«К пению птиц»

К пению птиц (fb2) - К пению птиц [SelfPub] 785K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Александрович Крышталь

Олег Крышталь К ПЕНИЮ ПТИЦ

Поток жизни вынес на островок — и есть возможность передохнуть и оглянуться. А также заглянуть. Внутрь себя. И вот, я уже играю со всем, что ценю. Мгновенье, остановись! Понятно, что мгновение не остановишь, но стремление порождает иллюзию. В другое время иллюзия оказалась бы просто иллюзией, преходящей как все происходящее. Но тут — другое. Мир внешний слился с миром внутренним, и я понял/почувствовал, что живу сразу в этих двух мирах. Вместе они образуют дом моего «я».

Это так естественно, чувствовать себя дома. Да только я в своем доме не хозяин, а квартирант с неизвестной датой завершения аренды. Одно утешение, что съезжать еще не завтра.

«Не думай о печальном», — приказал я себе, чтоб еще раз убедиться: мыслям своим я тоже не хозяин. Как в театре, они выскакивают на сцену, дергая за ниточки моих эмоций.

Эмоции порождают мотивации. Мотивации порождают действия. И я живу, играя неизвестную мне роль в неизвестном мне спектакле. Пока действие не закончится, «автора!» не позовешь, а после — звать будет некому. Все бы ничего, но это же моя жизнь, текущая как бы мимо!

Я нырнул в поток и написал нижеследующее.

Инструкция для пользователя

Присущий нам способ мышления заставляет обозначать понятия словами, а общаться с помощью языка. Ограниченность этого средства общения делает неминуемым приход Метаязыка.

Если сказанное кажется Вам чушью, не читайте эту книгу.

Автор согласен с Вашим решением в той же мере, что и не согласен. Потому что одна из главных мыслей, которые будут обсуждаться, как раз в том и состоит, что Правда и Неправда друг друга не исключают.

«Я решил» — пример неверного суждения, потому что решения принимаются за Стеной. «Я поступил» — тоже неверно, потому что нами управляет Кукловод. Если сказанное кажется Вам чушью, не читайте эту книгу.

Автор приветствует любой Ваш выбор. Страдая от упреков, как и Вы он любит похвалы. Среди причин появления этой книги — обида. Мне стало обидно, что моя сознательная жизнь идет к концу, мало того, сам процесс жизни, в силу привыкания к нему, ускоряется. Так неужели очевидная плачевность реалий — это все?

Возникла охотничья, если хотите, мотивация. Я решил: доберусь до Стены и попытаюсь проникнуть внутрь. А нет — так разведаю окрестности. Если повезет — познакомлюсь с Кукловодом.

Забегая наперед, скажу: за Стену не проник, только приник. Кукловода наблюдал, но здороваться не пришлось.

За Стеной отнюдь не Рай, но и не Ад. За Стеной — параллельная жизнь, в которой все без исключения Мы бессознательно участвуем.

В наше время большинство читает по диагонали: схватываешь суть и экономишь время, теряя всего лишь в несущественных деталях. Привычка вызвана тем, что на языке слов новое иссякает.

Еще Толстой ворчал по этому поводу: «на Свете есть всего пятьдесят Книг». Так вот, я — не сумасшедший и поэтому сообщаю: номер этой книги 51.

Зачем ее читать?

Чтобы потрогать Стену и ощутить Кукловода внутри себя. Чтобы увидеть истинное положение вещей: все Мы, прошлые и настоящие, сидим на Змее, название которой Жизнь. Без всякой физики, при чтении станет очевидно, что у Мира больше четырех измерений.

В многомерном пространстве Змея как раз сейчас переползает в Новое Царство. Там исчезнут информационные границы между Личностями, так что смерть станет виртуальной, а чтение — архаизмом, ввиду скудости питаемого им информационного потока.

Пока мы всё еще тут и сейчас, меж нами могут возникнуть трудности с взаимопониманием. Поэтому, если медленное чтение не поможет, попробуйте вслух.

Впервые очутившись в Японии и попробовав один из главных тамошних деликатесов — рыбу фугу, я обнаружил, что вкусовые рецепторы моего языка сложнее, чем я о них думал, и был приятно удивлен.

Так вот, не удивляйтесь, если при чтении этой книги обнаружится, что Вы гораздо умнее, чем о себе думали.

В Новом Царстве уже не надо будет ни ездить в Японию, ни читать Книг.

This book was illustrated with photo by Martin Sattler on Unsplash.

Часть первая ГЛАЗ АКУЛЫ

1. Я — не странная ли картина?

«Мотивация — рабыня светлячка эмоций», — написал я сегодня в дневнике, в очередной раз удивляясь, зачем меня сюда забросили.

Впрочем, в мире нетрудно найти массу приятного. К примеру, сейчас весна и происходит бурное цветение. А впереди — лето, и значит, можно надеяться на минуты расслабления, когда будет жарко в предвкушении воды, а из воды — прохладно, пока не станет снова жарко. Так — во всем: радость, что живешь во дворце, не полноценна, если не пришлось пожить в лачуге. И я, житель средних широт, завидуя жителям острова Бали, знаю, чем перед ними похвастаться: морозной свежестью и блеском снега.

Все в этом мире относительно? Оказывается, нет. Как-то я дал ребенку впервые в жизни понюхать сирень, и запах понравился СРАЗУ. Когда возишься с ребенком, расслабляться недосуг. Но я поразился столь очевидной готовности ума воспринять мир ОПРЕДЕЛЕННЫМ ОБРАЗОМ. Вдруг я снова заметил, что дышу воздухом, и мне показалось, что точно так же мне предстоит заметить и еще что-то, столь же незаметное и вездесущее, чем заполнены мир и я.

Я решил поискать: благо, ходить никуда не надо — вот он, мир, а вот он, я.

По еще непонятному мне ходу мыслей, я утвердился в возможности находки, посмотрев телевизионные новости. Там показали гигантские отпечатки лап, обнаруженные случайно при земляных работах. Утром динозавры прошлись по болоту, а днем было очень жарко, и следы засохли на пару сотен миллионов лет.

Еще я вспомнил, что нашли динозавра, некая кость в ноге которого позволяет предположить, что он мог быть прародителем птиц.

В ходе странного процесса, подпрыгивавшие лучше других ящеры постепенно начали летать. Механика полета должна обеспечивать подъемную силу и поступательное движение. А вот желание взлететь трудно поместить в трехмерном мире, даже если речь идет о столь тривиальной мотивации к полету как поиск пищи.

Но это все слова, их можно принимать и не принимать, им можно верить и не верить, а вот если на недолгую секунду отвлечься и посмотреть на себя со стороны — не странная ли картина?

2. Если НИЧЕГО, то где же Выход?

Странно, что я такой дурак.

Невообразимая сложность и сверхчеловеческая разумность моего биологического устройства находятся в вопиющем противоречии с мелочностью моих желаний.

Вдруг мне робко показалось, что в этом противоречии — коль скоро я его заметил — важное свидетельство: не может же ветка в лесу быть сломанной сама по себе! А значит, возможно, не такой уж я дурак.

— Я не дурак!

Этой мысли я очень обрадовался. Мне вспомнилось, что меня ждут простые каждодневные заботы — почему бы не пойти на рынок и не купить наилучшие из томатов, чтобы в самом уже красном цвете предчувствовался настоящий вкус?

Да что рынок — вся Земля со мной пока я жив — и никто ведь не сказал, что умирать уже завтра, так что она со мной — с зелеными островами, пусть и не видными сейчас в утренней дымке, покрывшей океан оттого, что воздух с ночи холодней воды, пусть и не видными, но точно известно, что существующими и легко доступными для способных воображать живых.

— Сладость растворения в солнечном свете, — говорю себе в надежде и предвкушении, что и дальше будет так.

Пусть даже случится, что вокруг — мерзость запустения. Зато надежда и предвкушение были единожды испытаны — и с тех пор есть и будут, пока есть я.

Иногда испытываешь, словно вспоминаешь. Часто при этом присутствует сладкая тоска.

— Я — это воспоминание всей моей жизни, — разве это не правда?

— Я — это желание помнить, — и это правда тоже. И вдруг я увидел, насколько правда тривиальна: сначала — в гору, а потом — под гору. Сначала — страх не состояться, а потом — страх потерять.

— А что еще? — спрашиваю себя — и тоже боюсь, вдруг ответ будет.

— Ничего, — и тогда все цвета этого мира окажутся цветами на картинках в книге, которую уже читал.

— Если ничего, то где же выход? — спрашиваю без надежды на ответ. Но не отчаиваюсь. Потому что опытен и знаю: там, где тучи, там и ветер. Он если и не разнесет их, то заменит: выхода не будет, но не станет и тоски.

3. Счастливец в страхе

— Счастливец, — услышалось вместе с весенним щебетом птиц. И только слово — слова проще, безобидней нет — не позволяет мне раствориться в моем счастье. Это слово — СЕЙЧАС. Потому что я знаю, что все это сейчас, но что есть еще неизвестное ПОТОМ и недоступное ВСЕГДА — они как Сцилла и Харибда грозят с двух сторон моему счастью.

Счастливец я боюсь. Спрашиваю себя:

— Чего боишься?

А лучше бы и не спрашивать, потому что в моем Вселенском доме за углом коридора — комната пыток: тихих, с благостным лицом. Да и впрямь, нет Рая без Ада, нет и Счастья, лишь Покой и Воля. И хочется воскликнуть «отпустите» — благо сейчас я знаю, куда: проще, скромнее желания нет — к пению птиц.

Их звуковые сигналы — неограниченное временем послание мне, всем нам и каждому:

— Ты не одинок, — создающее потрясающую иллюзию того, что я и впрямь не одинок. Что кому-то до меня есть дело, и самое смешное, что ДЕЛО-то есть. Как хотелось бы оставаться от собственной жизни в стороне, только безопасно наблюдать!

Сегодня утром кукушка отпустила мне всего лишь цифру… Не буду искушать Судьбу. Сейчас — вечер. Время соловьев. Я знаю, что их кажущиеся неповторимыми трели давно изучены и описаны. И все же, вот сейчас будет следующая трель — а у певца есть выбор, так что песня — акт свободной воли.

К свободе стремлюсь и я.

При этом я боюсь.

Причина страха без видимой причины очевидна: не знаешь, откуда придет опасность.

Но прелесть жизни — во всеобщей преходящести, и особенно это касается эмоций, в том числе и страха.

Набегающие тучи находятся в полной гармонии с несущим их ветром.

4. Проверю, где Я

Мне показалось, что пока я растворен в солнечном свете, есть только зеленые деревья, колышимые ветром, и если ветер прекратится, их не станет как нет уже меня.

— Ощути реальность небытия, — призываю себя, боясь, что пройдет текущее состояние, в котором небытие кажется возможным и приемлемым. Пройдет, а я не успею — и не образуется во мне остров бесстрашия со спасительной гаванью, в которую пусть я снова и не попаду, но о ней буду помнить — так же как помню виденный как-то тайфун, когда дождь не падал, а мчался параллельно земле. Ветер гудел на одной низкой ноте, не оставляя никакой надежды услышать, как падают вырванные с корнем деревья. Они падали бесшумно.

Меня содрогает страх: а вдруг можно в мыслях попасть на остров смерти и от этого взаправду умереть?

— Не зря, — думаю, — недавно приснилось, что я присутствую на собственных похоронах и выпрыгиваю из гроба перед самым входом в церковь.

Я попытался возгордиться испытываемым страхом: может, и впрямь я чуть куда-то не попал, если мне так страшно?

Я вспомнил, что самоубийство считается грехом, и решил, что пора взять Библию, нашу Главную Книгу, и попробовать ее перечитать со свежей мыслью, что мы — потомки динозавров.

Потому что вот я: запах сирени мне приятен — зубастая пасть страшна. Это — пока жив. И все? И больше ничего?

Захотелось возразить:

— Не-ет, — именно так и сказать — протяжно, чтобы «нет» звучало как просьба: пусть дряхлеет плоть, для Бога ты всегда ребенок.

И вдруг я понял, что меня никто не слышит.

«Сочувствия не стало» — оказывается, если честно, такого я не в силах даже представить: единственное, с чем остаешься, это разве что скрывающее маску страха лицо социального игрока.

Не это ли Предел?

Следует ли говорить, как неуютно Свободной Воле у Предела?

Вопрос риторичен, поскольку именно тут я собираюсь побродить.

5. Неправильность мира — во мне самом

Известный и доступный — даже если скрывается за горизонтом — мир уютен. Особенно если летом, в нем хорошо. Маленькие демоны, постоянно копошащиеся вокруг — не более чем будоражащий плод воображения, они даже украшают тривиальное иначе существование, в котором известное — служит людям, а неизвестное — еще не познано, но познаваемо как целина рядом с пашней. Практически мир замкнут. В этом мире я не жалею, что у меня нет любимой собачки, жаль самого себя. Мне угрожают Сцилла и Харибда — и я имею несчастье об этом знать.

Дело не в практицизме — как бы полегче добраться до смерти.

Дело в известной всем тоске.

Спрошу красиво:

— Не все ли равно капле росы, образовавшейся на лепестке водяной лилии — упасть ли в воду или испариться под лучами вдруг ставшего жарким солнца?

Проблема в том, что мой ответ, как и ответ большинства сестер и братьев.

— Нет.

Мне показалось, что я слышу, как это «нет» вылетает из зубастой пасти желающего подпрыгнуть повыше динозавра: чем он не солист во Вселенском Хоре?

— Совершенство бытия, — уговариваю себя поверить в непротиворечивость этой гипотезы.

Разве может быть несовершенным мир, в котором существует столько прекрасного?

Запредельная роскошь крыльев бабочки, да и вообще, вызывающая несказанность красоты.

Вдруг становится очевидным, что вся видимая неправильность мира только во мне самом, способном вмешиваться в свои мысли и поэтому входящем в постоянное противоречие своей воли с Волей Божества.

— Что делать, если этого мне мало — подпрыгнуть повыше и съесть побольше, — говорю я, примеряя отстраненность от подпрыгивающего, только готовящегося стать птицей динозавра.

6. Хочу заглянуть в глаза Доброму Хозяину

Дворовая псина в дачном поселке форменным образом улыбается при встрече со знакомыми людьми, задирая кверху верхнюю губу. Глядя на нее, нетрудно себе представить, что она испытала прозрение, переняв улыбку у людей. Если не поможет случай, ей не суждено оставить потенциально умное потомство, поскольку местная дама принимает в суке деятельное участие и оберегает от случайных связей.

Примеряя сущности, я представил себя собакой. Некоторые из них умеют улыбаться. Вот и я хочу быть улыбающейся собакой.

Почему нет? Я тоже умею улыбаться и люблю запахи, я хотел бы оказаться в гостях у приятеля, когда он выпаривал бульон для соуса, а не сейчас, когда соус уже готов и приятель хвалится, что выпарить пришлось целое ведро.

Сильно зачесалось в области копчика — и вот, уже близка сладострастная возможность, изогнувшись, впиться в свою шерсть зубами и сопя выкусывать блох.

Несмотря на обилие запахов, дорога знакома и прозрачна. Мне удается отслеживать все возможные неожиданности, таящиеся в пусть даже тенистых — но запах-то показывает, что там никого нет — закоулках.

Переходя в собачью ипостась, я почувствовал легкость, потому что избавился от того закоулка, о котором, пока ты не собака, страшно даже подумать — не то чтобы в него проникнуть.

Если ты собака, закоулка нет.

Близкий друг улыбчивой суки умер недавно от проникающего ранения в живот, нанесенного каким-то хулиганом. Пока он умирал, подруга не проявляла никакого беспокойства, ее шерсть все так же лоснилась, нос блестел, а аппетит был прекрасен.

Во сне псы и дальше будут вместе, потому что сон — отражение нашего мира, даже если во сне желаемое представляется действительным или, например, присутствуешь на собственных похоронах.

Захотелось верить, будто я потому во сне восстал из гроба, что было обидно исчезнуть, о чем-то важном не догадавшись.

Вдруг я понял: подруга не знает, что друга больше нет, и, если он выскочит из закоулка — или обнаружит себя пахучей меткой, удивления не будет, будет просто радость.

Друг жив, пока жива она.

Мне стало завидно.

Захотелось заглянуть в глаза Доброму Хозяину.

Серьезность жизни показалась бессмысленным заблуждением ума.

7. Пишу себе письмо под пальмой

В Бога я никогда всерьез не верил, но к средствам и предметам культа отношусь с уважением. В определенные моменты некоторые из них вызывают во мне сильные чувства.

Предметом культа на всю жизнь осталась для меня пальма где-то в районе Гагр, под которой, пока поезд стоял на полустанке, я испытал нечто особенное. Некого было спросить, что бы это значило, а мне было шестнадцать. Поэтому в толковании происшедшего я остановился на честолюбивой мысли, что испытать такое доступно только мне:

— Вас ждут великие дела.

Кто был сказавший — и в качестве ли словесного послания информация дошла до меня — не знаю. Идея Бога была на далекой периферии коммунистически воспитанного сознания, и экстаз замыкался на поисках места среди людей.

При чем тут пальма, я тоже не знаю. Можно только догадываться, что меня вдохновили впервые увиденные скалистые горы в сочетании с морем и выморочно-прекрасным миром еще пустых в начале мая курортов — сказочных дворцов.

Прошла уже целая вечность, я многое увидел и испытал, но иногда мне кажется, что все случавшиеся моменты вдохновения, когда я мог сказать себе, что счастлив, были лишь повторением испытанного под пальмой.

Я вот и пишу — не просто в надежде снова испытать:

— Я пишу в несбыточной надежде сделать так, чтобы счастье стало доступным как, скажем, облака, потому что есть горы, по которым можно к облакам взобраться. И пусть кислород счастья с высотою прибывает.

— Что ты делаешь? — спрашивают у сумасшедшего.

— Пишу себе письмо.

— А что в письме?

— Получу — узнаю.

8. Я — не Кролик, сколько бы Вас ни было, Боги

Разделяю возмущение добравшегося сюда читателя:

— Мне бы твои заботы, — свирепеет он в мой адрес. Однако, на время избавившись от своих забот, не приходилось ли ему понимать, что вот то самое время, когда можно было бы сказать себе «счастлив» — а счастья нет? Так что мешает? Впрочем, я сознаю, что отпущенное мне время для попытки в этом разобраться — подарок Судьбы.

— Спасибо!

Можно ли освободиться от язычества представлений, подразумевающих наличие специальной для каждого Судьбы — и специальных с Ней отношений? О себе сразу скажу:

— Конечно же нет, так устроены мои мысли.

В частности, я далек от наивности разгадать загадку числа Богов. Я вполне готов и к встрече с пришельцами, среди которых вдруг окажутся — как это у Римлян? — и Бог первого крика и Бог, освобождающий душу от тела.

Я готов допустить, что являюсь подопытным кроликом, хотя, если Боги-Пришельцы есть, они не могут не знать, что я не только Кролик, мало того.

— Сейчас, в момент досуга, я выше Вас, Боги, потому что, следя за мной, Вы — на работе, а у меня работы нет.

А как насчет альтернативы единственного Бога, который не может не быть единственным, потому что всеобъемлющ? Сейчас я храбр:

— Для такого Бога меня нет. Поэтому его для меня нет тоже.

Если смотреть на гроздья винограда, то открывается следующая картина: полупрозрачная оболочка ягод, находящихся под солнцем, пропускает часть падающего на них света внутрь. Поэтому ягоды светятся в собственной тени. Виден цвет сока и очертания зернышек.

Может быть самое суть эксперимента состоит в том, чтобы увидеть, как зависит сознание от цвета небес — и от запаха сирени на каждой зараженной планете?

Потому что удалось проникнуть знанием так далеко, как оказалось позволено, и в конце концов ничего не прояснилось. Небеса молчали.

И тогда появилось решение сделать нас, чтобы понять, как возникает сознание — может, что-то и прояснится, ведь вот он, процесс в пробирке.

Появившись, мы стали смотреть на небо — и высмотрели, что Земля круглая и вертится.

Цена оргазму гениальности: Земля вертится, но небеса по-прежнему молчат.

Обоснованное беспокойство: верны ли наши к небесам вопросы?

Вращаясь, круглая Земля в очередной раз заслонила от меня Солнце.

В ее тени небо стало прозрачным и проступили звезды.

Я не смог оставить это чудо без внимания. Я послал соответствующий мысленный сигнал, подняв бокал с сильно охлажденной жидкостью, бывшей когда-то соком винограда.

Поселив в соке маленьких собратьев, мы используем продукты их жизнедеятельности в своих целях. Потребив весь содержащийся в соке сахар, собратья гибнут, но у нас сохраняется рассада их расы — закваска. Мы заразим ею новый сок.

9. Раб светлячка эмоций посылает Сигнал

Этот текст — эксперимент: я не знаю, о чем придется писать дальше, и не думаю, что подумает читатель, потому что на равных правах читателем являюсь и сам.

Точно так же я не думаю, кому посылаю мысленный сигнал — может, просто себе.

В любом случае я раб светлячка эмоций — а это сладкое, сладостное, сладострастное рабство!

10. Между Правдой и Неправдой нет противоречий

Мне приснился сон, как я бегу вдоль стены и хочу докричаться до кого-то, кто по другую сторону — и кого мне так не хватает. Кричать безнадежно, стена толста, и вдруг я слышу с той стороны слабый стук. Я прилипаю к стене, боясь потерять драгоценный контакт — и догадываюсь, что это стучит сердце у меня в висках…

В юности, если было трудно, значит, было еще и нестерпимо одиноко: я мечтал о втором Я.

Наивность мечты теперь понятна: казалось, вот уж кто бы меня понял — а было бы одиночество вдвоем.

— Один ли я?

— Один.

Слова и чувства следуют друг другу, перестукиваясь с разных сторон Стены.

— В этом мире, — сообщаю я себе, — ничто не оставлено без названий.

— А ты попробуй, — говорит мне второй я, — попробуй передать словами, что тебе открылось под пальмой.

И я в очередной раз понимаю, что живу в мире, где Правда и Неправда живут вместе без ссор и противоречий. У Правды и Неправды общее Море — словари всех языков.

Тут мне вспомнилось огромное и странное строение, долгими десятилетиями возводимое в Барселоне. Несмотря на серый цвет, его нельзя назвать мертвым, оно словно появилось из земли и продолжает теперь свой вечный рост: Собор.

Меж башнями Собора поставлено дерево — и хотя это всего лишь метафора из зеленого камня, почему-то верится, что сидящие на дереве керамические голуби только что вылетели из окон голубятен-башен.

Мне возмечталось, чтоб еще один голубь висел в пространстве над Собором.

Удерживаемый непонятной силой он был бы в вечном — как строительство — полете. Мне вдруг поверилось, что именно об этом мечтал архитектор.

Мне показалось, что мы с архитектором не можем не знать друг о друге.

Мне показалось, что где-то есть спасение от одиночества и освобождение от слов.

11. Вспоминая о Цветке

Пасмурно, но все еще тепло, несмотря на ветер, шумящий начинающей подсыхать листвой.

Тепловой комфорт позволяет представить, что я бесплотен. К тому же, сегодня утром у меня ничего не болит. И я помню, что мне снилось…

«…пасмурно. Наверное, тепло. Несмотря на то, что я в пути, предчувствие дождя не пугает. Моя бесплотная сущность не будет препятствием для капель: я не намокну, а капли смочат землю — она суха.

Спешу на сходку, хотя и знаю, что первым все равно не буду, хотя и не боюсь опоздать.

Нас будет много, мы молча и не толкаясь рассмотрим растущий посреди лужайки цветок.

Преимущество бесплотности: мы проходим сквозь друг друга, в то время как существовать — значит пребывать во взаимодействии.

Уйдя, освободиться от желаний оказалось невозможным.

Идея личности с этой свободой не совместима.

И не спрашивайте, почему я вижу, но не осязаю, почему я вижу, но не обоняю — не обоняю тот самый цветок, красота которого поражает — и напоминает множество самых возбуждающих запахов из всех, что пришлось обонять.

Может, это не смерть, а апофеоз жизни — бесплотная рассудительность, когда говорить о разгорячении крови смешно, потому что где та кровь.

Но ничто не мешает вспомнить то, что как цветок, ну совсем как цветок, на который мы все сейчас смотрим — нервно вздрагивает, зовет внутрь себя, алчет вместить и родить…

Возможность взаимодействовать, а значит, и любить — позади. И теперь я могу бесстрастно вспоминать и обдумывать. Я навеки остался с прожитой жизнью, спешить некуда и не надо говорить себе думай или не думай, бесплотные губы все равно не выдохнут воздух, да и само это соединение в одном отверстии органов пережевывания, глотания и общения представляется сейчас забавным».

— Впрочем, лаконичность замысла не может не впечатлять, — сказал я себе, чтобы выйти из оцепенения, чтоб поскорей вернуть своему Я привычную телесно-биологическую полноту.

12. Контролер назвал себя «Я»

В бездне моря акула промахнулась — и сейчас разворачивается для новой попытки.

Пока акула разворачивается, цель ей не видна. Но в акульей голове присутствует образ цели и ее относительные координаты.

Эволюция снабдила акулу способностью запоминать, куда и с какой скоростью двигалась цель.

Разворачиваясь, акула занята расчетом: действию предшествует мысль.

У жертвы — единственный шанс спастись: не только увеличить свою скорость до предела, но и изменить направление движения.

Развернувшись и увидев цель в другом месте, да еще и плывущей с большой скоростью, акула должна будет принять новое решение.

В большинстве случаев ее решение будет правильным, потому что она — наследница успешных охотников. Что касается механизма обучения на собственных победах и ошибках, то он у нее в зачатке. И тем не менее, сколь ни узка щель между мыслью и действием, в ней уже поселился Контролер. Признав готовность плана к воплощению, предвидя результат, он принимает решение.

— Вперед.

Эволюции долго старалась, прежде чем Контролер сказал себе:

— Решение принял Я.

13. Как жить?

Заканчивается лето, и виноград сильно потемнел. Уже не видно косточек внутри освещенных солнцем ягод. По наущению своей всеядной динозавро-акульей сущности, срываю одну из ягод и пробую:

— Неплохо, — перевожу на человеческий язык полученное от сущности сообщение. Оно заряжает меня энергией. Становится желанной и кажется доступной та жизнь, в которой не сеют и не жнут — та жизнь, что выпевается весенними песнями птиц и неразрывно связана с текущим временем и сиюминутным местом.

— Живу, — говорю себе, радуясь моменту. И не могу не вспомнить, что нам предписано так жить.

14. Где прячется Бог?

Как-то мне пришлось ехать в специальном автобусе по территории громадного психиатрического госпиталя. В отличие от меня, большинство пассажиров были пациенты, перемещавшиеся между корпусами по делам лечения. Вдруг я почувствовал себя одним из них и впал в некое замешательство, даже панику. Открылась и стала очевидной условность моей нормальности: я всю жизнь прикидываюсь, и это вошло в привычку.

Я осознал, как это легко и облегчительно — секретно и быстро, про себя, помолиться, к примеру, Богу огня, твердо зная при этом, сколько будет дважды два.

Вдруг я догадался, где прячется Бог.

— Догадайтесь и вы!

Я задаю загадку, чтобы привлечь внимание сестер и братьев, потому что мне страшно за свою фамильярность, за грех упоминания всуе — а в одиночестве страх страшней.

Это не я, это мой глупый язык сказал за меня «прячется», будто Высшая Сила и впрямь Кто-то, хоть и не Он и не Она.

Поскольку это не Он и не Она, я для Него как для сфинкса — букашка, которой нет. И все-таки — вот уж действительно mania grandi osa: боюсь прогневить — а вдруг!

Поэтому в виду сфинкса продолжаю звать свидетелей, чтобы задать им наводящие вопросы:

— Что из непрерывно доступного нам столь волшебно, что нет для него ни сравнений, ни метафор?

И тут же сам вспоминаю, что метафора есть: это в человеческих силах, сказать.

— Река Времени, — и почувствовать себя не щепкой в потоке, а свидетелем процесса.

15. Чтобы чудо не оказалось сном

Мне стало понятно, что я ощущаю время, а улыбчивая собака — нет.

Не то, чтобы совсем нет: на чем как не на чувстве времени основана ее вежливость, повинуясь которой она приходит просить еду далеко не так часто, как ей хотелось бы? И все же, время для нее — всего лишь скорость смены обстоятельств и ощущений: она в непрерывном потоке и движется вместе с ним.

А я вот могу иногда выйти из Реки и хоть недолго, но посидеть на берегу, наблюдая, как время протекает мимо.

Две главы тому назад я думал, что понимаю, как появилось Я.

Теперь я вижу, что понимание было всего лишь отдельной костью ископаемого скелета.

Сижу на берегу Реки, и мне снова кажется, что я понимаю.

Только теперь я уже мудрее — сознаю иллюзорность собственных суждений: поток меня снова захватит, опять трудно будет выплыть, а если удастся, все будет снова по-другому. Снова будет странно — уж не слеп ли я был раньше? Как себя не пожалеть:

— Бедное Я, никак не прозреешь, а твое время уже на исходе.

Неминуемость смерти увиделась серостью каменной набережной и тенями жалевших себя, перед тем как уйти. Вспомнилось детское чувство превосходства живого перед мертвыми: во времена полетов на Луну я мысленно хвастался успехами современной мне цивилизации перед авторитетами прошлых времен.

Чувство вспомнилось, превратившись в свою противоположность: они уже на том берегу, а я, наивный, хлопочу еще тут, в плену подробностей.

Доставшийся мне в наследство язык вдруг представился канатом паромной переправы.

— Что будет паролем, чувство или слово? — задумался я, будто неминуемо-предстоящее должно стать актом моей воли.

— Там скажут, — смеюсь над собой, и мне захватывает дух: вера, что на том берегу меня ждет счастье вечной жизни, кажется доступной.

Так чего же я боюсь? Чудесность существования очевидна!

И все равно — какой позор! — мне не хватает примитивного чуда, чтобы поверить, что Воля сильней Природы.

Мне надо, чтобы хоть один на свете рукотворный голубь удерживался в полете непонятной силой.

Мне надо, чтобы мы собрались — и нас, свидетелей, было много, а то если я буду один, чудо покажется сном, КАК НЕ РАЗ УЖЕ БЫВАЛО!

Похоже, и в бесплотности будет тянуть на сходки — пусть даже в печально-благородном стремлении совместного созерцания Цветка.

16. Мне ясно, где прячется черт

Я вышел на пробежку. Моя тропинка начинается мусорником, возле которого сегодня утром стоял и смотрел мне в глаза черный кот.

Кусты были с обеих сторон от него, но прячась, только от себя направо он перебежал бы мне дорогу. Я загадал: если перебежит, значит, мне есть к кому мысленно обратиться. И он перебежал.

Я вспомнил, что в Константинополе проповеди Иоанна Златоуста собирали толпы христиан. Но вот, начались лошадиные бега, и все ушли туда.

Вдруг мне стало ясно, где прячется черт.

Я не задаю никому никаких загадок, потому что чертей много — и однозначного ответа нет. Но мой персональный, я знаю, прячется в моей голове.

Я знаю, где он любит меня подстерегать: там, где мои мысли выходят из недоступного сознанию пространства и могут стать или не стать словом или делом.

В таинственный момент выбора он любит опередить мое медлительное Я: вмешаться и подставить ножку. А еще чаще — заставляет сделать что-то такое, о чем потом жалеешь или чего потом стыдишься. Заставляет согрешить.

Но бывает — и потому наши отношения с ним не просты — бывает, что он подсовывает мне немыслимую прежде возможность или соблазн, прибавляя к моей жизни перцу и прочих пряностей.

Воспользовавшись возможностями и вкусив соблазнов, трудно признаваться даже самому себе, что это все я, а не он.

Сейчас признаюсь: это все я.

Потому что он — это тоже Я, еще один фрагмент моего ископаемого скелета.

Мной обуяла досада.

Посмотрел я на себя, ограниченного в своих представлениях изнутри, а в возможностях — снаружи, и мое путешествие по Реке представилось малозначительным и малоинтересным. Экстаз «под пальмой» показался взглядом в иллюминатор из плавучей тюрьмы.

Не то, что я сравнил себя с другими не в свою пользу.

— С Вами все обстоит точно так же, — говорю совершенно искренне, повинуясь порыву ветра, нарушающему раннеосенний уют солнечного утра.

В ответ же некоторые из Вас ворвались в мой мир из карнавала и, осмеяв, исчезли.

Одна поцеловала меня в щеку сильно крашеными губами и нарисовала в это время помадой сердце на другой щеке.

— А-а-а-ах, — услышался вопль чьей-то страсти. Я снова осознал, что сила жизни велика.

Я вовремя ощутил твое очарование — в светлом березовом лесу.

Для желаний не было преград, потому что трава была зелена, густа и мягка, и на нее можно было упасть как на постель.

Но и это было не все, я увидел, что ты видишь себя моими глазами, и сейчас веришь в прекрасную фею, во власти которой все мое блаженство.

17. Надежда

Вот так и живу — без веры и без счастья. Но вижу, что стремление обрести и то и другое «встроено» в меня. Хотя бы потому, что во мне присутствует — в форме непреходящего подозрения — вопрос:

— Слышно ли меня, когда я думаю?

Другими словами:

— Есть ли отсюда выход?

Разве ответ «нет» не подтверждается всем рациональным опытом моей уже стареющей жизни?

Разве те моменты, когда кажется, что «да» не настолько редки, чтобы быть лишь пряностью — символом несбыточной надежды?

И все же вопрос стоит как стена между мной и счастьем: вот он, Я, вот Стена, а вот — Вопрос.

Отвечая «нет», все равно, что говоришь «не верю». И я поправляюсь:

— Нет у меня ни Веры, ни Счастья — СЕЙЧАС.

И вдруг ПОТОМ перестает быть Сциллой, а ВСЕГДА, соответственно, уже не Харибда, потому что я живу СЕЙЧАС — и живу с надеждой.

Потому что если Стену не пробьешь, если через Стену не перелезешь, то возможен еще обход — кто сказал, что Стена бесконечна? — или подкоп — кто сказал, что фундамент доходит до грунтовых вод? Действуй — и существование покажется оправданным.

18. Папа, где ты?

Я подумал, а вдруг динозавров не было, и мы выкапываем не фрагменты скелетов, а фрагменты идей?

Я осознал, что прошлое, если оно есть — на той стороне Реки.

Потому что если не существует той стороны, где нас ждут души прежде живших, то нет и прошлого: есть лишь мертвые камни обнажившегося вверх по течению русла, а также НАКОПЛЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ — чужое прошлое, доставшееся в наследство нам.

Приближается вечер, загораются звезды, многие из которых уже давно погасли. Вникнув в это силой науки, мы рассуждаем:

— Странно будет, если вон тот белый карлик переживет следующий миллиард лет.

В частности, это может означать, что белого карлика давно уже нет.

Занятно рассуждать о прошлом в свете погасших звезд, который продолжит светить, когда нас всех не станет.

Вдруг я понял, что моя надежда прибавила в силе: я же верю, мне же совершенно ясно, что прошлое было — разве не сама правда лежит в ящике моего стола навсегда забытой грудой игрушек взрослого сына?

Как-то во сне (такие «будто вправду» сны называют видениями) я встретил в коридоре давно умершего отца. Меня не видя, он прошел в свою комнату, ставшую теперь моей. После первого испуга я побежал вслед за ним, мы обнялись, а я заплакал:

— Ты знаешь, как все было, — сказал я ему, непостижимым образом уверенный, что он знает всё о разделяющем нас прошлом, а значит, знает, за что меня жалеть.

Проснувшись, я ощутил слезы на своем лице.

Остался вопрос:

— Папа, где ты?

19. Безрадостная термодинамика

Возникшие в детстве вопросы, связанные с необходимостью сосуществовать с идеей смерти, странно вели себя в моей голове: я никому их не задавал, как бы опасаясь узнать жестокую правду.

Все началось с любопытства: что лежит в могилах?

По мере внедрения в мое сознание атомистических идей, меня стало интересовать, сколько молекул воздуха, которым я дышу, побывало в легких моих предков, включая динозавров: есть ли хоть одна?

Сведения об изотопах привели меня к воображаемым экспериментам, которые позволили бы узнать, сколько во мне от кого.

Соответствующие размышления упирались какое-то время в систему парадоксов вроде бегуна в вечной погоне за черепахой. К примеру, я полагал, что если нагреть комнату и дать ей остывать, то почему бы ей навсегда не остаться чуть теплее соседних комнат?

Все эти соображения, как я теперь понимаю, были подсознательной попыткой обрести надежду в мистике вечных следов.

Парадокс разрешился, когда я стал изучать физику, и у меня сложилась картина всеобщего микроскопического дрожания, выражающегося в температуре вещей.

Оказалось совсем нетрудным представить, как дрожь молекул остывающего тела становится почти, а потом и совсем неотличимой от дрожи молекул окружающего мира. Весь фокус в том, что всё дрожит.

Прохладный трепет в виду смерти потеснился, чтобы с тех пор соседствовать с ощущением себя как части Вечного Всего, в котором каждая отдельная жизнь — ускоренное путешествие во времени, повторяющее путь от первой «живой» Молекулы к смерти.

Сначала — внутри утробы, где происходит смена животных царств, включая стадию, когда каждый из нас с хвостом.

После рождения путешествие продолжается внутри головы, повторяя историческую смену суеверий.

Путешествие заканчивается, когда личные суеверия приходят в «тепловое равновесие» с суевериями накопленного настоящего.

Доживание жизни — просто дрожь.

Вспомнив эту безрадостную термодинамику, я сейчас снова в страхе и недоумении.

Хотелось бы сказать:

— Потому что меня осенила страшная догадка.

Но пришедшее на ум так же серо, как только бывает серой осень, нет в нем ни страшности, ни блеска — просто безнадежность и тоска.

Судите сами: я догадался, что объявись вдруг Бог, многие не захотят больше жить.

Не потому, что у грешников не хватит терпения ждать расплаты.

Не потому, что праведники поспешат в рай.

Для многих всякий и весь смысл жизни исчезнет, так как они увидят, что был этот смысл в непрестанно гревшей их дрожи.

— Верю — не верю.

И вот, свободы верить и не верить больше нет.

Я спрашиваю себя:

— Сколько нас, таких?

И боюсь ответить, как хочется, потому что мой ответ был бы:

— Все!

Тут как раз солнце выглянуло из-за туч на несколько секунд.

И никто мне не мешает поверить, что это знамение мне, что я верно догадался.

Судите сами: если бы ОН объявился и был над нами или среди нас, я точно бы знал, что пишу чепуху, и что тучам и солнцу до меня нет никакого дела, потому что вот ОН, вот они, а вот — я.

Скажу красиво:

— Я жив тем, что это только подозрение, что я лишь временно не пыль.

Прямой вопрос — братьям, сестрам и себе:

— Может ли Личность сосуществовать с Богом?

Я кинул мысленный взгляд на тот берег и понял, что им, на том берегу, ОН тоже мог не открыться.

Мне вспомнилось путешествие Гулливера в Лагнегг и его разочаровывающая встреча с бессмертными.

Пользуясь случаем, передаю привет г-ну Свифту.

Если у него есть возможность знать, что о нем думают, разве он не бывает счастлив в своей Вечности хоть иногда?

20. В скуке Вечности ЕМУ нас не хватало

— Как мне быть со Счастьем? — задумался я. Если в диктанте, который я пишу, достаточно правды, то позволит ли мне мой Черт закончить? Борьба с Чертом, как я представляю, и есть жизнь, хотя кто сказал, что в смерти мы расстанемся? Об этом мне пока не надиктовано.

Я затосковал от зыбкости своего состояния, когда я готов сделать над собой любое доступное мне усилие, работать до кровавых мозолей, но это ничего не гарантирует. Я не знаю, смогу ли приблизиться хоть на шаг к решению хоть одной проблемы: разобраться то ли с Чертом, то ли с Верой, то ли с Душой.

Да что же это за рабское у меня с этим текстом положение!

Крах работоголизма налицо: я не работаю, я нахожусь в тревожном ожидании милостыни изнутри себя.

Я подумал о радостях вспашки и посева, о волнениях в ожидании весенних дождей — и мне захотелось стать фермером: близко к Земле — и совершенно очевидно, чего просить у Неба.

Правда тут же я понял, что на зиму хочу в тропики — можно и на остров Бали.

Я даже представил себя на пляже — не очень широком, чтоб было близко и до моря и до пальм, но и не настолько узком, чтобы тень от деревьев раньше времени прятала от меня солнце.

Лучше того, я выберу западный край острова — пусть солнце садится в море.

— О, если б навеки так было, — подпою Шаляпину, чтобы в очередной раз понять, какой ужас заключен в слове НАВЕКИ — даже если это виденье моря и пальм.

ВДРУГ… Это слово не ужасно, оно ненавистно, мне чудится в нем мой собственный умильный взгляд у барского стола.

Попрошайничая у стола Доброго Хозяина, мое Я ненавидит это слово.

Вдруг я понял, что Он нас создал потому, что в скуке Вечности Ему нас не хватало.

Иначе, чего было трудиться?

Задача по дешифровке: КОМУ могло нас не хватать?

За ходом мысли следим по обнажившейся в раскопках смене Царств.

Это — творческие пробы. Получалось, видимо, не то, не то, не то.

Перестали развлекать и динозавры…

Кто как не Черт мог подсунуть мне давеча сон — противную пародию на Реку Времени, на метафору, столь меня впечатлившую, что иногда мне и впрямь кажется, что я в потоке — и плыву.

Мне приснилось, как я смотрю на рыболовов, ловящих рыбу в небольшой и мелкой речке. Я увидел, что движется в речке не вода, а дно.

И вдруг я подумал: а не Времени ли ЕМУ нехватало?

И действительно, что там эти жалкие в виду громадности Вселенной и очевидности Панспермии мы.

Мы не цель. Как и всё вокруг, мы лишь Следствие Решения Покончить со Скукой и Устроить Большой Взрыв, Чтобы Время Потекло.

Впрочем, не комично ли говорить о скуке, относя ее к безвременью?

— О безвременье мне нечего сказать, — признаюсь себе, в то время как из услужливой памяти возникает сфинкс, будто достаточно сидеть и молчать, чтобы время стояло.

Услужливая память подает мне слово Дух как поплавок для привычного плавания по поверхности вещей, и вот уже готова история, как Дух захотел увидеть, а потом захотел понять, что он видит, и как для отражения текучести времени подходящей оказалась вода.

Слабосоленая вода с примесью белка и жира, потомок динозавров, Я.

21. Что в репертуаре?

Тут я с радостью заметил, что мои безнадежно-панспермические мысли входят в явное противоречие с существованием хора и оркестра.

Вселенная перестает быть холодной и при этом, вопреки законам природы, ледники Антарктиды прекращают свое сулящее гибель таяние, когда объединенная команда людей издает звуки, подсказанные Добрым Хозяином и организованные по законам Накопленного Настоящего.

Перед фактом столь очевидной божественности сотрясений воздуха я еще в детстве удивлялся парадоксу условности нашего существования в сравнительно тонком слое атмосферы.

Удивляюсь и сейчас.

В детстве меня повергал в смятение мысленный эксперимент общения с глухими пришельцами, когда было так легко найти общий язык, используя предметы и символы — а музыка как бы и не существовала.

Теперь этот эксперимент уже не угрожает сведением музыки до уровня специфически людской частности. Теперь он указывает на существование чего-то еще — пусть будет понаучнее, к примеру — МЕТАЯЗЫКА.

Потому что я представляю себе, что и у глухих пришельцев были вдохновение построить корабль — и тоска в пути.

Вспоминая, как смотрит глаз акулы, я понимаю, что мои представления принадлежат вере, потому что все может быть совсем иначе: глядящий на нас из Вселенной глаз может и не знать, что такое тоска.

Возражением служит тот факт, что пришельцы, так же как и мы — дети Большого Взрыва: происходим из одной точки при всей неопределенности этого понятия. Имея столь общий корень, сознание идентично: «звездное небо над нами, Царство Божие внутри нас».

Возражение возражению формулируется просто: Бога нет.

Мы и Они — сами себе черти, прогресс — полеты на метле. Доброта — экономия тревоги. Потому что как только стая усложнилась, терпимость к ближнему оказалась выгодной: лучше тратить силы на охоту, чем оберегать холку от брата.

Мимо жизни протекаешь. Понятия остаются в памяти, оставляют там темный или светлый, холодный или теплый след. Но между тобой и ими — расстояние: вот ты, а вон — всё остальное.

Только мимо Бога не протечешь при полном объявленном неверии. Дело тут не только в страхе смерти. Запределен соблазн: а вдруг бы поверить — и вот, вся твоя воля есть ЕГО Воля, а ты — только проводник.

Удесятерились бы силы — и, говоря красиво, цвела бы даже осенью надежда.

Вот и оркестр готов к выступлению, дирижерская палочка взмыла вверх, сейчас она начнет движение, и мы все — оркестранты и слушатели — станем единым целым, восприимчивым к Метаязыку.

Интересно, что сегодня в репертуаре?

22. — Расточительство, — говорит расчетливый Я

Мне приснилось, что я зашел в роскошный магазин, чтобы купить часы. И увидел абсурдную картину: продавцы проверяют у покупателей зрение.

Приятель-физик рассказывал мне, что есть теория, согласно которой Больших Взрывов и Вселенных множество. Вдруг мне стало понятно, что Наука и Бог неразделимы.

И в самом деле, предположим, что Большой Взрыв — уникальное событие.

— Бог, Бог, — восторгаемся мы, потому что Уникальность — это уже не статистика, а чудо.

Предположим, что измерений и взрывов не счесть. Тогда проблема задвигается в бесконечный ящик. И мое разнузданное воображение, возникшее у обезьяны в результате многотысячелетнего трудового опыта, а теперь считающее себя вправе мной командовать, тут же поддается соблазну. Бесконечный ящик превращается в сверкающий тоннель для перехода в Вечность. Четкость изображения такова, что уже почти хочется немедленно под березу.

Бестелесный Я всплакнул бы на собственных похоронах, жалея близких, все еще верящих и не верящих в то, в чем я уже пребываю.

Вот и тоннель, вот и захватывающее чувство скорости, которое мы в жизни так обожаем — может, как раз, в предчувствии.

Сопровождая себя в полете, я сохраняю способность сознавать, и поэтому вижу, как моя утратившая телесность Душа сейчас расстается с миром, а это значит, что образованный миром ум перестает быть умом, а становится духом — и я скажу точнее — СНОВА становится духом, чтобы быть перезаряженным в новую ипостась — возможно, в новом мире.

Мне показалось, что расставаться со старым миром трудно, пока ты в нем.

А дальше — все легко.

Должно же хоть когда-нибудь стать на душе легко!

Как хотелось бы сказать, — В этом моя Вера!

Вот только сегодня утром я сидел под теряющей желтые листья березой и поражался ее доверчивой самодостаточности в соседстве с таким непредсказуемым мной.

Конечно же, я не возьму нож и не вырежу на ее коре «верю».

Береза сейчас теряет листья. Всякий раз, когда лист отрывается и, пока падает, шуршит еще прикрепленной к дереву листвой, я чувствую, что мир прекрасен. Сейчас я уверен: береза старается, чтоб я уразумел, как мир прекрасен?

Мне показалось, что бессмысленность существования мира, в котором появились осмысленные мы, невероятна.

А если так, то конечной целью перевоплощений не может быть небытие: тупиковая цель недостойна осмысленного мира.

— Расточительство, — говорит расчетливый Я, подозревая существование еще одного, пока неизвестного закона сохранения.

23. Свободу Духу!

Улыбчивая сука пустует, и Дама-охранительница водит ее на поводке.

Вот они вошли к себе во двор, и Дама прикрыла калитку. На правах соседа я знаю: если калитку потянуть с улицы, она откроется. Но этого не знает преследовавший дам кобель. Он бросается лапами на решетку и скулит.

Я не сочувствую («глупый пес»), я мечтаю быть свидетелем прозрения, как лапа вошла бы между прутьями и сделала нужное движение. Движение лапы будет случайным, но прежде чем ринуться к цели, пес недоуменно взглянет на нее и что-то поймет.

Сию минуту кроме цели ничто не существует. Зато потом, в компенсационных грезах беспокойного сна, пес будет снова и снова поддевать лапой прутья решетки и ощущать триумф исчезновения преграды.

Всеобщее Духовное Единство показалось мне очевидным.

Единство поедаемой жертвы и рвущего ее мясо хищника показалось просто еще другим словом Метаязыка.

Одновременно я понял, что в Метаязыке нет ни слова НЕТ, ни слова ДА.

Одновременно я понял, что эти слова есть — и еще как есть, только слово Метаязыка — это мы плюс слово.

И в самом деле, очевидная слабость слов в том, что сами по себе они не идентичны обозначаемому ими.

Может, в этом не слабость слов, может, в этом как раз их сила, а наша слабость, но в разных нас одни и те же слова способны будить разное.

В Метаязыке слова и мы, объединившись, лишаемся своих слабостей.

Я поддался гипнозу слов, они чуть не увели меня в свой угол, чуть не заставили меня забыть, что можно обойтись и вообще без них.

— Свободу Духу! — спохватился и беззвучно кричу я, свободный молиться и не молиться, петь в хоре и не петь, чувствовать и не чувствовать единство с теми, кто может говорить, и с теми, кто говорить не может.

И вот, я уже понимаю, что Дух — это не только поплавок для плавания по жизни.

В стремлении укрепиться в собственной значительности хочется думать, что так я называю главное, что у меня есть.

Представлять себя Духом особенно легко при звездах: они не греют и почти не освещают. В мыслях, приходящих под звездным небом, легко отстраняться и играть со своей самосознающей сущностью в рефлексию.

Меня посетил вопрос: закончится ли путешествие в светящемся тоннеле появлением нового неба?

Приятель-физик поделился профессионально-сокровенным: в появляющихся от других взрывов мирах законы природы могут быть другими.

То есть, ТАМ они не обязательно такие же, как ТУТ.

Черт побери, но если это правда, то существование загробного мира — вообще трюизм?

Мне стало страшно при мысли, что загробного мира все-таки нет. Я подумал, что, возможно, нам еще предстоит его открыть, и только тогда души смогут и начнут туда переселяться.

В этом открытии будет печаль, так как станет известно, что все ранее погибшие души действительно погибли.

24. На всякого мудреца довольно простоты

Вспомнив, что живу так рано, я почувствовал себя пьющим последнюю чашку сакэ камикадзе. Мое существование столь кратковременно и незначительно, что меня уже вполне может и не быть.

Таинство предельного перехода, когда из деления на ноль вырастает бесконечность, вдруг показалось тривиальным: меня нет, есть бессчетные мы, кормящие себя, чтоб умножалось знание, чтоб открытие нового мира воспоследовало как можно раньше, чтобы как можно скорее мы перестали погибать.

— Там столько миров! — предвкушаю счастье рассказов будущих Колумбов.

Я уже почти готов примириться с доставшимся мне набором земных радостей и благословить бессмертие потомков. Только один вопрос не дает покоя: ввиду бесконечности Вселенной и панспермичности нашей природы, неужели же — и почему?! — до сих пор до нас так никто и не добрался?

В молодости я прочел у Паскаля, что (цитирую по смыслу): «если так много людей верит в чудеса, значит, чудес не могло не быть».

И еще: «почему сейчас так мало чудес? Потому что вера уже укоренилась — они больше не нужны».

Прочтя, я поразился безусловности веры и понял, что так верить не могу. Наивность тогдашних людей была для меня очевидна. Высказывания Паскаля показались вполне соответствующими отсутствию в его времена электричества, а также телефона и автомобиля.

Сейчас мне уже неудобно за свою тогдашнюю наивность.

Завидуя Паскалю, передаю туда, к нему, привет.

Хотя там, может, и без этого уже заметили, что я не так уж глуп?

(«Смотрите, он о многом догадался…») Вот бы заслужить, в качестве награды, хоть какую от них весть!

25. Верит ли мне Тот, кто и так все знает?

Несмотря на холода, мир снова представился уютным местом. Мне хорошо, наверное, еще и потому, что сегодня выпал первый снег. Он, как часто бывает, очень обилен и повис целыми грудами на не успевших потерять все листья деревьях. Многие из них угрожающе наклонились. Боюсь, что к следующему утру уцелеют не все.

Не знаю, почему в вечер первого снега кажется, что тихо, даже если это далеко не тишина.

Но я не чужд всему происходящему настолько, что забыв — или наоборот, помня счетность собственных дней, хочу «гнать картину».

Поэтому в тишине первого снега я вспоминаю первый майский гром.

— С сильным запахом озона! — пророчески радостно оглашаю тот, что внутренний, из доступных мне миров. Всё это наше с ним устройство, когда с рождением открываются глаза, сквозь них в тебя вливается бесконечность внешнего мира — и вот она уже твоя, показалось таким, что лучше быть не может:

— Бесконечность — Я — Бесконечность.

И в каждый момент времени есть даже право выбора, какую из Бесконечностей предпочесть — ту, что справа, или ту, что слева: смотреть наружу или внутрь.

Об этих возможностях, впрочем, лучше не думать, а то становится страшно, как бы не потеряться. Страшно, потому что между бесконечностями мечется маленький дурачок, путаясь в страстях — и мучаясь ими.

В том числе, и смешной тягой к накопительству.

Маленький дурачок мечется между мирами и не знает, зачем ему так много всего надо, потому что вопрос «зачем?» безответен без «почему?», а для ответа «почему?» необходимо философствовать никак не меньше, чем для ответа, «зачем?».

26. Не тишина, а глухота

Мне и раньше приходило в голову, что мозг — машина времени, но только сейчас я понял, чем занята эта машина. Оперируя с двумя бесконечностями, она превращает «сейчас» в «когда угодно» — то-есть, во ВСЕГДА, а «здесь» — в «где угодно», что означает ВЕЗДЕ.

И вот, где бы я ни пребывал в мире внешнем, я могу быть где угодно в мире внутреннем. В частности, почему бы не вообразить, как сжимается пространство и как ускоряется время при быстром полете в сверкающем тоннеле? И вот, я уже готов принять, что сейчас — это как ТОГДА, а здесь — это как ТАМ.

Самое смешное, если это повод для смеха, состоит в том, что, несмотря на доступные просторы, я себе напоминаю заточенного в клетку зверя, бессчетно измеряющего шагами отведенное ему пространство и каждый раз мечтающего, пока есть куда шагать, что решетка волшебным образом исчезнет — или обрушится стена.

Решетка и стена сделаны из слов.

Рабство сравнений, тирания метафор, косноязычные попытки передать образ — или сделать его самому себе понятным.

Поскольку слова ограничивают и искажают текущее представляемое, оно видится из клетки.

Мой взгляд увлажнился — и я послал привет Глухому Композитору, потому что если из клетки выйти, звуку уже не обязательно оставаться звуком.

В Египте, в Долине Царей, я увидел, как весело раскрашены иероглифы и рисунки на стенах гробниц. Я подумал, что это был медовый месяц личности со словом, только начинающим свой путь к бесплотности идей.

От образа — к рисунку, от рисунка — к иероглифу.

Имя птицы — это уже не только птица, которую можно поймать, убить или нарисовать, а еще и Бог.

Имя Фараона — это не просто ОН, гордо восседающий на троне с белокожей НЕЮ. Это тождество с повергнутыми врагами, с завоеванными землями — и с весело раскрашенной гробницей, вместившей дух, не только плоть.

— Игра в куклы, — сказал бы я о тогдашних ухищрениях по сохранению плоти, если бы вполне был уверен в безнадежности таких приготовлений к вечной жизни. Это ведь только гипотеза, что бессмертия нет.

— А вдруг?

— Чур меня, чур, — говорю себе и продолжаю внутренне заискивать у жрецов Древнего Египта, хранителей предания об одной из побед на пути к Метаязыку.

— Метаязык, что это такое? — участливо спрашивает она меня, и я ценю мягкость иронии.

— Это как море, — говорю я, потому что нет у меня настоящего ответа, а море, благо, перед нами.

Равнина до горизонта, и оно же — бушующая стихия до горизонта. Заявляет о себе шипящим грохотом прибоя, сейчас и всегда, мне и тебе, без меня и без тебя.

А под поверхностью — другое море. Это я о тихой подводной буколике кораллового рифа. Разные формы и расцветки похожих на бабочек рыб не мешают им быть единой стаей, окружившей пловца подрагивающим облаком тел.

Стая вроде как бы готова принять его к себе.

Пловцу пора догадаться: это не тишина, а глухота.

27. Ищу тропинку вверх

Сегодня окно Доброго Хозяина закрыто.

Поэтому я в меланхолическом настроении. Стараюсь олицетворить собой скромный побудительный намек:

— Лишнего не попрошу.

Если совсем по-скромному, то я готов умереть в клетке, только бы знать, что выход возможен.

В скромности, впрочем, заключена хитрость, потому что моей машине времени достаточно даже намека, а остальное она в критический момент, я надеюсь, придумает или вообразит.

Конечно, компенсационные грезы — не то, что реальность, но многое зависит от силы эмоций.

А сила эмоций — это, в частности, сила страха.

Силе страха мало что можно противопоставить — разве что ненависть к этой самой силе.

Я уже совсем было изготовился заявить, что синонимом ненависти в данном контексте может быть названа гордость, как вдруг вспомнил о своей полной зависимости от Доброго Хозяина. Воистину неистребимая mania grandiose: будто кто-то собирается меня спрашивать, на каких условиях я предпочел бы умереть.

Да что там много рассуждать? Жить так жить, играть так играть. У каждой игры свои правила. Будучи при уме и при памяти, помня, что угрожающие тебе монстры не только сильней тебя, но, к тому же, не всегда известны и видимы, смешно создавать из процесса культ.

Откровенно говоря, кроме как намек, впервые заставивший о себе задуматься под пальмой, меня ничто всерьез и не волнует.

Я интерпретирую намек как возможность встать выше обстоятельств и уже сверху увидеть, что съевший тебя монстр оказался ненастоящим, а растерзанное им тело — не твое.

Зачем кривить душой?

Как и многие в этом мире, я продолжаю верить и не верить.

Что есть мои блуждания как не поиски Веры?

Этот текст — путевые заметки: а вдруг получится путеводитель?

28. Метаязык: что это такое?

Пока окно Хозяина закрыто, выгляну в свое окно.

Первый снег, как это почти всегда бывает, полностью сошел, и земля лежит со вновь обретенной и потому примечательной чернотой.

Я думаю, что был послан недавно плыть по Нилу именно для того, чтобы воочию увидеть феллаха, который оставил пару своих буйволов и творит молитву на коленях. Он у границы своего поля, в тени больших финиковых пальм.

Я совершенно не сомневаюсь: закончив молитву, феллах встанет и вернется к буйволам, чтобы продолжить вспашку.

Но я проплыл мимо прежде, чем это произошло, и поэтому остаюсь под пальмой и продолжаю молиться.

Моя молитва без слов, хотя разве мне нечего просить?

Я молюсь без слов не из скромности, а как раз из-за гордыни.

Я молюсь о том, что с равной четкостью вижу зеленую, граничащую с желтыми холмами пустыни, долину Нила и свою далекую Землю.

Я молюсь чуду видеть не глядя, хотя совсем не уверен, меньшее ли чудо просто смотреть и видеть.

Вдруг становится понятным, что такое Метаязык: это средство общения с внутренним миром — своим и нашим.

— Забудь об одиночестве, — звучало бы напутствие Учителя Метаязыка, потому что в той бесконечности, что у тебя внутри, ты до сих пор по-настоящему одинок.

— Что ты написал? — спрашиваю я себя, — а ну-ка, сообщи себе хоть что-нибудь на Метаязыке.

Будто застигнутый на месте преступления, лихорадочно ищу выход из своего трагического положения, потому что как никогда мое предприятие представляется близким к краху. Пусть я потом уже компенсируюсь чем-то вроде «пошел по тропинке, ведущей вверх, с одной стороны была скала, с другой — пропасть, тропинка становилась все уже, и вот, одно неверное движенье…» Но нет, я еще там, где я есть — и чувствую сейчас невидимую поддержку, словно те живые, которым предстоит меня понять, объединились с теми мертвыми, что хотели, чтобы я понял, и вот, я уже в нетолкотливой толпе, со всех сторон братья и сестры, так что падать некуда.

— Даже молча мы кричим! — воскликнул бы я, да только нарушение тишины неуместно.

29. Контакт

Sagrada Familia — таково название странного, вечно строящегося в Барселоне Собора, увидев который я сразу же отвел взгляд. Совсем не потому, что боялся ослепнуть. Стало ясно, что я увидел то, что готовился увидеть всю свою предшествующую жизнь.

Потом, чуть позже, я присмотрюсь и увижу голубей на дереве и многое другое.

Я уверен, что Архитектор, которого, к несчастью, переехал перевозивший нас с места на место трамвай, сам удивлялся тому, что у него получилось.

Я не хочу фантазировать и говорить, что где-то есть целый другой мир, в котором, если вести линию по бумаге прямо, получается как волна.

Я не стану утверждать и того, что в понятном слове чужого языка Sagrada заключен отлично известный моей сущности, но неведомый моему сознанию и потому потаенный смысл.

Поскольку я раб слов, то продолжаю их перебор, и мне почему-то вспоминается ритуал при запуске двигателя у ранних любителей полетов:

— Контакт!

— Есть контакт!

— Жизнь далеко не праздник, — говорю себе с легким сердцем, потому что сейчас мне кажется, что это поправимо.

Удары басовитого колокола следуют с многосекундным периодом. Поэтому каждый удар звучит как бы внезапно — в этом, видимо, и состоит ожидаемый эффект. Скоро большая колокольня начнет перезвон, призывая к заутрене.

Меня потянуло поближе, чтобы слышать громче — и вот, перезвон начался как раз когда я подошел к колокольне. Она принадлежит православному монастырю, построенному тысячу лет назад неподалеку от моего дома. Однако в моем внутреннем мире это строение расположено рядом с Sagrada Familia.

Во внутренней бесконечности СЕЙЧАС и ЗДЕСЬ равны ВСЕГДА и ВЕЗДЕ.

Время от времени, меня посещает неясный образ паука, сидящего на Вселенной как на паутине и чувствующего все ее колебания. Мой ум силится представить, что паутина — это просто ВСЁ, в том числе и ВРЕМЯ, однако такой образ не вмещается в моем уме, становясь пустыми словами. Сам не знаю, почему эти слова все еще в книге — почему я их отсюда не убрал. Наверное, потому, что если будет полная тишина и всё вокруг вместе со мной будет неподвижно, и даже если это будет под пальмой, от времени не уйти.

— Как и от Бога, — звучит неотвратимая подсказка.

Хотя монастырь старинный, большинство людей, спешащих сегодня к службе, совсем недавно стали ходить в церковь. Поэтому особенно трогательно видеть в некоторых людях попытку скрыть аффектацию свежей веры.

Вот, молодой человек как бы случайно приложил руку к сердцу, проходя последние десятки шагов перед тем, как войти в церковь.

30. Все напитки — в нас во всех

Согласно эргодической гипотезе физики, если долго наблюдать за одной молекулой, то узнаешь, как ведут себя все.

Я попытался применить эту гипотезу к людям:

— Наблюдая за одним из нас долго, узнаешь, как ведем себя мы все.

Другими словами, одна и та же личность отличается от себя во времени соразмерно со своим отличием от личностей других и разных: вот я свободен — и вот я уже раб.

Если на эргодической гипотезе основана определенная степень нашего понимания устройства материи, то на подсознательном применении этой же гипотезы к людям основаны взаимопонимание и сочувствие. Наша способность «читать» чужие мысли называется по-научному «теорией ума». Степень владения этой способностью называется на простом языке «проницательностью».

Многие люди считают сочувствие врожденным. Сейчас о том же свидетельствует наука. Совершенно очевидно, что жестокость и садизм также оттуда — и, как известно, связаны с инстинктом воспроизведения странным для доступной нам логики образом.

Все напитки смешаны во всех чашах, хотя пропорции, конечно, отличаются.

Кто никогда не мастурбировал, пусть кинет в меня камень.

Я не боюсь оказаться под градом камней, потому что неподвижной останется целая их гора, за которой я и спрячусь.

Я заговорил о мастурбации, потому что в это время приходится общаться с внутренним миром и искать в нем объект для экстаза.

Приходится мечтать.

Сейчас не важно, что ты можешь, время спросить себя, чего ты хочешь.

О случайном поведении молекул говорят: флуктуации.

О поведении людей, взаимодействующих с внешним и внутренним мирами, так и хочется сказать «дьявольская пляска».

Попытаюсь говорить красиво:

— Птеродактили архетипов кружат над бедной головой.

Ассоциативная бесконечность ведет меня по пустынным в ночной час залам Вселенского Музея. В темноте я не вижу, что нарисовано на картинах, но и так знаю, что это каприччос Гойи.

Во сне я обнял бросившуюся мне на грудь собаку, как вдруг ее улыбающееся лицо оказалось женским. Я был потрясен и возбужден, потому что такую трепетную сущность никогда в явной жизни мне не приходилось осязать.

31 — Позволишь ли Ты нам взять больше, чем Ты дал?

Сон с собакой напомнил мне, что с динозаврами нас объединяет также и секс. Стало интересным помечтать: а не может ли секс приобрести другую форму?

Я не имею в виду обязательное изменение основного технического принципа, согласно которому желание вложить должно совпасть с желанием вместить. В прибое Метаязыка оба этих желания все равно превращаются в потребность слиться.

Я не имею в виду гомосексуальные или скотоложеские извращения.

Хотя иногда мне кажется, что я вот-вот представлю себя на месте виденного когда-то в Праге парня: он стоит и смотрит на Малу Страну с высоты Пражского Града, а его дружок экстатически ластится к нему.

В толпе туристов они заметны и потому отдельны от других людей.

Замечаю за собой подсознательную зависть.

А вдруг у них сбылась мечта трудной юности о втором Я?

А вдруг остающееся у них после оргазма чувство — счастье, а не счастливая пустота?

Вижу властную и любящую лапу большого друга на дружке — и дальше в представлениях не хочется идти: боюсь найти все то же. Других свидетельств нет.

Так многого ли стоит начальный капитал, подлежащий размену на мелкие монеты опустошений?

И вот тут я зову сестер и братьев и себя к бунту.

Я не призываю строить баррикады, бунт должен быть тихим и вдумчивым, потому что он направлен против Того, кто и так всё знает — против Божества.

— Дети же бунтуют против нас, — спешу отметиться в пусть мятежной, но лояльности, а то слово «против» прозвучало странно, если не смешно.

Пусть каждый вспомнит, как случалось понимать в момент оргазма: «для этого живу». Что это, если не висящая перед ослом морковка, за которой он бежит? Сознательному ослу понятно: чудес не бывает — морковка висит не сама по себе.

Прошло время в молитве просить, пришло время спрашивать. Вот мой вопрос:

— Позволишь ли Ты нам взять больше, чем Ты дал?

Отсутствие настоящей Веры дает себя знать. Вот сейчас мое воображение увидело Бога, который не может нарушить им же установленные правила им же начатой игры, согласно которым мы играем сами. Он не может нас убить, но не может и спасти, если, к примеру, нам грозит смертельная опасность.

Он будет с нами в момент краха.

Он будет оплакивать свое вновь обретенное одиночество — если у него есть слезы.

Он скажет, что на нас надеялся, если у него есть слова, только я уверен, что думает Он не словами.

Слово дано нам, чтобы мы начали учиться думать.

Чтобы в конце процесса у Него случился собеседник.

Если не успеем научиться, пыль снова станет пылью.

32. Вспоминая запах сирени

Недавно сообщили, что наличие в прошлом на Марсе водных потоков является научно доказанным.

Я представил себя бредущим в одиночку к Северному полюсу — может, на Марсе, может, на Земле.

И вдруг мне стало совершенно ясно, что одиночества нет.

Я наполнился надеждой, что меня придумал Бог, и пусть Он ни во что не хочет вмешиваться, мне доверено действовать согласно Замыслу:

— Если пойму, как.

Я вспомнил, как прекрасен запах сирени.

Я вспомнил, что этот запах прекрасен с первого предъявления, а на красивое лицо хочется и хочется смотреть.

Я вспомнил, что плавание по реке организовано с помощью различных знаков. Большинство из них снабжено фонарями, чтобы светить, когда темно.

— Интересуешься ли Ты, что происходит с твоим спермием? — задаю риторический вопрос. Слабость, слабость, я знаю, но даже зная, не отказываюсь от вопроса и мало того, спрашиваю публично, конечно же не рассчитывая на ответ.

Если Ему интересно, то Он знал, что я спрошу, еще до того, как я спросил. А если нет, то я просто напоминаю себе и всем, что фонари способны светить, даже существуя только в воображении: «и свет во тьме светит».

33. Мы, все вместе

Заснеженные деревья создают предчувствие Рождества.

Неспособные ощущать странность своего существования, привыкшие к самим себе, мы ждем Нового Года с ничем не обоснованной, но от этого не менее приятной надеждой.

Сочувствую тем, у кого надежды нет.

Мне кажется, что в тех местах, где на Рождество нет снега, праздник не может быть таким же радостным, как у нас.

Я знаю, что это не так, но Правда и Неправда мирно сосуществуют в моей душе, которая образовалась, в частности, играя в снежки.

Там, в душе, у Правды и Неправды — другие и совершенно равноправные — ни одно из них не обидно — имена.

Это не другие слова, имена тут надсловесны, они — из Метаязыка.

Потому что если те, кому предстоит его освоить — не сверхлюди, а мы, тогда в нас должны быть его зачатки, мы уже имеем с ними дело, их можно найти.

— Например, искусство! — пробиваю я словом, если говорить красиво, утренний туман.

— И вообще, всё, что позволяет нам почувствовать себя вместе: пусть косноязычие, но отнюдь, отнюдь не немота!

Мне показалось, что я гребу веслом по поверхности:

— Язык слов, язык искусства, а вот еще Метаязык — что нового в этом слове?

— Новое средство общения! — нашелся я, будто объяснил.

Много бумажных цветов и красных флагов. Школа собралась на майскую демонстрацию. Пока мы не двинулись, а только стоим веселой, хулиганящей колонной. Веселясь со всеми, я не забываю испытывать неразделенность чувства к особи, чей затылок время от времени разглядываю.

Прозвучала команда «шагом марш», и духовой оркестр грянул, Строим людям счастье, счастье на века. Это совершенно неважно, что трубач фальшивит, зато барабан, барабан — и движение в ногу…

— Мы! Все вместе!

Я подумал, что по мере того, как наши знания и численность растут, косноязычие общения становится все более опасным.

Кто может поручиться, что спокойное время — это не просто антракт, пока в инфернальных недрах копится энергия для нового коллективного экстаза? Современная нам ирония не гарантирует иммунитета. Да и где оно, это спокойное время? Всегда где-нибудь льется кровь.

— Надо спешить, — беспокоится моя сущность, — от внушающего ужас единства толпы — к настоящему единству!

34. Постоянно сомневаюсь

Стремясь дальше, с тревогой прислушиваясь к продолжению диктанта и чаще удивляясь, чем радуясь, его результатам, я не мог не выработать свою собственную гипотезу, КУДА МЕНЯ ВЕДЕТ.

Гипотеза состояла в том, что самопонимание каждого из нас ограничено неким пределом — «Стеной».

Этот предел обусловлен словесностью мышления, ограничивающей обмен информацией как между людьми, так и (кто знает, что важнее?) между медленным сознательным и несравнимо более быстрым и мощным подсознательным и надсловесным мышлением. Этот предел не позволяет продвинуться дальше простой — трехмерной — умозрительности.

Я пишу «диктант». Тем самым я всего лишь констатирую простой, доступный каждому и ежемоментно факт: правильные или неправильные, мысли осознаются готовыми. Процесс мышления происходит вне сознания, и управлять им сознательно мы можем не более эффективно, чем командовать работой сердца или желудка.

Иногда в нас возникает особое чувство, которое мы называем «вдохновением». В эти моменты мы с особой ясностью сознаем, что наш ум умнее сознательных нас и способен оперировать образами и понятиями надсловесной сложности. Я предложил обозначить язык надсловесного мышления Метаязыком.

Замечательным образом, продукты вдохновения «заразительны»: на Метаязыке мы не только думаем, но и общаемся, передавая друг другу образы и чувства.

Вспомнив коммунистическое детство, я пришел к выводу, что косноязычие человеческого общения виновно в жестокости истории. Стало очевидно, что от войн и от других несчастий надо поскорей стремиться в царство Метаязыка, где чужая боль станет твоей болью.

С этим чувством я сижу на берегу Реки Времени и смотрю на себя в Толпе, особенно остро ощущая ограниченность современного меня.

Однако боюсь называть течение в Реке прогрессом, потому что вместе с Добром прогрессирует и Зло.

Я мог бы попытаться говорить красиво — например, что Река течет к Богу, но право на такую гипотезу — или заблуждение — имеет тот, кто по-настоящему верит.

Настоящей Верой я счел бы Веру без сомнений, а я постоянно сомневаюсь.

Вот и сейчас, я верю и сомневаюсь, что Метаязык не случайно встроен в нас.

35. Желание способно

В повседневной жизни нетрудно обходиться без веры, потому что жизнь происходит в причинном мире. Причины и следствия сцеплены между собой. Даже если происходит что-то совсем, казалось бы, невероятное, достаточно дать себе труд и разобраться. Окажется, что происшедшее находится в жестких рамках причинности.

Детектор причинности — сознание. Пусть кинут в меня камень те, кто не признает сознательности в улыбающейся собаке и ее бродячих соплеменниках, верно угадывающих возможное следствие, если двуногий наклонился:

— Чтобы поднять с земли камень! — сознательно предполагают они — и убегают.

Впрочем, причинность может нарушаться.

Она постоянно нарушается в моей голове — и не только потому, что мысли способны появляться без сознаваемых причин. Вспомним, что нам снится — и о чем мечтается.

Говорят, что нарушения причинности могут найтись также и в микромире: в свойствах и поведении элементарных частиц, из которых состоят атомы материи.

Как бы там ни было, наш детектор причинности изощрился настолько, что позволяет постепенно узнавать устройство микромира, несмотря на неспособность воображения выйти за рамки трехмерной умозрительности.

Само слово «узнавать» при этом изменило свое значение. «Узнать» теперь уже не обязательно означает «представить себе» или «вообразить».

— Не исключено, что у нашего мира десять измерений, — говорит мне просвещенный в физике Приятель.

А я вспоминаю о желавшем взлететь динозавре — и предлагаю вполне ненаучную теорию:

— Желание способно изменять кости скелета, постепенно превращая лапы в крылья.

В свою теорию я верю.

Если меня кто-нибудь переубедит, это будет означать, что я и ему поверил.

Однако из этого не воспоследует, что в свою теорию я верить перестал. Мне хочется, чтоб она оказалась правдой — я об этом мечтаю.

Я уверен, что кто-то из нас разделяет мою мечту и «ведет научный поиск» в этом направлении.

Я совершенно убежден, что он получит доказательства и опубликует научную теорию.

В этой теории не будет слова «желание». Это ненаучное слово будет заменено длинной последовательностью других слов. Соответствующее знание останется недоступным воображению, пока не станет словом Метаязыка.

— Кто додумался, что у Вселенной десять измерений, не может представить себе такой мир. Но очень хочет.

36. Даже молча мы кричим

Сегодня мне приснилось, что мы научились по-настоящему общаться с собаками. К сожалению, мне не приснился сам язык.

В небольшом и далеко не роскошном амфитеатре люди и собаки занимались, по всему видно, обыденным делом. Я запомнил только один из практиковавшихся приемов: группа собак чинно, гуськом спускалась в яму, которую затем пара людей закрывала крышкой.

Следующая группа собак сидела с задумчивым видом и ждала своей очереди.

Я так понял, что в темноте ямы собаки преодолевали комплекс нашей для них непредсказуемости: они учились быть уверенными, что крышку откроют.

Я знал, что собаки — предсказуемые существа, как и я. И что мы взаимно о себе это знаем.

Не стану врать, улыбчивой суки среди них я не видел.

У меня появилось щемящее чувство, что, выйдя из амфитеатра, я попаду в новый мир — причем я точно знал, что он новый, только не знал, почему.

Это было очень странное чувство, будто я сам себе слепой и поводырь.

Это было очень странное чувство, которое я могу передать только абсурдным набором слов: вот сейчас я выйду в старый мир, но он будет новым, потому что я почувствую, наконец, запах вездесущей субстанции, которую отправился искать.

Попасть в новый мир не удалось.

Только осталось воспоминание, будто на краткий миг открылись глаза — а может, прочистился нос.

Миг был обидно краток.

Мне хотелось увидеть свой город новым — или, может, наоборот, старым — как он будет смотреться в новые времена.

Однако, кроме умиротворенных, молчащих собак — сейчас я вспомнил, они были как после ночи оглашенного бега с неистовством борьбы за суку — увидеть я ничего больше не успел.

То, что осталось, я могу воспроизвести в качестве догадки, что даже молча мы кричим.

Причем крик в виде красного пальто не обязательно громче крика с помощью черной шляпы.

Я вдруг понял, что вездесущая субстанция — это поле непрерывного бессловесного общения.

Поле включает и слова, но только слова передают вовсе не то же, что означают.

Ассоциативный ряд немедленно преподнес мне узелковое письмо индейцев, но узелки — это все равно слова, «узелки на память».

Я вдруг понял, что «непрерывное общение» не только бессловесно, но и бессознательно.

Ассоциации ведут меня в кажущуюся тишину коралловых рифов и в оглушительное птице-лягушачье пространство джунглей, ведут с требованием, чтоб я осознал очевидность неочевидного — признал, что это еще вопрос, где громче шум.

Может, так мне будет легче понять, какова связь между номером столетия, именем Бога, формой окон и способностью на поступок?

Стоя у пирамиды, я восхищался храбростью разграбивших ее воров.

Я сказал бы, что это больше, чем храбрость. Это Сила Духа.

Я подумал, что покорить ее мог бы только висящий в воздухе без видимой причины голубь.

Тут же мне стало ясно, что и лицезрение чуда скорей убъет, чем покорит.

37. Мечтать не запретишь

Я уже несколько раз приходил к выводу, что Метаязык с нами, но только сейчас понял, что мы с ним неразделимы.

Последовательность эпох и стилей кажется мне нескончаемым и не только не прочитанным, но даже пока не читаемым посланием на этом языке.

Мы его не понимаем как раз в силу нашей с ним неразделимости.

Я вспомнил, что сознательным усилием воли не могу заставить сердце биться быстрее.

Точно так же не доступен моему сознанию и Метаязык.

Однако мне известен надежный способ, как ускорить сердечный ритм.

Для этого я должен, к примеру, побежать.

Так что же мне сделать, чтоб Окно Хозяина открывалось по моему желанию?

Я подумал, что мне предстоит прозреть так же, как прозрела собака, когда она сумела улыбнуться.

Пока я не умер, надеюсь, что прозрею.

Мало того, я мечтаю, как бы, открывшись, Окно уже не закрывалось.

38. Спрошу себя. Что мне ответят?

Сложение слов выбросило меня на берег.

Я на острове, не пригодном для продолжительного пребывания.

Это один из маленьких островов, примыкающих к живому коралловому рифу, но его можно назвать Островом Смерти.

Потому что поверхность состоит наполовину из песка, а на другую половину — из известковых скелетов мертвых кораллов и моллюсков.

Ненадолго Остров заселил живой я.

Я присел — и скоро уплыву.

Между мной и Солнцем — только атмосфера и пустота.

Поверхность колет, так что моему заду нельзя расслабиться даже на те недолгие минуты, что отделяют мою кожу от солнечного ожога.

Пусто надо мной и пусто вокруг. Я уверен, что хоть несколько будущих мигов моей жизни — в полной моей власти: ко мне никто не обратится, никто не прервет меня в моих мыслях и не помешает их осознать.

Так что же я обо всем происходящем думаю?

Что я думаю об этом мире — и об этой сознаваемой жизни — и об этой тоже сознаваемой и пугающей необходимости уйти?

Мое пребывание на острове — малая модель моего пребывания на Земле: уже скоро уходить, нужно бы умудриться и хоть о чем-то догадаться, однако Сторож внутри меня не позволяет сосредоточиться, следя, чтобы кожа не обожглась под беспощадными лучами. Точно так же всю мою жизнь Сторож неустанно ищет для меня спасения.

Сейчас мне кажется, что он не позволяет мне понять беспощадную правду.

Несмотря на то, что мой самолет все равно упадет и я неминуемо сгорю, он считает необходимым удерживать меня в позе вынужденной посадки.

Стоит только глупому Я вмешаться в процесс самосохранения, как случаются сбои: иногда я неуместно храбр, а чаще — глупо труслив.

И вот, схваченные судорогой страха руки стараются еще раз проверить, достаточно ли туго затянут фатально бесполезный ремень безопасности.

— Я знаю, Ты есть, больше бояться не буду! — молча обещаю я Сторожу.

— Больше бояться не буду, — говорю я, уверенный в том, что меня слышат — и вдруг понимаю, что если меня и слышат, то я об этом никогда не узнаю. Потому что чудес нет, и между поцелуями верующих чудотворную икону дезинфекцируют.

До самой смерти я не узнаю, слышат ли меня.

И самое смешное, что не узнаю, даже если обрету следующее рождение.

Поскольку я рожден, то возможность другого подобного события не должна казаться слишком фантастичной.

Поскольку я рожден и Богу не представлен, то и в следующем рождении, почему не будет так?

Я вспомнил, что получаемые от жизни удовлетворения, как правило, не стоят ни затраченных трудов, ни испытанных страхов.

Жизнь показалась совершенно бессмысленной.

Пытаюсь компенсироваться моделью своей значимости: пусть Я — просто динозавро-обезьяно-я, зато во мне — мудрость миллионов лет желаний. Смысл такой жизни в передаче информации:

— Нынешний Я — живое сообщение следующему.

— Информация не наследуется, — пропел противный голос.

Он еще пел, а я его уже не боялся. Мой задор подсказывал мне, что всё не так просто.

— С точки зрения даже формальной логики, разве не ясно, что мы — участники серьезнейшего Эксперимента? — воображаю я себя докладчиком в волшебной Вселенской Сети, которую еще недавно, путаясь в своих видениях, назвал «паутиной».

Если Контролер оперировал словами, он мог назвать Эксперимент «Сознанием». И вот, на смену наследованию генов, требующему миллионы лет для усовершенствования потомков, сознание принесло наследуемую культуру, которая развивается быстро как Взрыв.

39. Если Раб, так может, хоть Раб Божий?

Каждый день своей трудной и опасной жизни первые люди должны были найти или добыть пищу без всяких гарантий от Бога Охоты.

Я подумал: неужели среди них были такие же дураки как случаются среди благополучных нас?

Вдруг я вспомнил, что один из «глупцов», кого я знаю, прекрасно ловит рыбу. Я вспомнил, что раньше и себя считал неплохим рыбаком. Но потом количество рыбы в реке упало. В виду редкости успехов, я бросил это дело.

Между прочим, дела «глупого» рыбака по-прежнему неплохи: он сумел приспособиться к новым условиям.

Богу Охоты приносили жертвы. Я никогда не спрашивал «глупого» рыбака, не приносит ли жертвы и он.

Если я его спрошу об этом, он примет вопрос за шутку.

Но это совсем не будет означать, что «в душе» он ничем не жертвует явно небезразличному для него Божеству. Суеверия освящают опыт проб и ошибок, в котором столь преуспел только кажущийся недалеким рыбак: наверное, невозможно быть умным вообще — только в контексте обстоятельств.

Мне становится понятным смысл кажущегося столь странным и обидным нашего устройства, которое заставляет нас умирать вместе со всем приобретенным в этой жизни опытом. Приобретая опыт, мы заполнились миром, но миру предстоит изменяться дальше. И вот, очередная tabula rasa начинает свою жизнь с крика.

Как и все мы, она будет старательно стремиться к исполнению встроенных в нее желаний, чтобы продолжалась недоступная ее пониманию Жизнь.

— Боже! — кричит глупый Я, подменяя трубами органа Иерихонскую трубу. Он пытается хоть как-то освятить тщету своей жизни:

— Если уж точно раб, то все-таки Раб Божий.

40. Мы никуда не выйдем

Я думал, что этот текст будет поводом для вдохновения — и отчетом о тех не очень частых моментах, когда я вдохновение испытываю.

Я рассчитывал, что вдохновение напитает положительными эмоциями мою душу — и я стану более счастливым.

Мой расчет не оправдался.

Пусть не оправдался ПОКА, да только самый статистически верный прогноз погоды — «завтра будет так же как сегодня».

Вдохновение случается, но вместо счастья растет озабоченность.

Возможно, сказывается ментальность — профессиональный идиотизм.

Как ученый, я отношусь к своей жизни как к эксперименту.

Поскольку жизнь я получил в качестве подарка, то надо всем предприятием висит серьезный вопрос: я ученый или кролик?

В этом тексте я уже пытался шутить с Богами. Я настаивал, что я — не кролик.

Я имел в виду, что в свободе действий меня не ограничивает ничто, кроме очевидных обстоятельств, а в свободе мыслей — ничто, кроме Стены.

Я представлял Стену границей, отделяющей каждого из нас от себя и от других, а всех вместе (я мечтал!) — возможно — от Бога.

Я исходил из того, что можно сделать Стену проницаемой — открыть Окно, а если кому больше нравится не летать, а ходить, то Дверь.

Если в Стене появится выход, а вдруг это и будет, я думал, выход из нашего Царства в Царство Божье — альтернативный смерти путь в Мир иной?

Имена существительные Стена, Окно, Дверь, Царство обозначают здесь то, чего никто не видел. С глаголами тоже не просто. К примеру, если станет известно, что в Стене есть свободный выход, это будет соответствовать тому, что Стены нет и что выходить или вылетать просто некуда, как нельзя гнаться за трамваем, в котором сидишь.

Я испугался написанному, потому что из него следует безысходность.

Я сразу представил себе, что уже больше никогда не увижу ни зелени, ни солнца, потому что всегда будет туман над снегами — как сейчас.

Потому что если в душе останутся туман и снег, то не поможет и приход весны.

— Как это? — в растерянности спрашиваю я себя, и наверное моя растерянность взаправду велика, наверное я и впрямь загнан в угол и отступать мне некуда, потому что ответ готов. Вот он:

— Мы никуда не выйдем. Другие существа заселят этот мир.

— Как это? — спрашиваю себя уже не в растерянности, а скорее с любопытством, потому что если я знаю, что ответ есть, значит он есть, только я еще не понимаю его смысла.

— Как можно стать другим? — в вопросе скепсис, потому что я чувствую себя собой сколько себя помню. Имеет место не только неизменность моего Я, но даже и неизменность убеждений, о которых я знаю, что они субъективны и односторонни, да только это знание ничего не меняет и я остаюсь при своем.

— Так как же? — допытываюсь я, упорствуя в профессиональном идиотизме, потому что мне совершенно непонятно, как люди могут посвящать свою жизнь чему-нибудь еще, кроме науки, при столь очевидной естественности «состояния перманентного вопроса».

— Как вам не скучно? — готов спросить я не только у земледельцев, но и у шустрых биржевиков, которые только из-за того не повертят у виска пальцем, услышав мой вопрос, что у них не будет на это времени.

Как рыбак-любитель, я понимаю азарт их бытия — и в то же время не могу не считать их деятельность вспомогательной. Я вижу единственный ее смысл в том, чтобы кормить науку, чтобы наука объясняла всем, «Как?» и «Почему?» — питая амбицию понять, «Зачем?» Разделяя мнение тех, кто считает меня ненормальным, я по-прежнему при своем. И вдруг меня озаряет: «верю, поскольку абсурдно».

— Я верит и Я же знает, что абсурдно.

— Ведь это доказывает, что есть другой Я!

— Это доказывает, что мир может оказаться другим, оставшись тем же.

Рискну шепнуть — себе и читателю:

— Это доказывает, наконец, существование Стены.

Еще даже не середина зимы, но я себе сообщаю:

— Скоро весна!

Оказывается, не надо ждать так долго, чтобы мой мир посетили зелень и солнце.

Среди элементов профессионального идиотизма — стремление назвать метафору моделью и поверить, что понял, как устроен мир.

41. Если не сойти с ума

Случайно ли ощущение счастья, когда удается понять хоть частицу мирового устройства?

Случилось — и вот, ученый горд и счастлив в своей «научной» вере. Это и есть главная ему компенсация за человеческую смертность.

Я предвижу, что слово Метаязыка, которым когда-то обозначат соответствующий комплект чувств, окажется одним из ПАРОЛЕЙ доступа к Окну.

«В двенадцать часов по ночам из гроба встает барабанщик», — пел Шаляпин сто лет назад.

Эта песня могла вспомниться мне потому, что в ней есть слово «пароль». Речь идет о Наполеоне, принимающем парад своих войск, вставших для этого из могил. Ночью, над спящим миром, жалея его за несовершенство и мечтая о своем будущем Царстве, пробует голос Метаязык.

«Франция» — этот пароль, лозунг — «Святая Елена».

У меня нет сил предметно мечтать о той ночи, когда из могил встанет не только гвардия, а и все мы, чьими костями устлан путь в Новое Царство. Однако просится в слова мечта, как если бы ночная Река Времени озарилась салютом — и стало видно хотя бы за первый поворот.

Легко быть на короткой ноге с грозным Императором: он уже умер. Так что мне хватает смелости засвидетельствовать ему свое почтение. Для него в Стене было открыто громадное Окно — и он прекрасно слышал подсказки. А если подсказки прекрасно слышны, нетрудно себе представить, что это всё ты сам — а не Божество твоими устами.

И тогда начинаешь верить, что и впрямь:

— Это Божество моими устами!

И тогда можно сойти с ума, а можно стать, например, Наполеоном.

42. Ищем правду сами

Первые люди не были уверены в том, что думают при помощи головы.

Даже гораздо позже, овладев письмом, предки не имели на этот счет полной уверенности — и сообщили нам свои сомнения.

Новые знания, попадая в Накопленное Настоящее, новы только для нас.

Я понимаю весьма ограниченную ценность этого утверждения. Но оно занятно своей несомненной истинностью.

Если нас некому было придумывать, то кроме нас никто о нас ничего не знает.

Если нас придумали, то Создатель по определению знает о нас все. В частности, он изобрел генную инженерию, хотя наверняка по-другому называет ту область своей деятельности, которая связана с созданием Жизни.

«Эгоистичная ДНК» — так называют ученые Молекулу, в которой содержится информация о нашем устройстве вместе с инструкцией по самосборке.

Я вижу в этом названии личностный аспект: цель моей жизни определена, оказывается, помимо моей воли. Потому что если бы я даже из протеста не захотел продлевать род, то и тогда способствовал бы заложенной в меня ОБЩЕЙ цели: носителям таких идей нет в жизни места.

Еще в начале текста я удивлялся противоречию между мелочностью моих мыслей и невообразимой сложностью моего же устройства.

И вот, вся мелочность мыслей приобретает неожиданное, пусть скромное, но величие. Я даже имею право на чувство превосходства, скажем, над собаками, не говоря уж о динозаврах. С точки зрения числа патентов, использованных для их и моего создания, разница между нами несущественна, а я зато могу предвидеть — и опасность, и размеры урожая, и, к сожалению, собственную смерть.

— Мощность достаточна, — однажды было гордо сказано о двигателе Роллс-Ройса вместо того, чтоб указать число лошадиных сил.

Небеса молчат. Не будешь же считать сообщением, например, реликтовое излучение, свидетельство Большого Взрыва.

Поэтому мы ищем правду сами.

Вместе трудимся, чтоб узнать о себе больше, а предвидеть дальше.

Наша общественная природа выражается в нетерпимости к одиночеству, в желании если не быть, то бывать вместе.

Занятным и комичным (чтобы не сказать, «поистине трагичным») образом это желание совмещается в душе с сильным как страсть стремлением к независимости, стремлением охранить и вырастить свое бесценное Я.

43. Прошлого нет

Сегодня я подумал, что бессмертие души — безусловная чепуха.

— Выдумка для трусов, — храбро говорю я спокойным утром, когда знаю, что в ближайшие часы мне вряд ли что-нибудь грозит.

Мне представилось, как идея, выраженная не последовательностью слов, а последовательностью сцепленных молекул, имеющих волшебное даже в словесном выражении свойство самовоспроизводиться, как эта идея ищет возможность укрепиться в Вечности.

Разменная монета, которой «Молекулярная Идея» расплачивается за собственное сохранение — рождение и смерть ее собственных воплощений.

Для борьбы с инфляцией появилось строго следящее за бюджетом животное Царство.

Возможно, когда-то нам станет понятным, как и почему происходила смена Царств.

Если речь идет о сохранении жизни, то появление способных к сознательному обучению и предвидению нас — совершенно логичный ход событий.

Глядя правде в глаза, следует признать, что либо Создателя нет, либо он не сразу знал, чего хочет: почему бы не вдохнуть разум уже в динозавров — среди них были даже ходившие на двух ногах.

Забавны штампы языка: «смотреть в глаза правде».

Мне вдруг представилось, что Молекулярная Идея подбирала себе глаза, чтобы видеть мир в согласии с Собой — красивым.

Я готов просить прощения у улыбчивой суки, но ей не приходило в голову сделать свою улыбку еще более обворожительной — глядя, скажем, в воду, прежде, чем напиться.

Догадка воплотилась в нас — и вот, мы, вместе с умнейшими из обезьян, понимаем, что глядя в зеркало, смотрим на себя.

Впрочем, может, разумному динозавру не хватало юмора — и потому модель не пошла в серию?

Я вспомнил, что, стоя на двух лапах, динозавр опирается на хвост.

Я вспомнил, что в качестве эмбриона хвостом мог похвастаться и я.

Вдруг я понял, чем Река Времени отличается от обычной реки.

Главное отличие не в том, что течет в этой реке.

Главное в том, что если пойти вверх по течению, там течения нет.

— Прошлого нет, — говорю я себе, изготовившись к изумлению, готовый уже назвать его прозрением, и вдруг понимаю, что как нет прошлого, так нет и прозрения. Может, Окно Доброго Хозяина и открывалось, да только не сумел я схватить подачку на лету, а где теперь ее искать — не знаю.

44 Дорожный указатель

— Освободись! — заклинаю я себя. Чтобы была Свобода думать и не думать, Свобода жить и не бояться:

— Что бы ни случилось!

Вдруг я понял, что «свобода» и «химера» — слова-синонимы.

Свобода — то, чего нет, потому что чувствуется как степень своего отсутствия, по мере несвободы.

Полная Свобода — это Смерть.

Мне все равно сейчас, в какой степени я повторяюсь, кого цитирую по беспамятству, а кого — к примеру, Гаутаму — перепеваю вполне сознательно. Потому что все равно несвободен. Потому что даже не представляю себе, идет этот текст к концу или только еще начался.

Как я могу знать, чем закончу, если даже не знаю, какой будет следующая строка.

Может, так и останется — текст без конца.

Просвещенный Приятель божится, что ему встречалось высказывание Чехова, будто «в конце все мы врем».

Пользуясь случаем, передаю Антону Павловичу привет.

Я не боюсь, что надо мной с моими приветами посмеются — «во дурак!» Потому что уверен: главное в человеческой жизни — легкость и простота общения. Говоря современным языком — совершенство средств коммуникации. Уж коль скоро мы существа общественные — расставим точки над i и не будем создавать кумира из личности, поскольку чувствуем свою ограниченность и молимся.

Если я допускаю, что моя молитва не безадресна, значит и привет должен передать, как только захотелось. А вдруг кто-то обидится, зная, что я хотел передать — и не передал?

45. Три Брата

Бывает, я кажусь себе сложным и интересным — и тогда я не одинок: будто живут во мне сразу три брата — Брат-Зверь, Брат-Душа и Брат-Слово.

Можно назвать их и иначе. Например, Чувствующий, Сочувствующий и Сознающий. Все вместе — это я.

Будь я «она», называла бы их Сестры.

Плаваем в реке, бегаем по лесу — и каждый занят своим: подвывает Зверь, подпевает Душа, а Слово старается найти в песнях и вое смысл, а также записывает этот текст.

Я представил себе, а вдруг, приближаясь к Метаязыку, люди перестанут говорить, а станут петь.

Вспомнив, что в каждой цивилизованной стране у каждого из нас кроме имени есть номер, я понял, что этого никогда не будет.

Я вспомнил, что видел недавно рекламу, как желтолицый брат, надев на голову шлем, управляет компьютером с помощью мысли.

Уже очень скоро, пожимая друг другу руки, мы сможем — при умственно осознанном желании — обмениваться записанной цифрами информацией.

Никаких чудес, просто техническое использование даже не вчера полученных знаний. Но разве не другой, по отношению к вчерашнему, мир?

Есть у меня на примете сказка: как Брат-Слово запряг своих братьев вместо волов и пашет ими поле, убивая сорняки — в попытке навести на Земле свой порядок.

Мне все еще жаль так и не родившегося мира, в котором мы бы друг другу пели. Однако нет времени на жалость как нет времени пахать волами. Порядок выражается в том, что всё больше людей на год вперед знают, чем будут заняты каждый день — и при этом убеждены, что если поискать свободных граждан, так это они и есть.

В скором будущем профессиональный идиотизм станет тотальным, и еще до прихода Метаязыка потомки перестанут понимать тексты, даже столь примитивные как этот.

Глядя на себя со стороны, я понимаю, что социальный договор, позволяющий Слову править, не оставляет бесправными ни Зверя, ни Душу.

Напрашивается аналогия с правами женщин в мусульманском мире: им гарантируется свое.

И вот, в осуществление своих прав, Зверь, как и в бытность динозавром, похотлив и кровожаден, а Душа — слезлива и не терпит одиночества.

Поэтому она удивительно настырна в своей прилипчивости к другим душам, с которыми вместе готовится к участию, как уже говорилось, в столь же скорбной как и оргастичной Церемонии Созерцания Цветка. Церемония служит поддержанию трагической легенды Бытия, потому что если происходящее с нами не трагедия, то нас не от чего спасать — а без Спасителя нам страшно.

— Слово, коварный Правитель, ты лживо и лицемерно, но кто я, все еще думающий словами, кто я, чтобы тебя хоть в чем-то упрекать?

Отслуживший весь день порядку усталый Мир возвращается вечером домой — и погружается в телевизионный мир грез.

Начинается процесс кормления Братьев: каждый хочет получить свое.

46. Росток в новый мир

Впервые я попал во Флоренцию на один день — и это был тот день недели, когда музеи закрыты. Уже к обеду я даже радовался этому обстоятельству. Собор снаружи и Баптистерия изнутри привели мои чувства в умиление. Чтобы им насладиться, я забрел в небольшой тенистый парк, заполняющий квадратную площадь.

Испытывая блаженство от прохлады, я присел. На соседней скамейке красивый бородач лет двадцати читал книгу. Вот он встал и пошел к телефону, а я подумал, в виду легкости его походки, модной небрежно-изящной одежды, умных больших глаз, остро взглянувших на меня из-за золоченой оправы, я подумал, что вот он, Европеоид, достойный наследник Накопленного Настоящего, флорентийский сгусток которого стоит сейчас в моем сердце.

Что же ты читаешь?

Открытая книга лежит на скамейке. Пока Человек Будущего, спиной ко мне, разговаривает по телефону, я привстаю и вижу комиксы.

Я изумился только на мгновенье. Мой alter ego тут же меня поправил, увидев в красавце-бородаче отнюдь не молодого дуралея, а жизнелюбивый росток в новый мир — в тот мир, где самый мощный природный канал информации не будет занят неэффективным «последовательным кодом» — то есть, последовательностью слов.

А в нашем мире, тут и сейчас, я стараюсь сшить белыми нитками листы совсем разных историй в продолжающейся попытке понять происходящее. Сознавая неизбежность провала, отдаю должное страсти, повинной в том, что мы движемся с листа истории на лист, изменяясь так же непостижимо, как изменялись виды.

Сжатие миллионов лет в срез осадочных пород предоставило нам возможность увидеть смену Царств.

Теперешняя революция происходит с такой скоростью, что, если судить по обилию отходов в срезе культурного слоя, один нынешний год, говорят, эквивалентен миллиону древних.

Закусив удила, богатая часть человечества мчится в компьютерный мир, в неминуемое Царство Глаза.

Движение носит характер обвала.

В трехмерной виртуальной реальности Лувра слышен тихий голос. Он шепчет что-то интригующее и неожиданное, не знаю, о ком — может, о Моне Лизе. Я хочу вслушаться в слова, мне кажется, что я вот-вот их пойму, как вдруг становится ясно, что понимать нечего.

Это не голос, просто шум ветра, играющего то ли охапками упавших листьев, то ли пучками пожелтевшей травы. С чем ветру играть, это, на самом деле, мой выбор, потому что голос виртуален, как и всё остальное в моей Душе.

Через посредство совсем не сложных датчиков в шлеме, я осуществляю сознательную и подсознательную обратную связь — с собой и с другими. С другими — так же легко как с собой: видим и слышим, что хотим и как хотим, вместе образуя эти «что» и «как».

Вызванные потенциалы мозга, используемые в диагностике болезней и в детекторах лжи, а вот сейчас — еще и для обратной связи между мозгами и компьютером, готовятся стать дополнительным средством общения.

Игра у Окон будет коллективной — пока не исчезнет полностью Стена.

Прощай устаревшая привычка мыслить именами существительными и прилагательными, оживляя застывшие картины с помощью глаголов.

Прощайте, писатели и кинорежиссеры! Откуда мне знать, как будут называться новые повелители умов? Вряд ли они будут отдельными людьми.

47. Тревожащая тайна неизвестности

Я понял, что если взять поодиночке, то мы — теперешние — несравнимо умнее тех, что придут. Вместе образуя Новый Общий Разум, они станут играть ту же роль, что фасеты составных глаз бабочки: каждая из них видит свой кусочек мира, а его изображение — коллективный результат. Я почувствовал себя Дон-Кихотом: совершаю, может быть, последнюю попытку уместить как можно больше правды в одну Душу. Забавно, что мое желание поделиться опытом — симптом той же болезни, которая ведет нас к оглуплению. Это болезнь обезличивающего слияния, и мы от рождения все больны ею.

В детстве я не играл в Наполеона, так сейчас, тем более, не стану играть в Доктора.

В этом тексте, который тоже игра, я играю самого себя. Представляю себе всё, что могу себе представить. Несмотря на это, остается совершенно очевидной разница, к примеру, между сном придуманным и настоящим. Эта разница состоит в том, что настоящий сон я видел — вот они, мои виденья, а придуманный — это лишь мои слова.

Вот понятливая собака: она точно понимает настроение, передаваемое словами Хозяина — и как странно при этом, что она не может понять простой смысл.

Точно то же самое происходит со мной, когда я слушаю музыку.

Музыка изменяется, и всякий раз, когда приходит новая, ее сначала не понимаешь, а потом уже нельзя себе представить, как можно было не понимать: Окно открылось.

Я размечтался, а вот бы всё, что я написал, было правдой — и Окно, и Сторож, и Стена.

А еще, вот бы ночью, во сне, меня взяли показать тот мир, в котором мы живем, КАК ОН ЕСТЬ, чтобы мои глаза открылись и я наконец увидел, где живу.

Я бы поклялся сохранить тайну.

Я готов даже, если надо, увидев, сразу умереть.

А может, умирать не понадобится?

Пусть я пойму несказуемый смысл музыки, пусть я, снова взглянув на Мону Лизу, к ней прозрею. Чем могут оказаться эти пойму и прозрею, кроме как почувствую и поверю? А значит, все равно словами не сумею рассказать!

Тревожит неизвестность: способен ли я понять и прозреть?

Как-то мне приснилось, что я стал говорящей собакой — счастливой, потому что ей уже не надо искать Доброго Хозяина.

Потому что Добрый Хозяин у нее есть.

48. Молю Бога об альтернативе

На дворе — всё еще зима и мороз, однако светит солнце. Зима идет к концу, так что сегодня солнце светит ярче. Вдруг в паузе привычного крика ворон я услышал новый, весенний птичий голос.

— Да брось ты свой выморочный мир! — призвал я себя в приступе глупой надежды, что можно, вот так же вдруг, стать веселым и беззаботным: ведь я и птичка — дети одной и той же Молекулы. Что радостно птичке — радостно мне. Она и я — хотим и вместе верим в исполнение желаний.

Словно в наказание за преждевременность весенней веры пришла мысль, что коренной житель острова Бали понять меня в этом эпизоде ну никак не может.

Даже посетив мои места зимой, он не сможет почувствовать, что для меня значит весенняя птичья песня, когда еще зима.

Зато в следующем Царстве таких проблем не будет. Мне нарисовалась красивая картина, как будущему мне, в ответ на Томление По Весне, дадут испытать, каково это, когда вечные Солнце, Пальмы и Море — истинно твой Мир.

Мне нарисовалась странная картина, как в какой-то из моментов будущего все люди вдруг бы оказались виртуальными жителями острова Бали и других зеленых островов, окруженных теплыми морями.

Вот бы проснуться и увидеть Общий Внутренний Мир, результат взаимодействия липких друг к другу душ, занятых развитием средств общения.

Интересно, будет ли существовать в этом мире понятие тесноты?

Напрашивающееся «нет» не очевидно, потому что любой наш мир останется «взаимодейственным». Пусть меня обвинят в рабском переводе с английского interactive, но я долго думал — и не нашел лучшего слова, чтобы обозначить ситуацию, когда внутренняя бесконечность каждого из нас уже не есть личная собственность, потому что в ней поселился соборный интеллект.

— О ужас, — в страхе я молю Бога об альтернативе и чувствую себя раздвоенным, сам себе удивляясь:

— Чего ты испугался?

49. Инвентаризация

Как этой двойственности не быть, если я — из моего, двадцатого века? В той капле из Реки Жизни, которая зовет себя Я, еще не выпал в осадок, еще жив звуками пионерского марша коммунизм, хотя лобовые атаки на Личность, так же прямолинейно использующие липкость Души как порнография использует похотливость Зверя, не прошли.

Успех сопутствует постепенному подходу, хотя цель — та же.

Странное будущее не стучится в дверь, потому что нас несет к нему течение Реки.

Рассуждая об успехе и о цели, я как бы предполагаю чей-то личный интерес в происходящем. Независимо от моей воли, мое мышление греется мыслью о Боге, которого, хотя бы в перспективе, можно понять.

Подозрение, что для этого надо перестать быть Я, пронизано лукавством: к самопожертвованию личность не готова, но уже прикидывает, каким будет воздаяние. Хитрое Я рассчитывает исчезнуть виртуально — чтобы можно было спрятаться и подсмотреть.

— К чему эти фантазии? — спрашиваю себя, вспомнив, в каком мире я живу.

Еще дымят трубы.

Еще не произошел переход к биогенной цивилизации, когда леса или тростники Нового Палеозоя повернут вспять движение пустынь и остановят глобальное потепление.

Да что там говорить, если еще идут религиозные войны!

Совершенно очевидно, что в оставшемся мне будущем моим только и будет ЕЩЕ — никакого УЖЕ.

Я почувствовал себя уставшим от необходимости доживать эту жизнь и дописывать этот текст.

Захотелось, пока не поздно, произвести инвентаризацию:

— Что же в этом мире действительно мое?

Мне стало жаль, что я уже стар, и что поэтому ответ на мой вопрос не так прост, как если бы я сидел в песочнике — и все мои сокровища были наперечет, и я точно бы знал, от кого их надо оберегать, а с кем не мешает выгодно поменяться.

Вдруг я понял, что поскольку я уже стар, то ответ на мой вопрос еще проще:

— Мое — всё, что во мне, всё что я увидел, узнал и почувствовал.

Я мог бы ответить просто:

— Всё, — но такой ответ философски тенденциозен, а мне не хочется ни с кем спорить, тем более, что я знаю, как мне возразят. Вместо «всё» мне скажут:

— Ничего.

И самое смешное, что это тоже будет правда.

Хочу себе поклясться, что остаток жизни ни с кем не буду спорить.

Хочу себе поклясться, что буду только слушать — а если говорить, то лишь для того, чтобы спрашивать.

Поскольку я уже немного представляю, что в этой жизни почем, то мне известно, что нет ничего дороже, чем опыт познания.

По мере жизни он постепенно превращается в опыт самосознания.

И вот, мне кажется, что я способен испытать настоящую любовь только теперь.

Да только теперь и любить страшно, поскольку уже чувствуешь зыбкость бытия: а вдруг любимая умрет раньше?

Мне становится понятной странность моего существования: я свободен на поводке.

50. Подозревая, что наука лжет

Поводок — это отнюдь не метафора тесноты в нашем муравейнике, а элемент встроенной в меня Системы Счастья.

Она награждает и наказывает неумолимо и неминуемо.

Ее возможности несравнимы с возможностями даже самого тираничного из когда-либо существовавших государств.

Вот и сейчас, я дошел до доступного мне края, поводок натянулся, и я подумал о любви.

Потому что на самом деле:

— НЕ О ЧЕМ БОЛЬШЕ ДУМАТЬ!

Я имею в виду любовь в широком смысле — как то место во внутренней бесконечности, где хочется быть.

К послеобеденному сну — тоже любовь.

Система Всеобщей Привязанности: в то время как мы натягиваем поводок не только во всех направлениях, но даже стараемся проникнуть мыслью в другие измерения, другой его конец держит крепкая Рука.

Мечта некоего автора состояла в том, чтобы натянуть поводок как только можно — и, рискуя навлечь гнев Хозяина, оставить на Стене пахучую метку.

Пользуясь случаем, передаю привет безвременно ушедшему Другу Улыбчивой Суки: мы с ним доподлинно знаем, какие из удовольствий стоят мечты.

Возникает резонный вопрос:

— Зачем Хозяину хлопоты с поводком? Почему бы не отпустить нас на волю?

Вдруг во мне рождается подобострастное сочувствие к Его заботам обо всем своем стаде, среди овец в котором я. Сейчас для меня Он — Существо, потому что не могу же я пожалеть Идею!

Я буду сумасшедшим придурком, если стану жалеть Молекулу.

Даже если сочиню комикс, как Молекула прилетела на Мертвую Планету и упала в Стерильный Океан.

И как программы самовоспроизводства оказалось достаточно, чтобы в наборе простейших желаний материализовалась Воля.

Я не стану фантазировать, как желание съесть превратилось в мечту увидеть жертву — и появился Глаз.

Глаз выглянул из глубин потерявшего стерильность Океана, где, как и на безжизненном пока Острове, тоже есть свет и тень, и где выжили те из молекул, в которых случайно образовался код постройки прибора, отличающего свет от тени.

Для оживления картины, я мог бы поместить на Острове Робинзона, чтобы тот не терял времени, сидя на берегу, а принялся считать все эти случайные изобретения, как только монстры потянутся из Вод на Сушу.

Комикс без Робинзона будет скучен, потому что, согласно нашему убеждению — заглянем в наши книги! — на этом свете что-то происходит, только попадая в чей-нибудь внутренний мир.

Мне не просто чужда картина, согласно которой сознательный Я — вместилище для бессознательной Молекулы. Признавая за картиной полную ее научность, я верю, что картина неверна.

51. Реалии жизни

Сладкая пытка, которой я подвергся, начав писать этот текст, обострилась и в сладости и в мучении.

Я закончил предыдущую главу в эйфории свершения, и сегодня утром не изменил во вчера написанном ни единого слова. Не по той причине, что считаю написанное совершенством, а просто потому, что заменив слово или два, уточнив или обострив выраженную мысль, я все равно ничего не изменю ПО СУТИ, а с сутью я и на свежую голову согласен. Суть в том, что я не автор этого текста, поскольку текст развивается сам по себе, как я доживаю — тоже сам.

До того, как начать стариться и болеть, я родился, рос, тоже болел, и все это было помимо моего желания, а значит — и не вполне при моем участии: это происходило СО МНОЙ в то самое время, как я сам продолжал жить и желать.

Живу и желаю.

Пока жив, я желаю хоть что-нибудь понять из того, что в действительности со мной происходит, однако стоит задуматься глубже какого-то предела, как тут же чувствуешь себя на привязи.

Предположим, что я по особенному как-то глуп, и другие понимают глубже. Однако, даже если бы они сумели понять, но не сумели рассказать — или презрели бы липкость душ и стали выше того, чтобы рассказывать — я не встречаю вокруг достоверных признаков чьего-либо пусть даже тихого, но по-особому просвещенного Счастья.

Те же, кто счел нужным своими мыслями поделиться, приходили к выводу, что для внутреннего спокойствия необходимо либо смириться с неизвестностью, либо принять идею Бога.

Но принятие идеи не решает вопроса о Вере, а смирение — просто скрытая игра во «вдруг».

Читая умные книги на эту тему, я не могу избавиться от ощущения, что проповедники сами не уверены — и хотят поверить своей Вере, убедив меня.

Суммируя свой опыт с доступным мне опытом других людей, я прихожу к мрачному выводу, что поверить можно, если специфическим образом поглупеть.

При всем при этом, реалии, с которыми приходится жить, вновь и вновь заставляют возвращаться к вроде бы бесперспективным умствованиям, а на признание, что ходишь по кругу, расходуется весь наличный запас иронии.

Становится очевидным, что запас был недостаточен.

Реалии бессмысленно перечислять.

Легче перечислить простые вопросы:

— Любишь?

— Жалеешь?

— Хочешь?

— Боишься?

Всех ДА не надо, достаточно любого одного.

52. Предохранительная слепота

Я вспомнил колокольный звон, удары которого были так редки, что после каждого из них жизнь успевала превратиться в ожидание следующего удара.

Мысленно я вернулся к церкви, куда как раз собираются люди, и стою у входа.

Строению много сотен лет, так что камни кладки побывали во внутренней бесконечности многих поколений, и я испытываю общность с предками. Я сейчас у их дома и когда войду, услышу их песни. Это и мои песни, потому что трогают меня до слез.

Точно так же я понимаю еще непривычную музыку тех, кто живет одновременно со мной.

Ее вызвали к жизни новые реалии, с которыми пока еще трудно примириться.

Я подумал, сколько чудес мы могли бы отвезти предкам на тот берег или, при наличии машины времени, вверх по течению Реки.

Читая подшивки старых газет, я испытываю набор сменяющих друг друга странных чувств.

Вначале появляется ощущение, как если бы я подглядывал в окно за чужой жизнью.

Взгляд из будущего заставляет удивляться, как можно было не предвидеть.

А потом мне становится страшно: я прозреваю, что и все мы нынешние — тоже дураки.

При коммунизме старые коммунистические газеты были засекречены, а новая музыка — запрещена.

Я подумал, что непонятность новой музыки и неспособность предвидеть — родственные явления.

— Ты о чем? — спрашиваю себя, — о неспособности предвидеть ужасы истории и превратности судьбы? Так вспомни о прогнозе погоды: если даже он имеет научно определимые границы точности, как же можно предвидеть процесс, в отправлении которого замешана игра неисчислимых факторов?

Однако простейший анализ событий моей жизни показывает, что предвидеть неприятности было в большинстве случаев проще простого. Я не эксперт в истории, но и там, судя по всему, примеров политической близорукости несравнимо больше, чем провидческих решений.

Прихожу к выводу, что неспособность предвидеть будущее произрастает из страха увидеть жестокую правду настоящего.

— Друг мой, — говорю себе, — ты действительно дурак.

Говорю из досады, что правда так жестока, а диагноз столь тривиален:

— У нас — предохранительная слепота. Только она и позволяет жить, а иногда даже веселиться.

Спасибо Доброму Хозяину!

53. Не могу молчать

Начиная свое исследование, я рассчитывал облегчить доступ к Счастью. Я хотел заниматься этим свободно и весело, чтобы исследование вышло веселым. Потому что невеселый текст о себе я и сам бы не читал. А в силу липкости Души хочется, чтобы читали.

Я думал — и так и записал, что «в свободе действий меня не ограничивает ничто, кроме очевидных обстоятельств, а в свободе мыслей — ничто, кроме Стены».

Теперь я вижу, что эта точка зрения была наивной и потому текст не получается веселым.

Очевидными стали некоторые особенности моего устройства.

Я родился с инструкцией в мозгу, как управлять моим телом.

Мозг делает это бессознательно — то есть, без меня.

Инструкция предписала открыть глаза и смотреть, а уши достались мне постоянно открытыми.

Я попал в мир и почувствовал свободу выбирать, на что смотреть, что и кого слушать.

Мне показалось, что я могу выбирать, чего хотеть.

Из этого я сделал вывод о свободе моей воли.

Я наивно повторял за другими, что можно пленить тело, но не Душу, понимая под Душой свое дорогое мне Я.

Вошедший в меня Мир казался мне истинно моим достоянием. Несколько страниц тому назад я искренне заявлял, что всё, что мне удалось за свою жизнь в себя вместить — уж точно мое.

— Где как не в своем мире я ВОЛЕН быть свободным?

Теперь я понимаю, что правильным ответом на этот кажущийся риторическим вопрос будет:

— Нет, не волен.

И даже поводок тут ни причем, потому что не волен всегда и везде.

Потому что Инструкция предписывает не только как смотреть, но и каким видеть — и что при этом ощущать.

Потому что предохранительная слепота — это лишь малая часть избирательной зоркости, когда из всего увиденного автоматически выбираешь, а из избранного составляешь.

И вот, запах сирени и определенные черты лица особенны при первом предъявлении. Объяснением «особенности» служит слово «красиво». Только пришла на ум врожденная страшность зубастой пасти, как возник кто-то бородатый и в очках, да только не читатель комиксов, а почитатель Юнга — и напомнил о главном прозрении Профессора, «архетипах коллективного бессознательного».

Пользуясь случаем, передаю привет Профессору, которого бесконечно уважаю.

Я уверен, что встретившись, мы не поссоримся. Он мне скажет, что я перепевал его песни, но я уверен, что похлопает меня при этом по виртуальному плечу и дальнейшая беседа будет дружеской и содержательной.

Профессор предвидел крушение личности, а я подтверждаю его правоту:

— Не могу молчать, наблюдая, как на моих глазах сознательное из личного также становится коллективным, ведя нас к обезличенному способу бытия.

Пожалуюсь Профессору:

— Чем дальше, тем страшнее.

54. Награда за хорошее поведение

Я начинал это исследование, имея перед глазами картину, как МЫ, рожденные Богом свободные Души, стремимся к своему Счастью, образ которого в нас заложен в качестве непрерывно желаемой и не достижимой заманки.

Да простят меня за стиль, но слово «виртуальный» — это знамение нашего времени, без которого не обойтись.

Предлагаю определение: Счастье — виртуальный воздух Бытия.

Не эту ли субстанцию я вызвался искать, начиная стучать в Стену?

Изредка жизнь позволяет Личности на недолгое мгновение вынырнуть и глотнуть, чтобы не задохнуться.

Чтобы потребность желать и стремиться к осуществлению желаний была непрерывной и ненасытной, чтобы жизнь имела Цель.

Если мы рождены Богом, значит Он преследовал, пусть для нас непостижимую, но Цель сделать нас именно такими.

Если наше рождение не имеет к Богу непосредственного отношения, значит Цель Сделать Нас Такими могла быть заложена в породившем нас Чреве. Подобную альтернативу допускали еще древние греки, но мы идею уточнили и теперь знаем: наше Чрево — «молекулярное». И наша наука отказывает ему в праве иметь цель.

В детстве я любил бродить по оврагам. Постучав твердым камнем по рассыпчатым белым стенам отвесного склона, я находил на обломках отпечатки моллюсков, а иногда — зубы рыб.

— Когда-то тут был океан, — объяснил мне Отец.

Полагают, что эволюция — это процесс приспособления к непрерывно изменяющимся условиям жизни.

Можно думать, что это еще и последовательность проб и ошибок в ходе осуществления — или развития — Идеи.

В рамках формальной логики мы вольны думать о Жизни что угодно, потому что не знаем Первопричин.

— Свобода! — вспоминаю свой лозунг, — что мешает тебе быть свободным?

Однако знамя, на котором я этот лозунг написал, более не развевается на ветру. Не потому, что ветра нет, просто знамя пришлось вставить в рамку — как фотографию прошлого себя.

В процессе диктанта стали очевидными Стена и Поводок.

Поводок — мера свободы. Он не позволяет сделать лишнее в мире, отпущенном мне для освоения. Проще всего было бы предполагать, что поводок держит мой Сторож, но что-то мне подсказывает, что это имя отражает только одну из функций управителя.

За Стену я не только не могу попасть, но даже заглянуть. Ограниченный предохранительной слепотой — или, если кому больше понравится, избирательной зоркостью, я могу лишь догадываться, как выглядит подлинный мир — и что в нем на самом деле происходит.

Поэтому не исключено и даже очень похоже, что Поводок — в сущности повод для оптимизма. Как и Окно, из которого я получаю пищу для догадок, он позволяет надеяться, что за мной наблюдают.

Не хочу расслабляться и предлагать теорию, что не просто наблюдают, но и заботятся. В эту сказку я не верю — и не могу не верить.

Не люблю мелодраму и поэтому отвергаю возможность, что Счастье служит наградой за хорошее поведение для выведенных с пока неизвестной им Целью улыбчивых и разумных Рабов Божьих. Впрочем, иногда мелодрама может нравиться.

— Человек создан для Счастья как птица для полета, — бросил «крылатую фразу» Горький. Если вспомнить, что птица летает в поисках пищи и любви, эта метафора становится трюизмом.

55. Сотворение Внутреннего Мира

Мотивация — рабыня светлячка эмоций, а я — раб мотивации.

Свет эмоций поддерживался вопросом, который стал вызовом для доживающего жизнь меня.

— Как быть счастливым? — звучал этот вопрос. Мне он казался вполне оправданным и посильным для ответа, потому что иногда я мог сказать о себе:

— Я счастлив.

Значит, есть во мне Механизм Счастья, важно лишь обеспечить хорошую его работу.

Поскольку сказать «я счастлив» это все равно, что сказать:

— Я чувствую себя счастливым, — значит, ответ следовало искать среди чувств — то есть, в Душе.

Я стал искать, и описал, что нашел.

Вместо ответа я нашел новые вопросы — и утешением может служить лишь практический опыт жизни, который свидетельствует, что новые вопросы возникают при умножении знаний.

Вывод, сделанный по этому поводу в Книге, счастья не обещает, он печален:

«Сердце мудреца в доме скорби».

Я готов принять и поверить, что на многие вопросы ответить может только смерть. Однако это не означает, что надо оставить всё предприятие.

Мне кажется сейчас, что нет никакого текста позади — и поэтому снова спрашиваю:

— Неужели вся изощренная сложность устройства Жизни только затем, чтобы Я было способно думать и сознавать — в том числе, свою ограниченность и глупость?

Будет ли ответ — или так и останется за Стеной?

«Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

Я бесконечно далек от того, чтобы комментировать Книгу, но все метафоры — оттуда, так что нам остается только Книгу перепевать, хотя смысл песен непрерывно меняется, и скрытое от слов Чудо — в постоянстве взаимоотношений между Книгой и всё время по старому новой жизнью.

Как в Книге сказано, «ничто не ново под луной».

Вот и я еще раз перепою:

— Всё началось со Слова, — имея в виду не сотворение Мира, а сотворение Внутреннего Мира, когда Контролер Проб и Ошибок, гордый способностью совершить акт охоты в воображаемых Времени и Пространстве, вдруг осознал также и способность сознавать свою гордость — и сказал себе:

— Я.

Мне показалось — а может, наяву приснилось, как принадлежащий другому миру Контролер обрадовался, услышав отсюда это «Я» — а может, даже почувствовал себя менее одиноким и потому счастливым.

— Эврика, — восклицаем теперь мы, когда случается осознать в себе силу сознания.

56. Ожидают не нас

Итак, странная совокупность мыслящих существ осознала себя в животном Царстве и подмяла это Царство под себя.

Новые охотники оказались сильнее предков улыбающейся суки, хотя и те, и другие охотились стаей. Вместо больших клыков, у людей появилось новое средство общения — язык.

— Заходи слева! — кричал мой предок соплеменнику, и мамонты оказались бессильны.

Раскопки показывают, что всё шло к тому: почти сразу возникло несколько ветвей человекоподобных обезьян — и одна из них превратилась в древних нас.

Говорят, что когда Император был еще генералом, два других молодых генерала тоже подавали большие надежды, но погибли.

Вооруженные способностью осознанно применять метод проб и ошибок, новые существа стали познавать устройство окружающего мира, в чем существенно преуспели.

В качестве меры преуспеяния можно использовать накопленную сумму знаний. Хотя и непонятно, как и что суммировать, качественные соображения, в которых мы особенно сильны, делают бесспорным следующее соображение: за последние сто лет мы узнали о мире и о себе больше, чем за весь предыдущий период своего существования, то есть, за предшествующие сто тысяч лет. В частности, расшифровали код, с помощью которого каждый из нас записан в Молекуле.

Мне боязно фантазировать на тему «что всё это значит?» Потому что время — решающий фактор во всех действиях и ожиданиях моей смертной сущности.

Едва я говорю «ожидание», как тут же из внутреннего тезауруса выпрыгивает «нетерпение».

Что общего у меня с Контролером, который мог долгие миллионы лет ожидать появления нетерпеливого — потому что смертного — меня?

Придя к выводу, что смысл ожиданий такого Контролера мне недоступен, спешу сообщить продолжающим молиться братьям и сестрам:

— Ожидают не нас, — и тут же ощущаю, что поспешил с этим сообщением. Нет, не готов я признаться в своей — а значит, и нашей никчемности: ведь пока что Молекула — это мы, среди которых и мое маленькое Я! Гораздо комфортней мне жить с другой мыслью:

— Нас выводили в надежде.

Понять бы, в надежде на что.

Ревнуя к Тем, кто, наконец, надежду оправдает, пишу послание не только к братьям и сестрам, но и к ним, ТУДА.

Хочу надеяться, что когда исчезнет нужда, а значит, и способность читать наши тексты, некоторые из них все же будут переведены на Метаязык — хотя бы для изучения русла Реки Времени.

Готов все отдать, чтобы взглянуть на перевод.

Пока мне не предлагают, я храбро заявляю, что готов ради этого немедленно умереть.

Впрочем, кто знает, как я себя поведу, если вдруг действительно предложат.

«Может, и впрямь буду готов» — написал я и вытер — и вот написал вновь, потому что понял: если предложат, я стану другим — мне уже нечего будет бояться.

Ведь это будет означать, что смерти нет!

Возможность запахла весной.

Запах весны не обязательно входит в нос, но всегда проникает в кровь.

Каждый знает, что при этом происходит с кровью.

57. Записываю всех в Свидетели

После всего сказанного, я буду просто никчемным пустозвоном, если уйду от вопроса:

— Кого ждут, если не нас?

Пусть ограниченная Поводком, пусть выгороженная Стеной, пусть только представляющаяся своей, всё же у нас есть Воля. Так разве нам нечем гордиться?

Поэтому скажу иначе:

— Если не Мы, то кто же? Пусть другие, но Мы!

Я спрашивал не для того, чтобы ответить, а чтобы поразмыслить вслух.

Если мне дана способность размышлять, я должен ее использовать.

Я не знаю, почему случается смена Царств.

Для меня тайна, почему у динозавров не получился Разум.

Я не знаю, почему понадобились миллионы лет, чтобы появились Мы.

Я не знаю, нужны ли Мы кому-то, а если нужны только себе, то и в этом случае ответа на вопрос «зачем?» не знаем.

Процедура охоты оставалась без качественных изменений почти сто тысяч лет. Мне совершенно непонятно, почему мы так долго спали, а теперь проснулись.

Меня удивляет, между прочим, почему не только Архимед не придумал пароход, но и, к примеру, да Винчи.

«Большинство людей, — написал он в дневнике — напоминают мне ходячие нужники».

Сейчас он, может, забрал бы свои слова назад? Сотни миллионов братьев и сестер трудятся с немыслимой для современников да Винчи эффективностью. Миллионы Братьев и Сестер заняты в науке. Количество знаний растет с такой скоростью, что точно так же как пришлось придумать самолет, чтобы летать, точно так же пришлось придумать компьютер, чтобы он помогал думать.

Старый Профессор по привычке пришел в оставленную для него в подвале факультета, Христа ради, каморку. Он садится за стол и включает компьютер — не только по привычке, но и чтобы осуществить связь с мировой паутиной, проверить электронную почту: там будет послание от такого же как он, Джона. И хорошо, если оно не будет сообщением о том, что умер Питер.

Профессор много знает. Чтобы знать так много, была положена вся жизнь. Ему, также, известно, что ни в одном из вопросов его знание не является полным, потому что он еще жив, а жизнь ушла вперед: личность отцветает.

Вдруг я понял, что сумма знаний, парадигма, непрерывно возрастая, будет вечно оставаться фрагментарной, ЕСЛИ ВСЕ БУДЕТ КАК ЕСТЬ.

Так вот почему всё происходящее так ускорилось!

Диктант заставляет меня обратиться к Вам, Братья и Сестры, с экстренным сообщением:

— Мы — свидетели новой смены Царств: вслед за общим Внешним Миром, таким же общим станет и Мир Внутренний. Мировая Паутина — еще даже не цветочки.

Только в таком мире исчезнет парадокс столь умного устройства столь глупого Я: в обобществленном Мире деревья знаний образуют лес.

Или еще так: в мириаде глаз мир сложится в единую картину.

У нас с Профессором — общая трагедия: нам пришлось жить в конце листа истории, когда перемены уже назрели, но еще не пришли.

Мы уйдем на тот Берег до того, как перевернется лист.

58. Роскоши Выбора тоже конец

Если быть совершенно честным, то я действительно не знаю степени своего в этом тексте участия: разве что путаюсь и местами привираю. Не только потому, что из-за Стены плохо слышно, моя личность просто не хочет верить услышанному. Она предчувствует появление неприемлемой картины Нового Царства, в котором информационная граница между нами, Стена, окажется прозрачной и Метаязык вырвется на свободу:

— Думать станем вместе!

Не собираясь убеждать читателя в истинности написанного, я просто обращаю внимание на то, что в наши времена странные истины быстро становятся тривиальными.

Мне казалось, что повисший без видимой причины над Собором голубь явил бы собою чудо. Сейчас я понимаю, что чуду мигом бы нашлась научная причина.

Я имею в виду, что реально существующие чудеса, в том числе собственное сознание, мы таковыми не считаем. Чтобы можно было верить и не верить, не можем не играть в свободу воли.

Смена Царств будет означать конец этой свободе (сегодня измеряемой как длина поводка), а значит, и конец Священной корове, составляющей главную ценность для каждого из нас.

Имя Священной коровы — Личность.

А может ли быть иначе?

Мы все еще фрагментарны и не можем осознать Замысел не только целиком, но даже и в достаточном, чтобы не делать глупостей, числе деталей. И при этом уже знаем Молекулярный Код!

Наше Знание представляет смертельную опасность для эгоистической Молекулы.

59. Кукловод

Вокруг меня — последний момент покоя перед весной. Обнажившаяся зелень травы еще не восстала. Не слышно ни одного птичьего голоса. Впрочем, я сижу у маленькой горной реки, и она шумит.

Завтра меня тут уже не будет, поэтому я боюсь, а вдруг так и не случится в этой жизни узнать, поют ли птицы у шумных горных рек. С одной стороны, я уверен, что поют, а с другой — знаю, что уверенность — еще не правда, потому что их пения не слышно. Собственная смертность показалась неотвратимой, но приемлемой. Я ощутил себя на границе Бытия, и мне перестало быть страшно за успех предприятия «диктант». Даже если он вдруг закончится, то и впрямь уже ясно, к чему всё идет:

— Молекула не может не бояться, что мы всё погубим, для чего нас выводили миллионы лет.

Немного отойдя от реки, еще слыша ее шум, я услышал и птиц: как никогда в этой жизни раньше, стало очевидно, что птицы поют при мне и без меня. Я осознал себя частью чего-то очень настоящего, как со мной, так и без меня существующего. Я потерял уверенность, в каком мире иду — во внешнем или внутреннем. Поразительным образом, при этом я убедился: понимание, что Я такое, пусть мне и недоступно, живет со мной — и продолжит свое существование уже без меня.

Вот бы прозреть к Метаязыку и записать хотя бы Введение к Пониманию в обратном переводе. Да только кто подтвердит, что мне это не кажется, будто я на Метаязыке уже лепечу или, может, улыбаюсь — хоть мгновениями, хоть иногда?

Поэтому скажу, как умею:

— Я — живая кукла. Мой Кукловод — во мне, и текущее мое Я — отнюдь не главная его забота, хоть я и не жалуюсь: Сторож он надежный.

— Хранитель архепредания, — это я заискиваю перед Кукловодом, потому что знаю, кто он на самом деле: слуга Молекулы во мне!

Вдруг мне становится понятной — что бы вы думали? — тайна Моны Лизы.

Мало того, я эту тайну сейчас обнародую:

— Ее взглядом Кукловод выглядывает из нас.

Мы заворожены, но еще не готовы к встрече.

Мир показался осязаемым, но черным.

Щемящее желание хоть чем-то в этом мире обладать показалось особенно безнадежным.

— Щемящее желание иметь детей, — произношу я непроизвольно возникшую фразу.

— Что жаждало их громче — черное пальто или красная шляпка? — и только удивившись видимой бессмысленности этого вопроса, я понял его простой на самом деле смысл: молекулярный случай, приведший к появлению меня как и любого из нас, смог произойти в результате того, что крик красной шляпки был однажды услышан.

В черном мире мне не страшно, а странно.

Потому что, несмотря на черноту, ясно, что среди нас происходит другая жизнь и другое общение — ПОМИМО НАС. В другой жизни враги — не враги, а друзья — не друзья. Нет там ни таких слов, ни даже таких понятий. Там нет Я, там только МЫ.

— И все-таки, странно, — не могу удержаться от эгоцентрического замечания. Пока живу, во мне продолжается уверенность, что если я и не прикоснулся к тому Настоящему, виртуальной частью которого являюсь, то Настоящее существует, а значит, прикосновение возможно.

— Та самая уверенность, что не обязательно окажется правдой, — сказал бы я себе, но сейчас не время выламываться. Я — у своего предела и мне всё равно, жить или умереть.

Вот уже и прошла Недолгая Секунда Блаженной Свободы, но она БЫЛА, и я знаю, откуда приходила: это Кукловод передал привет.

Я знаю, Кукловод не признается в своем существовании, он до самой моей смерти будет соблюдать мое священное право верить и не верить.

— Дамы и Господа, — обращаюсь я к Сестрам и Братьям. Поскольку я делаю это молча и в одиночестве, то никакой ответственности за свои слова не несу:

— Дамы и Господа, не ищите иронии в моем обращении, я такая же живая кукла, как и Вы.

60. Состав рецепта

Пытаюсь вспомнить сны, когда я плавал в Реке. Мне кажется, а вдруг я вспомню, что там виднелось ниже по течению, то-есть, впереди. Я и впрямь помню, к примеру, что в недавнем сне впереди была пристань. Ее огни пускали дорожки по Реке, но ничего дальше этих огней я не мог увидеть. Вокруг была «непроглядная тьма».

Я всегда плавал в Реке ночью, и потому мне ни разу не удалось заглянуть вперед. Жаль.

Помню чувство, с которым в детстве разглядывал карту мира.

Представления о разных местах были, в основном, из книг и картинок. Стоя у карты, я сводил их воедино: «ум стучал в оболочку Яйца», готовясь к встрече с моим Новым Миром.

Мне стало понятно, почему мы обречены из поколения в поколение «повторять ошибки»: научиться эмоциям невозможно, их надо испытать.

Я удивился, что сейчас мне это очевидно, а в молодости я не понимал и, обжигаясь на ошибках, удивлялся «расточительству» опыта.

Если костер гаснет, то, чтобы снова был огонь, недостаточно дуть на уголья, надо положить новые дрова.

Пора и мне уходить в уголья. Я уже достаточно наговорился, так что сейчас наступил момент «арифметической» истины, когда следует подвести итог и простыми словами сказать, что такое МЕТАЯЗЫК:

— Метаязык передает не сообщения об образах, а образы. Метаязык передает не сообщения об эмоциях, а сами эмоции. Косноязычие на этом языке доступно нам уже сегодня. Ему предстоит развиться в свободное общение. Образы и эмоции станут общим достоянием.

Объединенный ум вырвется из трехмерной клетки и сумеет себе представить, как устроен истинный — говорят, десятимерный мир.

Раз уж я это написал, а сам, тем временем, живу и могу мечтать — почему не помечтать, как всё будет, какими станем новые мы, каким окажется новый — ОБЩИЙ — мир?

Светлые фантазии — разве это не радость?

А что есть Счастье, как не свобода от Несчастья?

Так вот, мой потомок никогда не будет одинок в своем несчастии, и никто уже не сможет — ДАЖЕ ЕСЛИ ЗАХОЧЕТ — испытать Одиночество На Кресте.

Почему нет радости, не знаю.

Над рекой клубится туман, мне кажется, что тьма не так уже непроглядна, вот бы сон продлился до рассвета, а туман успел до этого уйти, но я же не вижу этот сон, я его только вспоминаю. Помню, что река была теплой и дружественной — как всегда. Кажется, я понимаю, что это значит:

— Кукловод знает, что мне надо для Счастья.

Жаль, что он представляет не Бога, а всего лишь Молекулу.

Но как бы там ни было, мой текст у меня перед глазами, и он дает мне новую силу утверждать:

— Мы счастливы тем, что не одиноки, нами правит общий Дух.

А еще, я счастлив думать, что упорство в этой вере нам с Кукловодом тоже предписано.

— Пусть предписано, — скажу я себе, — но зато в состав рецепта входит и свобода: верить и не верить.

Хочу, чтобы меня, после всего, спросили:

— Каким же ты видишь наше устройство?

Вместо ответа нарисую схему, в которой легко спрятаться:

— Бесконечность — Я — Бесконечность.

Одна из Бесконечностей — та, что снаружи, другая — изнутри.

61. Нет, это только сон!

Снова, как в детстве, стою перед картой мира — и не могу отвлечься, словно это картина-загадка, в которой что-то надо найти.

Вот реки, все они впадают в Воды. Вдруг Суша показалась мне Островом, а я себе — Робинзоном.

Мне хочется думать, как спеют на Острове, набираясь соку из общего корня, гроздья винограда, открытые для Солнца, заполняющего каждую ягоду светом. Я готов стать счастливым от этих мыслей, но меня отвлекает необходимость считать монстров, возвращающихся с Суши в Воды. Один из них остановился и окидывает остров прощальным взглядом. Наши глаза сейчас встретятся, и Кукловод совершит чудо рефлексии, заглянув самому себе в глаза через посредство разных своих воплощений.

Вот он смотрит на меня, и дай Бог, чтоб это был сон, потому что я вижу Глаз Акулы.

Часть вторая ОКО СОЧУВСТВИЯ

1. Оглядываюсь, куда пришел

— Зачем я заброшен в этот мир? — спросил я себя и стал регистрировать приходящие по этому поводу мысли, пытаясь найти если не ответ, то хотя бы путь к ответу. Обреченный знать об относительности времени и пространства, приятельствуя с дворовой собакой, я не мог забыть при этом свое пусть не прямое, но несомненное родство с динозаврами.

Динозавры хотели взлететь — и от них произошли птицы.

Моя приятельница — собака хотела понравиться людям и научилась улыбаться.

Себя нечего и спрашивать о желаниях — как и все, я хочу Счастья. Место для него заложено в нашем устройстве как, к примеру, восприятие запаха цветов или красоты лиц. Однако если Счастье приходит, слово СЕЙЧАС мешает в нем раствориться. Потому что есть неуверенность в ПОТОМ и сознание невозможности ВСЕГДА — страх смерти.

Заглядывая внутрь себя, я убедился, что радость свободной воли, радость от простых радостей жизни — например, от пения птиц — соседствует с этим страхом. Хорошо еще, что всё преходяще — и страх, и счастье, и сознание странности собственного устройства.

Я решил поискать надежное и доступное Счастье — с этой мечтой стал писать.

— Что ты делаешь? — спросили у сумасшедшего.

— Пишу себе письмо.

— А что в письме?

— Получу — узнаю.

Неужели столь невообразимо сложный я создан, чтобы быть таким пугливым и мелочным дураком? Я — это воспоминание всей жизни, это желание помнить и дальше. И всё? Сначала — страх несостояться, а потом — страх потерять? Страшно даже спрашивать себя, «а что еще?» — вдруг ответ будет «ничего». Самое время позавидовать не знающей такого страха, счастливо заглядывающей в глаза Доброму Хозяину улыбающейся суке. Не от того ли вся неправильность мира, что я способен вмешиваться в свои мысли и потому постоянно вхожу в противоречие своей воли с Волей Божества?

Я никогда всерьез не верил — и хотя вроде как всегда это понимал, проследив за своими мыслями, убедился, что вера и неверие одновременно присутствуют во мне как Да и Нет. Это оказалось следствием самого устройства мыслей, предполагающего существование собственной, неотделимой от «Я» Судьбы. Мне довелось поймать себя на мысли, что я не только принимаю в расчет возможность существования единого Бога, но даже готов себя представить в качестве подопытного Кролика божественных ИХ. Странным образом, это совсем не страшно: зная обо мне всё, ОНИ знают, что я о НИХ догадываюсь. Следовательно:

— Я не только Кролик, мало того, сейчас, в момент досуга, я выше Вас, Боги. Наблюдая за мной, Вы на работе, а я вышел поиграть.

Безбожественная смертность чужда сознательному мышлению: личность готова примириться с такой альтернативой лишь формально. Небытие непостижимо. Это заставляет подумать об идее, лежащей в основе сознания. Встроенный в мозг контролер проб и ошибок привел в ходе эволюции к разделу мысли и суждения. В результате, контролер сказал себе «Я», осознал течение времени — и обрел способность хоть ненадолго, но выходить из Реки и наблюдать, как Время протекает мимо, платя за это удовольствие Страхом. Если поверить, что на том берегу Реки Времени тебя ждут, это будет Счастье прямо вот сейчас. Потребность в Вере и потребность в Счастье сходятся вместе в отчаянной попытке объединиться и возобладать. Однако попытка неудачна. Безответен мучительный вопрос:

— Слышат ли меня, когда Я взываю?

Этот вопрос — как Стена между мной и Счастьем. Не успел я порадоваться, что пока хоть есть Надежда, как появилась страшная догадка: если Бог объявится, многие не захотят больше жить. Потому что вместе со свободой верить и не верить Надежда исчезнет. Она будет не нужна.

— Может ли Личность сосуществовать с Богом? — спросил я братьев, сестер и себя — и понял, почему на свете нет чудес: если Бог объявится, мы станем жить как собаки у Доброго Хозяина. А для личности, как она есть — разве это жизнь?

Как же мне быть со Счастьем, если я — лишь временно не пыль?

Сопротивляться пессимизму позволяет неуловимое для определения понятие Дух. Среди слуг Духа — оркестр и хор: Вселенная перестает быть холодной, когда объединенная команда людей издает организованные звуки. Можно ли поделиться этой эмоцией с глухими пришельцами? Ведь было же у них вдохновение построить корабль — и тоска в пути! Очевидно, что нужен Метаязык — средство общения для Духа. Впрочем, глядящий на нас из Бесконечности Глаз может быть как глаз акулы, он может и не знать, что такое тоска. Возражением служит тот факт, что пришельцы — тоже дети Большого Взрыва: мы с ними происходим из одной точки. При столь общем корне, почему бы не быть сознанию идентичным: «звездное небо над нами, Царство Божье внутри нас». И хотя возражение возражению еще проще — «Бога нет», мимо Бога при всем неверии просто так не протечешь. Даже не только в страхе смерти дело, но и в запредельности соблазна: поверь — и вот, вся твоя воля есть ЕГО Воля. «Удесятерились бы силы — и, говоря красиво, — цвела бы даже осенью Надежда».

Случаен ли набор поводов для Счастья? Чувство, требующее охраны от Страха, и логика, питающая амбицию узнать, Как? Почему? и даже Зачем? — подсказывают, что нет.

Новые знания новы только для нас.

Это утверждение занятно своей несомненной истинностью. Если нас некому было придумывать, то кроме нас никто о нас ничего не знает. Если нас придумали, то Создатель прекрасно разбирается в генной инженерии. Молекула как идея, воплощенная в обладающей волшебным свойством самовоспроизводиться «Эгоистической ДНК», ищет возможность укрепиться в вечности. Разменная монета, которой Молекулярная Идея платит за собственное сохранение — рождение и смерть ее собственных воплощений. Для борьбы с инфляцией появилось строго следящее за экологическим бюджетом животное Царство. Возможно, когда-то нам станет понятным, как и почему происходила смена Царств. Если речь идет о сохранении жизни, то появление способных к познанию и предвидению нас — логичный ход событий. Сознание — могучее и быстрое орудие приспособления. Оставить его без присмотра Молекула не может, это было бы слишком опасно. Отсюда специальная особенность нашего устройства — липкость душ. Она проявляется в нетерпимости к одиночеству, а главное — в сочувствии, то есть, в неизбежной заразительности эмоций. Сочувствие противоречит в душе стремлению к независимости, стремлению охранить и вырастить свое бесценное Я. Это противоречие движет коллективно-бессознательным процессом, происходящим параллельно с общественно регистрируемой историей развития цивилизации. Суть процесса — превращение Человечества в муравейник, объединенный коллективным сознанием. Механизм процесса — развитие Метаязыка как способности к надсловесному общению. Встроенный в каждого из нас — и в то же время для всех нас общий — Кукловод, дергая за ниточки Счастья и Несчастья, незаметно управляет тем, что мы, гордясь, называем Свободой Воли. Роскошь сознания позволяет осознать безвыходность положения. К примеру, если кто из протеста не захочет продлевать род, то и тогда он лишь поспособствует заложенной в него общей цели: носителям таких идей нет в жизни места.

Сознание, стремительно ведущее нас к пониманию нашего устройства, тем самым приближается к завершению своей исторической миссии. Теперь, когда Молекула посредством нас вот-вот приобретет способность к сознательному самосовершенствованию, она уже не сможет позволить нам даже той свободы, к которой мы привыкли, исповедуя легенду о Свободе Воли. Поэтому на смену нам грядут другие Мы, опутанные Мировой Паутиной и готовые к слиянию сознаний в виртуальной реальности — Царстве Метаязыка.

— Личности конец! — раз уж я — еще «Я», и могу мечтать, как всё будет, какими станем новые мы и каким окажется новый — ОБЩИЙ внутренний мир, то почему бы и не мечтать? Что есть Счастье, как не свобода от Несчастья? И вот, мой потомок никогда не будет одинок в своем несчастии, и никто уже не сможет — ДАЖЕ ЕСЛИ ЗАХОЧЕТ — испытать Одиночество На Кресте.

2. Неверный

К этому я пришел в предыдущем тексте и, думая, что тут и есть конец моих изысканий, представил себе, будто как в детстве стою перед картой мира. Каждый раз мне радостно вспомнить детство — не оттого, что в детстве было только хорошо, а потому, что в такой момент кажется, будто я рожден, чтобы остаться в Реке Времени навсегда. Я знаю, что это представление ни на чем не основано, но «кажется» вдруг встает выше всяких оснований: мне кажется, что Одинокому Робинзону позволено вечно сомневаться, не сон ли это, его жизнь.

Хотелось превратить «кажется» в «очевидно».

Хотелось написать текст под заглавием «Счастье», а получился «Глаз акулы». Я верил, что мои переживания так же важны для других, как и для меня. И вот сейчас, когда уже произошли первые контакты текста с другими личностями, когда я уже успел получить гораздо больше холодного дождя непонимания, чем сочувствия или похвал, я по-прежнему верю — и пропущенная строка — это больше, чем пропущенная строка, вполне возможно, что это не строка, а пропасть.

Чем был мой текст как не молитвой «от противного»?

Я надеялся, что мука безнадежности родит что-то большее, чем надежду.

Я надеялся, что сомнения приведут к Вере.

Надежды не оправдались.

— Провокатор, — шутит мой приятель, и мне кажется, что он не шутит.

— Самопровокатор, — говорю вслед за ним и с легкостью вонзаю себе булавку для бабочек в область грудной клетки — чтобы мое тело хорошо на ней держалось, когда будет помещено в коробку коллекции насекомых.

Крышка закроется, и вопрос о Вечности переместится в прикладную область сохранения экспонатов.

Я как экспонат буду олицетворять один из дефектов импринтинга, когда Вера вовремя не внедрилась, и вот, ее нет, и уже никогда не будет.

Много ли может сказать евнух о том, чего ему не хватает?

Нельзя ответить на этот вопрос, не задав дополнительных. Они будут касаться предыстории: родился ли евнух евнухом — а если нет, что успел испытать, прежде чем им стал?

Не задавая никаких вопросов, можно просто примерить варианты воображаемой судьбы к себе.

Как род одежды.

Вера позволяет относиться к судьбе как к одежде, потому что судьба это не все, с ней не все кончается, потому что у верующего есть душа — или карма — или что-то там еще, что у человека есть, но он так устроен, что ЭТИМ не владеет.

Ища объяснение такому положению вещей, обращаешься за советом к другим, радуясь при этом, что на свете есть не только ты. Однако обмен опытом не дает решения проблемы: оказывается, весь твой муравейник живет в подозрении, что на свете есть не только МЫ. Нас себе не хватает, и одно из самых массовых томлений — ожидание если не Мессии, то пришельцев.

Все эти простые соображения, связанные с сознанием, которому с собой страшно, а в себе — тесно, все эти соображения, будучи высказаны, оставят верующего собеседника равнодушным.

В лучшем для меня случае верующий меня пожалеет, а типично — просто пройдется по мне взглядом как по бедному родственнику, чтобы не показаться заинтересованным моими подробностями. Или понимающе скажет обо мне:

— Неверный, — еще раз оценив все преимущества своего положения.

— Неверный, — говорю себе и я.

3. Эгоизм Молекулы как движущая сила истории

Сажусь на корточки у тропинки вдоль Нила — а неверный пусть себе плывет по реке дальше.

Во внешнем мире я уже проплыл этим путем и знаю, что, спустя несколько поворотов реки после феллаха, творящего молитву под пальмой, по тропинке будут ехать на ишаках два старика в белых одеждах.

Попрошусь к ним в компанию.

Если надо будет, я готов пробежаться вслед за ними, пусть даже помню, как часто семенили ишаки.

Раньше я не думал, что ишаки передвигают ногами с такой частотой. Если бы я прежде захотел себе представить, как бежит ишак, частота была бы меньше, а шаги — больше.

Я попрошусь к старикам, чтобы стать как они, верным, чтобы объединиться, наконец, с моей истинной обязанностью — в определенные времена падать на колени лицом к Святым Местам.

Не упасть нельзя не потому что Он будет мной недоволен и не для того, чтобы быть спокойным, что Он мной удовлетворен, а просто потому, что нельзя не упасть на колени лицом к Святым Местам.

В то самое время как я видел молящегося феллаха, старики тоже должны были молиться: время намаза — одно для всех.

Мой корабль встретил их, когда они уже ехали на ишаках.

Феллах в это время наверняка вернулся к вспашке.

И впрямь, река, по которой я плыву — Река Времени, а не Нил.

Мне так показалось во время реального плавания — и кажется сейчас, спустя почти год.

Я уже не тот, что год назад, но воспоминания так ясны, что я вижу будто как сейчас, хотя сейчас видел бы хуже.

Мое тело постарело на год, да и вообще потерпело ущерб.

Ницше говорил что-то вроде того, что «не вглядывайся слишком пристально в бесконечность, а то бесконечность ударит тебя в глаз».

Я вглядывался как мог — и удар состоялся.

Я подумал, что если память — из тех же молекул, что и весь я, то почему бы мне всему не быть столь же крепким?

Допуская, что есть тому причина, я мысленно кричу:

— Эгоизм Молекулы! — и, чтобы обозначить свое существование в странном мире, не могу не пожаловаться:

— Мой крик гаснет в окружающей тьме равнодушия.

«Эгоизм Молекулы как движущая сила истории» — возникает название Книги, которая незаметно для нас пишется на Метаязыке. Впрочем, это не книга, а нечто иное, и процесс ее создания — не написание, а просто наша совокупная жизнь.

4. Змея Жизни

Непонятно, как лучше сказать о Книге: «возникает» или «создается». Хотя, впрочем, неясно, есть ли в этом случае смысл сравнивать, «лучше» или «хуже». Но я так устроен, что не могу не искать в сравнениях смысл, потому что с их помощью пытаюсь определить свое место в мире.

Мне вдруг привиделась красивая, блестящая, даже сверкающая на солнце Змея, о которой нельзя сказать, «гигантская», потому что она вмещается в моей микроскопической голове, но она действительно огромна, потому что в ней вмещаюсь не только я, но и все мы.

Победное волнообразное движение, которое может пугать только своей немыслимой красотой.

Красота немыслима, потому что если смотреть на любой участок движущегося змеиного тела, то он неподвижен.

Я представил себя чешуйкой кожи на каком-то из участков. Мне захотелось, чтобы на него упало солнце, и он засверкал.

Я обрадовался, что в какой-то из фаз волнообразного движения неминуемо придет черед сверкнуть и мне.

Однако эта радостная догадка погасла, так как я тут же сообразил, что она справедлива, только если за мной наблюдает Неподвижный Посторонний Наблюдатель.

Судя по всему, умирать придется в сознании, что Его нет…

— Кого винить в моем неверии: папу или маму? А может, коммунистов?

5. Ищу себе личину

А вдруг удастся поверить?

Одна только проблема: страх, что очередная попытка обрести веру и ощутить уют окажется очередной пустышкой. Став словом, очередной минимонстр сознания ужалит сам себя и исчезнет, а мне снова будет больно — как не раз уже бывало.

Чем высказаться и проиграть, не лучше ли молчать, мечтая, что выигрыш волшебным образом окажется в кармане?

Однако Искателю Веры уже надоела привычная игра в психологические прятки.

Ладно, последний раз в жизни примерю к себе трагическое обличье праведника, поверившего в свою веру.

Вот он смотрит взглядом, о котором я вспоминаю, что такой же взгляд был у матери, качавшей колыбель с умершим ребенком и певшей ему колыбельную песню, веря, что он спит.

В каком-то музее я видел такую картину, а теперь уверен, что слышал и песню.

Только вот обличье тронувшегося праведника мне решительно не подходит.

Я буду избавляться от всех возможных своих личин, потому что хочу увидеть ту, от которой избавиться невозможно.

С ней-то я и мечтаю встретиться лицом к лицу, пусть даже и впрямь окажется, что я высмотрел в себе глаз акулы.

6. Я — живой компьютер или пешка в смертельной игре?

Я было написал: что есть мой ум как не машина времени?

Сейчас я понимаю, что ум в той же степени машина времени, в которой кинофильм — жизнь: можно забыться и сопереживать себе как герою, а герою — как себе.

Вспоминая жизнь, можно вспомнить моменты быстро налетавшей опасности, когда ты еще не успевал испугаться, но уже действовал. Свободное от управления инстинктивным действием сознание беспомощно наблюдало, отстранившись от героя. Поскольку жизнь не прервалась, в памяти остался странный миг блаженного покоя — очень странный ввиду того, что опасность и впрямь была смертельной.

— Может, это последняя личина? — с надеждой спрашиваю себя и всех.

Вместо ответа мне почему-то захотелось сказать, что настоящая Машина Времени — колесница Бога. Слово «колесница» выскочило из Египетского Музея — и да простится мне напыщенность предыдущей фразы: это все от желания разменять свою жизнь на что-то более значительное, чем видимые и банальные подробности, когда не дает покоя, просится быть опровергнутой неопровержимая, хотя и недоказуемая догадка:

— Беспризорность моего сознания — верный признак того, что Бога нет.

Вспомнилась беспризорная сука, как она следит за лакомым кусочком в моей «божественной» руке — и я позавидовал определенности положения, в котором она находится.

А мне остается только спрашивать себя, — Кто ты как не живой компьютер, построенный Молекулой для неизвестных тебе нужд?

Играя в шахматы с компьютером, можно возвращать ходы.

Я подумал: а вдруг каждая смерть — просто взятие не лучшего хода назад?

Размечтавшись, я уже вспомнил Мафусаила в качестве примера невнимательности Игрока, как вдруг больно споткнулся, осознав простую истину: я — одна из пешек в безвыигрышной смертельной игре.

Со всем подобострастием заявляю:

— Игрок забирает все ходы назад не потому, что слаб. Видно, таковы правила Игры.

— Играем вместе! — обращаюсь к возможным читателям, радуясь стадности своей природы: вместе не так страшно сомневаться, играют с нами или нами. И вообще, разве не бесспорно, что Я возникает из общения?

Возникшему из общения мне хочется думать, что Глас народа — и впрямь Глас Божий. Да только печальна эта мысль в мире, где стадность правит общий бал. Общественное мнение олицетворено в кумирах. Кумиры сильны тем, что стадо стремится быть завороженным.

7. Глаз Акулы мне поощрительно мигнул

— Мир страшен, а чем еще от него отгородишься, если не Верой? — пробую себя убедить.

— Вера как крайняя степень упрямства, — пробую голос еще и так, пытаясь выйти из стада, ничего не потеряв. Неверный, я никогда не слышал голосов, и только тем могу похвастаться, что текст возникает сам по себе — видно Кукловод пожелал со мной порезвиться.

Когда я написал:

— Беспризорность моего сознания — верный признак того, что Бога нет, — мне казалось это тривиальным. А сейчас понимаю:

— Беспризорность очень тревожит, однако тревога внушает надежду.

Я радуюсь тревоге, и надежде, потому что вместе с любовью к запаху сирени они встроены в меня.

Мой друг очень на меня сердится за беспорядок в этой книге, которая ему кажется в лучшем случае черновиком.

Я не могу ему сказать, что сам удивляюсь, как из кажущегося беспорядка постепенно возникает порядок. Друг меня любит, а значит, ему будет больно подозревать, что у меня не всё в порядке с головой.

— Сумасшедший? — спрашиваю себя сам — и понимаю, сколь пагубна искренность в моем ответе:

— Нет.

Поищу сил у Собора, который только с очень большого расстояния напоминает нормальный готический «Дом».

Стану медленно и молча приближаться.

По мере приближения, детали проявляются, приводя к изменению представлений. И вот, вневременная красота уже пригрела беспризорника-меня. Я горд архитектором, собой и всеми. Готов встать в позу и хвастаться, что со всеми вместе осознал течение времени и изобрел часы, а теперь еще и знаю, что время зависит от скорости движения — и что эту зависимость может зарегистрировать лишь Неподвижный Посторонний Наблюдатель.

Возможно, именно поэтому, в нашей Внутренней Бесконечности часы способны течь по камню.

От имени всех шлю привет — Эйнштейну и Дали.

Динозавр очень хотел взлететь.

Научившись улыбаться, сука испытала оргазм прозрения, и сейчас знает, чего хочет, стремясь понять меня.

Я уже давно занят этой книгой, но только сейчас, кажется, понял, чего хочу. Ни много, ни мало.

— Чтобы счастье стало доступным как, скажем, облака — ведь есть же горы, по которым можно к облакам взобраться.

Я взобрался на плоскогорье и насладился, вдохнув чистого тамошнего воздуха. Облака внизу, нет ничего между мной и совершенно голубым небом. И вот, долго не надо, я уже насыщен чистотой и голубизной — и уже бегу к краю склона, чтобы напрячь взор и скорей увидеть сквозь промежутки облаков подробности несовершенной, потому что настоящей жизни.

Она зовет меня назад.

Меня тянет в вишневый сад, непременный для каждой украинской сельской хаты.

Против финиковых пальм я тоже не возражаю.

Мало того, пока я тут, возле неба, в моем саду на Земле вишни и пальмы растут вместе.

Пока я тут, возле неба, я не верю, что Счастье — это лишь встроенная в меня Программа, заставляющая подчиняться Молекуле.

Потому что если бы это было так, то зачем бы Молекула дала мне возможность об этом догадаться?

И вдруг я понимаю, что если кто не верит, то это только потому, что еще не знает, во что поверить.

Молекула или Идея — Кто-то или Что-то — стучится из-за Стены. Стук мы слышим, да только неизвестно, где Дверь и как ее открыть.

Движущая сила истории как сверхсознательная Мечта понять, кто стучится и зачем.

Мы интерпретируем текущее понимание Мечты, используя язык, чтобы выражать мысли, а книги — чтобы мыслями делиться.

Книгу можно понять и не понять. Если она не нравится, ее можно закрыть или сжечь.

И это отнюдь не я придумал, что «мысль изреченная есть ложь»: читая книгу, каждый волен понимать ее как хочет.

Тем временем, мысли становятся всё более сложными, а наше взаимодействие между собой становится всё более тесным.

Запущенные в погоню за сверхсознательной Мечтой, мы изменяем мир, а мир изменяет нас, и вся эта система мчится к новому единству — в Царство Метаязыка.

Не знаю, почему, но мне показалось уместным напоминание:

— Молекула — это Мы.

Чтобы не показаться материалистом, чего и в помине нет, я вынужден добавить:

— Включая психику — подсознание, сознание и сверхсознание.

Мой друг, ругающий меня за беспорядок, говорит:

— У тебя в тексте столько противоречий, что если уж не можешь не писать, то лучше пиши драму — или хотя бы диалоги, возьми пример с Платона.

Я ему отвечаю:

— Противоречия не в тексте, а во мне.

На правах близкой дружбы, нахально говорю:

— Противоречия в нас.

Я стал бы об этом распространяться и дальше, да только боюсь еще больше огорчить приятеля. Лучше храбро сообщу Благую Весть:

— Молекула с нашей помощью ищет Путь и Веру: а зачем же еще даны нам желание поверить и авантюризм?

Мне показалось, что глядящий на меня то ли изнутри, то ли снаружи, Глаз Акулы поощрительно мигнул. И пусть меня не обвинят, будто я не знаю, что у рыб глаза не способны закрываться.

К примеру, вчера вечером пропало электричество. Стремясь к свету, я вышел на веранду посмотреть на полную Луну. Вдруг мне показалось, что лампочка за моей спиной мигает. Обернувшись, я понял, что это обман зрения: ветки вишни спрятали от меня свет фар проезжавшего автомобиля, но свет отразился выше — на стене.

8. Прощание с личностью теряет привкус тризны

— Свет во тьме светит, — вспомнилась фраза, завораживающая нас в течение тысяч лет.

— Всё в этом мире сказано, — вспоминаю я Книгу.

— Всё в этом мире связано, — может сказать приятель-физик, читая популярную лекцию. Он приведет, в частности, факт, который настолько поразителен, что даже не может быть осознан: если в одном месте пространства частица света исчезла, это значит, что в другом месте она возникла. Где — мы не можем предсказать. И точно, научно, знаем, что никогда не сможем.

— Световой год, — вспоминаю единицу измерения, которая связывает время и пространство с помощью света. Вспоминаю — и снова чувствую, каково это — одновременно верить и не верить.

Вдруг прощание с личностью теряет привкус тризны.

Наступил момент, когда эта священная корова кажется мне чистой условностью, какой, собственно, она и есть. С некоторых пор я вижу свое «Я» как компанию трех иногда веселых Братьев — Зверя, Слова и Души. Что этот текст как не прыжки по лестницам внутри нашего общего Дома? Такое поведение присуще детям. В игре мы только учимся между собой общаться — и потому еще не готовы к межпланетным контактам. Мы только осваиваем средство общения с пришельцами — впрочем, как и между собой — Метаязык.

— Суровая игра, — говорю я себе и Братьям, подразумевая Жизнь.

— Я потрясен, — это Брат-Слово повторяет вслед за Булгаковской Маргаритой. Он хочет объяснить Сатане, что потрясен чудом жизни.

— Я потрясен, — хочется сказать вслед за Босхом, которого привезли в Будущее, чтобы показать новые подробности.

Роль Сатаны вполне мог бы сыграть учитель химии из средней школы. Пусть бы он вышел в Прошлое из вертолета — с джентльменским набором наших реактивов.

Отличие между вертолетами и летающими на картинах Босха чертями я отнес бы к отличиям в конструкции летающих аппаратов из нашего времени и из того будущего, в котором появились машины времени.

Вдруг я понял, что дело не в машинах. Я понял, что наши с профессором Азимовым представления сугубо, если можно так сказать, механистичны, потому что вместе со слиянием личностей понятие Времени будет сильно изменяться.

Не могу себе представить, во что оно превратится.

Не могу преодолеть ассоциацию с «1984» — и вижу, как в моем старом добром внутреннем мире открылось окно, в которое заглядывает Большой Брат.

Я понимаю, что в своих представлениях даже не наивен, а просто слеп.

Сознание слепоты вызвано призывной загадочностью светящего во тьме света.

Это он заставляет меня продолжать путешествие по доступному миру, используя для передвижения устаревшую для путешествий во времени машину языка.

Аналогия с ночными бабочками тривиальна и прямолинейна, но зато вполне уместна.

Я мечтаю приблизиться к источнику — и боюсь сгореть.

В отличие от бабочек, я сознаю, что лишь мечтаю — и все равно боюсь.

Сейчас вот догадался — и смешно, но продолжаю себе верить, что сознание порождено Молекулой как средство для достижения мечты.

9. Сознание — счастливая догадка

Бессмертие перекупается ценой смерти поколений и видов, совершенствующихся в мечтах хорошо поесть и родить себе подобных.

Ищущая Путь Молекула наконец прозрела, что если безысходность не осознать, то выход не найдется — и создала себе слуг, чтоб мы искали выход.

Если отождествить Молекулу с Высшей Силой, то можно создать теорию о том, что познаваемость мира — это и есть «дух святой».

Этой теории я не держусь и ее не отвергаю: она существует вместе со мной.

Я пишу этот текст, мечтая, чтобы он был прочитан, да и вообще, я так устроен, что мои мысли начинают существовать только после того, как я ими с кем-то поделился — пусть даже в собственном уме.

— Язык как способ существования, — говорю в полной уверенности, что кого-то цитирую.

— Дом языка, — продолжаю я в тихом ужасе оттого, что дом этот одряхлел и с тихой радостью, что на мой век его, возможно, еще хватит.

Я нахожусь в тихом ужасе оттого, что не могу определить Сознание с помощью языка — и от того же испытываю тихую радость.

Вчера я написал, что сознание — счастливая догадка.

А сегодня — удивляюсь: ничего себе счастье, в смертного вложили страх смерти — и сознание ее неминуемости!

Остается — и очень хочется — думать, что вложили не просто так, а чтобы можно было почти во всякое время отвернуться от страха с помощью мечты — и чтобы мечта побуждала к действию.

Мечта взлететь породила птицу.

Я уверен, что если кто следит за моими мыслями, то он понимает, что у меня в голове — машина времени.

Я уверен, что если кто доплыл сюда вместе с текстом, то он уже понимает, что машина в его голове может и получше моей.

И ты, и я, мы тут и не тут, сейчас и тогда.

А мечтаем, чтоб везде и всегда.

Сознание — счастливая догадка!

10. Вот бы утонуть в этом Океане!

Счастлив тот, кто хотел бы начать жизнь сначала.

Я не хочу.

Впрочем, я знаю, что все может измениться в любой момент — к примеру, если доживать станет страшно. Если не повезет, так оно и будет. Однако наблюдения за окружающими позволяют надеяться на лучшее — на постепенный и незаметный возврат к простым радостям: их будет оставаться всё меньше, так что радоваться им можно будет всё больше. В возрастающих заботах о том, чтобы сегодня тоже случилась хоть одна маленькая радость, легко не заметить, как придет конец.

Между мной и Смертью — Время. Оно уходит, а я его еще, бывает, тороплю — к примеру, чтобы скорее закончилась эта книга: не терпится узнать, что будет в конце, хоть я и понимаю, как это глупо — пытаться ускорить жизнь.

Вдруг мне показалось: если я не могу изменить внешнюю реальность, надо с ней примириться, и тогда между мной и моим сознанием наступит мир.

Если для этого надо креститься, я крещусь.

Если для этого надо упасть на колени головой к Мекке — я уже на коленях.

А еще, я прислонился лбом к Стене и счастлив, что меня научили словам, которые я должен повторять в этом положении.

«Память о блаженном беспамятстве» — назову я свое новое существование между моментами эзотерических экстазов.

— Прозрение! — кричу я себе не потому, что прозрел, а потому, что вдруг вижу, к чему надо стремиться.

Мне становится очевидной связь Языка с Метаязыком. Я ее понял вот сейчас на примере глагола «стремиться», которым готов обозначить и мечту забыть, что такое смерть — и непреодолимое желание овладеть Любимой, чтобы нельзя было отличить, что выражает ее стон: наслаждение или боль.

Потому что наслаждение столь же сильно как боль.

Потому что ощущения многозначней слов.

И всё благодаря Океану Метаязыка: пока мы любодействуем, его прибой омывает нам ноги.

Вот бы утонуть в этом Океане!

Сейчас мне показалось, что верить — это очень просто: как если бы я шел по своей улице — и при этом знал, что вот он, мой дом, а на небе — Бог.

А то я лишь мечтаю поверить, что на небе — Бог.

Мечтаю в подозрении, что мечта недостижима.

Подозреваю, чтобы вопреки подозрению мечта сбылась.

11. Интрига нашего времени

Удовлетворяя желания, процесс технократического развития увеличивает их число.

Освобождаясь от первобытных страхов и забот, вместе с усложняющейся жизнью, усложняется и ускоряется Личность.

Исторический факт: старую музыку играем всё быстрее.

Личность, вроде бы, расцветает — она уже начала интересоваться правами животных и проблемами глобализма.

Поскольку мышление любит играть в игры, должно бы меняться и содержание игр. Однако оказывается, что заворожившее охотников на мамонтов тривиальное волшебство убийства на расстоянии не меньше завораживает и сейчас.

По мере того, как цивилизующимся миром овладевает профессиональный идиотизм, кормящие Братьев телевизионные грезы становятся все ярче и глупее.

Сущее в мире с собой, даже если внутри этого мира идет борьба или война. Я осознал, в чем интрига нашего Времени: стараясь навести в своей жизни порядок и подчинить ее словесному Закону, утверждающему для каждой Личности равные права, незаметно для себя мы движемся в пост-личностный мир.

Фанат вживляет себе в руку микросхему, чтобы передавать сигналы своего тела на расстояние. Средства массовой информации сообщают к сведению миллионов людей дальнейший план фаната: он хочет вживить микросхему также и своей жене. Пока тоже в руку.

Жена делится своим восторгом: мы станем самой близкой парой на свете и в истории. И в самом деле, ее рука сможет делать все, что захочет муж — в тонкостях деталей, немыслимых при словесной передаче пожеланий. Пара рассчитывает поведать о своих экспериментах всему миру в новых интервью.

Воздух насыщен идеей информационного слияния, и совершенно неважно, если первые попытки напоминают игру в куклы.

Личность тождественна с врожденным желанием выйти за собственные границы.

В то же время Личность со всей страстью стремится себя в собственных границах охранить.

В который уже раз в этой книге я осознал, что правда и неправда неразделимы.

Я понимал Метаязык как возможность обрести единство в Сокровенном. А сейчас становится очевидным, что в обществе профессиональных идиотов Сокровенное выйдет из моды, превратившись в литературный памятник прежнему бытию.

Мне уже было показалось, что все мое предприятие взорвалось на мине, как вдруг я вспомнил, что Личности все равно конец. Флорентийский любитель комиксов вновь устремил на меня проницательный взгляд.

Змея раздробилась зеркальными чешуйками своей кожи, каждая из которых — чье-то Я, и исследует мир, в котором оказалась.

Среди прочего, нам приходится изучать, как по сигналам Молекулы самособирается фетус.

Грядет Сигнал к началу всеобщей самосборки.

— Иерихонская труба прозвучит, но еще не скоро, — говорю я, чтобы себя успокоить, чтобы остаться по эту сторону представлений не только о Добре и Зле, но и о себе, сидящем у пока послушного компьютера и обреченном мечтать.

12. Инстинкт ожидания Сигнала

Не помню, по какой ассоциации перед моим внутренним взором предстала бабочка, только переставшая быть куколкой. Она сидит под утренним солнцем, и, хотя крылья еще не полностью раскрылись, уже видно, как они красивы.

Для меня очевидна вызывающая красота крыльев бабочки.

Как существо сознательное, я могу допустить существование других представлений о бабочках, но от этих мыслей красоты не убавится: она вписана в меня, как и любовь к запаху сирени.

Тем временем, с каждым подрагиванием площадь крыльев увеличивается, так что скоро возникнет сигнал к полету. И образ цветов, вписанный Молекулой в маленький мозг, который спрятан за огромными фасеточными глазами, повлечет бабочку на встречу с настоящими цветами.

Не счастье ли было бы — услышать Сигнал и почувствовать себя вылетевшей из оболочки и устремившейся к новообретенным цветам душой?

Вот бы оказалось, что страх смерти — это на самом деле еще не расправившийся, словно крылья новорожденной бабочки, Инстинкт Ожидания Сигнала.

13. Ангелы тоскуют

Правда и неправда и впрямь неразделимы. Именно поэтому оба понятия по сути бессмысленны. Зато вместе, как, например, в случае с Личностью, которая хочет захватить, покорить и одновременно охранить, они образуют данную нам в ощущениях реальность.

Иногда меня непреодолимо тянет на безлюдный песчаный остров.

Поскольку, несмотря на непреодолимость желания, попасть туда я не могу — не всякий же раз ехать в Египет — у меня начинается тоска.

Я начинаю четко видеть, что путешествия во внутреннем мире и наяву — не одно и то же.

Одновременно я вижу, как уже заканчиваются безопасные минуты предъявления бренного тела Солнцу, и тоска только усугубляется соображением, что хорошо там, где меня нет.

— Всё устроится, — уговариваю я себя.

— Всё устроится, — эта мысль созвучна почему-то облегчающему пониманию, что и Будда так же прав, как и не прав.

И в этот момент как по какому-то звонку наступает момент ясно-спокойно-видения, что светящегося тоннеля после смерти нет.

Стена, из-за которой приходят мысли, есть.

Глаз Акулы нас видит.

Неподвижная в любой и каждой своей части Змея ползет.

Река Времени течет, а мы живем.

Каждый из нас умрет и никуда не улетит, а исчезнет.

Если мы способны мыслить логически, то другого вывода просто быть не может.

Хотя бы потому, что исчезновение чаще происходит по частям, чем сразу. Достаточно упомянуть вездесущий склероз. Для спасения надежд оказывается необходимой гипотеза о параллельной жизни ангелов — или, если кому больше нравится, душ. Но как же тоскливо должно быть многим из них — да и за что, к примеру, бедному ангелу такая длительная пытка скукой как болезнь Альцгеймера?

У них там, конечно, могут быть свои развлечения, но мы тогда тут ни при чем.

14. Иллюзия, но стойкая

Хочу поделиться текущим ощущением:

— Страха нет.

Не исключено, конечно, что я загнал себя в такой угол, что уже пора забыть о страхе и только обороняться как загнанному зверю.

Но самое смешное, что, очутившись в безвыходной ситуации, я себя в ней не ощущаю. Хотя и выхода не вижу.

Остается предполагать, что угол, в который я себя загнал, не так уж плох.

Стараюсь разобраться с доступными удобствами.

Вспоминаю криптограмму на стене Собора: повторяющиеся в верхнем ряду цифры — 1 и 14. Я с юности помню — прочел в книге по какой-то там магии, что это «мои» цифры.

Ни здравый смысл, ни сомнения в собственной памяти не могут лишить меня уверенности, что это мои цифры.

Более того, я не уверен, а просто знаю, что номер этой главы тоже такой как есть не зря.

Волшебным образом последую за строителями, направляющимися прилаживать камень с криптограммой к стене. Практические вопросы ремесла не позволяли им играть в священнодействие. Время для такой игры пришло сейчас, когда можно созерцать строение в совокупности его деталей.

Со стен смотрят не каменные лица, а толпа, и весь фокус состоит в том, что ты чувствуешь себя одним из них.

— Вспомни о правде жизни, — если мне не скажут, то скажу себе сам, — вспомни о трезвой правде жизни: перед тобой просто камни.

Вместе с Ответственным Инспектором обойду строение — и увижу тысячу маленьких болезней, которыми страдают облицовка и фигуры.

Не взлетев, наверняка облупливаются керамические голуби.

И тут для меня наступает момент истины. Я вижу, что всё восприятие мира и себя не просто зависит от точки зрения, а определяется ею целиком.

Это значит, что мир — такой, каким его видишь.

Одновременно это значит, что всё сводится к вопросу о единстве правды и неправды, потому что ты никогда не увидишь мир таким как он есть.

И непреложность правила, согласно которому, если в своем движении не будешь обращать внимания на стены, то непременно расшибешь лоб, так вот, непреложность этого правила тоже ничего не доказывает и ничего не опровергает, а только влечет за собой практическую необходимость стены обходить, а в низких проходах нагибаться.

И вот уже, несмотря на отсутствие светящегося тоннеля в перспективе, я чувствую некую возможность для счастья. Мне вспоминается, что сказал о Времени Эйнштейн:

— Иллюзия, но стойкая.

Я не счастлив, я только носитель надежды на счастье. Я лишь чувствую — или предчувствую, не понимаю, а просто знаю, что поскольку Время — всего лишь стойкая иллюзия, счастье возможно.

Сидя в одном из ресторанчиков неподалеку от Sagrada Familia, я надеюсь, что в нем вполне мог посиживать после праведных трудов и Архитектор. В ресторане тепло, чтобы не сказать жарко, так что пошедший вдруг по коже мороз несомненно связан с тем, что я осознал странность своих мыслей: сказал себе «надеюсь», думая о прошлом. Эта странность, впрочем, оправдана, поскольку строительство еще не закончено, и Бог знает, когда закончится, так что продолжатели этого дела вполне могут быть среди нас, собравшихся сейчас под этой крышей.

Я хотел бы расстрогаться и заплакать от ставшей сначала чувством, а потом уже словом, мысли, что это наше общее строительство.

Не знаю, почему у меня нет слез — может, потому, что я допиваю всего лишь первый графин красного, а может, боюсь пересолить слезой паеллу, которая посолена как раз.

15. Костюм социального актера

Трезвым утром в сознании пусто. Мысли давятся в прихожей — каждая хочет быть первой.

В них кроется часть управляющей мною — то есть, моей — Воли.

Не я же виноват, что Воля раздроблена на гуляющие независимо Идеи, и что поэтому, будучи сознательным Зеркалом, регистрирующим всю пеструю картину собственного общения с Миром За Стеной, нельзя не бояться того, что приходит в голову.

Если разобраться, то внутреннее равновесие каждого из нас — это уже глубочайшая Вера В Лучшее, для которой религия — красивая одежда. Впрочем, недооценивать значение одежды нельзя. Я уже говорил о беззвучных призывах, испускаемых Красной Шляпкой и Черным Пальто, и о том, как они становятся зовом судьбы.

Тут ко мне пришел сигнал. Это был афоризм Ницше, всю жизнь поражавший меня своей необъяснимой правильностью: «Можно помочь пленному, больному, нищему — Личности помочь нельзя».

Я понял, что между одеждой с одной стороны — и жизнью, смертью и счастьем с другой существует логический мостик: на него мне предстоит ступить.

Теперь я тебя лучше понимаю, мой Кукловод, и даже если ты столкнешь меня с моста в пропасть забвения — пока буду падать, сумею прокричать:

— Одеяние — костюм социального актера!

Это будет моим последним прости всем участникам спектакля из жизни кукол.

Существенно, что для просмотра нашего спектакля темнота в зале не обязательна. Мало того, она невозможна, потому что зал и сцена неразделимы, а созерцание и участие неотличимы, и остается только подозревать, что жизнь может быть иной или более настоящей, чем эта.

Не стану утверждать, что подозрения обоснованы.

Это вообще тот случай, когда ни на чем нельзя настаивать.

Поверьте, но даже старый я способен почувствовать себя моделью, демонстрирующей платье на подиуме.

Воспользуюсь своим положением фактического анонима, чтобы никто не смеялся над моими животом и лысиной — и призову всех почувствовать, каково это, когда само Я глазами Кукловода смотрит с подиума, предлагая куклу Городу и Миру.

— Ура, — хочется мне крикнуть после этого периода — совсем не от радости «ай да Пушкин», а от страха в виду непривычности обнажающейся картины: хочется подать голос, чтобы хоть звук оказался несомненно настоящим.

16. Иллюзия продолжается

В попытке отвлечься, беззаботным туристом уйду бродить среди камней, составленных в пирамиды и храмы. В терминах туристического бизнеса, я — крутой VIP, потому что моим туром предусмотрено посещение земли, в которой не только Гиза соседствует с Луксором, но и Барселона находится в Санкт-Петербурге — или, что то же самое, — наоборот.

Я беззаботен не только потому, что за тур платить не надо, но и потому, что чувствую себя истинным баловнем Судьбы.

Я уже что-то понимаю — и еще жив.

Я понимаю, что…

И тут самое место, чтобы исчезнуть, оптимально — испариться, потому как я боюсь не оправдать собственные надежды — не говоря уж о том, что страшно опозориться перед кем-нибудь еще.

Так что же я понял?

Кроме ярко освещенных, нагретых солнцем камней, мне приходится видеть неясные и мимолетные картины, которые только иногда я успеваю обозначить косноязычным набором слов.

Вот и о камнях я сказал, что вижу их ярко освещенными и нагретыми.

Как будто мои глаза могут видеть то, чего они не видят — тепло.

Я сказал о месте, где хочу исчезнуть, а нужно было говорить о моменте — глупо исчезнуть в определенном месте текста, когда речь идет о моменте жизни.

Но с другой стороны, глупо говорить и о моменте, потому что само понятие условно: что это за момент, если он случился вчера, а продолжается сейчас?

Иллюзия продолжается, хотя температура нормальна: 36.6.

Иллюзия того, что я что-то понимаю, но сказать не могу, однако если постараюсь — и если будет позволено — скажу, эта, скорее всего пагубная, отвлекающая меня от настоящих дел иллюзия продолжается.

17. Один быть не могу

— Иллюзия продолжается. Время течет дальше, а я остаюсь, — повторяю я в виду совершенно очевидного обстоятельства, согласно которому это не мы проносимся по миру и исчезаем, но мир несется мимо, а мы остаемся.

Потому что, непрерывно изменяясь, остается неизменным Я.

Нет ни малейших оснований сомневаться, что Я останется самим собой, не только называя, но и чувствуя себя всё тем же «Я» от начала до конца — с детства до смерти.

Вдруг мне показалось, что жизнь и есть тот самый светящийся тоннель.

Я знаю, что это представление не только мимолетно, но и ошибочно.

Однако оно во мне образовалось — и останется теперь в памяти, а поскольку выражено словами, то будет частью стен, а может, частью крыши Дома Языка.

— Карточный домик, — говорю себе очередную правду-и-неправду.

— Растет не мастерство, растет Душа, — примерно так сказал Бродский, имея в виду мастерство стихосложения.

— Растет не «Я», растет Душа, — говорю вслед за ним, имея в виду процесс жизни. Учатся и мужают Братья, в то время как бездельник и резонер «Я» пользуется их трудами, а еще — боится исчезнуть, будто бы главная ценность — именно он.

— Призрак бродит по Внутреннему Миру, — перефразирую очень известных бородатых авторов. Я имею в виду, что с расцветом Метаязыка, Коллективное Сознательное восторжествует и «Я» лишится привилегий, станет частью Мы.

Змея самособерется, продолжая свое движение, только уже некому будет восторгаться волшебством движущейся неподвижности, потому что, несмотря на рост народонаселения, никаких Я уже не будет. Останутся только МЫ. Для сегодняшних нас это ОНО.

— Спасения! — готов попросить я у Бога, сам начиная верить в то, что пишется с пугающим упорством.

При этом я прошу всех, кто может столкнуться с этим текстом, воспринимать его как шутку.

Заранее прошу прощения, если шутка покажется невеселой.

У Бога я прошу прощения молча. Он знает, что если я ошибаюсь, то ошибаюсь честно.

Сегодня сообщили, что королева София посетила мужской монастырь вблизи Сарагосы, и отныне женщинам будет позволено туда заходить и любоваться фресками Гойи.

Это событие показалось мне указанием на возможность невозможного братства. Призываю всех «Я»:

— Пока не поздно, объединимся, КАК САМИ ЗАХОТИМ!

— О чем ты? — спрашивает эхо бессчетных молчащих голосов.

И на одну лишь малую секунду меня посещает кошмар, что все уже вместе, только я, застряв в своих мыслях, отстал — и вот, остаюсь теперь один. Наедине с безумием моего текста.

Эта мысль оказывается страшной: я точно вижу, что один быть не могу.

Я вижу толпы гуляющих братьев и сестер. Они тоже меня видят, мне смеются и машут руками. И вдруг я понимаю, что я — экспонат. Возможно, в зоопарке. Еще немного — и меня попробуют кормить из рук.

Вспоминается счастливая способность пениса: вот бы и мне сейчас так — вырасти и подняться!

18. Дитя природы не боится смерти

Снова показалось, что всё в этом странном тексте заранее предопределено, только мне заранее не известно — как и вообще всё происходящее с моей жизнью и во мне.

Такое чувство я испытываю часто и по различным поводам, но проверить его правильность, в силу отсутствия контактов с Неподвижным Посторонним Наблюдателем, не удается.

Еще я чувствую, что занят строительством убежища. Если речь идет о доме, то какой же дом не имеет стен и крыши? Или что за избушка без окон и дверей — разве что ведьмин дом.

Впрочем, способный к полетам ведьмин дом представляется некоторым реальностью. Они считают, что это осевший в эпосе корабль пришельцев.

На сей случай я не имею собственного мнения, тем более, что у меня серьезный комплекс: я подозреваю, что Братья, подсказывающие мне этот текст, сами не знают, что строят. Я подозреваю, что их связи в Мире За Стеной, а соответственно, и осведомленность, тоже сильно ограничены. Другими словами, все мы вместе, образующие личность по имени «Я» — чистой воды авантюристы.

Забавно играть с собственной липкостью: огромное большинство людей не захотят следовать моим мыслям, и всё же я способен представить себя в теплой компании и сказать:

— Мы же с Вами понимаем, что выглянувшее сейчас Солнце, когда за окном — уже следующая зима, выглянуло, чтобы заглянуть к нам в окно, чтобы у нас на Душе стало светлее.

— Мы же с вами понимаем, что это не случайно я подошел к книжной полке, взял книгу Швейцера и, открыв ее наугад, попал на страницу, где было написано:

«Дитя природы не боится смерти: в его представлении это нечто вполне естественное». И действительно, страница открылась не случайно, потому что в книге после нее — разлом: вклейка фотографий.

Мне самому удивительна параноидальная сила побудительных причин, заставляющих меня продолжать данное исследование при практической предопределенности окончательного фиаско. И тем не менее, должен признаться: что бы ни случилось дальше, я не жалею, что его начал. Пишу, спасаясь от страха — так напугала акулья пустота взгляда, которым мне случилось заглянуть себе в глаза.

Чтобы оборониться, я стал разбираться с неизбежностью личного пессимизма. Я уговаривал себя так: пессимизм приходит и уходит. Значит, его нужно как всё мимолетное ценить: что есть сауна без холодного душа?

Или, как я уже, кажется, говорил, что толку в лете, если о нем не мечтать зимой?

Другими словами, можно жить под взглядом акулы — и при этом, пусть временами, но чувствовать себя хорошо.

Я понял, зачем пишу этот текст: надеюсь, что перед лицом реальности можно научиться жить хорошо по-настоящему, а не просто привыкнуть, закрыв глаза на печальные обстоятельства.

Пока же надо мной можно смеяться: я вышел искать Счастье, а узнал, что со смертью всё кончается.

Я себя спрашиваю, «а может, все-таки, не всё?» — и ответа нет. Неужели ловушка захлопнулась?

У меня есть все основания считать, что «да».

И все же, кто-то во мне — то ли Брат, то ли Братья, а может, испугавшийся за свое влияние Кукловод («вдруг кукла в отчаянии выйдет из повиновения?»), кто-то во мне упорствует, говоря:

— Нет!

19. Джованни мне сказал

Лев Николаевич сказал:

— Все мы больны жизнью.

Еще в молодости понятие Среды Обитания показалось мне очень нетривиальным, когда я, схватив очередную инфекцию, осознал себя одновременно обитателем и средой.

Понятно, что дело не только и не столько в тысяче маленьких и больших болезней, составляющих жизнь: мы больны сутью нашего существования. Если вспомнить авторитетнейшее свидетельство Швейцера об отношении к смерти «детей природы», то становится понятным, что болезнь носит социальный характер.

С помощью этой книги я пытаюсь доказать себе и другим, что болящее наше Я готовится снова выздороветь, превратившись в Мы.

Не знаю, когда я в большей степени сумасшедший: когда считаю, что прав — или что неправ.

Мой друг сердится:

— Определись, а потом высказывайся, — критикует он меня. Но тут меня не собьешь, я знаю, что правда-и-неправда вернее правды, не говоря уж о неправде.

Общность среды и ее обитателей основана на общности принципов построения всего живого. Находящиеся на противоположных полюсах сложности мы и вирусы — несомненно, родственники и способны скрещиваться. Это заставляет науку предполагать наличие Общего Предка. Если он не был создан сразу, то появился в ходе эволюции. Поэтому ученые говорят о Последнем Общем Предке — и даже знают примерный возраст этого, предположительно бактерие-подобного существа, возможно самособравшегося на Земле, а может, занесенного на Землю с метеоритом. Одна из проблем состоит в том, чтобы доказать возможность предсуществования среды, в которой пришелец смог бы прижиться.

В типичных экспериментах, проводимых в замкнутых объемах, заполненных влажной атмосферой, в присутствии вулканических газов и минералов, создаются электрические разряды — имитация доисторических гроз. Смотрят, какие молекулы при этом создаются: не будут ли они пригодны если не для самосборки Общего Предка, то хотя бы ему для корма?

Мне нравится итальянский язык. Что бы ни говорил мой друг, будто это — испорченная латынь, но щебечущая по-итальянски красавица уводит меня, сквозь ассоциативные дебри, в тот прекрасный мир, где и ангелы греховны.

Я верю в эзотерическое влияние имени на судьбу. Из мужских имен мне особенно нравится Джованни. Я уверен, что если бы мое имя было Джованни, я был бы счастливее, чем я есть. После очередного своего эксперимента с искусственной грозой, ученый Джованни не рядится в Громовержцы, и нет у него никаких странных мыслей, а есть только радость по поводу того, что недавно была Пасха — и скоро уже Троица. Самое время идти в церковь, сопровождая свою дочь Марию к первому причастию.

Джованни мне сказал:

«Ты мне рассказывал о возмущении графа Толстого обрядом причастия, когда он предлагал задуматься об абсурде превращения вина в кровь, а хлеба — в тело. Однако для меня его возмущение — пустой звук, потому что причастие — часть моей веры, в которой я живу.

Больше всего на свете я желаю, чтобы моя дочь Мария была счастлива. Пока жив, я буду для этого стараться — в частности, искренне молиться, потому что молитвы помогают.

Между моей наукой и моими молитвами нет ни малейшего противоречия, и если я преуспею и сумею воссоздать из неживой материи молекулы, которых будет достаточно для самосборки Общего Предка, я буду благодарить Бога. В случае неудачи, мне незачем отсылать свое воображение к другим звездам на поиски Создателя. Создатель ждет меня к себе».

20. Идеи не было, а крылья появились

Я рад за Джованни, но быть на его месте не хотел бы. Другое дело, побывать на его месте, чтобы увидеть, правильно ли я себе представляю, каково ему там. Наши Я еще не объединились, и многое между нами существует на уровне догадок.

Джованни мне сказал:

«Модерн мне нравится, но не в церковной архитектуре. Дело не только в том, что вера пришла к нам, ныне живущим католикам, вместе с готикой. Я считаю, что только многосотлетнее накопление атрибутов веры способно по-настоящему укрепить и поддержать в привычном оргастичном пароксизме, когда отдаешься Божеству».

«Глубина» искусства… — тут не обойдешься без кавычек, наружу просятся синонимы, например «бездна», однако и бездны мало, потому что искусство — наш доступ к Метаязыку.

Я рад за Джованни, но не хотел бы быть на его месте. Не потому, что в вечерней Флоренции, когда самое время предаться созерцательному экстазу, так надоедливо жужжат мопеды. Мне дорого мое место духовного беспризорника — а как еще сложишь цену теплу и крыше, если не оказался на холодном ветру?

Как-то я предположил: а вдруг динозавров не было? В таком случае, написал я, мы выкапываем не фрагменты скелетов, а фрагменты идей. Наверняка со мной тогда развлекался мой Черт и раньше времени закрыл Окно — только сейчас я понял, о чем шла речь. Понял — и представил себя взлетевшим. Оглянулся — и увидел птиц, прямых потомков динозавров, и летучих мышей, которые, как и мы, кормят детенышей молоком. Вся вместе крылатая орава дружно охотится за бабочками, по-своему оценивая красоту их крыльев.

Идея крыла прекрасна.

Если в прошлом Время было так же связано со скоростью света, как и сейчас, а причинность, так же как и сейчас, в повседневной жизни не нарушалась, то наши научные представления о временной структуре прошлого верны. Мы знаем, что идеей крыла в разное время воспользовались представители разных животных Царств — насекомые, ящеры и млекопитающие. И разница времен, когда это с ними происходило, соизмерима с временным расстоянием от нас до Последнего Общего Предка.

Мне пришлось подняться к крылатым, чтобы понять, над какой бездной непонимания я нахожусь. Потому что в моей голове не может уложиться, как могут появиться крылья без того, чтоб их придумали. Пусть мне скажут, что идея крыла не существовала, потому что не было разума — вместилища идей:

— Идеи не было, а крылья появились?!

Да разве дело только в крыльях? Я не понимаю, как можно видеть то, что все мы видим — и не видеть очевидного.

Очевидное состоит в том, что Сознание не возникло с нами, а лишь приобрело в нас новую форму.

Воображение и склонность к мечтам забежали наперед, и мне кажется, будто я заглянул за Стену, а что увидел, можно вспоминать как сон.

Что стало светлее, ощущаешь сразу, как прибавится свету, а потом только помнишь, что раньше было темно.

Сейчас я понимаю, как можно не понимать простую истину, потому что еще помню, как ее не понимал. Сейчас я понимаю, что разъединяет меня с Молекулой, чьи воплощения — до появления сознательных нас — функционировали на Земле как самосогласованное единое целое, образуя Биосферу.

— Проблема языка! — кричу себе, предчувствуя, что продвинулся в своем понимании если не на йоту, то на световой год. Сейчас тот момент, когда кажется, что стало светлее, и веришь, что мир — это Сообщение, понять которое — разрешимая проблема:

— Надо только обучиться языку, которому принадлежит то Слово, что было в самом начале!

21. Круг истории замкнется

Один из листков дерева, под которым я стою, вдруг волшебным образом раздвоился. Я увидел, что это не листок, а бабочка, использующая в своем устройстве мимикрию: нижняя поверхность крыльев раскрашена «под лист», а кромка вырезана по его форме.

Наука говорит, что это, как и всё остальное в мире живого — продукт естественного отбора. Идея понятна и привлекательна: представим себе миллионолетнюю череду поколений, в каждом из которых, в разных особях по-разному, Молекула немного изменяется.

Если данная особь оказалась более приспособленной к выживанию, она получила лучший шанс передать свои отличия потомству.

В ходе этого процесса, называемого эволюцией, крылья определенного вида бабочек становились всё более похожими на лист.

Скажем так: лист вырисовывался.

Мы с братьями не едим бабочек, так что с обманом мимикрии эволюция старалась не для нас. Тем не менее, мы тоже обмануты, да иначе и быть не может, потому что в мире живого мы свои:

— Мы понимаем Художника, превратившего бабочку в листок!

Я попробовал представить себе конкурс на лучшее изображение листа в Царстве Метаязыка.

Мне показалось, что мое составленное Братьями Я, когда мы вместе, но не едины — указание на то, что и в пост-личностном Царстве останется место для соревнований. Они будут проходить как борьба идей и сомнений, потому что без этого, как может родиться Истина?

А в человеческой трагедии главный герой — несомненно Я. Что как не Страсть, непрестанно и мучительно выражающая себя в личном сознании, способна совершить чудо: достучаться — и получить желаемое из-за Стены?

И вот, мы только видим, что рисует наша рука, или слышим, что говорит наш рот, а чаще всего — слов еще нет, но уже известно: идея возникла.

И тогда счастливый Я гордится своими успехами и благодарит Судьбу (не станешь же раскланиваться перед Кукловодом) за то, что помогла поймать невидимую рыбу в темной глубине Вод.

Но ничто ведь не мешает верить, что в Стене есть специальное Окно для тебя и потому твою молитву слышно лучше.

Пусть не веришь и не молишься — все равно не можешь ты не знать, что Мир За Стеной существует.

Разница с до-личностным миром только в том, что когда появилось крыло, изобретением некому было гордиться.

В пост-личностном мире круг истории замкнется.

Вроде бы давно уже я пришел к схеме представлений, в которой Я связует две бесконечности: ту, что снаружи, и ту, что внутри. Но только сейчас пришло облегчение — как будто стало светлее и оба мира приобрели равноправие: тот мир, в котором, наткнувшись на Стену, набиваешь шишку — и тот, в котором сквозь Стену надеешься пройти.

С наступлением зрелости, новые знания уже не изменяют представлений. Однако представления все же изменяются, потому что продолжает изменяться относительная ценность элементов твоего мира — людей, вещей и понятий.

К сожалению, этому сопутствуют изменения в тебе — движение к старости и смерти.

Я говорю, «к сожалению», потому что обидно умереть наивным.

22. Дадим Сознанию Свободу!

Вспомнился факт из психологии: если хочешь, чтобы какая-то истина стала убеждением ребенка, расскажи ему сказку о том, как кому-то пришлось убедиться в действенности этой истины.

Самое смешное, что можно поверить сказке, которую рассказываешь себе сам.

Если бы мог, я сочинил бы сказку — или нарисовал комикс, как братья в моем Я подсаживают друг друга, чтобы кто-то из них — кому в данный момент нужнее — смог заглянуть за Стену.

В моей сказке братья — как дети. Мне сейчас жаль, что сам я — Брат, а не Сестра, поскольку я подозреваю, что Сестра с особым, недоступным мне чувством смотрит, как дети играют: она играет в игру, что это — ее дети.

В такой игре у нее — дополнительное беспокойство: вдруг кто, взобравшись друг другу на плечи, упадет и расшибется — или, того гляди, ухнет за Стену, а тогда — ищи-свищи.

Давая имена братьям, я думал, что именно из нашей триединой множественности возникает странная, потому что не определимая словами, fata morgana сознания. Возникает, чтобы заявить о себе Словом.

А вот сейчас, поплавав вдоль границы двуединого внешневнутреннего мира, сомневаюсь в верности такой картины, потому что с недавних пор знаю: Слово было до нас — В САМОМ НАЧАЛЕ. Оно существовало как Идея.

— Итак, ты считаешь, что Сознание не возникло с нами, а лишь приобрело в нас новую форму, — говорит мне Сестра, отвлекаясь от созерцания игр, — так вот, ты не прав. Сознание возникло вместе с нами — и оно от Бога, потому что не динозаврам и не твоей любимой суке, а только нам, людям, дана возможность отличать Добро от Зла.

Я согласен с Сестрой в той же мере, что и не согласен.

— Да, — говорю я ей, — индивидуальное сознание возникло вместе с нами — и каждый из нас получил в свое распоряжение слова, в том числе слово «добро» и слово «зло».

Отвечая Сестре, я еще раз понял, что несет с собой Метаязык:

— Свободу Сознания от языка слов.

— Это же абсурд, то, что ты сказал, — удивляюсь сам себе, — как можно было сказать такую чушь?

Пусть эта чушь остается в тексте, потому что не один я так зашорен в своих воззрениях, что уже забыл про существование шор.

Не пора ли им исчезнуть?

Скажу себе:

— Я думаю, — потому что самое время утвердиться в существовании собственного Я.

Скажу себе:

— Мне кажется, — потому что так легче всего убедиться в очевидности доступных в опыте чудес.

23. Важная роль противоречий

Птице кажется, что бабочка исчезла, в то время как бабочка превратилась в лист.

При этом нелепо отрицать, что между двумя разными воплощениями Молекулы — бабочкой и птицей — произошел обмен Сообщениями. Нет смысла углубляться в вопрос о правде и неправде этих Сообщений, хотя, если птица обманулась, более верного Сообщения о том, что на дереве появился новый лист, в Природе быть не может.

Можно думать, что исчезновение бабочки увеличило громкость крика голодных птенцов, звучащего во внутреннем мире птицы.

Если говорить красиво, то крик птенцов — это гимн о единстве Добра и Зла.

Так хочется сказать о Жизни «Веселая Наука», да только учиться не всегда весело.

«Вначале было Слово…» Я примирился с загадочностью этой фразы, придя к выводу, что под Словом следует понимать Идею. Я также понял, что узнавать мир — то же, что учиться языку, на котором Идея выражена.

Иначе и быть не может, потому что доступный нам язык слов приводит к очевидным противоречиям, к тому, что единство Да и Нет воплощается в единстве Правды и Неправды, как и в единстве Добра и Зла.

Я храбро написал, что вот и выходит, свойства Мира демонстрируют ограниченность языка, как вдруг осознал — в который уже раз — собственную ограниченность.

Потому что всё совсем наоборот: позволив каждому назвать себя «Я», язык слов обнажил для нас неопределимую странность Мира.

А противоречия играют важную роль: как щепки в течении реки, показывают, куда направлено течение.

24. Без Стены не обойтись

Поразительна трусость моей природы: я так боюсь ошибиться, будто и впрямь несу ответственность за всё, что говорю.

Заклинаю себя и возможного читателя не воспринимать этот текст всерьез.

Я призываю читателя отвлечься от страницы и посмотреть «куда глаза глядят». Читателю ничего не стоит совершить малое чудо рефлексии и, спросив себя, о чем он сейчас думает, прийти к очевидному выводу, что как вопрос, так и ответ — слова, имеющие мало отношения к истинному движению мыслей.

Вот бабочка. Предлагаю впустить ее к себе во внутренний мир — и увидеть внутренним взглядом. Читателю ничего не стоит поместить бабочку в любом месте воображаемого трехмерного пространства, равно как и отбросить этот текст и сказать об авторе «осел». Прозревая к очевидному, я и сам себе, бывает, говорю:

— Каким же ты был ослом!

Скажу больше: я напоминаю себе даже не млекопитающее, а рептилию.

Если конкретно, то лягушку. Потому что глаз лягушки видит только перемещающиеся относительно лягушки предметы. Так же устроен мой внутренний глаз: жизнь проходит мимо, а Я остается.

Я есть, сколько себя знает — и потому боится всяких перемен в этом состоянии.

Я боится смерти — и, в мыслях о будущем, в страхе исчезновения, всё продолжает и продолжает, пока жив, секретные от самого себя попытки убедиться в своем бессмертии.

«Олам ха-Ба», Мир-Что-Придет — так называли Тот Свет древние евреи.

Вдруг я понял, что жизнь не безнадежна, потому что ей сопутствует неосознаваемая и непреодолимая как желание после выдоха вдохнуть вера, что Мир-За-Стеной — это и есть Мир-Что-Придет.

«Пусть Мир-За-Стеной труднодоступен и малоизучен, но зато он точно есть, мы в него заглядываем, а иногда нам даже снится, что нас пустили туда погулять» — так, наверное, могли бы сказать Братья, если бы не боялись спугнуть словом самое прекрасное наваждение бытия.

— Хорошо живешь, — говорю себе при всей зыбкости своего положения, потому что прогулка по внутреннему миру — роскошь, свидетельствующая о том, что жизнь во внешнем мире дала тебе передышку.

Потому что если во внешнем мире за тобой идет охота — некогда думать о Том Свете.

Евреям не задумывались об Олам ха-Ба, прежде чем Моисей не вывел их из Египта.

Наверное, я завел разговор об этом, чтобы лучше разобраться в географии собственного Мира. Если кто мечтает о Том Свете, а таких немало — если быть точным, то время от времени мечтают все — так вот, если у Личности — нормальные инстинкты, и Личность, зная о жестокости разочарований, инстинктивно избегает беспочвенных мечтаний, то она не может не помещать в своих мечтаниях Тот Свет и возможную (кто знает?) встречу с Божеством в мир, граница которого непреодолима, но видна, и общение с которым затруднено, но возможно:

— В Мир-За-Стеной!

Стена это и есть единственное настоящее чудо — такое, что его невозможно отрицать, с ним приходится жить — и без него, как без надежды, жить невозможно.

Вот и я, когда спрашиваю себя, как совместить несовместимое, например, как совместить веру, что душа отлетает, с тем очевидным фактом, что иногда ей приходится отлетать по частям, я спрашиваю себя не потому, что верю в возможность получения ответа, а чтобы нащупать внутри себя Стену, чтобы снова убедиться:

— Вот она, есть.

Стена нужна мне не только для того, чтобы мечтать, как сквозь нее проникнуть, но и чтобы у нее молиться.

25. Доступная полноценность бытия

Чувствуя себя одним из человеческого множества, в котором миллиарды личностей интересовались:

— Зачем я заброшен в этот мир? — я чужд непомерных амбиций. Как и другие, удовлетворюсь, постучав в Стену и убедившись, что волен спрашивать. Жизненный опыт, впрочем, указывает, что на некоторые вопросы ответить может только смерть.

Если мне дана возможность размышлять, я должен использовать ее так же как свою способность любить или плакать. И пусть я признался, что готов остаться в неведении, это не значит, что я сдался.

Самое смешное, что Я не может сдаться даже при большом желании.

Спрашивая себя, что такое Метаязык, я каждый раз получал новые ответы. Так что, по сути, и этот вопрос течет вместе с жизнью как вода сквозь пальцы.

Только в отличие от жизни, его не убывает.

Я подозреваю, что живу слишком рано, чтобы такое спрашивать — наверное, это дело Тех, Кто Придет.

Попробую говорить так просто, как смогу.

Я недавно признался, что люблю втайне трогать Стену.

Чтобы объясниться, использую пример сходного опыта.

В детстве, кому не приходилось получать в свое владение Сокровище — то ли старинную монету, может, зажигалку или просто фантик?

Пусть тебя никто не видит, но ты остерегаешься даже потрогать то место на себе, где спрятано Сокровище — может, в страхе, что оно волшебным образом оттуда пропало, а может, чтобы не привлечь внимание злых духов. Одна мечта: надежно уединиться в безопасном убежище, взять Сокровище в руки — и ощутить обладание, наконец.

Остановись мгновенье! И вот он, роковой вопрос: так что же приятней, осуществление или мечта?

Безответность вопроса означает, что быть тебе всегда ущербным — «век счастья не видать».

Внутренней раздвоенностью приходится платить за чудо осознания собственных мыслей. Только оргазм позволяет на недолгие секунды встать выше внутренних сомнений.

Вот и вся доступная Сознательному Смертному полноценность бытия.

Размышляя таким образом, я окончательно понял, что одиночество невозможно. И не только потому, что раздвоенное Я состоит из трех Братьев, но и потому, что у Стены все мы вместе — и у каждого готово сорваться с уст.

— Для чего Ты меня оставил?

В отличие от несчастья, одиночество невозможно.

Я уже пробовал говорить, что язык становится Метаязыком, когда слово возбуждает чувство.

Язык способен превращаться в Метаязык с помощью метафор.

Практически все метафоры, хоть и разбрелись по всем языкам, собраны в одной Книге.

Я думаю, что это связано, в частности, с тем обстоятельством, что запах сирени, красота крыльев бабочки, да и вообще, все красоты мира вписаны в нас таким образом, что приятны всем. Однако нельзя описать друг другу запах иначе, чем сравнив его с другими запахами, а еще — с чувствами, которые он в тебе возбудил.

Мне стыдно. Я столько блуждал по дорогам своего мира, чтобы уяснить простую истину:

— Метаязык внедрен в каждого из нас, только общаемся мы через переводчика.

Переводчик — наш язык.

Всё просто: Брат-Душа подпевает, Брат-Зверь подвывает, и только Брат-Слово — за работой, ищет метафору, чтоб она описала, как хороша песня и насколько «забирает» вой. И тогда другие Братья снова убедятся, что поют и воют об одном и том же.

В этом убеждаться — как любить — каждый раз приятно, потому что липкие Мы живем в Сочувствии.

26. Самое время поплакать

Мы ищем слова, боясь утонуть в кажущемся одиночестве собственного сознания.

Каждый, кто не умеет плавать, боится утонуть в Океане, хотя стоит перестать барахтаться, как станет очевидно, что вода держит.

— Устойчивый мираж, — так я назову сознание, чтобы не повторять Эйнштейна, сказавшего о времени, что это «стойкая иллюзия».

Сознание — это, в частности, возможность, вспоминая, чувствовать себя машиной времени. В такие моменты легче обычного ощущать свою способность к метамышлению — а как еще назвать несказуемые мысли?

Считайте меня сумасшедшим, но вдруг сознание показалось мне Гулливером, когда он лежит, привязанный к Земле тысячами лиллипутских нитей.

Как только нити порвутся, Гулливер не встанет, а взлетит, превратившись в наполненный легким газом воздушный шар.

Мы боимся утонуть, в то время, как оказывается, что нужно бояться улететь.

Впрочем, не всё ли равно — разве мы не говорим, «в глубинах Вселенной»?

Мне показалось, что язык — это и есть привязавшая нас к Земле сила.

Ребенок, новая чешуйка волшебного зеркала, появился на Свет, и вакханалия отраженных образов начинает обретать этикетки — слова.

Ребенок на пути к Чуду, когда осознает слово «Я».

Готовая к образованию внутренней бесконечности Машина Понимания набирает силу. Вместе с другими словами, ей предстоит узнать слово «Счастье» как обозначение того, к чему надо стремиться. Неминуемо возникнет представление, что путь к Счастью лежит через исполнение желаний. Среди прочих, будет и желание понять окружающий мир.

Нам, свидетелям рождения, самое время поплакать о несовершенстве предложенного мира, но другого у нас нет: он пока за Стеной.

27. Если до меня никому нет дела, мне скучно жить

Ребенок кричит без видимой мне причины, хотя это тот случай, когда безусловно причина есть: детский крик — не продукт свободной воли, а сигнал Молекулы ко мне. Я вспомнил, что всего восемь месяцев назад у существа были жабры и только семь месяцев, как у него нет хвоста.

Захотелось сказать себе красиво, что вот, как Библия — Книга Сознательного Бытия, так рост фетуса — это Книга Бытия Предсознательного, диктуемая каждый раз сначала.

Мечта — всегда немного мелодрама, поэтому вновь и вновь щемит подозрение: а вдруг Тот, Кто Диктует, действительно есть?

Существует теория, согласно которой эволюция, после того, как возник мозг, стала эволюцией мозга.

С возникновением Сознания, на смену эволюции пришла цивилизация, и вот он, наш видимый путь: от различения света и тьмы — к управлению телом, от управления телом — к инстинктам, от инстинктов — к сознанию, от сознания — к цивилизации, и наконец, если удастся, от контроля за цивилизацией — к управлению эволюцией.

Совокупность сознательных мозгов, пользуясь единым языком науки, с немыслимой для самих себя скоростью повторяет проделанный эволюцией путь познания, с очевидным намерением двинуться дальше. Как не вспомнить историю строительства Вавилонской Башни?

Так кто там за Стеной — Бог со своим суждением о перспективах наших занятий или Вечная Молекула, у которой как у Англии — нет ни врагов, ни друзей, а только интересы?

Грустно признаться, но если некому входить в мои подробности, то мне скучно жить.

Вплоть до того, что начинает казаться, будто я — ошибочный экземпляр, мысли которого существуют только для того, чтобы был виден путь в тупик, чтобы другие видели, куда ходить не нужно.

Только в одном смысле я могу оправдать ход своих размышлений: меня такого Сцилла и Харибда не страшат.

Впрочем, причина бесстрашия печальна: я несчастен.

Недавно сообщили, что мера счастья не соответствует богатству. Согласно опросам, самые счастливые люди живут в Бангладеш.

А я, к тому же, понял, что счастье и страх смерти — не враги.

Потому что наступил момент, когда страха нет, как нет и счастья.

28. Объяснять и сравнивать — не одно и то же

Тем временем, зима идет к концу, и птичьи голоса становятся веселей. Наверное поэтому, несмотря на всю свою несчастность, я весьма далек от нужды в цикуте. Наверное поэтому, в очередной в этой жизни раз стало ясно, что «надежда умирает последней». Стало легко себе представить, как даже сквозь мрак осознания неминуемой смерти иногда проглядывает солнце, не давая себя забыть. А когда смотришь смерти в глаз, становится осязаемой твоя последняя личина: пусть ты еще стенаешь, божественное равнодушие уже с тобой.

Показался образ доброго детского сада, каким могло бы стать сообщество людей.

Один знакомый внимательно отнесся к компьютерным забавам сына-вундеркинда — и нашел в них новую правду: превратил забавы в нужный людям товар и стал миллионером.

Вдруг я забыл, что привело меня к мыслям о непобедимости надежды. Я тем более не понимаю, при чем тут детский сад и знакомый-миллионер.

Я только помню, что еще недавно вся эта совокупность разрозненных мыслей была взаимосвязанной. Вместе они образовывали пространство, в котором одновременно находились. Это и впрямь было пространство, потому что у него был объем, в разных местах которого располагались не предметы, а мысли. Там не было ни света, ни цвета. Я даже не могу сказать, видел я всё это или ощущал.

Я вспомнил свою теорию, будто у Бога есть машина времени, осколок которой он вложил в каждого из нас.

Я вспомнил, что мысли обо всем этом мне не принадлежат: думать приходится так же как птичке петь — вложенные в меня мелодии. Мысли осознаются, когда выходят из-за Стены: пусть часто в ответ на просьбы или молитвы, но выходят только когда «хотят сами».

Уже порядочно страниц назад я удивлялся, как это может быть, что жизнь появилась без Изобретателя. Сейчас я попросился дать мне почувствовать возможность обезличенного Сознания.

Попросился, но понял только, что даже само слово «Сознание» тут совершенно неуместно. Потому что если нет Личности, то со-знавать некому, как некому и знать.

Мой маленький и беспомощный ум, жаждущий сравнений и метафор, привыкший к тривиализации, когда объяснять и сравнивать кажется одним и тем же, ринулся в свою библиотеку образов. Он ринулся туда с надеждой, однако напоролся на взгляд акулы. Взгляд был настолько равнодушен, что даже скелетообразная Дама с косой, у которой вместо глаз — черные дыры, показалась бы сердечней.

Тем временем, если поверить, что Молекула отпустила нас, чтобы в игре мы нашли для нее новую правду, то разве не таким как оно есть должно быть наше устройство?

Поток наполненных желаниями и любопытством, обреченных вовремя уходить — чтобы желания и любопытство не угасали — сознательных детей.

29. Осознанная странность мира

Устройство живого таково, что копия эгоистической Молекулы хранится в каждой клетке тела. В Молекуле содержится не только информация об устройстве данного организма, но и набор инструкций, что надо в этой жизни делать. Чем сложнее мозг Божьего создания, тем набор инструкций меньше. Зато дарится способность обучаться.

Человеку труднее всех сущих: в момент рождения его мозг — почти пустой сосуд, в который должна налиться будущая Личность.

Хотя достающийся каждому сосуд индивидуален как отпечатки пальцев, сценарий его создания и развития расписан Молекулой с несравнимо большей точностью, чем любое человеческое действо. С момента оплодотворения, Внутренний Дирижер машет палочкой, повинуясь молекулярному метроному. И горе, если оркестр множащихся клеток почему-либо задержался с началом или где-нибудь запнулся: тут не бывает репетиций, как некого и вызывать на бис.

Смысл рождения — предъявить мозгу мир. Каким он предъявлен, таким и впечатается в чистую доску сознания.

Похищенный глухими пришельцами младенец вырастет в пришельца: возвратившись к людям, он не научится говорить, а музыка будет для него непонятным шумом.

Можно только фантазировать, нашлось ли в чужом мире нечто похожее на сирень.

Можно только фантазировать, какими видениями заполнил душу похищенного невостребованный зов пола.

Как-то, в невинном детстве, мне попалась на глаза кукла соседской девочки. Кукла была раздета, и я вдруг понял, что ее пол — женский. Я взял куклу и фонарик — и залез под одеяло. Представляя себя доктором, я стал светить кукле в попку и не удивился, что куклу вскоре отобрали: мне и самому мое занятие успело показаться подозрительно приятным.

Примерно в те же времена, а это было вскоре после войны, я разглядывал из окна проезжавшие машины. Среди них, к моему восторгу, бывали танки. Один из них заглох прямо под окнами и заблокировал движение трамваев. Наблюдая за возникшей кутерьмой, я вдруг осознал, что для меня танк — безусловный носитель мужского пола. Тут же я понял, что могу определить пол каждого автомобиля, однако не дома напротив — и не деревьев между домами.

Это были первые случаи в жизни, когда я осознал автоматизм своих суждений. Я еще не знал слова автоматизм, но уже сумел удивиться пришедшей ниоткуда, потому что изнутри, догадке осознания. Я отметил ее как нечто непонятное, к чему еще предстоит вернуться, чтобы понять — и вот, вернулся.

Обескураженный танкист вылез из танка и курит, сидя возле люка на броне.

Я разделяю нетерпение людей, вышедших из трамваев и спешащих вдоль рельсов туда, где эта линия рельсов пересекается с другими.

Мне тоже нетерпится.

Мое нетерпение связано с тем, что еще только конец зимы, и мы не скоро поедем в село, к реке и лесу. Сейчас мне кажется, что лето уже наступило, хоть я и знаю, что это только игра ума, поскольку лета ждать еще долго.

Сидевшие в трамваях люди считали себя пассажирами, но вот, трамваи стали, и теперь эти люди уже пешеходы, хотя они еще помнят себя сидящими в трамваях. Если забота не опоздать позволяет им думать еще о чем-то, они могут вспомнить счастливые времена, и воспоминания придадут энергии их спешке.

Вдруг я вижу себя среди спешащих, я поднял голову и смотрю в то самое окно, из которого выглядываю. Вот-вот наши взгляды встретятся, и станет ясной разница между бытием и сознанием, так что привязанное ко времени бытие помашет рукой вневременному сознанию и уйдет от себя к заботам. Дорога стремится вверх, подъем крут, трамваи, когда ходят, преодолевают его с надрывным воем.

Чтобы успеть пешком, нужно следить за дыханием и некогда размышлять, куда манит тебя дежа вю: вперед или назад.

«Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок» — после всех лет жизни лучше не скажешь.

Чтобы сохранить верность хотя бы себе, возвращусь к мальчику, глядящему из окна.

Исследуя голую куклу, мальчик удивился, как это приятно. Осознав свое удивление, он зажег в себе один из главных вопросов жизни. Только ему еще рано знать, что есть вопросы, на которые не ответишь.

Например:

— Насколько я свободен?

Я уже доживаю, а все еще спрашиваю — себя, кого же еще? — и все еще продолжаю этот текст в надежде, вдруг ответ найдется.

— Непостижимо странный мир, — говорю, чтобы преодолеть внутреннюю тягость. Ее можно было бы уподобить ожиданию грозы, когда горячая влажность воздуха заставляет смотреть на небо, будто не все равно, откуда придет черная туча.

— Осознанная странность мира, — пробую голос еще и так, — и странность, оставаясь по-прежнему непостижимой, оказывается вполне очевидной: я вижу, что мир, разделенный в уме каждого из нас на мир внешний и мир внутренний, действительно разделен. И в то же время — не волшебным ли образом — это единый мир. Он мой!

Причинность физического мира, делающая неминуемым падение кирпича со стены, заменена в мире внутреннем причинностью желаний, которую каждый из нас тщится «воплотить в жизнь». Желаемое живет в мечтах.

А уж в мечтах кирпичу ничего не стоит взлететь с земли и заполнить собой щербину в Стене Плача.

Точно так же и голубь будет парить над Собором столько времени, сколько мне понадобится, чтобы закончить эту книгу.

Я верю Чехову, сказавшему, что в конце все мы врем. Поэтому спешить не буду: пусть книга закончится вместе со мной.

Если кто держит в руках эти страницы и знает, что я еще не умер, это значит, что и текст пока не закончен.

30. Сознаю в себе присутствие чего-то сверхчеловеческого

В который уже раз, в непонятной надежде, я мысленно мчусь по змеящемуся внутри порочному кругу: а вдруг стрелки переключатся, и я увижу новые места и в них — нового себя?

Однако привычка жить и природа желаний связывает меня с себе подобными таким числом связей, что я почти никогда не вижу себя собственными глазами, а гораздо чаще — сквозь столь же хитрый, как и простой бинокль, один из окуляров которого — сочувствие, а другой — тщеславие. Так что постоянная, непроизвольно исполняемая задача ума — совмещение картин. Увериться в себе можно только с помощью общения. Поэтому, даже наедине с собой, я — актер в кукольном театре. Пусть зрители виртуальны, но они всегда есть.

Среди множества социальных проявлений сочувствия — вежливость и уважение, доброта и скромность. Однако грубость и презрение, алчность к главенству и стремление прославиться, как ни странно — там же. Всё вместе образует ту самую липкость, когда каждый Я озабочен своим существованием в других не меньше, чем непосредственно самим собой. Верный залог того, что мы движемся в нужном для Молекулы направлении.

— Единство крепнет, — говорю я себе. Давно и бесповоротно побежденный тщеславием, давно и навсегда отчаявшись в возможности Буддистского реванша, продолжаю записывать свои мысли, надеясь, что меня похвалят.

— Единство, — говорю я себе, — но пока еще такого рода, что мы — одиночки в стае.

Бывают моменты, когда всё неожиданно упрощается. Вдруг мне показалась разрешимой загадка, почему Тициана все знают, а какого-нибудь мастера Джованни, о котором говорили, что уж руки-то он пишет точно лучше, чем Тициан, не знает никто.

Появилась нужда в расширении аксиоматики.

Поэтому предлагаю впредь, для простоты, послания на Метаязыке называть просто Сигналами.

С определенной надежностью, мы их регистрируем — и тогда, как до Стены, способны дотронуться до смысла. При этом, бывает, плачем от умиления.

Если спросить:

— Чего ты плачешь? — многие, в том числе и я, ответят:

— Общаясь с нашими гениями, сознаем и в себе присутствие чего-то сверхчеловеческого.

Чувствуя близость смерти, Мао Цзе Дун — наверняка из протеста — возглавил массовый заплыв в той самой Реке, которую прежде запрудил телами убитых.

Река покрылась бесчисленными шариками голов и образовала направленную в Будущее фантасмагорическую метафору, превратив отдельность в единство.

Мне снова страшно при мысли о том, что находится внутри нас.

Страх не нов, к нему уже давно, казалось бы, есть привычка. Однако мне снова страшно в виду достоверности представляемого: гордясь величием Змеи, чешуйка страшится своей к величию причастности, потому что свою малость сознает.

31. Новое Царство — Вселенский Хор

Я понял, что такое гений:

— Это рупор Метаязыка.

Гений сам не знает, что творит, а я скажу ему:

— Твоим умом.

— Твоими устами.

— Твоими плотью и кровью — и разве ты не видишь, что они не твои?

Кипящий движением муравейник зеркальных чешуек на мгновение застыл, получив Сигнал.

Может, так случилось, но скорее — показалось.

Возможно это снова игра моей фантазии, но мне кажется, будто после очередного Сигнала движение в муравейнике еще ускорилось.

Впрочем, нужна не фантазия, а просто логика, чтобы признать: по мере того, как Сигналы накапливаются в коллективной памяти, ускоряется изменение условий жизни, которое мы называем прогрессом — и я уже говорил, что это может означать приближение смены Царств.

Трудно исключить связь между Сигналами и скоростью прогресса.

Впрочем, сила логики — во множественности путей мысли, каждый из которых начинается словом «если».

Если я прав, то в растущем Множестве чешуек одинокие голоса уже трудно различимы: переход от соло к дуэту чреват появлением хора.

Все происходит так быстро, что не совсем еще дряхлому мне и самому довелось уже услышать:

— В ваше время легко было стать знаменитым — всех было мало.

Имею смелость заявить:

— Новое Царство — Вселенский Хор!

Я не знаю, как часто хор будет петь «Обнимитесь миллионы…» Но я уверен, что эта песня всегда будет среди нас присутствовать в качестве одного из накопленных Сигналов.

Непонятным образом, моя уверенность зиждется на том факте, что мы любим песни птиц.

Вот и Сталин любил работать на веранде: ветки деревьев заглядывали в открытые окна, на деревьях пели птицы. Зимой он слушал пластинки с их пением.

32. Вопросы внутренней политики

Знатоки живописи хвалятся, что могут определить по цветам картины, в каких местах живет или жил художник. Яркие и чистые цвета говорят о жизни у теплого моря.

Я уже говорил, что в будущем все станут жителями острова Бали.

Меня могут спросить, когда это случится — и как я себе мыслю переезд.

Я и сам об этом спрашиваю — себя, кого же еще? — но спрашиваю только потому, что надеюсь: а вдруг вопрос попадет за Стену — и соизволено будет хотя бы намекнуть.

Пока ждешь намека, ничего не остается, как только разговаривать с собой.

Несколько строк тому назад я пришел к выводу, что петь «Обнимитесь миллионы» будут и «при Метаязыке». Я тогда еще подумал, что взгляд из Будущего будет видеть в нас тех же поющих птичек — и с расстояния в N световых лет нами можно будет умиляться.

Я подразумевал, что из Будущего на нашу совокупность будут смотреть пусть объединенные в Метаязыке, но все же МЫ.

Сейчас эти представления кажутся мне наивными.

— Не МЫ, Нечто Иное, — говорю себе, надеясь, что во внутреннем мире хоть на секунду откроется бесконечность звездного неба, а то во внешнем мире пасмурно — и уже давно.

Тем временем, мой световой год замкнулся, потому что я снова в горах у той самой шумящей Реки, которая не дает слушать птиц.

Притягательность гор объяснима: с вершин далеко видно, и поэтому возникает иллюзия собственной значимости. А в долине кажется, будто ты у себя дома, только дом так велик, что в нем растут и вон те деревья на склоне — и течет Река, от которой надо отойти, чтоб услышать, как поют в твоем доме птицы.

Я сейчас в долине. Наверное потому мне легко представить, что каждое из моих деревьев, растущих между мной и Рекой, является Сигналом — для всего вокруг, в том числе и для меня.

Дерево начинало расти из тени, так что мне хочется уподобить свое стремление к Счастью тяге дерева к Свету.

Однако я понимаю, что это — всего лишь метафора, которая может что-то означать для людей, но ничего не значит для деревьев.

Потому что среда существования метафор — внутренний мир, в то время как деревья существуют в мире внешнем.

Во внешнем мире существует Свет, но не воспоминание о Свете, там есть Вода, но не воспоминание о Жажде.

Когда темнеет, вместо воспоминания о Свете из деревьев выделяется углекислый газ.

Вместо воспоминания о Жажде усыхают листья.

— Наглый запах цветка, — говорю я, и мне радостно играть с мыслью, что цветок меня слышит. На самом деле меня слышишь только ты, все сделавшая, чтобы взорвать мое желание оргазмом — и чтоб эта радость, заскочив по пути во тьму первобытного насилия, оказалась влекущим к новому желанию воспоминанием — как о запахе цветка.

Нет, мне не избежать трюизмов: красный цвет огня лучше всего смотрится на фоне тьмы, точно так же как зеленый цвет деревьев — на фоне голубизны, к примеру, если поднять голову из долины к небу.

Ночью шум Реки обернулся кошмаром сна: я отбрыкивался от десятков летавших у земли ос, а проснувшись, впервые обнаружил у себя симптом очередной болезни — и в который уже раз в себе разочаровался: страх оказался сильнее меня, потому что прошел только вместе с симптомом.

Как никогда раньше, мне стало ясно, что жить надо сегодняшним днем.

Поскольку в силу психологии это невозможно, то я скромно настаиваю, что внутри себя тоже надо быть политиком, чтобы жить сегодняшним днем насколько это возможно.

Я вспомнил, куда мне хочется всегда. Конечно же, — К пению птиц! — и, чтобы радость сиюминутного существования еще больше укрепилась, напомнил себе, что умирать еще не завтра.

33. Новый стыд — новая похоть

Как способность петь, так и способность отличать свои песни от чужих заложены в птичью Молекулу. Минимальным сигналом, чтобы не было обмана, является не просто тон, а слог. Когда сигнал приходит, в птичьем мозгу начинается буря изменений.

Я предложил называть Сигналами (с большой буквы) послания на Метаязыке. Не буду жалеть больших букв, чтобы обозначить только что услышанную соловьихой песню соловья, особенно если этой весной она слышит ее впервые. СИГНАЛ — так напишу я с уважением.

Страшно сознавать, из какой глубины Я поднимается любовь к пению птиц.

Страшно, потому что эта глубина — вот, прямо на поверхности.

Из-за нее нельзя равнодушно относиться к определенным звукам, равно как нельзя не волноваться, когда повод для волнений — красота.

Уже говорилось, как Королеве открыли вход в мужской монастырь, и теперь, вслед за ней, женщины могут туда заходить и смотреть на изображения, возможно принадлежащие к числу Сигналов.

Я уверен, что, памятуя о недавнем запрете, женщины ходят туда с особым чувством.

Лет за двадцать до конца двадцатого столетия я впервые попал в Японию и где-то в провинции весело пьянствовал с местными друзьями в традиционном ресторане. Я вышел помочиться и, стоя у писсуара, чуть ли не впервые в жизни испугался за предстательную железу, когда мимо меня с веселым щебетом пробежали молодые японки, чтобы засесть в едва прикрытых кабинках. Я не знал, что в Японии туалеты только недавно стали разделять.

Не исключено, что скоро в других местах — например, в Америке, начнется движение за возврат к старым японским традициям. Потому что раздел туалетов безусловно сделал жизнь более «сексистской».

Совсем не в предвкушении такого будущего, я снова вспомнил о стадиях развития эмбриона. Хвост — не самая впечатляющая деталь. Сейчас меня интересует заднежаберная дуга, превращающаяся в ходе развития эмбриона, равно как и в ходе эволюции, в челюсть. В трогательной способности многих рыб вытянуть губы хоботком мне почему-то увиделся сейчас прообраз склонности к оральному сексу.

Я долго шел из детства в старость — и на пути понял, что при любой привычке к бесстыдству побороть стыдливость невозможно. Ритуал преодоления стыдливости — источник сладострастия.

Вседозволяющая страсть прошла — и вот, даже если я принадлежу к племени, в обиходе которого набедренные повязки не нужны, стыд снова есть.

Почему-то я уверен, что стыд присутствует, например, при ритуальном акте каннибализма, когда торжествующие сотрапезники пробуют, каково это, есть таких как ты.

Волшебные моменты кажущейся свободы от Поводка, на котором держат звериную сущность, оборачиваются стыдом, когда Поводок снова натянулся.

Из нового стыда рождается новая похоть.

«Волны вздымаются и спадают», — сказал Мао Дзе Дун.

34. Ты с ним честен, Он это знает

Моя женщина скажет:

— Все не так.

— Все не так, — соглашусь я. Мне, беспризорнику, сейчас не до споров: во внутреннем мире я занят поисками пристанища.

Может, это готовый к волшебному самовосстановлению триклиний в Помпее — и уже начато приготовление соуса, который я тщился воспроизвести, купив оливковое масло в супермаркете, а огуречный рассол — на базаре.

А может, это та самая церквушка первых христиан, что нашла себе стены среди развалин древнеегипетского храма — волшебство времени состоит в том, что развалины казались неофитам такими же древними, как теперь они кажутся мне, потому что для бездны времени удвоение — ничто.

И в то же самое время домом служит долина в чужой стране, хотя каждый раз, когда ее покидаешь, вероятность в ней снова побывать почти равна нулю — и остается только утешаться, что даже раз побывав в местах, где было хорошо, ты остался там навсегда.

Я уже готов согласиться, что «все не так», потому что сейчас мне хочется в монастырь. Хочется сказать:

— Монастырь — крепость надежды, — что не мешает подумать — А разве я знаю, на что надеюсь?

Вижу себя как одного из нас, и понимаю: беспризорность безнадежна. Беспризорное Я ищет себе пристанища в этом мире — и если пристанище нашлось, это означает только то, что отныне лелеешь свою беспризорность под крышей и в тепле.

Католику Джованни легче отвлекаться от грустных мыслей, заботясь о детях, о зверях или о цветах:

— Чтобы умереть в покое и с удовлетворением — и пусть дела остаются не в полном порядке, так не всё же было в твоих силах. Ты идешь к Богу, которого завещали тебе твои предки, и если что-то тревожит, углубись в себя и успокойся, убедившись, что ты с Ним честен. Он это знает.

Я несчастен не потому, что нечестен, а потому, что не уверен.

Вопрос не в том, знает Он обо мне или не знает — хотя бесспорно, вопрос важен.

Вопрос даже не в том, есть Он или нет, хотя бы потому, что и слово «Он» и слово «есть» происходят из обстоятельств жизни и созданы опытом, а речь идет о том, что больше жизни и вне опыта.

Поэтому вопрос на самом деле в непреодолимости соблазна.

Наверное, это та же сила, что побудила нас открыть Америку и посетить Луну.

Как тут не будешь несчастен, если опыт общения с собственным Я указывает на существование еще целого мира, да только за Стеной?

К Стене не надо плыть по Водам или лететь в безвоздушном пространстве, потому что она рядом, в каждом из нас. Рядом, но непреодолима.

35. Наша глубина в странном мире

В который уже раз пытаюсь себя уговорить, что если оглянуться вокруг и даже напрячь взор или взять бинокль, никакой Стены не видно.

Вдруг я почувствовал себя чертовски свободным — и снова понял, как прав был Ницше, утверждая, что Личности помочь нельзя.

Личность осознает по своей Воле, да только «своя Воля» — это приходящий ниоткуда Сигнал, делающий столь уместной метафору «из-за невидимой Стены».

Вот и получается, что Личность чувствует свои границы — и в то же время всегда вольна обнаружить, что границ нет.

Вот и получается, что у Личности — запас высокомерия по отношению к любым обстоятельствам этой жизни, поскольку Личность знает: никто ей не докажет, что кроме этой жизни нет жизни другой.

Мало того, в глубине Души известно, что другая жизнь есть — и собственный повседневный опыт регистрации Сигналов подсказывает, что речь идет если не о жизни следующей, то уж точно о жизни параллельной.

Мало того, регистрируемая множественность самоощущений заставляет подозревать многопараллельность.

Можно мечтать — не такая уж это странная мечта, будто во многопараллельном мире время тоже не однозначно. Я сказал бы даже:

— А разве может быть иначе?

И дело не только в том, что сегодня во сне я был снова молод.

Дело в самом устройстве ума. Вот и сейчас, очевидный для меня факт, что мы — наездники на глобальной Змее Жизни, не мешает мне видеть себя пузырем, выдутым вместе со всеми из Вселенских Вод в данный конкретный мир и с неизвестной Целью.

Стоя у волнующегося моря, легко убедиться, что когда возникает и лопается неисчислимое множество пузырей, возникает величественный шум.

Учитывая наше происхождение из Вод, можно полагать, что такое восприятие шума волн происходит «из самой нашей глубины».

Я задумался, сколько у меня прав называть эту глубину нашей.

Я уже долго пишу этот текст, но еще дольше мучаюсь с парадоксом глупости наших суждений в сравнении со сложностью нашего устройства.

Иногда мне кажется, что парадокс не столь уж очевиден, так как мы очень поумнели. Но соприкосновение с действительностью оставляет только ту надежду, что всё растущая наша взаимосвязанность приближает время, когда из отдельных Глупостей возникнет коллективный Разум, так что судьба и качество отдельных Я не столь уже важны.

Перед переходом в Царство Метаязыка, в котором даже о комиксах, если это неподвижные картинки, никто уже не будет вспоминать, призываю всех читать эту книгу, потому что мои фантазии светлы. Я собираюсь предсказать, что Мы будем как птицы — и сбудется напутствие, что не надо ни жать, ни сеять, а надо только петь.

36. На грани сна и бодрствования

Неужели после всех радостных, потому что с надеждой, мучений, я когда-нибудь увижу берег?

Я говорю «берег», потому что сидя на Змее, ловя свет Солнца и удивляясь подаренному чуду Сознания, которое столь же непостижимо сколь доступно, можно одновременно возделывать свой сад и находиться в далеком плавании.

— Не спеши спрашивать, не спеши отвечать, — призываю я себя — если берег виден, спешить уже некуда.

Страшно: а вдруг мираж? И хочется продлить обманчивую радость.

— Но от реальности не спрячешься, — сказать так — моя маленькая хитрость, потому что на самом деле я не теряю надежду где-то или как-то — а главное, еще в этой жизни — спрятаться.

Сегодня я видел сон, в котором присутствовал, во всем множестве деталей, мой новый, совсем не такой как на самом деле, дом.

Важны не количество и не отчетливость деталей — некоторые из них абсурдны. Их абсурдность была очевидной еще во сне, и я удивлялся своему Я: как глубоко в нем посеяна славянская беспорядочность.

Во сне тоже можно рефлектировать. Это происходит на грани сна и бодрствования, в тот самый момент, по-видимому, когда решается вопрос, запомнится сон или превратится в лишенное содержания эхо воспоминаний, интересное тем, что можно наблюдать, как воспоминания тают «на глазах».

На грани сна и бодрствования пришла новая мысль относительно меня. Мне казалось, что это Важное Сообщение, которое, к сожалению тут же забылось. Я только помню, что в Сообщении было имя Кай.

Как геометры называют точку точкой, так философы называют человека «Кай».

Поскольку я тоже человек, значит, это и мое имя. Оно дает мне право сказать то, что я сейчас скажу:

— Динозавры хотели взлететь.

— Сука хотела улыбнуться.

— Кай хочет закончить этот текст и не соврать.

37. Разменяться на таких как ты

Мой друг сказал по поводу этого текста: «надеюсь, в конце концов тебя отпустят с миром».

Мы с ним, конечно же, перешучивались.

Все-таки человеческая способность шутить в виду Сциллы и Харибды замечательна. Наверное мы надеемся, что когда придет конец, не случится даже и подумать, что это конец: не будет трубного гласа, да еще и погода, вполне вероятно, окажется плохой — легче будет уходить.

Что мне никогда не нравилось, так это сильный ветер.

Зимой был случай: я ехал вечером домой, как вдруг машину развернула неведомая сила и ударила бампером в столб на тротуаре.

Причиной оказалась поломка рулевого управления. Мне повезло, что происшествие ни для кого не стало фатальным: скорость, с которой я двигался, была очень мала — и вот, я продолжаю этот текст.

Интересное чувство, когда оказываешься во власти посторонних сил и можешь только наблюдать, как Кукловод делает все, чтобы тебя спасти, вертя руль в нужную сторону.

Кай силен собственной виртуальностью: в любой момент времени он может сказать о себе:

— Я не вполне, но и не только Я.

А если нужно оправдаться, то просто:

— Я — не Я.

Слава Богу, нас, Братьев трое, так что пусть Кай в страхах, но зато как бы и не одинок.

Другу не понравилось, что я написал о Братьях:

— Почему именно трое? — спросил он меня, — а может, их там четверо?

Я и сам засомневался, вспомнил, вдобавок, о двухполушарности нашего мозга, вспомнил, как легко (психиатры знают) из каждого одного может получиться совершенно очевидных двое. Однако случилось заглянуть в научный журнал и случайно — я случайно открыл его на странице, где было написано о трех гранях личности (three facets of identity).

Оказалось, что троица Братьев, в которой я столько сомневался, для многих психологов — общее место.

В связи с Важным Сообщением, недавно явившимся мне во сне и, к сожалению, забытым, должен заявить, что конечно же помню о случае с турецким, кажется, учителем, уже в наши времена открывшим то ли дифференциальное, то ли интегральное исчисление.

Узнав, что открытие давно уже сделано, учитель повесился.

Если Важное Сообщение выйдет на поверхность и окажется трюизмом, я, в силу общих соображений, не повешусь, а скажу:

— Чего вешаться, если ты и так смертен? Чего вешаться, если ты и так сознаешь иллюзорность убеждения, что пока живешь, мир твой? Чего вешатся, если амбиции людей — не более, чем игра в куклы? Играй!

Я так себе скажу — и мне станет ясно, что, несмотря на наши слабости, Молекула без нас — ничто. Пожалуй, только во время панспермического перелета в безвоздушном пространстве Она представляла собой самодостаточную ценность — Идею.

Поскольку полет метеоритов продолжается, а я как раз сейчас живу, это и есть мой шанс в жизни — без лишней гордости представить себя Неподвижным Посторонним Наблюдателем.

В этом качестве я хозяин своих представлений — и вправе фантазировать.

Сейчас Молекула — это спора, затаившаяся в расщелине метеорита: летит, чтобы найти место, где можно будет воплотиться. Разве это не то же самое, что превратиться в мелочные подробности?

— Разменяться на таких как ты, — говорит мне Молекула в воображаемом комиксе, герои которого Она и Я.

— Мы с Тобой, — говорю я, мысленно подбирая антураж, в котором происходит воображаемое действие — и радуюсь, что в русском языке слово Молекула — женского рода. Вдруг мне становится понятным, что если и есть в этом мире что-то настоящее, так это комикс «Он и Она».

38. «…в уме своем уже прелюбодействовал с нею»

Вспомнилось завораживающее почти всех место из Матфея:

— А я утверждаю, что каждый, кто смотрит на женщину с вожделением…

Я вспомнил пса, бьющегося о калитку, за которую увели улыбчивую суку.

Он будет лежать у калитки всю ночь, и спасаться от стресса, вентилируя вываленный язык.

— По Зверю плачет Лес, — скажет моя сочувствующая сущность, — в Лесу нет ни строгих, следящих за нравственностью Дам, ни железных, чуждых живому калиток.

Ни Ромул, ни Маугли не вырастут среди зверей: соответствующий эксперимент может быть проведен только в мыслях.

А мы с легкостью выращиваем любого зверя, мало того…в уме своем уже прелюбодействовал с нею: звери в нас и среди нас.

Только чтобы не вступать в безнадежный спор с моралистами, не стану утверждать, что в каждом сидит свой маркиз де Сад.

Мне легко себе представить необходимость самоизнурения, к которой приходили и приходят многие честные ревнители Веры.

Я думаю, что недопущение женщин к отправлению молений — не только пережиток патриархата, но и следствие глубокого подозрения, что Бог у них не совсем такой — и уж точно, они у Него просят не совсем того же, что мужчины.

Впрочем, в томлении духа братья и сестры едины.

Вот Слово, родившееся из общения, а вот — Зверь, знающий только свои желания. Есть о чем жаловаться Слову, как есть о чем выть Зверю. Они — помеха друг другу, и в то же время им друг друга не хватает. Жалобы и вой становятся пением и плачем.

Чтоб ощутить себя в плену страстей, рождается Душа.

Пока этот текст еще не достучался до слов, я думал, что буду писать другую книгу. Уже тогда я чувствовал, что на подходе смена Царств, но мне казалось, что грядет новый Матриархат.

Казалось, что с приходом Биологического Царства должна измениться роль женщин.

Мне казалось, что их философское Молчание, не прерванное шумом феминизма — не только следствие существующего общественного устройства, но и неосознанное Стремление Охранить Тайну До Лучших Времен.

Мне казалось, что Лучшие Времена на подходе, хотя бы потому, что всё, что можно, уже покорено, и пришло время женскому делу — обустройству.

Мне казалось очевидным, что освобожденный в будущем от первобытно-случайных перипетий воспроизводства Женский Ум должен превратить Мир в новое место, в котором новые этика и эстетика принесут всем нам новую, небывалую оргастичность восприятия и бытия.

Я хотел написать об этом книгу, но пишу другую, потому что успел понять: «выше головы не прыгнешь», пусть женщины сами пишут о себе.

А мне — гораздо проще рассуждать, «как рождается Душа», чем представлять себе, каково жить без пениса.

Размышляя о женщинах, я понимал, что только социальными причинами нельзя объяснить тот факт, что все великие философы — мужчины: Великая Статистика Молекулы не терпит отсутствия исключений.

Прошу прощения у Великих за метафору, с помощью которой я хочу поделиться тем, что пришло ко мне сейчас из-за Стены.

Прощения-то я прошу, а вот прощен буду вряд ли.

Великие молчат, даже если они меня слышат, во что я не верю, но чего, как объективный человек, исключить не могу.

Молчать не будут живущие — те, кого я могу обидеть или даже оскорбить, потому что собираюсь сравнить сейчас духовных кумиров со сперматозоидами.

39. Сексуальность взаимодействий

Когда сперматозоид внедряется в оболочку яйцеклетки, по ней распространяется Сигнал, делающий ее непроницаемой для остальных хвостатых соискателей: выигрыш состоялся.

Запускается кухня Творения.

Сила Желаний делает механизм воспроизводства статистически беспроигрышной лотереей.

И вот, заглянув в себя, каждый выигрыш может гордо поднять голову и сказать, а кто я, если не Личность?

Глядя туда же, мыслящий должен склонить голову и признаться, что он Раб.

— Раб Божий, — говорим мы о себе поколение за поколением, чтобы иметь в составляющем Символ Веры наборе Сияние Света и Громовой Глас — ну не кровь же и не слизь! Потому что кроме Великой Статистики Молекулы есть Великая Сила Духа.

Великая Сила Духа возникает из способности Воплощений осознать свое Бытие.

Самое сложное понятие, с которым приходится иметь дело, обозначается простым словом осознать.

В неизвестносколькомерном пространстве Внутреннего Мира Кай видит себя желающим и страждущим — и в то же время видит себя видящим, отделяясь от желаний и страстей. Это и есть Сознание, от него происходит Гордость, приводящая к жизни понятие Дух.

Стою на горе, открывающаяся панорама меня вдохновляет.

Я уже забыл одышку во время подъема, я не думаю о том, что если сейчас прыгну, то разобьюсь — и не поможет, если во время непродолжительного полета махать руками, потому что если у тебя нет крыльев, такой вид полета называется падением.

Желание летать без крыльев ни на чем не основано, но во внутреннем мире летать можно как угодно.

Впрочем, если разобраться, то и там я не летаю, а только вспоминаю о полетах, потому что со времени детских снов более острых впечатлений такого рода, пожалуй, что и нет.

Между прочим, этот опыт вне конкуренции даже с дельтапланеризмом, потому что неожиданно возникавшая во сне способность лететь не требовала ни умения, ни усилий, а только дарила — пусть вместе с замиранием сердца — счастье бытия.

Сейчас не время фантазировать, от кого этот подарок, но вполне уместно констатировать, откуда. Ответ очевиден: из-за Стены.

Вдруг я понял, что мои представления о Стене изменились.

Они изменились в тот момент или в том месте, а поскольку речь идет о самой стойкой иллюзии — о внутреннем мире, то вернее сказать, в том моменто-месте, где и когда я увидел, как мы стучим в оболочку Яйцеклетки, неся на Кухню Творения новые идеи.

В отличие от обычной, смертной, Вселенская Яйцеклетка не запирается, получив очередной допинг, а с еще большей силой продолжает манить и поглощать:

— Кухня Прогресса — парафраз Кухни Творения.

Не знаю, почему мне вспомнился прекрасный цветок, плавно шевелящий своими лепестками на дне Вод. Когда подплывает рыбка, оказывается, что это не лепестки, а липкие щупальца.

Сцена из воображаемого комикса вспомнилась явно не к месту, потому что сейчас дело в другом: наше общение со Стеной взаимодейственно.

Мне уже приходилось говорить, что в компьютерные времена, возможно, легче воспримется слово «интерактивно». Но и оно за Стеной не понравилось. Продолжая поиски, я окунулся в Море Языка и вдруг понял:

— Взаимодействие сексуально!

Хотелось бы написать эти слова очень большими буквами. Но мой друг, читавший начало этого текста, ругал меня за обилие больших букв:

— Достойные мысли говорят за себя сами, — стыдил он меня, и я устыдился.

И все же, и все же… птицы отнюдь не шепчут. Сейчас — конец апреля, и соловьи вечерами очень будоражат.

— К ПЕНИЮ ПТИЦ!!! — призываю я всех и не стесняюсь кричать.

40. Без пола, но с юмором

Чего мне стесняться, если не стесняются лягушки, сопровождая своим хором пение соловья-солиста? Вчерашним вечером мне казалось, что эхо птичьих трелей отражается не от растущих на берегу деревьев, а от Стены Желаний, волшебным образом возникшей из непрерывности стоящего в воздухе лягушачьего зова.

Что мне лягушки? К стыду своему, на мгновение я засомневался, кто у них поет — самцы или самки. Впрочем, конечно же, это как у соловьев — самцы.

Что мне лягушки, но вот ведь, меня манит их Стена Желаний, мне радостно, что она существует. Жаль только, что она не станет ближе, если я побреду на звук и даже войду в воду. Только распугаю часть хора, и в который уже раз уверюсь, что не все реалии жизни находятся в физически доступном мире.

Из сомнения, кто поет у лягушек, у меня возникло странное чувство. Оно побудило меня вспомнить, как водят неспешный свадебный хоровод, замыкаясь кольцом, гермафродиты-улитки. Я вспомнил, что в семье без мужчины у мальчика больше шансов стать гомосексуалистом. Я подумал, что теперешние операции по смене пола и даже прикидки, может ли мужчина выносить плод в своем животе — безнадежный примитив в сравнении с тем, что нас ждет на пути познания — если, конечно, то, что нас ждет, успеет случиться прежде, чем исчезнет Личность, способная сознавать, что с ней происходит.

Вдруг я понял, что догадка, где зарыта собака, уже во мне.

Да простят мне грядущие, всепонимающие собаки использование этой идиомы русского языка. Брат-Слово несравнимо глупее спрятанного от себя Я — того, кто прислонился ухом к Стене в надежде дослушать эту книгу.

Стоило бы смерти счастье узнать, что спрятанный от себя Я проник, наконец, за Стену — и дошептал эту книгу уже оттуда.

Пришедший ко мне из архаики русской литературы образ — сахарная голова, слиток сахара в форме фаллического символа.

Сахарная голова под дождем кажется мне метафорой того, что происходит с устоями нашего бытия, как и с каждой личной жизнью. Голова постепенно укорачивается, становясь сладостью стекающей воды.

— И без фаллоса может быть сладко, — скажут многие, но не я.

Что касается грез секса, то, к примеру, у моего друга это всегда скачки верхом, и он ощущает при этом безбрежье степи, а если не ощущает, значит, секс неудачен. Не уместно ли вспомнить «необъезженных кобылиц» из «Тысячи и одной ночи»?

Мои грезы скабрезней. И вообще, я уверен, что фаллос совершает процедуру «проникающего секса» как следует, только если на поляну выходит Зверь.

Спрошу у друга, пришпоривает ли он лошадь.

Еще, вспомнился петух: у него были серые шпоры, и мальчика-меня очень впечатляло, как лихо он втаптывал кур в пушистую пыль южноукраинского села.

Замысел Природы, как нам дано его понять, состоит в том, чтобы обеспечить производство наиболее соответствующих Идее Выживания Молекул путем их постоянного перемешивания и обновления.

Перемешивание и обновление — дело Воплощений.

Для этого они занимаются сексом и умирают.

Так вот, я понял, где зарыта собака. Карикатурные признаки женщин, присущие мужчинам, и наоборот, показались мне частью Замысла. Я понял, что в своем движении от Личности полы прорастают друг другом, потому что в разделенном на «Он» и «Она» мире новое единство невозможно.

Я увидел себя в качестве предмета исследований будущих палеонтологов и даже ощутил способность разделить их отчужденный интерес ко всему, что могло бы меня волновать.

Не знаю, мой ли череп держат сейчас в руках, но если скажут, что состояние зубов плачевно, а челюстной сустав наверняка щелкал при попытке откусить что-нибудь потверже, значит, это вполне может быть не бедный Йорик, а то, что осталось от меня.

— «Мужчина», — скажет одно существо другому.

Мы все-таки ближе к ним, чем динозавры. Не исключено, что по праздникам они еще играют в мужчин и женщин. Поскольку половые признаки потеряли связь с Личностью — и тем самым утратили свой сакральный смысл, нетрудно себе представить, насколько забавным может быть костюмированный бал у существ без пола, но с юмором.

41. В их мире даже великие философы — дети

Текст продолжается, но дрожь «верю — не верю» остается.

В сознании собственных пределов, что остается, кроме смирения?

Я думал о Замысле, «как нам дано его понять» — и ничего не пришло на ум, кроме Идеи Выживания.

Есть ли у нас основания полагать, что Замысел отдан нам в руки?

Какие, наконец, основания думать, что нам дано понять весь Замысел, а не только ту его часть, что предназначена для понимания?

Пока мир несомненно познаваем, потому что знания и опыт позволяют устанавливать взаимодействие причин и следствий — в частности, познавать устройство Молекулы.

Ученые удивляются, что строение мира оказывается в соответствии с математическими абстракциями науки, для которой слово «материя» в наши времена столь же бессмысленно, как и слово «чудо».

Трудно не разделить удивление ученых — и в то же время непонятно, чему удивляться, если мозг специально устроен так, чтобы вместить адекватное отражение мира — чтобы можно было в нем выжить.

Умозрение реалий приводит к появлению странного чувства всеобщей предопределенности.

Странное чувство не может не быть странным, потому что всё отдельно происходящее — как и приходящие мысли — случайно, однако в основанном на случайностях процессе угадывается направление.

Появлению странного чувства способствует, в частности, неожиданная легкость, с которой мы создали Новую Биологию и переняли у Молекулы технику создания Воплощений.

Пытаясь разобраться в странных чувствах, Фрейд нашел в себе смелость взять свечу и забраться в темную пещеру. Его путевые заметки свидетельствуют, что пещера внутри нас не снится, а существует, что она извилиста и бездонна.

Тем не менее, Профессор не заблудился, а вышел наружу. Он показал, что нитью Ариадны в потемках психики служит встроенное в нас Влечение к сексу — залог самосохранения Молекулы.

Женщина, прочитавшая мою предыдущую книгу, сказала обо мне, меня не зная:

— Наверное ему с женщинами очень не везло.

В какой-то момент времени, особенно если выпить, я расстроганно соглашусь. В другое время буду спорить из обиды за всех «моих» женщин.

Но что бы я ни делал, для них я останусь виртуальным существом.

В частности, я буду рыбкой в аквариуме, которую оценивают «на активность»: щупальца липкого цветка, готового схватить рыбку, реагируют на движение воды.

Это не помешает мне быть и другой малой тварью — скажем, мышью, вылезшей из норки и излучающей тепло. У змей в жало встроен сенсор тепла. Это очень помогает им в охоте.

Никто не собирается меня есть, но сверхчувствительный прибор не умеет бездействовать: он следит, сколько тепла еще во мне.

Мир в тонах теплоты выглядит иначе, чем в видимом свете.

Мне показалось, что для женщин мужская активность — опасные игры на детской площадке мира.

— Так почему же нет великих философов среди женщин? — спрашиваю себя.

— Потому что в их мире даже великие философы — дети. Пока за ними присматриваешь — некогда философствовать.

Проще всего сказать, что женщиной управляет Сестра-Душа. Однако я сознаю ограниченность своих мужских представлений:

— Выше головы не прыгнешь.

42. Папа Римский как защитник секса

Деление мира на ОН и ОНА — прекрасная возможность тут же отследить предопределенную ограниченность своих представлений. Нетрудно вообразить существ, у которых вместо секса другой способ самовоспроизводства. Но все эти представления будут ничем кроме проигрываемого в голове комикса: за ними не будет врожденных, вложенных в меня желаний и чувств.

Вот — мир, вот — мои желания в этом мире, а вот — мои соплеменники, желающие того же, что и я.

Мы растворены друг в друге — женщины, ловя ауру мужских вожделений, и мужчины, с которыми женщины, даже если весело болтают, о своем главном всё равно молчат.

Сексуальный мир.

Стена Желаний.

Тайна.

Одна из сверхзадач генной инженерии — найти гены смерти.

Другая задача не менее «глобальна», хотя открыто формулировать ее — табу. Однако кто может запретить родителям желать только хороших — наилучших — детей? Так почему не заменить произвол молекулярного Случая целесообразностью здравого смысла?

Чтобы процесс был под контролем, таинство должно происходить в пробирке.

Жизнь заставляет нас повиноваться логике, а это значит — слушаться науки.

Это означает, что со временем мы перестанем размножаться с помощью секса, а при желании, перестанем умирать.

Мне показалось, что непорочное зачатие — одно из величайших прозрений.

Принцип действия противозачаточной таблетки состоит в обмане Природы: посторонний гормон сообщает о ложной беременности.

Изобретатель таблетки испугался, что его детище уберет из жизни секс. Он предположил — и написал об этом книгу, что хватит всего лишь нескольких поколений, чтобы странные телесные упражнения исчезли из обихода в силу своей бессмысленности.

Думаю, что он не прав, потому что сфера сексуальности буйно проросла Метаязыком.

К примеру, множество «уважающих себя» женщин в грезах мастурбации ласкают совсем не фаллос, а друг друга.

Не хочу сказать, что они указывают путь и нам, отсталым мужланам, однако нельзя не признать тот факт, что мы и они в грезах ласкаем одно и то же.

Пишут, что в прошлом веке мужчина мог прийти в неистовство, увидев случайно обнажившуюся женскую голень.

Впрочем, «волны вздымаются и спадают», так что древнего римлянина этим никто бы не удивил.

В древнегреческой школе учитель мог наказать нерадивого ученика с помощью анального секса.

Миклуха-Маклай заинтересовался странными гимнастическими упражнениями, которые исполнялись папуасскими девочками с малолетства.

— Чтобы с ними хорошо было спать, — объяснили ему старики.

— Личность произошла из запретов, — к такому выводу пришел Фрейд.

Мне хочется сказать о нем «бородатый профессор», хотя борода у него не столь внушительна как у зрелого льва или как у Карла Маркса, о котором Уэллс сказал, что «такая борода не вырастает сама собой, ее холят и лелеют, вознося над миром».

В любом случае, борода вносит свою специфику в оральный секс.

В цепи скабрезных ассоциаций почему-то вспомнилась зевающая рыбка.

Я снова понял, почему не прав Изобретатель таблетки в своем выводе, что секс исчезнет из обихода: потому, что мы и оргазм неразделимы.

Забавно, что если Изобретатель, все-таки, прав, то среди главных защитников секса — Папа Римский: церковь таблеток не одобряет.

В моих представлениях произошло некое движение: место Вавилонской Башни заняли Содом и Гоморра.

43. К оргазму поведут другие грезы

В момент оргастического возбуждения человеческая сущность себе сообщает, что если для чего-то стоит жить, так это оно и есть.

Секс — самый распространенный, но, как известно, далеко не единственный путь к оргазму.

Еще не зная, какой пирог ей приготовила жизнь, Сущность живет Надеждой.

Надежда способна принимать причудливые формы и умирает, как известно, последней.

Вдруг мне стало совершенно очевидно, насколько мое Я пропитано субстанцией Надежды.

Кай — человек.

Человек смертен.

Значит, Кай умрет.

Так вот, в мире, в котором я живу, Кай только притворяется Каем!

Он знает, что человеку свойственно заблуждаться — и поэтому надеется, что неизбежность смерти — чепуха.

Надежда живет в той интимной части Я, которая верит в Высшую Силу. Адам и Ева были изгнаны из Рая, однако воспоминание о Потерянном Рае сохранилось как идея Мира Что-Придет: Олам ха-Ба!

Если кому-то что-то кажется, так это мне сейчас.

Мне кажется, что все происходящее — доклад Молекулы Высшей Силе.

Передо мной на земле копошится майский жук. Он упал на спину после удара о стену и не может перевернуться, если ему не помочь. А кто ему поможет? Он так и будет шевелить ногами и приподниматься на надкрыльях, пока не иссякнут силы: вон несколько жуков уже лежит. Ученые говорят, что в наших краях майские жуки вот-вот вымрут. Странно, что они еще есть. Этой весной жуков даже больше, чем предыдущей, но наверное это лишь незначительная флуктуация на фоне общего процесса.

Если я пожалею жука и тем самым нарушу справедливость и внесу флуктуацию беспорядка в общий статистический порядок, то эта флуктуация будет ничтожна и ни к каким последствиям не приведет.

Однако, если разобраться, то и я жив сейчас только потому, что не раз в своей жизни опрокидывался — и кто-то меня жалел.

Поставлю жука на ноги, предоставив ему шанс спастись и улететь.

Расправятся крылья, и раздастся победное жужжание полета.

«Искра сочувствия в глазу акулы» — смеюсь я над собой, спеша сообразить, как все просто: вот боль и несчастье — кнут Молекулы, а вот оргазм и счастье — ее пряник.

Пока жук еще старается опрокинуться и полететь, Молекула докладывает о жуке.

Впрочем, доклад не закончится и когда жук затихнет, потому что мимо бегают муравьи. Они примутся за жука, как только тот перестанет шевелиться.

«Единое самоорганизующееся целое» Биосферы продолжает свой ритуал, в то время как Новая Биология уже готовится к созданию новых видов.

Я понял значение момента:

— Разбираясь в устройстве Молекулы, мы добираемся до кнута и до пряника в попытке взять их в свои руки.

Трудно исключить, что на пути, по которому идем, мы обречены, рано или поздно, взять кнут и пряник в свои руки.

«Предчувствие гражданской войны» — кажется, так называется картина Дали, на которой нарисовано чудовище, режущее себя по живому.

Картина вспомнилась, поскольку кнут и пряник встроены в меня.

Личность не может по-настоящему освободиться от эгоцентризма и воспарить над собой.

Так что я не могу себе представить, скажем, счастья кормить ребенка грудью.

Не исключено, что существа, определившие мой пол по форме черепа, выкопанного на месте прошлых поселений, уже прошли эту стадию досадной ограниченности.

Возможно, они практикуют циклическое чередование половой ориентации.

Наверное, это что-то особенное — проникнуть и осеменять после того, как уже случалось рожать и прикладывать к соску.

Похоже, в этом случае к оргазму поведут другие грезы.

«Хорошо там, где нас нет» — гласит известный трюизм. Он станет бессмыслицей в Царстве Метаязыка, когда все окажутся жителями острова Бали. Моя вера в том, что среди церквей на этом острове будет по-прежнему недостроенный Sagrada Familia.

44. Рубить — не значит властвовать

Кай наделен избирательной слепотой. Это объединяет его с лягушкой, которая видит только движущиеся предметы.

Поняв, что объединяет Кая с лягушкой, тем самым я понял, чем он от лягушки отличается.

Мне даже стыдно: я уже прожил почти всю жизнь, а только сейчас понимаю, что в тот самый момент, как Кай осознал ограниченность своих представлений, в тот же самый момент он эту границу перешел. Сейчас я на границе — и в растерянности.

Мне страшно, а вдруг стремление к пению птиц и другим встроенным в нас радостям могут войти в противоречие со Вселенской Гигантоманией Молекулы, выпестованными слугами которой мы рождены.

— Разве может так быть, — спрашиваю я себя, — чтобы наши и ее цели разошлись? Тогда выйдет, что Молекула заплатила за наше Сознание своей властью над нами.

Я подумал, что вот, Молекула заплатила за наше Сознание своей властью над нами, а мы теперь отдаем долг, расплачиваясь страхом смерти и предчувствием страданий.

Мы с Молекулой платим Энтропии.

Платим беспорядку, чтобы существовать.

Очень захотелось поверить, что Сознание способно освободиться от оброка — ведь сказано же, что «каждый человек способен стать Буддой».

Я попробовал сказать себе так:

— Уровень Сознания — мерило Свободы.

Возник тривиальный фантастический сюжет, будто Высшая Сила это и есть уже успевшие стать безличностными Вселенские Мы.

Борясь за Свободу от страхов, Мы исключили Случайность.

Исключив Случайность, убили Надежду.

Убив Надежду, попали в тупик.

Единственным выходом из тупика оказалось начать все сначала.

И вот, новые Мы снова занимаемся познанием в сверхсознательной Надежде найти новый — правильный — маршрут.

У меня не будет более подходящего случая передать привет любившему играть со временем Профессору Азимову: прелесть жизни в том, что можно мысленно беседовать с Профессором, хотя он уже в Вечности, а ты все еще пребываешь в преходящей форме слизи.

Еще смертный Я не могу не думать о маршруте выхода из тупика, потому что мне любопытно и страшно.

Слабому и смертному мне всё чудится возможность обретения райского сада — и я мечтаю, как бы сделать свою слабость силой.

Заглядывая себе в Сознание, я вижу, как жизнь образует в нем понятия.

Я властвую над ними как над деревьями своего сада, да только власть моя призрачна — и в душе, и в саду.

Потому что поливать и удобрять, а при необходимости — рубить и корчевать, это не значит властвовать над той Силой, что оплодотворяет цветок и завязывает плод.

Точно так же я не властвую и над образованием понятий — взять, хотя бы, специальное предпочтение к запаху сирени, не говоря уж о делении мира на «Он и Она».

45. Хочу и боюсь

Предохранительная слепота, избирательная зоркость, Поводок…

Странное, все-таки, я существо. С одной стороны, мне несомненно присуща Свобода Воли. Я запросто могу ее подтвердить, удивив друзей каким-нибудь странным поступком.

С другой стороны, я — раб, потому что понятия и стремления встроены в меня Природой и Обществом.

Впрочем, что есть Общество, как не часть Природы?

— Те же джунгли, — проявляю я встроенное в меня стремление объяснять путем сравнений.

Это не только путь к тривиализации очевидных истин и не только сведение сложного к простому или нового к уже знакомому. Находясь в непрерывном процессе сравнения себя с себе подобными, мы дрожим между счастьем и несчастьем как между верой и неверием. Дрожим, образуя липкую общность, вместе держась за жизнь.

Я сказал трюизм, что Общество — это те же джунгли. Однако при этом мне открылось вневербальное пространство, в котором то ли скалится, то ли хохочет, раскачиваясь на лиане, лохматый и многопотентный, трусливый, но бесстрашный Я.

Примерив к себе обезьянье косноязычие, я понял, что метафора — мост между языком и Метаязыком.

Тут же я снова осознал, почему мистическое влияние Книги не способны поколебать никакие достижения науки: Книга — энциклопедия метафор, образующих основу сознательной ментальности, Учебник Метаязыка.

При разрушении Вавилонской Башни, одни и те же метафоры волшебным образом разошлись по всем языкам, так что сохранилась Надежда на возврат к единству. Мои рассуждения — фантазии о том, как она может воплотиться в новой ипостаси.

Прошу прощения, если в фантазиях недостает веселья. Это — не умышленно. Напротив, моя цель — убедиться, что я — участник веселой игры с жизнью.

В силу своей липкости адресую этот текст себе и другому.

В силу своей липкости мечтаю другого убедить.

И весь фокус состоит в том, что даже если я знаю, что прав, я себе поверю, только если мне поверит он.

Он — это ты, читатель.

Всё, о чем я говорил — и трудный путь к Метаязыку, по которому приходится идти, так и не придя, всю жизнь, и делающее историю движение от оборонительных тягот Личности к спасительному и бессмертному Мы — все это предопределено нашим устройством.

Хочу и боюсь так думать.

Хочу, потому что это было бы прекрасно — осознать себя рабом Высшей Силы, а боюсь, потому что страшно.

— Антон Павлович, может, где я и соврал, но только не тут.

46. Под присмотром Всевидящего Ока

— Наша власть от Бога, — говорили правители и вкладывали деньги в храм.

Храм наполнен эхом, так что любой звук кажется вздохом.

Вздыхающая тишина.

Необходимость благопристойного поведения.

Заразительность зевоты.

Личность вышла из храма наружу, под открытое небо, и ощущает неудовлетворенность из-за смешанности чувств.

Следящий за Личностью я могу описать неудовлетворенность следующим образом.

Моя жизнь подчинена исполнению встроенных в меня желаний. Я спрашиваю себя:

— Чего ты хочешь?

И хотя на горизонте виднеется остров Бали, прихожу к выводу, что главное желание — избежать страхов, а среди немногих прочих — желание выглядеть благопристойно, также и в гробу.

Желание избежать страхов — занятие, ставшее в жизни привычным. Дорога внутреннего мира была всю жизнь в сумерках, и лишь иногда молнии догадок давали понять, что я движусь по дороге, а не просто по странной местности, населенной, кроме меня, душами живущих и умерших, а также нашими Кукловодами или, вполне возможно, Кукловодом, который так устроен, что Он — один на Всех.

Сумерки не мешали мне натягивать Поводок и радоваться, когда казалось, что с другой стороны натянутого Поводка меня дергают, то есть, что я не брошен без призора.

Не пора ли хоть в конце жизни понять, что я живу под присмотром всевидящего Ока? Во мне уже нет вопроса, есть Оно или Его нет, потому что в Его существование я не могу не верить: если существую я, значит, есть Оно.

— Понял! — кричу себе молча, а при этом надеюсь, что Око также и слышит.

47. Сила духа сомневаться

Неужели это и есть, наконец, понимание, что я таки да не одинок?

Однако если отбросить всю и всяческую мистику, то я просто констатирую свою полную и постоянную — до гроба! — социальность.

Вот так и выходит, без всякой мистики, что поскольку самосознание зиждется на вере, значит предопределенность всего происходящего вполне совместимо с влиянием на мою жизнь сидящего у мусорника черного Кота.

Лестница понимания, поднимающаяся даже не от Акулы, а от первой же Молекулы, способной отличать одни молекулы от других, эта Лестница — вот она, я как раз на ней.

Остановлюсь, чтобы оглядеться.

Не все же время карабкаться, даже если время истекает.

Весь фокус не в том, чтобы истечение остановить, а чтобы сделать его непрерывным.

Вся сила меня состоит в том, что мне в мечтах может показаться, будто я бессмертен.

Вся сила нас состоит в том, что мы претворяем в жизнь все, что нам кажется.

Готов поспорить, что динозавру с крыльями сначала показалось, будто он летит.

Молекуле нужно, чтобы мы, веря в бессмертие, не покладали рук!

Между тем, у суки в жизни перемены: дававшая ей на зиму городской приют хозяйка этим летом продала свою дачу, и теперь сука сменила нашу улицу на другую. Иногда мы встречаемся и тепло приветствуем друг друга. Я остаюсь в ней, как она — во мне. В этом смысле ее покойный друг — также с нами.

А может, это нам дано — всё-таки познать, что есть Царство Божие?

Беременным советуют смотреть на красивые вещи. Говорят, тогда и ребенок будет красивым.

Я знаю, что это неправда.

Но я, также, знаю, что это правда.

Точно так же я знаю, почему Спаситель советовал нам взять пример с птиц: Он знал, что мы этого хотим — и поэтому сможем.

Как не завидовать Тем, кто придет?

Наверное, из-за досады зависти мои мысли обострились, и я вдруг понял, что когда говорю о движении к Метаязыку, гребу веслом по поверхности.

На мгновение, которое нельзя остановить, но можно запомнить, мне показалось, что я способен проникнуть «в суть вещей» глубже. Мне показалось, что я — Посланник, задание которому как раз в том и состоит, чтобы проникнуть глубже.

Тут же вспомнилась холмистая пустыня и вспомнились те, с кем я никогда не встречался: грабители пирамид.

Мне уже пришлось о них вспоминать, когда я восторгался силой духа.

Сейчас я понял, что мы с ними никогда и не расставались, потому что мы — братья.

Наделенные самосознанием, а тем самым способностью и волей творить или не творить, мы имеем силу духа сомневаться — даже в существовании Творца.

Вдруг я понял, что к числу основных, то-есть необъяснимых понятий несомненно относится смех.

Достаточно спросить себя, — Что это такое? — как станет понятно, что это просто смех.

48 Веру не передашь словами

Почитав отрывки этого текста, приятель сказал:

— Будто большой шмель утробно жужжит и бьется о стекло.

Мне остается разве что заниматься украшательством, «уточняя» печальный образ: «…безнадежно бьется» или«…в тщетной попытке стекло разбить».

Точно зная, что стекло хоть и прозрачно, но непреодолимо, не говоря уж о Стене, которая непреодолима и непрозрачна, я призываю себя к спокойствию. Я знаю, что успокоиться невозможно, но у беспокойства должны же быть свои пределы!

Шмель до смерти неустанен не потому, что говорит себе:

— А вдруг?

Говорить он не умеет, слов у него нет.

Но он будет жужжать до конца, потому что в этом «а вдруг» — вся его Надежда.

Самое смешное, что в тот же день, как приятель сказал мне о шмеле, я обнаружил в научном журнале интересную статью. Оказывается, если попросить больного человека вспомнить и описать самое страшное, что с ним случалось в жизни, то этот человек болеет легче и выздоравливает скорей.

Я понял, что эмоциональный голод, собирающий толпы смотреть не только на бега, но и на казнь, назван голодом неслучайно: это тоже настоящий голод.

Насыщаться, чтобы жить.

Выздоравливать, чтобы на время ощутить здоровье.

Искусство — заразная болезнь эмоций, обладающая живительной силой.

Не удивительно, что искусство может стоить дороже, чем лекарства.

Пример Платонова показывает, что признанный гений может оставаться в забвении: не его вина, если он заражает болезнью, болеть которой слишком больно.

— Андрей Платонович, мне не дано, как Вам, придумать новый язык, но, как и Вы, я заглядываю под ноги только для того, чтобы можно было, не споткнувшись, поднять глаза к небу.

Липкость боится одиночества — и я ничего не могу с собой поделать, рассуждаю о том, что меня касается, и чего боюсь — ищу спасения.

Теперь мне понятно: я это делаю с терапевтической целью.

Мой текст — история недуга, он пишется в попытке образовать иммунитет.

Вспомнилась грусть от сказки об оловянном солдатике. Я так и не научился делать бумажные корабли, потому что меня отвлекли бумажные самолеты.

До того, как появились самолеты, летательные аппараты из бумаги называли голубями.

Мы соревновались, чей голубь дальше пролетит, зная, что все они падают.

Уже давно я провозгласил конец Личности, потому что на смену Царству Слова спешит — просто таки стремительно надвигается Царство Метаязыка, в котором не будет Я, а будем Мы.

Я и провозглашал-то, может, надеясь, что меня опровергнут и высмеют, а сейчас понял, что, к сожалению, Личность и Слово связаны неразрывно, а это значит, что я вполне могу оказаться прав.

— Без одного нет другого, — заявляю Городу и Миру, гордясь своей первобытной правотой.

Пусть считают мою гордость игрушечной и смеются надо мной. Я над собой и сам смеюсь — и от того горжусь еще больше.

Это не я выбирал, родиться ли мне на свет.

Это не я выбирал, чего мне хотеть, а чего бояться.

А разве я виноват, что меня привлекает запах Истин, и я брожу вокруг Стены?

В озорстве и в возмущении молекулярным произволом, кричу вслед за Ходжой Насреддином, у которого торговец потребовал плату за вкусный запах жарящегося мяса — кричу, чтобы там услышали:

— Кто торгует запахом пищи, получает взамен звон монет!

Возмущение справедливо. Так не пора ли логически расписать, как Я САМ это понимаю, что стоит, а чего не стоит делать в этой жизни дальше?

Да только всем аргументам будет грош цена, потому что мотивация — рабыня светлячка эмоций, который зажжен не мной.

Я уже упоминал, что мир в тонах теплоты выглядит совсем иначе, чем в видимом свете.

А теперь скажу красиво и про свет эмоций, что это:

— Тот самый Свет.

Взаимопревращая восторги и метафоры, внутренняя жизнь похожа на огонь.

Прелесть огня и метафор — в игре.

Если та внутренняя сущность, что живет в отблесках эмоций, показалась кому-то шмелем — пусть.

Метафора возникла и, жужжа, не хочет умирать.

Вслед за многими, Кай ищет Путь к Спасению, не желая исчезать.

Взывая к небу и считая звезды, Кай пробует углубить свое вербальное Я во вневербальную бесконечность.

Он надеется извлечь, наконец, оттуда неоспоримую Веру.

Однако трагедия Личности в том, что Веру не передашь словами: вот и Спасителю понадобились чудеса.

Мне показалось, что это и есть Главное Противоречие Сознательного Бытия.

Если уподобить писание этого текста движению по дороге, то я снова в тупике.

49. Существование как сексуальный процесс

Мне выгодно думать, что в тупике не только я, а все, потому что уже несколько лет я жужжу над этим текстом.

Принимая во внимание краткость человеческой жизни — солидный срок.

Впрочем, я не воспринимаю тупик в качестве трагедии, потому что все это время я прожил — и продолжаю жить без сожаления, что жизнь проходит. Наоборот, с некоторым удивлением я замечаю, что мне не хотелось бы начать ее сначала.

Когда я прежде говорил об этом, мной еще владело ожесточение оттого, что за мудрость приходится так дорого платить, да еще была бы эта мудрость чем-то действительно надежным, а то ведь, несмотря на весь жизненный опыт, собственная глупость по-прежнему очевидна.

Оргазм приходит как подсказка:

— Ради этого стоит жить.

Что делать, если я имею глупость ожидать впереди чего-то настолько важного и хорошего, чтобы, когда оно придет, себе, наконец, позволить:

— А вот теперь можешь умереть.

Время ожидания сокращается. Что может быть более смехотворно, чем радость по этому поводу?

Как ни смешно, цель предприятия «текст» утилитарна.

Я начал, когда мне показалось, что мой жизненный опыт останется незавершенным — и я не испытаю всего, что предложено вошедшему в жизнь человеку испытать, если не попытаюсь разобраться с «вечными вопросами» собственного бытия.

Тот факт, что вопросы называются вечными, меня не смущал. По крайней мере, я надеялся выяснить, почему их так называют.

Если у тебя есть автомобиль, ты едешь.

Если у тебя есть билет на самолет, ты летишь.

Если ты способен думать, о чем думаешь и воспринимать жизнь как кино, а не только кино как жизнь, значит, ты рефлектируешь.

Кафка сказал, что незачем выходить в мир — сядь за стол, и мир начнет выдавать тебе свои тайны.

«Вселенная сама станет корчиться перед тобой» — сказал он буквально.

Друг обратил мое внимание на эти слова Кафки несколько дней назад, и они сразу же улеглись в моем уме на готовое место, будто давно ждавшее их.

Я испытываю именно то, о чем сказал Кафка — и, конечно же, передаю ему привет.

Не вижу ничего экстравагантного в передаче приветов на тот свет. Если того света, как вместилища умерших Личностей, нет, то Кафка живет во мне при посредстве сказанных им слов и вместе со мной стремится сделать жизнь вечной.

В сущности, слова перестают быть словами, как только вызывают физически регистрируемый взрыв электрической активности в мозгу.

Взрыв — метафора, способная ввести в заблуждение, поскольку в действительности происходит не разрушение, а созидание. В ответ на стимул, которым может быть, в частности, слово, в нервных клетках тут же включаются полномочные части Молекулы — так называемые немедленные ранние гены. В результате, слова и образы, запахи и звуки становятся не только частью внутреннего мира, но также и частью Молекулы.

В этом смысле мы все существуем друг в друге.

В этом смысле само существование — сексуальный процесс.

Непрерывный Акт Творения, оплодотворяющий нас миром и друг другом.

50. Третий Глаз

Мой друг по-прежнему неудовлетворен тем, что сказано в этом тексте о Метаязыке — и о том влиянии, которое Метаязык, в конечном итоге, окажет на Личность:

— Личность перестанет существовать, — заявлял я неоднократно, однако мой друг считает этот прогноз необоснованным. Он готов со мной согласиться, только если это сказано «в каком-то смысле» — но и тогда следует еще объяснить, что я имею в виду.

Я вынужден сделать признание: говоря то, что сказал, я думал, что неизвестный мне пока ответ уже есть у меня внутри.

Продолжая этот текст, я продолжал быть уверенным, что ответ найдется, что он выпишется и займет свое место в ряду других жужжаний.

Меня обнадеживали при этом разные факты.

В частности, большие надежды я связывал с тем обстоятельством, что, сливая за собой воду в туалете, гражданин объединенной Европы тратит при этом строго отмеренную евростандартом дозу воды: поток так устроен, что его эффективность максимальна.

Если я даже вспомню сейчас Лао Дзы, сказавшего, что «человек должен быть как вода», то в этом не будет ни малейшего поползновения к неуместной иронии: цивилизация стремится сделать жизнь более рачительной, безопасной и удобной.

Царство Слова берет всякую Личность на учет, не только присваивая ей номер, но и самими условиями жизни пытаясь ограничить мысли словами и цифрами, а поведение — поступками, предсказуемыми на судьбу вперед.

Порядок растет, однако важнейшими из лекарств становятся антидепрессанты, а самым дорогим товаром — если учесть цену последнего доллара в кармане — наркотики.

Это говорит о том, что Порядок в существенной степени чужд сущности смеющейся обезьяны.

Впрочем, можно думать, что это не беда, так как Царство Слова продолжает разбираться в строении Молекулы, собираясь, видимо, взять молекулярные кнут и пряник в свои руки. И не видно причин, почему ему не удастся исправить, в конце концов, нашу обезьянью сущность.

Рефлектируя, то-есть, заглядывая себе внутрь, сколько моя сущность позволяет, я предвижу трудности в разработке и внедрении лишенного непристойностей оргазма.

Но кто сказал, что трудности непреодолимы?

Для Прогресса полезно, чтобы Мы завидовали Тем, Кто Придет.

В другой своей жизни я занят, среди прочего, фармакологией.

Наверное, поэтому мой ум сочинил трогательную сказку о стае обезьян.

Как среди них объявилась особь, обнаружившая, что одна из трав помогает от колик в животе намного больше других. И особь указала на нее соплеменникам.

Не столь напуганный, как завороженный Глазом Акулы, продолжая этот текст, я вычислил внутри себя Всевидящее Око.

Пришло время осознать, что это такое:

— Око — орган сочувствия.

Кому хочется, пусть назовет его третьим глазом, но тогда я буду настаивать, чтобы только с больших букв: Третий Глаз.

— Третий, но очень, очень важный!

Спаситель объяснял, что видно этим Глазом — и учил смотреть.

Чтобы наука не забылась, Спасителя распяли на Кресте.

51. Кай неудовлетворен

Если забыть печаль об индивидуальных судьбах людей и зверей, становится заметной общая картина течения Реки.

Движение проистекает из самого факта жизни, в основе которого — эгоистическая Молекула. Совершенствуясь в новых воплощениях, она стремится себя сохранить, прирастить и приумножить.

Нетрудно проследить и убедиться, что воплощениями Молекулы — существами как сознательными, так и простейшими — движет Нужда: кнут и пряник.

С первыми проблесками сознания, как только появляются признаки Свободной Воли, Нужда становится Желанием.

Свободная Воля видит, что желания ограничивают ее свободу — и хочет от них освободиться. Очевидны два пути освобождения от желаний: избавляться и удовлетворять.

Молекула так меня устроила, что небытие, соответствующее отсутствию желаний, представляется мне не Светом, который светит, а Тьмой.

Я прекрасно понимаю, как не согласен со мной тот, кто хочет стать Буддой. Но я твердо знаю: если ему не все равно, что я говорю, он еще далек от своей цели.

«Много ли человеку надо?» — риторический вопрос.

Что ни приобретешь, сколько бы его ни было, умещается все в той же бедной, алчущей голове. Она ненасытна и, кто знает, возможно способна вместить весь мир.

Из этого следует, что накопительство абсурдно.

Да вот беда, в этом мире, что ни скажешь о Личности, отрицание сказанного так же верно.

И в самом деле, если мир может вместиться в голове, так пусть он моим и станет: любая ветка, с которой можно перелететь на любую крышу — весь теплый ветер — и весь мир!

Мне показалось, что ангелы — такое же волшебное прозрение, как и непорочное зачатие. Будущее за ангелами: что стоит Новой Биологии приделать человеку крылья?

Все тот же ряд желаний:

— Хотели — и смогли!

Мне приснилось сегодня, что картина, висящая, сколько я себя помню, на стене моего жилища, стала трехмерной. Я был в восторге и только ждал утра, чтобы нести это чудо к искусствоведу: я даже знал, к кому. Во сне у меня не было беспокойства, что к утру чудо пропадет.

На картине нарисован окруженный большими соснами залив реки. Выход из залива открывает вид на русло. Глядя под углом, я увидел прежде невидимые участки течения. Сон избавил меня от старческой дальнозоркости, так что, когда я подносил картину к глазам, поверхность воды мерцала.

Змея Жизни: мы давно уже кажемся мне мерцающими в солнечном свете чешуйками ее кожи.

Сейчас я вижу, как Змея извивается вдоль течения Реки, а ее хвост в это время каменеет и становится предметом исследования жрецов нашего времени — ученых. К примеру, жрецы Новой Биологии, изучая изменчивость генов, недавно вычислили, откуда родом Ева.

Сумма наших знаний — виртуальное единство с прошлым.

Как никогда раньше, сейчас мне очевидно, сколь малый участок течения открыт моему взору.

Я смиренно понимаю, что в доступном мне поле зрения невозможно разглядеть ни цель, ни направление Непрерывного Акта Творения.

Непонятно даже, на чем остановить взгляд в насыщенной бесконечным числом атрибутов картине Бытия.

Может, притягательная сила Веры в том и состоит, что на ней можно успокоиться внутренним взглядом — и не потеряться в бесконечном мире, в котором ты сам конечен?

Если чего не видишь, можно только верить, что невидимое существует.

На существование невидимого указывают видимые признаки.

К примеру, черная дыра, невидимая по определению, может проявить себя, искривляя лучи света.

На существование Бога призваны указывать чудеса.

На существование Братьев указывает независимый от моего сознания — то есть, от Меня! — открывающийся в рефлексии ход моих мыслей.

Надеясь, что Братья подскажут, спрашиваю себя:

— Что есть Я?

Отвечаю, как могу — в сознании неспособности самоопределиться:

— Всего лишь Кай, временный Участник Непрерывного Акта Творения.

Кай неудовлетворен своим статусом и хочет изменений.

Так он устроен.

52. Будущее принадлежит Бездне

Мне представилась модель «мы в этом мире».

Каждому из нас открыто свое Окно в Стене. Сквозь Окно с нами общается и за нами наблюдает пославшая нас в мир Сила. Она наделила нас логикой, и поэтому я думаю:

— А зачем за нами наблюдать? Значит, от нас чего-то ждут. Значит, мы посланы за чем-то.

Логика заставляет предполагать, что раз мы за чем-то посланы, значит, Силе чего-то не хватает.

Значит, пославшая нас Сила — не Бог?

Может, от того и Спасителю на Кресте стало страшно?

Я попытался поживей себе представить, как Сила измучилась вопросами — ей самой непонятно, откуда и зачем она — и послала нас искать ответы.

Однако у нас — всего по два глаза, и мы видим мир трехмерным, чего явно не хватает, чтобы проникнуть в суть вещей. Смотреть, куда хочешь, третьим глазом, чтобы увидеть нечто в многомерном пространстве, не в нашей власти.

Мне так и вовсе, уже не надо закрывать один из двух своих глаз, чтобы увидеть, чем истинный трехмерный мир отличается от воображаемого. С недавних пор этим глазом я плохо вижу, так что трехмерность складывается с трудом.

Мои подробности: надо было следить за здоровьем. Можно, впрочем, оправдываться тем, что предрасположенность к болезням — в генах, а гены я себе не выбирал. Зато теперь мне легко видеть разницу между языком и Метаязыком: достаточно пожаловаться кому-нибудь, каково это, когда не хватает глаза. Собеседнику нетрудно закрыть свой глаз и представить. Однако наши с ним впечатления будут отличаться.

Отличие выразимо только на Метаязыке, потому что Собеседник волен свой глаз открыть и снова им увидеть.

Мне пришла в голову сказка, что Молекуле обидно оттого, что Мир, отраженный в мириадах разных глаз, всё никак не собирается в картину.

Вдруг я понял, как это можно — изобретать, не называя себя Я, потому что называть некого.

Удивительно, почему у меня с этой мыслью были до сих пор такие трудности: ведь я и сам — не придумываю, а получаю свои мысли готовыми. И только если они меня не удовлетворяют, посылаю сигнал туда, откуда они пришли: сквозь Окно, за Стену.

Страшно подумать, как Бездна близко. Стучу себя по черепу: ах, если бы в Стену так же просто постучать!

Близкая Бездна действительно страшна: только ты попытался сознательно управлять ходом своих мыслей или вести автомобиль, как Окно закрылось и вот, ты уже тугодум, которому опасно жить — если грозит опасность, не успеешь придумать, как спастись.

В согласии с Законом Дарвина, будущее принадлежит умным.

— Будущее принадлежит Бездне, — хочется сказать.

Уже давно, может быть, всю жизнь, подозреваю, что я — Посланник.

Сейчас я в этом почти уверен.

Совсем не потому, что липкая моя Личность испугалась насмешек, совсем не потому, что «посланник» по-гречески — ангел, спешу сообщить — причем сообщить сугубо по секрету, что все — такие же Посланники, как и я.

Я сообщаю это всем по секрету, потому что секретам, с приходом Метаязыка, все равно конец. Так поспешим же насладиться маленькими радостями, пока Личности еще существуют, а с ними существует и тщеславие, рудимент павлиньего соревнования хвостов.

53. Вседозволенность мысленного бытия

Наблюдаемые реалии не оставляют сомнений, что Змея Жизни с нашей помощью стремительно вползает в Новый Мир. Для этого не надо даже вспоминать, как еще совсем недавно мы не были уверены, что думаем головой, а сейчас уже догадываемся, с помощью науки, что в голове происходит. К врожденной способности читать свои мысли готовимся добавить возможность читать чужие.

Находясь в заразившей меня атеизмом Эпохе, я вижу, что пришел сюда в гости.

Мой ум вполне мог бы принадлежать, например, античному строителю. Принося жертвы, я просил у Богов указаний по строительству храма.

Появлялось странное чувство догадки, что указание получено — и я знал, откуда: от Богов.

Впрочем, Боги соперничали и ссорились друг с другом, так что следовало опасаться злонамеренных советов.

Вопрос о Вере не стоял, потому что Боги существовали с самого рождения, и в детстве случалось играть в Зевса, разрушая камешком песочные города.

А что я сейчас?

Распятый между умом и глупостью, между верой и неверием, дрожу перед неправдоподобно доступной Бездной.

Боги молчат, а мне не подвластно выбирать, быть умным или глупым.

Я не решаю, верить или не верить.

Ничего не остается: хожу над Бездной и боюсь.

Я говорил, что мы «свободны на поводке».

Я рассуждал о единстве «да» и «нет».

Теперь я вижу, что все это значит: во мне едины стремление к свободе воли и надежда на крепость поводка.

Оставшись без надзора Дамы-покровительницы, улыбающаяся Сука тут же понесла. Узнав об этом, покровительница проделала неблизкий путь, чтобы забрать ее в город рожать. Я повстречал их вчера.

— От щенков придется избавиться — желающих нет, — сообщила мне Дама.

Взятая на поводок Сука была светски оживлена. Ее не мучили предчувствия: она понимает оттенки речи, но не язык.

Мы стояли втроем, наверное, минуту. Мой третий глаз видел, что на пустынной улице нас целая толпа. Минута длилась вечно.

Один приятель уподобил меня бьющемуся в окно шмелю.

А другой выразился категоричней. О моих попытках разобраться он сказал: «порочный круг».

Мне, тем временем, и горя мало. Модель «мы в этом мире» сейчас кажется еще проще. На этот раз я вижу нас зернами, зреющими в початке кукурузы.

И нет никакого противоречия в том, что одновременно мы — чешуйки Змеиной кожи.

К примеру, вчера я был отвлечен разными делами, но нашел минуту, чтобы сделать опыт: заглянул в этот текст.

Я обнаружил, что текст мне совершенно чужд, а значит, я не я.

При этом откреститься от себя в любой из ипостасей невозможно.

Значит, оставаясь обреченной к отпадению чешуйкой, можно быть и созревшим к падению в землю зерном.

— Вседозволенность мысленного бытия, — радуюсь я воображению и с его помощью примеряюсь к почками на ветках, а еще — к эмбрионам.

Всё это мы: сидим — может, на Змее, а может, на Древе Жизни — и связаны общей пуповиной.

Пуповине не обязательно соединять нас животами, как и вообще, совершенно не обязательно быть похожей на кишку, потому что находящаяся в ней субстанция не жидка и не тверда, а если уж и вовсе не бояться метафор, то скорее, непоколебима.

Для ее обозначения есть слово. Это слово — Дух.

Я увидел очевидное: по сути, жизнь и есть язык.

О чем тут думать, если жизнь построена на взаимодействии?

Что есть взаимодействие, если не общение?

А как общаться без языка?

Успевший стать первым сперматозоид сообщает яйцеклетке о себе.

Яйцеклетка сообщает продолжающим неистовствовать хвостатым собратьям, что игра уже сделана.

Молекулярный Дирижер управляет оркестром клеток эмбриона.

Рыбки кораллового рифа объединяются в стаю.

Жертва сообщает силу поедающему ее хищнику.

Мне снится мясо, когда я должен заболеть.

Между сном и этой фразой лежит чудо осознания, понять которое не представляется возможным.

Сейчас я осознал, что жужжу все время именно об этом.

Порочный круг — Стена, которая иногда кажется прозрачной.

Будет крайне забавным, если окажется, что сознательные мы — ошибка Природы, что-то вроде пены, не снятой вовремя с кипящего бульона.

Бездна дохнула на меня, но я сказал себе, что отчаяние неуместно, потому что я не одинок, а со всеми вместе.

Не могу не признать свою родственность, например, жуку-скарабею — или, чтобы без претензий, просто муравью. Каждый из нас несет свою ношу, преодолевая множество препятствий и надеясь донести.

Говорящий на Языке Жизни Дух объединяет все живое во Вселенском Акте Творения. С его же помощью Молекула существует отдельно от своих Воплощений: Воплощения приходят и уходят, а Молекула пребывает и совершенствуется.

Мы стоим с улыбающейся Сукой и смотрим в глаза друг другу.

Ее Друг погиб, но она не знает, что его уже нет — для нее он есть.

Если меня не станет, я для нее тоже продолжу быть.

А вдруг это значит, что я есть и буду?

Вдруг то, что мне кажется Бездной, на самом деле и есть настоящий Мир? Тогда слово бессмертие не имеет смысла. Как и смерть, это только слово.

54. И все?

Текст идет к концу, а мне так и не удалось избавиться от слова вдруг. Оно вводит в заблуждение, потому что вдруг ничего не бывает — нигде, кроме как в той части моего ума, где пока живу Я.

Так вот, вдруг я понял, что мир настоящий все-таки отличается от мира слов.

Я увидел очередную Душу, народившуюся на Свет, я увидел, как слова все тесней объединяют ее с нами по мере того, как образы превращаются в существительные, а существительные обретают с помощью глаголов вторую, внутреннюю жизнь.

И тут же я увидел, как сквозь ставшую словами картину мира всё с большей четкостью начинает проступать несказуемое начало.

Сколько бы ни маскировалась человеческая активность под заботу о насущном, на самом деле ее подлинные цели вполне и совершенно иррациональны.

Иррациональны, потому что как только насущное обеспечено, забота не уходит, а преобразуется, становясь игрой.

Социальный психолог скажет, что стремление к богатству — парафраз заботы о хлебе насущном, и, конечно же, будет прав.

Совокупный продукт игр в целесообразность называется культурой.

Динозавров не волновала радость полета. Они обрели крылья, потому что захотели съесть уже летавших насекомых.

А вот первобытные мы, только чуть наевшись, принимались рисовать мир на стенах своих пещер.

Несказуемое начало — вот что правит нами!

Архитектор хотел придумать храм. Он стремился к идеалу.

Несказуемым образом в нем родилась догадка о золотом сечении.

Несказуемым образом догадка родила эхо в нас.

В этом мире каждый хочет быть самим собой. Оставаясь каждый собой, вокруг догадки мы все вместе.

Мы все вместе в мире Метаязыка.

Мне сейчас кажется, что я стал писать, чтобы выписать слова — и освободиться от их рабства.

Пусть будет все просто: общение — больше чем язык, потому что это Метаязык.

Наша Общность — больше, чем просто Мы. Это ползущая из Прошлого в Будущее Змея Жизни.

Я понял роль сознательных нас: Посланники Молекулы.

Я сказал Посланники, потому что по-гречески это звучит особенно красиво. А надо бы сказать Слуги.

Я понял, что Сознание, говорящее на доступном нам сейчас языке — очередная форма Языка Жизни.

Жизнь пластична. Вот и наш язык готов принять любую форму. Я имею в виду не только азбуку глухонемых, но и конечно же, все виды искусства.

Заслуживают уважения, в виду своей трогательной наивности, наши непрекращающиеся попытки использовать слова, чтобы рассказать о музыке или описать картину — и при этом поделиться опытом экстаза.

Вроде бы давно уже признано, что восприятие искусства — процесс подсознательный и потому не понятный.

Однако что еще кроме искусства способно превратить нас в единую стаю? Разве что страх.

И вот, мы боимся себе сознаться, что общение между собой и с собой для нас столь же понятно, сколь и непонятно.

Взять меня: увидел Собор — и тут же, со старанием неофита, стал искать метафоры, пытаясь выразить словами объединяющее нас вокруг Собора общее чувство.

Тщета наивности. Забавно, что наивность встроена в меня. Этим я похож на сперматозоид.

Остается успокаивать себя, что только наивность не пускает умереть надежду на воздаяние, а значит, только наивность держит на этом свете: святая простота.

Остается успокаивать себя, что пусть я наивен и несамодостаточен, все же я — Личность, способная сказать себе «Я». Пусть я Посланник или Слуга, но все-таки не просто Раб.

Эти размышления снова потянули меня внутрь. Туда, где я существую в виде непонятной мне же самому совокупности Братьев.

Много лет назад я побывал в почти заброшенной буддистской деревушке, затерянной в лесистых горах острова Кюсю. На древнем кладбище Друг показал могилу своего пращура. Вокруг ущербленного временем камня вилась надпись.

— Что тут написано? — спросил я Друга?

— Написано, что этот человек был прекрасным егерем, проведшим весь свой век в заботах о зверях и деревьях.

Нас окружал прекрасный лес, мне почудилась возможность земного рая. Непостижимым для меня образом, рай вмещал в себя горечь существования, выраженную немым вопросом:

— И всё? — как будто кто-то обещал больше!

С тех пор этот далеко не новый вопрос обрел в моей жизни постоянное присутствие, будто я живу, сочиняя эпитафию самому себе.

Так чье же имя написать на камне? Если спросить, с кем из Братьев я себя отождествляю, не думая, скажу:

— Конечно, с Братом-Словом. Мое имя — Кай.

А потом задумаюсь и пойму, что вспоминать хочется только ту часть жизни, о которой можно сказать:

— Душа поет.

Потому что в словах нет успокоения.

— Так кто же ты, Брат-Слово, если не регистратор происходящих помимо тебя событий и возникающих помимо тебя мыслей?

Тут же я понял, что существуют истины, верность которых нужно доказывать себе даже не каждый день, а как бы постоянно.

При этом не скажешь, что эти истины недоказуемы. Напротив, сказанные словами, они как бы и вообще трюизмы. Вот, например, одна:

— Описать чувство невозможно, чувством можно только заразить.

А вот другая:

— Иже еси на небеси…

Я понял, что следующая смена Языка неизбежна.

Новые Мы продолжат ждать Бога, но будут ждать от него большего, чем слов.

Тут же я вспомнил, что Да и Нет — одно и то же, и модель «мы в этом мире» снова, в который раз, показалась мне простой.

Может, я просто пытаюсь поиграть в Зевса, но мне видна сейчас возможность радостного изгнания — из Мира обратно в Рай.

Я вижу, как Молекула напиталась через наше любопытство знанием и стала с нашей помощью такой, как хотела — всесильной.

В награду, мы были освобождены от неспособных успокоить слов, и отпущены к той Радости, которая способна длиться вечно:

— К ПЕНИЮ ПТИЦ

ЭПИЛОГ

Я не забыл поставить точку. Я боюсь ее поставить, хотя и дошел до тех последних слов, которые только и были мне заранее известны из всего спонтанно возникавшего текста.

Так вот, я боюсь, что на пути остался незамеченным нужный поворот, я повернул не туда — и не туда пришел. Поэтому, когда за моей спиной возникла Женщина и спросила:

— Не слишком ли грустно для мудрой правды? — среди чувств, заполняющих эхорождающее пространство моего «Я», появились паника и желание вернуться на поиски пропущенного поворота.

Я надеялся, что в конце текста страхи меня покинут и можно будет сказать себе если не «счастлив», то хотя бы «спокоен».

Сколько бы ни говорилось о спасении потомков, но вот же Мы — совокупность ныне живых и болящих «Я». Только покажется, что смерть пришла, каждый себя жалеет — и становится себя мало, нужно что-то еще, лучше всего — Бог.

Приложу последнее усилие.

Попробую подвести итог без метафор.

Чтобы правда проявилась, если она есть.

* * *

Молекула упала на Землю.

В ее устройстве был заложен принцип жизни.

Согласно этому принципу, течение времени сопровождалось усложнением существ. При этом непрерывно совершенствовался орган управления — мозг.

Мозг управляет функциями тела, а также поведением существа во внешнем мире.

Живое занято удовлетворением своих нужд.

Все формы жизни взаимосвязаны, образуя Животное Царство, в котором каждый вид занимает собственную экологическую нишу.

Внутри своего вида организмы также взаимодействуют. Однако, если строительство муравейников жестко вписано в мозг муравьев, то, к примеру, в стае волков особи должны учиться — хотя бы потому, что их роли не фиксированы, а определяются действующей на данный момент иерархией стаи.

Необходимость учиться ведет к необходимости контролировать себя: молодой волк сдерживается, он ждет своего часа, чтобы угрызть вожака.

Контролировать себя и контролировать свои мысли — одно и то же.

Совершенствуясь в удовлетворении своих нужд, жизнь все больше нуждается в самоконтроле.

Появление сознающих свои мысли, то-есть, рефлексирующих существ закономерно.

Общение между собой и рефлексия развивались параллельно: от подавленного рычания — к чреватому образом слову.

Сочувствие появилось раньше слов: не только как способность предвидеть действия желающего съесть тебя врага, но и как возможность охотиться единой стаей. Слаженность получается, если ты способен чувствовать, что чувствует брат: в волка тоже заложена теория ума.

Так что вопрос о врожденности сочувствия риторичен.

Спаситель вывел из накопившегося опыта Закон, объяснив, что хорошо, а что плохо.

Несмотря на свою простоту, «что такое хорошо» и «что такое плохо» оказались Словами Метаязыка и поэтому стали Великой Силой.

Однако каждое из этих Слов — одновременно, ДА и НЕТ. К примеру, идя убивать друг друга, противоборствующие, бывает, молятся одному и тому же Богу. А Он определенно запретил убийство, когда проповедовал с горы.

В виду человеческой природы, представляется общим местом указывать на нелепицу происходящего.

Из тех же соображений неуместно иронизировать по поводу церкви, благословляющей на подвиг, что равносильно благословению на убийство.

Все мы, люди, живем в недоумении от странности своей природы.

Сняв с себя запрет на метафоры, я спросил бы так:

— А что еще может вырасти из сцепленных в смертельной, а вернее, в бессмертной схватке, ДА и НЕТ?

Еще я спросил бы:

— Что может вырасти из совокупности Веры, питаемой страхом Небытия, и Неверия, страшащегося тюрьмы в Вере?

Запрет не позволяет мне так спрашивать, потому что Вера и Неверие — не реалии Мира, а химеры Сознания. У них нет своей Воли, их Воля — то, что называют «Я».

Стараясь избежать метафор, я пытаюсь проявить свою Волю, потому что мне надоела неопределенность собственных суждений.

Хочу, наконец, убедиться, что из представлений можно сложить внутренний мир, в котором я согласен с представлениями о себе, даже если неполнота представлений очевидна.

А если такой внутренний мир невозможен, то и к этому я готов — определенность многого стоит.

Песня птицы отражает текущий момент бытия: живет тут и сейчас — и пусть «Я» себя не называет, однако это тоже Я: сообщает о существовании миру и себе.

Залетный участник хора искал себе пристанище. По дороге он не пел, потому что в хоровом пространстве для его песни не находилось свободного места.

— Вот место, — кажется сейчас.

Сейчас он запоет, чтобы проверить, отзовется песня только эхом или ответным сообщением, что занято и тут.

Пространство заселенного мира — не только поле всех физических полей, но также поле Права и Воли.

Многомерность такого мира совершенно очевидна.

Столь же очевидно, что в таком мире «Я» и «не-Я» неразделимы, а граница между ними неопределима даже с помощью метафор. Есть только слово, чтоб его воскликнуть:

— Сознание!

Тем временем, птица вовремя почувствовала приближение крадущейся кошки и, шумно хлопая крыльями, взлетает.

В отчаянном прыжке кошка пытается достать добычу, но крыльев у нее нет.

Не берусь судить, почему мечта о крыльях не сделала всех крылатыми. Может, это потому, что разных желаний много — и проще оказалось вооружиться Сознанием.

Из тьмы пещеры грозит опасность: я готовлюсь отпрыгнуть и побежать стремглав.

В уме я способен бежать быстрее, чем могу.

Это — мечта о спасении.

И вот, уже не нужно и полшага, чтобы появилась мечта о Том, Кто Всё Может.

Точно так же, как Я и Сознание неразделимы, точно так же неразделимы Бог, Сознание и Я.

* * *

Стремящаяся к закату жизнь избавляет меня от тщеславия застенчивости. Не стану скрывать, что по крайней мере сейчас рад написанному — и снова свободен для метафор:

— В моей голове светло!

Пусть потом стемнеет, но я буду помнить возможность Света, хотя нового и не придумал ничего. К примеру, разве я не знаю, что единство Да и Нет связано с именем профессора Гегеля, привет которому грешно не передать?

Мое счастье в том, что по мере жизни растет сумма доступных прозрений.

Пришло прозрение — неважно, снаружи или изнутри — и вот, вдруг ты уже не социальный игрок и не сексуальный партнер, а один из нас, людей.

В такой момент быть одним из нас радостно и счастливо. Прозрением хочется поделиться, как это сделал в одном случае Гегель, а в другом — кто-то, чье имя Кай.

Странно было бы думать, что стадно устроен только я.

Меня греет вера, что так устроен каждый.

Тщу себя надеждой, что примат Свободы Личности для того и возник между нами, чтобы каждый построил забор вокруг себя — и лично убедился, что мир, оставленный за забором, все равно внутри.

Похоже, я просто забыл, кого в последней фразе цитирую.

Зато не дает покоя другое, всем известное высказывание о птицах, которые не сеют и не жнут, но кормятся вполне успешно:

— Вы не гораздо ли лучше их? — спрашивает нас Спаситель, и вопрос не задевать не может.

Неужели наш ответ — роботизация существования, когда всё, что должна Личность делать — и от чего умереть, будет известно наперед?

Вот и песни птиц становятся всё более понятными. Мы уже знаем многое из того, что происходит в мозгу самки, услышавшей песню самца. А самец, между прочим, расписывает в песне «застолбленый» им участок. Бьюсь об заклад, при этом самке видится гнездо. Бьюсь об заклад, что среди самцов-птиц тоже есть хвастунишки и мечтатели, выдающие желаемое за действительное.

Восприятие красоты и запаха цветов предопределено. А кто учил мое сердце замирать, когда весной — впервые после холода и снега — я слышу кукушку?

Даже специалисты-зоологи потрясены врожденной подлостью этой птицы, как бы насмехающейся над тем, во что, вслед за Эйнштейном, хочется верить:

— Бог изощрен, но не злонамерен.

С изощренной ловкостью кукушкино дитя выбрасывает сводных братьев из гнезда. Выбросив всех, дитя может испытывать удовлетворение: открывается путь к песням и полетам.

Мне могло бы присниться, как Брат-Слово возобладал над другими Братьями, составляющими Я.

Во сне он и впрямь довел дело до мира Знания и Справедливости, где все сыты и здоровы — и вообще, всё в порядке. В этом мире объяснять — значит выводить и записывать Законы, а не просто, как мы привыкли, сравнивать с помощью метафор.

Этот сон я придумал. А вот другой сон — взаправду видел. Картина голубого моря и желтого песка была примечательна своей безлюдностью. Безлюдным я и видел наяву этот пляж на Святой Земле, под Кесарией. Во сне же, единственное существо, которое удалялось от меня вдоль кромки моря, могло быть только голым мной самим. Вот он-Я приблизился к почти невидимой границе, сотканной из воздушных струй как мираж.

Ограниченное число деталей сна позволило мне явственно наблюдать, как существо прошло сквозь границу и стало прозрачным. Я понял, что стать прозрачным и исчезнуть — не одно и то же. Я ощутил доступность другого мира.

С тех пор как Мона Лиза улыбнулась мне улыбкой Кукловода, прошли годы. И только сейчас я понял, что Кукловод — это ставшие прозрачными Мы.

Когда-то раскопают лежащий под песками, прямо возле пляжа, город крестоносцев, и мы будем зачарованно ходить среди развалин, потому что, хотя наш город — новый, этот старый город — тоже наш: его жители смотрят на развалины нашими глазами.

Развивая свою общность, мы будем все острее чувствовать Вселенское Одиночество. Поэтому нам еще предстоит обратиться друг к другу:

— Евреи!

Кресты на Соборе, вокруг которого тоже будет собираться наша виртуальная компания, не станут при этом помехой.

Потому что, как только неевреи скажут друг другу «евреи», так сразу исчезнут обиды и снимутся запреты.

К примеру, запрет изображать людей и зверей обернется прелестью его нарушения: открывшаяся в нарисованном зеркале бесконечность наполнит кого-то новой чувственностью — и он подарит ее нам.

Прелесть чувственности — в подозрении тайны.

Подозрение заставляет обратиться взором внутрь, чтобы сравнить то, что снаружи, с тем, что внутри. Фокус в том, что при сравнении часто находишь нечто новое. Бывает, что находишь новое прекрасным.

Автоматизм смены мод и представлений питает наши подозрения о существовании управляющей нами силы.

Что есть наука как не Школа Управления?

Уже сейчас наука может сделать так, что человек спит, а снов не видит. Зато потом, когда снимается запрет, приходят чудесные, яркие и цветные сны — будто плотина собирала море.

Я предчувствовал Смену Царств — и только сейчас понял, какой она будет. Чего на свете точно не бывает, так это чудес. Поэтому просто — во исполнение Мечты — хлопотная Явь, подлежащая размену на страхи, заботы и труды, станет Сном и спрячется от Сознания: ведь и сейчас ты хорошо ведешь автомобиль, только если делаешь это автоматически!

Многопараллельность Сознания, снабженного Метаязыком, позволяет на это надеяться.

В стараниях сделать сознаваемую Явь прекрасной, наша врожденная оргастичность обретет новый смысл.

Олам ха-Ба, Мир-Что-Придет… В этом мире Метаязык, я надеюсь, избавит нас от страха личной смерти: мы будем уверены, что наше сокровенное уже посеяно и растет среди нас.

«Вы не гораздо ли лучше их?» — чтобы оправдать надежды Спасителя, мы должны будем не только сосредоточиться на прекрасном, но и научиться петь лучше, чем птицы. Для этого, прежде всего, предстоит понять, ПОЧЕМУ нас трогают птичьи песни. Наша наука уже занимается этим.

— Хватит, это уже не текст, а диагноз, — сказала мне Женщина, которой я не безразличен.

И впрямь, я почувствовал, что понял всё, что способен понять.

Хотелось бы, конечно, пораспространяться на такую волнующую тему, как, например, что это за орган чувств, с помощью которого я чувствую степень своего понимания.

Я уже вполне созрел, чтобы сознавать: всё, что вижу, и всё, что понимаю — и то, как вижу и как понимаю — совокупный продукт моей Молекулы, воплощением которой я являюсь, и моего Социума, строящего Собор.

Наследуемая способность объяснять с помощью метафор сейчас не кажется мне странной: я вижу, что с ее помощью тот самый орган, который понимает — а в своем сознании каждый называет этот орган «Я» — так вот, с помощью метафор Я ищет путь в Новый Мир.

— Доморощенный талмудист, — шучу над собой и сожалею, что мой экстаз у Стены Плача был в свое время недостаточно глубок. Ну вот же, подошел там ко мне человек в черном и строго спросил, «за кого помолиться?» Будто готовый к этому вопросу, я поспешил назвать имена детей и жен и почувствовал облегчение, как если бы сделал что-то полезное.

Человек в черном потребовал, взамен за молитву, денег на храм.

— Бумажку, — пожелал он, однако моего экстаза, честно говоря, хватило только на монеты, о чем теперь приходится жалеть.

Вот Остров, на котором я — Робинзон. Меня уже не развлекают эволюции разнообразных монстров, потому что никакого страха нет. Я знаю, что мне неоткуда и не от кого ждать спасения, потому что спасение вот оно: Море — или пусть будет, Океан.

Я понял, что обрести Мир в Целостности — значит погрузиться в Океан Метаязыка, прибой которого пока — даже в мгновения оргазма — только омывает нам ноги.

Пусть каждый вспомнит, как случалось понимать: «для этого живу».

Что это, если не висящая перед ослом морковка, за которой он бежит?

Сознательному ослу понятно: чудес не бывает — морковка висит не сама по себе.

Оглавление

Инструкция для пользователя

Часть первая ГЛАЗ АКУЛЫ

  1. Я — не странная ли картина?

  2. Если НИЧЕГО, то где же Выход?

  3. Счастливец в страхе

  4. Проверю, где Я

  5. Неправильность мира — во мне самом

  6. Хочу заглянуть в глаза Доброму Хозяину

  7. Пишу себе письмо под пальмой

  8. Я — не Кролик, сколько бы Вас ни было, Боги

  9. Раб светлячка эмоций посылает Сигнал

  10. Между Правдой и Неправдой нет противоречий

  11. Вспоминая о Цветке

  12. Контролер назвал себя «Я»

  13. Как жить?

  14. Где прячется Бог?

  15. Чтобы чудо не оказалось сном

  16. Мне ясно, где прячется черт

  17. Надежда

  18. Папа, где ты?

  19. Безрадостная термодинамика

  20. В скуке Вечности ЕМУ нас не хватало

  21. Что в репертуаре?

  22. — Расточительство, — говорит расчетливый Я

  23. Свободу Духу!

  24. На всякого мудреца довольно простоты

  25. Верит ли мне Тот, кто и так все знает?

  26. Не тишина, а глухота

  27. Ищу тропинку вверх

  28. Метаязык: что это такое?

  29. Контакт

  30. Все напитки — в нас во всех

  31 — Позволишь ли Ты нам взять больше, чем Ты дал?

  32. Вспоминая запах сирени

  33. Мы, все вместе

  34. Постоянно сомневаюсь

  35. Желание способно

  36. Даже молча мы кричим

  37. Мечтать не запретишь

  38. Спрошу себя. Что мне ответят?

  39. Если Раб, так может, хоть Раб Божий?

  40. Мы никуда не выйдем

  41. Если не сойти с ума

  42. Ищем правду сами

  43. Прошлого нет

  44 Дорожный указатель

  45. Три Брата

  46. Росток в новый мир

  47. Тревожащая тайна неизвестности

  48. Молю Бога об альтернативе

  49. Инвентаризация

  50. Подозревая, что наука лжет

  51. Реалии жизни

  52. Предохранительная слепота

  53. Не могу молчать

  54. Награда за хорошее поведение

  55. Сотворение Внутреннего Мира

  56. Ожидают не нас

  57. Записываю всех в Свидетели

  58. Роскоши Выбора тоже конец

  59. Кукловод

  60. Состав рецепта

  61. Нет, это только сон!

Часть вторая ОКО СОЧУВСТВИЯ

  1. Оглядываюсь, куда пришел

  2. Неверный

  3. Эгоизм Молекулы как движущая сила истории

  4. Змея Жизни

  5. Ищу себе личину

  6. Я — живой компьютер или пешка в смертельной игре?

  7. Глаз Акулы мне поощрительно мигнул

  8. Прощание с личностью теряет привкус тризны

  9. Сознание — счастливая догадка

  10. Вот бы утонуть в этом Океане!

  11. Интрига нашего времени

  12. Инстинкт ожидания Сигнала

  13. Ангелы тоскуют

  14. Иллюзия, но стойкая

  15. Костюм социального актера

  16. Иллюзия продолжается

  17. Один быть не могу

  18. Дитя природы не боится смерти

  19. Джованни мне сказал

  20. Идеи не было, а крылья появились

  21. Круг истории замкнется

  22. Дадим Сознанию Свободу!

  23. Важная роль противоречий

  24. Без Стены не обойтись

  25. Доступная полноценность бытия

  26. Самое время поплакать

  27. Если до меня никому нет дела, мне скучно жить

  28. Объяснять и сравнивать — не одно и то же

  29. Осознанная странность мира

  30. Сознаю в себе присутствие чего-то сверхчеловеческого

  31. Новое Царство — Вселенский Хор

  32. Вопросы внутренней политики

  33. Новый стыд — новая похоть

  34. Ты с ним честен, Он это знает

  35. Наша глубина в странном мире

  36. На грани сна и бодрствования

  37. Разменяться на таких как ты

  38. «…в уме своем уже прелюбодействовал с нею»

  39. Сексуальность взаимодействий

  40. Без пола, но с юмором

  41. В их мире даже великие философы — дети

  42. Папа Римский как защитник секса

  43. К оргазму поведут другие грезы

  44. Рубить — не значит властвовать

  45. Хочу и боюсь

  46. Под присмотром Всевидящего Ока

  47. Сила духа сомневаться

  48 Веру не передашь словами

  49. Существование как сексуальный процесс

  50. Третий Глаз

  51. Кай неудовлетворен

  52. Будущее принадлежит Бездне

  53. Вседозволенность мысленного бытия

  54. И все?

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg