблести), «Восходит и живит» (общее оживление России и развитие сил ее), «Отторгнутое присоединяет» (на присоединение черноморского прибрежья) и др.

Архитектор М.Ф. Казаков

Здание – или, как оно называлось, Дом присудственных мест – начало строиться в 1776 г. и было окончено к 1 июля 1787 г. Стоимость его была исчислена с обычной тогда тщательностью – 759 395 рублей 731/2 копейки.

Здесь предполагалось также разместить Вотчинный департамент с большим архивом и Межевую канцелярию с чертежной и архивом, а также использовать для собраний московского дворянства. В дальнейшем, после переделки купленного дома в Охотном ряду, дворянство собиралось уже там. После 1790 г. это сооружение получило название Сената, в котором работали 3, 7 и 8-й департаменты, рассматривавшие уголовные и гражданские дела.

Екатерина посетила новое здание и не преминула заметить, что «благородные дворяне, при первом своем собрании здесь… припомнят, что я дала им и всему их потомству Грамоту с правами и преимуществами важными». Она обратилась к архитектору М.Ф. Казакову: «Как все хорошо, какое искусство! Нынешний день ты подарил мне удовольствием редким; с тобою я сочтуся, а теперь вот тебе мои перчатки – отдай их своей жене и скажи, что это на память моего к тебе благоволения». Кроме перчаток Казаков получил драгоценный перстень, следующий чин и значительную пенсию.

В продолжение первой половины XIX в. в здании находилось много различных учреждений, нещадно его эксплуатировавших. Так, инспекторский департамент Военного министерства занял великолепный Екатерининский зал и заполнил его доверху папками архивных дел, а в середине поставил винтовую лестницу, чтобы добираться до потолка. На втором этаже располагалось Московское дворцовое архитектурное училище, сыгравшее большую роль в подготовке кадров зодчих.

С судебной реформой Александра II и введением новых судебных учреждений здание было отдано для них: там в 1866 г. открылась Московская палата судебных установлений. Тогда купол, на котором до наполеоновского нашествия стояла статуя Георгия Победоносца, увенчали колонной с гербом и надписью «Закон» (в советское время это все вместе с законами исчезло), а позже в Екатерининском зале установили скульптуру императора Александра II – «царю-законодателю». Изменение архаичной судебной системы, в которой произвол и взятки играли первенствующую роль, вызвало необыкновенный энтузиазм: публика буквально осаждала здание Сената, желая присутствовать на судебных заседаниях.

В этом здании выступали лучшие русские адвокаты, в переполненных залах звучали речи А.И. Урусова, Ф.Н. Плевако, В.М. Пржевальского, Н.П. Шубинского и многих других. Председателем Московского суда долгое время был Н.В. Давыдов, оставивший интереснейшие воспоминания о Москве второй половины XIX в. Здание это помнит много нашумевших процессов: тут в октябре 1874 г. судили игуменью Митрофанию, в миру баронессу Розен, занимавшуюся подделкой векселей, сообщников, которых оговорил Каракозов, покушавшийся на императора Александра II, «червоных валетов», большой группы мошенников, знаменитого предпринимателя и мецената Савву Мамонтова, попавшего под жернова междуведомственных амбиций, генерал-майора Л.Н. Гартунга (мужа Марии Александровны Пушкиной, дочери поэта), несправедливо обвиненного в присвоении денежных документов и застрелившегося в комнате рядом с судебной залой. Он оставил такую записку: «Клянусь Всемогущим Богом, я по настоящему делу ничего не похитил; и врагам моим прощаю». В 1899 г. проходил громкий процесс по злоупотреблениям в Московском городском кредитном обществе, затронувший многих тогда. Общество почти 40 лет производило операции с ипотечными вкладами, создав целую систему незаконной наживы.

В советское время после переезда правительства Ленина из Петрограда в Москву, в Кремль, в здании судебных установлений, на втором и третьем этажах, разместились Совнарком (Совет народных комиссаров, председателем которого был В.И. Ленин) и ВЦИК (Всероссийский центральный исполнительный комитет, председатель Я.М. Свердлов). В бывшей квартире прокурора поселился Ленин, где он жил с 1918 по 1922 г., а Екатерининский зал тут же переименовали в Свердловский, который стал клубом и местом проведения разного рода собраний и заседаний. Там же заседало правительство, созывались пленумы Центрального комитета коммунистической партии, вручались Сталинские и Ленинские премии, в том числе международные. В здании Сената была и квартира Сталина, куда он переехал после смерти жены. Его дочь вспоминала, что «на новой квартире в Кремле отец бывал мало, он заходил лишь обедать. Квартира для жилья была очень неудобна. Она помещалась в бельэтаже здания Сената, построенного Казаковым, и была ранее просто длинным официальным коридором, в одну сторону от которого отходили комнаты – скучные, безликие, с толстыми полутораметровыми стенами и сводчатыми потолками. Это бывшее учреждение переоборудовали под квартиру для отца только потому, что его кабинет – официальный кабинет председателя Совета министров и первого секретаря ЦК – помещался в этом же здании на втором этаже, и оттуда ему было очень удобно спуститься вниз и попасть прямо „домой“ обедать. А после обеда, продолжавшегося обычно часов с шести-семи вечера до одиннадцати – двенадцати ночи, он садился в машину и уезжал на Ближнюю дачу. А на следующий день, часам к двум-трем, приезжал опять к себе в кабинет в ЦК. Такой распорядок жизни он поддерживал до самой войны». Сохранились воспоминания о сборищах на его квартире: «…обычно первый тост произносил Хозяин. Все напряженно ожидали. Бывало и так: Сталин выходил из-за стола своей медленной, переваливающейся походкой, поднимал бокал за одного из „высоких гостей“ и, перечисляя его достоинства, облобызав, заканчивал шуткой: „Если бы товарищ (имярек) не был таким молодцом, то товарищ Ульрих (председатель судебной военной коллегии. – Авт.) давно бы подписал ему смертный приговор“. Все смеялись. Аплодировали. Смеялся и тот, к кому был обращен тост. Нередко он оказывался пророческим. Вот уж действительно „поцелуй Иуды“!»

После смерти Сталина в квартире поместили архив VI сектора, как назывался строго секретный архив Политбюро компартии. Хрущев, придя к власти, приводил его в «должный порядок», основательно почистив: отсюда документы пачками вывозили на хрущевскую дачу и там сжигали в камине.

Ту часть здания Сената, ближайшую к Никольской башне, в которой находились кабинет Сталина и кабинет его долголетнего секретаря Поскребышева (им же арестованного в конце карьеры), вместе с приемной называли «уголком» (потому что тут два крыла здания Сената сходились под углом друг к другу). Зал заседаний Политбюро, которые проходили по заведенному церемониалу, находился в той же части здания на третьем этаже.

Недавно здание Сената капитальным образом отремонтировали и отреставрировали для резиденции президента, где теперь находятся представительский и рабочий кабинеты, залы для приемов и заседаний, кабинеты помощников, библиотека. В Екатерининском зале поставили круглый стол для переговоров. В здании также находится так называемый ситуационный центр, который собирает разнообразную информацию.

Дворец съездов

Так назвали новое здание, возведенное при Хрущеве в Кремле – надо было ему оставить свой след здесь. Ведь, казалось бы, вполне обходились раньше залом в Большом Кремлевском дворце, выкроенным из двух старых царских, где собирались многочисленные съезды – большевиков, передовиков, интернационалистов, стахановцев, писателей, но нет – надо было обязательно оставить память о себе…

Для постройки Дворца съездов снесли несколько строений XIX в. – Офицерский, Кухонный и Гренадерский корпуса, почти весь Кавалерский корпус, а также старое здание Оружейной палаты. Они не были выдающимися произведениями, однако Оружейная палата, хотя и перестроенная и обезображенная в николаевское время при переделке ее в казармы, была все-таки весьма замечательным сооружением и вполне могла бы быть восстановлена в прежнем блеске. Вместо этого приступили к строительству нового здания, предназначенного для различных собраний.

И его надо было соорудить очень срочно, чтобы поспеть к открытию очередного собрания. Надвигался XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза, и он, по желанию ее руководителей, должен был собраться в новом здании. В 1960 г. сломали старые здания, прорыли коллектор на глубине 12 м (его прокладывали тоннельным способом – трудно даже представить себе, сколько бесценных сокровищ уничтожили при этом) и начали рыть огромную яму глубиной в пятиэтажный дом. Вскоре над ней, аккурат к открытию съезда 17 октября 1961 г., возвели здание «дворца».

Создатели тут же получили Ленинскую премию – это были главный архитектор Москвы М.В. Посохин и его товарищи. Грубо влезший в окружение старых зданий, совершенно чуждый и по архитектуре, и по материалу, из которого его построили (хотя облицован мрамором, который издали не отличается от вездесущих бетонных панелей), он никак не совмещается не только с древними соборами и с соседним Патриаршим дворцом, но и с более поздними Арсеналом и Сенатом. Его стена с жесткой схемой пилонов и неуклюжей надстройкой вылезает из-за Кремлевской стены со стороны Воздвиженки и непоправимо портит вид древней крепости. Как говорили, огромный фундамент нарушил гидрогеологические условия, в которых находились фундаменты кремлевских соборов, что создало угрозу для их существования.

Ядро нового строения – огромный зал на 6 тысяч мест, сделанный широким амфитеатром, с большим балконом и со сценой, считающейся одной из самых больших в мире. В зал ведут несколько эскалаторов. Над ним оборудовали банкетный зал, рассчитанный на 2500 сидячих или на 4500 стоячих посетителей. В здании много подсобных помещений – малых и больших залов, кухонь, гостиных и прочего – всего более 800.

Теперь во Дворце съездов эти съезды как раз-то не проходят: он отдан под балетные постановки и концерты.

КРЕМЛЬ УТРАЧЕННЫЙ

Исторический обзор

Как и любой другой город, Кремль на протяжении многих сотен лет не раз перестраивался. Причиной тому были не только многочисленные пожары и войны или амбиции очередных правителей, но и чисто практические соображения: ветшание здания, необходимость его расширения, несоответствие новым функциям, причем это относилось не только к гражданским зданиям, но и к церковным сооружениям.

В Кремле наряду с великокняжеским дворцом, большими соборами находилось и множество других самых разнообразных построек. Там с древних времен располагались монастыри и их подворья, вместе с большими боярскими усадьбами мелкие дворы дворян, а также простые дворы приказных и ремесленников. Со временем они вытеснялись из Кремля за пределы его стен на Посад, а кремлевские усадьбы переходили к князю и царю.

При этом терялись и прекрасные памятники русской архитектуры, о которых нам известно лишь по упоминаниям летописей и редким изображениям. Этот процесс был какое-то время вполне естественным, ибо тогда не было такого понятия, как памятник: оно появилось только в конце XVIII столетия, да и то ему приходилось десятки лет доказывать свое право на существование. Наши предки вполне утилитарно относились к любым строениям – если они приходили в негодность или становились малы и неудобны, то их просто заменяли новыми, вне зависимости от того, что это было, простая изба или великолепный каменный собор. Так, историк Н.А. Скворцов насчитал более тридцати церквей, по разным причинам уничтоженных в Кремле. «Постройка новых зданий, расширение улиц и площадей, ветхость церквей, удаление из Кремля предержащих властей – все это подавало повод к совершенному их уничтожению», – отмечает он.

Начиная примерно со второй половины XVIII столетия мы встречаем уже определенные высказывания, правда нечастые, о сравнительной эстетической и исторической ценности того или иного строения, а через столетие проблемы сохранения архитектурного, живописного, исторического наследия приобретают общенациональное значение, особенно усилившееся после Второй мировой войны.

В Кремле на протяжении сотен лет было снесено множество строений.

У Фроловской (Спасской) башни купец Таракан (Тараканов) в 1471 г. построил палаты – первое здание из кирпича, возведенное частным лицом, что было отмечено летописцем. Позднее дома этой богатой семьи находились в Китай-городе. Палаты были снесены, вероятнее всего, при построении новой башни. Рядом, на подворье Кирилло-Белозерского монастыря, стояла церковь Афанасия и Кирилла, существовавшая еще в конце XIV столетия. На подворье останавливались высшие церковные иерархи, приезжавшие в Москву с Ближнего Востока. Тут жил антиохийский патриарх Макарий, сын которого архидьякон Павел Алеппский оставил замечательное описание своего путешествия в 50-х гг. XVII в. Известный в истории Смутного времени патриарх Гермоген, противник изменников-бояр, был заключен здесь и отсюда переведен в Чудов монастырь, где и скончался. Как и многие другие монастырские владения в Кремле, это подворье в XVIII в. было занято самыми разнообразными учреждениями – и Коммерц-коллегией, и конторой «следования мужского полу душ» (производившая перепись), и «магазейною продажей», пока его не снесли в 1776 г. Примерно ту же историю можно рассказать и о других подворьях и дворах. Так в XIV столетии Дмитрий Донской пожаловал Сергию Радонежскому место для застройки подворьем, где он мог останавливаться в приезды в Москву. Так образовалось Троицкое подворье, где построили Богоявленскую церковь (иногда подворье именовалось монастырем), а в 1557 г. возвели шатровую Сергиевскую церковь, одна из самых замечательных церковных построек в Кремле, изображение которой сохранилось в книге об избрании на царство царя Михаила Федоровича. Как церковь, так и подворье Троице-Сергиевого монастыря, где она находилась, разобрали при тотальной чистке Кремля, предпринятой в начале XIX в., сравнимой только с разрушениями советского времени.

Каждое большое строительство в Кремле сопровождалось потерями. При сооружении огромного здания Сената на месте двора князей Трубецких, конюшенного двора Чудова монастыря и двух подворий снесли вместе с кладбищем церковь Козьмы и Дамиана, известную по документам с 1475 г., к которой позднее был пристроен придел, иногда обозначаемый как отдельная церковь во имя митрополита Филиппа.

В конце XVIII в. Кремль едва избежал грандиозных разрушений, могущих сравниться только с тем, что произошло в советское время. Когда Екатерина II затеяла строить в Кремле новый дворец, то разобрали большую часть кремлевской крепостной стены с южной стороны, Запасной двор с набережными садами, а также сломали любопытнейшие здания приказов, стоявшие длинной линией (124 м) по южной бровке кремлевского холма. Они были возведены по указу царя Алексея Михайловича в 1675 г. и надстроены при его сыне вторым этажом, куда вели длинные лестницы с крыльцами. Над палатами приказов стояли две церкви – Александра Невского и Черниговских чудотворцев князя Михаила и боярина его Федора. Мощи чудотворцев определили перенести в Архангельский собор, причем случился конфуз: когда вскрыли гробницу, то оказалось, что «болярина же его святаго Феодора мощей в оной раке и церкви не явствует», однако сложили все, что обнаружилось там, обратно и унесли в Архангельский собор.

Восхищенный пиит Сумароков откликнулся на грядущую перемену:

Низвержена гора Монаршескою волей, И Кремль украсится своею новой долей: Со славою придет Паллада к сим местам И будет обитать, ко славе Россов, там.

Однако из-за финансовых затруднений постройку колоссального дворца остановили и даже восстановили разрушенные стены и башни.

Особенно большой урон нанес Кремлю П.С. Валуев, заступивший в 1801 г. на должность руководителя Дворцового ведомства, ярый сторонник порядка и неистовый противник старых зданий, внушавших ему отвращение. Он обратился к императору Александру I за разрешением снести некоторые кремлевские строения, которые «помрачают своим неблагообразным видом все прочие великолепнейшие здания», и получил carte blanche, а просвещенный император лишь озаботился, «не произведет ли уничтожение сих древних зданий какого-либо предосудительнаго замечания». Замечаний Валуев, конечно, не услышал, и снесли прекрасные Колымажные ворота, двор царя Бориса Годунова, дворцовые церкви, уникальную Богоявленскую церковь и многие другие здания.

После изгнания наполеоновских войск волна «приведения в порядок» не пошла на убыль.

Справа от Спасских ворот стояла церковь Николы Гостунского, построенная в 1506 г. на месте более древней деревянной церкви Николы Льняного (туда приносили льняные початки для освящения урожая, а также и готовые холсты). В новую церковь перенесли Никольскую икону, украшенную «златом и камением драгим и бисером», прославившуюся чудесами в селе Гостунь (около города Белева). В этой церкви дьяконом служил московский первопечатник Иван Федоров. Никола Гостунский был весьма популярен в Москве – сюда приходили помолвленные и новобрачные пары с родителями и заказывали молебны перед образом святителя Николая, вручая ему таким образом свою судьбу. Имена их записывались в особую книгу, хранимую в церкви. После пожара 1812 г. церковь отремонтировали, но… вскоре снесли, несмотря на то что она была весьма почитаема москвичами.

Сохранился выразительный рассказ декабриста В.И. Штейнгеля, бывшего тогда адъютантом московского генерал-губернатора А.П. Тормасова: «Его (собор Николы Гостунского. – Авт.) предположено было обнести благовидною галерею по примеру домика Петра Великого; но полученное известие, что с государем прибудет и прусский король, подало мысль: собор сломать, а площадь очистить для парадов. Граф (Тормасов) послал меня переговорить об этом важном предмете с Августином. Преосвященный в полном значении слова вспылил, наговорил опрометчиво тьму оскорбительных для графа выражений; но, как со всеми вспыльчивыми бывает, постепенно стих и решил так: „Скажите графу, что я согласен, но только с тем, чтобы он дал мне честное слово, что, приступив к ломке по наступлении ночи, к утру не только сломают, но очистят и разровняют все место так, чтобы знака не оставалось, где был собор. Я знаю Москву: начни ломать обыкновенным образом, толков не оберешься. Надо удивить неожиданностию, и все замолчат. Между тем я сделаю процессию: торжественно перенесу всю утварь во вновь отделанную церковь под колокольней Ивана Великого и вместе с тем освящу ее“. Довольный таким результатом переговоров, граф сказал: „О, что до этого, я наряжу целый полк: он может быть уверен, что за ночь не останется ни камешка“… Гостунский собор действительно исчез в одну ночь. Этому не менее дивились, как и созданию в 6 месяцев гигантского экзерциргауза (Манежа. – Авт.)».

И действительно, москвичи дивились такой прыти: «Проходят Кремль. „Что это такое, точно что-то не так?“ – обращаются друг к другу супруги с вопросом. „Да и мне кажется, что какая-то будто перемена“. Осматриваются внимательно. „Ай, да где же собор Николы Гостунского?“ Его нет, место чисто; даже незаметно, где стоял». Вот как усердие перед высоким начальством все превозмогает…

Церковь перевели на третий этаж звонницы рядом с колокольней Ивана Великого, но посещалась она очень редко, так как надо было подниматься высоко по лестнице, а зимой в неотапливаемой церкви царил жуткий холод.

Другой пример беспредельного угождения властям связан с судьбой первой московской церкви.

У Боровицких ворот стояла церковь Рождества Иоанна Предтечи, по уверению летописца, записавшего бытовавшую тогда легенду о ней: «Глаголют же, яко то пръваа церковь на Москве, на том месте бор был и церковь та в том лесу срублена была тогды, та же и соборнаа церковь была при Петре митрополите и двор митрополич туто же был, иде же ныне двор княж Иванов Юрьевич», «преже древяна прьваа церковь на бору, в том лесу и рублена». Рядом с церковью, как говорит летописец, поставил свой двор и митрополит Петр. Известно, что в 1460/61 г. построено каменное здание великим князем Василием Темным, но уже во время пожара 28 июля 1493 г., о котором «старые люди сказывают, как Москва стала, таков пожар не бывал»», оно сильно пострадало: «…и церковь Иоанн Предтеча у Боровицкых ворот выгоре и западе…»; тогда сгорела и казна великой княгини Софьи Фоминичны, хранившаяся в церковном подвале. В 1509 г. новая церковь была освящена митрополитом Симоном. В память рождения сына Ивана Грозного царевича Дмитрия в церкви устроили придельный храм Святого Уара, так как он родился 19 октября 1582 г., в день этого святого, и, как было обычно, носил два имени – Дмитрий и Уар. Перенесенные из Углича мощи царевича сначала поместили в этом храме, а затем в Архангельском соборе. Придельная церковь была весьма популярна в Москве, и даже сам Рождественский храм часто назывался Уаровским, так как сюда родители обращались с молитвой об исцелении детских болезней. Петр Великий заботился о церкви – он повелел в 1722 г. приступить к исправлению ветхостей и неисправностей. Однако в следующем веке власти решили вообще избавиться от древней церкви, и в этом намерении им деятельно помогал и оправдывал их варварские действия высший церковный иерарх московский митрополит Филарет.

После испытаний 1812 г., выпавших на долю Москвы и Кремля, церковь, по сравнению с другими строениями, пострадала незначительно и в ней нашли приют бездомные и безместные попы. Управляющий Московской епархией просил начальника Кремлевской экспедиции князя Н.Б. Юсупова определить, что надо сделать для поправления этой церкви, и позднее ее отремонтировали. Тогда же открыли основание древнего деревянного строения, которое посчитали жилищем митрополита Петра.

При постройке новых зданий при Николае I – Большого Кремлевского дворца и Оружейной палаты – оказалось, что древняя церковь помешала еще одному ревнителю порядка, на этот раз самому императору. Ему не хотелось видеть такое неприглядное здание рядом с новыми, с иголочки, величественными, по его мнению, строениями, и церковь была приговорена к уничтожению: Николай, осматривая новые постройки, повелел «церковь Св. Уара перенести в башню Боровицких ворот; ныне же существующее ее строение разобрать». Чтобы как-то утихомирить приверженцев старины, вице-президент Дворцовой конторы сообщил министру императорского двора следующее: «Находящуюся в Кремле церковь во имя св. Иоанна Предтечи Высочайше повелено сломать и перевести в Боровицкую башню. А как этот храм принадлежит к первейшим московским древностям, то, дабы совершенно отстранить все могущие возникнуть по сему предмету в народе разнаго рода толки, я полагал бы на стене башни, обращенной ко дворцу, сделать на особо вделанных камнях надписи, объясняющие причину сего перенесения. Высокопреосвященнейший Филарет, митрополит Московский, одобрив с своей стороны эту мысль, составил две надписи, одна из них поместится на правой стороне наружнаго портика устроенной в башне церкви, а другая – под верхним крестом. Крест над портиком поставится тот же самый, который находится ныне над приделом Св. мученика Уара, а вверху над храмом – во имя святаго».

Известный в XIX в. духовный писатель А.Н. Муравьев вспоминал, как «всячески старался спасти древний храм» – он не мог примириться с надругательством над древностью и святыней московской. Муравьев обратился за содействием к митрополиту Филарету и близкому ко двору сановнику князю С.М. Голицыну. От Филарета, который, казалось бы, обязан был заботиться о сохранении церковной древности, он получил отповедь: «…я покланяюсь древним иконам и прочей святыне, а не разседшимся камням Василия Темнаго», а обращение к Голицыну ничем не кончилось, ибо «двор был заграницею, и слишком скоро исполнилось данное повеление».

При сносе церкви обнаружилось, что под жертвенником оказались кости животных (лошадиная голова, голени быка и коровы) – вероятно, на этом месте было языческое святилище с жертвоприношениями. Ведь известно, что христианские церкви при насильственном обращении местного населения ставились именно на месте разрушаемых языческих храмов, а день памяти Иоанна Предтечи намеренно отмечался на Ивана Купалу, главный языческий, самый веселый и разгульный день в году.

Церковь в 1847 г. снесли, иконостас перенесли в Боровицкую башню, где он страдал от сырости и, по сути дела, никем не был видим. Филарет освятил новое помещение церкви 2 мая 1848 г. и произнес проповедь в оправдание разрушителям.

У входа со стороны Кремля поставили крыльцо с каменным шатром, выше которого прикрепили подлинный крест, снятый с церкви, и две мемориальных доски, повествующие о переносе церкви.

В советское время никаких следов – ни надписей, ни креста – от бывшей там церкви не осталось.

При том же Валуеве снесли подворье Троице-Сергиева монастыря и Годуновский дворец у Троицкой башни и на освободившемся месте выстроили здание для размещения сокровищ Оружейной палаты, которые ютились в нескольких малоприспособленных и тесных помещениях – только в 1485 г. выстроили двухэтажное здание на Соборной площади между Архангельским и Благовещенским соборами, но и оно со временем оказалось тесным.

Новое здание Оружейной палаты построено в 1806–1809 гг. (отделка продолжалась до середины 1812 г.) по проекту талантливого архитектора И.В. Еготова, автора таких шедевров классицизма, как здания Военного госпиталя в Лефортове, усадьба Дурасова в Люблине и др. Новое здание явилось заключительным аккордом образования классического кремлевского ансамбля у Никольской башни, состоявшего из здания Сената, Арсенала и Оружейной палаты. Как писали тогда, «конечно, по важности сего хранилища древностей отечественных в Москве нет здания другого ему равного: кажется с сим согласовался и архитектор, сочиняя план сего Музея – какой величественный вид! Главный фасад обращен к Никольским воротам на площадь, окруженную Сенатом и Арсеналом, – самое соседство сих двух зданий придает важность нашей Оружейной Палате – Оружие и Закон ограждают путь к Святилищу славы наших предков».

Напротив Никольских ворот стояло протяженное двухэтажное здание, с выделенным восемью колоннами и куполом центром, щедро украшенное барельефами и скульптурами (над наружной отделкой здания работал скульптор Г.Т. Замараев). На карнизе находились фигуры Добрыни, крестившего Новгород, воеводы Претича из Повести временных лет, героев Куликовской битвы Пересвета и Осляби, покорителя Сибири Ермака Тимофеевича, освободителей Москвы от польско-литовских захватчиков Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского. Рядом с ними стояли статуи государственных деятелей Д.Д. Холмского, А.Л. Ордин-Нащокина, А.С. Матвеева, В.В. Голицына и др. На стенах поставлены барельефы, изображавшие сцены из русской истории. Оружейная палата работала в этом здании до 1851 г., когда все экспонаты были перемещены в новое здание, а старое было перестроено любителем шагистики Николаем I под казармы по проекту архитектора Тона, основательно испортившего прекрасное здание. Его снесли перед строительством хрущевского «шедевра» Дворца съездов, а ведь как было бы хорошо и разумно его восстановить и устроить там музей истории Кремля.

После самой крупной перестройки в николаевское царствование в XIX столетии Кремль жил спокойно до прихода коммунистов. После переезда ленинского правительства из Петрограда в марте 1918 г. в Кремле начались переделки, сносы и постройки, не прекращавшиеся весь XX век, и самое почитаемое место России изменилось неузнаваемо. Писатель Владимир Солоухин говорил о том, что «Кремль, который действительно был когда-то русской православной святыней, давным-давно осквернен сносом Чудова монастыря, Вознесенского монастыря, Спаса на Бору, памятника Александру Второму, многих других памятников старины, прекращением богослужений в кремлевских соборах…».

Через месяц после переезда Ленина с соратниками в Москву было принято постановление о сносе памятников «старого режима»: «Памятники, воздвигнутые в честь царей и их слуг, не представляющие интереса ни с исторической, ни с художественной стороны, подлежат снятию с площадей и улиц…»

Памятник великому князю Сергею Александровичу

Недалеко от Никольской башни, между зданиями Сената и Арсенала, на ступенчатом постаменте из темно-зеленого лабрадора стоял высокий бронзовый крест с распятием и эмалевыми вставками. Над крестом под волнисто-изогнутой кровлей виднелась скорбно склоненная Богоматерь, под крестом в художественно обработанном фонаре теплилась неугасимая лампада. На кресте можно было прочесть: «Отче, отпусти им, не ведают бо, что творят» – слова Иисуса о прощении своих врагов, ослепленных невежеством и злобой, обращенные к Богу Отцу во время смертных мук Его на кресте.

Этот крест-памятник, произведение художника В.М. Васнецова, был сооружен в 1908 г. на месте убийства великого князя Сергея Александровича.

Великий князь, бывший еще недавно генерал-губернатором Москвы, выехал 4 февраля 1905 г. из Малого Николаевского дворца, направляясь в свою резиденцию на Тверской улице. В 3 часа дня он проезжал между Арсеналом и Сенатом к Никольской башне, и в это время с тротуара сошел молодой человек и бросил какой-то предмет под коляску князя. Раздался страшный взрыв. Коляска, лошадь, извозчик и седок были буквально разорваны в клочки. Снег кругом был залит кровью. Вот выдержка из газетной корреспонденции: «От сотрясения воздуха побиты все стекла… Взрыв был слышен в Замоскворечье, на Сретенке, Мясницкой… Силой взрыва голова была отделена от туловища и разорвана на мелкие части, и бездыханное тело лежало на снегу без левой ноги, с большими повреждениями всего туловища. Одной руки не было, а другая лежала около шеи…» Так на сорок восьмом году закончилась жизнь великого князя Сергея Александровича.

Четвертый сын императора Александра III, он родился в 1857 г., участвовал в турецкой кампании 1877–1878 гг. и получил за нее орден Святого Георгия VI степени, путешествовал по Востоку, после чего основал Палестинское общество, целью которого было исследование Древней Палестины и оказание помощи русским паломникам в Святую землю.

Он интересовался историей и принимал близкое участие в возведении здания Музея изящных искусств в Москве, будучи председателем Комитета по устройству музея. Душа музея И.В. Цветаев в своей переписке часто упоминает о беседах с великим князем, много способствовавшим становлению музея. Сам Сергей Александрович пожертвовал значительную сумму на зал Парфенона, а после кончины его вдова передала музею некоторые предметы из большой художественной коллекции Сергея Александровича.

В 1891 г. он стал московским генерал-губернатором и стяжал на этом поприще репутацию твердого охранителя самодержавия.

Незадолго до покушения великий князь стал получать анонимные письма с угрозой убить его, если не прекратит преследования революционеров, но он пренебрег опасностью, только перестал выезжать вместе с женой, великой княгиней Елизаветой Федоровной (старшей сестрой жены Николая II).

Она одна из первых оказалась на месте убийства мужа и собрала своими руками окровавленные останки великого князя.

Убийцей был Каляев, террорист, член боевой организации партии социалистов-революционеров, ставившей целью путем убийств достигнуть справедливого социального порядка.

Великого князя Сергея Александровича похоронили в храме-усыпальнице, устроенном в подклете Алексеевской церкви Чудова монастыря, а на месте убийства поставили памятник.

После смерти мужа Елизавета Федоровна посвятила себя благотворительности: она основала Марфо-Мариинскую общину сестер милосердия, приобрела для нее два участка на Большой Ордынке, пригласила архитектора А.В. Щусева и художника М.В. Нестерова для постройки и отделки церкви Покрова Богородицы. Сама Елизавета Федоровна многие годы работала в общине, ухаживая за больными в Москве, пользуясь искренней любовью и уважением.

После захвата власти большевиками великую княгиню несколько раз пытались вывезти за границу, но она упорно отказывалась покинуть Россию, свою новую родину. В 1918 г. ее арестовали вместе с великим князем Сергеем Михайловичем (двоюродным братом ее мужа), тремя сыновьями великого князя Константина и сыном Павла Александровича и увезли на Урал в город Алапаевск.

Она и другие жертвы большевистского произвола были привезены к отверстию заброшенной шахты и живыми сброшены туда, вслед за ними полетели гранаты. Раздались взрывы, и удовлетворенные убийцы удалились – дело было сделано.

Но окрестные жители, подобравшись к шахте, еще слышали голоса глубоко внизу, а когда белые, взяв Алапаевск, извлекли тела мучеников, то оказалось, что голова одного из мальчиков была перевязана платком Елизаветы Федоровны… Там, в кромешной тьме, истекая кровью, прощаясь с жизнью, она находила в себе силы утешать и ухаживать…

Как и когда снесли памятник, поставленный на месте убийства великого князя, прекрасное произведение замечательного художника?

Вот что рассказывал комендант Кремля:

«Наступило 1 мая 1918 г. …Члены ВЦИК, сотрудники ВЦИК и Совнаркома собрались к 9.30 утра в Кремле, перед зданием Судебных установлений.

Вышел Владимир Ильич. Он был весел, шутил, смеялся. Когда я подошел, Ильич приветливо поздоровался со мной, поздравил с праздником, а потом шутливо погрозил пальцем:

– Хорошо, батенька, все хорошо, а вот это безобразие так и не убрали. Это уж нехорошо, – и указал на памятник, воздвигнутый на месте убийства великого князя Сергея Александровича.

Я сокрушенно вздохнул.

– Правильно, говорю, Владимир Ильич, не убрал. Не успел, рабочих рук не хватило.

– Ишь ты, нашел причину! Так, говорите, рабочих рук не хватает? Ну, для этого дела рабочие руки найдутся хоть сейчас. Как, товарищи? – обратился Владимир Ильич к окружающим.

Со всех сторон его поддержали дружные голоса.

– Видите? А вы говорите, рабочих рук нет. Ну-ка, пока есть время до демонстрации, тащите веревки.

Я мигом сбегал в комендатуру и принес веревки. Владимир Ильич ловко сделал петлю и накинул на памятник. Взялись за дело все, и вскоре памятник был опутан веревками со всех сторон.

– А ну, дружно! – задорно скомандовал Владимир Ильич Ленин.

Свердлов, Аванесов, Смидович, другие члены ВЦИК и Совнаркома и сотрудники немногочисленного правительственного аппарата впряглись в веревки, налегли, дернули, и памятник рухнул на булыжник.

– Долой его с глаз, на свалку! – продолжал распоряжаться Владимир Ильич.

Десятки рук подхватили веревки, и памятник загремел по булыжнику к Тайницкому саду».

Чудов монастырь разрушили в 1929 г., и часть его заняло здание для военной школы, а усыпальницу великого князя обнаружили при ремонте проезжей части в 1985 г. под автомобильной стоянкой, примерно напротив середины фасада бывшей школы. Тогда все засыпали и заасфальтировали и велели обо всем молчать. В 1995 г. останки великого князя были найдены снова: по сообщению печати, в предполагаемом месте пробурили 20 скважин, ввели миниатюрную видеокамеру и в конце концов обнаружили точное место склепа. Останки великого князя в 1995 г. были перенесены в Новоспасский монастырь, где поставлена копия васнецовского памятника.

Памятник Александру II

Если новые хозяева не пощадили древних сооружений Кремля, то тем более они не пожалели еще сравнительно недавних, не имевших в их глазах никакой ценности.

Как только большевики переселились в старую столицу, они начали разрушать памятники царям. В Кремле их руки протянулись прежде всего к памятнику царю-освободителю Александру II.

Стоял памятник на исключительно выгодном для обозрения месте: на склоне кремлевского холма, обращенного к Москве-реке, и отовсюду из Замоскворечья виднелась колоннада и высокая шатровая сень над статуей Александра II. Его установили недалеко от Малого Николаевского дворца, где в среду на Святой неделе 17 апреля 1818 г. у великого князя Николая Павловича, ставшего наследником престола после кончины его брата императора Александра I, и его супруги Александры Федоровны родился сын, названный Александром. Александр Николаевич стал вторым, после Петра Великого, российским императором, родившимся в Москве. Только через три недели состоялся обряд крещения в Михайлоархангельской церкви Чудова монастыря, проведенный архиепископом Августином. Младенца возложили на раку митрополита Алексия, прося его заступничества в жизни, но это не помогло, и император кончил ужасной смертью от руки террориста, когда еще был в расцвете сил и полон новых замыслов – тогда готовилось некое подобие конституции.

На рождение Александра его будущий воспитатель В.А. Жуковский сложил такие стихи «по случаю»:

С душой на все прекрасное готовый, Наставленный; достойным счастья быть, Великое с величием сносить, Не трепетать, встречая рок суровый…

История строительства памятника подробно исследована известным историком В.Ф. Козловым. Уже 8 марта 1881 г., на седьмой день после покушения, московский городской голова С.М. Третьяков предложил построить памятник в Кремле, что было поддержано гласными Московской городской думы. Памятник строился на деньги, собранные по всей России в продолжение многих лет, и подписка достигла огромной суммы – 1 миллион 762 тысяч рублей.

В продолжение почти 10 лет шли подготовительные работы: одних конкурсов провели целых три! Представили более сотни проектов и никак не могли решить, какой из них будет принят, и только после того, как сам Александр III, который живо интересовался памятником, решительно вмешался, дело сдвинулось. Как-то гостивший в Гатчинском дворце сын поэта художник Павел Жуковский предложил императору свой проект. Александру III он понравился, но ему хотелось усилить в нем русские черты, и он рекомендовал привлечь архитектора Николая Султанова, ставшего известным после многих работ по реставрации и восстановлению старинных зданий. Их совместный проект, представленный в 1890 г., с фигурой Александра II, работы скульптора Александра Опекушина, получил одобрение, и уже летом того же года начались земляные работы, которые со многими осложнениями продолжались около трех лет. На месте сооружения каждый день в тяжелых условиях трудились сотни землекопов, оснащенных лишь тачками. Как писал корреспондент газеты «Русское слово», «золотистый песок погружается в большие тачки, пудов в 30 (почти полтонны! – Авт.), каждая с песком, и эти грузные тачки влекут быстро наверх, по мосткам, человека по три, по четыре при каждой тачке, влекут к общей горе вынутой земли». При выемке грунта обнаружили множество ценных предметов – чернильницы, пеналы и даже гусиное перо – ведь на этом месте находились здания приказов. Фундамент закладывали на материковой скале. «Только это, – как писали тогда, – может придать ему вековую прочность».

Сергей Михайлович Третьяков

Закладка памятника происходила 14 мая 1893 г. в присутствии Александра III, императрицы Марии Федоровны и наследника Николая Александровича, который и не предполагал, что он через год станет императором и впоследствии будет открывать воздвигнутый памятник. Торжественное открытие состоялось 16 августа 1898 г. За два дня до этого газеты сообщали, что 14 августа все работы по отделке статуи закончены, временные постройки разобраны, помост перед памятником «устилается сукном цвета бордо» и московские улицы украшаются к приезду царской четы и почетных гостей: «…на балконах и подъездах устанавливаются бюсты Их Императорских Величеств, утопающие в зелени и цветах. На Лубянском фонтане спешно заканчивается цветочное убранство; эта декорация будет единственною во всей Москве по своей роскоши и замыслу».

В воскресение 16 августа Москва готовилась к торжественному событию – уже в восемь часов утра прогремели пять пушечных выстрелов с Тайницкой башни, народ рано начал собираться не только в Кремле, но и напротив, на Софийской набережной, «которая была сплошь усеяна обывателями столицы». В два часа дня император и свита в составе крестного хода из Чудова монастыря подошли к памятнику, митрополит Московский отслужил молебен, возгласил вечную память Александру II, в это время спала пелена и загремели пушки, которые произвели под «Преображенский марш» салютационную пальбу – 360 выстрелов, окутав все дымом. Торжество открытия завершилось парадом войск, во главе которых шел, обнажив саблю, сам Николай II. В течение этого дня «публика долго толпилась у памятника, любуясь величественным монументом».

Памятник представлял собой мемориальный комплекс, состоявший из собственно самой статуи императора, шатровой сени над ней, большой галереи и массивного основания. Статуя во весь рост, отлитая из темной бронзы, стояла на прямоугольном пьедестале с надписью: «Императору Александру II любовию народа». Все сооружение являлось выдающимся произведением прикладного искусства. Возвышавшаяся над статуей шатровая сень была облицована темно-розовым финляндским гранитом и украшена бронзой с позолотой; кровля шатра сделана из бронзовых листов, вызолоченных через огонь и залитых темно-зеленой эмалью. На сводах сквозной арочной галереи, окружавшей с трех сторон сень со статуей, помещались 33 мозаичных портрета русских государей, начиная от Владимира и кончая отцом Александра императором Николаем I, выполненные в Венеции по эскизам художника П.В. Жуковского. По фризу колоннады можно было прочесть: «Сооружен доброхотным иждивением русского народа».

Памятник вызвал разные отзывы, и в том числе отрицательные. Вот эпиграмма, приведенная в горьковской «Жизни Клима Самгина»:

Нелепого строителя Архинелепый план: Царя-Освободителя Поставить в кегельбан.

Один из лучших московских путеводителей, последний изданный в царской России, писал, что «сам памятник не производит художественного впечатления. В нем хороша только фигура императора, отлитая из бронзы, по проекту Опекушина. Сень над нею и галерея, в виде буквы П кругом нее, сооруженные по проекту художника П.В. Жуковского (сына поэта) и гражданского инженера Н.В. Султанова, – из очень дорогого материала, с массой позолоты, уже потускневшей, и венецианской мозаикой, – безвкусны и лишены какого бы то ни было идейного содержания. Это памятник лицу, а не деятелю, и обычные аксессуары памятников великим людям и крупным историческим деятелям здесь заменяются картинной галереей предков Александра II, начиная с Владимира Святого».

Этот памятник разрушили одним из первых. По воспоминаниям, Ленин нашел необходимым именно его удалить, считая, что на его месте надо поставить памятник Льву Толстому. «Где отлучали Толстого от церкви? – спросил он меня (В.Д. Бонч-Бруевича, управлявшего делами Совнаркома. – Авт.). – В Успенском соборе… – Вот и хорошо, самое подходящее его убрать (он показал на памятник Александру II), а здесь поставить хорошую статую Льва Толстого, обращенную к Успенскому собору. Это будет как раз кстати».

Летом 1918 г. статуи Александра уже не было (сень дожила до конца 1920-х гг.). В дневнике одного москвича, опубликованном за границей, 3 сентября 1918 г. было записано: «Ехал вчера на трамвае по Каменному мосту и – увы! – видел оттуда, что памятники Александрам Второму и Третьему уже разорены…» И далее он добавляет: «Какие же суетники эти советские работники! Снятие памятников, флаги, красноармейские звезды, телеграммы Ленину, бюллетени о его болезни, ведь это „буржуазные“ замашки. Не сказать ли им в таком случае: „Врач – исцелися сам“?»

Весной 1924 г. намеревались начать разборку сени, а остатки памятника разобрали летом 1925 г.

Чудов монастырь

Даже в Московском Кремле, каждая пядь которого полна исторических воспоминаний, Чудов монастырь стоял на особом счету – так много событий случилось здесь, так много знаменитых в русской истории лиц связано с ним.

Основан монастырь был сыном боярина Федора Бяконта, в юности ставшим монахом Богоявленского монастыря, а потом и московским митрополитом Алексием, управлявшим Московским княжеством при малолетнем князе Дмитрии, будущем Донском. Как повествуется в Житии митрополита, в 1357 г. его вызвала к себе в Орду мать хана Джанибека Тайдула, много лет скорбевшая глазами. Всякий вызов в Орду был тревожным – писали завещания, прощались с чадами и домочадцами, служили молебны. Когда митрополит в Успенском соборе совершал молебен перед отъездом, то случилось чудо – у гроба святого митрополита Петра «се от себя сама возгорелась свеча». Митрополит раздал молящимся часть этой свечи, а остальную взял с собой в Орду вместе с освященной водой.

В Орде он был торжественно встречен, введен в царские покои, там совершил молебен, возжег чудесную свечу, окропил глаза царицы святой водой, и… чудо свершилось – Тайдула прозрела. Все получили богатые дары, а митрополиту был подарен ордынский посольский (по другим источникам – конюшенный) двор в Кремле, где он устроил монастырь, а в 1365 г., как повествует летописец, «пресвященный Алексий, митрополит всея Руси, заложи церковь камену во имя святого архангела Михаила, честного его чуда, бывшаго в Хонех» (можно предполагать, что чудесное выздоровление Тайдулы произошло 6 сентября, в день празднования Чуда Архангела Михаила). Но вероятнее всего, что посвящение церкви определялось самим смыслом чуда, совершенного архангелом Михаилом, защитившим христианский храм от пытавшихся разрушить его язычников. Он явился с неба и остановил воды, направленные язычниками на храм, потом прорубил ущелье и увел воды туда. Отсюда название места – Хони, то есть погружение, потому что там воды погрузились в каменное ущелье. Митрополит Алексий этим посвящением подчеркивал значение сохранения православной церкви как оплота Московского государства. Церковь эта «милостию же Божиею и помощию святаго архаггела Михаила единаго лета и почата, и кончана, и священа бысть». Митрополит украсил новую церковь «и подписью, и иконами, и книгами, и златыми сосудами».

Патриарх Адриан

Сам митрополит Алексий скончался в 1378 г. и завещал положить его у алтарей построенной им церкви, но Дмитрий Донской не выполнил его волю и церковь простояла недолго – уже в 1431 г. во время службы «церковный верх… от ветхости весьма обвалился». Старый храм – одноглавый, с покрытием по трем закомарам – разобрали и выстроили новый, а во время подготовки фундамента нашли в земле нетленные мощи митрополита Алексия, которые и доныне сохраняются, но теперь уже не в Кремле, а в церкви Богоявления Господня, что в Елохове.

Новая церковь была меньше первоначальной, «обаче [однако] высока и зело пространна и прекрасна», но и она простояла не так долго. Великий князь Иван III Васильевич в 1501 г. указал разобрать обветшавшую церковь и построить новую. Через два года, в тот же день, 6 сентября, в день празднования Чуда в Хонех, церковь была торжественно освящена. Возможно, что ее, как и строившийся примерно в то же время Архангельский собор, возводили итальянские архитекторы. Считают, что неизвестный архитектор, создавший Чудовский собор, владел приемами итальянского Возрождения с таким же мастерством, как и Алевиз Новый.

Сам храм был очень красивым, его стройный и пропорциональный четверик украшен изящными декоративными элементами, несущими черты как ранней московской архитектуры, так и более поздних исканий. Капитальная «История русского искусства» так отозвалась об этом храме: «Собор Чудова монастыря был одним из тех первых памятников XVI в., в которых с наибольшей полнотой сказались черты новой московской архитектуры… В нем с наибольшим совершенством оказались использованными новые архитектурные формы, сложившиеся в Москве в результате глубоких идейных сдвигов и работы зодчих различных художественных направлений».

Чудовский собор явился образцом для многих русских построек XVI в. Он был красив и внутри – над алтарным престолом обращала на себя внимание резная деревянная позолоченная сень. Это чудесное произведение – «рукоделье раба Божия Петра Ремизова» – датировалось 1641 г.

В Чудовом монастыре находились и другие церкви: так, почти через 100 лет после кончины святого Алексия в основанном им монастыре возвели церковь, освященную во имя его, а строителем был архимандрит Геннадий, который очень почитал святого Алексия. Однажды «вниде ему в ум» почтить святого, и вскоре, около 1485 г., была построена Алексеевская церковь, в которую и были тогда перенесены мощи святого Алексия. В 1680 г. вместо этой церкви архимандрит Адриан, последний перед введением синодального управления всероссийский патриарх, заложил две новые церкви под одной кровлей, одна – во имя святого Алексия, а другая – во имя Благовещения Богородицы. Они соединялись аркой, под которой в серебряной раке покоились мощи святого Алексия, рядом лежал посох его, а за стеклом на стене находилось одеяние. Около Алексеевского храма в 1686 г. построили еще один – Андреевский, возможно по случаю умиротворения Стрелецкого бунта, когда патриарх вынес часть святых мощей апостола Андрея и призвал собравшихся бунтовщиков покориться, что они сделали, поцеловав святыню. Этот храм был, может быть, единственным в России, куда не разрешалось входить женщинам, – прежде в Чудовом монастыре было много монашествующих, все они во время богослужений заполняли церковь, и во избежание совращения неустойчивых к соблазну монахов вход женскому полу был строго воспрещен. Это запрещение по традиции оставалось в силе и до последних дней существования монастыря.

В Алексеевской церкви особенно хорош был иконостас, сделанный из бронзы в 1839 г. по рисунку М.Д. Быковского, а царские двери весом 11 пудов 30 фунтов (185 кг), работы знаменитой ювелирной фирмы Сазикова, сияли серебром. Церковь эта была еще и своеобразным воинским памятником: по указанию Николая I на ее стенах были развешаны трофеи Русско-персидской войны 1826–1828 гг.

В Алексеевскую церковь вело высокое псевдоготическое крыльцо, нелепо приделанное в 1780 г. к двухэтажному монастырскому корпусу по проекту М.Ф. Казакова (как писал путеводитель по Москве 1917 г., «прекрасное монастырское здание обезображено грубым крыльцом quasi-готического стиля»).

Под монастырским храмом Святого Алексия в 1906 г. устроили церковь-усыпальницу убитого террористом великого князя Сергея Александровича, освященную во имя преподобного Сергия Радонежского. Ее украшал замечательной работы резной белокаменный иконостас, иконы для которого написал художник К.П. Степанов. Из такого же белого мрамора изваяли надгробие, стоявшее в центре подземного храма. Там был и небольшой музей древностей, в котором находились ценные вещи из коллекции великого князя: иконы XVI и XVII вв., нательный крест XIV в. в серебряном ковчеге, а также личные вещи его. В храме находились носилки, на которых переносились останки Сергея Александровича, и гренадерская шинель, укрывавшая их.

Автором проекта храма-усыпальницы был архитектор В.П. Загорский, а внутренняя отделка производилась по замыслу и рисункам П.В. Жуковского.

Патриарх Филарет

Монастырь издавна был весьма почитаем – в церкви Чуда Архангела Михаила крестили многих младенцев из царского дома: детей Ивана Грозного, в частности в 1554 г. – царевича Федора, в 1629 г. патриарх Филарет крестил своего внука – будущего царя Алексея Михайловича, а в 1672 г. здесь был крещен и царевич Петр – впоследствии преобразователь России император Петр Великий. В 1818 г. в этой церкви состоялось крещение будущего царя-освободителя Александра II, родившегося неподалеку, в Малом Николаевском дворце.

Чудов монастырь памятен событиями, имевшими большое значение для истории русской церкви. Так, сюда был заключен митрополит Исидор, присланный в Москву из Константинополя в 1437 г. и давший согласие на унию – соединение восточного православия и западного католицизма. Когда митрополит во время церковной службы помянул папу римского, великий князь Василий II возмутился, громогласно назвал его «латинским прелестником» и велел запереть митрополита в Чудовом монастыре. В.О. Ключевский писал: «Если бы великий князь Василий Васильевич не обличал злокозненного врага, сатанина сына грека Исидора, олатынил бы он русскую церковь, исказил бы древнее благочестие, насажденное у нас святым князем Владимиром».

Исидору удалось бежать из монастыря, но великий князь приказал не преследовать его. «Исидор нощию исшед тайно, – рассказывает летописец, – и со учениками своими, с Чернцом Григорием и Афанасием, и побежал с Москвы ко Твери, а изо Твери к Литве, да и к Риму». В Риме он и умер в 1462 г.

С Чудовым монастырем связаны, может быть, наиболее драматичные события в русской истории, когда само существование Руси как самостоятельного, суверенного образования было под угрозой. Это было Смутное время, время разорения, «нестроения» и шатания всей Русской земли, после которого она вышла обновленной, строящейся и укрепляющейся.

Чудов монастырь оказался связанным с судьбой главных действующих лиц драмы Смутного времени: Лжедмитрием I, Василием Шуйским и патриархом Гермогеном, и если для первого Чудов монастырь был только одним из этапов в самом начале его головокружительной карьеры, то для двоих других он стал мрачным свидетелем их либо политической, либо физической смерти.

Было высказано много предположений о происхождении Лжедмитрия. По наиболее вероятному из них, он был сыном галицкого дворянина Богдана Отрепьева, стрелецкого сотника, погибшего в московской Немецкой слободе, вероятно в пьяной драке. Его сын Юрий попал в молодости к боярам Романовым, и, когда царь Борис Годунов обрушил свой гнев и преследования на них, Юрию Отрепьеву пришлось спасать свою жизнь в монастыре – он постригся в монахи под именем Григорий и, пользуясь протекцией, попал в кремлевский Чудов монастырь. Его заступники просили архимандрита, «чтоб его велел взять в монастырь и велел бы ему жити в келье у деда у своего у Замятни».

Знаменитая сцена из трагедии А.С. Пушкина «Борис Годунов», в которой Пимен произносит:

Еще одно, последнее сказанье — И летопись окончена моя… —

происходит в келье Чудова монастыря. Григорий, проснувшись, рассказывает летописцу о смутившем его покой сне:

Мне снилося, что лестница крутая Меня вела на башню; с высоты Мне виделась Москва, что муравейник; Внизу народ на площади кипел И на меня указывал со смехом, И стыдно мне и страшно становилось — И, падая стремглав, я пробуждался…

Григорий, обуреваемый честолюбивыми помыслами, бежит из Чудова монастыря, попадает в Польшу и оттуда, поддерживаемый поляками, приходит во главе войска в Москву. Он овладевает троном, венчавшись на царство 21 июля 1605 г. в Успенском соборе Кремля.

Долго на московском троне сидеть Григорию Отрепьеву не пришлось. Через десять месяцев в столице вспыхнуло восстание. «17 мая, в четвертом часу дня, прекраснейшего из весенних, – рассказывает Н.М. Карамзин, – восходящее солнце осветило ужасную тревогу столицы: ударили в колокол сперва у Св. Илии близ двора гостинаго, и в одно время загремел набат в целой Москве, и жители устремились из домов на Красную площадь, с копьями, мечами, самопалами».

Лжедмитрий, спасаясь от толпы, выскочил в окно и разбился. Его принесли во дворец и уже там убили. Тело выволокли на Красную площадь и положили на Лобное место, где, как передает современник, «положили ему на брюхо гнусную маску (найденную в комнатах у Марины), дудку в рот, волынку под мышку и медную деньгу в руку, как бы в награду за игру его».

Возглавлял боярский заговор, свергнувший Лжедмитрия I, Василий Иванович Шуйский, «пожилой, 54-летний боярин небольшого роста, невзрачный, подслеповатый, человек неглупый, но более хитрый, чем умный, донельзя изолгавшийся и изынтриганившийся, прошедший огонь и воду, видавший и плаху и не попробовавший ее только по милости самозванца, против которого он исподтишка действовал, большой охотник до наушников и сильно побаивавшийся колдунов». Его «выкрикнули» царем на Красной площади, и он оставался им четыре бурных года, с 1606 по 1610 г., в государстве, пораженном голодом, сотрясаемом восстаниями, осажденном интервентами.

В середине 1610 г. положение царя Василия стало критическим – его войска потерпели сокрушительное поражение в сражении с польскими войсками под деревней Клушино. С запада к Москве приближался гетман Станислав Жолкевский, с юга – Лжедмитрий II, а в самой Москве раздавались призывы расправиться с правительством. Глава заговорщиков Захар Ляпунов 17 июля 1610 г. собрал у Арбатских ворот дворян и детей боярских и объявил им о необходимости свести Шуйского с престола. После сходки на Красной площади толпа во главе с Ляпуновым отправилась в Кремль, захватила царя Василия и отвела в его городской дом, а вскоре туда, как рассказывает Н.М. Карамзин, «явились Захария Ляпунов, Князь Петр Засекин, несколько сановников с Чудовскими Иноками и Священниками и велели Шуйскому готовиться к пострижению, еще гнушаясь новым цареубийством и считая келию надежным преддверием гроба. „Нет! – сказал Василий с твердостью. – Никогда не буду Монахом“… Читали молитвы пострижения, совершали обряд священный и не слыхали уже ни единого слова от Василия». Его насильно постригли и отвезли в Иосифо-Волоколамский монастырь, а там он попал в руки гетмана Жолкевского, который и увез его в Польшу, предварительно сняв с него иноческое платье, «одев во изрядные ризы» – ведь польскому королю надо было видеть не монаха, а плененного русского царя. Там, в Польше, Шуйский и умер через два года.

В монастырском храме Чуда Михаила Архангела, в глубоких белокаменных подвалах, по преданию, был заключен патриарх Гермоген. Твердый защитник интересов православия, он не шел ни на какие компромиссы. Гермоген требовал крещения Марины Мнишек, чем и вызвал недовольство первого самозванца. Патриарх противился кандидатуре польского королевича Владислава на русский престол и, поддерживая Михаила Романова, выступал против боярских предложений о присяге королю Польши Сигизмунду III.

Когда на требование изменников-бояр остановить русское ополчение, приближающееся к Москве, Гермоген твердо ответил: «Я их благословляю против вас стояти и помереть за православную христианскую веру», его арестовали. Он не смирился с оккупацией Москвы и, находясь под домашним арестом, стал рассылать грамоты по Русской земле с призывами выступать против интервентов. Мужественный патриарх отвечал на угрозы врагов: «Да будут те благословени, которые идут на очищение Московского государства, а вы, – говорил он боярам, – окаянные московские изменники, будете прокляты».

Последние дни жизни бесстрашного патриарха, которого называли «непоколебимым столпом», поддерживающим «великую палату» – Россию, прошли в заключении: было ему «гонение и теснота великая». Гермогена посадили в подземную тюрьму, морили голодом – «опечалиша его кормлею и питием», и патриарх-страдалец скончался 17 февраля 1612 г. «по многом страдании и тесноте».

В воспоминание этих событий в нижнем этаже Михаилоархангельской церкви в 1913 г. освятили церковь во имя мученика Гермогена, тезоименитого патриарху.

Патриарх Гермоген

Сюда же, в Чудов монастырь, насильно отвели деда Петра I, боярина Кирилла Нарышкина. В 1682 г., во время Стрелецкого бунта, он был пострижен в монахи – тогда это было весьма распространенной формой принудительного отстранения политических противников от участия в управлении государством.

Чудов монастырь приобрел известность и как средоточие просвещения на Руси. Здесь была открыта одна из первых в Москве школ, учрежденных для подготовки «справщиков», то есть ученых людей, знающих, как исправить богослужебные книги, в которые при многочисленных переписываниях проникло множество ошибок.

Само дело исправления книг, по словам И.Е. Забелина, «не замедлило обнаружить всю глубину и необозримую широту тогдашнего русского невежества и его кровных чад: суеверия, легковерия, суемудрия и самомнения». Руководителем школы сделали грека Арсения, учившегося в Риме. Его привез в Москву в 1649 г. иерусалимский патриарх, и Арсений остался здесь. Позднее его приблизил к себе патриарх Никон, однако через несколько лет ученого грека обвинили в ереси, и он, как образно пишет тот же И.Е. Забелин, «на одинокой и потому утлой своей ладье потонул в глубине всеобщего невежества… Говорили про него, что он волхв, еретик, звездочетец, исполнен скверны и смрада езувитских ересей. Такими характеристиками встречались тогда все знающие и ученые люди».

Здесь же, в Чудовом монастыре, обретался и знаменитый писатель, богослов Максим Грек.

Максим Грек, или Михаил Триволис (таково было его настоящее имя), в 1518 г. прибыл из Афона в Москву по приглашению великого князя Василия II для перевода и исправления богослужебных книг. После выполнения первого же поручения – перевода толковой Псалтыри – он попросился обратно, но не тут-то было: в Московское государство было трудно попасть, но еще труднее кому-либо выбраться, если власти считали его полезным или же опасались, что он расскажет на Западе о московских порядках.

Максима Грека заставили работать. Он переводил, писал, исправлял книги, проповедовал, но, что оказалось роковым для него, он не смог остаться в стороне от политико-религиозной борьбы. Максим Грек выступил на стороне так называемых нестяжателей, ратовавших за возвращение церкви к идеалам первоначального христианства – аскетизму, отказу от стяжания, то есть стремления к приобретению, накоплению материальных ценностей.

Нестяжатели потерпели поражение и были осуждены на церковных соборах, и Максим Грек полностью испил горькую чашу мучений и унижения. Его в оковах увезли в дальний монастырь. В заточении он провел 22 долгих года. Сменялись митрополиты, появлялись новые люди у кормила правления, но Максим Грек оставался в монастыре – напрасно он слал прошения, доказывая, что он не еретик, не враг Московской державы, что он по десять раз молился за государя, напрасно он унижался: выпускать его не желали. Москва не любила, чтобы о ней неблагоприятно отзывались за границей.

В Чудовом монастыре жил и другой известный в истории русской культуры просветитель – Епифаний Славинецкий. Он получил образование в лучшем тогда высшем учебном заведении – Киево-Могилянской академии, продолжил обучение за границей. Его пригласили в Москву и поручили исправление богослужебных книг, и, по сути дела, та реформа, которую замыслил патриарх Никон, была практически проведена Епифанием Славинецким.

Это был настоящий ученый, чуждый каких-либо житейских дрязг и склок, не искавший теплых местечек, всем сердцем преданный науке. Он не только исправлял книги, но и переводил. Сохранились архивные записи о выплате ему «гонораров»: «166 года (1658) маиа 8 киевлянину старцу Епифанию, что в Чудове монастыре живет, перевел государю патриарху дохтурскую книгу, 10 рублев дано сполна».

Епифаний прожил в Москве 26 лет и погребен был в Чудовом монастыре. На его надгробной плите была пространная надпись, начинавшаяся так:

Преходяй человече! зде став да взиравши, Дондеже в мире сем обитаеши; Зде бо лежит мудрейший отец Епифаний…

И сам патриарх Никон, эта яркая и противоречивая фигура в истории Русской церкви, испытал здесь, в Чудовом монастыре, минуты унижения и позора. В небольшой Благовещенской церкви монастыря 12 декабря 1666 г. ему объявили приговор церковного суда, в котором русского патриарха обвиняли в хуле на великого государя, царя всея Руси. Тут были и два патриарха – Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский – главы восточных церквей, живших под гнетом турок и приезжавших в Московию в надежде на вспомоществование, присутствовали русские церковные деятели и бояре, присланные царем, князья Одоевский, Долгорукий, Воротынский и др. В церковь, ярко освещенную свечами, вошел Никон в патриаршей мантии, с панагией на груди и в черном клобуке с сияющим жемчужным крестом на нем. Прочли по-гречески и по-русски приговор суда – лишить Никона патриаршего сана, и восточные патриархи начали снимать с него панагию и клобук. «Возьмите себе жемчуг, – сказал язвительный Никон, обращаясь к патриархам, – разделите его между собою; вы, бродяги, шатаетесь всюду за милостыней».

Низложенного Никона вывели из церкви, посадили в сани и на следующий день отправили в Ферапонтов монастырь в заточение.

Монахом Чудова монастыря был и один из первых русских просветителей, Карион Истомин. Он приехал в Москву из Украины около 1676 г. и сначала поселился вместе с Сильвестром Медведевым в Заиконоспасском монастыре на Никольской улице, но потом перешел в Чудов монастырь. Карион Истомин – автор лучшего тогда русского букваря, вышедшего из печати в 1694 г., который он преподнес царице Наталье Кирилловне для обучения ее внука, царевича Алексея. Еще раньше он составил для одиннадцатилетнего царя Петра I книгу «Полис» – энциклопедию, в которой рассказывалось о самых разных вещах в стихотворной форме. Карион Истомин был автором и переводчиком многих сочинений по истории и педагогике, его поэтическое наследство очень велико. Чудов монастырь был известен в Москве своим хором, который был, как говорили, «вершиной русского певческого искусства». Его основал митрополит Платон Малиновский в 1750 г., где хористами служили «искусные и голосами исправные, басистые, тенористые и альтистые, особливо же из мальчиков дишкантистые, чтобы гораздо к пению способны были и напрасно места не занимали».

Как и в других монастырях, в Чудовом монастыре находилось кладбище, на котором похоронили последнего казанского царя Едигера, принявшего крещение под именем Симеон; в монастыре покоились сват царя Алексея Михайловича боярин Борис Иванович Морозов, Карион Истомин, многие из знатных фамилий Трубецких, Оболенских, Хованских, Щербатовых, Куракиных, Стрешневых.

Во время оккупации Москвы наполеоновскими войсками в алтаре собора маршал Даву устроил свою канцелярию, где, сидя за священным престолом, подписывал бумаги и принимал просителей, что воспроизвел Верещагин в серии картин, посвященных Отечественной войне 1812 г.

Рядом с Чудовым монастырем стояло небольшое уютное здание с изящной угловой полуротондой – так называемый Малый Николаевский дворец.

Малый Николаевский дворец

Во времена Ивана III здесь находились двор брата государя князя Юрия Ивановича Дмитровского и несколько других дворов, принадлежавших боярам. Царь Иван IV приказал очистить весь участок и построить двор для своего глухонемого брата, князя Юрия Васильевича, что и было сделано в продолжение трех месяцев осенью 1560 г. Князь Юрий прожил здесь немного – через четыре года он умер, и двор купил боярин Иван Шереметев Большой, заплативший за него огромную по тем временам сумму – 7800 рублей да еще давший в придачу два других своих двора. После Шереметевых двором стал владеть известный политический деятель царствования Михаила Федоровича, знатный и богатый боярин Борис Иванович Морозов, а с 1677 г. двор – собственность Чудова монастыря.

По указу Синода 1744 г. этот двор стал жилищем главы Московской епархии. Сюда 15 сентября 1771 г. пришла толпа москвичей, возмущенная запретом архиепископа Амвросия собираться у иконы на Варварской площади – дело было во время чумной эпидемии в Москве, и власти, естественно, боялись распространения болезни. Озлобленной толпе нужно было найти конкретных виновников трагедии, и гнев обезумевших от жажды крови обратился на Амвросия. Собравшиеся на Варварской площади бросились в Кремль, сюда, в палаты архиепископа, и, не найдя его там – он успел укрыться в Донском монастыре, – разгромили дом: «…все окончины перебили, стулья переломали, оборвали и, одним словом, весь домашний убор с крайним ругательством в ничто обратили». На следующий день архиепископа нашли на хорах Большого собора Донского монастыря, выволокли невинную жертву оттуда и зверски убили. Это было началом Чумного бунта 1771 г., укротить который смогли лишь войска под командованием генерал-поручика П.Д. Еропкина.

Новый глава Московской епархии архиепископ Платон в 1775 г. начал строительство дома для себя заново. Средства на постройку – 40 тысяч рублей – выдала сама Екатерина II, а архитектором пригласили Матвея Казакова, который строил для Платона ранее архиерейские палаты в Твери и церковь Святого Филиппа Митрополита в Москве.

В 1776 г. Казаков возвел здание «в новейшем вкусе», со сдержанной обработкой лопатками по всему фасаду и очаровательной полуротондой из четырех колонн тосканского ордера, увенчанной бельведером с вензелем Платона. В здании находилась домовая церковь, освященная во имя святых апостолов Петра и Павла. Позднее, в 1824 г., здание надстроили деревянным, обложенным кирпичом третьим этажом.

После смерти митрополита Платона архиерейский дом остался без хозяина и в 1817 г. поступил в дворцовое ведомство. Когда в следующем году в Москву приехал императорский двор, в этом здании поселился великий князь Николай Павлович с семьей. Здесь 17 апреля 1818 г. родился его сын, будущий российский император Александр II. Его отец часто останавливался в этом дворце, и впоследствии он стал называться Малым Николаевским.

Тут 8 сентября 1826 г. состоялся знаменательный разговор Николая I с возвращенным им из ссылки Александром Сергеевичем Пушкиным. За ним в Псковскую губернию, в Михайловское, послали фельдъегеря, и тот провел Пушкина, усталого, в дорожном платье, забрызганном грязью, прямо в кабинет императора. Как писал в своих записках декабрист Н.И. Лорер со слов брата А.С. Пушкина Льва, царь встретил поэта словами: «Брат мой, покойный император сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания с условием ничего не писать против правительства». – «Ваше величество, – ответил Пушкин, – я давно ничего не пишу противного правительству, а после „Кинжала“ и вообще ничего не писал». – «Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири?» – продолжал государь. «Правда, государь, я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства!» – «Я позволяю вам жить, где хотите, пиши и пиши, я буду твоим цензором», – кончил государь и, взяв его за руку, вывел в смежную комнату, наполненную царедворцами: «Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем».

Это был заранее рассчитанный жест только что коронованного императора: привлечь в глазах общества на свою сторону опального поэта, известного всей России вольнодумными стихами.

В этом же дворце Николай принимал другого поэта – Александра Полежаева, чья поэма «Сашка» возмутила высочайшего слушателя. «Это все еще следы, последние остатки; я их искореню!» – памятуя о декабристах, воскликнул он, и поэт, только что окончивший университет, отправился в солдаты.

Николай задумал перестроить дворец в более приличествующем Кремлю русском стиле и заказал архитектору К.А. Тону проект перестройки, утвержденный в 1851 г., но до кончины Николая успели только выстроить крыльцо с шатровым верхом, а дальнейшую перестройку запретил новый император Александр II, сказав: «Мне гораздо приятнее иметь старый исправленный без перемены дворец, чем вновь построенный с фасадом Тона».

В 1874 г. под руководством архитектора Н.А. Шохина началась реставрация порядком обветшавшего здания с условием строгого сохранения его внешнего и внутреннего вида. Во время работ открылись сооружения кремлевского рва времени Ивана Калиты, остатки древних зданий, а также были обнаружены более 2 тысяч скелетов, захороненных потом во дворе монастыря у церкви Чуда Архангела Михаила. Тщательная реставрация окончилась в 1878 г.

В 1917 г., во время обстрела Кремля большевиками, значительные разрушения были нанесены Чудову монастырю. Известный искусствовед А.М. Эфрос писал: «Сильнее всего разворочен Чудов монастырь. Его стены, окна, крыльцо представляли сплошную рану. Стены пробиты насквозь, искрошены наличники окон, разбиты колонны крыльца; внутренние части монастырских помещений, главным образом архиерейские покои, чрезвычайно пострадали».

После переезда ленинского правительства в Москву оно заняло Кремль, но тогда не все здания использовались новыми хозяевами, и, конечно, они не чувствовали себя в безопасности даже за высокими стенами Кремля… Они боялись всех, а особенные подозрения вызывали у них монахи кремлевских монастырей. Как бесхитростно рассказывал первый советский комендант Кремля матрос П.Д. Мальков, «больше всего хлопот и неприятностей доставляли мне монахи и монахини, так и сновавшие по Кремлю в своих черных рясах… Вот тут и охраняй и обеспечивай Кремль от проникновения чуждых элементов!»

Я.М. Свердлов, которому подчинялся кремлевский комендант, считал, что «давно пора очистить Кремль от этой публики», и Ленин тут же дал свое согласие. «Ну что же, – передает его слова комендант, – я не против. Давайте выселяйте. Только вежливо, без грубости».

Мальков отправился к настоятелю: «Есть, говорю, указание Ленина и Свердлова переселить вас всех из Кремля, так что собирайтесь».

Насельников монастырей выгнали в 1918 г., но чудовские монастырские здания простояли еще почти 10 лет, их использовали как общежития, открыли клуб ВЦИКа (Центрального исполнительного комитета) на втором этаже, а на первом – типографию ВЦИКа и переплетную мастерскую, классы пулеметных курсов и открыли кооперативный магазин для тех, кто не удостоился получать государственные пайки. Малый Николаевский дворец достоял до 1929 г., когда он был сломан вместе с Чудовым и Вознесенским монастырями.

В декабре 1929 – начале 1930 г. все монастырские постройки снесли. В журнале «Архитектура и строительство Москвы» в 1989 г. был опубликован красноречивый документ от 17 декабря 1929 г., подписанный историками и реставраторами, работавшими тогда в церкви Чуда Архангела Михаила. Они сообщают, что, явившись на работу по съемке фресок собора, «нашли храм взорванным и представляющим груду строительного мусора». Как этот храм, так и весь Чудов монастырь уступил место новой постройке: понадобилось выстроить помещение для охранников новой власти – военной школы красных командиров имени ВЦИКа, которая ранее находилась в старом здании Оружейной палаты, и для нее не нашлось другого места во всей Москве, как только на месте древних Чудова и Вознесенского монастырей и Малого Николаевского дворца. К 1934 г. появилось здание (архитектор И.И. Рерберг; участвовал также архитектор И.В. Жолтовский), о котором современные авторы архитектурной истории Кремля пишут, что «по своим членениям и пропорциям это здание не вписалось в ансамбль Кремля. Выполненное в неоклассическом стиле, характерном для начала XX в., оно невыразительно по формам, его детали имеют сухую прорисовку». Это «невыразительное» здание заменило собой совершенно неповторимые кремлевские постройки, от которых ничего не осталось, кроме нескольких фотографий.

В 1958 г. часть здания была переустроена в просуществовавший недолгое время (до 1967 г.) Кремлевский театр на 1200 зрителей, для входа в который открывали Спасские ворота.

Теперь это здание занимают конторы президентской администрации.

Церковь Святых Константина и Елены

Это была первая церковь, снесенная большевиками в Кремле. Она стояла под горой, на подоле, у восточной Кремлевской стены, и совсем близко от проездных ворот башни, которая так и называлась – Константино-Еленинская.

Впервые церковь Святых Константина и Елены упоминается в летописном сообщении о пожаре 1470 г.: «…того же лета, месяца августа в 1 день, исходящу второму часу загореся Москва внутри города на подоле, близ Костянтина и Елены, от Богданова двора Носова, а до вечерни и выгорел весь, вста бо тогда ветр силен с полунощи, и за рекою многы дворы погорели, а иных отнимали; а головни и береста с огнем добре далече носило, за много верст…»

Возможно, тогда церковь была деревянной, ибо в 1651 г. повелели возвести каменное ее здание, но вот сделали это или нет, неизвестно. Однако известно, что в 1692 г. каменную церковь, выстроенную иждивением царицы Натальи Кирилловны и царевича Алексея Петровича, освятил патриарх Адриан.

С этих пор церковь почти не изменялась – в продолжение и XVIII, и XIX вв. она лишь ремонтировалась и заново украшалась – так, например, в 1756 г. под «смотрением» архитектора князя Д.В. Ухтомского делались новый иконостас и роспись на стенах. Храм пережил и пожар 1812 г. – его обширные подвалы служили убежищем для десятков москвичей, потерявших имущество и кров. В 1836 г. церковь отремонтировали и украсили.

Так церковь Святых Константина и Елены мирно жила до лета 1928 г., когда она привлекла внимание властей. Ее снесли, место разровняли, засеяли зеленой травой, и сейчас уже ничто не напоминает о ней.

Собор Спаса на Бору

Во дворе Большого Кремлевского дворца в начале XX в. можно было увидеть старинную небольшую церковь, почти вросшую в землю. Это был собор во имя Спаса Преображения, называвшийся «что на Бору».

По летописному известию, в 1330 г. князь Иван Калита «заложи церковь камену на Москве, близ своего двора во имя Преображениа Господа нашего Исуса Христа…». Само название собора – «что на Бору» – говорило, казалось, о древности его. Как объясняют все путеводители, тогда вокруг него шумел дремучий, вековой бор. Однако эта, наиболее распространенная, версия вызывает определенные сомнения. Как выяснили археологи, уже в XI в. на вершине кремлевского холма был поселок с торжищем, и говорить, что через две сотни лет, в XIV в., вокруг Спасского собора еще был дикий лес, по меньшей мере наивно. С гораздо большей вероятностью можно предположить, что собор построили на месте древнего торга – ведь слово «бор» означает еще «налог», «денежная повинность» (отсюда и такие слова, как «сбор», «поборы», «собирать» и т. д.), и место, где собирали этот налог, так и называлось Бор, значит, церковь стояла именно «на Бору», то есть там, где находилась торговая застава, у слияния двух рек, Москвы и Неглинной – двух торных дорог древности.

Возведение кремлевского каменного храма – пример невиданного еще строительства в далеком и окраинном городе Северо-Восточной Руси, которое должно было свидетельствовать о богатстве московского князя. Но он не только построил церковь, а «и сотвори ту монастырь, и сбра в он чръноризци, и возлюби его паче инех монастырей». Это был женский монастырь, основанный для супруги великого князя. По исследованиям историка К.А. Аверьянова, после огромного московского пожара 1365 г., в котором погорело множество зданий, и в том числе Спасский в Занеглименье, монахов этого монастыря перевели в Кремль, а монахинь поселили у села Семчинского в Алексеевском монастыре. С тех пор Спасский кремлевский монастырь стал мужским.

Монастырский собор был одним из самых уважаемых: там погребали великих княгинь. Первое погребение состоялось в 1332 г., когда скончалась жена князя Ивана Калиты Елена Ивановна. В 1345 г. здесь похоронили великую княгиню Анастасию, жену Симеона Гордого, незадолго перед тем затеявшую роспись собора: «…а мастера старшины и начялницы бысть России родом, а Гречистии ученицы: Гоитан, и Семен, и Иван, и прочие их ученицы и дружина», также и великую княгиню Александру, мать Дмитрия Донского, в 1364 г.; но в дальнейшем монастырь стал мужским. Так, под 1393 г. летописец отметил: «Иуля 29 преставися князь Иванъ, брат великого князя Васильевъ, и наречено бысть имя его в чернехъ Иоасаф, положенъ же бысть у Спаса въ притворе близ гроба бабы своея княгини Александры Ивановы». В 1396 г. записано известие о смерти епископа Стефана Пермского: «Toe же весны, апреля 26, преставися епископъ Пермьский Стефанъ и положенъ бысть на Москве въ монастыре у святаго Спаса, въ застенке (то есть в приделе. – Авт.), в Спасе Милостивомъ». Как сообщал летописец, «святое же и честное священное его и трудолюбезное тело положено бысть в церкви всемилостиваго Спаса, иже есть придел…».

Как и все московские храмы, Спасский собор много раз горел и подвергался надругательствам ордынцев. Особенно губительным был разгром, учиненный Тохтамышем в 1382 г., когда он обманом взял Москву. Невозможно удержаться, чтобы не привести здесь печалование летописца: «И бяше тогда видети в граде плачь, и рыдание, и вопль мног, и слезы, и крик неутешаемый, и стонание многое, и печаль горкаа, и скорбь неутешимаа, беда нестерпимаа, нужа ужаснаа, и горесть смертнаа, страх, и ужас, и трепет…» Вся Москва лежала в дымящихся развалинах: «…церкви святыя запалены быша и падошася, а каменыя стоаша выгоревши внутри и сгоревша вне…»

Дмитрий Донской возобновил Спасский храм и завещал ежегодное пожертвование в пользу монастыря немалой по тому времени суммы – 15 рублей. Многие князья жаловали монастырь деревнями, землей и иными угодьями. Только Иван III, заботившийся о новом престиже своей власти, начав большую перестройку в Кремле, в начале 90-х гг. XV в. повелел вывести из него древний и уважаемый своими предками Спасский монастырь далеко за Яузу, на высокий и крутой берег Москвы-реки, где и был основан новый Спасский монастырь, а в Кремле осталась только церковь Спаса, ставшая дворцовой, великокняжеской.

Есть сообщение о том, что сын Ивана III великий князь Василий Иванович в 1527 г. построил новую церковь, но, как предполагал И.Е. Забелин, это известие может относиться лишь к возведению ее приделов, а сама же церковь осталась такой же маленькой, какой и была во времена Ивана Калиты. На это обратил внимание известный своим описанием путешествия антиохийского патриарха Макария в Россию Павел Алеппский.

С устройством новых церквей для великокняжеского двора, так называемых верховых, Спасский храм становится приходским для дворцовой прислуги: «…весь дворец, ключники, и стряпчие, и сытники, и приспешники, и повары тут приходят, и рано для их служба живет, чтоб отправясь шли, всяк на свой приспех, к Царьскому столу готовить».

В XVIII в. Спасский собор, как, впрочем, и весь Кремль, лишась бдительного ока царя, стал ветшать. Много раз собор осматривали архитекторы и неизменно доносили обо всех новых и новых ветхостях, которые надо было исправлять. Вот в 1730 г. сообщалось, что сквозь своды шла течь, черепица во многих местах обвалилась и все «поросло лесом, березы, осины и рябины». В 1760–1763 гг. старое и ветхое здание разобрали и под руководством М.Ф. Казакова сложили заново.

Так продолжалось до XIX в. В наполеоновское нашествие храм уцелел, хотя и был ограблен. Только в 1850–1860-х гг. храм отреставрировали по проекту известного тогда архитектора Ф.Ф. Рихтера и заново расписали.

Особое внимание при поновлении храма было обращено на место захоронения просветителя зырян (или, как их тогда называли, пермяков) святого Стефана Пермского. Он еще мальчиком, живя в своем родном городе Устюге, научился чтению – «всей грамотичной хитрости и книжной силе». Таким любознательным людям, как Стефан, была тогда одна дорога – в монастырь, где он обрел многих своих товарищей, таких же искателей истины и света. 13 лет провел Стефан в Григориебогословском монастыре в Ростове – и после этого он решился стать миссионером, как «издавна у него сдумано бяше». Он выучился зырянскому языку и принялся за составление азбуки, так как зыряне «не знаху, что есть книги», для чего он воспользовался употреблявшимися у них с давних времен знаками, пометами на вещах.

Миссионерство Стефана проходило с большими трудностями. Особенно сопротивлялись его проповеди языческие жрецы, а среди них некий жрец Пам: «Лют супротивник преподобному и злоратоборец велик, неукротим супостат и боритель». Стефан и Пам как-то спорили друг с другом день и ночь, забыв о сне и пище, пока не решили доказать истинность своей веры и ложность противника испытанием огнем и водой. При большом стечении народа разожгли большой костер, сделали две проруби во льду, куда после испытания огнем должны были спуститься спорившие, но язычник Пам убоялся испытаний и, посрамленный, удалился из зырянской земли, а Стефан одержал полную победу.

Деятельность его поддерживалась московскими князьями и церковными иерархами, и в 1383 г. он был рукоположен в сан епископа Пермского. На земле зырян епископ Стефан основывал школы, богадельни, монастыри, организовывал перевод книг на зырянский язык и их переписку. Он «во время трудные» раздавал голодающим свои деньги и хлебные запасы, делился с ними последним, охранял свою паству от нападений новгородских ушкуйников (разбойников), соседних племен и от преследований московской администрации.

До нас дошел выразительный «плач Перми» о смерти Стефана: «Он молился о спасении душ наших перед Богом, а князю предлагал жалобы наши, печаловался о льготе для нас и о наших пользах; пред боярами и начальниками был усердным заступником нашим; много раз избавлял он от насилия, работ, тиунских взяток и облегчал нам подати».

Стефан проповедовал христианство в Пермской земле еще несколько лет, а в 1396 г. был вызван в Москву, здесь скончался и был похоронен в Спасском соборе. В 1549 г. его причислили к лику русских святых. В соборе сохранялись мощи Стефана Пермского, и молящиеся могли видеть его посох.

Долгое время считалось, что собор Спаса на Бору – одна из древнейших построек в Кремле, но выяснилось, что в XVIII в., после одного из больших пожаров, здание его было переложено заново (возможно, с использованием старых частей), да так, что в точности соответствовало древнему образцу. Все это было определено при поспешно проведенных в 1932 г. исследованиях перед сносом собора, и, как меланхолически отмечал один из исследователей, «как бы добросовестно ни была осуществлена эта новая модель древней постройки, она уже не может дать в руки исследователя наблюдений, которые позволили бы установить, к какому времени относятся те или иные части исчезнувшего оригинала».

Все вопросы остались без ответа – собор Спаса на Бору к 1 мая 1933 г. был безжалостно разрушен.

Вознесенский монастырь

Монастырь находился у Спасских ворот и почти вплотную примыкал к Кремлевской стене. Один из древнейших в Москве, он производил незабываемое впечатление своими церквями, тишиной, спокойствием. Автор «Воспоминания о посещении святыни московской» Андрей Муравьев так начинал свой очерк о монастыре: «Есть обитель инокинь, у Спасских ворот Кремля. Как робкие ласточки, которые, весеннею порою, вьют себе мирные гнезда, в преддверии домов, а иногда лепятся к башням и бойницам, не подозревая их ратного назначения: так и смиренные отшельницы, протекши житейское поприще, устроили себе приют, под навесом зубчатых твердынь, подле железных врат, отразивших столько приступов. Вдова витязя Донскаго указала им отважное место и сама легла на нем, чтобы укрепить своих преемниц на многие подвиги, подобно как ратные вожди водружают хоругвь свою там, где наиболее кипит сеча, чтобы удержать за собою поле битвы».

Великая княгиня Софья Витовтовна

В главном монастырском храме находилась почитаемая древняя икона Божией Матери Одигитрии, то есть Путеводительницы, которая, как говорили, была спасена великой княгиней Евдокией во время нашествия Тохтамыша на Москву в 1382 г. Монастырь славился хорошим хором, а на Вербное воскресенье здесь устраивалось гулянье, где посетители могли вдоволь налюбоваться на изделия монахинь и купить их.

По преданию, монастырь основала великая княгиня Евдокия Дмитриевна, супруга Дмитрия Донского. В этот монастырь она удалилась под именем Евфросинии и там же начала постройку каменного Вознесенского собора, закладка которого состоялась 20 мая 1407 г.: «Тое же весны княгини великая Еудокыя Дмитреева заложи на Москве церковь камену святаго Възнесения внутри города». Через полмесяца она скончалась и была погребена в строившемся храме: «Месяца иуня в 7 день преставися великая княгини Еудокия Дмитреева Ивановича нареченная в мнишьеском чину Еуфросиния и положена бысть в манастыри в церкви Възнесения юже сама заложи».

Ее невестка, великая княгиня Софья Витовтовна, продолжила строительство собора, но успела лишь вывести стены «по колцо, идеже верху быти», то есть до барабана и главы.

Пожары, княжеские междоусобицы, борьба за власть в Москве привели к тому, что храм в продолжение 50 лет стоял недостроенным. В 1467 г. великая княгиня Мария Ярославна, вдова великого князя Василия II Темного, решила, разломав старый, уже порядком обветшавший собор, возвести новый. Поручили строительство архитектору Василию Ермолину, и он сделал то, чего еще не видела Москва: на старые стены были «надеты» новые – «оделаша еа около всю новым камением да кирпичем ожиганым, и своды сведоша, и всю свершиша», и тогда очевидцы «дивитися всем необычному делу сему».

Но и этот собор простоял недолго – не смог выдержать опустошительные московские пожары. В 1518 г. по указу великого князя Василия III начали строить новый Вознесенский собор, закончили его через три года: «…того же лета (1521) месяца мая 9 день священна церковь камена Възнесенье господне в манастыри великии княгине подле Чюдова монастыря в граде Москве на празник Възнесения господа нашего Исуса Христа…»

Автором, возможно, был итальянский архитектор Алевиз Новый, работавший в Москве с 1504 г.; он, в частности, строил кремлевский Архангельский собор.

Считалось, что именно здание, построенное при Василии III, дожило до наших дней, но, как свидетельствует летопись, при царе Федоре Иоанновиче, в 1587–1588 гг., был «поставлен храм камен на Москве в Кремле-городе в Девиче монастыре у Вознесения, о пяти верхах, больши старово».

Интересную гипотезу выдвинули историки, исследуя историю его строительства. В то время Борису Годунову было весьма необходимо укрепить свое положение в Москве, что он мог сделать через сестру Ирину, жену царя Федора. И Годуновы с этой целью строят в кремлевском девичьем Вознесенском монастыре новый собор, копию великокняжеского Архангельского собора.

Кроме главного Вознесенского собора в монастыре было еще две церкви. Одна из них – во имя преподобного Михаила Малеина (Малеин – от названия горы на Афоне, где преподобный проводил жизнь в иноческих подвигах). Сразу за Спасскими воротами, немного в глубине, за красивой решеткой стоял этот храм, дата возведения которого не определена (возможно, в начале XVII в). Иногда авторами его называют подмастерьев каменных дел Бажена Огурцова и Семейку Белого.

Он не был первым на этом месте – еще в 1617 г. упоминается: «…того же дни (1 сентября) в Вознесенской девичь монастырь к Государеву ангелу Михаилу дано фунт ладану». Возможно, здание церкви было выстроено между 1613 и 1617 гг., ибо именно в 1613 г. в монастыре поселилась мать новоизбранного царя Михаила Романова и она, царица-инокиня Марфа, выстроила в Вознесенском монастыре храм во имя Михаила Малеина с приделом во имя мученика Федора, то есть во имя святых, соименных мужу и сыну.

Этот храм пользовался особенным благоволением царей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича, Федора, Ивана и Петра Алексеевичей, и он был буквально наполнен драгоценными дарами.

Третью монастырскую церковь освятили во имя святой великомученицы Екатерины. Выстроенная в псевдоготическом стиле, которым так увлекались в конце XVIII – начале XIX в., она первой встречала посетителя, подходившего к Вознесенскому монастырю. Совсем не похожее на русское церковное здание, оно было скорее светским, даже несколько кокетливым, все украшенное мелкими декоративными деталями, как будто одетое в иноземную кружевную мантилью.

Еще в XVII столетии на этом месте находилась небольшая Георгиевская церковь, к началу XIX в. совершенно обветшавшая. Ее и другие постройки разобрали и на их месте заложили новую, Екатерининскую церковь 4 июля 1809 г. Проект ее принадлежал молодому тогда зодчему Карлу Росси.

В Москве по его проекту в 1807–1808 гг. построили на Арбатской площади театр, который поразил современников своим обликом – многие восторженно описывали красоту его фасадов и интерьеров. К сожалению, мы можем судить об Арбатском театре только со слов современников, ибо он стал первой жертвой грандиозного московского пожара 1812 г. и ни одного его изображения, ни планов, ни проектных чертежей не сохранилось.

Дебют Росси в Москве был настолько удачен, что его назначили в Кремлевскую экспедицию и поручили проектирование и постройку Екатерининской церкви. Она начинает возводиться, но уже без него, так как Росси направляется в Тверь, где развертывает бурную деятельность по строительству жилых и общественных зданий.

Екатерининская же церковь, будучи вчерне законченной, еще долго отделывается. Ее не успели освятить до пожара 1812 г., и только после окончания Отечественной войны, в 1817 г., церковь была закончена под наблюдением архитектора А.Н. Бакарева.

Вознесенский монастырь был свидетелем многих важных событий. После воцарения первого самозванца Мария Федоровна Нагая, жена Ивана Грозного и мать убитого в Угличе малолетнего царевича Дмитрия, поселилась в этом монастыре под именем Марфы, и сюда к ней приходил ее мнимый сын, которого она торжественно признала за настоящего (но быстро отреклась от своих слов – как только Лжедмитрий был убит).

Когда торжественная процессия, провожавшая невесту самозванца Марину Мнишек, сопровождаемая необычной для слуха москвичей игрой на барабанах и литаврах, вошла в Кремль, карета остановилась у ворот Вознесенского монастыря, из нее вышла Марина, которая была принята инокиней Марфой – важный акт комедии признания самозванца царевичем Дмитрием разыгрывался в Вознесенском монастыре.

Еще шесть дней до свадьбы Марина жила в этом монастыре, куда регулярно приезжал Лжедмитрий.

В монастыре жила и несчастная дочь Бориса Годунова Ксения, которую Лжедмитрий сделал своей наложницей.

Здесь же в течение 18 лет монашествовала под именем Марфы Ксения Ивановна, урожденная Шестова, мать царя Михаила Федоровича и супруга боярина Федора Никитича Романова, насильно постриженного под именем Филарета и ставшего потом патриархом и фактическим правителем государства. Специально для нее в монастыре построили дом, смиренно именуемый в документах «избушкой», где были «шесть слюдяных окон, не малая изразчатая печь», а дверной и оконный прибор был «железный луженый».

Еще со времен основательницы монастыря соборный Вознесенский храм сделался местом упокоения лиц женского пола из царствующей фамилии. В нем находилось 35 надгробных памятников и около 70 могил. Здесь были похоронены Софья Витовтовна, дочь великого князя Литовского и жена Василия I; другая Софья, племянница последнего императора Византии, вторая жена великого князя Ивана III. Тут же находилось и погребение его первой жены, Марии Борисовны, дочери великого князя Тверского. В соборе сохранялись могилы жен царя Ивана Грозного, начиная с Анастасии Романовны и кончая Марией Федоровной; царицы Агафьи Семеновны, супруги царя Федора Алексеевича; Марии Владимировны и Евдокии Лукьяновны, первой и второй супруги царя Михаила Федоровича; Марии Ильиничны, первой жены царя Алексея Михайловича, и его второй супруги Натальи Кирилловны, матери великого Петра. Последнее погребение в монастырском соборе датировалось 1731 г., когда умерла царевна Прасковья Ивановна, дочь царя Ивана Алексеевича и царицы Прасковьи Федоровны, урожденной Салтыковой.

При разрушении Вознесенского монастыря сотрудники Оружейной палаты смогли спасти погребения, которые ныне находятся в южной пристройке к Архангельскому собору.

Во время военного переворота ноября 1917 г. Вознесенский монастырь сильно пострадал, после некоторого ремонта в кельях поселилась кремлевская обслуга, завелся кооперативный магазин с подходящим названием «Коммунист», а в Екатерининской церкви хотели оборудовать спортивный зал, но в конце концов взяли да все снесли.

Вознесенский монастырь, столь богатый и памятниками искусства, и памятниками истории, был полностью разрушен, стерт с лица земли в зиму 1929/30 г. Тогда погибло все – и собор, и кельи, и храмы. Погибло и единственное произведение Карла Росси в Москве – его Екатерининская церковь.

На месте Вознесенского монастыря построено заурядное здание школы для кремлевских курсантов.

Памятник В.И. Ленину

Как-то получилось так, что на территории Кремля не поставили ни одного памятника основателю Советского государства (не считая того, что стоял в зале заседаний Большого Кремлевского дворца). Руки дошли только к 50-летию Октябрьского переворота. Весьма демократичным был конкурс на новый памятник Ленину, объявленный в 1965 г. В нем участвовало 50 (!) скульпторов (можно сравнить с недавними конкурсами, как, например, на памятник Александру II, объявленный летом 2002 г., где соревновались двое). Было из чего выбирать, представлялись самые разнообразные фигуры: Ленин стоящий, бегающий и сидящий мечтая, сидящий с кирпичом и мастерком в руках (строил коммунизм?), идущий просто, идущий и читающий, идущий один и с группой рабочих, крестьян, солдат и матросов, бегающий так, что «полы его пальто напоминают крылья», и т. д.

Победили скульптор В.Б. Пинчук и архитектор С.Б. Сперанский из Ленинграда, представившие фигуру Ленина, присевшего на скамейку Тайницкого сада, с непокрытой головой и в расстегнутом пальто. Другие проекты конкурса использовались для памятников в Литве, Молдавии, Калмыкии, Казахстане и других местах.

Памятник открыли 2 ноября 1967 г. в присутствии коммунистов из многих стран мира, приехавших на 50-летний юбилей. Как описывалось в книжке об этом памятнике, «разрезана красная лента… Сброшено покрывало… Перед взволнованными взорами собравшихся предстал монумент – строгий, проникновенный, значительный… Прозвучал Гимн Советского Союза, затем „Интернационал“. С глубоким вниманием и волнением воспринимались выступления. Это были слова о том, что в дни всенародного праздника мысли и чувства всех советских людей обращены к Ленину… Безграничны любовь к великому вождю и верность его учению. Замечательны свершения советского народа, под руководством Коммунистической партии уверенно идущего по ленинскому пути, по пути строительства коммунизма».

В Кремле небольшой камерный памятник хорошо смотрелся на фоне зелени сада, вокруг были разбиты цветники, установлены гранитные скамейки, на которых, правда, ни тогда, ни сейчас отдыхающих нет.

После краха Советской империи много памятников тоталитарному прошлому было снято, и в их числе этот, который демонтировали в 1995 г. и перенесли в музей, в Горки Ленинские.

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

Исторический обзор

Красная площадь – главная площадь Москвы, исторический и художественный центр города, сцена, на которой разыгрывались исторические спектакли, отражавшие важнейшие события русской истории, а также и главный, а на протяжении многих веков единственный центр городской торговли. На площади собирались при освящении храмов, при торжественных церемониях, казнях, триумфальных шествиях, процессиях послов. Площадь естественно стала мостом от посада к замку властителя – именно на нее выходил посадский народ с требованиями к властям, со своими бедами, горестями и также и радостями.

Красная площадь – одна из самых больших в Москве, ее площадь равняется 7,3 га, она ограничена на юге собором Василия Блаженного, на севере – зданием Исторического музея и восстановленными Воскресенскими воротами; длинные стороны прямоугольника образуют с востока здания Верхних и Средних торговых рядов, а с запада – стены и башни Кремля, которые доминируют на площади.

Судя по исследованиям, датирующим наиболее древние культурные слои на Красной площади, лес вырубили уже во второй половине XI – первой половине XII в. и здесь тогда была пашня, и, как выяснилось в результате раскопок на территории, прилегающей к Кремлю с востока, наши представления о степени заселенности посада нуждаются в существенных поправках.

Красная площадь

Еще в ранние периоды истории Москвы, то есть в XIII–XIV вв., довольно далеко от стен крепости, которые находились на мысу холма, над впадением Неглинной в Москву-реку, располагалось уже немалое поселение. Так, Богоявленский деревянный храм, находившийся примерно в полукилометре от первоначальных стен Кремля, возник во второй половине XIII в., а на территории современного Исторического проезда существовала жилая застройка в середине XIII в.

Посад, то есть поселение крестьян, торговцев, ремесленников, теснился в основном ближе к крепости, где можно было бы быстро скрыться под защиту крепостных стен, и город расширялся в сторону посада в восточном, единственно возможном для этого направлении, где далеко протягивалась равнина, тогда как на юге и западе мешали реки. Если крепость Юрия Долгорукого 1156 г. была еще небольшой, занимающей мысовую часть холма, то дубовый кремль Ивана Калиты 1339 г. значительно выдвинулся к востоку, а белокаменный Кремль Дмитрия Донского в своей восточной части почти следовал нынешнему положению стен, и только в северо-западном углу линия стен крепости отходила от современного Кремля. К низменной, посадской стороне выходили ворота в городской Кремлевской стене, и, как бывало обычно, именно перед городскими крепостными воротами разворачивался оживленный торг. Так как жилые строения не подходили очень близко к крепостным стенам, то перед ними естественно образовалось пустое пространство, занимаемое временным торгом.

Можно считать, что примерно с этого времени, то есть со второй половины XIV в., положение торга у восточной стены и, соответственно, позднейшей Красной площади в основном установилось.

Однако во многих книгах утверждается, что появление площади произошло во времена великого князя Ивана III в конце XV в. Так, например, известный историк Москвы П.И. Сытин пишет, что «по указам Ивана III от 1493 и 1495 гг. с территории современной Красной площади были убраны дома, лавки и церкви посада, и образовалась площадь»; то же повторяется в десятках и сотнях книг и статей о Москве.

Но авторы как-то забывают сказать, что оба этих указа никак не относились к Красной площади; один говорил об очистке территории к западу за рекой Неглинной, а другой об образовании на юге за Москвойрекой государева сада. Вот их тексты: Указ 1493. «Повелением великого князя Ивана Васильевича церкви сносиша и дворы за Неглимною; и постави меру от стены до дворов сто сажен да десять» (Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. VIII. С. 226; 1495). «Князь великый повеле сносити церкви и дворы за реку Москву против города, и повели на тех местех чинити сад» (ПСРЛ. Т. XII. С. 240). Как видим, ни один из них не говорит о будущей Красной площади, лежащей к северо-востоку от Кремля.

Указа по отношению к будущей Красной площади и не надо было выпускать, так как приступы к крепостной стене и так были пустыми. Они, конечно, не один раз заполнялись разного рода временными постройками, и их время от времени приходилось приводить в порядок. Красная площадь не была искусственно сделана путем расчистки под так называемый плацдарм, то есть для предполья (плацдармом называется место для хранения оружия и размещения войск). Там было единственное удобное место (с запада и юга протекали реки) для торга под крепостными стенами, которое и не нужно было расчищать. Ссылка на то, что при раскопках в Историческом проезде нашли вымощенную площадку, отнюдь не свидетельствует о некоем «плацдарме». Организация предполий в Москве, как и в аналогичных случаях в Западной Европе, предпринималась для обороны, для создания зоны, свободной для обстрела, и недаром в указе об очистке территории к западу от кремлевских стен говорилось, что ширина очищенной территории должна быть равна расстоянию полета стрелы.

На протяжении веков площадь и ее части назывались по-разному, и надо сказать, что многие названия употреблялись одновременно: либо просто «площадь», либо «торг», либо «пожар», либо, и это установилось окончательно, «Красная площадь».

Многие исследователи писали о происхождении названия «Красная площадь», последнее и наиболее обоснованное мнение опубликовал историк Я.З. Рачинский в своем «Полном словаре названий московских улиц».

Называлась она «Торгом», имя это продержалось в документах примерно с XV и до начала XVII в. Первое упоминание этого имени в летописях встречается в 1434 г. в известии о смерти юродивого Максима, «который положен бысть у Бориса и Глеба на Варварьской улице за Торгом».

На Торгу не только торговали, то там совершались и наказания: «Toe же зимы [1488 г.], биша попов Новугородских по торгу кнутьем, присла бо их из Новагорода к великому князю владыка Генадей, что пьяни поругалися святым иконам; и посла их опять ко владыце». Но не только «пьяни» попы были биты на Торгу: «Toe же зимы архимандрита Чюдовского били в торгу кнутьем, и Ухтомского князя, и Хомутова…» Есть также сообщение о казни 28 апреля 1634 г., когда по несправедливому приговору боярина Михаила Шеина и окольничего Артемия Измайлова с сыном «отсекли им всем трем на пожаре головы».

Здесь площадь называется «Пожаром», чему было много примеров: в 1587 г. цесарский посланник следовал «в Китай город в Неглименские ворота, да пожаром к Ильинскому Хресцу», то есть проехал по всей площади. Существует предположение, что это название «Пожар» относилось только к началу площади у Воскресенских ворот, где стояла Казанская церковь: «…в 1636 г. было выдано на молебен 2 гривны протопопу Казанской церкви, что на Пожаре», или в сообщении 1643 г. о том, что «октября в 22 день ходил Государь в Собор за кресты, а из Собору ходил Государь за кресты ж ко пречистой Богородице Казанской, что на пожар».

Объясняют это название тем, что якобы у Земского приказа (на месте нынешнего Исторического музея) стояли пожарные обозы, следившие за порядком в городе. Но надо сказать, что пожарные находились в разных местах на площади – Иоганн Кильбургер в 1674 г. писал, что в рядах «денно и нощно в разных местах стоит караул и вода от пожаров, которые нигде так часто не бывают, как в Москве».

В некоторых изданиях, и в том числе в Большой советской энциклопедии, связывают это название именно с пожаром 1571 г., но это неверно, ибо еще в 1534 г. летопись сообщила о строительстве Китайгородской стены у «пожара»: «По повелению государя великого Ивана Васильевича всея Руси поставиша града около всего пожара, идеже у них вси торговые места». Надо сказать, что напрямую связывать это название с определенным пожаром было бы опрометчиво, ибо пожары происходили отнюдь не только около Кремля.

Разные части Торга в разное время носили разные имена: был, например, «Ильинский крестец», который, по уверению историка Забелина, «причислялся» к площади, но он представлял собой часть улицы Ильинки и отделялся деревянным мостом, идущим от Спасских ворот на Ильинку, в юго-восточной части рядом с Лобным местом.

«Пожаром» назывались и далекие от Воскресенских ворот части площади: к примеру, в 1587 г. цесарский посланник следовал «в Китай город в Неглименские ворота, да пожаром к Ильинскому Хресцу», то есть проехал по всей площади. Мощи митрополита Филиппа, привезенные в Москву, принесли сначала «на пожар к Лобному месту», а по строельным книгам 1657 г. расстояние от первой церкви на рву у Спасских ворот до рядов отмерялось «по Пожару». Да и не только нынешняя Красная площадь называлась в Москве «Пожаром». Так, в январе 1581 г. литовский гонец Держка следовал «в Земляной город в Устретенския ворота да Устретенскою улицею, а с Устретенския улицы на пожар (здесь явно говорится о Лубянской площади), да на Покровскую улицу на Литовской двор».

«Пожары», связанные с торговлей, были и в других городах: известны такие места в Новгороде, в Казани, в Суздале.

В те времена, как кажется, слово «пожар» означало тогда не погорелое место, а просто полое, пустое место, связанное с торговлей.

Еще знаток топографии старой Москвы художник А.М. Васнецов, обладавший не только тонким чувством художника, но и талантом и трудолюбием исследователя, писал о том, что она называлась «Пожаром» «не потому, конечно, что здесь постоянно были пожары, т. к. здесь и гореть-то было нечему – столы да скамьи, которые всегда можно было растащить или разломать… опасности в пожарном отношении, следовательно, на Красной площади не было. Пожарище, т. е. место постоянной сутолоки, как на пожаре; народ суетится, спешит, бежит…». «Пожаром», по его мнению, ее звали потому, что площадь была «местом постоянной сутолоки».

Постепенно с приобретением московским Торгом (Пожаром) общегородского значения не только рыночного места, но и административного и духовного, площадь стала называться Красной, то есть главной. Вот цитата из «Выходов государей…»: «[1661 г.] мая в 8 день слушал Государь всенощного у празника, пречистыя Богородицы Казанския, что на Красной площади…» Это название начинает регулярно употребляться со второй половины XVII в., а все другие исчезают из речевого обихода.

Одно из значений слова «красный» было «главный», наиболее выделяющийся по какому-либо признаку. В избе самый почетный угол был «красным углом», основное окно в избе – среднее, «красное окно», скамья под ним – «красная скамья».

Чуть ли не в каждой книге о площади утверждается, что название «красная» означает «красивая», тут же «объясняя» это утверждение, что «красная девица» значит «красивая девица». Современный этимологический словарь соотнося это слово со словами «прекрасный», «красивый», даже прямо приводит пример: «Красная площадь» (!). Но к площади это объяснение не имеет никакого отношения: трудно представить себе жителя города XVII столетия, сравнивающего эту торговую площадь с красивой девицей… Площадь никак не могла быть такой уж красивой в то время, а стала называться она так потому, что приобрела значение главной площади в городе, и это случилось не ранее XVII столетия. Правда, утверждалось, что еще в XIV в. в Кремле существовала своя Красная площадь, которая каким-то образом была вытеснена за пределы крепостных стен и так давшая название нынешней Красной площади, но эти соображения отнюдь не подкреплены достоверными сведениями (авторы ссылаются на статью И.М. Снегирева в «Московских ведомостях» (1845. № 5), но там не приводится никаких подтверждающих документов).

Место площади, находившееся на важных путях к югу через Москвуреку и далее в Заречье, а также к северо-западу, по Тверской дороге, являлось значительным транспортным перекрестком, от которого начинались четыре улицы посада – Никольская (от Никольских ворот Кремля), Ильинка и Варварка (от Спасских ворот), Великая (от Тимофеевских ворот).

Наряду с Кремлем площадь (по крайней мере с XVI в.) была важным административным центром: у Спасской башни находилась так называемая Тиунская изба, центр патриаршего управления, рядом с которой наказывали попов, примкнувших к восставшим стрельцам: «А попы, которые с теми стрельцами были у них в полках, один перед Тиунскою избою повешен, а другому отсечена голова и воткнута на кол, а тело его положено было на колесо так же, что и стрельцы». С северной стороны площади располагались Сытный отдаточный двор, Земский приказ, городской суд с острогом, Ямской двор, арсенал с пушечными и пороховыми амбарами (складами).

Там же производились так называемые «торговые казни», наказания за «экономические преступления». Так, по государевому указу, когда «винным за большия их вины по Их Великих Государей указу доведется учинить жестокое наказание торговую казнь», то «чинить такую казнь, бить кнутом за Спасскими вороты в Китае на площади против рядов».

Сложение архитектурного ансамбля площади заняло несколько сот лет – от XV до XIX столетия. В конце XV в. были построены кремлевские стены Иваном III, перед ними в 1508 г. зодчий Алевиз-фрязин проложил оборонительный ров: «Велел князь велики вкругъ града Москвы ровъ делати камеием и кирпичем, и пруды чинити вкругъ града, Алевизу Фрязину». Впоследствии ров перестал быть оборонительным сооружением и использовался в самых разных целях. Так, в 1599 г. сообщалось, что ров вычистили и устроили его «з зупцами» (то есть оградили стеной с зубцами. – Авт.), а во рву ранее устроили зверинец: «Того же году зделаны зубцы каменые по рву кругом Кремля-города, где львы сидели, и до Москвы реки от Неглиненских ворот; да подле Москвы реки от Свибловых башни во весь город по берегу зделаны зубцы каменные и по мельницу по Неглиненскую». В начале XVIII в. во рву разбили Аптекарский сад.

В 1599/1600 г. соорудили каменное Лобное место, с севера же еще в 1535 г. прошла стена Китай-города, через которую на площадь вели двухпролетные ворота, с юга во второй половине XVI в. был возведен Покровский собор, с востока в конце XVI в. площадь ограничили каменные торговые ряды.

На площади со временем появлялись новые постройки, не влиявшие коренным образом на ее очертания, хотя и изменявшие ее масштаб.

В конце XVII в. и в начале XVIII в. северная граница площади приобрела совсем другой облик – торжественный и монументальный. Главный въезд на площадь со стороны посада, со стороны Тверской улицы, – Воскресенские крепостные ворота Китайгородской стены потеряли свой суровый характер и превратились в торжественные триумфальные ворота, через которые проезжали посольские процессии. Примерно тогда же с левой стороны от въезда на Красную площадь построили внушительный Монетный двор, а с правой – Земский приказ, учреждение, ведавшее сбором налогов, управлявшее Москвой и бывшее еще и судом. Оба этих здания были тогда щедро украшены многоцветными изразцами. Позже в здании Земского приказа обосновалась Главная аптека, а при Елизавете Петровне его отдали Московскому университету, и в конце XIX в. тут выстроили Исторический музей, а перед Монетным двором в начале XVIII в. возвели новые здания, занимавшиеся впоследствии на протяжении многих лет различными административными учреждениями.

Постройка в конце XVIII в. Казаковым здания Сената существенно изменила облик Кремля со стороны Красной площади: вместо живописных вертикалей башенок и куполов церквей над стеной вылез плоский, длинный и скучный карниз, только несколько оживленный пологим куполом на оси Сенатской башенки. Особенно неприятно смотрелось сенатское здание, когда рядом с ним возвышались колоритные верхи построек Вознесенского монастыря. Этот контраст исчез в советское время, после возведения на месте монастыря здания военной школы с таким же унылым, как и сенатское, завершением.

В XIX в. ряды получили классическое оформление: перед ними поставили выразительный памятник Минину и Пожарскому, в 1875–1883 гг. на месте здания Земского приказа появилось большое строение Исторического музея, а в начале 1890-х гг. вместо старых рядов построили Верхние и Средние торговые ряды.

Так площадь дожила до советского времени, когда ее ансамбль, складывавшийся веками, стал интенсивно разрушаться. Снос великолепных Воскресенских ворот и Казанского собора, перенос памятника Минину и Пожарскому, постройка мавзолея Ленина, чуждого по формам русской архитектуре, обезобразили площадь; разрушились и визуальные связи – после возведения гостиницы «Россия» Покровский собор стал проецироваться на ее жесткий каркас, а гигантские строения гостиниц «Москва» и «Интурист» закрыли горизонт с севера (после долгих протестов общественности и «Интурист», и «Россию» снесли).

«Аптекарский огород», основанный в 1706 г., один из самых старых парков на территории Москвы.

Разрушений и искажений могло быть и много больше, если бы все предложения коммунистов были осуществлены. Было задумано снести здание Верхних торговых рядов (ГУМа) и на его месте воздвигнуть Дом промышленности; по одному из проектов (братьев Весниных) это было огромное сооружение, состоящее из четырех колоссальных объемов, связанных переходами-мостами на высоте нескольких десятков этажей. Другие проекты не уступали ему по гипертрофированному гигантизму и какой-то беспардонной навязчивости, с какой авторы сажали свои произведения почти на сам Кремль. Советские архитекторы, как вспоминал один из них, вдохновлялись тогда стихами Маяковского:

Шарахнем в небо железо — бетон.

И шарахали бы, но тяжелая война, восстановление разрушений, нанесенных ею, отодвинули воплощение этих проектов, а после смерти диктатора вообще отказались от подобных затей.

Надо думать, что вне Кремля, признанного религиозного центра, приходские церкви строились с того времени, когда посад под кремлевскими стенами достаточно развился; возможно, что уже со второй половины XIII в. они были построены, конечно, сперва из дерева. Возможно, что на взгорье, на краю крутого холма, спускающегося к Москве-реке, стояло несколько деревянных церквей, где после взятия Казани в октябре 1552 г. Иван Грозный повелел выстроить необыкновенное сооружение, состоящее из девяти отдельных храмов на общем основании. В центре его высится шатровая Покровская церковь, освященная в честь праздника, напоминающего о «покрове», которым защитила русскую землю Богородица. Другое важное событие в жизни Московского государства – окончание Смуты – было отмечено возведением на другой стороне площади Казанского собора по обету князя Дмитрия Пожарского.

Красная площадь – место религиозных церемоний, крестных ходов из Кремля. Одним из самых известных было так называемое «шествие на осляти», воспроизведение въезда Христа в Иерусалим на молодом осле, приветствуемого народом, подстилавшим ветви пальм на дорогу. При отсутствии в Москве ослов вообще, а молодых в особенности, патриарх ехал на лошади, ведомой царем, а вместо пальм использовались вербы (поэтому и Вербное воскресенье). Процессия выходила из Спасских ворот, останавливалась у Лобного места и подходила к Входоиерусалимскому приделу Покровского собора, обозначавшему священный город Иерусалим. Другой крестный ход направлялся от Спасских ворот к Казанскому собору в воспоминание освобождения Москвы от польско-литовских интервентов в 1612 г.

Не миновали Красную площадь и иностранные посольства, как правило въезжавшие в Москву по Тверской улице и далее на площадь через Воскресенские ворота, следуя в Посольский двор. Вот как Бернгард Таннер, бывший в Москве с польским посольством в 1678–1679 гг., описывал въезд в Москву: «Наконец подъехали мы к Китай-городу, укрепленному лучше других частей… мы достигли площади, которая вся была вымощена гладкими бревнами… Проехав площадь, мы повернули в улицу налево и на великолепном, построенном для иноземных послов подворье… положили конец своему путешествию».

Красная площадь становится не только торгом и административным центром, но и городским форумом – не раз упоминают источники о том, как именно на Красной площади собираются москвичи всех сословий: посадский люд, торговцы, ремесленники, стрельцы.

После смерти Ивана Грозного и вступления на престол Федора Москва была взбудоражена слухами о заговоре боярина Бельского с целью сместить царя; толпы москвичей пришли 9 апреля 1584 г. на Красную площадь: «…народ всколебался весь без числа со всяким оружием». На площади стояли большие пушки, которые «всколебавшийся» народ захватил и повернул в сторону Фроловских ворот: «По грехом чернь московская приступила к городу большому, и ворота Фроловские выбивали и секли и пушку большую, которая стояла на Лобном месте, на город поворотили». Стрельцы, охранявшие Кремль, стали стрелять в толпу, убили 20 и ранили около 100 человек и уняли бунт, а Бельского сослали.

Во времена Смуты, когда в Москве обосновался Лжедмитрий, лелеявший планы широких реформ, ему противостояли бояре во главе с Василием Шуйским. Драки, грабежи, бесчинства наемников, которых привел с собой Лжедмитрий, вызывали в Москве возмущение. На рассвете 17 мая 1606 г. раздался звон колокола на Ильинской церкви (в начале улицы Ильинка), и толпы возбужденного народа ринулись на Красную площадь. Подстрекаемые боярами, они ворвались в Кремль, во дворец Лжедмитрия, который сумел убежать, пробраться в набережные палаты и выпрыгнуть из окна. Он вывихнул ногу, и стрельцы внесли его опять во дворец, где он и был убит заговорщиками. Из Кремля его труп вытащили на Красную площадь и положили рядом с Лобным местом вместе с маскарадной маской и дудкой скомороха.

На Красной площади трагически закончилась жизнь полководца Михаила Шеина, командовавшего в Смоленске, осажденном польскими войсками. Город был сдан русскими, и Шеина в неспокойной обстановке недовольства правительством в Москве обвинили во всех грехах и казнили. Ему обещали помилование в последний момент, он без страха положил голову на плаху, но желанного помилования не услышал – палач отсек голову боярину. Случилось это 28 апреля 1634 г.

В царствование Алексея Михайловича на Красной площади неоднократно происходили народные волнения. Правительство боярина Морозова, близкого к царю, ввело соляной налог, больнее всего ударивший по простому народу, и в июне 1648 г. разразился бунт, во время которого сожгли и разграбили дворы Морозова и его приближенных. Для того чтобы хоть как-то утихомирить разбушевавшиеся страсти, 3 июня к Лобному месту на площади к собравшемуся народу вышла представительная делегация во главе с патриархом. От нее потребовали выдать «головой» и Морозова, и пособников его. За Морозова вступился сам царь, а один из помощников Морозова, ненавистный глава Земского приказа Леонтий Плещеев, был прямо на площади буквально растерзан толпой. Впоследствии бунт удалось прекратить – выдали жалованье стрельцам, отправили Морозова в ссылку и удалили его пособников.

Еще раз увидела Красная площадь негодующую толпу через 14 лет, летом 1662 г.: разразился Медный бунт. За несколько лет до этого ввели медные деньги, которые имели хождение наравне с серебряными, но из-за огромного их выпуска и появления фальшивых монет они быстро обесценились – наступила страшная дороговизна на все, и в особенности на съестные припасы. В Москве, на Лубянке, появились «воровские» листы, в которых неизвестные авторы обвиняли влиятельных бояр и купцов. На Красной площади с утра 25 июля 1662 г. «внезапу возмутися народ; и яко волны морския волнующияся без ветров, тако и смущающияся человецы, шатающийся вне ума своего, наущением дияволским возмутиша народ». Собралось несколько тысяч человек, откуда часть их направилась в Коломенское требовать правды у царя Алексея Михайловича. Там с ними расправились с исключительной жестокостью верные царю войска.

Площадь была и местом городских казней. Как сообщала летопись, «царь Иван Васильевич казнил торговых людей на Пожаре и гостей многое множество». Их казнили у рва вдоль Кремлевской стены, и там же находились 14 небольших деревянных церквей «на мертвых, на костях и на крови убиенных» (эти церкви стояли и до Ивана Грозного и столь любимых им упражнений над людьми).

После страшного пожара 21 июня 1547 г. москвичи искали по всей Москве виновных, как думали они, бояр Глинских – ведь, как говорили сведущие люди, Анна Глинская «з своими детьми и с людьми волхвовала: вымала человеческия, да клала в воду, да тою водою, ездячи по Москве, да кропила, и от того Москва выгорела». Ее сына, князя Юрия Глинского, толпа нашла в Успенском соборе и, несмотря на то что там шла служба, убила его прямо в соборе, выволокла труп на Красную площадь и, «положиша перед торгом, идеже казнят».

Около Лобного места 6 июня 1671 г. четвертовали главу казацкого и крестьянского бунта Степана Разина – положили между двумя досками, отрубили сначала руки, потом ноги и потом уже голову…

На Красной площади в 1682 г. казнили старообрядца Никиту Добрынина, по прозванию Пустосвят, суздальского попа, характера дерзкого и задорного, выступавшего против нововведений Никона, – точно такого, каким его изобразил художник В.Г. Перов на большом историческом полотне 1881 г. «Спор о вере», хранящемся в Третьяковской галерее. Никита вместе с товарищами добился публичного диспута: «…приходил в Грановитую палату и при благоверных государынях царевнах, и при великом господине святейшем Иоакиме патриархе московском и всеа Русии и при властях… говорил поносные слова, чего и в мысль взять нельзя, и называл еритиком великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержца». После диспута Никита вышел на Красную площадь, победоносно возглашая: «Победихом, препрехом и посрамихом!» Раскол распространился и в среде недовольных стрельцов, и Никита выступил их идейным руководителем. Но правительство нейтрализовало стрельцов, а зачинщика смуты, неуступчивого попа Никиту, 11 июля 1682 г. казнили на площади – отсекли беспокойную его голову.

Стрельцы не раз были причиной смут: недовольные потерей вольницы, притеснениями со стороны полковников, невыплатой жалованья, стрельцы взволновались и были готовы к выступлению против правивших тогда Нарышкиных. Стрельцы вступили 6 июня 1682 г. в Кремль, потребовали выдачи ненавистных бояр, которых убивали в Кремле и тащили на Красную площадь к Лобному месту: «…бежав стрельцы и салдаты в город в Кремль, и взбежали на Красная, и на Постельная крыльцо, и в царския хоромы, имали насильством своим… баяр, и окольничих, и думных, и стольников и метали с Верху, с Краснова крыльца на землю, а на земли рубили бердыши и кололи копьи… И порубили своим насильством бояр: баярина Артемона Сергеевича Матвеева взяли от самого государя и, выветчи, скинули на землю с Краснова крыльца и, подхватя на копьи, изрубили бердыши; баярина князь Григорья Григорьевича Ромодановского сыскали у патриарха и, выветчи перед приказы на площадь, изрубили бердыши и искололи копьи; боярина князь Михаила Юрьевича Долгорукова, ухватя в проходных сенех, изрубили на Красном крыльце; думнова дьяка Лариона Иванова скинули с Краснова крыльца и изрубили бердыши в части; сына Лариона Иванова Василья скинули с Краснова ж крыльца, изрубили бердыши; стольника Феодора Петровича Салтыкова изрубили у Мастерской полаты… А како в городе Кремле рубили, всех волочили к Лобному месту на площадь».

Царевна Софья и Милославские пришли к власти, воспользовавшись недовольством стрельцов, и на некоторое время Москва была полностью во власти буйствующих стрельцов. Они потребовали «учинить в Китае городе на Красной площади столб… каменной четвероугольный», который «свершили шатром и покрыли черепицею мурамленою и на нем прибили листы большия, подписаны со все четыре стороны», «тех побитых злолихоиметелев, хто за что побит, на том столбе имяна подписать, чтоб впредь иные, помня ваше государское крестное целование, чинили правду».

Однако стоял этот «памятник» стрелецкой вольницы недолго. Правительство Софьи, не заинтересованное в поддержке неуправляемых стрельцов, приступило к решительным действиям: стрельцов усмирили, а стрелецкий «памятник» на Красной площади 2 ноября 1682 г. сломали. Интересно отметить, что на этом практика ставить памятные обелиски не закончилась, приобретя зловещие формы. Через 15 лет после этих событий Петр I расследовал дело о заговоре стрелецкого полковника Ивана Цыклера с целью убить царя, которое закончилось казнью заговорщиков. В память об этом и был поставлен «столп» на Красной площади, но теперь вместо шатра с «черепицею мурамленою» он заканчивался пятью «рожнами железными», на которые воткнули головы казненных. В 1689 г. Петр I возвратился из-за границы и приступил к следствию («великому розыску») после восстания стрельцов. Их пытали и казнили во многих местах по всей Москве: в Преображенском, на Болоте, у Новодевичьего монастыря и во многих других местах, и в том числе на Красной площади, картину которой того времени восстанавливает В.И. Суриков на знаменитой картине «Утро стрелецкой казни» (1881).

Петр I железной рукой втаскивал Россию в Европу, не останавливаясь ни перед чем. Именно Красная площадь была свидетельницей многих событий, как жестоких, подобно казни противников реформ, так и более мирных. Новый год не от «сотворения мира», а от «Рождества Христова» с помпой отпраздновали на площади 1 января 1700 г.: 200 пушек палили целую неделю, «потешные огни» озаряли площадь, наполненную любопытными. На Спасской башне установили выписанные из Голландии часы «с перечасьем», то есть с колокольной музыкой, с циферблатом, разделенным на 12 часов, обозначенных римскими цифрами. Внизу, у ворот, поставили фигуры, одетые в заморские одежды, и тех, которые пытались войти в Кремль в старой долгополой одежде, задерживали и взимали немалый штраф. Читали указ: «…на Москве и в городах носить платья: венгерские кафтаны верхние длиною по подвязку, а исподние короче верхних тем же подобием…»

Тут же на площади выбрали и место для строительства совсем нового для москвичей развлечения – театра. Петр считал это важным государственным делом, он вынес театральные представления из дворцовых кремлевских покоев на открытую городскую площадь. У Никольских ворот в октябре 1702 г. стали строить первый публичный театр, законченный в сентябре следующего года, – большое деревянное здание «комедийной храмины», длиной 39 м и 13 м высотой, зал которого, украшенный сукном и росписями, вмещал около 500 человек.

Как писал автор мемуаров голштинский посол граф Бассевич, «в то время в Москве был театр, но варварский, какой только можно себе вообразить, и посещаемый поэтому только простым народом и вообще людьми низкого звания. Драму обыкновенно разделяли на двенадцать действий, которые еще подразделялись на столько же явлений (так на русском языке называются сцены), а в антрактах представляли шутовские интермедии, в которых не скупились на пощечины и палочные удары. Такая пьеса могла длиться в продолжение целой недели, так как в день разыгрывали не более третьей или четвертой ее части. Принцесса Наталия, меньшая сестра императора, очень им любимая, сочинила, говорят, при конце своей жизни две-три пьесы, довольно хорошо обдуманные и не лишенные некоторых красот в подробностях; но за недостатком актеров они не были поставлены на сцену».

Там играла труппа, нанятая за большие деньги в Данциге. Сначала это новое развлечение понравилось, но потом как-то приелось, и пришлось пойти на некоторые послабления в городе: в театральные дни позволялось «смотрящим всяких чинов людям российского народа и иноземцам ходить повольно и свободно и без всякого опасения, а в те дни ворот городовых по Кремлю, по Китаю городу и по Белому городу в ночное время до 9 часу ночи не запирать и с приезжих указной по воротам пошлины не имать для того, чтобы смотрящие того действия ездили в комедию охотно». Однако зрителей становилось все меньше и меньше, и 31 мая 1706 г. театр официально прекратил представления. Здание его еще некоторое время стояло на площади, но впоследствии материал его использовали при строительстве Арсенала, а остатки сгорели в пожар 1737 г.

Красная площадь предлагала и другие развлекательные зрелища для москвичей: в петровское время на ней неоднократно возводились триумфальные ворота в дни празднований различных событий, проходили процессии и маскарады, да и позже на площади устраивались развлечения для народа. Так, например, в 1831 г. газета «Московские ведомости» в отдельном объявлении сообщала о том, что у стены между Никольскими и Спасскими воротами будет представлено «невиданное до сего времени в здешнем климате зрелище, которое состоит в езде на трех собаках, тех самых, на которых ездят Колымские жители…».

Но конечно, самой главной на площади была торговля, которая производилась у Никольской и Спасской башен, по склону холма от Лобного места вниз к Москве-реке, а также напротив Кремля, между улицами Никольской, Ильинкой и Варваркой. Советник шлезвиг-голштинского герцога Адам Олеарий, видевший Москву в 30–40-х гг. XVII в., так описывал этот рынок: «Перед Кремлем находится самый большой и лучший во всем городе рынок, полный по целым дням торговцев, мужчин и женщин, рабов и праздношатающегося народа… На рынке и соседних с ним улицах устроены известные места и лавки для всякого рода товаров и промышленных изделий, так что в одном месте можно найти только одинаковые товары. Продавцы шелковых, суконных товаров, седельники, сапожники, портные, скорняки и другие – каждый имеет свои особые улицы, в которых и торгуют своими товарами».

Оживленная торговля на лотках, с рук шла и на самой площади. Как писал другой иностранец, Бернгард Таннер, «любо в особенности посмотреть на товары или торговлю стекающихся туда москвитянок: нанесут ли они полотка, ниток, рубах или колец на продажу, столпятся ли так позевать от нечего делать, они поднимают такие крики, что новичок, пожалуй, подумает, не горит ли город, не случилось ли внезапно большой беды». То там, то тут можно было увидеть ремесленников. Вот у Никольской башни лудили посуду, и тут же собирались блинники и пирожники, под платформами, на которых стояли пушки, были открыты лавки и харчевни. Между Никольской башней и Воскресенскими воротами Китай-города большое место занимал государев отдаточный двор, откуда служилые люди забирали жалованье натурой – зерном, мукой, сукном, водкой.

Много раз власти пытались хоть как-то урезонить эту торговую вольницу. Так, например, в 1649 г. «Великий Государь указал: Красную площадь ведать по прежнему в приказе Большия Казны и с тое Красной площади лавки и шалаши и всякое лавочное строение сломать, и впредь на той Красной площади для торгу никакому строению не быть и никакими товары и съестным харчем не торговать; а торговать всякими товары в тех рядех, в которых которыми товары торговать указано». Еще в конце XVI в., для того чтобы хоть немного упорядочить торговлю, напротив Кремля возвели каменные ряды. Остатки их, возможно выстроенные на месте еще более старых деревянных лавок, были найдены в конце XIX в. при постройке современного ГУМа (Верхние торговые ряды). В 1676 г. пришлось подтверждать «именной с Боярским приговором» указ «О неторговании на Красной площади… разными мелочными товарами, кроме рядов», подтверждая им предыдущие постановления: «…а которые всяких чинов торговые люди ныне торгуют на Красной площади и на перекрестках и в иных неуказных местах, поставя шалаши, и скамьи, и рундуки и на веках всякими разными товары, и те шалаши, и скамьи, и рундуки, и веки с тех мест указал Великий Государь сломать, и впредь на тех местах никому никакими товары не торговать, чтоб на Красной площади и на перекрестках и в иных не в указных местах от тех торговцов проезду и утесненья не было… А которые люди с сего Великаго Государя указу впредь учнут на Красной площади и на перекрестках и в иных не в указных местах, поставя шалаши, и скамьи, и рундуки, и на веках всякими товары торговать: и тех людей, имая, приводить в приказ Большаго Прихода и чинить им наказанье… и о том прокликать бирючу по многие дни, чтоб Его Великаго Государя указ всем был ведом». Почти через 20 лет опять пришлось объявлять указ, на этот раз о «неторговании на Красной площади рыбою», так как «от тех неуказных торгов Красной площади многое утеснение и от безоброчнаго торгу в сборе их государской денежной казны чинится недобор большой».

Постепенно удалось загнать торговый люд в каменные ряды, ставшие на сотни лет основным торговым центром Москвы. В конце XVIII в. площадь расчистили, ряды закрыли сплошной двухэтажной аркадой, в центре которой красовался портик. На протяжении многих лет ряды ремонтировались, достраивались, изменялись, так что постепенно превратились в сложный лабиринт слабо освещенных проходов и переходов, заполненных множеством лавочек.

Торговля процветала и напротив рядов, у Спасской и Никольской башен, на мостах, перекинутых через ров у Кремлевской стены. Этот род назывался Алевизовым – его сделал зодчий Алевиз-фрязин в 1508 г. Это было крупное сооружение, шириной 36 м, глубиной от 10 до 13 м, в который пустили через подземный тоннель воду реки Неглинной. Ров обложили белым камнем и оградили невысокими кирпичными стенами с зубцами, похожими на кремлевские.

Спасский мост через ров был довольно большим – он достигал 21 сажени в длину, то есть почти 45 м, а в ширину имел около 10 м, и по сторонам его находились торговые лавки, как обыкновенно было на всех средневековых мостах. Рядом с мостом стоял патриарший Тиунский приказ, ведавший священниками и взиманием налогов с них. Здесь собирались бесприходные попы, которых нанимали служить разные религиозные отправления. В ожидании клиентов они, как сообщали власти, «безчинства чинят великия, меж себя бранятся и укоризны чинят скаредные и смехотворныя, а иные меж себя играют, и борются, и в кулачки бьются». Много раз духовные власти пытались прекратить эти сборища, их участников штрафовали, наказывали плетьми, высылали, но еще в конце XVIII в. митрополит с возмущением опять отмечал, что они «великия делают безобразия… произносят с великою враждою сквернословную брань, иногда же делают и драку», и прекратилось это только после чумы 1771–1772 гг.

Спасский мост (и шедший от него по направлению к Ильинке бревенчатый настил, также называвшийся «мостом») был родоначальником московской книжной торговли. На нем с давних времен продавались рукописные и печатные книги, необходимые для религиозных служб, а потом и гравированные листы, лубочные картины, сатирические народные произведения, как, к примеру, «Суд Шемякин», «Брюсов календарь» с предсказаниями, «Хождение попа Саввы, большой славы», который «живет и за рекою, а в церкву ни ногою; люди встающе, а он по приказам волочится; ищет, с кем бы ему потягатца и впредь бы с ним не видатца…». На Спасском мосту находилась известная в Москве книжная лавка Василия Киприанова, которая занимала первый этаж двухэтажного дома, «идучи из Кремля города из Спаских ворот на правом стороне подле Спаского мосту», там же был и «кофейный дом», где «содержитца им по отдаче из откупа чаи и кофе и протчие заморские питья», а на втором этаже располагалась его библиотека, открытая для посещения. Это был тот самый Киприанов, который предложил Петру I создать новую типографию, в которой намеревался печатать гравированные листы и гражданские книги с новым шрифтом, – 30 мая 1705 г. считается началом «гражданской печати» в России. В этой типографии печатали и знаменитый «Брюсов календарь».

Первым из букинистов на Спасском мосту начал торговать старинными рукописями Игнатий Ферапонтов, который, «читая и перечитывая книги, сколько ему время дозволяло… собственным любопытством и опытом дошел до того, что… некоторые из почтеннейших наших любителей и знатоков русских древностей считают себе за честь советоваться с ним…», как писал о нем историк К.Ф. Калайдович. Многие рукописи в знаменитых собраниях А.И. Мусина-Пушкина, Ф.А. Толстого, П.П. Бекетова были приобретены на Спасском мосту. Наследники его также торговали там еще в начале XIX в. Один из спасских книжников, Яков Добрынин, первым стал продавать новиковскую «Древнюю Российскую Вивлиофику», публикацию редких исторических документов («вивлиофика» – по-гречески «библиотека»). Здесь же начинал свою торговлю и знаменитый книговед Василий Сопиков, составивший «Опыт российской библиографии, или Полный словарь сочинений и переводов…», первый генеральный каталог русских книг, или «репертуар», вышедший в пяти томах в начале XIX в.

Рядом с мостом стояло большое каменное здание, так называемая Библиотека, которая, по мнению историка И.Е. Забелина, также была связана с книжной торговлей. Возможно, что именно в этом доме находились лавки известных книгопродавцов, объявлявших в «Московских ведомостях» о своей торговле. Вот Семен Глазунов торгует на Красной площади, «идучи от Спасских ворот на первую лестницу», а у Матвея Глазунова продается некая «Механическая книга» вместе с сочинением Вольтера. После пожара 1812 г. и перестройки Красной площади книжники перебрались от Спасской башни к Никольской.

Не только книги продавались на Спасском мосту: рядом был и Кофейный дом, упоминаемый в 1730 г., на мосту продавалась и вейновая водка (род крепкого ликера).

Мост был разобран уже после наполеоновского нашествия 1812 г., когда Красную площадь приводили в порядок. Тогда ряды на восточной стороне закрыли строгим классическим фасадом с торжественным колонным портиком в центре, у Кремлевской стены высадили деревья и устроили бульвар, на месте засыпанного Алевизового рва между зданием городской думы и Магистрата и Кремлевской стеной сделали проезд (ныне он называется Кремлевским), в 1818 г. открыли памятник Минину и Пожарскому, героям ополчения 1612 г., что перекликалось с победой, одержанной спустя 200 лет. Именно тогда, после победоносного окончания Отечественной войны, Красная площадь приобрела значение парадного форума не только Москвы, но и всей России. Правда, сразу же после освобождения на Красную площадь, куда сходились москвичи, переместились и торговцы. Как вспоминал очевидец, «теперь есть базар из возов на Красной площади, по обеим сторонам построены в два ряда деревянныя лавочки, наподобие бывших хлебных и табачных».

Но постепенно площадь теряла значение торгового центра – ведь с ростом города во многих его местах появились новые рынки и магазины. Еще больший порядок внесло появление на Красной площади монументальных строений, предназначенных для торговли. Почти одновременно на восточной стороне начали возводить огромные по тому времени, да и сейчас не маленькие, здания Верхних и Средних торговых рядов. Приверженные старине купцы, привыкшие к тесноте, темноте и грязи, сопротивлялись изо всех сил, но пришлось уступить прогрессу. В 1890 г. заложили огромное здание Верхних торговых рядов (проект архитектора А.Н. Померанцева), открытое в конце 1893 г., а в 1890–1894 гг. возвели Средние торговые ряды (архитектор Р.И. Клейн). Новые здания, несмотря на свои размеры, отнюдь не подавили древние кремлевские памятники, а послужили в общем ансамбле площади ровным нейтральным фоном.

Площадь оживлялась довольно редко, весь год она была пустой, оживляясь только на вербный базар, проходивший перед Пасхой. По описанию московского бытописателя Петра Вистенгофа, опубликованному впервые в 1842 г., «в Москве с наступлением весны в вербную субботу начинается первое (летнее) гулянье. Оно бывает в экипажах по главным московским улицам, прилегающим к Кремлю, и вокруг самого Кремля. Тут в первый раз появляются весенние моды наших щеголей и щеголих; при благоприятной погоде бывает большое стечение народа, и в то время, когда тянутся бесконечные цепи новых, прекрасных экипажей, тротуары и средины улиц наполнены толпами народа; простолюдины перемешаны с дворянством и купцами, проходят в Кремль и на Красную площадь, где обыкновенно бывает центр гулянья. Тут цепи карет тянутся иногда в шесть рядов; между ними рисуются верхами московские молодые денди. На этом гулянье в первый раз встречаются новые лица юношей, одетых уже щеголями, тогда как прошедшим летом они считались еще детьми. Гулянье продолжается до сумерек, и спустя четверть часа после разъезда шумные, веселые площади и улицы представляют одну смирную пустыню».

На площади шумно проходил вербный базар:

«На вербе Красная площадь вся в звуках и криках. Писк „умирающих чертей“, свистки, трещотки, хлопушки… Общая толчея… Среди нее выкрики вербных торговцев:

– Вот для Пасхи запаски – поросята и колбаски!

– А вот повара-доктора…

– Теща поколела, язык продать велела… Надо купить, барин!..

– Ванька-встанька, не гнется, не ломается, сам поднимается!..

– Отчаянные морские жители!

Шумно, весело, крикливо… толпа все пребывает и растет».

В начале XX столетия на площади появились трамваи: прогресс многолик и часто приходит в явное противоречие со здравым смыслом – так, отцы города в 1909 г. утвердили прокладку трамвайных путей по Красной площади с путевой петлей вокруг памятника Минину и Пожарскому. В обществе горячо обсуждались вопросы о возможности такого на Красной площади. Вот создатель Музея изящных искусств профессор И.В. Цветаев счел возможным трамвай здесь: «Всюду и везде эпоха требует уступок. То, что было не нужно сто лет тому назад, теперь оказывается нужным и обойтись без этого нельзя. Физиономии городов меняются всюду – и у нас, и за границей. Самые старые города постепенно теряют свою физиономию. Так и Москва. Разве 20–30 лет тому назад Москва была такою, какою она стала теперь?» – но художник В.М. Васнецов был резко против: «По красоте своей и историческому значению Красную площадь можно сравнить с площадью Св. Марка в Венеции. Много народа приходит в Москву, приезжают также иностранцы, чтобы взглянуть с Красной площади на Кремль, на памятник Минину и Пожарскому, составляющий гордость и славу России, на собор Василия Блаженного. Нельзя будет любоваться памятниками, если они будут загромождены трамвайными столбами, будут перепутаны целой сетью „колец“ и „петель“ и по площади будут сновать взад и вперед вагоны. Везде памятники строго охраняются, и только у нас, в России, они находятся в таком запустении».

Мимо всемирно известных памятников архитектуры и истории загромыхало самое популярное транспортное средство, площадь покрылась путями и была загромождена столбами с подвешенными проводами. Московское археологическое общество выступило с резким протестом: «Московская городская управа обязана была отнестись к вопросу о видоизменении Красной площади с особой осторожностью и вниманием и не имела никакого права портить единственный в своем роде на Руси памятник Отечественной истории, замечательный по своей своеобразной красоте и величественности», протест направили и в Петербург. Император создал комиссию, которая все-таки дала согласие провести линию по Красной площади к Замоскворечью, но ближе к стене. Хорошо еще, что не проложили наземную линию метро, а ведь по проекту она должна была пройти здесь…

Однако все это было сущим пустяком по сравнению с тем, что пришлось пережить площади после взятия власти большевиками. Красная площадь – главная площадь Москвы – была религиозным, общественным, торговым центром города, но только не кладбищем политических деятелей. Эта нелепая идея возникла сразу же после завоевания власти коммунистами и позднее превратилась в почти религиозный культ поклонения «уважаемым» мертвецам.

В результате вооруженной борьбы в октябре – ноябре 1917 г. с обеих сторон было убито около тысячи человек. Скорбящая Москва хоронила своих защитников на Братском кладбище (у села Всехсвятского), после отпевания в церкви Большого Вознесения, а захватившие власть большевики закопали своих не на каком-либо городском кладбище, а прямо у стены, на бульваре Красной площади. Один из очевидцев записал в дневнике тогда: «На Красной площади без церковной обрядности похоронено более 400 человек. 3-го числа на Братском кладбище состоялись трогательные похороны по христианскому обряду 37 молодых людей (юнкеров, студентов, сестер милосердия), погибших в неравном бою с большевиками. Говорят и пишут, что их провожала несметная толпа. На могилах говорились речи, из коих речь Н.И. Астрова довела меня до слез. Он сказал что нужно, и, может быть, его слова проймут озверевшие сердца наших настоящих властителей».

В 1918 г. они взялись за монументальную пропаганду, в разных местах города поставили памятники «революционерам», многие из которых представляли собой какое-то дикое нагромождение. На Красной площади у Лобного места скульптор С.Т. Коненков представил аляповатые, грубо раскрашенные деревянные фигуры, должные изображать Разина с его «ватагой». Это не могла выдержать и новая власть: вскоре все было убрано.

И после 1917 г. у Кремлевской стены продолжали хоронить: там находились могилы председателя Всероссийского исполнительного комитета (то есть формального главы государства) Я.М. Свердлова, журналиста В.В. Воровского, убитого эмигрантом, американского журналиста Д. Рида, заведующей женским отделом Центрального комитета партии Инессы Арманд и др.

У стены решили похоронить умершего в 1924 г. после длительной болезни В.И. Ленина. В страшные январские холода на месте кирпичной трибуны срочно выдолбили котлован, над которым поставили дощатый павильон. Когда выяснилось, что тело можно поддерживать неопределенно долго в нетленном состоянии, то возвели постоянную гробницу, где выставили его на всеобщее обозрение. Так в центре Москвы, у стен Кремля, большевики устроили кладбище, рядом с которым теперь устраивают концерты, катания на коньках и прочие увеселения.

Гробница Ленина в течение многих лет служила местом, откуда партийная верхушка наблюдала за военными парадами и народными демонстрациями, обязательно проходившими два раза в году – на Первое мая и Седьмое ноября. Справа и слева от гробницы устроили пологие трибуны, на которых помещались особо приглашенные лица. Первые демонстрацию и парад устроили уже через полгода после взятия власти – 1 мая 1918 г. Перед демонстрацией по площади прошли войска Красной армии с тачанками, пулеметами и пушками. Парады потом повторялись довольно часто, и проходили они не только на Красной площади, но и в других местах города – на Театральной площади и Ходынском поле. На Красной площади состоялся памятный парад 7 ноября 1941 г., когда прошли воинские части, отправлявшиеся на фронт, проходивший близко от столицы, а также тот парад, который ознаменовал конец долгой и кровопролитной борьбы с нацистами, – 24 июня 1945 г. на площади выстроились посланцы от боевых фронтов, одержавших победу.

Коммунисты не относились к Красной площади как к чему-то неприкосновенному. Для беспрепятственного проезда механизированных колонн военной техники и радостных толп демонстрантов в 1929 г. сломали уникальные Воскресенские ворота, несколько позже убрали с площади памятник Минину и Пожарскому и снесли отреставрированный Казанский собор.

В 1930-х гг. московскими архитекторами интенсивно разрабатывались проекты коренной перестройки Москвы и, конечно, особое внимание уделялось центру города, местностям, прилегающим к Красной площади. Были представлены несколько проектов дома Наркомтяжпрома на месте ГУМа: Н. Ладовского – в 1934 г., огромное сооружение из двух башен братьев Весниных – в 1936 г., здание, состоящее из нескольких объемов, К. Мельникова – в 1934 г.

Искусствоведы утверждали, что здания этого «тяжпрома» и Дворца Советов будут образовывать «ансамбль» с Кремлем, который по величине был несравним с обоими зданиями. Однако как и Дворец Советов, так и эти проекты «благодаря» войне не были осуществлены, удалось только почти полностью разрушить Зарядье: начали еще до войны и закончили постройкой уродливого здания гостиницы «Россия», чей фасад проецировался на храм Василия Блаженного. После войны перед архитекторами и скульпторами поставили задачу воздвигнуть на Красной площади памятник Победе. Сохранилась любопытная стенограмма совещания, состоявшегося в 1947 г., на котором видные советские архитекторы и скульпторы обсуждали, как выполнить эту задачу. «ГУМ мешает Красной площади», – говорил архитектор Щусев. Это «неприятное пятно», как он выразился, надо бы закрыть трибунами и перед ними поставить памятник или же поставить его перед Историческим музеем, фасад которого тогда «можно хорошо переделать», а то и совсем снести музей; а скульптор Меркуров решил сломать Сенатскую башню и на ее фундаменте поставить фигуру Сталина (собственного, конечно, производства), а на замечание, что это «может убить Спасскую башню», невозмутимо заметил: «Ну и пусть убьет» (!).

От разрушения Красную площадь спас лишь недостаток денег…

В советское время Красная площадь была свидетелем протестов честных людей, тех, кто не мог примириться с действиями коммунистов. Так, 25 августа 1968 г. на площадь к Лобному месту вышли Константин Бабицкий, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг, протестуя против вторжения советских войск в Чехословакию. Они развернули плакаты «Руки прочь от ЧССР!» и «За вашу и нашу свободу». Их избили и арестовали, за демонстрацию они поплатились годами лагерей, ссылок и спецпсихбольниц. Уже в наше время, 18 ноября 1999 г., у Лобного места развернули плакаты честные люди, протестовавшие против бойни в Чечне.

Главная площадь столицы привлекает и любителей приключений. Так, 27 мая 1987 г. 19-летний Матиас Руст прилетел из Западной Германии на небольшом самолете через все посты противовоздушной обороны. Он приземлился на Москворецком мосту и накатом доехал к собору Василия Блаженного, где и был арестован. Следствием его эскапады были суд, давший ему четыре года (через год его освободили), и перетряска кадров высших военачальников, которые, конечно, объяснили всю эту историю не своими позорными ошибками, а происками западных заговорщиков, поставивших себе целью «опорочить» нашу армию (!), что по их логике блестяще удалось.

Полет Руста вызвал немало сатирических откликов в СССР. Вот отрывок из стихотворения Игоря Иртеньева, широко ходившего тогда:

Кружит, кружит нечестивый Над Престольной в небеси, Отродясь такого дива Не видали на Руси. Не боится сила злая Никого и ничего, Где ж ты, Троица Святая? Где родное ПВО?

Но не только такого сравнительно невинного поступка малолетнего шалопая была свидетелем Красная площадь. На ней 6 ноября 1942 г. завязался настоящий бой – тогда автомобиль, в котором находился Микоян, выехал из Спасских ворот и был обстрелян с Лобного места. Из машины охраны и с площади к Лобному месту бросились несколько охранников, начавших перестрелку. Только взрывы двух гранат заставили одиночку-террориста сдаться. Им оказался некий ефрейтор зенитного полка, давно задумавший антисоветский террористический акт. Его отдали под суд, приговор которого – расстрел – был приведен в исполнение только через восемь лет.

В 1998 г. на площади появились ограждающие ее невысокие бетонные обелиски – после террористического акта, когда автомашина пенсионера с самодельными бомбами взорвалась у Спасских ворот.

С отстранением от власти коммунистов Красная площадь возродилась: с ее северной стороны были восстановлены собор Казанской иконы Богоматери и Воскресенские ворота, перестали проходить «всенародные» демонстрации и обязательные парады военной техники. Несмотря на потуги невежд патриотов, которые, пользуясь недостоверными сведениями или же неприкрытыми домыслами, пытались придать ей какую-то сакральность, священный смысл, выдать за заранее обдуманную, некую «благодатную схему», она в последнее время приобрела значение обыкновенного общегородского развлекательного центра.

Красная площадь стала ближе, обыкновеннее, стала частью обыденной жизни москвичей. Теперь на Новый год сюда приходят не одни иностранцы, движимые любопытством к экзотическому, но и очень многие россияне; проходят концерты и гулянья.

Описание зданий на Красной площади здесь будет вестись по часовой стрелке, начиная с Верхних торговых рядов (нынешнего ГУМа) и заканчивая недавно восстановленным Казанским собором.

Верхние торговые ряды

Казалось бы, такое большое здание, как ГУМ, – длиной четверть километра – должно подавлять все на Красной площади. Однако нет, и причиной этому – отсутствие крупных отчетливых членений фасада, который почти плосок, ровен, покрыт, как ковер, узором мелких декоративных украшений в духе русской архитектуры XVII в. Здание служит нейтральным фоном для резких, четких форм собора Василия Блаженного и чеканных силуэтов башен Кремля.

Торговля на месте современного здания ГУМа обосновалась не позднее XV в. (но, может быть, и ранее). Первые изображения торговых рядов появились на видовых рисунках-планах Москвы. Так, на перспективном изображении города из атласа амстердамской фирмы «Блеу», сделанном в 1598–1599 гг., по восточной границе Красной площади, между улицами Никольской и Варваркой, а также от Варварки по направлению к берегу Москвы-реки, нарисованы длинные строения лавок, а на подробном плане Кремля из того же атласа, показывающем и Красную площадь, по ее восточной стороне торговые строения даны более детально.

Ряды, которые назывались Верхними, занимали весь квартал между Никольской и Ильинкой, между Ильинкой и Варваркой – Средние торговые ряды, и далее к набережной Москвы-реки спускались строения Нижних торговых рядов.

За строгим регулярным фасадом торговых рядов, образованным последовательностью арок, находилось множество лавок, располагавшихся параллельными рядами, – отсюда и название «торговые ряды». Многие иностранные путешественники обязательно рассказывали о московских рядах, с одобрением отмечая, что в каждом ряду продавался только свой товар, и такое строгое разделение сохранялось много сотен лет.

Швед Петр де Эрлезунда, побывавший в Москве в начале XVII в., писал, что на главном московском рынке, «на каждой [его] улице встречаются особенные и разные товары, так что на одной из них совсем не те, что на других»; поляк Самуил Маскевич отметил, что «трудно вообразить, какое множество там лавок, какой везде порядок – для каждого рода товаров, для каждого ремесленника, самого ничтожного, есть особый ряд лавок, даже цырульники бреют в своем ряду». Павел, дьякон, приехавший в Москву с епископом Елассонским, писал, что Ряды разбросаны от одного края площади до конца ее и большая часть их выстроена из камня; ставни лавок из чистого железа и даже двери складов. Зимою вставляют в окна, по их размеру, куски льда с реки в виде оконниц: они просвечивают лучше хрусталя. Напротив рядов находятся винные погребки, построенные из кирпича и камня, холодные летом и теплые зимой. Для книг есть особый ряд, для икон особый; есть ряд для новых облачений, другой для колоколов, кадильниц и водосвятных сосудов; есть ряд для ладана, другой – для свечей. Что касается ряда золотых дел мастеров, то большая часть его предназначена для серебряных окладов икон и их золочения. Есть ряд для монашеских мантий, ряс и шапок и черных саванов, с изображением крестов на них. В каждом ряду есть большие сторожевые собаки; от одного конца ряда до другого укрепляется длинная веревка, а на ней блок; когда наступит вечер, привязывают веревку к шее собаки, а также к [блоку] той [длинной] веревке, и собака без устали бегает от начала ряда до конца. Есть ряд для железных вещей: принадлежности для дверей, окон и пр.; больших котлов, уполовников, сковород – все из чистого железа, превосходной работы. Есть ряд для чудесных выпуклых и гладких оконниц из каменного хрусталя (слюды), который не ломается, но гибок, как бумага. Есть у них ряд, который они называют Бит-базар, т. е. Ветошный ряд; в нем продают всевозможную одежду, оружие и редкости новые и старые».

Верхние торговые ряды, ныне ГУМ

Во многих сочинениях о Красной площади написано, что каменные лавки вместо деревянных были построены в 1598/99 г. «Царь и великий князь Борис Федорович всеа Русии велел зделать в Китае-городе лавки каменные во всех рядех своею царскою казною, и покрыть под одну кровлю, и збирать с тех лавок каменных, что изошло, погодно деньги, не вдруг, на чьех местех те лавки строены, для извороту торговых людей». Но возможно, он выстроил в то время только фасадную часть перед рядами, возведенными при Иване Грозном после пожара 1547 г., хотя, вероятно, ряды существовали на Красной площади еще раньше: так, например, известно о Сурожском ряде, который возник, очевидно, в XV в.

При Годунове на Красную площадь стали выходить аркады, за которыми скрывались старые лавки, среди которых, возможно, было немало деревянных, с крытым проходом на столбах перед ними. Об этих столбах упоминается в переписи 1626 г., опубликованной И.Е. Забелиным. Почти через 100 лет, после пожара в 1710 г., сообщалось, что в рядах погорело много деревянных лавок, которые предписывалось не восстанавливать, а строить вместо них каменные. Петр I послал тогда письмо московскому коменданту князю Гагарину: «Господин Полковник и Комендант! Письмо Ваше, писанное из Москвы Апреля от 4 дня, до Нас дошло, в котором пишете, что на Москве многие ряды выгорели и что Вы объявили указ, дабы вновь на тех местах строили каменные, то изрядно; а что Мы на прошлой почте писали к Вам, дабы дать в том строенье сроку на год, того ныне не делай и подтверди еще указом, дабы на погорелых местах, конечно, делали каменныя лавки, для того, ежели им построить деревянные на один год, то лишний убыток будет». Но и много позже в торговых рядах было немало деревянных строений, только постепенно заменявшихся каменными. С развитием торговли, уничтожением внутренних таможенных пошлин Москва все более и более становится средоточием и распределительным центром российской внутренней торговли. Так, судя по сборнику «Состояние города Москвы», составленному в 1775 г., «главнейшие протоки, через которые течение всей московской торговли, как для самого города, так и для прочих в России городов, разливается, суть расположенные в Китай-городе ряды». Авторы сборника подсчитали, что тогда в 53 рядах было «лавок, палаток, ларей 3732, да погребов 80». Расширение торговли заставило московские городские власти в 1785–1786 гг. надстроить ряды с фасада по Красной площади вторым каменным этажом. Историк Москвы П.В. Сытин сообщает, что тогда количество лавок достигло 4075. На площадь выходил парадный арочный фасад рядов, выделенный десятиколонным портиком. Архитектурный прием – соединение однотипных арочных ячеек торговых лавок в единый организм – стал с тех пор характерным для многих городов России.

Напротив примерно в то же время строилась симметричная линия рядов вдоль кремлевских рва и стены, с окончанием их строительства Красная площадь приобрела замкнутый характер: ее длинные восточная и западная стороны образовывали одинаковые аркады лавок, а торцевые южная и северная стороны замыкали перпендикулярные выступы рядов.

Такой площадь дожила до 1812 г. Вечером первого дня вступления французов в Москву огонь занялся в нескольких местах, и в том числе в Скобяном и Москательном рядах. Чиновник Вотчинного департамента, находившийся в здании Сената в Кремле, писал, что пламя показалось 2 сентября в 8 часов вечера. Те, кто был в то время в 15 верстах от города, «увидели в городе пожар: это было только начало, – говорит очевидец. – В продолжение ночи пожар усилился, и поутру 3 сентября уже большая часть горизонта над городом обозначилась пламенем. Огненныя волны восходили до небес, а черный густой дым, клубясь по небосклону, разстилался до нас. Тогда все мы невольно содрогались от удивления и ужаса… Место удивления заступило негодование. „Вот тебе и златоверхая Москва! Красуйся, матушка, русская столица!“ – говорили солдаты».

Настоятель французской церкви аббат Сюрюг писал: «В ночь на 4 сентября пожар принял чудовищные размеры. Никто не спал. Сорвавшаяся буря неистово погнала пламя и обвила Москву ослепительно-ярким огненным венцом. Вопли народа, плач детей, барабанный бой, колокольный набат, грохот падающих стен и трескотня прорывавших воздух ружейных выстрелов – все это слилось в потрясающий хорал, который покрывался порывами отчаянно гудевшаго ветра. С колоколен срывались колокола и падали с глухим звоном, огромныя головни летали из улицы в улицу, пылающия бревна перекидывались с дома на дом и, обрушившись, разсыпались каскадами искр. Огонь яростно впился в Винный двор и сальные заводы, сразу охватил их, багровыми змеями извивался по крышам, выметывался в окна и с оглушающим шумом высоко швырял лопавшиеся и объятыя голубым пламенем бочки со спиртом. Спугнутые с гнезд голуби в Охотном ряду кружились над огнем, нигде не находя себе приюта. Сорвавшиеся с узды лошади с диким ржанием скакали в разныя стороны. С жалобным воем метались собаки. Жители изступленно вытаскивали из домов образа, ставили их у ворот и, опаленные, задыхаясь от дыма, бросались, сами не зная куда».

Пожар принес городу огромные разрушения: из шести с половиной тысяч домов осталось около двух с половиной, особенные потери были в центре города. Москва лишилась множества уникальных культурных ценностей – дворцов, книжных и живописных собраний, научных коллекций. Сгорели театры, мосты, церкви, лавки, фабрики, жилые дома и богатых и бедных… Как рапортовал московский обер-полицмейстер, «все места, где были торговые ряды, ныне вызженные, покрыты пеплом и обломками взорваннаго строения».

Возрождать Москву начали уже через несколько месяцев после изгнания Наполеона – причем обращалось внимание не только на восстановление сгоревшего, но и на перепланирование и постройку новых зданий и сооружений.

По плану предполагалось разобрать мосты, перекинутые через ров к Спасским и Никольским воротам, убрать лавки, закрывавшие собор Василия Блаженного, и отстроить заново сгоревшие каменные лавки на восточной стороне Красной площади. Около Кремлевской стены лавки не восстанавливались, как «почти до основания разрушенные», и их предназначено было «сломать и ров засыпать», открыв вид на стену. На месте лавок планировался «бульвар в два ряда деревьев».

Интерьер Государственного универсального магазина (ГУМ, бывшие Верхние торговые ряды)

Проект фасада Верхних торговых рядов, как и «кондиции» и смету на строительство, составлял фактический руководитель архитектурной части Комиссии для строений Осип Бове. Согласно архивному документу, строительство закончили 23 ноября 1815 г. На Красную площадь выходил теперь новый, закрывший старые ряды лавок фасад, спроектированный Бове по канонам классической архитектуры: центр здания был выделен торжественным колонным портиком и невысоким куполом, а его боковые части отмечены далеко выступающими ризалитами (они назывались в народе «глаголями», так как имели форму буквы «г», в старой азбуке «глаголь») с шестиколонными портиками. Все они были украшены барельефными изображениями женских фигур с лавровыми венками, символизировавшими Славу, а главный портик нес герб Москвы. Позднее торжественно-патриотическое звучание площади было усилено установкой напротив центрального портика Верхних торговых рядов памятника Минину и Пожарскому. Как отмечал лучший и самый подробный путеводитель по Москве начала XIX столетия, «новые Торговые ряды имеют хорошую форму, особенно прикрытые 1815 года колоннадою, они составляют отличное наружное украшение площади».

Ряды состояли из 32 каменных корпусов, в которых находилось более тысячи торговых помещений, площадью от 340 квадратных аршинов (примерно 170 кв. м) до полутора квадратных аршина (около 0,7 кв. м).

Сохранилось много воспоминаний о торговых рядах на Красной площади, они неоднократно упоминаются в литературных произведениях, живописуются художниками. Каждый писавший о Москве обязательно подробно рассказывал о рядах, которые в московском обиходе назывались просто «городом», о товарах, продававшихся там, об обычаях, царивших в них, часто сравнивая московские ряды с восточным базаром. Заваленные товарами, полутемные и запутанные переходы, в которые выходили многочисленные лавочки, оглушительные крики продавцов, завлекающих покупателей, – все это было характерным для московских рядов. Удобств не было никаких, а зимой тут царил леденящий холод: ряды, из-за боязни пожаров, не отапливались – продавцы отогревались горячим сбитнем, напитком из воды с медом и специями, и борьбой на кулачках или перетягиванием каната. Нравы, царившие в «городе», были притчей во языцех. Журнал «Московский вестник» писал в 1830 г.: «Вот идет задумчивый и порядочно одетый господин, преследуемый огромною стаею рядской сволочи, наперерыв желающей заманить его в свои лавки с уверением, что в них все есть. Посмотрите, как изображается негодование на лице господина, как затыкает он уши, как ищет средства ускользнуть от напасти. Все напрасно: он уж в кохтях…»; а вот слова очевидца конца XIX столетия: «…робкого, обалделого покупателя, случалось, приказчики прямо-таки затаскивали к себе в лавку силой; навязывание товара было прямо невозможное, но московский обыватель средней руки чувствовал себя хорошо в такой обстановке, любил „город“ и все свои покупки делал именно там. Отправляясь в “город“, почти с таким чувством, как охотник-стрелок в дупелиное болото, – в большинстве это бывали дамы, – покупатель знал, что его ожидает, и готовился к борьбе. И не напрасно, ибо в „городе“ запрашивали безбожно, подсовывали разный испорченный товар и вообще старались всячески обмануть покупателя, смотря на него как на жертву и совершенно не заботясь о репутации фирмы; да таковая и не страдала от случаев явного обмана неопытного, наивного покупателя. Обыватель мирился с правилом: „Не обманешь – не продашь“, входя в положение торговца. Продавец и покупщик, сойдясь, сцеплялись, один хвалил, а другой корил покупаемую вещь, оба кричали, божились и лгали друг другу, покупщик сразу понижал наполовину, а то и больше запрошенную цену; если приказчик не очень податливо уступал, то покупатель делал вид, что уходит, и это повторялось по нескольку раз, причем, даже когда вещь была куплена, приходилось внимательно следить за тем, например, как отмеривалась материя, не кладутся ли в „дутик“ исключительно гнилые фрукты и т. п. Вся эта азиатская процедура, эта борьба, пускание в ход хитростей, совершенно ненужные в торговле, считалась в „городе“ обеими сторонами обязательной; это был обоюдный спорт, и удачная, дешево сделанная покупка служила потом в семье покупщика и перед знакомыми интереснейшей темой разговора, ею хвастались…»

Е. Иванов, автор уникальной книги «Меткое московское слово», рассказывающей о разговорном языке старой Москвы, немало строк посвятил описанию Верхних торговых рядов: «По обычаю прежнего времени, приказчики, то есть продавцы „при растворах“, стояли снаружи, „на прохладном ветру“, – на улице и наперебой затягивали в свой магазин каждого прохожего. При исполнении своих обязанностей зазывальщиков они один перед другим щеголяли искусством разговора: „Шелк, атлас, канифас, весь девичий припас! Адресочек наш не запамятуйте: Продувной ряд, Муромский лес, в нем седьмой навес, от дороги влево, где заячья тропа на прогон скота; прямо не идите, взад не заворачивайте – сразу найдете!.. Ящики туалетные на двадцать мест – подарки для женихов и невест! Вакса, личная помада, духи „Сирень“ – прямо из сада! Сходно продаем, премию в сувенир даем!“

Иногда ватага таких говорунов сговаривалась и устраивала целые шутовские потехи над экономными, любившими поторговаться покупателями. Особенно доставалось духовным лицам и членам их семейств, которых продавцы знали всех наперечет».

По рядам всегда ходило много нищих и юродивых, спившихся и потерявших место чиновников, бродячих музыкантов. Вот в 1865 г. художник И.М. Прянишников написал картину «Шутники» под впечатлением пьесы А.Н. Островского, виденной еще в студенческие годы. Пьеса была написана и представлена в 1864 г. и встретила разноречивые отклики. Сам автор говорил о ней как о самой своей лучшей пьесе, а Лев Толстой отозвался о ней как о слишком трогательной – когда он смотрел ее, по словам Кузьминской, у него в глазах стояли слезы. Главный герой пьесы вынужден унижаться, чтобы обеспечить своих дочерей, и художник изображает бытовую сценку в торговых рядах – купцы заставляют танцевать под гармошку подвыпившего завсегдатая.

От скуки приказчики практиковали и разные шутки: прикалывали на спину вырезанные из бумаги разные фигуры, «подбрасывали на бойких местах коробки с живыми мышами, тщательно завернутые в бумагу; проходившие охотно подбирали такие находки и быстро скрывались с ними… В большом ходу была еще следующая забава: на полу, посредине ряда, клали мелкую серебряную монету, к ней приклеивали тонкую черную нитку, которую протягивали по полу в лавку; конец нитки находился в руках служащего. Прохожий, увидев лежавшую на полу серебряную монету, быстро нагибался, чтобы поднять ее, в этот момент из лавки дергали нитку и монета улетала из-под носа удивленного прохожего… Эта проделка сопровождалась всегда гомерическим хохотом купцов. Зимой, в сильные морозы, такая забава проделывалась несколько иначе. Монету не привязывали, а примораживали к полу – нашедший сначала отдирал монету ногтями, но это ему не удавалось, тогда он начинал энергично откалывать ее каблуком. Купцы смеялись и говорили нашедшему: „А ты попробуй копытцем…“ Нашедший ругал купцов и удалялся… монета оставалась на месте».

Известный юрист конца XIX в. Николай Васильевич Давыдов вспоминал: «„Город“ представлял из себя громаднейший лабиринт галерей, ходов, переходов и линий; в этом лабиринте была сосредоточена вся главная, „расхожая“ торговля Москвы; тут можно было приобрести решительно все нужное москвичу, и притом за цену более дешевую, чем на Кузнецком мосту или на Тверской. Торговля не была беспорядочно разбросана по рядам, она собиралась к одному месту по специальностям; так, галерея, носившая название Панской, торговала сукнами, Москательная – пряными товарами, Ножовая линия сосредоточивала у себя предметы, соответствующие ее названию; иконы и вообще церковные принадлежности располагались в особой галерее, шелковые и бархатные материи тоже; специальные вывески перед началом линии указывали, чем в ней торгуют».

Пирожки продавались между «столбами», как назывались фасадные колонны портика. Там целый день стояли пирожники с висящими через плечи широкими ремнями, на которых висели покрытые толстыми одеялами ящики: особенно в ходу были «„подовые“ пирожки, которые пекутся в особо устроенной печке „на поду“, – рассказывал московский бытописатель П.И. Богатырев, – они всегда подавались на блюдечке с подливкой. В скоромные дни пирожки были с мясом и яйцами; в постные дни – с груздями, с семгой и кашей, с кашей и снетками и горохом. Подливка была тоже постная. Жареные пирожки, кроме перечисленных начинок, бывали еще с вареньем и яблоками… Надо сказать, что все, что ни предлагалось съедобного в „столбах“ и рядах и вообще в „городе“, было чисто, вкусно и недорого».

Другое известное всем посетителям рядов место было в Сундучном ряду, которым гордились москвичи и туда специально водили иностранцев – в квасной лавке можно было «получить самую лучшую янтарную осетрину, белугу с хреном или малосольными огурцами, севрюгу, ветчину, сосиски, всевозможные пирожки и запить это великолепным квасом: хлебным, клюквенным, яблочным, малиновым, черносмородиновым и другими… В Ильинском «глаголе» торговали гастрономическими и бакалейными товарами, а в Никольском – писчебумажными. Между «глаголями» протягивалась Ножевая линия, по одной стороне которой, ближе к Красной площади, в простенках между окнами находились так называемые шкафчики – крохотные лавочки, владельцы которых не помещались в них, а стояли снаружи, вместе с покупателями. Это было самое вредное для здоровья купцов место: «…около них был всегда сквозной ветер; зимой в метель их заносило снегом, летом поливало косым дождем».

К 1860-м гг. стало ясно, что ряды надо коренным образом перестраивать, ибо мелкий ремонт, доделки и переделки уже не могли ничему помочь: все разваливалось. По словам инспектора московской медицинской конторы Н.Х. Кетчера, направленного в 1869 г. для осмотра рядов, «лучи солнца никогда не проникают в эти никогда не протапливаемые ряды; в них постоянные холод, сырость и сквозной ветер», а в письме в Петербург добавлялось, что «описание в актах осмотра не дает еще точного понятия о том своеобразном состоянии, в котором находятся торговые ряды, и о том впечатлении, которое получается при личном осмотре». Один из московских путеводителей писал, что в рядах «даже самый яркий солнечный свет не был в состоянии проникнуть в многочисленные узкие коридоры и закоулки… а лестницы с шатающимися ступенями и головоломные переходы вечно утопали в полумраке». Комиссия, осматривавшая ряды, нашла некоторые из них «в крайне опасном положении», и «везде полугнилые деревянные лестницы, холодные потолки… повсюду сгнившие балки и стропила, протекающая крыша, выбитые в галереях опасные для ходьбы полы».

Посещения чиновников, осмотры, рапорты продолжались долго, но четкого плана, что же делать с разрушающимися рядами, не было. Неясно было и то, откуда взять немалые средства для их перестройки. Известная тогда пара предпринимателей, только что закончивших строительство Теплых рядов на Ильинке, – Пороховщиков и Азанчевский – предложили образовать акционерное общество по перестройке рядов с переходом их во владение общества, но город не согласился на такие условия.

Под нажимом энергичного городского головы Н.А. Алексеева, который сам происходил из купеческого сословия, было образовано общество владельцев лавок Верхних торговых рядов, которое занялось выяснением, кому принадлежит земля под рядами, да и сами лавки. Начались долгие споры о праве владения, обратились даже к консультации знаменитого историка Ключевского, который представил в газете «Русские ведомости» обстоятельное разъяснение.

По уставу общество приобретало в свою собственность лавки, уплачивая за них акциями. Но дело шло туго, купцы не соглашались покинуть насиженные места и сопротивлялись всеми силами. Тогда московский генерал-губернатор пригрозил принудительным отчуждением и приказал насильно выселить упрямцев. По рассказам, для многих это было совершенно неожиданно, некоторые же посчитали себя разоренными и сошли с ума, а один из них покончил с собой в Архангельском соборе…

Для переселенцев построили на Красной площади вдоль Кремлевской стены временные ряды из 14 железных корпусов, которые открылись 22 января 1887 г., и там началась торговля на время строительства нового здания Верхних торговых рядов.

Перед сломом лавки Верхних торговых рядов разделялись семью продольными рядами и тремя поперечными. Каждый ряд имел свое название – так, на Никольскую выходили Колокольный, Скобяной, Сундучный и два Иконных ряда; на Ильинку – Шапочный, два Суконных, Скорняжный и Серебряный; между ними были Кафтанный, Ленточный, Нитяной, Бумажный, Малый Ветошный, Холщовый, Малый Золотокружевной, Золотокружевной; вдоль фасада по Красной площади, по всей длине здания, шел Узенький ряд, а позади – Ветошный (кстати, в этом ряду ранее продавались меха).

На постройку нового здания Верхних торговых рядов 15 ноября 1888 г. объявили конкурс, на который через три месяца поступили 23 проекта из Москвы, Петербурга, Одессы, Берлина, каждый под своим девизом. С проектами можно было познакомиться в залах Исторического музея. Жюри присудило первую премию в 6 тысяч рублей проекту под девизом «Московскому купечеству», и когда вскрыли пакет с именем автора, то им оказался А.Н. Померанцев; вторую премию получил Р.И. Клейн (девиз «По программе»), а третью – А.Е. Вебер (девиз «С Богом. 1889»).

Интересно отметить, что по проекту новое здание несколько повторяло планировку старинных рядов – в нем также были три прохода, перпендикулярные Красной площади, а большие окна-витрины с полукруглым завершением напоминали традиционные аркады гостиных дворов.

Победитель конкурса архитектор Александр Никанорович Померанцев был автором многих выдающихся сооружений, сочетавших в себе незаурядный архитектурный облик и использование последних достижений инженерной мысли. Так, им были спроектированы замечательные мосты на Московской окружной железной дороге, сохраненные теперь в качестве пешеходных, павильоны Всероссийской Нижегородской выставки 1896 г., собор в столице Болгарии Софии, множество зданий в разных городах России, ему же принадлежит и проект огромного недостроенного Александро-Невского собора на Миусской площади в Москве в память отмены крепостного права. За прославившее его имя здание рядов А.Н. Померанцев получил звание профессора Императорской академии художеств.

Ломать старые ряды начали 20 сентября 1888 г., а 21 мая 1890 г. состоялась торжественная церемония закладки нового обширного здания. В специально устроенный шатер посередине строительной площадки (где теперь фонтан в центре ГУМа) принесли наиболее чтимые иконы: Иверской и Казанской Богоматери, Василия и Иоанна Блаженных, святого Николая и мощи святого Пантелеймона. Присутствовали генерал-губернатор князь В.А. Долгоруков, городской голова Н.А. Алексеев, представители купечества. На место закладки положили металлическую доску с надписью и подали шампанское, а когда Долгоруков возгласил здоровье императора, раздались крики «ура» и хор певчих из кремлевского Чудова монастыря исполнил гимн.

В течение следующих двух лет возводили фундамент и стены, а в 1893 г. подвели громадное здание под крышу и окончили внутреннюю отделку и облицовку. Официальное открытие рядов в присутствии великого князя Сергея Александровича и его супруги Елизаветы Федоровны состоялось 2 декабря 1893 г., но еще за два года до того готовые помещения уже начали разбираться торговцами.

По оценке путеводителя, изданного к съезду зодчих в 1913 г., здание Верхних торговых рядов было «грандиознейшим в Европе сооружением, приспособленным к торговым целям». Обработка фасадов была предопределена древними памятниками Красной площади и Кремля, и в периодической архитектурной печати особо отмечалась «разнообразная разработка бездны мотивов русского стиля».

Однако за старинными одеждами скрывались ультрасовременные технические строительные решения, и в особенности сложное стеклянное покрытие. Часто пишут о непосредственном участии известного инженера В.Г. Шухова в строительстве Верхних торговых рядов, а некоторые авторы даже сообщают о том, что Померанцев специально пригласил его на строительство. Однако Шухов не работал на Красной площади: стеклянные перекрытия пассажей и залов были спроектированы инженерами Петербургского металлического завода и исполнены там же. Но принципы расчета конструкций были шуховские, и Шухов вместе с другим известным инженером А.Ф. Лолейтом консультировал проект.

Здание состоит из трех параллельных друг другу пассажей (которые по старой памяти звались рядами), соединяющих Никольскую и Ильинку, и трех поперечных от Красной площади к Ветошному проезду. Они имели свои названия, которые сейчас уже забыты: первый (от Красной площади) продольный пассаж делился на две части – от Никольской до среднего поперечного пассажа назывался Казанским рядом, а его продолжение до Ильинки – Ильинским; средний поперечный пассаж на всем протяжении назывался Средним рядом; третий, ближайший к Ветошному проезду, также делился на две части – от Никольской до среднего поперечного пассажа – Владимирский ряд и далее до Ильинки – Ивановский ряд. Поперечные пассажи также имели свои названия – так, первый от Никольской носил название Мининского ряда, средний назывался Центральным, а ближайший к Ильинке – Пожарским рядом.

При строительстве было вынуто 146 тысяч кубометров земли (сообщали, что там нашли много древних предметов: в частности, остатки шлема, бердыш, кольчуги, несколько монетных кладов). Общая площадь торговых помещений рядов составила 24 640 кв. м, ширина здания – 95 м, длина по фасаду на Красной площади – 260 м, высота верхней точки стеклянного покрытия – 33 м, общая длина галерей второго этажа – почти 2 км. В здании были сделаны три больших зала, под пассажами в подвальном этаже также проходили проезды, высотой около 5 аршинов (примерно 3,5 м), освещавшиеся особой системой призматических стекол, так что, как гордо сообщалось в печати, в подвале было так же светло, как и на улице.

Первый этаж главного фасада облицован тарусским мрамором (то есть песчаником, добываемым в окрестностях города Таруса на Оке), а выше – радомским песчаником (из предместий польского города Радома). Цоколь отделан финляндским красным гранитом (по Красной площади) и донским синеватым (по Ильинке и Никольской).

На строительстве было занято до 3 тысяч рабочих; несмотря на то что многие детали сделаны из бетона, кирпичей пошло до 40 миллионов штук. В здании находилась собственная электростанция, освещавшая не только сами ряды, но и Красную площадь и соседние улицы, артезианский колодец, дававший до 50 тысяч ведер хорошей воды, собственный водопровод с пожарными кранами и резервуарами воды наверху, центральное отопление с возможностью регулировать температуру в торговых помещениях. Всего в здании размещалось свыше 1200 магазинов, а также, как сообщалось в печати, «помимо массы торговых помещений в рядах имеется несколько больших зал, могущих служить для различных целей, и один огромный зал над главным входом, с окнами, выходящими на Красную площадь, в высшей степени пригодный для различных больших собраний, концертов и проч., ибо он может вместить без затруднения свыше 1000 человек».

В самом престижном месте, в Казанском и Ильинском рядах, расположились магазины известных фирм – мануфактурные (Трехгорная Прохоровская, Коншина, Тверская Морозовская), парфюмерные (Ралле и Брокар), кондитерские (Сиу, Абрикосов, Эйнем), чайная (Братья К. и С. Поповы), фармацевтическая (К.И. Феррейн) и др.

Помимо торговли в рядах давали и самые разнообразные представления – в 1896 г. газеты сообщали о том, что там находится «самый большой паноптикум Шульце-Беньковского в двух этажах при электрическом освещении», в котором в числе других редкостей показывались «татуированная пара г. Франк и г-жа Эмма де Бург из Америки, имеющие на теле более 400 разных рисунков», а также «самый большой великан» и «самый маленький лилипут». Выступала и «известная красавица девица Саламбо со своими 25-тью дрессированными собаками». Осенью 1897 г. открылся другой паноптикум, в котором показывались лилипуты, сросшиеся близнецы, человек-гумми, растягивавший свою кожу от 10 до 16 вершков, а также и еще одно чудо: «…ежедневно от 2-х час. до 10 час. через каждый час демонстрируется „СИНЕМАТОГРАФ“, имеющий громадный успех во всем свете. За вход в музей паноптикума с правом видеть синематограф – 20 коп., дети – 10 коп., благотворительный сбор – 2 коп. Анатомическое отделение для взрослых с картиной „Нана“. Дамам по пятницам объясняет акушерка – приплачивается по 15 коп. Музей открыт с 10 час. утра до 10 час. вечера». В рядах на фотографической выставке находилась чудесная новинка – «фотограф-автомат, делающий моментальные снимки при помощи магния: стоит только просунуть в отверстие монету, и через несколько секунд вы получите ваш портрет».

Здесь же, в Верхних торговых рядах, 26 декабря 1897 г. открылся и первый в России «электрический театр» – так назывался тогда кинотеатр. Вход в него был в центре главного фасада, за памятником Минину и Пожарскому. Самой большой популярностью пользовались трюковые и документальные картины.

Верхние торговые ряды представляли собой не только обширные и удобные торговые помещения, но и значительный культурный центр: в его залах регулярно проводились выставки, концерты, конгрессы. В 1895 г. тут заседал II съезд зодчих, а в 1897 г. собрался подготовительный комитет Международного съезда врачей, и, по словам участника его, «приезжие гости-иностранцы очень интересовались этим громадным пассажем». Сам съезд заседал в Манеже, а здесь во всех галереях и незанятых помещениях устроили вечер для делегатов (среди которых были и всемирно известные светила – Вирхов и Ломброзо), играли два оркестра и три хора – русский, малороссийский и казачий, устроили выставку собрания Брокара, в коридорах поставили пальмы и лавровые деревья, громадные столы с кушаньями, щиты с электрическими огнями, изображающими императорские инициалы, и, «несмотря на громадное количество публики, в рядах особенной тесноты не наблюдалось».

В центре рядов со стороны Красной площади, в подвале, находился известный всей Москве ресторан «Мартьяныч», интерьеры которого проектировал известный архитектор И.А. Иванов-Шиц в стиле модерн (рисунки его сохранились в фондах Московского музея архитектуры). В центре зала стоял большой аквариум, где плавали живые рыбы – посетители вылавливали их сачками и тут же посылали на кухню. Сохранилось много воспоминаний о «Мартьяныче» в Верхних торговых рядах. Это был весьма популярный ресторан, особенно среди торгового люда: тут заключались миллионные сделки, проходили важные переговоры. Интересно, что ресторан не был дорогим: в объявлениях оповещалось, что ужин из трех блюд с бокалом шампанского стоил один рубль, и, как писали в сообщении об открытии ресторана в начале 1896 г., «любители хорошего тонкого пива найдут в новом ресторане нечто небывалое в Москве: кружку превосходного пива за пять копеек». Кухня ресторана была замечательной: по воспоминаниям, «„Мартьяныч“ славился, как „Тестов“ расстегаями, а „Егоров“ блинами, обилием хорошего приготовления блюд, а главное – дешевизной. На полтинник-рубль у „Мартьяныча“ можно было наесться так, что „нечем дышать“. Дешевизна привлекала к „Мартьянычу“ учащуюся молодежь – студентов и курсисток. В Татьянин день у него бывало настоящее столпотворение». Именно в этом ресторане встретились представители студенческой любительской труппы с Вахтанговым, что послужило началом создания знаменитого вахтанговского театра.

С популярным рестораном связана история, взволновавшая всю Москву, – газеты сообщили, что 9 марта 1911 г. владелец ресторана Петр Николаевич Мартьянов был убит своим сыном.

Выставки, конференции, встречи, рестораны да и вся торговля исчезли из Верхних торговых рядов с приходом советской власти. Все мало-мальски большие помещения захватывались размножавшейся с необыкновенной быстротой новой бюрократией. В отлично приспособленных для торговли рядах обосновался Народный комиссариат продовольствия и еще множество других контор, однако вскоре новая власть поняла, что она может быть сметена исстрадавшимся и изголодавшимся народом и военный коммунизм, основанный на принудительном труде и распределении, потерпит сокрушительный крах. Пришлось допустить столь ненавистный капитализм: тогда, как по мановению волшебной палочки, везде появились давно забытые продукты, магазины наполнились товарами, всюду закипела жизнь. В здании бывших Верхних торговых рядов Ленин решил открыть «междуведомственный» государственный универсальный магазин (ГУМ) и 1 декабря 1921 г. подписал соответствующее постановление. В здание вернулась торговля, а Маяковский тут же накропал стишок «по случаю»:

Все, что требует желудок, тело или ум — все человеку предоставляет ГУМ.

С концом НЭПа надобность в крупных торговых магазинах исчезла, да и коммунистам было невмоготу наблюдать неуправляемые толпы людей на столь режимном месте, и по настоянию НКВД торговлю в здании на Красной площади прикрыли: там опять поселились различные советские учреждения, и в их числе, к примеру, такие экзотические организации, как Жертервен (Всесоюзное общество содействия жертвам интервенции) или дышавшее уже на ладан Общество бывших российских солдат 1-й и 2-й особых дивизий во Франции.

В этом здании проходило прощание с женой Сталина Надеждой Аллилуевой, покончившей жизнь самоубийством в ночь с 8 на 9 ноября 1932 г. после праздничного вечера в Кремле. Тело ее обнаружила экономка семьи на следующее утро, рядом лежал пистолет «вальтер». Причиной были, вероятно, и семейные, и общественные разногласия. Она оставила после себя письмо, но его сразу же уничтожили. Тело Аллилуевой 9 ноября перенесли в здание ГУМа, где в большом зале состоялось прощание с ней. Был Сталин, он подошел к открытому гробу молодой жены, вдруг оттолкнул его обеими руками, отвернулся и ушел – он посчитал ее самоубийство предательством по отношению к себе.

В главной газете того времени – «Правде» – поместили некролог, где написали, что «умер молодой, скромный и преданный боец великой большевистской армии. Умер в пути, в походе. На учебе», и, конечно, ни слова о самоубийстве, хотя партийным функционерам и сообщили истинную причину. Похоронили ее на Новодевичьем кладбище.

В здании бывших Верхних торговых рядов находилась радиостудия, откуда передавались репортажи о событиях на Красной площади, ежегодных парадах и демонстрациях.

В 1930-х гг. Сталин решил полностью перестроить Москву, и Красная площадь занимала в этих планах немаловажную роль. Ансамбль площади был бы полностью разрушен, если бы осуществились эти геростратовские планы. Предполагалось снести Верхние торговые ряды и на их месте воздвигнуть дом Наркомтяжпрома (Народного комиссариата тяжелой промышленности) – огромный, состоящий из нескольких объемов, связанных мостами на высоте многих десятков этажей (проект А. и В. Весниных). Строительство по этому проекту, а также и другим, подобным ему, полностью подавило бы Кремль и уничтожило ансамбль Красной площади. Тяжелая война, восстановление разрушений, нанесенных ею, отодвинули воплощение этих проектов, а после смерти Сталина от этих амбициозных проектов отказались вовсе.

Одной из зримых примет освобождения от мертвящей власти диктатора было возвращение торговли в здание рядов на Красной площади. Уже в августе 1953 г., то есть менее через полгода после его кончины, в правительстве обсуждался вопрос об открытии ГУМа. Конечно, нашлись те, которые резко возражали. «Вы подумайте, что нам предлагают, – вещал один из влиятельных партийцев тогда, – открыть торговлю на Красной площади. Универмаг привлечет массу народа, проехать и пройти будет трудно, площадь потеряет свой величавый вид». Но его не послушали, и в декабре того же года, почти под самый Новый год, ГУМ открылся, и, помнится, это событие очень живо обсуждалось и одобрялось москвичами.

В последние годы правления коммунистов ГУМ был местом буквально паломничества со всех концов огромной империи. Еще перед открытием магазина выстраивались огромные очереди, а с открытием люди мчались в заранее облюбованные секции в надежде захватить дефицитный товар. Но в ГУМ направлялись и другие покупатели, заранее уверенные в том, что они приобретут нужный товар. На третьем этаже ГУМа находилась спецсекция, в которой «отоваривались» избранные из числа особо доверенных коммунистов. Рассказывают, что однажды строгий блюститель коммунистической идеологии Суслов решил закрыть ГУМ ввиду того, что уж больно неприглядное зрелище он представлял: очереди, очереди и еще раз очереди, отнюдь не украшавшие образ будущего всего человечества. Уже назначили сроки, и продавцы ГУМа засобирались в другие торговые места, но случилось так, что супруга Брежнева посетила спецсекцию и поинтересовалась, почему это у всех такие постные лица, а ей ответили, что скоро все закроют. В тот же день она пожаловалась генсеку. Брежнев под конец ближайшего заседания Политбюро, ни к кому специально не обращаясь, сказал: «Тут еще какой-то дурак решил ГУМ закрыть…» Вся затея была оставлена.

Теперь ГУМ превратился в акционерное общество, сдающее отдельные секции дорогим, престижным торговым фирмам.

Средние торговые ряды

Средние торговые ряды находятся между Ильинкой и Варваркой, по одной линии с Верхними. Средними они назывались потому, что располагались между Верхними и Нижними. Средние ряды, так же как и Верхние, состояли из нескольких построек, разделявшихся проходами, но характер торговли здесь отличался от Верхних: если там издавна преобладала розничная мануфактурная, галантерейная, ювелирная торговля, то в Средних торговали оптом, и притом часто «тяжелым» товаром, то есть москательным, кожевенным, свечным, кузнечным и прочим, в том же роде, хотя и с многими исключениями. Средние ряды разделялись двумя поперечными и шестью продольными проходами, имевшими, так же как и Верхние, свои названия: Медный, Москательный, Скобяной, Зеркальный, ряд Фряжских питейных погребов. Но, правда, не всегда название соответствовало продаваемым товарам: так, в Зеркальном ряду торговали в основном хлопчатобумажными и шелковыми тканями, в Большом Юхотном (юхть, или юфть, – кожа) ряду кроме кож торговали также тканями, а в ряду Фряжских погребов было всего два погреба, все же остальное место занимали лавки с чаем и сахаром.

Так же как и Верхние, Средние торговые ряды после пожара 1812 г. пришлось прикрывать новым фасадом. Предполагается, что проект его также принадлежит Осипу Бове. Здание рядов было выстроено в классическом стиле с колонными портиками в угловых частях здания, а так как оно было расположено на крутом склоне, то новый фасад состоял из двух частей, соединенных двухэтажной вставкой с плоским рустованным фасадом и развитым антаблементом. Здание Средних рядов дожило, как и соседнее Верхних, до начала 90-х гг. XIX столетия, когда наступила пора его перестраивать из-за ветхости и неприспособленности к все более и более развивающейся торговле. В архивах сохранилось много сообщений властей о положении в рядах. Вот одно из них, адресованное московским обер-полицмейстером генерал-губернатору: «В… Зеркальном ряду Средних торговых рядов одна стена, выходящая в самый ряд, вследствие ветхости до такой степени уклонилась от вертикального положения, что грозит падением». Так же как в Верхних, в Средних рядах было опасно находиться – они, как писали в отчетах разные комиссии, «грозили общественным бедствием». Многие владельцы этих лавок не хотели расставаться с обжитыми местами, и только императорским указом 30 мая 1889 г. «об отчуждении в пользу города тех участков средних торговых рядов… которые не будут добровольно уступлены акционерному обществу сих рядов» заставили их согласиться на новое строительство.

Конкурс на новое здание объявлять не стали, а зная способности и умение архитектора Р.И. Клейна разрешать технические трудности и учитывая то, что он получил вторую премию на конкурсе Верхних торговых рядов, обратились к нему.

Для автора Средних торговых рядов было важно согласовать их облик с начатым ранее зданием Верхних, для чего архитектор предусмотрел примерно ту же высоту, те же членения, пропорции и примерно ту же декорацию фасадов. Можно уверенно предположить, что Клейн, ввиду близкого соседства храма Василия Блаженного, не желая соревноваться с ним, хотел сохранить его ведущую роль, оставляя за своим творением лишь роль нейтрального фона. Ему также пришлось разделить фасад на две части – одна, ближайшая к Ильинке и выходящая на Красную площадь, изобильно обработана деталями в том же стиле, что и здание Верхних рядов, а другая, ближе к Варварке и смотрящая на храм Василия Блаженного, оформлена существенно скромнее, но в том же стиле. Архитектор блестяще разрешил многочисленные трудности проекта и строительства, которые создавала очень покатая местность: надо было избежать каких-либо ступеней, крутых подъемов и спусков – ведь предполагалось торговать «тяжелыми» товарами. При подготовке котлована было сделано несколько интересных археологических находок, но, к сожалению, не специалистами: по Москворецкому проезду на глубине 3 м обнажилась деревянная мостовая, найдены монетные клады, в особенности медные монеты времени царя Михаила Федоровича, в Хрустальном переулке – остатки деревянных домов и колодцев. Императорское археологическое общество озаботилось состоянием близко расположенного собора Василия Блаженного и просило в письме за подписью председателя графини П.С. Уваровой и секретаря В. Трутовского «быть осторожным при сломке старой постройки, ибо всякое сотрясение почвы может угрожать значительною опасностью собору, который, как здание древнее, не может похвастаться особою крепостью и прочностию своих стен».

На время строительства нового здания купцы получили возможность торговать во временных рядах, построенных вдоль Кремлевской стены на Васильевской площади.

Как правило, даты строительства нового здания Средних торговых рядов в литературе приводятся с ошибками: так, в первом томе монументального издания «Памятники архитектуры Москвы» утверждается, что они строились с 1889 по 1891 г., но, судя по газетам того времени и архивным данным, закладка производилась в июле 1890 г., к «разбивке» старых рядов приступили в октябре того же года, через год газеты сообщали о «строящихся рядах», а в декабре 1892 г. все уже было построено, однако отделка и приспособление продолжались довольно долго, и только 21 февраля 1894 г. состоялась торжественная церемония освящения Средних рядов. На ней присутствовали великий князь Сергей Александрович с супругой Елизаветой Федоровной и московские высшие чины, которых встречали в большой двусветной зале над главным входом напротив Лобного места. На празднике отмечалось, что «роскошные, подобные дворцам» здания Верхних и Средних торговых рядов являют собой всероссийскую выставку русской торговли и промышленности.

В плане Средние торговые ряды представляют собой неправильной формы замкнутый четырехугольник, внутри которого располагаются четыре отдельных корпуса с широкими проездами между ними, под которыми, в свою очередь, проложены подземные проезды. В отличие от Верхних тут нельзя было применить систему пассажей, так как при торговле тяжелыми и объемными товарами необходимо было предусмотреть отдельные подъезды к каждому помещению. Стоимость строительства составила 2 миллиона 800 тысяч рублей.

Обычно пишут, что в Средних рядах продавались только «тяжелые» товары – москательные, металлические и прочие в том же роде, но если судить по описанию рядов, опубликованному в «Русском альбоме» в 1894 г., то там велась торговля чаем, по Хрустальному переулку – писчебумажными и канцелярскими товарами, по тому же переулку и частью по Ильинке – фарфором, хрусталем и лампами, далее по Ильинке – парчой, дверными и оконными приборами, а в корпусах внутри – москательными, химическими и аптечными товарами. В бельэтаже рядов помещались нотариальные, банковские, экспедиторские конторы. Перед мировой войной, в июне 1913 г., общество Средних торговых рядов задумало изменить здание: «…желаем над существующим строением вновь надстроить четвертый этаж с перебивкою фасада». Чертежей новых фасадов в архиве не найдено, но, судя по отзыву Академии художеств, предполагали сделать его «характерным для французского стиля», однако эти изменения, к счастью, не осуществились из-за разразившейся войны.

В отличие от Верхних рядов Средние так и не были возвращены торговле: как их заняли военные в 1918 г., так до недавних пор они распоряжались этим замечательным зданием, специально спроектированным для торговых рядов.

В советское время оно называлось 2-м домом Реввоенсовета (1-й находился на Знаменке, 21, в бывшем Александровском училище). Известно, что в здании бывших рядов находилась, в частности, военно-химическая лаборатория, проводившая в самом центре города опыты с вредными газами, а рядом с лабораториями поместился и Доброхим, то есть Общество друзей химической обороны СССР, где главным «другом» состоял Лев Давидович Троцкий. В 1920–1930-х гг. среди разных военных учреждений располагались редакция военной газеты «Красная звезда», и военный архив, и фабрика военного кино, и даже квартиры.

Ныне появились сообщения о том, что в этом здании оборудуют бизнесцентр «Кремлевский», в котором планируется поместить гостиницу категории люкс, биржу драгоценных металлов и камней, Центр ювелирного искусства, выставочные и аукционные залы, конторы, на первых этажах дорогие магазины и рестораны, а на подземных уровнях гаражи.

Покровский собор (храм Василия Блаженного)

Хотя о Покровском соборе известно много – и даты постройки, и даты перестроек, и даже предполагаемые имена зодчих, но неясны предшественники, прообразы Покровского собора и его символика. До недавнего времени повторялось (без надлежащего исследования), что формы собора были заимствованы у церкви Иоанна Предтечи в Дьякове, что у села Коломенского, но стали выражать «совершенно новое художественное качество». Оказалось же, что все наоборот – дьяковская церковь была построена позже Покровского собора.

Покровский собор, возможно, самое таинственное сооружение в русской архитектуре. Понятно, что такой необычный храм выражает нечто символическое, что недаром он выстроен иначе, чем строились сотни храмов и до него, и после. Многие исследователи предлагали свои версии, иногда талантливые и убедительные, а иногда и бесталанные, иногда остроумные и не очень.

Некоторые видели в соборе изображение Богоматери в виде столпа главной церкви и предстоящих ей святых в виде меньших столпов, другие – символ храма царя Соломона или образ священного града Иерусалима: отождествляли столп Покровской церкви с главным храмом, четыре столпа, поставленные по сторонам света, – с крепостными башнями, а меньшие столпы – с городскими храмами.

Несмотря на то что это одно из наиболее известных сооружений не только Москвы, но и вообще России и ему посвящены десятки публикаций, история его, причины постройки и прошлое полны тайн.

Покровский собор (храм Василия Блаженного)

Чуть ли не все путешественники, посещавшие Москву, в путевых записках рассказывали о Покровском соборе. Первое известное упоминание – немца Генриха Штадена, ставшего опричником: «…на площади под Кремлем стояла круглая церковь с переходами; постройка была красива изнутри и над первым переходом расписана золотом многочисленными изображениями, изукрашенными золотом и драгоценными камнями, жемчугом и серебром». «Великолепной церковью» назвал Покровский собор посол английской королевы Елизаветы I Джайлс Флетчер, живший в Москве в 1586–1589 гг. В «Известии о путешествии герцога Ганса Младшего Датского» (1602) отмечено: «Этот храм выстроен почти четвероугольником, только с очень многосторонним искусством всякого рода и вида».

Автор большого сочинения о Московии Адам Олеарий писал: «Вне Кремля, в Китай-городе, по правую сторону от больших кремлевских ворот стоит искусно построенная церковь святой Троицы, которую немцы зовут Иерусалимом, строитель которой, по окончании ее, ослеплен был тираном (имеется в виду Иван IV. – Авт.), чтобы уже впредь ничего подобного не строить». Голландский корабельный мастер Ян Стрейс вспоминал: вне Кремля «стоит богато и искусно построенная церковь, каких я не видал в своих путешествиях, и говорят, что она создана по образцу Иерусалимского храма, по имени которого и названа».

Еще один посол – принца Оранского и Генеральных штатов Нидерландов Конрад ван Кленк, находившийся в Москве в 1675–1676 гг., – отметил, что церковь, «которая называется Иерусалимом, построена очень искусно», и далее повторил тот же рассказ об ослеплении зодчего. Якоб Рейтенфельс, живший в Москве в 1670-х гг., считал Покровский собор «весьма красивой… церковью», а секретарь австрийского посольства Адольф Лизек в 1675 г. написал о соборе – «великолепный храм». Корнелий де Бруин, голландский живописец, посетивший Россию в начале XVIII в., назвал автора собора: «Церковь святой Троицы, построенная одним итальянским зодчим».

Для нас формы Покровского собора, или храма Василия Блаженного, как он часто называется, уже давно не вызывают никаких недоуменных вопросов, мы привыкли к необычным формам, подобных которым не найдешь нигде в России, но посещавшие Москву путешественники уже Нового времени, воспитанные на строгих формах европейского классицизма, почти все отзывались о храме Василия Блаженного весьма нелестно. В 1809 г. в Лондоне вышла книга Роберта Кера Портера, художника, известного историческими полотнами, росписями церквей, театральными декорациями, который провел в России – в Петербурге и Москве – два с половиной года в качестве придворного живописца. Вид Василия Блаженного вызвал у него активное неприятие: «Я глядел на это необыкновенное строение, от души дивясь тупости зодчего и слепоте князя, не понявших, что это – самое нелепое, громоздкое, чудовищное сооружение, которое когда-либо появлялось в цивилизованной стране». Французский путешественник Леон де Брюссиер побывал в Москве в 1829 г. Он писал, что храм производит впечатление кошмара, посетившего архитектора; лишь у народа, считает он, находящегося в состоянии варварства, могла возникнуть и получить воплощение идея подобного творения. Правда, он признает, что здание не лишено своеобразного изящества: «Не знаешь, какому чувству поддаться, глядя на него: восхищение было бы неуместно, презрительная критика – тем более».

Еще один француз, Ж.-А. Ансело, в письме на родину из Москвы, отправленном в июле 1826 г., характеризовал церковь как «странное создание необузданного воображения, памятник эпохи варварства», а в другом письме описывал свои чувства при взгляде на храм Василия Блаженного: «…этот храм поистине самое диковинное творение, какое способно создать пламенное, ничем не сдерживаемое воображение… вся эта цветовая пестрота, покрывающая все церковное здание, орнаменты, которыми оно перегружено, странная форма шпиля представляют самую дикую картину из всех, какие когда-либо могли явиться человеку».

Побывавший в Москве в 1914 г. Герберт Уэллс в романе «Джоанна и Питер» так отозвался о храме: «Варварская карикатура Василия Блаженного», а позднее, в 1935 г., известный французский писатель Ромен Роллан записал в дневнике: «Василий Блаженный совершенно разочаровал меня. Какая допотопная базарная подделка!»

Даже в России те, кто писал о Покровском соборе, чувствовали его необычность и пытались как-то объяснить это. Так, архитектор А.П. Брюллов хотя и назвал собор «образцом русской архитектуры», но не удержался от того, чтобы не отметить «странность» ее: «Церковь Василия Блаженного по странности архитектуры своей особенно примечательна». Историк и знаток Москвы И.М. Снегирев предположил, что заказчик, «завоеватель царств Казанского, Астраханского и Сибирского… хотел проявить величественную совокупность владений Русского государства», то есть, по его мнению, привнес какие-то нехарактерные для русского зодчества черты.

Вереницы искусствоведов, журналистов, краеведов восторженно описывали храм Василия Блаженного, считая его высшим проявлением русского духа, полным воплощением всех типических черт русской архитектуры. Повелось это славословие с конца XIX в., во время углубленного изучения корней русского искусства, выяснения многих фактических данных, со статей и книг историка И.Е. Забелина. Несмотря на упорно повторяющиеся доводы о том, что облик собора неразрывно связан с русской архитектурой и это есть квинтэссенция ее, этот памятник все же резко отличается от всех других сооружений. И если И.Е. Забелин несколько залихватски заявлял, что «этот замечательный памятник до сих пор служит типическою чертою самой Москвы», добавлял, что «в нем в полной мере выразился тот архитектурный стиль… который может быть признан чисто русским, стилем русского замышления…», то известный историк искусства И.Э. Грабарь прямо назвал Василия Блаженного нехарактерным для русского зодчества: «Василий Блаженный скорее одинок в русском искусстве, нежели типичен для него». Как отмечали современные исследователи, даже детали декора, о которых всегда говорят, что они типичны для русской архитектуры, «необычны, они подчеркивают отличие от современной создателям собора архитектурной среды».

Уже стало общим местом повторять утверждения историков искусства, начиная с И.Е. Забелина, что каменная церковная архитектура, и в частности Покровский собор, имела своим прототипом деревянные здания, но оказывается, что это отнюдь не носит характер абсолютной истины. Как пишет исследователь и реставратор Ю.П. Спегальский, во многих церквях каменные конструкции и шатров, и иных элементов перешли оттуда в деревянные здания, а не наоборот.

Интерьеры собора удивляют своей теснотой: внутренние помещения церквей очень маленькие, там едва можно поместиться нескольким молящимся, а соединены они между собой лабиринтом мрачных переходов. Все внимание заказчика и зодчих было сосредоточено на внешнем облике, который явно виделся им как воплощение небесного града…

История возведения Покровского храма не совсем ясна, многие свидетельства запутаны, неясно изложены, с пропусками, но, судя по более ранним сведениям и наиболее достоверным, она может быть представлена следующим образом.

После победоносного похода и завоевания Казанского ханства в октябре 1552 г. Иван IV приказал построить по обету (то есть по обещанию) церковь, «едину Троицу», которую возвели в начале строительного сезона 1553 г. Она была деревянной и, возможно, сравнительно небольшой. Позднее государь повелел прибавить к ней еще несколько приделов, из которых основным стал придел, освященный в честь праздника Покрова, так как считалось, что «покров» – покровительство, защита Богоматери – способствовал покорению Казанского ханства. Эта, также деревянная, но значительно бóльшая, церковь была освящена 1 октября 1554 г.: «И в утрие, Октомвриа 1, в понеделник, на праздник Пречистыя честнаго и славнаго Ея Покрова, пресвященный Макарий митрополит прииде с кресты со всем собором к новопоставленному храму и свяща храм пречистыя Владычици нашиа Богородици честный и славный Еа Покров; бе же ту на освящении благоверный и христолюбивый царь з братом своим с князем Юрьем и з боляры и множество народа. И праздноваша государь день той пречестне и радостне с отцем своим Макарием митрополитом, и с епископы, и со архимариты, и игумены, и со всем собором Русскиа митрополия, и нищих множество кормяше и милостыню доволну им повеле давати».

Митрополит Макарий

В 1555 г. было решено выстроить на месте деревянных строений каменное здание: «Покров каменну о девяти верхех, которой был преже древян, о Казанском взятии, у Фроловских ворот». Строительство продолжалось пять лет, и почти готовое здание освятили в 1559 г., также в день Покрова: «Макарием, митрополитом всеа Русии, со множеством освященнаго собора, иже поставлена бысть премудро и дивно разныя церкви на едином основании, надо рвом близь Флоровских врат, на возвышение чюдес Божиих о взятии Казаньскаго царствия и Астараханьскаго царствия, и в ня же дьни бысть Божия помощь и победа православному царю на Бусурманы…»

Освящение проходило в торжественной обстановке: «…бысть же на освящении сам царь, и великий князь, и царица его, и царевичь Иванн и Феодор, и множество синклита, и народа безсчислено».

К этому времени, однако, главная церковь – Покровская – «величества ради» еще не была закончена. При реставрации на ее внутренней стороне нашли надпись, которая свидетельствует об окончательной дате завершения строительства всего собора – 1561 г. Об этой же дате сообщается и в летописи за 1561 г.: «…того же лета совершена церков каменна Покров пресвятыя Богородица и живоначалная святая Троица и иные приделы, что по конец Фроловского мосту, а почата делати после Казанского взятия по государскому обету, как ему, государю, Бог поручил Казанское царство», а в другой летописи сообщается, что «благоверный и христолюбивый царь и великий государь велел заложити церковь Покров каменну о девяти верхах, который был преже древян…» Итак, из летописных документов можно заключить, что первоначальный замысел постройки Покровского собора заключался в возведении девяти церквей на одном основании, и таким он был построен между 1555 и 1561 гг.

Но в конце XIX в. в «Чтениях Императорского Общества истории и древностей Российских» появились новые документы о строительстве Покровского собора. В опубликованном рукописном сборнике сообщалось, что «по совету святительску» мастерам-строителям было повелено «здати церкви каменны заветныя, 8 престолов, мастерыж Божиим промыслом основаша 9 престолов, не якож повелено им, но яко по Бозе разум даровася им в размерении основания».

Итак, казалось бы, не митрополитом или царем, а именно мастерами, строителями собора, которым открылся Божий промысел, и были определены важнейшие черты постройки: вместо восьми церквей, одного основного и семи вокруг, они решили построить вокруг основной церкви не семь, а восемь церквей, исходя только из эстетических соображений.

Однако приписывать только инициативе зодчих изменение такого важного вопроса, как количество церковных престолов, по меньшей мере наивно, и весь рассказ о необыкновенном прозрении мастеров, которые сами по себе пристроили лишний престол, не выдерживает критики.

В поздних рассказах, в которых «лишний» престол объявился как бы сам собой, повествуется об удивительных событиях. Оказывается, что престол неведомо откуда обнаружился при строительстве внезапно для всех, неким чудесным образом. О его появлении мастера сказали царю, после чего «и царь, и митрапалит, и весь сунклит царьской во удивление прииде о том, что обретеся лишний престол». Не мешкая царь тут же указал «лишний» девятый престол освятить в честь святого Николая Великорецкого.

Образ святого Николая (из деревни Великорецкое, недалеко от Вятки) прославился чудесами: «…на Вятке образ Николы… велие чюдеса творит». Так как, по словам летописи, он «от многа лет неподелыван», то есть нуждался в поновлении, царь велел принести его в Москву и обновить. Важно отметить, что до Москвы образ провезли по новозавоеванным землям, где он также творил чудеса, в результате которых даже и «неверные» получили исцеления от болезней и крестились в новую, «правильную» веру. Таким образом, икона Николая была зримым символом победы московского христианства над «неверными» и, естественно, ей уготовили место в Покровском соборе.

Как бывало обычно, образа, приносимые в столицу, встречали очень торжественно, с них делали списки и так же торжественно провожали обратно, строя храмы на месте и встреч, и проводов. Так же было и с иконой Николая: в июне 1555 г. ее встречали царь, митрополит и духовенство, ее отнесли в Успенский собор, где она не преминула тут же сделать несколько чудес, а потом сделали с нее копию (причем самим митрополитом Макарием, «бе бо иконному делу навычен») и поместили во временную деревянную церковь у строящегося (стены его уже вывели почти на сажень) Покровского собора на Красной площади, а с окончанием строительства перенесли в якобы чудесно появившуюся придельную церковь Святого Николая Великорецкого.

Таким образом, еще до возведения храма было предположено строить на месте восьмипрестольного старого новый храм уже с девятью престолами, явно предназначая девятый придел для посвящения в честь чудотворной иконы Николая Великорецкого, принесенной в Москву. На самом деле появление девятого престола отнюдь не было неожиданным, оно планировалось заранее, а поздний рассказ о чудесном обретении престола при закладке собора был призван придать этому событию трансцендентный характер, не поддающийся рациональному объяснению, – Бог и сам святой выбрали для своей иконы место: «…и изволи де Бог, и полюби то место Никола».

В тех же документах впервые назывались имена зодчих – «дарова… Бог дву мастеров руских, по реклу Постника и Барму, и быша премудрии и удобни таковому чюдному делу». В еще одном известии о Постнике не упоминается, а говорится, что «мастером был Барма с товарищами».

Стали искать Постников и нашли одного в Пскове. Тут же предположили, что он мог приехать в Москву и что он мог заимствовать некоторые идеи и мастерство от иностранных зодчих, с которыми Псков был связан. Исследователями выдвигались самые разнообразные предположения, однако недавно было доказано, что псковский Постник никакого отношения к московскому храму не имел.

Некоторое смятение в умах исследователей вызывало то, что большинство деталей Покровского собора никогда ранее в русской архитектуре не применялись. Несмотря на неоднократные заклинания о истинно русском характере собора, многие исследователи писали о сильном иноземном влиянии на архитектуру собора. В большой монографии Н.И. Брунова о храме сказано: «…возможно, что расстановка башен… была навеяна произведениями итальянского ренессанса…», а в последнее время появилось несколько работ, в которых высказываются серьезные доводы в пользу участия в возведении Покровского собора иностранных зодчих, выписанных Иваном Грозным из Англии или из германских государств.

Здание Покровского собора служит памятником завоевания Московским царством не только Казанского ханства, как обычно пишется, но и Астраханского, то есть овладение всем Поволжьем, что было очень важным приобретением – на юге границы государства отодвинулись на тысячи километров, а на востоке для безудержной экспансии открылись необозримые сибирские пространства: в течение менее 100 лет русские вышли на берега Тихого океана, дав таким образом начало величайшей континентальной империи.

Покровский собор стал и еще одним символом – завоевание Казанского ханства значило покорение мусульман, и московский царь стал верховным владыкой их. Как сообщала летопись, «предаде ему Господь Бог безбожных Татар Казаньских», и царь приступил к насильственной христианизации: «…безсерьменьскую их веру благочестивый государь разори, и мизгити их разъсыпа, и попра, и мрачныя их места своим благочестием просвети, и Божиа церкви воздвигну, и православие устрои, и архиепископию и многое священьство по церквам учини своею верою желанною Божиа любве». Сын же Ивана Грозного царь Федор, славный своим «благочестием», приказал казанским воеводам вообще «в конец все мечети извести».

При поверхностном взгляде на собор можно подумать, что церкви стоят в беспорядке и, как неосновательно писал юноша Лермонтов, они «рассыпаны по всему зданию без симметрии, без порядка…», но если внимательно приглядеться и в особенности если иметь перед глазами его план, то окажется, что в основе композиции собора лежит строгая регулярность: в центре – самый высокий храм, от него по четырем странам света расположены более низкие башни-храмы, а в промежутках – четыре самые низкие башенки.

Строгая симметрия была нарушена постройкой церкви над могилой Василия Блаженного. Царь Федор Иванович указал возвести над могилой блаженного Василия каменный храм, который в 1588 г. поднялся на месте арок углового помещения с северо-востока. Тогда и появилась десятая глава собора, который стал называться именем популярного юродивого – храм Василия Блаженного. Примерно в то же время здание расцветили разными красками и главы покрыли «разною фигурою». Другую церковь построили в 1672 г. над захоронением еще одного блаженного – Иоанна; она находится у юго-восточного угла.

Очень известный в Москве юродивый, или, как говорили тогда, «уродивый», Василий родился в 1469 г. в деревне Елохово, возможно той, что стояла на берегу ручья Ольховца, примерно там, где теперь проходит Спартаковская (бывшая Елоховская) улица. Родители обучили его сапожному мастерству, и случайно у него обнаружился дар прозрения: в мастерской его попросили стачать сапоги, которые бы не износились несколько лет. Василий принял заказ, но улыбнулся. На вопрос хозяина «Почему?» он ответил, что заказчик, так заботившийся о прочности сапог, умрет завтра – так и случилось. В 16 лет Василий оставил родительский дом, жил в Москве где придется, ходил и летом и зимой нагим: «не имеяше бо не телеси своем ни единого рубище и стыдения не имуще» (так как «Божия бо благодать греяше его», поясняла летопись), изнурял себя веригами (тяжелые цепи, кольца, полосы, носимые на голом теле, для смирения плоти и достижения духовного прозрения), подвергал себя всяческим лишениям. Житие Блаженного описывает, как он и словом и примером учил народ нравственной жизни. Ему приписывались пророчества, из которых обязательно повторялось предсказание одного из самых опустошительных московских пожаров. Василия видели, как он «плачася неутешно» у Воздвиженской церкви (находилась на Воздвиженке, на месте дома № 9). Оказывается, он предвидел «хотящий на утро быти великий пожар». И действительно, утром следующего дня загорелась эта церковь и «оттуду же разыдеся огнь на многие улицы».

Популярность юродивых в народе объясняется тем, что нередко они обличали нечестность, притеснения, грабительство, стяжание сильных и богатых. Так, англичанин Джайлс Флетчер рассказывал, что Василий Блаженный упрекал «царя в его жестокости и в угнетениях, каким он подвергал народ». Нет точных известий о дате его кончины: по одним сведениям, она случилась 2 августа 1552 г. и, как сообщается, погребение было совершено в присутствии самого царя Ивана IV. Однако этого не могло быть, так как в то время царь находился далеко от Москвы, в Казанском походе. По другим сведениям, которые кажутся более правдоподобными, Василий умер в 1557 г., и позднее по случаю «чудес», открывшихся от его мощей, построили церковь, где находились его вериги. Другой «уродивый», похороненный в этом храме, Иван Блаженный, когда-то работавший на солеварнях, тоже был «нагоходцем», его прозвали Железный Колпак, так как он носил на голове некое подобие головного убора из железа. Он пророчествовал, говоря, что скоро на Москве «будет много видимых и невидимых бесов», громко порицал Бориса Годунова. Скончался он в 1589 г.:

«преставися в единой от мирских бань», окатил себя трижды водой, снял вериги, простился с народом и с «великою честию» похоронен в соборе. Над его гробом также висели орудия «подвига» – вериги весом 2 пуда (32 кг). Над погребением юродивого возвели Ризположенскую церковь, которую в 1680 г. переосвятили в Богородско-Рождественскую.

Первоначально собор не был так пестро окрашен, как сейчас, он имел только два цвета: красный – кирпичной кладки – и белый – декоративных деталей отделки и фундаментов, внутри же стены были просто побелены и главы покрыты белым железом. Цветными пятнами были только изразцы.

В подклете храма хранилась казна: в 1595 г. поймали злоумышленников, замышлявших поджечь «град Москву во многих местах, а самем у Троицы на рве у Василия Блаженного грабить казну, ибо в те поры была велия казна». Их поймали, «казнили на Пожаре, и главы их отсекоша, а иных перевешали, а достальных по тюрьмам разослаша».

Ранее колокольня вообще стояла отдельно – это было трехъярусное сооружение на высоком фундаменте, увенчанное тремя шатровыми главами, а в конце XVI столетия выстроили новую – на двухъярусном четверике. Она была кардинально перестроена в 1680-х гг.: на четверике с деталями XVII в. построили шатровую звонницу. С тех пор она несколько наклонилась – это наша московская «пизанская» башня. В 1680 г. в подклет собора перенесли алтари 13 церквей «на крови», стоявших у рва на Красной площади, и в то же время разнообразные деревянные навесы галереи и площадок перед входами были покрыты кирпичными сводами, украшенными восьмигранными шатрами. В результате, как отмечал Н.Н. Соболев, автор долголетних реставрационных работ на соборе, «исчезла основная идея сооружения – вместо отдельных башен-церквей, стоящих на одной общей площадке, поддерживаемой сквозной аркадой, и разъединенных между собой обходными галереями, появился тяжелый единый объем, над крышей которого возвышаются разнообразной формы главы. Эта капитальная перестройка в корне изменила архитектурный смысл сооружения, полностью уничтожив первоначальный замысел зодчих».

В 1737 г., когда Москва пережила один из самых сильных пожаров в своей истории, храм Василия Блаженного почти весь выгорел и долго стоял в таком виде, пока через почти 50 лет, в 1781–1784 гг., начался ремонт, в результате которого здание собора очень изменилось – сломали все небольшие приделы 1680-х гг., вместо разобранной церкви Феодосии сделали ризницу, а на центральной главе убрали восемь маленьких главок. Тогда же нанесли на стены «травчатый» орнамент.

В 1812 г. собор не сгорел, но был разграблен. Надо думать, что именно о соборе Василия Блаженного, называя его мечетью, писал Наполеон, приказывая его уничтожить: «в особенности мечеть с многими колокольнями» («et specialement une mosquee a plusieurs closhers»), но в спешке приказ не был выполнен.

При восстановлении его отремонтировали, причем была «соблюдена строжайшая сообразность с первобытным его состоянием в силу предписания св. синода, как в расписывании фигур, в цвете красок, так и в исправлении ветхости собора».

Раньше собор был почти полностью закрыт прилепившимся к нему множеством лавок, амбаров, складов, домиков причта и пр., в связи с чем возник даже такой анекдотический рассказ (переданный Д.Н. Свербеевым в мемуарах) о том, как императору Александру I во время его пребывания в Англии показали рисунок собора без пристроек и он, не узнав его, якобы сказал, что хотел бы иметь такой собор у себя в России. Но еще задолго до визита в Англию, когда летом 1813 г. Александр I был с армией в Европе, он в ответ на предложение московского военного генерал-губернатора графа Ростопчина сломать «лавки, кои закрывают прекрасное здание церкви Василия Блаженного», дал согласие: «Лавки, закрывающие вид здания церкви… уничтожить же, но самую церковь оставить и поддерживать ее в прежнем виде». Так что император, конечно, был осведомлен о том, что делается вокруг храма на Красной площади.

И когда после освобождения Москвы ремонтировали Покровский собор, то его не только освободили от лавочек, но и окружили в 1817 г. по проекту О. Бове подпорной стенкой, облицованной камнем, и решеткой с тумбами, взятыми с набережной реки Неглинной, которую упрятывали в подземный канал.

В 1847 г. в соборе поставили новые иконостасы, и, таким образом, древние иконостасы его не сохранились.

Итак, сейчас этот собор состоит из одиннадцати церквей, девять из которых построены первоначально. Вокруг центральной, самой высокой (67 м), освященной во имя праздника Покрова Богородицы, возвели восемь меньших; из них четыре стоят примерно по сторонам света: с севера – великомучеников Киприана и Иустины, с востока – Троицкая, с юга – Николая Чудотворца Великорецкого и с запада – Входоиерусалимская; между ними находятся четыре еще меньше: с северо-востока – во имя трех константинопольских патриархов (Александра, Иоанна и Павла Нового), с юго-востока – преподобного Александра Свирского, с юго-запада – преподобного Варлаама и с северо-запада – епископа Армении Григория. Выбор святых и праздников для освящения церковных престолов был, как отметил летописец, не случаен: «ставлены на возвещение чюдес Божиих о Казанском взятье, в которые дни Божиа помочь и победа была православному царю над бусурманы». Три константинопольских патриарха и преподобный Александр Свирский празднуются в тот день, когда одержали важную победу на Арском поле: «Того же месяца августа в 30 день, на память святых Александра и Ивана и Павла Новаго и память преподобнаго Александра Свирскаго чюдотворца, царь государь посла воевод своих на Арское поле, против князей Арских, Епанчи князя, Еуша князя и иных; бяше бо выезжаху по вся дни полки на Арское поле, хотяше бо коим ухищрением пробитися во град. И воеводы ходили великаго князя, князь Александр Борисовичь Горбатаго да князь Семен Ивановичь Микулинской и иные воеводы великаго князя, и полки многие с ними; Казанскихь людей побили многих и языков, Татар, и Черемисы, и Чюваши, привели 740 языков».

Память Киприана и Иустины приходится на день окончательного взятия города, армянского епископа Григория – на день взятия Арской башни Казанской крепости.

Не все посвящения придельных храмов Покровского собора выяснены, исследователи придерживаются разных мнений. Предположения различаются в зависимости от знаний авторов, их изобретательности, умения найти наиболее подходящее объяснение, но часто, к сожалению, не на фактах. Так, к примеру, посвящение основного престола празднику Покрова Богородицы (1 октября) связывается с победой над Казанским ханством, датируемой 2 октября, хотя было бы правильнее его соотносить вообще с покровительством Богоматери Московскому царству; Троицкий придел связывается с почитанием Троице-Сергиева монастыря, хотя он, конечно, был «унаследован» от предыдущей церкви, стоявшей здесь до постройки Покровского собора; Входоиерусалимская церковь – с торжественным въездом Ивана IV в Москву. Но с этим же событием связывают и посвящение юго-западной церкви Варлааму Хутынскому, хотя этот святой празднуется 6 ноября, а царь въехал в столицу 29 октября, и, скорее всего, церковь носит такое название потому, что отец Ивана перед кончиной постригся под именем Варлаама, хотя у него никакой связи со взятием Казани не просматривается (за исключением нескольких военных неудач). Об освящении южного придела в память Николы Великорецкого туманно сообщается, что оно тоже связано с казанскими событиями, хотя дни памяти этого святого – 9 мая и 6 декабря – не имеют какого-либо значения для военного похода.

Интересные мысли о посвящении приделов Покровского собора высказал американский исследователь Майкл Флайер, который не без основания считал, что приделы собора можно разделить на три группы по трем осям, перпендикулярным Кремлевской стене. По левой (от Кремля), северной оси находятся придельные церкви Григория Армянского, Киприана и Иустины и трех патриархов. Все они напрямую связываются с военными победами Казанского похода: большой храм Киприана и Иустины – в память штурма Казани 2 октября, меньшие – Григория и трех патриархов – в память взятия Арской башни 30 сентября и победы на Арском поле 30 августа. Правая, южная ось состоит из церквей, освященных в память русских святых – Варлаама Хутынского, Николы Великорецкого и Александра Свирского – и связанных с заступничеством русских святых и молением о продлении рода. Александр Свирский и Варлаам Хутынский были новгородскими святыми, где митрополит Макарий занимал архиепископскую кафедру: для него было естественным освятить престолы в Москве в их память.

Центральная ось собора представляет собой модель церкви. С запада расположен вход – это придел Входа в Иерусалим, в центре – Покровский придел – это собственно церковь, а с востока – Троицкий придел – священный алтарь. Посвящения храмов по центральной оси представляют собой основные религиозные события. Первый символизирует вход в священный город Иерусалим, как это представлялось русским. Именно к нему направлялся крестный ход из Кремля в Вербное воскресенье. Основная церковь – Покровская – знаменует один из самых главных праздников Русской православной церкви, корни которого идут еще из Византии Х столетия: в видении Богородицы юродивому Андрею она накрыла всех молившихся в церкви покровом (покрывалом), и тогда византийцы отразили нападение сарацин на город. Посвящение центрального столпа празднику Покрова Богородицы представляется как нечто более важное, чем воспоминание о приготовлении к штурму, что само по себе не такое уж и важное событие. Посвящение было обусловлено тем, что этот праздник означает покровительство Богоматери вообще над Русской землей по понятиям того времени. Последний храм на этой линии – Троицкий – находится на обычном месте алтаря, на востоке.

Поставленный не в царской резиденции (где, конечно, можно было найти свободное место), а на посаде, на главной торговой площади – московском форуме, новый храм, как предполагают некоторые, не только олицетворял собой победу, одержанную Иваном IV, но и выражал опору, которую царь Иван хотел найти не в боярской аристократии, а в широких массах.

Новопостроенный собор всегда именовался по основной церкви Покровским, но вот что любопытно – во многих сочинениях иностранных путешественников он неизменно называется Иерусалимским, но никогда так – в русских. Посол императора Рудольфа II Николай Варкоч, видевший Москву в 1593 г., написал, что «перед Кремлем находится красивая московитская церковь, превосходное здание, и называется Иерусалимом». В «Известии о путешествии герцога Ганса Младшего Датского» говорится, что «перед замком (то есть Кремлем. – Авт.) большая и длинная четвероугольная площадь, на южном конце ее круглая площадка, на которой стоит храм, называемый Иерусалимом». Так же назывался этот храм в сочинениях Адама Олеария, Даниила фон Бухова, Якова Маржерета, Яна Стрейса и многих других иностранцев. Исследователи обращали внимание на сопоставление Покровского собора и Иерусалима, видя в нем определенные теологические концепции, воплощенные через обращение к конкретным святыням христианского мира. В одних трудах собор представляется небесным градом – Иерусалимом, олицетворением «райской» архитектуры, или же неким повторением земного святого города Иерусалима, в других же он выступал символом храма царя Соломона или же как образ храма Гроба Господня.

Можно предположить, что на недоуменные вопросы иностранцев о символике невиданного сооружения, так разительно отличавшегося от других русских церквей, их московские сопровождающие отвечали, что собор является символом «небесного града», зримым образом Иерусалима. Возведение такого рода сооружений было призвано, по мнению московских властей, упрочить престиж и государства, и церкви.

В 1917 г. настоятелем Покровского собора служил протоиерей Иван Иванович Восторгов, миссионер и проповедник, тесно связанный с Григорием Распутиным, известный противник наступающей революции в России. Он считал себя обязанным бороться с узурпаторами законной власти и создал при храме военную организацию, убеждал патриарха Тихона организовать церковный мятеж и выступал в соборе с проповедями, в которых обличал большевиков. Результат не замедлил последовать – 2 июня 1918 г. он был арестован и расстрелян.

В советское время храм выжил и не был разрушен. Это можно объяснить необычностью его образа и тем, что он был уж очень широко известен и для всего мира являлся своеобразным символом России. Правда, рассказывали о намерении главного московского партийного деятеля Кагановича его снести, как и о протесте незабвенного спасателя русской культуры от современных варваров Петра Дмитриевича Барановского, обещавшего приковать себя к ограде собора, если его будут взрывать. Конечно, это вряд ли остановило бы коммунистов, но характерно появление подобных рассказов. Как свидетельствовал сам Барановский, ему в Моссовете официально предлагали начать обмеры собора в связи с намечающимся сносом… Через несколько дней его арестовали, но собор устоял.

С 1923 г. собор был преобразован в музей – филиал Исторического. В продолжение XIX и XX вв. собор неоднократно реставрировался, а в советское время были проведены большие работы по его исследованию.

Теперь в центральной Покровской церкви, а также в церкви Александра Свирского и Троицкой можно увидеть первоначальную фресковую роспись. В соборе есть ценные иконы: так, в Троицкой церкви находится икона Троицы XVI в., а в церкви Александра Свирского – местная икона этого преподобного конца XVI в. Церковь Варлаама Хутынского располагает редкими иконами новгородской школы XVI в.; Входоиерусалимская – иконами XVI в., а также XVII в. со сценами из жития Александра Невского (ее иконостас перенесли из кремлевской церкви Александра Невского, снесенной при строительстве баженовского дворца). В другой придельной церкви – Григория, епископа Армянского – иконостас сборный, состоит из икон различных церквей, среди них есть и икона святого Иоанна Милостивого XVI в. (в 1788 г. по желанию вкладчика полковника И.Е. Кислинского алтарь переосвящали в честь этого святого). Во многих других приделах интерьеры относятся к более позднему времени. В церкви Киприана и Иустины иконостас 1780-х гг., а стены покрыты масляной живописью XVIII в., где изображены сцены из жизни мучеников Адриана и Натальи (в 1726 г. по желанию вкладчицы Н.М. Хитрово алтарь освящали в их честь). Также XVIII в. датируется иконостас церкви Николая Великорецкого, на стенах ее – живописный рассказ 1840 г. о перенесении иконы Николая в Москву. В церкви трех патриархов (теперь в честь святого Иоанна Милостивого) и иконостас и росписи XIX в.

Кроме икон внутри приделов, на стенах Покровского собора висят две большие иконы. Одну из них можно видеть на восточной стороне рядом с церковью Василия Блаженного – чтимую икону Знамения Богородицы, возможно второй половины XVIII в., где в клеймах (так называются небольшие изображения вокруг центрального, с самостоятельными сюжетами, дополняющими основной) изображены Иоанн Предтеча, апостол Петр, московские святители и преподобные. Вторая икона более позднего письма – на южной стороне. Наверху ее изображен Покров Богородицы, а внизу двое блаженных – Василий и Иван.

В 1991 г. в Покровском соборе состоялось первое богослужение в день праздника Покрова, и в настоящее время службы проводятся тут по воскресеньям.

Памятник Минину и Пожарскому

Памятник Минину и Пожарскому на Красной площади – первый скульптурный памятник в Москве. Он посвящен одному из самых важных событий в истории Русского государства – окончанию Смутного времени, освобождению от иностранной интервенции.

После многих событий, случившихся после смерти царя Бориса Годунова: захвата трона Лжедмитрием I, восхождения на трон Василия Шуйского, польской интервенции, связанной с приглашением польского королевича Владислава, прихода Лжедмитрия II – страна была в полном разброде. Поляки взяли Смоленск, шведы – Новгород, в Пскове сидел очередной самозванец какой-то Сидорка, Москва занята поляками, укрепившимися в Китай-городе и Кремле, и страна в довершение всего не имела правительства.

С призывами о спасении отечества обратились патриарх Гермоген, сидевший под стражей в Кремле, и монахи Троице-Сергиева монастыря. На них откликнулся в Нижнем Новгороде «муж некий убогою куплею питаяса, сиречь продавец мясу, имянем Кузма Минин; той же Кузма, отложише свое дело, и восприемлет велемудрое разумение и смысл». Он занимал выборную должность земского старосты и пользовался уважением и общественным доверием и призывал «пред всеми в земской избе», стоявшей «в торгу» на Подоле, недалеко от пристаней на Оке, к настоятельной необходимости «чинить промысел» над врагами. В Новгороде подписали «приговор всего града за руками» о сборе денег на «строение ратных людей», и за Мининым пошли «прочие гости и торговые люди, приносяще казну многу». Минин, как видно прирожденный руководитель и организатор, действовал не только призывами и убеждением, но и силой, «страх на ленивых налагая». К нижегородскому ополчению примкнули добровольцы и из многих других городов. Возглавить ополчение предложили князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, видному воеводе из рода стародубских князей, пострадавших от опричнины Ивана Грозного. В то время он оправлялся от ран, полученных им от нападения интервентов во время обороны укрепления на Лубянке, близ своего дома. В его суздальское имение прибыли посланцы из Нижнего Новгорода, и князь согласился стать во главе ополчения. Оно направилось к Москве, в июле 1612 г. расположилось у Арбатских ворот, благодаря умелому руководству Минина и Пожарского ополченцы отразили попытку польского войска прийти на помощь окруженным в Китай-городе и Кремле, а 22 октября захватили Китай-город, и сидевшие в Кремле через месяц сдались сами, доведенные голодом до отчаяния – «запасы своими конечно оскудениа, всякое скверно и нечисто ядяху, и сами себя тайно побиваху, и друг друга съедаху, и ослабеша от глада, изомроша от глада мнози».

Памятник Минину и Пожарскому

Идеи гражданственности, патриотизма, возникший интерес к истории Отечества получили особенное распространение после победоносного окончания войны 1812 г., но мысль об установке памятника героям освободительной борьбы в Смутное время, избавившим страну от грозной опасности, возникла еще задолго до войны 1812 г. – в 1802 г., когда петербургская Академия художеств предложила в качестве темы для студентов подвиги Минина и Пожарского. В 1803 г. на заседании Вольного общества любителей словесности, наук и художеств в Петербурге писатель Василий Попугаев, радикальный последователь Радищева, призвал соорудить памятник руководителям ополчения и выдающемуся деятелю этого времени патриарху Гермогену.

В 1804 г. адъюнкт-ректор Академии художеств Иван Петрович Мартос по своей инициативе выполнил модель памятника и представил ее на суд публики, от которой, как он писал, «имел получить отзыв весьма одобрительный».

Сын мелкопоместного украинского помещика, выходца из казачьей «старшины», Мартос родился в местечке Ичня Черниговской губернии в 1754 г., окончил с большой золотой медалью Академию художеств, был послан за границу, где шесть лет проучился в Риме. В России он стал известен скульптурными надгробиями, выполненными с поэтической свободой, драматической выразительностью и лирической грустью и в то же время с высочайшим профессиональным совершенством. Восхищенные его творениями, поэты в стихах приветствовали мастера:

Кто сей отважный Прометей, Что древность зраку представляет? Кто Фидиас, Канова сей, Что дивно так резцом играет? О, Мартос! Муз ваянья друг! Всяк Росс, узря твое творенье, К Отечеству любовь и дух, Воздаст хвалу, благодаренье.

В программе памятника Минину и Пожарскому Мартос с самого начала определил основные черты будущего монумента. Это должна была быть двухфигурная группа: «Минин устремляется на спасение Отечества, схватывает своей правой рукой руку Пожарского – в знак их единомыслия – и левой рукой показывает ему Москву на краю гибели».

В 1808 г. с предложением воздвигнуть статую в честь «спасителей Отечества» выступили граждане Нижнего Новгорода, собравшие по подписке средства для него. Император Александр I поддержал обращение, дозволив открытие конкурса, на котором одобрение получил проект Мартоса. Но позднее было решено воздвигнуть памятник в Москве, «которая была феатром великих дел Минина и Пожарского» (позже, уже в 1828 г., в Кремле Нижнего Новгорода открыли памятник-обелиск Минину и Пожарскому также по проекту И.П. Мартоса). Сначала предполагалось поставить его у Тверской заставы, но Мартос предложил восстановленную и расширенную после освобождения города от наполеоновских войск Красную площадь, где монумент приобрел значение общенародного патриотического символа.

Работа над проектом началась до Отечественной войны 1812 г. и продолжилась после ее победного окончания, придав ему новое значение. Он рассматривался уже не только как памятник освобождению Москвы в 1612 г. «Бедствие 1812 года оживило в памяти бедствия 1612 года, и монумент сей будет служить потомству памятником обеих достославных эпох», – писал автор «Исторического путеводителя», участник Отечественной войны И.Г. Гурьянов.

В 1815 г. на суд публики выставляются готовые модели, заслужившие всеобщее одобрение. В ознаменование 5-летней годовщины Отечественной войны 1812 г. решили заложить в Москве на Воробьевых горах храм Христа Спасителя и тогда же установить на Красной площади памятник Минину и Пожарскому.

Отливку монумента в присутствии многочисленных любопытствующих производил в мастерской Академии художеств в Петербурге известный литейный мастер Василий Екимов. Восковые фигуры 45 раз обмазывались жидкой смесью из толченого кирпича и пива, каждый раз просушивались опахалами из перьев, а внутренность фигур заполнялась составом из алебастра и толченого кирпича. Устроенные заранее 16 печей в течение месяца вытапливали воск, 1000 пудов меди с 10 пудами олова и 60 пудами цинка в нескольких печах плавились в продолжение 10 часов, и наконец 5 августа 1816 г. произошла отливка, длившаяся всего 9 минут. Очевидец писал, как «страшно было смотреть, когда металл сей потек горящею и клокочущею рекою по сделанному для него каналу к бассейну, который… сделан был над фигурами и из которого он должен был наполнять снизу все то пространство, какое прежде занято было воском и после выжжения воску осталось пустым». Вся сложнейшая многофигурная композиция (за исключением меча, шлема и щита) была отлита за один раз – впервые в России. Об этом событии писали тогда многие журналы.

Гранит для постамента вырубали в Выборгской губернии, архитектурную часть памятника выполнял зять Мартоса, известный петербургский мастер Авраам Мельников, автор множества зданий в России – лицея в Ярославле, ансамбля полукруглой площади в Одессе, собора в Кишиневе и многих других. Он постоянно работал с Мартосом, который просил его помощи «во всех случаях, когда должно было соединить архитектуру со скульптурою в памятниках… Все пьедесталы моих произведений, как, например, памятник гражданину Минину и князю Пожарскому в Москве, бюст государя императора в Биржевом зале… и прочие сделаны по чертежам сего уважения достойного художника». Архитектору А.И. Мельникову принадлежит и проект надгробного памятника великому ваятелю Мартосу на Смоленском кладбище в Петербурге.

Отливку и пьедестал отправили 21 мая 1817 г. водным путем (а иначе и было невозможно) на нарочно построенных судах по Мариинской системе до Рыбинска, потом по Волге до Нижнего Новгорода, где 2 июня памятник встретили огромные толпы, а оттуда вверх по Оке и Москвереке, и 2 сентября 1817 г. его привезли в Москву и выгрузили на берег. На площади в это время полным ходом шли земляные работы для фундамента под надзором скульптора, переселившегося из Петербурга в Москву – он жил тогда поблизости, недалеко от Варварки, в доме купца Горголи.

Открытие памятника было назначено на 20 февраля 1818 г. в торжественной обстановке. Заранее из Петербурга в Москву отправились четыре сводных гвардейских полка (и с ними многие будущие декабристы), позднее приехали все члены императорской фамилии – сам император Александр I, императрица Елизавета Алексеевна, императрица-мать Мария Федоровна, братья Константин, Николай и Михаил Павловичи, а с ними и чины двора.

При открытии памятника была исполнена оратория С.А. Дегтярева «Минин и Пожарский, или Освобождение Москвы», написанная композитором еще в 1811 г. Газета «Московские ведомости» так описывала торжество на Красной площади:

«Древняя Столица Москва, разграбленная и сожженная кровожаждущим неприятелем, час от часу более и более приходит в первобытное цветущее состояние попечениями и деятельностию Всеавгустейшаго МОНАРХА, вознамерившагося, к вящему украшению ея, а более для поощрения любезнейших чад Своих к великим подвигам и любви к Отечеству, почтить бессмертных Мужей в летописях Российских Минина и Князя Пожарскаго, прославившихся избавлением Отечества от ига иноплеменнаго, великолепным памятником, который и был сооружен, по приказанию ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА, славным Художником Мартосом и доставлен сюда прошедшею осенью, ныне же Февраля 20-го воспоследовало торжественное открытие онаго нижеследующим порядком. В девять часов по полуночи собралась вся находившаяся в Москве гвардия на Красную площадь, где памятник устанавливался и приводился к последнему окончанию под закрытием небольшаго строения, и расположилась колоннами, кавалерия по правую, а пехота и артиллерия по левую сторону Кремля от самой почти Иверской Божией Матери до Покровскаго Собора. В одиннадцать часов ИМПЕРАТОР изволил выехать верьхом из Никольских ворот в сопровождении Великих Князей, многочисленнаго Генералитета, Штаби Обер-Офицеров и, проехав вдоль выстроенных в линию войск, ожидал ГОСУДАРЫНЬ ИМПЕРАТРИЦ, Которыя в скором времени и изволили пожаловать. Лишь только карета ИХ ВЕЛИЧЕСТВ выехала из Спасских ворот, строение, заграждавшее Минина и князя Пожарскаго, разрушась, открыло великолепнейший памятник, приведший в восторг всех предстоящих как искусством, так и приятными воспоминаниями славных дел сих великих Мужей. Между тем ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР, встретив ИМПЕРАТРИЦ, препровождал со всем Генералитетом ехавшую шагом карету вдоль всего фронта и остановиться изволил с ИХ ВЕЛИЧЕСТВАМИ подле рядов близь самаго памятника, мимо котораго все войско при звуке огромной музыки проходило скорым маршем, сперва пехота, а потом кавалерия. По окончании же сего великолепнаго парада, ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР, ГОСУДАРЫНИ ИМПЕРАТРИЦЫ и вся Царская фамилия изволили возвратиться в Кремль.

Во время сего торжественнаго обряда стечение жителей было неимоверное: все лавки, крышки Гостинаго двора, лавки, устроенныя нарочно для Дворянства около Кремлевской стены, стены и самыя башни Кремля были усыпаны народом, жаждущим насладиться сим новым и необыкновенным зрелищем. Сей день пребудет навеки незабвенным в сердцах верноподданных, желающих Отечеству своему истинных благ».

Памятник прекрасно гармонировал со зданием Верхних торговых рядов: он выгодно смотрелся на фоне его центрального классического портика, украшенного барельефами летящих Слав с венками. Монумент был окружен ажурной решеткой с четырьмя изящными фонарями, а с левой стороны стояла будка с охранявшим его гренадером.

В статье Кошанского (возможно, лицейского учителя Пушкина) о первоначальном эскизе памятника, помещенном в «Журнале изящных искусств», отмечалось, что скульптор «представил минуту самую решительную, великую. Вид Минина тверд и решителен; в глазах приметно ожидание чего-то великого, и полу-отверзтые уста его, кажется, говорят Герою: Спаси Отечество! Взор Пожарского устремлен к небу, сомнение и надежда, желание и ожидание помощи свыше, кажется, одушевлены в чертах Героя… Как искусно великие Художники умеют говорить изображению всеми чувствами!».

На памятнике запечатлен момент встречи Минина с князем Пожарским. Минин, показывая рукой на занятый польско-литовскими интервентами Кремль, предлагает Пожарскому возглавить ополчение и вручает ему меч, позади обеих фигур лежит шлем. Пожарский опирается на щит с ликом Христа, внимательно слушает Минина, готовясь встать, его правая нога вытянута: как видно, князь еще не оправился от ран. Как писали современники, для скульптора всегда было сложным изобразить одежду героических фигур: они не могли быть одеты в современную, и обе фигуры представлены Мартосом в стилизованных древнеримских одеждах с некоторыми русскими особенностями – художник одел их в широкие порты.

Постамент украшен двумя барельефами: на лицевой стороне изображена сцена сбора средств на ополчение, слева скульптор поместил свою фигуру (профильный портрет вылепил его ученик С.И. Гальберг) вместе с двумя сыновьями, которых он отдает на алтарь отечества. На заднем барельефе изображена батальная сцена: русские ополченцы наступают на бегущих поляков, из которых особенно выразительна фигура защищающегося щитом от меча Пожарского.

На пьедестале надпись: «Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия в лето 1818». То, что на первом месте был поставлен Минин, простой гражданин, в некую противоположность князю Пожарскому, вызвало негативный отклик Пушкина, который отнюдь не одобрял выхода на первые роли купеческого сословия. А талантливый журналист и купец Николай Полевой так писал: «…кто из нас не умилялся, взирая на величественный памятник, который гражданину Минину и сотруднику его князю Пожарскому воздвигла благодарная Россия! Имя Минина поставлено впереди, и справедливо: без него что мог бы сделать Пожарский…»

Еще две надписи, своеобразные автографы создателей памятника, находятся на плите под фигурами. Одна из них – на задней стороне: «Сочинилъ и изваялъ Iоаннъ Петровичъ Мартосъ родом из Ични», а вторая – слева: «Изъ металла произвелъ Василий Петровичъ Екимовъ».

Памятник Минину и Пожарскому есть пример подлинно монументального искусства, где каждая деталь точно выверена и работает на создание героического образа двух патриотов. Как настоящее истинное произведение скульптурного искусства, памятник рассчитан на круговой обзор, на восприятие с разных точек, на последовательное раскрытие смысла монумента. Это один из замечательных московских памятников, которых так мало в столице, – в ряду с опекушинским Пушкиным и андреевским Гоголем.

На возведение монумента был объявлен сбор средств, в котором принимала участие буквально вся Россия. После открытия памятника издали книгу, в которой вслед за кратким описанием торжества на Красной площади на 229 страницах убористого текста приведен список фамилий жертвователей, начиная с императора Александра I, внесшего 20 тысяч рублей, далее перечислялись дворяне и купцы, чиновники и мещане, ремесленники и крестьяне по всей России, жертвовавшие от 5 тысяч рублей до 50 копеек. Тут же были и представители многих национальностей – грузинский царевич Баграт, итальянец Иван Борцо, англичанин Джон Драйздел, грек Федор Мекровитов, армянский священник Мина Иванов, немецкие цеховые и многие другие.

Памятник Минину и Пожарскому вызывал сильные чувства у россиян. Вот как отзывался о нем молодой Белинский в письме к родным: «Когда я прохожу мимо этого монумента, когда я рассматриваю его, друзья мои, что со мной тогда делается! Какие священные минуты доставляет мне это изваяние! Волосы дыбом подымаются на голове моей, кровь быстро стремится по жилам, священным трепетом исполняется все существо мое, и холод пробегает по телу. Вот, думаю я, вот два вечно сонных исполина веков, обессмертившие имена свои пламенной любовью к милой родине… Имена их бессмертны, как дела их. Они всегда будут воспламенять любовь к родине в сердцах своих потомков. Завидный удел! Счастливая участь!»

Поэт Николай Станкевич, обуреваемый такими же чувствами, написал в 1829 г.:

Сыны отечества, кем хищный враг попран, Вы русский трон спасли – вам слава достоянье! Вам лучший памятник – признательность граждан, Вам монумент – Руси святой существованье!

Через 100 лет уже другой молодой поэт, комсомолец, писавший под псевдонимом Джек Алтаузен, имевший, как писал его старший современник Александр Жаров, «правильную установку в работе», опубликовал это:

Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам Двух лавочников славить, Их за прилавками Октябрь застал. Случайно им Мы не свернули шею. Я знаю, это было бы под стать. Подумаешь, Они спасли Рассею! А может, лучше было б не спасать?

В советское время памятник довольно долго стоял на своем месте, подвергаясь, правда, наскокам резвых комсомольских поэтов, не отягощенных культурой, и, как будто услышав призыв поэта, большевистские правители взялись за памятник, но, к счастью, не переплавили его (а запросто могли бы), а убрали от ГУМа, передвинув за ограду собора Василия Блаженного. Это место, по воспоминаниям Кагановича, было выбрано лично Сталиным.

Памятник Минину и Пожарскому, конечно, мешал парадам военной техники и многолюдным демонстрациям на Красной площади, но кроме этого соседство памятника и мавзолея Ленина вело к невольному их противопоставлению, а жест Минина, направленный на Кремль, занятый в 1612 г. польско-литовскими интервентами и призывающий Пожарского освободить его от захватчиков, теперь давал повод к анекдотам. К счастью, памятник Минину и Пожарскому не уничтожили, а решили задвинуть на край Красной площади, за ограду собора Василия Блаженного.

Передвижка памятник произошла в 1931 г.: согласно протоколу Моссовета от 3 августа, «слушали об ассигновании средств на перенесение памятника» и постановили предоставить в распоряжение коменданта Кремля 30 тысяч рублей «из фонда непредвиденных расходов Горисполкома Моссовета». Памятник перенесли, и в «Вечерней Москве» от 19 октября 1931 г. появился опус некоего Вл. Соболева «Глядя на Москву»: «…просвирня выползла на свет, пробралась среди снующих моторов на Красную площадь, занесла руку, чтобы перекреститься на купол Василия Блаженного („угрюмый скоморох“, по определению поэта), да так и застыла с поднятой рукой. В упор на нее смотрели с гранитного пьедестала бронзовые Минин и Пожарский, те самые Минин и Пожарский, которые больше ста лет стояли – просвирня знает – против здания нынешнего ГУМа, на самом почетном месте, и, судя по всему, никогда не собирались перекочевывать под пеструю стену дряхлого скомороха. Просвирня не видела, как месяц тому назад, обхватив мертвую глыбу стальными тросами, люди оттащили ее в сторону, подальше от сегодняшнего дня, от его стремительного потока. Памятник поставили, как музейную вещь, рядом с блаженным, ибо и блаженный для сегодняшней Москвы только музейная вещь».

Теперь памятник стоит в ограде собора Василия Блаженного и почти не виден в гуще зеленых насаждений, потеряв композиционный смысл и выразительность.

Лобное место

В южном конце площади, напротив Спасских ворот Кремля, у собора Василия Блаженного, находится необычное сооружение, назначение которого с первого взгляда трудно определить: невысокое, круглое в плане, с небольшими бортиками, внутрь него ведет лестница.

Название этого сооружения – Лобное место – отнюдь не проливает свет на его назначение. Распространено мнение, что его так назвали из-за расположения на «взлобье» – крутом обрыве к Москве-реке, но такое объяснение слишком упрощенно: смысл и значение многих построек в Москве, и в особенности на Красной площади, полны символики. Стоящий рядом Покровский собор уподоблялся Иерусалиму, небесному граду, а Лобное место – Голгофе (от еврейского слова, означающего «лоб», «череп»); холм носил это название потому, что, по преданию, на нем был похоронен Адам, над головой которого воздвигнут крест Иисуса Христа. Как и в Иерусалиме, Лобное место в Москве поставлено перед одними из городских ворот, где стоит придельная церковь во имя праздника Входа Господня в Иерусалим в составе Покровского собора.

Как иллюстрацию евангельского события – въезд Иисуса на молодом осле в Иерусалим – можно рассматривать и крестный ход из Успенского собора, когда патриарх, восседавший, за неимением в то время в Москве молодых ослов, на лошади, ведомой самим царем, следовал через Спасские ворота к Входоиерусалимской церкви Покровского собора, а оттуда на Лобное место, где раздавал освященные ветки вербы (как заменитель пальмовых).

Впервые строительство Лобного места упоминается в так называемой (по владельцу) Пискаревской летописи, помеченное 7108 г. от «сотворения мира» (которое якобы происходило за 5508 лет до Рождества Христа), что при переводе на современное летосчисление будет соответствовать 1599/1600 г.: «…того же году зделано Лобное место каменное, резана, двери решетки железные». Вероятно, однако, что оно существовало еще и ранее этой даты, которая может считаться только датой перестройки Лобного места.

Иностранцы, посещавшие Москву, обязательно описывали Лобное место. Так, Бернгард Таннер, побывавший здесь в конце XVII в., писал: «За этим зданием (Покровским собором. – Авт.) виднеется возвышение вроде довольно большой кафедры, кругом обнесенное решеткою, шесть ступеней в вышину, устланное полом из белого мрамора, откуда патриарх их может удобно давать благословение всему народу, что бывает ежегодно; там же объявляются народу и нужные распоряжения».

Лобное место изображалось на старинных планах Москвы. В легенде к так называемому Петрову плану конца XVI в. его описывали как «помещение или возвышение, выстроенное из кирпича, на котором патриарх в дни молитв воспевает некоторые песнопения», а в легенде к Сигизмундову плану 1610 г. объяснялось, что на нем «великий князь появляется перед народом и откуда объявляются народу указы великого князя».

Очень вероятно, что Лобное место менялось мало: известно только, что в 1786 г. архитектор М.Ф. Казаков его перестраивал. Несмотря на, казалось бы, старания сохранить древний памятник в целости и сохранности, его неоднократно обстраивали лавками – уж очень лакомое место было, в центре Красной площади, у главных кремлевских ворот, рядом с самыми посещаемыми местами. В 1805 г. московское купечество задумало построить здание, где с благословения митрополита Платона предполагали наверху поместить резной крест из Сретенского монастыря, а на первом этаже устроить торговые лавочки, но этот проект уничтожения Лобного места не прошел. В 1846 г. опять вознамерились застроить Лобное место, но Николай I начертал: «Впредь не сметь входить с таковым предложением».

Рядом с Лобным местом, к востоку от него, находился так называемый раскат, сооружение, предназначавшееся для оборонительных орудий большого калибра, о которых обязательно упоминают многие иностранные путешественники. Недавно известный археолог Л.А. Беляев обнаружил на Красной площади часть раската. Рисунок этого своеобразного сооружения сохранился в описании путешествия Мейерберга начала 1660-х гг.: на крыше раската лежат два огромных пушечных ствола и гора таких же больших ядер. Вероятно, со временем пушки стали служить только зримым напоминанием о мощи царской власти, а раскат использовался как своеобразная трибуна для высоких гостей (на рисунке Мейерберга изображены две группы людей, одна – явно иностранцы, одетые в западные одежды, а вторая – москвитяне в длинных, до земли, кафтанах, в высоких шапках) и как место для торговых лавочек, устроенных по его периметру. Позднее же пушки, давившие огромной тяжестью на сооружение, были сняты, а в раскате уютно устроились лавки и питейное заведение, которое по старой памяти называлось «Под пушкою». Знаток питейных заведений и обычаев, автор «Истории кабаков в России…» Иван Прыжов писал, что кабак этот назывался у завсегдатаев «Неугасимая свеча», возможно, потому, что работал и ночью, когда там собирались церковники после поздних служб вкусить нечто бодрящее.

Бытует мнение, что на Лобном месте производились казни и наказания преступников. Однако есть много свидетельств тому, что Лобное место часто использовалось как своеобразная трибуна для религиозных и государственных церемоний, отнюдь не совместимых с казнями.

В жаркое лето июня 1547 г. в Москве начался такой пожар, какого еще не бывало. Виновниками пожара назвали бояр, правивших страной при молодом Иване IV, и чернь, подстрекаемая их врагами, возмутилась, перебила некоторых из них, но восстание подавили, и на том боярское правление кончилось. На молодого царя эти события произвели большое впечатление: «…вниде страх в душу мою и трепет в кости моа и смирися дух мой», как он писал позднее. Царь – невиданное дело – решил, может быть по совету митрополита Макария, обратиться к народу, ища другой силы для опоры. Разослали по всем городам приказ собраться избранным людям в Москве. Царь вышел из Кремля в сопровождении митрополита, бояр, воинской дружины и взошел на Лобное место, откуда обратился к народу, рассказывая о том, как бояре о нем «не радели и самовластни быша, и сами себе саны и чести похитиша». Царь обещал народу быть его единственным судьей и защитником: «…сам буду судия и оборона, не неправды разоряти и хищения возвращати».

Многократно упоминается Лобное место в Смутное время, когда Московское государство потрясали смена правителей, военные действия, грабежи, восстания. Последний год царствования царя Бориса Годунова – 1605-й. Русское государство встретилось с самой большой угрозой. Польша поддерживает и финансами, и военной силой самозванца, претендующего на московский престол под именем царевича Дмитрия Ивановича, сына Ивана Грозного, спасшегося в Угличе от рук убийц. В апреле царь Борис умирает и на престол всходит его сын Федор, юноша 20 лет. Армия Лжедмитрия с триумфом и победами приближается к Москве. В Москву прибывают его посланцы – Гаврила Пушкин (предок поэта) и Наум Плещеев, и именно с Лобного места они читают московскому люду грамоту с призывом переходить на сторону самозванца. В пушкинском «Борисе Годунове» целая сцена так и озаглавлена – «Лобное место». После чтения народ ломится в Кремль «вязать Борисова щенка», а узнав, что наймиты самозванца уже расправились с ним, в ужасе «безмолвствует».

Лжедмитрий въехал на Красную площадь и приблизился к Лобному месту, где уже стояло духовенство с иконами. Он сошел с коня, приложился к образам, но это торжественное событие было испорчено тем, что музыканты в этот момент грянули в бубны и трубы, заглушившие молебен.

Те же москвичи со злорадством смотрели на своего кумира, поверженного с высоты трона, лежащего близ Лобного места, растерзанного толпой, со скоморошьей маской на груди, дудкой во рту и волынкой под мышкой – припомнили ему иноземную музыку.

Князя Василия Шуйского вывели в 1606 г. из Кремля на Лобное место, где собравшиеся сторонники выкрикнули его царем. С Лобным же местом связана первая попытка свергнуть Шуйского с трона, предпринятая в феврале 1609 г. толпой его противников. Они ворвались в Успенский собор, схватили патриарха Гермогена и насильно потащили на Красную площадь, причем «ругахуся ему всячески, биюще сзади, инии песок, и сор, и смрад в лицо и на главу ему мешуще, а инии, за перси емлюще, трясаху зле его», вывели на Лобное место, заставляя признать незаконность избрания Шуйского, но патриарх, «яко крепкий адамант», не поддался и не подчинился требованиям заговорщиков.

Но вскоре вялого и нерешительного Шуйского свергли – бояре строили ковы против него, говорили ему: «Долго ль за тебя будет литься кровь христианская? Земля опустела, ничего доброго не делается в твое правление, сжалься над гибелью нашей, положи посох царский». Бояре вышли на Лобное место, вокруг которого собрались толпы народа, прослышавшего, что что-то делается в Кремле. Бояре и люди приговорили – свесть Шуйского престола: в июле 1610 г. его насильно постригли в монахи, а впоследствии Василий Шуйский был захвачен поляками, отвезен в Польшу, где и умер через два года.

После свержения Шуйского власть перешла к Семибоярщине, то есть к семи знатным боярам, и они, чтобы прекратить соперничество между враждебными группировками, решили, что лучше всего для Русской земли было бы пригласить на царский престол сына польского короля Владислава. Распри, однако, не прекратились, с Лобного места против королевича говорили и патриарх, и митрополит Филарет Никитич, но «люди посмеялись, заткнули уши чувственные и разумные и разошлись».

И наконец, Лобное место на Красной площади видело окончание многолетней Смуты, когда вся Русская земля зашаталась и пришла во «всеконечное разоренье», когда «кровь христианская междоусобная лилась многое время, встал отец на сына и сын на отца». Выборные от всей земли Русской в первое воскресенье Великого поста 21 февраля 1613 г. подали голос за Михаила Романова, и тогда рязанский митрополит Феодорит, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий, архимандрит Новоспасского монастыря Иосиф и боярин Василий Морозов вышли на Лобное место и спросили у народа, сплошь заполонившего Красную площадь, кого они хотят в цари. «Михаила Федоровича Романова!» – был единодушный ответ.

В 1612 г., после победы над польским войском, две армии народного ополчения сошлись на Красной площади у Лобного места. Стоя на нем, молебен служил архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий, а из Спасских ворот в это время выходил крестный ход кремлевского духовенства во главе с епископом Арсением, несшим заступницу Русской земли Владимирскую икону Богоматери. «Вопль и рыдания раздались в народе, который уже потерял было надежду когда-либо увидать этот дорогой для москвичей и всех русских образ», – рассказывает историк С.М. Соловьев.

Привезенный из Углича гроб с телом царевича Дмитрия после встречи его где-то «в поле» стоял некоторое время на Лобном месте: «И пришедшу ему в нутренний град, и поставлен бысть на место горнее, еже нарицается Лобное, и ту нача многа чюдеса творити просящим с верою: слепым прозрение подает, хромым быстрое лечение…»

В 1655 г. в Успенском соборе проходила торжественная служба по случаю отъезда царя Алексея Михайловича на войну с Польшей, «на недруга своего, на польского и литовского короля». Из соборной церкви до Лобного места царя провожали три патриарха – Никон, антиохийский и сербский. На Лобном месте патриархи «молебствовали и благословляли стоять за православную христианскую веру».

На Лобном месте в 1658 г. собирались ревнители православной веры, протестовавшие против церковных реформ, задуманных патриархом Никоном. После того как царь Алексей Михайлович охладел к патриарху Никону, «другу собинному», забравшему слишком много власти, патриарх объявил, что он складывает с себя сан, надеясь, что царь пойдет на попятный. Тогда патриарх в Успенском соборе говорил собравшимся, что «многие люди к Лобному месту собирались и называли меня иконоборцем, потому что многие иконы я отбирал и стирал, и за то меня хотели убить… И после того называли меня еретиком, новые де книги завел! Я вам предлагал многое поучение и свидетельство вселенских патриархов, а вы, в окамененияи сердец своих, хотели меня камением побить».

В 1674 г. с Лобного места показали народу наследника престола, царевича Федора Алексеевича, который, как сказал его отец, царь Алексей Михайлович, «се прииде время и приспе день и час… второго сына своего, Государя благовернаго Царевича и Великого Князя Федора Алексеевича… отдати Господу в послужение и объявить… всего Московскаго государства народу». В 1674 г. отсюда торжественно объявили наследником престола 14-летнего болезненного мальчика Федора, ставшего царем через два года.

После изгнания Наполеона архиепископ Августин, управлявший Московской митрополией, взошел на Лобное место и после молебна с водосвятием произнес: «…вседействующая благодать Божия кроплением воды сея освящает древний благочестивый град сей, Богоненавистным в нем пребыванием врага нечестиваго…» В самый разгар холерной эпидемии в 1830 г. митрополит Филарет совершил на Лобном месте молебен с коленопреклонением, прося заступничества Бога в дни тяжелых испытаний.

Понятно, что место, связанное с такими событиями в народной жизни, не могло быть использовано как место позорное, где казнят воров, проходимцев и предателей. Интересно, что в народной песне, записанной в XIX в., именно с Лобного места царь Алексей Михайлович держит совет со всем народом, отдавать ли ему Смоленск шведскому королю:

Вот было в Москве белокаменной, Из тоя было из Божьей из церкви, Вот было от обедни от долгоей, Выходил как Алексей сударь Михайловичь Московской, Становился он на Лобно сударь на место…

Мнение о том, что Лобное место было предназначено для казней, укрепилось со времен Карамзина: в девятом томе «Истории государства Российского», рассказывая о жестокости Ивана Грозного, он писал, что «страдальцы умирали на лобном месте, как Греки в Термопилах, за отечество, за Веру и верность, не имея и мысли о бунте». Миф о казнях на Лобном месте оказался очень живучим еще и потому, что был поддержан такими именами, как Пушкин и Лермонтов. В «Капитанской дочке» отец героя, узнав, что тот якобы якшался с Пугачевым и что он прощен императрицей, скорбит: «Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести…» Лермонтов в «Песне про купца Калашникова» сочиняет, как

По высокому месту лобному, Во рубахе красной с яркой запонкой, С большим топором навостренным, Руки голые потираючи, Палач весело похаживает.

В летописях и других документах много раз упоминаются казни на Красной площади, но они происходили не на Лобном месте, а рядом с ним или где-то неподалеку. Так, известно, что на ней вдоль рва у Кремлевской стены между Спасской и Никольской башнями находилось несколько деревянных церквей «на крови» в поминание казненных.

Только при большевиках на Лобном месте стали… нет, не казнить людей, для этого у них имелись свои места, более удобные, а изображать казни. Так, на одну из первых годовщин «революции» на Лобном месте установили огромную красную плаху с воткнутым в нее красным же топором; на плахе – надпись: «Держитесь крепче за правду красную. Верьте, как верю я. Ст. Разин». На том же Лобном месте скульптор Коненков поставил неприглядную статую Разина, изображавшую «революционера» в момент бросания персидской княжны в Волгу.

Кладбище и мавзолей (гробница) Ленина

У стены Кремля между Спасской и Никольской башнями коммунисты устроили кладбище, где хоронили и в земле и в стене, а своего «бога» положили в нарочно сооруженной гробнице.

Правда, как правило, гробницей это сооружение не называют – ее официальное наименование «мавзолей», а кладбище именуют «некрополь». Называть гробницу и кладбище попросту, русскими словами, кажется чем-то неприличным, надо взять хотя и не совсем ясные, но «благородные» слова – обычное стремление полуобразованных людей использовать «красивые» слова. Словом «мавзолей», как объясняют словари русского языка, называют большое и роскошное надгробное сооружение; недаром в поэме «Литвинка» Лермонтов писал: «Ни свежий дерн, ни пышный мавзолей не тяготит сырых его костей»; то же имел в виду и Пушкин (в известном стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу»): «Купцов, чиновников усопших мавзолеи, Дешевого резца нелепые затеи». Пышность, роскошь и само название пошли от гробницы царя Мавзола (он умер около 353 г. до н. э.) в городе Галикарнасе в Малой Азии, считавшейся одним из чудес света. Она была не только местом захоронения, но и местом заупокойного культа обожествленного правителя и символизировала переход от демократии к монархиям восточного типа. Любопытно, что все эти определения можно с уверенностью применить и к гробнице Ленина.

Мавзолей В.И. Ленина

Внешние формы гробницы на Красной площади удивительным образом совпадают со святилищами древнего Двуречья, так называемыми зиккуратами, представлявшими собой несколько поставленных друг на друга красных и черных параллелепипедов. Наверху стоял небольшой храмик, на террасы вели лестницы, а внизу находился нижний храм. Это совпадение было замечено еще в 1920-х гг., когда «Комсомольская правда» напечатала рядом два рисунка – мавзолея Ленина и гробницы-зиккурата царя Кира, для того чтобы все читатели убедились в почти полном совпадении. «Достаточно просто взглянуть на фотографию кировой гробницы и теперешнего времени мавзолея Ленина, – писала газета, – чтобы убедиться в поразительном сходстве архитектонических мотивов обоих сооружений. И там и тут основанием гробницы служит правильный октаэдр. И там и тут 7 ступеней возвышаются над ним, завершаясь небольшим прямоугольным шатром». Правда, этим выступлением все и ограничилось, ибо, как разъяснялось позже, «разговоры и сравнения… могут сослужить пользу только недругам советской власти и коммунистической партии. Кто этого не понял, тот совершает грубую политическую ошибку…». Критики, не желая совершать этой ошибки, тут же замолкли, и с тех пор формы гробницы описывались без всяких ссылок на древневосточные божества и только в превосходно-льстивых тонах, да вдобавок искусствоведы еще и уверяли, что формы мавзолея определены архитектурой кремлевских стен (!).

Но одна из самых замечательных особенностей этой постройки – она не очень видна на площади: невысокая, по цвету почти сливающаяся с фоном стены. На Красной площади доминируют Спасская и Никольская башни, Покровский собор и здание Исторического музея, а Верхние и Нижние торговые ряды выглядят нейтральным фоном. Также нейтрально смотрится и гробница Ленина.

Сразу же после смерти Ленина обсуждался вопрос о похоронах. Где хоронить, споров не было – на Красной площади, а вот как обойтись с трупом?

Советские историки неизменно утверждали, что решение не хоронить Ленина, а бальзамировать его и показывать любопытствующим было принято по требованию всего народа, но, как пишет исследователь истории бальзамирования, таких требований не было, поступали только письма с предложениями отметить память Ленина в мемориальных сооружениях. Решение о сохранении тела и показе его было принято, когда еще никаких «требований всего народа» и не могло быть получено. Известно, как манипулировали общественным мнением коммунисты, как фальсифицировали «просьбы трудящихся». Газета «Рабочая Москва» уже 25 января опубликовала три письма о бальзамировании тела и помещении его в стеклянный ящик – явно направленные одной и той же рукой. Подписавшиеся ратовали за возможность видеть труп, так как он «должен быть среди нас», и тогда, как аргументировали некие рабочие, труп «останется для нас неиссякаемым источником идеи ленинизма» (!).

Есть, однако, сведения о том, что советские руководители обсуждали вопрос о том, как похоронить Ленина, еще за несколько месяцев до его кончины. Тогда Сталин сказал, что «некоторые товарищи из провинции» предлагают забальзамировать тело для сохранения его надолго. Какие это «товарищи», он не пояснил. Троцкий возмутился: «Прежде были мощи Сергея Радонежского и Серафима Саровского, теперь хотят их заменить мощами Владимира Ильича. Я очень хотел бы знать, кто эти товарищи в провинции, которые, по словам Сталина, предлагают с помощью современной науки бальзамировать останки Ленина, создать из них мощи. Я бы им сказал, что с наукой марксизма они не имеют ничего общего». Бухарин, как и Каменев, также был против, считая, что эта затея – не что иное, как настоящее «поповство», что мумификация останков оскорбит память о Ленине и что эта идея полностью расходится с его мировоззрением. Однако Сталин был дальновиднее сотоварищей по Политбюро – мощи Ленина оказались мощным пропагандистским оружием.

Создание своей религии со всеми ее атрибутами, со своими безгрешными богами, с культом поклонения, мощами, священными книгами… Вожди революции, претендовавшие на полное обновление мира, вернулись к практике мумифицирования, на 6 тысяч лет назад.

Близкий сотрудник Ленина В.Д. Бонч-Бруевич, «подумав, как бы сам Владимир Ильич отнесся к этому, высказался отрицательно, будучи совершенно убежден, что он был бы против такого обращения с собой и с кем бы то ни было: он всегда высказывался за обыкновенное захоронение или за сожжение, нередко говоря, что необходимо и у нас построить крематорий». К идее показа трупа прежде всего отрицательно отнеслись члены семьи Ленина. Бонч-Бруевич писал, что вдова Ленина была против мумификации, так же как брат и сестры Ленина. Б.И. Збарский, отвечавший за мумификацию, рассказывал, что когда он пришел к Крупской за бельем для одевания умершего Ленина, то «с первых же слов она мне сказала совершенно неожиданно, что она относится неодобрительно к нашей попытке… Она очень волновалась, говоря все это. Надежда Константиновна принесла рубашки, кальсоны, носки; руки у нее дрожали». В газетах тогда были опубликованы слова вдовы Ленина: «Большая у меня просьба к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности. Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память и т. д.». В своей книге «Досье Ленина без ретуши» А.А. Арутюнов рассказывает со слов связной Ленина, видной участницы революционного движения М.В. Фофановой, у которой тот укрывался от ареста в 1917 г., о ее посещении Крупской в апреле 1924 г.: «У Надежды Константиновны был подавленный вид. За три месяца со дня кончины Владимира Ильича она очень изменилась, состарилась. Она долго молчала, затем тихим голосом заговорила: „Надругается Сталин над Владимиром Ильичем. 6 марта, когда у Володи случился рецидив и состояние его здоровья резко ухудшилось, он обратился ко мне с просьбой. „Надюша, – сказал он, – очень прошу, постарайтесь с Маняшей сделать все, чтобы меня похоронили рядом с мамой“. Когда Володю перевезли из Горок в Москву, я передала его просьбу Сталину. А он дернул несколько раз за правый ус и сказал: „Владимир Ильич больше принадлежал партии, ей и решать, как с ним поступить“. Я ничего не смогла ответить этому человеку“.

А вот отрывки из стенограммы заседания Политбюро 23 января 1924 г. На вопрос «Как желательно: чтобы гроб только видели или гроб будет открытый?» Дзержинский ответил: «Конечно, только гроб…», а Ворошилов произнес целую речь в ответ на предложение Н.И. Муралова (командующий Московским военным округом) не хоронить, а показывать Ленина: «Вся речь Н.И. Муралова – это чепуха, я бы сказал, позор. Он говорит, что выгодно, когда будут приезжать массы и поклоняться праху Ильича. Дело не в трупе. Мне думается, что нельзя нам прибегать к канонизированию… Если бы Владимир Ильич слышал речь Муралова, он не похвалил бы за это. Ведь культурные люди сжигают труп, и остается пепел в урне… Я был на могиле Маркса, чувствовал подъем… нужно устроить склеп, сделать хорошую могилу, но не открытую. Все будут знать, что здесь лежит то, что осталось от нашего великого учителя, а сам он будет жить в наших сердцах… Не нужно превращаться под влиянием величайшего горя, которое нас постигло, в ребят, которые теряют всякий политический разум. Этого делать нельзя. Нас начнут травить наши враги со всех сторон. Крестьяне это поймут по-своему – они, мол, наших богов разрушали, посылали работников ЦК, чтобы разбивать мощи, а свои мощи создали. Кроме политического вреда, от этого ничего не получится».

Тоже ведь были разумные слова… Но, однако, важнее пропагандистские выгоды.

Кому же был нужен труп Ленина? Разумеется, его политическим наследникам. Для руководящей тройки коммунистов – Зиновьева, Каменева, Сталина – человеческие соображения не имели никакой ценности, в этом они, между прочим, были верными учениками своего учителя, который проповедовал, что нет морали всечеловеческой, а есть мораль классовая (то есть та, которая выгодна на данный момент партийным диктаторам). Они-то и выставили Ленина на всеобщее обозрение.

Иногда нынешние защитники поклонения мумии приводят в пример дозволенности такого обряда то, что бальзамированное тело хирурга Н.И. Пирогова сохраняется в открытом виде, но они, конечно, не упоминают, что это было произведено по желанию вдовы хирурга.

Сначала не знали, насколько долго можно сохранять тело Ленина, так сказать, в экспозиционном виде. Красин предлагал просто заморозить его, и для этого уже закупили за границей необходимое оборудование и начали работы в Сенатской башне, но медик из Харькова профессор В.П. Воробьев предложил свой метод бальзамирования. Его вызвали в Москву, предоставили все условия для работы. «Работа велась на месте, на Красной площади, она была не только очень ответственной, но чрезвычайно напряженной, необходимо было круглосуточное наблюдение и принятие немедленных, в ряде случаев чрезвычайных мер. Для смены и отдыха сотрудников у временного мавзолея был специально оборудованный трамвайный вагончик».

Опыт оказался успешным, и в дальнейшем за телом Ленина следил профессор Б.И. Збарский, много раз награжденный советской властью – был и лауреатом Сталинской премии, и Героем Социалистического Труда, и орденоносцем – и этой же властью посаженный в тюрьму. После смерти Сталина его выпустили, но прожил он после того совсем недолго.

На следующий день после смерти Ленина архитектору А.В. Щусеву поручили спроектировать временный мавзолей. Он выбрал форму куба, являющегося, по его выражению, «символом вечности». Такое, по мнению «Комсомольской правды», полумистическое объяснение и привело в конце концов к ассиро-вавилонской архитектуре. Гробница представляла собой темно-серый дощатый куб с небольшой ступенчатой пирамидой, поставленный над глубокой ямой; рядом стояли две будки, где находились вход и выход для посетителей.

Место выбрали там, где стояла трибуна для выступлений, рядом с фигурой рабочего с поднятой рукой. Работы шли днем и ночью при свете прожекторов, в жестокий мороз до минус тридцати, землю и остатки древних сооружений целые сутки взрывали динамитом. По Москве тогда ходил рассказ, как взрывы повредили канализационную трубу и в яму потекло ее содержимое, а патриарх Тихон принародно заметил: «По мощам и миро».

Похороны состоялись 27 января 1924 г. – гроб, накрытый стеклянной крышкой, поставили в кубе. Он простоял до весны 1924 г., когда решили забальзамировать тело и положить его в более солидное сооружение.

Проектировать его поручили тому же Щусеву, который создал здание также из дерева и в формах близких к современным. Там уже была предусмотрена трибуна для вождей, которые взбирались на гробницу для приветствия народных масс и просмотра военной техники. Она находилась сбоку от основного ступенчатого здания и была довольно небольшой – на старых фотографиях видно, как толпа разного рода руководителей – и Советского Союза, и Интернационала, и гостей – теснится на стороне мавзолея. Первый показ забальзамированного Ленина был назначен на 6 часов вечера 1 августа 1924 г., тогда же и опубликовали правила посещения: входить группами, не проносить крупные вещи, трости, зонты и даже… записные книжки.

Врачи настаивали на том, чтобы было построено каменное здание, так как деревянное строение, обитое внутри материей, заражено грибком. Они сообщили о том, что от знамени Парижской коммуны на тело Ленина попал грибок, который «замечен на руке, за правым ухом и на лбу». Опыты по бальзамированию в продолжение четырех месяцев доказали возможность сохранения тела, и тогда решили возводить постоянную гробницу с прозрачным саркофагом, который спроектировал архитектор К.С. Мельников. Проект нового мавзолея также принадлежал Щусеву, в котором он развил формы, определенные во втором варианте 1924 г. Строительство закончилось в октябре 1930 г., а доступ в новое сооружение открыли 10 ноября 1930 г. Конструкция мавзолея представляет собой железобетонный каркас с кирпичным заполнением, облицованный гранитом и лабрадором. Самый крупный, весом около 60 т, монолит черного лабрадора с инкрустированной порфиром надписью «Ленин» находится над входом. Внутри – зал с установленным в нем саркофагом, куда посетитель спускается по двум маршам лестницы и не задерживаясь проходит под внимательными взглядами охранников к стеклянному саркофагу. Несколько раз посетители пытались разрушить саркофаг и добраться до трупа: пришлось ставить пуленепробиваемые стекла.

Вместе с сооружением нового мавзолея произвели большие работы, изменившие старинный облик Красной площади, которую перепланировали так, чтобы мавзолей занял самую высокую точку на ней (его приподняли на 1 м), а вокруг него построили трибуны для гостей, приглашаемых на парады и демонстрации.

В 1944 г. по центру здания сделали большую трибуну, где уже не было так тесно, а в 1970-х гг. гробницу модернизировали: оснастили новейшими сложными приборами и аппаратурой, изготовленными на военных заводах.

У входа был так называемый пост № 1 – двое солдат, в любую погоду стоявших неподвижно по обе стороны входа. Туда они добирались гусиным шагом от Спасской башни, что вызывало любопытство прохожих на площади, а также восторг поэтов – один из них скрупулезно подсчитал количество шагов и выдал поэму под названием «210 шагов». С 1993 г. у гробницы находятся два милиционера.

В первые же дни войны встал вопрос об эвакуации мумии из Москвы, и 4 июля 1941 г. ее на специальном поезде (захватили еще сердце, пули и препараты мозга) с сохранением строгой секретности вывезли в Тюмень, где поместили в здании бывшего реального училища – здесь когда-то учился тот самый Красин, который предлагал заморозить тело. Ученыммедикам и охране предоставили квартиры и все условия. Перед возвращением мумии обратно в Москву ответственный за мумификацию профессор Б.И. Збарский отправил доклад о проведенных работах, в котором подробно описывалось, что проделывали с мумией. Тело Ленина вернули в Москву в марте 1945 г., временно поместили в лабораторию при мавзолее, пока его реконструировали.

Теперь два раза в неделю гробница закрывается для «профилактических работ», а раз в год-полтора проводят полное бальзамирование.

Некоторые защитники этого неблаговидного эксперимента упирают на научную уникальность его, однако в специальной лаборатории на улице Красина (д. № 2) в ваннах лежат несколько «двойников» Ленина, на которых и проверяют методы сохранения трупов.

Ленинская мумия оказалась в компании с другими коммунистами – Георгием Димитровым из Болгарии, Клементом Готвальдом из Чехословакии, Агостиньо Нето из Анголы, Чойбалсаном из Монголии, Ким Ир Сеном из Северной Кореи, Хо Ши Мином из Вьетнама, Мао Цзэдуном из Китая. Но, не в пример нам, некоторых из них уже похоронили по-человечески (Димитрова – в 1990 г., Готвальда – в 1956 г., Чойбалсана также, а мумия Агостиньо Нето, с 1979 г. лежавшая в не достроенном из-за гражданской войны мавзолее, захоронена в 1992 г.).

«Верного ленинца» Сталина также забальзамировали и положили в мавзолей рядом с Лениным. Если Сталин, возможно, предполагал, что так и произойдет после его смерти, то Ленину и в дурном сне такого не привиделось бы. Однако тело диктатора недолго красовалось в мавзолее. На XXII съезде коммунистов 31 октября 1961 г. выступили главы Ленинградской и Московской парторганизаций: «Нельзя мириться с тем, чтобы рядом с Владимиром Ильичем Лениным, на поклон к которому идут и идут трудящиеся не только нашей страны, но и все честные люди всего земного шара, чтобы рядом с ним находился человек, запятнавший свое имя большой несправедливостью… (Возгласы из зала: „Правильно!“ Аплодисменты.) От имени Ленинградской партийной организации и трудящихся Ленинграда я вношу на рассмотрение XXII съезда предложение – переместить прах Сталина из Мавзолея Владимира Ильича Ленина в другое место и сделать это в кратчайший срок. (Возгласы из зала: „Правильно!“ Бурные, продолжительные аплодисменты.)». Особенно приветствовали делегаты потусторонние откровения старой большевички Лазуркиной, которая как раз перед своим выступлением на съезде, оказывается… «советовалась с Ильичем, будто бы он рядом передо мной как живой стоял и сказал: мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии. (Бурные, продолжительные аплодисменты.)».

Съезд единогласно постановил: «Признать нецелесообразным дальнейшее сохранение в Мавзолее саркофага с гробом И.В. Сталина, так как серьезные нарушения Сталиным ленинских заветов, злоупотребления властью, массовые репрессии против честных советских людей и другие действия в период культа личности делают невозможным оставление гроба с его телом в Мавзолее В.И. Ленина». Тело 30 октября 1961 г. вынесли и похоронили у Кремлевской стены.

Первые захоронения на Красной площади были произведены почти сразу после захвата власти коммунистами: 10 ноября 1917 г. в общую могилу у стены, где находилась аллея для прогулок, положили 238 гробов. К удивлению москвичей, хоронить, а скорее, закопать как безродных бродяг на бульваре одной из городских площадей, да еще в самом центре, было очень странно. Священный собор, заседавший в эти дни, высказался «против»; один из членов Собора сказал, что эти похороны «рядом с великими русскими святынями – кощунство над православной церковью».

Через три дня в церкви Большого Вознесения отпевали молодых защитников законной власти. Вот отрывок из дневника известного историка Ю.П. Готье: «Сегодня утром я ходил почтить память погибших студентов, которых отпевали у Большого Вознесения; служил, кажется, сам новый всероссийский патриарх; я был в начале церемонии, которая заняла целый день; эти толпы людей, исключительно интеллигентных, вернее цивилизованных, прибывали с каждой минутой. Сознаюсь, что я плакал, потому что „Вечную память“ пели не только этим несчастным молодым людям, неведомо за что отдавшим жизнь, а всей несчастной, многострадальной России». Погибшие были похоронены на Братском кладбище во Всехсвятском. По словам Готье, эти похороны «были контрманифестацией красным похоронам горилл 10-го; там была чернь; здесь – цивилизованные русские… побоище было побоищем света тьмою, цивилизации варварами».

С тех пор хоронить на Красной площади не переставали, там же закапывали работавших в Кремле, но кладбище стало самым привилегированным в Советском Союзе. Наиболее почетное захоронение – позади ленинской гробницы. Там, отмеченные однотипными бюстами на постаментах, закопаны самые известные деятели коммунистической партии – Свердлов, Фрунзе, Дзержинский, Калинин, Жданов, Сталин, Ворошилов, Буденный, Суслов, Брежнев, Андропов, Черненко.

Позади могил в стене заложены урны с прахом других, не столь ценных для Советского государства деятелей, партийных функционеров различных рангов, как советских, так и иностранных: инженера, технического мозга партии большевиков, Красина; историка, преследовавшего своих коллег, Покровского; наркома просвещения Луначарского; чекиста Менжинского; убитого неизвестно по чьему приказу Кирова; известного пролетарского писателя Горького; покончившего с собой Орджоникидзе; жены Ленина Крупской; несгибаемого борца с религией Ярославского; прославившейся расстрелами Землячки; беспощадного прокурора Вышинского; «интернационалистов» – немки Цеткин, американца Рутенберга, венгра Ландлера, японца Катаямы… В стене похоронены и любимые народом полководцы Рокоссовский, Конев, Малиновский, Жуков, Говоров, Мерецков, Толбухин, герои-пилоты Чкалов, Раскова, Осипенко, геолог Карпинский, физик Курчатов, конструктор Королев, космонавты Комаров, Волков, Добровольский, Пацаев, Гагарин. Последним в стене был захоронен прах Д.Ф. Устинова, многолетнего министра обороны, непосредственно виноватого в афганской авантюре.

Кладбище у Кремлевской стены не только «престижное», но и режимное – туда нельзя подойти в любое время, там перед праздником нельзя поставить цветы, там неусыпно следят за всеми. Членов семей скончавшихся даже не спрашивали, где хоронить, – партийные руководители знали лучше, а на прямые просьбы просто отказывали… Как говорила дочь знаменитого полководца Р.Я. Малиновского, «Красная площадь пусть останется тем, чем ей назначено быть, – площадью народных торжеств и гуляний города и мира. А я наконец без телекамер посажу на отцовской могиле поминальный цветок – барвинок».

С исчезновением Советского Союза стали слышны разумные голоса, предложившие убрать с Красной площади как гробницу, так и кладбище. Среди них и патриарх Алексий II, сказавший, что он надеется на то, «что когда-то будет создан какой-то пантеон или место захоронения, куда будут перенесены останки деятелей революции, которые находятся на Красной площади»; академик Лихачев, считавший, что не должно быть «на главной площади России, в этом историческом ее сердце, какого-либо подобия кладбища – тем более кладбища, на котором бы палачи лежали рядом с жертвами. Все захоронения у Кремлевской стены и в Кремлевской стене должны быть вынесены за пределы Красной площади», и друг России, знаток ее культуры итальянский ученый Витторио Страда, говоривший, что необходимо «прекратить такой абсурд, как выставление напоказ мумии в сердце российской столицы… речь идет о том, чтобы положить конец постыдному культу, по крайней мере сейчас, когда эпоха, этот культ создавшая, ушла в прошлое, и нормально похоронить Владимира Ульянова на кладбище, рядом с могилами его родных», и Илья Збарский, много лет сохранявший мумию Ленина в целости, сказавший, что, «как гражданин России, я считаю, что сохранение тела Ленина является анахронизмом и не соответствует традициям цивилизованных народов. Действительно, в XX веке только в отношении абсолютных диктаторов стран, отстающих от западной цивилизации, применялось поклонение их трупам подобно мощам святых. Наша страна, если хочет считать себя цивилизованной, не должна поддерживать эту варварскую традицию, и тело Ленина следует похоронить по христианскому обычаю».

О сносе гробницы Ульянова-Ленина пока нет речи, но вполне разумным и уместным решением было бы устройство в ней музея жертв режима.

Исторический музей

На том месте, где теперь стоит узорчатое здание Исторического музея, в течение многих лет находились другие строения, которые занимали самые разные учреждения, оставившие значительный след в русской истории.

Сведения о застройке этой местности начинаются с XVI в., с известий о постройке крепостной стены Китай-города, которую стали возводить именно отсюда, от Собакиной (Угловой Арсенальной) башни Кремля, в 1533 г. Тогда и были построены Воскресенские двухпролетные ворота в стене Китай-города. На плане-рисунке города 1610 г., так называемом Сигизмундовом плане (его назвали так по посвящению польскому королю Сигизмунду III), слева от Воскресенских ворот показан Земский двор, или приказ, существовавший с 1564 по 1699 г. Приказ часто упоминается в самых разных документах. Он занимался различными вопросами управления Москвой: мощением улиц, наведением чистоты, сбором налогов, тушением пожаров, при нем хранились пожарные инструменты – «крюки, и трубы, и наметы для огня», которые забирали оттуда «земские ярыжки», посланные на пожар. На нем лежали судебные и полицейские обязанности: он ведал «разбойные, татиные и всякие воровские приводные дела», ему подчинялась «решеточная» стража, стоявшая у решеток, запиравших вход на улицы в ночное время; он также боролся с воровством, пьянством и корчемством (нелегальным изготовлением горячительных напитков). Сюда, на Красную площадь, приводили воришек, пьяниц и после наказания отправляли в «бражные тюрьмы», а если находили самогон, пиво, мед в тайных корчмах, то отбирали и привозили в Земский приказ, а виновных также наказывали и препровождали в тюрьму. Приказ занимался и податным московским населением – так называемыми черными слободами; старосты слобод собирались в Земском приказе. Тут же хранились переписные и актовые материалы по переходу городских дворов из рук в руки – купчие, закладные и пр. Приказ собирал деньги – «мостовые» с дворовладельцев и «хомутные» с извозчиков.

Исторический музей

Историк начала XVIII в. В.Н. Татищев писал, что «полиция была при нем (царе Федоре Алексеевиче. – Авт.) доволно поправлена и в лучшее состояние приведена, которое называлось Земской приказ. При нем едва не все переулки деревом были вымощены и велено было камень для мощения готовить. На пожары сам всегда изволил ездить и к нещастным великую милость деньгами и припасами на строение показывал».

Возможно, что на рубеже XVIII в. на месте деревянных строений Земского двора было построено каменное здание, но с упразднением его по указу от 3 ноября 1699 г. Петр передал здание Медицинской конторе, которая поместила здесь Главную аптеку.

Аптечное дело зародилось в России при Иване Грозном: в Кремле находилась Верховая государева аптека, лекарства из которой (были и такие экзотические, как «дух из червей» или «дух из муравьев») выдавались только царю и членам его семьи, но иногда царь разрешал выдать лекарство и своим приближенным. Известно, что первым аптекарем при дворе был англичанин Джон Френч, приехавший в Москву с рекомендательным письмом от королевы Елизаветы. Простой народ ходил в «зелейные» лавки, где торговали лекарственными травами и готовили из них сложные композиции, да пользовался услугами знахарей. В 1620-х гг. возник Аптекарский приказ, ведавший всем врачебным делом, которое становилось со временем все важнее, ибо все больше врачей и лекарств требовалось в армию. При Алексее Михайловиче развели аптекарские «огороды», где культивировались лекарственные растения. Один из них находился на Красной площади, во рву у Кремлевской стены. В 1672 г. на Ильинке, в здании Нового гостиного двора, открылась аптека, которую стали называть «нижней царской гостинодворской аптекою», откуда снабжалась армия, где хранили и продавали лекарства – впервые была объявлена «вольная продажа медикаментов разных чинов людям» по ценам, записанным в «указной книге».

Петр придавал большое значение аптечному делу. При нем впервые появилась возможность открыть частные, или, как тогда говорили, «партикулярные», аптеки: были выданы первые восемь привилегий. Однако за государством оставались функции общего наблюдения, их осуществляла Главная аптека, которая помещалась на Красной площади в представительном двухэтажном здании, украшенном красивыми изразцами; над центром возвышался небольшой третий этаж, увенчанный стройной ярусной башней.

Аптека была образцовым учреждением, о котором оставили хвалебные отзывы посещавшие Москву иностранцы. Датский посол командор Юст Юль считал, что она «поистине может считаться одной из лучших аптек в мире как в смысле обширности комнаты, так и в отношении разнообразия снадобий, царствующего в ней порядка и изящества кувшинов» – Петр пожаловал «великое число сосудов Китайского фарфора, повелев из оныя отпускать лекарства во всю Россию». В аптеке находилась «большая библиотека, в которой собраны лучшие на всевозможных языках сочинения по медицине или искусству лечить». Другой иностранец, брауншвейгский посланник Х. Вебер, считал здание Главной аптеки «одним из лучших в городе», а голландский путешественник Корнелий де Бруин описал его подробно: «…это прекрасное здание, довольно высокое и с красивою башнею на передней стороне… Перед входом в это здание есть обширный двор, пройдя который всходят на большую лестницу, ведущую в первую аптечную комнату, со сводами и весьма высокую, имеющую в длину 15 шагов и в ширину до 20 шагов. В то время, когда я осматривал это здание (запись относится к 1703 г. – Авт.), сказанную комнату расписывали водяными красками (in Fresko). Боковыя стены расписаны высокими блестящими окошками, а верхняя часть их красивыми Китайскими горками, на верху которых помещалось, по Китайскому способу, изображение герба Его Царскаго Величества. В описанной комнате две двери, одна ведет в кладовую трав, а другая – в Приказ (Prikaes) или Канцелярию. Эти две последния тоже большия прекрасныя залы, со сводами и вообще очень изящны. Кроме того, есть в доме еще две подобныя же комнаты, из коих одна назначена для лаборатории, а другая – для библиотеки, вмещающей в себе и замечательныя растения, и редких животных. Наконец, есть здесь еще много комнат и, между прочим, помещение Президента или Доктора, Аптекаря и разной прислуги…»

Аптечный приказ занимался не только лекарствами, но, судя по описи Аптекарского двора 1676 г., в его подвалах и складах хранились далекие от медицины меды ставленые и красные малиновые и черничные, «пивы добрые и расхожие», рыбы разные, и в том числе «белуга матерая мерою 4 аршина и 2 вершка», «пастила из красной и черной смородины на патоке, сахаром пересыпана с анисовым маслом», пастила «из пьяницы на патоке» и много чего еще другого аппетитного.

У южного края здания стояла «австерия», столь любимое Петром I заведение, род западных трактиров с общением и танцами, которое он насильно, как и многое другое, вводил в русский быт. Слово «австерия» перешло в русский язык из польского, а в него из итальянского – «остерию» и сейчас можно посетить в Риме. В «австерии» или, как в народе говорили, «истерии» (по мнению историка Ивана Михайловича Снегирева, «русские это слово переводили просто кабаком, питейным домом, и даже, по природной склонности к каламбурам, переиначив его в Истерию, производили от истерять, то есть такое место, где можно истерять, истратить деньги. Так ресторацию они превратили в растеряцию»), можно было прочитать газету, выпить «разных сортов и вкусов» водку. Снегирев писал, как «в бытность свою в Москве Петр сам с приближенными своими, после утренних трудов, нередко заходил в Казанскую австерию выпить чарку анисовой водки и закусить кренделем, поиграть в шашки, выкурить трубку табаку и потолковать о делах».

Правда, эти новомодные вещи не очень-то и привились, и без принуждения свыше они превратились в обычные питейные заведения.

В пожар 1737 г. здание Главной аптеки все выгорело, и оно некоторое время пустовало; аптеку перевели в дом Апраксина на углу Моховой и Большой Никитской (впоследствии там было так называемое новое здание университета), а здесь, на Красной площади, после пожара разместились Ревизион-коллегия, Главный комиссариат и Провиантская контора.

Дальнейшая история этого места связана со славной историей первого русского университета, основанного по указу императрицы Елизаветы Петровны в 1755 г.

Почему же именно в Москве решили открыть университет? Как объяснялось в указе императрицы, в Москве живет «великое число… дворян и разночинцев», в город легко «из округ лежащих мест способно приехать можно», в Москве «почти всякой у себя имеет родственников или знакомых, где себя квартирою и пищею содержать может», тем более что жизнь в Москве дешевая, и, наконец, в Москве требуется много учителей, которые должны заменить тех, кто «не токмо учить науке не могут, но и сами к тому никакого начала не имеют».

Хотели устроить университет у Красных ворот, но это показалось далеким от центра, и тогда решили, что надо поместить его в самом центре, чтобы будущим студентам отовсюду было близко добираться, предполагалось также, что и профессора будут жить неподалеку, «дабы [в] прохаживании туда и назад напрасно время не теряли». Нашли такой дом на самой Красной площади, в августе 1754 г. вышел именной указ: «…всемилостивейшая государыня указать соизволила для учреждающегося вновь в Москве университета дом, состоявшей у Курятных ворот (так иногда назывались Воскресенские ворота. – Авт.), в коем прежде была аптека, починкою исправить и в состояние привести». Контроль за приведением указа в жизнь взял на себя сам обер-прокурор Сената князь Никита Трубецкой. Он приказал вывести из здания занимавшие его Ревизион-коллегию, Главный комиссариат и Провиантскую контору, а после того осмотреть ветхости, «что где исправить надлежит», и «прислать в Сенат план и смету».

Архитектору князю Дмитрию Ухтомскому предписали осмотреть это здание и соседнее строение, где находилась когда-то «австерия», и немедленно приступить к их ремонту и приспособлению к занятиям. К декабрю 1754 г. сообщили, что здание освободили от всех учреждений (причем вывезли из подвалов медной монеты на 3 миллиона рублей) и почти все отремонтировали, но только 26 апреля 1755 г. университет (а точнее, его гимназия) открылся. Однако официальной датой считается 12 января (25-го по новому стилю), когда Иван Иванович Шувалов в Татьянин день, день ангела своей матери Татьяны Родионовны, урожденной Ратиславской, поднес императрице Елизавете Петровне указ об учреждении университета: «…всякое добро происходит от просвещенного разума, а, напротив того, зло искореняется, то, следовательно, нужда необходимая о том стараться, чтоб способом пристойных наук возрастало в пространной нашей империи всякое полезное знание».

Иван Иванович Шувалов. Портрет Ф.С. Рокотова. 1760 г.

Татьянин день стал университетским праздником, широко праздновавшимся в царской России и недавно возобновившимся. Шувалов был назначен куратором университета и, по словам знавшего его поэта князя И.М. Долгорукова, «нося на себе звание главного куратора Университета, был на самом деле истинный меценат его». В продолжение 42 лет Шувалов непосредственно руководил университетом, при котором он укрепился и вырос в общенациональный образовательный институт.

Если Ломоносов широко известен как основатель Московского университета: он «первый причину подал к основанию», и ему поставлены памятники и на Моховой и на Воробьевых горах, то об Иване Ивановиче Шувалове, к сожалению, почти никто не знает. Только недавно ему поставили памятник у здания Университетской библиотеки на Ломоносовском проспекте. Один из выдающихся государственных деятелей елизаветинского царствования, он занят был не интригами у трона и выпрашиванием милостей и подарков (так, он отказался от предложенных ему графского титула и обширных поместий; рассказывали, что умирающая императрица Елизавета отдала в собственность Шувалова хранившийся под изголовьем ее постели большой сундук, наполненный доверху червонцами, но он тотчас после смерти императрицы представил все подаренное золото наследнику ее, императору Петру III), а милыми его сердцу наукой, литературой, искусством. Шувалов сыграл выдающуюся роль в развитии образования в России. По его инициативе образована Академия художеств, собранные им за границей произведения искусства он передал в российские музеи. Шувалов поддерживал многих талантливых людей, был близок с Ломоносовым, приняв его под свое покровительство, да и сам научился у него многому. Если Ломоносов первый подал идею основания Московского университета, то именно благодаря Шувалову эта идея получила практическое осуществление.

По уставу университет не подчинялся никому, кроме Сената. Университетом управляли кураторы, а практические дела решал директор, который должен «о благосостоянии университета стараться и его доходами править», все его служащие были ответственны только перед университетским судом, и они «в собственных их домах свободны были от постоев и всяких полицейских тягостей, также и от вычетов из жалованья и всяких других сборов». По проекту предполагалось выделить на содержание университета 10 тысяч рублей, но Сенат, решив, что для такого важного дела этого мало, по собственной инициативе отпустил 15 тысяч.

Университет открылся в составе трех факультетов – юридического, медицинского и философского (где обучали также красноречию, истории и физике). Студентов набирали из духовных училищ, а преподавателей вынуждены были приглашать из-за границы. На первое время только четыре российских профессора состояли в университете, и в их числе даровитый Николай Поповский, рано умерший ломоносовский ученик, Антон Барсов, говоривший первую речь 26 апреля 1755 г. при открытии – «О пользе учреждения Императорского Московского Университета», и приехавшие из Петербурга магистры Филипп Яремский и Алексей Константинов. При университете учредили гимназии, готовившие будущих студентов для поступления в университет. Без них, как писал Ломоносов, университет будет как «пашня без семян».

Итак, 26 апреля 1755 г. в здании бывшей Главной аптеки на Красной площади состоялось торжественное открытие университета. В газете «Санкт-Петербургские ведомости» было опубликовано описание праздника. Сначала все собрались утром в университетском здании и «в надлежащем порядке» перешли в Казанский собор для присутствия на молебне за здравие императрицы; возвратившись, все вместе с гостями, в числе которых присутствовали знатные персоны, а также «чужестранные и знатное купечество», выслушали речи на русском, латинском, французском и немецком языках, и после того «знатнейшие персоны прошены были во внутренные покои, где трактованы были разными ликерами и винами, кофеем, чаем, шоколадом и конфектами, и так все с удовольствием около второго часа пополудни разъехались». Этим, однако, праздник не кончился: вечером «множество народа приезжали смотреть в университетские покои представленную иллюминацию, которая изображала Парнасскую гору, Минерва поставляет обелиск во славу Е. И. В.». Иллюминация эта «освещена была многими тысячами ламп с такою приятностию, как бы огород с аллеями и деревьями казался. Все университетские покои и башня до самого верьха иллюминованы были внутри и снаружи… Среди конфектов поставлена была галерея с портиками, между столбов видны были фигуры младенцев, держащих разные математические инструменты, книги, карты географические, глобусы и прочее; среди оной галереи был фонтан натуральный».

Это был всемосковский праздник: ведь «вокруг университетского дому народа было несчетное число чрез весь день даже до четвертого часа полуночи, а которые входили в университетские покои смотреть иллюминации, также трактованы были, как и поутру».

Но занятия начались через несколько месяцев, летом того же года, когда приехали первые студенты, которых направили из Петербурга и из духовных академий. Первым студентом стал Семен Зыбелин, впоследствии известный медик, профессор того же университета, а из первых наборов вышли такие замечательные люди, как писатель Денис Фонвизин, архитектор Василий Баженов, книгоиздатель-просветитель Николай Новиков, князь Потемкин-Таврический (он, правда, был за что-то исключен и не окончил университет, теперь уже не выяснишь почему, так как университетские архивы сгорели в 1812 г., хотя известно, что в 1756 г. он был награжден золотой медалью и представлен императрице в числе лучших студентов).

С жизнью университета на Красной площади была связана деятельность поэта Михаила Матвеевича Хераскова, который стал его куратором после Шувалова. Херасков настоял на передаче университетской типографии Н.И. Новикову, который возродил ее и дал мощный толчок развитию русского книгопечатания. В 1782 г. Новиков перевел типографию из здания на Красной площади в собственный дом на Лубянской площади. Не считаясь с затратами, Новиков сделал ее основой грандиозного просветительского начинания, которое закончилось, однако, преследованием его государством, банкротством и арестом…

В доме на Красной площади проходило комплектование богатого физического кабинета, устраивались химическая лаборатория, анатомический театр, помещалась пожертвованная П.Г. Демидовым минералогическая коллекция, приобретенная им в Саксонии и увеличенная сибирскими минералами. Создание библиотеки было одной из первых забот университета, и уже в следующем году она была открыта, и, что примечательно, для всех желающих, как следовало из объявления в газете «Московские ведомости» в 1756 г.: «Московского Университета библиотека, состоящая из знатного числа книг на всех почти Европейских языках, в удовольствие любителей наук и охотников до чтения книг, отворена была сего июля 3 числа, и впредь имеет быть отворена каждую среду и субботу с 2 до 5 часов». Сама газета «Московские ведомости», первый номер которой вышел 26 апреля 1756 г., появилась только благодаря возникновению университета, который был ее издателем, а редакторами – его профессора. В продолжение многих лет она была единственной московской газетой.

Тут же была и книжная лавка, о которой сохранился живой рассказ известного мемуариста, агронома А.Т. Болотова, приехавшего в августе 1762 г. в Москву из Восточной Пруссии: «Но сколь же удовольствие мое было велико, когда при распроведывании о том, нет ли и в Москве книжной и такой лавки, где б продавались не одни русския, но вкупе и иностранные книги, услышал я, что есть точно такая подле Воскресенских ворот. С превеликою поспешностию побежал я в оную. Но сколь радость и удовольствие мое увеличилось еще больше, когда нашел тут лавку, подобную почти во всем такой, какую видел я в Пруссии, в Кенигсберге, и в которой продавалось великое множество всякаго рода немецких и французских книг в переплете и без переплета. Я спросил каталог, и как мне его подали, то спешил отыскивать в нем и потом пересматривать все экономические; и как по счастии случилось со мною тогда довольное еще число оставших денег, то накупил я несколько десятков оных, и как вообще экономических, так в особливости и садовых, и повез их с собою, как бы новое какое сокровище, в деревню».

Неудивительно, что вскоре дом на Красной площади оказался тесным: «Всегдашнее учеников в гимназии Московского Университета приращение требует надлежащего к тому пространного дому, а пожалованный для университета близь Никольских ворот дом как местом, так и построенными покоями тесен». Вдобавок уже через 20 лет после открытия университета, как докладывал куратор И.И. Мелиссино, «состоящей у Воскресенских ворот университетской дом с давнего уже времени за многими в стенах и сводах расселинами и в прочем ветх и ненадежен… во оном доме находятся: университетская библиотека, физическая камера, анатомической театр, с их инструментами, минеральной кабинет, химическая лаборатория, типография, книжная лавка и бумажной магазин, в коих разных книг, инструментов и прочих материалов состоит более как на полтора ста тысяч рублей; почему опасно, чтоб в случае иногда падения хотя и одной части его не последовало утраты и повреждения тем инструментам, книгам и прочему, и от того казенного убытку, да и людей бы в оном доме живущих, также и на лекциях медических и физических бывающих профессоров и студентов, також работающих в типографии не подавило…». Университет просил найти для себя новые здания или, в крайнем случае, все перевести на… Воробьевы горы: «А если бы Е. И. В. всемилостивейше благоволила повелеть для университета построить дом вне города Москвы, однако по близости оного, например, на Воробьевых горах, близь села Голенищева… то от сего произошли бы отменные выгоды, как для Университета самого, так и для всех к оному принадлежащих». Конечно, власти не приняли такое экзотическое предложение – вывести университет из города куда-то далеко, в деревню, но, как ни удивительно, именно на Воробьевых горах почти через 200 лет, в 1953 г., было открыто новое университетское здание…

Здание Московской городской думы

Университетский благотворитель П.Г. Демидов так описывал в частном письме положение университета: «Можно сказать, хоша на курячьих лапках (то есть у Курятных ворот. – Авт.) куратор основал, да слава богу, хорошо. Жаль, что тесно, благородное общество для ученья отдают детей и в тесноте обучаются». Благодаря хлопотам И.И. Шувалова Демидов согласился пожертвовать университету немалую сумму на постройку нового здания.

Неподалеку от Красной площади, на Моховой улице, пришлось нанимать и приобретать другие помещения, а в 1793 г. построить новый великолепный университетский дом, который и до сих пор верно служит Московскому университету.

А в доме на Красной площади опять обосновались различные городские учреждения: Магистрат, городская дума, Сиротский суд; впоследствии состав их неоднократно менялся – одни уходили, другие, как, например, Дворянское депутатское собрание, департамент Надворного суда, Приказ общественного призрения, въезжали. Тут же было и такое известное учреждение, как гауптвахта, на которую сажали провинившихся военного звания. Это место достойно памятной доски: тут написана одна из самых известных русских драматических пьес – «Свадьба Кречинского». Автор ее, А.В. Сухово-Кобылин, оказался замешанным в уголовном деле об убийстве Луизы Симон-Диманш, жившей с ним молодой женщины. Вина его не была доказана, но он провел несколько месяцев в тюрьмах, был оставлен «в подозрении», и только через много лет обвинение с него сняли. Сам автор вспоминал, что во время ареста писал пьесу: «Каким образом мог я писать комедию, состоя под убийственным обвинением и требованием взятки в 50 тысяч рублей, я не знаю, но знаю, что написал „Кречинского“ в тюрьме – впрочем не совсем, – я содержался (благодаря защите Гагариной и Закревского) на гауптвахте у Воскресенских ворот. Здесь окончен был „Кречинский“».

Перед тем как передать участок для возведения Исторического музея, Московская городская дума планировала перестроить старинное здание для себя, причем по проекту архитектора Ф.Ф. Рихтера (автора восстановления палат Романовых на Варварке) – «стены старинного здания должны были сохраниться, а внутренний двор предполагалось сделать крытым». После его кончины в 1868 г. этим приспособлением занимался архитектор А.И. Резанов.

Историю этого места на Красной площади достойно завершает одно из самых значительных учреждений русской культуры – Исторический музей.

Возникновение Исторического музея обязано событию, которое всколыхнуло Москву в 1872 г. Тогда в Кремле, Александровском саду, на Кремлевской набережной, Ходынском поле и Варварской площади открылась Политехническая выставка, приуроченная к 200-летию со дня рождения Петра Великого. Во множестве павильонов была представлена почти вся Россия, ее достижения в самых разных областях. Эти павильоны, сделанные в русском стиле, оказали решающее влияние на целый период в архитектурном развитии – многие общественные здания в России строились с обязательным использованием русских декоративных мотивов.

На Политехнической выставке помимо технических отделов открылись и два исторических – в одном были собраны различные древнерусские исторические реликвии, в том числе из Тихвинского, Кирилло-Белозерского, Троице-Сергиевой лавры и других монастырей, а в другом – материалы, связанные с еще памятной тогда Крымской войной, в которой, несмотря на храбрость и самоотверженность русских войск, Россия потерпела сокрушительное поражение, что и послужило как бы толчком для лавины преобразований в царствование Александра II. Именно организаторы этого отдела – генерал А.А. Зеленой и полковник Н.И. Чепелевский, движимые мыслью сохранить военные реликвии, предложили создать Исторический музей под покровительством наследника престола, будущего императора Александра III, имя которого впоследствии и носил музей. При рассказе об организации Исторического музея очень редко упоминается фамилия одного из первых его основателей, полковника Николая Ильича Чепелевского, который хотя и не был профессиональным историком, но близко принимал к сердцу все музейные проблемы, специально изучал их, выступал с важными инициативами и много способствовал разрешению многочисленных затруднений. Из-за разногласий с членами комитета ему пришлось уйти в отставку, и в дальнейшем он не принимал участия в делах музея. Организаторы Севастопольского отдела в январе 1872 г. подали в правительство записку, которая была почти сразу же и одобрена (А.А. Зеленой, участник обороны Севастополя, покинувший его последним, был министром государственных имуществ). Датой основания Исторического музея считается 14 февраля 1872 г., когда было «высочайше» одобрено создание его с присвоением «августейшего имени государя наследника цесаревича великого князя Александра Александровича».

Тогда в Москве не было общеисторического музея, связным образом иллюстрирующего историю России. Старейший музей – Оружейная палата, по сути дела, – был случайным собранием уникальных экспонатов. Музей же рассматривался как важнейшая часть программы просвещения народа… Была создана комиссия для организации музея, формулировавшая основополагающие принципы отбора материала, строительства здания. В ее составе находились виднейшие ученые – историки Д.И. Иловайский, В.О. Ключевский и С.М. Соловьев, архивист В.Е. Румянцев, председательствовал археолог А.С. Уваров (1825–1884), который приобрел большую известность археологическими трудами и созданием великолепного музея в своем имении Поречье.

Уваров неоднократно пытался привлечь к делу устройства музея известного историка Ивана Егоровича Забелина, тот много раз отказывался, однако в конце концов не только участвовал в работе, но и на протяжении многих лет руководил музеем. Трудно было бы поставить рядом такие разные фигуры, как Уваров и Забелин. Они были почти одногодками, но если Уваров был сыном известного деятеля николаевского царствования, министра народного просвещения, получившего титул графа за плодотворную, как считал император Николай I, деятельность, то Забелин в раннем возрасте лишился отца, мелкого чиновника, и детство его было бедным.

Выработали устав музея, который, как там устанавливалось, «имеет целью служить наглядною историею главных эпох Русского государства и содействовать распространению сведений по отечественной истории». Еще одной важной задачей являлось систематическое собирание памятников истории, которое проводили сотрудники самого музея и поддерживали многочисленные жертвователи: в отчетах музея за 1883–1908 гг. приведено около 900 имен дарителей, и если вначале его фонды составляли примерно 6 тысяч предметов, то к 1918 г. уже насчитывалось 330 тысяч, и это не считая богатого собрания П.И. Щукина и архивных материалов. Среди дарителей были и члены императорской фамилии, государственные учреждения, монастыри, церкви, собиратели и ревнители старины – Бахрушины, Брокар, Постниковы, Сапожниковы, Бобринские, Оболенские и многие другие. Иван Егорович Забелин оставил музею коллекцию документов и рукописей, библиотеку и весь капитал.

Принципиальные споры разгорелись по поводу внешнего облика будущего музея. Никто не сомневался в том, что он должен был быть в древнерусском стиле. Оба – и Уваров и Забелин – соглашались в том, что здание само должно быть в некотором смысле музейным экспонатом, наглядно рассказывать образным языком об истории России. Спор же заключался в том, какой период истории России должна отображать архитектура будущего музея. Уваров считал, что владимиро-суздальское зодчество XII–XIII вв. наиболее полно отражает национальную самобытность русского искусства, на что Забелин не без резона замечал, что она в основе своей является занесенной с Запада романской архитектурой.

Забелин тогда записал в дневнике, что «надо отыскать такой стиль, где было бы больше оригинального русского. И в Суздальских церквах есть, да сколько! Все такое здание будет романское». Он предлагал: «…надо взять за основание архитектуру Василия Блаженного и всех ему зданий современных, все XVI столетия». Уваров согласился с предложением Забелина потому, как признавался, «что на Красной площади соответственнее… выстроить здание вроде Василия Блаженного». Комиссия поддержала это решение.

Сначала намечали построить музей на участке около Кремлевской стены, между Сенатской и Никольской башнями, что совершенно убило бы облик Красной площади, загородив вид на древнюю стену (уже в советское время опять делались такие попытки), но в это время Московская городская дума выступила с щедрым предложением пожертвовать музею участок, отведенный для нее. В письме от 16 апреля 1874 г. говорилось: «…если поставить вопрос, чему лучше быть на этом месте – Городской ли Думе или Историческому музею, то едва ли можно усомниться дать предпочтение последнему». И дума постановила: «…довести до сведения Его Императорского Высочества, что город готов пожертвовать лучшее место на Красной площади, каким он может располагать, а именно – то место, которое приобретено им у казны для постройки Думы, и в тех пределах, в которых был предложен отвод ею под сию постройку». Это щедрое предложение вызвало благодарственное письмо наследника престола, будущего императора Александра III, который покровительствовал строительству музея. Сначала предполагалось, что музей будет построен и работать на частные пожертвования, но вскоре выяснилось, что это совершенно нереально, и новый музей стал государственным.

Был объявлен конкурс, на котором победил проект архитектора Владимира Осиповича Шервуда и инженера Анатолия Александровича Семенова. На проектирование большое влияние оказали резные деревянные павильоны в русском стиле Политехнической выставки, проходившей в честь 200-летия Петра Великого в 1872 г. Шервуд был известным мастером, причем не только архитектором, но и скульптором: ему принадлежат памятники героям Плевны в Ильинском сквере и хирургу Н.И. Пирогову на Б. Царицынской (Пироговской) улице. А.А. Семенов, как выяснила автор подробной истории возведения музея Н.А. Датиева, проектировал павильоны как раз того Севастопольского отдела, который и послужил, так сказать, истоком Исторического музея.

Но пожертвованный думой участок был отнюдь не пустым: там стояло здание бывшей Главной аптеки, которое намеревались при сохранении старых стен перестроить, а внутренний двор сделать крытым по проекту архитектора Ф.Ф. Рихтера. Поразительно, но учредители Исторического музея, ревнители старины, не остановились перед тем, чтобы разрушить старинное строение аптеки, которое было не только замечательно своей архитектурой, но и своей историей. Похоже, что тогда никто и не поднял голос в защиту его, ведь считалось, что петровская архитектура была совсем не русской, а наносным влиянием тленного Запада, и исторические ассоциации, как видно, патриотов не волновали. Только уже позже, в конце XIX столетия, архитектор И.П. Машков спрашивал в своем очерке о здании аптеки: «Было ли описываемое нами здание настолько ветхо, что не могло быть сохранено, как один из немногих памятников древнего русского гражданского зодчества? Мы думаем, судя по фотографиям, что нет, – оно не было ветхо и легко могло быть ремонтировано: остается пожалеть, что такой важный исторический и художественный памятник был уничтожен». Сохранилось лишь несколько фотографий здания перед самым его сносом. Закладка нового состоялась 20 августа 1875 г.

Некоторые искусствоведы считают, что Шервуду «блестяще удалось» связать здание музея с шедеврами древнерусского зодчества, однако непредвзятое сравнение отнюдь не подтверждает этого мнения. Силуэт его сложен, прерывист, состоит из нескольких объемов, что, по мысли автора, должно сближать его с многообъемными русскими деревянными постройками, но, однако, здание получилось жестко симметричным и смотрится тяжелым монолитом. Оно буквально перегружено добротно скопированными деталями русской архитектуры XVII столетия, выполненными из тесаного кирпича, – так, например, только кокошников насчитывают более 15 видов. Надо сказать, что по проекту предполагалось использовать керамическую облицовку, которая покрывала бы многоцветным ковром здание музея – он тогда мог бы выглядеть совсем по-иному. Но, по сути дела, музей остался недостроенным: не хватило денег. Надежды на частные пожертвования не оправдались, и только после того, как казна перед коронацией императора стала финансировать постройку, она стала двигаться к окончанию.

Оформление интерьеров также подчинялось задаче музейного показа: как писал известный археолог В.И. Сизов, «орнаментация музейных зал явится глазам посетителя наглядной и художественной летописью архитектурных и вообще художественных вкусов за все время исторической жизни русского народа». И даже освещенность музейного зала работала на основную идею: так, например, зал Смутного времени, так сказать «темных лет» Московского государства, находился в полумраке.

Но при проектировании упустили из виду то, что музей должен не только показывать, но и хранить исторические реликвии, для которых не сделали вместительных помещений. Правда, тогда никто и не предполагал, что фонды будут исчисляться 4,5 миллиона единиц хранения и 11 миллионами листов документальных материалов.

Главным строителем музея был инженер А.А. Семенов, а отделкой залов занимался архитектор А.П. Попов (впоследствии Н.В. Никитин и П.С. Бойцов). К оформлению привлекли и известных художников – В.М. Васнецова (фриз «Каменный век»), Г.И. Семирадского («Похороны руса в Болгарах Камских» и «Ночные жертвоприношения»), И.К. Айвазовского (панорама древнего Боспора Киммерийского, то есть Керченского пролива).

В дни коронования Александра III, 27 мая 1883 г., было открыто первых 11 залов: тогда музей посетили императорская чета, члены дома Романовых и многочисленные гости коронационных торжеств, а публичное открытие состоялось 2 июня того же года. Вскоре изнурительная, на износ, работа подорвала здоровье графа Алексея Сергеевича Уварова, и он скончался в декабре 1884 г. После него Историческим музеем стал руководить И.Е. Забелин, занимая пост товарища председателя, а им был глава московской администрации, великий князь Сергей Александрович. Он принимал близкое участие в делах музея, дарил в его фонды памятники истории и искусства, посещал выставки, консультировался с Забелиным, при котором музей значительно увеличился. Там создали комнату Достоевского, экспонаты для нее передала вдова писателя, А.П. Бахрушин, П.С. Уварова, П.И. Щукин пожертвовали замечательные коллекции. Последний имел огромную коллекцию различных предметов русской старины и документальных материалов, которую он в 1905 г. передал в Исторический музей.

На протяжении многих лет залы его использовались для съездов и выставок: так, в 1891 г. проходила среднеазиатская выставка, в 1892 г. – археологическая и географическая выставки, через два года – I съезд художников и любителей художеств, в 1899 г., в дни празднования 100-летия поэта, демонстрировалась Пушкинская выставка.

И.Е. Забелин до конца жизни занимал должность товарища председателя, то есть был практическим руководителем Исторического музея; он и жил в самом здании музея вместе с дочерью Марией, посвятившей всю жизнь одинокому отцу. Его квартира находилась в цокольном этаже музея со стороны Исторического проезда. Здесь он и скончался 31 декабря 1908 г.

После него во главе музея стал князь Николай Щербатов, до того работавший в музее и снискавший уважение его сотрудников. Бывший моряк, он заинтересовался историей, полюбил музей. По воспоминаниям, несколько сотрудников предложили ему возглавить музей. Он согласился, сказав: «Господа, мы много лет служили вместе, жили дружно, работали по указанию Ивана Егоровича. Если меня назначат на его место, то я не изменюсь, буду тем же любящим музей и вас всех, каким был до сих пор, и надеюсь, что при вашей помощи музей будет расти на пользу родины, так, как хотел Иван Егорович».

При Щербатове продолжались освоение залов музея, научная работа и показ выставок, на месте аудитории были устроены новый читальный зал и несколько отделов.

В советское время фонды музея многократно увеличились за счет отнятых у старых владельцев собраний, передачи конфискованных коллекций, реорганизаций других музеев (так, было закрыто общество «Старая Москва», имевшее прекрасное собрание ценных материалов по истории и быту Москвы), да и за счет, можно сказать, присвоения вещей, отданных владельцами в музей на хранение. Сообщается, что только в ноябре – декабре 1921 г., согласно секретному письму Наркомпроса, вскрыли около 4 тысяч тюков, ящиков, сундуков с частными коллекциями, которые в основном раздали в разные советские учреждения, и тогда, конечно, многое пропало и было похищено.

В советское время музей подвергся преобразованиям, и даже название его менялось в зависимости от отношения к прошлому России: к примеру, в 1930 г. его назвали Музеем истории развития общественных форм. Проходили чистки сотрудников: увольняли известных ученых, уникальных специалистов – так, «вычистили» археолога В.А. Городцова, историков члена-корреспондента Академии наук Ю.П. Готье, И.М. Тарабрина, Е.Е. Якушкина (правнука декабриста), филолога академика М.Н. Сперанского и многих других. Тогда же закрыли и репрессировали многих членов общества «Старая Москва». В 1930-х гг. вульгаризаторский подход к русской истории правители решили отменить и более тонко приспособить историю к своей пропаганде. В связи с этим Исторический музей подвергся очередной модернизации. Кардинально были изменены интерьеры музея: тогда на сводах сеней забелили «Родословное древо Государей Российских» (часть росписей при этом была утрачена), оттуда же убрали бронзовых львов и доску с надписью об основании музея, а во многих залах уничтожили замечательную декоративную отделку.

Но, несмотря на все преследования, отсутствие свободного научного творчества, сотрудники Исторического музея хранили и описывали коллекции, отправлялись в экспедиции, делали прекрасные выставки; правда, в обстановке политизации исторической науки, превращенной в служанку правящих кругов, им приходилось работать и над такими темами, как, скажем, «Славный путь ленинского комсомола», и делать постоянную экспозицию «Советский народ в период развернутого строительства коммунизма».

В сентябре 1997 г. после долгого ремонта, начатого еще в 1986 г., открыли наконец-то музей, вернее, только первые его 13 залов, а также отделали заново служебные помещения при новом входе со стороны Воскресенских ворот, а 17 декабря 2001 г. открылись уже все залы музея. На верхушках башен засияли двуглавые орлы, снятые в 1935 г. к 18-й годовщине Октябрьского переворота.

У нынешнего входа (со стороны Исторического проезда) в небольшом зале можно видеть несколько памятных досок, на которых помещены барельефы и начертаны имена основателей и строителей – А.С. Уварова, И.Е. Забелина, В.О. Шервуда, А.А. Семенова, а также дарителей и меценатов. Отсюда можно пройти в музейные сени к настоящему входу в музей, который и был единственным главным входом в музей, и таким задумывался; он теперь прочно закрыт «в целях безопасности» и будет закрыт до тех пор, пока неразумные власти не откроют его… Вход оформлен резным деревянным шатром по образцу царского места в Успенском соборе.

Залам Исторического музея возвращен вид, который они имели при его открытии. В сенях после нескольких десятков лет забвения посетители могут увидеть «Родословное древо Государей Российских» с 68 их портретами, написанное по образцу фрески Новоспасского монастыря. У корня дерева стоят Владимир и Ольга, поливающие его из алавастров (сосуды, где хранилось миро), а заканчивается оно Александром III и его супругой Марией Федоровной, при которых и был открыт музей. Росписи исполнены художником Ф.Г. Тороповым с артелью. На боковых сводах – гербы тех частей Российской империи, что перечислены в императорском титуле. И стены и столбы сеней украшены пестрым «травным» орнаментом, рисунок которого заимствован с росписи царского места в новгородском Софийском соборе.

Из главных сеней Исторического музея можно пройти на выставку шедевров музейной коллекции, которая находится в зале, выстроенном по образцу византийского храма и представляющем уменьшенную копию храма Святой Софии в Константинополе. В центре арки двери видны старославянские буквы, которыми обозначен год открытия музея – 7391-й от «сотворения мира», то есть 1883 г. по современному летосчислению. Дверь украшена наличником по образцу двери церкви Святого Никиты за Яузой и покрыта железными прорезными украшениями в подражание дверям Благовещенского собора в городе Гороховце, а дверной замок скопирован с древнего замка из собрания графа А.С. Уварова.

Пол зала набран мраморной мозаикой, копирующей мозаику катакомбы Святой Елены в Риме; в куполе изображен Орфей (в греческой мифологии певец, сын музы поэзии Каллиопы, очаровывавший богов и людей и укрощавший дикие силы природы), рядом с ним – сцены из библейского рассказа о пророке Ионе (его бросили в море, чтобы утихомирить бурю, его проглотил и извергнул на сушу кит), а в простенках изображения, связанные с библейскими легендами (Ной в ковчеге, воскрешение Лазаря, Давид с пращой и др.). Оригиналы этих изображений находятся в древнеримских катакомбах, а другие росписи (в парусах сводов, над окнами, над входом) заимствованы со знаменитых мозаик итальянского города Равенны, прекрасных образцов византийского искусства.

В следующем зале справа и слева от входа стоят колонны коринфского стиля, скопированные с колонн Пантикапея, древнего города на горе Митридат в Керчи, а над противоположной аркой помещена картина И.К. Айвазовского, изображающая Керченский пролив. Следующий зал был посвящен Крыму и Кавказу и соответственно декорирован – по мотивам древнеармянских и грузинских построек, а также византийских. Так, например, орнаменты дверей, ведущих из предыдущего зала, заимствованы из Кутаисского собора, а окно напротив – из церкви Пантократора в Константинополе, потолок же повторяет потолок церкви Монреале в Палермо, мозаика пола – пол церкви Спасителя в Константинополе.

Из главных сеней музея две лестницы через боковые ходы ведут в экспозиционные залы. Налево – в холл, где можно подняться в залы на верхнем этаже, в которых устраиваются выставки, а направо – в залы, где начинается рассказ об истории народов, живших на территории России. В угловой круглой зале находятся фрески В.М. Васнецова, изображающие быт людей каменного века: у входа в пещеру сидят женщины, занятые домашними работами, рядом мужчины делают орудия из камня, лепят горшки, вырезают узоры на костях. На другой стене показаны охота на мамонта и пиршество после нее. Зал украшен характерным для этого периода орнаментом, встречающимся на глиняной посуде.

Следующие музейные залы также оформлены орнаментами и рисунками, соответствующими экспонируемым предметам. Так, зал № 5 декорирован в традициях скифского «звериного стиля»; в зале № 6, отделанном по образцу керченских гробниц, можно видеть надпись на греческом языке: «Анфестерий, сын Ингисиппа, который и приобрел», означающую, что гробница эта (открыта при раскопках в 1877 г.) была построена еще при жизни некоего Анфестерия. Справа от надписи на стене изображены сцены из его жизни: палатка с людьми, рядом женщина и дети, а также всадник, в котором можно узнать самого Анфестерия. Над проходом в зал № 5 – сцены из жизни скифов, скопированные со знаменитой чертомлыцкой серебряной вазы, найденной И.Е. Забелиным.

Пол зала № 7 повторяет рисунок мозаичных узоров архиерейского места в алтаре киевского Софийского собора, а в рисунке пола в зале № 8 использованы орнаменты древнейших русских рукописей – у входа и правой стены из Изборника 1073 г., а у окон – из Остромирова Евангелия 1057 г. В этом же зале находятся написанные по заказу музея две картины Г.И. Семирадского – «Похороны руса в Болгарах Камских» и «Ночные жертвоприношения» по описаниям путешественника 921 г. Ибн-Фадлана и историка IX в. Льва Диакона. Обычно великолепные картины Семирадского, очень популярного художника в XIX в., выдержаны в радостном, так высоко оцененном Репиным светлом колорите, но произведения, хранящиеся в музее, напротив, очень мрачны. Из этого зала можно пройти в новые музейные помещения над Воскресенскими воротами.

Далее в зале № 9 можно видеть копию западных врат новгородского Софийского собора, которые по праву помещены здесь, в Новгородском зале. На сводах находятся копии фресок церкви Спаса на Нередице, которые были сделаны в 1880-х гг. Их ценность особенно возросла после гибели оригиналов во время войны в 1942 г. Над выходом в следующий зал помещена монументальная роспись «Битва суздальцев с новгородцами».

Десятый зал, находящийся в угловой, северо-восточной башне, посвящен Владимирскому периоду. Все рельефы зала – копии белокаменной резьбы Дмитриевского собора Владимира. Соседний зал – Суздальский; потолок его расписан орнаментами Успенского владимирского собора, а стены украшены резными рельефами-копиями Георгиевского собора города Юрьева-Польского. Небольшой зал № 12 оформлен по мотивам стенописи храмов ростовского Кремля XVII в. Соседствует с этим залом Московский с росписью сводов и оконных простенков по мотивам знаменитой шапки Мономаха. На западной стене – панно «Московский Кремль в начале XV века». Интерьеры всей анфилады по юго-западному фасаду первоначально не были отделаны, удалось только положить мозаичные полы, в 1937 г. они получили оформление архитектора А.К. Бурова, а во время недавней реставрации было решено восстановить фрагменты проектного замысла архитектора А.П. Попова середины 80-х гг. XIX в. Залы здесь посвящены Московскому царству: № 15 – правлению Ивана III, № 16 – Василия III, № 17–19 – Ивана IV, № 20 – Бориса Годунова и № 21 – эпохе Смутного времени.

Из главных сеней музея можно пройти налево в небольшой круглый зал, служивший кабинетом товарища председателя музея, – здесь работали И.Е. Забелин и князь Н.С. Щербатов, оттуда же можно подняться на верхний этаж, где находятся выставочные залы, а также войти в анфиладу экспозиционных залов, недавно тщательно отреставрированных.

Невозможно подробно рассказать о богатствах Исторического музея: о каждом отделе необходимо написать целую книгу. Ведь фонды его насчитывают более 4 миллионов предметов, а, скажем, в археологическом отделе хранится почти 1,5 миллиона памятников от палеолита до Средневековья, в нумизматическом отделе – 1 миллион 700 тысяч монет, в отделе рукописей и старопечатных книг находятся бесценные коллекции, переданные музею, – Щапова, Щукина, Суворина, Барсова, Бахрушина, Хлудова, а собрание отдела письменных источников вообще одно из самых крупных в России, отражающее все важные события российской истории. Там хранится архив И.Е. Забелина, без которого невозможны исследования по истории Москвы, собрания музея общества «Старая Москва», там же и коллекция автографов Наполеона I и его сподвижников. Отдел картографии содержит 42 тысячи различных предметов – карт, глобусов, атласов, очень богата коллекция изобразительных материалов – портреты, виды, жанровые работы (коллекции насчитывают 8,5 тысячи экспонатов), иконы, скульптуры (200 тысяч предметов), фотографии (около 20 тысяч, и в их числе редкие фотографии Москвы). Отдел дерева включает девять различных коллекций – мебель России, Западной Европы, церковное искусство, предметы народного быта, упряжь, лаковая миниатюра, сани и другие экипажи, модели, изделия из бересты и пр.; огромна коллекция оружия, в которой есть даже пушки и мортиры; отдел стекла и керамики хранит около 35 тысяч предметов, а в отделе тканей более 400 тысяч предметов (образцов тканей, платков, костюмов), в том числе предметы одежды, принадлежавшей царям Ивану Грозному и Алексею Михайловичу, императору Петру Великому. Чего только нет в отделах металла – тут и богатые ювелирные коллекции, и церковные вещи, и колокола, и чернильные приборы, и медицинские инструменты, и масонские знаки… Несмотря на то что книжные фонды музея были переданы для образования публичной исторической библиотеки и составили ее основу, в музее находятся около 300 тысяч книг.

Исторический музей постоянно устраивает разнообразные выставки, на которых можно увидеть экспонаты из богатейших музейных фондов. Так, были показаны выставки «Московские немцы. Четыре века с Россией», «Греки в России», «Покров Богородицы над Россией», «Карты в жизни и жизнь в картах», «Россия А.С. Пушкина», «У истоков фотоискусства», «Детство в царском доме» и др.

Исторический музей – это не только здание на Красной площади, у него много филиалов, в числе которых Новодевичий монастырь, Покровский собор, церковь Троицы в Никитниках, палаты бояр Романовых на Варварке.

Воскресенские ворота и Иверская часовня

Теперь можно воочию увидеть, какой красоты были лишены несколько поколений москвичей. Соединяя два соседних краснокирпичных массивных здания, стоят живописные ворота, завершенные стройными шатрами. Они восстали из небытия совсем недавно и теперь радуют глаза каждого пришедшего к Красной площади.

Это Воскресенские, или Иверские, ворота. Названия даны по иконе Воскресения Христова, помещенной на воротах со стороны Красной площади, и по иконе Иверской Богоматери, находящейся в часовне у их внешней стороны.

Иверская часовня у Воскресенских ворот

Двухпролетные ворота были устроены в Китайгородской стене, ограждавшей торговый и жилой посады Москвы, которую начали строить в 1535 г. Эти ворота были основными в стене города, потому и богато украшенными: ведь именно через них въезжали в город пышные процессии иностранных послов, к ним подходила главная московская улица – Тверская, сюда подъезжали коронационные процессии.

На многих планах-рисунках Москвы обязательно показаны Воскресенские ворота, к которым ведет мост от Тверской через Неглинную. Они, как изображено на планах, были о двух проездах и без башен. Сначала появилась «светлица» – строение над воротами, – возведенная в 1632–1635 гг., откуда царь мог наблюдать за въездом иностранных послов. Голландец Н. Витсен вспоминал, что зимой 1664 г. они въехали в Москву: «Расстояние, которое мы проехали за 6 часов, можно было бы пройти пешком за 3 часа. Мы очень замерзли от медленной езды… причина, по которой нас так долго задерживали, была в том, что его величество [царь Алексей Михайлович] поздно вернулся [в Кремль] и его еще не было во дворце, а он всегда наблюдал из башенки за прибытием послов». Чех Бернгард Таннер, побывавший в Москве вместе с польским посольством в 1678 г., рассказывал, как посольству было приказано остановиться перед Воскресенскими воротами на полчаса, чтобы царь Федор Алексеевич мог получше рассмотреть его.

Ф.Я. Алексеев. Вид на Воскресенские и Никольские ворота и Неглинный мост с Тверской улицы. 1811 г.

В царствование Федора Алексеевича ворота настолько обветшали, что в 1680 г. пришлось принимать решительные меры: «В нынешнем во 188 году (то есть в 7188 г. от «сотворения мира», что может соответствовать 1680 г. – Авт.) по указу великого государя царя и великого князя Феодора Алексеевича… по Китаю городу неглиненские двои проезжие ворота разобраны и делают те ворота вновь…» Тогда были выстроены две шатровые башни над светлицей, и тогда же царь приказал ворота, «что наперед сего писаны прозванием неглиненские, писать впредь воскресенскими, а неглиненскими не писать для того, что на тех воротех на стене на левкасе написан был настоящей образ Воскресения Христово».

Ворота назывались еще Львиными – из-за близости к рву, у Угловой Арсенальной башни Кремля, где содержались львы, подаренные царю иностранными монархами (так, английская королева Елизавета прислала царю Ивану IV льва и львицу в 1586 г.). Ворота в народе прозывались еще и Куретными (или Курятными) – по рынку живности, расположенному неподалеку, на месте нынешней Манежной площади.

Ворота на ночь запирались воротниками, а к заутрене их отпирали, и народ входил в город, на Красную площадь, к торговым рядам. Так, смешавшись с народом, и попытался войти в Кремль в 1547 г. князь Турунтай-Пронский, который хотел было при Иване Грозном убежать в Литву, но, убедившись, что это невозможно, тайно возвратился в Москву, где его узнали и «изымаша» в Неглиненских воротах. Со стычки между москвичами и польскими интервентами у Воскресенских ворот 19 марта 1611 г. началось восстание, закончившееся грандиозным пожаром. Как вспоминал польский офицер, «на рынке всегда были извозчики, которые летом на возах, а в то время на санках, развозили за деньги любой товар, кому куда надо. Миколаю Коссаковскому было поручено втащить пушки на ворота у Львицы, и он заставил извозчиков помогать. Это и послужило началом бунта… Волнение охватило все многолюдные места, всюду по тревоге звонили в колокола, а мы заперлись в двух крепостях: Крым-городе (то есть в Кремле. – Авт.) и Китай-городе. Надо было как можно скорее искать выход. И решили мы применить то, что ранее испробовали в Осипове: выкурить неприятеля огнем. Удалось нам это не сразу; москвитяне нас не пускали, мы перестреливались, делали вылазки. Наконец в нескольких местах был разложен огонь. Не иначе как сам Господь послал ветер, который раздул пламя и понес его… Этот пожар все разорил, погубил великое множество людей. Великие и неоценимые потери понесла в тот час Москва».

У Воскресенских ворот 19 декабря 1704 г. царя Петра I при его триумфальном въезде после завоевания Нарвы и других шведских городов встречали царевич Алексей и духовенство во главе с рязанским митрополитом Стефаном Яворским, приветствовавшим победителя речью. Тогда же через ворота в числе пленных шведов «ведены были генерал-майор Горн и 159 офицеров, несено 40 знамени и 14 морских флагов, везено 80 пушек… Народ смотрел с изумлением и любопытством на пленных шведов, на их оружие, влекомое с презрением, на торжествующих своих соотечественников и начинал мириться с нововведениями». В составе процессии был и большой корабль, для которого, по словам очевидца, «у Воскресенских ворот вниз глубоко прорыто было, чтоб ворота для старинной работы не попортить, а оному кораблю со всею оснасткой свободный ход был, на котором сидели люди».

Золоченая фигура ангела с мечом на Иверской часовне

Воскресенские ворота упоминаются и в летописи поступков и деяний великого императора, составленной его почитателем купцом Иваном Голиковым: как-то Петр проезжал ночью Воскресенские ворота и был свидетелем того, как боярский рыдван опрокинул розвальни дьякона и, вместо того чтобы поднять их, кучер боярина еще и прибил бедного дьякона. Петр велел своему денщику поднять розвальни, а боярских лакеев отколотить палкой, а наутро приказал боярину еще наказать их, а дьякону уплатить 50 рублей.

В таком необычном месте, как башня Воскресенских ворот, приказал Петр устроить потешную свадьбу шута Феофилакта Шанского и сестры князя Юрия Шаховского, в которой он сам принимал активное участие. Как передает историк петровского царствования, первая ночь у новобрачных была «на башне у Курятных ворот, и тут пили три дня».

Воскресенские ворота были украшены во время празднования Ништадтского мира в 1721 г., положившего конец «долгопротяжной» войне, в результате которой Россия получила выход к Балтийскому морю. Торжественное шествие от села Всехсвятского по Тверской проходило через Воскресенские ворота Китай-города. Шли корабли, водруженные на полозья и влекомые лошадьми. На кораблях были поставлены паруса, которыми управляли команды матросов.

Роль триумфальных Воскресенские ворота исполняли и при праздновании Екатериной II в 1775 г. мира с Оттоманской Турцией, закончившего многолетнюю войну, после которой Россия получила право прохода судов через Босфор, признание независимости Крыма, Молдавии и Валахии, а также присоединение Керчи. На Воскресенских воротах поместили аллегорические картины с изображениями Сатурна с песочными часами и косой, Истории с большой книгой в руках, с надписями «Летопись Российская» и «Слава вечная», Гения мира, Меркурия и многих других фигур, а также Минервы, измерявшей земной шар циркулем – многозначительный намек – в виде двуглавого орла.

Петр II, Анна Иоанновна, Елизавета Петровна, Екатерина II, Павел I, Александр I, Николай I, Александр II, Александр III и Николай II – все они, следуя на Красную площадь, проезжали через Воскресенские ворота, а оттуда в Кремль на торжественное коронование. Так, для коронации императрицы Елизаветы Петровны в 1742 г. ворота иллюминовали 500 плошками с горящими фитилями, украсили 32 знаменами, на них развесили 40 ковров, да еще и поставили 38 прозрачных картин, которые нарисовал живописец Иван Васильев за огромную по тем временам сумму 170 рублей.

Воскресенские ворота были свидетелями укрощения Чумного бунта 1771 г., когда 16 сентября после безуспешных уговоров сенатора Петра Еропкина пришлось открыть огонь из пушек, поставленных на Красной площади, по бунтовщикам. Они бежали к Воскресенским воротам, «где потерпели сильное поражение».

Историк XIX в. И.М. Снегирев говорит о том, что в палатах на воротах до 1731 г. размещалась пробирная лаборатория Монетного двора и там же отвели плавильщику Василию Дмитриеву палатку, где он переплавлял турецкие и татарские серебряные деньги. Позднее, при императрице Елизавете Петровне, здесь помещалась типография, где и началось печатание «Московских ведомостей», первой московской общедоступной газеты.

Снаружи Воскресенских ворот, между проездами, стоит небольшая живописная часовня иконы Иверской Богоматери, одной из самых почитаемых православных святынь.

Встреча императора Александра II

Есть по меньшей мере три сказания о ее происхождении. Одно из них считается самым близким к «истине», и в нем рассказывается о некоей вдове, у которой была икона Богоматери. В те времена, а это было в Византии в IX в., когда правил иконоборец император Феофил, во времена гонения на иконы, потому что считали их продолжением языческого культа поклонения изображениям, к вдове пришли чиновники и хотели отобрать икону, но она уговорила их прийти на следующий день, а ночью пустила икону в море. К ее удивлению, она, встав на ребро, удалилась за горизонт и исчезла. Появилась икона только через 200 лет в сопровождении огненного столба перед монахами греческого Иверского монастыря на Афоне. Один из них пошел по морю и, взяв икону, поместил ее в храм, однако на следующий день она сама собой переместилась на ворота обители; монахи опять поставили ее в храм, а наутро обнаружили икону на воротах: так продолжалось до тех пор, пока ее не оставили в покое. С тех пор икона получила название Вратарница. Когда архимандрит греческого Афонского монастыря приехал в Москву для сбора милостыни, ему в компенсацию пришлось прислать в Московию копию этой иконы. Судьба этой и других копий несколько путанна. Известно, что доставили ее в Москву в 1648 г. и, по одной версии, через некоторое время поставили в соборе Новодевичьего монастыря, по другой – ее после пребывания в Никольском монастыре на московской Никольской улице перенесли в 1669 г. к Воскресенским воротам (хотя и не очень ясно, была ли она первоначальной копией). Сначала ее поместили в нише с южной стороны Воскресенских ворот Китай-города (то есть со стороны Красной площади), а после перестройки ворот перенесли на другую, внешнюю сторону.

Иверская часовня

Прослышав о чудесной иконе, в Москве захотели иметь ее копию. По заказу царя и при посредстве архимандрита Новоспасского монастыря Никона, будущего патриарха, доставили икону в Москву 13 октября 1648 г. и поставили в Успенском соборе, а оттуда в 1669 г. перенесли в часовню у Воскресенских ворот Китай-города, таким образом оправдывая ее название – Портаитисса, то есть Вратарница, хранящая вход в город. Вторая копия, заказанная уже патриархом Никоном, в 1656 г. была доставлена в Валдайский монастырь.

Часовня, в которой служили монахи Николо-Перервинского монастыря, перестраивалась много раз, в 1782 г. она была выстроена заново по проекту знаменитого Матвея Казакова и знатно «украшена столярною работою». В 1801 г. часовню обшили железом, устроили медные вызолоченные пилястры, украсили гирляндами и поставили наверху золоченую фигуру ангела.

Иверская икона Божьей Матери

Икона была одной из самых почитаемых в Москве, в часовню к ней приходили очень многие, и в особенности те, кто собирался предпринять какое-либо дело, будь то гимназический экзамен, торговое начинание или императорская коронация. Будущая теща Александра Сергеевича Пушкина привезла его к Иверской перед женитьбой (возможно, это было после возвращения из Болдина, зимой 1830/31 г.). Еще одну копию Иверской иконы развозили по домам в Москве, желающие принять ее записывались в очередь за несколько недель. Ее возили на специальной колымаге с шести утра и до шести вечера (в Пасхальную неделю и ночью), а в то время в часовне висела копия. Сохранилось много воспоминаний москвичей о том, как икону привозили в дом, как ждали ее, как встречали ее и проносили по комнатам, а перед выносом из дома хозяева дети и домочадцы проползали под ней. По небезосновательному мнению известного знатока русского искусства Д.А. Ровинского, чрезвычайная популярность иконы «не объясняется ни историческими, ни древностию, ни особенными чудесами», она больше зависела от места, где находилась, от «торности», суетности. Часть города около присутственных мест была действительно суетной, там с утра до вечера толпились ходатаи по делам, сутяжничающие, ищущие справедливости, что нашло отражение в русской литературе. Поэт-сатирик Н.Ф. Щербина написал:

Здесь воздух напоен дыханьем молитвы, Сюда мошенники приходят для ловитвы. Здесь умиление без носовых платков И благочестие нередко без часов.

На это стихотворение уже после слома часовни отозвался комсомольский поэт Александр Жаров:

Ах, нет, поэт! Все в вихре изменения, Мошенничий Мы выжигаем след. Ловитвы нет, Нет густоты моленья… А главное — Часовни нет.

Воскресенские ворота и Иверская часовня перед сносом

Иверская часовня много раз упоминается в русской литературе.

В повести «Первая любовь» Тургенева у Иверской часовни толпятся приказные, в «Осколках московской жизни» Чехова мещанин около часовни торгует «аблакатскими» талантами, Островский в пьесе «Свои люди – сочтемся» пишет, как разорившегося купца Большова ведут мимо часовни, и сюда же, к воротам, Погодин приводит героя пьесы «Кремлевские куранты», инженера Забелина, продавать спички.

Сохранилось ныне несколько копий Иверской иконы: одна из них находится в церкви Николая в Кузнецах, а другая, похищенная в 1812 г. и обнаруженная в 1931 г. в Париже, была куплена приходом русской Трехсвятительской церкви и находится там поныне.

Иверская икона покидала часовню надолго только два раза: первый раз в сентябре 1812 г., когда ее ночью, перед оставлением города, вместе с Владимирской иконой архиепископ Августин вывез в Муром, а второй раз – уже в советское время, когда при разрушении часовни ее удалось перенести в Сокольники, в церковь Воскресения.

Попытки уничтожить часовню начались уже с середины 1920-х гг., но интересно отметить, что часовню хотели полностью перестроить перед празднованием 300-летия дома Романовых, однако отказались от этого намерения, так как, по словам московского городского головы Н.И. Гучкова, «сломка часовни вызовет страшный протест всего населения города Москвы, и не только Москвы, но и населения всей России, так как русский православный народ давно привык чтить эту часовню как великую московскую святыню». Через 20 лет все было сломано без всякого «страшного» протеста…

Воскресенские ворота. Вход на Красную площадь

В июне 1928 г. Совнарком РСФСР вынес такое постановление: «Предложить Моссовету в 2-х недельный срок представить в СНК свои соображения о возможности снятия часовни у Иверских ворот». Часовню снесли в том же году, а вот Воскресенские ворота еще простояли некоторое время. Их отреставрировали, а в июне 1931 г. политбюро партии коммунистов постановило снести, «чтобы открыть дорогу для демонстраций», что и было выполнено.

Прошло почти 60 лет. Когда в 1988 г. на месте снесенных ворот прокладывали коммуникации, то обнаружили их фундаменты. Не прояви настойчивость защитники нашего наследия В.А. Виноградов с друзьями, не подоспей сюда археологи во главе с С.З. Черновым, эти фундаменты были бы уничтожены навсегда. Исследовали не только их, но и обнаружили остатки более 10 построек, в числе которых сруб 1248 г., а также тогда была сделана выдающаяся находка – первая московская берестяная грамота.

Фундаменты ворот удалось законсервировать, а в 1994 г. с помощью московского правительства начать работу по восстановлению и ворот и часовни, которую возглавил архитектор О.И. Журин. Используя архивные и археологические материалы, изображения ворот, фотографии, обмеры, выполнили проектные задания, в число которых включили и воссоздание части Китайгородской стены.

Одновременно с воротами планировалось и восстановление часовни Иверской иконы Богоматери. Закладку часовни произвел патриарх 4 ноября 1994 г. Он направил на Афонскую гору просьбу сделать список с Иверской иконы, который привезли в Москву 25 октября 1995 г. и торжественно перенесли в отстроенную часовню у Воскресенских ворот.

Верхние помещения Воскресенских ворот отданы Историческому музею, и, в частности, там находится переход из музея в здание Монетного двора, где также предполагаются экспозиции.

Как встарь, на воротах помещены иконы, охранявшие, по поверью, входы в город. С внутренней стороны ворот, посередине между двумя проходами, находится икона, изображающая Воскресение Христово; по бокам от нее сверху вниз расположены иконы: слева – святой Александр Невский и митрополит Иона; справа – святой Федор Стратилат и митрополит Филипп. Также на внешней стороне слева соответственно – святой Георгий и митрополит Петр, справа – преподобный Сергий и митрополит Алексий.

Монетный двор

Под номером 1 в Историческом проезде числятся два строения – одно из них стоит по красной линии проезда, а другое – во дворе за ним. В центре здания проездная арка, через которую еще совсем недавно можно было войти во двор, но она теперь крепко загорожена глухими воротами, и уже нельзя увидеть красивое сооружение, замечательный образец нарышкинского стиля, единственное сохранившееся здание Монетного двора, построенное в 1697 г. Это двухэтажное строение, первый этаж которого декоративно значительно беднее второго, где высокие окна между колонками обрамлены белокаменными резными наличниками. Это объясняется разницей в назначении помещений: на первом этаже в изолированных друг от друга палатах производились «черные» работы – плавка, ковка, резка, штамповка, отделка, а на втором находились «пробовальные» палаты, то есть пробирные, где проверялся состав металла, его «проба», а также казначейские палаты и кладовые. С правой стороны внутреннего здания – ворота в еще один двор.

В.Н. Татищев, российский государственный деятель, историк, писатель

Монетный двор назывался Китайским (по Китай-городу), Красным (по Красной площади) или просто «двором, что у Воскресенских ворот». На этом дворе впервые в России стали выпускать датированные серебряные копейки (ранее монеты не имели года выпуска, и нумизматы определяли его по косвенным признакам).

Китайский монетный двор работал сравнительно недолго – уже в 1727 г. сообщалось, что он пустовал. Генерал-майор Алексей Волков, посланный тогда из Петербурга, рапортовал о запущенном состоянии двора – «как после неприятельского или пожарного разорения», да такого, что на него генерал-майору было «жалостно смотреть». Результатом сего эмоционального описания было решение Верховного тайного совета, правившего тогда страной, восстановить производство: «…понеже всему монетному двору удобнее быть в Москве, где мастеровых людей большая часть обретается и в деле монета пред здешними (то есть в Петербурге. – Авт.) задельными деньгами вполы дешевле становится, того ради все монетное дело, которое имеется в Санктпетербурге, отправить из Берг-коллегии в Москву в Монетную контору». Под руководством В.Н. Татищева двор был капитально отремонтирован.

Василий Никитич Татищев, государственный деятель и известный историк, автор первой отечественной истории, которая и сейчас во многом не устарела, в 1727–1733 гг. руководил московскими монетными дворами, их ремонтом и возобновлением чеканки монет (перед приездом в Москву он провел несколько лет в Швеции, изучая производство монет). Из-за беспрерывных войн и неурожаев российское денежное хозяйство совершенно расстроилось. Именной указ 1727 г. прямо говорил, что «нашей империи крестьяне, на которых содержание войска положено, в великой скудости находятца и от великих податей и непрестанных экзекуций и других непорядков в крайнее и всеконечное разорение приходят…».

В Москве Татищеву поручалось прежде всего проконтролировать работу дворов, для чего ему вручили в Петербурге две чугунные гири, одну весом в пуд, а другую – в фунт, которые он и доставил в Москву. Татищев восстановил работу Китайского монетного двора, где чеканились медные монеты, и подготовил его расширение: «…в нынешнем 1733 году февраля дня в Правительствующий Сенат из Манетной Конторы доношением объявлено: февраля де 12 дня сего 733 году по присланному из С.-Питербурха из Манетной Конторы указу велено Китайского Манетного двора полатное строение производить определенному архитектору Хейдену по учиненному и подписанному от тайного советника и кавалера графа Михайла Гавриловича Головкина чертежу…» (граф Головкин тогда был директором Монетного правления).

Архитектор Петр Хейден, или, как теперь пишется его фамилия, Гейден, мало известен сейчас. Он состоял при строительстве Анненгофского дворца в Лефортове и возводил целый комплекс Монетного двора у Красной площади. В Российском архиве древних актов в делах Сената сохранился план строений двора с окружающей его местностью, подписанный 15 марта 1734 г.: «Architector P S Heiuden». Но все-таки неясно, кто проектировал этот весьма значительный комплекс зданий в центре города – судя по тому, что Хейдена «определили» к строительству по присланному проекту, возможно, что его составил кто-то из петербургских архитекторов.

У Воскресенских ворот поднялся целый комплекс из нескольких строений с тремя внутренними дворами; для возведения их пришлось сломать часть Китайгородской стены. К одному из этих строений вне крепостной стены примыкала белокаменная плотина на реке Неглинной с четырьмя водными сливами, предназначавшаяся для мельниц, и не исключено, что энергия воды использовалась для монетных станов. На более позднем плане около этой плотины показаны «кузницы для серебряного передела».

Монетный двор на протяжении XVIII столетия расширялся: для него были сооружены несколько каменных и деревянных строений. Одно из них находилось справа от Воскресенских ворот, перед зданием Московского университета, – «корпус для плавления золота и серебра», а второе, перпендикулярно ему, – для «магазейнов», то есть складов, монетного департамента. На другом, правом берегу Неглинной также построили несколько зданий, где помещались (примерно на месте современной гостиницы «Москва») «корпуса ведомства Берх-конторы», которой подчинялся Монетный двор, и «пробовальная палата с жилыми покоями».

Китайский монетный двор действовал примерно до 80–90-х гг. XVIII столетия; потом его строения были переданы различным учреждениям. Так, здание по Историческому проезду заняли Губернские присутственные места («присутствием» называлось учреждение, где «присутствовали», то есть заседали или работали, чиновники), для которых в 1781 г. здание приспосабливал архитектор М.Ф. Казаков.

Из этих зданий сохранился лишь корпус по Историческому проезду (д. 1), с барочной отделкой, характерными наличниками, а также плоскими пилястрами и ризалитами.

В 1806 г. над ним устроили пожарную каланчу, первую такую в Москве. В соседних торговых рядах боялись пожара, погасить который в их тесных лабиринтах было бы почти невозможно, и посему было необходимо внимательно следить за ними.

Монетный двор использовался не только по своему прямому назначению. В 1774 г. в Москву привезли самого опасного врага Екатерины II и Российской империи, предводителя казацкого и крестьянского восстания Емельяна Пугачева. Московский губернатор князь М.Н. Волконский сообщал Екатерине II, что «злодей Пугачев и старая его жена и сын под стражею гвардии капитана Галахова в Москву привезены, и злодей посажен в уготованное для его весьма надежное место, на Монетном дворе». Где именно на Монетном дворе его содержали, доподлинно неизвестно, но к публикации этого рапорта историк П.И. Бартенев, знаток екатерининского времени, сделал примечание: «В Охотном ряду».

Так велик был страх перед ним, что его держали «в надежном месте» не только в ручных и ножных кандалах, а вдобавок еще и приковали к стене железным обручем с цепью. Как описывал историк И.М. Снегирев, «толпы народа сходились к Воскресенским воротам смотреть этого злодея, ужасного и в оковах, так что если он ими потрясал, то женщины, упрекавшие его за убийство кровных своих, падали в обморок».

Кроме Пугачева, другим известным пленником, чье имя связывают с бывшим Монетным двором, был Александр Радищев, автор знаменитого сочинения «Путешествие из Петербурга в Москву», в котором он рассказал о беззаконии и бесправии в России и показал, что в основе этого лежит крепостное право, одинаково губительное и для крестьян, и для помещиков. В книге обличались разврат, роскошь, корыстолюбие и произвол чиновников.

После того как Екатерина II прочла первые 30 страниц его книги «Путешествие из Петербурга в Москву», она сказала (в передаче ее секретаря): «…тут разсевание Французской заразы: отвращение от начальства; автор – Мартинист», а уже после прочтения всей книги она выразилась еще крепче: «…он бунтовщик хуже Пугачева». В письме к главнокомандующему Петербурга графу Брюсу императрица писала: «Недавно издана здесь книга под названием „Путешествие из С.-Петербурга в Москву“, наполненное самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к властям уважение, стремящимися к тому, чтоб произвесть в народе негодование против начальников и начальства, наконец, оскорбительными выражениями противу сана и власти царской». Примечания на книгу критик на троне послала не кому иному, как Шешковскому, заплечных дел мастеру. Радищева приговорили к смертной казни, замененной десятилетней ссылкой в Сибирь.

В 1790 г. Радищева отправили из Петербурга, но «за болезнию» были вынуждены оставить в Москве. Его покровитель, граф Александр Романович Воронцов, сообщил семейству Радищева, что он берет на себя его содержание как в дороге, так и в месте заточения, и просил тверского губернатора при отправке Радищева в Москву «препоручить тому, на кого возложено будет из Твери его отвезть, чтоб он с ним поступил человеколюбиво». Губернатор 2 октября 1790 г. ответил ему, что его чиновник «г-на Радищева довез в Московское Губернское Правление весьма в слабом здоровье, так что уповаю, до выздоровления, пути он продолжать не может». Как писал сын Радищева, в Москве писатель находился у своего отца, так что утверждение, повторяемое во многих путеводителях, что он «томился» в здании правления в бывшем Монетном дворе, и что закреплено мемориальной доской, возможно, неправильно. Сын прибавляет, что отец тогда «ходил к Иверской Божьей Матери и на коленях долго и усердно молился со слезами».

В советское время для уникального здания Монетного двора нашлось только одно применение: в нем поместили типографию издательства «Прометей». Машины находились на первом и третьем этажах, а на втором были контора и квартиры. Через четыре года оказалось, что непрерывная работа тяжелых машин расшатала древние конструкции: «…разрушение здания… приняло угрожающие размеры», как сказано в акте осмотра: высыпались кирпичи из сводов, образовались сквозные трещины и прочее в том же духе. Главнаука потребовала немедленно выселить ретивого арендатора, но оказалось, что такая ударная (в обоих смыслах слова) работа была абсолютно необходима, а комиссия, составившая акт, видите ли, «совершенно не вошла в положение издательства „Прометей“, являющегося партийным издательством (подчеркнуто в документе. – Авт.), исполняющим ответственные задания». После этого о выселении речи уже не было и ограничивались только ремонтом.

Казанский собор

Никольскую улицу открывает здание Казанского собора, памятник возрождению Русского государства после Смуты, многих лет «нестроения» и войн. Оно посвящено Казанской иконе Богоматери, бывшей в 1612 г. в войсках русского ополчения.

Здание Казанского собора построено заново в 1993 г. на месте разрушенного в 1936 г.

Полное восстановление снесенной коммунистами старинной церкви – архитектурного и исторического памятника – было первым после крушения Советского Союза, но заговорили об этом еще задолго до развала империи. В 1985 г., когда и предположить об исчезновении коммунистического государства было немыслимо, при обсуждении расширения Центрального музея Ленина Общество охраны памятников поставило условием своего согласия восстановление Казанского собора, что тогда казалось – и в особенности чиновникам – совсем уж непомерным требованием, а многим просто несбыточной мечтой.

Казанский собор

Первое здание собора было построено на этом месте еще в XVII в., но начальная история создания Казанского собора недостаточно выяснена. Встречающиеся во многих статьях сведения неточны и допускают различные толкования. Так, например, считается, что строил собор подмастерье Обросимко Максимов, но он упоминается в документах как строивший у Казанской церкви «церковные поделки и у всходные лестницы», но не на Красной площади, а в Коломенском; другой документ свидетельствует о том, что он устраивал железные связи в Казанской церкви «на Москве», но где именно – неизвестно. Максимов был опытным строителем – он возводил Успенскую церковь в тверском Жолтиковом монастыре «с подошвы всю вновь», и, конечно, с некоторой долей вероятности можно допустить его участие в сооружении Казанского собора на Красной площади в Москве. В некоторых работах его возведение приписывается Науму Иванову и Семену Глебову, которым в ноябре 1636 г. (как раз после освящения) выдавали деньги за то, что они «были у каменных работ» Казанского собора. Но они являлись дьяками, то есть чиновниками значительного ранга, и надо думать, что оба надзирали над строительством (известно, что один из них – Наум Иванов – служил дьяком в Каменном приказе).

Точной даты возведения собора не установлено, известно только, что «ругу» (так называлось содержание церковного причта) начали давать в Казанский собор с 1625 г., следовательно, примерно в это время и было построено его первое здание (причем неизвестно, было ли оно деревянное или каменное). В следующем году почти весь Китай-город сгорел: «Лета 7134 Майя в 3 день, в середу, в 10 часу дни, в Москве, в Китае, загореся двор вдовы Иванова жены Третьякова, и учал быть в то время ветр великой к Кремлю граду, и от ветру занялись в Китае церкви и многие дворы, и в рядах лавки, и учал в Китае пожар быти великой, и от того пожару у Покрова Пречистой Богородицы на рву на всех церквах занялись верхи, и по Фроловской башне учало гореть, и на Кремле кровля, и от того в Кремлегороде и всяких чинов людей дворы почали гореть, и многие церкви Божий в Китае и в Кремле городе погорели». Вероятно, сгорел и Казанский собор, и примерно с 1630 г. началась постройка его каменного здания, которая продлилась до 1636 г. Законченное здание было освящено 15 октября; об этом событии в «Книге государя царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Руси выходам, каково на государе бывает платье…» за 1636 г. было записано, что «Октября в 15 день был Государь на освящение церкви пречистыя Богородицы иконы Казанския, что у Земского двора на площади». В тот день «на нем Государе было платья: однорядка темнозелена с золотою строкою; зипун с вишневою обнизью; ферези теплые, тафта ала на черевах на бельих; шапка комнатная» (однорядка, зипун, ферезь – верхняя одежда; обнизь – ожерелье; черева беличьи – мех с брюшка белки; тафта – ткань). Есть, правда, и другая дата освящения – 16 октября.

В патриарших же записях сохранились сведения о том, как через три дня, 18 октября, подьяку Ивашке Данилову выдали 8 денег – он «возил ризницу на освящение церкви Пр. Богородицы Казанской, что на Площади». В тех же записях, опубликованных Забелиным в конце XIX в., неоднократно упоминаются посещения патриархом Казанского собора: так, к примеру, 21 октября 1639 г. «государь патриарх был у вечерни у праздника у Пр. Богородицы Казанския и по его государеву указу дьяк Григорий Одинцев роздал заключенным, которые у Земскаго приказу и иных приказов, ручныя милостыни 2 гривны…».

Икона Богоматери была названа по месту находки: в 1579 г. в Казани случился опустошительный пожар, после которого Богоматерь несколько раз являлась во сне маленькой девочке Матрене, дочери стрельца Данилы Онучина, объявляя, что икона ее находится на месте сгоревшего дома ее отца. Никто Матрене не верил, но в конце концов стали копать, однако только эта девочка, прокопав яму глубиной почти 1,5 м, смогла найти икону. Ее принял священник соседней церкви Гермоген, и впоследствии здесь основали монастырь, игуменьей которого стала много лет спустя та самая девочка, а Гермоген – всероссийским патриархом, духовным лидером Руси, призвавшим вождей ополчения взять икону и пойти с ней на захватчиков. Он же и был до смерти замучен в подземелье в Кремле.

Икона была в войсках первого ополчения, и, как они считали, благодаря ей был отбит Новодевичий монастырь. На пути иконы назад, в Казань, ее встретило второе ополчение под руководством Минина и Пожарского. С нее, как считается, сняли копию и пошли с ней в Москву. С пребыванием иконы в войсках было связано успешное взятие Китай-города, а впоследствии заступничеством Казанской иконы Богоматери объяснили победу ополчения над поляками в 1612 г.

По словам князя С.И. Шаховского, «по совершении ж дела сего (взятие Москвы. – Авт.) воеводы и властели вкупе ж и весь народ московский воздаша хвалу Богу и Пречистыя Его Матери, и пред чудотворною иконою молебное пение возсылаху и уставиша праздник торжественный празновати о таковой дивной победе. Даж и доныне празднуют людие: да незабвенна будет милость Божия в преходящие роды!».

Икона сначала находилась в церкви Введения на Лубянке, приходской князя Дмитрия Пожарского, а со строительством Казанского собора ее перенесли туда, но впоследствии неоднократно перемещали и в другие церкви. Есть сведения, что крестный ход к этой иконе направлялся то к Казанскому собору, то во Введенскую Златоверхую церковь в Китай-городе, то в Казанскую церковь, построенную в 30-х гг. XVII в. между Никольскими и Ильинскими воротами Китайгородской стены; однако с возведением на Красной площади каменного здания Казанского собора она уже все время находилась в нем, и именно туда направлялись крестные ходы два раза в год: 8 июля на «летнюю Казанскую», в память ее обретения, то есть обнаружения, и «осеннюю» – 22 октября, в память освобождения Москвы от польских войск.

С Казанской иконы было сделано много копий, судьба которых неизвестна; с течением времени местонахождение оригинала стало предметом долгого обсуждения: на обладание оригинала претендовали и Казань, и Москва, и Петербург. Особенно обострились эти споры после сенсационной кражи в Казани в 1904 г. богато украшенной иконы Казанской Богоматери. Громкое дело привлекло внимание всей России. Воров поймали и главным исполнителям дали по 10 и 12 лет каторги и даже нашли драгоценности, но икону так и не обнаружили – вероятно, воры просто изрубили ее и сожгли, хотя подозревали, что они продали старинную икону старообрядцам. Тогда на суде было объявлено, что украли именно подлинную икону. Вот отрывок из речи прокурора: «Каждая из столиц называла свою святую икону первообразом и явленной в Казани иконой. Москва считала, что список иконы, сопутствовавший Пожарскому в 1612 г. и поставленный им в своем приходском храме Введения Богородицы на Лубянке, есть подлинная казанская икона. В церковных книгах Казанского собора в Петербурге числится, что явленная икона Казанской Божией Матери пробыла в Казани всего 32 года, затем до 1711 г. она находилась в Москве до тех пор, пока Петр Великий не повелел перенести ее в Петербург и поставить в Казанском соборе. Спор этот из-за первенства св. иконы представляется фактом общеизвестным, таким же общеизвестным для всех казанцев фактом представляется и то, что путем строгих научных и исторических исследований известный публицист и духовный ученый бакалавр Казанской духовной академии Григорий Захарович Елисеев бесспорно доказал, что находившаяся доныне в Казанском Богородицком монастыре икона Казанской Божией Матери представляется несомненно первообразом явленной иконы… Я думаю, что каждый, кто видал изображение иконы Казанской Божией Матери здесь, в Казани, в Москве и в Петербурге, тот сам лучше всего разрешит этот вопрос. Икона Казанской Богоматери, как это вы и сами знаете и о чем свидетельствовала на суде монахиня Варвара, по своим размерам равнялась 5 и 6 вершкам. Московская же икона, находящаяся в Москве, равняется 53/8 и 61/4 вершка, а Петербургская, находящаяся в Казанском соборе, почти вдвое больше, она заключает в себе меры 131/3 вершка в длину и 12 в. в ширину. Живопись Казанской иконы, как показали здесь свидетельницы монахини, древнегреческого письма, совершенно темная, тогда как петербургская икона живописная, кисти 18 столетия, совершенно сохранившая художественность изображения и яркость красок. Из всего вывод один: похищенная икона Казанской Божией Матери был явленным первообразом».

Икона Казанской Божьей Матери

В последнее время опять возник интерес к исчезнувшей иконе. Каких только историй не ходит: то коммунисты продали икону за границу, и она находится в США в частной коллекции, то она у какого-то южноафриканского коллекционера, то ее спас некий казак, вывезя позднее за границу, то она очутилась в одной из церквей в Португалии… В печати появились сенсационные сообщения об обнаружении иконы не где-нибудь, а у самого папы римского, который предлагал возвратить ее при личной встрече с патриархом. Казань сама хотела получить икону, хотя вопрос о ее подлинности не разрешен и весьма возможно, что это одна из многочисленных копий.

В соборе был и придельный храм, освященный в память святого Аверкия, епископа из города Иерополя. Это посвящение объясняется тем, что память ему празднуется 22 октября, в тот день, когда ополчение Минина и Пожарского пошло на решительный штурм стен Китай-города, окончившийся успешно. Поляки бежали оттуда в Кремль и затворились в нем. Однако они недолго продержались, и 26 октября был подписан договор о капитуляции, а 27 октября ополчение торжественно вступило в Кремль – этим закончились многие года разрухи и «нестроения» Московского государства, так называемое Смутное время.

Казанский собор несколько раз перестраивался: так, в 1647 г. появился отдельный придел Святых Гурия и Варсонофия, казанских святых. На освящении придела 3 октября был царь Алексей Михайлович, одетый в «зипун с обнизью ходилной (повседневное украшение жечугом); ферези (верхнее платье) теплые, тафта (шелковая ткань) желта на черевах бельих (мех с брюшка белки); однорядка (верхняя одежда), сукно зелено, круживо золотое кованое, нашивка кызылбаская, пуговицы серебрены золочены; шапка, скорлат (род сукна) червчат с пухом, петли жемчюжныя».

Еще Иваном Грозным первый из святых – Гурий – был назначен на место архиепископа в только что завоеванную Казань, где он насильно обращал в свою веру мусульман и язычников, а второй, хорошо знавший татарский язык, активно ему помогал.

Завоевание Казанского ханства открыло дорогу для безудержной экспансии на юг и восток. Через несколько лет после завоевания Казани к Русскому государству в 1556 г. было присоединено Астраханское ханство, и таким образом все Поволжье оказалось в руках Москвы, тем самым стала возможной активная торговля с Персией.

Придел Гурия и Варсонофия по каким-то причинам разобрали в 1800 г. и уже не восстанавливали; другие перестройки были и в XVIII, и в XIX столетиях. Так, в 1801 г. разобрали отдельно стоявшую к северу от собора шатровую колокольню, пришедшую в негодность от постоянных ударов в колокола, и в 1805 г. перед трапезной построили новую, двухъярусную, которую в 1865 г. надстроили третьим ярусом (архитектор Н.И. Козловский). В том же году сняли и старую ограду с решеткой, на которой до взятия Москвы Наполеоном в сентябре 1812 г. развешивались карикатуры на него.

С Казанским собором и иконой связана повесть, написанная в 60-х гг. XVII в., «Сказание о Савве Грудцыне», купеческом сыне, много путешествовавшем и повидавшем мир. Продал он душу дьяволу за мирские наслаждения (весьма популярный сюжет), и поразил его паралич, но исцеление ему обещала Богородица. Совершилось это чудо именно в Казанском соборе: 8 июля на праздник иконы Казанской Богоматери принесли Савву в собор, и «нача пети божественную литоргию, а Савве лежащу среди церкви на ковре, и видев Савва пришедшу жену, в белых ризах одеянну, всякими лепотами сияющу, глагола ему: „Савва, отселе будеши здрав; к тому не согрешай и повеление мое да исполни: буди инок“. И с того часа получи Савва себе здравие, и се невидима бысть. И тако получи неизреченную славу Савва, и прииде во ум свой и не чающе болезни в себе, яко никогда боле, и воста на нозе свои». Интересно отметить, что фамилия Грудцыны существовала в Древней Руси: это был купеческий род, торговавший в Москве и Великом Устюге; он принадлежал к гостиной сотне, то есть к самой верхушке этого сословия.

В Казанском соборе служил Иван Неронов, видный деятель старообрядческого движения, а также его друг, знаменитый ревнитель древлего православия протопоп Аввакум: «…любо мне, у Казанской тое держались, чел народу книги. Много народу приходило». Бесстрашного Аввакума и арестовали в Казанском соборе: «…меня взяли от всенощного Борис Нелединской со стрельцами; человек со мною с шестьдесят взяли: их в тюрьму отвели, а меня на патриарховом дворе на чепь посадили ночью». Потом его, посадив в телегу, «ростянули руки» и повезли в Андроников монастырь, где «на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, ни ел, ни пил; во тьме сидел, кланялся на чепи, не знаю – на восток, не знаю – на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно». Сослали Аввакума в Сибирь, где он просидел 15 лет в земляной тюрьме, а 14 апреля 1682 г. был сожжен… Так расправлялась православная церковь со своими противниками. Собор правящей церкви 1682 г., ничем не прикрываясь, открыто потребовал не только жестоких наказаний, но казни через сожжение своих же одноверцев, таких же православных.

В некоторых статьях утверждается, что «именно в Казанском соборе Москва благословила на борьбу с армией Наполеона Михаила Илларионовича Кутузова при отправлении его в действующую армию», но эти авторы, как иногда бывает, поверхностно знакомы с тем, о чем они взялись писать: Кутузов отправлялся в армию не из Москвы, а из Петербурга и благословение он получил в Казанском соборе на Невском проспекте, откуда поехал прямо в армию, не заезжая в Москву.

В пожар 1812 г. собор уцелел, но был, как и все московские церкви, ограблен; однако если две наиболее чтимые московские иконы – Владимирскую и Иверскую – вывез архиепископ Августин, то о Казанской иконе местный причт просто забыл. Через неделю после вступления наполеоновских войск зашедший в собор дьячок увидел ободранную, без драгоценностей, икону, которую и отнес в дом священника, потом ее перенесли в село Пахрино под Москвой, а 10 октября вернули в Казанский собор. Серебряный же позолоченный оклад иконы обнаружился в Успенском соборе, куда сносилось все награбленное для переплавки, а уцелел он потому, что его приняли за медный.

В советское время Казанский собор даже отреставрировали, причем на средства церковной общины. Государственные реставрационные мастерские начали эту работу в 1927 г., которой руководил молодой, но уже известный архитектор-реставратор П.Д. Барановский. Это о нем писал Грабарь: «П.Д. Барановскому, в результате тщательного изучения древнерусской кирпичной кладки, удалось доказать, что в старину русский каменщик, стесывая концы кирпича для данного профиля, пускал в дело всегда целый ненадломленный кирпич. Благодаря этому приему тески и кладки, по внутренним концам кирпича можно с безусловной точностью определить его вынос, а следовательно, и весь профиль. Это открытие произвело целый переворот в области архитектурной реставрации, и отныне возможны решения, казавшиеся еще недавно немыслимыми и безнадежными».

Барановский восстанавливал памятники Ярославля; став директором музея в Коломенском, начал собирать там памятники деревянного зодчества, обследовал многие здания в Москве, в 1920–1930-х гг. в спешном порядке обмерял сносимые церкви и спасал хотя бы их фрагменты. Воссоздание подлинного облика Казанского собора проходило успешно: разобрали позднюю колокольню, на свет появились замечательные кокошники и декоративные детали XVII в., но в 1930 г. все работы свернули, церковь закрыли и передали Метрострою. Барановский сообщал 31 марта 1933 г. отделу по охране памятников Народного комиссариата просвещения, что здание собора приспосабливается под столовую (на первом этаже) и склад (на втором), а с западной стороны уже пристроена каменная труба. В 1936 г. надобность в столовой отпала, и как раз к 300-летию освящения собора его стали ломать: можно представить себе, что пережил Барановский, узнав об этом. Он только недавно вернулся из ссылки, ему запрещено жить в Москве – только за 101-м километром, и он, рискуя, под страхом ареста, высылки, а может быть, и расстрела, приезжает каждый день в Москву и делает обмеры обреченного храма. Историк московских церквей М.И. Александровский записал в дневнике, что 9 сентября 1936 г. Казанского собора уже не стало.

До войны на этом месте открыли летнее кафе, а впоследствии устроили общественный туалет для многочисленных покупателей ГУМа.

Уже через несколько лет после того, как прозвучало предложение восстановить собор, московские власти поддержали эту идею, выделили средства, оборудование, и восстановление собора стало на практические рельсы. Обмеры и чертежи снесенного храма Барановский (он умер в 1984 г.) передал еще в 1980 г. своему ученику О.И. Журину, который и возглавил воссоздание Казанского собора. В 1989 г. Московская археологическая экспедиция заложила раскоп на месте храма, были исследованы его подлинные фундаменты, и для их сохранения собор стали строить на сваях выше на 40–130 см, как бы подняв его над культурным слоем.

4 ноября 1990 г. патриарх Алексий II заложил камень в основание собора, который был освящен 4 ноября 1993 г.

КИТАЙ-ГОРОД

Как странно слышать это название в Москве – в центре города находится Китай-город, и неудивительно, что многие иностранные туристы, привыкшие к чайна-таунам у себя во многих городах Европы и Америки, уверены, что и здесь селились выходцы из Поднебесной империи. Но название это никак не связано с китайцами, а происхождение его, несмотря на многие попытки найти объяснение, так и осталось неясным. Автор самого основательного исследования происхождения названия «Китай-город» Г.Я. Романова доказывает, что объяснения некоторых историков и географов «просто неубедительны или легко уязвимы с лингвистической точки зрения».

Первыми попытались объяснить его авторы географических словарей XVIII столетия. Так, Ф.А. Полунин, составитель «Географического лексикона Российского государства», изданного в 1773 г., написал: «Вторая [после Кремля] часть города именуется Китай, которое звание чаятельно татарское, и, по мнению некоторых, значит Средний город, потому что между Кремлем и Белым городом лежит в середине».

Это мнение приводится во многих исторических сочинениях. Так, Н.М. Карамзин пишет, что «сей город назван Китаем или Средним, как изъясняют». Тут он ссылается на Адама Олеария, секретаря голштинского посольства, бывшего в Москве в начале XVII в. и оставившего записки о своем путешествии. Это же объяснение было повторено историком С.М. Соловьевым: «В Москве… обведено каменными стенами место, получившее название Китая или Среднего города», хотя он отнюдь не был средним, а скорее «крайним», ибо за ним не было никаких стен (до строительства Деревянного города).

Исследователь Москвы П.В. Сытин также считал его «средним», но он почему-то исходил из монгольского языка, на котором, как он считал, «китай» значит «средний». Откуда это было взято, неясно, ибо в монгольском языке «средний» – это «дунд», «дундад». Но применительно к Москве XVI столетия надо было бы выяснить, как звучит слово «средний» потатарски (то есть по-тюркски), и оказалось, что в татарском языке «средний» – это «урта, уртанчы, уртача» (в разных значениях), а слова «китай» (конечно, не имеется в виду государство Китай) вообще нет.

Китай-город

И надо сказать, что в России укрепленная часть поселения, находящаяся между центральной (кремлем) и внешней линиями обороны обычно называлась просто средним городом, но отнюдь не «китаем»: «Да в Пскове три города каменных: один город Кремль… Другой середней город… Третей околней город…» (это «Сметный список города Пскова», датированный 11 сентября 1593 г. и опубликованный в «Дополнениях к Актам историческим», т. 10).

Историк И.Е. Забелин, пытаясь объяснить это название, привлек слова летописи о технологии строительства: а именно то, что «устроиша хитрецы велми мудро, наченъ отъ каменыя болшия стены, исплетаху тонкий лесъ около болшого древия и внутръ насыпаху землю и велми крепко утвержаху». Основываясь на этом, Забелин заключал, что Китай-город был обнесен «по древнему способу земляными стенами, связанными плетеницами из хвороста». В словаре Даля слово «кита» объясняется как веревка, сделанная из травы, соломы («стебель, трава повойного и долгоствольного растения (кита хмелю); свитый кольцом сенной вьюк, который конница приторачивает к седлу; плетеница цветочная, травяная, соломенная, как для вязки одоньев и кровель, из виц, хворосту или соломы»); такое объяснение весьма затруднительно применить к словам летописи: «исплетаху тонкий лес», то есть тонкие молодые деревья, и таким образом не приходится говорить о «плетеницах из хвороста». И более того, с лингвистической точки зрения это объяснение не выглядит основательным, так как, по мнению специалистов, нельзя в русском языке образовать слово «китай» из «киты».

Советский историк академик М.Н. Тихомиров в книге «Россия в XV столетии» почему-то написал, что в словаре Даля есть слово «китай», означающее плетеную корзину с землей. Это обстоятельство могло бы многое объяснить, но… у Даля нет такого слова. К сожалению, объяснение Тихомирова якобы на основании словаря Даля проникло и в другие работы.

По словам летописца, новая земляная крепость была названа новым именем «Китай» высшими представителями светской и духовной власти: «Повелением государя великого князя Ивана Васильевича всея Русии (он тогда был маленьким мальчиком, и государством правила его мать, великая княгиня Елена. – Авт.) и благословением пресвященнаго митрополита Данила нарекоша граду имя Китай». Представляется весьма сомнительным, что они назвали новую крепость по технологии ее строительства. И более того, по сообщению Пискаревского летописца, еще до начала строительства крепости этим способом великий князь Василий Иванович уже называл ее словом «китай»: «мыслил… ставить Китай». Вряд ли князь был озабочен способом постройки, и надо думать, что под этим словом наши предки имели в виду что-то существенно более значительное, чем просто технологию строительства.

Но как это слово попало в Москву?

По мнению некоторых историков XIX в., Елена Васильевна Глинская родилась в Подолии в Китай-городке (категорически этого утверждать нельзя, ибо нет пока никаких подтверждающих документов). Можно предположить, что новое, исключительно важное московское строительство было названо князем Василием III в воспоминание ее родины. Как писали современники, князь Василий Иванович был настолько очарован своей второй женой, княгиней Еленой Глинской, что пошел на совершение необычных поступков, граничащих с проступками и, более того, со святотатством, – обрил бороду и одевался уж совсем по московским понятиям необычно. Мог ли он назвать новую крепость в честь того места, где родилась его любимая супруга?

Но что значит слово «китай»? Наиболее интересное и доказательное объяснение этого названия, как показывает известный исследователь топонимики Э.М. Мурзаев, заключается в том, что в слове «китай» есть множество соответствий со словами древнеиндийского, афганского, согдийского и других азиатских языков, а также финно-угорского, англосаксонского и других языков, обозначающими «ров», «дом», «город», «крепость».

Интересно отметить, что в местах поселений тюркских племен (печенегов, половцев) на юге и в Подолии встречалось название «китай», что означало «крепость» («кытай», «кытань»).

Итак, можно предположить такой путь попадания слова «китай» в Москву: первоначально «китай» – у печенегов, половцев это крепость, потом слово перешло через них в юго-западные русские области, а оттуда, благодаря великой княгине Елене, в Москву.

И все-таки точного и однозначного объяснения названия «Китай-город» так и нет. Как пишет Афанасий Щекатов в своем «Словаре Географическом Российского государства…», изданном в 1807–1809 гг., «значение и причины, побудившие так его именовать, по древности его весьма трудно изъяснить», и добавляет: «сие предоставляется решить искуснейшим в изыскании Московских древностей».

В домонгольские времена посад начинался у стен московской крепости, примерно от нынешней Ивановской площади, и далее по берегу Москвыреки. Предполагается, что Москва находилась на пересечении двух сухопутных дорог – из Новгорода на юго-восток в Рязань и из Смоленска на запад в Ростов и Суздаль, но значительно более важными были не сухопутные, шедшие через труднопроходимые леса, а речные пути, доступные почти в любое время года. Поселение на Боровицком холме становится не только военной крепостью, но и торговым центром, и поэтому вполне закономерно предположить, что под холмом, на низменном речном берегу, появилась пристань и рядом с ней поселок – Подол. О древности этого поселения свидетельствует подтвержденная раскопками толщина культурного слоя – до 8 м.

Там же стояли и церкви, освященные в честь святого Николая, который считался покровителем путешественников по воде. Характерно, что одна из этих церквей называлась Николы Мокрого и на иконе он изображался с мокрыми волосами.

Заселение территории нынешнего Китай-города не было сплошным, а представляло собой отдельные островки, окруженные незастроенными пространствами, которые могли оставаться даже до XVI в., когда посад можно считать почти сложившимся. Застройка на территории современного Китай-города существовала, как можно предположить, отдельными «пятнами» – у берега Москвы-реки, в районе Ипатьевского переулка, вдоль левого берега Неглинной в начале Никольской улицы, у Богоявленского монастыря, но большая часть современного Китай-города была занята полями и перелесками.

Первоначально Великий посад был довольно небольшим. Историк М.Н. Тихомиров счел даже нужным сравнить его с посадом Великого Новгорода: «Бросаются в глаза незначительные размеры московской территории… эту территорию стоит сравнить с громадной площадью, занятой древним Новгородом». Сравнение совершенно неправомерно, так как это были два совершенно разных города: один далекая, заброшенная в лесах небольшая крепость, а другой – большой торговый город.

До археологических исследований Л.А. Беляева и С.З. Чернова предполагалось, что северо-западная нагорная часть посада значительно отставала в своем развитии от юго-восточной, но оказалось, что в давно принятые и устоявшиеся представления надо внести поправки. Уже в конце XII – начале XIII в., то есть примерно через 50–60 лет после первого упоминания Москвы в летописи, эти места были заселены. При проведении археологических исследований Богоявленского монастыря было обнаружено кладбище, которое появилось уже в середине XIII в.

Посад активно стал развиваться примерно со второй половины XIV в. Он в основном был заселен не только торговцами и ремесленниками, городскими жителями с небольшим достатком, но и богатыми жителями – боярами, состоятельными купцами, духовенством.

Кроме Великой улицы, проходившей по низменной части у пристани, выше, по бровке высокого берега, шла улица, получившая позднее имя Варварка, севернее еще две – Ильинка и Никольская. Последняя была проложена уже над берегом реки Неглинной.

В летописном известии о пожаре 1390 г. говорится о том, что в Великом посаде находилось несколько тысяч дворов: «Того же лета июня в 22 бысть пожар на Москве, на посаде загореся от Авраама Арменина, и неколико тысячь дворов згоре, и много зла бысть хрестианом».

В 1394 г. пытались защитить разросшийся посад. Осенью этого года начали на восточной стороне рыть ров от Кучкова поля в районе церкви Троицы в Полях, возможно, по линии нынешних переулков – Большого Черкасского, Юшковского и Псковского – по направлению к Москвереке: «Тое же осени замыслиша на Москве ров копати и почаша с Кучкова поля, а конець ему хотеша учинити в Москву реку, широта же его сажень, глубина человека стояча». О результатах этой затеи летописец заметил: «И много бысть убытка людем, понеже поперек дворов копаша и много хором разметаша, а не учиниша ничто же».

Надо отметить, что летописи не отмечали крупного строительства еще долгое время – после такого огорчительного результата о работах по укреплению летопись сообщает только через добрых две сотни лет, в продолжение которых не только завоеватели, но и сами жители много раз сжигали посадские дома и уничтожали нажитое добро.

На этот раз попытка оказалась более удачной. Великий князь Василий III задумал укрепить посад, в котором в то время жило много торговцев, но не успел привести этот замысел в действие. Через год после его кончины, 20 мая 1534 г., вдова князя великая княгиня Елена Васильевна распорядилась начать постройку: «Того же лета, на весну… Государь Князь великий Иван Васильевичь всеа Русии, в первое лето государства своего по преставлении отца своего великого Князя Василия Ивановича, помысли с своею матерью великой Княинею Еленою, и с Митрополитом Даниилом, и с своими доброхоты, с Князи и бояры, повеле у себя на Москве поставити град древян на посаде на болшее пространство богоспасеного и преименитого града Москвы. И по повелению Государя великого князя Ивана Васильевича всеа Русии поставиша град около всего посада, ибе же у них все торговые места». В другой летописи подчеркивается, что земляной город возводился на том же месте, «где ж мыслил отец его князь велики Василей ставить Китай».

Летописец подробно остановился на технологии строительства: «И устроиша хитрецы велми мудро, начен от каменыя болшия стены, исплетаху тонкий лес около болшого древия и внутрь насыпаху землю и велми крепко утвержаху, и того ведоша по реце Москве и тако приведоша к той же каменей стене, и на версе устроиша град древян по обычаю. И повелением Государя великого Князя Ивана Васильевича всеа Русии и благословением пресвященнаго митрополита Данила нарекоша граду имя Китай».

Эта работа потребовала значительных средств: деньги были собраны по раскладке среди бояр, духовенства, торговых людей «без выбора». Великая княгиня и митрополит дали серебра «елико подобно», а митрополиту «такоже повелеша… вдати елико достоит». Но не только они давали на строительство: по сути дела, все имущие были обложены обязательным налогом, великая княгиня «всему священническому чину урок учиниша, потому же и князем, и бояром, и гостем, и всем торговым людем, который чего точен по государеву казу, повелеша вдавати». Такая, казалось бы, большая и трудоемкая работа потребовала всего один месяц: «Зделаша его того же лета, месяца Июня».

Новая земляная крепость была необычной и не только в Москве, но и вообще в России. Известно о строительстве таких земляных крепостей на западных рубежах в предвидении отражения артиллерийских атак, как делали это в Западной Европе. Такие крепости строились Петроком Малым в Себеже и Пронске, а также, возможно, и в других местах (Почеп, Заволочье Литовское, Стародуб, Балахна). Земляные крепости, а не кирпичные представляли собой самое действенное оборонительное средство против артиллерийского огня.

В Москве почти сразу же после окончания земляной крепости стали возводить новую стену «на болшее утверждение граду». Уже через год начали строить, возможно рядом с земляными укреплениями (трудно предположить, что такое сооружение уничтожили совсем, хотя в одной из летописей было записано: «по рву земленого града», но в другой – «около того города Китая»), каменную стену.

Итак, 16 мая 1535 г. «князь велики Иван Васильевичь всеа Русии и его мати великая княгини Елена повелели град камен ставити Китай подле Земляной город; а того дни повелеша отцу своему Данилу митропалиту со всем свещенным собором со кресты и с ыконами итти тем местом, граду где быти, и святою водою крапити; а мастеру Петру Малому Фрязину повелеша подшву градную сновати» (то есть закладывать фундамент крепости). После совершения митрополитом молебна «заложил Петрок Малой, новокрещеной Фрязин, стрелницу, врата Сретенскые, на Николской улице, да другую стрелницу, врата Троецкые, с тое же улицы к Пушечному двору, да третьи врата Всесвятьскые на Варварской улице, да четвертые врата Козмыдамияньскые на Великой улицы».

Варварская башня и стена Китай-города

Итальянский «архитектон» Петр (Петрок) Малый прибыл в Москву предположительно в конце 20-х – начале 30-х гг. XVI в., строил в Кремле церковь Вознесения, земляные крепости на западных границах, деревянную крепость в Пскове и церковь в Коломенском. С именем Петрока связаны, как отмечает исследователь его творчества С.С. Подъяпольский, «решительные нововведения в фортификации Московского государства, значительно приближающейся в этот период к общеевропейскому уровню». Он принял православие, женился, получил поместья, но, будучи близко от границы в Себеже, он покинул Московию, убоявшись «великая мятеж и безгосударьство».

Стена Китай-города строилась быстрыми темпами – уже через три года все было закончено. Протяженность огромного сооружения составляла 12051/2 саженей, что равняется 2567 м. Средняя толщина стен составляла 6 м, а высота – около 6,5 м. По верху стены шла широкая площадка, стены имели уклон, в них находились три ряда бойниц, а перед стенами проходил широкий ров, заполненный водой. Стена прерывалась 14 башнями, из которых семь были проездными: двухпролетная Неглиненская (также называлась Воскресенская, Львиная, Иверская), Троицкая, Сретенская (Никольская или Владимирская), Ильинская (Троицкая), Всехсвятская (Варварская), Космодемьянская (напротив Великой улицы) и двухпролетная Москворецкая (ведшая от моста через Москву-реку к Красной площади). Приземистые башни (на которых только значительно позже были поставлены декоративные шатры) и стены имели несколько рядов бойниц. По стене шла широкая боевая площадка, на которой стояли орудия, зубцы стен не имели формы «ласточкиных хвостов», которые появились лишь в начале XIX в., а были широкими и длинными – «мерлонами», высотой около 2,5 м.

Если идти по Китайгородской стене от Собакиной (Угловой Арсенальной) башни, то первое ее прясло (то есть стена между башнями) до Неглиненской башни составит 34 сажени, возле внешней стороны стены во рву находился «двор лвиной», род зоопарка, в котором содержались иноземные подарки – львы и другие экзотические животные. Рядом стоял и Государев Сытной отдаточной двор, где в углублениях стены поставили «два анбара на вино», в таком же углублении («кружале») стояла изба воротников при Неглиненских воротах. Снаружи у стены стоял двор попа церкви Вознесения, потом Охотный птичий ряд и еще ряд Пряничный. Далее шли Неглиненские ворота, у которых по наружной стороне «лавки, и скамьи, и харчевни со всяким товаром». Далее через 11 саженей стоял Пушечный амбар с караульной пушкарской избой, «да из пушечного онбару на городовую стену взлаз, лестница худа». Далее через 47 саженей стоит глухая башня, напротив которой находился «Санопальный ряд», а до следующей угольной глухой башни 122 сажени, против которой стоят торговые бани; через 49 саженей Троицкая башня, бывшая когда-то проездной, – через нее из Пушечного двора везли огромный колокол «Реут», испортили своды и решили ворота закрыть. Через 53 сажени стояла Никольская башня, и далее до Глухой и до Ильинской башен располагалась с внешней стороны Китай-города Стрелецкая слобода. В описи отмечалось, что из дворов «навоз и всякое сметье мечют в ров». У Ильинских ворот находился небольшой рынок, где торговали сеном и «иным товаром». Далее до Глухой башни 120 саженей и до Варварской 69 саженей; у стены стояли кузницы. От Варварской до Космодемьянской башни, «что на Васильевский лужок», 147 саженей. До Наугольной башни – 13 саженей, по берегу Москвы-реки до Глухой башни 119 саженей, в прясле были ворота, которые заделаны. Последнее прясло до Москворецких ворот имело в длину 69 саженей, и в нем также были ворота, называемые Водяными (через них подходили к реке за водой), внутри города находился «Рыбной свежей ряд и иные лавки».

Зодчий построил оборонительное сооружение, стены которого были, по сравнению с Кремлевскими, значительно ниже и толще. Считается нужным отметить, что новые стены были специально приспособлены для отражения артиллерийского огня, но специалисты утверждают, что «ядра крупных пушек пробивали каменные ограды, какой бы они ни достигали толщины», и поэтому именно дерево-земляные конструкции, а не каменные получили широкое распространение, и, таким образом, приходится признать, что новопостроенная с такими трудностями крепость оказалась устаревшей. Надо сказать, что тот же Петрок Малый строил на западном фронте с Литвой именно земляные крепости – и быстрее и надежнее. Петр Великий, хорошо знакомый с оборонными сооружениями, писал, что «Китай не так есть в стенах высок и крепок, как Кремль».

Любопытно отметить, что огромное оборонительное сооружение оказалось ненужным: оно никогда не защищало русские войска. Наоборот, получилось так, что русским пришлось одолевать построенную ими крепость – за стенами укрывались польско-литовские интервенты от войск ополчения Минина и Пожарского. Тогда стены были существенно повреждены артиллерийским огнем и пожаром.

Перед предполагаемым нападением шведского короля Карла XII перед стенами Китай-города, которые не представляли собой надежной защиты, устроили земляные болверки – восемь укреплений треугольной формы было насыпано перед стенами. При строительстве были использованы новейшие достижения фортификационной мысли, и, в частности, система укреплений голландского инженера Минно Когорна. Практической стороной руководил талантливый инженер Василий Дмитриевич Корчмин, один из «птенцов гнезда Петрова», по имени которого, как говорят, назван Васильевский остров в Петербурге. Сохранились письма Петра Великого к нему с подробными указаниями (он и рисунок прислал), как строить московские болверки. Корчмин сообщил Петру в августе 1707 г., что он начал возведение укреплений, «работа у нас зачалась кругом Китая с половины июля».

Однако Карл повернул на Украину, где и нашел свою судьбу, а болверки еще стояли более 100 лет перед стенами, постепенно оплывая и зарастая растительностью. Со временем их назначение уже так забылось, что болверки стали использоваться и как пастбище, и даже как место для строительства. «У Тайницких ворот, – призывала газета „Московские ведомости” в 1762 году, – на болверке желающие построить новую оранжерею и вокруг на городьбу явиться в Главную Дворцовую канцелярию».

После победы над Наполеоном приступили к перепланировке и очистке города. Болверки сломали, стены починили, и на них тогда появились зубцы, похожие на кремлевские. Позже в стене были сделаны и проломные ворота, а в 1870-х гг. проложен Третьяковский проезд.

Как только стена перестала выполнять свои непосредственные функции, то она стала использоваться всеми кому не лень. Несколько раз московские власти ее пытались снести, но из Петербурга следовал резкий окрик, после которого на некоторое время они успокаивались. Но все-таки китайгородские стены были не в лучшем состоянии, и, как писал автор в 40-х гг. XIX в., они «от злоупотреблений обращены в постыдное положение. В Башнях заведены лавки немаловажных чиновников, к стенам пристроены в иных местах неблаговидные лавочки, в других погреба, сараи, конюшни от домов, приближающие их к совершенному разрушению». Некоторые башни использовали для архивного хранения, а, скажем, в башне, выходившей на Театральную площадь, открыли музей птицеводства.

Третьяковский проезд

В советское время стена совсем пришла в такое невообразимое состояние, что тогда пришлось выделить средства для ее ремонта. Тогда там устраивались грядки и огороды, в башнях хранился, как было сказано в описи, «разный хлам», на стенах росли целые сады – яблони, груши, вишни, смородина. В Ильинской и Варварской башнях расположились жилые квартиры, но рядом с дверью в Космодемьянской башне, запертой на замок, пробили отверстие, через которое и проникали внутрь непрошеные жильцы, и перед ремонтом «пришлось выселить 18 человек девиц с их сожителями» из башни. В нескольких местах на стенах строили дома – так, на москворецком прясле стены была построена квартира председателя соседнего домоуправления, а также общежитие для рабочих и «столовая коллектива булочников „Муравейник“».

Ремонт сделали, однако вскоре большевики приступили к реализации своих престижных планов по превращению Москвы в столицу мирового пролетариата. Старинная Китайгородская стена никак не подходила под это определение, мировому пролетариату совсем незачем было иметь историю. Через несколько лет после ремонта Китайгородскую стену решили снести – начали ее разбирать в 1932 г.

Известный историк искусств И.Э. Грабарь так отзывался о Китайгородской стене: «Этот редчайший по красоте памятник крепостного зодчества, которым по праву гордилась бы любая столица Европы, если бы он уцелел там до наших дней», а вот журнал «Строительство Москвы» считал, что стена «обратилась, по меньшей мере, в никому не нужный археологический хлам, не имеющий даже ценности исторического памятника, примера оборонительной техники того времени»; дело было в том, что «одной из задач реконструкции является уничтожение всего, что мешает культуре и здоровью широких трудящихся масс».

В то время в газете «Вечерняя Москва» напечатали фотографию с такой подписью: «6 апреля был проведен массовый субботник по разборке Китайгородской стены на участке Ильинка – пл. Ногина для Метростроя. В субботнике приняли участие командиры и красноармейцы частей войск ОГПУ». Конечно, при помощи бравых чекистов со стеной расправились быстро – к концу года ее не стало, и к концу 1934 г. стена от Третьяковского проезда до Варварской площади исчезла. «Старая, грязная стена волею пролетариев красной столицы сметена начисто и уступила место широкому блестящему проспекту» – это пассаж из журнала «Строительство Москвы». Писатель из племени «что угодно» – Лев Никулин – так передавал свои впечатления: «Незабываема была ночь – канун 7 ноября – на глазах исчезала стена, отделяющая Китай-город от города Москвы… Исчезал безобразный выступ старого грузного дома на Моховой улице, мусор стройки, кирпичный и железный лом, стены и углы домов рушились и исчезали, как исчезают театральные декорации. На мостовых и тротуарах стоял изумленный прохожий… Он видел, как исчезала стена, которую он помнил с детства… Это были чудесные московские ночи». Полученные от разборки 15 тысяч тонн кирпича и щебня пошли на постройку метрополитена.

Последний снос части Китайгородской стены был сравнительно недавно – в 1966 г. взорвали прясло стены по берегу Москвы-реки для того, чтобы не загораживать вид на шедевр советской архитектуры, уродливую гостиницу «Зарядье». В то время художник Павел Корин писал: «Я вспоминаю чудо-стену Китай-города XVI века, идущую от „Метрополя“ до Никольских ворот, и вниз – от Лубянки к Москве-реке и по берегу до Василия Блаженного. Вспоминаю шатровые башни, кирпичные высокие зубчатые стены. Ширина ее стен, ритм арок поражали воображение. Эка силища возводила эту громаду».

До нашего времени остались лишь белокаменное подножие Варварской башни (видное в подземном переходе) и небольшие участки стены в Китайском проезде и позади гостиницы «Метрополь», однако существуют проекты восстановления Китайгородской стены.

Восстановленная стена Китай-города. Площадь Революции

Китай-город как новый структурный элемент в составе Москвы образовался после постройки каменной стены. В нем издавна находились крупные административные учреждения – Ямской, Мытный и Земский дворы, а также культурно-просветительные – Славяно-греко-латинская академия, Печатный двор, Московский университет. Наряду с несколькими монастырями (Никольским, Богоявленским, Ильинским, Заиконоспасским) и большим количеством подворий, которые служили как местами остановки церковных иерархов во время приездов в Москву, так и гостиницами, были и дворы богатых владельцев. Значительно возросло торговое значение Китай-города, и в XVIII–XIX вв. он сделался общегородским средоточением торговли. Вся Москва ездила сюда за покупками – так и говорили: «поехать в город». Как сообщал в Петербург московский главнокомандующий граф А.Я. Брюс, «многие же из имеющих лавки в Китай-городе не имеют своих домов или живут в Замоскворечьи, в Земляном городе и за ним, где никакой торговли, кроме торговли хлебом, мясом и свечами, вести невозможно, так как местное население других товаров не покупает, а иногородние привыкли на Красной площади и в другие места не поедут».

Самыми крупными сосредоточиями торговли были, конечно, ряды, состоявшие из множества лавок, разделявшихся большими улицами на Верхние, Средние и Нижние, а также Гостиный двор между Ильинкой и Варваркой.

Много мелких лавочек занимали первые этажи домов на главных улицах Китай-города, а у стены между Никольскими и Варварскими воротами обосновался толкучий рынок.

После монастырской реформы Екатерины II, упразднения многих монастырей в результате реформ 1764 г. их подворья в Китай-городе утратили представительские функции, они часто сдавались внаем, и арендаторы устраивали там на первых этажах магазины и лавки, а на верхних «отдаточные покои», то есть наемные жилые помещения.

Во второй половине XIX – начале XX в. в Китай-городе еще более усилились торговые функции, к которым прибавились и финансовые – его все чаще стали называть «московским Сити», аналогом лондонского. Как отметил писатель П.Д. Боборыкин, «без Китай-города не было бы у Москвы ни денег, ни сил идти дальше и развиваться, не привлекала бы она отовсюду, по шести железным путям, труд и капитал, не перерабатывала бы их на свою потребу и на потребу всего русского государства… Московский „город“ – один из первых рынков Европы, рынок столько же торговый, сколько производительный».

В советское время торговля почти полностью была вынесена из Китай-города, а место гостиниц, контор компаний, банков заняли разнообразные учреждения новой власти. Монастыри и церкви были закрыты; как писал историк В.Ф. Козлов, «пожалуй, никакое нашествие иноплеменников не сравнимо по своей бесчеловечной изощренности с тем, что пришлось пережить святыням в 20–30-х годах».

По сталинскому генеральному плану 1935 г. предполагалось вдвое расширить Красную площадь за счет Китай-города, а в нем снести все строения, вместо которых соорудить несколько «монументальных художественно и архитектурно оформленных зданий», предназначаемых для «центральных государственных и общественных организаций». До войны начали с Зарядья, но из-за войны снос пришлось приостановить.

За Варваркой к Москве-реке сбегало вниз Зарядье, весьма своеобразная часть Китай-города, которая почти не была затронута строительством начала XX в. Узкие переулки были застроены старыми, давно не ремонтировавшимися домами, населенными ремесленниками, мелкими торговцами, беднотой.

Название «Зарядье» эта часть города получила после сосредоточения посадской торговли в специальных рядах против кремлевских стен. Оно по планировке и застройке значительно отличалось от остальной, нагорной части Китай-города – было изрезано целой сетью кривых переулков, образованных скученными постройками, где жили в основном мелкие ремесленники и торговцы. Типичным для Зарядья был двух-трехэтажный дом с маленькими комнатами, вход в которые шел с пристроенных со двора галерей, или, как их звало зарядское население, «галдареек». На них, по воспоминаниям писателя И.А. Белоусова, проведшего юность в Зарядье, «в летнее время располагались мастеровые со своими работами: сапожники сидели на „липках“ и стучали молотками, евреи-скорняки делали из польских (заячьих и кошачьих шкур. – Авт.) – камчатских бобров или сшивали лоскутья меха, хозяйки выходили со своим домашним шитьем, около них вертелась детвора. А по праздникам на, галдарейках“ собирались хоры и пели песни».

Такой состав населения Зарядья был характерен для XIX и начала XX в. Ранее же здесь, среди 291 двора, сосчитанного переписью 1638 г., находились дворы бояр, дворян, духовенства, крупных купцов. В Зарядье было несколько церквей – кроме тех, которые находились на правой стороне Варварки: Зачатия Святой Анны и Святого Николая, что в Углу, Святых Жен Мироносиц, Святого Николая Мокрого, и монастырских подворий – Нижегородского архиепископа, Смоленское, Воронежское, Соловецкое, Обоянское, Чудовское, Донское.

Известный археолог М.Г. Рабинович провел раскопки в Зарядье, на основании которых он установил, что толщина культурного слоя убывает в зависимости от расстояния от Кремля (чем дальше от Кремля, тем он тоньше), и, следовательно, развитие посада, застройки посада шло в восточном направлении.

Посад располагался узкой полосой вдоль берега Москвы-реки примерно до Псковского переулка (он исчез при уничтожении Зарядья и выходил к Варварке у здания «дома Романовых»), у берега Москвы-реки находилась пристань и рядом с ней церковь Николы Мокрого, покровителя путешествующих, изображаемого с мокрыми волосами.

При раскопках в Зарядье был обнаружен домонгольский слой южнее церкви Максима Исповедника (примерно на месте северного входа в гостиницу «Россия»), где нашли типичные вещи для XII–XIII вв. – пряслица, браслеты, бусы, керамика.

Основной улицей Зарядья была Великая, или Большая, улица, шедшая вдоль москворецкого берега. Позднее она превратилась в Мокринский переулок, названный так потому, что в нем находилась церковь Николы Мокрого, построенная женой окольничего Е.А. Чириковой – в подклете был престол Святителя Николая, освященный около 1695 г., а наверху – Покрова Богородицы 1697 г. В 1802 г. здание церкви было перестроено в псевдоготическом стиле и выстроены трапезная и колокольня. Никольская церковь не случайно была построена здесь, в районе пристани. Святой Николай в Древней Руси почитался покровителем путешествующих по воде и иногда изображался с мокрыми волосами – отсюда и название церкви. Переулок выходил к углу, образованному стенами Китай-города, где до сих пор стоит церковь Зачатия Анны.

Первый раз в летописях она была упомянута в рассказе о московском пожаре, начавшемся в воскресенье 28 июля 1493 г. от свечи в церкви Святого Николая на Песках: «Из города торг загорелся, и оттоле посад выгорел возле Москву-реку до Зачатия на Востром конце и по Васильевский луг, и по Все Святые на Кулишках… а летописец и старые люди сказывают: как Москва стала, таков пожар на Москве не бывал». Летописные сообщения о многочисленных пожарах в деревянной Москве приносят нам свидетельства о городской застройке, и только благодаря им можно получить более или менее достоверные сведения о различных районах города или об отдельных постройках в нем. Можно предположить, что так как церковь Зачатия Анны не была упомянута в известиях о пожарах ранее 1493 г., то она и была выстроена около этого времени. Урочище «Вострый», или «Острый конец», находилось у конца Великой улицы и Васильевского луга, после постройки Китайгородской стены церковь стали называть «в Китай-городе, в углу» или «что у городовой стены в Углу».

Первоначально здание церкви было деревянным, каменное же было выстроено, вероятно, в начале XVI в. С течением времени к церкви неоднократно делались пристройки и сама она изменялась. Реставрация, проведенная под руководством архитектора Л.А. Давида, вернула древние формы памятника, хотя и пришлось поступиться более поздними постройками (в частности, колокольней). Стены храма разделены на три части лопатками, образуя с повышенной средней частью так называемую трехлопастную арку.

В Мокринском переулке в семье кассира акционерного общества родился классик советской литературы Леонид Леонов, проживший в доме, который принадлежал его деду, владельцу бакалейной лавки, пять лет и отсюда переехавший в Замоскворечье, на Пятницкую улицу.

На углу Мокринского и Псковского переулков в доме, где у его отца была портновская мастерская, родился поэт Иван Белоусов. Он учился грамоте у жены дьячка соседней церкви Зачатия Анны и впоследствии готовился у псаломщика церкви Николы Мокрого к поступлению в Первое московское городское училище в Ипатьевском переулке, в котором он проучился с 1875 по 1880 г., оставив нам воспоминания о старой Москве и, в частности, о Зарядье.

От Мокринского переулка вверх к Варварке шел Кривой переулок, выходивший к зданию Покровской церкви (или Георгиевской – по приделу), что у Старых тюрем: неподалеку от нее, ближе к Китайгородской стене, находились строения тюрем, показанные на планах-рисунках Москвы XVI в. В Кривом переулке находилось Петровско-Мясницкое городское училище, где учился Л.М. Леонов.

Недалеко отсюда стояли постройки Знаменского монастыря, образовавшие целый квартал и давшие имя двум переулкам – Большому и Малому Знаменским. Южнее их проходил Ершов переулок, названный по одному из домовладельцев. Он выводил к Зарядьевскому переулку, вдоль которого шли торговые помещения – так называемые Нижние ряды. Рядом с ними находился Мытный переулок и старинный Мытный двор, на котором собирался «мыт» – пошлина за привезенные товары.

Церковь Знамения на Знаменке

Вся территория Зарядья, за исключением нескольких архитектурных памятников по Варварке, была расчищена от старых построек при подготовке к выполнению заданий большевистской партии по тотальной перестройке Москвы. Так, по плану 1935 г. Зарядье надо было «освободить от мелких построек с сооружением на этом участке монументального здания Дома промышленности и с оформлением сходов к реке». После войны там, на почти полностью вычищенном месте, старинном и полном неисследованных памятников, должен был вырасти один из высотных домов. Как вспоминал один из участников строительства, к началу 1953 г. из предполагавшихся 32 этажей были уже смонтированы 14 или 15. «Занимался этим проектом главный архитектор Москвы Дмитрий Николаевич Чечулин. Здание предназначалось для Комитета государственной безопасности – Берия хотел устроить там свою резиденцию». После ареста Берии стройку остановили, а потом каркас здания использовали для возведения стадиона в Лужниках.

На этом же месте в 1964–1967 гг. построили существенно менее высокое здание для гостиницы «Россия», вставшее на месте древнего Зарядья и испортившее панораму Красной площади. В апреле 2006 г. приступили к разборке здания, на месте которого предполагается выстроить комплекс малоэтажных гостиниц, а концертный зал преобразовать в многофункциональный развлекательный центр.

Никольская

До недавних исследований считалось, что нагорная часть Китай-города заселилась значительно позже его низких частей, тех, что были ближе к реке, но благодаря раскопкам археологов, которые одни только и способны представить неопровержимые свидетельства о далеком прошлом, в этой части города население появилось еще по крайней мере с домонгольских времен, то есть примерно со второй четверти XIII в.

При раскопках, проведенных С.З. Черновым в Историческом проезде, было обнаружено, что застройка в то время была ориентирована согласно направлению кремлевской Никольской улицы, шедшей от Никольского крестца (перекрестка у Чудова монастыря, образованного Троицкой и Чудовской улицами), и далее под углом к направлению современной Никольской улицы к Тверской.

Посад пережил трудные времена, когда Москва была разорена «литовщиной», то есть нападением литовского князя Ольгерда в 1368 и 1370 гг., когда был сожжен весь посад под кремлевскими стенами, и нападением в 1382 г. золотоордынского хана Тохтамыша, обманом захватившего город и опустошившего его: «Бяше бо дотоле видети град Москва велик и чюден, и много людий в нем и всякого узорочья, и в том часе изменися, егда взят бысть и пожжен». Новая застройка следовала уже современному направлению Никольской улицы – по высокому левому берегу Неглинной, переходила на Сретенский холм и далее на север. Она служила продолжением Никольской улицы в Кремле и, естественно, стала так называться и тогда, когда оформилась застройка вдоль нее. Мнение о названии ее по Никольскому монастырю на этой улице, основанному значительно позже, кажется неосновательным. Никольской она называлась до 1935 г., когда в раже искоренения всего старого ей дали неудобное для произнесения имя – улица 25 Октября, по дате (старого стиля) большевистского переворота в Петрограде. В Москве в 1917 г. по этой улице с боями продвигались отряды восставших по направлению к Кремлю, последнему оплоту защитников законного правительства, и историк П.В. Сытин считал, что улицу назвали «в память того, что артиллерийским обстрелом с этой улицы были разбиты Никольские ворота и Красной гвардии открылась дорога в Кремль»(!). Две 42-линейные японские пушки привезли из Лефортова, поставили на углу Богоявленского переулка и стреляли из них по Никольским воротам Кремля.

Богоявленский переулок

В 1990 г. улице вернули историческое имя.

Один из первых москвоведов, Иван Михайлович Снегирев, описывая Никольскую, сказал, что ей «суждено быть обителью и приютом художеств и наук». На ней издавна стояло несколько монастырей, центров образованности Древней Руси, тут был Печатный двор и книжные лавки, на ней возникла Славяно-греко-латинская академия, здесь стояли иконные лавки. На так называемом Сигизмундовом плане, датируемом 1610 г., по обеим сторонам улицы обозначены «мастерские художников».

На Никольской находилось несколько обширных усадеб, принадлежавших знатным фамилиям – Телятевских, Шереметевых, Черкасских, Романовых, Долгоруковых и др.

По Никольской улице ежегодно проходили три крестных хода – 21 мая к церкви Владимирской Богоматери, 23 июня и 26 августа в Сретенский монастырь. Этими шествиями отмечались знаменательные даты в истории Москвы – спасение от орд Тамерлана в 1395 г., от золотоордынского хана Ахмета в 1480 г. и крымского хана Махмет-Гирея в 1521 г. В начале Никольской устанавливались триумфальные арки к торжественным случаям.

Как и другие большие посадские улицы, Никольская была оживленной торговой артерией, и неудивительно, что на улице, одной из первых в Москве, появились популярные среди иноземных купцов кофейни. В конце XVIII в. такая кофейня, открытая поляком Бацем, была в доме Кусовникова (№ 8), а другая, грека Стронгило, в доме Шевалдышева (№ 4), где наверху находился «съестной трактир», а внизу – «Цареградская кофейня», в которой подавались глинтвейн и левантский (то есть привезенный из Малой Азии) кофе, а посетители курили трубки и читали единственную тогда газету «Московские ведомости». Впереди жилых домов, усадеб, монастырей по линии улицы выстраивались лавки, в которых продавались самые разные товары. Особенной известностью пользовались иконные лавки, о которых на Никольской писал в XVII в. чех Бернгард Таннер: «Есть еще одна большая улица, по которой проезжает царь, куда бы ни отправился; она простирается от Кремля и занята не иными кем, как живописцами. Они много делают образов на продажу, потому она у москвитян и заслужила название священной улицы». Иконы, как святые предметы, нельзя было продавать, и фактический акт продажи заменяли так называемым «променом». Делалось это таким образом: покупатель, снимая головной убор, говорил: «Я желал бы выменять икону», в ответ продавец снимал картуз и начинался торг с непокрытыми головами. Продавец назначал «божескую» цену, покупатель в ответ просил его назначить «божескую» вполовину, а то и меньше, или покрывал голову, говоря этим, что он откажется от покупки, но в конце концов они приходили к соглашению. Правда, не только иконами торговали на этой улице, власти в 1753 г. отметили, что там «торгуют наружно на самую ту болшую улицу плетми и кнутьями и протчею неприличностию».

Книгами на Никольской торговали еще с конца XVIII в. В частности, на ней находились три лавки Никиты Кольчугина, в которых продавались книги известного просветителя и издателя Н.И. Новикова. В самом начале улицы открыли торговлю Матвей Глазунов и Тимофей Полежаев, а по линии Заиконоспасского монастыря наряду с иконными лавками обосновались десятки книгопродавцев, а некоторые торговали и в самих монастырских воротах. У Казанского собора в 1831 г. открыл лавку внук того самого Кольчугина Иван Григорьевич. Одним из многочисленных посетителей кольчугинской лавки был известный собиратель П.А. Ефремов, нашедший у него немало раритетов. Многие книготорговцы имели лавки на дальнем от Красной площади конце Никольской, у церкви Троицы. После 1812 г., когда на Красной площади сгорели все книжные лавки, многие книгопродавцы переселились на Никольскую улицу: по сведениям справочника по Москве 1826 г., из 34 книжных лавок на Никольской находилось 17. Улица до 20-х годов XX в. еще сохраняла репутацию «книжной улицы», но впоследствии торговлю книгами вытеснили с улицы, и только недавно появились два книжных магазина.

Никольская привлекала своей бойкостью, оживленностью, множеством магазинов. Вот впечатления писателя середины XIX в. Ивана Кокорева: «Домище на домище, дверь на двери, окно на окне, и все это, от низу до верху, усеяно вывесками, покрыто ими, как обоями. Вывеска цепляется за вывеску, одна теснит другую; гигантский вызолоченный сапог горделиво высится над двухаршинным кренделем; окорок ветчины красуется против телескопа; ключ в полпуда весом присоединился бок о бок с исполинскими ножницами, седлом, сделанным по мерке Бовы-королевича, и перчаткой, в которую влезет дюжина рук; виноградная гроздь красноречиво довершает эффект „Торговли российских и иностранных вин, рому и водок“». В конце XIX в. вышло фундаментальное издание «Живописная Россия», где в томе, посвященном Москве, популярный писатель П.Д. Боборыкин описывал Никольскую: «От одиннадцати до четырех жизнь кипит в ней круглый год – и зимой и летом. Приезжий петербуржец, никогда не бывавший в Москве, попади он прямо в Никольскую, хотя бы в летний день, в жару, будет поражен этой кипучей городской жизнью. В Петербурге и на Невском в эти часы летом сонно и малолюдно, а тут неумолкаемый гул и водоворот бойкой ярмарки. Никольская извивается неправильной линией от Казанского собора до Владимирских ворот, и на всем своем протяжении тешит взгляд приезжего своими красками и сгущенностью бытовой жизни. Сначала идут лавки с писчебумажным, медным, серебряным, книжным товаром и прерываются часовнями и воротами монастырей. По левую руку выступает нарядное, изящное здание синодальной типографии светло-голубого цвета, потом Славянский базар – средоточие движения приезжих туристов. Правее идут трехи четырехэтажные дома сплошной линией, усеянные вывесками, с внутренними дворами, переполненными конторами и складами. Замыкается улица старинной церковью и аркой ворот, откуда с Лубянской площади вид в глубь Никольской – один из самых оригинальных, дающих вам и чувство исторической старины, и впечатление новой городской бойкости».

В советское время Никольская потеряла свой облик, будучи заполненной многочисленными учреждениями, но только недавно здесь появилось много магазинов, привлекающих туристов.

Яркий по своей декоративной отделке (№ 5), единственный памятник на Никольской улице кратковременного господства модерна, то есть «современного» стиля, или, как он назывался у французов, стиля «нового искусства», или немецкого «стиля молодых». Обращает на себя внимание капризно изогнутая линия карниза, характерные для модерна детали – женские головки, акцентированно тяжелые формы карниза и львиные маски, намекающие на автора проекта – Льва Кекушева (в одном из своих особняков он даже поставил на карнизе весьма реалистичную фигура льва). Как знак того, что здание построено в центре древней Москвы, он поставил высокую и крутую «теремную» крышу. Наверху сохранившаяся до сего времени надпись: «Никольскiе ряды».

До постройки нынешнего здания на Никольскую выходил один из корпусов бывшего монетного двора, протянувшийся по улице почти от Казанского собора до Заиконоспасского монастыря, переданный под размещение губернских учреждений – присутственных мест, в которые входила и управа благочиния, как называлась одно время полиция. С Никольской был и главный вход в управу, у которого летом 1812 г. с жадностью расхватывались прокламации московского главнокомандующего графа Ф.В. Ростопчина, повествовавшие о войне с Наполеоном.

В конце XIX в. удачливое Петербургское общество страхований, располагая значительными свободными денежными средствами, развернуло в Москве активную строительную деятельность. На Театральной площади оно приобрело Челышевские гостиницу и бани и начало строить вместо них культурно-гостиничный центр «Метрополь». Деятели этого общества (Нечаев, Григорович и князь Святополк-Мирской), пользуясь возможностями и средствами общества, предприняли возведение торговых рядов на Никольской, надеясь на немалый доход на оживленной улице рядом с популярными Верхними торговыми рядами. Сначала проект здания разрабатывался архитектором общества А.А. Латковым, однако строительный комитет Министерства внутренних дел его не одобрил, и инициаторы обратились к молодому, но уже известному архитектору Льву Кекушеву. Он рассказывал: «Тогда мне поручено было его [проект] изменить, что я и сделал, после чего проект был утвержден. Я являлся производителем этих работ в качестве архитектора, состоящего на службе в Домостроительном обществе… С весны 1899 года я приступил к постройке. Сначала производили сломку прежних зданий… Никольские ряды я выстроил вчерне и покрыл крышей; внутренней отделки никакой не производил. В таком положении были Никольские ряды в момент ухода моего со службы Домостроительного общества, т. е. к апрелю 1900 года. После меня достраивал ряды Шуцман» (Сергей Сергеевич Шуцман – помощник Кекушева и автор нескольких особняков и жилых домов на Спиридоновке и Поварской, в Скатертном и Малом Козихинском переулках).

Гостиница «Метрополь»

Строительство велось очень быстро, так как деятели страхового общества с нарушениями закона пользовались счетами и ресурсами, выделенными на «Метрополь», почему и было назначено следствие, материалы которого сохранились в Московском историческом архиве. Как свидетельствовал подрядчик, «Никольские ряды строились очень быстро, а „Метрополь“ целыми днями стоял без кирпича. У нас на „Метрополе“ стояла целая артель в 500 человек, которая целыми днями, дня два, три была без дела подряд – на дворе не было ни одного кирпича».

Уже в октябре 1900 г. газета «Новости дня» писала, что «новые Никольские торговые ряды очищены от лесов и на днях будут открыты для торговли. Вместе с новыми домами Синодального ведомства (имеются в виду два дома Заиконоспасского монастыря, № 7 и 9. – Авт.), которые также очищены от лесов, Никольские ряды представляют эффектное зрелище, в pendant находящимся на противоположной стороне улицы Верхним торговым рядам». Никольские ряды были закончены 11 ноября 1900 г.

В них торговало много фирм, и в их числе знаменитая фирма Оловянишникова, славившаяся своими высококачественными изделиями церковного обихода. Там же находились и музыкальный магазин, и магазины шляп, обоев, кожаных изделий и др.

В советское время торговля прекратилась и ряды были заняты разными учреждениями, в частности, тут находилась типография издательства «Прометей».

За фронтом солидных доходных домов (№ 7–9) скрывается один из великолепных образцов московской архитектуры и замечательное памятное место в истории русской культуры – Заиконоспасский монастырь, где сохранился Спасский собор и несколько зданий, в которых помещалась Славяно-греко-латинская академия, первое высшее учебное заведение России.

Но откуда же такое название у монастыря – Заиконоспасский? Назывался он «монастырь Спаса Нерукотворного, что за иконным рядом», так как стоял он за иконными лавками по Никольской улице. Он также носил название «Спасский монастырь на Песках», так как стоял на песчаной почве, или «на Никольском крестце», то есть на перекрестке, где сосредотачивалась торговая и общественная жизнь в этом районе, примерно у нынешнего перекрестка Никольской с Богоявленским переулком. Еще одно название этого монастыря, «Старый» или на «Старом месте», может свидетельствовать о том, что он был основан довольно давно: один из исследователей XIX в., архимандрит Леонид, предположил, что монастырь стал так называться после перевода Иваном III Спасского кремлевского монастыря далеко от Кремля на берег Москвы-реки, где он получил прозвание «Новый». Он писал, что «исходя из того свидетельства, что с построением „Спаса Нового“ в 1491 г. Спасский монастырь в Китае-городе стал именоваться „Спасом Старым“, следует заключить, что монастырь этот был основан гораздо ранее конца XV века». Однако достоверных документов о дате основания монастыря не найдено, и его ранняя история неясна. В «Списках иерархов», составленных Строевым, перечисляются игумены Спасского монастыря, только начиная с Макария, который игуменствовал с 1620 г. Исследователь застройки северной части Никольской улицы А.А. Клименко, основываясь на внимательном рассмотрении первых планов-рисунков Москвы, предположил, что Заиконоспасский монастырь до 1600 г. был частью соседнего Никольского, и только после этой даты, отделившись, стал самостоятельным. Возможно, что так и было, удивительно только, что никаких подтверждений такому неординарному событию, как разделение монастыря на две части, нигде до сих пор не обнаружено.

О состоянии Заиконоспасского монастыря в XVII в. свидетельствует опись, которую произвели после пожара 1626 г. Первые строки этой описи гласили: «Лета 7134-го [1626 г.] майя в 12 день, Государь Царь и Великий Князь Михаил Федорович всея России и отец его Государев Великий Государь Святейший патриарх Филарет Никитич Московский и всея России велели окольничему князь Григорью Константиновичу Волконскому да дьяку Василью Волкову ехати в Кремль-город и в Китай для того, в нынешнем в 134-м году маия в 3 день загорелося в Китай-городе дворы и Китай-город выгорел, и от Китая Кремль-город выгорел, а отняти было нельзя потому, что в те поры ветры были великие, да и потому, что улицы и переулки и тупики были перед прежним тесны…»

Заиконоспасский монастырь

Великие государи велели заново обмерить дворы и восстановить прежние размеры улиц и переулков. По этой описи в монастыре, который занимал вдоль Никольской 14 саженей между Земским двором слева и Никольским монастырем справа, было две церкви: «на Никольской улице Спасской монастырь церковь каменная Нерукотвореннаго образа», а на улицу выходила монастырская ограда со Святыми воротами, у которых стояла деревянная церковь. Позднее в монастыре остался только один храм – нерукотворного образа Спаса.

В 1660 г. тщанием боярина князя Федора Федоровича Волконского была построена двухэтажная (внизу Спасская, а наверху Скорбященская) церковь, где находилась доска с такой надписью: «Лета 7168 [1660 г.] Апреля в 30 день начата быть строитися церковь Всемилостивого Спаса Нерукотвореннаго Образа, строил по своему обещанию Боярин князь Феодор Феодорович Волконской, а совершена 7169 года [1660 г.], Ноября в 30 день». Волконский с юности был близок ко двору, стоял неоднократно у царя «по правую руку в рындах», а при свадьбе царя Михаила был «у царского коровая»; при дворе Волконский, как и многие тогда, «местничал», то есть боролся за соответствующие его родовитости назначения: когда ему сказали стоять рындой вместе с князьями Пожарскими, то он посчитал это назначение неподобающим ему. Федор Волконский активно и плодотворно участвовал и в военных действиях, и в дипломатических переговорах при царях Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче.

Верхнюю церковь во имя иконы Богородицы Всех Скорбящих Радость закончили в 1661 г. и освятили 20 ноября того же года. Однако существующее строение монастырского собора относится к 1709 г. (возможно, 1715 г.): тогда выстроили церковь с характерными круглыми окнами-люкарнами, двумя изящными высокими восьмериками с большими окнами и декоративной главкой – это один из самых изящных архитектурных памятников московского барокко. Как считают некоторые исследователи, здание собора является произведением зодчего Ивана Зарудного, основываясь на сходстве деталей с Меншиковой башней и церковью Иоанна Воина на Якиманке, принадлежность которых его руке, однако, отнюдь не доказана. В пожар 1737 г. верхняя церковь сгорела; ее выстроили заново в 1742 г. и освятили в присутствии только что вступившей на трон императрицы Елизаветы Петровны. При архимандрите Порфирии (между 1842 и 1848 гг.) была выстроена и колокольня над Святыми воротами.

В монастырском соборе в 1717 г. был похоронен известный ученый Иоанникий Лихуд, на могиле его была высечена такая эпитафия:

О путниче, что мимо идеши? Стани, прочитай… Се, лежит здесь человек Божий, Ангел Восточныя Церкви…

Там же покоится и проповедник, поэт и ученый Симеон Полоцкий, скончавшийся 25 августа 1680 г.; по указанию его воспитанника царя Федора Алексеевича над могилой поставлены каменные доски с вырезанной на них эпитафией, сочиненной его учеником Сильвестром Медведевым.

Во дворе можно видеть строения, вытянувшиеся параллельно Китайгородской стене, в которых находились классы и залы Славяно-греколатинской академии и помещались ее учителя и ученики. Прямо против ворот – самое старое из них, так называемый Братский (учителя были и монахами, «братьями» Заиконоспасского монастыря) или Учительский корпус, состоящий из двух разновременных частей. Двухэтажная часть датируется 20-ми гг. XVIII в. (архитектор И.П. Зарудный), а трехэтажная, в свою очередь, составлена из двух частей: два нижних этажа построены в последней трети XVII в. (возможно, в 1686 г.), а третий этаж и общее оформление фасада в 1886 г. (архитектор В.Д. Шер). В Братском корпусе жили наставники академии, бывшие в то же время и монахами Заиконоспасского монастыря; его второй этаж занимался квартирами настоятеля, префекта академии и преподавателей, а на первом помещались студенты. Это здание вполне достойно мемориальной доски – в нем жили знаменитые просветители XVII в. Симеон Полоцкий и Сильвестр Медведев.

Здание академии, или Коллегиум, находится с левой стороны. Оно было выстроено специально для помещения учебного заведения, место для которого выбиралось самим патриархом Иоакимом: он 3 июня 1685 г. «ходил в Спасов монастырь для досмотру мест, где строить каменные палаты для учения учеников книжного писания», а через два года, 12 октября, тот же патриарх уже «ходил в новопостроенные каменные школы, что построены в Китае подле Спасского монастыря», и по дороге подал милостыню «Земского приказу колодникам, что сидят под палатою». Здание строилось на 2 тысячи рублей, крупную сумму, завещанную иеродьяконом Мелетием, но этой суммы было мало, и князь Василий Голицын, один из самых образованных русских вельмож, способствовал возведению и казенными средствами, и своими собственными. По словам автора истории академии С.К. Смирнова, здание ее «было каменное, трехэтажное, длиною 15, шириною 5 сажен и 2 аршина, вышиною более 6 сажен (1 сажень равна 2,13 м, 1 аршин 0,71 м); передним фасом оно обращено было к городовой стене, а на стороне, обращенной к монастырю, опоясано было хорами; смежный корпус, расположенный к востоку в связи с зданием Академии, назначался для помещения ректора и учителей. Последний корпус был о двух этажах и шел до самого Никольского греческого монастыря. В месте соединения двух корпусов, в углу, образовавшемся от выступа здания Академического, выстроена была башня, называвшаяся после звонковою: в ней устроены были лестницы, ведшие на хоры среднего и верхнего этажей; с хор двери вели в классы. Хоры были деревянные, шириною в 5 аршин, и утверждались на каменных столбах». Публичные диспуты происходили на втором этаже в обширной зале с кафедрой и портретом царя Федора Алексеевича. Коллегиум пострадал от пожара 1812 г., был разобран и построен вновь в 1821 г.

В западной торцевой части двора, там, где теперь проложен проход с Никольской на площадь Революции, находился монастырский сад, где в «комедийном амбаре», то есть школьном театре, ставились пьесы, в разыгрывании которых обязательно участвовали студенты академии.

От улицы монастырь был отгорожен линией лавок. Их в 1753 г. велено было сломать, так как их ступеньки далеко выходили на улицу, делая ее тесной. Вместо них построили два здания, которые были заняты книжными лавками.

Теперь же по линии Никольской стоят солидные дома (№ 7 и 9), построенные монастырем для получения дохода на торговой и оживленной улице. Еще в 80-х гг. XIX столетия монастырь предполагал снести обветшавшие книжные лавки на месте современного здания под № 7, но тогда не хватило средств на новое здание, и только в 1895 г. удалось начать стройку по проекту, присланному от петербургского архитектора М.Т. Преображенского, и закончить ее под надзором московского – С.У. Соловьева в 1897 г. В этом доме и находятся так называемые Школьные или Училищные ворота, через которые сейчас можно пройти во внутренний двор.

С правой стороны от дома № 7 на месте старых низких строений с невысокой монастырской колокольней в 1899–1900 гг. по проекту архитектора З.И. Иванова выстроен дом (№ 9), фасад которого обработан деталями русской архитектуры. Как бы поддерживая старинные традиции Никольской улицы, в этом доме, справа на первом и втором этажах, поместился большой книжный магазин известной фирмы И.Д. Сытина. Здание включило в себя и новую монастырскую колокольню, высотой 22 сажени (без малого 50 м), которая было далеко видна на Никольской. Она повторяла формы завершения колокольни знаменитой Успенской церкви XVII в. на Покровке. Освящение ее состоялось 17 ноября 1900 г.

В нижнем ярусе колокольни находились Святые ворота монастыря, над которыми под киотом поставили большую икону Спаса, выполненную на зеркальном матовом стекле размерами 4 аршина в высоту и 2 аршина в ширину (почти 5 кв. м).

Заиконоспасский монастырь особо отмечен в летописях русской культуры: тут находилось первое российское высшее общесословное учебное заведение, первый росток, давший начало большому дереву русского высшего образования.

Во времена Бориса Годунова, мудрого правителя, желавшего привить своей стране современное просвещение, возникла идея создания по примеру западных университетов русской высшей школы, родившаяся, надо думать, в результате его бесед с иностранцами, но воплощению ее помешали отечественные ретрограды-церковники, как огня боявшиеся любой свежей мысли, а в особенности приходящей с Запада. Как цитирует Карамзин современника, Годунов, «желая со временем видеть своих подданных людьми образованными и сведущими, предложил Государственному Совету выписать из Германии, Италии, Испании, Англии и Франции ученых мужей и для изучения разных языков учредить школы; но Монахи и Попы сказали, что их Государство обширно и велико, но единоверно и единонравно; что если в нем будут говорить не одним Русским языком, а разными, то согласие и мир исчезнут. Борис оставил сие намерение, однакож послал 18 молодых Дворян в чужие земли».

В продолжение XVII в. несколько раз предпринимались попытки открыть школу в Москве, но уже не университетскую высшую, а чисто практическую – необходимо было приготовить знающих переводчиков.

Заиконоспасский монастырь тесно связан с памятью выдающегося просветителя, поэта, педагога, богослова Симеона Полоцкого. Молодой и талантливый проповедник и поэт Симеон Ситнианович обратил на себя внимание самого царя Алексея Михайловича, когда он в 1656 г. проезжал через Полоцк и слышал его торжественные стихи «Метры на пришествие государя». Симеон переезжает в Москву, становится воспитателем и учителем в царской семье. «В стенах дворца впервые появляется придворный стихотворец, и самая новость этого занимательного и приятного явления не могла не располагать в его пользу», – отмечает исследователь.

Симеон Полоцкий, как авторитетный знаток богословия, активно включился в борьбу со старообрядцами. Он написал книгу ответов на челобитные старообрядцев, назвав ее «Жезл правления на мысленное стадо православно-российския церкви…», которая была названа церковным собором «жезлом из чистого серебра Божия слова».

Симеон Полоцкий много сделал для распространения просвещения на Руси, выступая против сторонников невежества и суеверий в Москве, обличая грубость нравов, бесчинство, пороки, злоупотребления. Он – автор нескольких театральных пьес, неслыханных еще в Москве. Симеон Полоцкий пишет несколько книг для своих учеников, и, в частности, «Букварь» для маленького царевича Петра Алексеевича:

Отрок юный, от детства учися, Письмена знати и разум потщися; Не возленися трудов положити, Имать бо польза многая быти.

Сразу же после приезда в Москву ему поручают организовать школу молодых подьячих Тайного приказа для приготовления переводчиков с латинского, тогда международного, языка в Заиконоспасском монастыре. Для школы летом 1665 г. из сумм приказа выдали «к хоромному строению, что в Спасском монастыре за Иконным рядом, в которых учитца по латиням» 100 рублей.

Эта школа положила начало латинскому образованию в Москве. Она просуществовала около четырех лет и была закрыта по проискам противников изучения латинского языка и проникновения западной образованности в Россию, в особенности консерватора и ретрограда патриарха Иоакима.

Симеону Полоцкому, возможно, принадлежит и проект создания академии, куда должны были приниматься «всякого чина, сана и возраста люди, точию [т. е. только] православныя Христианския восточныя веры приходящие ради научения». К 1682 г. относится «Привилегия» на открытие нового для России учебного заведения: «Божией милостью Великий Государь, Царь и Великий Князь Феодор Алексеевич… благоволим в царствующем нашем и богоспасаемом граде Москве при монастыре премудрости и смысла подателя Всемилостивого Спаса, иже в Китае… на взыскание юных свободных учений мудрости, и собрания общего ради от благочестивых и в писании божественном благоискусных дадскалов, изощрения разумов, храмы чинов Академии устроити; и во оных хощем семена мудрости, то есть науки гражданския и духовныя, наченше от грамматики, пиитики, риторики, диалектики, философии разумительной, естественной и нравной даже до богословии учащей вещей божественных, и совести очищения постановити. При том же и учению правосудия духовнаго и мирскаго, и прочим всем свободным наукам, ими же целость Академии, сиречь училищ, составляется быти… на житие блюстителю того училища и учителем монастырь Всемилостивого Спаса иже во граде Китае близ Неглинных врат, на строение же училищ по чину Академии земли подле того монастыря к Неглинным вратам… в длину на 18 саженей поперек на 16 саженей… Благоволим… при монастыре… храмы чином Академии устроити…»

Согласно этому документу, для академии предоставлялся «монастырь Всемилостивого Спаса иже во граде Китае близ Неглинных врат». Так как Заиконоспасский монастырь был небольшим, то для новой академии к его участку прирезали землю из соседнего Земского приказа, которая сдавалась частным владельцам (Ортюшке Ветошникову и Панкратию Петрову) – «в длину на 18 саженей поперек на 16 саженей» (несколько больше 600 кв. м). Для материального обеспечения монастыря к нему приписывались 7 других монастырей с их землями и доходами, а в академию отдавалась царская библиотека.

Симеон Полоцкий воспитал талантливого ученика Сильвестра Медведева, который и жил вместе с ним в Заиконоспасском монастыре. Сильвестр «от юности возраста был многоречив и остроглаголив», ученик школы подьячих Симеона Полоцкого в Заиконоспасском монастыре, он добился больших успехов, изучая историю, философию, богословие, греческий, латинский, польский, немецкий языки. Жил он в самом монастыре, где ему отвели «богатейшую из иных всех келлию», он был и книжным справщиком, для чего требовалось немалое знание богослужебных книг. После смерти своего учителя он – издатель рукописей Симеона Полоцкого и преемник его просветительской деятельности. Сильвестром Медведевым в 1685 г. при правительнице Софье было подано прошение об учреждении академии при Спасском монастыре, которая утверждается в 1686 г.

Создание первого высшего учебного заведения в России было делом образованнейших людей того времени, а в особенности князя Василия Васильевича Голицына, покровительствовавшего украинским ученым Епифанию Славинецкому, Симеону Полоцкому и его ученику Сильвестру Медведеву. Был составлен проект академии, в котором объявлялось: «Сему нашему от нас, Великого государя, устроенному училищу быти общему, и всякого чина, сана и возраста людем, точию православныя Християнския восточныя веры приходящим ради научения, без всякого зазора свободному…»

Вокруг создания академии развернулась нешуточная борьба, которая была частью более общих тенденций в русском обществе конца XVII в., борьба мракобесов, боящихся всего нового, а особенно всего, что шло с Запада, и приверженцев выхода России из самоизоляции, косности, загнивания, подобного восточным деспотиям, угрозы потери независимости, отставания от значительно более передовой технической культуры, борьба, которая в разных формах идет и в настоящее время… Привеженцем старого и отжившего была воинствующая православная церковь в лице патриархов и высших иерархов с животным страхом «латинства» и боязнью иностранцев, прикосновение к которым считалось невозможным. Даже православные украинцы и греки были несколько ущербными, они считались не совсем чистыми, не истинными христианами.

Само знание латинского, тогда международного языка общения образованных людей, воспринималось как признак измены истинной религии: призывали хранить «стадо Христово от латинского писма и книг, яко все в них есть учение антихристово», то есть лучше быть невеждой, чем просвещенным и образованным, ибо это было невозможно без овладения западной наукой. Симеон Полоцкий и Сильвестр Медведев убеждали правящую элиту способствовать насаждению «свободных наук», рассматриваемую как часть продуманной государственной программы преодоления отставания России, они заботились о престиже государства, призывая «отъять понос… что Россия не весть наук знати».

В Москву в 1685 г. прибыли греческие ученые братья Иоанникий и Софроний Лихуды, и тогда с новой силой разгорелась борьба между двумя ветвями православия, «латинствующей» и «греческой», по поводу формальных и незначительных различий процесса богослужения, которые возводились в необоримый принцип. Внешнее отражение этой борьбы двух направлений проявилось в споре о времени пресуществления святых даров, то есть о времени преобразования обычных хлеба и вина в процессе религиозной службы в нечто более существенное – в тело и кровь Христа. Интересно отметить, что этот схоластический спор о граничащих с магией ритуалах вызвал живой отклик в обществе: как писал современник, «разглагольствовали не токмо мужи, но и жены и дети, везде друг с другом – в схождениях, на пиршествах, на торжищах».

Благодаря поддержке ревнителя московской исключительности, боящегося всякого дуновения с Запада патриарха Иоакима, верх взяли сторонники греческого образования, а покровительство царевны Софьи и князя Василия Голицына обернулось для Сильвестра Медведева бедой: после падения их в борьбе с Петром Медведева арестовали и приговорили к отсечению головы, что было приведено в исполнение 11 февраля 1691 г. Как писал знаменитый русский историк С.М. Соловьев, «Московская академия по проекту царя Феодора – это цитадель, которую хотела устроить для себя православная церковь при необходимом столкновении своем с иноверным Западом; это не училище только, это страшный инквизиционный трибунал: произнесут блюстители с учителями слова: „Виновен в неправославии“ – и костер запылает для преступника. И при царе Феодоре, как после при брате его Петре, наука призывалась с практическою целию: разница в том, что при Феодоре она призывалась преимущественно на служение церкви, а при Петре – на служение государству».

Иоанникий и Софроний Лихуды учились в Венеции и Падуе, где после девяти лет в университете получили докторские дипломы. Их рекомендовал Москве константинопольский патриарх как знающих учителей. Они отправились в Москву и прибыли туда в 1685 г. после того, как они неволей участвовали «во многих бедах и мучениях, на земли и по морю многодневно, многочастне и многообразне случившихся». В Богоявленском монастыре для них построили две кельи, и они стали учить там в новообразованной школе. В Заиконоспасский монастырь, в Славяно-греческую академию, они перешли с осени 1687 г., когда там тщанием князя В.В. Голицына построили трехэтажный академический корпус.

Ученики новой академии пользовались вниманием высших церковных властей: «198 г. (1689) декабря 27, по божественной литургии ко св. патриарху в Крестовую полату приходили из школы, что за Иконным рядом, учитель иеромонах Софроний и с ним ученики его Греческаго языка реторическаго, грамматическаго и книжнаго Греческаго и Словенскаго учения, и в Крестовой полате пред святейшим патриархом и освященным собором Христа славяли пением греческаго согласия и говорили гречески и словенски о Христове воплощении от божественных писаний многия речи и орацыи св. патриарху с поздравлением, и св. патриарх пожаловал им…»

Любопытно отметить, что Лихуды учили не только греческому, но и современному итальянскому языку, сначала частным образом (это первая частная языковая школа!), а с 1697 г. по царскому указу. В школе у Лихудов было 55 учеников, среди которых были князья Прозоровские, Хованские, Черкасские, а с ними и дети дьяков и купцов.

Значение братьев Лихудов для распространения образования в России было велико: у них учились будущие управляющий Печатным двором, автор первой истории академии Федор Поликарпов, справщик синодальной типографии в Москве Алексей Барсов, первый ректор академии и первый русский доктор философских наук Палладий Роговский, первый русский доктор медицины Петр Постников. Они деятельно участвовали в переводе Ветхого Завета на русский язык, а Синод назвал их труды «достохвальными, достополезными и всем известными».

Братьев, однако, удалили из академии в 1694 г. из-за происков иерусалимского патриарха и в основном из-за того, что они писали в Константинополь о положении дел в Российском государстве, а этого потерпеть уже не могли московские власти, которые и сослали братьев в костромской Ипатьевский монастырь, где жили они в «напастях».

Преподавание в Московской академии велось по образцу известной Киево-Могилянской академии. Всего было девять классов. Сначала ученики учились читать и писать, в качестве учебных книг использовались азбука, «Часослов» (то есть тексты суточного богослужения, часов), «Псалтирь» (книга псалмов, песнопений); потом они переходили в первый класс академии, «фару», где уже преподавалась латынь, а во втором, «инфиме», изучалась грамматика славянского и латинского языков, катехизис (от греческого слова, означающего поучение; изложение вероучения в виде вопросов и ответов), в третьем, «грамматике», и четвертом, «синтаксиме», продолжалось изучение славянской грамматики, а также географии, истории, арифметики, катехизиса; пятый класс, «пиитика», был посвящен латинскому языку уже в полном объеме: студенты писали сочинения на исторические темы; в шестом, «риторике», упражнялись в составлении и произнесении проповедей и стихосложении. Два последних класса – философский и богословский – завершали академическое образование.

Переход в нижних классах происходил после экзаменов, которые заменялись в высших публичными диспутами, проводимыми на латыни. Искусство составления и произнесения проповедей считалось одним из самых важных. Они произносились в Спасском соборе, который был академической (учебной) церковью, и там, около левого клироса, стояла церковная кафедра, откуда и произносились проповеди, за кафедрой стояла икона святого Митрофана Воронежского с раскрытой книгой со стихами, которые и сейчас отнюдь не потеряли злободневности:

Употреби труд, Храни мерность, Богат будеши! Воздержно пий, Мало яждь, Здрав будеши! Твори благо, Бегай злаго, Спасен будеши!

В числе учащихся академии были выходцы из самых разных слоев общества: князья Одоевские и Голицыны, родственники патриарха дети Тимофея Савелова, а с ними и сын конюха, и лакеи, и монахи. Студенты академии пополняли состав других учебных заведений, особенно медицинских, где очень нужно было знание латыни, а при основании университета при Петербургской академии из Московской академии было затребовано несколько хороших студентов, в числе которых был и Михайло Ломоносов. Из исследований историка А.И. Рогова известно, что студенты посылались и за границу: во Францию и даже в «Персиду» овладевать турецким, арабским и персидским языками.

Памятник М.В. Ломоносову

В петровское время попечителем – «протектором» – академии назначили митрополита Стефана Яворского, сторонника изучения латинского языка, и академия становится «славяно-латинской» (только в 1738 г. было восстановлено изучение греческого языка). Государство рассматривало академию как источник образованных и полезных для него людей и часто, не дав кончить учебный курс полностью, посылало студентов в разнообразные места. Только к середине XVIII в. академия становится узкосословным духовным учебным заведением. В 1775 г. академию возглавлял московский митрополит Платон Левшин, один из самых замечательных русских церковных деятелей, один из самых известных проповедников (его звали «апостолом московским»), автор нескольких учебных книг. Лучше всего его характеризует то, что он не побоялся отозваться о преследуемом Новикове: «Желал бы побольше видеть таких христиан». Платон много хорошего сделал для академии, при нем она существенно расширилась – там насчитывалось более тысячи учеников, он же построил «бурсу», двухэтажное здание с правой стороны участка вдоль Китайгородской стены, предназначенную для студенческого общежития.

Из стен Славяно-греко-латинской академии вышли многие известные деятели русской культуры. Среди них поэты А.Д. Кантемир и В.К. Тредиаковский, математик Л.Ф. Магницкий, историк Н.Н. Бантыш-Каменский, изобретатель русского фарфора Д.И. Виноградов, географ С.П. Крашенинников, профессора Московского университета А.А. Барсов, Н.Н. Поповский, С.Г. Забелин, первый русский врач П.В. Постников, историк митрополит Евгений Болховитинов, архиепископ Августин Виноградский, московский митрополит Филарет Дроздов. Самым же знаменитым воспитанником академии был крестьянский сын М.В. Ломоносов, пришедший вместе с рыбным обозом из Холмогор в январе 1731 г. в Москву. Первую ночь он провел в санях на Рыбном дворе (вероятнее всего, в Китай-городе) и, как рассказывается в его биографии, «на завтрее проснулся так рано, что еще все товарищи его спали. В Москве не имел ни одного знакомого человека; от рыбаков, с ним приехавших, не мог ожидать никакой помощи; занимались они продажею только рыбы своей, совсем об нем не помышляя. Овладела душею его скорбь, начал горько плакать…». Однако свет был не без добрых людей, его приютили, и он направился к Сухаревой башне поступать в Навигацкую школу, но оказалось, что ее уже перевели в Петербург, а вместо нее там расположилась просто «цифирная школа», где обучали арифметике. Этой науки ему «показалось мало», и он подал прошение в Славяно-латинскую академию, написав, что происходит из дворянского сословия – уж очень страшился он, что откажут: ведь только недавно Синод предписал «помещиковых людей и крестьянских детей, также непонятных и зловредных отрешить и впредь таковых не принимать». К зловредным он не относился, а вот к крестьянским детям имел прямое отношение. Но… приняли, и двадцатилетний юноша среди малышей принялся за учение. «Школьники, малые ребята, кричат и перстами указывают: смотри-де, какой болван лет в двадцать пришел латине учиться», – вспоминал Ломоносов. Учился он жадно, в то время как другие резвились, сидел в монастырской библиотеке и рылся в книгах. За один год Ломоносов окончил три класса, быв первым по успехам; на втором году писал латинские стихи. А его стихотворение:

Услышали мухи Медовые духи, Прилетевши, сели, В радости запели; Едва стали ясти, Попали в напасти, Увязли бо ноги. Ах! плачут убоги, Меду полизали, А сами пропали, —

заслужило слова преподавателя «pulchre» – «прекрасно».

Так и учился Михаил Ломоносов, имея, как вспоминал он позднее, «со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели… имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку кваса, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет и науку не оставил». В 1734 г. Михайлу Ломоносова в числе лучших студентов послали в Петербург в академический университет.

Славяно-греко-латинская академия находилась в Заиконоспасском монастыре с 1686 по 1814 г., потом ее перевели в Троице-Сергиеву лавру, ибо считалось, что духовная академия должна быть «удалена от рассеяния, свойственного многолюдным городам. Долженствуя быть духовным обществом ученых людей, она должна быть в таком месте, где бы ученый круг не был, так сказать, поглощаем коловращением политическим». Ее преемница – Московская духовная академия – помещается там и сейчас. В Заиконоспасском же монастыре находилось сперва духовное училище (до 1822 г.), потом Московская духовная семинария, переведенная из Николо-Перервинского монастыря, а с 1852 г. Заиконоспасское духовное училище, вместо которого в советское время в бывшем здании Коллегиума находилась средняя школа, одно время даже носившая имя Ломоносова.

В советское время монастырь и храм его закрыли, колокольню снесли (в 1924 г.), в Святые ворота вставили трансформаторную будку, а надвратную икону выбросили. Недавно икона Спаса опять появилась на этом строении, и храм передали верующим.

В левом здании (№ 7 по Никольской; там помещена мемориальная доска) находилось акционерное общество «Радиопередача», созданное в октябре 1924 г. Оно организовало первую радиопередачу в Москве, состоявшуюся 24 октября; радиопрограммы передавались из студии отсюда на Сокольническую радиостанцию четыре раза в неделю, потом ежедневно, а затем дважды в день. Здесь же были редакции «Рабочей радиогазеты» и «Новостей радио по радио». Тут по всей улице разносились звуки «горластого громкоговорителя», собиравшего по вечерам толпы слушателей. Газета «Правда» сообщала 14 июня 1925 г., что «общество „Радиопередача“ организует трансляционный радиоузел на своей радиостанции. С этим радиоузлом соединяются прямым проводом большой зал Госконсерватории, Большой театр, Государственный Экспериментальный театр, Колонный зал Дома союзов, большая аудитория Политехнического музея и Кремлевский, быв. Андреевский, зал. Предполагается передача по радиостанции им. Коминтерна и имени Попова концертов, опер, лекций, заседания и т. д. из этих мест».

Тут же была и первая телевизионная студия. Официальная дата начала телевизионного вещания – 1 октября 1931 г. Тогда применялись механические, а не электронные системы, и качество передач оставляло желать лучшего. Передачи проводились на средних волнах и принимались в самых удаленных местах. Вот, к примеру, отзыв телезрителя из Саратова на концерт с участием А.М. Мессерера, исполнявшего танцы из балета Глазунова «Раймонда», и арфистки К.А. Эрдели: «Особенно хорошо было видно арфу. Три года назад мы видели артистку Эрдели, но тогда с трудом разбирали, что она делает руками», или письмо от телезрителя с впечатлениями от концерта артистов Всесоюзного радиокомитета Казанцевой и других: «Казанцеву было видно хорошо, балет плохо. Желательно трико сменить на черное и сделать экран более темным. Балет выбирайте с более медленными движениями». Механическое телевидение еще продолжало работать около десяти лет, хотя и было ясно, что будущее за электронными системами.

Это же здание на Никольской – колыбель свободного радиовещания в Москве. Тут в 1991 г. работала на средних волнах станция радио «Эхо Москвы», получившее всесоюзную известность в августовские дни, когда кагэбэшники ее закрывали, обрывая провода, но она все равно выходила в эфир.

Далее по Никольской – строения Николо-греческого монастыря (№ 11–13).

Как писал известный археолог Л.А. Беляев, много сделавший для выяснения истории московских монастырей, «в археологическом и архитектурном отношении мы практически не имеем никаких сведений» о Никольском монастыре.

Он назывался «Николой Старым» и «Николой Большая Глава» (очевидно, потому, что соборная церковь его, разобранная еще при Петре I, имела большую главу или, как пишет автор «Обозрения Москвы» А.Ф. Малиновский, от большой головы Николы Чудотворца, изображенного на местной иконе), а также «у Крестного целованья», так как в монастырской церкви обычно приводили к крестному целованию, то есть к присяге. Монастырь также назывался «что на Крещатике», то есть на «крестце», оживленном пересечении нескольких улиц, и «за иконным рядом», а также «за ветошным рядом», что дало повод разыскивать его в современном Ветошном проезде; по этому поводу известный археограф П.М. Строев писал: «Каких жалких догадок не делали о местоположении монастыря Св. Николая Старого? Где не отыскивали его, как будто какую Трою?»

Надо отметить, что Никольский занимал особое положение среди других московских монастырей: он неизменно упоминается в связи с высшими иерархами церкви и с важными событиями в Москве.

Так, первое упоминание о нем содержится в летописи под 1390 г., где он уже называется «Старым». Летописец отметил тогда приезд в Москву митрополита Киприана, в продолжение многих лет добивавшегося этого сана и пытавшегося подсидеть митрополита Алексия, выдающегося церковного и политического деятеля во времена великого князя Дмитрия Донского. Князь резко выступал против Киприана и как-то приказал его арестовать: его схватили, ограбили, бросили нагого и голодного в сырую клеть, а впоследствии выгнали из Москвы. Прошло около четырнадцати лет, и только при сыне Дмитрия Донского великом князе Василии митрополит Киприан наконец-то прибывает в Москву. Далеко за городом, у села Котлы, его встретил с почетом сам великий князь с супругою, с братьями, со свитой и «со всеми христианы и бысть радость велия». Оттуда, как повествует летописец, все «поидоша в град Москву», где митрополит «облечеся у Николы у Старого», а уже далее он проследовал «к святей Богородици», где «сел на своем столе» (то есть занял митрополичий трон в кремлевском Успенском соборе. – Авт.).

Никольский монастырь был местом заключения новгородского архиепископа Иоанна, которого великий князь приказал митрополиту Киприану задержать в Москве во время распри с новгородцами. Летопись отмечает, что архиепископ «сидел в нятии (то есть в заключении. – Авт.) на Москве три лета и шесть месяц у Николы у Стараго».

Именно в этом монастыре митрополит Филипп I спасался от одного из многочисленных московских пожаров – в 1473 г. загорелось внутри Кремля: «Погоре много дворов, и митрополичь двор згорел… такоже и граднаа кровля, и приправа вся городнаа, и что было колико дворов близ того по житничной двор городной выгорело». Митрополит «от пожара того вышел бе из града в монастырь святаго Николы Старого». Когда великий князь Василий III задумал освободиться от жены Соломонии под предлогом ее бесплодия, то он велел ее постричь в монахини, что происходило в Рождественском монастыре под руководством игумена Никольского монастыря в декабре 1525 г.

Никольский монастырь упоминается на одной из самых трагических страниц истории русской церкви: противостоянии митрополита Филиппа II Колычева и царя Ивана IV. Митрополит отказался одобрить злодеяния царя, он не примирился с ними и открыто, не боясь мести, обличал их с амвона. Как писал иноземец, состоявший на русской службе, «хвала и честь ему перед всеми за то, что он, бесстрашная, храбрая душа, во всем держал сторону справедливости, не жалея своей собственной жизни». Первое открытое столкновение произошло в кремлевском Успенском соборе, когда митрополит обратился к царю с увещанием остановить беззакония и кровопролитие: «Учал митрополит Филип с государем на Москве враждовати о опришнине». Неустрашимый митрополит произнес: «До каких пор будешь ты проливать без вины кровь верных людей и христиан… Татары и язычники и весь свет может сказать, что у всех народов есть законы и право, только в России их нет…» (как злободневно, а ведь это было сказано в XVI столетии!).

Царь в ответ потребовал молчания: «Доселе я излишно щадил вас, мятежников: отныне буду, каковым меня нарицаете!» Митрополит Филипп в тот же день демонстративно «вышел из двора митрополича и жил в монастыре у Николы Старого». И в дальнейшем митрополит не молчал, но по наущению царя собор послушных церковных иерархов по ложному обвинению низложил его. Филипп же ответил на несправедливые обвинения так: «Лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане Митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония сего несчастного времени». Во время богослужения Филиппа в Успенский собор ворвались опричники, схватили его, сорвали священнические облачения и отвезли в Никольский монастырь, а оттуда в Тверской Отроч монастырь, где он встретил смерть от рук Малюты Скуратова, задушившего Филиппа.

В Никольском монастыре под покровительством патриарха работала мастерская выдающегося писца Михаила Медоварцева, выполнявшая заказы самого великого князя, а также его приближенных и высших церковных иерархов. Он трудился в монастыре около 30 лет – с конца XV в. до 1531 г. Сам же Михаил Медоварцев находился в центре общественнополитической жизни, был знаком со многими выдающимися деятелями своего времени.

Этот монастырь был в продолжение многих сотен лет центром греческой колонии в Москве, особенно расцветшей в XVII в. – один из иноземных путешественников считал, что она сравнима с большим поселением греков в Риме.

Именно Никольский монастырь был выбран для помещения монахов из Греции, из афонского Иверского монастыря: в 7161 г. (то есть в 1652–1653 гг.) «по благословенью Никона патриарха, а по челобитью Афонские горы Иверского монастыря архимарита Клима с причетники для приезжих греческих властей и старцев и гречан дан для отправления божественныя службы греческим языком… Николаевской монастырь…». Их обеспечили денежным жалованьем, а кроме этого, еще выдавали «попом же и дьяконом и старцом по 2 кружки пива, по кружке меду; понамарю и слушкам по кружке меду, по кружке пива человеку на день». В Москву греки часто приезжали за милостыней и вспомоществованием – как язвительно выразился патриарх Никон, обращаясь к восточным патриархам, приехавшим в Москву, «вы, бродяги, турецкие невольники, шатаетесь всюду за милостыней».

В 1666 г. в Москву привезли копию с Иверской иконы и поставили в монастырскую часовню. Из монастыря икону перенесли в 1669 г. в нарочно тогда устроенную часовню у Воскресенских ворот. Тогда же монастырю дали «жаловалную» грамоту, в которой подтверждалась принадлежность ее Иверскому Афонскому монастырю: «Дан им в Иверской монастырь в подворье и для отправления службы Божией Греческого языка». В этой грамоте повелевалось присылать каждые четыре года архимандрита и четырех старцев для отправления религиозных служб на греческом языке и, что примечательно, под страхом опалы и гнева запрещалось им привозить с собой для продажи заграничные товары – видно, и тогда москвичи были падки на заморские соблазны.

Цари имели большое уважение к грекам и греческому православию: монастырь освободили от казенных податей и сборов, а монахи приезжали без платежа прогонных денег. Не только богослужебные вопросы интересовали власти. Монахи были знатоками греческой кухни и угощали ею самого царя: так, например, в 1658 г. на первой неделе Великого поста архимандрит монастыря Дионисий и келарь Евсигней «строили кушанье государю патриарху по-Гречески».

Власти поддерживали монастырь и давали ему «ругу» (руга – «годичное содержанье попу и причту»). Вот одна из записей выдачи ее: «В Николаевской Старого, что за Иконным рядом, годовые руги и молебных: Архимандриту 6 руб. – Черному попу 3 руб. – Дьякону 2 руб. – Просвиряку 20 алтын 3 деньги. – Двенадцати старцам по 9 алтын человеку… На дрова 8 руб.». Исстари повелось, что в Никольском монастыре давали клятву на кресте, необходимую при судебных разбирательствах, монастырь имел с этого доход, но и после отмены крестного целования монахам возместили убытки: «Им же вместо тех денег, что они сбирали у записки крестоприводства, даетца по 20 руб. на год». Екатерина II распорядилась «отпускать всю сполна» положенную по штату монастырю сумму, «не чиня в той штатной сумме, по иностранному и их незнанию великороссийских обрядов, никаких счетов».

Никольский монастырь являлся центром греческой колонии в Москве, проводником образованности и просвещения. Знаменитый московский митрополит Платон вспоминал, что, будучи студентом Славяно-греколатинской академии, он приходил в Никольский монастырь изучать греческий язык.

Конечно, не только греки-монахи были связаны с Никольским монастырем, но и вообще для московских обывателей он был связан с купцами-«гречанами», которые открывали свои лавки и харчевни вокруг него. Вот, скажем, такое объявление было напечатано в 1836 г. в «Московских ведомостях»: «Сим честь имею известить Почтеннейшую Публику, что на сих днях получены мною из Одессы: турецкое варенье, называемая халва, каракатицы, свежия маслины, высокого сорта черешневые чубуки, лучшее греческое мыло, левантский кофе, арабский табак… Умеренною ценою и добротою моих товаров я надеюсь приобресть ту доверенность Г-д покупателей, которою я уже пользуюсь от многих, посещающих мой магазин, состоящий на Никольской улице, во флигеле Греческаго монастыря, рядом с часовнею Св. Николая Чудотворца. Грек Георгий К. Амунжа».

В Никольском монастыре находилось три церкви, судя по записи о пожаре 1564 г., когда сгорели две деревянные церкви, «да у Николы погорели верхи», откуда можно предположить, что Никольский собор был уже тогда не деревянным, а каменным. К 20-м годам XVIII в. собор обветшал, и монахи послали властям прошение: «Церковь св. Николая, что называется Старые Большие Главы в Иконном ряду в Греческом монастыре, от престарелости и от горелости сломана и вновь застроена и окроме невеликого подаяния православных, иных помощников к тому строению не имеют… Того ради просят, дабы учинить подаяние на помянутое строение церковное, что Царское Величество соизволит и будут не токмо они здесь, но и протчие отцы и братия их сущие на св. Афонской горе в монастыре Пресвятыя Богородицы Иверския вечно Господа Бога молить о царском здравии и о спасении».

Разобрали ветхий монастырский собор в 1723 г. и в следующем году построили нижнюю Никольскую церковь, а над нею иждивением князя Дмитрия Кантемира построили еще одну в 1735 г. и освятили во имя Иверской иконы Богоматери 18 сентября. В церкви находились древние иконы греческого письма в серебряных ризах и с серебряными лампадами перед ними. Это строительство, по преданию, было связано с трагическим событием, якобы происшедшим в семье Кантемир: дочь князя Мария 15 августа 1734 г. проезжала по Никольской в карете, лошади понесли, и Мария была убита. Однако на поверку возведение Успенской церкви никак не связывалось с этим происшествием – Мария Кантемир умерла в 1757 г. В 1737 г. одну из монастырских церквей (Константина и Елены 1643 г.) обратили в монашеские кельи, «понеже в оном храме престольное место старое обломано и глав на том храме не имеется, а братии того монастыря жить негде».

К концу XVIII столетия соборный храм монастыря пришел в ветхость и в 1795 г. был заменен новым строением и, как пишется иногда, по проекту знаменитого зодчего Матвея Казакова, хотя и в списках его работ этой постройки нет. Судя по фотографии, сделанной для альбома Найденова в 1880-х гг., это был храм с классическими портиками и пологим куполом, на котором высилась стройная купольная беседка с маленькой главкой.

Крупные перестройки произошли в конце XIX столетия: старые кельи заменили новыми, чьи торцевые фасады выходят на Никольскую (правый корпус имеет свой номер 13, отличный от номера здания монастыря). Это строительство производил по своему проекту архитектор К.Ф. Буссе в 1893 г., причем в левом (если смотреть со стороны улицы) сохранились два старых этажа со сводами (примерно начала XVIII в.). Сейчас этот корпус бывших келий отрезан от монастырского участка проходом с Никольской на площадь Революции.

В начале XX в. монастырь, следуя своему соседу, Заиконоспасскому монастырю, также строит большое доходное здание по линии Никольской улицы. В 1901 г. архитектор Г.А. Кайзер возводит строение, украшенное несколько грубоватыми деталями в русском стиле, с воротами в центре под колокольней.

В советское время Никольский монастырь, конечно, был закрыт, в его помещениях процветал «союз воинствующих материалистов» во главе с Бухариным. В 1935 г. единственный монастырский собор разрушили.

В XVIII столетии Никольский монастырь оказался связанным с семьей Кантемир. Молдавский господарь князь Дмитрий Кантемир заключил в 1711 г. с Петром I договор о союзе против Турции и переходе Молдавии в состав России. Но война с Турцией кончилась провалом и чуть ли не пленением самого Петра. Дмитрий Кантемир вместе с 4 тысячами молдаван прибыл в Россию, где им были даны земельные владения. Сам князь получил большие поместья на Украине, а в Москве ему приготовили двор с каменными палатами, принадлежавший купцу Шустову и находившийся у Варварских ворот Китай-города. Князь Кантемир прибыл в феврале 1712 г., но двор Шустова почему-то не подошел для него, и князю выдали из казны 6 тысяч рублей, на которые он в 1721 г. выстроил в Петербурге дворец на набережной Невы. Где именно жил он в Москве между 1712 и 1721 гг., точно неизвестно, но в литературе встречаются утверждения, что рядом с монастырем находился участок (на месте дома № 13), якобы пожалованный Петром I князю Дмитрию Кантемиру, хотя и неизвестны какие-либо документы, подтверждающие такое пожалование. Возможно, это предположение возникло потому, что Кантемиры благотворили Никологреческому монастырю, строили там храм, в котором был похоронен глава семьи князь Дмитрий, его жена Кассандра, сын – известный поэт и дипломат Антиох – и другие члены семьи.

Надо отметить, что Никольский монастырь как-то был связан и с грузинами: в 1669 г. в нем состоялось погребение грузинского митрополита Епифания, которого отпевал сам патриарх, в нем же была похоронена царица Екатерина Георгиевна, а также грузинские князья Давыдовы.

В советское время перед разрушением собора Николо-греческого монастыря представители румынского посольства настояли на передаче им праха князя Дмитрия Кантемира, и коммунисты приняли решение согласиться. Инициатором передачи выступил Йон Дическу, румын, член партии большевиков, живший и репрессированный в СССР. По словам его сына, он, «проходя по Никольской улице, увидел, что рабочие ломают цоколь какой-то церковки. Тут он вспомнил, что Дмитрий и Антиох Кантемиры были захоронены где-то в центре Москвы в греческой церкви. Не здесь ли?

Отец поднялся на паперть. Греческий священник был с ним сух, говаривать не желал. Но когда отец стал выходить из церкви, тот окликнул его по-румынски:

– А вас очень интересуют Кантемиры?

– Очень!

И они разговорились. Священник даже притащил вина. А потом, взяв топор, стал поднимать какие-то доски, устилающие плиты в церкви, и вскоре под ними отец прочитал: „Дмитрий Кантемир“ и „Антиох Кантемир“.

В тот же вечер отец сел за пишущую машинку. В своем письме в Народный комиссариат иностранных дел он на усмотрение Советского правительства выдвинул предложение – передать прах Кантемиров в Румынию для погребения. Эта передача станет великим дружеским жестом в тот момент, когда между нашими странами установились нормальные дипломатические отношения.

На следующий день после отправки письма в Наркомат греческую церковь ломать перестали. Группа археологов в присутствии представителей румынского посольства – сам отец, как он рассказывал, „не имел права с ними общаться и поэтому стоял в стороне“ – подняла чугунные плиты».

По воспоминаниям участника эксгумации, сотрудницы Исторического музея, «скелет Д. Кантемира сохранился хорошо, но череп истлел, однако его остатки, безусловно, были тут же. Хорошо сохранились сафьяновые с загнутыми носками сапоги. Некогда красные, они побурели. На Д. Кантемире были кафтан с галунами и матерчатый пояс. Для полной уверенности в том, что извлеченные останки принадлежат именно Дмитрию Кантемиру, мы осмотрели соседнее погребение его сына Антиоха Кантемира. Костяк оказался сильно разрушенным. Череп же и одежда сохранились великолепно. Запомнились туфли на каблуках с обрезанными носами, по-видимому, светлые, с огромными атласными белыми бантами и пряжками. Камзол голубого цвета с роскошным серебряным шитьем, с серебряными же пуговицами. В деревянном гробу на специальном листе останки Д. Кантемира в течение некоторого времени лежали в одном из залов Государственного исторического музея». Как было рассказано в журнале «Москва», «прах Д. Кантемира в оцинкованном гробу был перевезен в Одессу, а затем морем в Констанцу. Над дорогами Румынии во время движения процессии звенели колокола. По ночам в руках у крестьян, встречавших прах мудрого Кантемира, горели факелы… патриарх Румынии во всем своем торжественном облачении сопровождает процессию».

Остальные захоронения в Никольском монастыре, и в их числе дипломата и знаменитого поэта Антиоха Кантемира, были уничтожены коммунистами вместе с собором.

Теперь на месте собора небольшой и захламленный дворик, окруженный бывшими монастырскими постройками, занятыми какими-то мелкими учреждениями.

Жемчужина Никольской улицы – здание (№ 15), украшенное прихотливыми башенками, резными колонками, готическими арками, самое необычное на Никольской улице, да и, наверное, во всей Москве. На фасаде его целых двое солнечных часов, выше их две мемориальных доски с трудноразбираемым текстом и изображения единорога и льва, стоящих на задних лапах, а во дворе, закрытое от посторонних взглядов, еще одно московское чудо – так называемый «Теремок», двухэтажное строение с фигурным крыльцом, в стиле русской архитектуры XVII в.

Памятник первопечатнику Ивану Федорову

Все это бывшая Московская Синодальная типография, здания которой были построены на месте древнего Печатного двора, называемого родиной книгопечатания в Московского государстве.

Появление книгопечатания в России было вызвано чисто практическими причинами. Как писал сам Иван Федоров в послесловии к своему «Апостолу», из-за того, что в рукописных книгах было много ошибок «ненаученых сущих и неискусных в разуме» переписчиков, царь Иван IV вместе с митрополитом Макарием «начать помышлять, како бы изложити печатныя книги, яко же в Греках, и в Венецыи, и во Фригии, и в прочих языцех, дабы впредь святыя книги изложилися праведне». Царь Иван IV, как рассказывает Карамзин, задумал «обогатить Россию плодами искусств чужеземных» и с этой целью в 1547 г. послал саксонца Шлитте, бывшего в Москве, с заданием набрать в Европе различных специалистов, в числе которых должен был приехать и типографщик, но Ливонский орден не пропустил их в Московию. Иван IV просил также датского короля прислать ему мастера для организации в Москве типографии, которым, возможно, был Ганс Миссингер, привезший из Дании станок и печатные книги, судьба которых осталась неизвестной. Однако возможно, что их использовали для изготовления первых, недатированных печатных изданий. Считается, что они вышли примерно в 50–60-х гг. XVI столетия, а вот где их печатали, неизвестно: они так и называются – книги анонимной типографии. Имя печатника также неизвестно, но, правда, в документе 1556 г. встретилось имя Маруши Нефедьева, где он назывался «мастером печатных дел», и очень возможно, что именно он и был печатником первых книг в России. Первые русские типографы уже имели какой-то опыт, полученный ими от иноземных умельцев: «Искусни бяху и смыслени к таковому хитрому делу; глаголют же нецыи о них, что от самех фряг то учение прияста…» Об этом говорит и само слово, обозначающее типографию, – «штанба», которое заимствовано русскими из итальянского (фряжского) stampa.

Бесспорным автором первой датированной книги является Иван Федоров, дьякон кремлевской церкви Николы Гостунского, работавший на Печатном дворе вместе с Петром Мстиславцем. Книга начала печататься 19 апреля 1563 г. и была выпущена в свет 1 марта 1564 г., через 120 лет после Гутенберга. Это был «Апостол» – часть Библии, где рассказывается о жизни и деяниях апостолов, учеников Христа. «Апостол» был высокохудожественным произведением искусства, оказавшим большое влияние на последующую историю книгопечатания и даже на создание рукописных книг.

После выпуска «Апостола» оба первопечатника успели напечатать «Часовник» (сборник молитв, служивший и учебником), но дальнейшая работа мастеров стала невозможной: они были вынуждены покинуть Печатный двор, да и вообще Москву навсегда. Сам Иван Федоров так рассказывал об этом событии: «От земля и от отечества и от рода нашего изгна и в ины страны незнаемы пересели», так как «презелнаго ради озлобления часто случающегося нам не от самого того государя, но от многих начальник, и священно началник, и учитель, которые на нас зависти ради многия ереси умышляли, хотячи благое в зло превратити и Божие дело вконец погубити». На печатников ополчились ревнители старины, не желавшие никаких реформ и видевшие в исправлении богослужебных книг покушение на жизненные основы. Федоров и Мстиславец смогли увезти с собой гравированные доски и, оказавшись в Польше, продолжить книгопечатание.

Нам ничего не известно о ранней истории Печатного двора, так как документы его сгорели в пожар 1626 г. Можно утверждать, что в 60-х гг. XVI столетия он находился на этом же месте на Никольской: иностранец, опричник Генрих Штаден, бывший в Москве в 1565–1570 гг., рассказывает в своих записках, что по направлению Никольской за Земским двором находился Печатный двор, а в челобитной типографщика Анисима Радишевского, датируемой 1588 г., сообщается, что «двора-де у него нет, живет на Печатном дворе».

Как и многие другие строения в Китай-городе, Печатный двор на Никольской сгорел в 1611 г. во времена Смуты: «Таковое доброе дело печатный дом и вся штанба того печатного дела от тех супостат разорися и огнем пожжена бысть и погибе до конца и не остася ничтоже такового орудия».

После освобождения Москвы от польских войск типографию восстановили сначала в Кремле, в дворцовой набережной палате, а на старом месте, на Никольской улице, в это время производился ремонт старых и строительство новых помещений. Сюда Печатный двор переезжает в 1620 г. Он интенсивно работал на протяжении XVII в. и первой половины XVIII в., превратившись в большое предприятие с несколькими типографскими станами и наемными рабочими. На Московском Печатном дворе работали известные типографщики Андроник и Иван Невежи, Анисим Радишевский и Аникита Фофанов, были выпущены «Азбуки», пользовавшиеся большим спросом, популярные учебники «Грамматика» Смотрицкого и «Арифметика» Магницкого, «Уложение», «Букварь», «Таблицы логарифмов». Тут же печаталась первая русская газета «Ведомости». Благодаря исследованиям И.В. Поздеевой с сотрудниками, выяснившими репертуар выпускаемых книг, а также тиражи, цены и методы торговли, было доказано, что Московский Печатный двор стал общенациональным культурным явлением. Оказалось, что книги приобретались совсем не только духовенством и знатью (знаменитый князь Дмитрий Пожарский был усердным посетителем книжной лавки Печатного двора), а пользовались спросом и у купцов, и чиновников, и стрельцов, и мастеровых, и других слоев населения.

Самое старое здание Печатного двора находится во дворе Историкоархивного института (еще недавно туда можно было пройти и посмотреть на это живописное строение). Благодаря исследованиям известного археолога А.Г. Векслера обнаружено, что подземный ярус сложен из кирпича, характерного для конца XV – начала XVI столетия, и что найденные терракотовые плитки тождественны плиткам кремлевской Ризположенской церкви, датируемой 1484–1486 гг., а по конструктивным особенностям можно уверенно утверждать, что он был сооружен ранее Китайгородской стены, то есть раньше 1535–1538 гг. Следовательно, его подземный этаж относится к древнейшим гражданским сооружениям Москвы. В 1679 г. артель каменщиков Степана Дмитриева и Ивана Артемьева на старом основании построила новое здание, где находилась корректорская, или, как называли ее в старину, «прави́льная палата». В 1872–1875 гг. трудами историка В.Е. Румянцева здание отреставрировали, верх его очень удачно перестроен в русском стиле XVII столетия архитектором Н.А. Артлебеном (он же искусно декорировал фасады зданий, выходящих на Театральную площадь). Интерьеры расписаны также в древнем стиле палехскими живописцами. В 1875 г. «Теремок» посетил император Александр II.

Здание «Теремка», несмотря на превратности судьбы, сохранилось. Такой, казалось бы, ревнитель русской старины, как историк и собиратель М.П. Погодин, выступил в городской думе с предложением сломать здания типографии и вместо них построить торговые помещения, которые могли бы дать городу доход, но этому удалось помешать: «Это значило бы оказать неуважение к древности, оскорбительное для памяти иерархов, трудившихся над исправлением книг и над духовным просвещением России вообще». В конце 1920-х – начале 1930-х гг. прошлого столетия в этом здании помещался музей типографского дела, и очень жаль, что он сейчас не существует.

В XVII в., кроме этого каменного строения, на Печатном дворе находилось множество деревянных строений, занятых словолитней, переплетной, разными мастерскими, кузницей и прочими.

Известно, что после пожара 1626 г. Печатный двор был огорожен деревянным забором с воротами на Никольскую улицу, богато украшенными резьбой и ярко раскрашенными резчиками и знаменщиками двора. В 1642 г. по повелению царя Михаила Федоровича на Печатном дворе начали строить большие каменные палаты; стройкой распоряжался каменных дел подмастерье Трефил Шарутин (он известен как зодчий Теремного дворца в Кремле), а в 1644 г. «почали ворота каменные делать». В архивном документе сообщается, что тогда выдали деньги «подмастерью Ивану Неверову», и также, что «у того дела был немчин Христофор», – это был тот самый Кристофер Галлоуей, строивший башню Фроловских (Спасских) ворот Кремля. Над воротами возвели стройную шатровую башню высотой 13 саженей (более 26 м), а по обе стороны от входа в ней поместили книжные лавки.

В 1773 г., в ночь с 8 на 9 сентября, в башне Печатного двора прошла трещина, и ее пришлось разобрать, а в 1810 г. приступили к разборке и всего старинного корпуса по улице из-за его ветхости. Историк М.П. Погодин вспоминал, как он юношей проходил мимо разбираемого строения и когда подломили стену, то она с ужасным треском упала и Погодина ушибло камнем. «Очень живо помню себя, – писал он, – в фризовой шинели оленевого цвета, лежащего в углу дома Кусовского и горько плачущего» (дом Кусовникова, а не Кусовского, находился на углу Богоявленского переулка, № 8. – Авт.). Проект нового здания типографии принадлежал архитектору И.Л. Мироновскому и был сделан в модном готическом стиле, считавшемся необходимым для постройки зданий, где надо было подчеркнуть их связь с русской стариной. Из-за войны с Наполеоном его достроили только в 1814 г. Новое здание выделяется островерхими, готическими завершениями оконных проемов, такими же острыми башенками на крыше, обилием резных украшений, из которых обращают внимание резные полуколонны в центральной части фасада, нижняя часть которых сохранилась от старых ворот XVII в., и… неожиданно над всем этим великолепием глаз натыкается на герб Советского Союза, где ранее был двуглавый орел.

Еще одно неожиданное изображение находится на центральной части фасада – это фигуры поднявшихся на задние лапы льва и единорога, геральдических животных английского герба, и неудивительно, что они вызывали недоуменные вопросы британских путешественников. Капитан Джеймс Александер, побывавший в Москве в 1830 г., вспоминал, что он «был поражен видом английского герба над входом в типографию Святого Синода, помещенным здесь, как говорят, потому, что тут стоял дом английского посланника во времена королевы Елизаветы». Другой путешественник обратился за разъяснением к самым знающим людям в Москве. Одним из них оказался московский полицмейстер генерал Трепов, а вторым – историк Забелин. Первый, по мнению англичанина, дал наиболее правдоподобное объяснение: «В старину Никольская считалась посольской улицей, где жили все иностранные послы, среди которых был и английский, приказавший изобразить на посольском здании герб, от которого остались только лев и единорог». Забелин же, «великий знаток древней Москвы», предположил, что здание «первоначально принадлежало Романовым, которые и поместили на нем свой фамильный герб со львом, но под влиянием иностранцев присоединили к нему и единорога, для того чтобы сделать изображение симметричным».

Но все эти объяснения, используя английское выражение do not hold water, не выдерживают критики. На изображения льва и единорога обратили внимание ученые в XIX в. В.Е. Румянцов, автор прекрасного исследования 1869 г. о зданиях Печатного двора, считал, что эти изображения, «занимавшие почетное место в восточной символике, были известны у нас еще до знакомства с Англичанами. По важному символическому значению, которое придавалось этим фигурам в древности, они перешли даже и в область нашей геральдики… Единорог, вероятно как символ единодержавной власти, является на печати Грозного и почти всех его преемников до царя Алексея Михайловича. Лев и единорог вместе весьма часто встречаются на царских утварях, тронах, зданиях и знаменах».

Правда, определенную настороженность вызывает то обстоятельство, что строителем башни, на которой изображены животные с английского герба, был все-таки англичанин – Кристофер Галлоуей, и вполне можно предположить, что это он «виноват» в появлении английского герба на здании Печатного двора…

Геральдические животные держали когда-то вензель императора Александра I, при котором и было построено здание, а справа и слева от герба на досках помещен следующий текст:

БОЖИЕIЮ МИЛОСТIЮ И ПОВЕЛѢНIЕМЪ БЛАГВѢРНАГО И БЛАГОЧЕСТИВАГО И ХРИСТОЛЮБИВАГО ВЕЛИКАГО ГОСУДАРЯ И ВЕЛИКАГО КНЯЗЯ МИХАИЛА ӨЕОДОРОВИЧА ВСЕЯ РУСИ САМОДЕРЖАВЦА И СНА ЕГО ГДРЯ БЛАГОВѢРНАГО И ХРИСТОЛЮБИВАГО ЦАРЕВИЧА И ВЕЛИКАГО КНЯЗЯ АЛЕКСѢЯ МИХАЙЛОВИЧА ВСЕА РУСИ ЗДѢЛАНЫ БЫСТЬ СIИ ПОЛАТЫ И ВОРОТА НА ДВОРѢ КНИГО ПЕЧАТНАГО ТИСНЕНIЯ В ЛЕТО 7155 МСЦА ИЮНIЯ В 30 ДЕНЬ

ПОЛОЖЕНО ОСНОВАНIЕ СЕМУ ЗДАНIЮ ДЛЯ ПЕЧАТАНIЯ КНИГЪ ДУХОВНЫХ ПО СЛОМКѢ ЗА ВѢТХОСТIЮ СТАРАГО НА ТОМЪ ЖЕ МЕСТѢ ВЪ ЛѢТО ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА 1811, А ОТСТРОЕНО ИЖДИВЕНИЕМЪ МОСКОВСКОЙ СИНОДАЛЬНОЙ ТИПОГРАФIИ ВЪ 1811 ВЪ БЛАГОПОЛУЧНОМЪ ЦАРСТВОВАНIИ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I

(В пятой строке должно быть 1814, но часть цифры 4 отвалилась, и она превратилась в единицу.)

Постройка зданий Печатного двора продолжалась в 80-х гг. XVII в., а также в середине XVIII в.: перпендикулярно зданию, стоявшему по линии Никольской, возвели два корпуса – слева в 1747 г. (архитектор И.Ф. Мичурин; на первом этаже можно увидеть старинные своды, в 1898 г. его надстроили третьим этажом), а справа в 1756 г. (архитектор Д.В. Ухтомский, в 1871 г. вместо него новый корпус построен архитектором М.Н. Чичаговым, третий этаж – в 1890-х гг.). С восточной стороны двора построили каменный корпус для того, чтобы «академические учителя и прочие, кто возжелает, удобно могли заниматься чтением библиотечных книг». Однако после покупки соседнего с востока владения (№ 17) и сломки там старого дома по линии Никольской улицы выстроили большое здание, где и поместили типографскую библиотеку. Она была одной из самых лучших московских библиотек, где собирались книги, необходимые для переиздания в типографии, и первой публичной библиотекой в России. Теперь книги этой библиотеки сохраняются в Архиве древних актов в Москве.

В типографии Печатного двора по указу Петра I напечатана первая русская газета, положившая начало русской периодической печати. Сначала она печаталась славянским шрифтом, но с 1708 г. ввели новый гражданский. Словолитец Печатного двора докладывал, что делались «пунцоны и матрицы против образца рукописного, который прислан из военнаго походу». Петр сам исправил представленный ему алфавит, написав «Сими литерами печатать исторические и манифактурныя книги». Первой книгой, отпечатанной гражданским шрифтом в типографии на Никольской улице в марте 1708 г., была «Геометрия славенски землемерия».

В 1721 г. Печатный двор передали в руки духовного ведомства, и он стал Московской Синодальной типографией, дожившей до большевистского переворота 1917 г. Она была одной из самых больших и хорошо оборудованных типографий в России. Синодальная типография стояла у колыбели значительной российской типографии – Московского университета, куда передали несколько печатных станов и перешли работать искусные мастера. Интересно отметить, что все цеха-мастерские в типографии имели собственные имена, данные по иконам, находившимся в них: Спасская, Казанская, Николаевская, Сретенская и др. В XIX столетии в типографии поставили скоропечатные машины, движимые сначала паровой машиной, которую купили у известного издателя Николая Полевого (его журнал «Московский телеграф» запретил Николай I, и ему пришлось распродавать оборудование), а впоследствии и электричеством, для чего построили собственную станцию. В XX в. в типографии стояла ротационная машина, типография обладала прекрасным набором шрифтов, среди которых были и такие редкие, как коптский и сирийский, а продукция ее была отмечена высшими наградами на Всероссийской Нижегородской ярмарке 1896 г. и Всемирной Парижской 1900 г.

В Синодальной типографии работали известные ученые. В 1909 г. управляющим был Александр Сергеевич Орлов, впоследствии академик, известный литературовед; архивом и библиотекой заведовал историк, археограф Алексей Алексеевич Покровский, автор многих трудов по истории русской книги. Оба они – авторы описания Синодальной библиотеки и работ по истории московского книгопечатания.

В 1918 г. здания ненадолго занял Комитет государственных сооружений и общественных работ ВСНХ, а Синодальную типографию передали в типографию «Гознака». Потом в этом здании хранились архивы историко-культурной и экономической секций Единого архивного фонда. Там же помещались редакции журналов «Красный архив» и «Архивное дело», находилось Центральное архивное управление, и неудивительно, что именно в этом здании в 1930 г. открыли подготовительные курсы по архивоведению, преобразованные через два года в Историко-архивный институт имени историка-марксиста М.Н. Покровского, ставший частью Российского государственного гуманитарного университета.

Историко-архивный институт окончили многие крупные историки, в числе которых В.И. Буганов, Я.В. Водарский, Н.И. Павленко, С.М. Троицкий; там преподавали такие видные ученые, как С.Б. Веселовский, Ю.В. Готье, В.И. Пичета, Е.В. Тарле, М.Н. Тихомиров, С.К. Богоявленский, Н.В. Устюгов, В.К. Лукомский, С.О. Шмидт.

Институт в последнее время стал центром москвоведения, созданным известным историком В.Ф. Козловым, там регулярно проходят встречи краеведов, представления и обсуждения новой литературы.

Участок рядом (№ 17) граничит с участком Печатного двора, которому он когда-то и принадлежал. До Печатного двора здесь были два двора, владельцы которых обозначены на «Петровом плане» Москвы конца XVI в. Одним из них, левым, владел «немчин» Белобород, как прозвали в Москве купца Джона де Вейла, которого вместо Джона звали Иваном, вместо де Вейла прозвали Девахой и, вероятно, по седой бороде – Белобородом. Судя по имени, он был англичанином, но английский посол его называл нидерландским купцом Яном де ла Валле, выдававшим себя за подданного Испании, и в одном из документов его именовали «Испанской земли гость из Антропа-города», то есть из Антверпена. Он приехал в Москву в 1577 г. и часто привозил царю Ивану Грозному предметы роскоши, «всякие узорочные товары», чем и заслужил, в отличие от английских купцов, которые «николи таких товаров не приваживали», благоволение царя. Англичане, соперничавшие в овладении русским рынком с нидерландскими купцами, жаловались, что он торгует в России «к великой их помехе». Московские власти в затруднительных случаях прибегали к советам де Валле. Когда, по словам иностранного посла, царь согласился субсидировать императора Священной Римской империи в размере 3 миллионов гульденов для борьбы с турками, он обратился к де Валле за советом – как безопаснее переправить такую огромную сумму за границу. В продолжение десяти дней деньги сплавляли в серебряные пластинки, покрывали их воском и отправляли под видом воска в Архангельск, где погрузили на его корабль и перевезли в Амстердам, а оттуда в Вену.

После де Валле тут жил другой купец – Андреас Фес, после него – нидерландские купцы де Фогелары (Фоглеры). Известно, что один из них – Марк Фогелар с детьми – получил от царя Василия Шуйского жалованную грамоту на торговлю. Этот же двор по переписи 1626 г. записан за «немчином» Юрием Клинкиным, как звали в Москве Георгия Кленка, также нидерландского торговца, комиссионера торгового дома де Фогеларов в России, активно торговавшего хлебом, икрой, льняным и конопляным семенем. Этот же двор на Никольской использовался и как посольский – так, в 1594 г. там жил цесарский посланец Станислав Хлопицкий, а когда после покорения Сибири и разгрома войска царя Кучума в Москве в январе 1599 г. устроили нечто вроде римского триумфа, показательного въезда знатных пленников, то для одного из них, царевича Асманака, сына сибирского царя, предназначили двор на Никольской улице: «На Белобородовом дворе стояти Асманаку царевичу, а в приставах у него быти Савину Воейкову, а с ним два сына Боярских да толмачю… Послати им Государева жалованья: Асманаку ферези багрецовые на черевах на лисьих, кафтан камчат, шапка черна, сапоги сафьяные желты, рубашка да порты» (ферезь – верхняя длиннополая одежда, багрец – алый цвет, черева лисьи – брюшко шкурки лисы; камчат – сделанный из камки, китайской шелковой ткани).

Правее купеческого и посольского дворов находилось большое владение Михаила Никитича Романова, племянника царицы Анастасии, первой жены Ивана Грозного. На Никольской у Михаила Романова служил будущий царь Лжедмитрий I, Григорий Отрепьев. Родители его жили недалеко от костромских владений Романовых, и неудивительно, что Григорий, приехав в Москву, попал на Романовский двор на Никольской и, дав кабальную запись, как требовал закон, стал служить у него. Впоследствии он перешел к шурину Михаила князю Борису Черкасскому. Далеко ему не пришлось уезжать – усадьба Черкасского находилась на другой стороне Никольской улицы.

После воцарения Борис Годунов, опасавшийся соперников, расправился со многими Романовыми. Красавца и силача, младшего сына Никиты Романовича Михаила сослали в 1601 г. на северный Урал, в село Надыб, где его посадили в тесную, сырую и темную земляную яму, накрытую крышкой с отверстием, и сковали кандалами весом в три пуда, охватывавшими ноги, руки и шею. Кормили скудно, но сердобольные местные жители старались подкармливать его и подсылали к нему детей с едой, пока стражники не схватили их. Вскоре Михаил Романов скончался, при Дмитрии Самозванце его перехоронили в московском Новоспасском монастыре. В Надыбе построили часовню на месте явления иконы, которую связали с памятью о несчастном мученике, а царь Михаил Федорович Романов освободил сельчан от всяких повинностей и возвел в селе церковь, в которой долгое время хранились свидетели безмерных страданий – кандалы Михаила.

По описи 1626 г. этот двор уже принадлежит князю И.М. Воротынскому, в 1629 г. двор стольника князя Алексея Ивановича Воротынского, перешедший к последнему в княжеском роде, его сыну князю Ивану Алексеевичу Воротынскому, боярину и дворецкому царя Алексея Михайловича, а после него к его вдове, боярыне Настасье Львовне, умершей в 1698 г. За неимением наследников двор числился за казенным Разрядным приказом, описавшим палаты, их внутреннее убранство и предметы быта. На дворе, в глубине его, стоял большой, имеющий сложный план, каменный дом, трехэтажный с подвалами, всего при описи насчитали в доме 37 окон «с решетки и з затворы и с вязьми железными», крыльцо было украшено тремя шатрами. В архиве сохранились подробные описи имущества боярыни и внутреннего убранства палат, которые были использованы историком А.И. Заозерским в 1922 г. в статье в «Русском историческом журнале». Палаты были буквально наполнены мехами, богатыми одеждами, предметами туалета, драгоценностями: «пахальцо черное немецкое, черен серебреной, сканной», «два зеркала немецких серебреных», «шуба объяринная цветная, мех соболей пластинчатой, круживо золотное» или «телогрея объяринная золотная, травы серебреные, круживо серебреное плетеное з городами, пуговицы грановитые серебреные золеченые»; тут и «цепи золотые и пуговицы прорезные с алмазами и съ яхонты, и с искры», «обручи золотые», «серги изумрудные», «запонки алмазные», «крюки яшмовые в золоте», «ожерелье жемчужное, низано мелкимъ жемчугомъ», кружева «золотные» и «серебреные», «кованые» и «плетеные»…

Казна устроила в 1700 г. аукцион на этот двор, привлекший много сиятельных покупателей. Его оценили в 3115 рублей, и сразу же стольник князь В.Л. Долгорукий «за тот двор сверх оценки надбавил денег 50 рублев», за ним последовал князь И.Ю. Трубецкой, который «сверх оценки и наддачи наддал денег 300 рублев», на что Долгоруков добавил еще 200. Но оба конкурента сдали свои позиции перед богачом графом Борисом Петровичем, который не стал мелочиться и сразу «сверх оценки и вышеписанных наддач наддал 1334 рубля с полтиной», и, таким образом, двор перешел к нему за огромную сумму 5 тысяч рублей.

Исследователь этой постройки пишет, что расположение палат на участке, их планировка с характерным для древнерусского жилья «красным крыльцом», с тремя площадками для встречи гостей, перекрытыми декоративными шатрами, были типичны для богатого жилища XVII в. Возможно, что они были построены при боярине И.А. Воротынском в 1670-х гг.

Новый владелец не перестраивал старинные палаты, но он несколько осовременил их: поставил по красной линии улицы два симметричных флигеля, между которыми шла фигурная ограда, на воротах которой стояли каменные позолоченные вазы. Эта ограда произвела, надо думать, впечатление на современников, ибо историк Петербурга А. Богданов не преминул заметить: «Сего 1760 года барон Строганов при оных палатах выклал каменный канал перед палатами своими, и на одном канале поставлены чугунные постаменты с личинами и вокруг цепми железными висящими огорожены, так подобно, как в Москве было перед домом фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева».

Он перед домом устроил площадку для иллюминаций, любимого развлечения в петровские времена, и переделал интерьеры по новому вкусу. В доме была Троицкая церковь, устроенная в 1742 г. и упраздненная в 1781 г.

В шереметевских палатах на Никольской в декабре 1729 г. происходило обручение дочери фельдмаршала Бориса Петровича Натальи с князем Иваном Долгоруковым, фаворитом императора Петра II. Перед домом горящие смоляные бочки освещали огромные толпы народа, пришедшего полюбоваться на праздник. Это событие в жизни скромной красавицы казалось многообещающим началом счастливой жизни: «Казалось, ни в чем нет недостатка; милый человек в глазах, в разсуждении том, что этот союз любви будет до смерти неразрывный, а притом природныя чести, богатство, от всех людей почтение: всякой ищет милости, рекомендуется под мою протекцию; подумайте, будучи девке в пятнадцать лет, так обрадованной! Я не иное что воображала, как вся сфера небесная надо мною переменилась». Но судьба распорядилась иначе: в январе 1730 г. скончался Петр II, с ним пресеклась мужская линия Романовых, и на престол пригласили Анну, племянницу Петра Великого. Все семейство Долгоруковых со страхом ожидало будущего. Наталья вспоминала, как она из окон своего дворца на Никольской наблюдала за похоронной процессией Петра II: «Пришел тот назначенный несчастливый день; нести надобно было государево тело мимо нашего дому, где я сидела под окошком, смотря на ту плачевную церемонию. Боже мой, как дух во мне удержался!»

Долгоруковы подверглись преследованиям, но Наталья, вопреки уговорам, не отказала князю Ивану: «Это предложение так мне тяжело было, что ничего им не могла на то ответствовать. Войдите в разсуждение, какое это мне утешение и честна ли эта совесть, когда он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему? Я такому бессовестному совету согласиться не могла; а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участия в моей любви. Я не имела такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра другого…»

Их свадьба состоялась в апреле 1730 г., а уже три дня спустя их сослали в Березов, где после нескольких лет мучений князя Ивана внезапно увезли и казнили, а Наталья смогла вернуться в Москву только в день смерти ее гонительницы, императрицы Анны Иоанновны, 17 октября 1740 г. Ее «Записки», написанные в старости и ставшие известными много позже, – исповедь любящей женщины.

К середине XVIII в. палаты пришли в ветхость, и в январе 1761 г. участок приобрела Синодальная типография, нуждавшаяся в расширении своих помещений, так как он «не только нужно потребен, но по смежности его для сообщения с типографским во един дом весьма способен». Туда предполагалось перевести библиотеку, контору, мастерские, но ветхости оказались настолько большие, что пришлось старинные палаты разбирать и строить уже по линии Никольской улицы новое здание. В марте 1777 г. в газете «Московские ведомости» объявлялось, что необходимо объявиться всем «желающим разобрать ныне в Шереметевском доме ветхое каменное строение, а также поставить потребных к новому строению разных материалов».

Проектирование нового дома длилось довольно долго: с 1773 г. над новым строением работал архитектор Василий Яковлев, его проект позже был переработан в Каменном приказе, а в 1781 г. его поручили Е.С. Назарову, который опять переделал проект, и по нему постройка была вчерне закончена. В центре здания – его называли «Новым печатным домом» – находились ворота, ведущие во двор и украшенные «прежде бывшими на воротах шереметевского дома старыми вазами и яблоками на приличных пьедесталах». В первой половине XIX в. здание перестроили, и над аркой в центре его появился купол на высоком квадратном основании.

Для увеличения доходов Синодальная типография сдала дом, где находились книжная лавка и квартиры служащих, внаем фирме «А. Пороховщиков и Н. Азанчевский». Пороховщиков, известный в то время подрядчик и общественный деятель, был основной движущей силой в фирме, и чем только он не занимался – и асфальтовыми работами, и огнестойким строительством, и общественной деятельностью! Скончался он в Петрограде 8 августа 1917 г., уже после свержения самодержавия и накануне кардинальных перемен в жизни России.

Счет из ресторана «Славянский базар»

Пороховщиков задумал построить на Никольской большой торгово-гостиничный и в то же время культурно-развлекательный центр под названием «Славянский базар», состоявший из гостиницы, концертно-лекционного зала и торгового помещения. Гостиница с залом располагалась в здании по линии Никольской улицы, а торговый зал позади него, во дворе. В 1869 г. состоялось определение Святейшего синода разрешить «перестроить за счет сумм Синода принадлежащий Московской Синодальной типографии так называемый Шереметевский дом на Никольской улице по проекту Профессора Архитектуры Гедике…», в 1870 и 1871 гг. представили новые проекты, на основании которых архитектор Р.А. Гедике изменил фасад здания и надстроил на нем третий и мансардный этажи, а во дворе построил полукруглое в плане торговое здание. Ему же, возможно, принадлежит и внутренняя отделка гостиницы, следы которой еще кое-где сохранились: так, на третьем этаже, над лестничным проемом на потолке, есть лепное украшение, где виден вензель «АП», то есть «Александр Пороховщиков». Возведение «Славянского базара» срочно заканчивали к открытию Политехнической выставки 1872 г. в ознаменование 200-летия со дня рождения Петра Великого. Газета «Русские ведомости» писала, что «работа кипит здесь и день и ночь, живо, толково, с энергией, едва ли виданной в сонной и ленивой Москве».

В здании гостиницы находился большой зал – «Русская Беседа», с затейливой деревянной отделкой по мотивом русской крестьянской резьбы, столь популярной в те годы, подобной той, которая украшает деревянный дом Пороховщикова в Староконюшенном переулке (№ 36), построенный в 1871 г. архитектором Андреем Леонтьевичем Гуном. Он же в то время отделывал «Русскую Беседу» на Никольской (совместно с П.И. Кудрявцевым). Зала была двухсветной, рассчитанной на 450 мест, стены ее вместо штукатурки покрыты поливными изразцами, украшены портретами «тех московских граждан, которые оставили после себя следы истинной благотворительности». По словам корреспондента газеты «Русские ведомости», по вечерам зала освещалась «тремя „солнцами“ (sunburners), выписанными из Лондона» – электрическими лампами, свет которых после обычных свечей казался сравнимым с солнечным. Критик В.В. Стасов очень высоко оценивал новую постройку: «В высшей степени интересна и поразительна русская зала „Славянского базара“ в Москве, не имеющая себе подобной во всей Русской империи, – так она изящна и нова с своими многосоставными разноцветными колонками, с своими разноцветными изразцами стен, с своими в русских узорах шелковыми тканями, с своими русскими рамками портретов, с своими резными и разноцветными карнизами».

Первой в комплексе открыли «Русскую Беседу», где 8 марта 1872 г. начались публичные лекции, начинавшиеся по будним дням в половине восьмого вечера, а по воскресеньям – еще и в час дня. Предметами лекций являлись русская история, народное здравие, естествознание и военная история, а в числе первых лекторов выступали известные ученые, историки М.П. Погодин («О начале Москвы») и Н.А. Попов («Как женился Иван III на греческой царевне»), физик Н.А. Любимов («Отчего происходят северные сияния»). Лекции стали очень популярны, и в газетах публиковалось тогда такое объявление: «Для удовлетворения безчисленных требований гг. желающих иметь входные билеты на чтения (которые стоили не так уж мало – 1 рубль. – Авт.), признано возможным повторять каждое чтение». О чтениях в зале «Русская Беседа» оставил свои впечатления П.И. Чайковский: «С первых месяцев нынешнего [1872] года открыта в Москве при Славянском базаре прелестная зала, в строго выполненном русском стиле, вполне оправдывающая присвоенное ей название русской палаты. Строитель великолепного здания, в котором она помещается, сколько можно судить по тому, для чего эта зала до сих пор служила, предназначает ее для устройства в ней по преимуществу вечеровых собраний, если так выразиться, полезно-приятных, в которых весьма нуждаются люди, более требовательные, нежели те, которые довольствуются составом наших клубных, так называемых семейных вечеров… Вечера Славянского базара с первого же дня их открытия пожелали стать особняком, и за это желание нельзя не быть признательным их учредителю. Он задался совершенно верной мыслью – удовлетворить потребность, которая действительно существует, и, по-видимому, не останавливался перед материальными для этого пожертвованиями. Он соединил на этих чтениях все, что только могла дать Москва для исполнения этой задачи. Достаточно было присутствовать хоть на одной из этих бесед, чтоб вынести убеждение, что это не спекуляция и не праздная забава желающего меценатствовать человека; что в основании этих собраний лежит серьезная мысль, для осуществления которой учредитель вечеров должен был принести немало жертв, преодолеть немало трудностей».

Для «Русской Беседы» Пороховщиков заказал большую картину «Славянские композиторы». Он обратился к Константину Маковскому, но тот запросил 25 тысяч, а молодой Илья Репин получил этот заказ за 1,5 тысячи рублей. Репин вспоминал: «Как только что окончившему курс Академии художества, назначенная за картину цена представлялась огромной, и я только из приличия умалчивал о своей радости от этого богатого заказа». На картине изображены славянские композиторы, как жившие в то время, так и уже умершие, что вызвало резкую критику Тургенева. Список персонажей был составлен самим Николаем Рубинштейном, непререкаемым авторитетом музыкальной Москвы. Именно он не включил в список известных тогда Бородина, Чайковского и Мусоргского. Картина висела очень высоко и освещалась только во время спектаклей и концертов. Осмотр зала с картиной Репина происходил 10 июня того же года, о чем оставил воспоминания сам автор: «Весело и живо наполнены богатством новехонькие, фантастические хоромы… Как сон из „Руслана“… И, вообразите, все-таки главным центром и тут заблистала моя картина: „особы“ и даже иностранцы повлеклись к ней, и она надолго приковала к себе их просвещенное внимание. Идут толки, разговоры и расспросы на разных языках, и в общем слышится большое одобрение. Пороховщиков сияет счастьем и блестит, раскрасневшись; косит глазом, – вижу, ищет меня.

– Где же вы? Ведь вы и не воображаете, какой успех! Все вас спрашивают, хотят видеть; а иностранцы даже не верят, что картина писана в России. Пойдемте скорее, я вас представлю… Прежде всего к его высокопреосвященству. Не забудьте, ради бога, подойти под благословение…

Вот и здесь я должен сказать правду: великий зиждитель не скупился на признание моих посильных трудов в любимом деле. Я был щедро награждаем славой и успехом выше меры. И здесь торжество было неожиданно и громко».

Теперь картина Репина находится в фойе Московской консерватории напротив входа в партер, где в окне прежде находился витраж «Святая Цецилия», разбитый во время войны взрывной волной. Окно заложили и поставили картину.

«Славянский базар»

«Славянский базар» в продолжение еще многих лет был местом проведения самых разнообразных музыкальных встреч и концертов: вот, в 1890 г. в газете «Русские ведомости» появляются объявления о том, что в «зале Славянского Базара имеет быть большой концерт соединенного хора московских цыган», в котором участвовали все тогдашние солистки – Саша Соколова, Ольга Дмитриева, Маша Филиппова и другие, а следующее объявление гласило, что там же дают музыкальный вечер кружок любителей игры на балалайках. В 1897 г. здесь состоялся «прощальный цыганский концерт Вари Паниной», а в 1900 г. давал представления Сиамский придворный театр.

Комплекс «Славянского базара» был центром панславянского движения, приобретшего большое распространение в 70-х гг. XIX в., и Александр Александрович Пороховщиков играл в нем не последнюю роль. Русское общество было взволновано тогда жестокими преследованиями славян в Болгарии, находившейся под властью оттоманской Турции. Как писал современник, «все в России было отставлено на второй план, и только один славянский вопрос завладел всеми умами до такой степени, что не было уголка России, где бы не горел славянский вопрос… Сборы, добровольцы, славянские комитеты – все пошло в дело…». Каждая отправка добровольцев превращалась в огромные демонстрации на московских улицах: служились молебны, кричали «ура», провожали на вокзал, где собирались такие толпы, что сами добровольцы не могли пробраться в вагоны.

Пороховщиков предоставил «Славянский базар» для вербовочной комиссии Московского славянского комитета. Со всех концов России сюда прибывали добровольцы, их осматривали врачи, снабжали деньгами на дорогу. Как позднее вспоминал Пороховщиков, «в Москве, на Никольской улице, во дворе Славянского Базара, с раннего утра до поздней ночи не расходилась толпа, ожидавшая очереди для опроса, собирания предварительных справок… Приходил и старообрядец Тимофей Морозов с вопросом, не шить ли ему на фабрике белье или какое платье для добровольцев, и, долго не получая ответа за недосугом вопрошаемого, бросил тысячу рублей на стол и ушел. Или вот, как лунь седой, монах, долго ожидавший очереди, спрашивает: „Чем могла бы помочь вам Свято-Троицкая Сергиевская лавра?“ Монах оказался настоятелем лавры, тем маститым архимандритом Леонидом, который 7 лет был настоятелем нашей посольской церкви в Константинополе. И получив ответ: „Готовьте больницу для больных и раненых“, он поклонился и, сотворя крестное знамение, засунул в кружку пачку денег, не говоря, каких и от кого». Пожертвования широким потоком шли в комитеты: если Московский комитет в 1875 г. имел всего 7 тысяч рублей, то за год, с 1 сентября по октябрь 1876 г., было собрано 742 тысячи. Часто бывало так, что не хватало времени считать деньги, и только зарегистрированные конверты с ними переносились в корзинах с Ильинки, где в Московском обществе взаимного кредита председательствовал глава Московского комитета И.С. Аксаков, на Никольскую, в «Славянский базар». Правда, приводили примеры деятельности исправников и становых на местах, «которые сумеют отобрать с пришибленного и безответного крестьянского населения огромные пожертвования не только в пользу славян, но и в пользу китайцев, японцев и даже турков».

Панславянское движение не брезговало экстремистскими заявлениями, призывая захватить силой черноморские проливы и присоединить Константинополь. «Турция должна прекратить существование. Россия имеет право занять Константинополь, так как свобода проливов для нее – вопрос жизненной важности», – призывал к неприкрытой агрессии идеолог панславянского движения И.С. Аксаков. Правительство косо смотрело на такую неконтролируемую и безответственную общественную деятельность, но не хотело принимать драконовских мер, а Пороховщиков даже удостоился аудиенции у императора Александра III, что вызвало саркастический отклик Салтыкова-Щедрина: «Совершенно гомерический рассказ о некоем проходимце Пороховщикове, который, не будучи никем уполномочен, ездил депутатом от гор. Москвы [к императору] и, к удивлению кн. Долгорукова, генерал-губернатора, посылал к нему телеграммы о своем времяпровождении в Ливадии… Ведь это почти повторение „Ревизора“».

С объявлением войны и началом регулярных военных действий надобности в добровольцах уже не было, да и пользы от них не так-то много.

«То, что происходило в России, – неслыханное явление в чьей бы то ни было истории: общество вело войну, помимо своего правительства и без всякой государственной организации, в чужом государстве. Явление величественное, но и уродливое в высшей степени, ненормальное до безобразия; ибо дело свойства государственного может вестись только государством», – признавались руководители панславянизма.

Открытие гостиницы «Славянский базар» состоялось 23 апреля 1872 г.; там было 68 номеров, стоимостью от 1,5 до 10 рублей в сутки, еще 12 кабинетов для заказных обедов и ресторан. По мнению Гиляровского, гостиница была фешенебельной и в ней «останавливались петербургские министры, и сибирские золотопромышленники, и степные помещики, владельцы сотен тысяч десятин земли, и… аферисты, и петербургские шулера, устраивавшие картежные игры в двадцатирублевых номерах».

«Славянский базар» был и местом, где готовился террористический акт – убийство московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Там сняла номер некая Дора Бриллиант, где она приготовила две бомбы. Как рассказывает член группы террористов Борис Савинков, «было неизвестно, в котором часу великий князь поедет в театр. Мы решили поэтому ждать его от начала спектакля, т. е. приблизительно с 8 часов вечера. В 7 часов я пришел на Никольскую к „Славянскому Базару“, и в ту же минуту из подъезда показалась Дора Бриллиант, имея в руках завернутые в плед бомбы. Мы свернули с нею в Богоявленский переулок, развязали плед и положили бомбы в бывший со мной портфель. В Большом Черкасском переулке нас ожидал Моисеенко. Я сел к нему в сани и на Ильинке встретил Каляева. Я передал ему его бомбу и поехал к Куликовскому, ожидавшему меня на Варварке. В 7.30 вечера обе бомбы были переданы, и с 8 часов вечера Каляев стал на Воскресенской площади, у здания городской думы, а Куликовский в проезде Александровского сада. Таким образом, от Никольских ворот великому князю было только два пути в Большой театр – либо на Каляева, либо на Куликовского. И Каляев, и Куликовский были одеты крестьянами, в поддевках, картузах и высоких сапогах, бомбы их были завернуты в ситцевые платки. Дора Бриллиант вернулась к себе в гостиницу. Я назначил ей свидание, в случае неудачи, в 12 часов ночи, по окончании спектакля. Моисеенко уехал на извозчичий двор. Я прошел в Александровский сад и ждал там взрыва.

Был сильный мороз, подымалась вьюга. Каляев стоял в тени крыльца думы, на пустынной и темной площади. В начале девятого часа от Никольских ворот показалась карета великого князя. Каляев тотчас узнал ее по белым и ярким огням ее фонарей. Карета свернула на Воскресенскую площадь, и в темноте Каляеву показалось, что он узнает кучера Рудинкина, всегда возившего именно великого князя. Тогда, не колеблясь, Каляев бросился навстречу наперерез карете. Он уже поднял руку, чтобы бросить снаряд. Но, кроме великого князя Сергея, он неожиданно увидал еще великую княгиню Елизавету и детей великого князя Павла – Марию и Дмитрия. Он опустил свою бомбу и отошел. Карета остановилась у подъезда Большого театра.

Каляев прошел в Александровский сад. Подойдя ко мне, он сказал:

– Я думаю, что я поступил правильно, разве можно убить детей?..»

Великий князь Сергей Александрович был убит Каляевым через два дня: детей тогда не было, но погибло много невинных людей.

«Славянский базар» встречается в нескольких произведениях Антона Павловича Чехова. Один из ялтинских знакомых, заметив это, сказал писателю:

– А из московских гостиниц вы очень любите «Славянский базар».

– Как так? Где?

– В «Чайке», в «Даме с собачкой», в повести «Три года»…

– Это оттого, что я москвич. В «Славянском базаре» можно было когда-то вкусно позавтракать…

Герой повести «Мужики» (1897) Николай, лакей этой гостиницы, заболев, вынужден бросить работу и вернуться в родную деревню, откуда он когда-то ушел в город на заработки. Прообразом его послужил лакей другой московской гостиницы, где Чехов обычно останавливался, – «Большой Московской» на Воскресенской площади. Наверно, нет в русской литературе более беспощадного описания русской деревни, ее мрачной, беспросветной, тяжелой, грязной жизни, как в повести «Мужики». Упоминается ресторан «Славянский базар» и в рассказе Чехова «У знакомых» (1898): одного из героев его рассказа разорили поездки в Москву, где он завтракал в «Славянском базаре», обедал в «Эрмитаже» и кончал день на Малой Бронной или «на Живодерке у цыган». В пьесе «Чайка» Тригорин назначает свидание Нине Заречной именно в «Славянском базаре», и там же выбирают место для тайных встреч герои рассказа «Дама с собачкой» (1899) Дмитрий Гуров и Анна Сергеевна, чувствуя, что любовь изменила их обоих и что впереди «самое сложное и трудное только начинается»… Некоторые досужие критики прозрачно намекали, что под Гуровым писатель изобразил самого себя: может быть, поэтому «Славянский базар» и появляется несколько раз в его произведениях… А слова о вкусном завтраке в ресторане гостиницы могли быть просто отговоркой от любопытных.

Возможно, что «Славянский базар» помнился Чехову еще и потому, что ему пришлось прожить два дня в марте 1897 г. в номере, где остановился его друг, издатель и театральный деятель А.С. Суворин. Оба они встретились на съезде актеров и потом поехали в ресторан «Эрмитаж» на Трубной площади. За обедом у Чехова горлом пошла кровь, и его пришлось отвезти в «Славянский базар», где писатель лежал у Суворина в номере. Потом его поместили в клинику доктора Остроумова, в которой побывал Суворин: «Больной смеялся и шутил по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он изменился в лице и спросил: „Разве река тронулась?“ Я пожалел, что упомянул об этом. Ему, вероятно, пришло в голову, что не имеет ли связи эта вскрывшаяся река и его кровохарканье. Несколько дней тому он говорил мне: „Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: „Не поможет. С вешней водой уйду“». Через семь лет после открывшегося кровотечения, грозного признака туберкулеза, Чехов скончался.

В «Славянском базаре» Чехов останавливался еще и в мае 1900 г., когда, приехав в Москву, он навещал тяжелобольного друга, художника Левитана.

П.И. Чайковский

Петр Ильич Чайковский остановился в гостинице «Славянский базар» в 1880 г., когда композитор приехал 11 ноября в Москву из Каменки для встречи с братом Анатолием. Он очень занят в Москве, встречается со многими «музыкальными приятелями»; беседует о постановке «Евгения Онегина» в Большом театре; присутствует в концертном зале консерватории на первом исполнении недавно написанной «Литургии Иоанна Златоуста», испытав, как он написал в письме к Н.Ф. фон Мекк, «одну из самых сладких минут своей композиторской карьеры». Для него было устроено и исполнение замечательной «Серенады для струнного оркестра» под управлением Николая Рубинштейна. Через пятнадцать дней Чайковский, утомленный активной московской жизнью, уехал в Петербург. В конце 1886 г. он приезжает в Москву дирижировать оперой «Черевички». Премьера 19 января 1887 г. прошла чрезвычайно успешно, публика приветствовала композитора, и вечером его чествовали в ресторане «Славянский базар». Здесь проходило и чествование другого замечательного славянского композитора. По инициативе Чайковского в Москву приезжает Антонин Дворжак и 27 февраля 1890 г. дает концерт из своих произведений в Колонном зале, а после успешного выступления его приветствовали в ресторане «Славянский базар».

Другой известный композитор также останавливается в гостинице «Славянский базар». Н.А. Римский-Корсаков приехал в Москву в апреле 1879 г., и в письме в Петербург он отзывается о своих первых впечатлениях: «Какой славный отель этот Славянский Базар; я живу под небесами в № 106 (в 11/2 рубля), но все очень хорошо. Ел московские калачи – петербургские нисколько не хуже и ничем не отличаются». Он дирижирует в Большом театре увертюрой к опере «Псковитянка» и фантазией на сербские темы, которые принимаются публикой с большим воодушевлением. Это было первое выступление композитора в роли дирижера в Москве. В этот приезд Римский-Корсаков встречается с художником Репиным, писателем Горбуновым, певцом Барцалом, композитором Бларамбергом, издателем Юргенсоном.

Известно, что в гостинице останавливались писатель Глеб Успенский (в 1887, 1888 и 1890 гг.), художественный критик В.В. Стасов.

Гостиница соединялась с полукруглым зданием во дворе, которое было отведено для торговли. Там по периметру находились 50 магазинов без окон и дверей, только с решетками, а середину заняло Чешское торговое общество. Но когда гостиница стала привлекать много постояльцев, а торговый базар, наоборот, не пользовался популярностью из-за неудобства и темноты, то в 1873 г. его переделали в ресторан, а для освещения накрыли здание стеклянной крышей (переделки производил архитектор А.Е. Вебер, которого Пороховщиков выписал из Вены. Этот же архитектор строил и доходное здание Пороховщикова на Тверской, № 28). Частый переплет потолка приводил к таким анекдотическим рассказам, как переданный Гиляровским: «Сидели однажды в „Славянском базаре“ за завтраком два крупных афериста. Один другому и говорит:

– Видишь, у меня в тарелке какие-то решетки… Что это значит?

– Это значит, что не минешь ты острога! Предзнаменование!

А в тарелке ясно отразились переплеты окон стеклянного потолка».

Он же писал, что «Славянский базар» первое время был единственным рестораном в центре города, все остальные назывались трактирами, так как их посещали главным образом купцы.

Вот описание известного московского писателя, автора книги «Китай-город» П.Д. Боборыкина: «Зала, переделанная из трехэтажного базара, в этот ясный день поражала приезжих из провинции, да и москвичей, кто в ней редко бывал, своим простором, светом сверху, движеньем, архитектурными подробностями. Чугунные выкрашенные столбы и помост, выступающий посредине, с купидонами и завитушками, наполняли пустоту огромной махины, останавливали на себе глаз, щекотали по-своему смутное художественное чувство даже у заскорузлых обывателей откуда-нибудь из Чухломы или Варнавина. Идущий овалом ряд широких окон второго этажа, с бюстами русских писателей в простенках, показывал изнутри драпировки обои под изразцы, фигурные двери, просветы площадок, окон, лестниц. Бассейн с фонтанчиком прибавлял к смягченному топоту ног по асфальту тонкое журчание струек воды. От них шла свежесть, которая говорила как будто о присутствии зелени или грота из мшистых камней. По стенам пологие диваны темно-малинового трипа успокаивали зрение и манили к себе за столы, покрытые свежим, глянцовито выглаженным бельем. Столики поменьше, расставленные по обеим сторонам помоста и столбов, сгущали трактирную жизнь. Черный с украшениями буфет под часами, занимающий всю заднюю стену, покрытый сплошь закусками, смотрел столом богатой лаборатории, где расставлены разноцветные препараты. Справа и слева в передних стояли сумерки. Служители в голубых рубашках и казакинах со сборками на талье, молодцеватые и степенные, молча вешали верхнее платье. Из стеклянных дверей виднелись обширные сени с лестницей наверх, завешанной триповой веревкой с кистями, а в глубине мелькала езда Никольской, блестели вывески и подъезды».

По рассказам Гиляровского, а он был знатоком ресторанной и трактирной московской жизни, «обеды в ресторане были непопулярными, ужины – тоже. Зато завтраки, от двенадцати до трех часов, были модными, как и в „Эрмитаже“. Купеческие компании после „трудов праведных“ на бирже являлись сюда во втором часу и, завершив за столом миллионные сделки, к трем часам уходили. Оставшиеся после трех кончали „журавлями“.

– Завтракали до „журавлей“, – было пословицей. И люди понимающие знали, что, значит, завтрак был в „Славянском базаре“, где компания, закончив шампанским и кофе с ликерами, требовала „журавлей“.

Так назывался запечатанный хрустальный графин, разрисованный золотыми журавлями, и в нем был превосходный коньяк, стоивший пятьдесят рублей. Кто платил за коньяк, тот и получал пустой графин на память. Был даже некоторое время спорт коллекционировать эти пустые графины, и один коннозаводчик собрал их семь штук и показывал свое собрание с гордостью».

Правда, по мнению В.И. Немировича-Данченко, этот ресторан не имел такой скандальной репутации: «Ресторан при гостинице „Славянский базар“ был как бы серьезнее других… Ресторан „Славянского базара“ предпочитали и артисты Малого театра. Здесь бенефицианты и авторы после премьер, по установившемуся обычаю, угощали актеров ужином в отдельных комнатах или в больших отдельных залах». Именно в этот ресторан пригласил он 21 июня 1897 г. Станиславского для того, чтобы обсудить положение театральных дел: «Мы с Константином Сергеевичем заняли отдельную комнату… Точно он ждал, что вот придет, наконец, к нему такой человек, как я, и скажет все слова, какие он сам давно уже имел наготове. Беседа завязалась сразу с необыкновенной искренностью. Общий тон был схвачен без всяких колебаний. Материал у нас был огромный. Не было ни одного места в старом театре, на какое мы оба не обрушились бы с критикой беспощадной. Наперебой. Стараясь обогнать друг друга в количестве наших ядовитых стрел. Но что еще важнее – не было ни одной части во всем сложном театральном организме, для которой нас не оказалось бы готового положительного плана: реформы, реорганизации или даже полной революции… Самое замечательное в этой беседе было то, что мы ни разу не заспорили. Несмотря на обилие содержания, на огромное количество подробностей, нам не о чем было спорить. Наши программы или сливались, или дополняли одна другую, но нигде не сталкивались в противоречиях. В некоторых случаях он был новее, шел дальше меня и легко увлекал меня, в других охотно уступал мне. Вся наша беседа заключалась в том, что мы определяли, договаривались и утверждали новые законы театра, и уж только из этих новых законов вырисовывались наши роли в нем. И Станиславский, и я много курили (впоследствии оба сумели бросить). В кабинете „Славянского базара“ стало нестерпимо; мы в нем уже и завтракали, и кофе пили, и обедали. Тогда Константин Сергеевич предложил переехать к нему на дачу с тем, чтоб я там и заночевал. Это была собственная дача семьи Алексеевых. От одного из центральных вокзалов минут сорок великолепными лесами вековых пышных, гигантских елей и сосен, а потом версты три в пролетке. Дача называлась „Любимовка“». Знаменательная восемнадцатичасовая встреча закончилась на подмосковной даче Алексеевых, после которой оба собеседника начали работать над созданием Художественного театра.

В этом же ресторане начались переговоры певца частной мамонтовской оперы Федора Шаляпина с представителем Императорских театров. Только что на пост управляющего театрами был назначен бывший кавалерийский офицер, энергичный и культурный В.А. Теляковский, который поставил себе целью оживить и осовременить рутинный театр. Он услышал Шаляпина, решил, что такой певец должен петь на императорской сцене, и поручил своему сотруднику переговорить с Шаляпиным, и не где-нибудь, а в «Славянском базаре». «За завтраком денег не жалеть!» – распорядился он. Шаляпин согласился, но просил никому пока не говорить и разорвал контракт с Мамонтовым именно тогда, когда его отдали под суд и разорили – очень многие отвернулись от него в то время.

В советское время ресторан закрыли, устроили столовую, и только в 1966 г. его опять открыли. Помнится, что внутри ресторан был довольно необычен из-за своего большого и высокого зала, потолок которого вечером терялся в темноте, а из-за величины зала звуки оркестра буквально наполняли все помещение и нормально разговаривать было совершенно невозможно.

В ночь с 20 на 21 декабря 1993 г. случился пожар, от которого пострадали театр Покровского, ресторан и несколько фирм. В тушении пожара принимали участие 200 пожарных на 48 машинах. Удалось его потушить только к утру, ибо, как сообщалось, не хватало воды в трубах. После пожара ресторан закрыли на ремонт, который длится вот уже более 10 лет.

Почти сразу после Октябрьского большевистского переворота гостиница была занята Народным комиссариатом юстиции, там же устроили Дворец строителей имени М.И. Калинина, потом его занимали и Еврейский театр музыкальной комедии и драмы, и электроминистерство, и Театр юного зрителя, и кукольный театр (театральные традиции поддерживались и до советской власти – там находился так называемый Никольский театр). Сюда энергичная Наталья Сац решила вселить свой детский музыкальный театр. Она вспоминала: «Свободных театральных зданий в Москве не было. Знала. Просить никогда не любила, да, потом, надо прежде мобилизовать свою инициативу и обращаться за помощью, когда созреет план, кого и о чем конкретно надо просить. Но если крепко хочешь, то в конце концов появляется и чудесное „а вдруг“. Так внезапно „вцепилась“ в идею овладеть помещением бывшего кукольного театра на улице 25 Октября. Уже много лет в центре Москвы стояло здание, считавшееся аварийным, и никто его не ремонтировал. Входная дверь не запиралась. На нижнем этаже кто-то строгал и пилил. Зрительный зал на втором этаже был объявлен опасной зоной, и он задыхался от собственной пыли. На третьем этаже предприимчивые семьи сами себе разрешили въезд без ордеров, а левую часть здания заняло Министерство энергетики. Все это уже много лет никого не интересовало. Но как только эта полуразвалюха понадобилась мне – она стала „предметом первой необходимости“ для многих». Только с ее настойчивостью, верой в необходимость своего дела можно было добиться, да и то с огромными трудностями, получения здания для театра. Он проработал на Никольской с 1965 до 1979 г., когда уже заканчивалось строительство специального здания на проспекте Вернадского. Ныне на Никольской – Камерный музыкальный театр под руководством Б.А. Покровского и еще множество мелких учреждений.

Одно из самых интересных строений на Никольской – № 19, с проходом на соседний Театральный проезд.

По переписи 1626 г., проведенной после Смуты, тут на Никольской был двор князя Михаила, потом Владимира Долгоруковых, а в 1700-х гг. князя Ивана Хованского.

В XVIII в. участок переходит к Шереметевым, которым принадлежали в этих местах на Никольской несколько больших дворов, и в том числе напротив «Большой Китайский дом» (на месте нынешнего № 10). Как это часто бывало в Москве, богатые владельцы приобретали невдалеке от своей основной резиденции участки, предназначаемые для хозяйственных нужд. Так и на месте № 19 у Шереметевых находился «Малый Конюшенный двор». Как видно из документов шереметевского архива, хранящихся в Центральном историческом архиве в Петербурге, ранее, до перехода участка к Шереметевым, тут были несколько дворов, принадлежавших стряпчим, протопопу Сретенского собора и певчим, но вследствие того, что, как было отмечено, «они остались праздными», то по «поданному от генерал-фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева 718 года марта в 24 день… челобитью был отдан ему».

Его внук граф Николай Петрович постепенно распродавал дворы в Китай-городе, и Малый Конюшенный двор перешел 19 мая 1803 г. к коммерции советнику Ивану Васильевичу Кусову, а 20 сентября 1808 г. он продал его петербургскому книгопродавцу Ивану Петровичу Глазунову, задумавшему торговать и в Москве. На Никольской уже торговали двое Глазуновых – Василий и Матвей; последнему, как говорят, весьма не понравилось открытие еще одной глазуновской лавки. Но, как Иван Петрович писал жене, это место в Москве было весьма выгодным для торговли, ибо находилось «в такой улице, где торгуют все книгопродавцы». Сюда в глазуновскую лавку из Петербурга присылались карикатуры художника Теребенева на наполеоновских солдат – в 1812 г. эти карикатуры покупались нарасхват на Никольской.

Китай-город очень пострадал в пожар сентября 1812 г., и дом Глазунова не был исключением – он сгорел дотла, так что кирпичные стены растрескались и развалились, и все надо было строить заново, но крепкая фирма выдержала эту напасть, и в скором времени дом был отстроен. И.П. Глазунов заказал проект самому Бове, который возвел по линии Никольской улицы большой трехэтажный дом дворцового типа. Центр был выделен шестиколонным портиком, объединяющим второй и третий этажи, большую часть которых занимали квартиры, сдающиеся внаем. Высокий рустованный первый этаж предназначался для лавок и конечно же книжного магазина самого Глазунова.

В марте 1818 г. газета «Московские ведомости» опубликовала объявление новооткрытого магазина: «У С.-Петербургского купца Ивана Глазунова, в новооткрытой книжной лавке, управляемой сыном его Петром Глазуновым, состоящей на Никольской улице… в собственном их доме продаются следующие книги…»

Надо думать, что Пушкин бывал у Глазунова, как, впрочем, и во многих других московских книжных магазинах, которые в Москве того времени находились в двух местах – на Кузнецком Мосту и на Никольской. В глазуновской лавке продавались и его собственные сочинения: вот, например, в апреле 1829 г. там предлагалась только что полученная из Петербурга поэма Александра Пушкина «Полтава» за 10 рублей, а с ней и «Иван Выжигин, нравственно-сатирический роман Фаддея Булгарина» за 15 рублей ассигнациями.

В 1868 г. этот участок покупают братья Сергей и Павел Третьяковы, известные благотворители и собиратели картин, и в следующем году подают московскому генерал-губернатору прошение о позволении полностью перепланировать свой участок. «Проект заключается в том, – писали они, – чтобы соединить Никольскую улицу с Театральным проездом посредством широкой улицы, для чего мы предполагаем устроить в средине нашего дома… ворота шириною в 4 сажени, и в средине вновь проектируемого дома, который будет выходить на Театральный проезд, заменяя своим фасадом часть Китайской стены, также ворота в 4 сажени шириною, самая же улица будет иметь длины от одних ворот до других 45 сажень и около 9 сажень средней ширины; по обоим сторонам проектируемого проезда предполагаем построить красивые двухэтажные магазины. Проектируемый нами проезд мы обязуемся иметь постоянно открытым во всякое время, уступая оный таким образом в общественное пользование безвозмездно». Император 29 января 1870 г. разрешил сломку части стены Китай-города, и весной этого года строительство было начато.

Автором проекта был «присяжный» архитектор московского купечества Александр Сергеевич Каминский, родственник Третьяковых, – он был женат на сестре Третьяковых Софье Михайловне. Он полностью перепланирует участок, через который прокладывается новый городской проезд с Никольской на Театральный проезд, для чего ломается часть Китайгородской стены. Новый проезд был необходим для улучшения транспортной связи с Китай-городом, обнесенным крепостной стеной с несколькими узкими воротами. По Никольской выстроили дом в стиле неоренессанса, а на Театральный проезд выходило здание, украшенное деталями русского стиля – ведь рядом стояли башня и стена Китай-города и церковь Троицы, что в Полях. Архитектор явно был озабочен проблемой соотношения старого и нового в городе. Решение застройки Третьяковского проезда – редкий пример вдумчивого подхода к часто встречающейся и непростой проблеме возведения новых строений в старом городе, проблеме соответствия или контраста разновременных построек. Корпуса в самом проезде были обработаны в несколько суховатых формах кирпичного декора, распространенного во второй половине XIX в.

Проезду власти дали имя Третьяковского, о чем свидетельствует сохранившаяся табличка с левой стороны под аркой со стороны Никольской улицы:

ПОЧЕТНЫХЪ ГРАЖДАНЪ

П.М. и С.М.

ТРЕТЬЯКОВЫХЪ.

Помнится, в советское время неухоженные строения на обеих сторонах Третьяковского проезда буквально были забиты многочисленными разнородными учреждениями. В конце 1990-х гг. проезд приведен в порядок, сделана мостовая, имитирующая старую, поставлены фонари старинной формы, здания по проезду отремонтированы, и там на первых этажах открылись дорогие магазины известных европейских фирм. Третьяковский проезд стал своеобразной выставкой эксклюзивных товаров – хрусталь Baccarat, модные товары Gucci, ювелирные изделия Tiffany и совсем неожиданно вклиниваются сюда отечественные «Пироги» и еще уютный подвальчик, где можно посмотреть и купить книги и выпить кофе.

Так же как Каминский рядом, на участке Третьяковых, архитектор Адольф Эрихсон, проектировавший и строивший во владении № 21, внимательно отнесся к той же старой, но живой и важной проблеме нового и старого. Он много строил в Москве, но эта постройка было одной из первых и удачных, впоследствии он стал ведущим мастером стиля модерн в Москве.

По линии Никольской он возвел представительное здание, в котором использованы архитектурные детали стиля ренессанс, а дворовой фасад, обращенный к Китайгородской стене, представлен в виде краснокирпичной башни, имитирующей формы крепостных сооружений, вполне естественно смотревшейся из-за средневековой стены. На парадном фасаде заслуживает внимания ажурный козырек над входом и четыре одинаковые статуи греческой богини здоровья Гигиейи, изображенной с сосудом в руке, из которого она кормит змею. Строительство производилось в 1893–1895 гг. для аптеки торгового дома «В.К. Феррейн».

Историю владения можно проследить с середины XVIII в., когда оно принадлежало московскому «публичному нотариусу» Ивану Портнову, а в конце века – коллежскому асессору Мине Богданову и его наследникам – вдове и дочерям, которые продали это владение в 1822 г. Карлу Шильдбаху, сообщившему 23 сентября в газете «Московские ведомости», что он «честь имеет известить Почтеннейшую Публику и всех Господ своих знакомых, что он… имеет ныне свою музыкальную лавку в городе, на Никольской улице».

Самый интересный период истории этого владения начинается с 1862 г., когда основатель династии фармацевтов Карл Феррейн покупает его и переводит сюда свою аптеку от Новой площади.

Эта аптека считается самой старой в Москве. Во времена московских царей аптек в современном понимании не было: при дворе держали иноземных лекарей и запас лекарств, предназначенных только для самого царя и его семьи, и только иногда, по личному распоряжению царя, лекарства мог получить кто-либо из приближенных бояр. Только император Петр изменил этот порядок и позволил открывать партикулярные (частные) аптеки, доступные всем. Первая привилегия была выдана аптекарю Даниилу Гурчину в 1701 г., и, пройдя через несколько владельцев, аптека в 1832 г. стала принадлежать Карлу Ивановичу Феррейну (1802–1887), основателю династии знаменитых московских фармацевтов. Он передал ее второму сыну Владимиру, который значительно расширил дело и основал торговый дом.

Сначала аптека находилась в доме подворья Калязинского монастыря (дом № 4 по Новой площади на углу Малого Черкасского переулка), потом из-за «отяготительной» цены за наем ее перевели в дом рядом (№ 12 по Никольской), и, наконец, с 1862 г. она помещается в доме № 23 на Никольской улице.

В начале XX в. она превратилась в самую большую аптеку не только в России, но и, как уверяют исследователи истории семьи Феррейн, в мире. Торговый дом, основанный в 1902 г. Владимиром Карловичем Феррейном, кроме аптеки на Никольской, называвшейся «Старо-Никольской», где также находилась лаборатория по изготовлению лекарств, владел также «Ново-Полянской» и «Красноворотской» аптеками, фармацевтическим заводом в Кривоколенном переулке, фабрикой в городе Молога Ярославской губернии, плантацией у станции Битца Московской губернии (нынешний ВИЛАР – институт лекарственных растений). В штате Старо-Никольской аптеки состояли 305 человек, а годовой оборот равнялся 1 миллиону рублей.

В советское время – это также самая большая аптека, имевшая номер один, и в ней, как правило, был самый богатый ассортимент лекарств, трав и различных медицинских изделий. В интерьере, конечно, много изменилось, но сохранилась отделка парадной лестницы.

Небольшой, невидный трехэтажный дом № 21 прозывается в Москве «расстрельным». Почему же он получил такое странное название?

Как раз напротив, через Лубянскую площадь, с первых лет советской власти обосновалось ГПУ – НКВД – МГБ, а здесь, на Никольской, находилось другое «милое» учреждение – Военная коллегия Верховного суда СССР, заседавшая под водительством упыря по фамилии Ульрих, штамповавшего приговоры коммунистов невинным людям. Этот Ульрих еще с 1918 г. работал в органах, руководил массовыми расстрелами в Крыму, и так удачно, что с 1926 г. в течение 22 лет занимал пост председателя Военной коллегии, получая лично от Сталина указания об убийстве подсудимых, вынося десятки тысяч смертных приговоров. По зловещей иронии судьбы этот палач похоронен на Новодевичьем кладбище, рядом с лучшими сынами России…

Сюда, как рассказывается, из внутренней тюрьмы НКВД – МГБ вел подземный ход, по которому приводили арестованных на третий этаж, на так называемый суд, который длился несколько минут, – объявляли заранее заготовленный приговор, который тут же, в подвале этого дома, и приводился в исполнение, а в это время у справочного окна стояли в долгой очереди родственники и получали стандартные ответы: «Приговор еще не вынесен, приходите в другой раз».

По странному совпадению в XIX столетии в этом доме также находился суд, но, конечно, не зловещий и не неправедный, как суд коммунистов. Здание с 1808 г. было занято Ремесленной управой, администрацией московских ремесленных цехов. В Москве, как и во многих других городах, ремесленники составляли цеха по роду работы – кузнецы, кожевники, красильщики, гончары, серебряники и прочие, и все их дела (за исключением уголовных) рассматривались в Ремесленной управе. Как разъяснялось в путеводителе по Москве 1827 г., «это есть собрание двадцати четырех цехов. Каждый цех имеет здесь свой особенный суд, а с каждого по члену составляют двадцать пятый суд, который и есть главный в сем месте». В подвале этого дома находился карцер для провинившихся ремесленников.

Впоследствии в доме, выходящем на Никольскую улицу, квартиры на втором и третьем этажах нанимались для провизоров аптеки Феррейна, а на первом были магазины.

В XVIII в. участок принадлежал единственной в Москве книжной лавке Петербургской академии наук, предку современных популярных магазинов «Академкниги», перешедшей в 1784 г. к московскому купцу книгопродавцу Никите Кольчугину, известному своим сотрудничеством со знаменитым издателем Новиковым. Как было написано в его следственном деле, Кольчугин «принимал от Новикова в продажу из его типографии… в числе которых и запрещенные книги отданы были ему в продажу». Новиков был заточен в Шлиссельбургской крепости, а Кольчугин приговорен к каторжным работам. Впоследствии (с 1 июня 1792 г.) принадлежал тем же Шереметевым, владевшим чуть ли не всеми участками вокруг, а они уже в 1808 г. продали «Колчугинский двор», как он значился в росписи шереметевских дворов, Ремесленному обществу, владевшему им до 1917 г.

Время строительства дома по Никольской неизвестно, но так как все строения на Никольской сгорели в 1812 г., то можно предположить, что Ремесленная управа отстроила этот дом в 1820-х гг. В 1895 г. фасад его был изменен архитектором В.Е. Сретенским.

Здесь недолго жил основатель философского кружка Николай Станкевич. В январе 1835 г. после окончания университета он поселился у своего друга Семена Шидловского в доме Ремесленного общества, а уже в октябре этого года переехал в Большой Афанасьевский переулок, где прожил до отъезда за границу для лечения, где в 1840 г. скончался от туберкулеза.

Литературно-философский кружок, основанный им еще в университете, посещали Константин Аксаков, Василий Боткин, Михаил Бакунин, Виссарион Белинский, Михаил Катков и другие известные деятели общественной и культурной жизни. Как писал историк литературы С.А. Венгеров, «это были люди различных темпераментов и душевных организаций, но всех их соединяло обаяние необыкновенно светлой, истинно-идеальной личности главы кружка… Не обладая крупным литературным дарованием, он был очень талантливой личностью просто как человек. Одаренный тонким эстетическим чутьем, горячей любовью к искусству, большим и ясным умом, способным разбираться в самых отвлеченных вопросах и глубоко вникать в их сущность, С. давал окружающим могущественные духовные импульсы и будил лучшие силы ума и чувства. Его живая, часто остроумная беседа была необыкновенно плодотворна. Всякому спору он умел сообщать высокое направление; все мелкое и недостойное как-то само собой отпадало в его присутствии».

Этот дом после сноса Китайгородской стены и зданий около нее в конце Никольской заканчивал улицу. Проход между ним и новым строением повторяет линию небольшого Никольского тупика, по которому можно было пройти к церкви Троицы, что в Полях. Там были пробиты и небольшие ворота в Китайгородской стене, через которые выходили в Театральный проезд, и этим обстоятельством воспользовались книготорговцы, заполонившие своими небольшими и лавочками весь проход. В Москве это место обычно называлось «пролом» – так и говорили: «Нашел я эту книгу в проломе».

Тут обосновалось множество книгопродавцев, которые не только торговали книгами, но занимались и книгоизданием. Издавали они в основном книжки и отдельные листы, пользовавшиеся большим спросом, – лубки, разносившиеся отсюда «офенями» (бродячими торговцами). Листы были «божественными», как, например, «Хождение души человеческой по мукам», «Смерть грешника», «Страшный суд», и светскими, на которых можно было увидеть «Как мыши кота хоронили» или же современные события, а то и сцены тропических стран – охоту на львов, тигров, слонов.

В проломе одним из самых известных букинистов был Афанасий Афанасьевич Астапов. Несмотря на то что внешне его лавка выглядела весьма непрезентабельно, но торговля велась очень оживленно, да и сам владелец был знающим продавцом – он даже издавал антикварные каталоги, как, впрочем, и другой букинист здесь – В.И. Чумаков. Астапов стал известен покупкой огромной библиотеки филолога О.М. Бодянского, а также нескольких других. Как писали его покупатели в адресе, поднесенном к 50-летию его книжной деятельности, «в скромном помещении вашем можно было встретить гимназиста, студента, литератора, профессора с громким именем, библиографа, богача и бедняка – все шли к вам». В числе его покупателей были Ключевский, Забелин, Буслаев, Тихонравов, Толстой, Суворин – цвет русской науки и литературы. Астапов только в преклонном возрасте решил расстаться с любимым делом: он продал все дело букинисту с Моховой И.М. Фадееву, выдвинув удивительное условие: чтобы и лавка и книги в ней перешли к новому владельцу только вместе с ним и так, чтобы ему позволялось находиться в лавке до конца его дней.

«Любопытны были эти лубочные картины, теперь уже вышедшие из употребления. Они изображали в лицах и русские песни: как мужик на своей жене-щеголихе, по просьбе которой продал лошадь и корову и купил жене наряды, везет дрова из леса на дровнях. Тут „И не белы снеги“, и „Не будите меня молоду“, где изображен хоровод девушек, и пляшущий пастух с рожком, и стадо; здесь же красовалась популярная картина „Как мыши кота хоронили“ и как купец „в трубу вылетел“, на которой виден был из трубы купец, в длинном сюртуке, в сапогах с бураками и с цилиндром-шляпой в руке. Потом генерал Бебутов верхом на коне, под ногами которого шли маршем солдаты; битвы с турками и другими народами; народные русские сцены, а также сцены из сказок. Были картины раскрашенные, но как! Например, по всем воротникам донских казаков проведена одна линия, и кажется, что у целой сотни казаков один красный воротник, а размахнувшаяся рука живописца и неба немножко прихватит, а там и трава, и облака зеленые, и коричневые деревья, и мундир начальника полка, да, кстати, и голубая лошадь вместе с рекой, в которой, вероятно, по несчастью выкупался конь. Тут же развешаны были виды разных монастырей, популярных на Руси, и особенно виды Афонской горы, также „Страшный суд“, с огромной зеленой извивающейся змеей».

Долгое время после сноса Китайгородской стены и всех строений, почти 60 лет, тут было пустое место, где среди чахлой растительности на изредка поставленных скамейках набирались сил утомленные посетители «магического треугольника» – ГУМ, ЦУМ, «Детский мир». В новой Москве такое завидное место – в самом центре города, рядом с метро – пустовало не долго, и в 1999 г. москвичам предстал торговый центр «Наутилус» (авторы А. Воронцов, Н. Бирюков из архитектурной компании «АБВ»). Выросло что-то необычное – если с очень дальних точек зрения его можно как-то терпеть, то вблизи он подавляет громоздкостью и агрессивными формами. Как отмечают критики, это здание является примером архитектурного китча (это немецкое слово означает «безвкусица, халтура»), детали его поразительно неудачны, в особенности огромные «бильярдные» шары, поставленные в неожиданных местах, чудовищные болты, грубоватая керамика, налепленные где ни попало, дурно выполненные металлические конструкции неизвестного назначения. Как писал один из архитектурных критиков, здание, рассчитанное на деревенский вкус московской власти, «настолько чудовищно-безграмотное», что даже «хуже Церетели». «В Москве последнего десятилетия трудно назвать архитектуру, которая была бы столь программно невоспитанна. Все, что в доме должно быть прямым, сделано косо, все, что ровным, – выпирает, что непрерывным – разорвано. На Лубянку он выходит округлой башней-эркером с металлическим капитанским мостиком, который трудно назвать иначе чем наглым: он сварен из металла и вовсе не из тонких хромированных прутиков, как принято в хай-теке, а из неопрятного российского проката… И так далее – каждого из своих соседей он мало что не уважает, а прямо-таки нагло над ними измывается».

Единственная надежда, высказываемая в отзывах, – когда-нибудь восстановят Китайгородскую стену, из-за которой «Наутилус» не так уж будет виден.

«Наутилус» (так назван «ЗАО Торговый дом») обошелся в 20 миллионов долларов, и, как признавали эксперты, торговый комплекс получился неуютным.

Торговый центр «Наутилус»

Это здание построено на очень ответственном месте – соединении Никольской и Театрального проезда на выходе их к Лубянской площади, там, где до разрушения Москвы большевиками существовал удивительно живописный уголок города, который не раз привлекал внимание художников: Никольская выходила к суровому объему старинной мощной Владимирской башни и стенам Китай-города, а за ними возвышалась Пантелеймоновская часовня с обработкой деталями византийской архитектуры.

В старину на этом участке находилось несколько мелких владений: сразу же за Никольским тупиком стояло трехэтажное строение, возможно, еще первой половины XVIII в. – его снесли неисследованным (на плане, снятом в 1757 г., было уже показано каменное здание). С лета 1800 г. в этом здании у владельца-француза, портного Петра Ивановича Шмита, снимал на первом этаже квартиру из четырех маленьких комнат Н.М. Карамзин; здесь «бывал с ним по нескольку дней неразлучно» его друг поэт И.И. Дмитриев.

Карамзин переехал сюда летом 1800 г., и он усиленно приглашал своего давнего друга поэта и государственного деятеля И.И. Дмитриева приехать к нему на Никольскую: «Любезнейший друг Иван Иванович! К сердечному моему сожалению, ты откладываешь свой отъезд; а я жду тебя с великим нетерпением, ей Богу! Не можешь вообразить, как мне грустно! Я не послал к тебе ни пиесы, ни куплетов, думая, что ты в начале июля выедешь. Платон Петрович сказывал мне, что для тебя наняли квартеру; однако ж я надеюсь, что ты согласишься жить со мною в одном доме на Никольской, у Шмита, где во втором этаже есть прекрасныя комнаты (шесть или семь); а я живу внизу, чисто и покойно. Как хочется, чтобы план мой состоялся! Это послужило бы к большому для моего сердца утешению: я привязался бы к тебе, как верная твоя собачка, однако жь не мешая тебе ничего делать. Стали бы читать, писать, говорить о дружбе и чувствовать ее…

Что ж может быть любви и щастия быстрее? Как миг их время пролетит. Но дружба нам еще милее, Когда от нас любовь и щастие бежит.

Приезжай, приезжай, мой милый друг. Все, что тебя занимает, будет занимать и меня. Сердечно тебя обнимаю».

Живя в этом доме, он часто вспоминал свою первую жену, которую он знал 13 лет перед тем, как жениться. Отсюда молодые уехали на дачу в подмосковном Свиблове, где его Лизанька скончалась от туберкулеза.

Карамзин, как обычно бывало, находился в центре общественной и литературной жизни, встречаясь с литераторами. Так, приехавший из Казани Иван Александрович Второв вспоминал, как он посетил Карамзина: «Он стоял на квартире в каменном доме портного Шмита на Никольской улице. Я приехал к нему по утру, часов в 10, и нашел его только что возвратившегося с утренней прогулки, которую обыкновенно делает он каждый день. Он встретил меня ласково, и когда сказал я о себе, то он отвечал, что уже меня знает по словам А.И. Тургенева, и читал мои сочинения, напечатанные в двух журналах. Мы сидели с ним в диванной комнате, пили кофе, говорили о литературе, о Симбирске и о старшем его брате Василье Михайловиче, знакомом мне по Симбирску». Другой литератор, талантливый и рано умерший Григорий Каменев, сообщал другу: «В половине 12-го часа [10 октября 1801 г.], с старшим сыном г. Тургенева [Андреем] поехали мы на Никольскую улицу и взошли в нижний этаж зелененького дома, где г. Карамзин нанимает квартиру. Мы застали его с Дмитриевым, читающего 5-ю и 6-ю части его „Путешествия“, которые теперь в Петербургской ценсуре, и скоро, вместе с „Московским журналом“, будут напечатаны. Увидевши нас, Карамзин встал с вольтеровских кресел, обитых алым сафьяном, подошел ко мне, взял за руку и сказал, что Иван Владимирович давно ему обо мне говорил, что он любит знакомиться с молодыми людьми, любящими литературу, и, не давши мне ни слова вымолвить, спросил: не я ли присылал ему перевод из Казани, и печатан ли он? Я отвечал и на то и на другое как можно короче. После сего начался разговор о книгах, и оба сочинителя спрашивали меня наперерыв: какие языки мне известны? где я учился? сколько времени? что переводил? что читал? и не писал ли чего стихами? Я отвечал… Карамзин употребляет французских слов очень много: в десяти русских есть одно французское… Он росту более нежели среднего, черноглаз, нос довольно велик, румянец неровный и бакенбарт густой. Говорит скоро, с жаром и перебирает всех строго… Дмитриев росту высокого, волосов на голове мало, кос и худощав. Они живут очень дружно и обращаются просто, хотя один поручик, а другой генерал-поручик». Карамзин уехал отсюда в 1802 г.

В 1832 г. дом перешел к «нежинскому греку» – табачному фабриканту Михаилу Бостанджогло, открывшему в нем свой табачный и чайный магазин, и находился во владении его наследников до Октябрьского переворота. Бостанджогло был членом правления Московского коммерческого ссудного банка и сдавал ему помещение здесь в 1870-х гг. Банк этот «прославился» грандиозной аферой, разоривший тысячи вкладчиков, первый такой банковский кризис в России.

Банк доверился аферисту Бетелю Струсбергу и выдал ему крупные кредиты: он получил 8 миллионов рублей, предоставив в залоговое обеспечение всего 1 миллион, а остальное поддерживалось ценными бумагами железных дорог, которые, как потом выяснилось, не были еще построены.

Достоевский с тревогой писал о наступлении «чудовища материализма в виде золотого мешка». Процесс проходил в октябре 1876 г. Струсберг выманил более 7 миллионов, а введенные в заблуждение доверчивые директора пытались скрыть убытки. Привилегированные вкладчики в панике продавали свои акции. За четыре дня банк выдал вкладов на огромную по тем временам сумму в 2,5 миллиона рублей.

Как и многие другие мошенники, Струсберг заявлял на суде, что его не стоило арестовывать, еще каких-нибудь 2 миллиона, полученные им, то все было бы прекрасно и ничего не стоившие бумаги, которые он представлял в обеспечение кредитов, ценились бы очень высоко.

Обвиняемыми оказались чуть ли не все известнейшие московские предприниматели – Корзинкин, Бостанджогло, Лямин, Вишняков, Сорокоумовский, Крестовников, но многие из них постарались своими капиталами возместить убытки мелким вкладчикам, которые получили в конце концов свои деньги сполна, а крупным выдали по четверти их вкладов. Говорили, что министр финансов негласно оказал помощь пострадавшим. Приговор из-за мер, принятым по удовлетворению претензий, оказался довольно мягким – Струсберга выслали из России, двоих директоров приговорили к высылке в Сибирь.

Из-за стен Китай-города, если смотреть на них с Лубянской площади, этаким гигантом смотрелось высокое сооружение, с измельченным сложным декором, увенчанное куполом на высоком барабане, прорезанном узкими окнами. Можно было подумать, что перед зрителем большая соборная церковь, однако это была всего-навсего часовня.

До ее сооружения тут стоял невидный двухэтажный дом с книжными лавками на первом этаже, принадлежавший купцу И.И. Сушкину, брату архимандрита Макария, настоятеля Русского на Афоне Пантелеймоновского монастыря. Монастырь имел на Никольской на участке Богоявленского монастыря небольшую часовню, которая была постоянно переполнена народом, – святой Пантелеймон пользовался популярностью у больных, так как он, как верили, способствовал лечению самых разных болезней. Сушкин решил пожертвовал монастырю участок земли в конце Никольской улицы у Владимирской башни, и там в 1881 г. началось строительство грандиозного сооружения – новой часовни Святого Пантелеймона. Автор проекта, архитектор А.С. Каминский, задумал создать новую высотную доминанту, отмечавшую выход Никольской к Лубянской площади и перекликавшуюся с целой системой вертикалей Китай-города. В 1880 г. на небольшом и узком участке начал строить высокое – внутри высотой 20 м – здание часовни в византийском стиле. В этом здании также были и помещения для монахов. Любопытно отметить, что А.С. Каминский полностью перенес фасад старой Пантелеймоновской часовни на фасад своего здания, и в новое помещение переместили мощи и иконы из старой часовни. Освящение построенной часовни состоялось 2 июня 1883 г., а в 1932 г. ее отобрали у верующих. Тогда в протоколах заседаний Моссовета опубликовали его решение: «Принимая во внимание, что группа верующих так называемой Пантелеймоновской часовни от пользования ею отказалась, подав о том письменное заявление, руководствуясь циркуляром ВЦИК и СНК от 8/IV-1929 г., указанную часовню закрыть, а помещение передать Управлению милиции гор. Москвы». Это решение было подготовительным этапом к сносу часовни вместе с уничтожением Китайгородской стены, церкви Троицы в Полях и Владимирской церкви. В 1934 г. незаурядное произведение известного московского архитектора было сломано.

В начале правой стороны Никольской находится Шевалдышевское подворье (№ 4). Называлось оно так по фамилии купцов-фабрикантов Шевалдышевых, которым принадлежал весь участок с 1788 по 1846 г. Первый из Шевалдышевых, Тимофей Данилович, происходил из крепостных крестьян помещика П.В. Мурзина и был причислен к московскому купечеству в 1764 г. Он занялся торговлей свечным товаром и имел мыловаренную и свечную фабрику. Здесь же, на Никольской, они устроили подворье, то есть гостиницу со складскими помещениями. Кроме нее, другие строения на участке Шевалдышевых были заняты лавками, трактирами и пр. Вот одно из объявлений в газете «Московские ведомости» за 16 января 1801 г.: «…в доме московского купца Шевалдышева, у грека Томазаки продаются новопривезенные напитки, ведрами: Малага по 16 р., Кипрское красное и белое 2-го сорту 8 р. Бутылками: Венгерское старое Токайское 5 р., полушампанское 250 к., <…> Водки: лимонная, померанцевая, персиковая 2 р., анисовая, тминная 150 к.».

До покупки участка Шевалдышевыми в 1788 г. он был занят большой барской усадьбой, владельцами которой в XVII в. (и, вероятно, ранее) были князья Хворостинины, давшие много деятелей, известных в русской истории. Угасший теперь род Хворостининых происходил от князя Михаила Васильевича, по прозванию Хвороста (так иногда называли сплетников) из ярославской ветви Мономаховичей. На Никольской владельцем усадьбы был его сын Иван (умер в 1571 г.), славный военными заслугами при царе Иване Грозном, пожалованным «золотым угорским» (тогда не было орденов, а за заслуги жаловали монеты, в данном случае венгерский золотой). Сын его Дмитрий был выдающимся полководцем, заслужившим чины окольничего и боярина и дважды награжденный золотыми за многие отличия в руководстве войсками. Внук его Федор Юрьевич Хворостинин был близок к царю Алексею Михайловичу и часто приглашался к государеву столу и также участвовал в военных действиях. Его дочь княгиня Мария стала последней из рода Хворостининых и, выйдя замуж 4 июня 1671 г. за князя Бориса Алексеевича Голицына, передала в голицынский род усадьбу на Никольской.

Борис Алексеевич – один из самых приближенных людей к Петру I, ревностно способствовавший победе его и Нарышкиных над Софьей. Был он умным, энергичным, образованным и неколебимо верным царю. Правда, как и многие в его окружении, не брезговал рюмкой – свои письма к Петру он начинал латинскими фразами, а заканчивал нередко так: «Бориско, хотя был пьян». При управлении им Казанским приказом он, по словам князя Бориса Куракина, действовал «так абсолютно, как бы был государем» и не преминул край этот разорить.

После него двор перешел к сыну Алексею, от него через несколько его потомков достался генерал-поручику Степану Матвеевичу Ржевскому, участнику нескольких войн, которые дали ему возможность проявить храбрость и недюжинные военные способности. Он по зимам обычно жил в Москве, и здесь во дворце на Никольской он «очень весело давал пиры и театры», на которые «съезжалась все первостатейные обыватели Москвы». По словам его племянника поэта и любителя театра князя И.М. Долгорукова, «Ржевский был человек самого острого и приятного ума; я признаюсь, что после него и до сих пор я редко встречал людей, ему подобных в хитростях и оборотах ума; притом был характера живого, быстрого, вспыльчивого и склонен ко всякого рода забавам; мне кажется, будто я слышу его пылкий разговор, вижу его быстрые движения, игривость ума и веселость духа. Каков был Ржевский, таких людей наше время уже не образует; он дослужился до чина генерал-поручика и был бы, по талантам своим, великий полководец, если бы смерть не прекратила дни его прежде, нежели, по силам его, ожидать было можно».

По дошедшему до нас плану 1776 г. мы знаем, какой была тогда усадьба С.М. Ржевского. Она делилась примерно пополам – левая (с улицы) часть, примыкающая к участку Богоявленского монастыря, была жилой: в глубине парадного двора, ограниченного двумя флигелями, стоял двухэтажный господский каменный дом, на котором тогда надстраивался еще один этаж; правая часть, примыкавшая к Ветошному ряду, была хозяйственной с несколькими каменными деревянными строениями, а по линии Никольской выстроился длинный ряд «французских галантерейных лавок», а в одном из флигелей продавались «у Кандитера Апре разного рода десерты, плат-филе, сделанные на торелках, регулярные декорации, бискюи, разные Французские конфекты, сыроп и всякого рода драже».

В начале XIX в. здесь находилась книжная лавка известного книгопродавца Александра Ширяева, публиковавшего книжные росписи: в объявлении «Московских ведомостей» 1810 г. говорилось о его «новооткрытом книжном магазине» в доме Шевалдышева.

Планировка участка сохранялась без особых изменений до 70-х гг. XIX столетия; только правая часть со временем застроилась по периметру, но с переходом всего домовладения от Шевалдышевых к купцам Алексеевым все было перестроено. Алексеевы принадлежали к купеческой фамилии, давшей известных предпринимателей, меценатов и общественных деятелей.

В 1873–1874 гг. С.И. Алексеев возвел по проекту архитектора Н.И. Финисова сложное в плане, но удобное здание «для торговых помещений и меблированных комнат»: от строения, протянувшегося по Никольской, перпендикулярно к нему отходили три корпуса, проходы между которыми предполагалось закрыть стеклянными крышами и устроить таким образом торговый пассаж. Ныне проход во двор этого здания закрыт, и уже нельзя увидеть там красивые ажурные металлические лестницы.

Часть Шевалдышевского подворья, выходящая на угол Ветошного переулка, стоит на земле бывшего казенного питейного дома «Ветошная истерия», упраздненного в 1868 г. Слово «истерия» в данном случае не медицинский термин, а искаженное слово «австерия», которое появилось в русском языке, попав в него из польского, обозначавшее трактир или гостиницу. На Никольской улице гостиницы появились в конце XVIII в. В доме Алексеева ее завел грек Моранд Стронгило, на верхнем этаже гости поднимались в трактир, а в нижнем находилась «Цареградская кофейная», где посетителям подавали левантский кофе и глинтвейн, а за трубками они читали единственную тогда газету «Московские ведомости».

Дом Алексеева занимали различные торговые заведения, ресторации и трактиры, и в том числе устроившийся под крышей трактир, рядскими купцами прозванный «Четыре компаньона». Тут была и «Большая Городская гостиница», пивная известного завода Корнеева и Горшанова, целых три часовых магазина и столько же иконных лавок. В советское время торговля ушла отсюда и вперемежку с конторами и складами обосновались жильцы. В одном из дворовых корпусов жил выдающийся скульптор Дмитрий Цаплин, и там же была его мастерская. Он родился в 1870 г. и прожил долгую жизнь – скончался 97 лет. Цаплин работал в Париже, вернулся в СССР, но его творчество не вписывалось в официальное искусство.

На углу улицы и Богоявленского переулка теперь стоят торговые лавочки и поблизости от них два дома, которые построены на участке Богоявленского монастыря, главный собор которого находится в глубине переулка. Один из них, под № 6, выходит торцом на Никольскую, а второй – тот, что подальше, в стиле монументального сталинского классицизма – построен в 1950-х гг. Об этом участке см. главу «Богоявленский переулок».

Во многих книгах о Москве пишется, что на Никольской, 8 находится Успенская церковь, но ее нигде как будто не видно – где же она? Под этим номером по Никольской тянется с заворотом в Богоявленский переулок длинный и скучноватый, монотонный дом без всяких признаков церкви. Но для того, чтобы ее увидеть, надо войти с Никольской в один из двух дворовых проездов.

Церковь стоит в окружении невидных дворовых разнокалиберных строений, которые и дали ей свое имя – «что на Чижевском подворье». Ее скромное здание, «иже под колоколы», украшенное характерными деталями московского барокко – наличниками, полуколонками, «гребнями», явно свидетельствует о времени постройки: конец XVII столетия.

Здание Успенской церкви было построено в 1691 г. Она долгое время считалась домовой церковью владельцев участка, но в 1799 г. тогдашнему владельцу П.А. Кусовникову было отказано иметь домовую церковь, и она стала приписной к церкви Троицы, что в Полях.

Сначала она была освящена в память святого Михаила Малеина и являлась придельным храмом к церкви Жен-Мироносиц (в честь тех женщин, которые принесли миро для распятого Христа и были свидетельницами его воскресения). Утверждается, что тут находился Мироносицкий монастырь, на основании выписки из документа: «…а до Московского де пожару тут же близко особь церкви свв. Жен Мироносиц была поставлена церковь во имя Михаила Малеина… одною стеною на его боярский двор, а другою стеною на Мироносицкий монастырь», но под монастырем, весьма вероятно, имелся в виду церковный участок Мироносицкой церкви.

Она называлась «что в Кохтях, у Когчин, у Кокчина двора», и, как предполагает историк И.М. Снегирев, этот двор мог принадлежать одному из татарских чиновников, по имени Когча.

Первые сведения о Мироносицкой церкви относятся к 1595 г. – тогда ее деревянное здание было построено или, что более возможно, восстановлено после пожара. В 1647 г. строится каменное здание Мироносицкой церкви, которая была приходской для стоявшего напротив Печатного двора, – в ней совершалось освящение отпечатанных книг.

В 1774 г. и здание церкви, и церковная земля продаются владельцу соседнего участка П.Б. Шереметеву: «…место бывшее при церкви Жен Мироносиц, занимаемое священнои церковнослужителями, отдано в 1774 году… графу Петру Борисовичу Шереметеву в вечное и потомственное владение… а состоящая на оной земле церковь Жен Мироносиц предоставлена в содержание и призрение Его Сиятельства».

К 1808 г. Мироносицкую церковь сломали, материал, оставшийся от сломки, был отдан на построение колокольни Космодамианской церкви в Старых Панех, а земля в 1811 г. продана соседнему владельцу П.А. Кусовникову.

К началу XVII в. восходят первые сведения о владельце участка, на котором сейчас стоит здание Успенской церкви. Им был тогда боярин Андрей Телятевский, из тверских князей, служивший рындой (телохранитель, оруженосец) при царях Иване IV и Федоре Ивановиче. Он, как ни покажется это странным, участвовал в начале XVII в. в мятеже против московского правительства, предводителем которого был его холоп, Иван Болотников. По переписной книге 1626 г. владение на Никольской принадлежит сыну, стольнику князю Федору Телятевскому, служившему воеводой в Астрахани. Он умер в 1645 г. и на нем род Телятевских прекратился.

После Телятевского владение разделилось на две части: одна из них, выходящая на Никольскую, перешла к Борису Михайловичу Салтыкову (1638 г.), а вторая, выходившая в Богоявленский переулок, его брату Михаилу.

Б.М. Салтыков благодаря родству с матерью царя Михаила Федоровича стал пользоваться большим влиянием при дворе, но с возвращением патриарха Филарета из польского плена был удален от двора и выслан в деревню, откуда он возвратился лишь после кончины патриарха. После 1644 г. участок перешел к его племяннику, тобольскому воеводе Петру Михайловичу Салтыкову, а от него к его сыну Петру Петровичу Салтыкову (ум. в 1700 г.) и на протяжении первой половины XVIII в. его наследникам.

Вторая часть от М.М. Салтыкова, кравчего (должность и придворный чин. – Авт.) при дворе молодого царя Михаила Федоровича, умершего в 1671 г., перешла к его сыну Петру и в XVIII в. (с 1738 по 1763 г.) принадлежала Михаилу Михайловичу Салтыкову, статскому советнику и президенту Камер-коллегии (она ведала доходами, сборами пошлин и недоимок).

По сведениям, опубликованным в XIX в., в труде Н. Соловьева по истории церкви Троицы, что в Полях, в 1763 г. обе части объединяются в руках вдовы М.М. Салтыкова Екатерины Михайловны Салтыковой, и в 1769 г. весь участок переходит к гвардии капитану князю М.И. Долгорукову, почетному опекуну Московского воспитательного дома, владевшему им до 1774 г. Однако из хранящегося в РГАДА (Российском государственном архиве древних актов), в фонде Юстиц-коллегии, текста купчей крепости выяснилось, что весь этот участок до М.И. Долгорукова принадлежал княгине Наталье Борисовне Долгоруковой.

Н.Б. Долгорукова (1714–1771), дочь графа Бориса Петровича Шереметева, в 1730 г. вышла замуж за фаворита Петра II князя Ивана Алексеевича Долгорукова, а через три дня после свадьбы была сослана вместе с ним в Березов, где у них родился сын Михаил. В 1738 г. князь Иван был увезен из Березова и после пыток колесован. Известны ее «Записки» – прекрасный образец исповеди любящей женщины. Ее воспели поэты И.И. Козлов и К.Ф. Рылеев.

Из ссылки она вернулась в Москву в 1740 г. и в 1758 г. постриглась в монахини. Возможно, что именно в этом году владение на Никольской перешло к ее сыну князю М.И. Долгорукому (отцу известного поэта И.М. Долгорукого).

На плане 1763 г. на участке показаны каменные двухэтажные палаты сложной ступенчатой формы, выходящие на Никольскую, и два длинных строения, разделенные въездными воротами по Богоявленскому переулку. Эта планировка почти не менялась до радикальной перестройки, начавшейся в 40-х гг. XIX в.

М.И. Долгорукий продал свою усадьбу в 1773 г. за 5 тысяч рублей вице-президенту Военной коллегии, графу Валентину Платоновичу Мусину-Пушкину (сыну сенатора Платона Петровича, которого по доносу Бирона за «дерзкие» речи арестовали и после жестоких пыток сослали с урезанием языка на Соловки), много раз отличившемуся в военных кампаниях, командующему армией в шведскую войну 1788–1789 гг. Павел I пожаловал его генерал-фельдмаршалом, но, как писал биограф, он должен был «стоять на ряду более с искусными царедворцами, нежели с победоносными вождями, по нерешительности своего нрава».

Следующим владельцем (с 1785 по 1791 г.) был генерал-поручик Михаил Сергеевич Потемкин (1744–1791), обязанный своей карьерой (он был генерал-кригс-комиссаром) и богатством родству с князем Г.А. Потемкиным-Таврическим и женитьбе на его племяннице Т.В. Энгельгардт. В 1791 г. он утонул, и двором на Никольской стала владеть его сестра Пелагея Потемкина, а от нее он перешел в 1798 г. к надворному советнику Петру Алексеевичу Кусовникову, который в 1811 г. присоединил к основному своему владению соседний церковный участок. С тех пор участок № 8 по современной улице 25 Октября приобрел существующие и сейчас границы.

В пожар 1812 г., начавшийся в Китай-городе во время оккупации Москвы наполеоновскими войсками, дом Кусовникова не сгорел, так как в нем квартировал интендант французской армии, гражданский губернатор завоеванной Москвы Жан-Баптист Лессепс. П.А. Кусовников оставался владельцем усадьбы до 1823 г., а после него владелицей стала его вдова, а потом сын, генерал-майор П.П. Кусовников.

В доме была книжная лавка братьев Ивана и Афанасия Силаевых, основателей известной впоследствии книгоиздательской и торговой фирмы, с которыми многие известные литераторы – Е.А. Баратынский, П.А. Вяземский, Д.В. Давыдов, А.И. Тургенев – поддерживали добрые отношения.

В 1842 г. все владение № 8 по Никольской переходит к купцам первой гильдии братьям Гавриилу и Алексею Васильевичам Чижовым, владельцам банкирской конторы. Они-то и предпринимают значительные строительные работы, определившее современный облик этого участка, – в 1844–1854 гг. возводятся трехэтажные здания по периметру и в глубине участка, полностью скрывшие здание Успенской церкви, оставшейся во дворе. Чижовы в 1847 г. открывают подворье, то есть гостиницу с помещениями для торговли и хранения товаров, которое вплоть до революции так и называлось – «Чижовское подворье», и здесь же была и их банкирская контора. Иногда это подворье связывают с именем известного в России предпринимателя и инженера Ф.В. Чижова, но он не имел к подворью никакого отношения. В «Чижовском подворье» была лавка, в которой до 1878 г. торговал отец известного впоследствии собирателя Петра Ивановича Щукина, который вспоминал о строгих порядках, введенных отцом.

В гостинице жила возлюбленная Сухово-Кобылина, позднее известного драматурга, Симона Диманш, кончившая свой земной путь так трагически – труп был найден на Ходынском поле, и в смерти обвиняли ее любовника. Следствие длилось много лет и не сумело определить, кто же убил ее. Оно круто изменило жизнь Сухово-Кобылина и послужило причиной создания его известных пьес.

Перед коммунистическим переворотом «Чижовское подворье» было оживленным местом: тут находились гостиница «Торговая», издательства и книжные магазины «Кушнерев и Ко» и «Право», «Московское общество мануфактур галантерейных и бельевых розничных торговцев», торговый дом «С. и И. Иванов». Здесь же торговали кожаными, красильными, резиновыми и писчебумажными товарами, мануфактурой, готовым платьем, пуговицами, платками, книгами. На углу с Богоявленским переулком находился парфюмерный магазин известной в Москве фирмы «Ралле и Ко», которая украсила фасад красивыми барельефами в стиле модерн.

В 1918 г. здание «Чижовского подворья» заняли служащие Наркомата путей сообщения, прибывшие из Петрограда; в 1920-х гг. тут находилось общежитие, 3-й дом Реввоенсовета, где жили военачальники Блюхер, Тухачевский, Рокоссовский, Тимошенко, Новиков, Алкснис, Баранов, Дыбенко, Триандафилов, а Успенскую церковь занял Наркомвоенмор.

В настоящее время в зданиях на этом участке находятся несколько десятков различных организаций, в том числе редакция журнала «Знамя», издательство «Лесная промышленность», московский филиал Русского Географического общества, различные НИИ и конторы.

Еще на первом подробном плане, или, скорее, рисунке á vol d’oiseau («с птичьего полета»), снятом в самом конце XVI столетия и изданном в Европе, в этом месте показаны владения двух богатых и именитых бояр: с севера Aula Knees Boris Tzerkaske и с юга Aula Petri Mikitovits Selemetoffschi, то есть «Двор князя Бориса Черкасского» и «Двор Петра Никитича Шереметева» – именно они означены среди других на полях плана. Ныне оба владения составляют нынешнее, под № 10, по Никольской.

Двор Черкасского находился на углу переулка, названного по его фамилии. Согласно легенде, князья Черкасские произошли от египетского султана, переселились на Северный Кавказ, а там перешли под покровительство московского царя. В царствование Ивана IV они благодаря женитьбе царя на Марии Темрюковне получили важное значение при дворе. Владелец двора на Никольской князь Хорошай (в крещении Борис) Камбулатович, двоюродный брат царицы Марии, появился в Москве в 1577 г. Он неоднократно участвовал в военных действиях на воеводских постах и получил чин боярина. Он женился на Марфе Романовой, сестре будущего патриарха, и при Борисе Годунове, боявшемся и преследовавшем всю семью Романовых, попал в опалу и умер в ссылке.

В некоторых источниках рассказывается, что Григорий Отрепьев, будущий царь Лжедмитрий, перейдя от Михаила Романова, служил у его шурина князя Черкасского. Обладая незаурядными способностями, «зело грамоте горазд», талантливый и честолюбивый, он вошел у него «в честь» и сделал неплохую карьеру, служа, возможно, в качестве дворецкого или конюшего. После ареста своего патрона он спасается бегством, скитается из монастыря в монастырь, в одном из них постригается в монахи, чтобы впоследствии объявить себя сыном Ивана IV царевичем Дмитрием.

Князь Иван, сын Бориса Черкасского, после воцарения первого Романова, кому он приходился двоюродным братом, сразу же стал боярином, под управлением которого находились важнейшие приказы, а после смерти отца царя, патриарха Филарета, князь Иван Черкасский фактически находился во главе правительства. Он не имел потомства, и его богатства, в том числе Никольский дом, перешли к племяннику Якову Куденетовичу, который при царе Алексее Михайловиче принимал активное участие в дворцовых событиях, стал выдающимся военачальником, успешно воюя против Польши; его сын Михаил также был ближним боярином, воеводой в Новгороде и Тобольске, где умелым управлением заслужил расположение Петра I.

Следующий владелец Никольского дома, Алексей Михайлович Черкасский, возможно, был самым известным из князей Черкасских, занимая в XVIII в. при дворе нескольких правителей высшие чины и должности: действительный тайный советник, сенатор, кабинет-министр, великий канцлер. Его биография в Русском биографическом словаре занимает несколько страниц, много больше, чем кого-либо из других Черкасских. Как писал автор статьи, известный историк Н.П. Павлов-Сильванский, «принадлежа, таким образом, к старинному княжескому роду, находясь в родстве с знатнейшими русскими фамилиями, князь Алексей Михайлович к тому же был очень богат, у него было свыше 70 000 душ крестьян, масса золота и бриллиантов – и все это, вместе взятое, повело к тому, что, несмотря на далеко не выдающиеся его способности, на всю малозначительность его как личности („сей человек, – отзывался о нем князь М.М. Щербатов, – весьма посредствен разумом, ленив, не знающ в делах и, одним словом, таскавший, а не носящий свое имя и гордящейся единым своим богатством“), ему пришлось сыграть довольно крупную роль в политической жизни того времени. С другой стороны, несомненно, что именно указанным свойствам своей натуры он и был обязан, что в то бурное время переворотов, быстрых возвышений и столь же быстрых падений, ему до конца жизни удалось неизменно занимать высокое положение, сохранить свои богатства и пользоваться почетом».

После неожиданной смерти 14-летнего императора Петра II Верховный тайный совет, составленный из восьми известных деятелей государства, решает призвать на престол племянницу Петра Великого Анну Иоанновну, вдову курляндского герцога, и направляет в Ригу посольство с «кондициями» (условиями) ограничения самодержавия. Анна соглашается и прибывает в Москву.

В то время в Москве собралось много представителей дворян, и среди них зрело недовольство замыслами «верховников». По словам современников, возбуждение умов было необыкновенным, и по Москве тайные сборища носили пылкий характер, и, что удивительно, общество будто проснулось от векового сна, почувствовав возможность свободы. В России, во мраке самодержавного государства, где все зависело от одного слова, одного каприза государя, открыто обсуждали, «какой образ правления избрать для России: одни хотят ограничить власть государя правами парламента, как в Англии, другие – как в Швеции, третьи хотят устроить избирательное правление, как в Польше; наконец, четвертые желают аристократической республики без монарха», – писал испанский посол де Лириа, а секретарь французского посольства Маньян сообщал в Париж: «Здесь на улицах и в домах только и слышны речи об английской конституции и о правах английского парламента».

Противник «верховников» новгородский архиепископ Феофан Прокопович писал об этом времени: «Жалостное везде по городу видение стало и слышание; куда ни прийдешь, к какому собранию ни пристанешь, не иное что было слышать, только горестные нарекания на осьмиличных оных затейщиков; все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, несытое лакомство и властолюбие».

В доме Черкасского на Никольской 23 февраля 1730 г. собрались сторонники ограничения самодержавия, за что ратовали Голицыны и Долгорукие, а другая партия, стоявшая за его сохранение, уничтожение Верховного тайного совета и восстановление Сената, собиралась в доме Барятинского на Моховой (на месте старого здания Московского университета). Всю ночь с 23 на 24 февраля 1730 г. между Моховой и Никольской обе группы пересылались между собой, пытаясь согласовать свои позиции. С Моховой на Никольскую ночью приехал Василий Татищев (известный государственный деятель и историк) с предложением безусловного сохранения самодержавия. Тут поднялись споры с партией Черкасского, стоявшей на позиции некоторого ограничения прав монархии, однако князю Антиоху Кантемиру удалось примирить обе стороны. Он написал челобитную и повез ее на Моховую, где ее подписали 74 человека, и в первом часу ночи все поехали на Никольскую, где собрали еще почти 100 подписей. 25 февраля 1730 г. все собрались во дворец Анны Иоанновны, где она отказалась от подписанных ею ранее так называемых «кондиций», то есть условий, ограничивающих ее власть, и при всех надорвала их (надорванный подлинник «кондиций» хранится в Архиве древних актов в Москве). Как написал историк В.О. Ключевский, «так кончилась десятидневная конституционно-аристократическая русская монархия XVIII в., сооруженная 4-недельным временным правлением Верховного тайного совета».

Единственной наследницей баснословного богатства Черкасского была его единственная дочь Варвара, самая завидная невеста России. К ней сватался дипломат и поэт Антиох Кантемир, сын молдавского господаря, но отец Варвары был против этого брака. Она вышла замуж за богача, сына петровского фельдмаршала Петра Борисовича Шереметева, который, таким образом, стал еще более богат, получив в числе многих подмосковные села Вешняково (около шереметевского Кускова) и знаменитое позже Останкино и прекрасные земли в Коломенском уезде, а на Никольской улице присоединил к своей большой усадьбе еще и соседний участок Черкасского.

Известно, что Шереметевы владели участком, находившимся по Никольской южнее усадьбы Черкасских, по крайней мере с конца XVI столетия, когда тут жил Петр Никитич Шереметев, сын боярина Никиты Васильевича, которого Иван Грозный, несмотря на заслуги («почтенна суща, мужа храбраго и на телеси от варварских рук немало ран имуща»), велел, по рассказам иностранцев, на своих глазах изрубить в куски, ноги и руки завернуть в тонкое сукно и послать в подарок его жене. Вина Шереметева неизвестна, да и была ли она? Тиран уничтожал бояр, дворян, духовенство, простых людей по своей прихоти и сам же составлял синодики, рассылая их по монастырям, приказывая молиться за своих жертв.

Как пишет биограф, Петр Шереметев «отличался весьма непривлекательными качествами, из которых главными были: бессердечность, хитрость и корыстолюбие». Дошло много сообщений о его местничанье, то есть спорах о приличествующем по рождению и служению месте. Он просто отказывался принимать назначение, и бывало так, что ему приходилось подчиняться силе: «Петра Шереметева скована вывезти в телеге за посад да послать на службу».

После него Никольскую усадьбу унаследовал старший сын от брака с Феодосьей Борисовной Долгорукой Иван Петрович, пользовавшийся большим почетом при дворе, несмотря на то что он играл неблаговидную роль в ополчении Ляпунова и позднее Пожарского – в Костроме он «прямил» польскому королевичу Владиславу (оставался верным) и хотел было противиться нижегородскому ополчению, но против него встали костромичи и убили бы его, если бы его не выдали Пожарскому. Дом Шереметева на Никольской улице сгорел во время военных действий в Смутное время и был восстановлен вдовой заново. В 1647 г. участок перешел к сыну Василию в 1647 г. и далее в 1672 г. к единственному сыну Петру Васильевичу Меньшому, «пожалованному в бояре» в 1678 г., служившему воеводой в Пскове, Тобольске, Казани и бывшему начальником Поместного приказа. Он возвел в своем имении селе Уборы в 1694–1697 гг. самую красивую церковь в Подмосковье, великолепный пример московского барокко. Его сын, поручик флота Алексей Петрович Шереметев (ум. в 1723 г.), унаследовал усадьбу, которая перешла по семейному разделу к вдове Анне Яковлевне, дочери знаменитого сподвижника Петра Великого князя Якова Федоровича Долгорукова, а в 1746 г. числится за Петром Борисовичем Шереметевым (1713–1787), старшим сыном другого «птенца гнезда Петрова» фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева (от его второго брака на Анне Петровне Салтыковой).

Он не был так известен, как его отец, служебная карьера Петра Борисовича далеко продвинулась лишь после женитьбы в 1743 г. на богатой невесте Варваре Алексеевне Черкасской. Она скончалась после 24 лет брака, а в следующем году умерла его любимая дочь Анна, и он просил о полной отставке императрицу Екатерину II, которая согласилась и уволила его «вечно от службы Нашей военной и гражданской».

Обладая 140 тысячами крепостных, он 20 лет прожил в Москве барином, изумляя москвичей и приезжих иностранцев блестящими приемами и театральными постановками. Особенно запомнился прием, оказанный Екатерине II в 1787 г. в Кунцеве. Вот что писал французский посол граф Сегюр: «Я никогда не видел у частных лиц такого громадного количества всяких золотых и серебряных сосудов, фарфора, алебастра и порфира, которым изобиловали столовые залы графа. Но всего удивительнее было то, что все это несметное число хрустальной посуды, покрывавшей стол, за которым сидело около ста человек, было разукрашено вделанными в каждую вещь дорогими, неподдельными драгоценными каменьями разнообразнейших цветов и пород».

Вскоре после этого праздника П.Б. Шереметев скончался, и наследником стал Николай Петрович Шереметев, также не сделавший большую придворную карьеру, хотя и был товарищем детства изменчивого императора Павла I. Шереметев удалился в Москву и посвятил свою жизнь музыке и театру. Он был неплохим музыкантом и сам аккомпанировал на виолончели певице его театра Прасковье Жемчуговой.

Дочь крепостного князей Черкасских кузнеца Ивана, которой была позднее присвоена фамилия (в России еще и в конце XIX в. у крестьян не было фамилий) Ковалева, или Ковалевская (коваль – это кузнец), получила прекрасное по тому времени образование, воспиталась в школе актрис в Кускове. Она обладала музыкальными способностями, хорошим голосом и артистическими способностями. Любовь к музыке, ее замечательный ровный характер сблизили ее с графом Николаем Петровичем. В продолжение 20 лет они были близки друг другу, а в 1801 г. официально закрепили свои отношения церковным браком. Как писал сам Николай Петрович после ее ранней кончины, «любил ее паче жизни моей и не токмо здесь, но и за пределом жизни любить не перестал и уверен, что и при последнем издыхании моем любить не перестану».

Во всех книгах о них утверждается, что бракосочетание происходило в церкви Симеона Столпника на Поварской (здание ее сохранилось), но оказалось, что в церковных книгах церкви Николая, «что близ старого Каменного моста», было записано, что обряд совершался именно там, что, правда, противоречит другим документам.

В списке домов Шереметевых, хранящемся в их фонде в Государственном историческом архиве в Петербурге, владение на Никольской называлось «Большим Китайским домом». Участок был обстроен двухэтажными каменными домами по трем сторонам, оставляя парадную открытой. В левом флигеле (на углу с Большим Черкасским переулком) у Шереметевых находился сравнительно небольшой театральный зал, который действовал зимой, а летом декорации и актеры переезжали в Кусково. Но Николай Петрович Шереметев задумал выстроить здесь огромный «центр искусств» и заказал его проект лучшим европейским художникам, однако задуманное не осуществилось, и вместо него в его подмосковной усадьбе Останкино построен уникальный деревянный театр-дворец.

Владение на Никольской использовалось хозяевами для получения дохода – строения на участке сдавали внаем. В 1860 г. весь участок арендует известный в то время подрядчик А.А. Пороховщиков и строит в 1862 г. по проекту А.С. Никитина по красной линии Никольской между двумя флигелями усадьбы неприглядное здание гостиницы, названной «Шереметевское подворье». Тот же Пороховщиков асфальтирует прилегающую часть Никольской.

Это здание гостиницы памятно тем, что в нем остановился в 1874 г. будущий известный художник Михаил Нестеров, приехавший в Москву сдавать экзамены в младшее отделение Императорского Высшего технического училища. Он писал в воспоминаниях: «Остановились мы [с родителями] на Никольской, в Шереметевском подворье, излюбленном провинциальным купечеством» (его отец был уфимским купцом).

Перед Октябрьским переворотом участок принадлежал братьям Александру и Сергею Шереметевым, сохранившим немалую часть старинного богатства, – перед 1918 г. они владели 400 тысячами десятин земли в разных губерниях России. В 1898–1900 гг. они почти полностью изменили застройку: на углу с Большим Черкасским переулком появилось монументальное доходное строение (архитектор А.Ф. Мейснер; год окончания строительства виден на правой части дома со стороны Никольской). В угловом с Большим Черкасским переулком помещении 13 октября 1900 г. открылся шикарный парфюмерный магазин фирмы «Брокар», отпраздновавшей таким образом свой 36-летний юбилей. Магазин отделали в стиле модерн, прилавки, мебель, лампы были сделаны по индивидуальным рисункам. «Магазин, без преувеличения, может считаться единственным в своем роде образцом художественной отделки торгового помещения», – сообщали газеты. Теперь тут компьютерный магазин и ничего из старого великолепия не сохранилось. Тот же архитектор построил несколько корпусов во дворе (в них перед большевистским переворотом находились меблированные комнаты) и между 1902 и 1910 гг. пятиэтажный корпус справа от основного здания для торговых целей и также меблированных комнат «Шереметевское подворье», переехавших сюда из здания, построенного Пороховщиковым, а в нем поместилось несколько магазинов, и в их числе магазин хрусталя заводов Нечаева-Мальцева, винный фирмы Шустова (славились шустовские коньяк и наливки), иконный, галантерейный, ювелирный и др.

В советское время в различных строениях на этом участке находилось множество учреждений, и в том числе издательства «Academia» (куда директором определил Л.Б. Каменева его старый соратник Сталин для того, чтобы через короткое время убить) и «Художественная литература», а также редакции журналов «Красная новь», «30 дней», «Октябрь», «Романгазета», типография «Красный Восток» и многочисленные редакции изданий на самых разных языках: на татарском – «Эшче», «Игенчеляр», «Фэн-Эм-Дин», «Ударниклар», мордовском – «Якстере Теште», марийском – «Марий Йал», чувашском – «Чувашский крестьянин», литовском – «Прекалас», венгерском – «Шарло Эш Калапач».

В бывшей гостинице обосновалась швейная фабрика «Красная швея», для которой, конечно, не было никакой необходимости находиться в самом центре старого города. В 2001 г. ее выселили, и в бывшем «Шереметевском подворье» начались ремонтные работы и приспособление его под «торгово-офисно-гостиничный комплекс».

На Лубянскую площадь выходит дом № 12. Дом этот обычно назывался домом Орловых-Давыдовых, но они сами здесь никогда не жили, а сдавали его самым разным нанимателям.

Тут снимал помещение для аптеки Ландграф, а с 1832 г. обосновался известный аптекарь Карл Феррейн: он снял «в большом каменном корпусе, войдя во двор на левой руке» несколько комнат за 4 тысячи рублей в год. Отсюда он в 1862 г. переехал в дом № 21 на той же Никольской.

Бойкое место около городских ворот всегда привлекало внимание многих, и поэтому в трехэтажном доме Давыдовых два первых этажа отводились под торговые помещения, а в третьем были квартиры.

С первой половины и почти до конца XVIII в. этот участок принадлежал семье Измайловых, из которых известен генерал-майор Петр Васильевич Измайлов, владевший этим двором в 1762–1769 гг. При перевороте 1762 г. он не перешел на сторону Екатерины, которая после овладения престолом уволила его от службы. Потом владение это числилось за Иваном Ивановичем Измайловым, который, однако, в царствование Екатерины был произведен в генеральский чин. Его вдова вышла замуж за генерал-лейтенанта Петра Федоровича Талызина, от которого в 1785 г. двор переходит к графу П.Б. Шереметеву (в списке его владений он фигурировал как «талызинский двор»); в 1803 г. его продают коллежскому советнику И.В. Кусову и далее графу Владимиру Григорьевичу Орлову. В это время появилась фамилия Орловых-Давыдовых. В.Г. Орлов имел одного бездетного сына Григория, от которого этом дом перешел к дочери, вышедшей замуж за Петра Львовича Давыдова, сын которых Владимир получил право именоваться графом Орловым-Давыдовым.

Этой фамилии дом принадлежал до Октябрьского переворота. На участке находились два двухэтажных здания, выходившие фасадами к стене Китай-города и в Большой Черкасский переулок. Такая планировка сохранялась до полной перестройки: был снесен очень интересный жилой дом первой половины XVIII в. Вместо него в 1869–1870 гг. строится новый, дошедший без особых изменений до нашего времени. Автором проекта был архитектор Р.А. Гедике, тот самый, который строил у Пороховщикова «Славянский базар» примерно в то же время.

Часть дома занимало до постройки в 1911 г. своего большого здания на углу Ильинки и Новой площади правление Северного страхового общества, на месте современного продовольственного магазина со стороны Никольской улицы находилась аптека Кёлера. Возможно, именно для нее были сделаны уникальные мозаичные украшения с цветочными темами, которые еще остались в современном магазине.

До сноса Китайгородской стены Никольскую улицу завершала церковь Владимирской Божьей Матери. Вместе со стеной Китай-города, с Никольской или Владимирской крепостной башней уничтожили и изящную небольшую церковку, уютно устроившуюся у самой башни. Ее забавная главка, вся, как еж, ощетинившаяся колючками, выглядывает на многих фотографиях старой Москвы из-за высокой стены Китай-города.

Это был интересный образец скромной приходской церкви, выстроенной в стиле так называемого московского, или, как еще его называли, нарышкинского, барокко. Название это было обязано многим постройкам, появившимся в конце XVII в. в усадьбах рода Нарышкиных, особенно таким ярким, как Покровская церковь в Филях или Братские кельи Рождественского монастыря.

Церковь около Владимирской башни также была связана с Нарышкиными – на этот раз с Натальей Кирилловной, той самой, благодаря которой и возвысился этот небогатый и невидный мелкопоместный род из Тарусы после того, как она стала в 1671 г. царицей, женой царя Алексея Михайловича.

Уже царицей-вдовой Наталья Кирилловна вместе с супругами царей Петра и Ивана Алексеевичей и наследника Алексея Петровича, возможно на месте ранней часовни при крепостных воротах, выстроила эту церковь по обету, обещанию, в Китай-городе. Неизвестно почему царица Наталья дала обет построить церковь, можно лишь предположить, что церковь служила символом благодарности за упрочение сына Петра на московском троне после победы в борьбе с царевной Софьей. Строительство начали 30 июля 1691 г. Казна приняла на себя все расходы и заботы по исполнению обета: церковь строилась Стрелецким приказом под присмотром боярина Троекурова, утварью и колоколами ее снабдил Земский приказ. Ее освятили 29 октября 1694 г. во имя Владимирской иконы Божьей Матери – наиболее почитаемой святыни Русского государства. Наталья Кирилловна считала эту икону и своей покровительницей, ибо день ее ангела приходился как раз на тот же день, когда празднуется память Владимирской иконы. И в новую церковь Наталья Кирилловна пожаловала именно ту икону, которой ее перед свадьбой благословили родители. Икона эта много лет бережно хранилась в церкви.

Выбор места для строительства храма был отнюдь не случаен. На воротах башни Китайгородской стены с давних пор находился список с иконы Владимирской Божьей Матери (отчего и башня называлась часто Владимирской). Место для было выбрано в связи с тем, что в 1395 г. именно здесь, «близь града», то есть недалеко от Кремля, встретили икону, принесенную из Владимира и встреченную всеми москвичами: «…и старци с юношами, дети, младенци, и сироты, и вдови нищи и убоги, всяк возраст…»

Икону вызвали в ожидании страшного испытания – неминуемого нашествия полчищ Тамерлана. Предводитель неверных, однако, внезапно повернул назад, и москвичи, конечно, поверили в чудесное заступничество Богоматери.

В честь такого события «поставиша церковь на том месте, идеже сретоша икону святыя Богородицы принесенную от Володимеря… Сию же церковь сам свяща митрополит, во имя святыя Богородицы, честнаго устретения».

Вскоре на том же месте устроили монастырь, перенесенный позднее, возможно, со строительством крепостных укреплений на то место, где он находится теперь на улице Большая Лубянка (где он впервые упоминается в конце XVI в.).

С постройкой Китайгородской стены и перенесением Сретенского монастыря список с иконы поместили на воротах, а позднее устроили часовню, вместо которой затем построили церковь Владимирской Божьей Матери.

Здание церкви было небольшим, одноглавым и очень живописным – это был яркий и, можно сказать, хрестоматийный пример нарышкинского барокко, с характерным для него центричностью и переделанными по местному вкусу ордерными западноевропейскими деталями: колоннами, капителями, фронтонами, разнообразной формы окнами (в этой церкви были красивые и редкие шестиугольные окна).

К югу от Владимирской церкви стояло небольшое двухэтажное строение (первый этаж – 1693 г.; второй – конец XVIII в.) с колокольней на нем. В этом доме на верхнем этаже жили монахи, служившие при церкви (она считалась приписанной к Заиконоспасскому монастырю), а на первом находились книжные лавки; ранее же дом занимался богадельней.

Церковь всегда была небольшой и бесприходной, приписанной обычно к Заиконоспасскому монастырю, однако внутреннее ее убранство отличалось богатством – есть сведения, что в церкви находился иконостас, выполненный по рисунку В.И. Баженова (указ о создании иконостаса датируется 23 марта 1772 г.; его заменили в 1849 г.). Интерьер церкви был великолепен: иконостас блистал золотом, икона Владимирской Божьей Матери находилась в драгоценном жемчужном окладе с камнями, подаренном графом Николаем Петровичем Шереметевым, у царских врат находилась икона Спаса Нерукотворного, написанная знаменитым изографом Симоном Ушаковым, в ризнице храма хранились старинная утварь, пожертвованная царицей Натальей Кирилловной, пелена, шитая шелком по серебряной парче императрицей Елизаветой Петровной, там же хранилось Евангелие в серебряном окладе, весом более 5 кг, водосвятная чаша, пожертвованная боярином Петром Васильевичем Шереметевым, и воздуха (так назывались покровы на богослужебные предметы, употреблявшиеся при литургии) собственной работы императрицы Марии Федоровны, супруги Павла I. В газетах в октябре 1915 г. сообщалось об освящении церкви в связи с ремонтом и реставрацией: «Роскошный четырехъярусный иконостас заново вызолочен, на горнем месте – древняя икона Богоматери в драгоценном жемчужном окладе с камнями, данная в благословение храмоздательнице царице Наталии Кирилловне от ея родителей бояр Нарышкиных при вступлении в брак с царем Алексеем Михайловичем».

Все это, конечно, исчезло при большевиках, изымавших в 1920-х гг. церковное имущество, а в 1934 г. исчезла и сама церковь…

Переулки между Никольской и Ильинкой

Образование Ветошного переулка было непосредственно связано со строительством нового здания Верхних торговых рядов. На его месте находился узкий Ветошный ряд, крайний с востока, который предполагалось преобразовать в улицу. В 1888 г. общество, строившее новое здание рядов, безвозмездно уступило для новой улицы 828 квадратных саженей (почти 4 тысячи кв. м). Новый городской проезд получил то же название, что и торговый ряд, где торговали «ветошью». Как отмечалось в «Словаре Российской академии», изданном в конце XVIII в., в Ветошном ряду находились «лавки, в которых продают старое платье и лоскутье».

Вся правая сторона переулка образована зданием Верхних торговых рядов, а почти вся левая сторона переулка до советского времени была занята подворьями, где располагались меблированные комнаты, гостиницы, магазины и склады.

Переулок начинается от Никольской улицы с Шевалдышевского подворья (№ 1, 3 и 5), получившего название от фамилии купцов Шевалдышевых, владевших им в 1788–1846 гг. (см. главу «Никольская»).

Подворье рядом называлось Пантелеевским, по фамилии владельца. В переулок входят два его здания – № 7, выстроенное в 1874 г. по проекту А.Н. Стратилатова, и № 9 (1878 г., архитектор Н.Н. Васильев).

По сведениям описи 1742 г., здесь был двор генерала Ивана Дмитриевича Бухольцева, по фамилии которого подворье называлось также «Бухольцевым». В 1760 г. вдова генерала продала участок владельцу питейного откупа, фабриканту Михаилу Петровичу Гусятникову, который построил тут каменные лавки.

В 1870 г. это подворье покупает гвардии ротмистр Ф.Ф. Пантелеев, который и дал название подворью, удержавшееся до начала прошлого столетия. Он полностью его перестроил, возведя новые строения по периметру участка.

Совсем недавно старые и запущенные строения подворья были опять перестроены и превращены в современный торговый пассаж (авторы Л. Казакова и Г. Кальчук). Был сохранен фасад здания, но полностью изменилась внутренняя начинка. Перекрытый прозрачным покрытием двор образует некое подобие улицы, декорированной наподобие парижской, на которой в пяти этажах торговых галерей расположились магазины французских фирм. В торце помещено изображение Эйфелевой башни.

С Пантелеевским подворьем граничит Казанское (№ 11). В 1837 г. в «Русском историческом сборнике» (повторенная в 1846 г. в газете «Московские губернские ведомости») появилась статья К.П. Аверина о Казанском подворье, в которой автор предполагал, что именно здесь находился монастырь Николы Старого (см. глава «Никольская»): «Здесь еще и по сие время, несмотря на все перестройки, очень можно узнать каменную трапезу, принадлежавшую к существовавшей некогда, может быть, церкви; железные решетки на окнах, погреба, выходы, следы келий, железные затворы, своды из крупного старинного кирпича указывают на древность, вместе с преданием старожилов… Не здесь ли помещалась обитель святого Николы Старого…»

Автор этой статьи 20 июня 1836 г. вместе с историком и знатоком Москвы И.М. Снегиревым осмотрел здания подворья. Они, как отметил Снегирев в дневнике, нашли «следы монастыря Николы Старого… Там видел я здание, – продолжает Снегирев, – по-видимому, XV или XVI в., в два этажа с полуколоннами двойными во втором этаже; на Восток есть следы церкви, а внизу келий, а в другом здании, примыкающем к нему, внизу, темницы для монахов». Однако эти наблюдения, думается, не подтверждают этого предположения.

Казанское подворье связано с еще одним преступлением царя Ивана IV. По рассказу князя Андрея Курбского, царь Иван пожелал избрать митрополитом «мужа святой жизни» казанского архиепископа Германа. После долгих уговоров он согласился, но напомнил царю, что существует Страшный суд, на котором он даст ответ за свои неправедные поступки, за казни и насилия, на что Иван объявил ему: «Ты еще и на митрополию не возведен, а уже связываешь меня неволию». Через два дня казанский архиепископ был найден мертвым на своем подворье и похоронен в церкви Николы Мокрого на Великой улице у Москвы-реки. Подворье использовалось и для постоя прибывающих в Москву зарубежных иерархов – так, в 1635 г. приехал грузинский митрополит и был поставлен на Казанском подворье.

Известно, что Казанское подворье было отведено для Греческой школы, где преподавал и жил Софроний Лихуд. В синодальном списке архиерейских подворий было сказано: «Казанское архиерейское подворье, в ветошном ряду, каменное с десятью палатами». Там он «…сделал на свой счет много каменной пристройки, за которую ему ничего не заплачено». После 1722 г. школу перевели на Печатный двор.

В XVIII–XIX вв. подворье постоянно сдавалось внаем. Вот, скажем, в 1752 г. подали такие сведения о нем: «Казанского архиерея в Китае в большом Ветошном ряду, в нем покоев каменных в верхнем, среднем и нижнем апартаментах девять, из коих два для приезда того дома монахам и служителям, в одном живет дворник, а в трех, по приказанию Его Преосвященства, пущены дворником жильцы с нынешнего 1752 года, крестьяне разных вотчин трое, из них один в год по 7, другой помесячно по 15 копеек, третий понедельно по 5 копеек с паспортами, кои объявлены в полиции, а три, за ветхостию, пусты».

В 1874 г. Казанское подворье было отстроено заново архитектором А.Н. Стратилатовым, и тогда его называли «новыми теплыми рядами».

Рядом здание под № 13–15 – здесь ранее было два разных владения, которые объединились к концу XVIII в. в руках купцов Мещаниновых, давших свое имя последнему в этом переулке подворью – Мещанинову.

Они переехали из Коломны и обосновались в Москве в XVIII в. Первоначальный капитал Мещаниновы получили, занимаясь питейными откупами, и вложили его в фабричное производство – суконную и бумажную фабрики. Одного из владельцев, первогильдейского купца Демида Демидовича Мещанинова, после переселения в Москву избрали градским головой, и в дальнейшем он был одним из самых уважаемых членов московского купеческого сословия.

В XIX в. участок снова разделился на две части, и на них по проектам архитектора А.Н. Стратилатова в 1884 г. были выстроены два больших торговых здания – фасад одного из них можно увидеть со стороны Теплых рядов (см. Ильинка, 3), а фасад второго выходит непосредственно в Ветошный переулок (надстройка 1930-х гг.).

Это место связано с весьма колоритными описаниями трактирной жизни Китай-города. Здесь процветал трактир, называвшийся «Бубновским» по фамилии владельцев дома. Еще в 20-х гг. XIX в. Бубновский трактир был одним из немногих, в которых подавалась хорошее меню из русских блюд: «Охотники до хорошей икры, рыбы, ветчины и жирных поросят могут достаточным образом усладить здесь свой вкус; ибо в целой Москве нигде нельзя найти лучше сих вещей, как в означенных трактирах, а особенно у Бубнова».

В 1873 г. купцы Бубновы строят новое здание, о котором писал журнал «Зодчий»: «Первый этаж, назначенный для помещения трактира, состоит из больших зал и отдельных комнат, освещенных полукруглыми окнами, сгруппированными по три. Около стен устраиваются асфальтовые тротуары; двор также будет вымощен асфальтом, посредине его предполагается поместить фонтан с бассейном. Подвальный этаж назначается для торговли чаем и съестными припасами – это так называемое простонародное отделение трактира».

Трактир, по словам автора мемуаров «Из жизни торговой Москвы», изданных в 1913 г., «в жизни торговцев Гостиного ряда играл большую роль. Каждый день, исключая воскресные и праздничные, он с раннего утра и до поздней ночи был переполнен купцами, приказчиками, покупателями и мастеровыми. Тут за парой чая происходили торговые сделки на большие суммы». Подвальное отделение трактира получило прозвание «Бубновская дыра»: «…помещение „дыры“ состояло из большого подвала с низким сводчатым потолком, без окон, перегороженное тонкими деревянными перегородками на маленькие отделения, похожие на пароходные каюты. В каждом таком отделении, освещенном газовым рожком, стоял посередине стол с залитой вином грязной скатертью и кругом его четыре стула. Другой мебели там не было. В этих темных, грязных и душных помещениях ежедневно с самого раннего утра и до поздней ночи происходило непробудное пьянство купцов. Эти „троглодиты“ без воздуха и света чувствовали себя там прекрасно, потому что за отсутствием женщин там можно было говорить, петь, ругаться и кричать громко и откровенно о самых интимных и щекотливых предметах… Общая картина „Бубновской дыры“ была похожа на филиальное отделение ада, где грешники с диким криком, смехом, а иногда и с пьяными слезами убивали себя алкоголем… От винных испарений и табачного дыма атмосфера в „дыре“ была похожа на лондонский туман, в котором на расстоянии трех шагов ничего нельзя видеть…»

Яркое описание Бубновского трактира дал Гиляровский: «В городе был еще один русский трактир. Это в доме Казанского подворья, по Ветошному переулку, трактир Бубнова. Он занимал два этажа громадного дома и бельэтаж с анфиладой роскошно отделанных зал и уютных отдельных кабинетов.

Это был трактир разгула, особенно отдельные кабинеты, где отводили душу купеческие сынки и солидные бородачи-купцы, загулявшие вовсю, на целую неделю, а потом жаловавшиеся с похмелья:

– Ох, трудна жизнь купецкая: день с приятелем, два с покупателем, три дня так, а в воскресенье разрешение вина и елея и – к „Яру“ велели…

К Бубнову переходили после делового завтрака от Лопашова и „Арсентьича“, если лишки за галстук перекладывали, а от Бубнова уже куда угодно, только не домой. На неделю разгул бывал… Но Бубновский верх еще был приличен. Нижний же этаж нечто неподобное».

Параллельно Ветошному проходит Богоявленский переулок. Он называется по монастырю, который находится на его правой, западной стороне. В 1930 г. переулок переименовали в Блюхеровский в честь героя Гражданской войны, участника создания Красной армии маршала В.К. Блюхера, а после того, как его расстреляли по ложному обвинению, назвали переулок Куйбышевским проездом в память умершего до разгула сталинских репрессий видного партийного деятеля В.В. Куйбышева.

Возникновение монастыря, давшего имя переулку, и его история связываются с именами первого московского князя Даниила Александровича и митрополита Алексия, который здесь был пострижен и проходил послушание, а также брата преподобного Сергия Стефана, бывшего игуменом монастыря. Как писал известный архивист и автор «Обозрения Москвы» А.Ф. Малиновский, «Святой Стефан, брат преподобного Сергия, по принятии иноческого образа перешел в Богоявленский монастырь, был духовником великих князей Симеона Иоанновича и Иоанна Иоанновича и другом славившегося тогда мудростью инока Терентия. Здесь постригся св. Алексий митрополит на 19-м году и пребыл тут двадцать лет».

Недавно на территории монастыря известным археологом Л.А. Беляевым были проведены тщательные исследования, на основании которых можно утверждать, что монастырь появился на уже застроенной территории посада во второй половине XIII в. Здесь было кладбище, датируемое серединой – второй половиной XIII в., но осталось неясным название тогдашнего монастыря или же церкви.

По письменным данным, Богоявленский монастырь был основан в 1292 г. князем Даниилом. Первые строения его были деревянными, но очень рано – в конце XIV – начале XV в. – здесь появляется каменный собор (возможно, в 1342 г.), по стилю резьбы и плану близкий к Троицкому собору Сергиева монастыря. Есть даже известия, что его заложил Иван Калита, а «по отшествии его от земных к богу… совершил сию церковь чюдное Богоявление во святой обители сей и их болярин, зовомый именем Протасий», тысяцкий из рода Вельяминовых, происходивших от Кучковичей. Вообще можно предположить, что первоначально монастырь был тесно связан с усадьбой Вельяминовых здесь. В монастыре был погребен последний московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов и другие представители этого рода.

В 1690–1696 гг. собор построили заново (историк И.М. Снегирев сообщает о построении в 1624 г. нижней церкви, а о времени сооружения верхней свидетельствовала надпись на иконостасе: «В лето 7201 [то есть 1693] года создася храм сей во имя Богоявления… в четыре лета и освятися им Великим Господином Святейшим Адрианом Патриархом в месяце Януарие в 20 день»).

Престол нижней церкви освятили в честь иконы Казанской Божьей Матери – в ней похоронены многие представители знатных и славных российских родов Голицыных, Долгоруких, Шереметевых, Скавронских, Плещеевых, Салтыковых и др. Только изложение надписей на могилах, приведенное в издании конца XVIII в. «Древняя Российская Вивлиофика», занимает 45 страниц. Там находилась могила Михаила Михайловича Голицына (1675–1730), начавшего военную карьеру барабанщиком в петровском Семеновском полку и кончившего ее в звании генерал-фельдмаршала. Он руководил штурмом Нотебурга, и Петр Великий, сомневаясь в возможности овладения этою крепостью, послал к нему гонца с приказанием отступить. «Скажи государю, – отвечал Голицын, – я теперь принадлежу одному Богу» – и взял Нотебург. Голицын победил шведского генерала Левенгаупта при деревне Лесной, покрыл себя славою в Полтавском сражении, где начальствовал гвардией. Он не только одерживал победы на суше, но прославился на море – в Гангутском и Гренгамском сражениях против шведского флота. Его полный тезка (1684–1764) также прославился при Гренгаме, получил звание генерал-адмирала. В монастырской церкви похоронен и московский губернатор Сергей Алексеевич Голицын (1694–1758), при котором был открыт Московский университет, генерал-лейтенант Григорий Дмитриевич Юсупов (1676–1730), участвовавший с Петром Великим в Азовских походах и сражавшийся под Нарвой, Полтавой и Выборгом, генерал-поручик Лев Васильевич Измайлов (1685–1738), посол в Китае, участник нескольких военных походов, сын петровского сподвижника Александр Александрович Меншиков, проведший вместе с отцом и сестрами несколько лет в ссылке в Березове, освобожденный Анной Иоанновной и сделавший отменную военную карьеру, «оставя по себе память храброго воина и благонамеренного гражданина».

В церкви находились прекрасные памятники, произведения выдающихся скульпторов, которые были переданы в Донской монастырь, в филиал, к сожалению уничтоженный, Музея русской архитектуры.

В начале 1696 г. освятили верхнюю Богоявленскую церковь, украшенную лепной работой, выполненной, как предполагается, мастерской итальянца Джованни Франческо Росси, работавшего в России с конца XVII в. Примерно в это же время в монастыре возводят каменные здания келий и резиденцию настоятеля. В продолжение XVIII в. строят скромную колокольню с западной стороны, а в соборе открывают придельные храмы: наверху – Тихвинской иконы, Святого Панкратия и Рождества Иоанна Предтечи, внизу – Святого митрополита Алексия, «издавна воздвигнутый в память пребывания святителя в сей обители, Адрианом же патриархом освященный 7 июня 1697 года», Святого Георгия 1747 г. иждивением княгини Елены Долгоруковой, и Апостола Иакова, сооруженный в 1754 г., позднее переосвященный святому Феодосию Черниговскому.

Собор Богоявленского монастыря – один из самых ярких образцов московского барокко с его ярусным построением здания и пышным декоративным убором, где использовались ордерные элементы.

В 1929 г. его закрыли и передали под общежитие студентов Горной академии, нижнюю церковь отдали Метрострою, а в послевоенное время там помещался цех металлообработки. В 1991 г. в Богоявленском соборе возобновились богослужения.

Монашеские кельи находятся к западу от собора, а дом настоятеля к северу. Они перестроены в 70–80-х гг. XIX в. примерно в той же стилистике, что и монастырский собор.

Первоначально территория монастыря не выходила на Никольскую улицу, и только в 1671 г. княгиня К.И. Репнина пожертвовала земельный участок по улице, находившийся к северу от монастырского и полученный ею «по родству» от ее дяди князя Юрия Петровича Буйносова-Ростовского, – она пожертвовала «тот двор по родителех своих и по своей душе в Богоявленский монастырь». Родоначальником Буйносовых был князь Иван Буйнос, внук князя Ивана Андреевича Ростовского-Брюхатого, воевода великого князя Василия III. По сведениям, приведенным на полях первой московской карты конца XVI столетия, владельцем этого участка был князь Петр Буйносов. Его в 1603 г. пожаловали в бояре, в Смутное время боярин командовал войском против Лжедмитрия, был взят в плен и убит. Его сын князь Юрий Петрович Буйносов всю жизнь провел на государевой службе в самых разных уголках государства: его постоянно посылали то в Ярославль, то в Тулу, то в Нижний Новгород, в Казань, в Новгород. Как новгородский воевода, он много способствовал устроению Иверского монастыря. Князю пожаловали боярство в именины царя Алексея Михайловича 17 марта 1646 г. и тут же, через три дня, его уже отправили в Архангельск строить пороховые склады и укреплять город, ожидая нападения датчан.

На участке Буйносовых находилась, так сказать, мирская часть монастыря – хозяйственный двор, огороженный забором и занятый в основном службами, складами, доходными домами и лавками, дававшими существенный доход.

Над воротами со стороны Никольской возвышалась церковь во имя Рождества Иоанна Предтечи, а рядом с ней, с левой стороны, в 1873 г. пристроили небольшую часовню по проекту архитектора П.П. Зыкова, вход в которую сделали в виде резной сени с тремя шатровыми башенками над ней. В часовне находилась часть мощей великомученика Пантелеймона, принесенная из русского Пантелеймоновского монастыря с Афонской горы. Дело в том, что за десять лет перед тем афонские монахи привезли в Россию различные священные предметы для показа их и сбора денежных средств во многих городах. В Москве предметы поместили в Богоявленском монастыре и впоследствии для постоянной экспозиции устроили специальную часовню.

Благодаря популярности великомученика, которому приписывались исцеления от всех болезней, часовня была постоянно переполнена. «С раннего утра и до позднего вечера вы видите целыми группами входящих и выходящих людей, а также стоящих близ часовни в ожидании очереди приложиться к мощам св. великомученика Пантелеймона», – писал журнал «Всемирная иллюстрация» в мае 1877 г. В 1883 г. для святынь построили значительно большее здание на пожертвованном участке земли около Владимирских ворот, а Богоявленский монастырь на Никольской улице возвел доходный дом (1905 г., проект Н.Н. Благовещенского), выходящий торцом на улицу. Для его постройки монастырские власти не постеснялись снести надвратную церковь Рождества Предтечи XVII в. и жилые дома XVIII в., находившиеся по Никольской. Снос сопровождали негодующие возгласы ревнителей старины, отнюдь не возымевшие никакого действия на озабоченных денежными проблемами монахов.

Теперь угловой с Никольской улицей участок пуст, за исключением небольших строений мелких магазинов. На это место во время войны упал немецкий самолет, и после сноса поврежденных зданий в 1950-х гг. построили несколько в глубине участка пятиэтажный дом для учреждения без вывески.

В южной части монастыря монахи выстроили в 1864 г. доходные строения, создавшие так называемые Богоявленские ряды, образовавшие ансамбль с Теплыми рядами, построенными ранее на месте Певческой слободы.

В советское время монастырь закрыли, верх собора снесли, а внутри устроили производственные цеха, перед передачей собора патриархии часть его занимал репетиционный зал Государственного академического русского хора СССР им. А.В. Свешникова. В 1992 г. в трапезной части установили временный алтарь и совершили малое освящение. Впоследствии собор реставрировался, его увенчали куполом, восстановили барабан с изображениями святителей и 19 апреля 1997 г. воздвигли крест. Бывшие монастырские постройки заняты Московской регентско-певческой семинарией.

На противоположной, левой стороне Богоявленского переулка нет интересных строений с архитектурной точки зрения. Так, длинное и невыразительное строение, в которое встроен вестибюль станции метро «Площадь Революции» (1947 г., архитектор Ю.П. Зенкевич), сооружено купцами Чижовыми в 1858 г. на месте старинных палат купцов Шориных, и в нем перед 1917 г. находилось Ново-Чижовское подворье.

В Богоявленский переулок выходит Старопанский, который ранее назывался Космодемьянским по церкви, стоящей примерно на его середине с правой стороны. Старое название в 1922 г. заменили современным для того, чтобы избежать одноименности (в городе было шесть Космодемьянских переулков) и заодно освободиться от церковных названий. В этих местах находилось урочище Старые Паны, или просто Паны, где селились на Панском дворе, как можно предположить, выходцы из Польши. Двор упоминается в 1508 г. в известии о пожаре 14 мая: «В Москве горел от Панского двора посад и торг».

В середине XVIII в. на углу Старопанского переулка (№ 5/1) находилось владение купца и фабриканта Ивана Федоровича Карунина, по фамилии которого соседняя площадь долгое время называлась Карунинской. Здесь стоял трехэтажный каменный дом, первый этаж которого был занят казенным питейным домом и, конечно, торговыми лавками. В 1840-х гг. этим участком владел человек с весьма характерной фамилией: «купецкий брат Карп Петров сын Капканчиков» и тут открывается «Ново-Воронежское подворье». В 1870-х гг. участок переходит к Товариществу Даниловской мануфактуры; оно в 1877–1878 гг. сносит все старинные здания и строит сохранившееся до нашего времени здание по проекту архитектора М.П. Степанова. В нижних двух этажах его размещались магазины (во дворе сохранились даже номера над входами в них), в обширных же подвалах были склады товаров, а верхние этажи отводились для жилых комнат.

Улица Ильинка, дом № 9

Другой угол Старопанского переулка – часть Шеинова двора, выходившего на Ильинку, большой усадьбы, принадлежащей в 1620–1630-х гг. известному полководцу и государственному деятелю М.Б. Шеину (см. Ильинка, 9). В 1875 г. этот участок принадлежал А.И. Хлудову, богатому купцу, владельцу одной из самых крупных и ценных коллекций старопечатных книг. При нем на углу Старопанского переулка по проекту П.П. Скоморошенко строится пятиэтажный дом в русском стиле, образовавший ансамбль с расположенным напротив зданием Троицкого подворья того же автора. С переходом этого дома в руки новых владельцев, банкиров Рябушинских, требовалось что-то солидное, простое, но впечатляющее своей простотой, и модное, но в меру. Переделка фасада была поручена Ф.О. Шехтелю, и он создал один из своих шедевров – здание почти лишено каких-либо украшений, только скромная гирлянда над верхним этажом и плоские венки под ним несколько оживляют строгий фасад. Почти вся его плоскость занята огромными окнами, которые оставляют немного места для междуэтажных перекрытий и горизонталей, облицованных глазурованным кирпичом. Надстройка этого здания в 1913 г. архитектором А.В. Кузнецовым зрительно утяжелила его верх и исказила пропорции.

Космодамианская церковь впервые упоминается при описании летописцем пожара, случившегося 24 июля 1564 г., – тогда она была деревянной, но от того времени ничего не осталось: церковь неоднократно перестраивалась. В XVII в. она называлась по соседям ее «за Степановым двором Годунова», «за двором боярина Михаила Борисовича Шеина», или «за двором стольника Семена Ивановича Шеина», или же по местности – «в Панех». Возможно, что около 1650 г. выстроили северную (выходящую в переулок) часть здания с Успенской церковью, перестроенную в 1803 г., – тогда пристроили к уличному фасаду портик и возвели колокольню из кирпича, оставшегося после разборки церкви Жен-Мироносиц на Никольской.

По московской легенде, в этой церкви венчался Иван Грозный со своей шестой (!) женой Василисой Мелентьевой. Ее называли даже не «женой», а «женищем», подчеркивая этим, вероятно, необычность такого брака. Она была пострижена царем в монахини после того, как он заметил ее, «зрящу яро» на своего оружничего, который поплатился своей жизнью. Драма А.Н. Островского «Василиса Мелентьева» отражает некоторые события из жизни Василисы, Ивана Грозного и его царедворцев. Сам факт церковной церемонии бракосочетания вызывает сомнение, ибо церковь отнюдь не одобряла матримониальные устремления царя, да и то, что он венчался здесь, в деревянной церкви, где-то в переулке, также заставляет сомневаться в достоверности этого рассказа. В 1925 г. была проведена очень тщательная реставрация церкви под руководством архитектора Д.П. Сухова, который восстановил редкое и интересное двухшатровое ее завершение, сбитое впоследствии. Теперь церковь же действует и восстанавливается.

Напротив Космодамианской церкви, на небольшом участке, принадлежавшем ей же, в было построено конторское здание (№ 5) для арендатора – торгового дома «Аршинов и Ко». В газетах сообщалось, что 15 октября 1900 г. состоялось торжественное освящение новопостроенного дома, «все помещение которого очень эффектное по стилю и богатое удобствами». Отмечалось, что «все застроенное место, занятое складом торгового дома, лишь по наружным границам обнесено стенами; внутри все своды держатся на железных балках, покоящихся на чугунных колоннах, причем все четыре этажа, не исключая и подвального, соединяются подъемной машиной».

Первое, что останавливает внимание на фасаде здания, – огромное, в три этажа, окно, являющееся основой всей композиции. С обеих сторон оно обрамлено эркерами. Это здание – одно из первых произведений талантливого архитектора Ф.О. Шехтеля. Он проектировал не только само здание, но и детали внутреннего убранства – там еще кое-где сохранились старые дверные ручки.

Заказчик дома В.Ф. Аршинов разбогател на торговле сукном (лавка его была поблизости в доме Мещеринова на углу Старопанского и Богоявленского переулков). Его старший сын Владимир стал известным геологом, которому отец построил целый институт на Большой Ордынке – «Литогеа» (также по проекту Шехтеля), в советское время ставший Институтом минерального сырья, а сын, несмотря на все превратности, с 1915 по кончину в 1955 г. оставался его директором.

Рядом с домом Аршинова расположен большой участок (Старопанский пер., 3), который занят несколькими зданиями. Он был застроен в основном в 60-х гг. XIX в. (архитектор Н.В. Никитин), и путеводители того времени писали, что Носовское подворье – так назывался этот участок по фамилии купца-владельца – представлял собой целый гостиный двор, так как там ютилось много мелких лавочек. В 1880-х гг. архитектор В.Г. Залесский строит несколько зданий во дворе и устраивает под ним обширные подвалы, которые активно используются под склады продовольственных и аптечных товаров.

Старопанский переулок выходит в Большой Черкасский, который был назван по фамилии князей Черкасских, владевших в нем несколькими дворами. Ранее он назывался Грамотиным – по фамилии жившего здесь дипломата, думного дьяка И.Т. Грамотина, умного, начитанного, красноречивого и беспринципного деятеля Смутного времени, перекидывавшегося от одного Лжедмитрия к другому, от польского королевича Владислава к патриарху Филарету.

Большой Черкасский переулок начинается от Никольской улицы домом, который выходит и на Никольскую и на Лубянскую площадь (№ 1/12, см. главу «Никольская улица»), а за этим строением на одном углу Малого Черкасского переулка (переулок был проложен примерно между 1739 и 1767 гг.) – здание Калязинского подворья (№ 3), принадлежавшего монастырю в городе Калязине, а на другом Спасо-Ярославского подворья. Рядом находится несколько строений (№ 7), образующих разветвленный двор, называвшийся «Пашковским» или «Общественным» (о них см. в главе «Новая площадь»).

Дома № 9 и 11 стоят на большой усадьбе князей Черкасских, давших свое имя переулку. В 1832–1866 гг. дом № 9 принадлежал знаменитой Русско-американской компании, учрежденной для освоения и управления так называемой Русской Америкой – Аляской, Алеутскими островами и северо-западным побережьем Северной Америки. Тогда здесь стояло двухэтажное здание с торжественным портиком на арках, увенчанных аттиком. В 1901 г. все постройки на участке были сломаны и сооружено новое здание по проекту архитектора А.Ф. Мейснера. Ему же принадлежит и выразительный рисунок металлических створок ворот, один из редких теперь примеров прикладного искусства модерна.

Большой Черкасский переулок, дом № 9. Деталь фасада

Дом № 11 – постройка послепожарного периода, позднее значительно переделанная, а дом № 13 – часть большого владения Северного страхового общества, которое выходило на Новую площадь, на Ильинку и сюда в переулок, где в 1899 г. архитектором О.Г. Пиотровичем было выстроено существующее здание. Тут в 1930-х гг. помещались редакции журналов «На суше и на море» и «Физкультура и спорт». Рядом – дом, построенный архитектором А.В. Ивановым в 1902–1903 гг. для меховщиков Гуськовых, владельцев большой коллекции лубочных картин. Здесь также надо обратить внимание на великолепные ворота. В зданиях, которые стояли тут ранее, помещалось Вологодское подворье (в конце XVIII в.), а в первой половине XIX в. – Украинское подворье. Здесь был знаменитый на всю Москву ресторан и при нем лавка, называвшиеся по фамилии содержателя Михаила Арсентьева «Арсентьичем» (до 1901 г. она находилась по соседству – в доме № 17). По словам современника, «…лавочка славилась своим гастрономическим товаром – рыба, ветчина, ростбиф, телятина и почки продавались там столь отменные, что за ними ездили из разных концов Москвы. Артисты были неизменными посетителями этого скромного магазина, и Медведеву, Самарина, Садовских можно было встретить там постоянно. Порой у прилавка начинались какие-либо театральные разговоры и длились часами». Гиляровский писал, что это был трактир, «славившийся русским столом, ветчиной, осетриной и белугой, которые подавались на закуску к водке с хреном и красным хлебным уксусом, и нигде вкуснее не было. Щи с головизной у „Арсентьича“ были изумительные, и Гл. И. Успенский, приезжая в Москву, никогда не миновал ради этих щей „Арсентьича“».

Большой Черкасский переулок, дом № 4, во дворе

Этот и следующий дом (№ 17) были надстроены в 1933–1934 гг. для работавшего в них Центросоюза (кооперативной организации).

Возвратимся к началу Большого Черкасского переулка. От Никольской он начинается представительным зданием гостиницы «Шереметевское подворье», выстроенным по проекту А.Ф. Мейснера в 1900 г. (см. главу «Никольская улица»).

Рядом – большое владение, бывшее в течение многих лет собственностью князей Одоевских (№ 4). Первый, документально подтвержденный, его владелец известен из описи 1626 г. – боярин князь Иван меньшой Никитич Одоевский, участвовавший в событиях Смутного времени, бывший воеводой в Астрахани, исполнявший многие придворные должности при царе Михаиле Федоровиче.

Во дворе находится редкий и малоисследованный памятник архитектуры – главный дом княжеской усадьбы, сохранившийся по крайней мере с XVIII в. Возможно, что он был построен после опустошительного пожара 1737 г., когда сообщалось, что в усадьбе «каменное здание весьма повреждено, так что и починить невозможно». На верхнем этаже находилась домовая Знаменская церковь, известная с 1690 г.

Усадьбу Одоевские неоднократно пытались продать – в 1777 г. в газете «Московские ведомости» они поместили объявление о продаже своего «двора, в коем три палаты», одна из которых, размером 21 на 7 саженей, «с обоями, блафоном, надверными картинами, зеркалами, столами, подстольями, креслами, паникадилами, стенными подсвешниками, двойными окончинами, исправными печами и комелями», вся шла в продажу. Продали ее только в 1788 г. – губернскому прокурору Ф.К. Яцыну, а он через два года перепродал усадьбу за 29 тысяч рублей владельцу соседнего участка Н.П. Шереметеву, и в описях обширных шереметевских владений этот участок долго назывался «Яцынским». Далее в глубине двора расположено еще одно здание усадьбы, вероятно, начала XIX в. Над входом сохранился козырек, образец кузнечного искусства, какой уже нечасто можно увидеть в Москве.

В начале XIX в. вся обширная усадьба перешла в руки купцов, нежинских греков Хаджиконста, которые владели им до большевистского переворота. Хаджиконста со многими другими греческими семьями, спасаясь от турецких зверств, переселились из города Янина (в Эпире, области в Греции) на Украину, в Нежин. На родине они были искусными ремесленниками в области шелкового, хлопчатобумажного, суконного, коврового производств. Они же торговали тканями, а также драгоценностями. Один из Хаджиконста собрал прекрасную библиотеку, в советское время был арестован и погиб, а библиотека его была конфискована, но сохранилась в составе фондов Исторической библиотеки.

Обширный двор усадьбы Хаджиконста, где раньше находился сад, использовался под склад различных товаров. Уже почти в самом конце XIX в., в 1891–1892 гг., по проекту архитектора К.Ф. Буссе был построен по переулку длинный, непритязательный на вид корпус, заменивший собой каменные одноэтажные лавки, а уже перед Первой мировой войной владелица участка Е.А. Хаджиконста задумала после сноса всех зданий выстроить два больших пятиэтажных здания по проекту Ф.О. Шехтеля.

Далее, на углу со Старопанским переулком, в XIX в. находилось Карташовское подворье, по фамилии владельца начала XIX в. Об одном из владельцев рассказывал Гиляровский в очерке о московских трактирах: «В Черкасском переулке в восьмидесятых годах был еще трактир, кажется Пономарева, в доме Карташева. И домика этого давно нет. Туда ходила порядочная публика. Во втором зале этого трактира, в переднем углу, под большим образом с неугасимой лампадой, за отдельным столиком целыми днями сидел старик, нечесаный, небритый, редко умывающийся, чуть не оборванный… К его столику подходят очень приличные, даже богатые, известные Москве люди. Некоторым он предлагает сесть. Некоторые от него уходят радостные, некоторые – очень огорченные. А он сидит и пьет давно остывший чай. А то вынет пачки серий или займов и режет купоны. Это был владелец дома, первогильдейский купец Григорий Николаевич Карташев. Квартира его была рядом с трактиром, в ней он жил одиноко, спал на голой лежанке, положив под голову что-нибудь из платья. В квартире никогда не натирали полов и не мели. Ночи он проводил в подвалах, около денег, как „скупой рыцарь“. Вставал в десять часов утра и аккуратно в одиннадцать часов шел в трактир. Придет. Сядет. Подзовет полового.

– Вчерашних щец кухонных осталось?

– Должно, осталось.

– Вели-ка разогреть… А ежели кашка осталась, так и кашки…

Поест – это на хозяйский счет, – а потом чайку спросит за наличные:

– Чайку одну парочку за шесть копеек да копеечную сигару. Является заемщик. Придет, сядет.

– Чего хочешь?

– Выпил бы чайку.

– Ну и спрашивай себе. За чай и за цигарку заплати сам.

И заемщик должен себе спросить чаю, тоже пару, за шесть копеек. А если спросит полпорции за тридцать копеек или закажет вина или селянку – разговоры кончены:

– Ишь ты, какой роскошный! Уходи вон, таким транжирам денег не даю. – И выгонит.

Это все знали, и являвшийся к нему богатый купец, и барин-делец курил копеечную сигару и пил чай за шесть копеек, затем занимал десятки тысяч под вексель. По мелочам Карташев не любил давать. Он брал огромные проценты, но обращаться в суд избегал, и были случаи, что деньги за должниками пропадали.

Вечером за ним приходил его дворник Квасов и уводил его домой.

Большой Черкасский переулок, дом № 6

Десятки лет такой образ жизни вел Карташев, не посещая никого, даже свою сестру, которая была замужем за стариком Обидиным, тоже миллионером, унаследовавшим впоследствии и карташевские миллионы.

Только после смерти Карташева выяснилось, как он жил: в его комнатах, покрытых слоями пыли, в мебели, за обоями, в отдушинах найдены были пачки серий, кредиток, векселей. Главные же капиталы хранились в огромной печи, к которой было прилажено нечто вроде гильотины: заберется вор – пополам его перерубит.

В подвалах стояли железные сундуки, где вместе с огромными суммами денег хранились груды огрызков сэкономленного сахара, стащенные со столов куски хлеба, баранки, веревочки и грязное белье.

Найдены были пачки просроченных векселей и купонов, дорогие собольи меха, съеденные молью, и рядом – свертки полуимпериалов, более чем на 50 тысяч рублей. В другой пачке – на 150 тысяч кредитных билетов и серий, а всего состояния было более 30 миллионов».

В 1897 г. это владение было приобретено у сестры его Клавдии Никоновны Обидиной петербургским купцом Михаилом Александровым, который снес все постройки и выстроил в 1898–1899 гг. конторское здание (№ 6 по Большому Черкасскому переулку) по проекту архитектора А.В. Иванова, один из самых удачных в Москве образцов строгого делового здания. Каркасная структура, позволяющая применить большие оконные проемы, очень сдержанная отделка, благородный и скромный облик здания выгодно отличают его от одновременной работы Ф.О. Шехтеля рядом (Старопанский переулок, 5).

Довольно рано – еще в начале XVIII в. – этот участок перешел к купцам: его владельцами стала купеческая семья Акишевых. Внучка первого владельца Дмитрия Дмитриевича Акишева Авдотья Андреевна в 1731 г. вышла замуж за Я.Ф. Мировича, который за самовольную отлучку с военной службы был сурово наказан – послан в Сибирь для дальнейшего ее прохождения. Там у них в 1740 г. родился сын Василий, с которым чета Мирович вернулась в Россию и, возможно, провела некоторое время здесь, в отцовском доме в Китай-городе. Василий Мирович стал известен в русской истории как организатор неудавшегося переворота в пользу Иоанна VI Антоновича, «шлиссельбургской нелепы», как называла его Екатерина II. Стражники убили Иоанна, а Мирович был казнен 5 июля 1764 г.

На другом углу со Старопанским переулком – бывшая гостиница под названием «Старо-Ивановская», здание которой в псевдорусском стиле было выстроено по проекту Н.В. Никитина в 1874 г. В этом доме (№ 6/8) в 1931–1968 гг. жил скульптор А.М. Измалков, автор памятника П.И. Чайковскому в Перми, В.И. Ленину у фабрики «Большевичка» на Ленинградском шоссе, П.А. Бабаеву на Верхней Красносельской улице в Москве.

Большой Черкасский переулок заканчивается единственным в нем зданием советского времени – выстроенным в 1927–1928 гг. в суровых, аскетических формах конструктивизма архитектором В.М. Маятом (см. главу «Ильинка»).

Ильинка

Самое лучшее описание Ильинки, оживленного центра московского «Сити», оставил талантливый писатель П.Д. Боборыкин в романе «Китай-город»:

«В „городе“, на площади против биржи, шла будничная дообеденная жизнь. Выдался теплый сентябрьский день, с легким ветерком. Солнца было много. Оно падало столбом на средину площади, между громадным домом Троицкого подворья и рядом лавок и контор. Вправо оно светило вдоль Ильинки, захватывало вереницу широких вывесок с золотыми буквами, пестрых навесов, столбов, выкрашенных в зеленую краску, лотков с апельсинами, грушами, мокрой, липкой шепталой и многоцветными леденцами. Улица и площадь смотрели веселой ярмаркой. Во всех направлениях тянулись возы, дроги, целые обозы. Между ними извивались извозчичьи пролетки, изредка проезжала карета, выкидывал ногами серый жирный жеребец в широкой купеческой эгоистке московского фасона. На перекрестках выходили беспрестанные остановки. Кучера, извозчики, ломовые кричали и ходко ругались. Городовой что-то такое жужжал и махал рукой. Растерявшаяся покупательница, не добежав до другого тротуара, роняла картуз с чем-то съестным и громко ахала. По острой разъезженной мостовой грохот и шум немолчно носились густыми волнами и заставляли вздрагивать стекла магазинов…»

Улица Ильинка

Название улицы обязано Ильинскому монастырю, стоявшему в начале улицы, от которого остался небольшой храм Святого Ильи-пророка (№ 3). Она называлась также Дмитровской, по церкви Святого Дмитрия Солунского, стоявшей примерно посередине ее.

Раскопки 1995–1996 гг., проведенные в начале Ильинки под руководством главного археолога Москвы А.Г. Векслера, дали очень интересные результаты, позволившие по-новому взглянуть (буквально! археологи увидели старинную улицу своими глазами) на раннюю историю этой древней улицы. Обнаруженные мостовые – самые древние и самые многоярусные из известных в Китай-городе. Выяснилось, что сложение трассы будущей улицы относится ко времени Дмитрия Донского, то есть к концу XIV в., как дороги, идущей от Кремля к востоку в направлении Суздаля, через лес, состоявший из дуба и ясеня (его свели под пашню примерно во второй половине XI – первой половине XII в.).

Улица Ильинка, дом № 8

В XV–XVII вв. улица окончательно формируется: на ней стоят несколько монастырских подворий (Троицкое, Новгородское, Иосифовское, Воскресенское), большой комплекс Посольского двора, торговые ряды и гостиные дворы, церкви, крупные усадьбы.

Позднее торговый характер Ильинки проявляется все более и более, и в особенности в XVIII–XIX вв., когда подворья монастырей сдаются под торговые помещения, а усадьбы переходят в купеческие руки. Уже в начале XIX в. путеводитель по Москве отмечал, что «обе стороны Ильинки сплошь заняты разного рода лавками, магазинами и погребами. Вывески, можно сказать, закрывают наружные окна всех домов», московский бытописатель Павел Богатырев утверждал, что Ильинка «одна из самых богатейших улиц по торговле. Здесь, помимо торговли товарами, торговали и деньгами. Торговцы эти назывались „менялами“ и до учреждения банков проделывали те же операции, что и последние, и, кроме того, меняли крупные ассигнации на мелкие. На Ильинке торговали серебряными изделиями; особенной торговлей отличались богачи Булочкины, у них лавка была завалена серебром. Торговали суконными товарами, шелковыми, парчой. Выделкой последней, доходившей до художественности, отличались Сапожниковы; затем мехами богатую торговлю вели Сорокоумовские».

Апогей Ильинки как московского торгового и банковского центра приходится на вторую половину XIX и начало XX в. На улице обосновались несколько крупных московских и петербургских банков, которые построили для себя импозантные конторские здания, – Волжско-Камский, Московский торговый, Купеческий, Петроградский торговый, Русский для внешней торговли и др. «В биржевые часы тут бьется пульс всей промышленной России и всех крупных сделок с заграницей, – писали в 1898 г. в издании «Живописная Россия». – В магазинах в нижних и в верхних этажах капитальных домов идет самая значительная розничная продажа от первых мануфактурных домов Москвы; в банках на самой Ильинке, на площади и в переулках у Верхних рядов с утра до обеда происходит прилив и отлив денежных оборотов, питающих весь этот громадный торгово-промышленный рынок».

В советское время Ильинка неузнаваемо изменилась – на ней не осталось ни одного магазина, все здания банков превратились в учреждения, а Гостиный двор – в чудовищное грязное скопище мелких контор. Средние и Верхние торговые ряды были отданы также разным советским ведомствам. Ильинка тогда была самой пустынной улицей в Москве: только посетители контор и министерств и черные лимузины партгосчиновников. Некоторое оживление на улице возникло с открытием ГУМа в 1955 г., а уже совсем недавно Гостиный двор стал не только торговым, как было когда-то, но еще и выставочным центром.

Об истории Верхних и Средних торговых рядов, открывающих улицу со стороны Красной площади, читатель может узнать, обратившись к книге «Кремль. Красная площадь», вышедшей в 2004 г., а здесь рассказ об Ильинке начнется с дома № 3, с Теплых рядов.

Название это довольно странно звучит, но, зная, что старинные ряды на Красной площади не отапливались из-за боязни пожаров, торговые ряды, в которых зимой не надо было кутаться в шубы, сейчас же были названы Теплыми. Это воспринималось чуть ли не как чудо, но они еще и освещались по вечерам! Писатель Боборыкин в романе «Китай-город» живописал эту часть Ильинки: «А там, дальше, виднелся кусок теплых „рядов“. Лестница с аркой, переходы, мостики, широкие окна манили покупателя прохладой летом, убежищем от дождя и теплом в трескучие морозы».

Создателем новых торговых рядов явился неутомимый Пороховщиков, строитель «Славянского базара» и «Шереметевского подворья» на Никольской улице, основавший вместе с Н.П. Азанчевским акционерное «Общество Теплых Рядов». Автором проекта был А.С. Никитин, и его здание, так же как «Шереметевское подворье» на Никольской, не блещет особыми достоинствами, что и отметили современные критики, а профессиональный журнал «Зодчий» эмоционально заявил (хотя и несколько парадоксально), что фасады здания Теплых рядов «лишены всякой архитектуры».

Еще недавно наверху здания можно было видеть цифры «1865» – год закладки (окончание – 1869 г.) постройки комплекса Теплых рядов, состоявшего из шести отдельных зданий, разделенных тремя внутренними проездами, называвшимися линиями – Николаевской, Ильинской и Певческой.

Теплые ряды были построены на двух отдельных участках – ближе к улице находилось подворье архиепископа Новгорода, а позади него, с выходом в Богоявленский переулок, – патриаршая Певчая слобода. В ансамбль рядов включили и церковь Новгородского подворья, сохранившееся здание, которое самое старое на Ильинке. Теперь оно реставрировано и там возобновились религиозные отправления.

Первое упоминание об этой церкви содержится в известии от 1519 г. во Владимирской летописи: «Того же лета [т. е. 1519 г.] месяца маиа 11 день заложиша церковь камену за Торгом в монастыри святаго Илию…» Далее летописец сообщает совершенно уникальные сведения – этот каменный храм «ставил от простых людей» – и далее приводит имя этого неизвестного: «нехто именем Клим, а прозвищо Мужило». Такое событие явно было невиданным и неслыханным в Москве: каменный храм, немалая редкость тогда, постройка которого требовала огромных денежных средств, строил не царь, не патриарх и не боярин, а «нехто» из простых людей, да еще прозвищем Мужило!

О существовании Ильинского монастыря «на Торговище» известно лишь из приведенной летописной записи, и более нигде он не упоминается, а Ильинская церковь числится в составе Новгородского подворья: так, например, в 7185 г. (то есть в 1676–1677 г.) она так и называлась, «что на Новгородском подворье». Церковь еще носила названия «что в Ветошном ряду» или «что за Калашным рядом». Она возводилась в продолжение двух строительных сезонов и была освящена 2 сентября 1520 г.

В один из почитаемых церковных праздников – Ильин день – в Москве устраивался крестный ход, который направлялся из Кремля по Ильинке на Воронцово поле, тамошней Ильинской церкви, но патриарх обычно доходил только до Ильинской церкви на Ильинке и оставался там, участвуя в религиозных церемониях.

По звону колокола этой церкви, подхваченному и другими, 17 мая 1606 г. москвичи напали на поляков, вошедших в город вместе с Лжедмитрием, и тем подали знак к восстанию. «17 Мая, в четвертом часу дня, прекраснейшего из весенних, – рассказывает Н.М. Карамзин, – восходящее солнце осветило ужасную тревогу столицы: ударили в колокол сперва у Св. Илии близ двора гостинаго, и в одно время загремел набат в целой Москве, и жители устремились из домов на Красную площадь, с копьями, мечами, самопалами».

Церковь много раз перестраивалась (самая значительная перестройка происходила в 1676–1677 гг.), а в последнее время, после многих лет небрежения, ее начали исследовать и восстанавливать: выяснилось, что древний храм был небольшим, бесстолпным, с тремя гранеными апсидами. Исследователи считают, что ее можно вполне отнести к работе итальянского зодчего – она очень похожа на Благовещенскую в Старом Ваганькове, начатую строительством Алевизом в 1514 г., и на церковь Рождества Христова в селе Юркино, которую, возможно, также строили итальянцы. По поздним известиям, рядом с каменной Ильинской церковью находилась и еще одна – деревянная (возможно, она была выстроена специально для новгородского архиерея). В церкви есть и придельный храм, он освящен во имя апостола Тимофея.

Здание церкви почти потерялось после того, как ее встроили в торговые ряды, и на взгляд невнимательного прохожего стала трудно отличимой от окружающих ее строений. Как сообщал один из путеводителей начала прошлого века, вход в церковь даже совмещался с входом в контору нотариуса.

Новгородское подворье, то есть московский двор архиепископа Новгорода, находилось тут до переворота 1917 г. Новгородскими архиепископами, в частности, были знаменитые деятели русской церкви: будущий патриарх Никон, а также сподвижник Петра Великого Феофан Прокопович, которые, посещая Москву, конечно, останавливались в своем подворье. Возможно, что Феофан Прокопович, любивший строить, перестраивал и отделывал Ильинскую церковь.

Петр I, не очень-то считавшийся с церковными властями, приказал занять подворье новгородского архиепископа под школу пастора Эрнста Глюка. Пастор был весьма образованным человеком, посвятившим себя делу просвещения латышей и русских в Лифляндии. Он перевел на латышский и русский языки Библию, издал латышский молитвенник, организовывал там школы. Во время Северной войны его взяли в плен русские войска и отослали в Москву со всей челядью, в числе которой была и его служанка, будущая всероссийская императрица Екатерина I. Петр I, ревностный к делу образования, не мог упустить возможность использовать такого образованного человека, как пастор Глюк, умеющего «многим школьным и математическим и философским наукам на разных языках», и приказал ему открыть школу, которую сначала поместили в Ипатьевском подворье в Китай-городе, потом в Немецкой слободе, а впоследствии в бывших нарышкинских палатах на Маросейке (№ 11); только после пожара в сентябре 1707 г. школу перевели на Ильинку, где она существовала примерно до 1715 г.

В XVIII в., да и позднее, Новгородское подворье, как правило, сдавалось наемщикам для торговли. Газета «Московские ведомости» в 1769 г. сообщала, что купец Стефан Андре Ниренбергец (то есть из германского города Нюрнберга) «торг имеет… в новом доме Новгородского подворья по улице; имеет також новыя разныя новомодныя галантерейныя вещи новой инвенции». Судя по плану 1802 г., на Ильинку выходили два кирпичных дома: в двухэтажном справа на втором этаже помещался «съестной трактир», а на первом – торговые лавки, в одноэтажном слева – «лавки, называемые панскими» и во дворе архиерейского подворья в «каменном о дву этажах строением верх занимается съестным трактиром, а низ жилой и в кладовых».

Здания Новгородского подворья занимались множеством лавок, трактиров, торговых фирм; по рассказу историка А.Ф. Малиновского, в начале XIX в. «жилые там покои ныне заняты под съестные трактиры, которые славятся в Москве лучшим приготовлением старинных русских блюд; внизу лавки, погреба и амбары, приносящие архиерейскому дому хороший доход». «Московские ведомости» 5 апреля 1802 г. сообщали, что «на Ильинке, против Гостиного двора, внутри Новогородского подворья, подле конторы Нотариуса Ломи у Грека продаются новополученные, самые лучшие Токайские и Венгерские вина бутылками…», а справочник середины XIX в. сообщал, что на подворье «лавки с шелковыми и шерстяными материями, с дамскими головными уборами».

В советское время церковь закрыли и использовали ее здание под разные нужды (в частности, там находилась «фабрика механизированного счета»). В конце 40-х – начале 50-х гг. прошлого века разобрали ярус колокольни. Церковь была передана патриархии, в ней начаты реставрационные работы.

Второй участок, на котором построены Теплые ряды, был занят патриаршей Певчей слободой. Она обосновалась позади Новгородского подворья, возможно, в конце XVII столетия. Певческая слобода обосновалась на месте митрополичьих огородов, находившихся в этих местах в XVI в., отданных певчим патриархом Иоакимом в конце XVII в.

Там было два переулка – Большой и Малый Певческие, образованные рядами двухэтажных каменных домиков. Остались впечатления от Певческой слободы, относящиеся уже к началу XIX в.: «Видите ли этот длинный, узкий, мрачный, запачканный проход от Богоявленского монастыря к рядам, с обеих сторон обставленный каменными лачугами? Это Певчая, то есть строения, принадлежащие духовному ведомству и занимаемые певчими. Но здесь мелкая промышленность гнездится до такой степени, что, смотря на туземцев Певчей, не понимаете, где могут улечься на ночь все жители этого грязного закоулка? Тут бреют, стригут, шьют, кроят, стучат молотом, варят, пекут, красят, декатируют, торгуют вином и квасом. Тут целый мир страстей, отношений, занятий».

Столичные газеты с воодушевлением встретили окончание строительства Теплых рядов: «Кто не был в этой местности около двух лет, тот не узнает ее в настоящую минуту. Он откажется верить своим глазам; он припишет волшебству такое быстрое превращение грязного вертепа в монументальное здание. Двухэтажный открытый пассаж идет теперь от Богоявленского переулка к городским рядам; широкая чугунная лестница в самом пассаже ведет из первого его этажа во второй; множество магазинов занимают оба этажа всего здания, вплоть до Ильинки; широкая, даже великолепная каменная лестница ведет во внутренность здания прямо с Ильинки; некоторые из магазинов отделаны с необыкновенным комфортом, почти с роскошью».

Перед Октябрьским переворотом основное строение рядов, стоящее по Ильинке, занимал крупный банкирский дом Джамгаровых, там было также довольно посещаемое кафе «Маленькая биржа».

В советское время здание по Ильинке занимал Метрострой; промышленно-строительный характер этой организации подчеркивался лепными изображениями разных транспортных средств, которые сейчас уже не видны – их, к сожалению, срубили при очередном ремонте.

Так же как и Новгородское подворье, его сосед рядом (№ 5) на протяжении многих лет сдавался под самые разные надобности, в основном торговые лавки да трактиры. Но, правда, не только под них: так, например, в 1782 г. купец Иван Михайлов ходатайствовал о позволении в доме Троицкого монастырского подворья «для несколько мне подписавшихся как господ, так иностранного и российского купечества, завести клуб, коих единственно в удовольствие содержать буду стол, напитки и для увеселения белиарт», он обещал, что «окроме виноградных, покупаемых им в фряжских погребах, напитков продавать, равно и к произвождению картежных и других непозволительных законами игр, допускать никого не будет». В 1816 г. «Московские ведомости» объявляли о библиотеке для чтения, где «Господам любителям полезнаго, приятнаго, забавнаго и занимательнаго чтения… можно получать книги для прочтения».

Участок принадлежал Троице-Сергиевой лавре с 1535 г., с тех пор, когда его подарил монастырю гость Иван Михайлович Антонов. Подворье это в лавре именовалось Стряпческим. Теперь слово «стряпчий» почти никому не известно, а раньше его знали многие и в особенности те, кто вынужден ходить по судам. Они нанимали особого ходатая, поверенного по юридическим делам. «Дело не малое, ищи хорошего стряпчего, сам не находишься по судам», – приводит пример Даль. Слово это произошло от глагола «стряпать», то есть делать что-либо, заниматься чем-либо.

На лаврском подворье останавливались монастырские стряпчие: они «обывали с вотчинными делами и крепостями», как написано в старинном документе. По переписи 1626 г. на участке подворья стояла каменная палата, выдававшаяся на улицу. В подворье была и церковь Живоначальной Троицы, о которой в первый раз упомянуто в известии о пожаре 1737 г., одном из самых разрушительных в Москве: «В церквах иконы и церковная утварь и властелинския и братския кельи и прочее все строение выгорело без остатку». Церковь эта была сломана в 1787 г. Несколько лет подворье занимали разные учреждения: к примеру, такие, как канцелярия приема драгунских лошадей, а потом главная провиантская канцелярия. В 70-х гг. XVIII в. оказалось, что подворье числилось в ведомстве кремлевского оберкоменданта генерал-поручика Ржевского. Позднее монастырь добился очищения подворья от постояльцев и стал опять сдавать его под харчевни, цирюльни и внаем купцам.

В конце XVIII в. лавра отдала весь участок в содержание московскому купцу Сысалину «из выстройки», то есть с обязательством построить вместо ветхих зданий новые. На углу с площадью он построил трехэтажный, а по площади двухэтажный дома, где открыл «съестной трактир, кофейную, лавки и отдаточные для найму комнаты».

Троицкое подворье, как это было обычно, было буквально наполнено многочисленными заведениями. Так, в начале 1820-х гг. тут была книжная лавка известного книгопродавца Александра Ширяева (он позже переехал на Страстной бульвар, где его посещал А.С. Пушкин); а в справочнике М. Рудольфа, изданном в 1848 г., перечислялись «магазины мануфактурных товаров купца Титова, шляпный Стужина, суконный купцов Шестовых… разные маклерския конторы, в верху же помещается трактир».

«Съестной трактир» на втором этаже здания подворья, который стал называться Троицким (иногда Ново-Троицким), со временем приобрел большую известность в Москве, и о нем много раз упоминалось в путевых очерках, воспоминаниях, письмах. Балетмейстер императорских театров Адам Глушковский вспоминал, что обедать он ходил обязательно в Троицкий трактир, который в начале века прозывался «Большой самовар», так как в «это время в трактире на окне стоял огромный самовар вроде вывески». Несколько неожиданно подтверждение словам мемуариста я получил, когда внимательно вгляделся в картину художника Федора Алексеева, работавшего в самом начале XIX в. в Москве. Картина изображала вид на перекресток Ильинки и Богоявленского переулка, и с левой стороны на балконе второго этажа Троицкого подворья красовался большущий самовар, из которого шел пар.

Троицкий трактир славился своими расстегаями, поросятами, пирогами, рыбными блюдами и еще гомерическими порциями. В «Очерках московской жизни» Петр Вистенгоф писал: «На Ильинке находится знаменитый Троицкий трактир, посещаемый всеми сословиями города и имеющий всегда огромное число посетителей. Во время Великого поста люди высшего общества не стыдятся приезжать сюда обедать, потому что здесь вы найдете лучшую рыбу, свежую икру и все, что только можете вздумать роскошного для постного русского стола. Здесь также, за парами чаев, постоянно собираются московские купцы и решают часто свои торговые обороты на многие тысячи, ударя, как говорится, по рукам и спрыскивая свои сделки, как они выражаются, настоящим, т. е. шампанским. Здесь приказных угощают просители; иногородние помещики, изнуренные покупками в городе и в присутственных местах, заходят сюда отдохнуть и позавтракать».

Содержатель Троицкого трактира приглашал посетителей:

Господа, лишь пожелайте, Чтоб задать на славу пир; Так уж прямо приезжайте В Ново-Троицкий трактир.

Приезжие не пропускали возможности посетить трактир. Вот впечатления петербуржца, путешественника по России, издавшего в 1839 г. книгу «Прогулка по 12-ти губерниям»: «Новотроицкой трактир, на Ильинке, у самых рядов, славится в Москве. В 12 прилично прибранных комнатах накрывают до 50 столиков, и чиновники, купцы, художники, приезжие собираются сюда пировать. Раздаются смешанные голоса, требуют кто кушаньев, кто Шампанскаго, Мадеры, Марго, пива, и 43 служителя суетятся, бегают, сталкиваются. Они одеты одинаково, в длинных, почти до пят, тюниках, из белаго колинкора, весьма опрятно, с усиками, и платочками на шеях».

Москвичи же «собирались туда как на праздник», и, как свидетельствовал современник, «были даже такие любители, которые оставляли там большую часть своих доходов». Трактир часто посещали Погодин, Аксаков, Щепкин, «где последний рассказывал забавные подробности о Малороссии, которые Погодин на лету записывал». В Троицкий трактир, как в первейшую московскую достопримечательность, водили иностранцев отведать блюда настоящей русской кухни. Трактир обеспечивал клиентам безупречное обслуживание. Один из таких посетителей, англичанин Эдвард Сазерленд, издавший в 1861 г. в Лондоне книгу «Русские до́ма», удивлялся: «Здесь официанты смотрят за своими гостями и предугадывают их желания, вместо того чтобы сами посетители смотрели, искали и иногда кричали официантам, как обычно бывает в Англии. Здесь же служащие делают все для посетителей».

Именно в Троицкий трактир, знаменитый произведениями русского поварского искусства, пригласили устроители народных празднеств в Москве в честь героев Севастопольской обороны на первый, в бесконечной череде, торжественный обед 17 февраля 1856 г. Вся Ильинка была запружена народом, приветствовавшим офицеров. В трактире устроили огромный зал, проломив для этого стены и уставя огромные столы. Все, что можно было найти лучшего во всей Москве, все было на столах: «Отличная рыба всех сортов, свежая зернистая и паюсная икра, сочная ветчина, белая и нежная телятина, блины красные и гречневые, животрепещущие стерляди, можайские поросята под сметаной с хреном, кулебяки, расстегаи…»

В июне 1874 г. лавра подала прошение позволить ей построить пятиэтажный дом с включением в него и старых зданий конца XVIII в. Автором проекта был архитектор Петр Петрович Скоморошенко, известный своими постройками доходных домов. На Ильинке в 1875–1876 гг. появилось живописное, украшенное деталями русской архитектуры здание с угловой шестиэтажной башней, бывшей в то время самым высоким строением в Москве. Газета «Русские ведомости» объявила, что «Ново-Троицкая гостиница» открылась 4 января 1877 г.: «99 нумеров для г.г. приезжающих вновь отделаны со всевозможными удобствами».

Писатель Боборыкин писал в романе «Китай-город» о новом здании: «Парфюмерный магазин, с нарядным подъездом и щеголеватой вывеской, придавал нижнему этажу монументального дома богатых монахов европейский вид. На углу купол башни, в новом заграничном стиле, прихорашивал всю эту кучу тяжелых, приземистых каменных ящиков, уходил в небо, напоминая каждому, что старые времена прошли, пора пускать и приманку для глаз, давать архитекторам хорошие деньги, чтобы весело было господам купцам платить за трактиры и лавки». Однако петербургские критики свысока отнеслись к новому московскому строению: «…московские фасады вообще отличаются непомерной пестротой, невероятным смешением стилей, грубой обработкой, часто даже какой-то необузданной оригинальностью. В этом отношении блистает на первом плане громадный, пятиэтажный дом какого-то подворья, против новой биржи».

Московский журнал «Всемирная иллюстрация» не преминул отозваться на появление в центре Москвы нового здания: «В числе новых построек, которыми украсилась Москва в последнее время, обращает на себя особое внимание по своей грандиозности и громадности дом Троицко-Сергиевой Лавры на Ильинке против Биржи, – называемый Троицким Стряпческим подворьем… Фасад его, выходящий на площадь и улицу Ильинку, украшен и отделан великолепно изящными лепными работами; он имеет 5 этажей и шестой подвальный, очень хорошо устроенный и приспособленный для торговли и жилья; на углу дома сооружен седьмой этаж, в виде башни, и над нею устроен бельведер, с которого видна вся Москва и ее окрестности на расстоянии 20 верст. Дом имеет 100 футов вышины и 747 футов длины в окружности; над двором устроены стеклянная крыша и 2 галлереи. В доме 611 окон, 340 дверей, 13 подъездов, 6 лестниц с 800 ступенями и более 200 комнат, где помещаются: гостиница, ресторан, банк, торговые и нотариальные конторы, магазины и другие здания. Дом отапливается 12 печами, 300 нагревательными душниками и вентиляциями, освещается газом и имеет проведенную воду». При подготовке фундамента для нового дома на глубине 5 м был найден «старый деревянный дом, до половины разрушенный, с полом и кирпичной печкой, рядом с ним коровник, колодезь и оставшийся от постройки лес».

В новом здании подворья поместилась «Ново-Троицкая» гостиница (вход со стороны Биржевой (Карунинской) площади), а трактир переехал в подвал, стал называться «Троицкий низок» и впоследствии уже потерял былую популярность. В этом доме находился банк 2-го Общества взаимного кредита, в котором работал младший сын знаменитого писателя Иван Сергеевич Аксаков, издатель, талантливый публицист, идеолог славянофильства, бывший необыкновенно популярным в годы Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. из-за своей поддержки южных славян.

В советское время дом отдали разным конторам, и он окончательно забыл о своем славном прошлом.

На стороне здания, выходящего на Биржевую площадь, на самом верху его, меж двух окон помещен любопытный рельеф. Он, правда, залит краской при неоднократных ремонтах, но там еще можно разглядеть пятиконечную звезду, венок и морской якорь. Когда он появился там и по какому случаю, так и осталось мне неизвестным.

По обе стороны Биржевой площади две противоположных стороны Биржевой площади оформлены в одном стиле – напротив друг друга стоят образующие ансамбль строения, украшенные архитектурными деталями русского стиля.

Автор дома под № 7 явно оглядывался на соседнее строение через площадь – на подворье Троицкого монастыря, построенное раньше. Выбор оформления дома определялся еще и тем, что заказчиком выступал тоже монастырь, на этот раз Волоколамский Иосифовский.

Этот монастырь был одним из самых богатых и уважаемых в России. Основал его в 1479 г. Иван Санин, в монашестве Иосиф. Он и его последователи – иосифляне – выступали за губительную для церкви поддержку царской власти: «Царь убо естеством подобен есть всем человеком, властью же подобен есть вышняму Богу». Естественно, монастырь пользовался вниманием царя и получал огромные пожертвования. В конце XVII в. ему принадлежали 159 сел и деревень с 11 тысячами крестьян.

Когда точно подворье перешло к монастырю, неизвестно, так как самый ранний документ относится только к 1612 г. В нем говорится, как «лета 7121 декабря в 17 день по приговору боярина и воеводы князя Дмитрея Михайловича Трубецкого да стольника князя Дмитрея Михайловича Пожарсково… дали Успения Пресвятыя Богородтицы и Иосифова монастыря старцу келарю Леониду з братиею в Китае городе на Ильинском кресце старое дворовое место, а на том монастырском месте церковь каменная монастырское поставленье Благовещенье Пресвятые Богородицы с папертью, под нею две полаты да поварня да погреб каменые и келарю Леониду з братьею тем дворовым местом и церковью с полаты и поварнею и погребом каменым владети по прежнему и по старым межам, как владели до московского разоренья».

Судя по этому документу, Иосифское подворье находилось здесь ранее 1612 г. («владети по прежнему»). Карамзин приводит выдержку из летописи 1566 г., гласящую, что «церкови каменые зделаны в Новом городе на Осифовском подворье Благовещение…» (весьма возможно, что существенно ранее тут было и деревянное здание церкви). Из описи 1652 г. известно, что под уже ветхой церковью были хлебная палатка, поварня и погреб; в иконостасе по правую сторону от царских врат – икона Благовещения и преподобного Иосифа, волоколамского чудотворца; в церкви висело медное паникадило «немецкого дела» под 12 свечей, а внизу хрустальное яблоко и шелковая с золотом кисть. На участке подворья находились ветхие деревянные кельи, ледник, житница, сенница и конюшня.

Через 30 лет подворье уже сдавалось внаем, однако церковь еще функционировала, правда, состояние ее было плачевным, усугубившимся еще пожаром 1737 г. В 1774 г. церковь стояла без службы и денег на поправки у монастыря не находилось, но после сдачи внаем двум предприимчивым купцам – французскому Андреасу Россиусу и русскому (обрусевшему французу) Ивану Готье, предложившему построить на нем здания для лавок, – средства нашлись.

Церковь, однако, так и стояла пустая, пока ее не предписано было снести, так как ее место планировалось под новую площадь. В 1782 г. началась разборка – за 55 рублей сбыли кому-то иконостас, также продали кирпич и прочее и стали планировать площадь.

Существующее здание Иосифовского подворья было заказано тому же архитектору, который строил напротив здание Биржи, – Александру Степановичу Каминскому. Оно было построено в 1882–1884 гг. и, как раньше, продолжало сдаваться – так, в XIX в. в нем помещались «магазины Российских и иностранных мануфактурных товаров купцов Битепажа и Люшта, сукон и ковров Епанешникова, угольный башмачный купца Королева, чайный магазин купца Боткина, конторы маклеров Свечина и Рахманова и Голландский магазин Эйхтмейера». Перед Октябрьским переворотом 1917 г. в здании, в числе многих других магазинов, был и магазин известной мануфактурной фирмы «Братья П. и С. Третьяковы и В. Коншин».

В советское время монастырское подворье, конечно, было национализировано, то есть присвоено новыми хозяевами, и в нем разместился Наркомфин – Народный комиссариат финансов РСФСР, потом там был комиссариат юстиции, Госплан, Верховный суд РСФСР, который и до сих пор заседает в этом доме.

Шеины занимали в продолжение многих лет видное положение при московском дворе и по своим заслугам и по происхождению – от одного из древнейших московских родов, считавших свое начало от Михаила Прушанича, выехавшего в XIII в. из Пруссии в Новгород. Потомок его носил прозвище Шея, откуда и произошли Шеины. Самый ранний известный владелец двора – боярин Михаил Борисович Шеин, но весьма возможно, что он принадлежал еще его отцу – окольничему Борису Васильевичу, воеводе, участвовавшему в немецком походе в 1578 г., во время которого он погиб. Сын его также кончил свою жизнь преждевременно, но не на поле боя, а на плахе, положенной на Красной площади в Москве.

Имя его связано с историей Смоленска, где он в Смутное время, будучи воеводой, выдержал в 1609–1610 гг. почти двухлетнюю осаду польскими войсками, благодаря его мужеству, а в 1634 г. не смог завоевать его, перешедшего к тому времени под власть поляков. Бояре ненавидели гордого и заносчивого Шеина, прямо обвинявшего их в трусости, и после смерти его покровителя патриарха Филарета его по несправедливому обвинению приговорили к казни отсечением головы.

Владение Михаила Шеина на Ильинке со временем перешло к дальним родственникам, в числе которых был еще один яркий представитель этого рода – первый русский генералиссимус Алексей Семенович Шеин. Чин генералиссимуса ввел в русскую армию Петр Великий, взяв его из европейской практики, – в конце XVI в. французский король Карл IX изобрел его для своего брата. Петр наградил этим чином Алексея Шеина за успехи в Азовских походах. После кончины его вдовы двор был взят в казну и передан Петром I Екатерине. В 1774 г. участок пожаловали камер-фурьеру (придворный чин VI класса, равный полковнику) Антону Андреевичу Тешу, а он в 1781 г. продал его за 12,5 тысячи рублей купцу первой гильдии Архипу Никитичу Павлову, и с тех пор это владение надолго осталось в купеческих руках.

Этот дом – место рождения Московского купеческого клуба, одного из самых известных в досоветской Москве. Разрешение на открытие клуба его учредителю, проживавшему в Москве иностранцу Карлу Людвигу Хейснеру, было получено от московских властей 18 февраля 1786 г.: «…содержать позволить, но с тем обязательством, чтоб в оном, кроме виноградных вин и английского пива, других напитков не иметь и в продажу не производить». С тех пор клуб с небольшим перерывом (с 1796 по 1804 г.) вполне благополучно существовал до 1918 г., занимая разные дома в Москве.

На Шеиновом дворе на Ильинке существовала и церковь, посвященная Воскресению Христову. С переходом двора в дворцовое управление церковь в 1723 г. было решено закрыть, «понеже пребывание Ея Величества никогда не бывает», а после пожара 1737 г. она выгорела и была разобрана.

В начале XIX в. участком владели «купеческая жена» Плотникова, дочь Архипа Павлова, только в 1872 г. у ее наследников участок приобрел представитель известной семьи предпринимателей Алексей Иванович Хлудов, заплативший за него 750 тысяч рублей. Вскоре новый владелец начинает радикальную перестройку строений на участке. В 1875 г. он обращается к архитектору П.П. Скоморошенко (строившему здание Троицкого подворья напротив), который проектирует возведение пяти торговых корпусов во дворе и еще одного строения на задней границе домовладения по Космодемьянскому переулку. Фасады их были весьма похожи на фасад Троицкого подворья. Однако полностью эти проекты не были осуществлены. Уже в XX в. наследник А.И. Хлудова Василий Алексеевич (получивший это домовладение по завещанию в 1882 г.) распродает свое имущество по частям. Та часть, которая выходила на Биржевую площадь и Космодемьянский переулок, отдается Товариществу мануфактур П.М. Рябушинский с сыновьями, и оно строит здание (на углу Старопанского переулка, № 2) для банка по проекту архитектора Ф.И. Шехтеля, создавшего один из своих шедевров. Два других крупных банка, оба петербургские, приобрели участки по красной линии улицы – как отмечает историк Н.С. Датиева, банки имели тенденцию группироваться вместе. В 1905 г. Санкт-Петербургский международный коммерческий банк купил левую часть владения Хлудова. Этот банк – второй по капиталам и значению в дореволюционной России – был связан в основном с крупными железнодорожными компаниями, машиностроением и финансировавший предприятия в сахарной и табачной промышленности. Крупнейшим акционером был некий Игнатий Манус, имя которого многократно склонялось в связи с Распутиным, – он оплачивал оргии и попойки временщика и пользовался им для своих махинаций.

В 1910 г. банк возвел по красной линии Ильинки представительное банковское здание по проекту видного московского архитектора А.Э. Эрихсона. Прототипом ему является банковское здание на Невском проспекте в Петербурге, построенное архитектором Ф. Лидвалем. Также можно найти, как отметила Н.С. Датиева, прототип и для соседнего, также банковского здания – Азовско-Донского, кредитовавшего хлебную торговлю и каменноугольную и металлургическую промышленность. Он также по сломке старого строения возводит рядом банковское здание (1911 г., архитектор А.Н. Зелигсон), похожее на суровое строение германского посольства архитектора П. Беренса на Исаакиевской площади.

Неудивительно, что с 1919 г., почти сразу после переворота, оба здания были заняты Народным комиссариатом финансов, который и до сих пор находится здесь.

В доме, который находился здесь до постройки современных зданий, находились известные в Москве фирма и магазин «Павел Сорокоумовский», где работал и жил бухгалтер Константин Кольцов, у которого 3 июля 1872 г. родился сын Николай, ставший одним из самых известных российских ученых-генетиков.

Еще одно монастырское подворье на Ильинке (№ 11) находилось на углу с Большим Черкасским переулком – оно принадлежало Новоиерусалимскому Воскресенскому монастырю, что находится в подмосковной Истре, который обустраивал патриарх Никон. В 1657 г. игумен этого монастыря подал патриарху челобитную, в которой сообщал, что «есть де церковь Воскресения ж Христова в Китай городе на большой Ильинской улице, что в Панех, а приходу де к той церкви никого нет; да к той же церкви есть церковная земля да на церковной же земле причетнические дворы». В связи с чем игумен и просил патриарха пожаловать его и «велел церкви Воскресения Христова на церковной земле и на причетнических дворовых местех устроить для приезду игуменскаго и братцкаго монастырское подворье». Похоже, что за игуменской просьбой скрывался сам Никон, если судить по тому, что 9 сентября, то есть уже на следующий день (челобитная датирована 8 сентября), он отправился на Ильинку присмотреть будущую собственность. Никон выпросил у царя Алексея Михайловича и церковь, и ее участок с домами, а тот, конечно, не замедлил пожаловать своему «другу собинному» просимое и вместе с ним еще и лавки – две в медовом ряду, по одной в ветошном и овощном и четыре в москательном, «чтоб та церковь впредь не запустела и без пения (то есть без отправления религиозных служб. – Авт.) бы в ней не было». В следующем, 1658 г. церковь расписал иконописец Семен Федоров с артелью, а на участке построили новые здания. По описи, сделанной в 1680 г., тут находились «церковь каменная, изба хлебенная… поварня каменная, а в ней котел медный пивоваренный… две избы белых, промеж ими сени с чердаками…».

Подворье Воскресенского монастыря не однажды служило убежищем для патриарха Никона, в особенности после разрыва с царем Алексеем Михайловичем. Когда патриарх приобрел власть, сравнимую с царской: «священство царства преболе есть», то отношения царя к «другу» изменились. Чувствуя это, Никон 10 июля 1658 г. демонстративно покинул патриарший двор в Кремле, Успенский собор и пешком, несмотря на уговоры народа, боявшегося, что пастырь оставляет его, отправился через Спасские ворота на Красную площадь и далее по Ильинке на Воскресенское подворье, где и ожидал, что царь одумается и пошлет за ним. Этого он не дождался и уехал в свой Новоиерусалимский монастырь. Впоследствии упрямство Никона дорого обошлось ему – созвали послушных иерархов и низложили мятежного патриарха.

В 1690-х гг. подворье перестраивалось; в 1760 г. происходила еще одна перестройка. Тогда монастырь подал такое прошение: «По дозволению от оной полицмейстерской канцелярии и по опробованному плану другой год как строится в Китай городе Воскресенское каменное подворье, а нынешнего лета притти может во окончание…» Посему игумен просил разрешить ему покрыть новое строение тесом или гонтом, так как железо «отыскать ни за какую цену нигде не можно».

На участке подворья по красной линии Ильинки стоял каменный трехэтажный дом с лавками на первом. Там же находилась и церковь. Она была на подворье до 1821 г., была упразднена, а подворье окончательно превратилось в наемный дом, занимаемый лавками и меблированными комнатами, которые так и назывались – Воскресенское подворье.

Только перед Первой мировой войной, в ноябре 1913 г., решились строить все заново. Подворье сдали Сибирскому торговому банку, занимавшему седьмое место в десятке крупнейших банков, который сломал старые здания и в ноябре 1913 г. просил позволения построить по проекту петербургского архитектора М.С. Лялевича импозантное здание с огромными, на три этажа, рустованными арками, столь любимыми этим архитектором (похожими на здание фирмы Мертенса на Невском проспекте в Петербурге и «Треугольника» на Маросейке), однако успели только подготовить строительную площадку, как началась война и все остановилось.

В апреле 1927 г. строительство на этом месте началось, но уже другим архитектором и по другому проекту: В.М. Маят спроектировал здание в аскетичных формах конструктивизма, оживляемое рядом стеклянных эркеров.

На правом углу Большого Черкасского переулка находится здание (№ 13), построенное примерно в то же время и в том же стиле, как и стоящее напротив, на другом его углу, но если левое здание построено все заново, то правое – результат перестроек на протяжении нескольких десятков лет. Самые ранние известия об этом участке относятся к началу XVII в., к переписи 1626 г., предпринятой с целью урегулировать улицы Китай-города, страдавшие от многочисленных пожаров. Окольничему князю Григорию Волконскому да дьяку Василию Волкову было указано измерить улицы после пожара, когда в Китай-городе все выгорело «и отняти было нельзя потому, что в те поры ветры были великие, да и потому, что улицы и переулки и тупики были перед прежним тесны». На Ильинке переписчики отметили, что этот участок принадлежал богатому купцу Томилу Тараканову: «Гостя из Томилова двора Тараканова прибавлено в переулок [Большой Черкасский] по получетверти, и учинен переулок в 4 сажени».

Купеческая фамилия Таракановых была известна в городе – еще в XVI в. они упоминаются как «сурожане», то есть состоятельные купцы, державшие торг с Сурожем, крупным торговым центром в Крыму, а позднее ведшие торговлю с англичанами. По сведениям летописи, в 1471 г. «купец Торакан заложил полаты кирпичные» в Кремле у городской стены, возле Фроловских ворот, и «построил их в одно лето», а за ним стали строить и великий князь и богатые бояре.

По переписи же, проведенной в середине XVIII в., тут был «двор подполковника князя Василья княж Михайлова сына Хилкова; поперешнику по Ильинской улице в переднем конце 15 саженей, в заднем конце 17 саженей, длиннику посреди двора тако же по правой и по левой сторонам 36 саженей, в котором дворе помянутого князь Василья Хилкова служитель при сказке с купчей объявил копию, по которой что мерою земли не объявлено; домовой бани не имеется» (отсутствие домовой бани означало, что нет опасности загорания. – Авт.). В середине XVIII в. владелец – армянин Михаил Ераспопов, в 1773 г. – первой гильдии купец Иван Яковлевич Грезенков, при котором в 1784 г. был построен трехэтажный каменный дом с полуротондой на углу с переулком. В 40-х гг. XIX в. владельцы – купцы Алексеевы, Иван и Александр Васильевичи, из той славной фамилии, которая стала известна и предпринимательством, и благотворительностью, общественной и культурной деятельностью.

В 1875 г. дом перешел к представителю другого известного купеческого рода, владельцу Балашихинской мануфактуры Павлу Григорьевичу Шелапутину, известному меценату, «другу просвещения», как называли его, пожертвовавшему более 5 миллионов рублей и построившему несколько институтов, школ и училищ. На Девичьем поле он построил гинекологический и педагогический институты, рядом – одну из лучших московских гимназий, на Миусской площади учредил училища, он же финансировал оборудование великолепного зала в Музее изящных искусств, содержал дом призрения, богадельню и еще многое, многое другое.

Вместо старого дома в 1905–1906 гг. Шелапутин построил новый трехэтажный по проекту архитектора П.П. Щекотова в сдержанном варианте модерна. Это строение надстроили двумя этажами, и в нем изменили фасад по проекту Г.Д. Зиновьева и А.Ф. Лолейта в 1927 г., а в 1940 г. дом опять был перестроен, и тогда же опять были изменены фасады.

В досоветское время дом занимался Русским для внешней торговли банком и Московским частным коммерческим банком, а в советское – Московским Советом народного хозяйства и разными партийными ведомствами.

Рядом с этим зданием стоял небольшой двухэтажный дом, принадлежавший церковному причту церкви Николы «Большой Крест». В нем в советское время поместились несколько журнальных редакций: «30 дней», «Физкультура и спорт», «Всемирный следопыт» и основанное в 1922 г. кооперативное издательство «Земля и фабрика», в котором вышли собрания сочинений русских и советских писателей.

Сейчас прохожие торопливо проходят по Ильинке мимо небольшого дворика, окруженного слепыми и неприглядными стенами окружающих его зданий, и никто, за исключением, может быть, немногих знатоков, не догадывается о том, что тут было раньше и как получилось так, что на одной из самых представительных улиц московского центра образовался такой неприглядный провал в застройке.

На этом месте совершилось преступление против русской культуры, одно из тех многочисленных, совершенных коммунистами за время их правления. Здесь находилась церковь Святого Николая, совершенный образец архитектуры XVII столетия. Последний перед захватом власти коммунистами путеводитель по Москве так описывал ее: «…сверкающая нарядным убранством бледно-голубая церковь… Особенно интересны крыльца, в сложной обработке которых чувствуется уже настоящий рисунок барокко. Великолепное убранство этого храма ставит его в ряд с самыми лучшими образцами русского искусства в Москве. Легкость форм и воздушность украшений создают какое-то радостное настроение при созерцании этого памятника нашего искусства».

В церкви стоял большой резной крест с 156 частицами мощей – он дал и название церкви, под которым она обычно и была известна. Называлась она также «у крестного целования», тут имелось в виду, что в церкви тяжущиеся клялись на кресте. Главным престолом был Успенский, а придел – Николая Чудотворца.

Изящное здание было почти квадратным в плане, вытянутым в высоту и необыкновенно стройным; второй и третий ярусы были украшены капителями, а большие окна обрамлялись пышными наличниками (подобными можно сейчас полюбоваться на Преображенской церкви Новодевичьего монастыря). Однако самое необыкновенное было наверху здания – здесь неведомый нам гениальный мастер в нижнем ярусе двухъярусного завершения поместил шестигранные окна великолепной и необычной для Москвы формы, а верхний заполнил ребристыми раковинами, столь полюбившимися после фрязина Алевиза Нового, построившего Архангельский собор в Кремле за полтора века до того. Такие же раковины зодчий поместил и в основание вытянутых шеек всех пяти куполов, украшенных рельефными звездами и завершенных крупными ажурными крестами. К южным и западным дверям вели два крыльца, изобильно украшенные белокаменной резьбой.

Интерьер церкви был под стать ее внешнему виду. Украшением его был резной величественный иконостас, похожий более на произведение ювелирного искусства (его удалось передать в Троице-Сергиеву лавру). Достопримечательностью храма, от которой он и получил свое название, был высокий, в 3 аршина высотой (более 2 м), деревянный крест, в котором были заключены частицы мощей различных святых. По этому кресту и вся церковь получила прозвание «Большой Крест».

Церковь возвели на свои капиталы богатые купцы Филатьевы в 1680–1688 гг., в высоком подклете они устроили усыпальницу. Филатьевы были «гостями», то есть принадлежали к высшему и богатейшему слою купечества, которые пользовались правом торговли с заграницей и приобретения земельной собственности. Они не только торговали, но и заводили соляные промыслы. В XVIII в. их положение пошатнулось, и к середине столетия купеческий род Филатьевых пресекся.

К западу от церкви стояла небольшая колокольня, построенная в 1819 г., с псевдоготическими деталями декора и деревянным шпилем.

Церковь дожила до советского времени, после ее закрытия в нее свозили имущество из других церквей, а в крыльце обосновались магазинчики (на старом фото виден один из них: спецодежды и готового платья некоего Мосгубинкоопсоюза), но во время массовых сносов на церковь наметились борцы с религией. Сначала под предлогом того, что крыльцо выступает на тротуар, его сломали, а потом постановили снести всю церковь; летом 1933 г. начали ломать и закончили в апреле следующего года. Газета «Рабочая Москва» 16 апреля 1934 г. уже сообщала: «Начаты работы по планировке нового сквера на месте разобранных старых зданий на Ильинке. Все работы планируется закончить к первомайским торжествам».

Перед Первой мировой войной у выхода Ильинки к Китайгородской стене, у Ильинских ворот, поднялся большой комплекс деловых зданий, занявший два земельных участка. Один из них, небольшой (под № 21), находился у самых апсид церкви Николы «Большой Крест», а другой (№ 23), значительно больший, в XVII столетии, судя по переписи 1626 г., принадлежал князю Никите Барятинскому.

По сведениям других переписных книг, но теперь уже середины XVIII в., эта усадьба была записана за Прокофием Соковниным, стольником, как он был записан переписчиками, хотя уже давно этот придворный чин вышел из употребления – очевидно, Прокофий придерживался старины и не хотел забыть свои чины.

Как часто случалось, в конце XVIII столетия владение стольника перешло к купцам – его хозяином стал московский купец Иван Сергеевич Красильников, для которого уже после пожара 1812 г. архитектор О.И. Бове построил протяженное строгое трехэтажное здание с портиком в центре. На первом этаже, за арочными проемами, помещения предназначались для лавок, а верхние этажи – для наемных квартир.

От Красильниковых этот доходный дом перешел к известной в Москве купеческой семье Лепешкиных, выходцев из Каширы, торговавших москательным товаром. В Москве они были известны как щедрые жертвователи – на церкви в Замоскворечье, на студенческое общежитие.

Пройдя через несколько купеческих рук, участок был приобретен Северным страховым обществом с публичных торгов за 1 миллион 228 тысяч рублей из-за неуплаты владельцем ссуды. Это же общество купило и соседний с севера участок купца П.П. Кознова (Новая площадь, 14) и подало в Московскую городскую думу прошение о возведении на объединенном владении обширного комплекса, состоящего из нескольких зданий, из которых самое протяженное выходило фасадом на Новую площадь от угла Ильинки до церкви Иоанна Богослова, «что под Вязом» (Новая площадь, 12).

Автором этого «левиафана» был инженер И.И. Рерберг, один из самых талантливых архитекторов начала века (Киевский вокзал, Солодовниковский дом дешевых квартир на 3-й Мещанской, Елизаветинская гимназия в Большом Казенном переулке, Центральный телеграф на Тверской); как утверждается, фасад этого здания был нарисован архитектором В.К. Олтаржевским.

Строительство происходило в 1909–1911 гг. Тогда возвели несколько зданий сложной формы по Ильинке, Новой площади и внутри участка с разветвленным двором, и в апреле 1912 г. после окончания всех работ в газетах появились объявления о сдаче «помещений под торговлю и конторы». В многочисленных строениях поместились различные учреждения и магазины и в их числе Петроградский торговый и Русско-французский коммерческий банки.

На Ильинке появились представительные конторские здания с крупными членениями – широкими окнами, выходящие на улицу двумя, так сказать, ударными акцентами – полуротондой с широким куполом, основание которого было украшено барельефами, и с высокой башенкой, также увенчанной куполом. Эти объемы четко фиксировали здание из-за Китайгородской стены. Под башенкой находятся часы: согласно исследованиям знатока истории московских часов Б.Г. Радченко, они были сделаны фирмой Энодина (которая находилась у Яузских ворот). Куранты, по воспоминаниям современников, каждый час играли мелодию Скрябина (другие говорили о мелодии Рахманинова). Осенью 1941 г. вблизи башни при налете фашистской авиации разорвалась бомба – воздушная волна выбила циферблаты, был испорчен механизм. Только в 1960-х гг. приступили к ремонту часов, и 7 августа 1964 г. они были пущены. Куранты играли теперь не Скрябина или Рахманинова, а революционную песню «Смело, товарищи, в ногу!».

Вскоре после захвата власти большевиками их правительство бежало из ненадежного Петрограда и обосновалось в Москве. Многие здания в городе занимались новыми учреждениями. На Ильинке в зданиях страхового общества поместились Народные комиссариаты: юстиции, торговли и промышленности, а также рабоче-крестьянской инспекции. В 1930-х гг. тут находился Комиссариат внешней торговли, Комитет по делам искусств, Комитет по делам высшей школы, а перед развалом государства коммунистов – Комитет партийного контроля. Тут же притулилось и издательство Московского комитета коммунистов «Московский рабочий», где в редакции краеведения подготавливались многие книги по Москве.

Теперь здесь Конституционный суд Российской Федерации.

В начале правой стороны Ильинки – Гостиный двор (№ 4). Гостиный – от слова «гость». Так называли славяне тех, кто был чужестранцем, приезжим откуда-то. В болгарском языке есть слово «гост», в чешском – host, в польском – gosc, а в латинском языке hostis обозначает не только чужеземца, но и врага. В дальнейшем на Руси «гостем» называли купца:

Пристают к заставе гости; Князь Гвидон зовет их в гости, Их он кормит и поит И ответ держать велит: «Чем вы, гости, торг ведете И куда теперь плывете?» Корабельщики в ответ: «Мы объехали весь свет…» —

рассказывается в сказке Пушкина.

Так вот, такие странствующие купцы и останавливались в Москве на Гостином дворе, где складывали свои товары и торговали ими.

Место у стен городской крепости было облюбовано давно, и надо думать, что торговый двор тут образовался в XV в. В завещании 1504 г. великий князь Иван III предписывал, чтобы гости с товаром, как иноземцы, так московские и из удельных городов, должны останавливаться только на «гостиных дворех, как было при мне». Бывший в Москве в 1517 и 1526 гг. австрийский посол Сигизмунд Герберштейн писал, что в Москве, в Китай-городе, находился Гостиный двор: «Недалеко от крепости есть большой обнесенный стенами дом, называемый двором господ купцов, в котором купцы живут и хранят свои товары». Здание его, выходившее на Варварку, вполне вероятно, было деревянным, а позднее его перестроили в камне.

Известно также, что каменный Гостиный двор был построен при царе Михаиле Федоровиче в 1641 г., как явствовало из высеченной на камне надписи, найденной при сломке здания в 1792 г. В связи с налаживанием жизни в стране после бедствий Смутного времени и с увеличением торговли, Гостиный двор стал тесен, и при Алексее Михайловиче в 1660 г. было решено заложить новый двор рядом, ближе к Ильинке. Строился он под надзором гостя Аверкия Кириллова (чей богатый дом сохранился, он стоит на Берсеневской набережной). Окончен Новый Гостиный двор, как его стали называть, осенью 1665 г. Двор обнесли кирпичными стенами, по описанию историка и архивиста А.Ф. Малиновского, «ворот было четверо, и на главных иссеченная надпись позлащенными словами означала имя державного строителя и время построения: „Божиею милостию, повелением Благочестивейшаго и Христолюбиваго Великого Государя, Царя и Великаго Князя Алексея Михайловича, всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца, и иных многих Государств и земель Восточных и Западных и Северных, Отчича и Дедича и Наследника и Обладателя, зделали сей гостиный двор в 25-лето благочестивыя Державы царствия его, и при благородных и христолюбивых чадех его Государе Царевиче и Великом Князе Алексие Алексиевиче в 11-е лето возраста его и при Государе Царевиче и Великом Князе Феодоре Алексиевиче в 4-e лето возраста его и при Государе и Царевиче и Великом Князе Симеоне Алексиевиче в 1-е лето возраста его…“»

Над двумя главными, так называемыми красными, воротами находились жилые палаты с восьмиугольными башнями с шатровой кровлей, а на шатре «в знак царского покровительства торговле утвержден был большой медный орел, ярко вызолоченный, весом в 20 пудов». Все строение украсили резьбой и цветными изразцами, а также яркой росписью голубой, желтой, зеленой, красной, желтой красками. «Строение Гостиного двора стоило тогда казне 99 030 рублей 991/2 коп. медными деньгами и 12 720 рублей 60 коп. серебряными… Сие здание считалось тогда великолепнейшим и обширнейшим в городе. Площадь среди оного содержала в себе около пятидесяти саженей в обе стороны. Посреди ее поставлены были городские весы, меры хлебные и для всяких жидкостей тут же поверялись».

По словам иностранного путешественника, «весь двор так заполнен санями, всякими товарами и народом, что нельзя пройти, но нужно беспрестанно пролезать. Тогда там найдешь астраханских осетров и стерлядей, лежащих для продажи многими сотнями друг на друге, много икры и разных черкасских и других товаров». В Гостином дворе была открыта и первая общедоступная аптека, вход в которую был с переулка. Был издан указ, датируемый 18 февраля 1673 г., по которому разрешалось «продавать из нее спирты, водки и всякие лекарства всяких чинов людям».

К концу XVIII в. Гостиный двор пришел в ветхость. Уже в 1767 г. архитектор Х. Розберг писал, что он был «в крайней ветхости», а в 1786 г. московский главнокомандующий Я.А. Брюс сообщал Екатерине II о его состоянии: «Здесь в Китае городе состоит каменной Гостиной двор, построенной из казны с весма давних лет; в оном имеются лавки с полатками, анбары и погреба, в которых все здешнее купечество складывает и хранит свои товары… А как помянутый двор, по свидетельству архитектора и управы благочиния, пришел в совершенную ветхость и угрожает разрушением и падением, как то кирпичь и белой камень из стен во многих местах уже и выпадывает, а равно крышка, стены и столбы начали обваливаться, отчего не токмо торгующие в магазейнах, но как оный двор положение имеет на четырех улицах, то проходящие и проезжающие подвергаются крайней опасности, а паче от находящихся на воротах башен, которыя из перпендикуляру вышли и совсем наклонились…» В 1786 г. вдруг упали 13 лавок, а через четыре года во многих местах попадали столбы.

По именному указу повелено было «гостиной двор распродать по частям желающим, с обязательством покупщиков, чтоб новой выстроен был таковым же квадратом». Но его было решено строить еще большим, и для этого сломали строения Ростовского подворья (вместе с церковью), Сибирского приказа, Медицинской конторы, Камер-коллежского департамента, питейных домов, а также и церкви Введения; саму церковь предполагалось сохранить, а выселить только церковный причт (правда, митрополит Платон все-таки сломал ее).

Следующий глава московской администрации П.Д. Еропкин указал 27 сентября 1787 г.: «Архитектору зделать план, профиль и фасад для построения новаго Гостинаго двора в два этажа». Как выяснилось из архивных документов, этим архитектором был С.А. Карин. В то же время еще и заказали проект петербургскому архитектору любимцу Екатерины Джакомо Кваренги, который и приняли к исполнению. Однако его проект был сделан без учета реальной обстановки, и московским исполнителям, архитекторам Селехову и Карину, пришлось как-то приспосабливать его к сложному наклонному рельефу местности. В результате такого приспособления оказалось, что на углу по Варварке колонны не коринфского ордера, как предполагалось, а тосканского; на Ильинке «одного угла никак нельзя было свести с другим углом».

Строительство проходило очень медленно – к 1810 г. только часть Гостиного двора, в основном по Ильинке, была закончена. В Москве, захваченной наполеоновскими войсками в сентябре 1812 г., Гостиный двор, наполненный самыми разнообразными товарами, и в том числе горючими, загорелся первым, в понедельник 2 сентября.

«Громадное здание, – вспоминает один из очевидцев, – походило на исполинскую печь, из которой вырывались густые клубы дыма и языки пламени. Возможно было ходить лишь по наружной галерее, где находилось множество лавок. Тысячи солдат и каких-то оборванцев грабили лавки. Одни тащили на плечах тюки сукон и различных материй, другие катили перед собою бочки с вином и маслом, третьи таскали головы сахару и других продуктов… При этом страшном грабеже, не было слышно криков; грабители работали молча, сосредоточенно. Слышался только треск пламени, стук разбиваемых у лавок дверей, грохот от падающих сводов. Пламя пожирало безпощадно сокровища Европы и Азии, накопленныя здесь. Из погребов, набитых сахаром, маслом, смолистыми и спиртовыми товарами, вырывались густые клубы дыма и потоки пламени».

Но после освобождения Москвы строительство Гостиного двора продолжалось, к этому делу подключилась Комиссия для строений в Москве и архитектор О.И. Бове. К 1830 г. огромное здание Гостиного двора можно было считать законченным.

Монументальное здание московского Гостиного двора послужило образцом для многих гостиных дворов в России.

За многие годы советской власти Гостиный двор превратился в скопище сотен больших и маленьких контор, которые никак не были заинтересованы в поддержании его хотя бы в относительном порядке. Особенно неприглядным он был внутри: покосившиеся плиты пола, выщербленные колонны, везде грязь и запустение. Во дворе стояли какие-то неопрятные строения, склады, амбары, проходили трубы, угнездился какой-то заводик… Техническое состояние фундаментов и конструкций было уже аварийным.

В 1995 г. московские власти приступили к коренной реставрации и перестройке Гостиного двора с тем, чтобы его можно было приспособить к новым функциям. Здесь был произведен гигантский объем работ, как строительных, так и реставрационных. Перекрытие двора является уникальным сооружением, разработанным известным инженером Нодаром Канчели. Оно имеет площадь почти 12 тысяч кв. м и поставлено без внутренних опор, на оригинальных фермах, не затеняющих внутреннее пространство. Стеклянное покрытие – сложнейшее устройство из многослойных пакетов с внутренним обогревом. Сдача обновленного Гостиного двора происходила в сентябре 2000 г. Многочисленные помещения по периметру двора рассчитаны на многих арендаторов для размещения магазинов, кафе, ресторанов, офисов, а открытое ранее дворовое пространство предоставляется для самых различных мероприятий – выставок, концертов, встреч, ярмарок, презентаций, но, к сожалению, оно не превратилось в общедоступное пространство для москвичей – на все или почти все «мероприятия» можно проходить только по билетам.

На Гостином дворе на площади 1710 кв. м работали археологи под руководством известного ученого А.Г. Векслера. Было доказано, что освоение этой территории относится к домонгольским временам; во время археологических исследований были найдены сотни интереснейших предметов. В апреле 1996 г. удалось найти уникальный, самый большой в Москве, клад. При расчистке подклета, под обугленными бревнами, находились два кувшина, где были 16 серебряных сосудов, чарки (на одной из них по краю выгравирована такая непреходящая истина: «Чарка пить до дна на здравье, а пить до дна не видать добра»), 335 западноевропейских и 95 429 русских монет. В Гостином дворе со стороны Хрустального переулка находится археологический музей.

Слово «биржа» пришло в русский язык из немецкого в петровское время, а произошло оно от фамилии купцов van der Burse, перед домом которых во фламандском городе Брюгге собирались для заключения торговых сделок. Так и повелось, что место для заключения финансовых и торговых сделок стало называться биржей (№ 6).

До XIX в. в Москве биржи не было, да и необходимости в ней не ощущалось: товарный и денежный оборот не был настолько велик, но при строительстве Гостиного двора в 1790 г. уже предусматривалось место для биржи внутри его. Она так тогда и не открылась, и только после 1812 г. купцы начали собираться для получения информации и заключения сделок в одном из проходов Гостиного двора, но из-за тесноты и неудобства перешли на угол Гостиного двора с Хрустальным переулком, где заняли лестницу и часть тротуара перед ней. В этом месте купцы собирались много десятков лет. Существовали в Москве и другие «биржи» под открытым небом: торговцы кожей, шерстью и проч. собирались на Варварке у трактира напротив церкви Варвары, у «пушки», как прозывалась чугунная тумба на самом углу; торговцы мануфактурой – на Ильинке напротив Ветошного ряда.

Несколько раз выдвигались предположения о постройке биржи: «Неоспоримо, что Москва есть средоточие всей российской торговли; что она для нашей Империи есть магазин как отечественных, так и всех иностранных произведений; что от ея оптовых торговцев преимущественно зависит повышение и понижение цен на все вообще товары в России и что ея влияние на коммерцию ощутительно даже и во многих иностранных государствах; но при всем этом, к немалому сожалению, толь знаменитая столица не имеет удобного места для своих коммерческих сношений, не имеет приличной биржи».

Столь убедительные доводы возымели необходимое действие: стали подыскивать место для биржи. Для постройки биржи «огромной и великолепной» предлагали Театральную площадь или место из-под яблочных рядов у Ильинских ворот (где ныне Политехнический музей) и даже Красную площадь у Сенатской башни (где придумали возвести почти копию здания Биржи на Васильевском острове), но практичные купцы настаивали на более дешевом варианте и месте недалеком от «амбаров гостиного двора».

В 1833 г. приобрели участок по Ильинке на углу Рыбного переулка, 1 июля 1836 г. заложили, а 8 ноября 1839 г. освятили здание Московской биржи, построенное по проекту архитектора М.Д. Быковского. Оно было небольшим, выходящим на Ильинку необычным фасадом, в котором акцентированы два арочных входа по бокам здания, между которыми, очевидно памятуя о привычке купцов собираться на улице, пристроена какая-то легкомысленная терраса на тонких металлических колонках; основную часть здания занимала круглая биржевая зала. Но купцы-консерваторы пренебрегали явными удобствами: история Московской биржи поведала потомкам целую сагу о многолетних попытках заставить их пользоваться новым зданием. Как пишет историк, «несмотря, однако же, на то, что построенное здание, в особенности в начавшееся зимнее время, представляло несравненно большее удобство для собраний, нежели открытое место, на котором до тех пор происходили сходки, – чрезвычайно трудно было изменить существовавший издавна порядок». Никакой возможности не было загнать купцов в здание, и тогда обратились к самому, казалось бы, действенному русскому средству – к полиции: «Биржевой комитет был вынуждаем относиться к обер-полицеймейстеру о воспрещении таких сходок». Полиция обладала большим опытом «воспрещения сходок», но, как ни удивительно, и она не совладала с упрямцами. Единственно, что удалось сделать, – так это то, что их вытеснили с лестницы Гостиного двора, но и тогда они не стали заходить внутрь Биржи: «Купечество все-таки не стало посещать биржеваго зала – ежедневныя собрания его основались на террасе биржеваго здания и ступенях лестницы, а также на прилегающем тротуаре и самой улице».

Только через 20 лет (!) после возведения здания – в 1860 г. – какими-то «решительными мерами», о природе которых умалчивается, все-таки удалось заставить купцов войти внутрь здания Биржи.

Как только им начали пользоваться, оказалось, что оно неудобно: «Обнаружилась, весьма скоро, не испытанная до того времени несоответственность биржи», и пришлось здание перестраивать: снесли внутренние стены, уменьшавшие полезное пространство. Тогда же и перестроили нелепый фасад Быковского, закрыв открытую галерею арочными проемами и изменив грубоватое оформление второго этажа. Заново перестроенная биржа была открыта в ноябре 1862 г.

В 1872 г. было решено возвести на том же участке с присоединением земли упраздненной Успенской церкви (позади старого здания) новое здание, значительно большее по сравнению со старым («для вмещения 1150 человек, считая по 5 на кв. сажень»). Закладку совершили 3 июля 1873 г., а 9 декабря 1875 г. биржевое здание освятили и на следующий день открыли для собраний купечества.

Автором нового сооружения был Александр Степанович Каминский, можно сказать «присяжный» архитектор московского купечества, которое поручало ему самые важные и престижные постройки. На Ильинке появилось новое представительное здание, которое, несмотря на свои сравнительно скромные размеры, обладало монументальностью и торжественностью: центр его выделен глубокой лоджией с стройными колоннами ионического ордера, за которыми находятся входы в биржевые помещения, поля стены по обе стороны от нее украшены рустом и барельефами на темы торговли и промышленности. Поле фронтона также заполнено скульптурными изображениями: там в окружении символических фигур с глобусом и рогом изобилия вальяжно уселся бог торговли Меркурий.

Несмотря на то что советские хозяева постарались испортить это здание надстройкой в 1920-х гг., оно все-таки не теряется в неординарной застройке Ильинки.

Председатель биржевого комитета Н.А. Найденов сделал очень много для исследования, написания и издания истории Московской биржи и тех зданий, которые находились на ее месте. Он опубликовал большую статью в «Московских церковных ведомостях» о двух церквях – Дмитрия Солунского и Успения, находившихся там, где выстроили биржевое здание.

Первая церковь стояла там, где теперь тротуар перед зданием Биржи и ее передняя стена. В разных документах она называлась по-разному: «у Тарханова», то есть у двора Тараканова (Тарханова), который находился поблизости; «что против Осиповского подворья», то есть напротив подворья Иосифо-Волоколамского монастыря; «что у Ильинского кресца, у мосту», у перекрестка, у замощенного места; «что на Посольском дворе», который в XVII в. располагался на месте современных участков № 8 и 10, где жили иноземные послы; «на шелковой фабрике», так как Посольский двор был отдан под фабрику; «у Санопального» питейного дома, находившегося у Самопального, то есть ружейного, ряда.

Церковь, вероятно, была построена в 1552 г. по случаю рождения царевича Дмитрия, сына Ивана IV и царицы Анастасии; деревянное ее здание сгорело в пожар 1564 г., его заменило каменное, а с 1722 г. стал известен придел Святого архидиакона Стефана. Церковь долгое время была малоприходной, в 1785 г. ее приписали к Славяно-греко-латинской академии, чтобы доход, получаемый от четырех лавок под церковью, шел на содержание академической бурсы (общежития).

По данным 1790 г., церковь была тогда ветхой, служили в ней монахи Чудова монастыря только раз в году, и церковь уже была «зарапортована к сломке», ибо ее место отводилось по утвержденному плану под расширение площади.

Вторая церковь – Успения Богородицы – называлась также по-разному: «что против Торакановых двора», то есть против ворот боярина князя Алексея Юрьевича Сицкого, «что в Введенской улице», то есть в нынешнем Рыбном переулке, и «что против Нового Гостиного двора». В церкви был и другой престол, освященный в честь святой Параскевы Пятницы (она родилась в пятницу, и ей дали имя Параскева, что по-гречески и есть пятница), так как, как обычно, церкви в торговых местах имели престолы в честь этой святой. Приход у нее состоял из одного двора и причт кормился службами, которые заказывали многочисленные торговцы, и получал «ругу», то есть государственное содержание. Одноглавая Успенская церковь стояла в переулке примерно в 40 саженях от угла современного здания Биржи. В XIX в. она не имела собственного причта и была приписной, а в 50-х гг. за ветхостью упразднена, разобрана и земля ее передана купеческому обществу под расширение Биржи.

Московская биржа, находившаяся в центре российской торговли, играла большую роль в распределении товаров и установлении цен на них; на бирже также котировались ценные бумаги, совершались операции с векселями и чеками. Комитет Биржи, в который входили самые известные московские купцы, рассматривал вопросы, касающиеся важнейших отраслей промышленности и торговли.

В советское время Биржа, как и многие другие учреждения свободной торговли, была упразднена, а в здании поместилась Торгово-промышленная палата, задачей которой является представление интересов российских предпринимателей в отношениях с властью; помощь в становлении рыночной экономики и формировании правовой среды предпринимательства, а также привлечение иностранных инвестиций.

На улице привлекают внимание щедро украшенные дома на участках № 8 и 10 между зданием Биржи и Никольским переулком. Это Посольский двор – такое название удерживалось до советского времени за этими домами. Оно сохранилось с давних времен, когда тут, недалеко от великокняжеского Кремля, выстроили большое здание, специально предназначенное для помещения иноземных послов.

Только начиная с XVII в. Россия более или менее регулярно посещается иностранными посольствами, когда она выходит на европейский театр и становится уже заметным игроком на международной сцене, где европейские державы стараются использовать ее в ближневосточной политике.

Иностранных послов и их многочисленную свиту размещали в подходящих для них просторных домах в самых разных местах: в монастырских подворьях, как, например, на дворе ростовского архиепископа в Дорогомилове, или «на дворе Владыки Резанского» на Мясницкой улице (в 1593 г. цесарские послы стояли на подворье рязанского архиепископа), «у Духа Святого в Чертолье», где поместились литовские послы в 1531 г., даже в самом Кремле (на Крутицком подворье), а то и в частных домах: так, например, в 1570 г. турецкого посланника поселили в Китай-городе «на Ильинском крестце на ангилейского немчина на Рафове дворе Иванова».

Впоследствии было решено выстроить специальное здание для размещения иностранных послов – Посольский двор, где было и дешевле, и удобнее охранять, да и следить за подозрительными иностранцами и их контактами с русскими (давняя традиция!). Возможно, что двор построили в самом начале XVII в., судя по тому, что он начинает упоминаться примерно с этого времени. Возможно, что возведение большого комплекса Посольского двора входило в широкую и амбициозную строительную программу царя Бориса Годунова. Уже в 1601 г. в записи о встрече посла Римской империи М. Шеля было сказано, что посланному для его встречи за Тверскими воротами приставу велено ехать «в город в Тверские ворота и Тверскою улицею в Китай город полым место к каменным лавкам и большим торгом Ильинскою улицею на Посольский двор». Следующее сообщение о дворе встречается в 1614 г. в записи о встрече датского и английского послов.

Существовал Посольский двор более ста лет, будучи постоянно используемым для послов и их многочисленных сопровождающих. Мы можем представить его облик довольно ясно, благодаря тому, что иностранцы оставили нам более или менее подробные описания Посольского двора, сохранился также и рисунок в альбоме, приложенном к описанию посла Римской империи Августина Мейерберга, бывшего в Москве в 1661–1662 гг. Там изображено строение, состоящее из нескольких частей, соединяющихся переходами на арках; к ним ведут лестницы с шатровыми крыльцами; одна из частей увенчана высокой башней и теремом с острой крышей.

Вот подробное описание Бернгарда Таннера 1678 г.: «Чтобы читатели получили понятие о посольском подворье, надо знать, что это прекрасное здание построено Алексеем Михайловичем из кирпича (что здесь по деревянным городам редко), в три жилья, по 4 углам украшено 4 башенками, или, как их называют, куполами, возвышающимися над столькими же ступенями. Оно заключает внутри четырехугольный двор, средину коего занимает большой колодезь. Главная краса здания – высокая и изящная башня – служит великолепным в него входом и своими тремя балконами (из них один на самом верху, средний на середине башни, а третий с остальным зданием наравне), приятными по открывающимся с них видам с просторными для прогулки, придает немалое украшение этому городу.

Для жительства послов москвитяне разделили здание это на 3 части: первую и лучшую назначили для князя-посла, вторую – для посла-воеводы, третью – для секретаря посольства. Этот обширный дом поместил один всех сопровождавших посольство людей. Своды в комнатах были так низки, что нельзя было приладить к стене ни одной из привезенных с нами занавесок, не подогнув ее хорошенько.

Теперь посмотрим, какую обстановку сделали москвитяне в комнатах. Кругом по стенам приделаны были лавки; середину комнаты занимали длинные столы и переносные скамейки, все обитые красным сукном, которым обиты были внизу и стены, насколько сидящий человек доставал спиною. В одной из предоставленных князю-послу комнат, роскошно убранной, приготовлено было возвышение с дорогим балдахином наверху, где был портрет польского короля; под ним кресло, назначенное для князя-посла, когда ему нужно было принимать посетителей. Внутренний покой князя украшался шитыми золотом коврами, на коих изображена была история Сампсона. Так как воздух в нем был сперт и испортился, то явилась необходимость, чтобы он не был вреден князю, к неудовольствию москвитян, вынуть несколько рам. Устроены были три большие кухни с чуланами, птичниками и прочими принадлежностями; для лошадей, нужных для ежедневных разъездов, были три конюшни; прочих пасли конюхи в поле за 61/2 мили отсюда, сменяясь еженедельно. Наконец, два больших зала для прогулки и пирушек. Немало подивились послы на то, что все окна были скорей железные и каменные, чем стеклянные и прозрачные, а выходившие на улицу имели еще и глубоко вделанные в стену решетки толщиною в человеческий кулак; затворялись они также и железными ставнями, из коих к каждому, однако ж, москвитяне приставили еще некоторое число солдат, чтобы предупредить, как они утверждали, покушения грабителей и воров».

Английский посол Карлайль, приехавший в Москву в 1669 г., так описывает Посольский двор: «Дом, занятый нами в городе, был большое каменное строение неподалеку от крепости. Это был самый удобный, какой только можно найти. Все комнаты были со сводами; при каждом окне – железные ставни, при каждой входной двери – затворы тоже железные, что и дало нам повод сказать, что попали мы в железный век. Впрочем, предосторожности такого рода в той стране довольно редки. Наши комнаты обиты были больше все саржей или красным сукном, а вместо стульев были скамьи, обитыя тем же. Постелей и иных принадлежностей не было, кроме столов и печей. Остальныя комнаты были две больших палаты; в одной, где был балдахин, мы устраивали молельню по тем дням, когда слушали проповедь; в другой было помещение для 7 или 8 джентльменов».

С переводом столицы и царского двора на берега Невы Посольский двор перестал использоваться по своему прямому назначению, и рачительный государь Петр Алексеевич отдал его в 1706 г. для устройства полотняного завода под управлением того же Посольского приказа; потом, в 1712 г., здания его заняла Мундирная экспедиция, а через шесть лет опять обосновалась фабрика: шелковая мануфактура «кумпанства» барона Шафирова, графов Толстого и Апраксина, к которым позднее присоединились купцы Матвей Евреинов, Афанасий Павлов, Спиридон Аникеев и др. Барону и графам вскоре стало не до фабрик: они увязли в интригах, взятках и борьбе у трона, а купцы продолжали свою деятельность. К середине XVIII в. фабрика, которая так и называлась – «Посольский двор», перешла к другим владельцам (к Евреиновым присоединились Бабушкины и Панкратий Колосов), у которых в 1770 г. тут работали 772 рабочих на 400 станах.

В конце XVIII в. участок принадлежал двум владельцам – Антипу Павлову и Никифору Калинину, которые вместо фабрики построили по улице большой доходный дом, а архитектором наняли не кого-либо, а самого Матвея Федоровича Казакова, известного московского зодчего, построившего им вместительное торговое и жилое здание.

Самое любопытное в нем заключалось в том, что оно возводилось для двух владельцев, но внешне это никак не было показано; это было протяженное (более 100 м) строение, центр фасада которого выделялся шестиколонным коринфским портиком. Внутри же оно разделялось глухой поперечной стеной на две неравные (наверное, в зависимости от денежного вклада каждого владельца) и различно распланированные части. В обеих частях на первом и втором этажах за сквозной галереей с открытой аркадой находились лавки, на третьем жилые помещения. Этот представительный дом изображен на акварели художника Федора Алексеева, одной из большой серии, выполненной в начале 1800-х гг.

Известно, что в левой части этого дома долгое время находился Купеческий клуб, обосновавшийся здесь в 1804 г., где он находился до 26 сентября 1839 г., до переезда на Большую Дмитровку, а также «танц-класс немецкий».

Московское купеческое общество в 1888 г. приобрело правый участок (№ 8) и построило щедро украшенный дом, который оно сдавало для крупных организаций (как, например, в 1917 г. Волжско-Камскому коммерческому банку), а левую часть дома купил Московский торговый банк и построил себе представительное здание (с использованием старого строения). Этот банк в продолжение многих лет возглавлялся Н.А. Найденовым, крупным финансовым деятелем, председателем Биржевого комитета, а также любителем московской старины, сделавшим большой вклад в изучение истории города и публикацию исторических источников.

Оба здания возведены по проекту одного и того же архитектора – Бориса Викторовича Фрейденберга, известного в Москве своими постройками в эклектическом стиле (такими, например, как Сандуновские бани на Неглинной, Бахрушинская больница на Стромынке, жилые здания на Петровских линиях); левое по прошению, датированному в 1882 г.: «строение, выходящее на Ильинку, капитально перестроить с изменением фасада», а правое само говорит о времени своего появления на улице: в трех местах фасада его виден год «1890».

Левое строение производит хорошее впечатление своим уравновешенным фасадом с мерным ритмом пилястр и красивого рисунка двойных арочных оконных проемов. Роскошный и тяжеловесный декор правого здания заимствован из мотивов французского барокко; большие арочные проемы высокого первого этажа правого здания напоминают галерею лавок старых казаковских зданий. На углу его, ближнем к дому № 6, видна, возможно, единственная в городе табличка с названием фирмы, производившей отделку этого здания: «Украшение фасада исп. мастерской М.Д. Кутырина».

Домом Варгина именовался в начале XIX в. дом между Никольским и Ипатьевским переулками по фамилии владельца, известного поставщика русской армии во время Отечественной войны 1812 г.

Любопытной фигурой был этот Варгин! Его называли русским американцем, имея в виду смекалку, настойчивость, энергию, верность данному слову, размах предпринимательства.

Василий Васильевич Варгин происходил из семьи серпуховских монастырских крестьян, ставших купцами. Он родился в 1791 г., мальчиком научился грамоте и счету. Смолоду отличавшийся от многих своих сверстников смышленостью и расторопностью, он с самых ранних лет принимал участие в торговых делах большой купеческой семьи.

Как-то будучи в Москве, он получил возможность взять на себя поставку холста в казну, ибо как раз тогда у Варгиных оказалась свободной большая партия ткани. Так в 1808 г. начались знаменитые варгинские поставки. В продолжение многих лет Варгин действовал с необычайным размахом и деловитостью. По всей России были заведены им свои скупочные конторы, поверенные его ездили повсюду, действуя только его именем, которое ставилось очень высоко – никаких векселей не требовалось. Чтобы не зависеть от поставщиков, Варгин стал заводить собственные фабрики – полотняные, кожевенные, военных головных уборов и прочие.

Большие обороты, широта дела, устойчивые связи позволяли ему снижать цены на торгах и получать в продолжение многих лет казенные подряды. По свидетельству графа Татищева, бывшего тогда, во время многочисленных войн, которые велись Россией в начале XIX в., генералкригскомиссаром, то есть ответственным за снабжение всей армии. «Только усердные действия Варгина на пользу казны и дали мне возможность преодолеть все трудности в заготовке вещей с 1808 по 1815 г. и, что всего важнее, заготовить их по прежним ценам, какие только нужда самой казны и истощение способов государственных могли назначить. Варгин действовал как гражданин, душевно разделяющий общее несчастье, хотя мог бы потребовать двойную цену, и принуждены были платить даже еще дороже, лишь бы не оставить войска без вещей. Но воспользоваться барышами во время государственного замешательства Варгин считал недостойным с его чувствами: напротив, он и исполнял поставки, сколь известно, с пожертвованием своего капитала… Подвиг Варгина надо отнести к существенным пожертвованиям верных, истинной любовью к Отечеству одушевленных граждан, приносящих свою жизнь и избыток своего состояния в его защиту и благо. Сравнение цен, утвержденных правительством, с обыкновенными биржевыми ценами показывает, что казна в эти смутные годы приобрела от трудов и усердия Варгина многие миллионы, и это помогло при чрезвычайных формированиях резервных войск с 1812 по 1814 г., число которых превышало 650 000 человек. Министерством финансов никаких сумм выделено не было».

Интересно отметить, что это писалось о человеке, которому в самый разгар Отечественной войны исполнился только 21 год!

Обороты варгинского дела были немалыми, а денежные суммы по тому времени просто огромными: в 1821 г. состояние семьи Варгиных оценивалось в 18 миллионов рублей. Василий Варгин вкладывал большие суммы в покупку домов в Москве, ему принадлежали земельные участки со строениями на Пятницкой улице, на углу Кузнецкого Моста и Большой Лубянки, на Тверской и во многих других местах. Он приобрел и большой участок на Театральной площади, построил там дом со зрительным залом – будущий Малый театр – и задумал построить в Москве в самом центре города на новой представительной площади некое подобие парижского Пале-Рояля.

Но уже примерно с 1822 г. дела Варгина пошатнулись. Чиновникам военного министерства, которым Варгин не давал погреть руки на казенных подрядах, все-таки удалось подкопаться под него. Пользуясь поддержкой министра, они сумели представить дело так, что Варгин задолжал казне миллионные суммы, ему были предъявлены одновременно громадные иски, и им даже удалось добиться заключения Варгина в Петропавловскую крепость. Силы для борьбы были неравными: над варгинским имуществом назначается опека, опекуны разоряют его, многое идет с молотка за бесценок.

Всю жизнь Варгин старался покончить дело с претензиями казны. Когда незадолго до смерти поверенный в его делах сообщил ему, что казна простила все его долги, старик Варгин заплакал и с горечью сказал: «Не им меня прощать: у меня надо им просить прощения». Умер он 9 января 1859 г. в Москве. Как вспоминал Ксенофонт Полевой (брат известного публициста Николая Полевого), «я был много лет в самых искренних сношениях с ним и горжусь тем, что он называл меня своим другом, и мог сказать, что это был один из самых умных и благородных людей своего времени. Он – лицо историческое по своим заслугам во время Отечественной войны 1812 года и заграничных в 1813 и 1814 годах. Но покуда история отдаст ему справедливость, друзья его помнят, что это был человек с душой возвышенною и умом государственным».

Во время своей активной деятельности Варгин вкладывал полученные прибыли в покупку недвижимости – ему принадлежали одиннадцать домов в Москве и в их числе большой участок на Пятницкой улице (современные № 12, 14 и 16), земельный участок на заново распланированной Театральной площади, где он построил дом, сдаваемый им под Малый театр, и участок на Ильинке (№ 12).

Этот участок он пожертвовал своему родному городу Серпухову; там долго находилось гостиница «Серпуховское подворье».

По переписным книгам 1626 г. на этом участке находились два двора, принадлежавшие Илье Безобразову и Андрею Чепчугову (многие представители Безобразовых и Чепчуговых занимали видные должности в Московском государстве – стольников, воевод, думных дворян); в конце XVIII в. владение соединилось в одно: в 1778 г. его владельцем был купец Авксентий Алексеевич Иевлев, который тогда строил по линии Ильинки «каменные палаты в два этажа, из которых в нижнем этаже для продажи французских товаров в шесть лавок со сводами, а в верхнем жилые с подъездом». После 1785 г. новый владелец – сын крестьянина богатого окского торгового села Дединова, купец Петр Хрящев, «имянитый купец и Московского городского правления бургермейстер», – заказывает архитектору М.Ф. Казакову строительство большого здания с лавками в сквозной галерее, проходящей по первому этажу; на втором и третьем этажах находились наемные квартиры. Как считают исследователи казаковского творчества, это единственный среди его произведений пример доходного московского дома того времени, который предназначался для мелких и средних торговцев.

После пожара 1812 г. фасад дома претерпел существенные изменения: на втором и третьем этажах появился коринфский портик, галерея лавок первого этажа была заложена. В доме Варгина в 1829 г. нанимал помещение Немецкий клуб; тут же и сдавались помещения под магазины. В одном из них в 1878–1880 гг. находился часовой магазин Калашникова, где много лет служил приказчиком Михаил Алексеевич Москвин, отец знаменитого артиста Московского Художественного театра. Сам артист вспоминал, что он родился в семье часового мастера на Ильинке, «в городе, в самой гуще народной», где он и «увидел правду жизни». Отсюда он ходил в городское училище в Ипатьевском переулке, где проучился с 1883 по 1890 г.

Самые большие изменения на этом участке произошли, когда дом Серпуховского городского общества в 1904 г. был совершенно перестроен по проекту архитектора Р.И. Клейна для «торговых помещений и контор». На первом этаже устроились магазины иностранных вин фирмы Карла Вильборн и сукон «Я.И. Кондаков и сыновья», однако такое престижное здание на основной финансовой магистрали Китай-города конечно же заняли банки: до советской власти Московское отделение петербургского Северного банка, потом Русский для внешней торговли и Сибирский торговый, а в советское время Московский городской банк.

В послевоенное время тут находились различные бюрократические конторы, там же были и подразделения Центрального комитета партии коммунистов, а с развалом власти коммунистов – Федеральное архивное агентство и Архив новейшей истории, насчитывающий более миллиона единиц хранения, созданный на базе секретных архивов Центрального комитета коммунистической партии, открытие которого состоялось в марте 1992 г.

Замыкает правую сторону Ильинки дом № 14, стоящий на углу Старой площади. Ранние сохранившиеся планы этого места удостоверяют, что в этих местах находилась большая усадьба (занимавшая современные владения по Ильинке, 14/2 и по Старой площади, 4 и 6) богатых купцов Филатьевых, переселившихся из Ярославля. Один из них был храмоздателем огромной и богатой Никольской церкви «Большой Крест» неподалеку. Как пишет А.И. Аксенов в книге «Генеалогия московского купечества XVIII в.», Филатьевы, занимавшиеся пушниной и соляными промыслами, постепенно приходят в упадок из-за введения государственной монополии на пушнину, да еще и часто случавшиеся пожары и потопы на соляных промыслах, от которых «многие убытки причинились», да к тому же государство нещадно эксплуатировало тех, кто мог приносить доход, и Филатьевы жаловались, что, кроме основных налогов, они вынуждены платить «государевы подати драгуны и фураж и в рекруты провиант и на известь и в недостаточные Московской губернии на расходы и всякие протчие случившиеся для военного случая поборы».

По плану 1802 г., когда участок принадлежал купцу Василию Митюшину, места у крепостных ворот занимались многочисленными торговыми заведениями, а на его довольно большом участке вдоль Ильинки стоял длинный ряд деревянных лавок, и только на углу с Ипатьевским переулком находился трехэтажный каменный дом владельца.

После пожара 1812 г. многие места в почти полностью сгоревшем Китай-городе застраивались заново. У Ильинских ворот по проектам О. Бове были возведены два монументальных здания для владельцев-купцов, предназначенные для торговли и сдающихся внаем жилых квартир. Они стояли друг напротив друга по обе стороны Ильинки, образуя торжественный въезд в Китай-город. На правой стороне на месте деревянных лавок находился двухэтажный каменный дом, примыкающий к старому также каменному строению на самом углу с Ипатьевским переулком. По первому этажу шла крытая галерея, второй этаж отводился квартирам.

Одна из таких квартир в этом доме вызвала настороженное внимание полиции: по вечерам туда сходились несколько человек, зажигали свет, тщательно задергивали шторы и проводили там по несколько часов. Доложили по начальству, а оно дошло до самого генерал-губернатора. Однако просвещенный князь Дмитрий Владимирович Голицын успокоил бдительных подчиненных – там на квартире художника А.С. Ястребилова собирались художники и рисовали с натуры. Кружок художников начал работать по инициативе любителя художеств Е.И. Маковского, отца четырех художников – Александры, Константина, Николая и Владимира. Ястребилов реставрировал иконы в Покровском храме в Измайлове, он литографировал портрет погубленного николаевским режимом поэта Александра Полежаева, который, возможно, бывал в этом доме.

Собрания художников зимой 1832 г. явились началом Художественного класса, ставшего предшественником знаменитого Училища живописи, ваяния и зодчества, давшего образование сотням талантливых русских художников.

Дом почти не перестраивался до конца XIX в., когда его приобрел Московский купеческий банк, перестроивший в 1894 г. старое здание. Автором перестройки был тот же архитектор Б.В. Фрейденберг, переделывавший строения № 8 и 10 по Ильинке. Фасад здания приобрел дробный декор в духе неоренессанса. До советского времени здание занимали два банка – Московский купеческий и Русско-азиатский. Московский купеческий был первым частным банком, открытым в Москве по инициативе знаменитого откупщика и общественного деятеля В.А. Кокорева. Банк очень быстро приобрел хорошую репутацию и стал одним из самых влиятельных в России. А Русско-азиатский банк был крупнейшим в России, имевшим оборот почти 60 миллиардов рублей и чистой прибылью 6,5 миллиона рублей. Руководил им один из самых известных финансистов России Александр Иванович Путилов, ученик и выдвиженец графа С.Ю. Витте, покинувшего государственную службу из-за императора Николая II, не терпевшего талантливых людей рядом с собой.

В советское время здание занял Народный комиссариат внешней торговли, с 1925 г. финансов, а перед развалом СССР тут сидели различные отделы Центрального комитета партии коммунистов.

Между Ильинкой и Варваркой параллельно друг другу следуют четыре переулка – Хрустальный, Рыбный, Никольский и Ипатьевский, от которого отходит к Старой площади Никитников.

Два переулка, ближайшие к Красной площади, Хрустальный и Рыбный, сохранили названия товаров, которые когда-то продавались в этих местах. Правая сторона Хрустального переулка образована зданием Средних торговых рядов, а левая – Старого Гостиного двора, средняя часть которого выделяется из ровного ряда колонн его фасада. В 1903–1906 гг. она была перестроена в духе псевдоклассицизма по проекту архитектора К.К. Гиппиуса для Московского учетного банка.

Другой переулок – Рыбный – проходит между двумя Гостиными дворами – Старым и Новым. Здание Нового Гостиного двора (№ 3) занимает доминирующее положение в этом узком и коротком переулке. Его фасад протяженностью более 100 м не кажется монотонным: с большим тактом его делят выступающие части здания – ризалиты и портики ионического ордера с куполом в центре. Казалось бы, в России, где все и вся находилось под неусыпным наблюдательным оком начальства, авторство такого большого здания было бы легко установить, но, к сожалению, до сих пор так и неизвестно, по чьему же проекту построено это выдающееся сооружение. Оно возведено к 1840 г. на месте «общественного Рыбного двора» (отсюда и название переулка), находившегося в одноэтажных каменных лавках, поставленных в два ряда параллельно переулку. Вероятно, именно здесь остановился рыбный обоз, с которым Михаил Ломоносов шел от Архангельска. Он заночевал на Рыбном дворе: «Перьвую ночь, – как сообщает академическая биография его 1784 г., – проспал Ломоносов в обшевнях [санях]».

В середине XVIII в. позади Рыбного двора находились каменные палаты, где «имелось присутствие» Главного магистрата, учреждения, которое должно было содействовать развитию торговли и промышленности в России. По нему переулок некоторое время назывался Магистратским.

Параллельно Рыбному переулку идет Никольский, ставший уже, по сути дела, не городским проездом, а внутриквартальным или, скорее, «внутриучрежденческим»: так расплодились чиновники в Москве, что они стали захватывать и перегораживать исконные московские переулки. Вот так перегородили и старый Юшков переулок, ставший в 1928 г. проездом Владимирова (в честь заместителя председателя ВСНХ), а недавно получивший новое название – Никольский, по сохранившейся в этом переулке Никольской церкви. Назывался в XVII в. он Посольской улицей, так как на углу с Ильинкой (на месте современных зданий № 8–10) помещался Посольский двор.

В Никольском переулке на месте дома № 6 находилась усадьба Юшковых, по имени которых переулок назывался в старой Москве Юшковым. Они владели этой усадьбой по крайней мере с XVII в. В их обширной старинной усадьбе стояли каменные палаты, домовая церковь во имя Казанской Богоматери (построенная в 1772 г.) и большое деревянное строение, в котором хранились, как было специально отмечено на плане 1757 г., «богато убранные заморские и Российские кареты, берлины и коляски с конскими уборы». Юшковы славились в Москве богатством и роскошными праздниками. Иван Иванович Юшков, губернатор в Москве во время Чумного бунта, был женат на Настасье Петровне Головкиной, «…женщине почтенной, но безграмотной, что не мешало ей с большим порядком управлять огромным имением». Их единственный сын Петр Иванович получил огромное наследство – дома в Китай-городе и на Мясницкой, обширное полузагородное имение на Девичьем поле, более 10 тысяч крепостных и несметное количество серебра, ювелирных изделий, тканей и прочего. Одной серебряной посуды у него было 40 пудов. Однако всего богатства не хватило ему, он сумел растранжирить его на разные затеи и разорился дотла. В июле 1814 г. усадьба в Никольском переулке была продана коломенскому купцу Ивану Резцову, позднее перешла к Московскому купеческому обществу, и в 1875 г. оно сломало все постройки на участке и построило Шуйское подворье по проекту архитектора А.С. Каминского (современный дом № 6; в нем была лавка известной купеческой фамилии Щукиных).

С правой стороны от усадьбы Юшковых между ней и Посольским двором находилось Иверское подворье с церковью Иверской Богоматери, апсиды которой выходили на красную линию переулка, – в 1754 г. она уже была «склонна к падению» и ее разобрали. Подворье было пожаловано царем Алексеем Михайловичем патриарху Никону около 1655 г. при устроении монастыря на Валдае. На подворье была Иверская церковь, которую по просьбе Никона освятил 26 мая 1656 г. антиохийский патриарх Макарий. Колокольня ее использовалась как пожарная каланча – в 1665 г. на ней поставили стрельца, «чтобы смотрел во все стороны, где дым объявится, и, приходя бы на съезжий двор, сказывал».

В один из самых опустошительных московских пожаров 1737 г. подворье сгорело, но церковь осталась цела, однако после него не поддерживалась, и московские власти сообщили, что и палаты и церковь обрушились, а стена, выходящая на улицу, расселась и наклонилась. Ветхие строения были в 1761 г. разобраны, и участок впоследствии продан в руки купцов Лахтиных. В конце XVIII в. первогильдейский купец, торговавший серебряными изделиями, Василий Иванович Лахтин по переулку выстроил представительное трехэтажное здание с портиком в центре, похожий на соседнее казаковское строение по Ильинке (№ 8–10). Уже в 1887 г. (так же как и строения на Ильинке) архитектор Б.В. Фрейденберг возводит на месте старых строений новое четырехэтажное здание, где помещалась гостиница «Новокупеческое подворье».

Напротив левый угол Никольского переулка со стороны Ильинки открывает импозантное здание (№ 1/12), перестроенное Р.И. Клейном в 1904 г. из старинного строения, которое стояло здесь еще со времен М.Ф. Казакова (о нем в главе «Ильинка»).

На соседнем участке по Никольскому переулку – конторское строение (№ 3), возведенное в 1891 г. для петербургского первогильдейского купца М.А. Александрова архитектором А.В. Ивановым, – оно очень похоже на здание того же архитектора и того же владельца, находящееся на углу Старопанского и Большого Черкасского переулков. Основой этого здания, предназначенного для торговли, был типовой планировочный элемент – магазин со складом в подвале, торговыми залами на первом и втором этажах и конторе на третьем.

В советское время было не до торговли, и после коренной перепланировки тут поместили швейную фабрику № 36 «Москвошвея», работниц которой поселили в доме-коммуне на углу Старой площади и Никитникова переулка. Конечно, их вместе с фабрикой довольно быстро выселили, и освободившиеся места заняли партийные чиновники. Часть здания снесли, а несколько проемов по первому и третьему этажам заложили.

На эту же сторону переулка выходит серая неприглядная масса строения (архитектор П.И. Скокан) из комплекса Центрального комитета коммунистической партии, появившаяся здесь в 1960-х гг.

Несколько далее стоит церковь Святого Николая «Красный звон» (№ 7), которая называлась по-разному: «что слывет у Красных колокольниц на Посольской улице», «у хороших колоколы», «что у Красных колоколов» – все эти названия говорят о том, что церковь издавна славилась своим колокольным звоном. Летописное известие от 1561 г. о строительстве церкви «каменна Никола Чюдотворец Хорошая колоколница», возможно, относится к ней. Главный престол был освящен в честь Рождества Иоанна Предтечи, а придел – во имя святого Николая Чудотворца. Изображение старой церкви сохранилось – оно приведено в издании середины прошлого века «Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества». Это была одноглавая небольшая церковь, характерная для середины XVI столетия, трапезная которой выстроена значительно позже, а колокольня – начала XVIII в.

У апсид были похоронены вкладчики на эту церковь и приметные прихожане, в числе которых был окольничий Алексей Соковнин, брат известных раскольниц Морозовой и Урусовой и противник реформ, известный по замыслу его на жизнь Петра I. Заговор открыли, Соковнина арестовали и осудили на смерть – ему отрубили голову на Красной площади. Тело отвезли в убогий дом, а голову выпросили родственники и похоронили у церкви Святого Николая, «что у Красных колоколов», и может быть, что где-то тут под слоем асфальта она и покоится…

Много раз церковь горела, обновлялась, перестраивалась и к середине XIX в. стала и тесна и ветха – необходимо было строить заново. В 1848 г. составили смету, подписанную архитектором А.М. Шестаковым, в 1854 г. одобрили проект и выдали указ о строительстве, а в 1855 г. она была уже построена, но, как сообщалось, осталась колокольня, «которая возведена только наравне с новопостроенной церковью» (освящение ее, возведенной на средства купцов Поляковых, состоялось 2 ноября 1858 г.). Автор нового здания остался неизвестен – им мог быть либо А.М. Шестаков, либо Н.И. Козловский, которому достоверно принадлежал рисунок иконостаса. Правда, есть сведения о том, что проект церкви, составленный в Москве и посланный для одобрения в Петербург, был там отвергнут и переделан, «…дав фасаду более благовидности», – возможно, что какой-либо петербургский архитектор мог приложить руку к окончательному проекту.

Закрыли храм около 1927 г. и уже намеревались снести, но каким-то образом он уцелел для того, чтобы там поставили электроподстанцию для комитета коммунистической партии.

Слева стена в стену от старой церкви стояло подворье Боровского Пафнутьева монастыря, где, по сообщению 1745 г., «кельи все обветшали и обвалились, людских и конских покоев не имеется и ни с каким домовым скарбом убраться некуда и жить в нем невозможно». В этом подворье, как и в других монастырских, находилась собственная церковь, освященная во имя преподобного Пафнутия Боровского, построенная князьями Лыковыми в 1640 г. и упраздненная в 1837 г. В продолжение XIX и XX вв. подворье использовалось как гостиница – в справочнике 1848 г. говорилось, что в нем обычно останавливаются приезжие из Переславля и Ростова. Это была одна из многочисленных в Китай-городе гостиниц, носивших, как правило, название «подворий», которые являлись типично московской особенностью – «нечто среднее между гостиницей и меблированными комнатами… Тут съезжается торговый люд, прикативший за товаром с разных концов России… к его (купца. – Авт.) услугам сарай для его экипажа и амбар для склада товаров».

Одно из зданий, сохранившееся от старинного монастырского подворья при строительстве помещений комитета партии коммунистов, передвинули в 1967 г. вглубь от линии переулка. Его можно видеть с Ипатьевского переулка.

Далее дом (№ 9), построенный фирмой «П. Митрофанов» (торговля сукном) по проекту А.В. Иванова в 1912 г., – интересны керамические цветные вставочки под окнами, оживляющие суховатый фасад его. До постройки этого здания здесь долго сохранялась типичная для Китай-города периметральная застройка – на улицу выходил каменный двухэтажный дом с проездом в центре, а по периметру двора располагались служебные помещения.

Параллельный Никольскому Ипатьевский переулок также перегорожен: по существу, он перестал быть частью сети городских проездов, и из его застройки остались лишь здания у пересечений с большими улицами – Ильинкой и Варваркой. Название переулка обязано церкви Вознесения Господня с приделом Святого Мученика Ипатия, по имени которого она была более всего известна. Церковь, построенная в 1757 г., находилась в подворье знаменитого костромского Ипатьевского монастыря, стоявшего по правой стороне переулка, примерно на его середине. С 1849 г. церковь отдали для представительства Антиохийской патриархии. Снос церкви начался еще в конце 1940-х гг., но окончательно ее остатки исчезли в 1965 г. Также исчезли и здания бывшей Городской полицейской части, которая находилась на углу Никитникова и Ипатьевского переулков. Тут в результате археологических исследований были обнаружены следы гончарного производства конца XIV столетия и остатки дворов ремесленников. Из более поздних находок – фрагменты белокаменных палат (на месте зданий Центрального комитета коммунистов), принадлежавшие в конце XVI в. князьям Татевым. Впоследствии здесь была усадьба князей Сибирских и Строгановых. В 1822 г. при полицейской части «посредством доброхотных даяний» открыли больницу, в которую принимали пострадавших от «часто случающихся в многолюдной столице несчастных приключений… от стеснения повозок, от ушибов, падений, припадков и тому подобного». На части бывших владений Строгановых был открыт Московский Воспитательный дом «для помещения тут на первый случай несчастно рожденных», находившийся до переезда в свой дом на Москворецкой набережной.

В Ипатьевский переулок теперь можно зайти только с его южного конца, у пересечения с Варваркой. В переулке находится здание (№ 12), в котором угадываются старинные палаты – толстые стены, то тут, то там видны древний наличник, окно, прорезанное там, где ему, казалось бы, не должно быть… В Китай-городе, особенно после тотального сноса Зарядья, сохранилось совсем немного старинных гражданских, не церковных построек, а тут перед нами стоят древние палаты, наиболее богатая обработка которых видна со двора. Под № 12 – так называемые палаты Симона Ушакова, названные по одному из самых известных иконописцев XVII в. Однако же они ему не принадлежали: когда надо было спасать редчайшее здание палат от вандалов коммунистов, желавших захватить под свои кабинеты, конторы, столовые, буфеты все вокруг, то ревнители нашей истории прибегли ко лжи во спасение. Назвали эти палаты именем известного художника, чтобы придать дополнительный вес своим аргументам и таким образом спасти их.

Точных данных о том, когда они были построены, нет – их датируют по косвенным признакам 50–70-ми гг. XVII в. Судя по размеру палат, владельцы их были людьми зажиточными, и, возможно, строили их купцы, владевшие палатами в середине XVII в., Иван Чулков или Дмитрий Казаков. Еще в 1956 г. архитектор П.Д. Барановский изучил это здание, а в 1962–1963 гг. архитекторы И.И. Казакевич и Е.П. Жаворонкова произвели его исследование и реставрацию. Лучше всего сохранился подклет здания, где находились четыре палаты со сводами, облицованными белым камнем. По исследованиям реставраторов, которым, к сожалению, не удалось довести до конца работы над восстановлению палат, парадный фасад с щедро украшенным крыльцом был обращен не на улицу, как обычно, а во двор. С 1829 г. и до конца XIX в. палаты занимало городское училище, для которого они были существенно перестроены.

С левой стороны от этих палат еще одно старинное здание, которое в связи с возведением большого здания Центрального комитета партии коммунистов передвинули в 1968 г. из соседнего Никольского переулка. Это – одно из зданий Боровского подворья, выстроенное, возможно, в середине XVII в., потом надстроенное около 1816 г. и полностью переделанное во второй половине XIX в. Если бы реставраторы имели возможность полностью восстановить эти два уникальных здания, то они вместе с соседней церковью представили бы неповторимый уголок старинной Москвы.

Иконы Симона Ушакова украшают церковь Святой Троицы, «что в Никитниках». Так называлась эта местность в XVII в. – по фамилии богатого ярославского купца Григория Никитникова, занимавшегося добычей и торговлей солью и рыбным промыслом. Он переселился в Москву в 1622 г. и обосновался в Китай-городе, где купил земельный участок рядом с деревянной церковью Святого Никиты «что на Глинищах» и выстроил каменные палаты. В 1630 г. он начинает стройку каменной церкви рядом со своим двором. Обычно приводятся даты постройки ее: 1631–1634 гг., но еще в XIX в. были опубликованы документы, из которых было ясно, что в 1634 г. освящались лишь два придельных храма из четырех, а вся церковь была закончена, вероятно, между 1634 и 1647 гг.

В церкви есть придел, посвященный иконе Грузинской Богоматери, отчего иногда и церковь и переулок (до 1922 г.) назывался Грузинскими. Икона была приобретена в Персии в 1629 г. и поставлена по обету в дальнем северном монастыре. В трудные времена чумы, «морового поветрия», в 1654 г. ее принесли в Москву и поставили в Троицкой церкви в Никитниках, потом сняли копию, оставшуюся в церкви.

Церковь рядом с домом самого Никитникова имела большой подклет, который использовался как амбар, а в южном приделе находилась родовая усыпальница Никитниковых. В 1904 г. в нижнем этаже храма на средства церковного старосты А.В. Александрова был устроен особый придел в память 250-летия избавления от эпидемии чумы и в ознаменование посещения церкви в 1900 г. императором Николаем II. С 1934 г. Троицкая церковь приняла первых посетителей как филиал Исторического музея. Еще недавно можно было при благожелательной и квалифицированной помощи сотрудников полюбоваться росписью ее, узнать ее историю, но в 1991 г. это здание, к сожалению, было возвращено верующим, и, таким образом, мы лишились одного из самых популярных и интересных московских музеев.

Здание церкви – поистине жемчужина русской архитектуры XVII в., вызвавшее множество подражаний и в столице, и в провинции. Поставленная на высокий подклет на холме, она раньше была видна издалека, привлекая взгляд необыкновенной живописностью силуэта – устремленный вверх четверик со спаренными колонками и горкой изящных кокошников увенчан пятью главами на высоких барабанах, обработанных колонками и арочным пояском. Основному четверику вторят пирамиды кокошников двух приделов: северного, Никольского, и южного, Никиты Воина, над усыпальницей купцов Никитниковых, а главному объему – нарядная шатровая колокольня и небольшой шатер крыльца. Исследователи считают вероятным участие в строительстве мастеров из Ярославля. Разнообразное декоративное оформление фасадов подчеркивается яркой двухцветной окраской. Уютные интерьеры храма покрыты ковром многоцветной росписи, которая была завершена около 1653 г.

В иконостасе есть иконы строгановского письма, многие иконы местного ряда выполнены иконописцами Оружейной палаты. Для этой церкви в 1659 г. Яков Казанец, Симон Ушаков и Гаврила Кондратьев написали икону «Благовещение с акафистом», а иконы «Великий архиерей», «Богоматерь Владимирская» или «Насаждение древа Государства Российского» принадлежат кисти Симона Ушакова. В 1970-х гг. по указке партийного начальства архитекторы Скокан и Шахоян врубили свой бессмертный железобетонный шедевр – столовую ЦК КПСС – прямо к Троицкой церкви. Интересно отметить, что их предшественники еще в 1870-х гг. вообще замыслили сломать церковь, но, «к счастию, это покушение не исполнилось, благодаря печалованию любителей старины». В конце XIX и в начале XX в. в церкви находилось Братское общество Петра митрополита, ставившее своей целью борьбу с расколом путем печатания книг и устных проповедей.

На рубеже XIX и XX вв. Никитников переулок значительно изменился – на углу со Старой площадью было выстроено большое здание «Боярского двора», бесцеремонно присоседившееся к старинной церкви, а напротив Варваринское домостроительное общество в 1898 г. построило гостиницу «Нововарваринскую» (№ 4/10) по проекту А.В. Иванова (см. главу «Старая площадь»).

Варварка

Улица Варварка – одна из древнейших в Москве, но не самая старая на Подоле, как предполагалось ранее, – археологические находки на ней датируются XIV в. Предполагается, что дорога от пристани на Москвереке шла горой между Ильинкой и Варваркой и далее в северном направлении к Владимиру, впоследствии изменила свое направление и следовала по верхушке склона почти параллельно Великой улице Посада.

В сообщении летописца 1434 г. о погребении юродивого Максима упоминается «Варварьская улица за Торгом», Варьской она называется в документе второй половины XV в., в так называемой записи – «что тянет душегубьством в Москве», в которой определяются границы подсудности за преступления в пределах города: «А лучится душегубьство на Великой улици у Николы у Мокрого, ино к тому от Острого конца и до Варьской улицы; а лучится душегубьство, за Варьскою улицею, ино к тому и Устретеньской улицы и по Неглимну…»

Предположение историка М.Н. Тихомирова, что Варьской улицу называли от слова «варя», то есть варка соли, выглядит сомнительным, ибо, как он сам пишет, «„вари“ устраивались в непосредственном соседстве с городом», а не в самом городе. Также не вызывает доверия недавнее предположение о том, что название обязано местам, где варили хмельные напитки. Авторы ничем не обосновывают свое предположение – нигде, ни в одном документе не говорится о том, что именно Варварка служила неким сосредоточением изготовления напитков в Москве, да и вообще это довольно странное предположение, ибо в Москве того времени не известно о предпочтительной специализации отдельных улиц, и надо думать, что варить эти напитки могли в каждом московском дворе.

Улица Варварка, начало XX в.

Советские власти в раже переименовательной кампании назвали Варварку в 1933 г. улицей Степана Разина, предводителя крестьянского бунта 1670–1671 гг., – его якобы везли именно по этой улице на казнь, происходившую на Васильевском спуске. Но Разин был заключен в Земском приказе, который находился на северной стороне Красной площади, его оттуда вывезли на казнь: «На пожаре, на площади казнили, четвертовали, и голову и руки и ноги взоткнули на колье деревяные, и стояли на колье голова и руки и ноги з год на Болоте». В 1993 г. улице вернули историческое название.

Варварка – необычная улица: почти вся ее правая сторона составлена из отдельно стоящих сравнительно далеко друг от друга церквей. Это результат чистки Зарядья, старинного, наполненного ценными историческими и архитектурными памятниками московского района, предпринятой еще перед войной и закончившейся в 1969 г. со строительством гостиницы «Россия».

Только малая часть улицы, в основном по левой стороне, осталась нетронутой. Начинается Варварка от расположенных ближе к Кремлю торговых зданий: Средних торговых рядов (см. книгу «Кремль. Красная площадь») и Гостиного двора (см. главу «Ильинка»). На углу современного Рыбного переулка находился участок Ростовского подворья, который был дан ростовскому архиепископу по жалованной грамоте царя Ивана IV в 1555 г. Немалый участок его занимал по Варварке около 75 м, а по переулку 60 м, на Варварку же выходил храм подворья, освященный во имя святого Леонтия, «апостола земли ростовской», обращавшего жителей в христианство во второй половине XI в. На подворье находилось 32 жилых палаты, 7 кладовых, много погребов и ледников, и они использовались не только для церковных нужд, но и для постояльцев – мундирной канцелярии, канцелярии рекрутского набора и пр. Со временем подворье приходило в ветхость, пока, в конце концов, не было предписано церковь сломать, подворье упразднить и место отдать под строение Гостиного двора.

На противоположном, правом углу Рыбного переулка, занимая пространство до следующего переулка – Никольского (бывшего Юшкова), стоит довольно заурядное строение, в котором никак нельзя разглядеть одно из тех зданий, которые в числе лучших московских поместил архитектор М.Ф. Казаков в «Альбом партикулярных [то есть частных] строений», составленный в начале XIX в. Тогда этот участок принадлежал капитану Лугинину (в «Альбоме» неправильно воспроизведена его фамилия – Лушнин). В глубине участка стоял главный трехэтажный дом, а на красную линию Варварки выходили два двухэтажных флигеля с угловыми ротондами. Строение внутри может датироваться первой половиной XVIII в. – оно показано на планах 1757 г., когда владельцем был бургомистр Игнатий Федоров. Впоследствии владельцем усадьбы был купец В.Г. Чирьев, прикупивший к ней еще и соседнее подворье Спасо-Прилуцкого монастыря. Его вдова довольно долго продавала этот участок (в «Московских ведомостях» в 1777 г. было опубликовано объявление о продаже), но только в 1785 г. его купил капитан И.М. Лугинин.

С правой и левой сторон этого участка стояли церкви. Слева, на углу с Рыбным переулком, – Рождественская церковь на подворье Прилуцкого монастыря, а справа, на углу Юшкова переулка, далеко выступая на Варварку, – церковь Воскресения, «что в Булгакове». Все эти здания считались на Варварском крестце, как назывались площади в Китай-городе.

Церковь Рождества Иоанна Предтечи называлась «что на пяти улицах», то есть у перекрестков Варварки с Рыбным и Малым Знаменским и с Юшковым и Псковским переулками. Она известна по летописному известию о пожаре 1468 г., когда 23 мая «горело от Богоявленья улицею… по Иоанн святой на пяти улицах, а от Иоанна святого на подол». В 1643 г. церковь отдали под подворье Спасскому Прилуцкому монастырю, который находится под Вологдой, основанный святым Дмитрием, в честь которого церковь с 1702 г. носила его имя (к нему иногда прибавлялся еще и Игнатий, вологодский чудотворец). В 1776 г. подворье уже было в частных руках (купца Василия Чирьева), а церковь из-за бесприходности разобрали. Часть церковной земли вошла в участок капитана Лугинина. Сохранился рисунок полуразрушенного церковного здания с характерными для XVII в. оконными наличниками.

Улица Варварка, дом № 5

Вторая церковь – Воскресенская – также называлась «что на пяти улицах». Она была 11-главой; строил ее Фома Меньшой Булгаков на своей дворовой земле в начале XVII столетия, в приходе ее числились только Булгаковы, и церковь была, по сути дела, домовой: в ней были похоронены Фома Булгаков и его сыновья Рудольф и Бахтияр. Кто были эти Булгаковы, узнать не удалось; в родословии их, составленном известным генеалогом А.А. Сиверсом, они не упомянуты. Несколько странны имена их – Рудольф и Бахтияр, западноевропейское и азиатское. Двор Булгаковых нанесен на «Петров» план Москвы конца XVI столетия. По кончине Рудольфа Булгакова его зять Исаак Немиров продал в 1650 г. двор своему тестю, думному дьяку, позднее окольничему, Семену Заборовскому, и церковь некоторое время так и называлась: «у двора Семена Ивановича Заборовского». Он неоднократно исполнял дипломатические поручения – так, его направили в Голландию, где он так бедствовал, что голландцы сжалились над московским послом и выдали ему тысячу гульденов на пропитание и проживание.

В пожар 1737 г., случившийся 29 мая, Воскресенская церковь вся выгорела: и иконы, и престол, и утварь. Еще в 1745 г. она еще стояла пустой без службы. В конце века ее из-за малого прихода приписали к соседней через улицу Георгиевской церкви, а колокола и часть ризницы передали в Знаменский, на Варварке, монастырь, а в 1791 г. ее сломали за ветхостью.

Капитан Иван Максимович Лугинин в этом году просил отдать ему часть церковного земельного участка. Он в 1785 г. начал строить «каменное регулярное строение» по линиям «конфирмованного в 1775 г. регулирования» – новый роскошный дом «регулярною фасадою» с двумя полуротондами на углах с обеими переулками.

В начале XIX в. капитанская усадьба попала в купеческие руки: на плане 1802 г. написано, что владельцем является тульский купец Филат Афонасьев сын Засыпкин; в дальнейшем она переходила из рук в руки, постепенно застраиваясь по периметру, пока наконец в 1864 г. ее владелица потомственная почетная гражданка Мастридия Баранова не заказала архитектору А.С. Каминскому перестройку всех старых зданий. Новое сооружение не вызвало восторга в Москве: обозреватель газеты «Русские ведомости» в 1865 г. в обзоре московского строительства писал, что «не справедливо было бы не упомянуть о другом большом доме купца Баранова на Варварке, переделанном по проекту и под наблюдением художника А. Каминского… Фасад возбуждает душевное прискорбие. Мелкие до крайности частички, робкие линии, едва заметные для глаза, проявляют нищету, безжизненность и представляют образец какой-то карточной архитектуры, обильно украшенной подобиями бубновых тузов…».

Так этот дом и дожил до нашего времени. Недавно он был отремонтирован, наверху появился модный ныне мансардный этаж, но впечатление от него то же, что и у обозревателя XIX века.

Этот дом является памятным местом: тут находилось правление Московского купеческого общества взаимного кредита, где служил сын известного писателя, Иван Сергеевич Аксаков, бывший главным действующим лицом общероссийского движения в поддержку балканских славян в их борьбе за национальное самоопределение с Османской империей. Сюда поступали народные пожертвования, да в таких количествах, что деньги не успевали считать и только регистрировали конверты с деньгами, которые переносили в корзинах на Никольскую, в «Славянский базар».

За домом под № 5 по Варварке следуют два внушительных помпезных здания, которые обликом своим символизируют поднявшуюся торгово-промышленную мощь, уверенность в себе, стабильность. Оба этих здания выстроены крупными компаниями: первое – Варваринским акционерным обществом (№ 7), второе – Тверской мануфактурой (№ 9). Выбор архитекторов – известных, солидных, которым можно было доверять, без новомодных изысков и заскоков, на которые столь падки были, скажем, Рябушинские, – тоже был тщательно обдуман. Интересно отметить, что оба здания, хотя и были построены в разное время и разными архитекторами, сохраняют общий подход к постановке их на улице: они намеренно развернуты так, чтобы зритель, следующий по Варварке к воротам, видел срезанные углы зданий, похожие на триумфальные арки, как бы предваряющие появление арки крепостных ворот.

Улица Варварка, дом № 7

Варваринское акционерное общество домовладельцев, основанное С.В. Лепешкиным, А.И. Шамшиным и А.Д. Шлезингером, было преуспевающим предприятием, которое занималось недвижимостью, а в условиях строительного бума в 1910-х гг. к тому были все условия. Общество владело пятью большими домами в Москве да еще одно арендовало. Кроме правления, тут находились и меблированные комнаты «Варваринское подворье», открытые в феврале 1893 г., которые в советское время, в 1920-х гг., стали «Староварваринской» гостиницей.

В XVIII–XIX вв. здесь было купеческое владение: купец А.А. Иевлев в 1785 г. застраивает его по периметру двухэтажными зданиями, а внутри периметра возводит главное жилое строение. Такая планировка осталась до полной перестройки акционерным обществом: в 1891 г. оно подает прошение в Московскую городскую управу разрешить постройку четырехэтажного конторского и жилого дома. Автором был известный московский архитектор Роман Иванович Клейн, который тогда уже был известен проектом Средних торговых рядов в русском стиле, но здесь он придерживался барочных деталей оформления.

В советское время здание надстроили пятым этажом, существенно исказив его пропорции. В нем помещалось Министерство коммунального хозяйства, а сейчас – исполнительный комитет Содружества Независимых Государств.

Другое такое же помпезное строение следует за ним: оно находится на углу Ипатьевского переулка (№ 9). В XVIII в. хозяином этого участка был «дворянин из армян» Мина Лазарев, из известной семьи, выехавшей в Россию в первой половине XVIII в., представители которой стали заметными промышленниками (им принадлежала большая мануфактура во Фрянове под Москвой) и которые сыграли большую роль в русской истории и культуре.

В 1895 г. этот участок приобрели за 290 тысяч рублей Михаил, Иван и Арсений Абрамовичи Морозовы, правнуки Саввы Васильевича, основателя знаменитой династии текстильных фабрикантов, неустанным трудом заложивших начало баснословному богатству. Четыре его сына – Тимофей, Елисей, Захар и Абрам – стали во главе четырех крупных фабрик. Последний и его наследники – Абрамовичи – владели Тверской мануфактурой, одной из самых больших в России. В 1913 г. она насчитывала более 4 тысяч станков с почти 200 тысячами веретен, на ней работали 12 тысяч рабочих; кроме ткацкой были также механический, лесопильный, кирпичный и известковый заводы.

Новые владельцы 9 февраля 1896 г. обратились с просьбой о разрешении построить на Варварке большое конторское здание. Один из лучших московских архитекторов Александр Васильевич Иванов спроектировал похожее на западноевропейский замок здание, украшенное башенками, шпилями, островерхими крышами, резными парапетами. Все это богатство, придававшее ему весьма живописный вид, было уничтожено при надстройке верхнего этажа в советское время.

Над входом в здание с угла в декоративную решетку вплетен вензель «ТМ», что означает «Тверская Мануфактура», а вот буквы «ВТС», поставленные над окном предпоследнего этажа со стороны Варварки, оставил «Всероссийский текстильный синдикат», который обосновался тут во времена нэпа. В 1930–1940-х гг. здание занимали «Аэрофлот» и Главное управление Северного морского пути – на крыше стояла огромная антенна, почти шуховская башня, но в миниатюре; в 1950–1980-х гг. различные министерства, а сейчас это все Администрация президента.

Улица Варварка, дом № 9

Последний жилой дом на левой стороне Варварки был выстроен фабрикантами Арманд в 1895 г. Архитектором его был Б.Н. Шнауберт, автор нескольких домов в Москве и церковных зданий в Подмосковье. Возможно, именно поэтому Арманд, у которой была большая текстильная фабрика в селе Пушкине по Северной железной дороге, выбрала его для строительства дома на Варварке.

Участок на Варварке был приобретен Армандом в 1866 г. за внушительную сумму – 34 тысячи рублей серебром – хорошая покупка, ибо место было выгодным. Тогда к Варварке выходили каменные флигели с лавками, а внутри участка стоял двухэтажный дом (он сохранился), который в основе имеет части весьма старые – возможно, еще XVII в.

Известно, что в конце XVII и первой половине XVIII в. это было владение Чириковых, представителей тех новых родов, которые появились после Смутного времени, после того как старые бояре постепенно сошли с политической сцены. Как писал В.О. Ключевский, тогда «всплыло наверх много самых худых людей, торговых мужиков и молодых детишек боярских, т. е. худородных провинциальных дворян, которым случайные цари и искатели царства надавали высших чинов». В 1757 г. владельцем становится Ирина Вадковская, по первому мужу Чирикова, и почти до конца XVIII в. этот двор во владении Вадковских. В середине XVIII столетия владельцем был Федор Иванович Вадковский, сделавший хорошую военную карьеру, участвуя в войнах второй половины XVIII в. Оказав большие услуги Екатерине II во время переворота 28 июня 1762 г., он получил чин генерал-аншефа и кавалерство ордена Святого Андрея Первозванного. О нем очень благоприятно отзывался начинавший военную службу у него И.М. Долгорукий в своем мемуаре «Капище моего сердца». Его сын Федор был товарищем детских игр будущего императора Павла, но впоследствии отошел от двора, хотя и был среди «шаркателей царских чертогов». Его сыновья Александр и Федор участвовали в движении декабристов. Федор Вадковский окончил Благородный пансион при Московском университете, примкнул к Южному обществу декабристов, принял несколько новых членов, и в их числе того самого Шервуда, который и донес на всех. Вадковского приговорили к вечной каторге, но сократили срок до 20 лет. Он умер 44 лет от туберкулеза.

В начале XIX в. усадьбой на Варварке владеет «астраханский имянитый купец Матвей Калустов», впоследствии она принадлежит купцам Алексеевым, сыну основателя династии Владимиру Семеновичу, пока не переходит к Армандам (см. главу «Старая площадь»). Мария Федоровна Арманд в 1895 г. строит дом по красной линии Варварки. Архитектором был Б.Н. Шнауберт, автор нескольких домов в Москве и церковных зданий в Подмосковье. Возможно, именно поэтому Арманд, у которой была большая текстильная фабрика в селе Пушкине по Северной железной дороге, выбрала его для строительства дома на Варварке.

Как бы предчувствуя грядущие потрясения, Арманды в 1915 г. продают фабрику, но московский дом остается у них, чтобы быть национализированным новой властью.

В 1920-х гг. тут находился так называемый «Красный Спортивный Интернационал». Теперь же принадлежит Администрации президента, и вход куда-либо, а тем более во двор, где, наверное, еще стоят старинные палаты, всем заказан.

Варварка заканчивается строением, находящимся вдали от линии улицы. Летом разросшиеся деревья закрывают это здание, но в другое время оно видно с улицы, и в нем довольно трудно признать когда-то красивое здание церкви, высоко стоявшее на холме у Варварских ворот Китай-города.

Это церковь Рождества Иоанна Предтечи, более известная – как часто бывало в Москве – по приделу, как церковь Климента, папы римского. Этот святой был одним из непосредственных преемников апостола Петра на престоле римского епископа. Его мощи, по преданию, были обретены по настоянию славянских просветителей Кирилла и Мефодия и часть их перенесена в Киев.

Церковь Св. Климента

Церковь известна в 1619 г. (но возможно, что существовала и раньше), отстроена заново после пожара 1626 г., а существующее здание построено в 1741 г. фабрикантом Федором Подсевальщиковым; в 1822 г. с левой, северной стороны перестроен придельный храм Климента и Петра Александрийского, а в 1875 г. в трапезной устроили еще один придел – Боголюбской Богоматери.

До того как здание церкви в советское время изуродовали, ее стройный четверик, увенчанный небольшим восьмериком с маленькой главкой, был украшен нарядными оконными наличниками, под карнизом находились красивые окна восьмиугольной формы, к востоку высилась колокольня, верхний ярус которой повторял формы восьмерика храма.

Теперь уже нет верха колокольни, снесли и главу и в довершение уничтожили изящный декор.

Здание использовалось под самые разные цели: его занимали и склад, и детский сад, и квартиры; в 1991 г. здание передали патриархии, но до сих пор реставрация не начиналась.

Правая сторона представляет собой отдельные строения, в основном церковные, оставшиеся после основательной прочистки советскими чиновниками. Ранее вместе с церквями правую сторону формировали и интересные строения, которые появились здесь во второй половине XIX в.

В начале улицы находились строения Нижних торговых рядов (о них см. главу «Москворецкая улица»). За ними на углу Зарядского переулка находилась церковь Святой Варвары.

В начале XVI в., в княжение Василия III Ивановича, Москва была необычно оживлена: во многих местах города вырастали новые церкви, и что удивительно, все они строились не из дерева, на что никто бы и не обратил внимания, а… из кирпича. Конечно, в Кремле стояли монументальные сооружения – Успенский, Архангельский соборы, колокольня Ивана Великого, но теперь строили в Китае и в Белом городе: среди деревянных изб, повалуш, сараев, амбаров росли каменные храмы, богато украшенные узорочьем и разными хитростями. И всех их строил иноземец, латинянин, со странным именем Алоизий, а проще Алевиз-фрязин («фрязинами», «фрягами» называли иностранцев, в частности выходцев из итальянских государств), прибавляли еще к его имени «Новый», так как в Москве работал до него тоже Алевиз. Нанял его великий князь, приехал он из дальних стран, а строил храмы, казалось, так, как москвичи привыкли, но все-таки с иноземными добавками.

Как всегда бывало, московские послы на обратном пути домой из европейских стран сговаривались с мастерами и ремесленниками, платили им большие деньги, лишь бы они работали в дальней стране. Так, и послы в Венецианскую республику Дмитрий Иванов сын Ралев и Митрофан Федоров сын Карачаров, отправясь в мае 1500 г. на родину, уговорили зодчего Алоизио Ламберти да Монтаньяно ехать в Москву. Добирался он так долго, что только через четыре года появился перед великим князем. Оказывается, его задержал крымский хан Менгли-Гирей, который не упустил редкую возможность заставить работать на себя заезжего итальянского зодчего. В столице хана Бахчисарае Алевиз построил дворец, и только после окончания строительства «весьма великий мастер», как назвал его хан, смог продолжить путь на север, в Москву.

Там он сразу же приступил к работе и в 1505–1509 гг. возвел на краю кремлевского холма огромный собор во имя архангела Михаила, а еще через пять лет по Москве строились одиннадцать церквей, «а всем тем церквем был мастер Алевиз Фрязин».

Здесь, на Варварке, была построена одна из них. Заказчиками выступили богатые гости, братья Василий, Федор и Юрий. Летопись приводит их колоритные прозвища: Бобер, Вепрь да Урвихвост. Они происходили из «сурожан», купцов, торговавших с городом Сурожем (Судаком), важным торговым центром в Крыму. Вепрь нам известен из завещания рузского князя Ивана Борисовича 1503 г., в котором князь пишет о торговых делах с ним: «Взял есми оу Вепря опашен камчат», «Дати ми Вепрю три рубли за два сукна», «Да взял есми оу Вепря червчату япончу». Волоцкий князь Федор Борисович заложил Федору в обеспечение займа в 300 рублей «ковшь золот… да кубок с полкою серебрян золочон» и еще много драгоценной посуды, а вместе с ней еще и шубы («руская отлас червчат венедитцои з золотом на соболях, да шуба бархат лазорев з золотом на рысех… да шуба бархат черн з золотом на горнастаях тотарская»).

Церковь, построенная купцами, была, по всему вероятию, небольшая – судя по тому, что и закладка и завершение ее относится к одному и тому же 1514 году. В Никоновской летописи тогда было записано: «Да того же лета поставиша церковь кирпичную Варвару святую великомученицу Василий Бобр с братиею своею с Вепрем да с Юшком», а в Московском летописном своде под тем же годом сообщалось, что «священа бысть церковь святая Варвара против Панского двора Митрополитом Варлаамом, а ставил тую церковь Юрьи Урвихвостов да Федор Вепрь. Того же лета от плечного пояса подписаны пазушины по всей церкви и в алтаре под сводный пояс и в окна первые верхние, то все выписали».

На планах-рисунках Москвы XVII столетия в начале Варварки обязательно изображалась одноглавая церковь (на первом таком плане, так называемом Петровом, показаны три апсиды). По описи 1626 г. «подле каменныя стены церкви была церковь деревянная близко улицы» (церковь эту снесли и завели дело о продаже попами и дьяконом церковной земли подьячим). Возможно, что каменная церковь Алевиза дожила до конца XVIII в., когда ее сломали из-за того, что церковь, как писал московский митрополит Платон, «вид имеет недостаточный и нимало благолепия на таковом особливо месте несоответствующий». Нашлись богатые жертвователи, которые вызвались построить вместо нее новую, – это были купец первой гильдии Н.А. Самгин и артиллерии майор И.И. Барышников. Выбор этой церкви, где находился палец Варвары, объяснялся тем, что жены их «Елизавета Ивановна и Анна Ивановна счастливо исцелились от болезней по вере к мощам св. Варвары». Самгины были известными колокольными заводчиками, а вот о Барышниковых сохранилось такое предание: фельдмаршал С.Ф. Апраксин во время войны с Пруссией в XVIII в. отправил с доверенным человеком в Петербург под видом вина несколько бочонков червонцев. Когда знавшая о посылке жена фельдмаршала открыла бочонки, то вместо золота оттуда полилось вино. По преданию, доверенным был мещанин из Вязьмы Иван Сергеев Барышников. Он начал заниматься торговлей, тщательно скрывая источник своего богатства, стал купцом, потом дворянином, зажил большим барином, а его сын Иван стал военным, получил чин майора; ему принадлежал великолепный дворец на Мясницкой, сохранившийся до нашего времени (№ 42).

Мясницкая улица, начало XX в.

Жаль, конечно, что церковь Алевиза не сохранилась (как, впрочем, и другие его церкви), но та, которая появилась вместо нее, представляет собой шедевр классицизма. Автором этой церкви, построенной в 1796–1804 гг., считается Родион Родионович Казаков, создавший нарядный центрический храм, увенчанный купольной ротондой, украшенный коринфскими портиками с юга и севера. Внутри церковь очень торжественна – впечатляет единый зал, перекрытый куполом с кессонами (углубления на куполе) замечательного рисунка, дающими иллюзию дополнительного пространства за счет перспективных сокращений.

Как и многие выдающиеся произведения классицизма, церковь Святой Варвары, несмотря на относительно небольшие размеры, производит воистину монументальное впечатление, которое еще более усиливается, если смотреть на нее снизу, со стороны гостиницы «Россия». Церковь поставлена на самом скосе холма, и благодаря резкому понижению рельефа цоколь здания становится значительно более мощным.

Церковь Варвары стояла в окружении рядов, лавок, харчевен – ведь тут, рядом, находился главный городской торговый центр. Лавочки подходили совсем близко к церкви, так что иногда и службы было проводить затруднительно. Сохранилось немало документов о приведении в порядок местности около нее. Так, в 1781 г. при проверке консисторией (орган церковного управления) оказалось, что близ самого алтаря угнездились три «рыбожаренные» лавочки, «отчего происходит смрад и нечистота, а чрез то для оной Варварской церкви имеется великая неблагоприятность». При тщательном дознании выяснилось, что одна из «рыбожаренных» лавок принадлежала не кому иному, как священнику этой же церкви, а две других – некоему купцу, который предъявил купчие крепости на землю, где стояли лавки. Как могло так произойти, что продали землю у самых алтарей, так и осталось невыясненным, но «рыбожаренье» приказали прекратить. Надо сказать, что такое положение дел было не редкостью в старой Москве: в церковных оградах, под колокольнями, на церковной земле устраивались харчевни, цирюльни, лавочки. В 1806 г. московские власти предложили митрополиту Платону вывести такие неприличные заведения, но он отказался, ответив, что пострадают церковные доходы, от которых кормился и причт.

В советское время церковь, конечно, закрыли, но не сломали, только убрали главку с крестом и уполовинили колокольню (в 1932 г.), внутри же заняли складом, потом различными учреждениями. Перед исчезновением СССР храм занимало отделение Общества охраны памятников Московской области, а в 1991 г. церковь передали хозяевам – патриархии.

Совсем рядом с церковью – в полусажени (около 1 м) от алтарей – стоял «Старый» Денежный двор, на котором после прекращения чеканки монет останавливались «купецкие иноземцы».

Справа от церкви находился знаменитый в Москве трактир Лопашева, славившийся своей ухой и сибирскими пельменями. Писатель П.Д. Боборыкин в романе «Китай-город» не обошел его своим вниманием: герой романа Палтусов приезжает на встречу с подрядчиком Калакуцким (прообраз Пороховщикова, построившего в Москве много домов) в трактир Лопашева:

«Пролетка повернула на Варварку, проехала мимо церкви около Великомученицы Варвары с ее окраской свежего зеленого сыра, и лихо остановилась у подъезда двухэтажного трактира, ничем не отличающегося на вид от первого попавшегося заведения средней руки». Палтусов входит в трактир и поднимается на второй этаж в отдельный кабинет: «Светелка, вся обшитая некрашеным березовым тесом, приняла его точно в колыбель. В ней чувствовалась свежесть дерева; свет смягчался матовым тоном березы».

Гиляровский, конечно, подробно описал еще одну достопримечательность Москвы: «У Лопашова, как и в других городских богатых трактирах, у крупнейших коммерсантов были свои излюбленные столики. Приходили с покупателями, главным образом крупными провинциальными оптовиками, и первым делом заказывали чаю…» «Лысый, с подстриженными усами, начисто выбритый, всегда в черном дорогом сюртуке, Алексей Дмитриевич Лопашов пользовался уважением и одинаково любезно относился к гостям, кто бы они ни были. В верхнем этаже трактира был большой кабинет, называемый „русская изба“, убранный расшитыми полотенцами и деревянной резьбой. Посредине стол на двенадцать приборов, с шитой русской скатертью и вышитыми полотенцами вместо салфеток. Сервировался он старинной посудой и серебром; чашки, кубки, стопы, стопочки петровских и ранее времен. Меню – тоже допетровских времен. Здесь давались небольшие обеды особенно знатным иностранцам; кушанья французской кухни здесь не подавались, хотя вина шли и французские, но перелитые в старинную посуду с надписью – фряжское, фалернское, мальвазия, греческое и т. п., а для шампанского подавался огромный серебряный жбан, в ведро величиной, и черпали вино серебряным ковшом, а пили кубками».

Немного ниже Варварской церкви стоит одно из самых интересных московских зданий – палаты Старого Английского двора…

Рядом с церковью Варвары стоят старинные палаты – в толще массивных стен прорезаны небольшие оконные проемы, крутая крыша покрыта деревянной осиновой планкой и увенчана островерхими дымовыми трубами. Это так называемый Старый Английский двор.

На исходе лета 1553 г., уже в приближении холодной осени, у стен Никольского монастыря на берегу Северной Двины, впадающей в Белое море, пристал иноземный корабль. На твердую землю после трехмесячного изнурительного плавания сошли моряки единственного уцелевшего корабля экспедиции, отправленной английским обществом купцов-предпринимателей для «открытия стран, земель, островов, государств и владений, неведомых и даже доселе морским путем не посещаемых».

Англия первой половины XVI в. – динамично развивающаяся страна. Быстрыми темпами растет производство сукна, идущего возрастающими количествами за границу, – в 1564–1565 гг. сукно составляет почти 82 процента всего экспорта. Однако развитию торговли мешало сложившееся тогда распределение зон влияния ведущих государств Европы. Все дороги в богатые восточные страны оказались в руках португальцев и испанцев, и предприимчивые английские купцы начинают искать новые пути к сказочным сокровищам Голконды. По предложению известного путешественника Себастьяна Кабота в Лондоне организуется экспедиция для исследования пути в Индию и Китай через северо-восток.

До этого, вероятно, ни один английский корабль не огибал Норвегию и не плавал в столь северных широтах. И потому никто не мог рассказать английским морякам о тех странах, которые им предстояло посетить. Как записывает один из руководителей экспедиции, перед отправлением «показалось необходимым расспросить, поискать и выяснить все, что можно было узнать о восточных странах света. Послали за двумя татарами, служившими в то время в королевских конюшнях, и позвали переводчика, через которого их расспрашивали об их странах и обычаях их народа. Но они не были в состоянии ответить ничего касавшегося дела, будучи более привычны (как это сказал весело и откровенно один из них) пьянствовать, чем изучать строй и наклонности народов». Вот примерно с таким «запасом» сведений экспедиция и двинулась в путь.

Итак, три корабля под руководством сэра Хью Уиллоби и старшего кормчего Ричарда Ченслора вышли 11 мая 1553 г. в опасное плавание, которое закончилось гибелью двух судов – они были затерты льдами. Руководитель экспедиции и многие его спутники погибли. Только один корабль – «Эдуард Благое Начинание» – под командованием Ричарда Ченслора благополучно достиг берега, правда, не того, о котором мечтали вкладчики компании, отправившие экспедицию, – он попал вместо Индии в Московию.

На берегу Северной Двины русские гостеприимно встретили английских моряков, и Ричард Ченслор со своими спутниками отправляется в столицу Русского государства, в Москву, ко двору царя Ивана Грозного, куда и прибывает зимой 1554 года. Царь милостиво принимает его – тогда Россия, лишенная возможности общения с Западной Европой из-за враждебного отношения пограничных соседей – ливонских феодалов, правителей Великого княжества Литовского и Швеции, нуждалась в новом, свободном пути, по которому мог производиться обмен товарами.

При отъезде Ченслору была вручена грамота, в которой Иван Грозный обращался к королю Эдуарду IV: «А повелели мы, чтобы присылаемые тобою суда и корабли приходили когда и как часто могут с благонадежностью, что им не будет учинено зла».

После возвращения Ченслора на родину в Лондоне образовалась новая компания, которая под именем Московской существует и сейчас. С тех пор начались активные торговые и дипломатические отношения Англии и России, развивающиеся с некоторыми перерывами и до настоящего времени с обоюдной для обоих государств пользой.

В 1556 г. в Москве на Варварке английским купцам царем Иваном Грозным был пожалован участок со многими на нем постройками: «А которые у них дворы на Москве и в городах есть и те же дворы стоят на государевых землях, а на Москве у Максима Исповедника аглинский двор государево жалованье дано двор, а строенье гостя Ивана Бобрищева».

Богатый гость Иван Дмитриевич Бобрищев (по прозвищу Бобр) происходил от гостей-сурожан: в Москве в середине XIV в. появляются торговцы из генуэзской колонии в Крыму Сурожа (ныне Судак), которые стали называться сурожанами. Они поддерживали оживленные связи со средиземноморскими странами и принадлежали к самым зажиточным членам купеческого сословия. На средства Ивана Бобрищева сооружались близлежащие церкви Св. Варвары и Максима, и, возможно, палаты в усадьбе были построены знаменитым итальянцем Алевизом. Этот двор стал называться Английским, а позже, после покупки еще одного двора, Нового, Старым Английским двором.

До недавнего времени не было известно, пережили ли палаты все превратности нескольких сот лет и дожили ли до наших дней. Здание палат Английского двора было в буквальном смысле слова открыто в 1956 г. выдающимся советским реставратором П.Д. Барановским под наслоениями позднейших перестроек, полностью скрывших старинный облик этого дома. Только в 1967 г. в связи с общей реконструкцией Зарядья и строительством гостиницы «Россия» началось восстановление или, лучше сказать, возрождение из небытия древних палат, которое продолжалось до 1972 г. Были обнаружены старинные окна, белокаменные своды, двери, остатки декора. Во время раскопок нашлись и предметы, связанные с торговлей, – английские ножи и свинцовая печать с изображениями двух гербов – Англии и Шотландии.

На первом этаже в больших сводчатых помещениях, выложенных из белокаменных блоков со стенами толщиной до 2 м, хранились товары: ведь эти палаты были и главным складом английских купцов, торговавших в России. Помещения для сравнительно более легких и боящихся сырости изделий были предусмотрены и под крышей. Был в доме устроен широкий люк, снабженный подъемным устройством, так, как это делалось во многих купеческих домах Западной Европы. Средний этаж был жилым, там останавливались послы из Англии. (В этом смысле дом стал и первым зданием английского посольства.) Основное помещение этого этажа – большой парадный зал, куда вела отдельная лестница. Зал украшался великолепной печью, облицованной изразцами с разнообразными рисунками (несколько таких изразцов были обнаружены вместе со строительным мусором в земле рядом с домом); такие печи были весьма дорогими и редкими, и лишь немногие владельцы могли позволить себе их приобретение.

Все фасады дома – разные. Это объясняется тем, что в продолжение многих лет палаты неоднократно перестраивались. Самый древний, сохранивший облик второй половины XVI в., находится на северной стороне дома, выходящей на Варварку. Южная стена, относящаяся к XVII в., – самая нарядная из всех. Она украшена различными декоративными деталями – поребриком, нишками, сложно профилированными карнизами. Вход обрамляет стрельчатый наличник, по плоскости стены живописно разбросаны оконные проемы разнообразных форм. При реставрации было оставлено и первоначальное окно XVI столетия – оно находится на западном фасаде.

Английский двор в Зарядье был весьма оживленным местом. Торговля играла тогда основную роль в англо-русских отношениях. Английская компания заключала крупные сделки с Московским государством, где пользовались спросом сукна, оружие, свинец, сера, селитра. Вывозили англичане лен, воск, меха, пеньку – почти весь английский флот использовал русские канаты. Знаменитые русские меха конечно же были тогда широко известны в Англии – их можно увидеть на портретах Томаса Мора, королевы Анны Болейн и других знатных людей, написанных знаменитым художником Гансом Гольбейном. В первый же год царствования Генриха VIII при дворе был дан бал, на котором придворные появились в русских костюмах с меховой отделкой.

Некоторое время в Англии пользовались спросом пластины русской слюды, используемой для окон. Она так и стала называться – «московским стеклом», и любопытно отметить, что это название вернулось в Россию в форме «мусковит», означающем разновидность этого минерала.

Английский двор неоднократно упоминается в рассказах о различных происшествиях в Москве XVI в. Так, именно здесь нашел помощь боярин Никита Романов, брат царицы Анастасии, первой жены царя Ивана Грозного, после нападения прислужников царя, ограбивших его до нитки. В Английском дворе укрывали от гнева царя семьи опальных иностранцев, которые были ограблены царем Иваном и его приспешниками: «Он послал к ним ночью тысячу стрельцов, чтобы ограбить и разорить их; с них сорвали одежды, варварски обесчестили всех женщин, молодых и старых, угнали с собой наиболее юных и красивых дев на удовлетворение своих преступных похотей». Некоторые иностранцы нашли приют у англичан, которые «их скрыли, одели и спасли, с опасностью навлечь на себя царскую немилость».

Беспошлинная торговля англичан постепенно начала вызывать противодействие русских купцов, пока, наконец, царь Алексей Михайлович не уступил их настояниям. Пользуясь тем, что в Англии был свергнут и затем казнен законный монарх Карл I, он вообще запретил беспошлинную английскую торговлю в России: «…а ныне Великому Государю нашему Царскому Величеству ведомо учинилось, что Англичане всею землею учинили большое злое дело, Государя своего Карлуса Короля убили до смерти, и за такое злое дело в Московском Государстве вам быти не довелось». Этот указ был объявлен 1 июня 1649 г., через пять месяцев после смерти короля Карла.

Старый Английский двор был конфискован и с тех пор перестал быть связанным с Англией. Его продали за 500 рублей родственнику царя Ивану Алексеевичу Милославскому, который сообщал, что «по государеву указу велено английских немцев выслать из Москвы в свою землю, а дворовое их место в Китае на Варварском крестце никому не отдано». В 1669 г. палаты передали Посольскому приказу, позднее в них располагалось подворье нижегородского митрополита, а Петр I поместил сюда арифметическую школу. В XVIII–XIX вв. здание находилось в руках купцов. В наше время до 1960-х гг. дом занимала библиотека иностранной литературы. Палаты реконструировались в 1968–1972 гг. Е. Жаворонковой и И. Казакевич, которая подробно описала историю Старого Английского двора.

Сейчас в старинных палатах филиал Музея истории Москвы с экспозицией, посвященной международным связям Москвы – столицы Русского государства; особое место в ней занимают экспонаты, рассказывающие о дипломатических, торговых и культурных связях России и Англии, Москвы и Лондона. Я помню, как в 1990 г. я показывал палаты британскому посланнику Дэвиду Логану и как спустя несколько лет, в октябре 1994 г., королева Великобритании Елизавета II открывала отреставрированный Старый Английский двор.

Улица Варварка, дом № 11

Теперь Английский двор – не только интересный и необычный музей, но и концертная площадка, где проводятся музыкально-исторические вечера.

Церковь Максима, здание которой сохранилось и было восстановлено, до сноса Зарядья стояла на углу Малого Знаменского переулка.

Два купца, два Максима – Верховников и Шаровников – построили эту церковь и, естественно, во имя третьего Максима. Им был блаженный, юродивый, или «уродивый», как звали таких полусумасшедших на Руси. Этот Максим прославился тем, что бегал по улицам в студеные морозы почти нагим, крича: «Хоть люта зима, но сладок рай, – оттерпимся и мы люди будем. За терпенье Бог даст спасенье». Эти «подвиги» он совершал в те времена, когда Русь подвергалась то нашествию татар, то страдала от засух, то от эпидемий, так что такие проповеди терпения были весьма своевременны. Любимым занятием его было и обличение богатых и неправедных: «Божница домашня, а совесть продажна. По бороде Авраам, а по делам Хам. Всяк крестится, да не всяк молится», что, конечно, встречало горячее одобрение народа. Максим блаженный скончался в 1434 г.:

«Месяца ноября 12 день преставися раб божий Максим, иже Христа ради уродивый. Положен бысть у Бориса и Глеба на Варварьской улици за Торгом». Как часто бывало, погребение взял на себя доброхотный человек: «А погребен бысть неким мужем благоверным Феодором Кочкина».

Вместо этой церкви сурожанин Василий Бобр «с братией» в начале XVI в. выстроил каменное здание, и в Житии святого Максима сообщается, что при строительстве новой церкви мощи «уродивого» оказались нетленными, что считалось непременным атрибутом святости. Существующее же здание церкви построено в 1698 г., а после пожара 1737 г. оно было несколько перестроено – тогда, надо думать, и появились граненые формы апсид и наличники придельной церкви, которая освящена в честь старого престола Бориса и Глеба. Колокольня относится к 1829 г.

По словам описателя Москвы историка А.Ф. Малиновского, в церкви «на особо устроенном возвышении под балдахином, колоннами поддерживаемом, поставлен серебряный ковчег с остатками мощей святого». Нечего говорить, что теперь и следов ковчега с останками святого не найти – в советское время все исчезло.

В конце 1920-х гг. регентом этого храма был обладавший музыкальными способностями монах Платон Извеков, впоследствии Святейший Патриарх Пимен.

Храм был закрыт в 1930-х гг., его занимали самые разнообразные учреждения и, в частности, управление по ремонту часов. При постройке гостиницы «Россия» здание отреставрировали под руководством архитектора С.С. Подьяпольского в 1965–1969 гг. и использовали как выставочное помещение общества охраны природы, а в 1991 г. передали под религиозные отправления. Службы там не проводятся постоянно – слишком мало приходят туда, так как вокруг нет жилых домов.

С запада к участку церкви Максима Исповедника примыкало одно из самых видных строений на Варварке, перестроенное архитектором С.С. Эйбушитцем в 1898 г. из послепожарного здания. В нем размещалось правление Русско-американской резиновой мануфактуры, известной производством очень популярного тогда товара – резиновых галош.

Далее по Варварке находится разделенный подъездными пандусами к гостинице «Россия» большой участок бывшего Знаменского монастыря, от которого до нашего времени дошло несколько зданий – Знаменский собор, колокольня к западу от него, рядом монашеские и игуменские кельи, казенные кельи, в котором сейчас музей «Дом бояр Романовых», и служебный корпус во дворе.

Монастырь возник при царе Михаиле Федоровиче, на усадьбе Романовых, на их старом дворе, который принадлежал деду царя Михаила, боярину Никите Романовичу Захарьину-Юрьеву (ум. 1586), брату царицы Анастасии, первой жены царя Ивана IV. Никита на свадьбе удостоился великой чести – мылся с царем в мыльне и спал у постели. Он часто находился рядом с царем, «ходил в войну», участвовал во многих походах против казанских татар, ливонских рыцарей, шведов, поляков, известен был тем, что заботился об армии, чтобы «воинским людем истомы не чинили», а как-то завоевав неприятельский город, поразил всех тем, что не разграбил его и не уничтожил жителей, а предложил либо присягнуть московскому царю, либо просто покинуть город, взяв с собой все имущество. Он много раз участвовал в переговорах, был наместником Тверским. Никита Романов был одним из самых богатых людей в Московском государстве – ему принадлежали известные подмосковные села Измайлово и Рубцово, а при них еще числились 7 деревень, 3 пустоши и 1 тысяча десятин пашни, кроме них, в разных местах государства за ним записаны десятки сел, мельниц, пустошей, тысячи десятин пашни. В народной памяти он остался заступником невинных, несправедливо обвиненных – в песнях он спасает их от царского гнева.

Романовская усадьба на Варварке была настолько большой, что отдельно изображалась на ранних планах Москвы. Так, на плане-рисунке города конца XVI в. на Варварке обозначен «двор Никиты Романовича». Она представляла собой укрепленный городок, наполненный дворней. Как-то переменчивый царь Иван, опалясь на боярина, послал на Варварку вооруженный отряд численностью 200 стрельцов – меньше и не имело смысла. Как рассказывает англичанин Джером Горсей, купец и дипломат, сосед Романова на Варварке, после того как царь Иван вернулся в Москву из Александровской слободы, он «обрушил свое недовольство на некоторых своих знатных и наместников. Выбрав одного из своих разбойников, он послал с ним две сотни стрельцов грабить Никиту Романовича, нашего соседа, брата доброй царицы Настасии, его первой жены; забрал у него все вооружение, лошадь, утварь и товары ценой на 40 тысяч фунтов, захватил его земли, оставив его самого и его близких в таком плачевном и трудном положении, что на следующий день [Никита Романович] послал к нам на Английский двор, чтобы дали ему дешевой ткани сшить одежду, чтобы прикрыть наготу свою и своих детей, а также просить у нас какую-нибудь помощь». Отношения боярина с обитателями Английского двора были дружественными, обычная ксенофобия русских его не затронула. Известно, к примеру, что сын его, будущий патриарх, учился латыни у англичан.

На этом месте была усадьба с каменным домом еще до того, как она стала принадлежать Романову. Возможно, что владельцами ее были купцы-сурожане, те, которые торговали с городом Сурож. Палаты уже существовали в конце XVI в.

Можно предположить, что первым владельцем из Романовых на Варварке обосновался именно Никита Романович. Вообще-то их родовая усадьба находилась на Большой Дмитровке рядом с Георгиевским монастырем, где и жил его отец с семьей; она была основана еще сыном родоначальника Романовых Федором Кошкой (а может быть, и самим Андреем Кобылой). Там жила семья его праправнука Романа Юрьевича – супруга Юлиания Федоровна, сыновья Данила и Никита и дочь Анастасия, будущая царица. Родовую усадьбу наследовал старший сын, а младший сын Никита выделился и получил в середине XVI в. усадьбу на Варварке. Возможно также, что эта усадьба сурожан-гостей перешла в романовский род после женитьбы Никиты на Варваре Ивановне Ховриной-Головиной, которая сама была из сурожан.

После Никиты Романова усадьба перешла к его сыну Федору, будущему патриарху Филарету, который, надо думать, родился здесь, как и внук, первый царь из династии Романовых, Михаил Федорович. Значительно позднее, уже в XVIII в., монастырские власти активно пропагандировали рассказ о рождении первого царя именно в усадьбе на Варварке. Михаил родился в 1596 г., когда его отец находился в походе на Крым, но, конечно, его мать не была с войском, и весьма возможно, что в усадьбе на Варварке и родился их сын. Утверждали, что местом рождения было именно то здание, где теперь музей, но этому, однако, нет прямых доказательств.

В 1600 г. романовская семья подверглась преследованиям со стороны царя Бориса Годунова – он боялся влиятельной и разветвленной семьи. Он обвинил их в «умысле на государьское здоровье», так как по навету одного из романовских слуг в усадьбе на Варварке обнаружились некие «коренья». Романовых разослали в ссылку, из которой многие не вернулись.

В 1631 г. романовская усадьба была отдана под монастырь. Событие это, возможно, было связано с кончиной матери Михаила, которая случилась 27 января этого года, и неудивительно, что монастырь получил ее родовые угодья.

Во многих богатых усадьбах имелась домовая, «своя» церковь, находившаяся на полном иждивении владельца, и у Романовых на дворе также была церковь, освященная в честь иконы Знамения Богородицы (вспомним также Знаменскую церковь на другом романовском дворе у Моховой) с приделом Святого Николая и потом еще и с приделом Благовещения, и поэтому монастырь стал Знаменским «на старом Государевом дворе».

Кроме домовой церкви, в романовской усадьбе находились две каменные палаты: «на нижних погребах», ближе к южной границе усадьбы, и «на верхних погребах», по северной границе, по улице Варварке, а также деревянные строения: кельи, больница, амбары и прочее.

В пожар 1668 г. многое сгорело, и братия обратилась к царю с красноречиво изложенной нижайшей просьбой: «Бьют челом богомольцы твои Знаменскаго монастыря, что на Вашем государеве старом дворе, игумен Арсений с братиею: в прошлом, государь, 176 году волею Божиею твое царское богомолие, монастырь Знаменский выгорел со всеми монастырскими службами, и с запасы и на церквах кровли обгорели и Ваше государское старинное строенье, палаты, от ветхости и от огня развалились, а нам, богомольцам твоим убогим, ныне построить нечем; место скудное; погибаем в конец… Пожалуй нас, богомольцов своих, вели, государь, по свое царское богомолье дозрить и о строении церковном и монастырском свой царский указ учинить, как Тебе, великий государь, Бог известит, чтоб нам, богомольцам твоим, розно не разбрестись. Царь государь! Смилуйся!» Слезное прошение подействовало, но только частично: царь пожертвовал на покрытие Знаменской церкви, а вот родственник его (внучатый племянник царицы Марии Ильиничны) князь Иван Михайлович Милославский восстановил старинные боярские палаты, огородил каменным забором, а самое главное, пожертвовал 850 рублей на новый Знаменский собор. Пригласили костромских умельцев и в приходо-расходной книге 1679 г. записали: «В июне месяце каменных дел подмастерья стольника Андрея Колычева крестьянин его Костромскаго уезда полусела Деева городища Феодор Григорьев, да боярина князя Михаила Андреевича Голицына крестьянин тогож полусела деревни Пестрецова Григорий Анисимов с товарищи подрядились сделать теплую церковь Афанасия Афонскаго с трапезою и с монастырскими службами, а на верху соборную церковь Знамения Богородицы и все учинить в отделке противу росписи, а от дела рядили 850 рублев, и запись на них взята на боярское имя».

Освящение возведенного собора, которое совершал патриарх Иоаким, состоялось 27 июня 1684 г. В центре монастырского двора выросло внушительное пятиглавое церковное здание, на первом этаже которого находилась теплая церковь, освященная во имя Афанасия Афонского (он был учеником преподобного Михаила Малеина, ангела царя Михаила Федоровича), большая трапезная, палаты хлебодарная и кладовая; на втором этаже – холодная Знаменская церковь.

Знаменский собор строился в то время, когда в Москве и по России возводились здания, щедро украшенные изящными архитектурными деталями, заимствованными с Запада и приспособленными к российским вкусам и возможностям, такие как, скажем, соседняя Никольская церковь «Большой Крест» на Ильинке, но по сравнению с ней он кажется уж очень архаичным.

В конце XVIII в. интерьер верхней церкви был отделан заново: на своде появилась замечательная отделка перспективно уменьшающимися кессонами (углублениями) с лепными розетками, стены с каннелированными пилястрами, украшенными лепными овальными картушами с росписью. Сохранилась живопись середины XVIII в. В соборе хранились такие ценности, как родовая романовская Знаменская икона XVI в., царские вклады: атласная риза, воздвизальный крест с мощами, отделанный серебром (воздвизальный крест – это деревянный крест, употребляемый при священнодействии на всенощной праздника Воздвижения), Евангелия патриарха Филарета, серебряные крест и блюдо, а в библиотеке находились редкие книги XVII в.

С юго-запада стояла шатровая колокольня с храмом Апостола Иакова, снесенная в 1782 г. Ее заменило существующее здание колокольни, к которой с двух сторон – с севера и с юга – примыкали два корпуса монашеских келий, из них остался лишь северный. Сейчас колокольня и монашеские, или братские, кельи отделены от территории монастыря подъездным к гостинице «Россия» пандусом. До разрушения Зарядья здания выходили в Малый Знаменский переулок, входя составной частью в монастырскую ограду. Арочный проем под колокольней и был главным, «святым», входом в монастырь. Все это сооружение – скупо отделанное массивное основание, увенчанное контрастирующим с ним стройным ярусом звона, – построено в 1789 г.

В Знаменском монастыре, кроме братских корпусов для монахов, были и казенные палаты, то есть те, в которых сосредотачивалось хозяйственное управление. Одни, стоявшие наверху горы, назывались «палатами на верхних погребах», а другие, ниже по склону, – «палатами на нижних погребах». С давних пор монахи считали именно верхние казенные палаты (там, где теперь расположен музей) непосредственно связанными с рождением первого царя Романовской династии. Трудно подтвердить это утверждение (как, впрочем, и опровергнуть его), так как на территории усадьбы находилось еще несколько зданий, но можно сказать, что это строение было одним из самых старых на романовском дворе.

Через шесть лет монастырь договаривался о ремонте этих палат со строителями-ярославцами: «Старые палаты разобрать по погребной свод и сделать внове палаты в вышину о двух житьях (то есть этажах. – Авт.) с крыльцом». В XVIII и XIX вв. палаты отдавались внаем, и наемщики много раз перестраивали их согласно своим нуждам и вкусам, и, конечно, они совсем уже не походили на старинные палаты: на старых рисунках это обычное, ничем не примечательное строение. Как писал историк Снегирев, «многие ли из жителей Москвы знали, что часто попадавшееся им на глаза небольшое каменное здание при Знаменском монастыре, выступающее фасадом своим на Варварскую улицу, некогда составляло часть древнего двора бояр Романовых, царских пресветлых родителей?».

Конечно, первые Романовы оказывали монастырю внимание и материальную поддержку, но несколько странно то, что и в XVIII в., и в XIX в. Романовы как бы забыли о Знаменском монастыре и он влачил бедное существование. Обсуждалась даже возможность его упразднения после освобождения Москвы от наполеоновских войск.

Все изменилось с указом императора Александра II о «возобновлении романовских палат» 26 августа 1856 г. Тут же Филарет, московский митрополит и великий угодник, принял это к сведению, появился в Знаменском монастыре и провел там богослужение, отмечая все сразу: и день рождения, и тезоименитство, и кончину царя Михаила Федоровича. Для восстановления палат под руководством директора Московского архива МИДа князя М.А. Оболенского создали компетентную комиссию, состоящую из признанных специалистов, знатоков московских древностей архитектора А.А. Мартынова и историка И.М. Снегирева, управляющего гербовым отделением Сената Б.В. Кёне, директора Оружейной палаты А.Ф. Вельтмана и архитектора Ф.Ф. Рихтера, проводившего все реставрационные и строительные работы. На основании изучения архивных документов и тщательных натурных исследований составили план работ. К апрелю 1858 г. реставраторы разобрали поздние пристройки, которые скрывали древнее ядро дома, и тогда, по словам Снегирева, обнаружились «прежнее расположение покоев, прежние узкие и маленькие окна и двери, тайники и подвалы из белого камня с печурами в стенах».

Торжественное освящение начала работ состоялось 31 августа 1858 г. в присутствии императора Александра II, императрицы, великих князей, сановников, при великом стечении народа. У южных стен палат заложили медную вызолоченную доску с надписью и монеты царствований Ивана Грозного, Михаила Федоровича и Александра II, после чего были осмотрены освобожденные от поздних пристроек стены древних палат.

Реставраторы сохранили древнюю планировку дома, все достаточно крепкие конструкции, укрепили фундамент, восстановили своды, лестницы, наличники окон, карнизы, двери, печи, архитектурные украшения. По аналогам строился третий деревянный этаж-«терем», существование которого доказывалось следами лестниц, ведших туда.

Для росписей интерьеров Ф.Ф. Рихтер использовал орнаменты грамот XVII в. на избрание царя Михаила Федоровича. Большое внимание комиссия уделила подбору экспонатов, а также мебели. В основном вещи поступали из Оружейной палаты, а среди них были и такие, которые принадлежали лично патриарху Филарету, царю Михаилу Федоровичу, его матери Марфе Ивановне. Часть экспонатов была приобретена, а часть передана в дар.

Освящение восстановленных палат бояр Романовых происходило в 1859 г. Как сообщала газета «Московские ведомости», «с утра 22-го августа… вся Варварская улица, все окна, балконы и крыши домов около Знаменского монастыря полны были народа; многие выглядывали из пролетов ближайших колоколен, из слуховых окон на чердаках. На дворе монастыря, около Романовских палат, устроенные места были заняты тысячами зрителей. Не газеты, не журналы, не полицейская повестки, но стоустая молва возвестила Москве, что царь желает почтить день корoнования своего родителя освящением палат своего прародителя, родоначальника державного дома Романовых. В столь необыкновенном стечении народа на этом месте выразилось не одно сродное ему желание видеть своего возлюбленного царя, но и живое сочувствие нравственно-благочестивой его мысли…

В два часа пополудни прекрасного летнего дня звон колоколов и восторженное ура возвестили о прибытии государя в прежнее жилище своих предков, некогда обреченное ими дому Пресвятой Богородицы. При главном входе в монастырь с Варварской улицы государь, встреченный московским митрополитом Филаретом с духовенством, с крестом, святыми иконами и хоругвями, шествовал к самому месту водоосвящения. Там виден он был всем многочисленным зрителям, все глаза устремились к нему, как к центру; следили за всеми его мановениями». Освящение производило многочисленное духовенство во главе с тем же Филаретом, обратившимся к императору: «Осуществилась твоя знаменательная мысль о доме твоих предков. Он вызван из мрака забвения; облечен древним и древлеподражательным узорочением; оком прошедших веков смотрит на будущие и призывает их к размышлениям». Потом император посетил восстановленные палаты, где обратился к членам комиссии: «Благодарю вас, господа! Я очень доволен».

В советское время реставрация дома Романовых подвергалась нещадной критике, в основном, конечно, по идеологическим причинам, и только в последнее время признается, что уровень ее достаточно высок и в техническом и в научном отношениях и он отражал передовые для того времени представления.

В Москве палаты бояр Романовых сразу же стали одним из самых посещаемых музеев. Билеты были бесплатными, и за ними надо обращаться в Кремль, в Дворцовую канцелярию. Музей был открыт три раза в неделю – по вторникам, четвергам и субботам с 10 до 13 часов дня.

В советское время в палатах также находился музей, который несколько раз переименовывали, пытаясь избежать даже малейшего намека на его мемориальность, на то, что он связан с династией Романовых, – то «Дом боярина», то просто «Фондовые выставки», то «Боярский быт XVII в.», то «Палаты XVI–XVII вв. в Зарядье» или «Палаты в Зарядье. Историко-архитектурный памятник конца XV–XVI веков». За много лет коммунисты-просветители довели музей до аварийного состояния, часть помещений отдали под квартиры (в музее проживали 32 семьи; выселить жильцов удалось только в конце 1960-х гг.), а в белокаменном подвале устроили склад картофеля.

В 1980–1990-х гг. восстановлено многое из того, что было уничтожено в советское время, как, например, герб дома Романовых – грифон, снова установленный на крыше.

Здание состоит из трех разновременных частей. Самое нижнее – самое старое, построенное в XVI в., далее этаж, выстроенный после пожара 1668 г., когда «государское старинное строение – палаты, от ветхости и огня развалились» и на «погребном своде» возвели новое строение, и третье – деревянный терем, построенный в середине XIX в. Рядом с палатами во дворе стоит расписной, пряничный домик, результат реставрации архитектора Ф.Ф. Рихтера, восстановивший здание XVIII столетия. Ограда двора, так как и его вымостка, также выполнена по его рисунку. При палатах устроили и археологический музей, первый в Москве, на основании раскопок известного археолога А.Г. Векслера, который обнаружил и исследовал гончарную мастерскую конца XV – начала XVI в. Там были найдены две печи, остатки посуды, глиняные игрушки, печные изразцы…

Вместе со строительством гостиницы «Россия» несколько зданий на правой стороне Варварки были выбраны для реставрации, и с ними отреставрировали и здания Знаменского монастыря. Руководителями реставрации были известные специалисты И.И. Казакевич и Е.П. Жаворонкова. Собор, доведенный до жалкого состояния, потерявший все главы, кроме центральной, от которой остался лишь барабан, восстановили в формах конца XVII в. В музее в Коломенском нашли крест, стоявший над ней, и поставили его на место. Внутри восстановили прекрасное оформление верхней церкви.

После восстановления собор отдали для Московского отделения общества охраны памятников: в верхней церкви устроили зал, где проходили концерты и лекции, алтарь отгородили стеной, а на ней повесили как-то ни к селу ни к городу огромный, стоивший, как рассказывали, больших денег грубоватый синтетический гобелен, изображавший скоморохов. Собор теперь передали патриархии, и в нижней церкви, освященной во имя Сергия Радонежского в 1992 г., проходят службы по воскресным и праздничным дням.

Кельи и здание колокольни также занимало общество охраны памятников. В небольшом зале в колокольне проходили выступления специалистов по разным вопросам истории города, но впоследствии лекции переместились в гораздо больший зал в верхней церкви Знаменского собора.

К северу от Знаменского собора, по линии Варварки, значительно ниже уровня улицы, стоят двухэтажные игуменские кельи, построенные в 1675–1678 гг. теми же мастерами, которые возводили собор. В середине XVIII в. корпус был занят архимандритом монастыря. Кельи были отреставрированы в 1963–1972 гг.

Церковь Георгия на Псковской горе

Вообще-то говоря, это Покровская церковь, по ней и часть Варварки называлась Покровкой, и ворота Китайгородской стены Покровскими, но, как бывало в Москве, церковь чаще именовалась по придельному храму – Святого Георгия Победоносца (второй придельный храм – Святителя Петра, митрополита). Возможно, что деревянная церковь здесь была уже построена в XIV столетии.

Церковь называлась по-разному: «что на Варварской улице» или «что подле Варварского крестца у тюрем», то есть у перекрестка Варварки с несколькими отходившими от нее улицами, или «у тюрем» и «у Старых тюрем».

Тюрьмы на Варварке находились недалеко, почти у стены Китай-города, они были даже показаны в качестве одной из достопримечательностей на плане-рисунке Москвы конца XVI в. Известный московский археолог М.Г. Рабинович привел в своей книге «О древней Москве» вот такую челобитную 530 «тюремных сидельцев»: «Тюремный двор стоит под горою на водном месте, а что за тюремным двором сделана для проходу воды труба, то трубы не прочищено». Сидельцы просили исправить водоотвод, «чтобы им от течи вконец не погибнуть». Помета дьяка говорила о том, что труба была прочищена в том же году.

Георгиевская церковь стояла на краю горки, крутой склон которой спускался от Варварки к подолу, к Москве-реке, и поэтому была также известна под названием «на Псковской горе». Вероятно, это название появилось после 1510 г., когда после завоевания Пскова в Москву переселили «лучших людей». В летописи было записано: «Князь великий Василей Ивановичь… после крещения ходил в Пьсков, да Пьсков взял, а вече порушил и колоколы вечные на Москву велел свезьти и посадников Пьсковских, и бояр Пьсковских, и купцов и лучших людей свел на Москву». Псковский же летописец с горечью поведал: «…триста семей псковичь к Москве свел и в то место привел своих людей… И бысть во Пскове плачь и скорбь велика, разлучения ради».

Первое упоминание о Георгиевской церкви содержится в духовной грамоте (завещании) великого князя Василия II Васильевича Темного, датируемой 1462 г., в которой он оставляет недвижимое имущество князю Волоцкому, шестому из семи своих сыновей: «А сына своего Бориса благословляю в Москве… в городе на посаде дворы около святого Егорыа каменые церкви, Марьинские Федоровы». Дворы эти принадлежали бабушке Бориса Марии Федоровне Голтяевой (доставшиеся ей от отца Федора Федоровича Голтяя-Кошкина, происходившего из одного рода с Романовыми).

Можно предположить, что эта каменная церковь заменила собою более старую деревянную, возможно построенную переселившимися в Москву предками Романовых боярином Андреем Кобылой или его сыном Федором.

Существующее здание возведено в 1658 г. и представляет собой пример небольшой приходской церкви, которые в немалом количестве строились во второй половине XVII в. Она стоит на высоком подклете, сохранившемся от старой церкви, который автор книги «Московское Зарядье» И.И. Казакевич описывает как «отдельные, не сообщающиеся между собой небольшие камеры, перекрытые сводами», где хранилось имущество горожан во время бедствий и пожаров. Церковь украшена рядом декоративных закомар с пояском под ними, разнообразными оконными наличниками и яркой двуцветной покраской. Другим цветом выделены более поздние пристройки – обширная трапезная 1838 г. и колокольня 1818 г. с модными в то время готическими деталями оформления. Возобновление церкви, сильно пострадавшей в пожар 1812 г., производилось на средства купца Петра Федоровича Соловьева. В интерьере есть живопись XVII–XVIII вв.

В советское время церковь закрыли, и она долгое время стояла запущенной, пока в связи с подчисткой всей улицы ее не стали реставрировать (архитектор Е.А. Дейстфельд) и впоследствии передали для выставочного зала общества охраны памятников.

В 1991 г. церковь вернули верующим, с 1995 г. там совершаются богослужения.

На невнимательный глаз кажется, что правая сторона Варварки кончается одним зданием, которое числится под № 14. Оно пятиэтажное, покрашено голубоватой краской. Но на самом деле тут два разных строения. Ближе к проезду к гостинице «Россия» здание с выделенной центральной частью, завершенной аттиком. Оно было выстроено для правления товарищества мануфактур «Викула Морозов с сыновьями» в 1893–1894 гг. по проекту архитектора А. Иванова.

Так получилось, что две ветви предприимчивых и богатых текстильных магнатов выстроили свои конторы напротив друг друга на Варварке.

Викула Морозов был сыном основателя этой ветви Елисея Саввича, который не столько интересовался фабричными делами, сколько писал религиозные трактаты и заботился о душе, а сын заведовал производством и добился впечатляющих успехов, хотя и по доходам эта ветвь была на последнем, четвертом месте в морозовской семье.

В советское время здание было существенно перестроено.

Рядом с ним, ближе к площади Варварских ворот и к восстановленному отрезку Китайгородской стены, завершает Варварку пятиэтажное строение с асимметричным эркером с левой стороны. Дом строился в 1909 г. архитектором Н.И. Жериховым. Здание украшено необычными деталями, настолько закрашенными в продолжение многих покрасок, что уже трудно разобрать, что именно они изображают. Обращают внимание необычной формы фонари по бокам подъезда, фриз под карнизом и козырек строгих форм с красивыми поддерживающими его цепями. В этих зданиях в советское время размещались Наркомат внутренней и внешней торговли и военно-топографическое управление.

Москворецкая улица

Ни следа не осталось теперь от Москворецкой улицы, одной из самых оживленных в Китай-городе – она шла от Москворецкого моста вверх по склону речного берега на Красную площадь, к Варварке и Зарядью и была одной из основных торговых улиц, соединявших Замоскворечье с центром города. Эта оживленная московская улица, живописная, с разнообразными зданиями, приглашающе открывалась с моста закругленными углами двух зданий, а дальше напротив друг друга по разным сторонам улицы высились колокольня Никольской церкви и высокое и узкое строение Спасской часовни, обе с позолоченными главками. По мосту шли пешеходы, громыхали трамвай, коляски извозчиков и тяжелые подводы. И мост и улица за ним привлекали своей живописностью многих художников – известны картины К.А. Коровина, К.Ф. Юона, Ю.Ю. Клевера. На этих картинах изображался и целый квартал разнообразных зданий между берегом Москвы-реки и храмом Василия Блаженного, узкой Васильевской площадью и Москворецкой улицей.

Теперь же ни этого квартала, ни Москворецкой улицы с ее старинной застройкой не существует и на их месте большое пустынное пространство, на которое перешло название площади Васильевский спуск (так вот странно – «площадь-спуск» – теперь она называется). Москворецкая улица возникла, вероятно, с постройкой новых стен Дмитрием Донским в 1339 г. Тогда, надо думать, существовала и переправа через Москву-реку, через которую в город, к торговым рядам и далее через городскую площадь, шли караваны грузов на Тверь из южных и восточных стран – Казанского и Астраханского ханств, из Ирана и Средней Азии. Мост, возможно, существовал и тогда, но не постоянный, а так называемый живой, то есть составленный из связанных бревен, лежащих на воде. Его легко было разобрать при опасности нападения или перед зимним временем. Посетивший Москву при царе Алексее Михайловиче Павел Алеппский писал, что «мост вблизи Кремля, напротив ворот второй городской стены, возбуждает большое удивление: он ровный, сделан из больших деревянных брусьев, пригнанных один к другому и связанных толстыми веревками из липовой коры, концы коих прикреплены к башням и к противоположному берегу реки. Когда вода прибывает, мост поднимается, потому что он держится не на столбах, а состоит из досок, лежащих на воде, а когда вода убывает, опускается и мост. Когда подъезжает судно с припасами для дворца из областей Казанской и Астраханской, с Волги, из Нижнего, из Коломны и тех областей, через которые протекает эта река, ибо она течет по направлению к ним… то одну из связанных частей его освобождают от веревок и отводят ее с пути судна, а когда оно пройдет к стороне Кремля, снова приводят ту часть моста на ее место. Здесь всегда стоит множество судов, которые привозят в Москву всякого рода припасы.

На этом мосту есть лавки, где происходит бойкая торговля; на нем большое движение; мы постоянно ходим туда на прогулку. По этому мосту идет путь в Калугу, Путивль, а также в Смоленск и в страну ляхов; по нему беспрерывно движутся взад и вперед войска. Все городские служанки, слуги и простолюдины приходят к этому мосту мыть платья в реке, потому что вода здесь стоит высоко, в уровень с мостом».

Чех Таннер, побывавший в Москве в 1678–1679 гг., записал, что «большие ворота в упомянутых выше городских стенах [Китай-города] ведут к Москве-реке, текущей близ самых стен, через которую наведен пловучий мост, сплоченный из отесанных дубовых брусьев; на нем каждый день, бывало, видаешь многое множество женщин с бельем, а по праздникам и воскресеньям множество купающихся мущин».

С постройкой Китайгородской стены в 30-х гг. XVI в. улица стала проходить через двухпролетные, подобно Воскресенским воротам, ворота, называвшиеся Москворецкими или Спасскими (по иконе).

Москворецкая улица начиналась от Средних торговых рядов на перекрестке с Варваркой. По левой стороне ее шли Нижние торговые ряды, которые были показаны на первом известном плане-рисунке города – так называемом Петровском конца XVI в., но, вероятно, находились там еще раньше. Нижние ряды были значительно меньше и Верхних, и Средних – они состояли из разделявшихся двумя проходами узких рядов лавок, тянувшихся параллельно Москворецкой улице от Варварки до Мытного переулка, – там находились Рыбный, Шерстяной, Медовый, Юхотный и Сафьянный ряды. Двухэтажные фасады рядов, так же как и соседние после пожара 1812 г., были оформлены в классическом стиле, а уже позднее, во второй половине XIX в., появились трехэтажные эклектические вставки в однообразный фасад. Лавки в основном располагались в рядах по Москворецкой улице, а позади до Зарядского переулка находились жилые дома с магазинами на первом этаже, а на верхних – гостиницы, трактиры, меблированные комнаты.

После успешной перестройки Верхних и Средних торговых рядов необходимо поднялся вопрос и о перестройке Нижних, которые также находились в угрожающем и для торгующих, и для покупающих состоянии. В 1896 г. появилось ходатайство о ремонте одной из лавок, и комиссия, осматривавшая строения рядов, обнаружила, что «большая часть лавок во многих местах перекрытия держится на подпорках, проходы между лавок были очень узки, да еще завалены товарами из-за отсутствия складов, а на стенах проходили большие трещины, и стены эти имеют отклонения от первоначального правильного положения». Конечно, необходимо было перестраивать, но дело о постройке тянулось весьма неспешно, ибо надо было выяснять наличие купчих, определять границы, образовывать акционерное общество и собирать деньги. К 1917 г. все это не было сделано, а после уже никто о перестройке не думал. В советское время ряды горели, почти не ремонтировались и представляли собой жалкое зрелище. Их сломали при перестройке Большого Москворецкого моста в 1938 г.

Нижние торговые ряды шли до Мытного переулка, за которым стояло большое здание Мытного двора с обширным внутренним двором. «Мыт» – слово старинное, встречающееся еще в Русской Правде, своде правовых норм XI столетия, и означавшее пошлину, взимаемую за проезд через мост или заставу. Пошлина собиралась на «мытных дворах», или «мытницах», где и находились «мытари», одна из древнейших профессий, необходимых для государства, которые «мытили», а то и «мытарили» купцов. Слово это проникло в славянские языки из древненемецкого, а вот нынешнее название места для сбора пошлин – «таможня» – пришло из Золотой Орды, от «тамги», что и означало «пошлина». Неудивительно, что здесь, совсем рядом с оживленным мостом, и располагался Мытный двор.

Здания двора много раз перестраивались, а с упразднением внутренних пошлин в середине XVIII в. назначение его изменилось и он превратился в торговый центр со многими лавками. В 1799 г. Мытный двор отдали Московскому купеческому обществу с платежом оброка в казну по 2173 рубля 37 копеек в год, а общество сдавало его внаем. После пожара он перестраивался архитектором О.И. Бове, и в объявлении в газете «Московские ведомости» 2 марта 1818 г. объявлялось, что «Мытный двор с имеющимися на оном тридцатью двумя лавками и подвалами и двумя жилыми корпусами с погребами отдается в четырехгодичное содержание…».

В лавках Мытного двора торговали семенами, фруктами, лекарственными травами, кореньями, в амбарах его складывали разные товары, в особенности мед, сахар, масло. Посередине обширного двора стояли весы с коромыслом. В советское время это обширное строение занял МОНО (Московский отдел народного образования).

Далее, ближе к Москве-реке, на улицу выходила часовня. История ее такова: на Москворецких воротах Китайгородской стены находилась древняя икона Спаса (отчего они и назывались Спасскими), а за воротами со стороны города стояла часовня Соловецкой Марчуговской пустыни, деревянное здание которой построил монастырь в 1687 г. на купленных «квасных местах» (то есть принадлежавших торговцам квасом). При одном из ремонтов стены часовню снесли, но построили для нее в отдалении от старого места на Москворецкой улице новое здание, замененное в 1709 г. «по жалованной грамоте». В этой часовне находилась чудотворная Спасская икона (возможно, та самая, которая и висела над воротами), и, конечно, в таком людном месте в часовню приходили «все скорбящие и обремененные недугами душевными и телесными», отчего пустынь получала немалый доход – до 130 рублей в год. По упразднении Соловецкой пустыни часовню отдали в 1765 г. подмосковной Воскресенской Давидовой пустыни. Здание часовни перестроили в 1862 г. в псевдорусском стиле по проекту архитектора Н.В. Никитина, позднее часовню много раз подновляли, золотили главу и в 1912 г. в последний раз заново вызолотили медный иконостас и расписали стены. Любопытная деталь – внутри часовни был глубокий колодец с чистой ключевой водой.

Правая сторона Москворецкой улицы выделялась большим зданием (№ 24), построенным в 1893 г. по проекту архитектора И.Т. Владимирова для купцов Проскуряковых, занимавшихся торговлей кожей; в 1908 г. дом надстроили четвертым этажом и изменили фасад, пышно украсив его. Ранее тут находился Ямской приказ – учреждение, управлявшее многочисленными московскими ямщиками. В конце XIX – начале XX в. здание на этом участке уже сдавалось под торговые помещения и наем квартир, но дом назывался еще по старой памяти Ямским приказом. Как вспоминал писатель Иван Белоусов, в детстве бывший мальчиком на побегушках у сапожника в Зарядье: «Ямской приказ был заселен кимряками – сапожниками, кустарями-одиночками или работавшими по два, по три вместе. В одном помещении находилось несколько хозяйчиков-кустарей. Когда в Ямской приказ являлся покупатель, на него со всех сторон набрасывались продавцы и тянули покупателя всякий к себе, расхваливая свой товар. Когда же из ремесленной или городской управы являлся чиновник для проверки промысловых свидетельств, то он никак не мог отыскать хозяев. Вообще при проверке промысловых свидетельств у всех мастеровых ремесленников происходили любопытные сцены: как только в какой-нибудь дом, заселенный ремесленниками, являлся чиновник для проверки числа наемных рабочих у того или у другого хозяина, во всем доме начиналась тревога: хозяева, чтобы уменьшить число рабочих, начинали их всячески прятать – портные залезали под катки, сапожники выбегали в сени и прятались по чуланам, залезали на чердаки, на крыши… Когда чиновник уходил, все успокаивалось, и мастера принимались за работу.

Обувь в Ямском приказе вырабатывалась самая дешевая; судя по ценам, качество ее было невысоко. Бывало так: купит покупатель сапоги, наденет их, пойдет домой и, не доходя до дома, глядь – отваливались подметки… Все же этот дешевый товар находил в Москве много покупателей. Как теперь многие производства снабжают своих рабочих спецодеждой, так и прежде многие хозяева держали рабочих с условием выдавать им обувь; вот эту обувь и покупали в Ямском приказе, так как дешевле нигде нельзя было достать».

Москворецкая улица, начало XX в.

В XVIII в. этот участок принадлежал упраздненной в 1784 г. по инициативе московского митрополита Платона из-за «бездоходности» церкви Спаса Смоленского с приделом Андрея Первозванного, о которой известно, что в 1651–1652 гг. в нее выдана благословенная грамота на три престола: Спаса, Всех Святых и преподобного Евдокима. Ее участок непосредственно граничил с участком церкви Благовещения, более известной по ее приделу как «Никола Москворецкий». Святой Николай считался покровителем всех путешествующих по воде, и поэтому храмы, посвященные ему, часто ставились, как здесь, у пристаней. Когда была основана Никольская церковь, точно не известно, но можно предположить, не делая большой ошибки, что она, посвященная покровителю путешествующих по воде, здесь обосновалась еще в XIV в. при устройстве речной пристани. Около середины XVII в. построили каменное здание, которое в послепожарное время было выстроено заново: в 1829–1832 гг. на старом фундаменте возвели в стиле классицизма невысокий четверик с большими арочными окнами, увенчанный пологим куполом. На Москворецкую улицу выходили ворота, ведущие на церковный участок, фланкированные колоннами, на месте которых архитектор Д.Н. Корицкий в 1857 г. построил высокую отдельно стоящую колокольню, похожую на колокольню церкви Ильи Обыденского. Никольскую церковь закрыли в 1929 г., передали ее «дому искусств имени Поленова» (о нем см. «По землям московских сел и слобод»), и, как пишет известный историк В.Ф. Козлов, «дом искусств» просил тогда сломать стройную колокольню для получения кирпича, который был необходим для строительства общежития… Церковь же снесли в 1935 г.

После пожара 1812 г. городские власти вознамерились привести в порядок площадь у собора Василия Блаженного: прежде всего убрать облепившие его лавки и домики соборян. Вдоль южного фасада собора проложили Масляный переулок (названный по Масляному торговому ряду вблизи), а за ним выделили для застройки несколько свободных участков земли, и в том числе из-под бывшего съезжего двора Городской полицейской части. В 1876 г. тут, на углу Масляного переулка, построили по проекту архитектора П.С. Кампиони трехэтажный доходный дом собора Василия Блаженного, который сдали под меблированные комнаты «Кремлевское подворье». Дом этот главным фасадом смотрел на Васильевскую площадь. Она была образована после пожара 1812 г. на месте засыпанного кремлевского рва вдоль крепостной стены и была похожа более на узкую, вытянутую вдоль стены улицу, а не на площадь. На ней также процветала торговля: как писал писатель И.Т. Кокорев, «знаменитые московские калачи, сайки и баранки, хотя их можно найти на каждом часу – то в пекарне, то в лавке, то у разносчика, имеют свой собственный, постоянный, вседневный рынок – Васильевскую площадь (у собора Василия Блаженного) и, если верить статистике, продаются здесь на сумму от 7–10 тысяч рублей серебром в год». А как вспоминал писатель И.А. Белоусов, «дешевым теплым товаром производилась торговля еще около Кремлевской стены: вниз от Спасских ворот к Москве-реке стоял ряд палаток с чулками, варежками, шарфами, фуфайками ручной вязки. Торговки этим товаром тут же и изготовляли его, сидя за вязанием у своих палаток. Некоторые торговки продавали свой товар с рук и ходили обвешанные чулками, шарфами, платками». На Васильевскую площадь выходил участок, где когда-то находился Ямской приказ, на западной границе которого в 1869 г. выстроено здание по проекту архитектора А.А. Мейнгарда, где помещались меблированные комнаты «Мининское подворье».

В советское время в 1930-х гг. были предприняты большие работы по благоустройству набережных и постройке новых мостов. Новый Москворецкий мост, проложенный несколько восточнее старого, был введен в строй в ноябре 1937 г., и с его постройкой снесли весь квартал домов между Москворецкой улицей и Васильевской площадью вместе с совершенно неисследованными старинными зданиями. Последние остатки построек на Москворецкой улице сносились в 1966 г., когда очищалась площадь перед зданием гостиницы «Россия».

В результате образовалось обширное пустое место между храмом Василия Блаженного и Москворецким мостом. Это пустое пространство привлекает разного рода авантюристов. На ней совершил посадку молодой летчик-любитель Матиас Руст, вылетевший из Хельсинки 28 мая 1986 г. и пробравшийся на малой высоте до Москвы, пользуясь неразберихой в советской противовоздушной обороне. Он подлетел к Кремлю со стороны Ходынки и хотел было сесть в самом Кремле, но, поняв, что там нет подходящей площадки, решил садиться рядом на Васильевской площади. Точно рассчитав режим работы светофора на Большом Москворецком мосту, он приземлился на красный сигнал, когда движение автомобилей было остановлено, и подрулил к собору, к неописуемому изумлению прохожих и еще более милиционеров. Руста осудили за воздушное хулиганство, но вскоре простили, а военное руководство поплатилось: многих, начиная с министра, выгнали со службы.

На площади 14 октября 1995 г. неизвестный в маске, вооруженный пистолетом, ворвался в автобус с 27 туристами из Южной Кореи и объявил их заложниками, за освобождение которых потребовал 10 миллионов долларов и самолет. В результате штурма автобуса террорист был убит. Им оказался дальневосточный предприниматель Владимир Сургай, который накупил оборудование для рыбоперерабатывающих заводов, но денег для расплаты ему не хватило, и он решился на террористический акт.

В последнее время Васильевская площадь стала, вопреки протестам церковников, популярным местом проведения митингов и концертов, для которых устраивается временная трибуна и сцена у собора Василия Блаженного.

Новая и Старая площади

Новая площадь расположена между Лубянской площадью и площадью Ильинских ворот, а Старая – далее до Варварки.

Названия Новая и Старая площади, может быть, самые странные в Москве. Никаких тут площадей увидеть нельзя, перед нами обычные городские проезды, и если Новая площадь еще довольно широкая, то Старая площадь – это просто внутриквартальный проезд вдоль зданий на одной его стороне. Обращение к истории образования этих «площадей» не проясняет причину их названий.

До слома Китайгородской стены обе площади представляли собой узкие улицы, проходящие с внутренней стороны стены, с внешней стороны которой шел Китайский проезд, протягивавшийся от Лубянской площади до набережной Москвы-реки.

В 1783 г. решили привести в порядок места позади Китайгородской стены и выстроить там 204 деревянные лавки, а в 1786 г. добавить еще и каменные. После пожара 29 августа 1790 г. сюда с берегов Неглинной перенесли ветошные (лоскутные) ряды, и надо думать, что именно с тех пор эти места получили названия Новой и Старой площадей, где и находился известный всей Москве толкучий рынок. Есть и другое мнение, высказанное архивистом А.Ф. Малиновским в начале XIX в.: сюда были переведены торговцы, «толпившиеся прежде на Красной площади со всякою продажною мелочью».

Любопытно отметить, что даже писавшие о Москве путали эти названия – так, Гиляровский называл Новую площадь Старой, а Старую Новой. Но официально нигде эти так называемые площади никогда не менялись местами – и в справочниках, и на картах они обозначены там, где и сейчас находятся.

В 1805 г. существовал проект проложить на месте Китайского проезда и стены новый широкий Александровский проспект, но император Александр указал, «чтобы памятники древности в Москве коль можно были сохраняемы». Проект этот опять возрождался в 1870-х гг., но не был приведен в исполнение.

На Новой площади и на части Старой с 1783 г. находился известный всей Москве толкучий рынок. Есть и другое мнение, высказанное архивистом А.Ф. Малиновским в начале XIX в.: сюда были переведены торговцы, «толпившиеся прежде на Красной площади со всякою продажною мелочью».

Писатель П.Д. Боборыкин писал о нем: «Вдоль стен, между Ильинкой и Никольской, захватывая и кусок пространства между Варваркой и Ильинкой, расползся толкучий рынок. Густая толпа выпирает и наружу, за стену, на Лубянскую площадь, покрывает часть бульвара, вдоль стены, и совсем наполняет ворота, выходящие на бульвар. Отсюда вы видите только сплошную гущу народа; а изнутри, вдоль стены „города“, расположился ряд лавчонок и столиков. Тут каждый день идет сутолока мелкого торгашества. Все, что только есть у Москвы продажного – из старья и дешевого ручного товара, стекается сюда. Честно заработанное или краденое найдет себе цену и покупщика. Тут же и обжорный ряд, съестные и харчевушки под открытым небом или под навесом. Чай и сбитень, рыба, жареный картофель, похлебки на всякий вкус и на всякий карман мечутся в нос своими испарениями и привлекают голодных и зазябших. Каких-каких типов не повстречаете вы здесь. Вы их найдете верно изображенными на жанровой картине московского художника В.Е. Маковского, изучавшего долгие годы весь этот сбродный люд. Торговки, „носящие“ всякого рода, татары, подгородные мужики и бабы, мелкие кустари, промышляющие шитьем платья и обуви, толкутся с раннего утра до сумерек, торгуются, бьют по рукам, бранятся, останавливают и зазывают покупателя – и все вместе сливаются в одно живое тело, топчущееся на одном пространстве. Художнику и наблюдателю народной жизни толкучка даст материалу на десятки лет». В 1899 г. толкучку перенесли подальше от центра города, на Остров, к Большому Устьинскому мосту.

После сноса Китайгородской стены дома вышли фасадами на Лубянскую площадь и на новый широкий проезд, образовавшийся соединением Китайского проезда и Новой площади.

Новая площадь

Линия домов по нынешней Новой площади начинается от угла с Никольской улицей, с дома под № 2/14, о котором говорится в главе «Никольская улица». Рядом с ним – угловой с Малым Черкасским переулком дом № 4.

Он был построен в 1905 г. по проекту талантливого инженера, князя Г.И. Макаева, автора расположенного напротив северного крыла Политехнического музея и очень выразительного жилого дома в Подсосенском переулке.

Из-за Китайгородской стены были видны верхние этажи этого здания с большим окном, занимающим второй и третий этажи, и дугообразной надписью на крыше: «Калязинское подворье».

Новая площадь, начало XX в.

Редкий пример в московской истории – владелец этого участка, Троицкий монастырь города Калязина, не менялся несколько столетий. Известно, что монастырь имел здесь деревянную церковь во имя чудотворца Макария, которая сгорела в пожар 10 апреля 1619 г. Прозвище Макария было Желтоводский или Унженский – он основал монастырь при Желтом озере (в Нижегородской губернии), где занимался обращением чувашей и мордвы в христианство. Его пленили татары, но освободили, и он ушел на реку Унжу, где основал еще один монастырь, там он и умер 90 лет от роду, в 1444 г.

Когда именно было основано подворье здесь – неизвестно. В записи 1649 г. отмечено, что «дана грамота… на Калязинское подворье, к церкви Макария чудотворца и Екатерины великомученицы».

В 1692 г. в монастырском подворье была построена каменная церковь, освященная патриархом Адрианом. Ее апсиды выходили к Китайгородской стене там, где ныне самая правая часть существующего здания, ближайшая ко входу в метро. На картине школы Федора Алексеева можно видеть эту церковь – небольшую и одноглавую. По сведениям 1722 г., подворье уже было почти покинутым: оно значилось как «дворовое место без строения».

В 1812 г. подворье сгорело и к 1820 г. было выстроено заново, но уже без церкви. Проект здания подворья принадлежал самому Осипу Бове, известному московскому архитектору того времени.

Как и многие китайгородские монастырские подворья, Калязинское использовалось как средство получения дохода и сдавалось разным наемщикам. Так, в нем в XIX в. нижний и бельэтаж были заняты мелкими лавками, где продавались одежда и обувь, а в третьем жили «мастеровые, занимающиеся приготовлением разного рода носильного платья, преимущественно русского, для простого класса людей; а потому жилые помещения в сем доме, при бедном их устройстве, не отличаются опрятностью и чистотою».

В 1920–1930-х гг. в доме находились редакции газет «Беднота» и «Комсомольская правда», а ныне в числе других учреждений – издательство «Детская литература».

На противоположном углу Малого Черкасского переулка – еще одно подворье. Оно находилось здесь также очень давно (упоминается в переписи 1626 г.) и принадлежало Ярославскому Спасскому монастырю (тому самому, где А.И. Мусин-Пушкин нашел и вывез единственный список Слова о полку Игореве, сгоревший в его московском доме, что дало повод многолетним спорам о его подлинности).

Как и другие монастырские подворья, Спасско-Ярославское сдавали внаем. Так, во второй половине XVIII в. его снимал «привилегированный в Москве аптекарь» Готлиб Гильдебрандт, который еще был и «Московского университета публичный демонстратор», что, надо думать, выделяло его из других московских аптекарей. Аптека его носила название «Никольская» по близости к одноименной улице, потом она переместилась на саму улицу (см. глава «Никольская улица»).

Гильдебрандт строит в 1777 г. на месте каменного здания 1757 г. новое, в два этажа, для аптеки с закругленной угловой полуротондой. После пожара 1812 г. дом был отстроен заново, но были повторены его очертания и угловое завершение.

В 1883 г. этот участок был приобретен Московским купеческим обществом, и в 1909 г. оно подало прошение о сломке старых зданий и постройке нового по проекту модного архитектора Ф.О. Шехтеля. Он создал один из шедевров строгого и сдержанного направления стиля модерн, где применялась каркасная конструкция, позволившая максимально использовать фасадную плоскость для огромных окон контор, складов и магазинов различных фирм.

В советское время частные фирмы уступили место новой бюрократии – тут в 1920–1930-х гг. разместился Народный комиссариат здравоохранения; на первом этаже на углу с Новой площадью находилось «Курортное бюро». Уже сравнительно недавно, в 1960–1980-х гг., угловое помещение занимала весьма посещаемая закусочная «Москва», теперь же – знак нового времени – магазин компьютеров и бытовой электроники.

Новая площадь, дом № 10

С ним граничит немалый участок, застроенный несколькими зданиями (№ 8–10). В конце XVII – начале XVIII в. этот участок принадлежал князьям Барятинским. Первый известный тут владелец – князь Федор Юрьевич, скончавшийся в 1696 г., сын известного воеводы, одержавшего решительную победу над Стенькой Разиным и получивший в награду чин боярина. Сын его не прославился подвигами на военном поприще: известно, что он, местничая, отказался помогать в войне против поляков, он же участвовал в неудачном Крымском походе В.В. Голицына 1689 г. По описи 1738–1742 гг., владельцем был его внук князь Сергей Иванович Барятинский, капитан лейб-гвардии Измайловского полка, скончавшийся в 1746 г.

В начале XIX в. этим довольно большим участком владел отставной поручик Николай Дмитриевич Пашков, получивший его в 1798 г. по просроченной закладной губернского прокурора Ф.К. Яцына и в 1810 г. подаривший его московскому купечеству с тем, чтобы на доходы с этого владения содержались 50 призреваемых в Андреевской богадельне (она находилась в помещениях бывшего монастыря близ Калужской заставы). Двор этот долгое время назывался Пашковским или Общественным торговым и использовался для мелких торговцев, которые занимали каменные лавки по периметру двора и большой деревянный навес в центре. Как писал журнал «Московский телеграф» в 1832 г., «тут мир лоскутьев, тряпиц, поношенного белья, ломаных вещей, старых книг, сапогов без подошв, чашек без ручек, нищих, мошенников, перекупщиков, бродяг».

Переполненный Пашковский двор сгорел 15 сентября 1881 г. Газеты писали, что такого пожара не запомнят с 1812 г.: «Замоскворечье было освещено так, что свет от пожара был сильнее света от фонарей». После пожара весь участок очистили и застроили несколькими зданиями по проекту архитектора Б.В. Фрейденберга, который использовал в оформлении их мотивы готической архитектуры ганзейских северогерманских торговых зданий. Они поставлены узкими торцами к Новой площади, внутри образуют разветвленный двор, а на Большой Черкасский выходят единым фасадом.

Эти здания использовались самыми разными фирмами для контор, магазинов, складов, меблированных комнат. В конце XIX в. там жил известный художник В.Е. Маковский. В советское время тут обосновалось много учреждений, и в частности редакция популярного журнала «Знание – сила». По этому адресу находилось и общежитие Московского университета, где в молодости жили два писателя – Муса Джалиль и Варлам Шаламов, оба рано закончившие свою жизнь. Одного убили немецкие фашисты, а другого – советские чекисты.

Герой войны татарский поэт Муса Джалиль (Муса Мустафович Залилов) учился в университете на литературном отделении этнологического факультета, которое окончил в 1931 г. Он был фронтовым корреспондентом в ударной армии генерала Власова, тяжело ранен и взят в плен, в лагере возглавил подпольную организацию военнопленных. Его выдали, заключили в тюрьму и казнили. Здесь жил и писатель Варлам Тихонович Шаламов, учившийся в университете в 1926–1929 гг. Его арестовали за распространение ленинского «письма к съезду» и заключили в Соловецкий лагерь, потом еще раз арестовали, реабилитировали, но впоследствии отправили в интернат для психбольных.

Не совсем обычное церковное здание находится на Новой площади (№ 12), бывшая церковь Иоанна Богослова – оно лишено всех привычных атрибутов, по которым церкви отличаются от других строений. Вы не увидите обязательных алтарных выступов, которые заменил портик с шестью колоннами, а после уничтожения высокого шпиля колокольни и главки с крестом самой церкви она еще менее напоминает церковное здание. Хотя в нем находилось несколько престолов (кроме главного Иоанна Богослова в верхней, «холодной» церкви были еще Обретения честной главы Иоанна Предтечи и евангелиста Луки, и в нижней, «теплой» церкви – Покрова, Николая Чудотворца и Митрофана Воронежского), они никак не выражены снаружи.

Эта церковь именовалась «что у городовой стены», так как находилась в местности между Никольскими и Ильинскими воротами Китай-города; называлась «что под вязом» – по рассказам «старожилов», перед ее апсидами рос огромный вяз. Она известна с конца XV столетия: в сообщении о пожаре в воскресенье 28 июля 1493 г. Тогда «вста буря велиа», пожар охватил огромную площадь, он бушевал и в Занеглименье, и в Замоскворечье, откуда перекинулся в Кремль и потом в Китай-город: «Торг загореся, и оттоле посад выгоре возле Москву до Зачатья на Востром конци (в Зарядье), и по Василевский луг (на берегу Москвы-реки), и по Все Святые на Кулишки (на Варварской площади), и оттоле по Иван Богослов… И многа бо тогда людем скорбь бысть…» Члены прихода этой церкви в 1667 г. подали челобитную с просьбой открыть при церкви училище и, как рассказывает историк В.О. Ключевский, «не простую приходскую школу грамоты, а общеобразовательное учебное заведение с преподаванием, грамматической хитрости, языков славенского, греческого и латинского и прочих свободных учений“». Они подали о том челобитную царю, и при этом били еще некоему «честному и благоговейному мужу» быть ходатаем пред царем об их деле, просили благословения у патриархов московского и восточных, бывших тогда в Москве по делу Никона. Наконец, московский патриарх соизволил и благословение дал, чтобы «трудолюбивии спудеи [студенты] радуются о свободе взыскания и свободных учений мудрости и собираются во общее гимнасион ради изощрения разумов». Однако так и осталось неизвестным, было ли открыто это училище.

Ранее церковь Иоанна Богослова была деревянной; возможно, в 1658 г. впервые тут поставили каменное здание, и довольно долго обе церкви стояли рядом, как и было отмечено в «Исторических известиях о всех церквах города Москвы» 1796 г. На планах начала XIX в. деревянной церкви уже не было, а каменная показана стоящей под углом к линии стены и выходящей тремя выступами апсид за линию застройки. После пожара 1812 г., от которого пострадал весь Китай-город, церковь надо было перестраивать. Разрешение датировано 1822 г., и тогда предполагалось сохранить часть старого здания, но в конце июня 1825 г. священник Василий Любимов и церковный староста купец первой гильдии Лука Кознов сообщили митрополиту Филарету: «С благословения и дозволения Вашего Высокопреосвященства разобрали мы холодную настоящую Иоанно-Богословскую церковь и приступили к постройке оной, но по соображению плана с местоположением сретилась необходимость отобрать стену теплой придельной церкви, а следовательно, и все бывшее здание церкви разобрать до основания…» Дозволение было дано 30 июня, и, таким образом, в 1825 г., что и удостоверяет дата в тимпане (то есть в треугольном поле) портика, началось построение совершенно нового церковного здания. Автор этого незаурядного строения, к сожалению, остается неизвестным, но можно предположить, что к нему имел отношение ведущий архитектор Комиссии по делам строений, ответственный не только вообще за «фасадическую часть», но и за строительство в Городской полицейской части, то есть в Китай-городе, Осип Бове. Церковь строилась довольно долго – освящение ее состоялось через 12 лет после закладки. В архиве историка А.Ф. Малиновского сохранилось приглашение: «Староста церковный Л.А. Кознов сим извещает, что сего Сентября 19 дня 1837 года будет Освящение храма во вновь устроенной церкви во имя святого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова, что под вязом, а по освящении покорнейше просит к нему на обеденный стол».

Новая площадь, начало XX в.

Рядом с новой церковью тогда стояла еще деревянная колокольня, и в 1847 г. митрополит Филарет «за неблаговидностью существующей» представил в консисторию чертежи на постройку каменной, утвержденные императором Николаем I в апреле 1848 г. На церковном участке находились несколько строений: позади церкви флигель стоял еще на плане 1812 г., а справа и слева – два строившихся в середине XIX в. флигеля, которые объединяются с основным зданием воротами с фигурными завершениями.

В советское время церковь закрыли, но из-за того, что она использовалась под хранение фондов Московского областного архива, ее не сломали, а в 1934 г. в ней поместили Музей Москвы, который первоначально занимал помещения в одной из Крестовских водонапорных башен, находившихся на 1-й Мещанской. Их снесли, музей в 1926 г. перевели в наиболее подходящее для них здание – в знаменитую Сухареву башню, одно из самых красивых и примечательных строений Москвы, которую снесли в 1934 г.

Сначала музей назывался коммунальным, и там рассказывалось о развитии водопровода, канализации, транспорта, мощении и других отраслей городского хозяйства. В дальнейшем экспозиция стала значительно более разнообразна, а с приходом в музей известного историка Москвы П.В. Сытина там появилось много экспонатов исторического прошлого города. В 1940 г. власти, которым было важно показать «успехи» в перестройке Москвы, распорядились назвать его Музеем истории и реконструкции. Как ни пытались музейные работники избавиться от этой «реконструкции» в названии, им это никак не удавалось, пока, наконец, с падением коммунистического режима, музею не дали вполне подходящее имя – Музей истории Москвы. С названием теперь все в порядке, но помещение для него городские власти никак не подберут. Много лет идут разговоры о предоставлении ему нового помещения, но к практическому исполнению так до сих пор и не приступлено. В помещении церкви музей отпраздновал в 1996 г. свое 100-летие, скоро будет и 110-летие, а пока дело не сдвигается с места. Уже довольно давно предполагается, что он переедет в прекрасный дворец на Страстном бульваре, который был выстроен в конце XVIII в. для князей Гагариных.

У музея есть несколько филиалов, представляющих самые разные страницы московской истории и культуры. Это Старый Английский двор на Варварке, голицынская усадьба Кузьминки, Музей археологии, Музей истории храма Христа Спасителя, Музей гармоники и новый Музей В.А. Гиляровского.

Соседствует с церковным участком протяженное трехэтажное здание (№ 14), в котором заметны архитектурные детали, модные во второй половине XIX в., переработанные по мотивам русской архитектуры XVII в., – проект архитектора Г.П. Пономарева. Тогда по красной линии Новой площади стояли два дома – трех– и двухэтажный, первые этажи которых были «в кладовых и лавках». Прошение о сломке их и строительстве нового было подано в мае 1875 г., а возведение его закончено в 1876 г. На первом этаже нового дома находились магазины, а на верхних – конторы и меблированные комнаты «Биржевое подворье». Здание это строилось для Петра Николаевича Кознова, из купеческой династии текстильных фабрикантов. Один из них, купец первой гильдии Лука Андреевич Кознов, в конце XVIII в. основал фабрику в Рязанской губернии, которая в то время, когда московские сгорели в пожар 1812 г., процветала и положила основу их богатства. Его фабрика была одной из крупнейших в России, обязанной поставлять сукно для армии.

По московским меркам Козновы владели этим участком очень долго – с 1785 г., когда Лука Андреевич Кознов купил его, и до 1908 г., когда его потомок, почетный гражданин Петр Николаевич Кознов, продал в 1908 г. за 800 тысяч рублей Северному страховому обществу. Оно запланировало снести все строения на этом и соседнем участках и построить сложных очертаний большое конторское здание. Была выстроена часть его на углу Ильинки (№ 16), а вот козновский дом, который также должен был быть снесен, из-за Первой мировой войны остался.

История этого участка оказалась тесно связанной с историей армянской колонии в Москве. Л.А. Кознов приобрел его у генерал-адьютанта Мины Лазарева, происходившего из славной армянской семьи, выехавшей в Россию в XVIII в. и давшей много известных предпринимателей и государственных деятелей.

До Лазарева участком владел содержатель шелковой мануфактуры Василий Макарович Хастатов, а до него владельцем был армянин Богдан Христофорович Шабалов. В 1740 г. он подал прошение о дозволении «построить в Москве собственным нашим иждивением небольшую каменную церковь на купленный моей Богдана Христофорова земле между Ильинской и Николаевской улиц; от чего не только в Армянском купечестве не малое умножение будет, но и в интересах Вашего Императорского Величества великая польза и прибыль от того купечества быть может». Позволение дали и ее уже построили, но православное духовенство, нетерпимое не только к другим религиям, но даже и к несколько отличающимся от православия христианским верованиям, добилось запрещения армянам-«досадителям» отправления служб и сноса церкви: «В Москве в Китае городе между св. церквами и монастырями на Ильинской и Никольской улице в палатах отправлялась по-армянски церковная служба и прочие таинства; покупая калмыков, в свою еретическую Диоскорову ересь крестили и иных законов прельщали и своим миром помазывали; и близ тех палат с Высочайшего разрешения соорудили на подобие православно-восточных церквей вновь свою церковь, которая с немалым украшением церковным пришла во окончание и крест поставлен, и в тое церковь приходят из народа немалое число…» Власти прислушались к мракобесам, и 16 января 1742 г. было «Высочайше повелено армянские церкви… все упразднить и вновь не строить». Только через 20 лет Екатерина II разрешила строить армянские церкви: в Москве Лазаревы выстроили по проекту архитектора Фельтена прекрасное каменное здание церкви в Армянском переулке, которое разрушили уже другие мракобесы в 1938 г.

Армяне приобрели участок на Новой площади в 1716 г. у князя Ивана Федоровича Барятинского, генерал-аншефа, участвовавшего во многих петровских походах; он отличился в сражении при Гренгаме, которое привело к заключению Ништадтского мира со Швецией, положившего конец Северной войне, которая велась более 20 лет. Анна Иоанновна назначила его в Сенат, в коронование произвела в генерал-лейтенанты, в 1735 г. – московским генерал-губернатором, а впоследствии – главнокомандующим в Малороссии.

В XVII в. здесь был двор князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского, стольника, большого воеводы, главы Владимирского судного приказа. Он был женат на сестре царя Михаила Татьяне Федоровне Романовой, но брак оказался бездетным, и, таким образом, князь, скончавшийся в 1640 г., стал последним из старинного рода ростовских князей. С его именем связана история поисков автора самого значительного описания Смутного времени «Повести книги сея от прежних лет…». Сочинение, отличающееся беспристрастностью и высокими литературными достоинствами, считалось принадлежащим хронографу Сергею Кубасову, но историк С.Ф. Платонов посчитал автором князя Катырева, однако сравнительно недавно после тщательного исследования выяснилось, что автором был князь С.И. Шаховской, а Катырев-Ростовский, видимо, только редактировал его.

На углу Новой площади находится большое здание Северного страхового общества, о котором говорится в главе «Ильинка».

Старая площадь

Все здания по Старой площади в советское время были заняты руководящими органами коммунистической партии, которые руководили всем – от количества свиноматок до распространения коммунизма в мире. Что бы ни решалось здесь, то становилось законом – так и говорили: «Решено на Старой площади».

На месте современных владений 2, 4, 6 находился большой участок, родовая усадьба, принадлежавший в конце XVII в. и в XVIII в. купеческой фамилии Филатьевых, известных строителей Никольской церкви «Большой Крест» на Ильинке. По разысканиям А.И. Аксенова, автора книги «Генеалогия московского купечества XVIII в.», Филатьевы, некогда богатые купцы, занимавшиеся пушниной и соляными промыслами, с XVII в. постепенно приходят в упадок, причиной которого было введение государственной монополии на пушнину, да еще и случившиеся пожары и потопы на соляных промыслах, от которых «многие убытки причинились». В петровское время богатые купеческие фамилии разорялись из-за непосильных налогов – вот и Филатьевы жаловались, что, кроме основных налогов, они вынуждены платить «государевы подати драгуны и фураж, и в рекруты провиант, и на известь, и в недостаточные Московской губернии на расходы, и всякие протчие случившиеся для военного случая поборы».

За угловым зданием № 2/14 (о нем см. главу «Ильинка») начинаются эффектные строения последних лет Российской империи. Первые два из них выстроены по проектам архитектора Владимира Владимировича Шервуда, работавшего для крупных заказчиков.

Дом под № 4 построен для мануфактурщика В.И. Титова, который в 1912 г. полностью переделывает всю застройку – возводит большое и солидное здание, где находились жилые квартиры, отдаваемые внаем, а на нижних этажах многочисленные торговые предприятия.

Старая площадь

Известно, что в середине XVIII в. на этом участке, в глубине его, находились каменные палаты Филатьевых, а позади, ближе к Ипатьевскому переулку, был сад. Большое владение разделилось на несколько частей, но центральная его часть, там, где теперь дом № 4, осталось во владении Филатьевых до конца XVIII в. Позднее по красной линии проезда вдоль Китайгородской стены также появились каменные здания, объединенные в один объем и перестроенные в 1830-х гг. в классическом стиле – с портиком и фронтоном для братьев Федора и Евграфа Кармалиных.

В 1864 г. архитектор В.Н. Карнеев перестраивает это здание для Медынцевых, известной в Москве купеческой фамилии, надкладывает третий этаж и меняет декор фасада в формах эклектики. В начале XX в. во всех строениях находились меблированные комнаты и самые разные торговые и ремесленные заведения.

С 1923 г. в этом доме поместился Центральный комитет партии коммунистов, занимавший его до 1991 г. В августовские дни 1991 г. толпы негодующих москвичей осадили гнездо коммунистов, требуя закрыть его. Один из тех, кто был внутри, рассказывал о своих и его коллег переживаниях в то время. Мнившие себя солью земли, неподсудные и неприкасаемые, сотрудники Центрального комитета сгрудились в холле и боялись нос показать наружу. Мемуарист наивно удивлялся: «Обида клокотала внутри, рвалась наружу» – и задавал риторический вопрос: «В чем моя вина?» Пришлось ему спасаться через так называемое «спецметро», соединяющее здания Центрального комитета партии с Кремлем. Любопытно, что это метро было настолько засекреченным, что даже старые коммунисты ничего не знали о нем. Успокоился наш воспоминатель, только когда вызвал персональную машину и уехал на персональную дачу, где покушал персонального пайка, которые – машину, и дачу, и паек – вскоре отобрали.

Руководитель Администрации президента России С. Филатов рассказывал, что была опасность провокации со стороны союзного спецназа, который мог открыть огонь по людям. Он поехал на Старую площадь, но обстановка там была спокойной, и когда двери бывшего ЦК опечатали, то это вполне удовлетворило собравшихся.

При осмотре помещений этой организации, которая значила куда больше, чем все другие органы управления Советского Союза, вместе взятые, где решались, без преувеличения, все вопросы, была обнаружена сверхсекретная лаборатория для изготовления фальшивых документов и средств изменения внешности и т. п. В первые же дни в зданиях ЦК на Старой площади в Москве нашли и опечатали находившиеся там 47 хранилищ документов, насчитывавших сотни тысяч дел, из которых крупнейшим был архив Секретариата ЦК – так называемого VII сектора Общего отдела ЦК КПСС.

Следующий дом (№ 6), как и предыдущий, был построен по проекту того же архитектора – В.В. Шервуда, и в то же время в 1912 г. М.Ф. Арманд – владелица этого участка, при которой по красной линии Старой площади стоял двухэтажный доходный дом. Она решила извлечь наибольшие выгоды из его местоположения и выстроить большое пятиэтажное здание для магазинов и контор. На фасаде его, слева и справа, выделяются два ризалита (выступающие части), оформленные в виде крепостных башен, вторящих Китайгородской стене, проходившей перед зданием. В 1941 г. с левой стороны пристроили еще один объем с парадным входом.

Фамилия Арманд была в советское время известна многим – ее носила после выхода замуж за отпрыска семьи богатых фабрикантов, обрусевших французов, переехавших в Россию, революционерка и феминистка, незаконная дочь французского актера Элиза-Инесса Стефан. Ее связывали с «вождем революционного пролетариата» Лениным не только общие идеи, но и тесные личные отношения.

Примерно в середине XIX в. правнук основателя Евгений Арманд приобрел основанную в 1844 г. шерстоткацкую фабрику в подмосковном селе Пушкине, одну из первых в России оборудованную механическими ткацкими станками. Он оснастил ее новым оборудованием, расширил, построив каменные корпуса ткацкого и красильного отделений. В конце XIX в. у мануфактур-советника Евгения Евгеньевича Арманда на фабрике стояли восемь паровых машин и работали 1200 человек. В 1907 г. было образовано «Товарищество Е. Арманд с Сыновьями», управлявшее ткацкой, красильной, отделочной фабриками, газовым заводом с 2 тысячами рабочих. При фабриках Арманд открыл больницу и библиотеку, много помогал рабочим, идя навстречу их требованиям. У Армандов был особняк в Пушкине и богатый загородный дом в ближнем селе Ельдигине.

Старая площадь, дом № 6

После взятия власти и переезда советского правительства из Петрограда в Москву в этом доме, как, впрочем, и в соседних, находились различные учреждения. Здесь с первых лет советской власти поместился Народный комиссариат труда, а впоследствии Московский городской и областной комитеты коммунистической партии. В настоящее время здесь учреждения Московской области – дума и правительство.

Из всех зданий по Старой площади – самое интересное под № 8. В XVII в. здесь находились усадьба князей Татевых, потом царевичей Сибирских, а также усадьба купца Григория Никитникова, строителя церкви Троицы. У него в усадьбе стояли богатые каменные палаты, которые были разобраны после его смерти. С 1760-х гг. обоими участками владел Воспитательный дом, впоследствии три коллегии: Юстиц-, Мануфактури Вотчинная, вместе с Губернской канцелярией и Судным приказом. По указу Екатерины II в 1788 г. этот двор отдали Главному народному училищу, но, так как для его помещения требовался крупный ремонт, оно переехало сюда только в 1795 г., и, хотя выяснилось, что дом «построен непрочно», училище находилось в нем до пожара 1812 г. После него училище уже не возвращалось в Китай-город, а обосновалось на Варварке и под именем 1-й Московской гимназии просуществовало до Октябрьского переворота 1917 г.

Старая площадь, дом № 10

В октябре 1899 г. все владение купило Московское страховое от огня общество, которое заказало архитектору Ф.О. Шехтелю проект большого гостинично-торгового здания, которое закончили в 1901 г. (по центру дома, над главным входом, выложена эта дата). На верхних этажах находилась гостиница «Боярский двор», а на первом и втором этажах – магазины и конторы. На первом этаже был просторный магазин Богородско-Глуховской мануфактуры, а на втором строительная контора страхового общества, владельцев дома.

Шехтель создал один из своих шедевров, за который он получил звание академика. Архитектор поставил на здании высокий фигурный аттик, а декор сосредоточил в основном на верхних этажах, так как оно ранее почти не было видно из-за стен Китай-города. Оттуда поднималась лишь центральная часть, соответствовавшая крупной башне Китайгородской стены. На спокойную рациональную основу здания автор наложил беспокойный и дробный декор модерна. Эта обыденная схема неожиданно вызвала взволнованное описание искусствоведа: «Тягучая масса пластических наростов на фасаде, скованная сеткой каркаса, стремясь вырваться из ее плена, искривляется в мучительных конвульсиях. Такое же ощущение томления испытывает масса, зажатая между двумя пилонами в скругленном объеме угла здания… От напряжения неразрешенной энергии многие формы оплавились и спаялись в вязкую взаимопроникающую массу».

В советское время тут помещался Народный комиссариат земледелия, потом Московский областной комитет коммунистической партии, а теперь Администрация президента.

В здание во время бомбежки 29 октября 1941 г. попала бомба. Тогда погиб известный драматург, возглавлявший литературный отдел Совинформбюро, А.Н. Афиногенов, выходивший из здания. Он только что закончил пьесу «Накануне» о борьбе с фашистскими захватчиками.

На левом углу Никитникова переулка – доходный дом (№ 10/4), выстроенный в 1898 г. по проекту архитектора А.В. Иванова Варваринским обществом домовладельцев для гостиницы, получившей название «Нововарваринской». В советское время она перешла в ведение Моссовета, и там же обосновался «Дом коммуны фабрики „Москвошвей № 36“». В конце 1920-х – начале 1930-х гг. гостиница получила название «Дом Востока», но позднее туда вселились вездесущие партийные конторы.

В XVIII в. здесь находилась фабрика «плащеного золота и серебра» Ильи Докучаева с компанией, заведенная с 1735 г. «по данной за подписанием блаженныя и вечно достойныя памяти государыни императрицы Анны Иоанновны собственныя руки». Докучаевы были старой и богатой московской купеческой фамилией – отец Ильи Прохор Докучаев был в компании мануфактуры Московского суконного двора и торговал шелком-сырцом. После 1812 г. дела Докучаевых пришли в упадок, и они вышли из первогильдейского купечества. На их дворе находились несколько каменных зданий – на плане середины XVIII в. обозначены «каменные мастерские полаты в два этажа», которые тогда собирались надстроить еще и третьим. В глубине двора, совсем близко с соседней Рождественской церковью (Варварка, 11) стояла церковь Дмитрия Солунского, «что на золотой фабрике». Она была каменной еще до пожара 1626 г., в 1812 г. сгорела и долго стояла непоправленной и неосвященной. В 1835 г. церковь из-за ветхости разобрали, строительный материал и большая храмовая икона поступили в соседнюю Рождественскую церковь, в придел Святого Климента.

ВОКРУГ КРЕМЛЯ И КИТАЙ-ГОРОДА

Вокруг древнего центра Москвы – Кремля и Великого посада, ставшего со строительством крепостной стены Китай-городом, – постепенно образовалась четкая система городских проездов в виде площадей и соединяющих их улиц, идущих по незамкнутой окружности от Москвы-реки. Перечисляя по часовой стрелке, это Боровицкая площадь, Моховая и Манежная улицы, Манежная площадь, Охотный Ряд, площади Революции и Театральная, Театральный проезд, Лубянская площадь, Лубянский проезд, Ильинский сквер, Варварская площадь и Китайский проезд.

Образование этих городских элементов предопределялось устройством предполья, которое во многих книгах обычно неправильно называют плацдармом, буквально «площадь для войск». Строители московских крепостей совсем не предполагали размещать здесь войска или устраивать какие-то оружейные склады, наоборот – они оставили совершенно пустой довольно широкую полосу вдоль стен – предполье – для того, чтобы можно было наблюдать за противником и принимать меры для отражения его атак, а также в противопожарных целях. Такие предполья были оставлены в XV–XVI вв. вокруг стен московских крепостей – Кремля и Китай-города. Они хорошо видны на ранних планах-рисунках Москвы конца XVI – середины XVII в.

С уменьшением военной опасности эти места застраивались, там появлялись жилые дома и в основном торговые помещения. В начале XVIII в. многие из построек были снесены, так как Петр I приказал соорудить перед стенами мощные земляные укрепления (болверки), призванные защитить Москву от нападения шведского короля Карла XII. Они, однако, остались невостребованными, просуществовав еще более века. Только в 1820-х гг. от них освободили пространства около крепостных стен, и тогда начала формироваться система площадей и улиц, окружающих древний центр Москвы.

Наш обзор начинается с западной части полукольца.

Александровский сад

Центр Москвы не богат зелеными массивами – как сравнить его, скажем, с центром Лондона, где на много километров раскинулась цепочка обширных парков: Гайд-парк, Сент-Джеймсский, Грин-парк Кенсингтонский, или с Нью-Йорком с его огромным Центральным парком. У нас же – только узенькое Бульварное кольцо, задыхающееся между двумя бесконечными лентами автомобилей, Ильинский сквер и Александровский сад у стен Кремля.

Прогуливаясь в Александровском саду, трудно себе представить, что на его месте протекала река Неглинная с неблагоустроенными топкими берегами. Название ее часто объясняют тем, что дно ее было не глинистым. Надо сказать, что это несколько наивное объяснение не выдерживает критики – в наименованиях географических объектов, как правило, не встречается обозначение чего-то, чем объект не обладает. Так, не назовут реку Неглубокой, но скорее Мелкой, не Небыстрой, а Тихой, озеро Светлым, а не Нетемным, да и какие именно свойства необходимо отрицать в названии? Однако даже специалисты, казалось бы (см. книгу «Топонимия Москвы» Г.П. Смолицкой и М.В. Горбаневского), придерживаются такой неосновательной версии. Значительно более обстоятельное предположение высказано А.Л. Шиловым, считавшим название Неглинная произошедшим от финно-угорского слова «негл», что значит «лиственница». Таким образом, в переводе Неглинная могла бы звучать как река Листвянка.

Неглинная, длиной 7,5 км, – в историческом центре города третья по протяженности московская река (после самой Москвы-реки и Яузы). Истоки ее находятся в районе Марьиной Рощи (между Савеловским вокзалом и Шереметевской улицей); в нее у начала Самотечного бульвара впадает речка Напрудная, и далее Неглинная проходит по широкой долине Цветного бульвара, под Неглинной улицей, потом под Театральной площадью, мимо стен Китай-города и Кремля, у Водовзводной башни которого она впадает в Москву-реку.

В древности, в лесистой стране без дорог, реки были основными средствами сообщения, и полноводная тогда Неглинная, конечно, не являлась исключением. В удобном для обороны и нападения месте, у ее впадения в Москву-реку, и была построена крепость Москва.

Река издавна использовалась не только как транспортная артерия, но также как место рыболовства, а с развитием промыслов – и для хозяйственных целей: на ней возводились плотины и ставились мельницы. Эти события обязательно отмечались летописцем: например, в 1514 г. «от Москвы реки на усть Неглинны почали делати плотину камену»; в июле следующего года «плотину другую делати от Боровических ворот на Неглинне», а в 1516 г. «делать третью плотину, да и мост против Ризположенской улицы», то есть от Троицкой башни Кремля. Дипломат Сигизмунд Герберштейн в своем пространном сочинении о Московии, опубликованном в 1549 г., писал, что река Неглинная «перед городом, около высшей части крепости, так запружена, что разливается в виде пруда; вытекая отсюда, она наполняет рвы крепости, на которых находятся мельницы, и, наконец, как я уже сказал, соединяется с рекой Москвой».

На первом московском плане-рисунке – «Петровом чертеже» конца XVI в. – хорошо видны три плотины в нижнем течении Неглинной: у первой находилось крупное промышленное производство – Пушечный двор, по второй шел Воскресенский мост на Красную площадь, и третья стояла у Боровицкой башни. Водяные мельницы при плотинах использовались для молотьбы зерна, приведения в движение машин и для монетного дела. В реке и прудах водилась рыба, поставлявшаяся ко двору: так, например, в начале XVIII в. из Неглиненских прудов было отпущено в Лефортовский императорский дом «к столовому кушанью живой рыбы, а именно: стерлядей ушных 6 по 8 вершков, окуней 20, плотиц 20, а к вечернему кушанью окуней 20, плотиц крупных 20».

Во время Северной войны, опасаясь наступления на Москву шведского короля Карла XII, вокруг Кремля и Китай-города построили оборонительные сооружения – болверки, состоявшие из собственно болверков, то есть из сооружений треугольной формы, и соединяющих их насыпей и рвов. Петр I указал: «В Кремле и Китае надлежит быть гарнизону в тринадцати тысячах… Також надлежит сии городы Кремль и Китай укрепить, для чего послан будет Василей Корчмин и протчия с ним; х которому делу надобно по меншой мере тритцать тысячь человек». Царь сам прислал руководителю постройки Василию Корчмину рисунки и подробные инструкции, как надо устраивать укрепления: «…зделать фланки к Миколским воротам. У Свирловой зделать целой болворок потому, что зело мала; також от Свирловой до Водовзводной реданами и протчим укрепить…» Работы начались летом 1707 г. Тогда мобилизовали по два человека со двора, и всего на постройке трудились 16 тысяч москвичей: «Не мал труд был от равнянии места; и хотя болверки еще невысоки землею подняты, однакож станем класть дерном августа с 6 дня», – писал Корчмин «первейшей гвардии господину полковнику и капитану от бомбардиров» царю Петру. Позднее руководил всем делом царевич Алексей, который в начале 1708 г. получил от отца предписание: «Фортецыю Московскою надлежит, где не сомкнуто, сомкнуть, буде не успеют софъсем хотя борствером (бруствером. – Авт.) и палисадами, понеже сие время опаснейшее есть от всего года».

На плане Мейерберга 1661 г. Лебяжий пруд (№ 45) у Боровицкой башни (№ 19)

У западной стены Кремля на месте будущего Александровского сада возвели пять болверков: Боровицкий, у одноименной башни, Неглинный рядом, Троицкий у башни, Никитский напротив Большой Никитской улицы и Вознесенский близ Воскресенских ворот. Неглинную же пришлось отвести от прежнего русла в новое, проведенное западнее, в связи с чем спустили Лебяжий пруд у Боровицких ворот и перенесли Аптекарский сад, находившийся между Боровицкими и Троицкими воротами, на 1-ю Мещанскую улицу.

Однако король Карл повернул на Украину, где был разбит под Полтавой, и московские укрепления оказались не нужны. Они простояли более 100 лет, существенно изменив и частью закупорив сложившиеся водные стоки, из-за чего русло реки стало засоряться, а сами болверки либо постепенно превратились в места свалок, либо стали беспорядочно застраиваться.

Московские власти неоднократно отмечали неблагоприятное санитарное состояние местности у Неглинки. Согласно донесению Главной полицмейстерской канцелярии 1756 г., «ниже Воскресенскаго моста, который называется и Курятным, близ р. Неглинной построены разных чинов людьми лавки и шалаши, в коих торгуют платьем и ветошьем и прочею медною, железною и оловьяною всякою мелочью на рогожках; а чтоб со всего того надлежащия в казну деньги собирались неуповательно, и в таком случае от многолюдства позади тех лавок и шалашей к Неглинной бывает немалое засорение, отчего в вешнее и летнее время происходит смрадный воздух. Хотя же по должности Полицейской смотрение, чтоб ни какой нечистоты не было, и имеется, но усмотреть того во всегдашнее время не возможно, паче же всегда в таком отдаленном от настоящих построенных в Китае-городе рядов месте непристойныя продажи краденным из разных домов пожиткам имеются, что и по делам, следующимся в Главной полиции, в бытность оной в Москве, оказывалось, к тому ж от такого весьма частого и негоднаго лавочного и шалашнаго строения и не без опасности от пожарного случая…».

Власти города с негодованием отмечали, что «вдоль Неглинной зады разных господских домов составляли совершенно безобразие и нечистоту лучшей части города», а кремлевский обер-комендант писал: «В разсуждении всякаго от мяснаго ряду и харчевен нечистоты и помету происходит не только в летнее время, но и в зимнее, вредная мерзкая вонь, так что проезжающим в Троицкие ворота через мост, а паче мне и прочим живущим в Кремле, не меньше же и близь того пруда на Неглинной обывателем по той нечистоте может наносить вредительную болезнь». В 1743 г. Полицмейстерская канцелярия объявила, чтобы «в Неглинские пруды обыватели с дворов своих сору и помету никакого не метали, платья в оных не мыли и лошадей не купали, дабы имеющаяся в тех прудах живая рыба от худаго запаха не поснула, и ежели кто оное чинить станет, тех ловить и присылать в Полицмейстерскую Канцелярию, в которой чинить с ними по указам».

Несмотря на все это, берега Неглинной у Кремля служили москвичам для разного рода развлечений: так, устраивались ледяные горы, а иногда сюда сходились на кулачные бои студенты университета и Славяно-греколатинской академии: «Стена на стену, начинали маленькие, кончали большие. Университантам помогали неглиненские лоскутники. Когда первые одолевали, то гнали бурсаков до самой академии. Народу стекалось множество; восклицания сопровождали победителей, которые нередко оставляли поприще свое, по старой пословице „наша взяла, а рыло в крови“: у одного под глазами ставилось сто фонарей, у другого недосчитывалось зубов и т. д.».

По плану перестройки Москвы 1775 г. Неглинную, вычистив и устроив вдоль нее каменную набережную, предполагалось сделать существенной частью ландшафта, призванной играть большую роль в создании образа городского центра. На ее берегах собирались выстроить «самонаилучшия здания, в которые со временем немалое число знатного мещанства, по всем отдаленным частям города разсеяннаго, сверх того чужестранных и прочих приезжающих особ для временнаго пребывания, весьма довольно поместятся». Воды реки должны были регулярно очищаться путем пропуска воды из верховьев, а на прилегающих улицах и площадях проектировались фонтаны чистой воды. Таким образом, «по приведении ж в надлежащее по прожекту благоустройство, оныя места состоя, как сказано выше, в самой средине, служить могут к особливому удовольствию обывателей и к отличной города красоте».

Однако эти предложения не были осуществлены. Только после пожара 1812 г. в Москве развернулись значительные планировочные и строительные работы, в том числе и по обустройству Неглинной. Она протекала в открытом рву у земляных бастионов перед кремлевскими стенами, но ее решили упрятать под землю, и, к сожалению, это лишило центр города замечательной и уникальной возможности украсить его. Можно представить себе, насколько живописен был бы городской центр – Неглинная действительно служила бы «к особливому удовольствию обывателей и к отличной города красоте». Со сносом бастионов Неглинную к 1820 г. покрыли каменным сводом, опиравшимся на ряды вбитых по берегам бревен и засыпанным землей от срытых болверков. У стен Кремля по высочайшему повелению императора Александра I стали разбивать сад, состоявший из трех крупных частей: Верхнего (от Угловой Арсенальной башни до Троицкого моста), Среднего (от Троицкого моста до Боровицкого) и Нижнего сада (от Боровицкого моста до набережной Москвы-реки).

Проект поручили ведущему московскому архитектору Осипу Ивановичу Бове, который в 1820–1821 гг. закончил работу над Верхним садом. Он предусмотрел главную аллею, идущую по середине сада и окруженную извилистыми, свободно вьющимися малыми дорожками, он также предполагал вырыть каскады прудов. Главный вход, находящийся со стороны Воскресенской площади, отмечен монументальной, строгой и торжественной ажурной решеткой с древнеримскими эмблемами. Так, столбы решетки сделаны в виде ликторских фасций (ликторами назывались служители высших должностных лиц, носившие как отличительный знак «фасции» – пучки перевязанных розог с воткнутыми в них обоюдоострыми топориками), а шары пилонов ворот венчали орлы (правда, не римские одноглавые, а двуглавые российские, восстановленные в 2004 г.). Решетка да и весь Александровский сад, названный в честь императора-победителя, стали своеобразным памятником Отечественной войны 1812 г. Автором решетки, выдающегося произведения декоративно-монументального искусства, был француз, архитектор Евгений Паскаль, получивший образование в Париже, прибывший в Москву в 1820 г. и зачисленный в Комиссию строений в Москве; позднее он в продолжение многих лет плодотворно работал в Петербурге. Интересно отметить, что, по наблюдению авторов книги о московских художественных оградах, узор в «калитках» (справа и слева от створок ворот) повторяет узор дверей парижского Лувра. Ирония судьбы: памятник победы над Францией скопирован с французского оригинала…

К проектированию и изготовлению решетки, созданной на Мышецком чугунолитейном заводе, имел непосредственное отношение и Бове. Он «по небытности в Москве архитектора Паскаля, по рисунку коего утвержденному» сделал «исчисление меры звеньев и величины их». Ворота были и в Нижнем саду со стороны Москвы-реки, но их уничтожили в 1872 г. при устройстве Политехнической выставки.

Еще одни, но значительно более скромные ворота были спроектированы «архитекторским помощником» Ф.М. Шестаковым – они находились в боковой ограде напротив Большой Никитской улицы. От них через ров устроили небольшой мостик, украшенный грифонами (мифологическими крылатыми чудовищами с головой орла и туловищем льва. – Авт.). Ворота разрушили в советское время, в 1930-х гг.

Верхний Александровский сад – от входа с Воскресенской площади до Троицких ворот Кремля – был открыт 30 августа 1821 г. Журнал «Отечественные записки» описывал торжество открытия сада: «Приезд в оной начался в 7-м часу после обеда, а в половине 8-го Кремлевская стена, напротив оной лавки и Экзерциргауз [Манеж] были освещены не более как в 10 минут: тысячи разноцветных огней представили взорам поразительную картину… над гротом у Кремлевской стены в прозрачной картине изображались вензели Государя Императора и обеих Императриц». На празднике, по словам журнала, «примерно с достоверностью можно положить, что более ста тысяч было народу», но, правда, на полях экземпляра журнала, хранящегося в Исторической библиотеке, читатель-современник приписал карандашом: «Гораздо поменьше, чему я самовидец». А.Я. Булгаков, знаток московских происшествий, оставивший нам московскую летопись начала XIX в., и будущий почт-директор, написал 21 октября 1821 г. брату в Петербург: «…гулянье по стенам Кремля, называемое Александровский сад, прекрасно, и в полдень там весь beau monde (фр. «высшее общество»). Одним словом, Москва просится в Петербург, и посмотрим еще и перещеголяет».

Все три части сада были созданы в 1821–1823 гг., причем их открытия приурочивались каждый год к 30 августа, к именинам императора Александра I.

Сад сначала назывался Кремлевским, но вскоре его стали именовать Александровским. В некоторых работах утверждается, что это название утвердилось только с 1856 г., однако это ошибка: так, например, в книге П.А. Сумарокова, изданной еще в 1839 г., говорится: «Александровский сад, у Кремля, прелестный, достойный сего имени», да и вспомним процитированное выше письмо А.Я. Булгакова.

Новый сад сразу же приобрел любовь москвичей. Подробный московский путеводитель, изданный в 1827 г., так описывал новую достопримечательность: «Кремлевские сады не предлагают еще тени, но кажется, что сама рука Граций устроила их. Находясь в средине города, они могут служить общим гульбищем и доставлять должностным людям приятный переход к утренним их занятиям. Учреждение сих садов есть истинное благодеяние для города. Тут, как будто бы действием волшебства, тинистое и болотистое место превратилось в очаровательный предел, пленяющий взоры и оживляющий ум приятным развлечением. Пещера, устроенная в первом саде, как будто бы и самой юности оного придает некоторую древность; неподалеку от нее гостиница: там снова можно насладиться и отдыхом и приятным угощением; и там все еще не расстаешься с прогулкою, рассматривая гуляющих. Удовольствие влечет вас в средний сад; но остановитесь на одно мгновение у сводов моста: посмотрите, как прелестно мелькают Воробьевы горы и другие отдаленные предметы. Но вы уже в среднем саду; вы на отлогом пригорке, устланном дерном: какой новый и великолепный вид открывается с его вершины! Едва ли где можно насладиться подобным зрелищем». В «Новейшем и любопытнейшем указателе Москвы», изданном в 1829 г., говорилось, что в саду можно видеть «прекрасную липовую аллею, множество клумб с цветами и превосходныя пелузы (то есть газоны. – Авт.)». Тогда у Троицкого моста, разделявшего Верхний и Средний сады, была «галлерея, в которой очень хороший обеденный и ужинный стол с прекрасными винами, равномерно (то есть также. – Авт.) и все кондитерские принадлежности».

Вечный огонь и памятник Неизвестному Солдату

У главного входа в Александровский сад с правой стороны у подножия Кремлевской стены находится памятник Неизвестному Солдату. Авторы (Д.И. Бурдин, В.А. Климов, Ю.Р. Рабаев, Н.В. Томский) весьма бережно отнеслись к окружению мемориала – он совсем не выделяется, не заслоняет стену Кремля, не подавляет сад.

Мемориал открыли к 42-й годовщине Победы – 8 мая 1967 г., но за несколько месяцев перед открытием, в декабре 1966 г., в дни 25-летия разгрома гитлеровских войск под Москвой, с 41-го километра Ленинградского шоссе, места ожесточенных боев на подступах к столице, сюда был перенесен на орудийном лафете извлеченный из общей могилы прах неизвестного воина, который похоронили с воинскими почестями 3 декабря.

Над местом захоронения возвышается надгробная плита, на которой начертаны слова: «Имя твое не известно, подвиг твой бессмертен». Слева от могилы гранитная стенка, на ней надпись: «1941 павшим за Родину 1945». У стены в прозрачных будочках стоит почетный караул, который перенесли от мавзолея и установили здесь с декабря 1997 г.

В центре плиты – пятиконечная звезда, из центра которой вырываются огненные языки «вечного огня». Ранее в России, да и в других странах, обычай зажигать огонь на могилах не был принят (может быть, за исключением язычников-огнепоклонников). Насколько известно, первый такой огонь на могиле неизвестного воина зажгли в 1921 г. в Париже, на Елисейских Полях, у подножия Триумфальной арки. В СССР Вечный огонь горит в нескольких местах, и надо сказать, что некоторые представители православной церкви относятся к нему резко отрицательно, не без резона говоря, что по смыслу этот огонь напоминает проклятие «в геенне тебе огненной гореть», и спрашивают, неужели не найти другого места, где можно служить панихиду и вспоминать героев, как только у так называемого Вечного огня? И действительно, слово «вечный» может применяться к понятию «вечная слава» и «вечная память», когда помнят героев, но, по религиозным представлениям, вечный огонь – это огонь, горящий в аду, вот он-то действительно вечен.

С правой стороны от Вечного огня плоские кубические объемы, в которых заключены капсулы с землей так называемых «городов-героев», произвольно выбранных среди многих тысяч других городов и населенных пунктов, «не заслуживших» такого названия, но, несмотря на это, самоотверженно боровшихся против оккупантов во время последней войны. Памятник был открыт 8 мая 1967 г.

За мемориалом Неизвестному Солдату виден высокий серый обелиск, воздвигнутый по постановлению Московской городской думы в память 300-летия династии Романовых. Юбилейное празднование в 1913 г. задумывалось как широковещательное пропагандистское мероприятие, и комиссия Московской городской думы еще за два года до торжеств предложила поставить памятник в честь юбилея. Объявили конкурс, и в газетах сообщалось, что представленные проекты выставляются в зале думы. Жюри «признало достойным первой премии проект, выставленный под девизом „Цесаревич“, который оказался принадлежащим г. Роговину; вторая премия присуждена за проект под девизом „Правда“, автором которого является г. Власьев, и третья – г. Кондратьеву за проект под девизом „300/а“. Первая премия была дана за круглую колонну, покрытую орнаментом и увенчанную шапкой Мономаха, третья – за колонну с чугунными досками с изображениями царей Михаила Федоровича и Николая II, но к исполнению приняли проект архитектора С.А. Власьева (автора нескольких доходных домов в Москве). На грани обелиска из серого финляндского гранита были начертаны имена выдающихся представителей династии Романовых, а сам обелиск увенчан двуглавым бронзовым позолоченным орлом.

В Москве празднования проходили в мае 1913 г., но к тому времени обелиск в Александровском саду не поставили (правда, обелиск в память династии открыли, но не каменный, а цветочный на Цветном бульваре). Только в начале 1914 г. было получено одобрение императора, и весной следующего года монумент начали строить в Александровском саду рядом со входом от Воскресенской площади. Закладка происходила 18 апреля, а открытие состоялось 10 июня 1914 г.: в полдень совершили молебствие и произвели парад войск в присутствии московских властей, ректора университета, директора Исторического музея и гласных думы.

Памятный обелиск

По указанию Ленина в 1918 г. на обелиске вместо имен представителей династии Романовых высекли 19 фамилий революционных мыслителей: сверху вниз – Маркс и Энгельс (экономисты и историки), Либкнехт (один из основателей и руководителей Социал-демократической партии Германии), Лассаль (деятель немецкого рабочего движения), Бебель (один из основателей и руководитель Германской социал-демократической партии и 2-го Интернационала), Кампанелла (автор утопического сочинения «Город солнца»), Малье (французский философ-атеист и утопический коммунист), Уинстлей (английский утопист XVII в., пропагандировавший общество без классов, частной собственности и денег), Мор (английский утопист и государственный деятель), Сен-Симон (французский мыслитель-утопист), Вальян (социалист, член Парижской коммуны), Фурье (французский писатель-утопист), Жорес (руководитель Французской социалистической партии, редактор газеты «Юманите»), Прудон (французский теоретик анархизма), Бакунин (один из основоположников анархизма), Чернышевский (писатель, идеолог революционного движения), Лавров (идеолог революционного народничества), Михайловский (социолог, публицист, литературный критик) и Плеханов (пропагандист марксизма, философ). На пьедестале изобразили венок с надписями «РСФСР» и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Там же можно видеть изображения пустых гербовых щитов, на которых когда-то были гербы областей Российской империи – они, так же как и имена правителей России, были стерты коммунистами. Бронзового орла, венчавшего обелиск, также сбили (есть указания на то, что его расстреляли из винтовок геройские латышские стрелки). Ранее обелиск стоял у входа в сад, его перенесли на нынешнее место в связи с устройством комплекса мемориала Неизвестному Солдату в 1967 г.

За обелиском находится Грот, сооруженный к 1821 г. в искусственном холме у Кремлевской стены, – обычная такого рода постройка в парках XVIII и XIX вв. Автором был тот же Осип Иванович Бове, создавший романтическое сооружение, образ которого построен на контрасте «случайного» нагромождения камней и упорядоченной конструкции поддерживаемого четырьмя мощными колоннами антаблемента (архитектурной формы, представляющей собой балочное перекрытие). Если внимательно приглядеться к камням, то можно увидеть белокаменные резные детали – это остатки разрушенных в пожар 1812 г. московских зданий. Две дорожки ведут на верхнюю площадку Грота, где стоят скульптуры львов, восстановленные по аналогам. На площадке располагался оркестр, игравший там по воскресеньям.

В развитие ленинского плана монументальной пропаганды 3 ноября 1918 г. перед Гротом открыли памятник Робеспьеру (организатору массового террора во время Французской революции конца XVIII в.), работы скульптора Б.Ю. Сандомирской, выполненный из бетона, что, казалось бы, гарантировало его долговечность, но простоял он совсем недолго – 7 ноября в ночь он был кем-то (так и не дознались кем) взорван и «превращен в груду мелких обломков», как сообщила газета «Известия». Другой памятник поставили перед входом в сад – террорист Каляев был изображен «пробивающимся сквозь набегающие на него волны», а на постаменте новые власти начертали две надписи: первую – «Самоотверженному герою И.П. Каляеву» и вторую (с ошибкой в дате), в которой разъяснялось, в чем состояли его «геройские» действия: «Уничтожил князя Сергея Романова в 1904 году». Как долго террорист пробивался сквозь волны и куда делся этот памятник, так и осталось неизвестным.

У Троицкого моста, где в 70-х гг. XIX в. находился популярный ресторан, отхватив значительный кусок сада, притулились за стеной невидные постройки, – в одном из путеводителей утверждается, что там на месте первой кремлевской электростанции, сооруженной в конце XIX в., теперь находятся теплостанция и хладоцентр Кремля.

Троицкий мост соединяет Троицкую кремлевскую башню и оборонительную отводную «стрельницу» – Кутафью башню. Подобного рода стрельницы находились и перед некоторыми другими башнями Кремля, но уцелела только она. Мост над рекой Неглинной, как полагал историк И.Е. Забелин, был впервые построен еще в XIV в. при Дмитрии Донском, а при Василии III, в 1516 г., зодчий Алевиз перекинул новый мост через Неглинную. При устройстве Александровского сада к Троицкому мосту пристроили пологие сходы и лестницы для прохода с моста в сад.

Нынешний мост уже не тот, что был когда-то: в 1901 г. во время крупного ремонта заложили все арки, кроме центральной, сходы и лестницы сломали и по мостовому парапету поставили двурогие зубцы.

Тут кончается территория Верхнего Александровского сада и начинается Средний, в который можно пройти под аркой Троицкого моста. На этом участке сада можно видеть остатки петровских болверков – это довольно высокая насыпь у самой стены недалеко от Боровицкой башни.

И наконец, небольшой Нижний Александровский сад – от Боровицкой башни до набережной Москвы-реки, – находящийся за оградой и закрытый для посетителей.

В Александровском саду были не только гулянья, в 1856 г. его выбрали для встречи героев-севастопольцев, защищавших город в Крымскую войну. По центральной аллее поставили палатку, длиной четверть километра, куда пригласили 1800 солдат (офицеров принимали в Манеже), и на столах расставили щедрое угощение – «столы ломились под яствами и питьем», – устроенное московскими купцами, во главе с В.А. Кокоревым.

В 1872 г. в Александровском саду развернули Политехническую выставку, посвященную 200-летию Петра Великого, призванную показать достижения России и служить «народообразовательным целям». Открылась она 1 июня 1872 г., а перед официальным открытием москвичи встречали 30 мая «дедушку русского флота» – ботик Петра I, привезенный из Петербурга.

По заказу оргкомитета выставки Петр Ильич Чайковский написал кантату на слова поэта Я.П. Полонского, исполненную 31 мая оркестром и хором, расположившимися под навесом на Троицком мосту. Однако исполнение оказалось почти неслышным: как было написано в газетном отчете в «Вестнике Московской политехнической выставки», «хор и оркестр держались стойко и исполняли свое дело с достаточным ансамблем, если принять в соображение, что они не могли слышать друг друга. Г. Додонов, исполнявший теноровое соло, делал невероятные усилия, чтобы услыхать свой собственный голос». Слова кантаты кончались таким вполне современным призывом: «Да здравствует мир – да ликует свобода!» – и публика вместе с великим князем Константином Николаевичем приняли исполнение благосклонно.

Выставка приобрела огромный размах, заняв площадь без малого 20 га, на которых выстроили 88 павильонов. В ее 24 тематических разделах участвовали 10 тысяч экспонентов. Выставочные площадки находились в Кремле и около него – на Кремлевской набережной, в Александровском саду, в Манеже, на Варварской площади, а также на Ходынском поле. В первый раз в России строили специальные павильоны для выставки, а до этого использовали какие-либо общественные помещения. Гвоздем выставки стал Морской павильон на Кремлевской набережной, образцом которого послужил знаменитый Хрустальный павильон Всемирной выставки в Лондоне 1851 г.

Павильоны в Александровском саду разместились по обеим сторонам центральной аллеи. У главного входа со стороны Воскресенской площади стоял длинный павильон прикладной ботаники и садоводства, потом павильоны «прикладного животноводства» и горнозаводский, за ними – мануфактурный и Туркестанского края. За Троицким мостом расположился большой ресторан, в котором усталым посетителям предлагались вкусные блюда. Кроме него на выставке было еще два ресторана, «которые расположены так на месте, что, откуда бы вы ни шли, как только вы подходите к ресторану, аппетит ваш достигает самой высшей степени, и вы невольно в него завернете», – писал журнал «Всемирная иллюстрация».

Отдел прикладной физики и фотографический соседствовали с рестораном, напротив разместились павильон лесоводства, сельскохозяйственный, почтовый и другие, а в последней части сада, выходящей к Москвереке, находились архитектурные и строительные павильоны. Выставка была не только демонстрацией новых технологий и хозяйственных успехов, но имела и воспитательное значение, содействовала «народообразовательным целям». В саду стояли и сельская лечебница с аптекой, и школа, и детский сад, и небольшая церковь, которую после закрытия выставки перенесли в Люблино.

Московская политехническая выставка стала, как писал современный обозреватель, «гигантским праздником науки, искусства, промышленности и торговли». Она работала до 3 сентября, за три месяца ее посетило 750 тысяч человек. Экспонаты выставки дали начало двум крупнейшим московским музеям – Политехническому и Историческому.

Еще одна крупная выставка – Морская – открылась в Александровском саду в 1908 г. Ее основная часть размещалась в Манеже, а развлекательные павильоны – в саду. В частности, под Троицким мостом соорудили станцию с перроном и поставили железнодорожный вагон; продавались билеты, публика приглашалась в вагон, и там начинали показывать кино – виды австрийской железной дороги. Иллюзия была настолько пугающей для непривычных зрителей – вагон для полного эффекта раскачивали и сеанс сопровождался звуками двигающегося поезда, – что некоторые зрители бежали к дверям и выпрыгивали на ходу с криками «Куда это вы нас везете?!».

Москвичи с неодобрением отнеслись к размещению выставки в Александровском саду, многие боялись, что будут испорчены зеленые насаждения.

С тех пор сад старались поберечь и не использовать его для каких-либо мероприятий. Правда, совсем недавно деятели из Московского музея архитектуры почему-то настаивали на строительстве именно в Александровском саду здания для постоянной экспозиции баженовского макета Большого Кремлевского дворца, но тогда удалось отбиться.

В продолжение вот уже почти 200 лет Александровский сад – любимое место прогулок, отдыха и москвичей, и туристов. Но надо сказать, что некий дух официозности витает над садом – все-таки рядом Кремль. За садом тщательно ухаживают, чистят дорожки, убирают идеальные газоны. В саду, особенно в Верхнем, с весны до осени цветут прекрасные клумбы, особенно хороши большие цветники из тюльпанов.

Боровицкая площадь и Манежная улица

Есть несколько объяснений названия этой площади, а также ближайшей кремлевской башни. Одно из них – самое старое, от «бора», соснового леса на кремлевском холме (но тогда название было бы «Боровская»), или же от слова «боровица», означающего «небольшой бор», «сосновая роща», или от такого же слова, обозначающего растение «боровица». Еще одно – от дороги, ведущей отсюда к городу Боровску, и, наконец, четвертое, кажущееся наиболее вероятным: название башни можно объяснить находившимся близ брода у впадения Неглинной в Москву-реку рынка, торга – «бора». Тут же брали и весовую, «ваганную» пошлину. Отсюда и название ближней местности за Неглинной – Ваганьково.

В наши дни на Боровицкую площадь выходит Большой Каменный мост. Его предшественник, стоявший выше по течению Москвы-реки, был построен в 1859 г. вместо старого, XVII столетия, и шел перпендикулярно речным берегам, выходя на улицу Ленивку, узкую да еще упиравшуюся в Волхонку. Все это, конечно, не было приспособлено к интенсивному движению транспорта, и Большой Каменный стал первым из пяти старых мостов, предназначенных по плану реконструкции Москвы к замене. Новый мост, сохранивший древнее имя, продолжил направление улицы Серафимовича (Всехсвятской) и выходит теперь, как уже говорилось, к современной Боровицкой площади, которой ранее и не было. Она образовалась с устройством подъездов к новому Большому Каменному мосту и сносом строений по соседним Лебяжьему переулку, Волхонке, Знаменке, Моховой и Манежной улицам.

Боровицкая площадь расширилась в 1972 г. после сноса углового здания по правой стороне Волхонки – красивого, с импозантным колонным портиком. Дом снесли неисследованным, но очень вероятно, что он был выстроен самое позднее в XVIII в., хотя возможно, что в его составе находились и более древние части. На этом месте стоял дворец царицы Екатерины Ивановны (племянницы царя Петра), дочери царя Ивана Алексеевича, брата Петра.

Ленивка, дом № 3

Для Петра его племянницы были удобным и ценным средством установления более тесных дипломатических отношений с царствующими домами Европы. Екатерину он выдал замуж за герцога Мекленбургского, но герцог был груб, сварлив и деспотичен сверх всякой меры, и брак оказался настолько неудачным, что Екатерине пришлось вернуться в Россию. В 1722 г. она вместе с дочерью, будущей правительницей Анной Леопольдовной, поселилась в Москве на Волхонке.

Угловой участок между Волхонкой и Знаменкой совсем пуст – он очистился усилиями властей в два приема: в первый в 1932 г. снесли стройную церковь Николы, «что в Стрелецкой», а во второй ради расширения галереи художника Шилова уничтожили в 2001 г. памятник московского ампира – небольшой домик причта этой церкви. Редкий в Москве скромный домик церковного причта уступил место купечески-роскошной подделке под классицизм.

Церковь Николы называлась еще «что у Знаменской решетки», так как начало улицы, как в древности было заведено в Москве, перегораживалось решеткой, у которой стояли стражи против лихих людей – воров да разбойников. Другое название храма, более распространенное – «что в Стрелецкой» (имелось в виду «в Стрелецкой слободе»), – говорило о том, что церковь была приходской для слободы стрельцов. Пятиглавое здание храма возвели в 1682 г.; оно эффектно завершало перспективу Моховой улицы от центра города.

В советское время на месте церкви ютился захламленный пустырь, огороженный высоким щитом с надписью «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», а на торце ближайшего дома красовался плакат, уточняющий, какая именно партия является самой совестливой: изображался рабочий, воздевший руку вверх, и надпись «КПСС».

Здесь в 2006 г. в память разрушенной церкви возведена часовенка с шатровым завершением, хотя до недавнего времени шли разговоры о воссоздании самого храма.

Ранее Знаменка подходила почти к самому Кремлю, к Боровицкому мосту через Неглинную, и на ее правой стороне на углах с Моховой и Манежной улицами еще сравнительно недавно стояли два дома XVIII в., снесенные советскими угодниками в 1972 г. к приезду американского президента Ричарда Никсона.

Манежная улица проходит параллельно Моховой вдоль Александровского сада. Она, одна из самых молодых в центре города, появилась после того, как реку Неглинную упрятали под землю, а русло ее засыпали. Тогда, в 1820 г., и проложили новую улицу, подпертую стенками со стороны Александровского сада. Ее назвали Неглинной, а в 1922 г. переименовали в Манежную.

В начале левой стороны улицы – пустырь, образовавшийся после сноса старинных зданий к приезду американского президента Никсона в 1972 г. Существовал проект застройки пустыря к 2010 г. «депозитарно-реставрационным комплексом» музеев Московского Кремля, в котором предполагалось три надземных и четыре подземных уровня, но после отставки мэра Лужкова уже начатое строительство, которое испортило бы это место города, прекратили.

Далее на улицу выходят строения, возведенные после распланирования большого участка бывшего Аптекарского сада в 1820-х гг.

Первый в этом ряду – дом № 7, представляющий собой один из замечательных примеров московского ампира. В 1823 г. при распродаже под застройку этот участок был приобретен «присутствующим» в экспедиции Кремлевского строения А.М. Гедеоновым, который, как говорили тогда, был полезен придворному ведомству тем, что «знал Москву и все лица хорошо». Позднее же стал известен на посту директора императорских театров своим высокомерием и страстью к балету – он говаривал о новых молоденьких балеринах, что «если и не будет талантлива, то чтобы хоть мебель была красивая на сцене». По отзыву известного актера Каратыгина, Гедеонов «мог бы сделать много доброго русскому театру, если б не увлекался своим чрезмерным самолюбием и умел укрощать свой строптивый и упрямый характер».

Манежная улица

Очевидно, что, пользуясь своей принадлежностью к экспедиции Кремлевского строения, Гедеонов мог пригласить выдающегося архитектора для работы над проектом своего дома, законченного к 1826 г. На улицу выходят два двухэтажных строения: левое украшено единственной в своем роде застекленной закругленной частью для зимнего сада, а правое – это скромный, благородных пропорций двухэтажный жилой дом. Очень ценно то, что первоначальный декор жилых зданий усадьбы сохранился. С улицы можно пройти во двор, по периметру которого расположены хозяйственные строения.

Гедеонова перевели в Петербург на должность директора императорских театров, а дом продали в 1838 г. за 35 тысяч рублей для помещения штаба 6-го пехотного корпуса, впоследствии же в бывшей усадьбе располагалось Московское комендантское управление. Теперь вся она отдана для «культурно-реставрационного» центра кремлевских музеев.

В апреле 1841 г. Лермонтов в свой последний приезд в Москву по пути из Петербурга на Кавказ побывал в этом доме. Он сообщал в письме к бабушке, что «в Москве пробуду несколько дней… я здесь принят довольно весело: был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен». Владелец дома адъютант великого князя Михаила Павловича генерал-майор Н.Н. Анненков был дальним родственником поэта, а его жена – Варвара Ивановна, урожденная Бухарина, адресатом новогоднего 1831 г. мадригала поэта.

Манежная улица, дом № 7

За ампирной усадьбой стоит ряд больших доходных жилых домов, построенных или перестроенных во второй половине XIX в.

Дом № 9, в основе своей представительный дворянский особняк, выстроен гвардии ротмистром Александром Степановичем Талызиным. Он был женат на внучке Суворова и дочери графа Николая Александровича Зубова Ольге. Талызин увидел ее на балу и записал в дневнике: «У графа Толстого на бале был для меня роковой день счастья моего». Сватали их владелец соседнего дома А.М. Гедеонов с женой. Сын известного романиста М.С. Загоскина в своих «Воспоминаниях» так пишет о семье Талызиных: «А.С. Талызин, коренной богатый москвич, честнейший, благороднейший человек, пользовался общим уважением; жена его, рожденная графиня Зубова, умная, добрая и любезная, была председательницей Совета женских школ в Москве. Дочери унаследовали вместе с прекрасными душевными качествами своей матери и веселость ее характера, были милы и крайне просты в обращении».

В 1904 г. уже новые владельцы выстроили по проекту архитектора И.П. Залесского современный доходный дом. В нем еще можно увидеть некоторые черты старого двухэтажного особняка, который оказался встроенным в новое здание.

В советское время дом, близко расположенный от Кремля, заселялся новыми чиновниками. На нем три мемориальных доски. Тут жила Инесса Арманд, дочь французских актеров, приехавшая ребенком в Россию к родственнице, которая была учительницей в богатой семье Арманд, выходцев из Франции, владельцев текстильной фабрики.

Инесса вышла замуж за сына владельца и, родив от него четверых детей, ушла к его брату, который скончался в эмиграции. Инесса переехала в Париж, познакомилась и сблизилась с Лениным. В 1917 г. она вместе с ним и Крупской вернулась в Россию. Она была членом бюро Московского губкома партии, даже председателем Губсовнархоза. По словам автора воспоминаний о Ленине М.В. Фофановой, «когда Владимир Ильич стал главой советского правительства, Владимир Ильич назначил Инессу Федоровну председателем Совнархоза Московской губернии и поселил ее у Кремлевской стены, напротив Александровского сада, рядом с квартирой своей сестры – Анны Ильиничны. Он часто навещал Инессу Федоровну. Надежда Константиновна заявила Владимиру Ильичу, что если он не прекратит связь с Арманд, то она уйдет от него. К сожалению, семейный конфликт стал достоянием членов ЦК партии и правительства, которые все знали и замечали. Вскоре после назначения Арманд на должность председателя Совнархоза Московской губернии обнаружилось, что она не справляется с этой, совершенно необычной для нее, работой». Ее назначили заведовать отделом работниц в Центральном комитете партии большевиков. По предложению Ленина Инесса уехала на отдых в Кисловодск, где она заразилась холерой и 24 сентября 1920 г. скончалась.

Еще одна мемориальная доска на доме свидетельствует, что здесь жила Анна Ильинична Елизарова – старшая сестра Ленина, активно помогавшая ему, а после захвата власти работавшая в Народном комиссариате просвещения и Институте Маркса – Энгельса – Ленина. Под квартирой Елизаровой музей В.И. Ленина открыл выставку «Ленин и Москва», где посетителей убеждали, каким необыкновенным городом стала Москва под водительством последователей вождя.

Когда уже можно было, на доме поставили мемориальную доску большевику А.В. Шотману, погибшему от рук однопартийцев в 1937 г. Он был старым соратником Ленина, помог ему избежать ареста за неудачную попытку переворота летом 1917 г. и позднее занимал крупные посты в советской бюрократии.

Соседний жилой дом (№ 11) назывался «казармами для придворных служащих». Здание выделяется обработкой декоративными деталями в русском стиле. Оно стоит на участке, принадлежавшем Московской дворцовой конторе, которая управляла, в частности, зданиями в Кремле. Это владение выходит и на Моховую, где в 1868 г. построили дом (№ 12), также отмеченный чертами русского стиля. Архитектором обоих зданий был П.А. Герасимов.

Манежная улица, дом № 9

Манежная улица выходит к небольшой площади, ограниченной Манежем и представительным домом № 1 по Воздвиженке. Площадь образовалась в 1838 г. после сноса старинной церкви Святого Николая Чудотворца, стоявшей посередине ее. Этот храм был известен в Москве под именем «что у Старого Каменного моста» (так назывался мост через Неглинную), или «что в Сапожке», или «в Сапожках», почему и площадь именовалась по церкви Сапожковской. Историк П.В. Сытин утверждал, что этим названием церковь обязана названию кабака – «в Сапожке», но это название обязано своим происхождением тому, что на храмовой иконе изображался святой Николай, на котором, как сказано в описи, были надеты «шапочка венец и риза, евангелие и сапожки серебряные вызолочены». Именно серебряные вызолоченные сапожки так запомнились москвичам, что по ним и стала называться эта, одна из многочисленных в Москве Никольских церквей, с ней площадь да и кабак на площади.

Утверждается, что церковь, основанная около 1470 г., первоначально была во имя «Семена святого»; она сгорела в 1493 г. и после этого переосвящена в честь Николая Угодника. В 1648 г. выстроили новое каменное двухшатровое здание храма, которое запечатлено на акварели 1810-х гг. художника М.Н. Воробьева. Вокруг церкви находилось несколько мелких дворов, принадлежавших священнослужителям и мелким чиновникам, сам же церковный участок был огорожен надолбами.

Еще в XIX в. в журнале «Русский архив» была опубликована запись о бракосочетании графа Николая Петровича Шереметева и Прасковьи Жемчуговой в метрической книге этой церкви. Она гласит: «Женился прихожанин его сиятельство господин действительный и тайный советник Двора Его Императорского Величества Обер-Камер-Гер и разных орденов кавалер Граф Николай Петрович Шереметев. Первым браком понял (глагол «понять», «поять» означает «взять, сосватать, жениться». – Авт.) за себя девицу Прасковью Ивановну дочь Ковалевскую…» В сборнике «Московский архив» исследователь истории Москвы Е.Г. Болдина опубликовала эту метрическую запись вместе с так называемым брачным обыском, и, таким образом, теперь, казалось бы, можно однозначно утверждать, что венчание происходило в Никольской, что в Сапожках, церкви, а не там, где обычно пишут, – в церкви Симеона Столпника на Поварской. Но недавно появился еще один документ, принадлежавший самому Николаю Петровичу и относящийся к 1803 г., в котором объявляется домовой канцелярии о браке, который он «совершил 1801-го года ноября 6-го дня в бытность мою в Москве, в церкви Симеона Столпника, что на Поварской…»! Он-то, казалось бы, должен был помнить о таком событии в его жизни, да еще и происшедшем совсем недавно…

Церковь Николы в Сапожке была приходской для Шереметева, и поэтому плата за все церковные обряды должна была идти приходскому причту, и, возможно, поэтому обряд записали в метрической книге Никольской церкви, в действительности же он происходил, надо думать, по выбору самого Николая Петровича, в церкви Симеона. Некоторые утверждают, что бракосочетание происходило там потому, что Симеоновская церковь якобы находилась «далеко от людских глаз, в месте, идеально подходящем для тайного обряда», что странно, ибо начало большой Поварской улицы в давно обжитом дворянском районе никак не было «далеко от людских глаз» и, конечно, никакого «тайного обряда» не могло происходить там.

В наполеоновское нашествие Никольская в Сапожках церковь не горела, и в начале 1813 г. в ней уже служили, но приход ее был настолько маленьким, что церковь приписали к соседней Крестовоздвиженской (она находилась на Воздвиженке, на месте дома № 9). Прихожане выражали недовольство закрытием храма и обращались с просьбой восстановить самостоятельный приход. Даже церковные чиновники считали, что церковь «как наружностью строения довольно красивая, так и ризницею, утварию и всем внутренним благолепием украшенная, может да должна быть со временем восстановлена самостоятельною приходскою», однако ее все-таки закрыли.

Манежная улица, дом № 11

По приказанию Николая I церковь в 1838 г. разобрали, а из полученного при разборке материала сделали полукруглую в плане пристройку для нее к зданию Манежа, там, где ныне видны высокие арочные проемы дверей, обращенные к Александровскому саду. Церковную пристройку разобрали в советское время.

На площадь выходит дом под № 1 по Воздвиженке. В середине XIX в. тут стояло двух-трехэтажное здание с скругленными углами и высоким мезонином. Оно принадлежало с 1847 г. коммерции советнику Александру Логиновичу Торлецкому, бравшему подряды на строительство Николаевской железной дороги, Большого Кремлевского дворца и другие постройки. Дом на Воздвиженке перешел к его сыну Александру, известному благотворительной деятельностью. Он был членом московской дирекции Русского музыкального общества, и здесь у него собирались многие известные деятели искусства и, в частности, бывал П.И. Чайковский.

Надстроенное еще двумя-тремя этажами здание перешло в 1894 г. к князю Г.Г. Гагарину, сыну известного художника и вице-президента Академии художеств. В 1912 г. он существенно переделал по проекту архитектора А.А. Андреевского все строение.

Знаменитая драматическая актриса Г.Н. Федотова

В той его части, где сейчас находятся кассы Кремлевского дворца, располагалась известная в Москве дешевая столовая, имевшая большой выбор разнообразных хорошо приготовленных блюд и принадлежавшая Обществу взаимопомощи студентов Московского университета, и там же были правление общества, библиотека, бухгалтерия и небольшая потребительская лавка. Остальную часть дома занимали жилые квартиры. В одной из них в начале XX в. жил композитор А.Т. Гречанинов. В доме Торлецкого жила в начале 1870-х гг. известная драматическая актриса Г.Н. Федотова.

После Октябрьского переворота это удобное жилое здание перешло к Коммунистическому интернационалу (Коминтерну), международной организации, основанной в 1919 г. и объединявшей коммунистические партии многих стран. Коминтерн использовался большевиками для распространения коммунистической идеологии во всем мире, разведывательной и подрывной деятельности. Тут работали все известные деятели мирового коммунистического движения, из которых на мемориальных досках помещены лишь три фамилии – итальянца Антонио Грамши, венгра Белы Куна и вьетнамца Хо Ши Мина.

Моховая улица

Пашков дом. Российская государственная библиотека

От Боровицкой площади к западу следует Моховая улица. Название ее объясняется тем, что здесь был рынок, где продавался мох, которым конопатили деревянные стены. Возникновение и направление обуславливается сложившейся застройкой XV в. и указом Ивана III об освобождении полого места у кремлевских стен.

Левая сторона улицы начинается одним из самых красивых и в то же время загадочных московских дворцов – это так называемый Пашков дом, названный по владельцу его, Павлу Егоровичу Пашкову. До удивления мало сведений о дворце, почти не осталось документов. Несмотря на пристальное к нему внимание, вопреки усилиям многих исследователей так точно и неизвестно время постройки и, что самое главное, осталось неизвестным имя автора этого истинного шедевра.

Моховая улица, 1910 г.

Дворец был выстроен на месте ничем, казалось бы, не примечательной усадьбы, и ранняя история участка не выяснена в подробностях. Он находится на месте древнего и малоисследованного поселения, которое называлось Ваганьково, вероятно, потому, что здесь у брода через Москву-реку взималась «ваганная», весовая пошлина. Согласно последним исследованиям археологов, представления о ранней Москве должны быть существенно пересмотрены – городские поселения распространялись на более далекие расстояния от кремлевской крепости. В частности, в тех местах, где находилось Ваганьково, обнаружены характерные для вятичской культуры украшения, и, таким образом, можно утверждать, что это поселение значительно старше, чем дата его упоминания в письменных документах.

О Ваганькове говорится в документе 1472 г., где записано, что «место Ваганково да и двор на Ваганкове месте» были отданы великой княгиней Софьей Витовтовной (1371–1453) внуку дмитровскому князю Юрию Васильевичу, а бездетный князь отдал его брату Ивану III, «опрочь того места… что дал великому Николе в дом на Песноши» – то есть исключая часть, отданную в Николо-Песношский монастырь близ Дмитрова.

Но можно ли сказать, кто был первым известным владельцем села? Историк Л.В. Иванова в очерке «Пашков дом», напечатанном в сборнике «Встречи с историей», казалось бы, установила его: она предположила, что первым владельцем двора в Ваганькове был «верный слуга московского великого князя Василия II» некий Елизар Васильевич. Основанием этому послужили следующие слова в духовной Софьи Витовтовны: «А за городом дала есмь ему (внуку Юрию. – Авт.) Елизаровский двор и со всем, что к нему потягло…» Но из этого нельзя установить, где двор именно находился. Слова «за городом» означают, что он был расположен вне Кремля, следовательно, мог быть где угодно и, возможно, не в Ваганькове, так как об этом дворе записано не там, где в духовной пишется о завещании самого села, а в совсем другом месте. Думается, что на протяжении всей первоначальной истории Ваганькова оно все-таки оставалось в княжеском роде и только в конце XVII в. вышло из семьи московских князей.

Впервые на страницы летописей Ваганьково попадает сравнительно поздно, только в середине XV в. Так, в 1445 г. оно упоминается летописцем при сообщении об одном из многочисленных московских пожаров, который начался в том году ночью 14 июля. Мало того, что тогда ожидали нападения татар, да еще случился этот страшный пожар: сгорели не только все деревянные здания, но и «церкви каменые распадошяся и стены градные каменые падоша в многих местех». Немало народа, в панике перед татарским войском собравшегося под кремлевские стены, погибло, а также «казны же многи выгореша и безъсчислено товара всякого». Великая княгиня и дети ее вместе с боярами покинули Москву, с ними и многие другие хотели убежать, но простой народ взял в свои руки управление городом. На совете постановили остановить бегство, ослушников арестовывать, восстанавливать жилища, а также положили укреплять городские ворота и стены:

«Чернь же, съвокупившеся, начяша врата граднаа преже делати, а хотящихъ из града преже бежати, начяша имати и бити и ковати; и тако уставися влънение». Татары не подошли к Москве, и через несколько месяцев великий князь Василий II смог вернуться в нее, и, как рассказывает Карамзин, он «с горестию въехал в столицу, медленно возникающую из пепла; вместо улиц и зданий видел пустыри». Тогда великий князь остановился не в Кремле, а невдалеке от него, «ста на дворе матери своеа за городом на Ваганкове».

Его внук великий князь Василий III в Ваганькове построил каменную церковь – одну из тех одиннадцати церквей, что начал возводить итальянский зодчий Алевиз в 1514 г.: «Заложены быша церкви каменны делати. Тоя же весны благоверный и христолюбивый князь велики Василей Ивановичь всеа Руси, съ многым желанием и верою, повеле заложити и делати церкви каменныа и кирпичныа на Москве: …за Неглимною… на Ваганкове Благовещение святыа Богородица». Тот же великий князь выстроил там обетную церковь, освященную во имя Усекновения главы Иоанна Крестителя. Обет был дан по случаю рождения наследника, будущего Грозного царя, отчего «бысть же в граде Москве радость велиа».

Только в начале XVII в. появляются известия о великокняжеских утехах в Ваганькове. В челобитной конных и пеших псарей, поданной царю Михаилу Федоровичу 22 января 1636 г., они пишут о том, что «велено ныне твоя Государева псарня строить на Старом Ваганкове», и для этого им было приказано перевозить их «дворишки» в Ваганьково. Этот «псаренный двор» был переведен в XVII в. далеко отсюда, к Пресне, где и было основано Новое Ваганьково, а село на берегу Неглинной стало называться Старым Ваганьковом.

Церковь Благовещения в Старом Ваганькове

Как перешло село из великокняжеских в другие руки – неизвестно, и также неизвестно, кто был первым владельцем после представителей московского княжеского рода. В переписи Москвы 1716 г. здесь записан двор братьев Николая и Василия Ивановых, получивших его от отца, думного дьяка Автонома Иванова (он упоминается еще в феврале 1703 г.). Автоном Иванов был одним из крупных государственных деятелей петровского времени, сделавшим неплохую чиновничью карьеру. Первые известия о нем – подьячий, межевавший в 1675 г. землю в некоторых уездах, через шесть лет он – дьяк Поместного приказа, а вскоре думный дьяк. В 1694 г. ему были поручены такие важные приказы, как Иноземский, Рейтарский и Пушкарский. Он был одним из самых богатых людей в России – ему принадлежало 16 тысяч крепостных. Как сообщается в статье «Русского биографического словаря», он был деятельным сотрудником Петра I, заседал в Сенате и пользовался большим доверием государя, сохранилось большое количество писем Петра I к нему.

Исследователи давно обратили внимание на то, что на панораме Москвы, нарисованной Пикаром в 1714 г., видно большое здание, находящееся примерно на том месте, где позднее построили дом Пашкова. Оно, как было замечено Н.А. Янчуком, автором статьи об истории его, «совершенно выделяется из массы крыш и куполов и поражает как своей грандиозностью, так и характером архитектуры». Здание похоже на постройки Голландии или Германии, а в Москве прямой ему аналог – трапезная Симонова монастыря, возведенная в 80-х гг. XVII в. Именно Иванов с его богатством и влиянием и мог построить такое огромное здание в городе.

И.Е. Забелин в очерке об истории этих мест, опубликованном в 1904 г. в журнале «Русский архив», пишет: «необходимо предполагать», что двор у Автонома Иванова приобрел сподвижник Петра Великого Александр Данилович Меншиков, но вот почему «необходимо», почтенный автор не пояснил. В протоколах Верховного тайного совета, управлявшего страной при молодом императоре Петре II и занимавшегося делом арестованного Меншикова, нет никаких упоминаний о том, что тот владел домом, приобретенным у дьяка Иванова, и возможно, что Забелин перепутал этот дом с соседним, стоявшим в начале Волхонки, действительно купленным А.Д. Меншиковым в 1722 г. После отстранения его от власти двор 20 октября 1727 г. пожаловали царице Екатерине Ивановне.

Согласно опубликованному в 1934 г. документу, двор Автонома Иванова был продан сыном дьяка, «унтер-офицером флота» Николаем 30 июня 1730 г. царице Прасковье, племяннице Петра, дочери его брата царя Ивана V Алексеевича и Прасковьи Федоровны, урожденной Салтыковой. Не отличаясь отменным здоровьем, она прожила недолго – всего 37 лет. Всю жизнь свою она провела при требовательной и строгой матери, привыкла к беспрекословному послушанию, но после ее кончины почувствовала себя свободной и тут же обвенчалась с генералом Иваном Дмитриевым-Мамоновым, который вскоре скоропостижно скончался. Через полтора года, 8 октября 1731 г., умерла и Прасковья Ивановна.

После нее двором владел сын петровского любимца А.А. Меншиков – в протоколах Верховного тайного совета есть именной указ от 15 декабря 1731 г. о пожаловании ему оставшегося после царевны Прасковьи Иоанновны двора. На плане владения «лейб-гвардии Преображенского полка майора князя Александра Александровича Меншикова» показан главный каменный дом усадьбы, стоящий торцом к улице Знаменке, где и был расположен въезд в усадьбу. По Моховой вдоль кромки холма стоял длинный нежилой корпус, на месте которого был позднее построен Пашков дом.

Меншиков владел этим участком до своей кончины в 1764 г. Через два года его покупает Петр Григорьевич Племянников, которого его биограф относит «к числу лучших наших боевых генералов, прошедших долгую воинскую службу»: всю жизнь он провел в сражениях, кончив службу в чине генерал-аншефа. Племянников скончался в 1773 г., оставив много долгов, для уплаты которых вдове Екатерине Григорьевне, сестре московского генерал-губернатора З.Г. Чернышева, пришлось продать дом на Моховой. В марте 1784 г. в газете «Московские ведомости» появляется такое объявление: «…в Москве в 6 части на Знаменке каменной дом продается и отдается в наем, в оном каменная кузница и при ней каменный жилой покой, подле дома много пустых мест для торговли белым камнем и известью, в доме много кроме каменного строения деревянных особливо отдаваемых в наем жилых покоев; желающие все оное имение купить, или дом в наймы взять, о цене спросить могут у определенного со стороны ее превосходительства поверенного графа Захара Григорьевича Чернышева…»

Улица Знаменка

Этот двор в 1784 г. приобрел лейб-гвардии капитан-поручик Петр Егорович Пашков, о котором сохранилось совсем немного сведений. Известно, что его отец, гвардии капитан Егор Иванович, денщик Петра I, разбогател в результате проводимых им дознаний по делу взяточника и лихоимца сибирского губернатора князя Гагарина. Как пишет автор книги о крупных русских состояниях Е.П. Карнович, «все имение князя Гагарина было конфисковано, а несколько тысяч из огромного числа принадлежавших ему крестьян Петр отдал производившему над Гагариным следствие Егору Ивановичу Пашкову, потомство которого, как мы увидим, заняло впоследствии видное место между самыми богатыми русскими фамилиями». Солидную долю получил Пашков и после проведенного им следствия над князем Кольцовым-Мосальским, разжившимся при управлении соляными промыслами.

Сын Егора Ивановича, Петр, тоже был не промах: он прибирал к рукам все, что плохо лежало. Мемуарист А.Т. Болотов писал о том, как П.Е. Пашков пытался забрать себе казенные степи недалеко от своего имения в Тамбовской губернии, а в Москве сутяжничал с соседней церковью, стараясь отсудить себе землю. По свидетельству документов, он занимался винными откупами и ростовщичеством.

На Моховой Пашков строит себе такой дворец, с которым ничто не могло сравниться в Москве, да и не только в ней – подобный с трудом можно было бы найти и во всей России.

Кто же был автором этого чуда архитектуры? Исследователи много лет пытаются дать ответ на этот вопрос, но… документов, где бы была написана фамилия архитектора, нет, или, лучше сказать, они еще не обнаружены. Совсем недавно найдены документы, несколько проясняющие этот вопрос, – о них пойдет речь впереди.

Однако во всех популярных книгах читатель находит одно и то же – без всяких околичностей пишется, что «автором Пашкова дома является архитектор Василий Иванович Баженов». Только в специальной литературе можно встретить более осторожные формулировки: «Автором проекта по традиции (или «по мнению многих исследователей». – Авт.) считается В.И. Баженов». Все дело в том, что отсутствие документов подменяется так называемым стилистическим анализом. Этот метод, однако, крайне ненадежен, зависит от знаний, персональных факторов, пристрастий и предубеждений. Есть множество примеров противоположных оценок одного и того же произведения архитектуры искусствоведами.

Серьезным подтверждением авторства Баженова могут служить слова тех, кто жил во времена не столь отдаленные от баженовских. Так, «Главноначальствующий Экспедиции Кремлевского строения» князь Николай Юсупов, получив в 1827 г. предписание из Петербурга подобрать дом для казенных надобностей, сообщил, что он смотрел «Пашкова дом на Моховой улице с бельведером, строенный архитектором Баженовым». В 1840-х гг. об авторстве Баженова сообщил историк Москвы И.М. Снегирев, и на протяжении всего XIX в., как правило, сомнений в его авторстве не возникало, хотя П.И. Бартенев, крупнейший знаток документальных материалов екатерининского времени, прямо указывал, что имя зодчего неизвестно. Только в начале XX в. видный искусствовед И.Э. Грабарь приписал авторство Казакову, основываясь на «архивных изысканиях», а также на том, что он узнал «из различных рукописей современников». К сожалению, Грабарь не сообщил никаких тому подтверждений, так как «в надежде, что читатель поверит нам на слово», он решил «не запугивать его бесконечным цитированием оправдательных материалов». Историк архитектуры И.Е. Бондаренко отмечал, что ни в одной черте Пашкова дома не «сказывается» стиль Баженова, и также приписывал авторство Матвею Федоровичу Казакову, не исключая, однако, и авторство иностранного зодчего. По мнению крупного ученого Г. Гримма, как раз стилистический анализ «заставляет сомневаться в принадлежности» Баженову авторства дома Пашкова. С той же определенностью другие искусствоведы объявили, что во всех чертах дома Пашкова сказывается только баженовский стиль и автором может быть единственно он. Со временем эта точка зрения получила права «истины» в конечной инстанции.

Недавно исследователь В.В. Тютин, работая в Центральном историческом архиве Москвы, обнаружил документы, напрямую относящиеся к строительству дома Пашкова. В них не названо имя зодчего, но сказано, что при закладке «оного строения был господин коллежский асессор и архитектор Матвей Федорович Казаков». Обычно именно автор присутствовал при закладке здания, созданного по его проекту. Значит, Казаков? Казалось бы, да, но есть, однако, определенные сомнения в его авторстве. Дело в том, что Казаков в начале XIX в. составил несколько альбомов фасадов и планов лучших частных, или, как тогда говорили, «партикулярных», строений Москвы, причем в первом из них были собраны его работы (за исключением работ трех его учеников). Альбом так и назывался: «Собрание чертежей прожектированных и построенных вновь также и исправленных старых партикулярных строений под смотрением архитектора, статского советника Матвея Казакова в Москве с 1770 году по 1796 год». Так вот, дома Пашкова в этом альбоме нет.

Можно предположить вслед за автором статьи об архивной находке М.Г. Лекомцевым, что здание могло строиться по проекту, присланному из-за границы, а Казаков сыграл решающую роль в приспособлении проекта к очень неудобному «угористому» месту. Баженов в то время не мог отвлекаться проектом такого большого сооружения, как дом Пашкова, ибо он был занят крупными придворными заказами. Возможно, что лишь после весьма чувствительного для зодчего отказа от строительства царицынской усадьбы его пригласили для окончательных работ на доме Пашкова и поэтому именно он запомнился современникам.

Есть основания предполагать, что проект был заказан за границей, а именно во Франции. В прошлом веке писали, что дом Пашкова «выделяется своей специфичностью», которую видели в особенностях, характерных для французской архитектуры XVIII в., – в сходстве отделки фасадов, богатстве и тонкости обработки стен, в планировке и членении объемов. Автор самой основательной работы о биографии и творчестве Баженова А.И. Михайлов, изданной в 1951 г., конечно, тогда не мог согласиться с этим, так как сие значило «преклоняться перед заграницей» и стать «космополитом», что было просто опасно. Поэтому ему пришлось написать, что «стремление доказать „французский характер“ дома Пашкова… представляет гипертрофированное выражение ненаучной (!) теории влияний и заимствований…».

Над проектом и строительством дома работал, как выяснилось, Казаков, а также, возможно, Баженов. Интересно отметить, что Грабарь упоминал, что в возведении дома принимали участие несколько архитекторов, ссылаясь на слова старого архитектора П.С. Максютина, работавшего в первой половине XIX в.

Итак, историю строительства этого здания можно реконструировать следующим образом. П.Е. Пашков, задумав его постройку, заказал за границей проект и занялся покупками земельных участков. Сначала он приобрел несколько небольших участков, в том числе под сносимыми «Тургеневскими» богадельнями, которые находились восточнее его будущего дворца. Самым большим купленным им участком была усадьба Е.Г. Племянниковой, которая, как мы знаем, 2 марта 1784 г. объявила в газете «Московские ведомости» о намерении продать ее. Однако купчая крепость с Пашковым была заключена только через полгода, 31 августа 1784 г., и, следовательно, тогда же новый хозяин, как можно предположить, стал готовить материалы для будущего строительства. Контракт на постройку он заключил 10 апреля 1785 г. Бригада владимирских мастеров обязалась выстроить «из ево материалов, своими работными людьми в Москве, на Большой Моховой улице каменной дом со всеми принадлежностями, поданным от его высокоблагородия планам, фасадам, профилям и по показанию Господина архитектора, совсем на отделку в одно лето сего 1785 года сентября к 20 числу сего ж года непременно». Удивительно в этом контракте не то, что не названо имя «Господина архитектора», – это была обычная практика того времени, а то, что такой огромный дворец предполагалось окончить «совсем на отделку» за один (!) строительный сезон.

Точной даты завершения строительства не установлено. Дворец еще строился в октябре 1786 г., и, возможно, в основном он был возведен в следующем году – на плане, составленном в 1788 г., уже были показаны все строения пашковской усадьбы. Однако весьма вероятно, что еще много времени ушло на окончательную отделку дома и устройство сада.

Архитектор Семен Карин, представляя план оконченного строительства в усадьбе, так описал сделанное там: «Как оные земли с ветхим богаделенным и прочим строением и засоренными угористыми местами, на таком публичном проезде бывшие, казали городу безобразие, то вследствие сего он, господин Пашков, будучи с намерением и получа оные места себе во владение, соединил с покупным у генеральши Племянниковой домом и потом, ветхие строения все сломав, построил в хорошем виде капитальное строение и пред домом по угору к улице Моховой вырегулировал сад с фонтанами, цветниками и железною решеткою в каменных столбах в хорошем же виде для тоя улицы Моховой».

Судя по всему, дворец, выросший на холме напротив Кремля на зависть и удивление всей Москвы, не принес владельцу счастья. Как писал Пашков, «в 1787 году последовал со мною параличный удар»; Петр Егорович выжил, но, будучи бездетным, почел за лучшее завещать все своему родственнику.

Вскоре же после возведения этот великолепный дворец становится достопримечательностью Москвы – появляются рисунки и описания его. Так, немецкий путешественник И. Рихтер в книге Moskwa, изданной в 1799 г. в Лейпциге, считал своим долгом описать дом Пашкова:

«В многолюдной части города, на Моховой, недалеко от Каменного моста, на значительной высоте высится этот волшебный замок. Сзади, из переулка, входишь через великолепный портал в просторный двор, расширяющийся мало-помалу от ворот. В глубине этого двора видишь дворец, в который ведут несколько ступеней. С одной стороны двора – конюшни, с другой – манеж – два прекрасных здания. Два входа ведут в дом. По ним достигаешь до верхнего помещения и на просторную вышку в куполе дома, откуда – прелестнейший вид на всю Москву. Самый дом состоит из главного здания и двух флигелей, соединенных галереями с главным зданием. В середине он имеет выступ с большими сводчатыми окнами и с двумя парадными выходами в сад.

Выступ этот в первом этаже образует балкон, покоящийся на тосканских колоннах. Высоко над этим балконом парит герб Пашкова, подпертый коринфскими колоннами… [что являет] образец равномерности и симметрии. На одной стороне балкона, украшенного между колоннами полною вкуса решеткою, стоит богиня Флора, на другой – Церера. Герб подперт двумя полулежащими фигурами. Вверху – купол, оканчивающийся бельведером, окруженным двойными колоннами. Флигеля украшены рядами колонн, и все – образец симметрии и эвритмии (то есть стройности. – Авт.). Еще стоят две колоссальные статуи перед домом, на самых высоких пунктах сада – Марс и Минерва, принадлежащие, как и прочие фигуры, к лучшим произведениям резца. Пройдя сквозь дом, придешь к романтическому виду на передней стороне дома на улице. По беспорядочно искривленным и змеящимся дорожкам сходишь вниз кустарником по склону горы, на которой стоит дом. Внизу два каменные бассейна, в середине коих находится фонтан, а от улицы все отделяется железной решеткой отличной работы. Сад и пруд кишат иноземными редкими птицами. Китайские гуси, разных пород попугаи, белые и пестрые павлины находятся здесь либо на свободе, либо висят в дорогих клетках. Ради этих редкостей и прекрасного вида по воскресеньям и праздничным дням собирается здесь множество народа. Сад, двор, дом, конюшни кишат людьми, и даже решетка с улицы усажена любопытными. Всюду вход открыт, двери не заперты, а там и сям поставленные слуги вежливо дают указания спрашивающим. Владелец и строитель этого волшебного замка – старый и разбитый параличом человек, по фамилии Пашков, которого уже много лет возят в кресле. Впечатление, производимое домом при освещении, неописуемо».

Другой немецкий путешественник, посетивший Москву в 1805 г., Райнбек, также оставил хвалебные отзывы о московских дворцах: «Что особенно поражает путешественников, так это то, как много в Москве домов, по красоте и великолепию подобных дворцам. Они принадлежат богатейшим и знатнейшим русским фамилиям». Далее же он продолжает: «Нигде не строят столько руин, которые бы стоили так чудовищно дорого. Некоторые уже построенные для знати здания не заселены, как, например, знаменитый Пашков дворец, в итальянском стиле, огромных размеров, стоивший миллионы. И по внутреннему, и по внешнему убранству он мог бы сделать честь королевской резиденции, но у него есть единственный недостаток: расположен он не в Италии».

Что удивительно, для нашего путешественника Пашков дом в то время, в 1805 г., когда он, судя по рисункам конца XVIII в., уже был давно отстроен, показался незаконченным: «Когда строили, думали обо всем, кроме того, что дворец должен быть жилым, и потому владелец вынужден ютиться в небольшом флигеле».

В Москве дворец вызвал живой интерес: как вспоминала одна из современниц, «…помню, когда дом Пашковых был во всем блеске, свежий и новый, как с иголочки. Пред домом били фонтаны; по саду расхаживали разные птицы: павлины, фазаны; было несколько пребольших сетчатых птичников из золоченой проволоки; иногда в саду играла их собственная крепостная музыка; у них бывали зачастую театры и праздники; ну и, конечно, в таком доме и с большим состоянием можно было хорошо и весело жить».

Итак, после первого владельца и строителя дом перешел к его троюродному брату Александру Ильичу Пашкову, женатому на баснословно богатой наследнице капиталов уральских заводчиков Дарье Мясниковой. Он, таким образом, стал владельцем двух огромных дворцов на Моховой улице (ему принадлежал и дом на углу Большой Никитской, позднее «новый» университет). А.И. Пашков поддерживал в порядке полученный в наследство дом. Любитель экзотических птиц, он приобретал новых, которые так привлекали внимание москвичей. С.П. Жихарев, пушкинский современник и его знакомый, записал в дневнике 2 мая 1806 г.: «Ренкевич (рязанский помещик, женатый на сестре А.И. Пашкова. – Авт.) сказывал, что тесть его, Пашков, великий охотник до разных редких птиц, получил недавно из Англии пару черных лебедей, которые в самой Англии считаются еще редкостью; они привезены чуть ли не из Австралии, а теперь плавают по садовому пруду против дома Пашкова на Моховой, где всякий день можно их видеть. Завтра непременно взгляну на них».

Дом Пашкова

В 1812 г. дворец значительно пострадал, но был восстановлен и продолжал считаться московской достопримечательностью. В 1818 г. в Москве ждали приезда тестя императора Александра I короля прусского Фридриха-Вильгельма III вместе с наследным принцем. Их 3 июня встретила в Кунцеве дочь, императрица Александра Федоровна, а на следующий день они торжественно въезжали в Москву через Дорогомиловскую заставу. Город, обычно пустынный летом, был наполнен народом, шумно приветствовавшим гостей. Одни за другим следовали балы, приемы, воинские парады, смотры, поездки по окрестностям. Уже перед отъездом 15 июня прусский король спросил, откуда можно было бы увидеть страшные развалины Москвы, и тогда его провели на бельведер Пашкова дома. По словам очевидца графа П.Д. Киселева, «только что мы все влезли туда и окинули взглядом этот ряд погорелых улиц и домов, как, к величайшему моему удивлению, старый король, этот деревянный человек, как его называли, стал на колени, приказал и сыновьям сделать то же. Отдав Москве три земных поклона, он со слезами на глазах несколько раз повторил: „вот наша спасительница“».

От Александра Ильича Пашкова дом перешел к его сыну Алексею. Тот перестал заботиться о нем, и когда-то пышный дворец пришел в упадок. Московский путеводитель издания 1831 г. сообщал: «Отлогость горы и улица образует прекрасный Английского вкуса сад. Здесь видите выстланный камнем пруд, тут боскет (группа подстриженных деревьев. – Авт.), там фонтан или грот, в ином месте дикая пещера. Некогда, запомнят старожилы, плавали по сему пруду лебеди, ходили журавли по дорожкам, павлины разных пород, бегали кролики и словом сказать, дом и сад Пашкова приносил удовольствие не только хозяину, но и всем жителям московским, толпами стекавшимся посмотреть на сад, на освещенный плошками дом и на редких птиц и зверей в саду находящихся. Почтенный читатель! не спешите ныне к сему дому, если не хотите, чтобы сердце ваше страдало: вы увидите тот же дом, тот же сад, тож отделяющую оной от улицы железную прекрасную решетку, но – все в самом жалком состоянии. Огромный 4-х этажный дом с двумя по бокам флигелями и белведером – образец прекраснейшей архитектуры – ныне только что не развалины; окошки забиты досками, сад порос мохом и густою травою, пруды пусты, и вместо прекрасных птиц все боскеты, гроты и пещеры служат убежищем галок и воробьев».

Для получения дохода усадебные строения сдавались заезжим артистам.

«Московские ведомости» сообщали в 1829 г.: «Приехавший в сию Столицу из Азиатских областей Бухарец Шакир Жанов сим извещает Почтеннейшую Публику, что он сего Января 20-го числа, то есть в Воскресенье, в первый раз представит в доме Г-на Пашкова, на Знаменке, удивительное зрелище, как-то: сын Шакир Жанова будет делать разные скачки на воздухе и потом сделает необыкновенный скачок, проломит на воздухе дны у нескольких бочек и опять явится в глазах зрителей… В заключение всего с горы Азрет-Мурата-Темор-Каукской приведенные верблюды Керашир и Кусанар будут травиться между собою, так что не только в Европе, но даже и в Азии почитается сие за редкость, а почему Шакир Жанов льстит себя надеждою, что Публика не оставит и впредь посещать сии зрелища, ибо он уверен, что в России всякия представления были видимы, но драки сих животных и зверства, которое они произведут между собою, никогда еще представлено не было».

Наконец, последняя владелица из пашковского рода, дочь Алексея Александровича Дарья Полтавцева продала дедовский дворец: 22 июня 1839 г. за 300 тысяч рублей его приобретает Московский дворянский институт, для которого по проекту архитектора Н.В. Никитина предпринимаются перестройки. В 1849 г. институт закрывается и в этом здании обосновывается 4-я московская гимназия, которая в 1861 г. переходит на Покровку, а в «дом Пашкова» из Петербурга переводится Румянцевский музей, для которого были сделаны существенные изменения интерьеров, полностью изменившие первоначальные.

Коллекции музея собрал канцлер Николай Петрович Румянцев, выдающийся ревнитель русского просвещения. Знаменитый историк В.О. Ключевский писал о нем: «Сын екатерининского героя, министр коммерции и потом государственный канцлер Александра I после Тильзитского мира, проводник политики французского союза, образованный русский вельможа, воспитанный в духе просветительных космополитических идей XVIII века, граф Н.П. Румянцев на склоне жизни стал горячим поклонником национальной русской старины и неутомимым собирателем ее памятников… Из водоворота острых международных отношений наполеоновской эпохи он укрылся в обитель археологии и палеографии… собрал вокруг себя кружок лиц, силы которых умел объединить и направить к единой цели. Румянцев поддерживал их, снаряжал из них ученые экспедиции, тратил сотни тысяч на ученые предприятия и издания, заряжал той страстью, которую сам называл „алчностью к отечественным древностям“. Граф Н.П. Румянцев принадлежал к любопытному типу любителей отечественных древностей, появившихся при Екатерине II, действовавшему при Александре I, и при этом сам неутомимо собирал и собрал коллекцию рукописей, составляющую лучшую часть рукописных сокровищ Румянцевского музея, в которой он сам видел свое настоящее богатство… Культ разума, в котором он был воспитан, превратился у него в почитание чужого ума, учености и таланта».

После кончины Румянцева музей, не поддержанный средствами, влачил в Петербурге жалкое существование, а в Москве не было общедоступных государственных музеев и библиотек. На протяжении многих лет неоднократно являлись проекты таких общеполезных учреждений, пока усердием попечителя учебного округа генерала Н.В. Исакова дело не только сдвинулось, но и было доведено до успешного конца. В мае 1861 г. состоялось повеление о переводе музея в Москву, а через год он был открыт для публики, которую встречали сияющие буквы надписи «От государственного канцлера графа Румянцева на благое просвещение».

Новое московское культурное учреждение, получившее название Московский публичный и Румянцевский музеи, сразу же пришлось по вкусу москвичам. Явились щедрые жертвователи: так, Кузьма Терентьевич Солдатёнков вносил до конца жизни по 1000 рублей каждый год, он же передал крупную коллекцию живописи. Музей, по сути дела, состоял из нескольких: картинной галереи, имевшей 1500 полотен русских и западных художников и 76 тысяч гравюр, библиотеки в 500 тысяч томов, этнографической коллекции, в составе которой было 12 тысяч экспонатов, собрания рукописей, в том числе архивы Чехова, Толстого, Погодина, Пушкина, Чаадаева и мн. др. Более 23 тысяч монет насчитывало нумизматическое собрание. Здесь также хранились ценные коллекции минералов.

В картинной галерее были шедевры Левицкого, Боровиковского, Кипренского, Федотова, «Явление Христа народу» Иванова.

Сначала читальный зал помещался в здании бывшего усадебного манежа со стороны Знаменки, а картины находились на втором и третьем этажах главного дома. В 1870–1880-х гг. читальный зал был в нижнем этаже левого флигеля – именно там работали известные ученые и писатели, там служил библиотекарь Н.Ф. Федоров, религиозный мыслитель, создатель утопического проекта, основанного на воскрешении умерших и бессмертии живущих. Со временем территория музея расширялась – в 1900 г. присоединили бывший татищевский участок справа, Никольская церковь стала музейной, в 1914 г. в Староваганьковском переулке построили здание для картинной галереи по проекту архитектора Н.Л. Шевякова. В 1915 г. второй и третий этажи главного дома были объединены в один двусветный зал на 300 мест, который помнят многие читатели – он работал до 1988 г.

После коммунистического переворота Румянцевский музей расформировали, картины отдали в основном в Третьяковскую галерею, а также в Музей изящных искусств (теперь изобразительных искусств) и некоторые провинциальные музеи, многие предметы передали Историческому музею и в Музей народов Востока, этнографические коллекции в Музей народоведения, а книги и архивные коллекции составили основу библиотеки СССР имени В.И. Ленина, которая значительно увеличилась – сюда свезли множество конфискованных и брошенных книг.

Помещений катастрофически не хватало, и в 1928 г. начали строить новое здание на месте архива на углу Воздвиженки и Моховой, но Пашков дом остался в библиотеке, там в последнее время выдавались диссертации, а в помещении бывшего манежа со стороны Знаменки находился отдел рукописей со своим читальным залом.

В последнее время Пашков дом являл собою печальное зрелище: реставрационные работы были прекращены, он стоял, покинутый, постепенно разрушающийся. Вот как описали в июне 2001 г. студенты – будущие архитекторы его состояние: «То, что мы увидели, буквально потрясло нас. И снаружи здание выглядит не лучшим образом. Но то, что творится внутри, трудно описать. Разруха полная! Обвалившаяся штукатурка, разрушенные колонны, разбитые окна, грязь, мусор, бутылки, загаженный пол, сквозняки…»

Только недавно начались работы по реставрации и ремонту великолепного дворца.

За «домом Пашкова» по левой стороне Моховой некогда выглядывали главки церкви Михаила Малеина, хорошо видные на картине Делабарта конца XVIII в. С правой стороны от «дома Пашкова», в недалеком от него расстоянии, находился церковный участок, где стояло каменное здание церкви и несколько домов церковного причта (причт – собирательное название церковных служителей, то есть священника, дьякона, дьячка, псаломщика и др.) и рядом строения Туренинской, или Тургеневской, женской богадельни. И богадельня, и храм строились государством по инициативе и под присмотром известного сподвижника и советника царя Алексея Михайловича боярина Артамона Сергеевича Матвеева. Церковь была освящена во имя Михаила Малеина, святого, жившего в Х в., а богадельня построена «для богомолия богаделенных нищих» в 1679 г.

После упразднения богадельни храм уже не мог существовать, ибо прихода у него не было, дворцовое же ведомство сложило с себя все заботы о нем, так что когда священник попросил заменить вконец обветшавшую кровлю, то церковь вообще упразднили (договор о разборке датирован 14 июля 1800 г.), а церковную землю продали соседнему владельцу А.И. Пашкову.

Далее по красной линии Моховой стоял жилой трехэтажный дом, под заурядной внешностью которого скрывался строгий классический особняк XVIII столетия. Его снесли уже в советское время неисследованным, а ведь возможно, что в составе здания находились и более древние части. Среди владельцев этого участка был сподвижник Петра I, государственный деятель Василий Никитич Татищев, проявивший себя на самых разных поприщах. Он участвовал во многих военных кампаниях, плодотворно работал на Урале, управляя горными заводами, был астраханским губернатором, с увлечением предавался научным изысканиям, и везде он собирал книги и рукописи, составив прекрасную библиотеку. По словам историка, знатока XVIII в. Д.А. Корсакова, «математик, естествоиспытатель, горный инженер, географ, историк и археолог, лингвист, ученый юрист, политик и публицист и вместе с тем просвещенный практический деятель и талантливый администратор – Татищев по своему обширному уму и многосторонней деятельности смело может быть поставлен рядом с Петром Великим». В 1727–1733 гг. Татищев жил в Москве, занимаясь восстановлением монетного дела. Возможно, что тогда он приобрел дом на Моховой улице и в нем работал над «Историей Российской», собирая материалы для нее и других работ – философского труда «Разговор о пользе наук и училищ», статей об истории монетной системы и государственного герба, вел активную корреспонденцию с Академией наук. Тут он продолжал собирать свою библиотеку, лучшую тогда среди частных российских книжных собраний. Он, в частности, внимательно знакомился с библиотекой своего соседа по Моховой, дьяка Автонома Иванова. Татищев играл существенную роль в событиях 1730 г., когда члены Верховного тайного совета, пригласив на трон племянницу Петра Великого Анну Иоанновну, попытались ограничить самодержавие. Дворянство, находившееся тогда в Москве, составило несколько кружков, в которых жарко обсуждались вопросы наследования власти. В одном из них участвовал Татищев. Со своего двора на Моховой он ездил в дом князя Барятинского на той же улице и в дом князя Черкасского на Никольской на совещания, где представил мнение о неприкосновенности монархии, об устройстве Сената и учреждении правильного престолонаследия. Последние годы Татищев уже не жил в Москве: его, оклеветанного недругами, сослали в подмосковную деревню Болдино, где он скончался в 1750 г. Накануне кончины он вместе со священником поехал на кладбище, велев подготовить себе могилу. Когда Татищев вернулся домой, его поджидал курьер из Петербурга с указом о прекращении расследования и возвращении ему ордена Андрея Первозванного. Татищев отказался от ордена, сказав, что он ему уже не нужен, а на следующий день простился со всеми и скончался.

Дом его на Моховой перешел к сыну Евграфу, при котором туда временно переехало Дворянское собрание. Следуя «Рассказам бабушки», воспоминаниям конца XVIII в., переезд произошел, «потому что дом собрания (в Охотном Ряду. – Авт.) переделывался… и хотя зала была не очень велика, но в ней кое-как теснились». Потом здание унаследовал внук В.Н. Татищева Алексей. Его жена Мария Степановна, урожденная Ржевская, славилась гостеприимством: «Имея сама хорошее состояние и вышедши за человека богатого, она жила очень весело, любила давать балы и маскарады: сперва, когда была молода, для себя самой, а потом, когда подросли ее две дочери, Софья и Анна, она их тешила и. будучи в родстве едва ли не с пол-Москвой, почти всем говорила: „Mon cousin“ или „Ma cousine“ и этим заслужила прозвание всемирной кузины. И точно, почти все, кто у нее бывали, приходились ей сродни или по Строгановым и Ржевским, или по Татищевым и Каменским». Несмотря на богатые балы, она была известна и своей скупостью.

О ее богатых балах шли слухи по Москве, но также рассказывали и о ее скупости: со всех балов и вечеров она уносила домой в большом ридикюле «пропасть конфект и фруктов, которые, как гласила молва, распущенная Московскими сплетницами, впоследствии появлялись в числе угощений на ея собственных балах. Затем для того, чтобы на те средства, которыми она располагала, ей было возможно чаще принимать у себя гостей и давать балы, а вовсе не в видах благоразумной экономии, в ея двух огромных бальных залах во время приема горели сальныя свечи и довольно плохенькие масляныя лампы». Впоследствии ее дом перешел в другие руки и в 1864 г. Московское отделение Русского музыкального общества открыло тут учебные классы, которые помещались при квартире Николая Григорьевича Рубинштейна. В этом доме он нанял у владелицы дома А.С. Воейковой 12 комнат в бельэтаже за 950 рублей. Классы находились здесь до 1866 г., когда поблизости, на Воздвиженке, в доме на углу с Арбатской площадью (там теперь пустое место) открылась Московская консерватория.

Когда зимой 1866 г. в Москву приехал из Петербурга Чайковский, приглашенный Рубинштейном для преподавания гармонии, он сначала остановился в Кокоревской гостинице на Софийской набережной (здание под № 34, надстроенное тремя этажами, сохранилось; см. раздел «Остров»). Оттуда он зашел к Рубинштейну на Моховую, и тот уговорил его, стесненного в средствах, поселиться вместе с ним. Рубинштейн заботился о своем молодом сотруднике, познакомил его с московскими музыкантами. В том же доме жил секретарь московской дирекции императорских театров и потом инспектор репертуара К.А. Тарновский, автор более 150 пьес, переделанных с французского, и многих популярных романсов, у которого на музыкальных вечерах бывал Чайковский.

В этом доме также жили: в 1909–1914 гг. композитор М.М. Ипполитов-Иванов; с конца 1915 г. до кончины в 1935 г. – ботаник и долголетний президент Московского общества испытателей природы М.А. Мензбир. В 1900 г. бывший татищевский участок вошел в состав Румянцевского музея. В советское время в нем размещались книжные собрания военного отдела, а в 1930-х гг. его сломали и стали строить на этом месте станцию метро «Библиотека имени Ленина». Ее наземный вестибюль также впоследствии сломали и построили новый вход в метро, на станцию «Боровицкая».

Здание Российской государственной библиотеки (№ 5/3) находится на месте древней усадьбы Стрешневых. Большая редкость: сохранился план владения Василия Ивановича Стрешнева, на углу Моховой и Воздвиженки. На плане или, точнее сказать, на примитивном рисунке показаны двухпролетные арочные ворота со столбами-кубышками, ведущие с Моховой улицы на обширный двор, посредине которого стоял колодец, а за ним, почти у задней границы участка, большие, почти 50 м по фасаду, палаты, соединенные переходом с домовой церковью. Церковь в документах упоминается впервые в 1629 г. Она была освящена во имя мученицы Ирины в память матери В.И. Стрешнева Ирины Прокофьевны. На самый угол с Воздвиженкой выходили амбары, а позади палат находился сад, площадью почти 1,5 тысячи кв. м. Царский родственник Василий Иванович Стрешнев, сын думного дьяка, пользовался влиянием при дворе, подписался под грамотой об избрании Михаила Романова на царство, участвовал неоднократно в дипломатических переговорах. Царь Алексей Михайлович пожаловал его в бояре. Однако родовитый князь Куракин был возмущен падением знатных фамилий, их унижением перед какими-то Нарышкиными, Стрешневыми, как он выражался, «господами самого низкого и убогого шляхетства».

Бездетный В.И. Стрешнев умер в 1661 г., и его палаты перешли в казну. В 1674 г. царь Алексей Михайлович подарил их своему тестю Кириллу Полуэктовичу Нарышкину. В нарышкинском роде палаты сохранялись почти 100 лет. После К.П. Нарышкина (он скончался в 1691 г.) ими владела его вдова Анна Львовна, а в 1706 г. их хозяином был двоюродный брат Петра Великого Александр Нарышкин, которого он называл попросту Львовичем. А.Л. Нарышкин за границей обучался морскому делу, был в России директором Морской академии, президентом Штатс-конторы и сенатором. После него палаты перешли к сыну Александру, приближенному императора Петра III. Конечно, при Екатерине он уже не играл большой роли – она дала ему весьма нелестную характеристику: «человек неприятный, невыносимый для всех». Л.А. Нарышкин не имел наследников, и все имущество перешло к детям его брата Льва Александровича Александру и Дмитрию. В пожар 1812 г. палаты сильно погорели. Известно, что после 1812 г. нарышкинскими палатами владела Софья Петровна Свечина, дочь екатерининского статс-секретаря Петра Соймонова и внучка (со стороны матери) известного историка И.Н. Болтина, получившая прекрасное образование. В Петербурге она сблизилась с католиками-эмигрантами, и в особенности с выдающимся писателем, сардинским посланником графом Жозефом де Местром. Когда указом от 20 декабря 1815 г. иезуиты были высланы из Петербурга, он уехал, а за ним последовала Софья Свечина. Она всю жизнь прожила в Париже, где у нее был салон, ставший одним из самых известных и посещавшийся цветом французского интеллектуального католического общества. В Россию Свечина уже не приезжала, за исключением 1818 г., когда продала дом Горному правлению.

В компетенцию правления входил надзор за частными заводами и рудниками в Подмосковье и в ближних губерниях. Директором правления многие годы был Фавст Петрович Макеровский, близкий друг братьев Александра и Константина Булгаковых, почт-директоров соответственно в Москве и Петербурге. Письма их, опубликованные в позапрошлом веке в журнале «Русский архив», – важнейшие свидетельства о жизни обеих столиц. Ф.П. Макеровского тут посещали многие московские художники, он давал концерты и балы. Горное правление упразднили в 1865 г. и тогда дом со всем участком передали Московскому главному архиву Министерства иностранных дел.

Несмотря на такое название, этот архив представлял собой не сугубо ведомственное учреждение, а хранилище документов, имеющих непреходящую ценность для познания русской истории, – недаром его называли «дедушкой русских архивов». Основой его являются документы княжеских архивов, на основе которых в начале XVI в. образовался Царский архив. Позднее он перешел в Посольский приказ, а в XVIII в. находился при Московской конторе Коллегии иностранных дел. С 1765 г. архив помещался в палатах дьяка Украинцева в Хохловском переулке (№ 7) – именно сюда приходили историки Н.М. Карамзин и С.М. Соловьев, здесь работал над «Историей Петра» А.С. Пушкин. Более чем через 100 лет из-за нехватки помещений архиву был предоставлен правительством участок бывшего Горного правления, который первоначально хотели приспособить либо для промышленного музея, либо для постоянно действующей выставки, либо отдать лицею памяти цесаревича Николая, либо для расширения Румянцевского музея. В январе 1865 г. указом императора Александра II участок и все строения на нем передали архиву. К 22 июля 1874 г. построили новое здание в характерном для того времени духе стилизации под древнерусское зодчество, что неудивительно, имея в виду его предназначение. Архитектором был Я.И. Реймерс (1818–1877), помощник архитектора Тона по строительству Николаевской железной дороги и храма Христа Спасителя и, как писал о нем современник, «человек весьма талантливый и, как зачастую у нас бывает, печально окончивший свою жизнь: чем-то обиженный, многими огорченный, Реймерс покончил свою жизнь в полном расстройстве умственных способностей». Строил дом архива известный в Москве опытный и честный подрядчик А.А. Пороховщиков (как и «Славянский базар», «Шереметевское подворье», «Теплые ряды» в Китай-городе). Уже после окончания строительства на месте древней Ирининской церкви, которая долгое время была в забвении и где жили мастеровые, снесенной в 1842 г., возвели по древним образцам новую церковь Святой Ирины, освященную в 1882 г.

Архив, открытый в 1874 г., стал еще одной достопримечательностью города. «Здание по внешности, башенками, своим обширным двором, своим превосходным входом – словом, всею своею отделкой бросается в глаза каждому, и не мудрено, что приезжий – российский ли, или иностранец, осматривающий достопримечательности Москвы, – непременно посетит эти палаты», – писал современник. В архиве хранились не только документы – духовные, договорные, жалованные грамоты XIII–XVI вв., приказные дела, боярские и городовые книги, материалы высших правительственных учреждений, официальная и семейная переписка русских государей, но и большое собрание – более 3 тысяч – карт и атласов, ценнейшая библиотека и рукописи. В советское время тут помещалось Центральное архивное управление под главенством историка М.Н. Покровского, рьяно преследовавшего инакомыслящих коллег, а также различные архивные фонды. Перед сносом здания документы передали в архив на Пироговскую улицу. Сейчас там Российский государственный архив древних актов.

Снос архива на Моховой был вызван строительством нового здания Всесоюзной библиотеки имени В.И. Ленина, как стала называться Румянцевская библиотека. Для размещения множества книг катастрофически не хватало места, и 12 ноября 1926 г. правительство (Совет народных комиссаров) приняло решение о строительстве новых зданий и даже постановило считать стройку «сверхударной». Правда, что это значило – не совсем ясно, так как «сверхударная» шла ни шатко ни валко, на протяжении почти 15 лет. Место выбрали на углу Воздвиженки и Моховой, где и стояли живописные строения архива, хотя наиболее подходящим было бы не ломать архивные здания, а строить позади дома Пашкова, на нечетной стороне Староваганьковского переулка. В 1928 г. конкурс на библиотечные здания окончился тем, что выбрали заказной проект архитекторов В.А. Щуко и В.Г. Гельфрейха. Жюри справедливо отмечало, что в этом проекте «интересно задуманный и очень хорошо выполненный прием входа с угла дает в фасаде особую торжественность здания…».

Предполагалось, что все «должно быть полностью готово к 16-й годовщине Октября» (то есть к ноябрю 1933 г.), но строительство затянулось: в 1939 г. сдали первый корпус, и только к 1960 г. все закончилось, хотя и вскоре стало ясно, что необходимы новые помещения. К 1975 г. завершилось возведение нового библиотечного здания, где хранятся газеты, диссертации и редко спрашиваемые издания. Его по воле партийных властей, отнюдь не посещавших библиотечные залы, к удивлению и досаде многих читателей, построили за городом, в подмосковных Химках.

Здание библиотеки было задумано как монументальное произведение, отмечающее перекресток на парадной магистрали Ильича, ведущей через весь город к Дворцу Советов. Удачной оказалась постановка здания на углу двух улиц, где образовалась просторная приподнятая терраса, обрамленная колоннадой, за портиком находится главный вход в библиотеку, а справа – уютный дворик, ведущий ко входу в зал заседаний и музей книги.

Здание отличается щедрым использованием скульптуры. Над входом проходит два пояса фриза с крошечными и неразличимыми снизу фигурками, изображающими «социалистический труд». По парапету расставлены статуи – тут и металлург с клещами, и студент с книжкой, и красноармеец в дохе с ружьем, и дородная колхозница со снопом, и инженер с чертежом, и много других, специальность которых установить снизу затруднительно. Над окнами первого этажа помещены весьма неплохие портретные изображения писателей и ученых. Со стороны Моховой, начиная от главного входа, писатели – Шота Руставели, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Белинский, Герцен, Шевченко, Некрасов, Чернышевский, Добролюбов, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Толстой, Маяковский и Горький, а со стороны Воздвиженки ученые – Архимед, Коперник, Галилей, Ньютон, Ломоносов, Дарвин, Менделеев, Тимирязев и Павлов. Справа от главного входа помещены круглые бронзовые медальоны, но не портретные – там три раза повторяется книжка с надписью «В.И. Ленин. 1870–1924» и по два раза сноп с серпами и наковальня с молотом. Во дворике у недействующего фонтана есть еще одна скульптура, о которой многие и не подозревают. Предполагалось изобразить издательский знак знаменитого венецианского типографа Альда Мануция, на котором был нарисован дельфин, обвивающийся вокруг якоря (девизом были «Надежность и быстрота»; якорь символизирует первое, а дельфин – второе), но фонтан украшен скульптурой дельфина в раковине без всякого якоря. Интересно отметить, что издательский знак нашего первопечатника, изображенный на пьедестале памятника в Театральном проезде, напоминает знак Мануция.

Скульптурное оформление здания библиотеки выполняла целая бригада под руководством С. Алешина, в которую входили Н. Крандиевская, Е. Янсон-Манизер, В. Мухина, С. Евсеев и др.

Оказывается, бронза, которая использовалась при отливке портретов, была добыта из колоколов закрытых и уничтоженных церквей. В 1932 г. заместитель наркома просвещения Н.А. Милютин направил секретное послание «о предоставлении ему возможности использования церковных колоколов по прилагаемому списку для переливки на горельефы с тем, чтобы задание правительственных и партийных органов было выполнено и единственный в СССР библиотечный комбинат был отстроен». В списке церквей, которые «никакого музейного и художественного значения не имеют», – Иакова в Казенной, Николы в Клённиках, Николы в Кузнецкой, Николы в Студенцах, Воскресения и Успения на Остоженке. Нечего говорить, что просьба была тут же удовлетворена.

Памятник Ф.М. Достоевскому

Внутренняя отделка здания библиотеки заняла много лет: впечатляет парадная лестница, читальные залы, но в то же время нельзя не отметить, что вся эта роскошь уживается с нерациональной планировкой, неудобными проходами. Таков результат непрофессионализма проектировщиков.

Позади основного библиотечного здания высится геометрически четкая пластина книгохранилища, которая уже давно не вмещает огромные фонды. Ныне библиотека – одна из крупнейших в мире, имеющая почти 43 миллиона единиц хранения.

В 1992 г. из названия библиотеки убрали имя Ленина, и она стала называться Российской государственной библиотекой, в сокращении РГБ, напоминая печально известную аббревиатуру советской тайной полиции, а ведь возможно было сохранить имя основателя. Скажем, Российская Румянцевская библиотека – звучит вполне достойно.

Вход на станцию метро, которая до сих пор называется «Библиотека имени Ленина», хотя такой библиотеки уже давно нет, расположен в подземном переходе рядом с лестницей, ведущей на площадку, где в 1997 г. открыли памятник Достоевскому. Почему было выбрано такое место – не ясно, ибо писатель никак не был связан с библиотекой. Так же непонятно, чем руководствовались, воздвигая в Москве второй памятник Достоевскому (первый – великолепная работа Меркурова в скверике перед бывшей Мариинской больницей (улица Достоевского, 2), во флигеле которой жила семья родителей Достоевского и где он родился). Было бы естественно поставить на этом месте памятник Николаю Петровичу Румянцеву, создателю библиотеки, ставшей основой существующей (кстати, так думают многие москвичи и туристы – не раз можно услышать: «Это памятник тому, кто основал библиотеку», правда, иногда – «директору ее»!).

Автор фигуры скульптор А.И. Рукавишников, тот самый, кто так «прославился» попыткой установить скандальный «памятник-примус» Булгакову на Патриарших прудах. Статуя Достоевского была вынесена на конкурс, и, как писали в газете «Известия» о заседании жюри, «обсуждение напоминало грузинский тост. Решение жюри все давно знали, и у принципиальных академиков эта работа не вызвала ни спора, ни протеста». Только один из самых лучших наших художников Д.Д. Жилинский сказал, что Достоевского «посадили на какой-то подиум, укрытый тканью, как натурщика на студенческих этюдах». Кстати говоря, поза статуи, как-то неловко сползающей с пьедестала, вызывает наибольшее недоумение и у жителей города, и у туристов, и у журналистов.

Нельзя не согласиться и с таким общим заключением, высказанным в прессе: «Москве в последние годы явно не повезло с художественным оформлением в целом и с установкой новых памятников… То постоянство, с каким в Москве появляются все новые неудачные памятники, не назовешь даже фатальным невезением. Это скорее уже сложившийся стиль…» Мы подошли к концу левой стороны начального участка Моховой улицы. На правой же стороне некогда находился обширный Аптекарский сад. С незапамятных времен на Руси лечились доморощенными травами, которые либо собирали в лесах и на полях, либо выращивали на огородах. В городах их продавали в зелейных и москательных лавках, где и приготавливали из них целебные смеси. Первым дипломированным аптекарем в Москве был англичанин Джон Френч, в 1581 г. приехавший по приглашению Ивана Грозного и открывший первую настоящую аптеку в Кремле, которая обслуживала только царя и его семью. Надо думать, что именно царь Иван и повелел устроить напротив Кремля, на правом берегу Неглинной, Аптекарский сад, просуществовавший до начала XVIII столетия. Он был довольно большим – по улице тянулся почти на 300 м; в нем по поздней описи, опубликованной историком И.Е. Забелиным, кроме аптекарских трав, насчитывалось «садового деревья: 1113 яблоней старых, средних и молодых; 121 дерево груш сарских, волоских; 11 гряд яблонных, 1 гряда грушевых, 300 вишен; 112 гряд смородины красной, 100 кустов крыжу, 50 кустов сливовых, 5 кустов барбарису, 1500 пеньков яблонных, 4 гряды малины сеянной… Из того саду садовое слетье подают про государев обиход в кушанье, на Москве и в поход». За садом внимательно смотрели; царь Алексей Михайлович, рачительный хозяин, приказал стрельцам привилегированного Стремянного полка охранять сад от воров; он распорядился закрыть «трубу у Кремля города на городской стене, которая труба переведена с дворы Боярина Никиты Ивановича Одоевского в аптекарский сад, и тое трубу велел зделать коыми слухами, чтоб из той трубы воды, и грязи, и вони, и никакова дурна не было в аптекарском саду».

Во время Северной войны в ожидании нападения шведского короля Карла XII Петр указал строить вокруг Кремля и Китай-города оборонительные сооружения – болверки. Они заняли территорию сада, и его пришлось перенести на 1-ю Мещанскую (проспект Мира), где он находится по сие время. Карл XII так и не подошел к Москве, и болверки, постепенно разрушаясь, дожили до начала XIX в. После их сноса территорию бывшего Аптекарского сада огородили каменным забором, за которым стояла кузница и дом со службами, а большой участок был занят складом материалов для предполагавшегося Кремлевского дворца, но «как оный не строится», то глава московской администрации князь А.А. Прозоровский в 1791 г. предлагал отдать такое удобное место в центре города для застройки.

Лишь в 1823 г. московского генерал-губернатора Д.В. Голицына известили, что император «дозволяет Кремлевской экспедиции принадлежащее ей в Москве место между Моховою улицей и вновь проложенною вдоль Кремлевского сада в 1820 году Неглинной улицей, где построена кузница, отдать на установленных правилах желающим застроить оное». Весь участок разделили на семь частей, которые распродавались довольно дешево – за квадратную сажень (около 4 кв. м) платили по 6 рублей, да еще в рассрочку на пять лет. Покупщик был обязан в течение четырех лет возвести по улице строение в два или три этажа «хорошей фасады, в линию; а внутри для жилья и служб могут быть и в один этаж; дозволяется также к улицам выстроить и лавки, ежели покупщик пожелает, но хорошей фасады». Уже в июне 1823 г. появились первые покупатели – статский советник Гедеонов и камергер Сафонов приобрели каждый по два участка (соответственно за 4026 и 4890 рублей). В 1823–1827 гг. все Аптекарское место было застроено.

В советское время весь этот квартал предназначался под снос – тут предполагалось прорубить парадный широкий проспект во «славу победившего пролетариата». Во имя этого требовалось «снести к моменту сооружения Дворца Советов все промежуточные здания между Моховой и Манежной улицами», новую магистраль застроить «зданиями правительственных учреждений, а также зданиями общественного и научного характера».

Из-за войны эти планы не успели осуществить, но кое-что все-таки уничтожили: снесли два интересных и редких здания в начале Моховой и Манежной улиц. В 1972 г. ожидали приезда президента Соединенных Штатов Ричарда Никсона, с которым у тогдашнего советского руководителя Брежнева установились «дружеские» отношения, и для того, чтобы представить Москву, как считали советские руководители, в «наилучшем виде» перед заморским гостем, не постыдились снести несколько властями же запущенных строений в центре города.

В начале Моховой улицы в XVIII в. находилась усадьба князей Шаховских. При сносе дома № 4 в основе его обнаружилась кладка XVII столетия, но снос, конечно, производился спешно, и старинное строение уничтожили. Весьма вероятно, именно здесь находились владения князей Патрикеевых, их «купли», о которых говорится в завещании конца XV в. князя Ивана Юрьевича Патрикеева: «Мои купли конец Боровитцкого мосту, по обе стороны Болшые улицы». Представитель одного из древних родов, выехавших из Литвы (от них пошли Куракины, Щенятевы, Голицыны), князь был одним из самых видных бояр при Василии II (он подписался как свидетель великокняжеской духовной грамоты) и Иване III (служил московским наместником, неоднократно и успешно участвовал в военных действиях). Патрикеев пострадал из-за споров о престолонаследии при Иване III, поддержав партию, противодействующую его супруге Софье. Князь мог лишиться головы, но московский митрополит заступился за него, и Патрикеева постригли в монахи.

В начале XVIII в. этот участок (в который входили и современные № 4 и 6) числился принадлежащим Никите Моисеевичу Зотову, наставнику Петра и знаменитому «князь-папе», получившему новомодный титул графа. Впоследствии владельцем усадьбы был его внук Никита Васильевич (1710–1738), но уже не граф, так как титул был дан его деду пожизненно, без права наследования. Потомкам Никиты Моисеевича после его смерти в 1718 г. было запрещено носить этот титул, и только в начале XIX в. им дозволили именоваться графами Российской империи.

В начале 1740-х гг. усадьба принадлежала уже князю Федору Ивановичу Голицыну, генерал-майору, кавалеру ордена Святой Анны I степени. За два года до кончины, в 1757 г., он продал этот участок за 1800 рублей Анне Эйхлер, жене статского советника Ивана Христиановича Эйхлера, друга Артемия Волынского, кабинет-министра при императрице Анне Иоанновне, у которого собирался кружок единомышленников, рассуждавших о переустройстве государства. Волынского по проискам врагов арестовали и казнили, а Эйхлер хоть и пострадал, но остался жив: был бит кнутом и сослан в Сибирь. С восшествием на престол Елизаветы Петровны его возвратили из ссылки, произвели в статские советники и уволили от службы.

Знаменка, дом № 4

С 1772 г. при доме Эйхлера была домовая церковь Обновления храма Воскресения Христова, но с переходом к другим владельцам ее закрыли. В конце XVIII – начале XIX в. усадьба принадлежала гвардии прапорщику князю Павлу Петровичу Шаховскому. О нем и его семье упоминается в «Рассказах бабушки». При князе построили главный дом по линии улицы, фланкированный двумя флигелями. После кончины П.П. Шаховского усадьба принадлежала вдове княгине Агафоклее Алексеевне, а потом ее дочерям. Около 1867 г. владение разделилось на две части – на углу Моховой (№ 2) и Знаменки (№ 4) и по Моховой (№ 6).

В доме в 1850-х гг. жил и 18 ноября 1855 г. умер А.В. Логановский, прекрасный скульптор, автор статуи «Русский юноша, играющий в свайку», которую он изваял на соискание высшей академической награды – первой золотой медали и поездки за границу. В 1836 г. это произведение приветствовал А.С. Пушкин в стихотворении «На статую играющего в свайку». Логановский прославился колоссальными скульптурами для храма Христа Спасителя, отличавшимися силой лепки и прекрасным рисунком.

Часть усадьбы (№ 6) перешла в 1867 г. купцу Ивану Кузьмичу Бакланову, который и перестроил старый дом. Сейчас это один из самых приятных глазу особняков на Моховой, да и вообще в центре города. Он сооружен в 1868 г. выдающимся архитектором А.С. Каминским, объединившим старый дом и флигеля и создавшим строгий классический фасад с четырехколонным ионийским портиком красивых сдержанных пропорций. Этот особняк хорошо смотрится рядом с великолепным пашковским дворцом напротив.

Владелец дома И.К. Бакланов занимался текстильным делом, состоял директором Товарищества Купавинской суконной фабрики, не чурался и общественной деятельности – был гласным Московской городской думы, попечителем Александровского коммерческого училища, старшиной биржевого комитета. Позднее усадьба перешла к его дочери Юлии Базановой, жене иркутского золотопромышленника, известной в Москве благотворительнице: на пожертвованный ею миллион рублей выстроена клиника ушных и горловых болезней в Божениновском переулке (ул. Россолимо, 15) на Девичьем поле.

Особняк на Моховой улице (который среди друзей назывался иногда Базановкой) она продала в 1906 г. мануфактур-советнику Николаю Михайловичу Красильщикову, владельцу текстильной фабрики в селе Родники Костромской губернии. О нем вспоминал П.А. Бурышкин в книге «Москва купеческая»: «Работали они одежный товар, который славился своим черным цветом, не линявшим при стирке. Товар их нарасхват раскупался на рынке, и дела их процветали (их товар принадлежал к числу таких товаров, которые характеризовались прозвищем „черный хлеб“, т. е. всем нужными. Противоположностью были те товары, которые звались „чугунная шляпа“, которые было „трудно спихнуть“)… В Москве их звали „американцами“. В те времена так характеризовали людей с правилами „светского“ этикета и обхождения».

В особняке жил Николай Михайлович Красильщиков, у которого здесь собирались известные артисты – А.В. Нежданова, С.И. Мигай, Л.В. Собинов, В.И. Касторский. Он обладал исключительным по силе и красоте тенором. Как писал Бурышкин, «такого голоса, как у Красильщикова, ни по красоте, ни по силе, не было даже у Карузо. Николай Михайлович долго учился в Италии и постиг в совершенстве все требования итальянской школы. Он часто пел, но никогда не в той комнате, где сидели слушатели: он уходил в соседнюю, часто темную, если дело было вечером, – и пел оттуда, и я скажу, что никогда после я не слышал ничего подобного; в особенности было хорошо, когда он пел из итальянской оперы. Он был убежденный „итальянец“. У него был необычайный авторитет в московских оперных кругах. Многим, начиная с Неждановой и Собинова, он давал уроки и наставления, всегда, конечно, бесплатно. Собинов мне говорил, что никакие советы не были для него так ценны, так полезны, как именно советы Николая Михайловича».

По воспоминаниям, в вестибюле дома находился портрет жены Николая Михайловича Елизаветы Алексеевны работы Серова, позировавшей ему с бриллиантовым колье на шее. Рассказывали, что когда она выезжала в свет с этим колье, то для охраны нанимали двух телохранителей. После Октябрьского переворота к горничной подослали в качестве ухажера агента ВЧК, чтобы выведать, где хозяева хранили колье.

В советское время дом служил общежитием для командировочных текстильного комбината и складом готовой продукции, потом его передали Всесоюзной Ленинской библиотеке (ныне РГБ), и там находился институт библиотековедения, руководимый одним из самых авторитетных библиографов Л.Б. Хавкиной. С 1950 по 1991 г. в доме помещался музей М.И. Калинина, бывшего в продолжение многих лет формальным главой Советского государства. Музей занимал 11 залов, в фондах хранилось более 32 тысяч единиц хранения, и в год его посещали более 50 тысяч человек (в основном школьников, приводимых сюда для приема в пионеры). Теперь здесь Центр восточной литературы РГБ с фондом в 800 тысяч книг.

Все, что осталось от соседней небольшой усадьбы, – это примыкающий к дому (№ 6) двухэтажный флигель и одно прясло каменной ограды слева от него. При разделе под застройку бывшего Аптекарского сада этот земельный участок приобрели купцы Ухановы. Они возвели на нем каменные здания – двухэтажный главный дом и флигель, а затем продали усадьбу вдове генерал-лейтенанта П.С. Гессе. Впоследствии это небольшое владение переходит от одного владельца к другому, и только в начале XX столетия в усадьбе происходят изменения: по проекту архитектора Н.А. Квашнина перестраиваются и главный дом, и флигель. На месте главного здания бывшей усадьбы в 1960-х гг. поставили непритязательное кафе, которое когда-то часто посещалось читателями Ленинки – там было хоть и не очень вкусно и разнообразно, но зато дешево и быстро.

Далее по Моховой стоят два одинаково оформленных четырехэтажных дома (№ 10), бывших некогда единым зданием, построенным в 1891–1892 гг. по проекту архитектора М.А. Арсеньева для Братолюбивого общества снабжения в Москве неимущих квартирами. В 1941 г. фашистская бомба разрушила среднюю часть протяженного здания, которую уже не восстановили, и таким образом получилось два строения. В этом доме жил друг А.Д. Сахарова Олег Кудрявцев; Андрей Дмитриевич вспоминал, как, дежуря в университете, услышал звук взрыва: «Освободившись от дежурства на рассвете, пошел туда и увидел дом Олега, разрушенный авиабомбой. Кровать родителей Олега свисала с четвертого этажа, зацепившись ножками. В этом доме погибло много людей, но ни Олег, ни его родные не пострадали – их не было в городе. В убежище этого дома погибли все».

Дом № 12 представляет собой парафраз на тему русской архитектуры, столь популярной во второй половине XIX в. Это здание, как и другое на том же участке, но выходящее на соседнюю Манежную улицу, начало строиться в 1866 г., а 22 августа 1868 г. состоялось освящение построенных зданий, которые предназначались для московской Дворцовой конторы, управлявшей кремлевскими строениями, – почему и был выбран «русский» стиль. Автором обоих домов был архитектор П.А. Герасимов, много работавший в Кремле. На Моховую выходил так называемый конюшенный корпус, где на первом этаже находилась «конюшня на 26 лошадей», а на втором «квартиры для временного помещения конюшенной команды». Позднее конюшни переоборудовали под склады, а наверху поместили училище для детей служителей Дворцовой конторы.

Во второй половине XVIII в. на месте дома № 14 находились несколько небольших дворов с деревянными строениями. В 1787 г. здесь обосновывается купеческая семья Поляковых, которая, что было большой редкостью в Москве, оставалась в числе владельцев до советского времени. В 1893 г. по проекту архитектора Ф.В. Рыбинского строится трехэтажный доходный дом, в который включены части старого, конца XVIII в., особняка.

Гостиница «Петергоф». Приемная Государственной думы

Прежде всего надо сказать, что здесь стоял знаменитый опричный дворец Ивана Грозного, решившего не только выделить целые районы Москвы, но и многие области государства в особое, «опричное» управление, подчиняющееся только ему.

Сперва царь предполагал выстроить новый дворец для себя в Кремле, но вместо этого вообще покинул древнюю резиденцию и в 1566 г. недалеко, на правом берегу Неглинной, приказал выстроить особый двор. Как сообщал летописец, «…повелел царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии двор себе ставити за городом (то есть вне Кремля. – Авт.), за Неглинною, меж Арбацкие улицы и Никитцкие от полого места, где церкви великомученик Христов Дмитрией да храм святых Апостол Петра и Павла, и ограду камену вкруг добру повеле сделати». Другая летопись рассказывала, что он «из града и из двора своего перевезся жити за Неглинну на Воздвиженскую улицу, на К.[нязь] Михайловский двор Темрюковича, и велел на том дворе хоромы строити царския и ограду учинити, и все строение новое ставити, город (то есть ограду. – Авт.) и двор свой…».

Дворец построили на месте двора князя Михаила Темрюковича Черкасского, брата жены царя Ивана. Князь с молодых лет был приближенным ко двору и, конечно, после того, как стал царским родственником, приобрел особенную силу, чему способствовал и его характер, похожий на характер Ивана Грозного. Как пишет Карамзин, «суровый азиатец, то знатнейший воевода, то гнуснейший палач, осыпаемый и милостями, и ругательствами, и… побоями… многократно обогащаемый и многократно лишаемый всего в забаву царю».

Гостиница «Петергоф»

Двор Черкасского сгорел, и Опричный царский двор построили на его погорелом месте. Интересно отметить, что сохранилось описание Опричного двора Ивана Грозного, сделанное иностранцем, опричником Генрихом Штаденом. Это чуть ли не единственное подробное описание крупного московского строения того времени. Обширный двор, шириной и длиной по 130 саженей (1 сажень равна 2,13 м), был огорожен стеной высотой 6 м, сделанной на 2 м снизу из тесаного камня, на котором были выложены кирпичи еще на 4 м. Из-за сырости (Неглинная была совсем рядом) вся поверхность двора «была засыпана белым песком на локоть в вышину». Стена прерывалась тремя воротами – на юг, север и восток, обитыми жестью и оловом. На воротах были нарисованы львы с зеркалами вместо глаз и поставлены резные двуглавые черные орлы с распростертыми крыльями, обращенные в сторону земщины. Внутри двора находилось много различных построек, некоторые украшенные башнями с двуглавыми орлами. Штаден пишет, что на дворе «выстроены все приказы и ставились на правеж должники, которых били батогами или плетьми, пока священник не вознесет за обедней даров и не прозвонит колокол. Здесь подписывались все челобитья опричников и отсылались в земщину, и что было здесь подписано, то было уж справедливо и в силу указа в земщине тому не перечили. Здесь находились все поварни, погреба, хлебни и мыльни. Над погребами, где хранился разных сортов мед, а в некоторых лежал лед, были сверху надстроены большие сараи с каменными подпорами из досок, прозрачно прорезанных в виде листвы. В них подвешивалась всякая дичь и рыба, которая шла, главным образом, из Каспийского моря, как то: белуга, осетр, севрюга и стерляди…».

В новый Опричный двор царь Иван переехал в воскресенье 12 января 1567 г.: «…перешел на новой свой двор, что за городом, против Ризположенских ворот» (то есть против Троицкой башни), но прожил он там недолго, так как вскоре построил еще один дворец, но уже далеко от Москвы, в Александровой слободе, где были и приказы, и хозяйственные строения, а в московский «стал приезжать не на великое время».

Историк Забелин, несмотря на то что летопись недвусмысленно сообщала, что Опричный двор построили на правой стороне Воздвиженки, между ней и Никитской улицей, утверждал, что он находился на левом углу Воздвиженки, на месте двора Стрешнева. Однако при работах метрополитена удалось уточнить место Опричного двора и таким образом подтвердить слова Штадена о слое песка, покрывавшем его территорию: «…на значительной глубине, среди обычных почвенных слоев, шурфы прошли через пласт белого речного песка, лежавшего на большой площади», как отмечалось в отчете метростроевцев (хотя и по последним исследованиям «соотнесение обнаруженных при раскопках сооружений с хозяйственными постройками Опричного двора, описанных Г. Штаденом, весьма вероятно, но не может быть пока строго доказано»).

Тот же Штаден писал и о церкви, стоявшей вне стен Опричного двора, рядом с которой «висели колокола, которые великий князь награбил и отобрал в Великом Новгороде». Можно думать, что речь идет о церкви Дмитрия Солунского, упоминаемой в летописном рассказе о постройке двора. Она в XVII в. еще называлась «что на старом Государевом Загородном Дворе» и находилась примерно в 100 саженях к северу от современного здания № 7. Эта церковь к концу XVIII в. сильно обветшала («Фундамент весь худ и осыпался… над олтарями одна разселина посредине через всю церковь… своды в трапезе все текут и в разселинах…»). Поскольку в ее приходе насчитывалось только два двора – Загряжского и Главной аптеки (позже «новое» здание университета), то решили церковь упразднить, здание снести, материал передать на ограду Крестовоздвиженского монастыря на Воздвиженке (№ 9). Церковная земля впоследствии перешла к соседним владельцам, и в том числе углового дома № 7/4.

В середине XVII в. место, где стоит современный дом, принадлежало двум владельцам из рода Пушкиных – согласно так называемой Строельной книге 1657 г., это было владение «боярина и оружничьего Григория Гавриловича, да Бориса Григорьева сына Пушкиных». Григорий Пушкин (по прозванию Косой) неоднократно посылался с важными поручениями – послом в Польшу и Швецию, был при дворе сокольничим (заведовал княжеской охотой). Его двоюродный брат Борис Григорьевич, по прозванию Сулемшин-Безногий (сын Григория Григорьевича Сулемши), всю жизнь провел на государевой службе воеводой в самых разных уголках обширной Московии. Он «местничал» с князем Дмитрием Пожарским, считая себя и свой род обиженным при назначении в помощь ему. Пушкин отказался ехать к войскам, выступившим в поход, и за своевольничанье попал в тюрьму.

Так как Григорий Пушкин был бездетен, то его двор перешел к племяннику Матвею Степановичу, стольнику, окольничему (придворные чины) и воеводе, а потом к его сыну Федору Пушкину. Последний поплатился жизнью за участие в заговоре против царя Петра, возглавляемом стрелецким полковником Иваном Цыклером и окольничим Алексеем Соковниным. Зять Соковнина и свойственник Цыклера Федор Пушкин умышлял: «Надо его, государя, убить». Заговорщиков арестовали и после жестоких пыток казнили в Преображенском, а имущество конфисковали.

Часть его отдали дальним родственникам, а часть оставалась в казне. Позднее дом на Моховой перешел к вдове Федора Пушкина и потом к четырем ее дочерям, и в том числе Прасковье, вышедшей замуж за Петра Александровича Дорошенко, сына знаменитого украинского гетмана, боровшегося за независимость своей родины от России и Польши. Он потерпел неудачу и окончил жизнь в России, где ему отдали село Ярополец близ Москвы. Дочь от этого брака, Екатерина Дорошенко, вышла замуж за генерал-поручика Александра Артемьевича Загряжского, в руках которого соединились оба бывших пушкинских двора на Моховой (он приобрел части, принадлежавшие сестрам жены).

Второй пушкинский двор перешел от Бориса Григорьевича к его сыну Ивану, потом к его вдове Мавре и впоследствии к дочери Анне, вышедшей замуж за Ивана Алексеевича Головкина. У нее участок купил Платон Иванович Мусин-Пушкин, занимавший важную должность президента Коммерц-коллегии. При дворе он пользовался большим весом, что объяснялось тем, что он якобы был внебрачным сыном царя Алексея Михайловича и, следовательно, братом Петра I. Мусина-Пушкина неоднократно посылали с дипломатическими поручениями, а при Анне Иоанновне он сделал хорошую карьеру, однако был лишен всего при обнаружении «заговора Волынского». Он оказался втянутым в кружок тех, кто собирался вокруг министра императрицы Анны Иоанновны Артемия Волынского, являлся, по словам следственного дела, его «конфидентом», доверенным лицом. Умный и честолюбивый Волынский сблизился с несколькими образованными русскими, рассуждавшими о необходимости коренных реформ управления государством и осуждавшими действия приближенных к Анне Иоанновне, а о самой государыне они говорили «с поношением о высокой фамилии ея императорского величества». Все это привело к аресту Волынского и его сподвижников, к ужасным пыткам и жестокой казни. Мусина-Пушкина пощадили – ему урезали язык и сослали в Соловецкий монастырь, посадив в каменную тюрьму без печей и окон. Через полтора года на престол вошла Елизавета Петровна, и Мусина-Пушкина освободили. Его сыновья в 1763 г. продали возвращенный им участок на углу Моховой и Воздвиженки А.А. Загряжскому, который получил все дворы здесь.

Можно отметить, что дочь Платона Мусина-Пушкина Надежда вышла замуж за Афанасия Николаевича Гончарова, а их сын Николай Гончаров женился на внучке А.А. Загряжского Наталье Ивановне Загряжской, а их дочерью была Наталья Николаевна, жена А.С. Пушкина.

На участке Загряжского находился каменный дом, стоявший торцом к Моховой, а на самом углу – сад. В 1786 г. этот участок приобретает богатый купец Петр Михайлович Гусятников, представитель одного из самых выдающихся купеческих родов в Москве XVIII столетия, принадлежавших к группе «именитых граждан», то есть высшего слоя купечества. По документам Гусятниковы прослеживаются в Москве с конца XVII в. Богатство они получили, занимаясь питейными откупами, доходы от которых потом составили основу для финансирования промышленных предприятий, в частности шляпной и нескольких ткацких фабрик.

Петр Михайлович Гусятников был купцом весьма предприимчивым, оборотистым и стал «выдающимся по богатству москвичом». Дети и внуки его отошли от купечества и перешли в дворянское сословие: сын Николай, гусарский офицер, был принят в лучших московских домах, дочь Евгения, вышедшая замуж за художника Н.А. Майкова, стала писательницей. В семье Майковых воспитывались будущие выдающиеся деятели русской культуры поэт Аполлон, историк литературы Леонид, публицист Валериан, прозаик Владимир. Другая ветвь Гусятниковых оказалась связанной с видными русскими государственными деятелями – братьями Алексеем и Михаилом Орловыми. Племянница Н.М. Гусятникова Елизавета была гражданской женой Федора Григорьевича Орлова, одного из тех братьев Орловых, которые участвовали в возведении на престол Екатерины II, матерью Алексея, шефа жандармов при Николае I, и Михаила Орловых, участника декабристского движения.

После П.М. Гусятникова усадьба на Моховой перешла к его вдове Наталье Ивановне, потом к сыну Михаилу, а от него к внуку Николаю Михайловичу. Среди последующих владельцев числятся Василий и Константин Николаевичи Петровы, которые, вероятнее всего, были внебрачными детьми Н.М. Гусятникова. В отделе изобразительных источников Исторического музея хранится картина, на которой изображены, предположительно в доме на углу Моховой и Воздвиженки, они и другие члены семьи Гусятниковых во время помолвки внебрачной дочери Н.М. Гусятникова Александры Николаевны с архитектором Ф.Ф. Рихтером.

В 1857 г. владельцем этого участка был петербургский купец Егор Михайлович Скворцов. Он выстроил здесь новый каменный дом, благодаря несчастному случаю: обвалилась часть Кремлевской стены. Начался ремонт, Скворцов приобрел старый кирпич на постройку большого дома на Моховой (по другим сведениям, он использовал материалы, оставшиеся после разборки Большого Каменного моста). Газета «Московские губернские ведомости» сообщала в 1859 г.: «Из купленного оставшегося от разломки старого материала с добавлением нового, построен купцом Скворцовым большой доходный дом на углу Моховой, по проекту архитектора Никольского (Алексея Дмитриевича. – Авт.). Фасад этого здания довольно красивый, внизу – хорошие магазины; в верхних этажах квартиры различного объема».

В старом доме Гусятникова в 1827–1828 гг. помещался известный московский пансион Кистера, в котором преподавал писатель П.Ф. Калайдович. По воспоминаниям, из его класса «выходили не умнее и не много ученее, чем приходили, но зато выходили бодрее духом, проникнутые прелестью поэзии, с сознанием человеческого достоинства». В этом пансионе учился Тимофей Грановский, будущий известный историк, профессор Московского университета. Позднее, в 60-х гг. XIX в., тут находился пансион Р.И. Циммермана.

После возвращения из ссылки в этом доме жил Д.И. Завалишин, последний оставшийся в живых декабрист: «…перевезенный из Читы в Москву, Д.И. Завалишин почувствовал себя как будто вновь на свободе, которая при том же открывала ему более обширное поле деятельности в благоприятное время всяческих реформ и в виду такого обширного района, который представлял богатый и интеллигентный город. За все это время пребывания в пределах родной страны самая энергия его, не уставающая и беспокойная, даже несомненно удвоилась. В московских письмах он постоянно жалуется на недосуг по поводу спешных и неотлагательных занятий». Он работал в комитете грамотности и получал там ничтожное жалованье, на которое кое-как питался и ютился в небольшой комнатке с перегородкой. О нем писали, что он «в обществе был приятным дамским собеседником и галантным кавалером в лучшем смысле слова. Он умел нравиться женщинам не по одному только, что в совершенстве владел тонкими манерами и превосходным французским языком, как природный француз… Имея от роду уже около 75 лет, он женился в Москве на молодой особе (гувернантке) во второй раз и прижил с нею пятерых детей, из которых в последнее время жизни потерял четверых вместе с их матерью. Эти беспощадные удары судьбы один за другим и ускорили его смерть, хотя еще утром того дня он был бодр и свеж». Он скончался 5 февраля 1892 г. на 88-м году жизни.

В старом доме находился Коммерческий суд, где в словесном столе (отделе) суда, там, где «более словесно, чем письменно» разбирались и улаживались спорные дела купцов, служил А.Н. Островский. Он перешел сюда 10 декабря 1845 г. из Совестного суда (см. главу «Площадь Революции») на внештатную должность с «производством жалованья, столовых и квартирных денег по трудам и заслугам». Служба в судах дала ему богатейший материал для его пьес, и, конечно, без службы в Коммерческом суде не была бы написана пьеса «Доходное место» и, возможно, не родился бы знаменитый русский драматург. К этому времени относятся первые его произведения, которые увидели свет: «Банкрот», «Сцены из комедии „Несостоятельный должник“», «Картина семейного счастья», «Записки замоскворецкого жителя» и «Свои люди – сочтемся». О последней пьесе в Москве заговорили как о чем-то небывалом, и она стала причиной установления над автором негласного полицейского надзора.

Деталь фасада гостиницы «Петергоф»

Правда, Островский и его товарищи по работе не были завалены делами. «Мы приходили в суд, – вспоминал он, – часов в одиннадцать, и у нас начиналось литературное утро. Разговаривали и спорили о литературе и так незаметно досиживали до трех часов. После трех часов отправлялись в кофейную…»

Островский в основном был занят своими литературными трудами – он становился известным в Москве. Работа же в суде была отнюдь не на первом месте, и его в конце концов пришлось вызывать на работу под расписку, принесенную полицейским приставом. Вскоре же, в январе 1851 г., Островский подает прошение об отставке, чтобы посвятить себя литературе и театру.

Старый дом дожил почти до конца XIX столетия. В 1899 г. его покупает Российское общество застрахования капиталов и доходов, сносит старые постройки и возводит современное здание, первый этаж которого сдается под магазины, а в остальных помещается гостиница „Петергоф“ и квартиры. Архитектором был В.В. Шауб, о творении которого газета «Неделя строителя» отозвалась так: «Огромный новый дом гостиницы „Петергоф“… по внешности не вполне удачен. Он выдержан в сухом мюнхенском стиле „Style nouveau“». Гостиничный ресторан и сад при нем пользовались успехом. Как писал архитектор И.Е. Бондаренко, «постоянные рекламы о „настоящих сибирских пельменях“ и недорогие блюда привлекали публику особенно для завтраков и ужинов». Другой мемуарист, Н.П. Розанов, с грустью вспоминал под старость: «В „Петергофе” к графинчику водки подавалась бесплатная закуска на 12 тарелочках, и притом закуска очень аппетитная».

Часть здания занимали дорогие квартиры. В дни городских боев в декабре 1905 г. одну из них снимала некая М.Ф. Юрковская, более известная под сценическим псевдонимом Андреева, в квартире которой жил с ней писатель М. Горький. Здесь, по воспоминаниям, Серов рисовал его портрет, и сюда приходили многие знакомые писателя – Чириков, Андреев, Бальмонт, Бунин, Шаляпин.

Андреева в среде подпольщиков получила кличку Феномен, то есть необычное и редкое явление, и даже они поражались, как такая успешная актриса могла связаться с ними. Ее квартира превратилась в сборный пункт восставших против правительства. Там находилась организованная Красиным оружейная мастерская, подготавливались вооруженные вылазки, не только собирали, но и раздавали оружие. Всем этим заведовал некто Богомолов, с подходящими «революционными» кличками Черт и Дьявол. Как вспоминала Андреева, «в квартире на Воздвиженке у меня была организована лаборатория по изготовлению так называемых болгарских бомб… Лаборатория была в известной комнате позади кабинета Ал. Макс. (Горького), с выходом только в этот кабинет. Так как Ал. Макс. очень любил птиц и всегда держал их у себя, где жил, то в этой комнате во все окно была устроена клетка со всевозможными породами синиц – почему эта комната называлась птицевой».

Бомбисты начиняли бомбы в жилом доме, где жили многие постояльцы, и, по словам той же Андреевой, «далеко не все из них (бомбистов. – Авт.) были внимательны и осторожны, и не только Ал. М.-ч., что было совершенно недопустимо, но и весь участок мог взлететь на воздух, ибо в комнате объявилась уже порядочная горка этих бомб».

Квартиру, в которой собирались руководители вооруженного восстания и находился склад оружия, охранял отряд из 12 грузин, вооруженных «револьверами, динамитом и бомбами». Горький с одобрением сообщал об их деятельности жене (с Андреевой он жил не венчаясь): «Они уже трижды дрались и всегда успешно… их отряд в 25 человек разогнал толпу тысяч в 5, причем они убили 14, ранили около 40».

Горький радовался, узнавая об убитых, он активно помогал большевикам: добывал оружие, принадлежности для типографии, писал прокламации, собирал деньги, но потом, после 1917 г., обвиняя большевиков, возможно, раскаивался в содеянном…

В доме находилась студия одного из самых значительных пейзажистов начала XX в. Василия Никитовича Мешкова, близкого к Сурикову и Поленову, принимавшего активное участие в художественной жизни России. Его студия пользовалась, по словам современника, гравера И.Н. Павлова, «громаднейшим успехом» и «играла заметную роль в воспитании молодых поколений живописцев». В числе его учеников были такие крупные художники, как Н.П. Ульянов, П.М. Шухмин, В.Н. Яковлев. «Мешков вел преподавание с энтузиазмом, отлично ставил рисунок. Под его руководством художники получали твердые основы изобразительного искусства и выходили с серьезными профессиональными навыками… В творческой судьбе своих учеников Мешков оставил большой след, но он много делал для них и личным участливым отношением и помощью в чисто жизненных делах».

Один из его учеников художник С.А. Лучишкин вспоминал о мастерской: «Василий Никитович Мешков жил в доме на углу Воздвиженки и Моховой. Окна его квартиры на пятом этаже выходили на Кутафью башню и Троицкие ворота Кремля, за которыми виднелись главы соборов и колокольня Ивана Великого. Здесь, в своей просторной мастерской, Василий Никитович по вечерам вел студию. Я пришел к нему, потому что любил его как отличного рисовальщика. Особенно меня привлекали его портреты, выполненные сангиной (техника рисунка красно-коричневыми карандашами. – Авт.). Народу в студии было немного. Мы собирались три раза в неделю и рисовали натуру… Мне нравилась деловая собранная атмосфера занятий и то, как Мешков обращался с учениками. За его сумрачностью угадывалась большая доброта, и голос его бывал тих, ласков».

В том же доме была последняя квартира даровитого писателя Александра Ивановича Эртеля. Л.Н. Толстой считал, что у него есть «такое знание народного быта, какого я не знаю ни у одного писателя». Бунин ставил Эртеля наравне с Гаршиным, Короленко, Успенским. Он вспоминал, как однажды в чудесный морозный день сидел в его квартире в этом доме и, «как всегда при встречах с ним, думал: „Какая умница, какой талант в каждом слове, в каждой усмешке! Какая смесь мужественности и мягкости, твердости и деликатности“».

Эсфирь Шуб, известный кинорежиссер, вспоминала, как она побывала у Эртеля: «Вход в квартиру со стороны Воздвиженки. Подымаюсь на лифте… Все комнаты обставлены с комфортом. Бросается в глаза большое количество книжных шкафов. Они в каждой комнате. Эта огромная библиотека (главным образом из русских и английских книг), собранных Александром Ивановичем». У Эртеля остановился знаменитый театральный режиссер Гордон Крэг, когда он в 1911 г. ставил «Гамлета» в Художественном театре.

В этой квартире Эртель скончался в 1908 г. 52 лет от роду.

В этом же доме в 1913–1919 гг. жил самый известный в ту пору тенор Леонид Витальевич Собинов, находившийся тогда в зените славы. Он слепо верил и помогал большевикам, рассорился из-за этого с Шаляпиным и сполна заплатил за эту веру – одного его сына, офицера Белой армии, застрелил красный командир, которого тот запретил обыскивать, поверив его «честному слову», а второго сына, профессора Берлинской консерватории, вывезли после войны из Германии в СССР, где он встретил свою смерть.

После переворота 1917 г. «Петергоф», как и многие другие московские гостиницы, заняли бежавшие из Петрограда новые хозяева: тут сначала поместился секретариат Центрального комитета коммунистов, а потом так называемый 4-й Дом Советов, где поселились партийные чиновники разных рангов, в числе которых были А.И. Рыков, Н.А. Семашко, И.И. Скворцов-Степанов, Е.Д. Стасова. В этом доме находились многие учреждения ЦИК (то есть Центрального исполнительного комитета), как, например, транспортный отдел или же комиссия по земельному устройству трудящихся евреев, возглавляемая П.Г. Смидовичем, который помогал не только евреям, но по совместительству и «народностям северных окраин».

Долгие годы в этом здании находилась приемная председателя Президиума Верховного Совета Калинина, а затем и других председателей этого декоративного органа.

Московский университет

За этим домом начинаются владения Московского университета. В Москве в последнее время расплодилось несчетное множество университетов, ведь каждое учебное заведение норовит назвать себя этим словом: так престижнее, ведь есть надежда, что кто-нибудь и купится на название. Но Московский университет – один и как был единственным, так и остался им. На протяжении двух с половиной столетий это очаг русского просвещения и крупнейший центр научного творчества; только простое перечисление имен его выдающихся ученых займет десятки страниц. Как писал замечательный историк А.А. Кизеветтер, отправленный советской властью в эмиграцию, «и по центральности своего географического положения и, – в значительной мере, – по блестящему составу своих преподавательских сил, Московский Университет являлся (и добавим – является и сейчас. – Авт.) магнитом величайшего притяжения для учащейся молодежи всех без исключения областей громадной России».

Университет с самых первых лет своих активно участвовал не только в образовании юношества, что было его главной задачей, но и в культурной жизни. Под его эгидой стала издаваться первая московская газета «Московские ведомости», где он в 1764 г., движимый «желанием наиболее вспомоществовать к успехам в Науках и Художествах», объявлял об открытии для тех, «кто имеют щастие знать, сколь полезно и приятно для себя и для общества иметь просвещенный разум», публичных классов.

Университет занимает два участка по сторонам Большой Никитской улицы. На левой стороне находится «новый» (№ 11), а на правой стороне – так называемый «старый» университет (№ 9).

Старейшее в России светское высшее учебное заведение, основанное в 1755 г., открыли в здании на Красной площади. Но уже вскоре после открытия стала ощущаться нужда в дополнительных помещениях, ибо, как выяснилось, это здание студентов «за крайним утеснением едва помещать может». В 1756 г. удалось нанять (а впоследствии и купить) на правом углу Моховой и Большой Никитской усадьбу князя Репнина: «для учеников в гимназиях онаго Университета и ради слушаниям профессорских лекций, також для аудитории, канцелярии, библиотеки и типографии, за теснотою отданных для того Университета близ Никольских ворот дому…» В доме, приобретенном у Репнина, устроили актовый зал, в котором один из первых русских профессоров Московского университета Николай Поповский произнес пророческие слова: «Мы, принадлежащие к сему наукам посвященному месту… дождемся блаженного оного времени, когда из сего места произойдут судии, правду от клеветы отделяющие; полководцы, на море и на земле спокойство своего отечества утверждающие; когда процветут здесь мужи, закрытые натуры таинства открывающие».

Впоследствии университет расширил свою территорию за счет двух кварталов, разделенных переулком, заняв несколько усадеб на высоком берегу Неглинной. Там же находились и две церкви – Святого Дионисия Ареопагита (то есть члена ареопага, органа государственной власти в Афинах. – Авт.) и Святого Леонтия Ростовского на Успенском вражке. Первая стояла на углу Большой Никитской и ныне не существующего Леонтьевского переулка, проходившего северо-западнее Моховой улицы, примерно там, где находится арка в здании Зоологического музея. Храм упоминается в 1625 г. и был тогда деревянным, а после пожара 1629 г. его выстроили в камне. Церковные приделы числились как домовые при репнинской усадьбе, и владелец после покупки главного дома университетом отдал ему приделы, но, так как они были настолько ветхи, что службы в них не отправлялись, в 1791 г. церковь велели сломать, а землю отдать университету. Вторая церковь, Святого Леонтия Ростовского, стояла примерно посередине переулка, который по ней назывался Леонтьевским; недалеко от нее находился Успенский вражек, то есть церковь находилась у оврага, по дну которого струилась небольшая речка (она текла примерно там, где ныне проход под крыльцом здания университета). Этот вражек упоминается в летописи в 1560 г., когда царь Иван Грозный участвовал в тушении пожара: «Велик подвиг учинил со князем Владимиром Андреевичем и с Бояры о унятии пожара… на Успленском врагу став встречю огню».

Церковь Святого Леонтия Ростовского была одной из построенных в 1519 г. по повелению великого князя Василия III итальянским зодчим Алевизом. К концу XVIII в. она совсем обветшала, «поколику кровля обвалилась и сквозь своды проходит течь, печь упала, над дверью расселина, и входить в нее небезопасно, а западная стена расселась…». Церковь бедствовала, в приходе был только один двор, и митрополит Платон велел ее снести, а материал отдать на достройку Георгиевской в Грузинах церкви, а землю передать университету.

Всего в состав «старого» университета вошли два церковных участка и семь частных владений. Так, справа от репнинской усадьбы были куплены: дом коллежского асессора Г.Д. Ивашкина в 1773 г. и княгини А.И. Волконской в 1782 г. (до этого принадлежавший Фонвизиным, один из которых стал директором университета, а другой – известным писателем). Через три года газета «Московские ведомости» объявила, что она «за приятнейший считает долг излить радость свою в сердца сограждан своих и их уведомить, что сего 1785 года, Сентября 26 дня, пекущаяся о просвещении подданных своих Екатерина Великая благоволила оказать новый опыт своей щедроты, купя дом генерал-поручика князя Барятинского, что на Моховой, и пожаловав оный Университету». По убеждению газеты, этот подарок обязательно «воспламенит в юных сердцах университетских питомцев вящее прилежание к наукам и вечную благодарность к источнику своего просвещения и своего счастия».

Большая усадьба князя Ивана Сергеевича Барятинского с каменными и деревянными строениями, садом и оранжереей, ставшей основой учебного ботанического сада, занимала правую часть нынешнего университетского участка (№ 9). В XVII в. она принадлежала боярам Морозовым – по сведениям 1629 г., владельцем ее был Глеб Иванович Морозов. Более известен его брат Борис, который занимал первое место при дворе царя Алексея Михайловича, был его воспитателем и провел на придворной службе безотлучно 13 лет. Женой Глеба Морозова была Федосья, урожденная Соковнина, та самая боярыня Морозова, которая изображена на знаменитой картине В.И. Сурикова – неистовая ревнительница истинной древлеправославной веры, жестоко пострадавшая за нее: ее уморили голодом в земляной тюрьме Пафнутьева монастыря в Боровске. После смерти Глеба Ивановича двор перешел во владение другого его брата боярина Михаила Морозова, а в 1680 г. – к стольникам Василию и Михаилу Грушецким. Через два года они уступили его князю Федору Семеновичу Урусову, перешедший как приданое дочери Марии при выходе ее замуж за князя Бориса Ивановича Куракина, известного дипломата петровского времени. В 1737 г. она продала весь двор «с каменным и деревянным строением и с садом и при нем имеющеюся церковью, а та церковь построена на приходской церкви отцом ее, и в ней со всякою церковною утварью, со святыми образами», князю Ивану Федоровичу Барятинскому, генерал-аншефу и московскому генерал-губернатору. От него владение перешло к сыну Александру и внуку Ивану Сергеевичу, генерал-поручику и приближенному цесаревича Павла Петровича, будущего императора.

Через год после пожалования усадьбы Барятинского университет начал строить свое собственное здание: закладка его центральной части (флигеля были построены несколько раньше) происходила 23 августа 1786 г. Куратор М.М. Херасков положил первый камень с медной доской, «изображающей высочайшие щедроты Ея Императорского Величества, всемилостивейше оказанные Университету в сооружении Московским Музам толь огромного здания». Здание, на которое ассигновали 125 тысяч рублей («с дозволением брать и потребное число материалов, оставшихся от Кремлевского строения»), было действительно огромным: не многие московские постройки могли сравниться с ним. Сооружалось оно по проекту и под надзором архитектора М.Ф. Казакова.

Новое здание университета закончили в 1793 г. Сохранилась акварель сына архитектора, сделанная от Кремлевской стены, на которой показано величественное краснокирпичное здание с белой отделкой, возвышающееся над низкой и неприглядной застройкой правого берега Неглинной. Авторы двухтомной истории Московского университета, изданной к его 200-летию, пытаясь охарактеризовать это здание, написали, что оно проникнуто гуманизмом, причем не каким-то, а «подлинным», а также и особой «глубокой народностью», но как это конкретно проявлялось, так и осталось неясным. Они же утверждали, что Казаков «обеспечил наиболее удобное в тех условиях размещение учебных аудиторий, кабинетов и других помещений», хотя современники отмечали крайнее неудобство этого самого размещения: «Каждому воспитаннику приходилось в день взбежать не меньше четырех раз по лестнице ступенек в 60 или 70, и столько же раз сбежать вниз, да пройти двором саженей на 30 не менее 14 раз, не считая переходов по коридорам, сеням и покоям».

Тогда еще не были выработаны требования к многим типам общественных зданий и, в частности, высших учебных заведений. Казаков в своей постройке исходил из привычных в то время образцов общественных сооружений: он просто повторил распространенный и привычный облик большого усадебного здания. Все равно, что было строить – больницу или университет. По этой схеме основной дом ставился в глубине парадного двора, два флигеля выдавались на красную линию улицы, а в центре главного здания располагалась либо церковь (в больнице), либо актовый зал (в университете).

В связи с этим интересно сравнить Московский университет с выполненным примерно в то же время проектом университета в Шарлотсвилле (штат Вирджиния) Томаса Джефферсона, философа, архитектора и президента США. Там он создал не одно здание для всего университета, а десять функционально удобных отдельных построек, в каждой из которых находился лекционный зал и квартиры. Для русского же проекта было важно фасадное представление торжественного здания, воплощение богатства и «щедрот» государыни своим подданным.

Этому зданию оказалось не суждено прожить долго – через 19 лет оно окуталось клубами дыма, через которые прорывалось пламя пожара, объявшее все строение.

Отечественная война 1812 г. стала жестоким испытанием для Московского университета. Он запылал одним из первых – уже 4 сентября 1812 г., и в ночь с 4 на 5 сентября сгорело все, что могло гореть. По словам профессора Христиана Штельцера, оставшегося в Москве, 4 сентября «в 9 часов утра полетела головня через Никитскую и упала на старую, развалившуюся конюшню напротив моей квартиры (в ректорском доме). В то же самое время загорелась и внутренность, буря понесла огонь на дровяной двор, и в течение нескольких часов сгорели большой каменный дом при выходе на Моховую, принадлежащие к оному конюшни и кладовые, анатомический театр и соединенные с ним покои».

Пожар поглотил бесценные сокровища, накопленные в его стенах за более чем 50 лет, протекших со дня его основания. Историк университета С.П. Шевырев писал: «Погиб музей, погибло собрание естественных произведений, одно из первых в Европе того времени, библиотека, имевшая более 20 000 книг, отличное собрание физических, астрономических, химических, хирургических и акушерских инструментов. Спасены были только немногие драгоценные камни музея. Тогда же погибли библиотеки профессоров Баузе, Страхова и других. Невозвратима потеря первой, богатой древними книгами и рукописями». Погиб и архив университета, и если бы не И.М. Снегирев, который, будучи архивариусом, взял при эвакуации семьи громоздкие тома протоколов заседаний совета и таким образом спас неоценимые сведения о ранних годах истории университета, то мы бы сейчас ничего не знали о них.

После изгнания захватчиков университет представлял собой печальное зрелище. Как писал С.П. Шевырев, он «стоял обгорелой развалиной среди огромного пожарища Москвы. Под грудами пепла погребено было все ученое имущество Университета. Сколько слез, сколько вздохов, сколько воспоминаний возбуждала эта живая развалина, памятник милый и грустный для сердца его Профессоров и Студентов. От запада приняв науку и добросовестно возделав ее у себя, от него же принял Университет меч и огонь, опустошившие сокровища его образования».

Но уже вскоре после оставления Москвы наполеоновскими войсками университет возобновил издание газеты «Московские ведомости», которая 23 ноября 1812 г. сообщила: «Враг человечества, упившись кровию невинных, с адскою в сердце злобою оставил древнюю нашу Столицу, и каждый из нас за попечительным о благе нашем Правительством занимается теперь беспрепятственно отправлением дел своих».

Профессора университета вернулись из эвакуации в мае 1813 г., а в августе те же «Московские ведомости» пригласили студентов вернуться в свою альма-матер и объявили о начале нового учебного года.

Солнечные часы

Требовались огромные средства для восстановления сгоревшего города: ежегодно казна отпускала по миллиону рублей на восстановление его, создали Комиссию для строений, в которой работали лучшие архитекторы и строители, разработали план планировки и строительства: «Москва, недавно представлявшая груды развалин и повсеместное опустошение, ныне… с наилучшим успехом возобновляется во всех отношениях, облекаясь в великолепие, превосходящее даже то, в коем была до своего нещастия – одни учебные заведения, начиная с превосходного университетского здания… остаются в разрушенном состоянии как бы без внимания и попечения». До университета очередь дошла только к январю 1817 г., когда решился вопрос о финансировании строительных работ: ассигновали 486 699 рублей и назначили Доменико Жилярди архитектором университета.

Пока восстанавливалось университетское здание, профессора и студенты ютились в неприспособленных помещениях соседнего дома купца Заикина (с 1814 г. принадлежавшего гвардии корнету Яковлеву) на углу Большой Никитской и Долгоруковского (сейчас Никитского) переулка.

По проекту Жилярди без изменений остались общие очертания здания. Оно было выстроено «покоем» (то есть в виде буквы «п»), однако стало выше на 6,5 м, и существенно изменился парадный фасад – в центре его появились мощные колонны вместо прежних, которые, по словам старых документов, «быв слишком тонки, обезображивают фасаду, не соответствуют огромности здания».

Строительство – большое и сложное – закончилось довольно быстро, и уже 5 июля 1819 г. под звуки хоровой кантаты Д.Н. Кашина на слова «Возобновление Минервина храма» состоялось торжество открытия нового здания.

Фасад украшен суровым монументальным дорическим восьмиколонным портиком, в поле которого среди лавровых венков, лир, глобусов демонстрируется советский орден Ленина на месте прежнего двуглавого орла под императорской короной. За колоннами – барельеф работы Г.Т. Замараева, изображающий девять муз (слева направо: Клио, Талия, Эрато, Евтерпа, Полигимния, Каллиопа, Терпсихора, Урания и Мельпомена), а над окнами первого этажа – созданные тем же скульптором львиные маски. В центре фасада лестницы ведут к главному входу, под аркой вход в тоннель под зданием, ведущий на двор, а под тоннелем течет речка, взятая в коллектор. Слева и справа от главного входа – памятники университетским воспитанникам Александру Герцену и Николаю Огареву (скульптор Н.А. Андреев), открытые 10 декабря 1922 г. председателем Московского совета Л.Б. Каменевым.

За высокими окнами второго этажа скрывается шедевр Жилярди – один из самых красивых парадных залов русского классицизма, украшенный барельефами работы скульптора Г.Т. Замараева и гризайльной росписью Сантина Ольделли (по рисункам самого Жилярди). В этом зале проходили выпускные акты, вручались дипломы окончившим университет. Сейчас он используется для выставок, но там когда-то был читальный зал, и студентами мы с удовольствием работали в нем. Несмотря на его торжественность и, казалось бы, официальность, здесь было очень уютно.

Архитектор Доменико Жилярди

Справа и слева от Актового зала находились аудитории, библиотека и лаборатории, которые неоднократно перепланировали и перестраивали, и от старой планировки остались лишь круглые аудитории в крыльях здания. В правом крыле проходили заседания Совета, возглавляемого ректором. Теперь там находится библиотека, подаренная университету его ректором И.Г. Петровским. В левом крыле часто читали лекции выдающиеся университетские профессора, проводились заседания созданного в 1811 г. Общества любителей российской словесности. На фасадной стене левого крыла сохранились солнечные часы из белого мрамора, выполненные скульптором И.П. Витали.

Верхний этаж здания до 1858 г. занимало студенческое общежитие, где в комнатах жили по 10 человек. В.Г. Белинский писал родным: «Сами посудите, можно ли при таком многолюдстве заниматься делом? Теснота, толкотня, крик, шум, споры; один ходит, другой играет на гитаре, третий на скрипке, четвертый читает вслух – словом, кто во что горазд!»

Со стороны двора фасад остался прежним, еще казаковским. В университетском дворе, уже довольно плотно застроенном, остатки когда-то большого тенистого сада. В части его, ближайшей к современному Геологическому музею, были большие оранжереи, приобретенные вместе с усадьбой князя Барятинского и составившие основу университетского ботанического сада. Сейчас сад во дворе со всех сторон ограничен зданиями, построенными в основном в XIX в. по проектам архитектора К.М. Быковского.

Но самым старым зданием здесь являлся так называемый Ректорский дом, переживший многие невзгоды в его долгой истории и уступивший только натиску российской современности. Возможно, что в основе его находилась постройка XVII в., но в большей части он относится к XVIII в. Дом принадлежал князьям Волконским, у которых его приобрели для университета в начале XIX в. Ректорским его называли потому, что на его втором этаже находилась большая квартира, предоставлявшаяся университетским ректорам. В пожар 1812 г. дом уцелел потому, что профессор Штельцер, оставшийся в Москве и имевший квартиру в нем, как-то сумел отстоять его от пламени.

В доме были и квартиры профессоров. Здесь жил юрист, любитель театра Н.Н. Сандунов, у которого часто бывали московские актеры. Один из профессоров, И.А. Двигубский, устроил на террасе дома метеорологическую обсерваторию, результаты наблюдений которой регулярно публиковались в газете «Московские ведомости». В этом доме он работал над изданием одного из немногих тогда научных журналов «Новый магазин естественной истории, физики, химии, сведений экономических», где помещались оригинальные статьи и, в частности, работы Ломоносова, также появилась первая печатная работа студента Герцена.

Ректор А.В. Болдырев уступил часть своей квартиры профессору Н.И. Надеждину. По воспоминаниям воспитанника университета филолога Ф.И. Буслаева, «на университетском дворе, направо у самых ворот, выходящих в Долгоруковский переулок, стояло тогда высокое каменное здание, которое было занято квартирою ректора университета Болдырева, профессора арабского и персидского языков, очень доброго и всеми уважаемого. Он был тогда человек уже пожилой, очень любил молодого профессора эстетики Надеждина и дал ему помещение у себя, а Надеждин в свою очередь в одной из своих комнат держал при себе Белинского, впоследствии ставшего знаменитым критиком, а тогда не более как студента, который, не кончив университетского курса, был сотрудником и правою рукою Надеждина, редактора, издававшего в то время журнал „Телескоп“».

Геологический музей

В журнале Надеждин поместил «Философическое письмо» Чаадаева (тоже воспитанника университета), вызывавшее резкую реакцию властей: Чаадаева объявили сумасшедшим, Надеждина сослали, Болдырева уволили. В 1871 г. ректором был избран известный историк С.М. Соловьев, который не захотел использовать казенную квартиру и уступил ее под физическую лабораторию профессора А.Г. Столетова, до этого буквально ютившуюся в совершенно неприспособленном помещении. Со временем лаборатория заняла и остальную часть второго этажа, где была квартира химика В.В. Марковникова. Столетов прославился исследованиями фотоэффекта и созданием фотоэлемента. Здесь же работал талантливый самоучка И.Ф. Усагин, создавший трансформатор, и знаменитый физик П.Н. Лебедев, измеривший давление света (его лаборатория располагалась в подвале здания).

После постройки Физического института ректорский дом стал обычным жилым, занятым квартирами профессоров университета. В нем жили известные геологи А.П. и М.В. Павловы.

Недавно вместо него выстроили бездарную подделку под XVII в., да еще надстроенную каким-то вздорным мезонином.

Слева от ректорского дома – здание лаборатории органической химии, стоящее уже по линии Никитского переулка и выстроенное в 1883 г. по проекту архитектора А.А. Никифорова. В 1893 г. химическую лабораторию возглавил Н.Д. Зелинский, прославившийся работами по органическому катализу и нефтехимии. В левой части здания у входа находится мемориальная доска, на которой написано: «Здесь работал и жил в 1893–1950 гг. великий русский химик Николай Дмитриевич Зелинский», а на двери сохранилась металлическая дощечка с надписью «Н.Д. Зелинский». До переезда университета на Воробьевы горы тут помещался химический факультет. Теперь почти все здание отдано институту Европы (а кроме института еще и ресторану!).

С юго-западной стороны университетский сад ограничен зданиями, выходящими на Большую Никитскую улицу. Это Зоологический и Ботанический корпуса, выстроенные архитектором К.М. Быковским на месте дома Мосолова XVIII в. и Больничного корпуса 1807 г. Облик обоих зданий ясно говорит об их назначении: на Ботаническом корпусе – растительный орнамент, а Зоологический украшен изображениями животных – медведей, обезьян, птиц, белок, баранов, летучих мышей, и даже в капителях колонн выглядывают головки зайцев и сов.

Здесь располагается один из лучших в России Зоологический музей (второй после петербургского по богатству коллекций). В этом здании работал знаменитый зоолог А.Н. Северцов. Зоологический корпус – одна из лучших построек университетского архитектора К.М. Быковского – создан в 1898–1902 гг. Ближе к Моховой – Ботанический корпус, фасад которого прерывается высокой аркой, где можно видеть даты постройки здания – 1898 и 1901. В нем находилась лаборатория известного биолога К.А. Тимирязева. Сейчас этот корпус занят факультетом психологии.

Во дворе напротив арки – двухэтажное строение Физиологического корпуса (1893 г.), стоящее на месте дома Фонвизиных. Отсюда ходили на занятия в университет, еще на Красную площадь, студенты братья Денис и Павел Фонвизины, один из которых стал известным писателем, а второй – директором Московского университета. Дом Фонвизиных был куплен университетом, сгорел в 1812 г., и на его месте построили Анатомический корпус, в проекте и оборудовании которого основную роль играл известный медик М.Я. Мудров. В 1893 г. после строительства клиник на Девичьем поле и перевода туда медицинских учреждений тут возвели Физиологический корпус, где работал выдающийся физиолог И.М. Сеченов. Выполненные им здесь известные работы по физиологии и психологии оказали большое влияние на разработку теории познания. На здании, где теперь помещается НИИ нормальной физиологии, помещены три мемориальных доски в память известных ученых-физиологов, трудившихся здесь: П.К. Анохина, М.Н. Шатерникова и самого Сеченова.

Рядом – краснокирпичное здание Физического института с башенкой посередине, самое большое в университетском дворе. Оно построено в 1904 г. по инициативе профессора Н.А. Умова, автора исследований плотности энергии, а также вопросов земного магнетизма. В левой и центральной части здания находились научные и учебные лаборатории, в правой – учебные аудитории, а также квартиры некоторых профессоров. Помнится, что студентами мы входили в здание с торца, ближайшего к Моховой (теперь вход заложен), и проходили мимо квартир с табличками на дверях, на которых можно было прочесть имена всемирно известных ученых.

В подвале здания работал П.Н. Лебедев со своими учениками над тончайшими измерениями давления света. В этом же корпусе находилась первая в России термохимическая лаборатория, оборудованная на средства профессора В.Ф. Лугинина, которой после его кончины в 1911 г. руководил академик И.А. Каблуков. Он говорил, что Лугинин оборудовал лабораторию в Московском университете «таким количеством хороших и дорогих приборов, что по своей обстановке она заняла первое место среди термических лабораторий не только России, но и Западной Европы».

В этом здании в советское время находился физический факультет, где работали такие ученые, как И.Е. Тамм, Л.И. Мандельштам, П.П. Лазарев, В.В. Шулейкин и многие другие светила науки. В советское время университет умудрился разбазарить свои здания, имеющие не только непреходящую историческую, но и огромную материальную ценность, отдав их на сторону. Так, с возведением отдельного строения физического факультета на Воробьевых горах университет потерял здание во дворе «старого» Университета, передав его Академическому институту радиотехники и электроники.

За Физическим институтом еще одно здание, связанное с преподаванием и изучением химии в университете, – лаборатория неорганической химии. Построенное в 1876 г. (архитектор А.А. Никифоров) первоначально для медиков, оно называлось Новым анатомическим корпусом, а после возведения в 1928 г. специального большого здания для анатомического корпуса (теперь он принадлежит Российской медицинской академии) его передали химикам. После переезда химического факультета на Воробьевы горы тут поместился Геолого-разведочный институт, а теперь обосновалась Московская избирательная комиссия.

За этим зданием, рядом с краснокирпичным строением Анатомического театра, находится Агрономический институт, выстроенный в 1906 г. До переезда на Воробьевы горы это здание, надстроенное в 1940 г. двумя этажами, занимали геологический и географический факультеты. Теперь здесь – факультет психологии.

На Моховую улицу торцом выходит здание Геологического музея, имеющее долгую и интересную историю. На его месте находилась усадьба коллежского асессора Г.Д. Ивашкина с небольшим каменным главным домом, выходившим на Моховую узким торцом. В 1823 г. на его месте архитектор Д.Г. Григорьев выстроил изящное и в то же время строгое ампирное здание Аптечного корпуса, с 1877 г. занимаемого квартирами ректора и университетских служащих. Знаменитые геологи Московского университета А.П. Павлов и В.И. Вернадский в начале XX в. добились строительства отдельного здания для Геологического института, проект которого выполнил архитектор Р.И. Клейн, незадолго до этого построивший Музей изящных искусств. Из-за мировой войны строительство сильно затянулось, и только благодаря трудам ректора М.М. Новикова удалось в то тяжелое время – в 1919 г. – завершить работы. Как писал он уже в эмиграции, «…с наступлением летних каникул у нас началась работа, совершенно необыкновенная по тому времени в Москве. В то время, когда всюду разрушались дома, одни от недостатка ремонта или от хищнического их использования, другие, деревянные, при активном содействии населения, ибо они разбирались на топливо, нам удалось приступить к достройке так назыв. геологического корпуса. Корпус этот был начат постройкой уже давно, но, после подведения его под крышу, работы по недостатку кредитов прекратились. Весной 1919 г. он представлял печальную картину недостроенного, брошенного и потому начинавшего приходить в упадок здания. А геологические и минералогические коллекции ютились в неудобном, не приспособленном для них помещении старого здания Университета. Чувство хозяйственности не могло мириться с таким положением вещей, и я предложил Правлению Университета приступить к достройке и оборудованию здания. Удалось получить от Наркомпроса нужные кредиты, был разыскан прежний, строивший здание, подрядчик, и работа, хотя и с большими трудностями, была доведена до конца, так что осенью минералогический, а также геологический и палеонтологический институты могли быть размещены со всем комфортом в новом здании».

Архитектор очень тактично и умело использовал приемы и декоративные элементы ампира в этом сооружении, которое никак не противоречит своему соседу – главному зданию архитектора Доменико Жилярди.

В 1930 г. геологический факультет вывели из состава университета, и в его помещениях поселился Геолого-разведочный институт. Через восемь лет его восстановили, однако без лабораторий, без оборудования, без собранных ранее коллекций. Недавно здесь после долгих стараний научной общественности возродился Геологический музей.

На левой стороне Большой Никитской улицы также находятся университетские здания – это так называемый «новый» университет (№ 11).

В XVII в. здесь располагалось несколько дворов, в числе которых был большой двор боярина Григория Сунгалеевича Черкасского. Представитель многочисленной княжеской семьи, выходцев из Кабарды, он был крещен в православную веру в Москве, провел почти всю свою службу при дворе, участвуя на первых местах в самых разных придворных церемониях.

Уже в начале XVIII в. перепись называет владельцем этого участка графа Федора Матвеевича Апраксина, одного из известных сподвижников Петра I, состоявшего в родстве с ним через царицу Марфу Матвеевну, урожденную Апраксину, супругу царя Федора Алексеевича. 11-летний Федор стал товарищем игр и учебы царя Петра (они были почти одногодками). В возрасте 21 года Апраксина назначили архангельским воеводой, на пост важный в то время из-за торгового значения Архангельска, а впоследствии исполнял многотрудные обязанности руководителя Адмиралтейского, Оружейного, Ямского приказов. Он стал одним из первых российских графов кавалером орденов Святого Андрея Первозванного и Александра Невского.

Дворец Апраксина на Моховой был выстроен к 1715 г., в нем тогда отделывались интерьеры, которые расписывались «инвенциями и емблематами». Автор постройки неизвестен, но им, возможно, был Джованни Фонтана, «италианец архитектур», как писал хозяину граф Савва Рагузинский, присматривавший за строительством.

В Москве это наиболее ранний пример создания усадьбы по новой схеме – с постановкой главного дома фасадом параллельно линии улицы, но с значительным отступом от нее и выходом флигелей, которые соединялись сквозной оградой, на ее красную линию.

В 1728 г. Апраксин умер. После него не осталось наследников, и он завещал продать дом «повольною ценою и что взято будет денег, оныя все роздать неимущим в милостыню, и на искупление пленных, и на заплату должных казенными долгами и в другие нужные места…».

Дворец купил за 10 тысяч рублей фельдмаршал Василий Владимирович Долгоруков. Сподвижник Петра I, примкнувший к сторонникам царевича Алексея и сосланный за это в Соликамск, он с воцарением Екатерины I был возвращен в Петербург, а при Петре II его произвели в чин фельдмаршала. Однако при Анне Иоанновне Долгорукова наказали вместе с его родичами, но не так жестоко – не казнили, а только заключили в Соловецкий монастырь и отняли все имущество, а московский дворец отдали «на обер-аптеку». Императрица Елизавета Петровна вернула Долгорукова на службу и назначила президентом Военной коллегии, но дворец ему, однако, не вернули, а выдали 12 тысяч рублей в виде компенсации.

Главная, или Обер-аптека, а потом Медицинская коллегия, находилась здесь довольно долгое время – примерно до 1780-х гг., когда владельцами становятся Пашковы. По сведениям 1792 г., владелицей всей усадьбы числится Дарья Ивановна Пашкова, жена Александра Ильича, троюродного брата строителя знаменитого Пашкова дома на Моховой. Она была дочерью богатого заводчика Ивана Семеновича Мясникова, который, как рассказывали, вместе со своим компаньоном бездетным Иваном Борисовичем Твердышевым оставил каждой из четырех дочерей – Екатерине (замужем за Григорием Васильевичем Козицким), Ирине (за Петром Афанасьевичем Бекетовым), Аграфене (за Алексеем Николаевичем Дурасовым) и Дарье по два завода и по 19 тысяч крепостных душ.

А.И. Пашков после женитьбы сразу же начинает строить себе на Моховой великолепный дворец. В 1792 г., согласно рапорту архитектора С.А. Карина, «производится ломка старому каменному строению как и к новому произведению каменновое капитальнаго строения материалы приготовляются в достаточном числе… тому дому план по разсщиске всего места и по соображению полагаемых вновь строений представлен быть имеет впредь».

От А.И. Пашкова усадьба перешла к его сыну Василию Александровичу, обер-егермейстеру двора. В левом флигеле находился конный манеж, который был переделан новым владельцем под театральное помещение. В нем после пожара Петровского театра играла труппа императорских театров. Первое представление состоялось здесь 11 апреля 1806 г., и В.А. Пашков удостоился письма императора Александра I: «Господин Коллежский Асессор Пашков! Видя из донесения Московского Военного Губернатора, что Московский Театр, со времени сгорения его, помещен в строение при доме вашем и что вы на то согласились из единого токмо желания угодить публике, Я отдаю полную справедливость сему похвальному подвигу вашему и удовольствием Себе поставляю изъявить вам за то Мое благоволение».

Спектакли в доме Пашкова продолжались до апреля 1808 г., когда труппа перешла в новое театральное деревянное здание на Арбатской площади, ставшее одной из первых жертв грандиозного пожара сентября 1812 г.

Дом же В.А. Пашкова в тот пожар уцелел, и вполне естественно, что в сгоревшей и еще не отстроенной Москве его театральный флигель опять принял зрителей: 25 августа 1818 г. они слушали оперу Керубини «Водовоз». По словам управляющего московскими театрами А.А. Майкова, «первое начало обещает впоследствии добрый успех и оправдывает наше предприятие. Публика вчера была очень довольна». Он писал, что «театр вышел в отделке очень хорош и имеет все выгоды для зрителей со стороны слуха, зрения и спокойствия места». Однако многие отмечали, что, зала была слишком узка и длинна, а сцена мала», «новый театр в доме Пашкова ни хорош, ни дурен, а так, ни то ни се. Сделан из манежа и узок не по длине». Театр имел партер, бенуар, два яруса лож и раек, зала освещалась лампами с вогнутыми металлическими зеркалами, в ней стояли не кресла, а лавки со спинками, обтянутыми красным сукном, и с разделенными ручками местами. Особенных постановочных эффектов ожидать не приходилось, ибо театр был тесен и не оборудован – так, «для изображения бушующего моря расстилалось во всю величину сцены голубоватое полотно, а под него клали людей, которые и руками и ногами, подымая во всех направлениях это полотно, должны были изображать волны». Театральный флигель использовался и не только по прямому назначению – в его подвалах на льду хранились вина. Как-то император, недовольный игрой, заметил директору, известному острослову Нарышкину: «Твои артисты совсем испортились». – «Не может быть, – тут же ответил Нарышкин, – как им испортиться, когда они играют на льду».

Флигель усадьбы Пашкова – замечательный театральный мемориал. На его сцене в спектакле «Коварство и любовь» в 1817 г. дебютировал великий русский актер Павел Мочалов, и там же в 1822 г. состоялось первое выступление в Москве великого Михаила Щепкина в комедии Загоскина «Господин Богатонов, или Провинциал в столице».

Спектакли здесь продолжались до 1824 г., когда был открыт новый театр в доме Варгина на Театральной площади (будущий Малый театр).

В.А. Пашков жил в основном в Петербурге, и московский дом, требовавший больших забот и денег для поддержания, постепенно приходил в негодность. Его приходилось сдавать внаем: так, к примеру, в 1827 г. «содержатели питейных сборов» на несколько лет снимают у него всю усадьбу: и главный корпус, и оба флигеля с «переходом из манежа в главный корпус».

В 1832 г. владение покупает университет, который уже давно страдал от недостатка помещений. Одно время предполагалось там устроить «дом студента», где снимавшие частные квартиры студенты могли бы жить при университете, получая за умеренную плату все необходимое, включая одежду и питание. Именно для этого и приобретался дом Пашкова, но недостаток учебных помещений заставил отказаться от этой замечательной идеи, и в новом здании пришлось разместить большие аудитории, почему оно получило название «аудиторного корпуса».

Масштабная перестройка и приспособление зданий осуществлялись по проектам архитектора Е.Д. Тюрина и заняли три года. В 1835 г. новый учебный «аудиторный» корпус был открыт.

К концу XIX столетия университету опять стало тесно, и было решено приступить к перестройке аудиторного корпуса. Университетский архитектор К.М. Быковский начал коренную модернизацию, в процессе которой старинное здание претерпело непоправимый ущерб. Зодчий поменял фасад, пристроил к правой стороне корпуса большие помещения аудиторий и возвел нелепую башню. Архитектор не смог найти ни масштабных решений, ни соответствия со сложившимся ансамблем, его новые вставки грубы и назойливы. И неудивительно, что современная критика сурово и справедливо оценила его работу. Как писал в 1905 г. журнал «Искусство» в заметке «Современный вандализм», «от старинной прекрасной постройки не осталось следа. Высятся „новые“ огромные корпуса какой-то непонятной уродливой и грубой архитектуры… Во всяком случае, все вновь возведенное К.М. Быковским так бездарно, порой даже безграмотно, что приходится только удивляться, как мог этот почтенный академик архитектуры дойти до такого убожества в своем творчестве». В новой пристройке за парадной лестницей находится самая большая университетская аудитория, которая тогда называлась Богословской, в советское время Коммунистической, а теперь Академической.

На месте левого, так называемого лавочного корпуса, где долгое время помещались различные подсобные учреждения и жилые квартиры, тот же архитектор построил здание библиотеки университета, стоящее с отступом от красной линии Моховой. Это было сделано для того, чтобы несколько удалить библиотеку от уличного шума, но и тогда, не говоря уже о сегодняшнем дне, желаемого результата достичь не удалось: только запоздало жалели, что университет потерял существенный участок своей земли. Эта работа Быковского обращает на себя внимание уважительным отношением к образу университетского здания и соотносится с формами левого закругленного флигеля. Однако надо сказать, что планировка здания непродуманна и неудобна, несмотря на то что при проектировании воспользовались последними новациями передовой библиотечной страны, Германии, а строили на завещанные университету средства – декабриста М. Муравьева-Апостола, владелицы частной библиотеки Ф. Ушаковой, купца И. Скворцова и небольшим вспомоществованием от казны.

Закладка происходила 8 июля 1897 г., а освящение – 1 июня 1901 г. По тому времени библиотечное здание вполне отвечало требованиям работы и хранению книг. Круглый читальный зал был создан явно под влиянием знаменитой залы библиотеки Британского музея с ее расположением справочных изданий по стенам помещения. Но со временем хранилище уже не могло вмещать быстро увеличивавшиеся книжные фонды, а за советские годы не нашлось средств для нового здания, и вот только через 100 лет, к 250-летию университета, была выстроена библиотека на Воробьевых горах, помещающаяся в удивительно уродливом здании, похожем на большой сундук, да еще с совершенно бездарной планировкой.

Университетская библиотека – одна из лучших и богатейших библиотек России. Ее важной особенностью является то, что она хранит уникальные книжные коллекции университетских профессоров, считавших обязанностью завещать их своей альма-матер. В фондах находятся собрания выдающихся деятелей отечественной науки и культуры XVIII–XIX вв.: профессоров Ф.И. Буслаева, Т.Н. Грановского, М.И. Ковалевского, библиофилов С.Д. Полторацкого и И.М. Остроглазова, мореплавателя В.М. Головнина, генерала А.П. Ермолова, а также семейные библиотеки Дмитриевых, Муравьевых, Тургеневых.

В университетской библиотеке хранятся редчайшие книги – первопечатника Иоганна Гутенберга, первые издания славянских типографий Фиоля и Скорины, первые печатные российские книги, множество прижизненных изданий и книг с автографами.

С правой стороны от основного здания в бывшем театральном флигеле обосновалась университетская церковь Святой Татьяны.

Надо сказать, что в университете не всегда была собственная церковь – так, в то время, когда он находился на Красной площади, для религиозных отправлений использовали соседний Казанский собор. Еще в 1757 г., на заре истории университета, его директор Мелисино просил отдать храм Параскевы в Охотном ряду, но так как часть его являлась домовой церковью князей Грузинских, то требовалось их согласие, они же отказались, и вся затея университетского начальства не удалась. Когда же для университета приобрели дом на Моховой, то сначала использовали приходскую церковь Дионисия Ареопагита. Однако она тогда была уже ветхой, и только после постройки Казаковым нового здания устроили в правом, северном флигеле на третьем и четвертом этажах (она была двухсветной) собственную Татьянинскую домовую церковь, которую освятил московский митрополит Платон Левшин 5 апреля 1791 г. Ее расписывал живописец Антонио Клауди. Изображений интерьеров не сохранилось, есть только описание, оставленное профессором П.И. Страховым. Он же сообщил и о впечатлении, которое произвело посещение храма на Александра I:

«…церковь при всей своей простоте вообще была так изящна и вместе величественна, что изумляла зрителей своей отменной красотою: государь император Александр Павлович при своем первом посещении Московского Университета в 6 день декабря 1809 года, вошед в церковь, столько был удивлен ее изяществом, что не обратил внимания к приветственной речи настоятеля протоиерея Федора Авксентьевича Малиновского и, обратясь к бывшей с ним великой княгине Екатерине Павловне, соизволил вслух сказать по-французски: „Ах, как хороша, не правда ли, что здесь все так мило, превосходно и согласно с простотой и совершенством христианской веры, так, что одним видом своим может привести к почтительному благоговению самое косное неверие“».

После пожара 1812 г. сгоревшую церковь не возобновили на прежнем месте, а просили передать университету соседнюю Георгиевскую, на что церковное начальство согласилось. Университету отдали верхнюю церковь, освятив ее в честь святой Татьяны, а нижнюю, Георгиевскую, оставили обычной приходской. Но верхняя церковь оказалась довольно неудобной – туда вела крутая лестница, взбираться было тяжело, а о проведении таких церковных обрядов, как отпевание, вообще не приходилось говорить.

Только с покупкой соседнего дома Пашкова можно было приступить к устройству своей домовой церкви. Для нее выбрали правый флигель, где вместо конюшни, театра, склада, когда-то бывших там, 12 сентября 1837 г. митрополит Филарет Дроздов освятил храм Святой Татьяны. Проектировал и приспосабливал помещение известный московский архитектор Е.А. Тюрин, а в отделке участвовал скульптор И.П. Витали, изваявший фигуры коленопреклоненных ангелов наверху иконостаса.

Татьянинская церковь была местом прощания со многими известными литераторами, музыкантами и учеными: тут отпевали писателя Гоголя, поэта Фета, музыканта Николая Рубинштейна, историков Грановского, Соловьева, Ключевского и Забелина, философа Трубецкого, физика Столетова и, что любопытно, в советское время происходило прощание с прахом Николая Огарева, привезенным из Лондона.

В ноябре 1917 г., в дни кровопролитной войны между мятежниками и сторонниками законной власти Временного правительства, погибло немало людей и с той и с другой стороны. Большевики и поддерживавшие их похоронили своих убитых без церковных обрядов на площади около стены Кремля, а защитники законной власти были преданы земле на Братском кладбище. Общестуденческая комиссия назначила похороны на 13 ноября 1917 г., а 12 ноября на 6 часов вечера заупокойное всенощное бдение в Татьянинской церкви. Историк Ю.В. Готье записал в дневнике: «Днем был на панихиде по убитым студентам и даже разревелся; церковь Университета была полна молодежи; наш богослов протоиерей Боголюбский произнес довольно сильную речь, вызвавшую рыдания, в конце он потребовал, чтобы „Вечную память“ пели все – это было сильно и величественно». В похоронной процессии принял участие Всероссийский церковный собор и Московская городская дума: несмотря на проливной дождь, с самого утра толпы народа собрались по Никитской, начиная от университета и до церкви Большого Вознесения, где должно было совершиться отпевание жертв. Готье пишет о литургии в церкви Большого Вознесения: «При мне привозили тела с пением „Вечной памяти“. Сознаюсь, что я плакал, потому что „Вечную память“ пели не только этим несчастным молодым людям, неведомо за что отдавшим жизнь, а всей несчастной многострадальной России».

Летом 1919 г. Татьянинскую церковь, как и многие другие домовые храмы, закрыли. Не помогло и решение Коллегии по делам музеев и охране памятников о том, что церковь «вследствие высокой художественной и исторической ценности должна быть сохранена в неприкосновенном виде, а предметы, в ней находящиеся, не могут быть конфискованы и вывезены без ведома и согласия означенной коллегии». Предварительно власти прислали рабочих для снятия креста, наружной иконы и надписи. Вспоминает ректор университета М.М. Новиков: «Пришло извещение… о том, что в ближайшую ночь, в 12 часов, приедет к университету наряд рабочих для снятия со здания церкви наружных эмблем, т. е. креста, иконы св. Татьяны и надписи на фронтоне: „Свет Христов просвещает всех“. Я приглашался присутствовать при этом акте, подписать протокол и принять снятые вещи. Наступила ненастная ночь, а когда я прибыл к университетской церкви, то разразилась жестокая гроза. Точно в назначенное время подъехали два грузовика с рабочими, которые под проливным дождем, при грозных раскатах грома и блеске молнии приступили к своей разрушительной работе. Крест и икона были сняты довольно быстро, но сбивание надписи потребовало значительного времени… Лишь под утро работа закончилась и распорядитель ее явился ко мне для подписания протокола. Все было проведено с обеих сторон вполне корректно. Что же касается рабочих, то, несмотря на то что был послан, по-видимому, особенно испытанный кадр, в лицах и движениях их явно сквозило смущение, вызванное как странностью порученной им ночной работы, так и грозной картиной разбушевавшейся стихии».

Вместо старой надписи сделали новую: «Наука – трудящимся», в помещении церкви устроили читальный зал, в 1922 г., в 5-ю годовщину Октябрьского переворота, там открыли клуб. В нем выступали руководящие деятели большевистской партии, а советский поэт Маяковский читал поэму «Хорошо». В 1936 г. академик Н.Д. Зелинский, выступая здесь на праздновании 225-летия со дня рождения Ломоносова, предложил присвоить его имя университету, до этого называвшемуся «имени М.Н. Покровского», который, по словам Готье, представлял «истинно позорное имя в русской истории и позор для школы московских русских историков».

Впоследствии в помещении открылся, продолжая традиции театральной Москвы, Студенческий университетский театр. Известная актриса Малого театра А.А. Яблочкина 6 мая 1958 г. обратилась к собравшимся с призывом «Несите красоту и правду жизни!». Театр приобрел большую популярность. В разное время им руководили известные режиссеры Р. Быков, С. Юткевич, С. Туманов, М. Розовский, а из его любительской труппы вышли такие известные артисты и режиссеры, как Марк Захаров, Ия Савина, Алла Демидова, Александр Филиппенко и др.

Но знаменитого театра уже нет – свои права предъявила церковь. В защиту студенческого театра выступили такие корифеи сцены, как Марк Захаров и Марк Розовский, призвавшие предоставить церкви другое подходящее помещение и сохранить театр, «очаг культуры и свободомыслия». Одна из газет сообщала: «Забаррикадировавшиеся студенты и руководство театра отказались выполнять приказ ректора (о выселении театра. – Авт.) как способный нанести прямой ущерб национальной культуре». В газете «Президент» опубликовали обращение театральных деятелей к президенту Российской Федерации в защиту Студенческого театра, которое подписали Галина Волчек, Кирилл Лавров, Юрий Никулин, Валентин Гафт, Михаил Ульянов, Леонид Хейфец и многие другие известные актеры. Они утверждали, что «восстановление церкви именно в этом здании не обусловлено исторической необходимостью», так как это уже третье местоположение Татьянинского храма, а между тем «исторический дом» на улице Герцена – «святыня театрального искусства нашей страны» и Студенческий театр МГУ – «трибуна, с которой студенты университета выступали в защиту демократии и прогресса».

Однако при поддержке ректора в конюшенном, а потом театральном флигеле 24 января 1995 г. церковь все-таки была открыта, а на следующий день патриарх в присутствии ректора университета совершил молебен.

Перед зданием аудиторного корпуса, в центре парадного двора стоит памятник основателю университета Михаилу Васильевичу Ломоносову, третий на этом месте. Первый, очень скромный, – бюст на четырехметровом чугунном постаменте с надписью «Ломоносову Московский Университет 1876» – был создан скульптором С.И. Ивановым на пожертвования. Памятник открыли в Татьянин день, 12 января 1877 г. Почетные посетители, духовенство, профессора и преподаватели «вышли на сквер, разбитый перед новым зданием Университета. Здесь, окруженный тысячной толпой, стоял закрытый покрывалом памятник. При появлении этих лиц покрывало было снято, и пред глазами присутствующих предстал бронзовый бюст Ломоносова, покоящийся на высоком пирамидальном основании. Громкое „ура!“ огласило воздух и долго носилось в нем», – сообщала газета «Московские новости».

В одну из бомбежек Москвы, в 8 часов вечера 29 октября 1941 г., фугасная бомба упала рядом со зданием. Оно, к счастью, уцелело, но вместо стеклянного купола остались лишь исковерканные балки металлического каркаса, все окна и двери вылетели. По счастливому случаю университетская библиотека уцелела, взрывная волна только снесла стеллажи, и вываленные оттуда книги образовали настоящие горы, а вот бронзовый бюст упрямого помора остался совершенно невредимым. Его перенесли внутрь корпуса на площадку парадной лестницы, и вместо него в 1954 г. один из самых востребованных советских скульпторов С.Д. Меркуров, обычно создававший многочисленные статуи вождя народов, слепил новый памятник, изображавший молодого Ломоносова стоящим во весь рост и держащим перпендикулярно перед собой круглый и длинный свиток. В 1957 г. меркуровский монумент заменили статуей работы И.И. Козловского, представлявшего Ломоносова не стоящего, а сидящего.

За аудиторным корпусом находится здание Психологического института, построенное в 1912–1914 гг. на средства известного московского благотворителя С.И. Щукина для выдающегося психолога Г.И. Челпанова.

Церковь Святого Георгия на Красной горке и дом Жолтовского

За университетскими кварталами Моховая улица продолжается по направлению к Тверской монументальным, тяжелых пропорций, домом № 13. Некогда на этом месте находилась церковь Святого Георгия на Красной горке.

Красной горкой в русском фольклоре называется первое воскресенье после Пасхи, которое считалось особенно благоприятным для свадеб. В этот день водили хороводы и пели песни:

Ты пожалуй, молодец, В нашу круговую, Выбирай-ка, удалой, Девицу любую.

Праздник этот повелся еще с языческих времен, а название произошло от обычая встречать восход солнца – «красную весну»: соломенное чучело ставилось на горке, вокруг собирались сельчане, пели песни, угощались, а вечером сжигали чучело, олицетворявшее зиму, и плясали.

Такая горка была на берегу Неглинной – в документе 1625 г. церковь называлась «за Неглинною на горке». Тут первоначально построили деревянный храм во имя святого Георгия, или Егория, празднование которого также было связано с приходом весны. Возможно, что о ней упоминается в летописи в описании пожара 1493 г.: «…в неделю (то есть в воскресенье. – Авт.), в 7 час дни, загореся церковь от небесного огня святого Николы на Песку, и в том часе воста буря велиа зело и кину огнь на другую сторону Москвы реки ко Всем Святым, а оттоле за Неглину к каменной церкви к Егорию святому…»

Раннее известие о церкви содержится в книге об истории ее, изданной в 1887 г., в которой сообщается о том, что «по случаю реставрации храма в Георгиевском алтаре открыт был надгробный камень с обозначением на нем 107 (1599) года, т. е. года погребения почившего, откуда следует, что церковь в 1599 г. уже существовала». Известный московский церковный историк М.И. Александровский предполагает, что храм мог быть перестроен около 1619 г. инокиней Марфой, матерью первого царя из династии Романовых, так как именно она назначила тогда церковному причту большое содержание (так называемую ругу). Вероятно, около середины XVII в. появился придел во имя архангела Михаила, построенный над старой церковью. Прихожанин князь Федор Урусов исходатайствовал у патриарха Адриана разрешения иметь ее в качестве своей домовой и соединил ее со своим домом переходом. Священник получал содержание – «ругу» – от князя: в год по 20 рублей, хлеба по 10 четвертей и «отвесного свиного мяса по 5 пудов».

В 1812 г. Георгиевская церковь пострадала и была разграблена, но вскоре же по освобождению Москвы ее восстановили. В 1817 г. было постановлено: «Георгиевской церкви быть университетскою», и верхнюю Михайлоархангельскую церковь переосвятить во имя святой Татьяны, «для внушения в сердца юношей христианского благочестия». Внушать было довольно неудобно, ибо туда вела крутая лестница, что препятствовало отправлению многих церковных треб. С устройством собственной церкви в «новом» университетском здании (№ 9) Георгиевскую церковь полностью отдали на нужды прихода, но ее по старой памяти часто посещали университетские преподаватели и служащие. В 1836–1837 гг. открыли два придела. Один – в память о прежнем верхнем храме во имя архангела Михаила (переосвященный позднее в Никольский), а второй – пророка Ильи, напоминая о закрытой церкви неподалеку, на Тверской улице. Украшение церкви, иконы и иконостасы были сделаны на пожертвования прихожан; интересно отметить, что храм расписали крестами и лентами ордена Святого Георгия.

Моховая улица, дом № 13

Закрыли Георгиевскую церковь в советское время и снесли в 1932 г., так как она находилась «на участке, отведенном для жилищного строительства». И действительно, именно там затеяли строить жилой дом, да не просто жилой, а особый, какого тогда еще нигде не строилось. Предполагалось, что он будет стоять на парадной магистрали, ведущей к центру всемирного коммунистического государства – к Дворцу Советов, и соответственно этому выражать новые, имперские претензии коммунистического руководства. Дом должен был быть роскошным, монументальным, в традициях вечного классицизма, и чтобы никаких тебе поисков новых, «революционных», архитектурных форм, чем грешили советские архитекторы в 1920-х гг. Поручили это дело знатоку старой архитектуры И.В. Жолтовскому, который еще в досоветской Москве воздвиг на Спиридоновке копию итальянского палаццо. Теперь же в центре города, давшего интересные, хотя и небесспорные образцы новой архитектуры, появилась на Моховой копия здания итальянского архитектора Палладио. Бездумный перенос чуждого по формам, совершенно не соответствующего ни климату, ни традициям страны ренессансного палаццо дель Капитанио из Виченцы XVI столетия в Москву XX в. выглядел довольно странно, а если знать историю этого строения, то и вовсе неуместно. Дело в том, что торжественные формы итальянского палаццо вполне объяснимы – это было общественное здание, предназначенное для правителя города, с триумфальными арками внизу, с обрамлявшими их крупными полуколоннами нарядного коринфского ордера, статуями и фресками, призванное отметить исключительно важную победу над турками при Лепанто в 1571 г. Но применение таких же форм совершенно не подходило к жилому московскому дому, что, однако, не смущало ни архитектора, ни его державных заказчиков. Но если последние не были обременены ни вкусом, ни знанием истории, то для первого это было непростительно.

Жолтовскому предоставили carte blanche (буквально «чистая карта», то есть полная свобода действий) и, по сути дела, неограниченные средства: все делалось по индивидуальным проектам, каждая дверь имела свой рисунок, наборный паркет собирался по семи различным образцам, потолки украсили помпейскими (на типично советские сюжеты!) росписями, медные скобяные изделия отливались в отдельных формах и полировались вручную и т. д. Кое-что, правда, не доделали: не поставили статуи на первом и четвертом этажах (а у Палладио ведь были…), не сделали резных (!) оконных переплетов. Но, несмотря на отдельные упущения, в результате получился, как писали тогда, «высеченный из камня памятник политике партии».

Возведение дома закончили в 1934 г., и уже тогда раздавались критические замечания. Хотя при обсуждении на архитектурной выставке архитектор А.В. Щусев назвал этот дом «гвоздем выставки», другой известный архитектор, В.А. Веснин, согласившись: «Да, это гвоздь», присовокупил: «Который нужно вырвать». Писали, что в доме «крайне неудачная планировка и освещение ряда квартир» и «рисунок фасада несомненно предшествовал созданию плана, искусственно втиснутому затем в заранее данную форму. И получилось, что абстрактная „идея фасада“ задушила планировку дома». Действительно, внутри все было подчинено внешнему виду, «витрине». Так, например, оказалось, что в некоторых комнатах подоконники оказались лежащими на полу! То, что дом был совершенно чужд городу XX в., ясно выразил тот же Веснин, заметивший, что Палладио, в отличие от Жолтовского, был глубоко современен своей эпохе, он творил, а не занимался реанимированием мертвого тела. Веснин обратил внимание и на то, что Жолтовский никак не решал практических проблем проживания в своем доме, они «даже не затронуты» в нем. Любопытно, что таким невниманием к вопросам, обязательным для профессии архитектора, Жолтовский отличался и раньше. Перед революцией он построил особняк для А.А. Руперти в виде копии одного из самых известных зданий Палладио, виллы «Ротонда». Как вспоминал владелец, «дом, безусловно, производил впечатление, но Жолтовский, очевидно, не подумал, что в нем будут жить люди. Внутри дома многое было нелепо, для хозяйки и прислуги сложно и неудобно».

Но вскоре смелые критики приумолкли и их голоса сменились умиленным восхищением присяжных искусствоведов, ибо Жолтовский оказался именно тем архитектором, который так полно воплощал идеи советских руководителей: важна идея, витрина, показное благополучие, а как на самом деле приходится жить народу – не важно. Это здание – вероятно, самый показательный памятник сталинской эпохе.

Неудивительно, что сразу же после окончания строительства оно было отдано не под жилье – уж очень было неудобно жить там, – а для офисов. Удивительно то, что в таком программном советском сталинском здании на Аллее Ильича поселили… американское посольство! Оно находилось в нем до 1953 г., когда переехало на Садовую, а вместо него обосновался «Интурист» и водрузил наверху большие буквы лозунга «Коммунизм победит». За полной абсурдностью лозунг этот убрали в 1990 г.

Гостиница «Националь»

На углу Тверской (№ 15/1) – здание одной из самых дорогих гостиниц города «Националь». Недаром именно в ней остановился новый правитель страны после захвата власти и поспешного бегства из Петрограда в 1918 г.

Российская имперская столица стала тогда опасным городом: «краса и гордость революции», как называл революционных матросов Троцкий, ее «железная рука» превратились в скопище пьяных воров и убийц, город был заполнен дезертирами и беженцами, и большевики никак не могли навести в нем хотя бы относительный порядок. Охрану Смольного смогли поручить только отборным латышским частям. А Москва по сравнению с Петроградом казалась раем обетованным. В обстановке строжайшей секретности большевики стали готовиться к отъезду. Сведения об этом, однако, начали просачиваться, и в начале марта 1918 г. в газете «Правда» объявили, что «все слухи об эвакуации из Петрограда СНКа и ЦИКа совершенно ложны, СНК и ЦИК остаются в Петрограде и подготавливают самую энергичную оборону Петрограда». На самом же деле еще 26 февраля вместо «энергичной обороны» Совнарком одобрил предложение Ленина о переезде в Москву.

Гостиница «Националь»

Несмотря на всю конспирацию, на которой особенно настаивал Ленин, в петербургских газетах открыто писали о переезде. Так, в «Новой жизни» 9 марта появилась заметка под характерным заглавием: «Уезжают, уходят, убегают», где говорилось: «Петроград с каждым днем все больше и больше пустеет… Уезжают, уходят, убегают и хотят даже улететь все, кому нужно и кому вовсе не нужно, у кого есть определенные планы на будущее и у кого никаких планов, кроме нашего пресловутого „авось“, нет… Едут большею частью в Москву… Что такое Москва? – провинциальный город с двухмиллионным населением, живущий своей жизнью, куда явятся тысячи пришельцев из Петрограда, чтобы править не только Москвой, но и всей Россией… Всякий, кто знает Москву, с трудом представит себе сочетание Иверской и народного комиссара Троцкого, Спасских ворот, где снимают шапки, и Зиновьева, московское купечество и мещанство, насквозь пропитанное истинно-русским духом, и интернационалистический Ц. И. К. Что из этого выйдет, скоро увидим…»

Темным вечером 10 марта 1918 г. в тщательно охраняемый поезд № 4001, стоявший на полустанке «Цветочная площадь», освещая дорогу фонариками, провели Ленина с родными. Состав без огней, с занавешенными окнами, с латышскими стрелками, вооруженными пулеметами набрал скорость и двинулся к Москве. В пути, однако, чуть не вышла осечка – на станции Малая Вишера поезд встретился с солдатами и матросами, которые бросились к паровозу литерного поезда, намереваясь не дать ему проехать, но латыши выкатили пулеметы, и матросы отступили.

Вечером 11 марта прибыли в Москву, где уже заранее было реквизировано несколько гостиниц и особняков.

Ленина и Крупскую поселили в двухкомнатном номере на третьем этаже в «Национале», откуда предварительно выбросили всех квартирантов. В этот вечер Ленин передал в газету «Известия» статью, где утверждал, что Россия может существовать «только на том пути международной социалистической революции, на который мы вступили». Наутро он проехался на автомобиле по Москве и после 19 марта переселился под защиту кремлевских стен.

Бывшая гостиница «Националь» превратилась в 1-й Дом Советов и продолжала служить жилищем для новых чиновников. Тут, между прочим, были квартиры Дзержинского, Свердлова, Коллонтай, Луначарского, Крыленко и мн. др. Здесь жил писатель А.С. Серафимович, работавший в газете «Известия», здесь же проживали не только большевики, но и их тогдашние союзники – левые эсеры. Именно сюда, как утверждается, приехали террористы Блюмкин и Андреев перед покушением на немецкого посла графа Мирбаха. В «Национале» они и получили бомбы.

А до большевистского переворота гостиница привлекала богатых предпринимателей и высокопоставленных чиновников. В ней останавливались премьер-министр В.Н. Коковцов, военный министр В.А. Сухомлинов, председатель Государственной думы М.В. Родзянко, министр иностранных дел А.П. Извольский, министры внутренних дел и обер-прокуроры Святейшего синода.

Среди известных постояльцев «Националя» – композитор Н.А. Римский-Корсаков, живший здесь в 1903 г., французский писатель Анатоль Франс, который знакомился с Москвой с 25 по 27 июля 1913 г. Балерина Анна Павлова была здесь в феврале 1913 г., когда перед зарубежными гастролями она выступала в Москве. В Большом зале консерватории 13 февраля состоялся «единственный балетный вечер», а 14 февраля – выступление в Большом театре. В интервью балерина сказала, что приедет в Москву, которой осталась очень довольна, года через два, но началась война, и Анна Павлова никогда уже не побывала в России.

В следующем году в Москву приехал другой известный писатель – Герберт Уэллс, проживший в «Национале» с 20 по 22 января 1914 г. Он внимательно знакомился с городом, а русские писатели чествовали его в театре «Летучая мышь» в Большом Гнездниковском переулке. В следующий раз Уэллс был в Москве в 1920 г., когда приехал для встречи с Лениным. Тогда писателя поселили, конечно, не в «Национале», занятом под квартиры, а в гостевом доме Народного комиссариата иностранных дел, бывшем особняке Харитоненко на Софийской набережной. «Основное наше впечатление от положения в России, – писал Уэллс, – это картина колоссального непоправимого краха». Еще раз он посетил в Москву в июле 1934 г., и тогда он уже остановился в гостинице «Националь».

Корреспондент американской газеты, отправленный выяснить, что это происходит с Россией, Джон Рид прожил здесь с 1 по 3 ноября 1917 г., тотчас после горячих боев. Он писал в книге «10 дней, которые потрясли мир», как, приехав в Москву из Петрограда, вышел с попутчиком на площадь: «В центре города занесенные снегом улицы затихли в безмолвии, точно отдыхая после болезни. Редкие фонари, редкие торопливые пешеходы. Ледяной ветер пробирал до костей. Мы бросились в первую попавшуюся гостиницу, где горели две свечи… На Тверской окна магазинов были разбиты, булыжная мостовая была разворочена, часто попадались воронки от снарядов. Мы переходили из гостиницы в гостиницу, но одни были переполнены, а в других перепуганные хозяева упорно твердили одно и то же: „Комнат нет! Нет комнат…“ На главных улицах, где сосредоточены банки и крупные торговые дома, были видны зияющие следы работы большевистской артиллерии… Наконец нас приютили в огромном отеле „Националь“ (как-никак, мы были иностранцами, а Военно-революционный комитет обещал охранять местожительство иностранных подданных). Хозяин гостиницы показал нам в верхнем этаже окна, выбитые шрапнелью. „Скоты! – кричал он, потрясая кулаками по адресу воображаемых большевиков. – Ну, погодите! Придет день расплаты! Через несколько дней ваше смехотворное правительство пойдет к черту! Вот когда мы вам покажем!..“ Мы пообедали в вегетарианской столовой с соблазнительным названием „Я никого не ем“. На стенах были развешаны портреты Толстого. После обеда мы вышли пройтись по улицам».

В гостинице проживал французский писатель Анри Барбюс, много раз останавливался датский писатель Мартин Андерсен-Нексе, а также чилийский поэт Пабло Неруда. Здесь также жили писатели Ромен Роллан, Жоржи Амаду, Джон Стейнбек, композиторы С.С. Прокофьев и А.И. Хачатурян, американский певец Поль Робсон, пианист Ван Клиберн, искусствовед Б.В. Асафьев. Говоря о гостях «Националя», можно привести такие известные имена, как Антони Иден, Жак Ширак, Лех Валенса, король Испании Хуан Карлос, принц Майкл Кентский, Пласидо Доминго, Рей Чарльз, Катрин Денев, Мирей Матье, Стравинский, Билл Клинтон, останавливавшийся здесь в бытность свою студентом, и еще многие и многие другие.

Гостиница «Националь»

О месте, где теперь находится гостиница, известно с начала XVII в. Тут был двор стольника Алексея Никитича Годунова, после кончины которого в 1644 г. наследников не оказалось и все владение распродали. Оно разделилось на две части – одна перешла к князьям Голицыным, а другая – к князьям Хилковым. К середине XVIII в. обе части объединились в руках жены стряпчего Вотчинной конторы Авдотьи Петровны Авдулиной. В 1763 г. ее сын уступил «двор с каменным и деревянным… ветхим строением и с лавками» московским купцам первой гильдии Осипу и Ивану Яковлевичам Москвиным за 5 тысяч рублей. По плану 1773 г. здесь находились двухэтажные палаты в глубине участка и Г-образные в плане палаты на красной линии Моховой. В конце XVIII – начале XIX в. в этом владении строились каменные здания мучных лавок. Лавки были и на первом этаже углового двухэтажного здания, и это неудивительно, ведь рядом находились оживленные торговые места – Охотный ряд, Моисеевская площадь и Тверская улица.

Москвины были тульскими купцами, и в Москве, привлекавшей многих, как «средоточие всероссийской торговли и всеобщее хранилище, в которое наибольшая часть всех входящих в Россию товаров стекается», они успешно занялись торговлей, имели лавки в кафтанном, железном, овощном, холщовом рядах, завели шелковую фабрику, да еще и породнились с Баташевыми, богатейшими заводчиками (вспомните великолепный баташевский дворец на Яузской улице).

В начале XIX в. двор принадлежал купцам Истоминым – дочь Ивана Москвина Мария принесла его в приданое при выходе замуж за белевского первогильдейского купца И.И. Истомина. В этом роду владение оставалось почти все XIX столетие.

В середине 1890-х гг. тут был трактир «Балаклава», который любили посещать торговцы Охотного ряда. По словам Гиляровского, он «состоял из двух низких, полутемных залов, а вместо кабинетов в нем были две пещеры: правая и левая. Это какие-то странные огромные ниши, напоминавшие исторические каменные мешки, каковыми, вероятно, они и были, судя по необыкновенной толщине сводов с торчащими из них железными толстыми полосами, кольцами и крючьями. Эти пещеры занимались только особо почетными гостями».

В 1897 г. участок приобрело Варваринское общество домовладельцев, которое обычно занималось постройкой жилых домов в Москве. Здесь же оно выстроило шестиэтажное здание гостиницы «Национальная» (так она первоначально называлась) по проекту А.В. Иванова. В 1900 г. последовало разрешение на строительство, в конце 1902 г. уже почти все было готово, 29 декабря новое здание освятили, и 1 января 1903 г. туда пришли первые посетители. «Националь» считался одной из лучших московских гостиниц. В интерьере сохранились замечательные витражи на лестничных площадках, фигуры атлантов в вестибюле, наружные двери лифтов. Для отделки использовали дорогие материалы, резной дуб, полированное стекло, итальянский мрамор, художественное литье. Там поставили централизованную вентиляцию, собственную котельную, установили еще редкие тогда лифты, но, что удивительно, только в 13 номерах были ватерклозеты, остальные постояльцы пользовались ими на этажах… По воспоминаниям архитектора И.Е. Бондаренко, тихий и степенный ресторан гостиницы, где «изысканно кормили», часто посещался купечеством, «скромным, но богатым».

По своей архитектуре «Националь» вполне традиционное здание, но в его несколько дробном декоре просматриваются элементы модерна, особенно яркие и заметные в обработке входа в гостиницу, где на козырьке видна дата окончания строительства – «1903». Влияние модерна чувствуется и в капризно изогнутом обрамлении большого мозаичного панно на углу здания. Без достаточных оснований утверждается, что и большое панно, и четыре меньших под ним исполнены по рисунку художника П.В. Кузнецова. Маленькие панно сохранились – там в основном пейзажные сцены, а большое панно во время капитального ремонта гостиницы в 1931–1932 гг. заменили индустриальным пейзажем, авторство которого якобы принадлежит Ф.И. Рербергу. Что было изображено на оригинальном панно, так и остается неизвестным – не найдены ни архивные данные, ни фотографии, ни рисунки.

В 1995 г. гостиница была реставрирована и имеет теперь пять звезд.

Манеж

Как вы думаете, для чего надо было строить такое большое и необыкновенное здание? Для выездки лошадей? Для представлений? Да еще строить в разрушенном, сгоревшем почти дотла в 1812 г. городе, рядом с выгоревшим остовом университета, в городе, где жителям негде было приклонить голову! Нет. Для воинских упражнений, для муштры. Надо же было натаскивать солдат – как же без несчетных парадов, которые так нежно любили русские императоры?

Вообще-то и название этого сооружения первоначально было отнюдь не «манеж», что означает помещение для конной выездки, а «экзерциргауз» (оно также писалось: экзерцицили экзерсис-гауз). Это немецкое слово, вошедшее в русский язык, возможно, со времени обожателей прусских порядков Петра III и его сына Павла Петровича. Оно составлено из двух слов – «экзерцирен», что означает «маршировать», и «гауз» – «дом». Проектное задание на постройку предусматривало, чтобы в этом помещении могло поместиться целиком отдельное воинское подразделение: как писал московский губернатор, «чтоб в нем целый комплектный батальон мог свободно маршировать». И никаких столбов – чтобы не мешали.

В начале 1817 г. чертежи строения составил генерал Л.Л. Карбонье. Он показал их императору, но Александр I предложил размеры увеличить, и уже другой генерал – Август Бетанкур – составил новый проект. «По новому, сочиненному им плану, длиною, как прежде сказано, в 78 сажен внутри стен…» стоимость возведения была определена в 964 038 рублей 56 копеек.

Начали подготовку фундамента в мае 1817 г., а основные работы развернулись летом и осенью этого года. Для строительства использовались, в частности, материалы от разобранных построек на Театральной площади.

Строили экзерцир-гауз лихорадочно, не останавливаясь перед трудностями, и в духе устойчивых русских традиций – к приезду начальства. Император Александр I намеревался прибыть в Москву, и к этому времени все должно было быть закончено: «Употреблены будут все наивозможнейшие усилия», – обещали чиновники. Нанимались рабочие, одних каменщиков насчитывалось 800 человек, снимались строители с других, менее важных объектов. Изменили даже важные технические параметры проекта, что потом обернулось дополнительными работами, но это было уже после окончания стройки. Несмотря на такую спешку, к сроку все-таки не поспели: только 30 ноября 1817 г. под топот марширующего сводного гвардейского полка состоялось торжественное открытие. Газета «Московские ведомости» сообщила: «Прошедшаго Ноября 30-го числа совершилось здесь в присутствии Г-на Московскаго Военнаго Генерал-Губернатора, Графа Александра Петровича Тормасова и всего Генералитета, освящение экзерсис-гауза, на Моховой построеннаго».

И далее в газете рассказывалось о новом строении: «Сие огромное здание начато с весны нынешняго Года. Длина строения 81, а ширина 33 сажени; стены же в 3 аршина толщины, но всего удивительнее потолок, который на столь обширном здании ничем внутри не поддерживается и утвержден только на стропилах, по плану Г-на Генерал-Лейтенанта Бетанкура составленных. Все с любопытством смотрят на сие необыкновенное здание. Основание онаго из дикаго камня, стены украшены снаружи колоннами, между которыми расположены большия окна, а внутренность представляет обширнейшую залу, по углам которой поставлены печки, а по сторонам камины. Главный надзор за сим строением, украшающим здешнюю Столицу, имел Г. Генерал-Маиор Корбоньер».

Конечно, многие москвичи с любопытством рассматривали новое здание: подумать только, без единого столба было перекрыто пространство в 45 м. В полном путеводителе по Москве И.Г. Гурьянова начала XIX в. было отмечено особо: «Взойдите внутрь, и изумление ваше превзойдет меру всякого описания».

Но думающие россияне выразили свое истинное отношение, которое, однако, не могло быть услышано многими. Николай Иванович Тургенев, замечательный русский, изгнанный Николаем I из своей родины, так написал в дневнике: «Огромный экзерцир-гауз, среди еще свежих развалин Москвы и подле университетского скелета, являет одну из причин, вредных благоденствию России. Вид этого огромного гроба разсудка (!) противен душе и заставляет невольно пожалеть о достоинстве человека».

Из-за обычной спешки при строительстве после открытия обнаружились недоделки, да еще и серьезные: фермы перекрытия дали трещины, и все угрожало просто развалиться. Поставили подпорки, но стропила не переставали трескаться, и пришлось вообще все разобрать и заново возводить новое перекрытие. Но если построили огромное здание за семь месяцев, то перекрытие переделывали четыре года: искали лес, заказывали чугунные и железные детали, добывали деньги. Пришлось составить новый проект, автором которого был инженер Р.Р. Бауса (имя автора перекрытия редко упоминается в книгах о Москве), согласно проекту конструкции были «сложены и установлены с великою тщательностью и с некоторыми весьма основательными переменами и усовершенствованиями оригинального проекта».

На крыше для лучшей вентиляции устроили множество слуховых окон (они и сейчас обращают на себя внимание). Утверждалось, что такое название – «слуховое окно» – будто бы обязано фамилии сделавшего их мастера Слухова, но это заблуждение. Название бытовало задолго до строительства Манежа. Подобные окна назвали по внешней аналогии со «слухами» колоколен, отверстий, необходимых для лучшего прохождения звука колоколов.

После переделки кровли Манежа требовалось сделать теплоизоляцию конструкций, для чего проложили два слоя войлока, который для предохранения от моли пересыпали махоркой. Ее, как говорят, обнаружили в первое советское время и, конечно, вмиг растащили, не упустив и войлок.

Отделка здания производилась еще позже – летом 1825 г. по рисункам архитектора О.И. Бове были поставлены лепные украшения. Предполагалось установить чугунные изображения «военных трофеев», но стоили они дорого, и Николай I, заботясь о состоянии расстроенных финансов, приказал «устроением военных трофеев с наружной стороны повременить».

Общая стоимость здания составила 1 204 693 рубля.

В последнее время появились сообщения о том, что подлинным автором Манежа является ученик Бетанкура Огюст Монферран, создатель Исаакиевского собора в Петербурге. Он был рекомендован Бетанкуру его другом парижским часовым мастером Бреге (его изделия славились в России; помните у Пушкина: «Доносит бдительный брегет, что новый начался балет»). О первых шагах архитектора в России есть красочный рассказ в мемуарах Ф.Ф. Вигеля. По приезде в Петербург Монферран поднес императору Александру I альбом проектов Исаакиевского собора и был назначен придворным архитектором, после чего началась его быстрая карьера в России, которой многие завидовали. Бетанкур пригласил его для занятия архитектурно-градостроительными вопросами при постройке Нижегородской ярмарки, которой он руководил. Он же мог пригласить Монферрана для таких же работ при строительстве Манежа в Москве. Однако удивительно то, что имя Монферрана, как составлявшего планы экзерциргауза, упоминается только в его послужном списке («составляя все планы строений на Нижегородской ярмарке и экзерциргауза в Москве»), но нигде более. В сообщении об открытии Манежа нет ни слова о нем, да и позднее имя его, тогда очень известного архитектора, не связывалось с московским Манежем.

В здание экзерцир-гауза в 1838 г. перенесли церковь Николы, «что в Сапожке», стоявшую ранее у его южного фасада. Церковь была видна снаружи как полукруглый выступ в центре длинной стороны здания, обращенной к Кремлю, но вход в нее был только изнутри. В 1920 г. храм закрыли, а в 1930 г. уничтожили; теперь его место можно определить по трем большим арочным проемам со стороны Манежа, обращенной к Александровскому саду.

Уже вскоре после окончания строительства Манеж стал использоваться не только для муштровки, но и по совсем другим поводам. В коронацию Николая I московское купечество 3 сентября 1826 г. устроило здесь угощение для императора и офицеров его гвардии. Чертежи для украшений и иллюминации делал Осип Бове. В газете «Московские ведомости» ее редактор князь П.И. Шаликов так описывал манежную залу: «Не могло быть избрано место приличнейшее и удобнейшее для военного обеда, как Экзерциц-гауз. Сие огромное здание заключало в себе на этот раз и грозные эмблемы ратных ополчений, и приятнейшие сцены мирных удовольствий: по обоим концам здания были Английские сады с цветущими померанцевыми аллеями, с извивающимися дорожками, с яркою зеленью, с клумбами, на которых пестрелись различные цветы; средина же здания образовала палатку, длиною в 38 саженей, шириною во все здание; по верх нея было поставлено 72 золотых орла на серебряных шарах, а на каждой колонне 57 трофеев с полною арматурою и лавровыми венками; стены, расписанные на полотне, были драпированы красным сукном и тафтой с золотыми галунами, бахромою и кистями; пол устлан зеленым сукном. В шести больших вызолоченных канделябрах с отличными фигурами, в двенадцати канделябрах, увитых лаврами и гирляндами, и четырнадцати полуциркульных по стенам канделябрах находилось 4000 свеч, кроме горевших на столах в бесчисленных жирандолях. Расстояние между палаткой и плафоном было занято по прекраснейшему плану иллюминации десятью тысячами восковых шкаликов (так назывались стаканчики со светильней, наполненные салом. – Авт.)… Тридцать два стола в разных направлениях примыкали к одной точке пред Императорским столом, на котором было 180 кувертов и которые украшались, между прочим, превеликими мраморными вазами».

В коронацию Александра II в 1856 г. московское купечество задумало дать торжественный обед в честь войск, прибывших на торжества. Собрали огромную сумму – 120 тысяч рублей, все организовали, пригласили сотни купцов, но глава московской администрации, бесцеремонный генерал-губернатор А.А. Закревский, приехав в Манеж, увидел приготовления к обеду и там многих купцов-распорядителей, тут же приказал всех выгнать, крикнув: «А вам что здесь нужно?» – и, получив ответ, что это распорядители обеда, закричал: «Вон отсюда!» – как же, разве могут «купчишки» распоряжаться обедом для императора! Пришлось купцам путешествовать в нарядных мундирах по городу в поисках извозчиков.

Это довели до сведения Александра, и он, чтобы загладить грубость чиновника, через три дня пригласил изгнанных купцов к себе на роскошный, с двумя оркестрами музыки, обед, на который генерал-губернатор уже не был приглашен.

В этом же году приветствовали моряков-героев защиты Севастополя. В патриотическом порыве московское купечество во главе с Василием Кокоревым (см. о нем в главе «Софийская набережная») устроило торжественный обед. Нижних чинов пригласили в Александровский сад, а офицеров – в Манеж. В течение восьми дней сотни рабочих под руководством архитектора М.Д. Быковского трудились над украшением манежного зала: на полу настлали красное сукно, водрузили щит с вензелем императора, составленный из «роскошнейших» георгин, украсили тысячами букетов цветов, громадными померанцевыми деревьями, поставили сотни столов, которые «были сервированы великолепно: канделябры, хрустальные вазы с плодами… не было забытых уголков… Все блюда на 2500 человек были приготовлены превосходно и даже отличались изысканностью, ибо подали за столом… разварную стерлядь, артишоки, бекасов с трюфелями и хорошее мороженое… вина были самые изысканные, дорогие и превосходные».

В монархической России Манеж иногда использовался как помещение для временной изоляции протестующих студентов (благо университет совсем рядом), сюда спроваживали крестьян, приходивших в Москву для записи в ополчение в Крымскую войну в надежде избавиться от крепостного рабства…

Но самая яркая страница в истории Манежа – многочисленные выставки, проходившие в нем. Так, например, в 1831 г. сообщалось, что там показывалась модель предполагаемого чугунного моста через Обводной канал: «…удивительной конструкции; сделанный с берега на берег, он не поддерживается ни чем, кроме цепей и штангов, друг с другом поддерживающих», – описывал модель путеводитель.

Из числа наиболее интересных выставок в Манеже можно упомянуть сельскохозяйственную выставку в 1852 г. В 1867 г. состоялась этнографическая выставка, коллекции которой были переданы в Московский публичный и Румянцевский музеи, а в 1872 г. Манеж служил одним из павильонов большой выставки, открытой к 200-летию Петра Великого, где экспонировались станки, машины, различные технические изделия. В зале тогда поставили мостки, на которые можно было попасть прямо через окна, превращенные в двери. Летом 1908 г. открылась Морская выставка, впервые проводившаяся не в прибрежном городе, что было свидетельством роли Москвы в возрождении русского флота после поражения в Русско-японской войне.

В Манеже проходили выставки тогдашней высокой технологии – так, например, первая автомобильная выставка фирм «Фиат» и «Рено» в 1908 г., которая, как писали в газетах, «интересна для спортсменов с капиталом. Для обыкновенного смертного выставка едва ли может представить особый интерес. Выставлена сотня автомобилей, по внешнему виду мало чем один от другого отличающихся. Один побольше, другой поменьше, один поэлегантнее, другой попроще». Через 100 лет все то же самое…

В 1914 г. состоялась Международная воздухоплавательная выставка, награды на которой присуждались только после практических испытаний на Ходынском поле. Тогда демонстрировался и один из первых гидропланов, причем объяснялось, что гидроплан – это «машина, на которой можно подняться в воздух с воды».

То были выдающиеся выставки, оставившие след в истории Москвы, но в Манеже каждый год происходили самые разнообразные события. Большой популярностью пользовались выставки цветов, открывавшиеся в начале Святой недели. Вот как описывал в 1884 г. журнал «Всемирная иллюстрация» очередную цветочную выставку: «Весь Манеж был превращен в роскошный густо зеленый сад. Тут и там разбросано было множество прехорошеньких павильонов, беседок и киосков. На самой середине манежа устроен был огромный фонтан, который звенел неумолчно, освежая душную и спертую атмосферу, где двигались сотни людей и где, несмотря на обилие посетителей и пахучих растений и цветов, трудно было устроить достаточную вентиляцию воздуха. В глубине здания помещался обширный грот и перед ним красивый пруд с каскадом и пестрой рамкой из папоротников, камышей и лилий… На одной из эстрад играл струнный оркестр г. Рябова; на другой – военный оркестр г. Рихтера; на третьей эстраде чередовались, развлекая гуляющих, цыгане, арфистки, куплетисты и фокусники. Гулянья в Манеже были утренние и вечерние: последние происходили при электрическом освещении».

Вот еще несколько сообщений о манежных выставках. В январе 1901 г. открылась очередная выставка собак и верховых лошадей, проводимая Императорским обществом размножения охотничьих и промысловых животных и правильной охоты. На ней демонстрировались свыше 500 собак и 41 лошадь. В 1903 г. на выставке птицеводства, целью которой было показать результаты племенного разведения и улучшения отечественного птицеводства, экспонировались «разнообразные и многочисленные породы кур, гусей, уток и индеек, а также фазаны, павлины и черные лебеди». В 1904 г. состоялся аукцион картин французских художников.

Очень любили москвичи масленичные гулянья в Манеже: он украшался еловыми ветками, живыми цветами, в середине его строился большой грот с фонтаном и водопадом, освещенный разноцветными электрическими лампами. В зале ставились несколько сценических подмостков, на которых шли пьесы, выступали «фантоши» (так тогда называли марионетки, используя французское слово), играли оркестры, пели хоры, прыгали гимнасты. Там же были карусели, лавки, тир, разыгрывалась лотерея-аллегри, на которой призы выдавались тут же. На одном из таких масленичных гуляний присутствовало 7 тысяч человек. В 1909 г. во время такого гулянья А.А. Ханжонков, известный русский кинопредприниматель, показывал фильм «Купец Калашников», к нему композитор М.М. Ипполитов-Иванов написал музыку, которую исполняли большой оркестр и хор.

По воспоминаниям писателя И.А. Белоусова, на рождественских и пасхальных гуляньях «Манеж весь убирался и украшался флагами, гирляндами, устраивались открытые подмостки для выступления разных фокусников, акробатов, рассказчиков, куплетистов, хоров песенников и прочих эстрадных исполнителей.

Устраивался закрытый театр, где разыгрывались исторические драмы и комедии. Два оркестра военной музыки гремели на весь Манеж, в котором шло непрерывное увеселение.

По всему Манежу были разбросаны киоски с продажей игрушек, сластей, подарочных товаров. Тут же находились лотереи-аллегри, тиры для стрельбы в цель, а в левом углу от входа помещался ресторан…».

Славен Манеж был и концертами симфонической музыки. Московское отделение Императорского музыкального общества проводило здесь общедоступные концерты. На них порой присутствовало более 12 тысяч слушателей! Заслуга в организации этих концертов принадлежала Николаю Григорьевичу Рубинштейну, который «пригласил всех москвичей на общедоступные музыкальные праздники в громадном Экзерцис-гаузе, где все сословия, все состояния за ничтожную плату… уже начали знакомиться в образцовыми произведениями музыкальных гениев». И это было в Москве, в десять раз меньшей, чем нынешняя! Теперь такую аудиторию может собрать только какой-нибудь кривляющийся рок-певец.

В Рождество 1867 г. французский композитор Гектор Берлиоз дирижировал симфоническим оркестром и хором в 700 человек, исполнявшими его произведения. Современник вспоминал: «Тогда, помню, состоялся грандиозный народный концерт, устроенный Рубинштейном в манеже на Моховой, где оркестром дирижировал Берлиоз. Последним номером концерта был финал из «Жизни за царя», исполненный, кажется, всеми без исключения московскими оркестрами: театральным, частными и военными, при участии хоров театральнаго и музыкальнаго Общества и певческих капелл. Всей этой массой дирижировал Берлиоз, а отдельными группами исполнителей Рубинштейн и князь Ю.Н. Голицын». Когда в Москву приезжал знаменитый хор Дмитрия Славянского, он обязательно выступал в Манеже. В 1903 г. в духовном благотворительном концерте участвовало 15 лучших московских хоров, в том числе Синодальный, Чудовский и храма Христа Спасителя.

Такое удобное место не могло быть не использовано велосипедистами. Этот спорт стал особенно популярным в конце XIX столетия. В Манеже устраивались состязания, а также и просто катание всех желающих. Здесь часто бывал Лев Толстой. «Отец любил все виды спорта, – вспоминала его дочь. – В конце прошлого века, когда первые велосипеды вошли в моду, он приобрел велосипед и зимой катался на нем в большом московском манеже».

Естественно, что в Манеже регулярно происходили конные состязания – так, к примеру, 23 марта 1908 г. в присутствии громадного количества публики там происходили «скачки с препятствиями, вольтижировка, бой на эскадронах, дефиле экипажей».

Правда, военные упражнения считались все-таки самыми главными, и москвичи могли видеть такие объявления в газетах: «Совет состоящего под Августейшим Государыни Императрицы покровительством Московского Общества любителей птицеводства имеет честь известить, что в дни, предназначенные для выставки птицеводства, 19, 20 и 21 сего октября, городской манеж потребовался для военных упражнений, почему выставка птицеводства в манеже отменена».

В советское время встал вопрос – что же делать с этим зданием? Тогда, да и позже, было не до выставок, концертов и гуляний. Некоторое время он стоял бесхозным, а потом ему нашлось самое «лучшее» с точки зрения новых хозяев применение – там они устроили гараж для своих автомобилей. Правда, выдвигались разные предложения для использования здания, в частности, опубликовали проект устройства «кинодворца» с несколькими зрительными залами и дешевыми ценами: «Наш расчет, – писали в газете в 1932 г., – это кино должно в первую очередь посещаться рабочими». Но рабочие не дождались. Гараж был важнее.

Выселили его только в хрущевскую «оттепель» и отдали под Центральный выставочный зал (произошло это 5 ноября 1957 г.). Тогда открылась экспозиция, посвященная 40-летию Великого Октября.

Наиболее известной стала выставка художников, которую посетил Хрущев с приближенными. Как шутили тогда: происходило «ухрущение строптивых». Об обстановке визита Хрущева можно судить по воспоминаниям художника Л.Н. Рабичева: «Видно было, что он мучительно хотел понять, что это за картины, что за люди перед ним, как бы ему не попасть впросак, не стать жертвой их обмана. Но при всем при этом на фоне лиц-масок помощников, сопровождавших его, однозначно замкнутых, однозначно угодливых, однозначно послушных или однозначно безразличных, – лицо Никиты Сергеевича отличалось естественной живостью реакций. В данном случае оно стало злым…

Нас было тринадцать художников, мы стояли около своих картин… Один слышал Шелепина, другой Мазурова, Фурцеву. Я лично стоял рядом с Сусловым и Ильичевым. Члены правительства с возбужденными и злыми лицами, одни бледнея, другие краснея, хором кричали: „Арестовать их! Уничтожить! Расстрелять!“

Рядом со мной Суслов с поднятыми кулаками кричал: „Задушить их!“ Происходило то, что невозможно описать словами».

Последнее время Манеж исправно выполнял функции главного столичного выставочного зала – там регулярно проходили самого разного рода выставки. Но все чаще стали говорить о необходимости реконструкции Манежа, о том, что его конструкции уже не выдерживают увеличенной нагрузки, однако случилось непредвиденное событие – вечером 14 марта 2004 г. Манеж загорелся. Пожар в считаное время объял огромное здание, сотни людей, случившихся в центре, со слезами наблюдали, как погибает одно из самых знаменитых зданий столицы. Пламя поднималось вверх на десятки метров, угрожая зажечь бесценную университетскую библиотеку. Я с Ломоносовского проспекта ясно видел далекое зарево.

Пожарные всю ночь пытались потушить пламя (погибли двое пожарных), и утро следующего дня застало ужасную картину: стояли только голые стены, все внутри выгорело без остатка, в том числе и уникальные деревянные конструкции… Причины пожара так и не были установлены, хотя и выдвигались самые различные версии случившегося – возможно, это произошло из-за короткого замыкания.

Почти сразу же принялись за восстановление, и через год упорного труда строителей и реставраторов Манеж был вновь открыт. Параллельно с восстановлением шли археологические исследования, в ходе которых были найдены тысячи важных свидетельств прошлого: посуда, глиняные курительные трубки, изразцы, перстни, печатки, торговые пломбы, замки и ключи, остатки печей. Неудивительно, что нашли много пуль, части кольчужных доспехов, наконечников стрел, так как тут располагалась слобода Стремянного стрелецкого полка, наиболее приближенного к государю воинского соединения. Очень важно то, что найдены следы ранее неизвестного, одного из самых ранних московских посадов: нашли около 40 погребений – древнейший из известных за стенами Кремля. Рядом с погостом должен был бы стоять храм, возможно сгоревший при нападении воинов Батыя. Уникальными находками оказались железный меч XIV столетия, и наряду с немалым количеством различных монет – «денга» князя Владимира Серпуховского, впервые найденная в Москве монета Ливонского ордена, а также золотая двухрублевая монета 1720 г., ранее не встречавшаяся при раскопках.

Кроме того, здесь же проходила Тверская дорога от Кутафьей башни – удалось проследить несколько ярусов дорожного мощения.

Манежная площадь

Незастроенное пространство тут образовалось с того времени, когда Иван III в 1493 г. указал освободить от всех построек пространство у Кремля шириной 109 саженей для предохранения от пожаров: «Того же лета повелением великого князя Ивана Васильевича церкви сносиша и дворы за Неглимною; и постави меру от стены до дворов сто сажень да девять». Дело в том, что этот указ был дан как раз после большого пожара, случившегося 16 апреля того же года, когда «погоре град Москва (то есть Кремль) нутрь весь, разве остался двор великого князя новой за Архаггелом (за Архангельским собором)…».

Со временем, однако, такие удобные места в городе не оставались пустыми, и уже внук Ивана III царь Иван Грозный поселил здесь, близко от своего Опричного двора, отборный стрелецкий полк, называемый стремянным. Впоследствии тут появились и лавки, и жилые дома, и прочие строения, а на плане середины XVII в. впервые показан Моисеевский монастырь, находившийся почти на углу Тверской улицы.

Монастырское кладбище археологи обнаружили в 1995 г.: неглубоко под асфальтом Моховой улицы было вскрыто 600 захоронений монахинь. После внимательного исследования останки перезахоронили на подмосковном кладбище.

Манежная площадь и Манеж

Ранняя история монастыря известна не полностью. Первое упоминание под 1599/1600 г. относится не к нему, а к Моисеевской церкви, рядом с которой основали богадельню: «Пискаревский летописец» сообщает, что «взяты изо Пскова к Москве из богаделны три старицы миряне устраивати богаделны по псковскому благочинию». Возможно, это было сделано по почину царя Бориса Годунова. Всего тогда основали в Москве три богадельни – одну у Пушечного двора, другую на Кулишках и третью здесь, «у Моисея пророка на Тверской улице… а в ней были нищие миряне».

Монастырь впервые упоминается в писцовой книге 1642 г. В 1686 г. в нем находилась каменная Благовещенская церковь с приделами Пророка Моисея и Святого Николая. Сохранилось лубочное изображение Моисеевского монастыря, на котором показан главный монастырский собор об одной главе (он находился примерно в 20 м к юго-востоку от угла гостиницы «Националь»), рядом с ним стояла шатровая колокольня, над святыми воротами монастыря возвышалась надвратная церковь, а по периметру монастыря – здания богадельни и келий (их строил в 1690 г. зодчий Яков Бухвостов, известный такими постройками, как Спасский храм в селе Уборы и Успенский собор в Рязани). Монастырь, в котором жили 100 сестер, был небогатым, он получал основной доход от сдачи внаем своих помещений: так, в каменной монастырской ограде устроили 12 печур, где торговали калачами и горячими блинами. Были еще сенные лавки и два квасных шалаша, с которых собиралось по 70 рублей в год. Монастырь закрыли в 1764 г. наряду со многими тогда, но богадельня оставалась и после его упразднения. В 1786–1787 гг. все строения были снесены и на их месте образована площадь, которая так и называлась – Моисеевская.

Часовня-памятник героям Плевны, построенная на пожертвования горожан

В 1789 г. на ней построили лавки, и впоследствии в этом оживленном месте в центре города устраивались различные увеселения: ставили шатер, где демонстрировали движущуюся панораму или показывали такие редкости, как волосатого человека Адриана Евтихиева, который даже попал в энциклопедию «Брокгауз и Ефрон».

Моисеевскую площадь выбрали местом для построения часовни-памятника воинам, погибшим в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг.

В России после короткой, но кровопролитной войны осталось много раненых, инвалидов, осиротелых несчастных семей, потерявших кормильцев. Московское благотворительное Общество поощрения трудолюбия решило помочь им: открыло санитарные бараки для пользования больных, убежище для увечных воинов близ Ходынского поля и дом воспитания сирот. Для «ежедневного поминовения на брани убиенных» получило разрешение построить на Моисеевской площади часовню во имя святого Александра Невского, доход от сбора средств при которой и должен был идти на благотворительные учреждения общества.

Строительство велось исключительно на пожертвованные деньги, коих набралось более 25 тысяч рублей, а вот иконопись, каменные работы и отделка производились безвозмездно. Часовня, проект которой принадлежал архитектору Д.Н. Чичагову, представляла собой пирамидальное металлическое сооружение, увенчанное главой в виде шапки Мономаха с позолоченным крестом над ней, а по четырем углам стояли колонны с позолоченными двуглавыми орлами. На одной из сторон часовни поместили Спасскую икону в память спасения Александра III и его семьи во время железнодорожной катастрофы, случившейся 17 октября 1888 г. вблизи станции Борки Харьковской губернии. Тяжелый поезд развил недопустимую скорость, и вагоны сошли с рельс. Александр с семьей завтракал, и, как только подали любимую им гурьевскую кашу, раздался страшный треск. Вагон был сброшен с насыпи и изуродован. Как писали, Александр, обладавший необыкновенной силой, смог удержать крышу вагона и спасти семью, за что впоследствии заплатил ранней смертью – скончался 49 лет от болезни почек.

В часовне находился трехъярусный мраморный иконостас с Успенской иконой, которой митрополит Филарет благословлял Александра II на царство. Часовня на Моисеевской площади была тесно связана с Плевненской часовней у Ильинских ворот – обе они посвящены памяти убитых в ту войну. В годовщину взятия Плевны 28 ноября 1883 г. часовню на Моисеевской площади освятил епископ Дмитровский в присутствии московского генерал-губернатора князя В.А. Долгорукова. В этот же день каждый год в обеих часовнях производились заупокойные службы, при которых присутствовали воинские соединения гренадерского корпуса (при сильном морозе панихида проходила в Манеже).

Именно часовня на Моисеевской площади была разрушена первой из религиозных сооружений в советской Москве, что произошло усилиями советского Герострата чиновника Наркомата юстиции П.А. Красикова. Он потребовал сноса часовни, так как она «оскорбляла революционное чувство» и придавала площади «религиозно-самодержавный вид» (!). Снесли ее в 1922 г., к 5-й годовщине коммунистического переворота, а коммунистический скоморох Демьян Бедный (Придворов) сочинил:

Снесем часовенку, бывало, По всей Москве: «Ду-ду, ду-ду!» Пророчат бабушки беду. Теперь мы сносим – горя мало. Какой собор на череду?

Памятник героям Плевны и Ильинские ворота

Сюда, на территорию современной Манежной площади в начале XVIII в., когда у кремлевских и китайгородских стен строились земляные укрепления, перенесли и Харчевенный, и Охотный ряды, которые до этого стояли примерно на месте современного Исторического музея. Таким образом, Охотный ряд оставался здесь почти столетие, пока его не передвинули туда, где он и находился до постройки гостиницы «Москва» в советское время.

Как выглядело место Манежной площади, можно понять из донесения московского главнокомандующего Я.А. Брюса в Петербург 1785 г.: «На той площади гнуснейшее строение, лавки деревянные того Охотного ряда, равно как из-зади деревянные лавки Мучнова ряду, посредине площади развалившейся питейный дом, а вдоль Неглинной зады разных господских домов, составляющие совершенное безобразие и нечистоту лучшей части города, то есть средины».

Автор книги «Материалы для полной и сравнительной статистики Москвы» М.С. Гастев писал: «Пространство от Моисеевской площади до Никитской улицы еще до 1782 г. было застроено, наполнено узкими, темными переулками и закоулками. Тут были лобазни, лавки и лавочки, построенныя из досчечек и лубков, в домах и при домах. В них торговали старым железом, лоскутьями, хлебом, мясом, квасом и всякого рода съестными припасами, состряпанными запросто. Тут же был питейный дом, казенный, наз. каменный скачок. На всем этом пространстве был обжорный ряд, один тогда во всей Москве, и вместе первый толкучий рынок».

В 1780-х гг. место нынешней Манежной площади занимали Мясной, Обжорный и Шубный ряды, а также дворы частных владельцев. При Павле I поднимался вопрос о переносе торговых лавок с Моисеевской площади, где «торговали тогда в лавочках, на скамейках, в коробах всякаго рода дичью, живой и битой, рыбою, зеленью и проч. От того тут было много шуму и нечистоты, так что члены Монетнаго департамента (он находился на месте гостиницы «Москва». – Авт.) вынуждены были в 1797 г. просить Управу Благочиния перевести всю ту торговлю на другое место, потому что говор и крик от ней мешал им заниматься делами, а нечистота от тех продуктов наводила, будто бы, неприятный вид на Монетный двор, и без того неблаговидный».

Примерно тогда же образовалась плотная жилая застройка на месте будущей Манежной площади, по которой проходили Лоскутный тупик и параллельно ему Обжорный переулок, выходивший на Тверскую улицу, которая шла по северо-восточному краю нынешней Манежной площади. По четной, правой стороне Тверской находился квартал Охотного ряда, а по нечетной, левой стороне стояли во второй половине XIX в. доходные дома. Тут некогда был и известный московский кабак «Каменный скачок» или «Тверское кружало» (от кружечного двора, где водка продавалась кружками: была такая мера жидкости, равная половине ведра, то есть 1,5 л. Драматург Л.А. Мей в «Царской невесте» пишет: «Пойдем-ка, кум, в кружало да выпьем на алтын-другой!»). Доход с кабака шел Донскому Успенскому монастырю – если соседний Моисеевский монастырь владел квасными шалашами да сенными лавками, то Донской получал доход с более прибыльного учреждения. Такое милое соседство в центре города никого тогда, видно, не удивляло: женский монастырь и кабак.

В середине XIX в. тут же, на Тверской, построили каменный дом, в котором обосновалась гостиница, получившая то же название, что и ближний тупик, – «Лоскутная». Ее владельцем был Иван Федорович Мамонтов, разбогатевший на откупах и построивший железную дорогу от Москвы до Сергиева Посада, чему очень сопротивлялся московский митрополит Филарет: «Как же можно ездить в лавру на поезде? – восклицал мракобес. – Надо идти пешком!» Автором проекта гостиницы являлся известный тогда архитектор А.С. Каминский, украсивший фасад в русском стиле цветными изразцами.

Гостиница «Лоскутная» приобрела большую известность, так как хорошее обслуживание и центральное местоположение ее привлекали многих. В ней останавливался И.А. Бунин, нередко снимали номера писатели Леонид Андреев и Петр Боборыкин. Последний рассказывал о распорядке дня Андреева в гостинице: «Представьте себе, я встаю в шесть утра, к девяти поработал уже, а он в девять только возвращается…»

После Октябрьского переворота в гостинице обосновались революционные матросы. По воспоминаниям, «летом 1918 года „Лоскутная“ гостиница называлась „Красный флот“ и была чем-то вроде общежития комиссариата по морским делам. Это можно было понять сразу: в вестибюле стоял пулемет „максим“, на ступеньках парадной лестницы сидели вооруженные матросы и хлебали что-то из котелков». Здесь размещалась коллегия морского комиссариата. Вскоре вольницу укротили и сюда вселили новую бюрократию, а бывшую гостиницу назвали сначала 1-м Домом коммуны ЦК РСДРП, а потом 18-м Домом Советов.

После принятия плана реконструкции Москвы центр города подвергся тотальному сносу: в 1932 г. разрушили выходившие на правую сторону Моховой небольшие дома XVIII–XIX вв., где было множество книжных магазинов (сказывалось близкое соседство университета), а в 1938 г. убрали и все остальные (они «не отвечали требованиям Москвы социалистической»), и в самом центре появилась обширная пустошь, которая, будучи заасфальтированной, так и оставалась до последнего времени незастроенной. Она называлась то Манежной, то Новоманежной площадью, а то получила и вовсе неудобопроизносимое на морозе имя: «площадьименипятидесятилетияоктября» (имелся в виду юбилей большевистского переворота). На площади предполагалось воздвигнуть несколько памятников, в числе которых был и Павлику Морозову у входа в Александровский сад, но вместо них в центре пустого пространства поставили камень, где написали, что в честь такового события тут всенепременно воздвигнут монумент. Пока москвичи тщетно дожидались этого, на площади парковались туристические автобусы.

Славная страница в истории Манежной площади открылась с событиями падения коммунистического режима, когда сотни тысяч москвичей собирались на ней, чтобы заявить свои политические и социальные требования, выразить протест против засилья коммунистической партии, приветствовать ростки новой жизни. Но такое для города завидное место долго пустовать не могло, и вот в 1993 г. объявили конкурс на застройку площади. Его выиграл архитектор Б.Г. Улькин, предложивший прокопать от Манежа до гостиницы «Москвы» на глубину 40 м огромный котлован, в котором на нижних 4 ярусах устроить большой гараж, а выше – улицу с магазинами, ресторанами и кафе, с картинными галереями, концертными залами и театром. Но на это надо было затратить огромную сумму, и автора первоначального проекта, получившего первую премию на международном конкурсе, отодвинули в сторону и приняли совсем другой, с привлечением М.М. Посохина и З.К. Церетели, чем и может быть объяснено поражающее безвкусие сделанного. Как заметил один из крупных архитекторов, Михаил Белов, «подобного „синтеза архитектуры и скульптуры“ не смогли породить даже брежневские времена со всеми их „худфондами“. То, что я увидел, представляет собой паноптикум, фантастический пример реализации „архитектурно-художественной графомании“ невиданного доселе масштаба, который неожиданно соорудили в самом сердце моего любимого города, вместо обещанного комплекса Манежной площади…».

«Украшения» на Манежной площади

Теперь тут на трех подземных этажах работает торговый комплекс «Охотный Ряд» (открытие его состоялось 7 сентября 1996 г.). В него ведут несколько входов – перед фасадом гостиницы «Москва», из подземного перехода к станции метро «Охотный Ряд», со стороны Манежа и напротив Александровского сада.

Со стороны сада – ряд ресторанов и кафе, из которых можно выйти на галерею к искусственной реке, которая течет на расстоянии около 100 м, опять уходит под землю и циркулирует по кругу. Все это «украшено» бесчисленным множеством парапетов с крупными балясинами, похожими на курортные постройки, и странными скульптурами, которые здесь ни к селу ни к городу. Как совершенно справедливо отозвался один из крупнейших искусствоведов, С.О. Хан-Магомедов, «все это в общем-то дурновкусие. И, к сожалению, комплекс на Манежной – только один из многих в Москве примеров агрессии дурновкусия в области современного архитектурного дизайна…».

В XIX в. на месте этой стороны современного торгового комплекса находился длинный дом с лавками, в котором помещался трактир Печкина (ему же принадлежала и кофейня на Воскресенской, ныне Революции, площади).

Напротив Воскресенских ворот расположен вход в подземный археологический музей (филиал Музея истории Москвы), созданный на основе тех богатых находок, обнаруженных под Манежной площадью.

В Москве каждое строительство начинается прежде всего с археологического обследования, Центр археологических исследований проводит тщательные исторические разыскания, разрабатывает опорный план, на основе которого проводятся археологические работы.

Строительство подземного торгового комплекса на Манежной площади представляло собой самую большую возможность заглянуть в недра московской истории. Археологические изыскания здесь начались в 1993 г. Работы такого масштаба, крупнейшие в Москве, шли под руководством главного археолога Москвы Александра Григорьевича Векслера, который организовал большой коллектив археологов, историков, архитекторов, реставраторов, рабочих.

Было обследовано больше 30 тысяч кв. м, собраны тысячи ценных предметов, рассказывающих о сооружениях, находившихся на месте площади, и событиях, происходивших здесь.

Археологи работали на дне огромного котлована, и я вспоминаю, как спускался к ним в палатки и вагончики, где раскладывался и подвергался первичной обработке найденный материал. Работы вызывали большой интерес не только в Москве, но и за границей – помогать в раскопках приехала группа американцев, любителей археологии, которые с интересом внимали рассказу об окружающих Манежную площадь зданиях.

В верхних горизонтах археологи обнаружили основания снесенных в 1930-х гг. зданий, которые наполняли кварталы старого города, под ними обнаружились фундаменты XVIII столетия, еще ниже деревянные конструкции древней Москвы. Найдены деревянные мостовые, колодцы, ограды, остатки печей, следы ремесленного производства. На глубине 6–8 м обнаружены предметы, которые датируются временем, предшествующим нашествию Батыя 1237 г., – здесь находился неизвестный ранее посад в Занеглименье.

На основе богатых находок, обнаруженных под Манежной площадью, к 850-летию города открыли археологический музей, центральное место в экспозиции которого занимают конструкции Воскресенского моста через реку Неглинную, шедшего от Тверской улицы к Красной площади.

Его соорудили в конце XVI столетия, но в начале XVIII в. разобрали и построили новый белокаменный, который засыпали после кардинальных перепланировок начала XIX в. и заключения Неглинной в трубу. В экспозиции музея – фрагменты деревянной мостовой, оружие, разнообразные предметы быта, украшения, глиняная посуда, детские игрушки, замечательное собрание изразцов.

Памятник Г.К. Жукову перед Историческим музеем

В музее представлены и экспонаты, обнаруженные в других местах города. Так, выставлен уникальный монетный клад середины XVII в., найденный при реконструкции Старого Гостиного двора, клад испанских монет с Пятницкой улицы, оружейно-вещевой клад с Биржевой площади.

На Манежной площади, перед Историческим музеем 8 мая 1995 г. поставили конную статую полководца Г.К. Жукова (скульптор В.М. Клыков). Ее хотели воздвигнуть на Красной площади, что, учитывая весьма критические замечания о самой статуе, вызвало протесты общественности: «Невозможно было представить себе, что такой памятник стоял бы на древней площади». Поставили ее в конце концов на Манежной площади, хотя самое подходящее место было бы на Поклонной горе.

Обратимся к профессиональному анализу, данному авторами книги «Рукотворная память Москвы», наиболее авторитетного издания о московских памятниках: «Композиция абсолютно не удалась автору с пластической и пропорциональной точек зрения. Виной тому, по всей видимости, его стремление к некоей совершенно оригинальной трактовке веками разрабатывавшейся традиционной типологии. Мимолетное движение лошади, заимствованное скульптором с широко известной фотографии, в изначально статичной композиции монумента кажется неестественным и шатким; ее фигура плохо пропорционально выверена (при очень длинном крупе – короткие ноги). Если пропорциональное соотношение фигур лошади и всадника более или менее верно, то сам человеческий торс зрительно кажется намного длиннее ног. При этом поза всадника – неестественно застывшая, а его жест, опять-таки промежуточный, схваченный на лету фотокамерой и эффектный в фотографии, для монументальной композиции недостаточно значителен и даже непонятен».

Охотный Ряд

Сейчас Охотный Ряд – это короткая и широкая улица, соединяющая Театральную и Манежную площади, на которой всего четыре здания. Три из них стоят на северной стороне – здание Государственной думы, Дом Союзов и дом на углу Большой Дмитровки и Театральной площади, в котором помещается вестибюль двух станций метро – «Охотный Ряд» и «Театральная площадь», а на южной стороне было всего одно здание – гостиница «Москва».

На ее месте и находился сам торговый Охотный ряд, название которого было хорошо известно в старой Москве – оно служило синонимом вкусной и разнообразной пищи. Охотный ряд был аналогом знаменитого «чрева Парижа». Как писали в середине XIX в., площадь Охотного ряда «есть первая в своем роде, во всей Москве по многочислию и разнообразию предметов, до кухни относящихся».

До нас дошли самые разнообразные отклики об этом колоритном месте – одни хвалили качество и разнообразие здешних товаров, а другие ругали грязь и нравы торговцев…

Путеводитель 1827 г. так писал о главном московском рынке: «Все, что только может льстить вкусу и удовлетворить самых отличнейших лакомок, находится здесь в изобилии, и все самое лучшее, что только можно назвать редкостью, например, свежие огурцы в Феврале месяце, разные фрукты гораздо прежде должнаго времени произращенные, лучшие припасы для стола, всякаго рода живность и свежая зелень, столь хорошо соблюденная, что и летом не может быть свежее – все сие можете вы найти здесь; охотник до хорошаго стола и даже прихотник, наверно, может здесь удовлетворить вполне своим желаниям… Стечение народа, особенно пред праздниками, бывает великое. В торговые дни, особенно в Воскресенья, вся площадь пред сим рядом бывает уставлена привозными из деревень съестными продуктами».

Московский бытописатель начала XX в. П.И. Богатырев писал, что Охотный ряд – «…это какое-то „государство в государстве“: здесь свои нравы, свои обычаи, здесь ядро московского старого духа. В Охотном ряду всегда можно найти такие гастрономические редкости, которые по карману только очень богатым людям. Тут можно найти зимой клубнику и свежую зелень. Все лучшие московские трактиры, где вас удивляют осетриной, телятиной и ветчиной, снабжаются Охотным рядом. Здесь же можно нарваться и на недоброкачественную провизию, на этот счет тут охулки на руку не положат».

Писатель П.Д. Боборыкин отмечал в 1898 г., что «Охотный ряд до сих пор наполовину первобытный базар; только снаружи лавки и лавчонки немножко прибраны, а на дворах, на задах лавок, в подвалах и погребах – грязь, зловоние, теснота! Но истый москвич без покупок в Охотном ряду обойтись не может».

Другой писатель, А.И. Вьюрков, даже в советское время вспоминал в рассказе «Быль московская»: «…каких только продуктов не было в Охотном ряду! Для любителей имелась ветчина и сельди особого засола. В спросе были голландские сельди „с душком“. Любители их терпеливо ожидали, когда бочка со свежими сельдями „тронется“ и даст свой собственный „запах“. Славился также Охотный нежинскими огурцами, белевской пастилой и маринованными грибами. Все, что страна добывала и производила съестного, все можно было получить в Охотном.

– Я, мой дорогой, – говорил приятелю известный московский адвокат, – географию нашей страны, ее флору и фауну в Охотном изучал. Тут весь наш юг, север, запад и восток представлены. Такого наглядного пособия во всем мире не сыщете. Да-с. Все наши области, моря, реки – тут как на ладошке».

В советское время, после введения так называемой новой экономической политики, Охотный ряд превратился в привилегированный рынок: «На этом рынке мы никогда ничего не покупали. Он был самый шикарный, самый дорогой, без барахолки, без особой толкучки, но зато с магазинами», – вспоминал князь С.М. Голицын в «Записках уцелевшего». Он продолжает описание Охотного ряда: «…там, где теперь гостиница „Москва“, тянулись одно за другим двух– и трехэтажные здания, в плане образовывавшие букву „Г“. Среди них выделялся большой рыбный магазин, в котором оптом и в розницу продавалась соленая и копченая красная рыба, икра и такая снедь, которая обыкновенным людям теперь и не снится. Над окнами и дверью этого магазина красовалась огромная вывеска с нарисованным на ней круглым, как шар, золотым карасем размером больше кита. Рядом в двух магазинах торговали дичью разных видов, кучами валялись замороженные серо-бурые рябчики и белые куропатки». А напротив, «сзади церкви Параскевы Пятницы помещались магазины разных солений. Запах возле них стоял приторный и тухлый, рядом выстраивались бочки с солеными огурцами, арбузами и разных пород грибов, вроде крохотных рыжиков и голубоватых груздей».

Старый Охотный ряд

Название Охотному ряду, по общему мнению, дали охотники, привозившие на продажу добытую ими дичь. Охотный ряд путешествовал по Москве, сменив по крайней мере три места. Сначала охотники со своей добычей располагались рядом с Красной площадью, на левом берегу Неглинной на том месте, где сейчас находится северная часть здания Исторического музея. В начале XVIII в. из-за строительства оборонительных сооружений – болверков – Охотный ряд пришлось переносить на другой, правый берег Неглинной, откуда он уже переместился на то место, на котором оставался почти 200 лет и дожил до 30-х гг. XX столетия, до советских сносов.

Несомненно, местность эта была застроена еще в XIV в., если согласиться с тем, что церковь Параскевы, находившаяся напротив Охотного ряда, у современного здания Государственной думы, была построена до первого документального упоминания о ней в 1406 г. Совсем рядом, напротив нынешнего Дома Союзов, стояла и другая церковь – Святой Анастасии, известная с 1458 г., и, как справедливо замечает историк П.В. Сытин, «две церкви недалеко друг от друга могли быть поставлены лишь среди плотно заселенной местности…».

По его же словам, при Иване Грозном на берегу Неглинной находились три ряда лавок – Житный, Мучной и Солодовенный, которые были показаны на плане Москвы 1634 г. (Олеария), названные в легенде к нему «лавки для муки и солода». Они были обязаны своим появлением здесь, вероятнее всего, тому, что на запруженной Неглинной стояли мельницы, куда привозили зерно и где мололи муку и тут же продавали.

В пожар 1737 г. ряды сгорели и уже не восстанавливались. Место их отошло к частным владельцам – князьям Долгоруковым и Грузинским, а также под новостроящиеся здания Монетного двора. После прекращения монетного производства в Москве корпуса использовались по другому назначению – в них, в частности, поместили Берг-коллегию, в одном из помещений которой, как считал историк П.И. Бартенев, был заключен предводитель крестьянского бунта Емельян Пугачев.

Со временем здания стали ветшать, и по плану 1775 г. их предназначали на слом. Однако они еще долго стояли, пока в 1797 г. сюда не было решено перевести лавки с соседней Моисеевской площади, для чего, как писал историк Москвы М.С. Гастев, было решено отдать строения Монетного двора «кому-либо из частных людей, с тем чтобы получивший представил, в вознаграждение, дом в Казну, для пробирнаго мастерства, и всю мелочную торговлю с Моисеевской площади поместил бы у себя на том дворе, дабы она не была видима. Государь Император повелел в 1798 году отдать Монетный двор, на этом условии, бывшему тогда в Москве оберполицмейстеру действительному статскому советнику Каверину», который выстроил для помещения лавок несколько каменных зданий.

Павел Никитич Каверин был хорошо известен в московском обществе. Как вспоминал П.А. Вяземский, «Карамзин всегда с уважением упоминал об одном случае, который хорошо характеризует его нравственные качества. Незадолго до вступления неприятеля в Москву граф Ростопчин говорил ему и Карамзину о возможности предать город огню и такою встречею угостить победителя. Каверин совершенно разделял мнение его и ободрял к приведению в действие. А между тем у небогатого Каверина все достояние заключалось в домах, кажется в Охотном ряду, которые отдавались внаем под лавки Московским торговцам». И действительно, в пожар 1812 г. лавки Каверина сгорели, и он в 1818 г. продал участок за 400 тысяч рублей серебром – огромную сумму (вот как ценилась уже тогда земля в центре города!), купцу первой гильдии Д.А. Лухманову; потом этот участок принадлежал дворянину А.А. Журавлеву, и при нем весь двор несколько раз перестраивался. В последний раз в 1892 г. участок был застроен по периметру двухэтажными зданиями (проект архитектора С.С. Эйбушитца) под рыбные и мясные лавки.

Охотнорядские мясники получили печальную известность при подавлении студенческой демонстрации в апреле 1878 г. Тогда студенты большой толпой пошли с красными флагами по Моховой улице, на углу Тверской им преградила путь полиция, но студенты прорвали оцепление и с пением революционных песен продолжили путь. Тогда по собственной инициативе явились мясники из Охотного ряда и страшно избили студентов; охотнорядцы и на следующий день продолжали бить попадавшуюся им на глаза учащуюся молодежь и заступавшихся за них. Теперь уже полиции пришлось укрощать разбушевавшихся охотнорядских «мамаев».

Впереди лавок Охотного ряда вдоль площади тянулись десятки деревянных лавочек и столов, заваленных овощами и фруктами. Это о них писал в повести «Однокурсники» П.Д. Боборыкин: «В воздухе разлит запах ядреных яблоков. Он шел от Охотного ряда. И глазом можно схватить ряд столов с горками фруктов, крымских груш, антоновки, виноградных кистей, арбузов, лимонов, кровяно-красных помидоров».

Ряд лавок кончался почти у самой Театральной площади трехэтажным казенным зданием, где располагался знаменитый московский Егоровский трактир, которым восторгались: «…кухня, русская кухня была великолепна! Такой осетрины, ветчины, поросятины в редком трактире Москвы можно было найти; разве только в Большом Московском Гурина, у Тестова, да на Ильинке в Биржевом, да и то по значительно повышенным ценам, конечно, за обстановку. А блины? Ах, какие были это блины! Платили вы 20 копеек за десяток, и вам подавали блины с чем угодно: с ветчиной, с осетриной, с яйцами. Икра – дешевка, сметана даром. Ешь эти блины и не чувствуешь – во рту тают».

Московский бытописатель Богатырев рассказывал: «Достопримечательность Охотного ряда – это трактир Егорова, существующий более ста лет. Егоров, как говорили, принадлежал к беспоповской секте и не позволял курить у себя в трактире. Для курящих была отведена наверху довольно низенькая и тесная комнатка, всегда переполненная и публикой и дымом. По всему трактиру виднелись большие иконы старого письма, с постоянно теплящимися лампадами. Здесь подавался великолепный чай, начиная от хорошего черного и кончая высшего сорта лянсином. Кормили здесь великолепно, но особенно славился этот трактир „воронинскими“ блинами. Был какой-то блинщик Воронин, который и изобрел эти превосходные блины (на вывеске ворона с блином в клюве и надпись „Здесь воронины блины“). Внутренняя обстановка его невольно внушала к нему особенное уважение. Вас прежде всего встречала известная дисциплина и непреклонная воля лица, стоящего ежеминутно на страже: „Я, мол, хозяин: нраву моему не препятствуй; что хочу, то и сделаю; а ты в чужой монастырь со своими уставами не ходи“. Поэтому в постные дни вы здесь не услышите и запаха ничего скоромного, какие деньги ни предлагали. Кроме того, вам отнюдь не позволят курить».

Об этом трактире знали все живущие в Москве, и его старались посетить все приезжие:

В Москве везде найдешь забаву По вкусу русской старины: Там калачи пекут на славу, Едятся лучшие блины.

Именно у Егорова покупали хорошую и свежую провизию: писатель Иван Шмелев вспоминал, как для поездки за город «послали к Егорову взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку, колбасы с языком, балычку, икорки, свежих огурчиков, мармеладцу, лимончика…».

В начале XIX в. здесь находился питейный дом со странным названием «Стеклянный» – место сбора московских воров и бродяг. И когда происходили крупные кражи, то полиция отправлялась прямо сюда.

В советское время трактир исчез, и его место заняла редакция газеты «Рабочая Москва», а впоследствии новый корпус гостиницы «Москва».

Вообще вся улица Охотный Ряд еще по плану 1775 г. предназначалась под площадь, и даже церкви, стоявшие тут, должны были сноситься: московский главнокомандующий сообщил в 1791 г. митрополиту Платону о том, что храмы вместе со дворами причта и, в особенности, кладбища при них уничтожаются. Платон был против сноса церкви Святой Анастасии, но выговорил лишь оставление в неприкосновенности церкви Параскевы, «так как она тверда и строением не мала». Ему, однако, пришлось согласиться со сносом колокольни, сильно выступавшей на проезжую часть.

Храм Святой Анастасии Узорешительницы находился напротив Большой Дмитровки и современного Дома Союзов примерно в 20–30 м от него. Главная церковь была освящена в память Нерукотворного образа Спаса, но храм был более известен по приделу в память святой Анастасии, облегчавшей страдания узников. По преданию, ее основала первая жена Ивана Грозного Анастасия Романова. В 1793 г. церковь снесли, а материал употребили на возведение новой колокольни у соседней Параскевиевской церкви, которая находилась примерно напротив современного входа в здание Государственной думы.

Церковь Преподобной Параскевы, благополучно дожившая до советского времени, впервые упоминается, по словам историка П.В. Сытина, еще во времена сына Дмитрия Донского, великого князя Василия I. Она именовалась «что позад Житново ряду». Любопытно отметить, что она, как и Анастасиевская, писалась «что у поль», то есть у мест поединков, которые происходили на нарочно выделенных для того полях (о полях см. в главе «Театральный проезд»). В некоторых работах церковь называется Параскевой Пятницкой, что неверно, ибо среди святых были две Параскевы – Белгородская (она была сербиянкой, раздавшей бедным все имущество и удалившейся в Иорданскую пустыню), в честь которой и освятили алтарь церкви в Охотном ряду, а другая – Пятницкая (ее родители чтили день пятницы, день приуготовления к распятию), которой были посвящены семь церковных алтарей в Москве.

Дворянское собрание. Ф. Дитц. До 1850 г.

Церковь Параскевы была заново построена в 1657 г., а в 1687 г. заменена новой соседним владельцем князем В.В. Голицыным. Это было большое здание, на первом этаже которого находилась церковь Параскевы, а наверху – Воскресения, бывшая княжеской домовой и соединявшаяся с голицынскими палатами переходом. Князь недолго молился в ней – через два года его арестовали и отправили в ссылку, а домовую церковь передали княгине Анне Грузинской и впоследствии присоединили к приходской Параскевиевской. В 1760 г. храм «возобновили в лучшем виде», и в 1793 г. к нему пристроили из материала снесенной Анастасиевской церкви высокую колокольню. После нашествия Наполеона церковь возобновили, и в 1815 г. московское дворянство пожертвовало средства на устроение двух новых приделов – Святого Александра Невского и мученицы Екатерины в честь императора Александра I и его сестры Екатерины Павловны. В церкви были также поставлены иконы, посвященные святым, праздники которых приходились на даты крупнейших событий Отечественной войны: Бородинского и Тарутинского сражений, освобождения Москвы, Березинской переправы, вступления в Париж, заключения мира и др. Таким образом, можно сказать, что церковь в Охотном ряду была первым московским памятником войны 1812 г.

Автор мемуаров С.М. Голицын отзывался о ней: «Прекраснейшая, одна из лучших, прославленная своим малиновым, самым в Москве мелодичным звоном колоколов, высилась посреди рынка белая, в белых кружевах…»

Но еще задолго до приведения в действие советских планов реконструкции города церковь снесли. Историю борьбы за спасение ее рассказали в журнале «Архитектура и строительство Москвы» в 1990 г. В. Козлов и В. Седельников. Узнав о замыслах уничтожения церкви, многие ученые и архитекторы выразили свое возмущение: «Утрата этого единственного в своем роде сооружения представила бы слишком большую утрату для истории древнерусского строительства». Но все решалось партийными властями, и 29 июня 1928 г. «был обрушен рабочими МКХ (Московского коммунального хозяйства. – Авт.) внутрь здания верхний восьмерик средней главы, украшенный изразцами и угловыми керамическими колоннами, причем ни один изразец не был вынут и сохранен. Работники Главнауки к изъятию ценных частей не были допущены». Как вполне справедливо отмечают авторы статьи, «сломка церкви Параскевы Пятницы высветила вполне определенные тенденции в отношении к памятникам прошлого, приведшие через год-два к массовому сносу церквей и монастырей».

Напротив лавок Охотного ряда, на его северной стороне, находились дворы знати: Долгоруковых, Голицыных, Троекуровых, Черкасских, Волынских.

Угловой участок с Тверской улицей (бывш. № 1) занимало владение князей Долгоруковых, на котором стояли каменные палаты. Еще в середине XVII в. они принадлежали боярину Юрию Алексеевичу Долгорукову, известному государственному деятелю царствования Алексея Михайловича. Долгоруков был особенно близок к царю, часто упоминался в дворцовых записях: «за столом был» у государя. «Князь Юрий, одаренный от природы умом обширным, деятельностию неутомимою и железною силою воли, – рассказывалось в «Сказании о роде Долгоруковых», – вскоре оправдал доверенность царскую… душевно преданный Алексею (царю Алексею Михайловичу. – Авт.), и пламенно любя свое отечество, он пользовался уважением всеобщим, хотя и не пользовался всеобщею любовию. Чрезмерная пылкость нрава и неукротимость во гневе соделали его для товарищей предметом боязни». Искусный военачальник, он отличался и за столом переговоров, и, как писал к нему царь, «будучи ты на посольских сездах, служа нам, великому государю, радел от чистаго сердца, о нашем деле говорил и стоял упорно свыше всех товарищей своих… Мы за это тебя жалуем, милостиво похваляем».

После кончины Алексея Михайловича Долгоруков при царе Федоре стал правителем государства, но позднее, уже в преклонных летах, удалился от дел, передав их сыну, который в 1682 г. во время восстания стрельцов был главой Стрелецкого приказа. Его убили восставшие стрельцы, которые «тщахуся, безумнии и глупии, государством управляти». Восставшие ворвались в Кремль, сбросили князя на копья, а отец имел неосторожность сказать жене его: «Не плачь, дочь! Щуку-то злодеи съели, да зубы остались целыми; всем им быть на плахе». Стрельцы вломились в дом, старика стащили с кровати и после мучений убили, потащили труп на Красную площадь и забросали там его рыбой, с криками: «Ешь ты сам рыбу!»

Другим известным владельцем этого участка был праправнук князя Юрия генерал-поручик Василий Владимирович Долгоруков, отличившийся с сражении с турками при Кагуле 21 июля 1770 г., когда русская армия численностью 23 тысячи человек разбила 150-тысячную армию врага. Долгоруков получил Георгиевский крест и вскоре вышел в отставку. Современники отзывались о нем как о «муже, одаренном блистательными способностями, душою нежною и благородною».

У Долгоруковых на углу с Тверской стояла их большая домовая церковь Святого Алексея митрополита, построенная в 1690 г. Старинные княжеские палаты были снесены еще в начале XIX в. – они уже не показаны на плане 1821 г. В XIX в. дома здесь сдавались внаем – тут помещались гостиницы Шевалдышева и «Париж». В советское время до сноса всех строений находилась гостиница «Международная», или, как она еще называлась, «27-й дом ВЦИК».

С востока соседом Долгоруковых было владение Голицыных, их старое родовое гнездо: так, по переписной книге 1638 г. оно числится за князем Андреем Андреевичем, после него принадлежало сыновьям, один из которых, Василий, выкупил его у братьев. После его смерти двор перешел к его сыну Василию Васильевичу Голицыну, одному из самых замечательных русских государственных деятелей, чьи реформаторские замыслы далеко опередили свое время. Он получил прекрасное образование, выделявшее его из среды придворных, и уже в молодые годы проявил себя в военной и административной областях. Его карьера началась при царе Федоре Алексеевиче, но взлет ее пришелся на регентство царевны Софьи. Немалую роль в этом сыграла близость В.В. Голицына к царевне, которая и не скрывалась тогда, противно старомосковским обычаям, по которым царевнам было два пути – либо в терем, либо в монастырь. Софья же, не таясь, шла поперек обычаев, признаваясь в любви. «Свет мой, братец Васенька, – писала она Голицыну, ушедшему в поход. – А мне, мой свет, не верится, что ты к нам возвратишься; тогда поверю, как увижу в объятиях своих тебя, света моего… Всегда прошу, чтобы света моего в радости видеть. Посем здравствуй, свет мой, на веки неисчетные».

Деятельность Голицына настолько обращала на себя внимание, что француз Невилль, побывавший в Москве в 1689 г., писал, что князем в Москве было возведено не больше и не меньше как 3 тысячи каменных домов, и он же «построил также на Москве-реке, впадающей в Оку, каменный мост о 12 арках, очень высокий, в виду больших половодий; мост этот единственный каменный во всей Московии…».

Голицын задумывал широкие реформы во многих областях жизни Московского государства: он высказывался за отмену местничества, за преобразование военного строя, за широкое распространение светского образования, посылку дворянских и боярских детей за границу и приглашение учителей оттуда. Голицын задумывал даже такие радикальные меры, как освобождение крестьян с землей, опередив почти на 200 лет события 1861 г. Это была широкая и тщательно продуманная программа кардинальных реформ, и, как справедливо отмечает В.О. Ключевский, «его мышление было освоено с общими вопросами о государстве, об его задачах, о строении и складе общества: недаром в его библиотеке находилась какая-то рукопись «о гражданском житии или о поправлении всех дел, яже належат обще народу». Он не довольствовался подобно Нащокину (А.П. Ордин-Нащокин, руководитель Посольского приказа. – Авт.) административными и экономическими реформами, а думал о распространении просвещения и веротерпимости, о свободе совести, о свободном въезде иноземцев в Россию, об улучшении социального строя и нравственного быта».

Все эти предположения, замыслы и планы рухнули вместе с падением царевны Софьи в ее борьбе с Нарышкиными. Голицына арестовали и 9 сентября 1689 г. прочли ему повеление: «Великие государи цари и великие князи Иоанн Алексеевич, Петр Алексеевич… указали у князь Василья и сына его князь Алексея Голицыных честь их боярство отнять за то, как они, великие государи, изволили содержать прародительские престол, и сестра их, великих государей, великая государыня благоверная царевна и великая княжна София Алексеевна, без их, великих государей, совету во всякое самодержавние вступала, а они, князь Василей и князь Алексей, угождая и доброхотствуя сестре их, великих государей, о всяких делах мимо их, великих государей, докладывали сестре их…» Голицына вместе с сыном отправили в далекую ссылку в Пустозерск, в Архангельскую губернию. Умер же он в селе Кологоры в 1714 г. По словам историка В.Н. Татищева, «человек был всякой хвалы достойный, токмо по зависти на его великую власть в несчастье впал».

Московский дом В.В. Голицына в Охотном ряду славился красотой и роскошью. Тот же Невилль свидетельствовал, что «собственный дом его был одним из великолепнейших в Европе, покрыт медными листами и внутри украшен дорогими коврами и прекрасной живописью».

Палаты В.В. Голицына в Охотном ряду

Благодаря сохранившимся подробным описям, сделанным после ареста князя и конфискации его имущества, мы знаем, каким был голицынский дом и что в нем находилось. В здании насчитывалось 53 комнаты, в них находились «парсуны», как назывались тогда портреты, потолки были расписаны. Так, например, в большой столовой «в двух поясах» было «46 окон с оконицы стеклянными», она была «вся меж окон писана цветным аспидом (то есть под мрамор или яшму. – Авт.), а с четвертой стороны обито немецкими кожами золочеными», на потолке изображено с одной стороны «солнце с лучами, вызолочено сусальным золотом; круг солнца боги небесные с зодиями и с планеты писаны живописью», а с другой «месяц в лучах посеребрен». Вокруг потолка в «20 клеймах резных позолоченных пророческие и пророчиц лица»; с потолка спускалось «на железных трех прутах паникадило белое костяное о пяти поясех, в поясе по 8 подсвечников», на стенах висело много портретов, в частности великого князя Киевского Владимира, царей Ивана Васильевича, Федора Ивановича, Михаила Федоровича и Алексея Михайловича, еще три «персоны королевских», а также в четырех резных золоченых рамах немецкие гравюры, и там еще были такие ценные предметы, как пять зеркал. Опись только одной этой комнаты занимает несколько страниц. Голицын был не чужд и музыке – в описи есть «домра большая басистая».

У князя насчитывалось множество драгоценных предметов – серебряные и позолоченные кубки, чаши, стеклянные, яшмовые бокалы; упомянута и библиотека, в которой было больше светских, чем церковных книг.

После ареста голицынское имущество конфисковали, и еще долгое время оно передавалось в самые разные места – монастыри, приказы, распродавалось, дарилось. Так, например, сохранился именной царский указ «об отдаче атаману донских казаков Фролу Минаеву за его службу кафтана князя Василия Голицина». Был он бархатный, «на пупках соболиных, опушок огоньки, кругом круживо золотное». А вот, скажем, картины и географические карты никому особенно были не нужны, и они распродавались на Гостином дворе. В числе их были живописные, золотом и красками изображения Богородицы, с ними и картины на холстах немецкой работы, «а на них писаны грады, и птички, и древа», а также «четыре части листов Света» (очевидно, карта мира).

Через шесть месяцев после ссылки Голицыных, 19 марта 1689 г., двор пожаловали детям имеретинского царя Арчила царевичам Александру и Матвею (стоимость его была тогда определена в огромную сумму 16 154 рубля 10 алтын и 4 деньги). В нижних палатах дома поселилась супруга царя Арчила Екатерина Давыдовна, а верхние отводились для приезда царевичей: «Стоять им на том дворе, где ныне живет мать их царица Екатерина Давыдовна, и для того очистить и оттереть им верхние палаты». Домом долго владели князья Грузинские, в числе которых был Георгий (его обычно звали Егором) Александрович, прославившийся даже в жестокие времена крепостного права своим буйным нравом. О нем современники писали: «Совершенно дикий человек по своему нраву и поступкам; под его начальством было несколько разбойнических шаек, которые занимались грабежом на Волге». Он никого не боялся, делал наезды на соседей, грабил кабаки, следователей по жалобам третировал беспощадно, а то избивал. До нас дошли красочные описания его «подвигов»: «Схватя Иванова за волосы, вытащил вон и, стащивши с крыльца во двор, бил его по щекам кулаками и таскал за волосы, а побивши, велел прогнать без всякого удовольствия».

В роду князей Грузинских дом находился почти до конца XIX в., неоднократно горел, денег на восстановление его всегда не хватало, помещения сдавались внаем, и здесь помещалось множество лавок. Так, к примеру, в «Московских ведомостях» в 1833 г. объявлялось, что «в доме Князя Грузинского в лавке у Елиазара Иванова Бухарина продаются грузди мелкие 1-го сорта в банках и в кадках по 44 коп., красные рыжики в банках и в кадках по 50 коп. …пудами много дешевле, варенье сахарное и медовое, масло ореховое, маковое и конопляное по сходным ценам». В последнее время перед Октябрьским переворотом бывший роскошный дворец, а тогда обычный, внешне совершенно неказистый дом принадлежал купцу Д.Ф. Баракову, содержавшему в нем рыбную торговлю.

В середине 1920-х гг. голицынский дом, как и многие другие старинные постройки, стали реставрировать. Тогда сообщалось, что «археологическое обследование показало совершенно исключительный характер этого замечательного памятника гражданского строительства XVII века, с редким по тонкости убранством фасадов и полностью сохранившимся бытовым устройством внутренней части – лестницами, сводчатыми палатами и пр.».

Как вспоминал художник С.М. Голицын, «и засверкали красным кирпичом стены, белокаменные узорчатые наличники вокруг стен, белокаменные ряды сухариков и бегунков. И люди узрели такую жемчужину, что каждый, кто любил Москву, нарочно приезжал ею любоваться».

Но не тут-то было: на месте церкви и голицынского дома (а также стоявшего рядом дома боярина Троекурова) власти задумали построить большое здание Госбанка. Известный художник и искусствовед И.Э. Грабарь назвал эти предположения чудовищными: «Действительно, что может быть нелепее с точки зрения азбуки целесообразного городского строительства, как это ненужное строительное уплотнение и без того уплотненного центра… Не застраивать надо этот центр, а, наоборот, раскрыть его следует… разбив здесь сквер с чудесной единственной архитектурной перспективой. Когда этот сквер будет разбит, он объединит в одно целое как эти два замечательных дома (Голицына и Троекурова. – Авт.), так и соседний Дом Союзов, также первоклассный памятник архитектуры».

Главнаука считала, что «не только безусловно не может быть допущена сломка указанных строений, но даже и не должна быть допущена застройка их каким-либо новым зданием; весь район, включающий также Дом Союзов, несомненно, может быть использован для культурных целей, обогатив город новой достопримечательностью».

Но для советских чиновников все эти соображения были просто не нужны – они их не понимали и не хотели понимать. Дом Голицына был снесен.

Соперничал с великолепным голицынским дворцом соседний дом бояр Троекуровых, единственный дошедший до нас остаток большого живописного ансамбля, созданного в XVI–XVII вв. на берегу Неглинной напротив Китай-города.

Владельцы его были родовитыми Рюриковичами, а основателем рода считался князь Ярославский Михаил, по прозвищу Троекур. Самым известным из рода Троекуровых был князь Иван Борисович, чье имя часто встречается в описаниях событий в 1689 г., борьбы царевны Софьи и ее сводного брата Петра, Милославских и Нарышкиных. Троекуров пристал к последним, и именно он объявил Софье, поехавшей к Троице-Сергиевой лавре, где укрылся царь Петр, чтобы она в монастырь не являлась, а если ослушается, то с ней будет поступлено «нечестно» (то есть не будет соблюдена честь ее, как члена царствующего дома. – Авт.). Пришлось царевне возвращаться в Москву, куда через некоторое время прибыл тот же Троекуров с приказом идти ей в монастырь. После падения Софьи Ивана Борисовича назначили главой Стрелецкого приказа.

Палаты бояр Троекуровых

Так как сын его, любимец Петра I Федор Троекуров, погиб молодым под Азовом, двор перешел к внуку Андрею, за которым он числился по переписным книгам Москвы 1738–1742 гг. Вдова его Екатерина Григорьевна вышла замуж за Никиту Федоровича Соковнина, за которым дом был в 1760-х гг. Это тот Соковнин, который, несмотря на близость к кружку Артемия Волынского, обвиненного в измене и при Анне Иоанновне казненного, отделался довольно легко: был не казнен, а сослан, но через год, с воцарением Елизаветы Петровны, возвращен из ссылки и пожалован чином генерал-майора. Умер Соковнин в 1770 г. уже генерал-аншефом.

В пожар 1812 г. старинные палаты сильно обгорели и частично разрушились. Их поправили, но во время ремонта не старались сохранить подлинную декоративную обработку – сбивали красивые наличники и растесывали окна. С 1816 по 1917 г. дом был принадлежал Московскому мещанскому обществу, управлявшему одним из городских сословий – мещанами (это слово заимствовано из польского языка и означает «горожанин»). Оно сдавало его внаем под самые разнообразные надобности. Так, например, здесь помещалась гостиница «Лондон», в которой часто останавливались приезжавшие из деревень на своих лошадях помещики, а позднее во дворе гостиницы обычно стояли извозчики.

В 1920-х гг. реставратор П.Д. Барановский исследовал это здание и доказал, что палаты сохранились, но он, однако, не успел приступить к их восстановлению – тогда только выделили краской места, которые можно было бы восстановить в древнем виде. Вернулись к палатам в 1952 г. После археологических работ, исследования памятника в натуре, обмеров выяснилось, что основан он был не в XVII в., а в XVI в. и ранее принятая дата – 1691–1696 гг. – относится к надстройке третьего этажа и общей переделке всего дома боярином И.Б. Троекуровым. Здание складывалось постепенно, на протяжении многих десятков лет. В основании его находятся постройки XVI в., которые расширялись и изменялись и к которым по мере надобности пристраивались новые. Во время реставрации обнаружили гульбище, проходящее на уровне третьего этажа, бывшее, возможно, распространенной особенностью богатых домов.

Троекуровские палаты были спасены, в них в советское время помещался музыкальный музей до переезда его в новое, специально построенное помещение на улице Фадеева. Теперь же палаты полностью закрыты, и в них невозможно не то что войти, но и подойти близко, так как они находятся в закрытом дворе Государственной думы. Посмотреть издали на них можно с Георгиевского переулка.

В 1932 г. приступили к сносу зданий по обеим сторонам Охотного Ряда: на южной для постройки гостиницы Моссовета и на северной для так называемого дома СНК.

СНК – это правительство, или Совет народных комиссаров. Решение о строительстве здания для него приняли 2 августа 1933 г., и в декабре 1935 г., то есть через два с половиной года, оно было закончено. И неудивительно, что так быстро: ведь строил его инженерно-строительный отдел НКВД, Народного комиссариата внутренних дел. Автором проекта был А.Я. Лангман, создавший для этой организации еще несколько строений. Правда, ему еще кое-кто помогал: советы специалистов в далекой от архитектуры области оказались чрезвычайно ценными. Оказывается, «товарищи В.М. Молотов и Л.М. Каганович… дали ряд важных указаний, способствовавших созданию и улучшению образа советского административного здания». Вот на основании Советов одного недоучившегося студента, тогда председателя Совета народных комиссаров, и другого, выучившегося на сапожника, тогда первого секретаря городского комитета коммунистической партии, и было воздвигнуто это сооружение. Как писал сам автор, «надо было во внешнем выражении здания добиться характерных черт, присущих нашей действительности, – величественной простоты и монументальности; необходимо было найти путь к социалистическому реализму». Такой же внушающей страх монументальностью обладает другое произведение этого же автора – здание НКВД в Фуркасовском переулке.

Но в то время дом СНК конечно же вызвал поток восторженных отзывов, сменившихся значительно позднее сдержанной критикой за отсутствие ансамбля, за то, что он остался «замкнутым в себе» и «безразличным к окружению». Удивляет незавершенность левого угла этого строения, резко обрывающегося у Тверской, но дело в том, что предполагалось продолжение здания по этой улице.

Прямоугольные жесткие очертания, ритмичные тяжеловесные деления, мерный ритм пилястр и окон придают этому сооружению какой-то бездушный характер. Эта схема приобрела довольно широкое распространение в сталинские времена. Единственным декоративным элементом на здании служит советский герб, все еще осеняющий высшее законодательное учреждение уже другого государства. В наше время слова «Охотный Ряд» ассоциируются с Государственной думой, нижней палатой Федерального собрания, которая получила здание бывшего Совнаркома.

В свое время планировалось перестроить в том же стиле и небольшое здание рядом с этим имперским строением. Это самый незаметный дом на улице, но самый богатый по событиям, которые оказались связанными с ним. Это здание Российского Благородного собрания, или Дома союзов, как оно стало называться в советское время, после передачи его профсоюзам.

В XVII в. тут, в ряду с соседними боярскими палатами, стояли и палаты бояр Волынских, родоначальником которых был Дмитрий Боброк с Волыни, тот самый, кто прославился в Куликовской битве решительным ударом по войскам Мамая из засады.

В середине XVIII в. эта усадьба перешла от рода Волынских к Долгоруковым – ее получил князь Василий Михайлович Долгоруков после женитьбы на одной из Волынских. Князь стал знаменитым во время войны с Турцией в 1771 г., разбив вдвое превосходящую армию противника и завоевав Крым. Он очень хотел получить чин генерал-фельдмаршала, но Екатерина II наградила его орденом Святого Георгия I степени и титулом «Крымского», отчего Долгоруков так разобиделся, что вышел в отставку. В 1780 г. о нем вспомнили и назначили московским главнокомандующим (то есть главой московской администрации), и, несмотря на то что Долгорукий пробыл в этом качестве только два года до кончины, он сумел заслужить общую любовь добротой и доступностью, а главное, что было немаловажно, – бескорыстием.

Предполагается, что около 1781 г. дом по заказу князя переделывался архитектором М.Ф. Казаковым, который в 1785 г. еще раз его перестраивал, но уже для Благородного собрания, то есть для клуба дворянского сословия.

Тогда им был спроектирован и построен один из шедевров классической архитектуры – главный зал, названный в советское время Колонным. Для него Казаков выбрал обширный усадебный двор бывшего долгоруковского дома, уже ненужный для новых владельцев. Светлый, торжественный, просторный (площадь пола 600 кв. м) зал стал самым известным бальным и концертным залом Москвы. Французские путешественники, посетившие Москву в 1792 г., описывали дом собрания: «Посередине [дома] находится большой зал более чем сто на шестьдесят футов. Зал поддерживается 28 коринфскими колоннами, которые образуют вокруг галерею десяти – одиннадцати футов. Эти колонны соединяются балюстрадой, которая несколько вредит архитектуре; впрочем, может быть, без нее колонны показались бы несколько высокими из-за небольшого интервала, который их разделяет. Вокруг большого зала расположены другие помещения, где играют, и большая столовая… Пантеон (общественный клуб) в Лондоне, сгоревший недавно (одно из самых красивых зданий Лондона, выстроенное в 1772 г. и сгоревшее в январе 1792 г. – Авт.), был единственным помещением, превосходившим московский клуб изяществом и красотой архитектуры».

Вот как отзываются о Колонном зале авторы лучшего исследования творчества Казакова, изданного в 1957 г.: «Свободный простор залитого светом пространства, обилие воздуха, как бы играющего в нежных переливах мягкой светотени простых и ясных форм, спокойный, светлый облик зала, столь созвучный при всей строгости его классической архитектуры радостным картинам солнечной природы, – все то, что дало право современникам зодчего назвать его творение „большой открытой галереей“, глубоко запечатлевается в памяти каждого, кто когда-либо бывал в Колонном зале. В этом произведении Казаков создал один из лучших своих интерьеров – празднично-торжественный и простой. Величие и интимность слиты в классических формах Колонного зала в гармоническом единстве образа. Классически ясная композиция, богатство и простота архитектуры, яркость и образная сила художественной речи характеризуют здесь гений Казакова».

Сначала это был клуб только московских дворян, созданный по инициативе сенатора М.Ф. Соймонова и князя А.Б. Голицына, на чье имя был записан дом, но с февраля 1793 г., когда Екатерина II повелела считать его собственностью не частного лица, а всего собрания, здание стало официально принадлежать Благородному собранию. Впоследствии дворяне постановили установить в главном зале статую императрицы, изваянную скульптором Мартосом. Произошло это 21 апреля 1812 г., незадолго перед вступлением Наполеона в Москву. Многие тогда говорили о неблагоприятных предзнаменованиях, и особенно запомнилась современникам комета с ярким хвостом – будет беда, шептали москвичи. Потолок зала собрания украшала роспись, на которой художник изобразил орла с распущенными крыльями, окруженного мрачной темно-синей тучей, из которой сверкали молнии. Как передает современница, «многие тогда видели в этом дурное предзнаменование, которое и сбылось, и императору Александру Павловичу, посетившему тогда собрание, должно быть, это не очень полюбилось, потому что он, взглянув на потолок, спросил: „Это что же такое?“ – и, говорят, нахмурил брови. Он был довольно суеверен и имел много примет…».

Дом собрания существенно пострадал от пожара 1812 г. Стендаль, прибывший в Москву с французской армией, записал в дневнике впечатления о Колонном зале: «величественный и закоптелый. В Париже нет ни одного клуба, который мог бы с ним сравняться». В пожаре, в частности, были уничтожены росписи художников Доменико Скотти и Антония Канопи и лепные барельефы. После изгнания Наполеона дом долго не удавалось восстановить – у дворян не было средств. Только в декабре 1814 г. он, отстроенный архитектором В.А. Бакаревым, был открыт. В журнале «Амфион» была опубликована статья под названием «Чувства при открытии дома Московскаго Благороднаго собрания». Некий Иванов писал: «Несправедливые, завистливые Иноземцы! почто не были вы свидетелям торжества сего, совершаемаго на том месте, где за два года хищнические руки потрясали пламенниками, подобно неистовым Фуриям, и разливали повсюду пожар и опустошение, где уста варваров изрыгали ужасные вопли дикой радости, видя низвергающиеся во прах памятники искусства…»

По всей России славились балы в доме собрания, проходившие с октября или ноября и до апреля (в пост они заменялись концертами). По словам князя П.А. Вяземского, балы были «настоящим съездом России». Осенью в Москву прибывали длинные помещичьи обозы, привозившие своих хозяев со всем скарбом и припасами на долгую зиму на «ярмарку невест». Как писал Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург», «Москва была сборным местом, для всего русского дворянства, которое из всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка, и везде была толпа. В зале Благородного собрания раза два в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собою; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками».

Вот впечатления провинциала, приехавшего в начале XIX в. из Казани в Москву и попавшего на бал в Благородное собрание: «Вход в освещенные комнаты, особливо в огромнейший длинный зал, наполненные лучшим дворянством обоего пола, был поразителен. В тот вечер до четырех тысяч персон, собранных в одном доме, одетых в лучшее платье, особливо дамы и девицы, украшенные бриллиантами и жемчугом, составляли для меня восхитительное зрелище, каким я никогда не наслаждался.

Здесь видел я всех красавиц московских, всех почетнейших людей века Екатерины Великой и даже Елизаветы императрицы…»

Очень были популярны детские балы балетмейстера Петра Йогеля, который попал даже в классическую литературу – в роман «Война и мир». Йогель учил танцам многие поколения московской молодежи, и на балах встречались его ученицы бабушки и дедушки с внуками – ему «столько ног обязано своим образованием», писал журнал «Галатея».

В 1827 г. «Дамский журнал» так рассказывал о бале: «…данный г-ном Йогелем классический бал 21 декабря в доме Благородного собрания был самым блестящим по своему предмету. С танцовавшими детьми соединились и молодые дамы, и военные кавалеры. Гостей у суетившегося хозяина о непрерывном движении, происходившем в двух залах, было до 400».

Здание Российского Благородного собрания – одно из пушкинских мест Москвы. На балах в собрании бывал Пушкин, сначала как приглашенный, а после февраля 1827 г. – как постоянный «член-кавалер», а впервые Александр Сергеевич побывал здесь после приезда из Михайловского. Сохранились воспоминания современников о том, как они видели поэта в зале собрания. Т.П. Пассек писала о посещении зала 2 апреля 1829 г., когда она была на хорах:

«Внизу было многочисленное общество, среди которого вдруг сделалось особого рода движение. В залу вошли два молодые человека. Один был блондин, высокого роста; другой – брюнет, роста среднего, с черными, кудрявыми волосами и выразительным лицом. „Смотрите, – сказали нам, – блондин – Баратынский, брюнет – Пушкин“. Они шли рядом, им уступали дорогу». Об этом же дне вспоминал много позже А.И. Герцен: «О, боже мой, как пламенно я желал увидеть поэта! Казалось, что я вырасту, поумнею, поглядевши на него. И я увидел, и все показывали, с восхищением говоря: вот он, вот он!..»

Впечатления от посещений балов в Благородном собрании остались в седьмой главе «Евгения Онегина», когда Татьяну привозят в собрание, где она встретила своего будущего мужа.

Возможно, что в зале Благородного собрания Пушкин впервые увидел Наташу Гончарову, и произошло это в 1826 или 1827 г.: «Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете». Тогда ей было 14–15 лет, и она участвовала в одном из детских балов танцмейстера Петра Йогеля, который тогда часто устраивал их в Колонном зале. Устоявшееся мнение об их первой встрече на Тверском бульваре, в доме Кологривовых в 1828 г., несостоятельно, ибо не подтверждается ни словами самого Пушкина, ни воспоминаниями современников.

Пушкин, конечно, посещал не только балы, но и концерты в собрании, зал которого славился прекрасной акустикой. Концерты, дававшиеся и приезжими знаменитостями, и отечественными музыкантами, были очень популярны. Выступали на них пианист, создатель в России жанра ноктюрна, учитель Глинки Джон Фильд, знаменитая итальянская певица Анжелика Каталани, пианист Иоганн Гуммель, итальянский тенор Джованни Рубини, пианист и композитор Франц Лист. С 1860 г. в собрании регулярно проводились концерты Русского императорского музыкального общества. Тут выступали П.И. Чайковский, С.В. Рахманинов, А.Н. Скрябин, Ф.И. Шаляпин, Л.В. Собинов, Р. Штраус, К. Сен-Санс, А. Никиш, С.А. Кусевицкий и мн. др. Трудно даже просто перечислить все события и всех известных людей, связанных с этим зданием.

На литературных вечерах выступали Гончаров, Островский, Тургенев, а в связи с открытием в Москве памятника Пушкину 6 июня 1880 г. в зале Благородного собрания выступали многие известные писатели, и Достоевский произнес знаменитую речь о Пушкине.

Другая знаменитая речь также прозвучала в зале собрания: император Александр II 30 марта 1856 г. говорил о необходимости отмены крепостного права. «Лучше, – сказал он, – начать уничтожать крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно начнет само собой уничтожаться снизу».

В здании Благородного собрания проходили выставки, спектакли, благотворительные базары, представления живых картин, маскарады. Так, в 1830 г. залы были отданы под первую московскую выставку отечественных изделий. Как писал журнал «Московский телеграф», там, где «прежде гремела музыка и вертелись вихрем пары в вальсах и котильонах, теперь царство торговли и промышленности». На выставке, имевшей большой успех, было представлено более 20 тысяч различных экспонатов, размещенных во всех залах и комнатах собрания.

Летом 1905 г. началась перестройка здания Российского Благородного собрания. Автором ее был архитектор А.Ф. Мейснер, старавшийся не затронуть интерьеров казаковского шедевра. Здание было надстроено одним этажом, изменили фасад – вместо несколько худосочного портика с широко расставленными колоннами архитектор создал уравновешенный пропорциональный портик на высоком цоколе и увенчал его пологим куполом.

Во время Первой мировой войны здесь, как и во многих других московских учреждениях, разместился солдатский госпиталь; после Октябрьского переворота дом собрания захватил экономический отдел Моссовета, а с 12 ноября – Московский совет профсоюзов, почему здание стало называться Дом союзов. Удобный и вместительный зал, называвшийся Колонным, интенсивно использовался большевиками для многочисленных митингов. Только Ленин с 1918 по март 1922 г. выступал здесь около 50 раз. Тут же созывались различные съезды, собрания, конференции и совещания. В Колонном зале устраивались новогодние елки, проходили крупные шахматные соревнования.

В советское время в тех залах, где во времена царской России царили радость, веселье, искусство, происходили мрачные события. Уже с первых лет советской власти коммунисты облюбовали Колонный зал для траурных церемоний. Первая состоялась здесь в марте 1919 г., когда в зале лежало тело Я.М. Свердлова. В дальнейшем Колонный зал был свидетелем еще многих траурных событий, но самыми известными были похороны Ленина в январе 1924 г. и Сталина в марте 1953 г.

В особенности прославился Дом союзов тем, что тут созывались неправедные судилища. Первыми были процессы над бывшими соратниками большевиков – социалистами, влияние которых на народные массы требовалось уничтожить (вспомним, что именно социалисты были самой популярной левой партией перед Октябрьским переворотом, – так, в свободных выборах 1917 г. они получили 16 миллионов голосов, а большевики – 10 миллионов). Как и многие более поздние процессы, этот 1922 г., за которым внимательно следил Ленин, проходил с многочисленными нарушениями. Уже тогда обвинение было таким же кровожадным: «приговор должен быть один: расстрел всех до единого…», но все же в то время не было отработанной процедуры пыток, да и западные друзья внимательно следили за первым громким политическим процессом, так что смертные приговоры отменили и посадили обвиняемых в тюрьму, однако впоследствии все они были уничтожены коммунистами. Правда, большевики не очень-то скрывали свою цель – уничтожить любую оппозицию. Нимало не стыдясь своих слов, «любимец партии» Бухарин откровенничал на «конгрессе друзей Советского Союза» в 1927 г.: «У нас тоже есть место для других партий. Но основное различие между существованием партий на Западе и у нас состоит в том, что единственное мыслимое положение у нас таково: одна партия является правящей, а все остальные сидят в тюрьме».

Дом союзов

Другой громкий процесс в Доме союзов – так называемый Шахтинский – проходил в мае – июне 1928 г. Это был полностью инсценированный процесс с выдуманными «вредителями», в их роли выступали квалифицированные специалисты, которым вменялась в вину организация взрывов, порча оборудования, пожары, связи с капиталистами Запада и даже преднамеренное осушение болот на пути предполагаемого вторжения империалистов (!). Вынесли одиннадцать смертных приговоров, из которых пять привели в исполнение. Тогда и появилось знаменитое людоедское изречение Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают».

В конце 1930 г. в Колонном зале проходил так называемый процесс Промпартии, в котором подсудимые обвинялись во всех грехах. Горький и тут успел еще до суда объявить, что они «уличены и сознались в целом ряде гнуснейших преступлений против рабочих». В 1933 г. проходил процесс над инженерами, среди которых были и англичане, обвиненными в саботаже. Для газеты «Обсервер» это было «насилие, совершаемое под флагом правосудия и не имеющее ничего общего с судопроизводством, известным цивилизованному миру».

Но настоящий разгул репрессий наступил после убийства Кирова, которое, по всему вероятию, было выполнено по указанию Сталина. Московский Дом союзов исправно служил подмостками для сцен сфабрикованных обвинений, когда Сталин расправлялся со своими ближайшими сотрудниками. В августе 1936 г. в Октябрьском зале Дома союзов Зиновьев, Каменев и другие приговариваются к расстрелу, в январе 1937 г. на скамью садится следующая группа видных коммунистов (К. Радек, Г. Пятаков, Г. Сокольников и др.), обвиняемых в заговоре с Германией и Японией, и в марте 1938 г. проходит третий и последний большой открытый процесс, на котором Бухарин, Рыков, Г. Ягода и другие обвиняются в тех же действиях – «измене родине, шпионаже, диверсиях, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи СССР, восстановлении капитализма», а также в убийстве Горького, Кирова и Куйбышева. Залы Дома союзов заполнялись тщательно отобранной публикой, которая знала, как себя вести. Сталин внимательно относился к отбору присутствующих на процессах, приказывая заполнить зал работниками тайной полиции, безгласными секретаршами и низшими служащими.

Возможно, что последним политическим процессом, проведенным в Колонном зале Дома союзов, был процесс членов польского подпольного правительства, обманом захваченных и отправленных в Москву, где их в июне 1945 г. судили и расстреляли.

Слава богу, что все это уже принадлежит истории, которую, правда, не следует забывать. Теперь Дом союзов – одна из концертных площадок Москвы и место для проведения различных собраний.

Всю левую сторону улицы Охотный Ряд образует монументальное здание гостиницы «Москва», построенное первой в советское время.

Тогда в Москве почти совсем не было гостиниц. Несколько избранных сохранялись для немногих заезжих иностранцев, остальные превратились в конторы или квартиры для бюрократии, новые же не строились, ибо о туризме в нынешнем понимании слова и речи не было: пролетарские (от слова «пролетариат», то есть неимущий) туристы ездили группами и останавливались в убогих «домах колхозника» и «турбазах».

Дошло дело до того, что и приезжим партчиновникам негде было голову приклонить. Вот для таких-то постояльцев и решили строить в городе, в самом центре, на будущем проспекте, ведущем к Дворцу Советов, на месте множества магазинов и лавок совсем захиревшего в отсутствие продуктов Охотного Ряда, престижную гостиницу. В начале 1930-х гг. самым модным был стиль конструктивизма – сочетание простых геометрических объемов и без всяких украшений. Проект новой гостиницы «Моссовета» поручили сделать архитекторам Л.И. Савельеву и О.А. Стапрану. Однако главному архитектору счастливой жизни Страны Советов нужно было иметь в своей столице не скучные архитектурные изыски, а нечто торжественное и монументальное. Авторы прилепили к своему детищу огромный советский герб, но он положение не спас, и им дали для поправок талантливого Щусева, способного творить в любом стиле, нужном начальству в данный момент. Последовали долгие препирательства, обвинения и даже доносы. Так, для того, чтобы представить себе, какого накала достигали разгоревшиеся страсти, стоит процитировать появившееся в мрачном 1937 г. письмо Савельева и Стапран под эпическим названием «Жизнь и деятельность архитектора Щусева», в котором были такие красноречивые пассажи: оказывается, что «за личиной» его «скрывается политическая нечистоплотность, гнусное честолюбие и антиморальное поведение», кроме всего прочего, он известен «среди архитекторов своими антисоветскими контрреволюционными настроениями», а «ближайшими к нему людьми были темные личности (следуют фамилии. – Авт.), ныне арестованные органами НКВД». И все это было напечатано не где-нибудь, а во всемогущем официальном партийном органе – «Правде»! После таких обвинений человек исчезал навсегда, но… Щусев не только выжил, но еще долгие годы был любимым архитектором советской власти.

В конце концов здание гостиницы «Москва» все-таки построили. Фасад его, выходивший на Манежную площадь, получился разнобоким: не советуясь друг с другом, левую часть делали Савельев и Стапран, а правую – Щусев. Москвичи выдумали объяснение, которое хоть и не было правдивым, но вполне могло быть таковым: будто бы Сталину положили на подпись рядом два разных проекта и он подмахнул оба; спорить же было немыслимо, и сделали разные фасады.

Первую очередь гостиницы, то есть корпус по Охотному Ряду и Манежной площади, окончили в декабре 1935 г., а в сентябре 1936 г. в законченном корпусе напротив Дома союзов открыли «образцово-показательный» магазин «Гастроном». Постояльцы получили оборудованную по последнему слову тогдашней техники гостиницу: в ней была автоматическая телефонная станция, в номер вызывали не звонком, а «световой сигнализацией американского типа» и, как объяснялось, «эта свето-цветовая сигнализация, заменившая звонки, использует шкалу цветов для определения, кто из персонала в каждом случае вызывается, и вместе с тем оживляет перспективу коридоров живописными красочными пятнами». Каждый гостиничный номер имел специально спроектированную мебель из металла и ценных пород дерева, а также такую «необходимую» вещь, как подслушивающие устройства: как писали тогда, выполнялась «установка на всестороннее обслуживание приезжего».

Жена известного революционного деятеля Федора Раскольникова вспоминала, как ее с мужем, занимавшим дипломатический пост за границей, поселили в один из приездов на родину в только что законченной гостинице «Москва». Она могла сравнить новую гостиницу с зарубежными: «Газеты писали, что по роскоши и комфорту подобной гостиницы нет нигде в мире. Вестибюль, обширные холлы, лестницы и широкие коридоры поражали обилием мрамора, малахита, яшмы и других, бесподобных по красоте, уральских камней. Но номера были ниже всякой критики. Безобразная тяжелая мебель, где ящики комодов и столов все не выдвигались или не задвигались. Дверь в ванную невозможно было закрыть – слишком большая ванна занимала часть порога. К тому же в ванне не было пробки и надо было изобретать, чем заткнуть отверстие. Плохого качества краска белой пудрой сыпалась на одеяла, ковры, портьеры. Получить чашку чая или бутылку нарзана было делом почти немыслимым».

Трудно даже просто перечислить всех известных жильцов гостиницы – тут маршалы и генералы, чиновники от науки и искусства, партийные деятели и делегаты разных съездов. В ней, как правило, останавливался комик Аркадий Райкин, тут при подозрительных обстоятельствах погиб – упал в проем лестницы – белорусский писатель Янка Купала, который, как рассказывают, весьма критически отзывался о военном искусстве советского командования, допустившего в первые же дни сдачу фашистам Белоруссии. Номера гостиницы были удобным местом для работы агентов госбезопасности. Автор мемуаров, известный патологоанатом Я.Л. Рапопорт вспоминал, как его пытались вербовать здесь. Тем, за кем следили, давали особые номера, позволявшие прослушивать все разговоры. В таком номере поселили военачальников Кулика и Гордова и вскоре арестовали их. Хрущев писал о генерале Гордове: «Он всю свою жизнь, все свои знания отдал Родине, отдал Красной Армии. Он все отдал для Победы, а когда борьба с врагом завершилась нашей полной победой – был арестован и казнен по распоряжению Сталина!» Он и Кулик были арестованы в январе 1947 г., только августе 1950-го состоялся суд, все это время их допрашивали, но на суде они не признали себя виновными. «Следователь довел меня до такого состояния, что я был готов подписать себе смертный приговор», – сказал один из них. На следующий день после суда их расстреляли и через шесть лет реабилитировали.

Только в 1968–1977 гг. гостиницу достроили – добавили корпус на площадях Революции и Театральной по весьма сдержанному проекту И.Е. Рожина и др., который не спорил со сложившимся обликом Театральной площади.

Со временем старое здание, выстроенное с применением «ударного труда», как сообщалось, обветшало и давно уже не отвечало гостиничным нормам: требовался либо очень дорогостоящий ремонт, либо снос и строительство на его месте другого и по другому проекту. Энергичные протесты общественности против сноса не возымели цели: московские власти все-таки решили старое здание снести, а новое построить по старому, как говорили, «проекту Щусева», который вообще не был воплощен и, надо сказать, с его чудовищными арками, мощным полукруглым выступом «мюзик-холла» на 2 тысячи мест и некоей «трибуной» на углу площади и Охотного Ряда, совершенно не подходил к Театральной площади.

Надо было бы не реанимировать одно из самых неудачных зданий советского времени, к которому, правда, многие уже привыкли, как привыкают к уроду в семье, а построить новое, современное и по представительному международному конкурсу.

Площадь Революции

Площадь всегда называлась Воскресенской из-за близости к Воскресенским воротам, но ныне она по праву носит название площади Революции, но, однако, не той, о которой думали составители советских справочников. Как пишется в них, нынешнее название ей якобы было дано в мае 1918 г. «в честь октябрьской революции 1917 г. и в память боев за здание Городской Думы». Все это неверно, ибо площадь переименовали до большевистского переворота октября – ноября 1917 г. и назвали в честь революции, свергнувшей самодержавие в феврале 1917 г.

Уже вечером 27 февраля 1917 г., когда были получены первые известия о событиях в столице, еще до отречения Николая, в здании Московской думы на Воскресенской площади возник Временный революционный комитет, и на следующий день к думе начали собираться москвичи. Именно Московская городская дума, вслед за Государственной думой в Петербурге, стала преемницей царской власти.

Композитор А.Т. Гречанинов

С балкона думского здания перед площадью, запруженной десятками тысяч москвичей, выступали представители общественных организаций, зачитывались телеграммы из Петербурга. Об этих событиях вспоминал композитор А.Т. Гречанинов: «Весть о февральской революции была встречена в Москве с большим энтузиазмом. Народ высыпал на улицы, у всех в петлицах красные цветы, и люди восторженно обнимаются, со слезами на глазах от счастья… Я бросаюсь домой, и через полчаса музыка для гимна уже была готова, но слова? Первые две строки:

Да здравствует Россия, Свободная страна

я взял из Сологуба, дальнейшее мне не нравилось. Как быть? Звоню Бальмонту. Он ко мне моментально приходит, и через несколько минут готов текст гимна. Еду на Кузнецкий мост в издательство А. Гутхейль. Не теряя времени, он тотчас же отправляется в нотопечатню, и к середине следующего дня окно магазина А. Гутхейль уже украшено было новым «Гимном Свободной России». Весь доход от продажи идет в пользу освобожденных политических. Короткое время все театры были закрыты, а когда они открылись, на первом же спектакле по возобновлении в Большом театре гимн под управлением Э. Купера был исполнен хором и оркестром наряду с Марсельезой. Легко воспринимаемая мелодия, прекрасный текст сделали то, что гимн стал популярным, и не только в России, но и за границей. В Америке мои друзья Курт Шиндлер с женой перевели текст на английский язык, издательство Ширмера его напечатало, и в Америке он быстро получил такую же, если не большую, как в России. Держалась она долго и после того, как в России никакой уже свободы не было…

ГИМН СВОБОДНОЙ РОССИИ

Слова К. Бальмонта. Музыка А. Гречанинова

Да здравствует Россия, свободная страна! Свободная стихия великой суждена. Могучая держава, безбрежный океан. Борцом за волю слава, развеявшим туман. Леса, поля и нивы, и степи, и моря, Мы вольны и счастливы, нам всем горит заря. Да здравствует Россия, свободная страна! Свободная стихия великой суждена.

Гласные думы тогда же 14 марта 1917 г. одобрили предложение Н.А. Шамина назвать эту площадь именем Революции в память событий февральских дней; предлагали поставить на ней памятник солдатам, поддержавшим революцию, и также командующему революционными частями подполковнику А.Е. Грузинову, прилагавшему все усилия для восстановления порядка и обуздания анархических элементов: Грузинов объявил, что в стране существует одно правительство в лице комитета Государственной думы, возглавляемого Родзянко, «и всякая попытка вырвать власть из его рук будет тяжким преступлением перед родиной».

Но тогда было не до памятников, а после захвата власти большевиками, конечно, все это было похоронено.

Площадь возникла не так давно – только после того, как убрали Неглинную под землю. Ранее же на этом месте протекала река, подпруженная еще в начале XVI в. По указу великого князя Василия III построили плотину, перед которой разлился обширный пруд, у плотины поставили мельницы, а рядом, на низменном правом берегу, устроили мучные лавки.

После 1819 г. на месте заключенной в трубу Неглинки и была образована нынешняя площадь. Она не имеет четко очерченных границ: на западе площадь незаметно переходит в Манежную, а на востоке – в Театральную площадь. Южная ее граница образована зданием, построенным для городской думы, а северная – недавно снесенным зданием гостиницы «Москва».

На месте здания городской думы стояли деревянные лавки, приютившиеся под стеной Китай-города, где в 1733–1737 гг. выстроили двухэтажный дом для Монетного двора (архитектор П. Гейден). В одном из его корпусов, стоявшем вне Китайгородской стены, помещались «монетный департамент» и «экспедиция», а во дворе стояли «кузницы для серебряного передела». К этому зданию примыкала и каменная плотина на Неглинной, перед которой разливался обширный пруд, занимавший почти все пространство современной площади. На его противоположном северо-западном берегу (там, где впоследствии возвели гостиницу «Москва») стояли четыре деревянных строения «Петровского» питейного дома, а позднее, в 70-х гг. XVIII столетия, каменные здания Берг-конторы и принадлежавшая к Монетному департаменту «пробовальная палата с жилыми покоями» (где ставились пробы, удостоверяющие чистоту монетного металла). После упразднения Монетного двора его постройки передали губернским присутственным местам – так назывались учреждения, управлявшие Московской губернией, для которых эти здания приспособлялись архитектором М.Ф. Казаковым в 1781 г. Изменения коснулись, видимо, только интерьеров, а внешний вид, показанный на акварели начала 1800-х гг., не менялся с середины XVIII столетия. Значительные перемены произошли в послепожарное время – тогда старое здание полностью изменилось. Перестройку поручили приехавшему из Франции архитектору Евгению Паскалю. «Планы и фасады дому здешних Губернских присутственных мест, архитектором Паскалем сочиненные», утвердили в 1820 г., а на фасаде выложили цифры «1821 года», обозначавшие дату открытия нового помещения губернских учреждений.

Там находились несколько судебных учреждений и, в частности, совестный суд (он руководствовался в своих решениях «человеколюбием, почтением к особе ближнего и отвращением от угнетения»), в котором служил будущий драматург А.Н. Островский, поступивший туда 19 сентября 1843 г. канцеляристом. Он работал там до 10 декабря 1845 г., когда перешел в Коммерческий суд на Моховую (см. в главе «Моховая»).

Поблизости от судебных учреждений собирались и все те, чьи услуги требовались тяжущимся, – ходатаи во всяким делам, стряпчие, свидетели того, что было, а иногда и чего не было. Здесь, по словам писателя П.Ф. Вистенгофа, «в девятом часу утра, если вам случится быть у Иверских ворот, то вы увидите, как они стаями стекаются со всех сторон, с озабоченными лицами, с завязанными в платке кипами бумаг, в которых весьма часто, может быть, упоминается и о вашей особе, если вы имеете дела. Они спешат, кланяются между собой, заходят в часовню Иверской Божьей Матери и, сотворив молитву, бегут писать роковые слова: „слушали, а по справке и приказали”, бывающие иногда для вас источником всех благ земных или наоборот».

Во дворе присутственных мест находилось хорошо известное в Москве место – долговая тюрьма, в просторечии «Яма», называвшаяся так потому, что входить в нее надо было спускаясь вниз по склону. По Москве было такое расхожее выражение: «спустить за Иверскую», то есть посадить в долговую тюрьму. Как вспоминал московский бытописатель П.И. Богатырев, «…среди двора этого учреждения находилась яма, по бокам которой были расположены долговые камеры. Сюда-то, в яму, и сажали должников. Кроме того, камеры были еще на дворе; здесь сидели купцы, и камеры эти назывались „купеческими палатами“, а в яме сидели мещане и цеховые, вообще мелкота». Здесь была и церковь, освященная в 1818 г. в память Воскресения Словущего.

Тюрьма была «популярной», в разные годы в ней содержалось до 600 должников единовременно. Это было в некотором роде патриархальное заведение: в камерах звучала музыка и песни, должникам носили обед из ближнего трактира, они могли свободно ходить по городу, посещать семьи, но ночевать отправлялись в «Яму». Об этой тюрьме пели песенку на мотив арии «Близко города Славянска» из оперы «Аскольдова могила»:

Близко Печкина трактира У присутственных ворот Есть дешевая квартира И для всех свободный ход.

В праздники в «Яму» присылали пожертвования: вещи, провизию и чаще всего связки калачей. В исключительных случаях должников освобождали: так, например, в день бракосочетания наследника престола, будущего императора Александра II, из «Ямы» отпустили 46 человек на 100 тысяч рублей, присланных наследником. Надо сказать, что Гиляровский описывал существенно более тяжелые условия тюрьмы, правда, он иногда, идя на поводу у читателя, желавшего «жареные» факты, сгущал краски.

В конце XIX в. вместо здания присутственных мест возвели новое здание для городской думы, которая тогда существенно расширила поле своей деятельности и полномочия. Сначала она помещалась в наемном доме Шереметева на Воздвиженке, где вскоре стало тесно и неудобно, – конечно, было необходимо строить собственное здание. При энергичном городском голове Н.А. Алексееве решили приобрести старое здание присутственных мест на Воскресенской площади. Дума постановила поручить архитекторам К.В. Терскому, В.Н. Карнееву и Д.Н. Чичагову разработать планы перестройки его, но все их предложения были отвергнуты, и решили строить новое здание, достойное второй столицы Российской империи. Был объявлен конкурс, в жюри которого вошли такие известные деятели, как филолог Ф.И. Буслаев, историки В.И. Герье и И.Е. Забелин, архитекторы Н.В. Никитин, К.М. Быковский и В.Г. Залесский. На их рассмотрение поступили 38 проектов. Как отметило жюри, этот конкурс «представляет отрадное явление в том отношении, что мы здесь впервые встречаемся с серьезным изучением русского стиля по памятникам, в приложении к современным монументальным постройкам, хотя при этом не представляется возможным признать, чтобы в представленных проектах был вполне выражен характер здания Думы. Принимая в основание оценки представленных проектов более удачное согласование русского стиля с потребностями современных общественных зданий, комиссия признала лучшим проект под девизом: „Сеdo majori“ („Уступаю старшему“), вторым по достоинству – проект под девизом: „У Кремля“, и третьим – под девизом: „С Богом № 1-й“».

После вскрытия конвертов с девизами оказалось, что первый проект принадлежал Д.Н. Чичагову, второй – Г.И. Котову и М.Т. Преображенскому и третий – А.И. фон Гогену и В.О. Харламову. С конкурсными проектами москвичи знакомились в галерее П.М. Третьякова в Лаврушинском переулке.

После некоторых изменений для постройки выбрали проект Чичагова и 15 мая 1890 г. в торжественной обстановке заложили новое здание думы.

Здание было готово в начале 1892 г., и дума начала переводить туда свои отделы. Тогда писали, что «наконец-то, после многих лет, Москва дождалась того дня, когда управление городским хозяйством переводится в собственное городское помещение, и заканчивается скитание хозяйки столицы по наемным квартирам… новое здание Московской Думы, по красоте, размерам и удобству внутреннего расположения, не имеет соперников среди подобных же зданий в других русских городах».

Освящение происходило 1 мая 1892 г. в присутствии великого князя Сергея Александровича и его супруги Елизаветы Федоровны, которых встретил городской голова Н.А. Алексеев.

В здании на первом этаже помещались те отделы думы, которые чаще всего нужны были городским жителям, на втором – большой двухсветный зал для торжественных собраний и выборов, к которому ведет парадная лестница. В зале у торцевой стены стояла большая статуя императрицы Екатерины Великой, первоначально предназначавшаяся для установки на Воскресенской площади в ознаменование 100-летия грамоты «на права и выгоды городам Российской империи», памятуя ее деятельность по реформированию городского управления. Проект, заказанный известному скульптору М.М. Антокольскому, должен был утверждаться самим Александром III. Он же написал, что проект не удовлетворителен для постановки на площади, однако может быть поставлен в зале думы, если императрица будет изображена с короной. Впоследствии памятник заказали А.М. Опекушину, а посмотреть и оценить его послали в Петербург Савву Ивановича Мамонтова. Он дал одобрительный отзыв, и в 1897 г. статую поставили в большом зале заседаний.

На втором этаже здания находился и кабинет городского головы, как назывался глава московской администрации (что не в пример лучше, чем принятые теперь наименования на французский лад – мэр и префект).

Оба соседствующих строения – городской думы и Исторического музея – составили прекрасный ансамбль. На думском здании с вполне регулярной композицией фасада архитектор щедро использовал множество деталей московского зодчества XVII в. Нельзя не признать высокое мастерство изготовления фигурного кирпича и его кладки; издалека видны живописные шатровые завершения крыш, покрытые металлической черепицей и обрамленные кокошниками. Шатры завершаются узорчатыми решетками со сказочными грифонами. Лестницы и пандусы (от фр. pente douce – пологий скат) ведут к главному входу, над крыльцом с арками находился рельеф, изображавший святого Георгия. Теперь же там крестьянин с косой и рабочий с молотом в одной руке и огромной шестеренкой в другой (скульптор Г.Д. Алексеев), под которыми были даты «1917–Х– 1918». Тот же скульптор поместил наверху надпись: «Революция – вихрь, отбрасывающий назад всех, ему сопротивляющихся», а на стороне к Иверской часовне еще одну, надо думать, специально обращенную к богомольцам: «Религия – опиум для народа». Богомольцы не совсем понимали, что значит опиум, а вот бойкий французский репортер перевел опиум как opinion (мнение), и получилось, что при большевиках религия стала мнением народа.

Все это было частью обширного ленинского плана монументальной пропаганды, в который входила также и постановка на площади в 1919 г. памятника деятелю Великой французской революции Жоржу Дантону, автором которого был скульптор Н.А. Андреев, создатель такого шедевра, как гоголевский памятник на Пречистенском бульваре. На площади Революции же появилась огромная квадратная голова, составленная из рубленых плоскостей. Скульптор, движимый, очевидно, идеей соответствовать новым «р-р-революционным» требованиям, сотворил такое, что даже большевики не выдержали и вскоре демонтировали монстра.

Так случилось, что построенное трудами и заботами городского головы, много сделавшего для Москвы, Николая Александровича Алексеева здание городской думы стало для него последним прибежищем в земной жизни. Газета «Московские ведомости» сообщила, что 9 марта 1893 г. «в 10 часов утра, по своему обыкновению, Николай Александрович приехал в Думу, где должно было состояться заседание для выбора кандидатов на должность городского головы. Собиралось уже духовенство на молебен пред началом заседания и для привода гласных к присяге. В Думе находились все служащие и ожидавшие городского голову просители. Из них Николай Александрович принял некоторых и, провожая бывшую между ними даму, вышел в коридор, где его ожидал еще один неизвестный проситель, бедно одетый, в старом пиджаке. Пригласив его следовать за собой, Николай Александрович вернулся из коридора в приемную… Остановившись недалеко от дверей, Николай Александрович спросил вошедшего просителя, который в одной руке держал какую-то бумагу: „Что вам угодно?“ „А вот что“, – ответил тот, и тотчас же затем последовал выстрел. Николай Александрович вскрикнул и схватился за косяк двери. Стоявший у дверей сторож бросился к преступнику и схватил его сзади за руки. В это время последовал второй выстрел. Но вторая пуля миновала свою жертву и пробила дверь в кабинете на вышине человеческого роста. Николай Александрович, делая усилия сдержать стоны, вошел в кабинет и опустился в кресло».

Перевезти его домой не было никакой возможности, и Алексеева положили в кабинете. Тяжело раненный, он находил в себе силы шутить с окружавшими его друзьями и сослуживцами и только беспокоился, как будет переживать его жена, когда же она приехала в здание думы, то, по словам очевидцев, «произошла потрясающая сцена».

У думского крыльца до глубокой ночи толпился народ. Были некоторые признаки улучшения, вносили Иверскую икону, раненого лечили лучшие московские эскулапы, делали операцию, но уже ничем не могли помочь. К ночи его состояние начало ухудшаться, и 11 марта 1893 г. в половине четвертого утра после страшной агонии при полном сознании Н.А. Алексеев скончался. Ему шел 41-й год…

Он понимал, что умирает, и говорил: «Я умираю, но счастлив, что со мною случилось это на службе и что я верен данной присяге служить до последней возможности». В некрологе говорилось: «Не стало одного из энергичнейших деятелей по городскому благоустройству, сделавшему столь многое для горячо любимой им Москвы, в которой он родился и вырос и достойным гражданином которой был в течение всей своей жизни… Мир праху твоему, добрый христианин и честный гражданин-москвич!»

Убийца был сумасшедшим, а Алексеев так хлопотал о строительстве больницы для душевнобольных, – вот горькая ирония судьбы…

Отпевали Н.А. Алексеева в храме Христа Спасителя, а хоронили, как вспоминал писатель А.В. Амфитеатров, «с почестями, какие редко выпадают на долю общественных деятелей не только у нас, в России, но и за границей. Таких похорон Москва не видела после того печального торжества, когда она всенародно переносила на Рязанский вокзал прах безвременно погибшего Скобелева. Говорят, будто толпа похоронной процессии достигала до двухсот тысяч человек. Речей на могиле не было произнесено. Да и что было говорить? У этой могилы надо было не разглагольствовать, а просто махнуть рукой на жестокий каприз судьбы и молча отойти с обидой и горем в оскорбленной душе. Нужны были не слова, а слезы. И слез было много. Оплакивали Алексеева дружно и приятели его, и враги».

Могила его находилась на кладбище Новоспасского монастыря; она не сохранилась, так как кладбище уничтожили при советской власти. На здании, где скончался Н.А. Алексеев, давно уже надо было бы установить мемориальную доску.

Любые учреждения имеют тенденцию к бесконечному расширению, и им всегда не хватает помещений. Не была исключением и Московская дума. В 1912 г. обсуждали вопрос, что же делать: надо бы строить, но где? Увеличивать существующее было бессмысленно, да и думское здание уже прижилось в Москве и стало неотъемлемой частью городского пейзажа. Строить рядом тоже плохо, потому что появление на площади здания в 8–10 этажей (меньше не получалось) вызвало бы резкие протесты общественности и, в частности, влиятельного Московского археологического общества, пекущегося о защите исторического облика города. Решили строить либо на Цветном бульваре, либо на острове, на Винно-соляном дворе (там в советское время поставили Дом Правительства), однако началась война, потом революция, и все переменилось.

В советское время с 1918 г. в здании размещаются некоторые отделы Московского совета: финансовый, статистический, налоговое управление, трест хлебопечения и др. В ноябре 1935 г. озаботились созданием большого музея Ленина, который тогда занимал несколько комнат в институте Маркса – Энгельса – Ленина на Большой Дмитровке. Для этого радикальным образом перепланировали внутренние помещения бывшей городской думы, поменяли отделку парадного зала, впоследствии пристроили объем на месте двора. Ленинский музей уже нацеливался и на здания по Никольской, но вскоре этот пропагандистский центр вообще закрыли, а теперь и помещение, и коллекции бывшего ленинского музея принадлежат Историческому музею.

На противоположной стороне Воскресенской площади, где когда-то вдоль берега Неглинки выстроились торговые лавки, в конце XVIII в. стояли несколько двухэтажных строений, принадлежавших вдове действительного статского советника Надежде Ивановне Курманлеевой и перешедших после пожара 1812 г. к ее племяннику Г.С. Карновичу. На протяжении XIX в. вместо этих построек образовался один протяженный дом, в котором, ближе к углу с Тверской, арендатор купец Иван Дмитриевич Гурин открыл ставший известным в Москве трактир, называвшийся «Большим Московским» или просто «Гуринским». Он находился как раз напротив присутственных мест с их судебными учреждениями – сюда приходили адвокаты и их клиенты, чтобы за рюмочкой обсудить насущные дела. Как вспоминал автор книги «Из прошлого» Н.В. Давыдов, «раза четыре на дню вдоль всех рядов столиков общей залы проходил собственник трактира Гурин, любезно кланяясь своим гостям; это был очень благообразный, совершенно седой, строгого облика старик с небольшой бородой, с пробором по средине головы, остриженной в скобку; одет он был в старинного фасона русский кафтан».

По словам Богатырева, которого уже не раз цитировал, «для иностранного коммерсанта побывать в Москве да не зайти к Гурину было все равно что побывать в Риме и не видать папы». На Масленицу посетителям вручались вот такие карточки:

«Поздравительные стихи с сырной неделей от служителей Большого Московского трактира:

С неделей сырной поздравляем Мы дорогих своих гостей И от души им всем желаем Попировать повеселей. Теперь, забыв тоску, гуляет Весь православный русский мир, — С почтеньем публику встречает Большой Московский наш трактир».

По словам мемуариста Н.В. Давыдова, московские «трактиры славились, и не без основания, чисто русскими блюдами: таких поросят, отбивных телячьих котлет, суточных щей с кашей, рассольника, ухи, селянки, осетрины, расстегаев, подовых пирогов, пожарских котлет, блинов и гурьевской каши нельзя было нигде получить, кроме Москвы. Любители-гастрономы выписывали в Петербург московских поросят и замороженные расстегаи. Трактирные порции отличались еще размерами; они были рассчитаны на людей с двойным или даже тройным желудком; и с полпорцией не легко было справиться; цены на все продукты были не дорогие».

Славился трактир не только едой, но и «оркестрионом», музыкальной машиной, послушать который специально приезжали из провинции.

У Гурина были в ходу особые чарки и жбаны, серебряные и позолоченные, в которых подавался квас и так называемое «лампопо» – его пили особые любители, уж не знающие, что бы еще спросить. В жбан наливалось пиво, добавлялся коньяк, сахар, лимон и погружался зажаренный, обязательно горячий ржаной сухарь.

Чайковский, описывая М.А. Балакиреву свою жизнь в Москве, перечисляет московские достопримечательности: «Имею честь доложить вам, что по-прежнему произрастаю в Москве под тенью Ивана Великого, пожираю поросенка с кашей у Гурина, пью по десять раз в день чай, учитываюсь „Московскими ведомостями“ и веду себя, одним словом, как подобает порядочному москвичу». Именно у Гурина собрались его друзья после триумфального исполнения Первой симфонии «Зимние грезы». По словам Н.Д. Кашкина, «Чайковский был очень взволнован и возбужден. Крупный успех такого серьезного сочинения, как его g-moll-ная симфония, подействовал на него очень сильно, и это возбуждение выразилось довольно оригинально: когда Н.Г. Рубинштейн после короткого спича предложил тост за здоровье автора новой симфонии, то Чайковский со всеми перецеловался и потом разбил все бокалы, „чтобы, – говорил он, – никто уже не мог пить из этой посуды после только что провозглашенного тоста“».

Гостиница «Гранд-отель», или Большая Московская гостиница

В этом доме находилась известная в летописях московских театра и литературы кофейня Печкина, своеобразный центр общественной жизни 30–40-х гг. XIX в. В ней постоянно бывали Мочалов и Щепкин, Островский и Кетчер, о ней обязательно упоминали в мемуарах многие актеры и писатели. Снимал ее у Печкина И.А. Бажанов, на дочери которого женился Мочалов. Актриса П.И. Орлова-Савина вспоминала, что он терпеть не мог своего тестя: «Мочалов пьяный женился на дочери содержателя кофейной Баженова, который подвел ему дочку и обещал простить весь долг по кофейной». Помещение кофейной состояло из большой залы и бильярдной и двух меньших комнат, где было несколько столов. Посетителям обязательно предлагались газеты и журналы, и, когда выходил свежий номер, в его обсуждении принимали участие многие завсегдатаи.

В 1870-х гг. старое двухэтажное приземистое здание перешло в руки богатого купца Сергея Ивановича Карзинкина – он его полностью сломал и построил в 1875 г. шикарную, по последнему слову техники оборудованную гостиницу, которую назвал соответственно: «Гранд-отель». Автором проекта ее был Н.Н. Васильев.

У гостиницы с хорошими номерами составилась обширная клиентура, а когда ресторан завел «ужины после театров», то его охотно посещали зрители Большого, Малого и частного Незлобинского театров на соседней Театральной площади. О «Гранд-отеле» сохранились воспоминания архитектора И.Е. Бондаренко: «Главным центром этого предприятия был ресторан, уже утративший ту обстановку… когда гостиница больше называлась „Большим Московским трактиром“… Затем стали наводить новую красоту, и даже был устроен мраморный зал в стиле ампир (архитектора А. Остроградского), но все безвкусно. Это было во время владения гостиницей А.А. Карзинкиным, миллионером и с причудами; он был и коллекционером-нумизматом… В начале 1900-х гг. гостиницу купила компания из 3 лиц, главным был С.Н. Дмитриев, перед этим владевший в то время первоклассным рестораном „Эрмитаж“».

В Большой Московской гостинице останавливались многие известные деятели культуры, которых привлекали хорошее обслуживание и удобное расположение. Известный русский астроном Ф.А. Бредихин, приезжая из Пулкова, где он был директором обсерватории, обычно гостил в ней; В.Г. Короленко в феврале 1886 г. работал здесь над повестью «Слепой музыкант»; у А.П. Чехова в этой гостинице был свой, излюбленный, привычный номер. В марте 1897 г. А.С. Суворин записал в дневнике, что за обедом в ресторане «Эрмитаж» у Чехова пошла кровь горлом; они уехали к Суворину в гостиницу «Славянский базар». Проведя там два дня, Чехов ушел к себе в «Большую Московскую», а оттуда его увезли в клинику Остроумова на Девичьем поле. Осенью 1900 г. в гостинице остановился М. Горький, который познакомился здесь с В.Я. Брюсовым; здесь в 1908 г. жил И.Е. Репин; в 1882 г. А.П. Бородин приезжал к композитору Н.А. Римскому-Корсакову, он же снимал номер там в 1893 г., когда в Большом театре шла «Снегурочка». В гостинице «Большая Московская» часто останавливался П.И. Чайковский – в 1878, 1885, 1886 и в начале 1890-х гг.; в 1893 г. здесь он пишет свои последние шесть романсов, и здесь же он проводит свой последний день рождения – 25 апреля 1893 г. – один, без друзей и знакомых.

В первые годы советской власти «Гранд-отель» занимал до 1924 г. Народный комиссариат внутренних дел и Главное управление местами заключения, а потом тут вновь обосновалась гостиница. В 1928 г. в ней жили писатель Стефан Цвейг, в 1930 г. поэт Рабиндранат Тагор.

В снесенном двухэтажном доме, построенном в 1841 г. на углу с Театральной площадью купцами братьями Патрикеевыми, находился еще один знаменитый на всю Россию ресторан – «Тестовский». Его содержателем, нанимавшим помещение у Патрикеевых, был Иван Тестов. Он передал дело своим сыновьям Ивану и Сергею, которые владели рестораном вплоть до советской власти.

Гостиницы «Москва» и «Гранд-отель»

В этот ресторан приводили высочайших иностранных особ отведать блюда русской кухни, из которых особенно славились тестовский поросенок под хреном со сметаной (рассказывали, что их выкармливали творогом в подвешенных люльках) и расстегаи со стерлядью, которые искусно разрезали на тонкие ломтики официанты-«половые». В.А. Гиляровский, завсегдатай трактира, пропел целый гимн тестовской гастрономии и клиентам. Вот как он пишет о том, что заказывал один из постоянных посетителей: «Меню его было таково: порция холодной белуги или осетрины с хреном, икра, две тарелки ракового супа, селянки рыбной или селянки из почек с двумя расстегаями, а потом жареный поросенок, телятина или рыбное, смотря по сезону. Летом обязательно ботвинья с осетриной, белорыбицей и сухим тертым балыком. Затем на третье блюдо неизменно сковорода гурьевской каши. Иногда позволял себе отступление, заменяя расстегаи байдаковским пирогом – огромной кулебякой с начинкой в двенадцать ярусов, где было все, начиная от слоя налимьей печенки и кончая слоем костяных мозгов в черном масле».

Как вспоминала супруга Ф.М. Достоевского, именно к «Тестову» захаживал писатель, бывая в Москве: «Федор Михайлович, москвич по рождению, был отличным чичероне и рассказывал мне много интересного про особенности первопрестольной. Уставшие и проголодавшиеся, мы после осмотров обыкновенно ехали завтракать к Тестову. Муж любил русскую кухню и нарочно заказывал для меня, петербургской жительницы, местные блюда, вроде московской селянки, расстегаев, подовых пирожков…» «У Тестова» обычно обедал историк И.Е. Забелин, живший в здании Исторического музея; неоднократно бывал П.И. Чайковский. Именно здесь родился замысел написать одну из самых лиричных опер в мировом репертуаре – «Евгений Онегин». Чайковский в мае 1877 г. после разговора с певицей Елизаветой Лавровской, предложившей ему сюжет пушкинского «Евгения Онегина» для оперы, по собственным словам, «обедая в трактире один, вспомнил об Онегине, задумался, потом увлекся и к концу обеда решился. Тотчас побежал отыскивать Пушкина. С трудом нашел, отправился домой, перечел с восторгом и провел совершенно бессонную ночь, результатом которой был сценариум прелестной оперы с текстом Пушкина».

В начале 1920-х гг. в помещении, где было два зала – «большой», площадью 82 кв. м, и «малый» – 45 кв. м, играл театр известного комика Б.С. Борисова, под названием «Коробочка» – на афише изображались его профиль и коробочка, из которой выходят скрипач и балерина.

С постройкой гостиницы «Москва» все старые здания на северной стороне площади Революции были сломаны.

Театральная площадь

К 20-м гг. XIX столетия в центре Москвы была распланирована Театральная площадь, и И.Г. Гурьянов, автор лучшего московского путеводителя того времени, восклицал: «Много знаменитых городов Европейских хвалятся площадями своими, но мы, Русские, теперь можем сею пред всеми гордиться. Пристрастие не водит пером нашим; мы просим читателя самому лично удостовериться обзором оной и уверены, что он согласится с истиною». Я думаю, что и сейчас, спустя почти 200 лет, читатель будет согласен с этим высказыванием.

Театральная площадь недаром так называется – на ней находится больше театров, чем на какой-либо другой московской площади, да еще два из них старейшие: Большой и Малый. При советской власти ее назвали именем одного из главных коммунистов, умершего в 1919 г. председателя Центрального исполнительного комитета Якова Свердлова, но в 1994 г. ей возвратили имя Театральная.

Не так уж давно, до начала XIX в., здесь никакой площади и не было. По этому месту проходила речка Неглинная, к которой можно было выйти из Китай-города через «Водяные ворота» в его стене (заложенные еще в 1647 г.). На низменном правом берегу стояли деревянные строения, разделявшиеся несколькими переулками, и дугой проходила большая проезжая улица, которая позднее стала называться Петровкой, – она шла от Боровицкого холма к селу Высокому, где в XIV в. был основан Петропавловский монастырь (известный позже под именем Высокопетровского). Севернее Петровки стояла церковь Спаса, «что в Копье» (на месте небольшой площадки у левой стороны здания Большого театра), происхождение названия которого неясно, но иногда связывают его с тем, что рядом якобы жили ремесленники, изготовлявшие копья. Когда ее основали здесь, неизвестно, но впервые храм упоминается в 1621 г. Со временем в приходе оставалось все меньше дворов, а после пожара 1812 г. церковь вообще решили упразднить, что и сделали в 1817 г. О ней напоминало название короткого переулка с Большой Дмитровки к Большому театру – Спасский, переименованный в 1922 г. в Копьевский.

В XVII–XVIII вв. здесь появились владения князей Туркестановых, Лобановых-Ростовских, Черкасских, Голицыных, Сибирских, а также стоял и немалый казенный питейный двор под названием «Петровское кружало», Мучной и Житный торговые ряды.

В начале XVIII в. часть левого берега Неглинной заняли земляные оборонительные сооружения – болверки, построенные в 1707–1708 гг. по указу Петра I в предвидении нападения войск шведского короля Карла XII.

Еще по плану 1775 г. вокруг Кремля и Китай-города предполагалось устроить несколько больших площадей, и в их числе на месте будущей Театральной. Сохранилось изображение местности, где сейчас расстилается ровный асфальт Театральной площади: болверки поросли деревьями, их крутые откосы укреплены деревянными сваями, Неглинная свободно течет в низких берегах, на которых стоят убогие избы, и только вдали поднимаются могучие крепостные стены, и за ними видно живописное разнообразие построек Кремля и Китай-города.

В начале XIX в. обустроили Неглинную, ее течение отрегулировали и сделали пруды. Но только после опустошительного пожара 1812 г. власти приступили к коренной перепланировке и перестройке этих мест. Новая площадь с театром на ней должна была стать ударным акцентом нового современного городского центра. Предполагалось, как писал глава московской администрации Ф.В. Ростопчин, «приобрести сгоревшие дома на сломку и тогда учредиться первая пространством в Москве площадь».

Существовало несколько проектов. Один из них принадлежал архитектору Василию Ивановичу Гесте, как звали в России шотландца Уильяма Хести, работавшего в Петербурге, но проект, представленный им, требовал больших сносов и стоил бы слишком дорого. Было принято более реалистичное предложение Комиссии для строений в Москве, которое, однако, несколько раз перерабатывалось, а так как все крупные вопросы непосредственно разрешались императором, то проектирование площади и согласование проектов заняло несколько лет. Только постепенно установилась окончательная форма площади, образуемая одинаковыми зданиями с ее западной и восточной продольных сторон, с доминирующим на ней зданием театра. Первоначально площадь была асимметричной, но строгую прямоугольную форму ей придал сам Александр I: «Площадь… назначить регулярным четырехугольником, как Его Императорское Величество собственою высочайшею рукою на плане карандашом указать изволил». Большой удачей проектировщиков была ориентировка площади на старинные сооружения Китай-города, создающая пространственное единение ее с историческим центром Москвы. Окончательный проект выполняли инженер Л. Карбонье и архитектор О. Бове. План утвердили 20 марта 1818 г., и с этого года времени начались работы по сломке старых строений, в следующем году – строительство новых. Но сперва надо было заняться самой площадью, ее выравниванием и планировкой, используя землю от бастионов, а также закрытием Неглинной кирпичным сводом. Началась продажа земельных участков. Их застройка неукоснительно регулировалась Комиссией для строений: «Нужно, чтобы все домы на площади были одной фасады и наблюсти только, чтобы оне имели все одну вышину и внизу галереи с лавками (позднее от них отказались. – Авт.), фасады же предоставить им выбрать из числа утвержденных».

Масштабные работы завершились к 1825 г. Как писал английский путешественник Роберт Лайалль, «…были проявлены чрезвычайные усилия к обновлению Москвы, вызвавшие изумление у всех иностранцев».

Центр новой площади сначала ничем не был занят, но осенью 1839 г. середину площади обнесли канатами и превратили в плац для парадов и смотров войск. Удивительно: в центре большого города господствовало совершенно пустое пространство, предназначенное только для военных, но это не было удивительно в милитаристской России.

Это место было долгое время притчей во языцех, и многие мемуаристы писали о сем странном пустыре в самом центре большого города. Вспоминает архитектор А.Л. Пастернак, брат поэта: «…всю большую площадь занимал единый плац-парад, незамощенный, песчаный, почти всегда полупустой. Вокруг поля оставался нужный объезд. Поле было огорожено толщенным, чуть ли не в руку толщиной, канатом, протянутым сквозь просверленные дыры в деревянных, полосато-выкрашенных тумбах. Все движение шло в объезд поля, только пешеходы могли пересекать его, идя в Охотный ряд с театрального проезда (и обратно). На плацу изредка проходили военные занятия кадетов разных возрастов, да еще летом бывали продажи с торгов лошадей. Весной, летом и осенью, в сухую погоду, ветер поднимал там тучи пыли, смерчевой воронкой бегавшей из края в край, к лютому озлоблению редких прохожих. В начальное же время весенней метаморфозы – эта площадь становилась грозным бичом московского транспорта… в такие дни была для прохожих просто опасна; не многие отваживались ее пересекать, рискуя оставить в жидком месиве галоши, даже и ботики».

А вот воспоминания В.А. Гиляровского: «Удивительная площадь! Кусок занесенной неведомой силой мертвой тундры с нетронутым целинным снегом, огороженной казенными столбами и веревкой! Тундра во всей целомудренной неприкосновенности. И это в то время, когда кругом кипела жизнь, гудел всегда полный народа Охотный ряд, калейдоскопом пестрел широкий Китайский проезд, и парами, и одиночками, и гружеными возами, которые спускались от Лубянской площади, упирались в канат и поворачивали в сторону, то к Большому театру, то к Китайской стене, чтобы узким проездом протолкаться к Охотному ряду и дальше». Только в 1909 г. Московской городской думе удалось убедить военных отказаться от такого лакомого кусочка. На площади разбили зеленый сквер, так необходимый городу, но по условиям соглашения дума должна была по первому требованию военных освободить это место и отдать его обратно.

В 1835 г. генерал-губернатор Москвы князь Дмитрий Владимирович Голицын предложил переделать дом Варгина, где находился Малый театр, «на гораздо удобнейший, по точному размеру Михайловского в С.-Петербурге», и на последнем оставшемся незастроенным месте площади на углу с Театральным проездом «построить вновь по фасаду Высочайше утвержденному публичные номерные бани и ванны в лучшем роде, а в бельэтаже: ресторацию, акционные залы и другие приличные заведения…». Со временем строгий классический ансамбль площади стал выглядеть старомодным и, более того, ассоциироваться с казарменной архитектурой. На Театральной площади началось активное изменение фасадов, которое продолжается и посейчас. О первоначальной архитектуре напоминают только небольшие фрагменты здания Малого театра со стороны Неглинной улицы и Молодежного театра с площади.

Был значительно перестроен жилой дом Полторацкого слева от Большого театра, его угловая с Большой Дмитровкой часть совершенно изменилась в начале XX в., напротив возвели гостиницу «Континенталь», а на углу с Театральным проездом появилось здание «Метрополя» в стиле модерн.

У Китайгородской стены разбили небольшой бульвар с цветочным рынком, «огражденный перилами искусно планированный», который несколько раз пытались застроить. Так, в 1880 г. изобретатель электрической дуговой лампы П.Н. Яблочков просил позволить ему соорудить там электростанцию с паровым котлом для освещения Воскресенской и Театральной площадей, в 1891 г. директор Московской консерватории В.И. Сафонов просил думу отдать участок у Китайгородской стены для возведения нового здания, но думская комиссия отклонила его ходатайство из-за нежелательности застройки центра города.

В советское время вообще предполагались значительные изменения на площади, так как она рассматривалась как важнейшая часть Аллеи Ильича, помпезной парадной магистрали, прорезывающей весь город и ведущей к Дворцу Советов. Одна из сторон площади должна была быть занята огромным портиком гостиницы «Москва», Китайгородская стена уступала свое место самому большому в Москве кинотеатру, выходившему одним из фасадов на Красную площадь. По проекту И.В. Жолтовского вся Театральная площадь по периметру застраивалась огромными колоннадами, увенчанными высокими, почти на уровне Большого театра, скульптурными группами, и автор, не особо заботясь о сохранении классического наследия, радостно объявлял: «Таким образом, здание Большого театра будет зажато как бы в тисках», а сама «площадь будет вся каменная, без зелени. Впереди Большого театра… будет сооружен огромный каменный фонтан. Китайская стена будет разрушена». Однако эти геростратовские проекты Жолтовского, к счастью, не были осуществлены.

В советское время площадь продолжали искажать – изменили фасад углового с Большой Дмитровкой здания, сломали старинный дом на углу с площадью Революции, еще сохранивший черты первоначальной архитектуры площади, на месте его и бывшей гостиницы «Континенталь» построили скучноватое, плоское здание – продолжение гостиницы «Москва».

В сквере, разбитом посередине площади в 1835 г., поставили один из самых замечательных московских фонтанов, который был водоразборным бассейном в системе водопровода. Отсюда, из чаши его, водовозы черпали воду и развозили по домам. Автором фонтана был скульптор Иван Петрович Витали, о котором Тургенев сказал, что он «в высокой степени одарен чувством меры и равновесия; его художественный взгляд ясен и верен, как сама природа». Витали посвятил фонтан театральному искусству: три фигурки борющихся мальчиков символизируют Комедию; девочка, поддерживающая гирлянду и смотрящая на коленопреклоненного амура, – Музыку, а две, более статичные, статуи мальчиков изображают Трагедию.

Фонтан на площади мешал воинским смотрам и парадированию, и его задумали убрать отсюда: в 1851 г. генерал-губернатор Закревский предложил задвинуть его в угол, образованный «Челышами» (так называлась гостиница на месте современного «Метрополя») и Китайгородской стеной, но, так как было «по Высочайшему повелению решено отложить перенесение» фонтана, он остался на своем исконном месте.

Памятник Марксу, стоящий напротив Большого театра, имеет любопытную предысторию. Первоначально изваяние в виде «революционной группы» из Маркса и его сотоварища Энгельса поставили в 1918 г. на площади Революции, но оно оказалось настолько неудачным, что даже и в то непритязательное время вызвало нарекания и было почти сразу разобрано. В 1920 г. новый памятник заложили на Театральной площади – во многих советских изданиях воспроизводилась фотография церемонии закладки с выступавшим Лениным и аккуратно вычищенным изображением Троцкого рядом с ним.

В 1961 г. в сквере поставили статую основоположника марксизма работы скульптора Л.Е. Кербеля, сумевшего создать очень выразительный монумент, отражавший важное значение для Советского государства Маркса, труды которого, как пытались уверить всех, составляли основу коммунистической доктрины в СССР. Фигура, изображенная до пояса, как бы вырастает из почти необработанной глыбы – этот монолит, весом 160 т и высотой 8 м, с большими трудами доставили в Москву. По обе стороны от монумента на гранитных пилонах высечены поясняющие слова: «И имя его и дело переживут века» (Энгельс) и «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» (Ленин). Эти безапелляционные высказывания отнюдь не выдержали проверки временем.

В 1978 г. на Театральной площади, но, правда, довольно далеко от ее центра поставили еще одну статую. Это памятник Свердлову, место для которого выбрали потому, что он работал в здании гостиницы «Метрополь», где проходили заседания ЦИКа. Еще в 1918 г. здесь уже ставили сделанный из непрочных материалов скульптором А.Н. Блажеевичем памятник поэту И.С. Никитину, который хотели заменить медным, но так и не собрались.

Как пишут исследователи московских монументов, свердловская «статуя лишена портретного сходства, и вместо него зрителю предлагалось узнать персонаж по френчу, папиросе в пальцах правой руки и привычному тогда портфелю, в котором, по его словам, хранилась „вся Советская власть“».

Правда, надо сказать, что портфель не был самым важным для Свердлова, представителя советской власти. После кончины Свердлова вскрыли его сейф, и там обнаружились 7 чистых бланков паспортов и столько же заполненных на имена его родственников, а вместе с ними золотые царские монеты на сумму более 100 тысяч рублей и 705 золотых изделий с драгоценными камнями, с чем можно было бы ему с чадами и домочадцами безопасно покинуть эту самую советскую власть…

В 1991 г. памятник Свердлову работы скульптора Р.Е. Амбарцумяна демонтировали и перевезли в парк скульптур на Крымском Валу.

Большой театр

Начнем обзор Театральной площади с Большого театра, самого замечательного сооружения здесь. То место, на котором оно стоит, было связано с театральным искусством еще задолго до строительства существующего здания.

История национального театра – это во многом история духовной жизни народа. Русский зритель часто обращался к театру – выразителю общественных настроений, – пытаясь разрешить «проклятые вопросы» современности: «Для серой, часто грязной и нелепой, рабской русской жизни театр был почти единственным светом, „возвышающим обманом“, средством пропаганды новых подвигов и эстетических потребностей, заменой активной жизни и деятельности».

Большой театр

Театральные традиции в России довольно молоды – первые представления относятся к временам царя Алексея Михайловича и были предназначены для него, его семьи и приближенных. Только Петр открыл двери театра народу, для «всякого чина смотрельщиков». На Красной площади он указал возвести здание первого публичного театра – у Никольских ворот в 1703 г. построили «комедийную храмину», действовавшую до 1706 г. В продолжение XVIII в. в Москве возникали и исчезали театральные проекты. Так, например, напротив Головинского дворца на Яузе играла труппа Н.С. Титова, а у Красного пруда (в районе современной Комсомольской площади) выступали труппа Джованни Локателли и студенты Московского университета. В 1769 г. театральную антрепризу заводят итальянцы Бельмонти и Чинти, задумавшие построить постоянное помещение между Мясницкими и Покровскими воротами, где была стена Белого города и Лесной ряд (современный Чистопрудный бульвар). Но территория оказалась непригодной для строительства, и актеры нашли приют на Знаменке, в доме графа Р.И. Воронцова (Знаменка, дом № 12). Театр был действительно небольшим – «три деревянные стены, прирубленные к четвертой, каменной» – и явно не отвечавшим своему назначению: «…строение оного без всякого порядка и украшения внутри, без всякой удобности и важности, приличной публичному зданию снаружи».

Во время эпидемии чумы в 1771 г. Бельмонти умер, и антреприза в следующем году переходит к некоему Мельхиору Гроти, который уступил свои права и обязанности московскому губернскому прокурору князю П.В. Урусову, но, заключив с ним контракт, не рассчитался и, как говорилось в рапорте, «неведомо куда отлучился». Таким образом, П.В. Урусов стал единоличным антрепренером. В 1775 г. он подал прошение на высочайшее имя, в котором писал: «Всемилостивейшая государыня, ежели из высочайшаго вашего милосердия сим я пожалован буду, то и прошу всенижайше повелеть оставить мне нижеследующая выгоды. 1-е. Чтоб никто другой вышеозначенных увеселений, как то балов, маскарадов, ваксала и концертов и всякого рода театральных представлений без моего особливаго на то согласия давать ни под каким видом не мог. 2-е. И чтоб полиция меня во всем предохраняла, как и ныне. В Воспитательной же дом, как и прежде сего, по 3100 рублей на год платить безотговорочно и исправно буду. И всеми силами доставлять публике все возможныя дозволенныя увеселения и особливо подщуся завести хороших руских актеров, так же, как и выше донесено, французскую оперу комик, а со временем, естли на то обстоятельства дозволят, и хорошей балет завести же постараюся».

Итак, начиная с театра князя П.В. Урусова, открытого им в доме Воронцова на Знаменке в 1776 г., театр в Москве обосновался прочно.

В том же году Урусов пригласил к себе в компаньоны Майкла Маддокса, сыгравшего решающую роль в истории предшественника Большого театра. О Михаиле Егоровиче Медоксе, как звали его в Москве, мы знаем довольно мало, и то, что обычно о нем пишется, не подтверждается документами. Известно только, что он приехал из Великобритании, был сведущ в часовом мастерстве – создал сложнейшие часы, которые выставлены в Оружейной палате. В Москве он открыл увеселительный сад, названный им по образцу лондонского – «Воксал» и ставший весьма популярным.

В 1777 г. компаньоны приобрели на Петровке двор князя Ивана Ивановича Лобанова-Ростовского и подписали купчую крепость: «Декабря 16 дня лейб-гвардии Конного полку ротмистр князь Иван княж Иванов сын Лобанов-Ростовский продал губернскому прокурору князь Петру княж Васильеву сыну Урусову и англичанину Михаиле Егорову сыну Медоксу двор в Белом городе, в приходе церкви Спаса Преображения Господня, что в Копиях, достался ему в 1760 г. 21 дня по купчей морского флота от генералкригскомиссара князя Бориса Васильевича Голицына… за 7750 руб.». На этом дворе стояли каменные палаты, остававшиеся после пожара 1773 г. «без потолка и кровли», часть которых, возможно, вошла в состав новой постройки, которую начал Медокс после того, как Урусов отказался от театрального дела. В 1780 г. Медокс приступил к возведению каменного строения для театра по проекту архитектора Христиана Розберга, который ранее не был известен выдающимися постройками. Большое здание театра построили в удивительно короткий срок – пять месяцев.

Его открыли 30 декабря 1780 г., и об этом событии сообщили «Московские ведомости». «…Огромное сие здание, – говорилось в газете, – сооруженное для народного удовольствия и увеселения… по мнению лучших архитекторов и одобрению знатоков театра, построено и к совершенному окончанию приведено с толикою прочностию и выгодностию, что оными превосходит оно почти все знатные европейские театры».

В этот вечер зрителям показали аллегорический пролог «Странники» А.О. Блесимова и пантомимический балет «Волшебная школа» Леопольда Парадиза.

Здание театра, получившего название Петровского по улице, на которой он стоял, было трехэтажным, весьма скромным по отделке, с залой, рассчитанной на 800 зрителей. В партере стояли 10 рядов стульев, перед ними у самой сцены – «табуреты» для завсегдатаев, и до потолка поднимались ярусы лож, которые нанимались на постоянной основе, украшались тканями или обоями по вкусу и за счет нанимателей. В пристройке к театру, сделанной позднее, находилась «Ротонда» – круглый зал 40 м в диаметре, окруженный 24 колоннами, рассчитанный более чем на 2 тысячи посетителей. По описанию того времени, зал «окружен колоннадою, поддерживающею оркестры музыкантов, внизу кругом переходы, между каждой колонны висят люстры, которых множество повешано с потолка, сделанной куполом… по переходам ротонды и в боковых комнатах играют в карты, ходят из одних комнат в другие или сидят. В 12 часов ночи заиграют на трубах и все танцы прекращаются. Тут начинается разъезд и оканчивается в шесть утра…».

Главнокомандующий Москвы князь В.М. Долгоруков-Крымский считал, что театр получился очень хорошим. Он даже предписал полиции «иметь к Медоксу особенное почтение и уважение и охранять его от всех неприятностей». Один из преемников Долгорукова, князь А.А. Прозоровский, резко изменил мнение администрации. Обращаясь в антрепренеру, он писал: «Фасад вашего театра дурен: нигде нет в нем архитектурной пропорции; он представляет скорее груду кирпича, чем здание. Он глух, потому что без потолка, и весь слух уходит под кровлю. В сырую погоду и зимой в нем бывает течь сквозь худую кровлю; везде ветер ходит, и даже окна не замазаны; везде пыль и нечистота… Внутреннее убранство театра весьма посредственно; декорации и гардероб худы. Зала для концертов построена худо: в ней нет резонанса; зимой ее не топят; оттого все сидят в шубах; когда топят – угарно. Актеров хороших только и есть два или три старых; нет ни певца, ни певицы хороших, ни посредственно танцующих, ни знающих музыку». Отзыв совершенно уничтожающий, а кончается он и вовсе сокрушительным: «Поверить нельзя, что у вас капельдинер глухой и балетмейстер хромой». Надо думать, это был предвзятый отзыв, ибо до нас дошли и совсем другие мнения. Вот, к примеру, оценка иностранного путешественника Иоганна Рихтера: «Здание этого театра одно из грандиознейших зданий Москвы, богатой и без того великолепными памятниками строительнаго искусства. Оно заключает в себе, кроме театра, еще концертный и маскарадный залы, причем особенно замечателен этот последний. Он – редкой величины, вмещает в себе 1500 человек и обошелся строителю в 80 тысяч рублей. Зрительный зал также один из самых больших в мире. Кроме четырех ярусов лож, в нем есть еще две галереи. В партере, против сцены, тянутся два ряда скамеек, проходящих до самаго главнаго входа. По бокам имеются кресла, и все-таки остается значительное пустое пространство. Некоторыя ложи со вкусом и парадно драпированы и украшены зеркалами и канделябрами. Ложи абонируются ежегодно на известное число представлений; однако новыя и особенно популярныя пьесы даются по внеабонементным дням и за наличную плату. Годовой наем ложи от трехсот до тысячи рублей и более. Кресла партера стоят один рубль за спектакль. Все эти цены доказывают, как велико удовольствие, доставляемое театром публике, и как велика московская роскошь. Редко какая-нибудь ложа остается незанятой, а партер всегда бывает полон». Маскарады также пользовались большой популярностью. Вот описание маскарада в «Ротонде» в последний день Масленицы приехавшего из Казани литератора И.А. Второва: «В маскерадных залах Петровского театра, с 10 часов утра начинается денной маскерад, а с 8 часов вечера – ночной. Многие остаются в обоих, обедают или завтракают в сем доме».

Каким бы ни был Петровский театр, но популярностью он все-таки пользовался, и когда его постиг пожар, то происшествие это вызвало всеобщее сожаление среди москвичей. В ноябре 1805 г. журнал «Московский курьер» сообщил: «22 числа прошедшего месяца сгорел Петровский театр. Накануне, по обыкновению, для воскресного дня была объявлена „Днепровская русалка“. В 3-м часу от неосторожности театральных служителей загорелось в гардеробной комнате, – робость и неосторожность допустили распространиться пламени – в 5 или около 6 часа народ и полиция сбегались отовсюду – теснота была неизъяснимая – слух о пожаре разнесся повсюду, любители „Русалки“, любопытствующие, полиция и театральные служители сделали непроходимую смесь – пламя все пожрало, и убыток весьма велик!! Сыны неги, сыны радости! Пожалейте о Петровском театре, между тем как радуются мизантропы и нелюдимы».

В дневнике театрала С.П. Жихарева дата пожара другая: «8 Октября, Воскресенье, 1805 г. Только что… хотели садиться уже в карету, как, обернувшись, увидели над Москвою преогромное зарево пожара. Долго, долго стояли мы в недоумении, что такое так жарко гореть могло, пока едущий из Москвы почтальон не объяснил, что горит Петровский театр и, несмотря на все усилия пожарной команды, едва ли она в состоянии будет отстоять его».

Итак, Петровский театр сделался добычей огня – это случилось в октябре 1805 г. перед представлением оперы «Днепровская русалка». Москвичи говорили, что пожар был, так сказать, предусмотрен: в опере было «столько чертовщины, что христианину смотреть страшно и в будни, не токмо в праздник» (пожар произошел в воскресенье). Долго еще на площади стояли обгорелые стены. Внутри развалин водились «хищные птицы», а в болоте, образовавшемся на руинах, – лягушки, крики которых, как рассказывали, далеко были слышны из центра города. «…Многие артисты, совершенно потерянные и со слезами на глазах, ходили безо всякой цели около своего горевшего родного гнезда», – вспоминал режиссер С.П. Соловьев.

Лишившись театра, актеры давали представления в различных помещениях: в новом театре на Арбатской площади, построенном в 1808 г. по проекту К.И. Росси, и в частных домах: у Апраксина (ул. Фрунзе, дом № 19), где впервые выступил знаменитый П.С. Мочалов, в доме Пашкова на углу Моховой и Большой Никитской (ныне университетская церковь), где дебютировал М.С. Щепкин. После окончания Отечественной войны на месте старого Петровского театра было задумано строительство нового: в феврале 1816 г. театральная дирекция поставила вопрос о возведении здания, но к практическим делам приступили только после утверждения проекта всей площади. В 1820 г. из Петербурга прислали проект архитектора А.А. Михайлова, который удостоился одобрения московского генерал-губернатора. Иногда в современных изданиях по истории Москвы Михайлов вообще не упоминается, но как еще во время строительства сообщал член Комиссии для строений, известный театральный деятель Ф.Ф. Кокошкин, «поколику возможно, старались держаться планов, сочиненных г. Михайловым, как во внутренних, так и в наружных видах, с некоторыми изменениями, кои были необходимы в отношении удобностей, вкуса здешней публики и суммы, на сие ассигнованной». Изменения, подчас значительные, были внесены московским архитектором О.И. Бове, который, в частности, уменьшил высоту здания и пропорционально этому сократил размеры его частей.

При строительстве использовали части старых стен и портика. Новое здание теперь главным своим входом было обращено не на улицу, а на площадь, куда выходил портик, поддерживаемый восемью колоннами. На портике стояла алебастровая скульптура – Аполлон на колеснице, управлявший четырьмя конями. На фронтоне поместили надпись: «Сооружен в 1824 году», которую позднее после ремонта заменили на «Возобновлен в 1842 году». Затратили на строительство грандиозную по тем временам сумму – почти 2 миллиона рублей.

В газете «Московские ведомости» приветствовали рождение нового здания: «Есть события в России, которые быстротою и величием изумляют современников и представляются в виде чудес отдаленному потомству. Такая мысль естественно рождается в душе Россиянина при каждом происшествии, приближающем отечество наше к среде держав Европейских, славящихся вкусом и образованностью, такая мысль возникает в душе при взгляде на Большой Петровский Театр, как феникс из развалин возвысивший стены свои в новом блеске и великолепии».

Новый Большой Петровский театр открыли 6 января 1825 г.: «Кресла, партер и ложи наполнены были многочисленной публикой, которая истощалась в похвалах всем тем, кто участвовал в доставлении ей удовольствия». Представили действо «Торжество Муз» М.А. Дмитриева, «с принадлежащими к нему хорами, танцами, машинами и великолепным спектаклем», исполнялись гимн А.Н. Верстовского, хоровое сочинение А.А. Алябьева, большой пантомимный балет «Сандрильона», а декорации «представляли развалины и дикое местоположение, превращаемое в храм муз». Журнал «Отечественные записки» отмечал: «Поэзия, гармония, великолепие декораций, обворожение механики, таланты действующих лиц, богатство костюмов, самое освещение – все совокуплено было к произведению живейшего, приятнейшего действия на сердце, зрение и слух восхищенной публики, которая с своей стороны не пропускала ни одного случая, чтоб не оказать громким рукоплесканием своим своего совершенного удовольствия». На открытие дирекция продала 2158 билетов, но утверждалось, что «с некоторым потеснением можно поместить гораздо более». На следующий день театральная дирекция, «желая доставить равное удовольствие всем вообще жителям Москвы», повторила весь спектакль, а 8 января на сцене нового театра уже начались регулярные представления: «в щет абонемента» поставили комедию Мольера «Мещанин во дворянстве», в которой играл знаменитый позднее актер Щепкин.

Во многих периодических изданиях расточались похвалы новому зданию, но иногда высказывались и критические замечания, касавшиеся в основном акустики зала. Как писал завзятый театрал, будущий известный писатель С.Т. Аксаков, «к сожалению, великолепный Петровский театр довольно глух, в пении слов никогда (!) не слышно».

Зрительный зал мог преобразовываться в огромную площадку для маскарадов – его пол в течение получаса посредством «двенадцати пушечных ядер и рычагов с контртягостию» сравнивался со сценой.

Однако и это здание просуществовало недолго: если первый Петровский театр сгорел через 25 лет, то второй – через 28. Утром 11 марта 1853 г. вспыхнул пожар. Рабочий открыл дверь в подсобку, из которой вырвалось пламя, мгновенно охватившее декорации и распространившееся по зданию: «Какое потрясающее зрелище! Из каждого окна верхнего этажа высовывались длинные огненные языки, свивались между собой и исчезали в больших клубах черного дыма. Огонь с особенной силой свирепствовал на сцене и в зрительном зале; там был настоящий ад… Многие артисты, совершенно потерянные и со слезами на глазах, ходили безо всякой цели около своего горевшего родного гнезда». Сильный пожар бушевал два дня, но окончательно его потушили только через неделю. В огне погибло не только здание, но и бесценные собрания музыкальных инструментов, декорации, богатая коллекция одежды и, в частности, французских кафтанов, вышитых серебром и золотом, всего на сумму около миллиона рублей.

Вскоре после пожара был объявлен конкурс проектов восстановления здания. В нем победил опытный театральный архитектор Альберт Кавос, который, используя уцелевшие части старой постройки, значительно увеличил объем здания, изменил его декор, заново выстроил зрительный зал, обращая большое внимание на его акустику, которая, однако, впоследствии в ходе эксплуатации и многочисленных ремонтов была основательно попорчена.

Новый театр открыли 20 августа 1856 г. представлением оперы Беллини «Пуритане». Монументальное строение с торжественной колоннадой сразу обращало на себя внимание – оно бескомпромиссно доминировало на площади. Как писал исследователь, «…благодаря огромным размерам, хорошим основным массам и исключительно удачной масштабности, Большой театр производит весьма импозантное впечатление». На портике воздвигнута экспрессивная квадрига, ведомая Аполлоном. Везде утверждается, что она является работой известного скульптора Клодта, но в самых подробных списках его работ этой нет.

Монументальное здание Большого театра считается одним из лучших театральных помещений мира. Его зрительный зал традиционного красно-золотого колорита вмещает несколько более 2 тысяч зрителей. Интересно отметить, что в конце XIX в. Большой театр, так же как и его предшественник Большой Петровский, приглашал москвичей на балы. Вот сообщение газеты «Московские ведомости» от 8 апреля 1892 г.: «Весенний бал в Большом театре удался на славу. Декоративная часть, прекрасно устроенная г. Вальцем, не оставляла желать ничего лучшего. В особенности публике понравился водопад, спускавшийся из глубины сцены и ниспадавший красивыми каскадами. Он бил в продолжение всего бала, окончившегося в 3 часа пополуночи. Публики была масса. Все ложи были проданы, а число входных билетов значительно превысило две тысячи. Концертное отделение окончилось к двенадцати часам, и затем сцена внезапно, как бы по волшебству, осветилась электрическим светом; полонезом балетных артистов в костюмах начался собственно бал».

Все значительные русские оперы и балеты, а также и большинство зарубежных были представлены на сцене Большого, и для того, чтобы только перечислить известных композиторов, режиссеров, дирижеров, художников, артистов, выступавших на его сцене, нужна целая книга. Гастроли Большого пользовались необыкновенным успехом во многих странах.

В советское время зал Большого театра оказался в Москве самым подходящим местом для многолюдных собраний. Здесь проводились съезды правящей партии, здесь в 1922 г. было объявлено об образовании СССР. В зале Большого театра последний раз 20 ноября 1922 г. выступил В.И. Ленин и в последний раз И.В. Сталин – 14 октября 1952 г. на заседании XIX съезда коммунистов.

Большой театр и памятник Карлу Марксу

Однако надо сказать, что Большой театр, как и другие театры, в первые годы советской власти чуть было не исчез. Народный комиссар просвещения А.В. Луначарский написал 25 августа 1921 г. письмо с просьбой принять его «в первую свободную минуту» для решения вопроса о театрах, на что Ленин, не приняв его, отправил телефонограмму: «Все театры советую положить в гроб. Наркому просвещения надлежит заниматься не театрами, а обучением грамоте. Ленин».

Луначарский был настолько разумен, что этому указанию не последовал, и по его докладу Совет народных комиссаров решил Большой театр сохранить. Ленин узнал об этом и в ярости написал руководящее письмо: «Узнав от Каменева, что СНК единогласно принял совершенно неприличное предложение Луначарского о сохранении Большой оперы и балета, предлагаю политбюро постановить: поручить Президиуму ВЦИК отменить постановление СНК… Вызвать Луначарского на пять минут для выслушания последнего слова обвиняемого и поставить на вид как ему, так и всем наркомам, что внесение и голосование таких постановлений, как отменяемое ныне ЦК, впредь повлечет за собой со стороны ЦК более строгие меры». К чести «всех наркомов», они пропустили мимо ушей слова больного вождя.

Много раз здание Большого театра ремонтировалось, укреплялось, исправлялись фундаменты, устранялось оседание здания (однажды обнаружилось, что нельзя было открыть двери лож в средней части зала, и публике пришлось перелезать через перегородки, чтобы попасть в ложи, близкие к сцене). Во время войны в театр попала бомба, что отнюдь не способствовало прочности здания.

В 2005 г. здание признали аварийным, и надо было срочно заниматься ремонтом и модернизацией. Необходимо было укрепить фундамент, восстановить обветшавшие конструкции, расширить театральные площади. Работы продолжались шесть лет, с большими трудностями и даже скандалами. Открытие перестроенного театра состоялось 28 октября 2011 г.

«Мюр и Мерилиз»

Между Большим и Малым театрами на Театральную площадь выходит здание Центрального универсального магазина, более известного в Москве по аббревиатуре ЦУМ, а раньше, в XIX в. и в начале XX в., все москвичи звали его «Мюр и Мерилиз». Это название удержалось и после революции: так, в булгаковском «Собачьем сердце» Филипп Филиппович распоряжается: «Кроме того, вот тебе 8 рублей и 15 копеек на трамвай, съезди к Мюру, купи ему [Шарикову] хороший ошейник с цепью». Даже в 1950-х гг. еще можно было услышать старое название, данное ему по владельцам торговой фирмы.

На месте универмага в XIX в. был пустой участок, приобретенный В.В. Варгиным при разбивке Театральной площади, но так и не застроенный им. Впоследствии этот участок использовался под временные строения – так, тут находились деревянные строения диорамы, в которой показывали «разные архитектурные и ландшафтные виды в больших размерах», потом там был «восковой кабинет», где выставлялись фигуры известных личностей, а в 1853 г. выстроили «театр-цирк», имевший значительные размеры: высотой с пяти-шестиэтажный дом, по Петровке он протягивался на 70 м. Власти отмечали, что, так как здание оштукатурили только спереди, а сбоку и сзади обили войлоком и дранкой, оно «имело неопрятный вид и безобразило местность». В цирке, кроме обычных для него представлений, показывали «туманные картины», устраивали маскарады, а иногда сдавали под написание театральных декораций.

В 1860 г. ветхое строение купила некая М.С. Эйхлер и выстроила трехэтажный каменный дом, сразу же привлекший внимание необыкновенными зеркальными стеклами, смотреть на которые ходили и москвичи и приезжие.

С 1882 г. здесь обосновалась фирма «Мюр и Мерилиз», основанная двумя шотландцами Эндрю Мюром и Арчибальдом Мерилизом. Она сначала работала в Петербурге и занималась оптовой торговлей, но переехала в Москву, приобрела дом на углу Петровки и Театральной площади и в 1886 г. пристроила к нему четырехэтажное строение по проекту молодого архитектора Р.И. Клейна. Тут открылся розничный магазин, приобретший огромную популярность. Уже в 1888 г. журналист отмечал: «Подобного громадного магазина по внутреннему помещению, равно и по обилию и разнообразию продающихся в нем товаров, положительно нигде нет в России». Отличительной особенностью его были высокое качество товара, твердые и сравнительно дешевые цены, безукоризненная вежливость и честность продавцов, замена купленного по первому требованию, бесплатная пересылка покупок ценой 50 рублей и более в пределах России, то есть от Варшавы до Владивостока, бесплатные каталоги, по которым можно было заказывать любые товары.

Поражала посетителей специальная темная комната, где при свете газа дамы могли видеть, как будет выглядеть платье в вечернем освещении, что «представляет, – отмечали газеты, – громадное удобство».

Владельцы внимательно относились к персоналу: сотрудники работали до 7 часов, имели бесплатный обед. Фирма рассчитывала не на богатых покупателей, а на средний класс, чиновников, преподавателей, представителей свободных профессий. Семейство Л.Н. Толстого тоже регулярно бывало там, но, правда, глава семьи отнюдь не для покупок: как вспоминала Александра Толстая, «один раз отец удивил нас.

– А я сегодня был у Мюра и Мерилиза! – сказал он. – Больше двух часов провел у Большого театра, наблюдая. Если дама подъезжает на паре, швейцар выскакивает, отстегивает полость, помогает даме вылезти. Если на одиночке, он только почтительно открывает дверь, если на извозчике, не обращает никакого внимания».

А.П. Чехов хорошо знал этот магазин, он даже назвал своих такс Мюр и Мерилиз. В его переписке часто встречаются поручения зайти в «Мюр и Мерилиз» и купить там что-либо из одежды, мебели, канцелярских принадлежностей. Он писал сестре из своего ялтинского дома: «Милая Маша, поскорее скажи Мерилизу, чтобы он выслал мне наложенным платежом барашковую шапку, которая у него в осеннем каталоге называется бадейкой (№ 216), каракулевой черной; выбери мягкую, размер 59 сантиметров… Если фуражки-американки (№ 213) теплы, то пусть Мерилиз пришлет и фуражку».

Огонь, бич Москвы, не обошел «Мюр и Мерилиз»: 29 декабря 1891 г. при выжигании сажи в дымовой трубе произошел пожар, а 24 ноября 1900 г. еще один, когда полностью сгорел дом и все товары в нем, а убытки достигли 1,5 миллиона рублей. Съехались все московские пожарные команды, но они смогли отстоять лишь соседние дома. Публика в Большом и Малом театрах в панике покидала залы. Здание горело всю ночь, на следующий день по площади были разбросаны остатки обгорелых платьев, кружев, белья.

Только через шесть лет владельцы смогли приступить к постройке нового здания, а до этого приходилось снимать помещения в недавно отстроенном доме Хомякова на углу Петровки и Кузнецкого Моста и торговать в доме князя Гагарина на Кузнецком. Проект нового магазина заказали тому же Клейну, который представил чертежи необычного для Москвы здания. Он использовал разработанную Петербургским металлическим заводом каркасную конструкцию из железобетона и стали, позволившую сделать стены тоньше и тем самым расширить площадь остекления. В 1906 г. строительство начали, 1 августа состоялся молебен и закладка памятной доски на уровне третьего этажа, и в августе 1908 г. новое здание было готово.

Такого магазина еще не видела Москва – лифты для покупателей, электрическое освещение, огромные витрины, ресторан. Имея в виду владельцев-британцев, внешний декор здания архитектор стилизовал под английскую готику. Несмотря на явную и даже вызывающую несхожесть облика сооружения с классическими театральными соседями, оно не слишком сильно портит площадь.

Путеводитель по Москве 1917 г. писал, что «железобетонное и стеклянное здание Мюра и Мерилиза, единственного в России универсального магазина, любопытно как представитель новой культуры, все более и более охватывающей Москву». Неясно, правда, почему авторы считали его единственным – в то время в Петербурге процветал магазин гвардейского общества, делавший еще большие обороты, чем «Мюр и Мерилиз», а в Москве на Воздвиженке работал третий по оборотам универсальный магазин Экономического офицерского общества.

С приходом новой власти «Мюр и Мерилиз» национализировали, устроили там магазин «Москоммуна» № 1, а в марте 1922 г. его преобразовали в ЦУМ. Как писал Ленин, признавая крах политики «военного коммунизма», «торговля – вот то звено в исторической цепи событий… за которое надо всеми силами ухватиться нам, пролетарской государственной власти, нам, руководящей коммунистической партии. Если мы теперь за это звено достаточно крепко ухватимся, мы всей цепью в ближайшем будущем овладеем наверняка». Большевики послушались своего лидера и ухватились так, что вскоре полстраны голодало.

В советское время этот универмаг был одним из звеньев обязательной цепи – «ГУМ, ЦУМ, Детский мир» – магазинов, посещаемых многочисленными покупателями со всего Советского Союза. Его площадей уже не хватало, и в 1974–1978 гг. к северному фасаду пристроили новое помещение (архитектор С.И. Никулин и др.). Сейчас сделан крупный ремонт, построено в 2007 г. новое торговое здание с отделкой в стиле модерн, магазин возрождает традиции «Мюра и Мерилиза»: во многих отделах покупателям предлагаются сотни наименований качественных товаров.

Еще во второй половине XIX в. на правой стороне Петровки до Кузнецкого Моста находилось несколько крупных магазинов. Так, пристройка к ЦУМу заменила собой Голофтеевский пассаж (назван по фамилии владельца), сооруженный по проекту архитектора И.И. Рерберга и открытый 23 апреля 1913 г. Здание было переделано из Голицынского пассажа, построенного князем М.Н. Голицыным на месте небольшого переулка, соединявшего Софийку (ныне Пушечная улица) с Петровкой. Государство согласилось предоставить застройщику ссуду на льготных условиях – 60 тысяч рублей на 10 лет без процентов, «принимая в уважение, что предполагаемое здание доставит большое украшение городу на том месте, которого вид ныне не соответствует его положению в центре столицы…». М.Н. Голицыну ставилось условие, «…чтобы вся внутренняя и внешняя отделка исполнена была по примеру лучших Парижских пассажев». Торговую галерею – первую такого рода в России – открыли 15 февраля 1842 г., и тогда некий Федот Кузьмичев издал книжку, где восторженно описывался пассаж с его 24 магазинами, в ту пору «совершенная новость и небывальщина». Мемуаристы назвали открытие этой галереи «эпохой для москвичей, которые все стремились побывать в ней».

За этим пассажем был еще один – Солодовниковский, выходивший главным фасадом на Кузнецкий Мост. Он был перестроен из красивого ампирного дома известного дипломата Д.П. Татищева, законченного постройкой в 1821 г. на бывшей церковной земле, где стоял храм Воскресения Словущего. Основанный в XVI в., он сгорел в пожар 1812 г. и был снесен в 1816 г.

Малый театр

В XIX в. не существовало двух различных театральных трупп – Большого и Малого театра, как сейчас, была только одна, игравшая на двух сценических площадках – большой и малой. Не было деления и на оперную и драматическую. До 1840 г. спектакли давались то в «малом», то в «большом» театре, но впоследствии драматические постановки шли чаще в «малом». Впрочем, и после разделения и расселения по разным зданиям, долгое время соединявшимся подземным переходом, эти театры были тесно связаны друг с другом. Только в советское время образовалась отдельная труппа Малого.

Здание Малого театра значительно моложе Большого – на его месте при зарождении Большого стояли маленькие домики, принадлежавшие князю Василию Федоровичу Сибирскому, которые обычно снимались артистами. Только после утверждения проекта Театральной площади и сноса почти всех строений пустующие земельные участки были назначены под продажу. К 1821 г. В.В. Варгин приобретает несколько участков на левом, восточном краю площади, и Комиссия для строений в Москве записывает в своем журнале: «О сочинении ж плана и фасады на предполагаемое им строение предписать архитектору Элькинскому».

Молодым человеком Варгин побывал в Париже, прельстился его красотами и решил сделать в Москве нечто похожее на Париж. Особенно ему понравилась площадь Пале-Рояль с ее строгой аркадой, и, вернувшись в Москву, он поддержал генерал-губернатора князя Д.В. Голицына в его намерении обстроить новую площадь. Для этого требовались капиталы, и по тому времени немалые – Варгин был согласен их предоставить. Как писал он позднее, «я принял обязанность застроить не столько по своему собственному желанию, сколько в угодность Начальству, которое, не находя никого другого, кто бы в состоянии был предпринять столь капитальное здание, сделало мне усильные к тому убеждения, коих я не мог не уважить». Первое, что он сделал, – приобрел участок на восточной стороне площади, который еще увеличил за счет участка там же, принадлежавшего ранее архитектору И.Л. Таманскому. Варгин обязался «устроить своим коштом в состоящей на большой театральной площади доме его театр, с отдачей оного по найму дирекции Императорского Московского театра».

Строительство началось в 1821 г., а в 1824 г. варгинский дом был готов. Еще 9 октября этого года труппа играла в театре в доме Пашкова на углу Моховой и Большой Никитской, а уже 14 октября открылись представления на Театральной площади. Варгин устроил на свой счет «машины, ложи с бархатною драпировкою, сцену и пр.». Небольшой театр находился в торцевой части здания, на его углу с Театральным проездом и Неглинной и мог вместить около 600 зрителей. Дальнейшая история этого дома связана с преследованиями Варгина чиновниками военного министерства, у которых он отобрал возможность легкого обогащения. Началось долгое расследование. Варгин был даже заключен в тюрьму, вышел оттуда разоренным, а дом его на Театральной площади в 1838 г. приобрела театральная дирекция за 375 тысяч рублей с уплатой военному министерству в счет долгов Варгина. Тогда же и подняли вопрос о существенном увеличении театрального помещения. В доме Варгина был довольно просторный двор – на его месте архитектор К. Тон и спроектировал новый театр. Газеты сообщали об открытии, состоявшемся 8 ноября 1840 г.: «…праздник в самом деле был великолепный. В семь часов театр осветился, начался съезд, зала наполнилась посетителями, и через несколько минут не было уже ни одного свободного места. Бальные наряды дам лучшего московского общества, занимавших ложи бельэтажа, бенуара, первого и даже второго ярусов; разнообразные военные и гражданские мундиры в партере; простота и вместе с тем вкус, с которым отделана внутренность театра, богатое освещение, все это уподобляло театр прекрасному и роскошному цветнику и невольно увлекало зрение каждого. Около четверти часа не поднимался занавес, как будто бы нарочно для того, чтобы дать более возможность налюбоваться очарованною картиною… Даны были два водевиля – русский „Хороша, и дурна, и умна, и глупа“, и французский „Spectacle а la cour“».

Малый театр

Так начиналась славная история одного из самых известных русских театров, который называли вторым Московским университетом по влиянию на молодые умы. На сцене Малого Москва впервые увидела комедию Грибоедова «Горе от ума», «Ревизор» Гоголя, пьесы Д.И. Фонвизина, А.В. Сухово-Кобылина, И.С. Тургенева. Сцену Малого театра выбрал П.И. Чайковский для постановки «Евгения Онегина». Здесь шли все пьесы А.Н. Островского: он обрел свой театр, а Малый – своего драматурга. Пьесы его способствовали тому, что простота и естественность воцарились на русской сцене – недаром театр прозвали «Домом Островского», а его великолепная труппа выработала образцовое русское произношение.

С северного торца здания Тон пристроил выступ, подобный южному, выходящий на Театральный проезд. Здесь открылся магазин, названный Александровским пассажем. Рядом с ним в подсобных помещениях Малого театра утром 2 мая 1914 г. начался пожар, который длился около трех часов. Над горящими помещениями буквально мгновенно поднялись громадные столбы дыма – горели легковоспламеняющиеся декорации. Погибли декорации Большого и Малого театров, и в их числе созданные к балетам и операм художником Константином Коровиным.

В советское время Александровский пассаж не работал, вместо него пробили проход с площади на Неглинную, и в 1932 г. даже существовал проект пропустить по этому проезду трамвайное движение.

Перед зданием Малого театра – «Дома Островского» – поставлен памятник великому драматургу: он показан в домашней обстановке, в теплом халате, уютно устроившимся в кресле с бумагой и карандашом, погруженным в раздумья. Образцом скульптурного изображения послужил портрет работы художника В.Г. Перова. Автор памятника – один из самых замечательных русских скульпторов, Николай Андреев, создатель такого удивительного произведения, как памятник Гоголю, стоявший на Арбатской площади и задвинутый теперь во двор дома на Никитском бульваре.

На памятник Островскому объявили не один, а даже два конкурса, на которые представили несколько десятков проектов, но Андреев (и его брат Вячеслав, также скульптор) неизменно одерживал победы.

Для советской власти было важно поставить на пьедестал Островского как обличителя купечества, чтобы использовать его творчество в качестве средства воспитания новых советских людей. Поэтому ответственный за искусство Луначарский провозгласил: «В поэзии – к Некрасову, в музыке – к „Могучей кучке“, в живописи – к передвижникам, в литературе – к великим романистам, а в театре – к Островскому». Все же другие направления в искусстве считались ненужными для трудового народа. Сначала предполагалось поставить памятник к 100-летнему юбилею Островского (он родился 12 апреля 1823 г.), но удалось открыть его только в 1929 г. Перед открытием в Большом зале консерватории состоялось торжественное заседание, на котором выступили А.В. Луначарский и П.Н. Сакулин, а артисты прочли монологи из пьес драматурга. На следующий день, 27 мая, в полдень у памятника собрались делегаты проходившего тогда в Большом театре съезда Советов. На открытии подчеркивалось, что это событие «должно быть превращено в демонстрацию нового искусства, сделавшего шаг вперед от Островского», а вечером в Малом театре шла пьеса «На всякого мудреца довольно простоты».

Малый театр по-прежнему пользуется большой популярностью. Основа его репертуара – классические и исторические пьесы. Как всегда, пьесы Островского часто идут на сцене театра. Своеобразной визитной карточкой театра служит драматическая трилогия А.К. Толстого, повествующая о значительных событиях русской истории: «Царь Иоанн Грозный», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис», сопровождаемых музыкой Г.В. Свиридова, написанной специально для Малого театра.

Гостиница «Континенталь»

Так называлась гостиница, которая занимала здание на углу Охотного Ряда и Театральной площади. Комиссия для строения в Москве поручила своему члену – архитектору И.М. Матвееву составить планы здания для Сенатской типографии на западной стороне площади, которое было закончено в 1821 г. Ранее, в первой половине XVIII в., тут находились здания московской полиции, потом сенатской типографии на западной стороне площади, которое было закончено в 1821 г.

Реклама гостиницы и ресторана «Континенталь»

Ранее, в первой половине XVIII в., тут находились здания московской полиции, потом сенатской типографии и раскольнической конторы, а 19 октября 1748 г. Сенат приказал отвести две или три палаты для школы, которую возглавил ведущий московский архитектор князь Дмитрий Ухтомский. Она существовала примерно до 1860-х гг., а сенатская типография находилась на этом месте до 1866 г., впоследствии же здесь размещался штаб корпуса жандармов. Потом дом купил потомственный почетный гражданин Н.А. Журавлев, получив в 1887 г. разрешение на переделку, существенно перестроил его по проекту архитектора А.П. Белоярцева. В этом здании он открыл гостиницу «Континенталь». Московские извозчики, будучи не в силах выговорить мудреное название, переделали его: «Довезу, барин, в минуту будете в „Канители“». В доме находился и популярный ресторан, а в начале XX в. – синематограф. С переездом советских учреждений из Петербурга в Москву их сотрудников поселили в гостиницах. «Континенталь» тогда же переименовали в 3-й Дом-коммуну Центрального комитета большевиков, который позднее превратился в 20-й Дом Советов.

В конце 1920-х – начале 1930-х гг. создали организацию «Востоккино» для распространения кинофильмов в республиках Средней Азии и Закавказья. Новой организации передали здания фабрики в Ялте, а в Москве – здание на Театральной площади и кинотеатр «Континенталь». Вскоре эту организацию упразднили, но кино, которое уже никак не было связано с Востоком, осталось (оно так и называлось – «Востоккино»). После войны там поставили оборудование для показа стереофильмов – тогда его назвали «Стереокино». Внове оно пользовалось успехом, но постепенно интерес к нему терялся – было довольно утомительно прилаживать на носу очки для получения стереоэффекта. В 1970-х гг. решили строить последнюю очередь гостиницы «Москва», для чего сломали все старые дома, выходившие на площадь, в их числе и бывшую гостиницу «Континенталь».

Дом Полторацкого

Первым значительно измененным со времени застройки площади после пожара 1812 г. зданием было то, что находится слева от Большого театра (между площадью и Большой Дмитровкой, № 2). Старую отделку сохранила только его центральная часть, выходящая на площадь.

До распланирования площади недалеко отсюда, на месте небольшой площадки с левой стороны Большого театра, стояла древняя церковь Спаса в Копье, получившая такое название якобы по местности, где жили мастера, изготовлявшие копья. Дата основания церкви неизвестна, она впервые упоминается в документах только в 1621 г. В 1812 г. она горела и долго не восстанавливалась, так как приход ее был небольшим – только три двора – и храм решили снести, что и сделали в июне 1817 г.

Примерно на месте современного здания, занятого теперь Молодежным театром, в начале XIX в. находились аптека Ауэрбаха и одноэтажный деревянный дом с двумя флигелями и садом, принадлежавший виноторговцу Михаилу Пирогову. Там у него был открыт винный погребок и полпивная лавка (полпивом называлось слабоалкогольное пиво) и, по воспоминаниям, «в летнее время мещане и купцы приходили в его сад пить под липовыми деревьями чай, пиво и ерофеич (водку, настоянную на травах. – Авт.)».

В 1807 г. театральная дирекция выбрала именно это место для перемещения туда театрального училища, для чего и купили владение Пирогова. В 1819 г. здесь после скупки и сломки строений образовался строительный квартал, который продали под застройку генерал-лейтенанту К.М. Полторацкому, выстроившему дом, симметричный дому Варгина напротив, на другой стороне площади. Непосредственно работы вел и планы представил архитектор А.Ф. Элькинский. Дом был закончен в 1821 г.

Константин Маркович Полторацкий сам наблюдал за постройкой и, как сообщал брату в Петербург московский всезнайка, будущий почт-директор А.Я. Булгаков, «упал с лесов своего строения, против дома Благородного собрания, и раздробил себе плечо, так что отчаеваются в жизни его. Экие беды в нашей Москве!». Но Полторацкий выздоровел и прожил еще много лет – он скончался 76 лет от роду в 1858 г. К.М. Полторацкий с отличиями совершил несколько военных кампаний в начале XIX в., был награжден высшими орденами России, Пруссии и Швеции, занимал должность главы ярославской администрации и уже в отставке деятельно участвовал в работе Московского общества сельского хозяйства. У него в Тверской губернии было прекрасное, богатое имение «Грузины», которое, вероятно, посетил Пушкин, – Полторацкий был дядей Анны Петровны Керн. Свой дом в Москве он сдавал под разные нужды. В частности, на первом этаже находился аукционный зал, «где продажа с публичного торга за долги движимых и недвижимых имений производится по вторникам и пятницам, а для отдаваемых в аукцион от частных людей на продажу всяких вещей назначена середа». Там же располагалась гостиница «Москва», которую облюбовали помещики, приезжавшие в город с большими семействами.

В 1838 г. дом перешел во владение верхотурского купца первой гильдии Павла Бронникова, и там обосновался трактир Барсова, о котором вспоминали многие поколения артистов. В великопостные дни, когда театральные представления запрещались, сюда со всей России съезжались актеры для заключения новых договоров с антрепренерами, собиравшиеся в трактирном Белом зале. Артист П.М. Медведев оставил колоритную зарисовку нравов актерской биржи: «С рождества начиналась актерская экономия ради Белой залы. Беспечный актер, никогда не думавший о том, что ждет его впереди, живущий минутой, для Белого зала умел обуздать свою широкую натуру и скопить копейку. Стремление актерского люда к центру по тогдашнему времени понятно. Помимо надежды подыскать место, актера сюда тянуло желание узнать, что делалось за 7–8 месяцев, т. е. за время сезона в театральном мире… Помимо актеров, в это время москвичи-театралы, в особенности студенты, ходили к Барсову в трактир специально, чтобы посмотреть на нас, провинциальных актеров. Табачный дым застилал все. Трубки с жуковским табаком были у всех в зубах. Шум, хохот, громкие разговоры, пение. В актере можно сразу узнать, какое он занимает амплуа на сцене. Сообразно ему, он так себя и держал, придавая своему лицу, походке, манерам характерные черты амплуа… Господа антрепренеры, сидя за особыми столами отдельно друг от друга, кушали чай и зорко наблюдали за актером, которого намечали пригласить в свою труппу. К ним беспрестанно подходили актеры с предложением своих услуг: бездарные – с подобострастием и лестью, талантливые – с насмешкой или шуткой. Антрепренеры более всего наблюдали за тем, пьет ли и много ли приглашенный ими актер, даже подвергали их испытанию: спрашивали графинчик и предлагали актеру выпить. Актер „себе на уме“ говорил при этом: „Боже упаси! Кроме чая, и то с изюмом, ничего не пью!“ На второй неделе на актерские столы подавались уха, солянки, раковый суп, осетрина, рябчики; кроме водки, подавалось и вино. Через неделю спрос уменьшался и смиренно спрашивали один пирог на двоих: „Да, пожалуйста, братец, принеси побольше подливки к пирогу“. А еще попозже спрашивали только „пару чая“ и действительно с изюмом. Антрепренеры-кулаки именно выжидали этого момента и тогда уже начинали торговлю с актером. Я слышал, как к антрепренеру П.П. П-ву обратился кто-то в начале третьей недели с вопросом, сформировал ли он труппу? „Нет, батенька, – ответил тот, – раненько, господа актеры еще осетрину кушают, вот когда перейдут на пару чая, тогда к делу!“»

Как вспоминал один из актеров, «у Барсова больше всех сидели у того столика, где заседал Н.Х. Рыбаков. За его столом было полное веселье… насколько он был хороший актер, настолько же изумительный и талантливый враль, он так любил врать, что перед ним Хлестаков был мальчишка и щенок».

В обычное время трактир Барсова был спокойным местом, где можно просто посидеть и отдохнуть. Друг Петра Ильича Чайковского Н.Д. Кашкин вспоминал, как они там «проводили за чаем и книжками журналов часа два, три».

С 10 ноября 1869 г. этот дом сдали для Артистического кружка, основанного видными деятелями искусства А.Н. Островским, Н.Г. Рубинштейном, В.Ф. Одоевским и другими с целью «распространения в публике правильных понятий о всех отраслях изящных искусств и развития ее эстетического вкуса». Перестраивалось здание архитектором Д.Н. Чичаговым, и помещение кружка, по словам газеты «Современная летопись», «…по изяществу и комфорту внутренней отделки оказалось самым лучшим из всех московских клубных помещений, разве за исключением Английского клуба. Самую существенную часть этого помещения составляла прекрасная зала для драматических представлений с небольшой, но удобной сценой… Все выглядывало как-то уютно, семейно, не трактирно». В Артистическом кружке устраивались чтения, проводились лекции, выставки, танцевальные вечера. Кружок сумел обойти казенную монополию на театральные постановки, которые давались под видом «семейно-драматических вечеров», он же заменил некоторым образом театральную школу – на его сцене выступали и профессиональные актеры, и любители. Основатель кружка А.Н. Островский особенно заботился о воспитании молодых артистов, и, как писал один из его биографов, «сознание необходимости создать практическую школу для молодых талантов и дать им средства проявить и развить свои дарования вызвало к союзу представителей всех отраслей искусства: литераторов, авторов, художников, музыкантов, певцов». Артистический кружок дал путевку в жизнь таким первоклассным мастерам сцены, как М.П. Садовский, О.О. Садовская, В.А. Макшеев, П.А. Стрепетова.

Кружок предоставлял помещения для встреч московских шахматистов и проведения турниров. В 1883 г. его пришлось закрыть из-за финансовых трудностей.

История театрального дела в этом здании связана с именем Михаила Валентиновича Лентовского, «мага и волшебника», как прозвали его в Москве. Он, любя оперетту и сценические эффекты, был известен своими постановками в саду «Эрмитаж». Помещения, где находился Артистический кружок, он решил полностью перестроить и в марте 1882 г. подал в Московскую городскую думу прошение о «переустройстве части дома под театр» и изменении фасада. Архитектором был выбран Б.В. Фрейденберг. Так как фасады всех домов на Театральной площади были утверждены самим Александром I, то потребовалось согласие императора на их изменение. Оно было получено уже в мае, и тогда же началась крупная перестройка. Театр был вскоре открыт – 29 декабря 1882 г. состоялось первое представление. В зале помещались 1600 зрителей, он имел хорошую акустику и прекрасную отделку – на его строительство истратили 225 тысяч рублей. Но даже Лентовский не мог улучшить финансовое положение театра, и в 1885 г. он перешел к другому антрепренеру. Однако Лентовский еще раз вернулся в этот дом – он убедил театральную дирекцию открыть в 1898 г. «Императорский Новый театр», который проработал до 1907 г. В нем играли многие известные впоследствии, а тогда молодые артисты В.О. Массалитинова, В.Н. Пашенная, В.Н. Рыжова, Е.Д. Турчанинова, М.Ф. Ленин, А.А. Остужев, П.М. Садовский, С.В. Айдаров.

В 1909 г. здесь выступала труппа антрепренера К.Н. Незлобина, который под влиянием Художественного театра ставил серьезные пьесы и уделял большое внимание режиссуре. В 1917 г. артисты организовали товарищество, в 1922 г. оно стало называться «Театр актера». С осени 1924 г. в здании на Театральной площади обосновался Художественный театр 2-й, возникший из Первой студии МХТ. В нем играли крупные актеры – М.А. Чехов, С.Г. Бирман, О.И. Пыжова, И.Н. Берсенев и др. Но МХТ 2-й был расформирован, здание отдали в 1936 г. Центральному детскому театру, создателем которого была талантливый организатор Н.И. Сац. С тех пор там играют для детей и юношей – ныне здесь Молодежный театр.

Часть здания, выходящая на Охотный Ряд и на Большую Дмитровку (симметричная части здания Малого театра напротив), также неузнаваемо изменена. Самая крупная перестройка происходила в начале XX в., когда хозяином стало Товарищество владельцев Охотнорядского и других домов в Москве. Директор-распорядитель товарищества Р.И. Клейн, известный архитектор, совершенно переделал фасады здания. В 1935 г., в связи с устройством на первом этаже вестибюля станции метро, дом приобрел современный вид (архитектор Д.Н. Чечулин). В этом здании находился музей Большого театра. На верхнем этаже до 1960-х гг. помещалось общежитие Большого театра, в котором жили артисты и другие работники его.

Гостиница «Метрополь»

Еще сравнительно недавно почти ничего не было известно об одном из самых примечательных зданий в центре города. Когда в 1974 г. мне в Музее истории Москвы предложили рассказать о нем, то я встретился почти с полным отсутствием опубликованных материалов – было неизвестно, когда оно построено, что именно изображено на его фасадах, биография его автора, кто участвовал в создании интерьеров, история здания, бывшего ранее на его месте, и еще многое и многое другое. И тогда пришлось зарыться в архивы Москвы и Ленинграда, а также и Лондона.

В 1835 г. московский генерал-губернатор князь Д.В. Голицын выступил с предложением образовать акционерную компанию и застроить пустующие участки на Театральной площади. На месте будущего «Метрополя» предполагалось «построить вновь, по фасаду Высочайше утвержденному, публичные номерные бани и ванны в лучшем роде», а также и «ресторацию, акционные залы и другие приличные заведения». Участок был очень неудобен для застройки, ибо «земля была почти вся в оврагах… требовала больших издержек по мокроте места». В конце концов Голицыну удалось найти застройщика – им стал купец первой гильдии Павел Иванович Челышев, и в 1839–1850 гг. на последнем свободном участке на площади поднялось большое здание, где были и бани, и гостиница с рестораном, называвшиеся в Москве по имени владельца – «Челышевскими» или запросто «Челышами».

В гостинице в 1857 г. останавливался Л.Н. Толстой, приехавший в Москву 17 октября вместе с сестрой Марией. «У Челышева, – писал он, – хорошее помещение и еда, вместе с людьми обойдется в 200 руб. серебром». Отсюда они переехали в дом Варгина на Пятницкой улице, снятый им с 21 октября 1857 г. В «Челышах» остановился и И.Е. Репин летом 1891 г.

В 1897 г. здание переходит к Санкт-Петербургскому страховому обществу, которое задумывает возводить новое строение в центре города, могущее быть не только источником доходов, но и хорошей рекламой. Строительство передается Северному домостроительному обществу, во главе которого стоял Савва Иванович Мамонтов, крупный предприниматель и меценат. Он намеревался создать здесь грандиозный гостиничный и культурно-развлекательный центр, где намечалось быть театру на 2760 мест, концертному залу, зимнему саду, залам для выставок, скетинг-ринку (так называлась площадка для катания на роликовых коньках. – Авт.). Он хотел развернуть дело с большим размахом и привлечь к работе известных художников – В.Д. Поленова, М.А. Врубеля, К.А. Коровина, В.М. Васнецова. Был объявлен конкурс, четвертое место на котором занял молодой и модный архитектор, англичанин по рождению Уильям Уолкот (в России его звали Вильям Валькотт). Именно его проект с некоторыми изменениями и был принят к исполнению.

Один из самых ярких представителей интернациональной ветви нового стиля – модерна в России, Уильям Уолкот получил образование в Париже и Петербурге, но всю свою творческую жизнь архитектора провел в Москве, где построил несколько зданий, вошедших в историю русской архитектуры. Одним из них и было здание «Метрополя».

Его проектирование и строительство представляли собой попытку наиболее крупномасштабного и впечатляющего осуществления идеи синтеза искусств, идеи всеобщности искусства, бывшей краеугольным камнем философского осмысления действительности. Автор здания «Метрополя» попытался слить в одно целое и архитектурные детали, и живописные панно, и скульптуру, и гнутый металл, и даже… литературу.

Панно А.Я. Головина на гостинице «Метрополь»

Многие архитекторы, ведущие мастера модерна, были и незаурядными художниками, плодотворно работавшими в самых различных областях прикладного искусства. Уильям Уолкот обладал исключительным даром художника-графика, проектировал мебель, предметы быта. Он работал в гончарной мастерской С.И. Мамонтова «Абрамцево» и, по мнению некоторых исследователей, в своем творчестве превзошел произведения Врубеля.

В 1898 г. начались земляные работы. В следующем году в основном закончили корпус у Китайгородской стены по проекту архитектора общества Л.Н. Кекушева, но случилось непредвиденное – арестовали и отдали под суд Мамонтова, попавшего в жернова бюрократического соперничества между разными правительственными учреждениями. После этого страховое общество решило ограничиться только постройкой гостиницы, от которой можно было быстро получить доход. Казалось бы, все было в порядке, но зимой 1901 г. новопостроенное здание загорелось, и пришлось все начинать заново. Только в начале 1905 г. в газетах появилось такое объявление: «С 20-го сего февраля открывается в доме С.-Петербургского общества страхований на Театральной площади гостиница и ресторан „Метрополь“. Завтраки, обеды и ужины. Известный парижский оркестр салонной музыки под управлением г. Жоржа».

В Москве поднялось невиданное дотоле сооружение, оборудованное по последнему слову техники, стоимость которого достигала 7 миллионов рублей. Интересной и, надо сказать, уникальной особенностью здания «Метрополя» является щедрое использование на его фасадах больших майоликовых панно. Его украсили панно «Принцесса Греза» М.А. Врубеля (со стороны Театрального проезда) и несколько панно А.Я. Головина (начиная от Третьяковского проезда – «Жажда», «Поклонение природе», «Орфей играет», «Зависть», «Клеопатра» и «Поклонение старине»), а также «литературный» фриз – выложенная из керамики цитата из сочинения Ницше «По ту сторону добра и зла». Она гласила: «Опять старая история, когда выстроишь дом, то замечаешь, что научился кое-чему. Фридрих Ницше». Теперь от нее после многочисленных ремонтов остались только разрозненные буквы и остатки слов, а со стороны Театральной площади ее заменило новое изречение, но на этот раз Ленина: «Только диктатура пролетариата в состоянии освободить человечество от гнета капитала». Справедливость сказанного может теперь оценить каждый.

Над литературным фризом проходит лента скульптурного, автором которого был один из даровитых ваятелей начала века – Николай Андреевич Андреев, создавший незаурядное произведение в модной тогда стилистике модерна на сюжеты времен года.

Кроме гостиничных номеров, в «Метрополе» были и квартиры. Там снимали помещение редакция журнала символистов «Весы» и издательство «Скорпион». В 1906 г. в здании открыли новинку века – кинотеатр «Модерн», который был единственным в Москве с двумя залами.

Во время переворота октября – ноября 1917 г. «Метрополь» подвергся ожесточенному обстрелу артиллерией мятежников, восставших против Временного правительства: «Картина была ужасающей. Снаряды, то и дело ударяясь о стены гостиницы, рвались с неимоверным треском. Со стен на тротуар летели кирпичи, железо, стекло» – это описание очевидца боев.

В советское время в «Метрополе», как и в других московских гостиницах, обосновались многочисленные учреждения. Здесь, во 2-м Доме Советов, как он стал называться, поместился Народный комиссариат иностранных дел и аппарат Центрального исполнительного комитета, который облюбовал для себя ресторанный зал. К.Г. Паустовский вспоминал: «Заседал он в бывшем зале ресторана, где посередине серел высохший цементный фонтан. Налево от фонтана и в центре (если смотреть с трибуны) сидели большевики и левые эсеры, а направо – немногочисленные, но шумные меньшевики, эсеры и интернационалисты. Я часто бывал на заседаниях ЦИКа. Я любил приходить задолго до начала заседания, садился в нише невдалеке от трибуны и читал. Мне нравился сумрак зала, его гулкая пустота, две-три лампочки в хрустальных чашечках, одиноко горевшие в разных углах, даже тот гостиничный запах пыльных ковров, что никогда не выветривался из „Метрополя“.

Но больше всего мне нравилось ждать того часа, когда этот пока еще пустой зал станет свидетелем жестоких словесных схваток и блестящих речей, сделается ареной бурных исторических событий».

Панно «Принцесса Греза» М.А. Врубеля

Кроме этих учреждений, здесь находился и ТЕО, то есть театральный отдел Народного комиссариата просвещения, которым заведовала жена Л.Б. Каменева, она же сестра Л.Д. Троцкого Ольга Давидовна. В бывшем «Метрополе» жили Н.И. Бухарин, Ю.М. Стеклов, Н.М. Лукин, Н.Л. Мещеряков, П.Л. Войков, Ф.Я. Кон, С.Г. Струмилин, З.Я. Литвин-Седой, Е.А. Щаденко, В.А. Антонов-Овсеенко, П.Д. Мальков и многие другие партийные функционеры.

По воспоминаниям одного из первых невозвращенцев Г.Д. Исецкого, бывшая роскошная гостиница была больше похожа на донельзя запущенный постоялый двор: «…в стенах „Метрополя“ ютились массы среднего партийного люда: разные рабочие, состоявшие на ответственных должностях, с семьями, в большинстве случаев люди малокультурные, имевшие самое элементарное представление о чистоплотности. И потому нет ничего удивительного в том, что „Метрополь“ был полон клопов и даже вшей… Мне нередко приходилось видеть, как женщины, ленясь идти в уборные со своими детьми, держали их прямо над роскошным ковром, устилавшим коридоры, для отправления их естественных нужд, тут же вытирали их и бросали грязные бумажки на тот же ковер… Мужчины, не стесняясь, проходя по коридору, плевали и швыряли горящие еще окурки тоже на ковры. Я не выдержал однажды и обратился к одному молодому человеку (в кожаной куртке), бросившему горящую папиросу:

– Как вам не стыдно, товарищ, ведь вы портите ковры…

– Ладно, проходи, знай, не твое дело, – ответил он, не останавливаясь и демонстративно плюя на ковер.

Особенно грязно было в уборных. Все было испорчено, выворочено из хулиганства, как и в ванных (их нагревали раз в неделю, по субботам), куда пускали за особую плату».

В конце 1920-х гг. гостиницу восстановили, и в одном из ее номеров поселился в январе 1927 г. композитор С.С. Прокофьев. Здесь останавливался престарелый писатель А.И. Куприн в 1937 г. Всемирно известного писателя Бернарда Шоу, в 1931 г. приехавшего в СССР, принимали по первому разряду. Он оправдал расчеты хозяев, заявив, что «всякие разговоры о принудительном труде – ложь». Другой известный гость – немецкий драматург Бертольт Брехт. Кроме номеров в здании находился единственный в Москве трехзальный кинотеатр.

Долгое время гостиница не ремонтировалась, и работы по переоборудованию и перепланировке начали только в 1986 г. Хорошо, что после выступления защитников исторического наследия удалось спасти, хоть и не полностью, интерьеры здания. В 1991 г. состоялось открытие обновленного «Метрополя», и теперь это одна из самых дорогих московских гостиниц.

В конце 1940-х гг. в «Метрополе» находилось посольство Израиля, возглавляемое Голдой Меир; в начале 1950-х гг. квартировал Мао Цзэдун, в честь которого устроили обед, на котором присутствовал и Сталин. Здесь в 1946 г. провели праздничный прием футболистов московской команды «Динамо», блистательно победивших крупнейшие британские команды. В «Метрополе» останавливались многие известные деятели культуры: певец Александр Вертинский, пианист Ван Клиберн, писатели Джон Стейнбек, Жоржи Амаду, звезды кино и эстрады Марчелло Мастроянни, Софи Лорен, Сильвестр Сталлоне, Арнольд Шварценеггер, Элтон Джон, Майкл Джексон, Патрисия Каас.

Театральный проезд

От Театральной площади вверх идет широкий Театральный проезд, выходящий на Лубянскую площадь. Его проложили и оформили после пожара 1812 г. на месте довольно узкой и крутой улицы, поднимавшейся от моста через Неглинную на крутой Лубянский холм мимо огромного по тому времени завода, где изготавливались пушки, – Пушечного двора.

Многие иностранцы, посещавшие Москву, обязательно упоминали об артиллерии Московского государства. В 1576 г. посол австрийского императора сообщал, что у московского государя не менее 2 тысяч орудий, а англичанин Д. Флетчер писал, что «ни один из христианских государей не имеет такого хорошего запаса военных снарядов, как русский царь, чему отчасти может служить подтверждением Оружейная палата в Москве, где стоят в огромном количестве всякого рода пушки, все литые из меди и весьма красивые». В числе московских достопримечательностей они, конечно, упоминали о Пушечном дворе. Так, советник посольства шлезвиг-гольштейнского герцога Олеарий писал о том, что «здесь же находится литейный завод, а именно в местности, которую они называют Поганым бродом, на реке Неглинной; здесь они льют много металлических орудий и больших колоколов. Здесь до сих пор находился очень опытный мастер по имени Ганс Фалькен из Нюрнберга; от него некоторые русские путем одного лишь наблюдения научились литью. При помощи особой сноровки он устраивал орудия таким образом, что 26 фунтов железа можно было с успехом выбросить из орудия при помощи 25 фунтов пороху; поэтому он так прославился в Голландии».

Пушечный двор занимал большую площадь (почти 30 тысяч кв. м) примерно между современными Театральным проездом, Рождественкой, Неглинной и Пушечной улицами. Одна сторона его прилегала к реке Неглинной, ибо, как обычно, производства, имевшие дело с огнем, располагались у воды. По периметру двор был застроен двухэтажными протяженными зданиями, занятыми мастерскими, кладовыми, кузницами и «пороховой продажей». Внутри двора находились литейный двор, «сарай для сверления пушек», а рядом – «покой для пожарной трубы». На Пушечном дворе изготавливались не только орудия – там отливались и колокола. На «Петровом» плане-рисунке Москвы конца XVI в. изображен большой огороженный участок с несколькими зданиями и большой печью, который был назван в легенде к плану как «дом, где отливаются военные орудия». На других планах также обязательно обозначался Пушечный двор с одной, а иногда и с двумя большими круглыми печами в центре его.

Но в XVIII столетии литейное и кузнечное производство, мастерские в центре города уже были анахронизмом. С постройкой нового Пушечного двора, вдали от города у Красного пруда, старый использовался в основном как арсенал и склад, где хранились орудия, бомбы, знамена, ружья, железо, свинец, сукно и пр. Там же продавали порох и изготавливали селитру, а также находилось присутствие Московского артиллерийского депо.

Только в начале XIX в. все имущество перевели на новый двор, старый же снесли, а строительный материал пошел на постройку Яузского моста.

После сноса Пушечного двора здесь образовалась большая площадь, также называвшаяся Пушечной и долгое время остававшаяся незастроенной. Только после 1812 г. занялись планировкой и распределением земли: территорию Пушечного двора разделили на несколько участков; из них два, находившиеся по Театральному проезду, купили в 1821 г. грузинские царевичи Окропир и Ираклий Георгиевичи.

После смерти последнего грузинского царя Георгия, правившего в 1798–1800 гг., Грузию присоединили к Российской империи. В 1803 г. царскую семью насильно вывезли в Россию, сыновей последнего царя отдали в кадетский корпус, и они уже не смогли вернуться на родину. Известно, что один из них – Окропир Георгиевич – участвовал в грузинском тайном обществе и был сослан в Кострому.

Сыновья царя Георгия построили на двух земельных участках большие жилые дома в классическом стиле: царевич Ираклий – на углу Неглинной улицы, а царевич Окропир – на углу Рождественки. К дому Ираклия со стороны двора в 1824 г. была пристроена церковь Рождества Богородицы, освященная 26 января грузинским архиепископом Досифеем.

Впоследствии оба участка объединились в руках Григория и Павла, сыновей Окропира. В середине XIX в. из дома на углу Рождественки отправлялись дилижансы в Петербург: здесь находилось так называемое 6-е заведение дилижансов. В 1860–1870-х гг. тут неоднократно устраивались музыкально-литературные вечера, находился известный в Москве магазин и библиотека Улитиных, а в доме на углу Неглинной в апреле 1872 г. открылся известный трактир Полякова, где играла «совершенно новейшей конструкции большая музыкальная машина».

К 1879 г. все это обширное владение перешло к Герасиму Ивановичу Хлудову, сыну основателя династии текстильщиков. Он с братом Алексеем приумножил семейное дело, создав большую Егорьевскую мануфактуру и другие фабрики, и Хлудовы таким образом стали крупнейшими русскими текстильными фабрикантами.

Герасим Хлудов перестраивает все здания на участке от Неглинной до Рождественки, во дворе ломает домовую церковь и строит бани, а на углу Театрального проезда и Рождественки открывается гостиница «Дюссо», перед которой стояли одни из первых в Москве два электрических фонаря системы Яблочкова. Гостиницу, как вспоминала жена Достоевского, «особенно любил Федор Михайлович». В этой гостинице Л.Н. Толстой поселил героев романа «Анна Каренина». Вронский после посещения Щербацких «…прикинул воображением места, куда он мог бы ехать… но прошел прямо в свой номер у Дюссо…»; Стива Облонский «…заехал в Охотный ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду и в двенадцать часов был уже у Дюссо, где ему нужно было быть у троих, как на его счастье, стоявших в одной гостинице: у Левина, остановившегося тут и недавно приехавшего из-за границы, у нового своего начальника, только что поступившего на это высшее место и ревизовавшего Москву, и у зятя Каренина, чтобы его непременно привезти обедать».

В 1882 г. в «Дюссо» остановился генерал М.Д. Скобелев. Утром 26 июня перед гостиницей стали собираться толпы народа – пронесся слух, что здесь скончался Скобелев. Но умер он не здесь – оказалось, что вечером генерал поехал в гостиницу «Англия» (на углу Столешникова и Петровки) к некоей Шарлотте Альтенроз, известной в Москве девице легкого поведения. Ночью она прибежала к дворнику и сообщила, что у нее в номере умер клиент. Прибывшие в гостиницу полицейские обнаружили тело Скобелева и тайно перевезли его в «Дюссо», откуда при огромном скоплении народа его проводили на отпевание в церковь Трех Святителей у Красных ворот, а оттуда отправили по Рязанской дороге для похорон в родовое имение Спасское.

Тогда ходило много самых разнообразных слухов, ничем, правда, не подтвердившихся. Они были связаны с вызывающим поведением генерала и его неоднократными резкими высказываниями о политике правительства и самом императоре Александре III. «Полетит, – говорил Скобелев о нем, – и скатертью дорога. Я, по крайней мере, ничего против этого лично иметь не буду». Говорили об отравлении, но вскрытие показало, что причиной была болезнь сердца.

После Г.И. Хлудова все владение перешло к его четырем дочерям, которые были замужем за отпрысками самых известных московских купеческих фамилий – Прохоровых, Востряковых, Найденовых и Лукутиных. При них все начинает перестраиваться: на углу Неглинной архитектор С.С. Эйбушитц в 1890 г. строит четырехэтажный дом с пышно украшенным фасадом, а в 1894 г. на углу с Рождественкой архитектор Л.Н. Кекушев возводит еще более пышное строение с высокой угловой башней. Во дворе же 29 апреля 1893 г. заново открываются роскошно отделанные Центральные бани.

В доме находились Русское общество любителей фотографии, Московское отделение Русского технического общества, кинематограф, ресторан, книжный магазин, жили актриса М.Ф. Андреева и архитекторы И.А. Иванов-Шиц, И.В. Жолтовский и Л.Н. Кекушев.

Оба дома в советское время надстроили, а фасад углового с Рождественкой полностью переделали (архитектор С.Е. Чернышев, 1935 г.). Там находился МКХ, то есть Московское коммунальное хозяйство, подразделение Моссовета, управлявшее городским хозяйством. Сейчас в доме размещается Росморфлот; в феврале 1998 г. там случился большой пожар, продолжавшийся три дня. В здании на углу Неглинной – Министерство по чрезвычайным ситуациям, известное по аббревиатуре МЧС, к сожалению слишком часто появляющееся на телевизионных экранах и в газетах.

Напротив, на другой стороне Театрального проезда, обращает на себя внимание живописная композиция в русском стиле. Это одно из самых интересных произведений талантливого и трудолюбивого архитектора второй половины XIX в. Александра Степановича Каминского, умевшего работать в самых разных стилевых направлениях – он использовал в своих постройках и классицистические, и византийские, и русские, и барочные мотивы. Его оригинальная постройка в виде крепостной башни и отрезка стены оформляет Третьяковский проезд в Китай-город.

От этих строений Китайгородская стена поворачивала довольно плавной дугой в сторону улицы, делая Театральный проезд в этом месте существенно у́же, – там в уютном уголке у стены первоначально стоял памятник первопечатнику Ивану Федорову.

Еще в 1870 г. Московское археологическое общество открыло подписку на его возведение, сравнительно скоро давшую значительные средства. Однако практически дело сдвинулось только к началу нового, XX в. Общество объявило конкурс на проект памятника, а городские власти выделили место для него у Китайгородской стены, рядом с Третьяковским проездом. Это был весьма удачный выбор – рядом с Печатным двором и на фоне старинной московской крепости. Советская власть и, к сожалению, та, что пришла ей на смену, последовательно разрушали этот замысел: сначала снесли стену, перенесли памятник, который в последнее время хоть стоял на фоне небольшого павильона, где находился популярный букинистический магазин «Книжная находка» (помнится, здесь было приобретено немало редких изданий о Москве…), а вот уже недавно сделали фоном Ивану Федорову дорогие магазины, предлагающие эксклюзивные товары определенным категориям покупателей, коим и дела нет до каких-то первопечатников. Совершенно прав известный исследователь современной Москвы Лев Колодный, когда пишет: «Физически памятник сохранился. Но морально уничтожен. Кто к этому руку приложил? Начальник управы, Китай-город“, префект Центрального округа, главный архитектор города? Кто эти иваны, не помнящие родства? В начале XX века комиссия ученых при всем уважении к художнику не позволила ему, чтобы „усложненный, насыщенный символикой пьедестал отвлекал зрителя от главного – скульптурной части“. А в начале XXI века чиновная рать сотворила такую градостроительную ситуацию, что зритель эту самую „скульптурную часть“ с тротуара плохо видит, – нужно забраться на крышу автосалона, чтобы увидеть всю композицию и прочесть надпись на постаменте».

Жюри конкурса на проект памятнику Ивану Федорову возглавила председатель Московского археологического общества княгиня Прасковья Сергеевна Уварова. В составе его были такие признанные специалисты, как историки И.Е. Забелин и В.О. Ключевский, художник В.М. Васнецов, архитекторы С.У. Соловьев и К.М. Быковский.

Всего поступило 27 проектов из России и из-за границы (Болгарии, Сербии, Франции, Германии). Первое и второе места были отданы проекту скульптора С.М. Волнухина, а третье – Н.А. Андреева.

Работа над статуей заняла почти два года. Отливали ее литейщики из Италии отец и сын Робекки, пьедестал памятника проектировал архитектор И.П. Машков, много строивший в Москве.

Памятник открывали в ненастный день 27 сентября 1909 г., но, несмотря на дождь, собралось много народу: «Уже с утра около места торжества толпится многочисленная толпа. Ждет героически под непрерывным дождем. Прилегающие площади сверху представляют любопытнейшую картину – всюду раскрытые зонтики. Под зонтиками стоят на крыше гигантского здания, Метрополь“, на других зданиях». Речей не произносили, только приносили к подножию венки, которых насчитали 99. После церемонии открытия в этот же день в аудитории Политехнического музея, которая, по сообщениям газет, «до тесноты была переполнена типографским людом», историк А.А. Кизеветтер прочитал лекцию о первопечатнике, а в Историческом музее тогда же выступали историки Е.В. Барсов и А.Н. Соловьев.

С.М. Волнухина поздравляли с творческим успехом. «В этой работе не только счастливо увековечен образ одного из лучших сынов нашего отечества, но вместе с тем Москва получила выдающееся художественное произведение – один из тех монументов, ценность которых не умалится и в будущем», – пророчески гласила телеграмма общества преподавателей графических искусств. И действительно, памятник первопечатнику – один из самых лучших в Москве, и со временем более и более очевидна его ценность, особенно на фоне бездарных скульптур, наводнивших город в последние годы.

Первопечатник, изображенный скульптором, рассматривает только что полученный оттиск, держа его правой рукой, а левой поддерживает печатную раму с литерами (при описании памятника многие авторы пишут о «печатном станке», но это именно рама с набором литер), положенную на невысокую скамейку с лежащей на ней «мацой» (так называлась подушка для набивки типографской краской). Некоторые шутники переиначивают «первопечатника» в «первоопечатника», чем развлекают самих себя. Книга, напечатанная 500 лет тому назад, явилась образцовым произведением, там не было ни одной опечатки, и если бы сейчас брали пример с Федорова, то не было бы десятков и сотен постыдных опечаток и ошибок, наполняющих современные нам издания.

На черном мраморе пьедестала с лицевой стороны высечено: «николы чудотворца гостунского диакон иван федоров», ниже изображен его издательский знак и дата «1563 19 апр.»; с задней стороны надпись: «первее нача печатати на Москве святыя книги в лето 7070 первое априля въ 19 ради братий моихъ и ближнихъ моихъ».

Слева от памятника – археологический музей под открытым небом: обнаруженный при раскопках командой главного московского археолога А.Г. Векслера фундамент церкви Троицы в Полях.

Долгая история была у этого храма, история, начавшаяся в седые времена, когда он стоял совсем рядом с пустым полем за пределами города, с тем самым, на которое в древности выходили тяжущиеся доказать свою правоту. То была вполне легальная форма производства дел – судебные поединки, известные с давнего времени. Так, в Псковской судебной грамоте XIV в. есть упоминание о «поле», а в Судебнике 1497 г. подробно описаны обычаи поединка на поле и определены размеры пошлины, которая так и называлась – полевая пошлина: «А досудятся до поля, а у поля не стояв, помирятся, и боярину и диаку по тому расчету боярину с рубля два алтына, а диаку осмь денег…» Можно было и нанять за себя биться: «Жонка, или детина мал, или кто стар или немощен, или чем увечен или поп… ино наймита нанять волно». Вот отрывок из судопроизводства XVI в. между Сенкой, человеком бояр Приклонских, и поваром Микиткой: «И Сенка тако рек: уличаю, господине, их Божией правдою, целовав крест, да лезу с ним на поле битца и наймита шлю. И судья спросил Микитку повара: ты крест целуешь ли, и на поле с ним лезешь ли битися? И Микитка тако рек: яз, господине, крест целую, и на поле с ним битися лезу, и наймита против его шлю». По свидетельству автора церковного словаря Петра Алексеева, изданного в 1818 г., «есть древнее предание, что в городе Китае, что в Москве близ Никольских ворот, напред сего были три полянки с нарочною канавою, у которой по сторонам ставши соперники и наклонивши головы, хватали друг друга за волосы, и кто кого перетянет, тот и был прав, от чего якобы до днесь осталось урочищу прозвание у Троицы в Полях. Однако бывали там и другие побоища, так, что тяжавшаяся до крови дралися, а иногда друг друга и до смерти убивали на поле».

Вот около такого поля и находилась церковь Святой Троицы, прозывавшаяся «что у Старых Поль» или «на Старых Полях». Надо сказать, что в недальнем расстоянии от Кремля находились еще и другие храмы «в полях». На основании раскопок можно утверждать, что церковь здесь была, возможно, еще в XIII–XIV вв. Но в документах Троицкая церковь впервые упомянута в Никоновской летописи под известием о пожаре в 1493 г.: «Был пожар по Иван Богослов и по Старую Троицу, и Сретенская улица вся выгорела до всполья». Уже тогда эта церковь называлась Старой, и надо думать, что она была построена значительно раньше этого времени, а вот первое упоминание о ее каменном здании относится к 1566 г.: «Того же лета церкви каменые зделаны… храм Троица Живоначалнаа у Старых поль». С тех пор церковь много раз перестраивалась; в 1639 г. она считалась «строением боярина Михаила Михайловича Салтыкова», а в документе 1657 г. о ней сказано так: «Церковь каменная Живоначальныя Троицы, что на Старых Полях, в Китае-городе у стены, да у той же церкви три престола переделаны вновь каменные во имя Пресвятыя Богородицы Одигитрии, да Николы Чудотворца, да Бориса и Глеба. Строенье боярина Михаила Михайловича Салтыкова; да на той же Троицкой земле на кладбище поставлена церковь деревянная во имя Преподобного Чудотворца Сергия. Строенье Стольника Князь Ивана Алексеевича Воротынского».

Боярин Салтыков был племянником царицы Марфы Ивановны, матери царя Михаила Федоровича, и кравчим при его дворе (должность и придворный чин; кравчие прислуживали на обедах государя. – Авт.). Он владел частью современного участка № 8 на Никольской улице и строил там придел к Мироносицкой церкви, а двор Воротынского, ближнего боярина и советника царя Алексея Михайловича, также находился недалеко отсюда: в глубине его большого участка (нынешний № 17 по Никольской) стояли каменные палаты.

В 1825 г. началось строительство новой церкви, законченное в 1834 г., – это был ампирный храм с большой трапезной, куполом над четвериком и колокольней, возвышавшимися над зубцами Китайгородской стены. С разрушением укреплений Китай-города снесли и Троицкий храм – он ушел от нас неисследованным, осталась лишь обстоятельная книга о нем священника отца Николая Соловьева да несколько фотографий.

И вот недавно, в 1999–2000 гг., при реконструкции и ремонте зданий на Третьяковском проезде были проведены археологические работы, и, что очень важно, результаты их теперь наяву перед нами. Здесь можно видеть белокаменное основание Троицкой церкви 1566 г. – прямоугольник храма и плавные очертания апсиды, – а также белокаменные надгробия и архитектурные детали. Рядом стенд с рассказом о церкви, о раскопках, о найденных предметах и фотография восстановленного по черепу образа прихожанина, умершего в 1549 г. Возможно, что Троицкая церковь была приходской для поселения, расположенного у склона «Кучкова поля».

За археологическим музеем скромное трехэтажное строение, имеющее громкую и мрачную славу – это «расстрельный дом», о котором подробно рассказано в главе «Никольская улица» книги «Москва. Китай-город». Рядом нависает безобразная громада нового здания магазина «Наутилус», о котором можно прочитать там же. За ним далее – Лубянская площадь.

Лубянская площадь

«Я была на Лубянке», «Мы вернулись с Лубянки», «Нам надо на Лубянку», – если для молодых в этих словах содержится только сообщение об одной из московских площадей или же станции метро, то люди старшего возраста от таких слов вздрагивают. Еще сравнительно недавно слово «Лубянка» означало вездесущую и безжалостную тайную советскую полицию. «Попасть на Лубянку» – означало или верную смерть, или каторжные работы, и не только для себя, но и всех близких. Тут находилась штаб-квартира самой тайной и в то же время самой известной советской организации.

Слово «Лубянка», возможно, пришло в Москву из Новгорода. В 1471 г. великий князь Иван III, продолжая политику своих предшественников, обрушился всей военной мощью на наиболее экономически и культурно развитую часть русских земель.

По древней традиции часть мирного населения побежденной страны насильно переводилась в страну-победительницу: «Тое же зимы поимал князь велики болъших бояр Новгородцкых и боярынь, а казны их и села все велел отписати на себя, а им подавал поместиа на Москве под городом; а иных бояр, которые коромолю дръжали от него, тех велел заточити в тюрмы по городам». Переведенцы-новгородцы заселили места около современной Лубянской площади, где несколько церквей связано с поселениями выведенных жителей и в числе их церковь Святой Софии (одноименная главному храму Великого Новгорода), принесли на чужую землю свои, привычные им имена и, в частности, «Лубяницу», превратившуюся в московскую «Лубянку».

Предполагается, что на Лубянской площади, где-то в районе выхода Никольской улицы на площадь, находилось село Кучково, о котором позднее вспоминалось в сказаниях в числе «сел красных» вокруг Москвы. В «Повести о зачале царствующего великого града Москвы» рассказывается, как «в лето 6666 (1158) Великому князю Юрью Владимировичю грядущю из Киева во Владимир град к сыну своему князю Андрею Юрьевичу и прииде на место, идеже ныне царьствующий град Москва, обо полы Москвы реки села красныя, сими же селы владающу тогда болярину некоему богату сущу, имянем Кучку Стефану Иванову. Той же Кучка возгордевься зело и не почто великого князя подобающею честию, яко же довлеет великим княземь, но и поносив ему к тому жь. Князь великий Юрьи Владимирович, не стерпя хулы его той, повелеваеть того болярина ухватити и смерти предати. По сему тако бывшу. Сыны же его видев млады суще и лепы зело, имянем Петр и Аким, и дщерь едину такову же благообразну и лепу сущу, именем Улиту, отосла во Владимир, к сыну своему ко князю Андрею Юрьевичю». («Когда в 1158 году великий князь Юрий Владимирович шел из Киева во Владимир к сыну своему Андрею Юрьевичу, он дошел до того места, где ныне царствующий город Москва, и [увидел] по обеим берегам Москвы-реки красивые села, которыми владел тогда некий богатый боярин по имени Степан Иванович Кучка. Тот боярин очень возгордился и не только не почтил князя подобающим образом, как необходимо великим князьям, но еще и поносил его. Тогда князь Юрий Владимирович, не стерпев такой хулы, повелел его схватить и предать смерти. Так и было сделано. А молодых и красивых сыновей его, Петра и Акима, и такую же красивую единственную его дочь Улиту отослал во Владимир, к сыну своему Андрею Юрьевичу».)

В этих же местах находилось и Кучково поле, о котором упоминается в летописи 1379 г.: «Потят [зарублен] бысть мечем на Кучкове поли Иван Василиев сын тысячьского на Москве повелением великого князя Дмитриа». Сообщалось также, что в 1394–1395 гг. москвичи копали ров от Кучкова поля до Москвы-реки по застроенным местам.

В XVII в. на месте современной площади находилась стрелецкая слобода с деревянной церковью Феодосия Печерского, которая, по всему вероятию, стояла невдалеке от Гребневской, – как говорят, еще в начале XIX столетия старожилы видели там могильные плиты. По челобитью стрельцов (в приходе храма Феодосия насчитывалось их 135 дворов) во главе с полковником Михаилом Зыбиным в 1652 г. была получена храмозданная грамота на построение каменной трехпрестольной церкви.

В июле 1662 г. на церковной ограде нашли «прелестное» письмо, род прокламации, в которой приводились имена бояр и купцов, виновных во всех тогдашних бедах – тяжелом финансовом положении, невыносимых налогах и введении быстро обесценившейся медной монеты. Прокламацию всенародно читали и обсуждали у церкви, и отсюда народ двинулся на Красную площадь, а оттуда в Коломенское к царю Алексею Михайловичу. Так начался известный в истории Москвы скоротечный Медный бунт. В Коломенском толпу рассеяли, многих поймали, пытали и убили, а некоторых казнили у той самой церкви Феодосия на Лубянке, откуда и отправились бунтовщики, – власти решили наказать их там, где они провинились.

Храм снесли при устройстве в 1707–1708 гг. оборонительных сооружений (болверков) в ожидании нападения победоносного после Нарвы шведского короля Карла XII. Укрепления эти занимали почти всю территорию будущей площади, и только по ее северной границе проходила улица Лубянка. Правильное устройство площади началось в послепожарное время – был засыпан ров и убраны остатки болверков.

Здесь часто устраивались разного рода развлечения. Вот в 1851 г. сообщалось, что состоится «большое кормление зверей и змей и укрощение оных, в воскресенье 11 марта, в 6 часов пополудни, в Большом Зверинце Карла Берга, состоящем на Лубянской площади…». Зверинец этот помещался в деревянном балагане, куда, в частности, зазывали тем, что «между вновь привезенными находится большой живой гремучий змей из Америки, не виданный еще в России». Как-то объявили, что на Лубянской площади «будет показываться БОЛЬШОЙ ИНДИЙСКИЙ СЛОН с острова Цейлон, самец 20 лет от роду, 300 пудов весу, 5 аршин вышины. Сей редкий и по силе своей известный гигант доведен до такой покорности, что по приказанию своего вожатого исполняет не только разные удивительные и забавные штуки, но дает целое БОЛЬШОЕ ИНДИЙСКОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ». Об этом покорном гиганте и рассказывал Гиляровский в очерке «Лубянка»: «Вдруг по весне слон взбесился, вырвал из стены бревна, к которым был прикован цепями, и начал разметывать балаган, победоносно трубя и нагоняя страх на окружившие площадь толпы народа. Слон, раздраженный криками толпы, старался вырваться, но его удерживали бревна, к которым он был прикован и которые застревали в обломках балагана. Слон уже успел сбить одно бревно и ринулся на толпу, но к этому времени полиция привела роту солдат, которая несколькими залпами убила великана».

Фонтан работы И.П. Витали

В 1844 г. также в нарочно устроенном балагане не только показывались «молодой величественный лев», а с ним леопарды, разного рода гиены и прочие животные, но и объявлялось, что всем будет «любопытно видеть сирену, столь редкое явление, получеловек-полурыба. Она поймана три года назад в реке Шельде и жила только три дня». Но не только редких животных, вроде сирен, можно были видеть на площади. В театре Лаврентии Казановы показывали представление «Взятие крепости Гаэты» и другие пьесы, в которых «главными действующими лицами» были обезьяны. Можно представить себе ажиотаж москвичей, стремившихся увидеть таких необыкновенных животных, – ведь не было ни радио, ни телевидения, да и постоянного зоопарка…

В 1834 г. в центре площади поставили фонтан Мытищинского водопровода, откуда водовозы брали воду для доставки москвичам. Московские фонтаны были не просто утилитарными сооружениями, но произведениями высокого искусства. Фонтан на Лубянской площади известный скульптор Иван Витали украсил четырьмя фигурками мальчиков, символизировавших четыре океана, поддерживавших большую чашу, выше которой находилась еще и малая чаша, которую поддерживали три орла. Вода изливалась в бассейн из четырех маскаронов (то есть скульптурных украшений в виде маски) в постаменте.

В 1934 г. в видах «упорядочения» трамвайного движения фонтан убрали и перенесли к зданию Александринского дворца в Нескучном саду, переданному тогда Академии наук (Ленинский проспект, 14), где он и стоит теперь, но с некоторой недостачей – нет малой чаши и орлов.

Более 10 лет центр Лубянской площади оставался пустым, пока в 1948 г. там не появилась цветочная клумба. В 1958 г. вместо нее поставили памятник главному чекисту Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому. Скульптор Е.В. Вучетич создал, думается, лучшую свою статую, строгую по силуэту, очень выразительную, символизировавшую в глазах многих насилие, террор и убийства миллионов невинных людей. На пьедестале поместили эмблему органов госбезопасности – меч и щит, обрамленные дубовым венком.

Как олицетворение неисчислимых бедствий, испытанных народами России, памятник Дзержинскому был свергнут в ночь с 22 на 23 августа 1991 г. Тогда на площади собрались немалые толпы народа, шел постоянный митинг, храбрые чекисты перепугались и просили помощи. На площадь приезжали Ельцин и Руцкой успокаивать митингующих. Сначала пытались стащить памятник с пьедестала своими силами, что сулило непредвиденные осложнения – он мог обрушиться и задавить людей. Только автокранами удалось его убрать, и символ прошлого, раскачиваясь, повис на тросах. Памятник положили на автоплатформу и увезли. Довольно долгое время в центре площади стоял кургузый пьедестал памятника постыдным деяниям, с надписями тех, кто был в августовские дни там. Бронзовый Дзержинский ныне пребывает в Парке искусств на Крымском Валу в обществе убранных с московских улиц и площадей изваяний других деятелей советской эпохи, время от времени возникают бредовые идеи восстановить его, но этого не будет, а на Лубянской площади надо было бы поставить фонтан работы скульптора И.П. Витали.

Почти всю северную сторону Лубянской площади занимает здание универмага «Детский мир», заменившего собою другой магазин – Лубянский пассаж, возведенный, в свою очередь, на месте дома князя Алексея Алексеевича Долгорукова, который в 1820 г. приобрел себе участок от Комиссии для строений и застроил его по периметру двухэтажными зданиями, сдаваемыми под торговлю и жилье.

В доме Долгорукова в 1830-х гг. происходила аукционная продажа одной из самых значительных коллекций предметов искусства XIX столетия, собранных Александром Сергеевичем Власовым. Еще в молодости он заинтересовался собирательством, но после женитьбы на княжне Марии Белосельской-Белозерской (сестре известной Зинаиды Волконской) он, получив значительное наследство – 4 тысячи душ и до 165 тысяч рублей деньгами и вещами, – смог посвятить уже все свое время поискам редких и ценных произведений. В его коллекции прежде всего привлекала внимание картинная галерея с такими шедеврами, как работы Леонардо да Винчи, Рафаэля, Рубенса, Рембрандта. В собрании книг находились уникальные раритеты, славились резные камни и античные скульптуры. «Не гоняясь за многочисленностью редкостей, он придерживался превосходства во всех родах», – писал историк А.Ф. Малиновский. Власов скончался в 1825 г., и у него осталось наличными 113 рублей 40 копеек и на 1 миллион 800 тысяч рублей долгов. Его имущество стало распродаваться с аукционов, которые проводились сначала в доме купца Сырова на углу Маросейки (№ 2), а впоследствии на Лубянской площади в доме Долгорукова. Один из аукционов посетил Пушкин, сообщавший Наталье Николаевне, что побывал там в среду 9 декабря 1831 г.

Универмаг «Детский мир»

На месте дома Долгорукова новый владелец выстроил в 1883 г. по проекту архитектора А.Т. Вейденбаума здание, специально предназначенное для торговли, – Лубянский пассаж. Открытие его 70 «роскошно отделанных магазинов» в трех галереях состоялось 25 сентября 1883 г. Освещался пассаж днем через стеклянную крышу, а вечером новинкой – электричеством (правда, на всякий случай оно везде дублировалось газовым освещением). Там были устроены кофейня и, как особо отмечалось, дамские и мужские уборные. Как писали тогда, «это здание в значительной степени украшает Москву и вполне удовлетворяет своему назначению».

В последние годы перед сносом Лубянский пассаж, с его темноватыми, загроможденными какими-то ящиками и коробками проходами, не был особенно популярным. В нем обосновались бесчисленные конторы, а магазинов оставалось уже немного, да и таких, которые не привлекали покупателей, вроде коллектора учебных пособий. Единственное место, которое никогда не пустовало, – это уютный пивной бар на углу с Рождественкой…

Лубянский пассаж

На месте Лубянского пассажа ныне большой магазин для детей. «Детский мир» был построен в 1954–1957 гг. по проекту известного архитектора А.Н. Душкина, автора, в частности, таких станций метро, как «Кропоткинская» (бывшая «Дворец Советов») и «Маяковская». В процессе и проектирования, и постройки пришлось несколько раз менять задания.

На Лубянскую площадь здание «Детского мира» выходит огромными, почти во всю высоту стен, арочными проемами, напоминая этим традиционный облик русских гостиных дворов с арками по фасаду. Существенное расширение Рождественки у здания объясняется тем, что предполагалось вообще расширить эту улицу. Теперь же эта площадка используется как стоянка автомобилей.

В советское время, когда по всей России было туго с детскими (и не только) товарами, сюда стремились сотни тысяч жаждущих «достать» необходимое – от одежды до тетрадей. В последнее время «Детский мир» опустел, и ему приходится отдавать часть своих площадей отнюдь не под детские товары.

Теперь, спустя почти полвека, этот магазин уже устарел и требует крупных переделок.

Лубянская площадь, здание ФСБ и памятник жертвам политических репрессий

Вся восточная сторона площади занята расползшимися офисами одной организации, менявшей свое имя много раз – ЧК, ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, МВД, МГБ, КГБ. Но как бы она ни называлась, суть и главная задача ее была одна – защита власти и ее деяний.

С первых же дней Советского государства возникло это страшное учреждение, возымевшее неограниченную власть над умами и телами граждан страны. После переезда правительства в Москву оно расползлось по всей округе. «На моей памяти это учреждение – обычно про него говорили „это“ или „оно“ – разрасталось, пуская свои метастазы по соседним улицам и переулкам, – писал Лев Разгон, один из несчетных узников советской системы. – Оно захватило всю Большую Лубянку от площади до Сретенских ворот и Лубянку Малую, оно заглотило многоэтажный универмаг и девятиэтажный жилой дом; и постепенно на всех окнах домов этого района появились одинаковые шелковые занавески, и подолгу вечерами эти окна светились уютным адским светом. Были среди этих домов такие, мимо которых и ходить-то было страшно. В этих домах пытали и убивали. Но там не было слез. Там могли только кричать и кричали от боли, от ужаса, от страха…»

Сегодня в знаменитом комплексе помещается Федеральная служба безопасности России.

На углу площади, Пушечной улицы и Большой Лубянки высится мрачное здание, «украшенное» эмблемами Советского государства – огромным гербом над входом и щитами с молотком, серпом, пятиконечной звездой, снопом злаковых и какими-то палками. Под этими эмблемами во время августовской революции 1991 г. пестрели надписи «Долой КГБ», но оно весьма благополучно пережило все невзгоды и все еще там. Оно было возведено в 1979–1982 гг. по проекту бригады архитекторов под руководством Б.В. Палуя и Г.В. Макаревича. Во время постройки все было тщательно огорожено высоким забором, но, когда оттуда выезжал грузовик, все-таки можно было уловить редкое зрелище – глубокий, уходящий вглубь на много десятков метров котлован, на дне которого копошились крошечные фигурки рабочих. Здание сооружено вместо нескольких строений по Большой Лубянке и Кузнецкому Мосту. Среди них в глубине двора находилось и то, к которому каждый день выстраивалась огромная очередь родственников арестованных, надеясь узнать об их судьбе.

На другом, правом углу улицы Большая Лубянка стоит здание, ставшее как бы символом занимающей его организации, – именно оно доминирует на площади.

Почти сразу после объявления Москвы столицей нового государства выселили большой жилой дом страхового общества «Россия», переоборудовали его под офисы и тюремные камеры, и ЧК устроилась в нем надолго.

В XVIII в. здесь находился двор князей Дадианов, владетелей Мингрелии с XIV в., которые признали себя вассалами России – в 1694 г. князь Георгий Дадиан принял русское подданство и выехал в Россию. Усадьба князей Дадиан (или Дадьяновых) находилась в самом начале улицы Большая Лубянка, и, как показано на плане 1772 г., в глубине двора параллельно улице стоял главный дом – обширное каменное строение, принадлежавшее тогда сыну князя Георгия генерал-майору Петру Дадиану. Судя по фасаду главного дома, изображенного на плане 1790 г., это было двухэтажное здание, со смешанным барочным и классицистическим декором. На Лубянскую площадь выходили каменные двухэтажные строения с лавками. Обгоревшие в пожар 1812 г. постройки были куплены с аукциона Федором Семеновичем Мосоловым, известным в Москве любителем и заводчиком скаковых лошадей. Его приятель С.П. Жихарев, автор «Записок современника», неоднократно вспоминал о скачках, где лошади мосоловского завода оставляли «весьма далеко, чуть не за флагом» даже знаменитых орловских рысаков. Мосолов был известен и своей коллекцией различных предметов искусства, в частности картин, где находились произведения Рубенса, Корреджио, Рембрандта, Ван Дейка, Веласкеса, многих голландских художников. Как писал тот же Жихарев, «после двадцатипятилетнего обладания картиною, мрамором или хорошим оттиском эстампа он любовался ими точно так же, как и в первый день их приобретения… Не раз случалось нам заставать его совершенно одного, медленно прохаживающегося по картинной галерее своей и отыскивающего в произведениях кисти Рубенса, Джордона, Риберы, Веласкеза, Остада, Вернета и прочих новых красок и нового для себя наслаждения».

После кончины Ф.С. Мосолова в 1840 г. усадьба перешла к его вдове, впоследствии к дочерям, а с 1857 г. – к племяннику, тамбовскому помещику Семену Николаевичу Мосолову, о котором вспоминал писатель Д.В. Григорович: «Помимо личных симпатий, меня привлекала… артистическая атмосфера, страстная любовь к художеству хозяина дома. С.Н. Мосолов владел знаменитою картинною галереей в Москве, на Лубянке; отправляясь в деревню, он брал с собой только собрание своих гравюр, также весьма ценное. Привязанный к своей коллекции, как к родному детищу, он редко выезжал из дому; но стоило ему получить известие из Лейпцига или Парижа о продаже собрания гравюр, он немедленно укладывался и летел за границу. В жару аукциона ему ничего не стоило заплатить тысячу талеров за редкий оттиск гравюры Рембрандта, любимого его мастера».

Коллекции С.М. Мосолова перешли к его сыну Николаю Семеновичу, талантливому офортисту, получившему за свои работы звание академика. Живописную коллекцию он распродал и собирал только графику. По словам мемуариста Н.И. Шатилова, «в то время, когда я познакомился с ним (нач. 70-х), он почти совсем не работал, а занимался главным образом собиранием оригинальных офортов Рембрандта и современных офортистов и граверов. У него можно было видеть снимки со всех картин выдающихся иностранных художников. Бывая ежегодно за границей, Мосолов следил за всем, что делалось в искусстве на Западе». Свою коллекцию он завещал передать в Румянцевский музей.

В большом доме, кроме квартиры хозяина, находилось Варшавское страховое общество и фотоателье Фридриха Мебиуса (переехавшее позднее на Кузнецкий Мост). Кроме барского дома, на мосоловском участке находилось несколько строений, сдаваемых внаем. В одном из них помещался известный в Москве гастрономический магазин Генералова, в другом трактир, над которым находились меблированные комнаты. В.А. Гиляровский оставил нам колоритные воспоминания: «Мосолов, сам тамбовский помещик, сдал дом под номера какому-то земляку-предпринимателю, который умер в конце восьмидесятых годов, но и его преемник продолжал хранить традиции первого. Номера все были месячные, занятые постоянными жильцами. Среди них, пока не вымерли, жили тамбовские помещики (Мосолов сам был из их числа), еще в семидесятых годах приехавшие в Москву доживать свой век на остатки выкупных, полученных за „освобожденных“ крестьян. Оригинальные меблирашки! Узенькие, вроде тоннеля, коридорчики, со специфическим „нумерным“ запахом. Коридорные беспрерывно неслышными шагами бегали с плохо луженными и нечищеными самоварами в облаках пара, с угаром, в номера и обратно… В неслышной, благодаря требованию хозяина, мягкой обуви, в их своеобразной лакейской ловкости движений еще чувствовался пережиток типичных, растленных нравственно и физически, но по лакейской части весьма работоспособных, верных холопов прежней помещичьей дворни. И действительно, в 1881 году еще оставались эти типы, вывезенные из тамбовских усадеб крепостные. В те года население меблирашек являлось не чем иным, как умирающей в городской обстановке помещичьей степной усадьбой… Понемногу на место вымиравших помещиков номера заселялись новыми жильцами, и всегда на долгие годы. Здесь много лет жили писатель С.Н. Филиппов и доктор Добров, жили актеры-москвичи, словом, спокойные, небогатые люди, любившие уют и тишину».

Н.С. Мосолов продал свой участок в апреле 1894 г. Петербургскому страховому обществу «Россия», а в 1897 г. журнал «Зодчий» сообщил, что правление общества решило строить доходный дом вместе с французской компанией. Казалось бы, обо всем договорились, французский архитектор Шедан прислал проект, и уже фундаменты вышли на поверхность, как дело расстроилось, и пришлось строить по измененному проекту, который выполнил архитектор Н.М. Проскурнин в сотрудничестве с архитектором общества В.А. Величкиным. К концу 1898 г. здание было в основном закончено. Под часами в центре фасада поместили надпись «Страховое общество Россия», на первом и втором этажах разместились конторы крупных компаний и различные магазины, выше находилось несколько квартир и меблированные комнаты «Империаль». По разысканиям историка В.В. Сорокина, в 1906–1907 гг. здесь жил пианист К.Н. Игумнов, помещалась женская гимназия Н.Е. Шписс.

После возведения этого здания справа от него, через улицу Малая Лубянка, в 1900–1902 гг. было построено парное к нему в том же стиле (архитектор А.В. Иванов), но еще более вычурно украшенное, в котором поместилась контора известного тогда общества «Кавказ и Меркурий», чьи пароходы выполняли пассажирские и грузовые рейсы по международным и внутренним линиям.

Все изменилось с воцарением новых большевистских хозяев. Из Петербурга перебазировались советские учреждения, и с ними одно из самых важных – ВЧК (Всероссийская чрезвычайная комиссия) выбрала для себя здания на Большой Лубянке. Постепенно она разрасталась, и в 1919 г. дом страхового общества «Россия» на Лубянской площади заняла Московская ЧК, а впоследствии другие подразделения, для чего производились значительные переделки. Позади него, на углу Фуркасовского переулка, в 1932–1933 гг. по проекту архитекторов А.И. Лангмана и И.Г. Безрукова воздвиглось мрачное сооружение, мимо которого можно было проходить, но не останавливаться. Как-то я остановился у стены его, но тут же ко мне подошел солдат с винтовкой с примкнутым к ней штыком, выразительно показав ею в сторону: «А ну, проходи, а не то…»

Уже с 1920 г. устроили там внутреннюю тюрьму, значительно увеличенную в начале 1930-х гг. В единственном исследовании в обширной москвоведческой литературе, посвященном Лубянке, сделанном историком К.А. Аверьяновым, подробно описывается эта тюрьма, о которой ранее ничего не было известно. Называли ее «нутрянкой», режим был очень строгим, запрещались свидания и передачи. В инструкции по управлению тюрьмой говорилось, что «внутренняя (секретная) тюрьма имеет своим назначением содержание под стражей наиболее важных контрреволюционеров и шпионов на то время, пока ведется по их делам следствие, или тогда, когда в силу известных причин необходимо арестованного совершенно отрезать от внешнего мира, скрыть его местопребывание, абсолютно лишить его возможности каким-либо путем сноситься с волей, бежать и т. п.». В 1956 г. в ней было 118 камер на 350 мест; прогулочные дворы, отгороженные высокими стенами, находились на крыше, куда заключенных поднимали грузовые лифты. В этой тюрьме побывали виднейшие соратники Ленина, члены Политбюро и ЦК, военачальники, иностранные коммунисты, деятели культуры, очень многие известные люди – тут и Бухарин с Каменевым, и Мейерхольд, и Тухачевский с Блюхером, похищенный в Париже генерал Кутепов, и еще многие и многие… Теперь, как говорят, почти вся бывшая тюрьма переделана в кабинеты.

В разгар террора в конце 1930-х гг., когда арестовывали десятки и сотни тысяч, выяснилось, что «большой дом» уже недостаточно большой, и в 1939 г. заказали архитектору А.В. Щусеву сделать проект нового строения. Сначала предполагалось возвести помпезное сооружение с огромной, высотой в шесть этажей, аркой с затейливым обрамлением больших часов над ней, заимствованным из здания страхового общества, но затем решили ограничиться более скромным и сдержанным фасадом. Из-за войны к 1948 г. выстроили только правую часть здания, – так и стояли рядом два строения, одно еще дореволюционное, а второе советское, резко от него отличающееся. В 1986 г. оба здания объединили одним фасадом.

На здании мемориальная доска главы этой организации в продолжение 15 лет Ю.В. Андропова. Ее было сняли, но недавно восстановили.

Автор с москвичами у пьедестала памятника Дзержинскому 23 августа 1991 г.

Левая сторона Мясницкой улицы теперь начинается небольшим пустырем, на который выходит украшенное русским декором здание под № 3, построенное в 1897 г. по проекту архитектора В.Е. Сретенского для Московской духовной консистории (в православной церкви учреждение по управлению епархией; название произошло от латинского слова consistorium, то есть место собрания или совет).

Небольшое строение, стоявшее перед консисторским домом на месте нынешнего пустыря, имело давнюю и интересную историю. В нем находилось Рязанское архиерейское подворье, впервые упоминаемое в 1588 г., когда сюда было велено поместить неожиданно приехавшего за милостыней константинопольского вселенского патриарха Иеремию. Его пребыванием московские власти воспользовались для учреждения в России патриаршества. Он не соглашался, но после долгих уговоров, которые проходили и в Кремле, и здесь, на Мясницкой, куда приезжал Борис Годунов, патриарх уступил, и в январе 1589 г. первым московским патриархом стал Иов.

Патриарх Иов

В Рязанском подворье жил и скончался в 1722 г. назначенный Петром I «местоблюстителем патриаршего престола» Стефан Яворский, знаменитый проповедник, который, по словам современника, имел удивительный дар: «Он своими поучениями мог возбуждать в слушателях смех или слезы, чему много способствовали движения тела, рук, помавание очей и лица пременение, что природа ему дала». Тут он работал над полемическими сочинениями, и тут его посещал святитель Димитрий Ростовский, его друг и сотрудник. Некоторое время, до получения двора на Пресне, на подворье жил грузинский царь Вахтанг со свитой. С 1774 по 1801 г. здесь обосновалась Тайная экспедиция (давние традиции Лубянки!), где допрашивали Емельяна Пугачева и Н.И. Новикова. Здание это наводило страх на москвичей, известно было, что там пытали заключенных в каменных мешках. «Старожилы Московские еще запомнят железные ворота сей Тайной, обращенные к Лубянке; караул стоял во внутренности двора. Страшно было, говорят, ходить мимо, и страх сей служил к обузданию строптивых», – писал И.Г. Гурьянов, автор московского путеводителя начала XIX в. По словам Гиляровского, он видел, как разрушали это здание, и видел подвалы, а в них какие-то ниши, в которых, как ему рассказывали, находили прикованные цепями скелеты.

Напротив, на правой стороне Мясницкой, примерно на месте нынешнего выхода из подземного перехода, стояла небольшая скромная Успенская церковь, более известная под именем Гребневской иконы Богоматери. Рассказывается, что икона была поднесена Дмитрию Донскому казаками из города Гребень (пишут иногда – из станицы Гребневской), а Иван III брал ее с собой в поход против Новгорода, и после битвы при Шелони в 1471 г., положившей конец независимости Новгородской республики и укрепившей московское самодержавие, построил деревянную церковь, в которую и поставил икону. История эта была записана на доске в храме. Точная дата строительства каменного здания церкви неизвестна, но по ряду признаков оно могло относиться к XVI в. и, возможно, более точно к 1514–1520 гг. Есть также и основания датировать ее временем после 1570 г.

Церковь Гребневской иконы Богоматери

У церкви был придельный храм Дмитрия Солунского, упоминаемый в 1585 г., который имел, что необычно, свой, отдельный от основной церкви приход. Над алтарем его высилась древнейшая в Москве шатровая колокольня. В 1711 г. церковь ремонтировали, заменили главу и построили трапезную. В церкви был прекрасный иконостас с древними иконами, замечательная надпрестольная сень с оловянными украшениями и слюдяными вставками, фреска XVI столетия, паникадило XVII столетия. Гребневскую икону в наполеоновское нашествие прятали в церковной главе.

В советское время уникальную древнюю церковь реставрировали, но уже в 1926 г. власти поставили вопрос о ее сносе «ввиду узости места для проезда трамвая». Общественность поднялась на защиту: общество «Старая Москва» отмечало, что «Гребневская церковь, построенная в XVI в. и совершенно исключительная по ряду деталей, отразивших влияние новгородской архитектуры, и занимающая совершенно особое место среди московских памятников по своеобразной группировке составных ее частей, ни в коем случае не может быть сломана». Академия наук считала, что «уничтожение этого памятника было бы невознаградимой утратой». Тогда храм удалось отстоять, пожертвовав только трапезной, поздними пристройками и оградой, но 25 марта 1933 г. президиум Моссовета постановил: «В связи с прокладкой шахты № 13 и № 14 Метростроя церковь Гребневскую закрыть, а здание передать Метрострою для машин». Вскоре же церковь была сломана, и началась проходка шахты, во время которой было обнаружено захоронение Леонтия Магницкого, автора первой русской арифметики.

В церкви нашли также тайный ход из алтаря, аналогичный тайнику церкви Флора и Лавра у Мясницких ворот. Его, совершенно неизученным, в спешке засыпали.

В 1985–1987 гг. в процессе расширения КГБ выстроили непритязательное сооружение для этой организации; на доске, помещенной на стене, объявляется, что архитекторами Вычислительного центра были те же Палуй и Макаревич. Они попытались как-то прилепить свой шедевр к старому доходному строению в Лубянском проезде. Результат их усилий особенно безобразно выглядит со стороны «Детского мира».

На Лубянской площади стоял дом издателя и просветителя Николая Ивановича Новикова – он находился сразу же с левой стороны за мостом через ров у Никольской башни Китай-города. Автор записок, известный агроном А.Т. Болотов, издавался у Новикова и писал, что в 1782 г. он жил «подле Воскресенских ворот», но, приехав в Москву 30 января 1783 г., нашел его «уже женившимся и живущим в ином месте, подле Никольских ворот, в особом и просторнейшем доме». Новиков купил его у московской первой гильдии купца И.Я. Климова 4 мая 1782 г., а тот еще в 1773 г. приобрел у «иноземца, партикулярной аптеки аптекаря Ивана Федорова сына Мейера».

Напротив, с правой стороны от моста, стояла университетская типография. Как она, так и новиковский дом отошли под площадь: «1806 года при обозрении в натуре онаго дому оказалось… сей дом весь сломан, а земли обращены под улицы».

В 1823 г. свободный участок в этом месте отдавался под застройку, и его получил титулярный советник Петр Иванович Шипов.

Там, где сейчас скверик перед Политехническим музеем, находилось большое здание, известное в Москве под названием «Шиповская крепость». Крепостями в Москве назывались дома, в которых селился малоимущий, а то и совсем неимущий народ, бродяги, сомнительные личности, да и просто уголовники. Известны были Абрикосовская, Ржанова, Олсуфьевская крепости. Та, что на Лубянке, называлась Шиповской по фамилии владельца, о котором рассказывал московский бытописатель Д.Н. Никифоров: «Бездетный камергер Шипов, пожертвовавший дом Человеколюбивому обществу, имел привычку каждое утро совершать прогулку пешком. Во время последней в своей жизни прогулки он упал на тротуар и моментально скончался». Гиляровский также писал о владельце дома, принадлежавшего «известному богачу, имевшему в столице силу, человеку весьма оригинальному: он не брал с жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по скольку угодно человек в квартиру, и никакой не только прописки, но и записей не велось…».

Построен дом был в 1825–1826 гг. (приписывается архитектору Ф.М. Шестакову), и спервоначалу это был московский доходный дом, кстати говоря один из первых тогда. Нижние этажи его сдавались под торговлю, а остальные занимались жильцами. В частности, в 1833–1834 гг. тут снимались помещения для «натурного класса», основанного группой художников и превратившегося в конце концов в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. В 1847 г. владелец сдал дом в аренду Московскому комитету попечительства о бедных Императорского Человеколюбивого общества, а с 1867 г. комитет становится его владельцем. Примерно с середины XIX в., по-видимому из-за соседства с Толкучим рынком, состав жильцов изменился и дом превратился в одну из московских «крепостей». По воспоминаниям, здесь «в лавках торговали платьем и всяким старьем; тут были и трактиры, и полпивные, и закусочные. Дом этот пользовался незавидной репутацией».

Снесли Шиповскую крепость сравнительно недавно – в 1967 г. Я помню множество самых разнообразных магазинов там и, в особенности, очень неплохой букинистический магазин на стороне здания, обращенной к Китай-городу.

После сноса на этом месте устроили сквер, где теперь находится один из самых значительных московских и, более того, общероссийских мемориалов – Соловецкий камень, привезенный с Соловецких островов, на которых зарождалась система рабских лагерей, устроенных потом по всей стране. Памятник открыли 30 октября 1990 г. в День памяти жертв политических репрессий. «Этот камень стал символическим надгробием для миллионов жертв тоталитарного коммунистического режима, убитых и захороненных в тайных местах. Этот камень – символ общенародной скорби, напоминание о величайшей трагедии XX века», – написано рядом с ним.

Позади Шиповской крепости до Ильинских ворот раньше шла длинная площадь, называвшаяся Малой Лубянской или Арбузной, так как на ней исстари торговали фруктами и овощами, а по зимам мороженым мясом, а также рыбой и птицей с возов. Здесь обычно покупали свой товар разносчики, которые доставляли его по всей Москве, «вплоть до самых окраин, нося на голове пудовые лотки и поставляя продукты своим постоянным покупателям, – рассказывал Гиляровский. – У них можно было купить и крупного осетра, и на пятак печенки для кошки. Разносчики особенно ценились хозяйками весной и осенью, когда улицы были непроходимы от грязи, или в большие холода зимой. Хороших лавок в Москве было мало, а рынки – далеко».

При распланировании территории здесь предполагалось отвести несколько участков «для постройки балаганов яблочной торговли».

Теперь на месте Малой Лубянской площади находится внушительное здание Политехнического музея.

Политехнический музей

В досоветской Москве были построены такие и по нынешним меркам большие музейные здания, которые до сих пор исправно служат и являются своеобразными визитными карточками города, – Третьяковская галерея, Исторический музей, Музей изящных искусств имени Александра III (именно так, как назвали его при открытии, и надо именовать нынешний Музей изобразительных искусств почему-то имени Пушкина). В ряду этих замечательных культурных очагов – Политехнический музей, один из самых интересных и богатых, созданный энтузиастами отечественной культуры, университетскими учеными Г.И. Щуровским, А.П. Богдановым, Н.Г. Зенгером и другими, объединившимися в Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии. Общество выступило организатором Политехнической выставки 1872 г. (о ней см. главу «Александровский сад»), прошедшей с большим успехом. Многие ее экспонаты после закрытия перевезли на Пречистенку (в дом № 12) и открыли там 12 декабря 1872 г. Музей прикладных знаний: «Необходимо было не упускать доставлявшейся возможности и единственного почти безвозвратного случая заготовить одним разом огромную массу ценных материалов».

Комитет музея считал, что для больших коллекций и нормальной работы нового просветительного учреждения необходимо специально предназначенное для него здание, которое можно было бы построить от доходов Политехнической выставки. Дело было за свободным, желательно в центре города, земельным участком, и тут Московская городская дума, пекущаяся о развитии города, сделала щедрый подарок, отдав под возведение нового музея большой участок – около 5 га – между Лубянской площадью и Ильинскими воротами, где незадолго перед тем погорели деревянные лавки.

Долгое время это место занималось строениями фруктового и овощного рынка на Малой Лубянской или Арбузной площади. Тут же собирались и охотники со всей Москвы. «Там, где теперь Политехнический музей, – вспоминал П.И. Богатырев, – по воскресеньям бывал „охотничий“ торг, который переведен на Трубу. На этот торг вывозились меделянские, овчарные, борзые, гончие и иных пород собаки, выносились голуби, куры, бойцы-петухи и иная птица. Здесь же в палатках продавались певчие птицы и рыболовные принадлежности. В то время, о котором я говорю, крепостное право только что кончилось; помещики еще не успели разориться и жили еще на барскую ногу. У многих были превосходные охоты, и они вывозили эти охоты, – как тогда говорили, на Лубянку – не столько для продажи, сколько напоказ. Любопытно было смотреть на этих ловчих, доезжачих, выжлятников и прочих чинов охоты. В казакинах, подпоясанные ремнями, с арапниками в руках, они напоминали какую-то „понизовую вольницу“, с широким разгулом, с беспредельною удалью, где жизнь, как и копейка, ставилась ребром».

Политехнический музей

Получив щедрый дар от городской думы, комитет по устройству музея объявил конкурс на проект музейного здания, но ни один из представленных не получил одобрения комитета, и тогда почетный председатель его великий князь Константин Константинович своей волей поручил составление проекта архитектору И.А. Монигетти. Надо сказать, что этот выбор оказался как нельзя удачным – проект сделан в русском стиле, ставшем тогда очень востребованным. Известный критик В.В. Стасов так отозвался о здании Монигетти: «Прекрасен фасад Политехнического музея в Москве, построенный… в русском стиле XVII века. Это пышно, красиво, дворцом смотрит и не лишено оригинальности».

Уроженец Москвы Ипполит Монигетти окончил Строгановское училище и прославился работами в Царском Селе (он автор изящного павильона «Турецкая баня») и в Петербурге. В Москве он стал известен Морским павильоном Политехнической выставки, наиболее технологически современной тогда постройкой: на набережной у Кремлевской стены он соорудил длинную галерею из металла и стекла, образцом которой послужил Хрустальный дворец первой Всемирной выставки в Лондоне, признанный провозвестником новой эры в строительстве. Стасов писал, что лондонский дворец «выступил первою, истинно гениальной попыткой дать нашему веку архитектуру совершенно новую». Морской павильон сразу же привлек внимание посетителей и стал самой известной ее постройкой. И.Е. Репин писал Стасову: «…из всех павильонов Морской отдел очень хорош; по крайней мере, общеевропейская вещь».

На застройку всего участка, выделенного под музей, средств не хватило, и поэтому сначала застроили только середину большого участка, где выросло одиноко стоящее высокое здание, которое теперь составляет центральную часть современного. Закладка происходила 9 мая 1874 г., а 30 октября 1877 г. состоялось его открытие. Фасад музея очень наряден, пропорционален, но несколько перегружен декоративными деталями. Надо отметить интерьеры и, в особенности, парадные лестницы (иногда приписывают их А.С. Каминскому).

Через 20 лет удалось продолжить строительство со стороны Ильинских ворот, но пришлось пожертвовать первым этажом нового здания, отдав его под «Лубянско-Ильинские торговые помещения», за счет которых и стала возможной эта постройка. Автором ее был архитектор Н.А. Шохин, однако все архивные чертежи подписаны А.Е. Вебером, который вел строительство. Открытие состоялось 30 мая 1896 г. А вот для строительства со стороны Лубянской площади средства нашлись только в 1903 г., когда инженер князь Г.И. Макаев организовал акционерное общество, которому, как писали в газетах, пришлось выложить около миллиона для возведения здания, и все-таки первоначально для повышения доходности строения предполагалось устроить в нижнем этаже пассаж для магазинов.

Макаев (часто приводимые сведения об авторстве архитекторов В.В. Воейкова и В.И. Ерамишанцева не подтверждаются документами) блестяще справился со сложной задачей совмещения нового здания с уже существующим: ему удалось построить его с применением современных декоративных мотивов и не слишком резко выделить в общем комплексе всех строений. Новая часть обладала вполне современным фасадом и в то же время не была резко отлична от уже построенных музейных зданий.

Земляные работы на участке начались 18 сентября 1903 г., а официальная церемония закладки происходила 8 сентября 1904 г. В 1907 г. строительство было закончено: 3 октября состоялось торжественное открытие северного крыла. Тем самым завершилось возведение самого большого московского музейного здания, занявшее 33 года.

Скульптурное украшение Политехнического музея

Политехнический музей – единый в своем разнообразии комплекс, редкий и удивительный пример заочного сотрудничества архитекторов разных поколений, работавших на протяжении 30 лет и сумевших создать здание в разных стилях, но объединенное одной мыслью так, что оно кажется цельным, сотворенным сразу: только искушенный взгляд может заметить существенные отличия между ними.

В то время расцвела замечательная практика украшения зданий скульптурой, живописью, мозаиками. Это была давняя традиция еще с античных времен, грубо оборванная конструктивистами и их последователями в XX в., во времена упадка искусств. На торце северного крыла, выходящего в короткий Политехнический проезд, соединяющий Новую площадь и Лубянский проезд, помещены три фрески предположительно работы Г.И. Макаева. В центре на фоне золотистых лучей изображена семья – отец, мать и сын, держащий в руках книгу, слева – крестьянин, вспахивающий поле деревянной сохой, и справа – кузнец и токарь.

В этой части здания находится Большая аудитория музея, которую проектировал инженер А.А. Семенов «при ближайшем сотрудничестве архитекторов И.П. Машкова, З.И. Иванова и инженера путей сообщения Н.А. Алексеева», как было написано на мемориальной доске, находившейся в аудитории и выкинутой новыми хозяевами.

Фреска, украшающая Политехнический музей

Аудитория сразу же стала очень популярной в Москве. Тут читали лекции чуть ли не все известные русские ученые – П.Н. Лебедев, П.П. Лазарев, К.А. Тимирязев, И.И. Мечников, Н.А. Умов, многие поэты и писатели, здесь играл С.В. Рахманинов. Большая аудитория музея приглянулась и политикам – в ней собирались большевики, выступал Ленин, проходили известные в 1920-х гг. диспуты митрополита Введенского и наркома просвещения Луначарского. Аудитория – место рождения движения краеведов, организации которых были жестоко подавлены большевиками. В советское время на Политехническом музее стояли особо мощные глушилки иностранных радиопередач, вредных для нежного сознания советского человека.

Музей знакомит с многообразным миром науки и техники, его историей и современным положением: 65 залов с площадью экспозиции более 10 тысяч кв. м буквально наполнены интереснейшими экспонатами по таким темам, как «Транспорт», «Горное дело», «Металлургия», «Химические технологии», «Энергетика», «Оптика», «Автоматика и вычислительная техника», «Радиоэлектроника и связь», «Космонавтика». Один из самых интересных залов – это «Музей в музее», где рассказывается об истории Политехнического, его образовании и развитии. Ежегодно музей принимает около 450 тысяч посетителей, которых привлекают и часто устраиваемые выставки. В частности, там были представлены редкие фотографии Москвы.

В фондах музея более 150 коллекций, из которых особенно интересны собрание микроскопов, пишущих машинок, часов, автомобилей, музыкальных автоматов, источников света, стальных пишущих перьев, а коллекция автомобилей неизменно привлекает внимание посетителей.

В северном крыле здания находится Политехническая библиотека, имеющая более 3 миллионов книг и периодических изданий по всем отраслям науки и техники.

В конце XIX – начале XX в. напротив здания Политехнического музея вдоль Китайгородской стены стояло множество лавочек букинистов. Это был самый большой книжный рынок в Москве, где можно было найти практически любую книгу. В первое время тут, у стены, просто расстилали рогожку, клали фанеру и раскладывали книги, а впоследствии появились наклонные стенды и киоски. Москвовед Юрий Александрович Федосюк вспоминал, что «торговля была сплошь букинистической, здесь можно было откопать изумительные книжки… Торговали у Китайской стены и старинными картинками – лубками и офортами, иные приносили целые альбомы с видовыми открытками, а то и голыми красавицами. Среди литературы было много предреволюционных изданий – книги „властителей умов“ тогдашней интеллигенции, всякие там Ницше, Шницлеры, Стриндберги и Уайльды. Но в избытке были и классики, в любых изданиях и по любой цене – от массовых пятикопеечных изданий до импозантных брокгаузовских фолиантов. Немало встречалось старинных курьезных изданий – допотопные сонники, лечебники, письмовники и песенники, цена которых была невысока, поскольку спросом они почти не пользовались. Но были, конечно, и очень ценные издания, которые торговцы в ожидании солидного покупателя прятали под прилавком.

Если бы на машине времени запустить на тот рынок современного денежного книголюба, с ним случилось бы одно из двух: либо он тут же умер бы от потрясения, вызванного богатством выбора, либо увез бы целый грузовик букинистической литературы, цена которой с тех пор выросла раз в двадцать».

Лубянский проезд

В 1939–1993 гг. он назывался проездом Серова, в честь летчика, жившего в доме № 17. Этот проезд образовался после возведения оборонительных болверков в начале XVIII столетия и проходил вдоль укреплений, застраиваясь только с одной, левой стороны. Формирование его закончилось в первой половине XVIII в., но название еще не установилось: так, например, в начале XIX в. проезд в той его части, которая примыкала к площади, назывался «проулок Лубянка» и только в XIX в. он по всей длине именуется Лубянским.

Лубянский проезд

Первый дом в проезде имеет номер не один, как можно было бы предположить, а три, так как под первым числилась церковь Гребневской иконы Богоматери, о которой рассказывается в главе «Лубянская площадь». Дом № 3 – новое строение вычислительного центра Федеральной службы безопасности.

Старый фасад сохранился от доходного дома, построенного в 1898 г. владельцем участка Николаем Дмитриевичем Стахеевым. Тогда же он приобретает участок на Новой Басманной и там после слома всех строений возводит особняк с прекрасными интерьерами по проекту того же архитектора, которому принадлежат и авторство строения по Лубянскому проезду, – Михаила Федоровича Бугровского. Н.Д. Стахеев принадлежал к богатой купеческой семье из Елабуги, прославившейся там своей благотворительностью. Стахеевы владели приволжским хлебным рынком, а кроме того, имели большие интересы в золотодобыче, добыче нефти и торговле.

В доме на Лубянском проезде в 1900 г. жили певица Н.И. Забела и художник М.А. Врубель, которых посещал композитор Н.А. Римский-Корсаков, когда приезжал в Москву для репетиций, и в 1920–1930-х гг. артист О.Н. Абдулов.

На этом месте в XVII столетии находилась усадьба князей Куракиных. Известно, что в 1620 г. тут стояли палаты князя Григория Семеновича Куракина, переходившие на протяжении XVII и XVIII вв. последовательно к его сыну Ивану Григорьевичу, внуку князю Борису Ивановичу и потом правнуку Александру Борисовичу.

Куракины принадлежали к роду Гедиминовичей, потомков литовского великого князя, занимавших высшие посты в администрации Московского государства и Российской империи и обладавших значительными богатствами. Так, например, князь Борис Иванович Куракин, посол во многих европейских государствах, крупный государственный деятель петровского времени, скончавшийся в 1727 г., завещал на создание странноприимного дома на Новой Басманной улице 30 тысяч рублей вместе с ежегодным содержанием в тысячу рублей, что составляло тогда очень значительную сумму.

Куракины пытались заниматься торговлей, прибегали и к другим способам обогащения. Один из них торговал пенькой в Петербурге, другой был известным винным откупщиком (наряду с князьями Долгоруким и Гагариным). Правда, императрица Екатерина II полагала, что «противно существу торговли, чтобы дворянство в самодержавном государстве оную делало, и противно существу самодержавного правления, чтобы дворянство в оном торговлю производило», однако все это были теоретические рассуждения, далекие от практики.

В царствование Павла I друг его детства князь Александр Борисович Куракин был буквально осыпан подарками и сделался одним из первейших богачей России. Главным основанием его состояния являлись рыбные ловли в Астрахани, которые откупили у него купцы Сапожниковы, разбогатевшие на них и платившие князю ежегодно почти полмиллиона рублей. А.Б. Куракин стал вице-канцлером и действительным тайным советником, членом Совета при императоре, но недолго пользовался милостями переменчивого Павла: вскоре он был удален от двора и из Петербурга и уехал в свое курское село. В Москве Куракин купил дом Демидова на Старой Басманной и решил обновить свой старый московский дом на Лубянском проезде, попросив брата Степана, жившего в Первопрестольной, занимавшего должность начальника Кремлевской экспедиции и знакомого со строительством, заняться этим делом.

В глубине двора в 1765–1770-х гг. построили трехэтажный деревянный дом «с флигелями побочними» на каменных фундаментах куракинских палат.

Делал проект и руководил работами архитектор И.Е. Еготов: тогда он убрал домовую Троицкую церковь в правой части здания, устроив там жилые покои, перепланировал парадные анфилады и заново их отделал. Росписи в доме выполнял один из художников-итальянцев, возможно Пьетро Скотти. В середине 1799 г. возводились постройки на дворе, а также ворота, украшенные львами. К зиме 1800 г. уже все должно было быть закончено. Известны воспоминания французской художницы Виже-Лебрен о посещении куракинского дворца. Обычно их относят к дому на Старой Басманной, но в ноябре – декабре 1800 г., когда мемуаристка побывала в Москве, он был еще не отделан, в противоположность лубянскому дому. «В этом огромном городе, – вспоминала Виже-Лебрен, – построено множество величественных дворцов, обставленных с изысканнейшим вкусом. Одним из самых роскошных являлся дворец князя Александра Куракина, с которым мы были знакомы еще по Петербургу, где я два раза писала его портрет. Только лишь узнав, что я нахожусь в Москве, князь приехал ко мне и пригласил на званый обед вместе с моими друзьями – графиней Дюкре-де-Вильнев и ее мужем. Мы подъехали к огромному дворцу, украшенному снаружи по-королевски. Все гостиные, через которые нас проводили, вплоть до последней, были обставлены одна роскошнее другой, и в каждой висел портрет хозяина – либо поясной, либо в полный рост. Прежде чем пригласить к столу, князь Куракин показал нам свою спальню, по элегантности превосходившую все в этом доме. Кровать, к которой вели покрытые превосходнейшими коврами ступени, была окружена пышно задрапированными колоннами. По четырем углам возвышения, на котором она помещалась, стояли две статуи и цветочные вазы. К тому же выбранная с исключительным вкусом мебель и великолепные диваны делали эту комнату достойной самой Венеры.

Чтобы попасть в столовую, мы должны были пройти вдоль широких коридоров, по обеим сторонам которых стояли в парадных ливреях слуги со светильниками в руках; все это казалось мне какой-то торжественной и важной церемонией. Во время обеда невидимые музыканты, сидевшие где-то над нашими головами, развлекали нас прелестной роговой музыкой, о которой я уже не раз говорила.

Большое состояние позволяло князю Куракину жить по-королевски. Я слышала даже, что он держал во дворце настоящий сераль (гарем. – Авт.) и был не единственным в Москве, кто пользовался этими роскошествами Востока. Как бы то ни было, князь Александр Куракин был превосходным человеком, учтивым и обходительным с равными и отнюдь не высокомерным с низшими».

А.Б. Куракин не был женат, и, несмотря на более чем 70 своих детей, все его богатство перешло к племяннику Борису Алексеевичу Куракину. К 1830 г. пришедшую в ветхость, как, впрочем, и многие другие дворянские гнезда, усадьбу продали, и владельцами стали купцы Розоновы, потом Куликовы.

Лубянский проезд, дом № 11. Фото 1970 г.

Справа от куракинской усадьбы на месте современных участков № 5 и 7 в начале XVII в. находился Армянский двор, в котором «ставились литовския и кизилбашския (то есть персидские. – Авт.) купцы и арменя». Впоследствии частью его владел английский доктор, а по совместительству астролог, Артур Дий, приехавший в Россию в 1621 г. и ставший лейб-медиком царя Михаила Федоровича. В 1636 г. «Английской земли королевского величества агент Семен Августович Дигби» купил этот двор, который стал известен под названием Нового Английского, в отличие от Старого на Варварке. Здесь компания английских купцов выстроила несколько больших каменных зданий, длиной до 50 м и высотой 4,5 м, разделенных на палаты, перед которыми проходил навес. Рядом находились и пять деревянных белых горниц на подклетах и множество служебных построек.

Двор у англичан отобрали, когда прервались торговые отношения с Англией в связи с казнью короля Карла I. Указом от 1649 г. английским купцам решительно указали: «…вам, Англичанам, со всеми своими животы ехати за море, а торговати Московского Государства с торговыми людьми всякими товары, приезжая из-за моря у Архангельского города; а к Москве и в городы с товарами и без товаров не ездити».

Бывший Английский двор, перешедший в казну, сначала отвели для пленных поляков, немцев и черкас, а потом разместили в нем производство медной монеты: построили кузницы, горны, склады металла, подсобные помещения.

Самый большой амбар был кузнечным: «…а в нем 40 горнов, кузнечных, а у тех горнов восемьдесят наковален, по две наковальни да по юфти мехов дутых». Кованая медь протягивалась через 24 волочильных стана, потом из проволоки выбивались кружки и из них чеканились монеты. Когда прекратилась работа денежного двора – неизвестно, но, возможно, в конце XVII в. его участок был продан в частные руки и на месте двора образовались два городских домовладения (нынешние № 5 и 7).

Небольшая усадьба (на месте № 5) в XVIII в. принадлежала Колычевым, славному и древнему роду, из которого происходил митрополит Филипп, замученный опричниками Ивана Грозного. Известно, что в конце века тут находились каменный дом и два флигеля коллежского советника Михаила Петровича Колычева. Состояние его отца Петра Степановича растратила третья жена Екатерина Михайловна, урожденная Милославская, так что сыновьям пришлось выбиваться собственными силами. Как писал составитель их родословной, «расстройство состояния вследствие чрезмерных расходов родителей скрепило их семейную дружбу, и доход каждого из них входил в состав общей кассы, который расходовала жена Михаила Петровича Марья Петровна, урожденная княжна Волконская». М.П. Колычев скончался в 1795 г., а усадьбой до 1818 г. владела его вдова.

Впоследствии, на протяжении XIX в., эта усадьба переходит от одного владельца к другому без особых изменений, пока в 1874 г. купцы Залогины не предпринимают капитальную перестройку (с фрагментарным включением старых, еще XVIII в., строений). Автором проекта тогда был архитектор А.Н. Стратилатов. В советское время главный дом надстроили четвертым этажом, и, надо сказать, довольно тактично.

Это владение и соседнее (№ 7) разделяет небольшой Лубянский тупик, который раньше был проезжим и выводил на Большой Златоустинский переулок.

Небольшое домовладение № 7, с конца XVIII в. принадлежавшее купцам, приобрело современный вид уже в конце XIX столетия. Несколько зданий (архитектор П.П. Скоморошенко, 1876 г.) образуют плотную периметральную застройку с небольшим внутренним двором, в который можно пройти под аркой из тупика. В 1900 г. архитектор Н.Д. Струков надстроил дворовый корпус для последнего перед Октябрьским переворотом владельца, главы чайной фирмы Д.Е. Некрасова, у которого здесь были и чаеразвесочная фабрика, и чайный магазин. Чудом сохранилась выложенная под четвертым этажом левого от входа во двор здания, возможно, единственная такого рода в городе надпись:

19 ЧАЙ НЕКРАСОВА 00

В доме по красной линии проезда находился чайный магазин Некрасова, а также меблированные комнаты «Коммерческие номера».

Рядом с участком № 7 – Георгиевская церковь, название которой, как это часто бывало в Москве, обуславливалось местностью. Так, в документе 1638 г. – «Росписном списке города Москвы», где были переписаны жители, имеющие оружие и способные защищать города, – она именуется Егория в Лушках, то есть, надо думать, в лужках за городской стеной, использовавшихся для выпаса домашнего скота горожанами. Святой Георгий считался покровителем животноводства, на весеннего Егория выгоняли скот в поле, приговаривая: «Егорий храбрый, прими мою животину на все полное лето и спаси ее». Церковь еще называлась «что у коровьей площадки», что также говорит в пользу такого объяснения. Но, возможно, местность была известна по владельцу: в одном документе говорится о «местьце», находившемся у церкви Георгия, «што у попова оу Лошкина двора». Называли ее также «в Лучниках», что будто бы указывало на проживание здесь ремесленников, изготовлявших луки, или же крестьян, выращивавших и продававших лук, но это объяснение вызывает серьезное сомнение. Бытовало и название «у старых тюрем», которые находились у дороги, ведущей от Ильинки и Ильинских ворот Китай-города на северо-восток.

Большой Златоустинский переулок. 1913 г.

В начале XVII столетия тюремный двор, порядком обветшавший, отдали Леонтию Магницкому, преподавателю математики в Школе математических и навигацких наук в Москве, автору первого русского печатного учебника по математике, надолго ставшего основным в преподавании. Правительство Петра I исключительно высоко оценило заслуги Магницкого и, как выяснил автор книги «Люди и вещи» А.В. Лаврентьев, пожаловало ему участок из-под тюремного двора и, что было весьма необычно, за счет государства отремонтировало строения на нем: «Церкви великомученика Георгия порозжее место, на котором преж сего был старой тюремной двор… И после пожарнаго времяни… на том месте не живут, и… отдать ему и тое полатку и иныя и нужныя покои построить из Аруженыя полаты».

Храм Георгия Победоносца в Старых Лучниках до реставрации

Первое документальное упоминание о Георгиевской церкви, тогда еще деревянной, относится к 1460 г. Каменное здание заменило деревянное в первой половине XVII столетия, а в 1690–1694 гг. оно было перестроено на средства богатого купца Гавриила Никитича Романова. Новое здание завершалось пятиглавием, вокруг трапезной и колокольни шла галерея-гульбище. Верхний храм 15 сентября 1694 г. был освящен во имя праздника Благовещения, а нижний 3 ноября 1693 г. – святого Георгия. Нынешний облик церковное здание приобрело в 1846–1862 гг.: разобрали гульбище, убрали боковые главки и поставили купольное завершение. Тогда же построили придельные храмы – Нила Столбенского (основатель монастыря на острове Столбенском на озере Селигер) и Феодора Сикеота (то есть из города Сикея в Малой Азии) на средства прихожан – владельцев дома № 5 по Лубянскому проезду А.К. Содомова и № 4 в Большом Златоустинском переулке А.В. Мазуриной.

Церковь закрыли в мае 1930 г., а зимой 1931/32 г. разобрали главу, сняли шатер колокольни, пробили новые проемы. Храм уцелел потому, что использовался всемогущим учреждением на Лубянской площади под общежитие, а потом для обувной фабрички, тачавшей сапоги для чекистов. Много лет бывшая церковь представляла собой печальное зрелище. В мае 1993 г. здание передано Московской патриархии и восстановлено.

Дом № 9 относится к Георгиевской церкви – он принадлежал ей и был выстроен в 1911 г. в основном для сдачи внаем по проекту архитектора С.М. Ильинского на месте каменных церковных лавок. Первый этаж отводился под магазины, второй – под конторы, а последний, третий, – под квартиры причта. В 1930 г. дом надстроили двумя этажами, и в нем поместилась организация с Лубянки.

Последнее сооружение на этой части проезда – современное конторское строение на углу Лучникова переулка (№ 11/1), появившееся здесь в 1997 г. на месте небольшого двухэтажного домика начала XIX столетия, хорошего образца ампирного стиля с выразительными арками и рустом второго этажа. Он был включен в каталог памятников архитектуры, вышедший из печати в 1989 г., где авторы писали: «Нарядный декор главного, уличного фасада характерен для зрелого классицизма 1800-х гг. Сложность ритма чередующихся арочных ниш и сандриков подчеркнута необычной декоративной рустовкой с широкими разрывами между горизонтальными полосами руста. Этот прием, восходящий к мотивам псевдоготики, делал скромный, рядовой, по существу, дом более значительным». В 1996 г. памятник благополучно снесли… Дом этот построен купцом Я.А. Зайцевым между 1802 и 1806 гг.; в XIX и XX вв. в нем на первом и втором этажах помещался трактир, а до недавнего сноса работала круглосуточно пельменная, где за 30–50 копеек можно было быстро перекусить у высоких круглых столов с баночками горчицы и уксуса.

В новом здании сначала обосновался быстро прогоревший магазин строительных товаров, а теперь тут банк. Строение было спроектировано с оглядкой на соседа – конструктивистское здание, стоящее на углу с Маросейкой, выдержано в той же стилистике, но существенно более разнообразно по формам и, в особенности, окраске.

Угол между Лучниковым переулком и Маросейкой (№ 13) долгое время занимало подворье подмосковного Николо-Угрешского монастыря. Здесь стояли два двухэтажных каменных здания: в одном из них на углу была часовня, над ней – кельи для приезда настоятеля и монастырской братии, а в другом здании второй этаж занимал трактир, первый же – харчевня, которую содержал в продолжении нескольких десятков лет крестьянин, по прозванию Максим Большая Закуска, славившийся тем, что приходящим выпить он подавал закуску больше обыкновенной. В благодарность того, «что Господь благословил его труды, он поусердствовал слить колокол в 130 пудов в церковь, что рядом с подворьем, называемую Никола, что в Клинниках».

Все эти обветшавшие строения были снесены, и в 1870-х гг. вместо них построены новые, также двухэтажные; тогда часовню уже не возобновляли.

Эти здания послужили, в свою очередь, основой для ныне существующего: в 1928–1930 гг. по проекту инженера В.Д. Цветаева построен так называемый Дом трестов, предназначенный для размещения государственных и кооперативных организаций, которых за короткое время советской власти развелось очень много, а помещений для них не хватало. Так, например, тут устроился центральный яично-птичный союз и вместе с ним Союзкрупа, Свиноводсоюз, Инкубатороптицецентр и мн. др.

С 1939 г. до упразднения Советского государства на углу с улицей Маросейкой (в 1954–1990 гг. называлась улицей Богдана Хмельницкого) находился ЦК ВЛКСМ, то есть Центральный комитет Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи, резерва «взрослой» компартии.

Название Маросейка улица получила по Малороссийскому подворью, располагавшемуся в XVII в. в доме № 11, а до того называлась Покровкой – по Покровской церкви, стоявшей в начале ее, на месте одного из самых старых домов здесь (№ 15/2).

Церковь Покрова «что на Глинищах» или «что в Садах» упоминается в летописном рассказе о пожаре 1488 г., когда «от града до Кулижки мало не дошло до Всех Святых, да до Покрова в Садех». Можно предположить, что храм находился в составе великокняжеского Покровского монастыря. Первоначально церковь была деревянной и непосредственно связанной с ближним Златоустовским монастырем – в 1479 г. великий князь Иван III заложил там церковь на месте деревянной, которую не уничтожили, а перенесли на улицу, – это и была Покровская церковь. В Златоустовском монастыре «заложил церковь Иоанна Златаустаго великий князь Иван камену, а преже бывшую древяную разобрав… а ту разбраную церковь древяную повеле поставить въ своем монастыре у Покрова въ Садехъ, еже и бысть».

Кроме этого летописного рассказа, нигде более не встречаются известия о существовании монастыря, и впоследствии упоминается только обычная приходская церковь Покрова, которая на планах-рисунках XVII столетия показывается то одно-, то двуглавой. Есть сведения, что ее каменное здание сгорело в пожар 1616 г.; отмечается также, что к храму особенное внимание проявляла царевна Ирина, дочь Михаила Федоровича, и царевна Наталья Алексеевна, сестра Петра I, – ее заботами церковь ремонтировали в 1717 г. К концу XVIII в. церковь «от времени крайне изветшала», приход был немногочисленным, и в 1777 г. митрополит Платон разрешил ее разобрать, а церковную землю отдать в частные руки.

Златоустовский монастырь

С Покровской церковью соседствовали несколько владений – так, с юга (по сведениям 1657 г.) находился двор Пушкиных, окольничего Бориса Ивановича и его сына стольника Никиты, а в 1707–1724 гг. двор уже принадлежал генерал-адмиралу графу Федору Матвеевичу Апраксину, который использовал его как доходный; потом, до 1777 г., владельцем был граф Николай Головкин и впоследствии его вдова Софья Никитична, дочь Н.Б. Пушкина, потом Гольштейн-Бек и Барятинские. У них в 1777 г. участок приобрел архитектор Карл Иванович Бланк, известный в Москве такими постройками, как церкви Кира и Иоанна на Солянке (разрушена в 1934 г.), Николы в Звонарях на Рождественке, Екатерины на Ордынке. В газете «Московские ведомости» 21 июня 1778 г. он поместил объявление о продаже книги Виньолы «Правило пяти ордеров архитектуры», возможно переведенной им: «…желающие покупать, с платежом за каждый экземпляр без переплета за 5 рублей… в приходе Спаса Нерукотворенного, что на Глинищах, против Ильинских ворот, в доме Его Высокоблагородия Коллежского Советника Карла Ивановича Бланка».

Церковь Спаса в Глинищах

Архитектор прикупил также и другие дворы здесь и продал все по купчей от 21 июня 1779 г. за большую сумму – 7 тысяч рублей – жене графа Алексея Кирилловича Разумовского Варваре Петровне, урожденной Шереметевой, сестре графа Николая Петровича. Как писал ее биограф, «простая, бесхарактерная, кое-как воспитанная, графиня Варвара Петровна давно уже надоела вспыльчивому вольтерьянцу мужу своей набожностью, суевериями и совершенной беспомощностью. Вскоре после рождения младшего сына гр. Кирилла Алексеевича по приказанию мужа, которого дотоле была самой верной и покорной рабой, графиня Варвара Петровна должна была покинуть детей и выехать из дома Разумовского. Она не смела противиться безапелляционному приговору мужа, которого боялась как огня, и с разбитым сердцем оставила детей, которых страстно любила. Графиня купила себе место в Москве на углу Маросейки и Лубянского проезда и выстроила там дом, по образцу флигеля, существовавшего в доме свекра.

Варвара Петровна Шереметева. И.П. Аргунов. 1766 г.

Беспомощная, нерешительная, робкая и притом крайне простая, Варвара Петровна нашла себе опору в брате своем, графе Николае Петровиче Шереметеве. Оставшись совершенно одинокой, отдаленная против воли от нежно любимых детей, эта бедная, несмотря на свои 16 тысяч душ, женщина окружила себя фаворитками, воспитанницами, бедными дворянами и всякого рода и названия приживалками и приживалами. Любопытно, что графиня Варвара Петровна должна была мужу выплачивать ежегодно по 10 тысяч руб. на воспитание детей.

Еще при жизни Н.П. Шереметева домашняя челядь возымела на графиню громадное влияние, но побаивалась графа Шереметева. Со смертью его, в 1809 г., графиня окончательно и всецело подпала под власть своей прислуги. Рассказывают, что в последние годы ее жизни ей никогда не приходилось покататься; как она прикажет заложить карету, обленившиеся кучера отвечали, что карета сломана. Кто-то из близких родственников графини спросил ее, отчего она никогда не выезжает в экипаже. „Все ломаются“, – добродушно отвечала старушка. Управление огромным состоянием ее взял в руки крепостной лакей ее, Иван Иванович Сыров, которого она отпустила на волю. Он обирал как липку. Огромный дом Варвары Петровны, содержавшийся в крайнем беспорядке, грязный, душный, натопленный, как баня, и никогда не проветриваемый, набит был великолепным шереметевским серебром и всякими драгоценностями.

Когда она заболела, никого из детей в Москве не случилось, и Сыровым было составлено завещание, которое скрепили приходский священник и доктор Мухин. Сырову достались по завещанию дом на Маросейке, наличные деньги, все драгоценности. Священнику – каменный дом, Мухину – капитал в 50 тысяч рублей. Когда хоронили графиню, то в доме не оказалось ни одной серебряной ложки, и на поминки серебро пришлось брать напрокат».

Дом был включен в альбом 103 самых примечательных московских зданий, собранный в начале XIX в. М.Ф. Казаковым. Искусствоведы считают, что он строился по образцу дома Шереметевых на углу Воздвиженки и Романова переулка и также отмечал торжественной ротондой начало улицы. На участке долгое время сохранялись и старые хоромы, построенные графиней С.Н. Головкиной в 1751 г., – они стояли во дворе, торцом к Лубянскому проезду. В доме была домовая церковь, освященная в 1805 г. во имя апостолов Петра и Павла, возможно в воспоминание отца В.П. Разумовской Петра Борисовича Шереметева. Церковь эта существовала до 1824 г., когда после кончины Варвары Петровны ее закрыли.

В 1812 г. здесь квартировал наполеоновский маршал Мортье. Командующий молодой гвардией, он был назначен московским военным губернатором, а после выхода французских войск из Москвы оставлен в ней с небольшим отрядом для выполнения варварского приказа Наполеона взорвать Кремль, который смог выполнить лишь частично – помешал дождь и храбрость москвичей. Любопытно отметить, что через почти 20 лет Мортье возвратился в Россию французским послом при петербургском дворе.

Как и многие дома на оживленной торговой улице, этот был наполнен самыми разными заведениями – так, в 1807 г., еще при жизни В.П. Разумовской, объявлялось, что «на Моросейке, в доме Графини Разумовской, в лавке Хр. Бартельса продаются разные вновь привезенные Аглинские товары, а именно: сукна, драпы, масляное сукно, тож и ливрейные сукна… фуфайки с рукавами и без рукавов… ополдедок (средство против ревматизма. – Авт.) и прочие Аглинские товары».

Тут проходил весьма известный в Москве аукцион по распродаже имущества камергера Власова, известного собирателя предметов искусства (подробнее о нем см. главу «Лубянская площадь»). Проводить аукцион поручили купцу Петру Ларме, чья контора и торговля находились в доме.

«Петр Ларме честь имеет известить, – объявлялось в газете «Московские ведомости» 25 мая 1829 г., – что он перевел как контору свою, так и торговлю, из дома Г-жи Салтыковой, что на Мясницкой, в дом купца Сырова, бывший Графини Разумовской, что на Моросейке у Ильинских ворот против яблочной торговли».

Лубянский проезд, дом № 15

К 1852 г. весь участок перешел к купцам Еремеевым, также вышедшим из шереметевских крепостных, которые владели им до советского времени. Они много раз перестраивали здания, сдавая их под самые различные цели: на гравюре середины XIX в. на углу, там, где теперь аптека, красовалась вывеска «РЕСТОРАЦIЯ», а перед 1917 г. в домах Еремеевых были и мебельный магазин, и галантерейный, и бельевой, и аптека, и булочная, и трактир, и типография, и еще много, много чего…

Длинный дом далее по Лубянскому проезду (№ 15), возможно, включает в себя строения конца XVIII в., которые в следующем столетии надстраивались, и к ним пристраивались новые здания.

За Малым Спасоглинищевским переулком, который и в советские времена сохранял свое, дошедшее до нас из седой древности имя, находилась церковь Спаса Преображения, «что на Глинищах». Историк И.Е. Забелин писал, что именно здесь находилось «Московское пятно», то есть то место, где «пятнались», клеймились лошади перед продажей. В кормовой книге Троицкого монастыря записано, что Дмитрий Донской «дал при своем животе чюдотворцу Сергию… Московское пятно на площадке». Впервые урочище Глинищи упоминается в завещании ставшего монахом Симоновского монастыря дьяка Андреана Ярлыка, датированном 8 июля 1460 г., где он перечислял «кому ми што дати и у кого ми што взяти». Так вот, из того, «кому дати», он завещал «загородскый свой двор у святого Спаса-на-Глинищах, свою куплю, и с огородом… Фролу Яковлю и его жене и детям».

Первое свидетельство о каменном здании церкви относится к 1657 г. в так называемой Строельной книге. Новая постройка возводилась на средства купца А.Я. Уварова, разбогатевшего на винных откупах, имевшего дом-дворец в Большом Спасоглинищевском переулке (№ 4). Во французское нашествие 1812 г. в церкви продолжались службы и в ней спасались более 300 бездомных москвичей – благодаря жившему неподалеку маршалу Мортье, поставившему караул у храма и приказавшему остановить грабежи.

Далеко была видна Спасопреображенская церковь с ее мощной, несколько грузной ротондой, украшенной красивыми окнами, разделенными колонками на три части. Автор проекта неизвестен, но исследователи предполагают, что «дело не обошлось без Баженова». Начало строительства, по сведениям известного историка московских церквей М.И. Александровского, относится к 1776 г., когда приступили к разборке старого здания. К 1780 г. была выстроена западная часть с двумя приделами – Великомученицы Екатерины, существовавший еще в старой церкви, и Покровский, в воспоминание о разобранной церкви, находившейся рядом на улице. Освящение главного Спасского храма датируется 6 августа 1802 г., а трапезную и колокольню закончили уже в середине XIX в.

В 1931 г. эту великолепную церковь сломали, чтобы освободить место для возведения жилого дома (№ 17) кооперативом «Военный строитель» по проекту архитектора А.И. Ефимова. Здание выделяется величиной и потугами на использование классического наследия – колоннами, лоджиями, карнизами, пилястрами. Плоскости стен его оживлены фресками в технике «сграфитто» (когда выцарапывается верхний слой штукатурки и обнажается нижний, отличный по цвету) с изображениями пятиконечных звезд. Высокая арка перекрывает проезд в Малый Спасоглинищевский переулок.

В этом доме жили многие известные военные, и в их числе несколько летчиков. Один из них, Тимофей Тимофеевич Хрюкин, как и многие в 1930-х гг., участвовал в военных действиях в Испании, а вот звание Героя он получил за войну в Китае «при оказании интернациональной помощи братскому китайскому народу в борьбе с японскими милитаристами». В войну 1941–1945 гг. он, молодым 30-летним генералом, проводил важнейшие операции на решающих фронтах, а после войны занимал руководящие должности – в частности, был заместителем главкома ВВС. Печальная ирония судьбы: он, не раз ускользавший от гибели в воздушных боях, погиб, еще молодым, в автомобильной аварии…

Лубянский проезд, дом № 17

В этом же доме получил квартиру и другой летчик – Виктор Степанович Хользунов, совсем недолго поживший здесь. Он также воевал в Испании в 1936–1937 гг., получил звание Героя. В 1939 г. во время полета над Москвой загорелся двигатель, и летчик, уводя самолет от жилых кварталов, погиб. По другим сведениям, при полете из Калинина (Твери) на учебное бомбометание самолет взорвался в воздухе.

Самым известным летчиком, жившим в этом доме, стал Анатолий Константинович Серов, по фамилии которого долгое время назывался Лубянский проезд. Серов был Героем, получившим это звание также за военную службу в войне за пределами СССР – в Испании. Он занимал командные должности, но продолжал летать. В мае 1939 г. под Рязанью Серов вместе с известной летчицей Полиной Осипенко отрабатывали полет по приборам, но потеряли ориентацию, и самолет сорвался в штопор. Как было объяснено в приказе народного комиссара обороны, причиной было «безобразное, больше того, преступное нарушение элементарных правил полетов, обязательных для каждого летчика, и начальников в первую голову, и явилось роковым для Серова и Полины Осипенко». В приказе приводились и причины частых катастроф в советской авиации: «не хватает постоянной, не показной, а подлинной внутренней подтянутости и внимания к своему делу»; «недисциплинированность и распущенность»; «культурность летно-подъемного состава нашей авиации продолжает оставаться на весьма низком уровне».

Н.И. Бландов

В этом доме жил один из самых известных героев Гражданской войны Александр Ильич Егоров. В 1935 г. ему в числе пяти крупных военачальников дали звание маршала, а через три года арестовали. После жестоких пыток он признался в подготовке террористического акта против Сталина, в создании антисоветской террористической организации в армии, а также в том, что вместе с женой выполнял задания немецкой и польской разведок. Егорова расстреляли в 1939 г., а квартиру отдали Серову и его жене, известной актрисе.

Здесь жил и генерал А.А. Игнатьев, автор известных мемуаров «Пятьдесят лет в строю». Как ни удивительно, но он, граф, сын известного царского сановника, бывший военный атташе в нескольких странах Европы, уцелел в сталинской мясорубке. Этот неординарный случай обычно объяснялся тем, что он, будучи атташе во Франции, отдал большевикам царское золото, но думается, что это не было бы препятствием для сталинских палачей: здесь были иные причины. Писатель В.Т. Шаламов в «Колымских рассказах» вспоминал, как ему рассказывал заключенный, бывший следователь НКВД: «…главным осведомителем по художественной интеллигенции тех лет, постоянным, вдумчивым, квалифицированным автором всевозможных „меморандумов” и обзоров писательской жизни был – и имя это было неожиданно только на первый взгляд – генерал-майор Игнатьев. Пятьдесят лет в строю. Сорок лет в советской разведке». В 1948–1987 гг. была квартира известного полководца Л.М. Савелова, написавшего интересные мемуары.

На первом этаже этого дома долгое время был магазин «Мясо», известный многим тогда окрестным и не очень жителям, замененный в годы перестройки канцелярским.

На месте каменных палат, возможно, еще XVII столетия, находившихся внутри узкого небольшого двора дома № 19 и принадлежавших в середине XVIII в. капитану А.П. Акинфову, в конце XIX в. построили современные здания, полностью заменившие собой старинную застройку. Тогда участок перешел во владение братьев Бландовых, владельцев сети образцовых молочных магазинов, купивших ее в январе 1894 г.

Лубянский проезд, дом № 21

Бландовы распространили свою деятельность на Сибирь и многие другие районы России, кредитовали мелкие хозяйства, строили заводы, раздавали бесплатно техническую литературу. Торговый дом Бландовых получил золотые медали и Гран-при на Всемирных выставках. Бландовы работали не только ради получения прибыли всеми средствами, но и заботились о всесторонней организации производства и активно ратовали за правильное ведение сыро– и маслоделия, внедряли современные технологии в крестьянские артельные хозяйства.

В 1894–1896 гг. архитектор В.Г. Залесский построил для них в Лубянском проезде складские, производственные и жилые здания, где квартировали сотрудники фирмы; владельцы жили на втором этаже основного здания. В советское время тут находились Всероссийский союз молочной кооперации и Маслоцентр.

Лубянский проезд, дом № 25

Дома № 21 и 23 соединены вместе, и надо внимательно присматриваться, чтобы понять, где кончается один и начинается другой. К № 21 относится небольшое трехэтажное здание, занятое банком, и также отделенное проходом во двор пятиэтажное, которому принадлежат по ширине три окна до лестничной клетки, отмеченной длинными и узкими окнами. Эта часть была также трехэтажной, но в 1930-х гг. надстроена двумя этажами. Оба этих строения представляют собой бывшие флигели усадьбы, главный дом которой – каменные палаты, значительно перестроенные, – находится во дворе. Палатами владели Глебовы, от которых они перешли к Тургеневым. В 1770-х гг. усадьба принадлежала капитану артиллерии Михаилу Михайловичу Тургеневу, а его каменные палаты были построены, возможно, еще в начале XVIII столетия. В начале же следующего века усадьба принадлежала штабс-капитану Федору Михайловичу Тургеневу, потом – Христине Карловне, супруге генерала от инфантерии Аполлона Андреевича Дашкова, участника Русско-турецкой войны 1764–1774 гг., в отставке занимавшего различные должности и, в частности, таганрогского градоначальника и сенатора.

В пожар 1812 г. все строения здесь обгорели и были восстановлены примерно к 1821 г. Усадьба перешла к купцу Ивану Петровичу Сейдлеру (или Сейделеру), а с середины XIX в. и до Октябрьского переворота ею владели купцы Еремеевы.

В 1930-х гг. тут жил выдающийся пианист Л.Н. Оборин, создатель школы пианистического мастерства, победитель первого Шопеновского конкурса в Варшаве в 1927 г.

Здание под № 23 – это семь окон справа и слева от глубокой лоджии посередине. Известно, что в середине XVIII в. здесь была усадьба Измайловых, которая к началу XIX в. поделилась на две части: одна выходила в современный Лубянский проезд, а другая – в Большой Спасоглинищевский переулок. По линии проезда стояли два двухэтажных жилых дома, которые еще в конце века предполагалось объединить, но только в 1934 г. они оказались включенными в существующее здание: надстроены тремя этажами и объединены встроенным, несколько углубленным, центральным объемом.

Под № 25 – два здания. Левое, хотя и претерпело некоторые утраты, в основном сохранило пропорции и оформление первой трети XIX в., а правое предстает в обличье второй половины того же столетия. Действительно, по документам левое закончено постройкой в 1825 г., а правое существенно переделано из старого, начала XIX в., в 1879 г.

Лубянский проезд заканчивается грузным объемом углового четырехэтажного дома (№ 27), в который превратились находившиеся здесь небольшие строения, после надстройки и объединения их в 1888 г. (архитектор А.А. Никифоров).

Лубянский сквер

Редкое явление в центре – большой зеленый сквер, протянувшийся между двумя площадями: Ильинских и Варварских ворот, оазис в забитом автомобилями городе. В старой Москве сквер чаще всего называли Лубянским, но иногда и Ильинским, причем разделяли его на два – Большой Ильинский (протяженностью 118 м от Ильинских ворот) и Малый Ильинский (72 м до Варварской площади).

Сквер разбили в 1882 г., а ранее на этом месте красовался огороженный деревянным забором пустырь.

Как и на Лубянской площади, тут, под стенами Китай-города, во времена Ивана Грозного поселили стрелецкую слободу. В начале XVIII в. все постройки были снесены, и их место заняли земляные сооружения – болверки, устроенные по указу Петра I для обороны от шведского короля Карла XII.

Болверки простояли все XVIII столетие, постепенно ветшая и разрушаясь, и только во время общегородских восстановительных работ после пожара 1812 г. их срыли. Тут образовался пустырь, на одном конце которого, ближе к Ильинским воротам, стояли лавочки, где торговали фруктами, бакалеей и сластями, а на другом конце у площади Варварских ворот, на части пустыря, почему-то называемого «ерзугой», торговали рыбой, а остальная же площадь использовалась как склад рогож, пустых бочек и ящиков.

В начале XX в. у Ильинских ворот располагался известный овощной рынок, где торговали подмосковные огородники, славившиеся своими овощами – огурцами, морковью, спаржей. Он был оптовым, и торговля шла только ночью, когда сюда приходили закупать провизию для ресторанов, магазинов и лавок. Здесь же приобретались овощи и для Петербурга, которые ночью отвозились на Николаевский вокзал с тем, чтобы они попали утром свежими на стол покупателя.

На площади у Ильинских ворот вдоль забора располагалась конечная остановка линеек, ходивших до Покровского моста. Линейками назывались общественные конные экипажи вместимостью 6–8 пассажиров, размещавшихся на двух сиденьях спинами друг к другу и лицом к тротуару. Этот вид общественного транспорта появился в Москве в 1847 г. и просуществовал до 1870-х гг. «Линейки эти были до невозможности грязные, – вспоминал современник, – вечно связанные ремешками, веревочками, с постоянно звенящими гайками, с расшатанными колесами, с пьяными, дерзкими ямщиками, с искалеченными лошадьми, худыми и слабосильными до того, что они шатались на ходу. Грязь на „бирже“ этих линеек распространяла вокруг себя такой запах, что, только зажавши нос, можно было пройти это место». В 1920-х гг. здесь существовала «черная биржа», где покупали и продавали золото, бриллианты и ювелирные изделия. Теперь на площади – выходы из станции метро, названной «Китай-город». Имя неудачное, так как вообще имя станции должно обозначать топоним рядом: улицу, площадь, проспект, крупный район и пр., чтобы было ясно, куда ведет выход из метро. Так названы многие станции: «Лубянка», «Охотный Ряд», «Проспект Мира», «Беляево», «Таганская» и пр.; есть, правда, и другие примеры: так, станция «Измайловский парк» была переименована по решению невежественного главы города в «Партизанскую», имя, которое ни о чем не говорит, или «Римская», ставящая в полный тупик пассажиров. Название «Китай-город» только дезориентирует, так как совершенно непонятно, что за Китай-город здесь. Как городского названия его сейчас нет – так называлась историческая часть города, малоизвестная современному жителю, а уж тем более приезжему, да к тому же и выходы из метро не находятся в собственно старинном Китай-городе.

У Ильинских ворот стоит интересный памятник, возведенный, как исстари водилось, в виде часовни. Это памятник воинам-гренадерам, погибшим в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг.

Началу войны способствовало то, что турки преследовали славян, находившихся под их властью. Восстание, начавшееся в Боснии и Герцеговине и в Болгарии, подавлялось турками со зверской жестокостью, и общество в России возмутилось, требуя от правительства решительных действий.

Александр II был против немедленного открытия военных действий, ибо армейские реформы еще не были завершены и он боялся вмешательства европейских держав (в чем и оказался прав), но не преминул посылать добровольцев и оружие в помощь восставшим. Однако турки с их армией в почти полмиллиона солдат теснили восставших, и Александр уступил – в апреле 1877 г. он объявил войну. Начиная с 1676 г. это была двенадцатая война с Турцией. Долгая и кровопролитная война закончилась перемирием 19 января 1878 г. В этой войне русская армия понесла огромные потери – солдатское пушечное мясо не имело никакой ценности для генералов. Всего армия насчитывала около миллиона в своих рядах, и из них за один год военных действий погибли 200 тысяч, то есть каждый пятый. Не жалея потерь, солдат бросали на штурм неприступных крепостей, и они, шагая по трупам товарищей, добивались победы. Битва под Плевной стала сюжетной основой нескольких значительных картин Верещагина, которые подверглись злобной критике военных за якобы «преувеличения», а ведь он говорил, что не изобразил и десятой доли того, что лично наблюдал в действительности.

Одним из самых драматических эпизодов Русско-турецкой войны было взятие крепости Плевна, занятой быстрым ударом турецких войск под командованием талантливого полководца Османа-паши, который стал угрожать фланговым ударом по позициям русских войск. Русское командование трижды отдавало приказ взять крепость штурмом, и все три раза приходилось отступать с большими потерями из-за неподготовленности, отсутствия разведки, неправильного выбора места атаки. Бездарность командования поражала: знаменитый военный деятель Д.А. Милютин писал, что «нельзя не пугаться, когда подумаешь, что бой ведут наследник цесаревич и великий князь Владимир Александрович – оба неопытные в военном деле, генералы Ган и кн. Шаховской – хорошие люди, но не заявившие ничем своих военных способностей, и затем прочие столь же мало надежные генералы, начальствующие дивизиями!

Врач С.П. Боткин, бывший в действующей армии, так отзывался в «Письмах из Болгарии» о русском командовании: «Кровь Русского солдата не дорога этим легкомысленным героям; один их расстреливает и увечит, другой морит их голодом, и все вместе сваливают вину на малочисленность войска… Очень верно выразился один из здешних сострадальцев: первое дело под Плевной было неосторожностью, второе ошибкой, третье преступлением».

Наконец-то русские приступили к тщательной осаде, продолжавшейся три месяца, после которой крепость сдалась. Произошло это 28 ноября 1877 г. Безрассудное упрямство генералов, бесталанность, неорганизованность, пренебрежение человеческими жизнями стоили русской армии 26 тысяч убитых и раненых, так что этот памятник не только храбрости и самоотверженности солдат и офицеров, но и бесславию и позору русского командования.

Сразу же после войны начали сбор средств на сооружение памятника в честь 560 погибших под Плевной воинов-гренадеров, который планировался установить в Болгарии, для чего купили земельный участок там. Окружной совет Плевненского округа безвозмездно уступил в вечную собственность гренадерского корпуса участок земли «курган Копаная Могила» площадью 1415 кв. саженей (почти 6500 кв. м).

Объявили конкурс, но он не дал положительных результатов, и по совету историка И.Е. Забелина обратились к скульптору, художнику, архитектору Владимиру Иосифовичу Шервуду, известному недавно законченным Историческим музеем. Он создал проект часовни, который после доработки и был принят для исполнения. К 1887 г. сложные работы по изготовлению и пригонке чугунных частей, цинковых горельефов, венков, икон, стекол для шатра закончились. Чугунные детали отливались на заводе братьев Бромлей, бронза – на фабрике Постникова, горельефы – Георга Поля и Ко.

К тому времени пришлось отказаться от мысли поставить памятник там, где и предполагалось, то есть там, где похоронены гренадеры. Обстановка в Болгарии изменилась не в пользу России, и не было уверенности в судьбе памятника и вообще в его сохранности. Пришлось делать хорошую мину при плохой игре: «События 1877 года более увековечатся для России, для русского воинства и для гренадер, когда памятник будет поставлен в центре России и среди гренадер, а именно в Москве», как было написано в книге о сооружении памятника, изданной в 1887 г. В советское время не полагалось говорить об этих обстоятельствах открыто, и историки прибегали к смехотворным объяснениям: мол, памятник оказался настолько хорошим, что москвичи якобы настояли на его возведении в Москве.

Закладка состоялась 27 июля 1887 г., а 28 ноября, в день 10-летнего юбилея взятия Плевны, памятник был открыт. Несмотря на ненастную погоду, сквер и соседние улицы заполнились народом. У памятника стоял сводный полк гренадеров, в проездах у Лубянского сквера и на Варварской площади выстроились части военных училищ и других соединений: «Вся окружность Лубянского сквера украшена была множеством флагов, а входы в передние решетки зеленью и цветами с вензелевыми надписями „Плевна, 28 ноября 1877–87“». В часовне поставили икону Иверской Богоматери. При открытии прозвучал орудийный салют и состоялся воинский парад, который принимал генерал-фельдмаршал великий князь Николай Николаевич, командовавший русской армией в Русско-турецкую войну.

После открытия и церемонии передачи памятника Московской городской думе в лице городского головы Н.А. Алексеева в залах Благородного собрания город угощал офицеров, прибывших на открытие воинских частей, а на следующий день в ресторане «Славянский базар» (где же еще!) состоялся, как его назвали газеты, «Большой Плевненский обед».

Памятник-часовня представляет собой восьмигранную призму, обрамленную кокошниками. В нишах по сторонам восьмигранника помещены четыре горельефа (первоначально предполагалось установить круглую скульптуру, но она оказалась слишком дорогой). Описания их приведены в архивном документе таким образом (начиная от входа по часовой стрелке): «Согбенный старик, русский крестьянин иконой Владимирской Б. М. [Богоматери] благословляет сына на подвиг христианской любви; разъяренный башибузук (так назывались части турецких нерегулярных войск, отличавшихся особой жестокостью. – Авт.) режет болгарскую семью; мужественная фигура гренадера повергает турецкого воина, готовясь нанести ему последний удар, и умирающий гренадер срывает с болгарской женщины цепи рабства».

Памятник героям Плевны, фрагмент

На восьмиграннике видны надписи: на восточной грани: «Аминь, аминь, глаголю вамъ: аще зерно пшенично, падъ на землю не оумретъ, то едино пребываетъ; аще же оумретъ, многъ плодъ сотворитъ (Ев. от Иоанна, гл. 12, ст. 24)» (в синодальном переводе: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода»); на западной: «Больши сея любве никто же имать, да кто душу свою положитъ за други своя (Ев. от Иоанна, гл. 15, ст. 13)» («Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих»); на южной грани: «В память войны с Турцией 1877-го 1878-го года. Плевна, Карс, Аладжа, Хаджи-Вали» (места наиболее значительных сражений); на северной над входом: «Гренадеры своим товарищам, павшим в славном бою под Плевной 28 ноября 1877 г.» (как рассказывает автор книги о Плевненском памятнике В.В. Аникин, император «высочайше соизволил», чтобы из первоначально предположенной надписи «Русские гренадеры своим товарищам…» слово «русские» было исключено). В кокошниках – мозаичные иконы: над входом – преп. Стефан; слева от входа – св. Александр Невский; справа – св. Николай Чудотворец; позади, к скверу – св. Георгий Победоносец. Внутри часовни – керамическое убранство работы художника М.В. Васильева; там же и были бронзовые доски с именами погибших гренадеров. Перед входом в часовню стоят две чугунные тумбы, где находились кружки для сбора пожертвований.

Мозаичные иконы, расположенные в кокошниках

В советское время часовня, как ни удивительно, уцелела – ведь большинство остальных были снесены, а вот эта осталась. Представители Главнауки протестовали против сноса и, стараясь утихомирить разрушителей, писали, что, так как «основные идеи монумента носят империалистический и милитаристский характер, желательно в порядке политико-просветительной работы разъяснить современными надписями истинный смысл и значение породившей его эпохи». Можно представить себе эту часовню с «политико-просветительными» надписями…

Рассказывает историк В.Ф. Козлов: «…обосновывая необходимость сохранения этого творения В.О. Шервуда, члены архитектурно-реставрационного отделения ЦГРМ постановили, что „памятник… в высшей степени характерен для своего времени и является единственным в своем роде в Москве, признать сломку его недопустимой…“. То, что часовня гренадерам (а тогда она стояла буквально под окнами ЦК партии) уцелела до сегодняшнего дня, – настоящее чудо, ибо в конце 20-х – середине 30-х годов она трижды фигурировала в списках памятников, предназначенных к сносу, и никто из музейных работников не возражал против ее разборки. Интересно, что в 1935–1936 гг. существовали даже планы установить на ее месте памятник В.В. Куйбышеву. Однако случай с часовней – скорее исключение, чем правило».

Варварская площадь

Кому-то в мэрии пришло в голову назвать одну и ту же площадь двумя разными именами – Варварских Ворот и Славянская. Площадь обычно называлась просто Варварской, так как на нее выходила улица Варварка и Варварская башня Китайгородской стены. Но зачем надо было изобретать еще одно, и к тому же неудобопроизносимое название – «площадь ворот» – неясно, ведь можно было бы оставить старое имя. А вот Славянская площадь притянута сюда просто, как говорится, за уши. Возможно, пошли на поводу за теми, кто считал, что памятнику славянским просветителям зазорно стоять на Варварской площади, и кусочек площади назвали Славянской. В Москве ведь есть место, связанное по названию со славянами, – это Славянский бульвар, где и можно поставить памятник, но нет, надо было обязательно в центре… Славянской площадью назвали часть ее у конца сквера, где в 1992 г. на месте бывшей тут районной Доски почета открыли памятник славянским просветителям Кириллу и Мефодию, воздвигнутый на доброхотные пожертвования А.П. Кононыхина. Авторы его – скульптор В.М. Клыков и архитектор Ю.П. Григорьев – создали спокойную и уравновешенную композицию, подчеркивая тем самым торжественность и значимость события – создание славянской письменности.

Памятник просветителям свв. Кириллу и Мефодию

С 1924 г. Варварская площадь называлась по фамилии В.П. Ногина, в 1917 г. председателя Московского совета, наркома торговли и промышленности в первом советском правительстве, из которого он как-то даже вышел из-за разногласий с политикой Центрального комитета большевиков, но вскоре «признал ошибки», забыл о разногласиях и вернулся; последней же его должностью была председатель текстильного синдиката.

В древности площади тут не было, а проходила дорога из кремлевской крепости на Владимир и Коломну, по которой шли войска Дмитрия Донского на Куликово поле. После возведения китайгородских стен через ров, заполненный водой, перекинули деревянный мост от Варварской башни; слева, рядом с ним, устроили brasnik turmen (то есть «тюрьма для бражников», для пьяниц), или сarcer ebriosorum, как было написано в легенде к «Петрову чертежу» конца XVI в. Более поздние планы фиксируют здесь Конную площадь, на которой располагались кузницы и торговцы сеном. Так, в начале XVII в. у Варварских ворот стояли 35 кузниц, делавших «всякое кузнечное черное дело», а в 1701 г. «за Варварскими воротами против богаделен находились лавки, где торговали сеном и съестным, – четыре харчевни да кадь квасная. При постройке земляных укреплений в 1707–1708 гг. все строения снесли, а после срытия уже остатков укреплений в 1818–1823 гг. образовалась площадь.

Это было весьма оживленное место в Москве: там устраивался птичий рынок, и, кроме того, как рассказывал в 1856 г. журнал «Москвитянин», на площади обыкновенно собирались плотники, поденщики, кучера, кухарки в надежде наняться на работу; для них построили навес от непогоды, который называли «Поднебесной залой». Вокруг «этой поднебесной залы стоят палатки, в которых потребляются огромные корчаги лапши, щей, гречневой и пшенной каши, съедаются горы черного хлеба, просторные чаши студня и выпиваются ушаты квасу, приносимые из обжорного ряду».

Неудивительно, что именно на этой площади во время проведения Политехнической выставки 1872 г. разместили павильоны отдела нравственного улучшения народного быта: читальню, школу, чайную и театр, названный Александровским Народным, который приобрел большую известность. Автор его проекта – архитектор Виктор Гартман – создал деревянное сборно-разборное здание. «Тут не было никаких почти внешних украшений, – писал критик В.В. Стасов, – и все дело состояло в одном конструктивном скелете: так своеобразен был этот театр, разбиравшийся по бревнышку и необычайно стройный».

То был общедоступный театр, «истинно народный и по общим формам, и по той дуге вверху, изнутри которой глядела вместо вывески смеющаяся рожа раешника… и по оригинальности вырезной деревянной орнаментистики, рассеянной повсюду», – рассказывал тот же Стасов. Зал имел около 1800 мест, из которых 1056 стоили от 5 до 40 копеек. Директор театра, актер и режиссер А.Ф. Федотов, привлек в труппу многих талантливых артистов, в частности Н.Х. Рыбакова, М.И. Писарева, В.А. Макшеева и др. Первой поставленной пьесой был гоголевский «Ревизор», вообще же репертуар состоял в основном из классических пьес. После закрытия выставки театр передали городской думе, и он под названием Общедоступный театр продолжал работать, пока не был закрыт в 1876 г. по желанию министра двора, боявшегося конкуренции императорским театрам.

На Варварской площади каждый год проходило и представление другого рода – отмечался праздник иконы Боголюбской Богоматери, который начинался 18 июня и продолжался три дня. Тогда с Китайгородской стены спускали установленную на ней икону, и народ прикладывался к образу. Безостановочно служились молебны, в кружки для пожертвований рекой лились деньги, рядом продавались свечи, образки, книги, лампады и прочее.

С этим праздником связаны трагические события во время эпидемии чумы в сентябре 1771 г. Непосредственной причиной Чумного бунта, открытого выступления отчаявшегося народа, было распоряжение московского архиепископа Амвросия не допускать сборищ взволнованных и фанатично настроенных людей на Варварской площади у Боголюбской иконы, которую спустили со стены и предоставляли желающим прикладываться к ней, распространяя тем самым смертельную заразу. Но, услышав, что запрещают целовать образ, собравшиеся пришли в крайнее возбуждение, послали на колокольню соседней церкви Всех Святых на Кулишках ударить в набат и огромной толпой «с кольем, с каменьем и с рогатинами» двинулись «с великим азартом» в Кремль. Предупрежденный архиепископ скрылся в Донском монастыре, но на следующий день толпа нашла его на хорах собора, выволокла оттуда и растерзала. После кровавой расправы толпы «с великим буянством» продолжали бушевать, грабя и поджигая дома, пока их не пришлось «успокаивать» военной силой.

Самое старое здание на площади – церковь Всех Святых, что на Кулишках, впервые упомянутая в Львовской летописи при описании пожара 1488 г. Согласно словарю Даля, «кулига», «кулижка» имеет несколько различных объяснений, и каждое может быть с равным успехом приложено к этой местности – «ровное место, чистое и безлесное»; «прогалинка, полянка, отличная растительностью»; «клин лесу, остров», «лес расчищенный».

По давней традиции, ведущейся, вероятно, с конца XVIII столетия, эта церковь считается построенной в память воинов, погибших на Куликовом поле в 1380 г., но недавно историк В.А. Кучкин предположил, что церковь древнее, чем считалось, и «ее строительство и посвящение нельзя связывать с памятью о погибших в Куликовской битве». Основанием послужило описание «Рогожским летописцем» пожара 1365 г., когда «загореся церковь Всех Святых, и от того погоре весь град Москва, и посад, и кремль, и загородие, и заречие». Историк считает, что здесь речь идет о церкви на Варварской площади, судя по тому, как описывался ход распространения пожара: сначала посад, то есть южная часть современного Китай-города до Васильевского луга (где в конце XVIII в. построили Воспитательный дом), потом Кремль, за ним «загородие» – северная часть Китай-города – и, наконец, «заречие», то есть Замоскворечье. В.А. Кучкин также обращает внимание на то, что церкви, «которые действительно были основаны в память Куликовской битвы, посвящались не всем святым, а Рождеству Богородицы, потому что победа над Мамаем была одержана 8 сентября, когда празднуется Рождество Богоматери». Он же предполагает, что церковный престол освятили в память всех святых из-за того, что церковь стояла недалеко от пристани на Москве-реке и Яузе, «где останавливались плававшие по этим рекам суда и съезжалось много людей, благодаривших своих святых за благополучное плавание или за удачные торговые сделки».

Однако многое в этих предположениях вызывает сомнения. Так, местоположение Всехсвятской церкви было точно названо в Московском летописном своде – пожар начался «от Всех святых сверху от Черторьи», то есть от той церкви, которая стояла близ впадения ручья Черторый в Москву-реку (она была снесена в связи со строительством храма Христа Спасителя). Хотя Московский свод был написан значительно позднее «Рогожского летописца», но создатель жил в Москве и потому точно мог назвать место церкви, от которой начался этот «великий» пожар. Также нельзя говорить о том, что Всехсвятская церковь «стояла при слиянии Москвы и Яузы»: от Варварской площади до устья Яузы довольно далеко.

Во время археологических раскопок А.Г. Векслера 1978–1979 гг. обнаружены части деревянного церковного здания конца XIV в. Первый каменный храм был сооружен на этом месте в начале XVI в., а в XVII в. строят новое здание с использованием фундаментов и нескольких рядов кирпичной кладки прежнего храма. После боев 1612 г. храм – одноглавый, одноапсидный, с трех сторон окруженный галереей в подклетах – был восстановлен. Из-за ветхости церковь, как свидетельствовала надпись на хоругви (полотнище с изображением Христа или святых, носимое при крестных ходах), возвели в 1687 г. заново и, видимо, тогда же с юга пристроили трапезную; при этом верхний ярус южной галереи был разобран, а нижний – застроен подклетом трапезной. У северо-западного угла храма (севернее крыльца) возвели колокольню. После пожара 1737 г. также были произведены переделки, и в течение XIX в. церковь страдала от многократных поновлений. Реставрация 1970-х гг. приблизила облик здания к тому, который сложился в конце XVII в.

Подклет церкви изначально и продолжительное время служил усыпальницей. Захоронения XV–XVI вв. обнаружены в апсиде (этим, возможно, объясняется существование входного проема в северной части апсиды прежнего здания). В 1620–1630-х гг. хоронили под полом галерей, где обнаружено несколько белокаменных надгробий тех лет.

В 1930-х гг. храм закрыли; в 1967 г. внутри помещалось строительно-монтажное управление, в 1970–1980-х гг. – Гастрольбюро филиала Москонцерта. В 1990 г. шел внутренний ремонт здания, отданного Музею истории и реконструкции Москвы, но в конце 1991 г. храм возвращается церкви.

На Варварской площади доминирует массивное серое здание так называемого «Делового двора» (№ 2/5), выстроенное под кабинеты, конторы фирм, выставки, склады, помещения для демонстрации товаров. В нем также проводились и художественные экспозиции: так, в феврале 1913 г. открылась выставка древнерусского искусства, устроенная Московским археологическим институтом.

Гостиница «Деловой двор»

Огромные окна являются основным формирующим элементом фасада этого строения. Центр его выделен аркой проезда во двор, над которой помещена колоннада с фронтоном. С левой стороны несколько неожиданно выглядывает классицистическая угловая ротонда гостиницы, входившей в состав «Делового двора». Автором этого комплекса был архитектор И.С. Кузнецов, а строился он для богатого предпринимателя начала XX в. Николая Ивановича Второва (его особняк, построенный в 1913 г., находится на Спасопесковской площади и занят теперь резиденцией посла Соединенных Штатов). Основное здание «Делового двора» открылось 16 марта 1912 г., а о гостинице, открытой 5 июня 1913 г., так объявлялось в газете: «Важное сообщение. Великолепное помещение, масса света и воздуха, полный новейший комфорт и прекрасный стол дешево можно иметь всем приезжающим в Москву в новой грандиозной гостинице Деловой Двор, в центре города, на Варварской площади. Цены: 100 комнат от 2 руб. до 3 руб., почти столько же от 3 руб. 50 коп., с бельем и электрическим освещением. Горячая вода и телефоны в каждой. Отличная кухня и вина». Окончательно «Деловой двор» был завершен в 1914 г.

Реклама гостиницы «Деловой двор»

Сибирские купцы отец и сын Второвы занимались оптовой и розничной торговлей, а с 1897 г. они перевели дело в Москву, где существенно расширили свою деятельность. Чем только они не занимались – и мануфактурой (купили фирму Стахеева, владевшую, в частности, большим домом на Мясницкой, 4, а также «Товарищество ситцевой мануфактуры А. Гюбнера», имевшее крупную фабрику в Хамовниках), и добычей золота, и банковским делом (в годы Первой мировой войны приобрели контрольный пакет акций банка «И.В. Юнкер и Ко», который преобразовали в Московский промышленный банк с капиталом 30 миллионов рублей), и военными заказами, и химическими красителями, а также металлообработкой, каменным углем, строительными материалами, фотографическими пластинками, производством стали с помощью электричества и еще многим другим. В 1916–1917 гг. годовые прибыли их фирмы составляли 100–150 миллионов рублей.

В 1918 г. газеты сообщили, что Н.А. Второв был убит в своем кабинете. Им оказался некий проситель, требовавший значительной суммы денег (подробнее см. «Переулки старой Москвы»). Как писал П.А. Бурышкин в книге «Москва купеческая», «его похороны, с разрешения советской власти, были последним собранием буржуазии. Рабочие несли венок с надписью: „Великому организатору промышленности“». Похоронили его на кладбище Скорбященского монастыря, уничтоженного в советское время.

В 1918 г. в «Деловом дворе», который тогда назывался 4-м Домом Советов, поселились служащие Народного комиссариата путей сообщения. Один из постояльцев вспоминал: «Жил я, как уже сказано, в общежитии гостиницы, Деловой двор“. В громадной комнате стояло не менее 60 коек, на которых все время сменялись командированные в Москву периферийные работники». Последующие годы советской власти весь этот комплекс занял ВСНХ, то есть Высший совет народного хозяйства, надстройка над многочисленными Народными комиссариатами, руководившими экономикой страны. На здании помещены несколько мемориальных досок, напоминающих о советских деятелях, работавших там, – Г.К. Орджоникидзе, В.В. Куйбышеве, И.Ф. Тевосяне, П.Ф. Ломако.

Китайгородский проезд

Крыло «Делового двора» поворачивает в Китайгородский проезд, названный так потому, что он проходит вдоль стены Китай-города, восстановленной при строительстве гостиницы «Россия». В 2006 г. начались работы по реставрации и восстановлению укреплений Китай-города с Наугольной башней и Космодемьянскими воротами, которые планировалось завершить к концу лета 2008 г., но ничего из этого не сделано, однако здание гостиницы было снесено.

На левой стороне Китайского проезда – несколько зданий, возведенных в советское время для различных учреждений. Сразу же за «Деловым двором» – новые корпуса (№ 5), пристроенные в 1930-х гг. архитектором С.Е. Чернышевым, а во дворе торцом к проезду находится здание поликлиники Наркомата тяжелой промышленности с барельефами на темы здравоохранения, построенное в 1935 г. архитектором Д.Н. Чечулиным; за ним строение того же С.Е. Чернышева (№ 7, 1932 г.), но переделанное в 1948–1952 гг.

За этими строениями до набережной Москвы-реки идут бывшие владения Воспитательного дома, построенного на Васильевском луге, низменном и болотистом месте на левом берегу Москвы-реки, выше устья реки Яузы. Через него протекала речка Рачка, бравшая начало несколько севернее нынешнего Чистого пруда.

Первые упоминания о луге встречаются в летописных сообщениях о пожарах, причем каждый раз отмечается, что пожар доходит до Васильевского луга и там заканчивается, что говорит о незастроенности этих мест. Вот известие летописи 1468 г.: «Того же лета месяца Маия в 23 день, в 2 час нощи, загорелся посад на Москве, горело вверх по рву за Богоявленскую улицу мимо Весяковых двор, от Богоявления улицею по Иван Святы на пять улиц, а от Ивана Святаго на подол по Васильевской луг…» А вот весьма колоритный рассказ 1487 г. об одном из московских пожаров, в котором также упоминается Васильевский луг: «Перед Великим днем в сенех у великого князя чернець возопи из народа великому князю… глаголя: „горети Москве на Велик день“. Князь же великый яко урода его повеле поимати на Угрешу его посла в манастырь к Николе…» Но, как оказалось, зря этого «урода» сослали: «Збысть же ся его слово: августа 13 день, того же лета, в среду, в час 10 дни, загореся на Москве на посаде церковь Благовещениа на Болоте древянаа, и по стену городную дворы всех богатых гостей и людей всех с пять тысяч погоре, и церквей с тридцать погоре, по Петровской мост, и по Неглинну, и по Устретение каменное на Кучкове поле, и по Златоуст церковь каменую и по Все Святые на Кулижке, и по Васильевской луг…»

В «росписи худых мест» Китайгородской стены 1629 г. Васильевский луг называется «лужком»: «от Варварских ворот до Кузмодемьянских ворот, что на Васильевский лужок». Он же упоминается и в «Наказе о городском благочинии», утвержденном царем Алексеем Михайловичем в 1649 г., где, в частности, предписывается «быти в объезде в Белом Каменном городе, от Покровской улицы по Яузские ворота и по Васильевскому лужку, для береженья от огня и от всякого воровства».

Известно, что на Васильевском луге находилась церковь Андрея Критского.

Часть луга была занята великокняжеским садом, который также назывался Васильевским. Историки Снегирев и Забелин относят его возникновение ко времени княжения великого князя Василия III (отсюда, может быть, и название).

В XVIII столетии это был довольно большой сад, «длиною по Китай-городу 435 саж., по Белому городу 160 саж., по поперечнику от Китая по Белому городу 118 саж., да и в другом конце от Китая к Яузским воротам 295 саж.». Перепись перечисляла: «…в нем в 5 поделях садового строения 10 199 дерев, да в грядах 2837 дерев, почек и прививков 850, да 3 гряды пенков, 349 дерев груш сарских и волоских, 750 прививков в грядах, 9 гряд почек; 194 куста вишен, 42 куста слив, 57 гряд малины, 54 гряды да 246 кустов смородины красной, 41 гряда черной». Сад сдавался на откуп, и в газете того времени можно было увидеть такое объявление: «За Варварскими вороты, в Белом городе, желающим взять на откуп Васильевский сад с размножением дерев, и при нем бани с сторожками и принадлежностями, впредь на 20 лет, явиться в Собственной Вотчинной Канторе».

Начиная примерно с XVIII столетия Васильевский луг начинает постепенно застраиваться. Сюда из-за Никитских ворот перевели Гранатный двор после огромного пожара, происшедшего 13 мая 1712 г., когда огонь распространился от Пречистенских ворот на большую площадь в Белом и Земляном городе. По словам архивного документа, тогда «…много богатства и пожитков и кладовых палат выгорело, и Государев конюшенный двор, что у Антипия Чудотворца, со всеми припасы и с кареты, и Петровское кружало со всяким питием, и погребы все, и палаты выгорели, и Гранатный двор со всеми припасы. И того ж числа во 2 часу ночи разорвало пороховую казну, и в тот пожар во многих местах погорело и подохло, и от Гранатного двора побито людей многое число, а по смете 2700 человек, и такого ж жестокого пожару нихто не помнит».

Выдающийся государственный и общественный деятель И.И. Бецкой

Позднее Гранатный двор перевели подальше от центра города, в Симоново, а тут, на Васильевском лугу, все изменилось после воцарения Екатерины II. Луг отвели для строительства большого здания еще невиданного в Москве учреждения – Императорского Воспитательного дома, предназначенного для приема и воспитания подкидышей, «несчастнорожденных» детей.

Создателем его был известный просветитель екатерининского времени Иван Иванович Бецкой, познакомившийся с идеями французских энциклопедистов, и в особенности Жан Жака Руссо. Благодаря Екатерине II, поклоннице идей века просвещения, ему удалось на практике применить свои педагогические идеалы воспитания нового человека, нравственного, честного, трудолюбивого, и тем самым подготовить создание просвещенного «третьего сословия» достойных граждан в закрытых, свободных от дурного влияния семьи и улицы учебно-воспитательных учреждениях. По его проекту воспитанники дома должны были быть свободными людьми. Бецкой писал: «Все воспитанные в сем доме обоего пола и дети и потомки в вечные роды останутся вольными и никому из партикулярных людей ни под каким видом закабалены или укреплены быть не могут (то есть не могут быть крепостными, принадлежащими частным лицам. – Авт.)».

И это было написано за 100 лет до отмены крепостного права! Бецкой далеко опередил свое время в вопросах женского образования, физического воспитания, полного отрицания телесных наказаний, столь широко применяемых тогда. По мысли и трудами Бецкого в России были созданы первое женское учебное заведение, коммерческое и мещанское училища, а также воспитательные дома в Петербурге и Москве.

Манифест, возвещавший учреждение Московского воспитательного дома, обнародованный в 1763 г., гласил: «Божией милостию мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем и каждому. Призрение бедным и попечение о умножении полезных обществу жителей суть две верховные должности и добродетели каждого Боголюбивого владетеля. Мы, питая их всегда в Нашем сердце, восхотели конфирмовать [то есть утвердить] ныне представленный Нам Генералом-поручиком Бецким проект с планом, о построении и учреждении общим подаянием в Москве как древней столице Империи Нашей, воспитательного дома для приносных детей с особливым гошпиталем сирым и неимущим родильницам».

Ломоносов отозвался одой:

Блаженство общества всемерно возрастает; Монархиня труды к трудам соединяет; Стараясь о добре великих нам отрад, О воспитании печется малых чад…

После издания манифеста Сенат объявил подписку на добровольные взносы для нового учреждения: «Чтоб оному содержану быть от единого щедрого подаяния тех, которые Бога и ближнего по евангельской заповеди любят и о благосостоянии отечества всеусердно пекутся». Екатерина показала пример и внесла 100 тысяч, а самым щедрым дарителем был известный богач, горнозаводчик и филантроп Прокофий Акинфиевич Демидов. Воспитательный дом обладал многими привилегиями: освобождался от всех пошлин и городских повинностей, мог заводить фабрики, заводы, мастерские и аптеки, в его пользу поступала четвертая часть сбора с «публичных позорищ», к которым относились театральные представления, балы и прочие развлечения. Дому была предоставлена так называемая карточная привилегия, в силу которой он получал доход с каждой колоды карт, продаваемой в России. При Воспитательном доме работали первые в России банковские учреждения – сохранная и ссудная казны.

Открытие Воспитательного дома состоялось в день рождения императрицы 21 апреля 1764 г. В программе торжества объявлялось, что оно пройдет «с надлежащейю духовною и светскою церемениею, и как ходом из собора церковная церемония вступит и подобающее пение совершится, тогда всех присутствующих просит угощением, а затем кормить нищих и бедных свадьб обвенчать до 50 и дать каждой награждение достойное и пристойную иллюминацию в тот день сделать». Первых питомцев нарекли Екатерина (ее нашли в приходе Богоявления в Елохове) и Павел (найденный у Денисовских бань недалеко от этой церкви) – в честь императрицы и наследника престола.

Сначала новое учреждение разместили в Китай-городе и разослали в губернии такие объявления: «В Китае-городе: близ Варварских ворот быв. Чернышевский и Колычевский домы с частью Строгановского (находившиеся у пересечения Никитникова и Ипатьевского переулков. – Авт.) выстроены и так соединены, как надобность требует, в которых принимаются приносные младенцы и родильницы и что Воспитательный Дом открыт для посещения публики по средам после полудня».

Но впоследствии для строительства собственного дома отвели значительно более пространный участок. Бецкой просил «Всемилостивейше указать дать место, называемый Гранатный Двор, с Васильевским садом подле Москвы-реки, со всею около лежащею казенною землею и строением». Он также просил отдать мельницу на Яузе, а «старую городовую стену [Белого города] употребить в строение». Бецкой писал Екатерине: «Таким учреждением прославится достохвальное государствование Вашего Императорского Величества», на что императрица согласилась и начертала: «Быть по сему».

От Конторы главной артиллерии и фортификации передавались «Гранатный двор и все принадлежавшие к нему строения, а именно: пороховой магазин, каменные караульни, анбар; за городскою стеною на берегу реки Москвы – каменный же магазин с караульнею и проч.»; от Вотчинной канцелярии – «Васильевский сад со всеми строениями, бани и перевоз при них», от Камер-коллегии – «две торговые бани на Яузе, Устенские, при устье ея, с перевозом против них через Москву-реку, и Островския, на островах ея»; от Московской губернской канцелярии – «больверк и на нем деревянные строения, ветхия палатки, где была школа солдатских детей, кузницы, вниз по Яузе, постоялые дворы, лавки и проч. с землями, к ним принадлежавшими»; и от Московской адмиралтейской конторы – «мучная мельница, при устье Яузы, с землею и строениями».

Для возведения здания Воспитательного дома позволили брать строительные материалы из разбираемой стены Белого города. Московский генерал-губернатор писал императрице: «Воспитательного дома Опекунский совет… просил учинить к зданию оного вспомоществование такими казенными материалами, которые напрасно пропадают, т. е. обвалившейся по Белому городу во многих местах стены и из разобранных ворот. Складенный и просто в грудах лежащий кирпич, белый камень и бут, сколько всего того собрать можно, приказать отпустить в Воспитательный дом. А как оные материалы, вместо того чтобы, лежа на открытом воздухе без всякой пользы истребляемыя, могут быть употреблены к общественному сему строению с заменою немалого кошта… предложено от меня Московской губернской канцелярии… означенные требуемые материалы отпустить в Воспитательный дом. О сем донося… испрашиваю апробацию». Апробация, то есть одобрение, была дана, и строители приступили к делу.

Удивительно, но автор такого сооружения, одного из самых величественных и значительных в Москве, начатого постройкой в первые годы царствования Екатерины II, так и остается неизвестным: иногда проект приписывается петербургскому архитектору Ю.М. Фельтену, но без достаточных к тому оснований; называются также имена К.И. Бланка и М.Ф. Казакова.

По первоначальному замыслу грандиозный комплекс должен был состоять из двух пятиэтажных обширных зданий с внутренними дворами, называемых «квадратами», так как в плане они имели квадратные очертания. Один предназначался для мальчиков, другой – для девочек, а соединял квадраты выдвинутый к Москве-реке центральный корпус – «корделожа» (от фр. corps de logis), увенчанный бельведером с куполом и шпилем и двумя церковными главами. Позади зданий – обширный двор, предназначенный для отдыха воспитанников. Периметр участка охватывало протяженное двухэтажное «окружное» строение.

«Московские ведомости» сообщали, что питомцы Воспитательного дома 27 сентября 1770 г. переезжают «в новопостроенный в Васильевском саде каменный квадрат». Опекунский совет нарочно выбрал этот день для переезда – в годовщину коронации Екатерины II. Тогда питомцы, «одетые в нарочно к сему времени деланное белое одеяние с приличным юношескому возрасту из зелени украшением шли из своих отделений», проходили в парадную залу таким порядком: сначала кормилицы, неся на руках детей, потом те дети, которые уже могли ходить, а за ними попарно более взрослые питомцы, которые обращались к собравшимся «преклонением глав и помаванием рук, показывая знаки своего к ним высокопочитания и глубочайшей преданности». После речей «ввечеру была перед оным Домом иллюминация»; и с тех пор до советского времени Воспитательный дом нес свою почетную и полезную обязанность.

Воспитательный дом строился длительное время и все-таки не был завершен: из двух квадратов к 1767 г. закончили только западный, в 1771–1781 гг. возвели центральный корпус и еще несколько сооружений, а часть окружного строения выстроил И. Жилярди в конце XVIII в. В здании находилась церковь, освященная митрополитом Платоном в 1788 г. во имя конечно же Екатерины, тем более что святая считалась покровительницей родов и новорожденных детей. Иконостас и схему росписи проектировал архитектор К.И. Бланк. Церковь находилась с левой части центрального корпуса на четвертом и пятом этажах; она сгорела в первые годы после переворота 1917 г., исчезли и церковные главы по сторонам бельведера.

От Воспитательного дома к Солянке выходил длинный прямой «проспект», заканчивавшийся воротами, на пилонах которых скульптор И.П. Витали установил две аллегорические группы, изображавшие «Милосердие» и «Воспитание». За много лет они обветшали, в 1955 г. их сняли, а в 1970 г. скульптор М.П. Оленин выполнил из бетона копии старых скульптур.

В 1812 г. здание удалось отстоять от огня, и благодаря усилиям главного надзирателя дома Ивана Акинфиевича Тутолмина воспитанники нашли там надежный приют. «Во время неприятельского вторжения 1812 года, среди пожаров, грабежей и убийств, – было начертано на надгробном памятнике Тутолмина, – сохранил он человеколюбивое заведение Воспитательный дом с питомцами и служащими при оном; давал в нем пристанище несчастным жителям столицы и с ними разделял последнюю свою пищу».

Здание Воспитательного дома решено в формах классицизма – строгий, сдержанный декор, ясная организация архитектурных масс, выделение оси симметрии. Из этого образа выпадает только барочные, несколько игривые криволинейные формы центрального купола.

Во главе управления Воспитательным домом находился Опекунский совет, члены которого были ответственны за определенный участок работы и работали без всякой оплаты, а повседневная деятельность руководилась главным надзирателем.

При Воспитательном доме открыли «секретно-родильный госпиталь», куда женщины могли обращаться, не называя свою фамилию, не отвечая ни на какие вопросы и даже пряча лицо под маской. Потом открыли и «законно-родильный госпиталь», куда могли обращаться замужние женщины, не имевшие возможности оплаты акушерской помощи. При доме существовал и Повивальный институт, готовивший акушерок, первым директором которого был известный врач В.М. Рихтер. Воспитательный дом заботился не только о знаниях будущих акушерок, но и об их нравственности, «дабы через то сохранено было посеянное в них благонравие и неиспорченность нравов».

Питомцы получали общее первоначальное образование, а с 14–15 лет их обучали ремеслам, и в возрасте 18–19 лет они поступали на работу. При Воспитательном доме существовали так называемые классические классы, где давали образование, позволявшее поступать либо в Медико-хирургическую академию, либо на медицинский факультет университета, по окончании выпускники обязывались служить в воспитательных домах и благотворительных учреждениях. Путешественник из страны, известной своими благотворительными традициями, англичанин Уильям Кокс, побывавший в России в 70–80-х гг. XVIII в., признавался, что он «никогда не видал лучшего и более совершенного благотворительного учреждения, и я должен заметить еще раз, – и об этом следует постоянно напоминать, – что наружный вид детей вполне соответствует той особой заботливости, с какою пекутся об их здоровье; на это обстоятельство я невольно обратил особенное внимание».

В Воспитательном доме зародилось одно из крупнейших учебных заведений – Высшее техническое училище, выросшее из ремесленной школы, в которой питомцев должны были «обучать разным ремеслам и наукам с целью сделать их полезными членами общества».

После советского переворота здание Воспитательного дома передали отделу охраны материнства и младенчества, а в конце 1920-х гг. назвали Дворцом труда и отдали профсоюзным организациям – центральному и 42 отраслевым советам, а вместе с ними и бесчисленному множеству редакций: тут были и «Пролетарий связи», и «В помощь санитарке», и «Лесной рабочий», и «Бумажник и печатник», и еще много других. Ильф и Петров живо описали обстановку «Дворца» в романе «Двенадцать стульев». Они хорошо знали его – ведь они работали в редакции газеты, находившейся здесь: «По этажам и коридорам топали ноги секретарш, машинисток, управделов, экспедиторов с нагрузкой, репортеров, курьерш и поэтов. Весь служебный люд неторопливо принимался вершить обычные и нужные дела, за исключением поэтов, которые разносили стихи по редакциям ведомственных журналов, Среди них двигался Никифор Ляпис, молодой человек с бараньей прической и неустрашимым взглядом… он был своим человеком и знал кратчайшие пути к оазисам, где брызжут светлые ключи гонорара под широколиственной сенью ведомственных журналов». Авторы рассказывали о похождениях халтурщика-поэта, пытавшегося пристроить поэму о трудовых подвигах Гаврилы на разных поприщах, – они пародировали многочисленные стихи «на случай», написанные Маяковским.

Перед войной все здание, согласно постановлению Совета народных комиссаров от 19 марта 1938 г., передали артиллерийской академии, переведенной из Ленинграда, и для нее по проекту архитектора И.И. Ловейко в 1938–1940 гг. пристроили правый «квадрат» для учебных помещений.

У академии славное прошлое – она была основана в 1820 г. и называлась Михайловской, в советское же время ее назвали именем Дзержинского, не имевшим никакого отношения к артиллерии, теперь же тут – Военная академия ракетных войск стратегического назначения имени Петра Великого.

ОСТРОВ

К югу от Кремля, следуя крутому речному изгибу, расположена узкая полоска земли, ограниченная руслом Москвы-реки и Водоотводным каналом, иногда называемая «Остров». Она начинается напротив того места, где на левом берегу к Пречистенской набережной к реке выходит 1-й Зачатьевский переулок, а на правом – на Крымскую набережную 3-й Голутвинский, и кончается между Краснохолмским и Новоспасским мостами. Длина Острова – около 4,5 км, а ширина – от 300 до 500 м. С левого берега Москвы-реки на Остров ведут пять мостов – Патриарший (пешеходный), Большие Каменный, Москворецкий, Устьинский и Краснохолмский, а с Острова через Водоотводный канал к Замоскворечью переброшено 11 мостов – продолжение Патриаршего, Малый Каменный, Лужков или Третьяковский (пешеходный), Малый Москворецкий, Чугунный, Садовнический (пешеходный), Комиссариатский, Зверев (пешеходный), Малый Краснохолмский, Малый Шлюзовой (пешеходный) и Шлюзовой.

Но остров здесь был не всегда. Он искусственный: только в конце XVIII в. по низине, заполненной озерцами, оставшимися от старого русла Москвы-реки, прорыли канал для отвода воды при ремонте поврежденного паводком Большого Каменного моста. Так и появилось новое название в Москве – Водоотводный канал, который и превратил эти земли в остров.

Низменная местность напротив кремлевского холма, казалось бы, не была особенно пригодна для заселения, но несколько тысяч лет назад климат был суше и приречные низменности изобиловали пригодными для скотоводства местами. Именно здесь при земляных работах на Софийской набережной в 1931 и 1999 гг. нашли ладьевидные топоры, характерные для так называемой фатьяновской культуры (2-е тысячелетие до н. э.).

Малый Каменный мост

Впоследствии следов ранних поселений здесь не находилось, и можно только говорить о значительно более позднем использовании этой местности. Будущий остров напротив княжеской крепости часто заливался при паводках и наводнениях, река отступала, оставляя плодородный ил, и неудивительно, что именно на этом ее берегу появились сады. Земля тут еще в XIV в. принадлежала великому князю, и после пожара 1493 г., от которого в Кремле сгорели многие строения, Иван III в 1495 г. «повеле сносити церкви и дворы за рекою Москвою, против города, и повеле на тех местах чинити сад».

По великокняжескому указу развели огромный сад и поселили государевых садовников, образовавших три дворцовые слободы: Верхние Садовники, находившиеся к западу от брода через Москву-реку, что у Боровицкой башни (где позднее построили Всехсвятский, или Большой Каменный, мост), Средние Садовники – прямо против Кремля, и Нижние Садовники – от «живого» моста у кремлевской Беклемишевской башни на восток. В 1679 г. в них насчитывалось 403 двора – это были одни из самых больших и густонаселенных слобод Москвы. Если основная территория Государева сада находилась прямо напротив Кремля, то западнее и восточнее ее стояли дворы слобожан, обслуживавших царев (до 1547 г. великокняжеский) двор, причем самые богатые и обширные усадьбы находились в западной части (там, в частности, находилась и усадьба управлявшего садами думного дьяка Аверкия Кириллова). Главной улицей была нынешняя Садовническая, показанная на плане Мейерберга 1661–1662 гг., на которой узкие и длинные участки обращены строениями на нее, а дворами и огородами – к Москве-реке и старице.

Государевы сады обязательно изображались на ранних планах-рисунках города – так, на «Петровом» плане конца XVI – начала XVII в. нарисован прямоугольный огороженный участок с деревьями и регулярными посадками; вход в сад находился с восточной стороны, где рядом стояли два островерхих здания. Примерно такие же рисунки были помещены и на более поздних планах, за исключением так называемого «Несвижского» плана 1611 г., где рисунок сделан в более свободной манере.

Сады упоминались в записках иностранцев, бывавших в Москве. Так, швед Петрей де Эрлезунда, посетивший Москву в начале XVII в., писал о них: «Сам великий князь имеет три больших прекрасных сада с разными деревьями и травами».

Садам в Московии придавали большое значение. В сборнике жизненных правил XVI в. «Домострой» подробно излагались наставления по уходу за садом. Прежде всего надо было «укрепить ограду, чтобы в огород ни собаки, ни свиньи, ни куры, ни гуси, ни утки, никакая скотина не могла зайти ни с чужого двора, ни со своего, тогда яблоням и всяким растениям урона нет». За всем надо бдительно смотреть: «На погреб, и в ледник, и в сушилки, и в житницы без себя никого не пускать, везде все самому передавать, отмерять и отвешивать; и сколько кому чего даст, то все записать». При закладке сада надо следить, «чтобы расстояние от дерева до дерева было в три сажени, а то и больше, тогда яблони растут большими, зерновым и овощам не мешают, а как разрастутся густо на деревьях ветви, уже ничто на земле не растет».

И.Е. Забелин опубликовал такую опись сада в Нижних Садовниках: «В Набережных Садовниках по описным книгам 195 [1687] года 77 дворов, в том числе 23 двора беломестцов. В садах садоваго строенья: яблоней 469 рослых, 602 почешных, разсажены 1718 почек да 11 гряд, 62 прививка, 50 дерев вишен; смородины 4 гряды, 3 куста красной, 23 гряды да 24 куста черной, 11 гряд малины, 3 куста байбарису. У беломестцов садоваго строенья яблоней 180 рослых, 462 почешных и прививков, 13 вишен, 150 слив, 23 груши, смородины 3 куста красной, 82 черной, 3 гряды малины».

В 1701 г. случился один из самых опустошительных московских пожаров. Современник подробно описывал, что происходило в Кремле: «19 июня в 11-м часу волею Божиею учинился пожар, загорелись кельи в Новоспасском подворье; и разошелся огонь по всему Кремлю, и выгорел царев двор весь без остатку; деревянные хоромы и в каменных все нутры, в подклетях и в погребах запасы и в ледниках питья и льду много растаяло от великаго пожара, ни в едином леднике человеку стоять было невозможно. Ружейная и мастерская палаты, святыя церкви на государевом дворе, кресты и кровли, иконостасы и всякое деревянное строение сгорело без остатку; также и дом святейшего патриарха, монастыри и на Иване Великом колокола многие от того пожара разсели, и все государевы приказы, многия дела и вся казна сгорела; дворы духовенства и бояр все погорели без остатка. Во время пожара монахов и монахинь, священников и мирских людей погибло много в пламени. Огонь был так велик, что им уничтожены были Садовническая слобода, государевы палаты в саду, даже струги и плот на Москве-реке погорели без остатка. Во время пожара в Кремле невозможно было ни проехать на коне, ни пешком пробежать».

После этого пожара Государев сад уже больше не восстанавливали, да и царский двор уже был не таким, как прежде, – неусидчивому Петру было не до «садового слетья». Но обычный городской жилой район тут образовался только после того, как удалось предпринять меры по усмирению наводнений.

Еще в 1743 г. после повреждения Большого Каменного моста, случившегося во время половодья, было необходимо его отремонтировать, для чего тогда ставился вопрос об отведении вод Москвы-реки. По плану 1775 г. специально образованная комиссия «О приведении вод в лучшее состояние» предполагала «Москву реку распространить каналами, чрез что в вешнее время от разлития вод и льду повреждаемые строения, места и дворы спасутся от разорений, и неустроенные места застроятся публичными и обывательскими домами, а наипаче к удовольствию обывателей прибавится вод и откроются способы в доставлении по оным на судах нужных потребностей». По плану 1775 г. у выхода канала к Красным холмам намечался большой порт с гостиным двором.

В 1783 г. пришлось серьезно приступить к разрешению проблемы наводнений. В апреле 1783 г. главнокомандующий Москвы граф З.Г. Чернышев доносил Екатерине II: «Вода в реке Москве столь умножилась, что все так называемое болото и низкие места на правом берегу своего течения поняла [покрыла], и состоящие по сему берегу дома, амбары и прочее строение выше фундамента в воде были». Он подробно описал состояние Большого Каменного моста: «Обвалились три арки моста, длиной 20 сажен, шириною 3 сажени 2 аршина, и бывшие из них 11 лавок каменных с разными мебелями купца Епанишникова, суммой на 1100 рублей. Упал один стоявший в это время на мосту человек и убит, а развалинами задавлено бывший под мостом рыбак и две бабы, у берега для мытья платья находившиеся». Было необходимо радикально решить вопрос о предотвращении потерь от подъема воды в Москве-реке.

Гостиница «Красные холмы», расположенная на острове между Москвой-рекой и Водоотводным каналом, – одно из самых высоких зданий в Москве

По проекту выдающегося инженера Ивана Герарда начали проводить канал по самому удобному месту – москворецкой старице, используя многие оставшиеся в ней озера. Примерно у современной стрелки острова построили первую Бабьегородскую плотину. Происхождение названия – Бабий городок – не совсем ясно. Историк Москвы И.М. Снегирев предложил свое объяснение, но справедливо отметил, что обосновать его довольно трудно: «Кто знает, не имеет ли какого отношения к прозвищу набережнаго этого урочища казнь лихих баб, которыя, по повелению Иоанна III, утоплены 1498 г. в Москве реке за то, что приходили к жене его Софии с зелием? Так с этим урочищем соединены предания, одни с другими несогласныя; хотя оне не открывают нам подлинной причины сего названия, по крайней мере, представляют усилие народа догадками и придумками объяснить то, о чем умалчивают летописи и грамоты».

Теперь же обычно это название объясняют способом забивки свай большим молотом, называемым «бабой».

Бабьегородская плотина возводилась для того, чтобы отвести воды реки Москвы в новый Водоотводный канал. Канал начинался перед Бабьегородской плотиной, а заканчивался у улицы Балчуг, вновь соединяясь здесь с Москвой-рекой.

Через три года, в августе 1786 г., после проливных дождей, шедших пять дней сряду, опять случилось большое наводнение. Московский главнокомандующий генерал-аншеф П.Д. Еропкин сообщал в Петербург: «…Вода поднялась на три аршина, и на Балчуге от нее 24 августа упало 12 мушных [мучных] лавок, питейный дом и малой мост, называемой Модельной, да 2 дома каменных… 25 августа упало еще 13 лавок и мосты – называемой Высокопятницкой и сделанный неподалеку от онаго времянный; и состоявшая при Егорьевской церкви (церковь Георгия в Ендове. – Авт.) колокольня; а на сие 26 августа в ночи часть высокой плотины, зделанной для удаления от Каменнаго мосту воды, разрушилась, не имевши в себе более глины, потому что оная была вся вымыта, и не могши выдержать таковое сильное давление от воды, которая при плотине поднялась на 5 аршин с четвертью, в том числе на аршин и три четверти через ту плотину переливалась, потом начала обрывать правый берег Москвы-реки, опровергла находящийся на нем московского купца Часовникова, что прежде был Грунтов, каменный дом и деревянную красильню, а сим самым вода еще сильнее устремляясь, сделала между берегом и плотиною до 20 саженей прорыв, который еще и ныне мало-помалу распространяется».

Как считал Еропкин, причиной всех бед было то, что канал так и не углубили и берега его не предохранили от размыва, а также отказ З.Г. Чернышева, а потом и Я.А. Брюса в просьбе купцов, снимавших тут лавки, сделать второй выход (у Красных холмов) из Водоотводного канала в Москву-реку.

В 1786 г. канал несколько углубили и укрепили его берега, а вот «второй выход», который предусматривался «прожектированным планом» 1775 г., когда у Красных холмов предполагали устроить большой порт с обширным каменным строением Гостиного двора, еще долгое время не делался, и канал все так же оканчивался у Москворецкого моста, пролегая вдоль Балчуга к Москве-реке (эту часть Водоотводного канала иногда называли Роушским или Георгиевским каналом).

Водоотводный канал

В XIX в. нагрузка на водные пути значительно возросла, перевозка таких объемных и тяжелых грузов, как строительные материалы, была возможна только водным путем, и было решено превратить Водоотводный канал в судоходный, для чего с 1833 г. начинаются обширные работы: канал углубляют и расчищают до 20 м по дну и до 40 м между бровками, а откосы мостят камнем. В 1835–1836 гг. переделали Бабьегородскую плотину, значительно поднявшую уровень воды в реке. Вот что тогда увидел московский патриот писатель М.Н. Загоскин: «Мне пришлось ехать через Крымской брод. В июле стояли постоянные жары; следовательно, я должен был полагать, что у Крымского броду Москва-река почти пересохла и что чрез нее не только переезжают, но даже переходят в брод. Представьте же мое удивление, когда, подъехав к мосту, я увидел перед собой, вместо тощей речонки, которая за месяц до того походила на какую-то проточную лужу, широкую, многоводную реку, – ни одной песчаной косы, ни одной отмели, – ну, точно как весною… В том самом месте, где начинается отводный канал, то есть против Берсеневки и Бабьего города, высокая плотина перерезывает во всю ширину Москву-реку, одна часть скопившейся воды выливается двадцатью двумя каскадами сквозь отверстия, сделанные в плотине, другая наполняет отводный канал, который из грязного рва превратился также в глубокую и судоходную реку».

Каждый год при наступлении паводка Бабьегородская плотина разбиралась и потом собиралась заново. Она дожила до коренной реконструкции всей москворецкой водной системы в 1930-х гг.

В 1836 г. засыпали Роушский канал вдоль Балчуга и поставили плотину на канале у впадения его у Красных холмов в Москву-реку, а также провели новый рукав, продолживший канал по прямому направлению, и построили здесь двухкамерный шлюз для проводки судов. В связи с прокладкой нового русла канала у его выхода образовался небольшой остров, на котором появились пять маленьких Островских переулков, переименованных в Шлюзовые в 1954 г. Теперь и они исчезли при сплошной застройке этих мест комплексом «Красные холмы».

Улица Балчуг

Работы, предпринятые по устройству Водоотводного канала в 1830-х гг., преобразили всю местность около него. «Вся часть набережной отводного канала, – писал М.Н. Загоскин, – и вообще все его берега совершенно изменились. Прежде обывательские дома тянулись вдоль грязного канала, на дне которого во все лето не пересыхала зловонная тина и покрытая зеленью стоячая вода. Теперь эти же самые дома перенесены как будто бы волшебством на красивые берега наполненного чистой водой проточного рукава Москва-реки. Теперь обыватель не должен ходить далеко за водой: она у них под руками – словом, все удобства, которыми они пользовались в течение нескольких только дней в году, то есть во время весеннего разлива, упрочены для них почти на целый год».

После выполнения всех этих работ Водоотводный канал стал судоходным. Тот же Загоскин с удовлетворением написал, что суда с Волги и Оки, приходившие в Москву, «круглым числом до четырех тысяч и терпевшие большие затруднения от недостатка места для выгрузки товаров, теперь нашли в обводном канале на пространстве трех верст с половиною удобную и обширную пристань, в которой могут разгружаться вдруг до пятисот судов, а сверх того, будут иметь возможность приставать к берегам реки выше вновь устроенной плотины, то есть от Крымского Брода до самых Воробьевых гор…». В конце XIX в. предлагалось опять кардинальным образом переустроить систему водных путей в городе, для чего засыпать Водоотводный канал, а вместо него провести новый по Андреевскому оврагу на юге города. Но для этого требовались большие средства, и проект оставили.

Водоотводный канал

Судоходным Водоотводный канал продолжал быть долгое время – еще в начале 1930-х гг. на нем стояли пристани и осуществлялось регулярное движение судов, но со времени крупных гидротехнических работ на Москве-реке, ее обводнения, строительства высоких мостов судоходство переместилось на Москву-реку, и на Водоотводном канале судоходство прекратилось. Только недавно тут возобновились рейсы небольших прогулочных катеров. Последние изменения в трассировке Водоотводного канала произошли в связи с постройкой Большого Краснохолмского моста в 1938 г.

Остров – уникальное место в нашем городе: он удобно расположен, близок к основным транспортным центрам, очень живописен, с него открываются прекрасные виды на Кремль и Замоскворечье. Недаром на него несколько раз посягали ретивые прожектеры – то предлагали поставить тут грандиозный Пантеон, «памятник несокрушимости идей Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина», то вообще все снести и залить водой, устроив большое озеро…

Остров можно сравнить с необработанным алмазом, и при хозяйском подходе он может превратиться в прекрасный бриллиант в короне Москвы, а Водоотводный канал – в одно из самых живописных мест в городе.

Остров в продолжение многих лет хаотически застраивался: на нем, совсем рядом с кремлевскими стенами, вырастали большие промышленные предприятия, какие-то фабрички, склады, амбары, а в самое последнее время – и это вызывает беспокойство – появляются новые дома и сооружения, поставленные без учета градостроительной ситуации: печальным примером может служить здание Росбанка, построенное на Балчуге как нарочно, чтобы перекрыть уникальный вид на собор Василия Блаженного из Замоскворечья.

Стрелка. Берсеневская набережная. Всехсвятская улица

Стрелкой прозвали крайнюю западную оконечность острова. Она находится в центре огромного многомиллионного города, и, казалось бы, здесь должно быть шумно и пыльно, докучно и назойливо, но, попав сюда, поражаешься тишине, безмятежности и спокойствию – город где-то далеко, а тут совсем другое место, тихое, укромное и покойное. Сюда приходят только немногие любители путешествовать по городу да и те, кто здесь работает, – ведь не проходное место.

Но это настроение умиротворенности грубо нарушил вторгнувшийся сюда непропорционально огромный памятник, который обычно называется памятником Петру I, но в действительности поставленный в ознаменование 300-летия создания русского флота. После успешного взятия турецкой крепости Азов, в которой участвовали несколько военных кораблей, построенных на воронежских верфях, Боярская дума 20 октября 1696 г. постановила: «Морским судам быть». С тех пор этот день считается днем рождения русского флота.

Памятник Петру I работы Зураба Церетели

Не совсем ясно, почему для такого памятника была выбрана именно Москва, так как непосредственного отношения к строительству флота она не имела и ее роль в создании флота не может быть поставлена даже рядом с Архангельском, Воронежем, Санкт-Петербургом. Может, потому, что английский ботик, «дедушка русского флота», был найден Петром под Москвой в Измайлове? Тогда и надо было поставить такой памятник там, а не здесь. И действительно, в Измайлове воздвигли памятник – очень соразмерный и достойный. Скульптор Л.Е. Кербель изобразил Петра в рабочей одежде, он стоит опираясь на бухту каната и корабельный якорь. На Стрелке же выросло нечто несоразмерное и несообразное… На искусственном островке установлена огромная, в несколько десятков метров высоты, конструкция, состоящая из колонны с корабельными носами и завитушками, с установленным на ней небольшим корабликом с непропорциональной ему фигурой Петра, держащейся одной рукой за штурвал, а другой показывающей зрителям блестящую трубу, и гигантской мачтой с полуразвернутыми парусами и паутиной проводов, должных изображать корабельную оснастку.

Деталь памятника Петру I

Колонна уставлена корабельными носами – обычай ставить носовые части кораблей пошел из Древнего Рима, где таким образом отмечали победу над вражеским флотом, но здесь на носах красуются российские Андреевские флаги (правда, почему-то черно-золотые, когда они были белыми с голубым крестом), и получается, что по смыслу изображенного Петр празднует победу над собственным (!) флотом.

По поводу анализа этого сооружения лучше всего обратиться к мнению уважаемого и знающего специалиста. Вот что пишет искусствовед А.И. Комеч: «С первого взгляда поражает несовместимость города и памятника. Монумент на искусственно намытой платформе оказался пробкой, заткнувшей пространство канала, он вторгся в исторические очертания ландшафта, противореча его линиям и ориентации. Преувеличенная высота постамента вознесла фигуру Петра над застройкой, исключив какое-либо их взаимодействие. Желание утвердиться вопреки всему, невнимание к среде обрекли огромный монумент быть не украшением, а нелепым торчком в городе.

К этому надо добавить отсутствие монументальности форм, их мелочность и силуэтную раздрызганность. Фигуры у Церетели часто напоминают игрушки, но чем дальше, тем больше они похожи даже не на старинных оловянных солдатиков, а на современных, выдавленных из грошового пластика. Постамент памятника трактован как скала с торчащими из нее друг над другом носовыми частями кораблей. Странное, чужеродное сходство с пагодами соседствует с ощущением механической неорганичности. Кораблики кажутся остатками разбившихся и рассыпавшихся на скале судов. Такое же впечатление производит и ладья под ногами Петра, как бы напоровшаяся на скалу. Из-за этого напряжение рук и ног предводителя в его безнадежной попытке провести корабль в неведомые дали становится карикатурным. Штурвал, превращающийся со многих точек зрения в третью ногу, несоответственно маленькая голова лишь усиливают ощущение нелепости претенциозной композиции».

Особенно странно смотрится все это бредовое сооружение с другого берега: в створе узкого остоженского переулка, затмевая перспективу, высится какой-то ирреальный монстр.

Несмотря на критические отзывы, а их было немало, памятник все-таки открыли в дни празднования 850-летия Москвы в сентябре 1997 г. (правда, уже после открытия его пытались взорвать).

Теперь в Москву приезжают, чтобы увидеть, по мнению многих иностранных туристов, самый нелепый и уродливый памятник в мире…

Надо сказать, что и ранее на это уникальное место – на московскую Стрелку – несколько раз покушались. Так, в советское время тут предполагалось возведение памятника участникам экспедиции по спасению ледокола «Челюскин», сюда же хотели поставить скульптуру В.И. Мухиной «Рабочий и колхозница», предназначенную для советского павильона Всемирной выставки в Париже, но все как-то обходилось… а вот теперь не обошлось.

Впервые Стрелка была оформлена и замощена камнем при приведении в порядок Водоотводного канала после большого наводнения в 1786 г. На самой оконечности ее стоит изящное небольшое здание, построенное в 1890 г. для Московского яхт-клуба архитектором К.В. Трейманом. Яхтклуб, организованный в Москве в 1867 г., отнюдь не занимался настоящими яхтами, и его членами яхтсмены не были – там процветал только гребной спорт. Первая гонка состоялась в 1871 г., а в следующем году провели и первую встречу между командами Петербурга и Москвы. В основном соревновались одиночки, двойки и четверки, восьмерки же появились значительно позднее. В начале своей деятельности клуб был довольно закрытым учреждением, чтобы стать его членом, надо было принадлежать к «избранному» обществу, но впоследствии клуб стал питомником выдающихся спортсменов-гребцов, таких как чемпионы России Митрофан Свешников и Сергей Шустов.

От Стрелки по правому берегу Москвы-реки идет Берсеневская набережная, получившая название либо от старого имени крыжовника – «берсень», которого, надо думать, было немало в здешних садах, либо от прозвища боярина Ивана Беклемишева – Берсень, прозванного так, может быть, из-за его колючего характера.

Это название старинное – оно встречается нам в документе о «Берсеневской решетке». В 1504 г. по повелению великого князя Ивана III «поставиша на Москве решотки на улицах». В ночное время решетками перегораживались улицы, и при них стоял караул из обывателей. Этими решетками заведовал объезжий голова, которому вменялось в обязанность охранение его участка «от огня и всякого воровства». За одну из таких застав отвечал боярин Иван Берсень-Беклемишев. Видимо, по нему она и называлась Берсеневской, а впоследствии название перешло и на всю местность. Фамилия боярина встречается нам в истории Кремля: одна из его башен, рядом с которой находился их двор, называется Беклемишевской. Воевода Никита Беклемишев, как и его сын Иван Никитич Берсень, исполнял посольские поручения: в 1490 г. он встречал в Химках посла Священной Римской империи, позднее был послан к польскому королю. При Иване III он пользовался доверием государя, а при наследнике был обвинен в оскорбительных речах. До нас дошли документы об этом деле, и, как заметил историк В.О. Ключевский, «это очень редкий случай, когда мы можем подслушать интимный политический разговор в Москве XVI в.». Как-то в думе Иван Берсень резко возразил великому князю Василию III, на что в ответ тот его вообще выгнал, сказав: «Пошел, смерд, вон, ты мне не надобен». Вот Берсень в частных разговорах и жаловался, сравнивая князя с его отцом: «Нынешний государь не таков: людей мало жалует, упрям, встречи против себя не любит и раздражается на тех, кто ему встречу говорит». Он был уверен, что «которая земля перестанавливает свои обычаи, та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи нынешний великий князь переменил: так какого же добра и ждать от нас?». О непригожих речах доложили государю, Берсеня схватили да и казнили: «Голову ссечи на Москве, на реке» в 1525 г.

С тех пор многое изменилось на Берсеневской набережной.

Тут довольно давно обосновались промышленные заведения, а также официальные учреждения. Так, например, ее западную часть заняли обширные строения кондитерской фабрики, которые выходили и на противоположный берег Острова, на канал. Около этих красных фабричных корпусов так вкусно пахло, хотя… если спросить у жителей ближних домов, они, скорее всего, бы сказали: хорошо вам говорить, вы здесь бываете редко, а вот вдыхать каждый день эти запахи не так уж приятно. Теперь же фабрика переведена отсюда на Малую Красносельскую улицу.

Вкусные запахи разносились от кондитерской фабрики «Красный Октябрь», чей шоколад считается самым лучшим в нынешней Москве, как, впрочем, считался таковым и в Москве царской, в которой был известен как «шоколад от Эйнема».

Реклама фирмы Эйнем

Фердинанд Теодор, или Федор Карлович, Эйнем в 1850 г. приехал в Россию из Вюртемберга. Сначала он занялся пиленым сахаром (сахар производился в виде больших конусообразных «голов», которые надо было распилить на мелкие куски и таким уже использовать), а потом открыл небольшую кондитерскую мастерскую на Арбате. Дело пошло хорошо, компаньон Эйнема Юлий Федорович Гейс, также из Вюртемберга, был работящим и честным, и вскоре производство шоколада и конфет расширилось. Наняли новое помещение на Петровке, а на Театральной площади открыли магазин. Компаньоны заботились о качестве, выписывали из-за границы новейшее оборудование вместе с знающими мастерами. В 1867 г. фабрика опять переезжает, теперь довольно далеко от центра, на Софийскую набережную, где можно было подешевле приобрести подходящий участок. Сначала она обосновалась в доме № 6 по Софийской набережной, где работали 20 рабочих – немалое количество в то время, а уже потом решили для расширения производства выбрать место на другом конце Острова, на Берсеневской набережной. Там открыли «паровую фабрику шоколада, конфет и чайных печений „Эйнем“» (паровая значило имеющая паровые машины. – Авт.). Фердинанд Теодор Эйнем к тому времени умер, но его компаньон, к которому перешло дело, решил оставить уже хорошо известное имя в названии фабрики.

В советское время фабрику переименовали в «Первую государственную кондитерскую», а затем в «Красный Октябрь»

Под фабрику постепенно отошли довольно много мелких и больших владений, пока она не заняла обширную территорию между набережными Москвы-реки и Водоотводного канала, где по проектам нескольких московских архитекторов – А.В. Флодина, А.М. Калмыкова, Ф.И. Роде, А.Ф. Карста и др. – были возведены десятки различных зданий.

В знак признания высокого качества изделий фирма получила золотую медаль на Всероссийской промышленно-художественной выставке в Нижнем Новгороде в 1896 г., потом стала поставщиком двора, а на Всемирной выставке в Париже 1900 г. удостоилась Гран-при.

Фирма быстро развивалась: в 1913 г. в ней было занято 2800 человек, ее основной капитал достигал 1,5 миллиона рублей. Кроме основной фабрики она владела в Москве оптовым складом и пятью магазинами, а также фабрикой в Симферополе.

Огромную роль в распространении продукции играла умело поставленная реклама: москвичи могли ее видеть на театральных программках, самого разного рода городских справочниках и даже на дирижаблях. Композиторы писали «Шоколадный вальс» и «Кекс-галоп», конфетные и шоколадные коробки отделывались кожей, бархатом. Но самым главным в популярности «Эйнема» было безупречное качество и разнообразие изделий.

В советское время фабрику переименовали в «Первую государственную кондитерскую», а затем в «Красный Октябрь», но еще долгое время добавляли «бывш. Эйнем» – это была всем известная марка качества.

По планам реконструкции после перевода фабрики предполагается оставить на Острове только шоколадный цех и музей.

От храма Христа Спасителя над Москвой-рекой проложен новый пешеходный мост, открытый в сентябре 2004 г., значительно улучшивший сообщение этой части Острова с центром города. При строительстве моста применили новую технологию: две половинки его собирали на двух искусственно намытых островках у берегов, а потом свели их в один мост. Длина его – 203,1 м, ширина – 12,5 м. Вес конструкций – 1206 т. Как сообщалось в печати, стоимость моста без съездов и набережных составила 396 миллионов рублей, а стоимость оформления – 260 миллионов рублей. Проект принадлежит инженерам А.М. Колчину и О.И. Чемеринскому, а его оформление – архитектору М.М. Посохину и, как можно догадаться по обилию фонарей, скульптору З.К. Церетели.

Мост получил название Патриарший, что отнюдь ни о чем не говорит жителю города – было бы правильнее назвать его, скажем, Берсеневским, ведь он соединяет центр города с Берсеневской набережной. В 2007 г. мост получил продолжение в Замоскворечье в виде широкой эстакады над Островом и Водоотводным каналом.

Появилась новая мода – на перилах этого моста новобрачные начали вешать… замки, а ключи от них бросать в реку, выражая таким странным способом непреклонную решимость неизменно пребывать в браке. Так как в большинстве своем браки заканчиваются разводом, то бывшим женихам надо бы заняться полезным трудом – распиливать дужки замков, освобождая место для очередных свидетельств вечной любви, но они этим пренебрегают, и перила буквально стонут от любовно-скобяной продукции. Веяние моды затронуло и другой мост, так называемый Лужков (Третьяковский) через Водоотводный канал, причем когда свободное место для любовных излияний иссякает, то ставятся дополнительные устройства развески замков.

При постройке Патриаршего моста снесли здание по Берсеневской набережной, в котором находился известный всем московским сладкоежкам фирменный магазин кондитерской фабрики. Остался лишь старинный подклет и обещания воссоздать дом. Рядом с мостом, с левой стороны от него, – здание (№ 16), при реставрации которого нашли фрагменты палат, существовавших еще в конце XVI в. Интересно отметить, что некоторые детали их совпадают с деталями соседних палат дьяка Аверкия Кириллова. Во второй половине XVIII в. западная часть этого домовладения с каменным одноэтажным домом по линии набережной принадлежала протоиерею Архангельского собора Петру Алексееву, одному из самых образованных московских священников, члену Российской академии наук, преподавателю Московского университета и автору многих литературных трудов, и в том числе «Церковного словаря», послужившего основой для многих последующих словарей. В конце 1840-х гг. оба владения объединились в одно, и в 1868 г. новый владелец, купец Иван Смирнов, начинает большое строительство под водочный завод; в то время старинные палаты многократно перестраиваются.

Палаты Аверкия Кириллова

А вот соседние палаты (№ 18) сохранились почти полностью – редкое явление в Москве! Они называются по имени их владельца – палаты Аверкия Кириллова, один из самых примечательных архитектурных памятников Москвы. Особенно привлекает внимание своей декоративностью выходящий к реке парадный фасад с его изящным мезонином с красивыми волютами по сторонам. Интересны крыльцо входа с резными кронштейнами, а также наличники окон второго этажа, украшенные раковинами. Но все это относится к довольно позднему времени – началу XVII столетия, само же здание значительно более раннее.

Исследованиями реставратора Г.И. Алферовой установлено, что на месте современного строения в XV–XVI вв. находился белокаменный дворец, остатки которого она обнаружила в северо-восточной части и который мог принадлежать Беклемишевым. Как она писала, «в результате проведенных работ удалось получить новые сведения о первоначальном облике здания и тех перестройках, которым оно подвергалось. В нижней подклетной части найдены фрагменты белокаменного дворца XV–XVI веков, наличие которых только предполагали предыдущие исследователи». В наиболее древней части полностью сохранилась планировка, «типичная для сооружений, построенных по совету „Домостроя“ с центральной палатой и сенями и примыкающими к ним раздельными мужской и женской половинами».

В числе владельцев усадьбы повелось называть сподвижника Ивана Грозного, убийцу и палача Малюту Скуратова, но так как выяснилось, что его похоронили на другом берегу реки в церкви Похвалы Богородицы, то следует думать, что и дом его был где-то там рядом.

Однако с уверенностью владельцем этой усадьбы можно назвать богатого купца, гостя, как тогда назывались представители верхнего слоя торгового сословия, Аверкия Степановича Кириллова. Возможно, что ранее (во второй половине XVI в.) эта усадьба была во владении «государева садовника» Кирилла, а после него перешла к сыновьям Филиппу и Степану Кирилловым, а потом к внуку Аверкию, который также был «садовником», то есть управляющим Садовничьими слободами. С 1678 г. ему пожаловали чин думного дьяка (имеющего право заседать в Боярской думе); в разное время он стоял во главе нескольких очень важных приказов в системе московского управления: приказа Большого прихода, ведавшего сборами с населения, Большой казны – налогами, монетным делом, казенной промышленностью, Новгородской, Галицкой и Владимирской четвертей, управлявших несколькими десятками богатых городов, Новой чети, где собирались кабацкие сборы, Казенным приказом, где хранилась царская вещевая казна. Таким образом, в руках Аверкия Кириллова сосредоточивалось руководство финансами, торговлей, промышленностью. Под его «смотрением» перестраивали в 1661–1665 гг. огромный Гостиный двор в Китай-городе, который, по словам иностранных путешественников, явился «наилучшим зданием во всей Москве». Он был успешным предпринимателем, имевшим прибыльные соляные варницы и торговавшим не только в Москве, но во многих других городах, и неудивительно, что он жил в таких роскошных палатах. Иностранный путешественник рассказывал о посещении его: «Я посетил Аверкия Степановича Кириллова, первого гостя, которого считают одним из самых богатых купцов. Он живет в прекраснейшем здании; это большая и красивая каменная палата, верх из дерева. Во дворе у него собственная церковь и колокольня, богато убранные, красивый двор и сад. Обстановка внутри дома не хуже, в окнах немецкие разрисованные стекла. Короче – у него все, что нужно для богато обставленного дома: прекрасные стулья и столы, картины, ковры, шкафы, серебряные изделия и т. д. Он угостил нас различными напитками, а также огурцами, дынями, тыквой, орехами и прозрачными яблоками, и все это подали на красивом резном серебре, очень чистом. Не было недостатка в резных кубках и чарках. Все его слуги были одеты в одинаковое платье, что не было принято даже у самого царя. Он угощал нас очень любезно, беседовал о недавно появившейся комете; русские об этом рассуждают неправильно. Он показал нам книгу предсказаний будущего, переведенную на русский язык, будто в ней истинные предсказания, и спросил мое мнение об этом. У русских принято пить за здоровье царя либо при первом, либо при последнем тосте; и мы это здесь испытали на себе: когда не могли или не хотели больше пить, обязаны были еще выпить, так как царь все же должен долго жить. В этом никто не смеет отказать; русским отказ стоил бы жизни или немилости царя».

Кирилловские палаты

К 1657 г. Кириллов произвел в доме большие перестройки – об этом может свидетельствовать надпись на круглой плите в потолке большой парадной палаты: «Написа сий святый и животворящий крест в лета 7165 [1657] году тогож лета и палата сиа посправлена». Относительно этой надписи идут споры – сомневаются в ее датировке и предполагают, что она могла быть сделана заново в XIX в.

Во время восстания стрельцов богатого дьяка-купца убили вместе со многими боярами. Его сбросили с высокого кремлевского Красного крыльца на выставленные вверх копья, изуродованный труп выволокли на Красную площадь под издевательские крики: «Расступитесь, думный дьяк идет!» Как объявляли сами стрельцы, «думного дьяка Оверкия Кирилова убили за то, что он, будучи у вашего государского дела, со всяких чинов людей великия взятки имал и налогу всякую и неправду чинил».

Аверкия Кириллова похоронили в Никольской на Берсеневке церкви, над его захоронением находилась плита с такой надписью: «Во славе и хвале Отца и Сына с Святого Духа раб Божий думный дьяк Аверкий Стефанович Кириллов от рождения своего поживе 60 лет и от начала мира лета 7190 (1682) мая в 16 день мученически скончался на память преподобного отца нашего Федора Освященного». Вдова пережила его всего на несколько месяцев: «Лета от начала мира 7190 октября в 13 день на память святых мученик Карпа и Папилы преставися раба Божия думного дьяка Аверкия Стефановича Кириллова жена его Ефимия Леонтьевна поживе от рождения 60 лет».

После дьяка Аверкия усадьбу наследовал сын Яков, также бывший и гостем, и думным дьяком в нескольких важных приказах. Богатство Кирилловых было настолько велико, что на их средства была достроена огромная крепостная ограда Донского монастыря, да вообще они много благотворили этому монастырю, монахом которого стал Яков Аверкиевич Кириллов, погребенный в приделе монастырского Малого собора. Правда, на него, монаха Иова, жаловались иноки монастыря. Он, «возлюби богатство паче благостыни… по зависти диаволи так учинил за живо, то нам не выдал и нашей вотчинки не возвратил».

Его вдова Ирина Симоновна благотворила соседней Никольской церкви: она построила колокольню над воротами, и ее иждивением в церковь был отдан двухсотпудовый колокол «…в вечное поминовение по мужу своем Иакове Аверкиевиче, а в схимонасех Иове, и по родителех ево Аверкии убиенном и Евфимии и их сродниках при сей церкви лежащих».

Современный облик палат сложился к началу XVIII в., когда ими владел дьяк Оружейной палаты А.Ф. Курбатов (второй муж Ирины Кирилловой). Тогда дом претерпел большие изменения: вместо верхнего деревянного жилого этажа построен каменный, а фасад старого дома переделан в модном после возвращения Петра из первого путешествия в Европу стиле. Хотя известный историк искусства И.Э. Грабарь и утверждал, что новый фасад имеет много общего с фасадом церкви Святого Михаила в бельгийском городе Левене (1666 г., архитектор Виллем Хесиус). В музее, который находится в церкви, подробно рассказывается об истории ее постройки, но, как я смог убедиться, сходства тут немного – левенская церковь значительно богаче по декоративной обработке, второй этаж совершенно другой, и можно лишь говорить об общей композиции. Таких фасадов, которые появились еще в предыдущее столетие, довольно много в Западной Европе.

Автор переделок палат неизвестен, хотя и делаются предположения об участии либо Михаила Чоглокова, либо Ивана Зарудного. Весьма вероятно, что перестройкой руководил Д. Трезини, который сразу же после приезда в Россию был определен в ведомство Курбатова, возможно также, что автором был архитектор Доменико Фонтана.

В 1712–1739 гг. усадьбой владел «иностранной коллегии асессор Петр Васильевич Курбатов», а после него, как выморочное имущество, она переходит в казну, и с того времени в главном доме располагаются самые разные учреждения. Тут находилась камер-коллегия, которая ведала казенными доходами, корчемная канцелярия, боровшаяся с нелегальными производством и продажей водки (в ее бытность там была устроена «для содержания колодников тюрма и около оной с одной стороны бревенчатый острог»), межевая канцелярия, на которую было возложено определение границ земельных владений, канцелярия конфискации, занимавшаяся конфискованным имуществом, рязрядный архив, в котором хранились родословные росписи и разрядные книги, московская казенная палата, ведавшая финансовыми делами Московской губернии, и, наконец, почти весь XIX в. тут была сенатская курьерская команда, почему в Москве дом обычно назывался «Курьерским».

С 1870 г. началась новая жизнь старинных палат: их заняло Московское археологическое общество, добровольная организация ревнителей национального наследия не только в Москве, но и по всей России. В числе более чем 500 его членов были не только археологи, но и архитекторы и исследователи истории архитектуры И.П. Машков, К.М. Быковский и Ф.Ф. Горностаев, историки М.П. Погодин, В.О. Ключевский и С.М. Соловьев, художники И.С. Остроухов и А.М. Васнецов, писатели П.И. Мельников-Печерский, Д.Н. Мамин-Сибиряк, А.Ф. Вельтман и др. Много лет общество работало под руководством известных археологов и организаторов исторических исследований супругов А.С. и П.С. Уваровых. Алексей Сергеевич Уваров был сыном известного деятеля николаевского царствования Сергея Семеновича, долгие годы министра просвещения, создателя знаменитой формулы «православие, самодержавие и народность», предлагаемой им в качестве основы для образования и воспитания молодежи. Он занимался изучением классических древностей и собрал великолепную коллекцию предметов искусства в подмосковном имении «Поречье». Сын его получил прекрасное образование, увлекся археологией, занимался раскопками. Он, а после его кончины его жена Прасковья Сергеевна, урожденная княжна Щербатова, стояли у истоков образования Московского археологического общества.

Общество отреставрировало обветшавшие палаты: тогда снесли позднейшие пристройки, расписали в духе старой живописи сводчатую палату, где происходили заседания общества.

Славная и плодотворная деятельность общества была прервана советской властью в 1923 г., и с тех пор старый дом на Берсеневской набережной занимали разные организации: на его втором этаже поместились центральные реставрационные мастерские, а на первом этаже Институт по изучению языков и этнических культур Северного Кавказа. Сюда в 1930 г. приходил поэт О.Э. Мандельштам, задумавший поездку в Армению и намеревавшийся познакомиться с древнеармянским языком. Естественно, что попытка овладеть сложнейшим языком с налету закончилась ничем, но нам осталось описание его посещения в путевых заметках «Путешествие в Армению», написанных в 1931–1932 гг.: «Институт народов Востока помещается на Берсеневской набережной, рядом с пирамидальным Домом Правительства. Чуть подальше промышлял перевозчик, взимая три копейки за переправу и окуная по самые уключины в воду перегруженную свою ладью. Воздух на набережной Москвы-реки тягучий и мучнистый. Ко мне вышел скучающий молодой армянин. Среди яфетических книг с колючими шрифтами существовала так же, как русская бабочка-капустница в библиотеке кактусов, белокурая девица. Мой любительский приход никого не порадовал. Просьба о помощи в изучении древнеармянского языка не тронула сердца этих людей, из которых женщина к тому же и не владела ключом познания… Мне уже становилось скучно, и я все чаще поглядывал на кусок заглохшего сада в окне, когда в библиотеку вошел пожилой человек с деспотическими манерами и величавой осанкой». Ашот Ованесьян, о котором вспоминал Мандельштам, был крупным историком и партийным деятелем, работавшим тогда в институте.

После перевода института и закрытия реставрационных мастерских в палатах были квартиры, а после разгрома краеведческого движения здесь в 1932 г. создали Институт методов краеведческой работы, разрабатывавший, в частности, «социалистические» экспозиционные планы для музеев.

В 1940–1960-х гг. институт работал над общими вопросами музееведения, затем начал подготовку «Свода памятников истории и культуры» и получил новое название – Научно-исследовательский институт культуры, а уже в наше время стал Институтом культурологии.

У здания палат находится церковь Святого Николая Чудотворца на Берсеневке, которая образует с ними прекрасный ансамбль (они ранее соединялись переходом на арках). Когда тут впервые возникла церковь, точно неизвестно. Впервые упоминание о ней встречается в окладной книге, датируемой ноябрем 1624 г.: «Церковь великаго Чудотворца Николы, что за Берсенею решеткою, по окладу дани одиннадцать алтын две деньги платилъ поп Викула». В некоторых работах утверждалось, что именно тут находилась Никольская церковь, основываясь на летописной записи 1475 г.: «Того же месяца [июля] 10 в 1 час дне загореся за рекою на Москве близ церкви святаго Николы, зовомой Борисова, и погоре дворов много, и церковь та сгоре», однако местоположение храма из этого известия установить не удается. Сообщалось также о существовании в этом месте в XIV–XV вв. Никольского «на Болоте» монастыря, где мог быть заключен митрополит Филипп, обвинявший царя Ивана Грозного в жестокостях и казнях. В житии митрополита говорится о том, что его заключили в Никольский монастырь на берегу Москвы-реки, где каждый день собирались толпы москвичей, рассказывающих друг другу о святости Филиппа. Таких монастырей было два – в Перерве и в Замоскворечье. В Перерву ходить для ежедневных манифестаций было далеко, и весьма вероятно, что это все происходило в Замоскворечье.

Именовалась церковь «Великий чудотворец Никола за Берсеневою решеткою»; но называлась и «в Верхних Садовниках», и «в Берсеневских Садовниках», просто «в Берсеневке» или «за Берсенею решеткою», а иногда «в Берсеневе решетке».

Каменное здание на месте старого деревянного было построено, возможно, в 1656–1657 гг.; главный алтарь был Троицким, а придел – Никольским. В 1694 г. был освящен придел Казанской иконы Богородицы (вместо Никольского, который восстановили в 1755 г.).

Хотя и было известно, что здание церкви возведено «по обещанию приходских и разных посторонних [чинов] людей», но весьма вероятно, что в основном строил новое каменное здание Аверкий Кириллов, самый богатый и уважаемый прихожанин; он же отдал два земельных участка, перешедшие к нему от братьев, под расширение церковного кладбища, а стоявшие на них избы передал для житья церковников; в 1657 г. он же пожертвовал церкви золотой напрестольный крест.

Нарядное здание увенчано горкой кокошников и пятью главами на высоких барабанах, обвитых неким подобием перевязанных шнуров. Самым представительным является северный фасад, выходящий к реке. Он украшен изразцами с изображениями двуглавых орлов, возможно использованными для церкви «государевым садовником» Аверкием Кирилловым.

В 1775 г. к храму пристроили новую трапезную, перестроенную после пожара 1812 г. в модном стиле ампир, который вопиющим образом не подходит к старинному зданию церкви.

Церковь Святого Николая на Берсеневке стала одним из мемориалов Февральской революции 1917 г. Надо сказать, что свержение самодержавия в Москве проходило сравнительно мирно и жертв почти не было, настолько она была народной, с энтузиазмом и одобрением приветствуемая массами. Однако 1 марта 1917 г., совсем близко от Никольской церкви, на Большом Каменном мосту, завязалась перестрелка с немногими защитниками царского режима, в которой погибли трое юношей (как повторилось и в августе 1991 г.!) – Василий Медков, Иван Самсонов и Ананий Урсо. На отпевании 4 марта присутствовали комиссар Временного правительства М.В. Челноков и командующий Московским военным округом подполковник А.Е. Грузинов, а вся набережная и окрестные дворы были запружены толпами народа. Белые гробы были покрыты сотнями венков и букетов цветов. Под звуки «Коль славен» и «Вы жертвою пали» траурный кортеж в сопровождении громадной толпы – до 20 тысяч человек – направился к Братскому кладбищу. Эти похороны, как выяснилось немного позже, превратились в похороны лучших надежд революции – власть через полгода захватили большевики, они же разорили, как многое другое, Братское кладбище…

В советское время Никольская церковь уцелела, хотя и на нее неоднократно покушались все кому не лень, в их числе и автор соседнего серого дома-монстра, архитектор Иофан – уж очень она резала ему глаза… Для «деткомбината» вместе с церковью намеревались снести и палаты дьяка Аверкия Кириллова. Церковь закрыли в 1930 г. и поселили там реставрационные мастерские – ЦГРМ. Колокольню снесли в 1932 г. под напором этих самых реставрационных мастерских. Постановление Моссовета о сносе приводится в статье историка В.Ф. Козлова в «Московском журнале»:

«Принимая во внимание ходатайство ЦГРМ о разборке… колокольни, ввиду того, что названная колокольня затемняет помещение ЦГРМ, чем затрудняется работа мастерских, – названную колокольню снести». Так и сделали, и стало, надо думать, светлее. Во время войны в церкви хранились фонды некоторых московских музеев – в частности, Исторического, Биологического, Революции и Музея народов СССР, наиболее ценные экспонаты были замурованы в подвалах. Потом в церкви помещался Научно-исследовательский институт музееведения, НИИ культуры и редакция журнала «Культурно-просветительная работа». В 1992 г. церковь была отдана верующим. Позади церкви теперь стоит небольшая деревянная колоколенка, замена снесенной в 1932 г. высокой каменной колокольни середины XIX в.

Первоначально колокольня находилась довольно далеко от церкви, у москворецкого берега, примерно в средней части здания, ограничивающего сейчас церковный участок по линии набережной, – это так называемые Набережные палаты, первоначально построенные в середине 1690-х гг. для церковного причта и богаделенок на средства вдовы дьяка Аверкия Кириллова. Колокольня с надвратной церковью Казанской иконы Богоматери по формам была весьма близка к колокольне Всехсвятской церкви на Кулишках. Еще в 1786 г. обратили внимание на то, что старая колокольня «от давнего построения весьма опасна к падению», и после осмотра было решено ее сломать, чтобы «от нечаянного оной падения убивства народного последовать не могло», но она еще жила много лет, и только в 1854 г. колокольню построили заново (архитектор Н.В. Дмитриев) у западной стены церкви. Палаты снесли в 1871 г. (остались только незначительные фрагменты в западной части) и заменили их двухэтажным строением «скудной архитектуры». Как отметил историк и архивист В.Е. Румянцев в XIX в., «древний дом, еще крепкий и сохранявший вполне характер XVI века, заслуживал не разрушения, а поддержки, как один из весьма немногих, уцелевших в Москве, образчиков гражданского зодчества допетровской эпохи».

Дом Правительства

Это здание, в котором с 1930-х гг. находились квартиры обслуживающего персонала соседнего Дома Правительства, было капитально перестроено в 1967 г. для помещения Росконцерта, а теперь оно, возвращенное церкви, отделывается под XVII век.

Далее на набережную выходит парадный фасад большого жилого комплекса, протянувшегося и по улице Серафимовича.

Правда, это, по сути дела, не улица, а бесформенная площадь между двумя Каменными мостами – Большим и Малым, заполненная толпами автомобилей, стремящихся проехать в центр города или вырваться из него. Пространство это образовалось после постройки нового моста и сноса нескольких домов.

Правая сторона образована строениями так называемого Дома Правительства (№ 2), а левая почти вся занята сквером, устроенным на бывшей Болотной площади на месте снесенных зданий Суконного двора и строений Болотного рынка; только на небольшой части ее остался невзрачный жилой дом (№ 5), построенный в 1928 г. по проекту архитектора В.Н. Юнга на углу бывшей Лабазной улицы, вошедшей в 1962 г. в состав Болотной площади. Он в 1938 г. был передвинут при постройке нового Большого Каменного моста, и это неординарное тогда событие вызвало стихи Агнии Барто:

Возле Каменного моста, Где течет Москва-река, Возле Каменного моста Стала улица узка. Там на улице заторы, Там волнуются шоферы. – Ох, – вздыхает постовой, — Дом мешает угловой!..

Нынешним своим именем улица обязана жившему в Доме Правительства писателю А.С. Попову, публиковавшемуся под псевдонимом Серафимович (по отчеству), причем едва он успел поселиться здесь, как улицу уже назвали его писательским именем. Почему именно Серафимович удостоился такого прижизненного почета – не ясно. Ничем особенным не выделялся он из сонма советских писателей, по разным соображениям поддерживавших, искренно или нет, режим коммунистов. Если Тверскую назвали тоже при жизни писателя улицей Горького, так тому имелись веские соображения: Горький был всемирно признанным писателем и его поддержка советского режима ценилась Сталиным, а Серафимович никому в мире не был известен. Значительно более заслуженные, с точки зрения коммунистов, писатели удостоились такого почета только через много лет после смерти: «лучший поэт советской эпохи» Маяковский через пять лет, Симонов «ждал» шесть, а Фадеев – одиннадцать лет.

До вселения Серафимовича улица называлась Всехсвятской – по ближнему мосту, который получил свое имя по церкви Всех Святых, к которой он выходил на противоположном (левом) берегу. Всехсвятская улица – один из старейших в Москве проездов, по которому через брод у Боровицкого холма в древности проходила дорога из Великого Новгорода в приокские города. С XV в. в связи с устройством Государева сада Всехсвятская улица стала разделять Нижнюю и Среднюю Садовничьи слободы.

Всехсвятский мост еще назывался и сейчас называется Большим Каменным. Имя свое он унаследовал от старинного предка, первого каменного моста через Москву-реку. Мост называли Новым Каменным, в отличие от старого каменного моста у кремлевских Троицких ворот, Берсеневским – по урочищу и Козмодемьянским – по улице, на которую попадали с моста в Замоскворечье (нынешняя Большая Полянка).

Мост был поставлен на месте брода, которым пользовались с очень давних пор, со времен основания крепости на холме у впадения Неглинной в Москву-реку. Когда население Замоскворечья значительно увеличилось, а опасность вторжения с юга уменьшилась, то настоятельно необходимым стало сооружение постоянного моста, соединяющего этот район с остальным городом. В царствование Михаила Федоровича из города Страсбурга вызвали заморского палатного мастера Янце-Якова Кристлера, который и приехал в 1643 г. вместе с дядей своим Иваном Яковлевым «служить ремеслом своим, на своих проторях и снастях», в числе которых были и медная печь, и векши (блоки) большие и малые, подпятки, долотники, вороты с лопатками (подъемные устройства), молоты, пазники к деревянному делу (для делания пазов), кирки, закрепки и мн. др. Спервоначалу Кристлеру указано было сделать деревянную модель моста, которую он представил в Посольский приказ. Думные дьяки интересовались у него, «можно ли будет тому мосту устоять от льду толщиною в два аршина?», на что Кистлер отвечал, «что у него будет сделаны шесть быков каменных острых, а на те быки учнет лед, проходя, рушиться, а тот рушеный лед учнет проходить под мост между сводов мостовых, а своды будут пространны…». Они хотели знать, выдержит ли новый мост «большой пушечный снаряд», на что получили успокаивающий ответ: «Своды будут сделаны толсты и тверды, и от большия тягости никакой порухи не будет».

Но тогда ничего не было сделано, так как Кристлер, посланный в Троице-Сергиев монастырь и Новгород для «городового дела», скончался, и только в правление царевны Софьи в 1687 г. князь Василий Васильевич Голицын, много строивший в Москве, возобновил возведение Большого Каменного моста по старой модели. Французский путешественник Невилль, побывавший в Москве в то время, писал: «Князь Голицын построил также на Москве-реке, впадающей в Оку, каменный мост о двенадцати арках, очень высокий, ввиду больших половодий; мост этот единственный каменный во всей Московии, строил его польский монах».

Как и многие другие мосты, Каменный служил не только для переправы через реку, но был своеобразной улицей, на которой строились жилые дома и лавки. В начале XVIII в. на Каменном мосту стояла палата Азовского Предтеченского монастыря, рядом четыре меньшие палаты, принадлежавшие князю Меншикову, табачная таможня, а также «водошная, пивная и медовая продажа» в кружале, то есть кабаке под названием «Заверняйка» (странное название, и даже Даль не помогает в объяснении – у него «заверняй» – это буря, метель, вьюга).

Как вспоминала Е.П. Янькова в «Рассказах бабушки», «Каменный мост я застала с двойною башней наподобие колокольни; он был крытый, и по сторонам торговали детскими игрушками. Самые лучшие из игрушек были деревянные козлы, которые стукаются лбами. Были игрушки и привозные, и заграничные; их продавали во французских модных лавках, и очень дорого».

Между быками моста устроили плотины и при них мельницы, которые по указу 1731 г. сломали, так как они мешали пропуску воды. На южном, замоскворецком, конце моста стояла палата с воротами, часами и двумя шатровыми верхами, увенчанными двуглавыми орлами. Палаты занимала Корчемная канцелярия и при ней тюрьма для уличенных в корчемстве (то есть в нелегальных изготовлении и торговле спиртным). У ворот находились галереи, которые назывались «верхние гульбищи», где москвичи сходились гулять и угощаться. Из галерей деревянные сходы вели с одной стороны на Царицын луг, а с другой – на Берсеневку.

В 1783 г. мост, как уже говорилось, значительно пострадал от паводка. Тогда пришлось разработать план отвода Москвы-реки во вновь проложенный по старице канал. Мост отремонтировали, лавочки с него убрали и сделали перила из белого камня.

Как рассказывает московский историк И.М. Снегирев, с Каменным мостом связаны многие воспоминания прежнего московского быта. Мост был пристанищем для нищих, калек, мелочных торговцев, гулящих людей, а также мытников, собиравших мостовщину – налог за проезд по мосту. По мосту проводили из Сыскного приказа «языков», оговаривавших встречных и поперечных, а «под девятой клеткой моста бывало сборище воров и разбойников, которые здесь грабили и убивали… ограбленных они бросали в воду: это значило на их языке „концы в воду“. Таких подмостных промышленников называли в Москве „из-под девятой клетки“». На Каменном мосту промышляли разбоем и рабочие соседнего Суконного двора.

Как сообщал Иоганн Корб, секретарь посольства императора Священной Римской империи Леопольда I, бывший в Москве в 1698 г., иностранные посольства обычно проезжали по «живому» Москворецкому мосту, но в этом случае цесарский посол настоял на проезде через Каменный мост: «Блеск экипажей и щегольство господина посла и сопровождавших его лиц побудили царицу, царевича и многих царевен посмотреть на наш въезд. И так, главным образом в удовлетворение их любопытства, была нам открыта для торжественного въезда в Москву дорога через самый Кремль, вопреки строго наблюдавшемуся до сих пор обыкновению. Нарушение старинного обычая казалось решительным чудом не только министрам московским, но и представителям других держав, которые не могли сему надивиться».

Через Всехсвятский мост шли войска Ивана Бутурлина на военные игры в Кожухове, где он играл роль «польского короля»: «И ехал он, Иван Иванович, в уборе, в немецком платье, с ратными людьми из Нововоскресенского, что на Пресне, по Тверской улице в Тверские ворота, а с Тверской улицы шел через Неглинную в Воскресенские ворота, а от Воскресенских ворот в Никольские ворота, а от Никольских ворот под переходы, через Боровицкий мост во Всесвятские ворота через мост Каменный. А перед ним, Иваном Ивановичем, шла пехота, шесть приказов стрелецких».

В 1696 г. на улице перед Каменным мостом воздвигли первые в Москве Триумфальные ворота, где москвичи встречали войска из Азовского похода. После получения известия о победоносном окончании его стали готовиться к невиданной еще встрече. Народ с утра до вечера толпился на Большом Каменном мосту – там сооружались Триумфальные ворота.

Впервые торжеству придавался не религиозный, а чисто светский характер: ворота украшались изображениями, почерпнутыми из античной мифологии, истории и литературы, а архитектурные детали – колонны, фронтоны, карнизы – никак не напоминали детали церковного зодчества.

На левой стороне ворот стояла статуя Геркулеса, как писал современник, «человек резной, у него в правой руке палица, в левой руке ветвь зеленая, над ним написано „Геркулесовой крепостью”», у ног Геркулеса лежал азовский паша и два турка в цепях, а надпись над пашой гласила:

Ах! Азов мы потеряли И тем бедств себе достали.

На правой стороне ворот стояла статуя бога войны Марса, со щитом и надписью «Марсовой храбростью». У ног Марса лежали турецкие паши с подписью:

Прежде на степях мы ратовались, Ныне же от Москвы едва бегством спасались.

По своду ворот были видны написанные золотом слова: «Прийдох, увидех, победих». От сторон ворот к мосту висели картины на полотне с изображенными там эпизодами осады, а перила моста украшали персидские ковры.

30 сентября 1696 г. шествие проходило по заполненным народом городским улицам, направляясь к Триумфальным воротам. Впереди шествовали 18 конюшенных, за ними в карете о шести лошадях думный дьяк Никита Зотов со щитом и саблей, далее в богатых каретах бояре и дьяки, генерал-адмирал Франц Лефорт в золотых царских санях, перед ним несли новый российский бело-сине-красный флаг. Далее шли матросы, а за ними солдаты Преображенского и Семеновского полков. Перед преображенцами шел сам Петр в черном немецком платье с белым пером на шляпе.

При подъезде Лефорта к воротам громогласно были прочитаны такие стихи:

Генерал-адмирал! морских сил всех глава, Пришел, зрел, победил прегордого врага…

Загрохотал артиллерийский салют, заиграли трубы и барабаны, раздался звон колоколов всех московских церквей.

Так торжественно праздновал Петр свою первую, очень для него важную победу. Впоследствии Триумфальные ворота неоднократно возводились в Москве. Из них самые известные – это Красные ворота, снесенные в советское время, и Триумфальные ворота в честь победы над наполеоновскими войсками, также снесенные, но восстановленные в 1968 г.

На Большом Каменном мосту Триумфальные ворота возводились еще и в 1774 г. в честь победы П.А. Румянцева-Задунайского под Кагулом и заключения Кючук-Кайнарджийского мира, закончившего Русско-турецкую войну 1768–1774 гг. Тогда Османская империя согласилась на открытие Черного моря для русских судов, на присоединение Азова и Керчи, признала независимость Крымского ханства (просуществовавшего недолго – в 1783 г. оно аннексировано Российской империей).

По Большому Каменному мосту утром 10 января 1775 г. везли из Монетного двора Емельяна Пугачева на казнь на Болоте. Медленно двигались запряженные четверкой коней сани с высоким помостом в виде эшафота на них. На скамье рядом с Пугачевым сидел начальник конвоя, а напротив два священника, которые на всем пути увещевали Пугачева к раскаянию. За ними следовали и другие сани с пугачевскими сторонниками. Улицы на всем пути были оцеплены конной полицией.

И еще этот мост был свидетелем трагических событий в русской истории. После Бородинской битвы сдача Москвы была неминуемой. На совещании в деревне Фили 13 сентября 1812 г. Кутузов приказал отступать, и следующий день русская армия проходила через город. Как вспоминал генерал А.П. Ермолов в «Записках», «в десять часов вечера армия должна была выходить двумя колоннами. Одна под командою генерал-адъютанта Уварова чрез заставу и Дорогомиловский мост. При ней находился князь Кутузов. Другая колонна под начальством генерала Дохтурова проходила чрез Замоскворечье на Каменный мост. Обе колонны направлены чрез Рязанскую заставу. Переправы, тесные улицы, большие за армиею обозы, приближенные в ожидании сражения, резервная артиллерия и парки, и в то же время толпами спасающиеся жители Москвы до того затрудняли движение войск, что армия до самого полудня не могла выйти из города». А вот как излагал эти события Л.Н. Толстой в «Войне и мире»: «Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых. Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском. В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому-то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое».

Большой Каменный мост

Почти через месяц здесь же, по Большому Каменному мосту, но уже в обратном направлении проходили остатки Великой армии Наполеона, вынужденные отступать из Москвы. Они направлялись к Калужской дороге и использовали броды через реку и, конечно, Большой Каменный мост. Наполеон покинул Москву 7 октября 1812 г.; сохранились воспоминания, что он наблюдал проход войск по Калужской улице, находясь во дворе Голицынской больницы. Следовали не только боевые соединения, насчитывавшие 88 тысяч человек, 15 тысяч кавалерии с 533 орудиями, но и грандиозный обоз, растянувшийся на 30 верст и насчитывавший по меньшей мере 15 тысяч повозок с добром, награбленным в Москве. По словам адъютанта императора Наполеона, «можно было подумать, что видишь перед собой какой-то караван, бродячее племя или, скорее, древнюю армию, возвращавшуюся после большого набега с пленниками и добычей».

В городе оставались около 8 тысяч солдат под командованием маршала Мортье для подрыва Кремля. Было заложено множество пороховых зарядов, но, к счастью, многие из них не взорвались из-за сильного дождя, однако разрушения все равно были огромными. Автор многотомной истории войны 1812 г. А.И. Михайловский-Данилевский вполне справедливо заметил: «Посягнув на Кремль, Наполеон запятнал имя свое посрамлением, которое не изгладится в потомстве, и в пламени Капитолия Русскаго Царства зажег он погребальные факелы своей славы».

Мост дожил до середины XIX в. Вот как он выглядел в то время по воспоминаниям одного из членов известной в Москве купеческой семьи Вишняковых: «Большой Каменный мост был выстроен горбом, с сильным подъемом от берегов. Посредине его находился главный проезд для экипажей, вымощенный булыжником; по бокам были широкие, сажени в две, проходы для пешеходов, вымощенные плитами и отгороженные от средины моста и от реки каменными брустверами. Я очень любил ходить этими проходами, представлявшими настоящие коридоры между двумя стенами, но это удовольствие выпадало на мою долю очень редко: по соображениям общественной безопасности проходы почти всегда были загорожены рогатками, и пешеходам предоставлялось шествовать по среднему проезду, предназначенному для экипажей. Содержался мост крайне неопрятно: ни пыль, ни грязь с него никогда не сметались. Особенно грязны были боковые проходы, на которых пыль и сор лежали большими кучами. При ветре все это поднималось на воздух и носилось облаками по всем направлениям. С набережной мост представлял внушительную и характерную массу, интересный памятник старины, который стоило поддерживать. А этого-то именно и не было: мостовая была в ужасном состоянии, плиты в проходах разъехались, так же как и огромные камни бруствера. Очевидно, на мост махнули рукой».

Действительно, вместо ремонта этот необыкновенный мост решили сломать. «И одним из первых событий царствования Александра II, – продолжает мемуарист, – было уничтожение этого исторического памятника… Русский человек покуда еще не привык дорожить родной стариной. Говорили, что ремонт старого моста обошелся бы чересчур дорого; однако старая кладка была еще так крепка, что не брал лом, и ее пришлось взрывать порохом».

Рассказывали, что «московские жители с любопытством и с сожалением собирались смотреть на разрушение этого моста, который долго почитаем был одною из диковин не только древней столицы нашей, и вообще всей России».

С сожалением и мы сейчас можем сказать, что Москва тогда потеряла замечательный памятник мирового значения.

Вместо него построили трехпролетный мост с каменными опорами и металлическими арочными пролетами (проект инженера Н.Н. Воскобойникова), движение по которому открылось в 1859 г. – на левом берегу оно проходило по узкой Ленивке, упирающейся в Волхонку. В 1938 г. возвели по проекту инженера Н.Я. Калмыкова и архитекторов В.А. Щуко, В.Г. Гельфрейха и М.А. Минкуса современный, общей длиной 487 м, широкий мост, с одним речным пролетом длиной 105 м и двумя береговыми для пропуска движения по набережным. Его железобетонные конструкции облицованы серым гранитом, а на чугунных перилах, отлитых на знаменитом Каслинском заводе, виден советский герб Москвы с изображением обелиска Свободы, стоявшего на Тверской площади. Как рассказывал очевидец постройки моста, была тогда «набережная завалена кусками мраморных плит, заготовленных на московских кладбищах. Местами можно прочесть остатки надписей: „похоронен…“, „здесь покоится…“, „дорогой, незабвенной…“, „Упокой…“».

На южной части улицы Серафимовича – другой мост, называющийся Малым Каменным, перекинут через Водоотводный канал. Мост был здесь в XVIII в., тогда, когда канал еще не провели, – небольшой деревянный мост (он назывался Козмодемьянским, по церкви Козьмы и Демьяна на ближней Полянке) устроили для удобного проезда через рвы и озерки москворецкой старицы. Мост неоднократно ремонтировали, приходилось и вообще его сносить и строить заново (так, например, 5-й московский департамент Сената доносил в Петербург, что 10 ноября 1766 г. ветхий Козмодемьянский мост разобран и на строительство нового деревянного ассигновано «из неположенных в штат доходов» 6100 рублей). По «прожектированному плану» 1775 г. мост проектировался каменным, но только в 1789 г. московский генерал-губернатор П.Д. Еропкин докладывал Екатерине II о необходимости построить вместо ветхого Козмодемьянского деревянного моста каменный. Его начали строить в августе того же года, и в 1792 г. он значится уже построенным. В 1938 г. возвели современный мост длиной 64 и шириной 40 м по проекту инженера И.Н. Гольбродского и архитекторов К.Н. и Ю.Н. Яковлевых.

Для защиты от наводнений вдоль улицы от Всехсвятского до Козмодемьянского моста в 1790-х гг. соорудили высокую земляную насыпь, верх которой был замощен булыжником за счет торговавших там купцов.

Обширный участок (№ 2) на правой стороне улицы занимали строения Винно-соляного двора, который еще назывался Каменномостским, Казенным ведерным или Большим кружечным. Построен он был, вероятно, около 1718 г. и состоял из нескольких хозяйственных складских помещений, расположенных по периметру обширного двора и предназначенных для хранения и оптовой торговли водкой. Тут же рядом торговали и в розницу – на углу с набережной стоял питейный дом, называвшийся Казенкой.

В 1730-х гг. двор перестроили в камне (архитекторы И.А. Мордвинов, И.Ф. Мичурин, Ф.А. Васильев), впоследствии он также перестраивался – так, в 1759 г. архитектору князю Д.В. Ухтомскому поручили строить новые пакгаузы (хранилища) позади старых, примерно тогда же над серединой длинного одноэтажного ряда пакгаузов по Всехсвятской улице возвели в классическом стиле изящную башню над воротами. Автором ее был, вероятно, архитектор С.А. Волков, который в основном работал в Петербурге, но в 1770 г. переехал в Москву и в последние годы участвовал в постройке Екатерининского дворца в Лефортове.

К концу XVIII в. двор уже нуждался в ремонте, и московские власти сообщали в Петербург: «…оставший Камер-Коллежский департамент присутствование свое имел на каменном мосту в ведерном дворе, где и ныне казенный винный магазин, и сей дом так обветшал, что все своды истрескались и опасен падению».

С 1863 г. помещения двора, который тогда назывался Винно-соляным, использовали под склады, в 1872 г. продали городу, который также сдавал его и также хранил там разное имущество, а некоторые части обширного двора предназначал также и под другие цели. Так, на небольшой части двора город разрешил построить электрическую станцию, вырабатывавшую энергию для ламп Яблочкова, освещавших Кремль, Большой Каменный мост и площадь у храма Христа Спасителя. В 1883 г. участок на углу с Берсеневской набережной отдали для возведения двухэтажного здания для съезда мировых судей, коллегиального органа, объединявшего мировых судей округа и являвшегося апелляционной и кассационной инстанцией.

Именно место Винно-соляного двора и было выбрано для строительства огромного жилого дома для советской элиты. После переезда правительства Ленина в Москве были заняты не только гостиницы, но и многие жилые дома, однако ряды советской бюрократии неудержимо умножались, и вскоре чиновников негде было селить. Со всей остротой встал вопрос о строительстве для них своего дома. В июне 1927 г. решили строить на Острове, на месте старого Винно-соляного двора, огромный жилой комплекс для высших партийных деятелей и членов правительства. Проектирование поручили архитектору Б.М. Иофану, с которым работал и его брат Д.М. Иофан.

Выдающийся архитектор советского времени Борис Михайлович Иофан родился в Одессе в 1891 г., там окончил художественное училище, поехал в Петербург и работал у архитектора Таманяна и старшего брата Дмитрия. Иофану удалось уехать в Италию для продолжения образования. Он учился в Риме в Институте изящных искусств и инженерной школе и стал работать в Италии, где ему принадлежат несколько выполненных проектов. Он не только занимался архитектурой, но и общественной деятельностью, вступив в Итальянскую коммунистическую партию. В 1924 г. в Италию приезжает для лечения глава советского правительства А.И. Рыков, которому рекомендуют молодого коммуниста, говорящего по-русски и по-итальянски и знающего Италию. Рыков приглашает его в Россию, где Иофан сразу же включается в активную деятельность – он проектирует поселок при гидроэлектростанции в Украине, жилые дома в Москве на Большой Серпуховской улице и на улице Стромынке для рабочих, куда вместо них вселяются чекисты, после чего итало-советскому коммунисту-архитектору поручают важнейшее дело – строительство санатория для партийной элиты в Барвихе, под Москвой. Тогда же, в начале 1930-х, он участвует в конкурсе на главное строение Советского Союза, Дворец Советов, и выигрывает его. Всего за несколько лет такой необыкновенный взлет еще молодого архитектора!

Удивительно то, что Иофан сумел пережить лихие сталинские годы репрессий 1930-х гг. и не только не пострадал, но и сохранил расположение властей, хотя с точки зрения советской морали у него в семье было весьма неблагополучно. Еще до революции итальянский герцог Фабриций ди Сассо-Руффо женился на княжне Наталье Александровне Мещерской, их дочь Ольга вышла замуж за полковника Огарева, внучатого племянника поэта Н.П. Огарева, но совместная жизнь не сложилась. Ольга из Парижа, где они жили, уезжает в Рим и там встречает молодого преуспевающего архитектора Бориса Иофана, который становится ее мужем. Вся семья Иофана с детьми от первого брака переезжает в Советскую Россию, и, несмотря на то что в роду жены были итальянский герцог, княжна Мещерская и графиня Строганова, мужем одной ее сестры был барон Петр Врангель, а вторая жила в Лондоне, да еще была замужем за великим князем Андреем Романовым, такое предосудительное родство не помешало Иофану обосноваться в СССР, сразу же получить несколько заказов, пережить сталинский террор и состоять много лет в передовых рядах советских архитекторов.

Ему принадлежат такие основополагающие произведения сталинской архитектуры, как павильоны на выставках в Париже и Нью-Йорке. Только после войны, когда идея возведения в центре Москвы Дворца Советов была похоронена, Иофан уже был почти не у дел, и даже созданный им проект высотного здания Московского университета у него отняли и отдали Рудневу, воспользовавшемуся идеями Иофана… Скончался он в 1976 г. в построенном им санатории «Барвиха».

Вручение работы над престижным проектом Дома Правительства Иофану вызвало возмущенную статью в журнале «Строительство Москвы» под названием «Как не надо строить»: «Стоимость здания, его объем, расположение в одном из красивейших мест Москвы, казалось бы, требовали совершенно необходимым какое-то предварительное тщательное и всестороннее обсуждение всех вопросов, связанных с его постройкой… В рассматриваемом случае проект был изготовлен без открытого конкурса, путем келейным, путем недопустимым. Обсуждался ли в широких кругах уже изготовленный проект? К сожалению, нет. Опубликован ли был хотя бы где-нибудь проект? Нет. Редакция журнала хотела было получить его для печати, но и это не удалось. Где-то, как-то и кем-то был изготовлен и принят к осуществлению четырнадцатимиллионный проект, который советская общественность совершенно не знает». Позже в том же журнале была опубликована статья Б.М. Иофана о технической стороне строительства, где в конце сообщалось, что проект разработан «по поручению правительственной комиссии архитекторами Б.М. и Д.М. Иофан и был ею же утвержден», после чего «советская общественность» уже не выражала возмущения и не задавала неудобных вопросов.

По плану должны были все построить за три года – с 1928 по 1930 г. В марте 1928 г. подготовили более 3,5 тысячи свай, начали их забивку до скального основания и закладку на них железобетонных подушек фундамента. При строительстве подвалов использовался кирпич от снесенного Винно-соляного двора. Планы и сроки неоднократно менялись, дело затягивалось, тогда затребовали технику с Волховстроя, но строители не успевали, и пришлось замораживать другие московские стройки и переводить оттуда сотни квалифицированных рабочих. К февралю 1930 г. возвели шесть этажей по набережной, вдоль улицы поднимался 7-й этаж, в апреле – мае 1931 г. уже въезжали первые жители, но работы еще продолжались до 1933 г. Стоимость строительства постоянно росла: началась с 6,5 миллиона, выросла до 14 миллионов, потом достигла 24 миллионов и, наконец, составила почти 30 миллионов рублей.

На площади 3,4 га вокруг трех внутренних дворов возвели комплекс зданий, протянувшихся по улице Серафимовича более чем на 300 м, высотой 8–11 этажей, в сухих, жестких формах, подчеркнутых мрачным темно-серым цветом отделки (предполагалась светлая желтоватая штукатурка, но из-за соседства с дымящими трубами электростанции остановились на серой). Частью жилого комплекса был клуб, вход в который отмечен гигантским портиком со стороны Москвы-реки; зал его покрыли железобетонной оболочкой диаметром 32 м, видной со стороны двора. Клуб получил сначала имя главы правительства А.И. Рыкова, но того вскоре арестовали, и клуб стал имени Калинина, потом там обосновался детский театр, потом опять клуб, но уже Совета министров, а сейчас Театр эстрады.

В жилом комплексе насчитывалось 505 квартир, там же были столовая, спортзал, продовольственный и промтоварный магазины, сберкасса, почта, телеграф, поликлиника, детский сад, парикмахерская, прачечная – в общем, все, что нужно для комфортной жизни, не выходя из дома. В море разваливающихся домов, грязи, бедноты, неописуемой тесноты этот дом возвышался, как роскошный круизный лайнер среди полузатопленных лодок.

Квартиры в основном были трех-четырехкомнатные площадью 100–120 кв. м, с довольно неудобной планировкой, а в подъездах, выходящих на Москву-реку, – шести-семикомнатные, площадью более 200 кв. м. Они заранее снабжались одинаковой казенной мебелью, сделанной по рисункам Б.М. Иофана, встроенными шкафами, мусоропроводами, грузовыми лифтами, газовыми плитами и – о, чудо! – горячим водоснабжением. В каждой квартире имелся телефон, подключенный к первой автоматической телефонной станции в Москве. В подъездах сидели охранники и лифтеры, любая неисправность тут же устранялась службой эксплуатации.

Казалось бы, только жить да жить, наслаждаясь. Но нет, каждый, кто получал здесь квартиру, оказывался под дамокловым мечом в руках Сталина и его тайной полиции. В доме жили крупные партийные, советские и военные чиновники, и начиная со второй половины 1930-х гг. в нем по ночам орудовали славные чекисты, арестовывая и потом отстреливая жильцов и членов их семей, а несовершеннолетних детей отправляя в детдома. На протяжении короткого времени квартиры меняли хозяев по несколько раз. Врач И.Б. Збарский (сын того, кто мумифицировал труп Ленина) вспоминал, что на тридцати из тридцати двух квартир в подъезде, где он жил, висели печати НКВД, их жильцы, в том числе и члены семьи Аллилуевых (родственников Сталина по жене, покончившей с собой), были арестованы.

Недаром этот дом, наряду с официальными именами – 1-й или 2-й Дом Советов, жилой дом ЦИК – СНК СССР и Дом Правительства (последнее имя часто употреблялось, и даже ближняя пристань на Водоотводном канале носила то же имя), – в народе назывался «ДоПр», «дом предварительного заключения», то есть тюрьма, где содержались арестованные, еще не получившие приговоры. Теперь он, к сожалению, часто называется как-то неопределенно – просто Дом на набережной, по повести жильца этого дома, писателя Юрия Трифонова, жившего вместе с родителями.

«Когда-то я жил в этом доме. Нет, – тот дом давно умер, исчез, я жил в другом доме, – писал он, – но в этих стенах, громадных, темно-серых, бетонированных, похожих на крепость. Дом возвышался над двухэтажной мелкотой: особнячками, церквушками, колоколенками, старыми фабриками, набережными с гранитным парапетом, и с обеих сторон его обтекала река. Он стоял на острове и был похож на корабль, тяжеловесный и несуразный, без мачт, без руля и без труб, громоздкий ящик, ковчег, набитый людьми, готовый к отплытию. Куда? Никто не знал, никто не догадывался об этом. Людям, которые проходили по улице мимо его стен, мерцавших сотнями маленьких крепостных окон, дом казался несокрушимым и вечным, как скала, – его стены за тридцать лет не изменили своего темно-серого цвета».

По еще неполным данным, в списке арестованных и репрессированных около 700 фамилий, а на стенах дома помещены 28 мемориальных досок в память известных жильцов. Кто только не квартировал в этом «Ноевом ковчеге», приплывшем из советского времени! Тут и дети Сталина – Василий и Светлана, и Георгий Димитров, один из руководителей Коминтерна, и принц с принцессой Лаоса, и двоюродная сестра Тито, и чуть ли не все известные военачальники (Тухачевский, Кузнецов, Павлов, Жуков, Исаков, Баграмян, Конев, Малиновский, Мерецков), чекисты (Кобулов, Шпигельглас, Меркулов, Круглов, Петерс, Серов), дипломаты (Литвинов, Лозовский), второй, после Ленина, председатель Совета народных комиссаров А.И. Рыков, ученые (Цицын, Патон, Тарле), писатели (Лавренев, Трифонов, Серафимович, Кольцов, Рыбаков, Айтматов).

В доме жила О.Б. Лепешинская, долгое время морочившая всем голову своей выдуманной теорией происхождения живой жизни из неживой. О ее «лаборатории» писал медик профессор Я.Л. Раппопорт: «Обстановка, в которой творила эта научная артель, была в подлинном смысле семейной. Лаборатория О.Б. Лепешинской, входившая в состав Института морфологии Академии медицинских наук, помещалась в жилом Доме Правительства на Берсеневской набережной, у Каменного моста. Семейству Лепешинских, старых и заслуженных членов партии, было отведено две соседствующих квартиры, одна – для жилья, другая – для научной лаборатории. Это было сделано, исходя из бытовых удобств Ольги Борисовны, чтобы она и ее научный коллектив могли творить, не отходя далеко от кроватей. Разумеется, эта обстановка мало походила на обычную обстановку научной лаборатории, требующую сложных приспособлений, особенно для тех задач, которые ставила идейный вдохновитель коллектива». В этом же доме квартировал еще один «ученый» – академик, трижды лауреат Сталинской премии, Герой Социалистического Труда, президент Сельскохозяйственной академии Т.Д. Лысенко, разгромивший генетику и затормозивший на много лет развитие важнейших научных направлений в биологии.

В 1989 г. в первом подъезде (слева у входа во двор с Берсеневской набережной) открылся музей этого дома, организованный жителями его. Там экспонируются оригинальная мебель, предметы обстановки и быта, документы жильцов.

В этот комплекс входит и гигантский по тем временам кинотеатр – в нем насчитывалось полторы тысячи мест – под названием «Ударник» (улица Серафимовича, 2), открытый к 7 ноября 1931 г. Он находится с южной стороны, почти у канала, – постройка с неприглядным навершием над зрительным залом. Журнал «Строительство Москвы» в № 12 за 1931 г. так отзывался о только что законченном строении: загрузка и разгрузка зрительного зала непродуманны, малы гардеробы, а все сооружение «представляет собой нагромождение тяжелых форм», но отмечалось также и немало достоинств. В кинотеатре тогда установили новейшую технику, позволявшую демонстрировать звуковые фильмы, – его открыли звуковым историко-революционным фильмом «Златые горы» Сергея Юткевича.

В «Ударнике» в 1935 г. проходил первый Московский международный кинофестиваль, и в нем, как правило, показывали новейшие фильмы.

Водоотводный канал

Позади кинотеатра, где теперь угнездились всякие казино и прочее, возвышаются трубы крупной тепловой электростанции (Болотная набережная, 15), обслуживающей центральные районы города. Она была выстроена специально для подачи электроэнергии московскому трамваю – быстро развивавшемуся транспортному средству. На части Винно-соляного двора в 1904 г. начали строить внушительное здание для электростанции, оборудование для которой изготовили московское Общество электрического освещения и завод «Сименс и Гальске» в Петербурге. Открыли ее 15 февраля 1907 г. Архитектор В.Н. Башкиров построил не только утилитарное производственное здание, но и озаботился созданием красивого сооружения, достойного центра Москвы. Своими архитектурными деталями оно вторило очертаниям храма Христа Спасителя на другом берегу реки, а над крышей возвышалась часовая башня, в которой использовались элементы церковного зодчества.

Станция вырабатывала переменный ток напряжением 6600 вольт, который подземными кабелями передавался на девять подстанций в разных частях города, где преобразовывался в постоянный напряжением 600 вольт, подаваемый в контактную трамвайную сеть. Трамвай тогда был предметом постоянных разговоров, разница между электрическим трамваем и конкой была огромной. «Движение было плавным, почти без всякого шума, по движению рычага трамвай мгновенно останавливался», – писали «Московские ведомости».

Электростанция неоднократно расширялась и перестраивалась: сначала ее устроили с двумя высокими трубами, к которым добавили еще две. В войну 1941–1945 гг. их демонтировали, так как они могли точно указывать на местоположение важного объекта. Впоследствии поставили две больших металлических трубы и одну маленькую. Сняли и выразительное шатровое завершение башни, а с ней убрали и часы. Интересно отметить, что от первоначального декора остался забор станции с энергичными изображениями молний. Остались и водозаборные сооружения на Водоотводном канале и Москве-реке, отмеченные выступами на набережных.

Болото

Низменное плоское место заливалось водой и долго не просыхало, поэтому дали такое название и Болотной площади, и набережной. Площадь 12 мая 1959 г. переименовали в честь художника И.Е. Репина – в Третьяковской галерее хранится много его работ, а в гостинице «Кокоревское подворье» недалеко отсюда он останавливался в 1872 г. В сквере на Болотной площади в 1958 г. поставили неплохой памятник ему (скульптор М.Г. Манизер, архитектор И.Е. Рожин): на высоком четырехугольном суживающемся пьедестале стоит фигура художника с кистями в руках. На пьедестале надпись, свидетельствующая о том, что соорудил этот памятник не кто-нибудь, а именно «правительство Советского Союза».

Сквер на площади устроили в 1947 г. к 800-летию Москвы по проекту В.И. Долганова и И.Д. Мильчакова. Фонтан в сквере был когда-то первым в Москве «цвето-музыкальным» – он подсвечивался разными цветами в соответствии с музыкой, транслирующейся громкоговорителями. Напротив памятника через канал перекинут мост, ведущий к Лаврушинскому переулку, где и помещается Третьяковская галерея. Имя мосту надо бы дать по ближнему топографическому городскому объекту, скажем Лаврушинский, но назвали его «Лужковым», потому что он ведет на то место, которое – о чем могли знать только завзятые любители истории – когда-то называлось Царицыным лугом (но не «лужком»). Однако это название удивительным образом совпало (вероятно, к изумлению чиновников мэрии) с фамилией московского мэра, при котором и построили этот мост, созданный по проекту инженера А.О. Хомского, архитекторов Т.В. Астафьева и Г.И. Копанс. Открытый в сентябре 1994 г., в последнее время мост иногда именуется Третьяковским.

По преданию, на Болоте в XVI и XVII вв. сходились на кулачные бои, которые приезжал смотреть сам государь, но оно пользовалось и мрачной славой в городе – здесь происходили казни.

В 1662 г. в Москве началось восстание, вызванное массовым выпуском обесцененных медных денег, которое было подавлено с многими жертвами, а несколько участников публично казнили в разных московских местах, в том числе на Болоте.

Памятник И.Е. Репину

На этом месте собрались сжечь знаменитую раскольницу, поборницу древлеправославной веры богатую и знатную боярыню Федосью Морозову. Ее арестовали и пытали, но она выдержала пытки, и единственным наказанием для нее было сожжение, однако власти решили не делать из казни публичного зрелища: все-таки она принадлежала к высшему слою боярства. В конце концов Морозову увезли в Боровск, где и уморили голодом в земляной тюрьме.

Один из современников писал, что в 1691 г. на Болоте был «пытан и казнен ведомый вор и подыскатель Московского государства Андрюшка Ильин сын Безобразов за то, что он мыслил злым своим воровским умыслом на Государское здоровье». Тот же автор сообщил, что там казнили 49 стрельцов из убитых по приказу Петра I после восстания. В Московском государстве не переводились лихие люди, беглые крепостные, казаки, преступники, собиравшиеся в разбойничьи шайки, но разбоем занимались не только они, но и титулованные бояре – в 1699 г. 1 июля был «казнен на Болоте за разбой и за смертное убивство князь Иван княж Борисов сын Шейдяков».

Иногда пишут, что на Болоте казнили Стеньку Разина: так, в книге, называвшейся «Ядро Российской Истории, сочиненное ближним стольником и бывшим в Швеции резидентом князь Андреем Яковлевичем Хилковым», напечатанной в 1770 г., пишется, что «немалый такожде страх Государю и государству Русскому вшиб бунтовщик козачий Атаман Степан Разин, который козаков и прочих всяких людей множество собрав, города все низовые по Волге даже по самую Рязань, и тех городов уезды под свою власть побрал и к Москве итти был намерен; но по времени от войск Государевых в году от Р. Христова 1671 поиман сам, и Июня во 2 день в Москву на ругательной телеге везен был, а потом на болоте четвертован тогож месяца в 6 день».

На самом деле Стеньку Разина подвергли жестокой казни не здесь, а на Красной площади: его положили меж двух досок, отрубили одну за другой руки, а потом голову, а вот его останки перенесли на Болото и там воткнули на колья, о чем и сообщалось в газете «Голландский Меркурий»: «Его туловище и обрубки были повешены на столбах и колесах на другой стороне реки». Но вот брата Стеньки Разина Фрола действительно казнили на Болоте. Не выдержав зрелища мучений старшего брата, он выкрикнул «слово и дело» – мол, ему известно место, где зарыли клад, и тогда его отвезли в тюрьму, где продержали несколько лет. Голландский дипломат Балтазар Койетт сообщал: «В четверг, 28-го мая [1676 г.], утром… поехали через Москву реку на боллетту (здесь явно имеется в виду Болото. – Авт.), где я видел, как вели на смерть брата великого мятежника Стеньки Разина. Он уже 6 лет пробыл в заточении, где его всячески пытали, надеясь, что он еще что-нибудь выскажет. Его повезли через Покровские ворота на земский двор, а отсюда, в сопровождении судей и сотни пеших стрельцов к месту казни, где казнили и брата его (как считал Койетт). Здесь прочитали приговор, назначавший ему обезглавление и постановлявший, что голова его будет посажена на шест. Когда голову его отрубили топором, как здесь принято, и посадили на кол, все разошлись по домам».

В 1673 г. Болото стало свидетелем другого мрачного зрелища. Когда поймали одного из самозванцев, «царевича Симеона», называвшего себя сыном царя Алексея Михайловича, его у Смоленских ворот Земляного города встретил целый полк стрельцов. Самозванца посадили на ту самую телегу, на которой везли Степана Разина, и повезли к Красной площади в Земский приказ. После допроса и пыток его, так же как Разина, казнили на Красной площади и на другой день перенесли на Болото и положили «рядом со Стенькой Разиным», то есть с его останками.

На Болоте казнили и Емельяна Пугачева, потрясшего основы Российской империи. Об этом, опираясь на воспоминания И.И. Дмитриева, пишет Пушкин в «Истории Пугачева»: «Он [Пугачев] был посажен на Монетный двор, где с утра до ночи, в течение двух месяцев, любопытные могли видеть славного мятежника, прикованного к стене, и еще страшного в самом бессилии… Казнь Пугачева и его сообщников совершилась в Москве 10 января 1775 года. С утра бесчисленное множество народа столпилось на Болоте, где воздвигнут был высокий намост. На нем сидели палачи и пили вино, в ожидании жертв. Около намоста стояли три виселицы. Кругом выстроены были пехотные полки. Офицеры были в шубах, по причине жестокого мороза. Кровли домов и лавок усеяны были людьми; низкая площадь и ближние улицы заставлены каретами и колясками. Вдруг все заколебалось и зашумело; закричали: везут, везут! Вслед за отрядом кирасир ехали сани, с высоким амвоном. На нем, с открытою головою, сидел Пугачев, насупротив его духовник… Очевидец (в то время едва вышедший из отрочества, ныне старец, увенчанный славою поэта и государственного мужа) описывает следующим образом кровавое позорище: „Сани остановились против крыльца лобного места… и один из чиновников начал читать манифест… во все продолжение чтения манифеста [Пугачев]… стал прощаться с народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: „прости, народ православный; отпусти, в чем я согрубил пред тобою… прости, народ православный!“ При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, повалился навзничь, и в миг окровавленная голова уже висела в воздухе… Так кончился мятеж, начатый горстию непослушных казаков, усилившийся по непростительному нерадению начальства и поколебавший государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов».

Очевидцем казни был и А.Т. Болотов, оставивший нам такое описание в своих мемуарах: «[Вся Москва] съезжалась тогда смотреть сего злодея, как некоего чудовища, и говорила об нем. Мы нашли уже всю площадь на Болоте и всю дорогу на нее, от Каменного моста, установленные бесчисленным множеством народа. И мы вскоре за сим увидели молодца, везомого на превысокой колеснице в сопровождении многочисленного конвоя из конных войск… Были многие в народе, которые думали, что не воспоследствует ли милостивого указа и ему прощения, и бездельники того желали, а все добрые того опасались. Но опасение сие было напрасно: преступление его было не так мало, чтоб достоин он был помилования. Со всем тем произошло при казни его нечто странное и неожиданное, и вместо того, чтоб, в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и Богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача (ни то ни другое – об этом существовала негласная договоренность, заранее согласованная с Екатериной. – Авт.)…»

Но не только разбойников да мятежников казнили на Болоте – там уничтожали и такие вредные для нежного интеллекта москвичей предметы, как музыкальные инструменты.

Болотная площадь, дом № 14

Автор «Описания путешествия в Московию» Адам Олеарий рассказал, что москвичи имели обыкновение распевать в кабаках, корчмах и на улицах «срамные песни». Патриарх отмечал, что «вместо духовнаго торжества и веселия восприимше игры и кощуны бесовския, повелевающе медведчиком и скоморохом на улицах, и на торжищах, и на распутиях сатанинския игры творити, и в бубны бити, и в сурны ревети, и руками плескати и плясати, и иная неподобная деяти». Патриарх, борец за чистоту нравов, «вообще запретил русским всякого рода инструментальную музыку, приказав в домах везде отобрать музыкальные инструменты» – цимбалы, литавры, трубы, свистки, «клевикорды» и прочие. Они вывезены были «на пяти возах за Москву реку и там сожжены». Надо думать, что это аутодафе происходило именно на Болоте, ибо других подходящих мест для экзекуции не было. Такое отношение к музыке и ее исполнителям, скоморохам, поддерживал и сам царь Алексей Михайлович, выпустивший вот такой указ: «А где объявятся домры и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие гудебные бесовские сосуды… все велеть выимать и, изломав те бесовския игры, велеть сжечь». Благодаря церковникам и при поддержке светской власти народное скоморошье искусство вывели на Руси с корнем.

О Болоте писал камер-юнкер голштинского герцога Фридрих Вильгельм Берхгольц, который вел в 1721–1725 гг. подробный дневник пребывания герцога в Петербурге и Москве, где описывал быт и нравы жителей, характеризовал сколько-нибудь известных политиков и тщательно фиксировал события при дворе. Так, сообщая о различных событиях в дни коронации супруги Петра I Екатерины в мае 1725 г., он записал: «10-го, вечером, происходило большое торжество позади Кремля, на площади, называемой Царицын луг… где в заключение в честь коронации сожжен был великолепный фейерверк. Перед тем в кремлевском дворце императрица принимала поздравления от лиц, не успевших исполнить это в первый день; потом был обед и наконец упомянутый фейерверк, который продолжался более двух часов. Не думаю, чтобы бывало на свете много подобных ему. Глядя на совершившееся коронование, нельзя было не дивиться Промыслу Божию, возведшему императрицу из низкого состояния, в котором она родилась и прежде пребывала, на вершину человеческих почестей».

Некоторые авторы пишут, что на Болоте сожгли 18 656 книг, изданных знаменитым просветителем Н.И. Новиковым, но это выдумки. Такой грандиозный пожар в центре города был бы везде виден, и это событие осталось бы в воспоминаниях современников. Их тайно сожгли в печах кирпичных заводов. Московский главнокомандующий князь Прозоровский 31 октября 1793 г. предписал своим чиновникам: «…начинайте неприметным образом все прочие книги истреблять, предавая огню на каменных кирпичных заводах… Вывозить оные из города должно попозже ввечеру или поутру до света… И стараться все со всевозможной скромностью исполнить и по исполнении мне репортовать».

Во второй половине XVIII в. на Царицыном лугу появились лавки, где продавались пшеница, овес, крупа, мука и в отдельные дни устраивался рынок.

Спланирование этого места произвели в 1786 г. одновременно с приведением в порядок Водоотводного канала. В 1845 г. Царицын луг переименовали в Болотную площадь, на которой по проекту М.Д. Быковского построили постоянные помещения для торговли. Это было огромное сооружение, длиной почти в полкилометра, состоявшее из здания прямоугольной в плане формы и примыкающих к нему с торцов двух полукруглых корпусов, занятых лавками и образующих овальную площадь, открытую в сторону канала. Здесь долгое время был главный (и единственный) московский хлебный рынок, на который ежегодно прибывали до 20 тысяч подвод из хлебородных мест. По словам московского путеводителя 1851 г., тут «торговля производится главнейше зимою, каждодневно, всякого рода хлебом, привозимым в Москву из окрестных губерний; летняя же торговля незначительна». Автор московских зарисовок И.Т. Кокорев пишет о рынке, что «зимою он каждый день запружен обозами из всех окрестных губерний, в прочие же времена года торговля его незначительна. Ценность хлеба, привозимого на Болото, простирается до 2 миллионов рублей серебром».

Скульптурная композиция «Дети – жертвы пороков общества»

Во второй половине XIX в. хлебную торговлю перевели отсюда поближе к железным дорогам, а здесь городская дума открыла оптовый и розничный рынок по продаже фруктов и ягод. Автор мемуаров «Записки уцелевшего» С.М. Голицын вспоминал свое посещение рынка на Болотной площади в начале позапрошлого века: «Я ходил по рынку с раскрытым ртом. Обилие яблок ошарашивало. Ароматные бурты грудились навалом, как теперь картошка на железнодорожных станциях. Тучи мух и ос вились над буртами. Торговали исключительно овощами и фруктами, и только оптом. Никакой продавец не стал бы время терять, чтобы отпустить пуд товару. Вереницы рикш с мешками яблок разъезжались в разные стороны, перепродавали мальчишкам и старухам, а те с корзинами усаживались на перекрестках улиц и отпускали свой товар уже поштучно…»

Перед Первой мировой войной Московская городская дума планировала построить на Болоте оптовый и рядом на Винно-соляном дворе розничный рынки.

Часть Болотной площади вдоль южных границ участков по Софийской набережной получила название Лабазной улицы (по торговым складам – лабазам), а другая часть, которая проходила вдоль Водоотводного канала, – Кокоревского бульвара. Название Лабазная исчезло с карты города 12 мая 1959 г., когда всю эту местность наименовали площадью Репина, а Кокоревский бульвар вошел в состав современной Болотной площади.

Рынок дожил до советского времени, но новая власть его закрыла – бывшие торговые помещения превратились в склады государственных учреждений, а позднее, уже при строительстве Дома Правительства, предполагалось на Болотной площади все снести и возводить вторую очередь здания для партчиновников.

К Дню города в сентябре 2001 г. на сквере Болотной площади открыли один из самых необычных московских монументов – скульптурную композицию «Дети – жертвы пороков общества», подаренную ее автором М.М. Шемякиным городу. Тогда «Независимая газета» опубликовала вполне справедливую рецензию на произведение скульптора, которому «явно изменило чувство меры – начиная от бессмысленно раздутого масштаба всей композиции и кончая изобилием банальнейших деталей, на которые скульптор не пожалел ни времени, ни бронзы. Чего стоят книжки, лежащие у ног детей, – „Сказки Пушкина“ издания 1950 года и „Русские народные сказки“ издания 1900 года, – почему Шемякин решил поставить памятник именно этим двум сборникам, неясно. Каждый из пороков снабжен таким отягощающим количеством атрибутов своей порочной деятельности, что становится неловко за автора, так мало рассчитывающего на фантазию зрителей. Тема „Дети – жертвы пороков взрослых“ довольно демагогична, но все же тема как тема. Такие сейчас в моде. Но только решают их не так. Михаил Шемякин долго думать не стал и предпочел раскрыть ее самым примитивным образом – не придумав ничего лучше своих греховных истуканов вокруг детишек с завязанными глазами над закрытыми книжками».

Подарок этот вызывал недоумение у многих, жители протестовали против его постановки, общественная комиссия, образованная ради того, чтобы поставить заслон проникновению малохудожественных поделок на улицы и в парки Москвы, решила, что неудобно отказываться от дарения (надо сказать, что Шемякин не в первый раз презентует свои изделия – Лондону досталась совершенно бездарная скульптурная группа к годовщине посещения Петром Англии), и предложила установить его в парке скульптуры у здания Центрального дома художника, но мэрия пренебрегла всеми мнениями и отзывами. Несмотря на протесты, скульптурную группу власти столицы решили поставить на сквере Болотной площади – хорошо еще, что здесь, где не очень много народу, а не где-нибудь в людном месте. К огороженному решеткой произведению иногда подходят гуляющие и некоторое время ошарашенно вглядываются в уродцев и в подписи, объясняющие детям и взрослым, что символизируют странные фигуры, отнесенные автором к порокам. Слева направо расположены: «Наркомания», «Проституция», «Воровство», «Алкоголизм», «Невежество», «Лжеученость», «Равнодушие», «Пропаганда насилия», «Садизм», потом изображен позорный столб, далее – «Эксплуатация детского труда», «Нищета» (нищету наш знаток причислил к порокам: интересно, знал ли он русскую пословицу «Бедность – не порок»?) и «Война». Русские подписи повторены по-английски: надо ведь и заезжим туристам понять, чего их детям следует опасаться. Рядом поставлена табличка, где доходчиво разъясняется, что автор – «художник с мировым именем» (чтобы не подумали другого).

Фонтан на Болотной площади

По набережной Водоотводного канала до Балчуга проходит Болотная улица, застроенная только с одной, северной, стороны и превратившаяся в подобие площади после уничтожения Кокоревского бульвара. Этот небольшой бульвар был устроен на средства и по инициативе купца и общественного деятеля В.А. Кокорева, строителя Кокоревского подворья, выходившего задним фасадом к Водоотводному каналу.

В Московском историческом архиве сохранилось его прошение, адресованное 28 июля 1862 г. генерал-губернатору Москвы П.А. Тучкову, в котором Кокорев писал: «В настоящее время производится планировка и мощение Болотной Площади, исключая пространство с Высокопятницкаго Моста до Фалеевского Переулка, которое остается неуровненным и незамощенным. Имея значительные постройки разных зданий между Москвою Рекою и Обводным Каналом, которые главные фасады обращены на этот последний канал, я желал бы площадку эту привести в приличное состояние; почему осмеливаюсь почтительнейше просить разрешить Вашего Высокопревосходительства дозволить мне на собственный мой счет спланировать эту местность и устроить на ней бульвар, по прилагаемому при сем плану [его в архивном деле нет]. Бульвар этот был бы весьма полезен для окружающих это место жителей по неимению, даже в близи, никакого сада.

В.А. Кокорев

Так же честь имею почтительнейше просить дозволить мне устроить пешеходный мост через обводный канал, как показано на прилагаемом плане месте, так как сообщение жителей этих двух берегов канала весьма затруднительно по густоте движения на Высокопятницком мосту».

Прошение, поддержанное губернатором, было послано в Петербург и удостоилось одобрения императора. Бульвар устроили, а вот мост так и не построили – надо думать, из-за финансовых затруднений, постигших тогда Кокорева.

Болотная улица, в которую вошел Кокоревский бульвар, с 1960 по 1993 г. называлась улицей Тамары Макаровой (по имени и фамилии летчицы, жившей на ней в доме № 16). На углу ее и Фалеевского переулка – четырехэтажное здание (№ 18/3), на месте которого в конце XVIII в. находился двор «коллежского асессора и именитого гражданина» Д.Ф. Фалеева, по чьей фамилии и называется переулок, ведущий на Софийскую набережную. На территории его двора стояло много каменных и деревянных строений – так, например, по плану 1789 г. там были «мушные» лавки, вместе с «пивоварней» и «сушильней». Только в 1874 г. при потомственном почетном гражданине А.И. Попове это владение застраивается по периметру солидным и унылым жилым зданием, дошедшим до нашего времени. В 1895 г. новый владелец этого участка В.А. Бахрушин начинает переделку углового здания, приспосабливая его для небольших и недорогих квартир, расположенных по коридорной системе. К этой переделке и относятся цифры «1897» на угловом фасаде здания. В советское время здание было опять переделано и постепенно отошло под многочисленные конторы. Тогда же на скошенном его углу и появился советский символ – серп и молот, окруженный сияющим нимбом.

Болотная площадь

Почему нимбом? Дело в том, что ранее там было изображено «всевидящее око» с нимбом, которое символизировало божественное покровительство бахрушинскому благотворительному учреждению. Большевики же глаз вынули и вставили вместо него серп с молотом, а нимб остался. Теперь тут находится управа района Якиманка, явно лишенная «божественного покровительства».

Рядом (дом № 16) подражание классическому особняку, показанному на плане 1800 г., принадлежавшему тогда губернскому прокурору Феодосию Кузмичу Яцыну. Далее на Болотную площадь выходят строения по задним границам участков, парадные части которых смотрят на Софийскую набережную и на Москву-реку. Невысокое здание в три этажа – произведение того же архитектора, который строил Кокоревское подворье (см. главу «Софийская набережная»), а за ним – шестиэтажный корпус складов того же подворья, правая сторона которого недавно пала жертвой строительства по соседству, – из-за подвижек грунта ее пришлось снести.

Два небольших здания, муляжи разобранных здесь строений рубежа XVIII–XIX вв., завершают линию застройки – первые этажи их ранее использовались под лавки, а вторые для дешевых квартир.

Болотная площадь приобрела буквально всероссийскую известность в конце 2011 – начале 2012 г., когда на ней собирались десятки тысяч людей, желающих свободы и демократии, уважения человеческого достоинства. Но, к сожалению, их надежды не сбылись из-за равнодушия российского народа. Вот уж прав был Александр Сергеевич Пушкин:

Зачем стадам дары свободы, Их должно резать или стричь.

Софийская набережная

Виды с Софийской набережной одни из самых лучших в Москве: на противоположном берегу разворачивается великолепная панорама Кремля, за лентой краснокирпичных стен с грозными крепостными башнями на холме выстраиваются соборы и дворцы.

Название набережной дала церковь Святой Софии, но в 1964 г., после смерти председателя Французской коммунистической партии Мориса Тореза, набережную переименовали в его честь. Здесь находилось посольство королевства Великобритании, и, очевидно, потому ее и выбрали для «увековечивания» имени коммуниста. Стоит привести колоритный рассказ члена комиссии по наименованию московских улиц Ю.К. Ефремова: «Полной неожиданностью для москвичей было присвоение этой набережной имени только что скончавшегося лидера французских коммунистов Мориса Тореза. Одна из представительнейших в Москве, фасадом обращенная прямо к Кремлю, – почему именно она была выбрана для такого увековеченья? У нашей комиссии мнения не спросили – все было решено телефонным звонком „с самого верха“.

Помню, задал вопрос тогдашнему секретарю исполкома Моссовета А.М. Пегову, возглавлявшему нашу комиссию по улицам:

– Как же так, ведь в Болгарии обидятся? Он возразил:

– При чем тут Болгария?

– А разве не импонировало болгарам, что в самом центре Москвы есть Софийская набережная?

– Но это же не та София, это по церкви.

– И все-таки представьте, как бы мы реагировали, если бы болгары взяли да и переименовали бы у себя какую-нибудь Московскую… Наверное, мы сочли бы это за оскорбление? Ну ладно, болгары – свои люди, славяне и коммунисты. А с чего англичан обидели?

– Почему англичан?

– Ну как же! Софийская набережная вошла в историю дипломатии как традиционный адрес британского посольства. В скольких документах читаете: „Согласовано с Софийской набережной“, „Миссия Криппса на Софийской набережной“. И за что же в адрес такого посольства вломилось имя французского коммуниста? Что это – намеренная дипломатическая дерзость или по рассеянности?

Церковь Св. Софии

Собеседник понял размер допущенной неловкости и, даже чуть напоказ схватившись за голову, сокрушенно произнес:

– Ну что же мы могли сделать – это все Никита Сергеевич». Восстановили историческое название в апреле 1992 г.

Тут, напротив Кремля, находились Государев сад и Средние Садовники, слобода, в которой жили садовые мастера. На планах середины XVII в. (Олеария и Мейерберга) нарисован сад, разделенный на участки, и посреди него церковь (Святой Софии). Сад был уничтожен пожаром 1701 г. и уже более не восстанавливался. Берега набережной укреплялись в 1780-х гг. сваями и обрубами – деревянными отвесными стенками, проект устройства набережной делал сам В.И. Баженов. В 1786 г. Екатерина II потребовала представить ей сметы и проекты на устройство каменных набережных, следуемых еще по плану 1775 г. Городскими властями было предложено делать набережную, расширив ее за счет реки, уменьшив здесь ширину ее на 3 сажени (более 6 м). Но только в 1832–1836 гг. деревянные стенки были заменены двумя ярусами каменных сводов, по которым проложили полотно новой набережной. Стенки эти облицевали тесаным камнем. Работами по устройству набережной руководил инженер Н.И. Яниш, а впоследствии А.И. Дельвиг.

Софийская набережная сейчас начинается от Большого Каменного моста, а до постройки современного она начиналась от часовни, стоявшей совсем рядом со старым мостом, и строений Суконного двора, снесенных при строительстве нового.

Часовня, принадлежавшая Азовскому Предтеченскому монастырю, была построена в 1700 г.; в 1780 г. ее передали подмосковной Никольской Берлюковской пустыни. При устройстве в 1790-х гг. дамбы на Всехсвятской улице здание часовни пришлось снести и построить ее заново на углу Софийской набережной, в 1840 г. часовню перестроили в стиле ампир, а в 1936 г. разрушили при подготовке к постройке нового моста.

Большой Суконный (или Каменномостский) двор был внушительным производственным комплексом, наряду с такими сооружениями петровского времени, как кремлевский Арсенал и Лефортовский дворец. Здания его могли бы найти достойное применение и в наше время. Протяженный прямоугольник двухэтажных строений с парадным входом в стиле петровского барокко появился здесь в самом начале XVIII в., когда Петр Великий «прилежное радение и ревностное попечение имел, дабы к пользе и пожитку верных своих подданных в Российской империи завесть разные мануфактуры и фабрики, какие в других государствах находятся, а особливо суконные и другие такие, для коих материалы в империи российской найтиться могут…». По архивным документам известно, что «в прошлом 705-м г. по указу великого государя на Москве в Набережных Садовниках у Каменного Всесвяцкого мосту учинены заводы для дела немецких сукон, а у тех заводов велено быть и ведать их Илье Исаеву с товарищи». Фасады его (особенно южный, парадный) имели общие черты с фасадами палат Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной, что заставляет предполагать одного и того же архитектора.

Это была крупная мануфактура, где работали сотни рабочих. Император Петр несколько раз посещал ее и, как говорят, носил мундир, сшитый из сукна, сделанного на ней.

При казенном управлении фабрика не приносила больших выгод: «Суконной Двор по се число содержан на деньгах вашего величества, в том есть и не без убытку, а оные сукна и протчее добротою в плохом состоянии»; в 1720 г. правительство решило передать ее в частные руки, «учиня из купечества компанию добрых и знатных людей» и создав им благоприятные условия для работы и торговли. К фабрике приписали тысячи крестьян, все фабричные строения с машинами, а «для поставления рам к поправлению сукон и каразеи», то есть сушки тканей (каразеей называлась тонкая подкладочная ткань), предназначили Царицын луг (на месте современного сквера). В 1745–1747 гг. комплекс зданий двора подвергся значительной перестройке, которая связывалась с именем московского зодчего И.Ф. Мичурина, хотя еще историк искусства И.Э. Грабарь писал, что «его [двора] архитектура не напоминает ни одной из тогдашних гражданских построек Москвы и Петербурга, не повторяя и собственных мичуринских мотивов, что говорит о наличии у этого зодчего исключительного дара архитектурного воображения».

Суконный двор, переходя из рук в руки, действовал весь XVIII в. Именно здесь началась страшная чумная эпидемия, поразившая Москву в 1771–1772 гг. Ее занесли с театра Русско-турецкой войны, и еще в ноябре 1770 г. на Суконном дворе отмечались отдельные заболевания, а весной следующего года эпидемия развернулась с полной силой: так, в марте 1771 г. из 3360 рабочих скончалось 130 человек. Мануфактуру закрыли, рабочих перевели за город, но многие из них разбежались и разнесли заразу. Власти закрыли общественные бани и устроили карантины, куда отправлялись и заболевшие, и сомнительно больные, остававшиеся там от 20 до 40 дней без присмотра и лечения, а их вещи сжигались. Карантины пугали обывателей больше, чем чума: «Увидя обыватели сие установление, стали таковые пожитки более укрывать и в другие домы перевозить, а через то час от часу заразительную болезнь по городу размножать, стараясь притом утаивать занемогающих и умирающих».

Летом чума косила уже несколькими сотнями умиравшими за день, и жители были доведены до отчаяния. На Варварской площади, где с утра до вечера собирались пожертвования и служились молебны у иконы Боголюбской Богоматери, которая якобы избавляла от болезни, начались беспорядки. К иконе прикладывались и больные и здоровые, разнося чуму, поэтому архиепископ Амвросий распорядился икону убрать с площади в церковь, но возбужденный народ с топорами, кольями и камнями сбежался к площади, а оттуда в Кремль в Чудов монастырь, ища архиепископа. Он, однако, успел уехать в Донской монастырь, куда на следующий день ворвались бунтовщики, вытащили его на площадь и буквально растерзали.

Только вооруженной силой сенатор П.Д. Еропкин сумел подавить беспорядки. В Москву был послан граф Григорий Орлов с чрезвычайными полномочиями, и принятыми мерами эпидемию удалось прекратить.

В 1796 г. Суконную мануфакутуру приобрел предприимчивый князь Юрий Долгоруков, при котором она давала большую прибыль; он же построил тут еще и несколько лавок. В 1812 г. фабрика оказалась «не только до основания разорена, но и огню предана», после чего была восстановлена и действовала до 1841 г. В 1850-х гг. владельцы предприняли крупный ремонт Суконного двора, и московский историк надеялся, «что на Софийской набережной он будет одним из лучших. Это обновленное здание много выигрывает от своей живописной местности: при подошве его струится Москва река, пред фасадом его красуется кремлевский сад и твердыня Кремля с его златоглавыми соборами, дворцами, с его башнями и бойницами».

В 1854 г. надстроили этаж и полностью изменили фасад: он приобрел черты русского стиля – окна с гирькой, наличники, декоративные пояски, – и неудивительно, ведь прямо напротив него был виден огромный объем Большого Кремлевского дворца с подобной же обработкой фасада.

В 1881 г. в этом доме, откуда уже давно исчезли станки, где прекратилось ткацкое производство и теперь находились квартиры и конторы, поместилась редакция газеты «Московский листок», занявшая несколько комнаток нижнего этажа при типографии Д.М. Погодина, сына известного историка.

За двадцать лет после отмены крепостного права народилось новое поколение, которое сыграло большую роль в появлении новых, демократических форм культурной жизни: вырос театральный зритель, посетитель музеев и – новый читатель. На него, часто еще малограмотного и малообразованного, ориентировался издатель и владелец новой газеты Николай Иванович Пастухов, «выучивший, – по словам Гиляровского, – Москву читать».

Пастухов, мещанин из города Гжатска, искал света образования, сочинял стихи и создал себя сам. «Я сам себе предок», – говаривал он. «„Московский листок“ и в особенности его создатель – Николай Иванович Пастухов были известны не только грамотным москвичам, но даже многим и неграмотным; одни с любопытством, другие со страхом спрашивали: „а что в „Листке“ пропечатано“», – вспоминал Гиляровский, которого Пастухов выучил журналистскому ремеслу. В газете, одном из первых в России примеров бульварной прессы, регулярно печатались фельетоны, детективы, романы и скандальная хроника – Пастухов был основателем газетного репортажа.

В феврале 1882 г. Пастухов перенес редакцию в дом № 5 в Староваганьковском переулке и там же позднее открыл собственную типографию. Газета и иллюстрированное приложение к ней приобрели большую популярность – тиражи «Московского листка» неуклонно росли. Если в 1881 г. печаталось 5 тысяч экземпляров, то в 1894 г. уже 30 тысяч, притом что объем газеты существенно вырос.

Обширное здание Суконного двора дожило до советских времен, до радикальной перепланировки окружающих мест. В 1937 г. при строительстве нового Большого Каменного моста его без всяких исследований снесли.

Панорама Москвы. П. Пикар и И. Бликландт, 1707–1708

Удивительно, что даже во второй половине XIX в. на Софийской набережной, рядом с Кремлем, фешенебельными особняками и гостиницами, появлялись промышленные предприятия. Так, на участке под № 6 действовала кондитерская фабрика «Эйнем» – в 1866 г. покупка участка была оформлена на имя Каролины Карловны Эйнем, супруги основателя дела, и вскоре же активно начали строиться жилые и производственные здания для кондитерской фабрики и, в частности, «паровик», то есть помещение для паровой силовой установки. С 1890 г. «Товарищество паровой фабрики Шоколада, Конфект и Чайных печений Эйнем», как оно официально называлось, приобрело участки недалеко отсюда – на Берсеневской набережной, и с того времени именно там находились основные производственные корпуса, но небольшое владение на Софийской набережной так и осталось за «Эйнемом». В 1895 г. архитектор А.М. Калмыков, много работавший для этой фирмы, строит по красной линии небольшой двухэтажный дом, слева от которого в глубине участка находилось главное здание усадьбы – особняк с поднятой на уровень второго этажа широкой террасой. Здесь жил директор кондитерской фабрики Ю.Ф. Гейс.

На участке в 2000–2001 гг. снесены почти все строения, в числе которых были весьма ценные. Остался лишь небольшой двухэтажный дом на красной линии набережной.

Как сообщалось в прессе, при сносе обнажились конструкции и детали декора, которые могли быть отнесены к XVII столетию, и было даже обнаружено крыльцо старинных палат. Несмотря на то что здание считалось «вновь выявленным» памятником и поэтому подлежало охране, в ночь на 13 ноября 2000 г. произошло «самообрушение» его, и специалисты не смогли даже обследовать руины – их разровняли бульдозеры…

Это здание часто называли «домом Пикара» (Софийская набережная, № 4 и 6), по фамилии художника, создавшего одну из самых интересных панорам Кремля. Она была нарисована с правого берега Москвы-реки, примерно с того места, где стоял дом.

Голландец Петр Пикар (или Пикард) прибыл в Россию в 1698 г. по приглашению Петра, работал в Петербурге в типографии старшим гравером. В Москве он вместе с Иоганном Бликлантом создал панораму, состоявшую из четырех больших листов, общей длиной почти два с половиной метра. На ней с большой детализацией показан Каменный мост с шатровыми палатами, а также Кремль с зубчатыми стенами, башнями и соборами, здания в Белом городе и Китай-городе. Панорама была издана в 1707–1708 гг.

Можно опасаться за судьбу еще одного незаурядного памятника – в глубине участка № 8 стоит протяженное трехэтажное здание, уже давно, к сожалению, заброшенное. На этом месте в XVIII в. было несколько участков. Один из них (тот, который ближе к Каменному мосту) находился во владении Сергея Авраамовича Лопухина, младшего сына Авраама (это было обычное имя в роду Лопухиных) Никитича, бывшего в 1640-х гг. головой московских стрельцов, пожалованного в 1672 г. в думные дворяне. Сергей Лопухин, двоюродный брат царицы Евдокии Федоровны, первой супруги Петра I, скончался в 1711 г., а его дочь Мавра получила этот участок в приданое при выходе замуж за Федора Владимировича Шереметева и потом передала его сыну Владимиру. Вторым участком владел духовник Петра I Тимофей Васильевич Надаржинский. О нем писал исследователь происхождения крупных состояний в России Е.П. Карнович, отмечавший, что обычно можно было говорить о богатствах монастырей (черного духовенства), но «что же касается богатств белого духовенства, то и о них не было слышно до времен Петра Великого. Первым богачом из этого сословия явился Тимофей Надаржинский, родом малоросс, духовник императора Петра Великого. Государь не забывал его своими подарками и вдобавок к этому пожаловал ему 4000 душ в нынешнем Ахтырском уезде». От него участок попал к гофмаршалу Дмитрию Шепелеву, тоже не бедному, за несколько царствований приобретшему большое состояние. Объединенное владение перешло к Василию Михайловичу Еропкину, президенту Ревизион-коллегии. Он в 1750-х гг. предположительно и построил существующий дом, подвергшийся с тех времен многочисленным переделкам.

Вся усадьба примерно с 1776 и до 1800 г. принадлежала Александру Николаевичу Зубову, у которого было несколько сыновей, и самый известный из них Платон, последний фаворит Екатерины II, вошедший «в случай» в 1789 г. На него, его братьев и отца посыпались милости любвеобильной императрицы. А.Н. Зубов был сделан графом и обер-прокурором Сената, прославился взяточничеством: говорили, что он «своим надменным и мздоимным поведением уже всем становится несносен», однако все ему сходило с рук. В 1795 г. он скончался, и усадьба перешла к генерал-майору Андрею Зиновьевичу Дурасову, в роду которого находилась до 1842 г.

На панорамах Замоскворечья обязательно изображался этот самый большой дом в ряду стоявших по Софийской набережной. На фасаде трехэтажного здания виден коринфский портик на арках, справа и слева стоят скульптуры, и, как отмечает исследователь и знаток истории Замоскворечья Г.И. Мехова, «они словно бы заменили пару колонн – отсюда возникают прямые аналогии с архитектурой Пашкова дома постройки В.И. Баженова». Можно предположить, что Баженов, сосед Дурасова, – он жил совсем рядом, через дом отсюда, – получил заказ на постройку этого дворца. Известно, что он исполнял проекты многих частных домов в Москве.

Такое поместительное строение оказалось очень удобным для Мариинского училища, основанного в 1851 г. Дамским попечительством о бедных. Дамским оно называлось потому, что было открыто дамами из высшего московского общества, которые поставили своей главной задачей воспитание и обучение детей на средства, которые, как было объявлено в уставе, «заключались в уповании на помощь Божию и известную благотворительность московских жителей всех сословий». Училище получило название по имени рано умершей дочери одной из основательниц, но после присоединения к нему еще одного училища, Ермоловского (по фамилии первой жертвовательницы Анастасии Николаевны Ермоловой), оно с 1856 г. стало называться Мариинско-Ермоловским, а с 1869 г. опять Мариинским.

Поначалу училище помещалось в Хамовнической части, потом в Штатном переулке и, наконец, на Софийской набережной, где в 1860 г. приобрели этот дом и с ним большой участок. Дом приспособили для учебных целей и вскоре же с левой стороны сделали пристройку для домовой церкви (архитектор И.П. Миронов). На первом этаже пристройки помещалась училищная больница, а на втором и третьем этажах церковь, освященная 28 апреля 1863 г. во имя Введения Пресвятой Богородицы во храм. Старостой ее был владелец дома № 14 на Софийской набережной сахарозаводчик П.И. Харитоненко. По воспоминаниям, в этой церкви венчались брат композитора Анатолий Ильич Чайковский и дочь крупного текстильного магната Прасковья Владимировна Коншина, которой Петр Ильич посвятил Вторую оркестровую сюиту. Получив известие о предстоящей женитьбе брата, Чайковский написал ему: «Толя, голубчик, сейчас получил твое письмо с подробностями о сватовстве. Я ужасно рад, что ты чувствуешь себя счастливым, и хотя никогда ничего подобного не испытал, но мне кажется, что отлично понимаю все, что ты проходишь. Есть известного рода потребность в ласке и уходе, которую может удовлетворить только женщина. На меня находит иногда сумасшедшее желание быть обласканным женской рукой…»

И.Г. Харитоненко

Училище было связано тесными узами с Московским университетом. Экзамены на звание домашней учительницы проводились в университете, профессора его преподавали в училище, а такие крупные ученые, как филолог Ф.И. Буслаев, физик Н.А. Любимов, историк Н.А. Попов, были инспекторами классов, то есть заведующими учебной частью. Вообще же состав преподавателей был как на подбор, и особым вниманием пользовалось обучение музыке. Так, руководил обучением знаменитый пианист, любимец Москвы, основатель консерватории Н.Г. Рубинштейн, которого позднее заменил профессор консерватории пианист А.И. Зилоти, инспектором был также профессор консерватории, автор лучшего учебника теории музыки, друг Чайковского Н.Д. Кашкин. Учителями музыки служили такие известные музыканты, как пианист и композитор А.И. Дюбюк (в 1861–1864 гг.) и С.В. Рахманинов (в 1894–1901 гг.). Одна из учениц Мариинского училища вспоминала, как в класс спокойной и медлительной походкой входил Рахманинов, опрашивал учениц, никогда не взглянув на них, держался замкнуто и на его лице не видели улыбки. Он не любил преподавание, но с удовольствием участвовал в музыкальных вечерах, аккомпанируя хору училища. «Любовь Рахманинова к нам, ученикам, проявлялась в том, что он иногда играл для нас. Однажды, помню, он приехал к нам с профессором А.Б. Гольденвейзером. Они играли на двух роялях Первую сюиту Рахманинова. Музыка эта привела нас в восторг, в особенности последняя ее часть, в которой чудесно звучит тема праздника на фоне колокольного звона. В другой раз Сергей Васильевич приехал со знаменитым виолончелистом А.В. Вержбиловичем. Эти концерты имели для нас огромное воспитательное значение; они развивали вкус и любовь к музыке. Сергей Васильевич пользовался у нас всеобщей любовью и глубоким уважением». Известны шесть песен Рахманинова для женского хора и фортепиано, написанные им в 1895–1896 гг. для Мариинского училища на слова Н. Некрасова, К. Романова, М. Лермонтова и др.

Позади здания училища разбили красивый сад, поставили беседку, на Москве-реке напротив училища для воспитанниц сделали собственную купальню. Многие из них и жили в училище, где была хорошо оборудованная кухня, в которой они проходили практику.

Софийская набережная, дом № 10–12

С приходом советской власти училище разогнали, но устроили в этом здании общеобразовательную школу (19-я школа имени Белинского), где учились дети тех, кто жил в Доме Правительства неподалеку. Школа была известна прекрасным подбором учителей, о которых с благодарностью вспоминали их ученики. Один из них писал, что его школа вскоре стала «арестантской»: «…там учились какое-то время дети арестованных родителей. Помню, как после первых арестов пришел в нашу школу знаменитый Петерс, бывший зам. Дзержинского в ВЧК, и обличал „врагов народа“, дети которых, опустив глаза, сидели на собрании. Через небольшое время сын его – Игорь стал тоже сыном „врага народа“. С промежутком в дватри месяца арестовывали жен „врагов народа“, в том числе матерей моих приятелей, однако эта школа не требовала (и это удивительно в то мрачное время), чтобы дети отрекались от родителей».

В 1970-х гг. тут находилась проектная организация «Моспроект-2», в которой работали известные знатоки истории московской архитектуры и реставраторы В.Я. Либсон, Г.И. Мехова, М.И. Домшлак, Ю.И. Аренкова, Е.В. Трубецкая, И.П. Рубен, А.А. Клименко и др. Здание удалось спасти от сноса, к которому оно было приговорено в ноябре 2008 г., но будущая его судьба до сих пор еще неясна.

С левой стороны по красной линии находится двухэтажное строение (№ 10), в основе своей флигель старой усадьбы Дурасова, перестроенный в 1870-х гг.

Еще одно промышленное предприятие обосновалось прямо напротив Кремля, на Софийской набережной: здесь до недавнего времени находился завод (дом № 12), основанный Г.И. Листом. Густав Иванович Лист родился в Берлине в 1835 г. в семье букиниста, но выбрал себе профессию весьма далекую от книг. Он интересовался механикой, производством, фабриками, промышленностью. Тогда, в середине XIX в., это было самым важным делом для молодых людей, таким как сейчас компьютеры. Густав уехал в Соединенные Штаты, Мекку для людей ищущих и любознательных, и там проходил практику на заводах. В Россию он приехал в возрасте 23 лет и работал техником на сахарном заводе в усадьбе в Воронежской губернии, где организовал первую в России добровольную пожарную дружину.

В 1863 г. Лист перебрался в Москву и открыл небольшую, всего на пять рабочих, механическую мастерскую, продукция которой – пожарные трубы и насосы – вскоре получила большую известность. В 1872 г. он приобрел бывшую усадьбу купцов Котовых на Софийской набережной, где и основал крупный завод. У правой границы участка стоит двухэтажный особняк владельца, перестроенный в 1880-х гг.

У входа на завод установили скульптуры рабочих, самых главных действующих лиц завода Листа, изображавшие литейщика (слева) и кузнеца (справа). В фигуре кузнеца видели сходство с самим Густавом Ивановичем.

Завод его обладал чугунолитейным производством, подъемными кранами, паровыми машинами, здесь трудились более тысячи рабочих, фирма получила более ста наград на русских и международных выставках. Департамент торговли и мануфактур так отозвался об изделиях завода: «Принимая во внимание засвидетельствования об особенно полезной деятельности Г. Листа на поприще отечественной промышленности по изготовлению и распространению в России дешевых пожарных труб и насосов, отличающихся отчетливым и хорошим выполнением, а также об образцовом устройстве самого завода и о значительном его производстве, признается возможным предоставить сему заводчику право пользоваться изображением государственного герба на вывесках и изделиях механического и чугунолитейного завода его». Паровая пожарная труба фирмы Густава Листа при испытаниях оказалась наилучшей, она давала струю воды высотой почти 40 м. Годовое производство пожарных труб достигло 3500 штук. Во время Первой мировой войны на заводе делали артиллерийские снаряды. Надо отметить, что завод Листа был довольно-таки обременительным для его соседа, П.И. Харитоненко, владельца картинной галереи. Как писал художник Суриков, «…в находящейся в Замоскворечье известной частной галерее П.И. Харитоненко двор весь засыпан углем от окружающих ее фабрик. Так что владельцу приходится все картины спасать под стекло, что и это, он говорит, не спасает…».

Густав Лист сохранил свой интерес к самым разным областям техники. Он, в частности, финансировал постройку динамо-машины молодым Петром Лебедевым, в будущем знаменитым физиком-экспериментатором. Лебедев вспоминал, как он «измыслил на основании существовавших тогда теорий такую – и сейчас скажу – остроумную машину, что директор завода Густав Лист предложил мне без промедления выстроить машину на 40 лошадиных сил; я сделал все чертежи, машину отлили, сделали (штука вышла в 40 пудов) – и ток не пошел. С этого капитального фиаско началась моя экспериментаторская деятельность».

Г.И. Лист занимался также телефонными сетями и нефтяными промыслами, и именно он устроил во время коронации Александра III в 1883 г. электрическое освещение кремлевских соборов и башен – это было первое применение электричества в большом масштабе. Тогда журнал «Электричество» подробно рассказал об этом событии: «Более трех месяцев солдаты, юнкеры и мастеровой люд занимались нелегким делом. К толстым пеньковым канатам крепили деревянные планки с патронами для электрических ламп. На другой стороне Москва-реки, на Софийской набережной, построили специальную электростанцию. Динамо-машины поставили на передвижные платформы с тем, чтобы ремни можно было подтягивать на ходу. От электростанции к Кремлю протянули и телефонные провода. Телефон оказал неоценимую помощь как при монтаже, так и в дни работы установки. Самым сложным было иллюминировать колокольню Ивана Великого. Через люк в куполе выдвинули деревянную лестницу. Верхняя ее ступенька опиралась о крест. Первым выбрался из люка отставной матрос Маслов. Посмотрел по сторонам, осенил себя крестным знаменем и, осторожно переступая, полез вверх. Взобрался, привязал блок к перекладине креста, пропустил через него веревку. По этой-то веревке и затянули наверх всякую прочую снасть».

Иллюминацию включили вечером 15 мая. «В половине седьмого стали разводить пары. Ровно в девять по свистку локомобиля поочередно зажгли все цепи. На крыше электростанции стоял дежурный. По мере включения цепей иллюминации он кричал вниз, в переговорную трубу:

– Первый купол хорошо горит!

– Второй купол хорошо горит!

– Вся колокольня хорошо горит!

Работали спокойно всего десять минут. Затем к лейтенанту Тверитинову примчался нарочный: „У локомобиля греется подшипник“. Стали лить на подшипник мыльную воду. Через час новая беда – соскочил ремень у возбудителя. Выручил машинист – надел на ходу. А три часа спустя, как и было намечено, локомобиль дал свисток – и все мгновенно потухло. 16 и 17 мая на машинах повысили напряжение. Лампы засверкали еще ярче».

Библиотека в особняке И.Г. Харитоненко

На колокольне Ивана Великого установили 3500 лампочек Эдисона, а на башнях кремлевских стен со стороны реки поставили «8 больших и 10 малых солнц», как тогда называли прожекторы. На заводе Листа работали 18 локомобилей с 40 динамо-машинами, а ток передавали через реку по 70 проводам.

В 1913 г. Густав Иванович Лист скоропостижно скончался и был похоронен на Введенском кладбище. О жизни его семьи остались воспоминания внучки, жившей в эмиграции.

В 1918 г. предприятия Листа (у него был еще один завод в Бутырках) были национализированы. Завод на Софийской набережной стал называться «Красный факел», а в последние перед закрытием годы это был экспериментальный завод ВНИИхолодмаша – он производил холодильную технику. Ирония судьбы: если раньше тут имели дело с огнем, делали пожарные инструменты, то последнее время – с холодом.

Сейчас почти все здания, бывшие на этом участке, снесены. Остались лишь особняк владельца (справа) и инженерный корпус (слева). На месте снесенных зданий велись археологические раскопки, о которых рассказал в интервью главный археолог Москвы академик А.Г. Векслер: «Крупные работы ведутся в Замоскворечье. Между Софийской набережной и Болотной площадью выкопан котлован. Здесь был завод, выпускавший пожарное оборудование. Но даже заводские корпуса не смогли полностью разрушить культурный слой. Нам удалось обнаружить белокаменные кладки и множество предметов старины. Неподалеку здесь были палаты дьяка Аверкия Кириллова, который руководил садовым приказом. Как отражение этого была найдена подвеска в виде топорика, на одной стороне – сцена пахоты, говорящая о земледельческом труде, на другой – символическое изображение зверя. Также в Замоскворечье найдено воинское снаряжение – шлем-мисюрка с кольчужным плетением, прекрасная иконка „Деисус“».

Дом № 14 – самый видный и самый интересный из всех на Софийской набережной. Первые достоверные известия об этом участке относятся к XVIII в., когда усадьба принадлежала некоему Аврааму Артемьевичу Навроцкому, сын которого Иван продал ее жене надворного советника Аграфене Лукиничне. Купчую заключили в октябре 1781 г. (но владели участком еще раньше, примерно с апреля), а этим надворным советником был знаменитый архитектор Василий Иванович Баженов, который тогда работал на постройке Царицынского дворца. Он был женат на дочери первогильдейского купца Луки Долгова Аграфене, их дочери сделали очень удачные партии: их выдали замуж за архитектора Елезвоя Назарова, секунд-майора Василия Лепехина, князя Ивана Горчакова и гвардии прапорщика Павла Колычева.

В том же месяце 1781 г. Баженовы прикупают соседний участок Григория Яковлевича Бабкина, содержателя суконной фабрики. В сборнике документов, относящихся к Баженову, собранных и опубликованных недавно Ю. Герчуком, приведено обследование дома и участка архитектором С.А. Кариным: «Показанной дом госпожи Аграфены Лукинишны Баженовой мною лично на месте свидетельствован и оказалось. 1-е, что дом вышеписанной госпожи Баженовой в означенной части под № 253 за ней состоит и в нем имеится: каменного строения главной корпус вышиною от земли до кровли двенатцать аршин, в котором первого жилья имеится жилых покоев парадные с каменным крыльцом и с такою же лестницею во второе жилье, задние сени с деревянною лестницею ко означенному же второму жилью, а в том втором жилье имеется двенатцать комнат… протчие деревянные строения и с садом, каков ныне состоит в числе довольном фруктовых деревьев».

Через десять лет, в феврале 1793 г., перед отъездом в Петербург, Баженовы продают этот участок обер-секретарю Межевой канцелярии Михаилу Алексеевичу Замятнину за 12,5 тысячи рублей, а в 1803 г. опека над малолетним сыном Замятнина продала усадьбу Аграфене Петровне, жене генерал-майора Павла Михайловича Глазова, совершившего достойную военную карьеру, начатую им простым рейтаром (конником); со временем он был награжден Георгиевским крестом и получил генеральский чин. В Москве в 1790–1793 гг. он был обер-полицмейстером. Фамилия Глазовых оказалась занесенной в память московских названий – Глазовский переулок назван по угловой со Смоленским бульваром усадьбе, принадлежавшей Аграфене Глазовой. В 1809 г. она продает дом на Софийской набережной купцу первой гильдии Никифору Логиновичу Старикову за 30 тысяч рублей. Тогда в усадьбе с отступом от красной линии стоял каменный двухэтажный дом, отделанный рустом, с широко расставленными шестью ионическими колоннами портика, несущими фронтон с лепными украшениями. Справа от него находился деревянный флигель с бельведером. На панораме середины XIX столетия дом этот уже перестроен: колонны исчезли, вместо них на втором этаже балкон, да и в целом декор стал значительно более скромным; справа и слева от главного здания во всю глубину участка протягиваются длинные флигели.

В середине XIX в. усадьба принадлежала купцу Николаю Никифоровичу Старикову, у которого здесь же была и лавка; от него владение перешло к купцу первой гильдии А.М. Тарасову; а от него – к Ивану Герасимовичу Харитоненко, обычно жившему в Украине, в городе Сумы, но нуждавшемуся в московском доме, где можно было бы поместить и контору, и склад.

И.Г. Харитоненко вышел из казенных крестьян, всего он добился своим трудом, предприимчивостью, честностью и энергией. Он служил в лавке, стал конторщиком, потом брал на комиссию товар на ярмарках и постепенно специализировался на торговле и доставке сахара. Всю прибыль он вкладывал в приобретение земли и сахарных заводов и благодаря умелому управлению сделался обладателем громадного состояния: ему принадлежали более 60 тысяч десятин земли и восемь сахарных заводов, на которых работали более 4 тысяч человек.

Не получив в детстве достаточного образования, Харитоненко всю жизнь занимался самообразованием. Характерно, что он 56 лет от роду начал обучаться французскому языку и впоследствии мог читать и говорить по-французски. Как вспоминал архиепископ Харьковский Амвросий, «в беседе с ним всегда приятно было видеть, как живо работает его ум, и слышать его свободную и одушевленную речь».

И.Г. Харитоненко прославился благотворительностью – жертвовал десятки и сотни тысяч рублей на самые разные цели: детский приют, студенческое общежитие, постройку церкви, благоустройство родного города, стипендии учащимся, содержание священнослужителей, на его заводах обязательно строились школы, аптеки и больницы, оказывалась бесплатная медицинская помощь не только рабочим, но и жителям окрестных сел.

И.Г. Харитоненко скончался на 71-м году, его тело провожали более 15 тысяч скорбящих, а могилу покрыли две сотни венков. Надо отметить, что о нем, в числе очень немногих представителей русских предпринимателей, было написано в энциклопедии Брокгауза и Ефрона и в Русском биографическом словаре.

Его единственный сын Павел еще более расширил отцовское предприятие. Он внимательно следил за последними техническими новинками и внедрял их на своих заводах, организовывал научные семинары, профессионально занимался агрономией, устраивал опытные поля. В признание заслуг он с семейством получил право на потомственное дворянство и для дворянского герба выбрал знаменательный девиз «Трудом возвеличиваюсь».

П.И. Харитоненко окончательно переехал в Москву и на месте склада и контор решил построить соответствующий его состоянию и положению особняк. Проект он заказал в 1891 г. архитектору В.Г. Залесскому, а оформление интерьеров декоратору Ф.О. Шехтелю (впоследствии он, уже признанным мастером московского модерна, стал автором павильона Харитоненко на Парижской выставке 1900 г.). В 1893 г. строительство особняка на Софийской набережной закончили. Композиция его построена по образцу классических усадеб с главным домом в глубине участка и выдвинутыми на красную линию набережной флигелями, соединенными лентой эффектной решеткой с двумя воротами, на столбах которых старинные таблички с номером здания и именем владельца. Здания покрыты красивым лепным декором, среди которого заметны – необычная деталь – мужские бюсты, принадлежность которых, как я ни старался определить, осталась неизвестной.

К входу в особняк ведет пандус под далеко выдвинутым балконом на колоннах, с которого открывается великолепный вид на противоположный берег реки с Кремлевскими стеной и башнями, дворцом и соборами. Вход ведет в холл, отделанный темными панелями, откуда начинается изысканная деревянная лестница, в резьбе которой с левой стороны можно заметить панель с датой окончания строительства «1893». Лестница приводит на широкую площадку, украшенную гобеленами, откуда можно пройти в столовую (при Харитоненко там была картинная галерея), на стенах которой портреты британских королей и королев, среди которых портрет Георга V, поразительно похожего на русского царя Николая II, и потолком, украшенным плафоном работы Ф. Фламенга. Дверь налево ведет в бело-золотой танцевальный зал с ампирной белой мебелью, оставшейся от старых владельцев, фигурным паркетом под огромной хрустальной люстрой и белым роялем, поставленным здесь Айви Литвиновой, женой народного комиссара иностранных дел СССР. Напротив окон на стене – портрет королевы Великобритании Елизаветы II. Из этого, самого большого, зала особняка можно пройти в меньшие гостиные, где обращают на себя внимание великолепные резные отделки каминов. Интерьеры особняка Харитоненко пользуются заслуженной славой одних из лучших в Москве.

П.И. Харитоненко активно участвовал в общественной деятельности – был первым председателем Общества друзей Румянцевского музея, почетным членом Академии художеств, директором Московского отделения Императорского музыкального общества, членом Московского общества любителей художеств. Он собрал прекрасную коллекцию русской и иностранной живописи, в которой среди многих шедевров находились картина И.Н. Крамского «Неизвестная», произведения Венецианова, Боровиковского, Репина, Шишкина, Нестерова и многих других, а из западноевропейских мастеров Коро, Добиньи, Бёклина, Мейссонье, Робера, Ленбаха и др. Хозяин особняка собрал также замечательную коллекцию икон, которую он перенес в построенную по проекту А.В. Щусева церковь в усадьбе Натальевка Харьковской губернии.

Автор воспоминаний «Художник в ушедшей России» князь Сергей Щербатов, сторонник новейших течений в искусстве, довольно сурово обошелся с «милейшим» Харитоненко: «…часто был у него в его роскошном особняке за Москвой-рекой, где все было на широкую ногу, добротно, но довольно безвкусно. Харитоненко обожал французскую живопись, но презирал современное искусство и считался в купеческом мире „vieux pompier“ [то есть старомодным]. Он тратил огромные деньги на крошечного Мессонье; потолок его гостиной был расписан Фламэнгом».

Французский художник Франсуа Фламенг в продолжение 50 лет выставлялся в парижском Салоне и известен был картинами на темы Французской революции и Первой империи, а также портретами и росписями. В 1890-х гг. Фламенг работал в России – ему принадлежат замечательные портреты императрицы Марии Федоровны и семьи Юсуповых. В доме Харитоненко он не только расписал плафон, но также и картуши над дверями, и он же был автором портрета (1893) Веры Андреевны, жены Павла Ивановича. Портрет этот был большевиками конфискован, как и все картины коллекции Харитоненко, и отправлен в Музей изящных искусств, где числился как «Портрет неизвестной». После путешествия по музеям он в конце концов оказался в Эрмитаже, где в него внимательно вгляделись и обнаружили портрет П.И. Харитоненко на маленьком столике, на который положила руку портретируемая, и определили как портрет Веры Андреевны.

Портреты самого Павла Ивановича и членов семьи Харитоненко писали известные художники. Так, Н.В. Невреву принадлежат выразительные портреты Ивана Герасимовича и его жены Натальи Максимовны Харитоненко, в 1911 г. Ф.А. Малявин написал парный портрет Павла Харитоненко и сына Ивана, в 1901 г. В.А. Серов создал портрет П.И. Харитоненко, а овальный портрет его дочери Елены Харитоненко, в замужестве Олив, считается одним из лучших произведений художника. Он и парадный, и в то же время камерный: женщина смотрит на зрителя с доверием и немым вопросом, положив как-то беспомощно руку на плечо. Портрет Е.П. Олив писал Сомов в 1914 г., и, как часто бывало, он много сомневался в себе, портрет ему то нравился, то нет («Писал с отвращением», – отметил художник в дневнике). Здесь Елена Павловна кажется более замкнутой, усталой, разочарованной.

Женат Павел Иванович был на Вере Андреевне, происходившей из дворянской семьи курских помещиков Бакеевых. Она надолго пережила мужа и умерла в эмиграции в Мюнхене (около 1923 г.). У Павла Ивановича были сын Иван и две дочери – Елена и Наталья.

Обе они вышли замуж за дворян – Елена была в первом браке за князем Михаилом Урусовым. Автор воспоминаний «50 лет в строю» А.А. Игнатьев писал, что «моему товарищу, князю Урусову, женившемуся на дочери купца Харитоненко, пришлось уйти из полка; ему запретили явиться на свадьбу в кавалергардском мундире». Рассказывали, что Урусов участвовал в дуэли с однополчанином Михаилом Оливом и прострелил только его сюртук. После дуэли супруги развелись, и Елена Павловна вышла замуж за гвардейского офицера Михаила Сергеевича Олива, из французского дворянского рода, скончавшегося в Мюнхене в 1957 г. Наталья была замужем первым браком за графом Петром Стенбоком, а вторым – за князем Михаилом Горчаковым.

Новый особняк на Софийской набережной сразу же стал одним из центров московской художественной жизни. Автор воспоминаний «Семейная хроника» Т.А. Аксакова-Сиверс, часто бывавшая в доме и дружившая с молодым поколением, писала в конце своей долгой жизни, что она «видела в доме на Софийской набережной так много красивого и интересного, что „эстетической зарядки“ хватает по сей день». В этом доме благодаря «художественному чутью хозяина, – считала она, – происходил весьма удачный сплав самых разнообразных человеческих элементов».

Но многие, с удовольствием пользуясь гостеприимством хозяина, считали возможным критиковать «отсталые» художественные вкусы его, да и вообще относиться к нему с изрядной долей снобизма. В Москве говорили, продолжает Аксакова-Сиверс, «„хари тоненьки, но карманы толстеньки“. Карманы были действительно толстеньки, но и овалы лиц милейших Павла Ивановича и Веры Андреевны были скорее округлыми, чем тонкими. Это не мешало Павлу Ивановичу иметь свой приятный стиль: когда он, небольшого роста, плотный, с пушистыми усами, седыми волосами „щеточкой“ и выпуклыми глазами, стоял во фраке у подножия своей знаменитой, обитой гобеленами темно-дубовой лестницы и радушно принимал всю Москву, я всегда вспоминала „Кота в сапогах“, который тоже принимал когда-то короля и маркиза Карабаса в вестибюле средневекового замка.

Вера Андреевна Харитоненко, несмотря на свое дворянское происхождение, производила более простоватое впечатление, чем ее муж. Ходила она, переваливаясь с боку на бок, и заводила долгие тягучие разговоры, которые неизменно заканчивались словами: „Ну что вы на это скажете?“ Собеседник обычно ничего не мог сказать, так как плохо следил за нитью разговора, и последний вопрос ставил его в тупик».

Дом П.И. Харитоненко часто посещали многие представители мира искусства, а также политические деятели. Так, к примеру, в январе 1912 г. московские газеты сообщили об обеде у Павла Ивановича, на котором присутствовала вся «высшая военная Москва». Небезызвестный Роберт Локкарт, тогда британский вице-консул в Москве, оставил подробный рассказ о званом вечере в особняке Харитоненко, данном в честь 80 членов парламента, приехавших из Лондона в Россию: «Дом Харитоненко был огромный дворец, расположенный на другом берегу реки, как раз напротив Кремля. Для встречи с британской делегацией были приглашены все власти, вся знать, все московские миллионеры, и, когда я прибыл, было тесно, словно на лестницах театра в очереди. Весь дом был сказочно убран цветами, доставленными из Ниццы. Казалось, что оркестры играли во всех передних.

Когда наконец я поднялся наверх, я затерялся в толпе людей, из коих не знал ни одного. Я сомневаюсь даже, поздоровался ли я с хозяином и хозяйкой. На длинных узких столах были расставлены водка и самые восхитительные закуски, горячие и холодные, которые подавались десятками служителей стоявшим гостям. Я выпил рюмку водки и отведал несколько незнакомых блюд. Они были превосходны… Давно уже прошел назначенный для обеда час, но никто, кажется, не беспокоился, и меня поразило то, что, может быть, в этой своеобразной стране обедают стоя. Я снова выпил водки и съел вторую порцию оленьего языка. Затем, когда мой аппетит был утолен, вдоль столов прошел лакей и вручил мне карточку с обозначением моего места за столом… Скажу по совести, я не в состоянии припомнить числа блюд или разнообразных сортов вин, подававшихся к ним. Но обед затянулся до одиннадцати часов и обременил бы желудок гиганта. Моими непосредственными соседями были мисс Мекк, дочь железнодорожного магната, и флаг-лейтенант Каховский, русский морской офицер, прикомандированный к лорду Чарльзу Бересфорду… Каховский казался расстроенным и не в своей тарелке. Во время обеда его вызвали из комнаты, и он более не возвращался. На следующий день я узнал, что он подошел к телефону переговорить со своей любовницей, женой одного русского губернатора, проживавшей в С.-Петербурге. Отношения их с некоторого времени испортились, и она с драматическим инстинктом выбрала момент, чтобы сказать ему, что между ними все кончено. Каховский тогда извлек револьвер и, держа еще телефонную трубку в руке, всадил себе пулю в лоб. Это было весьма печально, совсем по-русски… Обед дотянули до конца, и мы снова поднялись наверх в другой обширный зал, где была устроена сцена. Здесь более часа Гельцер, Мордкин и Балашова восхищали нас балетным дивертисментом, а Сибор, первый скрипач оркестра Большого театра, играл нам ноктюрны Шопена.

Во что должен был обойтись такой вечер, мне неизвестно. Для меня он закончился только к утру. После музыкального дивертисмента мы танцевали».

Об одной из рождественских елок в особняке вспоминал много работавший для П.И. Харитоненко художник Михаил Васильевич Нестеров, посетивший вечер вместе с семьей. Было тогда приглашено почти триста гостей, «елка была богатая, чудесные дорогие подарки, Наталье и маленькому Алексею досталось их рублей на сто. Чего-чего тут не было: и огромных размеров лошадь с санями с бабой и мужиком отличной кустарной работы, и нарядная дорогая кукла, и многое другое». После встречи Рождества был дан спектакль, который режиссировал артист Художественного театра Москвин, «…спектакль затянулся. По окончании мы с женой хотели тотчас уехать домой – не удалось. Намерение наше было открыто, пришлось остаться ужинать. Началось шествие к столу. Княгиня Щербатова взяла меня под руку, и судьба моя была решена. Огромная столовая, в ней большой центральный стол и ряд малых, отлично сервированных, украшенных массой цветов. За нашим столом, кроме княгини Щербатовой и меня, были молодые Мекки, князь Щербатов и балерина Гельцер. Не скажу, чтобы я чувствовал себя в этом обществе как дома. Салонные разговоры не были мне по душе. Однако как-то все обошлось благополучно, хозяевами был предложен тост за мое здоровье. Часам к четырем ужин кончили, мы распростились, автомобиль доставил нас домой».

Князь С.А. Щербатов писал в мемуарах, как «из роскошной гостиной с золоченой мебелью Aubusson… Харитоненко по желанию моего отца раз провел нас к своей матери, никогда не показывавшейся в обществе. Убогая, сморщенная старушка, в чопорном повойнике, – живой сюжет Федотова – пила чай за своим самоваром в довольно скромной спальне, с киотом в углу и с портретом на стене ее покойного мужа, рослого крестьянина в длиннополом сюртуке, умнейшего сахарозаводчика и филантропа, создавшего все состояние Харитоненок. Не забуду контраста, меня поразившего! В этом была тоже Москва и две исторические эпохи ее жизни».

Следуя отцовской традиции благотворительности, Павел Иванович жертвовал на содержание приютов, больниц и богаделен: в Сумах он построил здание для кадетского корпуса, на его средства в Московской консерватории учились 20 студентов.

В завещании его отец написал: «Завещаю всю мою любовь моей жене Наталье Максимовне, сыну Павлу Ивановичу, невестке Вере Андреевне и моим дорогим внукам и внучкам. Прошу их любить друг друга и любить город Сумы так, как люблю я…» Сын выполнил завет отца и много старался о родном городе. Памятник отцу в Сумах был возведен по проекту знаменитого скульптора Опекушина в 1899 г., но его уничтожила советская власть и вместо него на пьедестале поставила Ленина, указывающего путь в светлое будущее. Теперь жители города восстановили историческую справедливость и воссоздали памятник.

В 1914 г. П.И. Харитоненко скоропостижно скончался 62 лет от роду в своем имении Натальевка. В последующие годы в особняке жили его вдова Вера Андреевна, управлявшая делами фирмы, сын Иван и дочери Елена и Наталья, но с приходом большевиков им пришлось эмигрировать. Уже в эмиграции, около 1926 г., Иван покончил жизнь самоубийством. Потомки живут ныне во Франции, Швейцарии, Аргентине, а воспоминания внучки Павла Ивановича Веры Мусиной-Пушкиной, жившей в Париже, были использованы английским историком Кэтлин Маррел-Бертон, написавшей книгу об особняке на Софийской набережной.

В 1918 г. анархисты планировали захватить особняк. Об этом эпизоде в его истории рассказал художник Константин Коровин. Его привезли в особняк с тем, чтобы оценить картины: «Меня окружили анархисты. Повели по лестнице вниз, посадили в автомобиль. Дальский (артист и один из главарей анархистов. – Авт.) сел со мной, его странные спутники – в другие машины. Меня привезли на Москва-реку, в дом Харитоненко. Картины были развешаны во втором этаже особняка. Дальский спросил:

– Ну что?

– Это картины французской школы барбизонцев, – ответил я. – Это Коро, это Добиньи.

Один из анархистов, по фамилии Ге, кажется, тоже артист, подошел вплотную к картинам, прочитал подпись и сказал:

– Верно.

В это время внизу во дворе раздались крики, звон разбиваемых бутылок. Анархисты разбивали погреб и пили вино.

Вдруг со стороны набережной раздался треск пулеметов. Дальский бросился на террасу сада и бежал. За ним – все другие. Я остался один.

На улице некоторое время слышался топот бегущих людей. Потом все смолкло.

Я вышел – вокруг уже не было ни души».

С разгромом анархистских банд в Москве многие особняки были от них освобождены. В 1918–1919 гг. в доме Харитоненко находился датский Красный Крест, а потом его занял Народный комиссариат иностранных дел, что спасло особняк от разграбления, участи многих московских зданий. Третьяковская галерея и Румянцевский музей предполагали сделать его своим филиалом, но дипломаты победили, дом не отдали, а коллекция картин разошлась по нескольким музеям. Некоторое время особняк был домом приемов комиссариата иностранных дел – так, например, в ноябре 1922 г., в 5-ю годовщину Октябрьского переворота, сюда пригласили всех дипломатических представителей в Москве – около 100 человек.

В справочнике «Вся Москва» за 1925 г. особняк значился в числе «домов и гостиниц» Бюробина, то есть Бюро по обслуживанию иностранцев, и использовался как «гостевой» дом, а также под квартиры для высокопоставленных советских дипломатов.

Здесь жили видные дипломаты М.М. Литвинов и Л.М. Карахан с семьями, короткое время квартировала А.М. Коллонтай. Тут останавливался писатель Герберт Уэллс, в 1920 г. приехавший в Россию. Перед этим посещением он уже побывал в России в январе 1914 г., как раз перед Первой мировой войной, и теперь мог сравнить две России. «Основное наше впечатление от положения в России – это картина колоссального непоправимого краха», – писал он.

В особняке на Софийской набережной Уэллс ожидал приема у Ленина.

«Особняк для гостей правительства, – вспоминал он, – где мы жили вместе с г. Вандерлипом и предприимчивым английским скульптором, каким-то образом попавшим в Москву, чтобы лепить бюсты Ленина и Троцкого, – большое, хорошо обставленное здание на Софийской набережной, расположенное напротив высокой Кремлевской стены, за которой виднеются купола и башни этой крепости русских царей. Мы чувствовали себя здесь не так непринужденно, более изолированно, чем в Петрограде. Часовые, стоявшие у ворот, оберегали нас от случайных посетителей, в то время как в Петрограде ко мне мог зайти поговорить, кто хотел». После долгих и раздражительных проволочек Уэллс все-таки встретился с Лениным, которого назвал «кремлевским мечтателем». По возвращении в Британию Уэллс опубликовал книгу, за которую ему досталось сразу из двух лагерей – от Черчилля и от эмигрантов. В 1934 г. Уэллс опять посетил Советскую Россию, теперь уже сталинскую, и на следующий же день после приезда в Москву, переночевав в элитной гостинице «Метрополь», он сообщил Сталину: «Я видел счастливые лица здоровых людей». Его «не подвел» острый писательский глаз – конечно, все были очень счастливы: как раз тогда большевики подавили недовольство крестьян насильственной коллективизацией массовыми убийствами, арестами, кровавыми эксцессами, голодом.

Другой обитатель особняка – Вандерлип – был американским инженером, которого большевики приняли за миллионера Вандербильта и попытались извлечь для себя наибольшую выгоду от его визита. Но он запросто обманул Ленина и его товарищей, хотя и нашелся один умный из коммунистов, прозорливо предсказавший, что «с Вадерлипом мы влипнем». Как простодушно рассказывал Ленин, выступая на активе московской организации коммунистов, получив письмо от него, «мы себе сказали: тут надо уцепиться обеими руками». И уцепились – собрались отдать Америке всю Камчатку на 60 лет с правом построить там военную гавань и уже написали договор.

Советская пропагандистка Лариса Рейснер тут же сочинила «развесистую клюкву», легенду о первом миллионере у Ленина: «Ему шестьдесят лет, этому старому Вандерлипу, но несметные миллионы не дают ему остановиться, перевести дух, подумать о спасении своей запыхавшейся души». Она подробно описала сцену свидания, но оговорилась: «Что между ними говорено, – этого, собственно, никто хорошенько не знает. Как они сидели, друг против друга, этот большой, большущий разбойник… с поджатыми, бритыми бабьими губами, с вместительным, коротко остриженным седым черепом бухгалтера, подсчитавшего все расходы и приходы вселенной, сумевшего взять честный процент со всех банкротов, со всех могил „неизвестного солдата“ и всех победителей мира, – этот великолепный Вандерлип, непринужденно говоривший дерзости королям и пресмыкавшимся президентам республик, этот Вандерлип».

Предложения американского «миллионера» не поддержали ни деловые круги США, ни президент Гардинг, который сообщил, что никакого Вандерлипа он не знает и с большевиками никакого дела иметь не будет, и, таким образом, вся афера кончилась ничем.

Под «предприимчивым английским скульптором» Уэллс имел в виду Клэр Шеридан, родственницу Черчилля, даму весьма свободных нравов, восхищавшуюся коммунизмом и добившуюся разрешения делать портреты Ленина, Троцкого, Зиновьева, Дзержинского. Она рассказала о своем путешествии в Москву в опубликованном позднее дневнике. Здесь же жил и английский писатель Артур Ренсом, позднее ставший автором популярных детских книг, а тогда корреспондент английской газеты, симпатизировавший большевикам и написавший две книги о России того времени: «Кризис в России» и «Россия в 1919 году».

В харитоненковском особняке квартировал Энвер-паша, турецкий деятель, вовлекший Турцию в Первую мировую войну на стороне Германии. После поражения он бежал из страны и попал в Советскую Россию – большевики хотели использовать его в борьбе с «британскими империалистами», но вместо этого он принял активное участие в народном движении против советизации среднеазиатских государств и был там убит.

Арманд Хаммер – еще одна фигура, хорошо известная в Советской России, который также жил здесь. В 1921 г. Хаммер принял решение, которое перевернуло его жизнь: он решил отправиться в Россию. Отец его, выходец из Одессы, был коммунистом номер один в США, а сын стал «товарищем миллионером», пригретым всеми – начиная с Ленина – большевистскими руководителями, получил первую концессию в большевистской России, вывез отсюда ценнейшие картины, а также прикрывал дурно пахнущие международные операции коммунистов.

Здесь же поселили и иностранных врачей, вызванных к больному Ленину. Это были светила немецкой терапии, неврологии, психиатрии. Один из них вспоминал: «Литвиновы жили в двух комнатах в том же особняке, что и мы, медики. Обычно они обедали вместе с нами в большой столовой. Госпожа Литвинова (англичанка по национальности. – Авт.) рассказывала мне, что „зарабатывает“ себе на жизнь уроками английского языка. Она посмеивалась над тем, что русские созвали так много докторов из Европы. Это типично по-русски, „a real nice doctor’s picnic“» (настоящий пикник докторов. – Авт.), но, зная кремлевские повадки, тут же попросила иностранца никому не сообщать о ее словах.

В 1928 г. в особняке поместили афганского короля Амануллу-хана, посетившего Советский Союз. Он в 1919 г. пришел к власти, его признала Советская Россия, и Афганистан был первым иностранным государством, признавшим большевиков. Аманулла-хан проводил реформы, которые пользовались поддержкой СССР, и его приезд широко освещался здесь. Везде, где только ни появлялся «настоящий король», собирались сотни любопытных. Они толпились и у дома на Софийской набережной, на котором развевался личный штандарт короля, а по набережной от Каменного моста стоял почетный караул.

Это был первый визит главы иностранного государства в Советскую Россию, и правители старались извлечь из него как можно больше выгод, но в результате непродуманной внутренней политики Аманулла-хан был вынужден отказаться от престола. Он попытался поднять вооруженное восстание с помощью введенных в Афганистан советских войск, что закончилось полной неудачей. С тех времен и началась политика вмешательства во внутренние дела Афганистана, которая закончилась бесславной Афганской войной, развязанной Брежневым и его товарищами.

В феврале 1931 г. особняк передали для размещения посольства Великобритании, куда приглашалась советская политическая и культурная элита; но если в советские годы сюда приходило считаное количество гостей (так, например, как-то из 300 пришли только 7 человек), то в последнее время просторные залы особняка с трудом вмещали множество приглашенных.

В британском посольстве бывали многие государственные деятели обеих стран. Вот что писал Уинстон Черчилль об одной из встреч, происшедших здесь, когда он посетил СССР в 1944 г.: «Вечером 11 октября Сталин прибыл на обед в английское посольство. Английскому послу впервые удалось добиться такого визита. Полиция приняла все необходимые меры предосторожности. Один из моих гостей, Вышинский, проходя мимо вооруженной охраны НКВД, стоявшей на лестнице, заметил: „Видимо, Красная армия одержала новую победу. Она оккупировала английское посольство“». Один из послов вспоминал, как на прием в честь дня рождения королевы приехали руководящие деятели СССР Хрущев, Маленков, Микоян, Первухин, и все четверо медленно и торжественно поднимались рядком – чтоб никто не вздумал выделяться – по не очень-то широкой лестнице.

Посольское здание посещали многие британские главы правительства, а в октябре 1994 г. здесь состоялся многолюдный прием, данный королевой Елизаветой II и герцогом Эдинбургским, который, глядя из окна зала на Кремль, расспрашивал автора этой книги о судьбе исторических достопримечательностей Москвы и рассказывал о связях династий – Романовых и Виндзоров.

Со строительством офисного здания посольства на Смоленской набережной особняк на Софийской с мая 2000 г. стал резиденцией посла ее величества королевы Великобритании.

Особняк реставрировался уже несколько лет: англичане были озабочены тем, что необходимо не только привести в порядок обветшавшие конструкции, но и, пользуясь документами, результатами исследований реставраторов, восстановить уникальные интерьеры особняка Харитоненко в полном блеске.

Он, как и раньше, приветствует сотни гостей, в его великолепных обновленных залах проходят встречи предпринимателей, ученых, литераторов, художников обеих стран. Резиденция опять стала местом обмена знаниями, опыта двух стран – Российской Федерации и Великобритании.

За резиденцией посла Великобритании, которое долгое время реставрируется, располагается ряд разновременных строений, также находящихся в процессе реставрации и перестройки.

Г.И. Мехова, автор капитального исследования о Замоскворечье, пишет, что на месте современных домов № 16–24 в начале XIX в. находился огромный участок, беспорядочно застроенный невзрачными деревянными строениями, а к 1812 г. на месте существующего домовладения (№ 16) «появился небольшой каменный дом, сгоревший во время войны и долго не восстанавливаемый, так как Комиссия для строений намеревалась проложить здесь еще один проезд к Болотной площади, но он, видимо, не понадобился». Соседний дом № 18, возможно, в основе своей принадлежит к концу XVIII столетия; в послепожарное время он – во владении княгини Н.Л. Оболенской. В 1830–1840-х гг. дом перестраивается и увеличивается за счет пристроек и тогда же получает современный фасад. На месте дома № 20 в 1821 г. был построен деревянный одноэтажный дом с четырехколонным портиком и антресолями, принадлежавший мещанину Якову Сивкову. Его заменило во второй половине XIX в. (предположительно в 1885 г.) современное здание, отделанное грубоватым крупным рустом.

Из ряда зданий до Фалеевского переулка выделяется небольшой дом с портиком под № 22 – образец ампирной постройки, как нельзя лучше соответствующий духу Замоскворечья, уютный, с несколько тяжеловесными пропорциями, но с претензией на дворянское происхождение. Он был построен около 1816 г. для купца Ивана Григорьевича Лобкова и принадлежал впоследствии также купцам.

Место углового с Фалеевским переулком здания под № 24 в конце XVIII в. занимал питейный дом, а уже после пожара 1812 г. тут было возведено купчихой Лебедевой жилое строение, но его около 1825 г. разобрали, за исключением угловой части, вошедшей в состав двухэтажного дома, фасад которого выходит в переулок.

До прокладки Водоотводного канала на месте Фалеевского переулка был проток из пруда на старице в Москву-реку. Название его по фамилии купца Дмитрия Федоровича Фалеева, владевшего здесь довольно большим участком и «мушными» (мучными) лавками; иногда и переулок назывался Мушным.

Противоположный угол Фалеевского переулка на месте современного дома № 26 в начале XIX в. занимала усадьба Фалеева с двухэтажным главным домом и двумя флигелями, принадлежавшая в 1820-х гг. надворному советнику Кологривову. Теперь в здании, построенном в 1901–1902 гг. братьями Бахрушиными для бесплатных и дешевых квартир, находится нефтяная компания.

Братья Василий, Александр и Петр Алексеевичи Бахрушины принадлежали к династии кожевников, владевшей фабриками в Замоскворечье, и были известны в Москве как щедрые благотворители. Основатель династии Алексей Федорович был зарайским прасолом, пригонявшим гурты скота и торговавшим им, а также необработанными кожами. Дела шли успешно, и он основал в Москве кожевенную фабрику, а позднее еще и суконную. Его сыновья строили и содержали больницы, приюты, дома бесплатных и дешевых квартир, училища, выделяли стипендии университету, Духовной академии, гимназиям, жертвовали на театр, народный дом, содержание детей, на церкви. На Стромынке можно полюбоваться красивым зданием Бахрушинской больницы, которое неблагодарные москвичи называют не Бахрушинской, а Остроумовской, а на 1-й Тверской-Ямской посмотреть на место (№ 11), где стояла величественная церковь Святого Василия Исповедника, построенная братьями Бахрушиными и разрушенная в советское время. Братья были директорами Товарищества кожевенной и суконной фабрик, служили в продолжение многих лет гласными Московской городской думы. Александр и Василий Бахрушины стали почетными гражданами Москвы. Один из Бахрушиных основал Театральный музей, другой стал известным историком.

Монументальное здание (№ 26) дома бесплатных и дешевых квартир на Софийской набережной построено на средства братьев рядом с приобретенным ими ранее домом на углу Болотной площади и Фалеевского переулка (№ 18/3). Бахрушины, как пишет историк благотворительности в России Г.Н. Ульянова, пожертвовали на это благотворительное учреждение огромную сумму – 1 236 020 рублей.

В начале 1900 г. В.А. Бахрушин обратился к городскому голове с заявлением о желании пожертвовать городу участок земли по Софийской набережной и крупную сумму денег «с целью увеличить число бесплатных квартир», которые уже к тому времени находились в здании на углу Фалеевского переулка и Болотной площади. Городская дума с благодарностью приняла щедрый подарок и поручила архитектору Ф.О. Богдановичу разработать проект. К постройке дома на Софийской набережной приступили ранней весной 1901 г., и, что удивительно, здание подвели под крышу уже к 15 сентября этого же года – всего через шесть месяцев! Отделка продолжалась до конца 1902 г., а домовую церковь Святого Николая Чудотворца, построенную также по проекту архитектора Ф.О. Богдановича на 50 тысяч рублей, тоже пожертвованных А.А. Бахрушиным в 1900 г., освятил в честь 7 сентября 1903 г. московский митрополит Владимир в присутствии городского головы, губернатора, депутатов думы, после чего было совершено богослужение и «предложен роскошный завтрак». Первоначально не предполагалось строить отдельную звонницу, но летом 1902 г. В.А. Бахрушин подал в Московскую городскую управу прошение о возведении звонницы. Ее построили по проекту Ф.О. Богдановича над частью здания, выходящей в переулок.

В 1912 г. в Бахрушинском доме насчитывалось 456 однокомнатных квартир, площадью от 13 до 30 кв. м, где проживало 2009 человек. Но здесь были не только квартиры, там еще находились бесплатное общежитие для курсисток, начальное училище для детей, два детских сада, женская рукодельная школа, мужское ремесленное училище с общежитием. В разруху первых лет советской власти здание довели до невозможного состояния – в 1922 г. в части его находился Институт имени Карла Маркса, а остальные помещения, как было написано в архивном документе, «пустуют из-за отсутствия оконных рам». И далее меланхолично добавлялось: «Центральное водное отопление, водопровод и канализация не работают».

Самое высокое строение на набережной – колокольня церкви Святой Софии, здание которой находится внутри двора (№ 32). Церковь Святой Софии, что в Средних Садовниках, по документам становится известной с 1495 г., когда в воскресенье 28 июля разразился большой пожар: «Нечислено нача горети в мнозех местех… за Москвою от Софьи святыя выгоре и до Акима и Анны». Она, конечно, тогда была небольшой и деревянной и, как предполагается, построенной в 1488–1489 гг. насильно выведенными из Новгорода поселенцами. В Софийском временнике показано, что церковь в 1493 г. сгорела в одном из пожаров. Называлась она не только «что в Средних Садовниках», но и «в Нижних» или просто «на набережной».

Она показана только на двух из нескольких дошедших до нашего времени планах-рисунках Москвы XVII в. – Олеария 1634 г. и Мейерберга 1662 г. – одноглавой с шатровой колокольней, расположенной в центре сада.

Каменное, дошедшее до нашего времени здание церкви было построено в середине XVII в. (в церкви находился напрестольный крест с такой надписью: «Лета 7168 [1659 г.] месяца Септемвриа в первый день сей животворящий крест строили прихожане в церковь св. Софии премудрости Божией, что в Набережном саду, по своим родителех в вечную память», но со временем здание ее неоднократно перестраивалось. Особенно большая перестройка, значительно исказившая архитектурный памятник, была сделана в 1891–1893 гг., когда вместе с изменением декора, формы глав, перелицовкой кладки, выстроили какую-то расползшуюся трапезную, где поместили два придела – Святого Николая и Апостола Андрея. Проект ее принадлежал архитектору В.И. Веригину. Однако благодаря реставрационным работам удалось во многом вернуть церкви старинный облик.

Церковная колокольня построена в 1862–1868 гг. архитектором Н.И. Козловским (в сборнике «Московский архив» была опубликована статья о творчестве династии архитекторов Чичаговых, написанная на основе семейного архива, в которой утверждалось, что «по ряду свидетельств» колокольня была проектирована Н.И. Чичаговым). Средства на постройку предоставил владелец дома № 12 по Софийской набережной купец С.Г. Котов, и ей много благотворил П.И. Харитоненко.

Во втором ярусе колокольни был устроен престол во имя иконы Богоматери «Взыскание погибших».

В церкви служил неистовый ревнитель истинной православной веры протопоп Аввакум, который «от церкви Софии, Премудрости Божией, что за Москвою-рекою в Садовниках, прихожан учением своим отлучил многих». В доме пономаря этой церкви жил будущий знаменитый московский иерарх, митрополит Платон (Левшин), он готовился к поступлению в Славяно-греко-латинскую академию и остановился у своего брата, служившего здесь пономарем.

С левой стороны от церковного находился участок, принадлежавший архитектору Василию Ивановичу Баженову. Участок был приобретен в октябре 1773 г., и, судя по сохранившемуся плану его, там с левой стороны узким торцом на набережную выходили каменные палаты о двух этажах, с правой стороны стоял небольшой деревянный флигель, а позади находились хозяйственные постройки – конюшня на четыре лошади, сарай и амбары. В конце участка – «сад с прудиком, с редкими яблоньми, грушами, вишнями и другими для украшения деревьями». Очевидно, гордостью сада была оранжерея, в которой «близ ста дерев, в том числе персики, разных родов вишни и сливы, пять больших лимонных и оранжевых дерев». Уже через три года Баженов продал этот двор за 7 тысяч рублей.

Он вошел составной частью в соседний слева участок, занятый одним из самых больших зданий (№ 34) на набережной – бывшим «Кокоревским подворьем». Василий Александрович Кокорев сейчас не очень известен, а в 1860-х гг. имя его было у многих на устах. Автор книги о московском купечестве П.А. Бурышкин писал о нем и его современнике П.И. Губонине: «К длинному списку московских купеческих династий нужно прибавить два имени, прошедших через московское купечество и оставивших в нем яркий след. Хотя купеческой семьи они и не создали, но их собственная деятельность, продолжавшаяся довольно долго, дает им право быть включенными в славную московскую плеяду. Это два замечательных русских самородка, вышедших из самой гущи народной, которые не только для самих себя достигли большого материального благополучия и высоких мест в чиновной и сословной иерархии, но, несомненно, оказали и великие услуги всему русскому народному хозяйству, идя при этом не старыми проторенными путями, а изыскивая новые, часто даже в буквальном смысле слова: когда шла речь о железнодорожном строительстве. Нет почти ни одной отрасли хозяйственной жизни, где бы не сказались их творчество и энергия. Эти два самородка – Кокорев и Губонин».

Однако отзывы и суждения о Кокореве были самыми разнообразными – от неумеренного восхищения до полного осуждения. О нем (сравнивая его с еще одним известным предпринимателем) писали так: «У обоих для достижения цели все средства позволительны: подкуп – их главнейший источник, потом ложь… одним словом, тут ни о каком нравственном чувстве нет и помину», «Он был очень высокого мнения о себе, почему любил лесть, а потому нередко покровительствовал ничтожествам», а вот другой его биограф писал: «Как бы то ни было, но наше купеческое сословие мало выставило людей, которые могли бы равняться с Кокоревым „игрой ума“, талантами и характером, да и немного по всей России за полстолетия сыщется людей такого калибра. В какой угодно стране он был бы заметен. Молва неоднократно указывала на него, подчас и в шутку, как на кандидата в министры финансов».

Разбогател он от винных откупов – в России существовала система отдачи производства водки в частные руки с платой государству определенной суммы, приносившей почти половину всех поступлений в казну. Кокорев еще молодым предложил преобразовать систему, отдать ему «неисправные» откупа, чтобы доказать на деле, что и убыточный откуп можно превратить в доходный, что и блестяще доказал на деле. Уже тогда он часто привлекался правительством при обсуждении важных финансовых проектов.

Кокорев организовывает нескольких крупных акционерных обществ, торговых и промышленных предприятий. С его именем связано и возникновение нефтяных промыслов в Баку, учреждение нескольких крупных банков, участие в железнодорожном строительстве и установлении пароходного сообщения. По некоторым оценкам, его состояние в 1860-х гг. достигает 14 миллионов рублей. Правда, некоторые его начинания оканчивались совсем не так, как предполагалось. Так, например, он задумал основать компанию для пароходных сообщений с Америкой и с этой целью ездил по московским капиталистам, собирая по подписке необходимые средства. Кокорев вспоминал, что на радостях его «повезли к цыганкам и кутили до утра, и так открылось трансатлантическое русское общество под фирмою „Океан“! К сожалению, министерство финансов отказало в помильной плате, и далее московских цыган оно не плавало».

Он активно пропагандировал свои экономические воззрения, выступая против русских имперских амбиций: «Историк России будет удивлен тем, что мы растеряли свою финансовую силу на самое, так сказать, ничтожное дело, отправляясь в течение XIX столетия, по два раза в каждое царствование, воевать с какими-то турками, как будто эти турки могли когда-нибудь придти к нам в виде наполеоновского нашествия».

Однако Кокорев не замыкается в мире бизнеса, он активно участвует в общественной жизни. Эта сторона его деятельности вызвала настороженное внимание чиновников. Глава московской администрации А.А. Закревский так характеризовал его в письме в Петербург: «Западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков». Кокорев участвует в собраниях общественности, оказывает финансовую поддержку славянофилам и их изданиям, произносит речи, выступает в печати. Он даже хотел издавать собственный журнал «Общее дело», однако власти ему, конечно, не дали осуществить это намерение, но, правда, в царской России его не посадили в тюрьму, как это бы сделали в России «демократической»…

Огромный отклик по всей России получила в феврале 1851 г. торжественная встреча участников обороны Севастополя, организатором и главным действующим лицом которой был Кокорев. С.Т. Аксаков писал тогда Погодину: «Я не могу опомниться от Кокорева! Это вполне русское чудо!»

Он покровительствовал художникам и устроил для них своеобразный дом творчества в Тверской губернии с целью показать, что можно рисовать и красоты родной природы, а не только итальянской. Кокорев собрал прекрасную картинную галерею и устроил музей в своем доме в Петроверигском переулке, где была и зала для собраний, в которой выступали Достоевский, Тургенев и мн. др. Не только картины собирал Кокорев – его библиотека насчитывала более 4 тысяч томов, которые он пожертвовал в Московскую публичную библиотеку (нынешнюю РГБ).

Но дела его пошатнулись, и для того, чтобы расплатиться с казной, он был вынужден продать собрание картин, Кокоревское подворье и свой дом. Он не был разорен, но прежнего размаха у него уже не было. Скончался Кокорев в 1889 г.

Для постройки большого подворья на Софийской набережной Кокорев скупил несколько небольших участков с левой (восточной) стороны от церкви и в июне 1860 г. получил разрешение на возведение четырехэтажного жилого каменного здания по набережной для гостиницы и нескольких больших строений для магазинов и складов внутри участка, протянувшегося почти до Водоотводного канала. Весь комплекс – первый такой многофункциональный центр в России – получил название «Кокоревское подворье»; строения, находившиеся с западной стороны, назывались Монаховым двором, а с восточной – Стрекаловым двором. Проект принадлежал петербургскому архитектору Ивану Денисовичу Чернику, а строительством в Москве руководил архитектор А.В. Булгарин (Васильев). Обошлась постройка Кокореву в умопомрачительную сумму – более 2 миллионов рублей: как заметил его современник, «к числу его увлечений надобно отнести и любовь к домостроительству, где он всегда далеко выходил из своих первоначальных смет».

Окончилась стройка в 1864 г., и тогда «Иллюстрированная газета», поместив изображение нового здания, рассказала, что в нем, кроме обширных подвалов и кладовых для товаров, а также 20 «роскошных магазинов», находилось «315 нумеров от 30 копеек до 4 рублей в сутки… и что удивительнее, даже нумера в 30 копеек чисты и удобны. В нумерах – 700 кроватей с матрацами и бельем; проведена вода, устроены ванны и клозеты, железные шкапы для хранения ценных вещей и денег, для провизии – каменные шкапы; в бельэтаже балкон с видом на Кремль. При нумерах есть обеденный стол, бесплатная читальня русских и иностранных журналов и газет… Одним словом, дом Кокорева устроен совершенно на европейскую ногу…».

«Кокоревское подворье» оказалось связанным с интересным эпизодом в истории русско-американских отношений. В 1863 г. США посетили русские корабли под командованием адмирала С.С. Лесовского: таким образом Российская империя выразила свою поддержку правительству северян в его борьбе с мятежным югом. Русские корабли были встречены с необыкновенным энтузиазмом.

Поддержка России не была забыта американцами, и, как только стало известно о покушении на императора Александра II в 1866 г., конгресс Соединенных Штатов послал в Россию представительную делегацию, во главе которой стоял участник Гражданской войны заместитель морского министра капитан Густав Ваза Фокс, игравший исключительно важную роль в военно-морских операциях Севера. Он должен был лично доставить императору выражение сочувствия конгресса США.

Американские гости встретили исключительно теплый прием, превратившийся в небывалую демонстрацию дружественных чувств к народу Соединенных Штатов. В прессе подчеркивалось, что, когда правительство Соединенных Штатов боролось «во имя великого принципа упразднения невольничества, наш возлюбленный монарх даровал свободу двадцати двум миллионам крепостных». Как писали тогда, в России «уже быстро стала развиваться в народе любознательность, и посредством увеличившегося числа газет сведения об американцах получили в народе большую определенность, – тогда каждое известие об успехе северян принималось нами с живейшею радостью, а о неудаче – с сердечною скорбью… Взаимная симпатия одного народа к другому просто росла сама собою. Убиение президента Линкольна произвело в России потрясающее впечатление».

Делегация посетила несколько городов в России и, конечно, Москву, куда прибыла 12 августа, встреченная на Николаевском вокзале городским головой и представителями городских сословий. Оттуда делегация в открытых экипажах проследовала в «Кокоревское подворье», убранное русскими и американскими флагами и гербами, где приветствовал ее Кокорев, который на свой счет отвел им 36 номеров и устроил грандиозный прием. Обеды следовали один за другим, и, по словам одного из членов делегации, благополучно пересекшей океан, возникла реальная угроза утонуть в море шампанского. По примеру столичной Петербургской думы Московская избрала капитана Фокса почетным гражданином Москвы. Он оказался первым иностранцем, которому было присвоено это звание, но, однако, не обошлось без конфуза: на красивом дипломе большими буквами вязью было написано: «Джонъ Виллиамъ Фоксъ», а его звали, как вы помните, Густав Ваза. Фокс, человек вежливый, поблагодарил за присылку диплома некоего Джона Виллиама, а дума предпочла сделать вид, что ничего и не случилось…

При отъезде из Москвы делегатам преподнесли стихотворное послание, в котором выражалась надежда, к сожалению не сбывшаяся:

Вы уезжаете, Бог помощь в дальний путь, Народные послы великого народа! Грядущее темно, но что вперед ни будь, Не позабудет Русь к ней вашего прихода.

Неудивительно, что «Кокоревское подворье» быстро приобрело большую известность: центр города, прекрасный вид, удобства, хороший ресторан привлекали постояльцев. В гостинице останавливались писатели П.И. Мельников-Печерский и Д.Н. Мамин-Сибиряк, композитор А.С. Аренский, художники И.Н. Крамской и В.Д. Поленов, а художники С.А. Виноградов и К.А. Коровин имели здесь свои мастерские. В «Кокоревском подворье» 27 декабря 1867 г. на рождественской елке побывал Л.Н. Толстой, посетивший свою сестру Марию Николаевну, которая остановилась с детьми в гостинице: «Вчера на час времени был у Машеньки. У ней елка. И все веселые молодые; я никак не мог подладиться к ним». Тогда Толстой срочно приехал из Ясной Поляны, получив телеграмму о тяжелом заболевании тестя А.Е. Берса. В Москве он консультировался у одного из лучших московских диагностов Г.А. Захарьина и тогда же встретился с П.И. Бартеневым, издававшим «Войну и мир»: только что перед приездом Толстого в газете «Московские ведомости» появилось объявление о выходе четырех томов романа.

В «Кокоревском подворье» любил останавливаться П.И. Чайковский. В первый раз он посетил Москву в январе 1866 г. и поселился здесь, но на следующий же день Николай Рубинштейн уговорил его переехать к нему на Моховую. В другой раз Чайковский остановился в подворье в 1879 г., когда приезжал в Москву для исправления оттисков «Евгения Онегина». Как он говорил, эта гостиница «всегда нравилась своей тишиной и высокими, чистыми комнатами с видом на Кремль». Он жил здесь и в апреле 1880 г. «Какова погода! Как у меня хорошо в гостинице. Я отворяю балкон и беспрестанно выхожу любоваться видом на Кремль», – сообщает он в письме Надежде Филаретовне фон Мекк.

Чайковский не любил светских сборищ, да и всякие иные собрания, где только даром теряется время. Тогда он никому не сказал о своем приезде и надеялся сохранить инкогнито, для того чтобы спокойно работать: он был занят оперой «Мазепа» и партитурой «Орлеанской девы». Но, как он писал Надежде Филаретовне, «мои планы провести вчерашний день в одиночестве расстроились самым странным образом. Пообедавши в два часа, я предпринял прогулку по Замоскворечью в той надежде, что никого не встречу. Когда я шел по набережной, вдруг показалась коляска, и в ней ласково приветствующий меня адмирал, в котором я тотчас же узнал вел. кн. Константина Николаевича. Оказалось, что после консерваторского спектакля он поехал кататься, и судьба, как нарочно, столкнула меня с ним. Подозвав меня, он выразил изумление, что встречает меня за Москвой-рекой, удивился, что я не был на спектакле, и предупредил, что на обеде у генерал-губернатора расскажет Рубинштейну про нашу странную встречу. Таким образом, инкогнито мое было нарушено, и скрепя сердце я поехал тотчас же отыскивать Рубинштейна, дабы предупредить его обидчивость и объясниться. В театре его уже не было. Мне сказали, что он в Эрмитаже, но там вместо него я нашел все общество консерваторских преподавателей. Удивлению и расспросам не было конца. В восемь часов от меня потребовали, чтобы я поехал провожать великого князя, где много смеялись все при нем находившиеся, в том числе и Рубинштейн, моему неудавшемуся инкогнито. В результате вышел совершенно потерянный для работы день и скверное расположение духа».

И в последующие приезды Петр Ильич старается остановиться здесь – в 1881-м, потом в 1882 г., когда он работает над инструментовкой оперы «Мазепа», в 1883 г., перед постановкой ее на сцене, а также в 1884 г. В этой гостинице останавливался и друг Чайковского, его соученик по Петербургской консерватории, музыкальный критик Герман Ларош.

И.Е. Репин, приехав в 1872 г. из Петербурга для работы над картиной «Славянские композиторы», заказанной ему Пороховщиковым для гостиницы «Славянский базар» на Никольской, остановился вместе с молодой женой в «Кокоревском подворье». Репин любовался Москвой, ее древними памятниками, и номер в подворье нравился ему потому, что из окон был виден Кремль и его памятники, «все эти колоссальные, освященные веками и замечательно художественные места». «Я взглянул в окно, – писал он критику В.В. Стасову, вспоминая при этом лермонтовскую «Песню про купца Калашникова». – Над Москвой заря занимается… Может быть, точно такая же заря занималась накануне боя Степана Парамоновича с Кирибеевичем. Теперь мне даже кажется, что завтра будет происходить этот бой. Утром царь Иван со своей свитой, мрачный, пойдет к месту лобному, где „палач весело похаживает“ перед пугливо озирающейся толпой оборванного люда. Как-то особенно торжественно и тихо. Точно ждет чего-то старая Москва. Да, она действительно ждет пробуждения!»

Так же как и Репин, другой замечательный живописец, В.В. Верещагин, искал вдохновения в Москве. Он задумал написать серию картин об Отечественной войне 1812 г. и тоже поселился в «Кокоревском подворье». Он вспоминал: «…я выбрал именно Москву, потому что здесь завязан был узел нашествия на Россию двунадесяти языков, здесь разыгралась самая страшная картина великой трагедии двенадцатого года. Я чувствовал необходимость бывать возможно чаще в стенах Кремля для того, чтобы восстановлять себе картину нашествия, чтобы проникнуться тем чувством, которое дало бы мне возможность сказать правду о данном событии, правду, не прикрашенную, но такую, которая действовала бы неотразимо на чувство русского человека…»

Гостиница, после Кокорева поменявшая название на «Софийское подворье», работала вплоть до взятия власти большевиками. Такая великолепная гостиница со старинными традициями гостеприимства, находящаяся в уникальном месте, долго могла бы служить притягательным мотивом для туристов со всего света, но куда там… В советское время ее быстро захватили военные, нахлобучили неприглядную надстройку и занимают здание до сих пор.

С левой стороны от него – строительная площадка. Тут началось было возведение одного из корпусов так называемого «Царева сада», как назвали новый проект делового комплекса, где по плану должно быть 13 этажей – девять надземных офисных и торговых и четыре подземных с автостоянками, ресторанами, магазинами, кафе, конференци выставочными залами. Есть, однако, реальная опасность того, что все это «великолепие» может противоречить застройке Острова… Предполагалось закончить проект в 2005 г., но теперь строительство заморожено из-за проблем с финансированием.

Ранее по набережной на месте строительной площадки находились несколько мелких купеческих владений с лавками, вместо которых по красной линии в 1842 г. построили двухэтажный каменный корпус, предназначавшийся, как и другие строения здесь, под склады и лавки. В 1882 г. это торгово-складское владение покупает княгиня А.И. Голицына – титулованная знать обращается к новым формам хозяйствования. Через десять лет она продала весь участок акционерному обществу «Московские товарные склады».

Слева от здания складов стоял незаурядный архитектурный и исторический памятник, дом, принадлежавший на рубеже XIX и XX вв. владельцу торговой фирмы Н.П. Ланину. Дом исчез при постройке нового Москворецкого моста, законченного в 1938 г., и от этой усадьбы остались только изображения на старых панорамах Софийской набережной. Ланин держал здесь «Заведение минеральных, фруктовых, ягодных вод и русских виноградных вин», а также поместил в доме редакцию либеральной газеты «Русский курьер», владельцем которой он являлся. В.А. Гиляровский посвятил этой газете и ее издателю отдельный очерк в «Москве газетной»: «На его красивом, с колоннами доме у Москворецкого моста, рядом с огромной вывеской, украшенной гербом и десятком медалей с разных выставок, появилась другая вывеска: „Русский курьер“ – ежедневная газета“. Фактическим редактором ее был юрист, молодой преподаватель Московского университета В.А. Гольцев, придавший ей либеральное направление, что сразу же повысило тираж газеты».

Балчуг

Необычное название – Балчуг! Это слово пришло к нам в числе множества других, проникших в русский из тюркского языка, от половцев, татар и других тюркоязычных наших соседей. Слово «балчук», по одному толкованию, обозначало «рыбный торг, привоз, базар». Как всегда, у моста находился и рынок, тут обязательно скапливались лавки, склады, лабазы, питейные дома. Еще одно объяснение, которое обычно применяют к этому месту: от «балчек», «балчык», что означало «грязь», «болото», но оно мне не кажется основательным – неясно, почему именно это место было особенно грязным, как будто на всей старице было чисто…

На планах XVII в. тут показаны «горячие воды или бани», которые на одном из планов названы «царскими»: два высоких сруба, у которых стояли длинные журавли для доставки воды из реки. Художник А.М. Васнецов интересовался старинными банями, рисовал их и посвятил истории бань содержательное выступление в обществе «Старая Москва» 1 ноября 1928 г. Иностранные путешественники обязательно описывали бани. Адам Олеарий, бывший в Москве в середине XVII в., писал, что русские «в состоянии переносить сильный жар, лежат на полке и вениками нагоняют жар на свое тело или трутся ими (это для меня было невыносимо). Когда они совершенно покраснеют и ослабнут от жары до того, что не могут более вынести в бане, то и женщины и мужчины голые выбегают, окачиваются холодною водой, а зимою валяются в снегу и трут им, точно мылом, свою кожу, а потом опять бегут в горячую баню. Так как бани обыкновенно устраиваются у воды и у рек, то они из горячей бани устремляются в холодную».

Улица Балчуг, дом № 2

Неплохим дополнением к баням служил кабак, который якобы впервые был открыт здесь, на Балчуге, царем Иваном Грозным, но сначала не для всех, а только для его опричников. Об этом событии подробно сообщает один из первых русских историков Василий Никитич Татищев в «Истории Российской с самых древнейших времен»: «Кабак, тат., значит двор для постою, и как у них и всегда домы их токмо для зимы строятся, называют кабак, чтобы с нашим гостиница или корчма, от харча производно, согласовало; но ныне кабак разумеется питейной дом, где казенное питье продают. Сия питейная продажа была всем вольная, подобно другому харчю, в 1389 году от хана крепко заказ о продаже пьяных питей запрещен, ибо они, прияв пред тем невдолге закон магометанской, сие, за грех почитая, запрещать стали. Царь Иоанн IV в гвардии своей, опришлина имянованной, на Балчуге в Москве первой кабак построил, что дало в народе многому нареканию и погибели причину. И хотя царь Феодор I велел разломать, но Борис, жалея того дохода, паки построил. При царе Алексее Михайловиче положено во всех городех иметь по одному, а в Москве 3. После же их неисчетно размножено, и доход от оных в казну около 800 000 рублей».

С западной стороны к Балчугу выходили ворота Государева сада – строение с двумя островерхими завершениями, и, как показано на плане Мейерберга 1662 г., по обеим сторонам улицы стояли плотные ряды мелких строений – вероятно, лавок.

По сведениям описи 1669 г., «едучи из города с Живого Москворецкого мосту на левой стороне», на Балчуге находились «Мясной ряд из 45 маленьких лавок, Калачный из 28 лавок и шалашей и Солодовый из 40 лавок», а напротив, «идучи от Живого моста по правую сторону», стояли три «избы харчевни» и еще 52 лавки. Балчуг был обширным и оживленным рынком.

Долгое время на улице находились лавки Мясного ряда, пока в 1710 г. по доношению доктора Николая Бидлоо, «опасаясь моровой язвы и гнилого воздуха», не было велено перенести их за Земляной город в Кожевники и в другие места. Рядом с банями находился и Лесной, или Дранишный, ряд, от которого всегда существовала угроза пожара, особенно опасного в таком тесно застроенном месте. Только в 1787 г. его удалось перевести.

Когда прокладывали Водоотводный канал, то первоначально он заканчивался у Балчуга, проходя в северном направлении к Москве-реке параллельно улице, восточнее ее. От Пятницкой улицы на Балчуг через канал был переброшен Высокопятницкий мост, а от Балчуга к Садовнической улице еще один мост – Модельный, называвшийся так, вероятно, потому, что недалеко стоял дом, где изготовлялась модель Кремлевского дворца В.И. Баженова (его также именовали Новодельный), или, как он еще назывался, Егорьевский, по соседней церкви Егория (Георгия). На этом мосту стояли лавочки, торговавшие старьем, а рядом была стоянка извозчиков, которые так и прозывались – «егорьевские».

Высокопятницкий мост в 1837 г. разобрали и вместо него построили новый, который окончили, как точно отметил архивный документ, 24 июня 1839 г. в 8 часов пополудни. Новый мост, построенный инженером П.Я. де Витте, назвали Чугунным, так как состоял он из украшенных позолоченным орнаментом трех чугунных ажурных арок, переброшенных через канал, к которым подвешивалась проезжая часть. В 1889 г. его заменил трехпролетный железный балочный мост, прослуживший до 1966 г., – тогда вместо железных конструкций поставили железобетонные (проект О.В. Сосонко и К.П. Савельева), но опоры и перила вместе с именем моста были сохранены.

Чугунный мост

Старый Москворецкий мост шел непосредственно к Балчугу, и улица была проезжей и шумной, она соединяла центр города и Замоскворечье, а после постройки современного моста, прошедшего западнее, Балчуг стал упираться в набережную, и движение по нему теперь сравнительно небольшое. Любопытно отметить, что это место самое теплое в Москве – температура воздуха здесь всегда примерно на один градус выше, чем в остальной Москве.

Улица Балчуг – одна из самых коротких в городе. За последнее время она существенно изменилась – на ней теперь только два дома справа и пять домов слева. Справа вместо старых строений теперь высятся два больших конторских здания (№ 2 и 4), занятые банковскими учреждениями, к сожалению, как уже упоминалось, закрывшие уникальный вид из Замоскворечья на собор Василия Блаженного. Угловой дом № 4 значится не только по Балчугу, но и по уже исчезнувшему Лубочному переулку, который до 1922 г. назывался Лубяным – там, как предполагается, изготовляли лубяные канаты для связывания плотов.

Здание гостиницы «Балчуг Кемпински»

Слева улица начинается высоким зданием гостиницы «Балчуг Кемпински», стоящим на месте старинных, известных по планам XVII в., но существовавших, конечно, еще раньше Садовнических, или Царских, бань.

Тут к середине XIX в. было построено двухэтажное каменное здание с торговыми помещениями на первом этаже; его в 1898 г. надстроили по проекту архитектора А.В. Иванова. В этом здании часть помещений было занято под жилье, часть под торговлю и под разные учреждения, а часть под гостиницу «Балчуг». Тут находилось ателье художника В.К. Бялыницкого-Бирули.

В советское время гостиница стала «Новомосковской», была отдана Народному комиссариату иностранных дел под общежитие, в 1928–1932 гг. ее надстроили тремя этажами и превратили в высокое тяжеловесное строение. Тут в 1934 г. жил чешский журналист-коммунист Юлиус Фучик, написавший книгу «В стране, где наше завтра является уже вчерашним днем», в которой он прославлял страну, где голодали миллионы, что невозможно было не замечать. Фучик стал известным после своей антифашистской книги «Репортаж с петлей на шее», первое полное издание которой только недавно вышло в Чехии.

Улица Балчуг, дома № 7 и 9

Потом гостиницу назвали «Бухарест», она влачила жалкое существование, пока за дело не взялась немецкая фирма «Кемпински». В 1992 г. гостиница получила имя «Балчуг Кемпински», стала пятизвездочной и одной из самых дорогих в Москве: номера здесь стоят от нескольких сот до нескольких тысяч долларов в сутки.

На угле с Садовнической улицей – стилизованное под неоклассику здание (№ 3), перестроенное для банков из двух: углового, купца И.С. Титова еще 1888 г., двухэтажного, и трехэтажного – справа – купца Н.К. Андропова, 1897 г. (архитектор А.А. Бирюков). Последний был надстроен двумя этажами, и его фасадный декор сохранился в новом строении.

Одноэтажное каменное здание, показанное на плане 1780 г. (возможно, оно еще старее), составляет первый этаж соседнего строения под № 5, окна которого подобны соседнему длинному строению. Его второй и третий этажи, а также новый фасад относятся к 1881 г. (архитектор А.А. Белоярцев). Под тем же номером значится строение старинных рядов лавок с арками на фасаде, построенное после пожара 1812 г. (в 1818 г. северная часть, в начале 1820-х гг. южная) и полностью переделанное недавно. В оригинальном строении сохранялись поперечные стены, делящие весь объем на отдельные лавки, проезд в середине уличного фасада, ведущий во внутренний двор, и обширный хозяйственный подвал. Это был уникальный образец торгового здания начала XIX в., выстроенного в стилистике ампира.

Далее полностью переделанные (но с восстановлением фасадов) доходные дома с лавками (№ 7 и 9), из которых первый был построен в 1879 г. для купца Ф.И. Крапивина и перестроен в самом конце XIX в.; второй же – в 1862 г. на месте деревянных лавок купчихой Лузиной.

Заканчивает левую сторону Балчуга новое конторское здание, «красиво» названное на иностранный манер «Балчуг-плаза» – теперешним «знатокам» английского невдомек, что plaza значит площадь или торговый комплекс, а не конторское строение. Это произведение тяжеловесных пропорций с неожиданными колоннами наверху сделано в институте «Моспроект-2» имени М.В. Посохина под руководством М.М. Посохина. По плану 1756 г. на этом участке находились каменные строения жилого дома и пивоварни купца второй гильдии И.В. Соловьева, которые сильно пострадали при наводнении 1786 г. Впоследствии построенные заново деревянные хозяйственные помещения сгорели в пожар 1812 г., после чего участок довольно долго стоял пустым, и только в 1846 г. тут показаны два каменных двухэтажных дома. В 1911 г. архитектор В.Д. Глазов построил пятиэтажное здание по Садовнической набережной и объединил его со старым домом на углу набережной и Балчуга; общий фасад этих строений был сделан в стиле модерн, и там расположилась гостиница «Балчуг». Здание ее, где перед сносом был филиал гостиницы «Бухарест», со временем потеряло декор и представляло собой грустное зрелище.

Раушская набережная

Между двумя мостами – Большим Москворецким и Большим Устьинским – проходит Раушская набережная.

Как пишет на основании документов историк Москвы П.В. Сытин, название ей дало урочище Ровушки, где проходил проток из старицы в русло Москвы-реки. В XVIII в. у Москворецкого моста у этих Ровушек прошел Водоотводный канал, через который был перекинут Модельный мост с Балчуга на Садовническую улицу. Эту часть Водоотводного канала засыпали после 1835 г.

Иногда Раушская набережная называлась просто Набережной улицей, а до 1870-х гг. Заяицкой улицей – по здешней церкви Николы Заяицкого.

Начало ее – от устоев Москворецкого моста. На Москве-реке долго не было постоянных мостов: боялись нападения с юга, а река служила естественным защитным рубежом. Через нее переправлялись либо по бродам (подобно Крымскому), либо наводили временные плавучие мосты, которые быстро убирались в случае опасности и легко разводились для прохода судов. Венецианец Иосафат Барбаро, бывший в Москве в середине XV в., записал: «…превосходная река Москва, на которой расположен город, называемый Москвой, где живет русский великий князь Иоанн. Река проходит посредине города и имеет несколько мостов».

Мосты, сделанные из связанных бревен, назывались «живыми» – они были довольно неустойчивыми и колебались при проезде тяжелых экипажей, и вот такой живой мост, стоявший на оживленном торговом пути с севера на юг, издавна подходил к восточным стенам Кремля. Он показан на первых планах-рисунках Москвы начала XVII в. Первое упоминание о нем датируется 1498 г., а изображение можно видеть в правой части гравюры Пикара «Вид Кремля из Замоскворечья» 1707–1708 гг.

Подробно описывается мост в путевых записках архидьякона Павла Алеппского, побывавшего в Москве в середине XVII в.: «На реке Москве несколько мостов, большая часть которых утверждены на деревянных сваях. Мост близ Кремля, насупротив ворот второй городской стены, возбуждает большое удивление: он ровный, сделан из больших деревянных брусьев, пригнанных один к другому и связанных толстыми веревками из липовой коры, концы коих прикреплены к башням и к противоположному берегу реки. Когда вода прибывает, мост поднимается, потому что он держится на столбах, а состоит из досок, лежащих на воде; а когда вода убывает, опускается и мост. Когда подъезжает судно с припасами для дворца из областей Казанской и Астраханской, с Волги, из Нижнего, из Коломны и тех областей, через которые протекает эта река – ибо она течет по направлению к ним; когда подходят на судне к мостам, утвержденным [на сваях], то снимают его мачту и проводят судно под одним из пролетов; когда же подходят к упомянутому мосту, то одну из связанных частей его освобождают от веревок и отводят ее с пути судна, а когда оно пройдет к стороне Кремля, снова приводят ту часть моста на ее место. Здесь всегда стоит множество судов, которые привозят в Москву всякого рода припасы: нам случалось видать суда, наполненные куриными яйцами, кои доставляются из вышеупомянутых местностей. На этом мосту есть лавки, где происходит бойкая торговля; на нем большое движение; мы постоянно ходили туда на прогулку. По этому мосту идет путь в Калугу, Путивль, а также в Смоленск и в страну ляхов: по нему беспрестанно движутся взад и вперед войска. Все городские служанки, слуги и простолюдины приходят к этому мосту мыть платье в реке, потому что вода здесь стоит высоко, вровень с мостом». За проезд по мосту взималась пошлина.

«Живой» мост дожил до середины XVIII в., когда его заменили постоянным мостом, перестроенным в 1782 г. Мост был шириной 15 аршин, а длиной 56,5 сажени, устроен на сваях из еловых бревен 13 аршин длиной и 5 вершков в диаметре. Вместо свайного основания в 1829–1833 гг. на речном дне возвели каменные быки, на которых опиралось деревянное арочное трехпролетное строение по проекту инженера П.Я. де Витта.

Большой Москворецкий мост

Этот мост простоял довольно долго, и в конце концов его решили отремонтировать – до этого деревянное покрытие не раз латали, приспосабливали, но движение по мосту было очень оживленным, и в мае 1870 г. приступили к работам. 8 мая дул сильный ветер, и около полудня небольшая искра от ремонтных работ послужила причиной быстрого и сильного пожара – пламя охватило настил и арки моста, да еще лопнули газовые трубы, проложенные вдоль настила, и пожар разыгрался нешуточный. Через полтора часа все было кончено, от сильного жара покосились даже каменные устои, а железные сваи разрушились и рухнули в воду.

Роль этого моста в транспортных связях города была очень велика, и хотя дума тут же организовала службу перевозки на лодках, но всего этого было недостаточно. Необходимо было строить мост, и причем основательный – на каменных опорах решили проложить металлические фермы. Обратились к инженеру А.Е. Струве, который спроектировал мост и построил его. Фермы изготавливались на его Коломенском заводе. Мост открыли для движения, как сообщали «Известия Московской городской думы», в 1871 г.

Малый Москворецкий мост

Этот мост достоял до замены его современным в 1936–1937 гг. Тогда по проекту инженера В.С. Кириллова и архитекторов А.В. Щусева и И.Г. Сардарьяна был построен железобетонный мост, перекрывающий течение Москвы-реки одним пролетом длиной 95 м (длина всего моста составляет 554 м) и шириной 40 м. Мост облицован розовым гранитом, что гармонирует с цветом стен Кремля. Над выступами устоев на мосту – балконы, с которых открывается панорама набережных Москвы-реки, Васильевского спуска, Кремля и Красной площади. Сначала предполагалось поставить над устоем правого берега скульптурную конную группу на высоких башнях, но это не было осуществлено, и, как кажется, к лучшему. Продолжением моста через Водоотводный канал служит построенный в 1938 г. однопролетный Малый Москворецкий мост, фасады которого облицованы розовым гранитом, как и большой мост. Авторы его – инженер Г.Б. Броверман и архитектор Л.И. Шипман.

На углу Раушской набережной с 1-м Раушским переулком дом № 4 отмечает место тех самых бань, которые были изображены на «Петровом» плане конца XVI в. в виде деревянных строений с «журавцами», подававшими воду из Москвы-реки. Эти бани в конце XVIII – начале XIX в. принадлежали Московскому воспитательному дому и свою выручку отдавали ему. Так продолжалось до 1856 г., когда их из-за ветхости закрыли, а участок продали Ивану Федоровичу Мамонтову.

Он приехал в Москву уже богатым из Сибири, где «работал по откупной части», чем занимался и отец его Федор Иванович. Жил он в Ялуторовске, городе, стоявшем на торном пути, – через него проходили партии сосланных в Сибирь, и в том числе декабристов. В 1840-х гг. многие из них жили там и бывали в доме Мамонтова. Как вспоминал его сын Савва, «у нас в семье был особый культ декабристов, а на стене кабинета отца всегда висели портреты некоторых из них». В 1849 или 1850 г. И.Ф. Мамонтов переезжает в Москву: он стремится к более широкой предпринимательской деятельности, решив вложить капиталы в совсем новое тогда дело – строительство железных дорог. После тщательной подготовки – рассказывали, что Мамонтов и его компаньон поставили палатку на Крестовской заставе и подсчитывали, сколько народа и грузовых телег проходит по шоссе, – было решено вложить капиталы в проведение железной дороги в Сергиев Посад. Предприятие оказалось выгодным, и уже вскоре после открытия движения перевезли 456 тысяч пассажиров и 9,5 миллиона пудов грузов, получив прибыль 467 тысяч рублей.

Питейные откупа сблизили его с Кокоревым, «откупщицким царем», как его звали в Москве, они вместе участвовали и в первых нефтяных промыслах в Баку и торговых компаниях в Персии. Вместе с В.А. Кокоревым Мамонтов основал высокодоходное предприятие Закаспийское торговое товарищество. Два сына Ивана Федоровича, Савва и Анатолий, были очень известны в Москве. Савва Мамонтов обладал большой практической сметкой и создал крупные предприятия, он любил театр, много помогал художникам и скульпторам, а Анатолий стал главой типографской фирмы. Так же как Кокорев, И.Ф. Мамонтов предпринял в Москве строительство гостиниц: так, в начале Тверской улицы, рядом с Лоскутным тупиком, по проекту известного архитектора А.С. Каминского он построил гостиницу «Лоскутную», которая была весьма популярна в старой Москве, а на Острове, так же как Кокорев, построивший на Софийской набережной гостиницу «Кокоревское подворье», Мамонтов выстроил на Раушской набережной здание (№ 4) для гостиницы, называвшейся «Мамонтовское подворье». Можно заметить общие черты в декоре обоих зданий: их проектировал один и тот же архитектор – И.Д. Черник.

В сегодняшней Москве многие здания лишились балконов – они годами не ремонтировались, и их просто сняли, а здесь, в «Мамонтовском подворье», балконы остались, да еще какие, кружевные и ажурные, редкие образцы металлического литья. Сохранился и козырек над одним из входов. Четвертый этаж этого здания надстроен, из-за чего исказились пропорции дома.

Самые заметные на Раушской набережной – разнокалиберные строения московской электростанции (№ 6, 8, 10, 12, 14).

Раушская набережная, дом № 4

Удивительно, как не по-хозяйски распоряжались в старой Москве ценнейшей городской землей: одно из самых красивых мест Москвы, с прекрасными видами и удобное для престижной застройки, было выбрано для построек заурядных фабричных зданий. Ближе к Стрелке поднялась кондитерская фабрика, на Софийской набережной обосновался завод, а тут, на Раушской, – электростанция. Все они работали на угле или мазуте и немилосердно дымили. На открытке, изданной в 1925 г., над электростанцией красуются пять огромных конических труб, из которых клубами поднимается черный дым.

В конце XIX в. Москва требовала все больше и больше новых источников энергии – в городе развивался трамвай, на предприятиях паровые машины уже не отвечали новым требованиям, газовое освещение на улицах подвергалось все большей критике, и единственным выходом был переход на электрическую энергию. В 1887 г. началось строительство первой электростанции на углу Большой Дмитровки и Георгиевского переулка, в декабре 1888 г. она дала ток для частных владельцев в центре города, а линии городского освещения от нее начали протягивать в 1893 г., когда были установлены первые 20 электрических фонарей.

Раушская набережная, дом № 16

Для значительно более крупной электростанции выбрали место на Раушской набережной. Новая станция взяла на себя обслуживание клиентов Георгиевской станции, а также обеспечивала ввод в строй первых линий трамвая и нужды многочисленных предприятий и жилых домов.

На набережной арендовали и приобрели несколько участков, 14 июля 1895 г. совершили закладку новых зданий; 28 апреля 1897 г. сдали все станционные строения под монтаж генераторов переменного тока, и 28 ноября состоялось торжественное открытие, отмеченное обедом на 150 персон в ресторане «Славянский базар». Заведовал новой станцией выдающийся инженер Роберт Эдуардович Классон, известный, в частности, тем, что впервые предложил и наладил гидродобычу торфа.

Первоначальное здание электростанции было сравнительно небольшим, одноэтажным, построенным из красного кирпича с высокими, узкими окнами и острым фронтоном, украшенным башенками по центру. Автором его был архитектор Н.П. Басин. В последующем оно перестраивалось, увеличивалось, а на участке появлялось много зданий различного назначения (архитекторы Н.П. Басин, Н.Н. Благовещенский, В.В. Николя, Э.-А.И. Норверт).

В советское время комплекс станции занял почти половину набережной. Основное здание существенно перестроили, справа и слева от него возвели новые сооружения.

Справа известный архитектор И.В. Жолтовский выстроил что-то совсем несообразное (№ 6). Он, как правило, работал в классических традициях, которые эволюционировали от вполне достойных построек досоветского периода, почти копий итальянских палаццо, до совсем неузнаваемых нагромождений деталей классики в поздних его сооружениях, как в здании научного института на улице Вавилова в Москве. Однако тут, на Раушской набережной, он, чтобы как-то быть «в струе» общей моды, занялся постройкой (при участии Г.П. Гольца) конструктивистского здания. В результате на набережной в 1928 г. появился уродливый монстр, подобный которому вряд ли где-либо можно увидеть: здание сравнительно небольшое, но выделяется своими грубыми выступами с какими-то нахлобученными козырьками неясного назначения. В книге-апологии, посвященной Жолтовскому, эта его работа даже не упоминается. Как писал один из архитектурных критиков, «можно предположить, что Жолтовский с отвращением проектировал свою котельную МОГЭС». Возможно, так и было, но отвращение возникает прежде всего у зрителя.

Слева стоит четырехэтажное строение с симметричным фасадом, в левом ризалите его (так называются выступающие части зданий) находится вход во двор, а в правом – в здание, над которым видны цифры «1897» – год окончания строительства. Проектировал это здание архитектор Н.П. Басин; надстройка четвертым этажом произошла в 1911 г. Рядом доска с надписью: «Государственная электрическая станция № 1 имени П.Г. Смидовича», хотя было бы справедливее назвать станцию именем выдающегося электротехника Роберта Эдуардовича Классона, вложившего свои знания и труд в создание ее. Смидович был советским чиновником – некоторое время руководил электроотделом в Высшем совете народного хозяйства, но более стал известен тем, что на многих документах о разрушении памятников истории и архитектуры стояла его подпись, как члена президиума Центрального исполнительного комитета.

Тут же, справа от входа, находится интересный памятник прошлого – вмурованная в стену дома небольшая доска с горизонтальной чертой и надписью: «Уровень весеннихъ водъ 12 апреля 1908 года». Наводнение это оказалось самым большим за все время наблюдений. В пасхальные дни 1908 г. власти получили тревожные вести о том, что у подмосковных деревень Тереховой и Мневников Москва-река выступила из берегов, – тогда московский губернатор В.Ф. Джунковский отправился туда со спасательными средствами. Но уже 11 апреля вода в пределах города стала быстро подниматься и к середине дня выступала в низменных местах.

Раушская набережная, дом № 10. Государственная электрическая станция № 1

Как вспоминал Джунковский, «после пяти часов вечера вся площадь между рекой Москвой и Водоотводным каналом представляла собой картину потрясающую, но удивительной красоты… Особенно красивая картина была вечером между мостами Каменным и Москворецким, возвышавшимися над сплошной водной поверхностью. В воде ярко отражались освещенные электрические фонари обоих мостов, а по линии набережных почти над поверхностью воды горели газовые фонари, от которых виднелись только верхушки и которых не успели потушить – казалось, что это плавающие лампионы на воде. Кое-где виднелись лодки, наполненные пассажирами с горящими свечами в руках, – это возвращались богомольцы из церквей… „Болото“ превратилось в настоящее бушующее море. В воде отражались огни фонарей и квартир, расположенных во втором этаже, в первых была абсолютная темнота». По всем улицам Острова, как в Венеции, плавали на лодках, жители небольших домов сидели на крышах.

По сравнению с летним уровнем вода тогда поднялась на 9 м. Наводнение охватило более 1500 га, то есть около 1/5 всей площади города, пострадали около 180 тысяч москвичей, 2,5 тысячи домов, еле-еле спасли картины Третьяковской галереи, электростанция оказалась под водой, и половина Москвы осталась без света. Долгое время Москва-река то текла сладкой водой – сахарный завод Гепнера потерпел убытки на 7 миллионов рублей, то окрашивалась в желтый цвет – затопило химический завод Ушкова, и громадные запасы краски растворялись в воде. Еще долгое время нижние части домов на Берсеневской набережной «блистали» новой окраской…

15 апреля вода спала, и стали видны ужасные последствия наводнения. По всей России собирали пожертвования, был образован комитет помощи пострадавшим. Вещи, деньги, продукты, одежда поступали из всех уголков России – помощь оценивалась в 180 тысяч рублей.

Напротив на кромке Раушской набережной – строение 1930-х гг., в котором находится водозаборное устройство электростанции. По Генеральному плану 1935 г. намечался вывод всех производственных зданий и расширение набережной до 50 м. К сожалению, это не было сделано, и кто знает, сколько еще простоит это несуразное скопление промышленных сооружений в самом центре города.

В 2003 г. с левой стороны от электростанции возвели (2003 г.) современное строение № 16 по проекту М.М. Посохина, предназначавшееся для «делового центра Мосэнерго», но сейчас занятое Газпромбанком. Оно весьма выгодно отличается от убогих строений электростанции.

За обширным участком электростанции и до 2-го Раушского переулка – дом № 22, связанный с известнейшей в Москве чайной фирмой «Петр Боткин и сыновья».

Чай в Московию был завезен впервые в 1638 г.: посол Василий Старков получил его от монгольского хана, буквально заставившего посла принять чай в обмен на шкурки соболя, и привез его царю Михаилу Федоровичу. Царю чай понравился и с тех пор стал понемногу распространяться в России, но самым излюбленным напитком он стал только в XIX в.

Боткинская фирма была хорошо известна в России – одна из старейших, торговавших чаем с Китаем напрямую. Основатель фирмы Петр Кононович (1781–1853) происходил из посадских людей города Торопца Тверской губернии; переехав в Москву, быстро превратился в главу преуспевающей фирмы, которая торговала чаем через сибирский город Кяхту.

У П.К. Боткина была большая семья: от двух браков он имел 25 детей, из которых выжили 14 человек – 9 сыновей и 5 дочерей. Его сыновья стали известны в России не только своими предпринимательскими способностями и не только в деловом мире, но и в мире культуры. По воспоминаниям друга семьи доктора Н.А. Белоголового, «все многочисленные члены этой семьи поражали своей редкой сплоченностью; их соединяло между собой самая искренняя дружба и самое тесное единодушие. На фамильных обедах этой семьи… нередко за стол садилось более 30 человек и всех своих чад и домочадцев; и нельзя было не увлечься той заразительной и добродушной веселостью, какая царила на этих обедах; шуткам и остротам не было конца, но все это делалось в таких симпатичных и благодушных формах, что ничье самолюбие не уязвлялось…».

Сын Петра Кононовича Василий Петрович Боткин окончил московский пансион В.С. Кряжева и продолжал заниматься самообразованием всю жизнь. Он публиковал работы по вопросам торговли, литературы, искусств. Как писал его биограф, «трудно объяснить себе, как мог этот московский купеческий сын, предназначавшийся для торговли за прилавком в амбаре своего отца, не прошедший через ту или иную высшую школу, так образовать и развить себя, что, не достигнув еще тридцатилетнего возраста, сделался одним из деятельных членов того небольшого кружка передовых мыслителей и литераторов начала сороковых годов, к которому принадлежали и Белинский, и Грановский, и Герцен, и Степанов, и Огарев. В этой блестящей плеяде он пользовался репутацией одного из лучших знатоков и истолкователей Гегеля, увлекавшего в то время эти молодые умы, искав света».

Михаил Петрович Боткин, наряду с многими должностями в предприятиях семейной фирмы, был незаурядным и известным художником, автором картин преимущественно религиозного содержания. Он окончил петербургскую Академию художеств и стажировался во Франции, Германии и Италии, где сблизился с художником Александром Ивановым, о котором позднее издал книгу. В его собрании насчитывалось более 100 работ Иванова. Боткин коллекционировал предметы античного и средневекового искусства. Коллекционером был и Дмитрий Петрович Боткин – в его доме на Покровке была замечательная галерея.

Еще один из братьев, Сергей Петрович Боткин, знаменитый терапевт и несравненный диагност, окончил медицинский факультет Московского университета, был на Крымской войне, преподавал в Военно-медицинской академии, стал лейб-медиком. Рассказывая о Боткиных, нельзя не упомянуть о сыне С.П. Боткина Евгении Сергеевиче, также бывшем лейб-медиком царской семьи. Он не оставил ее и последовал за ней в Екатеринбург, где и был расстрелян.

Делами фирмы заведовал другой сын Петра Кононовича, Петр, при котором она достигла процветающего состояния. Фирма была преобразована в торговый дом «Петр Боткин и сыновья», а в 1893 г. – в товарищество, которым руководили П.П. и П.Д. Боткины, И.С. Остроухов и Н.И. Гучков. Товарищество имело 30 отделений в России и филиал в Лондоне, в конце XIX в. годовой объем продаж составлял 5 миллионов рублей. Кроме чайной торговли, товарищество вело крупную торговлю кофе и сахаром – оно владело собственным свеклосахарным заводом, самым крупным в России.

После кончины П.П. Боткина в 1907 г. дела фирмы пошатнулись, пришли в упадок, и перед самой революцией боткинскую фирму ликвидировали.

Трехэтажный дом № 22 по Раушской набережной был построен в 1903 г. по проекту архитектора Г.А. Кайзера для чайной фирмы «Петр Боткин и сыновья». В нем находились правление фирмы, контора, а также чаеразвесочная и склад.

Четвертый этаж надстроен в советское время управлением московского трамвая. Самое интересное на Раушской набережной и мало кому известное строение находится во дворе этого здания: оно относится к XVII столетию, но, к сожалению, наиболее ранние документы о нем датируются только 1791 годом – на плане участка показаны каменные палаты в глубине и деревянные флигели по набережной. Палаты эти были недавно отремонтированы, и наиболее древние части их восстановлены на восточном фасаде.

За 2-м Раушским переулком – возрожденная после десятков лет запустения и пренебрежения одна из самых замечательных московских церквей – Николы в Заяицкой. На берегу Москвы-реки возвышается гордый купол с большими люкарнами (так называются оконные проемы в купольном покрытии, часто украшенные лепными обрамлениями) и рядом с ним – высокая колокольня, также с люкарнами на куполе и небольшой главкой на тонком барабане. Главный ее престол посвящен Преображению, а придельные – преподобному Сергию Радонежскому и Николаю Чудотворцу, по которому и всю церковь называют Никольской, прибавляя к нему и обозначение «что в Заяицкой».

По поводу этого названия существуют самые разные мнения, его даже производили от «зайца». Но обычно утверждается, что это прибавление обязано неким «заяицким казакам», якобы основавшим церковь. Откуда взялись эти «заяицкие казаки», неизвестно, ибо таковых вовсе и не существовало. Были яицкие казаки, жившие на реке Яик и начавшие бунт против властей, после подавления которого Екатерина II вообще запретила таковое название, повелев реку называть «Урал», а казаков «уральскими».

В «Описании московских церквей, учиненном Московской консисториею в 1817 году» объясняется название церкви: «Во время нашествия Ляхов назад тому лет двести, вызван был на отражение врагов Казацкий полк с реки Яика, который на сем месте, где ныне стоит каменная церковь, построил деревянную церковь во имя Святителя Николая, и образ сего Угодника в ней поставил». Объяснение это выглядит сомнительным потому, что само сообщение о вызове полка казаков за несколько тысяч километров от Москвы довольно неправдоподобно, и в обстановке полного сумбура, кровопролитных стычек, войны строить церковь было для казаков совсем не с руки, да и необходимости в этом не было, ибо в то время здесь уже стояла церковь.

Исследователем истории Замоскворечья Г.И. Меховой высказана гипотеза о возникновении этого названия благодаря ошибке переписчиков: вместо «Заяицкий» должно было быть «Заяузский», имея в виду, что «местоположение храма могло осмысляться как „Заяузский“ (в течение столетий храм замыкал перспективу поймы Яузы)».

Но более правдоподобно предположить, что тут жили монголы из Заяицкой Орды, которых в Москве вполне могли звать «заяицкими татарами». Это объяснение поддержал такой московский знаток, как Иван Михайлович Снегирев: «Урочище церкви Святителя Николая на правом берегу Москвы-реки, смежное с Татарскою улицей, Заяицкое, в актах XVII века Заецкое и Заяцкое. Первое позднейшее происходит от Заяицких, или Уральских, казаков, которые имели здесь свое подворье, и от этого урочище заимствовало свое название».

Он также предлагал и еще одно объяснение: «Древнейшее его прозвище Заецкий и Заяцкий… созвучно и, по-видимому, однородно с именем потомка брата Батыева, Шебана Заецкого, также Заяицкого, известного Москве в 1360 году. По этому самому можно отнести и эту местность к эпохе Монголо Татарского господства».

Возможно, церковь была основана в XV столетии – это утверждается на основании того, что в церкви находилась икона Преображение Спаса, датируемая концом XV в., однако по документам церковь известна только с 1625 г., когда она была деревянной; каменное здание построили в 1652 г. Рядом с ней с юга стояла деревянная церковь Знамения, впервые упомянутая в 1670 г. (каменная с 1718 г.), ее снесли из-за ветхости в конце XVIII в.

В делах Синода опубликован список церквей 1722 г., где сказано, что «церковь Преображения Господня, да в приделе Николая чюдотворца Заяцкого… [построена] изстари, а в котором году не написано».

В 1741 г. церковь «за ветхостью» пришлось разобрать. Объявился благотворитель, богатый купец, «московских питейных сборов компанейщик» (так назывались члены компании, взявшие подряд на управление какимлибо предприятием) Емельян Яковлевич Москвин, согласившийся пожертвовать на возведение новой церкви. Тогда же и началась постройка церкви во имя Преображения Господня с приделами Святых Николая и Сергия Радонежского, но благотворитель в том году скончался, завещав все состояние своему компаньону Андрею Алексеевичу Турченинову «для окончания строения, церковного благолепия и иконного украшения». Есть сведения, что чертежи на постройку были сделаны И.С. Мергасовым. Закончили ее уже наследники Турченинова под руководством архитектора И.Ф. Мичурина, но после того, как в 1743 г. «11 сентября в нощи оная новопостроенная церковь разрушилась», пришлось начинать все заново.

Через год работы возобновились, но они часто останавливались из-за недостатка денег и споров с наследниками. В 1754 г. освятили Никольский придел, а в следующем году – придел Сергия Радонежского. Окончательно же церковь была возведена в 1759 г., но даже и тогда некоторые детали ее декора остались незавершенными (что можно увидеть на капителях колонн, вознесенных на купол). В последние годы строительство ее, возможно, проходило под руководством архитектора Д.В. Ухтомского. Как пишет Г.И. Мехова в томе «Замоскворечье» об архитектурных памятниках Москвы, «здание было задумано с необычайным размахом и пышностью. Поразительна монументальность двух сохранившихся четвериков колокольни, которые несли два восьмерика, почти равных по ширине. Пилястровый ордер и глухие средние ярусы (открытым был лишь верхний ярус звона) подчеркивали суровую мощь этой башни. С ней контрастируют фасады церкви и трапезной: масштаб и нарядность наличников их огромных окон придают зданию почти дворцовый характер».

У церкви изящная ограда, похожая на ограду снесенной Пятницкой церкви (она находилась на месте станции метро «Новокузнецкая»). Одно прясло сохранилось слева от углового входа с набережной на церковный участок, а остальные были восстановлены.

В советское время церковь вознамерились снести, но понадобилось помещение для производственных нужд, и там устроили трансформаторный цех; таким образом здание сохранилось, хотя в 1936 г. купол церкви и два верхних яруса колокольни разобрали. В советское время уничтожили иконостас и многие росписи, ризница исчезла, как и все остальное, а ведь, как писал автор книги «Седая старина Москвы» И.К. Кондратьев, «из древностей храма достойна внимания древняя храмовая икона Св. Николая Чудотворца Заяицкого и еще несколько других икон, тоже древних, богато украшенных ризами. Ризница и библиотека храма довольно замечательны и богаты». Ничего этого не осталось.

Напротив церкви, в переулке, который сейчас называется 2-м Раушским, а до 1964 г. Николо-Заяицким, обращает на себя внимание небольшой двухэтажный домик, с яркой праздничной отделкой, с наличниками, характерными для середины XVIII столетия, предназначенный для церковного причта.

Космодамианская набережная

Название набережной, протянувшейся от Большого Устьинского до Шлюзового моста и далее огибающей стрелку Водоотводного канала – по церкви Космы и Дамиана, находившейся неподалеку, на месте современного жилого дома № 51. С 1935 по 1992 г. набережная носила имя пролетарского писателя Максима Горького, а до 1935 г. части ее назывались по-разному: Космодамианской или Причальной (от Николо-Заяицкого до Комиссариатского переулка; одно время она вся называлась Причальной), Комиссариатской (от Комиссариатского до исчезнувшего ныне Пупышевского переулка) и Краснохолмской или Пупышевской (от Пупышевского переулка до Островского моста через проток Водоотводного канала), проходя уже вдали от берега Москвы-реки.

Космодамианская набережная, дом № 32–34

Часть набережной от Большого Устьинского моста до Комиссариатского переулка почти вся застроена капитальными жилыми домами советского времени.

Самым старым строением здесь является дом № 4 (1901 г., архитектор Н.Н. Благовещенский), построенный для купцов Челышевых. Семен Глебович Челышев занимался строительными подрядами, на его средства была отделана церковь Николы в Заяицкой. Челышевы владели и домом по Садовнической улице, 36. На первом этаже дома на Космодамианской набережной находились магазины, на втором – трактир, а на верхних – квартиры.

Дом № 4/22 (корп. Б) построен по проекту архитектора М.И. Синявского в 1955 г. Выразителен мощный объем здания, образ которого построен на сочетании и контрасте светло-желтой стены и более темных полос терракотовых вставок. Здание выделяется своим завершением – десятиколонным портиком с беседкой-бельведером, украшенным неизбежной пятиконечной звездой. Особенно забавно выглядят мощнейшие завитки волют, прилепленные сбоку здания.

Существенно более скромны и неприглядны его соседи слева и справа – постройки 1950-х гг.

Следующая часть Космодамианской набережной – от Комиссариатского переулка до Большого Краснохолмского моста – занята в основном монументальными жилыми домами, построенными в советское время, но там есть одно из самых замечательных московских архитектурных и мемориальных сооружений. Это так называемый Кригс-комиссариат (№ 24), который и дал имя части набережной, а также переулку и мосту через Водоотводный канал.

Кригс-комиссариат

Кригс-комиссариатом в России называли учреждение, установленное Петром I и просуществовавшее до второй половины XIX в., где работали кригс-комиссары – военные чиновники, на которых возлагалось заведование хозяйственной и административной частью в армии и преследование нарушений интересов казны.

В Кригс-комиссариате служил отец Пушкина Сергей Львович. Его зачислили туда на должность комиссионера 8-го класса 9 января 1802 г., и он, тот самый бонвиван, который, по уверению биографов, жил «беззаботной жизнью русского барина, отказавшись от всякой обязательной работы, не заботясь ни о чем», отвечал за один из важнейших и наиболее сложных отделов – «по денежному отделению, бухгалтерии о деньгах и по казначейству в производстве дел». В этом учреждении С.Л. Пушкин прослужил до 1817 г., прошел Отечественную войну, получая награды и чины.

Кригс-комиссариат поселился в Садовниках в середине XVIII в. – для своих нужд это учреждение заняло два больших участка, один из которых находился на набережной, а второй – на Садовнической улице.

Есть полулегендарные сведения о том, что на набережной находился так называемый дворец Бирона, московского генерал-губернатора, о чем нет никаких документальных подтверждений, и, более того, это выглядит весьма неправдоподобным – Карл Бирон, старший брат фаворита императрицы Анны Иоанновны, был назначен на эту должность в октябре 1740 г., а уже в начале ноября того же года его брата арестовали и сослали, а с ним и всех родственников.

Документально известно, что в начале XVIII в. дворцовые садовники Бельские объединили здесь несколько дворов в крупную усадьбу с каменными палатами, которой в 30–50-х гг. XVIII в. владели Строгановы, потомки тех самых промышленников, еще в XVI столетии прославившихся богатством. По исследованиям Г.И. Меховой, планировка чрезвычайно обширных палат (парадный зал площадью около 150 кв. м) была характерна для первой половины XVIII в.

От Строгановых усадьба перешла в 1753 г. в казну и была передана Кригс-комиссариату. Сначала он занимал каменные палаты, так же как и другие строения в усадьбе, но со временем выяснилась необходимость в значительно более просторном помещении, и тогда начали возводить здание, специально предназначенное для контор и складов Кригс-комиссариата.

Установление авторства этого незаурядного архитектурного памятника было связано со спорами и поисками в архивах. Наш крупнейший искусствовед и историк архитектуры И.Э. Грабарь несколько раз менял атрибуцию этого сооружения. Сначала он приписал авторство работавшему в России французскому архитектору Н.Н. Леграну, но через некоторое время говорил о совместной работе Леграна и Баженова, а впоследствии уже безоговорочно приписывал авторство Баженову, так как, по его мнению, оказалось, что «никакому иностранцу не додуматься» до использования приемов древнерусского зодчества, которые Грабарь увидел в здании Кригс-комиссариата.

Однако автор самого капитального исследования творчества Баженова А.И. Михайлов доказал, что именно Леграну принадлежит проект этого здания. Как удостоверялось найденным им документом, «он, Легран, зделал для постройки Кригс-комиссариатского дома магазейнов план с фасадами и профилями…».

Представительное здание, обращенное парадным фасадом на реку, было построено в 1777–1780 гг. В плане оно представляло собой прямоугольник, одна сторона которого – по Садовнической улице – не была замкнута.

Космодамианская набережная, дом № 26

Как пишет историк архитектуры Г.И. Мехова, «архитектура Комиссариата характерна для раннего классицизма. Главный корпус со строгими дорическими портиками на обоих фасадах отличается монументальностью пропорций и деталей. Фасады богато украшены рельефами с изображением военной арматуры в вертикальных и междуэтажных филенках и в метопах фриза… Особую выразительность придают ансамблю круглые массивные угловые башни, напоминающие крепостные, несмотря на купольные покрытия. Своей высотой они перекликались с главным корпусом, замыкая торжественный разворот композиции парадного фасада». Можно добавить, что до надстройки уже в наше время боковых корпусов весь комплекс выглядел еще более внушительно и был похож на боевой замок.

С 1895 г. здесь размещались интендантские военные склады, с 1927 г. – военная прокуратура, а в 1933 г. сюда с Пречистенки (дом № 5) перевели штаб Московского военного округа, имеющий особый статус – ведь он стоит на страже политического центра страны. Московский военный округ является одним из крупнейших округов, войска которого дислоцируются на территории более 700 тысяч кв. км. На стенах здания две мемориальных доски в память только двух командующих округом: маршалов С.М. Буденного и Н.И. Крылова, хотя здесь могло бы находиться и больше досок (в частности, Н.И. Муралова, А.И. Корка, И.П. Белова, И.В. Тюленева, которые также командовали округом).

По сторонам широкой лестницы, ведущей к главному входу, установлены две 122-миллиметровые гаубицы образца 1910–1930 гг., наиболее распространенные гаубичные орудия СССР во Второй мировой войне. Они разрабатывались французской фирмой «Шнейдер» и были несколько модернизированы в СССР в 1930 г.

В центре двора находится железобетонное убежище, сооруженное в 1940 г. для укрытия личного состава от возможных бомбежек, а потом ставшее штабным бункером. Здесь в 1953 г. содержался в заключении Л.П. Берия, член высшего руководства страны, глава репрессивного аппарата, на совести которого миллионы жертв.

После смерти Сталина, о причине которой до сих пор спорят историки, власть в стране поделили его ближайшие подельники: по словам Хрущева, «собрались в кучу разношерстные люди. Тут и неспособный к новациям Молотов, и опасный для всех Берия, и перекати-поле Маленков, и слепой исполнитель сталинской воли Каганович».

Маленков стал председателем Совета министров, Хрущев – секретарем ЦК партии, Молотов – министром иностранных дел, Берия – главой объединенного Министерства внутренних дел и государственной безопасности, сосредоточив таким образом в своих руках руководство огромным аппаратом надзора, слежки и подавления.

В первые же недели Берия повел себя чрезвычайно активно, выдвигая самые разнообразные предложения иногда по весьма далеким от предписанной ему области ответственности, но многие из них нельзя не признать здравыми и своевременными, к примеру такие, как отмена указа о бессрочной ссылке, ограничение произвола особых совещаний при МВД, запрещение пыток, урегулирование советско-югославского конфликта, предложение прекратить насильственное насаждение коммунизма в Восточной Германии и объединить обе части страны в нейтральное государство. Он был наиболее информированным деятелем из всей кремлевской клики, и создается впечатление, что Берия понимал необходимость решительных преобразований.

Но особенно напугала деятельность Берии по «вмешательству в жизнь партийных организаций», о чем писал Хрущев, почувствовавший, что под ним зашаталось его партийное кресло. Основным было то, что они все смертельно боялись Берию, который, по словам Кагановича, «может на все пойти и всех нас уничтожить». Страх объединил всю стаю в решительную группу, составившую заговор с целью ареста Берии.

Его арестовали 26 июня 1953 г. на заседании Политбюро, предварительно договорившись с группой высокопоставленных военных во главе с командующим Московским округом противовоздушной обороны К.С. Москаленко, что именно они по сигналу, поданному из зала заседаний, войдут и арестуют Берию. Несмотря на расхождения (в основном незначительные) в описаниях событий, они представляются следующим образом. В кремлевском зале заседаний собрались члены Политбюро, Хрущев выступил с речью, в которой обвинял Берию, затем в зал вошли вооруженные офицеры, заломили Берии руки и отвели его в соседнюю комнату. Вечером его, завернутого в ковер, уложили на пол автомобиля (чтобы не увидела охрана), отвезли на гарнизонную гауптвахту в Алешинские казармы (1-й Крутицкий переулок, 4а), а на следующий день – в штаб Московского военного округа на Космодамианской набережной, где посадили в подвальный бункер, вход в который находится в центре внутреннего двора.

Берия находился в заключении в бункере шесть месяцев, в продолжение которых, как утверждают, шли допросы.

Бункер тщательно охраняли: по свидетельству современника, в четырех углах двора стояли танки в боевой готовности, у входа – пулеметы с дежурившими рядом пулеметчиками, по ночам светили мощные прожекторы.

По официальной версии, Берию казнили в том же бункере 23 декабря 1953 г. – роль палача исполнил первый заместитель командующего войсками МВО генерал П.Ф. Батицкий.

После казни был составлен следующий документ: «Акт. 1953 года, декабря 23 дня. Сего числа в 19 часов 50 минут на основании предписания председателя специального судебного присутствия Верховного суда СССР от 23 декабря 1953 года за № 003 мною, комендантом специального судебного присутствия генерал-полковником Батицким П.Ф., в присутствии Генерального прокурора СССР, действительного государственного советника юстиции Руденко Р.А. и генерала армии Москаленко К.С. приведен в исполнение приговор специального судебного присутствия по отношению к осужденному к высшей мере наказания – расстрелу Берия Лаврентия Павловича».

За зданием Кригс-комиссариата к набережной выходят несколько интересных строений под № 26, которые находятся на участке, исторически принадлежавшем к Садовнической улице, – речь о них пойдет в соответствующей главе.

На отрезке Космодамианской набережной до Большого Краснохолмского моста находятся несколько монументальных жилых домов советского времени – ансамбль строений № 28–30, 32–34 и 36 и далее № 40–42 и 46–50.

Первые три из них образуют комплекс разновременных строений: среднее отодвинуто вглубь, а боковые, соединенные с ним высокими башнями, выступают к набережной, образуя таким образом парадный двор.

Садовническая улица, дом № 73, стр. 3

Среднее строение (№ 32–34) – монументальный жилой дом, произведение архитектора М.И. Синявского (1952). Дом богато декорирован: наличники, напоминающие наличники XVII в. нарышкинского барокко, лепные вазы, гирлянды и в довершение всего карниз с советским гербом. В этом доме жили академики И.М. Франк и И.И. Новиков.

Далее по набережной – трехэтажный дом № 38, построенный в 1889 г. для жены коллежского советника А.И. Смецкой, а рядом – также в три этажа – одно из самых старых строений, относящееся к 1781 г., но с тех пор не раз перестраивавшееся. Декор его характерен для этого времени: вертикальные ниши на фасаде, образованные несколько выступающими филенками между первым и вторым этажом.

Дом № 40–42 (1940-е гг.) своим фасадом, украшенным тяжелым порталом с двумя дорическими колоннами, выходит на набережную; фасад его несимметричен: левая часть существенно более декорирована, чем правая, оформленная скромнее.

Здесь, на Знаменском лугу (назывался он так потому, что принадлежал Знаменскому монастырю в Китай-городе), находилось урочище под забавным названием Пупыши, которое сохранялось в имени переулка и церкви. После постройки в советское время существующего дома переулок вместе с церковью исчезли с карты Москвы, а с ними и само название из памяти москвичей. Правое крыло этого дома построено на месте закрытого Пупышевского переулка, название которого произошло, как объясняют, от «пупышей» – неких возвышенностей на низменной поверхности старицы. В «Словаре русского языка» академического Института русского языка слова «пупыши» нет, но оно встречается в разных местах России при обозначении холмов, курганов, останцов; есть также и прозвище «пупыш» (то есть волдырь, прыщ), от которой произошла фамилия Пупышев (в Новгороде XVI в. упоминается крестьянин Пупыш). По объяснению самого авторитетного специалиста по московским названиям А.А. Мартынова, приведенному в его книге «Названия московских улиц и переулков с историческими объяснениями», изданной в 1888 г., имя переулок «получил потому, что расположен в местности возвышенной, холмистой». Теперь, правда, особенных холмов здесь как будто незаметно, но вот автор книги «Седая старина Москвы» И.К. Кондратьев писал в 1893 г., что эти места не заливаются при наводнениях.

Через арку в правом крыле дома можно пройти в обширный двор, примерно посередине которого и стояла церковь Святого Николая, что на Пупышах (иногда она еще называлась «что на Пупышове» или «Пупушове», «в Садовниках», «на Знаменском лугу»). Она известна из летописного известия о пожаре 1565 г., по сведениям 1657 г., здание ее было деревянным, а каменное начато строительством в 1690 г., которое продолжалось около 10 лет. Довольно быстро оказалось, что церковь не вмещала молящихся, и в марте 1731 г. был дан указ: «Велено тоя настоящую церковь Пресвятой Богородицы и предел Чудотворца Николая за умалением разобрать и на том же месте построить вновь каменную ж настоящую и предел во имя тое же престола». Освящение нового здания, воздвигнутого тщанием суконного фабриканта Владимира Петровича Щеголина, происходило в 1735 г. Главный престол во имя Смоленской иконы Богоматери, приделы – Николая Чудотворца и иконы «Утоли моя печали», которая считалась «чудотворной». Колокольня и трапезная выстроены уже существенно позже: в 1846–1850 гг. по проекту архитектора П.П. Буренина. Внутренность церкви описывалась как «величественная», и отмечалось, что «иконостас обоих приделов богат и нового вкуса». На каменной ограде этой церкви отмечались уровни наивысшего разлива Москвы-реки с 1788 по 1856 г.

После закрытия церкви ее здание приспособили под общежитие работников конного транспорта. Как пишет историк В.Ф. Козлов, делалось это «поистине варварским способом» – выламывались колонны, сбрасывались кресты. Окончательно порушили церковь в 1959–1960 гг.

Малый Краснохолмский мост

На месте дома № 40–42 находился дом, в котором жил художник Н.В. Неврев, происходивший из купеческой семьи и начавший учиться живописи в возрасте 21 года, поступив в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. В 1880-х гг., когда он жил в Садовниках, Неврев уже миновал пик славы, когда им были созданы замечательные картины, буквально всколыхнувшие российское общество. Его картина «Торг. Сцена из крепостного быта. Из недавнего прошлого», где показана сцена продажи крепостной девушки, страшная своей обыденностью и спокойствием, или «Воспитанница» и «Просительница», лучший из всех написанных портрет актера Михаила Щепкина, обсуждались везде. Конкурс, объявленный на картину в связи с открытием Русского исторического музея, обратил его внимание на исторические сюжеты. В Замоскворечье им были написаны картины «Василиса Мелентьева и Иван Грозный», «Присяга Лжедмитрия I польскому королю Сигизмунду III на введение в России католицизма», «Патриарх Никон перед судом 1 декабря 1666 года», «Княжна П.Г. Юсупова перед пострижением» и др.

Космодамианская набережная продолжается жилым домом № 46–50, выходящим к проезду от Большого Краснохолмского моста (1952–1957 гг., архитекторы В.А. Асеев, С.С. Гавриленко). Далее набережная проходит мимо комплекса «Красные холмы» и Московского дома музыки к Шлюзовому мосту и поворачивает на Водоотводный канал, заканчиваясь у Малого Краснохолмского моста.

Садовническая улица

Старинное первоначальное имя улицы восстановили в 1993 г., а до этого она с 2 июня 1939 г. носила имя майора П.Д. Осипенко, одной из самых известных летчиц, обладательницы нескольких авиационных рекордов. В мае 1939 г. Осипенко вместе с не менее известным летчиком А.К. Серовым совершала тренировочный полет под Рязанью, в котором они потеряли ориентацию, в результате чего самолет упал в штопоре и оба пилота погибли.

Улица, протянувшаяся от Балчуга до Садового кольца почти на 2 км, была основной в Нижней Садовнической слободе и сначала так и называлась – Нижние Садовники. Возможно, улица появилась в начале XVI в., но впервые она показана на плане Мейерберга 1661 г., где изображены узкие и длинные участки со строениями вдоль нее, обращенные дворами к Москве-реке и старице. У конца улицы стояла перегораживающая ее решетка.

Садовническая улица разделяется на две большие части проездом между Большим Устьинским и Комиссариатским мостами, после которого она меняет свое направление с восточного на южное.

От Балчуга до Большого Устьинского моста

В начале улицы с левой стороны отдельный квартал составляет гостиница «Балчуг Кемпински», а за 1-м Раушским переулком долгое время было просто пустое место, где когда-то стоял небольшой каменный двухэтажный дом, построенный в 1817 г. купцом Д.В. Коршуновым. В начале XX в. на этом участке в нескольких строениях находились и наемные квартиры, и пивная, и сапожная лавка вместе с вышивальной мастерской. В советское время все снесли, и участок долгое время пустовал, а ныне здесь стоит новое здание МДМ-банка (№ 3; М. Посохин, А. Ерохин, А. Титов; 1999 г.), сделанное в подражание стилистике модерна, но без его тонкости и соразмерности. Особенно обращают на себя внимание агрессивные выступы эркеров, завершенных застекленными арками. Как писал по поводу этого произведения сайт «Другая Москва», это здание представляет собой «уникальный случай, когда от творения Михаила Посохина не берет тоска. Конечно, и здесь пилоны выглядят аппликацией, прилепленной к стеклянной коробке, и пропорции странны, и детали чудовищны…».

Комиссариатский мост

За ним – часть бывшего «Мамонтовского подворья» (см. Раушская набережная, 4), также сохранившая ажурные металлические балконы и козырек над входом. Далее за строениями, принадлежавшими электростанции МОГЭС, жилое здание (№ 9), построенное в 1908 г. архитектором Э.К. Нирнзее с использованием старого двухэтажного дома. В строении во дворе находилась редакция журнала «Млечный Путь», первый номер которого вышел в 1914 г., в нем печатались Новиков-Прибой, Шкулев, Северянин, Есенин.

На участке № 11 находятся три здания, расположенные также на большом участке МОГЭС. Среднее – перестроенный главный дом усадьбы, показанный на плане 1792 г., когда он принадлежал статскому советнику Павлу Григорьевичу Демидову из знаменитой семьи владельцев рудников и заводов. Необыкновенное возвышение никому не известного тульского кузнеца, ставшего основателем династии богатейших промышленников и меценатов, привлекало пристальное внимание и современников и историков. Сын крестьянина Демида Антуфьева Никита Демидов устроил в Туле небольшую оружейную мастерскую и сумел заинтересовать Петра I своими изделиями, дешевыми и качественными. Благодаря царскому покровительству Никита получил земли на Урале, где его сын Акинфий построил девять заводов, а внук Никита Акинфиевич еще приумножил демидовское дело. Он следил за техническими новинками и привлекал к производству знающих специалистов: его Нижнетагильский завод был «меж частными сибирскими заводами совершеннее, важнее и прибыльнее железом». Демидовское железо, меченное изображением соболя, автор этих строк увидел при реставрации одного из самых замечательных лондонских памятников, «Монумента» – железо «старый соболь» использовалось в конце XVIII в. для его укрепления. Праправнук основателя династии, Павел Григорьевич Демидов, в противоположность предкам, не занимался делами, посвятив себя изучению горного дела, а потом, живя в своем подмосковном селе Леонове, отдался «философскому уединению, рассматриванию природы и ученым созерцаниям». Как и многие другие в его роду, он щедро жертвовал на образовательные учреждения: так, П.Г. Демидов передал Московскому университету 100 тысяч рублей, а с ними библиотеку, огромные естественно-научную и нумизматическую коллекции, которые почти полностью погибли в пожаре 1812 г. Здесь, в Садовниках, на его средства возвели колокольню церкви Георгия в Ендове.

По словам автора «Словаря достопамятных людей русской земли» Д.Н. Бантыша-Каменского, Демидов «в домашнем обращении был тих, кроток и во всем чрезвычайно умерен; на стол его выходило не более 6 или 7 руб. в месяц, и вообще вел он жизнь весьма воздержную. В знакомстве был весьма разборчив и уважал людей не по чинам, не по богатству, а по уму, по их знаниям и честным правилам в жизни, которые сам соблюдал строго. В разговорах был медлителен и сущность дела понимал не скоро; но что один раз понял, того не забывал никогда и до конца жизни сохранил память необыкновенную. Его называли скупым, потому что он не давал обедов, был враг роскоши, носил несколько лет один кафтан, производил дворовым людям умеренное содержание, чтобы они трудились для себя, не предаваясь гибельной праздности. „Всякий, – говорил он, – должен довольствоваться тем, чем кого благословил Бог“».

Рядом в Садовниках был и участок, принадлежавший его двоюродному брату, Николаю Никитичу Демидову, богатому – он получил от отца железные и медно-плавильные заводы и при них 11 550 душ крестьян, – но в молодости очень расточительному. После того как над ним назначили опеку, он одумался и сумел превратиться в весьма расчетливого хозяина. Он предпринял путешествие в Европу, где знакомился с успехами горнозаводской техники, а вернувшись в Россию, отправил более ста своих крепостных за границу для обучения.

Будучи русским посланником при дворе герцога Тосканского, он жил в Италии, во Флоренции, и побывал в России только один раз, но самым внимательным образом следил за своим огромным и сложным хозяйством, иногда по самым небольшим поводам вызывая приказчиков в Италию.

Церковь Cв. Георгия в Ендове

Они, не зная ни одного иностранного слова, мчались через пол-Европы к Демидову, получали необходимые указания и возвращались на Урал. Демидов оставил сыновьям вдвое больше того, что получил от отца.

Во Флоренции он основал художественный музей и картинную галерею, которые достались его сыну Анатолию и были потом перевезены в Петербург. Николай Никитич организовал процветающее шелковое производство, способствовал развитию железных дорог, устроил большой дом для призрения сирот и престарелых, школу и больницу.

Прогуливаясь по флорентийским улицам, я однажды попал на небольшой сквер около набережной реки Арно, где под стеклянным навесом увидел красивый многофигурный памятник, изваянный из белого мрамора. Подойдя поближе, смог прочесть надпись на пьедестале, в которой сообщается, что этот памятник, посвященный щедрому и неустанному благотворителю Николаю Демидову, подарен Флоренции его сыном князем Анатолием в 1870 г.

Вот он, памятник Николаю Никитичу Демидову! Памятник, поставленный на небольшой площади, которая так и называется Piazza Nikola Demidoff, но, к сожалению, обычно не упоминается в распространенных путеводителях по Флоренции. Автор его, известный итальянский скульптор Лоренцо Бартолини, изобразил Демидова в античной тоге, обнимающим младшего сына, у ног девушка с венком, символизирующая признательность народа, ниже, по углам пьедестала, – четыре аллегорические фигуры, олицетворяющие «Милосердие», «Истину», «Музу» и «Сибирь» (как считали, оттуда произошли демидовские богатства). Все фигуры или обнажены, или полуодеты, за исключением последней: она задрапирована легким одеянием, в руке держит горняцкое кайло, и на голове водружена шапка, из-под одеяния высовываются грубые, большие, похожие на солдатские, ботинки: ведь итальянцы «знали», как надо одеваться в Сибири.

В московских Садовниках оба демидовских участка в послепожарное время объединились, и в продолжение XIX в. перестроек на них не происходило. Большие изменения произошли только после покупки Обществом электрического освещения всего участка, принадлежавшего тогда Александровскому коммерческому училищу. В 1896 г. общество подало прошение о постройке машинной станции на Раушской набережной, к прошению прилагался и архитектурный проект, подписанный И.Г. Залесским, – это было высокое одноэтажное здание с большими окнами, а на Садовнической улице общество построило в 1897 г. несколько жилых и производственных зданий. Так, бывший демидовский особняк надстроили и сделали ему новый фасад, выделив центр глухим высоким аттиком – стенкой над карнизом, украшенным скромной лепниной. Это среднее из трех строений под номером 11, где находились квартиры для служащих электростанции. Здесь жил известный инженер-электротехник Р.Э. Классон.

Он, как и многие тогда, в конце XIX – начале XX в., занимался в первых марксистских кружках, участвовал в революционном движении вместе с Лениным, Красиным, Крупской. Между прочим, Ленин и Крупская познакомились в 1894 г. у него на квартире в Петербурге. Она вспоминала: «Впервые увидала я Владимира Ильича на Масленице, когда на Охте у инженера Классона решено было устроить совещание некоторых питерских марксистов с приезжим волжанином».

Позднее Классон отошел от политики и целиком посвятил себя электротехнике. В Москве Роберт Эдуардович Классон проектировал и строил городскую электростанцию на трехфазном токе по наиболее прогрессивной, экономичной схеме производства и использования электроэнергии, был директором 1-й МОГЭС, работал по использованию паровых турбин на электростанциях. С его именем связана постройка первой в мире электростанции на торфе, которую ввели в строй в 1914 г. В советское время Классон активно участвовал в разработке плана электрификации. Инженер-идеалист считал, что «если удастся провести в русские избы электричество, то все само собой изменится. В свете электрической лампочки мужик не может не увидеть пыль, грязь, паутину. Он невольно начнет умываться с мылом и сменит лапти на сапоги». Активная работа в Советской России не избавила его от ареста, произведенного ГПУ, и если бы он не умер в 1926 г., то неизвестно, как бы кончилась жизнь Роберта Классона в Стране Советов.

Садовническая улица, дом № 11

Слева от дома, где жил Классон, – жилое четырехэтажное строение (также под № 11, 1905 г.), предназначенное для квартир и медицинского приемного покоя электростанции, а справа от него, торцом к улице, – производственное строение для слесарной мастерской, кузницы и других служб. Все здания спроектированы архитектором И.И. Благовещенским.

Эта сторона улицы до пересечения со 2-м Раушским переулком продолжается небольшим жилым домом (№ 19) с несколько грубоватыми деталями отделки в «византийском» стиле, возведенным в 1874 г. по проекту архитектора М.К. Геппенера, много работавшего в Москве. Этот дом – одна из первых работ архитектора, который получил известность такими своеобразными и запоминающимися постройками, как Крестовские водопроводные башни (снесенные в советское время) и сохранившееся здание Сокольнической полицейской части (около станции метро «Сокольники»).

На правом углу со 2-м Раушским переулком стоит жилой дом (№ 25), построенный для сотрудников МОГЭС. В 1926 г. тут выстроили в стиле конструктивизма трех-четырехэтажный дом, который надстроили в 1932 г., а в 1950-х гг. еще надстроили и оформили новым, уже не таким аскетичным, как раньше, фасадом.

Пустой участок на углу с проездом к Большому Устьинскому мосту в XVIII–XIX вв. был занят богадельней церкви Николы Заяицкого, а в конце XVIII в. – народным училищем при Московском университете. После пожара 1812 г. его не ремонтировали и в 1825 г. разобрали, а участок сдавали под склады.

Правая сторона Садовнической улицы существенно более разнообразна. Начинается она угловым с улицей Балчуг домом № 2, а к нему примыкает дом № 4, сохранивший фасад находившегося здесь здания 1908 г., построенного по проекту архитектора С.Ф. Воскресенского.

За ними – в глубине, за оградой, стоит церковь Святого Георгия, «что в Ровушках» – так могли называться небольшие дренажные рвы, или «в острогех», то есть в «остроге», как назывались небольшие укрепления, а также известная под именем «что в Ендове».

Теперь это слово может показаться странным и непонятным, но в старой Москве оно не вызвало бы вопросов: в каждом кабаке, да и во многих домах были «ендовы» (ударение на последнем слоге) – чаши с носиком, как правило медные, в которые обычно наливали пиво. И любителей пива даже прозывали ендовочниками. «Ендову на стол, а ворота на запор!» – восклицали такие любители. По преданию, рядом на Балчуге Иван Грозный поставил для своих опричников кабак, где, конечно, были и ендовы, да и кабак мог так называться, а мы знаем, что многие московские местности назывались по кабакам: найти такое место было просто – все знали, где какой кабак находился.

Другое объяснение этого слова связано с особенностями местности. По Далю, «ендовой» называли «небольшой, круглый залив, связанный проливом с рекою или с озером, или котловину, небольшое округлое и крутоберегое озерко или ямина, провал». Все эти определения можно применить к той местности, где находится церковь. Там было много мелких небольших заливчиков, бухточек и озерков (рядом Озерковская набережная). В XIX в. такое объяснение было даже приведено на доске церковной паперти – видно, что и тогда посетители интересовались происхождением названия. Возможно также, что часть Водоотводного канала, вливавшегося в Москву-реку параллельно Балчугу, называлась Ендовой.

Это наиболее распространенные объяснения, но нельзя пренебречь и еще одним. Как предполагается, недалеко отсюда, на берегу Москвы-реки, у нынешней церкви Николы в Заяицкой, селились татары, и они, конечно, могли дать название и этой местности, как они дали название Балчугу. Как утверждают татарские этимологи, «ендова» произошла от тюркского слова, обозначавшего котловину, низменное заболоченное место.

Очень возможно, что церковь построили здесь еще в начале XVI в. О ней упоминается в записках церковного деятеля, архиепископа греческого города Елассона (что под самой горой Олимп) Арсения. Он в первый раз посетил Москву в 1586 г. с посольством иерусалимского патриарха, а через два года, приехав во второй раз для участия в учреждении московского патриаршества, становится, так сказать, невозвращенцем, попросившись остаться в русской столице; для него учреждается особая должность – архиепископа кремлевского Архангельского собора. Именно он венчал Лжедмитрия I, возложив на его голову шапку Мономаха, позднее же принимал участие в короновании Василия Шуйского и, наконец, Михаила Федоровича. Арсений оставил мемуары о жизни в России, которые, по словам публикатора, отличаются живостью и непосредственностью впечатлений, простотой и картинностью. В них сообщается, что кроме нескольких церквей в Москве и окрестностях Арсений Елассонский «по ту сторону реки Москвы, вблизи большого моста, на юг, против царских палат, [на расстоянии] как бы трех выстрелов из лука, воздвиг с основания земли большую церковь святого славного великомученика Георгия Победоносца, украсивши ее внутри и вне, покрывши ее и колокольню ее железом».

Церковь Георгия упоминается в описании событий Смутного времени, боев ополчения Минина и Пожарского в августе 1612 г. Тогда у Георгиевской церкви находилось укрепление, «острожец», возведенный, надо думать, для охраны переправы через Москву-реку. В ночь с 22 на 23 августа более 600 польских гайдуков, проведенных русским дворянином Григорием Орловым (он был заинтересован в поражении ополчения и гибели князя Пожарского – ему интервенты подарили имение князя), смогли прорваться в Кремль, на подмогу осажденным там полякам, и тогда же они «наутрее вышедше из града за Москвою рекою у страстотерпца Христова Георгиа острог взяли и знамя свое на церкви поставили», то есть сумели овладеть крепостью и «опановать» (захватить) самую церковь. В ходе дальнейших боев, и в особенности после захвата казаками острожца у Климентовской церкви на Ордынке, крепость у церкви Георгия в Ендове также была освобождена.

Большой Устьинский мост

Свидетельством о сражениях может служить находка здесь каменных ядер, о которой сообщалось в очерке истории церкви, опубликованном в «Московских епархиальных ведомостях» в 1871 г.

В наводнение 1786 г. колокольню подмыло, и она рухнула. Как сообщал московский генерал-губернатор П.Д. Еропкин, 25 августа кроме 13 лавок и двух мостов упала «и состоявшая при Егорьевской церкви колокольня».

Новую смогли построить только почти через 20 лет – в 1806 г., при помощи щедрого жертвователя Павла Григорьевича Демидова, владельца усадьбы на Садовнической улице напротив (№ 11). Колокольню вынесли на красную линию улицы. Она уже не была шатровой, как старая, а являлась типичным архитектурным сооружением классицизма. Основание купола прорезано заостренными псевдоготическими арочными проемами, утверждая этим преемственность с древним зданием церкви, но новая колокольня «не отличалась своей внешностью», как написали в XIX в. в очерке об истории церкви.

В 1935 г. храм закрыли, его занимали и общежитие, и склад, и различные учреждения – в частности, запасник выставок Художественного фонда СССР. Храм отреставрировали в 1960–1970-х гг., восстановив горку кокошников и оконные наличники, а в 1992 г. отдали подворью Соловецкого Спасо-Преображенского монастыря. Во дворе церкви в срубе, наполненном камнями, привезенными с Соловецких островов, стоит высокий десятиметровый деревянный «поклонный крест», освященный патриархом Алексием II 4 февраля 2001 г. «в молитвенное поминовение всех православных христиан, в лютую годину безбожия на островах Соловецких пострадавших». Он был создан соловецкими резчиками – в 1920-х гг. на Соловецких островах насчитывалось более 3 тысяч (!) различных крестов.

Понятия «поклонный крест», как видно, не существовало в старой России – по крайней мере, его не знали составители церковных словарей и энциклопедий того времени. Последнее время во многих местах ставят «поклонные кресты» по самым разным поводам: то в память репрессированных, то там, где была часовня или монастырь, а то выбираются совсем удивительные поводы – так, например, «на месте стоянки казачьего войска» или, еще того удивительнее, в «честь создателей танка Т-34» (!).

Церковь обычно называется Георгиевской по придельному храму, главный же престол ее – Рождественский. Предполагается, что посвящение святому Георгию (Юрию, Егорию) было вызвано тем, что этот святой считается покровителем скота и пастухов, а на луговых просторах тут, надо думать, паслись немалые стада. При возведении иждивением прихожан каменного храма в 1653 г. главный престол освящен, как было написано в клировых ведомостях, «в честь и память Рождества Пресвятыя Богородицы» Рождественским, а святому Георгию посвятили алтарь придельного храма с южной стороны, но церковь продолжала называться по-старому. В середине XVIII в. с северной стороны трапезной пристроили еще один придел – Никольский.

Слева от церковного участка – нарядное красно-белое трехэтажное строение (дом № 6), которое возводилось с оглядкой на соседнюю церковь. Автор его, архитектор Д.И. Певницкий, использовал такие известные детали русской архитектуры XVII в., как яркая окраска, арочки и пучки колонок. Этот дом выстроили в 1881 г. по просьбе священника церкви Георгия в Ендове отца Алексея Белокурова с причтом. В просьбе, направленной в строительное отделение Московской городской управы, говорилось: «Строение, принадлежащее псаломщику Соколову… после пожара разобрано, на место его прихожанин нашей церкви временно московский 2-й гильдии купец Михаил Данилович Куликов в память в Бозе почившего Государя Императора Александра Николаевича предлагает на свой счет построить каменный двухэтажный дом для помещения в 1-м этаже богадельни и училища с квартирою для псаломщика, а верхний этаж для квартиры священника».

Богадельня при церкви была построена впервые в начале XVIII в. Она предназначалась для престарелых и больных военных, на содержание которых отпускалось 10–20 копеек в месяц. В 1760 г. каменное ее здание по причине ветхости разобрали и уже не восстанавливали до строительства нынешнего в 1881 г.

Садовническая улица, дом № 6

Дом этот связан с памятью о сыне настоятеля Георгиевской церкви, замечательном историке и архивисте Сергее Алексеевиче Белокурове. Он родился в 1862 г., после окончания Московской духовной академии решил не идти по стопам отца, а поступить на службу в Московский архив Министерства иностранных дел, самый престижный из русских архивов.

Это был первый исторический архив, как его называли, «дедушка русских архивов», ведущий свою родословную от «Царского архива», в котором откладывались документы еще Ивана Калиты. Туда же попадали и архивы различных княжеств, присоединенных к Московскому, – Галицкого, Серпуховского, Можайского. В 1485 г. Иван III вывез Тверской архив, в котором находится древнейшая грамота, датируемая 1264 г. В архиве находились и важнейшие документы по внутреннему управлению Русского государства, а также по сношениям с иностранными государствами. Как отмечалось в старых описях, многие из документов написаны «на харатье» (то есть на пергаменте), и в их числе «грамоты, и записи, и книги, и столпы, и всякие посольские приказные дела, старые и новые». Архив хранился «в коробьях и ящиках» в Кремле, на Казенном дворе, в здании у Благовещенского собора, потом в Ростовском подворье в Китай-городе, с 1770 г. – в старинных палатах дьяка Украинцева в Хохловском переулке (дом № 7), а в 1874 г. для него выстроили специальное здание на углу Моховой и Воздвиженки (теперь на его месте находится здание Российской государственной библиотеки). В новом здании архива и начал работать молодой Белокуров на скромной должности младшего делопроизводителя. Он попал в архив по протекции известного историка, архимандрита Троице-Сергиевой лавры Леонида. «Рекомендация, – по словам его биографа, – была составлена в таких выражениях, что барон Бюлер (директор архива. – Авт.), человек не чуждый науке, но считавший, что главным достоинством подчиненных ему чиновников должны быть знатность происхождения, безукоризненность светских манер и хорошее знание французского языка, принял на службу молодого человека, не обладавшего ни одним из этих качеств».

Белокуров прослужил в архиве более 30 лет, а в последние годы, по сути дела, был его руководителем. Обладая завидной трудоспособностью, он постоянно работал над выявлением и публикацией архивных документов и стал непревзойденным знатоком их. Он автор множества – более трехсот! – трудов по истории русской культуры XVI–XVII вв., истории Москвы, истории церковного раскола и сношений русской церкви с другими восточными церквями, основанных, как правило, на архивных материалах. Среди них такие выдающиеся исследования, как монография «Арсений Суханов» (1891–1893), «Материалы для русской истории» (1888), «Из духовной жизни московского общества XVII в.» (1903), «О немецких школах в Москве в первой четверти XVIII в. (1701–1715)» (1907), «О библиотеке московских государей в XVI столетии» (1898), в которой он после тщательного изучения всех доступных источников отрицал возможность существования библиотеки Ивана IV Грозного в тайниках Кремля. Его удивительно плодотворная жизнь окончилась рано – 3 декабря 1918 г. он скончался в возрасте 56 лет.

После памятного дома № 6 далее по Садовнической улице – ряд строений по правой стороне, представляющих собой доходные дома, владельцами которых были разбогатевшие купцы, строившие их в конце XIX в. и в начале XX в.

Небольшой рядовой дом (№ 8) построен в 1836 г., но неоднократно с тех пор переделывался; дома № 10 и 12 – также пример рядовых доходных домов конца XIX в. На месте дома № 10 в 1743–1788 гг. находилось владение купцов Гусятниковых, державших питейные откупа. М.П. Гусятников был видной фигурой в Москве второй половины XVIII столетия. Состояние свое он сделал на винных откупах, владел несколькими фабриками и домами. Один из московских переулков (у Мясницких ворот) до сих пор носит название Гусятникова. В Садовниках Гусятниковы не жили, а в основном сдавали помещения внаем. Правда, тут одно время была их пивоваренная фабрика, принадлежавшая потом следующему владельцу участка, купцу Алексею Алексеевичу Боброву.

Садовническая улица, дом № 12

Дом № 12 построен в 1893–1894 гг. по проекту архитектора Н.П. Маркова. Такой же рядовой доходный дом под № 14 (архитектор Н.А. Тютюнов) построен в 1901 г. для Н.А. Колганова, основателя торгового дома, занимавшегося торговлей рыбой в Охотном ряду, на Балчуге и в других местах. Здесь также была его лавка, а вместе с ней склады, ледники, квартиры для служащих и еще читальня для них.

Дом № 16 находится на участке, который в XVIII в. формально принадлежал графу А.Г. Орлову-Чесменскому, а фактически его крепостному, содержавшему здесь постоялый двор. Современный дом появился в 1898 г. (архитектор А.К. Ланкау). Дома № 18 (1902 г.) и 22 (1907 г.) построены по проекту А.А. Бирюкова.

Единственная на этой стороне Садовнической улицы усадьба, сохранившая старую структуру, – № 20. За оградой в глубине участка находится дом, скромно отделанный портиком и широкими пилястрами (он недавно был надстроен). Дом вообще-то много раз перестраивался, но в основе его находятся палаты начала XVIII в., принадлежавшие дьяку Мастерской государевой палаты Г.А. Невежину. В 1760-х гг. с левой стороны палат пристроили одноэтажный объем, который виден в составе современного здания. До советского времени эта усадьба принадлежала купцам Варыхановым, которые открыли в левом флигеле фабрику серебряных изделий, помещавшуюся в подвале; первый и второй этажи занимали рабочие фабрики.

Как и многие здания на правой стороне улицы, участок № 26 принадлежал Обществу электрического освещения. Оно купило это владение со старинным домом по крайней мере второй половины XVIII в., все там сломало и поставило во дворе «четыре цистерны по 170 тысяч пудов для хранения нефтяных остатков» – Раушская электростанция работала на нефти.

Дом № 28 представляет собой бывший главный дом усадьбы времен классицизма, построенный купцом Сергеем Ивановичем Свешниковым.

Из ряда невыразительных строений выдается дом под № 30 c небольшим балконом в центре и двумя эркерами, помещенными на последнем, третьем, этаже. Это результат переделки двухэтажного строения после пожара 1812 г. Его купил в 1826 г. отпущенный на волю крепостной графа Шереметева Иван Дмитриевич Варыханов, торговавший шорным товаром на Балчуге в собственной лавке, и до 1918 г. этот участок все еще принадлежал купеческой семье Варыхановых. В 1860 г. здание надстроили третьим этажом, а в 1904 г. изменили фасад по проекту архитектора В.В. Шауба. В этом доме есть музей – он рассказывает об истории МОГЭС.

На втором этаже дома в 1919 г. поселился Глеб Максимилианович Кржижановский, проживший здесь 40 лет до самой кончины. Г.М. Кржижановский получил инженерное образование и, как многие в то время, увлекся революционной деятельностью; участвовал в Союзе борьбы за освобождение рабочего класса вместе с В.И. Лениным и считался его другом – был даже с ним на «ты», занимался террористической работой, изготавливал бомбы, участвовал в событиях революции 1905 г. Впоследствии работал на электростанции, в советское время разрабатывал план электрификации – ГОЭЛРО. Тогда запустили лозунг: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны». Советская власть прожила 70 лет, страну, можно сказать, электрифицировали, а коммунизма так и не дождались… Был Кржижановский председателем Госплана, нелестно отзывался о Сталине, его отстранили от руководящей работы, но не арестовали, а перевели вице-президентом Академии наук, где он выполнял задания партии по «приближению деятельности АН к запросам социалистического хозяйства». Хорошо знавший его эсер Н. Валентинов вспоминал о нем: «Как далеко пошел мой старый знакомый в своем желании угодить и польстить Сталину. План электрификации, составленный в 1920 г. по инициативе Ленина группой специалистов, он называет, ленинско-сталинским планом“, хотя лучше, чем кто-либо, знает, что ни малейшего отношения Сталин к этому плану не имел и иметь не мог. Друг и поклонник Ленина сознательно искажает истину в угоду нынешней концепции, требующей возвеличения Сталина за счет умаления значения Ленина… он много раз говорит о „Ленинско-сталинском учении (!) об электрификации“ и кончает указанием на „советского человека, одушевленного безграничной любовью к великому Сталину“. Эта цена, которую Кржижановскому, как и всем другим, нужно заплатить за право на жизнь, за право не быть в той или иной форме ликвидированным…»

Кржижановский скончался в марте 1959 г., пережив и Ленина и Сталина.

Дом № 32, владельцем которого был Кузьма Иванович Мякотин, торговавший в скорняжном ряду, построен после пожара 1812 г. Последний его владелец С.И. Чистяков торговал готовым платьем. Тут у него было портновское заведение, а другие помещения он сдавал под плотницкую и сапожную мастерские, склад пробок и овощную лавку.

От Большого Устьинского моста до Комиссариатского переулка

В этом месте Садовническая улица выходит к проезду, ведущему с Большого Устьинского моста на Комиссариатский мост через Водоотводный канал.

Своим названием Устьинский мост обязан близости к устью Яузы, месту ее впадения в Москву-реку. В 1881 г. тут по проекту инженера В.Н. Шпейера построили трехпролетный (40+45+40 м), на двух каменных быках с ледорезами, металлический мост с ездой поверху. Ширина моста между перилами была 19 м, по нему шли два трамвайных пути.

Этот мост по плану реконструкции Москвы заменен существующим; предполагалось, что Бульварное кольцо замкнется в Замоскворечье и этот мост станет частью будущей трассы.

Изящная арка из высокопрочной стали СДС (спецсталь Дворца Советов), на которую положен верхний настил моста, перекинута с берега на берег. Проект моста принадлежит инженеру В.М. Вахуркину, архитектурная часть разрабатывалась Г.П. Гольцем и Д.М. Соболевым, которые запроектировали на мосту высокую башню-маяк, отмечающую место впадения Яузы в Москву-реку, но не осуществленную из-за ее бесполезности. Открыли мост для движения 1 мая 1938 г.

Проезд с Большого Устьинского ведет к Комиссариатскому мосту через Водоотводный канал. Его построили из монолитного железобетона еще в 1927 г. (по проекту инженера Б.П. Тяжелова), но, как ни удивительно, не эксплуатировали в продолжение многих лет и открыли только в 1960-х гг. Длина его 55 м, а ширина – 19,4 м. Ранее Комиссариатским мостом назывался ныне не существующий мост через канал в створе Комиссариатского переулка.

Водоотводный канал

Еще при постройке старого Большого Устьинского моста город приобрел несколько земельных участков под новую подъездную трассу к мосту. После окончания возведения моста участок с восточной стороны подъездной трассы был отведен для толкучего рынка, переведенного сюда с Новой площади в 1899 г. Два ряда его деревянных павильонов стояли до строительства нового моста на так называемом Толкучем (или Устьинском) проезде, по которому шел трамвай с Большого Устьинского моста и далее поворачивал на Садовническую улицу к Садовому кольцу.

На месте этой трассы, выходя к набережной Москвы-реки, находилась одна из самых замечательных усадеб в здешних местах, владельцем которой в середине XVIII в. был богатейший петербургский промышленник Савва Яковлев, мещанин из города Осташкова, который, по семейному преданию, появился в Петербурге «с полтиною в кармане и с родительским благословением». Этого было достаточно для энергичного Саввы. Сперва он торговал рыбой, а потом удачно получил откупа по таможенным заставам и нажил миллионы. Купив задешево несколько заводов у взбалмошного Порфирия Демидова, лишившего наследства не угодивших ему сыновей, а также Ярославскую полотняную мануфактуру, Савва многократно умножил свое состояние. Оно было настолько большим, что его наследники – пять сыновей и две дочери – считались очень богатыми. Так, например, один из сыновей смог после пожара 1812 г. покрыть все московские казенные здания своим железом.

Богач С.Я. Яковлев к середине XVIII в. скупил в Садовниках несколько дворов и впоследствии продал весь участок не менее богатому Андрею Родионовичу Баташову. Сын Родиона Ивановича, получившего в наследство от основателя династии Баташовых два завода, Андрей Баташов построил еще два. О нем, его разгульной жизни и преступлениях ходили легенды. Он поселился в Гусь-Железном и построил для себя огромный дом, похожий на средневековый замок, прозванный «Орлиным гнездом». Рассказывали, что в подвалах под ним работал целый монетный двор, и когда приехала комиссия с проверкой, то владелец приказал подвалы затопить.

Здесь, в усадьбе в Садовниках, к набережной выходил старый каменный дом, возможно еще XVII столетия. В 1793 г. предполагалась существенная перестройка всей усадьбы, которая, однако, не завершилась. А.Р. Баташов скончался в 1799 г. и передал все сыну Андрею. В 1812 г. усадьба горела, и новая ее владелица, вдова А.А. Баташова Фекла Матвеевна, не стала восстанавливать жилой дом, а использовала его как нежилой. Баташовское богатство уже не было таким огромным. «Заводы, бывшие когда-то предметом удивления путешественников, зависти заводчиков, богатства и славы государства, оказались достойны лишь жалости и негодования всякого благомыслящего человека», – писал биограф.

На части старинной усадьбы перед рядами лавок в 1930–1931 гг. построили выразительное здание (№ 33) для Политехнического института кожевенной промышленности по проекту архитектора Б.В. Ефимовича в стиле советского конструктивизма. На стене здания доска с именами руководителей строительства и автора проекта. Теперь его занимает Московский университет дизайна и технологий. Обращает внимание упруго выгнутая линия полуротонды на углу с набережной и большие горизонтальные окна. Напротив здания по другую сторону Устьинского проезда еще недавно стоял жилой дом того же автора – здесь был ансамбль в едином стиле.

По Садовнической улице к основному зданию примыкают невыразительные утилитарные постройки этого университета (1977 г., архитектор Е.В. Рыбицкий), а за ними дом № 39, построенный в 1901 г. В то время там находилась чайная Московского столичного попечительства народной трезвости. Одновременно с введением казенной монополии на водку, извлечением огромных доходов путем активного спаивания народа власти учредили «общества народной трезвости», на которых была «Державною волею Русского Царя возложена почетная, но трудная задача: побороть пьянство, как векового врага нашего». Эти общества открывали чайные, столовые, народные дома с кружками, читальнями, библиотеками, театрами, надеясь таким образом отвлечь народ от пагубных привычек искать истину на дне рюмки. Как и многие попытки достижения заветной цели, эта тоже окончилась ничем.

В 70-х гг. XVIII в. этот участок входил в обширную усадьбу, занимавшую современные владения № 35–41, на протяжении многих десятилетий принадлежавшую купцам Иконниковым. Основатель купеческой династии Иван Григорьевич Иконников переехал в Москву из Зарайска, стал купцом первой гильдии, приписанным к Большой Садовой слободе. Основу его благосостояния составляли текстильные фабрики.

На территории усадьбы находилось несколько деревянных и каменных строений, но в пожар 1812 г. почти все сгорело: на плане 1817 г. «дому московского мещанина Ивана Иванова Иконникова» показан обгоревший каменный флигель, который затем был восстановлен и надстроен и стал главным домом (№ 41) всей усадьбы. Его расширили пристройками в 1837 г. В интерьере сохранялись декоративные детали второй половины XIX в.

Дом № 43 во дворе большого жилого здания стоит не на своем исконном месте – его передвинули с Комиссариатской набережной, когда строили там большой жилой дом. Хорошо, что просто не сломали, – даже тогда, в 1950-х гг., нашлись люди, протестовавшие против вандализма и, что самое главное и удивительное, победившие. Правда, при передвижке и повороте фасадом на Садовническую улицу часть старинных палат поломали, но все-таки многое осталось и было отреставрировано.

Палаты впервые обозначены на плане владения купца Аники Иконникова 1796 г.; в 1810 г. следующий владелец, тоже купец, Кузьма Баженов, перестроил их, а после пожара 1812 г. фасад палат был обновлен.

Портик довольно оригинален: спаренные колонны, поддерживающие арки, между которыми – и это совсем уж необычно – поставлены женские головки в круглых нишах. В некоторых работах сообщается, что в этом доме родился знаменитый архитектор Матвей Федорович Казаков, но никаких тому документальных подтверждений нет.

Последний дом на левой стороне Садовнической улицы на углу с Комиссариатским переулком (№ 51) построен перед войной (1937–1939 гг., архитекторы В.В. Яновский и С.И. Байков), проект для него – жилого дома Московского военного округа – датируется 1936 г. По проекту на углу здания предполагалось поставить огромные, высотой в три этажа, фигуры красноармейца и рабочего.

Во дворе находится дом 1893 г., построенный для причта церкви Космы и Дамиана, которая стояла напротив, примерно посередине корпуса дома по Комиссариатскому переулку. Главный алтарь церкви был освящен в честь Владимирской иконы Богоматери, а придельные – святых Космы и Дамиана и святого Николая. По документам церковь известна с 1625 г., деревянное ее здание было заменено каменным в 1657 г., и, как отмечал автор книги «Седая старина Москвы» И.К. Кондратьев, церковь «весьма невелика, но отличается вкусом нашего древнего зодчества». И действительно, она даже среди нарядных московских церквей выделялась своим узорочьем: разнообразными наличниками, орнаментом шей у главок, пучками колонок в обрамлении арок стройной шатровой колокольни, обработкой портала, о котором автор путеводителя по Москве Ф.Ф. Горностаев писал: «Изумительная обработка наружного портала церкви святых Космы и Дамиана в Садовниках, где перспективный арочный вид портала превратился в какую-то криволинейную форму наслоений бус, еще лишний раз наглядно указывает, что и в эту пору взгляды на полуколонны и колонны недалеко ушли от древних раннемосковских взглядов». Как было написано на местном Владимирском образе, освящена церковь в 1662 г. патриархом Никоном, а на месте деревянной поставили памятник к востоку от построенного здания. Космодамианскую церковь сломали в 1933–1934 гг.

Правая сторона Садовнической улицы начинается с дома № 42, остатка большой усадьбы, через которую прошла подъездная трасса с вновь построенного Большого Устьинского моста.

Эта усадьба в середине XVIII в. принадлежала военачальнику времен Семилетней войны генерал-аншефу Я.Л. Фролову-Багрееву; известно, что в 1798 г. в усадьбе, владелицей которой тогда была княгиня Марфа Петровна Оболенская, главный дом представлял собой протяженное одноэтажное строение с двумя симметричными крыльями, формировавшими обширный парадный двор. За домом до канала располагался сад с беседкой и двумя прудами.

В конце XIX в. это немалое владение принадлежало князю Сан-Донато, но не итальянцу, как можно было бы подумать, а природному русаку – Павлу Павловичу Демидову, унаследовавшему титул от бездетного дяди Анатолия Николаевича Демидова. Последний жил в основном за границей – главным образом во Флоренции – и был пожалован великим герцогом Тосканским титулом князя Сан-Донато (по названию имения, приобретенного еще его отцом Николаем Никитичем Демидовым, где он построил в 1827–1831 гг. огромный великолепный дворец).

Павел Павлович Демидов окончил юридический факультет Петербургского университета, служил в русских посольствах в Вене и Париже, а вернувшись в Россию, занял скромный пост в губернском правлении в небольшом провинциальном городе Каменец-Подольском, но потом стал киевским городским головой. Последние годы он провел во Флоренции, где, как и другие «итальянские» Демидовы, жертвовал большие суммы на благотворительные цели. Благодарные жители города поместили фамильный герб Демидовых на фасаде знаменитого собора Санта-Мария дель Фьоре, где его можно видеть справа от входа. Под ним расположена надпись: «Paolo Demidoff».

Павел Демидов скончался во Флоренции в 1885 г., оставив большое наследство четырем сыновьям, которые и владели этим участком в Садовниках. Они в 1908 г. продали его за 110 тысяч рублей крестьянину Гавриле Воинову, для которого архитектор П.К. Рубинштейн построил жилой дом № 42 по Садовнической улице, где на первом этаже находились магазины обувной и готового платья, булочная и колониальная лавка, а на верхних этажах – квартиры. К правому торцу этого здания примыкал старый барский дом, разрушенный в советское время при возведении современного Большого Устьинского моста.

Со стороны Садовнической набережной на этом же участке в 1916 г. построен жилой дом (№ 35) по проекту архитектора М.А. Мухина.

Особняк под № 44 построен в 1887 г. архитектором И.А. Мазуриным для «московского купеческого сына» В.С. Зеленого – в его роду владение находилось с того времени, как купец Памфил Петрович Зеленый в 1837 г. построил на бывшем пустопорожнем участке деревянный двухэтажный дом, стоявший на месте современного.

По самому раннему плану, датируемому 1804 г., участок под № 46 с деревянными строениями и обширным садом принадлежал московскому купцу Александру Никитину сыну Орлову. После пожара 1812 г. поменялся владелец его – им стал купец Федор Григорьевич Котельников, и застройка полностью изменилась: появился каменный двухэтажный жилой дом по красной линии Садовнической улицы, центр которого был выделен четырьмя пилястрами. Этот дом вошел в центральную часть современного, значительно перестроенного в 1900 г. купцом И.А. Мошкиным. Дом рядом (№ 48) построен в 1902–1903 гг. при владелице потомственной почетной гражданке Анне Васильевне Мошкиной.

От Комиссариатского переулка до Нижней Краснохолмской улицы

Левая сторона этого отрезка Садовнической улицы начинается от внушительных башен одного из самых интересных зданий на Острове – Кригс-комиссариата, о котором подробно рассказано в главе «Космодамианская набережная».

За Кригс-комиссариатом, на красной линии улицы, расположен рядовой жилой дом № 55, построенный в 1898 г. (архитектор И.А. Гевенов). Участок, на котором стоит этот дом, сильно вытянут в длину и достигает Космодамианской набережной, и самые интересные строения находятся в глубине участка: к ним лучше всего пройти от Космодамианской набережной.

По переписным книгам первой половины XVIII в. все это владение принадлежало купцу Григорию Яковлевичу Бабкину, и в глубине его находились каменные палаты XVII в., которые дошли до нашего времени. Кто строил их, так и осталось неизвестным, а первые известия мы можем получить из документов второй половины XVIII в., где сообщается о продаже дома купцом Иваном Корольковым. На протяжении XVIII и XIX вв. владельцы неоднократно менялись, а палаты подвергались достройкам и изменениям. Средняя часть – небольшое двухэтажное здание, сложенное из большемерного кирпича, с традиционным планом – сени и две палаты по сторонам, датируемые третьей четвертью XVII в. К ним с востока в конце XVII – начале XVIII в. пристроили двухэтажный объем с более сложной планировкой, а их западная часть относится к первой половине XVIII в.

Рядом с палатами – здание с полуротондой на северном фасаде (по Космодамианской набережной, № 26), пример того, как в начале XX столетия возродился интерес к стилю ампир. Это работа 1915 г. известного стилизатора архитектора В.Д. Адамовича, автора таких значительных произведений, как особняки Второва на Спасопесковской площади и Рябушинского в Петровском парке, Покровская церковь в Турчаниновом переулке и др. Особняк, который вполне заслуживает постановки на государственную охрану, был выстроен для потомственной почетной гражданки Т.П. Прохоровой, владелицы участка.

В конце длинной Садовнической улицы обосновалось несколько фабрик и заводов.

По Садовнической улице краснокирпичное здание (№ 57, архитектор Н.А. Воскресенский) построил в 1889 г. знаменитый водочный заводчик Петр Арсеньевич Смирнов, продававший «смирновскую» водку. Надо сказать, что в царской России 80-х гг. XIX в. было два брата Смирновых, конкурировавших друг с другом, но, как говорят, «смирновская» Петра была хуже, чем Ивана. После введения казенной монополии на производство водки и строительства по всей России спиртовых заводов (один из них теперь называется «Кристалл») дело Петра Смирнова пошло на убыль, но он все-таки оставил наследникам немалое состояние.

Владельцы этого участка и до Смирнова использовали его для производственных целей: так, в 1817 г. купцы Куманины построили там красильню, в 1820–1840-х гг. Прохоровы – суконную фабрику. В 1860 г. фабрика перешла к новым владельцам – братьям Александровым, которые завели тут «фабрику армейских верблюжьих сукон», а она уже при Смирновых превратилась в водочную.

В начале XX в. наследники Смирнова сдавали помещения под различные производства: завод «Изолятор», химико-фармацевтическая фабрика «Инозит», механический завод «Люкс». Сейчас здесь Московский завод шампанских вин.

За школьным зданием, по линии Садовнической улицы, – одноэтажные каменные корпуса (№ 59), украшенные скупой архитектурной обработкой – арочные ниши обрамляют оконные проемы, прерываемые парами пилястр. В центре – ворота, по обеим сторонам которых повышенные объемы с рустованными ризалитами. Как отмечает историк архитектуры Г.И. Мехова, «точность градостроительной постановки, четкий ритм, изящное сочетание простых архитектурных деталей придают высокую художественную ценность этому скромному деловому сооружению».

Это «Старый Комиссариат» (№ 59), названный так в отличие от «Нового» (Космодамианская набережная, 24–26). На этом участке до 1760-х гг. находились шесть мелких владений, которые тогда начали скупаться военным ведомством, которое и построило здесь утилитарные здания, предназначавшиеся для складов.

Доходный дом № 61 с двумя эркерами на боковых осях здания, с интересным лепным декоративным оформлением под окнами, построен в 1910 г. во владении купца Андрея Мефодьевича Бабушкина архитектором Д.Г. Топазовым.

С левой стороны от дома № 67 проходил Пупышевский переулок с церковью Николы на Пупышах (о ней см. главу «Космодамианская набережная»).

Два дома под одним и тем же номером 67 принадлежали Никольской на Пупышах церкви – слева по линии улицы постройка 1871 г., где находилось училище, а справа, внутри участка, краснокирпичное двухэтажное строение 1901 г. За ним по улице – трехэтажный доходный дом 1877 г. (№ 69, архитектор Н.Н. Васильев).

Самый ранний план следующего владения (№ 71) относится к 1781 г., когда оно принадлежало купцу Василию Сергеевичу Бородину. Тогда у него в глубине двора стояли двухэтажные каменные палаты, предположительно конца 1770-х гг., дошедшие до нашего времени (к ним удобнее всего подойти с Космодамианской набережной, в проход между домами № 40/42 и 46/50). Рядом с ними с юга находилась и кожевенная фабрика Бородиных. Уже в начале XX в. здесь разместилась шорно-седельная фабрика, ставшая позднее военно-амуничной, а в советское время – меховой фабрикой «Пролетарский труд».

Дом № 73 был выстроен в 1894 г. для служащих текстильной фабрики Августа Шрадера, бывшие корпуса которой стоят на противоположной стороне улицы. Этот участок в конце XVIII в. и первой половине XIX в. принадлежал купцу и фабриканту Николаю Осиповичу Осипову, который в 1838 г. построил особняк ближе к Москворецкой набережной Москвыреки (№ 73, строение 3; он находится у заднего фасада дома № 46–50 на Космодамианской набережной). С переходом этого владения к фабриканту А. Шрадеру, архитектор А.К. Боссе, обычно работавший у него, в 1882 г. перестроил здание. К нему, так же как и к палатам Бородина, лучше всего пройти в проход между домами № 40/42 и 46/50 на Космодамианской набережной.

Во дворе дома № 77 небольшое здание – мастерская известного путешественника Федора Конюхова со стоящей рядом шатровой часовней с вставленными в стены иллюминаторами. На ограде объяснительная надпись: «Построена в 2004 году в память о погибших моряках и путешественниках в честь Святителя Христова Николы Угодника». На досках – фамилии известных путешественников, погибших в разное время, и тех, кто прославился своими исследованиями.

К этим именам недавно прибавилось еще одно имя – здесь 31 октября 2008 г. открыли первую мемориальную доску в Москве в память адмирала Александра Васильевича Колчака, который был не только видным деятелем Белого движения, но и известным полярным исследователем.

Он родился в военной семье, окончил Морской кадетский корпус, участвовал в нескольких полярных экспедициях и опубликовал научные работы по их результатам. Один из островов Карского моря был назван его именем. А.В. Колчак был избран действительным членом Русского географического общества и награжден большой золотой Константиновской медалью за «выдающийся и сопряженный с трудом и опасностью географический подвиг».

В Гражданскую войну он был избран Верховным правителем России, но потерпел неудачу в борьбе с красными войсками, был арестован и расстрелян.

Мемориальная доска вскоре после ее открытия была разбита вандалами, не желавшими забыть уроки кровопролитной Гражданской войны, причем произошло это в канун годовщины Октябрьского переворота.

На часовне образ святого, созданный скульптором Григорием Потоцким, а у ограды здания размещена целая коллекция якорей и цепей, которая привлекла внимание любителя поживиться, – подъехала машина-эвакуатор и «эвакуировала» три якоря высотой по полтора метра и 25-метровую якорную цепь… Бдительные жильцы записали номер машины, и вскоре злоумышленника поймали.

Сам дом № 77, выходящий фасадом на Краснохолмский мост, сурово претерпел за свою жизнь. Построили его в 1929 г., далее в связи с устройством мостов оказалось, что он мешал, его распилили и часть передвинули на новое место, а в 25 декабря 1967 г. в полдесятого вечера раздались два оглушительных взрыва. Взорвался газ, погибли 147 человек. В газетах ничего не сообщали.

По правой стороне Садовнической улицы обращают на себя внимание протяженные фабричные корпуса, ныне реконструируемые, а еще недавно занимавшие весь квартал от Садовнического переулка до Нижней Краснохолмской улицы. Переулок ранее носил название Зверев, по фамилии владельца дома в нем. Это название сохранилось в имени пешеходного моста через канал, построенного в 1930 г. по проекту инженера Н.Я. Калмыкова и архитектора И.А. Француза. Длина его 32,6 м, а ширина прохода по мосту 3 м. Упруго изогнутый профиль моста красиво отражается в водной поверхности канала.

Большой Краснохолмский мост

В начале XIX в. на большом участке к югу от Садовнического переулка находилось несколько незначительных владений с деревянными строениями. Эти владения постепенно скупались – так, в 1824 г. московский купец Николай Осипович Осипов приобретает один из участков для устройства суконной фабрики, продукцию которой он собирался поставлять в казну. В дальнейшем он последовательно расширяет свои владения и производство. Его внук Александр передает фабрику в аренду Августу Шрадеру, выходцу из Бремена, а тот в 1877 г. покупает ее, а к ней прикупает еще соседние участки, модернизирует и строит несколько новых зданий по проектам архитектора А.К. Боссе. К концу XIX столетия фабрика была одной из самых крупных в Москве, выпускавших шерстяные и полушерстяные ткани; в советское время она еще более увеличилась и превратилась в крупное предприятие – Краснохолмский камвольный комбинат. Теперь же производство переведено отсюда в промзону подмосковного города Лосино-Петровского, а бывшие фабричные здания коренным образом переделаны. На месте многих из них построены новые, образующие комплекс офисных зданий «Аврора-Бизнес-Парк» (проектные организации «Попов и архитекторы», «Проект-Сервис 1»). Очень эффектно смотрится здание с закругленным углом, как бы приглашающим войти на Садовническую улицу. Угол обработан керамикой красновато-коричневого цвета, повторяющего цветовую гамму соседа напротив, комплекса «Красные Холмы». На другом углу заканчивается строительство второй очереди комплекса.

Сюда подходит один из самых крупных московских мостов – Большой Краснохолмский, название которого произошло от холмистой местности на левом берегу Москвы-реки, которая, надо думать, привлекала своей красотой. Красные холмы – значит красивые холмы.

Этот мост, как и более старый Москворецкий, первоначально был «живым», устроенным из сплоченных, связанных бревен прямо на воде, что показано на так называемом плане Горихвостова 1768 г.

Такие мосты, как и более солидные деревянные на сваях, часто страдали от наводнений, и их приходилось возводить заново. Так, например, в 1786 г. князь Ю.В. Долгоруков доносил в Петербург, что в сентябре от проливных дождей случилось наводнение, не уступавшее весеннему, и от него «разорвало» несколько мостов, в том числе Краснохолмский, а в 1823 г. «Краснохолмский мост весь со всеми сваями без остатку снесло вниз по реке». Еще в середине XIX в. этот мост был плавучим, поставленным на десяти стругах.

С увеличением городского движения пришла пора думать о строительстве постоянного моста. Московская городская дума обратилась к очень тогда известному инженеру Аманду Григорьевичу Струве (1835–1898), о котором сейчас, к сожалению, редко вспоминают. Он родился в семье обрусевших немцев, которые с середины XVIII в. служили России, окончил военное инженерное училище в Петербурге, совершенствовался за границей, работал инженером в железнодорожных компаниях. Струве зарекомендовал себя знающим инженером и инициативным предпринимателем. Он выстроил мост через реку Оку на железной дороге Москва – Рязань (это был первый в России мост, совмещавший железнодорожное и гужевое сообщение), мост в Кременчуге, Литейный мост в Петербурге, мост через Днепр в Киеве, там же провел водопровод и запустил первую в России трамвайную линию. Он же основал Коломенский паровозостроительный завод, где впервые в России выпускались вагоны и паровозы, производились мостовые конструкции. В Москве многие мосты связаны с его именем – это Москворецкий, Бородинский, Крымский и Краснохолмский.

Краснохолмский мост с двумя решетчатыми пролетными строениями по 64 м начал строиться в 1871 г., а его открытие состоялось 6 апреля 1872 г.

Современный Краснохолмский мост был построен в 1938 г. по проекту инженера В.М. Вахуркина и архитектора В.Д. Кокорина. Он имеет самый большой пролет среди новых московских мостов – 168 м, а его общая длина, включая подходы, – 725 м. Мост является частью напряженной транспортной магистрали – Садового кольца. Прежний мост, ради экономии средств, был построен под прямым углом к реке, а нынешний, следуя направлению Садового кольца, – под углом 55 градусов.

Шлюзовой мост

Большой Краснохолмский мост продолжается Малым, перекинутым через Водоотводный канал, с пролетом 42 м и шириной 40 м. Его авторы – инженер В.А. Пащенко и тот же архитектор, который работал над проектом Большого, – В.Д. Кокорин.

За Нижней Краснохолмской улицей – завершающий отрезок Острова, который за последнее время полностью переменился. На нем выросли современные здания комплекса Красные Холмы, куда ведет пешеходный Второй (или Малый) Шлюзовой мост через канал. Под первым имеется в виду просто Шлюзовой мост (открыт 22 декабря 1965 г.; проект инженера З.В. Фрейдиной и архитектора К.П. Савельева), перекинутый через Водоотводный канал и соединяющий Космодамианскую и Шлюзовую набережные, от стрелки на правый берег Москвы-реки. Название он получил в память о шлюзе, устроенном на канале при его выходе в Москву-реку.

В новый комплекс Красные Холмы входят офисные помещения, и гостиница, и Московский международный дом музыки. На берегу Москвыреки выросло цилиндрическое металло-стеклянное здание, эффектно освещаемое в темное время суток. Оно было заложено в сентябре 2000 г., а уже 26 декабря 2002 г. открыто. В нем несколько залов – главный Светлановский на 1734 места, названный по фамилии известного дирижера Е.Ф. Светланова, где установлен самый большой в России орган, Театральный зал на 530 мест и Камерный на 573 места.

Авторы проекта Дома музыки – архитекторы Ю. Гнедовский, В. Красильников, Д. Солопов, М. Гаврилова, С. Гнедовский и инженеры С. Белов, И. Кузнецова. В интерьерах отделка мрамором, резным деревом, мозаикой.

Как вполне справедливо отметил архитектурный критик Н. Малинин, «дом вроде бы как оригинальный: круглый, стеклянный, с намеками на хайтек. Но в народе его почему-то прозвали „скороваркой“. Возможно, потому, что его помпезность слишком уж отдает брежневщиной, а какого-то по-настоящему живого архитектурного качества в нем не наблюдается». Архитектурный обозреватель газеты «Коммерсантъ» Г. Ревзин отметил: «От нынешней эпохи в ней [в этой постройке] есть высокая технологичность, все в ней такое блестящее, металлическое, и не просто металлическое, а биметаллическое, золотое и никелированное. Волнующие формы золотого скрипичного ключа наверху купола придают ей сходство с замечательными немецкими кастрюлями, которые продают у нас в хозяйственном». А интернет-сайт в своем рейтинге десяти зданий, испортивших образ Москвы, поместил комплекс на четвертое место: «В общем, градостроительный эксперимент на Краснохолмской стрелке явно закончился не в пользу города. О таком творческом полигоне могут лишь мечтать лучшие архитекторы мира. Стоило бы только объявить международный конкурс, и Москва наверняка завоевала бы что-нибудь действительно выдающееся, а может, даже гениальное – себе на гордость, всем на зависть. А получила еще один повод для пошлых шуточек».

Хотя разработчики и уделяли большое внимание акустике концертных залов, но выяснилось, что она оказалась не на высоте профессиональных требований. Остается также и проблема с транспортной доступностью – до Дома музыки приходится добираться довольно долго, да еще и по неудобным подходам (предполагается перекинуть через Москву-реку пешеходный мост несколько ниже Большого Краснохолмского моста, примерно там, где проходил засыпанный теперь рукав Водоотводного канала).

Рядом с Домом музыки как-то нагло выперло высокое здание пятизвездочной гостиницы «SwissHotel Красные Холмы», видное, к сожалению, из многих мест города своим странным, похожим на бак водонапорной башни завершением. Постройка такого высокого сооружения почти в самом центре города ничем не оправдывается, разве только деньгами, собранными с постояльцев. Такое здание, может быть, смотрелось бы в Московском Сити, а не на близком расстоянии от Кремля и центра. Проект его был выполнен группой Товарищество театральных архитекторов, открытие состоялось в сентябре 2005 г.

Садовническая набережная

Она проходит параллельно Садовнической улице по левому берегу Водоотводного канала. Еще в середине XIX столетия набережной тут никакой и не было, и только после начала застройки она приобрела собственное название. Садовническая набережная тогда разделялась на две: от Балчуга до Комиссариатского переулка шла Кулаковская набережная, а от него до Нижней Краснохолмской – Осиповская. Обе они назывались по фамилиям домовладельцев.

Еще в начале 1920-х гг. и та и другая присутствовали в списке московских названий, хотя ранее иногда вся набережная называлась Садовнической, но, однако, официально только в 1930 г. обе набережные были объединены в одну – Садовническую.

На Садовническую набережную, как правило, выходили отнюдь не парадные части тех усадеб, которые смотрели на улицу, а сады, огороды да хозяйственные постройки. Здесь господствовала бессистемная застройка случайными строениями, возведение которых диктовалось сиюминутными выгодами. Только в конце XIX – начале XX в. тут начали появляться жилые дома, такие как, скажем, № 35, выстроенный в 1916 г. по проекту архитектора М.А. Мухина. Но и теперь на набережной почти нет интересных построек.

Исключением могут служить лишь несколько. В прошедшем времени приходится упоминать о небольшом, довольно хорошо сохранявшемся до последних лет доме № 3 рядом с Чугунным мостом, который так и не удалось отстоять от наступления агрессивного соседа, конторского здания «Балчуг Плаза». Этот дом на Садовнической набережной, выходивший за современную красную линию, был построен, по архивным данным, в 1823 г. Уютный, небольшой, с трехоконным антресольным этажом, он возвращал нас в Москву начала XIX столетия. Рядом с образовавшимся пустырем – рядовой доходный дом 1890 г. с лавками внизу и дешевыми квартирами наверху, построенный по всей длине передней границы участка, для того чтобы полнее использовать его полезную площадь.

Далее по набережной – пример использования фасада старого дома при новом строительстве. Здание банка возникло позади скромного двухэтажного домика позапрошлого столетия. Недалеко от него через Водоотводный канал перекинут красивый пешеходный Садовнический мост (1963 г., проект инженера Н.Д. Брагиной и архитекторов В.А. Корчагина и К.П. Савельева). Любопытно, что первоначально причиной его постройки была необходимость перебросить через канал две трубы большого диаметра: можно было бы сделать чисто утилитарную конструкцию, то есть поставить две опоры и на них положить трубы, обернутые изоляцией, как иногда это делают на некоторых улицах города, не заботясь о красоте. Здесь же авторы создали подлинное произведение искусства – один из самых красивых московских мостов.

Садовнический мост

Интересно необычное школьное здание (№ 37), редкий образец строительства 1930-х гг., времени, переходного от конструктивизма к «сталинскому ампиру». Архитектору приходилось подчиняться указаниям властей, и здесь мы наблюдаем постепенный и довольно робкий отход от аскетизма 1920-х гг.: соединение таких типичных для конструктивизма деталей, как прямоугольные «лежачие» окна, отверстия-«иллюминаторы» при входе, и в то же время характерная для классицизма строгая симметрия всего строения и введение некоего подобия колоннады на втором-третьем этажах.

Автором проекта 1933 г. был архитектор И.А. Звездин, а школу в этом здании открыли в 1935 г. В военное время в ней находился госпиталь, впоследствии восстановили школу. В последнее время здание находилось в аварийном состоянии, и было уже решено его снести, но по инициативе общественности состоялось обсуждение вопроса о постановке его на охрану – вспоминается заседание экспертной комиссии Москомнаследия в 1997 г., на котором после тщательного обсуждения было принято решение о признании этого здания памятником архитектуры. После некоторых перестроек и пристроек здесь в 2003 г. возобновились занятия.

Среди новых сооружений на Садовнической набережной может привлечь внимание здание офиса компании «Энергогарант» (№ 23, архитектор В. Трейвас, 1999 г.). О нем были опубликованы весьма благоприятные рецензии, где было даже сказано об «обаятельной живописности образа», хотя, как кажется, образ его страдает некоторой сумбурностью, отсутствием определяющей идеи и непреодолимыми банальностями московского стиля – обязательными башенками.

В самом конце Садовнической набережной еще недавно тянулись длинные и унылые корпуса бывшей ткацкой фабрики А. Шрадера. Теперь они переделаны (с сохранением части оригинальных строений) для первой очереди комплекса «Аврора-Бизнес-Парк».

На Острове необходимо привести в порядок множество старых строений и построить новые – дороги, развязки, культурные учреждения, гостиницы, рестораны.

В печати сообщалось об угрожающих планах по переделке Острова под новые цели: в корпусах фабрики «Красный Октябрь» намечалось поместить гостиницу и выставочные залы, у церкви Николы на Берсеневке и палат Аверкия Кириллова построить развлекательный центр, а Софийскую набережную вообще отвести для ресторанов, кино и клубов…

Необходимо иметь в виду, что Остров – это уникальное место в городе, которое требует исключительно заботливого отношения. Важно, чтобы элитное жилье, гостиницы, всякого рода развлекательные учреждения – казино, варьете, ночные клубы, рестораны – не приобрели самодовлеющего значения и не заслонили подлинные ценности – парки, храмы, музеи, историко-архитектурные памятники.

Все это требует тщательной проработки, подробного обсуждения, многих согласований, привлечения немалых инвестиций. Это задача очень сложная, но благодарная по ожидаемым результатам.

Здесь заканчивается описание центра Москвы, в котором рассказывается о многих значительных памятниках истории России и архитектуры города.

Оглавление

От автора

Исторический обзор

СОВРЕМЕННЫЙ КРЕМЛЬ

  Стены и башни Кремля

  Успенский собор

  Архангельский собор

  Благовещенский собор

  Церковь Ризоположения

  Потешный дворец

  Патриарший дворец и собор Двенадцати Апостолов

  Колокольня Ивана Великого, Звонница и Филаретова пристройка

  Царь-колокол и Царь-пушка

  Большой Кремлевский дворец

  Оружейная палата

  Арсенал

  Сенат

  Дворец съездов

КРЕМЛЬ УТРАЧЕННЫЙ

  Исторический обзор

  Памятник великому князю Сергею Александровичу

  Памятник Александру II

  Чудов монастырь

  Церковь Святых Константина и Елены

  Собор Спаса на Бору

  Вознесенский монастырь

  Памятник В.И. Ленину

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

  Исторический обзор

  Верхние торговые ряды

  Средние торговые ряды

  Покровский собор (храм Василия Блаженного)

  Памятник Минину и Пожарскому

  Лобное место

  Кладбище и мавзолей (гробница) Ленина

  Исторический музей

  Воскресенские ворота и Иверская часовня

  Монетный двор

  Казанский собор

КИТАЙ-ГОРОД

  Никольская

  Переулки между Никольской и Ильинкой

  Ильинка

  Варварка

  Церковь Георгия на Псковской горе

  Москворецкая улица

  Новая и Старая площади

    Новая площадь

    Старая площадь

ВОКРУГ КРЕМЛЯ И КИТАЙ-ГОРОДА

  Александровский сад

  Боровицкая площадь и Манежная улица

  Моховая улица

    Пашков дом. Российская государственная библиотека

    Гостиница «Петергоф». Приемная Государственной думы

    Московский университет

  Церковь Святого Георгия на Красной горке и дом Жолтовского

  Гостиница «Националь»

  Манеж

  Манежная площадь

  Охотный Ряд

  Площадь Революции

  Театральная площадь

  Большой театр

  «Мюр и Мерилиз»

  Малый театр

  Гостиница «Континенталь»

  Дом Полторацкого

  Гостиница «Метрополь»

  Театральный проезд

  Лубянская площадь

  Политехнический музей

  Лубянский проезд

  Лубянский сквер

  Варварская площадь

  Китайгородский проезд

ОСТРОВ

  Стрелка. Берсеневская набережная. Всехсвятская улица

  Болото

  Софийская набережная

  Балчуг

  Раушская набережная

  Космодамианская набережная

  Садовническая улица

  От Балчуга до Большого Устьинского моста

  От Большого Устьинского моста до Комиссариатского переулка

  От Комиссариатского переулка до Нижней Краснохолмской улицы

  Садовническая набережная Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg