«Скрижали»

Владимир Файнберг Скрижали

Посвящается Олегу Васильченко и Йоргосу Христу — русскому и греческому фрахтовщикам, благодаря которым автор смог выжить и написать эту книгу.

ПРОЛОГ

Что‑то мешало молитве. Мешало.

С висящих над секретером икон на него скорбно смотрели Иисус Христос, Богоматерь Мария, святой Николай, покровитель моряков, и целитель Пантелеймон.

— Господи Иисусе Христе, упокой душу…

Шел первый час морозной февральской ночи.

…Двое суток назад вдвоём подходили в метели к дому, к подъезду. Летящие снежинки искрились в свете дворового фонаря.

— Прелестный вечер. Давай ещё погуляем? Хоть полчасика. Замерз? А я подышу ещё. Минут десять. И поднимусь.

Он вошёл в квартиру, повесил на вешалку пальто, кепку, налил свежей воды в чайник, успел поставить его на газ, достать из холодильника яйца, чтобы к приходу Анны был готов ужин. И в этот момент в дверь позвонили. Звонок был громок, прерывист и, казалось, бесконечен.

Идя из кухни к двери, он удивился. Анна так резко никогда не звонила. Да у неё и ключи были с собой.

Девушка–соседка в заснеженном пальто и вязаной шапочке напряжённо стояла на пороге.

— Это сумочка вашей жены? — Она протянула сумочку с длинным ремешком, который Анна перекидывала через плечо.

— А в чём дело?

— Вызывайте «Скорую»! Мы с Витей подходим к дому — лежит на тротуаре. Без сознания. Звоните же! А я вниз, к Вите. Делает ей массаж сердца. Вызывайте!

Он швырнул сумочку на тахту, кинулся к телефону. Первые секунды не мог вспомнить, как звонить в «Скорую» — 02? 03? 01?

Наконец дозвонился, сообщил адрес. И — вниз по лестнице. Почему‑то казалось: на Анну напали грабители, ранили её.

Выбежал из подъезда. И тотчас увидел: справа на широкой скамье в расстёгнутой шубе на спине Анна. Над ней склонился парень. Положив ладонь на ладонь, изо всех сил ритмично надавливает на сердце.

— Приложите губы к её губам! — прохрипел он, не переставая делать своё дело. — Дышите ритмично, рот в рот!

Артур рухнул на колени в снег, нашёл своими губами губы Анны. Теплые, родные, но какие‑то бесформенные, потерявшие упругость…

Он дышал изо всех сил и одновременно думал: «Почему же я ничего не делаю? Господи Иисусе Христе, Ты все можешь, спаси!»

Ударил косой свет. Подъехала «Скорая». Врач в белом халате, накинутом поверх пальто, крикнул: «Отойдите!», поочерёдно поднял пальцем закрытые веки лежащей, взял запястье свесившейся руки.

— Всё.

— Что «всё»? — спросил Артур, не поднимаясь с колен.

— Напрасно стараетесь. Это труп.

И позвал санитара с водителем, чтоб подали носилки.

— Она живая! Теплая! Скорее в реанимацию! — Он стоял на коленях, молил их, уговаривал.

— С самого начала не было пульса, — промолвила за спиной девушка. — Не хотели вам говорить.

Артур тяжело выпрямился. Носилки с Анной уже вдвигали в машину «Скорой помощи».

— Куда вы её? В морг? Что вы делаете?! Анечка, девочка моя…

С этого момента он потерял себя. Всё, что происходило в течение дальнейших трёх суток, — нашествие в дом знакомых и полузнакомых людей, родственников Анны, переговоры с агентом ритуального бюро… Все это время действовал как автомат, робот.

Друзья боялись оставить его. Сутками толклись, сменяя друг друга, ночевали, гоняли то чаи, то кофе.

И вот теперь, через трое суток, за два дня до назначенных похорон, наконец остался один в опустевшей квартире.

— Господи Иисусе Христе, Господи… Аня…

Что‑то мешало молитве. Мешало. Какое‑то настойчивое постукивание.

Он шагнул влево к черноте ночного окна, отёр слезы, пригляделся. На фоне мерцающих снежинок о стекло что‑то билось. Металось снизу вверх, сверху вниз по всей высоте окна, пытаясь проникнуть с мороза сюда, в тёплую комнату.

Большое. С пол–ладони. Темно–синее с золотой оторочкой по краю крыльев. Бабочка! Тропическая!

Сейчас? В феврале?

«Она там. После вскрытия. Обширный инфаркт. Лежит в морге. А это что? Кто?!»

— Господи! Господи! Сохрани и помилуй её душу…

Молился, понимал: нужно немедленно распахнуть окно. Но увидел: бабочка села на заснеженный карниз. Сложила крылья парусом. Страшно было её вспугнуть.

Только кончил молитву — бабочка опять стала метаться вверх–вниз, биться о стекло.

— Господи! Иисусе Христе! Анечку мою, душу её сохрани, помилуй…

Она снова спокойно сидела на карнизе.

Пресекся, перехватило горло. И тотчас она заколотилась вверх–вниз, вверх–вниз.

Рванул нижний шпингалет, вскочил на подоконник, чтобы открыть верхний, и вдруг заметил: бабочка исчезла, растворилась в ночи.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

От аэропорта Внуково к Москве сквозь густой мартовский снегопад мчалась красная автомашина.

Погода была плюсовая. Снег падал и тут же умирал на чёрной ленте шоссе. Ритмично работали дворники, сметая с лобового стекла грязные брызги. И хотя ещё шёл снег, впереди над столицей открылся просвет голубого неба, показалось заходящее солнце.

«Потряс! Великолеп! — по своей привычке бормотал вслух Борис Юрзаев, горбящийся за рулём «жигулей» в коричневой кожаной курточке, обмотанный по уши шотландским мохеровым шарфом. — Кошмарные сутки позади! Ужас позади, позади. Теперь заполучу эти самые «СкрижалиІ, и через считанные дни — свобода! Заграница! Абсолютная, бесконечная независимость ни от чего! Ни от Бога, ни от черта!»

— Ах ты, дура! — Борис резко затормозил, вильнул рулём вправо, спасая от колёс невесть откуда выскочившую на шоссе собачонку, и едва не вылетел в кювет.

Перевел дыхание, выровнял на обочине машину. Снова поехал, помчался вперёд.

«Ну и дура! Еще секунда — эмигрировал бы на тот свет. Зато бесплатно».

Красные «жигули» вместе с потоком других машин вливались в город с его светофорами, регулировщиками. У Триумфальной арки пришлось сбавить скорость. Чем больше приближался он к району, где жил Крамер, тем медленнее приходилось ехать. И тем сильней нарастало счастливое нетерпение. Оно било изнутри, как током.

Всего два раза в жизни Борис испытывал такое ни с чем не сравнимое чувство неслыханной удачи. Сначала шестнадцать лет назад, когда бывшая первая жена (будь она проклята!) протянула из оконца регистратуры районной поликлиники пухленькую ручку с наманикюренными ногтями и взяла, взяла сложенную бумажку с номером его телефона, предложением пойти вечером в кино или в ресторан. И второй раз — три года назад, кажется совсем недавно. Он хорошо помнил вот такое, бьющее изнутри током чувство удачи, счастливого поворота жизни, когда вся группа уехавшего в Австралию Виктора, все двадцать пять человек, встретясь вечером у метро, разом ввалилась к Артуру Крамеру и тот согласился, согласился вести их дальше, но уже по своей методике…

Понравился сам Артур, комната с её иконами, книгами, висящим на стене азиатским сюзане, понравилась и его жена — молодая, статная Анна, внёсшая из кухни громадный заварочный чайник, прикрытый яркой таджикской покрышкой. Чуть позже разглядел он за стеклом одной из книжных полок цветную фотографию, где на фоне морских волн сидели на обломке скалы Крамер и знаменитый священник отец Александр Мень, через полтора года убитый…

«Нехорошо врываться без звонка, — подумал Борис Юрзаев, останавливая машину у бровки тротуара возле уличного телефона–автомата. — Тем более не виделись с похорон Анны, чуть не две недели прошло».

Стоял в будке, шарил по карманам в поисках монеты, бормотал: «Не везёт ему, не везёт. Меʹ ня убили, Анна умерла…»

Сгущались синие сумерки. На улицах зажглось освещение. Через неприкрытую дверь будки отрывисто доносились голоса прохожих, шуршание шин по влажному асфальту, влетел ветерок, особенный, сладкий, какой бывает, наверное, только вечером в начале весны и только в Москве.

Наконец он опустил монету в щель автомата, снял трубку, стал набирать номер. Робость охватила его.

«Что скажу? Что? Как подступиться? — бормотал он, медля набрать последнюю цифру. — Врать нельзя — просечёт тут же. Правду — тоже нельзя. Хотя почему? Прийти, упасть на колени, сказать: «Дайте «СкрижалиІ! Или копию. Другой у меня надежды нет, а я уж употреблю во благо, бескорыстно, и так далееІ. Даст! Он добрый».

К телефону никто не подходил. Не снимал трубку.

Лишь в эти минуты Борис Юрзаев до конца осознал: уезжать без крамеровских «Скрижалей» было бы сущей авантюрой, он без них пропадёт, просто пропадёт. В лучшем случае опять придётся надзирать за какой‑нибудь бетономешалкой, как когда‑то в лагере.

Снова набрал номер. И тотчас в трубке послышался голос какого‑то запыхавшегося человека.

— Алло?

— Кто это? Кто? — спросил Борис. — Мне нужен Артур Крамер.

— А его нет.

— Как нет? С кем я говорю?

— Это Толя.

— Какой Толя? Сергеев? Толечка, я — Боря. Что ты там делаешь? Где Крамер?

— Уехал. После похорон, как прошло девять дней. Попросил пожить у него, пока не вернётся. А я только вошёл, даже пальто снять не успел.

— Погоди про пальто. Куда уехал? Когда вернётся?

— В Азию. То ли в Душанбе, то ли в Ашхабад. Точно не знаю. И когда вернётся, неизвестно.

— Ну и плохо! А он звонит? Пишет?

— Пока ни разу.

— И у тебя нет его адреса?

— Я же сказал: толком даже не знаю, где он.

— Плохо, Толя, очень плохо. Ну, извини.

Выйдя из автомата, Борис отпер дверцу машины, сел за руль. И почувствовал, как разом навалилось всё, что пережил за последние сутки. Не было сил включить зажигание. Да и куда теперь ехать? Бьющее током ощущение удачи исчезло.

…Вчера вечером, сидя на табуретке, не без злорадства смотрел программу «Новости» по ещё не проданному телевизору (кроме телевизора, табуретки и раскладушки, в комнате уже ничего не осталось). В конце программы опять показывали пузатого настоятеля одного из крупнейших храмов Москвы. Величественный, серебристобородый, он торжественно освящал приватизированный ресторан. Брызгал кропилом на стены, на стоящих кучкой новых владельцев с их дамами.

Внезапно позвонили в дверь. Ворвался Ежов — бывший однокашник по медицинскому институту, ныне врач Онкоцентра. Борис сразу понял, что дело швах.

— Сидишь тут! Телевизор смотришь! Немедленно забирай её куда хочешь! Через день–другой отдаст концы. Вот тебе твой пакет с твоими тысячами. Можешь не пересчитывать, я его даже не открывал. Подсунул заведомо неоперабельный рак желудка с метастазами, сам не вылечил и меня можешь подставить под суд… Что вылупился? Старуха врезает, понял? Сейчас же бери, отправляй к родственникам, куда угодно!

— Да у неё родственники в Тбилиси!

— Меня не касается, где у неё родственники! Чтоб к утру её не было! Если б ты им не морочил голову и вовремя сделали операцию, хоть в том же Тбилиси, может, была бы жива.

— Что ты хочешь этим сказать? Что?

— Что слышал, прохиндей! Выписка, все документы готовы. Устрою перевозку до аэропорта, носилки, сумку–укладку с лекарствами, шприцами. Чтоб утром до девяти духа её не было в Онкоцентре! Иначе вместо Израиля попадёшь туда, где уже побывал. Сопровождать больного нужно в белом халате — дам свой. Прилетишь из Тбилиси — немедленно все это вернёшь.

Сейчас, сидя в машине, озаряемой переменчивыми огнями вечерней улицы, Борис Юрзаев с жалостью к себе перебирал события прошедших суток. Он же хотел добра этой старухе, добра её многочисленной родне. В очередной и последний наезд в Грузию весь январь и часть февраля странствовал из одной семьи в другую, лечил на квартирах кого ни приводили, брал деньги — сколько давали. Набралось что‑то около трёхсот тысяч. Нужно же было зашибить денег на отъезд — на билет, на паспорт, на визу, на отправку заранее багажа в контейнерах. Даже три веника отправил, даже две пары валенок. Для Танечки. Линка по телефону жаловалась: зимы холодные, отопления нет, у девочки ноги стынут. Кто б мог подумать, что в этом Тель–Авиве, почти в Африке, понадобятся валенки!

Если б под конец поездки не завели в тбилисский дом со всеми этими верандами, лестницами и галереями и не стали все эти душевные, гостеприимные люди умолять спасти заболевшую раком родоначальницу всего клана — тётушку Кетован, то и кончилось бы все хорошо. Но нет, целовали руки, всучили тысячу долларов. Соблазнился. И не столько долларами, сколько их верой. Сам поверил, что вылечит, исцелит. На свою голову увёз с собой в Москву, исхитрился за деньги пристроить в Онкоцентр, в отдельную палату с уговором не трогать, не оперировать, каждое утро приезжал, махал руками, посылал энергию с информацией… А теперь вот «концы отдаёт»… Наверняка началась раковая интоксикация. Летит сейчас в самолёте, на носилках, поставленных поперёк трёх кресел. И Витька Никольский рядом со шприцем. Хорошо хоть отыскал его, дурака, на дежурстве в поликлинике, уговорил сопровождать, дал денег. Полночи мотался на машине меж аэровокзалом и Внуково, пока добыл‑таки четыре билета, щедро по десять тысяч «верха» за каждый отстегнул, добыл‑таки, хоть и на рейс поздний, на 18.30. Проводил. Хорошо, хоть ещё жива, пусть и без сознания. Может, долетит живая…

Жалко было тётушку Кетован, так доверчиво она относилась к нему, жалко себя: ведь искренне хотел ей добра, сколько сил ухлопал, сколько бензина проездил, всё равно никакая операция ей бы не помогла, глупость всё это, глупость! Только чудо, только энергетическое воздействие. Ну не вышло, не получилось…

Как не получилось? Получилось! Не было б этой истории с несчастной тётушкой Кетован — не было б этой сумасшедшей ночи, когда под конец, уже там, в Онкоцентре, Витька Никольский вспомнил про «Скрижали»: «Если б у нас были крамеровские записи, может, мы бы её вылечили. Помнишь, однажды на занятиях сказал: у него есть тетрадь, где собрана мудрость мира, и если ею овладеть, человек вроде бы способен творить чудеса…»

В самом деле, как это могло вылететь из головы? Говорил Крамер, говорил, мол, кто поднимется до определённого уровня, тот получит эти «Скрижали». И надо же, как умерла его Анна — всех разогнал. И сам, как назло, исчез.

Катастрофа, Боречка, катастрофа. Без «Скрижалей» никак нельзя уезжать, нельзя. А может, Крамер все‑таки давал их кому‑нибудь? Кто был его любимый ученик?

Борис Юрзаев включил зажигание, габаритные огни и поехал к живущему здесьже, неподалёку, в одном из тихих старомосковских переулков сотоварищу по распавшейся группе — Леониду Медведеву. Правда, уж кто‑кто, а Леонид не был любимым учеником Крамера.

Артур Крамер постоянно огорчался, когда Леонид, степенно оглаживая свою дремучую чёрную бороду, докладывал о необыкновенных эффектах, которые происходили в результате заданных упражнений. «Ничего этого не было, — перебивал Крамер. — Вы все это где‑то вычитали. Как и большинство технарей, вы ведь в душе во все это не верите и поэтому практически ничего не делаете. Зачем вообще вы ко мне ходите?»

Леонид, так же степенно поглаживая бороду, невозмутимо соглашался, что привирает, говорил, что приналяжет, догонит…

Все чаще и чаще Крамер в сердцах поговаривал, что давно уже следовало бы большую часть группы разогнать и только убеждение, что он не имеет на это права, что человека к человеку приводит не слепой случай, — только это заставляет его терять с ними время.

Но Борис Юрзаев подозревал, что Крамер не выгонял нерадивого ученика ещё и потому, что тот всегда приносил с собой стопку редких, часто старинных, антикварных книг, которые разыскивал Крамер. Через неделю–другую он возвращал их Леониду прочитанными и получал новую порцию. «А сами‑то вы прочитали это все?» — спрашивал он Леонида. «Прочитал. В своё время», — уклончиво отвечал тот.

— Добрый вечер, Леня. Срочно, сейчас же вари кофе! Очумел. В глаза хоть спички вставляй. Ночь не спал. А твои спят?

— Ты и вправду очумел. Еще только начало девятого. У нас кот подыхает. Жена выпросила полтыщи, помчалась с ним в ветеринарную неотложку, в какой‑то кооператив. Пошли на кухню.

— Что ж сам не попробовал вылечить кота?

— А ты бы вылечил?

— Случалось, — соврал Борис.

— Кофе нынче немыслимых денег стоит, — добродушно дудел в бороду Леонид, размешивая кофе с сахаром в джезвее и наливая в него воду из крана. — Окажешься в Израиле, передашь через кого‑нибудь хоть баночку «Нескафе».

Они сидели за покрытым клеёнкой кухонным столом, пили кофе. И здесь, как и во всей трёхкомнатной квартире, громоздились по стенам застеклённые полки с книгами. Золотистые буквы на корешках старинных томов отсвечивали под бронзовой люстрой.

— Откуда ты знаешь, что уезжаю?

— Да об этом все воробьи кричат, на каждом дереве!

— Нет, серьёзно, откуда?

— Крамер говорил.

— Ты давно его видел?!

— Примерно неделю назад. Зашел на минуту перед отъездом, вернул книги — «Русскую народно–бытовую медицину» Попова да ещё «Мысли» Паскаля. Впервые больше ничего не просил, не заказывал.

— Погоди, погоди. Куда он уехал?

— По–моему, в Ашхабад. С ним ещё был человек оттуда. Русский. Вроде бы директор какого‑то заповедника.

— Какого?! Какого?!

— Что у тебя за привычка повторять каждое слово? Не знаю какого. Зашли на минуту, отдали книги, уехали. Ты когда отчаливаешь? Оформился? Билет уже есть? Крамер сказал: «Вот и Юрзаев едет, в конечном счёте окажется в Америке…» Что? Просек он тебя?

— Да что мы все о Крамере? Тоже мне, махатма! Между прочим он случайно тебе не давал «Скрижали», ну, помнишь?

— Как же! Сподобился, видел однажды. Это просто толстый еженедельник в мягкой синей обложке, какие‑то записи, конспекты.

— Как он к тебе в руки попал? Как?

— Артур должен был мне за книгу Бергсона, дореволюционное издание, раритет. По дружбе, даром, за тысячу отдал ему, в сущности, подарил. Анны дома не было. Он и кричит из кухни: «Сам возьми деньги в бумажнике, в секретере!» Готовил он там, чтоб меня обедом накормить. Я и глянул.

— Ну, и что ты там прочёл? Что?

— Ничего не успел. Листанул. Поставил на место. Взял из бумажника деньги и пошёл на кухню обедать.

— Нехорошо, Леня, нехорошо. Он тебя обедом… а ты? С другой стороны, кто б удержался? А может, он все‑таки их кому‑нибудь давал или сейчас дал?

— Может, и дал. Той же Оле. Или Ивану. Он их вроде хвалил, в отличие от нас с тобой. Или — Максиму.

— Понятно… Ну, ладно. Спасибо за кофе.

— Постой. А чего ты приезжал?

— Проститься заехал!

— Вот повезло тебе, что еврей! Везунчик!

— Какой я еврей! Даже не «полтинник»! Чистокровный русский! Это моя Линка еврейка!

— Ну и хитрован! Далеко смотрел… Между прочим, недавно принесли послушать кассету, подружка моей жены прислала из Иерусалима, рассказывает, как там экономят: воду в унитазе спускают лишь когда дерьмо накопится, голову моют обязательно в тазу, чтоб потом этой же водой постирать или пол вымыть. Кстати, её знакомый профессор–кардиохирург с трудом устроился в пятьдесят лет мыть полы. Называется — «половой вопрос».

— Зачем ты меня расстраиваешь, зачем? Одни устроились так, другие — иначе. У меня уже все обрезано, все концы. Из домовой книги выписан. Вещи отправил.

Борис обнялся с Леонидом, в отчаянии спустился к машине, сел, захлопнул дверцы.

— Завидует, — бормотал он вслух, — хотя, действительно, зачем им ещё один лишний врач? Даже не профессор.

Он включил свет в салоне, достал записную книжку, принялся составлять список бывших учеников Крамера, тех, кто мог получить или хотя бы прочесть и законспектировать «Скрижали».

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

СИМЕОН НОВЫЙ БОГОСЛОВ

(Конспект)

Не говорите, что невозможно принять Божественный Дух,

Не говорите, что без Него возможно спастись,

Не говорите, что кто‑нибудь причастен Ему, сам того не зная,

Не говорите, что Бог невидим людям,

Не говорите, что люди не видят Божественного света

Или что это невозможно в настоящие времена!

Это никогда не бывает невозможным, друзья!

Но очень даже возможно желающим, но только тем,

которым жизнь дала

Очищение от страстей и соделала чистым око ума.

* * * * *

Приидите, научитесь, что не только в будущем, но вот уже сейчас

Лежит перед нашими глазами, и руками и ногами

Несказанное сокровище, превышающее всякое начало и власть.

Приидите и удостоверьтесь, что это сокровище есть

Свет мира.

* * * * *

Если покаяние будет идти от всего сердца,

Не замедлит Господь сотворить милость с тобой.

Только не в раздвоении сердца, не в двоедушии делай это.

И теперь Бог открывает апостолов, пророков и праведников.

Дары Божии не уменьшены в настоящее время.

Все зависит от нас.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Он проснулся рано. Ненужно рано. За мутными окнами веранды только начинало светать.

Занималось ещё одно утро, теперь уже здесь, в городе за тысячи километров от Москвы, куда он прилетел вчера вечерним рейсом вместе с Иваном Степановичем Стахом.

Встал. Зажег свет. На круглом столе лежала дыня в соломенной оплётке. Связка ключей. К дыне была прислонена записка:

«Ночью доложили об очередном ЧП. Проканителюсь долго. Может, весь день. Открывай холодильник, хозяйничай сам. Трескай дыню. Захочешь уйти — оставляю запасные ключи. Стах».

Артур вытащил из бокового отделения своей темно–вишнёвой сумки целлофановый пакет с принадлежностями для умывания. Прошел на кухоньку, к рукомойнику с, как всегда, текущим краном. Подставил кисточку с кремом под тощую струйку холодной воды, намылил лицо и стал скрести его бритвенной палочкой с несменяемым лезвием. Уже пора было её выбрасывать, хватало такой палочки на три месяца, затупилась.

Пора было вообще начинать жизнь как‑то по–новому. Еще три месяца назад мог ли он подозревать, что будет бриться здесь этой же самой палочкой, а не дома в Москве, где на подзеркальнике в ванной ещё валяются заколки для волос, стоит флакончик с остатками духов «Тайна пустыни», который он когда‑то привёз Анне из Египта. Духа не хватало все это убрать, выбросить.

Смывая пену, увидел в зеркале лицо с тёмными подглазьями, седеющими висками. И не узнал себя.

Артур Крамер оделся, выключил всюду свет, взял со стола тяжёлую связку ключей. Вышел на крыльцо, не притронувшись ни к дыне, ни к тому, что таилось в обшарпанном холодильнике.

Ему пришлось помучиться, орудуя хитроумными ключами, задвигающими внутренние засовы, намертво защёлкивающими замки. Наконец обитая лохматой клеёнкой дверь была вроде надёжно заперта.

Он повернулся, чтоб спуститься с крыльца. И увидел над ещё погруженным во тьму двориком изогнутый серп убывающего месяца.

И месяц висел в утреннем небе, и этот дворик, этот дом, где ему доводилось однажды останавливаться, и эти воробьи, оглушительно чирикающие на ветках брызнувшего зеленью платана, — всё, вся земля, как будто оставалось на своих местах. Но всё зияло пустотой. Здесь не стало Анны. Ее будто вынули отсюда…

Улица встретила его запахом бензина, рокотом автомобильных двигателей. Тут был самый центр. Патриархальный домик Стаха с его двором оставался одним из последних ошмётков старого города.

Как на подбор одинаковые — в шляпах, чёрных костюмах и галстуках, с «дипломатами» в руках шествовали на работу чиновники. Их обтекали стайки школьников. Артур шёл, стараясь не терять из виду тающий в небе месяц, будто ждал от него разгадки: куда вынули Анну, где она сейчас.

Если бы сам месяц исчез и больше никогда не появлялся, не было бы такого чувства потери, утраты, сосущей пустоты. И ужаса от того, что вот он, Артур, жив, видит этот месяц, идёт по этому городу, где, к счастью, никогда не бывала Анна, иначе все вокруг напомнило бы о ней.

Ноги вели его знакомым путём через площадь, потом по улице, озарённой рассветом, и тут уже некуда было деться: совсем с других мест земли она видела и тот же тающий в голубом небе месяц, и то же самое солнце, так любила ловить лицом его нежную, рассветную теплоту.

Вывело к раскрытым воротам базара, за которыми тянулись нескончаемые пёстрые ряды продавцов овощей, фруктов, свежей зелени, орехов. Казалось, это были те же самые овощи, фрукты, зелень и продавцы, что и в прошлый его приезд. Только цены наверняка изменились.

Он прошёл мимо всех рядов, мимо деревянного навеса, под тенью которого висели оплетённые золотистой соломой прошлогодние дыни, и уселся на солнышке за один из врытых в землю столиков пустой в этот час чайханы.

Каморка чайханщика была уже открыта. Худой подросток в тюбетейке и длинном белом переднике тотчас принёс оттуда пиалу, чайничек с заваркой зелёного чая, спросил:

— Манты будете? Больше ничего нет.

Артур кивнул.

Манты оказались скользкими кусочками плохо проваренного теста, набитого прогорклым луком вместо мяса.

Отставив в сторону мисочку с мантами, он встал, чтобы пройти к видневшемуся отсюда прилавку с виноградом: захотелось купить к зелёному чаю хоть одну гроздь.

— Эй–эй! — закричал, выбегая из своей каморки, подросток в переднике, а вслед за ним высунулся лысый толстый чайханщик. — Куда?! Заплати!

Артур хотел было отмахнуться от их смехотворного подозрения, но тут же опустился обратно на стул.

Наливая из чайника в пиалу зелёный чай и одновременно прикрыв глаза, представил себя старым, толстым чайханщиком, сделался им до того, что верхнюю губу защекотали длинные жёсткие усы, росшие у чайханщика под носом, властно подумал: «Купить этому, чёрному, как головешка, кисть винограда».

И вот тяжёлая кисть купленного красно–чёрного прошлогоднего подвядшего винограда опустилась из руки чайханщика на поверхность пластикового столика рядом с дымящейся пиалой.

— Спасибо. Сколько я вам должен за все? — спросил Артур ничего не заподозрившего старика, расплатился с ним и принялся пить чай, отщипывая приторно–сладкие, сморщенные виноградины.

Прикосновение солнца к щеке, ко лбу становилось всё более явственным. В голове Артура словно бы послышался укоряющий голос Анны: «Почему не помыл виноград?»

Он попытался представить себя ею в надежде понять, где она сейчас, что с ней, почему Богу было нужно в секунду убрать её из этого мира, где принято солнцу греть, винограду — расти, а ему, Артуру, оказаться совсем одному в этой, в сущности, чужой стране… Но Анна не воплощалась. Артур с испугом подумал, что, наверное, начинает забывать её облик. Невольно глянул на безымянный палец правой руки. Там чётко виднелась полоска — след обручального кольца, которое он снял по совету Стаха позавчера в Москве, когда исполнилось девять дней…

Покинув чайхану, пробираясь обратным путём через гудящий, уже переполненный покупателями базар, Артур осознал, что напрочь разлюбил это место, которое раньше было исполнено для него экзотического очарования. То тупые, то хитрые физиономии продавцов несли на себе ту же печать алчности, как и у спекулянтов–перекупщиков на московских рынках, в кооперативных киосках. А здешние цветастые халаты и чалмы теперь воспринимались всего лишь как дешёвая костюмерия. Во всём вокруг незримо витал отвратительный привкус халтурно приготовленных мантов, так и не смытый из горла зелёным чаем.

Зато, когда он вышел с базара и, чтоб не идти прежним путём, повернул в другую сторону, перед ним за будочкой сапожника предстало дерево. Еще без листвы, оно было сплошь покрыто красными цветами. Цветы густо росли из сучьев, из ствола, словно торопясь известить мир о начале весны, первыми порадовать его красотой, не требуя взамен абсолютно ничего. Этот живой букет наглядно противостоял базару, и Артуру стало горько, что Анна, прожив на этой земле, никогда не видела такого дерева.

Несколько раз оглянулся на него. И пошёл через весь город к Ботаническому саду, где, как он вспомнил, работала одна из его прежних пациенток. Тем более что свободного времени было непривычно много. А ему хотелось куда‑то себя деть.

Артур не помнил, когда в его доме, в Москве, где собрались друзья помянуть на девятый день Анну, возник Иван Степанович Стах. Во всяком случае дверь ему открыл не он.

Состояние, в котором Артур тогда находился, допускало все на свете, и поэтому явление Стаха, то, как он помогал женщинам на кухне готовить закуску, как выносил ведро с мусором в мусоропровод, как потом сидел сбоку у стола, кряжистый, загорелый, то и дело зачем‑то посматривающий на часы, все это было странным, но казалось в порядке вещей мира, давно сошедшего с ума.

Последний раз он видел Стаха пять лет назад, когда тот провожал его в аэропорту этого самого города. Артур ещё не был женат на Анне. Стах не видел её никогда. И поэтому теперь Артуру легче всего было общаться именно с ним.

Поздно вечером, едва все разошлись, Артур стал стелить ему в спальне, куда до сих пор не заходил девять суток: страшно было заходить в эту комнату, где всё дышало Анной, из‑под тахты ещё торчали её домашние тапочки.

Как это ни удивительно, Стах не вырывал у него из рук чистые простыни, сидел в кресле, переодевшись в спортивно–тренировочный костюм, почему‑то продолжал поглядывать на часы.

— Иван Степанович, какое дело привело? Или ты здесь просто в командировке? — наконец спросил Артур, взбивая подушку.

— Ничего–ничего, — странно откликнулся Стах и добавил: — Давай‑ка паспорт. Завтра с утра добуду тебе билет. Улетим вместе.

— С какой стати?

— Неужели сам не понимаешь? Сейчас тебе здесь будет хреново. Сменишь обстановку, другие люди, другая жизнь.

— От себя не убежишь, — отозвался Артур.

Только сейчас, когда Артур Крамер шёл то по жарким, то по теневым сторонам улиц к Ботаническому саду, он впервые задумался о некоторой странности поведения Стаха.

…В сущности малознакомый человек появляется в горькую для тебя минуту, покупает билет, сажает рядом с собой в самолёт, и вот ты оказываешься на этих улицах, где в молодой лоснящейся траве газонов разгуливают майны — индийские скворцы, с минарета раздаётся призыв муэдзина, а около памятника Низами сидят на корточках студенты с какими‑то плакатиками в руках.

Артур так толком и не понял, зачем Стах появился в Москве, почему, пока летели в самолёте, вдруг напомнил о том, как пять лет назад, когда они находились на глухом кордоне у Шахского озера, туда прикатил рыбачить кинорежиссёр Бобо Махкамбаев — местная знаменитость. Почему Стах о нём заговорил, почему вчера вечером, едва приехали из аэропорта, стал звонить именно ему и был просто сломлен, узнав, что Махкамбаев утром улетел на неделю со своей новой картиной в Сирию на фестиваль.

— Зачем он тебе сдался? — спросил Артур, видя, как Иван Степанович обескураженно сидит у телефона.

— Да низачем! Да пусть они все горят со своими фестивалями!..

Сворачивая с оживлённой городской магистрали в тихую улочку, в конце которой, как он помнил, за длинным забором находился служебный ход в Ботанический сад, Артур вдруг заподозрил, что Стаху для чего‑то нужно свести их вместе — его, Артура, и Бобо Махкамбаева.

«Какие‑нибудь провинциальные интриги, суета жизни», — подумал он, открывая калитку и проходя мимо пустой будки вахтёра.

Асфальтовая дорожка вела его мимо распускающихся кустов роз, высоченной магнолии, лиственниц, вела к виднеющемуся за рощей плакучих ив стеклянному дворцу оранжереи, чей прозрачный купол сверкал на солнце.

Вход в оранжерею оказался запертым. Артур нажал на кнопку звонка. Через минуту дверь отворилась. На пороге с папиросой в зубах стояла дородная дама в сатиновом халате. Мочки её ушей оттягивали тяжёлые золотые серьги с зелёными камнями.

— Вам кого?

И тотчас за её спиной раздался голос:

— Господи! Неужели вы? Ирина Константиновна, да это Артур Крамер! Заходите же, Артур! Как я рада, что вы снова здесь. С приездом!

— Спасибо. — Артур обнял прильнувшую к нему хрупкую женщину, тоже одетую в синий халат, резиновые сапоги. — Нина, как здоровье? Как дела?

— Артур, с тех пор все хорошо. Представьте себе!

— Ну и слава Богу.

Они сидели втроём в лабораторной комнате, уставленной по углам высокими штабелями цветочных горшков, пили чай с лепёшкой.

…Вот так же сидел он здесь пять лет назад, приведённый тем же Стахом, попросившим хотя бы посмотреть его насквозь больную знакомую — работницу Ботанического сада.

Нина тогда чуть припоздала, вошла запыхавшись, принаряженная. На ней был надет розовый беретик, красный плащ, красные сапожки. Согласно провинциальным понятиям о моде, сумочка была в тон — красная, и даже перчатки тоже красные. Когда она сняла плащ, обнаружился красный костюм.

Выяснилось, что Нина уже много лет страдает — аритмия сердца, высокое давление, вегетативно–сосудистая дистония. Чего только у неё не было, целый букет болезней. В каких только клиниках она не лежала, врачи уже предлагали перейти на инвалидность.

— А какие обои у вас в квартире? — насторожился Артур.

— Бордовые.

— Вы замужем?

— Да.

— Постель застилаете красным шёлковым покрывалом?

— Да.

— Нина, я вижу, у вас пристрастие к красному цвету… Что такое цвет с точки зрения физики? Это вибрация определённой частоты. Кроме некоторых случаев, когда эта вибрация целительна, например в случае кори, рожистого воспаления, повторяю: кроме этих случаев, она чрезвычайно вредна. Я не буду вас лечить. Избавитесь от всех своих бед сами. Немедленно вместе с мужем переклейте обои, перекрасьте или избавьтесь от всех вещей красного цвета.

Через месяц, уже в Москве, он получил восторженное письмо. «Я все сделала и как бы заново родилась! — писала Нина. — Забыла о болезнях. Мы с мужем так вам благодарны».

Сейчас, попивая чай из пиалушки, глядя на Нину, которая с жаром пересказывала эту историю Ирине Константиновне, он вспомнил о том, что учение о красном цвете получил из отрывка древнего труда, частично вошедшего потом в его конспект, подумал и про то, что вот сейчас начнётся очередная «цепочка», как он называл это явление, когда один исцелившийся приводит другого больного, тот — третьего…

Ирина Константиновна, размяв своими толстыми пальцами в кольцах и раскурив «казбечину», не без волнения произнесла:

— Артур, вы обязательно должны сегодня же прийти ко мне в гости!

— А в чём дело? Легкие?

— Да, у меня был туберкулёз. Но залечен! Собственно, откуда вы это знаете? Я не лечиться, не бойтесь. У меня для вас такой сюрприз, не пожалеете.

— Сюрприз?

— Говорю: не пожалеете! — Она властно заставила записать адрес. — Жду вас сегодня в 18.30!

После этого перешла к другому столику, села к микроскопу, а Нина повела Артура осматривать оранжерею.

— Вы боитесь змей? — Они шли по круглому залу с цветущими экзотическими растениями.

— Боюсь, — признался Артур и спросил в свою очередь: — Что это за танк с папиросой? Терпеть не могу, когда на меня давят.

— Что вы! Ирина Константиновна — очень интересный человек. Недавно переехала к нам из Ленинграда, то бишь Санкт–Петербурга. Сейчас русские стремятся в Россию, а она, старший научный сотрудник, перевелась из Петербургского ботанического сада сюда. Правда, это все из‑за мужа… Так вы серьёзно боитесь змей? Вот уж не думала. Видите, вон висит клетка? В ней у нас жил волнистый попугайчик. Вчера утром пришли на работу, увидели: вместо него — змея. Каким‑то образом протиснулась сквозь прутья, проглотила нашего Гошу, раздулась и вылезти уже не смогла.

Действительно, с роскошной пальмы, упёршейся в стеклянный купол оранжереи, свисала клетка. На дне её, свернувшись кольцами, лежала серая тварь.

Нина принесла лесенку–стремянку, взобралась на неё и стала отвязывать от ворсистого ствола длинную верёвку, на которой висела клетка.

— У нас работают одни женщины. Думала, поможете её убить.

— Откуда она вообще взялась? — спросил Артур. — Ядовитая?

— Да их здесь полно, наползают с территории. А насчёт ядовитая ли, не знаю.

Змея приподняла треугольную голову с мелькающим раздвоенным язычком, немигающе уставилась на Артура.

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПИСЬМЕННЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ И

БЕСЕД МАТЕРИ

(Конспект)

Мы, знаем, что страх всегда приводит к тому, чего человек боится. Если вы боитесь несчастного случая, это действует, как магнит, притягивая его к вам… То же относится и к болезни. Есть люди, которые могут находиться среди больных или в местах, где есть эпидемия, и никогда не заболевают.

* * * * *

…нет ничего невозможного. Мы сами устанавливаем ограничения. Мы всё время говорим: «Это возможно, а это невозможно»… Это мы сами, как рабы, всё время заключаем себя в темницу наших пределов, нашего глупого, ограниченного ощущения, которое ничего не знает о законах жизни. Законы жизни — совсем не то, что вы думаете или что думают наиболее разумные люди. Они совсем другое. Сделав шаг, особенно первый шаг по этому пути, человек начинает узнавать.

* * * * *

Что бы вы ни делали, какой бы процесс ни использовали, даже если вам удалось достигнуть в нём большого искусства, вы должны оставить результат в руках Божественного. Вы всегда можете пытаться, но от Божественного зависит, дать или не дать вам плод вашего усилия. Здесь ваша личная власть прекращается; если результат приходит, то его приносит Божественная Сила, а не ваша.

* * * * *

Тело имеет сознание, вполне личное для него и совершенно независимое от ума…У людей здоровье более ненадёжное, чем у животных, потому что человеческий ум вмешивается и нарушает равновесие. Тело, предоставленное самому себе, никогда не станет есть, если ему это не нужно… В теле есть бесценные и неизвестные сокровища.

* * * * *

Даже перед лицом реальной опасности, например нападения кого‑то — кто‑то хочет убить вас, если, не возбуждаясь, не впадая в панику, вы спокойно повторите свою мантру, он ничего не сможет вам сделать… Лучше всего, когда это слово приходит спонтанно. Как только появляется трудность — появляется мантра. Результаты будут удивительными.

* * * * *

Когда ваше сознание восходит, когда вы в нём — все в порядке; но как только вы возвращаетесь в прежнее сознание, болезнь возвращается. И это — урок, преподанный совершенно очевидным образом.

* * * * *

…Есть люди, которые никогда не упустят возможности несчастного случая! Каждый раз, когда есть такая возможность, с ними это случается. Обычно в жизни говорят: «Он невезучий, он неудачник». Но это все — невежество. Это полностью зависит от действия его сознания.

* * * * *

Когда люди больны и быстро поправляются, они полны благодарности. Но они никогда не думают о благодарности, когда все в порядке, и все же это гораздо большее чудо.

* * * * *

Когда путешествуешь с группой, нужно знать, с кем едешь. Нужно иметь внутреннее зрение, иметь видение. И тогда, если видишь вокруг него маленькое чёрное облачко, нужно постараться не ездить с ним, потому что, несомненно, несчастный случай произойдёт.

* * * * *

К медицинским знаниям и опыту добавьте полноту веры, и ваша способность исцелять не будет иметь пределов.

* * * * *

Лекарства дают небольшой эффект, лечит вера в лекарство. Но это есть суеверие. Вся ценность лекарства в Духе, который оно содержит.

* * * * *

Если вы умеете думать правильно, с силой, разумностью и добротой, если вы любите кого‑то и желаете ему блага очень искренне, глубоко, всем сердцем, вы принесёте больше добра и гораздо ощутимее, чем вы предполагаете.

* * * * *

Великие святые творили чудеса; ещё более великие святые порицали чудеса; величайшие святые и порицали и творили их.

* * * * *

Если сознание обращено вверх, боль исчезает, если оно обращено вниз, боль ощущается и даже возрастает. И не только боль, но и любые другие повреждения органа исправляются легче, если сознание обращено на боль и человек открыт Божественному.

* * * * *

Уметь ждать — значит привлечь время на свою сторону. Потому что когда человек возбуждается, он теряет энергию. Нужно быть очень спокойным, хладнокровным, наполненным мира и веры, чтобы произошло то, что правильно, и, если этому не мешать, оно случится гораздо быстрее.

* * * * *

Депрессия — всегда признак острого эгоизма.

* * * * *

Утомление возникает оттого, что вы делаете своё дело без интереса.

* * * * *

Цель даёт средство.

* * * * *

Чем больше человек расходует, тем больше он получает.

* * * * *

Я знала людей, которые, согласно всем физическим законам, должны были умереть. Но они отказались. Они сказали: «Нет, я не умру» — и выжили.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

«А если «СкрижалиІ — чепуха? — рассуждал вслух по своей привычке Борис Юрзаев. — Теряю время. На чепуху».

Все утро он провёл у телефона, безуспешно пытаясь дозвониться хоть кому‑нибудь из бывших учеников Крамера. Как назло, день был рабочий, среда. Оставалось ждать вечера, когда все вернутся домой.

«Чепуха, чепуха, чепуховина», — убеждал он себя, расхаживая от раскладушки к окну и обратно. Схваченный скотчем телефонный аппарат с разбитым корпусом стоял на полу. Рядом валялся выдранный из записной книжки список. «Ну, научил лечить кое–какие болезни. Какие, собственно, какие? Поднимать и снижать давление — раз, гнать камни из почек — два, радикулит — три… Что ещё? Что? Снимать всякие боли, лечить воспаление лёгких, аллергии, отиты, гастриты. Ну и хорошо, ну и спасибо. Сенькью. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Мерси. Чего мне ещё надо?»

Раскрытым перочинным ножом он поковырял в стоящей на подоконнике раскрытой банке с китайской тушёнкой, съел несколько пластин жирного волокнистого мяса и сам себя укорил: «Что я делаю? Вегетарианец. Ем всякую гадость. Да, ем! Да, гадость!»

Зазвонил телефон.

— Алло?! — испуганно крикнул Борис, сняв трубку. Он всегда пугался внезапных телефонных звонков, особенно с того года, когда в конце концов был арестован.

Звонил двоюродный брат Сашка. Зануда–программист, только и ждавший его отъезда.

— Когда поедем переоформлять документы? — надрывался Сашка. — Тебе же осталось всего ничего. Что позже? Всё в последний момент. Как всегда!

— Успеешь, — крикнул Борис. — Скажи спасибо, что лечу. Мог бы через пол–Европы на машине до Греции и паромом прямо в Хайфу. Ради тебя остаюсь без колёс. Еще неизвестно, когда смогу купить там машину, понял?!

— Понял, понял. Слушай, найди время, посмотри Нонну, нащупалось какое‑то уплотнение в груди.

— Кто нащупал — ты или Нонна? — Борис представил себе плоскогрудую Сашкину жену.

— Дурак ты, и шутки твои дурацкие! Ну посмотри!

— Да у неё обыкновенная мастопатия. Ясно вижу на расстоянии.

— Помнишь, твой Крамер Нонкину знакомую, ну эту самую тележурналистку Лисееву по твоей просьбе вылечил от мастопатии?

— В самом деле. Помню.

— Попроси его. Чего тебе стоит?

— Хорошо. Дай‑ка телефон этой самой Лисеевой. Как её зовут? Таисия? Как отчество? Не знаешь? Ну, ладно.

— Погоди–погоди! — надрывался на том конце провода двоюродный брат. — При чём тут Лисеева? Когда спросишь Крамера насчёт Нонны? Когда все‑таки поедем оформлять машину?

— Скоро. Завтра. Послезавтра. Привет!

Борис вскочил, снова сел на раскладушку и тотчас стал набирать номер тележурналистки.

— Потряс! Великолеп! — бормотал он в волнении. — Она знает. Должна знать! Всё должно проясниться.

То телефон был занят, то никто не подходил, не снимал трубку. Но Борис упрямо продолжал вращать диск, прерываясь лишь затем, чтоб подбежать к подоконнику и отковырнуть ножом ещё один ломтик тушёнки.

«Знает. Должен хоть кто‑нибудь знать», — уговаривал он себя. После того как парикмахерша Нонна свела их тогда, Крамер в сердцах поделился: «Ну и Лисеева! На экране работает под голубой наив, некую деликатную бедную Лизу стиля «я у мамы дурочкаІ, жаждет, видите ли, приобщиться к духовным и всем прочим ценностям своих телесобеседников, а в жизни прёт как таран, в гости набивалась, в душу лезла».

Наконец Борису удалось дозвониться. Он назвался другом и учеником Артура Крамера. Это имя подействовало как пароль.

Лисеева обрадовалась, сказала, что ждёт портниху, что у неё сегодня особый день, какой бывает раз в жизни, что после портнихи, часа через три, с удовольствием примет его. «Что бывает раз в жизни? — бормотал Борис. — Раньше решил бы: вступила в партию».

Без пяти пять он припарковал свой «жигуль» у многоэтажного дома в одном их переулков центра Москвы. Открыл тяжёлую дверь парадного и очутился в обширном вестибюле с фикусом в кадке.

— Кто такой?! К кому? — гаркнул из‑за стойки старик–дежурный.

Борис инстинктивно сжался. Но тут же расправил плечи, подумал: «Я ведь не в зоне, не в зоне».

— В восемьдесят первую. К Таисии Лисеевой, — ответил он преувеличенно громко и направился к лифту по ковровой дорожке.

— Ноги надо вытирать, — ворчливо донеслось в спину.

Лишь в лифте он перевёл дыхание, подумал: «Бежать, драть из этой страны! Неужели через три недели кошмар кончится?»

Выходя на восьмом этаже из лифта, Борис услышал яростный шёпот:

— Уходите, умоляю — немедленно вон, слышите? Я вас ненавижу. Милицию вызову!

Дверь восемьдесят первой квартиры была распахнута, а зарёванная толстая Таисия Лисеева, яростно работая кулаками, выпихивала из неё высокого мужчину в сером костюме.

— Голубушка, — бормотал мужчина, уклоняясь от ударов, — слаб человек. Надобно ненавидеть грех, а не грешника. Драться нехорошо…

Борису пришлось чуть ли не подпрыгнуть, чтоб ухватить его за ворот, с натугой выдернуть через порог на лестничную клетку. В ту же секунду Лисеева захлопнула дверь, изнутри послышалось щёлканье замков.

— Ты кто? — ошеломлённо обернулся мужчина. С его исцарапанного виска на длинную белую бороду падали капли крови.

— Застегните ширинку, батюшка! — сказал Борис, на всякий случай сделав шаг назад.

— Благодарю вас, — неожиданно вежливо ответил тот, дрожащими пальцами поднял «молнию» на брюках и тотчас вошёл в лифт.

— Чур меня, чур, — пробормотал Борис. Ибо окровавленный мужчина был без всякого сомнения тот самый переодевшийся поп, которого он только вчера вечером видел на экране телевизора.

Когда Лисеева после настойчивых звонков и долгих переговоров через дверь наконец впустила Бориса, он поразился хаосу, царящему в квартире. Посреди холла на ковре сверкали осколки хрустальной вазы, в гостиной лежало опрокинутое кресло, диванные подушки валялись на полу.

Борис хотел было поднять кресло. Но Лисеева схватила его за руку.

— Не трогать! Не трогать ничего! Вызываю съёмочную группу, дозваниваюсь патриарху. Вы тоже будете свидетелем!

— Свидетелем чего?

— Миленький, ведь я сегодня утром крестилась, — заплакала Таисия Лисеева. — Крестилась, исповедовалась, рассказывала, почему я живу одна, как монашка, раскрыла всю душу. И он плюнул мне в эту самую душу, в святое! Утром крестил в храме, а сейчас неожиданно явился с коньяком. Якобы отпраздновать. А сам, не прошло и пяти минут, начал лапать, хотел изнасиловать, гонялся по всей квартире. Все могу простить человеку, но не грубость, не хамство! Кажется, я схожу с ума. Давление, голова раскалывается, — она опустилась на диван, держась пальцами за виски. — Если вы ученик Крамера — сделайте же что‑нибудь!

Борис подошёл, протянул руки и стал делать пассы сверху вниз.

— Легче, мне легче… Но знобко, морозит, — приговаривала Таисия. — Вас Бог прислал, это однозначно. Положите мне руку на лоб, другую — на затылок. Садитесь, вам неудобно. Легче, мне легче. До чего тёплые у вас ладони…

Борис не заметил, как это получилось, что она уже лежала, раскинувшись, на диване, а он лежал на ней и рука Таисии нетерпеливо расстёгивала ремень его джинсов.

«Что я делаю? — только и успел он подумать. — Лежу на Таисии Лисеевой. Да, лежу! Да, на Таисии!»

Когда всё кончилось и они поднялись, Таисия, заправляя за вырез платья выбившийся наружу золотой крестик на золотой цепочке, сказала:

— Уверена, Бог нас простит. А этот мерзавец будет гореть в аду. Это однозначно. Приберите пока, миленький, а я приведу себя в порядок. Кстати, как вас зовут? Боря? Какое славное имя! Вы кто по гороскопу? — И не дождавшись ответа, устремилась в ванную комнату.

«Оказал‑таки медицинскую и гуманитарную помощь, — злобно думал Борис, ставя на ножки кресло и собирая с пола диванные подушечки. — А там, в Тель–Авиве, Линка и Танечка дни считают! Черт его знает, что здесь на самом деле происходило. Еще не хватало прихватить СПИД от священника!»

Издалека донёсся голос Лисеевой:

— Идите сюда, в кухню, пить кофе!

Хотя теперь она была одета в домашний махровый халат, в ней появилось что‑то официальное, отчуждённое. Наскоро напудренное лицо постарело, углы рта горестно опустились.

— Собственно, что вы хотите узнать? Крамера я не видела с тех пор, как он вылечил мне мастопатию. Странный человек. Хотела сделать ему рекламу, взять интервью на целых тридцать минут эфира. Его бы увидели и услышали десятки миллионов… Отказался. Звонила несколько раз, пыталась уговорить. Просто по–человечески хотела понять, откуда он все это знает…

— Да! Откуда? — Борис опустил кофейную чашечку на блюдце. — Нам, своим ученикам, всегда твердит: «Я лишь передаю знания», но он откуда‑то их получил!

— Странный, неоднозначный человек, — повторила Таисия. — Он мне тоже сказал: «Все уже написано. К кому надо, к тому попадёт».

— Что написано? Что?

— Какой‑то труд. Так я поняла. — Таисия встала из‑за стола. — Ничем не могу вам помочь.

…Борис был несколько поражён тем, что она не то что не поцеловала на прощанье, слова доброго не сказала. Разбежались, как собаки после случки. Давно у него не было так мерзко на душе. И тем не менее посещение Таисии Лисеевой оказалось ненапрасным.

««СкрижалиІ — не чепуха, не чепуха, — бормотал он, ведя машину по улицам. — Хотели передачу делать на всю Россию. Говорит, там все написано. Уезжать без «СкрижалейІ — маразм».

Он мчался по Ленинградскому проспекту злой, собранный, готовый немедленно осуществить внезапно возникший план. Борис настолько верил в своё везение, что заранее даже не позвонил, не узнал, находится ли сейчас Толя Сергеев в квартире Артура.

Нажимая кнопку дверного звонка, он расслышал: в квартире Крамера играют на скрипке.

— Привет! — Толя стоял перед ним в трусах и майке со смычком в одной руке и скрипкой в другой. — Артура нет в Москве, я же говорил. Через пятнадцать минут убегаю — сольный концерт!

«Убегай, беги, дорогой… Как удачно все складывается», — подумал Борис, а вслух сказал:

— Понимаешь, один человек предупредил: Артур сегодня должен звонить домой как раз в это время, вечером. А он мне нужен, срочно!

— Откуда будет звонить? Кто предупредил?

— Одна баба с телевидения. Лисеева. Слыхал такую?

— Конечно. Вот досада! Концерт, сольный…

— Меня к тебе Бог прислал, — усмехнулся Борис и стал снимать с себя курточку с шарфом. — Подежурю. Скажи, что передать, — передам.

— Вправду Бог прислал! — обрадовался Толя.

Надевая перед зеркалом чёрный концертный костюм, прилаживая к белой манишке чёрный галстук–бабочку, он торопливо говорил о каких‑то звонках, письмах. А Борис исподволь уже оглядывал комнату.

— Когда вернёшься с концерта?

— Сразу после одиннадцати. Может, успею?

— Может, успеешь… А если позвонит скоро, сейчас? Что ж я буду ждать тебя целых четыре часа?

— А ты, уходя, захлопни дверь. Только проверь, защёлкнулся ли замок. — Толя уложил в футляр скрипку и смычок, надел пальто. — Не забудь передать привет, скажи: дома все в порядке.

Когда он вышел, Борис подбежал к двери, проверил, защелк–нулся ли английский замок. Потом на всякий случай обошёл обе комнаты, заглянул на кухню.

И опять прихлынуло, забилось в груди вчерашнее чувство удачи.

«Скрижали» находились где‑то рядом, скорее всего вон там, в секретере. «Синий еженедельник» — так, кажется, говорил вчера бородатый балбес Леонид, книжный барыга, кретин, уже держал сокровище и выпустил из рук. Слава Богу!

Борис перекрестился, подойдя к секретеру. Тут же поймал себя на этом жесте, криво усмехнулся: «Устраиваю шмон у Крамера и крещусь… Да, шмон. Да, крещусь. Видит Бог, только ради Линки и Танечки…»

Он потянул за медное кольцо, вделанное в крышку старенького секретера. Она откинулась.

Внутри на двух полках плотно стояли неровные ряды разномастных записных книжек, блокнотов, толстых еженедельников. Судя по корешкам, синей или голубой была только одна из записных книжек. Разочаровывающе тонкая, чтоб содержать «Скрижали». Борис все же вытянул её, раскрыл посередине.

«Поедем в Падую! Я не был в ней веками, — читал он. — Так звезды падают, и так взлетает камень. Поехали в Тифлис. Там Нико Пиросмани, чей герб и чей девиз — глаза невинной лани…»

Почерк был Крамера. Неровные строчки, может быть, записанные в темноте. Поперек другой страницы было написано: «Умирает Бетховен, судьбе погрозив кулаком».

От всего написанного в этой книжке разило таким отчаянием, какого Борис за Крамером не знал.

Один из еженедельников в серовато–голубой обложке сплошь содержал пословицы, поговорки и частушки, которые Крамер собирал, видимо, давным–давно.

«Тот, кто полон собой, тот пуст» (английская пословица).

«Матрос молодой, в ж… раненный, торговал на базаре рыбой жареной».

(Сталинградская обл. Ахтуба).

«Лейтенанты, лейтенанты, лейтенанты модные, Бабам хлеб перетаскали, А бойцы голодные!»

(Смоленск).

Все торопливее пролистывал Борис потёртые записные книжки, блокноты, содержащие стихи, дневниковые записи путешествий по Грузии, Средней Азии, Болгарии, Испании, Германии, Египту… Листал на авось, уже понимая, что «Скрижалей» на этих полках нет.

В нижнем отделе секретера одна на другой лежали толстые папки, где оказались рукописи крамеровских неопубликованных повестей и романов, ветхая брезентовая сумка, набитая поплавками, лесками и крючками. За этой сумкой в дальнем нижнем углу рука Бориса нащупала нечто похожее на толстую записную книжку. «Наконец‑то!» — ёкнуло у него в груди.

Но это была всего лишь коробка из‑под конфет. В ней плотно лежали старые письма и открытки.

Вдруг стало противно вторжение в чужую жизнь. Борис Юрзаев кое‑как распихал по местам всё, что вытащил из секретера, закрыл его. Глянул на часы: пятнадцать минут девятого.

«Дурак он, что ли, держать на поверхности такую вещь?! Дом — проходной двор. Наверняка спрятал. Сколько пациентов ходит, одних нас, учеников, было двадцать пять. Может, устроил тайник, тем более Толя тут остался один. Секретер не запирается…» — Борис снова прошёлся по квартире, заглянул в туалет, приподнял крышку сливного бачка.

А потом начал быстро, начиная с комнаты Анны, вытягивать ящики бельевых шкафов, сдвигать плечики с висящей на них одеждой. Мимоходом обратил внимание: у Артура почти не оказалось вещей, зато нарядных платьев, блузок, женских пальто и плащей было полно. «Баловал он её, баловал», — бормотал Борис, роясь в картонках, где Анна аккуратно хранила туфли и зимние сапожки.

Стоя на коленях, залез рукой под двуспальную тахту, вытащил пружинный эспандер.

Отряхнулся от пыли, перешёл на кухню, обследовал верхние и нижние полки буфета, где, кроме посуды, пачек «Геркулеса», круп, сахара и целой коллекции чаёв чуть не со всего мира, тоже ничего не было.

Заглянул в духовку газовой плиты, под мойку, даже в холодильник. И снова оказался в комнате Артура.

Диван, письменный стол без тумб и ящиков, стулья, тот же секретер… Телефон на столе. Иконы на стене. Христос. Богородица. Новенькая, не имеющая никакой ценности, иконка целителя Пантелеймона. Книжные полки.

«Может, среди книг?» — подумал он и подошёл к высокой стенке из книжных полок. Часть из них была с раздвижными стёклами, часть закрыта деревянными дверцами. Он начал быстро раскрывать их, одну за другой.

…Пятитомник Платона, «Махабхарата», «Исповедь блаженного Августина», сочинения Циолковского, Чижевского, Фромма… Борису пришлось влезть на стул, чтобы достать до самой верхней полки. И вот тут‑то рядом с книгами священника Александра Меня, Библией и Молитвословом он увидел не синий — зелёный еженедельник!.

«Дальтоник проклятый этот Леонид, прах его побери!» — бормотал Борис. Он стоял на стуле, дрожащими руками перелистывал страницы. Увы! Это оказалась всего лишь толстая алфавитная телефонная книжка. Борис хотел было запихнуть её на место, как вдруг до него дошло, что не телефоны здесь записаны, а нечто другое. Это был дневник. Мысли Артура Крамера по поводу каждого, кто занимался у него в группе…

Борис спрыгнул со стула, уселся за стол, раскрыл книжку на букву «Ю». Эта страница была пуста. Тогда он вернулся к началу, открыл страницу с буквой «Б».

«Боря Юрзаев, — нетерпеливо читал он о себе. — Один из самых способных. И все же, если б не получил его в наследство вместе со всей группой, я бы его не взял. В отличие от многих, любящих всю жизнь таскаться по разным кружкам и ничего не делать, это человек действия. Но суетен. Но неизвестно, на что все это ложится. Прекрасный материал. Изуродованный жизнью. Семь лет в тюрьме. После этого вырезан рак щитовидки. Врачи говорят, рано или поздно этот вид рака обязательно возобновляется…

Не понимает: суть не в накоплении знаний. Всё время нацелен ещё что‑то урвать. Чувствуя, что я не все могу ему открыть, думает: «С паршивой овцы хоть шерсти клок». Это его доминанта. Именно это закрывает его. А я испытываю внутреннее раздражение. И таким образом закрываюсь по отношению к нему.

И все‑таки этот человечек, внешне чем‑то похожий на Пушкина, дорог мне, и единственное, что я реально могу сделать, — молиться о нём».

Прочитав всё это, Борис заплакал.

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

НАСТАВЛЕНИЯ НЕКОЙ КЛАВДИИ ФЕДОРОВНЫ

(Конспект)

Когда увидишь человека, опусти его в своё сердце. Увидишь ауру в цвете, сразу поймёшь, тёмный он или светлый.

* * * * *

Если хочешь что‑то понять, думай об этом. Затем, когда не ожидаешь, вдруг откроется истина. Иногда зримо.

* * * * *

Снимать лишнюю плохую энергию с больных тыльной стороной ладони, винтообразно. Все больные должны дальше сами работать над собой. Иначе рецидивы без конца.

* * * * *

Говорить больному: «Ты лучше выглядишь, лучше». Больных с камнями в почках ещё лучше лечить на расстоянии — дробить камни.

* * * * *

Если открыт центр ладони, значит, открылись все центры до солнечного сплетения, тогда человек может лечить.

* * * * *

Если устал, выдохся, нет сил жить — вспомни родник, родничок, какой когда‑то видел. Не понятие, а конкретный родник! Представь, что стоишь рядом с ним, смотришь на него. И тотчас по ногам снизу вверх побежит добрая энергия Земли. Она восстановит тебя.

* * * * *

Точно так же может лечить своё дерево. У кого берёза, у кого каштан, у кого липа, дуб или осина. Если не можешь подойти к нему, представь его себе, представь, как прислоняешься спиной, всей линией позвоночника к стволу. Когда ощутишь помощь, мысленно поблагодари дерево. Обязательно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пребывание в городе стало опасным. Артур Крамер убедился в этом вскоре после того, как покинул Ботанический сад.

Шагая под робкой тенью весенних скверов, он поймал себя на том, что в его воображении как бы сама по себе возникла и стойко держится картинка: шампур с дымящимися кусками румяной баранины, переложенной кольцами репчатого лука. Кажется, ноздри уже чувствовали запах этой снеди, сдобренной перцем и уксусом.

В последний приезд, пять лет назад, кое–где в тех же скверах, на углах улиц ещё громоздились котлы с пловом, продавцы переворачивали на жаровнях длинные шампуры с нанизанным мясом.

Утренний зелёный чай на базаре, зелёный чай в Ботаническом — от голода сосало под ложечкой, и Артур решил, сколько бы это теперь ни стоило, подняться в ресторан на крыше гостиницы «Навруз», который всегда славился своими шашлыками.

«Вещей у человека должно быть немного, но все — высшего качества». Это правило он пытался относить и к еде.

Когда Артур свернул с небольшой площади, где зелёные фонтаны плакучих ив идиллически окружали водяной колос фонтана, опадающий в воздухе сверкающими брызгами, он увидел: прорезая гомонящую толпу зевак, от гостиницы отъезжает «Скорая», а у входа стоит патрульный рафик милиции.

Швейцар впустил его, не спросив пропуска. По вестибюлю прогуливались милиционеры с резиновыми дубинками.

Поднимаясь лифтом вместе с двумя пожилыми людьми в тюбетейках, Артур услышал, как один внезапно перешёл на русский, сказал:

— Ничего, хвала Аллаху, пришло время — скоро всех пришлых выгоним!..

Уже и два шампура с вожделеннным шашлыком лежали поперёк блюда, и острый томатный соус стоял рядом в чашечке, а Артур все сидел, прислушиваясь отсюда, с плоской крыши четырнадцатиэтажной гостиницы, к утихающим отзвукам происшествия. Люди за соседними столиками яростно обсуждали случившееся. Скоро стало ясно: только что местные парни ранили одного русского, избили другого, сломали челюсть подвернувшемуся под руку туристу, который оказался поляком.

Хотя Артур не был русским, его с тем же успехом могли избить, сломать челюсть, очутись он возле гостиницы несколькими минутами раньше. И тем не менее он ощущал саднящее чувство вины.

Наконец он принялся было за еду. Но то ли оттого, что шашлык был жёстким, то ли воспоминание о прошлом приезде в эту республику — все это вконец отбило аппетит.

…Внештатный корреспондент центральной газеты в одну из апрельских суббот, утром, он был вовлечён тем самым кинорежиссёром Бобо Махкамбаевым, с которым его познакомил на Шахском озере Стах, в шефскую поездку представителей местных творческих союзов. В ознаменование Дня детской книги длинным кортежем автомашин помчались за двести километров от столицы в знаменитый хлопководческий колхоз, чтобы подарить целую библиотеку местной школе.

Артур и Бобо удостоились чести ехать в белой «Волге» второго секретаря Центрального Комитета, следующей сразу за «мерседесом» ГАИ с вращающейся на его крыше мигалкой.

Как вскоре выяснилось, преуспевающий кинорежиссёр оказался племянником жены этого вальяжного русского барина. Барин, хоть он и звался Вторым, на самом деле был истинным правителем республики, щупальцем спрута, чей мозг находился в Москве, в ЦК КПСС.

«Кстати вы оказались здесь, — приговаривал Второй, — очень кстати. Отразите это мероприятие для всей страны».

По дороге кортеж дважды останавливался. Первый раз — у плотины ГЭС, где творческая интеллигенция выходила из машин полюбоваться индустриальным пейзажем, возникшим на древнем «шёлковом пути» из Китая в Европу; второй — в тенистом ущелье у фермы. Здесь миловидные девушки в национальной одежде подали каждому по большой пиале кефира из верблюжьего молока.

В колхоз прибыли с опозданием на час, когда злое солнце Азии уже висело в зените.

На подметённой пыльной площади перед правлением колхоза недвижно ждали шеренги красногалстучных пионеров. Поодаль, под тенью шатра тянулся накрытый кумачом длинный стол, уставленный вазами фруктов, графинами с гранатовым соком и бутылочками пепси–колы.

Пока гости рассаживались под шатром, шофёры стали выгружать из багажников автомашин привезённые кипы книг. Артур подошёл к отдельному столу, на который всё это складывалось, взял одну книгу, другую… «Бухгалтерский учёт в кролиководческом хозяйстве», «Памятка партизану» издания 1942 года, брошюра «Речи Ш. Рашидова на слётах декхан–хлопкоробов», «Космос для строек коммунизма»…

Сзади неожиданно раздался приглушённый голос:

— Собаки, собрали для детей макулатуру, то, что самим не нужно. Идемте, Артур, хозяин зовёт за стол, просит, чтоб тоже выступили.

— С какой стати? — Артур обернулся, глянул на красивое смуглое лицо Бобо Махкамбаева. — Какого рожна мы ехали? На солнце не меньше сорока градусов… Что мы им скажем, этим ребятам?

Именно в этот момент одна из шеренг пионеров дрогнула, разомкнулась. Два старшеклассника потащили под руки какого‑то малыша за угол правления.

— Солнечный удар, говорят уже третий, — зло прошипел Бобо. — Всё ваши, московские порядки, выдумки на нашу шею — «Книжкина неделя»…

Артур быстро пересёк площадь, увидел за углом лавку, на которой лежал мальчик. Медсестра в белом халате плескала ему на голову водой из ведра.

— Бобо, берите за ноги, а я за плечи. Надо немедленно в тень. Под шатёр. Там проскваживает, не душно.

— Может, в правление? — замялся Бобо Махкамбаев.

Артур сам подхватил мальчика, поднёс к шатру, к длинному столу, где расселись приезжие во главе со Вторым.

Навстречу ему заспешил председатель колхоза — одутловатый человек в тюбетейке, сталинском полуфренче с двумя звёздами Героя, в брюках, заправленных в мягкие сапоги.

— Товарищ, дорогой, не волнуйтесь. Бывает так, бывает. Ничего. Встанет, танцевать будет. Дайте мне его, дайте.

Но Артур, не выпуская ребёнка, обошёл стол, остановился в тени, ища место, куда бы его можно было положить. Мальчик открыл мокрые, слипшиеся ресницы, с испугом смотрел на него.

Раздался усиленный динамиком голос Второго:

— Распустите детей по домам! Безобразие.

Он встал со своего места у микрофона, одновременно с медсестрой и Бобо подошёл к Артуру.

— Отдайте пацана медикам, оклемается.

Потом взял Артура под локоть, отвёл в прохладную глубину шатра, доверительно улыбнулся.

— Сами видите — средневековье. В такой обстановке приходится работать, с такими людьми. А что я могу поделать? Нельзя их обижать. Традиции… Ну ничего. Сейчас передадим библиотеку, поедем к водопаду, пообедаем.

— Нет уж, благодарю, — отрезал Артур, — явно не за того меня принимаете. Я ничего в Москве не значу. Дайте какой‑нибудь транспорт, отпустите Христа ради.

Второй нахмурился, подозвал председателя.

Минут через десять к площади подкатил допотопный автобус, который как раз отправлялся в столицу за мануфактурой для колхозного магазина.

Вслед за Артуром в него вдруг вскочил и Бобо. Как ему удалось отпроситься, Артур не стал спрашивать, но заподозрил, что Второй отпустил своего родственника, чтоб тот развеял явно скандальное впечатление от неудавшегося мероприятия.

Весь обратный путь, все двести километров до этой самой гостиницы они проговорили на заднем сиденье пустого автобуса, не опасаясь водителя, чья тюбетейка виднелась далеко впереди. Бобо Махкамбаев проклинал царскую Россию, большевиков, революцию, Ленина–Сталина, а также всех русских.

— Явились сюда со своим Христом поучать нас, поднимать от варварства. Еще и славян никаких не было, одни леса и болота, а здесь цвели цивилизации! Поговорите с археологами. А после? У нас дворцы, мечети, Омар Хайям, Рудаки, Низами, обсерватория Улугбека, у вас — землянки, кровавые междо–усобицы… Я не националист, но, Артур, до русских у нас водки не знали, каждый третий ребёнок не умирал. Без вас, без Москвы, мы бы давно жили не хуже какого‑нибудь Омана. Свои хлопок, нефть, золото, драгоценные камни, животноводство, виноград, фрукты… Ради хлопка для ваших ракет подорвали остальные культуры, потравили пестицидами землю, воду.

— Постойте, причём тут ракеты? — наивно удивился тогда Артур.

— Хлопок, чтоб вы знали, стратегическое сырье. Из него порох, из него топливо для ракет с ядерной начинкой. Вы, русские, покорили шестую часть земли, а теперь ходите с протянутой рукой. А нам‑то какое дело? Мы жить хотим. Оставьте нас в покое. С вашими умными сатрапами вроде моего родственника. Простите, вы, как я понимаю, еврей, может быть, самая угнетённая нация…

— Нет уж! — отрезал тогда Артур. — Я еврей по паспорту, а по всему остальному — русский, россиянин. Если во мне есть что хорошее — всем обязан России, православию, её искусству, просто встречам с удивительными людьми, причём чем дальше от Москвы, тем чаще случались эти встречи.

— Одну минуту! — перебил Бобо, ядовито усмехнувшись и обнажая передние золотые зубы, портившие впечатление от его молодого мужественного лица. — Неужели верите в Бога, в этого Иисуса Христа?!

— Не только верю, а знаю, что Он есть, — коротко ответил Крамер.

— Тогда уж был?

— Нет, есть!

Бобо пожал плечами. И разговор иссяк, словно упёршись в тупик, из которого нет выхода. Тогда‑то Бобо и завёл его сюда, в ресторан на крыше гостиницы «Навруз». Молодого кинорежиссёра здесь хорошо знали. Видимо, поэтому заказанные им шашлыки оказались гораздо вкуснее сегодняшних…

Расплатившись, Артур спустился лифтом в опустевший вестибюль, позвонил из автомата Стаху. Никто не отзывался. Тащиться в его домик и сидеть там в одиночестве не хотелось.

Артур неприкаянно шагал по проспекту. Рабочий день кончался. На остановках толпы людей брали штурмом автобусы. Внезапно ему показалось, что у одного из перекрёстков мелькнула Анна. Он инстинктивно убыстрил шаги — увидел уже на другой стороне проспекта девушку с короткой, туго закрученной косой, подколотой кверху. Статная фигура да этот способ ношения косы, который Артур, поддразнивая Анну, называл «ручкой утюжка», — вот и все сходство…

«Господи Иисусе Христе, сохрани и помилуй душу усопшей рабы Твоей Анны. Прости ей грехи вольные и невольные», — он шёл, молился, губы его шевелились.

Высокий старик обогнал, блеснув очками, с любопытством уставился на Артура. Тот круто развернулся, пошёл обратно.

«Разговариваю вслух, становлюсь городским сумасшедшим, — подумал он. — Надо жить, не теряя себя, держаться хотя бы на уровне инстинктов. В горе инстинкты должны вытянуть. Кто это сказал? Павлов. Иван Петрович. Когда у него умер от рака любимый сын».

Он прошёл мимо отделанного черным гранитом здания драматического театра. Здесь Бобо Махкамбаев в тот день после посещения ресторана показывал общественности свою картину. Артур упрямился, не хотел идти. За неделю до этого в глуши заповедника на Шахском озере Бобо, выпив после рыбалки тутовой водки, хвастался перед Стахом и Артуром, утверждал: «Я лучший режиссёр Советского Союза!» Просто страшно было идти на просмотр, страшно подумать, что, если картина не понравится, придётся смотреть в глаза самолюбивому, капризному человеку, что‑то говорить…

Но отвертеться от Бобо было невозможно. «Все, о чём я сказал в автобусе, все это есть в картине! Если не посмотрите — обижусь насмерть!»

Картина оказалась талантливой. Непрофессиональные актёры — люди из народа — играли сами себя. Не в декорациях и павильонах, а в своих собственных глинобитных домах, среди пустыни и скал. Разворачивалась драматическая история бывших жителей горного кишлака, которых насильно сселили вниз, в знойную долину, возделывать хлопчатник. Оторванные от своих прохладных гор, от садов, они гибли, как гибли и оставленные сады. Особенно впечатляла последняя сцена, когда старый аксакал, держа на руках умирающую трёхлетнюю внучку, предавал проклятию самого Аллаха.

Воспоминание об этом просмотре, обо всём этом длинном дне общения с Махкамбаевым всплыли так ярко, словно не прошло с тех пор стольких лет, стольких событий. «Зачем он так понадобился Стаху сразу же после нашего прилёта? Бобо — кинорежиссёр, Стах — директор заповедника… Суета сует. А может, этот Бобо заболел? И Стах рассчитывает, что я его вылечу?»

Артур устал от праздношатанья по улицам, где толпы куда‑то стремящихся людей лишь подчёркивали его одиночество. Он достал из внутреннего кармана своей потёртой курточки блокнот, где был записан адрес Ирины Константиновны, решил зайти, узнать, о каком именно сюрпризе она говорила в Ботаническом саду.

Хотя он и понимал, что теперь, после смерти Анны, жизнь уже не сможет предложить ему никаких сюрпризов, все же на ближайший час–другой появлялось некое подобие цели. А у целенаправленного человека вроде бы и взгляд иной и походка. И все вокруг, кажется, становится не таким безрадостным, даже милым. Как эта вот дышащая теплом пекарня, откуда люди выносят большие плоские лепёшки. Как эта девчушка в тюбетейке, раскладывающая для продажи на перевёрнутом ящике мокрые букетики фиалок.

С купленным букетиком он прошёл мимо городской Доски почёта, где было разбито стекло и сорваны фотографии передовиков, взглянул на номер стоящего чуть в глубине улицы помпезного дома постройки сталинских времён, вошёл в тёмный подъезд и позвонил в квартиру № 2.

Ирина Константиновна, блиставшая всеми своими украшениями, тотчас открыла ему и ввела в гостиную. Старинный русский абажур низко свисал над накрытым столом. Остальная часть комнаты находилась в полутьме. Только посверкивал бок рояля, из‑за которого поднялся и вышел на свет невысокий, с короткими седыми усами человек.

— Исаак Маркович, муж сей дамы, — он протянул Артуру сухую, горячую ладонь. — Садитесь сразу к столу! Пока вас ждали, уморила голодом.

Впервые за день Артур по–настоящему поел, выпил с хозяином под картошку с селёдкой водочки. Ирина Константиновна внесла плов, приготовленный по какому‑то особому рецепту. Она то и дело пыталась завести разговор о целительстве, о парапсихологии, но Артуру не хотелось говорить, превращать эту тему в светскую болтовню, столь любезную нынче многим, тем более что сам хозяин, как он почувствовал, крайне скептически относился к модному поветрию.

Когда же выяснилось, что Исаак Маркович по профессии судебно–медицинский эксперт, что он уже несколько месяцев преподаёт эту науку на юрфаке местного университета, Артур перевёл разговор на криминалистику.

Не раз приходилось ему с помощью плотницкого отвеса и географических карт искать без вести пропавших людей. Их находили именно там, куда он указывал, но в большинстве случаев только весной, когда растаивал снег. Это были трупы, которые милиция с жутковатым равнодушием называла «подснежники».

Оказалось, что Исаак Маркович месяц назад защитил докторскую диссертацию. Много лет её не давали защитить в Ленинграде. В ноябре по совету какой‑то замечательной женщины они переехали сюда, успели обустроиться, обжиться. Вакантных должностей для специалистов стало много, свободных квартир — тоже: так называемое русскоязычное население спешно покидало раздираемую междоусобицами республику.

— Чему же посвящена ваша диссертация? — спросил Артур, когда хозяйка подала чай.

— Не знаю, будет ли вам это интересно… На основании многолетней практики, не только моей, но громадного статистического материала, обнаружилось: в лапы преступников попадают преимущественно так называемые потенциальные жертвы. Да, представьте себе, достаточно большой процент населения так выглядит, так ведёт себя, что просто притягивает к себе внимание криминальных личностей. И это не зависит ни от моральных принципов, ни от уровня образования будущей жертвы.

— От её поведения, что ли? — спросил Артур.

— И от поведения. От ряда вполне регистрируемых признаков. Их порой подсознательно, а чаще вполне профессионально угадывает преступник. От того, как человек идёт, какое у него выражение лица, как одет, и так далее, и тому подобное. Самое обидное, что этих потенциальных жертв ограблений, изнасилований, убийств можно выявлять уже в раннем возрасте, работать с ними, предупреждать о грозящей опасности, да только никто не хочет этим заниматься. От меня отмахиваются, как от юродивого. Не до того! Спасибо хоть здесь дали докторскую защитить. Даже опубликовали на правах рукописи с грифом «Для служебного пользования». Практически засекретили.

— И все‑таки, если не секрет, как они выявляются, эти будущие жертвы? По шишкам на черепе — по методу Ламброзо?

— Все проще… — начал было объяснять Исаак Маркович.

— Извини, нам пора, — перебила его Ирина Константиновна. — Иначе опоздаем.

— Давайте не пойдём! — взмолился Артур. — Мне так хорошо у вас, интересно!

— Идите, — мягко улыбнулся хозяин. — Как бы к этому ни относиться, Ирочка в самом деле приготовила вам любопытную встречу. А двери этого дома всегда открыты.

…Позванивая бусами и браслетами, Ирина Константиновна вела Артура какими‑то тёмными дворами, говорила:

— Когда хожу здесь, сама чувствую себя потенциальной жертвой. Не беспокойтесь, это близко, рядышком.

— Не беспокоюсь, а сожалею. Уводите от такого интересного человека. Я‑то думал, это и есть сюрприз.

— Сюрприз впереди, — загадочно промолвила Ирина Константиновна. — Сколько вы здесь пробудете? Может быть, через неделю сюда приедет в командировку потрясающая женщина. Вот это будет сюрприз!

Она подвела его к низкому одноэтажному зданию, расположенному посреди слабо освещённого двора. Над крыльцом Артур различил вывеску «Ясли–сад № 34».

— Я уже успела ему кое‑что рассказать о вас, когда шла с работы, — шепнула Ирина Константиновна.

Артур нахмурился. Кому рассказать? Что могла знать о нём эта чересчур активная женщина, с которой он познакомился лишь сегодня утром в Ботаническом саду?

Вошли в большую комнату, очевидно служившую днём игровой для ребятишек. Сейчас все игрушки были сдвинуты в угол, а посреди на ковре кувыркались толстые женщины, туго обтянутые спортивно–тренировочными костюмами.

— Намасте! — обратился с приветствием к Артуру высокий, худой человек неопределённого возраста со смеющимися глазами.

— Салям алейкум, — нарочно невпопад ответил тот на священное индусское приветствие.

Человек этот не был похож ни на русского, ни на мусульманина, ни тем более на индуса.

Все так же смеясь глазами, он предложил сесть на составленные у окна расписные детские стульчики, подождать десять минут до окончания занятий.

— Чему он их учит? — спросил Артур, примащиваясь на подоконнике рядом с Ириной Константиновной.

— Я тоже ходила в группу, — шепнула она. — Похудание, оздоровление, подключение к Космосу. Здесь в основном продавщицы, официантки.

— Ну‑ка, бабоньки, встанем на головки, покажем гостям, что мы умеем! У кого попа перевешивает, не стесняйтесь, обопритесь пятками о стенку. Так. А теперь хором скажем: А–У-ММ… Ауум мани падме хумм. Хуммм! Тяните «М», а то у вас может получиться неприличное слово… Хум–ммм. Так. Почти похоже на дело. А теперь садитесь в позу заключительной медитации!

Послышался глухой стук падающих на ковёр тел.

— Кто ещё не может сидеть в позе лотоса, просто скрестите ноги по–турецки, — продолжал командовать учитель, сам садясь перед ними в идеальную позу лотоса. — Вот так, рыбоньки. Сосредоточьтесь на темени, чувствуйте, как информация из Космоса проникает в ваши головки.

Полтора десятка толстых женщин сидели со скрещёнными ногами, выпучив глаза, что делало их несколько похожими на жаб.

— Обожду вас у выхода, — сказал Артур Ирине Константиновне и прошёл за спиной учителя к двери.

Он вышел не только потому, что отвратно было видеть, как профанируется серьёзное, может быть самое серьёзное дело в мире. Гораздо хуже было то, что он поймал себя на поднявшейся волне презрения к этим продавцам и официанткам, наверняка разъевшимся на воровстве.

Стоял, опершись спиной о перила крыльца. Видел над силуэтами деревьев первые звезды. Где‑то, совсем невдалеке, раскатывал трели соловей…

Опять думал об Анне. По натуре простодушная, она тоже страдала грехом осуждения, но по–своему — просто старалась не подпускать других к тому, что было ей дорого, первым делом зорко замечала в людях недостатки, правда, в глаза им об этом не говорила. Зато, оставшись наедине с мужем, пыталась делиться своими наблюдениями.

Артур всегда пресекал подобные разговоры. Это была, кажется, единственная область их расхождений. Но и она исчезла через полгода после убийства священника Александра Меня — духовного отца Артура, его ближайшего друга, который венчал их с Анной, заезжал к ним по нескольку раз в месяц.

Как‑то вечером на кухне Анна воскликнула:

— Знаешь, с утра хотела тебе сказать и забыла, а сейчас вспомнила: приснился отец Александр! Как живой!

— Да, говорят, он теперь многим снится, а мне — ни разу, — с горечью ответил Артур.

— Но послушай, как он приснился! Будто у нас, в той, моей комнате, стоит спиной к окну, в чёрной рясе, с большим крестом на груди. А перед ним полно народу, встать негде, потому что он явился с того света, очень ненадолго, повидаться со своими духовными детьми. И ты там стоишь! И я. И вдруг — звонок в дверь. Требовательный. Настойчивый. Ты смотришь на меня, мол, иди открывай! И я, недовольная, иду, отпираю. Стоят две незнакомые тётки в платочках. Типичные тёти–моти. Просятся: «Пустите нас, мы слышали, здесь отец Александр, мы его при жизни не сподобились узнать, пустите хоть теперь…» «У нас и так полно», — говорю, с неохотой впуская этих чужих людей. И они прут прямо в комнату. Чувствую: могу не успеть задать свой самый главный вопрос. И тогда, на правах хозяйки дома, спрашиваю: «Батюшка, скажите, как там, где вы сейчас?»

И он отвечает: «Почти так же, как здесь. Мы, священники, предстоим Богу, молимся… Кто на каком уровне был тут, примерно на таком же находится и там. Чем ниже уровень, тем мучений больше, оттого что плохо использовали время на земле, жили не по совести».

И тут, Артур, смотрю, одна из этих теть–моть пробралась прямо к отцу Александру, он обнимает её голову, прижимает к груди, к своему сердцу. И при этом смотрит мне прямо в глаза, мол, нет чужих. Чужих нет. И я проснулась…

Голос Анны ещё звучал в ушах Артура. Сон её был так прост и ярок, что казалось, он сам видел его.

…Передать ему этот вещий сон, чтобы вскоре внезапно уйти вслед за отцом Александром из времени в вечность, туда, на свой уровень. На какой?

Женщины, уже переодетые, в плащах и кофтах, в пуховых беретах, шумно выходили после занятий. Лица их были оживлены, радостны. «Надо было попросить слова, рассказать о Христе, — думал он, теснясь к перилам, пропуская их. — Но кто я такой, чтобы проповедовать Христа?»

И пока одна за другой они спускались мимо по ступенькам крыльца, Артур мысленно осенял каждую крестным знамением, боялся кого‑нибудь пропустить.

— Вот он, Иринка, никуда не ушёл, а ты говорила… Сейчас навешу этот замок, пойдём ко мне, погуторим с московским йогом, угощу кое–чем.

— Я не йог, — отозвался Артур, жалея, что ему не пришло в голову вовремя уйти.

— Ладно скромничать! У вас аджна открыта — третий глаз. Я ведь вижу… Вас, значит, звать Артуром, а меня можете называть, как все здесь в городе, — Васька–йог, хоть я Василий Степанович, по фамилии Чосич. — Он взял под руку Артура, с другой стороны — Ирину Константиновну, и они двинулись куда‑то в темноту. — Что ж опять своего Исаака не взяла? Хороший мужик, только ограниченный он у тебя, пусть и доктор наук.

Йог болтал весь короткий путь до жалкого глинобитного домишки, окружённого покосившимся в разные стороны забором из обрезков проволочной сетки. Через проволочную же калитку они прошли к дому и очутились в темноте кухоньки. Василий Степанович Чосич чиркал спичками, соединял какие‑то провода.

— Напрямую беру энергоноситель. Мимо счётчика, — объяснил он Артуру свои манипуляции, — бабы платят натурой, не подумай плохого — продуктами, уворованными в магазинах, да пенсия как инвалиду войны. По нынешним ценам ноги протянешь.

— Сколько же вам лет? — удивился Артур.

— Сколько дашь? Шестьдесят пять. В четырнадцать уже был на фронте, сражался против дойч–кригс–марина.

В кухне и в единственной комнате домика наконец вспыхнуло электричество. Первое, что бросилось в глаза Артуру, — висящий на стене кортик, рядом — увеличенная фотография юноши–матроса в лихо заломленной бескозырке, а на полу между письменным столом, стоящим торцом к оконцу, и продавленным диваном, на который он сел, высокая груда папок и книг.

— Иринка, поставь на плиту чайник. В холодильнике сыр, сервелат. Бабы принесли. Хозяйничай, — сказал йог, доставая из ящика письменного стола гранёные стаканчики, а потом и вовсе нагнулся под стол, зазвякал там какими‑то склянками. — Угощу вас настойкой бессмертия. Собственный рецепт.

— Вот почему вы так молоды! — отозвался Артур. Васька–йог, стройный, гибкий, действительно выглядел моложе своих лет. К тому же, увидев фотографию юнги, Артур потеплел к нему сердцем.

— Рецепт секретный. Еще не запатентованный, — йог издали продемонстрировал пыльную бутылку, заткнутую бумажной пробкой. — Жду ответа из Организации Объединенных Наций. Если заинтересуются, считайте познакомились с миллиардером… Ладно уж, вам, как йог йогу… Просто, как все гениальное: зубчик чеснока на четвертинку спирта. Сутки настаивается, из спирта оседают сивушные масла, чеснок отдаёт свои эманации. Наполовину разбавляете кипячёной водой. Утром натощак грамм по двадцать — и никакой старости, никаких болезней. Можно и вечером.

— А днём можно?

— Можно и днём. Главное — натощак! — Йог принялся разливать волшебный напиток.

— Спасибо. Я не буду. Ирина Константиновна не даст соврать: только что у неё принимали эманации «Столичной».

— Ну что ж. Раз вы целитель, дарю другую тайну: если месяц съедать в день три–четыре ореха горького миндаля, проходит диабет в любой стадии.

— Проходит, — подтвердил ошеломлённый Артур. — Откуда вы это узнали?

— А я много лет переписывался с академиком Смирновым. Он переводил, редактировал и издавал выпуски «Махабхараты». Был посвящённый.

— Что вы под этим понимаете?

— Посвящен в тайны, закрытые для прочих. Через него вышел на литературу, проработал…

— Где она?

— Тут, вся тут. — Йог указал на высокую груду посреди комнаты. — Хотите, ройтесь.

— С удовольствием!

Пока Ирина Константиновна расставляла на столике закуску, заваривала зелёный чай, Артур с жадностью развязывал тесёмки на папках с машинописными текстами, рассматривал чьи‑то свернувшиеся в трубки залежалые рукописи.

— Как в басне Крылова, — засмеялась Ирина Константиновна, — «навозну кучу разрывая, петух нашёл жемчужное зерно»… Как‑нибудь приду и все у вас приберу.

— Поразительно! — Из‑под груды грязных носков и газет Артур вытащил собственное сочинение — книгу «Здесь и теперь». — Как это до вас дошло?

— Нехитрое дело. Уплатил барыге три сотни, и все дела. А вот как вы до меня дошли, Артур Крамер? Не знаю, как no батюшке. Иринка, думаешь, ты сама его привела — ни фига! Случайностей нет. Всегда говорю: человек — орудие тайных сил.

— Но почему тайных? Почему, как ребёнок, все о тайнах, о каких‑то посвящённых? Здесь у вас полно интересных брошюр, книг, манускриптов, но много и оккультной муры с «секретами» и «тайнами». Вспомните, Иисус Христос, Бог, приходит к людям, говорит при всех истины, сокровеннее которых нет и быть не может. Говорит всем, каждому ошеломляющие вещи простым, доступным языком. Каждый может стать посвящённым, приняв покаяние, крещение. Дверь открыта. Разве не так? — Артур смотрел на своих собеседников, с горечью видел: они НЕ ГОТОВЫ. Научный работник. Полуграмотный чудак–йог, питающийся случайными крохами со стола знаний. Примитивные, начальные шаги по тропинке, могущей привести на истинный духовный Путь. Но могущий и увести от него.

— Кроме Христа есть Будда, Магомет, — неопределённо отозвался йог. — Надписали бы мне книжку на память…

А Ирина Константиновна спросила:

— Вы надолго к нам? Можете меня продиагностировать? Кто знает, скоро ли представится случай?

Артур подсел к столику, покорно открыл обложку своей книги, написал на титульном листе: «Ни Будда, ни Магомет, ни другие светочи мира не были воплощением Бога, который пошёл на крестную муку за всех нас». Потом, допив чай, встал, попросил подняться Ирину Константиновну, издали протянул руку к её голове, начал было прислушиваться к своей ладони, как вдруг заметил, что йог, сидящий за её спиной, чуть заметно подмигивает ему, показывает пальцем то правое лёгкое, то на область щитовидки.

— Извините, — Артур опустил руку. — Устал. Собственно, уже поздно, мне пора.

Они увязались проводить. Улучив момент, Артур шепнул йогу:

— Зачем подсказывали?

— А если бы ошиблись? Ирку весь город знает, могли бы иметь кучу пациентов…

Прощаясь под фонарём у дворика дома, где жил Стах, Ирина Константиновна сказала:

— Сколько я поняла, вы с христианством, с церковью. Это очень грустно.

Васька–йог объяснил:

— Всякий, кто себя чем‑то повязывает, теряет свободу.

Артур, вздохнув, поклонился им:

— Храни вас Господь!

…Веранда светилась. Стах был дома. Стоя у стола, зашивал брезентовую куртку.

— Где пропадал? — напустился он на Артура. — В городе тревожно. Звонил сюда из своей конторы, потом из милиции. Тебя всё нет. Говорят, опять били русских, в этот раз у «Навруза».

— Знаю. А что ты делал в милиции?

— Понимаешь, ЧП. Ночью, когда ты ещё спал, позвонили из погранкомендатуры: на въезде в город задержан газик, доверху набитый стреляными джейранами. Помчался разбираться. Оказалось, мои же егеря пропустили в заповедник браконьеров с автоматом. За ящик водки. Те же самые егеря, которые со мной на вертолётах четырнадцать лет назад завозили джейранов, присматривали за стадом, берегли… Пахло прокурором. Половина джейранов — пограничникам, половина — следователю. Еле замял. Пришлось отмывать газик от крови, за что‑то зацепился, вот куртку порвал.

— А что браконьеры?

— Какие‑то кооператоры. Двое их — водитель и стрелок. Отделались только автоматом.

— Неужели их отпустили?

— Как же иначе? Иначе — открытие уголовного дела. Влипнут и егеря. А ведь все многодетные, у одного аж одиннадцать детишек… Садись ужинать. В казане вермишель с тушёнкой. Ждал тебя — не дождался, сам поел. Теплая ещё.

— Я тоже сыт. — Артур сидел на застеленном диване, снимал ботинки. — Был тут у одной — начальница Нины из Ботанического сада. Потом повела к Ваське–йогу. Слыхал про такого?

— Да его весь город знает! Случаем, не заставил купить у него мумие? Приторговывает поддельными снадобьями, настойками, лечит, учит. Каждый раз вижу его на базаре, продаёт раскрашенные бюстики Нефертити и Сталина, делает из папье–маше.

— Кое‑что он, безусловно, сечёт, — отозвался Артур. — Старый человек, ни во что не верит, циник.

— Я тоже не верю, как говорится, ни в Бога, ни в черта, ни в генеральную линию. — Стах перекусил нитку, критически осмотрел заплатку на куртке. — Ну как?

— У меня бы вообще ничего не получилось. Бедные мы холостяки, ты разведенец, я вдовец.

— Запел песню! Мы ещё скажем жизни: я тебе покажу! Кстати, ты не хотел бы половить рыбу? Ну что смотришь? Ладно. Ложись спать.

…Месяц плыл за мутным окном веранды. Артур лежал, закинув руки за голову, думал о том, как бездарно прошёл этот длинный день жизни. Опять, как когда‑то до Анны, несло по чужим людям. Теперь у него не было не только Анны, не было и учеников, которых сам же разогнал. Нужно было бы позвонить в Москву Толе Сергееву. Но Артур не знал, когда вернётся. Он вспомнил, что хотел все‑таки спросить Стаха, есть ли связь между его пребыванием в этом городе и находящимся в Сирии на фестивале Бобо Махкамбаевым, но из комнаты давно уже доносилось тяжёлое похрапывание.

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

КРИШНАМУРТИ

(Конспект)

Состояние подлинного творчества — не результат усилия. Когда есть понимание того, что «есть», когда есть чувство пустоты, тогда приходит творческое состояние, творческий разум, который и несёт счастье.

* * * * *

Борьба, конфликт, стремление к становлению ведут к страданиям, неведению, тоске. Только когда вы осознали свою внутреннюю неполноценность и живёте с нею, не стремясь её избежать, принимая её целиком, тогда вы открываете в себе необычайное спокойствие, идущее от понимания «того, что есть».

* * * * *

Когда вы любите, «я» отсутствует. Там, где любовь, там нет «я».

* * * * *

Важно понять не то, кто именно Учитель, а почему вы за ним следуете.

* * * * *

Ум должен быть совершенно пуст, чтобы получать. Но желание стать пустым, чтобы приобрести, — это глубокая внутренняя помеха. Это необходимо понять полностью.

* * * * *

И бедность и богатство являются узами. Тот, кто сознаёт себя бедным, и тот, кто сознаёт себя богатым, являются игрушкой обстоятельств.

* * * * *

Быть властным, быть преуспевающим — означает находиться в рабстве.

ГЛАВА ПЯТАЯ

«Никогда не прощу Крамеру этих своих слез, — думал Борис Юрзаев, проснувшись на раскладушке в пустой комнате. — Пожалел он меня! Лучше бы «СкрижалиІ оставил. Чёрт возьми, даже сердце болело, даже тюрьма приснилась. Да, тюрьма приснилась, давно этого не было…»

Брызнул звонок телефона.

— Кто? Что? Слушаю!

— Это Толя. Доброе утро. Что, звонил вчера Артур?

— Нет. Не звонил.

— Да ты что?! — огорчился Толя. — А я только что после пробежки. Вытащил из ящика газету, а там длинный такой конверт. Письмо! Как ты думаешь, от кого?

— Не от Артура же?

— Из Австралии, из Мельбурна от Виктора! Вот на конверте написано: «Артуру Крамеру и всем членам группы». Жутко хочется прочесть! Как ты думаешь?

— Вскрывай! — Борис откинул одеяло и сел на раскладушку. — Раз всей группе, значит, и нам, кому же ещё? Кому?

Маниакальная надежда на то, что там, в Мельбурне, известно что‑нибудь о «Скрижалях», слабо затрепетала в душе.

…Как хорошо и просто прошли эти полтора года с Виктором. Еженедельно вечерами собирались на три часа в так называемой оздоровительной группе при бассейне «Москва», осваивали позы хатха–йоги, крутили воображаемые спирали по Перепелицыну, делали доклады о «Тайной доктрине» Блаватской, об «Агни–йоге» Елены Рерих… Потом — плаванье. Медитация в воде, лёжа на спине. И всего‑то с каждого брал Виктор по сотне. Правда, таких групп у него было шесть или семь. Это сколько же в месяц?

Толя Сергеев наконец распечатал конверт и начал читать торжественным голосом:

— «Здравствуйте, Артур, Анна! Здравствуйте, все друзья!»

— Только, пожалуйста, без пафоса! — крикнул Борис. — Ненавижу пафос!

— Хорошо, — кротко согласился Толя, продолжая чтение. — «Как там у вас? По телевизору, по радио стараюсь следить за событиями. В курсе дела. И тем не менее завидую вам. Здесь болото бездуховности. Местные русские и украинцы — жуткие куркули, обыватели. Не с кем слова сказать. Мельбурн — город–парк, утопает в зелени, на свободе летают попугаи. Океан в десяти минутах езды от дома, где мы снимаем трёхкомнатную квартиру. У меня уже есть машина, хотя и не новая. Светка с дипломом врача ездит на курсы медсестёр, Игорек — в школу. Я пока без работы. Живем на пособие, молитесь о нас! Нам тут плохо. Мы в вакууме.

У вас начинается весна, у нас начало осени. Зимы здесь нет. Иногда температура опускается до 2–4 градусов тепла, изморозь, вот и все. Эти сведения сообщаю специально для Анны, которая так интересуется загадочной для неё Австралией. Кенгуру пока что нигде не прыгает.

Артур! Я так жалею, что мой застрявший в мочеточнике камень и Ваше вмешательство свели нас всего за два года до моего отъезда. Часто вспоминаю последнюю встречу у Вас дома. Помните? Вы говорили, что глубокая медитация достигается не столько посредством позы, регулировкой дыхания, а прежде всего Иисусовой молитвой, когда она опускается в смиренное сердце и сама начинает твориться в нём. Я всё помню! Приходится признать: неправильно вёл свои группы. Последнюю в том числе. Замечательно, что в конце концов Вы согласились взять её на себя. В этом смысле уезжал со спокойной совестью.

Артур! Теперь я, что называется, кусаю локти, что не попросил копию того, что Вы как‑то назвали «СкрижалямиІ, откуда Вы мне прочли несколько потрясающих фрагментов. И дело не в том, чтоб научиться целительству. Знаю, эта возможность мне не дана. Так можно ли надеяться получить копию «СкрижалейІ хоть когда‑нибудь в будущем? К концу августа к вам в Россию собирается лететь один мой знакомый. Могу передать денег на ксерокс, на машинистку, если надо. Кстати, через него хочу передать всем сувениры. Что прислать Вам? Какой у Анны размер ноги? А у Валечки?

Молитесь обо мне. Горячий привет Анне! И всем. Виктор».

— Так он только в августе приедет, этот его знакомый?! — прямо‑таки заорал Борис. Ревность к Виктору, который может получить «Скрижали», была нестерпимой.

— А что? — удивился Толя. — Ты давно уже будешь в Израиле.

— В том‑то и дело! В том‑то и дело! — вопил Борис. — А что Валечка? Где сейчас Валечка? Ты её видишь?

— Работает у себя в Боткинской. Вчера она с сыном и ещё трое наших были в Малом зале на концерте.

— Что ж меня не пригласил?!

— Ты же сидел ждал звонка Артура!

— Ах да! В каком корпусе работает? В двадцатом? Привет!

…Через час Борис Юрзаев уже подъезжал к больнице имени Боткина. Хотя Валя Мурашева и была, кажется, одной из немногих, кого в своё время Виктор называл «продвинутой», а Крамер прилюдно хвалил, ставил в пример, Борису не верилось, что она обладает «Скрижалями». Слишком уж проста была эта массажисточка, слишком богомольна. Однако пренебречь этой встречей он не мог: чем черт не шутит.

На территории больницы, свернув вправо, проехал мимо приёмного отделения, у которого, как всегда, стояли машины «Скорой помощи», потом свернул влево, чтобы подкатить к высокому двадцатому корпусу, но узкий проезд был перекрыт работающими асфальтоукладчиками.

Борис развернулся, поехал через боковую дорожку в объезд, и тут за старыми тополями мелькнул одноэтажный краснокирпичный домик.

Через сутки, завтра, он будет думать о том, что было бы, если б асфальтоукладчики не перекрыли прямой путь и он не проехал бы мимо этого красного домика, где помещалось ре–анимационное отделение, оснащённое похожими на стеклянные саркофаги кислородными камерами.

Здесь работал один из его соучеников по медицинскому институту, здесь Борису доводилось бывать, сюда он не раз привозил Артура Крамера, чтоб тот вытягивал с того света умирающих.

Здесь побывал Юрка! И тот забытый факт, что здесь побывал Юрка, возрождал в Борисе Юрзаеве погасшую было надежду найти Артура и уехать в Израиль со «Скрижалями» — сокровищем, о каком только могли мечтать создатели дурацких волшебных сказок.

Богомольная Валя Мурашева была теперь даром не нужна! А нужно было немедленно дозвониться Юрке, благо телефон его имелся в записной книжке на букву «П» — Пахан.

Припарковав машину у двадцатого корпуса, Борис вбежал по ступенькам, вошёл в вестибюль, направился к висящему на стене телефону.

Юрка был дома!

— Ну, чего у тебя? — с ленивой хрипотцой раздалось из трубки. — Поговорить? Что значит «поговорить»? Дело что ли есть? Если дело — с того бы и начал. Я твой должник, помню. Знаешь что, приезжай‑ка ты ко мне в офис во второй половине дня. В какой ещё офис? Приедешь — увидишь. — Юрка продиктовал адрес офиса, расположенного где‑то в районе метро «Автозаводская».

«Ну и дела! — бормотал Борис, пряча в карман записную книжку. — Пахан — в офисе!»

Сквозь стеклянные стены вестибюля лупило тёплое весеннее солнце. До второй половины дня было далеко. И Борис решил все‑таки пока что поговорить с Валей, вошёл в коридор первого этажа, где помещалось отделение физиотерапии. У кабинета с табличкой «Массаж» сидело несколько человек в застиранных больничных пижамах. Только один — невысокий, худенький паренёк в синем тренировочном костюме — похаживал туда–сюда с авоськой в неестественно согнутой руке, припадал на левую ногу.

Борис обогнул его, открыл дверь, увидел помещение, разгороженное шторами на отдельные кабинки. В одной что‑то гудело, в другой — ритмично щёлкало.

— Здесь Валентина Мурашева?! — громко спросил он и увидел, как одна из штор сдвинулась в сторону, в проёме показалась голова Вали, тотчас осветившаяся улыбкой.

— Боречка! Надо же! Как раз сегодня о тебе думала: «Уедет, даже не попрощаемся». Толя Сергеев сказал, уезжаешь. Правда?

— Поговорим, — ответил Борис, невольно заражаясь её белозубой улыбкой.

— Миленький, обожди минут пятнадцать–двадцать, кончу массаж. Только не уходи! — Голова Валентины скрылась за шторой.

Торчать в сумрачном коридоре среди больных не хотелось, и он снова вышел в вестибюль, залитый светом.

— Вы надолго её задержите? — раздался за спиной чей‑то голос.

— А в чём дело? — Борис обернулся. Перед ним стоял худенький паренёк с авоськой.

— Обещала отвести к главному врачу. Всю ночь жду. Вчера приехал. У вас закурить не найдётся?

— Не курю. А что с вами? Почему всю ночь? — Борис с недоумением посмотрел в смуглое узкоглазое лицо.

— Говорю, приехал вчера. Не принимают. Нет направления. Ждал до утра главного врача. А его до сих пор нет, где‑то в Моссовете. Эта самая Валя обещала, как появится, отвести.

— Где же ты ночевал?

— Здесь. В кресле.

— Откуда ты явился без направления? Надо было самому идти на Рахмановский, в министерство! Что с рукой и ногой?

— В армии был, под Вологдой. С грузовика сгружали ящики со снарядами. Один ящик упал на меня, перебило какой‑то нерв, руку скрючило, ногу, — вяло объяснил паренёк. — Год уже по госпиталям, больницам. Надоело. Толку никакого. Уехал к своим, под Ташкент. Там бедность. У родителей без меня четырнадцать детей. Я старший. Рука болит, особенно ночью, заснуть не могу. Совсем не сплю. Уже и морфий не помогает. Другая наркота тоже.

— Значит, наркотики потребляешь?

— Теперь нет. Бедность. Сам ничего заработать не могу. Говорят, вылечить нельзя, а боль вроде только здесь могут убрать. Я и поехал без билета. Проводница пустила. Если не помогут, не избавят от боли — всё, жить не буду.

— Что «всё»? Что? — накинулся на него Борис. — Идем туда, в уголок! Попробую снять боль. Пошли!

— Это как?

— Биоэнергией, слыхал?

— Слыхал. Делала одна в Ташкенте. Мои родители барашка продали, последние деньги отдали. Не помогло.

— Да я бесплатно!

— Хоть и бесплатно, не нужно, вот покурить бы достать…

— Слушай, парень, а ты сегодня ел что‑нибудь?

— Уже не хочу. Закурить бы.

Борис оглядел околачивающихся в вестибюле больных и пришедших к ним родственников с сумками продуктов, выскочил из корпуса, подошёл к пожилому водителю, покуривающему в «хонде» с жёлтым дипломатическим номером.

— Слушайте, там солдатик–инвалид не ел, не курил. Дайте хоть пару сигарет!

Водитель помедлил, выдал через спущенное окно ровно две сигареты, вынутые из пачки «Мальборо».

— А спички?

Водитель отрицательно покачал головой.

— Тогда дайте прикурить.

Тот щёлкнул зажигалкой. Борис прикурил, побежал обратно в корпус.

Валентина в белом халате быстро шла навстречу.

— Боречка, куда ты делся? У меня ведь мало времени. Больные ждут.

— Погоди! — Он пробежал мимо, боясь, что сигарета потухнет, что этот узбекский паренёк куда‑нибудь исчезнет. Но нет, вот он, стоял, неловко отставив согнутую ногу, привалясь к стене со своей авоськой.

— На! Держи!

— Спасибо, — так же вяло сказал он, сунул в рот дымящуюся сигарету, спрятал в нагрудный карман другую. — Спросите, не забыла узнать насчёт главного врача?

Подошла Валентина.

— Здесь нельзя курить. Только что звонила — секретарша сказала: главного врача не будет до вечера. После Моссовета едет в Белый дом, оттуда — в министерство.

— Елки–палки! — взорвался Борис. — Неужели без главного нельзя? А если бы его привезли на «Скорой», подобрали на улице?

— Тогда другое дело, — вздохнула Валя. — Такой порядок. Нет не только направления — выписки из истории болезни. Да ты не беспокойся. К пяти приедет, все уладится. Я помню. Прослежу, позабочусь.

— Слышишь? — обратился Борис к пареньку. — Потерпи, положат тебя. Вылечат.

Странная, какая‑то уже неземная улыбка появилась на исхудалом лице больного.

— Моссовет… Белый дом… министерство, — прошептали его губы, сжимающие сигарету.

Потом, поговорив пять минут с Валентиной в своих «жигулях», Борис ехал по Москве в район «Автозаводской» и все думал об этом больном, все не шёл он из головы. Вдруг спохватился: надо было дать денег! Добирался «зайцем», голодный, без сигарет!

Но он уже мчал по набережной мимо Кремля, гостиницы «Россия», не возвращаться же…

«Ничего, Валентина поможет, догадается, накормит», — уговаривал он себя, при этом совершенно точно чувствовал, знал, что паренёк кончит‑таки самоубийством. Что нельзя было оставлять его в таком состоянии, откупившись двумя чужими сигаретами.

«Таких много. Меня одного на всех не хватит, — продолжал думать Борис. — Среди всей этой публики я один обратил на него внимание, подошёл, обнадёжил. Правда, это он ко мне подошел… Ну, ничего, ничего. Валентина, хоть и дура набитая, — оказывается давал, давал ей Крамер «СкрижалиІ — она поможет. Надо же! Говорит: отказалась, даже не прочла. Мол, если Господу угодно, он и так откроет ей, что хочет. Как открыл центр на ладони. Говорит, здорово помогает при массаже больным. Возможно… Вполне возможно. Беспокоится за Артура — где он? Как он?.. Надо бы подучиться у неё технике массажа, да поздно уже, поздно. Некогда размениваться».

Он свернул с набережной — и вот уже впереди справа виднелся наземный вестибюль метро «Автозаводская», а слева, как объяснил Юрка, белое здание, где находится его офис. Борис развернулся у зелёной стрелки светофора налево, въехал в уставленный автомашинами двор.

Это оказался бывший райком партии. Еще и вывеска сохранилась. Но сверху и по сторонам блистало с десяток новых, в том числе и совместного предприятия, где работал Юрка.

Борис прошёл в глубь отделанного мрамором вестибюля, спустился по боковой лесенке в подвал, с трудом открыл массивную, обитую чёрной кожей дверь, на которой выпуклыми позолоченными буквами было выведено «Руслан», и оказался в небольшом полукруглом помещении. Возле одной из дверей за столом потюкивало наманикюренными пальцами по пишущей машинке некое откровенно развратное существо. Таких ныне принято называть супермоделью. Но Борис про себя определил его по–другому.

— Где сидит Табукин Юрий?

— А, собственно, кто вы? По какому делу?

— Борис Юрзаев. По личному.

— То есть? Вы созванивались? Он вас ждёт?

— Ах ты, чудо в перьях! — не выдержал Борис. — Это тебя спрашивают, где он сидит. Больше у меня к тебе нет вопросов, поняла?

Развратное существо вскочило с вращающегося кресла и, мелькнув тугой сверхмини–юбочкой, ринулось в кабинет.

Борис обошёл помещение по кругу. Ворсистый ковёр на полу, кожаный диван, горящая люстра из чешского хрусталя… «Сволочи! — пробормотал он вполголоса. — Угнездились в рыночных отношениях… А тот парень подыхает в Боткинской».

Секретарша впорхнула обратно.

— Извините. Через минуту примет, — она опустилась на своё место, медленно обвела губы кончиком языка. — Хотите чашечку кофе?

— Потряс! Великолеп! — Борис потрепал её по декольтированному плечу. — Далеко пойдёшь. Но обратно не вернёшься. Ты меня поняла?

И открыл дверь в кабинет.

Оттуда как раз выходил красиво поседевший человек с пивным пузом, далеко выступающим из расстёгнутого пиджака. Борис чуть не столкнулся с ним. И узнал знаменитого в прошлом писателя, автора нашумевших книг о маленькой виноградной республике. Где сейчас лилась кровь…

— Что‑то рано примчался, — услышал он хрипловатый голос, — я же просил во второй половине.

В глубине кабинета за большим столом сидел щуплый человек в очках, что‑то подписывал.

— А что для тебя вторая половина? — спросил Борис, подходя и подавая руку изменившемуся Юрке Табукину, Пахану.

— Садись, садись, фрайер, — добродушно прохрипел Юрка, — хорошо, что приехал раньше. Через час уже не застал бы.

Борис опустился в глубокое кожаное кресло и ощутил себя маленьким, ничтожным по сравнению с монументально возвышающимся по ту сторону стола Юркой.

— Что такое? Почему? — забеспокоился он, пытаясь привстать.

— Психология, — улыбнулся Юрка.

— Ну, ты и хмырь! Подпилил ножки кресла?

Юрка снял очки, по–стариковски аккуратно вложил в очечник, потом нажал клавишу стоящего на столе селектора, каркнул в микрофон:

— Таня! Меня нет! Слушаю тебя.

— Нужно срочно найти человека. Его зовут Артур Крамер. Москвич. Сейчас уехал. То ли в Душанбе, то ли в Ашхабад. С каким‑то директором заповедника. — Борис старался говорить сжато, чётко. — У этого Крамера рукопись. Я должен забрать её с собой. Через неделю улетаю в Израиль.

Юрка снова надел очки, взял авторучку, начал записывать на вырванном из блокнота листке.

— Рукопись? Интересно. Что за рукопись? Роман? Какие‑нибудь воспоминания?

— Так… Научная работа.

— Понятно. А я только вернулся из Южной Африки. Попил пивка среди апартеида. Значит, уматываешь в Израиль и хочешь толкнуть там чужую научную работу? О чём работа?

— О психологии…

— А ведь ты нейрохирург.

— Был. Наверное, в то же время, когда ты был чечёточник.

— Значит, Артур Крамер. Правильно записываю? Отчество? Не знаешь. Ладно. Сколько лет? Примерно сорок семь — пятьдесят? А точнее? Слушай, фрайер, да ты ни хрена не знаешь! Рукопись у него с собой или здесь, в Москве?

— В Москве её нет.

— Точно нет?

— Как будто.

— Надо было для начала прошмонать!

— Проверял. Как будто нет…

— Все у тебя «как будто», приблизительно. Ладно! Как он личит? Рост, цвет глаз, особенности?

— Чуть выше среднего, глаза карие. Виски с сединой.

— Оружие у него может быть?

— Никогда.

— Уверен?

— Абсолютно.

— Ладно. Теперь этот директор заповедника. Имя? Фамилия? Приметы?

— Не знаю.

— Ну артист! Смотри, я и пяти строк не записал. С такими данными… Так тебе этот Крамер нужен или только рукопись?

— Рукопись.

— Где работает?

— Он писатель.

— При чём тогда психология? При чём заповедник? Или пришёл по делу — или темнишь. Давай, колись быстрее!

Борис уже не рад был, что оказался в логове у Пахана.

— Что ты от меня хочешь? Что? — Он снова попытался встать из этого болотистого кресла. — Писатель. Интересуется психологией. Написал работу. Что у него с директором заповедника, не знаю. У Крамера в феврале жена умерла. Похоронил — уехал. Все. И учти, Крамера чтоб пальцем никто не тронул.

— А теперь уже как получится, — жёстко ответил Юрка, пряча сложенный листок во внутренний карман пиджака. Черты его лица отвердели. — И ты тоже учти: по нынешним ценам добыть то, не знаю что, во сколько обойдётся?! Значит, так. Попей кофейку с Таней, посмотри наш стенд. Потом поедешь со мной к одним людям, там должен быть человек, может, ему понадобится дополнительная информация… Я добро помню, иначе б не стал заниматься этой мутью.

Он поднялся из‑за стола, обождал, пока Борис выберется из кресла, проводил к двери.

В приёмной на диване ждало полно народу.

— Таня, покажи господину Юрзаеву стенд, вообще развлеки. В четырнадцать тридцать мы уезжаем. Кто ко мне первый — прошу!

Развратное существо вспорхнуло со своего места, отперло одну из дверей. Это оказался небольшой зал заседаний. Вдоль стен на длинных полочках стояли книги с грифом совместного предприятия «Руслан».

— Так он издатель?! — изумился Борис.

— Юрий Алексеевич — наш генеральный директор, — ответила Таня. — Извините, что вы имели в виду, когда сказали: «Обратно не вернёшься»?

— Что я имел в виду? Что? — на миг задумался Борис. — Понимаешь, крошка, я был не совсем прав. Можно вернуться. Относительно. Операция по восстановлению девственности — все дела! Хотя есть вещи — не восстановишь…

— По–моему, вы нахал, — прошептала Таня. — Как не стыдно!

— Чего? — Он обернулся к ней и, вымещая все унижение, которое претерпел в низеньком кресле, зло брякнул в тщательно намазанные тушью и перламутром глазки: — Аборты, презервативы… Стоило ли родиться, чтобы торчать тут чудом в перьях? Что тебя ждёт, дура? Превратишься в общественный сортир для мужиков. Чеши отсюда, может, ещё родишь.

— Гад! Кобель сучий! — ощерилась секретарша, губы её дрожали. — У меня сын — четыре года. Ты, что ли, будешь мне десять тысяч платить и под юбку не полезешь?!

Она отступала и отступала за дверь.

«Сама сука! И Юрка сука. — Борис бегал взад–вперёд вдоль стены со стендом. — Когда плохо, когда надо было устроить в урологию, так со мной не говорил! Лучшего хирурга ему нашёл, в реанимацию ездил, сутками дежурил. Тогда ни о каких деньгах речи не было! Нет, бежать, драть из этой страны! Пахан — генеральный директор! А эта Лисеева использовала меня — жирная, потная тварь. Крестилась она! А сам я что здесь делаю, что? Навел Пахана с его людьми на Артура. Да, навёл! Любой ценой получу «СкрижалиІ — и бежать, драть…»

Наконец Борис приостановился. Оглядел стенд.

Шафаревич, «Русофобия», «Протоколы Сионских мудрецов» Нилуса, сборник стихов Кунаева… Среди всей этой антиеврейской пакости островком чистоты сияла нарядная книжечка — «Аленький цветочек» Аксакова. Но опять же рядом с ней высился толстенный альбом репродукций картин Ильи Глазунова, буклет о тележурналисте Невзорове.

«Что я здесь делаю? Что?» — бормотал Борис, тупо продолжая разглядывать стенд.

«Секс в семейной жизни», «Анжелика и король», «Правда о святом старце Распутине»…

«Хорошо Виктору плакаться! Попугаи порхают, океан. Молитесь за него! В вакууме он! А тут такое дерьмо попёрло. Юрка — книгоиздатель, с ума сойти! Да кто он такой, кто?»

Вспомнилась зона. Ледяное, моросящее утро ноября. Оба в телогрейках сидели на груде битого кирпича, ждали, когда привезут солярку для бетономешалки. Юрка вытянул из‑за пазухи пузырёк «Тройного» одеколона, с бульканьем перелил в свою пасть, протянул остаток. Борис отказался, сказал, что вредно для зрения, для почек. Юрка не стал спорить, допил, отбросил склянку и вдруг — никто его не просил — рассказал, за что посадили, вообще многое о себе рассказал.

До войны, когда расстреляли отца, мать тут же вышла замуж за другого. Отчим Юрку ненавидел, обзывал «врагом народа». Восьмилетний Юрка убежал к Черному морю, добрался до Ялты. Там попал в руки вора. Тот кормил его, поил, заставлял лазить в форточки обкрадывать курортников. Иногда лупил, иногда закармливал конфетами, поил вином. И всегда напоминал: удерёшь — убью.

Однажды, уже под осень, вечером повёл его и свою любовницу в ресторан «Ореанда», угощал ужином, опять же вином. На эстраде играл оркестр. Танцевали. Какой‑то человек все смотрел с соседнего столика, потом сделал знак, мол, выйди.

Юрка отпросился у вора, вышел на набережную. Тот человек уже стоял под фонарём у парапета. «Ты не их сын, — сразу сказал он, — ты кто?»

Юрка почему‑то доверился, рассказывая свою историю.

«Читал «Тимур и его командаІ? — спросил человек. — Так вот, я — Аркадий Гайдар. Немедленно уходим».

Он посадил Юрку на автобус до Симферополя, дал денег на билет в Москву.

Началась война. Юрка стал главой замоскворецких хулиганов, воровал, научился отбивать чечётку. С годами даже начал выступать на эстраде. Этакий пацан в цилиндре, с тросточкой. После войны попытался попасть в цирковое училище. Не приняли без аттестата. Купил аттестат — набор кончился. В конце концов стал работать сперва администратором на киностудии, постепенно сделался директором картин, получил квартиру.

«Бабы ко мне прут валом, — рассказывал Юрка. — И вот одна из массовки, совсем молодая девка, забрюхатела. А у неё папочка–мамочка. У подруг скрывалась. Сабортировать все сроки прошли. Ранней весной — ночью — явилась уже со схватками. Плачет. И сразу — рожать. Я очухаться не успел — родила. Стоны, кровь. Едва копыта не откинула. А ребёнок, пацан это был, мёртвый. Что делать? Увязал его в целлофан, целлофан в мешок, привязал к мешку утюг. Рано утром сел в машину, поехал вдоль Москвы–реки. Куда бросить? Оказалось — целое дело, то машины идут, то люди. А по реке льдины. К берегу притираются. В одном месте за Окружным мостом забросил, а мешок как раз на льдину попал. Тут меня и прихватили менты с патрульного «газонаІ.

Вот кто сейчас издавал эту муть — Пахан, сразу подмявший под себя всех отбывавших тогда в зоне. Не только «Тройной» одеколон, часто и водка, и сухая краковская колбаса, и консервы попадали ему с воли. Он первый распознал, что Борис похож на Пушкина, наделил его этой кличкой.

Дверь зала отворилась. На пороге возник генеральный директор «Руслана». В модном плаще, он казался выше своего роста, солидней.

— Что, притомился, Александр Сергеевич? — вполголоса сказал Юрка и, уже громче, пригласил: — Извините, что задержал, господин Юрзаев, поехали!

— Куда все‑таки?

— На ранчо. К моим друзьям.

Во дворе из синего «вольво» выскочил навстречу водитель.

— Куда едем, Юрий Алексеевич?

— Не надо. Я сам. — Юрка подошёл к новенькой вишнёвого цвета длинной английской автомашине с правосторонним рулём.

— Я тоже на колёсах, — сказал Борис, глянув в сторону своего проржавленного, битого «жигуля».

— Тогда едешь за мной, не отставай. В крайнем случае обожду, — и, забираясь в машину, спросил: — Какого хрена обидел Таню? Выхожу из кабинета: девка вся в слезах и соплях. Что ты ей сказал?

— Что она б…..

— Еще какая! Будто сама не знает. Вперед!

…За Юркой трудно было угнаться. Уже близ выезда на кольцевую тот промчал на жёлтый свет светофора. Борис газанул следом, проскочил перекрёсток на красный. И тотчас увидел справа отчаянно свистящего гаишника с жезлом.

Борис остановился у кромки тротуара и, пока инспектор не спеша шёл к нему, быстро вынул записную книжку, авторучку. На чистой странице вывел крупными буквами — «Я глухонемой. Пожалуйста, напишите, что вы хотите сказать».

Прочтя протянутое в окошко послание, инспектор оторопело поглядел на скорбную физиономию водителя, вернул записную книжку, разрешающе махнул жезлом.

Далеко впереди поджидала вишнёвая автомашина.

…Старинная двухэтажная дача виднелась сквозь зелень сосен в глубине большого участка на самом берегу ещё покрытого льдом водохранилища. Увидев вдоль забора и у ворот большое количество иномарок, между которыми крутился беспородный пёсик, Борис подумал: «Элита. Собрались в разгар рабочего дня. Будет баня, выпивка, жратва. Заодно станут решать дела».

Запер автомашину, вслед за Юркой прошёл через калитку. По сухой, выложенной плитками дорожке направились к высокому крыльцу. Едва поднялись по ступенькам, как дверь распахнулась.

— Руки на затылок! Вы арестованы! — Перед ними в полной форме стоял полковник милиции с пистолетом.

Борис держал на затылке подрагивающие ладони, видел, что и Юрка поднимает лапы.

Внезапно распахнулись двустворчатые двери большой комнаты, где у стола сидело и стояло множество людей. Раздался хохот. Громче всех захохотал Юрка.

— Так ведь и до инфаркта можно довести, — пробормотал Борис, опуская руки.

Всё происходило так, как он и предполагал. Угощение. Сауна. Оттуда мужчины в плавках, женщины в купальниках бежали к полынье у берега, с воплями выскакивали оттуда. У Бориса не было плавок, но он без зависти наблюдал за этой суетой, старался не потерять из виду Юрку.

Затем долгий обед с баночным пивом, водкой. В конце, когда подали кофе, ликёр «Аморетто», все гости обернулись к Юрке.

Тотчас Юрка скинул пиджак, забил на паркете чечётку.

«Знают ли они, что у него нет одной почки?» — думал Борис, тоже с невольным восхищением наблюдая за тем, как этот шпендрик вдруг преобразился, с отрешённым лицом рассыпал каблуками дробь; на миг наступала пауза, и снова, воздев руки, Пахан выделывал ступнями такое, что дробный рокот реял в тишине.

Раздались аплодисменты.

Отдуваясь, украдкой утирая со лба капли пота, Юрка накинул пиджак, шепнул Борису:

— Топай за мной.

По крутой, похожей на трап лестнице поднялись на второй этаж, вошли в комнату, где у стола с бумагами сидели полковник милиции и трое в штатском. Один из них — человек без возраста, с неприметным лицом, не за что было ухватиться в этом лице — сделал знак рукой, и его собеседники улетучились.

— Что за рукопись? — спросил он, глядя Борису прямо в глаза.

— О психологии. Парапсихологии. — Борис занервничал.

— Конкретней!

— Сколько знаю, конспекты разных источников, древних и новых.

— Значит, цитатник? Вроде Мао? — высунулся из‑за плеча Юрка.

Человек взял у Юрки сложенную вдвое бумажку, развернул её, пробежал глазами и, обращаясь уже только к нему, сказал:

— Из‑за этих суверенитетов не раньше, чем завтра к вечеру.

— Что к вечеру? Найдут Крамера? Или рукопись? — не выдержал Борис.

— Идем, — сказал Юрка.

Не заходя к гостям в нижнюю комнату, вышли с дачи, зашагали по участку к калитке.

— Никогда не задавай лишних вопросов, — пробурчал Юрка. — Эти люди, кроме всего прочего, банкиры, дипломаты, вхожи в правительство, в Белый дом на Пресне…

Бориса прорвало:

— В Белый дом, в правительство! Кто они такие? Кто? Народ думал: придут демократы… Утром видел больного! Несчастный узбек сутки ждёт главного врача, а тот тоже то ли в Белом доме, то ли в министерстве, то ли сауну принимает!

Вышли из калитки. Из‑за машин выбежал пегий беспородный пёсик, искательно завилял хвостом.

— Народ? — с улыбочкой переспросил Юрка. — Знаешь, фрайер, как ведут себя с народом?

Он присвистнул. Песик доверчиво подбежал поближе. Юрка взмахнул ногой. Собака отлетела к середине дороги, распластавшись на асфальте.

«Бежать, драть из этой страны…» — в который раз подумал Борис, садясь в машину.

— Завтра звони в офис, вечером. Буду до девяти. — Юрка повернул обратно к калитке.

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

СОБРАНИЕ ПИСЕМ ОПТИНСКОГО СТАРЦА

ИЕРОСХИМОНАХА АМВРОСИЯ

(Конспект)

Сны простые:

от чревоугодия и иных страстей наигрываются разные сновидения от бесов.

Сны зрения:

людям тщательным, очищающим свои душевные чувства к постижению вещей Божественных. Они повторяются на протяжении многих лет и не забываются.

Сны откровения:

людям совершенным, пророкам.

* * * * *

Если покража — она послана за какой‑то твой грех.

* * * * *

Отчаяние хуже всякого греха.

* * * * *

В разговоре с неверующими должно быть осторожным, ибо через них говорит сатана.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Рано выехать из города не удалось. Когда газик уже выныривал с окраины на магистраль, Стах вдруг вспомнил о каком‑то неподписанном акте, связанном с незаконным отстрелом джейранов, о том, что его ждёт бухгалтерша, и повернул обратно, благо дирекция заповедника находилась поблизости.

По прежнему опыту Артур был уверен: Стах застрянет надолго.

— Иван Степанович, все хочу понять, какого рожна нужен этот Бобо Махкамбаев? — спросил он, не в силах подавить нарастающую волну раздражения. — Что‑то крутишь, вертишь… Зачем увёз меня из Москвы? Ведь ты приехал, не зная об Анне…

— Точно. Не зная… Тебе плохо? Дома было бы лучше?

— Пойми, я тут ничего не делаю. Вчера целый день болтался по городу, сегодня неизвестно куда едем. Зачем ты со мной возишься?

— Найдется дело, не стони, Артур, самому тошно. Может быть, каждый день на счету… — Стах словно бы спохватился. — Заповедник никому не нужен. Все разваливается. Впрочем, что мне тебе объяснять!

Через раскрытые ворота въехали на территорию дирекции заповедника, прокатили по дорожке вдоль арыка, за которым стояли ряды старых яблоневых деревьев с побелёнными известью стволами, остановились возле конторы. Здесь в теньке у крыльца, сидя на корточках, ждали Стаха егеря. Поодаль, привязанная к сломанному трактору, пощипывала свежую травку осёдланная низкорослая лошадь.

Егеря молча поднялись, прошли за Стахом и Артуром в кабинет, расселись за длинным столом, приставленным торцом к столу директора. Стах вызвал секретаршу, попросил принести всем пиалушки и чай. Началось обсуждение вопроса о том, что второй месяц нечем платить зарплату, что правительство прекратило дотации, а заповедник почти ничего не зарабатывает.

Артур сидел со своей пиалушкой в стороне у раскрытого окна, за которым весело чирикали воробьи, видел висящую на противоположной стене огромную карту–схему. Протянувшаяся на сотни километров территория заповедника совпадала с протяжением горного хребта, отделяющего республику от иностранного государства. Единственная магистраль, по которой они должны были сегодня ехать, стрелой летела вдоль предгорий. С одной стороны — горы, с другой — бесконечный океан пустыни.

Полузабытое, страстное чувство поднималось в душе Артура. Легкий ветерок из окна, оглушительное чириканье птиц, прыгающих на зацветающих ветках яблонь… Тяга к странствиям оживала в нём.

Он поднялся, прошёл вдоль стены с картой, вышел наружу.

Подошел к лошади, все так же выщипывающей травку, погладил крутую холку, взглянул поверх яблонь, за которыми в солнечной дымке парили синеватые вершины гор.

Вслед за ним из конторы вышел человек в солдатской ушанке, издали помахал рукой, крикнул:

— Здравствуйте! Здравствуйте! С приездом! — Он подошёл, поздоровался. — Не узнали меня? Я Шовкат. Возил вас со Стахом на Шахское озеро.

— Узнаю, — Артур пожал узкую ладонь крепкого смуглого парня. — А почему теперь Иван Степанович сам водит газик?

— Рыночные отношения, — улыбнулся Шовкат. — Пересел вот на эту Беглянку, бензин не нужен, хорошо! Добываю американские деньги для заповедника. Вот сейчас Стах так и сказал: вся надежда на меня. Если не боитесь, идём в гараж, там как раз дойка.

— Серпентарий завели? — Артур без особой охоты зашагал за Шовкатом.

…В бетонном гараже горело электричество. За столиком с микроскопом и чашечками Петри узкоглазая лаборантка сосредоточенно вылавливала кого‑то пинцетом в пузатой баночке из‑под мёда. Точно такие же баночки сотнями теснились на длинных деревянных стеллажах.

В каждой из них оказалось по скорпиону.

Сжатая пинцетом лаборантки тварь, одновременно похожая на паука и рака, бессильно извивалась, взмахивала хвостом с коготком на конце и оставляла на стенке чашечки чуть заметную каплю.

— Угадали, — сказал Шовкат, — хотим ещё серпентарий завести. Выдаивать змей тоже выгодно. Дороже золота этот яд.

«Господи, — думал Артур, — ну зачем ты сотворил такую мразь?» Вспомнилось, как однажды не здесь — на Кавказе видел похороны ребёнка, ужаленного скорпионом. И в то же время он поймал себя на сложном чувстве, какое ощутил вчера, глядя на обречённую змею в клетке.

Шел обратно к конторе вдоль сверкающего на солнце, позванивающего струями арыка, мучительно думал: «Зачем? Не может быть, чтоб не было какого‑то смысла в существовании скорпионов, змей. Но если смысл, замысел есть, он в принципе непостижим — к чему биться головой о стенку, о мироздание? Течет вода. Вот пчела пролетела. Цветут яблони. Чего, Артур Крамер, тебе ещё надо? Анна на пятнадцать лет младше, и Ты, Творец, её забрал. Меня оставил. Зачем? Для какой цели?»

У крыльца, окружённый егерями, стоял Стах. Приземистый, в брезентовом костюме. На спине пузырилась неумело пришитая заплата.

— Садись! — обернулся он к Артуру. — Через минуту едем.

Тот забрался в газик, сел на переднее сиденье, отодвинул в сторону от ног тяжёлую пластмассовую канистру с водой, которую Стах всегда возил с собой, отправляясь в дальние путешествия.

«Куда еду? Зачем? Нет цели, нет смысла», — продолжал думать Артур, но это была инерция мысли, ибо душа его по–детски радовалась тому, что должно было начаться через минуту, вот–вот…

— Как ты думаешь, — спросил он Стаха, когда они наконец выехали из города и помчались по стреле автомагистрали, — зачем Бог создал змей, скорпионов?

— Видишь ли, американцы и немцы готовы платить бешеные деньги за яд. Шовкат знает места, неделями один в горах то на этом газике, то на своей Беглянке. Ловит, рискует жизнью. У него даже сыворотки с собой нет, противоядия. Может, сегодня достану. Всё исчезло. Кстати! Обожди меня ещё минутку! — Он тормознул у стоящего на отшибе магазина «Электротовары», но, прежде чем выйти, достал бумажник, стал пересчитывать деньги. Потом начал шарить по карманам куртки.

— Подкинуть тебе? Что ты собираешься покупать?

Стах отмахнулся, вышел. И вскоре вернулся с каким‑то пакетом.

— Я не о том спрашивал. Смотри: величественно, прекрасно вокруг — горы, пустыня. Вон орёл повис над хребтом. И одновременно здесь же скорпионы, змеи, смерть.

Стах искоса глянул на него.

«Мучаю человека дурацкими вопросами, морочу голову», — думал Артур.

А Стах вдруг запел: «Ах ты ноченька, ночка тёмная, ночь осенняя!..»

Все вокруг было залито солнцем, впереди над шоссе дрожал и струился горячий воздух, вспугнутые газиком хохлатые азиатские жаворонки взлетали с обочины, вонзались в слепящую голубизну.

Репертуар Стаха был неисчерпаем. Украинские и русские народные песни, песни времён гражданской войны… Хотя стрелка спидометра стояла за отметкой сто километров, Стах легко вёл машину, голос его набирал силу: «Там вдали за рекой загорались огни, в небе ясном заря догорала, сотня юных бойцов из будённовских войск…»

Он вдруг смолк. Потом зло сказал:

— Столько голов полегло! Говоришь: змеи, скорпионы… А эти Сталины, коммунисты скольких людей отравили своим ядом.

— Они не коммунисты, — отозвался Артур. — Коммунистами были те, кто жизнь отдавал за то, чтобы люди любили друг друга. Безвестные, они гибли в тюрьмах, под расстрелом.

— Неужто, Артур, ты в душе коммунист?

— Иван Степанович, пойми, я могу быть только в одной партии — партии Иисуса Христа.

Стаху стало чудноʹ. До сих пор подобных разговоров у них никогда не было.

— Ты не оголодал? Давай заглянем к одному моему другу.

— Как хочешь, — безразлично откликнулся Артур. Он с досадой думал об этом разговоре со Стахом, о том, что простые, казалось бы, очевидные истины ещё нужно доказывать, и не словами — делом. Пока это произойдёт, сколько крови прольется… Не вина Сына Божьего, что двадцать веков христианства увенчались фашизмом.

Газик подпрыгнул на обочине, сворачивая с шоссе направо, в сторону пустыни. Объехал сложенный из сушёного кизяка забор, за которым среди чахлых кустиков саксаула стоял глиняный домик с навесом, под которым было сложено сено. Два верблюда меланхолично жевали его. Рядом в тени лежал, подогнув ноги, верблюжонок.

Стах остановил машину, нажал на гудок.

На пороге, в темноте проёма отворённой двери появилась молодая женщина в пёстром платье, в низко, по самые брови, туго повязанной красной косынке.

— Кто приехал! Кто приехал! — радостно восклицала она, провожая гостей в прохладу затенённой комнаты.

У порога Стах снял и оставил обувь. Артур последовал его примеру.

В носках они вступили на ковёр, опустились на длинные узкие подушки.

— Фархад с барашками в горы пошёл. — Хозяйка подала каждому по большой пиале, до краёв наполненной чем‑то белым. — Если б знал, что Иван Степанович заедет… А теперь только через два дня будет.

— Ты пей, пей, — сказал Стах, — это чал — ряженка из верблюжьего молока.

— Узнаю, — Артур отпил густую прохладную жидкость, — в прошлый приезд сподобился, когда везли дарить макулатуру колхозным детям. Да я тебе рассказывал, помнишь?

— Эх, Артур, тот председатель давно сидит. Как раз под площадью, где твои пионеры хлопались в обморок, оказался зиндан — подземная тюрьма. Вход в неё был прямо из подвала правления. Там пытали, пороли плетью.

— Тот самый колхоз? Я ведь читал в газетах! Как ты думаешь, родственник Бобо Махкамбаева, Второй, знал об этом?

— Вполне был в курсе. На следствии давал показания.

— И сколько лет ему присудили?

— А он проходил как свидетель. Сейчас глава концерна «Шелковый путь». Скупает по всей Азии коконы шелкопряда, продаёт куда‑то, в Японию, что ли.

Они допили чал, поднялись.

— Куда вы? Куда? — нагнала у выхода хозяйка. — Быстро шурпа будет. Скоро, совсем скоро.

— Спасибо. Ехать пора. — Стах подозвал её к газику, достал с заднего сиденья пакет. — Фархад просил лампочки. Держи.

Женщина прижала пакет к груди, долго смотрела вслед машине.

…Солнце начало склоняться к западу. Било в глаза. Кое–где со стороны пустыни шоссе было присыпано песчаными взлизами. А слева тянулись и тянулись зеленеющие кишлаки предгорий, за которыми стоял хребет.

— Она — учительница, он — из этих мест, после армии егерем у меня работал на втором участке вместе с Юсуфом. Детей у них нет, такое дело. Хороший парень, здоровый, она, по–моему, просто красавица. Целая трагедия. Родственники их заели. Они и отселились в этот сарай. Из кишлака — в пустыню. — Стах вздохнул. — Кого ни возьмёшь, у каждого беда.

— Глупость это, а не беда. — Артур приспустил заслонку от слепящего солнца. — Вовсе не обязательно каждому быть женатому, каждой семье иметь детей. Даже умирать — не обязательно.

— Это как? Что‑то загибаешь.

— Ничуть. Страшная вещь — стадное чувство. Вот представь себе: у человека появился внук. Человек автоматически становится дедушкой. Все близкие воспринимают его теперь именно как дедушку: «Ой, дедушка, тебе уже пятьдесят, шестьдесят. Отдохни, поспи, прими лекарство, иди на пенсию». Искренне любящие родственники, сами того не понимая, изо всех сил загоняют человека в могилу. А он чувствует себя сорокалетним! А он хочет и может работать. Но вот ему справляют юбилей, дарят стариковские подарки, короче говоря, внушают информацию о близкой смерти. Ибо все уверены, что где‑то к семидесяти–восьмидесяти он обязательно должен помереть. Не должен, Иван Степанович! Не должен. Но проклятая информация массового сознания срабатывает, он начинает быстро вянуть, стареть. И любая болезнь становится поводом для смерти.

— Значит, не обращать внимания? — усмехнулся Стах.

— Не все так просто. Эта информация воспринимается не столько разумом, сколько клетками организма… Они тоже обладают сознанием.

— Тогда, Артур, нет выхода.

— Почему же? Нужно жить среди людей продвинутых, понимающих суть бытия, того, что на самом деле происходит. Гляди! Перегорожено!

Впереди поперёк ленты асфальта цепью стояли солдаты–пограничники, вооружённые автоматами. Слева и справа возвышались два закамуфлированных БТРа. К остановившейся машине подошёл лейтенант, козырнул, мельком глянул на Артура, спросил:

— Куда путешествуешь, Иван Степанович? В совхозе Мичурина — бандформирования. Там бой.

— Мы на заставу, в хозяйство Иваненко.

— Добре. — Лейтенант ещё раз отдал честь, приказал солдатам пропустить газик.

…Стах жал на газ, машина летела по необычно пустынному шоссе.

— Давно хочу понять, зачем едем на заставу? — спросил Артур.

— Заповедник включает в себя и погранзону на всём её протяжении. У меня договор с запредельной стороной, заповедная территория и там, у них. Все моё дело гибнет. Когда стреляют в людей — не до зверья.

— У тебя есть хотя бы пистолет?

— На работе. В сейфе. Забыл взять. Никак не привыкну. — Стах свернул с шоссе влево на узкий просёлок. И едва разминулся с летящим навстречу «КАМАЗом» — фургоном. Артур оглянулся: «КАМАЗ» был набит солдатами в широкополых панамах.

— Отряд Иваненко подмогу шлёт, — заметил Стах.

А здесь было тихо. Всё казалось вымершим: кишлаки в окружении шелковиц, зелёный вельвет полей…

Дорога приблизилась к широкой реке, бегущей навстречу с гор. По берегам цвели гранатовые и персиковые сады.

— Прошлый год Бобо снимал здесь кино. Про любовь. Какого‑то шаха к юной красавице. Черт те что творилось — караваны верблюдов, конные битвы. Тут, Артур, редкий для Азии уголок — субтропики, земной рай.

Вскоре дорога резко ушла от реки. Пейзаж начал меняться. Справа и слева появились сиреневые холмы. Они становились все выше. Безлюдное место казалось лунной поверхностью с её кратерами. Солнце уходило за отрог хребта, отбрасывало от холмов глубокие тени.

Через час, одолев предгорье, газик уже фырчал высоко в горах, освещал путь зажжёнными фарами. Еще один патрульный пост внезапно остановил в темноте. Из разговора Стаха с сержантом, проверявшим документы, Артур понял, что за их продвижением следят.

Было около одиннадцати вечера, когда вооружённый часовой распахнул перед газиком ворота и они въехали на территорию погранзаставы.

Командир — седой майор Иваненко — принял их в кабинете, где тревожно перемигивались какие‑то приборы, что‑то гудело, пощёлкивало.

— Значит так, Иван Степанович, веди друга в гостевой домик, располагайтесь. Баня готова, ужин в 24.00. А о наших делах — утром. Водку‑то привёз?

— В машине, — ответил Стах, — пять бутылок.

Майор вызвал дежурного, приказал забрать водку, поставить в холодильник.

После бани Артур хотел было вытереться принесённой дневальным махровой простыней, но Стах отворил неприметную дверцу, сказал:

— Прыгай за мной!

Что Артур не ожидал увидеть в этой глуши — так это бассейн, выложенный голубым кафелем.

Потом он сидел за столом в комнате гостевого домика, окружённый быстро хмелеющими офицерами, требующими свежих московских анекдотов, пил вместе со всеми, закусывал баночной селёдкой и свежей пахучей травкой.

— Не знаю я анекдотов, не запоминаются, — оправдывался он, жалея о том, что действительно не знает их, что ему нечем развлечь этих людей. Несмотря на радушие, они производили впечатление неврастеников. Печать отчаяния проступала на всех лицах.

— Если бы я жил в Москве, — сказал худой чернявый лейтенант, — только бы и делал, что записывал анекдоты. Прошлый отпуск услышал целый ворох — заезжал к родственникам, живут у Курского вокзала, на улице Чкалова. Слыхали?

— Конечно, — кивнул Артур. — Теперь называется Земляной Вал.

— Тоже анекдот! За что они Чкалова хотят стереть?

— Кто «они»? — спросил Стах.

— Они! — Иваненко грохнул кулаком по столу. — Развалили государство к такой‑то матери! Неизвестно, кого теперь охраняем… Ладно! Знаете про попугая и прохожего? Охрименко, трави!

— Так вот, один мужик каждое утро ходил на работу мимо зоопарка. А там за решёткой была клетка, где жил здоровый такой говорящий попугай. — Чернявый Охрименко наверняка уже рассказывал этот анекдот, но люди заранее улыбались. — Каждый раз попугай провожал прохожего одной фразой: «Мужик, ты говно!» В конце концов прохожий дошёл до белого каления, явился к директору зоопарка и сказал: «Делайте что хотите, но услышу такое ещё — сверну этой птице шею!» Директор поклялся, что больше такого не будет. Что попугая накажут. На другое утро прохожий опять идёт мимо зоопарка. Вот решётка. Вот клетка с попугаем. Попугай молчит. Прохожий идёт дальше, оборачивается, встречается взглядом с попугаем. И слышит: «Мужик! Ты меня понял?»

Пограничники загоготали. Громче всех смеялся сам рассказчик.

Но ни анекдоты, ни водка не разрядили остро ощущавшейся Артуром атмосферы нервозности. Она заражала. Тягостно было сидеть за этим гостеприимным столом.

Он вышел на воздух. Ночь скрыла горы. Было холодно. Огромные звезды сверкали над головой.

«Нет, не там, не за этими звёздами сейчас Анна, — думал он. — И не в гробу на кладбище. Уходит, ушла из времени в вечность. Другое измерение. Никто, кроме Христа, не приносил вестей оттуда…»

Послышался хруст шагов по гравию.

— Это я, Иваненко. — Огонек папиросы освещал пульсирующим красноватым отблеском нижнюю часть лица. — Иван Степанович сказал: любите рыбу ловить.

— Был грех, — отозвался Артур, — с четырнадцати лет с удочкой. Прошел и объездил чуть не всю Россию от Карелии до Курильской гряды. Теперь не ловлю. Давно.

— Уже второй час, — Иваненко посветил папиросой на циферблат наручных часов. — Наши расходятся. Идите ложитесь. Утром со Стахом уеду вниз, в кишлак. Заставу кормить нечем. Не знаю, что завтра будет. Москва говорит одно, республика — другое. Нет сил терпеть. И деваться некуда. Всю жизнь в погранвойсках, ни сбережений, ни квартиры…

— Семья здесь? — спросил Артур.

— Рядом. Как у всех. В военном городке.

…На рассвете Артур проснулся оттого, что кто‑то настойчиво тряс его за плечо. Он открыл глаза, увидел солдата.

— Извините. Майор приказал разбудить. Вот удочка. Банка с наживкой.

— А где он сейчас?

— Только что отбыл с директором заповедника.

«Зачем это все? — думал Артур, одеваясь. — Наивный Стах думает отвлечь меня. Заставили человека червей рыть. В потёмках».

— Как вас зовут? — спросил он солдата, выходя с удочкой и банкой в холодный туман, над которым плыли вершины гор, освещённые солнцем.

— Рядовой Николаев.

— Я спросил: как зовут?

— Сережа. Сергей. Вы не бойтесь. Вас будут прикрывать. Озерцо на той стороне.

— Зачем все это нужно? — Артур приостановился, — Я этого не просил.

— Ничего не поделаешь, — ответил солдат, — приказ майора.

По узким досточкам они перешли контрольно–следовую полосу, потом через узкую дверцу, на которой было написано: «Ворота № I», проникли за высокую проволочную ограду. Она тянулась вправо и влево, теряясь в тумане.

«Я авантюрист», — подумал Артур, когда два одетых в маскировочную форму пограничника с автоматами, сменив Сережу Николаева, молча повели его вперёд.

Он оглянулся. Там, за высоким бесконечным проволочным забором, как за оградой концлагеря, оставалась раздираемая междоусобицами страна…

— Видите верхушки двух деревьев? Под ними озеро, — тихо сказал один из пограничников. — Можете полтора часа порыбачить.

— Понял, — кивнул Артур.

Но рядом уже никого не было. Провожатые как сквозь землю провалились.

«Потерял Анну. Ведешь опасную, бессмысленную жизнь. Что ты здесь делаешь?» — думал он, продолжая идти к вырастающим впереди тополям.

В разрыве между ними ртутно взблеснула поверхность воды. Это оказалось даже не озеро, а небольшой пруд. Артур спустился по отлогому склону к каменистому берегу, отмотал леску, обвитую вокруг бамбукового удилища. Крючок, грузило и красный поплавок были на месте.

Он наживил червяка, закинул удочку.

Над водой ещё курился туман. Напротив, на горном склоне, поодаль друг от друга виднелись два дома. Один глинобитный, небелёный, другой побогаче, обнесённый изгородью из камня.

И эта скала, и дома на ней, освещённые ярким солнцем, поднявшимся над грядой гор, отражались в водной глади. Артур смотрел на красный штырёк поплавка, на отражение домов. Странное спокойствие нисходило на него…

Безвольно подчинясь решению Стаха и майора Иваненко, он стоял здесь, между двух стран, в полной тишине. И поплавок недвижно стоял в воде. И отражения домов были недвижны.

Вдруг он ощутил, что парит посреди бездны. Ни верха, ни низа. Там, под этими отражениями, под толщей воды, под той стороной Земли, такой же верх, как здесь, над вершинами гор… Как справа и слева. И увидел он сонмы звёзд, окружающих Землю. Странно было видеть их в солнечном свете. И луну…

Закружилась голова. И в этот момент в мозгу раздался отчётливый голос Анны:

— Родненький, моё солнышко, я всегда с тобой…

Артур оцепенел.

Но голос смолк. Что‑то неуловимо изменилось. Он поднял взгляд.

Из глинобитного домика вышла с двумя вёдрами в руках женщина в красном платье. Начала было спускаться к воде. Увидев Артура, замерла, бросилась обратно. С грохотом затворила за собой дверь.

Он смотал удочку, пошёл обратно. Подкашивались ноги. Ощущение потери верха и низа продолжалось. Вдалеке сквозь туман, как иероглифы, проступили ряды столбов с натянутой на них проволокой.

— Что ж вы так мало? — раздалось за спиной.

— Не клюёт, — отозвался Артур.

У прохода через контрольно–следовую полосу его встретил Сережа Николаев, проводил на заставу в гостевой домик. Другой солдат принёс тарелку пшённой каши, стакан чая.

— Вас тут спрашивали, искали, — сказал он.

— Что?

— Говорю, звонили из города, спрашивали Артура Крамера.

— Кто?

— Не знаю. Я был на связи. Спрашивали: не у нас ли Артур Крамер? Ответил: у нас. Спросили: куда двинетесь дальше? Сказал: не в курсе. И отбой.

— Спасибо.

Солдат вышел. Артур подошёл к окну. Оно выходило на плац у казармы, где на турнике по очереди подтягивались пограничники.

Казалось, мир был как мир.

«Мертвые живы, — вслух произнесли губы Артура. — Мертвые живы…» И в это же время в его сознании, как бы сама собой, начала запускаться цепочка рабских, трусливых мыслей.

«А если провокация? — думал он. — Перевели через границу. Сколько я там был? Минут сорок? Спросят: кто такой? В каком качестве появился? Кто‑то засёк, что я здесь, следит… Интересовались не Стахом, а мной».

Совершенно некстати вспомнился Боря Юрзаев. Его яркие глаза, курчавая шевелюра, длинные бачки, которые он отпускал, чтоб больше быть похожим на Пушкина, вспомнился рассказ Бори о том, как он был арестован прямо на улице, впихнут в машину, как защёлкивали наручники.

Артур заставил себя сесть за стол, съел остывшую кашу, выпил чай. Лицо Бориса Юрзаева продолжало стоять перед глазами. Оно исчезло, лишь когда вошли майор со Стахом.

— Говорят, пришёл без рыбы? — спросил Стах. — А мы с уловом. Договорились. За горючее потребкооперация завезёт майору полтонны баранины, несколько ящиков сгущёнки да тонну сухофруктов! Все‑таки кое‑что!

— Кое‑что, — хмуро кивнул Иваненко. — Доложили, кто‑то вас разыскивал. Артура Крамера.

Стах хлопнул себя по лбу:

— Так это наверняка вернулся Бобо Махкамбаев! Точно он. Больше некому.

— Бобо? Зачем я ему? — удивился Артур.

— Едем! Теперь все расскажу. По дороге.

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

А. БЕРГСОН. «ТВОРЧЕСКАЯ ЭВОЛЮЦИЯ»

(Конспект)

Жизнь является как бы потоком, идущим от зародыша к зародышу при посредстве развитого организма. Все происходит так, будто бы сам организм был только наростом, почкой, которую выпускает старый зародыш, стремясь продолжиться в новом. Существенное заключается в непрерывности прогресса, бесконечно продолжающегося, прогресса невидимого, до которого поднимается каждый видимый организм на короткий промежуток времени, данный ему для жизни.

* * * * *

Глаз позвоночного и глаз такого моллюска, как морской гребешок, идентичны. А ведь моллюски и позвоночные отделились от их общего ствола далеко ранее появления столь сложного глаза, как глаз гребешка. Откуда же такая аналогия в их строении?

* * * * *

Жизнь растительная, инстинктивная и жизнь разумная — три расходящиеся направления одной деятельности, разделившейся в процессе своего роста, а не последовательно, как предполагается со времён Аристотеля.

* * * * *

Интеллект и интуиция, вначале проникавшие друг в друга, сохраняют кое‑что из общего происхождения. Ни то ни другое никогда не встречаются в чистом виде. В растении может пробудиться исчезнувшее в нём сознание (вьющиеся) и подвижность животного, а животное может стать на путь растительной жизни.

* * * * *

Интеллект представляет себе ясно только прерывное, т. е. неподвижное. Он представляет себе становление как серию состояний, из которых каждое однородно само по себе и, следовательно, не меняется. И, таким образом, упускает то, что является новым в каждый момент истории. А новое бьёт непрерывной струёй. И невозможно предвидеть, чем будет новая форма, в чём её своеобразие.

* * * * *

Жизнь, т. е. сознание, пущенное в материю, шло или в направлении интуиции, или в направлении интеллекта. Интуиция сузилась до инстинкта. Все происходит так, будто интеллект, накладывая свою руку на материю, имеет главной целью дать выход чему‑то, что материя задерживает. Человек является смыслом всей организации жизни на нашей планете.

* * * * *

Область духа шире интеллекта, который направлен главным образом на инертную материю.

* * * * *

Познать единство духовной жизни можно только войдя в интуицию, чтобы оттуда идти к интеллекту. Наоборот — невозможно.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Опять «дворники» ёрзали по лобовому стеклу, сметая снег с дождём.

«Проклятый климат! — бормотал Борис Юрзаев. Вцепившись в руль, он опять гнал машину по пустынному мокрому шоссе. — «Проклятый климат не даёт ни урожая каждый год, ни просто хоть на грош надеждыІ. Чьи стихи, чьи! Где я это читал? В марте, как в ноябре! Черт знает что! Нечерноземная зона… А может, и не надо здесь людям жить? Разбрелись аж за Полярный круг, весь год трясутся, печки жгут, флюсы, авитаминоз. Неужели через считанные дни все это останется лишь в памяти?»

По сторонам шоссе за голыми ветвями деревьев сквозили избушки, дачки. Кое–где из труб тянулись сиротливые дымки.

Слезилось субботнее утро. Встречных машин почти не было. Впереди сквозь завесу мокряди тарахтел «запорожец» с ободранным кухонным буфетом на крыше.

Борис обогнал его, оскалил зубы: «Дачник–неудачник, так неудачником и проживёшь. Хорошо хоть мой агрегат исправен, ещё чуть–чуть, ещё несколько дней… Что бы я делал без машины? Каждый раз какие‑нибудь новости! Если б не эти «СкрижалиІ! Ничего, скоро, уже скоро буду греться на пляже где‑нибудь под Хайфой. На Средиземном море. На первое время хоть доллары есть. Эх, если б ещё пятнадцать, была бы тысяча! Да о чём я? Будут «СкрижалиІ — будут миллионы!»

Он давил на газ, мчал вперёд и вперёд. Уже должна была показаться стрелка — указатель поворота налево к дачному посёлку, где жил этот неунывающий идиот — Витька Никольский.

«Ну, ладно, — думал Борис, — старуха умерла, довёз, сбагрил труп родственникам, вернулся, спасибо тебе, но что же ты, сукин сын, не напомнил, не сказал, что надо отдать, отвезти в Онкоцентр причиндалы — халат, сумку со шприцами и медикаментами?! На хрена мне нужны эти звонки с утра пораньше, когда обзывают сволочью? Немедленно забрать и сегодня, сейчас же вернуть из рук в руки, забыть, вычеркнуть поганое это приключение, мир праху твоему, тётушка Кетован!

Слава Богу, она ещё не снилась по ночам. Зато сегодня, едва проснулся, надвинулось лицо Артура Крамера. Да! Так чётко. С какой стати?! Смотрит, будто вопрошает о чём‑то. Будто догадывается, что навёл на него Юрку с его паханами то ли из бывшего КГБ, то ли ещё откуда… Мрак. Чертовщина какая‑то».

Глянув вперёд, нет ли на шоссе встречных машин, Борис свернул влево, съехал на узкую асфальтовую дорожку. Стало почти темно: по сторонам тесно стояли мокрые сосны. Кое–где у их подножий фосфорически светились ещё не растаявшие островки снега.

Из‑за поворота вынырнул «фольксваген» с красным дипломатическим номером. Борис едва разминулся с ним.

Извилистый путь среди угрюмых деревьев создавал впечатление поездки через первозданный бор. Борис несколько раз бывал у Витьки Никольского и знал: здесь, в каких‑нибудь двадцати минутах езды от центра Москвы, за этими самыми соснами прячутся двух- и трёхэтажные дачи, скупаемые теперь иностранцами и отечественными нуворишами у обедневших потомков сталинских вельмож.

И Витька Никольский — внук генерала, прошедшего всю войну, собирался продать свою дачу за доллары, уехать в США, да только кому там нужен ещё один врач–терапевт средней руки? В какой‑то пародийной мере Никольский повторял его, Бориса Юрзаева, метания. То изучал иглоукалывание, то бегал на курсы точечного массажа, то ездил к какой‑то бабке под Кисловодск, пытаясь постичь секреты заговоров и трав. Потом прибился к группе, которая всем составом попала к Артуру Крамеру. В конце концов он осел в обычной хозрасчётной поликлинике, подрабатывал дежурствами да пописывал популярные брошюрки на медицинские темы из серии «Излечи себя сам». Тем не менее средств на жизнь, содержание квартиры в Москве, на дачу не хватало. Потому‑то Витька с такой безотказной готовностью и вызвался сопровождать старуху до Тбилиси за десять тысяч…

Дорога вильнула ещё раз, другой. Справа за стеной деревьев открылась просека. Борис свернул на неё, покатил размякшей грунтовой дорогой мимо заборов. Прячась под зонтами от дождя, выгуливали собак промёрзшие дачники.

Борис остановился у зелёной калитки со ржавым почтовым ящиком, вышел из машины и тотчас увидел сквозь штакетник забора Витьку Никольского. По пояс голый, в шерстяной шапочке, тот бежал трусцой по тропинке, подтягивая мешковатые шаровары.

— Фрайер! Излечил себя сам? Закаляешься? Немедленно хватай всё, что брали в Онкоцентре, тащи сюда!

— Боря, заходи! — обрадовался Никольский.

— Некогда! Тебя мама в детстве не учила: чужое надо отдавать!

— Не ори! — крикнул Витька и побежал к крыльцу дачи.

Борис ходил взад–вперёд у машины, ждал. Утро, едва начавшись, совсем померкло. Повалил снег. «Проклятый климат, — бубнил Борис, — впору включать габариты».

Он снова сел в машину, включил «дворники», габаритные огни. Лобовое стекло секла ледяная крупа.

«Каждое сознательное злодейство, даже мысленное, вызывает ответный удар». Эта мысль, явно чуждая всякой логике, вдруг прозвучала в его голове. Борис был настолько ошеломлён, что даже не удивился тому, что Витька Никольский, одетый по–городскому, сел с медицинской сумкой в машину, сказал:

— Я тоже в Москву. Раз такая погода — делать здесь нечего. Чего злишься? Не мог же я один ехать отдавать это в Онкоцентр. Я там никого не знаю. Звонил, а тебя невозможно застать.

Развернувшись, Борис катил по просеке. Дачников с их собаками видно не было, но на всякий случай ехал он медленно, на второй передаче.

«Какое злодейство? При чём тут злодейство? Найти Артура, попросить «СкрижалиІ — всего делов, — убеждал он себя. — Если Юрка к вечеру сообщит адрес, завтра же лететь и кончать со всей этой бодягой».

Просека кончилась. Глянув, нет ли справа–слева автомашин, Борис свернул на покрытый выпавшим снегом асфальт.

— Будет скользко, — заметил Витька. Борис язвительно отозвался:

— Изрек Никольский: будет скользко, он был умён, он был Платон!

За первым же поворотом Борис разглядел идущий впереди грузовик.

— Даже габаритов не зажёг, сукин сын!

— А ты обгони его.

— А если встречная? Хочешь последовать за тётушкой Кетован? Кстати, как тебя встретили её родственники?

— Им было не до меня. Летчики дали радиограмму, те при–мчались на лётное поле уже с гробом. А мне удалось тут же в аэропорту купить билет на ближайший рейс. Тбилиси не посмотрел. Через час вылетел обратно.

— Даже билет не оплатили?

— Говорю, было не до меня.

От сосен, обступивших дорогу, от снежного ливня совсем смерклось. Еле различимый грузовик полз впереди.

— Елки–палки! И это март! — ругался Борис. — «Проклятый климат не дает…» Ага! Вспомнил: «Но все же, что людей здесь держит? Проклятый климат не даёт ни урожая каждый год, ни просто хоть на грош надежды»…

И опять лицо Артура Крамера встало перед ним.

Грузовик чуть замедлил скорость перед новым поворотом. Борис притормозил тоже.

Вдруг лобовое стекло взорвалось. Что‑то чёрное налетело и тотчас отпрянуло вперёд на дорогу.

Борис резко ударил по тормозам, выбежал из косо остановившейся машины, не замечая текущей по лицу крови, кристаллических осколков стекла, струящихся с его головы и куртки на снег.

Впереди, метрах в четырёх от машины, недвижно лежал мужчина. В ковбойке, чёрных брюках, расшлёпанных кедах.

— Витька! Я убил человека! — отчаянно закричал Борис.

В те секунды, пока ужас нёс его к скорчившемуся на снегу телу, расстрельной автоматной очередью успело мелькнуть: «Хана. Теперь не выпустят. Тюрьма. Можно смыться. Витька — свидетель, расколется, сука! Линка с Танечкой одни. В Тель–Авиве. Пропадут».

Борис нагнулся, схватил запястье откинутой руки, искал, не находил пульс.

— Откуда он взялся?! — Никольский чуть не плача брёл от машины, стряхивал с лица и волос стеклянное крошево. — Между нами и грузовиком никого не было!

— Скорей, идиот! Учился, должен знать точки реанимации, скорой помощи. Напомни, где они? Где?

— А пульс есть?

— Смотри, лицо в крови, челюсть разбита! Есть пульс, есть! — Борис пригнулся ещё ниже, уловил слабый стон. — Дышит, сукин сын, дышит! Он в шоке. Где точки — Крамер ещё говорил — как их?

Никольский присел на корточки по другую сторону лежащего, неуверенно взял его руку.

— Вот тут на третьем, безымянном, джун–чун и на указательном — шан–ян.

— Давай, действуй! А ещё где‑то на лице. Где?!

— Боря, займусь руками, а ты массируй между носом и губой. Хэ–ляо — главную. А может, пока не поздно, отвезём в Склиф?

— Болван! Там же составят протокол!

Скрючившись под летящим снегом, они массировали реанимационные точки. Человек застонал. От него разило сивухой.

— Откуда он взялся? Впереди грузовик, сзади мы …

— Заткнись. Перестань голосить. Грузовик давно уехал. Сволочь, пьян в стельку… Эй, гражданин! Ты меня слышишь?

Человек приоткрыл глаза, прошамкал:

— Сонька, больно… Я тебя жалею, а ты зачем меня сдала? — Он грязно выругался, попытался встать.

— Хватай! Подхватывай! — закричал Борис. — Под мышкой бери, тащим к машине. На ноги не ставь, может, перелом.

С трудом они втянули его на заднее сиденье «жигулей».

— Садись с ним. Промедол в сумке? Вкати укол. Засучи рукав, коли прямо в руку. — Борис, стоя снаружи, торопливо отбивал щёткой остатки лобового стекла, смахивал их на дорогу.

— Мужики, вы кто? Рэкетиры? У меня ни копья, не губите… За что избили?

— Спокойненько, спокойненько. — Никольский дрожащими руками сделал укол. — Ты кто? Куда шёл?

— Не шёл я — убег из лечебницы для алкашей. Выпил. Залез в грузовик — до Москвы добраться. Проснулся, думал Москва, выпрыгнул из кузова… Все болит.

— Что у тебя болит? Что? — обернулся к нему Борис. — Ногами двигать можешь? Руки шевелятся?

— Нет, не знаю. Скула болит, говорить больно. В боку — тоже.

— Скула у него болит! — Борис уже вёл машину, уже трепетала надежда, уже скоро должны были кончиться эти проклятые повороты. — Ты мне стекло лобовое разбил, капот погнут! Сколько сейчас стоит — знаешь?

— Мужики, отпустите! Не помню ничего…

Щурясь от летящего в салон снега, Борис вывел машину на шоссе, и только когда свернул к Москве, в голову ударило: первый же гаишник остановит разбитые «жигули», увидит раненого… Справа впереди виднелась автобусная остановка. Пустая.

— Витька, платок есть? Оботри ему рожу. Сейчас будем расставаться.

В мгновение ока они вытащили своего пассажира, прислонили к бетонной стенке остановки.

— Держи четвертак! — Борис засунул купюру в нагрудный карман ковбойки. — Доедешь до Москвы, там метро, доберёшься.

— Спасибо, мужики, — прохрипел раненый и стал оседать…

Оба, не оглядываясь, кинулись к машине.

Борис мчал по шоссе, лихорадочно думал о том, что теперь придётся, не заезжая в Онкоцентр, сразу же окольными путями пробираться к Николаю Ивановичу, благо суббота, хоть в этом повезло. По субботам и воскресеньям тот всегда у своего гаража, чинит чужие машины, прирабатывает к пенсии.

— Витька, осмотри сиденье, крови не осталось?

— Вроде нет… Только лужа. Обоссался. Дай какую‑нибудь тряпку. Знаешь, кажется, у него ребра сломаны.

— Не сдохнет. — Борис передал тряпку через плечо.

— Не должен. Если ещё и пневмонией не заболеет. Холодно. В одной ковбойке… Достал «Скрижали»?

— Не до «Скрижалей». Въедем в город, высажу у первого же метро, сам доедешь до Онкоцентра. Все сдашь. О том, что случилось, не болтай. Ясно? И про тётушку Кетован тоже.

— Наделали мы с тобой дел…

— Каких дел? Каких? Какие к нам претензии? Одной хотели помочь, другой сам свалился. У тебя, может, совесть болит?

Никольский молчал, не отзывался.

— Сидишь, думаешь: нельзя было его оставлять? Ну и пусть болит твоя совесть. Если она вообще есть! Я думаю о людях хуже, чем они о себе думают. Если этот выродок сдохнет — тем лучше. Меньше народа — больше кислорода. Сегодня он пьян, завтра кого‑нибудь зарежет. Если б ехали на большой скорости и он сиганул вот так из грузовика, могли бы погибнуть. Болела бы у него совесть?! Тебе хорошо, ты один. А у меня Линка и Танечка… Из‑за него, из‑за этой пьяни, придётся сейчас за стекло, за жестянку платить. От своих отрываю. Они там на пособии. У него об этом совесть болеть будет? Линка скопила шекелей, повела наконец куклу покупать. Зашли в магазин. Танечка увидела десятки, сотни кукол. Мать говорит: «Выбирай». Девочка растерялась, заплакала. Истерика с ней была.

— С тобой, по–моему, тоже истерика, — промолвил Никольский.

Борис высадил его, даже не доехав до первой станции метро.

Возможно, из‑за метели ГАИ не обратило внимания на автомашину без лобового стекла. Он перевёл дыхание, когда подъехал наконец к скопищу кооперативных гаражей.

Еще издали увидел: мастер на месте. У раскрытых дверей гаража в окружении неумёх–автолюбителей копается в моторном отсеке старенького «запорожца».

Борис выскочил из машины, стряхивая с себя снег, расталкивая толпу.

— Николай Иванович! Здравствуйте, это я — Боря!

Старик выпрямился во весь свой огромный рост, снял очки.

— Здравствуйте, доктор. Что опять стряслось?

— Николай Иваныч, дядя Коля, понимаешь, человек помирает! Вызвали срочно. По дороге тормознул у аптеки лекарство ему купить. Ребенку. Ребенок помирает. А там рядом пивная. Стоит сволота, подонки. Говорят, давай денег. Не дашь — разобьём автомашину. И разбили! Гляди: вышибли стекло. Лобовое. Капот помяли.

— Где ж я тебе стекло возьму? Да и работы у меня до вечера. Вот «запорожец» инвалида, и ещё два клиента с «жигулями»… Добывай стекло, приедешь через неделю.

— Дядя Коля, ребёнок умирает!

— Ну и езжай. Только обмойся, у тебя лицо в крови.

— Да меня же милиция остановит! Говорю, умирает. Ребенок. Может, дорога каждая минута!

— А что с ним? — спросил инвалид с палкой.

— Понимаете, врачи лечат от бронхита, а у него пневмония, двустороннее воспаление лёгких. — Борис продолжал врать и в то же время чувствовал, будто в него вселился кто‑то, кто верит в болезнь этого несуществующего ребёнка, почти видит его, разметавшегося на постели.

Из гаража высунулся напарник мастера — молодой сварщик.

— Доктор, слышал — нужно лобовое?

Борис подошёл, шепнул:

— Достанешь, не обижу, сам понимаешь…

Тот так же, шёпотом, ответил:

— Если опять «зелёными» — сделаю.

— Сколько тебе?

— Двадцать.

— Целых двадцать?! Ты что?

— Ладно. Гони пятнадцать.

Борис отвернулся в сторону, отсчитал пятнадцать долларов.

Сварщик живо сунул их в нагрудный карман засаленного комбинезона, шепнул:

— Дяде Коле про «зелёные» ни гу–гу, — и побежал к другому раскрытому гаражу.

Через минуту сварщик был уже тут как тут с новеньким лобовым стеклом.

— Николай Иванович, — сказал инвалид, — сделай сначала ему. Мне спешить некуда, у человека такое дело. А покамест идёмте, я тут рядом живу. Лицо как следует обмоете. Может, йод нужен?

Минут через сорок Борис на машине со вставленным стеклом и выправленным капотом уже выкатывал с территории гаражного кооператива.

Николай Иванович деньги за работу взять отказался, сердито махнул рукой:

— Вечно с тобой что‑нибудь… Езжай. Может, успеешь, спасёшь.

…Снегопад кончился. Борису Юрзаеву хотелось петь. Вот только пятнадцати долларов было жалко. Захотелось есть. Он взглянул на часы: ещё не было и двенадцати.

Он остановился у телефона–автомата, позвонил Никольскому.

— Ты почему дома?! Почему не поехал в Онкоцентр?

— Был. Только вошёл, — хмуро ответил Витька. — Сдал. Твоего приятеля нет. Сегодня суббота, мог бы сообразить.

— Сдал — молодец! Обедать собираешься? Не хочешь меня пригласить?

— Знаешь, Борис, сегодня я уже по горло сыт нашими приключениями…

— Понятно.

— Погоди, не вешай трубку. Сейчас, только вошёл, звонок: какие‑то бездельники ищут Артура Крамера или кого‑нибудь из его учеников. Дали телефон. Если хочешь, запиши.

— Какие бездельники? Какие?

— С созвездия Орион! Записывай, если хочешь.

— Говори. Так запомню.

«Наверняка это закинули сеть Юркины покровители с их высокими связями, — думал Борис. — Идиоты! Ищут Артура в Москве, хотя сказал же, что он в Азии!»

До вечера, до того времени, когда нужно было ехать в офис за ответом, оставалось слишком много времени, с крыш, карнизов и деревьев лились потоки талой воды, возвращаться в свою разорённую нору не хотелось. Борис набрал номер, пока он не забылся.

Какая‑то дама с низким, как определил про себя Борис, «усатым», голосом обрадовалась, когда он применил обычную формулу — сказал, что звонит ученик и друг Крамера, попросила немедленно приехать к ней на квартиру, где как раз собралась группа «Орион».

— Что за группа? Видите ли, я ещё не обедал… — закинул удочку Борис.

— Чудесно! Ни в коем случае нигде не обедайте. Приезжайте прямо ко мне в Кузьминки. Мы вас накормим. Любите борщ? — Она продиктовала адрес.

Борис ехал по мокрому, слепящему асфальту, думал: «Все удачно. Полоса везения. От сбитого алкаша избавился. Машину починил. Да ещё обедом накормят, кто б они ни были, эти фрайера с созвездия Орион!» Единственное, что слегка беспокоило, — непонятная заинтересованность в Крамере людей, к которым он сейчас мчался.

Но беспокойство снялось, когда, сидя в квартирке в одной из пятиэтажек близ метро «Кузьминки», в тесном окружении уже немолодых людей, взиравших на то, как он поглощает сначала украинский борщ, затем сосиски с жареной картошкой, Борис увидел в руках хозяйки книгу Крамера, почтительно обёрнутую в целлофан. Всё объяснилось очень просто: компания прочла роман «Здесь и теперь» и жаждала познакомиться с автором или, на худой конец, с кем‑либо из его учеников.

Запивая обед стаканом клюквенного морса, Борис отвечал на вопросы, затем начал спрашивать сам.

Оказалось, что хозяева — пенсионеры. Седобородый, очкастый Климентий Викентьевич — бывший инженер–электрик, его жена Нонна Генриховна, очень полная, говорящая почти басом, была директором детского сада. Здесь же присутствовала их дочь Изольда, на вид начинающая старуха, несмотря на свои тридцать восемь лет.

Чуть позже пришёл Ашот — сутулый человечек с недоверчивыми глазами.

— Вы тоже с созвездия Орион? — спросил он затравленно.

Это и была вся группа — четыре человека, возглавляемые Нонной Генриховной, которая сразу же сообщила, что, стоит ей положить перед собой лист бумаги, взять в руку карандаш и отключиться, настроиться на созвездие Орион, рука сама начинает писать или послание от какого‑то существа, называющего себя Куратором Земли, или записывать диктуемые им же ответы на вопросы.

— Спросите про меня! — опрометчиво вскричал Борис.

— Спросим, — вмешался Климентий Викентьевич. — Все выясним, ваше прошлое, будущее, теперь же, сегодня. Но сначала нам необходимо найти автора этой книги. У нас проблема. Нам кажется, Артур Крамер смог бы помочь…

— В чём проблема? В чём? — Борис испугался, что сейчас речь зайдёт о «Скрижалях»; к тому же, ни к чему было, чтоб эти люди знали его прошлое…

— Где ваш Крамер? — в упор спросил Климентий Викентьевич.

— В Средней Азии. Я его скоро увижу. На днях. В чём дело? В чём? Должен же я ему сказать!

— Изольда, объясни! — приказал Климентий Викентьевич.

— Только не скрывай никаких подробностей, — добавила мать. — Говори все как есть, не стесняйся.

— Я больше об этом слышать не могу! — Ашот, до сих пор молча сверливший глазами Бориса, вскочил со стула, потом опустился на него, подозрительно спросил: — Конечно, это вас женщина? Ногтями?

Борис провёл ладонью по исцарапанному лицу.

— Ашот! Ведите себя прилично! — пригрозила Нонна Генриховна. — Это не он. Не он. Изольдочка, гость ждёт, когда же ты наконец начнёшь.

— Некоторое время тому назад, — начала Изольда, нервно вытаскивая сигарету из пачки.

— Полтора месяца! — поправил её отец.

— Да, почти два месяца назад здесь, в этой квартире, по ночам кто‑то стал приходить, дышать… У нас квартира двухкомнатная. В этой — родители, в той — я. Комнаты раздельные. Сначала шаги были в коридоре, потом в моей комнате. Всегда ночью. Где‑то после двух… просыпаюсь, включаю электричество — никого. Входная дверь заперта. Родители ничего не слышат. Думала: кажется. Но вот однажды, две недели назад, почувствовала: кто‑то садится на постель, давит на моё лицо, отворачивает к стенке. Хотела закричать — не могу. В общем, он овладел мною. С тех пор приходит каждую ночь.

— Кто он? Кто?

— Мы и хотим узнать это! — сказала Нонна Генриховна. — Мы очень беспокоимся.

— Так что ж вы не спросите у своего Куратора из созвездия Орион?

— С самого начала Нонне было сказано, что на вопросы, касающиеся нашей семьи, ответы не даются. — Климентий Викентьевич указал на книгу Крамера: — Вот почему мы решили связаться с этим человеком…

— А я уверена, это сам Куратор! — сказала Изольда, выпуская дым из ноздрей.

— В церковь надо ходить, — заявил Ашот. — И позвать сюда священника, чтоб освятил квартиру.

— К врачу, к психиатру не пробовали обращаться? — осторожно спросил Борис.

— Наша дочь здорова! — возмутилась Нонна Генриховна. — Изольда работает старшим редактором научно–технического отдела отраслевого журнала. Недавно была реорганизация и сокращение, а её оставили, даже повысили в должности, вот так! Может, ещё посоветуете обратиться в милицию?

«Тогда ждите девять месяцев», — подумал Борис, а вслух произнёс:

— Не понимаю, зачем вам нужен Артур Крамер? Вы же в душе уверены, что сами знаете, кто это приходит по ночам.

— Изольду избрали для создания новой расы людей на планете, — подтвердил догадку Бориса Климентий Викентьевич.

— Нет, я больше слышать об этом не могу! — Ашота словно прорвало. — Скажите им, скажите, это дьявол, злой дух, об этом написано в Библии, всюду… О том, как ангелы входили в дочерей человеческих.

— Но ведь ангелы, — криво усмехнулась Изольда, хищно облизнула коричневые губы.

Борису стало не по себе. «Ее губы в сущности — продолжение её кишечника. — Это наблюдение поразило его. — Священник крестит бабу и тут же приходит её насиловать, какой‑то похабный Куратор лезет в постель к старой деве. Нет, чесать, драть из этой страны!»

Между тем Климентий Викентьевич объяснял:

— Ашот просто ревнует к Куратору. Не обращайте внимания. Годами ходит в наш дом, но так и не сделал предложения. Теперь уже поздно, Ашотик!

— Ну хорошо, — миролюбиво сказала Нонна Генриховна, — если увидите Крамера, спросите — может быть, он все‑таки согласится остаться в комнате Изольды, при помощи своей биоэнергии ощупать Куратора, посмотреть, как он выглядит, в конце концов, это интересно.

— Спрошу, — пообещал Борис. Он уже хотел было встать и откланяться.

— Куда вы? Я ведь обещала сделать запрос на созвездие Орион. Сейчас все о себе узнаете. Изольдочка, там на буфете моя тетрадь. — Нонна Генриховна придвинулась ближе к столу, раскрыла перед собой поднесённую дочерью тетрадь. Взяла авторучку, завела вверх глаза, произнесла нараспев: — Как вверху, так и внизу, как вверху, так и внизу… Иат, ха, ай, ху, вай, рио… Здесь Борис. Что можем мы знать о Борисе, который здесь?

Рука потянулась к тетрадной странице. Тишина стояла вокруг. Даже Ашот оцепенел.

— Связь слабнет, слабнет связь! Помогайте! — закричала Нонна Генриховна.

— Иат, ха, ай, ху, вай, рио, — разом забормотали Климентий Викентьевич с Изольдой.

Авторучка забегала по тетради. Строчки налезали на строчки. Борис поймал себя на том, что волнуется.

Вдруг Нонна Генриховна откинулась на спинку стула. Потом поднесла тетрадку к глазам.

— Сообщение Куратора в ответ на мой вопрос о Борисе: «Воля в квадрате. Сопротивление материала. Жестокий ошейник. Тупиковый трамплин. Разбитое сердце. Топкое болото. Но будет узкий проход в ущелье. Песчаная отмель. Вы, Боря, Ганнибал улыбки. В прошлом воплощении вы были плясуном на канате, сорвались. И стали пастырем греховной обители. Впереди у вас колокол победы над человеком без маски. Весна того человека близка», — сказал Куратор. Давайте пить чай.

— Подождите! Чья весна близка? Моя? Или человека без маски?

— Всё! — отрезал Климентий Викентьевич. — Сеанс автоматического письма кончен.

Изольда уже ставила на стол чашки, стоя, разрезала пирог с вареньем.

— Людей без масок не бывает, — прошептал Ашот. — Все в масках.

Отведать пирога Борису не удалось.

Сам толком не зная зачем, то ли из чувства благодарности за сытный обед, то ли движимый желанием повысить свою значимость в глазах «орионцев», он предложил:

— Хотите — попробую через Изольду увидеть того, кто приходит ночью? Думайте о нём, думайте! — Борис вскочил со стула, протянул руки к её седеющей голове.

— Мы не мешаем? Может, нам выйти? — спросила мать.

— Смотрите, учитесь! Только тишина в комнате!

Он вспомнил, как Крамер рассказывал, что у больных шизофренией чувствуется плотный энергетический обруч, стискивающий череп. Что концентрацией энергии, мгновенным усилием его можно взломать, отбросить! Однажды в присутствии всей группы Артур именно таким образом вырвал из тяжёлой болезни комиссованного из армии солдата, родственника Леонида–букиниста. Солдат сказал, что услышал щелчок и разом исчезла постоянная головная боль, исчезли навязчивые мысли, безволие.

Чувствуя себя в центре внимания, Борис «шаманил» руками и одновременно думал о том, что сейчас представился редкий случай провести эксперимент — вылечить эту дуру от шизофрении, что, получив «Скрижали», он будет вот так же целить в Израиле, а после, быть может, и в Америке, во всём мире.

Никакого обруча ладони не ощущали. Он приподнялся на цыпочки, сделал эффектное спиралеобразное движение правой рукой вокруг макушки стоящей перед ним Изольды.

— Думайте! Думайте о Кураторе! — прикрикнул он. — Вы перестали думать!

Изольда шатнулась, стала валиться назад. Отец успел подхватить её. Из губ Изольды запузырилась пена.

— Перестаньте! Прекратите! — крикнула мать. — Пусть будет как будет!

— Не умеешь — не берись. Отстань от неё, — прошипел Ашот, бережно помогая усаживать Изольду на стул.

Все были перепуганы.

«Опозорился! — думал Борис, вырвавшись из спёртой атмосферы «орионцев» в свежесть мартовского вечера. — Может, не шизофрения, а эпилепсия? Ну и оставайтесь в своём мирке! Ощущайте собственную значимость! Сходите с ума. Имеете право».

…Он ехал в Юркин офис. Ехал опять раньше назначенного срока. Чувствовал себя выпотрошенным, не оставалось никаких сил думать, действовать, чего‑то хотеть. Словно присутствие при сеансе связи с Куратором вытянуло всю энергию…

«А черт его знает, вдруг, правда контакт? Космический. — Борис вёл машину как автомат. — «Ганнибал улыбкиІ. Кому на земле такое взбредёт в голову? «Пастырь греховной обителиІ… С другой стороны — гадость какая‑то. Приходит к ней каждую ночь… Небось не кто иной, как её же папаша, больше некому. Если не просто бредни старой девы. «Колокол победыІ… Вот и проверим — найдётся Крамер, получу сейчас адрес или нет. Март. Фруктов давно не ем. Наверное, весенний авитаминоз, упадок сил. А там море, лимоны, апельсины».

Когда Борис въехал во двор бывшего райкома партии, вышел из машины, теплынь обняла его. Словно не было утренней метели. Закружилась голова. Он отдёрнул «молнию» куртки. Постоял у газончика, где среди мусора виднелись зелёные стрелки травы. Продышался. Вдруг он поймал себя на странном чувстве: стало жаль уезжать из этой страны невероятных, непредсказуемых людей и такой же сумасшедшей погоды.

Опять прошёл мраморным вестибюлем, спустился в полуподвал, опять отворил тяжёлую дверь.

Секретарша Таня сидела на своём месте, кричала в трубку телефона:

— Хи аут. Кол тумароу!

— Хэлло! Спикаешь инглиш, крошка? — Борис направился прямо к кабинету.

— А вы, видно, не слишком! Говорю: его нет, — она положила трубку, встала, распахнула перед ним дверь, зажгла в кабинете свет. — Все ушли. А Табукин сказал, что поехал по вашему делу, просил обождать. Чай? Кофе?

— Пожалуй, чай. — Борис прошёлся по ковру, устилавшему пол, снял с себя куртку и шарф, бросил на короткий кожаный диван.

Юркин стол был пуст. Борис подёргал ручку одного ящика, другого. Заперты. В стенном шкафу на полках стояли книги издательства «Руслан», скоросшиватели, папки с рукописями. Притворив дверь шкафа, он обратился к зарешеченному окну, и как током пронзило: на подоконнике лежала знакомая книжка. Да, это была она, книга Артура Крамера «Здесь и теперь».

— Всё готово! — Таня вошла с расписным подносом, на котором стоял заварочный чайник, два стакана в подстаканниках, сахарница, блюдце с нарезанным лимоном, вазочка с сухарями. — Садитесь. Сейчас закрою фрамугу, задёрну шторы.

Она опустила поднос на длинный стол для заседаний, подставила стул, взобралась на подоконник.

Хлопнула фрамуга, взвизгнули кольца шторы. Борис стоял, смотрел на полноватые длинные ноги, выше колен обтянутые короткой юбкой.

— Лови меня! — приказала вдруг Таня, прыгнула на него.

Прижал к себе, поволок к дивану, на ходу задирая юбку…

— Кто ж тебя исцарапал? — спросила она, когда всё было кончено. — Ты, кот……., будешь ещё лезть со своими проповедями? Думаешь, сразу не раскусила, кто ты есть, чем дышишь? Такой же, как все! Прилетишь в Израиль — привет жене! От секретарши Тани Серегиной.

— Откуда ты знаешь? Откуда?

— Вот сиди думай, откуда, господин Юрзаев… — Ее лицо горело ненавистью. — Пойду мыться. От таких, как ты…

Она вышла. А Борис походил–походил вдоль стола, потом схватил с дивана свою кожаную куртку, вытащил бумажник, достал пятидолларовую купюру. «Пусть подавится, — думал он, — чтоб знала, кто такая. И как её зовут».

Он глянул из кабинета. Приемная была пуста. Борис шагнул к секретарскому столику, бросил купюру поверх клавиатуры пишущей машинки.

— Дешево ценишь, — раздалось над ухом. Тяжело дыша, Таня стояла рядом с полотенцем через плечо и мыльницей в руке. — Куплю в валютке туалетной бумаги…

— Таня! Между прочим, я тебя ни о чём не просил, — сказал Борис, и в ту же секунду защемило на сердце: «Зовут, как Танюшку, как дочку…»

Он резко повернулся, пошёл в кабинет, растирая покрытое шрамами горло — душила щитовидка или то, что от неё осталось. На подоконнике из‑под задёрнутой шторы торчал угол книги Крамера.

Нужно было взять себя в руки. Он надел куртку, сел за стол, налил себе чай. «Пронюхали, заинтересовались, — думал Борис. — Таню подставили. Нарочно. Книга на виду. Нарочно. Открылся, как дурак, перед Юркой. Попал в лапы. Сейчас же встать, дерануть. И с концами. А как же добыть Артура? И я теперь тоже на крючке…»

Его подозрения подтвердились, когда пришёл генеральный директор.

— Уже сидишь, ждёшь в засаде, фрайер? — сказал Юрка, снимая и вешая в шкаф широкий, с накладными плечами плащ и становясь щуплым шпендриком. — Пляши чечётку! Чего уставился? Скажешь, зачем нужны эти «Скрижали», — получишь адрес. Вот он, здесь, — Юрка похлопал по карману пиджака.

— Я же говорил: рукопись научной работы, хочу развить, напечатать в Израиле.

— Не лепи горбатого! — Юрка подсел к столу, тоже налил себе чая. — Если «Скрижали» — такой же роман, как этот, который я за ночь прочитал, мы могли бы напечатать тиражом в пятьсот тысяч, отстегнул бы ему два процента с каждого экземпляра.

— Встречу — скажу.

— Ну вот, попался. Значит, не научная работа?

— Не знаю. В руках не держал.

— Кто держал? Может, он там пишет, как лечить рак? — Юрка проницательно глянул в глаза.

Борис знал: главное — не отвести взор.

— Юрка, ты ведь помнишь, у меня после тюрьмы был рак. Щитовидки. Если б он мог — он бы вылечил.

— Наверное… — Юркина рука опустилась во внутренний карман пиджака, достала оттуда листок. — Здесь рабочий телефон, адрес Стаха Ивана Степановича, директора заповедника. Там сейчас обретается Артур Крамер. Держи. Вчера они заезжали к пограничникам.

«Не знает, что мы тогда не были знакомы. Не знает!» — Борис даже не взглянул на бумажку, сунул в карман, встал. — Спасибо.

— Так скажи, пусть тащит «Скрижали» ко мне. Хотя не надо. Сам его найду, когда вернётся. Какого числа улетаешь в Израиль?

— Должен семнадцатого. Обещали билет за взятку, — врал Борис.

Билет не на семнадцатое, а на пятнадцатое давно уже был у него на руках.

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

ФРАНКЛИН МЕРЕЛЛ–ВОЛФ. «ПУТИ В ИНЫЕ

ИЗМЕРЕНИЯ»

(Конспект)

При медитации не стараться фиксироваться ни на чём, просто отвлечение… И приходит ПОТОК, в который входишь с ЛЕГКОСТЬЮ ДВИЖЕНИЯ МЫСЛИ.

* * * * *

Если пишешь, находясь в ПОТОКЕ, литературные правила должны отбрасываться, когда они действуют как барьер для Смысла.

* * * * *

Выступая перед людьми, оставлять больше места спонтанности, нечто вроде ПОТОКА, т. е. не фиксировать форму. И это передаётся аудитории.

* * * * *

Человечество НЕ ЗНАЕТ. Неведение и есть ЗЛО.

* * * * *

Читая мистические писания, нужно не искать объективный смысл, а как бы пропускать через себя ПОТОК. Будет отзвук. Снова возвращаться, и придёт понимание. Обнаружится Живое Присутствие.

* * * * *

А ведь есть иные миры, ТОЖЕ ВОПЛОЩЕННЫЕ, но бесконечно выше нашего болота.

* * * * *

«Оккультный» означает всё, что скрыто для данного уровня сознания. Мы для собак оккультны.

* * * * *

Суеверие (следствие показа чудес, столь требуемых публикой) есть роковой барьер к Богопознанию.

* * * * *

Низведение творческого принципа в нечистое сознание — это и есть грех. И тогда, чем более нечисто сознание, тем худшие последствия навлекает на себя человек.

* * * * *

Способствуя развитию уровня другого человека, ты довершаешь и собственное озарение. Таким образом, служа другим, служишь себе.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Все утро они тряслись на газике по предгорьям, зная, что незримые дозоры бережно передают их от заставы к заставе. Слева то приближались, то отдалялись безжизненные рельсы железной дороги.

Майор Иваненко хотел было придать машину сопровождения — «БМП» с солдатами. Стах отказался. Объяснил: он сам и его драндулет известны здесь каждому на тысячу километров окрест, никто не тронет.

— А если банда с сопредельной стороны? — спросил майор и все‑таки заставил взять израильский «узи» — трофей, отобранный на днях у очередного контрабандиста.

Сейчас этот автомат лежал сзади на полу машины, куда положил его Стах, и это соседство не нравилось Артуру Крамеру.

Не нравилось ему и безлюдье вокруг, и то, что они ехали не по магистрали, а крались грунтовыми дорогами, минуя кишлаки, откуда не доносилось ни звука. На полях никто не работал, хотя они были засеяны, уже лоснились густыми зелёными всходами овощей, хлопка.

Но больше всего не нравилось Артуру то, в чём сразу же по выезде с погранзаставы повинился Стах. Вроде бы надёжный, родной — вот он, рядом, вертит рулём, напряжённо следит за дорогой, переключает скорости, и этот родной человек, что называется, «подставил» его так, что впору немедленно возвращаться в город, добывать авиабилет, уносить ноги обратно. Именно подставил. Свалил свой груз на другого и сам сознаёт это. Что особенно отвратно.

Выяснилось, явился в Москву, чтобы уговорить его, Артура, спасти от саркомы одиннадцатилетнюю девочку, у которой уже отнялись ноги, руки и должно вот–вот отняться дыхание… Которой сделали запоздалую операцию по удалению злокачественной опухоли на шейных позвонках. Позвонки оказались разъеденными метастазами.

— Ты же знаешь, в прошлый приезд говорил тебе: злокачественные опухоли моим методом не лечатся!

— Помню. Винюсь. С ней ещё тогда было неважно — пальчики на левой руке не сгибались… Девочку зовут Ая. Она дочь школьного друга Бобо Махкамбаева. Вертолетчика. Я знал этого парня. Тимура. Погиб в Афганистане. Бобо женился на его вдове, украинке, удочерил Аю. И вот такая беда, понимаешь. Хирурги выписали её умирать. До операции Бобо возил девочку в Москву, в какой‑то киевский институт, метался, подключил своего родственника — бывшего второго секретаря… А теперь отвёз вместе с матерью к родне. Далеко, в самую глушь. А я полетел к тебе, сказал Бобо: есть в Москве Артур Крамер…

— Да кто тебя просил?! Это самое гнусное — дать человеку надежду, заведомо неисполнимую!

— Ну, извини, Артур. У тебя самого горе. Перегнись, возьми сзади автомат, расстреляй меня.

— Все это пустые, красивые слова, — отрезал Артур. — В глубине души думаешь: как в кино или романе времён соцреализма, каким‑то образом он вылечит, спасёт. Особенно если надавить, потаскать по экзотическим местам. Ты не понял: пытаешься перевалить на меня свою ношу. Такова твоя подлинная цель.

— Извини, — ещё раз сказал Стах.

— Да что мне твоё «извини»?! Знаешь, у Маяковского есть строчка — «Изнасилуют и скажут: «Пардон, мадамІ»… Запомни, Иван Степанович, спасти эту Аю невозможно, неподвластно ни одному человеку в мире. Из твоих слов ясно: у неё уже разрушен позвонок или позвонки, где проходит спинной мозг. А он управляет всем, от него идут нервы к рукам, ногам… Если метастазов нет, тогда ещё есть надежда, вовремя удаляют опухоль, в поражённое, изъеденное место вживляют защитную косточку, кусочек — защищать спинной мозг. Сам говоришь, тут метастазы, все изъедено, отправили её умирать. А ты, даже не позвонив, летишь ко мне, легкомысленно привозишь сюда, тянешь время, чтобы дождаться возвращения Бобо из Сирии… Думаешь, не раскусил я твоей игры? Чтоб удержать меня, впутываешь в рискованную рыбалку по ту сторону границы… Бобо прилетает, с утра пораньше телефонит повсюду, разыскивает меня, звонит на заставу.

— Это был не Бобо, — тихо сказал Стах.

— Как не Бобо? Кто же?

— Не знаю. Утром, когда мы с майором внизу, в районе, добывали продукты, я из конторы Промкооперации сам дозвонился ему, сказал: ты здесь.

— А что, любой человек может так вот, запросто, достать телефон погранзаставы, звонить из города или ещё откуда‑нибудь, скажем, из Москвы?

— Нет. Не любой. Никоим образом.

— Не нравится все это мне, Иван Степанович… Собственно говоря, куда мы движемся?

— К Исмаилу.

— Какому ещё Исмаилу?

— Тот, кого ты вылечил от высокого давления прошлый раз. Мой егерь. Забыл? А он тебя помнит. Спрашивал.

— И я вспомнил. Что? Опять заболел гипертонией?

— Все в порядке, Артур. Он теперь на другом участке заповедника, самом дальнем. Я думал, побудешь у него, я вернусь в город, а через день за тобой приедет Бобо, повезёт дальше…

— Понятно. Хорошо вы все это расписали. За моей спиной.

Артур смотрел вперёд, видел сквозь запылённое стекло дорогу, разбитый бетонный мостик через высохшее русло горной речки. Летом, вероятно, здесь бежал поток талой ледниковой воды, вон оттуда, с заснеженных вершин… Одновременно он увидел и себя, открывающего дверь квартиры, где впервые в жизни его никто не встретит. Раньше ждали отец и мама, потом одна мама, затем Анна…

Все так же, по касательной, они объехали окружённый глиняными дувалами кишлак. Здесь также царило запустение. Лишь на окраине, у железнодорожного полустанка какой‑то человек странно вращался вокруг покосившегося столба. Когда они проезжали мимо, увидели: это был в стельку пьяный сержант. Пытаясь удержаться на ногах, он хватался за столб, пока не свалился в придорожную пыль.

Стах круто повернул руль. Руслом высохшего потока машина поползла в горы.

— Что случилось?

— Едем к главному входу в заповедник. Другим путём. Более коротким, чем тогда. Устал?

— Да. Как ни странно.

В самом деле, отчего ему было уставать? Сидел в машине, его везли. Всё, что он видел, вроде бы не имело никакого отношения к тому, что осталось в Москве, осталось на чудовищно огромной равнине нового Домодедовского кладбища, окружённого сырыми берёзовыми рощами…

Чем выше взбиралась машина, тем меньше оставалось примет пребывания человека. Теперь путь шёл по дороге, зажатой меж скал. Из них кое–где торчали кустики да деревца с узловатыми корнями, вцепившимися в трещины. А потом путь повёл над пропастью. Ржавый, искорёженный «КАМАЗ» валялся внизу, в русле той самой речки. Две могилы, означенные каменными пирамидками с прикреплёнными сверху рулевыми баранками красноречиво напоминали водителям о бренности жизни.

Дорога становилась все круче. Слева на пологом склоне росло одинокое дерево. Что‑то царственное было в мощном стволе, в густой кроне.

Стах остановил машину, поставил на ручной тормоз. Снял с крючка полевой бинокль на ремне, протянул Артуру.

— Последняя в этих местах арча. Ей тысячи лет. Видела Александра Македонского. Здесь он шёл со своей армией в Индию. До сих пор находят копья, монеты.

Артур открыл дверь, осторожно ступил на край пропасти, обошёл газик и приставил бинокль к глазам. Зеленое пятно на фоне серых безжизненных скал приблизилось. Стало видно, что дерево стоит в выемке, защищающей его от ветров.

Он повесил бинокль на шею, зашагал вверх по осыпи. Магнитное притяжение арчи было настолько сильным, что чем круче становился подъем, тем быстрей он поднимался, почти бежал, оскальзываясь на уходящих из‑под подошв камешках. Наконец спрыгнул в выемку, поднырнул под хвоистую крону, обнял корявый ствол. Потом повернулся, прижался к нему спиной. И тотчас по позвоночнику заструился ток. Дерево будто заждалось. Его целительная энергия наполняла всё тело… Артур ощутил вкус горного воздуха, увидел сквозь нависшие ветви голубое небо.

— Спасибо Тебе, Господи! Спасибо тебе, арча, — прошептал он.

…Показалось, кто‑то наблюдает за ним.

Далеко внизу Стах, откинув капот, ковырялся в моторе. Артур взял бинокль, стал оглядывать панораму хребта и увидел: напротив, за пропастью, на длинном горном карнизе недвижно, как скульптуры, стоят большие, поросшие шерстью бараны с огромными, загнутыми назад рогами. У их ног беззаботно передвигались детёныши.

Не опуская бинокля, Артур шагнул из‑под кроны. Словно что‑то дёрнуло это стадо. Оно исчезло в секунду.

После перевала, отмеченного ещё одной пирамидой с шофёрской баранкой, они съехали совсем в другой мир. Окруженная горами котловина расширялась, переходила в неоглядную даль полупустыни. И здесь дороги не стало. Стах гнал машину по ему лишь ведомым ориентирам — кустику саксаула, выступающему из почвы солонцу, гнал, пока впереди они не увидели скопление людей и животных — целый табор. Но то были не цыгане.

— Иван! Иван! — с криками наперерез машине кинулись белозубые, чумазые ребятишки.

— Кочевое племя. Между прочим, потомки воинов Александра Македонского, — сказал Стах, заглушая двигатель. — Здесь этот Саша бросил своих раненых и больных. Чтоб на задерживали.

Он вышел из машины, зашагал к костру у колодца, где в больших чанах что‑то дымилось. Высокие, светловолосые мужчины окружили его. Женщины сидели на корточках вокруг костра. Верблюды и ишаки паслись чуть поодаль, выщипывали чахлую травку.

Артура тянуло тоже выйти из машины, захотелось поподробней разглядеть это племя, но он чувствовал: что‑то сокровенное связывает их со Стахом.

Через минуту старая женщина, вся в цветных бусах, подошла к машине, протянула расписную миску, полную все того же чала — кефира из верблюжьего молока, почтительно произнесла какую‑то фразу. Стояла, ждала пока он напьётся. Потом взяла миску, чуть поклонилась, пошла назад. Навстречу уже шагал Стах. Он приостановился, нагнулся к ней, указывая на Артура. Женщина с удивлением обернулась.

— Что ты ей сказал? — спросил Артур, когда, взметнув пыль, они поехали дальше.

— То, что ты из Москвы. Всего–навсего. Для них как луна. Другая планета.

— Они для меня тоже. С ума сойти! — Артур оглянулся, но в заднем окошке газика ничего не было видно, одна пыль. — Пыль веков, — пробормотал он.

— Что? — спросил Стах.

Артур не ответил. Он сидел, закрыв глаза, пытаясь увидеть внутренним зрением эту же местность в те времена, когда здесь двигались колонны Александра Македонского. Он знал, это возможно, если дать подсознанию такую цель, а потом отключиться, не думать. «Не думать» — в этом состояла самая большая трудность. И только перед внутренним взором начали проступать из синего тумана густые леса — это была арча! — машину тряхнуло, она встала.

— Бензин кончился, — сказал Стах, выскочил из газика, стал доставать из багажника канистру.

— Неужели тут всегда была пустыня? — спросил Артур.

— Кто его знает! — отозвался Стах. Он уже стоял сзади, заливал бензобак. — Путешественники ещё в девятнадцатом веке видели здесь остатки больших арчовых лесов. Может быть, и так. Всё пошло под топор: провели железную дорогу, пришло много людей. Зимой надо обогреваться, круглый год на чём‑то готовить. Опять же овцеводство. Скот уничтожает все. — Он сел на своё место, и они опять поехали. — Знаешь, Артур, жуткое дело. Все живое, как в Ноев ковчег, сбежалось в заповедник, особенно в ту часть, куда мы сейчас приедем. От пестицидов, от удобрений, от всего, что натворили. Заповедник перенасыщен зверьём. На его территорию раньше со всех сторон наступали колхозы — отдай, мол, землю под хлопок. Теперь вообще не пойми что. А ЮНЕСКО причислило заповедник к считанным местам на земле — хранилищам генофонда планеты.

Вскоре завиднелся вход в это хранилище. Полосатый шлагбаум преграждал въезд под деревянную арку. Будочка наподобие поста автоинспекции торчала над бетонным забором.

Стах посигналил. Шлагбаум тотчас поднялся. Из будочки по лесенке спустился худой человек в мятом чёрном костюме и ярко–малиновом галстуке. Он стоял, держа руки по швам, пока машина въезжала под арку. Смуглое лицо его выражало живейшее удовольствие по поводу прибытия начальства.

— Приветствую вас! — Для начала он нагнулся, заглянул к Артуру в машину, затем отдал честь вышедшему из неё Стаху. — Докладываю. Тихо. Пожаров нет. Браконьеров нет.

— А что есть? — спросил Стах, здороваясь с ним за руку. — Зачем галстук напялил? Из города настучали, что едут?

— И ещё звонили. Спрашивали. Этого товарища. Наверное, он — Крамер?

— Кто спрашивал? Когда?

— Сегодня. В обед. Не проезжали ли? Куда едет? Голос незнакомый, мужчина звонил.

— А ты что ответил?

— Не знаю, сказал. Иван Степанович, всем прибавку дают. А мне когда? И ещё, знаешь, во вторник Сергей получил сыворотку против змей. Вместо пятидесяти ампул — пять.

— Я в курсе. На обратном пути поговорим обо всём. Через час–полтора буду.

У Артура, слышавшего этот разговор, упало сердце. Все‑таки хорошо было со Стахом, надёжно. Оставаться одному, да ещё в незнакомой части заповедника…

— Насколько же ты меня здесь засадишь? — спросил он, когда машина помчалась по хорошо утрамбованной дороге мимо неожиданно возникшего озера.

— Уже говорил, через сутки за тобой должен приехать Бобо. Не сердись, Артур. Хоть посмотришь девчонку, может, боли снимешь, если есть. Если она ещё дышит. Я скажу, чтоб не надеялся, скажу.

— Вот именно. Никаких гарантий. И вообще эти приключения могут плохо кончиться. Может, это контрразведка проявляет ко мне интерес? Все‑таки мы в погранзоне.

— Да заявлял я о тебе ещё в городе! Нужен ты им! У меня пропуск на тебя есть. Не понимаю, в чём дело.

— Послушай, а может, зря у тебя свою сумку оставил?

— При чём тут сумка?

— В самом деле, при чём? Там и нет ничего — свитер, ковбойка, пара трусов да носков… Зубная щётка, бритвенные принадлежности здесь в кармане. Кстати, пора бы побриться.

— Побреешься. Исмаил тебе воды согреет. Жалко, не могу остаться. Завтра утром мы с Бобо обязательно должны выступать в городе. Региональная конференция, международная. «Азия. Человек и природа. Проблемы экологии».

Озеро густо заросло по берегам высокими камышами. На фоне прошлогодних жёлтых стеблей виднелись зелёные молодые побеги.

— Странно, — сказал Артур, — у человека умирает дочь, пусть приёмная, он мотается в Сирию, выступает на конференциях…

— Не ругай его. Бобо есть Бобо. Может, ищет забвения. А с ней её мать, его родные. Гляди, джейраны!

Теперь и Артур увидел: равнина далеко впереди усеяна сотнями, а может, тысячами антилоп.

Стах врубил четвёртую передачу. Машина полетела стрелой. Животные услышали рёв двигателя. Секунду они стояли недвижно, затем сорвались с места и понеслись параллельно дороге. Крупные самцы бежали по краям, детёныши и самки посередине стада. Газик на стокилометровой скорости нагнал антилоп.

Внезапно вожаки резко свернули и стали пересекать дорогу, перелетать через неё, следом за ними все остальные.

— Осторожно! — крикнул Артур.

Но машина уже тормозила. А стадо, демонстрируя свои права на вольное распоряжение территорией, грациозно перелетело через дорогу перед самым капотом. Казалось, конца нет этому параду, мельканию маленьких ушастых голов, поджарых ног, пятнистых тел… У Артура зарябило в глазах.

Стах сидел, пригнувшись к рулю. Лицо его выражало крайнее напряжение. Он судорожно помотал головой, мол, не вздумай мешать. И стало понятно — Стах считает, пытается сосчитать количество животных.

— Примерно тысяча семьсот — тысяча восемьсот особей, — сказал Стах, когда стадо стало удаляться. — В прошлом году было от силы тысячи полторы. Сейчас посмотрим, что тут происходит.

Машина свернула круто вправо, помчалась по бездорожью к синеющим у горизонта обломкам скал.

— Извини, должен глянуть, не задрал ли кого леопард или гиена. Мой заместитель, как ты наверное понял, исполнительный дурак. Что делать? За такую зарплату никто не хочет работать. Он все же кончил ветеринарный факультет. Или купил диплом. Кто его знает?! Имеет мотоцикл, но сюда заезжать боится. Говорит, из какого‑то подземного хода оттуда, из‑за кордона, появляются бандиты. — Стах остановил машину на возвышении, под которым лежало озеро идеально круглой формы.

Влажный песок у воды был истоптан копытами джейранов. Стах спустился к берегу. Ходил, рассматривая следы, что‑то записывал в блокнот. Потом крикнул снизу:

— Иди сюда! Чего ты там сидишь?

Артур покорно вышел из газика и почувствовал, насколько затекло, устало от долгой езды всё тело. Он сошёл вниз, разминая ноги, зашагал рядом со Стахом.

— Всего–навсего кратер от метеорита. Глубокий. Даже летом, в сушь, остаётся вода. Тут поблизости солонец. Идеальное место для копытных. Да вот видишь, череп с рогами. Несколько дней назад кто‑то хорошо закусил.

Валяющийся на берегу череп антилопы был густо облеплен муравьями и мухами.

— Рыба в озере есть? — спросил Артур.

— Рыба в тех озёрах, проточных. Они, в сущности, старицы реки, по которой проходит граница. На этом участке заповедника всё: озера, пустыня, полупустыня, джунгли, горы — все ландшафты Азии. Уникальное место. Да ещё кратер.

— Когда‑нибудь устроите здесь туристскую Мекку, — сказал Артур. — Будете показывать за валюту.

— Типун тебе на язык! Не рекламирую, почти никого, кроме двух–трёх серьёзных учёных, сюда не возил. Если вздумаешь описывать эти места, точных координат не называй, прошу тебя!

— Понял, — кивнул Артур. — Знаешь что? Я, признаться, зверски голоден. Уже пятый час.

— Я тоже.

…Через тридцать минут Артур держал в своих объятиях невысокого, плотного, как мячик, Исмаила.

— Голова не больной. Сердце вот тут раньше тяжёлый был, теперь пять лет сам не знаю какой, не больной! За тебя Аллаха молю!

Тем временем Стах принёс из машины рюкзак, выкладывал на стол, уже накрытый на деревянном помосте, нависшем над водой проточного озера, городскую колбасу, хлеб, конфеты для детей Исмаила.

Хотя лучи солнца, клонящегося за дальние отроги хребта, были тёплыми, Исмаил не снимал старой солдатской ушанки, стёганого ватника. Брюки его были заправлены в тёплые шерстяные носки, на ногах — глубокие азиатские галоши.

— Садись с нами, Исмаил, — сказал Стах, сдирая пробку с бутылки «Столичной».

…Крупные пластины нарезанной зелёной редьки, упругие перья молодого лука, уха, жареная рыба — замдиректора по внутренней связи сообщил егерю о гостях, тот заранее все приготовил, успел.

Втроем пообедали. Затем Стах поднялся.

— Пора. Скоро стемнеет. До города больше трёхсот километров. Да ещё с заместителем поговорить нужно. Поехал!

— Иван Степанович, ты немного выпил. Дорога трудная. Может, переночуешь?

— Не волнуйся, Артур. Значит, завтра где‑то во второй половине жди Бобо. Я бы и сам с вами поехал, навестил девочку, да только после конференции сразу лечу на самый высокогорный участок. С осени не был. Геологи берут в свой вертолёт. Редкая удача. Возможно, задержусь на несколько дней, а то и больше — там, наверху, ещё зима. Какие будут метеоусловия, кто знает. В городе на крыльце справа под половиком вторые ключи от дома, помнишь?

Они обнялись. Артур увидел совсем близко выцветшие голубые глаза Стаха. В них явно читалась надежда, мольба.

Замер за густыми зарослями звук мотора. Артур все сидел у стола, глядя на далёкие хребты. Они вздымались зубчатыми ярусами один над другим. За них заходило солнце. В озере тяжело плеснула рыба. По темнеющей поверхности воды расходились круги.

Он сидел в своей голубой курточке, купленной двенадцать лет назад в Барселоне, и думал о том, что в те годы, услышав такой всплеск, поддался бы призыву, кинулся бы добывать удочку, какую‑нибудь снасть. А сейчас такого желания ловить рыбу, состязаться с ней в хитрости он в себе не ощущал. Или почти не ощущал.

Артур был рад тому, что на время остался один. Только теперь он мог попытаться обдумать то сокровенное, в сущности страшное, непостижимое, что произошло сегодня на рассвете у пруда по ту сторону границы.

Исмаил давно убрал со стола и ушёл по своим егерским делам. Солнце уже зашло за горы.

«Что все это означает? — думал Артур, встав и расхаживая взад–вперёд по помосту. — Ее голос, её интонация. Ее словарь: «родненький мойІ. Но тогда что означала та бабочка? Тропическая. Бессловесная, билась в окно. Несомненно, настойчиво даёт понять, что жива. Нет смерти. Что оттуда я видим и, наверное, слышим со всеми своими мыслями. А я отсюда — не могу. Не могу видеть, знать, где ты сейчас, Анечка моя… Что же тогда лежит там, на Домодедовском кладбище? Ничто? Но тогда отчего, когда думаю о ней, — сразу её глаза — карие, её лицо — нежное, вся её физическая стать? Не умею, не знаю, как в отрыве от этого представить тебя, твою душу…»

По крутой заржавленной лесенке поднялся с помоста на берег, зашагал узкой тропинкой. И сразу с обеих сторон обступили высокие кусты, деревья, густо перевитые лианами. Здесь было темно. Заросли шевелились, потрескивали. В них шла какая‑то интенсивная жизнь. На повороте показалось: в упор смотрят два жёлтых, горящих глаза… Артур замер. Потом повернул обратно.

Над водой посверкивала первая звезда. Он поёжился от прохлады, пожалел, что не взял с собой свитера, и подумал о том, что беспокойством о своей сумке наверняка удивил Стаха, показался ему жлобом.

По берегу возвращался Исмаил с ружьём за спиной.

«Как странно, — думал Артур, глядя на него. — Из чего все складывается: эти ничтожные мысли о сумке и мысли о чуде, об Анне… Ничем не связанные».

Вдруг возникло подозрение, почти уверенность — связь есть, нет и не может быть ничего случайного. Стоит только подумать ещё немного… Но, как всегда бывает, жизнь ревниво перебивала такую возможность.

— Ай холодно! Иди в дом, чай пить будем, телевизор смотреть будем, свой Москва увидишь! — ещё издали кричал Исмаил. — Зачем гуляешь? Сейчас шакал придёт, ночью плохой зверь ходит.

Артур зашёл вслед за егерем в домик–сторожку. Исмаил поставил в угол ружье, повесил на гвоздь ватник, включил электричество и в одних носках прошёл по войлочной кошме к табуретке, на которой стоял маленький телевизор.

— Садись, садись. Тепло. Хорошо. Утром топил. Еще топить буду.

Артур опустился на кошму, положил под локоть длинную полосатую подушку.

Экран телевизора затеплился светом. Исмаил звякал ведром, наливал воду в чайник.

…Показывали заметённую снегами тундру, редкие поселочки, курящиеся дымками труб. Если верить диктору, комментирующему изображение, люди здесь ходили по «чёрному золоту» — по нефтяным месторождениям, открытым недавно учёными. Потом началась еженедельная передача — «Таисия Лисеева в прямом эфире». На этот раз напротив известной тележурналистки сидели в креслах два непримиримых врага. Лисеева представила их. Один — бывший коммунист, ныне председатель националистической русской партии, другой — тоже бывший член КПСС, демократ. Оба были тщательно, волосок к волоску, причёсаны, имели сытые, холёные лица, почти одинаково одеты — белая рубашка, галстук, чёрный костюм. Вот только выражение этих лиц было разное. Националист явно ожидал каверзных вопросов, широко улыбался в сторону камеры, всегда некстати. Демократ же изображал полнейшее добродушие, чувствовал, что Лисеева будет ему подыгрывать.

— Но скажите, ради Бога, поделитесь, — приставала к националисту тоже холёная толстая Лисеева, — какова ваша конкретная программа? Как‑то вы сказали на митинге, что всех демократов, евреев надо загнать в тридцатикилометровую чернобыльскую зону… Но это же неконструктивно! Грозите свергнуть правительство. А что вы можете предложить народу? Народ так страдает! — Она со вздохом закатила глазки, наглядно изображая для телеоператора, как именно страдает народ.

Исмаил принёс чай, пиалушки, тарелку с изюмом. Артур чувствовал, Исмаилу хочется поговорить, но, восточный человек, он не хотел мешать гостю и тоже посматривал на экран.

— Вырубай. Ну их! — сказал Артур.

Исмаил вскочил с кошмы и, выключая телевизор, подытожил суть всего этого пустозвонства:

— Рабочий лошадка всё равно, с какой стороны на неё садятся — справа или слева.

— Как ты живёшь? — спросил Артур. — Пять лет не виделись…

Исмаил жаловался на то, что люди презрели законы Аллаха и государства, что пограничников никто не хочет содержать, а банды шастают через границу туда–сюда. Рассказал, что недавно у него угнали корову. Убили. Вырезали часть мяса, остальное бросили в хауз–пруд, откуда берут воду… Детей опасно выпускать за пределы кишлака — их крадут, требуют выкуп.

Он тоже беспокоился за Стаха. Подошел к висящему на стене старинному телефону, крутил ручку. Но связи с городом не было.

Артур лёг в соседней комнатке на одеяло. Исмаил накрыл его солдатской шинелью, сбережённой со времён армейской службы.

…Ночью он проснулся от звука выстрела. Спросонья трудно было понять, насколько близко стреляют. Потом послышалась автоматная очередь.

Артур поднялся, прошёл в другую комнату. Исмаила не было на его лежанке, покрытой рваными шкурами. Ружья на месте тоже не было. Он оделся, вышел наружу.

В темноте стрекотали цикады. Издалека докатилось эхо ещё одного выстрела. Он постоял у двери. Потом решил пройти вперёд, надеясь встретить Исмаила. Но, сделав десяток–другой шагов, увидел: в свете звёзд по краю тропинки у кустов бегут низкие серые тени; Артур свистнул. Тени исчезли. И тотчас, казалось — совсем рядом, кто‑то завизжал, захохотал. Он свистнул ещё раз.

И наступила тишина. Артур стоял среди этой ночи, этой тревожной тишины. Молился.

— Господи, — шептали его губы, — дай мира этой земле, этим людям, дай им покоя. Прости им все их грехи, Господи, Боже мой, Иисус Христос! Дорогой, милый, бедный мой Бог, наказанный людьми, я люблю Тебя, знаю, что Ты есть, Ты — рядом. Ну пожалуйста, угаси это пламя, что бушует по всему югу и уже поднимается к северу. Господи, научи, что мне делать, как нести правду Твою людям? Почти две тысячи лет прошло после Твоего появления, а мы все убиваем друг друга под этими звездами… Господи, и ещё прошу, пожалей Россию! — Он молился и представлял себе тот бесконечный, покрытый снегами простор с дымящимися трубами посёлков, который видел вечером по телевизору. — Иисусе Христе, и у Тебя есть Мать, Пресвятая Богородица, не оставь российских старушек, женщин и детей…

Так он молился, стоя здесь среди чудовищно огромного мусульманского мира, раскинувшегося в одну сторону до Африки, в другую — до Индии, до Цейлона… Пользуясь тем, что его сейчас никто не видит, кроме, может быть, ночных зверей, вытянул из‑за расстёгнутой на груди рубашки цепочку, поцеловал кипарисовый крестик.

Странное чувство испытывал Артур, идя назад на светящееся окошко домика. Вроде бы озяб, внутри же всё горело с головы до ног, словно кто‑то вошёл в него. Раскаленный.

Когда на рассвете Исмаил с другим егерем Юсуфом появились в доме, они увидели перекатывающегося на кошме Артура. Тот стонал.

Егеря испуганно склонились над ним.

— Спина болит. Позвоночник, — прохрипел Артур. — Ничего. Проходит…

Он знал, что предвещают эти боли, был рад им, хотя, когда они стихли, у него не осталось никаких сил. И он заснул.

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

ВЫСКАЗЫВАНИЯ СТАРЦА СИЛУАНА

(Конспект)

Во всём Священном Писании скрыта определённая последовательная цель, но к этой цели святые пророки, апостолы и другие учителя Церкви вели окружавших их людей, приспособляясь к их уровню и пониманию.

* * * * *

Потерявший благодать не воспринимает как должно красоты мира и ничему не удивляется. Хотя по сущности своей человек остаётся тварью, но по благодати становится богом, т. е. получает образ божественного бытия.

* * * * *

Искать Бога может только тот, кто Его познал и затем потерял. Сам Бог ищет человека прежде, чем человек взыщет Его.

* * * * *

Ум, погружаясь в сердце, отходит от образов мира, и душа видит себя совершенно особым образом. В этом созерцании («стянутом» и безвидном) открываются пределы, между которыми движется бытие всего тварного духовного мира, и душа в Боге видит весь мир, молясь за него и сознавая своё единство с ним.

* * * * *

Молясь, Силуан беседовал с Богом лицом к лицу. Это была всегда ЛИЧНАЯ встреча. Сосредотачиваясь вовнутрь, молитва перестаёт быть «взыванием в пространство», и ум становится весь внимание и слух.

* * * * *

Во всём бытии нет НИЧЕГО столь сильного, что могло бы лишить свободного человека возможности сопротивления и отвержения.

* * * * *

Один афонский монах–пустынник рассказывал, что, когда в отчаянии ночью лежал в келье на полу и плакал о мире, к нему наяву явился Господь. «Ты почему так плачешь? Разве ты не знаешь, что Я буду судить мир? Помилую всякого человека, который хотя бы однажды в жизни призывал Бога».

* * * * *

Чем полнее и крепче верность и доверие человека к БОГУ, ТЕМ БОЛЬШЕЮ БУДЕТ И МЕРА ИСПЫТАНИЙ.

* * * * *

Я пишу с надеждой, что хоть одна душа возлюбит Господа и возгорится к Нему жаром покаяния.

* * * * *

Совет неверующему: пусть он скажет: «Господи, если Ты есть, то просвети меня, и я послужу Тебе всем сердцем и душою». Господь непременно просветит. Всех любить, как самого себя, и каждый час быть готовым к смерти. Когда душа помнит смерть, то приходит в смирение и вся предаётся воле Божией.

* * * * *

Если бы люди знали, что есть духовная наука, то бросали бы все свои науки и технику и созерцали бы только Господа.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Впервые Борис Юрзаев летел в Среднюю Азию. Несмотря на бессонные сутки в аэропорту, он сидел в кресле самолёта напряжённый, поглядывал на часы. Торопил время.

Интуиция подсказывала — все получится. Даст Артур «Скрижали», никуда не денется, стопроцентно даст или позволит сделать ксерокс, шлёпнуть второй экземпляр, всего делов! Если же у него с собой «Скрижалей» нет, вероятнее всего, скажет, где они. А в Москве — тот же ксерокс. И все довольны. Из‑за чепуховой, в сущности, проблемы пришлось влипнуть чуть не в целый детектив, вмешать Юрку…

Теперь Борис побаивался за свою жизнь, за жизнь Артура Крамера. Он уже чётко не мог вспомнить, что такого особенного наболтал про «Скрижали», но то, что Юрка заинтересовался и заинтересовал своих покровителей, — в этом не было никаких сомнений.

За Юркой всегда стояла непонятная тёмная сила. Когда после предварительного следствия, месяцев, проведённых в камере на Лубянке, после суда, после этапа жалкий, раздавленный Борис появился в лагере, Юрка выслушал его скорбную повесть о том, как из всей компании врачей, торговавших наркотиками, подставили, посадили лишь Бориса, который только пришёл с институтской скамьи и всего‑то навсего за какую‑то тысячу рублей несколько раз выносил из больницы и передавал у метро «Кировская» парню в джинсовом костюме коробочки, где лежали ампулы. Юрка сказал:

— За собой надо иметь волосатую лапу.

Невозможно было даже предположить, какая лапа стояла за щуплым Юркой. Другие заключённые его боялись, охрана разговаривала почтительно, на «вы». Даже казалось странным, что он получил срок за то, что не сумел утопить младенца… Срок был — те же семь лет, как у Бориса.

Один только раз поднял на Юрку голос матёрый убийца, страшный, огромный Леха. На другое утро он уже висел в петле. И всё сошло шито–крыто. Тем более что сам Юрка пальцем не шевельнул, чтоб осуществить месть. Посылки ему продолжали регулярно приходить. До сих пор Борис помнил вкус иностранного печенья, переложенного шоколадным кремом. «Это хорошо, что ты доктор, лепило, будешь здесь моим личным врачом», — сказал Юрка, угостил сервелатом, печеньем. Ни жены, ни родных у него тогда не было. Кто, в конце концов, сделал его генеральным директором издательства? Кто были те люди в мансарде роскошной дачи? А если это какая‑нибудь всемирная тайная организация вроде масонов? «Нет, получить «СкрижалиІ и бежать, драть из этой страны!» — Борис пригнулся к иллюминатору — «Ту-154» заходил на посадку.

За шесть часов полёта в самолёте почему‑то ни разу не накормили, только бумажные стаканчики с минералкой и лимонадом разнесла стюардесса. Узколицая. С кривыми ногами.

Никогда не интересовала Бориса Средняя Азия. Любимой областью его целительских набегов стал Кавказ, по преимуществу — Грузия, где жили достаточно интеллектуальные, состоятельные пациенты, как правило заражённые различными суевериями. Самым лёгким и прибыльным было избавлять от последствий «сглаза» — «нарушения энергетического поля, ауры», как объяснял Борис. При этом он ничем не рисковал, артистично размахивая руками вокруг тела очередной жертвы. В Средней же Азии, как он был убеждён, жили одни тупые «чучмеки», которые даже понятия о дурном глазе не имели. Зато они должны были хорошо готовить плов в каких‑то своих чайханах.

Он очень хотел есть, но шёл уже третий час дня. Важно было застать этого самого Ивана Степановича Стаха на месте, на работе. Только он мог свести с Артуром, одна только ниточка имелась в руках. И, выйдя после приземления из аэропорта, Борис взял такси, помчался по адресу, полученному у Юрки.

Всё, что видел он по дороге, подтверждало его предубеждение. Поросшие чахлой растительностью глиняные заборы. Убогие домишки. Дохлая собака, валяющаяся прямо на тротуаре. Пятиэтажные «хрущобы», сплошь обвешанные сохнувшим исподним. Группы сидящих на корточках бездельников в тюбетейках. «Забрать Артура и, так и быть, этого его Стаха, уговорить пойти в ресторан — вот было бы расчуде–чуде–чудесно. Сходу решить дело, и завтра же утром обратно в Москву….Значит, объясню, прибыл проститься перед Израилем. Поплачусь. Расскажу, как Линка и Танечка ходили выбирать куклу. Что? Неправда? Правда. У них вся надежда на меня. Тоже правда. А шансов устроиться там на работу — ноль. Значит, только лечить? Частным образом. А у меня не хватает знаний. В Израиле Артура Крамера нет. Значит, давай «СкрижалиІ. Логично? Логично», — так окончательно репетировал Борис свои ближайшие действия, подъезжая к тянущемуся вдоль выезда из города длинному забору, за которым, оказывается, помещалась дирекция заповедника.

Он прошёл через раскрытые ворота, увидел стоящий у крыльца небольшого здания газик, покрытый выгоревшим на солнце брезентом. Это был хороший признак. Может быть, сейчас здесь находится и Артур.

«Все расчуде–чуде–чудесно!» — подбодрил себя Борис и, пригладив на ходу встрёпанную шевелюру, вошёл в тёмный коридор, отыскал дверь с табличкой «Секретарь».

У окна за столом сидела пожилая русская женщина в очках. Она вопросительно подняла голову от счётной машинки.

Но Борис не успел слова сказать. Ноги его вдруг подкосились. У канцелярского шкафа, сами собой, со скрипом открылись дверцы, стена поплыла в сторону, по ней побежала трещина. Он ухватился за край стола, увидел: лампа на длинном проводе ходит под потолком, как маятник.

Секретарша тоже смотрела на то, как раскачивается лампочка.

— Присядьте, — наконец сказала она, — это у нас бывает часто. Вы приезжий? Вам Ивана Степановича?

Борис сел на стул. Ноги у него были ватные. Секретарша подошла к шкафу, закрыла дверцы. Лампочка переставала раскачиваться.

— Ну что вы так побледнели? — Секретарша налила из графина стакан воды, подала. — Всё кончилось, прошло.

Борис взял стакан, криво улыбнулся, пробормотал:

— Там, где я появляюсь, всегда землетрясение.

— Тогда вы опасный человек. Вас нельзя пускать в город, — тоже улыбнулась секретарша. — Так если вам Ивана Степановича — его нет. И не будет. Вы по какому вопросу?

— Что значит «не будет»? Как это «не будет»? Это невозможно. Я прилетел из Москвы по важному личному делу… Адрес его, домашний телефон у вас есть?

— Есть, конечно, есть. Только Иван Степанович как раз сегодня вылетел в высокогорное отделение заповедника как минимум на три дня. Вы с ним договаривались?

— Извините, тут должен быть ещё один приезжий из Москвы, Артур Крамер — наш общий знакомый. Как его найти? Они что, вместе вылетели?

— Знаю, о ком вы говорите. Он здесь у нас был. Суровый такой человек, неразговорчивый. Я ему ещё допуск оформляла в погранзону. Да, он сейчас в заповеднике, где‑то в другом месте.

— Где? Как его найти?

— Не имею понятия. Заповедник тянется на семьсот километров.

Секретарша лукавила. Забежав после конференции по делам в контору, Стах поделился новостью: этой ночью, когда его не было в городе, кто‑то навестил квартиру, нагло вытряхнул сумку гостя. Вроде ничего не украдено. Замки взломаны. Дверь раскрыта.

На всякий случай Стах запретил до своего возвращения давать кому бы то ни было информацию о том, где находится Артур Крамер.

— Но он нужен! Срочно. По важному делу. Позвоните куда‑нибудь, узнайте, где он. Если Крамер не сможет приехать в город, я готов ехать к нему. В крайнем случае дайте хоть поговорить с ним по телефону!

— Связи нет, — твёрдо сказала секретарша. Чем в большее отчаяние впадал посетитель, тем сильнее крепло в ней подозрение: а не он ли лазил в домик Стаха? С одной стороны, ей становилось жутковато, с другой — следовало как‑то задержать этого человека до прибытия Стаха. — А знаете, ваш Крамер говорил Ивану Степановичу, а Иван Степанович мне, он тут был в гостях у одного типа. Может быть, тот в курсе?

— Кто он? Где он?

— Сегодня что у нас? Пятница? Вот как раз по пятницам, субботам и воскресеньям вы его всегда отыщете на базаре — продаёт раскрашенные бюстики великих людей. Откровенно говоря, до сих пор не знаю, как зовут. У нас в городе кличут «Васька–йог». Если же он не в курсе, вернётся Иван Степанович, и уж тогда все узнаете. Как же это вы не созвонились, прилетели? У вас и телефона нет?

— Дайте, пожалуйста, — сказал Борис, поднимаясь.

«Врет», — подумала секретарша. Но написала на листке оба номера — служебный и домашний.

Он взял листок, понуро пошёл к двери. Секретарша уже рада была избавиться от этого посетителя, как тот вернулся.

— А где же я буду ночевать? — У него было лицо капризного, обиженного ребёнка. — И где этот ваш базар?

— Что касается жилья, как во всяком городе, у нас есть гостиницы. А до базара дойти совсем просто.

Она объяснила, как дойти, а у самой кошки скребли на сердце: в дирекции, как и на любом участке заповедника, была гостевая комната… Что если этот маленький, мучительно похожий на кого‑то человечек не имеет никакого отношения к ночному налёту?

…Борис плёлся по улицам. Никак не мог сообразить, сосчитать, сколько же дней осталось до отлёта в Израиль. Сказывались сутки, проведённые в Домодедовском аэропорту, когда вылет все откладывался и откладывался: не было горючего. Сказывалось и впервые пережитое землетрясение. Но конечно же, больше всего подкосила ситуация с Артуром…

Навстречу шли люди. Кто тащил картошку в авоське, кто зелень. Привязанные к стволам деревьев, стояли ослики.

«И в Израиле есть ишаки», — подумал Борис. Все ему стало безразлично. Даже «Скрижали». Все на свете.

Он входил в широкие ворота базара и представлял себе, как через считанные дни будет вот так же идти по Тель–Авиву, никому не нужный, вместе со своими Линкой и Танечкой. «Да нужен ли я им? — думал Борис. — Если нужен, только как машина для добывания денег. Стоило ли затевать возню, лишаться квартиры, «жигулейІ? Пилила год за годом: «Уедем, уедем, я так больше не могуІ. Подумаешь! Назвали пару раз «жидовкойІ, в лагере не сидела! Не все ли равно, где жить? В Москве был как рыба в воде, в Грузии своя клиентура…»

Борис обошёл овощные ряды, фруктовые, прошёл насквозь длинный ангар, где продавали сухофрукты и орехи, вышел на залитое солнцем пространство, забитое людьми, торгующими с рук.

Он уже еле волочил ноги, когда увидел того, кого искал. Стройный человек неопределённого возраста — ему можно было дать и сорок и шестьдесят — прохаживался вокруг стоящих на подстилке у его ног аляповатых раскрашенных бюстиков Сталина, Саддама Хусейна, Нефертити, Наполеона, который, конечно же, был в своей треугольной шляпе, и какого‑то лысого, узкоглазого хитрована с нарисованными чёрной краской редкими длинными усами.

— Кто такой? — спросил Борис, указывая на этот бюстик.

— Лао–дзы! — с готовностью шагнул к нему продавец. — Недорого!

— Лао–дзы никто никогда не видел, — возразил Борис, — не осталось изображений.

— А я видел. Даже беседовал с ним! — смеясь глазами, ответил продавец. — Великий китайский философ. Автор учения о Дао–непроявленном, слыхали? Между прочим, веду группу начинающих йогов. Занятия три раза в неделю. Подключение к Космосу, общее оздоровление…

— Все ясно, — перебил его Борис. — Реклама — двигатель торговли. Знаете что, можете оставить на кого‑нибудь свой товар, пойти со мной что‑нибудь поесть?

— Кто бы отказался? — с готовностью ответил йог. Подстилка оказалась мешком, куда он сноровисто стал складывать бюстики. — Особенно хотелось бы коньячка, давно не пробовал!

Здесь же, на базаре, йог завёл Бориса на открытую терраску, увитую распускающимися розами, усадил за один из пластиковых столиков, побежал о чём‑то договариваться к дымящей кухне.

— Я плова хочу, плова! — крикнул вслед Борис.

Вскоре они уже сидели за накрытым столом. Чайханщик — вылитая копия бюстика философа Лао–дзы — принёс бутылку коньяка местного производства. К удивлению Бориса, йог плова себе не взял, закусывал коньяк только молодой редиской и кусочками солёного сыра.

— Можете называть Васька–йог, числюсь здесь городским придурком. Выгодно! В прежние времена сколько раз милиция и КГБ приставали. А что с меня взять? Воевал на флоте с дойч кригс марина, ранен, контужен. Имею справку, состою на учёте. Хрен зацепишь! Теперь вообще свобода, демократия. Продаю болванчиков из папье–маше, веду группу. Правда, на коньяк не хватает, зверские цены. Вы спрашивали об Артуре Крамере… Имею его книжку, видел на днях. Погибший человек.

— Почему?

— Жалко его. Причалил к своему Христу, остановится в развитии. Кто причаливает к одной из религий, теряет волю жить как хочется.

— А вы живёте, как вам хочется?

— Если бы! Говорю, на коньяк не хватает. — Васька–йог опрокинул очередную стопку. — Гляди, кто идёт! Иринка! Все‑таки какая женщина!

По базарным рядам с сумками в руках величественно шествовала немолодая дама, вся в бусах и браслетах.

«Ничего особенного, — подумал Борис, — что называется, «со следами былой красотыІ»… Он считал себя истинным ценителем женщин, ему легко давались победы, правда, только над теми из них, кого он презирал или просто не любил. А так хотелось полюбить! Узнать, что это такое. Сколько раз он сознательно обманывался. Так было с первой женой — регистраторшей в районной поликлинике, красота которой оказалась нарисована косметикой на хищной мордочке обыкновенной лимитчицы и которая, как только его посадили, сразу же подала на развод, хапнула двухкомнатную квартиру. В сущности, так получилось и с Линкой. Думал: приличная, интеллектуальная еврейская девушка, музейный работник. А что на поверку? Вечное нытье, задавлена своей национальностью, вообще слабый жизненный тонус, болезненна… Вырвалась, оказалась в своём Израиле. И оттуда тоже ноет: «Плохо нам. Плохо. Скорей приезжай!І»

Тем временем Васька–йог, выскочивший из‑за столика, уже вёл сюда Ирину Константиновну. Да не одну. Вместе с ней неторопливо шла тоже немолодая, совсем уж неприметная женщина.

— А что если заказать ещё бутылец? — спросил Васька–йог, суетливо поднося дополнительные стулья и усаживая дам.

Борис кивнул. Ему было всё равно. Он выпил, наелся плова и хотел спать. Казалось, всё, что он видит вокруг, он уже видел. Наконец сообразил: именно эту чайхану описал в своём романе Крамер. Да, вон там за рядами, где продавали кисти прошлогоднего винограда, виднелся и неказистый барак с вывеской «Комиссионный магазин».

Осоловелый Борис почти не участвовал в беседе. Собственно, разговаривали только йог с Ириной Константиновной. При этом она не без удовольствия попивала коньяк. Вторая женщина оказалась её санкт–петербургской знакомой, только вчера приехавшей сюда в командировку. Она не пригубила ни капли, отщипывала сморщенные виноградины от кисти, которую сама же вынула из своей сумки и выложила на тарелку.

— Вот, Вася, это и есть та самая Клавдия Федоровна — я вам столько о ней рассказывала! Какое счастье, приехала хоть на два дня, остановилась не в гостинице Академии наук, а у нас! Специально затащила после работы на рынок, чтоб вас познакомить. А вы тут предаетесь… Вижу, уже вторая бутылка.

— Иринка, не поднимай волну! Дай я тебе ещё подолью. Ради встречи. Ради знакомства. Вот Борис из Москвы при–ехал — ищет того самого Артура Крамера.

Клавдия Федоровна утопила лицо в ладони, потом подняла голову, спросила:

— Человек среднего роста? Очки? Седые виски?

— Точно! — пробудился Борис. — Вы его знаете?

— У этого человека какое‑то горе, беда. Нет, я не знаю никакого Артура Крамера. Ему нужно помочь. Не словами, а делом.

— Тоже йог, йогиня! — обрадовался Василий Степанович. — Во шурует третьим глазом!

Между тем Клавдия Федоровна продолжала мягким, певучим голосом:

— Испортил себе глаза, годами изучал слепые тексты, манускрипты. Стрессы. Слишком много стрессов. — Она вдруг обратилась к Борису: — Не беспокойтесь. Увидите этого человека. Когда увидите, передайте: пусть представит себе родничок. Любой, какой довелось увидеть. Пусть представит, как стоит возле него. И он почувствует: новая энергия бежит снизу по ногам… Спасет его женщина. Очень молодая. — Клавдия Федоровна смолкла, устало подпёрла голову рукой.

— А скажите, пожалуйста, можете вы со своими способностями узнать, где сейчас находится такая рукопись, называется «Скрижали»? — Борис был весь в напряжении.

Она пристально посмотрела как бы сквозь него. Так смотрят в перевёрнутый бинокль в бесконечность.

— У вас, Борис, плохие мысли, плохие… А это место, где мы сейчас, уникальное — сильный выход энергии. Мне было легко. Извините, уже полшестого, у меня встреча с местными генетиками. Ирочка, не волнуйтесь, дорогу помню, вечером приду. — Клавдия Федоровна встала, вышла из чайханы и сразу растворилась в пёстрой толпе, наполняющей базар.

Борис обратил внимание на то, что она сказала о времени, даже не посмотрев на часы. Он глянул на свои. Было ровно половина шестого.

— Жаль, в Петербурге живет… Взял бы её в ученицы, — сказал йог, разливая в стопки оставшийся коньяк. Сейчас стало видно, что ему — за шестьдесят.

— Да, поразительное существо! — Ирина Константиновна допила свою порцию. — Может находить полезные ископаемые, видит будущее. Это она настояла, чтоб мы с мужем переехали сюда из Ленинграда.

— Лечить может? — спросил Борис.

— Представьте себе, нет. Говорит, это ей не дано. Сама часто болеет — ангины, бронхиты. Слабые лёгкие. Мне тоже пора. Муж придёт из университета, надо кормить.

Борис расплатился, и они втроём вышли с базара. Василий Степанович нёс свой мешок с бюстиками и сумки Ирины Константиновны.

— Все‑таки, кто она? Кто? Чем занимается? — Борису покоя не давало то, что эта женщина, видимо, раскусила его, прочла мысли…

— Она ведь, кажется, сказала — генетик. Приехала в командировку взять срез мышечной ткани какого‑то неандертальца, вмёрзшего в ледник несколько тысячелетий назад. Говорит, теперь из одной клетки можно вырастить человека, точно такого же. Уже ездила в Египет, в Каирский музей, где хранятся мумии фараонов. За тем же самым!

— Вот бизнес будет со временем! — не без зависти воскликнул Василий Степанович и вдруг швырнул сумки, бросился на мостовую, наперерез бегущим навстречу людям.

Первого из бегущих — парня в распахнутой камуфляжной куртке — он упустил, зато второго, бежавшего впереди милиционера, успел ухватить за широкий рукав стёганого халата. Тот попытался вырваться. Оба свалились на асфальт. Набежала толпа. И Василия Степановича начали зверски избивать все — и милиционер, и человек в халате, у которого, оказывается, вор в камуфляжной куртке украл бумажник, — все, участвовавшие в погоне.

— Садисты! — кричала Ирина Константиновна. — Он же хотел как лучше! Вам только дай возможность безнаказанно бить!

— Из‑за него упустили рецидивиста! — сказал милиционер, утирая пот со лба.

— Дурной башка! Йог твою мать! — вопил потерпевший. — Русский морда, кто просил твоя? Я почти догнал вора, ты зачем лез? Помогал убежать, да?

Василия Степановича с трудом отбили, от греха подальше закоулками, проходными дворами привели в его берлогу, осмотрели. Йода у него не оказалось, зато под письменным столом Ирина Константиновна отыскала бутылку с настойкой. Борис капнул из бутылки на подоконник, чиркнул спичкой. Жидкость горела. Он обмыл ею раны и кровоподтёки на жилистом теле Василия Степановича. Тот не охнул, лежал с закрытыми глазами.

Едва за Ириной Константиновной, успокоенной Борисом, стукнула дверь, как йог открыл один глаз, подмигнул.

— Принесли его домой, оказался он живой! — сказал он, приподнимаясь. — Зачем расходуешь напиток бессмертия? Жду ответа из Организации Объединенных Наций…

— Подождите. У вас можно переночевать? А телефон? Откуда можно позвонить?

Борису пришлось выйти, пройти несколько кварталов, прежде чем он нашёл исправный телефон–автомат.

У Стаха Ивана Степановича никто не снимал трубку.

«Сумасшедший дом, — бормотал Борис, возвращаясь в тёмный закоулок. — Все‑таки замечательная страна, не соскучишься. Но как же эта баба прочла мои мысли?»

Йог спал сном мертвецки пьяного человека.

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

СОЧИНЕНИЯ РАМ ДАСА

(Конспект)

Три основных наказа в жизни: Любить, Служить, Помнить Бога. Но как только вы считаете, что вы здесь, а вне вас «они», вы тут же останавливаете поток.

* * * * *

Не держаться за интеллект. Не наклеивать ярлыки. Отказаться от собственной неполноценности, ибо не в уме дело. И тогда обнаруживается естественное состояние ума, которое есть не что иное, как чистая любовь.

* * * * *

Я мыслю, но я не есть мои мысли.

* * * * *

Сравнение людей с телевизором, который просто включают в сеть. И кто на какой канал настроен, только тот канал и воспринимает. А все каналы, все программы здесь. Они ЕСТЬ. Это и есть планы сознания, и нужно уметь переключаться. Нужно отбросить привязанность к нижнему каналу и подняться выше. В ходе тренировок попутно начинаешь подключаться к иным частотам. И это часто зовут галлюцинациями.

* * * * *

Когда чувствуешь, что твоя отдельная сущность — часть протекающего процесса, и не ощущаешь больше себя как отдельную личность — это и есть ДАО, текущая река. Отдайся ей. Дао гласит, что ученик учится ежедневным приростом Пути.

* * * * *

Когда человек свободен от привязанностей, он добр без желания делать добро. Он ЕСТЬ десять заповедей, ибо не может он обижать людей — самого себя. Когда живёшь в духе — все выглядит иным.

И фактически становится ЛЮБОВЬЮ. И когда встречаешь других — в той степени, в какой они готовы, они отзвучивают на вашу вибрацию.

* * * * *

Всё, что можно сделать, — это очищать себя, вместо того чтобы судить других.

* * * * *

Любить. Служить. Помнить. Нужно выйти несколькими уровнями далее, прежде чем время будет совершенно неуместно. Время — это описание воплощений, упаковок.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Необходимо было хоть как‑то впасть в обычную реальность. По крайней мере, до возвращения двух существ в человеческой форме, называемых Исмаил и Юсуф.

На рассвете, когда, лёжа на кошме, Артур открыл глаза, сквозь потолок сторожки увидел: солнечное небо сплошь заткано узорами созвездий, под ними вольно парят птицы. У него закружилась голова.

Равномерные вибрации воздуха прошли через слух, достигли сознания, оформились в звуки, слова:

— Уходим к пограничникам. Ночью был большой стрельба. Дурной люди той сторона хотел забрать рощу Юсуфа. Какой лекарство надо?

Он отрицательно покачал головой.

— Четыре часа будем. Нигде не ходи. Дурной люди туда–сюда бегал.

— Грациас, — произнесли губы Артура. Он сам не понял, почему ответил на испанском языке.

Оба существа удалились.

«Господи, помилуй», — прошептал Артур. Он приподнялся, нашарил очки под длинной подушкой, встал. Кошма и глиняный пол под ней словно висели в пространстве наподобие ковра–самолёта. Закрытая дверь казалась прозрачной. По ту её сторону на вершине куста тамариска сидела ящерица. Он открыл дверь.

Напротив через тропинку на вершине куста тамариска сидела ящерица.

И ящерица, и куст, и все не имело чётких очертаний. Предметы были лишь сгустками живого, одушевлённого, движущегося пространства. Оно мягко обтекало тело, отчасти проходило сквозь него. Артур двигался в этой текучей среде к деревянному помосту над озёрной водой.

То, что он увидел, заставило его замереть.

Обрыв был живым, дышал. Металлическая лесенка–трап тоже состояла из живых, движущихся частиц, испускавших мгновенные вспышки. Вода озера — сплошь расталкивающие друг друга живые пузырьки, стремящиеся к поверхности, к теплу.

Артуру захотелось посмотреть на солнце. Но ему стало страшно.

С закрытыми глазами двинулся назад, к сторожке. Сквозь веки всё было видно! Ящерица продолжала сидеть на самой верхней ветке куста. Вокруг неё, примерно на метр, как зонтик, простиралось прозрачное поле малинового цвета. Стало ясно: так она охраняет свою территорию, своё место охоты на насекомых.

Артур открыл глаза. Ящерица, не мигая, смотрела в упор. Морда её была похожа на мудрое лицо Вольтера. Малиновое свечение усилилось.

Он сделал шаг назад. Свечение ослабло.

Не без опаски ступил он обратно в дом. Стены тоже были прозрачны.

Беспомощно лёг ничком на кошму. Под ней, под полом, далеко внизу просматривалось небо с мигающими звездами… Не было верха и низа. Как вчера там, у пруда.

Артур уткнул лицо в сгиб руки. Боль под лопатками почти прошла. То, что осталось, было приятным жжением, теплотой. Снова закружилась голова.

Вдруг увидел он остывающий зев голландской печи в давно разрушенном доме своего детства во Втором Лаврском переулке Москвы. В печи среди догорающих голубоватым пламенем углей и головешек светится раскалённое золотое колечко — единственная семейная драгоценность, перешедшая к матери от бабушки.

Колечко однажды упало со стола. Мать искала его, искала несколько дней. Все места, куда оно могло закатиться, были исследованы, тщательно выметены. Кольцо словно испарилось.

Теперь Артур увидел — через столько лет! — как оно подкатывается к одному из сосновых поленьев, лежащих на железном листе у печи, подлипает к янтарному натёку смолы…

Но вот страница перевернулась. Да, буквально с хрустом перевернулась страница какой‑то книги. Много одних и тех же страниц, много разных людей, читающих одну и ту же книгу. Именно это место — про то, как Артур Крамер лежит сейчас один в сторожке егеря, в заповеднике, в Средней Азии, на Земном шаре, не имеющем ни верха, ни низа. Читающих со скептической усмешкой книгу, которую он ещё не написал, даже в мыслях не было…

Чтоб не сойти с ума, он заставил себя встать. Хотел все‑таки попытаться войти в систему привычных координат. Для этого была необходима какая‑то очень конкретная цель. И Артур решил к возвращению егерей приготовить обед. Готовить обед. Больше ничего не замечать. Ни о чём другом не думать.

Это простое решение оказалось действенным. Голова перестала кружиться. Стало возможным передвигаться по двум комнаткам.

Кроме початой пачки соли, мешочка с изюмом, половины привезённого Стахом батона, цибиков зелёного чая да бутылки с хлопковым маслом, никаких запасов у Исмаила не было. Зато рядом с сетью, сырой грудой лежащей справа от двери, он нашёл моток лески с двумя ржавыми крючками на поводках и таким же ржавым болтом вместо грузила.

С закидушкой и куском хлеба в кармане он снова вышел.

И увидел солнце. Сквозь него просвечивал чей‑то лик.

«Господи, помилуй! — прошептал Артур. — Господи, помилуй…»

Ящерица сидела на своём месте. Узкий рот, казалось, таил усмешку. Из него торчало крылышко какого‑то съеденного насекомого. И право ящерицы на это насекомое было не менее неоспоримо, чем право солнца — пылать.

Он двинулся к обрыву. Сойти по крутой лесенке, состоящей из движущихся частиц, стало сущим испытанием. Но ещё большим испытанием было ступить на помост, который тоже представлял собой живое прямоугольное облако. Другие облачка в виде стола и двух скамеек парили над ним.

«Господи, мне надо накормить двух егерей — Исмаила и Юсуфа», — твердил Артур, осторожно подходя к краю помоста. Он размял хлебный мякиш, нацепил на крючки и забросил закидушку в скопление живых пузырьков, называемых «озеро». Конец натянувшейся лески он держал между большим и указательным пальцами.

Пузырьки, отрываясь от всей поверхности озера, цепочками тянулись к солнцу. Становилось жарко.

Внезапно по леске будто кто‑то постучал, потом дёрнул. Артур подсёк и поднял на помост небольшого сазана.

Так он поймал ещё двух сазанов и одного толстолобика. Всякий раз, освобождая крючок из округлого рта этих существ, Артур с особой силой испытывал чувство греха. Казалось, он выдёргивает крючок из самого себя.

Ему пришлось проделать ещё одно путешествие в дом и обратно. Принесенным ножом на краю помоста почистил, выпотрошил рыбу. Встал на колени, чтобы обмыть её в том, что когда‑то называл водой.

Какая‑то сила приподняла помост, повела в сторону. Фиолетовое свечение возникло со дна озера. С колотящимся сердцем Артур стоял на коленях, придерживая лежащих на помосте скользких рыб. Пульсирующий фиолетовый свет исходил от горных хребтов, отовсюду. За домиком, в джунглях, раздавался вой.

Помост тряхануло ещё. И ещё раз.

Когда всё утихло и он с рыбой в руках подошёл к сторожке, ящерицы на кусте тамариска уже не было.

Большую сковородку и электроплитку Артур нашёл под лежанкой Исмаила. Он поставил плитку на табурет, выдернул из розетки шнур телевизора, воткнул в неё штепсель плитки. Потом налил в сковородку хлопкового масла, нарезал на куски и подсолил рыбу.

Как гром, ударил звонок телефона. Артур снял с рычага непривычно тяжёлую трубку с деревянной ручкой.

— Товарищ Крамер! Где вы? Звоню–звоню — вас нет, Исмаила нет. Тухтаев это — заместитель директора заповедника, помните? По рации с гор спрашивает Иван Степанович, как вы? Землетрясение прошло. Живой?

— Грациас, — почему‑то опять произнесли губы. Он поправился: — Живой. Спасибо.

Сковородка постепенно накалялась. Масло шипело и пузырилось. В две смены он поджарил рыбу. В домике от чада стало нечем дышать.

Со сковородой, доверху наполненной жаревом, он вышел. Когда спускался по лесенке, краем глаза заметил в углу помоста переплетенье стволов или толстых ветвей и пожалел о том, что не увидел их раньше — мог приготовить рыбу на костре, на вольном воздухе.

Он поставил ещё горячую сковородку на стол, сел возле него на скамью спиной к обрыву. Перед его взором длинными цепочками и поодиночке продолжали взлетать мириады пузырьков. Иногда им навстречу, как искры, пролетали совсем другие. После их пролёта в глазах на долю секунды оставалась яркая зелёная вспышка.

«В конце концов, — думал Артур, — удивительно только то, что я все это вижу. Элементарный школьный курс физики, астрономии. Элементарный. Но почему обрыв дышит? Где грань между живым и мёртвым? Наука только описывает то, что есть. Не отвечает на главный вопрос — почему? До сих пор никто, ни один человек не может толком объяснить, что такое электричество. Для чего сотворены я, солнце, ящерица? Фантазия Бога, которому нечего делать? Где во всём этом Аня? Откуда раздался её голос? Почему, увидев звезды сквозь земной шар, я не увидел того, что внутри него? Запрет? Почему у девочки — сколько ей там лет? — развилась саркома? Если этот мир причинно–следственный, то должна же быть причина…»

— Эй, Артур, здравствуйте!

Он оглянулся. Да, на обрыве стояла машина, стояли люди. Но то, что было ниже, в углу помоста, заставило его сорваться, опрокинув скамейку, кинуться к лесенке.

Запнулся об одну из железных ступенек, упал. Им сверху не было видно, что происходит. Они смеялись.

А в углу помоста с поднятыми овальными головами нежилось на солнце переплетённое семейство кобр. Вовсе не стволы и ветви. Кобры подняли головы выше. Раздувались их капюшоны, часто–часто мелькали раздвоенные язычки…

Артур взлетел по лесенке на обрыв. Заорал на Исмаила:

— Какого рожна не предупредил, что здесь эти твари?! Кобры?! Разве так можно? Панически боюсь змей, понимаешь? Даже ужа, даже угря, прах тебя побери! Я здесь один, весь день. Оказывается. Среди них.

Бобо Махкамбаев, а это был он — элегантный, в белом пиджаке, белых вельветовых брюках, подошёл к самому краю обрыва, глянул вниз. Потом потянул ружье с плеча Исмаила.

— Слушай, не надо! — взмолился Исмаил. — Добрый змейка, умный змейка. Никого не обижал. Крыска кушал. Под настилом живёт, детей имеет.

— Не надо, — сказал Артур, отводя руку Бобо от ружья.

Всё вернулось на круги своя. Звезды словно смелоʹ с дневного неба. Бобо, Исмаил и Юсуф — самый старший из них — все они видели: человек потрясён, и думали, что причина этого только кобры.

— Не будь сердитый, — сказал Юсуф. Его морщинистое, до фиолетовости продублённое многолетним загаром лицо озарилось печальной улыбкой. — Идем немножко кушать. Нет, на настил не пойдём, в доме будем, в доме.

— Наловил рыбы. Нажарил, — Артур показал на помост, где стояла сковородка.

Исмаил с готовностью кинулся к лесенке.

…Вчетвером они сидели по–турецки на кошме в полутьме и прохладе сторожки, обедали. Вдруг Исмаил встал, объяснил: должен сходить домой в кишлак, скоро вернётся.

Артура никто не трогал. Юсуф и Бобо разговаривали на своём наречии. Тем не менее, то ли оттого, что звучало много слов на русском и других языках, то ли по какой‑то иной причине, Артур понял — ночью с запредельной стороны вооружённые люди прорвались на советском «КАМАЗе» на соседний участок заповедника, где дежурит Юсуф. Старик успел позвонить на ближайшую заставу и до прибытия пограничников в одиночестве принял бой. Единственное, что осталось непонятным Артуру, зачем, с какой целью объявилась здесь, в этих глухих местах, банда.

Да это его и не особенно интересовало. Он пытался разобраться в причине своего дикого срыва, истерики. «Только ли кобры тому виной? — думал Артур. — Как мгновенно отбросило от всего! Всё закрылось. А может, это взорвалась досада на то, что приехали, своим появлением отвлекли, выдернули из того мира? Или реакция на Бобо, на то, что придётся ехать к девочке?..»

Послышалось тарахтенье мотоцикла.

— После рыба хорошо чай зелёный! — сказал, входя, Исмаил. — Сейчас заварю самый лучший, номер девяносто пять!

Выпив чая, Бобо поднялся. Артур почувствовал на себе его испытующий взгляд.

— Я ведь за вами приехал. Это далеко. Дай Бог к вечеру добраться.

— Я готов.

Когда прощались у автомашины, Исмаил сказал:

— Боялся кобра, не боялся плохой люди. Плохой люди хуже кобра. Аллах знает, увидим друг дружка или нет. Вот возьми. Старый вещь. Совсем старый. Мой дед говорил — китайский. Тебе память будет, — и передал Артуру небольшой свёрток.

— Спасибо. Прости меня.

Они обнялись.

Оказалось, нужно было по дороге подбросить Юсуфа на его участок. Старик влез на заднее сиденье. Артур сел рядом с Бобо.

Машина тронулась. Сверток лежал сзади рядом с Юсуфом. Артуру захотелось взглянуть, что там находится, но проявлять такого рода любопытство при восточных людях казалось неприличным.

Бобо одной рукой придержал руль, другой щёлкнул зажигалкой, закурил «Мальборо». До чего же он все‑таки был красив, этот человек! Смуглый, белозубый, с горделивой чёрной, как смоль, шевелюрой. С природным изяществом держал в руке сигарету, легко вёл машину. Баловень судьбы. Талантливый.

Артур поймал себя на мысли о том, что именно такой тип людей он порой встречал на Кавказе. Все это были баловни не столько судьбы, сколько собственных матерей, отдававших им все — последний кусок хлеба, последние силы, деньги. Как правило, кажущаяся удачливость таких счастливцев оказывалась купленной ценой лишений других людей, иногда их жизней.

«А сам я не таков ли? — подумал Артур, вспомнив собственную мать. — Но разве меня можно причислить к удачникам? Смешно. Бедная мама!»

Он прикрыл веки, вызывая в памяти её облик. В глазах что‑то мелькнуло, затем ослепило светом, словно в упор ударил прожектор. Фосфоресцирующий свет стянулся в спираль, в туннель, в точку.

Рука его сотворила крестное знамение. Обычно Артур, если не был наедине с самим собой, делал этот сокровенный жест мысленно, иногда даже в храме, потому что просто–напросто стеснялся обнародовать свои взаимоотношения с Христом, с Богом.

— Что вы?! Это даже не кобра, обыкновенный варан, — сказал Бобо.

Впереди на дороге, которая уже шла пустыней, щерило пасть, мотало хвостом по песку нелепое животное, похожее на помесь крокодила и ящерицы.

— Страховиден, — произнёс Артур, надеясь, что жест его останется незамеченным.

— Значит, верующий, — нервно усмехнулся Бобо, — из тех московских интеллигентов, кто крестился перед перестройкой?

— Вот именно, — подтвердил Артур, — из них.

— Тогда все ясно.

Артура не обидела пренебрежительная фраза. Он знал: этот тип людей не хочет и никогда не сможет приблизиться к Богу. Бог заслонён от них собственной самостью, гордыней. Такие люди в глубине души суеверны — боятся чёрных кошек, тринадцатого числа; иногда, перед тем как идти на решающую деловую встречу, могут даже забежать в храм, поставить свечку… На всякий случай.

— Направо надо, — сказал сзади Юсуф.

Они свернули направо, поехали по оставленным на песке свежим следам колёс. Вскоре эти следы привели их к неожиданно возникшим посреди пустыни посадкам саксаула. Невдалеке, осев на пробитые шины, кренился старый «КАМАЗ» с изодранным брезентовым верхом.

Артур вышел из машины, увидел: над этим местом парят два огромных грифа.

— Опергруппа уехал! — с досадой сказал Юсуф. — Убитых забрал. Три убитых было. Остальные бежал.

— А наши? — спросил Артур.

— Один пограничник мёртвый, другой — плечо пробит. Больше не знаю. К Исмаилу бежал. Могли к нему убегать. А он один.

Бобо в это время обходил «КАМАЗ», нагнулся, что‑то подобрал, крикнул:

— Такая бойня была — ни пуль, ни гильз, кроме вот этой!

— Говорю, опергруппа приезжал, все должен фотографировать, собрать, та сторона предъявить. Один черт — пропала роща! Теперь узнали — сведут до конца, — старик зло сплюнул в песок, потом вскочил на заднее колесо «КАМАЗа», перевалился в кузов и начал вышвыривать из него стволы и ветки саксаула. — Сволочь такой, успел порубить полгектара. Теперь узнали — все заберут. Пропала моя забота.

Повыкидывав все, до веточки, Юсуф вылез.

— Почему опергруппа саксаул не взяла та сторона предъявить? — обратился он к Артуру. Тот пожал плечами.

— В Москве живёшь — не знаешь! — Старик опустился на корточки, пренебрежительно махнул рукой. — Езжай своя дорога.

— Давай довезу до твоей сторожки, — сказал Бобо.

— Езжай своя дорога! — повторил Юсуф.

Тронулись в путь без него. Ехали вдоль края саксауловой рощи. Стая птах поднялась и снова скрылась за корявыми стволами.

— Старик один своими руками посадил, вырастил десять гектаров леса. Никто не просил, не заставлял. Сам искал место, пробовал. Каждое дерево знает в лицо. Теперь хана всему. — Бобо выматерился. — Надо же, эти торговцы оружием на обратном пути за кордон заметили рощу!.. В зной столько животных находит тень, еду. Даже вода есть — Юсуф отыскал старый колодец, вместе с Исмаилом обновили его. А вы говорите — справедливость!

— Я ничего такого не говорил, — отозвался Артур.

— Ну, вы — в смысле христиане.

— А разве у мусульман нет представления о справедливости, о воздаянии?

— Мне, Артур, знаете ли, всё равно, что Магомет, что Христос. Сколько лет, тысячелетий людям морочат головы. Разве сами не видите — никакой справедливости в мире нет. Сильный жрёт слабого. Вот и все! — Бобо вышвырнул окурок в окно.

Они выехали из песка на грунтовую дорогу. Вскоре обогнали подростка на ослике. Впереди семенили овцы. Потом проехали мимо детей, играющих возле кишлака.

«Зачем я с ним еду? — думал Артур. — Как жертва с палачом… Ничем не смогу помочь этой Ае. В глазах Бобо осрамлю христианство, самого Христа. Хотя вся эта парапсихология к религии, к контакту с Богом отношения не имеет. Или почти не имеет. С другой стороны, имеет. Всё имеет отношение к Богу».

Машина помчалась по асфальтированной магистрали.

— Когда же мы выехали из заповедника? — спросил Артур.

— Полчаса как выехали. Вот он, справа, тянется теперь по хребту. Семьсот километров, всюду забор не поставишь.

Солнце уже зашло за вершины. От них на предгорья легла тень. Кое–где в ней замерцали редкие огоньки.

С рёвом и треском пронёсся вперёд «Икарус». Бобо прибавил скорость и почти нагнал грязный, помятый автобус, набитый людьми.

«Самолюбив, — подумал Артур. — Однажды погибнет в аварии».

«Икарус» вдруг притормозил. И снова рванул вперёд.

А перед «жигулями» выскочил с вытянутым полосатым жезлом затянутый в чёрную кожу человек. Сделал повелительный жест остановиться. Впереди у обочины ждал сине–жёлтый «мерседес» с мигалкой на крыше.

Бобо остановился, достал документы.

Но, видно, права и техпаспорт не особенно интересовали проверяющих. Два человека в штатском вышли из «мерседеса», неторопливо приблизились к «жигулям», с любопытством посмотрели на Артура. Приказали выйти.

Артура тщательно обыскали. Явно для проформы обыскали Бобо. Затем прошуровали всю машину. Из иностранных пакетов, взятых в багажнике, на сиденья были вытряхнуты подарки, которые Бобо привёз из Сирии: явно предназначавшаяся Ае кукла, восточные сладости, джин, виски, жестяные баночки с тоником, сигареты. Развернули свёрток, который дал Исмаил. Там оказалась какая‑то коробочка. Бросили обратно на сиденье. Молча пошли к «мерседесу».

— Извините, можно ехать? — несколько подобострастно спросил Бобо у человека с жезлом. Тот кивнул.

Ночь опускалась над миром. Нечастые встречные автомашины слепили светом фар. Знобящий ветерок влетал в окно.

— Пограничники, милиция часто проверяют. Ищут оружие, наркотики. Автобус не проверили. Меня проверили! Какая‑то сволочь настучала, что ли? Ничего не понимаю. Ну, вернусь в город, узнаю в чём дело! — кипятился Бобо. — У них самих надо было потребовать документы.

Артур помалкивал. Он уже отдавал себе отчёт в том, что причина обыска — он сам. Правда, догадаться, за чем именно идёт охота, не мог.

— Наверняка завистники из киностудии! — продолжал кипятиться Бобо. — Знают, что съездил за границу, сводят счёты, бездари! Кого обыскивают? Меня! Народного артиста республики…

— После драки кулаками не машут, — сухо заметил Артур.

— Но они и вас обыскали, мерзавцы! Моего гостя!

— Мне не привыкать… Далеко ещё ехать?

— До поворота семь километров. И там около тридцати. Правда, дороги практически нет. Песок.

Через семь километров они свернули с трассы в чёрную ночь пустыни. Звезды приветливо замигали кругом, словно заговорщики — мол, мы‑то знаем, что ты видел нас днём.

«Будь что будет, — думал Артур. — Кто‑то следит, интересуется, чего‑то ищет. Может, у меня больше поводов для волнений, чем у Бобо. Будь что будет!»

Машину тряхнуло. Она остановилась. Забуксовала.

— Съехал с колеи, — объяснил Бобо.

Вдвоем они вышли наружу. Ноги по щиколотки погрузились в песок. Дул холодный ветер. Бобо открыл багажник, вытащил две короткие доски, пристроил их под колеса.

— Толкайте, — сказал он, садясь за руль. Завел двигатель, включил дальний свет фар.

Вокруг волнами барханов простиралось безжизненное пространство. Совсем рядом две рубчатые колеи — следы колёс грузовика — уходили вперёд, в черноту. Им пришлось потрудиться, чтобы вернуть «жигули» на этот путь.

Суета с машиной, казалось, сняла напряжение, которое было между ними. Бобо вёл машину медленно, осторожно. И так же осторожно, подбирая слова, рассказывал:

— Помните последний кадр моей позапрошлой картины — человек с погибшим ребёнком на руках? Наверное, нельзя делать такие вещи. Оксана говорит, накликал. Сам накликал… У меня был друг детства. Вертолетчик. Учился у вас, то есть на Украине, в Киеве. Привез оттуда жену. Сироту. Молоденькую, красивую. Сначала всё было хорошо. Родилась Ая. Жили здесь в военном городке, имели квартиру. Потом началось в Афганистане… Запросился. Подавал рапорт за рапортом. Улетел. Сбили его. Сгорел вертолёт, а в нём Тимур. Хоронить нечего. Ладно. Осталась одна с ребёнком среди чужого для неё народа. Я к тому времени был в разводе. Первая моя жена — прима–балерина нашего театра оперы и балета. Короче говоря, женился на Оксане, удочерил Аю. И вот — на тебе! Началось с ручки, не может сжать пальцы. Наши врачи не понимали, в чём дело. А у неё отнимается сначала одна рука, потом другая, ноги… Ну, поставили наконец диагноз, сделали операцию. Не жалел ни денег, ни подарков, возил туда–сюда, в Москву. Что толку? Выписали умирать. Там и сказали — саркома, запущенная. Опухолевая ткань замещает костную в шейных позвонках…

— Знаю, — сказал Артур.

— Везу вас, если честно, только ради Оксаны. Стах ей наговорил — она просила. Бабам свойственно верить во всякую, извините, чушь. Многие осуждают — отвёз девочку в глушь, к своему старику и брату, сам мотается по заграницам. А я видеть не могу Аины глаза, чувствовать своё бессилие… Будь он проклят, ваш Бог, если он есть, и вместе с ним все другие!

Только сейчас Артур в полной мере осознал, насколько легкомысленно поступил, поддавшись уговорам Стаха. Получилось так, что теперь он должен был отвечать за все несовершенство мира. Только авантюрист вроде Борьки Юрзаева мог согласиться поехать…

— Сколько отсюда до города? — спросил Артур.

— Около четырёхсот километров.

Въехали в спящий посёлок. На фоне звёздного неба неожиданно замелькали силуэты больших деревьев; прогрохотали по мостику, под которым блеснула вода. Залаяла собака, другая.

Дом, где сейчас находилась Ая, оказался на отшибе.

Вслед за Бобо Артур взошёл на ступеньки веранды, как на Голгофу. Снял обувь. В дверях уже ждала худая, поникшая женщина, совсем не похожая на своё округлое имя — Оксана.

— Добрый вечер, — сказал Артур и почему‑то вспомнил теорию Исаака Марковича о потенциальных жертвах преступников.

Оксана поклонилась, пропустила его в комнату. Затем вошёл Бобо со своими пакетами, спросил:

— Что? Как она?

— Спит. Надо будить?

Бобо вопросительно посмотрел на Артура. Тот отрицательно покачал головой. Он чувствовал себя усталым, пустым. Нулем.

— Где Дурды? Где Ахмет? — Бобо выкладывал подарки на стол. — Почему никого нет дома?

— Ахмет дружка повёз на мотоцикле, дедушка скоро придёт. Сидайте, будем вечерять, — она увидела куклу, заплакала.

Бобо не подошёл к жене, даже не попытался утешить. Стало очевидным, что эту сломленную горем женщину с длинной поседелой косой, переброшенной через плечо, и красавца Бобо связывает пока лишь тоненькая ниточка угасающей жизни ребёнка.

— Хотите выпить? — предложил Бобо.

— Спасибо. Признаться, нет сил ни пить, ни есть.

— А я выпью. И тоже завалюсь. Оксана! Стели гостю.

Она послушно вышла.

— К понедельнику, через два дня, должен вернуться в город. Хватит вам двух дней? — спросил Бобо, доставая из буфета высокий бокал.

Артур пожал плечами. Он глаз не мог отвести от большой, увеличенной фотографии в деревянной раме, висящей высоко над буфетом.

На фотографии была изображена молодая дехканка со сложенными на коленях руками. Она силилась и не могла улыбнуться. Лицо её было не просто красивым. Оно казалось приветом из глубины веков от всего, что было лучшего в человечестве.

— У вас есть ещё мамины фотографии?

— Одна. Такая же. Висит у меня в кабинете, в городе. Больше нету. — Бобо сидел на диване, попивал джин из бокала. — Не было моды фотографироваться.

— В колхозе работала?

— Всю жизнь. Только за несколько лет до смерти, когда в первый раз посадили Ахмета, а я учился во ВГИКе, стала торговать на базаре грецкими орехами. У нас свои деревья. Целый сад. Правда, теперь запущенный.

— Как её звали?

— Фатима. Зачем вам это знать?

Артур ничего не ответил. Не мог же он сказать, что в нём возникло горячее желание помолиться за душу этой женщины.

— Зашивала на почте посылку для меня же, в Москву, уколола палец. Воспалилось. Заражение крови. За что он её забрал, ваш Бог? За что забирает Аю, будь он проклят!

Артур едва не сорвался снова. Чуть не закричал, что все это ему надоело, что не может он знать о сокровенных замыслах Творца, отвечать за Него. Что если есть рейсовый автобус, хочет немедленно уехать в город.

Но в ту же секунду ощутил рядом живое присутствие этой умершей женщины, матери, которая продолжала любить своего сына…

— Да простит вам Господь вашу хулу, — сказал Артур.

Оксана все не появлялась.

— Живете иллюзиями. — Бобо допил свой бокал. — О таком, как вы, нужно делать фильм. Будет успех всюду, во всём мире.

Скрипнула дверь. С улицы вошёл сутулый человек в синем стёганом халате, в тюбетейке. Седая борода окаймляла его щеки и подбородок. Подошел к гостю, поклонился. Один глаз его был закрыт морщинистым веком.

«Сущий басмач», — подумал Артур.

— Это Дурды, — сказал Бобо. Встал, обнял отца, и они заговорили на своём гортанном языке.

— Ой, простите! — Оксана появилась в дверях с такой же длинной полосатой подушкой, какая была в сторожке егеря. — Давно застелила, померещилось — Ая зовёт. Зашла — проснулось дитё, не спит. Побачила как, что, посидела, сказала — отец приехал, доктора привёз, с Москвы… Так пока уснула деточка… Может, ещё подушку? Здесь низко спят.

— Спасибо, — Артур взял подушку и прошёл за Оксаной через две большие комнаты в маленькую, где было ему постелено, закрыл за собой дверь.

Это была явно её комнатка. Вышитый украинский рушник висел на стене, в углу на полочке, прислонённая к стене, стояла бумажная иконка Христа. Артур перекрестился на неё. Поискал глазами фотографию Аи. На белёных стенах больше ничего не висело. Сундук. Кровать. Столик с настольной лампой. Да ещё новая заграничная швейная машинка на тумбочке.

Не раздеваясь, лёг на спину поверх цветастого одеяла, закрыл глаза. «Хорошо, что отказался от ужина, — думал он, — завтра же с утра уезжать на чём попадётся. Без разговоров. Без объяснений. Уйти, пока спят. Оказался в чужом мире. Варан, кобры, эта глушь… Господи, вернуться домой, вернуться к себе, в свой мир! Анны нет… Прежнего мира нет… Не вернуться тебе, Артур. Некуда».

Ему до того стало жалко себя. Он готов был заплакать.

В дверь постучали. Вошел Бобо.

— Это — ваше, — протянул свёрток, подаренный Исмаилом. — Ая обычно просыпается рано. Оксана отведёт.

Артур остался один. «Держат как заложника. За самого Господа. Если бы увидеть фотографию девочки… Что толку! Ну, увидел бы. Хоть саму девочку. Органические изменения. Что можно поделать? Осрамлюсь. Посрамлю самое дорогое для меня».

Так думал Артур, а тем временем руки его разворачивали тряпку, в которую была завёрнута коробочка, шкатулочка. С трещиной на крышке, где ещё остались следы чёрного лака.

Он приоткрыл крышку. В шкатулке лежала вторая шкатулочка. Артур перешёл к столику, сел на табуретку, вытащил вторую шкатулочку, открыл её. Там лежала третья. В третьей — четвёртая. В четвёртой — пятая. В пятой, самой крохотной, оказалась шестая.

Необычная тревога охватила eгo. Артур поднял крышку шестой шкатулочки. Там ничего не было. Чтобы удостовериться, что там действительно ничего нет, он встал, поднёс её к лампе.

И увидел самого себя. Свои глаза.

На дне шкатулки было зеркало.

«Кащеева смерть, — подумал Артур. — Самолюбие. Любовь к себе. Боязнь, как буду выглядеть в глазах Бобо. Испугался за престиж, а рядом ребёнок умирает. Что ж я за сволочь такая? Сам у себя встал на пути. Сам у себя. Забыл, сам не могу. Без помощи свыше. Не может никто. Ни один. А как помогут, если гордыня? Закрыт. Господи Иисусе Христе, прости меня грешного, помоги, если можно!»

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

ВЫСКАЗЫВАНИЯ СВЯЩЕННИКА О. АЛЕКСАНДРА МЕНЯ О ДУХОВНОМ ЦЕЛИТЕЛЬСТВЕ

…Здесь вступают во взаимодействие, в теснейший контакт дух, внутренняя, духовная сущность пациента с духовностью лечащего человека. Таким образом, здесь есть элемент и донорства духовно–душевного, есть и элемент какой‑то глубокой внутренней связи, которая в этот момент или на какой‑то период обязательно возникает между врачом и пациентом.

Поэтому для всех тех, кто хочет помогать людям подобным лечением, недостаточно выучить или освоить какие‑то приёмы, а необходимо постоянно и упорно работать над совершенствованием своего внутреннего «я». Могу назвать это даже таким выспренним словом, как внутренний подвиг. Без этого ничего не получится. Или получится что‑то совершенно неожиданное и, может быть, негативное.

Мы с вами должны отдавать себе ясный отчёт в том, что мы идём частично вслепую. Это глубинная, неисследованная, неизученная, по крайней мере в значительной степени, область, и, когда человек её открывает, расширяет, активизирует и использует для помощи другим людям, это исключительно ответственный момент. Потому что чёткой теории у нас нет. Ни в церковной традиции, ни в большом наследии парапсихологии и всевозможных формах биолечения единой и чёткой теории нет.

Конечно, вы можете спросить меня: а разве не было открыто нечто подобное мудрецам, святым, пророкам, древним целителям? Да, что‑то им было открыто. Но то, что касается практической нравственной деятельности, мы должны постигать сами, своим умом, своим сердцем.

* * * * *

Мы стоим сегодня перед фактом, что внутреннее поле человека… внутренняя потенция нашего духовного поля — это та арена, на которой формируется и гармонизируется несколько ярусов человеческого бытия. Мы все это можем назвать духовностью человека, то есть особым свойством, которое в Библии обозначается как образ и подобие Творца.

* * * * *

Почему человек несёт в себе этот заряд духовности? Потому что он пришёл к нему из вечности. Поэтому мы должны отнестись к нему с необычайной бережностью.

И первое правило для вас, которое пришло к нам из самой глубины веков, из глубины человеческого духовного опыта, первое правило заключается в том, что всякое духовное упражнение, общение, тем более лечение, предполагает как своё условие интенсивную нравственную работу над собой.

В чём она заключается? Не только в том, что человек исполняет какие‑то правила, что‑то делает, а от чего‑то воздерживается.

* * * * *

«Я» — это святое дело, «я» — это средоточие личности. Но когда оно выставляется вперёд, когда оно старается либо подавить окружающее, либо занять не подобающее ему место, когда возникает культ своей личности, быть может бессознательный, но всё равно — это главный мотив огромного количества зла, которое существует в мире.

* * * * *

…если человек обладает парапсихологическими способностями (а они есть, конечно, у всех, но у некоторых людей они более развиты, некоторые люди более одарены этим, как и любой талант не в одинаковой мере даётся людям), нередко в себе развивая эти способности, изучая их в себе, как вы, он должен очень строго относиться к своему нравственному миру и часто, очень часто задавать себе вопросы: «Для чего это делается? Умею ли я быть открытым людям? Или я делаю это из тщеславия, для самоутверждения ложного?» Такая проверка должна быть строгой, честной и постоянной. Это, безусловно, одно из важнейших условий гармоничного развития духовного, психического и парапсихического обучения.

Человек должен стараться помочь другому, делиться с ним своим даром. Я повторю то, с чего я начал: если врач обычный имеет лекарство и даёт его больному, нравственного процесса тут может и не происходить, а вот если вы хотите помочь иначе, это необходимо — вы ведь отдаёте какую‑то часть своей духовной и душевной энергии.

* * * * *

Трансфизическая реальность — это отнюдь не Царство Божие или «тот свет». Это первый и ближайший к нам пласт бытия. И надо сказать, что опыт поколений и опыт наиболее умудрённых людей подсказывает, что этот пласт — весьма двусмысленное и опасное состояние, где все происходит, как во сне, где все двоится, троится, где нас легко может увлечь на какие‑то тёмные неведомые тропинки блуждающий огонёк. Этот опыт, в отличие от высшего духовного мистического опыта, мы условно называем опытом оккультным, опытом восприятия низших трансфизических сил, граничащих с духом и тонкой материей.

* * * * *

…человеку сознательно религиозному следует помнить, что его помощь людям, парамедицинская помощь, есть СЛУЖЕНИЕ, в процессе которого он не может целиком только из себя извлечь все эти силы. Но он может получить новый заряд духа, если он бескорыстно, внутренним порывом самоотдачи служит людям или хочет служить.

Разумеется, многие из вас могут меня спросить, мол, а не чреваты ли эти формы взаимодействия какими‑то тёмными, демоническими феноменами? Да, безусловно, это возможно. Более того, к величайшему сожалению, я наблюдал в течение многих лет чаще воздействие тёмного поля. Если бы наш внутренний мир имел какую‑то зримую для глаз окраску и мы посмотрели бы, что поднимается, как облака, над скопищем людей, над большими городами, мы бы увидели, думаю, тёмные и мрачные извержения каких‑то демонических вулканов.

…и один человек, которому вы помогли, уже оправдал все ваши усилия. Потому что каждый человек — это целый мир, это уникальное, неповторимое существо, образ и подобие Божие.

* * * * *

…главное для вас — это служение человеку; не человечеству, не отвлечённому понятию, а живому, конкретному человеку: «Как вы сделали одному из братьев Моих меньших, так сделали и Мне». Так говорит Господь Иисус. Тем самым всякое облегчение страданий становится подлинным БОГОСЛУЖЕНИЕМ. И чувство важности, глубинности, священности этого факта должно вас наполнять.

* * * * *

Многие люди имеют спонтанные способности как бы подпрыгивать над временем — спонтанно, это не от нас зависит — и видеть то, что ещё должно произойти. То есть чуть–чуть подниматься в измерения, где будущее уже есть. Если вы не видите сразу всего процесса, вы видите отрезок, значительно больший, чем ваш опыт в этой реальности. Ничего страшного, ничего, так сказать, тяжкого, дурного в этом нет. Этого не надо бояться…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Артур Крамер стоял среди пустыни и ловил рыбу.

Невозможно было поверить глазам, но по мере своего приближения Борис все отчётливей видел: за барханом стоит Артур, периодически взмахивает удилищем.

Ноги Бориса увязали в горячем песке. Цель его поисков была совсем близко, рядом.

Пять дней пришлось провести в городе в обществе Василия Степановича Чосича, Васьки–йога, пять дней выслушивать тарабарщину, угощать коньяком и другими горячительными напитками, пять дней без конца бегать к телефону–автомату, звонить то на квартиру Стаху, то в дирекцию заповедника, пока наконец они встретились в этой самой дирекции.

Стах только что прибыл с гор, с каких‑то ледников. Сильно небритый, глаза у него были красные. В упор спросил:

— Это вы охотитесь за Крамером? Какого рожна ломали замки? Перетряхивали вещи? Вы — кто?

— Замки?! — Борис не на шутку перетрусил, разом ощутил присутствие «волосатой лапы» здесь в городе, за тысячи километров от Москвы. — Кто охотился за Артуром? Кто?

Его испуг был так неподделен, что подозрительность Стаха испарилась. Когда же он узнал, что Борис по профессии нейрохирург, то сам предложил ему помочь добраться до Артура на газике вместе со своим сотрудником Шовкатом, который ехал в те же края ловить скорпионов.

День выдался жаркий. Последняя часть утомительного семичасового пути прошла по пустыне.

— Высажу в километре от посёлка, — сказал Шовкат. — Иначе потом мне придётся делать петлю километров сорок, бензина не хватит.

И он уехал куда‑то к развалинам старой крепости ловить скорпионов, а Борис Юрзаев со своей перекинутой через руку кожаной курточкой поднимался на сыпучий бархан. Приостановился. Утер пот со лба. До чего же захотелось незаметно оказаться около Артура, как бы невзначай произнести: «Привет, учитель! Вот зашёл из Москвы попрощаться…»

Но оказалось, что Артур стоит лицом к нему на другом берегу узкого полноводного канала, внимательно следит за поплавком.

И все‑таки, сбегая с бархана, Борис крикнул:

— Учитель! Привет! Зашел из Москвы попрощаться!

Артур головы не поднял, все так же следя за поплавком, спокойно отозвался:

— Здравствуй, Боря. Там, правее, мостик. Переходи.

Ошарашенный таким приёмом, Борис двинулся вдоль берега, увидел узкий, в две доски мосточек без перил и, балансируя руками, перешёл на другую сторону.

Где‑то кричал, надрывался ишак. Только сейчас Борис обратил внимание: невдалеке за стеной высоких, уже покрытых листвой деревьев проглядывают строения.

За то небольшое время, что они не виделись, лицо Артура покрылось загаром, виски стали совсем седые. Он снова перезакинул удочку. Борису показалось — крючок голый, на нём ничего нет…

Он был в смятении. Да ещё неожиданная мысль, догадка жаром бросилась в голову: «Если «СкрижалиІ здесь и Артур все‑таки даст, отнимут по дороге назад или уже в Москве. Отнимут».

— Не бойся, — Артур наконец поднял голову, посмотрел на него. — Не отнимут. То, за чем ты приехал, у меня дома, на столе.

— Как? Почему? — Борис подумал, что сходит с ума. Он ведь ещё ни о чём не просил.

— Что значит «почему»? Анна незадолго до смерти решила сделать мне подарок. Переплела этот синий еженедельник с записями. У неё была старая сумка из натуральной кожи. Переплела, подклеивала что‑то. Придавила телефоном. Наверное, так и лежит. На тебе лица нет. Пошли в дом. Накормят. — Артур аккуратно наматывал леску вокруг удилища. — Как кстати ты появился! Все на свете кстати. Случайного нет ничего.

— Почему «кстати»? Почему? У меня двое суток осталось. Билет в кармане. В Израиль.

— Улетишь. Поспеешь.

Походка Артура изменилась. Они шли к деревьям по утрамбованной тропке, а он двигался словно по зыбучему болоту, словно заново учился ходить.

— Артур, что с тобой? Мне показалось — ловил на голый крючок…

— А это просто так. Приходится как‑то отвлекать себя, тянуть время. Из людей не с кем посоветоваться. Ты нейрохирург. Скажи, здесь человечек поражён саркомой, что знаешь ты о стадии, когда… — Он рассказывал о какой‑то девочке, течении её болезни, рассказывал с такими подробностями, которые может знать только медик.

Они подходили к длинному дому с такой же длинной открытой верандой. Борис слушал вполуха. Он так и не понял: может он взять «Скрижали» или нет… Уже почти дошли до веранды, куда выходили двери комнат. Артур остановился. Пристально глянул в глаза.

— Так способен ты что‑нибудь сказать, помочь, объяснить?

— Что объяснить? Безнадега, Артур. Валежник.

— Валежник? Что это?

— Ну, в реанимации, когда больной безнадёжен, говорят «валежник», «пошёл на посадку».

— Понял… Понимаю, — прошептали губы Артура. И так же шёпотом произнёс, преграждая удилищем путь к ступеням веранды: — Тебе нельзя входить в этот дом. Не надо. Вернешься — скажешь Толе: Артур разрешил. Возьмешь. Но знай — ничего не получится. Нужен высокий уровень. Духовный. Помнится, говорил. Всем вам.

Он прислонил удилище к столбу, подпирающему навес веранды, и пошёл вдоль неё все той же странной, осторожной походкой. Борис следовал за ним.

За домом у сарайчика какая‑то женщина с косой вынимала из тазика мокрое белье, развешивала на верёвке.

— Оксана! — крикнул Артур.

Она обернулась. И так озарилось её лицо — Борис сроду не видел такой улыбки.

— Оксана, человеку нужно обратно в город. Ведь вечером будет ещё автобус? Как бы подбросить его до автостанции?

— Спрошу Ахмета. Заодно, может, в магазине сахар пошукает. Сахару нема, — вытирая руки о передник, она быстро пошла к дому.

Борис понял, что настали последние минуты. Что больше он Артура не увидит. Никогда. Стоял перед ним маленький. Жалкий.

— Артур, здесь в городе одна женщина сказала — у тебя плохо со здоровьем. Должен представить себе родник…

— Знаю, — перебил Артур. — Клавдия Федоровна.

— Вы разве знакомы?

— Нет. Это не обязательно. Он довезёт.

Заспанный человек в тюбетейке уже выводил из сарайчика мотоцикл с коляской.

«Что я так расстроился? Все потряс. Великолеп, — уговаривал себя Борис Юрзаев. — Осталось два дня. Уеду со «Скрижалями''… Ходит, как клоун, развёл мистику. Никакой Клавдии Федоровны, конечно, не знает. Совсем с ума спятил — ловит рыбу без наживки, в дом даже не впустил. Тоже мне христианин! А вся эта муть насчёт духовного уровня — просто ревность. Сам не пользуется, другим не даёт. Саркому он взялся лечить!»

…Впервые ехал Борис в коляске мотоцикла. Так низко. Всё было рядом: земля, ветви кустов, берега многочисленных каналов, индюки и куры, разбегающиеся по сторонам.

— Что у вас тут, оазис?

— Оазис, оазис, — кивнул Ахмет. — Рыбное хозяйство. Канал прошёл, много прудов сделали. Рыбу разводим. Жирный рыба. Автобус пойдёт в пять. Что будешь на автостанции три часа делать? Друг Артура — мой друг. Чайхана хочешь?

«Вот тебе и чучмек», — с благодарностью подумал Борис.

…В тени плакучих ив на покрытом ковром помосте, перекинутом через арык, восседал Борис. Ахмет и его приятели, неисповедимым путём узнавшие об их приезде, сидели вокруг. Чайханщик подносил водку, плов, шашлыки. Борису начинала нравиться Средняя Азия.

— Друг Артура — мой друг, — не уставал повторять Ахмет. — А Бобо — собака. Привез человека из Москвы, его дочь спасает, а сам уехал в город. Знаешь, как меня зовёт? — обратился он к Борису. — Мы с Бобо сразу родились. В один день. Я сначала, он потом. Всем говорит — я его черновик. Он красавец, я — нет, он народный артист, я два раза в тюрьме был, кладовщиком на автобазе работаю. Выпьем за Артура!

Борис чуть пригубил из гранёной стопки.

— Не пьёшь, не куришь! — обиделся Ахмет, перемигнулся с одним из сотрапезников — усатым, аскетически худым человеком, запахнутым в засаленный халат с розовыми полосами. — У нас свой табак, такой нигде не попробуешь, даже в Багдаде. Абдулла, давай, делай!

Абдулла развёл на берегу арыка костерок, в то время как Ахмет разрезал ножом на прямоугольные кусочки неизвестно откуда взявшуюся старую газету, свернул их в трубочки, раздал всем. Абдулла вытащил из‑за подкладки халата крохотный целлофановый пакетик и обыкновенную канцелярскую скрепку. Наполовину разогнул её, присел на корточки, подцепил из пакетика кусочек какой‑то смолы, поднёс к пламени костерка. От смолы повалил белый слоистый дым.

— Это что, опиум? — спросил Борис.

— Не знаем опиум, — сурово произнёс Абдулла, поднося скрепку с дымящейся смолой к его бумажной трубочке. — Терьяк. Мы зовём — терьяк. Один грамм много тысяч стоит…

Борис понимал, что компания оказывает ему большую честь. Он потянул дым через трубочку, ощутил вкус чего‑то копчёного, будто ему коптят глотку. «Что я делаю? — подумал он. — Сижу над арыком. Курю опиум. Да, сижу! Да, курю!» С опаской потянул второй раз. И решительно отнял трубку от губ. Почему‑то вдруг показалось, что все это видит Артур, наблюдает, как его, Артура, именем его поят, кормят…

Он расстегнул ворот рубашки, показал на горле.

— Нельзя. Нельзя мне. Больной. Спасибо. Пора на автобус.

Но пока ещё зелье дымилось, скрепку бережно передавали из рук в руки, компания благоговейно вдыхала…

«Сброд», — думал Борис, надевая свою курточку и как бы невзначай ощупывая, на месте ли бумажник, где были все его деньги, билет в Израиль…

Он не без труда поднялся с ковра на затёкшие ноги.

— Ахмет, половина пятого. Пора!

…Автобус уже стоял у крохотной автостанции — помятый, ободранный «Икарус» со следами пуль.

Так или иначе это была единственная связь с городом, аэродромом, Москвой, с Израилем. Среди пассажиров, постепенно наполнивших его, оказалось три русских солдата с автоматами. Один сел рядом с водителем, двое других — у задней двери. «Как в зоне, под конвоем, — подумал Борис, умащиваясь в продранное кресло возле окна. — Что они находят в этих наркотиках? Вроде нисколько не подействовало. Везет мне с этими наркотиками… Наверное, слишком мало вдохнул».

Едва отъехали от автостанции, миновали несколько зелёных улочек, расположенных вдоль канала, как началась пустыня. В автобусе стало жарко, душно.

«Как же это я не посмотрел под телефоном? Как? — думал Борис. — Первым делом прилететь, забрать «СкрижалиІ. Что ещё? Оформить машину для Сашки, для этого зануды… Хорошо, что заранее сдал весь багаж, за все уплатил. Могу вылетать хоть сейчас… Перерыл всю квартиру — под телефоном не посмотрел! Не надо было бы тащиться сюда, посвящать Юрку… Артур даже в дом не впустил, плохо простились, ну и черт с ним! Сидит в пустыне, лечит саркому. Вокруг наркоманы. Бред. Чесать, драть из этой страны…»

Становилось все жарче. Борис хотел стянуть с себя куртку, заодно вынуть бумажник, проверить, все ли на месте, но рядом возвышался широкоплечий амбал в новеньком джинсовом костюме, всё время меланхолично жевал жвачку и, когда автобус кренился на поворотах, придавливал Бориса к стенке.

«Даже не извинится, чучмек!» — Бориса совсем разморило.

Он проспал почти всю дорогу, все четыреста километров пути, благо они прошли без приключений.

…В городе была уже ночь, когда он добрался до аэропорта. Обратный билет в Москву у Бориса имелся, но срок кончился ещё шесть дней назад. Предстояло купить новый.

Обходя пассажиров, спящих вповалку возле своих чемоданов и мешков, он беззаботно шёл к кассам. Мимоходом взглянул на табло. До ближайшего рейса в Москву оставалось всего два с половиной часа. «Рас–чу‑де–чуде–чудесно!» — обрадовался Борис. Он знал, что с билетом для него проблемы не будет. Знал, как это делается.

У касс наконец вынул бумажник из внутреннего кармана куртки. Всё было на месте. Вытащил паспорт, вложил в него десятидолларовую купюру так, чтобы её конец торчал наружу, и протянул в окошко со словами:

— Один до Москвы на пять утра.

Кассирша почтительно глянула на наживку.

— К сожалению, ничего не могу для вас сделать. Вчера утром началась недельная забастовка диспетчеров.

— Как это? Ни одни самолёт не летает?

— Ни один.

Теперь он понял, почему у касс не было очереди. Борис оглядел набитый спящими людьми зал ожидания. Снова сунулся в окошко.

— А поезда? Поезда ходят?

— По–моему, ходят ещё.

— Сколько поезд идёт до Москвы?

— Трое с половиной суток.

— Вы с ума сошли! Мне нужно послезавтра утром быть в Шереметьево. У меня билет! На заграничный рейс!

Кассирша пожала плечами.

Борис постоял–постоял возле касс. Побрел к выходу.

Светало. Площадь перед аэропортом была мертва. Ни машин. Ни людей. Только пёс с поджатой перебитой лапой пересекал её.

— Будь они прокляты, эти «Скрижали»! — выругался Борис.

Он знал, что аэропорт находится недалеко от города, что за какие‑нибудь тридцать минут можно дойти до логова Васьки–йога, ввалиться к нему, разбудить, снова увидеть эту груду книг и рукописей на полу вперемешку с одеревеневшими от грязи старыми носками… Можно было дождаться начала рабочего дня, прийти в дирекцию заповедника к Стаху, если он опять куда‑нибудь не уехал, посоветоваться с ним, поплакаться. Наверняка у него в городе связи.

Но внутренний голос всё время твердил: «Нельзя, нельзя ни на шаг уходить из аэропорта!»

И Борис остался.

Несколько раз он прорывался в кабинет заместителя начальника аэровокзала по пассажирским перевозкам, приставал к пилотам, к стюардессам, но все они сами ничего не знали, ничего не могли сказать, хотя бы утешить, подать надежду. Наоборот, озлобленно гнали прочь из служебных помещений, показывали на опухшую от слез женщину, которая отрешённо бродила с телеграммой, где сообщалось о том, что её сына–студента, убитого в Москве, в общежитии, сегодня должны хоронить.

К вечеру Борис дозвонился до Стаха. Дотошно, со всеми подробностями, дорожа вниманием собеседника, рассказал о своей катастрофе. Тот вроде слушал терпеливо, сочувственно, потом спросил:

— А как там Артур?

— При чём тут Артур?! — завопил Борис. — При чём? С ума сошёл ваш Артур! Саркому лечит. А мне завтра утром лететь в Тель–Авив! В шесть тридцать!

— Я располагаю только газиком, — ответил Стах. — Сами знаете. Вам есть где ночевать?

Борис злобно повесил трубку.

Здесь, в аэропорту, время словно выкачали. Казалось, минутная и часовая стрелки часов вязнут в глицериновом вакууме. Снова на пустой площади зажглись редкие фонари, снова, как в дурном сне, трусила по ней собака с перебитой лапой. А в зале ожидания плакали дети.

Но необъяснимым образом время, тем не менее, мчалось с курьерской скоростью. Прошел целый день. В начале первого ночи Борис, небритый, голодный, осознал, что даже если сейчас каким‑то чудом он вылетел бы отсюда — на рейс в Тель–Авив не успевает.

Оставшихся долларов, чтобы купить в Москве новый билет до Израиля, уже не хватало. Билет за рубли стоил чудовищных денег, и самое страшное, его можно было приобрести в лучшем случае только за шесть месяцев вперёд.

«А где жить? — думал Борис, в который раз выходя на площадь. — Сдуру сдал ключи, выписался. Наверняка кого‑то вселили. Как эта дворняга, бегать по знакомым? Проклятые диспетчеры! Проклятые «СкрижалиІ!»

— Тоже в Москву летишь? — раздался над ухом чей‑то голос.

Борис оглянулся. Над ним навис плечистый автобусный попутчик в джинсовом костюме. Все так же невозмутимо пережёвывал жвачку, хотя с лица его крупным градом катил пот, грудь ходила ходуном, будто он только что таскал пудовые гири.

— Говорю, в Москву летишь? Где чемодан? Багаж?

— Нет ничего.

— А то, за чем приезжал? Где?

— Нет ничего. Ничего нет. — Борис сделал шаг назад.

— Куда? — плечистый амбал лениво протянул руку, придержал за отворот курточки. — Дурак! Опоздаешь в свой Израиль. Готовь баксы. Иди за мной.

— У меня билет есть. — Борис все‑таки пошёл за ним куда‑то в обход здания аэропорта.

— Можешь подтереться своим билетом, — амбал все убыстрял шаги.

Борису пришлось бежать за ним. Они обогнули серебристый ангар, возле которого стоял танк, и оказались на краю лётного поля. Вдалеке от старенького «Ил-18» отъезжал грузовик.

— Деньги! — обернулся амбал.

— Сколько? — спросил Борис, на бегу вынимая бумажник.

— Сто баксов.

— Чего? Сколько?

— Сто долларов! Давай быстрее!

— Слушайте, как вас зовут?

— Зови Маратом.

— Марат! Я всё равно опоздал на свой рейс.

— Там время московское! А здесь — местное. Четыре часа разницы. Успеешь.

— Ох ты! Как это я забыл?! — Борис все так же на бегу сунул деньги Марату. — Откуда ты знаешь, что у меня валюта?

— Не надо кассиршам показывать.

Они подбежали к железной лесенке без перил, приставленной к люку «Ил-18». Марат отдал стодолларовую купюру стоящему возле самолёта лётчику в военной форме.

Едва забрались внутрь, в тёмный, неосвещённый салон, заваленный какими‑то тюками, как дверца захлопнулась, взревели двигатели.

Сидений в салоне не было. Пассажиров тоже не было. Борис то ли сидел, то ли лежал на тюках, благо они оказались мягкие. Один из них был прорван. Борис осторожно, так, чтоб не заметил Марат, пролез пальцем в дырку. И сообразил: это какой‑то мех.

— Значит, того, чего искал, нет? — спросил Марат. Он и тут, в самолёте, ухитрялся больно толкать его плечом. — Зачем обманывал солидных людей?

— Самого обманули. — Борис постарался придать своему голосу как можно больше скорби. — В такие расходы ввели…

— Э! Твои расходы — доходы! Знаешь, на чём сидишь?

— Знаю, — признался Борис. — Какой‑то мех.

— Каракуль! На миллион долларов. За границу везу.

— В Израиль?

— Нет. В Грецию. Сейчас перегружу в Москве. Уже сегодня сдам товар в Афинах. Неделю погуляю там — и назад.

— Часто так ездишь?

— Часто.

Самолет летел дрожа и вибрируя. Казалось, еле тянет.

…Через шесть часов полёта «Ил-18» приземлился. Не в Домодедово, не во Внуково, а, к удивлению Бориса, на Тушинском учебном аэродроме.

Здесь к нему сразу же подъехал «КАМАЗ» — фургон.

Еще в самолёте Борис поставил на своих часах время Москвы. Оставалось всего два часа на то, чтобы добраться до квартиры Крамера, забрать у Толи «Скрижали» — он наверняка был дома, спал — и после этого хватать такси, мчаться в Шереметьево, успеть пройти таможенный и паспортный контроль.

— Спасибо, Марат! — сказал Борис, когда они по такой же приставной лесенке сошли на землю. Он спешил избавиться от своего опасного попутчика.

— Зачем «спасибо»? Не надо твоё «спасибо». Зачем я тебя взял? Чтоб помог груз перенести.

— Нет времени! Опаздываю!

— Есть у тебя время. Шереметьево близко. Отсюда пятнад–цать–двадцать минут.

Стиснув зубы, Борис помогал Марату и водителю фургона вытаскивать тюки из грузового люка самолёта. Не хотел связываться, боялся «волосатой лапы», которая при надобности могла настичь и в Тель–Авиве… Не объяснять же, что здесь, рядом, в Москве, под телефонным аппаратом — «Скрижали»!

Работали в быстром темпе. Борис и Марат подавали тюк за тюком стоящему в фургоне водителю. Тот принимал их, укладывал. Один из пилотов взад–вперёд ходил рядом, беспокойно поглядывал по сторонам.

Тюки были тяжёлые. У Бориса треснула под мышкой куртка. Ныли руки, спина. В конце концов с одним из последних тюков он повалился на землю.

— Слабак! — сказал Марат, доставая из кармана пёструю пластинку жвачки. — На!

Борис поднялся, взглянул на часы. До отлёта оставалось всего пятьдесят пять минут.

— На! — Марат насильно запихнул жвачку в карман его куртки. — Гуд лак! Узнай, евреи любят каракуль? Может, увидимся!

Но Борис уже бежал, озирался, искал выход.

Марат оказался прав. Через двадцать пять минут Борис с заполненной декларацией стоял в Шереметьевском аэропорту среди огромной толпы эмигрантов, отбывающих в Израиль. Еще оставалось время осуществить свой последний план на этой земле, называемой Россия.

Он отыскал автомат, набрал крамеровский номер.

— Толя? Привет тебе от Артура. Да, был. Видел. Некогда, Толя, некогда. Слушай меня. Внимательно. Видишь под телефоном нечто вроде записной книжки? Да, в переплёте, да, в кожаном. Так вот. Артур Крамер велел её сжечь!

Одним из последних Борис Юрзаев успел пройти и таможенный, и паспортный контроль.

ИЗ «СКРИЖАЛЕЙ»

ЕВАНГЕЛИЯ

ПОСЛАНИЯ АПОСТОЛА ПАВЛА

У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.

* * * * *

Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их.

* * * * *

И вот подошёл прокажённый и, кланяясь ему, сказал: Господи! Если хочешь, можешь меня очистить. Иисус, простёрши руку, коснулся его и сказал: хочу, очистись. И он тотчас очистился от проказы.

И говорит ему Иисус: смотри, никому не сказывай; но пойди, покажи себя священнику и принеси дар.

* * * * *

Тогда Он коснулся глаз их и сказал: по вере вашей да будет вам.

И открылись глаза их. И Иисус строго сказал им: смотрите, чтоб никто не узнал.

* * * * *

А фарисеи говорили: Он изгоняет бесов силою князя бесовского.

* * * * *

Когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою.

* * * * *

И кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня.

* * * * *

Фарисеи же, услышав сие, сказали: Он изгоняет бесов не иначе, как силою вельзевула, князя бесовского.

* * * * *

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете.

* * * * *

Он же сказал ей: дщерь! Вера твоя спасла тебя; иди в мире…

* * * * *

Апостолам заповедал ничего не брать в дорогу, кроме одного посоха: ни сумы, ни хлеба, ни меди в поясе, но обуваться в простую обувь и не носить двух одежд. И сказал им: если где войдёте в дом, оставайтесь в нём, доколе не выйдете из того места.

* * * * *

При сём Иоанн сказал: Учитель! мы видели человека, который именем Твоим изгоняет бесов, а не ходит за нами; запретили ему, потому что не ходит за нами. Иисус сказал: не запрещайте ему, ибо никто, совершавший чудо именем Моим, не может вскоре злословить Меня. Ибо, кто не против вас, тот за вас. И кто напоит вас чашею воды во имя Мое, потому что вы Христовы, истинно говорю вам, не потеряет награды своей.

* * * * *

Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов, будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им, возложат руки на больных, и они будут здоровы.

* * * * *

В какой дом войдёте, сперва говорите: «мир дому сему». И если будет там сын мира, то почиет на нём мир ваш; а если нет, то к вам возвратится. В доме же том оставайтесь, ешьте и пейте, что у них есть; ибо трудящийся достоин награды за труды свои; не переходите из дома в дом. И если придёте в какой город, и примут вас, ешьте, что вам предложат. И исцеляйте находящихся там больных и говорите им: «приблизилось к вам Царствие Божие».

* * * * *

Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали.

* * * * *

Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником. Соль — добрая вещь, но если соль потеряет силу, чем исправить её?

* * * * *

Истинно говорю вам: кто не примет Царствие Божие, как дитя, тот не войдёт в него.

* * * * *

Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит… Если чего попросите у Отца во имя Мое, то сделаю, да прославится Отец в Сыне. Если чего попросите во имя Мое, Я сделаю.

* * * * *

Симон же, увидев, что через возложение рук апостольских подаётся Дух Святой, принёс им деньги, говоря: дайте мне власть сию, чтобы тот, на кого я возложу руки, получал Духа Святого. Но Петр сказал ему: серебро твоё да будет в погибель с тобою; потому что ты помыслил дар Божий получить за деньги.

* * * * *

Хромой от рождения слушал говорившего Павла, который, взглянув на него и увидев, что он имеет веру для получения исцеления, сказал громким голосом: тебе говорю во имя Господа Иисуса Христа: стань на ноги твои прямо. И он тотчас вскочил и стал ходить.

* * * * *

Не мечтайте о себе.

* * * * *

Бог избрал немудрых мира, чтобы посрамить мудрых.

* * * * *

Одному даётся Духом слово мудрости; другому слово знания, тем же Духом; иному вера тем же Духом; иному дары исцелений тем же Духом; иному чудотворения…

* * * * *

Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я никто.

* * * * *

Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся.

* * * * *

Мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем.

* * * * *

Страшно впасть в руки Бога живаго.

* * * * *

Время близко.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

С тех пор как в сторожке егеря Исмаила Артур внезапно увидел одну и ту же страницу, переворачиваемую многими людьми, он знал: эта книга будет им написана. Где‑то в грядущем она уже существует. Провидению понадобилось приоткрыть завесу… Зачем? Приоткрыть, не подсказав, каким образом убедить людей в том, в чём они не хотят убеждаться две тысячи лет, показать, в сущности, очевидное.

Провидение в лице того же егеря Исмаила вручило ему и набор старинных китайских шкатулок, вложенных, как матрёшки, одна в другую. Когда в конце концов на Артура посмотрели собственные глаза, пронзила догадка: преграда на пути к спасению Аи — он сам, собственная нечистота, духовная немощь, грехи.

Та первая ночь в «Оазисе» в доме родителей Бобо особенно запомнилась ему. Совесть человека знает о совершенном грехе. Человек может забыть. Но совесть знает. Стоит только ей пробудиться…

Такого пробуждения он, пожалуй, никогда не переживал. Опять ломало позвоночник между лопатками.

В доме все спали. Было тихо. Только где‑то за окном шумел поток воды, непонятный здесь, в пустыне.

Артур стоял на коленях, уткнувшись головой в край кровати. Молился.

— Господь Иисус Христос, прости мне гибель духовного моего отца Александра…

Кому‑нибудь это могло бы показаться абсурдом, нелепостью. В то утро, когда убийца нанёс удар топором по голове священника, Артур был далеко, за полторы тысячи километров от места происшествия. Но в этом и состоял грех. Он, Артур, должен был оказаться рядом, остановить убийцу или принять удар на себя. Должен был, как человек, знающий, что Христос исполнил Свое обещание — остался среди людей «до скончания века», не только знающий, но и дважды видевший Христа, идти и возвещать это вместе с отцом Александром… А он, Артур, этого не делал.

— Господь Иисус Христос, прости мне обиду, которую нанёс Анне. Анечка, Анечка моя дорогая, прости меня…

За восемь месяцев до её смерти летний рассвет вставал над Москвой. Артуру страстно захотелось, чтоб к моменту пробуждения Анны перед ней на тумбочке стояли цветы. Розы. Обрызганные водой.

Взял свои последние деньги, поспешил на рынок. По дороге к цветочному ряду увидел очередь. С грузовика продавали клубнику в лубяных лукошках. Переменил решение. Выстоял долгую очередь. С лукошком клубники мчался обратно. А на улице возле дома гул, дым. Самосвал с горячим асфальтом, громадные жёлто–оранжевые асфальтоукладчики, катки с надписью «Pavimental. Roma. Italia». Рабочие — загорелые парни в жёлтых комбинезонах с той же надписью. Итальянцы. Красавцы.

В квартире стекла дрожали от грохота. Сизый дым солярки застилал за окном кроны тополей.

Анна уже проснулась. Вошла в кухню после душа — молодая, статная, в красном спортивно–тренировочном костюме. Увидела клубнику. Подошла к окну, пристально посмотрела вниз, захлопнула фрамугу, сказала:

— Смрад. Дышать нечем.

И стала мыть клубнику в дуршлаге. Порцию за порцией. Перекладывать в большую миску. Сказала:

— Как они там работают? Надо угостить. Сейчас отнесу, и будем завтракать.

Остановил её, заорал, полный ревности к этим красавцам:

— Да я на последние деньги, для тебя же!..

Посмотрела ничего не понимающими глазами. Ни слова в ответ. В конце концов сам взял миску. Отнес. Итальянцы были тронуты. Хватило на всех.

— Господи! Мне и в голову не пришло, а ей пришло. Смотрела непонимающими глазами. Оскорбил, не извинился даже. Умерла… Чего же я стоʹ ю со всеми своими идеалами? Господи, в душе всех осуждаю, всех сужу. Учеников разогнал, разочаровался, а ведь в том, что они такие, виноват только я. Не сумел поднять их к Тебе. Не смог. Не выложился до конца. Борю Юрзаева презираю, Борю — несчастного, с его раком щитовидки, его дамокловым мечом. Господи, кроме Тебя никого у меня нет. Никого. Знаю, без Тебя ничего не могу. Помоги мне, прости меня. Ты держишь Землю и звезды, и они не падают. Ты можешь все. Вразуми меня, Господи…

Опустошенный, Артур едва собрал силы подняться с колен, повалился на постель. Ломота в спине не давала уснуть. Боялся застонать. Боялся разбудить девочку, спящую где‑то рядом.

«Отец Александр остался в своих книгах, в сердцах своей паствы, а вот об Анне, никому не известном человеке, кроме меня не знает никто. Она существует только в моём сознании, пока я жив. И так же мама моя, отец. Все, кого знал, кто ушел… Но как же бабочка?! Тропическая бабочка, что билась среди снежинок об окно? А голос Анны? Значит, и помимо моей памяти все они где‑то есть? Господи, прости мне моё неверие! Ведь Ты обо всём рассказал, написано в Евангелии. Внятно. Открытым текстом. Какая же во мне косность, сопротивление, цинизм организма, напуганного перспективой смерти. Ухмылка дьявола, гипноз, под которым держат человечество…»

Ломота в спине, как ни странно, лишь подстёгивала мысли, они текли сами по себе, как неведомый поток за чернотой окна. Артур корчился, катался по постели. Хотелось растереть спину между лопатками, не доставали руки.

«…Снимал гипноз обыденщины отец Александр. И то после убийства всё постепенно затягивается тиной. Паства разбредается по другим церквам, другим приходам. Священники — с одной стороны, в шитых золотом рясах, пузатые, мы — с другой. Христос беден. Среди людей. Иерархи отдельно. Со своими обрядами. А что я могу? Господи, что я могу? Вразуми, Господи! Христос не берет мзды ни за что. А церковь? За каждую требу! За каждый шаг. Господи, уже осуждаю церковь! На что существовать ей, церкви? А на что существует Христос? Идет бедный, негде голову приклонить, переночевать. Не просит, не требует. Принимает лишь то, что добровольно подносят. От сердца. И целит бескорыстно. Господи, хоть в этом следую за Тобой. Но вот настанет утро, и придут за мной. А я ничего не могу. Не знаю, как лечить девочку. Господи, вразуми!»

Вдруг увидел он свою комнату в Москве. Висящую в правом углу над секретером деревенскую, закопчённую от пожара, чудесным образом попавшую к нему икону Христа. Нет, Артур не задремал, не забылся. Сознание, несмотря на бессонную ночь, работало с небывалой ясностью.

Лик смотрел на него светло и в то же время скорбно. Христос словно сожалел о чём‑то… Глаза Его ожили, повернулись направо. Повеление читалось в этом взгляде. Артур тоже перевёл взгляд.

Справа, на своём месте, висела небольшая, совсем новая икона целителя Пантелеймона. Она была специально исполнена для Артура — в подарок от вылеченного им иконописца.

Целитель поднял руку, повёл её вниз так, что она вышла за доску иконы. Это движение повторялось и повторялось. Артур понял, ему хотят внушить что‑то важное.

…Вверх, потом чуть вбок и вниз, вниз… Вверх, чуть вбок, вниз…

В ту секунду, когда Артур осознал, какую информацию передаёт ему целитель, в ту же секунду боль из спины ушла, исчезла. Словно выключили.

Он лежал распростёртый на постели здесь, в пустынном оазисе, в глубине Средней Азии. Все так же шумела за окном вода. И опять сквозь потолок, сквозь крышу проступило небо, рассвеченное встающим солнцем. И сонмы звёзд.

Он встал, толкнул дверь, ведущую на веранду. Осторожно прошёл по плотному облаку её деревянного пола и в разрыве зелёных кустов увидел сверкающую поверхность стремительного потока. Это был канал.

Артур разделся донага. Швырнул своё тело в живое тело воды. Течение подхватило, понесло. «Вода вся, на всей планете — один одушевлённый организм. Одно существо. Каждая капля — клетка организма — держит всю её генетическую память, информацию. Вода знает. Чувствует. Каждая капля тянется к другой, как капелька ртути. Стремится в одно. Ручей — к реке, река — к морю, море — к океану», — думать и плыть в неожиданно тёплой воде было легко, привольно. Течение работало за него, оставалось лишь подгребать руками, чтоб не уткнуться в крутые откосы, заросшие прошлогодним высохшим камышом, сквозь который пробивалась зелёная поросль. Артуру казалось, что думает не он — кто‑то другой, огромный, мудрый: «Не зря человек на восемьдесят процентов состоит из воды… Вода принимает, хранит любую информацию, может донести её куда угодно. Ты же сам насыщаешь нужной информацией стаканчик с водой, даёшь выпить больному, и тот выздоравливает. Сам пробовал — вода при этом изменяет вкус, учти, она меняет и цвет. Ты был невнимателен. Это правильно, что сейчас приобщился воде. Водой крестил тебя отец Александр…»

Возвращаться вплавь против такого течения было невозможно. Артур уцепился за камыши, вышел на берег. Вокруг никого не было. Он пробежал к кустам, где оставил рубаху и брюки. Оделся.

Как ладонь матери, коснулась лица тёплая ласка солнца. Волосы были мокры, рубаха прилипла к мокрой спине.

Через веранду вернулся в комнату, и словно не возвращался в неё — всё было видно вокруг: солнце, канал, звезды…

То, прежнее состояние, какое грянуло в сторожке Исмаила, вернулось полностью. Он взглянул на бумажную иконку Христа.

В дверь постучали. Вошло светящееся человеческое существо. Оксана. Мать Аи. Звено эстафеты от самого начала, от самого первого человека. И вот эта эстафета, эта стрела, летящая в будущее, должна была прерваться, упасть в землю…

— Як же вы купались? В канале водяные змеи кишат. Мабуть, могли покусать. Покушаете? Не вечеряли…

Она явно дорожила возможностью говорить на родном языке, видеть, что её понимают.

— Сначала девочка, — сказал Артур.

В дверях появился Бобо. Заспанный. По пояс голый. Сначала Артуру показалось, в комнате потемнело. Это была темно–коричневая мгла, исходящая от головы Бобо, от всей его фигуры.

— Ну, что? Готовы? — спросил он, не скрывая брезгливой гримасы. Втроем они прошли верандой. Миновали одну дверь, другую. Оксана открыла третью. Артур мысленно перекрестился. Ступил через порог.

Из полутьмы его встретил взгляд человеческого существа. Напряженный. Вопрошающий.

— Кровиночка моя, це тот доктор, с самой Москвы.

Укрытая до подбородка девочка, очевидно только что умытая и причёсанная матерью, продолжала напряжённо смотреть…

— Здравствуй, Ая. Меня зовут Артур. Можно сесть рядом с тобой?

Она заморгала.

— Ты что, не можешь говорить? — Он присел на край кровати в ногах больной, подумал: «Неужели и дыхательный центр отказывает?»

— Могу, — тихо произнесла она.

Девочка была непохожа на мать. Миндалевидный разрез глаз, припухлые щеки, иссиня–чёрные волосы, подвязанные красным бантом. Она обладала той своеобразной красотой, какую иногда дают редкие в этих местах смешанные браки.

— Це её снимки, — Оксана взяла со столика, где лекарства стояли вперемежку с куклами, большой конверт, подала Артуру.

Он посмотрел на свет рентгенограммы шейного отдела позвоночника. До операции. После операции. Здесь же, в конверте, находилось и медицинское заключение консилиума московских врачей. Оно, в сущности, было смертным приговором Махкамбаевой Ае Тимуровне, одиннадцати с половиной лет. В конце сообщалось, что пациентка выписана из клиники под расписку отчима.

— Мабуть, поглядите, яки лекарства она принимает? — спросила Оксана.

— Да он не врач. Писатель, — саркастически произнёс Бобо за спиной Артура. — Что ты ему суёшь?

— Мабуть, надо поглядеть ручки, ножки? Не может двигать ничем дитё. Пальчиком шевельнуть не может.

Артур встал. Шепотом, так же тихо, как могла говорить Ая, попросил их выйти.

На пороге Бобо обернулся:

— Мне этот ребёнок дороже жизни…

Артур затворил за ними дверь. Он знал: только абсолютная, стопроцентная вера в выздоровление принесёт успех. Эта вера должна быть не только у него, Артура, но и у девочки. У девочки — прежде всего. А то, чему научил его целитель Пантелеймон, — подмога, опора. Если эта опора не утвердится в вере, может ничего не выйти. И ещё — опыт подсказывал: необходимо доискаться, отчего развилась эта опухоль, найти причину. Если эта причина ещё существует, необходимо её ликвидировать.

Девочка испуганно смотрела на него. Теперь, когда они остались одни, она чувствовала себя совсем беззащитной.

— Ая, он правильно сказал: я не врач, я писатель. Я не буду делать тебе операцию, не буду делать уколы. Не буду делать больно. Но ты станешь здоровой. Хочешь быть здоровой?

— Не знаю, — шепнули губы девочки. Из угла её правого глаза выкатилась слеза.

Артур снова присел на край кровати, уголком простыни промокнул слезу, тихо спросил:

— Ведь твоя мама Оксана верит в Бога?

— Да.

— А ты?

— Не знаю. Там, за окошком, видела дядю с крыльями. И в Москве, в больнице. Ночью приходит. Мама говорит — то ангел.

— Она тоже видела?

— Нет. Я одна. Он добрый, — девочка вдруг взглянула так светло, с какой‑то уже неземной улыбкой. — Золотист.

— Что?

— Ангел золотист. А ты видел?

Артура поразило то, что она назвала его на «ты», как бы бросив навстречу мостик такого доверия, когда уже нет разницы возрастов, пола, социального положения. Есть два человеческих существа, хранящие в глубинах душ одну и ту же искру Божию.

— Нет. Я вижу другое, — так же доверительно прошептал Артур, решаясь наконец на то, о чём он думал, ещё когда ехал сюда вместе с Бобо. — Девочка, чтоб ты поправилась, могла снова ходить, бегать, я хочу надеть на тебя крестик. Он поможет. И мне. И тебе. Если ты не против. — Ему было важно, чтобы Ая самостоятельно пошла на этот шаг, сама приняла решение.

— Гипс, — сказала она. — Хочу. Только гипс.

Артур отвернул верх одеяла, увидел твёрдую гипсовую повязку вокруг горла.

— Ничего, скоро выбросим. — Артур расстегнул верхние пуговицы своей рубахи, снял с себя цепочку с тем самым кипарисовым крестиком, который подарил ему во время крещения отец Александр, осторожно надел через голову девочки ей на шею.

— Дядя Бобо увидит — заругает. Он маму ругает.

— За что ругает? За то, что верит в Бога?

— За все.

— Вот как?

— Дерется. Два раза видела. Мама хорошая.

— Да, мама у тебя очень хорошая. Очень.

— Правда? — девочка улыбнулась.

Нужно было удержать эту улыбку, подхватить. Но сейчас важнее, гораздо важнее было другое.

— Когда первый раз видела, что дрался?

— В ноябре, в городе. Из школы пришла, со второй смены. Он пьяный был. Ударил её. А мама плачет. А он опять.

— Подожди–подожди. Когда ты заболела?

— В ноябре. На рисовании карандаш рука не держит.

— Сразу на другой день?

— Наверное, через десять… Или больше. После Нового года мама и дядя Бобо повезли в Киев, потом в Москву. Могла ходить. Сама, — губы её искривились.

— Знаю. Остальное знаю. Всё будет хорошо, — он погладил девочку по голове. — Ты устала. Помолчи.

— Я видела, кто золотист. А ты кого видел?

— Расскажу. Только лежи и слушай. Не разговаривай, ладно?

Ая моргнула. Ресницы у неё были мокрые.

И Артур поделился с ней всем, что произошло за последние дни. Он рассказывал ей, как взрослой, как рассказывал бы отцу Александру. А больше никому. Даже Анне не стал бы рассказывать.

В какую‑то секунду у Артура возникло ощущение, что эта девочка, это человеческое существо старше его, мудрее, что Господь не оставил его в одиночестве, послал друга.

Ая слушала на удивление спокойно. Глаза её были прикрыты. И когда он замолк, подумав, что она засыпает, девочка прошептала:

— Не уезжай. Бобо сказал — завтра уедешь.

— Не уеду. Пока не поправишься, не уеду. Поспи.

Он вышел из комнаты на веранду.

Прислонясь к её перилам, стояла, теребила конец косы Оксана.

— Всё будет хорошо. Пока не поправится — не уеду, — сказал и ей Артур.

С этого утра он по нескольку раз в день занимался Аей. Делал то, что показал ему целитель Пантелеймон: соединял своей энергией разорванные в результате душевного потрясения токи того, что в специальной медицинской литературе называется «китайскими меридианами».

Для этого ему не обязательно было идти к Ае. Достаточно было того, что он видел её, ухватил её индивидуальную, духовную сущность.

Он знал: существуют люди, очень немногие, которые могут целить, вообще никогда не видя больного, для этого им не нужна даже фотография. Достаточно того, чтобы тот, кто просит за этого больного, представил его себе. Артур не обладал такой способностью. Ему необходимо было хоть раз увидеть человека, войти с ним в контакт.

Теперь, пообещав Оксане и — самое главное — Ае, что всё будет хорошо, он и сам нисколько в этом не сомневался. Просто не мог себе этого позволить. Секунда сомнения — и, как человек, идущий по канату, срываешься, падаешь. В данном случае падение грозило реально разбить жизнь Аи.

Артур обрадовался тому, что на следующее утро Бобо действительно уехал. Ему нужна была атмосфера доверия, покоя. А этот желчный человек мешал, мог в любую минуту столкнуть с каната.

— Вернусь недели через две, — многообещающе сказал он Артуру, садясь в свои «жигули».

Артур остался как заложник несчастного, погрязшего в своей гордыне Бобо. В глубине души ему было жаль этого талантливого, по–своему умного человека. В конце концов, Бобо снял картину о своём страдающем народе, женился на вдове погибшего друга, удочерил Аю. Стало ясно, что он не любит Оксану и она расплачивается за все его неудачи, за дурное настроение. А теперь и за то, что случилось с Аей. Бобо и Оксана были разные миры, как совсем разными мирами были Украина и эта пустыня с маленьким оазисом у канала.

Артур вставал очень рано. Теперь на сон хватало всего четырёх или пяти часов. Молился. Просил помощи. Потом, не выходя из своей комнаты, занимался Аей. Приходилось настолько сосредотачиваться, что через двадцать–тридцать минут он изнемогал, пластом валился на постель.

Оксана приносила завтрак. Лепешку, ещё тёплую. Творог. Чайничек зелёного чая.

— Как Ая? — спрашивал Артур, поднимаясь.

— Еще спит.

Каждое утро он ожидал другого ответа, но его не было.

Днем он заходил к девочке, лечил её, внушал, что она выздоравливает. На третий день Ая сказала, что больше не видит «того, кто золотист».

В этот же день Артуру показалось, будто в нём открылось новое свойство: прежде чем человек что‑нибудь говорил ему, он заранее знал, что именно тот скажет. Мало того, человеческие существа — отец Бобо Ахмед — мыслили на своём языке, однако Артур слышал и понимал эти мысли так же, как мысли Оксаны.

Это новое свойство было ему крайне неприятно. Так, однажды, когда ужинали все вместе и Артур поблагодарил Оксану за то, что она специально для него достала и приготовила кофе, он «услышал», как Ахмет злорадно думает: «Бобо уехал. Она бегает к нему по ночам, как курица к петуху».

…Тот же Ахмет достал Артуру удочку. Некуда было себя деть в длинных перерывах между занятиями с Аей. Необходимость отвлечься хоть на время, отключиться, заставила его вспомнить о рыбной ловле. Он знал — слежение за поплавком, сосредоточение на яркой точке, плывущей среди воды, отключает хаос, мельтешение мыслей.

К его удивлению, удочка оказалась из стеклопластика, заграничная, с прекрасной катушкой для лески.

— Откуда это здесь? — спросил он Ахмета.

— Один большой человек в Грецию туда–сюда летает, всё имеет.

Артур снял катушку и стал бродить с удочкой по берегам прудов и каналов просто так. Просто так смотреть, как играют поплавком мельчайшие живые пузырьки воды…

В один из таких дней за этим занятием его и застал Борис Юрзаев.

Артура не удивило появление бывшего ученика. Он знал, кто‑то интересуется его передвижением, что‑то ищет. Знал, что Борис давно собрался эмигрировать в Израиль. А кроме того, в сознании все чаще всплывало то его имя, то его лицо. Почему‑то всплывало и слово «Скрижали»… Артур не называл свою тетрадь с конспектами таким высокопарным словом. Лишь однажды, желая хоть как‑то подстегнуть группу, сказал, что достигшие определённого уровня получат возможность ознакомиться с мыслями замечательных людей, настоящими скрижалями.

И вот непоседливый, предприимчивый человек добрался сюда, наивно полагая, что сможет извлечь выгоду из этих самых «Скрижалей». «Отдам, — подумал Артур. — Кто знает, не он, кто‑нибудь другой поймёт суть того, что там содержится, попробует не существовать, а БЫТЬ».

Вспомнив на свою беду о том, что Борис учился на нейрохирурга, Артур решил посоветоваться, показать ему Аю, может быть, услышать что‑то обнадёживающее. Он был совсем один здесь в сражении за жизнь девочки…

Но едва услышав слово «валежник», Артур понял: не то что показывать Аю, в дом впускать ни в коем случае нельзя, рядом терпеть нельзя. Этот человек опасен. Может сбросить с каната.

И он поспешил отделаться от Бориса Юрзаева.

А на другое утро Оксана сказала, что у Аи зашевелились пальчики ног.

ЭПИЛОГ

Бобо вернулся через двенадцать дней, вечером. И первым, кого он увидел, подъезжая к навесу, под которым всегда ставил свой автомобиль, была идущая Ая. Она держалась за руку Артура.

Бобо выскочил из машины, кинулся к девочке, схватил, обнял. Гипсовый обруч–воротник ещё стягивал её шею.

— Почему это не убрали? — спросил он, осторожно ставя девочку на землю.

— Я не врач, — ответил Артур, — это должны сделать врачи. Придется везти её в больницу. Нужен рентген. Пока не будет снимка, заключения врачей, я не уеду.

Пошли к дому. Бобо отметил, что за это время Артур сильно поседел. Был хмур.

А девочку переполняло счастье возвращения к жизни. Она помогала матери у плиты, приносила и ставила на стол тарелки. Бобо придирчиво смотрел — руки, ноги, всё двигалось.

— Помалу, кровиночка моя, помалу, — не уставала повторять Оксана. — Вот дядя Артур заругает, вот заругает.

Сразу после ужина Артур настоял, чтобы Ая отправилась спать. И та послушно встала из‑за стола. Оксана ушла вместе с ней.

— Что же, теперь‑то можете выпить со мной за вашу удачу? — спросил Бобо, доставая из буфета бутылку виски и рюмки.

— Это не я. Бог, — ответил Артур.

Бобо взорвался:

— Что ты мне тычешь своим Богом! Думаешь, я сразу не понял? Да это был просто неверный диагноз! Вот и все.

— Какая разница… — Артур поднялся из‑за стола, пошёл на веранду.

Но Бобо не отставал.

— Просто неверный диагноз. Пудрите мозги таким, как Оксана. Крест нацепил на ребёнка! Думаешь, я не заметил? Мракобесие в моём доме… Что сделал твой Христос? Перестали люди убивать друг друга? Грабить? Подсиживать? Не можешь ответить! Просто неверный диагноз!

— Откуда в вас такая злоба? — обернулся Артур.

Он вошёл в свою комнату, запер дверь на крючок.

«Неверный диагноз? Пусть. Так ему удобнее. Но откуда все‑таки такая злоба? — продолжал думать Артур, расхаживая между кроватью и столиком. — С другой стороны, эти вопросы могли задать сотни тысяч людей. Еще хорошо, не предъявил счёт за инквизицию, за крестовые походы, за то, что церковь сотрудничала с КГБ …»

Он знал ответы. Но не мог позволить себе ввязываться в спор с озлобленным, не желающим никого слушать человеком. Никого, кроме самого себя. Закрытым наглухо. По опыту Артур знал: подобные споры кончаются для него сильнейшим гипертоническим кризом. Вот и сейчас загудел затылок — поднималось давление.

Он сел к столу, растёр ладонями голову.

«Может быть, эту книгу и надо написать для таких, как Бобо? Чтобы поняли, что людям дарована свобода воли. Что за их безобразия отвечают они сами, только они. И отвечают именно перед Богом. Церковь — те же люди. За все извращения истины, которую принёс Иисус Христос из невидимого отсюда мира, Он не в ответе. Уже принял казнь на Голгофе. Хотите ещё? — Артур сам не заметил, как все‑таки ввязался в мысленный спор. — Горды своей независимостью? Свободой от религии? А что это значит? Это значит — перекрыт контакт с Богом. Человек, полный собой, не может ничего вместить. Большинство хочет как можно больше взять, хапнуть. Не отдать. Не понимаете: только когда отдаёшь, в тебя вливается вполне ощутимое Нечто… Требуете доказательств существования Бога и сами мешаете проявиться тайне Господней. Потому что инстинктивно боитесь, смертельно боитесь этого. Ибо пробуждается то, что называется совестью. И наступает время жить иначе. Не по тем правилам, что навязал сатана. Его правила — конвейер, уводящий вниз, в преисподнюю. Да, быть среди людей, живущих по этим правилам, трудно. А Христу было легко? А Яношу Корчаку легко было добровольно идти с детьми в газовую камеру? А бедный мой батюшка Александр, что чувствовал он, отдавший всю свою любовь людям, когда, получив удар топором в голову, делал последние шаги к дому? В этом мире законы сатаны. За все хорошее — расплата. Христос, между прочим, никакого христианства не проповедует. Всё, что он говорит, — любить Бога и друг друга. Как самого себя. За то, что натворили другие, считающие себя Его последователями, не отвечает. А я, Артур Крамер, выходит, должен отвечать?»

Тупая боль в затылке нарастала, пульсировала. В глазах рябило. Он с трудом разглядел стрелки на циферблате. Шел второй час ночи.

Артур погасил свет. Лег. Лежать оказалось ещё хуже. Начала кружиться голова. Он снова встал. Попытался помочь сам себе, снизить давление крови. И это ему удалось. Тотчас. Но едва перевёл дыхание — боль ударила с новой силой. Так случалось всегда. Он мог помогать кому угодно, но только не себе. Не умел закрепить результат. Не умел.

— Господи Иисусе Христе, помоги мне, — шептал он. — То спина, то голова… Что со мной происходит?

На рассвете в дверь кто‑то постучал. Тихо. Осторожно. Откидывая крючок, Артур был уверен, что это Ая.

Действительно, перед ним в белом платьице с букетом красных маков стояла девочка. Вид у неё был встревоженный. Артуру показалось, что поперёк колена её левой ноги что‑то чернеет. Он пригнулся, увидел глубокую ранку с ещё не засохшей кровью.

— За цветами куда‑то лазила? Упала? Больно? — Он погрозил пальцем. — Я тебе что говорил? Не спеши. Успеешь. Иди в комнату. Остановлю кровь.

— Не надо, Артур, — голос Аи прервался. — Дядя Бобо — дурак. Я слышала, как он маме кричал — неверный диагноз. Кричал — ты ничего не вылечил. Слышала ночью. Не спала. И ты не спал, да?

— Да, — признался Артур.

— Иди сюда, — она потащила его на веранду.

— А букет кому?

— Тебе. Конечно, тебе, — она протянула цветы.

Артур положил их на край стола, пошёл вслед за девочкой. Ая взяла его за руку.

— А ну, сожми мою ладонь. Можешь? А сильней?

— Могу. Не буду. Не хочу делать тебе больно. Ты больной. Что болит? Голова?

Он кивнул. Понуро подумал: «Я на нуле. Даже ребёнку видно. Бобо с Оксаной ругались. Из‑за меня. Что с ней будет? Еще одно потрясение — все начнётся опять …»

Ая вела мимо овощных грядок, вдоль старого забора. Пригревало утреннее солнце. Где‑то совсем рядом ворковала горлица.

— Лезь сюда. Сможешь пролезть? — Девочка отодвинула трухлявую доску, юркнула в щель. Артур протиснулся вслед. И оказался там, где до сих пор ещё не был. В заброшенном ореховом саду.

— Что ты встал? — обернулась Ая. — Идем!

Она снова взяла его за руку. Повела по траве среди корявых мощных деревьев, брызнувших первой листвой. От ряби стволов, блеска воды в широком арыке, пересекавшем сад, у Артура ещё сильней закружилась голова, загудел затылок.

Она подвела его к стволу, лежащему у берега арыка, усадила. И сама села рядом на сухой пригорок.

— Обиделся, — сказала Ая. — Бобо обидел тебя.

— Ну, что ты, девочка, — произнёс Артур и в тот же момент понял: обиделся. Конечно же, обиделся на людскую неблагодарность. От этого внезапного удара — головная боль, давление, всё! Опустился до обиды, оскорблённого самолюбия. А думал, что давно уже изжил его, это проклятое самолюбие, любовь к себе. Он был потрясён проницательностью Аи.

Она стала взрослой. Умницей. Теперь за её здоровье, её будущее можно было не беспокоиться.

— Нагни голову! — приказала вдруг Ая.

Он пригнулся навстречу к ней. Аина рука надела на шею цепочку с кипарисовым крестом.

— А ты? — спросил Артур. Ему стало неприятно, что она, выздоровев, поспешила избавиться от креста.

— Смотри! — Она потянула вниз вырез своего платьица, и он увидел поверх гипсового ошейника чёрный шнурок, на котором висел крест, сделанный из двух палочек. — Сама! Отколола ножиком от бабушкиного дерева. Она всегда здесь отдыхала. Поранилась щепкой. А ты думал, упала, да?

— Давай меняться крестиками? — предложил Артур.

Но девочка словно не слышала его слов. Она смотрела на Артура, не решаясь что‑то сказать. Наконец спросила:

— Знаешь что?

— Что?

— Можно, теперь я тебя буду лечить? — и, подражая Артуру, протянула руки к его голове, начала делать круговые движения.

Аины губы что‑то шептали, шептали. Он не мог разобрать что. Ему казалось, она разговаривает, умоляет того, кто «золотист».

И боль постепенно ушла.

— Прошло, — сказал Артур. — Совсем.

Девочка пристально смотрела на него, сложив вместе приподнятые ладони. Как крылья бабочки.

1992–1993

Москва — остров Скиатос, Греция

Оглавление

Владимир Файнберг Скрижали

  ПРОЛОГ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg