«Преступники и преступления с древности до наших дней. Маньяки, убийцы»

Преступники и преступления с древности до наших дней Маньяки. Убийцы

I. ЦЕЗАРИ-УБИЙЦЫ

1. Узаконенные убийства в Риме

Смерть Цицерона.

В октябре 43 года до н. э., спустя полтора года после убийства Юлия Цезаря, его полководцы Марк Антоний, Эмилий Лепид и племянник Октавиан,[1] сопровождаемые своими войсками, встретились около города Бононии в Северной Италии и заключили соглашение, известное под названием второго триумвирата.[2] Его участники присваивали себе на ближайшие пять лет верховную власть в государстве.

В ноябре 43 года войска трех полководцев торжественно вошли в Рим. Было решено, что Октавиан на остающееся время года уступает свое консульство цезарианцу Вентидию, но вместе с Антонием и Лепидом получает право занимать государственные должности. Для скрепления союза Октавиан вступил в брак с Клодией, падчерицей Антония.

Что понимали триумвиры под выражением «восстановленме порядка», не замедлило обнаружиться.

Оно заключалось в истреблении их политических противников и в мести убийцам Цезаря. Следуя примеру римского диктатора Суллы, триумвиры с холодным расчетом составили список тех, кого следовало убить. В этот список были внесены богатейшие из римлян под тем предлогом, что они или принимали участие в убийстве Цезаря, или радовались ему. В этот же список каждый из триумвиров внес имена своих личных врагов. К смерти было предназначено около 300 сенаторов и более 2000 всадников.[3] Имения их должны были быть конфискованы и предназначались на покрытие громадных расходов по содержанию войска. Антоний первым внес в список знаменитого оратора, республиканца Цицерона, а Октавиан, в числе прочих, своего собственного опекуна; Лепид без малейшего возражения допустил внести в список имя своего брата.

Марк Антонии. Изображение на монете

Злополучные жители Рима и не подозревали того, что им готовилось. Был вечер, когда на улицах появились шайки убийц. Первые, кого они встретили, были четыре сенатора, внесенные в списки. Они тотчас были убиты на месте, и затем началась резня. Дома осужденных были окружены, двери выломаны и начались розыски несчастных. Благодаря наступившей ночной темноте, многим удалось спастись бегством; в их числе был и Цицерон. Всякому, укрывавшему обреченных, грозила смерть. За головы убитых была назначена плата: каждый свободнорожденный получал за голову 25000 динариев, а раб -10000. Теперь узы родства, дружбы, уважения и любви потеряли всякое значение, и в городе с необузданным неистовством разразились всевозможного рода пороки и страсти. Сыновья предавали отцов, жены — мужей, рабы — своих господ, должники — кредиторов. Мостовая на улицах и полы в домах были залиты кровью убитых. Головы жертв выставлялись напоказ на ораторских кафедрах, а тела бросались в Тибр.

Но посреди этих бесчеловечных сцен еще ярче выделялись прекрасные подвиги верности, самопожертвования, сострадания и человеколюбия даже со стороны рабов. Многие из них умирали под пыткой, но не выдавали своих скрывавшихся господ. Один раб, сопровождая своего бежавшего господина, спрятал его в роще, а сам пошел отыскивать лодку. Вернувшись, он увидел, что хозяин уже окружен стражей и падает на землю, пораженный мечом начальника стражи. «Господин, — воскликнул раб, — вздохни еще раз!» И затем убил начальника стражи. «Ты отмщен!» — воскликнул он снова и пронзил мечом сам себя. Преданный раб сенатора Вентидия на глазах остальных рабов заковал своего господина в цепи. Но ночью, достав хозяину платье военачальника, а сам с сотоварищами переодевшись в солдатскую одежду, вывел их всех из города, как будто они сами шли убивать. Однажды им пришлось ночевать в одном доме с шайкой убийц, которые сообщили, что они посланы в погоню за Вентидием. «А! — сказал раб, — мы также его ищем».

Другой раб вышел навстречу убийцам в одежде своего господина. Убийцы уже хотели нанести ему удар, когда другой раб крикнул: «Это не он; я покажу вам настоящего господина, который спрятался». Он действительно указал место, где скрывался его господин, который и был убит. Но едва народ узнал об этом происшествии, как в негодовании кинулся к дому и не успокоился, пока предатель не был распят, а верный раб не получил в награду свободу.

На защиту внесенного в список дяди Антония явилась к триумвирам родная мать Антония и с благородным мужеством сказала им, что осужденный находится в ее доме и что, если его не освободят от приговора, она умрет вместе с ним.

Октавиан Август. Мрамор. Рим. Ватиканские музеи

Регин, бывший некогда наместником и полководцем, с измазанным сажей лицом, переодетый угольщиком, вышел из дома, погоняя перед собой осла, нагруженного углем. Однако один солдат узнал его. За выдачу этот солдат мог бы получить деньги, но, благородный человек, он сказал Регину вполголоса: «Счастливого пути, начальник!» и спокойно пропустил его.

Жертвой этих ужасных дней стали и оба брата Цицероны. Они находились в тускуланском поместье, когда получили известие о своем приговоре. Сначала братья хотели бежать в Македонию к находящемуся там Бруту, но на путешествие не было ни денег, ни продовольствия, поэтому Квинт решился поехать в Рим. Но едва он добрался до своего дома, как был предательски выдан, и убийцы вошли в дом. Навстречу им вышел сын Квинта и клялся, что он не знает, где его отец. Не довольствуясь его уверениями, убийцы подвергли юношу пытке огнем и тисками. С ужасом слышит спрятавшийся отец стоны и вопли терзаемого. Родительская любовь пересилила страх, и Квинт Цицерон выскочил, чтобы спасти сына. Но безжалостные убийцы умертвили их обоих.

Рим. Мавзолей Августа

Между тем Марк Цицерон добрался до моря и в нерешительности стоял на берегу. Сначала он приказал внести его на корабль, но потом передумал. То он хотел отправиться к Сексту Помпею, то в сердечном трепете намеревался обратиться к Октавиану с мольбой о пощаде. Наконец Цицерон приказал нести себя в свое поместье. И по дороге его настигла шайка убийц. Едва он высунул голову из носилок, как бывший военный трибун Попилий Ленас, которого Цицерон когда-то защищал в суде, нанес ему три удара мечом по шее. Попилий отнес голову Цицерона к Антонию и получил за нее в десять раз больше назначенной цены. Мстительная жена Антония, Фульвия, проколола булавками язык, который, вероятно, не шадил и ее. Затем Антоний приказал выставить голову и правую руку Цицерона перед ораторской кафедрой, украшением которой так часто был погибший.

Так трагически кончил свою жизнь величайший из римских ораторов. Он имел необыкновенный дар речи, неисчерпаемое богатство выражений, позволявшее для всякого настроения находить вполне соответствующие слова и выражения, дар убедительного и живого остроумия, звучный голос и благородную наружность. Как частный человек, Цицерон обладал всеми добродетелями, которые доставляли ему любовь и уважение всех честных людей. При всеобщем разврате его чистота вдвойне достойна похвалы и уважения. Цицерон самоотверженно любил отечество и стремился к справедливости и благородству. Как политический деятель, Цицерон, конечно, выказал мало проницательности и еще меньше твердости, чему много способствовало его добродушие.

Едва миновали убийства, как начались грабежи. Все жители Рима были парализованы царящим беззаконием и незащищенностью. Триумвиры ото всех требовали взносов в государственную казну. В этом отношении не пощадили даже женщин. 1400 богатых женщин были объявлены лишенными своих имений под тем предлогом, что они находились в родстве с убийцами Цезаря. Они явились все к триумвирам, и одна из них, дочь оратора Гортензия, подала просьбу, в которой доказывала несправедливость такого постановления. Следствием такого ходатайства было, по крайней мере, то, что триумвиры потребовали денежные взносы лишь с 400 женщин.

К.Ф. Беккер. Всемирная история. Мифы древнего мира. — Саратов: Надежда, 1995.

2. Маньяк на троне (Гай Светоний Транквилл)

Гаи Цезарь, имевший при жизни прозвище Калигула и под этим именем вошедший в историю, родился в 12 г. н. э., а в 37 г. н. э. после смерти Цезаря Тиберия был провозглашен императором с официальным именем Гай Цезарь Август Германик.

Наиболее яркое описание его правления оставил талантливый римский писатель Гай Светоний (ок. 70-140 г. н. э.) в своей книге «О жизни Цезарей». Предоставим слово этому историку.

Прозвищем «Калигула» («Сапожок») он обязан лагерной шутке, потому что подрастал он среди воинов, в одежде рядового солдата. А какую привязанность и любовь войска снискало ему подобное воспитание, это лучше всего стало видно, когда он одним своим видом несомненно успокоил солдат, возмутившихся после смерти императора Августа и уже готовых на всякое безумие. В самом деле, они только тогда отступились, когда заметили, что от опасности мятежа его отправляют прочь, под защиту ближайшего города: тут лишь они, потрясенные раскаянием, схватив и удержав повозку, стали умолять не наказывать их такой немилостью.

К девятнадцати годам он был вызван Тиберием на Капри:[4] тогда он в один и тот же день надел тогу совершеннолетнего и впервые сбрил бороду, но без всяких торжеств, какими сопровождалось совершеннолетие его братьев. На Капри многие хитростью или силой пытались выманить у него выражения недовольства, но он ни разу не поддался искушению: казалось, он вовсе забыл о судьбе своих ближних, словно с ними ничего и не случилось. А все, что приходилось терпеть ему самому, он сносил с таким невероятным притворством, что по справедливости о нем было сказано: «не было на свете лучшего раба и худшего государя».

Калигула. Мрамор. Париж. Лувр

Однако уже тогда не мог он обуздать свою природную свирепость и порочность. Он с жадным любопытством присутствовал при пытках и казнях истязаемых, по ночам в накладных волосах и длинном платье бродил по кабакам и притонам, с великим удовольствием плясал и пел на сцене. Тиберий это охотно допускал, надеясь этим укротить его лютый нрав. Проницательный старик видел его насквозь и не раз предсказывал, что Гай живет на погибель и себе, и всем и что в нем он вскармливает ехидну для римского народа.

Капри. Вилла Юпитера — олна из императорских вилл времени Тиберия (реконструкция)

Немного позже он женился на Юнии Клавдилле, дочери Марка Силана, одного из знатнейших римлян. Гай после того, как Юния умерла в родах, обольстил Эннию Невию, жену Макрона, стоявшего во главе преторианских когорт; ей он обещал, что женится на ней, когда достигнет власти, и дал в этом клятву и расписку. Через нее он вкрался в доверие к Макрону и тогда, как полагают некоторые, извел Тиберия отравой. Умирающий еще дышал, когда Гай велел снять у него перстень; казалось, что он сопротивлялся. Тогда Гай приказал накрыть его подушкой и своими руками стиснул ему горло; а вольноотпущенника, который вскрикнул при виде этого злодейства, тут же отправил на крест. И это не лишено правдоподобия: некоторые передают, что он сам похвалялся если не совершенным, то задуманным преступлением — неизменно гордясь своими родственными чувствами, он говорил, что вошел однажды с кинжалом в спальню к спящему Тиберию, чтобы отомстить за гибель матери и братьев, но почувствовал жалость, отбросил клинок и ушел; Тиберий об этом знал, но не посмел ни преследовать, ни наказывать его.

Так он достиг власти во исполнение лучших надежд римского народа или, лучше сказать, всего рода человеческого. Он был самым желанным правителем и для большинства провинций и войск, где многие помнили его еще младенцем, и для всей римской толпы, которая любила Германика и жалела его почти погубленный род. Поэтому, когда он выступил из Мизена, то, несмотря на то, что он был в трауре и сопровождал тело Тиберия, народ по пути встречал его густыми ликующими толпами, с алтарями, с жертвами, с зажженными факелами, напутствуя его добрыми пожеланиями, называя и «светиком», и «голубчиком», и «куколкой», и «дитятком». А когда он вступил в Рим, ему тотчас была поручена высшая и полная власть по единогласному приговору сената и ворвавшейся в курию толпы, вопреки завещанию Тиберия, который назначил ему сонаследником своего несовершеннолетнего внука.

В погоне за народной любовью он помиловал осужденных и сосланных; по всем обвинениям, оставшимся от прошлых времен, объявил прощение; бумаги, относящиеся к делам его матери и братьев, принес на форум и сжег, призвав богов в свидетели, что ничего в них не читал и не трогал — этим он хотел навсегда успокоить всякий страх у доносчиков и свидетелей; а донос о покушении на его жизнь даже не принял, заявив, что он ничем и ни в ком не мог возбудить ненависти и что для доносчиков слух его закрыт. Сочинения Тита Лабиена, Кремуция Корда, Кассия Севера, уничтоженные по постановлениям сената, он позволил разыскать, хранить и читать, заявив, что для него важней всего, чтобы никакое событие не ускользнуло от потомков.

Отчеты о состоянии державы, которые Август издавал, а Тиберий перестал, он вновь приказал обнародовать.

До сих пор шла речь о правителе, далее придется говорить о чудовище.

Он присвоил множество прозвищ: его называли и «благочестивым», и «сыном лагеря», и «отцом войска», и «Цезарем благим и величайшим». Услыхав однажды, как за обедом у него спорили о знатности цари, явившиеся в Рим поклониться ему, он воскликнул:

… Единый да будет властитель, Царь да будет единый!

Тиберий. Мрамор. Ленинграл. Госуларственный Эрмитаж

Агриппу он не хотел признавать или называть своим дедом из-за его безродности, и гневался, когда в речах или в стихах кто-нибудь причислял его к образам Цезарей. Он даже хвастался, будто его мать родилась от кровосмешения, которое совершил с Юлией Август; и, не довольствуясь такой клеветой на Августа, он запретил торжественно праздновать актийскую и сицилийскую победы, как пагубные и гибельные для римского народа. Ливию Августу, свою прабабку, он не раз называл «Улиссом в женском платье», и в одном письме к сенату даже имел наглость обвинять ее в безродности. Бабку свою Антонию, просившую у него разговора наедине, он принял только в присутствии префекта Макрона. Этим и подобными унижениями и обидами, а по мнению некоторых — и ядом, он свел ее в могилу; но и после смерти он не воздал ей никаких почестей и из обеденного покоя любовался на ее погребальный костер. Своего брата Тиберия он неожиданно казнил, прислав к нему внезапно войскового трибуна, а тестя Силана заставил покончить с собой, перерезав бритвою горло. Обвинял он их в том, что один в непогоду не отплыл с ним в бурное море, словно надеясь, что в случае несчастья с зятем он сам завладеет Римом, а от другого пахло лекарством, как будто он опасался, что брат его отравит. Между тем Силан просто не выносил морской болезни и боялся трудностей плавания, а Тиберий принимал лекарство от постоянного кашля, который все больше его мучил. Что же касается Клавдия, своего дяди, то Гай оставил его в живых лишь на потеху себе.

Императорский Рим (реконструкция). На переднем плане — Большой цирк, за ним — Палатинский холм, республиканский Форум и императорские форумы

Со всеми своими сестрами жил он в преступной связи, и на всех званых обедах они попеременно возлежали на ложе ниже его, а законная жена — выше его. Говорят, одну из них, Друзиллу, он лишил девственности еще подростком, и бабка Антония, у которой они росли, однажды застигла их вместе. Потом ее выдали за Луция Кассия Лонгина, сенатора консульского звания, но он отнял ее у мужа, открыто держал как законную жену, и даже назначил ее во время болезни наследницей своего имущества и власти. Когда она умерла, он установил такой траур, что смертным преступлением считалось смеяться, купаться, обедать с родителями, женой или детьми. А сам, не в силах вынести горя, он внезапно ночью исчез из Рима, пересек Кампанию, достиг Сиракуз и с такой же стремительностью вернулся, с отросшими бородой и волосами. С этих пор все свои клятвы о самых важных предметах, даже в собрании перед народом и перед войсками, он произносил только именем божества Друзиллы. Остальных сестер он любил не так страстно и почитал не так сильно: не раз он даже отдавал их на потеху своим любимчикам. Тем скорее он осудил их по делу Эмилия Лепила за разврат и за соучастие в заговоре против него. Он не только обнародовал их собственноручные письма, выманенные коварством и обольщением, но даже посвятил в храм Марса Мстителя с соответственной надписью три меча, приготовленные на его погибель.

О браках его трудно сказать, что в них было непристойнее: заключение, расторжение или пребывание в браке. Ливию Орестидлу, выходившую замуж за Гая Пизона, он сам явился поздравить, тут же приказал отнять у мужа и через несколько дней отпустил, а два года спустя отправил в ссылку, заподозрив, что она за это время опять сошлась с мужем. Другие говорят, что на самом свадебном пиру он, лежа напротив Пизона, послал ему записку: «Не лезь к моей жене!», а тотчас после пира увел ее к себе и на следующий день объявил эдиктом, что нашел себе жену по примеру Ромула и Августа. Лоллию Павлину, жену Гая Меммия, консуляра и военачальника, он вызвал из провинции, прослышав, что ее бабушка была когда-то красавицей, тотчас развел с мужем и взял в жены, а спустя немного времени отпустил, запретив ей впредь сближаться с кем бы то ни было. Цезонию, не отличавшуюся ни красотой, ни молодостью, и уже родившую от другого мужа трех дочерей, он любид жарче всего и дольше всего за ее сладострастие и расточительность: зачастую он выводил ее к войскам рядом с собою, верхом, с легким щитом, в плаще и шлеме, а друзьям даже показывал ее голой. Именем супруги он удостоил ее не раньше, чем она от него родила, и в один и тот же день объявил себя ее мужем и отцом ее ребенка. Ребенка этого, Юлию Лрузиллу, он пронес по храмам всех богинь и, наконец, возложил на лоно Минервы, поручив божеству растить ее и вскармливать. Лучшим доказательством того, что это дочь его плоти, он считал ее лютый нрав: уже тогда она доходила в ярости до того, что ногтями царапала игравшим с нею детям лица и глаза.

После всего этого пустыми и незначительными кажутся рассказы о том, как он обращался с друзьями и близкими — с Птолемеем, сыном царя Юбы и своим родственником (он был внуком Марка Антония от дочери его Селены) и, прежде всего, с самим Макроном и самою Эннией, доставившими ему власть: все они вместо родственного чувства и вместо благодарности за услуги награждены были жестокой смертью.

Столь же мало уважения и кротости выказывал он и к сенаторам: некоторых, занимавших самые высокие должности, облаченных в тоги, он заставлял бежать за своей колесницей по нескольку миль, а за обедом стоять у его ложа в изголовье или в ногах, подпоясавшись полотном. Других он тайно казнил, но продолжал приглашать их, словно они были живы, и лишь через несколько дней лживо объявил, что они покончили с собой. Своего квестора,[5] обвиненного в заговоре, он велел бичевать, сорвав с него одежду и бросив под ноги солдатам, чтобы тем было на что опираться, нанося удары.

С такой же надменностью и жестокостью относился он и к остальным сословиям. Однажды, потревоженный среди ночи шумом толпы, которая заранее спешила занять места в цирке, он всех их разогнал палками: при замешательстве было задавлено больше двадцати римских всадников, столько же замужних женщин и несчетное число прочего народу. На театральных представлениях он, желая перессорить плебеев и всадников, раздавал даровые пропуска раньше времени, чтобы чернь захватывала и всаднические места. На гладиаторских играх иногда в палящий зной он убирал навес и не выпускал зрителей с мест; или вдруг вместо обычной пышности выводил изнуренных зверей и убогих дряхлых гладиаторов, а вместо потешных бойцов — отцов семейства, самых почтенных, но обезображенных каким-нибудь увечьем. А то вдруг закрывал житницы и обрекал народ на голод.

Свирепость своего нрава обнаружил он яснее всего вот какими поступками. Когда вздорожал скот, которым откармливали диких зверей для зрелищ, он велел бросить им на растерзание преступников; и, обходя для этого тюрьмы, он не смотрел, кто в чем виноват, а прямо приказывал, стоя в дверях, забирать всех, «от лысого до лысого». От человека, который обещал биться гладиатором за его выздоровление, он потребовал исполнения обета, сам смотрел, как он сражался, и отпустил его лишь победителем, да и то после долгих просьб. Того, кто поклялся отдать жизнь за него, но медлил, он отдал своим рабам — прогнать его по улицам в венках и жертвенных повязках, а потом во исполнение обета сбросить с раската. Многих граждан из первых сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные или дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей, посадил на четвереньки в клетках, или перепилил пополам пилой, — и не за тяжкие провинности, а часто лишь за то, что они плохо отозвались о его зрелищах или никогда не клялись его гением. Отцов он заставлял присутствовать при казни сыновей, за одним из них он послал носилки, когда тот попробовал уклониться по нездоровью; другого он тотчас после зрелища казни пригласил к столу и всяческими любезностями принуждал шутить и веселиться. Надсмотршика над гладиаторскими битвами и травлями он велел несколько дней подряд бить цепями у себя на глазах и умертвил не раньше, чем почувствовал вонь гниюшего мозга. Сочинителя ателлан за стишок с двусмысленной шуткой он сжег на костре посреди амфитеатра. Один римский всадник, брошенный диким зверям, не переставал кричать, что он невинен; он вернул его, отсек ему язык и снова прогнал на арену.

Изгнанника, возвращенного из давней ссылки, он спрашивал, чем он там занимался; тот льстиво ответил: «Неустанно молил богов, чтобы Тиберий умер и ты стал императором, как и сбылось». Тогда он подумал, что и ему его ссыльные молят смерти, и послал по островам солдат, чтобы их всех перебить. Замыслив разорвать на части одного сенатора, он подкупил несколько человек напасть на него при входе в курию с криками «враг отечества!», пронзить его грифелями и бросить на растерзание остальным сенаторам; и он насытился только тогда, когда увидел, как члены и внутренности убитого проволокли по улицам и свалили грудою перед ним.

Чудовищность поступков он усугублял жестокостью слов. Лучшей и похвальнейшей чертой своего нрава считал он, по собственному выражению, невозмутимость, т. е. бесстыдство. Увещаний своей бабки Антонии он не только не слушал, но даже сказал ей: «Не забывай, что я могу сделать что угодно и с кем угодно!» Собираясь казнить брата, который будто бы принимал лекарства из страха отравы, он воскликнул: «Как? Противоядия — против Цезаря?» Сосланным сестрам он грозил, что у него есть не только острова, но и мечи. Сенатор преторского звания, уехавший лечиться в Антикиру, несколько раз просил отсрочить ему возвращение; Гай приказал его убить, заявив, что если не помогает чемерица, то необходимо кровопускание. Каждый десятый день, подписывая перечень заключенных, посылаемых на казнь, он говорил, что сводит свои счеты. Казнив одновременно нескольких галлов и греков, он хвастался, что покорил Галлогрецию. Казнить человека он всегда требовал мелкими частыми ударами, повторяя свой знаменитый приказ: «Бей, чтобы он чувствовал, что умирает!» Когда по ошибке был казнен вместо нужного человека другой с тем же именем, он воскликнул: «И этот того стоил». Он постоянно повторял известные слова трагедии:

Пусть ненавидят, лишь бы боялись!

Не раз он обрушивался на всех сенаторов вместе, обзывал предателями матери и братьев, показывал доносы, которые будто бы сжег, оправдывал Тиберия, который, по его словам, поневоле свирепствовал, так как не мог не верить стольким клеветникам. Всадническое сословие поносил о всегда за страсть к театру и цирку. Когда чернь, в обиду ему, рукоплескала другим возницам, он воскликнул: «О, если бы у римского народа была только одна шея!»; а когда у него требовали пощады для разбойника Тетриния, он сказал о требующих: «Сами они Тетринии!» Пять гладиаторов-ретиариев в туниках бились против пяти секуторов,[6] поддались без борьбы и уже ждали смерти, как вдруг один из побежденных схватил свой трезубец и перебил всех победителей; Гай в эдикте объявил, что скорбит об этом кровавом побоище и проклинает всех, кто способен был на него смотреть.

Он даже не скрывал, как жалеет о том, что его время не отмечено никакими всенародными бедствиями: правление Августа запомнилось поражением Вара, правление Тиберия — обвалом амфитеатра в Фиденах, а его правление будет забыто из-за общего благополучия; и снова и снова он мечтал о разгроме войск, о голоде, чуме, пожарах или хотя бы о землетрясении.

Даже в часы отдохновения, среди пиров и забав, свирепость его не покидала ни в речах, ни в поступках. Во время закусок и попоек часто у него на глазах велись допросы и пытки по важным делам, и стоял солдат, мастер обезглавливать, чтобы рубить головы любым заключенным. В Путеолах при освящении моста он созвал к себе много народу с берегов и неожиданно сбросил их в море, а тех, кто пытался схватиться за кормила судов, баграми и веслами отталкивал вглубь. В Риме за всенародным угощением, когда какой-то раб стащил серебряную накладку с ложа, он тут же отдал его палачу, приказав отрубить ему руки, повесить их спереди на шею и с надписью, в чем его вина, провести мимо всех пирующих. Мирмиллон из гладиаторской школы бился с ним на деревянных мечах и нарочно упал перед ним, а он прикончил врага железным кинжалом и с пальмой в руках обежал победный круг. При жертвоприношении он оделся помощником резника, а когда животное подвели к алтарю, размахнулся и ударом молота убил самого резника. Средь пышного пира он вдруг расхохотался; консулы, лежавшие рядом, льстиво стали спрашивать, чему он смеется, и он ответил: «А тому, что стоит мне кивнуть, и вам обоим перережут глотки!» Забавляясь такими шутками, он однажды встал возле статуи Юпитера и спросил трагического актера Апеллеса, в ком больше величия? А когда тот замедлил с ответом, он велел хлестать его бичом, и в ответ на его жалобы приговаривал, что голос у него и сквозь стоны отличный. Целуя в шею жену или любовницу, он всякий раз говорил: «Такая хорошая шея, а прикажи я — и она слетит с плеч!» И не раз он грозился, что дознается от своей милой Цезонии хотя бы под пыткой, почему он так ее любит.

Зависти и злобы в нем было не меньше, чем гордыни и свирепости. Он враждовал едва ли не со всеми поколениями рода человеческого. Статуи прославленных мужей, перенесенные Августом с тесного Капитолия на Марсово поле, он ниспроверг и разбил так, что их уже невозможно было восстановить с прежними надписями; а потом он и впредь запретил воздвигать живым людям статуи или скульптурные портреты, кроме как с его согласия и предложения. Он помышлял даже уничтожить поэмы Гомера — почему, говорил он, Платон мог изгнать Гомера из устроенного им государства, а он не может? Немногого недоставало ему, чтобы и Вергилия, и Тита Ливия с их сочинениями и изваяниями изъять из всех библиотек: первого он всегда бранил за отсутствие таланта и недостаток учености, а второго — как историка многословного и недостоверного. Науку правоведов он тоже как будто хотел отменить, то и дело повторяя, что уж он-то, видит бог, позаботится, чтобы никакое толкование законов не перечило его воле.

У всех знатнейших мужей он отнял древние знаки родового достоинства. Птолемея, о котором я уже говорил, он и пригласил из его царства и принял в Риме с большим почетом, а умертвил только потому, что тот, явившись однажды к нему на бой гладиаторов, привлек к себе все взгляды блеском своего пурпурного плаша. Встречая людей красивых и кудрявых, он брил им затылок, чтобы их обезобразить. Был некий Эзий Прокул, сын старшего центуриона,[7] за огромный рост и пригожий вид прозванный Колосс-эротом; его он во время зрелищ вдруг приказал согнать с места, вывести на арену, стравить с гладиатором легко вооруженным, потом с тяжело вооруженным, а когда тот оба раза вышел победителем, — связать, одеть в лохмотья, провести по улицам на потеху бабам и, наконец, прирезать. Поистине не было человека такого безродного и такого убогого, которого он не постарался бы обездолить. А когда Порий, колесничный гладиатор, отпускал на волю своего раба-победителя, и народ неистово рукоплескал, Гай бросился вон из амфитеатра с такой стремительностью, что наступил на край своей тоги и покатился по ступеням, негодуя и восклицая, что народ, владыка мира, из-за какого-то пустяка оказывает гладиатору больше чести, чем обожествленным правителям и даже ему самому!

Стыдливости он не щадил ни в себе, ни в других. С Марком Лепидом, с пантомимом Мнестером, с какими-то заложниками он, говорят, находился в постыдной связи. Валерий Катулл, юноша из консульского рода, заявлял во всеуслышанье, что от забав с императором у него болит поясница. Не говоря уже о его кровосмешении с сестрами и о его страсти к блуднице Пираллиде, ни одной именитой женщины он не оставлял в покое. Обычно он приглашал их с мужьями к обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо своею рукою. Потом он при первом желании выходил из обеденной комнаты и вызывал к себе ту, которая больше всего ему понравилась; а вернувшись, еще со следами наслаждений на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях, что хорошего и плохого нашел он в ее теле и какова она была в постели. Некоторым в отсутствие мужей он послал от их имени развод и велел записать это в ведомости.

В роскоши он превзошел своими тратами самых безудержных расточителей. Он выдумал неслыханные омовения, диковинные яства и пиры — купался в благовонных маслах, горячих и холодных, пил драгоценные жемчужины, растворенные в уксусе, сотрапезникам раздавал хлеб и закуски на чистом золоте: «нужно жить или скромником, или цезарем!» — говорил он. Даже деньги в немалом количестве он бросал в народ с крыши Юлиевой базилики несколько дней подряд. Он построил либурнские галеры в десять рядов весел, с жемчужной кормой, с разноцветными парусами, с огромными купальнями, портиками, пиршественными покоями, даже с виноградниками и плодовыми садами всякого рода: пируя в них средь бела дня, он под музыку и пенье плавал вдоль побережья Кампании. Сооружая виллы и загородные дома, он забывал про всякий здравый смысл, стараясь лишь о том, чтобы построить то, что построить казалось невозможно. И оттого поднимались плотины в глубоком и бурном море, в кремневых утесах прорубались проходы, долины насыпями возвышались до гор, и горы, перекопанные, сравнивались с землей, — и все это с невероятной быстротой, потому что за промедление платились жизнью. Чтобы не вдаваться в подробности, достаточно сказать, что огромные состояния и среди них все наследство Тиберия Цезаря — два миллиарда семьсот миллионов сестерциев — он промотал меньше, чем в год.

Войной и военными делами занялся он один только раз, да и то неожиданно. Однажды, когда он ехал в Меванию посмотреть на источник и рощу Клитумна, ему напомнили, что пора пополнить окружавший его отряд батавских телохранителей.

Тут ему и пришло в голову предпринять поход в Германию; и без промедления, созвав отовсюду легионы и вспомогательные войска, произведя с великой строгостью новый повсеместный набор, заготовив столько припасов, сколько никогда не видывали, он отправился в путь. Двигался он то стремительно и быстро, так что преторианским когортам иногда приходилось вопреки обычаям вьючить знамена на мулов, чтобы догнать его, то вдруг медленно и лениво, когда носилки его несли восемь человек, а народ из окрестных городов должен был разметать перед ним дорогу и обрызгивать пыль. Прибыв в лагеря, он захотел показать себя полководцем деятельным и строгим: легатов, которые с опозданием привели вспомогательные войска из разных мест, уволил с бесчестием, старших центурионов, из которых многим в их преклонном возрасте оставались считанные дни до отставки, он лишил звания под предлогом их дряхлости и бессилия, а остальных выбранил за жадность и выслуженное ими жалованье сократил до шести тысяч.

Однако за весь этот поход он не совершил ничего: только когда под его защиту бежал с маленьким отрядом Адмоний, сын британского царя Кинобеллина, изгнанный отцом, он отправил в Рим пышное донесение, будто ему покорился весь остров, и велел гонцам не слезать с колесницы, пока не прибудут прямо на форум, к дверям курии, чтобы только в храме Марса, перед лицом всего сената передать его консулам. А потом, так как воевать было не с кем, он приказал нескольким германцам из своей охраны переправиться через Рейн, скрыться там и после дневного завтрака отчаянным шумом возвестить о приближении неприятеля. Все было исполнено: тогда он с ближайшими спутниками и отрядом преторианских всадников бросается в соседний лес, обрубает с деревьев ветки и, украсив стволы наподобие трофеев, возвращается при свете факелов. Тех, кто не пошел за ним, он разбранил за трусость и малодушие, а спутников и участников победы наградил венками нового имени и вида: на них красовались солнце, звезды и луна, и назывались они «разведочными». В другой раз он приказал забрать нескольких мальчиков-заложников из школы и тайно послать их вперед, а сам, внезапно оставив званый пир, с конницей бросился за ними вслед, схватил как беглецов и в цепях привел назад — и в этой комедии, как всегда, он не знал меры. Когда он вернулся на пир, солдаты ему донесли, что отряд вернулся из погони; на это он им предложил, как есть, не снимая доспехов, занять места за столом, и даже произнес, ободряя их, известный стих Вергилия:

Будьте тверды и храните себя для грядущих успехов.

И в то же время он гневным эдиктом заочно порицал сенат и народ за то, что они, между тем, как Цезарь сражается среди стольких опасностей, наслаждаются несвоевременными пирами, цирком, театром и отдыхом на прекрасных виллах.

Наконец, словно собираясь закончить войну, он выстроил войско на морском берегу, расставил баллисты и другие машины, и между тем, как никто не знал и не догадывался, что он думает делать, вдруг приказал всем собирать раковины в шлемы и складки одежд — это, говорил он, добыча Океана, которую он шлет Капитолию и Палатину. В память победы он воздвиг высокую башню, чтобы она, как Фаросский маяк, по ночам огнем указывала путь кораблям. Воинам он пообешал в подарок по сотне денариев каждому и, словно это было беспредельной щедростью, воскликнул: «Ступайте же теперь, счастливые, ступайте же, богатые!».

После этого он обратился к заботам о триумфе. Не довольствуясь варварскими пленниками и перебежчиками, он отобрал из жителей Галлии самых высоких и, как он говорил, пригодных для триумфа, а также некоторых князей: их он приберег для торжества, заставив не только отрастить и окрасить в рыжий цвет волосы, но даже выучить германский язык и принять варварские имена. Триремы, на которых он выходил в Океан, было приказано почти все доставить в Рим сухим путем. А казнохранителям своим он написал, чтобы триумф они подготовили такой, какого никто не видел, но тратились бы на него как можно меньше: ведь в их распоряжении — имущество всего населения.

Прежде чем покинуть провинцию, он задумал еще одну чудовищную жестокость: истребить все легионы, бунтовавшие после смерти Августа, за то, что они держали когда-то в осаде его самого, младенцем, и его отца Германика. своего полководца. Его с трудом отговорили от этого безумного намеренья, но ничем не могли удержать от желанья казнить хотя бы каждого десятого. И вот, созвав легионеров на сходку, безоружных, даже без мечей, он окружил их вооруженною конницей; но, заметив, что многие догадываются, в чем дело, и пробираются к своему оружию, чтобы дать отпор, он бежал со сходки и прямо направился в Рим. Теперь всю свою ненависть он обратил на сенат; чтобы пресечь столь позорные для него слухи, он осыпал сенат угрозами, жалуясь даже на то, будто ему было отказано в законном триумфе, между тем как незадолго до того сам под страхом смерти запретил назначать ему почести. Потому-то, когда в пути к нему явились представители высшего сословия, умоляя его поспешить, он ответил им громовым голосом: «Я приду, да, приду, и со мною — вот кто», — и похлопал по рукояти меча, висевшего на поясе. А в эдикте он объявил, что возвращается только для тех, кто его желает, — для всадников и народа; для сената же он не будет более ни гражданином, ни принцепсом. Он даже запретил кому-либо из сенаторов выходить к нему навстречу. Таким-то образом, отменив или отсрочив триумф, только с овацией он в самый день своего рождения вступил в Рим.

Четыре месяца спустя он погиб, совершив великие злодеяния и замышляя еще большие. Так, он собирался переселиться в Анций, а потом — в Александрию, перебив сперва самых лучших мужей из обоих сословий. Это не подлежит сомнению: в его тайных бумагах были найдены две тетрадки, каждая со своим заглавием — одна называлась «Меч», другая — «Кинжал»; в обоих были имена и заметки о тех, кто должен был умереть. Обнаружен был и огромный ларь, наполненный различными отравами. Клавдий потом велел бросить его в море, и зараза, говорят, была от этого такая, что волны прибивали отравленную рыбу к окрестным берегам.

Росту он был высокого, цветом лица очень бледен, тело грузное, шея и ноги очень худые, глаза и виски впалые, лоб широкий и хмурый, волосы на голове — редкие, с плешью на темени, а по телу — густые. Поэтому считалось смертным преступлением посмотреть на него сверху, когда он проходил мимо, или произнести ненароком слово «коза». Лицо свое, уже от природы дурное и отталкивающее, он старался сделать еще свирепее, перед зеркалом наводя на него пугающее и устрашающее выражение.

Здоровьем он не отличался ни телесным, ни душевным. В детстве он страдал падучей; в юности, хоть и был вынослив, но по временам от внезапной слабости почти не мог ни ходить, ни стоять, ни держаться, ни прийти в себя. А помраченность своего ума он чувствовал сам и не раз помышлял удалиться от дел, чтобы очистить мозг. Думают, что его опоила Цезония зельем, которое должно было возбудить в нем любовь, но вызвало безумие. В особенности его мучила бессонница. По ночам он не спал больше чем три часа подряд, да и то неспокойно: странные видения тревожили его, однажды ему приснилось, будто с ним разговаривает какой-то морской призрак. Поэтому, не в силах лежать без сна, он большую часть ночи проводил то сидя на ложе, то блуждая по бесконечным переходам и вновь и вновь призывая желанный рассвет.

Императорский Рим (реконструкция). В центре — Колизей

Есть основания думать, что из-за помрачения ума в нем и уживались самые противоположные пороки — непомерная самоуверенность и в то же время отчаянный страх. В самом деле: он, столь презиравший самих богов, при малейшем громе и молнии закрывал глаза и закутывал голову, а если гроза была посильней — вскакивал с постели и забивался под кровать. В Сицилии во время своей поездки он жестоко издевался над всеми местными святынями, но из Мессаны вдруг бежал среди ночи, устрашенный дымом и грохотом кратера Этны. Перед варварами он был щедр на угрозы; но когда он однажды за Рейном ехал в повозке через узкое ушелье, окруженный густыми рядами солдат, и кто-то промолвил, что появись только откуда-нибудь неприятель, и будет знатная резня, — он тотчас вскочил на коня и стремглав вернулся к мостам; и так как они были загромождены обозом и прислугой, а он не желал ждать, то его переправили на ругой берег над головами людей, передавая из рук в руки. А потом, когда разнесся слух о восстании германцев, он бросился готовить бегство и флот для бегства, надеясь найти единственное прибежище в заморских провинциях, если победители захватят Альпы, как кимвры, или даже Рим, как сеноны. Вот почему, вероятно, его убийцы решили унять возмущенных солдат выдумкой, будто он при вести о поражении в ужасе наложил на себя руки.

Из благородных искусств он меньше всего занимался наукою и больше всего — красноречием, всегда способный и готовый выступить с речью, особенно если надо было кого-нибудь обвинять. В гневе он легко находил и слова, и мысли, и нужную выразительность, и голос: от возбуждения он не мог стоять на одном месте, и слова его доносились до самых дальних рядов. На успешные речи других ораторов он даже писал ответы, а когда видные сенаторы попадали под суд, он сочинял о них и обвинительные, и защитительные речи, и, судя по тому, что получалось более складно, губил или спасал их своим выступлением: на эти речи он приглашал эдиктами даже всадников.

Однако с особенной страстью занимался он искусствами иного рода, самыми разнообразными. Гладиатор и возница, певец и плясун, он сражался боевым оружием, выступал возницей в повсюду выстроенных цирках, а пением и пляской он так наслаждался, что даже на всенародных зрелищах не мог удержаться, чтобы не подпевать трагическому актеру и не вторить у всех на глазах движениям плясуна, одобряя их и поправляя. Как кажется, в самый день своей гибели он назначил ночное празднество именно с тем, чтобы воспользоваться его обычной вольностью для первого выступления на сцене. Плясал он иногда даже среди ночи: однажды за полночь он вызвал во дворец трех сенаторов консульского звания, рассадил их на сцене, трепещущих в ожидании самого страшного, а потом вдруг выбежал к ним под звуки флейт и трещоток, в женском покрывале и тунике до пят, проплясал танец и ушел. Однако при всей своей ловкости плавать он не умел.

Чем бы он ни увлекался, в своей страсти он доходил до безумия. Пантомима Мнестера он целовал даже среди представления; а если кто во время его пляски поднимал хоть малейший шум, того он приказывал гнать с его места и бичевал собственноручно. Одному римскому всаднику, который шумел, он через центуриона прислал приказ тотчас отправиться в Остию и отвезти царю Птолемею в Мавританию императорское письмо, а в письме было написано: «Человеку, который это привез, не делай ни добра, ни худа». Нескольких гладиаторов-фракийцев он поставил начальниками над германскими телохранителями, гладиаторам-мирмиллонам он убавил вооружение; а когда один из них, по прозванию Голубь, одержал победу и был лишь слегка ранен, он положил ему в рану яд и с тех пор называл этот яд «голубиным» — по крайней мере, так он был записан в списке его отрав. В цирке он так был привержен и привязан к партии «зеленых», что много раз и обедал в конюшнях, и ночевал, а вознице Втиху после какой-то пирушки дал в подарок два миллиона сестерциев. Своего коня Быстроногого он так оберегал от всякого беспокойства, что всякий раз накануне скачек посылал солдат наводить тишину по соседству; он не только сделал ему конюшню из мрамора и ясли из слоновой кости, не только дал пурпурные покрывала и жемчужные ожерелья, но даже отвел ему дворец с прислугой и утварью, куда от его имени приглашал и охотно принимал гостей; говорят, он даже собирался сделать его консулом.

Среди этих безумств и разбоев многие готовы были покончить с ним; но один или два заговора были раскрыты, и люди медлили, не находя удобного случая. Наконец, два человека соединились между собой и довели дело до конца, не без ведома влиятельных вольноотпушенников и преторианских начальников. Они уже были оговорены в причастности к одному заговору, и хотя это была клевета, они чувствовали подозрение и ненависть Гая: тога он тотчас отвел их в сторону, поносил жестокими словами, обнажил меч с клятвой, что готов умереть, если даже в их глазах он достоин смерти, и с тех пор не переставал обвинять их друг перед другом и ссорить.

Решено было напасть на него на Палатинских играх, в полдень, при выходе с представлений. Главную роль взял на себя Кассий Херея, трибун преторианской когорты, над которым, несмотря на его пожилой возраст, Гай не уставал всячески издеваться: то обзывал его неженкой и бабнем, то назначал ему как пароль слова «Приап» или «Венера», то предлагал ему в благодарность за что-то руку для поцелуя, сложив и двигая ее непристойным образом.

Убийство было предвешено многими знаменьями. В Олимпии статуя Юпитера, которую он приказал разобрать и перевезти в Рим, разразилась вдруг таким раскатом хохота, что машины затряслись, а работники разбежались; а случившийся при этом человек по имени Кассий заявил, что во сне ему было велено принести в жертву Юпитеру быка. В Капуе в иды марта молния ударила в Капитолий, а в Риме — в комнату дворцового привратника; и нашлись толкователи, уверявшие, что одно знаменье возвещало опасность господину от слуг, а другое — новое великое убийство, как некогда в тот же день. Астролог Сулла на вопрос о его гороскопе объявил, что близится неминуемая смерть. Оракулы Фортуны Антийской также указали ему остерегаться Кассия: из-за этого он послал убить Кассия Лонгина, который был тогда проконсулом Азии, но не подумал, что Херею тоже зовут Кассием. Сам он накануне гибели видел сон, будто он стоит на небе возле трона Юиптера, и бог, толкнув его большим пальцем правой ноги, низвергает его на землю. Вещими сочтены были и некоторые события, случившиеся немного ранее в самый день убийства. Принося жертву, он был забрызган кровью фламинго; пантомим Мнестер танцевал в той самой трагедии, которую играл когда-то трагический актер Неоптолем на играх, во время которых убит был Филипп, царь македонян; а когда в миме «Лавреол», где актер, выбегая из-под обвала, харкает кровью, вслед за ним стали наперебой показывать свое искусство подставные актеры, то вся сцена оказалась залита кровью. К ночи же готовилось представление, в котором египтяне и эфиопы должны были изображать сцены из загробной жизни.

Дело было в восьмой день до февральских календ около седьмого часа. Он колебался, идти ли ему к дневному завтраку, так как еще чувствовал тяжесть в желудке от вчерашней пищи; наконец, друзья его уговорили, и он вышел. В подземном переходе, через который ему нужно было пройти, готовились к выступлению на сцене знатные мальчики, выписанные из Азии. Он остановился посмотреть и похвалить их; и если бы первый актер не сказался простуженным, он уже готов был вернуться и возобновить представление.

О дальнейшем рассказывают двояко. Одни говорят, что, когда он разговаривал с мальчиками, Херея, подойдя к нему сзади, ударом меча глубоко разрубил ему затылок с криком: «Делай свое дело!» — и тогда трибун Корнелий Сабин, второй заговорщик, спереди пронзил ему грудь. Другие передают, что когда центурионы, посвященные в заговор, оттеснили толпу спутников, Сабин, как всегда, спросил у императора пароль; тот сказал: «Юпитер»; тогда Херея крикнул: «Получай свое!» — и когда Гай обернулся, рассек ему подбородок. Он упал, в судорогах крича: «Я жив!»- и тогда остальные прикончили его тридцатью ударами — у всех был один клич: «Бей еще!» Некоторые даже били его клинком в пах. По первому шуму на помошь прибежали носильщики с шестами, потом — германцы-телохранители; некоторые из заговорщиков были убиты, а с ними и несколько неповинных сенаторов.

Прожил он двадцать девять лет, правил три года, десять месяцев и восемь дней. Тело его тайно унесли в Ламиевы сады, сожгли наполовину на погребальном костре и кое-как забросали дерном. Потом уже его вырыли, сожгли и погребли возвратившиеся из изгнания сестры. До этого, как известно, садовников не переставали тревожить приведения; а в доме, где он был убит, нельзя было ночи проспать без ужаса, пока самый дом не сгорел во время пожара. Вместе с ним погибли и жена его Цезония, зарубленная центурионом, и дочь, которую разбили об стену.

Каковы были эти времена, можно судить по тому, что даже вести об убийстве люди поверили не сразу: подозревали, что Гай сам выдумал и распустил слух об убийстве, чтобы разузнать, что о нем думают люди. Заговорщики никому не собирались вручать власть, а сенат с таким единодушием стремился к свободе, что консулы созвали первое заседание не в Юлиевой курии, а на Капитолии, и некоторые, подавая голос, призывали истребить память о цезарях и разрушить их храмы. Но прежде всего было замечено и отмечено, что все цезари, носившие имя Гай, погибли от меча, начиная с того, который был убит еще во времена Цинны.

Гай Светоний Транквилл. Жизнь 12 цезарей. — М.: Наука, 1964.

3. Мессалина

Валерия Мессалина была женой римского императора Клавдия (41–54 г. н. э.).

Мессалина отличалась таким безумным развратом, что имя ее стало нарицательным. Эта женщина поражала своими грязными фантазиями даже римлян, хотя их нравы вовсе не отличались чистотой в те времена. Вместо того, чтобы подавать пример своим подданным, Мессалина своим поведением позорила титул императрицы и дошла до полного безумия в своем разврате. Со своими любовниками она управляла Клавдием так, как хотел — слабоумный муж ей во всем покорялся. Кроме чудовищного разврата, Мессалина отличалась жестокостью и полнейшим бессердечием. Малейшее сопротивление ее грязным желаниям всегда вело к смерти. Так, по ее приказанию, была убита Юлия, сестра Клавдия; был отправлен в ссылку философ Сенека, осужденный за незаконную связь с императрицей; был убит патриций Аппий Силлан за то, что отверг недостойные предложения Мессалины. Приглашая в императорский дворец красивых римских матрон, Мессалина устраивала грязные оргии, на которых обязательно должны были присутствовать и любоваться на свой позор мужья несчастных жертв. Отказывавшихся от этой нравственной пытки убивали без всякого милосердия; тех же, кто принимал приглашение и был соучастником этих оргий Мессалина шедро награждала.

Один из любовников Мессалины, а именно Люций Виттеллий в знак особого отличия, получил от императора Клавдия право снимать чулки с ног его супруги. Все эти грязные непристойности, само собой разумеется, вызывали обшее негодование против Клавдия и его жены, и не замедлили породить заговоры, имевшие целью сменить императора. Командир войск в Лалмации. Камилл Скрибоний. начиная мятеж, написал угрожающее письмо Клавдию, за что был отстранен от командования и впоследствии кончил жизнь самоубийством.

Письмо Скрибония очень напугало трусливого Клавдия; он приказал назначить строжайшее следствие, все причастные к заговору были казнены смертью. В то злосчастное время много погибло знатных римских граждан и матрон. Некоторые из привлеченных к следствию покончили с собой: Аппия, жена Пето, вонзила кинжал себе в грудь и, вынув его, передала мужу с такими словами: «Возьми, милый, это совсем не больно».

Клавдий I в образе Юпитера. Мрамор. Рим. Ватиканский музей

Таким образом и в царствование слабоумного Клавдия, по натуре совсем не жестокого, кровь лилась рекою. Причиною этого был беспредельный разврат бессердечной Мессалины, и, конечно, слабоумие императора Клавдия, смотревшего сквозь пальцы на все поступки супруги. Мессалина делала все, что хотела. Так, например, ей понравились сады Валерия Азиатика и она без церемонии приказала убить его; наследники Валерия, зная невменяемость Клавдия, и не подумали протестовать против этого вопиющего факта. Подобно Валерию Азиатику погибло много именитых и весьма достойных граждан.

Мессалина была поистине бичом добропорядочности, благородства и добродетели, бесчестьем всего женского рода. Не довольствуясь любовными оргиями, устраиваемыми ею во дворце, она еще имела обыкновение поздно ночью ходить по улицам Рима в поисках приключений, посещала самые грязные вертепы, а порою делила с проститутками их грязное ложе.

Тяжело и прискорбно рассказывать о всех бесчинствах, которые совершила жена императора Клавдия, говорит историк — да и трудно их все передать. Мы отмечаем лишь некоторые факты. Так, например, один из дворцовых плясунов, по имени Мнестер, имел несчастье обратить на себя внимание императрицы. Она предложила ему свою любовь, но Мнестер, боясь гнева Клавдия, отказался разделить ее чувства, тогда Мессалина пожаловалась мужу, что Мнестер ей не повинуется; Клавдий призвал плясуна и приказал ему безусловно повиноваться императрице. Тот, разумеется, исполнил приказание Клавдия и открыто сделался любовником Мессалины.

Мессалина. Камея. Париж. Национальная Библиотека

Но одно из безумств этой безнравственной женщины стало причиной ее гибели: Мессалине понравился молодой патриций Силий, один из красивейших юношей Рима. Страсть Мессалины к Силию окончательно помутила ее рассудок. Она публично отправлялась в дом патриция, оказывала ему всевозможные почести и щедро награждала. Наконец, несмотря на то, что была женой Клавдия, при жизни его, она решилась выйти за Силия замуж. Мессалина распорядилась, чтобы были отправлены в дом Силия рабы императора Клавдия, мебель, разные драгоценности и прочее. Поражает прежде всего то, что Мессалина решила открыто отпраздновать свою свадьбу с патрицием Силием и заключить брачный договор, который бы подписали как свидетели многие придворные, а в числе их и сам император Клавдий.

Наглость Мессалины дошла до того, что она решилась лично подсунуть на подпись мужу свой брачный контракт с Силием. Клавдий, со свойственной ему несообразительностью, расписался, что был свидетелем бракосочетания Мессалины с Силием. Затем отправился на некоторое время в порт Остию. В ту же ночь была сыграна свадьба. Мессалина, одетая в платье невесты, торжественно принесла жертвы богам, чтобы быть счастливою в супружестве. Потом были приглашены во дворец гости на свадебный пир. За столом Мессалина сидела рядом со своим молодым супругом и после пира торжественно отправилась в дом с Силием.

Все это могло бы показаться сказкой, если бы не свидетельство современников, в числе которых был и историк Тацит. Он говорит о свадьбе Мессалины, как о факте, в который трудно поверить, но который доказывает полную невменяемость императора Клавдия и безумие наглой Мессалины. Из всех граждан Рима только один Клавдий не знал, что вытворяет его достойная супруга. Между тем придворные, и в особенности вольноотпушенники, бывшие рабы, стали не на шутку беспокоиться: император впоследствии, узнав о проделках Мессалины, мог на них прогневаться за то, что они ему не донесли о подобной скандальной истории. Посовещавшись между собой, придворные решили сообщить обо всем императору.

Первым сообщил обо всем Клавдию Нарцисс; потом еще двое придворных приехали из Рима в Остию и, упав на колени перед императором, рассказали, что Силий уже обвенчался с Мессалиной и та обешает возвести его на императорский трон, отчего весь Рим — в ужасе. Клавдий сильно испугался; ему стало казаться, что он уже низвергнут, а тут, как нарочно, Нарцисс подтвердил все слышанное и советовал императору позаботиться о своей безопасности. Клавдий, окончательно струсив, не знал, что делать. Даже в лагере солдат он не считал себя в полной безопасности и беспрестанно спрашивал окружающих о том, кто император: он или Силий?

Между тем Мессалина, опьяненная страстью, преспокойно жила в доме Силия, будто не произошло ничего особенного. Он задумала устроить маскарад и для этого пригласила в дом Силия всех своих фаворитов. Празднество происходило в саду; Силий был коронован роскошным венком, а Мессалина управляла хором вакханок.

Серди гостей присутствовал медик по имени Веций Валент, также пользовавшийся благосклонностью Мессалины. Развлекаясь с вакханками, медику пришла фантазия влезть на одно из самых высоких деревьев сада; на эту шалость, конечно, никто не обратил внимания, как вдруг Веций закричал, что со стороны Остии подымается буря. И действительно, буря подымалась — то шел Клавдий отомстить за свой позор.

Услыхав эту страшную новость, все гости разбежались куда попало. Мессалина убежала в сады Лукулла. Силий спрятался на форуме. Мессалина понимала, что ей грозит опасность, но питала надежду отстранить беду при свидании со своим супругом Клавдием. Мессалине не раз случалось с помощью ласк и заверений, успокаивать своего супруга и избегать всякого рода опасностей. Она рассчитывала встретить мужа при въезде его в Рим, взяла с собою детей Британника и Октавию, пригласила старую весталку Вибилию и отправилась навстречу к супругу.

Пройдя весь город одна, так как в минуту опасности все фавориты ее покинули, около ворот она увидела вдали следовавший императорский кортеж. Первым Мессалину увидал Нарцисс, ехавший около колесницы Клавдия, и стал всеми средствами мешать императору слушать просьбы жены. Между тем Мессалина заметила этот маневр Нарцисса и стала громко кричать, что император Клавдий обязан выслушать мать Британника и Октавии. Нарцисс в свою очередь возвысил голос и огласил все преступления Мессалины. Но так как кортеж двигался вперед, то колесница императора, наконец, приблизилась к Мессалине, которая старалась выставить вперед детей. Этого ей не удалось сделать. Весталка Вибилия смело подошла к колеснице императора и стала энергично защищать Мессалину. Она говорила Клавдию, что он не должен слушать наговоров на свою жену, что у Мессалины много врагов, которые стремятся ее погубить. Нарцисс на это громко возразил, что император может выслушать свою супругу, но его весталке являться ее защитницей совсем неприлично. Клавдий все это время молчал и был совершенно равнодушен, словно вся эта история его не касалась.

По приезде в Рим, Нарцисс тотчас же пригласил его в дом Силия, где император собственными глазами мог убедиться, что Мессалина приказала перенести из дворца всю богатую мебель.

Клавдий послушался совета Нарцисса и отправился вместе с ним в дом Силия. Убедившись, что Нарцисс сказал правду и дом Силия, действительно украшает дворцовая мебель, он пришел в чрезвычайную ярость, тотчас же отдал приказание казнить Силия и всех любовников Мессалины.

Октавия, дочь Мессалины. Мрамор. Неаполь. Национальный музей

В тот же день Силия потребовали в трибунал; факты, подтверждающие его связь с женой императора были очевидны и его приговорили к смертной казни. Силий не защищался, лишь просил ненадолго отложить казнь; его просьба была удовлетворена. Через некоторое время казнили его и многих сенаторов и кавалеров, замешанных в этой постыдной истории. Плясун Мнестер также был привлечен в качестве обвиняемого, но он оправдывался тем, что сам император лично приказывал ему повиноваться Мессалине. Сначала Клавдий, казалось, принял во внимание слова Мнестера и хотел его помиловать, но приближенные настояли, чтобы и Мнестер был казнен вместе с другими.

Мессалина в это время скрывалась в садах Лукулла; она придумывала, какими средствами могла бы умилостивить своего разгневанного супруга. Зная его бесхарактерность и слабость к ней, она была убеждена, что Клавдий в скором времени переменит гнев на милость. И, действительно, гнев Клавдия значительно охладел. Во время обеда он говорил о Мессалине уже без злобы, называл ее «бедненькая». Услышав эти речи, Нарцисс понял, что необходимо действовать быстро и энергично, чтобы его собственная голова не свалилась с плеч. Обстоятельства могли перемениться, если Клавдию удалось увидеться с женой: она ему представила бы дело совсем в ином виде. Под влиянием этих размышлений, Нарцисс тотчас же отправился к гвардейским центурионам и объявил им, что император Клавдий отдал приказание тотчас же убить Мессалину. Эту страшную миссию взял на себя некто Эвод, который и отправился в сады Лукулла, где нашел Мессалину лежащую на траве; около нее стояла старушка-мать. До сих пор она была далеко от дочери, но, когда ту постигло несчастье, мать приехала к ней и, как истинная римлянка, стала советовать не дожидаться позорной казни, а убить себя самой. Но Мессалина не слушала этих советов матери, горько плакала, жаловалась и ломала с отчаянием руки. Вдруг в сад ворвалась группа вооруженных людей. Тут только Мессалина поняла, что для нее все уже кончено. Трепещущей рукой она взяла нож и нанесла себе удар по горлу и в грудь, но не имея силы воли покончить с собой, только ранила себя, один из трибунов помог ей уйти из этой жизни ударом меча.

Труп Мессалины был оставлен ее матери. В это время во дворце был банкет в полном разгаре. Во время пиршества Клавдию доложили, что Мессалина убила себя собственными руками. Клавдий выслушав это донесение совершенно равнодушно, продолжал пить вино и веселиться. Сенат помог Клавдию забыть Мессалину, уничтожив все ее изображения и бюсты.

Оскар Пио. Жизнь римских императриц. СПб., 1895.

4. Кровавые дела императора Домициана

Император Тит Флавий Домициан (51–96 г. н. э.) вошел в римскую историю как один из самых жестоких правителей.

Домициан родился в десятый день до ноябрьских календ, когда отец его был назначеным консулом и должен был в следующем месяце вступить в должность; дом, где он родился, на Гранатовой улице в шестом квартале столицы, был им потом обращен в храм рода Флавиев. Детство и раннюю молодость провел он, говорят, в нищете и пороке; в доме их не было ни одного серебряного сосуда, а бывший претор Клодий Поллион, на которого Нероном написано стихотворение «Одноглазый», хранил и изредка показывал собственноручную записку Домициана, где он обещал ему свою дочь; некоторые вдобавок утверждали, что его любовником был и Нерва, будущий его преемник.

В первое время своего правления он каждый день запирался один на несколько часов и занимался тем, что ловил мух и протыкал их острым грифелем. Поэтому, когда кто-то спросил, нет ли кого с Цезарем, Вибий Крисп метко ответил: «Нет даже и мухи».

Жена его Домиция во второе его консульство родила ему сына, который умер на другой год его правления. Он дал жене имя Августы, он развелся с ней, когда она запятнала себя любовью к актеру Парису; однако разлуки с нею не вытерпел и, спустя недолгое время, якобы по требованию народа, снова взял ее к себе.

Жестокость обнаружил он раньше, чем алчность. Ученика пантомима Париса, еще безусого и тяжело больного, он убил, потому что лицом и искусством тот напоминал учителя. Гермогена Тарсийского за некоторые намеки в его «истории» он тоже убил, а писцов, которые ее переписывали, велел распять. Отца семейства, который сказал, что гладиатор-фракиец не уступит противнику, а уступит распорядителю игр, он приказал вытащить на арену и бросить собакам, выставив надпись: «Щитоносец — за дерзкий язык».

Ломиниан I. Мрамор. Рим. Капитолийский музей

Многих сенаторов, и среди них несколько консуляров, он отправил на смерть; в том числе Цивитоя Цереала — когда тот управлял Азией, а Сальвидиена Орфита и Ацилия Глабриона — в изгнание. Эти были казнены по обвинению в подготовке мятежа, остальные же — под самыми пустяковыми предлогами. Так Элия Ламию он казнил за давние и безобидные шутки, хотя и двусмысленные: когда Домиииан увел его жену, Ламия сказал человеку, похвалившему его голос: «Это из-за воздержания!», а когда Тит[8] советовал ему жениться вторично, он спросил: «Ты тоже ищешь жену?» Сальвий Кокцеян погиб за то, что отмечал день рождения императора Отона,[9] своего дяди; Меттий Помпузиан — за то, что про него говорили, будто он имел императорский гороскоп и носил с собою чертеж всей земли на пергаменте и речи царей и вождей из Тита Ливия, а двух своих рабов назвал Магоном и Ганнибалом; Саллюстий Лукулл, легат в Британии, — за то, что копья нового образца он позволил называть «Лукулловыми», Юний Рустик — за то, что издал похвальные слова Тразее Пету и Гельвидию Приску, назвав их мужами непорочной честности; по случаю этого обвинения из Рима и Италии были изгнаны все философы. Казнил он и Гельвидия Младшего, заподозрив, что в исходе одной трагедии он в лицах Париса и Энонсы изобразил развод его с женою; казнил и Флавия Сабина, своего двоюродного брата, за то, что в день консульских выборов глашатай по ошибке объявил его народу не будущим консулом, а будущим императором.

После междоусобной войны свирепость его усилилась еще более. Чтобы выпытывать у противников имена скрывающихся сообщников, он придумал новую пытку: прижигал им срамные члены, а некоторым отрубал руки. Как известно, из видных заговорщиков помилованы были только двое, трибун сенаторского звания и центурион: стараясь доказать свою невиновность, они притворились порочными развратниками, презираемыми за это и войском и полководцем.

Свирепость его была не только безмерной, но к тому же изощренной и коварной. Управителя, которого он распял на кресте, накануне он пригласил к себе в опочивальню, усадил на ложе рядом с собой, отпустил успокоенным и довольным, одарив даже угощеньем со своего стола. Аррецина Клемента, бывшего консула, близкого своего друга и соглядатая, он казнил смертью, но перед этим был к нему милостив не меньше, если не больше, чем обычно, и в последний его день, прогуливаясь с ним вместе и глядя на доносчика, его погубившего, сказал: «Хочешь завтра мы послушаем этого негодного раба? А чтобы больнее оскорбить людское терпение, все свои самые суровые приговоры начинал он заявлением о своем милосердии, и чем мягче было начало, тем вернее был жестокий конец. Нескольких человек, обвиненных в оскорблении величества, он представил на суд сената, объявив, что

Рим. Балкон Доминициана во дворце Тиберия на Палатинском холме

Рим. Руины дворца Флавиев на Палатинском холме

хочет на этот раз проверить, очень ли его любят сенаторы. Без труда он дождался, чтобы их осудили на казнь по обычаю предков, но затем, устрашенный жестокостью наказания, решил унять негодование такими словами — нелишним будет привести их в точности: „Позвольте мне, отцы сенаторы, во имя вашей любви ко мне, попросить у вас милости, добиться которой, я знаю, будет нелегко: пусть дано будет осужденным самим избрать себе смерть, дабы вы могли избавить глаза от страшного зрелища, а люди поняли, что в сенате присутствовал и я“.

Снискав всем этим всеобщую ненависть и ужас, он погиб, наконец, от заговора ближайших друзей и вольноотпущенников, о котором знала и его жена.»

Гай Светоний Транквилл. Жизнь 12 цезарей. — М.: Наука, 1964.

ІІ. ВО ВРЕМЕНА ДРАКУЛЫ И «СИНЕЙ БОРОДЫ»

1. Людоеды поневоле (Радульф Глабер)[10]

В 1027 г. землю начал опустошать голод, и род человеческий был угрожаем близким разрушением. Погода сделалась до того худа, что невозможно было найти минуты ни для посева, ни для уборки хлеба, вследствие залития полей водою. Казалось, что все стихии обрушились и вступили в борьбу друг с другом, а между тем, собственно, они повиновались божьей каре, наказывавшей людей за их злобу. Вся земля была залита непрерывными дождями до того, что в течение трех лет нельзя было иметь пяди земли, удобной для посева. Этот мстительный бич начался на востоке, опустошил Грецию, потом Италию, распространился по всей Галлии и, наконец, постиг Англию. Его удары обрушились на всех без различия. Сильные земли, люди средние и бедняки равно испытывали голод, и чело у всех покрывалось бледностью. Насилия и жестокости баронов смолкли пред всеобщим голодом. Если кто-нибудь хотел продать съестное, то мог спросить самую высокую цену и получил бы все без малейшего затруднения. Почти везде мера зернового хлеба продавалась по 60 золотых солидов; иногда шестую часть меры покупали за 15 солидов. Когда переели весь скот и птиц, и когда этот запас истощился, голод сделался чувствительнее, и для укрощения его приходилось пожирать падаль и тому подобную отвратительную пищу; иногда еще для избавления от смерти выкапывали из земли древесные коренья, собирали травы по берегам ручьев, но все было тщетно, ибо один Бог может быть убежищем против божьего гнева. Но, о ужас, поверят ли тому, свирепство голода породило примеры жестокости, столь редкой в истории, и люди ели мясо людей. Путник, подвергнувшись нападению на дороге, падал под ударами убийц, они разрывали его члены на части, жарили их и пожирали. Другие, убегая из своей страны, чтобы вместе с тем убежать и от голода, были принимаемы в дома, и хозяева душили их ночью, чтобы после съесть. Некоторые показывали детям яйцо или фрукт, заманивали их в сторону и пожирали. Во многих местах отрывались трупы для подобной же ужасной цели. Наконец, это безумие, эта ярость дошли до того, что существование животного было безопаснее, нежели человека, потому что, по-видимому, есть мясо людей начало обращаться в обычай. Один злодей в г. Турнюс (на р. Соне, близ Макона) осмелился выставить на рынке для продажи вареное человеческое мясо, как то обыкновенно делалось с мясом животных. Его схватили, и он не запирался; суд приказал его связать и сжечь; но нашелся другой, который в ту же ночь украл это самое мясо, выставленное там на продажу и зарытое в землю; он сожрал его, но был точно так же сожжен.

Близ Макона, в лесу Шатене, стоит уединенная церковь, посвященная св. Иоанну. Какой-то негодяй построил близ нее хижину, где он резал всех, которые искали у него убежища на ночь. Случилось однажды, что к нему зашел путник со своей женой; но заглянув в угол хижины, он заметил там головы мужчин, женщин и детей. Смущенный и побледневший, он хотел уйти, но кровожадный хозяин воспротивился и силою хотел удержать его; страх смерти придал ему силы, и кончилось тем, что путник спасся вместе с женой и поспешно отправился в город. Дано было знать о всем графу Оттону и другим жителям города; в ту же минуту послали большое число людей, чтоб проверить показания путника; они поспешили на место и нашли там того зверя в своем логовище, а в хижине его было 48 голов зарезанных и пожранных им жертв. Злодея привели в город и сожгли; я сам присутствовал при его казни.

Типография Стасюлевича. История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. СПб., 1886.

2. Синяя Борода

Есть в истории один судебный процесс, с героем которого знакомится какое уж по счету поколение ребят во многих странах. Кто не слушал в детстве сказку Шарля Перро о страшном рыцаре Синяя Борода, убивавшем своих жен и подвешивавшем их трупы на железных крюках в таинственном подземелье своего замка, о волшебном ключе, с которого нельзя было отчистить кровавые пятна! А потом уже в зрелом возрасте многим доводилось читать новеллу Анатоля Франса на ту же тему — иронический вариант традиционной мрачной легенды. Между тем прототип Синей Бороды не только вполне реальное лицо, но и человек, оставивший след в истории Франции. Его имя — барон Жиль де Ре. Этот очень богатый французский вельможа жил в самую трудную для его страны пору Столетней войны. Жиль родился в 1404 г. в замке Махкуль. Рано лишившись отца, он воспитывался дедом с материнской стороны. С детства он привык к тому, что его капризы были высшим законом. Вместе с тем Жиль имел хороших учителей, был для своего времени образованным человеком, жадно читал научные книги, стал большим любителем театра. В 16 лет он женился на Екатерине де Туар, принесшей ему богатое приданое. Вскоре Жиль отправился на войну и стал соратником Жанны д'Арк, сражаясь бок о бок с ней в самых опасных боях. При коронации Карла VII Жиль де Ре был возведен в звание маршала Франции. Он пытался освободить захваченную в плен Жанну, подступил к Руану, но опоздал. Жиль не хотел поверить в гибель Жанны. Он считал ее бессмертной и, может быть, поэтому признал Жанну д'Армуаз за Орлеанскую деву, хотя потом и поколебался в своем убеждении.

Судебная камера (гравюра XV в.)

Увенчанный славой, маршал де Ре вернулся с войны. Своими сокровищами, обширностью владений он мог сравниться разве что с королем. Жиль был владельцем крупной библиотеки (в эту допечатную эпоху, когда каждая книга стоила столь дорого!). У него в замках давались великолепные театральные представления с участием большого числа артистов, для каждого спектакля шились новые костюмы. Пышная свита, роскошные балы также стоили огромных денег. Их уже не хватало, приходилось занимать большие суммы под огромные проценты. У барона произошла ссора с женой, которая уехала к родителям; его младший брат Рене потребовал раздела имушества и добился разрешения короля на это. Однако герцог Бретани не выполнил королевского указа и начал усердно скупать за бесценок земли Жиля де Ре.

Суд нал Жилем ле Ре (справа) перед епископом Нанта и Генеральным инквизитором Франции (миниатюра из рукописи, ПНБ)

К этому времени относится и увлечение барона алхимией. Он рассчитывал открыть тайну превращения металлов и научиться производить золото. Сначала замок Тиффож, а потом специально купленный дом были оборудованы под мрачную лабораторию средневекового мага, где в ретортах кипели какие-то неведомые растворы, а по углам были расставлены человеческие скелеты и свешивались чучела экзотических животных, привезенных из дальних краев. Доверенные лица, посланные Жилем де Ре, пытались разыскать наиболее опытных алхимиков. Из Италии в замок барона прибыл магистр оккультных наук Франческо Прелати. Вскоре выяснилось, что итальянец знаком с заклинаниями, которыми можно вызвать демонов. Опыты проводились глухой ночью. В них участвовали сам барон, его слуги Анрие и Пуату и, конечно, Прелати. Бледный от волнения Жиль провозглашал:

— Явитесь, всесильные духи, открывающие смертным клады, науку и философию! Явитесь на мой зов, и я отдам вам все, кроме жизни души, если вы дадите мне золото, мудрость, власть!

Духи безмолвствовали. В другой раз опыт повторили тоже ночью на лугу близ замка, но начался ливень, и незадачливым экспериментаторам, промокшим до нитки, пришлось вернуться в замок.

Жиль, который не привык отступать, вызывал другого заклинателя, потом третьего. Они удачно инсценировали борьбу с чертом, слышался грохот, и можно было почувствовать запах серы при возвращении дьявола в преисподнюю.

Из всех этих опытов суеверный владелец Тиффожа сделал вывод о возможности вызывать нечистую силу, не поняв того, как его дурачат шарлатаны. Он решил перейти от белой магии к черной. Однажды, войдя в комнату барона, Анрие и Пуату увидели в руках своего хозяина окровавленные части тела ребенка, обезображенный труп которого лежал неподалеку. Эти еще теплые органы вложили в стеклянный сосуд, ночью над ними Прелати начал читать новые заклинания.

Жиль нанял старуху Перрину Мартен; она заманивала детей, слуги барона заталкивали их в мешки и несли в замок. Там пристрастившийся к кровавым опытам Жиль де Ре убивал свои жертвы, расчленял их трупы, вырывал внутренности. Так продолжалось ни много ни мало восемь лет (1432–1440). Барон считал, что его высокий ранг обеспечивает ему безопасность, однако епископ Нанта, до которого дошли известия об этих злодеяниях, получил разрешение арестовать Жиля, а также Анрие, Пуату и Перрину Мартен. Остальные его сообщники, в том числе Прелати, успели скрыться. Жиля судили, приговорили к смерти и повесили 27 октября 1440 г. Такова фактическая канва рассказов о Синей Бороде. Народная фантазия превратила замученных детей в убитых жен. А синий цвет бороды, вероятно, идет от другой легенды.

Однажды богатый рыжебородый рыцарь убеждал красивую девушку выйти за него замуж. Уже в церкви, клянясь в верности своей невесте, он сказал:

— Я отдам тебе и тело и душу.

— Вот это я принимаю, — раздался громовый голос и хохот дьявола, который скрывался под видом красавицы и предстал теперь в виде синего демона. — Помни, что с этого часа ты мой и телом и душой.

Дьявол исчез, а рыжая борода рыцаря в знак заключенного договора стала синей. Эта сказка причудливо переплелась с историей Жиля де Ре, из их объединения и возник, вероятно, мрачный образ рыцаря Синяя Борода.

Однако был ли Жиль де Ре действительно виновен в приписываемых ему преступлениях? О них мы знаем из материалов судебного процесса этой «самой мрачной фигуры» французской истории. Многое вызывает сомнение. Прежде всего, странный факт: когда ирода-детоубийцу вели на казнь, его приветствовала толпа; видимо, она не очень доверяла тому, что говорилось на суде. Это заставляет насторожиться. Слуг и Перрину Мартен допрашивали под пыткой настолько жестокой, что колдунья не пережила ее. Анрие и Пуату путались в числе убитых детей — называли цифры от 140 до 800. Допустим, слуги были не сильны в арифметике, но остается фактом, что в замках маршала не нашли ни одного трупа. Доказано было лишь занятие алхимией. Любопытно следующее. Узнав о намерении расследовать его преступления, Жиль согласился на то, чтобы его предали церковному суду. Это также, пожалуй, признак невиновности.

Казнь Жиля ле Ре в 1440 г. (миниатюра из рукописи. ПНБ)

В число судей были назначены злейшие недруги барона. К ним относился и давно враждовавший с Жилем епископ Жан де Малетруа, и сам герцог Жан V, который еще до окончания расследования передал имения барона своему сыну.

Жиль де Ре сознался в своих преступлениях, но, вероятно, сделал это, чтобы избежать самого страшного для такого верующего христианина, каким был барон, наказания, как отлучение от церкви (его отлучили от церкви в ходе процесса, а потом сняли отлучение). Некоторые историки недаром сравнивают процесс Жиля де Ре с судом над тамплиерами: и там и тут вымышленные обвинения, сфабрикованные, чтобы создать предлог для захвата имущества осужденных. История Жиля де Ре окружена таким густым туманом легенды, созданной в ходе процесса, что уже трудно или невозможно разглядеть подлинные черты человека, бывшего некогда сподвижником Жанны д'Арк.

Е.Б. Черняк. Приговор веков. — М.: Мысль, 1971.

3. Граф Дракула

В 1456 году валахским (румынским) господарем[11] становится Влад IV, сын Влада Дьявола. Этот правитель занимает в истории Валахии особое место; он воплотил в себе такую чудовищную жестокость, которой, казалось, не обладали монархи самых низших в культурном смысле народов. Он был известен современникам под именем Влада-Сажателя на кол, но и не без основания он унаследовал от своего отца также и эпитет «Дьявол». Господарь Влад впоследствии стал прототипом для создания образа вампира графа Дракулы в современной литературе и кинематографии. На совести Влада IV было свыше 20000 человек, казненных им во время его царствования, но, по словам историков этой эпохи, такую жертву нужно было принести якобы для внутреннего успокоения страны. Действительно, в последнее время, предшествовавшее царствованию Влада-Сажателя на кол,[12] династические раздоры и партийная вражда окончательно истощают Валахию, а «господари» бесцветными тенями являются и исчезают в круговороте усобиц, турецких вторжений и внутренних неурядиц. Но при всем том бояре, не смушаясь, начинают проявлять какую-то особенную разнузданность. Они стремятся к установлению аристократической олигархии, пример которой не раздавали им магнаты в соседней Венгрии, и, пользуясь войной с турками, усиливают свое влияние на остальное население Валахии в прямой ушерб правительственной власти. Мало того, валахские бояре поддерживали всякого нового претендента на престол, лишь бы анархический беспорядок, столь выгодный для них, длился более продолжительное время. Влад IV решил окончательно парализовать действия бояр и положить конец смутному времени, а для этого понадобились чрезвычайные меры, дотоль невиданные в румынском княжестве. Так начались кровавые репрессии нового господаря, начался правительственный террор.

Средневековые пытки и казни (старинная гравюра).

Однако в ум народа не укладывалась такая система, он не видел в массовых убийствах оправдания той цели, к которой якобы стремился Влад-Сажатель на кол, — и в результате народный ропот, возмущение и осуждение кровавой политики, способствовавшей еще в большей степени всяким аристократическим интригам и притязаниям претендентов.

Спустя несколько лет после восшествия на престол Влада, в Валахию прибыл его брат, Раду Красивый, чтобы лишить его престола; в этой борьбе принимали участие 2000 турок, посланных султаном для поддержки Раду. Но Влад, узнав об этом, пошел навстречу врагам, устроил засаду и неожиданно для них разбил турецкую армию. Расправа с побежденными устрашила бояр, которые втайне поддерживали Раду Красивого. Влад велел посадить всех турок на кол и отказался платить дань турецкому султану. Султан Магомет II послал к нему своих послов, но валахский господарь поступил с ними так же жестоко: придравшись к тому, что послы не сняли перед ним своих головных уборов, он приказал прибить эти головные уборы к их головам. Дерзкий прием, оказанный послам завоевателя Константинополя, вынудил Магомета II объявить Владу решительную войну. С Магометом было несколько десятков тысяч солдат (от 60000 до 250000). По пути своего следования к Бухаресту султан был поражен жестокостью своего противника, о котором еще раньше рассказывали ужасные вещи. В прямой линии тянулся нескончаемый ряд кольев с воткнутыми на них турками, выхваченными врагом из авангарда оттоманской армии, посланной в Валахию с Раду Красивым. Больше всего Магомета удивило то, что к таким жестокостям прибегают христианские монархи, объявившие святую войну против Оттоманской империи, против нечестивого народа.

В этой войне Влад-Сажатель на кол проявил большую хитрость, пользуясь своим знанием турецкого языка. Однажды в темную ночь он проник с несколькими своими солдатами, переодетыми в турецкий костюм, в лагерь султана с целью убить его, но по ошибке попал в палатку одного паши, которого и убил вместо султана. Поднялась тревога; турецкие солдаты, думая, что в их войске находятся заговорщики, стали нападать друг на друга. Вызвав, таким образом, смятение в турецкой армии, Влад, благополучно ускользнувший в роковую ночь из лагеря султана, напал на своих врагов и вынудил их обратиться в бегство. Магомет отступил к Адрианополю, но отказался признать себя побежденным, и хотя в этой войне им было потеряно огромное количество отборных солдат, тем не менее, он вскоре вновь выступает против Влада-Сажателя на кол, но уже в несколько иной обстановке.

Турецкий султан выждал удобный момент, когда Валахия вступила в неприязненные отношения с Молдавией, где в то время царствовал Стефан Великий. Подступив вновь со своими полчишами к валахскому княжеству, он заставил Влада покинуть страну и скрыться в Венгрии. Теперь ему не стоило никакого труда посадить там на престол Раду Красивого, в лице которого Оттоманская империя имела преданного союзника и друга. Но эта короткая эпоха, тянувшаяся несколько лет (1462–1476), была полна всевозможных перипетий. Валахия сделалась ареной беспрерывных кровавых событий, быстрая смена которых не давала положительных результатов. Сначала как будто молдавский господарь Стефан Великий действовал заодно с турками и Раду Красивым против Влада-Сажателя на кол, а потом он вместе с венгерским королем Матвеем Коровиным вновь сажает его на валахский престол. Но и в этот раз Владу пришлось иметь дело с одним из претендентов, с неким Лайотом Бассарабой, который был возведен на валахский престол после Раду Красивого тем же Стефаном Великим. В этой междоусобной борьбе и погиб Влад-Сажатель на кол, один из самых сильных врагов турецкого султана и один из самых жестоких правителей Валахии.

Н.Борецкий-Бергфельдт. История Румынии. — СПб.: Брокгауз-Ефрон, б.г.

4. Процессы волкодлаков

В XVI–XVII веках во Франции прошли несколько нашумевших процессов по обвинению в ликантропии (оборотничестве).

В 1573 г. Лоль в провинции Франш-Конте был охвачен своеобразной эпидемией нападений на маленьких детей. Их последствия были настолько серьезными, что местный парламент опубликовал следующее заявление: «Независимый суд парламента в Доле настоящим объявляет, что в Эспани, Сальванже, Куршепо и прилегающих деревнях в последнее время часто видели и встречали оборотня, который, как говорят, уже поймал и унес несколько маленьких детей, ибо их не видели с тех пор. Вследствие этих нападений и нанесения ущерба нескольким всадникам, которые отогнали его с большим трудом и опасностью для жизни, упомянутый суд, желая предотвратить любую большую опасность, повелевает и разрешает, независимо от указов об охоте, проживающим в упомянутых и иных местах собраться с пиками, алебардами и палками, чтобы охотиться и преследовать упомянутого волкодлака везде, где возможно, поймать и убить его, не подвергаясь какому-либо наказанию или штрафу… Принято на заседании упомянутого суда, в тринадцатый день месяца сентября 1573 года».

8 уединенной хижине возле Арманжа жил Жиль Гарнье, лионец, по прозвищу «отшельник из Сен-Бонно», и его жена Аполлония — обездоленные и угрюмые затворники.

9 ноября, спустя два месяца после приведенного заявления, несколько крестьян спасли маленькую девочку, которая была сильно укушена в пяти местах громадным волком; при их приближении волк скрылся в темноте, но некоторым показалось, что они узнали Гарнье. 15 ноября пропал десятилетний мальчик. Слухи и подозрения распространились быстро, и Гарнье и его жена были арестованы и подвергнуты пытке в Лоле по подозрению в ликантропии.

Гарнье сделал соответствующее признание, подтвердив два из предъявленных ему обвинений.

24 августа или около того в грушевом саду около деревни Перус Гарнье убил 12-летнего мальчика. «Несмотря на то, что была пятница», — он хотел съесть его, но ему помешали появившиеся люди. Люди показали под присягой, и Гарнье подтвердил, что он появился тогда в человеческом, а не в волчьем обличье.

6 октября или около того в винограднике около леса Ля-Сьер Гарнье в обличье волка напал на 10-летнюю девочку. Он загрыз ее, раздел, а затем съел — великолепный образец партенофагии, порока, исключительно свойственного ликантропам. Мясо так пришлось ему по вкусу, что он отнес немного домой своей жене.

9 ноября или около того Гарнье в образе волка напал на девочку на лугу Ля-Пупе, между Отюном и Шастенуа. Однако ему помешали трое прохожих, и он должен был убежать.

Оборотень нападает на человека. Старинная гравюра.

15 ноября или около того между Гредизаном и Менотом, в миле от Доля, Гарнье в обличье волка задушил 9-летнего мальчика. Он отгрыз ему ногу и съел мякоть бедра и большую часть желудка.

На основании этих признаний Гарнье был заживо, без милости предварительного удушения, сожжен в Лоле 18 января 1574 г.

В 1598 г. одним из обвиняемых был Жак Руле, нищий из Кода, что около Анжера. Его поведение в тюрьме показало, что он был слабоумным и эпилептиком. Его показания были столь же противоречивы, сколь и фантастичны. В свои вымышленные преступления он впутал своего брата Жана и кузена Жюльена, хотя, как было доказано, они в это время находились в другом месте, на расстоянии многих миль — тем более невероятен тот факт, что его показания были приняты к рассмотрению. Руле был обвинен в оборотничестве после того, как один солдат и несколько крестьян обнаружили его в кустах полуобнаженным, с всклокоченными волосами; его руки были в крови, а под ногтями застряли клочки человеческого мяса. Рядом нашли изуродованный труп 15-летнего мальчика по имени Корнье. Руле признался в убийстве юноши и описал жертву и место убийства со множеством подробностей.

Судья Пьер Эро допросил заключенного 8 августа 1598 г.

Вопрос: Ваше имя и положение?

Ответ: Меня зовут Жак Руле, мне 35 лет, я беден и нищенствую.

В.: В чем Вас обвиняют?

О.: В том, что я вор, в том, что я оскорбил Господа. Мои родители дали мне мазь, я не знаю ее состава.

В.: Вы натерлись мазью и превратились в волка?

О.: Нет, но из-за нее я убил и съел ребенка Корнье. Я стал волком.

В.: Вы были в волчьей шкуре?

О.: Нет, я был одет так же, как и сейчас. Мои руки и лицо были в крови, потому что я ел плоть ребенка, о котором говорил.

В.: Превращались ли ваши руки и ноги в волчьи лапы?

О.: Да, превращались.

В.: Превращалась ли ваша голова в волчью, стал ли ваш рот больше?

О.: Не знаю, что тогда было с моей головой: я кусал своими зубами. Моя голова была такой же, как и сегодня. Я поранил и съел много других маленьких детей. Я также был на шабаше.

Суд присяжных приговорил Руле к смерти, но он, что интересно, подал апелляцию в парижский парламент, который смягчил приговор, заменив его двухлетним пребыванием в лечебнице для умалишенных Сен-Жермен де Пре с обязательным наставлением в вере, о которой он забыл по скудости ума. Подобное объяснение ликантропии как психического заболевания предвосхищает суд на Жаном Гранье двумя годами позже.

В том же году, 14 декабря, парламент Парижа приговорил портного из Шалона к смерти за ликантропию. Он обвинялся в том, что убивал детей, заманивая их к себе в лавку или подстерегая в лесу, а затем поедал их мясо. В его лавке якобы была найдена целая бочка костей. На суде были вскрыты такие ужасающие подробности, что судьи распорядились, чтобы все отчеты о суде были сожжены.

История Жана Гренье из департамента Ланды является классическим примером ликантропии, о чем подробно рассказывает де Ланкр.

В 1603 г. в деревне на юго-западе Франции несколько девушек пасли овец; внезапно они были напуганы странно выглядевшим 14-летним мальчиком, который сказал им, что он — волкодлак. Жанна Габорьен, старшая из девочек, принялась расспрашивать мальчика. Он рассказал следующее:

«(Мужчина) дал мне накидку из волчьей шкуры. Он обертывает меня ею, и каждую пятницу, воскресенье и понедельник, и примерно на час в сумерки во все другие дни я становлюсь волком. Я загрызал собак и выпивал их кровь, но маленькие девочки имеют более приятный вкус, их плоть нежна и сладка, а кровь обильна и тепла».

Гренье стал виновником собственного несчастья, хвастаясь тем, что он — волкодлак. После убийства нескольких детей в Сен-Северском округе Гаскони и соответствующего свидетельства трех девочек (29 мая 1603 г.) ему поверили. Прокурор округа Рош-Шале передал Гренье местному судье, который нашел его признания, разоблачавшие других ликантропов, и показания родителей исчезнувших детей настолько ужасными, что передал дело верховному судье в Кутра (2 июня). Верховный суд обыскал дома тех, кого обвинил Гренье, в поиске волшебной мази. Хотя ничего не было найдено, отец Гренье и сосед М. дель Филлер были арестованы. Отец Гренье убеждал суд, что его сын — всем известный дурачок, и приводил в пример его утверждения о том, что он будто бы переспал со всеми женщинами их деревни. Судья нашел, что отец Гренье и его сосед имеют хорошую репутацию и ничем себя не запятнали.

Тем не менее, судебные чиновники тщательно проверили показания Гренье. Они шаг за шагом проследили его мнимые подвиги и допросили каждого упомянутого человека. Эти показания доказали, что Гренье странствовал по окрестностям и досконально знал их. Несколько детей, видевших, как одного из них схватил волк, связали это с рассказом Жана. Эти свидетельства были столь изобличающими, а Гренье так упорно настаивал на своих показаниях, что суд распорядился повесить его, а тело сжечь дотла. Виновность отца Гренье и М. дель Филлера была под сомнением, поэтому они были подвергнуты пытке и признались, что действительно ловили маленьких девочек, но только для забавы, а не для еды.

Колдун (1489). Старинная гравюра

Парламент Бордо решил пересмотреть дело и все показания. «Проведенное расследование было настолько полным, насколько это возможно», — отметил де Ланкр, вкратце пересказывая суть дела:

Тренье дал следующие показания: «Когда мне было десять или одиннадцать лет, мой сосед дель Филлер в глубине леса познакомил меня с Метром де ла Форе, черным человеком, который отметил меня своим ногтем, а затем дал мне и дель Филлеру мазь и волчью шкуру. С этого времени я и бегал в образе волка». Рассказывая о детях, которых он. по его словам, убил и съел, допрашиваемый признался, что однажды в маленькой деревне, названия которой он не помнит, по пути из Кутра в Сен-Анле, он вошел в пустой дом, где нашел ребенка, спящего в колыбели. Поскольку ему никто не препятствовал, он вытащил младенца из колыбели, унес его в сад, затем перепрыгнул через изгородь и съел его, чтобы утолить голод. В приходе Сен-Антуан де Пизон он напал на маленькую девочку, пасшую овец. Она была одета в черное платье, имени ее он не знает. Он разорвал ее когтями и зубами и съел. За шесть недель до того, как его поймали, он напал на другого ребенка в том же приходе около каменного моста. В Эпароне он дрался с охотничьей собакой некоего М.Милье и убил бы ее, если бы хозяин не подбежал с рапирой в руке.

Гренье сказал, что волчья шкура была в его распоряжении, но он выходил на охоту за детьми по распоряжению своего господина Метра де ла Форе. Перед превращением он натирался мазью из маленького горшочка и прятал свою одежду в зарослях.

Местный парламент действовал на удивление мягко и интеллигентно. Он послал двух врачей осмотреть Гренье, которые решили, что мальчик «страдает расстройством, называемым ликантропией, что вызвано (тут врачи впали в суеверие) злым духом, который морочит людей, вызывая это в их воображении». 6 сентября 1603 г. парламент просто осудил Гренье на пожизненное заключение в местном монастыре.

Суд вынес свое решение, принимая во внимание юный возраст и слабоумие этого мальчика, который был глупее нормальных детей семи или восьми лет. «Его настолько плохо кормили, и он настолько задержался в развитии, что и ростом был не выше десятилетнего. Этот подросток был брошен собственным отцом, у него вместо настоящей матери — жестокая мачеха, и до него никому нет дела. Он скитался, выпрашивая хлеб, и не получил никакого религиозного образования. Его подлинная натура была совращена злым наущением, нуждой и отчаянием, и дьявол сделал его своей добычей» (де Ланкр).

Спустя 7 лет, в 1610 г., де Ланкр посетил францисканский монастырь в Бордо, где Гренье был заключен, и нашел его по-прежнему хрупкого телосложения, очень застенчивым и не желающим смотреть кому-либо в лицо. Его глаза были глубоко посажены и беспокойны, зубы длинны и выступали вперед, ногти черны и местами обгрызены; его рассудок — совершенно девственен, и он казался неспособным понимать даже самые простые вещи. Он по-прежнему утверждал, что был человеком-волком, и что и сейчас бы ел маленьких детей, если бы только мог. Ему также нравилось смотреть на волков. В ноябре 1610 г. Гренье умер как «истинный христианин».

Энциклопедия колдовства и демонологии Рассела Хоупа Роббинса. — М.: Миф, Локид, 1994.

5. Убийцы с «Батавии»

История, о которой будет сейчас рассказано, достаточно известна. Обилие жертв делает ее в какой-то степени исключительной, но герои этой саги XVII века типичны, и их поступки характерны для той обстановки, которая сложилась в это время в Индийском океане.

«Батавия» была одним из самых больших кораблей голландской Ост-Индской компании — ближайшими аналогами ее можно считать португальские карраки. В начале 1629 она вышла из Амстердама, имея на борту шестьсот пассажиров и членов команды, а также важные грузы и крупные суммы денег. Среди пассажиров были чиновники и купцы, их семьи, отряд солдат.

Командовал «Батавией» капитан Якобе, но действительным начальником экспедиции был старший фактор и доверенное лицо совета Компании Франциск Пелсерт, который отвечал за сохранность фуза и ценностей на сумму более двухсот тысяч гульденов. До Явы «Батавия» шла в составе небольшой эскадры.

Идея захватить судно возникла, очевидно, и у капитана Якобса, и у многих его подчиненных: уж очень соблазнительной была добыча. Капитан, вероятно, не собирался стать после этого профессиональным пиратом, а предполагал перейти на службу к португальцам. Пелсерт подозревал Якобса в опасных замыслах, но прямых улик не имел. Рассчитывать на команду он в такой ситуации не мог, зато в его распоряжении было несколько служащих Компании и тридцать солдат, в том числе десять французских наемников. На стороне капитана были второй компанейский фактор и суперкарго Иероним Корнелис, старший боцман и большинство матросов. Часть команды предпочитала до поры до времени держать нейтралитет.

Чтобы было легче претворить в жизнь задуманное, заговорщики решили после выхода в Индийский океан отстать от эскадры и затеряться в океане. Пелсерт не скрывал, что не доверяет капитану, и настоял на том, чтобы ночная вахта состояла из преданных Компании людей. Но вскоре после того, как корабли обогнули мыс Доброй Надежды, Пелсерт свалился в лихорадке, и капитану удалось осуществить свой план: в тумане «Батавия» оторвалась от эскадры.

Ободренные болезнью Пелсерта, заговорщики отложили переворот до того момента, когда фактор умрет. Неизвестно, несколько болезнь Пелсерта была действительной, а насколько дипломатической: каждый вечер ему становилось так худо, что он не надеялся пережить ночь, но по утрам принимал доклады офицеров, хотя и не покидал постели. Так прошли две недели. Вот-вот могли показаться берега Явы, и это побуждало заговорщиков к действию. Но люди Пелсерта были начеку, а часть экипажа, как мы уже говорили, предпочитала соблюдать нейтралитет. Тогда решено было пойти на провокацию.

На корабле находилась состоятельная голландская дама Корнелия Лукреция Яне, которая ехала в сопровождении служанки Жанте к своему мужу в Батавию. Капитан Якобс еще в начале путешествия обратил на нее внимание, но дама отвергла его ухаживания; после этого капитан переключил усилия на служанку и быстро добился взаимности. Теперь Иероним Корнелис должен был распустить слух, что Лукреция Яне ведьма, и подговорить матросов вымазать ее дегтем (капитан даже подговорил изрезать ей лицо бритвой, но Корнелис его от этого отговорил). Расчет был на то, что Пелсерт вынужден будет принять суровые меры против участников этой операции. Тогда за матросов вступятся остальные члены экипажа — между солдатами Пелсерта и моряками отношения были натянутыми.

Вечером, когда Пелсерт лежал у себя в каюте, матросы во главе со старшим боцманом ворвались в каюту Лукреции (дверь была не заперта — об этом позаботилась Жанте) и вытащили ее на палубу. Надругавшись над Лукрецией, они затем вымазали ее дегтем и грязью. Священник, оказавшийся поблизости, бросился к Пелсерту, который поднялся с постели и вызвал стражу. К тому времени, когда он добрался, поддерживаемый помощниками, до палубы, солдаты уже разогнали матросов, а пассажирки помогли Лукреции вернуться в каюту.

Пелсерт не сомневался, что капитан, несмотря на свое показное возмущение происшедшим и клятвенные обещания строго наказать виновных, является зачинщиком всей этой истории. В ту же ночь Пелсерт пригласил трех верных офицеров на совет. На палубе, требуя утопить ведьму, шумели матросы. Арестовать их значило сыграть на руку капитану, оставить безнаказанными — подорвать дисциплину, придать заговорщикам уверенность. Пелсерт не успел прийти к какому-либо решению. Той же ночью «Батавия» налетела на рифы у небольшого архипелага, состоящего из скал и голых песчаных островков, в нескольких десятках миль от северного берега Австралии.

Якобе сообщил Пелсерту, что немедленной опасности для корабля нет и что он продержится на плаву по крайней мере до утра, однако пассажиров и солдат предложил перевезти на берег. Первую спущенную шлюпку разбило волнами о борт, за места в других шла драка. Наконец спустили благополучно шлюпку, в которую поспешили сойти Пелсерт и его офицеры, вслед за ними на берег отправился капитан. Старшим на тонущем корабле остался Корнелис. Пока матросы, разбив бочки с вином, пировали, Корнелис поднял люк в полу каюты Пелсерта и спустился в кладовую, где хранились деньги и ценности. Там он взломал сундуки, надел на шею массивную золотую цепь, украшенную изумрудами, и позвал матросов. Те в восторге набивали монетами карманы. Это входило в планы Корнелиса. Теперь матросы были связаны круговой порукой, так как совершили одно из самых серьезных преступлений, запустили руку в казну Компании.

Не ведая о том, что творится на борту «Батавии», Пелсерт приказал в поисках воды обследовать остров, на который высадились потерпевшие кораблекрушение. Воды на острове не оказалось. Была послана шлюпка на соседний клочок земли, также оказавшийся безводным. Тогда несколько солдат, сколотив плот, поплыли к большому острову, видневшемуся на горизонте.

Поняв, что расправиться с Пелсертом сейчас нельзя (тот все время находился в окружении верных людей), капитан предложил ему отправиться на поиски воды на боте. План Якобса заключался в том, чтобы убить Пелсерта, как только остров скроется из виду, а самому направиться к Яве. Там он должен был сообщил, что «Батавия» погибла, а Пелсерт остался сторожить груз. Следующим шагом было получить корабль для спасения груза и людей и привести к месту катастрофы, где Корнелис должен был все подготовить для его захвата. Потом можно будет забрать ценности и отправиться в плавание.

План был связан с определенным риском, но имел и шансы на успех. Впрочем, Пелсерт, соглашаясь плыть с Якобсом, также надеялся как можно скорее добраться до Явы. Его беспокоила судьба сундуков с деньгами, а поиски воды были только предлогом.

Команду бота подбирали капитан и старший боцман. Пелсерту команда не понравилась, и он под предлогом малочисленности экипажа бота взял с собой двух верных офицеров и пятерых солдат. Это не испугало капитана, потому что на боте у него было пятнадцать верных людей. На счастье Пелсерта. по пути им встретился возвращавшийся с большого острова плот с десятью солдатами. Несмотря на протесты Якобса. Пелсерт приказал солдатам перейти в бот. Так рухнули планы капитана.

На большом острове воды не нашли, да, видно, и не очень старались найти. Бот тут же пошел на север, к Яве. В пути Якобе и не пытался убить Пелсерта. Охрана была надежна, и капитану пришлось смириться. Он даже начал заигрывать с Пелсертом, уверяя его, что не имел злых умыслов.

Путешествие до Явы оказалось очень трудным. Они прошли в открытом, переполненном людьми боте более полутора тысяч миль. В двух днях пути от цели бот повстречался с кораблем «Саардам» из эскадры, сопровождавшей «Батавию» до мыса Доброй Надежды.

Прибыв в столицу Нидерландской Индии — Батавию (основанную незадолго до этого на месте яванского города Джакарты), Пелсерт тут же направился к генерал-губернатору и доложил ему о случившемся и о своих опасениях. В тот же день были арестованы боцман и матросы, виновные в нападении на Лукреиию Яне. Капитана Якобса оставили на свободе, но сообщили ему, что он находится под следствием по подозрению в подготовке мятежа и пиратского захвата корабля. Однако доказать это было пока невозможно, так как против капитана не было улик, а имелись лишь показания Пелсерта. Пелсерт же мог обвинять капитана в заговоре, чтобы оправдать свое бегство. Кстати, Пелсерт получил от генерал-губернатора строгий выговор за то, что не пресек бунт в самом начале, а затем уплыл, оставив команду и пассажиров без начальника.

В команду «Саардама», направленного в спасательную экспедицию, включили водолазов для подъема груза и отряд солдат; во главе экспедиции поставили Пелсерта. Через пятьдесят дней «Саардам» подошел к месту катастрофы. На островке, где Пелсерт оставил потерпевших кораблекрушение, никого не было, однако с «Саардама» увидели столб дыма, поднимающийся над большим островом. Направились туда. Навстречу выскочила лодка, в которой было четыре человека. Двое гребли; двое, раненные, лежали на дне. В одном из гребцов Пелсерт узнал солдата Хейса; поднявшись на борт корабля, тот сообщил, что на «Саардам» готовится нападение, что власть на островах находилась до последнего дня в руках Корнелиса, но сейчас перешла к некоему Лоосу…

Хейс не успел закончить рассказа, как показался большой плот с двумя десятками человек, увешанных драгоценностями и разодетых словно на маскарад. Плот приблизился к «Саардаму». По знаку Пелсерта Хейс спрятался. Пелсерт сам подошел к борту и спросил у людей на плоту, где все остальные. Ему ответили, что все на дальнем острове, где нашли воду и устроили лагерь. На вопрос с плота, где капитан Якобс, Пелсерт ответил, что он остался в Батавии.

Убедившись, что на «Саардаме» готовы к бою, Пелсерт неожиданно для пассажиров плота приказал им сдаться. Те попытались было отойти от борта, но после первого же выстрела из пушки побросали оружие. Их связали, и «Саардам» направился к малому острову, где остальные мятежники ждали, когда их сообщники приведут захваченный корабль. Взяв под стражу и этих, стали искать остальных потерпевших крушение. И велико было изумление Пелсерта и голландцев с «Саардама», когда они узнали, что из нескольких сот пассажиров «Батавии» — чиновников, купцов, женшин, детей — в живых осталось только сорок.

Из допросов мятежников и бесед с оставшимися в живых солдатами и пассажирами удалось выяснить, что произошло за три с небольшим месяца, миновавших со дня ухода бота.

Первые три недели прошли мирно: в устройстве жилищ, поисках воды и перевозе с обломков «Батавии» кое-какого добра. Потерпевшие крушение избрали совет, во главе которого встал Иероним Корнелис. Именно он через три недели начал проводить в жизнь план, задуманный им совместно с капитаном Якобсом.

4 июля один из солдат украл бочонок вина и напился пьяным. Корнелис потребовал смертной казни для провинившегося. Совет отказал, тогда Корнелис разогнал его и собрал новый из послушных ему людей. Солдата казнили. На следующий день Корнелис отправил на поиски воды плот, а в команду включил десять верных матросов и четырех солдат, которым не доверял. Через несколько часов плот возвратился, и матросы доложили новому совету, что все четыре солдата, к сожалению, утонули.

Так началось истребление пассажиров «Батавии». Вскоре для этого была выработана простая процедура. Намеченную жертву отправляли куда-нибудь в сопровождении двух-трех верных людей и одного «нейтрала». Возвратясь, они докладывали, что с их спутником случилось несчастье — упал со скалы или утонул в море. Исполнителем приговора всегда назначали «нейтрала». Если он отказывался, его самого убивали, если соглашался, то становился одним из членов пиратской шайки, ибо кровавая порука связывала крепче денег или клятв.

Как-то в палатку к Корнелису вбежал юнга и сообщил ему, что только что видел, как два матроса убили третьего. Корнелис выслушал мальчика и сказал своему помощнику: «Успокой ребенка». Матрос вывел юнгу и одним ударом заколол его.

Пока шли первые убийства, Корнелис приказал привести к нему в палатку Лукрецию. Двенадцать дней она отказывалась стать любовницей диктатора острова. Тогда Корнелис решил доказать ей, что шутить не намерен. Помощник Корнелиса притащил в его палатку сына одного из солдат и, на глазах у Лукреции перерезав ему горло, объявил ей, что, если она будет упрямиться, ее ждет та же участь. Сам Корнелис в это время ужинал в соседней палатке с отцом и матерью мальчика и поднимал тосты за их здоровье и здоровье их сына.

Лукреция сдалась.

Постепенно пираты перестали таиться. Однажды Корнелис пригласил на ужин священника и его старшую дочь, приглянувшуюся одному из матросов. В это время несколько человек вошли в палатку, где оставалась жена священника и три его младшие дочери, и всех задушили. Когда пираты вернулись и доложили, что приказание исполнено, Корнелис велел священнику отправляться домой, а старшую дочь тут же передал матросу.

С каждым днем на острове оставалось все меньше людей. Здесь действовал таинственный закон страха, который через сотни лет заставлял людей послушно собираться в гетто и верить в то, что именно их помилуют; закон страха, который позволял подлецам всех времен безнаказанно истреблять свои жертвы, даже если последних было намного больше, чем преступников. Люди старались убедить себя, что жертвы пиратов в самом деле тонут или падают со скал, а если кого-то казнят, значит, этот человек заслуживает смерти. Безнаказанность делала Корнелиса и его помощников все более наглыми. Они уже верили в то, что никто не посмеет объединиться против них, и изобретали казни одна страшнее другой, чтобы окончательно запугать и без того покорных пассажиров. Однако случилось непредвиденное: эскалация убийств натолкнулась на сопротивление. И это было началом конца пиратского ада. Несколько десятков человек, решивших не сдаваться бандитам, смогли выстоять.

Солдат Хейс, впоследствии добравшийся на шлюпке до «Саардама», в разгар террора был на большом острове, где с несколькими товарищами искал воду, в которой всегда ошушался недостаток. Он уже собирался вернуться обратно, когда ночью через пролив переплыл юнга и рассказал солдатам, что чудом спасся от Корнелиса, который всех убивает. Оружия у Хейса и его друзей почти не было, но на острове с каждым днем собиралось все больше людей. Все, в ком еще теплилось человеческое достоинство или хотя бы воля к жизни, преодолевали пролив на плотиках, на бревнах, а то и просто вплавь и присоединялись к Хейсу и его товарищам. Вскоре этих людей стало более тридцати.

Наступил день, когда на острове, где правил Корнелис, остались только пираты и несколько женщин, да еще священник, во всем покорный пиратам, умоляющий лишь об одном — чтобы не убивали его последнюю дочь. В это время Корнелис узнал, что на маленьком островке по соседству нашли убежише десятка два женщин и юнг. В тот же день пираты снарядили туда карательную экспедицию и перерезали всех обитателей островка. Один из участников этой расправы впоследствии рассказал, что среди жертв была беременная женщина. Увидев ее, помощник Корнелиса отвел ее в сторону и сказал: «А ведь тебе, милая, тоже придется умереть». Женщина бросилась ему в ноги, умоляла не губить еще не родившегося ребенка. Пират вонзил ей в грудь кинжал.

Обшарив весь остров, пираты нашли трех юнг, спрятавшихся в кустах. Их взяли с собой и придумали такую казнь: тот из них, кто выкинет за борт товарищей, останется в живых. Один юнга оказался сильнее своих товарищей, и ему сохранили жизнь.

Наконец пираты заметили, что над большим островом поднимается столб дыма, и поняли, что там тоже скрываются беженцы. Корнелис предполагал, что среди них есть мужчины, и потому решил прибегнуть к хитрости. Он высадился на берег в сопровождении телохранителей и предложил спустившимся с холма Хейсу и его товарищу перейти на сторону пиратов, обещая сохранить им жизнь. Хейс отказался. Тогда Корнелис приказал своему телохранителю застрелить Хейса. Но тот не успел вскинуть мушкет, как из-за скалы вышло более двадцати мужчин. Корнелис испугался, так как не ожидал встретить здесь столько людей, способных дать отпор. Он стал отступать к воде, уверяя, что пошутил. Но ему не поверили. Солдаты набросились на телохранителей и перебили их, самого Корнелиса связали и увели с собой. Остальные пираты, наблюдавшие за событиями с плота, не пришли на помощь своему вождю, а поспешили обратно к своему острову, избрали «императором» матроса Лооса и, вооружившись, начали готовить штурм большого острова.

Судьба почти безоружных защитников острова была предрешена. Пираты медленно оттесняли их в холмы, но тут Хейс увидел паруса «Саардама» и успел отплыть на лодке ему навстречу.

Несколько дней водолазы доставали с «Батавии» сундуки с ценностями, которые не успели захватить мятежники. Одновременно с этим шел суд над пиратами. Большинство из них быстро во всем сознались, только Корнелис вел себя на допросах упрямо и лишь под пытками давал показания. Пелсерту важнее всего было добиться, чтобы Корнелис назвал вдохновителем заговора капитана Якобса, и эти показания он в конце концов получил.

Корнелиса и еще семерых пиратов повесили. Двоих высадили без пищи и воды на берегу Австралии, и они стали, таким образом, первыми европейскими колонистами на материке и положили начало традиции посылать туда преступников. Остальных пиратов приговорили к различным наказаниям: протаскивали под килем, пороли плетьми, но оставили в живых, потому что Голландии были нужны матросы и солдаты. Правда, по возвращении в Батавию генерал-губернатор пересмотрел приговор, и еще нескольких пиратов повесили уже там. Причем юнги, как несовершеннолетние, должны были тянуть жребий, кому умереть на виселице, а кому получить двести плетей, что тоже было равносильно смерти.

Хейс был произведен в прапорщики, остальные защитники большого острова получили не в зачет двухмесячное жалованье. Лукреция Яне, муж которой, не дождавшись ее прибытия, скончался от болезней, вскоре вышла замуж снова. Капитан Якобс был заключен в тюрьму; дальнейшая его судьба не известна. Пелсерт, так и не вернувший себе расположения Компании, погиб через год в одном из походов. Деньги и грузы, поднятые с «Батавии», пошли на закупку пряностей и ведение войн.

Правда, деньги были подняты не все. Из двенадцати сундуков два остались на дне. Один из них разбился во время катастрофы, и часть серебряных монет попала в руки матросов. Второй сундук остался цел, но водолазам с «Саардама» поднять его не удалось — он лежал, придавленный якорем и пушкой. Так как в сундуке оставалось больше двадцати тысяч монет, правительство Батавии не желало примириться с потерей. В 1644 году Тасману, отплывшему исследовать Австралию, было приказано этот сундук поднять. Тасман сундука не нашел.

Прошло больше трехсот лет, прежде чем была предпринята следующая попытка. В 1963 году краболовы случайно нашли на рифах у одного из прибрежных островов бронзовую пушку с «Батавии». Так удалось вновь отыскать место гибели корабля. Экспедиция, работавшая там следующим летом, отыскала множество предметов с корабля, в том числе больше ста серебряных немецких талеров начала XVII века. Исследователи полагают, что это монеты из разбитого сундука. Целый же сундук, погребенный в песке, возможно, дожидается более удачливых охотников за кладами.

И.В. Можейко. В Индийском океане. — М.: Наука, 1980.

ІІІ. УБИЙЦЫ ГАЛАНТНОГО ВЕКА (Кон. XVII–XVIII в.)

1. Слушания в «Огненной палате»

Только эпитет «фантастичные» подходит для описания черных месс, когда католические священники резали новорожденных младенцев над грудью обнаженной девушки, распростертой на алтаре, о чем рассказывали свидетели в Chambre ardente (Огненной палате), где заседал суд, учрежденный Людовиком XIV, чтобы расследовать широко распространившиеся среди французской знати случаи отравлений. Это расследование, растянувшееся с января 1679 г. до июля 1682 г., возможно, является единственным судом над ведьмами, основанным скорей на действительно имевших место фактах, нежели на необузданном воображении юных истеричек или болезненно извращенной логике судей по делам колдовства и инквизиторов. Добросовестный полицейский чиновник, лично ответственный перед самим королем, говорил в показаниях: «Я снова и снова искал хоть что-нибудь, что могло бы убедить меня в том, что обвинения ложны, но подобное заключение просто невозможно». Тем не менее, обвинения, затрагивавшие знатнейших людей Франции, были в значительной степени обусловлены показаниями, полученными под пытками от женщин, чьи ноги по восемь раз раздрабливались в «сапогах».

Расследование основывалось на ряде отравлений. В начале 1673 г. два известных священника из Собора Парижской Богоматери, не называя имен, рассказали полиции, что многие из исповедавшихся у них признались или в предполагавшихся, или в действительно имевших место убийствах, совершенных, чтобы развязать «любовные треугольники». В 1677 г. полицейский комиссар Парижа Никола де Реюни раскрыл хорошо организованную международную сеть отравителей с ответвлением в Португалии, Италии и Англии. Возглавляемая несколькими дворянами, адвокатом и банкиром, она распространяла яды по всей Франции. Были обнаружены большие запасы ядов. Главарь банды, аристократ Франсуа Гало де Шастейль, бежал. (Он был яркой фигурой своего века — сын генерального прокурора Экса, доктор права, бывший мальтийский рыцарь, алжирский флибустьер и кармелитский приор, содержавший свою любовницу в погребе). Остальную часть банды допрашивали более года, но полиция так и не вышла на ее руководителей, хотя один из подозреваемых, Ваненс, позже выдал связного с розничными торговцами, предсказателями будущего, занимавшимися также сводничеством и абортами.

Просвет в деле наступил вследствие случайной беседы с Мари Босс, devineresse (предсказательницей будущего): «Как прекрасно мое занятие! Какие превосходные клиенты! Одни маркизы, принцы и высшая знать. Еще три отравления, и я ухожу в отставку, мое будущее обеспечено!» Женщина-полицейский агент, ухватившись за предоставившуюся возможность разгадки, сказала, что жаждет избавиться от своего мужа и ушла с бутылкой яда. Полиция совершила облаву и нашла в заведении мадам Босс тайник с ядами.

4 января 1679 г. полицейский комиссар Реюни приступил к допросам вдовы Босс, ее дочери и двух сыновей одновременно с другой предсказательницей, дворянкой Вигоре, любовницей обоих покойных мужей мадам Босс. Это была странная компания: все пятеро спали вместе в одной кровати. Чтобы прекратить применение ядов, месье Реюни должен был получить имена покупателей. Мадам де Пулельон стала первой обвиняемой femme de gualite (дамой благородного происхождения), в течение же последующих месяцев было вовлечено еще несколько сотен придворных. Все преступления строились по одной схеме. Так, например, у мадам де Пулельон был любовник, а ее старый муж цеплялся за свои мешки с деньгами. В связи с этим мадам купила poudres de succession (яды), но муж стал подозревать ее и скрылся в монастыре. Распространенным способом применения яда было замачивание рубашки в мышьяковистой кислоте, что вызывало раздражение тела, напоминаюшее сифилис. Затем женщина приносила якобы исцеляющую, а на самом деле отравленную мазь, которая при втирании в кожу ее больного мужа вызывала его смерть в течение нескольких месяцев.

На основании подобных показаний 8 марта 1679 г. король Людовик XIV согласился создать commission de l’Arsenal, суд, тайно заседавший в «Огненной палате», не подлежащий обжалованию и прозванный в народе Chambre ardente (потому что комната была задрапирована черным и освещалась свечами). Была схвачена и другая предсказательница, известная Катрин Дешайе, вдова Монвуазена, известная как Ла Вуазен. Она заявила, что ее ремеслом были хиромантия и физиогномика, и, в свою очередь, обвинила г-жу Босс. При перекрестном допросе были названы две вдовы парижских магистратов, покупавшие у Ла Вуазен яды, их также арестовали. Третья sage femme (знахарка), г-жа Лепер, специализировавшаяся на абортах, была арестована как сообщница Ла Вуазен. Она заявила, что помогала только тем женщинам, у которых задерживались менструации, и никогда не прерывала беременность. И она никогда бы не брала денег у этих девушек, которые считали себя беременными, но Вуазен сказала ей, что если эти девушки считают себя проститутками, то им стоит поверить. Как и предполагали, в саду ее дома в парижском пригороде Вильнев сюр Гравуа было похоронено множество зародышей и младенцев. Одна свидетельница обвинила Ла Вуазен в том, что она уничтожила 2500 нежелательных детей.

Полагая быстро покончить с расследованием, 6 мая 1678 г. Chambre ardente приговорила г-жу Вигоро и г-жу Босс к сожжению заживо, а сына г-жи Босс, Франсуа, — к повешению. Мадам де Пулельон была освобождена при условии высылки. Суд отложил исполнение приговора Ла Вуазен и г-жи Лепер, а также г-жи Ванен, их посредницы.

До этого этапа следствия колдовская ересь не затрагивалась. Чародейство отмечалось: предсказатели продавали любовные зелья (poudres pour l'amour), смешивая мышьяк, серу и купорос с сушеными крысами, жабами, семенем и менструальной кровью. Колдовство не упоминается ни в показаниях, полученных позже от других предсказателей во время летней и последующих сессий, ни в показаниях, связанных с привлечением в качестве возможных продавцов ядов нескольких забеременевших фрейлин, являвшихся любовницами короля. Среди вовлеченных в дело дворян был великий драматург Жан Расин; был подписан, но так и не предъявлен ордер на его арест по обвинению в отравлении собственной любовницы.

После года расследований, когда все большее и большее количество лиц из королевского окружения оказывалось замешанным в использовании ядов, 23 января 1680 г. Chambre отдала распоряжение об аресте графини Суассон, маркизы д'Аллуэ, мадам де Полиньяк (фаворитки короля), мадам де Тингри, герцогини Бульонской, маркиза дю Руар, герцога Люксембургского (капитана королевской гвардии) и маркиза де Фекьера. Они были заключены в Венсенском дворце или в Бастилии. Все французское высшее общество было охвачено волнением, и несколько обвиняемых бежали из страны. Шедшая тогда в Париже пьеса Корнеля «Lf Devineresse» («Ворожея») приобрела двусмысленное звучание.

Герцогиня Бульонская появилась в суде, сопровождаемая своим мужем (в отравлении которого обвинялась) и любовником. Ее допрос был кратким:

В.: Знаете ли вы г-жу Вигоре?

О.: Нет.

В.: Знаете ли вы г-жу Вуазен?

О.: Да.

В.: Почему Вы хотели убить собственного мужа?

О.: Убить его?! Вы бы лучше спросили моего мужа, что он думает об этом. Он проводил меня до двери зала заседаний.

В.: Но почему Вы так часто виделись с г-жой Вуазен?

О.: Я хотела выяснить, что эти сивиллы хранили для меня в запасе; вы, наверное, знаете, как нам живется в эти дни.

В.: Много ли вы заплатили этой женщине?

О.: Нет, только в пределах разумного. Есть ли у вас еще вопросы ко мне, господа?

Когда герцогиня покинула зал суда, мадам де Севинье заметила: «Если говорить честно, я бы никогда не поверила, что образованные люди могут задавать такие глупые вопросы». Эти и другие язвительные реплики, конечно, были убраны из официальных отчетов. Маркиз де Пас так обобщил впечатления знати: «Некоторые профессиональные отравители, мужского и женского рода, придумали способ продления своих никчемных жизней, разоблачая многих аристократов, чей арест и допрос хоть немного оттягивал гибель этих несчастных».

Озабоченный растущим противодействием своей деятельности, полицейский комиссар Реюни прибег к давлению на небольшую группу обвиняемых предсказателей будущего, особенно на некоего Лесажа, ранее осужденного к галерам и ставшего профессиональным свидетелем. Месье Реюни использовал пытку, начиная с sellette (скамейки), стула для пыток, затем brodeguins (сапога), когда клинья, вбиваемые в сапоги деревянными молотками, раздрабливали ноги. После 3 дней ужасной боли Ла Вуазен по-прежнему отрицала все обвинения в отравлении. В стенографическом отчете секретаря отмечаются ее крики во время успешных раздрабливаний ног. Во время второго удара она закричала: «О, мой Господь! Святая дева! Мне нечего сказать». Во время третьего удара она громко закричала и сказала, что скажет правду. Как отметил секретарь, после четвертого удара она закричала «необычайно», но ничего не сказала. Пытка продолжалась. Полицейский комиссар приписал ее молчание слишком мягкому обращению. Генеральный атторней потребовал вырвать ей язык и отрубить руки, но суд удовлетворился сожжением заживо. Она приняла тяжелую смерть (22 февраля 1680 г.). Ее привязали к столбу, «связанную и опоясанную железом. Изрыгавшую ругань, ее покрыли соломой, которую она сбрасывала пять или шесть раз, но, наконец, пламя усилилось, и она исчезла из виду» (Мадам де Севинье, «Письма»).

Колдовство было введено в качестве обвинения, когда Лесаж обвинил двух священников, отцов Даво и Мариэтта, в служении черной мессы над обнаженными животами юных девушек. Отец Жерар, священник из Сен-Савьера, был обвинен в служении подобной мессы, во время которой он лишил невинности девушку, служившую ему алтарем. Но только после постоянного применения пытки обвинения в черной магии распространились на всех. Чтобы получить необходимое ему признание, Реюни использовал самые ужасные пытки в виде дыбы и guestion de Teau (пытки водой), когда в глотку вливали до 8 пинт (4 литров) воды! У него даже появилась идея вызвать в суд Мадлен Буве,[13] якобы связанную с несколькими предсказателями судьбы. Однако комиссар Реюни был смещен, и Мадлен осталась в неведении в монастыре в Нормандии. 24 февраля 1680 г. сфера деятельности Chambre ardente расширилась до расследования «святотатства, осквернения святынь и богохульства».

Пытки и казни. Гравюра XVII в.

В Тулузе был арестован и препровожден в Париж аббат Мариэтт. 21-летняя дочь г-жи Вуазен и Лесаж (профессиональный свидетель) рассказали, как священник приносил в жертву белых голубей и изготавливал восковые подобия. Другая предсказательница, г-жа Филастр, призналась в жертвоприношении ребенка дьяволу в центре круга из черных свечей и в отречении от таинств. Во время одной черной мессы, отправлявшейся аббатом Котто и аббатом Лешайе, она принесла в жертву своего новорожденного ребенка, а священник произнес мессу над последом. Священники крестили маленькие фигурки, наделяя их крестными родителями, с намерением вызвать любовь или смерть.

Другие многочисленные священники также совершали богохульственные обряды. Например, отец Лаво отслужил эротическую мессу над обнаженной девушкой, церемониально целуя ее parties honteuses (половые органы). Мадам Лузиньян, обнажившись, занималась всякими мерзостями со своим священником в лесу Фонтебло при больших пасхальных свечах. Отец Турне отслужил 3 эротические мессы, во время одной из которых он публично возлег с девушкой на алтаре.

66-летний аббат Гибур, горбун, незаконнорожденный сын Анри де Монморанси, пономарь церкви Св. Марселя в Сен-Лени, был вовлечен как сообщник Ла Вуазен. Он также произнес мессу над последом для мадемуазель Ла Кудрей (для которой он подделал свидетельство о браке) и другие мессы над обнаженными женщинами. Иногда, при вознесении гостий, он произносил заклинания для отыскания сокровищ или сексуального притяжения. Одно из них было адресовано двум традиционным дьяволам похоти:

«Астарот и Асмодей, принцы братства, я призываю вас принять в дар этого ребенка, за что я прошу (ради той, для кого совершается эта месса), чтобы король и дофин сохраняли свое расположение по отношению к ней, чтобы ее чтили принцы и принцессы королевской фамилии, чтобы король не отказывал ей ни в чем, чего она ни попросила бы у него для своих родственников или домашних».

Лочь Ла Вуазен описывает полуночную мессу с большим количеством подробностей: «Она видела женщину, распростертую на матрасе, ее голова свешивалась с края и поддерживалась подушкой, находившейся на стуле, перевернутом кверху дном, ее ноги свешивались, салфетка с крестом покрывала ее грудь, потир покоился на животе». Избежавший казни Лесаж добавлял, что женщина держала в руках свечи на протяжении всей службы.

Черная месса.

Отец Гибур описывает другую мессу, во время которой, как он утверждал, он убил ребенка. Его показание подтвердила дочь Ла Вуазен (которой в то время было только шестнадцать) и Жанна Шофрен, одна из трех его любовниц (у которой от него было 7 детей).

«Он принес ребенка, чтобы принести его в жертву во время мессы, совершаемой ради знатной дамы. Он перерезал горло ребенка ножом и, выпустив его кровь, вылил ее в потир, после чего унес тело в другое место, чтобы позже использовать его сердце и внутренности для другой мессы… Он произнес эту вторую мессу в крепости Сен-Лени над той же самой женщиной и с теми же самыми церемониями… Тело ребенка, как ему сказали, должно было использоваться для изготовления магических порошков».

Другой вариант эротической мессы был совершен ради королевской любовницы.

Облачившись в белый стихарь, епитрахиль и фелонь, (Гибур) прочитал заклинание в присутствии мадемуазель де Олье, которая изготовляла амулет для короля. Ее сопровождал мужчина, передавший ему текст заклинания. Для данного обряда было необходимо иметь семя обоих полов, но поскольку у мадемуазель де Олье были mois (месячные), и она не могла его дать, она положила вместо него в потир немного менструальной крови. Дворянин, который был с ней, зашел в пространство между кроватью и стеной, и Гибур направил его семя в потир. В эту смесь каждый положил порошок, сделанный из крови летучих мышей, и добавил немного муки, чтобы придать ей твердую консистенцию. Затем (отец Гибур) произнес заклинание и вылил то, что было в потире, в бутылку, которую мадемуазель Олье и дворянин забрали с собой.

Подобные обряды совершались на протяжении двух столетий охоты на ведьм, развившись из значительно более ранних представлений о великой силе Дьявола. В то время, когда богословы объясняли, что Сатана ничего не делает без соизволения Господа, множество людей не могло разрешить противоречия: как всемилостивый и всемогущий Господь допускает, чтобы совершалось зло. Гораздо легче оказалось принять уже существовавшую манихейскую ересь с добрым Богом и злым Дьяволом и считать, что если Бог не смог помочь, то, возможно, это сделает Дьявол. В подобном дуализме богохульственные обряды смешивались с церковными. Ла Вуазен была арестована при возвращении с воскресной утренней мессы, г-жа Лепер добросовестно крестила преждевременно родившихся детей, добываемых ею для черных месс. С философской точки зрения французские дворяне поступали так же, как французские крестьяне, искавшие помощи у друзей Дьявола. Кроме того, поскольку католические мессы совершались и с определенными намерениями — существовали моления о дожде, здоровье, победе, — распространение этого принципа на любовь представляется закономерным.

Несмотря на убежденность полицейского комиссара в обоснованности обвинений, на самом деле они оставались никуда не годны и на любом другом суде усомнились бы в их показаниях. Самые сенсационные откровения добывались только мучительными пытками. Однако Ла Вуазен постоянно отрицала всякую связь с колдовством. В двух случаях ее дочь явно противоречит своим собственным показаниям. Перед сожжением заживо г-жа Филастр отреклась от своих признаний, сделанных под пыткой, заявив полицейскому комиссару, что «все, что она заявила по данному поводу, было сделано только ради избавления от боли и мучений пытки, из боязни ее продолжения». С другой стороны, более убеждающими являются колдовские инструменты, найденные у предсказателей — не только яды, но и восковые фигурки, наговоры для абортов, книги по магии и черные свечи. Несмотря на заявление г-жи Трианон, одной из предсказательниц, такого рода свечи не предназначались для чистки обуви. Расписки на крупные суммы денег, выплаченные аббату Гибуру, являются не менее обличающими показаниями. Вполне возможно, что, когда приворотные действия не оказали нужного действия, французские дамы обратились к черным мессам. Описание службы, состоявшейся в 1668 г. (за помощь в которой тайный осведомитель Лесаж был сослан на галеры), является всего лишь описанием обыкновенной мессы, произнесенной с эротической целью: письменная просьба об успехе в любви была возложена на алтарь. Однако к 1680 г. Служба стала дополняться разрезаемыми младенцами и обнаженными красотками.

Тем не менее французское общество поддержало эти обвинения, и перед королем встала задача, как замять величайший скандал столетия. Он временно приостановил работу Chambre ardente в августе 1680 г., но, поскольку в показаниях говорилось о попытке его бывшей любовницы, мадам де Монтеспан, отравить самого Людовика и его новую юную любовницу (мадемуазель де Фонтанж), Людовик распорядился, чтобы Реюни продолжал сверхсекретные расследования. Собранные показания выявили, что мадам де Монтеспан была ключевой фигурой во всем этот сатанизме. Возникла еще более настоятельная необходимость скрыть этот позор. Комиссар Реюни продолжал свою деятельность до июля 1682 г., без разбора сжигая и подвергая пыткам многих мужчин и женщин из низших слоев, обвиняемых в продаже ядов и помощи в колдовстве. Однако за все 4 года ни один дворянин не был подвергнут пытке или казнен. Правосудие было действительно слепо.

За время расследования было арестовано 319 человек и 104 приговорено: 36 к смерти, 4 к галерам, 34 к изгнанию и 30 оправданы. Последовавшие за этим законы запретили предсказание будущего, контролировали продажу ядов и объявили колдовство суеверием (см. Людовик XIV, эдикт 1682 г.). В 1709 г., в возрасте 70 лет, Людовик XIV решил уничтожить отчеты, и 13 июля они были сожжены. Но так или иначе копии официальных стенограмм и записи полицейского комиссариата избежали уничтожения, и попытка короля стереть страницу истории провалилась.

Энциклопедия колдовства и демонологии Р. Хоупа Роббинса. — М.: Миф, Локид, 1997.

2. Процесс над Юджином Арамом

Истинных обстоятельств убийства, за которое был повешен Арам через пятнадцать лет после совершения преступления, никто никогда не узнает. Существуют три версии. Первая принадлежит самому Араму, он выдвинул ее на допросах. Вторую версию он изложил через несколько дней после осуждения. А третья версия принадлежит Хаусману, который был свидетелем со стороны короля. Хаусман, возможно, был прав в главном, но ему было что скрывать. Первая версия Арама почти наверняка далека от истины. А во второй версии может быть принят лишь сам факт убийства. Похоже, слишком много людей было заинтересовано в том, чтобы скрыть свое участие в этом преступлении. Но известных фактов достаточно для того, чтобы сделать такой вывод, поскольку во многих других групповых преступлениях существует преступный заговор, члены которого не слишком лояльны друг к другу. Возможно, убийство и в самом деле было следствием ссоры между ворами…

Помимо тайны самого убийства, есть еще два обстоятельства, делающие процесс над Юджином Арамом достойным внимания. Первое — это долгий срок между преступлением и наказанием. Закон медлителен, но нечасто, во всяком случае в этом мире, Божья мельница крутится настолько медленно. Даниэль Кларк пролежал в могиле тринадцать лет, пока не были сделаны первые шаги к обвинению его убийц, а затем прошел еще год после обвинения, пока расплата не настигла, наконец, осужденного. Второе обстоятельство заключалось в интеллектуальной незаурядности Юджина Арама. Он был старательным школьным учителем в отдаленном городке, мир не знал о его выдающихся способностях к науке, но примечательным является то, что такого человека, отданного исследованиям в атмосфере тупой лени, затянула в вульгарное мошенничество или случайное преступление группа людей без особого образования. Интеллект не дает гарантии против преступления. Но из всех людей одинокий и серьезный ученый, пожалуй, лучше всех огражден от соблазнов, так сильно действующих на других. К этим причинам можно добавить, что дело подтверждает старую поговорку «шила в мешке не утаишь». Поэтому неудивительно, что на Томаса Гуда эта история произвела такое впечатление, что он написал поэму, а Булвер Литтон построил на ней повесть, приукрашенную его богатым воображением. Прошло совсем немного лет после того, как Арам окончил свои мучения на виселице, но описания его преступления были опубликованы для развлечения и осведомления публики довольно оперативно.

Давайте вначале посмотрим, что он был за человек. Он родился в Рамсгилле, в Западном Райдинге. Дату его рождения можно примерно определить по тому факту, что крестили его 2-го октября 1704 года. Его отец был садовником, уважаемым за прямоту и незаурядные способности. Юджин учился в маленьких деревенских школах, где он узнал немного, но, что самое главное, научился работать над собой. Он занимался учебой с самого раннего возраста, постоянно изучая какую-либо новую отрасль знаний, серьезно увлекался языками и тем, что сейчас называют филологией. После непродолжительной службы в конторе он стал школьным учителем в своей родной деревне, где, как говорят, учительствовал успешно, но с жестокой твердостью. Многие мальчики, учившиеся у него в разное время, завоевали себе место в мире…

4-го мая 1731 года он женился на Анне Спенс. О ней известно мало. Похоже, она занимала низшее положение в их союзе, и он ее нисколько не ценил. Пока они жили вместе, она родила ему много детей, но в других отношениях они не подходили друг другу. Когда он бросил ее, она с покорностью приняла свою участь и не пыталась напомнить ему о его долге. Очевидно, она знала об убийстве, но хранила молчание.

Бесполезно гадать, какая причина побудила их на этот неподходящий союз. Но необходимость содержать жену и большую, постоянно растущую семью была крайне обременительной для ограниченных средств Арама. В 1734 году он переехал в Наресборроу, привлеченный должностью управляющего маленьким именьем, которую он сочетал с работой учителя частной школы. К этому времени он освоил латинский и греческий языки, а затем энергично взялся за иврит и кельтский язык. Его отдыхом были учеба и сад. Но трудно представить себе, как он находил возможность развивать свои знания в маленьком доме, с его скудными средствами и досугом. Тем более, что его соседи вряд ли могли составить ему компанию в его интеллектуальных занятиях. Именно в этих обстоятельствах и в этом окружении он понял, что латинский и греческий языки находятся во вторичном родстве, а не в прямом, как тогда считали ученые. Кроме того он заявил, что кельтские языки принадлежат европейскому семейству, а это долгие годы не сознавали другие ученые. Оставленные им заметки по исследуемому предмету доказывают, что при лучших возможностях Арам стал бы всемирно известным ученым. Таким был этот одинокий исследователь, подавленный бедностью, нелюбимой женой и рутиной маленькой школы.

Недалеко от здания школы жил Роберт Хаусман, крепкий широкоплечий человек, работавший ткачом. В этом же городе. жил трактирщик Генри Терри. Хаусман, Терри и Арам обвинялись в одном и том же убийстве, но их судьбы совершенно различны.

Их жертвой стал Дэниэль Кларк, которому было всего двадцать три года, но он с успехом вел обувное дело, перенятое по наследству от отца. Он был бедный, рябой и заикался, но эти дефекты не помешали ему добиться руки молодой леди с большими средствами, по их меркам. В феврале 1745 года он с волнением ожидал рождения ребенка.

Он занимался любопытными сделками, которые не могли не вызвать пересудов в маленьком городке. Хотя его жена и принесла ему несколько сот фунтов, он занимался покупкой вешей в кредит. Вещи были такими, чтобы их можно было легко переносить на руках. Он все еще был должен за вещи, когда в девять часов вечера 7-го февраля 1745 года покинул свой дом в последний раа Кларк сказал, что собирается навестить свою жену, которая в это время жила у родственников в соседней деревне. Неясно, было это предлогом или нет, но вряд ли он собирался туда на самом деле, поскольку у него была назначена встреча на следующее утро. Но на встречу он не явился, его стали искать и оказалось, что со своей женой он не виделся. Исчез не только он один. Не хватало также его денег и вещей. Любопытным обстоятельством было то, что он не взял с собой свою лошадь.

Ночью его видели несколько человек. Вначале с Хаусманом, а затем с Хаусманом и Арамом. Примерно в два-три часа ночи он зашел к человеку, заметившему, что эти двое были с ним. На следующее утро человек обнаружил, что у него пропала кирка, которую два-три дня спустя нашли в доме Арама.

Через день-другой отсутствие Кларка начало беспокоить его кредиторов. Они пришли к самому немилосердному заключению и поместили объявление о его розыске, пообещав награду в 15 фунтов «без лишних вопросов». Его отношения с Арамом и Хаусманом заставили людей подумать, что все трое занимались мошенничеством, поэтому было решено провести обыск в домах Арама и Хаусмана. У обоих нашлись многие вещи, исчезнувшие из дома Кларка, например, столовое серебро. В краже их не обвинили. После возвращения части вешей кредиторы успокоились, и городок вернулся к прежнему существованию. Если Кларк убежал, то это объясняло отсутствие ряда вешей. Если другие двое ему помогали, то они получили свою долю. Поскольку все решили, что Кларк просто обманул своих кредиторов, то его отсутствие волновало только его семью и самих кредиторов. В подобном мошенничестве нельзя отрицать злой умысел. А обстоятельства вполне могли натолкнуть на мысль о преступлении.

Но были и другие подозрительные моменты. Несколько дней спустя Арама арестовали за задолженность. Клерк, знавший средства Арама, был поражен, когда бедный школьный учитель вдруг достал массу гиней и расплатился с долгом на месте. Именно это привело к аресту Арама за кражу вещей Кларка, но доказательств было недостаточно и его отпустили. Примерно в то же время он оплатил заклад, то есть его состояние выросло без всяких видимых причин. Лишь спустя много лет люди вспомнили, что приданое миссис Кларк исчезло, и сопоставили два этих факта. Считалось, что у Кларка были деньги…

Вскоре Арам покинул Наресборроу. О причинах этого можно только догадываться. Он сказал, что собирается навестить каких-то родственников, но соседи утверждали, что видели его ночью, как он пробирался мимо. Миссис Арам категорически отвергла это. Но возможно, что к апрелю 1745 года он добрался до Лондона, и в дальнейшем его семья ничего не знала о нем.

Любопытная история случилась с ним, когда Арам, выдавая себя за состоятельного человека с именем в Сассексе, нанес визит к леди, находившейся под покровительством человека из Лидса. Последний встретился с ним в ее доме, узнал его и вооружил леди несколькими подходящими вопросами, чтобы проверить его честность. Когда он пришел к ней в следующий раз, она воспользовалась подвернувшейся возможностью и спросила его о Наресборроу. Со смущением он признал, что был там по делам бизнеса. Но когда последовал вопрос о том, знал ли он Дэниэля Кларка, Арам оказался в полном замешательстве. Он пробормотал, что он, видимо, читал о человеке с таким именем в газетах, но почему она спрашивает его об этом сапожнике? (При этом он подчеркнул, что о профессии этого человека он также узнал из газет). Потом он поинтересовался, зачем она об этом спрашивает. Леди ответила, что джентльмен, с которым он встречался, приехал из Лидса и узнал в нем знакомого, но раз это ошибка, то больше об этом не стоит говорить. Но для Арама это оказалось очень важным, и он больше к ней не приходил.

Хотя некоторое время он жил на свои сбережения, вскоре ему пришлось искать работу. Он стал учителем латыни и правописания в частной школе на Пикадилли, где в качестве части оплаты работодатель обучил его французскому языку. Затем он стал учителем правописания в школе в Хайе, графство Мидлсекс. Он мог посещать Францию, хотя это и неизвестно наверняка. Его последней работой было переписывание законов — работа постоянная, но низкооплачиваемая и довольно скучная. Так случилось, что во второй половине 1757 года он получил работу младшего учителя в королевской школе Линн. Его назначение было утверждено городским советом. Среди его учеников был Джеймс Берни. Кроме основной работы, он зарабатывал деньги частными уроками. С ним видели леди, он называл ее своей племянницей, она жила в доме булочника. Сам Арам занимал комнату в учительском доме. Потом кто-то говорил, что она была его любовницей. Другие говорили, что она его дочь. Некоторые были настолько непристойны, что объединяли два предположения. Какой бы ни была их родственная связь, но причина это скрывать была. Зарплата и жилье младшего учителя рассчитывались на холостяка. Любовница считалась родственницей. Дочь повлечет за собой расспросы об остальной семье. Кем бы ни была эта леди, о ней ничего не известно. Подобные же толки ходили и о его жизни в Линне. По словам одних Арам был культурным и образованным джентльменом, чье общество ценилось и в духовных, и в профессиональных кругах. Другие утверждали, что он был унылым и замкнутым человеком, отстраненным от общественной жизни. Скорее всего, правда лежит посередине. Старший по возрасту и неизвестный младший учитель вряд ли мог стать Араму равным компаньоном, но он должен был встречаться с людьми, которые могли оценить его способности и уважать его.

Ясно одно: его действительно оценили и слух о том, где он живет, достиг Наресборроу. Как только был получен ордер, приходские констебли понеслись в Линн со скоростью голубей, направляющихся в свою голубятню. Слух принес грум, живший в Наресборроу и увидевший Арама, когда проезжал через Линн на своем жеребце. Это было вполне вероятно.

Что касается Кларка, то хотя его исчезновение оставалось тайной, никто не придавал ему особого значения. Никто, даже его семья, не верил, что его нет в живых. Брат его жены даже зашел так далеко, что подал на Кларка в суд, а когда тот не явился на слушание дела, настоял на лишении его законных прав. Отлучение от закона было оглашено 20-го октября 1746 года и оставалось в записях вплоть до 1832 года, когда кто-то вдруг решил, что человек, убитый восемьдесят семь лет назад, не заслужил, чтобы по его поводу возобновлялась запись. Хаусман в это время проявлял признаки беспокойства. Хотя поначалу это не вызывало комментариев, но при разливе реки Лидд видели, как он бродил вдоль берега, доходя до самой пещеры св. Роберта, известной как убежише средневекового отшельника. Тайна исчезновения Кларка могла быть разгадана с помощью половодья…

Наконец, 1-го августа 1758 года работник по имени Томсон, копая землю на горе Тисл, вблизи Наресборроу, извлек на свет Божий несколько человеческих костей. Два дня спустя он обнаружил весь скелет. Известие сильно взволновало город и общественное мнение тотчас же пришло к выводу, что Кларк был убит, и кости принадлежали ему. Почему просто находка скелета вызвала такое заключение, уже слишком поздно гадать.

Сразу известили коронера. Для анализа останков призвали хирургов, и 14-го августа коронер со своими присяжными занялись этим делом вплотную. Свидетели показали, что примерно четырнадцать лет назад на месте, где были обнаружены кости, земля была перекопана. Миссис Арам заявила, что по ее мнению, Кларк был убит. Еще один свидетель показал под присягой, что поскольку в то время пропал лишь один человек, то скелет наверняка принадлежал Кларку. Хирурги подтверждали это. Кости принадлежали молодому человеку возраста Кларка, и по размеру они подходили. Срок пребывания тела в земле подтверждал показания свидетелей. Присяжные вынесли вердикт, что тело принадлежало Кларку, а сам он был убит одним или несколькими неизвестными.

Сразу решили провести безошибочную, по мнению местных авторитетов, проверку. На допрос был вызван Хаусман. Его реакция была великолепной. Повестка взволновала и смутила его. С неохотой он явился и, когда было приказано, с явным отвращением взял в руки одну из костей. Но все эти признаки вины ни к чему не привели. Напротив, Хаусман сказал: «Эта кость принадлежит Дэну Кларку не в большей степени, чем мне». На вопрос, почему он заявил, что имеет свидетеля, который видел Кларка после исчезновения. Конечно, этого человека вызвали, и он сообщил, что так все и было. Свидетельство почему-то посчитали убедительным, хотя неясно, почему Даниэля Кларка могли убить только 7-го февраля 1745 года. Коронер все еще был в городе. Он вновь собрал присяжных. По их вердикту, неизвестный был убит неизвестным. Между прочим, поскольку все свидетельства об убийстве относились к Дэниэлю Кларку, это последнее событие не говорило об уме коронера. Это приравнивалось к произволу, так как он должен был знать, что разрешение на повторное дознание дает Суд Королевской Скамьи. Скорее всего, признакам вины Хаусмана не придали должного значения. Рассказывали еще историю о молодом еврее-коробейнике, побывавшем в Наресборроу, которого затем никто не видел. Но это могла быть пустая сплетня.

Суд присяжных решил, что останки принадлежали не Даниэлю Кларку, но местный мировой судья в это время дал ордер на арест Хаусмана и Арама за убийство Кларка. Улики оставались такими же, как сразу после его исчезновения. Теперь утверждалось, что первое заключение было верным, просто тело было не тем. Подошла очередь Хаусмана. Его допросили, и, как все преступники, он сказал одновременно слишком много и слишком мало. Он только признал, что был вместе с Кларком и оставил его в доме Арама и заявил, что может сказать больше. Его повезли в тюрьму. По пути он убедил сопровождающих, что осознал свою вину. Когда они достигли Йорка, тот же судья, наверняка не случайно, оказался там, и Хаусман признался ему, что видел, как Арам несколько раз ударил Кларка, когда они были неподалеку от пещеры св. Роберта, но больше он ничего не знает, потому что убежал. Потом Арам вернулся один. Затем он описал, где находилось тело (он не мог это знать, если бы говорил только правду), и точно на указанном им месте в пещере люди выкопали тело. На дознании многие свидетели говорили о том, что они только слышали. Свидетельствовали, в основном, с чужих слов, но коронер — не суд и не ограничен законами об уликах. Ясным было то, что покойный был убит сокрушительным ударом в основание черепа. Присяжные решили, что это было тело Кларка, и он был убит Хаусманом и Арамом. Первый уже был в тюрьме. На следующий день, 19-го августа, в Линне арестовали Арама. Он был доставлен под стражей в Наресборроу 21-го августа.

Его встречала огромная толпа. Жена и дочери пришли увидеться с ним, но им пришлось ждать, пока он переговорит с местными влиятельными людьми. Жену он сразу узнал. Естественно, он не мог узнать дочерей, которых оставил еще маленькими. Его допрос на суде ни к чему не привел. Он ничего не знал об исчезновении Кларка. О большинстве предъявляемых ему фактов он говорил, что не помнит, когда это происходило. Его отправили в тюрьму, где он, как и Хаусман, изъявил желание сказать еще что-то. В результате его вернули в суд. Там он признал, что вместе с Хаусманом и Терри помогал Кларку выносить вещи из дома. Все четверо отправились в пешеру св. Роберта, где разделили почти все столовое серебро. К тому времени уже было четыре часа, слишком поздно для Кларка, чтобы трогаться с места, и было решено, что он останется в пещере до наступления темноты. Терри взялся принести еду. Следующим вечером все трое пошли навестить Кларка, а Арам остался снаружи пещеры для наблюдения. Он слышал звуки изнутри, которые принял за шум потасовки. Через час двое вышли из пещеры и сказали ему, что Кларк ушел. Потом все пошли в дом Хаусмана. Терри впоследствии сказал ему, что сбыл серебро в Шотландии. По словам Арама, это было все, что он знал.

Сразу же был задержан и допрошен Терри. Он полностью отрицал приписываемое ему Арамом, но был также заключен в тюрьму. Следующая выездная сессия суда присяжных состоялась лишь в марте 1759 года. За прошедшее время не изменилось ничего, кроме показаний обвиняемых, в результате которых суд был перенесен. Обвинение было в затруднительном положении. Кроме признаний обвиняемых, налицо были лишь серьезные подозрения Вопрос состоял в том, можно ли получить улики против кого-нибудь из арестованных. Рассказ Хаусмана был самым прямым, но в нем не было последовательности. Если воспользоваться им, то приходилось отвергнуть свидетельство миссис Арам. С другой стороны, из заявления Арама следовало, что Кларка не убивали, но он переводил подозрения на остальных. Терри сообщил, что он ничего не знает, его показания не могли принести никакой пользы. Арам заподозрил, что Хаусман предаст его и дал запрос относительно приемлемости его показаний. В то же время он готовился к защите, а в свободное время писал и занимался исследованиями. 28-го июля 1759 года началась летняя выездная сессия суда присяжных. Судья Ноул запросил разрешение короля. Разрешение было дано, и 3-го августа три человека предстали перед судом. У Хаусмана был адвокат. У Арама не было. Поначалу суд проходил просто. Улик не было, в соответствии с чем Хаусмана оправдали. Затем подошла очередь Арама. Мистер Флетчер Нортон, королевский адвокат, известный лидер и задира, прибывший с тремя молодыми помощниками, столкнулся с обвинением. Вступительные речи заранее не готовились. Первым свидетелем стал Хаусман, повторивший, в основном, свои показания. Если им поверить, то присяжные сразу могли выносить приговор. Но на практике и почти по закону свидетельство соучастника должно быть подтверждено. Слишком много оснований было против того, чтобы полагаться только на такое свидетельство. Соответственно, чтобы проверить обстоятельства фатальной ночи, необходимо дополнительно заслушать свидетелей. Проверить, откуда у подсудимого внезапно появились деньги, что случилось при его аресте, как было обнаружено тело и проверить медицинское свидетельство, по которому покойный умер насильственной смертью. Обвинение было тщательно и компетентно проверено, как принято в подобных процессах. Затем Араму было предложено строить свою защиту. Он прочел свою знаменитую речь. После вступительных замечаний, в которых он подчеркнул свою неосведомленность в делах закона и высказал протест против обвинения в преступлении, которого он не совершал, он перешел к основной части. Вся его жизнь, заявил он, отвергает обвинение. «Я не строил планов мошенничества или насилия, не наносил вреда ни людям, ни имуществу. Днем я честно трудился, а по ночам занимался науками». Он отметил, что нельзя «совратить человека сразу. Сделать подлым — еще сложнее». Ко времени убийства он только встал с постели после болезни и не вполне пришел в норму. У него совершенно не было мотивов убивать Кларка. Далее, сказал он, не существует доказательств, что Кларк мертв. Факт исчезновения еще не свидетельствует о его смерти. Он сослался на дело арестованного преступника, который сбежал из Йоркского замка в 1757 году, и с тех пор о нем ничего не слышали (его останки нашли только в 1780 году). Скелет ничего не доказывает. Арам привел по этому поводу множество примеров. Действительно, второй скелет отождествлялся с Кларком. Далее, имели место достоверные случаи того, что люди объявлялись живыми после того, как других осуждали за их убийство. В качестве первого примера он привел знаменитый процесс над Перрисом за убийство Вильяма Гаррисона в 1661 году, тогда как позднейшее расследование доказало, что это преступление никогда не совершалось. Затем, после отрицания своей вины вообще, он завершил свою речь словами: «Наконец, после года заточения, я доверяюсь искренности, правосудию и гуманизму вашему, мой лорд, и вашему, мои земляки и джентльмены присяжные». Речь была выдающейся, но имела чисто академические достоинства. Ни один адвокат не позволил бы себе так выступить. Подготовленная заранее, эта речь игнорировала выдвинутые против него доказательства. В ней не было комментариев относительно свидетельства Хаусмана и того, заслуживает ли он доверия. В равной степени не было сделано попытки ответить или опровергнуть дополнительные показания. Бесполезно заявлять «я этого не делал», когда есть улики, что делал. Бессмысленно говорить «у меня не было мотива», в то время как улики доказывают и мотив, и достижение желаемой цели. При подобном свидетельстве необходимо убедить присяжных, что либо его не следует принимать к рассмотрению, либо оно не доказывает факт. Примеры других дел не могут дискредитировать улики по данном уделу, которые прямо указывают на убийство в конкретном месте и на место захоронения. А когда тело действительно обнаруживают в описанном месте, то способ убийства также подтверждается. Просто аргументы никогда не опровергнут веских улик, поэтому с точки зрения защиты речь Арама была бесполезной. Даже алиби имело бы больше шансов. Все обвинение основывалось на показаниях Хаусмана. Если бы можно было подвести присяжных к мысли, что и он ведь мог быть убийцей, то Арам мог быть оправдан. В самом деле, если опровергнуть его показания, с остальными уликами было легко справиться. Тот факт, что внимание наблюдателей было обращено к защите, означает, что встречные вопросы Арама ни к чему не привели, их даже могло не быть! Задавать вопросы свидетелям — это искусство, требуюшее как практики, так и природных данных, а по речи Арама нельзя сказать, что он владел этим искусством. Следовательно, дело было «дохлым», и у суда не заняло много времени вынести окончательный приговор. Присяжные без колебаний объявили Арама виновным. Вердикт он выслушал абсолютно спокойно.

Затем наступила очередь Терри. Единственной уликой против него было признание Арама, но оно не могло быть принято, поэтому Терри был освобожден. В тот же день он с радостью покинул Йорк и скрылся в забвении.

Казнь была назначена на 6 августа, и оставшиеся несколько дней Арам посвятил встречам с визитерами и оправданиям. Священнику он признался в убийстве, но приписал его интриге между его женой и Кларком — совершенно неправдоподобная история. Он высказал предположение, что убийство произошло не в пещере и заявил, что Хаусман подговаривал Арама убить его жену, чтобы закрыть ей рот. В действительности же наиболее разумной гипотезой является то, что Кларк был убит в доме Арама или поблизости от него. Несмотря на бодрый внешний вид, он был сильно подавлен и в ночь перед казнью пытался покончить с собой. И хотя в результате он был очень слаб, приговор был приведен в исполнение в надлежащий срок в Навесмире, в присутствии огромной толпы. Далее, по приговору, его тело должны были повесить на цепях в Наресборроу, что и было исполнено. Там оно оставалось несколько лет и, как требовала традиция, когда останки истлевали и падали на землю, вдова подбирала и хоронила их. Однажды ночью местный врач, доктор Хатчинсон, украл череп казненного, и теперь он помещен в музей Королевского Хирургического Колледжа.

Хаусман за свою роль информатора испытал на себе всю силу общественного презрения. После его возвращения в Наресборроу жаждущая крови толпа гналась за ним через весь город. Больше Хаусман не появлялся днем на улице, а вскоре и вовсе убрался из города. Говорят, он несколько раз пытался повеситься. Наконец, он вернулся в Наресборроу в 1777 году, чтобы там умереть. Его тело тайно перевезли в Мартон, где и похоронили, избегая скандала в Наресборроу.

Еще одна, менее важная загадка в этом деле заключается в том, почему некий Франциск Айлее из Йорка отверг ту часть показаний, в которых говорилось о нем. Похоже, он получил некоторые из вешей убитого и был скупщиком краденого. Но эта часть дела никогда не упоминалась.

Так умер Юджин Арам, человек с великолепными природными данными, который в более благополучных условиях мог бы завоевать репутацию ученого и составить честь своей стране. Неизвестно, каким образом он впал в соблазн, но этот человек пришел к постыдному концу и бросил тень на свою семью.

Да, шила в мешке не утаишь…

Сборник «Убийства, потрясшие мир», автор очерка граф Биркенхэдскийт-Харьков: Харьковская штаб-квартира Советской ассоциации детективного и политического романа (САДПР), 1992.

3. Салтычиха

Дарья Николаевна (1730–1801 гг.), урожденная Иванова, жена лейб-гвардии Конного полка ротмистра Глеба Алексеевича, известна под именем «Салтычихи» и «людоедки». Оставшись после мужа полной владелицей 600 крестьян, она в течение 7 лет замучила до смерти 139 человек, преимущественно женщин, в том числе нескольких девочек 11–12 лет.

Она приводила себя в истерическое состояние, придираясь к несчастным жертвам за якобы плохо вымытые полы или выстиранное белье, и начинала наносить побои скалкой, вальком, палкой и поленьями. Затем по ее приказанию конюхи и гайдуки били «провинившуюся» розгами, батогами, кнутом и плетьми. Под крики барыни: «Бейте до смерти!» — последние нередко исполняли в точности ее приказания. В случаях особого исступления опаливала своей жертве волосы на голове, била об стену головой, обливала кипятком, брала за уши горячими щипцами, кидала девочек с высокого крыльца, морила голодом и т. д. Дворянина Тютчева из-за отвергнутой им любви покушалась убить вместе с его женой. О ее злодействах ходили по Москве слухи, так как ее крепостные обращались с жалобами, но благодаря влиятельному родству и подаркам все заканчивалось наказанием и ссылкой жалобщиков.

Наконец, двум крепостным, у которых она убила жен, удалось летом 1762 г. подать просьбу Екатерине II. Юстиц-коллегия произвела следствие, длившееся 6 лет и на котором обвиняемая ни в чем не призналась. В 1768 г. коллегия, признав, что «Салтычиха» «немалое число людей своих мужска и женска пола бесчеловечно, мучительски убивала до смерти», приговорила ее к смертной казни, на казнь была возведена в Москве на эшафот, прикована к столбу (на шее был повешен лист с надписью «мучительница и душегубица») и после часового стояния заключена в подземную тюрьму в Ивановском Московском девичьем монастыре, где и сидела до 1779 г. под сводами церкви, а затем до самой смерти в застенке, пристроенном к стене храма. Ни разу не обнаружила раскаяния. От связи с караульным солдатом имела ребенка.

Сообщники «Салтычихи» — крепостные, дворовые люди и священник, который отпевал и хоронил замученных как умерших естественной смертью, по приговору юстиц-коллегии были наказаны кнутом с вырезанием ноздрей и сосланы в Нерчинск на вечные каторжные работы.

Дворянские роды Российской империи — СПб.: ИПК «Вести», 1995.

Публичное сечение в России.

4. Отцеубийца

В1774 году в Париже за оградой Дворца правосудия проживал торговец лошадьми Шабер.

У Шабера был единственный сын, которому он надеялся передать свою торговлю, в то время процветающую. К сожалению, этот молодой человек не заслуживал тех забот и попечений, которыми его окружали. Погрязнув в разврате, он проводил все время в праздности и удовольствиях.

Мало этого, он с нетерпением поджидал смерти своего отца, чтобы получить в свое распоряжение маленькое состояние, собранное долгими и усердными трудами, и потом размотать его для удовлетворения своих порочных наклонностей.

В числе товарищей его разгульной жизни был также один ремесленник по имени Селье, которому он не раз высказывал, с каким нетерпением он ждет смерти своего отца. Наконец, он сообщил ему о своем злодейском намерении как-нибудь избавиться от отца, чтобы поскорей начать пользоваться свободой и всеми удовольствиями разгульной жизни.

Селье был человек развратный и, кроме того, недалекого ума. Благодаря этому, мысль, зароненная молодым Шабером, и убеждения его имели успех. Селье согласился привести в исполнение ужасное предприятие, затеянное безнравственным сыном. Оба сообщника сговорились и назначили день и час, в который необходимо было действовать. Шабер сам передал Селье нож, предназначенный для совершения преступления. Сын сам наточил и направил нож для того, чтобы быть уверенным, что удар убийцы его отца будет верен.

Вечером около восьми или девяти часов возвратился домой Шабер-отец. Селье, спрятанный в доме, дождался его и нанес ему два удара ножом. Страшная борьба началась между убийцей и жертвой, сопротивляющейся очень энергично. Наконец, Шаберу-отцу удалось схватить убийцу за волосы. На крик отца вбежал преступник-сын, но вместо того чтобы помочь отцу, он бросился на него и освободил убийцу, который, благодаря этому, скрылся. Между тем Шабер-отец, изнуренный потерей крови, упал на пол и лежал без всякого движения.

Быть может, вовремя оказанная помощь и спасла бы несчастного старика; но чудовище-сын удалился с варварской бесчувственностью животного.

Это преступление было совершено у самого Дворца правосудия; окружные судьи тотчас же начали процесс. Шабер и Селье были найдены в том убежише, в котором думали скрыться от преследования, и арестованы 12 декабря 1774 года был вынесен приговор суда: «Матвей Селье обвинен в том, что он предумышленно с заранее обдуманным намерением 2 декабря сего года нанес два удара ножом Антуану Шаберу-отцу, вследствие чего Шабер умер в ту же ночь. Людвиг-Антуан Шабер-сын обвинен и уличен в том, что был сообщником вышеупомянутого Селье, подговаривал и убеждал его совершить это убийство и даже накануне убийства осматривал нож, предназначенный для совершения преступления. Вследствие этого Шабер-сын приговорен к следующему: преступник должен принести публичное покаяние у главных дверей Собора Парижской Богоматери в одной рубашке, с веревкой на шее и с зажженной восковой свечкой в два фунта весом в руках; должен быть привезенным сюда исполнителем приговоров в тележке с надписью спереди и сзади: „Убийца, поднявший руку на родного отца“». Тут, на паперти храма, с обнаженной головой и стоя на коленях, преступник громким и внятным голосом должен был сознаться, что преднамеренно убил своего отца. Затем вышеупомянутому Шаберу должна быть отрублена кисть правой руки на плахе, поставленной у храма Богоматери. Отсюда Шабер и Селье в одной и той же телеге должны быть отвезены на площадь Дофина, здесь колесованы и оставлены на колесах с обращенными к небу лицами до тех пор, пока Господу Богу угодно будет продлить их жизнь. Затем тело отцеубийцы должно быть сожжено на особо приготовленном костре, и пепел рассеян по ветру. Имущество Шаберов и Селье конфискуется в пользу короля. Сумма в двести франков, найденная у Шабера-сына во время его ареста должна быть передана священнику на совершение панихид за упокой души несчастного Шабера-отца!

Колесование

В тот же день Парламент утвердил этот приговор и отправил осужденных к лейтенанту придворного суда для приведения приговора в исполнение.

Г.Сансон. Записки палача. — М.: Терра, 1996.

5. Дерю

Антуан-Франсуа-Мишель Дерю родился в Шартре 20 января 1744 года.

Отец его, Мишель Дерю, если верить брачному контракту Франсуа Дерю, торговал хлебом; если же верить документам, оставшимся после процесса, то он был содержателем гостиницы. Очень легко может быть, что Мишель Дерю занимался в одно время тем и другим.

Мишель Дерю умер в 1748 году, оставив после себя четверых детей, из которых герой нашего рассказа был старшим. В то время, когда преступления Дерю придали всеобщую известность его имени, одна из его сестер была уже монахиней, а другая еще послушницей в Шартрском монастыре; брат его в это время был трактирщиком.

Франсуа-Мишель Дерю был воспитан одним из своих дядей, потому что после смерти отца он остался ребенком четырех лет, а мать его умерла вскоре после отца.

Молва гласит, что Дерю, так же, как и Картуш, уже с самого раннего детства проявлял нравственную испорченность; ребенок как будто готовился к тем подвигам, которые предстояло ему совершить с годами. К сожалению, рассказы из этой эпохи, передаваемые обоими биографами Дерю, Кэйльо (Cailleau) и Бакуляром д'Арно (d'Arnaud), плохо мирятся с тем лицемерием, доведенным до крайней степени развития, которое составляло характерную черту этого преступника.

Дядя отдал Дерю в ученье к шартрскому жестяных дел мастеру Леграну, а потом к мелочной торговке, вдове Картель; впрочем, ученик ничего не вынес, побывав в этих домах.

У Дерю вовсе не было качеств, характеризующих хорошего рабочего человека. У него не было влечения ни к мужской, ни к женской работе. Даже, по словам Кэйльо, самый пол этого человека до того был неопределен, что нужно было прибегнуть к операции, для того чтобы его сделать похожим на мужчину. Если у него и было призвание к чему-нибудь, так это к занятиям, которые равно приличны тому и другому полу и в которых усердие, услужливость и умение болтать заменяют силу или искусство, необходимое для всякого другого рода занятий.

Как только Дерю получил право располагать собою, он определился мальчиком во фруктовую лавку. Побыв некоторое время у одного шартрского купца, он пришел в Париж и тотчас же поступил на первое попавшееся ему место во фруктовую лавку на улице Контес-д'Артуа. Отсюда он перешел к одной вдове, родственнице своего первого хозяина, в лавку на улиие Святого Виктора.

Здесь Дерю проявился в своем настоящем виде.

Это слабое, недоразвитое существо, едва заслуживавшее звания человека, было, несмотря на то, необыкновенно самолюбиво. Дерю постоянно мечтал о том, что он выдвинется из толпы, что он добьется и богатства, и почестей. Занимая самое ничтожное место в обществе, он смело и самоуверенно поглядывал вверх и искал только случая, чтобы уцепиться за него и с помощью силы воли подняться выше.

Не успел Дерю пробыть и месяца в лавке вдовы, как она сильно полюбила его. Он нравился ей своим тихим, кротким, невозмутимым характером, своей правильной жизнью и религиозностью. Более же всего дорожила она им за то, что он увеличил число ее покупателей; кротость и обходительность молодого приказчика невольно привлекали к маленькой лавочке на улице Святого Виктора.

Встав рано утром, он начинал принимать покупателей. Одаренный необыкновенным даром приспосабливаться к обстоятельствам и разыгрывать роли, он с большим тактом умел подметить слабую струнку каждого покупателя и с каждым стал говорить особым языком. Без церемоний, как добрый малый, обращался он с чернью; шутил с охотниками и с особенным вниманием относился к какому-нибудь буржуа; при духовных и монахах он казался образцом смирения и благочестия. Из дома он выходил только для исполнения своих обязанностей; благочестие его было так велико, что он, определяясь к своей хозяйке, обязал ее нанять ему скамейку в церкви Сент-Этьен-дю-Мон и за это отказался почти от целой половины своего жалованья.

Это поведение не ускользнуло от внимания наблюдательных и умных людей всего околотка, и они стали поговаривать, что этот маленький Дерю, или кумушка Дерю, как его в шутку прозвали на улице Святого Виктора, пойдет далеко.

Поэтому не показалось удивительным, когда в январе 1770 года стало известно, что Дерю покупает лавку и товары вдовы.

Каким образом сделал он это приобретение? Как он выплатил эти деньги? Сам Дерю и оба его биографа уверяют, что на его долю досталось из отцовского наследства три тысячи пятьсот ливров. Можно также предполагать, что доброта его бывшей хозяйки значительно облегчила для него уплату этих денег.

Как бы там ни было, но в августе 1770 года, двадцати шести лет от роду, он был уже купцом.

За что же принялся Дерю, заняв это положение в обществе? Кэйльо и Бакуляр предполагают, что он путем воровства и подлогов составил себе довольно значительное состояние. Но в этих данных нет ничего достоверного, тем более, что принимая их, необходимо согласиться, что все преступления Дерю чрезвычайно ловко скрывал. Из справок, наведенных о его прошлой жизни, не видно ни одного обстоятельства, обвиняющего его в подобном преступлении.

Дерю во что бы то ни стало решился достигнуть той цели, к которой он стремился; он решился даже не останавливаться перед преступлением, если это будет необходимо. Но при своем расчетливом характере он мог решиться на преступление только тогда, когда оно, по его расчетам, стало необходимым и когда уже испытаны были все средства для достижения своих целей.

Поэтому мне кажется, что он по-своему вел добросовестно свою маленькую торговлю. Правда, он был не слишком разборчив, допускал обман и всякого рода подделки в своей торговле. Но в продолжение этих двух лет, когда бдительность правосудия еще не находила ничего предосудительного в действиях Дерю, он все еще был убежден, что найдет возможность нажить себе состояние путем, по его мнению, совершенно честным.

В 1772 году весь квартал Святого Виктора был озадачен одной из тех новостей, которые так мастерски описывает госпожа Севинье. Все стали говорить, что Кумушка Дерю женился на молодой, богатой и знатной девушке. Толковали даже, что благодаря этому браку он стал важным барином, и жена его имеет даже доступ ко двору.

Эта женитьба имела такой романтический характер и такие неожиданные последствия, что рассказ о ней сочтут скорее порождением фантазии, чем реальностью. Фея, волшебная палочка которой должна была обратить скромную лавочку Дерю в роскошный дворец, называлась Марией-Луизой Николэ. Женщина эта не отличалась ни умом, ни красотой. Отец ее, незначительный артиллерийский офицер, уже умер; мать ее вышла во второй раз замуж за какого-то ремесленника, человека крайне ленивого и, кроме того, пьяницу. При нем все семейство дошло до такой крайности, что принуждено было плести рогожи, чтобы хоть чем-нибудь зарабатывать кусок хлеба. В этой обстановке Дерю, кажется, нечего было рассчитывать на приданое; но с невестой было связано одно обстоятельство, которое открывало широкое поле деятельности для предприимчивого жениха. Это обстоятельство, кроме того, давало Дерю возможность ослепить блеском своего величия доверчивые умы и воспользоваться ими для достижения своих цепей. Обстоятельство это было следующее.

Незадолго до этого один дворянин по имени Леплейнь дю Плесси (Despleignes du Plessis) жил в своем полуразрушенном замке, носившем пышное название поместья де Кодевиля и находившемся в окрестностях Оксера. Этот Леплейнь дю Плесси был в некотором роде деревенским мизантропом, одаренным всеми теми мелкими страстишками, которые обыкновенно составляют принадлежность ограниченных людей: он был скуп, груб в обращении и так недоверчив, что не держал ни одного человека у себя в замке. От души ненавидел он своих соседей, которые, в свою очередь, ненавидели его; угнетал своих фермеров и вел ожесточенную войну с браконьерами, которых, как ревностный поклонник Святого Губера, считал чуть ли не хуже моровой язвы.

Однажды этого господина нашли мертвым в его любимом кресле у камина с зарядом крупной заячьей дроби в груди. Преступление было очевидно, потому что окно этой комнаты было открыто, и все ружья в доме были заряжены и стояли на своих местах. Несмотря на это, все старания правосудия остались тщетными. Убийца не был найден, и осталось неизвестным, кто из угнетенных фермеров или обиженных браконьеров отомстил за себя таким образом.

Но Леплейнь дю Плесси был слишком незначительной личностью, поэтому нет ничего удивительно, что скоро все позабыли о его смерти и стали думать только о том, как разделить оставшееся после него наследство. Деплейнь не слишком давно стал называться кавалером Леплейнь, владетелем Кодевиля, Герши и прочее; прежде он назывался просто господином Беро, отеи его имел лавку в Бове. Быть может, обстоятельства жизни этого человека напоминали господина Жуардэна (Jourdain), и верно, дела шли ничуть не хуже, чем у этого мешанина во дворянстве (bourgeois-gentilhomme), потому что господин Беро успел накопить довольно деньжонок, чтобы купить вышеупомянутое поместье и выхлопотать для своего сына превращение из Беро в Леплейнь дю Плесси. Поэтому-то к родословному древу покойника привилось несколько лиц совершенно незнатного происхождения. В числе их находилась и двоюродная сестра Деплейня, Тереза Ришарден, вдова господина Никколэ, вышедшая во второй раз замуж за ремесленника Карона. Эта-то Тереза и была матерью будущей госпожи Лерю, которая также имела право на наследство своего двоюродного дядюшки.

Эти-то права и соблазнили нашего Лерю, на них-то он и решился жениться. Брачный контракт был заключен у парижского нотариуса Рандю с соблюдением всех формальностей и с такой пышностью, как будто в самом деле сочетались браком богатые и знатные люди. Лерю придавал большое значение тому акту, который он подписывал и из которого надеялся извлечь большие выгоды. В контракте было упомянуто, что у супругов будет общее как движимое и недвижимое имущество, так и все то, что они приобретут впоследствии. Лерю оценил все свое имущество, состоящее из торговли, движимого имущества и капитала в двадцать тысяч франков. Госпожа Карон оценила приданое и движимое имущество дочери своей, девицы Марии-Луизы Николэ, в тысячу ливров; кроме того, в пользу будущих супругов госпожа Карон с согласия своего мужа давала в приданое своей дочери третью часть из приходящейся ей доли наследства Жака-Жана Леплейнь лю Плесси, кавалера и владетеля де Кодевиля, Герши и других. Наследство это еще не было разделено, но уже оглашено. Из него на долю госпожи Карон досталась одна часть: прочие претенденты на наследство были дядя умершего, господин Лоран, имевший по бретонскому закону право на наследство, и Мария-Шарлотта Куртон, двоюродная сестра господина Деплейня. Таким образом, все наследство было разделено на три части, и одна треть его приходилась на долю госпожи Карон и ее семейства. Не успел еще Дерю завладеть тем, на что смотрел как на средство приобрести себе состояние впоследствии, как уже начал действовать с энергией, которая характеризовала все его поступки.

Права, предоставляемые брачным контрактом, были подтверждены всеми наследниками. С этой целью был составлен особый акт, который господин Доран подписал в Монтеро, а госпожа Куртон со своим супругом в Париже. Сделав это, Дерю стал подумывать о том, как бы ему одному завладеть всей долей его теши. Госпожа Карон и ее супруг были не в состоянии бороться с таким могущественным противником. Он был так нежен с ними, так красноречиво описывал им те трудности, от которых он их избавляет, что они почти с благодарностью приняли сделанное им предложение.

Господин Карон и его супруга легко согласились получить за свою часть наследства капитал в тридцать тысяч ливров. Из этой суммы пять тысяч ливров отчислялись для вознаграждения господину Дерю, то есть, говоря другими словами, новобрачный получал эти деньги в придачу к приданому его супруги. Из остальных двадцати пяти тысяч ливров господин и госпожа Курон получали только тысячу, а остальные деньги заменялись пожизненным доходом в тысячу двести ливров: при этом была сделана оговорка, что в случае смерти госпожи Карон половина этого будет уплачена господину Карону, если он переживет свою жену.

Поладив таким образом со своими родственниками, Дерю приступил к прочим наследникам. Что касается господина Дорана, то с ним было нетрудно. Это был тип буржуа старого времени, поклонник философии Эпикура. Он был самым прожорливым в Монро и чувствовал истинное наслаждение, удовлетворяя свои физиологические потребности. Этому человеку всегда казалось, что дела и гербовая бумага и без того чересчур часто мешали правильности его пищеварения. Поэтому неудивительно, что он легко согласился на все условия, предложенные ему Дерю, и отказался от своей доли, получив вместо нее серебряную посуду и мебель из замка Кодевиля. Зато господин и госпожа Куртон оказались неприступными. Пользуясь советами одного из тех хитрых и пронырливых дельцов, которых всегда так много в каждом большом городе, они отказались от всякой сделки и не соглашались отказаться от своих прав без выгодного вознаграждения. Дать же это вознаграждение вовсе не входило в расчеты Дерю. Таким образом, раздел наследства Деплейня необыкновенно упростился. Правда, доля Дерю из него не была еще львиной долей, как он этого хотел прежде, однако при разделе он получал уже более половины того имущества, из которого собственно ему надлежало получить только одну девятую долю. Основываясь на этом, он, благодаря своему живому воображению, легко мог рассчитывать, что в будущем положение его значительно улучшится.

Об этом давно нужно было подумать, потому что маленькому Дерю предстояли серьезные затруднения.

Еще за несколько месяцев до свадьбы он уже перестал торговать своим перцем и корицей. Раззадоренный своей алчностью, он уже успел познакомиться с теми жирными кусочками, которые перепадают при так называемых темных делишках: при торговле контрабандными товарами, покупке и продаже сомнительных товаров и денежных документов, ссуде под залоги на маленький срок и тому подобном. Все эти рискованные предприятия в последнее время значительно пощипали его.

В то же самое время Дерю стыдился признаться даже самому себе, что он ни больше ни меньше как простой лавочник. Скромность этого звания слишком плохо мирилась с заносчивыми и высокопарными надеждами человека, носившего его. Но не одно наследство рассчитывал получить он через свою жену; он при ее помощи думал втереться в знать.

Уже в срочном контракте он к фамилии Николэ непосредственно прибавил частичку «де» и изменил ее окончание, и Дерю имел уже некоторое основание утверждать, что жена его происходит из одной из самых знаменитых дворянских фамилий того времени. Но есть ли возможность в самом деле требовать должного уважения к своему происхождению, имея лавку на улице Сен-Виктор?

Вследствие этого, в декабре 1773 года Дерю продал свою лавку. Он продал ее с убытком, но мало горевал об этом. При новом его положении у него были развязаны руки. Что значили несколько тысяч франков, когда появлялась возможность быстро идти вперед по предначертанному пути.

Он поселился в большой квартире на улице Де-Буль-Сент-Оппортюнь (Deu-Boules-Sainte-Opportune) в приходе Сент-Жермен Ле Оксерруа, под двусмысленным именем негоцианта. Упомянутое выше изменение в фамилии сделало из плебейского имени девицы Николэ (Nicolais) аристократическую фамилию Ле Николаи (Nicolai). Лерю по этому поводу стал часто распространяться о своем замке Кодевиле, о своем поместье Герши, о своих лесных дачах, угодьях и прудах, и вследствие всего этого счел необходимым величать себя никак не меньше как господин Лерю де Бари.

Несмотря на это, господин Лерю де Бари ничуть не стыдился заниматься тем ремеслом, которым занимался прежде лавочник Дерю. Это ремесло ростовщичество.

В это время наследство Деплейня дю Плесси было обременено долгами и, наконец, заложено господину Лифману Кальмеру в уплату за товары, взятые когда-то бывшим фруктовым торговцем и потом проданные за полцены. Настало время, когда не могла уже принести пользу никакая хитрость, никакой обман; пришло время, когда можно было избежать грозившей катастрофы только с помошью бегства или преступлений.

Теперь я введу в рассказ несколько новых лиц, замешанных в этом деле, и потом уже приступлю к рассказу о том, как взялся за это Лерю.

В 1760 году господин де Сант-Фо де ла Мотт, член одной очень хорошей гасконской фамилии, случайно познакомился с дочерью одного реймского буржуа, девицей Перрье, жившей в Париже у сестры де ла Мотта.

Девица Перрье была уже довольно солидных лет и не могла ничем понравиться человеку, имевшему порядочное состояние и занимавшему хорошее место, а де ла Мотт был конюшим королевских конюшен.[14] Несмотря на все это, де ла Мотт начал ухаживать за госпожою Перрье, и вскоре все с удивлением услышали, что девица Перрье увезена господином де ла Моттом.

Эта выходка была выходкой человека, доведенного до крайности. Крайность и расчет нередко заставляют прибегать к таким выходкам сильнее самой пылкой страсти. Господин де ла Мотт разорился; года его не позволяли ему уже думать о том, чтобы как-нибудь вскружить голову какой-нибудь наследнице богатого и знатного рода. Поэтому он остановил свое внимание на госпоже Перрье, особе совершенно незнатной и не красивой, но которая должна была получить от дяди довольно значительное наследство.

Через несколько времени связь между кавалером де ла Мотт и девицей Перрье была освяшена браком с соблюдением всех условий, предписанных законом и религией. Госпожа Перрье сперва купила себе дачу в Палезо, где и жила со своим любовником так, что никто и не подозревал незаконности их связи. В это время у них родился сын. Когда же через некоторое время умер дядя госпожи Перрье и оставил ей довольно порядочное состояние, то господин де ла Мотт женился на ней, купил у наследников имение Бюиссон-Суеф близ Вильневле-Руа и поселился со своей женой и с сыном, которого он признал законным.

Прошло одиннадцать лет с тех пор, как господин де ла Мотт стал владельцем Бюиссон-Суефа. Мало-помалу он перестал думать об удовольствиях и мирной жизни помещика и стал подумывать о будущем своего сына, который рос не по дням, а по часам. Прелесть деревенской помещичьей жизни исчезла, а он начала замечать, что переделки и улучшение имения постоянно поглощают большую часть доходов. Хладнокровное обсуждение всего этого заставило господина де ла Мотта решиться продать свое имение. С этой целью он приехал в Париж к прокурору Жоли с просьбой найти ему покупателя.

По стечению обстоятельств за несколько дней до этого Дерю познакомился с прокурором Жоли. Дерю искал случая получить какой-то заем и с обычной своей заносчивостью говорил об имениях своей жены и о тех надеждах, которые не замедлят осуществиться по продаже наследства Деплейнь дю Плесси. Прокурор, обманутый этими пышными фразами, предложил Дерю приобрести имение Бюиссон-Суеф. Дерю был вовсе не прочь, и господин Жоли, ревностно хлопотавший об интересах своего клиента, тотчас же написал господину де ла Мотту о том, что нашел ему такого покупателя на имение, какого ему так хотелось.

Господин де ла Мотт так был доволен полученным им известием, что тотчас же по получении письма от Жоли отправил свою жену в Париж. Он поручил ей не только осведомиться о состоянии покупателя, но даже постараться, если возможно, окончить это дело.

Госпожа де ла Мотт увидела Лерю на обеде, который давал прокурор. Бывший лавочник привел с собой жену и с обыкновенной своей болтливостью распространялся о своих средствах и о пресловутом наследстве. При этом он прибавил, что и он, и жена ждут не дождутся того дня, когда им можно будет отдохнуть в тишине деревни от суеты парижской жизни. Госпожа де ла Мотт встала из-за стола, восхищенная новым своим знакомством. Несмотря на это, по наставлению прокурора она отправилась к нотариусу Дерю, чтобы получить некоторые сведения о положении дел своего покупателя. Эти сведения о положении говорили в пользу Лерю, и госпожа де Ла Мотт отправилась на другой день в деревню, усердно приглашая Лерю приехать к ним и осмотреть свое будущее достояние. Ларю отправился в Бюиссон-Суеф и, чтобы придать своему посещению большее значение, взял с собой парижского нотариуса господина Гобера.

У господина де ла Мотта сохранилась с молодости наклонность к веселости и хорошему времяпрепровождению. Лерю в случае нужды умел поговорить, посмеяться и выпить; он воспользовался этим и окончательно сумел понравиться мужу так же, как жене. Оба супруга беспрестанно рассыпались в похвалах доброму господину де Бари, который так вовремя освобождает их от имения, вязавшего их по рукам и ногам. Лерю прожил в Бюиссон-Суеф десять дней.

Накануне своего отъезда в присутствии нотариуса в Вильневле-Руа Лерю предложил за имение круглую сумму в сто тридцать тысяч ливров. Но, ссылаясь на то, что еще не кончено дело по ликвидации наследства Леплейня, Лерю просил рассрочки платежа. Он предложил уплатить госпоже де ла Мотт двенадцать тысяч ливров при подписании контракта, восемнадцать тысяч через три месяца, а остальные сто тысяч ливров обязался погасить в два срока через три года по введении во владение.

Господин и госпожа де ла Мотт не менее Дерю были довольны этим делом. Через несколько дней после отъезда Дерю госпожа де ла Мотт приехала в Париж и явилась на квартиру своего покупателя на улице Менетрие, на верхнем этаже дома бывшей гостиницы Салюс. 22 декабря 1775 года госпожа де ла Мотт подписала предварительное условие, которым предоставлялось право господину и госпоже Дерю де Бари выплачивать стоимость имения в условленные сроки, но время первой уплаты не было определено окончательно. Решено было определить это время сообразно с ходом дел по ликвидации наследства Деплейня. Сверх того, госпожа де ла Мотт получила от Дерю четыре тысячи двести ливров за рассрочку. Вместо этой суммы Дерю выдал вексель сроком на три месяца.

Не этого ожидали господин и госпожа де ла Мотт, но боязнь упустить покупателя сделали их уступчивыми; к тому же Дерю ничего не упустил из виду, чтобы как можно легче одурачить их.

Между тем пришел срок уплаты по векселю, данному на дополнительную сумму, и вместе с этим началось разоблачение обмана; по векселю не последовало уплаты. Дерю поспешил предупредить грозившую ему опасность; он отправился в Бюиссон-Суеф, жаловался на свои затруднения с бесконечной ликвидацией наследства и высказывал сильное сожаление о своей неудаче и особенно сожалел о положении господина и госпожи де ла Мотт.

Но как не велико было терпение бывших владельцев имения, в декабре 1776 года и оно лопнуло. Нужда в деньгах довела их до крайности и сделала их положение невыносимым. Госпожа де ла Мотт, несмотря на беспечность, которой характеризовались все ее действия, решилась отправиться в Париж, чтобы преследовать Дерю до последней крайности и принудить его, наконец, рассчитаться по условию. Она обратилась к господину Жоли с просьбой нанять ей квартиру в Париже.

Господин Жоли нашел несколько весьма приличных комнат для госпожи де ла Мотт на улице Пан, в том самом доме, в котором снимал квартиру для себя. Госпожа де ла Мотт начала готовиться к отъезду.

Несмотря на невероятную медлительность, с которой Дерю исполнял свои обязательства, господин де ла Мотт никак не мог забыть о дружеских отношениях со своим любезным покупателем. Поэтому он счел своей обязанностью предупредить его о приезде жены. Дерю в ответ на это послал покорнейшую просьбу госпоже де ла Мотт не снимать себе квартиру в Париже и на все время пребывания ее здесь остановиться у него. Она не захотела согласиться на это, но так как Дерю знал, в какой день она должна приехать, то явился на пристань и встретил ее. Тотчас с необыкновенным жаром возобновил он свою просьбу и, как казалось, так близко принимал это к сердцу, что госпожа де ла Мотт не в состоянии была более отказывать ему и решилась воспользоваться гостеприимством, предложенным, по-видимому, от чистого сердца.

Госпожа де ла Мотт так устала после последнего путешествия, что, прибыв на улицу Бобур, где жил Дерю, успокоилась и не выходила несколько дней из лому. По-видимому, она совсем позабыла о том важном деле, из-за которого приехала в Париж.

Дерю воспользовался этим временем. Скоро ему удалось зародить в уме госпожи де ла Мотт сомнение в добросовестности ее прокурора. В то же время, желая оттолкнуть господина Жоли от его клиентки, стал уверять его, что она верит ему только наполовину. Этого вполне достаточно было для того, чтобы на обеде, который давал Дерю и на котором присутствовал господин Жоли со своею женой, господин прокурор держал себя очень осторожно и не задал даже вопроса о расчете. Наконец, госпожа де ла Мотт пригласила прокурора пойти с ней в ее комнаты и посоветовать, как ей окончить дело. Прокурор отвечал на это очень холодно, что госпожа де ла Мотт может поступать по своему усмотрению.

Сын госпожи де ла Мотт был помешен в один парижский пансион на улице Серпант. Дерю с того времени, как познакомился с бывшими владельцами Бюиссон-Суефа, взял на себя обязанность смотреть за этим мальчиком. Под разными предлогами Дерю успел убедить госпожу де ла Мотт взять своего сына из этого пансиона и поместить его в заведение какого-то господина Донона на улице Домм-Арме. Здесь сын госпожи де ла Мотт, которому было уже около пятнадцати лет от роду, был помещен в отдельной комнате и каждый день вечером приходил навешать свою мать.

Как я уже сказал, госпожа де ла Мотт была одной из тех беспечных существ, которые тяготятся всяким физическим и умственным трудом. Вдруг вечером 25 января она почувствовала себя нездоровой. После отъезда сына, который провел у нее целый вечер, она почувствовала тошноту, началась рвота и появилась нестерпимая боль в голове.

В последующие дни болезнь продолжалась, и госпожа де ла Мотт не вставала уже с постели. Дерю старался всех успокоить и отсоветовал даже больной приглашать доктора, говоря, что он сам порядочно знаком с медициной и может лечить эту болезнь.

30 января у госпожи де ла Мотт снова произошел подобный припадок, только гораздо сильнее первого. Дерю тотчас же взялся готовить для нее какое-то лекарство, которое, по его уверениям, должно было помочь. Для этого он всех уложил спать, а сам заперся в своей кузне и более часа просидел тут у печки.

На другой день, 31 января, Дерю, который, по-видимому, и не ложился спать, попался Жанне Барк, своей служанке, у самого входа в комнату госпожи де ла Мотт с чашкой ячменного отвара в руках.

Жанна Барк осведомилась у него о здоровье больной. Дерю отвечал, что ей очень хорошо, что лекарство его на нее чудесно подействовало и что теперь ей нужен только покой. В то же время он приказал этой служанке отнести его детям их новые зимние платья. Со времени приезда госпожи де ла Мотт сын и дочь Дерю были отправлены к одному из родственников Жанны Барк, каретнику в Пти-Монруже.

Это поручение было истинным счастьем для служанки, которой очень редко удавалось видеться со своими родными; она в восторге отправилась в Пти-Монруж.

Тогда господин Дерю отправился к своей жене, которая в то время спала в зале. Он надавал ей множество поручений и предложил даже остаться обедать в городе. Когда госпожа Дерю заметила, что, может быть, она понадобится больной, то муж ее отвечал:

— Нет, я могу сам сделать все, что нужно. Впрочем, для нее сон теперь лучшее лекарство. Завтра она думает уже отправиться в Версаль. Эта больная что-то плохо меня слушается; ей бы надобно поберечь свои силы после такого трудного для нее дня.

Таким образом, до самого вечера Дерю оставался дома один. Когда все возвратились домой, он сообщил им самые благоприятные известия о больной, пошутил даже насчет ее положения и не побоялся ввести ее сына и некоторых из членов своего семейства в комнату госпожи де ла Мотт, и всем показалось, что она действительно, как он говорил, крепко спит.

На другой день так же, как и накануне, он нашел повод удалить из дома жену и служанку.

Около десяти часов утра кто-то позвонил у его двери, но звонок не издал никакого звука.

Особа, которая приходила к Дерю, была госпожа Готьер, жена одного негоцианта с улицы Бурдоне. Муж ее продал товар Дерю и, подобно прочим, получил в уплату вексель в четыре тысячи ливров. Вексель этот был опротестован и менялся уже несколько раз. В последний раз по истечении срока Дерю под предлогом возобновления векселя завладел этим документом. С этого времени было уже невозможно что-нибудь сделать с должником.

Госпожа Готьер начала стучаться в дверь так усердно, что дверь немного приотворилась, и за нею показалось лицо Дерю. Он заставил себя улыбаться, но лицо его было желтым и встревоженным более обычного. Рука его дрожала.

— Что с вами? Глядя на вас, можно подумать, что вы только что совершили какое-нибудь дурное дело.

Дерю промолчал и поспешил впустить к себе свою кредиторшу. Пока он запирал дверь, она вошла в зал. Вся мебель в этой комнате была в страшном беспорядке. На полу стояли два больших открытых чемодана, а в углу лежал кусок полотна, наполовину сшитый толстыми серыми нитками.

Дерю поспешил удовлетворить требование госпожи Готьер. Эта дама, успевшая уже заметить и беспорядок в комнате, и перемену в лице Дерю, увидала, что ему очень трудно было написать вексель — до того сильно было его смущение. Через час после отъезда госпожи Готьер Дерю вышел из дома и скоро возвратился с комиссионером; он повел комиссионера к себе на кухню, где стоял большой, по-видимому, очень тяжелый чемодан. Он помог комиссионеру взвалить этот чемодан на плечи и вслед за тем вместе с комиссионером вышел из дома, стараясь не быть замеченным дворником.

Немного не дойдя до Лувра, он встретил свою жену и попросил ее зайти к одному скульптору, с которым она очень дружна, и попросить его поберечь этот чемодан до завтра. Госпожа Дерю послушалась своего мужа; чемодан был оставлен у господина Муши, а она сама снова явилась на площадь, где ее дожидался Дерю.

Уже подходя к улице Бобур, госпожа Дерю осведомилась о здоровье госпожи де ла Мотт. Дерю отвечал ей, что она почувствовала себя сегодня так хорошо, что еще утром отправилась в Версаль.

Войдя в дом, госпожа Дерю нашла все в порядке, и мебель стояла уже на своих местах.

3 февраля Дерю под предлогом очень важного дела оделся как можно изысканнее и вышел из дома.

Прибыв к концу улиц Жофруа-Ланье и Ногнень-Диэр, он остановился у одного дома, известного под именем Пла-д'Этень. У дома этого качалась вывеска: «Сдается внаем подвал». Он вошел в одну из соседних лавок и осведомился об имени владельца дома.

Дом принадлежал госпоже Массой, жене одного старого актуария гражданского ведомства. Дерю отправился к ней и, назвавшись господином де Кудрэ, объявил себя владельцем дома на улице Монмартр, напротив Отеля Дюзе. Он изъявил желание нанять подвал для вина, которое сегодня же должно быть доставлено ему из Италии и для которого у него не осталось места в собственном доме.

Госпожа Массой отвечала ему, что подвал будет свободен не ранее чем к завтрашнему дню. Эта отсрочка показалась очень неприятной импровизированному обладателю итальянских вин. Несмотря на это, он условился о иене и заплатил задаток — четвертую часть.

На другой день мнимый господин де Кудрэ отправился к воротам Сет-Никола, купил телегу, четверть бочки яблочного вина и приказал этой подводе ехать к одним из ворот Лувра, к скульптору Муши. Здесь Дерю взял чемодан, оставленный на хранение его женой, велел положить этот чемодан рядом с бочонком и со всем этим отправился к дому Пла-д'Этень, где у него был нанят подвал.

Повозка остановилась у Пла-д'Этень. Извозчик взял себе в помощь какого-то водоноса, чтобы вместе перенести груз в подвал. Бочонок был перенесен очень легко, но чемодан оказался довольно тяжелым. Дерю щедро заплатил и извозчику, и водоносу, потом, оставшись один, он купил соломы, досок и гвоздей, заперся в погребе и проработал там около трех часов.

Не ранее 17 февраля снова увидели его в доме на улице Мортеллери.

В это время разыгралась новая драма, ничем не лучше первой, и новое преступление было совершено.

Вечером, в тот самый день, когда Дерю отправил чемодан к скульптору Муши, молодой де ла Мотт явился в дом на улице Бобур, чтобы повидаться со своей матерью, будучи до сих пор уверен, что она очень больна, и удивился, когда узнал, что она отправилась в Версаль. Дерю, который отличался всегда особенной находчивостью, успел так объяснить весь ход дела де ла Мотту, что он совершенно успокоился. Так как в это время молодой человек, несмотря на свое сильное и мужественное телосложение, почувствовал себя не таким здоровым, то Дерю оставил его у себя до 10 февраля. В этот день он отправился вместе с ним в Версаль, чтобы найти там его мать. Пяти дней, проведенных молодым человеком в доме Дерю, было вполне достаточно для того, чтобы здоровье его совершенно поправилось. Когда он поехал в Версаль, то была заметна только некоторая бледность его лица, упадок сил, слабость в движениях и дрожание конечностей, — как будто под влиянием лихорадочного озноба. Дерю старался убеждать его по мере возможности и уверял, что они сейчас же встретятся с его матерью, которая, вероятно, выедет к ним навстречу, быть может, даже к самой заставе. Лорогой он толковал молодому человеку, чтобы он не беспокоился, если не встретится с матерью, тотчас выходя из экипажа. Он говорил ему, что госпожа де ла Мотт очень занята в настоящее время, хлопочет о месте при дворе для своего сына и потому, быть может, не имеет даже нескольких минут свободного времени для того, чтобы обнять дорогого сына. Таким образом, он привез его в гостиницу Флер-де-Ли, куда, по его словам, должна была прийти и госпожа де ла Мотт. Здесь он усадил молодого человека у камина, а сам отправился искать комнату. Комнату он отыскал на улице Оранжери, у бочара Пеке. Он назвал себя господином Бопре и объявил, что приехал в Версаль с племянником, которого помешает в военное министерство. Он нанял комнату за тридцать солей в сутки и перевел сюда молодого человека, говоря, что мать его, как он уже предупреждал, очень занята важными делами и не может его навестить сегодня.

На другой день после этого переезда молодой человек почувствовал себя гораздо хуже, чем накануне. Лерю успел уже заблаговременно предупредить хозяйку квартиры, что у племянника его, кажется, оспа. Но так как он сам врач, то надеется, что, с помощью Божьей, ему удастся прервать болезнь и не дать ей развиться. В тот же день, для того чтобы, как он говорил, успокоить племянника, он попросил хозяйку квартиры сказать, что к нему приезжала мать, но приказала его не будить. Госпожа Пеке с благоговением исполнила это поручение; она глубоко была тронута той нежностью, с которой ложный Бопре относился к своему бедному племяннику.

Вечером мнимый дядюшка приказал купить себе манны и селитры. Жена бочара заметила при этом, что недурно было бы позвать доктора.

— А разве я сам не доктор? — возразил дядюшка. — И притом, какой другой доктор станет ухаживать за моим племянником с такой преданностью, как я? Ах, — прибавил он с глубоким вздохом и устремив к небу глаза, полные слез, — если дело пойдет так плохо, как теперь, то всякая земная помощь окажется тщетной, и не доктор тут будет нужен, а священник. При этом он сообщил, что ему удалось узнать, что молодой человек стал жертвой дурной болезни, которую тщательно скрывал. В карманах его он нашел секретные средства от этой болезни; верно, от действия этих средств племянник пришел в такое безнадежное состояние.

При этих словах мнимый дядюшка так ловко приходил в отчаяние, что господин Пеке и его жена возвратились в свои комнаты, проникнутые глубоким уважением к такому достойному человеку, как дядюшка больного молодого человека. На другой день Дерю объявил хозяевам квартиры, что больному лучше и что он надеется спасти его. Но около полудня, когда Пеке работал в своей мастерской, вдруг раздался голос мнимого дядюшки, который звал к себе на помощь и с отчаянием умолял подать ему стакан воды.

Господин Пеке и его жена тотчас бросились наверх, в комнату де ла Мотта.

Молодой человек лежал в постели с закрытыми глазами, а мнимый Бопре старался оживить его, поднося к его носу пузырек со спиртом. Вскоре дыхание больного стало прерывистым: началось предсмертное хрипение. Дядюшка, стоявший у постели на коленях, молившийся и рыдавший в одно и то же время, стал просить госпожу Пеке сходить за священником.

Господин Манен, священник в Сен-Дун, пришел через некоторое время. Но молодой человек в это время лишился сознания и скончался около девяти часов, не успев причаститься. Горе Дерю было, по-видимому, так сильно, что господин Пеке должен был его поддерживать, чтобы помочь ему сойти с лестницы.

На другой день Дерю отправился в приходскую церковь Сен-Луи и объявил о смерти Дуи-Антуана, сына Жака Бопре де Коммерси и девицы Марии-Елены Маньи, скончавшегося двадцати двух лет от роду. Потом он взял свидетельство о смерти молодого человека и попросил совершить погребение как можно проще. Несчастному племяннику, прибавил он, молитвы нужнее пышных похорон. В то же время он заплатил шесть ливров за исполнение обряда погребения, а шесть ливров пожертвовал в пользу бедных.

Через три часа Лерю уже входил в свою квартиру на улице Бобур. На лице его было написано удовольствие, и он в это время похож был на почтенного негоцианта, которому только что удалось сделать ловкое дело.

Между тем склад, который был у него в подвале на улице Мортеллери, продолжал беспокоить его. На другой день после возвращения из Версаля он отправился к хозяйке дома на Пла-д'Этень.

Госпожа Массой приняла очень любезно своего нового постояльца. Во время разговора она, между прочим, сообщила, что водонос, живущий в этом доме, заметил, что всякий раз, как он сходит с лестницы, собака его останавливается, роет землю у порога подвала и воет, как перед покойником. Лерю вдоволь посмеялся над суеверием и подозрительностью водоноса. Но между прочим он убедился, что тайна его в опасности и, удалившись от госпожи Массон, отправился на Гревскую плошадь. Здесь он нашел поденщика, которому предложил три ливра с тем, чтобы он вырыл яму в его погребе; погреб же этот, прибавил он, очень недалеко отсюда. Поденщик принял эту просьбу, и Дерю отвел его на Пла д'Этень. У поденщика были все нужные инструменты, и он вместе с Дерю вошел в подвал.

Во все время работы Лерю сидел на одной из ступенек лестницы и смотрел на то, как рылась яма. Все это время, как показал впоследствии поденщик, Дерю шутил с ним, поил его вином, сыпал веселыми прибаутками, словом, казался славным малым. Когда яма была уже достаточной глубины, Лерю помог поденщику свалить туда лежавший в подвале тюк. Когда начали зарывать яму, то Дерю сам взялся за работу, как человек, который хочет, чтобы как можно скорее окончилось заказанное им дело. Наконец, когда яма уже была засыпана, он начал утаптывать и уравнивать ее.

Читатели, вероятно, уже догадались, что мнимый Кудрэ перевез в свой подвал труп несчастной госпожи де ла Мотт, а потом зашивал этот труп в тюк довольно большого размера и теперь зарыл этот тюк в землю.

Но Лерю сделал только половину своего дела; оставалось еще завладеть той добычей, которой он добивался, завладеть достоянием двух существ, которых так смело он спровадил на тот свет. Для исполнения этой второй части своего предприятия он употребил, как мы увидим, всю свою гениальную изобретательность.

Он начал потихоньку распространять слухи, объяснявшие исчезновение госпожи де ла Мотт. Так, он намекал на то, что она отправилась в Версаль для того, чтобы увидеться с прежним своим любовником, и что она действительно уехала с ним тотчас же, как Дерю будто бы вручил ей деньги за имение Бюиссон-Суеф.

В то же время он составил первый подложный акт, подтверждавший окончательную продажу Бюиссон-Суефа, уплату суммы в сто сорок тысяч ливров и получение сполна этих денег госпожою де ла Мотт. В этом акте было между прочим сказано, что все предшествовавшие по этому делу счета уничтожаются. Акт был подписан господином и госпожою Дерю и Марией Перрье, женой Сен-Фо де ла Мотт.

Каким образом появилась под актом подпись госпожи де ла Мотт? Была ли она просто подделана, или выудил ее угрозами отравитель у своей жертвы? Это осталось тайной, и все споры по этому делу не привели ни к чему.

Между тем, в это время успела состояться ликвидация наследства Деплейня де Плесси. Все воздушные замки, которые строил Дерю и с помощью которых столько лет злоупотреблял доверчивостью своих кредиторов, разлетелись в прах и обратились в очень незначительную сумму денег — в двадцать четыре тысячи ливров. Эти деньги были в руках у Дерю. Но преступник предчувствовал, что в случае процесса этих денег будет слишком недостаточно для того, чтобы указать на них как на источник, из которого он произвел уплату госпоже де ла Мотт. Поэтому он стад искать средства, чтобы отклонить от себя всякое подозрение.

В числе знакомых Дерю был некто господин Дюкло, который легко согласился помочь ему и дать возможность удержать за собою право на Бюиссон-Суеф; тем более, что Дюкло был уверен, что Дерю купил это поместье на чистые деньги и сполна уплатил их исчезнувшей госпоже де ла Мотт. С этой целью Дюкло взял безденежный вексель в сто тысяч ливров за подписью Лерю и его жены; вексель этот был засвидетельствован у нотариуса Прево.

Приняв эти меры предосторожности, Лерю уже думал, что поставил себя в совершенно безопасное положение и что он смело может предъявить свои требования на землю, которую, как казалось, он купил и за которую сполна уплатил деньги, как это видно было из текущих счетов. Между тем, было еще одно обстоятельство, которое сильно беспокоило Дерю и ставило в тупик всю его предусмотрительность.

Запись о купле-продаже была подписана по доверенности, данной господином де ла Мотт своей жене еще за три года, еще в то время, когда только что было решено продать Бюиссон-Суеф. Но для того чтобы акт имел полную силу, необходимо было иметь эту доверенность на руках, а она осталась у господина Жоли, прокурора госпожи де ла Мотт. Под предлогом расчета за хлопоты и издержки при продаже Бюиссон-Суефа он отправился к прокурору Жоли. Жоли очень удивился, узнав, что госпожа де ла Мотт обошлась без этой доверенности, оставшейся у него. Лерю с обыкновенным своим добродушием и наивностью стал просить господина Жоли передать ему этот документ. При этом он сказал, что господин прокурор получит прекрасное вознаграждение за эту маленькую услугу, которой от него ждут.

Господин Жоли с негодованием отверг это предложение; в то же время в нем родилось смутное подозрение относительно подлинности акта, тем более что он сопровождался такими странными обстоятельствами. Он подозревал, что тут кроется что-то недоброе.

В тот самый день он уведомил письмом господина де ла Мотта о попытке Дерю; вместе с этим он сообщил и о подозрениях, возникших у него.

Бедный господин де ла Мотт сильно беспокоился и горевал. Уже около трех недель он не получал никаких известий от жены, и все письма, отправленные к ней, оставались без ответа. Через день после получения письма от прокурора Жоли к де ла Мотт явился тот, кого он менее всего ожидал, — сам Лерю. Его свидание с господином де ла Моттом было чистым повторением знаменитой сцены в пятом акте Тартюфа, но Дерю в действительной жизни оказался гораздо выше своего типажа в комедии. Оба они действовали мастерски; оба они стали распоряжаться в доме, откуда выгнали настоящих владельцев; но Дерю не увлекся первым успехом, не снял с себя маски и не вышел из своей роли. Он упрямо и настойчиво боролся за то, что называли своим правом. На упреки и оскорбления своей жертвы он отвечал кротко, тоном человека с чистой совестью; роль свою он разыгрывал так хорошо, что почти обезоружил своего противника. Дерю то жалел господина де ла Мотта, то выставлял на вид то ужасное положение, в которое он поставлен преступлениями коварной супруги. Мало этого, он соглашался даже расстаться с деньгами и при свидетелях предлагал три тысячи ливров ежегодного дохода де ла Мотту, так жестоко, по его словам, ограбленному вероломной женой. Эта последняя хитрость, к которой прибег изобретательный Дерю, оказалась бесполезной, и тогда он решился на замысел, который был смелее всего, сделанного им до сих пор.

Возвратившись в Париж, Дерю увидел, что все готово обрушиться на него. Уже вслух говорили повсюду, что история о бегстве супруги де ла Мотта с любовником — чистая басня; уже представлена была просьба в Шателе, доказывавшая подложность акта о покупке и требовавшая личного ареста составителя этого акта. Дерю не стал медлить ни минуты: он объявил, что найдет госпожу де ла Мотт.

5 марта он отправился в Дион в почтовом экипаже и приехал туда 7-го числа вечером.

На другой день женщина высокого роста, одетая в черное шелковое платье, отделанное шнуром каштанового цвета и в мантилью из тафты, капюшон которой закрывал черты ее лица, явилась в кабинет господина Барона-отца, нотариуса на улице Сен-Доминик. Женщина эта объявила, что она госпожа де ла Мотт, из Вильневле-Руа на Сене, что она хочет послать доверенность своему мужу господину Сен-Фо де ла Мотт, конюшему королевских конюшен. Этой доверенностью она хотела представить своему мужу право распоряжаться тринадцатью тысячами ливров, которые оставались у нее после продажи ее имения и просила нотариуса составить этот акт.

Нотариус потребовал, чтобы она представила удостоверение своей личности от мужа или, если это невозможно, то от двух лиц, постоянно живущих в Лионе. Дама удалилась, объявив, что она отправится отыскивать этих свидетелей. Сев в наемный экипаж, в котором приехала, она обратилась к кучеру и спросила, где найти другого нотариуса. Кучер указал ей на господина Пурра, живущего на площади Карм, и она велела отвезти себя туда.

Господина Пурра не было дома, и дама была принята его женою. Наружность дамы была очень странная; она так тщательно скрывала свое лицо, старалась сидеть в темных местах, что госпожа Пурра стала рассматривать ее с истинно женским любопытством. Даме этой было около сорока лет, кожа ее была желта, ее маленькие черные глазки постоянно перебегали с предмета на предмет, рот был довольно велик, губы тонки. Когда ее ввели к нотариусу, она изложила ему свою просьбу и представила рекомендательное письмо от одного из самых почтенных негоциантов города.

Господин Пурра был не так осторожен, как его товарищ, и согласился составить доверенность. Лама пожелала сделать эту доверенность в двух экземплярах: один взяла сама, а другой поручила нотариусу отправить господину Сенору, священнику в Вильневле-Руа и родственнику господина де ла Мотта. Эта бумага появилась в Вильневе 11 марта, и священник поспешил отправить ее к генерал-лейтенанту полиции. Маневр этот был так ловок, что суд, уже сделавший обыск дома, задумался и сам стал почти верить в существование госпожи де ла Мотт. Между тем, показалось странным, почему госпожа де ла Мотт, не задумываясь, выдала документ и не прислала письма своему мужу. Это обстоятельство вызвало сомнение и заставило утвердить предписание о задержании Дерю.

Дерю был арестован 13 марта. Он продолжал действовать и в тюрьме и все еще наделся выиграть партию. Жена его, получившая позволение навещать своего мужа, старалась помогать ему с той безотчетной преданностью, которую так ловко умел внушить Дерю этому несчастному созданию. 7 апреля один из друзей господина де ла Мотта, господин Дюбуа, прокурор Парламента, получил по почте следующее письмо:

«Милостивый государь! Одна дама, хорошо известная Вам, была проездом в этих местах, просила меня передать Вам этот пакет. Я должен был исполнить это поручение, но не мог застать вас дома. Так как обстоятельства побуждают меня уехать отсюда, то посылаю Вам этот пакет. При этом спешу Вам передать желание упомянутой дамы, которая просит Вас хранить этот пакет в тайне до тех пор, пока она сама Вас не уведомит, что думает она сделать с этими бумагами. Эта дама теперь в большом горе. Сын ее болен оспою и изнурен своим путешествием во время болезни. Вот все, что мне поручено передать вам.

Ваш, милостивый государь, покорнейший слуга Маркиз де Рожуар»

К этом письму были приложены предварительные условия госпожи де ла Мотт и ее мужа с Дерю; кроме того тут же находились четыре векселя на предъявителя; каждый из векселей был на десять тысяч ливров.

Эта выходка, вызванная безнадежностью, была слишком груба. Вследствие этого вынуждены были арестовать госпожу Дерю и произвести новый обыск в доме преступника.

При этом обыске найдены были золотые часы, которые жена и служанка господина Дерю признали и объявили, что эти часы принадлежали прежде сыну госпожи де ла Мотт. После этого суд уже ничуть не сомневался в том, что он напал на след очень важного преступления.

Несчастное исчезновение госпожи де ла Мотт и ее сына, а также все подробности этого печального происшествия занимали в то время весь Париж. В нем уже распространился слух, что госпожа де ла Мотт зарыта в подвале одного из домов на улице Мортеллери.

Благодаря этим слухам, наконец, решено было сделать обыск в подвале дома на Пла-д'Этень. Следы недавно перерытой земли прямо указали на преступление Дерю; при первых же ударах заступом найден был известный нам тюк. В нем под соломой, скрывавшей его форму, заключался гроб, кое-как сколоченный из плохо пригнанных досок; в гробу этом находился труп женщины, голова которой была завернута в кусок грубого холста.

Этот труп, несмотря на то, что он уже давно начал разлагаться, был узнан; оказалось, что это труп госпожи де ла Мотт.

Убедившись в первом убийстве, чиновники, производившие следствие, тотчас начали свои изыскания в Версале в полной уверенности, что здесь они нападут на след другого. Сделана была справка со списком лиц, умерших во время поездки молодого де ла Мотта в Версаль. Не обращая внимания на то, что возраст, объявленный родственником погребенного в это время молодого человека, не совпадал с возрастом де ла Мотта-сына, следователи из прихода Сен-Луи тотчас же отправились прямо в семейство Пеке. Господин Пеке и жена его рассказали со всеми подробностями обстоятельства смерти мнимого Бопре.

Решено было вскрыть могилу, и труп молодого человека, умершего на улице Оранжери, был тотчас же узнан так же, как труп его матери, вырытый в подвале.

Несмотря на то, что останки обеих жертв были явными уликами, Лерю упорно продолжал не сознаваться. Что касается госпожи де ла Мотт, то он более чем когда-нибудь уверял, что он виделся с нею в Лиане. О господине де ла Мотте-сыне он объявил, что этот молодой человек умер действительно у него на руках, но умер естественной смертью. При этом он прибавил, что во избежание ответственности, которая могла упасть на него при таких обстоятельствах, он решился скрыть эту смерть и похоронить де ла Мотта под вымышленным именем. 28 апреля на основании донесения советника д'Утрельмона генерал-прокурор составил свой обвинительный акт, а 30 апреля был произнесен приговор.

В приговоре было сказано, что Дерю, уличенный в отравлении госпожи де ла Мотт и ее сына, должен произнести публичное покаяние у главных ворот Собора Парижской Богоматери. К этому месту преступник должен быть привезен в тележке с надписью на груди и на спине: «Умышленный убийца-отравитель». Самое покаяние преступнику повелевается произнести в одной рубашке, с веревкой на шее и с двухфунтовой свечкой в руках. Затем, когда преступник сознается в своих преступлениях, он должен просить прошения у Бога и у закона. После этого преступник должен быть возведен на эшафот, воздвигнутый на Гревской площади. Здесь ему повелевается раздробить руки, голени и бедра и затем бросить его в горящий костер, сложенный под самым эшафотом, и прах его рассеять по ветру. Имущество преступника должно быть конфисковано, но предварительно из этого имущества отчисляется семьсот ливров: двести в пользу короля в виде пени, а остальные пятьсот — для совершения панихид за упокой душ жертв преступника.

Лерю апеллировал к Парламенту, но 5 мая на его апелляцию последовал отказ.

6 мая его привезли в комнату для допроса. Пока его вели туда, он не выказывал ни ужаса, ни беспокойства и говорил с актуарием о некоторых подробностях своего приговора.

Ему прочли приговор, посадили на скамейку и надели сапоги для пытки.

Допрос с пристрастием. Гравюра XVIII

При первом клине, вколоченном между дощечками сапожек, он воскликнул: «О, Боже мой, Боже мой! Сжалься надо мною! Неужели меня присудили к таким мукам. Я говорил им правду, дай же мне силу, о, Боже, поддержать мои слова».

При втором клине он испустил несколько бессвязных криков, потом сделал усилие над собой и сказал: «О, Боже, дай мне силу не изменить истине!»

При третьем клине: «О, Господи! Я скрыл только смерть молодого де ла Мотта; я не могу признаваться в том, чего не было. Я невиновен в отравлении».

При четвертом клине он повторил: «Господи! Ты ведаешь, что я не отравил их. Она умерла естественным порядком, а сын сам не хотел, чтобы позвали к нему доктора».

Твердость его не уменьшилась при экстраординарной пытке, он перенес все четыре клина, не переставая уверять, что госпожа де ла Мотт и ее сын умерли своей смертью. В то же время он молил Бога обнаружить заблуждение суда, жертвой которого он делается. У края могилы он не изменил своей страсти притворяться. Лерю и умирая так же, как при жизни, не только лгал людям, но и обманывал Бога. Его отнесли в часовню, где он молился вслух с большим усердием и жаром. Время от времени он прерывал молитву, призывая Бога в свидетели своей невиновности. Он просил Бога совершить чудо и оправдать его и говорил, что без сожаления готов принести в жертву жизнь свою, чтобы только память его была очишена от возводимых на него преступлений.

Пытка «испанским сапогом». Гравюра XVIIIв.

В час пополудни явился исполнитель.

Вот что пишет парижский палач Шарль-Генрих Сансон[15] в своих заметках:

«Уже около двух месяцев в Париже только и разговоров, что о Дерю. Когда преступника водили на улицу Мортеллери, чтобы показать ему труп отравленной им женщины, то стечение народа было так велико, всеобщее негодование так сильно, что потребовалось призвать две роты французской гвардии, чтобы охранять Лерю от толпы. Я, быть может, был единственный человек в городе, который не разделял всеобщего любопытства. Когда мне передали подробности того, как он совершал свои убийства, то у меня невольно появилось чувство отвращения и ужаса. Впрочем, судя по словам комиссара Мютеня, мне придется рано или поздно повидаться с Дерю; должно быть, для него это будет слишком рано.

5 мая лейтенант уголовного суда Башуа де Вильфор уведомил меня, что необходимо приготовить все нужное для казни Дерю, а на другой день, 6 мая, я уже отправился за ним в Шателе. В то время столько слухов ходило о Дерю, ему приписывалось столько убийств, хотя и совершенных при помощи яда, что я ожидал встретить в преступнике сильного, хорошо сложенного человека. Поэтому я очень удивился, когда нашел на постели маленькое существо, до того истощенное и бледное, что, судя по безбородому, сморщившемуся, как яблоко, лицу, его скорее можно было принять за дряхлую старуху, чем за энергичного преступника. Но как ни тщедушен казался преступник, он, по словам пытальщика, с необыкновенным мужеством выдержал все восемь классов ординарной и экстраординарной пытки. Действительно, он не казался слишком истерзанным пыткой и молился хотя слабым, но очень внятным голосом. Я подошел к нему с поклоном и сказал: „пора“. Он спросил меня, куда я поведу его, и когда я не ответил на это, он очень быстро и с перерывами проговорил: „В ратушу! Я хочу изложить письменно то, что говорил на спорах. Нет, я не отравитель“».

Еще со вчерашнего дня шел сильный дождь, так что я должен был приказать прикрыть костер, приготовленный для Лерю. В ту минуту, когда я сел с преступником в позорную тележку, дождь до того усилился, что мне не помнится даже, случалось ли еще когда-нибудь видеть такой ливень. Лерю, несмотря на ужасные преступления, в которых был уличен, не показывал ни раскаяния, ни готовности сознаться. Он отправлялся на тот свет не раскаявшимся преступником и потому не возбуждал слишком большого сострадания к себе. Но его маленькое тощее тело до того дрожало под тафтяной одеждой, что во мне невольно появилось чувство сострадания. Я попросил у пристава Фавро зонтик и передал его осужденному.

Во все время переезда он не переставал говорить: то он читал молитвы и псалмы, то, обращаясь ко мне и к господину Бендеру, говорил о своем осуждении и продолжал уверять, что он не отравлял госпожу де ла Мотт, что она умерла своей смертью и что он виноват только в том, что скрыл ее труп.

Когда мы прибыли на Гревскую плошадь, я по его просьбе приказал остановиться у здания ратуши. Дерю вошел в комнату и долго писал свое предсмертное завещание.

Когда пробило три часа, его вывели и перевезли на эшафот. Он так пожелтел за это время, что напоминад собою человека, больного желтухой, но в то же время он был спокоен и не дрожал. Когда ему развязали руки, чтобы привязать его к андреевскому кресту, он посматривал на толпу и махал некоторым своим знакомым рукой. Потом он стал помогать моим помощникам снимать с него платье, что было вовсе нелегко, потому что, несмотря на зонтик, он промок до костей.

Его привязали к кресту. Тогда он попросил у господина Бендера позволения приложиться к распятию. Сделав это, он пристально взглянул на Бастьена, одного из моих слуг, который обязан был казнить его и уже взялся за булаву. Лерю посмотрел на него и промолвил: «Ну, поскорей к делу!»

Бастьен тотчас же раздробил ему руки, голени и бедра. При каждом ударе преступник издавал пронзительные крики. Но когда нанесен был удар в грудь, то Дерю не шелохнулся и замер с открытыми глазами. Тело его было сожжено так, как было сказано в приговоре.

Г.Сансон. Записки палача. — М.: Терра, 1996.

6. Портреты убийц эпохи Французской революции

Знаменитый французский сыщик Франсуа Видок, в молодости сам посидевший во многих тюрьмах Франции, в своих записках нарисовал яркие портреты убийц того времени «В 1799 г. в камере № 3 Брестской тюрьмы я нашел собрание всех разудалых злодеев острога. Я видел там одного, по имени Видаль, который внушал отвращение самим каторжникам. Задержанный четырнадцати лет среди шайки убийц, с которыми он участвовал в преступлениях, он избавился от эшафота только благодаря своей смелости. Приговоренный на двадцать четыре года заточения и едва успев поступить в тюрьму, он убил товарища ударом ножа во время ссоры. Приговор на заточение был заменен приговором на двадцать четыре года каторжной работы.

Он уже несколько лет находился в остроге, когда один каторжник был приговорен к смерти. В городе в это время не было палача; Видаль с готовностью предложил свои услуги; предложение было принято, и казнь совершена, но потом принуждены были поместить его на скамью вместе со смотрителем за каторжниками, иначе он был бы убит ударами цепей. Угрозы, которыми его осыпали, не помешали ему через несколько времени снова исполнить свою отвратительную обязанность. Кроме того, он принимал на себя обязанность наказывать каторжников. Наконец, в 1794 году, когда Дюгоммье взял Тулон, и там был учрежден революционный суд, Видалю было поручено исполнять его приговоры. Он считал себя окончательно освобожденным, но когда кончился терроризм, его вернули в острог, где он был поставлен под особый надзор.

К одной скамье с Видалем был прикован еврей Дешан, один из участников кражи драгоценностей из государственной кладовой.

Перед осуждением за кражу бриллиантов Дешан был замешан в уголовное дело, но ему удалось выпутаться, чем он немало хвастался перед нами, сообщая подробности, которые не оставляли сомнения насчет его виновности. Дело заключалось в двойном убийстве — ювелира Делонга и его служанки, совершенном сообща с тряпичником Фромоном.

Эжен Франсуа Видок.

Делонг вел довольно значительные дела по своей части. Кроме частной покупки, он еще занимался маклерством жемчугов и бриллиантов, и так как его считали честным человеком, то ему поручали вещи значительной иены для продажи или переделки. Он также ходил на аукционы, где и познакомился с Фромоном, посещавшим их постоянно для покупки риз и других церковных украшений, добытых от разграбления церквей (1793 г.) и которые он выжигал для отделения металла. От привычки видеться и от конкуренции по некоторым сделкам между ними явилась некоторого рода связь, которая обратилась в близкие отношения. Делонг уже более ничего не скрывал от Фромона, советовался насчет своих предприятий, сообщал о всех получаемых ценностях и даже сообщил секрет тайника, где он хранил драгоценные веши.

Узнав все эти подробности и имея свободный доступ к Делонгу, Фромон составил план обокрасть его, пока он будет с женой в театре. Надо было выбрать соучастника, чтобы караулить, и, кроме того, для Фромона было опасно, чтобы в день покушения его видели в доме, где его все знали. Сначала он выбрал слесаря, беглого каторжника, тот подделал ключи, необходимые для входа к Делонгу, но этот человек, преследуемый полицией, принужден был покинуть Париж; он заменил его Дешаном.

В день, назначенный для приведения в исполнение кражи, Делонг и его жена поехали в Театр Республики; Фромон поместился для наблюдения у винного торговца, чтоб караулить возвращение служанки, которая пользовалась отсутствием господ для свидания с любовником. Дешан вошел в дом и тихо отворил дверь поддельным ключом… Каково же было его удивление, когда увидел в передней служанку, которую он считал в отсутствии (действительно, ее сестра, очень похожая на нее, вышла несколько минут тому назад). При виде Дешана, лицо которого от удивления сделалось еще страшнее, девушка выронила свою работу… Она хотела крикнуть…, но Дешан бросается на нее, опрокидывает, хватает за горло и наносит пять ударов ножом, который он всегда носил в правом кармане панталон. Несчастная падает, истекая кровью… Еще было слышно хрипенье умирающей, а убийца уже обыскивал и обшаривал все углы: но встревожила ли его неожиданность, или ему послышался шум на лестнице, но он ограничился похищением некоторых серебряных вещей, которые попались ему под руку; отправившись к своему соучастнику, сидевшему у винного торговца, он рассказал ему все происшествие. Тот был очень поражен не смертью служанки, но недостатком смышлености и уверенности в Дешане, которого он упрекал в том, что он не нашел тайника, который он так ясно ему обозначил. Более всего он был недоволен тем, что трудно будет найти такой подходящий случай.

Делонг действительно переменил квартиру после этого происшествия, сильно напугавшего его. Немногие лица, которых он принимал у себя, впускались с большими предосторожностями. Хотя Фромон и избегал появляться, но на него не было подозрения. Как подозревать человека, который, даже совершив преступление, непременно очистил бы тайник, секрет которого ему был известен? Встретив его через несколько дней на Вандомской площади, он настоятельно звал его к себе и сблизился с ним более, чем когда-либо. Тогда Фромон вернулся к своим прежним предложениям, но, не надеясь взломать новый тайник, который был хорошо охраняем, он решился изменить план. Завлеченный к Дешану под предлогом сделки относительно значительной партии бриллиантов, Делонг был зарезан и ограблен на сумму семнадцать тысяч франков золотом и ассигнациями, захваченных им с собою по предложению Фромона, который и нанес ему первый удар.

Прошло два дня; госпожа Делонг, видя, что муж долго не возвращается, не предупредив ее, чего он не делал никогда, и зная, что с ним была значительная сумма денег, стала подозревать, что с ним случилось несчастье. Она обратилась к полиции, которая страдала тоже от общей неурядицы в администрации; однако успели накрыть Фромона и Дешана, а показания слесаря, который должен был помогать в краже и который снова был арестован, могли бы погубить их; но ему не возвратили свободу, которую обещали в награду, и агент полиции Кадо, служивший посредником, не желая быть обманщиком, дал ему возможность скрыться при переезде из тюрьмы в суд. Это обстоятельство удалило единственного свидетеля обвинения, и Дешан с Фромоном были освобождены.

Осужденный потом на восемнадцать лет каторги, Фромон был препровожден в Рошфорский острог 1-го нивоза года VII, но он еще не считал себя побежденным. С помощью денег, приобретенных в похождениях, он подкупил несколько личностей, которые должны были следовать за транспортом, чтоб облегчить ему побег, если ему удастся сделать попытку, или даже похитить его, если это возможно. Он хотел употребить свою свободу на то, чтоб убить г. Делаланда, старшего президента суда, осудившего его, и комиссара полиции Секции Единицы, который представил против него отягчающие показания. Все уже было готово для исполнения этого проекта, как вдруг одна публичная женщина, узнавшая подробности от одного из заинтересованных, сделала добровольное открытие, и поэтому были приняты соответствующие меры, — конвой был предупрежден, и когда транспорт выступил из Бисетра. на Фромона надели ручные кандалы, которые сняли с него только по прибытии в Рошфор, куда о нем было дано знать особенно. Меня уверяли, что он умер на каторге. Что касается Дешана, то он. бежавши вскоре из Турина, был арестован за кражу через три года в Отеле, приговорен к смерти Сенским уголовным судом и казнен в Париже.

Транспорт преступников. Французская гравюра XVIII в.

В камере № 3 я был отделен от Дешана только неким Луи Мюло, осужденным за кражу со взломом, сыном того Корню, который долго наводил ужас в селениях Нормандии, и где его преступленья еще не забыты до настоящего времени. Переодетый лошадиным барышником, он являлся на ярмарки; высматривал купцов, у которых были значительные суммы, и проселками отправлялся подстерегать их в каком-нибудь глухом месте, где он их зарезывал. Женатый в третий раз на молодой и хорошенькой девушке из Берна, он скрыл сначала от нее свое страшное ремесло, но вскоре заметил, что она вполне достойна его. С тех пор он сделал ее участницей во всех своих экспедициях. Являясь тоже на ярмарках как торговка, она легко втиралась в доверие к богатым земледельцам долины Ожа, и не один из них нашел смерть в любовном свидании. Не раз находясь в подозрении, они постоянно с успехом представляли алиби благодаря быстроте своих превосходных лошадей.

В 1794 году семейство Корню состояло из отца и матери, трех сыновей, двух дочерей и любовников этих последних, которых приучили к преступлениям с самого нежного возраста, заставляя служить шпионами или посылая подкладывать огонь в овины. Младшая из дочерей. Флорентина, выказывала сначала отвращение к пороку, но ее вылечили, заставив нести два лье в переднике голову одной фермерши из окрестностей Аржантана.

Позже, совершенно сбросив с себя прежнюю щекотливость, она имела любовником убийцу Капелю, казненного в Париже в 1802 году. Это милое семейство образовало шайку chauffeurs и стало грабить местности, расположенные между Канном и Фалезом. Они подвергали допросу несчастных фермеров, подставляя им под мышку зажженну свечу или положив трут на большой палец ноги.

Настойчиво преследуемые руанской полицией, которая арестовала двух из молодых людей в Брионне. Корню принял решение удалиться на некоторое время в окрестности Парижа, надеясь таким образом выследить своих товарищей. Поместившись в уединенном доме на Севрской дороге, он, однако, не боялся появляться на Елисейских полях, где он постоянно встречал некоторых из своих товарищей-воров.

— Ну, дядюшка Корню. — спрашивали они его однажды, — что вы теперь поделываете?

В остроге

— Да что, ребята, — черную работу делаю (убийства).

— Чудак вы, дядюшка Корню… а качалка (виселица)?..

— Э! Что ее бояться, когда нет крестных (свидетелей)… Если бы я холодил все плуги, которые спаивал, то у меня не было бы теперь ожогов. (Если бы я убил всех фермеров, которых пытал огнем, то ничего бы теперь не боялся.)

В одну из своих прогулок Корню встретил старого товарища, который предложил ему забраться в один павильон, находящийся в лесу Билль д'Авре. Кража была совершена, добыча разделена, но Корню счел себя обиженным. Дойдя до середины леса, он уронил свою табакерку, подавая ее своему товарищу; тот сделал движенье, чтобы поднять ее, и в ту минуту, когда он нагнулся, Корню размозжил ему голову выстрелом из пистолета, обобрал его и возвратился домой, где рассказал происшествие своему семейству с громким хохотом.

Арестованный близ Вернона в ту минуту, когда хотел проникнуть на ферму, Корню был препровожден в Руан, предан уголовному суду и осужден на смерть. В промежуток времени до исполнения казни жена его, остававшаяся свободный, каждый день приносила ему провизию и утешала его:

— Слушай, — говорила она ему однажды утром, когда он казался мрачнее обыкновенного, — ведь скажут, что моська (смерть) тебя пугает… не корчи барана (дурака), когда ты будешь на плакарде (место казни)… Деревенские мальчишки (разбойники больших дорог) славно посмеются над тобою…

— Да, — сказал Корню, — все бы это было прекрасно, если бы дело шло не о тыкве (голова), но когда Шарло (палач) с одной стороны, Кабан (исповедник) с другой и михлютки (жандармы) позади, то это не совсем-то утешительно!

— Полно, Жозеф, брось эту мысль; я женщина, но я пойду туда как на праздник, особенно с тобой, мой бедный Жозеф! Да, я тебе повторяю, верь Маргарите, я хотела бы идти с тобой.

— Правда? — спросил Корню.

— Да, да, правда, — прошептала Маргарита. — Но для чего ты встаешь, Жозеф?.. Что с тобой?

— Я ничего, — возразил Корню; потом, подойдя к тюремщику, который стоял у входа в коридор, он сказал:

— Рош, позовите смотрителя, я желаю говорить с прокурором.

— Как! — воскликнула жена. — Прокурора!.. Ты хочешь съесть кусок (сделать открытие)? Ах, Жозеф, какую репутацию ты оставишь своим детям!

Корню молчал до прихода прокурора; тогда он донес на свою жену, и эта несчастная, осужденная на смерть вследствие его показания, была казнена в одно время с ним. Мюло, от которого я узнал подробности этой сцены, постоянно рассказывал ее с громким хохотом до слез… Однако он не думал, что можно шутить с гильотиной, и уже давно избегал всякого дела, которое бы могло его отправить соединиться с отцом, матерью, одним из братьев и сестрой Флорентиной, которые были все казнены в Руане».

Записки Видока, начальника парижской тайной полиции. Т. I. — К.: Свенас, 1991.

IV. УБИЙЦЫ БУРЖУАЗНОГО ВЕКА (XIX в.)

1. Граф Монте-Кристо

К эпохе Реставрации во Франции (1815–1830) относится действие одного из наиболее известных романов А.Дюма «Граф Монте-Кристо», сюжет которого большинству читателей хорошо знаком с детских лет. Однако далеко не всем известно, что главные линии сюжета знаменитый французский романист позаимствовал из исторической работы некоего Пеше, основанной на архиве парижской полиции. Дюма отнес начало романа к 1814–1815 гг. — ко времени первой Реставрации. Юный моряк Эдмон Дантес, выполняя последнюю волю своего умершего капитана, привозит во Францию письмо, не подозревая, что в нем содержатся инструкции тайной бонапартистской организации, подготовлявшей возвращение Наполеона с острова Эльба. Данглар, завидовавший сослуживцу, который теперь стал капитаном корабля, и Фернан, мечтавший отнять у него невесту Мерседес, пишут донос на Дантеса. Следователь Вильфор приказывает без суда заточить Дантеса в замок Иф. Таким путем этот судейский чиновник, сделавший карьеру при Бурбонах, надеется скрыть, что Дантес привез письмо к отцу Вильфора — руководителю бонапартистского подполья.

В жизни все было иначе, хотя тоже самым непосредственным образом было связано с происходившей тогда ожесточенной тайной войной. Прототипом Дантеса являлся бедный парижский сапожник Франсуа Пико родом из Нима. Однажды он зашел к своему земляку трактирщику Матье Дупиану и с торжеством сообщил радостную новость — в следующий вторник он женится на богатой и красивой девушке Маргарите Вигору. Завистливый кабатчик был уязвлен в самое сердце. Когда Пико ушел, Лупиан предложил трем своим приятелям, тоже уроженцам Нима, наказать хвастуна Пико. Сказано — сделано. Несмотря на робкие возражения одного из друзей — Антуана Аллю, был состряпан донос полицейскому комиссару, а тот поспешил переправить его начальнику одной из наполеоновских полиций Савари. В доносе утверждалось, будто Пико — агент английской разведки, дворянин из Лангедока, обеспечивающий связь с роялистами в южных и восточных департаментах Франции. По приказу Савари Пико был схвачен и брошен в темницу. Тшет-но родители и невеста пытались наводить справки — арестованный исчез без следа.

Семь лет просидел Пико в мрачном каземате. Другой заключенный — прелат из Милана, также, очевидно, жертва тайной войны, завешал ему свое наследственное имение, капиталы, положенные в иностранные банки, рассказал о тайнике, где им было спрятано много золота и драгоценных камней. После падения Наполеона, в 1814 г., Пико вышел из тюрьмы и отправился в Италию, потом в Амстердам и вступил в права наследства.

Трудно было поверить, что этому сгорбленному от страданий человеку всего 34 года, невозможно было узнать в нем прежнего жизнерадостного и веселого малого, завоевавшего любовь красавицы Маргариты. Однако бедный ремесленник вышел из тюрьмы миллионером.

Во время Ста дней Пико притворялся больным. После вторичного воцарения Бурбонов от стал наводить справки о причинах своего ареста. Он узнал, что его невеста Маргарита Вигору два года ждала пропавшего жениха, а потом приняла предложение кабатчика Лупиана. Под именем аббата Бальдини Пико приехал в Рим, где жил Антуан Аллю. Итальянский священник рассказал Аллю, что во время владычества Наполеона его, Бальдини, держали в суровом заключении в Неаполе, в замке Окуф. В тюрьме Бальдини познакомился с Пико. Тот перед своей кончиной просил прелата выполнить одну его просьбу. Он, Пико, получил от другого заключенного — англичанина в наследство алмаз стоимостью в 50 тыс. франков. Пусть Бальдини съездит в Рим к Антуану Аллю и расспросит того, не известна ли кому причина ареста Пико. Если Аллю согласится рассказать об этом, Бальдини должен передать ему в подарок алмаз, а сам вернуться в Неаполь и начертать имена людей, погубивших Пико, на его могильной плите. После некоторых колебаний Аллю назвал имена Лупиана и двух его сообщников. Получив алмаз, Аллю продал его ювелиру за шестьдесят с лишним тысяч франков. Однако вскоре Аллю узнал, что драгоценный камень был перепродан ювелиром какому-то турецкому купцу за сумму, вдвое большую. Подстрекаемый женой, Аллю убил ювелира и похитил его деньги, после чего преступная чета скрылась из Франции.

А Пико приступил к осуществлению своего плана мести. Он добыл отличные рекомендации и нанялся официантом в ресторан, который содержал разбогатевший Лупиан. Его жене показалось знакомым лицо нового слуги по фамилии Просперо, но и она не узнала его. Двое соучастников Лупиана по-прежнему часто бывали у земляка. Вскоре одного из них нашли на мосту, заколотого кинжалом, на ручке которого были вырезаны слова: «номер первый». Прошло немного времени, и был отравлен другой сообщник; к черному сукну, которым был обтянут его гроб, кто-то прикрепил записку: «номер второй». Еще до этого на семью Лупиана обрушились тяжкие несчастья. Его дочь была обесчещена каким-то богатым маркизом. Он, правда, неожиданно согласился жениться на обольщенной им девушке, но во время свадебного бала выяснилось, что мнимый маркиз — беглый каторжник, который снова скрылся от преследовавшей его полиции. А еще через несколько дней сгорел дом, где помешался ресторан Лупиана. Прошло немного времени, и юного сына Лупиана втянули в воровскую компанию, его арестовали и приговорили к двадцати годам тюрьмы. Жена Лупиана умерла от горя, а дочь стала любовницей Просперо, который обещал уплатить долги ее отца.

Поздно вечером в темной аллее парка Тюильри Лупиан встретил человека в маске. Это был Пико, который рассказал Лупиану о своей мести и поразил его кинжалом, на котором было написано «номер три». Однако, когда Пико покидал место преступления, на него набросился какой-то незнакомец, заткнул рот, связал веревками руки и ноги. Пико пришел в себя в темном подвале. Незнакомец — Аллен Аллю, который наконец догадался, кто погубил Лупиана и его друзей. Несколько дней Аллю издевался над теперь беззащитным Пико, морил его голодом и жаждой, требуя за каждый кусок хлеба и глоток воды по 25 тысяч франков. Пико, которого богатство сделало скупым, отказывался платить до тех пор, пока голод и страх не лишили его рассудка. Надежды Аллю овладеть миллионами Пико были разрушены. Аллю в ярости убил своего пленника и бежал в Англию. В 1828 г., перед кончиной, он признался во всем католическому священнику, который под диктовку умирающего записал страшный рассказ о целой цепи преступлений. Скрепленный подписью Аллю, этот документ поступил в архив парижской полиции, был изложен в работе Пеше и стал после этого материалом для лучшего романа Дюма.

Конечно, под пером художника мрачная история Пико преобразилась. Кровожадный убийца превратился в мстителя, воплощавшего справедливость и правосудие. Неизвестно, чем руководствовался Дюма, отнеся арест своего героя ко времени не империи, а Реставрации. Возможно, здесь сыграло роль стремление приблизить годы, когда в «Графе Монте-Кристо» развертываются сцены мшения, ко времени написания романа (таковым было пожелание издателя).

Е. Черняк. Пять столетий тайной войны. Д., 1995.

2. Библиофил-убийца

Историю этого одержимого страстью библиофила-убийцы рассказывает Иштван Рат-Вег в «Комедии книги».

Благородный дон Винсенте жил в Барселоне в первой половине XIX века. Он попал в столицу Испании, бежав из таррагонского монастыря во время разграбления и закрытия монастырей. В Барселоне он прижился, открыл книжную лавку, стал известным в городе букинистом. Правда, он не был любителем чтения — книги интересовали его только с точки зрения антикварной редкости. За инкунабулы он готов был продать душу. Беда была в том. что если ему попадала в руки инкунабула или иной раритет, то дон Винсенте едва мог найти в себе силы расстаться с ней. Он назначал огромные цены, но даже если находился покупатель, с трудом решался на их продажу. А продавать книги было необходимо: во-первых, деньги были нужны для еды и крова, а во-вторых, для оборота книг.

Однажды на аукционе продавали очень редкую книгу — первое издание указника, выпушенное типографией Пальмарта в 1482 г. Несмотря на все старания, дон Винсенте не смог купить эту книгу, она досталась другому букинисту — сеньору Патсоту. А спустя 2 недели в книжном магазинчике Патсота произошел пожар. Магазин сгорел полностью, на пепелище был обнаружен труп хозяина. По версии полиции, хозяин курил, лежа в постели, затем уснул, а от непотушенной сигары вспыхнул соломенный матрац.

Спустя некоторое время на окраине Барселоны нашли священника, заколотого кинжалом. Прошло три дня — и еще один труп. На сей раз жертвой стал молодой немецкий ученый. Он тоже был заколот кинжалом. Удивительным было то, что убитые не были ограблены — деньги остались в их кошельках. Но зато все убитые были людьми учеными. Горожане было решили, что это — проделки святой инквизиции, которая, после того, как ей было запрещено жечь людей на кострах, решила расправляться с грешниками таким путем.

Следствие, перебирая разные версии, пришло к мысли, что тайным агентом инквизиции мог быть монах-расстрига из таррагонского монастыря. В доме дона Винсенте произвели обыск, во время которого комиссар полиции обнаружил на полке книгу Эмерика де Жирона «Руководство для воинов инквизиции». Кажется, подозрения подтверждались. Но когда с полки стали брать эту книгу, рядом обнаружили то самое редкое издание 1482 г., за которым охотился дон Винсенте, но которое досталось погибшему Патсоту. Зацепившись за это подозрительное обстоятельство, комиссар полиции постепенно обнаружил и другие улики. Дон Винсенте был арестован и, в конце концов, сознался в целом ряде убийств, совершенных им из библиофильской страсти.

Патсота он удушил, чтобы похитить пальмартовское издание, а затем поджег его магазинчик.

Священника он убил потому, что тот приобрел у него уникальную книгу. Дон Винсенте назначил за нее огромную иену, но священник все равно купил ее. Это и стало причиной его гибели. Когда священник ушел с покупкой, дон Винсенте не выдержал и побежал вслед за ним. По дороге он долго уговаривал священника продать ему книгу назад — причем за цену большую, чем при покупке. Но священник отказывался. И тогда в пустынном месте дон Винсенте выхватил кинжал и заколол своего покупателя.

Затем букинист-убийца разработал свою систему. При продаже книг он заманивал покупателей в комнату за стенкой в своей лавке, убивал несчастных кинжалом, а ночью, завернув труп, выбрасывал его в канаву на окраине города.

Когда на суде дона Винсенте спросили, что побудило его к таким чудовищным поступкам, он спокойно ответил:

— Люди смертны. Рано или поздно Господь призовет к себе всех. А хорошие книги бессмертны и заботиться нужно только о них.

Когда шло судебное разбирательство, адвокат, пытаясь спасти дона Винсенте, стал говорить, что его подзащитному не было нужды убивать Патсота, поскольку экземпляр указника, выпущенного типографией Пальмарта в 1482 г., не уникален. Еще одна такая книга появилась в каталоге одного букинистического магазина в Париже. Это известие потрясло дона Винсенте намного больше, чем само судебное разбирательство. Он с отчаянием повторял:

— Я — жертва чудовищной ошибки: мой экземпляр не уникум!

Решением суда дон Винсенте был приговорен к мучительной смерти. От исповеди он отказался.

А.П. Лаврин. 1001 смерть. — М.: Ретекс, 1991.

3. Исчезновение доктора Паркмана

Доктор Паркман шел своей обычной быстрой походкой по улицам Бостона — у него была назначена встреча.

На нем были черный сюртук и брюки, пурпурного цвета шелковый жилет, черный шарф и высокая шляпа. Тошая фигура делала его заметным, но в особенности привлекало внимание своеобразное выражение его лица. Мальчишки показывали на него пальцами: — Вот идет доктор Паркман!

Женщины, встретив его на улице, говорили, вернувшись домой, что они видели «Челюсть». У доктора была выдающаяся вперед нижняя челюсть с заметными искусственными зубами. Эта челюсть говорила о многом: он был целеустремленным человеком, готовым преодолеть любое препятствие и решить любую задачу. Эта челюсть могла принести неприятности кому угодно…

Доктор Паркман всегда торопился, но сегодня он торопился сильнее обычного. О нем говорили, что он настолько нетерпеливый человек, что при езде верхом он иногда соскакивает с лошади и бежит впереди. В это утро он успел побывать в Коммерческом банке на Стейт-стрит и еще в нескольких местах. Он купил зелени для своей тяжелобольной дочери, сложил ее в сумку, которую оставил в овощном магазине «Голландс» на углу Блоссом-стрит и Вайн-стрит и сказал, что скоро вернется. Потом он отправился на свою встречу, назначенную на половину второго в Медицинском колледже. Он должен был справиться с делами и вернуться к обеду в половине третьего — ведь это был 1849 год, и джентльмены обедали в середине дня! Доктор Паркман надеялся, что сегодня профессор Вебстер рассчитается, наконец, со своим проклятым долгом и прекратит водить его за нос своими отговорками, извинениями и увертками…

Профессор Вебстер! От одного этого имени доктор Паркман начинал рычать. Это был человек, занимавший пост лекторa в Медицинском колледже, построенном на участке земли, предоставленном доктором Паркманом. Должность заведующего кафедрой астрономии, которую занимал Оливер Вендели Холмс, была названа в честь доктора Паркмана в знак признательности за подарок. Здесь же работал Вебстер, дважды профессор, так как он еще был профессором кафедры химии и минералогии Гарвардского университета, тогда как доктор Паркман был всего-навсего бесславным доктором! Доктор Паркман высказал ему все это прямо в лицо, а чтобы профессор Вебстер не сомневался в этом, послал ему письмо по тому же поводу.

У доктора Паркмана были причины для возмущения. Профессор Вебстер, быстро растративший отцовское наследство, любил хорошо пожить и повеселиться с друзьями. Даже в те времена в Кембридже это было нелегко (при этом еще приходилось содержать жену и трех дочерей), имея от университета всего 1200 долларов годового дохода с небольшой добавкой от продажи билетов на лекции в Медицинском колледже. За семь лет до этого доктор Паркман занял Вебстеру 400 долларов под залог части его личного имущества, что было заверено распиской. В 1847 году долг был возвращен, а доктор Паркман и еще несколько человек дали профессору в долг уже большую сумму, 2432 доллара, взяв с него расписку о залоге всего личного имущества Вебстера, включая его домашнюю мебель и коллекцию минералов. На следующий год профессор Вебстер, все еще страдая от нехватки денег, пришел к брату жены доктора Паркмана, Роберту Гоулду Шоу, рассказал ему красивую сказку о шерифах и арестах, и заставил этого джентльмена купить свою коллекцию минералов за 1200 долларов. При этом он не упомянул, что эта коллекция уже была заложена доктору Паркману. В разговоре между родственниками сделка выплыла наружу, и доктор Паркман пришел в ярость.

— Эти минералы ему не принадлежат, он не может их продавать! — кричал он. — У меня закладная на них, я могу ее показать!

Доктор был исполнительным, пунктуальным и требовал того же от других. Он начал преследовать профессора и требоват возвращения долга. Не знаю, правда ли это, но говорят, что он приходил на лекцию Вебстера, садился в первом ряду, уставившись на несчастного, и смущал лектора видом своей выдающейся челюсти и сверкающих зубов. На протяжении нескольких месяцев Вебстер настойчиво представлял Паркмана как жестокого преследователя бедного ученого, и эта мысль, возможно, была его утешением. Он создал для себя великое множество утешительных подробностей, они были для него тем же, что описание казни Нанки Пу для Пуха Баха. Но доктор Паркман посягнул на другой источник доходов Вебстера — продажу билетов на лекции, а когда его в очередной раз надули, то пригрозил отторгнуть эти доходы в судебном порядке. В понедельник вечером на этой неделе он зашел в Медицинский колледж Массачуссетса. Там разыгралась сцена, которую мы представляем здесь в описании Литтлфилда, сторожа:

— «Это было в личной задней комнате доктора Вебстера… Я помогал доктору Вебстеру, у него были зажжены три-четыре свечи. Локтор стоял у стола, читая какую-то книгу по химии и повернувшись спиной к двери. Я стоял у печи, взбалтывая воду, в которой нужно было приготовить раствор. Я не услышал шагов, но сразу увидел заходящего в комнату доктора Паркмана… Локтор Вебстер оглянулся и, похоже, удивился, что тот вошел так неожиданно. Первыми его словами были: „Локтор Вебстер, сегодня вечером вы готовы?“

Доктор Паркман говорил быстро и громко. Доктор Вебстер ответил:

— Нет, доктор, сегодня вечером я не готов.

Доктор Паркман сказал еще что-то… Он или обвинил доктора Вебстера в продаже заложенного имущества… или что-то вроде этого. Он достал из кармана бумаги и сказал:

— Это так, и вы это знаете!

Доктор Вебстер ответил:

— Встретимся завтра, доктор.

Доктор Паркман стал у дверей. Подняв руку, он сказал: — Доктор, завтра нужно что-то решить… Затем он вышел, и больше в этом здании я его не видел». Тем не менее, на следующий день ничего не было сделано, чтобы уладить конфликт между двумя докторами, и теперь, четыре дня спустя, в пятницу 23-го ноября, за неделю до Лня благодарения, был несчастливый день для них обоих. Профессор Вебстер вдруг ни с того ни с сего позвонил домой доктору Паркману до девяти утра и назначил встречу со своим кредитором в половине второго в колледже. Какой договоренности можно было достичь в колледже рядом с анатомическим театром, среди «мрачных осколков смерти» (как впоследствии описывал это место Диккенс)? А почему не в доме самого Паркмана? Оба они наверняка думали об этом, и теперь доктор Паркман торопился на встречу. В четверть второго его видели недалеко от колледжа — у самого входа. Вошел он вовнутрь или нет — неизвестно, но больше его никто не видел…

Такой человек, как доктор Паркман, не мог случайно исчезнуть на улицах Бостона, не вызвав всеобщего волнения. Он был слишком выдающейся фигурой. Похоже, он не занимался врачебной практикой (хотя и получил степень доктора медицины в университете Абердина). Вместо этого он с энтузиазмом посвятил себя бизнесу и финансам. Он хотел продвинуться в жизни с помощью денег, и не упускал возможности заполучить должника, затягивающего выплату. Его братом был преподобный доктор Паркман. Но его племянник, в то время молодой человек, недавно окончивший колледж, стал впоследствии наиболее знаменитым среди них — известным историком Фрэнсисом Паркманом. Он обладал целеустремленностью, присущей его родне, и она привела к наиболее благородным результатам… Доктор Паркман жил в массивном и мрачном доме, который по сей день стоит на улице Волнат-стрит, 8. Когда днем в пятницу он не вернулся домой к обеду, его родные забеспокоились.

К следующему дню семья была в полном смятении. В газеты были помещены объявления о розыске с назначенным вознаграждением. Обследовали реку, пустые дома и подвалы…

В воскресенье днем профессор Вебстер нанес внезапный визит в дом преподобного Паркмана и поразил всех своими резкими манерами. Профессор признал, что говорил с пропавшим в пятницу днем. По его словам, окончив разговор, они разошлись. Другим же людям из колледжа профессор сказал, что встретился с доктором, как было назначено, уплатил ему 483 доллара, и доктор вышел с деньгами в руке. Из этого следовала популярная гипотеза о том, что доктора Паркмана где-то подстерегли, ограбили и убили.

Действия профессора Вебстера были странными и до, и после исчезновения доктора Паркмана, и, наконец, он совершенно поразил сторожа, когда во вторник заказал ему индейку на День благодарения. Это был первый подарок, который он сделал Литтлфилду за семь лет знакомства… В конце концов, Литтлфилду надоело постоянно слышать на улицах, что доктора Паркмана найдут в колледже, и он решил самостоятельно обследовать подвал под личными апартаментами профессора Вебстера. В поисках, проводившихся по всему Бостону и Кембриджу, колледж осматривали лишь поверхностно. Но сторож, вооружившись ломом и зубилом, постарался за два-три дня пробиться через кирпичную стену, чтобы исследовать содержимое подвала. Его жена стояла на страже, чтобы вовремя предупредить о появлении Вебстера. День благодарения, несмотря на индейку профессора Вебстера, был для него невеселым днем, так как все утро он расчищал свой собственный подвал и целый день долбил прочные слои кирпича. Он немного расслабился вечером, когда пошел на бал к «Сыновьям Темперанса», где оставался до четырех утра и протанцевал восемнадцать танцев из двадцати. О, что за сторожа были в то время!

В пятницу, через неделю после исчезновения доктора Паркмана, Литтлфилд пробился сквозь стенку и заглянул в подвал.

— Я держал фонарь впереди, — говорил он, — и первое, что я увидел — это рука человека и две части ноги. Вода стекала на эти останки из раковины. Я знал, что здесь не место для подобных вещей…

Сразу известили начальство колледжа и городского судебного исполнителя. В Кембридж направили трех полицейских, которые арестовали доктора Вебстера и привезли его в Бостон.

Когда полицейские зашли к профессору домой, они сказали ему, что в колледже нужно провести дополнительный обыск, и его присутствие там желательно. Он пошел довольно охотно, мило беседовал с ними, пока не обнаружил, что они едут не в колледж, а в тюрьму. Тогда он спросил:

— Что это значит?

На это полицейский ответил:

— Мы уже нашли доктора Паркмана, и теперь вы арестованы за его убийство.

Он был шокирован, попросил воды, а потом стал задавать массу вопросов:

— Доктора Паркмана нашли? Где его нашли? Нашли все гело полностью? Как заподозрили меня? О! Мои дети, что они будут делать? Боже, что они обо мне подумают!

В ответ полицейский сказал ему, что он не должен задавать вопросы, на которые сейчас не время отвечать, а затем спросил у профессора Вебстера, имел ли кто-нибудь доступ в его частные апартаменты в колледже.

— Никто, — отозвался он, — кроме швейцара, который разводит огонь…

Он помолчал минуту, а потом воскликнул:

— Какой ужас! Я погиб!

Некоторое время он ходил взад-вперед, затем сел, достал что-то из кармана сюртука и положил в рот. За этим последовала судорога и обморок. Подъехали к зданию тюрьмы. Полицейские помогли ему подняться и проводили в камеру, где он лег. Тело его сотрясали сильные судороги, но примерно через час он был в состоянии в сопровождении полицейских проехать в колледж, где он присутствовал при дальнейшем обыске. Позже профессор Вебстер сказал, что перед тем как сойти с экипажа, он принял заранее заготовленную дозу стрихнина. Он думает, что из-за его нервнвго состояния действие яда ослабилось, хотя, по его мнению, доза была большой…

Когда в Бостоне узнали, что профессор Вебстер арестован, там поднялось сильное волнение. Говорят, что были собраны две группы милиции, не знаю только, зачем.

Список академических отличий Джона Уайта Вебстера был довольно длинным. Он окончил колледж в 1811 году. Он был магистром искусств и доктором медицины в Гарварде; членом Американской академии искусства и науки, Лондонского геологического общества и других научных организаций. Он написал и издал несколько книг по химии, и еще — об одном из Азорских островов, где осела его дочь после замужества. Сенатор Хоур после посещения его лекции отметил, что он «добрый и суетливый человек», но его лекции — самые скучные из всех, которые он когда-либо слышал. Благодаря тому, что он настоял на проведении фейерверка по поводу инаугурации президента Эверетта, студенты называли его «Ракета-Джек».

Однажды на его лекции по химии взорвался медный сосуд. Часть его полетела в аудиторию, и лишь благодаря тому, что на пути металлического осколка в рядах студентов оказалось пустое место, никто из слушателей не был убит. Профессор сухо прокомментировал этот случай:

— Президент вызвал меня и сказал, что я должен быть более аккуратным. Он сказал, что ему было бы очень не по себе, убей я кого-нибудь из студентов. Так оно и есть…

Профессор Эндрю Пибоди через много лет после суда писал:

«Я не могу сказать о профессоре Вебстере недоброе слово. Я никогда не считал его великим человеком. Он не был интересным преподавателем и не слишком успевал в своих химических экспериментах. Но он создавал исключительно хорошую атмосферу в аудитории. Во время моей учебы меня часто приглашали в его гостеприимный дом, где я познакомился с его очаровательной семьей».

Когда в марте его привезли на суд, многие считали его невиновным. Другие думали, что обвинение против него провалится, так как нельзя было доказать, что останки принадлежали доктору Паркману. Некоторые из его друзей просили заняться его защитой Руфуса Чоата, этого великого адвоката. Но тот отказался, услышав об уликах, сказал, что возьмется за дело, если только профессор признается в убийстве, а он попытается доказать присяжным, что убийство было непредумышленным. Но это Вебстера не устраивало. Верившие в невинность профессора, такие как Чарльз Самнер, наверняка не сознавали всю силу улик.

Процесс, который вел верховный судья Шоу, стал одной из вех истории уголовного права Массачусетса. Все были под впечатлением от серьезности дела, и слушания проходили очень величественно. Присяжных не превзошла бы своей серьезностью и религиозностью даже палата Епископов. Чтобы справиться с наплывом людей, желавших присутствовать на суде, в партер были допущены лишь привилегированные зрители. Простую публику пустили на галерку, и, что поразительно, аудитория галерки сменялась каждые десять минут с помощью полиции! «За исключением двух отдельных случаев сумятицы», соблюдался порядок и спокойствие. Бросить взгляд на судебное заседание смогли от 55 до 60 тысяч человек! Суд длился одиннадцать дней, и нью-йоркская «Геральд», состоявшая из четырех страниц, стала первой газетой, сообщавшей о событиях ежедневно в трех-четырех колонках на первой странице.

Самыми важными были свидетельские показания Литтлфилда. Его допрашивали часами. Он описал беседу двух докторов, а потом сказал, что в тот же день профессор Вебстер справился у него о состоянии подвала, куда складывались останки из препараторской. В четверг, за день до исчезновения доктора Паркмана, профессор Вебстер послал свидетеля в Общую больницу Массачусетса за банкой крови, которой там не оказалось. Литтлфилд видел, что в пятницу доктор Паркман шел по направлению к колледжу, но не видел, как тот вошел вовнутрь. В течение последующих нескольких дней профессор запирался в своих апартаментах в необычные для этого часы. В камине горел какой-то странный огоньки было слышно, как в раковину стекает вода. После того, как начались поиски доктора Паркмана, Вебстер сказал Литтлфилду, что он уплатил доктору Паркману 483 доллара и несколько центов и тот поспешил уйти с деньгами.

Обвинение предъявило улики в том, что подсудимый провел серию махинаций с чеками и векселями. Защита не смогла это отвести. Профессор Вебстер заявил ранее, что они «все уладили» с Паркманом — так оно и было на самом деле, но не в том смысле, как предполагалось. В камине нашли кусочки вставных зубов, и такие же кусочки обнаружились в ящике, заполненном дубильной корой. А Вебстер получил дубильную кору из Кембриджа за неделю до этого. Ее доставил посыльный Савин — это имя известно нескольким поколениям студентов Гарвардского университета.

В то время подсудимым не разрешалось давать свидетельские показания, но защита профессора Вебстера от его имени все отрицала. Зашита подвергла сомнению, что части человеческого тела принадлежали доктору Паркману и предположила, что даже если это так, то их мог подбросить другой человек, неизвестный профессору Вебстеру, с целью навлечь на него подозрения. Похоже, защита хотела предположить возможную вину Литтлфилда. При помощи других свидетелей они пытались продемонстрировать, что доктора Паркмана видели в других частях города в ту же пятницу, уже после встречи с Вебстером. Появились два-три свидетеля, но некоторые из них ошиблись в дате, а другие — во внешности, приняв другого человека за доктора Паркмана.

Несмотря на густую сеть косвенных улик, сомкнувшихся вокруг профессора Вебстера, обвинение уперлось в идентификацию останков, и окончательные выводы могли быть основаны на результатах анализа искусственных зубов. И здесь показания дал доктор Натан Кип, бывший другом и обвиняемому, и убитому. Он сам делал зубы доктору Паркману. В доказательство он предъявил форму для отливки и показал, что найденные зубы к ней подходят. При этом он расплакался, так как понимал, что эта улика означает смерть для подсудимого.

Потом выступали соседи, друзья и коллеги профессора Вебстера и рассказывали о его добром характере. Ему было уже почти шестьдесят, все его уважали, если и не очень любили, и присяжным было слишком трудно поверить в его виновность.

Среди тех, кто его характеризовал, был Джералд Спаркс, президент Гарвардского университета. Оливер Венделли Холмс свидетельствовал в пользу обвинения. Он читал лекцию по анатомии над комнатой профессора Вебстера во время встречи последнего с доктором Паркманом. Профессору Вебстеру разрешили сделать заявление для присяжных, и он неосмотрительно принял это предложение. Он говорил примерно пятнадцать минут, упрекая собственную защиту и обращаясь к деталям обвинения. Обращение верховного судьи Шоу к присяжным стало потом знаменитым. Его часто цитируют в современных судах, особенно если дело касается характера и значения косвенных улик. Ведь никто не видел их вместе во время убийства!

На одиннадцатый день процесса, к вечеру, присяжные покинули зал заседаний и через три часа вернулись с вердиктом «виновен». Профессора Вебстера приговорили к смерти, но по его поводу делались обычные апелляции. Когда заявление об ошибочном приговоре было отклонено, профессор обратился к губернатору и в Верховный суд и в самых официальных выражениях заявил о своей невиновности. Там были подобные замечательные фразы: «К тому, кто скрывается от наших глаз и перед кем я уже давно мог предстать, я обращаю свои правдивые слова…» и «Официально и с абсолютной уверенностью, с полной ответственностью человека и христианина, я заявляю о своей невиновности, и Властитель всех сердец мне свидетель…».

Через несколько недель его протест отклонили, и несчастный написал длинное заявление, признавшись в убийстве, но утверждая, что оно было неумышленным. Профессор Вебстер описал свой телефонный звонок к Паркману в пятницу утром и их последующую встречу в колледже. Он писал:

«Как мы и договаривались, он пришел между половиной второго и двумя. Он вошел через дверь лекционной комнаты. Я занимался тем, что переносил сосуды со стола в моей лекционной комнате в заднюю комнату, называемую лабораторией. Он быстро спустился по лестнице и вошел в лабораторию вслед за мной. Он сразу же обратился ко мне:

— Вы готовы, сэр? У вас есть деньги?

— Нет, доктор Паркман, — отозвался я, потом я начал описывать ему свое тяжелое положение. Он назвал меня „мерзавцем“ и „лжецом“, осыпая меня массой оскорблений и непристойных эпитетов. Не замолкая, он извлек из кармана пригоршню бумаг и вытащил из них две моих долговых расписки и старое письмо доктора Госака, написанное много лет назад, в котором тот поздравлял доктора Паркмана с тем, что он добился моего назначения на должность профессора химии.

— Вот, — сказал он, — я устроил вас на работу, и я же вас ее лишу!

Он сложил все бумаги в карман, кроме письма и долговых обязательств. Не могу сказать, сколько продолжались ругательства и угрозы. Но я могу припомнить сейчас лишь небольшую часть…

Вначале я пытался его успокоить, чтобы свести разговор к теме, из-за которой я пригласил его на встречу. Но я не мог остановить его, и вскоре уже сам был вне себя. Я забыл обо всем! Я не слышал ничего, кроме его жалящих слов. Я был страшно возбужден. И когда он ударил кулаком, в котором было зажато письмо, мне в лицо, то я схватил первое, что мне попалось под руку — деревянную палку — и изо всех сил ударил его. Я не знал и не думал, меня не интересовало, куда я его ударил, с какой силой, и к чему этот удар может привести. Удар пришелся по виску, и ничто не могло ослабить его силу. Он сразу упал на пол. Второго удара не было. Он не двигался, я наклонился над ним — он не подавал признаков жизни. Из его рта текла кровь, я взял губку и вытер ее. Я взял немного нашатыря и приложил к его носу — эффекта не было.

Наверное, я провел десять минут, пытаясь привести его в чувство. Но оказалось, что он мертв. Я в ужасе побежал к дверям и закрыл их на шеколду — двери лекционной комнаты и лаборатории внизу. Что мне было делать потом?

Мне пришло в голову выйти наружу, заявить о содеянном и просить помоши. Я видел лишь один выход: во-первых, убрать и спрятать тело и, во-вторых, сжечь и уничтожить его. Как только я принял решение, то перетащил тело в соседнюю комнату. Там я снял с него одежду и побросал ее в огонь, горевший в верхней лаборатории. В тот день все было полностью сожжено — вместе с бумагами, записной книжкой и всем, что там могло оказаться. Я не обследовал карманы и ничего не вытаскивал, кроме часов. Я увидел цепочку, забрал часы и по пути в Кембридж бросил их в реку с моста.

Потом мне нужно было уложить труп в раковину, стоявшую в личной комнатке. Я прислонил его к углу, сам стал в раковину, а потом затащил его. Там я его полностью расчленил. Я сделал это очень быстро, так как это диктовалось ужасной необходимостью. Единственным моим инструментом был нож, который полицейские нашли в яшике для чайных принадлежностей — я открывал им пробки. Я не пользовался турецким ножом, как утверждалось на суде…

Когда я расчленил труп, в раковину стекала струя воды и смывала кровь в трубу, проходящую через нижнюю лабораторию. Должно быть, труба протекала, так как на потолке внизу сразу показались пятна…»

Профессор Вебстер обратился с пространным заявлением о замене наказания. Оно основывалось не только на простом утверждении, что удар был нанесен при мгновенной вспышке ярости — он заявил, что все его действия говорят об отсутствии умысла. Было безумием, говорил он, звонить утром доктору Паркману и назначать встречу, если он планировал убийство заранее…

Но ни губернатор, ни его священник, ни его друзья не посчитали возможным ему поверить. Профессор Вебстер был повешен в последнюю пятницу августа 1850 года. Он был спокоен и, очевидно, смирился со своей участью. Он робко извинился перед Литтлфилдом за попытки перевести на него подозрения, написал полное раскаяния письмо преподобному доктору Паркману, прося перед смертью прощения у этой семьи.

Было ли это трезво спланированное убийство или все же его следует рассматривать как убийство непредумышленное (спровоцированное и совершенное в состоянии аффекта)? Детали с подвалом, попыткой избавиться от крови и, возможно, встреча с Паркманом в колледже указывают на план. С другой стороны, он дал более-менее приемлемые объяснения всем этим вещам, а абсурдность попытки скрыть такого человека, как доктор Паркман, и утаить преступление настолько очевидна, что вызывает сомнения в предумышленности убийства. Мне кажется, на этот вопрос ответить невозможно.

Это убийство ясно демонстрирует три веши. Первое, что весьма уважаемый человек может совершить преступление такого рода. Второе, что он может торжественно лгать, прикрываясь именем Бога, чтобы избежать наказания. И третье, что приговор может быть основан и на косвенных уликах. Даже после суда многие не поверили в вину профессора. А.Оуки Холл, впоследствии мэр Нью-Йорка, был одним из тех, кто писал памфлеты, протестуя против приговора. Мистер Холл очень резко говорил о том, что он называл «пуританским фанатизмом» и «бостонским фанатизмом», но его позиция после признания осужденного до сих пор неизвестна.

Дело Вебстера-Паркмана можно назвать одним из самых известных преступлений Америки, о котором написано множество воспоминаний. Убийство упоминали многие писатели того времени. Наверное, наиболее примечательный анекдот на ту же тему был рассказан Лонгфелло во время обеда, который он давал в честь приехавшего к нему в 1869 г. Чарльза Диккенса. (Днем Диккенс осматривал место преступления вместе с доктором Холмсом). За два года до убийства Лонгфелло был среди гостей на мужской вечеринке у профессора Вебстера, где чествовали иностранного гостя, интересующегося химией. К концу вечера профессор погасил свет в комнате, и слуга внес сосуд с каким-то горящим химическим составом, озарявшим мертвенно-бледным светом лица мужчин, собравшихся за столом. Профессор Вебстер встал, вынул из кармана веревку и обмотал ее вокруг шеи наподобие петли. Потом, при свете дьявольского огня, он склонил голову набок и высунул язык, будто повешенный! И это за два года до суда!

Говорят, что после казни семейство Вебстеров переехало в Фаял, где жила замужняя дочь профессора. Спустя несколько лет, за обедом, один говорливый гость упомянул каких-то Вебстеров, приехавших из Бостона. Упомянутые Вебстеры сидели тут же, за столом. Не зная этого, он вдруг заметил:

— Да, кстати, а что стало с тем профессором Вебстером, который убил доктора Паркмана? Его повесили?

Очерк Э. Пирсона «Исчезновение доктора Паркмана» из сборника «Убийства, потрясшие мир» — Харьков: Харьковская штаб-квартира советской ассоциации эстетического и политического романа (СА ДПР), 1992.

4. Сад старика Бендера

В газетах Канзаса 18-го июня 1873 года появилось следующее объявление:

«Профессор Кейт Бендер из Форт-Скотта лечит многие болезни, а также лечит также слепоту и глухоту в 19 милях к востоку от Индепенденса, Осадж-Мишн.»

За этим стоит история, заставляющая дрожать даже крестьян в отдаленных уголках Европы, когда они собираются у огня. Фольклорные истории о ведьмах, каннибалах, злодеях и оборотнях уже успели потускнеть за века. История Бендера сравнительно нова, ее подробности не стерлись при пересказах, а зафиксированы в беспристрастных полицейских протоколах.

Кейт Бендер была угловатой краснолицей женщиной двадцати четырех лет. Ее отец — старик Бендер и брат были «крупными мужчинами с грубой наружностью». Ее мать, мужеподобное, дикое существо, несмотря на свои шестьдесят лет, могла выполнять работу лошади. Они относились к недоразвитым людям Севера, где не было места порядку, закону и цивилизации, принадлежа к тому веку, когда человек еще пользовался правом на убийство.

Они жили на краю проторенной дороги, в 18 милях от границы штата Канзас, в ветхом доме, с полуакром сада позади него. Перед домом было помещение, где готовилась еда для проезжих. Вся семья была связана с призраками и духами, и соседи, подыскивая новое слово для древнего дела, которым занимались Бендеры, называли их «спиритуалистами». Мисс Кейт была самой молодой и при этом была лидером в семье. Естественно, они были непопулярны, и никто из всей округи не рисковал остаться на ночь в таверне Бендеров. Те, кто проходил по вечерам мимо их дома, рассказывали о доносившихся оттуда зловещих звуках. Но это место было далеко от накатанной дороги, поэтому подобные слухи о Бендерах рассказывались нечасто. Тогда у людей в Канзасе хватало забот, чтобы не беспокоиться особо о связанной с призраками семье Бендеров.

Опубликованное в газете объявление не привлекало к себе жителей города. Дорога была долгой и трудной, так что немногие появлялись здесь, чтобы испытать на себе чудодейственную силу профессора Кейт. Иногда редкие проезжие останавливались здесь поесть. Потом они говорили о неважных манерах этой семьи, их привычке подглядывать за ними, об их мрачном виде.

Весной 1873 года доктор Вильям Йорк выехал верхом из Форт-Скотта, возвращаясь к себе домой в Индепенденс, штат Канзас — и исчез. Он был богат и возглавлял маленькую общину, в которой жил. Его семья и сограждане, зная его жизнерадостный характер, исключали возможность самоубийства и заподозрили темное дело. Поисковые отряды безрезультатно прочесали всю округу. Его брат оказался сенатором, не пожалевшем денег на детективов, которые обыскали всю страну. Во время поисков сыщики появились в окрестностях городка Черривейл, в пяти милях от таверны Бендеров, где они кое-что узнали о докторе.

В Черривейле все утверждали, что доктор столкнулся на границе с бандитами. На Бендеров не упало ни тени подозрения. Группа всадников навестила таверну лишь для того, чтобы спросить, не видели ли они доктора. Ко всеобщему удивлению, они не нашли здесь признаков жизни. Похоже, Бендеры уехали, ставни были наглухо закрыты. Эта группа ускакала прочь, но другая группа через несколько дней оказалась настолько любопытной, что объехала дом Бендеров вокруг. Им открылся неожиданный и странный вид. В небольшом загоне с тыльной стороны дома лежали мертвые туши телят и свиней, погибших от жажды и голода. Раз Бендеры допустили это, случилось действительно что-то странное. Трудно объяснить городским людям отношение крестьян к своему имуществу — это одновременно их капитал и средство существования. У Бендеров была не просто веская причина уехать, а причина жизненно важная! Нет, они покидали дом в невообразимой спешке, не успев даже открыть калитку, чтобы выпустить животных!

Следующая партия продолжила расследование, но все еще не решаясь выбить дверь или окно и войти в заброшенный дом.

Шел сильный дождь. В маленьком саду они заметили место, где земля явно была потревожена, а холмик по форме напоминал могилу. Они приступили к работе и выкопали сильно разложившееся тело доктора Йорка. Его череп был разбит, а горло перерезано в своеобразной манере. Потом выяснилось, что в некоторых ритуалах так убивали жертвенных животных.

Перед наступлением ночи было эксгумировано еще семь трупов, некоторые из них опознаны. Вот кто это был: торговец лошадьми, адвокат, бродяга и иммигрант с маленькой дочерью. У каждого был разбит череп, а горло перерезано от уха до уха. На теле маленькой девочки не было видно следов насилия. Похоже, ее бросили живой в могилу отца.

На следующий день обнаружили тело еще одной девочки, с длинными светлыми волосами. На вид ей было около восьми лет. Ее убили с исключительной жестокостью, почти все ее кости были переломаны. Потом выкопали еще тела, но их невозможно было опознать.

Полицейские взломали дверь и вошли в дом. Их встретило невероятное зловоние. Стало ясно, как совершались преступления. Перегородка из ткани отгораживала небольшое помещение, в котором стояли скамья и грубый стол. Здесь путники принимали пищу. Стол был поставлен так близко к перегородке, что гостю приходилось прислоняться к ней головой — в результате ее положение было хорошо видно сзади. Тогда отец или брат подкрадывался сзади с молотком каменотеса (его тоже нашли в доме) и обрушивал удар. Посередине комнаты в полу был люк, из ямы под которым и доносился запах. Его открыли. Яма оказалась пропитанной запекшейся кровью. Когда жертве перерезали горло, ее бросали в эту яму. Для каких целей — об этом могли сказать лишь сами Бендеры.

Но их судьба загадочна. Фургон, на котором они бежали, был найден в неосвоенных землях пустым. Он был изрешечен пулями, повсюду виднелись следы крови, но не было и следа семьи. Пока детективы разыскивали их, толпа в Черривейле в ярости творила непристойные вещи. Был схвачен мистер Брокманн, бывший одно время помощником старика Бендера. Оба они были немцами, когда-то крепко дружили. Толпа повела его в лес. Они пытались заставить его рассказать, где находится ужасная семья. Он не знал. Во всяком случае, его трижды вешали и приводили в чувство, а потом отпустили. Говорят, в конце концов он пришел в себя.

Несколько лет назад в Сан-Франциско уголовному следователю пришло письмо, проливающее свет на судьбу этой семьи. Вот оно:

«Черривейл, Канзас, 1910

Глубокоуважаемый сэр,

Я получил Ваше письмо. Случилось так, что ферма моего тестя соседствовала с фермой Бендеров, а он сам помогал обнаружить тела жертв. Я часто пытался узнать у него, что стало с Бендерами, но он лишь бросал на меня многозначительный взгляд, говоря, что они уже никого не побеспокоят. Чтобы найти Бендеров, тогда организовали комитет бдительности, а вскоре после этого фургон старика Бендера нашли у дороги, пробитым пулями. Об остальном Вы догадаетесь сами,

С уважением,

Лж. Крамер, Шеф полиции».

Их смерть все еще остается в тайне. Ее легче понять, чем их поспешное бегство. На них не падало подозрение, а с их предосторожностями следы жертв невозможно было найти.

Почему они убивали? Иногда из-за денег. Но не всегда, так как одна-две жертвы были бродягами, у которых ничего нельзя было взять. Странные разрезы на горле, видимо, служили удовлетворением жестокости. Может, это призраки заставили Бендеров бежать и привели к их разоблачению? Семья фанатично верила в свою способность вызывать духи умерших. В этом одиноком доме, с этим запахом, воспоминаниями о том, что лежит в саду, даже нервы Бендеров могли не выдержать. Загадочные, беспокойные, примитивные люди — напоминания об оргиях, ведьмах и ловушках для беспечных путешественников — еще живут на земле.

Очерк В. Болито «Сад старика Бендера» из сборника «Убийства, потрясшие мир». — Харьков: САДПР, 1992.

5. Таинственное убийство австрийского военного агента

Это было почти в начале моей деятельности в качестве первого начальника управления сыскной полиции, утвержденного при петроградском обер-полицмейстере, потом градоначальнике, в 1866 году.[16]

25 апреля 1871 года, часу в девятом утра, в управлении сыскной полиции мне было дано знать, что австрийский военный агент князь Людвиг фон Аренсберг найден камердинером мертвым в своей постели.

Князь жил на Миллионной улице в доме, принадлежавшем ранее князю Голицыну, близ Зимнего дворца, как раз против помещения первого батальона Преображенского полка.

Военный агент занимал весь нижний этаж дома, окнами на улицу. Квартира имела два хода: парадный, с подъездом на Миллионную, и черный. Парадные комнаты сообщались с людскими довольно длинным коридором, оканчивавшимся небольшими сенями. Верхний этаж дома был не занят.

У князя было шесть человек прислуги: камердинер, повар, кухонный мужик, берейтор и два кучера. Но из всех них лишь один кухонный мужик находился безотлучно при квартире, ночуя в людской. Камердинер и повар на ночь уходили к своим семьям, жившим отдельно, берейтор тоже постоянно куда-то отлучался, кучера же жили во дворе в отдельном помещении.

Князь был человек еще не старый, лет под 60, холостой и прекрасно сохранившийся. Он мало бывал дома. Днем разъезжал по делам и с визитами, обедал обыкновенно у своих многочисленных знакомых и заезжал домой только часов около восьми вечера. Здесь час, много два, отдыхал и вечер проводил в яхт-клубе, возвращаясь домой с рассветом.

Не желая, вероятно, иметь свидетелей своего позднего возвращения, а может быть, руководясь иными соображениями, но швейцара при парадной входной двери князь держать не захотел и настоял на том, чтобы домовладелец отказал бывшему прежде швейцару. Ключ от парадной двери для ночных возвращений он держал при себе. Когда князь бывал дома, парадная дверь днем оставалась открытой.

Получив известие о смерти князя фон Аренсберга, я, конечно, не теряя ни минуты, направив к квартире князя нескольких своих агентов, прибыл туда сам. Вскоре за мной явился туда же прокурор окружного суда, а вслед за ним — масса высокопоставленных лиц, в том числе тогдашний австрийский посол при нашем дворе граф Хотек.

Дело всполошило и взволновало весь Петроград. Государь повелел ежечасно докладывать ему о результатах следствия. Надо сознаться, что при таких обстоятельствах, в присутствии такого числа и таких высоких лиц было не только труднее работать и соображать, но даже, как мне казалось, было поставлено на карту существование самой сыскной полиции, не говоря уже о моей карьере.

«Отыщи или погибни!..» — говорили, казалось мне, глаза всех. Но надо было действовать…

Предварительный осмотр дал только следующее.

Никаких взломов дверей или окон не замечалось. Злоумышленник или злоумышленники вошли в квартиру, очевидно, открыв дверь готовым ключом.

Из показаний прислуги выяснилось, что около шести-семи часов утра камердинер князя вместе с поваром возвратились на Миллионную, проведя всю ночь в гостях.

В половине девятого часа камердинер бесшумно вошел в спальню, чтобы разбудить князя. Но при виде царившего в комнате беспорядка остановился как вкопанный, затем круто повернул назад и бросился в людскую.

— Петрович, с князем несчастье!.. — задыхаясь, сказал он повару, и они оба со всех ног бросились в спальню, где глазам их представилась такая картина: опрокинутые ширмы, лежавшая на полу лампа, разлитый керосин, сбитая кровать и одеяло на полу. Голые ноги князя торчали у изголовья, а голова была в ногах кровати.

«Оставайся здесь, а я пошлю дворника за полицией», — сказал повар.

Накануне же этого несчастного дня, т. е. 24 апреля 1871 года, князь, по обыкновению, в 9 ч. 15 м. вечера вышел из квартиры и приказал камердинеру разбудить себя в 8 ч. 30 м. утра. У подъезда он взял извозчика и поехал в яхт-клуб. Камердинер затворил на ключ парадную дверь, поднялся в квартиру и, подойдя к столику в передней, положил туда ключ от парадной.

Камердинер убрал спальню, приготовил постель, спустил шторы, вышел из комнат, запер их на ключ и через дверь, которая соединяла коридор с сенями, отправился в людскую, где его поджидал повар; четверть часа спустя камердинер с поваром сели на извозчика и уехали. Вот и все, что удалось узнать от прислуги.

В комнате-спальне князя царил хаос. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что князь был задушен после отчаянного с его стороны сопротивления.

Лицо убитого было закрыто подушкой, и когда по распоряжению прокурора подушка была снята, то присутствующие увидели труп, лежащий ногами к изголовью. Руки его были сложены на груди и завернуты в конец простыни, а затем перевязаны оторванным от оконной шторы шнурком. Ноги были тоже завязаны выше колен собственной рубашкой убитого, около щиколоток же они были перевязаны обрывком бечевки. Когда труп приподняли, то под ним нашли фуражку.

Одеяло и подушки валялись на полу, залитом керосином из разбитой и валявшейся тут же лампы. На белье видны были следы крови, вероятно, от рук убийц, так как на теле князя никаких ран не было.

По словам камердинера, похищены были разные вещи, лежавшие в столике около кровати: золотые французские монеты, золотые часы, два иностранных ордена, 9 бритв, серебряная мыльница, три револьвера и принадлежавшая покойному пуховая шляпа-цилиндр.

В комнате рядом со спальней мебель была перевернута. На крышке несгораемого сундука, где хранились деньги князя и дипломатические документы, были заметны повреждения и следы крови. Видимо, злоумышленники потратили много сил, чтобы открыть сундук или оторвать его от пола, но толстые цепи, которыми он был прикреплен к полу, не поддались. Около окна валялся поясной ремень, а на окне стояла маленькая пустая «косушка» и лежал кусочек чухонского масла, завернутый в бумагу.

Вот и все, с чем предстояло начать поиски.

Чтобы иметь еще какие-нибудь улики, я начал внимательно всматриваться в убитого и заметил, что труп князя лежал головой в сторону, противоположную изголовью кровати.

Это положение трупа не случайно, подумал я. Злодеи во время борьбы прежде всего постарались отдалить князя от сонетки, висевшей как раз над изголовьем, за которую князь неминуемо должен был ухватиться рукою, если бы злодеи на первых же порах не позаботились переместить его тело так, чтобы он не мог уже достать сонетки и, стало быть, позвать к себе на помошь спавшего на кухне кухонного мужика.

Но так поступить, очевидно, мог только человек домашний, знавший хорошо привычки князя и расположение комнат.

Вот первое заключение, сложившееся у меня в те несколько минут, которые я провел у кровати покойного. Само собой разумеется, что этих предположений я не сообщал покуда ни прокурору, ни всему блестящему обществу, присутствовавшему в квартире князя при осмотре.

Я принялся опять за расспросы камердинера, кучеров, конюха, дворника и кухонного мужика.

Не надо было много труда, чтобы убедиться, что между ними убийцы нет. Ни смущения, ни сомнительных ответов, ни вообще каких-нибудь данных, внушающих хотя бы тень подозрения на домашнюю прислугу князя, не обнаружилось. С этой стороны вопрос, как говорится, был исчерпан… И все-таки я не отказывался от мысли, что убийца князя — близкий к дому человек.

Тогда я вновь принялся за расспросы прислуги, питая надежду, что между знакомыми последней найдутся подозрительные лица.

Надо сказать, что прислуга покойного князя, получая крупное жалованье и пользуясь при этом большой свободой, весьма дорожила своим местом и жила у князя по несколько лет, — исключение в этом случае составлял кухонный мужик, который поступил к князю не более трех месяцев тому назад.

Прекрасная аттестация о нем графа Б., у которого он служил десять лет до отъезда последнего за границу, все собранные о нем сведения и правдивые ответы о том, как он провел последнюю ночь, внушали полную уверенность в его неприкосновенности к этому делу.

Я хотел уже кончить допрос, как вдруг у меня явилась мысль спросить кухонного мужика, кто жил у князя до его поступления.

— Я поступил к князю, когда уже был рассчитан прежде меня служивший кухонный мужик, и потому я его не видал и не знаю.

Стоявший тут дворник при последних словах кухонного мужика сказал:

— Да он вчера был здесь.

— Кто это «он»? — спросил я у дворника.

— Да Гурий Шишков, прежний кухонный мужик, служивший у князя!.. — последовал ответ.

После расспросов прислуги и дворников оказалось, что служивший месяца три тому назад у князя кухонным мужиком крестьянин Гурий Шишков, только что отсидевший в тюрьме свой срок по приговору на стороне, заходил за день до убийства во двор этого дома, чтобы получить расчет за прежнюю службу, но, не дождавшись князя, ушел, сказавши, что зайдет другой раз.

Предчувствие или опыт подсказали мне, что эта личность может послужить ключом к разгадке тайны.

Но где же проживает Шишков? У кого он служит или служил раньше?

На все эти вопросы, задаваемые мной прислуге князя, последняя ничего не могла ответить. Никто ничего не знал.

Немедленно я послал агента в адресный стол узнать адрес Шишкова. Прошел томительный час, пока агент не явился обратно.

«На жительстве, по сведениям адресного стола, Гурий Шишков в Петрограде не значится». Вот ответ, который принес агент.

Между тем узнать местожительство Гурия Шишкова для успеха дела было весьма важно. Но как это сделать? Подумав, я решил пригласить полицейского надзирателя Б., велел ему немедля ехать в тюрьму, в которой сидел Шишков, и постараться получить сведения о крестьянине Гурии Шишкове, выпушенном на свободу несколько дней тому назад. Сведения эти он должен был получить от сидевших с Шишковым и отбывавших еще срок наказания арестантов. Полицейский чиновник поехал исполнять мои приказания.

Я был уверен, что этот прием даст желаемые результаты. Быть не может, думал я, чтобы во время трехмесячного сидения в тюрьме Шишков не рассказал о себе или о своих родных тому, с кем он вел дружбу. Весь вопрос в том, сумеет ли выведать Б. то, что нужно.

Через три часа я уже знал, что Шишкова во время его заключения навещали знакомые и его жена, жившая, как указал товарищ Шишкова по заключению, на Васильевском острове у кого-то в кормилицах.

Приметы Шишкова следующие: высокого роста, плечистый, с тупым лицом и маленькими глазами, на лице слабая растительность… Смотрит исподлобья.

— Прекрасно, поезжайте теперь к его жене, — сказал я Б., передавшему мне эти сведения, — и если Шишков там, то арестуйте его и немедленно доставьте ко мне.

— А если Шишкова у жены нет, то арестовать прикажете его жену? — спросил меня Б.

— Но не сразу… Оденьтесь на всякий случай попроше, чтобы походить на лакея, полотера, — вообще на прислугу. В этом виде вы явитесь к мамке, конечно, через черный ход, вызовите ее на минуту в кухню и, назвавшись приятелем ее мужа, скажите, что вам надо повидать Гурия. Если же она вам на это заявит, что его здесь нет, то, как бы собираясь уходить, вы с сожалением в голосе скажете: «Жаль, что не знаю, где найти Гурия, а место для него у графа В. было бы подходящее… Шутка сказать. 15 рублей жалованья в месяц на всем готовом. За этим я и приходил… Ну, прощайте, пойду искать другого земляка, время не терпит. Хотел поставить Гурия, да делать нечего». Если же и после этого жена вам не укажет адреса знакомых или родных, где, по ее мнению, можно найти Гурия, то вам надо будет, взяв дворника, арестовать ее и доставить ко мне, сделав обыск в ее вещах.

Между 4 и 5 часами вечера к воротам дома по Н-й линии Васильевского острова подошел какой-то субъект в стареньком пальто, высоких сапогах, с шарфом вокруг шеи. Это был переодетый Б. Он вошел в дворницкую и, узнав там номер квартиры, в которой жила г-жа К-ва, пошел с черного хода и позвонил Дверь отворила кухарка.

— Повидать бы мне надо на пару слов мамку, — произнес Б. просительно.

Кухарка вышла и через минуту воротилась с мамкой. С первых же слов Б. увидел, что мужа ее в квартире нет. Когда он довольно подробно объяснил цель своего прихода и сделал вид, что собирается уходить, мамка его остановила.

— Ты бы, родимый, повидался с дядей Гурьяна… Он всегда пристает у него на квартире, когда без места, а у меня он больше трех месяцев не был, хоть срок ему уже вышел Неласковый какой-то он стал! — с грустью заключила баба.

Кроме адреса дяди, мамка сказала еще два адреса земляков, где, по ее мнению, можно было встретить мужа. Когда Б. передал мне весь свой разговор с женой Шишкова, я решил сделать одновременно обыск у дяди Шишкова, крестьянина Василия Федорова, проживавшего по Сергиевской улице кухонным мужиком у греческого консула Р-ки, и еще в двух местах по указанным адресам, где можно было бы рассчитывать застать Шишкова.

Обыск у крестьянина Федорова был поручен тому же Б., которому были известны приметы Гурия, а в помощь ему были командированы два агента…

Несмотря на приближение ночи — был уже девятый час в исходе. — Б. с двумя агентами и околоточным надзирателем подъехали на извозчиках к дому по Сергиевской улице. Тотчас звонком в ворота были вызваны дворники.

Из соседнего дома также по звонку явились два дворника, а по свистку околоточного надзирателя — два городовых.

Все выходы в доме тотчас были заняты караулом, после чего полицейский чиновник Б. вместе с агентами, околоточным надзирателем и старшим дворником стали взбираться по черной лестнице во второй этаж. Чтобы застать врасплох и отнять возможность сопротивления или сокрытия вещей, Б. распорядился действием своего отряда так: старший дворник должен был позвонить у черных дверей, и когда войдет в кухню, то спросить у Василия Федорова, нет ли у него Шишкова, за которым прислала его жена с Васильевского острова.

Вслед за дворником у черных дверей, которые дворник не должен был наглухо затворять, чтобы можно было с лестницы слышать все, что происходит в кухне, и сообразно этому действовать, должны были находиться чиновник Б. и околоточный надзиратель. Агент же должен был занять нижнюю площадку лестницы и по свистку явиться в квартиру.

Старший дворник дал звонок. Дверь тотчас отворила какая-то женщина. Появление в кухне дворника никого не встревожило, и все продолжали делать свое дело. Дворник, окинув взглядом кухню, прямо направился к невзрачному человеку, чистившему на прилавке ножи.

— Послушай, Василий, мне бы Гурия повидать, там какая-то баба от жены его прислана.

— Да он тут валяется — должно быть, выпивши! — и Василий крикнул:

— Гурьяша, подь-ка сюда! Тут к тебе есть надобность!

Из соседней с кухней комнаты с заспанным лицом и мутным взглядом вышел плечистый малый и буркнул:

— Чего я тут понадобился?..

Но не успел он докончить фразы, как его схватили.

— Где ты эту ночь ночевал? — обратился к Шишкову чиновник Б.

— У дяди, — последовал ответ.

— Василий Федоров, правду говорит племянник?

— Нет, ваше высокородие, это не так. Гурий вышел из квартиры вчерашнего числа около 6 часов вечера, а возвратился только сегодня в 7-м часу утра.

Остальная прислуга подтвердила показания дяди об отсутствии племянника в ночь, когда было совершено преступление.

При осмотре у Шишкова было найдено в жилетном кармане 21 рубль кредитными бумажками, из которых одна трехрублевая бумажка носила следы крови. Больше ничего подозрительного не было найдено ни у Шишкова, ни у его дяди.

Когда обыск был закончен, чиновник Б. приказал развязать Гурия, предупредив последнего, что при малейшей попытке к бегству он будет вновь скручен веревками. Затем его посадили в карету и повезли в сопровождении чиновника Б. и околоточного надзирателя.

Во время дороги Шишков хранил молчание, исподлобья посматривая на полицейских чинов.

Спустя полчаса карета подкатила к воротам дома управления сыскной полиции, помещавшегося в то время на одной из самых аристократических улиц города.

Итак, к вечеру того же дня, когда было обнаружено убийство, был задержан один из подозреваемых.

Между тем все подробности обстановки происшествия — как то: вид задушенной жертвы, которая нещадным образом была перевязана или, вернее сказать, скручена веревками, время, которое надо было иметь, чтобы оторвать эту веревку от шторы, не выпуская жертвы из рук, так как веревка, очевидно, потребовалась уже после задушения для безопасности, чтобы не вскочил придушенный, и, наконец, довольно значительные следы крови к полу, — все эти признаки, вместе взятые, убеждали меня, что тут работал не один человек, а несколько, друг другу помогавших, и потому ограничиваться арестом одного из подозреваемых в убийстве — значило не выполнить всей задачи раскрытия преступления.

Но как обнаружить сообщников преступления? Сознание Шишкова и указание на сообщников несомненно бы облегчили поиски преступников. Поэтому тотчас по доставлении Шишкова в сыскное отделение я дал знать судебным властям.

По экстраординарности ли преступления, или, быть может, потому что быстрота поимки преступника возбуждала у лиц судебной власти некоторое сомнение насчет того, не захватила ли полиция, по излишнему усердию, кого ни попало — Шишкова не потребовали на Литейную для допроса, как это делалось обыкновенно, а, напротив, все высокопоставленное общество, находившееся в квартире убитого: и судебные чины, и зрители — все без исключения пожаловали в управление сыскной полиции.

Прокурор и следователи принялись с некоторым недоверием за допрос Шишкова. Последний упорно отрицал свою виновность. Судебной власти предстояло повозиться с ним немало, но моя роль по отношению к нему была окончена.

Несмотря на несознание Шишкова, я был глубоко убежден, что он, несомненно, один из виновников преступления. Я решил искать соучастников Шишкова среди преступников, отбывавших наказание в тюрьме вместе с ним, и с этой целью отправил в тюрьму опять-таки чиновника Б.

Из беседы его с двумя арестантами, которым, как старым своим знакомым, не раз побывавшим в сыскном отделении, он свез чаю, сахару и калачей, Б. узнал, что Шишков, вообще не любимый арестантами за свою злобность и необщительность, дружил с одним лишь арестантом — Гребенниковым, окончившим свой срок заключения несколькими днями раньше Шишкова. Те же арестанты в обших чертах сообщили Б. приметы Гребенникова.

Но всякие следы о местопребывании Гребенникова отсутствовали. Ни родных, ни знакомых обнаружить не удалось.

Узнав от Б. эти подробности, я велел дежурному полицейскому надзирателю, чтобы к 10 часам вечера весь наличный состав сыскного отделения был в сборе и ждал моих дальнейших распоряжений.

Около полуночи я собрал агентов и дал им инструкцию обойти все трактиры и притоны, в которых собирались подонки столицы для раздела добычи и разгула. Целью этого обхода было собрать сведения о молодом человеке 25–28 лет, высокого роста, с маленькими черными усиками и такою же бородкою, кутившем в одном из этих заведений в течение сегодняшнего дня. Возможно, что лицо это при расплате давало менять французские золотые монеты.

— Человек, которого нам нужно найти, — сказал я агентам, — сегодня утром был, вероятно, в сером цилиндре с трауром. Если вы найдете такого господина, не упускайте его из виду и — в крайнем случае — арестуйте и доставьте ко мне.

— Вам же, — обратился я к полицейскому Б. и двум агентам, — как я уже сказал, поручаю особенно тщательно и прежде всего осмотреть трактирные заведения и постоялые дворы, расположенные по Знаменской улице, а именно трактиры: «Три великана», «Рыбинск», «Калач», «Избушка», «Старый друг» и «Лакомый кусочек»; в этих заведениях, если вы не встретите самого Петра Гребенникова, которого тотчас арестуйте, то, наверное, от буфетчиков, половых, маркеров и завсегдатаев получите, конечно, при некоторой ловкости, сведения о местопребывании Гребенникова; старайтесь разузнать, нет ли у Гребенникова любовницы; особенное внимание обратите на проституток.

Полчаса спустя один из агентов, юркий еврей М., входил на грязную половину трактира «Избушка». Здесь стоял дым коромыслом: из бильярдной слышался стук шаров и пьяные возгласы. Агент протолкался в бильярдную и, сев за столик, спросил бутылку пива. Публика, если можно так назвать сброд, наполнявший трактир, — все прибывала и прибывала. Агент, севший в тени, чтобы не обратить на себя внимания, зорко вглядывался в каждого входившего и прислушивался к разговору. Убедившись, наконец, что в бильярдной Гребенникова нет, М. сел в общем зале, недалеко от буфета. Здесь почти все столики были заняты. Две проститутки были уже сильно навеселе, и около них увивались «кавалеры», среди которых агент без труда узнал многих известных полиции карманных воров и других рыцарей «воровского ордена».

Часы пробили половину двенадцатого — оставалось мало времени до закрытия заведения. М. перестал надеяться получить какие-либо сведения о Гребенникове. Вдруг его внимание приковал донесшийся до него разговор:

— Выпил, братец ты мой, он три рюмки водки, закусил балыком и кидает мне на выручку золотой: «получите», говорит, «что следует»…

Взял я это в руки золотой, да больно уж маленький он мне показался, поглядел — вижу, что не по-нашенски на нем написано. Припасай, говорю, шляпа, другую монету, а эта у нас не ходит. «Сейчас видно. — говорит он мне, — что ты человек необразованный: во французском золоте ничего не смыслите!» Золотой-то назад взял и канареечную мне сунул, ну, я ему сорок копеек с нее и сдал. А самому-то за эти слова обидно стало и говорю ему: «Давно ли, Петр Петрович, форсить в цилиндре стали? По вашей роже и картуз впору, видно, у факельщика взяли, да траур снять позабыли!..» Это я про черную ленту на шляпе. Ну, а он: «серая необразованность», говорит, да и стречка дал — конфузно, видно, стало!.. — заключил буфетчик, обращаясь к стоявшему у прилавка испитому человеку в фуражке с чиновничьей кокардой, как видно, своему доброму приятелю.

М. выждал до закрытия трактира и, когда трактир опустел, подошел к буфетчику и, объявив ему, кто он, расспросил о приметах человека в цилиндре.

По всем приметам агент убедился, что утренний посетитель был не кто иной, как Гребенников. От того же буфетчика агент узнал, что утром в трактире была любовница Гребенникова, Мария Кислова.

Заручившись адресом этой Кисловой и объявив буфетчику, что в случае прихода Гребенникова он должен быть немедленно арестован как подозреваемый в убийстве, М. отправился к Кисловой, но застал дома только ее подругу, которая сообщила ему, что Кислова не являлась домой с 8 часов вечера — был уже второй час ночи. Сделав распоряжение о немедленном аресте Гребенникова и Кисловой, если они явятся сюда ночевать, М. оставил квартиру под наблюдением двух опытных агентов и отправился на поиски Гребенникова в публичные дома.

В течение целой ночи агенты докладывали мне о своих безрезультатных поисках. Три лица, задержанные благодаря сходству с Гребенниковым, были отпущены. Явился и агент М. Выслушивая его доклад, я все более и более убеждался, что сегодня же Гребенников будет в наших руках.

М-у вместе с несколькими другими агентами я приказал наблюдать за трактиром «Избушка»; другим агентам — караулить квартиру любовницы Гребенникова, а двенадцати агентам поручил следить за всеми трактирами по Знаменской улице, почему и можно было ожидать, что, получив деньги, он явится в один из тех трактиров, где был завсегдатаем.

Около семи часов утра, когда открываются трактиры, агент Б. и два его товарища явились на Знаменскую улицу. Пойти прямо в «Избушку» и ждать там прихода Гребенникова или его любовницы Б. не решался из опасения, чтобы кто-либо из знакомых Гребенникова, узнав Б., не предупредил бы его, что в трактире его ждут. Б. решился наблюдать за «Избушкой» из окон находившейся напротив портерной лавки. Портерная, однако, еще не открывалась. Агенты стали прогуливаться в отдалении, не выпуская из глаз «Избушки». Когда портерная открылась. Б., поместившись у окна и делая вид, что читает газету, не спускал глаз с трактира. У другого окна поместился еще один агент. Прошел час, другой, третий…

Приказчик начал недоверчиво посматривать на этих двух немых посетителей. В исходе второго часа в портерную вошел М. и немного спустя — другой агент, явившиеся на смену первым двум, которые тотчас удалились. Их место заняли вновь прибывшие. Это дежурство посменно продолжалось до вечера. На колокольне Знаменской церкви ударили ко всенощной…

Вдруг, со вторым ударом колокола, один из дежуривших вскочил, как ужаленный, и бросился к выходу… К «Избушке» медленно подходил высокий мужчина в сером цилиндре с трауром; только что он занес ногу на первую ступень лестницы, как нежданно-негаданно получил сильный толчок в спину, заставивший его схватиться за перила.

Озадаченный толчком, Гребенников — это был он — в первый момент как бы растерялся. Этим воспользовался Б. и обхватил его. Но Гребенников, увидя опасность, сильно рванулся и освободился от сжимавших его рук. Почувствовав себя на свободе, он бросился вперед, но сейчас же попал в руки Ю-ва. Б. и Ю. схватили Гребенникова за руки. Видя, что сопротивление невозможно, Гребенников покорился своей участи, произнеся с угрозой:

— Какое вы имеете право нападать на честного человека средь бела дня, точно на какого-нибудь убийцу или вора? Прошу немедленно возвратить мне свободу, иначе я тотчас буду жаловаться прокурору!.. Не на такого напали, чтобы вам прошло это даром. Вы ошиблись, приняли, вероятно, меня за кого-либо другого. Покажите бумагу, разрешающую вам меня арестовать.

— Причину ареста сейчас узнаешь в сыскном отделении! — проговорил в ответ Б., не переставая вместе с агентом крепко держать за руки Гребенникова.

Затем все трое сели в проезжавшую мимо карету и привезли его в сыскное отделение.

Гребенников всю дорогу выражал негодование за свой арест и угрожал жаловаться самому министру на своевольные действия полиции.

В сыскном отделении Гребенников был обыскан. У него оказались золотые часы покойного князя Аренсберга и несколько французских золотых монет.

По происхождению Гребенников был купеческий сын и отлично владел грамотой.

Таким образом, к вечеру второго дня после обнаружения преступления оба подозреваемых были уже в руках правосудия.

Дальнейший ход дела уже не зависел от сыскной полиции, но тем не менее допросы происходили в моей квартире.

Обвиняемые в задушении князя Аренсберга Шишков и Гребенников не сознавались в преступлении, и это обстоятельство причиняло большую досаду всем присутствовавшим властям.

Прокурор, бесплодно пробившийся с Шишковым битых три часа, заявил мне, что ни ему, ни следователю ни один из преступников не сознается.

— Хотя для обвинения имеются уже веские улики, — сказал он в заключение, — но было бы весьма желательно, чтобы преступники сами рассказали подробности совершенного ими убийства.

Моя задача, как я думал, была окончена с честью, а между тем я же должен был, как оказывалось, во что бы то ни стало добиться сознания. Это было необходимо для того, чтобы дать австрийскому послу уверенность, что арестованные были настоящие преступники, о чем посол торопился дать знать в Вену.

Убежденный, что общее мнение присутствовавших не оскорбит меня подозрением в способности употребить насилие для вынуждения сознания у обвиняемых, и получив массу уверений, что успех, если он будет достигнут, будет отнесен к искусству моему и навыку в допросах, я решил приступить к окончательному допросу.

По воспитанию и по характеру эти два преступника совершенно не походили друг на друга.

Гурий Шишков, крестьянин по происхождению, совсем не отличался от общего типа преступников из простолюдинов. Мужик по виду и по манерам, он был чрезвычайно угрюм и несловоохотлив. Сердце этого человека, как характеризовали его потом его же родственники, не имело понятия о сострадании.

Товарищ его, Петр Гребенников, происходил из купеческой семьи; при жизни отца он жил в довольстве и даже получил дома некоторое образование. Живя с отцом, он занимался торговлею лесом. Он показался мне более развитым, чем его товарищ Шишков, и более способным к решительному порыву, если задеть его самолюбие — эту слабую струнку даже закоренелых преступников.

Я решил быть с ним крайне осторожным в выражениях, главное — не быть гневным и устрашающим чиновником, а самым обыденным человеком.

— Гребенников, вы вот не сознаетесь в преступлении, хотя против вас налицо много веских улик, но это — дело следствия, — так начал я свой допрос.

— Теперь скажите мне, неужели вы, который отлично, кажется, понимает судебные порядки, неужели вы до сих пор не отдали себе отчета и не уяснили себе, по какому случаю эта торжественная, из ряда вон выходящая обстановка, при которой производят о вас следствие? Неужели вы объясняете их присутствие простым любопытством? Ведь вы знаете, что если бы это было простое любопытство, оно могло быть удовлетворено на суде. Собрались же они тут потому, что вас поведено судить военным судом, с применением полевых законов. А вы знаете, чем это пахнет?.. — не спуская глаз с лица Гребенникова, с ударением произнес я.

— Таких законов нет, чтобы за простое убийство судить военным судом; да я и не виновен, значит меня не за что ни вешать, ни расстреливать… — ответил Гребенников.

На этом допрос пока кончился. Осязательного результата не было, но я видел, что страх запал в его душу.

На следующий день, в шестом часу утра, я был разбужен дежурным чиновником, который доложил мне, что Гребенников желает меня видеть. Я велел привести его.

— Позвольте вас спросить, когда же будет этот суд, чтобы успеть, по крайней мере, распорядиться кое-чем. Все-таки есть ведь близкие люди! — проговорил Гребенников. И по голосу его я сразу понял, что не для распоряжений ему это нужно знать, а для того, чтобы узнать от меня еще подробности.

— Суд назначен на завтра, а сегодня идут приготовления на Конной площади для исполнения казни… Вы знаете какие… На это уйдет целый день…

— Ну, так, значит, тут уж ничем не поможешь. За что же это, Господи, так быстро? — с нескрываемым волнением проговорил Гребенников.

Я поспешил успокоить его, сказал, что отдалить день суда и даже, может быть, изменить его на гражданский зависит от него самого.

— Как так? — с дрожью в голосе проговорил Гребенников.

— Да очень просто! Сознайтесь, расскажите все подробно, и я немедленно дам знать, кому следует, о приостановке суда. А там, если откроется, что убийство князя было не с политической целью, а лишь ради ограбления, то дело перейдет в гражданский суд, и за ваше искреннее сознание присяжные смягчат наказание. Все это очень хорошо сообразил ваш товарищ Шишков. Он еще третьего дня во всем сознался, только уверяет, что он-то тут почти ни при чем, а все преступление совершили вы. Вы его завлекли, поставили стоять на улице в виде стражи, а сами душили и грабили без его участия… — закончил я равнодушнейшим тоном.

Эффект моего заявления превысил ожидания.

Гребенников то краснел, то бледнел.

— Позвольте подумать, — вдруг сказал он. — нельзя ли водки или коньяку?

— Отчего же, выпейте, если хотите подкрепиться, только не теряйте времени, мне некогда.

Я велел подать коньяку.

— А вы остановите распоряжение о суде? — снова переспросил Гребенников.

— Конечно, — ответил я.

Выпив, Гребенников, как бы собравшись с духом, произнес:

— Я, извольте, расскажу. Только уж этого подлеца Шишкова щадить не буду. Виноваты мы, действительно. Вот как было дело.

Накануне преступления Шишков, служивший раньше у князя Аренсберга, зашел в дом, где жил князь, в дворницкую.

— Здравствуй, Гурий, как можешь? — проговорил дворник, здороваясь с вошедшим.

— Князя бы увидать, — как-то нерешительно произнес Гурий, глядя в сторону.

— В это время их не бывает дома, заходи утром. А на что тебе князя? — спросил дворник.

— Расчетец бы надо получить, — ответил парень. — Ну, да другой раз зайду. Прошай, Петрович! — и с этими словами пришедший отворил дверь дворницкой, не оборачиваясь, вышел со двора на улицу и скорыми шагами пошел по направлению к Невскому.

Дойдя до церкви Знаменья, Гурий Шишков повернул на Знаменскую улицу, остановился у окон фруктового магазина и начал оглядываться по сторонам, как бы поджидая кого-то. Ждать пришлось недолго. К нему подошел товарищ — это был Гребенников, и они пошли вместе по Знаменской.

— Ну, как?

— Все по-старому; там же проживает и дома не обедает, — проговорил Гурий Шишков.

— Так завтра, как мы распланировали; на том же месте, где сегодня…

— Не замешкайся; как к вечерне зазвонят, ты будь тут, — проговорил тихим голосом Шишков. Затем, не сказав более ни слова друг другу, они разошлись.

На другой день под вечер, когда парадная дверь была еще отперта, Гурий пробрался в нее и спрятался вверху, под лестницей незанятой квартиры.

Князь, как мы уже знаем, ушел вечером из дома. Камердинер приготовил ему постель и тоже ушел с поваром, затворив парадную дверь на ключ и спрятав ключ в известном месте.

В квартире князя воцарилась гробовая тишина.

Не прошло и часа, как на парадной лестнице послышался шорох. Гурий Шишков спустился с лестницы и, дойдя до дверей квартиры, на мгновенье остановился. Здесь он отворил входную дверь в квартиру и, очутившись в передней, прямо направился к столику, из которого и взял ключ, положенный камердинером. Осторожными шагами, крадучись, Гурий спустился вниз и отпер взятым ключом парадную дверь.

Затем он снова вернулся наверх и начал ждать…

Уже около 11 часов ночи парадная дверь слегка скрипнула. Кто-то с улицы ее осторожно приотворил и тотчас же закрыл, бесшумно повернув ключ в замке. Затем все смолкло. Это был Гребенников. Немного погодя, он внизу кашлянул, наверху послышалось ответное кашлянье. После этого условленного знака Гребенников стал подниматься по лестнице.

— Какого черта не шел так долго?! — грубо крикнул Шишков на товарища.

— Попробуй сунься-ка в подъезд, когда у ворот дворник пялит глаза, — произнес вошедший, подойдя к Шишкову. Оба отправились в квартиру князя, где вошли в спальню.

Это была большая квадратная комната с тремя окнами на улицу. У стены, за ширмами, стояла кровать, около нее помещался ночной столик, на котором лежала немецкая газета и стояла лампа под синим абажуром, свеча и спички. От опущенных на окнах штор в комнате было совершенно темно.

Гурий чиркнул спичкой, подойдя к ночному столику, зажег свечку и направился из спальни в соседнюю с ней комнату, служившую для князя уборной.

Гребенников шел за ним. В уборной, между громадным мраморным умывальником и трюмо, стоял на полу, у стены, солидных размеров железный сундук, прикрепленный к полу четырьмя цепями. Шишков подошел к сундуку и стал ощупывать его руками. Гребенников светил ему. Наконец, Шишков нащупал кнопку, придавил ее пальцем, пластинка с треском отскочила вверх, открыв замочную скважину.

— Давай-ка дернем крышку, — проговорил Гребенников. Оба нагнулись и изо всей силы дернули за выступающий конец крышки сундука; результата никакого. Попробовав еще несколько раз оторвать крышку и не видя от этого никакого толку, Шишков плюнул.

— Нет, тут без ключей не отворишь…

— Вот, топора с собой нет, — с сожалением проговорил Гребенников.

— Без ключей ничего не сделать, а ключи он при себе носит.

— А ты не врешь, что князь в бумажнике держит десять тысяч?

— Камердинер хвастал, что у князя всегда в бумажнике не меньше и весь сундук, говорил, набит деньжищами! — отрывисто проговорил Шишков.

Оба товарища продолжали стоять у сундука.

— Ну, брат, — прервал молчание Шишков, — есть хочется!

Гребенников вынул из кармана пальто трехкопеечный пеклеванник, кусок масла в газетной бумаге и все это молча передал Шишкову.

На часах в гостиной пробило двенадцать.

Тогда Шишков и Гребенников опять перешли в спальню и сели на подоконники за спущенные драпри, которые их совершенно закрывали.

— С улицы бы не увидали, — проговорил робко Гребенников.

— Не видишь, что ли, что шторы спущены… Рано, брат, робеть начал! — насмешливо проговорил Шишков, закусывая хлебом.

Четвертый час утра… На Миллионной улице почти совсем прекратилось движение. Но вот издали послышался дребезжащий звук извозчичьей пролетки, остановившейся у подъезда.

Князь, расплатившись с извозчиком, не спеша вынул из кармана пальто большой ключ и отпер парадную дверь. Затем он, как всегда, запер дверь и оставил ключ в замке. Войдя в переднюю, зажег свечку и пошел в спальню.

Подойдя к кровати, князь с усталым видом начал медленно раздеваться. Выдвинув ящик у ночного столика, он положил туда бумажник, затем зажег вторую свечу и лег в постель, взяв со столика немецкую газету. Но через несколько времени положил ее обратно, задул свечи и повернулся набок, лицом к стене.

Прошло полчаса. Раздался легкий храп. Князь, видимо, заснул. Тогда у одного из окон портьеры показался Шишков. Он сделал шаг вперед и отделился от окна. В это же время заколебалась портьера у второго окна, и из-за нее показался Гребенников.

Затаив дыхание и осторожно ступая, Шишков поминутно останавливался и прислушивался к храпу князя.

Наконец Шишков у столика. Надо открыть ящик. Руки его тряслись, на лбу выступил пот… Еще мгновение, и он протянул вперед руку, ощупывая ручку яшика. Зашуршала газета, за которую он зацепил рукой… Гурий замер. Звук этот, однако, не разбудил князя. Тогда Шишков стал действовать смелее. Он выдвинул наполовину яшик, стал шарить в нем, иша ключи; ощупав их, он начал медленно вытаскивать их из ящика, но вдруг один из ключей, бывших на связке, задел за мраморную доску тумбочки; послышался слабый звон… Храп прекратился. Шишков затаил дыхание.

— Кто там? — явственно произнес князь, поворачиваясь.

За этим вопросом послышалось падение чего-то тяжелого на кровать — это Шишков бросился на полусонного князя. Гребенников, не колеблясь ни минуты, с руками, вытянутыми вперед, тоже бросился к кровати, где происходила борьба Шишкова с князем. В первый момент Гурий не встретил сопротивления, его руки скользнули по подушке, и он натолкнулся в темноте на руки князя, которые тот инстинктивно протянул вперед, защищаясь. Еще момент — и Гурий всем своим телом налег на князя. Последний с усилием высвободил свою руку и потянулся к сонетке, висевшей над изголовьем. Шишков уловил это движение и, хорошо сознавая, что звонок князя может разбудить кухонного мужика, обеими руками схватил князя за горло, и уже нельзя было достать сонетки.

Князь стал хрипеть, тогда Шишков, или из опасения, чтобы эти звуки не были услышаны, или из желания скорее покончить с ним, схватил попавшуюся ему под руку подушку и ею продолжал душить князя. Когда князь перестал хрипеть, Шишков с остервенением сорвал с него рубашку и обмотал ею горло князя.

Гребенников, как только услышал, что Гурий бросился вперед к месту, где стояла кровать, не теряя времени, бросился на помощь. Задев в темноте столик и опрокинув стоявшую на нем лампу, он, не зная и не видя ничего, очутился около кровати, на которой уже происходила борьба князя с Шишковым, и начал тоже душить князя. Но вдруг он почувствовал, что руки его, душившие князя, начинают неметь. Ощутив боль и не имея возможности владеть руками, Гребенников ударил головою в грудь наклонившегося над ним Шишкова, опьяневшего от борьбы.

— Что ты со мной, скотина, делаешь?! Пусти мои руки!..

Придя в себя от удара и слов Гребенникова, Шишков перестал сдавливать горло князя и вместе с этим и руки Гребенникова, обвившиеся вокруг шеи последнего. Давил он рубашкой князя, которую сорвал с него во время борьбы. Освободив руки Гребенникова, Гурий вновь рубашкой перекрутил горло князя, не подававшего уже никаких признаков жизни.

Оба злоумышленника молча стояли около своей жертвы, как бы находясь в нерешительности, с чего же им теперь начать. Первым очнулся Шишков.

— Есть у тебя веревка?

Гребенников, пошарив в кармане, ответил отрицательно.

— Оторви шнурок от занавесей да зажги огонь, — проговорил Шишков.

Когда шнурок был принесен, Гурий связал им ноги задушенного князя из боязни, что князь, очнувшись, может встать с постели.

После этого товарищи принялись за грабеж. Из столика они вынули: бумажник, несколько иностранных золотых монет, три револьвера, бритвы в серебряной оправе и золотые часы с цепочкой.

Из спальни, с ключами, вынутыми из яшика стола. Шишков с Гребенниковым направились в соседнюю комнату и приступили к железному сундуку.

Но все их усилия отпереть сундук не привели ни к чему. Ни один из ключей не подходил к замку. Тогда они еще раз попробовали оторвать крышку, но все напрасно — сундук не поддавался.

Со связкой ключей в руке Шишков подошел к письменному столу и начал подбирать ключ к среднему яшику. Гребенников ему светил.

Но вот Гурий прервал свое занятие и начал прислушиваться: до него явственно донесся шум от проезжающего экипажа. Гребенников бросился к окну, стараясь разглядеть, что происходило на улице.

— Рядом остановился господин… Пошел в соседний дом, — проговорил почему-то шепотом Гребенников.

Вдали послышался шум ехавшей еще пролетки. На лицах Шишкова и Гребенникова выразилось беспокойство.

— Надо уходить… скоро дворники начнут панели мести, и тогда… крышка! — проговорил Гурий, отходя от письменного стола.

Оба были бледны и дрожали, хотя в комнате было тепло. Шишков вышел в переднюю. Взглянув случайно на товарища, он заметил, что на том не было фуражки.

— Ты оставил фуражку там… у постели, — сказал он товарищу. — Пойди скорей за ней, а я тебя обожду на лестнице.

Увидя страх, отразившийся на лице Гребенникова, Шишков повернулся, чтобы пойти самому в спальню за фуражкой, но тут взгляд его случайно упал на пуховую шляпу князя, лежавшую на столе в передней. Недолго думая, он нахлобучил ее на голову Гребенникова, и они осторожно начали спускаться по лестнице. Открыв ключом парадную дверь, они очутились на улице и пошли по направлению к Невскому.

Проходя мимо часовни, у Гостиного двора, они благоговейно сняли шапки и перекрестились широким крестом. Шишков, чтобы утолить мучившую его жажду, напился святой воды из стоявшей чаши, а Гребенников купил у монаха за гривенник свечу, поставил ее перед образом Спасителя, преклонив перед иконою колени…

Затем они расстались, условившись встретиться вечером в трактире на Знаменской. При прощании Шишков передал Гребенникову золотые часы, несколько золотых иностранных монет и около сорока рублей денег, вынутых им из туго набитого бумажника покойного князя.

Так выяснилось и объяснилось дело.

После сознания преступников дело пошло обычным порядком. Вскоре состоялся суд. Убийцы были осуждены в каторжные работы на 17 лет каждый.

Из книги «40 лет среди убийц и грабителей» (Записки начальника петроградской сыскной полиции И.Д. Путилина). — К.: СП «Свенас», 1992.

6. Дело кровавой красавицы (Записки И. Д. Путилина)

Гусев переулок, коротенький, соединяющий Лиговку со Знаменской улицей, в то время не был застроен пятиэтажными домами и казался огороженным с двух сторон заборами.

За заборами раскидывались широкие дворы с садами, а в середине дворов стояли, обыкновенно, одноэтажные деревянные домики, невдалеке от которых размещались конюшни, сараи, ледник, прачечная и дворницкая избушка.

Дом, в котором произошло это страшное убийство, находился на месте ныне стоящего под № 2.

В самом доме, в нижнем этаже, жил майор Ашморенков с женою и сыном кадетом, приходящим домой на праздники, и двумя прислугами.

В июне месяце 1867 года, рано утром, в Духов день, на кухню квартиры Ашморенкова постучался водовоз, привезший воду, но ему дверей не отворили.

Он постучался еще два раза, не достучался и, слив воду в прачечную и домохозяину, поехал снова к водокачке, на пути заметив дворнику, что прислуга у майора заспалась.

Дворник небрежно махнул рукой, словно хотел сказать: «А ну их»…

Спустя полчаса в двери и окна, которые были закрыты ставнями, стучался булочник, потом молочник, потом опять водовоз — и никто не мог достучаться, а дворник на все расспросы только говорил:

— Чаво пристали. Проснутся и отопрут. Не терпится тоже!..

Наконец, на эти беспрерывные стуки обратил внимание разбуженный домохозяин, коллежский советник Степанов.

Раздраженный, в халате, он высунулся из окошка и, окликнув дворника, спросил, что за шум.

— Да вот! — сердито ответил дворник, — господа и прислуга у майора спят, а эти черти ломятся. Времени им, вишь, нету!

Стоявшие тут же водовоз, прачка, булочник загалдели в один голос:

— Завсегда Прасковья рано встает, а тут на! Восемь часов!.. И господа встают рано!.. В восемь часов майор окно открывает!.. Неладно тут!.. Надо бы квартального!..

Коллежскому советнику Степанову это безмолвие в квартире майора тоже показалось странным.

Он знал майора уже 10 лет. Старый служака, тот всегда просыпался рано и уходил в казармы. Когда вышел в отставку, у него сохранились те же привычки. Степанов накануне играл с ним в шашки до 9 часов, после чего ушел, оставив всех здоровыми и довольными.

И вдруг… такой сон!..

— Беги в квартал, — приказал он дворнику, — а я сойду.

Дворник бросился со двора, и всех охватило какое-то жуткое чувство.

Люди инстинктом чувствуют несчастье.

Хозяин поспешно сошел вниз, как был — в халате и туфлях, и по очереди расспросил каждого: долго ли, в какие двери и окна стучались. Потом сам стал стучаться в обе двери и во все окна.

То же безмолвие…

Теперь уже всех охватил ужас, и все стали говорить шепотом, а закрытые ставнями окна и безмолвие за ними приняли зловещий вид.

У майора была квартира из пяти комнат, сеней и кухни. Красивое крылечко с парадной дверью вело в просторные сени, за ними была кухня, слева были столовая, гостиная и спальня майорши, а справа — кабинет и спальня майора, и все восемь окон с красивыми деревянными узорами, теперь закрытые зелеными ставнями с прорезями в виде сердец, выходили на передний двор, а окно кухни — на задний.

Дверь же в кухню выходила на общую лестницу, по которой можно было попасть во второй этаж, где в мезонине жил сам домохозяин, одинокий холостяк, со старой прислугой.

Минут через двадцать вернулся дворник, с которым пришли квартальный и помощник пристава.

— Что тут у вас? — спросил помощник.

— Да вот, — ответил Степанов и передал все происшедшее — Избави Бог, не беда ли, — окончил он.

— А вот узнаем! Может быть, двери отперты!.. Эй, дворник, попробуй! — приказал помощник дворнику.

Тот побежал к крылечку и подергал дверь. Она оказалась запертой.

Услужливые водовоз и булочник стали дергать дверь в кухню.

Заперта тоже.

— Тогда ломать! — решил помощник. — Как они запираются?

— Передняя — на ключ, — объяснил дворник, — а в кухню — на крюк.

— Ну, тогда легче переднюю! Неси топор!.. Надо составить акт!..

Квартальный составил акт, дворник принес топор, засунул лезвие между дверей у замка и одним нажимом открыл замок.

Помощник отворил дверь и двинулся вперед, за ним шли квартальный и домохозяин. Дворник остался в дверях.

И едва они скрылись за дверью, как раздался крик ужаса, и домохозяин выскочил на двор с криком: «Убиты!», после чего опять вбежал в квартиру.

Собравшаяся уже изрядная толпа хлынула к дверям, когда показался квартальный и, вбежав на улицу, стал неистово свистать.

Созвав будочников, он погнал их на двор для сохранения порядка, а сам помчался за мной…

Было 10 часов утра. Я[17] только что приехал с дачи в своей одноколке, когда квартальный ввалился ко мне, задыхавшийся, и почти прокричал:

— Страшное убийство! Двое, трое, четверо!

— Где?

— В Гусевом переулке.

— Едем!

Я захватил с собой одного из агентов, ловкого Юдзелевича, сел в одноколку и поехал, приказав оповестить судебные власти.

У ворот и на дворе уже толпились зеваки; будочники отгоняли их, переругиваясь и крича до хрипоты.

У крыльца меня встретили бледные пристав и помощник.

Я прошел за ними в квартиру майора, и то, что увидел, оставило во мне и до сих пор неизгладимое впечатление ужаса.

Я вошел не с крыльца, а через кухню, дверь в которую приказал отворить пристав.

Ставни уже были открыты, и ясный летний день весело сверкал в чистеньких комнатах, оскверненных ужасным преступлением.

В просторной, чистой и светлой кухне ничто не указывало на преступление, но едва я дошел до порога внутренней двери, как наткнулся на первую жертву преступления.

Молодая девушка в одной сорочке лежала навзничь, раскинув руки, на самом пороге.

Вокруг ее головы стояла огромная лужа почерневшей крови, в которой комом свалялись белокурые волосы.

Застывшее лицо ее выражало ужас.

Я спросил, кто это, и мне объяснили, что эта девушка — Прасковья Хмырова, служившая у Ашморенковых в горничных второй год.

Я прошел дальше и из просторных сеней направился направо.

Комната, вероятно, была кабинетом майора, судя по письменному столу и куче «Сына Отечества», но в чернильнице не было чернил, и, видимо, эта комната служила местом сладких отдохновений майора, судя по массе трубок и довольно помятому кожаному дивану.

Я прошел в следующую комнату, спальню майора. На постели, залитой кровью, лежал огромный, полный мужчина.

Смерть застала его врасплох. Из проломленного черепа брызнувшая фонтаном кровь, перемешанная с мозгами, запятнала всю стену.

— Экий ударише! — проговорил пристав. — Какая сила!

Мы вернулись назад, перешли сени и вошли в гостиную.

Солнце ярко ударяло в окна, глупая канарейка заливалась во весь голос, и от этого картина показалась мне еще ужаснее.

Посреди пола, в одной рубашонке, раскинув руки, лежал мальчик лет тринадцати, тоже с проломленной головой.

На диване была постлана ему постель, преддиванный стол был отодвинут, на кресле лежала его одежда с форменным кадетским мундирчиком.

Удар застал его спящим, потому что подушка и белье были смочены кровью.

Но потом, вероятно, он соскочил с постели, а второй и третий удары настигли его, когда он был посредине гостиной.

Он упал и в предсмертной агонии вертелся волчком на полу, отчего вокруг него на далеком расстоянии, словно кругом, по циркулю, были разбросаны кровь и мозги…, но лицо мальчика было покойно.

Наконец, мы вошли в спальню жены майора и там нашли мирно лежавшую, как и сам майор, маленькую, полную женщину.

Вся кровать, весь пол были залиты кровью. Голова ее была также проломлена.

Мой Юдзелевич тут же, в гостиной, на стуле, нашел и орудие преступления.

Это был обыкновенный гладильный утюг, снятый с полки, весом фунта в четыре.

Острый конец его был покрыт толстым слоем запекшейся крови и целым пучком налипших волос…

Убийство, несомненно, произведено было с целью грабежа.

Ящики стола в кабинете — майора были выдвинуты и перерыты, яшики комода у жены майора — тоже, буфет в столовой, горка в гостиной и, наконец, сундук и гардероб — все было раскрыто настежь и носило следы расхищения.

Картина убийства выяснилась. Сперва был убит сам, тем более, что он находился в стороне; за ним — сама, кадет и, наконец, горничная.

Но одно обстоятельство меня приводило в недоумение.

Судя по утюгу, убийца должен был быть один, но как он мог решиться один на убийство четверых? Мне казалось это невозможным, и я решил, что действовали непременно два-три человека.

Как вошли и как скрылись преступники?

Двери в кухню оказались запертыми на крючок, парадная дверь — на ключ, но когда я стал искать этот ключ, его не оказалось.

И мне опять представилось, что убийцы, как люди свои, вошли в квартиру, а когда совершили убийство, то ушли через парадную дверь, заперев ее на ключ, который унесли с собой.

Осматривая кухню вторично, я в углу, за плитой, нашел следы тщательного омовения. Грязная, кровавая вода была слита в ведро; тут же валялась скатерть, которой убийцы потом вытирались; в тазу была мыльная вода, уже без крови.

Тем временем приехали судебные власти. Мы повторили осмотр, доктор занялся трупами, а мы начали снимать тут же допросы. Юдзелевич втерся в толпу и толкался то на дворе, то на улице, прислушиваясь к разговорам и пересудам.

На основании показаний домохозяина, прачки и отчасти дворника, жизнь майора воспроизводилась с полной подробностью.

Он был в отставке шестой год. Три года, как их сын учился в корпусе и приходил домой накануне праздников, а уходил или вечером в праздник, или на другой день рано утром. Пять лет, как дочь их вышла замуж и живет в Ковно.

Майор с женою вели жизнь замкнутую и совершенно покойную.

Они вставали в 7–8 часов и пили чай. Потом она хлопотала по хозяйству, а он читал газету и шел гулять, в два часа они обедали; после обеда спали; потом пили чай, она занималась вязаньем, шитьем, штопаньем, он же курил трубку и раскладывал пасьянс. В 9 часов они ужинали и расходились спать.

В гости к ним почти никто не ходил, они тоже, и домохозяин доставлял майору большое удовольствие, когда спускался к нему поиграть в шашки и послушать его рассказы о Севастополе.

Жили они бережливо, но не скупо, имели всего вдоволь, и домохозяин, указав на опустошенную горку, сказал, что в ней стояли чарки и стопы, лежало столовое серебро, много золотых иностранных монет, ордена и три пары золотых часов.

Держали они двух прислуг, но в последние дни рассчитали кухарку Анфису за ее грубость.

А кухарка Анфиса была женой раньше служившего в этом доме в дворниках крестьянина Петрова.

Водовоз показал, что поставлял воду в течение пяти лет — всегда к 6 часам, и никогда не было, чтобы в это время прислуга спала. Булочник показал то же, молочник — то же.

Что касается прачки, она объяснила, что, пользуясь праздником, хотела узнать у барыни, когда она накажет ей прийти на стирку.

Дворник произвел на меня почему-то сразу неприятное впечатление. Рябой, скуластый, с вострыми, прищуренными глазами, с ленивыми движениями и глуповатым лицом, он показался мне продувной бестией.

Служил он у Степанова второй год.

Я прежде всего стал спрашивать о домовых порядках.

— Порядки обыкновенные, — отвечал он, — зимой в 8 часов, а летом в 10 запираю ворота, калитку и все. Когда назначают, дежурю.

— В эту ночь ты был дежурным?

Он замялся, а потом нехотя ответил:

— Был.

— И калитку запер в 10 часов?

— Так точно…

— И никто тебя не беспокоил, и никого ты не видал?

— Никого…

— Днем уходил куда-нибудь?

— Никуда.

— И у майора никого не было?

— Никого…

— Другого выхода со двора, кроме ворот, нет?

— Нет, кругом забор.

На этом и окончился первый допрос.

К этому времени доктор составил акт осмотра.

Все жертвы, несомненно, были убиты одним и тем же орудием. Вернее всего, найденным утюгом.

Майору нанесены два удара, жене его тоже два, мальчику — три, а горничной девушке — пять, из которых каждый был смертелен.

Впечатление в городе от этого преступления было ужасное. Куда ни обернешься, к каким речам ни прислушаешься, везде только и слышишь об «убийстве в Гусевом переулке».

Гусев переулок опустел. Это факт. Все, жившие в нем, в каком-то паническом страхе поспешили оставить свои дома и квартиры.

Сам Степанов тотчас же съехал в меблированные комнаты, повесив у себя на воротах доску с надписью: «Сие место продается».

А потом многие годы петроградцы избегали Гусева переулка, как проклятого места, и только после того, как он застроился каменными громадами, память об этом преступлении начала мало-помалу сглаживаться.

Так сильно было впечатление, произведенное этим выдающимся злодейством.

Я вернулся домой, весь погруженный в размышления о преступлении. Картина убийства, как мне казалось, представлялась мне ясно.

Их было несколько. Убивал, быть может, один, а может, и двое, и трое, но грабил, несомненно, не один.

Ушли они через дверь из сеней, но куда они девались потом? Как скрылись с узлами — было неведомо, потому что калитка была на запоре, и выхода другого не было.

Очевидно, их выпустил кто-то… Но кто? И мне показалось самым прямым думать о дворнике. Плутоватая рожа, какая-то деланная ленивость, неохотные, уклончивые ответы и потом, очень странное равнодушие в ответ на беспокойные расспросы водовода, булочника, молочника, прачки…

С этими мыслями я не мог разделаться.

Часа через два мне доложили, что вернулся Юдзелевич, и я тотчас велел позвать его к себе.

С острым, красненьким носом, рыжей бородкой клином, с плутовскими глазами и рябым лицом, маленький, юркий, пронырливый, наглый, он, вероятно, был бы первостепенным мошенником, если бы судьба не толкнула его на сыскное дело, в котором он нашел свое призвание.

— Ну, что, — спросил я его, едва он притворил двери, — нашел что-нибудь?..

— «Что-нибудь» есть, — ответил он, — и, может быть, даже и «кое-что».

— Ну, что же? Говори.

— Собственно, немного, — пожал он плечами, — узнал, что у майора была Анфиса, и потом она была у дворника, и потом они ходили в портерную, и там был ее сын, и они пили…

— Анфиса? Это та, что была у них в кухарках?

— Она самая…

— Разве у нее есть сын?

— Есть сын, и зовут его Агафоном. Ему семнадцать лет, и он совсем разбойник. Учится в слесарях и пьет вместе с матерью…

— Так… Откуда же ты узнал это?

— Я узнал и то, что сам дворник Семен рано утром входил в ворота… и был, как пьяный…

Я чуть не захлопал в ладоши. Да ведь это преступники сразу налицо.

— Откуда узнал ты это?

— Откуда? Я ходил на улицу и слушал.

Одна баба говорит: это Анфиска из злости, что ее прогнали; она грозилась убить самое. А тут ввязалась другая баба: я, говорит, ее вчерась видела ввечеру пьяную. Тут мужчина какой-то: я ее, говорит, с дворником видел в портерной. А портерных — две только поблизости. Одна — насупротив, другая — на Лиговке. Я туда, прямо на Лиговку. А там только и разговору, что об убийстве. Я спросил себе пиво… и только слушаю. Тут все и узнал.

Не прошло и четырех часов, как мы напали уже на след.

— Ну, вот что, — сказал я ему, — делать дело, так уж сразу. Прежде всего разыщи эту Анфису с Агафоном и узнай о них все в квартале, а потом бери их — и сюда. А затем надо забрать и дворника. Как их сюда доставишь, опять назад по их квартирам и обыск у них произведи! Пока я их допрошу, ты отыщи, что надо. Главное, по горячему следу!..

Он поклонился мне и моментально скрылся. Теперь я уже был покоен за исход дела. Завтра, много послезавтра, я передам преступников следователю, так как ни одной минуты не сомневался, что убийцы и грабители уже в моих руках.

Юдзелевич быстро и ловко взялся за дело.

Прежде всего, заехав в квартал и захватив с собой полицейских, он арестовал дворника Семена Остапова и опечатал его помещение.

Дворника препроводил ко мне, а сам пустился на поиски Анфисы с сыном. Фамилия их была Петровы.

Муж Анфисы служил раньше дворником в злополучном доме Степанова, потом уехал один в деревню и там остался, а Анфиса сначала работала поденно, потом поступила кухаркой к убитым, а потом снова пошла на поденную работу.

Юдзелевич зашел сперва в мелочную лавку, эту лучшую справочную контору, а затем в портерную, и узнал адрес Анфисы и ее сына. Они, оказывается, жили на Песках, на Болотной улице.

Он отправился в квартал.

Узнав про обстоятельства дела, в участке сообщили приставу.

— Убили?! — воскликнул пристав, когда Юдзелевич обратился к нему с просьбой о помощи. — Вполне возможно! Такие канальи!..

И он тотчас дал ему на помощь двух квартальных.

Анфису Юдзелевич арестовал в прачечной на Шестилавочной (теперь Надеждинской) улице, за стиркой, а Агафошку — в слесарной мастерской Спиридонова, на третьей улице Песков.

Через четыре-пять часов они все были у меня. Я велел рассадить их по разным помещениям и ждал вечера.

Я ждал Юдзелевича.

Уже поздно, часов в 11 вечера, Юдзелевич вернулся ко мне с узелком и подробным отчетом, часть которого я уже передал выше.

Что же он нашел при обыске?

Прежде всего, у дворника Семена Остапова, обыскав все помещение со свойственным ему чутьем, он нашел на печке окровавленную на подоле рубаху…

Больше ничего, но это было немало.

Кровавые пятна, видимо, были свежи…

У тех же он нашел тонкие платки, две дорогие наволочки, а затем связку отмычек.

Я рассмотрел платки и наволочки. На них были совсем другие метки.

Белье Ашморенковых было все перемечено очень красивыми, крупными метками, которые я приказал снять, и временно, для образца, взял платок из раскрытого комода.

На найденных Юдзелевичем вещах были метки и А., и 3., и В., видимо, краденные из белья разных господ.

Но и из этих вещей при умении можно было извлечь некоторую пользу.

— Но где же все вещи?

Юдзелевич пожал плечами.

— Они имели время от каких-нибудь двух часов ночи. Может, все продали. Я буду искать.

— Тогда где деньги?

— Деньги можно зарыть в землю. Разве их найдешь так скоро? Действительно, это все бывало, и бывало часто.

— Ну, будем их допрашивать, — сказал я, — веди мне первым этого Агафошку!

Юдзелевич вышел, а я приготовился к допросу.

В кабинет ввели Агафошку.

Я остался с глазу на глаз с одним из предполагаемых убийц, обагрившим свои руки кровью четырех жертв.

Я впился в него взором. Передо мной стоял почти юноша, высокий, худощавый, в засаленной куртке-блузе мастерового. Несмотря на столь молодой возраст, лицо его уже носило отпечаток бурно проведенного времени.

— Скажи, Агафон, ты уже судился за кражу?

— Судиться судился, а только я невиновен был в той покраже. Зря, обычно на меня взвели. Меня оправдали.

— Так. Ну, а зачем ты вмешался в дело убийства в Гусевом переулке? — быстро спросил я, желая поймать его врасплох, огорошить неожиданным вопросом.

— Напрасно это говорить изволите, — спокойно ответил он. — В убийстве этом я ни сном ни духом не повинен.

— Но если ты и не убивал, так зато ты наверное должен знать, кто именно убил.

— А откуда я это знать могу? — с дерзкой улыбкой ответил он.

— Разве ты живешь отдельно от матери? Ведь вы вместе пьянствуете.

— А она тут при чем? — спросил он, глядя мне прямо в глаза.

— Как при чем? Да ведь она уже созналась в том, что убийство в Гусевом переулке произошло при ее участии, — быстро выпалил я.

Агафон побледнел. Я подметил, как в его глазах вспыхнул злобный огонек.

— Вы… вы вот что, ваше превосходительство… — начал он прерывистым голосом. — Вы… того… пытать пытайте, а только сказочки да басни напрасно сочиняете. Этим вы меня не подденете, потому правого человека в убийцу не обратите. Как же это она могла вам сказать, что она убивала, когда она не убивала? Она, хошь и пьяница, а только не душегубка.

Он закашлялся. Я, признаюсь, чувствовал себя не совсем ловко. Этот взрыв сыновнего негодования за честь своей матери, которую он в то же время называет чуть не позорным именем, меня поразил.

— Твоя зашита матери очень похвальна, Агафон!.. — начал я после паузы. — Но ты вот что скажи, где ты находился в ночь убийства в Гусевом переулке? Ведь ты не станешь отрицать, что тебя этой ночью дома не было?

— Действительно, я не ночевал дома.

— Где же ты был?

— У Маньки, моей полюбовницы. Всю ночь у ней провел…

Я нажал звонок.

— Позовите Юдзелевича! — приказал я надзирателю. Через секунду явился юркий Юдзелевич.

— Где же живет твоя Манька? — спросил я Агафона. Он дал подробный адрес.

— Немедленно поезжайте к ней, — тихо обратился я к агенту, — и узнайте, правда ли, что Агафон в ночь убийства ночевал у нее. Словом, все выспросите.

Я отпустил Агафошку, приказав строго следить за тем, чтобы он не мог ни на секунду видеться с другими задержанными.

— Приведите Анфису Петрову!

Это была юркая, бойкая баба с отталкивающей наружностью. Резкие движения, грубый, визгливый голос, — типичная представительница пьяниц-поденщиц.

Она, войдя, истово перекрестилась и уставилась на меня круглыми, воспаленными глазами.

— Ну, Анфиса, ты свое обещание, стало быть, исполнила? — мягко обратился я к ней.

— Какое такое обещание? — визгливо спросила она, даже заколыхавшись вся.

— Будто не знаешь? А вот барыню, майоршу, убила за то, что она тебе 60 копеек недодала. Только вы заодно, должно быть, и еще трех человек уложили, да и вещей награбили…

Анфиса задрожала, затряслась и быстро-быстро заговорила, вернее заголосила чисто по-бабьи, точно деревенская плакальщица:

— Вот те Бог, господин енерал, не виновна я. Не убивала я их, душенек ангельских, не убивала. Зря, я ведь только в сердцах тогда говорила: «У-у, сквалыга, убить бы тебя надо, потому не отнимай от бедного человека грошей его трудовых». Зла уж я больно была на госпожу майоршу. Обсчитала она меня, горемычную.

Тонко, со всевозможными уловками, я стал «пытать» ее о страшном убийстве в Гусевом переулке. Я задавал ей массу вопросов, которыми, как я был убежден, я должен был припереть ее к стене.

Был второй час в начале.

Долгим, упорным допросом была утомлена Анфиса, был утомлен и я.

Увы! Как я ни бился, мне не удалось сбить эту бабу. Она упорно, с полнейшим спокойствием отвечала на все мои вопросы.

— Я сейчас покажу тебе одну игрушку, — сказал я ей.

И, быстро встав и взяв утюг, которым были убиты жертвы, я подошел к ней вплотную, протянув к ее лицу утюг.

— Смотри… видишь — запекшаяся кровь… Он весь в крови… Видишь эти волосы, прилипшие к утюгу?

Однако и это не произвело желаемого эффекта. Анфиса при виде страшного утюга только всплеснула руками и сказала:

— Ах, изверги, чем кровь христианскую пролили!

Я велел увести Анфису. Вернувшийся Юдзелевич сообщил, что указанную Агафошкой Маньку он разыскал, что она — полушвейка, полупроститутка и что она показала, что Агафошка у нее действительно ночевал. Он ушел от нее около 9 ч. утра.

Последним я допросил дворника, Семена Остапова.

Он и на допросе, стоя передо мной в этот ночной час, не изменил своих ленивых движений, своего пассивно-равнодушного вида.

Он, подобно Анфисе и Агафону, упорно отрицал какое-либо участие в этой мрачной, кровавой трагедии. Он говорил то же, что и на предварительном опросе: что в эту ночь убийства он был дежурным, никакого подозрительного шума, криков или чего подобного не слыхал, никого из подозрительных субъектов в ворота дома не впускал и не выпускал.

— А куда ты сам выходил поутру? — спросил я его.

— По дворницким обязанностям… Осмотрел, все ли в порядке перед домом…

— А больше нигде не был?

— Был-с… В портерную заходил… Только я скоро вернулся обратно…

Как я ни сбивал его — ничего не выходило.

— А это что? — быстро спросил я, протягивая ему рубаху, найденную у него Юдзелевичем, на подоле которой были заметны следы крови.

— Это-с? Рубаха моя, — невозмутимо ответил он.

— Твоя?.. Отлично. Ну, а кровь-то почему на подоле ее?

— Я палец днем обрезал. Топором дверь в дворницкой поправлял, им и хватил по пальцу. Кровь с пальца о рубаху вытер, а потом рубаху скинул, чистую надел.

— Покажи руку.

Он протянул мне свою заскорузлую, мозолистую руку. На указательном пальце левой руки виделся действительно глубокий порез.

Я впился в него глазами… Не даст ли хоть он ключ к разгадке мрачной трагедии? Увы, нет. Если бы орудием убийства был топор, нож, даже острая стамеска, порез этот был бы подозрителен. Но ведь семья майора и горничная убиты утюгом, о который нельзя обрезаться. Это и не следы укуса, возможного в состоянии самообороны со стороны какой-либо из жертв страшного убийства. К таким никчемным результатам привел меня допрос трех арестованных лиц.

Прошел день, два, три, неделя. Успехи самого тщательного следствия не подвигались ни на шаг. Таинственная завеса над кровавой драмой не поднималась. Я терял голову.

Подозреваемые в убийстве Анфиса, ее сын и дворник Остапов содержались в одиночных камерах дома предварительного заключения.

Я допрашивал их поодиночке и вместе чуть не ежедневно; я устраивал между ними очные ставки — все напрасно! Ни малейшего несогласия в показаниях их. И вместе, и порознь, и на очных ставках они говорили одно и то же…

Прошло около года. Шутка сказать: целый год со дня кровавой ночи в Гусевом переулке! Дом Степанова еще не был им продан, все так же красовалась вывеска «Сие место продается», но он стоял никем теперь не обитаемый, грустный, тоскливый, мрачный. И квартира несчастного майора, в которой разыгралась душу леденящая трагедия, глядела своими потемневшими, запыленными окнами на пустынный двор. Кровь, пролитая в этом доме, казалось, наложила на него какую-то неизгладимо-страшную печать.

Ночью обитатели этого района избегали проходить по Гусеву переулку. Суеверный страх гнал их оттуда.

Анфиса, Агафоша, сын ее и дворник Остапов были преданы суду. Суд, однако, в силу слишком шатких улик признал их невиновными, и все они были освобождены.

Убийца или убийцы, следовательно, гуляли на свободе.

Это дело не давало мне покоя. Я поклялся, что разыщу их во что бы то ни стало. Прошел, как я уже сказал, год. И вот, вскоре по прошествии его, случилось нечто весьма важное, наведшее меня на след таинственного злодея.

Однажды тот же юркий Юдзелевич вбежал ко мне сильно взволнованный и прерывистым голосом прокричал:

— Нашел! Почти нашел!..

— Кого? О чем, о ком ты? — спросил я, раздосадованный.

— Убийцу… в Гусевом переулке, — бормотал он.

— Ты рехнулся или всерьез говоришь?

— Как нельзя серьезнее.

И он, торопясь, давясь словами, рассказал мне следующее: утром он находился в одном из грязных трактиров, выслеживая кого-то. Неподалеку от его столика уселась компания парней, один из которых начал рассказывать о необыкновенном счастье, которое привалило его односельчанке, крестьянке-солдатке Новгородской губернии Дарье Соколовой.

«Слышь, братцы, год тому назад вернулась из Питера к нам в деревню эта самая Дарья. Спервоначала служила она горничной у какого-то майора, а потом, родив от своего мужа-солдата ребенка, пошла в мамки к полковнику. Отошедши, значит, от него, когда сыночка евойного выкормила, и припожаловала к нам в деревню. Дарья привезла много добра. Только сначала все хоронила его, не показывала. А тут вдруг, с месяц назад, смотрим, у мужа ее часы золотые появились. Слышь, братец, золотые! Стали мы его поздравлять, а он смеется да и говорит: „Полковник ее за выкормку сына важно наградил“».

— Ну, ну, что дальше? — быстро спросил я Юдзелевича.

— А дальше я подсел к сей компании, спросил полдюжины пива, стал угошать их и выспросил у рассказчика-парня все об этой Дарье: кто она, где живет, теперь и т. д. Тот все мне как на ладошке выложил. Вот-с, не угодно ли: я все записал.

— Ну, на этот раз — ты и впрямь молодец! — радостно сказал я ему. — Теперь вот что: ты и Козлов отправляйтесь немедленно туда, в деревню Халынью Новгородской губернии, и арестуйте эту красавицу Дашеньку и еще кого, если нужно, и доставьте сюда.

Приехав поздно ночью в деревню, они переночевали на местном постоялом дворе; утром, чуть свет, бросились к становому приставу, представились ему, рассказали, в чем дело, и попросили его, чтобы урядник, сотский и десятский были, на всякий случай, наготове. Затем обратно вернулись в Халынью и направились к дому, где жила Дарья Соколова.

От урядника и сотского было узнано, что мужа ее нет, что он в Новгороде, в казармах.

Агентов встретила сама Дарья — красивая, молодая женщина с холодным, бесстрастным лицом. Полная, рослая, сильная. Красивая, большая, упругая грудь. Широкие бедра, смелая, уверенная походка.

Юдзелевич любезно поклонился деревенской красавице. Та улыбнулась, оскаля белые, ровные зубы.

— Позвольте, красавица, к вам в гости зайти? — начал он.

— А чего вам надобно от меня? — не без кокетства спросила она.

— Поклон мы вам из Питера привезли.

— Поклон? Скажи, пожалуйста, от кого это?

Юдзелевич свистнул. Из-за соседних изб появились сотский, десятский и урядник.

— От кого? От майора Ашморенкова с женой и с сыном… и от горничной их, Паши! — быстро сказал агент.

Дарья Соколова вскрикнула, смертельно побледнела и схватилась обеими руками за сердце.

Непередаваемый ужас засветился в ее широко раскрытых глазах. На минуту на нее нашел как бы столбняк. Потом вдруг сразу она опрометью бросилась в избу.

Они, тоже бегом, устремились за ней.

Она стояла у печи, порывисто дыша и отирая руками крупные капли холодного пота. Губы ее шевелились, точно она читала молитву или хотела что-то сказать страшным «гостям».

— Арестуйте ее! — приказал сельским властям агент.

Она взвизгнула и, когда те пошли к ней с полотенцами в руках, чтобы связать, стала отчаянно бороться, схватив с окна большой нож.

Необычайная, совсем неженская сила сказалась в этой борьбе. Она отшвырнула от себя сотского, высокого, ражего детину, точно ребенка.

— Эх, здоровая баба! — воскликнул тот, сконфуженный. Наконец она была связана.

Как раз в эту минуту в избу вошел становой пристав.

Начался допрос и обыск. Первый не привел ни к чему: лихая «кормилица» упорно запиралась. Зато обыск дал блестящие результаты: в сундуке были найдены деньги, несколько процентных билетов, двое золотых часов, масса серебряных вещей.

В тот же вечер она, сопровождаемая агентами и полицейским офицером местной жандармерии, была отправлена в Петроград.

Когда Дарья предстала передо мной, она была понура, бледна.

— Ну, Дарья, теперь уже нечего запираться… У тебя найдены почти все вещи убитых в Гусевом переулке. Предупреждаю тебя: если ты будешь откровенна, это смягчит твою участь. Ты убила? — сразу огорошил я ее.

— Я.

— Кто же еще тебе помогал в этом страшном деле?

— Никто. Убила их я одна.

— Одна? Ты лжешь. Неужто ты одна решилась на убийство четырех человек?

— Так ведь они спали… — пробормотала она.

И когда она сказала это «они спали»… — у меня встала с поразительной ясностью ужасная картина убийства. Эти разбитые утюгом головы, это море крови, куски мозга, этот страшный круг из крови и мозга, образовавшийся от верчения бедного мальчика по полу в мучительной, смертельной агонии.

И вспомнились мне слова доктора при виде разбитой головы майора: «Экий ударище! Какая сила!»

А этот, действительно, ударише… нанесла женшина.

— Расскажи же, как ты убила, как все это произошло.

Она несколько минут помолчала, точно собираясь с духом, потом решительно тряхнула головой и начала:

— Отошедши от полковника, потому ребеночка его уже выкормила, порешила я ехать на родину, в Новгородскую губернию. Тут зашла я к господам Ашморенковым, у которых прежде служила горничной. Это было с Троицына на Духов день. Господа приняли меня ласково, в особенности майорша. Они позволили мне переночевать.

— Скажи, — перебил я ее, — зачем ты просилась у них ночевать? Ты уже в то время решилась их убить и ограбить?

— Нет, спервоначала я этого не думала. Ночевать просилась потому, что от них до вокзала недалеко, а я решила ехать поездом рано утром. Часов в 11 вечера улеглись все спать. Легла и я. Только не спится мне… И вдруг словно что-то меня толкнуло… А что, думаю, если взять их да и ограбить? Добра у них, как я знала, немало было… В одном шкапчике сколько серебра и золота было! Стала меня мозжить мысль: ограбь да ограбь, все тогда твое будет. А как ограбить? Сейчас догадаются, кто это сделал, схватятся, погоню устроят. Куда я схоронюсь? Везде разыщут, схватят меня. И поняла я, что без того, чтобы их всех убить, дело мое не выйдет. Коли убью всех их, кто покажет на меня? Никто, окромя их, не видел, что я у них нахожусь… А я заберу добро, утром незаметно выйду из ворот и прямо на вокзал. И как только я это решила, встала я сейчас и тихонько, босая, пошла в комнаты посмотреть, спят ли они. Заглянула к майору… Прислушиваюсь… Сладко храпит! Крепко! Шмыгнула в спальню барыни… Спит и она… И барчонок спит, а во сне чему-то улыбается…

Убедившись, что все они крепко спят, вернулась я в кухню и стала думать, чем бы мне с ними порешить. Топора в кухне не оказалось, ножом боялась, потому что такого большого ножа, чтоб сразу зарезать, не находилось. Вдруг заприметила я на полке утюг чугунный… хороший такой, тяжелый. Взяла я его и, перекрестившись, пошла в комнаты. Прежде всего прокралась в комнату майора. Подошла к его изголовью, взмахнула высоко утюгом да как тресну его по голове! Охнул он только, а кровь ручьем как хлынет из головы! Батюшки! Аж лицо все кровью залило! Дрыгнул он несколько раз руками-ногами и, захрипев, вытянулся. Готов, значит. После этого вошла я в спальню майорши. Та тихо почивает, покойно. Хватила я и ее утюгом по голове, проломила голову. Кончилась и она. Тогда подошла я к барчонку. Жалко мне его убивать было, а только без этого нельзя обойтись: пропаду тогда я. Рука моя что ли затряслась, или что иное, а только ударила я его по голове не так, должно, сильно. Вскочил он, вскрикнул, кровь из головы хлешет, а он вокруг одного места так и вьется, так и вьется. Вижу: плохо дело, как бы от стона его девушка Паша не проснулась. Подбежала к нему и давай его по голове утюгом колотить. Ну, тут уж он угомонился. Преставился. Последней убила я Пашу. Та также после первого удара вскочила и бросилась бежать в комнаты. Настигла я ее у порога кухни и вторым ударом уложила на месте. После того и принялась за грабеж…

Суд приговорил убийцу-красавицу к 15 годам каторжной работы.

Из книги «40 лет среди убийц и грабителей» (Записки начальника петроградской сыскной полиции И.Д. Путилина). — К.: СП «Свенас», 1992.

7. Трагедия в Морском корпусе

Как и всегда, ровно в 4 часа дня паспортист здания Морского корпуса титулярный советник Шнейферов явился обедать в свою квартиру, находящуюся в том же здании.

Пройдя кухню, Шнейферов вошел в первую комнату. Вошел — и в ту же секунду выбежал вон, оглашая здание страшным криком:

— Убили! Зарезали!

Этот крик услышал сосед. Со всех сторон раздалось хлопанье дверей, стали появляться испуганные, недоумевающие лица.

— Кого убили? Кого зарезали? — раздалось отовсюду.

Но Шнейферову было не до того, чтобы отвечать на расспросы.

Он несся что было силы по двору к канцелярии и, вбежав туда, столкнувшись нос к носу со смотрителем здания, заговорил прерывистым от волнения голосом:

— Ради Бога… Скорей сообщите в полицию. У меня в квартире несчастье…

— Что такое? Какое несчастье?

— Сейчас вхожу… и вижу… в комнате, на полу, лежит в огромной луже крови прислуга моя, Настасья Сергеева, с воткнутым в горло ножом.

Эта роковая весть как громом поразила всех служащих Морского корпуса. Началась паника. Не растерялся только один смотритель здания. Он тотчас же помчался в полицию.

Это было 7 сентября 1887 года.

Когда мы приехали в Морской корпус, судебных властей еще не было.

— Что у вас тут случилось? — спросил я, следуя к квартире Шнейферова.

— Зверское убийство… Загадочное…

— Ого! Загадочное? Посмотрим, посмотрим.

У дверей квартиры паспортиста уже стоял городовой и виднелась кучка любопытных.

Мы вошли в кухню. В ней было все чисто прибрано, в полнейшем порядке. На плите стояли кастрюли с готовившимся кушаньем. В следующей за кухней комнате, убранной небогато, но с претензиями на комфорт, на полу лежала молодая, миловидная женщина. Голова ее была запрокинута назад, шея представляла из себя широкую алую ленту, посредине которой был воткнут большой кухонный нож.

Кровь, которая и теперь продолжала еще сочиться из огромной зиявшей раны, образовала широкую большую лужу.

Прибывший доктор стал производить наружный осмотр трупа, а мой агент Виноградов беседовал с растерянным титулярным советником-паспортистом.

— Ну-с, доктор? — начали мы.

— Убийство совершено несколько часов тому назад, приблизительно часа два, — заявил доктор. — Убийца нанес всего один удар, но зато по силе и меткости это был смертельный удар! Глубоко вонзившись, нож перерезал дыхательное горло, захватив на своем пути все важнейшие артерии, и смерть наступила мгновенно.

— Заметны следы борьбы?

— Ни малейших. Все говорит за то, что никакой борьбы между жертвой не происходило; если бы происходила борьба, такого определенно меткого удара убийце не удалось бы нанести.

Покончив с осмотром трупа, мы приступили прежде всего к опросу Шнейферова.

— Прежде всего скажите, все ли ваши веши целы?

— Нет, господа… Меня ограбили.

— Что из ваших вешей пропало?

— Во-первых — пальто, сюртук, бритвы, потом ордена Станислава и Анны 3-й степени и двести рублей наличными деньгами.

— Где находились эти веши?

— Пальто и сюртук — в спальне, там же и бритвы, а ордена и деньги — в верхнем ящике комода.

Действительно, верхний ящик комода был взломан и все вещи, находившиеся там, перерыты.

— Что вы знаете о покойной? — спросил следователь.

— Служила она у меня около году, я был очень ею доволен. Тихая, скромная, непьющая, старательная, Настасья производила отличное впечатление…

— Скажите, г. Шнейферов, убитая была — девица?

— По паспорту так значилось, а что там дальше — не знаю-с! — отрезал злополучный титулярный советник.

В эту минуту меня отозвал в сторону мой помощник Виноградов.

— А ведь мы, ваше превосходительство, убитую-то отлично знаем, — начал он тихо.

— Как так? — удивился я.

— Очень просто. Я вспомнил, что убитая Настасья Ильина Сергеева судилась дважды за кражу и была, между прочим, замешана в последний раз в деле об офаблении Квашнина-Самарина. Помните это дело? Тогда еще виновником оказался сын титулярного советника и лишенный прав Николай Митрофанов.

— Да-да, помню.

И оказалось, что этот Митрофанов находился в любовной связи с Настасьей Сергеевой.

— Голубчик, да ведь это — ценнейшие указания! — воскликнул я, обрадованный.

Подойдя к прокурору и следователю, я сказал:

— Думаю, господа, что скоро представлю вам убийцу.

— Как? Вы уж успели, через два часа после обнаружения преступления, напасть на след злодея?

Я улыбнулся.

— Скажите, г. Шнейферов, — начал я, — бывал ли кто-нибудь у убитой?

— Никого. Только за два дня до этого убийства, возвратясь со службы, я увидел у ней на кухне какого-то молодого, прилично одетого человека. На мой вопрос: кто это, она ответила, что это — ее брат.

— Отлично. Ну, а вы бы узнали по фотографической карточке этого неизвестного молодого человека?

— Наверное. Я пристально в него вгляделся, ибо, признаюсь, меня удивило его появление у убитой.

— Есть у нас, в нашем альбоме, портрет Митрофанова? — спросил я тихо Виноградова.

— Конечно.

— Так вот что, голубчик, поезжайте и сейчас же привезите его карточку.

Пока мы производили опросы и осмотры, Виноградов уже вернулся с карточкой Митрофанова.

— Ну-с, г. Шнейферов, — обратился я к нему, — взгляните на эту карточку внимательно и скажите, не этого ли человека видели вы третьего дня у убитой Насти?

Шнейферов впился глазами в карточку и почти сейчас же воскликнул:

— Да, да… Это — он, тот человек… брат.

— Увы, г. Шнеферов, не брат, а любовник, и ваша «девица по паспорту», горемычная Настасья — воровка и соучастница многих темных дел.

Бедный титулярный советник побледнел, как полотно, и с дрожью в голосе пробормотал:

— Вот-с, не ожидал… И подумать только, что они и меня убить, как барана, могли. Я ведь один…

И, истово перекрестившись, Шнейферов добавил:

— Благодарю тебя, Боже, что спас меня от руки злодеев.

Начались энергичные розыски Митрофанова.

Это был ловкий, смелый преступник, лишенный прав. Несмотря на молодость, бывший «сын титулярного советника» прошел блестящую и разнообразную воровскую школу.

Откомандированный моим помощником Винофадовым для розыска Митрофанова агент Жеребцов донес, что ему удалось напасть на след преступника.

— Каким образом?

— От некоторых лиц, знавших Митрофанова, мне удалось выведать, что у Митрофанова есть любовница, крестьянка Ксения Петровна Михайлова, которая посещает сестру свою Устинью Михайлову.

— Вы узнали, где проживает любовница Митрофанова?

— Нет, этого пока мне не удалось, но зато я узнал местожительство сестры ее Устиньи. Она живет по Малой Итальянской улице в доме N 63.

— Отлично. Это очень важно.

Когда Виноградов сообщил мне это, я призвал к себе Жеребцова.

— Вы сделайте вот что: отправляйтесь немедленно к этой Устинье и узнайте от нее адрес сестры ее Ксении. Самую Устинью пока не арестовывайте, но распорядитесь о том, чтобы над нею был учинен строгий негласный надзор. Арестовывать ее не надо потому, что важно проследить, кто будет к ней являться. Результат вашего визита к Устинье сообщите мне немедленно.

Было около двух часов дня, когда Жеребцов вместе с другим агентом сыскной полиции Проскурилом и с околоточным местного участка подошли к дому N 63 по Малой Итальянской улице.

Это был большой каменный дом, несколько мрачного вида, с множеством подъездов и большими воротами во дворе.

Жеребцов позвонил к дворнику.

Околоточный надзиратель и другой агент спрятались за выступом подъезда.

Через минуту появился дворник.

— Чего вам? — флегматично обратился он к Жеребцову, не подозревая, конечно, в нем агента.

— Скажи, любезный, живет у вас в доме Устинья Михайлова?

— Живет. В квартире N 16, у господ Ивановых, в кухарках.

— А где эта квартира?

— Да вот, во дворе, прямо. Во втором этаже.

Только что Жеребцов повернулся к тротуару, чтобы предупредить другого агента и околоточного о том, что он сейчас отправится к Устинье Михайловой, как увидел, что к воротам дома, где он стоял, подъехала извозчичья пролетка. В ней сидели мужчина и женшина.

Машинально взглянув на них, Жеребцов вдруг вздрогнул и остановился, пораженный.

Что это? Видение?

Ведь этот слезавший с пролетки мужчина — не кто иной, как Митрофанов!

В груди Жеребцова забушевала буря радости.

Жеребцов, делая вид, что читает объявление, привешенное к воротам дома, искоса, одним глазом стал следить за приехавшей парочкой.

Сунув в руку извозчика какую-то мелочь, Митрофанов вошел во двор первым. За ним последовала его спутница, молодая, красивая женщина, одетая прилично, с шелковым белым платком на голове.

Через минуту они скрылись в подъезде.

— Стой здесь на месте. Не делай ни шагу! Я — чиновник сыскной полиции! — приказал дворнику Жеребцов.

Тот вытянул руки по швам.

— Ну, господа, — сказал Жеребцов, подходя к Проскурину и оклоточному, — случилось нечто весьма примечательное: сейчас сюда приехал со своей любовницей Митрофанов.

— Да неужели? — воскликнули они оба.

— Да. Судьба нам улыбнулась. Мы сейчас сцапаем этого молодчика.

Жеребцов с лихорадочной поспешностью начал отдавать приказания.

— Этот дом не проходной? — обратился он к дворнику.

— Никак нет-с!

— Стало быть, только один вход и выход?

— Так точно!

— Ну так слушай: ты видел сейчас человека, приехавшего с женщиной на извозчике?

— Видел-с.

— Так вот, ты встанешь у подъезда, в который они вошли, и лишь только он появится, немедленно бросайся на него и сгребай его в охапку. На помошь тебе подоспеет городовой, околоточный — словом, все мы, которые будем находиться у ворот. Дожидай моего свистка: как только свистну, бросайся на этого человека.

— Слушаюсь, — браво ответил дворник.

Затем, поставив у ворот городового, околоточного и агента Проскурило, Жеребцов сам перешел на другую сторону улицы, как раз против ворот этого дома, и занял такую удобную «позицию», с которой ему было отлично видно всех, выходящих из подъезда внутри двора.

Западня была устроена. Оставалось только ждать.

Прошло минут семь-восемь.

Из подъезда вышла в сером большом платке женщина.

«Ага! Та самая красотка, которая приехала с Митрофановым, — пронеслось в голове Жеребцова. — Куда это она направляется?»

И Жеребиов впился в нее взором. Он увидел, как она, быстро пройдя двором и выйдя из ворот дома, вдруг вздрогнула и даже сделала несколько шагов назад, точно собираясь вернуться обратно.

«Городового увидела… Ну, конечно, так и есть… Побледнела… смутилась… не знает, что ей делать… Вернется? Ага, нет… оглядывается по сторонам… идет в лавочку мелочную…» — шептал про себя Жеребцов.

«Интересно, однако, знать, что он теперь предпримет? Без сомнения, она сообщит ему о присутствии полиции».

Женщина вышла из лавки, держа в руках коробку с папиросами. Она, как и сначала, стала тревожно оглядываться по сторонам.

«Учуяли, голубчики!» — продолжал свои размышления Жеребцов.

Женщина быстро-быстро вошла в ворота и почти бегом бросилась к подъезду.

«А схватка, пожалуй, выйдет жаркой. Митрофанов не такой человек, кажется, чтобы легко отдался в руки полиции. Надо держать ухо востро… Но интересно знать, как он вывернется из засады?»

Потянулись минуты, казавшиеся часами.

Жеребцов не сводил глаз с подъезда, около которого застыл в выжидательной позе бравый дворник. У ворот, тихо переговариваясь, стояли агент и околоточный. Городовой переминался с ноги на ногу.

И вдруг в подъезде опять появилась та же женшина, но на этот раз уж не в платке, а в той же драповой кофточке и в том же белом шелковом платке, в котором приехала сюда.

«Ну-ну, посмотрим, что дальше будет, что они надумали», — шептал Жеребцов, следя за таинственной женщиной.

А она шла, низко опустив голову, точно боялась глядеть по сторонам. Выйдя из ворот, повернула направо и пошла скорым шагом.

Околоточный и агент сделали Жеребцову знак, как бы спрашивая, не надо ли догнать, остановить уходившую женщину. Жеребцов отрицательно покачал головой.

Минут через двадцать к воротам дома подъехала невзрачная карета.

Кучер осадил лошадей. Распахнулась каретная дверца, и из кареты быстро выскочила та же самая таинственная незнакомка.

«Вот как! Теперь уж в карете красотка пожаловала… Гм… Положительно это начинает становиться интересным».

Лишь только женшина скрылась в подъезде, Жеребцов в одну минуту подбежал к карете и быстро спросил кучера:

— Куда нанят?

— В барачную больницу, отвезти больную женщиу, — ответил кучер.

— Господа, будьте наготове! — тихо шепнул Жеребцов. Затем, сделав знак рукой дворнику, на что тот молодцевато выпрямился, он сам встал около кареты.

Кучер невозмутимо восседал на козлах.

Прошло несколько томительных минут ожидания.

Вдруг Жеребцов вздрогнул и выпрямился.

Двери подъезда распахнулись, и в нем появились… две женщины. Одна из них была та, которая приехала с Митрофановым, другая — очень высокого роста, одетая в черное платье, бурнус и укутанная черным платком.

Лица высокой «черной» женщины не было видно.

На лицах всех участников облавы выразилось сильнейшее недоумение. Они ожидали выхода Митрофанова с любовницей, а тут вдруг две женщины.

Агент Проскурило и околоточный надзиратель быстро взглянули на Жеребцова, спрашивая взором, что же теперь им делать.

Взглянули… и поразились еще более. Искренняя радость залила лицо Жеребцова. Момент — и он, подав условленный знак дворнику, устремился сам к вышедшим женщинам.

Дворник, получивший от Жеребцова приказ схватить мужчину, теперь, при виде женщин, по-видимому, совсем растерялся. Он пропустил их спокойно мимо себя.

Тогда Жеребцов, заметив недоумение и замешательство своих помощников, первый подскочил к высокой черной женщине, схватил ее за горло и крикнул:

— Хватайте ее! Хватайте Митрофанова!

Быстрее молнии дворник и околоточный надзиратель схватили сзади, почти в охапку, мрачную черную фигуру.

Та резким движением и со страшной силой успела выдернуть правую руку, которую быстро опустила за пазуху и стала что-то там шарить.

— Врешь… не дам… не вывернешься… — вылетало у бравого лворника, боровшегося с черной фигурой.

И когда руки были скручены, вопль разъяренного бешенства огласил двор:

— Э-эх, попался!!

— Ну, Митрофанов, — начал Жеребцов, — довольно маскарада! Вы видите, что, несмотря на ваше чудесное превращение в женщину, вы узнаны. Поэтому бросьте сопротивление. Оно вас не спасет.

Любовница Митрофанова от испуга и волнения едва держалась на ногах и близка была к обмороку.

Через пять минут они уже ехали в управление сыскной полиции в той же карете, которую наняли сами.

Я беседовал с моим помощником Виноградовым, когда вошедший Жеребцов сообщил нам радостно и ликующе: «Митрофанов здесь!»

— Ловко! — вырвалось у меня.

— Здравствуйте, Митрофанов, — начал Виноградов, подходя к тому. — Мы ведь с вами старые знакомые.

Задержание преступника (рис. конца XIX в.).

— Действительно, — послышался спокойный, ровный голос Митрофанова, — я имел несчастье здесь бывать. Но тогда я знал, за что и почему меня брали и привозили сюда. А теперь — я недоумеваю. Я не совершил никакого преступления.

— В самом деле? — насмешливо обратился я к нему. — Значит, вы не сознаетесь, что убили Настасью Сергееву и обокрали ее хозяина Шнейферова?

— Я не могу сознаться в том, чего не совершил.

— Так-так… Ну, а зачем же на тебе, голубчик, это странное, не свойственное твоему полу одеяние? Зачем ты в бабу перерядился? Кажись, теперь не масленица, не святки.

— Так, просто… Подурачиться хотелось…

— Уведите его! — приказал я.

Когда он ушел, я сказал Виноградову:

— Мне кажется, что нам выгоднее прежде допросить его любовницу… Так как их схватили почти врасплох, они не имели возможности подробно сговориться друг с другом.

— Совершенно верно.

— Введите женшину! — приказал я.

— Знакома ты с Митрофановым?

— Знакома, — ответила арестованная Ксения Михайлова.

— Ты с ним находишься в любовной связи?

— Да, — тихо проронила она.

— Ну, рассказывай, как ты познакомилась с ним, и потом все вообще, что тебе известно о нем.

Рассказ ее сводился к следующему.

Около 12 лет тому назад, будучи еще девочкою, она более полугода жила в качестве прислуги у родителей Митрофанова, затем, уйдя от них, потеряла Митрофанова из виду. В прошлом году, арестованная в Литейной части по обвинению в краже вещей у гг. Гончаровых, в конторе смотрителя встретилась с доставленным для содержания в Литейную часть Николаем Митрофановым. Встреча была радостная и трогательная: вор и воровка умильно вспоминали о заре туманной юности.

Содержась в той же части около двух месяцев, она часто встречалась с Митрофановым.

Но вот ее оттуда перевели в тюрьму; окончив 19 марта срок заключения, она была выпушена и оставлена на жительство в Петрограде.

«Вышла я из тюрьмы и сильно стала тосковать по Митрофанове… Узнала я, что он все еще в Литейной части содержится. Вскоре получила я от него открытку, в которой он просил меня навещать его раза четыре в месяц. Обрадовалась я, поспешила к своему ненаглядному. Стал он мне тут говорить, что скоро вышлют его из столицы. „Тяжко, — говорит он, — с тобой мне разлучиться, Ксюша. Люблю я тебя, вот как!“ Заплакала я да и говорю: „А зачем нам разлучаться? Куда тебя гонят, туда и я пойду за тобой. И мне без тебя жизнь не в жизнь“».

Наступил конец августа. Отбыв срок заключения, Митрофанов, приговоренный к административной высылке, был отправлен этапным порядком в Лодейное Поле Олонецкой губернии.

Оставив своей сестре Устинье Михайловой свой сундук и чемодан Митрофанова с его вещами, она 27 августа отправилась вслед за Митрофановым в Лодейное Поле, но, не доезжая этого места, на станции Сермус встретила Митрофанова, уже возвращавшегося в Петроград.

«Приехав в столицу, — продолжала свой рассказ Михайлова, — мы направились на Петроградскую сторону, в какую-то гостиницу, где пробыли три или четыре ночи, из этой гостиницы перебрались в другую, где пробыли до утра 7 сентября. Там мы только ночевали, а день проводили в прогулках и посещениях знакомых Митрофанова, которых я не знала. В понедельник, 7 сентября, я условилась с ним, что в этот день мы переедем в комнату к знакомой Пелагее Федоровой, содержащей на Песках квартиру.

В 7 ч вечера переехала я с нашими вещами туда и стала поджидать своего возлюбленного. Он, однако, явился только утром на следующий день.

— Где ты был? — спросила я его.

— У знакомых, — ответил он».

Далее Михайлова рассказала, что в этот же день они поехали в Шлиссельбург, где, по словам Митрофанова, ему надо было повидать свою бабушку, чтобы перехватить у ней денег. Однако никакой бабушки он не видел; гуляли, угощались, ночевали в гостинице, а утром, возвратившись в Петроград, прямо с вокзала поехали к Устинье Михайловой, где и были схвачены.

— Скажи, — спросил я, — отчего Митрофанов оказался переодетым?

— Я пошла покупать ему папиросы. Только что вышла из ворот, глядь — городовой, околоточный. Меня точно кольнуло что. Уже не за ним ли, думаю? Пришла я, а он сидит и мирно пьет кофе, которым угощала моя сестра. Так и так, говорю ему тихо, полиция стоит у ворот. Он побледнел и говорит мне: а ведь это меня выслеживают, потому что я убежал с этапа. Что делать? Стал он думать и придумал переодеться и под видом женщины проскользнуть мимо полиции. Одела я его в платье сестры моей, обещаясь ей вернуть ее вещи в тот же день, и побежала за каретой. Ну, а дальше вы и без меня знаете! — почти зло выкрикнула Михайлова.

И сейчас же заплакала.

Перед нами стояла женщина, безумно, по-видимому, любящая этого закоренелого злодея.

— Скажи, Михайлова, были у него деньги, видела ты их?..

— Были… Но нельзя сказать, чтоб большие… где три, где два рубля платил он… Но деньгами не швырялся…

Отпустив Михайлову, я вечером позвал Жеребцова.

— Ну, что, узнали что-нибудь?

— Я сейчас производил обыск у Устиньи Михайловой. Буквально ничего подозрительного! Она показала, что Митрофанова видела у себя впервые, что ее сестра, арестованная Ксения, представила его ей как жениха.

— Ну-с, а дальше где вы были?

— У Пелагеи Федоровой, квартирной хозяйки, у которой Михайлова сняла комнату. Муж ее сообщил, что на другой день по обнаружении убийства в Морском корпусе явился Митрофанов к своей любовнице, Михайловой, поселившейся у них утром, часов в 11. Вскоре он ушел, а вернулся уже в новом пальто, костюме, хвалился своими обновками; потом Митрофанов и Михайлова уехали, и с тех пор он, Федоров, больше их уже не видел.

— Вы говорите: Федоров? — спросил вошедший Виноградов. — Позвольте, это тоже наш знакомый: он судился один раз за кражу и находится в тесной дружбе с Митрофановым.

— Вы произвели обыск вещей Михайловой и квартирной хозяйки?

— Как же… Среди массы малоподозрительных вешей я обратил внимание на жилетку, принадлежащую Митрофанову. На ней, с правой стороны, между первой и второй пуговицами, ясно бросается в глаза небольшое кровяное пятно. Все вещи я распорядился доставить сюда.

Теперь мне предстояло самое главное: допрос Митрофанова. Я знал, что это будет труднейший из допросов.

Сын хотя и незначительного, но все же чиновника, он получил кой-какое образование, дополнив его верхушками разных знаний, схватывать которые он был великим мастером. Не сбейся он с пути, из него выработался бы дельный, умный службист.

Фотографирование преступника (рис. конца XIX в.).

И вот один, в тиши своего кабинета, я принялся обдумывать план допроса.

Наконец я остановился на одном плане. Я позвонил и приказал привести Митрофанова.

На этот раз Митрофанов предстал предо мною уже не женщиной атлетического роста, а высоким, широкоплечим, красивым мужчиной, одетым чисто, почти франтовато. Он вежливо поклонился.

— Ну, Митрофанов, — начал я после продолжительной паузы, — что и как мы будем с вами говорить?

— А, право, не знаю, ваше превосходительство, это зависит от вас, — ответил он.

Я подметил в его глазах вдруг вспыхнувший огонек насмешки.

— Нет, Митрофанов, не от одного меня это зависит, а также и от вас.

— Как так?

— Очень просто. О чем говорить… Ну, разумеется, мы будем говорить об убийстве Сергеевой. Теперь другой вопрос: как говорить. Вот это-то и зависит от вас.

— А именно?

— Мы можем говорить и очень кратко, и очень долго, продолжительно. Во втором случае — вы отнимете и от себя, и от меня несколько часов сна, в первом случае — все будет окончено в несколько минут.

Я рассмеялся. Улыбнулся и он.

— Что же вы выбираете?

— Конечно, последнее. Я очень устал. Всю эту ночь я не спал.

— Отлично Итак, в двух-трех словах расскажите, как вы убили Сергееву и ограбили несчастного титулярного советника Шнейферова? — быстро задал я ему вопрос.

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Это… это слишком уж скоропалительно даже и для вас, — ответил он, улыбаясь углами губ.

— Вот что… Значит, вы не убивали? Не ограбили? Ах, это скучно, Митрофанов…

— Покорнейше благодарю… Вам скучно, что я не убивал никого и не ограбил, и для того, чтобы вам было… веселее, я должен убить Сергееву и ограбить ее хозяина Шнейферова?..

— Слушайте, Митрофанов, бросьте вы бесполезное запирательство. Вы сами понимаете, вам не отвертеться. Против вас — тьма явных, неоспоримых улик. За два дня до совершения убийства вы приходили к убитой Сергеевой, вашей бывшей любовнице, с которой вы вместе фигурировали в деле Квашнина. Сергеева вас представила своему хозяину, Шнейферову, как брата. Стало быть, факт налицо: вы были в квартире, где совершено преступление. Затем, на другой день после убийства Сергеевой и ограбления ее хозяина, у вас вдруг, неизвестно откуда, появились деньги. Вы покупаете новый костюм, пальто, часы, тратитесь на прогулки с вашей любовницей. Наконец, когда вы узнаете о присутствии полиции у ворот дома, вы устраиваете чисто маскарадное переодевание. Если к этим уликам добавить ваш «послужной список», в котором значится судимость за три кражи, то, вы понимаете сами, спасения вам нет.

Митрофанов молчал, опустив голову, видимо, что-то обдумывая.

— Итак, я вас обвиняю в убийстве Сергеевой с целью ограбления титулярного советника Шнейферова.

Едва я это сказал, как Митрофанов порывисто выпрямился. Руки тряслись. Лицо смертельно побледнело. Глаза расширились, и в них засветилось выражение гнева, тоски и отчаяния.

— Только не с целью ограбления! Только не с целью ограбления! — почти прокричал он. — Да, я убил мою бывшую любовницу Настасью Ильину Сергееву.

— И ограбили…

— Да нет же, нет, не ограбил, а взял потом, убив ее, веши и деньги этого… чиновника…

— Не все ли это равно, Митрофанов?

— Нет-нет, вы меня не понимаете… — бессвязно вылетело из его побелевших губ. — Я убил Сергееву в состоянии запальчивости и раздражения. Понимаете? Так и пишите.

Я понимал: он, как умный и искушенный в криминальных делах и вопросах, отлично знал квалификацию преступлений. Он сообразил, что убийство в состоянии запальчивости и раздражения наказуется несравненно мягче, нежели убийство с целью ограбления.

— Ну, успокойтесь, Митрофанов!.. Если это действительно было так, суд примет это во внимание… Вы расскажите мне, как это случилось.

— С ней… с убитой мною Сергеевой познакомился я в апреле. Скоро мы и сошлись с нею. Полюбился ли я ей сильно — не знаю. А она мне действительно очень пришлась по сердцу. Недолго, однако, ворковали да любились мы: попался я в деле Квашнина-Самарина, да и она тоже. На дознании она все старания употребляла, чтобы выпутаться, даже меня не шадила, оговаривала. Это я, конечно, понимал. Страшило ее заключение, позор… Что же, всякий человек сам себя больше любит. Забрали меня, посадили. Она выпуталась. До 5 сентября не видался я с ней, хотя несколько раз писал ей, как из дома предварительного заключения, так и из части, где отбывал наказание. В этих письмах, — может, вы в ее вещах их и найдете — я умолял ее навестить меня, вспомнить меня, вспоминал наше прошлое, нашу любовь, наши ночи, полные страсти, поцелуев, объятий. Во имя хотя бы этого прошлого я звал ее к себе. Но ни на одно письмо я не получил от нее ответа, и она сама ни разу не пришла ко мне. Потянулись дни, скучные, унылые. В один из таких дней встретился я в части с Ксенией Михайловой и сошелся с ней. Когда самовольно вернулся из Лодейного Поля, запала мне в голову мысль повидать Сергееву. И так эта мысль меня охватила, что никак не мог я ее от себя отогнать. Хотелось мне ее повидать, главным образом для того, чтобы от нее самой узнать, справедливы ли слухи, доходившие до меня, будто у ней от меня родился ребенок. Потом хотел ей сказать, что она может явиться за получением вещей по делу Квашнина-Самарина, признанных судом подлежащими возврату ей.

Явился я к ней 5 сентября. Это первое наше свидание было довольно дружелюбное. Она встретила меня приветливо, почти ласково.

Стал я ее стыдить, что она ни разу меня не навестила; она сначала говорила, что ей это было неудобно, а потом заметила: «На что я тебе там нужна была? У тебя ведь там новая подружка нашлась. С ней, небось, миловался…» Я ей резко ответил, что это случилось позже и случилось только именно потому, что она бросила меня в такую тяжелую минуту жизни. Разговор об этом мы прекратили. Она угостила меня, а затем, когда пришел ее хозяин, представила меня за брата. На прощанье она мне шепнула: «Что ж, приходи во вторник…»! Вместо вторника я пошел к ней в понедельник. Это было 7 сентября. Сначала разговорились мы мирно. Потом мало-помалу Сергеева начала придираться ко мне. «Шел бы, — говорит, — к своей потаскухе» Как услышал я это, вскочил и говорю ей: «Как ты смеешь так называть ее!» — «А как же ее величать прикажешь, коли она — публичная девка?» — «А ты — кто? Ты — честная! — закричал я. — Она, эта „публичная девка“, во сто раз чище и лучше тебя. Она меня полюбила там, в тюрьме, она всем для меня жертвовала, она не покидала меня, как покинула ты — честная, чистая негодяйка! Когда меня выслали, она добровольно решилась последовать за мною. И ты осмеливаешься так ее поносить?..»

Кричу и чувствую, злоба к сердцу подкатывает. Все-все вспомнил я в эту минуту, ненависть проснулась во мне к этой женщине, которая так равнодушно отнеслась к отцу своего ребенка. «Молчи, — кричу я ей, — а не то вот этим ножом тебя зарежу!» Схватил я нож с плиты и показываю его ей. Смотрю, подходит она ко мне, побледнела от злобы, усмехается криво и насмешливо говорит: «Что, зарезать меня хочешь? Ха-ха-ха! Ой, не боюсь: не зарежешь, Коленька, не зарежешь! Зарезать потруднее будет, чем красть или с острожными шкурами путаться… А ты вот что: если орать желаешь, так ступай из кухни в комнаты. Там ори на здоровье, сколько хочешь, а здесь этого нельзя, здесь, голубчик, жильцы другие услышат».

И пошла первая в комнаты. Пошел за ней и я. «Молчи, — говорю, — Настя, лучше молчи! Не вводи в грех меня, потому добром это у нас не кончится, боюсь я себя, крови своей боюсь, зальет она мне глаза, а тогда зверем буду. Слышишь?»

А она, точно назло, еще пуще на Ксению нападать стала. Чувствую я, зверь во мне просыпается, чувствую, к сердцу что-то горячее приливает, горло сжимает. «Вот ты какой рыцарь появился! За всякую потаскуху заступаешься? — продолжает она. — Трогать ее, принцессу, нельзя? Бить меня за нее собираешься? Резать? Видно, сильно полюбилась тебе она? Да? Что ж, на, на, бей, подлец, режь меня, режь за эту панельную красотку!»

И она почти вплотную придвинулась ко мне, протягивая свою грудь, свою шею. Потемнело сразу в глазах у меня. Взмахнул я ножом да как ахну ее в горло! Вскрикнула она. всплеснула руками, захрипела, зашаталась и навзничь грохнулась на пол. Нагнулся я… смотрю… не дышит уж… мертва…

Митрофанов, рассказывая это, бывал положительно страшен. Бледный, трясущийся, с широко открытыми глазами.

— Ну, а потом… потом махнул я рукой. Теперь уж все равно. Взял я вещи чиновника этого и бросился из квартиры.

Митрофанов действительно убил Сергееву в состоянии запальчивости и раздражения. Суд дал ему снисхождение, и он был приговорен на кратчайший срок к каторжным работам.

Из книги «40 лет среди убийц и грабителей» (Записки начальника петроградской сыскной полиции И.Д. Путилина). — К.: СП «Свенас», 1992.

8. Кровавый миллион (Записки И.Д.Путилина)

30 октября 1884 г. в 12 час. ночи мне в сыскную полицию было дано знать о совершении зверского убийства в доме N 5, кв. 2 по Рузовской ул.

Убитыми оказались: потомственный почетный гражданин Василий Федорович Костырев и старая нянька его, мешанка Александра Федорова, 71 года.

Место и обстановка убийства представлялись в таком виде: убитая нянька-старуха лежала с раздробленной головой недалеко от входных дверей, ведущих на черную лестницу. В ее открытых глазах застыло выражение ужаса, боли и страдания. Пряди седых волос, слипшихся от сгустков крови, падали на лицо, почти сплошь залитое кровью. Ближе к дверям, ведущим в первую комнату, головою от входа в кухню, по правой стене, лежал распростертый труп богача Костырева. Голова его тоже была разбита, очевидно, тем же тупым орудием, которым раздробили голову убитой старухи.

В передней находился взломанный железный сундук. В третьей от передней комнате, прямо против лежанки, стоял деревянный шкафчик. В нем все было перерыто, веши и безделушки находились в страшном беспорядке. Около шкафа, на полу, валялась маленькая деревянная копилка, тоже взломанная. В одной из печей квартиры убитых была обнаружена груда золы, характерная для сожженной бумаги.

Вот приблизительно все, что представилось взорам судебных властей.

— Скажите, — обратился следователь к врачу, осмотревшему трупы, — сколько времени, по-вашему, могло пройти с момента совершения убийства?

— Более суток: кровяные пятна и пятна трупные на теле убитых показывают, что прошло порядочное количество времени.

— Убитые боролись, защищались?

— На Костыреве не видно никаких следов борьбы, самообороны. По-видимому, он был убит врасплох, не ожидая нападения. Что касается старухи Федоровой, тут картина изменяется. На обеих щеках, около рта, заметны синяки, кровоподтеки. Можно предполагать, что старухе с большой силой зажимали рот. Эти синяки напоминают следы пальцев.

— Ее, очевидно, душили?

— Нет, ей просто, по-видимому, закрывали рукой рот, чтобы она не кричала.

В то время как следователь беседовал с врачом, агенты нашей полиции внимательно осматривали обстановку убийства, стараясь отыскать хоть малейший след, оставленный убийцами.

Тут, однако, самый тщательный осмотр не дал никаких положительных результатов.

Между тем начался допрос дворника дома, Николаева.

— Почему ты дал знать в участок о несчастии в этой квартире спустя чуть не двое суток? — спросил следователь.

— Раньше не знал об этом.

— А как же ты узнал, что несчастие совершилось? — впивался глазами в Николаева следователь.

— Я стал звонить в квартиру, звонил, звонил, смотрю — не отпирают. Я испугался и побежал в часть заявить.

— А почему же ты испугался? Разве ты наверное знал, что Костырев и Федорова должны быть дома?

Дворник замялся.

— Нет, конечно, где же знать…

Таковы были данные первоначального допроса. Косвенное подозрение на дворника стало закрадываться.

Следствие закипело. Прежде всего, стали собирать сведения о том, что делал дворник Николаев в эти дни, когда в квартире N 2 лежало уже два трупа. Оказалось, что почти все это время он пьянствовал, кутил, то и дело отлучался из дому, посещая своего приятеля Семенова, тоже дворника дома N 98 по реке Фонтанке; что они вместе куда-то все ездили, посещая квартиры и портерные. Кроме того, было установлено, что к Николаеву в эти дни приходили и заявляли, что в квартире Костырева, несмотря на звонки, дверей не отпирают. На основании этих улик Николаев и Семенов были арестованы по подозрению в убийстве с целью грабежа. К тому и другому нагрянули с обыском, но ничего подозрительного в их вещах не было найдено. Как ни вески и значительны были улики, собранные сыскною полицией против Николаева и Семенова, они, однако, не давали нам не только юридического, но и нравственного права считать этих лиц непременными убийцами Костырева и Федоровой. Поэтому мы постарались всеми силами поднять завесу над личностью самого убитого, собрать сведения о лицах, его знающих и посещающих, словом, всесторонне осветить это мрачное и темное дело.

И вот мало-помалу перед нами вырисовался образ убитого.

Это была чрезвычайно странная, загадочная натура.

Унаследовав после смерти своего отца, Федора Костырева, огромное состояние, большей частью в недвижимости и наличных кредитных билетах, убитый поспешил прежде всего обратить все деньги в процентные бумаги, которые и внес вкладом в Государственный банк на сумму более 300 тысяч. Казалось бы, обладая состоянием и молодостью, убитый Костырев мог бы вести привольную, интересную жизнь, а между тем этот человек совершенно уединился от света, поселился со своей старухой-нянькой и зажил жизнью не то отшельника, не то то фанатика-схимника. Он почти никуда не ездил, почти никого не принимал. Ужасная, чисто легендарная скупость, вернее, алчность, овладела им. О его скупости ходили анекдоты, баснословные рассказы, оказавшиеся, однако, по проверке их, фактами.

Первой из знавших Костырева и Федорову была допрошена жена кассира губернского казначейства Морозова. Она рассказывала, что покойника часто навещал меняла Шилов. На этого Шилова всегда плакалась убитая старуха-нянька Федорова, говорившая, что «пустит этот подлец Шилов моего Васеньку по миру, ей-ей пустит». Оказалось, что Шилов отобрал от Костырева купонные листы от всех процентных бумаг вперед на 10 лет, выдав взамен их пустую расписку.

Расписка была такова: «Я, нижеподписавшийся, даю сию расписку в том, что от билетов городского кредитного общества, принадлежащих Василию Костыреву, получил купоны за 10 лет и обязуюсь уплачивать ему с 1885 года полугодно по 8500 руб. Шилов».

Почти то же показала и тетка убитого.

Без сомнения, все эти допросы и показания пролили очень мало света на мрачное двойное убийство. Они были ценны только в том отношении, что давали кое-какие сведения об имущественном положении трагически убитого Костырева.

Таким образом, в руках сыскной полиции находились только два лица: Николаев и Семенов, подозреваемые в убийстве. Прямых улик в их преступлении не было, ибо обыск их имущества и жилья не обнаружил ничего существенного.

И вот настал памятный и знаменательный для нас день -7 ноября.

К нам доставили из места предварительного ареста для допроса дворника Семенова, запасного унтер-офицера. В начале допроса он отрицал какое бы то ни было участие в этом страшном деле.

Но вдруг среди допроса он побледнел, схватился руками за лицо, точно стараясь закрыть глаза от каких-то видений, и голосом, полным ужаса, тоски, страдания, тихо прошептал:

— Не могу… не могу больше… силушки моей нет!..

— Что с тобой? — спросили его.

— Вот опять… опять стоят передо мной, — продолжал возбужденно Семенов, теперь уже широко раскрытыми глазами смотря с ужасом перед собой. — Вот она извивается… вот я ей рот закрываю.

И вдруг он затрясся, повалился на пол и мучительным стоном вырвалось из его побелевших губ:

— Мой грех… Берите меня, судите меня! Это я убил Костырева и старуху!

Когда он немного успокоился, то принес чистосердечную исповедь в совершении им вместе с Николаевым этого зверского двойного убийства.

— Эх, погубил меня Никита Николаев, — начал Семенов. — А ведь мы с ним не только давнюю дружбу водили, а близкими земляками жили. Оба мы Новгородской губернии Новгородского уезда. 28 октября жена у меня именины справляла. Пришел ко мне Николаев и между прочим спрашивает: «Хочешь. — говорит, — Федор, разбогатеть?» Как, говорю, не хотеть, толь ко каким же это манером из бедного богачом сделаться? «А вот каким, — отвечает Николаев, — живет в нашем доме страшный богач Костырев с нянькой-старухой Федоровой. Деньжищ у него, бают, видимо-невидимо. Миллионы. Помоги мне убить их. Деньги заберем, вот и разбогатеем. Мне с женой с ними не справиться. Что же, согласен?» Нет, говорю, друг сердечный, за такое разбогатение дорожка одна: на каторгу. Бог с ними, с деньгами, коли за них кровь христианскую проливать надобно да ноги под кандалы подставлять.

Этот отказ Семенова не обескуражил Николаева. Как злой демон-искуситель, он не отходил от Семенова, возвращаясь все к тому же разговору об убийстве богача и старухи. Он рисовал ему картины будущего привольного житья, старался всеми силами и уловками склонить Семенова на сообщничество, он, положительно, гипнотизировал его. Однако Семенов не сдавался. Настал следующий день, роковое 29 октября. Под предлогом осмотра лошадей Николаев пригласил к себе Семенова и тут, у себя в дворницкой, опять стал упрашивать его помочь ему убить и ограбить Костырева. Отсюда он пригласил Семенова в трактир. Придя туда, они потребовали водки, чаю. Выпили по 3 стаканчика водки. Семенов малость охмелел. Пробыв в трактире около часу, они вернулись в дом Николаева.

— Вот что, Федя, — начал Николаев, — ты иди из ворот налево в угол и встань в подвальное помещение против квартиры N 2, а я приду в ту квартиру. Надобно мне…

Семенов послушно, как автомат, направился к указанному месту.

Николаев же быстро вошел в дворницкую, переоделся, остался в одной фуфайке красного цвета и жилете, без передника («чтоб кровью не залить его»).

— Ну, Федор, слушай, как только я крикну оттуда тебе, — беги ко мне.

Николаев подошел к квартире Костырева с черного хода, где лестница не была еще освещена. Он позвонил. Прошло несколько секунд тишины, потом послышался старческий, шамкающий голос:

— Кто там?

— Дворник, насчет водопровода, — ответил бесстрастным тоном убийца, Дверь открылась. Николаев быстро скрылся за нею, оставив дверь открытой настежь.

В эту секунду до Семенова донеслись испуганные возгласы старухи: «Что тебе… что тебе надо?..» — и ответ Николаева:

— Души ваши дьявольские и деньги ваши!

Минута — и Николаев с высоко поднятым молотком ринулся на фигуру мужчины, стоящего позади старухи в дверях между кухней и первой комнатой. Этот мужчина был несчастный Костырев. От первого удара молотком по голове он только пошатнулся. Тогда Николаев нанес с большой силой второй удар, после которого Костырев, даже не вскрикнув, грузно упал мертвым на пол.

Обезумевшая от ужаса старуха Федорова бросилась к двери. Зажженная свечка выпала из ее рук и потухла.

— Спасите… убивают! — вылетело из ее горла, перехваченного, очевидно, судорогой.

Крики были слабые, тихие и походили скорее на стоны.

— Черт! Дьявол! — раздался злобный крик Николаева. — Чего же ты стоишь, иди на помошь!

Семенов услышал еще какое-то отвратительное ругательство и опрометью бросился в квартиру. В дверях он наскочил на старуху, схватил ее, зажав ей рот рукой. Последовала короткая борьба. Обезумевшая старуха мычала, хрипела, извивалась, делая нечеловеческие усилия вырваться из рук убийцы. Страх, очевидно, придал силы этой мумии. Вдруг Семенов вскрикнул: старуха впилась зубами в ладонь руки убийцы и укусила два пальца. В эту секунду подбежал Николаев и тем же молотком ударил старуху. Она упала, но была еще жива, хрипела, стонала. Добил ее вторым ударом Семенов.

Убедившись, что Костырев и старуха мертвы, Николаев зажег свечку, и вместе с Семеновым они вошли в комнату налево от кухни. Там у стены стоял железный сундук, в котором и должны были, по словам Николаева, находиться несметные сокровища богача Костырева. С жадностью бросился Николаев к сундуку, собираясь его взломать, но, испугавшись, как бы со двора не увидели их «работающими» со свечкой в квартире Костырева, он, с помощью Семенова, перенес железный сундук в переднюю и сейчас же запер квартиру изнутри на ключ.

Теперь ничто не могло помешать убийцам заняться ограблением костыревских «миллионов». Но наступил тот психологический момент, который овладевает, обыкновенно, грабителями: они не знали, за что им раньше приняться, оставляли одно, бросались на другое. Пролитая ими кровь, должно быть, туманила их рассудок. Так, вместо того чтобы сейчас же наброситься на сундук, взломать его и схватить «миллионы», они побежали в заднюю комнату и устремились к шкафчику, который был не заперт. С лихорадочной поспешностью стали они шарить в шкафчике. Вот копилка. С помощью лома и стамески Николаев взломал шкатулку и стал горстями класть в карман серебряную монету. В это время Семенов тоже нашел в открытой шкатулке пачку кредитных билетов и стопку медной монеты — всего на сумму 53 р. 75 коп. После того Николаев у того же шкафчика погасил свечку. «Идем», — сказал он Семенову. Но идти трудно. Тьма окутывала квартиру, не было видно ни зги Боясь наткнуться на трупы, упасть на них, они снова зажгли свечки и направились к выходу.

Колеблющийся свет свечи падал на два страшных трупа с разбитыми головами, плавающих в огромных лужах крови.

Спокойно, бестрепетно прошли мимо них убийцы. Николаев поднял с полу орудие убийства — молоток и, оставив лом у железного сундука, потушил свечку. После этого они вышли из квартиры. Убийцы разошлись. Семенов бросился к себе домой, Николаев пошел в свою дворницкую. На другой день они, однако, свиделись. Почти весь день они разъезжали по городу, посещая то чайные, то трактиры, то портерные. Николаев все упрашивал Семенова, чтобы он пришел к нему в 12 ч. ночи.

— Мы с тобой тогда пойдем к ним и взломаем сундук. Надо же отгула миллионы выцарапать, — говорил он ему.

Семенов, однако, колебался и обещания прийти не дал. И вот тогда-то, глухой ночью, разыгрался эпизод, действительно достойный самых страшных страниц любого уголовного романа.

Николаев не мог заснуть… В его разгоряченном мозгу встают ослепительные картины сказочных сокровищ. Таинственный желтый сундук ему мнится наполненным золотом, блестящими камнями… С каким мучительно-страстным нетерпением ожидает он прихода Семенова! Вот он пришел бы… они вместе отправились бы, где покоятся мертвым сном две жертвы… взломали бы сундук… Но Семенов не приходит. Тогда он будит жену, которой раньше поведал о совершенном убийстве.

— Пойдем со мной… вместе… Ты поможешь мне… — просит он ее.

— Нет-нет, ни за что! — в ужасе твердит женщина, со страхом и отвращением отшатываясь от мужа. — Я не пойду с тобой, проклятый убийца…

Ночь идет… Николаева мозжит неотступная мысль о железном сундуке. Теряется самое дорогое, удобное время для взлома сундука. Глухая ночь… весь дом спит… никто не услышит, как будет жалобно стонать и хрипеть железный сундук, разворачиваемый ломом.

«Так я один пойду», - проносится в голове убийцы.

Он поспешно встает, выходит, безмолвный, глядя черными впадинами своих глаз-окон. Тихо, осторожно крадучись, подходит он к квартире убитых. Сердце бьется тревожно в груди, словно выскочить хочет оттуда. Он берется за ручку двери… Дверь медленно отворяется. Холодный ужас овладевает им. Что он сделал! Ведь он после убийства забыл запереть дверь… А к ним звонили. Он это хорошо знает, так как ему заявляли, что, несмотря на звонки, Костырев и Федорова двери не открывают. Ну, а вдруг кто-нибудь, звоня, попробовал бы нажать дверную ручку? Дверь бы отворилась, в квартиру вошли бы, заметили бы преступление и — все, все буквально пропало бы… Не видать бы ему никогда сокровищ железного сундука. А ведь ради него он и пошел-то на страшное убийство…

И вдруг радость, огромная животная радость, что этого не случилось, охватила его. Слава Богу! Сундук тут… Все, все спасено!

Эта радость так велика, что она заглушила последние признаки страха, колебания. Николаев спокойно вошел в квартиру, запер за собою дверь, зажег свечку и принялся взламывать сундук. Страшное соседство трупов его, по-видимому, мало теперь волновало. Он находился как бы в состоянии гипноза, причем в роли гипнотизера являлся железный сундук. Взломав, он с жадностью начал выгружать его. Целые груды процентных бумаг. Красные, синие, желтые листы, на них — огромные цифры: десять тысяч, пять тысяч… Николаев приступил к сортировке. Все процентные бумаги он отложил в сторону, а в другую бросал документы и разные иные бумаги. «Надо это сжечь, чтобы не оставалось следов, какие именно деньги были у Костырева», — мелькнуло у него в голове.

И он бросил, действительно, все документы и прочие бумаги в печку, зажег их и уничтожил. После этого схватил груду процентных и кредитных билетов, вышел с ними во двор и около мусорной ямы зарыл свои желанные сокровища.

На другой день он об этом поведал Семенову, обещая поделиться с ним. Но этого ему не пришлось.

Так окончилось это страшное дело о двойном убийстве.

Из книги «40 лет среди убийц и грабителей» (Записки начальника петроградской сыскной полиции И.Д. Путилина). — К.: СП «Свенас»,1992.

9. Николай Оберемок (Записки судебного следователя[18])

Рассказ о Николае Оберемке относится к 1914 году. Я был назначен Товарищем Прокурора С-го Окружного Суда, но еще не сдал своих дел по должности судебного следователя. 27-го апреля я получил от полиции уведомление о том, что в трех верстах от м. Златополя, где я проживал по обязанностям своей службы, на одном из хуторов совершено убийство — убита молодая, красивая женщина, жена запасного военного фельдшера, находящегося в г. Львове, и ее двоюродная сестра -11-летняя девочка, исполнявшая роль няни при двух малолетних детях. Отправившись в тот же день к месту преступления, я увидел следующую картину: окно дома, где было совершено убийство, оказалось вырванным вместе с рамой. Убитые лежали на полу между «полатями» и печкой и названным окном, через которое, по-видимому, проникли убийцы. Одна из убитых, — жена фельдшера, лежала лицом вниз, и была лишена жизни путем удушения при посредстве красного шерстяного пояса, который носят обыкновенно крестьянки; другая же лежала на трупе первой, лицом вверх, причем на лице покойной зияло несколько ран, происхождение которых могло определить лишь судебно-медицинское вскрытие. Из опроса свидетелей на месте я выяснил, что убийство было совершено с целью грабежа под влиянием слухов о том, что покойная в последнее время сказочно разбогатела, получая от своего мужа, находящегося в Галиции, очень много денег и ценных вещей. Действительно, обстановка дома, где проживала покойная, не была похожа на обстановку обыкновенной, хотя бы зажиточной, крестьянской семьи — стены были украшены прекрасными картинами и дорогими коврами, на комоде оказалось несколько изящных фарфоровых статуэток, которые как бы говорили, что попали сюда по недоразумению, будучи занесены из богатых австрийских домов вихрем алчности, разнузданности и неуважения к чужой собственности, порожденным кровавым кошмаром насилия, именуемого войной, поднявшегося в «завоеванных местах» и пронесшегося затем позже в России свирепым ураганом под лозунгом «грабь награбленное».

Никаких вещественных доказательств, которые могли бы хоть немного приподнять таинственную завесу над только что разыгравшейся драмой, обнаружено не было. Перечитывая старые письма, оказавшиеся в одном из ящиков в доме покойной, я натолкнулся на письмо, полученное покойной от мужа из Львова и датированное 7-м апреля, которое остановило мое внимание и очень заинтересовало. В этом письме корреспондент жаловался на душевную тяжесть и постоянный гнет и тревогу под влиянием виденного им сна. Ему снилось, что во дворе его дома стоят два фоба, а в саду, где его брат копал колодец, находился третий гроб. В первом фобу лежала его жена, а во втором ее двоюродная сестра. Очертания третьего фоба ему долго не были ясны. Лишь только тогда, когда брат его вырыл колодец, и «потекла чистая, светлая вода», перед ним с ясностью выяснились очертания третьего фоба. Гроб этот был черного цвета в противоположность первым двум белым фобам. В гробу этом лежал молодой человек, ему совершенно незнакомый.

Прочтя это письмо, я был поражен. Как мог присниться такой страшный, такой вещий сон за 20 дней до убийства? Где разгадка этому? Скажу вперед, разгадки этой я не нашел и впоследствии. Сон с поразительной точностью предсказал первую часть драмы — смерть двух покоившихся в белых гробах. Кто же тот, кому готовила судьба «вечное упокоение» в черном гробу? Фантазия моя подсказывала мне, что третий гроб, черный гроб должен принадлежать тому, на руках кого кровь погибших. Внутренний голос шептал мне, что убийца будет найден, и так как дела об убийствах, ввиду войны в той местности, где происходило описываемое, подсудны были военным судам, то преступник будет казнен и таким образом исполнится предсказание сна и по поводу финала этой драмы. Действительно, сон исполнится и во второй части, но несколько иначе, чем я предполагал, иначе, чем диктовала мне моя «логика», если, конечно, допустимо вообще говорить о логике в подобных вещах. Однако не буду забегать вперед.

Прошло дня три. Следствие не подвинулось ни на йоту. Убийца оставался необнаруженным. Все попытки мои напасть на след преступника оказывались тщетными. Он не оставил никакого следа. Пробовал я допрашивать одного из свидетелей убийства — 3-летнего сына покойной (другому ее ребенку было всего лишь несколько месяцев), но из этого ничего не вышло. Испуганный мальчик, к тому же плохо развитый, едва говорил, и я ничего от него не добился.

Наконец, на третий день после убийства у меня мелькнула надежда. Мне доложили, что на полицейском дознании, при допросе по моему распоряжению урядником одного из арестантов, работавших на казенных работах в имении графа Бобринского, вблизи которого находились названные хутора, где было совершено убийство, арестант этот показал, что дня за два до убийства к нему приходил его знакомый, местный парень, Николай Оберемок, работавший на кирпичном заводе, и выражался так: «Ах, жаль, брат Ванька, что ты в тюрьме, а то мы наделали б с тобою хороших дел». Оберемок был взят сейчас же под негласный надзор полиции и вскоре было замечено, что он несколько раз заходил в казармы, где помещались арестанты, и о чем-то разговаривал с Ванькой. Будучи спрошен по поводу этих посещений, Ванька сознался, что Оберемок приходил к нему и спрашивал совета, как бы ему «спастись от собаки-ищейки», о прибытии которой носился в деревне слух, причем Ванька, прося вознагаждение в сумме 25 рублей, обещал вывести Оберемка «на свежую воду». Получив обещание об вознаграждении, Ванька заявил, что в три часа дня у него будет совещание с Оберемком в экономической бане. В назначенное время урядник с двумя понятыми, пробравшись в баню и спрятавшись под полками, стали ожидать Оберемка и Ваньку. Действительно, вскоре после этого в баню явился сначала Ванька, а за ним Оберемок, и между ними произошел такой разговор: «Ну, что, принес то, что обещал?», — спросил Оберемок. «Да, — ответил Ванька, — но я боюсь, что это для тебя будет очень дорого, стоит- 1 руб. 20 коп.» «Ничего, — ответил первый, — я готов заплатить и 3 руб., лишь бы помогло против этой проклятой собаки, а то пропадешь.» — «Ну, хорошо, рассказывай, как и с кем ты убивал, а я буду тебя мазать. Эта мазь, ежели ею вымазаться, отбивает нюх у собаки». После этих слов Оберемок, совершенно успокоившись, нисколько не стесняясь, нарисовал своему «другу» полную картину убийства, назвав своих двух соучастников.

На вопрос же Ваньки, где его одежда, в которой он совершил убийство, Оберемок сказал, что таковая находится в доме его матери.

После того, как Оберемок и Ванька покинули баню, последний был немедленно арестован. При производстве обыска в доме его матери была найдена его одежда со следами крови.

Однако Оберемок, не допуская мысли, что он может быть предан своим приятелем, ни за что не хотел сознаваться, ломался, и, приняв вызывающий тон, стал кричать и браниться. Смирился же он лишь только тогда, когда ему задали вопрос, почему у него вся одежда и даже тело покрыты большими жирными пятнами. По-видимому, он догадался, что мазь «против собаки», изобретенная Ванькой — есть средство, к которому тот прибег, передавая его в руки полиции.

Когда Оберемок был приведен ко мне, я задал ему вопрос о виновности, но он ответил, что невиновен и арестован «фараонами» (так назвал он полицию) «безвинно», причем он выразил уверенность, что я, как «гуманная судейская власть», разберу его дело и немедленно освобожу его из-под стражи, так как для него, как для человека, собирающегося вступить добровольцем в ряды войск, «борющихся за мир всего мира», самая мысль о том, что он может обвиняться в убийстве беззащитных женщин и притом с целью грабежа, прямо таки оскорбительна. Оберемок говорил таким убедительным, искренним, спокойным тоном, так ясно и открыто смотрел мне в глаза, что если бы я не знал обстоятельств дела, то, пожалуй, поверил бы в его невинность.

Видя, что его красноречие на меня не действует, он вдруг замолчал и опустил голову, затем быстро ее поднял, и, видимо, решившись, произнес со злобой: «А, вот как, крови моей захотели, нате, пейте ее. Развяжите мне руки. Я буду говорить». Когда по моему приказанию ему развязали руки, он быстро направился к столу, за которым сидел я с приставом, и подойдя к последнему, произнес: «Рубите мне голову, я убил ее». Затем Оберемок сознался во всем, подробно нарисовал мне картину убийства, сказал, что убийство он совершил вместе с Иваном Пьяных и Николаем Гулей, жителями соседнего села Б… Говоря, Оберемок все время посмеивался и с таким цинизмом расписывал мучения, которым он подвергал своих жертв, что мне просто стало противно, и к концу допроса я его возненавидел. Вспоминая теперь иногда громадную фигуру Оберемка, его медвежьи лапы, его цинизм и смех, я начинаю понимать, откуда берутся у Дзержинского кадры его палачей. Очевидно, убийство — это их потребность.

По его словам, дело было так. Сговорившись на преступление, он вместе с Иваном Пьяных и Николаем Гулей отправился ночью в указанное время к дому покойной. Ночь была ветреная, темная, глухая. Дишь жалобно скрипели деревья в саду от ветра. Подойдя к хате, соучастники заколебались. Кто первый войдет в хату? Тогда Оберемок, чтобы пресечь нерешительность своих товарищей, ударил находившейся у него в руках железной палкой в стекла окна, разбил его и, быстро захватив рукояткой этой палки перекладину рамы, вырвал с места, а затем так же быстро вскочил в хату. За ним последовали его соучастники. Несмотря на поднятый ими шум, звон разбитого стекла и треск попавших под ноги молочных кувшинов, стоявших у окна, в хате оставалось все спокойно. Очевидно, люди, находившиеся в хате, потеряли от страха способность кричать и даже встать со своего места. Женщина спала на печке, а девочка на полатях. Подойдя к первой и заставя ее встать, преступники, обвязав ей шею ее же красным поясом, стали водить свою жертву по хате, состоявшей из двух комнат, требуя, чтобы она показала спрятанные ею ценности и деньги. Женщина повиновалась, но, славно окаменев, молчала, тупо наблюдала за происшедшим. Не добившись от нее ничего, несмотря на причиняемые побои, преступники, озлобленные «ее упрямством», повалили ее на пол, и Оберемок стал топтать ее пальцы своими ногами, обутыми в подкованные железом сапоги. Не выдержав этой картины, Гуля вылез из хаты, сказав товарищам, что он будет стеречь у окна. В то время, когда Оберемок мучил женщину, она тихо сказала: «Коля, тебе не стыдно?». Эти слова решили ее участь. Преступники поняли, что женщина знает их, а потому тут же решили «покончить с ней». Пьяных взял один конец пояса, завязанного на шее их жертвы, а Оберемок другой, и, потянув их, они без труда задушили ее. Все это происходило при свете, так как преступники, разыскивая деньги, зажгли лампу, на глазах 11-летней девочки, которая, взяв на руки грудного ребенка и закутав его, смотрела на все происходящее широкими, полными ужаса глазами. «Любопытно было видеть, как эта девчонка смотрела на нас, глаза у ней стали, как у совы, круглые, прямо смех», — говорил Оберемок. Когда была убита женщина, Оберемок подошел к девочке. Он приказал ей положить ребенка и снять платок, и когда она все это покорно исполнила, Оберемок схватил ее руками за шею и стал душить. «Да разве ее задушишь», — говорил Оберемок, смеясь, — «шея у нее тоненькая, как у цыпленка. Тогда я взял ее за ноги и ударил о пол головой. Я думал, ну, теперь конец. Однако, между прочим, можете себе представить, Ваше Благородие, девчонка-то не сдохла — она шевелилась. И померла лишь только тогда, когда я стал топтать ее голову ногами…»

Все было кончено. Оставаться в хате не было нужды. Нужно было уходить. И вот, когда убийцы собрались вылезти в окно, они заметили, что на печке, где спала покойная, что-то шевелится. Оказалось, что это 3-летний сын покойной поднял голову и смотрит. Очевидно, несчастный мальчик видел все. Оберемок предложил убить и ребенка, но Пьяных, проявляя почему-то великодушие, сказал: «Черт с ним». После этого убийцы, выйдя через окно, скрылись в ночной темноте. Когда они подходили к своей деревне, Пьяных заметил, что Оберемок несет взятые в хате убитых ножницы и топорик. Он велел ему бросить эти вещи, а также и железную его палку в озеро. Впоследствии, при дальнейшем ведении предварительного следствия, вода из озера была выпущена, и вещи эти были оттуда извлечены и приобщены к делу в качестве вещественных доказательств.

При судебно-медицинском вскрытии трупов оказалось, что все лицо убитой девочки изрешетено каким-то острым орудием — были пробиты хряши носа, выколоты глаза и т. д.

Допрошенный по этому поводу Оберемок объяснил, что он «для смеха» после смерти девочки «долбил» ее лицо своей железной палкой.

Допросив Оберемка и препроводив его в тюрьму, я отправился в деревню Б… с целью ареста Пьяных и Гули и для производства в их домах обысков. Пьяных дома не оказалось, он отправился вместе со своей сожительницей в церковь. Произведенный в его доме обыск не дал никакого результата. В то время, когда я производил в доме Пьяных обыск, туда привели задержанного Гулю.

Сначала Гуля отрицал свое участие в убийстве и утверждал, что в ночь убийства он был у своей знакомой «девки». Когда же я приказал пригласить эту «девку», Гуля страшно заволновался, стал просить не беспокоить ее и все обешал рассказать. Очевидно, ему было стыдно смотреть в глаза своей невесте. После этого Гуля не стал больше запираться и чистосердечно рассказал все о своем участии в убийстве, причем, рассказ его вполне совпадал с рассказом Оберемка. Гуля держался скромно и спокойно. Окончив свое показание, которое, по-видимому, самого его очень волновало, Гуля, как бы в изнеможении, опустился на землю и поник головой в тяжелом раздумьи, с полной покорностью своей судьбе. После допроса Гули все случайные слушатели его рассказа разошлись, и возле хаты Пьяных остался я, полицейский пристав, переодетый стражник Шумило и почтенный старик с лицом святого — местный староста. Я сидел за столом возле хаты и записывал показание Гули. Вдруг у меня явился вопрос, который я выпустил из виду при допросе, вопрос о деньгах, взятых у убитой. Я задал этот вопрос Гуле. Он ответил, что денег они не нашли. И когда я высказал предположение, что деньги, может быть, спрятаны у «девки» и выразил намерение пригласить ее для допроса, Гуля снова заволновался и, вскочив на ноги, бросился бежать по свежевспаханному огороду к улице с очевидным намерением скрыться. В этот момент что-то словно застлало мое сознание, я забыл, что я следователь, что не моя обязанность ловить преступников. Единственное чувство, владевшее мною в тот миг, это упорное желание не упустить преступника. Мало отдавая себе отчет в том, что я делаю, я бросился вместе с приставом и стражником Шумило в погоню за убегавшим. Я бежал в середине и видел, что пристав, с бледным лицом, на ходу сбрасывает свое пальто, мешавшее его бегу, в то время как Шумило тшетно старается выташить из кармана своих брюк запутавшийся в шнуре «наган». Почти не сознавая, что я делаю, я выхватил находившийся у меня в кармане «браунинг» и произвел в убегавшего выстрел. Судя по поднявшейся пыли, пуля ударила в землю впереди бегущего. Я выстрелил снова и промахнулся вторично. После второго выстрела Гуля вдруг остановился, повернулся и бегом направился нам навстречу. Мы остановились в напряженно-тревожном ожидании, не зная намерения преступника. Хотел ли он сопротивляться или решил прорвать нашу цепь, чтобы скрыться в садах, мы не знали. Пробежав несколько шагов, Гуля совершенно неожиданно бросился в сторону и, добежав в несколько шагов до колодца, которого мы раньше не заметили, вскочил на его сруб и прыгнул в воду. Это было так неожиданно, что в первую минуту мы остолбенели, но вслед за этим бросились искать багры и веревки. Попытки наши спасти Гулю не увенчались успехом, несмотря даже на выдающуюся храбрость Шумило, который, обвязав себя веревкой, спустился вслед за Гулей и пытался зацепить за его рубаху багром; эти попытки ни к чему не привели, так как Гуля отрывал руками крючок багра от своей рубахи и снова погружался в воду. Минут через десять его, однако, вытащили, но вытащили уже труп. Сон исполнился и во второй части. Третий фоб, черный фоб был фоб преступника.

В тот момент, когда вытащили труп Гули, к колодцу, пробираясь через густую толпу собравшихся в одну минуту сельчан, подбежал со страшным криком его отец. Увидя мертвого сына, он сначала бросился к его трупу, а затем ко мне и приставу. «Разве так можно, господа начальство, — кричал он, — запугали ни в чем не повинное дитя, вот он и утопился от страха. Кто теперь мне за него заплатит». Появление старика, его безумный вид, его отчаяние, его неистовые крики ударили по нервам толпы. Она была на стороне Гули-отца. Я слышал в толпе негодующие возгласы, я видел суровые лица, со злобой смотревшие на нас. Кольцо народа, в котором мы очутились, все более и более сжималось. Наше положение с каждой секундой становилось страшней и опасней. Пристав, обыкновенно очень хвастливый, властный крикун и «мордобой», стоял весь бледный, опустив глаза. Тогда я как-то неожиданно очутился спасителем положения. Нервы мои были приподняты донельзя, я был зол на убийц, меня возмущала толпа — как может она так быстро забыть злодеяние, неужели она идейно с убийцами, в ней даже нет чувства самосохранения и полное равнодушие к погибшим. Разнообразие всех этих мыслей и чувств заставило меня действовать, сознаюсь, почти бессознательно. Я закричал во всю силу своих легких: «Молчать! Староста, иди сюда. Скажи им, — сказал я как можно громче, — ты ведь был свидетелем того, как сознавался Гуля.» Староста вышел медленно из толпы и, спокойно поглаживая свою седую бороду, обратился к старику Гуле: «Нет, Корнеич, ты это напрасно. Греха нечего таить, сынка твоего никто не пугал. Он сам все рассказал чистосердечно». И староста, не торопясь, стал передавать содержание показания Гули, рисуя своим корявым языком картину убийства и страдания погибших. Его спокойный тон, которым велся рассказ, его речь, столь понятная толпе, слушавшей с напряженным вниманием, сразу повернула ее настроение. Как только он смолк, толпа загудела, послышались возгласы: «Ну, и люди пошли, звери. Женшин убивает, а ты им и слова не скажи. Собаке собачья смерть. Да что вы молчите, кидайте и батьку в колодец. Яблоко от яблони не далеко падает».

Я победил. Путь был свободен. Теперь толпа почтительно расступалась перед нами. Я прошел на улицу к своему экипажу. Там меня ждала радость: привезли третьего и последнего виновника преступления — Пьяных.

Следствие было поставлено на рельсы. Главное было сделано. Оставались лишь детали.

Заканчивая свой рассказ, я скажу несколько слов о Пьяных. Пьяных, единственный из трех преступников, уже судился ранее и был лишен за разбой прав состояния. Отбыв наказание за разбой и судившись ранее несколько раз за кражи, он, сойдясь с теперешней своей сожительницей, жил в течение 5 лет как честный человек, был очень трудолюбив и пользовался среди своих односельчан хорошей репутацией.

Любопытно, что этот человек, совершивший столь жестокое убийство, при расставании со своей сожительницей, когда его отправляли в тюрьму, проявил такие трогательные чувства привязанности и глубокой любви, которые предполагать в нем было никак нельзя. Он плакал навзрыд, как ребенок, целовал любимую женщину, и его с трудом оторвали от нее. Все время он просил у нее прошение за то, что заставляет ее страдать и благодаря своему преступлению оставляет ее одну.

Странная судьба и этой женщины: отец ее и два первых мужа были судимы и сосланы в каторжные работы за убийство.

Воспоминания Н.Плешко из сборника «Архив русской революции».

Т. 9. Берлин, 1923.

10. Люди петли[19]

Секта тугов существовала в Индии несколько веков и только в 1810 году была, наконец, открыта. Сектанты знали друг друга под именем Фансигаров, то есть «людей петли» Название «туг», говорят, происходит от «тага» — обманывать, так как туги овладевали своею жертвой, заманив ее ложной безопасностью. Общий способ заманивать молодых людей, имеющих при себе значительные ценности, это — поставить у дороги молодую и красивую женщину, по-видимому, в глубоком горе; рассказом о мнимом несчастье она завлекает его в заросли, где туги сидят в засаде, и при его появлении мгновенно душат его Шайки тугов бывают от десяти и до пятидесяти человек; они сопровождают или следят за предполагаемою жертвой по целым дням и ни за что не сделают попытки убийства, пока не представится случай со всякой возможностью на успех. После каждого убийства они совершают религиозный обряд, называемый иагми, и раздел добычи определяется давно учрежденными законами — кто бросил платок, тот получает большую долю; кто держал за руки, следующую по размеру и так далее. В некоторых шайках имущество нераздельно. Злодеяния совершаются в честь Кали, ненавидящей человеческий род, которой смерть человека — приятное жертвоприношение.

Кали, или Бовани, — она одинаково известна под тем и другим именем, — родилась, по индийской легенде, от горящего глаза на лбу у Шивы, одного из лиц браминской троицы; Кали вышла из этого глаза, как греческая Минерва из черепа Юпитера, взрослым и совершенным существом. Она олицетворяет злых духов, наслаждается видом человеческой крови, преобладает над мировыми язвами и чумой, направляет бури и ураганы и всегда стремится к разрушению. Она представлена в самом страшном образе, какой могла создать индийская фантазия: лицо у нее лазоревого цвета с желтыми полосами, взгляд свиреп, распущенные, склоченные и щетинистые волосы стоят, как павлиний хвост, и переплетаются зелеными змеями. Багровые губы ее как будто изливают потоки крови; у нее восемь или десять рук, и каждая держит какое-нибудь смертоносное оружие, а порой человеческую голову, с которой сочится запекшаяся кровь. Одной ногой она стоит на человеческом трупе. У нее есть свой храм, где люди приносят ей в жертву петухов и бычков; но ее настоящие жрецы — туги, «Сыны Смерти», утоляющие нескончаемую жажду божественного вампира.

Подобно всем таким сектам, у тугов есть свои предания. Согласно им, Кали сначала решилась истребить весь человеческий род, за исключением, разумеется, своих верных последователей и поклонников. Наученные ею, они убивали всех людей, попадавших в их власть. Жертвы сперва закалывались мечом, и так велико было истребление, производимое поклонниками Клли, что человеческий род пресекся бы совсем, если бы не вмешался Вишну, Охранитель, заставляя пролитую кровь воспроизводить новые живые существа и, таким образом, противодействуя истреблению Кали. Тогда-то эта богиня, чтобы уничтожить доброе намерение Вишну, запретила своим последователям закалывать, но велела душить людей. Собственными руками она слепила человеческую фигуру из глины, своим дыханием вдохнула в нее жизнь и научила поклонявшихся ей убивать, не проливая крови. Она также обешала им, что всегда схоронит тело их жертв и уничтожит всякий след. Далее она наделила своих последователей высшей неустрашимостью и хитростью, дабы победа оставалась за ними при каждом нападении. Она и сдержала свое слово. Но с течением времени вкрались извращенные нравы даже между тугами. Один из них полюбопытствовал узнать, что делает Кали с мертвыми телами, и подстерег ее, когда она только что собиралась унести тело убитого им путешественника. Богинь подкарауливать тайком, однако, нельзя. Бовани увидела любопытного, подошла к нему и сказала: «Ты видел теперь страшное лицо богини, которого никто созерцать не может, оставаясь в живых. Но я пощажу твою жизнь, хотя в наказание за твой проступок не стану более охранять тебя, как до сих пор, и наказание это распространится на всех твоих братьев. Тела убитых вами уже не будут схоронены и сокрыты мною; вы сами должны принять необходимые для того меры, и не всегда успех будет на вашей стороне, порой и вы сделаетесь жертвой нечестивых законов света, что и должно быть вашей вечной карой. У вас ничего не останется, кроме дарованных мной знаний и высшего ума; управлять же вами я буду отныне только через предзнаменования, которые изучайте тщательно». Отсюда происходит суеверное значение, придаваемое предвещаниям. Туги усматривают их в полете птиц, в шакалах; они бросают топор, и как он упадет, так и направляют путь. Если какое-нибудь животное перебежит им дорогу с левой стороны на правую при самом выходе, это считается дурным предзнаменованием, и экспедицию откладывают на тот день.

Странно, что в искаженных преданиях тугов, убийц и грабителей, мы встречаем сперва древнюю идею о самопроизвольном рождении добра и зла; далее встречаем прототип прекрасной басни о Купидоне и Психее, и Моисеев отчет о грехопадении, и, наконец, в-третьих, выражение невозможности обнять, — так как «созерцать» имеет в легенде этот смысл, — Всемирный Разум.

Для приема в эту ужасную секту требовался продолжительный и строгий искус, во время которого ученик должен был дать самые убедительные доказательства в том, что соответствует всем условиям. Когда решен был этот вопрос, поручитель вел кандидата к мистическому крещению, облаченного в белую одежду с венком из цветов на голове. По окончании приготовленного обряда поручитель приводил его к гуру, или духовному главе секты, который, в свою очередь, вел его в комнату, назначенную для подобных церемоний, где его ждали гиемадеры, или начальники разных шаек. На вопрос, хотят ли принять в общину новичка, они отвечали утвердительно, и затем его и гуру выводили на открытый воздух, начальники становились около них в круг, и все преклоняли колени для молитвы. Вскоре опять поднимался гуру и, воздев руки к небу, произносил: «О, Бовани! Мать мира (очень неподходящее название, когда она уничтожает его), которую мы обожаем, прими этого нового слугу, даруй ему свое покровительство, а нам знак, по которому мы удостоверимся в твоем согласии». Они оставались неподвижны, пока не пролетит птица или не промчится четвероногое животное, или даже просто не пронесется облачко, чтобы удостоверить их в согласии богини: тогда же они возвращались в комнату, где неофита приглашали участвовать в банкете, уже накрытом ддя этого случая; им и кончался обряд. Вновь принятый член секты назывался тогда Сагиб-Зада. Он начинал свое позорное поприще как люггах, или могильщик, не то как белхал, или исследователь мест, наиболее подходящих для совершения замышляемых убийств, или бхиль. В этой должности он оставался много лет, пока не даст бесчисленные доказательства в своем искусстве и рвении. Тут его повышали в степень бхуттотаха, или душителя; но это повышение сопряжено с новыми формальностями и обрядами. Вдень, назначенный для церемонии, гуру вводил кандидата в круг, начерченный на песке и окруженный таинственными иероглифами, где они молились своему божеству. Этот обряд должен длиться четыре дня. во время которых кандидат питается одним молоком. Он упражняется в заклании жертв, привязанных к кресту, вкопанному в землю. На пятый день жрец вручает ему роковую петлю, омытую в святой воде и смазанную маслом, после чего совершаются еще несколько религиозных обрядов и кандидата объявляют совершенным бхугтотахом. Он обязывается страшной клятвой хранить молчание на счет всего, что касается общества, и трудиться неустанно над истреблением человеческого рода. Он жертвоприноситель, и то лицо, которое встретится ему, поставленное на его пути богиней Бовани, делается жертвой. Но есть лица, которые не подвергаются нападениям ту-гов. Иерофант (жрец), посвяшая кандидата, говорит ему: «Ты избрал, мой сын, самую древнюю профессию, самую угодную божеству. Ты поклялся умертвить каждое человеческое существо, которое судьба приведет в твои руки; есть, однако, лица, которые не подвергаются нашему закону, и смерть которых не будет приятна нашему божеству». Эти лица принадлежат к некоторым особенным племенам и кастам, которые затем перечисляются иерофантом; исключены косые, хромые и вообще уроды; также прачки, но почему, трудно определить; и так как Кали предполагалось в сообщничестве с убийцами, то женщины были ограждены от них, но только тогда, когда путешествовали одни без мужчины-покровителя; правоверные туги производят вырождение тугизма от первого убийства женщины некоторыми членами общества, после которого это вошло в обыкновение.

У тугов были свои святые и мученики; Тора и Кудулль, самые знаменитые из них, призываются в молитвах последователями Бовани. Как поклонники божества, наслаждающегося кровью, приговоренные к смерти английским законом приносят богине в жертву свою собственную жизнь с такою же готовностью, с какой они отнимали ее у других. Они идут к смерти с равнодушием, вернее, с восторгом, твердо веруя, что попадут прямо в рай. Они просят об одной милости — чтобы их задушили или повесили, они питают глубокий ужас к мечу и пролитию крови; как они убивали веревкой, так и желают умереть через нее.

Когда общество было впервые открыто, многие верить не хотели его существованию; однако с течением времени доказательства сделались так явны, что нельзя было долее закрывать глаза, и английское правительство приняло решительные меры для уничтожения тугов. Преступления, совершенные некоторыми, превосходили всякое вероятие. Один туг, повешенный в Лукнове в 1825 году, был уличен законом в удушении шестисот человек. Другой туг, восьмидесятилетний старей, сознался в девятистах девяноста девяти убийствах и заявил, что одно уважение к профессии не допустило его довести их до полной тысячи, так как круглое число считается между ними отчасти пошлым. Несмотря на энергичные меры со стороны Великобритании, общество не могли уничтожить вполне; это — религиозная секта и в силу того более живуча, чем всякое другое политическое или просто преступное товарищество. Она существовала еще немного лет назад и, без сомнения, имеет своих последователей и в настоящее время. Она всегда пользовалась покровительством некоторых туземных правителей, деливших с нею добычу, что и теперь может быть. Секта имеет храм в Мирзапуре на Ганге.

Туг, во время индийского возмущения[20] сделавшийся доносчиком, сознался в удушении трех женщин и приблизительно ста мужчин. Между тем, это был человек очень приятной наружности и любезного обращения; только когда он говорил о своих кровавых деяних, то приходил в восторг старого воина, вспоминающего свои геройские подвиги, и все инстинкты тигра как будто пробуждались в нем заново. Несмотря на все это, он, однако, выдал правительству около двухсот старых товарищей, которые и были повешены.

Ч.В. Гекертон. Тайные общества всех веков и всех стран. В 2-хч. СПб., 1876.

11. Ритуальные убийства в Европе и России в XVII — XIX в.в

Важное значение крови для жизни было несомненно известно человеку уже в самые древние времена: слишком часто и достаточно убедительно говорили ему об этом явления, наблюдаемые на охоте и при убое. Да и сам человек испытывает слабость при большой потере крови, а в случае еще более обильного кровотечения наступает смерть.

Это сознание важного значения крови привело, во-первых, к кровавым жертвам (наиболее угодная жертва — живое существо), в частности — к человеческим жертвоприношениям; во-вторых — к некоторым символическим действиям; в-третьих, — к убеждению, что кровь животного, в особенности же человеческая, обладает способностью оказывать исключительное действие. В связи с этим убеждением находится другое: человеческое тело, даже мертвое, и в отдельных частях его, особенно тело умершего насильственной смертью, т. е. убитого и самоубийцы, далее — тело безгрешного существа, т. е. тело маленького, пребывающего в утробе матери, ребенка, и тело девушки обладают чудодейственной силой. В дальнейшем чудесные свойства переносятся на орудия смерти — на кинжал и меч, особенно, если они обагрены кровью.

До каких выводов, грубо противоречащих и здравому рассудку, и нашему чувству приличия, доводили такие воззрения, можно судить, ознакомившись с трудами историков и данными судебных разбирательств трех прошедших столетий.

В XVII веке венгерская графиня Елизавета (Батори) (ум. в 1614 г.), чтобы нравиться своему супругу, необычайно наряжалась и полдня проводила за своим туалетом. «Однажды, — рассказывает венгерский историк Туроци, — одна из камеристок, причесывая голову своей госпожи, в чем-то провинилась и за свою ошибку получила такую сильную пощечину, что кровь брызнула в лицо повелительницы. Когда графиня вытерла кровь со своего лица, ей показалось, что кожа на этом месте стала гораздо красивее, белее и тоньше. Она тотчас решила мыть лицо, да и все тело, в человеческой крови, чтобы увеличить свою красоту и привлекательность. О своем ужасном предприятии она сообщила двум старухам, которые ее вполне одобрили и обещали помогать ей в этом жестоком деле. В эту кровожадную компанию был включен и некий Фицко, воспитанник графини. Этот негодяй убивал несчастных жертв, а старухи собирали кровь в корыто, в котором обычно в четыре часа утра купалась их госпожа. После ванны она всегда казалась себе похорошевшей. Поэтому она продолжала свое ужасное занятие и после смерти мужа, умершего в 1604 году, чтобы привлекать новых поклонников и любовников. Несчастных девушек, которых старухи завлекали в дом Елизаветы под предлогом найма, тем или другим способом заманивали в погреб. Здесь их хватали и били до тех пор, пока тело не вспухало. Елизавета часто мучила несчастных сама, нередко она меняла пропитанное кровью платье и снова принималась за жестокое дело. Вспухшее тело несчастной девушки затем вскрывалось бритвой. Нередко чудовищная женщина приказывала сначала жечь девушек, а потом снимать с них кожу; большинство же забивалось до смерти. Тех из своих пособников, которые не хотели ей помогать при избиениях, она била самих; наоборот, она богато награждала тех женшин, которые приводили ей девушек и оказывались деятельными помощницами при совершаемых ею жестокостях. Она занималась и колдовством и имела собственное волшебное зеркало в виде кренделя, перед которым часами молилась. В конце концов, ее жестокость дошла до того, что она щипала и колола иголками своих слуг, например, девушек, ехавших с нею в экипаже. Одну из своих служанок она приказала раздеть и вымазать медом, чтобы ее заели мухи. Когда она заболела и не могла предаваться своим обычным жестокостям, она велела одному лицу подойти к своей кровати и начала его кусать, как дикий зверь. Описанным выше способом она умертвила до 650 девушек частью в Чеите, Неутраунского округа, где у нее был специально приспособленный для этого погреб, частью в других местах, потому что убийства и пролитие крови сдедались для нее потребностью. Наконец, стало казаться подозрительным, что исчезло столько девушек из окрестных местностей, попадая в замок, куда их приглашали для услужения или для продолжения образования; родители на свои расспросы никогда не получали удовлетворительных ответов; от них отделывались двусмысленными отговорками. Наконец, подкупив дворню, удалось установить, что пропавшие девушки входили здоровыми в погреб, но оттуда уже никогда не возвращались. Об этом деле донесли и двору, и тогдашнему палатину Турцо. Палатин велел захватить замок, произвести самое тщательное расследование, которое и раскрыло ужасные убийства. Чудовише за свои злодеяния было приговорено к вечному заключению, а ее соучастники казнены».

Сюда же можно отнести также известный рассказ Е.Т.Хоффмана (1822 г.), в основе которого лежит случай из судебной практики, достоверность которого подтверждается документально. В Неаполе жил старик-доктор, имевший от нескольких жен детей, которых он с особенными приготовлениями и особенною торжественностью безжалостно убивал, вскрывая грудь и вынимая сердце, из крови которого приготовляет великолепные, исцеляющие все болезни капли.

У Нургалия Ахметова из дер. Старый Салман Казанской губ. после удара отнялась правая рука и стала постоянно дрожать голова. Так как он слышал, что выздоровеет, если съест человеческое сердце, то с помощью отца он убил шестилетнюю девочку, вырезал ее сердце и съел его.

В 1861 г. был казнен некий Белленот из Бернской Юры за убийство женщины, известной под названием докторши, так как она продавала лекарственные травы своего сбора; на допросе он сознался, что убил ее, чтобы выпить ее крови и таким образом вылечиться от болезни (эпилепсии), которой страдал.

Колдовские обряды (гравюры XVI–XVII в.)

До нашего времени сохранились свидетельства о ритуальных убийствах при поисках кладов. Так, в 1783 г. шайка мошенников, состоявшая из альтонского еврея Мейера Зюдгейма, некоего Фрейдентейля, одноглазого малого, которого звали патером Флюгге, и некоего Монфорта или Музуперта, орудием которому служила одураченная ими 65-летняя Людерс, выманила у необразованной и взбалмошной тридцатипятилетней Нейманн значительные суммы под предлогом, что деньги нужны на розыски закопанного в Оттензене клада графа Шаумбурга. Несколько раз Нейманн передавала деньги непосредственно; затем она находила у себя в квартире таинственным путем попадавшие туда записки, в которых требовалось, чтобы она к точно назначенному часу приготовила в комнате определенные суммы денег, иногда также кушанья; все заготовленное ею исчезало самым загадочным образом. Когда она раз из любопытства захотела подкараулить своих таинственных посетителей, то получила такую пощечину, что упала без сознания. Несколько раз в записках выставлялось требование: «чтобы в жертву кладу была принесена девушка — еврейская или еще лучше католическая; потому что, если это не будет сделано, 15 человек погибнут на этом деле, а старая Людерс и мастер (Борхерс) будут разнесены в куски». Попытка убить католическую девушку Марию Иоганну Сардах не удалась. Тогда появилась новая записка с указанием, «что клада нельзя добыть иначе, как кровью, потому что он запечатан кровью. Также необходимо убить молодого еврея, при котором было бы ценных вещей на 83 марки, и эти 83 марки надо принести в жертву». Вследствие этого Иоганн Юрген Борхерс, которому незадолго перед этим было сообщено о зарытом сокровище, задушил 13 окт. 1783 г. вместе со своей падчерицей и Людерс молодого еврея, разносчика Реннера, которого Людерс зазвала к Борхерсу. Из 110 марок, полученных под залог вещей убитого, 83 марки, по распоряжению, переданному запиской, были положены на крыльцо перед квартирой и исчезли, как и прежние приношения. Несколько дней после убийства новая записка потребовала, во-первых, платье убитого еврея, а во-вторых, чтобы нагрудник (так называемое малое молитвенное покрывало, или малый таллес), который евреи носят прямо на теле, был сожжен в виде жертвы. И это приказание было исполнено. Сейчас же после своего ареста Борхерс перерезал себе горло и умер; обе же женщины, из которых Людерс, несомненно, принадлежала главная роль, были колесованы сверху вниз, и их головы выставлены на кольях. Для негодяев, конечно, важны были только деньги и ценные вещи. Подговорить свои жертвы к убийству только ради грабежа им вряд ли удалось бы. Поэтому они построили свои планы на уже испытанной слабости Нейманн к суевериям. Нейманн была протестанткой, поэтому кровь еврея не могла считать особенною жидкостью, а тем более кровь католика, которых в Гамбурге тогда было очень мало.

Утром 14 апреля 1892 года недалеко от крепостного вала Семендрии на Дунае был найден труп артиллерийского унтер-офицера Ильи Константиновича. Он лежал совершенно обнаженный на одеяле с вырезанной глоткой, с вырванным из груди сердцем. Вскоре убийца сам заявил о себе властям; он оказался артиллеристом Василием Радуловичем, приятелем убитого. Он показал, что Илья пришел к нему ночью и рассказал, что уже пять ночей ему снится, что в определенном месте за крепостной стеной зарыт большой клад, но, чтобы добыть его, он должен пожертвовать на короткий срок своей жизнью. Илья попросил его пойти вместе с ним, взял с собой одеяло, и когда они пришли в назначенное место, он попросил своего приятеля убить его ударом ножа, вырезать ему глотку, вынуть сердце из груди и затем окропить кровью этих частей тела место, которое он ему укажет; затем Василий должен поспешно раскопать это место, и там он найдет железную палочку и бутылку водки — палочкой он должен дважды провести по мертвому телу, вставить вновь глотку и сердце и раненные места полить водкой; тогда он, Илья, опять оживет и будет иметь власть достать клад, который сделает их богатейшими людьми на земле. Отдав эти распоряжения, Илья разделся и лег на одеяло. После некоторого колебания Василий убил Илью ударом ножа в горло, причем тот не защищался, а только скрежетал от боли зубами. Затем Василий с трудом вырезал горло и сердце Ильи; убийца копал до рассвета, но ни палочки, ни бутылки не нашлось. Когда он отчаялся добиться результатов, он вставил убитому горло и сердце и тайком, никем не замеченный, вернулся в казармы. Следствие выяснило, что Василий говорил правду. Илья рассказывал нескольким товарищам о своем сне и о намерении достать клад, принеся себя в жертву, а на трупе не было найдено никаких следов сопротивления.

Колдовские обряды (грав. XVI в.)

Жертва Ильи являлась как бы искупительной и очистительной жертвой духу земли, хранителю кладов.

В XVII–XIX веках в своих ночных похождениях воры, по поверью, добивались необычайных успехов при помощи сердца новорожденного или невинного ребенка или его крови, или же посредством вырезанных из материнской утробы детей. Это суеверие было причиной нескольких убийств невинных детей или женщин, готовящихся стать матерями. Следующие факты, выбранные из следственных актов, могут служить для освещения и объяснения суеверия, до сих пор еще живущего в народе… Когда после Тридцатилетней войны люди одичали, на Нижнем Рейне бродило много воровских шаек. 7 октября 1645 г. Генрих Еркеленц, бедный крестьянин, женатый меньше года, шел из своего одиноко стоявшего жилья в Ангермунд, чтобы купить там масла и еще кое-какие мелочи. В лесу на него напали два разбойника. «Я беден, — сказал он, — моя жена скоро родит, и я должен купить для нее самое необходимое». Разбойники… сказали: «Ты получишь обратно свои деньги и еще 100 гульденов, но за это ты должен привести нам свою жену…» После некоторого колебания одичалый крестьянин соглашается на сделку. Он рассказывает жене, что он продал свой домишко за 100 гульденов и, когда она начинает упрекать его за это, заманивает ее в лес под предлогом, что он там откажется от продажи. Женщине делается страшно, но она идет с ним, тайно попросив своего брата следовать за ней. Еркеленц с одним разбойником подходит к ней, а другой стоит, прислонившись к дереву. Разбойник подает тяжелый кошелек; ее муж хватает его и отбегает с ним в сторону, а несчастную жертву увлекают сильные руки разбойника. Она кричит, она вырывается, но всякое сопротивление тщетно. Ее привязывают к дереву, предварительно заткнув рот, раздевают ее, и старший разбойник вытаскивает большой острый нож, чтобы вскрыть ей живот. Вдруг раздается выстрел, и один из разбойников, которому пуля попала прямо в сердце, падает, обливаясь кровью. Другого разбойника брат женщины валит на землю, связывает и отводит в Ангермунд. По судебному приговору 12 октября разбойнику сперва рвали тело раскаленными щипцами, а потом заживо колесовали снизу вверх перед Ритингерскими воротами в Дюссельдорфе. Еркеленш повесили. Разбойник был присужден к такому тяжелому наказанию, потому что он сознался, что они с товарищем, кроме других преступлений, вырезали из утробы матери двух младенцев и вырвали у них сердечки. Если бы им удалось добыть еще третье сердечко, то они владели бы таким волшебным средством, которому никто не мог бы противостоять; они могли бы по желанию тогда делаться невидимыми и совершать другие дьявольские преступления.

Колдовство (старинная гравюра)

Уже новое время дает нам ужасный пример веры в магическую силу неродившихся еще детей. В середине XVIII столетия в Байрейте был казнен седельщик, который был уверен, что человек сможет летать, если он съест девять экземпляров сердца неродившихся детей. Для этой цели он успел убить восемь беременных женщин, вырезать и съесть еще трепещущие, теплые сердца. Так же печальны и сообщения из Нюрнберга[21] от 1577 и 1601 гг.

У воров и разбойников предохранительным средством считались сердца неродившихся еще детей, сырые, только что вырезанные из утробы матери и тела ребенка; их разрезали на столько кусков, сколько было участников, и каждый из них съедал по куску. Кто таким образом отведал 9 экземпляров сердца, тот мог быть уверенным, что его не поймают, какое бы воровство или другое преступление он ни совершил, а если, вследствие какой-нибудь случайности, он и попал бы в руки своих противников, то мог сделаться невидимым и таким образом снова спастись. Но дети должны были быть мужского пола, девочки не годились для этого. В середине XVII столетия весь Эрмеланд держала в страхе шайка атамана — короля Даниила, как его звали свои, и Кира-дьявола из ада, как его прозвали в народе. Когда разбойники были, наконец, переловлены, они сознались, что уже убили для этой цели 14 беременных женщин, но только в меньшинстве находили детей мужского пола. Существовали не только средства, спасавшие от земного правосудия, но и такие, которые успокаивали совесть. Если кто-нибудь убивал другого, то он должен был только отрезать кусок мяса своей жертвы, поджарить и съесть; тогда он уже никогда не вспоминал о своем преступлении.

В Гольвеге за Вилисгофом у Зюхтельна (Германия) стоит среди густого кустарника крест с надписью: «14 марта 1791 г. здесь от разбойничьей руки погибла жестокой смертью Анна-Маргарита Терпортен в возрасте от 9 до 10 лет». Крест напоминает об убийстве одной маленькой девочки из Зюхтельна, совершенном в конце прошлого столетия. Убийца совершил свое преступление потому, что ему сказали, что всякий, у кого есть сердце невинного ребенка, может безнаказанно красть. Вскоре после того, как нашли труп, преступника изобличили, отрубили ему голову в Юлихе, а его труп подвергли колесованию. Говорят, что ребенка видели в лесу с незнакомым евреем, и так как было вырезано сердце, то решили, что это ритуальное убийство… Три месяца преследовали евреев во всех окрестных местностях, пока нашли настоящего виновника. Один из детей убийцы стал носить шпильку и колечко убитой девочки. Таким образом выяснилось, что убийца — каменщик, работавший поденно обыкновенно в Анрате, но довольно часто работал также и здесь, в Зюхтельне… Он сознался, что совершил убийство по собственному почину, потому что думал, что если у него будет сердце невинного ребенка, то он сможет безнаказанно воровать.

12 декабря 1815 г. на лобном месте в Гейде, в Нордердиткаршском округе, был казнен Клаус Дау за то, что убил троих детей и съел их сердца. Он думал, что, съев сердца семи детей, сделается невидимым.

В ночь под новый год 1864 г. в Эллервальде близ Эльбига была убита Елизавета Церникель… Из ее живота был вырезан кусок мяса 9 дюймов ширины и такой же длины. Долго не находилось никакого следа преступника, пока вечером 16 февраля 1865 г. не был арестован рабочий Готфрид Даллиан из Нейкирха при попытке совершить кражу; при нем нашли странную свечу, состоявшую из довольно жирной массы, с фитилем в середине и заключенной в жестяную трубку. При допросе разбойник во всем откровенно сознался. 31 декабря он задумал только воровство; но громкие крики Церникель о помощи заставили его приглушить ее ударами дубинки… После того, как он все уложил, он вырезал из трупа кусок мяса, который дома поджарил. Из вытопленного человеческого жира, с прибавлением говяжьего сала, он сделал воровскую свечу; оставшиеся же выжарки он съел. 23 июня 1865 г. суд присяжных в Эльбинге приговорил его к смерти. Подвинуло Даллиана на преступление известное ему по рассказам поверье, что приготовленная из жира убитого свеча или лампочка не гаснет ни от какого сквозняка; ее можно погасить только молоком; кто имеет ее при себе, делается невидимым, тогда как все живое кругом погружается в глубокий сон. Таким образом, она охраняет вора во время его работы. А если убийца вырежет кусок мяса из тела своей жертвы, изжарит и съест его, то совесть его будет спокойна, и он никогда не будет вспоминать о своем злодеянии.

Германская пресса сообщает следующее по делу об убийстве, которое совершил рабочий Блифернихт из Заги, представший пред судом присяжных весною 1888 г. в Ольденбурге: «По показанию двух свидетелей Блифернихт был убежден, что тот, кто поест мяса невинной девушки, может делать все, что угодно, и никто не сможет привлечь его к ответственности. Он убил двух девочек шести и семи лет; у одного из трупов было совершенно перерезано горло, вскрыт живот, так что вывалились кишки, легкие и печень. Большой кусок мяса был вырезан из седалищной области, и его нигде нельзя было найти, — оказалось, что изувер съел его».

В России преступники также не отступали и перед убийствами, лишь бы добыть воровские свечи. В апреле 1869 г. Кирилл Джус убил в Вуйковичском лесу Владимир-Волынского уезда мальчика и содрал у него кожу с живота; но шелест листьев тревожил его, и он убежал из леса. В 1881 г. два парня 18–19 лет убили для той же цели крестьянина в Чембарском уезде Пензенской губ. В 1887 г. Ефим Землянин в Белгородском уезде Курской губ. задушил девушку в лесу и приготовил из ее жира свечу: перед этим он и двое его товарищей три раза покушались на такое же преступление, но неудачно. Убийца был обнаружен только семь месяцев спустя; по подозрению в воровстве у него был сделан обыск и найден узел с вареным мясом; платок, в котором оно было завернуто, принадлежал убитой девушке. В 1896 г. двое крестьян Коротоякского уезда Воронежской губ. убили двенадцатилетнего мальчика, чтобы вылить свечу из его жира.

Несколько смягченную форму этого суеверия мы находим в Нижегородской губернии: кто хочет сделаться колдуном, тот должен отрезать палец от левой ноги замужней женщины. Так поступил в начале 80-х годов XIX в. крестьянин Фокин.

Часто очень трудно, а иногда и невозможно установить границу между суеверием и помешательством, тем более, что и то и другое мы встречаем иногда одновременно у одного и того же лица. Но, в общем, можно сказать, что у отдельных лиц суеверные представления возникают под влиянием воспитания, окружающей среды, чтения и только изредка являются уже выводами из действительно случившегося; причиной же безумия, напротив, бывает или наследственное предрасположение или сильное потрясение тела или души (телесные потрясения — падение, поранение, невоздержанная жизнь; душевные — следующие одно за другим несчастия). Живое религиозное чувство, без всякой нечистой примеси, выявляет нам человека как образ и подобие Божие; но, с другой стороны, — а эта сторона для нас здесь только и важна, — когда к нему примешивается суеверие или помешательство, оно может вызвать ужасающие поступки.

Приведем здесь несколько фактов, которые можно охарактеризовать частью как «суеверие у помешанных», частью — как «религиозное помешательство».

В 80-е г. XIX в. один приказчик, 27 лет, страдавший манией преследования, был помещен в больницу для душевнобольных в Кадильяке (Франция), где он успокоился и начал работать. Однажды он, встретив в коридоре слабого, больного старика, раскроил ему железной палкой череп, вынул мозг, часть его съел тотчас же, а остаток спрятал в своей комнате. На расспросы сознался, что это сделал он, и заявил, что не отказывается от своего намерения съесть остальное. Затем пять лет он прожил спокойно; но потом, находясь однажды вместе с врачами в анатомическом театре учреждения и воспользовавшись моментом, когда за ним не наблюдали, он схватил мозг и стал с жадностью пожирать его. Его снова перевели в отделение «буйных» и часто его заставали за тем, что он поедал мозг птиц, которых ловил на дворе. Мания преследования перешла у него в другую манию. Поняв, что он душевнобольной, он решил, что можно вылечиться и обновить свой мозг, съедая мозг других.

Родившаяся в 1794 году дочь крестьянина из Вильдисбуха, Маргарита Петер, с детства склонная к болезненно-религиозной мечтательности, окончательно была сбита с толку мистиком Яковом Ганцем; и 13 марта 1823 г. она вместе со всей своей семьей так усердно сражалась топорами, ломами, косами с сатаной, что в нескольких местах провалился пол. 15 марта она объявила: «Чтобы победил Христос, а сатана был окончательно побежден, должна быть пролита кровь!» Затем она схватила железный кол, силой привлекла к себе своего брата Каспара, и со словами: «вот видишь, Каспар, злой враг хочет твоей души» — нанесла ему несколько ударов в грудь и в голову, так что полилась кровь. Каспара уводит отец, удаляется и еще кое-кто. Оставшимся она сказала: «Должна быть пролита кровь. Я вижу дух моей матери, которая приказывает мне отдать жизнь за Христа. А вы хотите ли принести свою жизнь в жертву за Христа?» «Да», — ответили все. Ее сестра Елизавета кричит: «Я с радостью умру для спасения души моего отца и моего брата. Убейте меня, убейте меня!» — и бьет себя по голове деревянной колотушкой. Маргарита колотит железным молотком свою сестру, ранит шурина Иоганна Мозера и приятельницу Урсулу Кюндиг и приказывает присутствующим добить Елизавету. Елизавета умирает без единого стона со словами: «Я отдаю свою жизнь за Христа!». Затем Маргарита говорит: «Должна быть пролита еще кровь. В моем лице Христос пору шлея своему Отцу за много тысяч душ. Я должна умереть. Вы должны меня распять». Молотком она ударила себя в левый висок, так что потекла кровь. Иоганн и Урсула наносят ей еще удары, делают бритвой крестообразный надрез на шее и на лбу. «Теперь я хочу, чтобы вы пригвоздили меня к кресту, и ты, Урсула, должна это сделать. Поди ты, Цези (сестра Сузанна), и принеси гвоздей, а вы пока приготовьте крест.» Руки и ноги жертвы пригвождаются к кресту. Силы опять изменяют распинающей.

«Дальше! Дальше! Пусть Господь укрепит твои руки! Я воскрешу Елизавету и сама на третий день воскресну.» Снова раздаются удары молотка: в обе груди жертвы вколачиваются гвозди, также в левый локоть, затем Сузанна приколачивает и правый. «Я не чувствую никакой боли. Будьте только вы сильны, чтобы победил Христос». Твердым голосом приказывает она пробить ей гвоздь или вонзить нож через голову в сердце. В диком отчаянии бросаются на нее Урсула и Конрад Мозер и разбивают ей — первая молотком, второй долотом — голову. В воскресенье, 23 марта, приверженцы Маргариты пришли на богомолье в Вильдисбух. Один соскреб кровь с постели, выломал кусочек штукатурки, запятнанной кровью, из стены комнаты и старательно завернул эти реликвии.

Воспроизведено точно по сохранившимся в Цюрихе документам. К сожалению, автор много повредил своей книге богохульными нападками на Библию, особенно на Ветхий Завет, и на христианскую религию.

«Святые мужи» в Хемнице, в Саксонии, общество которых было учреждено религиозно настроенным сапожником Фойгтом (дело происходило в 1865 г.) были настолько жестоко-благочестивы, что они уговорили двух матерей из своей секты убить своих больных детей, потому что они были «одержимы дьяволом».

Вот факты, которые приводит в своей книге знаменитый Ламброзо.

Две сестры в Бриансоне, одна 45, другая 47 лет, были богаты, у них не было другого дела, кроме посещения церкви. Однажды утром старшая сестра объявила младшей, что Бог явился ей во сне, чтобы в знак своей любви к нему она принесла себя в жертву. Сестра находит это совершенно правильным, соглашается принести себя в жертву Богу, дает себе отрезать бритвой руки и ноги и умирает, восклицая: «Иисус, Мария!» Сестра собирает ее кровь как реликвию, заботливо убирает и украшает тело убитой, потом идет к нотариусу, которому рассказывает о своем сне, об убийстве сестры и составляет завещание, по которому все ее ценные бумаги должны быть сожжены.

Некий Курзин, очень религиозный человек…убил своего семилетнего мальчика в уверенности, что приносит угодную Богу жертву… «Мысль, что весь род людской должен погибнуть, так мучила меня, что я не мог спать. Я встал, зажег лампаду перед иконой Христа и стал молить Бога спасти меня и мою семью. Тогда мною овладела мысль спасти моего самого красивого и лучшего сына от вечного проклятия». Так рассказывает он о своем преступлении. Заключенный в тюрьму (после того, как он убил ребенка), он отказался от пиши и умер голодною смертью.

Поразительно сходные с этими факты сообщают о русских сектах. Русские старообрядцы распадаются на две большие группы — поповцев и беспоповцев. Последние верят, что конец мира близок, что царство антихриста уже настало. В связи с этим некоторые считали священной обязанностью отправлять на небо невинные души новорожденных; другие выказывали свою любовь к друзьям и родственникам, избавляя их от естественной смерти. Нередко случалось, что целые семьи, даже целые деревни принимали решение принести себя живыми в жертву Богу. Крестьянин Ходкин (при Александре II) уговорил около 20 человек умереть вместе с ним голодною смертью в пермских лесах. В XVIII ст. некоторые предпочитали крещение огнем — самосожжение. Даже в XIX столетии совершались такие ужасы… Так, сжег себя сам в 1883 году, при пении псалмов, крестьянин Жуков. Ещечаше, может быть, встречается… кровавое крещение; обычно родители таким путем пытаются охранить своих детей от искушений князя тьмы. Так, в 1847 г. один крестьянин Пермской губ. решил открыть врата небес сразу всей своей семье; но топор выпал у него из рук раньше, чем ужасное дело было сделано; и крестьянин сам явился с сознанием к властям.

Другой крестьянин Владимирской губернии, привлеченный к суду за убийство своих двух сыновей, показал, что он хотел охранить их таким образом от греха; в тюрьме он отказывался от пищи, чтобы последовать за своими жертвами… В 1870 году один крестьянин задумал повторить принесение в жертву Исаака. Он привязал своего семилетнего сына к скамье и вскрыл ему живот; затем он стал на молитву перед иконами. «Прощаешь ли ты меня?» — спросил он умирающего ребенка. «Я прощаю тебя, и Господь отпустит тебе», — отвечала жертва, заранее наученная такому ответу. Одесский суд за один только 1879 год рассматривал дела о самоистязании, распятии, самосожжении и увечье — все по религиозным побуждениям.

Мистические, близко стоящие друг к другу, секты хлыстов и скопцов не принадлежат, собственно, к раскольникам. Радения хлыстов, или, как их еще называли, «людей божиих», с внешней стороны очень похожи на собрания «пляшущих дервишей» в Каире и Стамбуле. Большинство хлыстов причащалось только водой и черным хлебом; однако, согласно целому ряду свидетельств, некоторые употребляли мясо и кровь новорожденного, а именно первого мальчика, рожденного избранной в «Богородицу» «святой девой» после экстатически-непристойного празднества, следующего за ее избранием. Если от такой «Богородицы» родится девочка, то она в свою очередь предназначается в «непорочные девы», но если родится мальчик, «Христосик», то в восьмой день после рождения он приносился в жертву. Из сердца и крови, смешанных с мукой и медом, приготовлялся хлеб для причастия, и это называлось «причаститься кровью агнца».

Немецкий ученый Гакстгаузен в 1847 г. сообщал еще о другом способе, каким скопцы и хлысты добывают нужное им для своего причастия. У 15-летней девушки, которую к этому склоняют всевозможными обещаниями, отрезают левую грудь; девушка сидит в это время в ванне с теплой водой. «Отрезанная грудь разрезается на блюде на мелкие куски, которые съедаются присутствующими членами общины. После этого ванна с девушкой ставится на близ стоящий алтарь и вся община дико пляшет вокруг нее и поет… Вышеупомянутое мною лицо знало нескольких таких девушек, которых почитают как святых, и говорит, что в 19–20 лет они выглядели 50-60-летними старухами; обыкновенно они умирают до 30 лет. Впрочем, говорят, одна их них была замужем и имела двоих детей».[22]

Но неужели христианская религия ответственна за подобные мерзости?

Следующие факты можно рассматривать как возврат к язычеству или как пережитки языческих времен. Приблизительно в 200 верстах от Казани лежит село Старый Мултан, жители которого считаются православными, в селе церковь и священник. В 1892 г., вследствие неурожая, начался голод и тиф, явились опасения холеры. Мултанцы стали сомневаться в истинности своей веры и решили умилостивить неземные силы жертвами. Принесенные в жертву животные не помогли. Тогда местный ведун получил откровение, что требуется «двуногая» жертва (курбан), т. е. человеческая. В селе жил человек из другой округи, у которого не было тут ни друзей, ни родных. 4 мая 1892 г. несчастного приташили на съезжую; там его раздели, привесили за ноги к потолку и пятнадцать человек принялись колоть обнаженное тело ножами. Кровь, вытекавшую из ран, заботливо собрали, прокипятили, и ее выпили приносившие жертву. Легкие и сердце также были съедены. В жертвоприношении участвовали сельский и церковный старосты и местный урядник (полицейский). Крестьяне настолько были уверены в правомерности своего поступка, что и не старались скрыть убийство, и власти скоро узнали о нем. Через полтора года судебный процесс был закончен, и участники ритуального убийства были присуждены к долгосрочной каторге.

В Минской губ., в Новогрудском уезде, во время холерной эпидемии крестьяне хотели заживо похоронить священника; он спасся только тем, что вымолил у своих прихожан отсрочку, чтобы приготовиться к смерти.

В августе 1855 г. крестьяне дер. Окоповичи во время такой же эпидемии бросили, по совету фельдшера Казаковича, старуху, Люцию Манькову, живою в могилу, в которую опущены были уже трупы умерших, и заживо закопали свою жертву. В августе 1871 г. в дер. Торкачи той же участи чуть было не подверглась больная баба. Муж и зять подоспели вовремя и спасли ее, но есть предположение, что вместо нее принесена была в жертву другая больная и одинокая женщина. Все деревенское начальство разделяло общую уверенность, что избавиться от холеры можно, похоронив живого человека. В Туруханском крае Енисейской губ. в 1861 г. крестьянин П., русский по происхождению, похоронил заживо девушку, свою родственницу; он был уверен, что этой жертвой спасет себя и свою семью от господствовавшей эпидемии. Самоед Ефрем Пирерка на Новой Земле задушил зимой 1881 г. во время голодовки девушку Саваней, чтобы, как он откровенно признался, принести жертву черту, потому что бог, в которого он верит, не помог ему, когда он голодал. Потом он сделал деревянного идола и хотел принести ему в жертву своего товарища по юрте Андрея Табарса; он уже набросил ему петлю на шею и только заступничество жены Пирерки спасло Андрея.

Пережитком того же суеверия является погребение живыми животных, как это имело место в Новогрудском уезде во время холеры и в Грязовецком уезде Вологодской губ., по случаю падежа скота, причем здесь раньше бабы опахали деревню. Впрочем, здесь во время опахиванья принесены были также, как полагали, человеческие жертвы.

Г.Л.Штрак[23]. Кровь в верованиях и суевериях человечества. — СПб.: София, 1995.

V. УБИЙЦЫ НОВЕЙШЕГО ВРЕМЕНИ (XX В.)

1. Дело Криппена

История Хоули Харви Криппена, убившего в ночь на 1 февраля 1910 г. в Лондоне свою жену Кору, содержит все предпосылки для того, чтобы стать классическим примером детективной истории. Внимание широкой публики привлекло романтически-авантюрное бегство убийцы с его переодетой мальчиком любовницей, равно как и тот факт, что арестовать Криппена на борту парохода «Монтроуз» удалось благодаря новому тогда открытию — беспроволочному радиотелеграфу. Из-за такого детективного фасада долгое время почти не замечали того, как сильно повлияло дело Криппена на развитие судебной медицины в Англии.

Началось дело Криппена 30 июня 1910 года, когда мужчина по фамилии Нэш попросил Скотланд-Ярд заняться судьбой его приятельницы-актрисы, которая исчезла без следа еще 1 февраля. В артистическом мире она была известна под псевдонимами Кора Тернер или Бель Эльмор. Ее настоящее имя — Кора Крилпен. Она была супругой американского врача д-ра Криппена, который с 1900 года жил в Лондоне, являясь представителем американской фирмы медицинских патентов «Муньонз-Ремедиз» и зубоврачебной фирмы «Туз спешиалистс».

История, которую Нэш поведал старшему инспектору Уолтеру Дью, выглядела следующим образом. Криппен занимал небольшой дом в Северном Лондоне по адресу Хиллдроп-Крисчент, 39. Здесь вечером 31 января он и Кора принимали своих друзей — артистов Мартинелли. Мартинелли распрощались с хозяевами около половины второго ночи. И с тех пор Кора Криппен исчезла. Нэш охарактеризовал ее как веселую, здоровую женщину не старше 35 лет

Жена Криппена Кора

3 февраля в ансамбль «Мюзик-холл Лэдис Гулд» поступили два подписанных ее именем письма. В них Кора сообщала, что ввиду болезни она вынуждена уехать к близким родственникам в Калифорнию. Письма были написаны не рукой Коры. Мартинелли и другие друзья Коры обратились к Криппену за более подробными сведениями. Но вместо того, чтобы дать им эти сведения, он появился на балу со своей секретаршей Этель Ли Нив. Все были еще более шокированы, когда юная дама стала носить меха и драгоценности Коры, а 12 марта и вовсе переехала жить в дом Криппена. Но 24 марта Криппен сообщил друзьям своей жены, что она умерла в Лос-Анджелесе от воспаления легких. 8 июля старший инспектор Лью направился на Хиллдроп-Крисчент. Там он обнаружил только Этель Ли Нив — невзрачную, но симпатичную девушку примерно двадцатилетнего возраста. Сам же Криппен работал на Оксфорд-стрит. Там Лью и нашел его — занятого удалением зубов.

Криппен оказался маленького роста, чуть старше 50 лет от роду мужчиной с выпученными за стеклами очков в золотой оправе глазами и большими усами. Он не выказал ни малейшего удивления, а заявил инспектору: «Я полагаю, что лучше всего рассказать вам правду… Истории, которые я рассказывал о смерти моей жены, не соответствуют действительности. Насколько я осведомлен, она еще жива». Правда, продолжал он, состоит в том, что жена покинула его с одним преуспевающим джентльменом. Историю же ее смерти он придумал лишь затем, что бы не вызывать насмешек в качестве обманутого мужа.

Криппен с готовностью сообщил об обстоятельствах своей жизни, которые подтвердили и его знакомые: родом Криппен из штата Мичиган, получил диплом врача, стажируясь в Нью-Йоркском офтальмологическом госпитале, затем занимался врачебной практикой в Детройте, Сант-Яго, Филадельфии, а в 1892 г. женился в Нью-Йорке на шикарной семнадцатилетней красавице, которая была известна под именем Коры Тернер и Бель Эльмор и чье настоящее имя было Кунигунда Маккамоики. Кора была наделена «небольшим голосом», но большим пристрастием к театру. Ослепленный любовью, Криппен оплачивал многочисленные уроки пения, которые она брала, и даже переехал в Лондон, ибо Кора полагала, что в британской столице карьеру можно сделать быстрее, чем в Нью-Йорке. Однако и в Лондоне Кора не смогла пробиться дальше нескольких выступлений в дешевых мюзик-холлах. Раздражительная по натуре, она сделала Криппена козлом отпущения за свои несбывшиеся мечты, завела целую свиту более или менее сомнительных поклонников и заставила Криппена вести домашнее хозяйство и обслуживать ее гостей. И Криппен ни разу не терял терпения и не заявлял протеста. В последнее время Кора дарила свою благосклонность, по мнению Криппена, американцу по фамилии Миллер.

Такова была предыстория. Криппен привел Дью в свой дом на Хиллдроп-Крисчент,39, открыл двери во все помещения и предложил помочь полиции в розысках его жены. Дью остался удовлетворен беседой с Криппеном. Он составил протокол, которым думал закончить дело. Однако во время составления этого протокола ему понадобилось уточнить некоторые данные, но когда 11 июля он заглянул для этого на Оксфорд-стрит, то узнал, что 9 июля Криппен в страшной спешке покинул Лондон в неизвестном направлении. Дью тотчас поспешил на Хиллдроп-Крисчент и обнаружил, что дом Криппена пуст. Вместе с Криппеном исчезла и Этель Ли Нив. Лишь теперь у Лью зародились какие-то подозрения. Он приступил к основательному обыску всего дома и 13 июля обнаружил в полу подвала место, где кирпичный пол был расшатан. Когда же он вынул кирпичи и удалил слой глины, то наткнулся на останки какого-то тела — кровавое месиво, в котором нельзя было отличить ни головы, ни конечностей, а, пожалуй, лишь остатки деталей одежды, в том числе дамскую нижнюю сорочку.

Доктор Криппен

Инспектор помчался в Скотланд-Ярд и сообщил о находке Мелвиллу Макнэтену. На следующий день около 11 часов утра на Хиллдроп-Крисчент появился д-р Огастес Джозеф Пеппер, хирург и патологоанатом госпиталя Святой Марии, чтобы исследовать страшную находку.

В 1901 г. Пепперу по делу об убийстве на ферме Моут в графстве Эссекс удалось не только идентифицировать жертву — Камиллу Холэнд, которая три года пролежала в заполненной водой могиле, но и по имевшимся у нее повреждениям установить, что Камилла, вопреки утверждению подозреваемого не покончила жизнь самоубийством, а была умерщвлена. Два других громких дела (Дрюса и Деверю) также привлекли внимание общественности. Чистая, тщательная работа Пеппера пробила таким образом первую брешь в традиционной стене недоверия к патологии («бесовской науке»), и в особенности к судебной патологии. В 1908 г. Пеппер ушел с должности главного патологоанатома госпиталя Святой Марии, уступив ее одному из своих учеников — тридцатитрехлетнему Бернарду Спилсбери, но сохранил за собой место главного патологоанатома английского министерства внутренних дел.

Примерно так обстояло дело с развитием судебной медицины в Англии в то утро 14 июля 1910 года, когда Пеппер появился в подвале дома Криппена на Хиллдроп-Крисчент, чтобы подвергнуть осмотру найденные здесь человеческие останки. Он очень быстро понял, что здесь поработал человек, хорошо знакомый с анатомией. Убийца не только отделил голову от туловища, но также извлек из своей жертвы все кости и уничтожил либо спрятал их в другом месте, чтобы сделать невозможной идентификацию тела по скелету. Все части тела, по которым можно было определить пол жертвы, были удалены, исчезли все мускульные части и кожный покров. Пеппер велел со всей осторожностью извлечь останки из земли и перевезти их в морг Излингтона. 15 июля он предпринял их осмотр, длившийся несколько часов. Между частями тела он обнаружил остатки пижамы, на воротнике которой была фирменная этикетка «Ателье сорочек братьев Лжонс Холлоуэй». Эта при данных обстоятельствах о многом говорящая находка вселила в Пеппера надежду, что убийца, несмотря на всю свою осмотрительность, мог допустить и другие оплошности. Из состояния частей тела можно было заключить, что они пролежали под полом подвала не более восьми недель. Внутренние органы, которые можно было распознать (сердце, легкие, пищевод, желудок, печень, почки и поджелудочная железа), не несли на себе признаков какого-либо органического заболевания. Пеппер дал Уилкоксу частицы этих органов для проверки их на содержание в них яда. Дальше этого он пока не продвинулся. То, что лежало перед ним, представляло собой не поддающуюся идентификации мешанину мяса, жира, кожи и нескольких волосков. По длине обнаруженных волос и нижней сорочке можно было сделать вывод, что речь идет о трупе женщины. Но такого рода выводы не могли служить доказательством.

Между тем утром 15 июля руководство дальнейшим расследованием взял на себя Ричард Мьюир.

Он ждал результатов со свойственной ему твердостью и непреклонностью. Мьюиру было совершенно ясно, что из «случая Криппена» никогда не получится «дела Криппена», если ему не удастся доказать, что труп, найденный в подвале, действительно является трупом Коры Криппен.

Подруги Коры опознали нижнюю сорочку: она принадлежала Коре Криппен. Но даже это едва ли могло быть доказательством. После полудня 15 июля Пеппер все еще был не в состоянии дать Мьюиру какую-нибудь надежду на успех. Лишь после долгой, утомительной работы он обнаружил большой лоскут кожи размером примерно 14 на 18 сантиметров, на краю которого еще сохранилось несколько волос, которые выглядели как лобковые волосы. Речь могла идти о лоскуте кожи с нижней части живота. Особый интерес Пеппера возбудило одно специфическое изменение на поверхности кожи. Оно могло быть вызвано и образованием после смерти складок на коже. Но одна деталь изменений на коже напомнила Пепперу, десятилетиями работавшему хирургом, операционный шрам. Мьюир тотчас же опросил друзей Коры Криппен. В результате выяснилось, что исчезнувшая подверглась в Нью-Йорке серьезнейшей гинекологической хирургической операции.

Любовница Криппена Этель в мужском платье

Примерно в это же время Скотланд-Ярд издал циркуляр о розыске Криппена и Этель Ли Нив с точным описанием их внешности. Этот приказ был доставлен также на все отплывающие суда. Один из его экземпляров попал в руки капитана британского пассажирского парохода «Монтроуз», который 20 июля прибыл в Антверпен, где взял на борт среди прочих некоего мистера Джона Фила Робинсона и его сына Джона. На второй день плавания капитану Кенделлу бросилось в глаза, что младший Джон Робинсон проявляет за общим столом явно женские манеры. Дальше — больше: он пришел к выводу, что своим поведением Робинсоны скорее напоминают влюбленную пару, чем отца с сыном. О своем подозрении он сообщил по радио владельцу судна в Англию. 23 июля старший инспектор Дью и сержант Митчелл поднялись на борт морского экспресса «Лаурентик», а 31 июля настигли «Монтроуз» возле Квебека и арестовали Робинсонов, оказавшихся Криппеном и Этель Ли Нив. Когда 10 августа они вернулись вместе с обоими арестованными, то даже и не подозревали о том, что Паппер за два дня до этого напал на «патологический» след, который должен был привести в конечном итоге к идентификации трупа.

В течение почти трех недель возился Пеппер с лоскутом кожи, привлекшим его внимание 15 июля. Был ли этот лоскут кожи с передней стороны лобка? Соответствует ли шрам тем шрамам, которые возникают при операциях подчревной области живота, подобных той, которая была сделана Коре Криппен? Ответить на эти вопросы оказалось настолько трудно, что он обратился за консультаций к своему бывшему ученику Спилсбери. С 1889 г. Спилсбери по рекомендации Пеппера посвятил себя исследованию микроскопии тканей, и прежде всего проблеме образования рубцов. Рубцеванием тканей как средством идентификации и как доказательством в отношении особо застарелых телесных повреждений занимался еще в 30-е годы XIX века французский врач Девержи. Он предложил, например, тереть или поколачивать старые участки кожи, на которых больше не заметны прежние рубцы, до тех пор, пока рубцы не выступят как бледные участки на покрасневшей коже. Он также занимался вопросом о различии между шрамами, образовавшимися вследствие болезни, и шрамами от причинения телесных повреждений.

Но лишь с введением усовершенствованных гистологических методов появилась возможность для более основательных методов. Эта область исследования переживала еще свое детство, когда Пеппер и Спилсбери изучали кусок кожи из подвала дома Криппена. Предположительная идентификация волос на этой коже в качестве лобковых все же не говорила ничего определенного о месте расположения этого куска кожи на теле. Можно было считать доказанным только то, что на коже имелась мускульная и сухожильная ткань, характерная для брюшной стенки живота между половым органом и пупком. В первую очередь речь шла о ректус-мускуле брюшной стенки, о некоторых расширенных сухожилиях, или апоневрозах, а также о меньших мускулах, связанных с ректус-мускулом. В ходе многодневных препарирований, изучения имеющегося материала под микроскопом и сравнения его со срезами нормальной брюшной стенки Спилсбери смог доказать, что данный лоскут кожи покрывал среднюю часть подчревной области живота. Но это вновь выдвигало на первый план проблему шрама. На первый взгляд речь здесь шла о подковообразном изменении поверхности тела. Однако исследование ткани со шрама под микроскопом показало, что обе «ножки» этого подковообразного изменения кожи по природе своей очень разнятся.

Применительно к одной речь явно шла о явлении, возникшем вследствие сморщивания кожи во время лежания в подвале. Кожа внутри такого сморщивания имела столь же нормальную структуру, как и кожа вокруг него. Видны были корешки волос и прежде всего сальные железы, в то время как на операционных шрамах их никогда не бывает, ибо там образуется плотная, лишенная волос и желез ткань. Контур, возникший на коже вокруг исследуемой части, полностью соответствовал узору ткани на нижней сорочке Коры Криппен. Она была, видимо, защемлена в складке кожи, и таким образом ее узор был перенесен на кожу. Целиком и полностью была отличной от этого другая, десятисантиметровая «ножка» подковообразного изменения кожи. Она представляла собой твердую светлоокрашенную узкую полосу, которая несколько расширялась книзу. Такое расширение часто наблюдается на операционных шрамах, которые проходят от пупка вниз; направленное также вниз давление внутренностей часто приводит к нижней части шрама. Доказывалось же наличие операционного шрама следующим образом: под микроскопом любое поперечное сечение кожи, кроме поверхности самого шрама, содержало нормальные волосяные мешочки и сальные железы. Отсутствие этих мешочков и желез было характерным признаком хирургического рассечения кожи и последующего образования рубцовой ткани, в которой нет ни волосяных мешочков, ни желез. Лишь в одном фрагменте шрама Спилсбери обнаружил под микроскопом остатки желез и малых жировых частиц. Но Пеппер, как опытный хирург, знал, что при зашивании операционных ран самый верхний слой кожи зачастую загибается и что тогда этот самый верхний слой с остатками желез часто врастает в шов. Он знал также, что в многочисленных случаях образования шва отверстия от иголки при зашивании операционной раны со временем полностью исчезали или после них оставались лишь слабые следы. Фактически Спилсбери и обнаружил под микроскопом лишь крошечные их приметы. К 15 сентября после почти восьминедельных трудов Пеппер и Спилсбери пришли к убеждению, что лоскут кожи, который они исследовали, относится к нижней брюшной стенке и что шов на нем по положению и характеру разреза совпадал с теми, которые обычно образуются при хирургическом удалении частей больных женских половых органов.

Пока Пеппер и Спилсбери путем утомительной кропотливой работы шли к этим выводам, Уилкокс и его помощник Лафф тоже не сидели сложа руки. В ходе исследований Уилкокс 20 августа пришел к выводу, что найденные части трупа содержали смертельную дозу растительного яда гиосцина. Одновременно сотрудники Скотланд-Ярда установили, что 17 или 18 января Криппен приобрел у фирмы «Льюис энд Бэрроуз» пять гранов гиосцина — количество, которое явно не требовалось ему для работы. Наконец, выяснилось, что Криппен имел две пижамы, подобные найденной с остатками трупа. Фирма «Братья Джонс» поставила Криппену в январе 1909 г. три таких пижамы. 15 сентября цепь улик оказалась замкнутой благодаря взаимодействию судебной медицины и органов расследования. Направление, которое должно было избрать обвинение в лице Ричарда Мьюира и Трейверса Хефри, было ясным, и миллионы людей замерли в ожидании начала процесса против Криппена, назначенного на 18 октября 1910 г.

Адвокат Криппена Артур Ньютон принадлежал к числу самых беспардонных лондонских солиситоров[24] тех дней. Стратегия доказывания, которую, как он предвидел, изберет обвинение, оставляла ему лишь одну линию зашиты: утверждать, что части трупа из подвала Криппена не относятся к Коре Криппен, а были закопаны там еще до того, как Криппен арендовал этот дом на Хиллдроп-Крисчент 21 декабря 1905 г. Ньютон полагался на такую именно тактику зашиты Криппена с тем большей уверенностью, что он, как и Альфред А.Тобин, взявший на себя представительство интересов Криппена в суде, разделял широко распространенное пренебрежение к судебной медицине.

Тобин был убежден, что путем столкновения экспертов ему удастся посеять так много сомнений относительно выводов Паппера и Спилсбери, что присяжные не придадут никакого доказательственного значения идентификации на основе исследований шрама. Благодаря этому, как он надеялся, была бы уже выиграна важнейшая часть битвы в суде.

Ньютон был знаком с директором института патологии Лондонского госпиталя Хьюбертом Мейтлендом Торнболлом и его бывшим ассистентом Уоллом. Он спросил обоих, не захотят ли они как-нибудь однажды обозреть пресловутую кожу с пресловутым шрамом Коры Криппен. Возможность для этого он им предоставит. Ньютон знал, что среди патологоанатомов Лондонского госпиталя существует определенное раздражение против ставших знаменитыми их коллег из больницы Святой Марии. Он рассчитывал, что при осмотре кожи Торнболл и Уолл, высказываясь в частном порядке, могли бы оспаривать выводы Пеппера и Спилсбери. А после этого он прижал бы их к ногтю за эти высказывания так, чтобы они не смогли отвертеться, и представил бы их суду в качестве контрэкспертов против Пеппера и Спилсбери.

И вот 9 сентября оба врача осмотрели кожу и шрам на ней. После беглого изучения они сказали Ньютону, что лоскут кожи взят не с брюшной стенки, а с бедра и что пресловутый шрам ни при каких обстоятельствах шрамом быть не может, а является лишь складкой кожи. Под тем предлогом, что их показания послужат лишь доверительной информацией для защиты, Ньютону удалось их уговорить изложить свое мнение в письменном виде. Лишь когда Торнболл понял, что в действительности замыслил Ньютон, ему стала ясна вся поверхность проведенной им в данном случае работы. За день до начала процесса — 17 октября — он попросил дополнительный срез для микроскопии и с ужасом обнаружил, что ни в коем случае нельзя было заявлять, будто кожа взята с бедра, а его аргументы относительно того, что не может быть и речи о шраме, очень слабы. Но было уже поздно. Он уже связал себя данной адвокату информацией и полагал, что на карту будет поставлена вся его репутация, если только он признается в ошибке.

Когда 18 октября началось слушание дела Криппена, никто еще не знал, что подлинным победителем из него выйдет молодой человек, чья карьера сделает его имя в конечном итоге знакомым каждому англичанину, который читал или слышал о судебной медицине, — Бернард Спилсбери.

19 октября Пеппер, а за ним Спилсбери дали показания на суде в качестве экспертов обвинения. Они демонстрировали при этом законсервированный в формалине лоскут кожи. А 21 октября на том же месте появились Торнболл и Уолл, принужденные оспаривать выводы Пеппера и Спилсбери. Наспех собранные аргументы, представленные ими, сводились к следующему:

1. Данный кусок кожи не относится к нижней части живота. На ней отсутствуют так называемые «inscriptiones tendineae», то есть сухожилия, которые в рассматриваемой области живота связывают большие, проходящие вертикально от груди до таза мускулы у каждого человека. Далее, совсем не просматривается «linea alba», которая должна проходить от груди к лобковой кости через интересующий нас участок кожи. Наконец, не обнаружены некоторые сухожилия, апоневрозы, которые также типичны для нижней области живота.

2. Что касается пресловутого шрама, то о нем в данном случае не может быть и речи. Не обнаружено никаких мест прокола от хирургической иглы. Зато налицо части сальных желез и жировых телец, которых на шрамах не бывает. Поэтому речь в данном случае идет о складке кожи, возникшей вследствие спрессовывания с нижней сорочкой.

Защитник Тобин добавил к этому, что во время исследования останков Пеппер уж знал об операции нижней части живота у Коры. Шрам, который он хотел найти, был не чем иным, как плодом его предвзятого воображения.

В тот момент, когда Тобин выдвигал эти обвинения, он был как никогда уверен в своей правоте. Он был убежден, что все сведется лишь к борьбе мнений, которая не вызовет у присяжных ничего, кроме замешательства. Его уверенность возросла, когда Пеппер, сам отошедший на задний план, заявил, что решающие исследования под микроскопом проводил его ученик Спилсбери, который и будет один держать речь и отвечать на вопросы. Спилсбери? Что значит для присяжных молодой, абсолютно никому не известный человек?

Первый раз 19 октября, а во второй — 21 октября Бернард Спилсбери давал показания перед судом Олд-Бейли. Тридцати трех лет, высокий, худой, с благообразным, вызывающим симпатию и доверие лицом, он ничем не напоминал человека, проводящего большую часть своего времени в анатомическом театре среди мертвых. Тщательно одетый, с гвоздикой в петлице, говорящий отчетливым, полнозвучным голосом — таким восприняли его в первый раз судьи, защитники и присяжные.

Когда Тобин охарактеризовал его как ученика Пеппера, который, само собой разумеется, должен присоединиться к мнению маэстро, он услышал в ответ: «Тот факт, что я работал вместе с д-ром Пеппером, не имеет никакого отношения к тому мнению, которое я здесь выражаю. А тот факт, что я читал в газетах об операции у Бель Эльмор (Коры Криппен), не повлиял на мои выводы… У меня независимая позиция, и я отвечаю исключительно за мои собственные данные, полученные мною на основе моей личной работы.»

Затем на Торнболла и Уолла посыпался удар за ударом. Относительно «inscriptiones tendineas» — разве неизвестно экспертам защиты, что эти сухожилия не пронизывают всю кожу, а расположены как раз в тех частях мускулов, которые убийца вырезал? A «linea alba»? Торнболл должен был знать, что она показывается только там, где под кожей встречаются определенные связки сухожилий между отдельными частями брюшной мускулатуры. В данном же случае соответствующие куски мускулов вместе с местами прикрепления сухожилий были удалены. А что касается особенно типичных сухожилий, или апоневрозов, которых Торнболл и Уолл не обнаружили, то он охотно покажет им эти апоневрозы на данном лоскуте кожи. Спилсбери поднял сухожилие пинцетом вверх и показал его присяжным.

Судья — лорд Элверстоун — с удивленным лицом подался вперед. Он допытывался у Торнболла, что тот скажет по этому поводу? Торнболл всячески увиливал. Но Элверстоун был безжалостен: «Прошу вас четко ответить на мой вопрос: видите вы там сухожилие или вы его не видите». В безвыходном положении Торнболл ответил «Да».

В столь же безвыходной ситуации оказался и Уолл, который вынужден был изменить свое мнение о происхождении лоскута кожи. «Теперь мое мнение таково, — заявил он тихо, — что он может относиться к коже живота».

Правда, и после этой первой встречи со Сбилсбери Торнболл и Уолл все еще отказывались признать, что на лоскуте кожи действительно имеется шрам. Спилсбери отвечал на это хладнокровно и невозмутимо: «У меня есть при себе все микроскопические срезы, и я велю тотчас принести сюда микроскоп».

Принесли микроскоп, и Спилсбери объяснил присяжным, собравшимся возле него, каждый срез с ткани рубца, показывал им расположение волосяных мешочков и сальных желез, сделал им понятной миграцию отдельных остатков желез по ходу хирургического шва. Торнболл исчерпал все аргументы. Тогда он прибегнул к личным нападкам — вроде того, что не следует полагаться на молодых людей, не обладающих еще достаточным опытом работы с микроскопом. Но Мьюир при всеобщем одобрении заставил его замолчать, сказав: «Мы говорим не о тех людях, которые ничего не понимают в микроскопии, а о таких людях, как мистер Спилсбери».

22 октября, посовещавшись лишь 27 минут, присяжные вынесли свой вердикт: «Виновен».

Четыре недели спустя — 23 октября — Криппен был повешен. Но метод доказывания, использованный Спилсбери, дал материал не только для броских заголовков британской прессы. В Англии он послужил поворотным пунктом в отношении общественного мнения к судебной патологии. Спилсбери и процесс Криппена довершили в этом отношении то, что было начато Пеппером. А поворот общественного мнения ознаменовал начало нового периода развития судебной патологии, который почти три десятилетия был связан с именем Бернарда Спилсбери.

Ю.Торвальд. Век криминалистики. — М.: Прогресс, 1984.

2. Дело об убийстве Клавы Г

1913 голу среди уголовных дел, проходивших в Петербургском окружном суде, это дело снискало репутацию самого загадочного и интересного не только по сложности и тонкости улик, но и с точки зрения нравов того времени. К сожалению, сами материалы сгорели вместе с архивами в первые дни Февральской революции. Сохранился лишь рассказ о таинственном преступлении, вошедший в книгу «Воспоминания юриста» Бориса Самойловича Утевского, одного из основоположников советской правовой науки. Утевский вместе с известным адвокатом Н.П.Карабчевским представляли зашиту в той невероятной истории.

…Дело началось так. В Петербурге, в камере хранения Николаевского вокзала, в помещении для невостребованных вешей появился тяжелый, дурной, все усиливавшийся запах. Работники вокзала перебрали чемоданы, корзины, баулы, мешки и другие веши. Вскоре обнаружили, что запах, который сразу же определили как трупный, исходит из плетеной корзины, завязанной веревкой и запертой на висячий замок. Как выяснили, корзина была сдана на хранение три недели тому назад -21 июня 1913 года. Сразу дали знать сыскной полиции (так назывался уголовный розыск), и через полчаса три ее агента были на вокзале. Корзину перенесли в отдельную комнату, сфотографировали и стали развязывать веревку. Но не тут-то было. Никто из крепких, бывалых агентов не в состоянии был развязать узел на крышке корзины. Позвали еще более физически крепких и опытных носильщиков вокзала. Они пренебрежительно сказали:

— Узел развязать не могут!

Но через несколько минут они вынуждены были признать, что они никогда такого узла не видели и что развязать его не могут.

Уведомленные об этом руководители сыскной полиции хотели определить профессию лица, завязавшего корзину. Решили, что это — артельщики из имевшихся в то время «упаковочных артелей» или матросы парусного флота. Вызвали и тех, и других, но все отступили перед небольшим, обычным на вид узлом. Тогда было принято решение: таинственный узел вырезать с тем, чтобы продолжить поиски лица, которое сумело бы развязать узел.

Это была первая тайна в деле.

Когда взломали замок и открыли корзину, там оказался скрюченный, с ногами, пригнутыми к голове, труп женщины. Эксперты-медики установили, что покойнице 18–20 лет, что перед смертью ей был сделан аборт, вызвавший прободение некоторых женских органов и сильное кровотечение.

На вопрос, отчего последовала смерть, эксперты дали неопределенный ответ: — Возможно, что в результате аборта, но скорее всего от удушения, хотя никаких внешних следов удушения на трупе нет.

Впоследствии крупные специалисты-медики пришли все же к единственному мнению, что покойница была задушена. Как? Может быть, при помощи подушки, одеяла или другой мягкой вещи, которая была наброшена на лицо. Возможно, что в результате аборта, сделанного, несомненно, какой-нибудь подпольной аборт-махершей, покойная потеряла сознание от большой потери крови и в таком состоянии была задушена.

Вторая тайна была — кто же убитая?

Эту тайну раскрыли сравнительно легко. Труп был заморожен, в газетах даны объявления, а в ряд сыскных управлений посланы запросы: не поступало ли заявление о пропаже молодой женщины 18–20 лет.

Через две недели в Петербург приехали пожилые супруги, жители города Пскова, заявившие, что их дочь Клава Г., уехавшая из Пскова больше шести месяцев назад на курсы кройки и шитья и сообщившая, что она 1 июня приедет домой, не приехала до сих пор и что поиски не увенчались успехом. По некоторым сохранившимся на трупе приметам и по платью и белью родители опознали свою дочь.

Дальнейшее расследование установило обстоятельства поездки Клавы в Петербург и предшествовавшие этому события.

В Пскове некий Равич был владельцем магазина и мастерской женского платья и пальто. Сам Равич управлял магазином, а его жена Рая ведала мастерской, в которой работали 15 молодых девушек.

Равич был не только хорошим коммерсантом, но и опытным соблазнителем молодых мастериц. Рая знала об этом, страдала, но, по ее словам, терпеливо ждала, когда муж, наконец, перебесится.

Последним увлечением Равича была швея — молоденькая Клава Г. Увлечение это было более серьезным, чем все другие, и более, чем другие, беспокоило Раю.

Она вдруг решает оставить детей и поехать в Петербург на шестимесячные курсы по усовершенствованию кройки и шитья. Муж одобряет ее желание. Это было понятно — он получил свободу на полгода. Но тут происходит нечто странное — вместе с Раей в Петербург на те же курсы едет и Клава Г. Едут они мирно, не как соперницы, а как подруги. Так, по крайней мере, показывают свидетели. Но в Петербурге — опять странность — Рая и Клава нанимают себе комнаты отдельно: Рая в центре города, Клава — на одной из линий Васильевского острова.

Рая на вопрос следователя — почему она взяла с собою в Петербург Клаву, ответила, что хотела разлучить мужа и Клаву. Но на вопрос, почему согласились на поездку Клава и влюбленный в нее Равич, ни Рая, ни ее муж сколько-нибудь вразумительного ответа дать не могли. Видимо, что-то связывало в этой поездке Раю и ее мужа. Но что? На этот вопрос следователю не удалось найти ответа.

Далее было установлено, что за два месяца до окончания Раей и Клавой курсов в Петербург приехал Равич. Он остановился у жены и первую ночь провел с ней. Назавтра он ушел от Раи и вернулся только на следующий день. Он признался, что вторую ночь провел с Клавой. Квартирная хозяйка Раи показала, что когда ловелас-муж вернулся к Рае, она приняла его спокойно, хотя знала, с кем Равич провел ночь.

Прошло еще два месяца. Рая и Клава окончили курсы и получили дипломы. Раиса решила назавтра, т. е. 18 июня, утром уехать в Псков. Клава же осталась в Петербурге еще на несколько дней. На вопрос, почему Клава осталась, Рая отвечала незнанием. Это было странно. На вопрос, знала ли Рая, что Клава собирается делать аборт, Рая ответила, что не знала. Это также было странно, тем более, что ночь перед отъездом Рая почему-то провела у Клавы. Это случилось впервые. Следователю показалось странным и то, что, по словам Клавиной хозяйки, Рая ночью несколько раз выходила на кухню. На вопрос хозяйки, почему Рая не дает ей спать, та отвечала, что ей почему-то страшно и кажется, что кто-то стучит в окно (комната Клавы была на первом этаже).

Далее следуют показания хозяйки, относящиеся к последнему дню жизни Клавы, т. е. 21 июня. Хозяйка, как обыкновенно, уходила рано утром на рынок. Клава еще спала. Возвращаясь около 11 часов утра, она увидела, что Клава на другой стороне улицы идет с каким-то мужчиной. Домой она не возвратилась.

У следователя возник важнейший для дела вопрос: кто был спутник Клавы? Хозяйка не знала. Когда следователь показал ей фотокарточку Равича и спросил, не он ли это был, хозяйка долго всматривалась, а потом сказала:

— Не то он, не то и кто другой. Греха на душу не возьму. Точно, что он, — не скажу.

Следователь, размышляя о том. кто же убил Клаву, пошел по старому, часто оправдывающему себя пути, и поставил себе вопрос:

— «Кто», т. е. кому это (преступление) было выгодно, в чьих интересах это было? Следователь отвечал сам себе так: Равич за два месяца до убийства провел ночь с Клавой. Она, по-видимому, забеременела от него и об этом его уведомила. Если бы она родила, то разразился скандал. Рая бросила бы его. Лети остались без матери, а детей он очень любил. Это плохо отразилось бы на его деловой репутации. Да и больше ухаживать за молоденькими мастерицами было бы после такого скандала рискованно. Значит, надо заставить Клаву сделать аборт или убить ее. Есть все основания полагать, что мужчина, который пришел за Клавой и которого видела хозяйка, был Равич!

Следователь допросил Равича. Равич вначале отрицал, что в свой приезд в Петербург ночевал у Клавы. Но хозяйка Клавы его узнала и показала, что он провел с Клавой не только ночь, но и часть дня. Она его видела и хорошо запомнила. Ей дали 10 фотокарточек мужчин одного с Равичем возраста. На вопрос, кто из них мужчина, ночевавший у Клавы, она без колебания показала на фотокарточку Равича.

Равич был вынужден признаться, что он провел ночь с Клавой. Тогда следователь задал ему вопрос:

— Были ли вы в Петербурге 20 или 21 июня?

Равич ответил отрицательно и доказал свое алиби. Он предоставил железнодорожные билеты, из которых было очевидно, что 18 июня он выехал из Пскова в город Порхов, пробыл в Порхове до 23 июня, 23-го вечером выехал из Порхова и только 24-го приехал домой. Он указал гостиницу в Порхове, в которой жил с 19 до 23 июня.

Следователь запросил полицию города Порхова, и та подтвердила, что действительно 19 июня был прописан, а 23 июня выписан проживавший в гостинице Равич.

На вопрос, что Равич делал в Порхове, он показал, что вел переговоры с владельцами двух магазинов женского платья. Последние подтвердили, что в указанные Равичем дни — точно в какой из них, не помнят, — он был у них.

Алиби Равича было доказано, и следователь снова стал перед вопросом: кому еще в таком случае было выгодно убийство Клавы? На этот раз он дал себе ответ, который привел Раису Равич на скамью подсудимых как подстрекателя к незаконному аборту и к убийству Клавы Г., совершенному не обнаруженным следствием лицом (мужчиной).

Аргументация следователя была слишком проста. Рая ревновала мужа к Клаве и видела в ней опасную конкурентку, так как знала, что муж никогда еще так сильно никем не увлекался. Чтобы разлучить их, она затеяла поездку в Петербург на курсы и уговорила Клаву поехать вместе с ней. Она специально поселилась отдельно от Клавы, чтобы в квартире, где она сняла комнату, не было свидетелей событий, которые могли произойти Когда Равич приехал в Петербург якобы с целью навестить Раю, но провел следующую ночь с Клавой, она еще больше убедилась в опасности. Узнав, что Клава беременна, она поняла, что если Клава родит ребенка, то в лучшем случае в маленьком Пскове произойдет грандиозный скандал, а в худшем — Клава заставит Равича жениться на ней. Она решила избавиться от ребенка, а заодно и от нее самой. Она организовала аборт и убийство Клавы. Она, по-видимому, ночевала у Клавы, чтобы убедить ее сделать аборт.

Рая на допросе показала, что у нее в Петербурге были родственники. Она у них бывала и познакомилась с несколькими мужчинами. На вопрос, с кем именно, она ответила, что фамилий не помнит. Кто-то из них и был организатором аборта и убийцей. Следователь принял решение арестовать Раю, несмотря на то, что она все категорически отрицала…

Прошло уже более года после ареста Раи. Она находилась в Петербургской женской тюрьме и продолжала не сознаваться.

Однажды Карабчевский сказал мне:

— Был у мня сегодня на приеме один человек, по фамилии Равич. Жена его обвиняется в убийстве. Просил, чтобы я ее защищал. Дело, видимо, сложное, так как следствие тянется уже год. Вы знаете мое пристрастие к делам об убийстве. Вы согласитесь помогать мне в этом деле? Поговорите обстоятельно с Равичем и следите за делом. Будем вместе защищать.

Я познакомился и долго говорил с Равичем. Он был сильно удручен арестом жены и обвинением ее в убийстве. Говорил, что после последней, проведенной с Клавой ночи, он к ней охладел и убедил в этом Раю. Если бы он знал, что Клава забеременела, он дал бы ей деньги, чтобы она сделала аборт у хорошего врача. У Раи не было никакого основания убивать Клаву.

Этот разговор происходил в июне. В конце июля, рано утром, ко мне пришел Равич, бледный и взволнованный. Он находился в Кеммерне (теперь — Кеммери), возле Риги, где лечился. Два дня тому назад он получил от следователя, который вел дело Раи, телеграмму с предложением немедленно выехать в Петербург и явиться к нему. Он пришел предупредить меня об этом. Мы условились, что, если следователь его не арестует — чего он почему-то боялся, несмотря на бесспорное алиби, — он вечером придет ко мне и расскажет, в чем дело.

Вечером он явился и рассказал о совершенно непонятных ни для меня, ни, по его уверениям, для него действиях следователя. Когда он пришел к следователю, тот усадил его за стол, дал ему чистый лист бумаги и сказал: «Пишите, что я вам буду диктовать». Диктовал он следующую фразу:

«Я, нижеподписавшийся крестьянин такой-то деревни, волости, уезда, отправляясь на суд царя небесного, решил рассказать всю правду…»

Эту фразу он заставил Равича написать разными перьями, а потом карандашом. После этого он позвонил и попросил позвать к нему какого-то человека, фамилию которого Равич не расслышал. Когда этот человек пришел, он сказал ему:

— Вот почерк господина Равича… Не надо ли ему еще что-нибудь написать?

Затем он попросил Равича выйти в приемную и сидеть там, никуда не отлучаясь, пока его не вызовут. Равич заметил, что у дверей приемной стоит городовой и не спускает с него глаз.

Через три часа следователь вызвал Равича и спросил его:

— Вы были знакомы с крестьянином деревни Молчановка в вашем уезде? Зовут его Молчанов Иван Матвеевич.

Равич сказал, что в Молчановке никогда не был, первый раз слышит о такой деревне и о таком человеке. Следователь дал ему бланк протокола допроса и предложил написать, что он с крестьянином Иваном Матвеевичем Молчановым не знаком и о нем никогда не слышал.

После этого он сказал, что Равич свободен и может возвратиться в Кеммерне. На просьбу разрешить свидание с Раей следователь ответил категорическим отказом.

Позже, когда следствие было закончено, Рае было предъявлено обвинение, и защитники получили возможность познакомиться с делом, я узнал, почему следователь заинтересовался почерком Равича. Оказалось, что в деле об убийстве Клавы появилась новая тайна. За неделю до вызова Равича к следователю в Псковском уезде Псковской губернии нашли в лесу повесившегося человека, судя по одежде, крестьянина. Под деревом, где он висел, лежала бутылка, а в бутылке записка следующего содержания: «Я, крестьянин деревни Молчановка Псковского уезда, Иван Матвеевич Молчанов, отправляясь на суд царя небесного, решил рассказать всю правду судьям земным. Клаву Г. убил я, а почему, о том поведаю господу Богу. Это я положил ее в корзинку и сдал на хранение на Николаевском вокзале. Квитанцию я порвал. Совесть меня замучила и я решил предстать перед царем небесным».

Записка была написана грамотно. Следователю показалось странным, что «простой крестьянин» мог грамотно писать. Записка попала в Псков к прокурору, знавшему о деле Раи. Он тотчас же отослал ее в Петербург. Следователь, который вел дело Раи, запросил у прокурора, на территории которого была найдена бутылка с запиской, сведения о самоубийце. В ответе было сказано, что крестьянин Иван Матвеевич Молчанов жив, проживает в деревне Молчановка, за всю свою жизнь из Молчановки не выезжал, не был даже в Пскове, о Клаве Г. никогда не слышал. Тогда-то следователь и заподозрил, что письмо написано мужем Раи. Он вызвал Равича, взял образцы почерка, но эксперт установил, что записку самоубийцы писал не он.

Прошел еще год. Рая томилась в тюрьме. Следователь допросил около ста свидетелей, но ни одной новой улики против Раи не нашел. И только через два года после смерти Клавы в Петербургском окружном суде слушалось дело по обвинению Раисы Равич в соучастии в аборте и убийстве Клавы. Защищали подсудимую Карабчевский и в качестве его помощника я.

Показания свидетелей, вызванных из Пскова прокурором, ничего для судебного следствия не дали. Они только плохо охарактеризовали Раю и ее мужа. Раю — как женщину злую, мстительную и ревнивую. Она часто без всяких оснований устраивала мужу сцены ревности, всего больше боялась, что муж ее бросит и женится на одной из мастериц. Когда Равич увлекся Клавой, Рая несколько раз говорила, что убьет ее, боялась, что она забеременеет.

Одна из свидетельниц показала, что Раиса перед отъездом в Петербург говорила, что у нее есть старинный друг, который любит ее до сих пор и сделает все, что она попросит. Но был ли у Раи такой друг и кто он, — оказалось невыясненным. Рая категорически отрицала все это.

Неблагоприятное для Раи впечатление производило то, что она отвечала незнанием на вопросы о вешах, которые не могла не знать. Ее показаниям прокурор противопоставлял показания Равича, который ничего от суда не скрывал и честно отвечал на все вопросы.

Хотя ни одной прямой улики против Раи судебное следствие не дало, зашита ее была делом нелегким. Карабчевский произнес, по обыкновению, прекрасную речь. Мне он для речи отвел эпизод, бывший одним из важных звеньев в цепи косвенных улик — ночь, проведенную Раей в комнате у Клавы накануне отъезда, и уход Клавы утром с каким-то мужчиной.

Присяжные заседатели совещались более четырех часов. Мы считали это плохим предзнаменованием. Когда раздался звонок, означавший, что присяжные заседатели сейчас выйдут в зал заседания, мы были готовы к худшему. На первый вопрос: доказано ли, что Клава Г. была убита, присяжные заседатели ответили: — «Да, доказано». На второй вопрос: если доказано, что Клава Г. была убита, то виновна ли Раиса Равич в ее убийстве? — заседатели ответили: «Нет, не виновна».

Рая после слов «нет, не виновна» упала в обморок, который длился долго…

Месяца через два после оправдания Раи пришло письмо от нее. Она жаловалась, что два года тюрьмы, неизвестности, тревоги за себя и детей сильно подорвали ее здоровье. Она большую часть дня лежит. Местные врачи не могут поставить какой-либо диагноз. Но она сама знает, что она очень-очень больна.

Прошло много лет. Я уже жил не в Петербурге, а в Москве. В 1924 году ко мне пришел седой, опустившийся, неряшливо одетый человек с отечным лицом и слезящимися глазами. Он спросил меня, узнаю ли я его. Я ответил отрицательно. Тогда он сказал:

— Я Равич, муж Раи… Помните?

Я спросил, почему он так изменился и постарел.

Он ответил, что уже много лет пьет, что начал пить после того, как Раиса через два года после тюрьмы умерла. Он считает ее болезнь и смерть следствием тюремного заключения.

Я спросил, почему он пришел ко мне.

— Теперь мне уже ничего не страшно. Я никому, кроме вас, не могу об этом сказать. У меня уже взрослые дети. Они не должны ничего знать.

— А разве вы знаете, — спросил я его, — кто убил Клаву?

— Как же я могу не знать? — отвечал он. — Я ее убил…

Он раскрыл все тайны этого дела. Тайна с узлом, которым была завязана корзина, раскрывалась просто. Его мастерская в Пскове работала не только на его магазин, но и выполняла заказы нескольких магазинов в других городах, в том числе в Порхове. Ему приходилось несколько раз в неделю отправлять тюки с пальто и платьем. Как-то один из его заказчиков был в Пскове и спросил его:

— Кто это завязывает тюки? Развязать их никто не может, приходится резать веревки.

Тюки завязывал старик-сторож. Он в молодости служил матросом на судне, которое бывало в африканских судах. На судне служил матросом какой-то «черный», который так завязывал узлы, что никто, кроме него, их не мог развязать. «Черный» научил сторожа этому искусству. Равич как-то попросил сторожа раскрыть ему секрет. Корзину с трупом Клавы он и завязал так, что никто не смог этот узел развязать.

Тайна с повесившимся мнимым убийцей Клавы объяснялась так: в Пскове служил в полиции один пьянчужка, которому Равич часто давал мелкие взятки. Однажды этот полицейский растратил небольшую сумму, и ему грозило увольнение и суд. Равич дал ему денег и пьянчужка сказал, что нет ничего, что бы он в благодарность не сделал для Равича. Через год после убийства Клавы пьянчужка как-то сказал ему, что едет в уезд, где нашли самоубийцу. У Равича мелькнула мысль сделать самоубийцу убийцей Клавы. Он уговорил преданного ему пьянчужку за 100 рублей «найти» в лесу на месте самоубийства бутылку, которую он ему даст. В бутылку он положил записку. Написать ее он заставил отца Раисы, который для спасения дочери готов был на все…

Пьянчужка знал многих жителей деревни Молчановка и сообщил Равичу имя, отчество и фамилию одного умершего крестьянина. Бутылку с запиской «нашли» возле дерева повесившегося и переслали в Петербург следователю. Но оказалось, что половина населения деревни Молчановка носит фамилию Молчановых и у одного из живых Молчановых то же имя и отчество, которые Равич и полицейский присвоили самоубийце.

Третья тайна. Клава написала Равичу за неделю до ее исчезновения, что она беременна и что он должен развестись с Раей и жениться на ней. Но она ему как женщина уже приелась. Он, предвидя, что она наделает ему кучу неприятностей, пришел к мысли избавиться от нее.

Равич разработал хитроумный план, целью которого было доказать свое алиби в день убийства. Он написал Клаве, чтобы она не уезжала и подождала его приезда. 18 июня он из Пскова уехал и в тот же день приехал в Порхов, остановился в гостинице и дал свой паспорт для прописки. Утром 19-го посетил одного из своих оптовых клиентов, переговорил с ним и днем без вещей выехал в Петербург. В гостинице сказал, что на день уезжает за город, а номер оставляет за собой. Ночью 19-го приехал в Петербург. Чтобы никто не узнал о его приезде, он на Невском проспекте взял проститутку, поехал к ней домой и там же переночевал. В разговоре с ней он сказал, что его девушка забеременела, и спросил, не знает ли она кого-либо, кто делает аборты? Он рассчитал правильно: проститутка дала ему адрес бабки аборт-махерши. Утром 20-го он поехал к этой бабке, повел ее в трактир, угостил и напоил ее, дал ей 50 рублей и сказал, что даст после аборта еще 50 рублей. Бабка, обычно бравшая за аборт у бедных девушек и проституток 10 рублей, была счастлива и готова для него на все. От бабки он поехал к Клаве. Клава жила на первом этаже. Он постучал в окно и, когда Клава выглянула, сказал, чтобы она оделась и вышла.

Равич провел весь день 20-го с Клавой, убеждая ее сделать аборт, сказав, что он все уже подготовил и завтра утром отвезет ее к бабке, подождет ее в Петербурге, пока она не поправится, и вместе с ней уедет в Псков. Он уговорил Клаву и привез ее домой поздно ночью, чтобы хозяйка его не увидела. Когда Клава вышла за чем-то из комнаты, он быстро раскрыл верхний ящик комода, увидел свое письмо и забрал его.

Утром, 21-го, зная, что хозяйки в это время не бывает дома, он зашел за Клавой, они вместе вышли, сели на извозчика и поехали к бабке. Клаву он оставил у бабки и сказал, что скоро вернется. Но вернулся он только вечером. Днем он купил корзину и веревку и привез их к бабке. Та сказала, что аборт сделан и привела его к Клаве. Клава лежала обессиленная от боли и большой потери крови (бабка делала аборт вязальной спицей). Она была в полузабытьи. Он взял одну из двух подушек и быстро накинул ее на лицо Клавы, крепко прижал и держал в течение десяти минут. Когда он снял подушку — Клава была мертва.

Равич вышел к бабке и сказал, что Клава от аборта умерла. Бабка испугалась и стала умолять помочь избавиться от беды. Тогда Равич сказал, что он поможет ей скрыть труп Клавы. Обрадованная бабка помогла ему уложить труп в корзину… Он завязал ее, они вместе вынесли корзину и положили на извозчика. Равич отвез корзину на Николаевский вокзал, с помощью носильщика сдал ее в камеру хранения, а квитанцию тотчас уничтожил, ближайшим поездом уехал в Порхов, 22-го он побывал еще у одного оптового покупателя, 23-го вечером выехал из Порхова в Псков, а 24-го утром приехал домой. На руках у него остались два железнодорожных билета, один от 18 и другой от 23 июня, которые и помогли ему доказать свое алиби.

Очерк Б.Утевского из журнала «Советская милиция», 1991, № 8.

3. Смит — «Синяя борода»

Джордж Джозеф Смит рано стал на путь преступлений. Четырнадцати лет от роду он уже отбывал наказание в реформаториуме для несовершеннолетних. 16-ти лет он совершает кражу и снова направляется в реформаториум. Не успевает он выйти на волю, как снова новое преступление и снова тюрьма на шесть месяцев. Потом проходят четыре с половиною года, в течение которых Смит не сталкивался с полицией и судами. Из этого не следует, однако, что в течение этого времени он не совершал преступлений. Ему просто «везло». Кроме того, имеются сведения, что в этот период он сошелся с какой-то женщиной, которую заставлял «работать» на себя. Работа заключалась в следующем: Смит устраивал ее на службу прислугой в богатые дома. Там она воровала все, что попадалось ей под руку, а краденое передавала Смиту, который сбывал полученные таким путем вещи. Этот сравнительно долгий период его счастливой и спокойной жизни закончился неудачей. За получение заведомо краденых вещей и продажу их он был приговорен к двум годам заключения с тяжелыми работами.

В эти свои спокойные годы Смит твердо усваивает определенную точку зрения на женщин. Женщина для него становится предметом эксплуатации. С этой точки зрения, которую он последовательно проводит в жизнь, он не сошел до конца своих дней. Его профессией становится женитьба на стареющих женщинах с тем, чтобы сейчас же после свадьбы обирать их до последней нитки и вслед за этим навсегда исчезать с их горизонта. Впрочем, он не всегда ограничивался одним лишь обиранием. Как мы увидим дальше, он не останавливался и перед убийством.

Первый раз он женится в Манчестере под именем Джорджа Лова. Неизвестно по каким причинам первая жена сбежала от него в Канаду. В 1899году, т. е. 27 лет от роду, он женится во второй раз, на весьма почтенной женщине, с которой он живет до тех пор, пока последний принадлежавший ей шиллинг не переходит к нему. В этот же день он бросает ее и навсегда исчезает с ее горизонта. Вскоре на острове Брайтоне он знакомится с одной вдовой. Ухаживание длится недолго, и вдова через несколько недель становится женою Смита.

У вдовы были небольшие сбережения — около 300 фунтов стерлингов, которые хранились в сберегательной кассе. Смит побуждает жену забрать деньги из кассы и передать их ему. Леньги быстро уходят в течение «медового месяца». После этого, во время прогулки, Смит говорит жене, что идет в уборную, и просит подождать его. Вместо уборной он мчится домой, забирает там все вещи своей жены, стоимостью в 90 фунтов стерлингов, и скрывается, оставив жену одну на берегу прекрасного озера без единого пенни в кармане.

С 90 фунтами, вырученными от продажи вещей, он направляется в Бристоль. Здесь он открывает маленькую лавчонку. В газетах появляется объявление, что Смит ищет экономку. По объявлению он знакомится с некоей мисс Пеглер, нанимает ее и вскоре женится на ней. Мисс Пеглер повезло. Она оказалась единственной женщиной, которую Смит не оставляет никогда. Впрочем, женитьба на ней не мешает ему продолжать бесконечную цепь других «женитьб». Но после каждой новой женитьбы Смит неизменно возвращается в объятия мисс Пеглер.

Лавочка вскоре ликвидируется. Супруги переезжают на жительство в Саутгемптон. Здесь Смит знакомится с какой-то пожилой женщиной, начинает ухаживать за ней, бросает мисс Пеглер и снова женится. Этот брак он, как и всегда, регистрирует установленным порядком. Женится он тут же, в Саутгемптоне, где проживает мисс Пеглер, которую он рискует каждый миг встретить на улице. Не заботясь о том, как будет жить мисс Пеглер, которую он оставил без пенни, Смит уезжает с последней по счету женой в Клафам, чтобы провести там медовый месяц.

Эта жена приносит Смиту 350 фунтов — все, что у нее было. Когда деньги переходят к Смиту, следует обычный его прием. Смит ведет молодую жену смотреть картины в Национальную галерею. Под каким-то предлогом он оставляет ее и в то время, как жена ждет его среди картин и статуй, он забирает дома все вещи и исчезает. И эта жена больше никогда не видит своего мужа, которого она знает под фамилией Роз.

С «заработанными» деньгами Смит отправляется в Бристоль к мисс Пеглер. Начинается тихая семейная жизнь. Мисс Пеглер, которая не догадывается о причинах частых отлучек своего мужа, не знает, что он и на этот раз исподволь подыскивает уже очередную жену. Лолго искать ему не приходится. В Клифтоне — местности, неподалеку от которой живет Смит со своей женой, — он знакомится с мисс Мондай.

Мисс Мондай был в то время 31 год. Она была дочерью банковского служащего. Отец ее умер шесть лет тому назад, оставив наследство сыну и дочери Мать умерла через несколько лет после смерти отца. Мисс Мондай проживала с тех пор одна в пансионах и жила на доходы от оставленных ей отцом 2500 ф., которыми управляли ее опекуны — брат и дядя.

В одном из пансионов Смит познакомился с мисс Мондай. На этот раз он выступил под фамилией Вилльямса. Выдавал он себя за коммивояжера, говорил, что его профессия — реставрация старинных картин. Мисс Мондай не устояла перед чарами Смита и вскоре стала его женой. Какой по счету — трудно уже сказать. Вряд ли помнил это и сам Смит. На свадьбе никто, кроме жениха и невесты, не присутствовал. Супруги поселились в меблированных комнатах.

Состояние молодой жены хранилось у ее опекунов. Нужно было под благовидным предлогом изъять его. Не прошло и нескольких недель, как это удалось. Сейчас же после того, как деньги перешли в руки Смита, он скрывается от жены и возвращается к мисс Пеглер. Вся операция на этот раз длилась шесть недель. Мисс Пеглер Смит по возвращении сказал, что он разъезжал все время по торговым делам.

С деньгами мисс Мондай Смит и его жена путешествуют по Англии. Смит в то же время продолжает отыскивать новую жертву. В поисках ее он приезжает в Бостон. Здесь его ждет неожиданная встреча. Он встречает на улице недавно брошенную мисс Мондай. Оказывается, что и она поселилась в Бостоне.

Смит ловко втирает ей очки о причинах своего внезапного исчезновения, и мисс Мондай наивно верит ему. Тем не менее, дело осложняется, и Смиту приходится снова начать совместную жизнь с этой одной из его многочисленных жен. На этот раз положение Смиту казалось неприятным. Опекуны мисс Мондай могли заинтересоваться судьбой ее приданого и потребовать от нее отчета. В случае оставления жены, со Смита можно было судом взыскать в пользу ее пожизненную ренту. Это не особенно улыбалось Смиту, но и помимо этого всякое судебное дело было чревато для Смита и иными неприятными последствиями, тем более, что на мисс Мондай Смит был женат под вымышленной фамилией. Смиту не могла не прийти в голову мысль, что все эти неприятности были бы устранены, если бы мисс Мондай умерла.

Супруги переезжают на жительство в небольшой город Гер-Вей. Здесь Смит начинает приводить в исполнение план убийства жены. План очень прост. Супруги живут в квартире без ванны. Через месяц Смит покупает простую железную ванну. Это было 2-го июля. Через шесть дней, т. е. 8-го июля, Смит убеждает жену необходимости им обоим составить завещание, каждый в пользу другого. Мисс Мондай свое решение осуществила; Смит под каким-то предлогом этого не сделал.

Еще через несколько дней, 13-го июля, Смит утопил мисс Мондай во время купания в ванне. Дальше все идет по тщательно обдуманному плану, искусно проведенному и счастливо доведенному Смитом до конца.

Смит и одна из его жертв — В.Монлай

Когда мисс Мондай нашли мертвой в ванне, встревоженный супруг мчится за врачом. Врач может только констатировать смерть. На распросы врача об обстоятельствах, вызвавших смерть, Смит говорит, что с его женой во время купанья случился удар. У врача не возникает почему-то никаких сомнений, он выдает требуемое свидетельство и мисс Мондай благополучно хоронят.

Смит в день смерти жены телеграфирует ее брату: «Бесси сегодня утром скончалась от удара. Письмо следует.»

В письме безутешный Смит писал:

«Дорогой сэр! Словами нельзя описать того, как я перенес потерю моей жены. Врач сказал, что во время купанья с ней случился удар. Я могу заверить вас и всех ее родных, что было сделано все возможное, чтобы помочь ей. Мне нечего больше сказать.»

Полицейские власти произвели дознание. И хотя должно было показаться странным, что ноги покойницы торчали из ванны, несмотря на то, что ванна была достаточно глубока и длинна, тем не менее полиция пришла к заключению: «Смерть вследствие несчастного случая». Так описали случай и газеты.

После благополучно закончившегося убийства, Смит возвращается, как обычно, к мисс Пеглер. После всех треволнений и хлопот с доктором, с похоронами, с полицией, с родными мисс Мондай, Смиту нужно было отдохнуть. Мисс Пеглер он, по обыкновению, рассказывает о деловой поездке, говорит, что был в Канаде и заработал небольшую сумму.

На этот раз отдых Смита длится необычно долго. На деньги мисс Мондай он живет с мисс Пеглер около года, без всяких приключений. Затем он отправляется в путешествие за поисками очередной жены. Смит едет в Зоуфай. Здесь он ишет свою жертву в религиозных кругах. Он разыгрывает роль глубоко религиозного человека. Он систематически посещает богослужения в диссидентской церкви и старается завязать там соответствующее знакомство. И на этот раз план удается. Смит знакомится с мисс Бернгам, молодой еше, здоровой и привлекательной девушкой. Ухаживание идет, по обыкновению, форсированным темпом. Не проходит нескольких недель, как мисс Бернгам становится невестой Смита.

Смит едет с невестой к ее родителям в Астон-Клинтон. Смиту хотелось почему-то, чтобы свадьба происходила в доме родителей невесты. Но здесь ему не повезло. Смит не понравился родителям, больше того, вызвал в них глубоко неприязненное чувство. Отец мисс Бернгам впоследствии говорил, что он боялся даже, чтобы Смит провел у них в квартире хотя бы одну ночь. Родители, по-видимому, обладали хорошим чутьем, но оно не спасло их дочери, мисс Бернгам, от участи ее предшественниц.

Когда родители мисс Бернгам отказались дать разрешение на свадьбу их дочери с Смитом, жених и невеста поехали в Портсмут. Здесь Смит под своей настоящей фамилией женился на мисс Бернгам.

Первое и единственное, что интересовало Смита, который к этому времени вполне заслужил уже название «Синяя Борода», это было состояние его жены. Смита ждало некоторое разочарование. У молодой жены оказалось всего 125 фунтов, кроме драгоценностей и прекрасных туалетов. Деньги и драгоценности быстро перешли в руки Смита. Оставалось избавиться от ставшей уже бесполезной жены. Предшествующий опыт показал, что метод, примененный им к мисс Мондай, был наиболее гарантирующим избавление от всяких неприятных последствий. Но метод этот подлежал дальнейшему усовершенствованию, и Смит застраховал свою жену в 500 фунтов.

Через два месяца супруги переезжают в Блекпуль и поселяются там. На следующий же день мисс Бернгам находят в ванне мертвой.

Так же, как и после смерти мисс Мондай, последовало полицейское дознание. Заключение было дано аналогичное: смерть от утопления. В газетах, в хронике происшествий, появилось краткое сообщение о смерти в ванной. Вырезка из местной газеты, как и все вырезки о происшествиях, была послана в Лондон в Скотланд-Ярд — Центральное Управление уголовного розыска. Это был второй случай такой странной смерти. И в Скотланд-Ярде это заметили.

Отстроенное в 1892 г., ныне уже бывшее, здание Скотланл-Ярда.

После смерти мисс Бернгам Смит вел себя крайне неосторожно. Для него все это происшествие было только деловым эпизодом. Но все же ему следовало бы разыгрывать роль если и не безутешного, то все же опечаленного супруга. Вместо этого Смит ведет себя с циничностью, бросающейся в глаза. Он жалеет каждый лишний пенни на похороны, а утром, в день похорон, не дождавшись их, уезжает из города под предлогом, что по не терпящим отлагательства делам его вызывают в Портсмут.

Хозяйке квартиры, в которой проживал Смит со своей покойной женой, поведение Смита казалось странным еще и тогда, когда он был «мужем». Не только странным, но непристойным показалось ей его поведение в роли «вдовца». И когда Смит под предлогом дел бежал из города, не дождавшись похорон жены, хозяйка не удержала своего возмущения и вдогонку ему пустила на всю улицу несколько ругательных слов, которые были не столь далеки от истины.

Конечно, Смит уехал не в Портсмут и не по неотложным делам, а в Бристоль, к своей верной мисс Пеглер. На этот раз его версия относительно трехмесячного отсутствия гласила, что он был в Испании. Полученные от страхового общества 500 фунтов, на которые была застрахована мисс Бернгам, сошли за заработок от дел.

Дальше все идет как обычно. После «дела» — отдых с женой и поездки по разным городам. Затем поиски нового дела. На этот раз Смит удовольствовался более скромным делом. Он знакомится с домашней прислугой мисс Риволь и останавливает на ней свой выбор. Знакомство произошло случайно в каком-то публичном месте. Она села на скамейку; он сел рядом и заговорил. Перед тем, как разойтись до следующей встречи, Смит успел выведать все, что его интересовало, и узнал, что у мисс Риволь имеются небольшие сбережения.

Снова следует молниеносно-быстрое ухаживание, на этот раз еще более легко удавшееся, чем в предыдущих случаях. Смит выступает под именем Чарльза Оливера Лжемса, имеющего состояние и владения в Канаде. На четвертый день знакомства он делает предложение, которое благосклонно принимается. На десятый день после знакомства они женятся. За этот краткий срок Смит успевает уговорить невесту продать кое-какую принадлежащую ей мебель и пианино, а деньги передать ему. Все это происходит в Борнемоузе. Здесь же находится мисс Пеглер. Оставаться в Борнемоузе было опасно.

В день свадьбы «счастливая парочка» уезжает. Не успели супруги приехать в какой-то маленький городок, как Смит сумел уговорить жену взять из сберегательной кассы все ее деньги. Их было76 фунтов и 6 шиллингов. Смит забрал себе 76 фунтов и все веши своей жены, а жену оставил в чужом городе с 6 шиллингами.

Как всегда в таких случаях, Смит едет в Бристоль к мисс Пеглер. Он дарит ей вещи, украденные им у своей последней жены, говоря, что он купил их на аукционе.

Свою последнюю жертву Смит находит в Бристоле же. Звали ее мисс Лофти. Ей был 31 год. Отец ее был священником. По ее словам, у нее были самостоятельные средства. Этого было достаточно, чтобы Смит начал свои ухаживания. И на этот раз дело быстро увенчалось успехом, и Смит, под фамилией Джон Ллойд, женится. Однако после женитьбы его ждет разочарование. У мисс Лофти оказалось всего 19 фунтов. Тогда Смит застраховывает жену на 700 фунтов. Супруги уезжают в Лондон. Смит ищет комнату. Первые комнаты ему не подходят, так как его не удовлетворяет ванна. 17 декабря 1914 г. в 5 час, дня он въезжает с женой в меблированные комнаты с хорошей ванной. На следующий день в 8 ч 15 м вечера мисс Лофти нашли в ванне мертвой.

Смит не подозревал, что это была последняя женитьба «Синей Бороды».

В феврале 1915 г., когда Смит явился в контору нотариуса, чтобы получить 700 фунтов по полису покойной мисс Лоф-ти, его арестовывают за дачу ложных сведений при заключении последнего брака. В марте один за другим ему предъявляют три обвинения: власти гор. Кент — в убийстве мисс Мондай, власти гор. Ланкашир — в убийстве Алисы Бернгам, власти гор. Лондона — в убийстве Маргариты Лофти.

Английские газеты были полны статей и заметок о деле Синей Бороды. Газеты и читатели задавали себе вопрос: в чем была сила, при помощи которой Смит так быстро очаровывал свои жертвы? Когда началось судебное заседание и был отдан приказ ввести подсудимого, все без исключения ожидали увидеть красивого, элегантного человека, внешность которого оы/ia действительно неотразима.

Каково же было всеобщее удивление, когда на скамье подсудимых оказался бедно одетый молодой человек слабого телосложения, нечистоплотный на вид и с отталкивающими чертами лица: с узким лбом, с небольшими глазами, слишком близко расположенными друг к другу, с небольшим птичьим носиком.

На суде Смит вел себя вызывающе. Судье он крикнул: «Повесьте меня, но оставьте меня в покое». На приказание оставаться на скамье подсудимых и не выходить на свидетельское место, он ответил: «Какая разница? Вы мне одинаково поверите, буду ли я говорить со свидетельского места или со скамьи подсудимых».

После того, как присяжные заседатели признали Смита виновным, председатель суда обратился к Смиту со следующими словами:

Олл-Бейли — арена крупнейших процессов нал уголовными преступниками, где состоялся суд над Смитом.

«Судьи. — сказал он. — пользуются случаями, подобными этому, чтобы предостеречь публику от повторения подобных преступлений; иногда они пользуются ими, чтобы побудить заключенного к раскаянию. Я не предлагаю ни того, ни другого Я не верю, чтобы в Англии мог найтись еще один человек, который нуждался бы в предупреждении о совершении подобного преступления. Я думаю также, что было бы бесцельно побуждать вас к раскаянию. Приговор суда таков: вы будете повешены за шею до тех пор, пока вы не будете мертвы».

Утром, в день казни, Смит не мог стоять на ногах. Его почти на руках пронесли через тюремный двор и внесли на эшафот.

Так окончились похождения Смита — «Синей Бороды».

Б.С. Утевский. Преступления и преступники Западной Европы. 1929.

4. Людоед[25]

Мюнстерберг — маленький городок Германии. Жизнь течет в нем тихо и незаметно. Город напоминает большую европейскую деревню. Маленькие домики, окруженные садами, раскинуты на расстоянии 20–50 метров друг от друга. В одном из таких домиков — в нем два этажа — в начале века проживал старый холостяк по фамилии Ленке. Кроме него в доме жили две семьи. В передней части дома была квартира семьи учителя, изгнанного поляками после первой мировой войны из Силезии. Остальную часть дома занимали Ленке — первый этаж, и рабочий со своей семьей — второй этаж. В квартиру рабочего вход обший с Ленке. Рабочий глуховат, производит впечатление ограниченного человека. Жена его бойкая, разбитная женщина.

О детстве и юности Ленке имеются отрывочные сведения. В первые годы своей жизни он ненормально медленно развивался. Ничего не говорил, и родители считали его немым от рождения. Первые слова он стал произносить, когда ему исполнилось шесть лет. В школе с трудом удавалось заставить его произнести хотя бы несколько слов. Учитель считал его идиотом. Ленке был ленив, медлителен в движениях, на вопросы ничего почти не отвечал. Был нелюдим. Учился плохо и часто подвергался наказаниям. Позже он стал учиться лучше. Но продолжал быть нелюдимым, не общался с товарищами и не имел друзей. Школу ненавидел так сильно, что его часто относили туда на руках. Говорил по-прежнему неохотно и с трудом.

Единственный человек, с которым он в школьные годы был близок, это был его старший брат. Но и эта дружба быстро прошла. По словам брата, «их пути разошлись, так как он ни в чем не принимал участия». После окончания школы Ленке работал в хозяйстве отца — мелкого землевладельца. Он все больше становился нелюдимым, уходил в себя, не поддерживал ни с кем отношений. Его не интересовали ни товарищи, ни женщины, ни развлечения. Когда ему исполнилось 22 года, он внезапно исчез из дома. Поиски его ни к чему не привели. Ни одной строчкой не известил он родителей о себе. Позже распространились слухи, что он работал по разбивке камней, а потом служил в лесном складе. Через 9 месяцев он так же внезапно возвратился домой. От него не удалось добиться ни одного звука ни о причинах его исчезновения, ни о пережитом им за время отсутствия. Он оставался замкнутым и ко всему безразличным.

Равнодушным оставался и тогда, когда умирали его родители. Ни одной слезой, ни одним словом не реагировал он на их смерть. Его братья и сестры не решались отпустить его жить самостоятельно, так как не верили, что он сможет сам без посторонней помощи пробить себе дорогу в жизни. Он продолжал работать в общем хозяйстве, но часто исчезал из дому и возвращался поздно ночью или даже через несколько дней. Как оказалось, он по целым дням одиноко бродил по лесам. Однажды он совсем не возвратился домой. Через некоторое время он подъехал к дому с телегой и, не говоря ни с кем ни одного слова, погрузил свои вещи и так же молча уехал.

Денке поселился в Мюнстерберге, где и прожил безвыездно 20 лет. Он нанял было комнату, но вскоре купил участок земли с домом. При покупке его обманули. Денке заплатил втрое дороже. Его братья и сестры были обеспокоены за его будущность, так как считали его душевнобольным, и возбудили дело о назначении над ним опекуна. Однако они взяли свое заявление обратно. На них повлияло заявление врача, пользовавшего Денке, что такие люди, как их брат, если сделать им что-нибудь наперекор, нередко впадают в такое бешенство, что нельзя быть уверенным в том, что они не убьют кого-нибудь.

После этого инцидента Денке стал еще более недоверчиво относиться к родным. Он вовсе перестал встречаться с ними. Только один раз за двадцать лет он принял предложение брата и посетил его. Самое сильное впечатление, которое осталось у семьи от его посещения, это была его прожорливость. Во время обеда он съел два фунта мяса. Об его обжорстве говорили впоследствии многие, знавшие его.

Денке жил тихо и незаметно. Занимался огородничеством и жил на доходы от этого. О нем шла молва, что он «ни мужчина, ни женщина». Женщин он избегал всю свою жизнь, но никаких признаков гомосексуальности он не проявлял. Алкоголем он не злоупотреблял. Но все же во многом его психика была не совсем обычна. Соседи его заметили, что ему не ведомы ни чувство страха, ни чувство отвращения. Родные считали его душевнобольным, бесчувственным человеком. Другие люди, приходившие с ним в соприкосновение, отмечают только его замкнутость. Ничего болезненного, ненормального они не устанавливают. Никогда не замечали в нем вспышек гнева или грубости. Он, правда, неохотно разговаривал с людьми, но когда его спрашивали о чем-либо, он давал точные и ясные ответы. Один мясник рассказывал, что Денке с жадностью наблюдал, как разрезали на куски убитое животное. Одна из жиличек в его доме говорила, что она всегда боялась этого нелюдима и не решалась войти в его комнату. Оснований для этого она, однако, не могла привести.

Так жил Денке годы и десятки лет.

Миновала война, жизнь вошла уже в обычное русло. Однажды, в 1924 г., один нищий попросил у Денке подаяния. Денке предложил ему вместо милостыни 200 пфеннингов за то, чтобы тот написал ему письмо. Денке сказал при этом, что он близорук и самому писать ему трудно. Нищий согласился, вошел в комнату, сел на стул и стал писать под диктовку. Денке стоял за его спиной. Уже первые слова Денке показались писавшему странными. Он повернул голову и увидал, что Денке заносит над ним острую кирку. С трудом удалось ему увернуться от удара, который лишь скользнул по его правому виску. Денке увидел, что дело сорвалось, и с яростью набросился на нищего. Хотя нищий и был сильным человеком, но он не мог справиться с Денке. Тогда он стал кричать и звать на помощь. На крик прибежали соседи и с трудом вырвали у Денке его жертву, которую он судорожно сжимал с какой-то дикой яростью. Когда Денке спросили, в чем дело, он не дал никакого ответа. Он сидел с красным искаженным лицом и с блуждающим взглядом, скрежетал зубами и время от времени по всему его телу пробегали судороги.

У нищего оказался на левой стороне головы идущий от виска горизонтально назад кровоподтек шириною в 2 и длиною в 8 сантиметров. Когда ему посоветовали сообщить о происшедшем в полицию, он вначале отказался. По-видимому, совесть его была не чиста, и он имел основание избегать встреч с полицией. Однако окружающие настаивали, и ему пришлось подчиниться.

Заявление пострадавшего показалось в полиции неправдоподобным, так как Денке пользовался в городе наилучшей репутацией. Нищий же внушал подозрения и его арестовали. Однако он продолжал настаивать на своем показании, и полиции пришлось арестовать и Ленке. Арест вызвал бурю негодования в городе. Жители находили недопустимым арест мирного, всеми уважаемого бюргера на основании слов какого-то бродяги. Однако Денке был препровожден в тюрьму.

Неожиданно для всех Денке совершил поступок, объяснения которому на первых порах никто не мог найти. В одиночной камере, куда поместили Денке, в стене, на высоте полуметра от пола, имелись металлические кольца, предназначенные для приковывания заключенного. Денке сделал из носового платка петлю, укрепил ее на кольце, надел на шею и повесился в лежачем положении. Утром его нашли мертвым.

Возник вопрос, на чей счет хоронить Денке. Решено было произвести в его комнате обыск, чтобы выяснить, не имелось ли у него достаточно денег на похороны.

Обыск дал неожиданные результаты.

Однако предварительно — несколько слов о некоторых фактах из жизни Денке, на которые раньше никто не обращал внимания и значение которых стало ясно только после обыска.

За два года до ареста Денке, из его комнаты выскочил, обливаясь кровью, какой-то молодой парень и умчался, ничего не сказав о том, что с ним приключилось. Несколько позже один нищий — бродяга — жаловался соседям Денке, что последний попросил его зайти к нему в комнату, чтобы написать ему письмо. Не успел он сесть, как Денке сзади накинул ему на шею цепь с явным намерением задушить его, но он оказался сильнее Ленке, и ему удалось убежать. Полтора года тому назад соседи Ленке обратили внимание на какой-то едкий запах, идущий из его комнаты. Денке сказали об этом, и запах скоро исчез. Вспомнили также, что в годы голода, когда даже состоятельные жители забыли о вкусе мяса, у Ленке мясо было всегда в изобилии. Он совершенно открыто выносил мясо в горшке из сарая и относил его к себе в комнату. Соседи были убеждены, что это было собачье мясо и не обращали на Ленке особого внимания. Не обращали также никакого внимания и на то, что Денке часто выносил и выливал на дворе ведра с окровавленной водой или даже с кровью. Спокойно относились соседи и к тому, что часто по целым ночам Денке пилил что-то и стучал молотком. Думали, что он работает над замками, которые он выделывал для продажи. Позже вспомнили, что он часто предлагал соседям купить у него старое платье, а потом, когда не находилось покупателя, сжигал его в своем саду, что вокруг дома часто валялись кости, которые все принимали за собачьи и т. п.

Значение всех этих фактов сразу стало ясным после обыска в комнате Денке.

Первое, что увидели в комнате, было большое количество костей, а также 15 кусков мяса, лежавших в деревянной миске с соляным раствором. Это были человечьи кости и человечье мясо. Мясо было с кожей и принадлежало к разным частям тела. Головы, рук, ног, шеи недоставало.

В трех горшках нашли вареное мясо под каким-то соусом, похожим на сметану. Некоторые куски были сварены вместе с кожей, на некоторых были волосы — волосы человека. Один горшок с мясом был полон только наполовину. Половину Денке, по-видимому, недавно съел. Отдельно в горшке находился жир янтарного цвета. Жир был человечий.

В сарае, принадлежавшем Ленке, нашли целую груду человеческих костей, тщательно очищенных от сухожилий, мышц и т. п. По-видимому, кости раньше варились. Принадлежали они не менее, чем трем людям.

Обыски распространили на сад Денке и на лес, примыкавший к городу. В лесу нашли бесконечное количество человеческих костей. Все это были сраынительно свежие кости. Принадлежали они по крайней мере восьми людям.

В кошельке, двух жестяных банках и трех бумажных пакетах оказалась коллекция человеческих зубов. Зубы были разложены в систематическом порядке: задние зубы отдельно от передних, плохие отдельно от хороших и т. д. Экспертиза установила, что зубы эти принадлежали по крайней мере 25 людям, что одному из убитых было не более 16 лет, четыре пятых были людьми старыми, двое были в возрасте между 20 и 30 годами, один в возрасте 30–40 лет.

Среди носильных вешей Денке нашли три пары подтяжек, сделанных из человеческой кожи. Ремни имели в ширину бив длину 70 сантиметров. Кожа была мало гибкая, в нескольких местах растрескавшаяся, по-видимому, не дубленая. Некоторые из ремней были порваны и зашиты кожаными нитками, вырезанными из человеческой же кожи, взятой около половых органов. Все подтяжки носили следы носки. Одна такая же пара находилась на Денке во время его ареста и смерти.

Кроме подтяжек, Денке наделал еще много шнуров из человеческой кожи, служивших ему для зашнуровывания ботинок и завязывания пачек с бельем и разными тряпками. Таких пачек у него в комнате оказалось 41. Почти во всех из них было в буквальном смысле слова тряпье, разрозненные части старой одежды, какие-то ветхие тряпки — все, не имевшее не малейшей ценности и абсолютно непригодное для какого бы то ни было использования.

Среди бумаг Денке нашли несколько разрозненных листков бумаги, на которых были записаны имена 30 мужчин и женщин. Возле каждого имени — число, месяц и год. Возле некоторых — день рождения, местожительство, занятие. Женщины названы только по имени. Список составлен в хронологическом порядке. Это — список жертв Денке. Что это так, видно из того, что в комнате Денке найдены документы многих из лиц, указанных в списке.

На одном из листков имеется другой список. На нем ряд имен, сокращенно написанных, с числом возле каждого из них. По-видимому, это число обозначает чистый вес мяса убитых.

За это предположение говорит следующий факт: на отдельной записочке, найденной тут же, возле имени одной из жертв, написано: «мертвый — 122, голый — 107, выпотрошенный — 83». Эта же цифра «83» находится в общем списке возле того же имени. Аккуратный Денке сосчитал и общий вес своих жертв. Имеется запись, в которой подсчитан обший вес каждых десяти убитых. Общего итога трем полученным суммам почему-то не подведено.

Только возле одного имени «Эмма» нет в списке цифры веса. Это не случайно. В 1909 г. в Мюнстерберге была найдена убитой и разрезанной на куски некая женщина по имени «Эмма» же. В то время никто не подозревал Денке в людоедстве, и подозрение пало на одного местного жителя. Он был признан виновным и приговорен к 12 годам каторжных работ, которые полностью и отбыл. После раскрытия деятельности Денке Т. возбудил вопрос о пересмотре его дела. Дело было пересмотрено, и Т., полностью отбывший наказание, был оправдан. Эта история дает лишний штрих к характеристике Денке, знавшего, конечно, об осуждении Т. за убийство, которое совершил он, Денке.

Вскрытие тела Денке не дало никаких результатов, указывающих на какие-либо болезненные отклонения от нормы. В частности, мозг был найден в нормальном состоянии.

Интересный вопрос о душевном состоянии Денке не может быть, конечно, разрешен более или менее точно. Акт вскрытия, протоколы допросов, одним словом, документы не могут служить достаточным материалом для научно обоснованных выводов о личности преступника. Только живой Денке дал бы возможность приникнуть в душевную тайну людоеда наших дней.

Кто был Денке? Половой психопат, как Хаарманн, шизофреник, дебил или эпилептик? Для каждого из этих предположений есть некоторое основание. И каждое из этих оснований недостаточно, чтобы исчерпывающе объяснить образ действий Денке.

Пиетрусский, специально изучивший дело Денке, считает, что больше всего имеется оснований к тому, чтобы считать Денке шизофреником. Итальянский же ученый Больдрини, ознакомившийся с делом Ленке только по статье того же Пиетрусского, склонен считать его эпилептоидом.

Так или иначе, Денке — яркий образчик разительного расхождения между внутренним и внешним миром человека, между мирной мелкообывательской жизнью вовне и поистине инфернальной бездной внутри. Вряд ли жуткая игра противоречий могла родить более чудовищное совмещение столь различных начал в одном человеке.

Для всех жителей города Денке был старым добродушным «отцом Денке», которого ничто не могло вывести из состояния покоя и равновесия. Ни с кем нет у него плохих отношений, со всеми живет он в мире. Ни один нищий не проходил мимо его окон, не получив подаяния.

А под этой спокойной поверхностью, в глубине его души, чудовищная фантазия правила свои кровавые оргии. И десятки людей убиваются, потрошатся, как курицы, взвешиваются на весах, поедаются с жадностью, которая удовлетворяет не один только физический голод, а внутреннюю неутолимую потребность в осязании человеческой крови, человеческого мяса, человеческих костей.

Б.С.Утевский. Преступления и преступники Западной Европы. 1929.

5. Убийца 24-х[26]

Ганновер — один из больших городов Германии с полумиллионным населением, усиленно посещаемый туристами. Поезда, идущие с севера на юг и с голландской границы в среднюю и северную Германию, привозят целые толпы туристов, в особенности англичан и американцев. Для их обслуживания в центре города выстроены огромные современные здания — рестораны, отели, театры, — не уступающие по величине и роскоши столичным городам Европы.

Но стоит уйти несколько от центра, как начинается часть города, называемая «Остров» и носящая совсем иной характер. Здесь сохранились еще целые улицы, выстроенные в XV, XVI и XVII столетиях.

В 1924 году эта часть города прославилась далеко за его пределами. Печальную славу создал ей один из его жителей, некий Фритц Хаарманн, совершивший ряд преступлений, которые привели в изумление даже видавших все виды и переставших чему-либо удивляться старых работников уголовного розыска, следствия и суда. О Хаарманне создалась литература. Не только газетные статьи и отчеты, но и целый ряд брошюр и статей в наиболее серьезных юридических журналах был посвяшен этому делу, небывалому в анналах истории преступлений. Интерес, который оно представляет с точки зрения криминально-психологической, не уступает по силе интересу бытописателя, социолога, психиатра, педагога. О Хаарманне, несомненно, будут еще долго писать, изучение его дела и проблем, которые оно выдвинуло, далеко еще не закончено.

Преступления Хаарманна были раскрыты случайно.

17 мая 1924 года на реке Лейне, протекающей через Ганновер, всплыл человеческий череп. Мяса на нем не было вовсе, и, по заключению специалиста, он долгое время пробыл под водою. Через три дня на том же самом месте были найдены еще два черепа. Уголовный розыск направил их к судебному врачу, но больше ничего не предпринял. Когда, однако, через две недели в той же реке, неподалеку от места первой находки, снова нашли два черепа, то на эти находки было обращено большое внимание. Была произведена более тщательная экспертиза и были с несомненностью установлены два обстоятельства: во-первых, что все найденные черепа были отделены от туловища каким-то острым орудием и, во-вторых, что все они принадлежат мужчинам и притом в возрасте не старше двадцати лет.

Оба эти обстоятельства навели уголовный розыск на мысль, что налицо имеется массовое убийство, и что убийцу следует искать в гомосексуальных кругах. Тщательное рассмотрение лиц, которые были известны с этой стороны уголовному розыску, дало повод остановить подозрение на некоем Фритие Хаарманне.

Личность и история жизни Хаарманна, особенно последних лет, заслуживают особого внимания.

Хаарманн родился в 1879 году. Родился и воспитывался в Ганновере. Учился он плохо. Его память и способность воспринимать преподаваемые предметы были слабы. Однако если что-либо заинтересовывало его, то и память, и способности его оказывались прекрасными, он отлично концентрировал тогда свое внимание на предмете и блестяще все запоминал.

Быть может, психические особенности Хаарманна были обусловлены наследственностью. Матери Хаарманна было 42 года, когда она родила его. Отец, по профессии машинист, был на семь лет моложе матери, женился на ней по расчету и сейчас же после свадьбы поселил в одном из домов, принадлежавших его жене, свою любовницу. Был он холодный, но в то же время вспыльчивый, легко возбуждающийся, в гневе прибегавший к насилиям человек. С женой и детьми жил в постоянной ссоре. Очень много пил, но никогда не пьянел. За какую-то провинность был уволен со службы без пенсии. Мать Хаарманна была уставшая, больная, не покидавшая постели, добрая и мягкая, но, подобно своему мужу, очень вспыльчивая женщина. У Хаарманна было три сестры и один брат. Все сестры были разведены с мужьями. Все три были признаны судом виновной стороной, причем повод к разводу был у мужей всех из них один и тот же: измена. Одна была истеричка, у другой было ненормальное строение черепа. Брат судился и отбыл наказание за половое преступление.

Родители не очень настаивали на дальнейшем учении Фрит-ца, и после четырех классов народного училища он расстался со школой. В детстве он проявляет наклонности, свойственные многим врожденным гомосексуалистам. Он охотнее всего играет с куклами своих сестер. В обществе мальчиков стесняется, краснеет, говорит неестественным тоном. Любит готовить и печь. В 16 лет его соблазняет какая-то немолодая женщина.

В это время Фритц работает у отца на фабрике сигар. Однако он не довольствуется этим и от времени до времени крадет у отца большие партии сигар и продает их. 18-ти лет он посещает унтер-офицерскую школу, но оттуда его увольняют после того, как он, проделав утомительный марш в сильную жару, в течение 4 недель говорил всякую бессмыслицу, а после учебной стрельбы из пушек от страха забился под кровать, говоря, что он «боится французов».

Вскоре после выхода из школы Хаарманн пытается изнасиловать двух пятилетних девочек и производит развратные действия с двумя мальчиками. Его арестовывают и после испытания в психиатрической лечебнице признают невменяемым, но подлежащим, в виду его социальной опасности, содержанию в больнице. Из больницы ему удается бежать. Путем обмана он достает справку о несудимости и убегает в Швейцарию. Здесь он остается два года. Возвратившись на родину, он поступает на военную службу, ведет себя примерно, но осенью 1901 г., во время маневров, падает без сознания; его отправляют в лазарет, а с 28 июля 1902 г. его, вследствие «слабоумия», освобождают с пенсией от службы. В этот период его ссоры с отцом доходят до того, что он подает в суд иск к отцу о содержании. Отец, в свою очередь, требует, чтобы сына, как социально-опасного, арестовали. Судебный врач исследует его, находит его грубым, легко возбуждающимся, эгоистичным и мстительным, но отнюдь не душевнобольным или социально-опасным. Отца он с тех пор ненавидит, и эта ненависть остается у него до конца дней. Через 23 года он на суде кричит: «Я хочу, чтобы меня казнили, но моим последним словом будет проклятие моему отцу».

После неудачной попытки торговать консервами Хаарманн опускается все ниже и становится профессиональным вором. За период с 1905 по 1913 г г. он не менее 9 раз отбывал наказание за кражи. С 1913 по 1918 г г., т. е. за 6 лет он проводит в тюрьме 5 лет и 2 месяца. В 1919 г. он судится за оскорбление, в 1920 г. — за кражу, в 1922 г. — за нищенство.

В 1918 г. против Хаарманна, который давно уже был известен полиции как гомосексуалист, было возбуждено дело, в котором его имя впервые ставится в связь с убийством. В начале октября 1918 года в Ганновере бесследно исчезло двое молодых людей по фамилии Кох и Роте. Полицейское дознание установило, что обоих исчезнувших видели накануне исчезновения с Хаарманном, и что Хаарманн находился с ними в гомосексуальной связи. Возникло подозрение, что они были убиты Хаарманном. У Хаарманна был произведен обыск, который не дал никаких результатов. Много позже Хаарманн рассказал, что у него за печью во время этого обыска лежала завернутая в газету голова убитого Рота. Однако полиция не нашла ее, и за отсутствием улик дознание было прекращено, а Хаарманн был привлечен к ответственности лишь за гомосексуальную связь, но и в этом преступлении за недоказанностью его был оправдан. Родители исчезнувшего Коха, неудовлетворенные недостаточно энергичными действиями гамбургских властей, обратились к содействию местного сыскного бюро. Бюро это установило садистские наклонности Хаарманна и собрало материал, убедительно доказывавший, что Кох и Роте убиты Хаарманном. В 1921 г. родители Коха, на основании этого материала, ходатайствовали о возобновлении дела против Хаарманна, но ходатайство их осталось без удовлетворения.

В 1922 г. против Хаарманна возникло аналогичное обвинение. Две женщины, часто посещавшие его, однажды, зайдя в его комнату, заметили, что на кровати кто-то лежит, повернувшись лицом к стене. Поза и неподвижность лежавшего показались им странными. Они спросили у хозяина, не покойник ли это. Хаарманн шепотом ответил: «Тише, он спит». На другой день эти же женщины снова пришли к Хаарманну в его отсутствие. Молодого человека уже не было, но в комнате у Хаарманна лежал его костюм. Это показалось им подозрительным. Подозрительным почему-то показался обеим женщинам и горшок с вареным мясом, который они заметили здесь же в комнате. По какой-то странной ассоциации они сопоставили это мясо с виденным ими спящим молодым человеком, взяли кусочек мяса, отправились с ним в полицию и рассказали обо всем виденном. Мясо было тотчас же исследовано судебным врачом, который отверг подозрение, что это человеческое мясо, и решил, что это была «свинина». Тем не менее, в комнате Хаарманна был проведен обыск, не давший опять-таки никаких результатов. На вопрос, каким образом у Хаарманна оказался костюм лежавшего у него на кровати молодого человека, Хаарманн с улыбкой ответил, что молодой человек у него ночевал и остался ему должен за ночлег. Так как у него не было денег, то он оставил свой новый костюм, а получил от Хаарманна старый. Это наивное объяснение удовлетворило органы розыска.

К этому нужно прибавить, что ганноверская полиция уже много лет отлично знала о гомосексуальных наклонностях Хаарманна и об его неестественных отношениях с молодыми людьми. Знали также, что к Хаарманну непрестанно ходят всевозможные молодые люди. Однако Хаарманн ни разу не был привлечен к ответственности за гомосексуализм. Защитники ганноверской полиции, на которую сильно нападали впоследствии за ее бездеятельность в отношении Хаарманна, указывали, что соответствующий параграф 175-го германского уголовного уложения очень трудно применим, так как требует доказанности самого акта сношения, а это доказать почти невозможно.

Нападки на ганноверскую полицию имели, однако, серьезные основания. Выяснилось, что Хаарманн негласно работал все годы в уголовном розыске, уведомляя полицию о совершавшихся кражах. Многократный вор, скупшик краденого, заведомый гомосексуалист был в то же время агентом полиции. Та же самая полиция, которая десятки раз делала обыски у Хаарманна, на другой день после обыска давала ему поручения розыскного характера. Выяснилось также, что Хаарманн был совладельцем какого-то подозрительного частного сыскного бюро, имел какое-то удостоверение от этого бюро с печатью не то подложной, не то поставленной в каком-то официальном учреждении. Полиция знала об этом удостоверении, которым Хаарманн злоупотреблял, но не предпринимала ничего против Хаарманна. Если сопоставить все это с лежавшей в комнате и не обнаруженной при обыске головой убитого Роте, то станут понятны те ожесточенные нападки на ганноверскую полицию, которые были направлены на нее в связи с делом Хаарманна.

После находки пяти черепов, отношение полиции к Хаарманну продолжает быть весьма странным. Хаарманна не арестовывают. Довольствуются тем, что выписывают из другого города двух агентов и устанавливают за Хаарманном наблюдение. Неизвестно, как долго длилось бы это наблюдение, к каким результатам оно бы привело, и сколько еще молодых людей сделалось бы жертвою Хаарманна, если бы не невероятно смелое поведение самого Хаарманна, которое дало повод к его аресту.

Через несколько дней после установления наблюдения, Хаарманн явился в уголовный розыск в сопровождении молодого человека по фамилии Фромме и заявил, что этот юноша убежал из Берлина от своих родителей и что у него нет никаких документов. В уголовном розыске задержали обоих явившихся и учинили им допрос об их взаимоотношениях. Фромме сознался, что Хаарманн имел с ним половые сношения. Это признание дало основание для ареста Хаарманна. Было начато дознание против Хаарманна по 175-й статье, и одновременно продолжалось дознание по делу об убийстве неизвестных, черепа которых были найдены в реке. У Хаарманна в комнате был произведен очередной обыск, давший следующие результаты: было найдено большое количество верхней одежды и белья, а также были обнаружены следы крови. Наличность одежды и белья Хаарманн объяснил тем, что он торговал старым платьем и бельем. Это было верно, и объяснение казалось правдоподобным. Следы крови, по словам Хаарманна, происходили от кровотечений, которыми он страдал. Правильность этого последнего обстоятельства также была установлена. Против Хаарманна и на этот раз не только бесспорных, подавляющих, но даже сколько-нибудь серьезных улик не было.

Случай помог уголовному розыску. В газетах было объявлено, что желающие могут осматривать найденные в реке черепа, а также веши, обнаруженные при обыске у Хаарманна. Родственники пропавших за последние годы без вести, — таких в Ганновере насчитывалось сотни, — стали приходить в уголовный розыск. 21 июля некий Витцель по строению зубов и по шраму на лобной кости установил, что один из черепов принадлежит его исчезнувшему сыну. Однако это не говорило еще о виновности Хаарманна, так как юноша мог быть убит и брошен в реку и кем-нибудь другим. Но через несколько дней в здание полиции пришла мать убитого Витцеля. Совершенно случайно она встретилась в этом же здании с квартирной хозяйкой Хаарманна и ее пасынком. Костюм последнего бросился в глаза матери Витцеля. Она узнала в нем костюм своего сына, который был на нем в день исчезновения. Тотчас же пасынок хозяйки и она сама были допрошены. Оказалось, что костюм хозяйка получила от Хаарманна. Теперь стало несомненным, что Хаарманн убил Витцеля. Под тяжестью этой улики Хаарманн сознался в убийстве Витцеля, точно так же, как во многих других убийствах.

По указанию Хаарманна были произведены новые поиски в реке. Была отведена вода, и на указанном Хаарманном месте было найдено огромное количество человеческих костей. По заключению специалистов, эти кости принадлежали 24 убитым. Исчерпывался ли этими 24 список жертв Хаарманна? На этот вопрос трудно ответить. В Ганновере ежегодно исчезают бесследно сотни людей. В 1923 году, году особенно активной деятельности Хаарманна, в Ганновере исчезло около 600 человек. Сколько из них пришлось на долю Хаарманна — этот вопрос останется навсегда без ответа.

Во время предварительного заключения Хаарманна посещали неоднократно, с целью его обследования, различные лица. Некоторые наблюдения над ним рисуют необычайные, подчас жуткие, черты. Наружность Хаарманна меньше всего говорит об его преступных наклонностях. У него было правильное добродушное лицо. Правда, в лице его пытались прочесть всевозможные черты, свойственные, якобы, «всем убийцам» или «всем гомосексуалистам». Говорили, что фотографические снимки дают неправильное представление о лице Хаарманна. Быть может, это и так, но во всяком случае никаких отклонений от нормы в лице у Хаарманна не было. Среднего роста, хорошо упитанный, он обладал значительной физической силой и ловкостью.

Что отличало Хаарманна даже во время предварительного заключения, это его чрезмерная разговорчивость и безудержная смешливость. Хаарманн смеялся по любому поводу и даже без всякого повода. Он сопровождал смехом самые жуткие рассказы свои о совершенных им убийствах. Так, например, Хаарманн рассказывал:

— … И тогда я отрезал ему голову… Но сперва я завернул ее в бумагу… да… они ведь так смотрят на тебя, не правда ли? Да… да, даже тогда, когда у них закрыты глаза… а…да… они смотрят на тебя и потом я взял голову и спрятал ее…

И Хаарманн смеялся… Смеялся детски радостно и невинно, показывая свои крепкие белые зубы, которым он перекусывал горло своих жертв.

Смехом сопровождал Хаарманн и свои рассказы о том, как он разрезал на куски трупы своих жертв. Об этом он вообще рассказывал крайне охотно, со всеми деталями… «Сперва я сделал разрез на груди, потом, одним движением, раздвинул ребра»… Иллюстрируя свой рассказ соответствующими жестами, Хаарманн со смехом рассказывал дальше, как он скальпировал трупы убитых им: «Сначала я делал вот такой надрез, а потом я сразу сдирал всю кожу с головы»… И совершенно спокойно, смеясь и улыбаясь, Хаарманн говорил о том, как он разрезал труп на части, как отделял мясо от костей, как собирал в полотенце кровь, как раздроблял на мелкие части черепа и т. д. Чувство страха или брезгливости перед трупом было совершенно чуждо Хаарманну. Присутствие трупа в комнате было ему совершенно безразлично. Бывали случаи, когда Хаарманн оставлял труп убитого под кроватью или в шкафу по неделе. Разрезать труп на куски было для него только неприятным, трудным делом. Когда однажды его друг Гране, о котором ниже будет еще речь, постучался к Хаарманну в то время, когда тот был занят разрезыванием трупа, Хаарманн крикнул ему через окно: «Приходи позже, когда кончу с этим свинством».

Но насколько охотно и подробно Хаарманн рассказывал о процессе разрезания трупов, насколько мало он говорил о способе убийства. Здесь память почему-то начинает ему изменять. Зная, что германское уголовное уложение наказывает смертной казнью только предумышленное убийство, Хаарманн уверял, что он никого не хотел лишать жизни и не знает, как он совершал убийства.

— Я не хотел их убивать, — говорил он… — Ах, нет… Они мне нравились… Я не могу этого сказать… Я не знаю, как это случилось!..

По его словам, он ложился со своей жертвой в кровать, приходил в сильное половое возбуждение и терял сознание.

— Когда утром я просыпался, он лежал уже мертвым около меня…

Или другой раз:

— Бедный мальчик лежал около меня, глаза были у него слегка открыты, как будто он хотел еще посмотреть на меня…

И следовал раскатистый смех…

После дальнейших распросов Хаарманн рассказал, что, рассматривая утром лежащий рядом с ним труп, он каждый раз замечал, что у трупа перекушено горло. По его словам, он не пользовался при убийстве руками, а действовал исключительно зубами. Это обстоятельство дало повод газетчикам сравнивать Хаарманна с вампиром. О вампиризме говорили и некоторые психиатры. Несомненно, однако, что одним укусом, особенно находясь в бессознательном состоянии, Хаарманн никого лишить жизни не смог бы. На эту точку зрения стал позже и суд. Без помощи рук дело, конечно, не обходилось.

Беспокоили Хаарманна во время предварительного заключения слухи о желании ганноверского населения расправиться с ним без суда. Он панически боялся самосуда.

— Да, конечно, — говорил он, — я могу себе это представить, что такие родители…не правда ли… что им очень грустно…и что они находятся в гневе… но… ведь он уже умер, не правда ли, человек-то уже мертв… Он уже мертв… Пусть меня казнят — …да… но не бить до смерти…

Но наряду с такой боязнью самосуда, Хаарманн совершенно спокойно говорил об ожидавшей его смертной казни. На вопрос, не боится ли он казни, Хаарманн отвечал: «Ах, нет, смотрите», — и он вскакивал со стула, нагибался, клал голову на стол и своей большой мясистой рукою делал быстро движение сверху вниз и ударял себя по затылку, изображая удар топора: «Путч! И голова летит прочь! Это делается очень быстро!..»

Таков был Хаарманн… Чтобы лучше понять и его, и те обстоятельства, при которых он совершал преступления, необходимо познакомиться и с его другом, который играл немаловажную роль и в жизни Хаарманна, и в совершении им преступлений.

Ганс Гране был высоким, стройным молодым человеком со светлыми, но жесткими глазами. У него была мягкая, эластичная походка, способность с ясным открытым взглядом говорить заведомую неправду, легко и быстро завоевывать доверие и потом использовать свое влияние самым отрицательным образом. Отец его был наборщиком, честным, трудолюбивым человеком. Он не пил и не знал никаких излишеств. Мать свою Гране потерял рано. Учился он плохо и оставался в гимназии только до пятого класса. 12-ти лет он курил, как взрослый, и водил знакомства с девушками. Работать он не хотел. Он рассказывал, что мог получить работу, но предпочитал работе безделье и бродяжнический образ жизни. В нем было нечто определенно сутенерское. Он стал покровителем и защитником проституток. Он чем-то торговал, спекулировал, воровал и так много имел дела с проститутками, что его не терпели ни на одной квартире. В 1919 году он познакомился с Хаарманном и сразу подчинил его своему влиянию.

Хаарманна влекло к совсем молодым людям. В своих эротических отношениях он был резко активен, груб, насильственен. Его ласки были настолько бурны и жестоки, что ганноверские молодые профессионалы-гомосексуалисты боялись его и отказывались идти к нему. Но женское начало в Хаарманне, свойственное каждому врожденно-гомосексуальному мужчине, стремилось к пассивности, к подчинению более сильному характером человеку. И Ганс Гране стал не только его возлюбленным, но и его хозяином и властелином, его злым гением, полностью подчинившим его себе. Гране жил на деньги Хаарманна. Когда у Хаарманна денег не было, Гране посылал его нищенствовать, и Хаарманн безропотно повиновался. Гране стал поставщиком молодых людей для Хаарманна, причем выбирал только хорошо одетых, чтобы потом воспользоваться их одеждой. Когда кто-нибудь из выбранных им юношей не нравился Хаарманну, Гране принуждал Хаарманна взять его, чтобы потом убить. Однажды Грансу понравились брюки на одном юноше. Гране попросил Хаарманна взять юношу к себе.

— Он не нравится мне, — сказал Хаарманн.

— Все равно, — у него такие чудные брюки, я хочу их иметь. И юноша был убит, а Гране получил его брюки.

Когда проходило несколько дней после знакомства Хаарманна с каким-нибудь юношей, и тот все еще был жив, Гране нервничал и торопил Хаарманна: ведь каждый день стоил лишних денег. Недоволен Гране бывал и тогда, когда Хаарманн приводил к себе плохо одетого молодого человека. Гране не видел от него пользы и упрекал Хаарманна.

Хаарманн хорошо сознавал все недостатки Гранса, знал, что Гране эксплуатирует его, крадет у него деньги и веши, и, несмотря на это, не мог заставить себя расстаться с ним. Когда Хаарманн, выведенный из себя каким-нибудь отвратительным поступком Гранса, в гневе гнал его от себя, стоило Грансу подойти и поцеловать его, как он сразу становился тихим и безвольным. Иногда Гране прибегал к другим методам воздействия. Он кричал Хаарманну: «Ты убийца», — и давал ему понять, что он в его руках. Так страх, с одной стороны, и сильное эротическое влечение подчиняли Хаарманна Грансу.

Впрочем, Гране все это отрицал. С удивительным спокойствием и выдержкой он отрицал малейшую свою прикосновенность к преступлениям Хаарманна. Он с первого дня следствия упорно заявлял, что никаких молодых людей он к Хаарманну не приводил, ничего об убийстве не знал, никаких вешей убитого не носил. С холодной улыбкой выслушивал он все обвинения и давал спокойные, неторопливые, строго обдуманные ответы. В каждом его слове была поразительная логичность. Ни один вопрос не заставал его врасплох. Хаарманн всячески помогал в этом, щадил его и ни за что не хотел допустить, чтобы была установлена какая-либо связь Гранса с убийствами. «Гранс не должен быть казнен», — говорил он. Лаже во время одной ставки, когда одна из матерей убитых узнала в Грансе человека, который за день до исчезновения ее сына приходил за ним, и когда она. рыдая, показывала на Гранса и говорила: «Да. Да, вот этот человек был у меня», — Гране внимательно посмотрел на нее и, отрицательно качая головой, сказал: «Нет, нет, я никогда у нее не был, я ее первый раз в жизни вижу».

Таков был друг Хаарманна.

Дело Хаарманна вызвало огромное возбуждение населения Ганновера и исключительный интерес не только в Германии, но и во всех других странах. В Ганновере толпа народа, во главе которой находились родственники убитых, вела себя столь бурно, что понадобилось вмешательство вооруженной силы.

Особенно сильны были в германской прессе нападки, направленные против гамбургской полиции. Прусское министерство внутренних дел нашло даже необходимым послать в Ганновер для расследования своего представителя, которым оказался пресловутый Вейс, будущий начальник берлинского уголовного розыска и организатор налета на советское торгпредство в Берлине. В отношении всех замешанных в это дело чинов уголовного розыска было начато расследование. Наличность уголовно-наказуемых преступлений (взятка, отказ от расследования преступления) была отвергнута. Это вызвало бурю негодования, так как было установлено, что Хаарманн, заведомый для чинов розыска преступник, встречался с ними в ресторанах и кафе, пил с ними и угошал их. Но дисциплинарное расследование привело к отстранению от должности нескольких сотрудников уголовного розыска. Эта мера не удовлетворила, однако, общественное мнение. Это неудивительно, ибо даже один из исследователей дела Хаарманна, Гиан, вообще защищавший ганноверскую полицию, принужден был заявить:

«В апреле был убит Витцель; его отец говорит, что полиция не обратила никакого внимания на исчезновение молодого человека. В 1923 году две женщины сделали заявление о „спавшем“ молодом человеке, а назавтра были найдены принадлежавшие ему вещи; так называемая „свинина“ была доставлена в полицию; хозяйка Хаарманна подавала на него жалобы, судилась с ним и с его возлюбленным Трансом; в комнате Хаарманна находились целые горы одежды, белья, книг, принадлежавших убитым юношам, а уголовный розыск, несмотря на все это, продолжал до самого последнего дня пользоваться услугами Хаарманна как осведомителя. Он не считал нужным обратить достаточное внимание на этого тысячекратно подозреваемого человека».

Как и дело людоеда Денке, так и дело Хаарманна заставляло поставить вопрос: каким образом оказалось возможным, чтобы человек, окруженный многочисленными соседями, на виду у полиции и уголовного розыска убивал людей, потрошил их, выносил во двор ведра с кровью и внутренностями убитых, бросал среди города в реку кости и черепа, и чтобы все это оставалось необнаруженным? Если твердо установлено, что Хаарманн убил около 30 человек за несколько лет, то где гарантия, что из 500–600 человек, пропавших в 1923 году в Ганновере, убито Хаарманном или кем-нибудь другим не меньшее еще число? Если так легко и элементарно просто почти на глазах у всех совершать массовые убийства, то на что нужны полиция и уголовный розыск, и где те пресловутые гарантии, тот пресловутый правопорядок, которым так гордятся страны Европы?

Удивительно ли, что процесс Хаарманна и Гранса, несмотря на то, что он совпал с выборами в германский рейхстаг, привлек исключительное внимание всей Германии и других стран. Корреспонденты всех крупных газет съехались в Ганновер. Весь квартал, где помещается здание суда, был оцеплен полицией. По прилегающим улицам было остановлено трамвайное движение. Все ганноверские власти, в том числе ганноверский правительственный президент Носке, с неотступным вниманием присутствовали в зале суда. Интерес к личности заключенных у присутствующей публики выражался в столь несдержанных формах, что председателю суда пришлось запретить зрителям разглядывать подсудимых в бинокли. С другой стороны, негодование по отношению к Хаарманну и чувство мести со стороны родителей убитых были настолько сильны, что пришлось обыскивать публику, чтобы помешать проносу в зал заседания оружия.

Обвиняемые держали себя по-разному. Хаарманн вначале процесса крайне волновался, часто плакал. Присутствие публики раздражало его настолько, что он заявил суду:

— Меня раздражает, что здесь так много женщин, у которых нет чувства человечества. Пусть они выйдут.

Это несколько необыкновенное требование было, конечно, отклонено. Но чем дальше, тем Хаарманн становился спокойнее и увереннее.

Совершенно иначе вел себя Гране. С первого до последнего дня процесса он вел себя так же, как во время предварительного следствия, т. е. невозмутимо, спокойно, хладнокровно, уверенно. Только после объявления приговора его выдержка изменила ему… Совершенно по-разному реагировали оба обвиняемые на предъявленные им обвинения. Хаарманна обвиняли в 27 убийствах, Гранса в подстрекательстве в двух случаях убийства. Хаарманн сознался в 24-х убийствах. Как ни безразличны были, с точки зрения приговора, эти три убийства, которые Хаарманн отрицал, но он упорно не хотел признать их.

— Предположим, что я убил тридцать человек, — говорил он, — я охотно беру их на свой счет. Но пусть меня не делают ответственным за то, чего я не совершал.

Эта странная любовь Хаарманна к правде привела к тому, что он во время судебного следствия изменил свою тактику в отношении Гранса. Хаарманн рассказал, что Гране жил на его счет, что Гране эксплуатировал и даже обкрадывал его. Когда Хаарманн отбывал одно из наказаний за кражу, Гране распродал все, что было в комнате у Хаарманна до последнего стула. Гране, следуя принятой им системе защиты, упорно все это отрицал. Тогда раздраженный Хаарманн заявил:

— Я не хочу впутывать Гранса в эти дела, но пусть он говорит правду. Он жил на мои деньги, он меня обманывал и обкрадывал. Если Гране будет это отрицать, то я расскажу еще другие веши.

Гране продолжал отрицать, и тогда Хаарманн рассказал об истинной роли Гранса, о том, что он отыскивал для него и приводил для него молодых людей, что он знал об убийствах, что он торопил Хаарманна, когда тот медлил с убийством, что он получал вещи с убитых и т. д. Все более раздражаясь упорным нежеланием Гранса сознаться, Хаарманн рассказал, что одно из убийств, приписываемых ему, в действительности совершено Грансом вместе с каким-то из его приятелей. Лело, по словам Хаарманна, было так: однажды он пришел к себе домой и нашел там труп молодого человека. Тут же был Гране и его приятель, которые заявили Хаарманну:

— Имей в виду, это ты убил его, а не мы.

Попытки Хаарманна привели к тому, что Гране пригрозил Хаарману рассказать, где следует, о других его убийствах. Гране и приятель ушли, оставив труп в комнате Хаарманна, которому пришлось разрезать его на части, как это он всегда делал со своими жертвами, и выбросить в реку. Одним больше, одним меньше, это, в конце концов, не составляло для Хаарманна никакой разницы.

Сознаваясь в 24-х убийствах, Хаарманн отрицал два обстоятельства: он категорически заявил, что пять черепов, найденных в реке, не принадлежат его жертвам. По словам Хаарманна, он во всех без исключения случаях раздроблял черепа на мелкие кусочки топором, найденным у него в комнате. Хотя и это обстоятельство не могло иметь какого-либо значения для судьбы Хаарманна, он тем не менее решительно настаивал на своем утверждении. Было же оно, по-видимому, неправильно, так как по одному из черепов был опознан убитый Хаарманном Витцель.

Другой невыясненный судом вопрос состоял в том, что делал Хаарманн с мясом убитых им молодых людей. Существовало подозрение, что Хаарманн торговал им под видом свинины или конины. Было установлено, что в 1923 г., т. е. в тот год, когда Хаарманн совершал большую часть убийств, он уверял многих, что он торгует мясом и, действительно, время от времени продавал мясо или расплачивался мясом за свои долги. Выяснилось, что он давал вместо денег квартирной хозяйке, прачке и другим мясо, по его словам — конину… Однако ганноверские торговцы кониной категорически отрицали, что Хаарманн покупал у них когда-либо конину. Не было у Хаарманна и необходимого разрешения на торговлю мясом. Как-то странно совпало большое количество вареного мяса в комнате Хаарманна с убийством одного из молодых людей. Все это наводило на мысль о торговле Хаарманна человеческим мясом и об употреблении им самим его в еду. Хаарманн, однако, это категорически отрицал. Обстоятельство это осталось невыясненным.

Продолжал и на суде Хаарманн отрицать, что он совершал убийства предумышленно. Не говорил и о том, как совершались убийства. Только однажды он проговорился, что, возможно, при убийстве ему приходилось пускать в ход и руки. Суд пришел к заключению, что Хаарманн схватывал руки своей жертвы, наваливался на нее всем своим телом и душил ее.

Заслуживает внимания, что Хаарманн, который неоднократно признавался судом слабоумным и невменяемым, на этот раз не только отказался от подобного образа зашиты, но решительно прекратил все разговоры по поводу состояния его душевного здоровья. Все версии об его невменяемости он назвал «бессмыслицей» и «пустяками». Между тем, Хаарманн был уволен из военного училища вследствие «эпилептического слабоумия», был признан в психиатрической лечебнице «врожденно-слабоумным», был освобожден от военной службы вследствие «слабоумия». Как признали эксперты на суде, все это были неправильные диагнозы. Единогласное мнение экспертов на суде было, что бессознательность во время убийства исключается. «Хаарманн отдавал себе отчет во всей ситуации и хорошо подготовлялся к оспариванию свидетелей. У него блестящая память и несомненный актерский талант. Его интеллектуальность, однако, не высока! Он читает, правда, газеты, но лишь из-за объявлений о смерти, которые поглощают весь его интерес. Все его стремления направлены на удовлетворение его полового чувства и голода. Он просит, чтобы на его могиле был поставлен большой памятник и чтобы на памятнике была надпись: „Здесь покоится массовый убийца Хаарманн“».

Таким образом, возможность какого бы то ни было сомнения во вменяемости Хаарманна отпадала. Положение зашиты Хаарманна было крайне затруднительно. Ей пришлось во всем согласиться с доводами обвинителя. Защитник Гранса пытался настаивать на недоказанности его соучастия…

Заслуживают интереса последние слова Хаарманна:

«Пусть не считают меня таким плохим, каким меня изображают. Я с радостью иду на эшафот, но я хочу справедливого приговора для Гранса. Я не хочу ни топить его, ни щадить. Пусть его совесть сама обвиняет его. Гране знал, что я был в его руках, точно воск. Я должен был иметь кого-нибудь возле себя, так как я был совершенно одинок. Я не хочу, чтобы здесь была погублена молодая жизнь. Я человек с болезненными наклонностями. Какая польза была бы, если бы меня освободили? Ужасные веши опять совершались бы. Расправьтесь со мной поскорее.»

Суд признал Хаарманна виновным в 24 случаях убийства и, согласно правилам германского уголовного судопроизводства, приговорил его 24 раза к смертной казни и к потере всех гражданских прав. Гране был признан виновным в одном случае подстрекательства к убийству и в одном случае соучастия. Он также был приговорен к смертной казни.

Хаарманн выслушал приговор с полным спокойствием. Он заявил суду:

— Приговор я полностью принимаю, хотя мне приписано несколько случаев, в которых я невиновен.

Насколько спокоен был Хаарманн, настолько был подавлен приговором Гране. Он с трудом сдерживал слезы.

О последних часах Хаарманна в литературе имеются краткие сведения. В Германии той поры еще существовал старинный обычай, в силу которого приговоренный к казни накануне ее совершения может потребовать себе на ужин все, что он пожелает. Хаарманн чрезвычайно хладнокровно и с большой тщательностью составил меню своего последнего ужина и съел его с видимым наслаждением. Он потребовал, чтобы ему дали возможность перед казнью выкупаться, так как, по его словам, ему не хотелось, чтобы врач, который должен был после казни вскрывать его, увидел его не вполне чистым. Перед казнью он произнес маленькую речь, которую он заранее приготовил и выучил наизусть и которой он очень гордился. Во время казни он вел себя не только спокойно, но и цинично.

… Один из врачей-психиатров, присутствовавший на процессе Хаарманна и делавший доклад об этом деле в Гамбургском судебно-психологическом обществе, закончил свой доклад словами: «Я не сторонник смертной казни, но эта казнь вполне соответствовала народному правосознанию».

Б. С. Утевский. Преступления и преступники Западной Европы. 1929.

6. Неизменность метода[27]

Известный германский специалист по криминалистике Роберт Гейндль считал, что установление правильных методов работы органов уголовного розыска невозможно без знания методов, применяемых в своей работе преступниками. Гейндль доказывает, что каждый профессиональный преступник, во-первых, специализируется на определенном виде преступления, во-вторых, при совершении его применяет неизменно один и тот же метод. Способ совершения преступления является самым верным следом, оставляемым преступником. После одного не раскрытого преступления, совершенного профессиональным преступником, следует ждать второго аналогичного преступления, совершаемого им тем же способом, что и первое. При этом история преступления доказывает изумительную одинаковость способов преступлений, совершаемых в разные времена и в разных местах. В доказательство всех этих своих положений Гейндль приводит две серии преступлений, из которых одна была в 1811 году в Лондоне, а другая ровно через сто лет в одном из больших городов Германии.

Герой первой серии преступлений — Виллиамс, бывший матросом на Ост-Индской линии. Эта эпоха его жизни не расследована и сведений о ней не имеется. Известно, что в 1811 году Виллиамс очутился в Лондоне. В это время он выступает уже элегантным, одетым по последней моде человеком. Он покупает все необходимое в самых лучших и дорогих магазинах. Он лечится у самого дорогого зубного врача, посещает шикарные салоны маникюра. Он носит плащ на шелковой подкладке и шелковые чулки. На ногах у него элегантные туфли. Наружность его описана современниками. Он среднего роста, стройный, мускулистый. У него правильные черты лица, рыжеватые волосы. Бросалась в глаза необыкновенная бледность его лица. «Можно было подумать, — говорил один из свидетелей, — что у него в жилах течет не простая кровь, а какая-то зеленоватая жидкость, которая вытекает не из человеческого сердца». Останавливали на себе внимание и его глаза, их холодный блеск. их постоянная устремленность в какую-то далекую точку. Но свою отталкивающую наружность он, по словам свидетелей, искупал внешней любезностью и хорошими манерами.

Для того чтобы лучше понять дальнейшее, нужно ознакомиться с той местностью, где разыгрались описываемые преступления. Ратклиф Хайвай была одна из мрачных улиц возле гавани, расположенная в местности, где еще в 20-е годы нашего столетия полиция боялась показываться иначе, как группами. В соседстве с Ратклиф Хайвай находились т. н. «Голубые ворота», подозрительный уголок, сплошь состоявший из самых отчаянных матросских кабачков, откуда вошедшие в них далеко не всегда выходили живыми или, в лучшем случае, не избитыми. Таковы были и другие улицы, окружавшие Ратклиф Хайвай, наиболее деловую из всех улиц этого квартала. На ней были расположены магазины, в которых имелось все, на что предъявляли спрос матросы. 7 декабря 1811 г. вечером, улица была, по обыкновению, полна народа, — большей частью, подвыпившими матросами из всех стран мира. Была суббота, и люди торопились закупить все необходимое на воскресенье.

Полицейский суд в Лондоне (начало XIX в.)

Виллиамс, как это было точно установлено, вышел в этот вечер из дома после 11 часов вечера. Он был, по обыкновению, элегантно одет. Под плащом у него были спрятаны орудия его жуткого ремесла. Он шел по улицам с видом праздного гуляки. Все, встретившие его в тот вечер, рассказывали позже об его исключительной вежливости. В толпе, наполнявшей улицу, трудно было пройти, никого не толкнув, и Виллиамс всякий раз в изысканных выражениях просил извинения за невольный толчок.

Возле дома номер 29 Виллиамс остановился и стал наблюдать. Дом этот принадлежал торговцу вязаными изделиями Марру. Здесь же была и сама лавка. Было видно сквозь окно, как Марр приводил в порядок перед тем, как закрыться, свои товары. Дверь из лавки вела в жилище Марра, где проживал он, его 27-летняя жена, их восьмимесячный ребенок, тринадцатилетний мальчик-ученик и девушка-прислуга. За несколько минут до 12 Марр послал прислугу купить на ужин устриц. Мари, так звали прислугу, взяла деньги и ушла. Когда она выходила из дома, то увидела на другой стороне улицы какого-то человека, стоявшего под фонарем и пристально смотревшего в окно лавки. Человек этот, заметив, что на него смотрят, скрылся в мрак улицы. Ночной сторож, проходивший мимо лавки Марра вскоре после 12 ч ночи, также заметил неизвестного человека, смотревшего через окно в лавку. Сторожу это показалось подозрительным. Он зашел к Марру и поделился с ним подозрениями. Марр попросил его несколько позже зайти к нему опять и помочь ему закрьпъ ставни на окнах лавки. В 12 часов 30 минут ночи сторож вернулся к Марру, не заметив уже при этом незнакомца, помог Марру и ушел.

По-видимому, Виллиамс догадался, что его заметили и на время отошел в сторону. Вероятно, он видел, как сторож помогал закрыть окна лавки и как он ушел. Задача Виллиамса состояла теперь в том, чтобы успеть проникнуть в лавку, прежде чем закроется на ночь дверь.

Между тем Мари искала, нет ли еще где открытой устричной лавки, и не находила ее. К 12 ч 30 мин улицы стали быстро пустеть. Мари, в поисках устриц, зашла очень далеко. Когда она, наконец, убедилась, что ей нигде не удастся ничего купить, она оказалась очень далеко от дома. На улицах встречались только группы пьяных и буянивших матросов. При звуке голосов Мари пряталась и выжидала, пока прохожие удалятся. Иногда она шла не прямым путем, чтобы избежать нежелательной встречи, и только в половине второго она подошла к дому.

Мари думала, что проголодавшиеся и обеспокоенные ее долгим отсутствием хозяева с нетерпением ждут ее возвращения и откроют ей дверь при первом ее стуке. Поэтому она тихо постучалась. Но ответа не последовало.

В дверях, кроме обычного в то время молотка, был звонок. Но Мари не хотела звонить, так как она боялась, что колокольчик разбудит ребенка. Она стала прислушиваться. В доме была гробовая тишина. Удивленная Мари решилась позвонить. Когда, однако, и на звонок никто не открывал двери, удивление Мари перешло в страх. В голове у нее мелькнула мысль о незнакомце, которого она видела, когда выходила из дома.

Мари растерялась. Она не знала, что ей делать. Ведь если бы даже в доме все заснули, то громкий звонок не мог не разбудить спящих. В отчаянии она стала звонить раз за разом. Потом стала опять прислушиваться, сдерживая дыхание и стараясь уловить хотя бы какой-нибудь звук.

И вдруг звук раздался, но не тот, которого Мари ожидала. Она услышала еле слышный, осторожный скрип ступенек на деревянной лестнице, ведущей на верхний этаж. Потом чьи-то медленные, почти бесшумные шаги, приближавшиеся по направлению к двери. Потом опять тишина. Такая же тишина была и на абсолютно безлюдной улице.

Мари стала опять прислушиваться. Она услышала совершенно явственно чье-то тяжелое дыхание за дверью. Кто-то стоял там и выжидал. У Мари не было уже сомнений, что это чужой, что он сделал что-то страшное с хозяевами. Только дверь отделяла ее от этого человека. Стоило ему раскрыть ее, и Мари была бы в его власти. — еще одна, ничего для него не значащая жертва в длинной серии убийств. Мари нужно было бежать, звать на помощь, кричать. Но она не могла сдвинуться с места.

Нечто вроде гипноза овладело ею, приковало ее к месту, мешало ей издать хотя бы один звук. Молча и недвижно, точно во сне, стояла она и чего-то ждала.

Человек за дверью тоже выжидал. Обдумывал ли он план дальнейших действий или размышлял над тем, поискать ли другого выхода, но только и он стоял в нерешительности. Между тем, Мари внезапно вышла из оцепенения. Ее неподвижность перешла в истерический припадок. Как безумная, она стала кричать и стучать изо всех сил железным молотком, висевшим на двери. От ее крика проснулись соседи. Открылись окна и двери. Соседи выбежали на улицу и у двери Марра собралась толпа. Мари пришла в себя и рассказала о случившемся. Для всех стадо ясно, что убийца находится еще в доме.

Один из соседей перелез через стену, отделявшую его двор от двора Марра, чтобы отрезать убийце отступление. В руках у него в качестве оружия была железная кочерга. Через заднюю дверь он пробрался в квартиру к Марру и бросился в лавку, где горел слабый свет. В лавке он увидел три трупа. На полу были такие лужи крови, что сосед должен был ходить по ним, чтобы добраться до двери, за которой бушевала толпа. Когда дверь открылась, толпа с криком возмущения бросилась в лавку, но при виде трупов все замолкли.

По описанию места преступления, положению трупов и другим признакам, Гейндль восстанавливает ход преступления следующим образом. Виллиамс вошел в лавку и попросил дать ему пару чулок или что-нибудь в этом роде. Для того чтобы достать просимую вещь, Марру пришлось нагнуться, так как эта вещь лежала под прилавком. Виллиамс знал это заранее. В то время, как Марр нагнулся и руки его были заняты, а глаза отвлечены от мнимого покупателя, Виллиамс вытащил из-под плаща плотничный молоток и одним ударом по голове оглушил свою жертву. Марр тотчас же потерял сознание. Этим Виллиамс выполнил первую свою задачу: оглушить жертву в наиболее близком к полу положении, чтобы падение ее было возможно бесшумно. После этого уже было легко убить лежащего на полу человека. Виллиамс вытащил из кармана нож и перерезал им горло Марру. Далее все следовало по тому же самому излюбленному Виллиамсом методу. По-видимому, падение Марра было все же достаточно шумным и привлекло внимание его жены. Она прибежала в лавку. Виллиамс встретил ее ударом молотка, а когда она упала, перерезал горло и ей. Теперь очередь была за учеником. И его постигла та же участь.

Соседи безмолвно стояли возле трупов. Потом заметили стоявшую тут же Мари. Ее закидали вопросами. Но у нее наступила реакция от испытанного. Вместо ответа она стала кричать и говорить какой-то вздор. Кто-то из соседей увел ее к себе и уложил в постель. Прошло еще несколько минут, пока кто-то, знакомый с семейным положением Марров, не вспомнил о ребенке. Толпа бросилась искать его по дому. Вбежали на верхний этаж и осмотрели все комнаты. При этом установили две вещи. Во-первых, убедились что убийца благополучно убежал. Во-вторых нашли кроватку ребенка: подушки, одеяла, белье, все было в хаотическом беспорядке. Когда стали перерывать вещи, то увидели пятна крови. Потом показалась лужа крови и в ней окровавленное тельце. Это был ребенок. У него был разбит череп и перерезано горло. Виллиамс остался до конца верен своему методу. Бессмысленное убийство ребенка более всего возмутило толпу. Разве мог восьмимесячный ребенок в какой-нибудь мере помешать Виллиамсу? Даже если бы он проснулся и закричал, никто бы его крика не услышал, а если бы и услышал, то не обратил бы внимания.

На другой день утром весть об убийстве облетела весь Лондон. В понедельник газеты сообщили все подробности. Однако не одно возмущение охватило всех жителей, но и панический страх. Современники рассказывают, что население Лондона, в особенности женщины и дети, переживали кошмарные дни. Все ожидали повторения убийства, и каждый боялся, что на этот раз он станет его жертвой. Когда же распространился неизвестно кем пущенный слух, что убийца уехал из Лондона, страх охватил всю страну. Не только богатые, но и бедные семьи поддались ему. Многие женщины переживали нервное потрясение при виде нишего, постучавшего в окно, чтобы попросить кусок хлеба. В каждом неизвестном человеке видели предполагаемого убийцу. На дорогах десятками и сотнями хватали бродяг и бродячих торговцев, приметы которых совпадали с описанием убийцы, сделанным Мари и ночным сторожем.

Между тем Виллиамс спокойно оставался в Лондоне, упиваясь паникой, которую он создал. В то же время он обдумывал план нового преступления, тем более, что добыча у Марра оказалась ничтожной. Денег, которые он нашел в кассе, хватило Виллиамсу только на несколько дней роскошной жизни.

Прошло всего 12 дней со дня убийства на Ратклиф Хайвай, и провинция свободно вздохнула, а Лондон снова забился в пароксизме страха. Виллиамс показал Лондону, что он не опустился до того, чтобы прятаться в провинции и отказаться от лавров, которые он снискал себе на улице Ратклиф Хайвай. Лондон напоминал в эти дни современникам птичий двор, над которым кружит коршун. Много тысяч семейств в Лондоне состояло только из женшин и детей. В них страх доходил до болезненных проявлений. В тысячах других семей дверь открывали молодые девушки-прислуги. Открыть дверь на стук — это казалось всем равносильным впустить убийцу. В это время, под влиянием внушенного Виллиамсом страха, в Лондоне были изобретены дверные цепочки.

На этот раз Виллиамс избрал своею жертвою семью, жившую всего в нескольких шагах от места первого убийства, на улице Грэвэл Лэн, выходящей на Ратклиф Хайвай.

Глава семьи, некий Вилльямсон, давно уже проживал в этой части города и слыл за богатого человека. Он был владельцем трактира, которым он управлял по патриархальным обычаям. У Вилльямсона не было обычного для подобных заведений в Англии того времени деления на две половины: комнаты для случайных посетителей и помещения для постоянных гостей. Каждый, приходящий к Вилльямсону, мог выбирать место в любой комнате. Публика у Вилльямсона была смешанная. Здесь находились и почтенные ремесленники, и лавочники из всего квартала, приходившие сюда каждый вечер, и случайные люди, прохожие, приходившие утолить жажду.

Вилльямсон с семьей проживал при трактире. Семья состояла из пяти лиц: самого Вилльямсона, семидесятилетнего, но крепкого еще человека, его жены, на десять лет моложе его, девятилетней внучки и прислуги, сорокалетней женщины. Тут же в доме жил двадцатипятилетний молодой человек, жилец Вилльямсона, коммивояжер одной фабрики.

Вилльямсон твердо придерживался правила, чтобы в 11 часов вечера ни одного посетителя не оставалось в трактире. Благодаря этому у него в заведении никогда не было драк и скандалов. И в четверг, 19 декабря, посетители, весь вечер проговорившие об убийстве семьи Марров, разошлись в обычный час. Однако они обратили внимание на какого-то неизвестного, который несколько раз в течение вечера заходил в трактир, садился в уголок, куда не проникал свет лампы, молча выпивал рюмку водки и, как казалось другим посетителям, бросал осторожные взгляды на дверь, ведущую в квартиру Вилльямсона. Незнакомец был одет в плащ, выражение его лица было неприятное, но посетители решили, что это знакомый Вилльямсона, потому что видели, как он один раз вышел из его квартиры.

Когда часы пробили одиннадцать, и посетители разошлись, оставшиеся распределились по комнатам следующим образом: Вилльямсон, его жена и прислуга остались в нижнем этаже. Обе женщины были заняты уборкой. Сам Вилльямсон продавал пиво и эль заходившим соседям, для которых дверь всегда оставалась открытой до двенадцати часов. Внучка спала на втором этаже и заснула уже в 9 часов вечера. Жилец в этот вечер тоже лег спать рано. Его комната была также на втором этаже. В этот день он очень устал, но не мог почему-то заснуть. Он думал об убийстве семьи Марров. Ему казалось, что дом, в котором он жил, подвергался особой опасности, так как с одной стороны, хозяин был известен, как богатый человек, и к ночи у него собиралась выручка за весь день, а с другой — дверь до 12 часов ночи оставалась открытой.

Обо всем этом думал жилец и становился все беспокойнее и нервнее, как вдруг, в 35 минут двенадцатого, дверь из трактира на улицу с громким стуком закрылась и чьей-то рукой была заперта на ключ.

Первой мыслью жильца было: таинственный убийца семьи Марров здесь, в доме. Ужас охватил его. Он привстал с кровати и стал прислушиваться. Потом подошел к двери. Запереть ее он не мог по той простой причине, что в ней не было замка. Он вышел из комнаты, подошел к лестнице и перегнулся через перила, прислушиваясь к тому, что происходило внизу. В этот момент он услышал, как прислуга в смертельном ужасе вскрикнула: «Отец небесный! Нас всех убьют!».

Точно так же загипнотизированный, как Мари перед дверью своего дома, жилец, вместо того, чтобы подбежать к окну, раскрыть его и позвать на помощь, стал в одной рубашке спускаться по лестнице навстречу убийце. Так он спустился до четвертой ступеньки, считая снизу. Если бы он кашлянул или слишком громко вздохнул, и он погиб бы, так как убийца находился в комнате, дверь из которой находилась против лестницы. А дверь при этом была открыта.

Жильцу было видно все, что делалось в комнате. Первое, что он увидел, это были два трупа на полу. По шагам и по звукам, которые раздавались из комнаты, было ясно, что убийца возится в невидимой с лестницы части комнаты возле письменного стола и шкафа, где хранилось серебро, и подбирает к ним ключи. По-видимому, он был очень погружен в работу, так как, если бы он бросил взгляд на лестницу, тотчас же увидел бы белую фигуру жильца.

Вилльямсона не было слышно. Для жильца было ясно, что и он погиб. В живых оставалась девочка и он. Сможет ли он спасти ее? Ведь он ближе от убийцы, чем она. Неподвижный от ужаса, он всматривался в комнату и старался понять, что собственно произошло. А произошло следующее.

Убийца напал на прислугу, по-видимому, в то время, когда она накладывала дрова в камин, чтобы назавтра утром все было готово и чтобы оставалось только зажечь дрова. Вскрикнула она только через несколько минут после того, как дверь была заперта. Несомненно, что звука запираемой двери, который обратил на себя внимание жильца, ни прислуга, ни хозяйка не слыхали. Это было нетрудно объяснить. Хозяйка была глуховата. Прислуга же накладывала дрова в камин и из-за шума, который она производила, не услышала стук двери. Хозяйка же, ничего не слышавшая, стояла, по-видимому, спиной к двери в то время, как убийца вошел, и удар по голове молотком свалил ее с ног. Звук падения ее тела прислуга услышала, оглянулась, и зрелище, которое она увидела, заставило ее закричать. Но прежде чем она смогла крикнуть второй раз, она уже получила удар по голове молотком. Обе женщины лежали неподвижно. Но Виллиамс довел свой метод до конца. Он приподнял головы обеих и перерезал той и другой горло.

Хотя жилец и был полувменяем от страха, он все же правильно понял положение. В это время убийца, которому не удавалось открыть стол и шкаф, стал искать ключи. Жилец, все еще пригвожденный к своему месту, видел, как в нескольких шагах от него убийца стал обыскивать труп хозяйки в поисках ключей. Он, несомненно, очень торопился, так как не было еще двенадцати часов, и кто-либо из соседей мог еще зайти за пивом и обратить внимание на необычно раннее закрытие трактира. Напуганные убийством Марра, люди в это время были особенно подозрительны к каждой мелочи. Если бы заподозрили, что у Вилльямсона творится что-то неладное, положение убийцы было бы критическим. Задняя дверь была наглухо заперта. На окнах нижнего этажа были решетки. Оставалось бежать только через окна второго этажа, что было уже опасно. Виллиамсу нужно было очень торопиться, и, по-видимому, эта мысль настолько владела убийцей, что он не замечал человека в белом, стоявшего всего в нескольких шагах от него. Он не видел его и не слышал его тяжелого дыхания. Он лихорадочно искал ключи в карманах убитой им хозяйки. В то время жилец увидел две вещи: во-первых, что плащ убийцы был подбит черным шелком, и, во-вторых, что на убийце были новые сапоги, издававшие скрип при каждом его шаге.

Это наблюдение было чрезвычайно ценно для жильца. Когда Виллиамс, найдя ключи, бросился в ту часть комнаты, из которой лестница не была видна, жилец стал медленно подниматься наверх. При каждом скрипе сапог убийцы он делал один шаг вверх, чтобы скрип сапога мешал убийце слышать скрип ступенек на лестнице. Таким образом жилец медленно добрался до своей комнаты. Там он прежде всего забаррикадировал дверь кроватью и стулом, упиравшимся в стенку. Теперь он, в худшем случае, мог выпрыгнуть через окно во двор. Затем он стал рвать на длинные полосы простыню и одеяло, чтобы сделать из них веревку, по которой можно было бы спуститься вниз через окно. На окне не было ничего, за что можно было бы укрепить веревку. Пришлось поэтому привязать ее к ножке кровати. А это удлиняло на несколько футов длину веревки.

По словам жильца, мысль о спасении девочки придавала ему энергию. Проходя мимо ее комнаты и видя, что она жива, он думал было разбудить ее и взять с собою, но побоялся, что она закричит или заплачет. А малейший звук мог привлечь внимание убийцы, и оба оставшиеся в живых погибли бы. Для того чтобы спасти ребенка, нужно было поэтому прежде всего спасти самого себя. Прошло уже десять минут, а веревка все еще не была готова. В то время, как убийца лихорадочно работал внизу, жилец не менее лихорадочно работал наверху. К счастью, убийца, который к тому времени успел уже найти в кассе у Вилльямсона пачку денег, перестал торопиться. Для жильца было ясно, что поживившись внизу, убийца, несомненно захочет попытать счастья и этажом выше. Предположение жильца оказалось правильным. Покончив с первым этажом, убийца решил подняться на второй этаж. Он, однако, не знал, что его может ожидать там, были ли там люди или нет, слышали ли они или догадались о том, что происходит внизу, и поэтому он стал подниматься по лестнице очень медленно и осторожно.

Жилец, связывая веревку, услышал шаги на лестнице. Теперь вопрос шел уже о секундах. Шаги медленно приближались. В это время веревка была готова, и один конец ее привязан к кровати. Убийце, по-видимому, оставалось сделать еще несколько шагов и он оказался бы уже возле комнаты девочки. Но в это время жилец уже спускался вниз. Однако новое препятствие стало на его пути. Веревка оказалась слишком коротка. Он повис в воздухе, не решаясь спрыгнуть вниз. Он хотел кричать, но голос не повиновался ему. Неизвестно, как долго длилось бы такое положение и что произошло бы за это время в доме Вилльямсонов, если бы случайные прохожие не заметили в темноте качающуюся белую фигуру. К нему подбежали, подхватили его. Тут голос вернулся к нему, и он закричал: «Убийцы, убийцы! Они убивают в доме всех!»

Прохожие сразу сообразили, что убийца Марров еще в доме. По сообщению газет того времени, с быстротой молнии открылись двери и окна по всей улице, и жаждущие мести люди толпами высыпали на улицу, радуясь тому, что убийца в ловушке и что на этот раз ему не удастся убежать. Толпа в ярости выломала двери и бросилась в дом.

Первое, что увидели, это был труп Вилльямсона. Он лежал на лестнице, ведущей в погреб. Голова его была разможжена и почти отрезана от туловища. В это время раздался звук разбиваемого во втором этаже стекла. Это означало, что убийца был еще в доме. По-видимому, он не находил выхода и пытался бежать через окно. Толпа бросилась наверх. Но убийца запер дверь комнаты, в которой он находился, и пока дверь ломали, он выпрыгнул через окно во двор. При свете факелов бросились обыскивать двор. В сырой глине были видны следы ног преступника. Следы вели к стене. Было ясно, что он перебрался через нее. Думать о дальнейшем преследовании было бессмысленно. В этот вечер был туман, и тысячи укромных уголков давали возможность укрыться от преследования.

Утренние газеты сообщили на этот раз приметы убийцы: «стройный человек, около шести футов роста, очень хорошо одет, выглядит джентльменом». Тут же было сообщено еще одно обстоятельство, которое давно уже бьио известно полиции, а именно, что убийца оставил у Марров молоток образца, употребляемого моряками. На молотке были выгравированы буквы «И.П.».

Эта деталь погубила Виллиамса. Если бы о ней было сообщено в газетах раньше, семья Вилльямсонов, быть может, осталась бы в живых.

Дело в том, что только в одном месте Лондона сейчас же после убийства Марров подозрение пало на Виллиамса. Виллиамс жил в одной комнате вместе с двумя англичанами и несколькими немцами при матросском кабачке под названием «Грушевое дерево». Когда он в ночь с 7-го на 8-е декабря, после убийства Марров, пришел домой, англичане уже спали, а немцы при свече, лежа, читали. Виллиамс недовольно сказал: — «Погасите свечу, вы хотите, чтобы мы все сгорели?» Немцев удивила эта необычная боязнь, так как они очень часто читали, лежа в кровати, и Виллиамс никогда не обращал на это внимания. Они погасили свечу, но раздумывали, в чем причина боязни Виллиамса. Когда на следующее утро стало известно об убийстве семьи Марров, у них появилось определенное подозрение. Они поговорили с обоими англичанами, соседями по комнате, но не решились заявить полиции из боязни подвергнуться наказанию за ложное обвинение.

Когда же в газетах было сообщено о буквах «И.П.», выгравированных на молотке, принадлежавшем убийце, соседи Виллиамса вспомнили, что в «Грушевом Дереве» проживал швед-моряк Иоганн Петерсен, который перед отъездом оставил на хранение свои инструменты. Хозяин недостаточно заботливо сохранял их. Дети хозяина играли с молотком Петерсена. Когда проверили инструменты, оказалось, что молотка нет.

К этому присоединилась еще одна улика. У всех жертв Виллиамса горло было перерезано одним и тем же ножом, и осмотр трупов показал, что нож этот должен был иметь особую форму, похожую на ножи садовников или на так называемые «навайя», т. е. ножи, употребляемые испанскими матросами. У Виллиамса видели точно такой нож. В куче тряпья, лежавшего в комнате Виллиамса, нашли принадлежащий ему жилет, в кармане которого оказался этот нож. Наконец, все в «Грушевом Дереве» знали, что на Виллиамсе были сапоги со скрипом и что он носил плащ, подбитый черным шелком.

Через четыре дня Виллиамс был арестован.

Все это происходило в 1811 году.

Через сто лет в одном из больших городов Германии произошли события, ознакомление с которыми не только представляет интерес, как доказательство правильности утверждения Гейндля о неизменности метода, употребляемого тем или иным преступником, но и дает представление о методах работы германского уголовного розыска того времени.

Когда однажды утром, в 9 ч. 30 мин., Гейндль, начальник уголовного розыска, пришел в свой служебный кабинет, он застал у себя на столе записку следующего содержания: «3-й участок сообщает по телефону в 9 ч 22 мин, что сотрудников вызвали на улицу Матильды. Библиотека, которая была с утра открыта, снова закрылась. Клиенты и соседи стучались, но ответа не получили».

Записка не давала повода к тревоге. Но записка была снабжена крестом, сделанным красным карандашом. Это означало, что дело весьма серьезно. Через несколько минут оказалось, что дежурный инспектор сам отправился на улицу Матильды. Это было уже тревожным признаком, так как дежурный инспектор может оставить место дежурства только в случае очень тяжелого преступления. Прошло еще несколько минут, и телефон сообщил новые подробности, которые заставили самого Гейндля поспешить на улицу Матильды.

Перед библиотекой Гейндль застал уже толпу народа. Возле входа караулили двое полицейских. Гейндль зашел в библиотеку и очутился в небольшом мрачном помещении. Окно, заваленное газетами, книгами и канцелярскими принадлежностями, пропускало мало света. Стоял тяжелый запах старых книг. На прилавке лежала открытая книга. По-видимому, ее перелистывал последний клиент. Книга называлась «Черная маска», криминальный роман. Прилавок находился с правой стороны от входа. На том углу прилавка, который находился ближе к двери, стоял кувшинчик с молоком, как позже выяснилось — с сырым. С левой стороны от входа стена была занята полками с книгами. На полу, возле полок, лежало несколько измятых и растрепанных книг. Судя по номерам на них, они стояли на одной из книжных полок. Но возле этого места было и нечто более серьезное: лужа крови, медленно растекавшаяся по полу.

Роберт Гейндль.

Кровь, несомненно, была пролита недавно. Об этом свидетельствовал и ее цвет, и ее состояние. Тут же лежала раздавленная головная черепаховая гребенка.

Вокруг лужи крови и на полках Гейндль обнаружил многочисленные брызги крови. По-видимому, лужа крови была результатом не единственного нанесенного удара или пореза, а нескольких ударов каким-либо тупым инструментом. Для Гейндля было сразу ясно, что перед ним были типичные следы ударов молотком по голове. Следы, которые шли от лужи крови, доказывали, что в разыгравшейся драме принимали участие двое лиц: мужчина в тяжелых, грубых сапогах и женщина с небольшой ногой. Следы вели за прилавок, за которым лежало тело молодой девушки, подававшей еле заметные признаки жизни. По этим и другим признакам и по рассказам вскоре же опрошенных свидетелей Гейндль безошибочно определил все происшедшее в библиотеке следующим образом.

Анни Б., единственная служащая в библиотеке, пришла в этот день на службу, по обыкновению, около 8 ч утра. Она сняла пальто и шляпу, повесила их на крючок и вышла, чтобы принести себе молока на завтрак. Дверь за собою она заперла. К торговке молоком, жившей почти рядом, она, как и ежедневно, пришла около половины девятого.

Когда она возвратилась с молоком, то у запертых дверей библиотеки стоял какой-то клиент. Он вошел в библиотеку вместе с Анни Б. Если бы это было не так, и если бы клиент вошел позже Анни, то она успела бы поставить молоко кипятить, или по крайней мере успела бы его донести до плиты. Но было очевидно, что ей пришлось поставить молоко на первое попавшееся место, так как она должна была обслужить пришедшего клиента. Клиент попросил книгу, по-видимому, тот уголовный роман, который лежал на прилавке. Клиент перелистал книгу, она ему не понравилась, и он попросил другую, которая стояла на одной из нижних полок. Анни стала на колени и забрала рукой несколько книг, чтобы положить их на прилавок. В это время клиент нанес ей удар молотком по голове. Анни упала на пол. Клиент нанес ей один за другим еще несколько ударов, бросился к двери и запер ее на ключ. Потом он поспешил к прилавку, чтобы похитить из кассы деньги, но касса оказалась запертой. Ключи искать не было времени, так как каждую минуту мог подойти какой-нибудь клиент и уйти из библиотеки было бы трудно или даже невозможно.

В то время, как мнимый клиент размышлял, как вскрыть кассу, Анни Б. медленно поднялась и пошла по направлению к убийце. Если бы она закричала или успела подбежать к окну и сломать его, убийца был бы пойман. Поэтому он бросился к ней, а она побежала от него за прилавок. Здесь он легко настиг ее и нанес ей еще несколько ударов молотком по голове. Анни молча упала.

Через несколько секунд убийца выломал кассу, забрал несколько лежавших там марок, вышел из библиотеки и запер за собою дверь. Никто не видел его выходящим. Только на пороге остался кровавый след, который с каждым шагом бледнел и вскоре затерялся.

Несколько минут после 9 часов какая-то женщина с соседней улицы пришла в библиотеку, чтобы разменять у Анни бумажку в 5 марок. Увидя, что дверь заперта, она направилась к молочнице, зная, что Анни может быть только там. Не найдя ее, она возвратилась обратно к библиотеке, заметила кровавый след на пороге и тотчас же поспешила к ближайшему полицейскому агенту, чтобы сообщить о происшествии.

Вскоре явилась полиция, вызвавшая врача. Полиция оцепила место происшествия, был вызван по телефону санитарный автомобиль, и о происшедшем было сообщено в уголовный розыск.

Таковы были события, разыгравшиеся до приезда Гейндля. Приехавший санитарный автомобиль увез девушку в больницу. Никаких следов преступник не оставил. Поиски за оттисками пальцев не дали никаких результатов. Была небольшая надежда, что девушка придет в сознание и сообщит какие-либо приметы преступника. Двое агентов дежурили поэтому день и ночь в больнице. Однако Анни, не приходя в сознание, через неделю скончалась.

За это время был установлен образ жизни Анни, выяснены все ее знакомые и все, с кем она приходила в последнее время в соприкосновение. Все эти лица были допрошены и доказали свое алиби. Было совершенно ясно, что убийцу следует искать не среди друзей и знакомых Анни.

Однако никаких указаний для дальнейших поисков не было. Тогда Гейндль решился на меру, которую даже ближайшие его сотрудники встретили с недоумением. Мера заключалась в следующем: Гейндль распорядился допросить всех решительно проживающих на улице, на которой находилась библиотека. От каждого запрошенного требовалось, чтобы он установил свое алиби. Гейндль рассуждал при этом так: так как на улице не было большого движения, и так как возле библиотеки были еще небольшие лавочки, владельцы которых имели обыкновение стоять на улице у своих дверей, можно было с несомненностью установить, что ни в утро убийства, ни в предшествовавшие дни никто не следил за библиотекой на улице. Между тем предположение, что убийство было совершено наудачу человеком, не изучившим положения на месте, решительно отпадало, так как убийца выбрал самый подходящий момент из всего дня. Если бы он зашел в библиотеку сейчас же после прихода туда Анни, то молочница обратила бы внимание, что Анни не пришла, как она это делала каждый день, в 9 ч 30 мин, и сама отнесла бы ей молоко, а, значит, могла бы прийти в то время, когда убийца был в библиотеке. Запертая дверь внушила бы ей подозрение, и убийца рисковал быть захваченным. Если же убийца пришел бы позже, то можно было бы ожидать, что какой-нибудь клиент пришел бы в библиотеку и обратил бы внимание, что она закрыта в неурочное время. Выбрать единственный удобный момент возможно было только в результате длительного наблюдения, которое должно было привести к выводу, что Анни каждый день ровно в 9 ч 30 мин идет за молоком.

Гейндль, исходя из этого положения, считал, что могли быть только три возможности. Убийцей мог, во-первых, быть человек, который каждый день в 9 ч 30 мин утра проходил мимо библиотеки, т. е. человек, который жил или работал вблизи, ибо только на работу идут каждый день в одно и то же время. Эта возможность не отрицалась Гейндлем вовсе, но он считал ее маловероятной, так как люди, так поздно идущие на работу, не совершают преступления из-за нескольких марок. Во-вторых, возможно было, что убийца жил где-нибудь поблизости на той же улице, возле библиотеки, и, не имея работы, в течение нескольких дней от 8 до 9 час. утра ходил по улице возле библиотеки, не обращая на себя, как житель улицы, особого внимания. В-третьих, и эта версия казалась Гейндлю наиболее вероятной — убийца жил в доме напротив библиотеки и из окон своей комнаты мог наблюдать, когда Анни приходит в библиотеку и уходит за молоком.

Допрос всех живущих на улице был делом нелегким. Однако к нему приступили и день за днем допрашивали одного человека за другим и точно устанавливали, где и как он проводил время от 8 до 9 часов утра в день убийства Анни. Тем не менее никаких результатов эта огромная работа не дала. Правда, в отношении некоторых трудно было установить каждую минуту их времяпрепровождения, но все это не давало еще никаких оснований для подозрения.

Сравнивая убийство Анни Б. с убийством семьи Марров, совершенным сто лет тому назад Виллиамсом, Гейндль установил целый ряд общих моментов. Прежде всего, то же орудие преступления, т. е. молоток. Далее, то же место — лавка. Наконец, тот же маневр обоих преступников: побудить жертву нагнуться для того, чтобы достать снизу товар и таким образом подставить голову для удара. В обоих случаях добыча была ничтожна, и если Виллиамс вскоре совершил новое преступление, то не следовало ли ожидать, что и убийца Анни Б. вскоре снова напомнит о себе? Гейндль распорядился, чтобы улица Матильды и прилегающие к ней улицы были непрерывно под наблюдением агентов уголовного розыска. Но Гейндль сам скептически относился к этой мере, считая ее продуктом теоретических размышлений, влиянием литературного воображения, навеянного изучением дела Виллиамса. Кто мог сказать с уверенностью, что убийца повторит преступление, и если повторит, то на какой улице? Если Гейндль и был лично убежден, что убийца совершит новое преступление и в знакомой ему местности, т. е. в том же самом участке, то до каких же пор держать улицу под наблюдением? Временно эта мера оправдывалась тем впечатлением, которое произвело на некоторые слои населения убийство Анни Б.

Владельцы небольших лавочек, которые торговали единолично, с ужасом читали отчет газет об убийстве Анни. В каждом входящем покупателе им мерещился убийца. Многие держали двери запертыми и впускали только постоянных покупателей после предварительных переговоров через дверь. Каждый день почта доставляла в уголовный розыск целые вороха писем одного и того же содержания: в лавочку зашел какой-то подозрительный человек, внимательно оглядел все кругом и ушел. Это, несомненно, был убийца Анни, замышляющий новое преступление. Все письма кончались одной и той же просьбой: прислать агента для охраны, так как убийца, несомненно, придет снова. Как и в деле Виллиамса, все это было игрой напуганного воображения. Убийца оставался в городе и подготавливал новое преступление. Не прошло двух недель, как аналогия с делом Виллиамса подтвердилась настолько разительным образом, что даже сам Гейндль был поражен.

Нападение на Анни произошло утром, между 9 и 10 часами. В это же время, через четырнадцать дней, раздался звонок по телефону:

— Покушение на убийство с целью грабежа.

— Где?

— В лавочке. Продавец сигар получил удар молотком по голове.

Как и Виллиамс, преступник выбрал для второго преступления тот же час, что и для первого. Как и Виллиамс, он вошел в лавку под видом покупателя; более того, как выяснилось вскоре, продавцу сигар удар молотком был нанесен в то же самое место, что и Анни Б. Второе преступление было точной копией первого. Не только орудие, но характер раны, сила удара, направление его были в обоих случаях одинаковы.

Разговор по телефону продолжался. Говорил с Гейндлем инспектор 3-го района, т. е. того самого, в котором находилась библиотека Анни Б. и который находился под наблюдением агентов.

— Где находится лавка?

— Пильницская улица. В нескольких шагах от улицы Матильды.

Опять аналогия с Виллиамсом. Опять совершение второго преступления в том же районе, где и первое. Как будто неизвестный еще убийца задался специальной целью копировать во всем Виллиамса.

Ещедо того, как Гейндль узнал подробности второго преступления, он вспомнил об одном обстоятельстве, которое, казалось, разрушало представление о полной аналогии обоих случаев. Дело в том, что при исследовании следов в библиотеке выяснилось, что один след мужской ноги отличался от другого. Один был короче и шире, чем другой. Означало ли это, что в убийстве Анни принимали участие два человека? Если бы это было так, то размеры и значение аналогии значительно уменьшилось бы.

— Два преступника или один? — спросил Гейндль по телефону.

— Подробностей еще нет.

Из дальнейших сообщений по телефону выяснилось следующее.

Когда нападавший нанес торговцу сигарами удар молотком по голове, у торговца хватило еще силы оттолкнуть его и громко закричать. Преступник, а он был только один, бросился бежать через заднюю часть лавочки. Торговец открыл дверь, выбежал на улицу и стал звать на помощь. Через несколько секунд агенты заметили торговца и бросились в лавочку. Один, следуя указаниям торговца, с револьвером в руке вбежал в заднюю комнату и увидел там открытое окно. Другой агент выбежал обратно на улицу и дал три тревожных свистка, в то время как остальные занялись раненым торговцем.

В это время агент, оставшийся в лавке, выскочил через окно во двор и стал искать преступника. Но перед ним оказалась стена высотою в человеческий рост. Он выбежал обратно на улицу и крикнул сбегавшимся со всех сторон полицейским: «Оцепить весь квартал». В течение нескольких минут весь квартал был оцеплен. Часть полиции через все ходы и выходы вошла внутрь дворов и принялась искать преступника. Все решительно, что попадалось на глаза, подвергалось самому тщательному обыску. Ни один сарай, ни одна куча мусора не оставлялись без внимания. И вдруг за ручной тележкой обнаружили спрятавшегося молодого человека, по внешнему виду лет двадцати.

Через несколько минут он был уже в кабинете у Гейндля. Не прошло получаса от момента нападения, как начался первый допрос. Еще на месте ареста преступник назвал свою фамилию. Из сигарной лавочки ее сообщили по телефону Гейндлю. Сейчас же стали отыскивать ее среди протоколов допроса всех живших по улице Матильды. Гейндль мог торжествовать. Протокол допроса арестованного тотчас же нашелся. Оказалось, он жил на улице Матильды наискосок от библиотеки. В его алиби в день убийства Анни был пробел между 8 и 9 часами утра.

При допросе арестованному, на основании имевшихся материалов, сказали, что четырнадцать дней тому назад он опоздал на службу. Ему указали, как он провел весь день, когда было совершено убийство Анни, и после шестичасового допроса он сознался в обоих убийствах.

Если бы, полагает Гейндль, справки о преступнике стали наводить после второго его преступления, то прошло бы достаточно времени для того, чтобы он обдумал положение и упорно отрицал бы убийство Анни. Возможно, что и опоздание его на службу в то утро изгладилось бы из памяти свидетелей, и никакой возможности доказать его вину в первом убийстве не было бы. Тем самым главная улика отпала бы. Ибо одного того обстоятельства, что у преступника одна нога оказалась короче и шире другой, как и на следах в библиотеке, было бы недостаточно для обвинительного приговора.

Таким образом, Гейндль на примерах доказал правильность своего положения: каждый преступник неизменно возвращается к избранному им способу совершения преступления.

Б.С.Утевский. Преступления и преступники Западной Европы. 1929.

7. Дело Кети Гагедорн

Германия, 1926 год… Дюисбург, германский город с 285 000 жителей, считается самой большой речной гаванью Европы. Город раскинулся широко. По размерам площадь его равняется плошади Парижа. В южной части города рабочие кварталы: улицы с каменными коробками, набитыми людьми. Одна из таких коробочек принадлежит мелкому торговцу Вильгельму Гагедорн. Коробочка маленькая, узенькая. В первом этаже помещается собственная лавчонка Гагедорна. Торгует он разными съестными продуктами. Рядом с лавочкой — кухня. С другой стороны — маленькая гостиная. В ней все атрибуты мелкобуржуазного благополучия — пальмы по углам, олеографии на стенах, пианино. Рядом спальная комната. На одной кровати спит сам Гагедорн с женой, на другой их дочь, героиня будущего процесса, Кети. Ей семнадцать лет. Тут же на диване спит семнадцатилетний парень, рабочий Шильковс-кий. Он чужой. За право спать здесь он платит.

Во втором этаже проживает семья рабочего Гельцлейхтера, состоящая из жены, мужа и пяти детей. Старшей из дочерей, как и Кети Гагедорн, семнадцать лет. Они подруги. В следующем этаже живет некая Шеффен. Она разведена с мужем. У нее трое детей. Самому младшему, Фредо, девять лет. Наконец, в квартире со двора живет полька по фамилии Зонсбек. Она плохо говорит по-немецки. У нее живет торговец со странной фамилией — Птаг, резкий, грубый человек. Его боятся все дети. С соседями он в вечной ссоре. С Гагедорнами и Гельцлейхтерами у него тяжба в суде: дела о побоях, о ложных присягах. В этой коробочке жизнь, как и на всей улице, отравлена угольным дымом, озлобленностью, вечными ссорами, мелочными дрязгами.

Отец Кети человек не старый. Ему всего 40 лет. Он красивый, статный мужчина. Наследственность у него дурная. Он любит выпить, поспорить, поссориться. Ломой приходит частенько пьяным, много говорит во сне. Супружеские обязанности выполняет тут же, не стесняясь присутствием Кети. Про мать Кети имеются такие сведения: она из рабочей семьи, выросла на этой же улице, ей 35 лет. Она самовольна, холодна, любит интриги.

Кети — единственная дочь Гагедорнов. Но ее не балуют. Учат ее шитью и музыке, но заставляют торговать в отцовской лавочке. О каком-либо воспитании нет и речи. Ласки она не видит. Зато пощечины часто сыплются на ее бледные щеки. Бранят ее, конечно, каждый день. Детство Кети самое заурядное, типичное для немочки из провинциальной мелкобуржуазной семьи. В самые юные годы она была счастлива и беззаботна. Братьев и сестер ей заменяла маленькая собачка Ами. Кети посещала народную школу. Когда она подросла, ее посылали для конфирмации в церковь к старому пастору. И школа, и церковь были тут же, на этой же улице.

Вскоре ее настроения меняются Она начинает чувствовать себя несчастной. У нее развивается мечтательность, фантазия. Ее мечты так непохожи на ее жизнь. В жизни она продает в лавочке на копейки сельтерскую воду, селедки, хлеб. В мечтах она богатая, знатная, красивая, роскошно одетая дама. Кино играет в ее жизни и в ее мечтах большую роль. Она любит в мечтах представлять себя знаменитой киноартисткой. Она жадно впитывает псевдоромантику кинолент, в которых немецкому обывателю преподносят сладенькие идиллии или тысячеметровые драмы, лишенные всякого чувства действительности, в которых нет ни малейшего отзвука живой жизни и никак не отражается где-то рядом бурляшая классовая борьба пролетарских масс. В остальном она добрая, хорошая девушка. Мужчина до нее не дотрагивался. Она участвует в христианском девичьем союзе. Религиозна. Но однажды она впадает в ярость и разбивает распятие. Это — наказание богу, не исполнившему ее горячей мольбы Позже, когда она стала преступницей, первой в Германии и самой молодой девушкой сексуальной убийцей, она говорила: «Мой поступок — божья кара за то, что я разбила распятие».

Сексуальность рано втягивает ее в липкие сети. Сексуальность ее уродливая, извращенная. Мужчины ей противны. Да и могло ли быть иначе, когда на ее глазах с раннего детства протекала половая жизнь ее родителей. Все хорошее, настоящее, здоровое было оплевано, опошлено, вызывало отвратительные представления. Сексуальность естественно пошла по другому пути, где могли еще быть идеалы, стыдливость, красота, — по пути однополой любви. Первое эротическое переживание пришло к ней с появлением бродячего цирка, разбившего на соседней плошали свою палатку. Содержательница цирка, мадам Гендрикс, искала кого-нибудь, кто бы мог поиграть в цирке на пианино, заменявшем в ее предприятии оркестр. Родители позволили Кети играть в цирке по нескольку часов в день за плату по 3 марки в неделю. В цирке Кети познакомилась с танцовшицей Паулой. Она на два года старше Кети, развращена до мозга костей, она лесбиянка. Она берет на себя обязанность «просветить» Кети и вводит ее в круг закулисных интриг бродячих циркачей. «Просвещение» падает на благодарную почву. Затаенная сексуальность прорывается в Кети и направляется на маленьких девочек в доме. Для них Кети взрослая дама, и с ними ей приятнее, чем с ее ровесницами.

Однако ее сексуальность — чувство без содержания, переживание без удовлетворения. Кети пытается писать стихи и рассказы, часами фантазирует на пианино, увлекается бульварными романами. В этот период она отличается рассеянностью, неспособностью сосредоточиться мысленно на чем-либо, мечтательностью, неопределенными порывами. Два раза она делает попытки убежать из дома, но оба раза ее насильно возвращают с вокзала. Но она не успокаивается и мечтает убежать в Америку. В газетах ей попадается объявление какого-то шарлатана, которое начинается словами: «пишите мне с доверием». Она пишет ему длиннейшее фантастические письмо.

Пустоту в чувстве Кети пытается заполнить суррогатами: она пишет сама себе письма до востребования, ходит на почту, подучает их, отвечает сама себе. Ходит к ясновидящим, которых в послевоенное время так много развелось в Германии. Много думает о своей наружности, употребляет косметические средства. Со сладострастным ужасом читает отчеты о сексуальных преступлениях. Но вместе с тем она остается девушкой, не встречается с мужчинами. Она несколько раз была на танцевальных вечерах, но всегда с родителями. Наивность и искренность мирно уживаются в ней рядом с недостаточным чувством действительности. Ее мир — мир фантазии и созданных ею детских представлений.

Эксперты-психиатры не установили в ней каких-либо отклонений от нормы. Было установлено лишь, что в то время, как обычно она была весела и жизнерадостна, во время менструаций она делалась капризной и возбудимой. Она жаловалась на головные боли, страдала головокружениями, короткими потерями сознания, но никогда у нее не было судорог. А со времени встречи с Паулой она пристрастилась к детскому пороку. Она злоупотребляла им, не отдавая себе точного отчета в том, что она делает, не получая удовлетворения. Точно так же установлено было, что она впервые в жизни получила удовлетворение, сопровождавшееся стеснением в груди и чувством страха, за несколько дней до совершения преступления. В поисках удовлетворения она до крови кусала себе губы, наносила себе повреждения.

Преступление она совершает неожиданно, странно, непонятно.

Накануне Иванова дня 1926 г. Кети вместе с шестнадцатилетней Анной Гельцлейхтер убирала в подвал ящики от саго. Между девочками произошли эротические сцены. В результате у Кети менструация, прекратившаяся накануне, возобновилась.

Следующий день — день преступления. Было жарко и душно. Днем, в три часа, Кети находилась в лавочке. Тут же был один из друзей ее отца. Кети была в шаловливом настроении. Она ела вишни, а косточки бросала в лицо своему добродушному собеседнику. В то время пришла мать и послала Кети выкупаться в городские бани. Кети взяла сумочку с купальными принадлежностями, в которой находилось мыло, гребенка и маленькие ножницы для ногтей.

Из дома Кети вышла в половине четвертого. Переходя улицу, Кети встретила шестилетнюю Катю Гельцлейхтер. Левочка очень любила Кети и стала просить взять ее с собой. Кети согласилась. К ним присоединился и девятилетний мальчик Фредо. Кети бродила с детьми, не торопясь, направляясь к небольшому леску, который находился недалеко. Это было в Иванов день. В этот день были именины отца Кети, и дети решили идти на лужайку, собрать цветы и сплести для отца Кети венок. По словам Кети, в то время, как они шли по лужайке, по дороге к лесу, она испытывала чувство страха и возбуждения. В последние дни она читала в газетах и видела иллюстрации к многочисленным убийствам детей, которые были совершены в Бреславле, и виновники которых остались необнаруженными. Кроме того она была возбуждена еще и от эротических переживаний в подвале с подругой.

До лужайки шли вдоль железной дороги, шли минут сорок. Лужайка со всех сторон открыта. В ближайшем лесу гуляет много народу. Кети и двое детей стали рвать цветы и сплели венок. Потом маленькая Катя попросила Кети отвести ее к опушке леса для отправления потребностей. Кети позже рассказывала, что в это время ее охватило сильное половое возбуждение, и она позволила себе любострастные действия с девочкой. Девочка стала кричать и отбиваться. Кети испугалась, бросилась на девочку и стала совать ей в рот листья.

Что произошло дальше, с точностью установить не удалось. На этом месте память Кети отказывается вспоминать дальше. Кети не пытается при этом рисовать происшедшее так, чтобы оправдать себя. Наоборот, она говорит больше, чем было на самом деле. Поскольку можно установить из ее показаний и из обстоятельств дела, картина преступления рисуется в следующем виде. Когда девочка продолжала сопротивляться, взгляд Кети падает на лежавшие на земле маленькие ножницы, которыми она только что срезала цветы. Она хватает их и, не разбирая куда, начинает наносить ими удары Кате.

Возбуждение Кети при этом все больше растет. Внезапно перед ней появляется маленький Фредо, который играл на лужайке и, услыша крики, прибежал. В это же время Кети слышит, как кто-то приближается, как вблизи лает собака. Кети напоминает в это время, по словам эксперта, человека, охваченного амоком, для которого после того, как он увидел кровь, не существует больше никаких задержек. Кети ударяет мальчика веткой. Фредо спотыкается, падает и начинает безумно кричать. Кети бросается на него и двумя быстрыми движениями разрезает ему ножницами вену на шее. Мальчик сразу умолкает. Кети бросает на девочку листья, траву, только что сплетенный венок, а сама бежит через лужайку к ручейки, моет в нем руки, быстро поднимает с земли свою розовую шапку и кожаную сумочку и слепо бежит, не видя куда.

В это время ее заметили. Тут же на лужайке, у опушки леса, одна девушка пасла стадо овей. На другой стороне ручья гулял со своей женой и ребенком рабочий Вандер-Занд, живший случайно на той же улице, что и Кети. Однако он не узнал ее. Он позже показал: «мы видели какую-то женщину, на ней было зеленое пальто. Она бегала по лужайке, как безумная. Она была легка, как серна». Рабочему и его жене эта безумная беготня показалась подозрительной. Они перебрались через ручей, перешли через лужайку и вошли в лес в том самом месте, откуда выбежала только что виденная ими женщина. Здесь они тотчас же наткнулись на свежий труп девочки, а вскоре и на труп мальчика, лежавший несколько поодаль. Левочка была задушена. Мальчик истек кровью. Возле него лежали ножницы и куртка, пропитанная кровью.

Все, что Кети сделала, было для нее самой странно, непонятно. Происшедшее не дошло еще до сознания девушки. Она медленно начинает приходить в себя. Вначале она похожа на лунатика, который не помнит, что он делал во время сна. Но когда сознание полностью возвращается к ней, когда происшедшего нельзя позабыть, когда мысль о нем сверлит мозг, когда нужно переходить к защите, она начинает искать оправдания своему поступку и, не находя его, начинает метаться, как загнанный зверь.

Инстинкт самосохранения просыпается в ней, и, не имея еще никакого плана, не обдумав еще, что ей делать, она избегает прежде всего родной улицы. Несколько часов она бродит вдоль железной дороги. Затем садится на трамвай и едет в городские бани, куда она собиралась, когда выходила из дома. В бане она запирается в отдельную купальную комнату. Но она не купается, а чистит свою обувь, удаляет кровяные пятна. Здесь ей приходит в голову, что преступление ведь мог совершить торговец Птаг, живущий в их доме. Он враг их родителей, и в то же время враг родителей убитых детей. Птага все в доме боятся. Все говорят, что он совершил какое-то преступление. Эта мысль успокаивает ее. Из ее показаний известно, что она из бани позвонила по телефону Птагу и узнала, что его нет дома.

После этого она совершенно спокойно, как будто бы ничего не случилось, выходит на улицу и идет по направлению к дому. По дороге она встречает дядю и тетю, останавливается и беспечно с ними болтает. Навстречу ей едет повозка, на которой сидит ее отец. Кети взбирается на повозку к отцу и в пути говорит ему: «Отец, я только что видела Птага, он нес на руках Фредо» — «Ерунда, — ответил отец, — этого быть не может, Птаг в ссоре в Гельцлейхтерами».

Когда Кети с отцом приехали домой, — это было в половине восьмого вечера, — на улице уже распространился слух, что на опушке леса нашли два детских трупика. Обе матери, дети которых ушли в четыре часа дня, стали волноваться. С удивительным самообладанием и в то же время детски наивно ведет себя в это время Кети. Она идет к матерям убитых ею детей, успокаивает их и повторяет рассказ о том, что видела Птага вместе с Фредо.

Между тем отец Кети с отцом одного из убитых детей идут в полицию. В восемь часов вечера уже устанавливают, что оба ушедших из дома ребенка убиты. Тотчас же арестовывают Птага, но он легко доказывает свое алиби. Начальник полиции допрашивает Кети. Она ведет себя странно. У опытного человека зарождается подозрение, что она имеет какое-то отношение к преступлению. Однако он ее не арестовывает.

Наступает ночь. Все в доме возбуждены. Никто не ложится спать. Стоят в дверях и разговаривают. Обе матери плачут. В полночь возвращается домой рабочий Вандер-Занд, рассказывает, как он нашел убитых детей и как странно вела себя на лужайке женщина. В это время взгляд матери Кети падает на дочь. Почему-то в ее голове проносится мысль, что Кети убийца. Она посылает дочь домой. Девушка ложится в кровать. Отец берет ее платье и обувь, внимательно рассматривает и ишет следов крови, но не находит их. Мать приносит из лавки топор, подходит к кровати и кричит:

«Скажи, ты это была? Если да, я убью тебя и всех нас!»

Безумно испуганная девушка кричит: «Это не я!»

Тут с Кети делается истерическое недержание речи, она безостановочно говорит что-то, рассказывает какие-то фантастические истории о рабочем Вандер-Занде. Наконец, в четыре часа утра родителям удается заставить ее замолчать и они решают утром пойти с ней в уголовный розыск.

Родители Кети ложатся спать. Они видят, что Кети встает и идет в кухню. Родители думают, что она пошла за водой. На самом деле Кети идет на двор. Здесь уже хлопочет мать одного из убитых детей. Кети просит дать ей чашку кофе. В это время родители Кети видят, что она не возвращается, и идут в кухню. Начинают ее искать, но девушка исчезла. Родители тотчас же идут в полицию. Там Кети также нет.

Проф. Лессинг, психиатр, хорошо изучивший дело Кети, полагает, что для того, чтобы понять дальнейшее ее поведение, надо учесть то влияние, которое кино оказывает на фантазию детей. В кинолентах, которые культивируются в буржуазных странах, любимый мотив — это «бегство за границу». У наглядевшегося кинолент преступника первая мысль поэтому это — бегство за границу. Первая мысль Кети тоже была бегство через голландскую границу. По кинотрадиции, для бегства нужен автомобиль, несмотря на то, что чуть ли не каждый час к границе идет поезд. Из кинофильмов Кети знала и другой традиционный прием преследуемых преступников: подъехать к ресторану, зайти туда и выйти через задний ход. Когда Кети выбежала из дома, ничего не поев, не взяв с собою ничего на дорогу, и имея только две марки, она у вокзала увидела прокатный автомобиль. Она нанимает его до Крефельда за тридцать марок. У Крефельда она останавливается и велит шоферу подождать ее.

Она входит в кафе, выходит через задний ход, подходит к другому автомобилю и спрашивает шофера, не довезет ли он ее за двадцать марок до голландской границы. Больше денег у нее якобы нет Шофер соглашается довезти ее не до самой границы, а до городка Гельдерн. Она едет в Гельдерн. Опять остановка возле кафе. Но в Гельдерне она приглашает шофера зайти в кафе закусить. Она велит дать ему покушать и заказывает для него кофе. В кафе стоит рояль; Кети садится за него и начинает играть что-то дикое. Шоферу и кельнеру она кажется сумасшедшей.

Воспользовавшись каким-то предлогом, кельнер просит Кети уплатить за съеденное и выпитое. Кети сразу сознается, что у нее есть только две марки, но что в соседнем городке, в Клеве, в гостинице, ее ждут двое мужчин, которые все за нее заплатят. Кельнер берет в залог ее кольца и шейную цепочку. Шофер везет ее в Клеве, чтобы там ему заплатили. Но в гостинице никакие мужчины Кети не ожидают. Кети говорит шоферу, что нужно их разыскать. Она останавливается возле нескольких домов и спрашивает, называя какие-то имена. Это было ей легко, потому что бабушка ее жила в Клеве и Кети знала там чуть ли не каждый дом. Однако шофер не теряет ее из виду. Возле каждого дома, гае она просит остановиться, он вылезает из машины и идет следом за ней. Два раза она пыталась скрыться от шофера. Первый раз он, думая, что он не замечает, прячется в погреб. Шофер вытаскивает ее оттуда. Затем она вбегает в открытую дверь какой-то квартиры и прячется в комнате, где никого нет. Когда шофер ее находит и здесь, она пытается сделать вид, будто она тут живет, начинает раздеваться, садится на кровать и говорит шоферу: «Что вам здесь нужно? Я вас не знаю».

Шофер поднимает шум и появляется владелица квартиры, старая женшина. Кети, прижатая к стене, падает на колени перед нею и шофером. Она прячется за платяной шкаф, отказывается выйти оттуда, умоляет, чтобы ее не отводили в полицию. Шофера она просит оставить ее в покое, говорит, что если он это сделает, она отдастся ему (восемь врачей, исследовавших ее, установили, что она девственна). Но шофер настаивает, чтобы она ехала с ним обратно в Гельдерн, в полицию.

В полиции Кети называет себя поочередно разными вымышленными, взятыми из кинофильма именами. Когда ее просят написать эти имена, она не умеет это сделать. Все думают, что она душевнобольная. Но один из полицейских служащих опознает ее по приметам, полученным из Дюисбурга в целях ее розыска. Сейчас же по телефону говорят с Люисбургом, личность Кети устанавливают, и тот же шофер отвозит ее в тюрьму в ее родной город.

Когда Кети осматривают, вся ее рубашка в крови. У нее опять возобновились менструации. Она тотчас же сознается в том, что она убийца, но сейчас же выдумывает самые невероятные объяснения своего преступления.

При первом допросе она стыдится рассказывать о своей сексуальной жизни. Ее спрашивают, не взвела ли она ложное обвинение на Птага из любви к родителям. Ее фантазия начинает быстро работать, и она отвечает, что сделала это, действительно, из любви к родителям, так как думала, что, взвалив все на Птага, добьется избавления от него, и «в доме, наконец, станет спокойно». Затем следует ряд других фантастических версий. Кети утверждает, что она действовала в состоянии гипноза и что ее загипнотизировал рабочий Вандер-Зенд. Лругая версия гласит: рабочий Шильковский, ночевавший у нее в комнате, дал ей морфий, а убийство было внушено ей матерью. Как ни странно, но обе эти версии вызывают впоследствии доверие у многих, даже у родителей убитых детей. В судебном заседании мать убитого мальчика сказала эксперту, проф. Лессингу: «Я бы в любой момент взяла к себе Кети Гагедорн и доверила бы ей своих детей; я знаю ее слишком хорошо; у нее хороший характер, виноваты ее родители и в особенности мать».

26 июля Кети показывают трупы убитых ею детей. Присутствовавший при этом начальник полиции говорит: «Я ни разу в жизни не видел, чтобы так плакали, как она. Вид трупов совершенно разбил ее».

Между тем память вернулась к Кети. Произошло это странным образом. 30 июля, когда прошло уже четыре месяца со дня ее ареста, она каким-то путем раздобыла в тюрьме машинку для обрезания сигар. Ночью она при помощи ее стала производить какие-то онанистические манипуляции. При этом она порезала себе кончики пальцев. Показалась кровь, и при виде ее она вдруг стала вспоминать о том, что раньше составляло пробел в ее памяти. На другой день рано утром она потребовала, чтобы ее повели к судебному следователю и тогда впервые дала более или менее связное показание о случившемся. Она вспомнила мелкие детали происшествия. Она рассказала впервые о чувстве страха, который предшествовал убийству, о лае собаки, который она услышала, о том, где лежали маленькие ножницы, о ветке, которой она ударила маленького Фредо, о голосах, которые раздавались неподалеку.

Однако ее показания все еще не свидетельствовали о том, что она отдает себе полный отчет во всем случившемся. Было решено поместить ее для наблюдения в лечебницу для душевнобольных. Там Кети оставалась почти целый год. Директор лечебницы пришел к заключению, что Кети — тип тяжело патологический, но что она вменяема. Однако и он сравнил ее преступление с изолированным островком, который не находится в связи с личностью и природой преступления.

Кети была предана суду.

Лело слушалось 13 и 15 июля 1927 года в Дюисбурге. Проф. Лессинг считает, что судебное следствие велось блестяще. Председатель отнесся к делу объективно. Прокурор держал себя корректно и относился к подсудимой со справедливостью. Защитник был энергичен и мужественно делал свое дело.

На скамье подсудимых сидела маленькая девочка, почти ребенок по летам, в переходном возрасте, по внутреннему миру 14-летнее дитя, а по тому, что она пережила — постаревшая женщина. Она отстала в мышлении, совершенно не знает жизни, запугана, забита, худенькая, банально хорошенькая, с темными волосами, аккуратно зачесанными на узком лбу, с матово-голубыми глазами, с выражением слабости и беспомощности. Рост ее 165 сантиметров, весь 61 1/2 килограммов. Голос у нее совсем детский. Почерк ее как-то странно склоняется влево и полон маленьких прорывов, это почерк, по словам эксперта-психиатра, незрелого человека, который пытается придать себе содержание и достоинство. Она охотно пишет письма. Проф. Лессинг приводит несколько цитат из них, например: «Пастор сказал, что все это дело рук дьявола, и так оно и есть». «Это было суждено. Мать, ты в жизни ничего не имела, а ведь ты ничего не сделала, и это идет до третьего поколения, и это — мы». «Господин прокурор, я прошу, чтобы моя казнь состоялась в четверг». «Я самая молодая убийца в мире, мое дело длится три дня и самые знаменитые люди приходят из-за меня». «Мой защитник купил себе на 200 марок моих карточек». «Я самая большая грешница». Когда она услышала, что у матери убитой ею девочки родился ребенок, она сказала: «Жалко, что это не маленькая девочка: она была бы заменой Катеньки».

Из пяти экспертов двое высказались за применение § 54 германского уголовного уложения, согласно которому «наказуемого деяния не имеется, когда совершивший преступление во время его совершения находится в состоянии потери сознания или болезненного нарушения душевной деятельности, которое исключает свободное волеизъявление». Один эксперт воздержался от вывода. Известный германский специалист по сексуальным вопросам доктор Магнус Гиршфельд доказывал, что суд имеет дело не с сексуальным убийством. Причиной преступления не было желание увидеть кровь. Наоборот, вид крови опьянил подсудимую и вызвал припадок, приведший к преступлению.

Проф. Лессингтак излагает свое заключение. Его не интересуют обычные вопросы медицинской экспертизы: порез или укол, имеются ли налицо эпилептические эквиваленты, истерия, так называемая peltit pseudologia fantastika и тому подобные словесные формулы. Он сопоставляет два момента: зверское преступление, взрыв бурных поступков, на одной стороне, и неразвившееся еще золотушное дитя, про которое родители и свидетели говорят, что она неспособна обидеть и муху, — на другой. Не следует ли вспомнить, что в самом старом из всех мифов Ганду Агимба, бог нежности и сострадания, вместе с тем и бог крови и кровавых жертв? Можно ли говорить про Кети: сексуальная убийца, Мессалина? Вздор. Перед вами маленькая, запуганная, истерическая девочка, хроническая онанистка, гонимая инстинктами, не умеющая сдержать их проявления. В известном смысле — жертва ложной романтики.

Проф. Лессинг считает, что процесс протекал бы гораздо правильнее, если бы имелись женщины судебные врачи, женщины работники уголовного розыска. Он возмущается тем, что восемь врачей-мужчин осматривали незрелую девочку, чтобы установить, что она еще девственна.

Так или иначе, но суд не согласился с экспертами, отрицавшими вменяемость Кети. Суд признал ее виновной и приговорил к 8 годам тюрьмы.

Дело Кети Гагедорн вызвало целую литературу. Юристы и психиатры спорили о том, была ли вменяема Кети или нет, не следовало ли бы такие дела разбирать не в суде присяжных, а в детском суде и т. д. Но трагическая судьба Кети, маленькой слабенькой девочки, которой владеет демон сексуальности, вызывала необычайные в буржуазной литературе мысли тонкого психолога, профессора-психиатра Дессинга. Эти мысли, полные романтики, скепсиса и еретической для почтенного буржуазного профессора смелости, стоит привести в подлинных словах их автора.

Приговор гласит — 8 лет тюрьмы. В одно и то же время справедливый и несправедливый приговор. Ибо в подобных случаях существует один только удовлетворительный исход. — нужно было бы в несчастных, в которых вселились мрачные силы, развить волю добровольно отбросить собственную жизнь и дать им для этого самые легкие и самые скорые возможности. Но это романтика. Наш мир же трезвый. Родители убитых детей и родители Кети Гагедорн давно помирились. Отцы сидят по вечерам на углу в кабачке. Новые дети зачинаются и рождаются. Для успеха или для гибели. Кети Гагедорн пройдет хорошую школу страдания. Убитые лежат в могиле возле места преступления. Мимо могилы проносятся поезда линии Кельн-Берлин. И сотни тысяч проезжающих и не подозревают, что мы все виновники в судьбе убитых, в судьбе убийцы. Это — «всех нас вина» — единственный возможный ответ на жалкие стишки, которые родители просили высечь на могиле:

«В уродливейшем образе

Взяла ты, смерть, две молодых человеческих жизни;

Во много раз сильнее власть скорби

Поразила сердца родителей,

Разве возможно им утешиться.»

Б.С. Утевский. Преступления и преступники Западной Европы. 1929.

8. Врач-убийца

Человек, на счету которого числилось по меньшей мере 27 вероломных убийств с ограблениями, родился 17 января 1897 г. в маленьком городе Оксере на берегах Ивонны. Отец его, исполнительный почтовый чиновник, в тот же день зарегистрировал его в мэрии под именем Марселя Андре Анри Феликса Петье.

Маленький Марсель рос беспокойным ребенком. Несобранный и неусидчивый, он постоянно увлекался чем-то новым и поражал всех своими дерзкими ответами. Столь же неустойчивым, как характер, был и почерк Марселя — отчаянные каракули вопреки всем стараниям учителя. Преуспевал он только в арифметике, особенно когда дело касалось карманных денег.

Когда Петье-отец после смерти жены переселился из Оксера в Йоньи, Марселю пришлось сменить школу. Однако в новой школе у него сразу же пошли скандалы с учителями, и отец отослал его обратно в Оксер, к тетке. Но только и там его школьные дела, увы, не улучшились. Еще трижды менял он учебные заведения, пока в конце концов отец не отправил его в Париж, в частную школу. Здесь Марсель Петье сдал в 1915 г. экзамен на аттестат зрелости, а несколько месяцев спустя его забрали в солдаты.

Едва прибыв на фронт, он был ранен в ногу осколком гранаты и отправлен в лазарет. Там он попался на воровстве и оправдываясь, пожаловался на расшатанную нервную систему, в результате чего был в первый раз направлен на психиатрическую экспертизу. Врачи признали его здоровым.

После окончания войны Марсель Петье изучал в Лионе медицину и завершил курс наук великолепной диссертацией.

В 1921 г. он поселился в Вилльневе и занялся врачебной практикой. Здесь, в этом маленьком городке южнее Парижа, пропал без вести первый человек, о котором точно известно, что он был знаком с доктором Петье и перед исчезновением собирался пойти к нему. Это была Луизетта Лелаво, горничная мадам Флери, правившая заодно и немудреным холостяцким хозяйством доктора Петье.

За отсутствием каких-либо улик полиция приняла версию, что Луизетга Делаво с намерением произвести аборт уехала в Париж и не подает пока о себе вестей.

А доктор Марсель Петье тем временем уже не был в Вилльневе неизвестным человеком. Он принимал деятельное участие в политике местного самоуправления, писал разоблачительные статьи в прессе, в том числе и о неспособности полиции, которая никак не может раскрыть причину загадочного исчезновения бедной Луизетты Делаво, и радовался все возрастающей популярности на политическом и врачебном попришах.

Очень скоро он наладил и свои финансовые дела, переехал в собственный дом, стал главным врачом городской больницы и директором дома для престарелых. В эти же годы Петье вступил в социалистическую партию и в «Лигу защиты прав человека», а в 1928 г. стал даже муниципальным советником и мэром Вилльнева, получив тем самым великолепные шансы на выдвижение своей кандидатуры в парламент.

«Луизетты» довольно быстро поднадоели доктору Петье (очень уж хлопотно было с ними), и он женился на красивой дочери богатого землевладельца, хозяина большого гастронома и нескольких доходных домов. Вскоре Петье сам стал отцом прелестного сыночка.

Меж тем по соседству с преуспевающим доктором продолжали твориться какие-то загадочные преступления, раскрыть которые полиции никак не удавалось. Взломали и подожгли, например, соседний с Петье дом, принадлежавший чете Флери, тем самым Флери, у которых служила пропавшая Луизетта Делаво и которые сообщили полиции о том, что она была беременна от доктора. Никаких следов поджигателя полиция не обнаружила.

Одну из пациенток доктора Петье, лотерейную кассиршу Дебуавэ, нашли задушенной в ее собственной квартире.

После убийства кассирши по Вилльневу поползли слухи. Один мужчина по имени Фраскот в бистро за стаканчиком вина высказал сомнение в тщательности полицейского расследования. Почему бы, скажем, не сравнить отпечатки пальцев, оставленные убийцей в доме кассирши, с отпечатками пальцев доктора Петье?

Через несколько дней этот Фраскот обратился к доктору Петье по поводу своего ревматизма. Врач предложил ему новейшую терапию пчелиным ядом, и Фраскот согласился попробовать. Три часа спустя он умер. Полиция и общественность ничего особо трагического в этом не усмотрели.

Так и процветал бы неприкосновенный доктор, и ждала бы его большая карьера, не споткнись он однажды о бензиновую канистру, стоявшую на погрузочной платформе товарной станции. Преуспевающий врач и уважаемый мэр попытался под покровом ночи сделать эту канистру своей собственностью, на чем и попался. Суд приговорил его к тюремному заключению на 14 суток и к минимальному денежному штрафу. И без того весьма непродолжительное заключение было в конце концов объявлено условной мерой наказания, однако карьера Петье как мэра и политического деятеля была окончена.

Жить в маленьком Вилльневе после всего этого доктор Марсель Петье не захотел и перебрался в Париж, где начал в 1933 г. на рю Шомартэн врачебную практику.

За весьма непродолжительное время он стяжал у своих пациентов громкую славу, а проститутки, сутенеры и наркоманы просто боготворили его за доброту в выдаче рецептов и лояльность, проявляемую им при заполнении официальных донесений о венерических заболеваниях.

Один осведомитель (и где их только не было!) навел-таки на него бригаду парижской уголовной полиции по борьбе с наркоманией. Доктора Петье снова призвали к ответу и на сей раз приговорили к году тюрьмы и штрафу в 10 тыс. франков. Наказание лишением свободы на кассационном процессе удалось свести к условному, а сумму денежного штрафа уменьшить до 2 тыс. 400 франков.

Вторично попался он на сущем пустяке — книге, которую незаметно сунул в карман в книжной лавочке букиниста Жибера на бульваре Сен-Мишель. Доктор Петье, как сорока, крал все, что попадалось под руку, крал даже в квартирах больных, куда его вызывали, и в большинстве случаев это сходило ему с рук. На сей раз за книжку его поместили в психиатрическую клинику, покинуть которую удалось лишь после того, как разразилась война.

Человеческая жизнь ничего больше не стоила. Местные нацисты и парижские уголовники за обещанную награду вовсю выдавали немцам адреса «левых» и евреев; за «левых» платили больше, за евреев — меньше.

Тогда-то Петье и пришла в голову «светлая» идея. В мае 1941 г. за полмиллиона франков он купил у одного румынского князя дом N 21 по рю Лезер с прилегающим к нему земельным участком и нанял двух каменщиков и столяра. Каменщики должны были увеличить выгребную яму, расчистить и побелить известью бывшую конюшню, приладить к потолку блок и на несколько кирпичей поднять стену, опоясывающую участок. Столяру было поручено привести в божеский вид «ординаторский кабинет» и треугольную комнату, обить двери звуконепроницаемыми пробковыми щитами, соорудить бутафорскую дверь и проделать в стене глазок.

Закончив все приготовления, доктор Петье вышел на «охоту за евреями». Его пациент — меховщик Иоахим Гушинов оказался, предположительно, самым первым из всех, кто исчез после посещения дома N 21 по рю Лезер.

Позднее, во время следствия по делу Петье, полиция кропотливо, по крохам собирала любые сведения о пропавших без вести. Родственникам исчезнувших людей предъявляли для опознания «коллекцию вещей», «собранных» Петье, в прессе публиковали описание обнаруженных предметов одежды. Так постепенно, шаг за шагом, на Кэ д'Орфевр установили 27 жертв, имена которых затем фигурировали в процессе.

20 июля 1942 г. телефонным звонком был вызван из дома врач-еврей доктор Поль Браунбергер. С тех пор он исчез. Следы его последних шагов вели к доктору Петье. В «собрании» Петье брат и горничная пропавшего опознали его шляпу и рубашку.

В конце августа 1944 г., когда миновала опасность быть арестованным за укрывательство евреев, в уголовную полицию на Кэ д'Орфевр позвонила некая мадам Эрьян Кан. Она назвала полиции имена доброго десятка еврейских эмигрантов, которым посредничала в установлении связей с доктором Петье.

Правда, человека, столь самоотверженно помогавшего преследуемым евреям, мадам Кан знала под именем Эжена. Большинство евреев, которым мадам Кан рекомендовала Петье в полной уверенности, что тот поможет им спастись от преследований и страхов, уже имели за плечами опыт ухода от нацистов.

Были среди них, например, супруги Вольф, которые вместе со старой, полуглухой тешей переселились в 1933 г. в Париж из Франкфурта, и очень состоятельная чета лесоторговцев Баш, совсем недавно ускользнувшая из Амстердама от еврейского погрома вместе со своими родственниками Аренсбергами, Шонкерами, Эренрайхаами и Холландерами.

Кнеллеры были евреями-эмигрантами из Германии — маленькие люди, с грехом пополам пробивавшиеся по жизни, единственной гордостью которых был 8-летний сынишка Ренэ. Ренэ родился в Исси-ле-Мулене и являлся, таким образом, в отличие от своих родителей, французским гражданином. Однако это нимало не помогло ни самому веселому, рыжеватому мальчугану, ни его родителям: для нацистов они прежде всего были евреями. Многие еврейские семьи уже забрали немцы, поэтому Кнеллеры со дня на день с трепетом ждали своей очереди. И тут вдруг Курт Кнеллер вспомнил о докторе Петье, с которым однажды советовался по поводу какой-то болезни, но до сих пор еще за это не расплатился.

О Петье поговаривали, что у него есть знакомые контрабандисты, которые нелегально переправляют преследуемых в неоккупированную зону. Кнеллер верил этому человеку: добрый и великодушный, он и не напоминал ему о плате за лечение. Полный надежд, Курт Кнеллер отправился к доктору.

Ночью, незадолго перед Троицей 1942 г., доктор Петье увел семейство Кнеллер из их квартиры. Ни один человек с тех пор ничего о них не слышал. Детская пижамка и зубная щеточка — все, что осталось в «коллекции» доктора Петье от маленького французского гражданина Ренэ Кнеллера.

Вскоре полиция разузнала, что жертвами доктора Петье пали в оккупированном Париже не одни только евреи.

Первый сигнал об этом поступил из полицейского участка маленького провинциального местечка Гарнье. В феврале 1942 г. оттуда отправилась в Париж молодая женщина по имени Дениз Колин. Она ехала к доктору Петье, которого знала раньше, чтобы освободиться от нежелательной беременности. Врач уже прежде помогал ей в подобных случаях. В последний раз Дениз Колин видели в Париже неподалеку от рю Шомартэн.

От первоначального предположения, что доктор Петье специализировался исключительно на евреях, пришлось отказаться, хотя, вне всякого сомнения, им он отдавал явное предпочтение: здесь ему не приходилось опасаться, что встревоженные родственники заявят о пропавшем без вести в полицию.

Там же, на рю Лезер, исчезло большое число его пациентов, которые слишком много знали и могли стать для него опасными. Так случилось 22 марта 1942 г. с наркоманом Марком ван Бевером. В последний раз его видели вместе с доктором Петье. По всей вероятности, как считает полиция, он попытался шантажировать врача.

Через три дня после Бевера исчезла женщина, которая могла бы стать для Петье опасной. Звали ее Марта Форсин-Кайт и она была замужем за евреем-портным. От первого своего брака мадам Форсин-Кайт имела дочь, которая в середине марта 1942 г. угодила в полицейскую облаву и при обыске у нее нашли большую дозу морфия. Левушку подвергли строгому допросу. Загнанная в угол, она призналась, что морфий ей достал доктор Петье. Ее мать, мадам Форсин-Кайт, желая уберечь врача от неприятностей, немедленно известила его обо всем. И Петье нашел выход.

Мадам Форсин-Кайт вошла к доктору Петье на минутку, как была — в фартуке, в домашних шлепанцах. Больше никто ее никогда не видел. 28 марта 1942 г. ее муж нашел над дверью нацарапанную неразборчивыми каракулями записку: «Мне необходимо уехать в неоккупированную зону. М.». Несколько дней спустя портной Кайт был отправлен нацистами в Освенцим.

Во время своих поисков они узнали о парикмахере Веррье с рю де Матюрэн и его друге Гонтаре. Оба этих пожилых господина в полной уверенности, что творят добро, оказывали посильную помошь сатане с рю Лезер. Веррье и Гонтар занимались пропагандой (шепотом, разумеется), и главное место в этой пропаганде занимал некий доктор Эжен (псевдоним, за которым скрывался не кто иной, как доктор Марсель Петье), бескорыстный друг и помощник гонимых и притесняемых. В мастерской Веррье происходили и первые встречи доктора Эжена с кандидатами в эмигранты.

Последняя жертва, принявшая смерть на рю Лезер, также отправилась в свой скорбный путь из мастерской Вррье. Это был Ивэн Дрейфус, которого французский жандарм за вознаграждение в 2500 франков выдал немцам как человека, собиравшегося пробраться в Африку к генералу де Голлю. Однако его жене удалось добиться освобождения мужа. Гестапо пошло на это, чтобы использовать Дрейфуса в качестве «живца». У гестаповцев имелись кое-какие данные о докторе Эжене, и Дрейфус должен был, сам того не подозревая, вывести их на него. Однако Дрейфусу удалось одурачить преследователей.

21 мая 1943 г. в 11 час. 45 мин. он в сопровождении доктора Петье вошел в дом N 21 по рю Лезер, и больше никто его никогда не видел. Среди человеческих останков, которые исследовал доктор Поль, были и его кости.

21 мая 1943 г. вечером гестапо проводило очередную операцию. После того, как гестаповские шпики упустили Ивэна Дрейфуса, в игру решили ввести одного итальянца по имени Гаретта.

Добряка Веррье до слез тронули «страдания» Гаретты, и он тут же послал условный сигнал доктору Петье. Однако доктор, уже успевший в этот день «отправить в путешествие» Ивэна Дрейфуса, посчитал, что совсем не худо будет теперь передохнуть от трудов праведных, и на зов Веррье не явился. Получилось, что в тот самый момент, когда гестаповцы нагрянули в салон Веррье, главное действующее лицо там отсутствовало. Веррье и Гонтари были арестованы, и парикмахер, знавший, кем был в действительности доктор Эжен, выдал имя и адрес Петье.

В ту же ночь врач был арестован. Гестапо хотело знать где он скрывает Ивэна Дрейфуса. Доктор Петье изобразил недоумение.

В конце концов гестаповцы поверили доктору и отправили его в военную тюрьму Френэ. В феврале 1944 г. Петье совершенно неожиданно был освобожден из тюрьмы. Он получил назад свои личные вещи, в том числе и ключ от дома № 21 по рю Лезер, и сразу же поспешил на свою фабрику смерти.

Одна лишь цель руководила им, как можно быстрee освободиться от трупов. Опытный врач, он знад хорошее средство ― гашеную известь: быстро иссушает трупы и тем самым уменьшает тошнотворный трупный запах. Его брат Морис привез семь центнеров извести, и доктор Петье засыпал ею трупы.

Управившись с этим главным делом, Петье поехал к семье в Оксер, где позволил себе отдохнуть как доблестный герой, только что ускользнувший из гестаповских застенков. Однако, в начале марта он снова вернулся в Париж, где, к своему ужасу узнал, что с 1 апреля его земельный участок на рю Лезер должен быть передан вермахту. Петье приходилось спешить: убрать немых свидетели его преступлений за столь короткий срок было куда как непросто. Ночи напролет трудился доктор, доставал трупы из ямы с известью, расчленял и сжигал их.

Так шло до той самой субботы, когда Петье прикатил на велосипеде на рю Лезер и обнаружил, что на его участке хозяйничает полиция: соседи не вынесли отвратительного чада, идущего из трубы дома Петье.

Во французскую историю уголовных преступлений вписаны имена многих закоренелых убийц, убийц-рецидивистов. Но врачеватель людей доктор Петье затмил их всех вместе взятых. Позднее на суде обвинитель вполне объективно констатировал: «Так, как Петье, убивали только нацисты в Освенциме и Бухенвальде».

Потрясенный до глубины души, осматривал комиссар Масю кочегарку зловещего дома. Рядом с топкой были аккуратно сложены рассортированные «по номенклатуре» руки и ноги, ребра и волосы. На колосниках дотлевали еще какие-то бесформенные куски, а перед топкой высилась большая груда обугливших костей.

Позднее доктор Поль представил суду длинный список латинских терминов — наименование всех костей, найденных в доме N 21 по рю Лезер. В нем значились среди прочего одна грудная клетка, пять плечевых костей, семь большеберцовых костей, четыре кости предплечья и две нижние челюсти. Кроме того, в этом списке фигурировали пять килограммов малых отдельных костей, сто килограммов костных останков, идентифицировать которые не удалось, и пять килограммов человеческих волос. Доктор Поль пришел к заключению, что останки эти принадлежат по меньшей мере десятерым мужчинам и женщинам и что самый крупный мужчина был ростом около 180 см, а самая маленькая женщина — примерно 150 см.

Затем доктор Поль деловито и бесстрастно пояснил, что следы разрезов на конечностях совпадают с многочисленными частями расчлененных трупов, которые находили в окрестностях Парижа еще до обнаружения фабрики смерти на рю Лезер, и что эти разрезы выдают опытную руку хирурга.

Осмотрев вместе со следственным судьей Тангю «ординаторский кабинет» и маленькую треугольную комнату позади него, главный комиссар Масю попал вдруг в старую конюшню, отделенную от комнатки кирпичной стенкой. Посредине бывшей конюшни виднелась большая, очень глубокая яма. Обычно ее прикрывали две тяжелые каменные плиты, которые сейчас стояли прислоненные к стене. Над ямой болтался блок, с помощью которого можно было ее раскрывать и закрывать. Но не только для подъема и спуска каменных плит служило здесь это сооружение. Сама яма, наполненная гашеной известью, выдавала свое назначение: доктор Петье «высушивал» в ней трупы убитых им людей, а затем уже расчленял их и отправлял в печь.

Позднее удалось выяснить, что доктор Петье начал сжигать трупы своих жертв предположительно лишь с марта 1944 г. До этого времени доктор Петье действовал по-иному: предварительно обезобразив покойного до неузнаваемости, он расчленял труп и отдельные его части разносил по окрестностям, захоронял или топил в Сене. От большинства несчастных не осталось никаких следов.

В 27 убийствах обвиняли Петье на суде, и это были только те случаи, когда следы жертвы четко вели к нему. Всех ли своих «клиентов» отравлял этот кровавый мясник или кое-кого из них для разнообразия душил — остается неизвестным. Во всяком случае, застреленных или умерших от ушиба тяжелыми предметами среди них, по заключению экспертов, не было.

Полиция сбилась с ног, разыскивая доктора Петье, а тем временем он отсиживался в уюте и покое на рю Фобур Сен-Лени у одного литейщика по имени Ребо. Ребо знал, что пишут в газетах о докторе Петье, однако не верил ни одному слову. Он, Ребо, так обязан этому врачу Петье, который, оказывается, к тому же еще боец Сопротивления и командир группы «Мухомор».

31 октября 1944 г. военный жандарм Шарль Лонье нес патрульную службу на аллее возле станции Сен-Мандэ. Занятие это весьма скучное, и Лонье коротал время, разглядывая уличную публику. Навстречу ему шел капитан. Жандарм механически поднял руку к козырьку. И вдруг вздрогнул: мужчина показался ему знакомым.

— Ваши документы, мой капитан! — потребовал он. Капитан спокойно опустил сильную руку в карман. Лонье больше не сомневался. Беглый взгляд на документы, едва заметная улыбка уголком рта и вслед за тем твердо и недвусмысленно:

— Следуйте за мной, Петье, вы арестованы!

У жандарма Лонье оказалась поразительная память на лица: это и в самом деле был разыскиваемый убийца-монстр доктор Марсель Петье.

Два года спустя после обнаружения дома смерти на рю Лезер, 29 марта 1946 г., суд присяжных приговорил к смертной казни одного из самых циничных убийц, которых знает история криминалистики.

В воскресенье 26 марта 1946 г. ровно в 5 час. 06 мин. Марсель Петье был казнен. Впервые с 30 июня 1943 г. в Париже заработала гильотина.

Г. Файкс. Большое ухо Парижа. М., 1981.

9. Кровавый след Рудольфа Плейля

С конца марта 1946 г. по начало марта 1947 г. в полицию поступили сведения о девяти зловещих находках в районе между Илшеном (Нижняя Саксония) и Хофом (Бавария). Первой была найдена мертвая 32-летняя женщина. Труп с зияющими ранами на голове обнаружили в карьере в местечке Роклум неподалеку от таможни пограничного пункта. По заключению эксперта, женщина была изнасилована и ограблена.

Полиция опознала в убитой некую Эрику М. и установила, что она собиралась навестить родственников в советской зоне. О преступнике ничего не удалось выяснить, и вскоре расследование было прекращено.

Несколько месяцев прошло спокойно, но 19 июля 1946 г. недалеко от лесной дороги, ведущей из Валькенрида на Эльрих, нашли еще одну убитую женщину, примерно 25 лет. Орудие убийства — молоток — лежало рядом с трупом. И опять полиция констатировала убийство с целью изнасилования и ограбления. Поданным судебно-медицинской экспертизы, смерть наступила два дня назад, т. е. 17 июля.

Опознать личность убитой на этот раз не удалось, хотя несколько свидетелей заявили, что 16 июля видели ее в районе железнодорожного вокзала Валькенрид. Женщина была в темно-синем платье с эффектной вышивкой, поэтому на нее и обратили внимание. В руке она несла чемодан и, судя по всему, направлялась в сторону границы. Один из свидетелей вспомнил, что ее сопровождал мужчина, описать которого, к сожалению, не смог. Установить, кто это был, полиции не удалось, поэтому расследование прекратили и на этот раз.

Следующий случай произвел на всех особенно тяжелое впечатление. 20 августа 1946 г. рабочие-железнодорожники товарной станции в Хофе, придя рано утром на работу, заметили яркие пятна крови и дамскую туфельку. След привел к семиметровому колодцу, на дне которого лежал труп молодой женщины 20–25 лет. Врачи пришли к выводу, что она умерла лишь несколько часов тому назад. Причиной смерти были тяжелое повреждение черепа, нанесенное тупым предметом, и большая потеря крови. Глубокая резаная рана горла доходила до самого позвоночника.

Комиссия по расследованию убийства допросила всех рабочих и служащих товарной станции, организовала розыск в окрестностях города, особенно в близлежащих ресторанах, и вышла на важного свидетеля. Им был официант привокзального ресторана, который вспомнил, что видел эту женщину вечером накануне убийства в обществе двух мужчин. У одного из них было толстое круглое лицо и дешевые очки в никелированной оправе. Другой свидетель утверждал, что уже не раз видел «мордастого» в этом районе. Немедленно был объявлен розыск обоих мужчин, скорее всего спекулянтов, регулярно курсировавших через границу. Никаких результатов. Установить личность изуродованной жертвы также не удалось.

Четвертый случай был вновь зарегистрирован в британской зоне. В подлеске у проселочной дороги, ведущей из Кварцау на Кленце (Нижняя Саксония), недалеко от пограничного пункта Берган, грибники нашли небрежно забросанный землей труп 23-летней Инги X. Врачи констатировали тяжелое повреждение черепа и все следы полового преступления. Здесь же было обнаружено и орудие убийства — булыжник. Смерть наступила более 36 часов назад. Это заключение медицинской экспертизы совпало с заявлением родителей убитой, которые обратились в полицию в связи с исчезновением дочери еще 2 сентября.

Преступника и на этот раз не нашли.

Нераскрытым осталось и пятое убийство, совершенное в лесу под Траппштадтом. 9 ноября 1946 г. рабочие лесхоза обнаружили здесь слегка присыпанный землей и уже разложившийся труп молодой женщины. На месте преступления полиция нашла клочки газеты «Швебише тагесцайтунг» за 9 и 10 сентября. В убитой опознали 25-летнюю спекулянтку X. из Штутгарта. Как показали знакомые, в середине сентября X. отправилась в советскую зону, имея при себе значительное количество товаров «черного рынка». С тех пор о ней не было ни слуху ни духу.

В том же месяце в районе между Валькенридом и Эльрихом была найдена мертвой 25-летняя Криста 3. Судя по всему, ее убили подковой, которая валялась рядом.

Не было никаких признаков ни полового преступления, ни ограбления жертвы. И вновь абсолютно никаких следов преступника, ничего, что помогло бы восстановить обстоятельства дела.

Прошло еще несколько недель. Казалось, что зловеший убийца прекратил наконец свой страшный промысел, как вдруг в полицию сообщили, что 17 января 1947 г. под Аббенроде (Нижняя Саксония) был подобран труп 20-летней Маргот М. Множественные переломы основания черепа от ударов тупым предметом и ряд повреждений на теле убитой не оставляли сомнений: это была рука все того же преступника.

Однако уголовная полиция не обратила на это никакого внимания. Дело рассматривалось как единичный случай. Удалось установить лишь, что днем ранее Маргот М. выехала поездом из Брауншвейга в Виненбург к своим родственникам в советскую зону. Полиция предприняла еще несколько безуспешных попыток напасть на след убийцы, но в конце концов прекратила розыск.

Спустя месяц, в середине февраля 1947 г. в лесах Гудерслебена (опять Нижняя Саксония) лесорубы натолкнулись на спрятанный под штабелем дров труп пожилой женщины.

Как и во многих предыдущих случаях, налицо были тяжелые повреждения черепа и признаки полового преступления. Орудием преступления служил прут около 30 см длиной и 3 см шириной, который лежал рядом. Полиция опознала в жертве 49-летнюю Ш., но найти преступника и на этот раз не удалось.

По показаниям родных, фрау Ш. должна была 6 февраля перейти границу зоны в районе Валькенрида. С того времени ее никто не видел.

Спустя несколько недель, в начале марта, приблизительно в 7 километрах от Цорге (Южный Гарц) был найден череп молодой женщины. В височной части зияло отверстие величиной с куриное яйцо. Установить личность жертвы не удалось.

С этой находкой под Цорге внезапно оборвалась цепь зверских убийств.

Число злостных преступлений росло не по дням, а по часам, и постепенно серия убийств на границе стала забываться.

Шел июль 1949 г. Заключенный N 2106/47 нижнесаксонской тюрьмы в Целле доводил своих стражей буквально до отчаяния. Вот уже два года как этот полный человек с круглым опухшим лицом и очками в дешевой никелированной оправе сидел за решеткой. Звали его Рудольф Плейль.

5 декабря 1947 г. Плейля приговорили к 12 годам и 3 месяцам тюрьмы. Дело Плейля рассматривалось первым отделением по уголовным делам дандгерихта (земельного суда) в Брауншвейге. На основании заключения психиатра Барншторфа, Плейль был признан уменыленно вменяемым, и потому суд воздержался от более суровой меры наказания. Что же он совершил?

Это произошло в ночь с 13 на 14 апреля 1947 г. в районе границы недалеко от Цорге. Неизвестный зарубил топором 52-летнего коммерсанта Беннена из Гамбурга, затем ограбил труп и бросил его вместе с орудием убийства в реку.

Когда началось расследование, местные жители обратили внимание полиции на некоего Плейля, спекулянта, то и дело курсирующего из одной зоны в другую. Через четыре дня он был арестован.

Поскольку Плейль был эпилептиком, да к тому же пьян в момент убийства, суд нашел эти обстоятельства смягчающими и ограничился 12 годами тюрьмы.

Однако Плейль не сгинул безвестным и забытым арестантом, как это часто бывает. Он постоянно напоминал о себе. Ни один уголовник не хотел сидеть в камере с «этим чокнутым», который прямо-таки садистски истязал своих сокамерников. Никто не мог объяснить его поведение. Наконец надзирателям это надоело. И по распоряжению прокуратуры Плейля направили на обследование в психиатрическую лечебницу Кенинлюттера.

Здесь он был известной личностью. Главврач клиники, медицинский советник Барншторф, еще в 1947 г., сразу после убийства Беннена, пытался исследовать загадочные извилины мозга в шарообразной голове Плейля. Правда, больше чем хотел сказать сам Плейль, он так и не узнал. К тому же тогда у главврача было слишком мало времени, да и Плейль показался ему заурядным убийцей. Когда же садистские атаки на сокамерников обнаружили скрытые сексуальные наклонности Плейля, случай заинтересовал Барншторфа.

Плейля внимательно обследовали, подвергали его различным тестам.

Во время теста на алкоголь случилось непредвиденное — Плейль, отвыкший за время заключения от шнапса, внезапно заявил что в марте 1946 г. в карьере Роклума он прикончил одну женщину и потом изнасиловал ее.

Врачи глядели на него с недоверием. Разочарованный такой реакцией, Плейль «поколдовал» над своим пиджаком и выташил из-под подкладки листок бумаги. На нем во всех деталях было описано это убийство.

Собственно говоря, он хотел, чтобы это стало известным только после его смерти. Но с другой стороны, на кой это ему тогда нужно? Пусть лучше о его делах узнают сейчас. По крайней мере он своими глазами прочтет, что об этом напишут газеты. И, обращаясь к врачам, Плейль добавил: «И вы, господа, должны в конце концов узнать, кто перед вами. Я, Рудольф Плейль, величайший убийца всех времен!»

Уголовная полиция Брауншвейга пропустила мимо ушей сообщение психиатров и даже не подумала серьезно заняться Плейлем. Его объявили обычным хвастуном, который просто хочет привлечь к себе внимание. Лело Плейля и его признание в убийстве восемь месяцев пересылали от одного чиновника к другому, пока оно в конце концов не затерялось окончательно в бюрократических дебрях полицейского аппарата.

Таким образом, «великому убийце» пришлось слишком долго ждать желанных газетных заголовков. Тем временем в его извращенном уме засела очередная идея: Плейль решил стать профессиональным палачом, и, находясь на государственной службе, за хорошую плату делать то, чего нельзя обычному человеку: убивать!

Плейль никогда не откладывал в долгий ящик принятое однажды решение, поэтому он тут же сочинил соответствующее заявление о приеме на работу и, кроме того, направил прошение на имя бургомистра города Виненбурга. В прошении он изливал свою душу:

«… Они тут мне не верят, что я человек, который умеет быстро и хорошо убивать. Вы должны оказать мне услугу: пойти туда и прислать мне документ, что там действительно лежит мертвая старуха. Мой рюкзак лежит там же, в яме».

Этому типу так не терпелось поскорее снова убивать людей, что он умоляюше приписал: «Пожалуйста, поторопитесь с ответом, чтобы я поскорее получил разрешение и мог наконец-то начать вешать». Он подписался «Преданный Вам Рудольф Плейль» и приложил к письму точный план местности.

Конечно, письмо попало не к бургомистру Виненбурга, а в уголовную полицию, которая только теперь зашевелилась и поехала-таки на указанное Плейлем место. Это был колодец возле будки путевого обходчика под номером 25 на тихом участке железной дороги Виненбург-Хальберштадт.

И лишь теперь, спустя почти три года после того, как был найден череп под Цорге, всего в 35 километрах к югу отсюда, расследование убийств сдвинулось с мертвой точки. В указанном Плейлем колодце полиция нашла сразу два трупа и оба с характерными для убийств 1946–1947 гг. признаками.

Эти преступления и по месту и по времени совпадали с убийством 20-летней Маргот М., тело которой обнаружили 17 января. Полиция даже не подозревала о них.

На этот раз личности убитых были быстро опознаны.

В ходе следствия полиция столкнулась со случаем покушения на убийство, где был также ясно виден своеобразный «почерк» Плейля.

12 декабря 1946 г., т. е. всего за два дня до убийства Эрики М., в Южном Гарце (Нижняя Саксония) была зверски избита и ограблена 55-летняя Люси 3. из Шлезвиг-Голльштейна.

Фрау 3. переходила границу в районе Нордхаузена. В дороге она присоединилась к двум мужчинам, с которыми была молодая девушка. Мужчины хорошо знали местность и пообещали безопасно переправить ее в британскую зону.

Фрау 3. охотно согласилась, тем более что сама она не знала дороги, а мужчины, казалось, внушали доверие. Особенно внимателен был старший (позже выяснилось, что это был Плель). Он завязал ей шнурки на ботинках и даже вызвался нести ее вещи. Среди прочего у фрау 3. было несколько бутылок водки.

Когда благополучно миновали границу, Люси 3., едва державшаяся на ногах от волнения и долгого пути, попросила сделать привал. Они выбрали укромное местечко и расположились на отдых. Открыв сумку, фрау 3. предложила мужчинам хлеба и водки. Это была роковая ошибка, которая едва не стоила ей жизни.

В этот день Плейль был еще трезв, что с ним случалось крайне редко. Увидев бутылку, он жадно схватил ее и стал пить огромными глотками. Женщина хотела забрать у него водку. Рассвирепев, он изо всей силы ударил ее тяжелой палкой. Фрау 3. рухнула на землю, но Плейль, не обращая на это внимания, продолжал зверски избивать ее. Второй мужчина, некий Шюслер, подзадориваемый Плейлем, тоже изо всей силы ударил ее, но потом неожиданно подхватил веши фрау 3. и пустился наутек. Вместе с ним удрала и девушка. Плейль несколько секунд поколебался и бросился вслед за беглецами, уносившими шнапс. Это спасло фрау 3. от неминуемой смерти.

Плейль, чрезвычайно довольный тем вниманием, которое ему стали уделять, всеми силами содействовал расследованию. Он радовался, что его имя упоминается в прессе в одном ряду с такими знаменитыми убийцами, как Хаман, Зеефельд и Кюртен, и признался в совершении 26 убийств и бесчисленных нападениях на женщин и девушек.

Благодаря болтливости Плейля, а также показаниям фрау 3. полиция узнала и о его сообщниках. Дело в том, что этот садист лишь несколько преступлений совершил в одиночку, в большинстве случаев у него были сообщники: некий Карл Хофман, старше его на 11 лет, и 18-летний мясник Конрад Шюслер.

Дело Плейля и его сообщников рассматривалось в брауншвейгском суде присяжных с 30 октября по 17 ноября 1950 г.

Судебное заседание началось с принятия любопытного решения. По заявлению прокурора суд отвел кандидатуру психиатра доктора Барншторфа как эксперта. Это был тот самый Барншторф, который своим тестом на алкоголь вызвал взрыв признаний у Плейля. Поводом для отвода было то, что Барншторф в нарушение действующих правил еще до окончания судопроизводства опубликовал в журнале «Шпигель» большую статью о Плейле.

Вместо Барншторфа были назначены два других эксперта. Причем один из них, профессор д-р Эвальд, считал, что Плейль, согласно парафафу 51 части 2 Уголовного кодекса, может быть признан лишь ограниченно (уменьшений) вменяемым. Второй эксперт, профессор Юнгникель, напротив, не видел основания для этого и объявил Плейля полностью вменяемым.

В этой ситуации суд принял компромиссное решение. В случае убийства 25-летней Кристы 3. суд признал, что Плейль действовал в сумеречном состоянии сознания, вызванном эпилепсией, и, следовательно, не может нести уголовную ответственность. Но во всех остальных случаях суд признал Плейля, как и обоих его сообщников, и вменяемым, и полностью виновным.

Но пока продолжалось расследование и слушание дела Плейля, в ФРГ была отменена смертная казнь, поэтому всех обвиняемых приговорили к пожизненному тюремному заключению и лишению гражданских прав.

Г. Файкс. Полиция возвращается. Из истории уголовной полиции ФРГ. М., 1983.

10. Кристи Леман — отравительница-новатор

Преступление, которое для немецкого города Вормса стало, наверное, «преступлением века», выявилось в понедельник 15 февраля 1954 г. Неприметный поначалу этот «случай в среде маленьких людей», произошел в тесном, приземистом, невзрачном домишке в одном из переулков старого Вормса, называемом Гроссен-Фишервайде. В доме жили: Эва Ру — семидесятипятилетняя вдова, ее сын Вальтер, ее дочь Анни Хаман, тоже вдова (ее муж погиб на войне), со своей девятилетней дочерью Уши. В общем и целом семейство, каких в те дни было тысячи: пожилые родители или матери, которые приютили у себя своих дочерей, выбитых войной из колеи, и растили внуков, если дочери не могли больше вступить в брак или вести нормальное существование, а жадно старались наверстать упущенное в жизни, считая, что она их обделила. К таким дочерям принадлежала и Анни Хаман.

Под вечер того самого 15 февраля Анни Хаман возвратилась с гулянья, стала искать что-нибудь поесть и нашла на тарелке в кухонном шкафу пирожное в виде начиненного кремом шоколадного гриба. Как впоследствии было установлено, Эва Ру отложила этот шоколадный гриб для своей внучки Уши, которая была в гостях у их родственников.

Анни Хаман взяла пирожное, откусила кусочек, проглотила часть откушенного, а остаток с отвращением выплюнула на пол, закричав: «Оно же горькое!» Тем временем домашняя собачка — белый шпиц схватила брошенную на пол сладость и съела ее.

Дальнейшие события последовали друг за другом так стремительно, что Эва Ру, сидевшая у кухонной плиты, впоследствии не могла в полном мере восстановить в памяти все, что произошло. Анни Хаман побледнела, закачалась, попыталась опереться на стол и закричала: «Мама, я ничего не вижу!..» Она, шатаясь, пошла в спальню, упала на кровать, извивалась в судорогах, затем потеряла сознание. Прежде чем ее матери удалось позвать на помощь, Анни Хаман была мертва.

Вызванный соседями врач, бессильный помочь умершей, стоял возле нее. Ввиду особых обстоятельств смерти он избежал необходимости выяснять какую-либо ее естественную причину да еще чего доброго, возможности поставить ошибочный диагноз. На полу в кухне лежал белый шпиц. Он тоже был мертв. Мысль, что в данном случае свою роль сыграл какой-то яд и что этот яд был в шоколадном грибе, пронзила врача. Он известил уголовную полицию.

Старший инспектор уголовной полиции Ламэн (начальник Вормского полицейского отделения) и два его сотрудника — Штайнбах и Эрхард — за годы своей работы в Вормсе мало сталкивались с особо тяжкими преступлениями. Они не подозревали, какие масштабы примет дело Анни Хаман. Их начальство, находившееся в Майнце, тоже не могло предвидеть, что этот случай вызовет какие-либо необычные последствия.

Во всяком случае, труп забрала полиция, поручив директору института судебной медицины в Майнце профессору Курту Вагнеру произвести вскрытие трупа и установить причину смерти.

Как и следовало ожидать, вскрытие не дало никаких оснований считать данную смерть естественной. Застойные явления и скопления крови во многих органах, особенно в мозгу и в легких, позволяли предположить в лучшем случае обшие симптомы отравления.

Вагнер принадлежал к числу тех судебных медиков, которые обладают достаточными познаниями и опытом в области токсикологии. Но поскольку единственная свидетельница внезапного заболевания покойной — ее мать — была не в состоянии точно описать сопутствование этому симптомы, трудно было выбрать надлежащее направление исследования на яд. И все-таки один симптом был настолько отчетлив, что даже вдова Ру не могла его не заметить: судороги. Следовательно, речь должна была идти о яде, вызывающем судороги. Но и такого ограничения сферы поисков вряд ли было достаточно. Поэтому оставалась полная неопределенность относительно того, приведет ли токсикологический анализ к какому-либо положительному результату, каким образом и в течение какого времени.

Так что сотрудники уголовной полиции в Вормсе полагались в первую очередь на самих себя. Среди всеобщего замешательства, подозрений и обвинений Дамэн, Штайнбах и Эрхард попытались установить, каким образом смертоносное пирожное попало в дом. Им удалось довольно быстро реконструировать ход событий.

На почве своих любовных похождений Анни Хаман тесно сблизилась с другой вдовой лет тридцати, жившей на Паулюс-штрассе, — Кристой Леман. Она была матерью троих детей. Ее муж — плиточник Карл-Франц Леман, старшее ее на шесть лет, — был пьяницей и в 1952 г. внезапно скончался от прободения желудка. В воскресенье 14 февраля, за день до смерти Анни Хаман, Криста Леман постучала в кухонное окно дома Ру. В кухне сидели вдова Ру, ее дочь, сын и соседка, они рассматривали платье, которое Анни Хаман сделала к карнавалу. Криста Леман подсела к ним и вытащила пакет с пятью шоколадными грибами. Первый из них Криста Леман дала соседке, второй — Анни Хаман, третий — ее брату. Четвертое пирожное она взяла себе, а пятое предложила вдове Ру. Все, за исключением Эвы Ру, съели шоколадные грибы. А Эва Ру отложила пирожное в сторону и не позволила себе съесть сладкое, хотя Криста Леман на этом настаивала. Эва Ру сказала, что попробует его вечером, перед тем, как лечь спать. На самом же деле она уже заранее решила, что спрячет пирожное для своей внучки Уши. Позже она положила шоколадный гриб в кухонный шкаф, как раз на ту тарелку, в которой ее нашла на следующий день Анни Хаман.

Никто — ни Анни Хаман, ни ее брат, ни Криста Леман, ни соседка — не жаловался в воскресенье на какое-либо недомогание. Следовательно, пирожные, которые они съели, были безвредны. Что же произошло с тем единственным шоколадным грибом, который мать покойной оставила для своей внучки? Испортился этот гриб еще раньше и поэтому был ядовит? Или же кто-нибудь ввел в него яд, пока он лежал на кухне? Скажем, с целью отравить ребенка, которому предназначалось это пирожное?

Криста Леман.

Кто мог быть заинтересован в устранении этого ребенка? Бабушка? Абсурдная мысль. Мать? Ну, например, потому, что девочка как-то мешала ее любовным связям? Еще более абсурдная идея. Будь в этом виновна Анни Хаман, она бы сама поостереглась пробовать шоколадный гриб.

Но кого же тогда намеревались умертвить Анни Хаман? А кто намеревался? Может быть, ее брат? Но они оба были в хороших отношениях друг с другом. Или ее собственная мать? Вдова Ру, тихая женшина, воспитанная в среде мелких буржуа, действительно переживала из-за образа жизни своей дочери. Но разве стала бы она из-за этого убивать собственное дитя? Сколь бы непроницаемой ни была зачастую человеческая натура, как бы ни были скрыты от чужого взора мысли и намерения, прячущиеся иной раз за добрыми лицами стариков, все же старший инспектор Дамэн не мог представить себе вдову Ру в роли убийцы своей собственной дочери. Он продолжал исследовать обстоятельства дела. А не существует ли некто неизвестный, который питал ненависть к Анни Хаман или к семье Ру? Но после того воскресенья ни один посторонний не переступал порога их дома. Никто, следовательно, не имел возможности отравить шоколадный гриб после того, как тот оказался в кухонном шкафу. Лишь Криста Леман заходила на минутку в понедельник и вышла вместе с Анни. Но в это время вдова Ру была дома, а, кроме того, подруга дочери не знала, где лежит пирожное.

Таковы обстоятельства, которые удалось выяснить 15 и 16 февраля в доме на Гроссен-Фишервайде. Дамэн по долгу службы решил допросить Кристу Леман по поводу предыстории случившихся событий. Когда сотрудники уголовной полиции в первый раз зашли к Кристе Леман в ее неприбранное жилище, они увидели среднего роста блондинку с серыми глазами, со слишком острым носом на помятом лице и маленькими, острыми зубками. В обшем, отнюдь не красавица и уж никак не соблазнительная. Казалось, она все еще не пришла в себя после смерти подруги.

Криста без колебаний подтвердила, что пирожные в дом Ру принесла она. Вместе с Анни Хаман она купила их днем 13 февраля. Где? В магазине Вортмана. Потом она рассталась с подругой, ибо спешила к своим детям. А в воскресенье она с этими сладостями пошла в гости к семейству Ру. Все остальное уже известно. По ее словам, она с отчаянием думает о том, почему четыре шоколадных гриба не причинили никому вреда, а пятый убил ее подругу? А разве не может быть так, что часть пирожных, продаваемых в магазине Вортмана, была ядовита и одно из них через ее руки попало в дом ее подруги?

Криста Леман вела себя настолько убедительно, что сотрудники уголовной полиции сразу же исключили ее из круга подозреваемых лиц. Если виновна она, рассуждали они, то ее посягательство должно было быть направлено против вдовы Ру — ведь именно ей она дала отравленное пирожное. Но что могло толкнуть Кристу Леман на убийство старухи? Бесспорно, гораздо больше оснований предположить возможность попадания яда в часть продукции в процессе массового изготовления шоколадных грибов. Конечно, речь могла идти и о несчастном случае, и даже о действиях какого-нибудь психопата, причастного к изготовлению, упаковке или перевозке пирожных. В анналах расследований дел об отравлениях немало случаев, когда коварно замаскировавшиеся убийцы получают садистское удовлетворение именно от того, что где-то умирают лично им неизвестные люди, а полиция идет по ложному следу и подозревает невиновного в убийстве.

Дамэн решил провести дознание в кондитерском отделе магазина Вортмана. Фирма пустила в продажу всего 140 шоколадных грибов, которые она получила у одного кондитера. Из них 133 уже были проданы. Оставшиеся семь Дамэн велел изъять и в самом срочном порядке отправить для анализа на яд в институт судебной медицины в Майнце. Вечером по радио было передано сообщение с просьбой воздержаться от употребления шоколадных грибов, купленных в магазине у Вортмана.

В тот вечер казалось, что расследование, скорее всего, зашло в тупик. Если хотя бы одно из изъятых пирожных содержит яд, остается только одно — сначала проверить персонал магазина, а затем транспортирующую и изготавливающую пирожные фирмы: расследование, таким образом, выйдет за пределы Вормса и станет безбрежным. Лишь если яд не обнаружат, то можно будет с уверенностью предполагать, что яд, погубивший Анни Хаман, попал в пирожное только по пути из магазина в кухонный шкаф вдовы Ру.

Главная арена событий переместилась теперь в 18-й корпус университетской клиники в Майнце, где работал Курт Вагнер со своими ассистентами. Они предприняли поиски ядов, вызывающих судороги, прежде всего стрихнина, а потом и других алкалоидов. Но все анализы кончились совершенно безрезультатно.

В это время лишь немногие токсикологи в ФРГ занимались препаратом под названием «Е-605», который относится к средствам зашиты растений от насекомых. Эти средства были созданы незадолго перед второй мировой войной или вскоре после нее. То, что даже среди немецких токсикологов этим средством к тому времени занимались лишь немногие, очень удивительно, ибо «Е-605» являлся немецким изобретением. Однако это обстоятельство исчерпывающе объясняет примечательная история «Е-605».

Между 1934 и 1945 годами немецкий химик Герхард Шрадер на заводах Байера в Леверкузене вьшелил органические соединения фосфора, которые при проведении экспериментов биологом Кюккенталем оказали необычно сильное ядовитое воздействие на все виды вредителей растений. Последняя стадия исследования этих соединений закончилась в начале 1945 г. Препарат получил название «Е-605». Испытание этого средства защиты растений в полевых условиях началось как раз тогда, когда на территорию Германии вступили американские войска и емкости с новым веществом были конфискованы. Вот так и случилось, что уже этот готовый препарат сначала был применен в Соединенных Штатах, где получил название «паратион». За несколько лет производство паратиона достигло огромных размеров. Только за один 1950 г. во Флориде были распылены тысячи тонн препарата, чтобы очистить от вредителей апельсиновые плантации. Под различными названиями — от фолидола до тиофоса-3423 — это средство распространилось по всему свету и в 1948 г. вернулось на свою родину.

Здесь оно производилось в больших количествах, расфасовывалось в простые медицинские флаконы с завинчивающимися колпачками, а позже — в пластмассовые ампулы и свободно продавалось в магазинах семян и удобрений, а также в аптеках. Оно снова получило название «Е-605» и сопровождалось предостережением на этикетке, что средство оказывает ядовитое воздействие «при ненадлежащем обращении».

До 1953 г. во всей Северной Америке были известны лишь 168 случаев отравления данным препаратом из которых все, кроме девяти, протекали легко. Причиной отравлений была грубая неосторожность, из-за которой значительные количества яда попадали в рот. Опытным путем американцы установили смертельные дозы «Е-605». По своему действию он был очень похож на синильную кислоту, отравление которой также приводило после судорог к параличу дыхания. Данный яд никогда не использовался для убийств или самоубийств. Поэтому и не существовало никаких судебно-медицинских методов его обнаружения.

Вследствие описанных обстоятельств, в ФРГ лишь после 1948 г. произошло несколько случаев бтравления этим ядом. В 1952 и 1953 годах некоторые химики и токсикологи исследовали ткани и выделения организмов, отравленных препаратом «Е-605». Они разработали метод, с помощью которого удавалось доказать наличие в крови «Е-605». Исследуемая субстанция обрабатывалась каустиком, вызывавшим яркую желтую окраску. Если же подвергнуть выпариванию содержимое желудка или экстракт из внутренних органов отравленного, а затем пар сконденсировать и полученный раствор обработать по способу Аверелла и Норриса, то при наличии «Е-605» он приобретет голубовато-фиолетовую окраску. Были сделаны также первые, робкие опыты с применением спектрального анализа и «бумажной хроматографии». Но так как считалось, что нечего спешить с развитием столь отдаленной области токсикологии, то все исследования находились лишь в начальной стадии, когда Курт Вагнер в феврале 1954 г., встав перед проблемой обнаружения яда, которым была отравлена Анни Хаман, а это со всей очевидностью был какой-то вызывающий судороги яд, безрезультатно применил все известные методы исследования на обнаружение ядов.

Вспомнив некоторые публикации о «Е-605», в частности, описания предсмертных судорог, Вагнер по наитию напал на след этого яда. Поскольку «Е-605» еще никогда не использовали в качестве яда для убийства, то след этот был настолько зыбкий, что Вагнер сам вряд ли надеялся получить положительные результаты. Часть содержимого желудка Анни Хаман была подвергнута дистилляции с помощью водяного пара, и спустя немного времени Вагнер и его ассистенты оказались перед лицом одного из самых больших сюрпризов в их жизни. Почерпнутые ими из специальной литературы методы тестов и реактивы привели к образованиям такого цвета, который, судя по накопленному к тому времени опыту, свидетельствовал о наличии препарата «Е-605».

В первый момент Вагнер сомневался, можно ли верить в правильность этого результата. Он велел продолжать общие анализы на яд, чтобы все же установить, не идет ли здесь речь о каком-нибудь другом яде. Но все эти исследования вновь оказались безуспешными. Единственный позитивный результат, который был достигнут в ходе анализов, указывал на наличие «Е-605». Это побудило Вагнера подвергнуть анализу на него пирожные, изъятые из магазина Вортмана, но в них не оказалось ни малейших следов ядовитого препарата, предназначенного для защиты растений.

Но Вагнер все еще колебался. Он и его сотрудники переживали драматические минуты. Если в данном случае имеет место убийство с помощью препарата «Е-605», то это первое ставшее известным убийство такого рода. Допустимо ли в разгар начальной стадии судебно-медицинского изучения «Е-605» разглашать результаты анализов, которые могут послужить научной уликой для обвинения в умышленном убийстве? Когда Вагнер все же окончательно решился передать данные об обнаружении «Е-605» в прокуратуру и уголовную полицию, он недвусмысленно говорил лишь о «высокой степени вероятности» того, что в данном случае налицо наличие «Е-605», и о необходимости подкрепить полученные им данные результатами дальнейшего расследования и признаниями виновных.

Ожидая с крайним нетерпением известия о результатах токсикологической экспертизы, которое пришло в Вормс в четверг, Дамэн, Штайнбах и Эрхард тоже не сидели сложа руки. Не исключая до конца, что яд мог попасть в шоколадный гриб по дороге из магазина до кухни вдовы Ру, Ламэн решил более детально ознакомиться с обликом Кристы Леман. Этот облик, как оказалось, был не просто непривлекательным, но даже возбудил у Дамэна, Штайнбаха и Эрхарда первые подозрения против женщины с Паулюс-штрассе.

Она выросла в безрадостной обстановке и, по сути дела, без родителей. Ее душевнобольная мать уже много лет находилась в психиатрической лечебнице, отец — Карл Амброс, столяр-мебелылик, потерпел крушение и во втором браке. По окончании восьмилетней школы Криста Леман работала на кожевенной фабрике, а затем на красильном предприятии Хехста. За кражу она была осуждена к лишению свободы условно. Работая в Хехсте, она встретила Карла-Франца Лемана, который страдал желудочным заболеванием и слегка хромал, почему и был освобожден от военной службы во время второй мировой войны. В 1944 г. она вышла за него замуж и перебралась к родителям мужа в Вормс. Леман открыл мастерскую, которая процветала в голодное лихолетье 1945–1948 гг. Это было время грязных сделок на черном рынке, бесконечных пьянок и неоплаченных счетов, выставляемых поставщикам.

Денежная реформа в Западной Германии положила конец этим источникам легкой наживы. Но Криста Леман была не в силах отказаться от веселой жизни прежних времен. Дело дошло до диких скандалов и драк с мужем, сцен с его родителями, а после смерти свекрови — со свекром. Пошли быстротечные связи с американскими солдатами и другими мужчинами. Леман втянулся в пьянство. Драки Кристы с мужем становились все более яростными, пока 27 сентября 1952 г. он скоропостижно не скончался.

Обстоятельства смерти Карла-Франца Лемана озадачили Дамэна и его сотрудников. В тот день — 27 сентября — Леман с утра был у парикмахера, а вернувшись домой, неожиданно умер в страшных судорогах. Вызванный доктор Ваттрин предположил, что причиной смерти является прободение язвы желудка, — диагноз вполне логичный с учетом желудочной болезни и пьянства покойного. Но правилен ли он? Не напоминают ли судороги обстоятельства, при которых умерла Анна Хаман?

Криста Леман никогда не отрицала, что смерть мужа была для нее облегчением. Ее квартира совершенно открыто стала местом свиданий с быстро сменяющими друг друга партнерами. Вместо скандалов с мужем начались ссоры со свекром — Валентином Леманом. И тут наконец Ламэн столкнулся со вторым происшествием, породившим у него подозрения. 14 октября 1953 г. Валентин Леман через полчаса после завтрака, совершая поездку по городу, замертво упал со своего велосипеда. Вызванный прохожими врач засвидетельствовал смерть от паралича сердца. Конечно, такой диагноз напрашивался сам собой. Но был ли он правилен? Смерть Валентина Лемана освободила Кристу Леман от последних препятствий в собственном доме. После его внезапной кончины Криста Леман вместе с Анни Хаман беспрепятственно развлекались в свое удовольствие.

И если Ламэн никак не мог выяснить мотив, который мог бы побудить Кристу Леман убить Эву Ру, то он нисколько не сомневался, какой мотив двигал ею при убийстве своего мужа и свекра. Оба мешали ее любовным утехам. Но когда Ламэн с сотрудниками обдумывали еще раз происшедшее, то неожиданно для себя столкнулись с вопросом: а может быть и вдова Ру тоже была препятствием для Кристы Леман?

Вот насколько преуспело расследование, проводимое в Вормсе, к тому моменту, когда из Майнца поступили результаты исследования, внесшие ясность в то, что пирожные были отравлены по пути из магазина в дом в переулке Гроссен-Фишервайде. Отравлены с помощью «Е-605». Это название для сотрудников уголовной полиции Вормса было так же малопонятно, как и для широкой публики, которая вскоре услышала его. Но тот факт, что этот яд производился на предприятиях Байера, неизбежно привел к следующему, неблагоприятному для Кристы Леман вопросу. Ведь она работала на красильном предприятии в Хехсте. Не там ли она прослышала о смертельном действии «Е-605»?

Когда 19 февраля хоронили Анни Хаман, по Вормсу разнеслась весть, что ее отравили таинственным средством, употребляемым для защиты растений. Нездоровый интерес, пробужденный во всей стране к препарату «Е-605», сделал свое дело: любопытные устремились на кладбище. Среди них затерялся и Дамэн, наблюдавший за Кристой Леман, подошедшей к открытому гробу с залитым слезами лицом. Он арестовал ее при выходе с кладбища.

Дамэн, Штайнбах и Эрхард допрашивали арестованную с пятницы до воскресенья. «Е-605»? Она настаивала на том, что не знает яда с таким названием. Обвинение в том, что она убила Анни Хаман, намереваясь в действительности убить ее мать, она встретила тоже совершенно спокойно и заявила: «Это не я». На обвинение в отравлении своего мужа и свекра она ответила обескураживающей язвительной усмешкой.

Обыск ее квартиры не принес абсолютно никаких доказательств того, что «Е-605» когда-либо у нее имелся. С утра в понедельник расследование, казалось, зашло в тупик. В уголовной полиции Майнца впервые подумали о целесообразности эксгумации тел Карла-Франца и Валентина Леманов, потому что это, судя по всему, представляло собой единственную возможность получить путем анализов на содержание яда дальнейшие улики против арестованной. Но принять такое решение было совсем не просто. Дело в том, что оба покойника пролежали в земле достаточно долго, соответственно полтора года и четыре месяца. А в ту пору не было еще никакого опыта относительно того, можно ли по прошествии такого времени обнаружить «Е-605» в мертвецах. Профессор Вагнер не мог сообщить ничего определенного по этому поводу. Тем не менее эксгумация представлялась неизбежной. С пятницы все больше и больше людей собиралось перед тюрьмой при местном суде Вормса. Чем бы ни отличался этот случай убийства от сотен других, необычность ему придавало таинственное сочетание букв и цифр: «Е-605». Репортеры из больших газет появились в Вормсе и ждали результатов расследования.

И вот во вторник 23 февраля произошла первая неожиданность. В 10 часов утра Криста Леман потребовала привести к ней в камеру ее отца — Карла Амброса и священника. Что ее подвигло на это, так никогда и не выяснилось. Было ли это вызвано пониманием того, что все для нее потеряно? Или же это был приступ упрямой гордости, которая мешала ей признаться в чем-либо Дамэну и его помощникам и ставила искать обходный путь — через отца и священника. Что бы ни побудило ее к тому, но она призналась, что начинила препаратом «Е-605» шоколадный гриб, убивший Анни. Она подтвердила это и перед следственным судьей, к которому ее немедленно доставили. Ла, она хотела отравить вдову Ру, правда не до такой степени, чтобы та умерла, а чтобы она только заболела. Она уверяла, что Анни Хаман вовлекла ее в свою безудержную жизнь. Поэтому будто бы она пришла к мысли сделать так, чтобы серьезно заболела мать Анни: ведь это заставит Анни быть все время дома, чтобы ухаживать за больной матерью, а ее, Кристу Леман, Анни тогда оставит в покое. Она ведь не знала, что яд «Е-605» смертелен.

Дом Кристы Леман, которая в 1954 г. в Вормсе убила с помощью ядовитого средства для зашиты растений «Е-605» своего мужа и свекра, а также умертвила тем же способом свою подругу.

Ее признание было смесью правды и лжи, совершенно явной попыткой спасти себя от обвинения в умышленном убийстве. Но после того, как в стене ее обороны была пробита первая брешь, Дамэну понадобилось еще лишь несколько часов, чтобы добиться от нее полного и правдивого признания. Она созналась, что Эва Ру была для нее препятствием, которое необходимо было убрать. Вдова Ру называла ее злым гением своей дочери и делала все, чтобы оторвать от нее Анни. После этого первого полного признания сотрудники уголовной полиции допрашивали Кристу Леман до позднего вечера относительно внезапной смерти ее свекра 14 октября 1953 г. Но все усилия казались напрасными, пока не произошла вторая неожиданность. Кристу Леман уже вывели из комнаты, где шел допрос. И тут — посреди коридора — она с холодной насмешкой заявила: «Вообще-то и свекра я тоже отравила».

Снова встал вопрос: что побудило ее к такому признанию? Было ли это проявлением болезненной гордости убийцы, привыкшей сознавать себя в мире врагов и из самолюбия признаваться только тогда и там, где и когда она пожелает, а не там и тогда, где и когда полиция захочет получить от нее признание? Было ли ей ясно, что если яд нашли в трупе Анни Хаман, то его обнаружили бы и в трупе ее свекра? Или она, не желая долго ждать, как бы заявила со снисходительным высокомерием: «Что вам надо? Чего вы морочите мне голову? Ну, вот вам ваше убийство!»

Во всяком случае, она призналась. Да, она влила целую ампулу «Е-605» в йогурт, поданный на завтрак Валентину Леману, и добавила туда сахару. Валентин Леман съел йогурт, влез на свой велосипед и спустя двадцать минут свалился с него вследствие паралича дыхания.

Однако отвратительная игра в признания еще не кончилась. Лоставленная в тюрьму Криста Леман угрожающе погрозила кулаками машине для перевозки арестантов.

Утром в среду сотрудники уголовной полиции час за часом бесплодно пытались побудить заключенную признаться в отравлении своего мужа, но она все холодно и насмешливо отрицала. Ламэну, Штайнбаху и Эрхарду ничего не оставалось, как продолжать свои попытки. После окончания очередного допроса, стоя уже возле открытой двери в коридор, Криста Леман задержалась на пару секунд, посмотрела на полицейских чиновников и мимоходом обронила: «И мужа своего я тоже извела».

Карл-Франц Леман получил яд на завтрак в молоке. Но где Криста достала его? В витрине аптекарского магазина в Вормсе в 1952 г. ей бросились в глаза коробки с этикеткой «Яд». Ради этой надписи она купила одну коробку с несколькими ампулами «Е-605». Действие этого яда она испытала на собачке-таксе.

Такова была ее история. Из-за простоты, с которой оказалось возможным приобрести яд, совершить убийства и ввести в заблуждение двух врачей, она казалась столь невероятной, что даже прокуратура не хотела и не могла принять ее всерьез без проверки.

12 марта останки покойных Карла-Франца и Валентина Леманов были эксгумированы и части трупов, необходимые для проведение анализов на наличие яда «Е-605», были отправлены в Майнц. Тот факт, что в трупе Валентина Лемана сохранились остатки стенки желудка, вселил в профессора Вагнера надежду на обнаружение следов яда. Через день предположение Вагнера оправдалось. Удалось найти следы «Е-605» в обоих трупах и тем самым замкнуть цепь доказательств.

В 1954 г. в ФРГ не было второго такого уголовного дела, которое имело бы (совершенно независимо от произведенной им сенсации) столь непосредственные и в самом прямом смысле слова смертельные последствия. Неоднократно повторявшиеся в истории убийства путем отравления приводили к появлению «модных ядов», которые распространялись среди убийц и самоубийц, подобно бактериям заразной болезни. Как часто даже старый-престарый мышьяк заново входил «в моду»! Но то, что случилось с «Е-605» в февральские дни 1954 г., когда его название впервые всплыло в связи с делом Кристы Леман, было беспримерно. В тот же момент в ФРГ и Австрии прокатилась волна самоубийств с помощью «Е-605». Заголовки в газетах следовали один за другим: «Вормский яд требует очередной человеческой жизни», «Еще пять самоубийств с помощью „Е-605“», «Шесть новых самоубийств с использованием средства для борьбы с сельскохозяйственными вредителями», «Семья из четырех человек отравилась „Е-605“».

20 сентября 1954 г. Криста Леман предстала перед судом в Майнце, не отрицая своего признания, без всяких признаков раскаяния или печали выслушала приговор к пожизненном заключению, оглашенный председателем местного суда Никсом.

Ю.Торвальд. Век криминалистики. — М.: Прогресс, 1984.

11. Тайна Ламы Тэрнер

Голливуд. Некогда он был символом богатства, красоты, счастья и вечной молодости. В сознании миллионов людей капиталистического мира с ним связывалось представление о жизни в сказочно прекрасных виллах, о дорогих, соблазнительно греховных ночных барах и сверкающих хромом мощных автомобилях. Двести пятьдесят кинокомпаний на протяжении почти тридцати лет наживали миллиарды, поставляя бесчисленным обывателям иллюзию беззаботного существования, давая им за сходную цену (безработным и студентам за полцены) возможность позабыть на время о собственной безрадостной жизни.

Затем пришла пора телевидения, иллюзии стали поставляться прямо на дом, и Голливуд оказался перед банкротством. 1958 год застает Голливуд в трагическом положении стареющей киноактрисы с мировым именем, пытающейся тройным слоем пудры и грима прикрыть следы увядания. Еще сверкают неоновые рекламы роскошных магазинов, кинотеатров первого экрана и ночных баров. Ещекатят нескончаемой вереницей «кадиллаки» и «паккарды» по знаменитому Сансет-бульвару, но этот мишурный блеск — всего лишь видимость. В ресторанах все меньше посетителей, торговля приходит в упадок, а шикарные лимузины — устаревших марок. Весной 1958 года Голливуд смахивает на кулисы отснятого фильма.

Вечер страстной пятницы: Сансет-бульвар заполнен сотнями приезжих провинциалов. Автобусные компании в предвидении праздничного наплыва туристов позаботились о дополнительных машинах, и группы экскурсантов с раннего утра разъезжают по всемирно известному предместью Лос-Анджелеса.

Фермеров, нефтяников и мелких дельцов из Айдахо, Висконсина и Теннесси все еще чарует величие недосягаемого мира кино. Надежда лицом к лицу встретиться с Мэрилин Монро, Фрэнком Синатрой или Марлоном Брандо стоит в их глазах пятидесяти долларов, которые надо уплатить за поездку.

Во второй половине дня туристов повезли к Беверли Хилл, и на знаменитой Нортс-Мэйплтон-драйв гид стал показывать им виллы кинозвезд.

— Здесь, леди и джентльмены, обитают истинно великие люди Америки, известные всему миру. Вон в том плавательном бассейне в хорошую погоду купается Джейн Мэнсфилд.

Провинциалы послушно повернули головы и уставились на пустой бассейн, будто надеясь, что внезапный луч солнца привлечет сюда самую полногрудую даму Америки.

— Дальше, — продолжал гид, — находится вилла нашего Фрэнка Синатры. Сам он в настоящее время совершает турне по Европе. Вы можете разглядеть отсюда также теннисный корт, на котором обычно тренируется Марлон Брандо. Как вы знаете, Марлон снимается сейчас в Японии. Но если вы снова примете участие в экскурсиях «Квика», вам наверняка повезет больше. А теперь, леди и джентльмены, я покажу вам находящийся слева от вас великолепный дом Ланы Тэрнер.

Все головы, как по команде, повернулись в другую сторону, и расширившиеся от восторга глаза устремились к длинному, напоминающему охотничий замок строению с наглухо закрытыми зелеными ставнями.

— Милашка в свитере, девушка с ангельскими глазами, какой все вы, конечно, помните Лану по десяткам известнейших фильмов, в данный момент находится в студии Голдвин-Майер. Она снимается в фильм «Вейтон плэйс», сценарий которого написан по величайшему бестселлеру всех времен. Впрочем, леди и джентльмены, кому я это говорю? Все вы читали в газетах о выдающемся творческом успехе нашей любимицы в пуловере. Лана идет по стопам Греты Гарбо и Грэйс Келли, и вы, леди и джентльмены, не должны обижаться, что у нее нет сейчас времени для встречи и беседы с вами, как это было обещано «Квиком».

Прежде чем туристы успели выразить свое разочарование, автобус покатил дальше по роскошному голливудскому проспекту. Поездка закончилась в дорогом ночном ресторане, где экскурсанты просидели еще часа два в надежде лицезреть хоть кого-нибудь из кинозвезд. Однако вместо Ланы Тэрнер и Джейн Мэнсфилд им пришлось удовольствоваться бессмысленным стриптизом, которым угостила их туристская компания «Квик». А затем они уехали к себе в Айдахо, Висконсин и Теннесси, так и не повидав в Голливуде ничего, кроме кулис.

Туристы, покинувшие Голливуд поздним вечером в страстную пятницу 1958 года, потеряли значительно больше, чем просто возможность встречи с той или иной звездой экрана. Задержись они перед домом Ланы Тэрнер, они стали бы в этот вечер свидетелями скандала, затмившего самые скандальные бракоразводные процессы, происходившие до и после него в центре американской кинопромышленности.

Вскоре после полуночи в направлении Нортс-Мэйплтон-драйв мчатся полицейский и санитарный автомобили с включенными красными прожекторам и оглушительно ревущими сиренами. В пятидесяти метрах от виллы Ланы Тэрнер они вынуждены притормозить. Обычно тихая улица запружена толпой, которую с трудом сдерживает десяток полицейских. Патрульный автомобиль медленно пробирается к воротам, но здесь начальнику голливудской полиции Клинтону Андерсону приходится все же выйти из машины: подъезд к ярко освещенному охотничьему замку преграждают элегантные лимузины.

Шериф недоверчиво качает головой. Ему сообщили, что в доме кинозвезды произошло убийство, но скопление автомобилей свидетельствует скорее об обычной веселой вечеринке.

В первый момент Андерсон думает, что его разыграли — от этих киношников всего можно ожидать. Нахмурившись, он поворачивается к своему помощнику Тэннею:

— Что вы на это скажете, Боб? Меньше всего похоже на убийство. Уж не вздумал ли Гислер подшутить над нами?

Вызов в полицию поступил от известнейшего в Голливуде и одного из самых прожженных в Америке адвокатов Лжерри Гислера.

Боб Тэнней пожимает плечами:

— Трудно представить себе, шеф. Гислер сам был у аппарата. Я знаю его голос. Слишком глупая шутка.

— Сходите все же на разведку, Боб. Мне не хотелось бы оказаться в дураках.

Помощник шерифа делает несколько шагов по направлению к дому и сталкивается со знакомым газетным репортером. Тот насмешливо приветствует его:

— Хэлло, Боб! Как выспался?.. Явились наконец! Еще через часок вам пришлось бы узнавать о случившемся из газет.

— В чем дело, Лик? Я всего десять минут назад принял вызов. Что там стряслось с милашкой в свитере?

«Милашка в свитере» — шутливое прозвище Ланы Тэрнер, характеризующее ее карьеру. Как «девицу в пуловере» ее подобрали для фильма в одном из ночных кафе, и из плоскогрудой красотки она превратилась в первую королеву широкого экрана, славящуюся своими пышными формами. Она была предшественницей таких звезд как Мэрилин Монро, Джейн Мэнсфилд, Софи Лорен, Лжина Лоллобриджида и так далее.

У Лика Ригли, внука крупнейшего в мире фабриканта жевательной резинки и репортера десятка бульварных листов, специализировавшегося на скандалах, нет времени для долгих разговоров; Он спешит в редакцию: в типографии ждут его информации. Каждые полчаса, на которые одной газете удается опередить другую в опубликовании сенсационного материала, повышают ее тираж и понижают тиражи конкурирующих изданий. Поэтому Ригли на ходу бросает Тэннею:

— Поднимись наверх и посмотри сам.

Вилла имеет два этажа. Внизу, вокруг холла с камином, находится с полдюжины столовых, гостиных и кабинетов; во втором этаже расположены спальни и ванные. Здесь живут Лана Тэрнер, ее 14-летняя дочь от третьего брака — Черил Крейн — и очередной любовник, а периодически — какой-нибудь временный муж актрисы.

Хмурясь и тяжело дыша, шериф в сопровождении помощника поднимается по легкой внутренней лестнице, со все возрастающим удивлением наблюдая, как дом торопливо покидают увешанные фотоаппаратами люди.

В будуаре перед спальней кинозвезды Андерсон натыкается на целую пресс-конференцию с участием всех имеющихся в Голливуде репортеров скандальной хроники. Лишь с трудом ему удается пробиться в середину комнаты, убранной с пышностью восточной молельни. Жуткая сцена, которая предстает перед ним, поражает даже видавшего виды шерифа.

У входа в роскошную спальню, отделанную розовым деревом, на дорогой леопардовой шкуре лежит черноволосый молодой человек итальянского типа. Высоко задернутая рубашка позволяет видеть грудь и живот: чуть выше пупка зияет резаная или колотая рана. Гадать об орудии, каким она нанесена, не приходится: в нескольких шагах на комоде античного стиля лежит острый нож длиной двадцать сантиметров.

Кровь уже не идет. Молодой человек мертв — шерифу это ясно с первого взгляда на застывшее, сведенное судорогой лицо. Смерть, судя по окоченению, наступила не менее двух часов назад. Андерсону не требуется много времени, чтобы узнать покойного. Слишком часто в последние недели это красивое лиц с правильными чертами появлялось на страницах скандальной хроники в газетах и иллюстрированных журналах. Это Джонни Стомпанато, последний любовник Ланы Тэрнер, зарегистрированный в полиции гангстер из банды Микки Когена.

Из спальни, точно звуковое сопровождение к кровавой сцене, доносятся истерические всхлипывания Ланы Тэрнер. Она сидит на банкетке перед большим туалетным столом, закрыв лицо шелковой шалью. Рядом стоит ее 14-летняя дочь, выглядящая на все 18 лет, и успокаивающе поглаживает ее по голове. Полные, чувственные губы девочки плотно сжаты, точно она боится, как бы с них не сорвалось необдуманное слово. Ее застывший взгляд устремлен куда-то в пустоту. В глубине комнаты Мильдред Тэрьер, 58-летняя мать кинозвезды, взволнованно расхаживает взад и вперед, смачивая виски французским одеколоном. На подоконнике неуклюже примостился Гленн Роз, долговязый импресарио Ланы Тэрнер. Он покуривает сигарету и, судя по его виду, менее всего озабочен происходящим.

Не будь шериф твердо уверен, что сегодня страстная пятница и что сам он, как набожный христианин, в этот предпасхальный день еще не прикасался к спиртному, он решил бы, что попал в одну из голливудских киностудий на съемки боевика.

Звучный, достаточно хорошо знакомый голос выводит его из задумчивости:

— Здесь ничего нельзя было сделать, шериф. Когда мы нашли его, он был уже мертв.

Посреди будуара, засунув большие пальцы рук за подтяжки, стоит 60-летний Джерри Гислер, самый дорогой и продувной адвокат по уголовным делам между Сан-Франциско и Нью-Йорком.

Клинтон Андерсон тяжело поворачивается к нему и спрашивает:

— Что значит «когда мы нашли его», мистер Гислер? Вы были здесь, когда это случилось?

— Миссис Тэрнер сразу вызвала меня, и через десять минут я был уже на месте.

— Было бы лучше, если бы миссис Тэрнер сначала вызвала меня, — недовольно ворчит шериф.

Адвокат пропускает эту реплику мимо ушей.

— Минуточку, сэр. Я только быстренько отпущу представителей прессы, и мы сможем продолжить наш разговор.

Он бесцеремонно поворачивается к шерифу спиной, но тут же возвращается назад, едва Андерсон делает шаг в направлении спальни и говорит:

— А я пока допрошу миссис Тэрнер.

— Миссис Тэрнер поручила мне дать за нее все необходимые объяснения, — резко замечает Гислер и уже любезнее добавляет: — Сейчас я буду к вашим услугам.

Клинтон Андерсон саркастически усмехается:

— Тогда разрешите мне по крайней мере известить комиссию по расследованию убийств. Думаю, для нас здесь все-таки тоже найдется работа.

На это Гислеру нечего возразить, и он опять поворачивается к репортерам:

— Итак, джентльмены, вы уже видели, что здесь произошло. На мой взгляд, это была необходимая оборона и убийство, таким образом, явилось вынужденным. Чтобы защитить свою мать, а также опасаясь и за себя, Черил ударила Стомпанато ножом. Полагаю, самый суровый судья в Америке согласится, что лучше было убить этого человека, нежели самой стать его жертвой. Благодарю вас за внимание, джентльмены.

Когда репортеры наконец удаляются, шериф с иронией спрашивает:

— С каких это пор вы произносите защитительные речи еще до начала расследования, мистер Гислер?

Гислер весело улыбается:

— Мы с вами еще даже не поздоровались, Андерсон. Ну, как поживаете? Вы не сердитесь, что я вас так поздно вызвал? Я сам сожалею, что так получилось.

— Для чего вы вообще меня вызвали? — язвительно спрашивает шериф. — Похоже, вы уже произвели расследование сами.

Его злит высокомерие адвоката, который обращается с ним, точно со своим подчиненным. Вдобавок ему ясно, что Гислер вызвал его лишь после того, как проинструктировал всех заинтересованных лиц и дал информацию в прессу. Что здесь теперь еще расследовать? Гислер давно уже спутал все карты и так распределил козыри, что полиция заведомо обречена на проигрыш.

— Я только выяснил, что и как здесь произошло, мистер Андерсон, то есть сделал то же самое, что сделали бы вы.

— Разумеется, мистер Гислер. Но, может быть, вы позволите все же и мне узнать, что именно здесь произошло.

— Сию минуту, сэр. — Гислер подходит к дверям спальни и знаком подзывает Черил.

— Расскажи шерифу, что произошло, Черил.

Лишенным интонаций голосом, не поднимая головы, рано повзрослевшая девушка рассказывает историю гибели гангстера Стомпанато, сочиненную адвокатом Гислером и антрепренером Пленном Розом, — историю, которая уже через несколько часов облетела весь мир, заполнила все газеты, была затем клятвенно подтверждена перед судом, но которой и поныне никто не верит:

— Я смотрела в своей комнате телевизор. Джонни Стомпанато, с которым мама была дружна несколько месяцев, вернулся домой около девяти часов и, поздоровавшись со мной, прошел к маме. Они собирались куда-то в гости. Мама, должно быть, еще переодевалась. Было, верно, около половины десятого, когда я услышала громкие голоса. Они опять начали ссориться, как все последние дни. Детективный фильм, который я смотрела, был не очень интересным, и я подошла к двери послушать, что происходит в маминой комнате. Внезапно я услышала, как Джонни, точно безумный, закричал: «Если ты попробуешь вышвырнуть меня за дверь, я с тобой посчитаюсь! Я изувечу бритвой твое лицо — весь твой капитал».

Тут адвокат прерывает рассказ:

— Он сказал это слово с слово, Черил? «Я изувечу бритвой твое лицо — весь твой капитал»?

— Да, сэр, именно так, — послушно кивает девочка. Шериф переводит взгляд с одного на другую.

— В этих повторениях нет нужды, Гислер. Я все равно не могу проверить сказанного. Для вас важно, чтобы она вот так же уверенно, без запинки, повторила все это в суде.

Адвокат подавляет раздражение.

— Рассказывай дальше, Черил.

— Да, так вот. Услышав это, я испугалась за маму. Я бросилась в кухню и схватила нож, лежавший на холодильнике.

— Зачем? — теперь уже ее перебивает шериф. — Зачем вам понадобился нож? Вам достаточно было просто войти к матери в комнату. Ведь при вас Стомпанато ничего ей не сделал бы, разве не так?

Гислер не дает ей ответить.

— Не перебивайте ее, сэр. Она еще слишком взволнована, чтобы выдержать перекрестный допрос.

Шериф не без ехидства говорит:

— Ну ладно, отвечайте свой урок до конца.

Черил бросает на адвоката неуверенный взгляд.

— Рассказывай дальше! — успокоительно кивает тот.

— Когда я вошла в будуар (дверь в спальню была закрыта), мама как раз закричала: «Оставь меня. Уходи!» Я рванула дверь и увидела, что Джонни обеими руками схватил маму за горло и душит ее. Больше я уже ни о чем не думала. Я просто ударила его ножом.

Шериф выжидательно смотрит на девочку, словно рассчитывает, что она еще что-то добавит к своим объяснениям. Но она молчит. Тогда он кидает взгляд на убитого и указывает на рану.

— Вы ударили его в живот? Как вы могли это сделать, если он в это время душил вашу мать за горло? Он что, взвалил ее при этом себе на спину?

Гислер мгновенно вмешивается:

— Она еще не в состоянии припомнить все детали. Однако миссис Тэрнер может вам все объяснить. Вбежав в комнату, Черил испуганно закричала: «Мамочка! Мамочка!» Стомпанато, стоявший спиной к дверям, выпустил Лану, обернулся и, увидев Черил с ножом, кинулся к ней. Вот тут все и случилось!

— Вот оно как! — ядовито замечает Андерсон. — Выходит, Стомпанато сам бросился на нож и фактически сделал себе харакири. Так я вас понял?

Не моргнув глазом, Гислер говорит:

— Я тоже думаю, что судья установит факт неосторожного обращения с оружием. Как бы то ни было, убийство совершено в целях самообороны. Одно это дает основание для прекращения уголовного преследования.

Слова «одно это» сразу заставляют Клинтона Андресона насторожиться.

— Какие же еще могли бы быть основания для прекращения уголовного преследования, мистер Гислер? — подозрительно спрашивает он.

Разглядывая свои ногти, Гислер овтечает:

— Вы забываете, что Черил только 14 лет и, какое бы правонарушение она ни совершила, по калифорнийским законам она не может быть привлечена к судебной ответственности!

Шериф озадаченно смотрит на дочь кинозвезды. Ему она показалась совсем взрослой.

— Всего четырнадцать?

— Да, шериф.

Андресон задумчиво качает головой и, подойдя к убитому, разглядывает его так долго и внимательно, что адвокат начинает нервничать.

Белоснежная свежевыглаженная сорочка, шкура леопарда без единого пятнышка крови — эти факты противоречат показаниям девочки. Если бы все произошло так, как говорит Черил, на одежде Стомпанато должны были бы остаться хоть какие-то следы. Однако и сорочка, и брюки в полном порядке. Андерсон убежден, что эти вещи были надеты на убитого уже после смерти. И шкура леопарда расстелена так аккуратно, точно убитого осторожно уложили на нее.

Андерсон достает из кармана карандаш и подает его Черил.

— А ну покажите-ка мне, как вы его ударили.

— Протестую! — немедленно восклицает Гислер и загораживает собою девочку. — Да это варварство! Черил вообще еще не в состоянии давать показаний, неужели вы не видите? Я. самым решительным образом возражаю против подобных методов расследования. Она добровольно во всем созналась. Пока вам придется удовольствоваться этим.

Шериф прячет свой карандаш.

— Что ж, Гислер, если вы так беспокоитесь о девочке, потрудитесь сами объяснить мне, как получилось, что нигде нет ни малейших следов крови. При такой ране и сорочка, и шкура должны были быть забрызганы кровью. Что вы на это скажете?

— Я не судебный медик, шериф.

— Я тоже. И однако, я могу дать этому объяснения. Стомпанато убили не здесь, а в другом месте… — Андерсон делает паузу и подходит к кровати, застеленной зеленым шелковым покрывалом. — Например, тут, когда он, раздетый и, возможно, нетрезвый, спал. Если его одели только потом и перенесли на шкуру, естественно, на одежде и шкуре не может быть следов крови.

Начальник полиции резко срывает покрывало в надежде обнаружить кровь на постельном белье. Оно сверкает безупречной белизной.

— Ну что, нашли вы следы крови? — Гислер не скрывает иронии.

Шериф выпускает покрывало из рук и разочарованно произносит:

— Кровать могли перестелить. Похоже на то.

— Зачем вы непременно хотите усложнить дело, шериф? Я ведь уже объяснил представителям прессы, как все было. Вам обязательно нужно драматизировать этот трагический случай?

В голосе адвоката уже нет иронии, теперь в нем слышится скорее угроза.

— Я должен собрать доказательства вины правонарушительницы, сэр.

— У вас есть признание правонарушительницы, шериф. Это всегда самое убедительное доказательство!

Андерсон кидает на адвоката взгляд, явно говорящий: Брось! Чего стоит признание 14-летней девочки, если она не несет ответственности за деяние, в котором созналась? Уж мне-то хоть голову не морочь!

Со своего подоконника подает голос импресарио Ланы Тэрнер, до сих пор безучастно наблюдавший за этим словесным поединком. Полуобиженным, полуснисходительным тоном он обращается к Андерсону:

— Меня поражает предвзятость нашей полиции, сэр. По какому праву вы пытаетесь сфабриковать скандал из трагического несчастного случая? Почему вы хотите доказать, будто этот человек был заколот в постели миссис Тэрнер? Какой бульварный журнал платит вам?

Андерсон усилием воли овладевает собой. Охотнее всего он смазал бы сейчас по роже этого элегантного фата, но он знает, как опасны такие вот антрепренеры, которых всей своей мошью поддерживают кинокорпорации. Поэтому он сдержанно отвечает:

— Я вообще не занимаюсь фабрикациями.

— Вы хотите превратить в сенсацию поступок, совершенный девочкой в отчаянной тревоге за мать. Какая еще может быть у вас цель?

— Послушайте, молодой человек, я не репортер, я полицейский. И цель у меня одна — выяснить истину.

— Истину вы уже слышали, и притом из уст самой девочки. Резче, чем он сам хотел бы, Андерсон возражает:

— Прослушать выученный наизусть текст еще не значит собрать доказательства, мистер. Факты опровергают это мнимое признание. Если же Стомпанато был заколот спящим, значит, между ним и миссис Тэрнер не могло быть никакой ссоры и Черил не могла слышать никаких призывов о помощи. А следовательно, она не могла вбежать в комнату и убить Стомпанато. Неужели это так трудно понять?

— Вы хотите сказать, что злодейское убийство совершила миссис Тэрнер, так? — Гленн Роз почти задыхается от негодования. — Мистер Гислер, будьте свидетелем!

Истерические фокусы антрепренера адвокат находит чрезмерными; взглядом угомонив его, он обращается к шерифу:

— Вы установили, что Стомпанато был заколот в постели, мистер Андерсон?

— Пока нет, но…

— Значит, это только ваши предположения?

— Да, но…

— Вы, однако, сами только что сказали, что ваша задача собирать доказательства, а не высказывать предположения.

— Все это пустые слова, мистер.

— Вот именно. А поэтому я возражаю против того, чтобы вы продолжали вести дело. Я сейчас же свяжусь с начальником полиции.

Гислер выходит в другую комнату и звонит прямо домой начальнику полиции Лос-Анджелеса. Пять минут спустя он требует шерифа к телефону. Андерсон получает от высшего начальства официальный приказ немедленно связаться с лейтенантом сыскного отдела уголовной полиции Лос-Анджелеса Тэйлором и передать ему дальнейшее расследование.

Не солоно хлебавши, шериф и его помощник покидают виллу. Только на другое утро здесь появляется следственная комиссия из Лос-Анджелеса. А до этого в распоряжении Гислера имеется целая ночь, чтобы уничтожить последние следы, могущие опровергнуть версию об убийстве, совершенном 14-летней девочкой в целях самообороны.

Кто он такой, этот 60-летний Джерри Гислер, дирижирующий по своему усмотрению высшими полицейскими чиновниками?

Адвокат, мастерски владеющий своим ремеслом и умеющий артистически жонглировать параграфами закона. Но таких юристов в Америке тысячи, и одно это еще не сделало бы его звездой адвокатуры в центре кинопромышленности. Гислер выделяется среди своих коллег не только особой ловкостью, но и большей осведомленностью. Тридцать пять лет назад он провинциальным нотариусом начал в Атланте свою карьеру под девизом: «Гислер очищает любую репутацию». Первое время он помогал избегнуть ответственности за сокрытие доходов от налога — преступление, занимающее первое место в уголовной статистике Соединенных Штатов и едва ли не наиболее преследуемое законом. Так он познакомился сначала с мелкими дельцами, а затем и с крупными финансовыми акулами. Махинации денежных тузов перестали быть для него секретом. Ненасытная жажда наживы и власти тесно переплела интересы этих людей, связала их неразрывными узами. Ведя их процессы, Гислер узнавал, кто кем подкуплен, какой сталепромышленник содержит такого-то сенатора, кто из полицейских начальников «поставлен» таким-то гангстерским боссом. Разницу между сталепромышленником и гангстерским боссом зачастую можно было определить только по бумагам, имевшимся в канцелярии Гислера. Крупные гангстеры 20- 30-х годов, которых защищал Гислер в начале своей карьеры, когда они обвинялись в контрабандной торговле алкоголем и наркотиками и которых спасал от электрического стула за убийства и создание банд, давно превратились в респектабельных членов общества. Теперь они заседали в правлениях акционерных компаний и крупных трестов, были держателями контрольных пакетов акций в кинопромышленности, судостроении или в газетных концернах. На бирже, когда они скупали акции, никто не спрашивал, как они нажили свои миллионы. А в Америке тот, кто владеет контрольным пакетом акций, кто возглавляет индустриальные и газетные концерны, — тот держит в своих руках политику и экономику, судопроизводство и полицию. Ни ФБР, ни другие ведомства не проверяют, в чьих сейфах хранятся акции промышленных предприятий, лишь бы владельцы акций исправно платили налоги. С каждым годом, с каждым процессом Гислер все глубже проникал в тайны и темные махинации финансовых магнатов. И так как он умело пользовался полученными сведениями, он и сам приобщился к этой могущественной клике. Вот в чем секрет его профессиональной карьеры, в сущности мало чем отличающейся от карьеры его клиентов.

Незадолго до истории с Ланой Тэрнер Гислер спас от электрического стула одного из крупнейших кинопромышленников Голливуда, генерального директора «Парамаунткомпани» Уолтера Вангера: женатый в пятый или шестой раз, он застрелил антрепренера своей супруги, застав обоих в весьма недвусмысленной ситуации.

В тот раз Гислер не поспел на место преступления так быстро, как после убийства любовника Ланы Тэрнер, и не смог уничтожить несомненных следов содеянного. Вангер был арестован по обвинению в убийстве, и казалось, судьба его решена. Гислер взял на себя защиту уже во время процесса, когда другой защитник, не видя никакой надежды на спасение подсудимого, вернул свой мандат. Вангер не отрицал своей вины, и прокурор потребовал для него смертной казни. Гислер же неожиданно заявил, что подсудимый вообще должен быть оправдан, поскольку убийство было совершено в состоянии необходимой обороны.^Возбуждение, вызванное в зале этим, на первый взгляд, абсурдным заявлением, сменилось полнейшей тишиной, когда адвокат стал подкреплять свое ходатайство аргументами. Убитый антрепренер в течение десяти лет был членом опаснейшей банды и сам многократно привлекался к ответственности за убийства. Хотя доказать его участие в них ни разу не удалось, он был повсеместно известен как бандит. Даже в постели он не расставался со своим кольтом. Шокированным присяжным Гислер предъявил и необходимые доказательства: два объемистых тома уголовных процессов, в которых убитый сам представал перед судом в качестве обвиняемого в убийстве и с помощью различных адвокатских трюков избавлялся от заслуженного наказания тем же Джеримайей Гислером.

Теперь, когда прежний клиент был мертв, адвокат более не считал себя обязанным хранить профессиональную тайну и без зазрения совести разоблачал того, кого некогда защищал.

— Дамы и господа присяжные! — заявил Гислер. — Положение моего подзащитного, оказавшегося перед таким опасным гангстером, было безвыходным. Он имел все основания полагать, что его соперник, в прошлом столь часто прибегавший к оружию, схватится за него и сейчас. Мой клиент не мог медлить. Чтобы самому не быть убитым, он выстрелил первый. В целях самозащиты, только чтобы спасти свою жизнь!

Впрочем, хитрая лиса Гислер не положился на одно лишь свое красноречие. Он сумел оказать на присяжных и более существенное влияние. Трое из них — предприниматели-коммерсанты — сами в прошлом были его клиентами. Их балансовые отчеты не давали полного представления о доходах. А это, как уже говорилось, строжайше карается американским законом. Гислеру удалось спасти своих доверителей от долголетнего тюремного заключения. Утром того дня, когда присяжным предстояло удалиться для вынесения вердикта по делу Уолтера Вангера, трое из них получили анонимные письма с угрозой разоблачения их собственных махинаций в случае, если решение окажется неблагоприятным для подсудимого. И в совещательной комнате три голоса было подано против признания Вангера виновным в предумышленном убийстве. А этого достаточно для предотвращения смертного приговора. Благодаря нечестным уловкам своего адвоката, Вангер отделался четырьмя месяцами тюремного заключения за превышение пределов необходимой обороны.

Вот этому-то Лжеримайе Гислеру правление компании «Метро-Голдвин-Майер» и поручило уладить дело об убийстве Стомпанато, как только весть о случившемся дошла до Гленна Роза.

Надо сказать, что руководителей крупнейшего американского киноконцерна заботила не столько судьба одной из его звезд, сколько судьба всего предприятия. Лана Тэрнер играла главную роль в фильме «Пейтон плэйс», который стоил компании семь миллионов долларов. В фильме показывалась подсмотренная в замочную скважину жизнь маленького американского городка, в котором за внешней добропорядочностью, точно раковая опухоль, все шире расползались порок, безнравственность, грязная эротика. Некая домохозяйка длительное время подглядывала за своими соседями, подслушивала их разговоры, а затем извлекла всю грязь на поверхность и предложила одному издательству свой дневник. Ловкие редакторы молниеносно сфабриковали из него роман, ставший бестселлером. Он был распродан в шести миллионах экземпляров. Такой успех обеспечили книге отнюдь не литературные достоинства, а лишь изображенные в ней непристойности. Из инсценировки этой порнографии «Метро-Голдвин-Майер» рассчитывал извлечь огромную прибыль.

По мере развития телевидения кинопромышленность терпела все большие убытки. Об этом красноречиво свидетельствуют цифры. В конце сороковых годов в кино ходили раз в неделю 90 млн американцев, оставляя в кассах кинотеатров 9 млрд 360 млн долларов в год. В 1958 году еженедельно посещали кино только 40 млн американцев. Ни синемаскоп (американский способ широкоэкранной съемки), ни яркие краски, ни суперзвезды, ни великолепие кинозалов не могли оторвать людей от их телевизоров. Последствия были катастрофическими для кинопромышленности. Закрылись 7 тысяч кинотеатров, доходы снизились на 5,2 млрд долларов. Если в 1947 году Голливуд выпустил 436 игровых фильмов, то в 1957 году их вышло всего 209. Из них 92 не вернули и половины затраченных средств, 13 кое-как окупили себя, и только 12 принесли постановщикам некоторый доход. Большинство голливудских киностудий было вынуждено тратить основной капитал, и перед ними отчетливо замаячило банкротство. Еще труднее приходилось служащим этих студий. В 1947 году Голливуд давал работу 41 500 актерам, статистам, режиссерам, гримерам, осветителям, рабочим сцены. В 1957 году здесь могли зарабатывать себе на жизнь только 10 500 человек, 31 000 осталась без работы. В 1947 году в роскошных виллах жили 790 кинозвезд. За минувшие годы 586 из этих звезд были вынуждены расстаться со своими домами, лимузинами и драгоценностями и пополнить ряды низкооплачиваемых статистов, которые изо дня в день обивают пороги киностудий в поисках работы.

Да и те 204 актера, чьи имена в 1957–1958 годах все еще печатались на афишах крупным шрифтом, не были уверены в завтрашнем дне. Их выживали с насиженных мест европейские актеры, приглашенные в Голливуд с целью сделать американские фильмы более интересными для Европы.

В этой критической ситуации компания «МетроТолдвин-Майер» еще раз мобилизовала все свои средства для постановки скандальной истории «Пейтон плэйс». Предполагалось, что это спасет положение. Председатель правления Луис Б.Майер пригласил на главную роль Лану Тэрнер не столько из-за сценического дарования, сколько потому, что она действительно могла служить идеальным олицетворением порока. На протяжении двадцати лет ее аморальность привлекала к себе не меньшее внимание, чем ее роли. Ее бракоразводные процессы и любовные делишки не сходили с полос бульварных листков. Газеты говорили о ней как о «самой испорченной женщине с невинными глазами», а Эльза Максвелл, известнейшая и наиболее читаемая из поставщиков сплетен, писала: «Иностранный легион выглядит католическим кружком бойскаутов по сравнению с мужчинами в жизни Ланы».

В юности Лане Тэрнер, верно, и не снилось, что она когда-нибудь станет знаменитостью. Она родилась в 1920 году в небольшом городишке штата Айдахо в семье подпольного торговца алкоголем. В десятилетнем возрасте она попала в приют. Отец ее был убит, когда проворачивал одно из своих темных дел, а мать слишком любила развлечения, чтобы заботиться о ребенке. Для Ланы время, проведенное в приюте, было самым тяжелым. 14-летней девочкой она убежала оттуда и стала танцовщицей в одном из ночных клубов Лос-Анджелеса. Двумя годами позднее Луис Б.Майер подобрал ее там для фильма. Публика тех лет после таких актрис, как Грета Гарбо, Лилиан Харвей и Марлен Дитрих, требовала чего-нибудь «волнующего глаз».

Опытным взглядом знатока Майер разглядел в пухленькой 16-летней девушке новый образец женской красоты и сделал Лану первой из пышногрудых цариц американского кино. Затея себя оправдала. Хотя Лана Тэрнер не обладала актерскими данными и ничего не могла предложить зрителям, кроме своих женских прелестей, в кино потянулись миллионы людей поглядеть на соблазнительную «девушку в пуловере». Ещебыстрее, чем на экране, снискала она известность личной жизнью. Она сама как-то заявила: «Я люблю ночные клубы, зажигательную музыку, блеск юпитеров, а больше всего — мужчин». Когда ее любовные похождения стали притчей во языцех и газеты начали больше писать о приключениях, чем о ролях Ланы Тэрнер, ее «открыватель» и, так сказать, крестный отец Луис Б.Майер потребовал, чтобы она сделалась добропорядочной женой и матерью.

Это задание Лана тоже выполнила с примерным усердием. За несколько лет она пять раз выходила замуж, а в 1943 году родила дочку Черил. Биржевой маклер Стив Крейн расплатился за это своим именем и шестью месяцами холостяцкой жизни. Но ни ребенок, ни пять замужеств не обуздали Лану. Разведясь последний раз, она объявила: «Я никогда больше не полюблю мужчину», — и тут же начала новую серию любовных приключений, за что удостоилась в прессе титула «современной Мессалины». Все эти годы достойная сожаления дочь актрисы воспитывалась нянями и горничными. Лишь время от времени ей позволяли несколько дней провести вместе с матерью, но материнской любви она так и не почувствовала. Она, как хорошенькая куколка, появлялась перед гостями, делала реверанс, и ее отсылали, чтобы не мешать развлечениям матери.

Между тем, Лана Тэрнер катилась вниз по наклонной плоскости. Пресытившаяся прежним обществом, она стала искать приключений в гангстерских кругах. Ночь за ночью она таскалась по самым отвратительным притонам и наконец познакомилась с Микки Когеном, главарем банды, продавцом наркотиков, содержателем подпольных игорных и публичных домов. Телохранителем Когена был уроженец Сицилии 26-летний Джонни Стомпанато. Его знал весь Голливуд, и всем было известно, что основным занятием Стомпанато было влюблять в себя состоятельных женшин, выведывать их тайны и затем шантажировать. Лана Тэрнер тоже это знала, что, впрочем, не помешало ей броситься ему на шею. В первый же вечер знакомства она подсунула ему записку с номером своего телефона и требованием: «Позвони мне, я хочу тебя поцеловать». Любовная связь с известным гангстером взбудоражила весь Голливуд. Лану это не беспокоило.

«Ну и что из того, что он гангстер? Зато он несравненный любовник», — со смехом объяснила она репортеру, спросившему ее о связи со Стомпанато.

Скандал, поднятый прессой по поводу связи Ланы с преступным миром, снова сделал ее предметом разговоров и повысил к ней интерес со стороны «Метро-Голдвин-Майер». Для скандального фильма нужна была скандально знаменитая кинозвезда. Требовалось нечто необычное, из ряда вон выходящее, чтобы опять добиться высоких кассовых сборов.

Так Лана Тэрнер получила главную роль в фильме «Пейтон плэйс» и контракт на 200 тысяч долларов.

Луис Б.Майер, старая продувная лиса, и на этот раз не ошибся. «Пейтон плэйс» имел в Амрике наибольший кассовый сбор за все последние годы. Только в США эту картину посмотрело на 30 процентов больше зрителей, чем предполагалось по самым смелым расчетам. За билеты в США в обшей сложности был уплачен 21 млн. долларов. К тому же повторный показ старых фильмов с участием Ланы Тэрнер дал более высокие сборы, чем тогда, когда эти фильмы впервые вышли на экран.

И всем этим «Метро-Голдвин-Майер» была обязана адвокату Гислеру.

Ныне никто в Америке не сомневается в том, что убийцей гангстера Джонни Стомпанато была Лана Тэрнер. Убила она его из ревности, узнав, что, пока она снималась в студии, этот гангстер, непревзойденный в искусстве любви, делился опытом с ее рано оперившейся дочерью. Через год после его гибели было опубликовано найденное у него письмо, не оставляющее никаких сомнений в характере отношений между 14-летней девочкой и любовником ее матери. Это письмо гласило: «Джонни, любимый мой! Когда ты снова придешь ко мне? Мои волосы отросли, они падают теперь до плеч. Ты доволен? Сегодня я сделала из них французский пучок — такой, как тебе нравится. Все, что я делаю, я делаю из любви к тебе. Приходи скорее. Я люблю тебя и изнываю от страсти. Всегда твоя Черил».

Гражданский суд Лос-Анджелеса, через который родные убитого предъявили к Лане Тэрнер иск о возмещении убытков, также пришел к выводу, что именно она повинна в смерти Джонни Стомпанато, и, отметив это в решении, взыскал с нее в пользу близких покойного 50 тысяч долларов.

Однако спустя несколько недель после убийства другой калифорнийский судья, достопочтенный Аллан Т.Линч, рассмотрел вопрос о том, действительно ли Стомпанато был заколот дочерью Ланы. От его решения зависело, будет ли 14-летняя девочка, за молодостью лет не могущая отвечать за убийство, направлена в исправительное заведение. Линч объявил: «Суд убежден, что Стомпанато действительно был убит обвиняемой. Вместе с тем суд признает убедительными и доводы адвоката Гислера: убийство было совершено в состоянии необходимой обороны».

Итак, Гислер справился со своей задачей. Смешав карты на месте преступления, он предъявил суду свои козыри. Главный же выигрыш достался компании «Метро-Голдвин-Майер», которая лишилась бы 21 млн. прибыли, попади Лана Тэрнер на электрический стул или в газовую камеру. Какое дело было акционерам до того, что 14-летней девочке предстоит прожить жизнь с сознанием, что она взяла на себя убийство, совершенное ее матерью?

Когда Чарли Чаплин, не в силах больше жить в атмосфере этой извращенной морали, повернулся к Голливуду спиной и пустился на поиски новой родины, он сказал: «Прощай, мир загримированных мертвецов, я попытаюсь начать жизнь сначала».

Г. Продль. Фемида бессильна. — М.: Прогресс, 1974.

12. Гибель Шарон Тэйт и ее друзей

Сейчас модны всякие конкурсы, и если из этого калейдоскопа типов выбирать мистера Убийство, то, возможно, на сей титул потянет Чарльз Миллер Мэнсон — основатель секты, поклонявшейся одновременно Христу и сатане. Мэнсон, сын проститутки, родился в 1933 г. и к 34-летнем возрасту успел 18 лет провести в тюрьмах и исправительных колониях. Освободившись из тюрьмы в очередной раз в марте 1967 г., Мэнсон приехал в Сан-Франциско.

В Америке в это время входило в моду движение хиппи. Люди, не знавшие, как жить, или не хотевшие жить по тем правилам игры, которые предлагало общество, искали свой путь в жизни. Они искали иные ценности — пусть даже экстравагантные, шокирующие, но отличающиеся от того, что их окружало. Потершись около хиппи, быстро сообразив, как легко манипулировать их психикой, Мэнсон сколотил вокруг себя кружок молодых людей, который объявил, что он — Мэнсон (в переводе с английского — «сын человеческий»), и, подобно Христу, является сыном Бога, но одновременно он — дьявол, и это позволяет ему властвовать как над добром, так и над злом. На левой руке Мэнсона было выколото слово «сатана», а на правой — «Иисус». Еще сидя в тюрьме, Мэнсон обнаружил склонность к эксгибиционизму, мазохизму, понял, что может гипнотически влиять на людей. Кружок поклонников Мэнсона (в основном, это были девушки) превратился в своего рода «племя», «семью». Вступающие в «семью» девушки должны были подвергнуться коллективному изнасилованию, что являлось основанием для выдачи «сертификата сатанизма». Обитала семья Мэнсона на заброшенном ранчо Спан, построенном некогда для съемок вестерна, в долине Смерти (знаменательное место!), неподалеку от Лос-Анджелеса. Обычным развлечением «семьи» были сексуальные оргии и дьявольские мессы, на которых употребляли наркотики. Члены «семьи» резали животных и пили кровь забитых собак, кошек, цыплят, коз, обмазывали кровью друг друга. Все это сопровождалось сексуальными извращениями и экстазом насилия. Иногда Мэнсон исподтишка снимал эти оргии на видеокамеру и продавал пленку в частные порноклубы. Один из свидетелей подобной оргии рассказывал: «Они закололи собаку, затем привели девушек, двух девушек. Они их раздели донага и облили собачьей кровью. Попросту держали труп собаки, из которого хлестала кровь, над их головами. Потом они обмазали девушек кровью там, куда вначале кровь не попала. Потом они все совершали с девушками половые акты, а в промежутках пили собачью кровь. Все это было омерзительно…»

Но вот однажды философия Мэнсона вырвалась за пределы ранчо. Мэнсон и люди из его «семьи» совершили несколько страшных преступлений. Поздно вечером 8 августа 1969 года на роскошной вилле 10050 Чилео Драйв в предместье Голливуда Беверли Хиллз шла вечеринка, которую устроила жена кинорежиссера Романа Полански голливудская актриса Шарон Тэйт. Среди ее гостей были: Джей Себринг, хозяйка сети «салонов красоты», в прошлом знаменитая голливудская парикмахерша, помощник Полански кинооператор Войтек Фриковски, дочь «кофейного короля» Абигайль Фолджер, 18-летний «свободный художник» Стив Перент.

Вечеринка не отличалась ничем особенным. Вино, наркотики, светская болтовня, творческие планы, гениальные идеи… «А вы знаете, что Сюзи купила новую машину?» — «Да что вы!» — «Угадайте, кого теперь выбрал в любовники старый Д.Д.?» — «Я придумал сногшибательную вещь — надо только найти хорошего продюсера…»

А утром всех этих людей нашли мертвыми.

Перент был убит четырьмя пулями в своем автомобиле — очевидно, в тот момент, когда он собирался уезжать. На лужайке перед домом лежали трупы: Фриковского — у него пуля в спине, тринадцать проломов в черепе и пятьдесят одна ножевая рана — и Фолджер — на ее теле двадцать одна ножевая рана. Шарон Тэйт, изрезанная ножом до неузнаваемости, лежала с распоротым ножом в луже крови на полу своей комнаты. Ее шею обвивала нейлоновая веревка, переброшенная через потолочную балку; другой конец веревки затягивал шею так же зверски искалеченной Джей Себринг. На стене кровью было написано: «Pigs!» («Свиньи!»)

Сутки спустя подобное убийство было совершено на вилле владельца сети магазинов самообслуживания Ла Бианки — погибли хозяин виллы и его жена.

Одна из участниц убийства Шарон Тэйт и ее друзей, которая в момент преступления стояла «на стреме», рассказывала на суде:

— Когда все было кончено, и мы возвращались на машине в наше ранчо, Текс и Пат (Чарльз Уотсон и Патриция Кренвинкель) жаловались, что эти свиньи, защищаясь, чуть не вырвали у них волосы. Сюзанна сказала, что ее сильно ударили. Пат говорила, что у нее болит кисть руки: когда бьешь ножом и попадаешь в кость, то сильно отдает в руку.

— А что было, когда вы вернулись на ранчо? — спросил судья.

— Чарли спросил, не испытываем ли мы угрызений совести. Мы ответили, что нет.

— А потом?

— Потом мы легли спать.

По одной версии, убийство Шарон Тэйт и ее гостей, а также убийство Ла Бианки и его жены Мэнсон осуществил для того, чтобы навести полицию на ложный след. Дело в том, что за две недели до резни в квартале Бель Эйр, 25 июля 1969 г., Мэнсон со своими «питомцами» Робертом Босолеем и Сюзанной Аткинс зверски убил музыканта Гарри Хинмэна, сына актрисы Дорис Дэй. Мэнсон требовал, чтобы Хинмэн отдал ему 20 тысяч долларов, полученных в наследство. Деньги нужны были Мэнсону для организации… музыкального фестиваля на ранчо, где жила «семья». Мэнсон, ко всему прочему, сочинял дрянные песенки и воображал себя великим музыкантом. Он хотел быть известным на этом поприще всей Америке. Требуя от Хинмэна сказать, где лежат деньги, Мэнсон отрубил ему ухо. Но Хинмэн упорно молчал. Тогда его зарезали, а на стене вывели кровавую надпись: «Свинья». Поначалу полиция не могла обнаружить никаких следов преступников, но Роберт Босолей был столь неосторожен, что начал раскатывать на автомобиле Хинмэна. На это обратили внимание, и 7 августа Босолей был арестован. В полиции он утверждал, что Хинмэн подарил ему эту машину до убийства. И вот, чтобы отвести подозрение от Босолея, Мэнсон и задумал серию убийств, аналогичных убийству Хинмэна. На следствии Мэнсон признался: «Я надеялся, что эти казни отнесут на счет негров» (он имел в виду негритянскую организацию «Черные пантеры»).

По другой версии, преступления «семьи» Мэнсона, возможно, явились составной частью борьбы между сектами «Друзья Люцифера» и последователями так называемого «черного папы». Роман Полански снял фильм по роману «сатаниста» И.Левина «Ребенок Розмари», который под названием «Семя дьявола» показывал группе поклонников Люцифера в Нью-Йорке. Если «сатанисты» из «семьи» Мэнсона сочли этот фильм враждебной по отношению к сатане пропагандой, то этим также можно объяснить причину убийства в доме Полански. В пользу версии говорит связь «семьи» Мэнсона с жестокими криминальными бандами «Стрейт Сетенс» («Слуги сатаны»), «Джипси Джокере», «Общество дьявола» и мазохистскими группами типа «Содар лодж», «Ордо темл ориентис».

Наконец, по третьей версии виною всему — разработанное Мэнсоном учение, согласно которому «последняя война на Земле», расовая война, начнется серией жесточайших убийств. Черные Соединенных Штатов поднимутся и устроят кровавую бойню белым, христианским и зажиточным свиньям. Тут-то Мэнсон со своим войском выберется из подземелья где-нибудь в пустыне (из «города в дыре») и пройдет мародерским рейдом по опустошенным городам. Черные все-таки победят, но отдадут бразды правления белой элите, то есть Чарльзу Мэнсону, который к этому времени позаботится, чтобы Христос спустился на землю. Мэнсон назвал свой план «Хелтер Скелтер» по аналогии с песней из «Двойного белого альбома» группы «Тhe Beatles».

«Освободитель» Мэнсон не только читал проповеди, но и систематически готовил свою «семью» к осуществлению преступного плана. Вначале был подготовлен список из 34 человек — кинозвезд и коммерсантов, которых следовало убить. «Нельзя убить убийство…, - внушал Мэнсон своим „домашним“, — если ты готов к тому, что тебя убьют, ты сам должен быть готов к убийству. Пришло время распять свиней на кресте».

Давая интервью газетчикам после ареста, Мэнсон заявил:

— Я вдохновлялся Апокалипсисом и песней битлзов «Спасайся, кто может!» Вы хотите знать мою философию? Хотите знать, откуда она? Я сейчас вам скажу. Я провел большую часть моей жизни в тюрьмах. Моя философия родилась там — под ударами дубинок и сапог, которыми меня топтали.

Песенки Мэнсона, которыми он так хотел прославиться, после его ареста были выпушены на пластинке и стали довольно ходовым товаром — разумеется, не из-за текстовых и музыкальных достоинств. Вот «классический» образец текстов Мэнсона:

«Я механический человек. Я наилучшим образом делаю то, что могу. Потому что у меня — семья. Я механический ребенок, Я игрушка своей матери. Меня посылают позабавиться в саду…»

Члены «семьи» Мэнсона, участвовавшие в жестоких убийствах — Патриция Кренвинкель, Сюзанна Аткинс, Лесли Ван Гутен, Чарльз Уотсон вместе с Мэнсоном были приговорены к смертной казни. Однако все они счастливо избежали ее. 19 февраля 1972 г. верховный суд штата Калифорния отменил смертную казнь, поскольку Верховный суд США по делу Фурман против штата Джорджия определил, что смертная казнь используется «произвольно и непостоянно» и представляет собой, в нарушение Конституции, «жестокое и необычное наказание». Спустя 4 года мораторий на смертную казнь в ряде штатов (в том числе и в Калифорнии) был отменен, но Мэнсон и его люди успели ускользнуть от электрического стула. Сидя в камере-одиночке тюрьмы в Сант-Квентине, Мэнсон сочинил «Послание к человечеству», где был и такой пассаж:

«Я таков, каким вы меня сделали, и если вы называете меня бешеной собакой, дьяволом, убийцей, недоноском, то учтите, что я — зеркальное отражение вашего общества…»

Ну, тут Мэнсон все-таки неправ. Ведь мать Тереза — тоже отражение нашего общества. И Альберт Швейцер, и Андрей Сахаров, и Махатма Ганди. Так что зеркал у общества много. Просто каждый выбирает для себя то изображение, которое ему по росту.

А. Лаврин. 1001 смерть. — М.: Ретекс, 1991.

13. Кровавый заказ педагога

Как во многих романах Стивена Кинга, события этой кровавой истории произошли на северо-восточном побережье США, в штате Нью-Гэмпшир. В небольшом городке Дэрри в 1990 году поселилась молодая супружеская чета по фамилии Смарт. Со времени их свадьбы не прошло и года. Грег Смарт устроился работать агентом в страховую компанию. Его симпатичная жена Памела, только недавно закончившая колледж, нашла работу в учебном центре, который руководил местными школами. Казалось бы, по американским меркам супругов ждала идиллия — любимое дело, карьера и традиционный хэппи-энд. Однако жизнь распорядилась иначе.

Двадцатидвухлетняя Памела была недовольна своим существованием. Если на работе все складывалось удачно — пришла любовь учеников и уважение коллег, то в семейной жизни пошли огрехи. Скороспелый брак дал трещину. Между Смартами начались склоки, частенько заканчивавшиеся рукоприкладством мужа. В отместку Памела завела себе любовника. Ее выбор пал на шестнадцатилетнего ученика средней школы Билли Флинна. Одноклассница Билли впоследствии рассказала, какое большое впечатление произвела учительница на его товарища. Билли влюбился буквально с первого взгляда, и его чувства не остались незамеченными.

Юноша навсегда запомнил свой первый сексуальный опыт. Он пришел к взрослой женщине, когда ее мужа не было дома.

Она поставила по «видику» весьма откровенный фильм, потом отвела Билли в спальню и изобразила там сцену стриптиза из фильма. Шокированный паренек стал легкой добычей эротоманки.

В дальнейшем их связь стала прочной и стойкой. Билли охотно включился в агитацию против наркотиков и алкоголя. Они проводили вместе много времени, и постепенно в школьнике стало расти чувство ревности и ненависти к ее мужу. Памела искусно поддерживала это настроение любовника. В ее рассказах Грег представал злодеем, который сделал ее несчастной, обманщиком и насильником. Так постепенно стал вопрос об убийстве. Расчувствовавшийся Билли надеялся, что если она будет свободна, то сможет остаться с ним навсегда.

В работе Памеле помогала также учащаяся Сесилия Пирс. Ей нравилось, что новая учительница не считает ее ребенком, как мать и другие взрослые. Очень скоро она стала доверять старшей подруге, взрослой женщине, свои девичьи проблемы. Несомненно, Памела знала, как завоевать симпатии учеников-подростков. Естественно, Сесилия горячо сочувствовала Памеле, когда та рассказывала о зверствовавшем муже.

Ежедневное общение и эти странные разговоры о том, что было бы, если бы Грег Смарт «исчез», стали привычной нормой их жизни. Маленькая тайна, тесно связавшая их кружок, подтолкнула к решительным действиям.

Пэм предложила обставить убийство так, чтобы это было похоже на кражу со взломом, разработала подробный план. Билли Флинн заручился поддержкой семнадцатилетнего Патрика Рэндолла, восемнадцатилетнего Вэнса Лэттима и девятнадцатилетнего Раймонда Фаулера. Им пообещали в качестве вознаграждения стереоаппаратуру, немного денег, некоторые веши из дома. Единственным условием учительницы-агитатора была просьба увести ее любимую собаку. Пэм опасалась, что смерть хозяина может расстроить животное.

Первая попытка убить Грега сорвалась. Четверка ребят, отправившихся «на дело» на машине Памелы, заблудилась и не сразу нашла дом Смартов. Они собирались спрятаться в доме и, дождавшись, когда Грег вернется с работы, покончить с ним. Но когда они наконец приехали, он уже был дома.

Во второй раз сбоя не произошло. 1 мая 1990 года Флинн и Рэндолл вышли неподалеку от дома и переоделись в куртки с капюшонами, купленные заранее. Когда они приблизились к дому Грега Смарта, им навстречу попалась какая-то пожилая супружеская пара. Мальчишки прижались к стене, натянув на головы капюшоны. Они проникли в дом через металлическую дверь полуподвала. Устроили погром в спальне хозяев, имитируя кражу со взломом. Два других сообщника преступления, Лэттим и Фаулер, ждали в этот момент в машине.

Само убийство заняло всего несколько секунд. Парочка напала на вернувшегося хозяина в холле. Повалив Грега на пол, Флинн застрелил его, предварительно постелив под Смартом полотенце. Памела объяснила им заранее, что ей не хотелось бы, чтобы кафельный пол и ковер были запачканы кровью.

Преступники благополучно скрылись. Появившаяся вскоре заказчица убийства разыграла сцену горя перед вызванными полицейскими. Но детектив, проводивший допрос, впоследствии рассказывал: «Было что-то странное в ее поведении. Мир ее рухнул, а она, ну… выглядела слишком спокойной. Мне показалось это несколько жутковатым. Назовите это профессиональной интуицией, но не было ничего конкретного, что в тот момент вызывало бы подозрения».

Соседи дружно выражали сочувствие свежеиспеченной вдове, друзья старались утешить несчастную женщину, потерявшую мужа незадолго до первой годовщины их свадьбы. Но в то же время по городу поползли слухи о чете Смартов. Поговаривали, будто бы они баловались наркотиками. Памела позвонила на местное телевидение и сказала, что готова сделать публичное заявление и опровергнуть порочащую ее информацию. И вновь представители следствия обратили внимание на ее слишком невозмутимый тон во время телевизионного выступления.

Расследование проводил капитан Лорин Лжексон. Именно ему предстояло распутать эту загадку. В картине убийства оказались не вписывающиеся туда детали. Памела утверждала, что убийство было совершено во время кражи. Однако на руке у убитого осталось ценное кольцо с бриллиантом. Хотя преступники забрали деньги из бумажника, но не тронули ни одной кредитной карточки.

Через четыре дня после смерти Грега Смарта в бригаду по расследованию поступил телефонный звонок от женщины, пожелавшей остаться неназванной. Звонившая утверждала, что полиция должна допросить несовершеннолетнюю Сесилию Пирс. Именно ей якобы говорила Памела Смарт о своем намерении убить своего мужа. Имя Сесилии Пирс было в списке людей, которые наиболее часто посещали дом учительницы перед трагедией. Девушку вызвали на допрос. Она оказалась преданной Памеле. Хотя сама не участвовала в убийстве, отказалась давать показания против женщины, которую считала своей самой большой подругой.

Полиция установила имя женщины, направившей расследование в нужное русло. Ею оказалась тридцатилетняя знакомая Сесилии Луиза Колман. Сесилия рассказала ей, что знает женщину, которая планирует убить мужа из-за страховки. Поначалу Луиза приняла слова школьницы за фантазию, но после гибели Смарта задумалась и посчитала своим долгом позвонить в полицию.

Дальнейшему удачному расследованию способствовало бахвальство и самих ребят. Юные убийцы не смогли удержаться от того, чтобы не похвастаться своим подвигом. Скоро вся школа болтала об этом. Один из учеников, Ральф Вэлч, отнесся к этим сплетням серьезно. Он рассказал отцу Ванса Лэттима, что его револьвер будто бы был использован для убийства и, кроме того, его сын оказался замешанным в этом деле. Лэттим-старший проверил оружие и определил, что действительно из него был произведен выстрел. Он заявил об этом в полицию. Вскоре все четверо участников убийства были задержаны.

Ребята дали показания. Флинн признался в убийстве, остальные утверждали, что воспринимали все это как игру. Но все они утверждали: убить Грега их подговорила Памела Смарт. Однако их слов было недостаточно для ареста заказчицы — против нее не было никаких доказательств. Нужно было, чтобы Памела Смарт сама призналась в убийстве.

Помочь следствию вызвалась Сесилия Пирс, к тому времени осознавшая, насколько чудовищно и мерзко все происшедшее. Ей дали потайной микрофон, чтобы во время бесед с Памелой уличить ту в убийстве мужа, и эта затея удалась. В одной из бесед из уст учительницы прозвучали слова, которые не оставляли никаких сомнений.

Памелу Смарт взяли под стражу. В марте 1991 года состоялся суд. На нем Памела категорически все отрицала. Присяжные услышали хвастливое утверждение, что ее положение в обществе и авторитет дает ей преимущество перед обвиняемыми. Адвокаты Памелы заявляли, что Флинн и компания — психически ненормальные парни, которые убили Грега Смарта по надуманным причинам.

После долгих споров присяжные пришли к выводу: к убийству подростков подтолкнула Памела Смарт. Она была признана виновной и приговорена к пожизненному заключению без права на досрочное освобождение. Билли Флинн и Патрик Рэндолл получили по 28 лет тюрьмы, Вэнс Лэттим — 18 лет. Дело Раймонда Фаулера рассматривалось отдельно.

Для сравнения. За подобное преступление у нас каждый из двух непосредственных исполнителей рисковал бы получить не боте десяти лет лишения свободы как несовершеннолетний. Изобличить же заказчика в условиях отечественного законодательства было бы практически неосуществимо. Но даже в самом худшем для преступника случае женщина-заказчик отделалась бы максимум в 15 лет лишения свободы.

Последними словами Памелы Смарт на процессе были: «Билли взял жизнь Грега. Теперь он берет мою».

Юрий Филатов. Криминал-экспресс, 1996, N51.

14. Синяя борода из Техаса

Ваша честь, я невиновен. Я этого не совершал, — произнес сдавленным голосом пожилой мужчина в очках, по-военному стриженный, но больше смахивающий в своем консервативном костюме на бизнесмена.

Суд присяжных только что признал его виновным, потратив на это 82 минуты, а «ваша честь» влепил 99 лет тюрьмы после размышлений, которые заняли немного больше времени — 86 минут.

Дело происходило в магистрате небольшого техасского Городка Меридиэн, расположенного в 150 км от Далласа. Подсудимого звали Джек Уэйн Ривс. Он уроженец другого небольшого техасского местечка — Арлингтона. В американской армии дослужился до чина старшего сержанта, а выйдя в отставку, занимался мелким бизнесом. На скамейку подсудимых Ривс попал из… тюремной камеры. Нет, в тюрьме он никого не убивал — ни заключенных, ни надзирателей. Он отбывал свой срок за убийство жены, которое произошло 18 лет назад. Многие годы Ривс ухитрялся избегать правосудия. Только прошлой зимой Фемида, наконец, покарала его.

Но недавно Ривс вновь предстал перед судом. Обвинение было аналогичным — убийство жены: речь шла о его последней супруге — Эмелите Ривс. Женился он на ней по почте, выписав бедняжку с Филиппин (она была почти ребенком). Эмилита бесследно исчезла в 1994 году. В то время подозрение на Ривса не пало. Это случилось несколько позже, когда выяснилось, что он убил свою первую жену Шарон, тоже юную красотку (за это ему припаяли 35 лет). Шарон была убита в 1978 году выстрелом из револьвера на военной базе Форт-Худ в округе Корбел, где Ривс проходил строевую службу. Тогда следственные органы пришли к выводу, что причина смерти Шарон — самоубийство. Но с тех пор странным и насильственным образом расстались с жизнью еще две жены Ривса, тоже молоденькие, и тоже красотки, и тоже выписанные по почте из далеких экзотических стран.

Следствие решило вновь открыть дело Шарон. Тело ее было эксгумировано лишь после того, как исчезла Эмелита. На сей раз суд переквалифицировал самоубийство на убийство. Шарон, кстати, нашли мертвой на следующий день после того, как она выиграла дело о разводе. Об этом обстоятельстве следствие вспомнило в связи с тем, что до своего таинственного исчезновения 12 октября 1994 года Эмелита жаловалась на мужа друзьям и говорила о желании развестись с ним.

Когда, наконец, полиция нашла тело Эмелиты на дне озера Уитни, точно установить причину ее смерти оказалось уже невозможным, настолько труп был обезображен. Но полицейские и соседи припомнили на суде, что в ночь исчезновения Эмелиты Ривс не разрешил им войти в его дом, а от вопроса «Где ваша жена?» пришел в неописуемую ярость и выкрикнул: «Если они найдут Эмелиту в озере Уитни, то и в ее убийстве обвинят меня!» А ведь в тот момент никто еще не обвинял Ривса в убийстве Шарон, и тело Эмелиты тоже еще не было найдено! Нашлись и свидетели, видевшие Ривса в день исчезновения Эмелиты «кэмпинговавшим» на берегу злополучного озера. Вспомнили и о том, что накануне исчезновения Эмелиты она была зверски избита мужем.

После второго приговора Синей Бороде из Техаса органы решили было заняться выяснением судьбы остальных жен Ривса, но затем махнули на это рукой. Ведь приговоренному к 134 годам тюрьмы (35 плюс 99) будет уже ни холодно, ни жарко от еще одной сотни лет за решеткой, а расследование и сам судебный процесс — дело сложное и дорогое. К тому же одна из жен — Мьонг Ривс, выписанная Синей Бородой из Южной Кореи, — была после своего таинственного исчезновения и тоже таинственной смерти предусмотрительно кремирована (Мьонг тоже «утонула» в озере Уитни).

И еще. Во время последнего процесса над Ривсом окружной прокурор Энди Макмиллен представил суду данные о том, что сразу же после исчезновения Эмелиты подсудимый вновь стал искать себе жену, пятую по счету. И тоже по почте. Так что, украинские девушки, вздрогните и запомните: американского «Чикатило» — вашего потенциального супруга — зовут Джек Уэйн Ривс.

Криминал-экспресс, 1996, N 44.

15. Несостоявшаяся трагедия

Принято думать, будто бессмысленные преступления свойственно совершать людям из низкой социальной среды. Дескать, богатым и обеспеченным такой криминал претит. Ванда Халлуэй, жена техасского банкира, стала известна именно благодаря нелепости подготавливаемого ею преступления.

Ванда вынашивала дьявольский план убийства матери девочки, которая считалась лучшей подругой ее дочери. Она рассчитывала, что тринадцатилетняя Эмбер Хит будет так потрясена смертью матери, что не сможет оставаться членом школьной команды «чиэрл-герлс» — группы поддержки, которая подогревает пыл болельщиков во время спортивных соревнований. Ванда надеялась, что освободившееся место займет ее дочь Шенна. Больше всего на свете Ванда желала, чтобы ее дочь стала «чиэрл-лидером», как принято называть там членов таких команд.

Быть «чиэрл-лидером» очень престижно для американских девочек и их родителей. В команды берут самых красивых, спортивных, стройных, в результате чего членство в команде является своеобразным эталоном женственности и красоты для окружающих. Поэтому неудивительно, что существует строгий отбор между командами на роль трибунных веселушек-затей-ниц. В Чэнэлвью жертвами такой практики стали десятки школьниц.

Девочки страстно желали похудеть и многие из них, сгоняя, как им казалось, «лишний» вес, принимали опасные для юного организма таблетки. Открылась даже разветвленная и процветающая сеть торговли лекарственными препаратами, которые покупали дети, преследуемые желанием соответствовать требованиям «карты веса», разработанной в школе.

В школе необычайно много девочек страдало от заболеваний, вызванных голоданием.

Вот что рассказывала впоследствии репортерам мать одной из таких девочек. «Многие девочки после еды вызывали искусственную рвоту, принимали слабительные и мочегонные средства, чтобы избавиться от „лишней“ жидкости. Повсюду только и говорили, что о диетических препаратах и о том, как их достать». И, несмотря на такую невообразимую картину, многие мамы не видели ничего плохого в том, что их дочери заботятся о своей внешности. Уволившаяся после разразившегося скандала учительница Джулия Дансворд, которая проводила отборочные конкурсы в «группы поддержки», на прощание сказала: «Родители оказывали на детей огромное давление, чтобы те непременно участвовали в конкурсе. Невероятно, но дети охотно шли на это. Я слышала, как одна девушка сказала: „Я готова убить кого-нибудь, чтобы попасть в эту команду. Печально, что у юного создания такие мысли. Но еще отвратительнее, когда так же думает мать“».

Помощник окружного прокурора Джо Мальоло, поддерживавший обвинение против Ванды Халлуэй, сказал: «Это невероятная история, но когда думаешь, что у нас есть родители, которые в угоду собственному тщеславию, ради своих амбиций выжимают все соки из детей, стоит ли удивляться, что эти люди способны преступить грань дозволенного и готовы совершить убийство?»

Именно к таким относилась Ванда Халлуэй. Она жила со своим третьим мужем, сыном и дочерью от первого брака. Ванда хотела всего сразу — и для себя, и для дочери, в которой души не чаяла. Чувство это росла по мере того, как Шенна подрастала. Сама Ванда росла и воспитывалась в серьезной семье. Ее с детства учили смотреть на жизнь глазами взрослого человека. Ее отец считал, что униформа «чиэрл-лидеров» не много лучше платья проститутки. А тайное желание выделиться среди сверстников ее никогда не покидало, а «чиэрл-лидерство» было вершиной общественного положения в среде подростков.

Друзья вспоминают, как это ее увлечение постепенно превращалось в навязчивую идею. Когда Шенна была совсем маленькой девочкой, Ванда одевала ее в крошечный спортивный костюмчик и вела смотреть, как играет ее брат в детской футбольной команде. Порой сама Ванда выбегала на край футбольного поля с мегафоном, чтобы руководить эмоциями болельщиков.

Супруги Верна и Джек Хит стали ее соседями после очередной смены места жительства. Их дочь Эмбер стала лучшей подружкой Шенны. Каждый вечер после школьных занятий они репетировали в спортзале с другими девочками движения и жесты старших «чиэрл-лидеров». Девочки были неразлучны, несмотря на то, что Эмбер шла впереди подруги в учебе и спорте. Во время предрождественских школьных выборов 1990 года обе девочки претендовали на пост президента школьного совета. За два месяца до выборов в совет они соревновались за титул «самой популярной» в классе. И вновь победила Эмбер.

Конкурировали девочки и за право попасть в «группу поддержки». И тут Эмбер оказалась лучше Шенны, несмотря на шумную кампанию в пользу Шенны, устроенную ее матерью. Миссис Халлуэй заплатила 50 долларов компании по производству канцелярских товаров и заказала карандаши и пеналы с надписью: «Изберите Шенну Халлуэй чиэрл-лидером!» Эти вещи она раздала школьникам.

Однако все усилия пропали даром: дочь проиграла. Полиция пришла к выводу, что с этого момента Ванда решила во что бы то ни стало добиться своего, даже путем убийства.

В повседневной жизни Ванда Халлуэй вела себя, как обычная домохозяйка: смотрела днем «мыльные оперы», готовила, устраивала вечеринки. Но ни на минуту ее не покидали мысли о судьбе дочери.

4 января 1991 года Ванда встретилась с братом одного из бывших мужей — Терри Харпером. С ее точки зрения Терри идеально подходил на роль соучастника преступления. За ним тянулся целый шлейф неблаговидных поступков. В свое время он получил условное наказание за управление автомобилем в нетрезвом виде, позже был обвинен в незаконном хранении пистолета, подозревался в распространении наркотиков. Кроме того, Ванда знала, что у Терри есть охотничье ружье. Детективы были убеждены, что именно этот факт натолкнул Ванду на мысль использовать Терри в качестве наемного убийцы. Она думала, что перед деньгами он не устоит.

Однако у Терри Харпера не было ни малейшего желания участвовать в таком грязном деле, как убийство. Когда Ванда сначала попросила его убить и мать, и дочь, он объяснил, что это обойдется для нее слишком дорого. А вот одно убийство потянет примерно на 2,5 тысячи долларов. Она согласилась. А Терри тем временем заявил на нее в полицию. Там ему не очень-то поверили, но снабдили диктофоном для записи следующего разговора.

Вот некоторые выдержки из бесед бывших родственников.

«От матери больше вреда, чем от дочери. Она обложила меня со всех сторон. Мне все равно, пусть ее увезут на Кубу или еще куда-нибудь лет на пятнадцать, главное, чтобы ее здесь не было. Я хочу, чтобы она убралась отсюда. О'кей?»

«Сделай это как можно быстрее. Я хочу убрать эту сучку с дороги еще до конца недели. Сожги автомобиль, разнеси дом, сделай так, будто в дом забрались грабители, словом, делай, что хочешь. Знаешь, Терри, не думаю, что я могла бы сама застрелить кого-нибудь. Но я согласна, чтобы это сделал кто-то другой».

Ванда хотела, чтобы женщину убили до конца недели, до очередного выступления претендентов на титул «чиэрл-лидера». Она считала, что если миссис Хит будет убита, ее дочь Эмбер откажется от выступлений, и тогда Шенна получит возможность блеснуть перед публикой.

Записанные пленки попали к окружному прокурору. До суда Ванде пришлось внести залог в 10 тысяч долларов, чтобы оставаться на свободе.

Слушанье в суде наделало много шума. Большинство жителей городка осуждали Ванду, но были и такие, кто считал, что она попала в ловушку, расставленную бывшим мужем. Верна Хит, потрясенная случившимся, попала под наблюдение врача. Она не могла поверить, что человеческую жизнь можно принести в жертву такой чепухе, как «чиэрл-лидерство».

Главным аргументом своей защиты Ванда избрала утверждение, что слова об убийстве дочери и матери Хит были всего лишь словами. Их нельзя воспринимать буквально, так как приводить свои угрозы в действие она не собиралась. Тогда-то в качестве улики против нее и послужили бриллиантовые серьги, которые она передала Харпер в качестве аванса.

Суд присяжных признал ее виновной и вынес приговор -15 лет лишения свободы. Однако эти события не помешали Ванде Халлуэй нажиться на своей славе. Она продала свою «историю» телевизионщикам и газетчикам.

В результате Шенна перестала ходить в школу, Эмбер отказалась от участия в группе ведущих, а ее мать до сих пор не может оправиться от нервного потрясения. Родители и учителя, наконец, обратили внимание на ненормальную роль «чиэрл-лидерства» в школьной жизни. «Карта веса» исчезла со школьных стен.

Нелепость, несуразность, истинно техасское «своеобразие» характера и поступка Ванды Халлуэй сделали это судебное дело единственным в своем роде.

Юрий Филатов. Криминал-экспресс, 1997, N 5.

16. Необъявленный национальный траур

Сентябрь 1996 г. В Бельгии — национальный траур, хотя официально он и не объявлен. Приспущены флаги, черные ленточки развеваются на антеннах автомашин. Зазвонили колокола во всех соборах страны, загудели клаксоны такси и пожарных машин, а в одном из крупнейших ее городов — Льеже и его окрестностях на полдня остановили работу заводы, закрылись магазины. Многие десятки тысяч жителей города и провинции, приезжих из других районов Бельгии и соседних стран Европы, собрались вокруг собора Св. Мартина. Там состоялась панихида по Жюли и Мелиссе, которые погибли от издевательств и голода в заточении у педофилов и предпринимателей порнобизнеса.

Девочкам было по 8 лет, когда в июне 1995 года они исчезли. Их поиск продолжался 14 месяцев, превратившись в широкую международную кампанию. Оказалось, что 9 месяцев они еще были живы в потайной камере, где их насиловали и снимали при этом на видеопленку. Неделю назад захваченный с поличным Марк Дютру указал полицейским место, где он закопал тела маленьких пленниц.

Страна взбудоражена не столько жестокостью преступления, сколько неспособностью государства защитить граждан. Поэтому в этом трауре гражданское общество как бы дистанцировалось от государства. Похороны, масштаб которых в Бельгии может сравниться, пожалуй, только с похоронами короля Бодуэна в 1993 году, организованы и проведены полностью на общественных началах и на народные пожертвования. Король Альберт II направил соболезнование семьям Жюли и Мелиссы и объявил, что будет представлен на похоронах одним из членов монаршей семьи. Но потом отменил это решение: так пожелали родители покойных.

Известие о смерти девочек подстегнуло общенациональную дискуссию о правовом обществе, свободах и демократии, об эффективности юстиции, на волне эмоций зазвучали требования восстановить смертную казнь, которую парламент Бельгии отменил 13 июня в соответствии с нормами Совета Европы. Но больше голосов в пользу того, чтобы бороться с формализмом в работе правоохранительных органов, с неоправданным великодушием властей по отношению к преступникам, с разгулом порнографии.

Люди задают в эти дни «неудобные» для властей вопросы. Почему Марк Дютру, осужденный на 13 лет за изнасилование малолетних, был освобожден из тюрьмы всего через три года? Почему власти, призванные следить за ним, не поинтересовались источником доходов «безработного арматурщика» — владельца девяти автомобилей, шести домов в Бельгии и одного — в Доминиканской Республике? Почему они не прислушались к сигналам соседей о том, что по ночам в его владениях строятся потайные помещения для содержания похищенных детей и что эти дети переправляются за границу, в частности, в Чехию и Словакию, ставшие после революции 1989 года европейскими центрами проституции, порнографии и педофилии?

Сабина и Летиция, 12 и 14 лет, похищенные бандой Дютру, найдены в его застенках, к счастью, еще живыми. Похоронены Жюли и Мелисса. Захваченные этой же бандой год назад 17-летняя Анн и 19-летняя Эфье пока в розыске, как и еще четыре девочки, бесследно исчезнувшие в последние годы в Бельгии. Следователи ведут допросы, поднимают из архивов старые свидетельства, просматривают километры найденной у Дютру видеопленки с ужасающими сюжетами сексуального издевательства над детьми, стараясь создать портреты жертв и насильников для продолжения поиска.

Криминал-экспресс, 1996, N 36. (По материалам зарубежной печати).

СЕРИЙНЫЕ УБИЙЦЫ В СССР

Об убийцах, насильниках, маньяках, выявленных на территории бывшего СССР, имеется большое количество художественной, документальной и научной литературы.

Описать злодеяния каждого из них на страницах данного сборника просто невозможно, поэтому мы ограничимся перечнем наиболее «прославившихся» убийц, вошедших, как это ни печально, в историю, и расскажем о некоторых из них.

Начнем с В.Ионесяна, бесчинствовавшего в Московской области в начале 60-х годов и считающегося первым советским серийным убийцей.

Помимо этого расскажем о других фактах насилия, которые известны не столь широко, хотя их подробности в полном смысле этого слова леденят душу.

17. Убийца из Мосгаза

Владимир Ионесян родился в Тбилиси в обычной семье и с малых лет был окружен особым вниманием. Родители, угадывая в нем артистчиеский талант, сделали все возможное, чтобы их ребенок получил необходимое образование. Для этого сына освободили даже от службы в армии, только бы он достиг желаемых высот на оперной сцене. Между тем отец одаренного мальчика за торговые махинации был осужден на 7 лет тюрьмы. Ребенок остался без отцовского внимания. Связавшись с блатными товарищами, вскоре совершил неудачную кражу и был судим. Суд, учитывая его возраст, приговорил Ионесяна к пяти годам условно. К тому времени он уже был женат, и его жена Дея, стараясь уберечь супруга от дурного влияния, увезла Ионесяна в Оренбург. Там он взялся за ум и продолжил свою артистическую карьеру, поступив в Театр музыкальной комедии. Однако здесь он вскоре познакомился с артисткой кордебалета Алевтиной Дмитриевой и, сойдясь с ней, бросил жену с малолетним ребенком и уехал в Москву. Чтобы Дмитриева отправилась с ним, Ионесян наврал ей про 40 тысяч рублей, якобы хранившихся у него на сберкнижке в Москве.

Прибыв в Москву первым, Ионесян познакомился с пенсионеркой Акулиной Коренковой и снял у нее комнату рядом с Рижским вокзалом. Появившуюся вскоре в квартира Дмитриеву он представил как свою молодую жену.

Тем временем обещания красивой жизни в столице требовали от Ионесяна активных действий. И, не обремененный никакими моральными устоями, Ионесян встал на путь преступлений.

20 декабря 1963 года в 12 часов дня он приехал на Балтийскую улицу, что в районе метро «Сокол», и, войдя в один из домов, начал проводить под видом работника Мосгаза профилактический осмотр газовых плит и духовок. Однако отнюдь не техническое состояние плит интересовало его: он высматривал удобную обстановку в квартирах москвичей для совершения преступления. И вот в одной из квартир он нашел то, что искал. Дверь ему открыл 12-летний мальчик и, выслушав версию о профилактическом осмотре, впустил Ионесяна в квартиру. Тот, обойдя ее и убедившись, что мальчик дома один, безжалостно убил подростка, нанеся ему множество ножевых ранений. После этого Ионесян открыл свою сумку и спокойно погрузил в нее детский шерстяной свитер, сатиновые шаровары, кожаный кошелек с узорным тиснением, положил в карман 60 рублей бумажными купюрами. И это было все, на что позарился преступник и за что лишил жизни 12-летнего ребенка. Вечером того же дня убитые горем родители вызвали на Балтийскую улицу милицию. Через несколько часов картина преступления была в целом восстановлена, и в протоколе следствия впервые появилась личность молодого южанина в ушанке, немодно завязанной сзади (именно эта странно завязанная ушанка и навела муровцев на мысль, что убийца — не москвич).

На следующий день был составлен приблизительный фоторобот преступника, и с ним ознакомили весь личный состав столичной милиции. Это произошло 24 декабря. А 25 декабря Ионесян уехал из Москвы и прибыл в город Иваново. Здесь его кровавый маршрут пролег по двум улицам: Калинина и Октябрьской. И вновь его версия о профилактическом осмотре действовала безотказно: люди безропотно открывали перед ним свои двери и впускали в дом. В трех квартирах обстановка для Ионесяна оказалась подходящей: в них были лишь мальчик-подросток, пенсионерка и ученица девятого класса. Двоих из них Ионесян безжалостно убил, а школьницу изнасиловал и нанес ей несколько ударов топором (к счастью, девочка выжила). И вновь, как и в первом случае, преступник довольствовался малым: из квартиры мальчика была похищена одежда, деньги, облигации, авторучки; у пенсионерки он взял фонарик за три рубля и кошелек с 70 копейками; у девушки — электробритву «Харьков», две авторучки, электрофонарик.

Убийца из «Мосгаза» Ионесян.

Как только весть о бесчеловечных убийствах в Иванове достигла Москвы и стало ясно, что убийца — один и тот же человек, этому делу был придан статус особо важного. Подобных зверств в столице и округе давно уже не случалось. В Управлении охраны общественного порядка Мосгорисполкома создается оперативный штаб по поимке преступника, в который вошли: полковник милиции Анатолий Волков, Кузьма Горбачев, майоры милиции Фридрих Светлов, Николай Муравьев и другие. Дело под свой личный контроль взял министр охраны общественного порядка (так с октября 1962 года именовалось МВД) Вадим Тикунов. Он, в свою очередь, чуть ли не ежедневно информировал о ходе расследования председателя Совета министров СССР Алексея Косыгина. От последнего информация шла выше — в Президиум ЦК.

Статус особо важного дела позволил органам милиции привлечь к его раскрытию многих известных людей из числа ученых, художников, скульпторов. К примеру, заслуженный деятель искусств Казахской ССР Наум Карповский вместе с сотрудниками милиции поехал в Иваново и после продолжительных бесед с очевидцами нарисовал предположительный портрет убийцы. Известный скульптор, профессор Михаил Герасимов также после бесед с людьми, видевшими убийцу, воссоздал подробный портрет преступника. Эксперты научно-технического отдела УООП изготовили сотни этих портретов и распространили их среди сотрудников милиции. По этому портрету и описаниям убийца выглядел следующим образом: рост высокий, выше 172 сантиметров, худощавый, плечи средней ширины, шея короткая, лицо худощавое, удлиненное, овальной формы, нос длинный, узкий, кончик острый, глаза большие с открытыми веками, губы средней толшины, рот среднего размера. Из одежды, бывшей на преступнике, упоминались: длинное поношенное пальто свободного покроя, темные брюки, суконные ботинки черного цвета на резиновой подошве, ушанка из меха, похожего на пыжик.

Первоначально сыщики ухватились за версию о том, что преступник явно не в своем уме. И действительно, логика его поступков была мало похожа на деятельность нормального человека. Он мог в квартире, где совершал преступления, оставить многие ценные вещи, захватив с собой всякую мелочь вроде авторучек и электрических фонарей. Однако вскоре на основе анализа хитроумных действий убийцы сыщики пришли к выводу о том, что тот не так прост, как кажется. Он был достаточно предусмотрителен и осторожен для ненормального и к каждому преступлению тщательно готовился. Поэтому, чтобы перекрыть ему все возможные лазейки, столичная милиция была приведена в состояние повышенной готовности. Под усиленным наблюдением находились железнодорожные вокзалы, на улицах появились военные и милицейские патрули. Вся Москва полнилась слухами о жестоком убийце из Мосгаза, однако средства массовой информации сохраняли гробовое молчание по этому поводу. И лишь «вражеские голоса из-за бугра» доносили до людей крупицы правды.

Между тем, несмотря на активные поиски столичной и областной милиции, преступник по-прежнему гулял на свободе. В квартире изнасилованной девушки был найден тетрадный листок с записями фамилий жильцов дома, квартиры которых 25 декабря посетил убийца. Эксперты-криминалисты обнаружили на нем отпечаток пальца. После этого сотрудники угро исследовали несколько сот образцов почерков работников местного горгаза, но владельца такого почерка так и не нашли. Проверка по линии психически больных людей также результатов не дала.

Прошло еще три дня, и наступило 28 декабря 1963 года. Ионесян, все это время прятавшийся на квартире Коренковой, вновь вышел на «дело». И вновь его наглость и безнаказанность не знали границ. В том же Ленинградском районе, недалеко от места, где он убил 12-летнего подростка, он вновь обманом проник в одну из квартир и убил 11-летнего мальчика. Москва содрогнулась от еще одного зверства неуловимого маньяка, и кремлевские власти обрушили свой гнев на нерасторопных сыщиков. Следствие было активизировано, тысячи людей вовлечены в поиски преступника, но все безрезультатно. Ионесян вновь залег в свое лежбище у Рижского вокзала, пропивая и проедая кровавые деньги. Так длилось почти две недели.

Встретив Новый, 1964 год, Ионесян в начале января вновь вылез наружу. И снова, как и в прошлый раз, далеко от дома отходить не стал. 8 января недалеко от проспекта Мира он вошел в только что заселенный дом и, представившись представителем строительной организации, устраняющей неполадки в новом доме, проник в квартиру 46-летней женщины. Выяснив, что у женщины есть претензии к строителям, Ионесян посоветовал ей изложить свои жалобы в письменной виде. Та так и сделала. Сев за стол, она взяла чистый лист бумаги, ручку и вывела заголовок: «Заявление». Больше женщина написать ничего не успела: вытащив из сумки топор, Ионесян обрушил его на голову несчастной. После этого он забрал из квартиры 100 рублей, наручные часы «Мир» и телевизор «Старт-3». Этот старенький телевизор, в сущности, и поставит точку на затянувшемся кровавом пути 26-летнего убийцы.

Выйдя на улицу с завернутым в скатерть телевизором, Ионесян первым делом попытался поймать попутную машину. Ему это вскоре удалось: возле него остановился самосвал, водитель которого согласился подбросить Ионесяна до дома. Всю эту сцену случайно заметил участковый уполномоченный 58-го отделения милиции Евгений Малышев. Проводив отъезжающую машину взглядом, он запомнил две первые цифры номера машины: 96. А вечером, когда стало известно об убийстве 46-летней женщины и пропаже из ее квартиры телевизора, Малышев тут же сообразил, что его показания могут быть полезны сыщикам. И оказался прав. После его сообщения сотрудники ОРУД ГАИ «перетрясли» все самосвалы, зарегистрированные в ГАИ Москвы и области. Под утро была обнаружена машина МОЖ 96–26, водитель которой рассказал, что вчера, часов в двенадцать дня, он действительно подвозил молодого человека с ящиком в район Рижского вокзала, на перекресток Трифоновской и 3-й Мещанской улиц. Получив эти данные, сыщики смекнули, что с такой поклажей далеко идти преступник не мог, а значит, лежбишще его где-то неподалеку от Рижского вокзала.

Именно с такой мыслью заместитель начальника 19-го отделения милиции Николай Билюченко начал обход своей территории. И во время этого обхода одна из жительниц с улицы Щепкина рассказала ему, что у ее соседки Коренковой гостит племянница с мужем. И муж этот похож на кавказца. Более того, этот кавказец позавчера привез домой телевизор и вчера уже продал его жильцу из соседнего дома. Все эти сведения Билюченко тут же сообщил на Петровку, 38. Остальное было делом техники. Муровцы быстро узнали, что у Коренковой никакой племянницы нет и в помине, а комнату свою она сдает какой-то молодой женщине и мужчине. Взяв в оборот жильца из соседнего дома, который купил вчера у постояльца Коренковой телевизор, сыщики без труда установили: это тот самый «Старт-3», украденный из квартиры убитой. Как только это выяснилось, сыщики тут же нагрянули к Коренковой, однако молодых постояльцев в тот момент дома не оказалось. Зато в их комнате были найдены многие предметы из квартир убитых в Москве и Иванове людей. В десять часов вечера в квартиру вернулась Алевтина Дмитриева. Она была тут же арестована. Однако она рассказала, что Ионесян (теперь милиция точно знала его фамилию) проводил ее в тот день до Казанского вокзала и велел купить себе билет на 11 января до Казани (там жили ее родственники). После этого он простился с ней и уехал в неизвестном направлении. Больше она ничего существенного о судьбе своего друга сообщить не могла. И тогда за нее это сделали вещи Ионесяна. В них сотрудники МУРа обнаружили карту железных дорог страны и лист бумаги, на котором рукой Ионесяна были написаны названия городов: Иваново, Казань, Рязань, Ярославль, Оренбург. Так сыщики вышли на места возможного появления убийцы. Во все эти города были высланы сотрудники МУРа, местное руководство милиции заранее оповещено о возможном появлении у них опасного преступника. Тем временем Ионесян, сутки просидев в укромном месте в Москве, выехал в Казань. Туда же, как и было оговорено заранее, выехала 11 января… сотрудница МУРа, загримированная под Дмитриеву. 12 января Ионесян приехал в Казань, ровно за час до прибытия в город московского поезда. К этому времени вся территория вокзала и его окрестности были уже плотно нашпигованы переодетыми в гражданское милиционерами, а на самом перроне находился министр охраны общественного порядка Татарской АССР генерал внутренней службы 3-го ранга С.Япеев и начальник отдела уголовного розыска министерства Бикмухаметов.

Операция по задержанию особо опасного преступника прошла настолько успешно, что Ионесян ни о чем не догадывался до самого последнего момента. Лже-Дмитриева вышла из вагона на перрон, Ионесян подошел к ней и тут же был схвачен оперативной группой захвата во главе с самим министром. В тот же день Ионесяна этапировали обратно в Москву.

По приговору суда преступник был расстрелян.

Ф. Раззаков. Бандиты времен социализма (Хроника российской преступности 1917–1991 г.г.). -М.: Эксмо, 1996.

18. Монстр откровенничает

Об Андрее Чикатило уже много написано, поэтому мы просто ознакомим вас с интервью, взятом у него в камере смертников.

Новочеркасская тюрьма, бокс смертников, камера номер 33 — вот последнее место прописки Чикатило — человека, у которого не осталось ни имени, ни отчества — лишь фамилия, похожая на кличку.

Убийца изолирован от мира. У него нет права на прогулки. Единственно, кто с ним может переброситься словом, это охрана, подающая в дверное окошко камеры пищу. В камере нет радио. Диапазон звуков, которые долетают в камеру смертника, крайне узок — это лязг открывающихся запоров да надоедливое тюканье капель из протекающего крана-умывальника. Дверь в камеру Чикатило увешана замками. Сначала охранник открывает внутренний, врезной замок. Затем — один за другим два навесных.

Дверь распахивается, и мы видим за ней еще одну — решетчатую, из толстых металлических прутьев. Она тоже на запоре.

Еще один поворот ключа — и мы в клетке. Чикатило стоит, отсвечивая стеклами очков, в дальнем конце камеры у узкого зарешеченного оконца. Высокий, неопределенного возраста, с заросшим злым лицом человек смотрит на нас, ничего не говоря.

Его называют суперубийцей XX века. Андрей Чикатило — фотография сделана в день задержания маньяка.

Крепкая шея, выступающая из полурасстегнутой темно-полосатой тюремной униформы, длинные руки с огромнымикистями. На ногах грубые черные рабочие ботинки сорок шестого размера.

Офицер-охранник, вооруженный резиновой дубинкой, занимает место между нами и Чикатило, защищая нас от возможного нападения. У дверного проема заступила на вахту группа контролеров, готовых прийти на помощь.

Офицер объясняет Чикатило, что перед ним корреспонденты, что они хотят взять у него интервью.

Один из ножей, изъятых у Чикатило.

— Вы не возражаете? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает безразлично Чикатило.

— Кто вы такой? Где родились? Кто по образованию?

— Мне пятьдесят семь лет, — заученно забасил убийца. — Родился на Украине в Сумской области, где памятники жертвам голода 30-х годов — специально организованного голода. Вот там я и родился, вот там и я познал голодовку. И людоедство было. Нас, маленьких, родители все пугали людоедством. Закончил школу в деревне. Направлял на учебу все силы. Я учился и видел там… как это…, - он позабыл слово, — расстрелы. — И бомбежки видел. И трупы видел, и руки разбросанные. Складывали их на подводы. Хоронили. Пухлый от голода лазил по бурьянам. Отец — партизан. Попал в плен. Его освободили американцы. И наш КГБ потом стал его обвинять в связях самериканцами, их разведкой. Репрессировали его как врага народа. Я один из деревни поехал поступать в Москву в МГУ. И поступил бы, но меня как сына врага народа не приняли, хотя экзамены сдал…

Через час тяжелого разговора становится ясно, что заготовленные и тщательно продуманные нами вопросы не годятся. К интервью вообще можно было не готовиться. Чикатило не желает объяснять: почему убивал людей? Почему ел человечину? Что двигало им?

Единственно, на что он способен, — рассказывать о несправедливо устроенном обществе. В армии настрадался. Офицерство занималось рукоприкладством. Старослужащие-педерасты в бане насиловали. Домой после дембеля вернулся — опять напасть. Не стоит. Хоть убей — не стоит. Служил в войсках КГБ. На плечах погоны щегольские зелененькие — «дивчины» так и льнут, — а у него не встает. Вся деревня гогочет. Затравили до того, что в петлю полез, «вишався», как он по-украински говорит. Вынули из петли. Закончил училище связи, послали на Урал. А там — атомные взрывы. Грибовидные облака своими глазами видел. Он, Чикатило, маленький, а они огромные и ядовитые. Закончил Ростовский университет. Стал филологом. Казалось, теперь все будет нормально. Диплом как-никак в кармане. Ан нет. Гонения начались. Не разглядели таланта и тонкую ранимую душу. Пришлось переквалифицироваться в снабженцы. На завод подался. Директор сволюга. Чуть чего — в крик. Фашист, гад, плохо работаешь. Яйца поотрываю, если шифера не достанешь. В командировках полжизни провел.

Фоторобот подозреваемого, сделанный по немногим свидетельским показаниям.

Среда, словом, заела.

Помните, в «Преступлении и наказании» разговор Порфирия Петровича с Разумихиным и Раскольниковым? Как Разумихин разносил воззрение, что всякое преступление есть протест против ненормальности социального устройства… ничего больше, и никаких причин. Все у них потому, «что среда заела», — и ничего больше! Любимая фраза! Если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается!..

Вот и Чикатило натуру, самого себя в расчет не берет. Заглядывать в себя не собирается.

Может, он себя, подобно Раскольникову, к «великим» приобщил? Как и Родион, возомнил, что имеет право на убийства?

Не причастность ли к «обыкновенным» Чикатило 12 лет себе и обществу доказывал?

— Я талантлив, гениален, — бубнит он, — я единственный из деревенских, кто при поступлении в МГУ на пятерки экзамены сдал. Моя мечта была стать партийным деятелем такого масштаба, как Сталин. Я, когда Сталин умер, даже в Москву на похороны ездил. Плакал по вождю. Я бы и стал крупной фигурой, но меня затравили, загоняли, не дали раскрыться.

— Представьте на минуту, — перебиваю, — случилось невозможное — вас выпустили на свободу. Вас никто не знает, от вас в ужасе никто не шарахается. Вы снова бы начали убивать, насиловать или смогли бы совладать с собой?

— Пусть меня выбросят в тайгу. Туда, где никого нет. Я бы стал жить в полной изоляции. Картошку бы стал выращивать. Если меня никто не будет унижать, травить, у меня злость спадет.

Ножи, изъятые при обыске в квартире арестованного.

Его надо, видите ли, забросить в безлюдную тайгу, там он станет тихим паинькой. А если на одинокий огонек кто-то случайно забредет? Что тогда?

— Почему вы творили ужасы? — в который раз спрашиваю я. — В вас вселялся зверь? Как это обычно случалось? Рассказывают, что вы, как правило, убивали в дождь. Почему?

В ответ молчание.

— Да, да, это была разрядка, — с готовностью подхватывает он. — Это была психическая разрядка от этой развращенной жизни. Жизнь меня вытеснила.

— Вы называете себя импотентом, но откуда у вас дети?

— У меня не было с женой полноценных половых отношений. Она терпела над собой насилие — вот и все.

— Не хотелось бы вам проделать со своими детьми то, что проделывали с чужими? Растерзать, убить их?

— Я своих детей и не видел. Командировки на Урал по три-четыре месяца измучили меня. Сидел там голодный, гонимый всеми, — снова завел свою любимую пластинку Чикатило.

О чем говорить с ним? Он ничего не хочет объяснять. Попробуй разберись, где у него правда, а где — вымысел. О чем бы ни шел разговор, он сводился к одному и тому же: замучили его вконец командировки, директор грозил «яйца оторвать» — злосчастная, словом, жизнь. В глазах ни слезинки, они сухие, словно искусственные.

— Верите в Бога?

— Да.

— Молитесь?

— Да, молюсь. Каждый день молюсь.

— О чем просите Бога?

— Я благодарю его за то, что он есть, что так мудро устроена природа: реки, горы, небо.

— Как отнеслись к тому, что вас приговорили к смерти?

— Спокойно. Я, когда в молодости вишався, побывал уже на том свете.

— На аппетит не жалуетесь?

— Нет.

— Верите в бессмертие?

— Да.

— Раз вы бессмертны, значит, вы все время будете с нами?

— Да, раз существует бессмертие, то и я буду.

— И куда же дорога будет определена — в ад или рай?

— Я в раю и аду одновременно буду.

В глазах, до того безразличных, вспыхивает фонариком фанатичный огонь.

Вот он, источник чикатиловского самообладания! Напрасно ждать исповеди от того, кто вознамерился жить вечно, для кого ад и рай — малина!..

Один из ответов Андрея Чикатило на вопросы издательства «Текст» и собственноручная его роспись.

— Я не умру, — упрямо повторяет он.

Демонстрируя «величие духа», Чикатило на прошание показывает свое любимой физическое упражнение — борцовский мостик.

— Почему вы убивали людей?

Продолжая держать мостик, Чикатило мычит что-то нечленораздельное.

— Неужели вам никого из убитых не было жаль?

В ответ — сдавленный стон, похожий на звериный рык. Зверь он и есть зверь. Даже если он носит человеческую фамилию.

Из сводной таблицы по убийствам, совершенным Чикатило в 1978–1990 годах.

Порядковый номер — 1. Закатанова Л. Возраст — 9 лет. Дата совершения убийства — 22.12.1978. Признаки маскировки трупа — сбросил в реку. Причина смерти — 3 ножевых ранения в обл. живота. Повреждения сексуального и садистского характера, разрывы влагалища и прямой кишки. Сперма во влагалище и прямой кишке.

Порядковый номер — 2. Ткаченко Л. И. Возраст — 17 лет. Дата совершения убийства — 3.09.1981. Признаки маскировки трупа — накрыт газетой и грунтом. Причина смерти — множество ножевых ранений в лицо, половые органы. Признаки садистского и сексуального характера — в области пол. органов рана около 22 см нанесена деревянным прутом. Сперма во влагалище и заднем проходе.

Порядковый номер — 3. Бирюк Л.А. Возраст — 12 лет. Дата совершения убийства — 12.06.1982. Причина смерти — 30 колото-резаных ран, 4 колото-резаные в обе глазницы. Признаки маскировки трупа — накрыт травой. Наличие одежды на трупе — полностью обнажен. Место обнаружения одежды и ее состояние — не обнаружено, кроме босоножек…

Порядковый номер — 16. Фамилия, имя и возраст жертвы Шевкун В., 19 лет. Дата совершения убийства -27.10.1983. Причина смерти — множество ножевых ранений. Повреждения садистского и сексуального характера — отсутствует часть матки, придаток малых половых губ, нет правой молочной железы. Место обнаружения одежды — сожжена в костре. Признаки маскировки трупа — присыпан землей и листвой.

Порядковый номер — 17. Фамилия, имя и возраст жертвы — Марков С, 15 лет. Дата совершения убийства — 27.12.1983. Причина смерти — множество ножевых ран (около семидесяти), повреждение сердца. Повреждения садистского и сексуального характера — отсутствует половой член, часть мошонки, яички. Зияние заднепроходного отверстия, сперма в прямой кишке.

Следственный эксперимент — так он наносил удары ножом. Снимки из материалов уголовного дела.

Порядковый номер — 18. Фамилия, имя и возраст жертвы — Шалапинина Н., 18 лет. Дата совершения убийства -9.01.1984. Причина смерти — множество ран от заточки, потеря крови, рана сердца. Повреждения садистского и сексуального характера — отсечены нос, верхняя губа, четыре пальца левой руки, повреждены соски груди. Сперма на пальто, шарфе и во влагалище…

Суд над Чикатило проходил с 4 апреля по 15 октября 1992 года в ростовском Доме правосудия. Подсудимый во время заседаний суда находился в клетке.

Порядковый номер — 28. Фамилия, имя и возраст жертвы — Алексеева Д., 17 лет. Дата совершения убийства -7.08.1984. Причина смерти — множество ножевых ранений, потеря крови. Повреждения сексуального и садистского характера — отсечена голова.

Порядковый номер — 46. Фамилия, имя и возраст жертвы — Кравченко А., 12 лет. Дата совершения убийства -14.01.1990. Причина смерти — 17 ножевых ран в области груди, шеи, разрезан живот, порезан язык. Повреждения сексуального и садистского характера — ампутирован половой член. Зияние заднепроходного отверстия.

Порядковый номер — 47. Фамилия и возраст жертвы — Макаров Я., 11 лет. Дата совершения убийства — 7.03.1990. Причина смерти — 17 ножевых ран в области груди. Повреждения сексуального и садистского характера — ампутированы половой член и мошонка. Разрывы слизистой. Сперма в прямой кишке…

Павел Никитин. Криминал-экспресс, 1993, N21.

19. Маньяк из Белоруссии

Геннадий Михасевич из поселка Солоники под Полоцком, свое первое убийство совершил в 1971 г. и с каждым годом убивал все больше и больше (жертвами были только женщины). Всего в 1971–1984 гг. он убил 36 женщин, причем в 1984 г. — 12 человек.

Михасевич совершал убийства, как правило, возле дорог, все его жертвы были задушены одним способом — резко стянутой косынкой, шарфом или пучком травы. Место убийств тоже было определенным — в районе между Витебском и Полоцком, поэтому дело Михасевича и назвали «витебским».

14 лет подряд погибали от рук Михасевича молодые женщины: каждый год их число росло. За это время в 11 судебных процессах, до того как преступника разоблачили, по обвинению в совершенных им убийствах осудили 14 человек. Один из невинно осужденных был расстрелян, другой пытался кончить жизнь самоубийством, третий отсидел в тюрьме 10 лет, четвертый после шестилетнего заключения совершенно ослеп и выпушен как «не представляющий опасности».

Все эти люди признались в якобы совершенных ими убийствах из-за примененных к ним милицией и следственными органами пыток и психологического давления.

Михасевич с юношеских лет страдал комплексом сексуальной неполноценности, от которого мог бы вовремя избавиться, если бы обратился к врачу. Комплекс порождал агрессию, которая требовала выхода.

Вечером 13 января 1984 г. студентка Татьяна К. ушла из общежития в сторону станции Лучеса, что в двух километрах от Витебска. Она не вернулась ни на следующий день, ни через неделю. Нашли ее 2 февраля под железнодорожной насыпью. После обнаружения трупа несчастной Татьяны К. началось следствие.

Был заподозрен молодой шофер Олег Адамов, работавший 13 января неподалеку от железной дороги, в песчаном карьере. Его вскоре арестовали якобы за хулиганство, и через несколько дней беспрерывных допросов он признался. Показал место под насыпью — здесь убил. Правда, никак не мог толком объяснить, куда дел сумку, в которой, по свидетельству подруг, Татьяна носила конспекты и учебники. Сумку так и не нашли. Адамова же в начале 1985 г. приговорили к 15 годам (это он пытался в тюремной камере лишить себя жизни).

Первое и второе убийства прошли безнаказанно, у Михасевича появилась тяга к «приключениям», как говорят психиатры, «по принципу закрепления». Убийства стали для преступника, по определению журналиста И.Гамаюнова, «разновидностью спорта».

1984 год был отмечен как чрезвычайный на совещании Белорусской прокуратуры: число погибших женщин в районе Витебска и Полоцка достигло рекордной отметки. Преступник, который раньше ограничивался двумя, тремя, иногда пятью жертвами в год, в этот достопамятный 84-й погубил 12 человек. Шел 13-й год его вакханалии.

Безнаказанность, развязавшая ему руки, была результатом следственного заблуждения. В прокуратуре предполагали, что убийства совершали разные люди. Когда следователь Н.И.Игнатович посмел усомниться в виновности обвиняемых и в правильности действий авторитетного «спеца», его тут же вывели из следственной группы. А первый заместитель министра внутренних дел Белоруссии с раздражением назвал поведение Николая Ивановича «несерьезным», а его самого — «мальчишкой», который навязывает обсуждение вопроса, давно решенного.

Тот же «мальчишка» Игнатович однажды настоял, чтобы ему передали следственные материалы по всем этим убийствам — и нераскрытые, и те, что прошли через суд. Он читал их медленно. Перечитывал, вписывал в специальные следственные карточки обстоятельства гибели женщин. Карточек к тому времени было уже больше тридцати. Заполнив их, Игнатович увидел характерные подробности: все женщины гибли неподалеку от дорог, все были задушены одним способом — резко стянутой косынкой, шарфом или пучком травы. Совпадало и другое… Преступный почерк был один. И поиск начался.

Следователь Игнатович набросал на карте путь следования каждой потерпевшей. Оказалось: все намеченные маршруты стягивались от Лепеля и Витебска к Полоцку. Значит, преступник живет там?.. Вероятно. Средство его передвижения?.. Те немногие, кто видел у дороги женшин, потом погибших, говорили, что они садились в автофургон. Но одна из них уехала на попутном красном «Запорожце».

Так кто же он, этот безумный «охотник»? Может, и в самом деле сумасшедший? Но способен ли человек, лишенный разума, действовать так осторожно и продуманно столько лет? Ведь он ни разу не оставил на месте преступления вещей погибших, хотя нападал на них не ради грабежа. Он, несомненно, где-то работал. Причем, должность позволяла ему свободно распоряжаться временем и служебной машиной. Он мог быть водителем, техником, механиком, предположил Игнатович. Возраст? От 32 до 42 лет. Наверняка уроженец Витебской области, хорошо знает эти места. Образование? Скорее всего, среднеспециальное. Рост? 175–185 сантиметров. Волосы вьющиеся, русые. Внешность, вызывающая доверие.

Как и оказалось впоследствии, внешне Михасевич вел вполне благопристойную жизнь: работал заведующим ремонтными мастерскими, имел семью — жену и двоих детей, и даже был… дружинником, нештатным помощником милиции. Когда на дорогах Белоруссии милиция стала останавливать автофургоны и красные «Запорожцы», проверяя документы водителей, он тоже вместе с другими дружинниками проверял. Можно сказать — «ловил самого себя».

Возможно, он еще много лет продолжал бы совершенствовать свой страшный «вид спорта», а в тюрьмы сажали бы невинных людей, если бы не чутье, настойчивость и профессионализм следователя Н.И.Игнатовича, сумевшего доказать, что все убийства женщин в данном районе — дело рук одного и того же человека.

Когда кольцо следствия стало приближаться к месту проживания Михасевича, он заволновался, написал измененным почерком анонимное письмо в областную газету, где утверждалось, что женщин убивают местные мужчины, мстя своим возлюбленным за неверность. Письмо он подписал «Патриоты Витебска».

Следователь понял: преступник не только отводит следы от Полоцка, но еще и ориентирует следствие на тех, кто был близок с его жертвами.

Для убедительности после отправки письма Михасевич поехал в Витебск, убил еще одну женщину и возле тела оставил записку, подписанную теми же словами. Но письмо и записка только ускорили поимку убийцы. Они дали следствию серьезную улику — почерк преступника, хоть и измененный.

Кто-то из свидетелей видел, как одна из женщин незадолго до смерти садилась в красный «Запорожец». Следователи, проверяя почерки всех владельцев красных «Запорожцев» в окрестных районах, проверили и почерк Михасевича. Поначалу сходства не было обнаружено. Но затем, когда нашли документы, написанные им второпях, эксперты увидели, что многие элементы письма совпадают. И Михасевича было решено задержать.

Три группы захвата выехали на задержание. Дома Михасевича на оказалось. На работе — тоже. Третья группа поехала в соседнее село. Он был там, у родственников. С упакованными чемоданами. С билетом на самолет — в Одессу. Увидев милицию, сказал жене: «Это ошибка. Я скоро вернусь».

Его привезли в прокуратуру, ввели в кабинет, где сидел Игнатович.

— Так вы и есть «патриот Витебска»? — спросил его Николай Иванович.

Была пауза. Михасевич молчал, но на лице медленно проступали багровые пятна.

По приговору суда Геннадия Михасевича расстреляли.

Литературная газета, 1988, 2 марта.

20. Застенчивый душитель

Когда подходила к концу мрачная череда преступлений ростовского маньяка Чикатило и вершилось правосудие, раскручивался мрачный клубок чудовищных злодеяний в Таганроге — там появился его «достойный» преемник.

13 мая 90-го года, на рассвете, жители Первого Крепостного переулка обнаружили труп молодой девушки, на обнаженном теле которой были только черные колготки. Даже беглый осмотр указывал, что смерть была насильственной, характерной для изнасилования. 16-летняя Аня Линебергер опоздала на свидание и, огорченная, возвращалась домой. Кто-то догнал ее и внезапно ударил. После избиения, насилия она была задушена обрывками своей белой нарядной блузки.

Через шесть дней в туалетной комнате строящейся бани по ул. Свердлова находят труп несовершеннолетней Ирины Ревякиной. И опять на убитой растерзанной девушке лишь черные колготки. Ее 16-летие совпало с поминками на 40 дней.

Шел поиск, отрабатывались различные версии, тщательно собирались улики, но прошло чуть более трех месяцев, и в садоводческом товариществе «Яблочко» по Мариупольскому шоссе во время утреннего обхода собака сторожа обнаружила лежащую у изгороди молодую женщину. Почерк убийцы уже был знаком сотрудникам милиции. В убитой родные опознали 25-летнюю Ольгу Кудинову, работницу завода «Прибой», которая одна воспитывала двухлетнего сынишку.

Каждый раз с мест преступления исчезали личные вещи убитой. В розыске были золотые колечки, серьги, свитер, джинсы, импортные часы и т. д. Многое, как выяснилось позже, убийца продавал или дарил родным, знакомым.

Прошло чуть меньше года, и 2 июня горе обрушилось на семью Новиковых. В тот день они дружно пошли поздравить с днем рождения своего родственника. Посидели, отдохнули, затем мать заглянула к соседке, брат с женой отправились к друзьям, а 19-летняя Оля решила проведать больного друга. Собрались поздно, ближе к полуночи. Не было только Ольги. Мать начала тревожиться: так поздно дочь никогда не возвращалась.

Прямо перед домом, на газоне, засаженном картошкой, Юрий увидел труп сестры в колготках. Все указывало на то, что это преступление — дело все тех же, не знающих жалости рук. Один чулок был оторван. Им она и была задушена. Убийца снял часы, сережки, в ее же пакет сложил куртку, свитер, юбку. На месте преступления были разбросаны зонтик, губная помада, обрывки одежды, а также связка ключей и расческа, не принадлежавшие девушке.

Эти предметы потом неоднократно были показаны по местному кабельному телевидению, фотографии их были развешены по всему городу. Серия страшных убийств действительно всколыхнула весь город. Не только родные, но и знакомые опознали ключи, но в милицию не позвонили, т. к. сама мысль по отношению к Юрию, как к убийце, казалась просто абсурдной. Его все знали как воспитанного, деликатного и даже застенчивого парня.

А сотрудники милиции тем временем один за другим прочесывали все дома и квартиры в городе с населением более 300 тысяч человек. К поиску были привлечены все службы таганрогской милиции. Прибыли специалисты из области. Эксперты уже точно знали группу крови убийцы, цвет и структуру волос, имели примерный психологический и физический портреты и, главное, — отпечатки пальцев, которые он повсюду оставлял.

Шло время, следствия по уголовным делам приостанавливались, возобновлялись, а поиск не прекращался ни на день. 26 ноября уже 92-го года в районе рынка шла небольшая женщина. На нее сзади кто-то напал, но она оказала активное сопротивление, стала кричать, звать на помощь. Оказавшиеся поблизости В.Г.Микуров и К.Н.Чижевский задержали подвыпившего молодого человека. На следующий день действия задержанного Ю.Л.Цюмана Таганрогским горнарсудом были квалифицированы как мелкое хулиганство, за что он был подвергнут административному аресту сроком на 10 суток. Отбыв легкое наказание, убийца мог снова оказаться на свободе, если бы не четкая система контроля, проверок и дактилоскопирования абсолютно всех задержанных, хотя ежедневно через медвытрезвители, приемники проходят десятки задержанных.

Тогда внимание оперуполномоченного уголовного розыска УВД г. Таганрога С.В.Кривенко привлекла связка ключей, фотография которой уже столько време ни лежала у него под стеклом. При обыске квартиры были найдены некоторые вещи убитых. Вести следствие поручили старшему следователю отдела по расследованию особо важных дел прокуратуры Ростовской области Ю.И.Панченко, который тщательно и скрупулезно вел его вплоть до судебного заседания.

Весть о том, что убийца задержан, мгновенно облетела город. Сообщения появились в центральной прессе, в «Экране криминальных сообщений» на всю страну был показан материал. В те дни Ю.Цюман напоминал загнанного зверька — напряженного, скованного. Словно стараясь снять с себя непосильную ношу греха, он подробно рассказывал эпизод за эпизодом. Трудно было поверить и представить, что этот стройный, худощавый юноша с приятной внешностью, интеллигентными манерами и был тем маньяком, деяния которого будоражили целый город.

Юрий Цюман, так любивший черные колготки, показывает на следственном эксперименте способ удушения жертв.

Перед судом Ю.Цюман предстал в 25-летнем возрасте. До этого были школа, ПТУ, армия, работал плотником в различных организациях, холост. Воспитывался в трудовой семье. Занятые работой, домашними делами, родители почти не занимались воспитанием детей. Жили очень скромно, от получки до получки. Мальчик с детства был замкнут, неуверен в себе, и в дальнейшем это сказалось в общении с девушками. Обидчивость, повышенная ранимость, присущие его характеру, привели к развитию у Цюмана комплекса неполноценности.

В период полового созревания комплекс неполноценности распространялся на сферу сексуальных отношений. Это приводит к формированию у него страха полового акта и, как итог, к неудачам при случайных половых контактах.

Ответственность за это он возлагал на женщин. В результате чего наступала индивидуально присущая Цюману защитная реакция в отношении половых партнерш.

Покажись он в это время сексопатологу, и, может быть, многих бед можно было бы избежать. После задержания Цюмана исследовали психиатры и сексопатологи. Он признан вменяемым и вполне мог давать ответ своим действиям.

Сам же подсудимый одной из главных причин его трагедии считает сцены сексуального насилия из эротических фильмов, которые его очень возбуждали. Со временем насилие для него стало одним из главных возбуждающих факторов, особенно момент нападения на девушку. Манипуляции с колготками служили возбуждающим фактором, т. к. по его мнению, женские ноги в колготках выглядят более привлекательно, а руки он связывал, чтобы потерпевшие никуда не убежали.

Когда девушка была мертва, возбуждение и злость спадали, и он чувствовал облегчение. Кроме того, убийство было жестокой необходимостью, чтобы никто не узнал о совершенном им насилии.

В публикациях о маньяках нередко звучит утверждение, что они никогда не прибегают к насилию со знакомыми и близкими им людьми. Но сожительница Цюмана как-то вспомнила, как однажды они возвращались из ресторана, и сильно пьяный Юрий предложил ей прямо на улице Ленина заняться любовью, а когда она отказалась, ударил ее в солнечное сплетение. Она стала убегать, но преследование лишь сильнее возбудило его. Догнав, он повалил ее на землю, пытаясь изнасиловать, несколько раз ударил в живот. «Что с тобой? Что с тобой?» — испуганно шептала она. Словно пелена с него спала. Цюман встряхнулся, извинился. Эта женщина как-то сумела найти к нему подход. После знакомства с ней он не совершил ни попыток изнасилования, ни убийств, хотя был уже особо опасным преступником, да еще со стажем.

Как показало следствие, свое первое преступление он совершил в 17 лет. Тогда в декабре 86-го года подвыпивший Цюман увидел на пересечении улиц Чехова и Транспортной незнакомую девушку. Пошел следом и напал. Повалил, ударил раз, другой, но жертва отбивалась отчаянно, потеряла очки, но не самообладание. Решила схитрить и позвала к себе домой, надеясь хоть кого-то встретить по пути или сбежать. Дома тоже никого не оказалось. Цюман затолкал хозяйку в квартиру и закрыл дверь на ключ изнутри. Как ни сопротивлялась потерпевшая, он сумел связать ее, изнасиловать, жестоко избить и задушить, как он считал, поясом от платья. Девушка лишь потеряла сознание, а очнувшись, незаметно наблюдала, как он ел кальмары, пил молоко. Подкрепившись, в ее хозяйственную сумку (впоследствии она будет найдена у него на квартире) деловито сложил два столовых набора из нержавеющей стали (тоже будут найдены там же), набор серебряных чайных ложек, облигации, паспорт, одежду, украшения, книги… и другое.

И еще один случай стал известен следствию. Когда весь город буквально содрогался от серии убийств, в одной квартире теплая компашка потягивала винцо. Были среди них Юрий и одна молодая девушка, которую он сумел закрыть в одной из комнат. Она так отчаянно сопротивлялась, что никакой близости не получилось, но избил ее Цюман с такой ненавистью и злостью, что даже родная мать не сразу узнала едва добравшуюся до дома дочь. Обратиться в милицию ей было стыдно и она несколько дней, не вставая, пролежала дома. Потом сослуживцы видели следы побоев, знали, кто виновник, но делу ход не дали. Следующим шагом такой безнаказанности стало очередное убийство.

В ходе предварительного следствия Ю.Цюман подробно рассказывал о каждом эпизоде. «Мне хотелось выговориться, освободиться от этого непомерного груза», — позднее напишет он в своем дневнике. Но в суде он начал менять показания, отрицать причастность к трем совершенным им убийствам. Постепенно чувство вины, раскаяние сменилось жалостью к себе. В первые дни задержания он готов был сразу, без суда и следствия, стать к стенке. Тогда ему было всего 23 года. За долгие месяцы следствия, судебного заседания случившееся постепенно теряло остроту. Видно, он решил бороться за себя любыми средствами. Но на месте каждого преступления оставлялись неоспоримые вещественные доказательства (волосы, сперма, отпечатки пальцев, какие-то предметы).

После скрупулезного судебного разбирательства вина Ю.Цюмана по всем предъявленным ему обвинениям была доказана, и это позволило Ростовскому областному суду вынести ему смертный приговор.

О.Какуткина. Криминал-экспресс, 1994, N 13.

21. Заслуженный учитель

Педофил-потрошитель Сливко раздает шашлык ребятам из детско-юношеского туристического клуба «Черпид». Слева внизу будущая жертва.

В 1985 году был арестован убийца-рекордсмен, который насиловал и убивал с 1964 года, то есть 21 год! Этим человеком оказался Анатолий Сливко, заслуженный учитель РСФСР, на счету которого было 17 жизней мальчиков-подростков. В городе Невинномысске Ставропольского края он организовал туристический клуб для школьников. Эти школьники в основном и становились его жертвами.

Он заманивал их в лес и под предлогом невинной игры в войну предлагал мальчишкам поучаствовать в повешении. Разве могли ребята заподозрить в чем-то предосудительном своего учителя! Вот и становился доверчивый подросток на табуретку, накидывал на свою шею петлю. Еще мгновение — и Сливко выбивал опору из-под его ног. Агонию умирающего тела Сливко снимал на видео.

Ф.И. Раззаков. Бандиты времен капитализма (Хроника российской преступности 1992–1995 гг.). — М.: Эксмо, 1996.

22. Некрофил с тремя паспортами

По мнению Михаила Новоселова «Труп — это те же самые „суточные щи“. Чем больше лежит и „томится“, тем лучше становится. Этого просто так не поймешь. Это надо попробовать». Данное заявление он сделал на допросе.

«Вы хоть раз совокуплялись с 6-летней девочкой, пролежавшей мертвой часика два-три на солнышке?» — прямо и без обиняков спросил Новоселов у следователя. От неожиданности тот замолк.

Как и подобает маньяку такого ранга, М.Новоселова задержали случайно, за безделицу. В Центральном парке Душанбе он хотел умыкнуть из тира пневматическую винтовку. И был взят с поличным на месте преступления. Воришку водворили в СИЗО, начали готовить рутинное уголовное дело. Как вдруг из соседнего района раздался звонок от коллег-оперативников: «Новоселов у вас? Глаз не спускайте. Высылаем бригаду.»

— Ты чего натворил? — поинтересовались у Новоселова сотрудники СИЗО.

— Да пару мешков с урюком у соседей позаимствовал, — не моргнув глазом, ответил тот.

Через несколько дней выяснилось: за Новоселовым в Таджикистане числятся три убийства с изнасилованием.

И практически тут же (о причинах невиданной откровенности чуть позже) задержанный рассказал еще о трех убийствах в Таджикистане. И о 16 (шестнадцати!) в России.

Следственная бригада принялась за эксгумацию, с помощью экспертов, останков детей в местах захоронения, указанных Новоселовым. География новоселовских «следов» — от Удмуртии до Сибири. «Я по натуре путешественник», — заявил он во время очередного допроса.

Он вообще очень разговорчивый маньяк.

— Мир озлобился. Все стали какими-то черствыми, жестокими. Как звери прямо. Удавят из-за рубля. Это что — нормально? Я почему убивал? Не со зла ведь. Жизни половой хотел. А что мне делать, если у меня только с трупами получается?

И это действительно так. Он всегда возвращался на место преступления спустя два-три часа.

— Да ты некрофил, — говорят ему.

— Э-э, нет, я бунтарь, — отвечает он и начинает читать Омара Хайяма, какие-то четверостишия про бунтарей.

У него было три фамилии, три паспорта и три жизни. Он был то Новоселовым, то Светловым, то Шахрайзиевым — как того требовал момент. У него не раз проверяли документы — все сходило. Когда нужно, он был русским, когда нужно — появлялся характерный акцент.

Профессиональный фотограф, художник, маляр, геолог — на все были припасены «корочки». Это очень помогало при знакомстве. «Девушка, у вас потрясающе выразительные черты лица, вы никогда не снимались для журналов?» Пятиминутная прогулка вдвоем, болтовня о том о сем…

И железный зажим рук на шее — в финале.

Первое преступление Новоселов совершил, когда ему исполнилось всего семнадцать. О чем-то повздорил с двумя мужиками, вытащил нож и порезал обоих, правда, не смертельно. Сел, вышел. Это все даже не очень отложилось в памяти — с кем не бывает?

Удар судьбы, как он его философски называет, случился позже, уже после первой отсидки — где-то в восьмидесятом году. Накопив денег и набравшись духу, Новоселов решил переспать с проституткой. Подобрал покрасивее, на всю ночь. Однако та бросила его со смехом минут через 20, посоветовала купить маленький домкратик.

Этот смех и это слово — не домкрат даже, а домкратик — у него до сих пор в ушах звенят. Они, возможно, и стали точкой отсчета.

Спустя некоторое время, приехав в город Чайковский Пермской области, он убил недалеко от ресторана девушку. Однако сразу насиловать не стал — испугался. Вернувшись часа через два, дотронулся до холодного тела и понял, что ему надо…

Больше всего на свете Новоселов, судя по всему, любит философствовать на любые темы или «мирозаключать», как он называет свой высокоинтеллектуальный, по его глубокому убеждению, мыслительный процесс. Он часами может рассуждать на тему, что есть зло и кто виноват. Он может по косточкам разложить Горбачева и перестройку, последнюю амнистию, и морально-нравственный облик работников СИЗО.

«Философ» убивал по стандартной схеме: удар чем-то тяжелым по голове, по затылку, зажим не шее, удушение.

Единственный раз он изменил себе, убивая двоих малолетних ребят — мальчика и девочку. Он их заколол остро отточенным электродом, который прятал под седлом велосипеда. Тела утопил в арыке. Не забыв вынуть из кармашков им же самим купленную для ребят жвачку. «Я хотел ее еще кому-нибудь подарить», — объяснил он.

Возраст его жертв — от 6 лет до почти 50. Понравился мальчишка — он убивал и насиловал его. Чем-то не угодила взрослая женщина в дачном домике, куда он залез переночевать, кричала громко — он расправлялся и с ней. Не брезговал после убийства шарить по карманам, забирал всю мелочь, даже носовые платки и пудреницы.

Сидел не раз, не раз бегал. Получил по максимуму -15 лет, но то амнистия поспевала, то досрочно освобождался за примерное поведение. В колониях, да и потом, на воле, рисовал частным образом на заказ всякие панно. Пейзажи, лебедей на пруду, стайки ребят, играющих на берегу речушки. Рисовал неплохо. Получалось с душой.

Он вообще всегда старался душевно относиться к людям. Поэтому его и пускали на ночлег, заводили знакомства, кормили, даже давали одежду на дорогу. В психиатрической лечебнице в одной из районов Душанбе, где он пробыл около полугода — он там работал — о нем вообще отзывались с какой-то особой, трепетной теплотой. Глубоко порядочный, интеллигентный, с большим внутренним кругозором человек.

Его было сложно вычислить, а значит и установить серийность убийств. О нем давным-давно забыли в его родном городе Сарапуле, что в Удмуртии, о нем мало что могли вспомнить и в других местах, где он останавливался на некоторое время. Мать давно считала его пропавшим без вести — за долгие годы ни весточки, ни привета. Сгинул, исчез, растворился.

Перед своей второй отсидкой Новоселов попросил однажды жену вызвать наряд милиции. Та испугалась: зачем? «Я им многое хочу рассказать», — усмехнулся он. В конце концов приехавший наряд забрал его, и вскоре он получил срок. Но не за свои убийства, а всего лишь за побег из колонии поселения.

«Поведать тогда у меня духу не хватило, — признается Новоселов, — не смог. В колонии, где сидел, тоже пару раз хотел написать явку с повинной, но черт знает его — слабак, наверное, по части воли. Так и отмолчался».

На этот раз «философ» не врет. Не имеет уже смысла.

— Мне «вышка» будет, это ясно, — говорит Новоселов. — Что по таджикским законам, что по российским. Все, нагулялся.

Сидя в камере следственного изолятора, Новоселов попросил разрешения нарисовать на стене изолятора что-нибудь светлое, жизнерадостное. Лебедей на пруду, стайку ребят.

Ему отказали.

О. Кармаза. Комсомольская правда, 1995, 9 сентября.

23. Чаепитие по-читински

Александр Александрович Федоров родился и вырос в городе Чите. В свои сорок лет успел четырежды отбыть наказание в местах лишения свободы за хулиганство, кражи и изнасилования. Освободившись в очередной раз, долго без «дела» просидеть не смог.

А чтобы как-то заманить женщину к себе домой, он придумал достаточно аргументированный и безотказный способ. Суть его заключалась в том, что Александр аккуратно писал объявления о сдаче квартиры и, указывая в них рабочий телефон, развешивал на заборах и столбах в Чите.

Волею судьбы одной из первых его «клиенток» и стала Александра Когут. В Читу она приехала из Краснокаменска и училась здесь в медицинском институте. Жила с подругами в тесной квартирке, однако с самого начала самостоятельной жизни хотела иметь свой собственный угол. Потому-то и обратила внимание на неброское скромное объявление: «Молодой офицер Советской Армии, капитан, в связи с переездом временно сдает квартиру. Всем желающим звонить по телефону». И девушка позвонила.

— Если вы не против, — показывал свои апартаменты, вежливо говорил квартиросдатчик, — я могу оставить в ваше пользование мебель и посуду. Только для этого необходима опись, чтобы я через два-три года мог приехать и проверить по ней свое имущество.

— Да ради Бога, — ни о чем не подозревая, ответила Саша, — давайте прямо сейчас и напишем, что зря время терять?

Они вместе составили опись и пересчитали все ложки, вилки, стаканы, словом, все то, что «благодетель» оставлял на временное пользование девушке. Время тянулось «профессионально», когда стрелки часов неумолимо подходили к двенадцати, Александра заволновалась.

— Да куда вы торопитесь, милая, — успокаивал хозяин. — Сейчас немного побалуемся чайком, обговорим отдельные детали до конца, и я лично провожу вас до дома. За такси я заплачу, можете не переживать… Идите в ванную комнату мыть руки, и за стол.

Когда Александра подошла к умывальнику, включила воду и намылила руки, «доброжелатель» набросился на нее сзади и резко сдавил шею шарфом. Тело девушки забилось в конвульсиях и стало медленно оседать на пол. Вдоволь наглумившись над мертвой, насильник снова перетащил ее в ванную и оставил там до утра.

Новый день Федоров начал с неприятного дела — достал из кладовой охотничий топорик…

В начале мая на реке Итинка строители, возводившие мост, заметили посреди реки болтающееся одеяло.

К утру следующего дня одеяло прибило к берегу, и когда любопытные строители развязали тюк, то отпрянули — в одеяле лежал окровавленный женский торс. Через несколько минут на место происшествия прибыла милиция. А еще через несколько дней военные связисты, откопав глубокую траншею, наткнулись лопатами на женскую голову и руки. Именно по ним подруги Саши Когут по квартире опознали свою пропавшую соседку. В тот же вечер сотрудниками милиции были собраны все объявления, извещающие о сдаче квартиры, взяты на учет их адреса и телефоны. Увы, результатов не последовало.

Не прошло и месяца после случившегося, как на улице в беспамятном состоянии была обнаружена молодая женщина.

Начальник отдела уголовного розыска подполковник милиции Анатолий Парницкий поразился наличием одного немаловажного факта. У пострадавшей, обнаруженной на улице, и у погибшей Александры Когут на шее синели одни и те же борозды от удушения. Они были настолько идентичны, что не составило труда сделать предположение о «работе» одного и того же преступника. Как-то пролить свет на столь странную загадку могла только сама пострадавшая, однако ее самочувствие долгое время не позволяло делать никаких допросов. Но как только через довольно продолжительный срок женщина пришла в себя и смогла говорить, она поведала сотрудникам милиции, что с ней случилось.

… Мария нуждалась в жилье и поэтому, прочитав где-то объявление офицера, немедленно позвонила по указанному телефону. Сдатчик сам назначил время встречи, место и указал, во что будет одет (парадный костюм и шляпа). Вечером того же дня и познакомилась с ним у кинотеатра. Не долго думая, тот сразу предложил осмотреть квартиру и повез к себе. Женщина хорошо запомнила, что дом находился на улице Красной Звезды и что этаж его квартиры — четвертый. Помимо этого пострадавшая подробно обрисовала по памяти расположение кухни и комнаты, а также мебель и обстановку в прихожей.

Когда она ознакомилась с жилплощадью и уже хотела уходить, хозяин вежливо предложил ей составить опись всего имущества, а затем предложил пройти в ванную комнату вымыть руки и сесть за стол пить чай.

Как только она включила воду и намылила руки, то мгновенно ощутила сзади чей-то пронзительный взгляд. Резко обернулась и увидела перед собой… добродушного хозяина, протягивающего полотенце. Только было снова намочила руки, как мужчина накинул полотенце ей на шею.

Дальше произошло то же самое, что и с Сашей Когут. Только на этот раз после жестокого изнасилования Федоров не стал оставлять у себя жертву и, решив, что она мертва, волоком отташил подальше от своего дома. На утро ее обнаружили и на «скорой помоши» привезли в больницу.

С этого момента отсчет времени в УВД Читинской области пошел на секунды. Следственно-оперативная группа во главе с начальником УР подполковником милиции Анатолием Парницким начала основательно «прочесывать» многоэтажки на Краснозвездной улице с посещением всех квартир на четвертых этажах.

В одну из подгрупп вошел сам Анатолий Парницкий, а также старший следователь прокуратуры Центрального района Евгений Пляскин, старший прокурор-криминалист областной прокуратуры Виктор Космачев и заместитель начальник УР Центрального ОВД города Читы капитан милиции Александр Завьялов. Проверив десятки квартир, уже поздно вечером они позвонили в очередную.

Дверь открыл невысокий худощавый мужчина средних лет. Взор розыскников цепко охватил мебель в прихожей, и… оказалась точь-в-точь такой, какую описывала в своих показаниях пострадавшая. Представившись и пройдя внутрь квартиры, все поняли — они в «гостях» у убийцы. Ошеломляющее впечатление произвел на членов подгруппы тот факт, что в комнате у преступника снова… находилась очередная «квартиросъемщица». Еще бы немного, и гостья, согласившись «почаевничать», разделила бы участь двух (?) предшественниц. Милиция на этот раз прибыла вовремя. Женщина, к счастью, «чай» еще не пила.

Представители прокуратуры в присутствии понятых провели обыск квартиры и обнаружили в кладовой вещи Александры Когут, а под диваном две ее ноги. Увидев найденное, одна из понятых упала в обморок, а другая закричала от ужаса.

Самым, пожалуй, спокойным, оказался, как ни странно, сам Федоров. Он же не знал тогда, что вторая его жертва все же выживет и опознает насильника.

Три месяца после ареста он пролежал в психиатрической больнице: три месяца «косил» под дурака. Не прошло. Врачи признали его совершенно здоровым.

Почти через год после совершения ряда гнусных преступлений Александр Федоров предстал перед судом. Приговор — высшая мера наказания. У преступника хватило совести опротестовать его и направить прошение о помиловании. В Москве к приговору Читинского суда отнеслись с пониманием — прошение отклонили.

Приговор был приведен в исполнение…

Сергей Портнов. Криминал-Экспресс, 1994, N 12.

24. Титов из Армавира

К дочери, давно живущей вместе с бабушкой, он пришел под изрядным хмельком. Долго барабанил в дверь. Никто не открывал. На шум вышел тещин сосед, которому Титов доложил о счастливых переменах в своей жизни. Вот, мол, нанялся на работу реализатором мяса. К доченьке зашел, чтобы угостить свежим мясом и деньжат подкинуть.

Слава Богу, что не открыли. Ночью Титов позвонил отцу. Трубку взяла женщина, с которой тот коротает старость. Сынок заботливо интересовался, не нужно ли им мясо, утром принес увесистый белый пакет. Радостно сообщил, что устроился работать электриком на бойне. Женщина пригласила его покушать, начав собирать на стол. Но он потребовал, чтобы та пожарила принесенного мяса. Когда поели, пообещал принести еще. Несмотря на жесткость, котлеты из хорошего — по словам Титова-старшего — цельного куска килограмма на два были приготовлены. Их почти все съели.

Угостился «свежатинкой» и старый знакомый Титова Броня, заскочивший к нему на огонек. Выпили, закусили прямо со сковородки.

Позже этой сковородке с остатками мяса, подвергнутого термической обработке, будет отведена роль важной улики в уголовном расследовании.

Приведенные выше эпизоды легли в основу уголовного дела, распутанного следователем Армавирской прокуратуры Н.Николаенко и сотрудниками отдела по надзору за расследованием особо тяжких преступлений краевой прокуратуры, которыми руководит Е.Ярыш. В них — только голые факты и нет авторской отсебятины. И все же мы искренне просим прощения у читателей за употребление в данном контексте слова «мясо», которым пестрят показания обвиняемого Титова и не подозревающих ничего дурного свидетелей. Нет, не о мясе в общепринятом понимании этого слова идет здесь речь. О человеческой плоти зверски убитых людей.

Титов объявился в Армавире в прошлом году. После очередной отсидки за решеткой он обосновался в Ростовской области. Но потянуло к отцу. Зов крови? Армавир для него город не чужой: здесь в 1986 году приговором суда Кировского района он был признан особо опасным рецидивистом. А всего за, в общем то, недолгую жизнь Титов собрал уникальную коллекцию из десяти судимостей: за хулиганство, кражи личного и государственного имущества, угоны, злостное уклонение от уплаты алиментов (даже деньги, которые он приносил дочери в последний раз, принадлежали не ему, а отцу), причинение тяжких телесных повреждений…

Не надо быть специалистом в области права, чтобы обнаружить в этом «послужном списке» динамику нарастания тяжести совершенных преступлений. Логика трудно сопоставима с миром уголовщины. Но здесь она присутствует- однажды вкусивший крови не остановится ни перед чем.

Сам Титов назвал встречу с братьями Никитенко случайной. Однако, скорее, она была закономерной. Он давно искал контактов с одним из них — Виктором, с которым вместе сидели в тюрьме. Не потому ли братья после удачной продажи шубы оказались с двумя бутылками водки именно в его доме.

Пир был в разгаре, когда, по словам обвиняемого, одному из братьев вздумалось посмотреть телевизор. Хозяин разрешил включить черно-белый приемник, но к цветному подходить запретил. Завязалась драка. Кто начал? На этот вопрос ответа не найти. Зато уже известно, кто ее «победно» завершил.

Сначала ударом ножа Титов свалил Виктора Никитенко. Потом тремя ударами — Анатолия. А дальше пошла раскрутка сюжета в стиле Хичкока. Цитируем обвинительное заключение:

«Желая избавиться от трупов, Титов расчленил их по суставам, отделив кожу и мягкие ткани, которые распространил среди родственников и знакомых… Расчленение трупов производилось без ограничения времени лицом, обладающим некоторыми специальными навыками».

Выпил. Поспал. Топор. Фасовка. Снова выпил. Сгонял за бутылкой в снятых с мертвого полусапожках. Помыл резиновые калоши, в которых орудовал. Взялся за ножи — их было три. Отнес на мост в Старой Станице и бросил в реку пакеты, набитые человеческой плотью…

Цитируем показания обвиняемого:

«Части первого тела лежали в ведре: ступни и немного костей. Хотел скормить их соседским собакам. Но они их есть не стали. Тогда я решил сварить их…».

За этим занятием и застал его вышеупомянутый Броня. Вернее, в дом он зашел, когда Титова там не было. Заметил в комнате что-то окровавленное. Попятился во двор, рассказал об увиденном соседке. Но подошедший Титов развеял страшные сомнения:

— Ты что, Броня, у тебя галлюцинации от пьянки! Это же баранья туша. С бойни принес.

Выпили. Закусили мясом со сковородочки. Той самой, что стала потом уликой.

Господи, об этом даже писать страшно! Где же предел человеческим мерзостям?

У этой жуткой истории пока нет; конца. Вина Титова в совершении преступления расследованием подтверждена полностью. Он ждет суда и приговора. Все, кто узнавал об этой трагедии, в один голос задавали вопрос:

— А он вменяем?

Цитируем акт стационарной судебно-психиатрической экспертизы N 205 от 15.04.96 года:

«Титов В.Г. хроническими душевными заболеваниями не страдал и не страдает в настоящее время… Он мог отдавать себе отчете своих действиях и руководить ими. В отношении инкриминируемых ему деяний ТитоваВ.Г. следует считать вменяемым».

Отдавал отчет в своих действиях… Пожалуй, это самое страшное в леденящей душу трагедии, которая произошла в Армавире.

Криминал-экспресс, 1996, № 37.

25. Матери и дети

То июльское утро выдалось жарким. Ещене было восьми, а неизбежная угольная пыль уже ложилась тяжким грузом на листья деревьев, траву, цветы.

— Огурцы, наверное, опять не уродят в этом году, — подумал Владимир Владимирович Марченко, усаживаясь в тени ореха. Достал сигареты, долго чиркал спичкой, наконец прикурил. Затянулся, наслаждаясь утренней тишиной, которую лишь изредка нарушал далекий лай собаки. Трудовая неделя только начиналась, вот он и сидел, обдумывая нехитрые свои шоферские дела.

А на улицах поселка Северный Батман, что в Макеевке, раскручивалась обычная людская карусель.

Мимо прошла молодая женщина лет тридцати с тремя детьми, полная, круглолицая, в ситцевом цветастом платье и красных тапочках. Мальчик в темно-синей футболке, белых трусах и красных сандалиях шел, держась за мамину руку. Годовалую девочку и грудного малыша в пеленках она несла на руках.

«Наверное, купаться идет на ставок с детьми», — решил Марченко. Лом его стоит на самом краю поселка. И он хорошо видит, что творится внизу. Неподалеку — неглубокий водоем, который протянулся между дорогой и лесничеством.

Примерно через полчаса Владимир Владимирович снова увидел ту женщину, но уже без детей. Вид у нее был ужасный, платье по пояс мокрое, грязное. На одной ноге нет тапочка.

— Что нибудь случилось? — спросил Марченко.

— Ничего, — ответила женщина. — Скажите, где здесь телефон? Я хочу позвонить в милицию.

— Только в магазине, — показал Владимир Владимирович, а сам подумал. «Нет, что-то здесь неладно».

— И чего привязался? Что случилось, что случилось, — ворчала Наталья, направляясь к магазину.

В поселковом магазинчике продавщица раскладывала товары. Сразу поняв, что стряслось какое-то горе, разрешила позвонить.

С той минуты время для Натальи потекло, как во сне. Одна и та же мысль, как назойливая осенняя муха не давала покоя.

— Господи! Простишь ли ты когда-нибудь мой тяжкий грех? Я так и не смогла это сделать. Так и не смогла покончить с собой. А казалось — это так легко, шагнуть в воду и все. Ведь я хотела сначала утопить детей, а потом и себя. Прости, Господи!

Казалось, что милицию она ждала целую вечность. И успела вспомнить всю свою, не такую уж долгую жизнь. Родилась в простой рабочей семье в Казахстане. Мать, Пелагея Федоровна, растила ее одна. Отец умер, когда дочери не исполнилось и года. Мать, конечно, пыталась как-то устроить нормальную жизнь. Снова вышла замуж. Но недолго прожила с новым мужем, сильно и часто он бил ее, и она ушла.

Наташа росла обычным «средним» ребенком. В школе звезд с неба не хватала, ничем особым не увлекалась, не болела. Подруг у нее почти не было. Замкнута, пассивна, она легко обижалась и впадала в истерику. Как-то в классе восьмом после ссоры с матерью решила ее «проучить», чтобы не воспитывала. Выпила упаковку таблеток. Жизнь тогда врачи ей спасли.

После восьмилетки училась на лаборанта, работала на Чимкентском шинном заводе. А через два года по комсомольской путевке укатила Наташа в Якутию.

Там в поселке Депутатский в ноябре 1989 года и познакомилась с Геннадием Малинкиным, своим будущим мужем.

После свадьбы жили каждый в своем общежитии, потом сняли квартиру. Там ее Гена так сильно не пил. Водку тогда выдавали по талонам. Он обходился положенными четырьмя (на двоих) бутылками в месяц. Наталья работала охранником ВОХРа. Оттуда ее уволили за то, что спала на рабочем месте.

А вскоре врачи сказали мужу, что сибирский климат вреден для его здоровья, последствия Чернобыля. И семья стала решать, куда податься.

Уехали на родину Натальи, к ее матери в Чимкент. Пелагея Федоровна приняла их с радостью.

— Три комнаты, — думала она. — Места всем хватит. А дочка ведь у меня одна-единственная.

Молодые сразу по приезде устроились на работу. Наташа пошла на тот же шинный завод. Пелагея Федоровна посещала собрания свидетелей Иеговы. Предложила ходить туда и дочери, Наташа согласилась.

С мужем, хотя он и возражал против богоискательства жены, отношения были нормальными. Но Гена начал пить и с тещей не мог ужиться. Молодые Малинкины вынуждены были уйти на квартиру. Трижды им пришлось менять углы, все по той же причине — муж ударился в пьянку.

Перед рождением первого сына Сережи они вернулись жить на квартиру к матери. Но пока Наталья лежала в роддоме, Пелагея Федоровна снова выгнала зятя из дому, перед самыми родами дочери он пропил все ее декретные деньги. Придя из роддома, Наташа упросила мать, и муж вернулся домой. Но было ясно, что упорядоченной жизни уже не будет. Вот тогда Геннадий и стал просить жену переехать жить к его матери в Макеевку.

Наталья долго колебалась. Но все-таки поехала. Надеялась на то, что мать и брат повлияют на мужа. Ла и не хотела, чтобы сын рос без отца.

В Макеевке Гена устроился работать монтажником в одно из строительных управлений, Наталья тоже работала. Наладила контакты с местными свидетелями Иеговы и стала ходить на их собрания в ЛК.

Забеременела второй раз. Муж постоянно избивал ее, если она не давала денег на выпивку.

Родилась дочь Леночка. Отбыв положенный медициной срок дома, устроилась на металлургический комбинат рабочей. Но проработала там всего три месяца, сказала — тяжело. И больше не работала. К ней стали часто приходить две женщины, которые жили по соседству. Иногда они вместе молились, читали книги, журналы. Несколько раз приносили ношенные детские вещи.

Как-то пришли двое молодых парней, тоже свидетели Иеговы, долго говорили с Геннадием, но убедить его принять их веру так и не смогли. И хотя в принципе муж не возражал против религиозных убеждений Натальи, им с матерью многое в ее вере было непонятно. Так, например, в их доме никогда не отмечались детские дни рождения.

Малинкин продолжал выпивать. Материальное положение и без того небогатой семьи все ухудшалось. Вера Ермолаевна вынуждена была пойти работать уборщицей в обшежитие, так как ее пенсии на всю семью не хватало. Надо отдать должное, Геннадий был плохим мужем, но по-своему хорошим отцом. Детей он любил, играл с ними, помогал по дому, когда не был пьяным. Но трезвым он приходил все реже и реже. Надежды Натальи на влияние брата и матери на Геннадия не оправдались. Впрочем, Наталья тоже не была идеальной хозяйкой, ленивая по натуре, она не очень любила заниматься домашними делами. Свою мать Гена слушался примерно так же, как и тещу. Скандалы и драки в доме Малинкиных не прекращались.

В 1993 году Вера Ермолаевна сказала невестке:

— Знаешь, Наташа, давай уговорим Генку закодироваться, иначе не будет у нас спокойной жизни.

Но и это не помогло.

Наталья стала часто задумываться над тем, чтобы развестись с мужем, но так и не решилась, потому что еще верила его обещаниям бросить пить. Кроме того, она уяснила, Библия учит — муж у женщины должен быть только один, и в случае развода выйти второй раз замуж она не имела права.

Надумала вернуться к своей матери в Казахстан. Но свекровь отговорила, мол, без нее Генка вообще сопьется и пропадет. Наталья оформила доверенность на получение зарплаты мужа, он уже даже не мог донести деньги домой.

Когда Вера Ермолаевна узнала, что невестка ждет третьего ребенка, попробовала уговорить ее сделать аборт. На что Наталья ответила:

— Сколько детей мне Бог пошлет, столько и буду рожать. Так учит Иегова Бог.

После рождения маленького Виктора Наталья уговаривала мужа уехать куда-нибудь. Но тщетно. За неделю до того страшного дня Геннадий приходил домой пьяным каждый день, требовал денег у матери, та отправляла к жене. На каждый отказ он лез драться. Доведенная до отчаяния женщина сказала мужу и свекрови:

— Я так не могу больше. Покончу с собой и детьми. Не найдете три миллиона мне на дорогу к моей матери, на наши похороны потратите потом больше.

Вера Ермолаевна обещала ей помочь, но таких денег у нее, конечно, не было, как не было их и у Натальиной матери, которую она просила в письмах помочь. Надеяться ей было уже не на кого, кроме Бога.

И она задумала разрубить вконец запутавшийся узел жизненных проблем по-своему. Жила с этим страшным решением не один день. И ничего не изменилось в семье, когда она в открытую сказала о своих намерениях. Муж стал пить кажется еще больше.

В понедельник, 25 июля, он ушел на работу в обычное время, около шести утра.

Накануне вечером опять был скандал, отложенные на платье Леночке деньги муж забрал.

С шести до семи утра стали просыпаться дети, Наташа занималась повседневными хлопотами — умывала, одевала, кормила детей, а сама думала только об одном.

Этот небольшой ставок она присмотрела заранее. Это было довольно далеко от дома. По дороге приходилось часто отдыхать. Младших детей Наталья несла на руках, двухлетний Сережа медленно семенил рядом и тоже время от времени просился на руки. Вот и ставок. Наталья с трудом нашла безлюдное место. Но здесь спуститься было нелегко, берег густо зарос кустарником. Сережу и Леночку она оставила на берегу, а с двухмесячным Виктором подошла к воде. Когда опустила его, он почти сразу же захлебнулся. Потом вернулась за старшими, сказала им, что идут купаться. Взяла на руки сразу двоих, зашла в воду и легла грудью на детей, не давая им вынырнуть. Лети неожиданно стали сильно барахтаться. Она испугалась, вытащила из воды — но было уже поздно — дети захлебнулись.

Вытащила детей и положила всех на берегу у пруда и пошла искать телефон, чтобы позвонить в милицию.

Даже много видавшие на своем нелегком милицейском веку оперативники, прибывшие на место трагедии, содрогнулись при виде трех детских трупиков на зеленой траве.

Красный женский тапочек на резиновой подошве сиротливо плавал в воде у берега.

Наталью приговорили к пятнадцати годам лишения свободы в колонии общего режима. Но это еще не значит, что она помилована. Впереди — долгие и трудные годы заключения в атмосфере всеобщего осуждения и презрения с тяжким грузом на сердце.

Верующая в Бога жена, невестка, дочь, мать троих детей с такой доброй и очень домашней фамилией Малинкина совершила зло, которое трудно понять нормальному человеку.

Татьяна Черкасова. Криминал-экспресс, 1995, N47.

26. Рабовладельцы из Кирова

Охота не ладилась. Они носились по всем улицам Кирова, предлагая женщинам и совсем юным девочкам свои услуги — покататься или подбросить до нужного места, но все почему-то отказывались. Гулин ругался им вслед, искреннее недоумевая, отчего «бабы не клюют». Два симпатичных молодых человека, очень приличные «Жигули», весна…

— Мотор у тебя что надо, — польстил другу Олег Евдокимов, тужась поднять настроение. — Такие штучки выделывает!

— А, — равнодушно отмахнулся Гулин, — отец с ним лижется. Главный энергетик все-таки, есть возможности.

— Да и мать, небось, деньгами не обижена, — вставил зачем-то Евдокимов, — не просто столовский работник, а — заместитель заведующего производством.

Тон его не был оскорбительным, напротив, последние слова он отчеканил с заметным восхищением, но Гулин взъерепенился:

— Будто ты из бедной семьи! Раззавидовался, — он зло выругался, явно подначивая Олега на ответный выпад, но тому достало благоразумия промолчать. При нынешнем состоянии ссора не кончилась бы добром.

Гулин деградировал быстрее Евдокимова, между тем как судьбы их накладывались одна на другую почти без остатка. Родившись с разрывом всего в три недели, с детства сдружились, вместе «шалили», вместе и сели за изнасилование. Исполнилось им тогда по четырнадцать, так что срок получили небольшой, ниже низшего предела — суд учел возраст несмышленышей. Сидели еще меньше; через четыре с небольшим года выйдя на свободу, Гулин, видимо, не успел нанюхаться параши, чуть ли не с первого вольного дня заерзал на грани новой отсидки: пил, воровал, ночевал черт-те где, хотя, слава Богу и родителям, нужды не испытывал ни в чем. Сосватали — «смастерил» дочь и счел свои супружеские обязанности законченными. Помогли поступить в политехнический институт, он и институту показал кукиш. Много раз пристраивали на работу, но на что она сытому и обеспеченному? Купили, наконец, садовый домик с участком в черте города, предоставив ему право безраздельного владения.

… Подъезжая к кинотеатру «Дружба», они еще издали увидели знакомую девушку Марину из пединститута. Это было то, что надо. Друзья разом повеселели.

— Уважу я Мариночку, — пропел Гулин, лихо подрулив к автобусной остановке и высунувшись из распахнутой дверцы.

— Ой, Гера, — обрадовалась девушка, — тебя колдун наколдовал? Думала пораньше домой попасть, а автобуса нет…

— Мне сердце наколдовало, — несколько жеманно отозвался Гулин, помогая ей усесться на заднее сиденье, рядом с Евдокимовым. — Вперед я никого не сажаю. Сама понимаешь, женат. Конспирация…

— Понима-аю, — насмешливо протянула Марина. — А чего ты не туда сворачиваешь, мне ж в другую сторону. Тоже для конспирации?

Гулин залился веселым смехом.

— Осадила! — воскликнул он, отрывая руки от руля и всплескивая ими. — Мы же тебя случайно встретили. Я должен этого хмыря, что с тобой сидит, срочно в одно место доставить. Потом уж тебя. Минут пятнадцать это и займет. Или тебе лишние минуты в нашей компании в тягость? — Георгий, оживленный, балагурил всю дорогу, изредка прерываемый ответными репликами Марины. Евдокимов большей частью молчал. Едва сбавив скорость, Гулин резко затормозил.

— Приехали, — сказал, не оборачиваясь.

— Куда приехали? — удивилась Марина. — Тут сплошная пустошь.

— До ближайшего жилья километров десять, — подтвердил Гулин.

— Машины ходят редко…

— Ты меня заинтриговал, — засмеялась девушка. — И что Олегу здесь делать? Ты сюда спешил? — Марина мягко дотронулась до его руки. Евдокимов не отвечал.

— Сюда, сюда, — Гулин, покивав головой, полуобернулся к ней. — От тебя будет зависеть, что ему тут делать?

— Насиловать собираетесь?

— Слушай, детка, — очень серьезно произнес Гулин, — слушай и вникай. Мы тебя сейчас повезем на мою дачу, где ты станешь жить.

— То есть как это — жить?

— Как рабы живут, — скороговоркой выпалил Евдокимов.

— Точно. Жить и работать на нас.

— Какие глупости! Стоило ради этих шуточек заезжать неведом куда. Или попугать захотелось? — Марина, распалившись, не могла остановиться от возмущения.

Георгий грубо прервал:

— Заткнись! С этой минуты ты — наша рабыня. Усекла? До Марины, наконец, дошло, что ребята не шутят. Она сжалась, придвигаясь к дверце, чтобы выскочить.

— Олег! — скомандовал Гулин.

Схватив девушку за обе руки, Евдокимов повернул их назад. Прижал ее к себе, высвобождая на заднем сиденье место для Гулина. Тот, перебравшись, сразу же ударил Марину в живот. Слезы брызнули у нее из глаз, но она стиснула зубы, через которые прорвался слабый стон.

— Умница, — Гулин достал из кармана петлю-удавку и остро отточенный нож. — Кричать, если хочешь остаться живой, не советую, — он сунул их обратно и со всей силой саданул девушку в челюсть. Марина сдавленно зарыдала, слизывая кровь с губы.

Железный кулак вонзился ей в поясницу. Еще, еше… Потом Гулин забарабанил по лицу, по животу, задыхаясь от ярости. Марина обмякла.

— Без сознания, — констатировал Евдокимов. — Готова для дальнейших процедур.

Раскупорив бутылку с раствором психотропных таблеток, Гулин, не рассчитав, влил чрезмерную порцию девушке в рот, разжатый Евдокимовым. Марина поперхнулась, закашлялась.

— Тю… Мы пришли в себя, — ласково проворковал Гулин. — Чудесненько. Вот тебе, рыбка, таблеточки, проглоти их сама и запей. Ну, ну, не томи душу. Будь паинькой, не то мне снова придется поработать кулаками, а я подустал.

С удавкой на шее ее повезли на дачу…

Из приговора:

«Гулин, вынашивая планы к захвату людей с последующим лишением их свободы, использованием их физической силы в своих личных корыстных интересах, а также для удовлетворения иных низменных побуждений… вырыл в помещении садового домика овощную яму, а ниже на глубине 5,7 метра оборудовал специальную камеру для содержания людей…»

… Марина, вопреки их ожиданию, не заснула. Они растерянно сидели в машине, не решаясь тащить ее в садовый домик — на соседних участках маячили люди. Сдавленная петлей, девушка молчала.

— Может, так ее и поведем? Авось не увидят, — неуверенно предложил Гулин.

— Не увидят, так услышат. Девка отчаянная, — Евдокимов лихорадочно перебрасывал взгляд то на жертву, то в окно.

— Везите меня домой, — хрипло проговорила Марина.

— Тебя домой, а нам — к параше?

— Везите… Я все забуду. Никому не расскажу.

— Следы на твоем теле расскажут, — фыркнул Гулин.

— С лестницы упала… Мне поверят.

— Давай отвезем, а? — взмолился, трусливо озираясь, Евдокимов. — Все равно заорет рано или поздно. Накроют нас…

Гулин завел машину.

Ее высадили недалеко от дома (Марина жила за городом), под покровом темноты, без свидетелей. На прошанье пригрозили, что если заявит, они будут помнить о ней весь срок и, выйдя на волю, разыщут даже под землей.

Друзья сменили «колеса» и маршрут. Евдокимов взял отцовский «Москвич», а охоту за невольниками перенесли на окрестные села. Осторожность удесятерилась. На взрослых они более не покушались, высматривая одиноких детей. В деревне, однако, взять их было сложнее — кругом глаза. Но если хищник вышел на промысел — жертвы не миновать.

… Олег К. умрет в день своего двенадцатилетия. Женя М. - на тринадцатом году жизни. Перенеся ужасы рабства, мальчики погибнут самой мучительной смертью…

До пленения оставалось несколько минут. Вдоволь накупавшись и, несмотря на жаркое июньское солнце, трясясь от холода — вода не прогрелась, да и долго ныряли, надеясь найти ласту, соскользнувшую с Жениной ноги — дети стояли на обочине дороги, ожидая автобуса. Пешком до дома далеко, и без того вымотались. На горизонте показался красный «Москвич».

— Проголосуем? Ну как подвезут? — шмыгнул носом Олег.

— Держи карман шире! — возразил умудренный Женя, — частник — он и есть частник…

Автомобиль, к их удивлению, остановился сам собой.

— Вам куда, ребята? — спросил Евдокимов. — Далеко?

— Не-а. Рядом.

— Знаем мы ваши деревенские мерки! — захохотал Гулин. — Рядом — значит, верст двадцать с гаком. Ладно уж, садитесь.

Довольные мальчики с радостью приняли предложение: проследить вместе с ними за одним человеком.

— Он затаился на берегу Снегирева. Слышали про такую речку?

— Эка невидаль! — степенно отозвался Женя. — Мы в ней только что купались.

— А нам — вниз по течению. По нашим сведениям, убийца устроил там шалаш. Ночует. Мы сейчас разведаем, а ночью приедем брать.

Захватывающий детектив окончился для детей внезапно: на лесистом берегу на них накинули удавки. То сдавливая, то отпуская горло, удачливые рабовладельцы пространно внушали оторопевшим детям, что с наступлением темноты их отвезут на дачу, где они будут жить. Отныне и навсегда. Малейший взбрык и — Гулин показал нож — голова с плеч.

Несколько часов стоянки возле реки, от которой тянуло вечерним холодом, довершили обработку: голодные дети, впав в прострацию, не могли и пальцем пошевельнуть.

… Пленников затолкали в тесную камеру, лязгнув двойным запором из толстых прутьев. Рабовладельцы похлопали друг друга по плечу. Улов так улов!

Сели «обмывать». Из камеры доносились крики, к которым Гулин, звеня стаканом о бутылки, безуспешно пытался подобрать мелодию и огорчался, что не вышел слухом. Евдокимову это порядком надоело, он захлопнул люк, закрывавший овощную яму.

— Ай, дурак! — вскочил Гулин. — Подними взад!

— Мне твоя музыка — во где, — провел Евдокимов рукой по горлу.

— Подними, говорю! Я хочу получить первое удовольствие от своих рабов.

Утомленные и обессиленные дети успели заснуть. Растолкав Олега и сладостно бормоча: «Полненький… Вкусненький», — Гулин потащил его наверх…

— Рекомендую! — заключил он томно, выпуская из рук истерзанного мальчика, с размаху стукнувшегося о пол. Евдокимов еле оторвался от табуретки и с трудом добрел до вздрагивающего тельца, на ходу расстегивая штаны…

… Разодрав слипшиеся веки, Гулин никак не мог понять, отчего у него так светло на душе. Обычно с похмелья настроение — хуже некуда, а тут… Где Евдокимов?

— Олег! — крикнул он. Никто не отозвался.

Ах да! Ему сегодня в рейс. Умотал. Шоферюга. Командировка в дальний район. Небось и не опохмелился. Долг зовет… Хм… Долг трубит, труба должит. Или, лучше, жужжит… Выпив стакан, Гулин тотчас вспомнил вчерашние события, от которых безотчетно ликовала душа. Он полез в яму.

С утра, не переставая, лил дождь, влага просачивалась в темницу, металлические листы, которыми была обита камера снаружи и изнутри, покрылись испариной. В яме становилось тяжело дышать.

Мальчики затравленно смотрели на появившегося хозяина.

— Как ночевалось? — весело спросил он. — Не бойтесь, я добрый. Как Бармалей, — Гулин взглянул на Олега. — Голенький! Ничего, симпатичный. Пошли.

Пнув Женю, рванувшегося вслед за Олегом, хозяин запер дверь и пообещал отрубить ноги… «больно прыткий!»

С Олегом он тешился долго. Гораздо дольше, чем вчера. Потому что мальчик сопротивлялся, и Гулин, стиснув ему рот, получал дополнительное удовольствие.

Управившись с «рабом», Гулин хорошо выпил, сытно закусил и вспомнил, что дети давно ничего не ели. Этак ненадолго их хватит. Надо беречь свое имущество. Но просто покормить — не резон. Раб должен пищу заслужить. Упорным трудом на благо хозяина. Что бы такое поручить? Он обвел глазами комнату. Пусть ее приберут. Слабо для начала. А что вообще с них можно взять? Ну, например, стирать, готовить пищу, за столом прислуживать, его мыть — мало ли дел по хозяйству? Но это потом, когда решится вопрос с цепями и кандалами. Сейчас нужно придумать работу, которую можно делать в яме. Фу ты, дождь проклятый не дает сосредоточиться. Льет и льет как из ведра. В яме, наверное, уже вода — прежний владелец дачи оставил плохой дренаж. Вода, вода… Металлические листы неплотно примыкают друг к другу. Промазать стыки — никакая вода не страшна. Есть для рабов занятие!

Через дверь камеры он руководил работами, охотно отвешивая оплеухи. Из-под палки учатся быстрее. И легче привыкают к судьбе.

… После домашнего обеда Гулин вернулся на дачу. Ему страстно хотелось Олега. Открыв люк, он резко отшатнулся: спертый воздух, поплывший из ямы, закружил голову, заслезились глаза. Немудрено — яма без вентиляции. Придя в себя, полез вниз, пулей выскочив назад. Черт возьми, пожалуй, и не добраться до Олега. Лучше подождать, когда зловоние выйдет через открытый люк.

Четыре раза он спускался в яму и четырежды вылезал впопыхах, боясь задохнуться. Четыре раза хотел махнуть рукой и уйти восвояси, но страстное желание побуждало на новые попытки.

При пятом спуске удалось открыть камеру. Оттуда шибануло так, что Гулина едва не стошнило. После заделки стыков камера превратилась в герметичное пространство.

Распахнув дверцу, Гулин явственно ощутил, как на голове зашевелились волосы. Перед ним стоял Женя. Худюший, лицо искажено предсмертным ужасом, огромные — навыкате — и пустые глаза смотрели прямо на мучителя. Мальчик сомнамбулически сделал к нему шаг, другой… со страшным стуком закрыв дверцу, Гулин навалился на нее. Пока запирал одеревеневшими пальцами, все казалось, что дверца содрогается от мощных ударов. Целую вечность выбирался наверх. Захлопнув люк, лег на него… Детей еще можно спасти, но без больницы не обойтись. Вызвать врача — значит вызвать к себе палача. Все раскроется. Исключено. Ради чего ему жертвовать собой? Рабы умрут — и концы в воду. Замена им найдется. Интересно, сколько еще протянут? Олега он не заметил, но бессвязное мычанье, доносившееся из камеры, наверняка принадлежало ему. Женя не мычал. Он стоял молча, что еще страшнее. Будто оживший покойник.

Видимо, к утру умрут. Да, к утру — уж точно. Раньше и проверять не стоит. Хватит с него кошмара. Нервы и так ни к черту.

… С Евдокимовым, возвратившимся из командировки, они упаковали трупы в мешки, вывезли в лес и сбросили в овраг.

После второй бутылки красноярский гость стал откликаться на любое имя. Гулин, расшалившись, придумывал ему Немыслимые клички и имена, в ответ на что— сначала все повторял, как его зовут, а потом и сам увлекся идиотской игрой.

Они познакомились на железнодорожном вокзале. М-н, скучавший в зале ожидания, пожаловался, что весь вымотан, а билет до родных мест удалось купить только на завтра. Куда? В Ачинск, однако. Как, что за Ачинск? Город такой. В Красноярском крае. А ты куда? Живешь здесь? Чего ж на вокзале кукуешь? Выпил, а собеседников нету… Это нам понятно. Вокзал в таких случаях — истинное спасение. Хочется выпить? А кому, братец, не хочется… К тебе на фазенду? Чего ж не пойти…

М-н в невольники не годился, здоровый, мускулистый, сам кого хочешь свернет в бараний рог. Но в отношении него Гулин имел другой план.

Его радужное настроение складывалось не только из винных паров и легкой добычи того, кому предстояло стать объектом дьявольского эксперимента. Маленькие рабы, замученные им, похоже, даже не навели на след. Несколько месяцев Гулин пребывал на дне, забросив сладостное «ремесло», но все было тихо. Пора выходить из подполья и пленять новых невольников. Только — без прежнего дилетантства. Чтобы действовать вполне профессионально, ему требовалось испытание, экзамен на квалификацию. «Экзаменатор» сидел возле, жалеючи бродягу, переехавшего Байкал.

— Поешь ты, Вольдемар, замечательно, но вино, Педрилло, стынет. Давай еще по стакану-второму и спать. Ложись, Хуанетта на мою кровать, а я пристроюсь на… Да тоже на своей! Ха-ха! Тут все мое. А твоего, рыжегорбый, ничего нет?..

Он говорил и говорил, уложив гостя, пока не раздался его мощный храп. Подержав за плечо и похлопав по шекам, Гулин убедился, что «экзаменатор» в полнейшей норме. Беспомощен, как ясельное дитя.

… Метров пять и прошел-то с топором, а с непривычки натрудил руку. «Передохну, прежде чем…». Решительность убывала. Плохо. Ему надо научиться убивать. Необходимо. Дела зашли слишком далеко, чтобы допускать «проколы» вроде Марины. Конечно, ее следовало убить. Но кто бы это сделал? Он? Евдокимов? Смешно: грозили ножом, пугали удавкой, а коснись — ни тот, ни другой не сумели бы отправить Марину на тот свет. По типу маленьких рабов — да, но своими руками! Говорят, труден только первый шаг. Убей одного, остальных — играючи. Вот он, первый, храпит без задних ног…

Гулин размахнулся… Нет, лезвием бить страшно. Череп надвое расколется. Жутко. Обухом!

Зверский удар обрушился на лоб спящего. Мужчина мгновенно открыл глаза но, судя по реакции, ничего не понял. Закрыл веки.

Заснул? Потерял сознание? Умер? Приблизившись, Гулин уловил дыхание. Добить? Но вид крови, хлынувшей из вмятого лба, этот кошмарный провал отняли у него последнюю решимость. Перевязав раненого куском простыни, он пошел спать.

Утром, проснувшись, увидел, как мужчина, чуть приподнявшись, растерянно смотрит на кровь, забрызгавшую подушку, одеяло, простынь…

— Эх, и шарахнулся ты вчера! — бодро сказал Гулин. — Я тебя еле уложил в кровать, все измазюкал…

Мужчина не проронил ни звука.

— Ты не волнуйся, — залебезил Гулин, вскакивая с постели, — я тебя на машине к себе домой отвезу, там мама, она тебе рану обработает…

В гулинской квартире М-н потерял сознание. Вызвали «скорую». Диагноз: вдавленный осколчатый перелом лобной кости, ушиб головного мозга тяжелой степени. В этот же день Гулина арестовали. При обыске на даче обнаружили подземную камеру и следы пребывания там маленьких рабов. Арестованный выдал подельника.

Судебная коллегия по уголовным делам Кировского областного суда приговорила Гулина к расстрелу. Евдокимова к 8 годам лишения свободы.

«… Простите самую несчастную и безумную мать, которая просит Вас сохранить жизнь своему сыну, — писала в ходатайстве о помиловании Нина Павловна Гулина. — Дюбовь матери заставляет меня, забыв честь и совесть, обратиться к Вам с прошением о помиловании. Преступление, которое совершил мой сын, полностью лежит на моих плечах. Жизнь с мужем у нас не получилась. Все наши взаимные обиды, настороженность, одиночество, отчаяние, притязания резко травмировали детскую душу сына… Это мы с мужем преступники, нас и надо закопать живыми за наше невнимание, нерадушие к воспитанию сына».

Кровью написано. Но сопоставимы ли ее муки с муками невинных мальчиков, умиравших медленной смертью от удушья. Сравнима ее трагедия с трагедией родителей, чьим детям было суждено погибнуть в рабстве? У забывшей честь и совесть, молящей о спасении гнусного чудовища, ею порожденного и ею вскормленного, только таким и мог быть сын. Материнская любовь здесь ни при чем. Это слишком святое понятие, чтобы пачкать его о такую мразь, как Георгий Гулин.

… Очередное сообщение: пропал девятилетний ребенок. По свидетельству очевидцев, сел в какую-то машину…

Сколько их, пропавших и не найденных детей! Где они? Где, в каких застенках томятся, какие измывательства выносят наши маленькие сограждане, попавшие в рабство на исходе XX века?

Сергей Глазунов. Советская милиция, 1991, N8.

27. Расстрел в Ижевске

Июль 1993 года принес Ижевску событие, отмечающееся особой кровавостью и бессмысленностью.

Командир ОМОНа 42-летний подполковник милиции А.Шепеленко сидел в своем кабинете и выпивал с какими-то знакомыми. В разгар этого застолья ему внезапно сообщили, что в окно его квартиры кто-то выстрелил. Недолго думая, Шепеленко снарядил в дорогу две патрульные машины и помчался к месту происшествия. Там, во дворе своего дома, он обнаружил шестерых молодых людей, средний возраст которых был около 21 года. Всех Шепеленко прекрасно знал, так как они жили с ним поблизости, учились в одной школе с сыном подполковника и часто бывали в его доме. Среди них были шофер Артем Медведев (единственный женатый человек из всей компании), сержант ГАИ Игорь Мальцев. Шепеленко их арестовал, под дулом пистолета погрузил в машины и повез на базу ОМОНа.

На базе Шепеленко устроил шестерым пленникам «допрос с пристрастием», выпытывая у ни в чем не повинных парней, кто из них стрелял по его окнам. Все шестеро в ответ дружно отрицали свою вину. Это в конце концов и вывело из себя Шепеленко. Он приказал все шестерым лечь на землю лицом вниз и, когда ребята выполнили его команду, хладнокровно расстрелял их всех в затылок из 20-зарядного «стечкина». После этого Шепеленко спокойно оглядел место побоища и последнюю пулю пустил в себя.

27 июля 1993 года Б.Бронштейн в газете «Известия» писал:

«И начальники, и подчиненные Шепеленко, и просто контактировавшие с ним по службе говорят одно и то же: был необычайно смел, всю жизнь шел на ножи и ствол, выбивал пинком двери, скручивал преступников в бараний рог. Шепеленко спасал детей, освобождал заложников, ловил беглых заключенных. Бывал резок, но чаше — вполне добродушен. Выходец из артистической семьи, мастерски балагурил в компании, писал стихи. Выпивкой не грешил — это доказывают многократные внезапные проверки.

Ни у кого в голове не укладывается, как он мог положить вниз лицом шестерых знакомых ему ребят и всадить в каждого по две пули из пистолета Стечкина…

Практически все считают, что у 42-летнего Шепеленко, находившегося на суровой службе с 17 лет, лопнула от напряжения какая-то „пружинка“…

Мне удалось выяснить, что командир республиканского ОМОНа Шепеленко в последнее время был перегружен и физически, и морально. Только за один квартал нынешнего года он 16 раз участвовал в сложных операциях по захвату преступников. За два дня до описываемой трагедии был отозван из отпуска, а за несколько часов — подвергнут критике на коллегии МВД. Правда, очевидцы утверждают, что критика была обычной, но для той напрягшейся „пружинки“, возможно, только этого и не хватало…».

Ф. Роззаков. Бандиты времен капитализма (Хроника российской преступности 1992–1995 г.г.). — М.: Эксмо, 1996.

Примечания

1

Будущий император Август (23 г. до н. э. — 14 г. н. э.)

(обратно)

2

Первый триумвират (лат., союз трех мужей) — соглашение между Цезарем, Крассом, Помпеем в 60 г. до н. э.

(обратно)

3

Сословие в древнем Риме

(обратно)

4

Вилла императора Тиберия (дяди Германика, отца Калигулы), на которой он провел свои последние годы.

(обратно)

5

Должность в древнем Риме

(обратно)

6

Разновидность гладиаторов

(обратно)

7

Офицерский чин

(обратно)

8

Брат Домициана.

(обратно)

9

Отон — римский император (69 г. н. э.)

(обратно)

10

Радульф Глабер (ум. в 1050 г.) — французский хронист XI в., оставил книгу «Пять книг истории своего времени».

(обратно)

11

Господарь — титул правителя в средневековой Валахии (Румынии) и Молдове (Молдавии)

(обратно)

12

Влад-Сажатель на кол назывался по-румынски Владом Дракулом (черт), турки же называли его «чепешем», что означает палач.

(обратно)

13

Проходила по нашумевшему в то время процессу Лувьерских монахинь.

(обратно)

14

Придворная должность.

(обратно)

15

Ш.Г.Сансон — дед автора записок Г.Сансона.

(обратно)

16

Автор очерка Иван Дмитриевич Путилин (1830–1893), знаменитый русский сыщик, 1854–1889 — на службе в полиции, 1866–1889 — первый начальник вновь учрежденного управления сыскной полиции при петроградском обер-полицмейстере.

(обратно)

17

Автор, И.Д.Путилин, в то время работал начальником петербургской сыскной полиции.

(обратно)

18

Н.Плешко — автор воспоминаний, работал судебным следователем и помощником окружного прокурора при царском, гетманском и деникинском режимах. В 1920 г. эмигрировал в Германию, где и были написаны эти воспоминания

(обратно)

19

Книга написана в 70-е годы XIX в.

(обратно)

20

Восстание сипаев в 50-е годы XIX в. (освободительная война против английских колонизаторов).

(обратно)

21

Нюрнбергский палач Мейстер Франк колесовал в 1577 году в Бамберге убийцу, который зарезал трех беременных женщин; в 1601 году он казнил изверга, убившего двадцать человек, между ними несколько беременных женщин, которых он потом вскрывал, отрезал детям ручки и делал из них воровские штучки.

(обратно)

22

Все ужасающие сообщения источников о радениях у многих новейших исследователей вызывают недоверие. Если относительно далекого прошлого могут быть еще споры, то теперь изуверские действия, безусловно, не имеют места.

(обратно)

23

Штрак — немецкий ученый XIX — нач. XX в. Первое издание книги -1891 г.

(обратно)

24

Одна из двух категорий адвокатов в Англии (другая — барристеры). Обычно они ведут досудебную подготовку дел, в самом же процессе выступают барристеры. — Прим. перев.

(обратно)

25

По газетным отчетам и статьям: F.Pietrus «Ueber krimmelle Leichenzerstueklung, Der Fall Denke», Deutche Zeischrif f. die, Gerichts-Medezin, 1926, Bd, 8, S. 703; Boldnm b Archivio di Antropologia criminale, 1927, II, p.279.

(обратно)

26

По газетным отчетам и D-r Weis, «Der Fal Haarmann». Archiv f. Kriminologie, 1924. Bd. 76, II. 3; II. Hyan «Massenmorder Haarmann»; Kleinberg b DJZ, 1925, II. 2; Prof. Reichel, 1926,11. 5.

(обратно)

27

По D-r Robert Heindli, «Polizei und Verbrechen», Berlin,1926; De Quinsey, «The English Mail Coach Works», Vol.IV.

(обратно)

Оглавление

I. ЦЕЗАРИ-УБИЙЦЫ

  1. Узаконенные убийства в Риме

  2. Маньяк на троне . (Гай Светоний Транквилл)

  3. Мессалина

  4. Кровавые дела императора Домициана

ІІ. ВО ВРЕМЕНА ДРАКУЛЫ И «СИНЕЙ БОРОДЫ»

  1. Людоеды поневоле (Радульф Глабер)[10]

  2. Синяя Борода

  3. Граф Дракула

  4. Процессы волкодлаков

  5. Убийцы с «Батавии»

ІІІ. УБИЙЦЫ ГАЛАНТНОГО ВЕКА . (Кон. XVII–XVIII в.)

  1. Слушания в «Огненной палате»

  2. Процесс над Юджином Арамом

  3. Салтычиха

  4. Отцеубийца

  5. Дерю

  6. Портреты убийц эпохи Французской революции

IV. УБИЙЦЫ БУРЖУАЗНОГО ВЕКА (XIX в.)

  1. Граф Монте-Кристо

  2. Библиофил-убийца

  3. Исчезновение доктора Паркмана

  4. Сад старика Бендера

  5. Таинственное убийство австрийского военного агента

  6. Дело кровавой красавицы . (Записки И. Д. Путилина)

  7. Трагедия в Морском корпусе

  8. Кровавый миллион . (Записки И.Д.Путилина)

  9. Николай Оберемок . (Записки судебного следователя[18])

  10. Люди петли[19]

  11. Ритуальные убийства в Европе и России в XVII — XIX в.в

V. УБИЙЦЫ НОВЕЙШЕГО ВРЕМЕНИ (XX В.)

  1. Дело Криппена

  2. Дело об убийстве Клавы Г

  3. Смит — «Синяя борода»

  4. Людоед[25]

  5. Убийца 24-х[26]

  6. Неизменность метода[27]

  7. Дело Кети Гагедорн

  8. Врач-убийца

  9. Кровавый след Рудольфа Плейля

  10. Кристи Леман — отравительница-новатор

  11. Тайна Ламы Тэрнер

  12. Гибель Шарон Тэйт и ее друзей

  13. Кровавый заказ педагога

  14. Синяя борода из Техаса

  15. Несостоявшаяся трагедия

  16. Необъявленный национальный траур

  СЕРИЙНЫЕ УБИЙЦЫ В СССР

    17. Убийца из Мосгаза

    18. Монстр откровенничает

    19. Маньяк из Белоруссии

    20. Застенчивый душитель

    21. Заслуженный учитель

    22. Некрофил с тремя паспортами

    23. Чаепитие по-читински

    24. Титов из Армавира

    25. Матери и дети

    26. Рабовладельцы из Кирова

    27. Расстрел в Ижевске . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте