«Введение в евангелическую теологию»

Карл Барт — теолог Библии и газеты

Известно высказывание Барта о том, что нам нужны и Библия, и газета. Они нужны, поскольку газета рассказывает нам о происходящем в мире людей, а Библия говорит о том, кем являются эти люди — люди, которых так возлюбил Бог. Библия и газета. Эти слова не только во многом определяют теологию Карла Барта, но и описывают его жизненные принципы. Практическое служение пастора (в частности, в Базельской тюрьме), высокая ученость и глубина богословской мысли, принесшие ему славу величайшего теолога XX века, политическая деятельность — все это теснейшим образохм переплелось в его жизни.

Карл Барт родился 10 мая 1886 г. в Базеле. Его отец Фриц Барт был известным теологом, пастором, преподавателем школы проповедников, затем профессором церковной истории в Берне. В этом же швейцарском городе прошли детство и юность Барта.

Учеба в Берне, Берлине и Марбурге, знакомство с такими выдающимися теологами, как Адольф Гарнак и Мартин Раде, поначалу вовлекли его в орбиту классической либеральной теологии, победителем которой, — более того, избавителем протестантизма от которой, — провозгласят позже Барта его последователи.

Служение пастором Реформатской церкви в небольшой деревне Зафенвиль (с 1911 г.) заставило Барта всерьез задуматься о социальных проблемах. Это привело его в соприкосновение с находящимся в то время на пике своего развития швейцарским религиозным социализмом. Личность и труды Христофа Блумгардта, одного из лидеров этого движения, с которым Барт был знаком, во многом повлияли на дальнейший рост молодого пастора.

Именно стремление соотнести библейскую весть с трагическими реалиями человеческой жизни подтолкнуло Барта к интенсивному изучению Послания к Римлянам апостола Павла.

Это чтение стало для Барта потрясением. В библейском тексте он открывает для себя все новые и новые глубины. При этом в своих изысканиях он опирается прежде всего на библицистскую швабскую теологию XIX века, на труды Мартина Лютера и Жана Кальвина, а также на Серена Кьеркегора, чья мысль о «бесконечном качественном отличии времени от вечности» вдохновила Барта. Однако было бы неверно сводить идеи Барта лишь к новому открытию исконно реформаторского вероучения или же к его своего рода «осовремениванию». Этим было бы трудно объяснить тот небывалый взрыв интереса, который вызвала публикация его комментария к Посланию к Римлянам (особенно его второго, переработанного издания 1922 г.). Идеи Барта, оставаясь в рамках протестантской (прежде всего, реформатской) традиции, поражали именно своей яркостью и оригинальностью. Их своего рода кристаллизацией можно считать первый артикул принадлежащей теперь к числу официальных вероисповедных писаний Реформатской церкви Барменской теологической декларации 1934 г., вдохновителем и фактическим автором которой являлся сам Барт: «Иисус Христос, как Он засвидетельствован в Священном Писании, есть единственное Слово Божье, которое нам надлежит слушать, которому нам надлежит доверять в жизни и смерти и которому надлежит повиноваться. Мы отвергаем ложное учение, будто Церковь наряду с этим единственным Словом Божьим может и должна признавать и другие события, силы, образы и истины в качестве Божьего откровения и источника своего провозвестия» [1]. В этих словах выражается больше, чем только противостояние с пронацистски настроенными христианами, которые видели в Гитлере и в событиях Третьего рейха новое откровение Божье. В этих словах звучит протест против всякого смешения человеческих поисков Бога и человеческих достижений, общерелигиозных и философских истин с откровением Самого Бога в Иисусе Христе. В этих словах — утверждение абсолютной инаковости и парадоксальности Божьего откровения, засвидетельствованного в Библии, по сравнению со всякой человеческой религиозностью и религией, невыводимости этого откровения из человеческих устремлений, желаний и опыта.

Поистине пророческий пафос Барта смог захватить многих его современников, что выразилось в развитии целого богословского направления, получившего название «диалектической теологии». Надо помнить, однако, что это движение не существовало изолированно. Это время — первая половина XX века — было временем подлинного расцвета немецкоязычной протестантской теологии. Помимо уже упомянутых представителей классической либеральной теологии и религиозного социализма нужно назвать еще хотя бы несколько имен и направлений. Это и начало деятельности Пауля Тиллиха с его идеями теологии культуры и оправдания сомнением. Это и «вторая волна» эрлангенской теологии, представленная Вернером Элертом, автором знаменитой «Морфологии лютеранства» (по выражению Барта, «подлежащей неустанному проклятию "Морфологии"»), и Паулем Альтгаузом с его учением о дохристианском праоткровении. Нельзя забывать и о книге «Святое» [2] Рудольфа Отто, где он показывает, что именно «нуминозное чувство» — чувство святого, присутствующее в человеке, — лежит в основе любой религии. Сюда же относится и «Лютеровский ренессанс», вдохновленный Карлом Холлем, который искал обоснование и истоки протестантской теологии в переживаниях молодого Лютера, приведших его к реформаторскому открытию. Со всеми этими и другими направлениями Барт находился в постоянном, как правило, критическом, порой, как нетрудно догадаться, доходящем до ожесточения, но всегда творческом диалоге. Поэтому нуждается в решительной корректировке примитивный образ Барта, созданный некоторыми из его последователей, — образ сурового и непримиримого борца со всяким культурным и религиозным влиянием в христианской теологии, образ теолога абсолютно и категорично противопоставившего Библию культуре и ставшего при этом однозначно на сторону Библии. «Если и есть "бартиане", — пишет Барт, — то сам я не принадлежу к их числу» [3]! Окончательно разрушить плоский хрестоматийный образ могут помочь еще два факта. Барт является автором не только теологических сочинений, но и известной биографии бесконечно любимого им Моцарта, опубликованной в 1956 г. Он также с восторгом прочитал и сам перевел на немецкий язык эссе известной английской писательницы Дороти Сейерс «Величайшая из когда-либо поставленных драм», в которой она, автор детективных романов, характеризует историю Иисуса Христа как самую захватывающую драму из тех, что известны человечеству.

После прихода к власти нацистов Барту, уже знаменитому теологу, профессору в Бонне, пришлось столкнуться с серьезными трудностями. Широкую огласку получил его отказ принести присягу на верность Гитлеру, которая требовалась от всех государственных и церковных служащих. До 1934 г. Барт был одним из руководителей Исповедующей церкви, сопротивлявшейся попыткам государства вмешиваться в церковные дела. Но и после своего переезда в Базель в 1935 г., где он занял место профессора систематической теологии, Барт оставался в тесном контакте со своими немецкими друзьями и продолжал свою публичную деятельность, направленную против гитлеровского режима. Скандальную известность обрело его письмо к декану теологического факультета в Праге, написанное в сентябре 1938 г. В этом письме Барт открыто призывал к вооруженному сопротивлению: «Каждый чешский солдат, который борется и страдает, будет делать это за нас и, — я говорю об этом без всяких условий, — за Церковь Иисуса Христа». После же окончания войны Барт занял активную позицию за позитивное отношение к Германии, против духа ненависти и мести. Университет Мюнстера вернул ему титул почетного доктора теологии, отобранный в 1939 г. Но до своего выхода на пенсию в 1962 г. Барт оставался в должности профессора в Базеле. И после своей отставки он еще практически до своей смерти 10 декабря 1968 г. вел различные семинары и читал лекции.

Главным богословским трудом Барта стала выходившая с 1932 г., но так и оставшаяся неоконченной «Церковная догматика», до сих поражающая читателей тщательностью проработки различных теологических тем и (в едва ли не меньшей степени) своим объемом.

Впервые предлагаемое русскоязычному читателю «Введение в евангелическую теологию» — одна из последних крупных богословских работ Карла Барта. Эта книга, основанная на цикле лекций, прочитанных в Базеле вскоре после ухода на пенсию, отличается заметным своеобразием. Нелегко уже определить ее «жанр». Это не краткое изложение всего догматического корпуса, как можно было бы ожидать из ее названия. Не вполне вписывается она и в рамки традиционных «Пролегомен» или основного богословия. Этот труд, скорее, — попытка проникнуть в духовный мир христианского теолога, определить и описать ту атмосферу, в которой должна совершаться его работа, показать ее истоки, угрожающие ей опасности и тот образ жизни, которого она требует. Сам Барт понимает эту книгу как свою «лебединую песнь», как «краткий отчет в том, к чему я до сих пор стремился… чему учил и что отстаивал в области евангелической теологии в течение пяти лет студенчества, двенадцати лет пасторского служения и сорока лет в должности профессора» [4].

Пусть читателя не смущает могущий показаться слишком сложным язык Барта. На первый взгляд он в некоторой своей тяжеловесности кажется далеким и от языка Библии, и от языка газеты. Однако при внимательном чтении станет заметно, как Барт вбирает в себя импульсы из обоих столь важных для него источников, и останется только поражаться тому, с каким мастерством он соединяет их в своей теологии. Чтение этой книги, несомненно, станет работой — непростой, но захватывающе интересной, открывающей новый взгляд на евангелическую теологию и на самого Барта.

Антон Тихомиров, д-р теологии, пастор, декан Теологической Семинарии Евангелическо-Лютеранской Церкви

Предисловие

В зимний семестр 1961/62 гг., уже после того как я вышел на пенсию, мне пришлось замещать себя самого, а заодно и моего еще не назначенного преемника: провести семинар, практические занятия и прочитать курс лекций. Рукопись этих лекций и легла в основу этой небольшой книги. Надеюсь, на ее энергичную краткость не сможет пожаловаться никто из тех, кто находит слишком объемистыми тома «Церковной догматики» [1]. Так как удовлетворительно изложить догматику за один час в неделю я не могу, то я ухватился за эту возможность пропеть свою лебединую песнь и представить самому себе и своим современникам краткий отчет в том, к чему я до сих пор стремился всеми прямыми и обходными путями, чему учил и что отстаивал в области евангелической теологии в течение пяти лет студенчества, двенадцати лет пасторского служения и сорока лет в должности профессора. Пожалуй, была у меня и одна попутная мысль: еще раз изложить — особенно для нынешнего молодого поколения — мою альтернативу к кажущейся сейчас многим столь новой и такой убедительной mixophilosophicotheologia [Смешанная философо-теология] (выражение старого доброго Абрахама Калова [2]!). Мне не хотелось делать этого в форме очередного credo [3], очередного Очерка [4]и прочих подобных Сумм [5]. Поэтому я отдал предпочтение форме «вводной» дисциплины, которая к тому же давно уже отсутствует в учебном плане нашего факультета в Базеле. На недостаточную активность студентов я пожаловаться не мог. И даже маленькая драма, примечательным образом приключившаяся 1 марта в нашей аудитории как раз на моей последней лекции, посвященной любви, нисколько не нарушила моего внутреннего мира. Я всегда буду с удовольствием вспоминать именно этот мой последний академический семестр, в остальном же попытаюсь продолжить работу над «Церковной догматикой», насколько еще могу это делать (без порой болезненного, но все же полезного давления со стороны исполненной ожиданий студенческой аудитории).

Базель, март 1962 г.

Лекция 1 Разъяснения

Теология — это одна из тех, обычно именуемых «науками» человеческих попыток воспринять некий предмет или предметную область как феномен, причем тем способом, который они задают сами, понять их смысл, описать их во всем многообразии их существования. Слово «теология», как кажется, означает, что в ней как особой (совершенно особой!) науке речь идет о восприятии, понимании и описании «Бога». Но под словом «Бог» можно подразумевать многое. Поэтому и существует множество теологии. Нет человека, который сознательно, бессознательно или полусознательно — в качестве предмета высочайшего своего устремления и доверия, основания глубочайшей ответственности и долга — не имел бы своего бога или богов и потому не являлся бы теологом. И нет такой религии, философии или мировоззрения (вплоть до мировоззрения «Швейцарского псалма» [1]), которые не обращались бы с большей или меньшей основательностью к тем или иным образом истолкованному или описанному божеству и тем самым не являлись бы теологиями. Это справедливо не только тогда, когда такое божество провозглашают олицетворением истины и могущества некоего высшего принципа в положительного смысле, но и тогда, когда стремятся к его отрицанию, которое на практике, однако, может выражаться лишь в том, что достоинства и функции божества в точности переносятся на «природу», на некий бессознательный и аморфный жизненный порыв, на «разум», прогресс или прогрессивно мыслящую и действующую личность или даже на спасительное «ничто», в которое человеку назначено вступить. Такие по видимости «безбожные» идеологии тоже являются теологиями.

Цель этих лекций отнюдь не в том, чтобы, занимаясь историческими сравнениями или критическими спекуляциями, служить введением в мир этих многообразных теологии с их множеством богов, чтобы затем занять позицию во имя одной из теологии и в ее пользу против всех остальных, или же выстроить иерархическую пирамиду с одной из теологии на вершине. Не представляется никакой возможности определить, что и в какой мере все эти многочисленные теологии имеют в своей сущности общего с тем, чем мы будем заниматься здесь под именем теологии, так, чтобы сравнение этих теологии с нею стало бы плодотворным. Одно у всех у них является общим, — и уже это характерным образом проливает свет на тех богов, к которым они обращаются: каждая из них считает и представляет себя если не единственно правильной, то уж, во всяком случае, наилучшей, или самой правильной из всех. Притча Лессинга о трех кольцах [2], - если не считать непреложным то значение, которое он сам в нее вкладывал, — предостерегает нас от участия в этой конкурентной борьбе. Наилучшая или даже единственно правильная теология высшего или даже единственного, истинного и подлинного Бога должна просто существовать и утверждаться как таковая, — и здесь Лессинг, в принципе, прав, — в проявлениях духа и силы. Однако уже тем, что теология начинает притязать на исключительность, она свидетельствует, что она вовсе не такова.

Итак, не вдаваясь в отвлеченные или многосложные противопоставления и оценки, достаточно будет просто сказать: теология, в которую призвана «ввести» наша книга, — это евангелическая теология. Уточняющее определение напоминает о Новом Завете и в то же время о Реформации XVI в. Можно считать его и двойным исповеданием того факта, что теология, о которой здесь пойдет речь, — это теология, которая, подспудно зародившись в документах израильской истории, впервые однозначно была выражена в писаниях евангелистов, апостолов и пророков Нового Завета, а затем была заново открыта и воспринята Реформацией XVI в. Выражение «евангелическая» нельзя, да и невозможно понимать с позиций конфессиональной исключительности (хотя бы потому, что оно, прежде всего, решительно отсылает к Библии, так или иначе почитаемой всеми конфессиями). Не всякая «протестантская» теология является евангелической [3]. Евангелическая теология присутствует как в римском и восточно-православном христианстве, так и в многочисленных позднейших вариациях реформаторских идей и даже в некоторых проявлениях их упадка и разложения. Определение «евангелическая» означает здесь, по существу, «кафолические», экуменические (чтобы не сказать: «соборные») непрерывность и единство той теологии, в которой среди множества всех прочих теологии и иначе (не в смысле оценки), нежели чем в них, речь идет о том, чтобы указанным Им самим путем воспринять, понять и сделать предметом разговора Бога Евангелия — того Бога, который возвещает о Себе в Евангелии [4], Сам говорит к людям, действует среди них и в них. Там, где Он становится предметом, а тем самым также началом и нормой человеческой науки, — там присутствует евангелическая теология.

Теперь попытаемся описать событие евангелической теологии, в качестве прелюдии выявляя ее определяемое этим предметом своеобразие и указывая на ее важнейшие признаки. Среди этих признаков нет ни одного, который mutatis mutandis [5]не мог бы с необходимостью служить также признаком и других наук. Но это сейчас для нас неважно. Мы будем описывать их здесь постольку, поскольку они являются признаками именно теологической науки.

1. Не Лессинг первым запрещает этой богословской науке превозноситься над другими теологиями или выдавать себя — в любой из своих форм — за божественную мудрость и божественное учение. Именно потому, что она обращена к Богу, возвещающему Самого Себя в Евангелии, эта теология не может притязать на то, чтобы сравниться с Ним. С одной стороны, Бог Евангелия обращен в Своем милосердии к жизни всех людей, а значит, и к их теологиям. С другой стороны, Он есть Бог, стоящий не только над всеми прочими человеческими начинаниями, но и над евангелической теологией; Он есть Бог, всегда заново являющий Себя, Бог, которого всегда нужно открывать заново, Бог, контроля над которым богословие не имеет и никогда не получит. Отличать Себя от других богов и указывать на Себя как на единственного истинного Бога есть дело только Его самого, и потому никакой человеческой науке, — включая и обращенную к Нему теологию, — оно не под силу. Уже в этом Бог весьма отличен от прочих богов, которые не только не запрещают обращенным к ним теологиям восхвалять самих себя, называть себя самыми или даже единственно правильными, но и побуждают к такому самовосхвалению. Евангелическая теология может и должна размышлять и говорить о том решении и деянии, в котором Бог Сам открыл Свою славу перед всеми другими богами. Однако она не сможет думать и говорить об этом, если по примеру других теологии будет стремиться сама восхвалять себя. Она призвана — плохо ли, хорошо ли — следовать своим собственным, исконно и радикально иным путем. И все-таки она должна смириться с тем, что подвергается рассмотрению и осмыслению в одном ряду с прочими теологиями; что, хотя она сама и не участвует в таких попытках, ее будут сопоставлять и соотносить с этими теологиями в рамках «религиозной философии».

Каких-либо прав она может ожидать лишь в том случае, если ее оправдает Бог. И почитать она должна только Его, а не себя самое. В силу самого своего предмета евангелическая теология есть наука, предопределенная к скромности.

2. У евангелической теологии есть три предпосылки более низкого ранга. Это:

а) общая предпосылка: событие человеческой экзистенции в ее неразрешимой диалектике, которую она рассматривает в конфронтации с возвещением Бога о Себе Самом в Евангелии;

Ь) частная предпосылка: вера тех людей, которым дано и которые желают и готовы признать, осознать и исповедовать это возвещение Бога как совершившееся именно для них:

с) общая и вместе с тем и частная предпосылка: разум, то есть способность восприятия, суждения и речи, данная всем, а значит, и верующим людям, и предоставляющая им тем самым техническую возможность активно участвовать в том процессе теологического познания, который направлен на возвещающего Самого Себя в Евангелии Бога. Однако это вовсе не означает, что евангелической теологии заповедано или хотя бы позволено полагать в качестве своего предмета и темы не Бога, а существование, веру или духовные способности человека (пусть даже к ним принадлежит и особая религиозная способность — некое «религиозное априори»), и в развертывании этой темы лишь дополнительно и попутно принимать к рассмотрению также тему «Бог», возбуждая подозрения в том, что «Бог» может стать чем-то вроде английской короны, то есть не более чем символом или простым fagon de parley [6]. Ей хорошо известно, что Богу, действительно, есть дело до человеческого существования, что Он, действительно, пробуждает и призывает человека к вере в Него и что тем самым Он, действительно, использует и приводит в движение его духовные (и не только духовные) способности в их совокупности. Но что это значит, — к этому она обращается только тогда, когда, прежде всего и всецело, обращается к самому Богу. Она мыслит и говорит, исходя из основополагающей предпосылки существования и суверенитета Бога. Если бы она пожелала перевернуть это отношение, пожелала бы вместо того, чтобы подчинять человека Богу, подчинить Бога человеку, то тем самым она сама отдала бы себя в вавилонский плен какой-либо антропологии, онтологии или ноологии, то есть некоего заранее установленного толкования существования, веры и духовных способностей человека. Так поступать у евангелической теологии нет ни обязанности, ни права. Исполненная доверия, она ожидает, чтобы существование, вера и духовные способности человека — его самобытие и самопонимание — раскрылись в своей конфронтации со стоящим над ними Богом Евангелия. Применительно к названным предпосылкам евангелическая теология, при всей ее скромности, свободна, — иначе говоря, она есть наука, высвобождающая свой предмет и потому, т. е. благодаря своему предмету, неизменно освобождаемая в своем отношении к этим предпосылкам.

3. Предмет евангелической теологии — Бог в истории Его деяний. В них Он возвещает Самого Себя. И в них же Он есть тот, кто Он есть [7]. В них Он одновременно имеет и являет и Свое существование, и Свою сущность — без того, чтобы одно предваряло другое! Он, Бог Евангелия, не есть ни вещь, ни предмет или объект, ни идея, ни принцип, ни истина или сумма многих истин, ни личностная экспонента такой суммы, — разве что под «истиной» понимать, соответственно греческому alhqeia [8], бытие Бога в истории Его самораскрытия, в Его самовыявлении как Господа всех господ, в освящении Его имени, в пришествии Его Царства, в осуществлении Его воли в Его деяниях, а под «истинами» понимать цепочку хотя и особенных, но не изолированных, а созерцаемых и фиксируемых в их исторической взаимосвязи элементов этого бытия в его действиях и самовыявлении. Заметим, евангелическая теология не должна ни повторять, ни актуализировать, ни предвосхищать историю, в которой Бог есть Тот, кто Он есть: история не должна являться ее делом. Евангелическая теология должна наглядным образом, в понятиях и в речи учитывать историю, — но лишь постольку, поскольку она сама следует за живым Богом и потому в самом своем восприятии, осмыслении, обсуждении имеет характер живого процесса. Она утратила бы собственный предмет и тем самым предала бы самое себя, если бы взяла какой-либо момент божественного процесса статично, сам по себе, вместо того чтобы рассматривать, осмыслять, обговаривать его в его динамичной взаимосвязанности, — словно птицу не в полете, а на жердочке, — если бы от повествования о «великих деяниях Божьих» она пожелала перейти к констатации и прокламации «овеществленного» Бога и Божественных вещей. Как бы ни обстояло дело в этом отношении с богами других теологии, Бог Евангелия в этом смысле ускользает от так или иначе закосневшей теологии. Перед лицом Бога Евангелия евангелическая теология может существовать только в живом движении. Она призвана вновь и вновь, не упуская из вида их единства, все же различать между старым и новым, — не презирая первого и не страшась второго; между вчера, сегодня и завтра в Его едином бытии (gegenwart) и действии. Как раз с этой точки зрения она есть в высшей степени критическая наука, — то есть наука пребывающая и не могущая не пребывать в непрестанном кризисе [9]- кризисе, вызываемом самим ее предметом.

4. Бог Евангелия вовсе не одинокий, замкнутый в Самом Себе и самодостаточный, — «абсолютный» (в смысле: отрешенный от всего, что не есть Он Сам) Бог. Разумеется, Он не имеет подле Себя равного Себе, которым Он был бы ограничен и обусловлен. Но Он и не является пленником собственного величия, не обречен на то, чтобы быть лишь кем-то или чем-то «совершенно иным» [10]. Бог Шлейермахера не способен умилосердиться; Бог Евангелия — может и делает это. Как в Самом Себе Он един в единстве жизни Отца, Сына и Святого Духа, так по отношению к отличной от Него реальности Он де-юре и де-факто свободен быть Богом не наряду с человеком и не просто над ним, но у него и с ним и, — что самое важное, — для него, быть не только его Господом, но и его Отцом, Братом и Другом: быть Богом человека — не в умаление Своей Божественной сущности и не в отказе от нее, но именно в ее подтверждение. «Я живу на высоте небес и во святилище, и также с сокрушенными и смиренными духом» (Ис 57:15). Это осуществляется Богом в истории Его деяний. Бог, который противостоял бы человеку только как бесконечно возвышенный, далекий и чуждый в своей бесчеловечной Божественности, если бы и обнаруживал как-то свое присутствие для человека, мог бы стать для него только Богом «дисангелия», дурной вести, Богом презрительного, судящего, смертоносного «Нет», которого человек должен был бы страшиться, стремиться бежать от него, и, поскольку он не в силах удовлетворить ему издалека, он предпочел бы просто не знать его. Многие другие теологии фактически имеют дело с такими лишь возвышенными, сверхчеловеческими и бесчеловечными богами, которые как таковые могли быть только богами всевозможных «дисангелий» (dysangeliori). Именно такого рода богом представляется обожествленный прогресс и уж точно — прогрессивный человек. Но Бог, о котором говорит евангелическая теология, столь же возвышен, сколь и уничижен: возвышен в самой своей уничиженности. Его неизбежное «Нет» заключено в «Да», обращенном к человеку. И поэтому все, что Он желает и делает для человека и с человеком, является полезными, целительными, путеводными деяниями, которые несут с собой поэтому мир и радость. Так, Он поистине есть Бог Евангелия, — благого для человека, поскольку милостивого к нему, Слова. Дело евангелической теологии — дать ответ на милостивое божественное «Да», на самораскрытие Бога в Его человеколюбии. Она имеет дело с Богом как Богом человека, но именно поэтому также и с человеком как человеком Божьим. Человек для нее — вовсе не то, что подлежит «преодолению» [11]: напротив, человек для нее — тот, кому Богом предназначено все преодолевать. Таким образом, слово «теология» оказывается для нее неточным обозначением, поскольку оно не высвечивает решающего измерения ее предмета — свободной любви Божьей, пробуждающей свободную же любовь, и Его милости (charts), побуждающей к благодарению (eucharistia). Термин «теоантропология» лучше бы выразил, кем и чем она занимается, — только бы не смешивать этого с тем, о чем речь шла в п. 2, - с «антропотеологией»! Так что сохраним название «теология», не забывая и оставляя в силе неизбежное в нашем случае уточнение — «евангелическая теология», особенно в только что обговоренном смысле: евангелическая как обращенная не к какому-то бесчеловечному Богу, не законническая теология! Евангелическая теология обращена к Еммануилу, Богу с нами [12]! Как, имея такой предмет, ей не быть благодарной, а потому и радостной наукой?

Я предпочел бы отказаться от отдельного разъяснения слова «введение», а тем самым и от того, чтобы в полемической форме или же вполне мирно разбираться с тем, каким образом такая же или подобная задача была сформулирована и решалась Шлейермахером в его «Кратком изложении теологических исследований», а многими другими — в «Теологических энциклопедиях» (порой даже под странным названием «Теологика»). В какой мере здесь происходит «Введение в евангелическую теологию», выяснится, надеюсь, по ходу дела само собой.

Часть I Место теологии

Лекция 2 Слово

В этой и следующих трех лекциях мы ставим перед собой задачу определить место теологии, а именно евангелической теологии, в соответствии с нашими предыдущими разъяснениями. Речь пойдет не о месте, правомочности и возможности теологии в пространстве и границах культуры и, прежде всего, в Universitas literarum [1], а во взаимосвязи с общечеловеческой наукой!. После того как погас ее обманчивый средневековый блеск академической доминанты (особенно в xix веке), она слишком заботилась о том, чтобы оправдать свое существование и тем самым обеспечить себе хоть сколько-нибудь приличное местечко под солнцем общих наук. Это не способствовало выполнению собственной ее задачи. Она все больше сбивалась с пути и спотыкалась. И больше, чем весьма скромное уважение извне, ей это не принесло. Примечательно, что ее окружение вновь начало, — хотя и очень неохотно, — принимать теологию всерьез лишь с того момента, когда она временно отказалась от апологетики, то есть от всяких попыток получить внешние гарантии, и потому вернулась к собственному предмету и сосредоточилась на нем. Да и вовне теология прочнее всего утверждается, если, не впадая в длинные объяснения и оправдания, следует собственному закону и занимается своим делом. До сего дня она занималась им недостаточно упорно и энергично. Кроме того, что значит «культура» и «общие науки»? Разве в последние пятьдесят лет и эти понятия странным образом не расплылись и не стали проблематичными, — по крайней мере, временно? Так можем ли мы в данном случае ориентироваться на них? Как бы то ни было, — хотя для нас далеко не маловажно, чем считают теологию в кругу прочих университетских наук и на каком основании, по какому праву она может принадлежать к их числу как скромная, свободная, критическая и радостная наука sui generis [2], - пока это для нас остается cura posterior [3]- вопросом, в сравнении с которым другие вопросы более насущны. Чтобы ясно ответить на него, быть может, потребуются, — кто знает? — озарения, ожидающие как саму теологию, так и ее академическое окружение в третьем тысячелетии.

Таким образом, под «местом» теологии мы будем понимать следующее: это предназначенная для нее изнутри, с необходимостью определяемая ее предметом исходная позиция, с которой она должна продвигаться вперед во всех своих дисциплинах — библейской, исторической, систематической и практической. Это закон, по которому она снова и снова должна выстраиваться. Выражаясь военным языком, это пост, на который теолог (независимо от того, устраивает это его самого или кого-либо еще или нет) должен заступить и на котором он, — будь то в университете или где-нибудь в катакомбах, — должен оставаться при любых обстоятельствах (если не хочет пойти под трибунал).

Слово «теология» включает в себя понятие логос. Теология — это логия (речение), логика, логистика, которая становится возможной и определяется, прежде всего, через Теос (Бога). И логос означает-таки «Слово», хотя гётевский Фауст и считал, что слово он столь высоко ценить не может. Слово — не единственное, но непременно первое из необходимых определений места теологии. Она сама есть слово, а именно ответ человека [4]. Но теологией ее делает не ее собственное слово ответа, а то Слово, которое она слышит и на которое отвечает. Она стоит и падает [5]вместе со Словом, которое предшествует ее слову, которое творит и пробуждает ее, которое бросает ей вызов. Ее человеческое осмысление было бы пустым, ничего не выражающим и напрасным, если бы оно стремилось быть чем-то большим или меньшим или чем-то вообще иным, нежели ответом на это Слово. Внимая Слову и отвечая на него, теология оказывается, как мы установили ранее (см. пп. 1 и 2 «Разъяснений»), скромной и одновременно свободной наукой. Скромной, поскольку все ее речи, логии по отношению к Слову — это лишь человеческая аналогия, все ее озарения — лишь человеческое отражение (спекуляция!), вся ее продукция — лишь человеческая репродукция, проще говоря, — не акт творения, но лишь максимально точный ответ, прославляющий Творца и Его творение. Свободной, поскольку через Слово теология не только побуждается к такому прославлению, но и освобождается, облекается полномочиями, наделяется способностью, получает импульс для него. Здесь речь идет о чем-то большем, нежели о том, что теологическое мышление и теологическая речь должны направляться Словом, ориентироваться на него, измеряться им. Это тоже должно происходить, и названные понятия вполне годятся для описания их, теологического мышления и речи, отношения к свидетелям Слова, о которых мы будем говорить в следующий раз. Но для выражения их отношения к самому Слову они слишком слабы. Нельзя сказать, что человеческие мышление и речь уже заняты ответом на Слово (например, в форме подобающего толкования), а потому, естественно, нуждаются в идущем от него регулировании и должны подчиняться ему. Дело обстоит таким образом, что человеческие мышление и речь как ответ на Слово только благодаря Его акту творения впервые пробуждаются к бытию, начинают существовать и действовать. Нет не только приличной, но и вообще никакой евангелической теологии вне события Слова! И первостепенная задача теологии никоим образом не заключается в том, чтобы это Слово объяснить, истолковать, сделать доходчивым. Конечно, она должна и это делать — опять-таки в соотнесенности со свидетелями Слова. Но что касается ее отношений со Словом, здесь ей прояснять нечего. В данном случае ответ теологии может состоять только в том, чтобы прежде любых объяснений возвещать и подтверждать его как Слово произнесенное и услышанное. Здесь речь идет об основополагающем богословском акте, который объемлет собой все дальнейшее и полагает ему начало. omnis recta cognitio dei ab oboedientia nascitur [6]. Слово, которое не столько направляет теологию и интерпретируется ею, сколько полагает ей основание, конституирует ее, вызывает из небытия в бытие, из смерти в жизнь, — это Слово есть Слово Божье. И как раз напротив Него находится то место, на которое теология поставлена и должна постоянно ставить себя.

Слово Божье — это Слово, которое Бог произносил, произносит и будет произносить среди людей, обращаясь ко всем (независимо от того, слышат они Его или нет). Это Слово Его действия в людях, для людей и с людьми. Как раз действие Бога вовсе не безмолвно: это говорящее действие. Поскольку только Он может сделать то, что Он делает, то только Он может в своем действии сказать то, что Он говорит. И так как Его действие — при всем многообразии его внешних проявлений от начала и до конечной цели — не раздвоено, а едино, то и Его Слово, во всем своем захватывающем богатстве, тоже просто, едино. Оно не многозначно, но однозначно, не темно, но ясно и само по себе вполне понятно как мудрейшему, так и глупейшему из людей. Бог действует и, действуя, говорит. Его Слово возвещается. И если это Слово можно пропустить мимо ушей де-факто, то де-юре этого не может быть нигде и никогда. Мы говорим о Боге Евангелия, о Его действии и воздействии, и о Евангелии, в котором Его действие и воздействие как таковые суть Его речь, Его Слово — Логос, где логия, логика и логистика обретают творческое основание и жизнь.

Слово Божье есть Евангелие, благое Слово, ибо оно — благое действие Бога, которое выражается в речи и становится обращением. Вспомним, что мы в прошлый раз обозначили как пункт 4. В Своем Слове Бог раскрывает Свое действие в завете, союзе (Bund) с человеком — в истории утверждения, сохранения, осуществления и исполнения этого союза. И таким образом Он раскрывает Самого Себя: Свою святость, но и Свое милосердие как Отца, Брата и Друга; Свое могущество и величие как Господина и Судьи человека, а значит, Самого Себя как первого партнера в договоре — Самого Себя как Бога для человека. Но в Своем Слове Он раскрывает также и человека как Свое творение, как Своего неплатежеспособного должника, как осужденного Его судом, но и как поддержанного и спасенного Его милостью и потому освобожденного для Него, принятого Им на верную службу; раскрывает этого человека как Своего сына и раба, как возлюбленного, а значит, как второго партнера союза; говоря коротко, как человека для Бога. Об этом двойном раскрытии идет речь в Слове Божьем. Завет, а значит, Бог как Бог для человека и человек как человек для Бога, эта история, это деяние как таковые есть тоже изречение Слова Божьего, которое отличает его от всех прочих слов. Этот Логос — творец теологии. Он указывает ей ее место и ставит перед ней задачу. Евангелическая теология существует в служении Слова Божьего завета — завета милости и мира.

Мы утверждаем фактически то же самое, только более конкретно, когда продолжаем: евангелическая теология отвечает на Слово, которое Бог сказал, говорит и вновь будет говорить в увенчивающей историю Израиля истории Иисуса Христа или, если сформулировать иначе, в истории Израиля, достигающей своей цели в истории Иисуса Христа. Израиль направлен к Христу, а Христос — от Израиля, и отсюда исходит (универсальное в своей конкретности) Божье Евангелие, благое Слово устанавливаемого, сохраняемого, осуществляемого и исполняемого Богом завета милости и мира, дружеского общения между Богом и человеком. Таким образом, Слово Бога — это не проявление идеи подобного союза и общения. Оно есть Логос истории, а значит, Логос, Слово Бога Авраама, Исаака и Иакова, Бога, который как таковой есть Отец Иисуса Христа. Именно это Слово, Слово этой истории, евангелическая теология должна каждый раз заново воспринимать, понимать и выражать. Мы попытаемся (с обещанной выше краткостью) обрисовать значение этой истории.

Прежде всего, она повествует о Боге, который избирает одно из племенных сообществ — как пример для всего человечества — Своим народом. Делает Он это, обращаясь с ним, говоря к нему, как Его Бог, поступая с ним и беседуя с ним, как со Своим народом. Яхве: «Я есмь Тот, кем буду», — или: «Я буду тем, кто есть», — или: «Я буду тем, кем буду», — таково имя этого Бога [7]. Израиль: «Борющийся (причем, не за, а) против Бога» — таково имя этого народа [8]. Завет — совместное бытие Бога и Его народа в общей для них истории. Причудливо противоречиво, но недвусмысленно говорит эта история о непрестанной встрече, о беседе, а значит, об общении между святым, верным Богом и нечестивым, неверным Его народом. Тем самым она повествует о неизменном и действенном присутствии Бога и о неспособности Его человеческого партнера отвечать святостью на Его святость и воздавать верностью за Его верность. Она свидетельствует о Божественной, но не человеческой полноте завета, а потому о таком его образе, который еще не достиг полноты. Тем самым она указывает за пределы самой себя, на то исполнение, которое хотя и стремится стать реальностью внутри нее самой, но таковой еще не стало.

Здесь начинается история Иисуса Христа, в которой дело и Слово израильского Бога, обращенное к Его народу, отнюдь не прекращается, но достигает своей цели. Здесь единый Ветхий Завет, заключенный с Авраамом, возвещенный Моисеем, подтвержденный Давиду, становится Новым Заветом, поскольку святой и верный Бог Израиля Сам выводит на сцену Своего святого и верного партнера-человека. Он осуществляет это тем, что воздвигает среди Своего народа Вочеловечившегося, Человека, Которого целиком и полностью принимает, солидаризируется с Ним, как Отец с Сыном, и Сам как Бог являет Себя идентичным Ему. Таким образом, в существовании и явлении, в слове и деле Иисуса из Назарета исполняется история Бога и Его Израиля, Израиля и его Бога. Она исполняется не в том, что как таковая продолжается, что Бог воздвигает и призывает нового Моисея, нового пророка, нового героя, а в том, что Сам Бог, — ничем меньшим, очевидно, нельзя заполнить этот вакуум, — воздвигает Себе обитель в Человеке, действует и говорит в Нем. Тем самым Бог Израиля придает законченный облик Своему завету со Своим народом: вот что заключает в себе история Иисуса Христа как цель истории Израиля. Глубоко укорененная в этой истории, но высоко возносящаяся над нею, история Иисуса Христа повествует о единстве, которое стало событием, о единстве истинного, снизошедшего до общения с человеком и потому свободно милостивого Бога с истинным, возвышенным до общения с Богом и потому свободно благодарным человеком. Так «Бог был во Христе». Так Единый был и остается Тем Долгожданным, Обетованным в завете Бога с Израилем, но еще Отсутствующим. Так Слово Божье, впервые в законченном виде возвещенное в истории Израиля, было и остается Словом в этом Едином, ставшим плотью.

История Иисуса Христа совершилась прежде всего ради Израиля: своей цели достигла в ней именно история завета Божьего с Израилем. И потому произнесенное в истории Христа Слово Божье, ставшее в Нем плотью, — никогда не следует забывать об этом! — было и есть Его заключительное Слово к Израилю. Но отныне смысл заключенного с Израилем завета — его миссия посредника для народов. Бог остается во Христе, примиряя в Нем, во Христе Израиля, мир с Самим Собой. Отныне Слово Божье, возвещенное в этом деянии и через это деяние, свершившееся в Израиле и ради Израиля, остается в своей полноте утешительным, зовущим к обращению и вере Словом, обращенным ко всем братьям Сына Божьего, ко всем народам всех стран и времен благим Словом благого дела Божьего, свершенного среди и ради всего творения. А значит, задача евангелической теологии теперь состоит в том, чтобы воспринять, понять, выразить это Слово в Его интенсивной и экстенсивной полноте как Слово завета благодати и мира, Которое конкретно воплотилось в израильском Христе и поэтому в Нем как Спасителе мира является универсальным, обращенным ко всем людям Словом.

Именно это целостное Слово евангелическая теология должна услышать и ответить на него — на Слово Божье, произнесенное во взаимосвязи истории Израиля с историей Христа и во взаимосвязи истории Христа с историей Израиля, на Слово Божьего завета с людьми, отвернувшимися от Него, но благодаря Его вмешательству вновь к Нему обратившимися. Евангелическая теология не ответила бы на целостное Слово Божье и не постигла бы Его истины, если бы пожелала ограничиться, скажем, тем, чтобы воспринимать Его и говорить о Нем только в плане борьбы между верностью Бога и неверностью людей, которая якобы показательна для истории Израиля как таковой. Ибо нет истории Израиля самой по себе, но есть только та история, которая с самого начала в благой воле Божьей, в преодолении богоборчества Израиля стремится навстречу собственной цели — воздвижению человеческого партнера по завету, который оказался бы в свое время верен своему Божественному партнеру, а значит, стремится навстречу истории Иисуса Христа. И потому нет такого содержания этой истории, которое, будучи Словом Божественного партнера, действующего в ней, не указывало бы поверх самое себя, не устремлялось бы навстречу своей полноте в провозвестии истории Христа, не содержало бы ее уже потаенным образом в себе и тем самым не было бы уже само Евангелием. Но теология не ответила бы на целостное Слово Божье и упустила бы из виду Его истину и в том случае, если бы впала в противоположную абстракцию и пожелала слушать и выражать только воплотившееся Слово как таковое, само по себе, только историю Христа как событие примирения мира с Богом. Что произошло в этой истории, — этому теология должна, если она хочет слышать и передавать дальше сказанное Богом, оставаться открытой, — это было исполнение воли верного Бога и осуществление примирения со старым, неутомимым, но ныне побежденным богоборцем. Именно в иудейской плоти Слово Божье ныне обращено ко всему миру: «спасение от Иудеев» [9]. Союз Бога с человеком осуществляется не только в одном и не только в другом аспекте, а в истории деяния Божьего как последовательности их обоих и потому в их единстве. Таким образом, Слово исходит от этого союза и в этом единстве как произнесенное в истории Израиля и в истории Христа Слово единого Бога. В такой последовательности и в таком единстве оно есть Логос, которому должна внимать теология и о котором она, со своей стороны, должна говорить. Пока она так поступает, пока она занимает и удерживает свой пост, она остается, — не только она, но, в решении своей конкретной задачи, и она тоже, — тем, что, по примечательному выражению Павла, именуется logike latreia — «логическим богослужением» [10].

Лекция 3 Свидетели

Существует, — и мы должны обратить на это внимание в целях дальнейшего уточнения места, которое занимает евангелическая теология, — определенная, хотя статистически не определяемая, группа людей, занимающих в отношении к Слову Божьему единственное в своем роде, исключительное место. Исключительное не по причине каких-то особенных достоинств в их образе мыслей или в их поведении по отношению к Слову, а также не в том смысле, что это Слово предоставляет им какие-то привилегии и почести и окружает их особым ореолом, но исключительное в силу их особого исторического положения по отношению к Слову Божьему и особого служения, к которому они призваны Им и для которого они наделены всем необходимым. Они суть свидетели Слова или, точнее, Его первичные свидетели, поскольку непосредственно призваны Им к Его восприятию и назначены Им к Его возвещению среди других людей. Мы говорим о библейских свидетелях Слова — о пророках Ветхого и апостолах Нового Завета. Они были современниками и очевидцами той истории, в которой Бог установил Свой завет с людьми и тем самым сказал Свое Слово людям. Но современниками, видевшими и слышавшими, как совершалась эта история, были также и другие люди. Однако, в отличие от них, пророки и апостолы оказались предназначены, избраны и отделены — не сами по себе, а Богом, действующим и вещающим, — на то, чтобы стать очевидцами Его деяний, совершавшихся в их время, и слушателями Его Слова, произнесенного тогда же. И как таковые они были призваны и наделены необходимой силой, чтобы говорить об увиденном и услышанном. Они говорят как люди, которые в этом особенном смысле присутствовали при происходящем. Именно с этим, в их свидетельстве встречающимся Божественным Логосом, имеет и должна иметь дело евангелическая теология. От этого свидетельства она получает не непосредственное, но в высокой степени надежное опосредованное провозвестие. Пророки Ветхого Завета видели отеческую, царственную, законодательную и судящую деятельность Яхве в истории Израиля, Его свободную, созидательную, но и поядающую (Втор 4:24) любовь, явленную в избрании и призвании Израиля, в Его благом, но и суровом, гневном водительстве этого народа и управлении им; они видели милость Его неустанного противодействия и противоборства поведению этого неисправимого богоборца. И эта история говорила с ними. Они слышали в ней, в самых разных формах, и обетования Яхве, и Его заповеди, осуждения и угрозы, — не подтверждения своих собственных религиозных, моральных или политических, — будь они оптимистическими или пессимистическими, — взглядов, мнений и постулатов, но — «Так говорит Господь!» — властный голос Бога завета, неизменно верного Своему неверному партнеру-человеку. Именно Его Слову могли и должны были вторить они, кем бы они ни были: пророками в узком смысле слова, авторами повествовательных или поэтических пророчеств, или даже законниками, или учителями мудрости. При этохм они прислушивались к своим предшественникам, тем или иным образом усваивали их ответы и вплетали в свои собственные. Слово Яхве, произнесенное в направляемой Им истории Израиля, они viva voce [1]доносили до слуха своего народа, — каждый в горизонте своего времени и его проблематики, в контексте собственного мировоззрения и языка, — и в памятование грядущим поколениям записывали его или оставляли в записях, сделанных другими людьми. Ветхозаветный канон есть составленное позднее собрание такого рода текстов, которые в силу своего содержания утвердились и признавались в синагогах как подлинные, достоверные и авторитетные свидетельства Слова Божьего. Евангелическая теология слышит в их свидетельстве не просто вступление к Новому Завету, но нечто куда более серьезное, ибо — novum testamentum in vetere latet, vetus in novo patet [2]. Теологии всегда угрожало полное усыхание, когда она пренебрегала этим знанием и стремилась стать теологией в пустом пространстве, ориентированной исключительно на Новый Завет.

Однако очевидно, что ее внимание сосредоточено на цели израильской истории и произнесенном в ней Слове, а значит, на истории Иисуса Христа как она засвидетельствована апостолами Нового Завета. То, что они видели, слышали, ощущали, было исполнением завета, которое свершилось в существовании и явлении покорного Богу партнера-человека — в существовании и явлении Господа, Который вместо непокорных людей жил, страдал и умер как раб; Который открыл, но и покрыл преступление людей, взял на Себя их вину и уничтожил ее; Который привел людей к их Божественному партнеру и примирил с Ним. Апостолы Нового Завета видели, как в Его смерти был одолен и повержен древний борец против Бога, а в Его жизни вышел на первый план новый человек, новый борец — за Бога. Так они видели освящение имени, пришествие Царства, исполнение воли Божьей на земле. Им было дано здесь, в том, что совершилось в этом пространстве и времени, что совершилось «во плоти», воспринять Слово Божье в Его славе, услышать Его как обращенное, наряду с Израилем, ко всем людям Слово твердого обещания, обетования, увещевания и утешения. И именно для того, чтобы свидетельствовать об Иисусе как Слове Божьем, они были посланы в мир в соответствии с Его поручением. И опять-таки содержание, силу их миссии составляли не их впечатления о Нем, не их суждения о Его личности и поступках и не их вера в Него, но властное Слово, произнесенное Богом в Его воскресении из мертвых, то есть в увековечении Его жизни и смерти. Они говорили, рассказывали, писали и возвещали о Нем, будучи просветлены и наставлены столь непосредственно: пустая гробница Иисуса позади них, живой Иисус — перед ними. Заметим, у них отсутствовал всякий интерес к тому, что предваряло эту историю как примиряющее деяние Бога и как властное Слово Божье, открывающее это деяние, — интерес к той реальности, которая предшествовала этой истории спасения и откровения. Такой реальности для них больше не существовало, поэтому они не могли ни знать ее, ни быть озабоченными ею. Реальной эта история была для них только как история спасения и откровения; единственно Иисус был для них, — согласно тому, что Он Сам возвестил им о Себе, — Господом, Сыном Божьим и Сыном Человеческим.

Поэтому они не знали и не возвещали ни об «историческом Иисусе», ни о «Христе веры», то есть ни, абстрактно, о Том, в Кого сперва не верили, ни, столь же абстрактно, о Том, в Кого потом уверовали. Они знали и возвещали о конкретном Иисусе Христе, Который встретился им, когда они еще не веровали в Него, как тот Единственный, каким Он был, и именно как Тот, Который позднее Сам дал узнать Себя. Двойного — так называемого допасхального и после пасхального — Иисуса Христа возможно «вычитать» из новозаветных тестов лишь при условии, если мы сперва «вчитали» (весьма сомнительная как раз с «историко-критической» точки зрения операция!) Его туда [3]. Начало, предмет и содержание новозаветного свидетельства были и остаются свершившейся в Иисусе Христе историей спасения и откровения как дела и Слова Божьего. Если и можно говорить о чем-то до и после нее, то только о ее засвидетельствованном в Ветхом Завете истоке в истории Израиля, на которую свидетели Нового Завета постоянно и ссылаются. Новозаветный канон есть собрание тех письменно зафиксированных и сохраненных традицией свидетельств об истории Иисуса Христа, которые, в отличие от всевозможной литературы подобного рода, явили себя общинам первых столетий как подлинные документы того, что свидетели Воскресения Христа видели, слышали и говорили. И они признали это собрание подлинным, устанавливающим масштабы Слова Божьего свидетельством — вместе с ветхозаветным каноном, который затем с примечательной самоочевидностью был перенят из синагоги.

Постараемся прояснить в основных чертах соотнесенность евангелической теологии с этим библейским свидетельством Слова Божьего.

1. С пророчеством и апостольством теологию роднит то, что здесь, как и там, речь идет о человеческих ответах на Слово Божье. Люди, которые воспринимали Слово как таковое, которые свидетельствовали о нем по-человечески, то есть на человеческом языке и в перспективе пространственно-временных условий человеческого видения и мышления, — эти люди, свидетели Ветхого и Нового Завета, тоже были теологами (и при этом, несмотря на одинаковую направленность на один и тот же предмет, весьма различными между собой теологами). И потому евангелическая теология не может быть чем-то большим, меньшим или иным, нежели это их стремление. При изучении их текстов задача евангелической теологии не в последнюю очередь заключается в том, чтобы научиться методу человеческого мышления и речи, направленных на Слово Божье.

2. Но евангелическая теология — не пророчество и не апостольство. Ее отношение к Слову Божьему отличается от библейских свидетельств тем, что она познает его только из вторых рук, а именно из библейских свидетельств как его отражений и отзвуков. Поэтому место евангелической теологии нельзя считать равным или сходным по высоте с местом первых свидетелей. Она не может и не должна воспринимать как нечто непосредственное свой человеческий ответ на Слово Божье, который всегда отчасти состоит и в вопрошании об этом Слове. Там, где нужно было присутствовать лично, она не присутствовала.

3. Еще менее место евангелической теологии может быть локализовано где-то над библейскими свидетельствами. Теолог может лучше использовать астрономию, географию, зоологию, психологию, физиологию и т. п., чем эти свидетельства. Но он не может вести себя так, словно он больше знает о Слове Божьем, чем они. Теолог — вовсе не vir spectabilis, не распорядитель, который вправе предоставлять слово пророкам и апостолам или лишать их слова, как будто бы речь шла о его коллегах по факультету. Еще менее он подобен учителю гимназии, чье право и обязанность — с довольным или недовольным видом заглядывать ученикам через плечо, проверять их тетради, выставлять им хорошие, средние или плохие оценки. Даже самый малый, странный, простодушный, темный из первых свидетелей имеет то неоспоримое преимущество перед самым благочестивым, ученым и проницательным теологом позднейших времен, что под своим особенным углом зрения, особенным образом он мыслил, говорил и писал в такой непосредственной конфронтации со своим предметом, в какой уже не окажется никакая позднейшая община и никакая позднейшая теология.

4. Таким образом, место теологии раз и навсегда установлено под местом библейских писаний. Она знает и учитывает в своих размышлениях, что они суть человеческие и по-человечески обусловленные, но — благодаря своей непосредственной связи с Божьим Словом и делом — священные, то есть совершенно особые, заслуживающие и требующие исключительного уважения и внимания тексты. Со своей стороны, теология должна изучать в «школе» пророков и апостолов, — непременно только в ней, причем всякий раз заново, — не те или иные правильные и важные вещи, но то единственное, от чего все зависит. Она должна смириться с тем, что это они заглядывают ей через плечо, проверяют ее тетради, поскольку то единственное они знают лучше, чем она.

5. Единственное, в чем суть дела, — это никогда не само собой разумеющееся, никогда не уже наличествующее, никаким теологом ни с каким духовно-религиозным багажом заранее не привносимое знакомство с Богом Евангелия, столь поразительно отличным от богов всех прочих теологии, — знакомство с Богом людей, с Еммануилом, которое как таковое заключает в себе также знакомство с человеком Бога. Теология получает свой предмет, отправляясь от Священного Писания и всегда вновь возвращаясь к нему. «Они (послания) свидетельствуют о Мне» (Ин 5:39). Как евангелическая, теология реально существует только тогда, когда в отражении и в отзвуке пророческого и апостольского слова и ей встречается Бог Евангелия; когда и ей случается, — как случалось увидеть и услышать Яхвисту и Элогисту [4], Исайи и Иеремии, Матфею и Павлу, Иоанну и автору Деяний апостолов, — распознать Его дело и Слово, понять их как тему и проблему также и ее мышления и речи. Много другого, — несомненно, весьма важного, прекрасного, благого и истинного, — может быть воспринято и усвоено ею из всевозможной иной древней и новой литературы. Применительно же к теме и проблеме, которые делают ее богословской наукой, она должна, волей или неволей, ориентироваться на эту литературу, — Священное Писание.

6. Но в Священном Писании она встречается не с монотонным, а с полифоническим свидетельством о деле и Слове Божьем. Все, что подлежит там восприятию, различно, — не только голоса Ветхого и Нового Заветов как таковые, но и множество голосов, звучащих внутри обоих Заветов. Заметим, основание для их различия заключается, в частности (но никак не главным и не собственным образом), в множественности библейских свидетелей, в различии психологической, социологической и культурной обусловленности их подходов, точек зрения, языка и особой для каждого теологии. Это основание заключается в объективном многообразии, в контрастности того, о чем они свидетельствуют, в этой бесконечно подвижной, даже в самой малой своей детали, истории завета, отношений, противостояния и общения между Богом и человеком, о которой они возвещают. В их школе теология научается иметь дело с единым Богом, — но Единым в полноте Его существования, Его действия, Его откровения. В их школе ей не угрожает монолитность, мономания и монотонность, а значит, и неизбежная скука непогрешимости; в их школе она не может удерживать свое внимание, ограничивая его, только на чем-то одном. В их школе ее собственное понимание, мышление и речь неизбежно становятся локальными — направленными на живое чередование самых разных loci [5]Божьего дела и Слова. В их школе, размышляя вечно об одном, она неизбежно странствует — от Ветхого Завета к Новому и обратно, а значит, от Яхвиста к Священническому тексту [6], от псалмов Давида к притчам Соломона, от Евангелия от Иоанна к синоптикам, от Послания к Галатам к «Соломенному посланию» [7]Иакова и т. д.; и внутри всех этих текстов — от одних к другим, в них наличествующим или с большим или меньшим основанием предполагаемым, пластам традиции. В такой перспективе работу теологии можно сравнить с неустанным хождением вокруг одной и той же, но, фактически, существующей и предстающей в самых разных обличьях, высокой горы. Теология есть познание «изобильного вечностью» [8]Бога, Его единой тайны в преизобильной полноте Его советов, путей и судов.

7. Евангелическая теология отвечает на Логос Бога, пытаясь, каждый раз заново, воспринимать и выражать этот Логос, как он засвидетельствован в Библии. Она исследует Писание, вопрошая его тексты о том, могут ли они, — и если да, то насколько, — свидетельствовать о нем. Могут ли они, и в какой мере, быть в своей всецелой человечности отражением и отзвуком Слова Божьего, — это никогда не известно, но должно быть усмотрено и услышано каждый раз заново, должно каждый раз заново выходить на свет. Об этом открыто и честно вопрошает теология Библию; со всеми прочими вопросами она подступает к ней лишь постольку, поскольку они подчинены этому вопросу и технически помогают прояснить ответ на этот вопрос. Как часто мы слышим сегодня: задача богословской экзегезы состоит в том, чтобы перевести библейские свидетельства с языка минувших времен на язык современного человека. Примечательным образом это звучит так, словно содержание, смысл и намерение библейского текста относительно легко можно было бы определить и затем предполагать как нечто известное. Как если бы главным образом речь шла о том, чтобы на основании некоего языкового ключа («Как скажу я это моему сыну?») сделать этот текст понятным и пригодным для современного мира. В действительности же ситуация такова, что именно библейские высказывания как таковые, то есть как засвидетельствованное Библией Слово Божье, ни в одной главе и ни в одном стихе, даже ни в одном из библейских писаний не лежат просто на поверхности, а значит, и не могут быть просто предположены как известное; но именно о нем — о нем, в его глубочайшей простоте, — надлежит спрашивать, обращаясь ко всем имеющимся в распоряжении средствам историко-философского анализа и критики, тщательно прослеживая ближайшие и отдаленные текстуальные взаимосвязи и, не в последнюю очередь, призывая на помощь, надеюсь, имеющееся проницательное (divinatorische) воображение. Вопрошание об этом, и только оно, соответствует намерению библейских авторов и их текстов и отдает им должное. И, между прочим, разве не это же соответствует современному человеку, который, если всерьез интересуется Библией, не спрашивает о возможностях ее перевода на его собственный тарабарский язык, а старается сам приблизиться к тому, что в ней заключено? Именно такое старание составляет долг теологии перед современным человеком и, прежде всего, перед самой Библией. «То, что заключено» в текстах этой книги, есть свидетельство Слова Божьего, есть Слово Божье в этом его свидетельстве. Но «заключено» ли оно и в какой мере, — это и нужно каждый раз заново открывать, объяснять и познавать, а значит, каждый раз заново исследовать, что невозможно, если не прилагать усилий. Именно как с предметом такого исследования встречается теология с библейскими свидетелями, встречается со Священным Писанием.

Лекция 4 Община

Место теологии по отношению к Слову Божьему и его свидетелям находится не где-то в пустом пространстве, но вполне конкретно локализуется в общине. Именно с точки зрения теологии желательно избегать, — если не всегда, то по возможности, — темного и перегруженного смыслами слова «Церковь», по крайней мере, последовательно интерпретируя его с помощью слова «община». То, что иначе может быть названо также «Церковью», есть, по словам Лютера, христианство — объединенное, основанное и упорядоченное Словом Божьим сообщество, «общение святых», то есть людей, которые через изначальное свидетельство пророков и апостолов настолько были затронуты и захвачены этим Словом, что уже не могли уклониться от Его вести и призыва, а восхотели, оказались способны и готовы принять Его, предоставив в Его распоряжение самих себя — свою жизнь, разум, речь — в качестве свидетелей второго порядка. Ибо Слово призывает к тому, чтобы принять Его с верой, то есть с признанием, доверием и покорностью. Но так как вера — не самоцель, то это собственно означает следующее: Слово есть призыв; Оно и хор Его свидетелей первого порядка призывают к тому, чтобы возвещать Его миру, к которому Оно обращено. Народ призванных и пробужденных к вере, а тем самым — в качестве свидетелей второго порядка — к свидетельству о Слове в мире, составляет общину. В ней теология, в особой функции, тоже обретает свое место.

«Я веровал и потому говорил» (Пс 115:1; 2 Кор 4:13) — этими словами Павла, заимствованными у псалмопевца, можно обозначить также отношение к Слову Божьему, присущее общине как таковой в ее целостности и, в конечном счете, каждому из ее членов. Община есть communio sanctorum [1], поскольку она есть congregatio fidelium [2]и coniuratio testium [3], которые, — если они верят и поскольку они верят, — могут и должны говорить. Община говорит не только словами. Она говорит самим фактом своего существования в мире и присущим только ей подходом к мирским проблемам, но, в особенности, она говорит своим молчаливым служением всем обездоленным, слабым, нуждающимся людям в мире. Наконец, она говорит тем, что молится за мир. И все это потому, что Словом Божьим она призвана к этому и, пока верует, не может этим пренебречь. Но помимо этого, — и не в последнюю очередь, — она говорит фразами и взаимосвязанными последовательностями фраз, в которых пытается озвучить свою веру сообразно воспринятому ею Слову. Служение общины заключается, помимо прочего, в ее устном и письменном слове — в тех высказываниях о жизни, которые поручены ей как проповедь, как наставление и как душепопечительская беседа. И здесь начинается особое служение теологии, ее особая роль в общине.

Между верой общины и ее речью встает проблема правильного понимания ею Слова, лежащего в основании ее веры; правильного мышления об этом Слове и правильного способа говорить о Нем. «Правильный» не означает «благочестивый», «назидательный», «вдохновенный» и «вдохновляющий», не означает и «полезный», исходя из понимания и способа мыслить и говорить, принятого в окружающем мире. Всё это качества, которые, конечно, приличествуют общине в ее речи, однако не имеют решающего значения для того, что эта речь должна достичь. Речь идет о вопросе об истине. Отметим: вопрос об истине не задан общине извне, как она в значительной мере дала себе внушить в Новое время во имя и в силу авторитета некоего общего или принятого за таковое мерила истины. Он задается общине изнутри, — вернее, сверху, от Слова Божьего, полагающего основание и самой общине, и ее вере. Поэтому не правомерно ставить вопросы типа: правда ли, что существует Бог? Правда ли, что Он действительно заключил завет с человеком? Правда ли, что Израиль — Его избранный народ? Правда ли, что Иисус Христос в самом деле умер за наши грехи и в самом деле, ради нашего оправдания, воскрес из мертвых; что Он в самом деле — наш Господь? Так спрашивают безумцы в сердце своем [4]- безумцы, коими мы все, по правде говоря, оказываемся снова и снова. Настоящий же вопрос об истине гласит: способна ли община правильно, то есть во всей Его чистоте и с подобающей Ему прямотою, понять произнесенное в конкретном событии и посредством этого события Слово как истину? Способна ли она основательно продумать Слово, высказать Его в ясных понятиях, а значит, ответственно и добросовестно свидетельствовать о Нем в качестве свидетеля второго порядка [5]? Положительный ответ на этот, стоящий перед общиной, вопрос об истине — вопрос, поставленный в такой, единственной действительно насущной для народа Божьего форме, — нигде и никогда не может быть самоочевидным. Даже самая прилежная речь самой живой веры остается человеческим делом. А это значит, что община в своем провозвестии Слова Божьего, в своем истолковании Его библейского свидетельствования, а потому и в своей собственной вере может заблуждаться, впадая наполовину — или более, чем наполовину, — в ложное толкование, в расплывчатое или искаженное мышление, в нелепые или преувеличенные высказывания, и, в итоге, может не столько помогать, сколько мешать делу Божьему в мире. Община должна каждый день молиться о том, чтобы подобного не произошло, но она должна также самым серьезным образом трудиться, чтобы избежать этого, делая все, что в ее силах. Этот труд и есть труд теологии.

Иначе и быть не может: богословский труд сам по себе, по существу необходим и поручен общине как таковой, всему христианству. Истинно ли говорит община — это вопрос, который во всех отношениях стоит и перед общиной в целом, и перед каждым ее членом. Следовательно, вопрос этот затрагивает не только ее речь в узком смысле слова, но и само красноречивое свидетельство общины в окружающем мире, ее позицию по отношению к политическим, социальным и культурным проблемам мира, ее внутренний, «канонический» порядок, ее молчаливое, но не молчащее, диаконическое служение. Он затрагивает каждого христианина в той мере, в какой его жизнь есть осознанное или неосознанное свидетельство. Поскольку каждый христианин, совершая это служение, несет ответственность в отношении вопроса об истине, постольку он призван быть теологом. И насколько серьезнее это касается тех, кому дано особое поручение, чье служение в общине предполагает именно свидетельство речи, в узком смысле этого слова! На печальные размышления наводит, если мы слышим, как кто-нибудь из высокопоставленных церковных деятелей (облеченных епископским или иным высоким саном), пламенных евангелистов, проповедников или чистосердечных борцов за то или иное практическое дело христианства убежденно и с оттенком пренебрежения уверяет, будто теология — не его дело: I am not a theologian, I am an administrator [6]! И не менее печально то, что многие пасторы в приходах, после того как их студенчество перетечет в рутину практического служения, придерживаются того мнения, что они должны оставить теологию позади, как оставляют завершенный труд, как бабочка оставляет свой прежний облик гусеницы. Так не должно быть. Если христианское свидетельство не рождается каждый раз заново в огне вопрошания об истине, оно никогда, никоим образом, ни в чьих устах не будет достоверным и живым, ибо не будет существенным и потому ответственным свидетельством. Теология — не такое дело, которое кто-либо, участвующий в ministerium verbi divini [7], может когда-либо со спокойной совестью, — как если бы речь шла о хобби отдельных, особо заинтересованных и одаренных лиц, — предоставить кому-либо другому. Бодрствующая, сознающая свой долг и свою задачу в мире община, — в большей степени это касается тех ее членов, которым дано особое поручение, — по необходимости, как таковая, должна быть общиной, заинтересованной в теологии.

И вполне в порядке вещей, что в общине (это касается и всех ее остальных функций) может и должна практиковаться также особая деятельность, осуществляемая в какой-то мере представительно, профессионально, — деятельность, направленная на поверку всего дела общины в свете вопрошания об истине, то есть теология, богословское исследование и учение. В таком виде, главным образом занимающем нас здесь, теология относится к общине и ее вере mutatis mutandis [8]так же, как юриспруденция относится к государству и государственному праву. Ее исследования и учение — не самоцель, а функция общины и особенно ее ministerium verbi divini. Теология должна служить общине и, прежде всего, членам общины, которые ответственны за проповедь, наставление и душепопечительство, тем, что она должна всякий раз заново подталкивать и приводить общину к вопрошанию о надлежащем отношении ее человеческого слова к Слову Божьему как его истоку, предмету и содержанию; должна научить общину правильному обращению с вопросом об истине и показать ей в этом яркий пример верного понимания, мышления и речи. Дело теологии — приучить общину к тому, что в этой области нет ничего само собой разумеющегося, что здесь необходимы и молитва, и труд, а также показать, в каких направлениях все это должно совершаться. Теология была бы совершенно несостоятельной, если бы лишь возвышенно вещала о Боге, мире, человеке и других, особенно исторически значимых, вещах, если бы не была в указанном смысле — подобно маятнику часов — теологией для общины, если бы не напоминала общине и ее членам, в первую очередь тем из них, которые облечены наибольшей ответственностью, о серьезности их положения и поручения и, тем самым, не помогала им обрести свободу и радость в служении.

Но если теология хочет служить сегодняшней общине в ее свидетельстве Слова Божьего, в исповедании ее веры, то она должна в нынешней своей речи исходить из определяющей ее слова старой и новой традиции [9], подобно тому, как сама сегодняшняя община происходит из общины вчерашней и позавчерашней. Она занимается исследованиями и учит, стоя на уже подготовленной почве, во исполнение унаследованной из прошлого задачи, а не паря над почвой традиции, как если бы история Церкви началась лишь сегодня. Но таким образом, именно в перспективе традиции, задача теологии — это критическая задача. Определяемое традицией провозвестие общины она должна подвергнуть испытанию огнем вопрошания об истине. Она должна воспринять исповедание общины, чтобы испытать и заново осмыслить его, исходя из его основания, предмета и содержания — засвидетельствованного в Писании Слова Божьего. Задача теологии — отстаивать и подтверждать веру общины ее жизнью, как fides quaerens intellectum [10], то есть в том ее свойстве, которое отличает веру от слепого согласия. Разумеется, при этом теология исходит из предпосылки, что община и вчера, и позавчера шла правильным или, во всяком случае, не очевидно ошибочным путем. А значит, к традиции, определяющей сегодняшнюю общину, она не будет испытывать, в первую очередь, недоверия, а, напротив, изначально будет принимать ее с доверием. И, конечно, она не должна насильственно навязывать общине своих вопросов и решений, касающихся традиции, определяющей сегодняшнюю общину, но предлагать их ей к размышлению в виде взвешенных советов. Однако при этом никакой церковный авторитет и никакие испуганные голоса из массы церковного народа не должны помешать теологии честно выполнять ее критическую задачу — прямо говорить о тех сомнениях и, быть может, предложениях по корректировке, которые вызывает традиционная речь общины. Вместе с сегодняшней общиной и ее отцами она говорит: credo — верую. Но помимо этого она говорит: credo, ut intelligam, — верую, чтобы понимать, — и этим словам община также должна дать место ради ее же собственного блага. Это важно в трех отношениях.

1. В нашей последней лекции о непосредственных свидетелях Слова Божьего, задающих общине и ее служению истинные масштабы, мы исходили из того молчаливого допущения, что общине, — а значит, и теологии, — известно, кто эти свидетели и какие писания она должна читать, толковать, чтить и признавать нормативными в качестве «Священного» Писания. И теология, действительно, знает это, ибо ее служение совершается внутри и ради общины, а потому берет начало в ее традиции. В этом вопросе она придерживается, пожалуй, самого важного и имеющего самые далеко идущие последствия из исповеданий Церкви, а именно единодушно совершенного христианской общиной первых веков отбора определенных писаний, которые были признаны подлинно пророческими и апостольскими свидетельствами. То, что они являются таковыми, было распознано и исповедано тогдашними отцами в их вере в Слово Божье, отражение и отзвук которого они и восприняли в этих писаниях. К такому признанию и исповеданию присоединяется и община всех последующих столетий, вплоть до наших дней, и этот ее опыт, в общем и целом, был плодотворен. Именно унаследованный по традиции канон составляет ту рабочую гипотезу, на которую поначалу просто отваживается теология, — гипотезу решающего значения, поскольку теология, будучи служением внутри и для общины, не может уклониться от осуществления вместе с нею этого акта веры. Но здесь вступает в силу credo, ut intelligam. То есть, осуществляя свое особое служение, теология стремится узреть и понять, в какой мере собрание текстов, признанное в те времена и позднее в качестве канона, на самом деле является каноном Священного Писания. Но как можно установить, что унаследованное от традиции положительное решение этого вопроса было правильным? Только одним способом: в распознании содержания Писания; а значит, в разработке той самой рабочей гипотезы; а значит, в вопрошании ветхо- и новозаветных текстов о том, действительно ли, — и если да, то в какой мере, — в них, на самом деле, можно воспринять подлинные свидетельства Слова Божьего; а значит, и в исследовании этих текстов, которое направляется таким вопрошанием, — в неизбежном для понимания вступлении в герменевтический круг. Не в предвосхищении, но в оэшдании события: в сосредоточенности на событии, в котором авторитет этих текстов мог бы говорить сам за себя, теология усматривает, постигает, узнает, — разумеется, лишь постепенно, шаг за шагом, отчасти на ощупь в темноте, всегда in parte pro toto [11], но все же ясно и отчетливо, — что искать подлинные свидетельства Слова Божьего стоит не где-либо, а лишь в унаследованном от традиции каноне. Но применительно к нему — всегда всерьез и с полной открытостью.

2. Мышление и речь общины имеет за собой долгую, во многом запутанную и запутывающую историю. Не всегда община была равно внимательной, восприимчивой и отзывчивой к голосу Ветхого и Нового Завета, а значит, и к засвидетельствованному в них Слову Божьему. Не всегда противостояла она искушению прислушиваться также и ко всякого рода чужим голосам, часто почти исключительно к ним. Документами ее противоборства этому искушению и, тем самым, ее возврата к собственным истокам стали ее догмы, символы и конфессии [12], то есть сформулированные исповедания веры, в противоположность всевозможным видам неверия, суеверия и лжеверия (irrglauben). Теология не была бы служением внутри и для общины, если бы не принимала всерьез традицию, как она зафиксирована в этих документах ее борьбы; если бы сегодня, пытаясь ответить на вопрос об истине, она не относилась с почтением и жаждой знаний к тому, как всякий раз во времена затемнения христианского свидетельства magno consensu [13]отцов одно признавалось и объявлялось верным, а другое — неверным и предавалось анафеме. При этом теологии не раз выпадет случай поразиться мудрости и решительности отцов, в свое время так принявших свои решения, что они сохраняют свое значение и во все времена. Но и это отнюдь не само собой разумеющееся и не может быть просто предвосхищено. credo, верую — да! Но — credo, ut intelligam, — верую, чтобы понимать. Теология не может, не имеет права некритически принимать никакой догмат, никакую вероисповедную формулу предшествующих времен Церкви, не соотнеся их ab ovo [14]со Священным Писанием, не поверив их Словом Божьим. И если она всерьез принимает вопрошание об истине, она ни при каких обстоятельствах не имеет права перенимать некие вероисповедные перечни истин (например, потому что они очень древни, распространены или знамениты); она ни при каких обстоятельствах не имеет права притязать на славу верной традиции «ортодоксии»: нет ереси хуже, чем такая «ортодоксия»! Теология знает и практикует лишь одну верность. Тем не менее именно эта единственная верность может и должна, опираясь на intellectus fide [15], актуализироваться и в форме верности древнецерковным и реформаторским исповеданиям!

3. Наконец, скажем несколько слов и о том, что к традиции, которая определяет общину, принадлежит также и история самой теологии. Здесь в качестве предпосылки также может и должно выступать communio sanctorum — гипотеза, которой — именно в данном случае — отнюдь не легко придерживаться! Тем не менее нужно отважиться на нее. Это особенно касается теологии, господствовавшей вчера — пятьдесят, сто лет назад [16]. Как правило, община живет прежде всего тем, что, отвечая вчерашнему христианскому познанию, было сказано в ней и для нее вчера.

Между тем теология, как можно надеяться, несколько ушла вперед, и то, что она сегодня утверждает, обдумывает и говорит, лишь в редких случаях полностью согласуется с мыслями и речами ее отцов (особенно, непосредственных предшественников) и гораздо чаще резко отличается от них. И раз теология — это живая наука, то такое положение — норма, однако теология (поскольку она, к счастью или нет, как и община, происходит из вчерашней теологии) поступит правильно, если сохранит связь со вчерашней теологией, а значит — credo, ut intelligam, с особым вниманием прислушается к отцам, будет истолковывать их in optimampartem [17], не будет отбрасывать их проблемы, но продолжит трудиться над ними, заново обдумает и проанализирует именно заданные ими вопросы и только затем переформулирует их и поставит более правильно. Иначе может случиться так, что сегодняшние сыновья завтра окажутся восторженными открывателями и, может быть, отмстителями дедов, и тогда дело преодоления дедовских слабостей и заблуждений, которое только кажется завершенным, придется еще раз начинать с самого начала. Избавь нас от этого, Господи!

Лекция 5 Дух

Признаемся, в предыдущих трех лекциях мы отважились на весьма непривычные высказывания для того, чтобы определить место евангелической теологии. Правда, сами по себе они более или менее ясны и вразумительны, взаимосвязаны и подтверждают друг друга, однако как в целом, так и в частностях, они явно лишены предпосылок. Они не выводятся из каких бы то ни было оснований вне обозначенной в них самих сферы истинности и реальности; не коренятся ни в каких выводах общей науки, изучающей природу и человека, его дух и историю; не опираются ни на какие фундаментальные философские положения. Каждое из них в отдельности и все вместе существуют «без отца, без матери, без родословия», подобно Мелхиседеку из Послания к Евреям (7:3). Какую скрытую в этих высказываниях, обосновывающую и освещающую их изнутри силу мы высвободили, отважившись на них? Другими словами, как приходит теология к тому, чтобы занять и удерживать описанное в этих высказываниях, но с внешней точки зрения, так сказать, парящее в воздухе без какой-либо опоры, место?

Коротко повторим сказанное, чтобы четче обрисовать ситуацию. Во второй лекции («Слово») мы дерзнули заявить: история Еммануила, начавшаяся в истории Израиля и достигшая своей цели в истории Иисуса Христа, была Словом Божьим, обращенным к людям всех времен и всех стран. Что за история, что за Слово! Какой она властью, какой силой (Macht) содержащееся в ней откровение? В третьей лекции («Свидетели») мы отважились высказать следующее: есть определенная группа людей, — библейские пророки и апостолы, — которые непосредственно восприняли Слово этой истории и тем самым были призваны стать его аутентичными и авторитетными свидетелями (опять-таки перед всеми людьми всех времен и стран). Обычные люди, но — отделенные для такого восприятия, для такого провозвестия! Какой же силой? В нашей четвертой лекции («Община») мы решились утверждать: силой Слова, сказанного первым свидетелям и вложенного в их уста, возник целый народ, и этот народ — община — тоже был предназначен и призван в качестве свидетелей второго порядка к провозвестию дела и Слова Божьего в мире. Что за народ! Какой силой он существует и действует? Очевидно, что те высказывания, на которые мы отважились, чтобы описать место евангелической теологии, имеют чисто теологическое содержание и могут быть обоснованы, истолкованы и поняты только теологически. Что же такое теология? В соответствии с нашими предыдущими высказываниями, описывающими место теологии, она может быть определена лишь теологически: теология — это наука, распознающая произнесенное в Божественном деянии Слово Божье; наука, идущая в «школу» этого Слова, засвидетельствованного в Св. Писании; наука, бьющаяся над вопросом об истине, неизбежно поставленным перед призванной Словом Божьим общиной. Так, и только так, — в остальном, действительно, без всяких предпосылок, — теология отвечает своему обозначению — человеческая логика Божественного Логоса. Так, и только так, — на взгляд со стороны, паря в воздухе без всякой опоры, — обретает она свое основание, оправдание и цель. Сила, благодаря которой она существует, есть сила, скрытая в этих высказываниях.

Остережемся утверждать, что эта сила является предпосылкой наших богословских высказываний, суждений самой теологии о своем месте как еще одно теологическое определение (теологумен [1]). Если бы мы это утверждали, мы предали бы всё, всё обернулось бы ложью. Для обоснования, оправдания и определения цели своих высказываний у теологии нет никаких предпосылок — вовне и подавно, но и изнутри тоже. Если бы она пожелала выдвинуть некие предпосылки своих высказываний, — пусть даже путем привлечения некоего deus ex machina [2]в виде очередного теологумена, — это означало бы, что она пытается обеспечить гарантии своим высказываниям, а вместе с тем самой себе и своему делу, считая такие гарантии возможными и необходимыми. Но тем самым она продала бы свое право первородства за чечевичную похлебку [3]. Она может только делать свое дело, но ни в каком смысле не пытаться дать ему гарантии. Дело это может быть благоуспешным лишь тогда, когда будет совершаться в отказе от любых гарантий в виде неких внешних или внутренних предпосылок. Очевидно: то, что мы своевольно присваиваем себе в качестве предпосылки, находится и в нашем распоряжении. Если бы силу, которой держатся ее высказывания, да и она сама, теология приняла в качестве предпосылки (в том смысле, в каком математика принимает аксиомы, на которых строятся ее теоремы), это означало бы, что она, в свою очередь, обладает этой силой — обладает властью использовать ее для получения себе гарантий или же назначить ее в свой «боевой дозор». Но сила, над которой теология была бы властна, уже не была бы силой, способной нести на себе ее саму и ее высказывания; она была бы чем-то напоминающим волосы Мюнхгаузена, за которые он пытался вытащить себя из болота. Именно то, в чем действительно нуждается теология и что она ищет, так или иначе ускользнуло бы от нее из-за произвольных предпосылок.

Так что мы намеренно говорим о силе, скрытой в высказываниях теологии не только от окружающего мира, но и от общины и самой теологии, которая служит общине, — о скрытой, неприкосновенной и неконтролируемой силе. Она присутствует и действует в предмете теологических высказываний, в истории спасения и откровения, в слышании и речи библейских свидетелей, в бытии и действии призываемой ими общины, — она присутствует и действует в высказываниях теологии и в ее работе, но при этом абсолютно превосходит ее. Ею держится и приводится в движение все это целое — от истории Еммануила до тех маленьких историй, в повествовании о которых, в конечном счете, заключается существование и дело теологии. В рассказывании таких историй она препятствует и воспрещает прибегать к нелепым попыткам установить предпосылки, прежде всего, к таким попыткам, чьим объектом была бы она сама! Она делает излишними все произвольно принятые предпосылки, поскольку, в отличие от любых гарантий, она представляет собой творческую силу. Да, она создает гарантии, но именно потому, что она — творческая сила. Она настолько действенна, что даже великому теологу-мастеру невозможно играть ею, как если бы она была одной из его самых сильных шахматных фигур (скажем, ферзем) с известными ему потенциальными возможностями и потому могущей быть им использованной; как если бы он был в состоянии обозреть истоки этой силы, ее масштабы и границы. Таким образом, теолог не может ее контролировать. Значит, эта сила представляет собой вовсе не еще одно теологическое высказывание, к которому он может обращаться или не обращаться в зависимости от потребности или желания, с которым он может поступать тем или иным образом. Благо, если он, носясь (Быт 1:2) над своей работой, слышит голос этой силы и обнаруживает, что его богословские утверждения определяются, направляются и контролируются ею! Но ему неизвестно, «откуда приходит и куда уходит» [4]она. Он может лишь следовать за ее действием, но не предварять его. Он может позволить ей контролировать свое мышление и речь, но не наоборот. Насколько суверенно действовала и действует эта сила в событиях истории Еммануила, насколько суверенно она действует на и через пророков и апостолов, настолько же суверенно — в собирании, созидании и миссии (sendung) общины. Настолько суверенна она, эта скрытая сила описывающих и все проясняющих богословских высказываний, в том числе и тех, на которые мы отважились в трех предыдущих лекциях. Нет ничего удивительного, что эти высказывания, если смотреть на них извне, кажутся нам парящими в воздухе и вопиющими о гарантиях.

Но только ли, если смотреть извне? И только ли кажутся парящими? Коль скоро речь теперь пойдет о том, чтобы назвать эту суверенную силу по имени, мы должны углубиться в наши размышления. Разве «парить в воздухе» — это свойство, присущее теологии, только если смотреть на нее извне, а значит лишь кажущееся и потому, наверное, дурное свойство, от которого ее надо немедленно избавить? Ведь «воздух» может означать, прежде всего, вольный, свежий, здоровый воздух в противоположность неподвижному, безопасному, но зато спертому воздуху закрытой комнаты. Тогда «парить» в свободном воздушном пространстве может означать: не наталкиваясь на преграды в виде каких-либо гарантий, быть движимым, несомым и гонимым этим вольным воздухом. Можно ли, в сущности, желать чего-то иного? Быть носимой и гонимой этими мощными потоками движущегося и движущего воздуха, в конечном счете и главным образом существовать в нем как в своем изначальном месте — все это может быть свойственно теологии хотя бы потому, что такое свободное движение — это место живущей Божьим Словом общины. Но и выше: место свидетелей, непосредственно воспринимающих Слово Божье и передающих его далее; еще выше: место, где история Еммануила как деяние Божье становится Словом Божьим. Все это совершается в свободно движущемся и движущем воздухе, в мягком или ураганном ветре, в spiratio [5]и inspiratio [6], которое и есть, согласно Библии, действующая сила Бога — свободно Себя явить людям, раскрыть их навстречу Себе и сделать их, со своей стороны, свободными принять Его.

Руах, пневма — вот библейское имя этой суверенно действующей силы. Оба слова как раз и означают движущийся и движущий воздух, дыхание, ветер и даже бурю, — этот смысл, все еще отчетливо узнаваемый в латинском Spiritus и французском Esprit, однако не переводится на английский (из-за чудовищной близости к «призраку») словом GhosU В немецком Geist, к сожалению, динамичное значение библейского слова сделалось абсолютно неразличимым [7]. Мы воспринимаем его, но именно в таком значении: «Где Дух Господень, там свобода» (2 Кор 3:17) — свобода Бога явить Себя людям, раскрыть их навстречу Себе и сделать их свободными для Себя. Это делает Господь Бог, который есть Дух. Но существуют и другие духи: сотворенные Богом благими, как природный дух человека, и демонические, заблудшие и вводящие в заблуждение, подлежащие изгнанию духи небытия (des nichtigen). Никто из них не есть суверенная сила. Ни об одном из них, включая и наилучшего, нельзя сказать: где он, там свобода. Все они подлежат проверке: в какую сторону несет их ветер, каково их происхождение — свыше или снизу; но прежде всего их надлежит отличать от Духа, Который, действуя в Божественной свободе, созидает свободу человека. «Святой, Господь животворящий» — так называет его Никейский символ веры; и далее: «от Отца и Сына исходящий, Которому вместе с Отцом и Сыном подобает поклонение и слава» [8]. Это означает: Дух есть Бог — Тот самый единый Бог, который есть также Отец и Сын, который действует как Творец, а также как Примиритель, как Господь Завета. И этот Бог в озаряющей силе Своего действия живет, жил и будет жить не только среди людей, но и в них самих. Это Тот самый Бог, подобный движущейся атмосфере и движущему воздуху, в Котором люди могут жить, мыслить и говорить как Им признанные, как познающие Его, как Им призванные и Ему покорные, как Его дети, рожденные Его Словом (в остальном же — без каких-либо предпосылок). Согласно второму библейскому сказанию о творении, Бог вдохнул в человека «дыхание жизни»: вдохнул в человека его собственный, человеческий, дух. Согласно тому же Никейскому символу, Он «глаголал через пророков». Иоанн Креститель увидел Его нисходящим на Того, Кто, в знак солидарности со всеми грешниками, принял крещения покаяния. Так стал Он — conceptus de spiritu sancto [9]- началом существования Своего Сына в мире людей. Так положил Он исток апостольству, возвещающему о Едином и Его общине. Согласно Деяниям апостолов, «внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились» (2:2), вследствие чего ученики смогли говорить — причем так, что бывшие там чужестранцы, пришедшие со всех концов земли Господней, непосредственно воспринимали их речь о великих делах Божьих. Так ученики, напоминая своим видом пьяных, говорили. И в результате три тысячи человек spirare и inspirare приняли Слово. И именно Дух, Который есть Бог и Господь, Который вторгается, понуждает, свидетельствует о том, «что в Боге» и «что Бог даровал нам», сила Которого пробуждает и порождает исповедание: «Иисус Господь!» — этот самый Дух стал тем фактором, чье существование и действие сделало — и до сего дня делает — возможным и действительным в мире христианство и каждого христианина как верующего, любящего и надеющегося свидетеля Слова. Эта сила действует наверняка и необоримо (противодействовать ей было бы единственным непростительным грехом), и действует здесь исключительно она. «Если же кто Духа Христова не имеет, тот и не Его» (Рим 8:9).

Ясно, что и евангелическая теология как скромная, свободная, критичная и радостная наука о Боге Евангелия становится возможной и осуществимой только во владениях Духа, только как пневматическая [10]теология, в мужестве доверяющая тому, что Дух есть истина, ставящая вопрос об истине и одновременно отвечающая на него. Как же теология приходит к тому, чтобы стать теологией — человеческой логикой Божественного Логоса? Ответ таков: сама теология вовсе не приходит к этому. Однако случается, что Дух нисходит к ней и на нее, и тогда она уже не сопротивляется Духу и не пытается подчинить Его себе, но лишь радуется Ему и следует за Ним. Бездуховная теология, пусть даже она возвещается с церковных и университетских кафедр, передается на бумаге или в «диалогах» между старыми и молодыми теологами, была бы, пожалуй, омерзительнейшим явлением в нашей земной жизни. По сравнению с нею самая гадкая политическая передовица, самый никудышный роман или фильм, самое гнусное ночное хулиганство все же лучше. Теология становится бездуховной, когда лишается свежего веяния Духа Господнего, в котором она только и может процветать, когда запирается или дает себя загнать в тесные помещения, где сам спертый воздух препятствует ей быть тем, чем она может, должна и обязана быть, и делать то, что она может, должна и обязана делать. Это может случиться с ней двояким образом.

Бывает так, что теология, — будь она примитивной или в высшей степени утонченной, старомодной или наиновейшей, — занимается своим делом более или менее ревностно, умно и даже благочестиво, при этом, разумеется, вспоминая также при случае и о проблеме Святого Духа. Вот только ей не хватает мужества и доверия бесстрашно и безоглядно отдаться озарениям, увещеваниям и утешению Духа. Она уклоняется от того, чтобы Он направлял ее ко всякой истине и чтобы во всех своих изысканиях, размышлениях и учениях воздавать Ему, Духу Отца и Сына, Который ведь и ради нее излился на всякую плоть, ту честь, которая Ему подобает. Она по-настоящему страшится Его. Она притворяется перед Ним глухой, задирает нос, становится чопорной. И как только Дух пытается проявить в ней хоть какую-то активность, она чует опасность «энтузиазма» [11]. Историзируя, психологизируя, рационализируя, морализируя, романтизируя, догматизируя и «бредизируя», она бегает по кругу, «а рядом девочка в лачуге на горном девственном лугу» [12]. Ставя вопрос об истине и отвечая на него на свой манер, она не может служить и приносить пользу общине, которая так нуждается в Святом Духе и в самой теологии. Напротив, если с ней дело обстоит так, как с учениками из Эфеса [13], о которых сказано, что они были крещены Иоанном, но никогда даже не слыхали о Святом Духе, тогда (иначе просто быть не может) она распахнет двери, — и здесь следует ожидать резкой реакции, — всевозможным чуждым духам, неведомым, вредоносным и губительным для общины. В таком случае человеческая критика, ирония или обвинения, безусловно, не смогут ей помочь: помочь может только сам Дух. Он — Святой, Господь, Животворящий, — только и ждет, чтобы вновь быть воспринятым общиной и теологией, чтобы в некоем новом повороте ее действий принять подобающие Ему поклонение и славословия от теологии, чтобы вновь ожили и воссияли те высказывания теологии, которые, сколь бы верны ни были, без Него мертвы.

Но возможна и другая ситуация: когда теология слишком хорошо знает о необходимой всему христианству и каждому христианину, — а значит, и ей самой, — животворящей силе Духа; знает слишком хорошо, а потому уже и не знает о ней вовсе, поскольку забывает, что этот Ветер веет, где хочет, что Его присутствие и действие — это милость всегда свободного, всегда самого могущественного, всегда непредсказуемо и безусловно отдающего себя Бога. Теология полагает, что может обходиться с Ним так, словно взяла Его напрокат или даже приобрела в свою собственность, как будто Он есть некая открытая человеком, покоренная и поставленная им себе на службу сила природы, наподобие воды, огня, электричества, атомной энергии и т. п. Как безумствующая церковь уверенно видит Его присутствующим и действующим в самом уже ее существовании, в ее служениях, таинствах, рукоположениях, освящениях и отпущениях, так и безумная теология выдает Его за известную ей и находящуюся в ее распоряжении предпосылку собственных высказываний. Но заведомо предположенный Дух — точно не Святой Дух, и потому теология, делающая Его своей предпосылкой, может быть только бездуховной. Святой Дух — это животворящая сила, свободно и милостиво нисходящая к общине и теологии, которые всегда абсолютно нуждаются в ней. И теологии, бездуховной и в этом смысле, тоже может помочь лишь сам Святой Дух — тем, что побуждает ее осознать ничтожность произвольных предпосылок, чтобы затем — и только затем — вновь явиться и действовать там, где к Нему обращаются вздохи, возгласы и мольбы: Veni, creator Spiritus! [14]- «Приди же, приди, Дух жизни!» [15]Ничем большим или лучшим, чем эта просьба, осуществляемая в напряженном труде, не может быть даже самая лучшая теология. В конечном счете, она может лишь уподобиться одному из тех детей, которые, не имея ни хлеба, ни рыбы, могут попросить их у отца, у которого есть и то, и другое и который никогда не откажет своему ребенку [16]. Евангелическая теология богата этой своей совершенной бедностью, она надежно утверждена в своей полной беспредпосылочности. Богата и утверждена, поскольку внимает обетованию, без скепсиса, но и без надменности держится его, этого обетования, согласно которому не она, но «Дух все проницает, и глубины Божий» (1 Кор 2:10).

Часть II. ТЕОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКЗИСТЕНЦИЯ

Лекция 6 Удивление

В предыдущих лекциях, когда мы определяли место теологии, она, быть может, предстала перед нами не как элемент подлинной человеческой жизни, но, несмотря на все предупреждения, как некая схема, система постулатов (Нуроstase), как подобие одной из тех безымянных мудрых или неразумных, но всегда каменных дев, которые украшают порталы средневековых церквей [1]. Такое впечатление не должно оставаться окончательным. Евангелическая теология сама фактически является историей, которая совершается в плоти и крови, в существовании и поступках живого человеческого существа — теолога, в узком и в широком смысле этого понятия. Именно на теолога мы должны теперь обратить внимание; должны задаться вопросом о том, каким образом теология, — как сегодня принято говорить, — обращается к человеку, затрагивает его, входит в него, обретает в нем конкретную форму. С легким и ни к чему не обязывающим поклоном в сторону богов нынешней философии скажем: теперь мы переходим к «экзистенциалиям» евангелической теологии. При этом мы будем двигаться вперед (подобно тому, как поступали при попытке определить место евангелической теологии) концентрическими кругами, из которых первый и самый внешний круг мы определим словом «удивление».

Кто не удивляется, так или иначе соприкоснувшись с теологией, или спустя какое-то время считает себя дозревшим до того, чтобы больше не удивляться, — вместо того, чтобы чем дольше занимаешься, тем сильнее удивляться, — тому следовало бы посоветовать еще раз, с некоторого расстояния, непредвзято поразмышлять над тем, о чем же в теологии идет речь. Возможно, тогда он впервые или по-новому почувствует, как у него возникает удивление, чтобы уже не покинуть никогда, а становиться все сильнее и сильнее. Если же (что почти невероятно) окажется, что этот человек по-прежнему остается совершенно чуждым удивлению, то для него — и для дела — будет лучше, если он займется чем-нибудь другим, только не теологией. Всякое богословское восприятие, исследование, мышление и вообще всякое богословское слово, — коль скоро теология как скромная, свободная, критичная и вместе с тем радостная наука должна быть и все время заново становиться событием, — начинается с удивления совершено особого рода. Его отсутствие в корне обессиливает любое начинание самых лучших теологов, тогда как даже слабый теолог не потерян для своего служения и выполнения своей задачи, пока способен удивляться, пока сохраняется возможность того, что удивление поразит его, как «человек вооруженный» [2].

Удивление, вообще говоря, приходит тогда, когда человек сталкивается с неким духовным или природным явлением, которое ему до сих пор не «встречалось», а значит, пока для него непривычно, чуждо и ново; которое он пока еще не умеет включить в круг своих прежних представлений о возможном и о происхождении и сущности которого может пока лишь только спрашивать. До этих пределов простирается понятие того изумляющегося, но восприимчивого и жаждущего познания сократовского thaumazein [3]которое справедливо называли началом всякой подлинной науки. В том смысле, в каком мы ввели это понятие, оно и означает изумляющуюся и восприимчивую жажду знания. Но в теологии оно означает и нечто большее, чем временное изумление и вопрошание относительно некоего временно непривычного, чуждого и нового явления, которое рано или поздно, по мере прогресса науки, может стать привычным, примелькавшимся и потому старым и давно знакомым. Тогда оно перестанет удивлять человека, и тот сможет обратиться к новым, пока еще удивляющим, явлениям, которые наверняка рано или поздно также перестанут его удивлять. Удивление, охватывающее человека, когда он начинает заниматься теологией, — другого рода. Оно тоже заставляет его изумляться и побуждает к учению; только здесь не может быть и речи о том, чтобы однажды, наконец, выучиться; чтобы непривычное стало человеку привычным, новое — примелькавшимся; чтобы отчуждающее он смог бы одомашнить. Если бы человек сумел это, это означало бы, что он еще и не вступил в область теологии или — уже покинул ее. Удивление, составляющее здоровый корень теологии, никогда не отпустит человека. Предмет теологии никогда не станет для него подобием домашней утвари, но всегда будет встречать его на самой границе полного круга его представлений, пусть даже безмерно расширившегося. Прогресс науки означает в данном случае лишь то, что изумление и вопрошание относительно ее предмета, а значит, удивление не только нигде и никогда не оставляет человека, но, напротив, овладевает им все сильнее. Если такое действительно с ним происходит, он сам становится всецело раз и навсегда удивленным человеком.

Слово «удивление» происходит от слова «диво», то есть «чудо». И здесь уже ничто не поможет: кто имеет дело с теологией, тот от начала и до конца имеет дело с чудом — с событием присутствия и действия того, что по своей сути и по определению не соотносимо. Теология — это пусть не только, но зато всегда логика чуда. Если бы она стыдилась того, что никуда не может поместить свой предмет, если бы тем самым отказалась заниматься заданной ей проблемой, она неизбежно перестала бы быть теологией.

Здесь поучительно будет обратиться в первую очередь к тем повествованиям о чудесах, которые в библейском свидетельстве о деле и Слове Божьем играют столь важную и даже возмущающую роль. «Чудеса» в данном, особом смысле, — согласно предварительной и пока далекой от сути дела дефиниции, — это такие пространственно-временные события, которым нет места и аналогии в общеизвестной и признанной всеобъемлющей и непрерывной причинно-следственной цепи пространственных и временных событий. Их «историческая» в современном понимании верификация (если она не хочет преступать собственные границы ни в положительном, ни в отрицательном смысле) может быть, как кажется, лишь установлением и описанием того непреложного факта, что о них рассказывается в исторически известном месте как о событиях именно этого, ни с чем иным не соотносимого, рода. И именно повествования о подобных событиях составляют интегрирующую часть библейского свидетельства об истории завета милости. Мы поступим несправедливо по отношению к этому свидетельству, а значит, и к его содержанию, если будем редуцировать эти повествования к событиям иного рода, а именно к тем понятным («поддающимся естественному объяснению») событиям, которые выстраиваются в причинно-следственную цепь, признанную непрерывной. Такой же несправедливостью будет просто игнорировать эти чудесные события, как никогда не имевшие места, точно так же, как если по той же причине мы захотим истолковать их как символы событий, в действительности имевших чисто духовную природу, как своего рода преизбыточные всплески изумленной веры библейских свидетелей. Теология не может позволить себе ни первого, ни второго, ни третьего. Она не может позволить увести себя от вопроса об отраженных в библейском свидетельстве, — так, как оно звучит, — деле и Слове Божьем к тупиковому вопросу о понятной и убедительной для всех возможности их выразить, как если бы это и был стоящий перед нею вопрос об истине! Она должна вникнуть в ту необходимую функцию, которую в домостроительстве библейского свидетельства, — даже если мы будем вслед за историками мыслить и говорить «исторически», — нельзя, как раз исторически мысля, отрицать за повествованиями о чудесах, то есть наклеивать на эти повествования ярлык легенд или сказаний.

Именно в качестве принципиально удивительных повествований рассказы о чудесах в первую очередь исполняют формальную функцию своего рода сигналов тревоги и потому постоянно называются в Новом Завете «знамениями». В истории Еммануила они, следуя друг за другом то более, то менее плотно, предупреждают слушателя и читателя: речь идет о событии, которое хотя и совершается в пространстве и времени, однако не аналогично ничему когда-либо происходившему и происходящему, не является его продолжением. Речь идет о вторгающемся в цепь происходящего принципиально новом событии. Также и в отношении Слова, — речь идет о Слове, пусть и звучащем в пространстве и времени, но воспринимаемом только в ней, в этой истории, — об абсолютно ином, ни на что не похожем, принципиально новом Слове. Совершенно очевидно: библейские повествования о чудесах могут служить и служат тому, чтобы пробуждать серьезное и вполне уместное удивление не потому, что нарушают общеизвестный и привычный порядок бытия, но именно как сигналы чего-то принципиально нового, — вот то удивление, которое уже не может покинуть всякого занявшегося теологией.

Но что есть то новое, сигнализирующее о себе в этих повествованиях? Ведь само по себе удивление может быть чем-то вроде досужего изумления, бездумной оторопи перед portentum, stupendum [4]как таковыми. На что указывает вот это: «Встань, возьми постель твою и иди» (Мф 9:6)? Или повеление нечистому духу: «Выйди из него» (Мк 1:25)? Или возглас, обращенный к штормящему морю: «Умолкни, перестань!» (Мк 4:39)? Или сказанное перед лицом пяти тысяч голодных в пустыне: «Вы дайте им есть» (Мф 14:16)? Или: «Лазарь! иди вон» (Ин 11:43)? Или: «Его нет здесь: Он воскрес» (Мф 28:6)? Происходящее вслед за подобными словами — это, по свидетельству Библии, всегда одиночное, временное, но радикально помогающее, более того, спасительное изменение того естественного хода вещей в природе и в мире, который угрожает человеку и подавляет его. А значит, здесь всегда идет речь об обетованиях и знамениях избавленной природы, о порядке свободы, о такой жизни, где больше не будет страдания, слез, стенаний; не будет и последнего врага — смерти [5]. Эти малые огоньки суть всегда отблески грядущего великого света надежды современного человечества, всегда призыв: «Поднимите головы ваши, ибо приближается избавление ваше!» [6]Вот это воссияние света надежды и есть то существенно новое и подлинно несоотносимое, что заключают в себе библейские повествования о чудесах.

Но в то же время они — лишь один из элементов (пусть неотъемлемый и броский) библейского свидетельства об истории Еммануила. История эта далеко не исчерпывается ими: тем, что на всем ее протяжение могут происходить подобные события, она лишь открывается в своей новизне и во всей своей утешительности как знамение нового неба и новой земли. Они — лишь знаки того нового, которое зарождается, развивается и спешит навстречу своей цели, но не само это новое. Ибо то новое, которому подлинно и всерьез не может не удивиться человек, занимающийся теологией, — не вода, превращенная в вино на браке в Кане; не возвращенный плачущей матери юноша в Наине; не хлеб, розданный пяти тысячам голодным в пустыне; не внезапно успокоившееся Галилейское море; даже не девственность матери Иисуса и даже не Его гробница, найденная пустой в саду Иосифа из Аримафеи. Новое — это не события, в ходе которых случились все эти чудеса, взятые сами по себе. Им еще способен, всплескивая руками, удивиться и безбожник. В удивлении, которое такие знамения порождают в человеке, в отрытой ими перспективе иного, лучшего естества и мира, человек еще мог бы бездуховно просмотреть то подлинно и решительно новое, о котором говорит библейское свидетельство. Подлинно и решительно новое — это новый Человек, Который, по свидетельству Библии, действует в этих событиях среди других людей как их общий Господин, Раб и Поручитель; Который открывает в них Самого Себя, а значит, возвещает Божью праведность и суд и, следовательно, Свою славу. Нов — Он Сам как уже пришедший и снова грядущий свет надежды, бегло мелькнувший в тех малых огоньках. Ново — намечаемое в Ветхом Завете и осуществленное этим Единственным в Новом Завете примирение мира с Богом, а значит, исполнение, свершение завета между Богом и человеком. Новы — любовь, свободная милость, бездонное милосердие, с какими Бог принял закоренелого богоборца Израиля и весь мятежный и неверный человеческий род. Принял во исполнение Своего вечного совета, но не на уровне постижимой и убедительной для человека идеи, а в конкретном поступке, совершенном в пространстве и во времени: Его Слово стало плотью — ничтожной, грешной плотью, подобной нашей плоти, — чтобы вместо нас и ради нас именно в Нем был преодолен, устранен и истреблен отделяющий нас от Бога грех, который есть жало смерти ([1]Кор 15:56), бренность нашего ветхого естества и ветхого мира. Ново — имя Божье, освященное в этом Единственном, в Его покорности, Его служении, Его жизни и смерти; ново Царство Божье, в Нем уже наступившее, уже основанное и действенное; нова воля Божья, уже свершившаяся в Нем на земле, как и на небе. Нов — открытый в Нем для всех людей и животворящим действием Святого Духа доступный всем путь детей к Отцу. Одним словом, согласно библейскому свидетельству, нова завершающая историю Израиля история Иисуса Христа. Он, Спаситель, — с нами [7]! А значит, Он — это чудо (чудо из чудес [8]!), с которым неизбежно сталкивается каждый, занимающийся теологией, то бесконечно удивительное, что с необходимостью и целиком, до самой последней глубины, делает всякого, кто его постиг и распознал, раз и навсегда удивленным человеком.

Но это подразумевает, что человек не может стать и быть теологом (к слову, даже теологом-недоучкой или теологом-любителем), не удивляясь снова и снова — last not least [9]-самому себе, не становясь загадкой и тайной для самого себя. Кто я такой, — будь я даже лучшим сыном лучших родителей, наставленным, подобно Тимофею, в Св. Писании с малых лет, и даже имей я умнейшую голову, честнейшее сердце и сколь угодно много благих намерений, — кто я такой, чтобы и прежде, и теперь посметь хотя бы издали обращаться к теологии, хотя бы потенциально, — а может быть, и вполне актуально посметь заниматься ею в качестве малого исследователя, мыслителя, учителя? Кто я такой, чтобы ради служения общине и от ее имени ставить вопросы об истине и пытаться на них ответить? Между тем именно на это я посягаю, когда хотя бы мизинцем касаюсь теологии, не говоря уже о том, чтобы заниматься ею более или менее активно и тем более профессионально. Но если я ею занимаюсь, я неизбежно должен иметь дело с засвидетельствованным в Библии принципиально новым, а значит, чудесным: отнюдь не только с юношей из Наина, сотником из Капернаума и его товарищами; не только с переходом израильтян через Чермное море, пустыню и Иордан; не только с солнцем, остановившимся над Гаваоном по приказу Иисуса Навина. Я должен иметь дело с реальностью Бога, которую все они лишь обозначают: Бога Авраама, Исаака и Иакова; Бога Отца, открывшего Себя в Сыне через Святого Духа; Бога, который пожелал быть Богом человека, чтобы человек мог жить как человек Бога. Я должен иметь дело с чудом этого Бога, совокупно со всеми его последствиями для мира, для всех людей и для каждого человека в отдельности. И в своем последнем, глубочайшем основании, — кем и чем бы я ни был помимо этого, — я становлюсь человеком, удивленным этим Божьим чудом. Понимаю ли я, что это означает для меня, например, способен и готов ли я подчинить все мое скромное исследование, мышление и речь логике этого чуда (а не наоборот!), — это другой вопрос. Но нет никакого вопроса в том, чтобы признать: здесь я оказываюсь лицом к лицу с чудесной реальностью живого Бога. Оказываюсь даже при самой робкой и неловкой попытке всерьез принять то, с чем я должен иметь дело, и, соответственно, работать как теолог на любом уровне и в любой степени, будь то область экзегезы, истории Церкви, догматики или этики. Так или иначе я должен буду иметь дело с чудом Бога. Я вполне могу попытаться избежать столкновения и противостояния с ним, но не смогу больше уйти от него.

Теология, несомненно, накладывает на занимающегося ею человека своего рода character indelebilis [10]. Кто имеет глаза, чтобы видеть, тот по определенной истинной или ложной, настоящей или показной серьезности или юмору уже издали всегда узнает человека, настигнутого теологией, а значит, Словом Божьим, и потому неисправимо удивленного. Но каким образом это произошло и как вообще возможно для него так жить, — это навсегда останется от самого теолога скрытой, удивительнейшей загадкой и тайной. Самого себя, во всех моих прочих мнениях и предпочтениях, во всех моих подлинных, выдуманных или чаемых возможностях, я все-таки более или менее способен узнать и познать. От рождения и по природе каждый из нас представляет собой некое смешение рационалиста, эмпирика и романтика, которые не дают даже повода удивляться самим себе. Всё это есть. Неизвестным, другим, чужим для самого себя я становлюсь, пребываю и остаюсь в силу того, — и это случается со мной, когда я начинаю заниматься теологией, — что мне оказана честь мочь и быть должным удивляться чуду Бога. Разве может мое собственное существование стать в этой возможности и в этом долженствовании некоей простой, знакомой и обозримой данностью? Разве могу я сам в этом моем качестве быть прозрачным для самого себя? Стать и быть теологом, в узком или широком смысле слова, — именно в свете радикального и фундаментального удивления, в котором только и можно стать и быть теологом, — означает нечто, чего не существует, означает ту наи-конкретнейшую милость, восприемником которой нельзя себя узнать, а потому радоваться или хвалиться о себе. Благодарным восприемником этой милости можно только проявить себя в действии. Если же кто-то считает и мнит себя носителем такой благодати, ему лучше бы распрощаться с теологией и посвятить себя другому занятию, где он мог бы (если сумеет) закрыть глаза на чудо Бога и потому (если сумеет) больше не удивляться самому себе. Однако очень может статься, что ему не удастся найти другое поле деятельности, куда он смог бы действительно и окончательно убежать от теологии, а значит, от чуда Бога, а значит, от удивления перед Ним и перед самим собой.

Лекция 7 Затронутость

Удивление? Если это понятие должно адекватным образом описать то, что делает теолога теологом, оно нуждается в немедленном отграничении и углублении. «Удивление» может быть понято превратно, — в частности, в расширенном толковании, которое мы давали этому слову, — как простое «восхищение». Разумеется, восхищение тоже весьма значительная в богословском отношении и, наверно, перспективная вещь. Некогда И. Г. Гердер [1]с восхищением прочел и истолковал Библию как памятник древневосточной поэзии: после долгих засушливых десятилетий Просвещения многим эта возможность показалась увлекательнейшей и волнующей. Чуть позже молодой Шлейермахер попытался пробудить восхищение феноменом религии как целым [2]среди образованных, презиравших религию людей. Век спустя именно восхищение пророческими книгами и псалмами, этими высочайшими вершинами ветхозаветного мира, стало тем, что сильнее всего привлекало нас, в ту пору молодых людей, в трудах Б. Дума [3]и Г. Гункеля [4]. То же, что заставляло Пауля Вернле [5](вслед за Т. Карлайлем [6]) восхищаться человеческой личностью Иисуса, а также, с некоторыми оговорками, апостола Павла, реформаторов и многих, в чем-то конгениальных ему самому, персонажей истории Церкви, — это же сделало его незабвенным на всю жизнь учителем для своих учеников. Р. Отто [7]также сумел вполне наглядно явить нам «святое» как fascinosum [8]. Во всех этих примерах речь идет о чем-то большем, нежели просто о «восхищении». Ведь не зря же возникло указывающее на нечто более значительное понятие «переживания» (erleben), введенное В. Германом [9]и др., которое в 1910 г. было у всех у нас на устах. Но как бы то ни было, все равно в теологии, если она хочет быть серьезным делом, ни в коем случае нельзя останавливаться на одном только восхищении. То, что мы в прошлый раз назвали неизбежным в теологии удивлением, не может быть понято как некая разновидность интеллектуального эстетства (aisthesis), чью тему ныне — поверх намеченной линии новейшей протестантской теологии — составляет не только чудо религиозной личности, религиозной жизни и религиозного поведения, но и чудо Бога. Конечно, согласно Ансельму Кентерберийскому, есть некая pulchritudo [10]теологии, которую нельзя не заметить: она есть постольку, поскольку есть красота Бога. Однако отстраненное наслаждение зрелищем красоты не может стать созерцанием Бога, и потому теология не может быть невозмутимым или пусть даже заинтересованным и даже зачарованным (fasziniertes) созерцанием и медитированием, обращенным на некий объект, по отношению к которому позиция более или менее восхищенного субъекта, в конечном счете, может стать также позицией равнодушия, скепсиса и даже неприятия. То, что позволяло бы субъекту занимать по отношению к нему ту или иную позицию, не было бы чудом Бога, о котором мы говорили. Так как это чудо пробуждает удивление в описанном нами смысле и делает обращенного к нему человека удивленным субъектом, то этот человек оказывается затронут чудом Бога. Именно к этому, следующему, определению теологической экзистенции нам надлежит теперь обратиться.

Сам предмет богословской науки не позволяет тому, кто занимается ею, занять по отношению к нему позицию отстраненности и замкнутости. Он занялся ею — пусть даже по причинам весьма несерьезным и поверхностным. Разумеется, он не мог знать заранее, на что отважился, да и никогда не будет этого знать наверняка. Но он сделал это. Теперь — он теолог, ибо оказался — со своим слишком пугливым и норовистым сердцем и слишком слабым умишком — лицом к лицу с этим предметом. А с ним не поспоришь. Теперь уже не может быть иначе: теперь этот предмет беспокоит его уже не только издали, как могут беспокоить различимые на горизонте вспышки молний. Теперь он разыскивает и обнаруживает его там, где сам находится, и именно там сам предмет уже разыскал и обнаружил его. Он настиг человека. Он захватывает его, овладевает им, пленяет его. Он устанавливает над ним власть. С другой стороны, сам человек «вводится в действие», вызывается из зрительного зала на сцену. Вопрос о том, что ему делать с этим предметом, отступает далеко на задний план перед другим вопросом: что теперь надлежит делать ему самому, коль скоро этот предмет явно что-то замыслил сделать с ним и уже сделал? Еще до того, как человек узнает хоть что-нибудь, он обнаруживает себя уже узнанным — и именно поэтому пробужденным и призванным к узнаванию; к исследованию — тем, что сам оказывается исследуемым; к мышлению (точнее, к размышлению!) — тем, что осознает самого себя предметом мысли; к речи — тем, что задолго до того, как сам сможет хотя бы пролепетать, не то что произнести что-то разумное, он слышит слово, обращенное к нему. Коротко говоря, он освобожден для занятия этим предметом еще до того, как отдаст себе отчет в том, что такая свобода существует, не говоря уже о том, чтобы впервые, нерешительно и неловко, использовать ее. Он не принимал участия в ней, — но с ним случилось так, что он непосредственно оказался участвующим в ней. Как только человек хотя бы носком ноги коснется вод этого Рубикона или Иордана, как бы ни называлась эта река, он уже не может не перейти ее, теперь он уже на другом берегу, и пусть разводит руками, пусть растерян, испуган и ничего не понимает, — но он там, на другом берегу. Обратной дороги нет. Уже произнесено: Тua res agitur! [11]

Что я здесь описываю? Зарождение и жизнь пророка? Нет, просто зарождение и жизнь — во всей их странности — теолога). Может быть, великого теолога? Вздор! Что означает «великий»? Великими могут быть юристы, врачи, естествоиспытатели, историки, философы… Но теологи, — и это тоже принадлежит, между прочим, к «экзистенциалиям» теологии, — могут быть только малыми, скромными. Однако нет такого человека, — пусть даже самого малого, самым косвенным образом, по-дилетантски и неумело занимающегося теологией и потому столкнувшегося с ее предметом, — которого этот предмет не захватил бы; над которым этот объект, противостоящий ему как субъекту, постоянно не одерживал бы верх; который, будучи не в силах сам по себе овладеть этим предметом, сам не оказался бы в его владении, — так что со своей стороны, вольно или невольно, осознанно или неосознанно, но определенно такой человек становится не просто восхищенным, но затронутым этим предметом. Tua res agitur! — Речь о тебе самом! Что значит tua («о тебе»)? Мы рассмотрим три ответа, которые взаимосвязаны, подобно трем концентрическим окружностям, и потому, по сути дела, представляют собой один ответ, но при этом каждый из них, на своем месте и в своем роде, обладает собственной весомостью.

1. Теологическая экзистенция, как и жизнь любого человеческого существа в нынешнем зоне космоса, в этой его определенной части еще не завершившегося и потому еще не остановившегося мирового времени, — это существование в качестве звена в цепи следующих друг за другом людских поколений, которое сегодня оказывается под давлением и испытывается на прочность. Это существование в качестве именно теперь и на своем месте действующего и претерпевающего субъекта общечеловеческой истории. Среди других людей и вместе с ними — как творение, наделенное, в силу своей космической ситуации и определенности, теми или иными особыми возможностями, теснимое в окружающем мире теми или иными особыми нуждами, но также тем или иным образом причастное к особым задачам и надеждам, — так существует и скромный теолог. В целом он не лучше и не хуже других, не сильнее и не слабее всех прочих. Вот только он, — и от этого он никак не сможет отпереться, этому он, как теолог, вольно или невольно подлежит, — стоит лицом к лицу со Словом Божьим, произнесенным и воспринимаемым в деле Бога. Теперь он никоим образом не в силах утаить от себя, что Слово Божье адресовано этому — его — миру, людям всех времен и стран, а значит, и людям его времени и его страны; адресовано миру, живущему сегодняшними проблемами; миру, где x, y или z произносят громкие слова, притязая на первые роли и по видимости определяя судьбу всех, а значит, и его собственную. Он читает газету, но не может забыть, что только что читал Ис 40, или Ин 1, или Рим 8. Теперь он никак не может укрыться от того, что Слово Божье говорит о бесконечно более глубокой потребности и бесконечно более высоком обещании, чем все присущие данному времени и пространству потребности и обещания вместе взятые. Теперь он не может укрыться от того, что это Слово есть суд Божий и приговор всем человеческим чинам и бесчинствам; но, прежде всего, оно есть Слово о завете милости с человеком — завете, который не только был задуман Богом, но уже заключен и исполнен; Слово о примирении человека с Богом, которое уже свершилось. Поэтому оно говорит о праведности, уже преодолевшей все человеческие несправедливости; о мире, уже сделавшем ненужными и невозможными все человеческие войны вместе взятые (как холодные, так и горячие); о порядке, уже положившем границы любым человеческим беспорядкам. Наконец, от теолога не может утаиться и то, что вкупе со всеми временами и его, нынешнее, время идет навстречу цели, где скрытое доныне станет явным; что и это время является временем Иисуса Христа и, вопреки всему прочему, временем благодати. Теперь от него никак не может ускользнуть, что речь здесь идет не о прокламации какого-то принципа или некой новой, лучшей морально-политической программы и не об идеологии. Речь идет о непосредственно вечных, — но именно поэтому также временных, о небесных, — но именно поэтому также земных, о грядущих, — но именно поэтому уже настоящих горе и благе. О горе и благе европейцам и азиатам, американцам и африканцам; о горе и благе несчастным, натужным коммунистам и еще более несчастным, еще более натужным антикоммунистам. Речь идет о горе и благе даже нам, швейцарцам, с нашей уверенностью в собственной правоте и одновременно усердием в зарабатывании денег, с нашей глубоко скрытой боязнью, с нашим молоком и нашими часами, с нашей туристической индустрией, упорным нежеланием предоставлять женщинам избирательное право и несколько наивной жаждой обзавестись парочкой ядерных пушек. Божественное «да» всему человеческому роду, свободное, незаслуженное, идущее вопреки любым человеческим безрассудствам и извращениям, — вот что означает Его Слово. И даже если бы, — представим невероятное, — все вокруг умудрились пропустить Его мимо ушей, то теолог не мог бы так поступить вместе со всеми своими слишком довольными и слишком печальными собратьями, ибо ему выпали на долю право и обязанность особым, конкретным образом (возможно, профессионально) стать лицом к лицу со Словом Божьим. А это возможно лишь одним способом: в то время как теолог существует в сегодняшнем мире просто как человек сегодняшнего дня, разделяющий все тяготы со своими современниками, это Слово уже требует его к ответу, обращается к нему, затрагивает его, вонзает ему (Деян 2:37) жало в сердце. Может ли он тогда, — что бы это ни означало на практике, — существовать иначе, нежели как человек, этим словом пораженный, затронутый и поистине пронзенный в сердце?

2. Но — носимая волнами или плывущая против них — теологическая экзистенция не одинока в море этого мира.

Она есть существование с необходимостью не просто солидарное с другими людьми, но христианское: она есть существование в общине, созванной и удерживаемой свидетельством Ветхого и Нового Завета, — вернее, засвидетельствованным в них Словом Божьим. Теологом может быть лишь тот, кто изначально тем или иным образом участвует в проблематике христианского народа, в его бытии, которому постоянно грозит небытие, но которое вновь и вновь вырывается из небытия. Теолог участвует в отчасти необходимой, отчасти случайной, но чаще всего возникающей по вине самого христианского народа его обособленности от того человечества, которое к нему не принадлежит, а также от духовных, психических и физических сил, которые правят миром; участвует в более или менее удачных попытках христианского народа преодолеть эту обособленность; участвует как в малейшем повышении его значимости, так и в злом пренебрежении или в еще худшем превознесении, которые выпадают на его долю; участвует в его разорванности и в его страстном стремлении к единству, в его покорности, в его бездеятельности и в его досужей суетливости. Теолог может быть представителем государственной или независимой церкви, может быть лютеранином, реформатом, методистом или римским католиком. Его конкретному христианству может быть присуща исконная набожность, религиозная прогрессивность, социальная или эстетическая открытость. Только в таких особенных чертах — в значительной мере на условных правах, но нередко и заведомо без всяких прав — существует христианский народ. Так же, на своем месте, существует и всякий теолог, но только он, где бы и в какой бы ситуации ни находился, в последнем и конечном счете как раз не может существовать в рамках этих особенных черт, окончательным образом успокоиться в них. Где бы и в какой бы ситуации он ни находился, ему как принадлежащему к самой Истиной избранному и Ее откровением призванному народу поручено, — и он (сознавая или не сознавая, что делает) уже принял на себя это поручение, — размышлять над вопросом, который изначально был поставлен перед этим народом и стоял перед ним во всех его последующих исторических трансформациях. От ответа на этот вопрос, чтобы ни делал этот народ, как бы он себя ни вел, зависит все его существование. В сравнении с ответом на этот вопрос все его частные проблемы оказываются лишь проблемками. Но во всепроницающем свете этого ответа даже самая малая проблема его служения, порядка и провозвестия может обрести предельный, тяжелейший вес. Речь идет о вопросе об истине. Все, что случается или не случается в жизни этого народа, что случается так или иначе, хорошо или плохо, — все это непосредственно затрагивает теолога, неизбежно становится его делом. И происходит это так, что он не может ничего ни переоценивать, ни недооценивать; не может ничего принимать ни слишком легко, ни трагически; не должен ни в каком — большом или малом — вопросе упускать возможности со всей строгостью, но и с радостью размышлять, а при необходимости и говорить о нем вместе со всеми. И не потому, что он сам лично — такой важный, такой суверенный и расторопный человек, но просто потому, что Слово суверенного Господа всего христианского народа, во всех Его обличьях и во всех Его ситуациях, настолько глубоко затрагивает его, теолога, в той функции, которая возложена в общине только на него; настолько донимает его, что он не в силах даже на миг оторваться от того одного, чем только и может, а теперь и смеет жить народ Божий. Не в силах оторваться даже во сне, не говоря уже о действительных или мнимых моментах силы и слабости, взлета и падения в его жизни. Он, теолог, оказывается под судом, который вершится в этом Слове над общиной, но он же возвышается и обещанием, данным общине, поскольку она может жить этим Словом.

3. Наконец, теологическая экзистенция — это собственное, личное существование скромного теолога. Он существует не только в мире и не только в общине, но и просто сам по себе. И когда в Слове Божьем, которое есть предмет теологии, речь идет о мире, а в мире — об общине, то речь идет и о нем, теологе, в его бытии-самом-по-себе: речь идет о суде, которому он подлежит, и о милости, которая обращена к нему; о его плене и освобождении, о его смерти и о его жизни. В том целом, которое он в качестве теолога призван познавать, исследовать и осмыслять, в вопросе об истине, который ему как теологу поручено стойко выдерживать, в конечном счете речь идет о нем самом. Было бы неуместным полагать и утверждать, будто в первую очередь, — как если бы (согласно, как минимум, неоднозначному изречению Кьеркегора) субъективность была истиной, — речь идет о нем самом и лишь затем, с некоторым отрывом, — об общине, и с еще большим отрывом затем — и о мире. Если бы не шла речь о мире и об общине, то не было бы ее и о нем самом: ведь он есть как таковой только в мире и в общине. Но именно потому, что речь идет о мире и об общине, в конечном счете и с чрезвычайной безотлагательностью речь идет и о нем самом; во взаимосвязи с заветом милости, который Бог заключил с человеческим родом и Своим народом, речь идет и о его, теолога, избранничестве, оправдании, освящении и призвании, о его молитвах и трудах, о его радостях и горестях, о его отношениях с близкими, о неповторимом шансе его короткой жизни, о том, как он расходует и бережет свои способности и возможности, о его отношении к деньгам и имуществу, к противоположному полу (в браке и вне брака), к его родителям и детям, к нравам и безнравственности его окружения. В последнем итоге именно его, — не только в его функции, но и лично, в его бытии-самом-по-себе, — затрагивает, вопрошает и обвиняет, судит и воздвигает, утешает и подвигает Слово Божье. Именно его Бог делает личностью, «я», говоря ему: «ты». О знаменитом в свое время профессоре из Галле, Толуке [12], рассказывают, что он имел привычку наседать на кого-нибудь из студентов с вопросом: «Брат, как обстоит дело с твоим сердцем?» Не со слухом, не с головой, не с красноречивым языком и не со способностью к усидчивости (хотя все это тоже принадлежит теологу), но с тобой самим, — выражаясь библейским языком, с твоим сердцем. Весьма уместный вопрос, обращенный к каждому юному и старому теологу! Он мог бы прозвучать и так: «Адам, где ты?» [13]Неужели ты спрячешься в своей внутренней и внешней частной жизни от того дела, к которому ты, будучи теологом, столь исключительным образом призван? Неужели ты спрячешься от него, притаившись, словно за кустами, за своими более или менее глубокомысленными или возвышенными контемпляциями, экспликациями, медитациями и аппликациями? Неужели ты тщательно и, как кажется тебе, незаметно укрылся позади и под покровом всего этого, подобно улитке, спрятался в раковину частной жизни, которая при ближайшем рассмотрении оказывается жизнью темного, необращенного и потому безнадежно ленивого и дикого мелкого буржуа или бродяги? Нет! Пусть никто не надеется, что окажется способным к подлинному свободному и плодотворному богословскому исследованию, мышлению и речи, отталкиваясь от подобной почвы! Ничто не поможет: живой предмет теологии касается всего человека, а значит, и самой что ни на есть частной жизни скромного теолога. От этого предмета ему и там не укрыться. Если же это ему не по нраву и он попытается выбрать себе другой, более безопасный по видимости факультет, пусть знает, что предмет теологии, как явствует из псалма 138, имеет свойство рано или поздно настигать всякого человека во всяком месте, а значит, и на любом другом факультете, и ставить его перед тем же вопросом. Так что проще оставаться теологом и смириться с Божьим вторжением даже в самую интимную глубину человеческого существа.

Лекция 8 Обязанность

В шестой лекции первым свойством, делающим теолога теологом, мы назвали «удивление». А именно удивление перед неслыханной новизной самого предмета теологии. Далее, в седьмой лекции, вторым таким свойством мы назвали «затронутость», неизбежную в силу единственной в своем роде актуальности, даже агрессивности предмета, с которым имеет дело теолог. Но предмет этот таков, что не довольствуется и самой радикальной затронутостью (пятьдесят лет назад сказали бы «самым глубоким переживанием») человека. Задевая до самой интимной глубины, этот предмет хочет для человека, — но и от человека, — чего-то особенного. Он его вдохновляет, ставит на ноги, освобождает, но в то же время и притязает на него, велит пойти и употребить дарованную ему свободу в дело. Это третье свойство, которое делает теолога теологом, мы называем «обязанностью». Светлая и прекрасная и вместе с тем суровая, возвышенная и даже пугающая вещь — быть связанным долгом перед Богом Евангелия, единственным предметом евангелической теологии. Тем самым человеку вверяется nobile officium, благородная обязанность, но при этом предполагается, что ему по силам ее исполнить и он способен это сделать. Он может то, что должен. И он должен то, что может.

После сказанного в конце седьмой лекции о затронутости теолога, вплоть до глубин его частной жизни, само собою вытекает, что эта его обязанность, которая возникает уже в удивлении и непосредственно связана с затронутостью, тоже имеет тотальный характер. Она охватывает его существование целиком. Но сейчас мы сосредоточимся на том, что существование теолога, в силу его особой функции, есть существование обязанное, то есть существование, наделенное особой свободой и призванное к особому употреблению этой свободы. Нас интересует, в какой мере теолог есть тот человек, которого в его науке обязывает сам ее предмет, — человек, освобожденный и призываемый к восприятию, исследованию, мышлению и речи определенного рода. Такого рода, который не теологом выдуман и выбран, но сам по себе оказывается навязанным ему, как только тот приступает к области теологии; который тот должен, — если хочет быть и оставаться верным теологии, — усвоить и усердно практиковать; о котором он всегда должен помнить или же прислушиваться к напоминаниям о нем. Речь идет (слово это тяжеловесно, но здесь неизбежно) о присущем теологии методе, другими словами, о сообразном ее задаче регулировании ее собственных процедур. Можно также сказать: речь идет о законе, с которым должен сообразовываться теолог, призванный, помимо простого удивления и затронутости, к познанию и исповеданию. Однако ни со словом «метод», ни со словом «закон» нельзя связывать представление о некоем тяготящем теолога бремени, о стесняющем его тюремном распорядке, — короче говоря, о некоем внешнем принуждении. Речь идет о методе и законе свободы, в которой теолог призван исследовать, мыслить, говорить. Его обязанность могла бы стать для него принуждением лишь в том случае, если бы он еще не обратился сознательно и решительно к предмету теологии или в силу тех или иных причин уже отошел от него. Но в самом обращении к своему предмету, в уважении к методу и закону своей науки теолог существует именно как свободный человек. Бременем, насилием, вавилонским пленом для него было бы только принуждение следовать иному методу, уважать и соблюдать иной, чуждый ему закон познания. Но как раз такое принуждение он и преодолел, если однажды вступил на путь intellectus fidei [1]и не намерен с него сходить.

Теперь нам надлежит коротко условиться о правилах, регулирующих этот intellectus, уразумение, — о способе познания, для которого освобождается, к которому обязывается и призывается теолог. Проблему, затронутую нами в связи с intellectus fidei, постижением веры, мы отложим до следующей лекции, теперь же зададимся вопросом только о способе этого intellectus как такового. Здесь нам надлежит назвать и обосновать три пункта.

1. Дело и Слово Божье, составляющее предмет теологии, едино. Из второй и третьей лекций мы помним: это вовсе не монолитное дело и не монотонное Слово, но, как явствует из многообразия его библейского свидетельства, это — дело живого Бога, единое в полноте всех его проявлений. В рамках реальности и откровения завета Бога с человеком, о котором идет речь в этом свидетельстве, присутствует самое высокое и самое глубокое, самое великое и самое малое, самое близкое и самое далекое, частное и всеобщее, внутреннее и внешнее, видимое и невидимое; присутствует вечное бытие Бога само по себе и Его бытие для нас, во времени, Его избрание и отвержение, Его милосердие и суд, действие Его как Творца, Искупителя и Спасителя, Его небесная и земная политика. С другой стороны, здесь присутствует благое, от Бога отпавшее и Им же обновленное, чтобы служить Его образом, творение Божье; присутствует установленная для твари природа и обращенная к ней милость, ее преступление и покорность, заслуженная этой тварью смерть и обещанная ей жизнь. И во всем этом существует прошлое, настоящее и будущее, — не отождествляясь друг с другом, не подменяя друг друга, а друг подле друга — , единое — вкупе со многим, центр — с необозримо широкой периферией. Здесь нет ничего незначительного, мизерного, без чего можно было бы обойтись, что не несло бы в себе особой истины и не имело бы особого достоинства; ничего, что на своем особом месте не представляло и не отражало бы целого, ничего, в верном или ложном познании чего не принимались бы последние решения. Но нет и ничего, что выпадало бы из единства дела и Слова Божьего, все это охватывающего и обусловливающего; а значит, ничего, что можно было бы рассматривать, понимать и истолковывать изолированно, само по себе; что могло бы трактоваться как некий смежный центр или даже само становиться центром. Предмет богословской науки, всех ее дисциплин — это дело и Слово Божье во всей своей полноте, но в этой полноте именно единое дело и Слово Божье: единый коронованный Спасителем мира Царь Иудейский, представляющий единого Бога среди людей и человека перед единым Богом, — единственный поистине долгожданный, пришедший и ныне ожидаемый Слуга и Господь Иисус Христос. Исходя из Него и устремляясь к Нему, богословское познание, intellectus fidei, становится не уравнивающим, унифицирующим и идентифицирующим познанием, но познанием собирательным, воздающим должное особенностям всего единичного, что находится на периферии; познанием собирающим — от их центра к своему центру. Именно к такому познанию обязывается, освобождается и призывается теолог. В богословском акте познания видение (sehen) — это внимательное и скрупулезное всматривание (hinsehen) в свой предмет то в одной, то в другой его конкретной форме, но как таковое это и рассматривание (zusammensehen) данной формы совокупно с остальными, наконец, — и в решающей степени, — это усмотрение (einsehen) единого предмета именно в данной форме, а также усмотрение данной формы как формы единого предмета. Лишь о таком всматривании, рассматривании и усмотрении может идти речь в богословском познании: и в библейской экзегезе, и в исследованиях, описаниях так называемой истории церкви, догматов и теологии, равно как и в различных loci, главах и параграфах догматики и этики, и в осмыслении множества практических задач церкви. Образующиеся при этом системы могут быть лишь временными, отрывочными и исключительно в начатках. Сквозной и последовательной систематизации препятствует разнообразие эпох и ситуаций, в которых осуществляется акт познания, а также множественность форм и граней единого его предмета. Но прежде всего последовательной систематизации препятствует то, что сам предмет, а значит, сам центр, требующий каждый раз новой фокусировки на нем взгляда, охватывающий и организующий всё единичное, — это не какой-то конструктивный принцип, находящийся в нашем распоряжении, но воскресший силою Святого Духа, в ней, этой силе, действующий и обращающийся к нам Иисус Христос, а значит, в непрестанно обновляющемся движении истории, нисходящая к человеку и возвышающая его до себя, всякий раз заново связующая и разрешающая благость живого Бога. Он правит, и рядом с Ним нет никакого «теневого кабинета» систематической теологии! И именно Он не дает возникнуть тому закоулку, в котором было бы позволительно или даже предписано мыслить и говорить философски или «исторически». А значит, именно Он не позволяет теологу упустить из вида хотя бы одну точку на периферии, застыть в какой-либо абстракции, отказаться от вовлечения этой точки в серьезное, то есть богословское, осмысление. Но теологу не позволено также превращать любую из этих точек в единственный или какой-то второй, конкурирующий центр, т. е. превращать круг в эллипс и тем самым впадать в сектантство, ересь или даже отступничество. «Всё ваше!» (1 Кор 3:22), но — «кто не собирает со Мною, тот расточает» (Мф 12:30). Первый критерий подлинно богословского познания, intellectus fidei, состоит в том, что оно есть познание «с Ним» собирающее, из Него выводящее и к Нему сводящее все мысли, понятия и слова.

2. Предмет теологии, Бог Евангелия в Его деле и Слове, так относится к богопознанию, как Бог относится к человеку, Творец — к творению, Господь — к рабу. Он безусловно стоит на переднем плане, а богопознание лишь может идти следом, подстраиваться под Него и приспосабливаться к Нему. Он, и только Он, делает богословское познание действительным и возможным. Он обязывает, освобождает и призывает теолога осознать присутствие Бога, размышлять и говорить об этом. Никакое априори перед Его лицом недействительно. Поэтому св. Иларий из Пуатье [2]считал: non sermoni res, sed rei sermo subjectus est [3]. Или, если сформулировать то же самое в понятиях Ансельма Кентерберийского [4]: ratio и necessitas [5]богословского познания должны направляться ratio и necessitas его предмета. Но не наоборот!

Разумеется, будучи человеческой наукой, теология, как и любая другая наука, всегда и везде, в свое время и в своей ситуации оперирует взглядами, понятиями, образами, языковыми средствами, которые отчасти достались ей от прошлого, а отчасти возникли заново. Поэтому богословское познание осуществлялось по-разному в эпоху поздней античности, средневековья, барокко, просвещения, идеализма или романтизма. Но ни в какую эпоху и ни в какой ситуации теология не может считать для себя позволительным и тем более обязательным принимать в качестве собственного непреложного закона какие бы то ни было господствующие или претендующие на господство общие мировоззренческие, понятийные, образные или языковые нормы, провозглашаются ли они от имени Аристотеля, Декарта, Канта, Гегеля или Хайдеггера. Теология не может сделать этого не только потому, что за каждой подобной нормой стоят определенная философия и определенное мировоззрение, с чьими концепциями ей пришлось бы мириться в ущерб собственному содержанию. Она не может этого сделать прежде всего потому, что, имея безусловные обязательства лишь перед своим предметом, она призывается им и получает от него способность к всесторонне открытому и подвижному видению, мышлению и речи. Почему бы ей при этом и не пользоваться общепринятыми представлениями, понятиями, образами и оборотами речи, коль скоро они окажутся к тому пригодными, и, значит, спокойно быть «эклектичной»? Но вместе с тем это не значит, что в общепринятых представлениях своей эпохи теология должна усматривать для себя авторитарные предписания. Она должна задаваться вопросом о логике, диалектике и риторике, вытекающих из ее собственного предмета — Божественного Логоса, а следовательно, дерзновенно идти своим путем, вопреки тем мерилам правильности представлений, мышления и речи, которые в ту или иную эпох) принимаются и более или менее торжественно провозглашаются в качестве общезначимых. Прогресса, улучшения в теологии следует ожидать не от покорности духу времени, но лишь — в радостной открытости навстречу и ему тоже! — от непоколебимой решимости познавать, следуя своему закону. Вспомним о том, что было сказано уже в первой лекции о характере теологии как свободной науки. Она проявляет свою свободу в том, что, в противоположность всякой старой ортодоксии, а также разнообразным современным неоортодоксиям, пользуется человеческой способностью к восприятию, суждению и речи без привязки к некоей заранее принятой теории познания. Пользуется с той покорностью, которую сегодня, сейчас требует от нее ее предмет — живой Бог в живом Иисусе Христе, в животворной силе Святого Духа. Абсурдное, ленивое или расплывчатое мышление, извращенная страсть к иррациональному как таковому — credo quia absurdum [6]! — менее всего способны служить предмету теологии и менее всего ей позволены. Напротив, каким бы умом ни обладал и ни пользовался теолог, этого всегда будет недостаточно. Но предмет его науки, тем не менее, по-своему мобилизует его разум и делает это подчас привычным, а подчас и весьма необычным образом. Он вовсе не обязан подстраиваться под «скромного» теолога, наоборот, последний обязан сообразовываться с ним. Приоритет предмета по отношению к его восприятию составляет второй важный критерий подлинного богословского познания, intellectus fidei.

3. Предмет теологии — дело и Слово Божье в истории Еммануила и, соответственно, библейское свидетельство о них — имеет определенный уклон, определенный акцент и тенденцию, определенную и необратимую направленность, которой теолог также обязан, свободен и призван предоставить место в своем познании, intellectus fidei. В действии и речи Бога, — а значит, и в текстах Ветхого и Нового Завета, — выражается некая двоякость, лишь кажущаяся симметричной. Эту двоякость можно обозначить как энергично высказанное человеку Божественное «да» или «нет»; как восставляющее его Евангелие или наставляющий его закон; как обращенную к нему милость или грозящее ему осуждение; как жизнь, к которой он спасен, или смерть, которой он подвержен. Храня верность Слову Божьему и свидетельствующему о нем слову Писания, теолог обязан увидеть, осмыслить, выразить и то, и другое: и свет, и тень. Но именно верность требует, чтобы теолог не упускал из вида, не отрицал и не замалчивал то, что взаимоотношение этих двух моментов отнюдь не подобно симметричным, разнонаправленным и мерным движениям маятника или отношению равно нагруженных, пребывающих в состоянии неустойчивого равновесия чаш весов. Здесь есть Раньше и Позже, Выше и Ниже, Больше и Меньше. Нельзя отрицать, что человеку приходится слышать резкое, ранящее Божье «нет»; но нельзя отрицать и того, что это «нет» пребывает внутри творящего, примиряющего и искупительного «да», обращенного к человеку. Несомненно, что здесь возвещается и провозглашается связующий человека закон, но равным образом несомненно и то, что этот закон обладает Божественным значением и Божественной обязательностью лишь как закон Завета, как образ Евангелия. Очевидно, что здесь объявлен и приведен в исполнение приговор, но опять-таки очевидно, что именно через этот приговор, — вспомним о его решающем исполнении на Голгофском кресте, — осуществляется милость примирения. Нельзя не видеть, что смерть есть последний предел всех человеческих начинаний и свершений, но нельзя не видеть и того, что вечная жизнь человека составляет смысл и цель его смерти.

Итак, здесь нет никакой взаимодополняемости, никакой амбивалентности. Здесь нет равновесия, но имеется предельное неравновесие. И теология отдает должное этой двоякости именно тогда, когда признает господство одного и подчиненность другого. Разумеется, она не должна сводить все, на что есть Божья воля, что Бог делает и говорит, к одному лишь триумфальному «да», обращенному к человеку. Но она и не смеет утверждать, будто Божье «нет» равнозначно и равновесомо Его «да», не говоря уже о том, чтобы ставить «нет» впереди «да», заставлять «да» раствориться в «нет», — словом, ставить светлое в тень вместо того, чтобы освещать темноту. Седьмая глава Послания к Римлянам ни явно, ни тайно не должна быть теологу ближе, важнее и дороже, чем восьмая глава; ад не должен казаться необходимее и значительнее неба. И в истории Церкви выдвижение на первый план грехов, ошибок и слабостей схоластиков и мистиков, реформаторов и папистов, лютеран и реформатов, рационалистов и пиетистов, ортодоксов и либералов (хотя, разумеется, теолог не может и не вправе закрывать глаза на эти прегрешения и замалчивать их) не должно представляться более настоятельной задачей, чем задача увидеть и понять их всех в свете необходимого и обещанного им, как и нам всем, прощения грехов. И безбожие детей мира не должно волновать теолога больше, чем солнце праведности, уже взошедшее как для него, так и для них.

В первой лекции мы назвали теологию радостной наукой. Почему же существует столько откровенно унылых богословов, которые вечно ходят с озабоченными, — если не сказать желчными, — лицами и всегда готовы к критике и отрицанию? Потому, что они не соблюдают этот третий критерий подлинного богословского познания — внутреннее домостроительство их предмета: главенство Божьего «да» над «нет», Евангелия — над законом, милости — над осуждением, жизни — над смертью. Они произвольно превращают это отношение в равенство или даже переворачивают его. Удивительно ли, что в итоге они оказываются в прискорбном соседстве со старым Ж. — Ж. Руссо или с тем достойным сожаления человеком, которому Гете воздвиг памятник в своем «Зимнем путешествии в Гарц», где просил «отца любви» вернуть ему силы. Теолог может и должен — не всегда на поверхности, но всегда в самой глубине — быть довольным человеком. Быть «довольным», согласно доброму старому смыслу этого слова, означает обрести то, чего ему довольно. «Будь доволен и успокойся в Боге твоей жизни» [7]. Если человек не обретает удовлетворения в Боге, что ему тогда делать в общине и в мире? Разве сможет он существовать как теолог? То, что община — сонм потерянных и заблудших, она знает и так, но не знает, — никогда не знает в достаточной мере, — что она есть также возлюбленный и избранный народ Божий и как таковая призвана Его прославлять. То, что мир во зле лежит, он знает и так (сколько бы он вновь и вновь ни заблуждался на этот счет), но не знает, что его со всех сторон поддерживают Божьи добрые руки. Теолог обретает то, чего ему довольно, становится и остается довольным и распространяет довольство также в общине и в мире, ибо его познание, будучи intelletus fidei, постижением веры, имеет такую направленность, какой наделяет его предмет богословской науки.

Лекция 9 Вера

Отвечая на вопрос о том, что делает человека теологом, мы подошли к моменту, когда именно для того, чтобы правильно понять все сказанное в связи с этой темой, нам нужно остановиться и посмотреть совсем в другую сторону. Мы худо-бедно смогли осмыслить и показать, что стоит за удивлением, затронутостью и обязанностью, которые основываются в предмете богословской науки и настигают человека, ею занимающегося. Но как это происходит, что они настигают его со всеми вытекающими отсюда последствиями? Каким образом человек вследствие этого становится, остается и вновь становится, всякий раз заново, удивленным, затронутым и обязанным? Поясним это на примере темы предыдущей лекции: в ней мы должны были разобраться в особом характере познания, к которому обязан и призван, ради которого освобожден теолог. Однако как это случается с ним, как происходит это событие, что человек действительно и самым действенным образом обязывается к столь по-особому устроенному познанию и тем самым начинает идти по пути, указанному ему предметом богословской науки? Исходя из этого, несомненно, можно и должно еще дальше углубиться с вопросом: как человек становится всерьез затронутым этим предметом или хотя бы всерьез удивленным? Каков генезис этих феноменов?

Очевидно, здесь мы оказываемся в очень похожей, а по существу в той же самой ситуации, что и в пятой лекции, где мы вынуждены были признать беспредпосылочность приведенных утверждений (о Слове Божьем, о его библейском свидетельстве и об общине как народе Божьем, утвержденном через это свидетельство). Как и тогда, мы стоим перед апорией [1], коренящейся в самой сути дела, и не имеем права ни упустить ее из вида, ни не принимать ее всерьез, ни пытаться устранить ее с помощью какой бы то ни было аргументации или введения некоего deus ex machina [2]. Вновь у нас нет никаких предпосылок. Там нам было позволено лишь указать на фактор, не вписывающийся ни в одну из систем; там мы должны были думать о свободном Духе как о тайне Слова Божьего, которому внимали и о котором свидетельствовали пророки и апостолы и действием которого основывается, сохраняется и управляется община. Так и теперь, отказавшись от любых систематических подходов, мы должны лишь указать на то событие, в котором опять-таки беспредпосылочно, ускользая от постижения и объяснения, но все же доступное описанию, в Божественной и человеческой свободе, совершается именно следующее: предмет теологии так притязает на любого человека, удивляет, затрагивает и обязывает его, что он теперь фактически способен жить, исследовать, мыслить и говорить как теолог, как теолог существовать. Это событие есть вера — малая вера очень маленького человека.

Прежде всего, было бы уместно некоторым образом установить границы понятия веры, слишком затасканного в старом и, особенно, в новом протестантизме.

1. Она была бы ущербным и не достойным упоминания в связи с тем, о чем мы здесь говорим, событием, если бы под «верой» следовало понимать, что человеку, оказавшемуся на границе того, что он считает достоверным с точки зрения человеческого знания, может прийти на ум высказать догадку, мнение, постулат, оценить степень его достоверности, а затем то, что он сам предположил, постулировал и принял за вероятное, отождествить с предметом теологии и — в этом смысле — одобрить. Конечно, человек волен поступать таким образом, но он не должен думать, что это и есть вера, в которой ему надлежит стать и быть теологом. Никто не вправе просто измышлять, угадывать и постулировать предмет теологии, который в описанном смысле удивляет, затрагивает и обязывает человека. И вера в него отнюдь не гипотетична и проблематична, но изначально есть самое интенсивное, самое твердое и самое достоверное знание — такое знание, по мерке которого, то, что считается самым достоверным знанием «по сю сторону» границы, можно оценить лишь как полезную, но, в сущности, проблематичную гипотезу.

2. Было бы ущербным, если бы кто-нибудь решил считать истинными и принять как собственные определенные положения и доктрины, связанные с предметом теологии, в силу авторитета других источников, из которых он их вычитал или услышал, например, авторитета великих или малых образцовых для него свидетелей Слова Божьего; авторитета церковных исповеданий и догм или даже Библии, — как если бы он сам (чего в действительности не происходит) узнавал узнанное до него этими другими. В начале нашего столетия В. Герман неустанно, непримиримо и впечатляюще для всех его слушателей обличал подобную практику как самый непростительный из грехов. Несомненно, так поступать, — значит, безответственно уклоняться от вопроса об истине. Такое бездумно-доверчивое решение и его осуществление ближе к sacrificium intellectus [3], чем к fides quaerens intellectum [4], ближе к неверию, чем к вере. Безусловно, y^fes implicita? [5]- весьма дурное понятие, обозначающее нечто недостойное, что вообще не следовало бы никогда украшать именем fides, веры. Очевидно, так поступать, — значит, возводить карточный домик, селиться в котором мы не посоветовали бы никакому христианину и теологу.

3. Уже не ущербным, но самонадеянным и даже дерзким было бы, если некто, оставив позади эту ущербность, вздумал бы со своей крупицей веры пережить и актуализовать (вкупе с сакраментальным подтверждением или без него) воплощение или — в миниатюре — веру Христову; если бы тем самым он вознамерился включить Божество в ход своей жизни или даже (fides creatrix divinitatis in nobis [6]) посчитал себя вправе или способным создать его. Вера, уподобившаяся дерзости, подошла бы mutatis mutandis благочестивому индуисту, но не должна выдавать себя за христианскую веру. Христианская вера совершается во встрече и в общении верующего с Тем, в Кого он верит, но не в отождествлении себя с Ним.

4. Нельзя признать благой и весьма распространенную в новом протестантизме тенденцию оттеснять на второй план собственный предмет теологии и считать веру подлинно спасительным событием, центральным онтическим [7]понятием и темой теологии; тенденцию понимать и использовать теологию как пистеологию, то есть как науку и учение о христианской вере; тенденцию интересоваться в Библии и в истории Церкви только свидетелями и еще, быть может, героями веры; тенденцию воспринимать или перетолковывать исключительно в качестве представлений и высказываний веры все, что подлежит осмыслению и высказыванию относительно дела и Слова Божьего, а все не поддающееся этой процедуре либо замалчивать, либо отбрасывать как неважное, — как если бы в церковном символе веры исповедание заключалось в слове credo самом по себе! Как если бы человек должен был верить не в Бога Отца, Сына и Святого Духа, но в веру Церкви, выраженную этими высокими словами, а, в конечном счете, в свою собственную веру и таким образом исповедовать именно ее! (К сожалению, и месса Моцарта своим проходящим через все три артикула настойчивым credo способствует такому заблуждению и потому известна под именем «credo-messe»).

Вера составляет conditio sine qua non [8]теологической науки, но никоим образом — да и как это стало бы возможным? — ее предмет и, соответственно, тему. Подлинный предмет теологии хотя и требует веры, однако противится попытке растворить его в представлениях и высказываниях веры. Кто не хочет согласиться с этим, тот не должен удивляться бесплодному и тягостному труду, который в таком случае уготовляет ему занятие теологией.

Вера — conditio sine qua non богословской науки! Это значит: вера есть то событие, та история, которая должна случиться; иначе, при всех прочих благих возможностях и качествах, какие только могут быть присущи человеку, он никоим образом не сумеет стать и быть христианином, а значит, и теологом. В последних трех лекциях мы фактически уже говорили об этой глубинной основе теологической экзистенции. Ведь уже тогда мы могли говорить об удивлении, затронутости и обязанности только в событийной форме! Уже тогда мы не могли утаить совершенно особого характера того удивления, той затронутости и той обязанности, о которых шла речь. Но именно вера и есть то особенное событие, которым конституируется христианская, а значит, и теологическая экзистенция. Именно в событии веры это удивление, эта затронутость и эта обязанность, делающие теолога теологом, отличаются от других, в своем роде тоже примечательных и достойных осмысления событий, которые могут быть обозначены теми же именами. В событии веры дело идет (в самом деле «идет»: здесь нечто движется, нечто действительно происходит!) о том, что Слово Божье, с присущей ему как таковому живой силой Духа, а значит, и с присущей только ему суверенностью, освобождает одного человека из многих, и потому один человек из многих становится свободным и должен каждый раз заново становиться свободным для того, чтобы такой человек одобрил это Слово как абсолютно утешительное и помогающее, но также как обязующее и потому неоспоримо значимое для мира, для общины и, наконец, для него самого; чтобы он с радостным доверием всецело положился на то, что в этом Слове высказывает Сам Бог о Своей любви к миру, к Своему народу и самому этому человеку; чтобы он безоговорочно покорился Богу.

Никто не совершает этого сам по себе. Человек совершает это лишь постольку, поскольку Слово Божье силою Духа побеждает его, пробуждает к такому делу и творит заново. Но в своем происхождении от свободного Слова Божьего и в своей устремленности к нему это свершение есть поистине и свободно собственное свершение человека. Не Бог в человеке, но сам этот малый человек, Богом к тому призванный и укрепленный, одобряет, доверяет и повинуется. Все эти понятия исключают представление о том, будто человек при этом действует в опьянении энтузиазма [9]. Нет, он поступает именно как человек, задействуя и применяя свой обычный человеческий рассудок (не будем забывать при этом и о его человеческой фантазии!), свою человеческую волю и даже свое человеческое чувство; поступает как по-человечески определенный и ограниченный, но свободный человек. Он не был свободным, но теперь, когда ему встретилось Слово Бога, произнесенное в Его действии, он стал таковым. И он не просто есть свободный человек, но каждый раз заново должен становиться таковым, когда этот предмет вновь встречает его и вновь делает возможными одобрение, доверие и покорность, вновь требует их от него и в нем находит. Когда с человеком это происходит и когда он это делает, он верит. И поскольку это событие как таковое есть событие откровения, а это делание — просвещенное делание, вера как таковая, — и это есть intellectus fidei, — изначально обладает знанием своего предмета, тождественным ее собственному первоначалу. В этом первоначале и предмете находит она свое конкретно очерченное содержание, становясь знанием о Боге и человеке, о завете Бога с человеком, знанием об Иисусе Христе. Разумеется, это не только интеллектуальное знание, но, — и это здесь, в связи с теологией, для нас особенно интересно, — в том числе интеллектуальное, схватываемое в понятиях и выразимое в словах знание! Будучи fides quaerens intellectum, будучи верой, которая со всевозможным смирением, но не напрасно трудится над вопросом об истине, она может совершаться каждый раз заново. Она и совершается — непостижимо и необъяснимо (вспомним о том, что было сказано в шестой лекции о чуде теологической экзистенции как таковой), но все-таки может быть описана как исцеление глухого, слепого и немого, как обретаемые благодаря исцелению слух, зрение и речь. При этом предмет теологии так завладевает человеком, что отныне этот человек может по-богословски воспринимать, исследовать, мыслить и даже говорить.

Теперь нам остается лишь особо выделить несколько моментов.

1. Принято говорить: чтобы стать и быть теологом, нужно верить. В самом деле, если человек не освобожден для веры, он не сможет ни слышать, ни видеть, ни говорить по-богословски и во всех богословских дисциплинах будет блистать лишь своей некомпетентностью. Но именно потому, что только такой освобожденный для веры, свободный верующий действительно способен верить, будет неуместным заявлять, что он должен верить. Нельзя также повторять вслед за Шиллером: «Ты должен верить, должен дерзнуть, так как боги ничего не дают в залог». Это насквозь языческая, не приложимая к христианской вере мудрость. Ибо вера — это как раз не дерзость, вроде той, на которую подбивал сатана Господа на крыле храма [10], но мужественное и в то же время трезвое постижение твердого и истинного обетования. Далее, это постижение осуществляется не иначе, как именно таким образом, что оно (во всяком случае, по мнению апостола Павла) — в присутствии и в действии Святого Духа, которым человек освобождается к такому постижению, — имеет вполне реальный залог. И, наконец, вера — это такое действие, которое Бог не требует, а позволяет: она состоит в естественном следовании человека за открывшейся ему благодатью Божьей и в том, что он отвечает на нее своей малой человеческой благодарностью. Это можно сравнить с тем, как бутон естественно распускается в цветок и естественно поворачивается к солнцу, или как ребенок естественно смеется, увидев или услышав что-то смешное.

2. Вера — новая каждым утром! — есть история. Следовательно, она — вовсе не состояние, не свойство. Следовательно, нельзя путать ее с «принятием на веру» (glaubigkeit). Разумеется, она способна привлечь к себе и охватить собой всякого рода принятие на веру, — точнее было бы сказать, всякого рода «усмотрение». Скажем так: усмотрение того, что в отношении какого-либо из пунктов вероучения — рождения Иисуса от Девы, или Его descensus ad inferos [11]или воскресения во плоти, или вести о пустом гробе Иисуса, или о Никейском догмате о Троице, или о Халкидонском христологическом догмате, а также о вовлечении Церкви в исповедание о Святом Духе, — в отношении всего этого было бы лучше не всплескивать руками и не приниматься быстренько за демифологизацию [12], а серьезно спросить себя, действительно ли тот Бог, в которого мы верим, есть Бог Евангелия, если мы полагаем, что этими и подобными пунктами можно пренебречь, и даже считаем, что их можно вычеркнуть. В самом деле, может обнаружиться, что мы верим совсем в другого Бога. И все-таки принятие на веру всех названных и прочих подобных пунктов еще не есть вера. Вера — это не credere quod [13]; вера — это, согласно броскому определению Апостольского символа, credere in [14], a именно в самого Бога, в Бога Евангелия, который есть Отец, Сын и Святой Дух. Кто верит в Него, тот вряд ли сможет долго уклоняться от многих еще, в том числе и названных конкретных пунктов вероучения. Однако речь идет не о том, чтобы быть «набожным верующим» в отношении этих пунктов, а значит, верить в них, но о том, чтобы верить в Него, в самого Бога как Субъекта всех этих предикатов. Именно это и может происходить — fide quaerente intellectum [15]- каждое утро заново.

3. Критерий подлинности и непоколебимости веры, безусловно присущей теологу, заключается не в том, что это какая-то особенно крепкая, глубокая, пламенная вера. К делу не относится, что вера может быть и часто бывает слабой, тщедушной, колеблемой ветрами жизни и событий. Ибо, если согласно Евангелию веры размером с горчичное зерно довольно, чтобы переместить гору [16], то ее будет довольно и для того, чтобы не только сделать возможным плодотворное богопознание, а значит, теологию, но и осуществить их. Способным к познанию и, следовательно, способным существовать по-богословски человек становится потому, что в своей малой вере, силою которой в этом смысле не сделать ничего [17], он пребывает устремленным и каждый раз заново устремляется к Тому, для веры в Кого он освобожден и потому свободен.

4. «Я слышу весть, но мне недостает веры!» Да, но кому ее достает? Кто же может верить? Безусловно, не тот верит, кто считает, что он «имеет» веру, а значит, ему ее достает, и он «может» верить. Кто верит, тот знает и исповедует, что сам — «собственным разумом и силою» [18]- вовсе не способен верить. Он сможет это сделать, будучи призван и просвещен Святым Духом, а потому не понимая самого себя, до последней степени изумляясь самому себе, — перед лицом по-прежнему живущего в нем и восстающего неверия. «Верую, Господи!» — это высказывание всегда будет сопровождаться прошением: «Помоги моему неверию» [19]. Так что он не станет думать, будто имеет веру, но, как израильтяне каждое утро надеялись снова найти в пустыне манну, так он, заново принимая веру, каждое утро заново и всерьез будет осуществлять ее. Так что вопрос о том, не находится ли вера, событие веры в чьей-либо компетенции, — легкомысленный вопрос. Осуществление веры не находится ни в чьей компетенции. Но вот как звучит серьезный вопрос: допустимо и терпимо ли, чтобы некто, кому указывают на происходящее — и касающееся непосредственно его — дело Божье, на произнесенное — тоже непосредственно для него — Слово Божье и на действующую тоже непосредственно на него животворную силу Духа, оставался при этом беспросветным: «Мне недостает веры!»? Или же он не станет кокетничать своим неверием и пожелает жить в свободе, которая и ему тоже открыта, ему тоже дана, и тем самым захочет стать человеком, которому будут присущи не только желание, но и способность к intellectus fidei, a значит, и к своему вкладу в богословскую науку; захочет стать человеком, который истинно и действенно удивлен, затронут и обязан живому Богу и потому пригоден для такого начинания?

Часть III Угроза теологии

Лекция 10 Одиночество

Мы переходим к третьему ряду рассуждений. Здесь сцена неизбежно затемняется. Ибо введение в евангелическую теологию подразумевает также, что мы отдаем себе отчет — вдумчиво и без излишней драматизации, но с полной откровенностью — в серьезной опасности, какой подвергается это начинание уже в своем замысле и тем более во всех деталях своей реализации. То, что наше определение теологии как «радостной науки» не соответствует, а часто противоречит практике теологической экзистенции и, во всяком случае, не лежит на поверхности, — это имеет свои основания. То, что существует множество теологии, которые лишь с трудом и часто безуспешно пытаются скрыть сидящие в них (если не в самой глубине, то все же достаточно глубоко) беспокойство, неуверенность и удрученность перед лицом собственного дела, — хотя такого явления и не должно быть, — имеет свою первопричину не только в личностях, но и в самом существе дела. При том, что это хорошее, — если вдуматься, самое хорошее, — дело, каким только может заниматься человек, все же нельзя ни отрицать, ни замалчивать того, что оно ставит человека в ситуацию стесненности, которая настолько тяжела, что сокрушение доктора Фауста о том, что «увы! с усердьем и трудом и в богословье я проник» [1], хотя и может огорчить, но должно быть всерьез осмыслено. А значит, нужно говорить и о постигающей теологию, — а вместе с ней, согласно нашим последним утверждениям, также удивленного, затронутого, обязанного, призванного к вере теолога, — не абсолютной, но и в своей относительности весьма радикальной постановке под вопрос, говорить в тщательно подобранных минорных тонах, но, в конечном счете, не избегая и перехода в приглушенный мажор. Говорить, потому что этого не избежать.

Кто приступает к занятиям теологией, тот сразу и неминуемо вновь и вновь оказывается, — и об этом сегодня должна идти речь, — в странном и очень тягостном одиночестве. «Предоставь другим идти широкими, светлыми, многолюдными путями», — охотно распевали мы по нашему старому сборнику церковных песнопений вслед за Новалисом; эти слова могли бы недурно звучать и как лозунг теологии. Но все же это было бы не совсем честно: ведь если человек не родился нелюдимым сычом, разве не хочет он стать одним из большого собрания людей и, опираясь на прямое или косвенное признание и участие всех, делать дело, убедительное в глазах всех или хотя бы многих? Теолог же, как правило, вынужден мириться с тем, что его дело — не только в так называемом «миру», но и в Церкви — совершается в определенном уединении (за «китайской стеной», как очень быстро начинают об этом говорить). Чтобы зримо представить это, вспомним о том, как venerabilis ordo Theologorum [2]обычно существует в наших университетах, в большинстве которых теологический факультет самый утонченный, но и, что показательно, самый малый; во всяком случае, по сравнению со своими более внушительным собратьями он по численности и оснащенности оттеснен далеко на обочину, в тень. Вспомним, прежде всего, об особенно патетичной в своем одиночестве фигуре пастора, о том, как он одиноко, словно чужой, в жуткой обособленности из-за оставшегося с прежних времен священнического ореола живет среди всех членов своей городской или сельской общины. Там он в лучшем случае бывает окружен маленькой группой особенно усердных прихожан. Но именно в возложенной на него заботе об экспликации [3]и аппликации [4]библейской вести, а значит, именно в своем богословском труде, он не может рассчитывать ни на чью помощь, кроме помощи кого-нибудь из коллег, не слишком далеких от него по месту жительства и образу мыслей. Вспомним об уже количественно столь странном соотношении между тем, что следует донести до слуха людей, — насколько они хотят и могут это услышать, — в немногие часы церковной проповеди и наставления, и тем, что непрерывным потоком изливается на них через газеты, радио и телевидение. И это — лишь симптомы вновь и вновь прорывающейся, несмотря на все противоположные толкования, жесты и старания (и на смехотворные разговоры о «притязаниях Церкви на публичность»), изоляции — изоляции богословского устремления, богословской задачи и богословского усилия. Такую изоляцию следует выдерживать и переносить, а это не всегда легко — выдерживать ее с достоинством и в бодрости духа.

Выдержать ее отнюдь не легко, но трудно именно потому, что, как представляется, сущности теологии вовсе не соответствует, но, скорее, в корне противоречит деятельность, в которой недостает публичности или которая, возможно, даже вообще ее исключает. Религия может быть частным делом, но дело и Слово Божье как таковое, а значит, и предмет теологии, есть свершившееся в Иисусе Христе примирение мира с Богом и, следовательно, радикальнейшее изменение ситуации всецелого человечества и откровение об этом, данное всем людям. Значит, само по себе оно есть дело всеохватное, всеобщее. Что было сказано на ухо, то должно быть проповедано с кровлей [5].

И не нужно ли сказать, что и наоборот: сущности любой человеческой науки не соответствует лишь терпеть подле себя теологию, словно золушку, сидящую в своем углу? Не должен ли предмет теологии быть архетипом и образцом оригинальности и авторитетности предметов всех наук, а принятый в теологии приоритет рациональности самого предмета по отношению к его человеческому познанию — быть архетипом и образцом также их мышления и речи? Можно ли иначе понять особый характер теологии среди всех прочих наук, кроме как исходя из того, что она никоим образом не вправе терпеть поражение там, где другие науки в этом отношении кажутся потерпевшими поражение. Поэтому теология в некотором роде может служить для них средством скорой помощи, между тем как, по существу, всякая наука как таковая должна была бы быть теологией и потому сделать излишней теологию как отдельную науку. Не должно ли существование теологии в такой изоляции, не должна ли уже особостъ ее существования (с точки зрения ее сущности и с точки зрения сущности всех прочих наук) быть в итоге понята и обозначена как аномальный факт? Так что столь впечатляющая попытка Пауля Тиллиха, предпринятая в наши дни, становится понятной по крайней мере в своих намерениях: интегрировать теологию в представленные философией прочие науки, более того, в культуру вообще, — и наоборот, культуру философию и прочие науки в теологию, — через неразрывное корреляционное соотношение вопроса и ответа [6]. Попытка снять двойственность гетерономного и автономного в единстве теономного мышления [7]. Только бы философ как таковой пожелал быть и теологом! По Тиллиху, он это может и должен. Но, прежде всего, только бы теолог как таковой пожелал быть также и философом! По Тиллиху, он это может и должен. Что за решения! Что за аспекты! «О, если бы мы были там!» [8]

Неосуществимость этой и подобных ей попыток преодолеть одиночество теологии объясняется тем, что в этих попытках теология считает возможным и должным понимать и вести себя или как райская теология — в смелом возвращении за грань грехопадения, или как исполнившаяся теология — в смелом предвосхищении еще не наступившего, пока длится время между первым и вторым пришествием Христа, или — в отчаянно-смелом, дерзком взлете над различием Творца и творения — как архетипическая, то есть Божественная теология. Очевидно, что еще безгрешная или уже исполнившаяся теология и уж тем более теология Самого Бога не могла бы быть никакой частной философией или наукой, отличной от философии как таковой или от прочих наук, не говоря уже о том, что она не могла бы быть какой-то задвинутой ими в угол наукой. Она была бы (будь то под действием ничем не омраченного просветления светом Божьим, будь то в тождестве с самим этим светом) только философией как таковой, наукой как таковой. Однако же то, что люди знают и могут практиковать под именем теологии, не есть ни райская (мы уже не там!), ни исполнившаяся (мы еще не там!), ни тем более Божественная (мы никогда не будем там!) теология. Она может быть только теологией, осуществляемой людьми, которые, будучи еще ослепленными, уже просветлены Божьей благодатью к познанию, но еще не способны лицезреть в славе будущее вселенское откровение, — только theologia ektypa viatorum [9]. Если есть на свете чистая и сокровенная мечта, — поистине «слишком прекрасная, чтобы быть правдой», — то это идея философской теологии или богословской философии. В такой теологии или философии была бы предпринята попытка рассуждать «теономно» и посредством двусторонней интеграции понятий устранить различие между тем, что де-юре (как Божественное и человеческое познание) или хотя бы де-факто (как изначально-конечное и как сегодняшнее человеческое познание) является двойственным. Реалистичным здесь может быть (несмотря на перспективу единства всех наук в Боге, а также в первоистоке и цели их человеческого осуществления) только отказ от подобных дешевых, то есть при некотором желании и интеллектуальной одаренности относительно легко осуществимых синтезов. Мысля реалистично, теолог будет придерживаться того факта, что theologia archetypa (теология изначальная) и ektypa (следующая образцу), а также theologia paradisiacal (райская) или comprehensorum (последних времен) и theologia viatorum (теология странников) двойственны, и его (теолога) проблемой может быть только вторая теология, но никак не первая. В истории новейшей теологии дела обстояли бы иначе и лучше, если бы эти лишь кажущиеся запутанными различения не превратились на роковом рубеже xvii и xviii веков в «догматический антиквариат» (К. ф. Газе) 10. Можно жаловаться на обозначенные ими ограничения, можно в страстной надежде заглядывать за них в совершенное, но следует остерегаться попыток достичь этого совершенного. Скорее, следует признать, что кажущееся аномальным все же — здесь и теперь — нормально: а именно, что богословское познание, мышление и речь никак не могут быть всеобщими, а всеобщее не может быть богословским. И значит, что, как бы это ни было неприятно, с такой обособленностью и относительным одиночеством теологии по отношению к другим наукам поделать ничего нельзя.

Разве не в таком же положении находится и община, которая призвана к свидетельству дела и Слова Божьего в мире и в которой теология как раз и должна исполнять свое служение? Странствующий в этом межвременье народ Божий, если он не хочет предать свое дело, должен возвещать окружающему миру дело и Слово Божье как великую новость, но он не вправе пытаться интегрировать дарованное ему познание этой новости в другие знания окружающего мира и наоборот. Теология не должна стыдиться того одиночества, в котором оказывается община последнего времени именно при осуществлении своей миссионерской задачи; она может (будь то, вздыхая вместе с общиной, будь то, улыбаясь лишь сквозь слезы) только разделить его с нею. А значит, она не вправе стремиться отделаться от собственного одиночества. Она должна с достоинством и бодростью выдерживать и переносить его как один из видов той угрозы, которой она подвержена не случайно.

Бесспорное одиночество теологии, а следовательно, и теолога обнаруживается уже в том, что самому теологу слишком часто бросается в глаза, насколько он одинок со всем тем, что мы описали во второй части лекций: со своим удивлением, затронутостью и обязанностью, каковые и делают человека теологом. Он одинок всегда и везде, а значит, даже в общине, но хуже всего то, что он вынужден считать себя одиноким и среди множества своих собратьев-теологов. Быть может, он не так одинок, как это кажется в особенно тягостные минуты! То, что он не страдает от своих личных галлюцинаций (как это ему иной раз может показаться), может внезапно проясниться для него даже из высказываний тех людей, которые, казалось бы, вообще не являются христианами и горячо протестовали бы против того, чтобы называться теологами; однако фактически им тоже знакомо то потрясение, которое делает теолога теологом. Но, по правде говоря, теолог не может на это рассчитывать. В действительности, часто бывает так, что он напрасно оглядывается intra et extra muros ecclesiae [11]в поисках таких же удивленных, затронутых, связанных обязательством людей. Чаще — и подчас очень остро — у него будет складываться неприятное впечатление, что бесчисленному множеству христиан и нехристиан удается с видимой легкостью, более или менее ловко избавиться от того потрясения, которое делает его теологом. Я знаю двух превосходных в своем роде людей, медиков, которые совершенно искренне и в дружеском расположении считают духовный склад теолога, даже в самых благоприятных случаях, разновидностью заболевания (быть может, наследственного)! Как это может не доконать его, если поставлено под вопрос его существование, более того, если опасность грозит теологии вообще? Но и это он должен выдерживать и переносить в вере!

Но именно вера как фундаментальное отношение, которое и отличает то потрясение от любых других волнующих человеческих переживаний, представляется делом, доступным не всякому. Очевидно, что вера как то, что собственно и делает человека теологом, — это вера христианской общины: исполнение дарованной христианам свободы совместно принимать Слово Божье, всецело уповать на него, быть всецело покорными ему. Так что «товарищей по вере» у теолога, видимо, достаточно. Но христианская община как congregatio fidelium [12]есть сообщество людей, из которых каждый, сам по себе, если он действительно верит, должен, может и действительно смог бы верить, даже если бы в целом мире он был единственным, кто верит. По-иному не может существовать и теолог; по-иному он не сумел бы исполнить свою функцию в общине и в мире. Но нелегко вновь и вновь подвергаться испытанию одиночеством, которое необходимо именно ради общности в вере. Нелегко вновь и вновь обнаруживать, что подспудно постоянно осуществляется следующее: за все, что касается веры теолога, его участия в вере общины, вместо него не может ответить никто другой. При этом лишь немногие способны явным образом находиться рядом с ним, да и на этих немногих он может полагаться лишь постольку поскольку. Как же тогда он может полагаться на свою собственную веру? Разве при этом его вера, а вместе с нею и его теологическая экзистенция, а вместе с ним и теология как таковая не ставятся под вопрос? Не получается ли, что они удостоверяются одним лишь Словом Божьим, а значит testimonium spiritus sancti, свидетельством Святого Духа? В этом стесненном положении Кальвин, а до него Августин и другие, обращались к известной строжайшей форме учения о предопределении. Но и отправляясь от этого исходного пункта, одинокий не обретает подлинного утешения. Даже Кальвину фактически не остается ничего другого, как выдерживать и переносить одиночество своей веры, чтобы именно в нем мыслить и говорить, как подобает выдающемуся теологу Церкви.

Именно особое богословское мышление, безусловно заповеданное человеку, который занимается теологией, и именно intettectus fidei, уразумение веры, в ее особости вновь и вновь приводит теолога к одиночеству. Многие ли даже среди освобожденных для веры людей готовы и способны придерживаться единственно пригодного метода, когда речь идет об осуществлении intettectus fidei: отважиться повернуть на 180 градусов (и не единожды, но каждый день заново); спрашивать и отвечать, отправляясь не от человека, а от произнесенного и обращенного к человеку Слова Божьего? Вполне понятно, что большинству это должно показаться слишком суровым требованием, а обетованная духовная свобода — противоестественными оковами! И если бы только медики, юристы, историки и философы качали головами, глядя, как теолог следует предначертанным ему путем! Если бы в его собственной гильдии не было стольких людей, которые недолго пытаются (если вообще пытаются) пойти по этому пути, чтобы затем, как он замечает, затосковать по египетским горшкам с мясом [13]и впасть, как кошка на четыре лапы, в какой-нибудь психологизм или историзм, в крайнем случае, — в антропологию, онтологию или лингвистику, считая при этом, что они открывают новейшее из нового! Если теолог хочет заниматься теологией и не довольствоваться банальностями, он не должен сокрушаться о том, что именно в силу своей интеллектуальной позиции плывет против течения, что вынужден выдерживать и переносить неизбежное на этом пути одиночество.

Теология, однако, — это не только экзегеза, история Церкви, догматика, но и этика: разработка определенной концепции Божественной заповеди, высказанной в рамках и посредством Божьего обетования; концепции действия в Церкви и в мире, осуществляемого в покорности веры; концепции практической задачи, которую ставит перед человеком дар свободы. Однако не следует ожидать, что эта концепция будет безоговорочно соответствовать принятым и господствующим не только в мире, но и в Церкви желаниям, установкам и устремлениям. Скорее следует ожидать, что именно в этой области теология с ее вопросами и ответами будет зачастую находиться в более или менее ярко выраженной оппозиции к мнениям и оценкам великих и малых, не христианских и христианских дам и господ «Всяковых». Теология — начинание отнюдь не человеконенавистническое. Но поскольку ее темой является новый человек в новом космосе, она есть начинание в основе своей критическое и даже революционное, иначе она была бы негодной. И человек, занимающийся теологией, должен быть готов к тому, что именно в практической области его мышление и речь не может подчиняться общечеловеческим правилам, что именно в этом отношении он будет находиться среди окружения, где приняты совсем иные мерки, то есть, по крайней мере, в весьма подозрительном меньшинстве. В таком положении человек может впасть в уныние, стать желчным, скептичным, даже воинственным и злым; может вечно жаловаться на своих братьев с их житейской глупостью и злобой. Естественно, что именно этого нельзя допустить. Именно этика евангелической теологии, если она не хочет обвинить саму себя во лжи, при всей своей определенности способна проявляться лишь в величайшей кротости и миролюбии. Но при всем при том она должна звучать голосом «одинокой птицы на кровле», благозвучным лишь для слуха немногих, и птица эта постоянно подвергается опасности быть сбитой выстрелом первого встречного! Вероятно, именно из-за этого нравственно-практического беспокойства, прямо и косвенно порождаемого теологией, она в целом никогда не сможет стать популярной: ни среди детей мира сего, ни среди набожных. Кто занимается теологией, и занимается всерьез, тот именно в этой области должен быть готов и способен выдерживать и переносить одиночество.

Вот то, что следовало сказать об одиночестве как об опасности, которой подвержена теология.

Лекция 11. Сомнение

Второй вид угрозы теологии, о котором у нас теперь пойдет речь, еще опаснее первого, потому что наносит удар не снаружи, но, как правило, в ходе самой теологической работы и некоторым образом имманентен ей. Это сомнение. Сего нашего спутника, однако, мы должны рассматривать в двух разных аспектах. Сомнение опасно для теологии в обеих формах. Но первая форма отличается от второй тем, что сомнение, когда оно осуществляется в ней, принадлежит к природе начинания в целом, и для преодоления его угрозы нужно и можно что-то сделать, а во второй форме сомнение означает совершенно неестественную угрозу всему начинанию как таковому, и по отношению к нему возможно лишь выдвинуть лозунг, который мы вынуждены были вновь и вновь повторять в предыдущей лекции об одиночестве теологии: выдерживать и переносить!

Первая, тоже небезопасная, но до некоторой степени естественная и «поддающаяся лечению» форма сомнения проявляется в том, что теология в соответствии со своей задачей должна поднимать вопрос об истине перед лицом дела и Слова Божьего. Иначе говоря, она должна всякий раз заново исследовать содержание откровения, совершившегося в действии Божьем, примиряющем мир с Ним, — исследовать смысл осуществленного в нем высказывания Бога, каждый раз заново открывать его истинность, а значит, его действительность. В этом смысле сомнение подразумевает обращение к вопросу об истине как к задаче, которая никогда не бывает разрешена окончательно, но каждый раз заново встает перед теологом. Как такое радикальное и неустанное обращение к вопросу об истине, теология Средневековья, да и раннего протестантизма (именно вразрез с тем, что обычно представляет себе маленький Мориц [1], когда слышит слово «ортодоксия»), совершалась в сплошных quaestiones, то есть в максимально точно поставленных вопросах, где сперва подвергалось сомнению даже, казалось бы, самое изначальное, — например, существование Бога, — чтобы затем, в каждом отдельном случае, но по возможности с такой же точностью, прийти к нужным ответам. Такой же утомительной игрой в вопросы и ответы оборачивалось изложение в старых катехизисах: например, относительно реформаторского учения об оправдании в Гейдельбергском катехизисе [2]даже задавался, — поистине, ядреное сомнение! — такой вопрос: не делает ли это учение людей «беспечными и мерзостными»? Здесь сомнение просто знаменует тот факт, что в теологии ничто, абсолютно ничто не разумеется само собой, ничто нельзя получить даром: чтобы быть действительным, все должно прорабатываться. Какая-нибудь райская теология не нуждалась бы в подобной работе, в теологии славы в ней тоже не будет нужды, и в самой архетипической теологии Бога вопрос об истине и ответ на него уже точно будут одним и тем же. Не так обстоит дело в межвременье [3], в назначенной нам theologia ektypa viatorum. Здесь необходимо вести богословскую разработку, а значит, открыто спрашивать, а значит и («по-сократовски») сомневаться. «В поте лица своего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят» [4]. Это справедливо и для каждого пастора, готовящегося в субботу к проповеди, и для каждого студента на любой лекции или при чтении любой книги. Но подвергаться этому «сократовскому» сомнению, а значит, собственным потом оплачивать заново встающий на каждом шагу ответ на вопрос об истине, — это дано не каждому. Относительно необходимости сомневаться, чтобы достигнуть истины, ленивец мог бы сказать вслед за Притч 22:13: «Лев на улице! Посреди площади убьют меня!» — и прекратить богословскую работу, еще не начав ее. Тяжкий труд этого в высшей степени необходимого и законного сомнения означает, очевидно, — ибо есть много ленивцев, и мы все в глубине души таковы, — весьма серьезную угрозу теологии. И все же она может быть преодолена. fiat! [5]

Иначе обстоит дело со второй формой сомнения, которую нам предстоит исследовать гораздо основательнее. Здесь тоже, — причем в процессе самой богословской работы, то есть среди вопросов, необходимых для ее осуществления, — может возникнуть и действительно возникает такое вот беспокойство: возможно ли вообще отважиться на подобное начинание и осуществить его? Согласно нашим предыдущим размышлениям, вовсе не самоочевидно, что вопрос об истине вообще ставится перед нами делом и Словом Божьим, задается нам как задача и требует, приложив усердие, по крайней мере, приступить к его решению, — а значит, вовсе не самоочевидно и то, что богословский труд в целом не окажется беспредметным. Разве сомнение в существовании Бога — модная болезнь среди образованных людей уже в начале XVIII века, которой, кажется, не избежал в юности сам граф Николаус Цинцендорф [6], - не находится в неуютной близости даже к тому, кто давным-давно распознал его примитивность и, вероятно, научился у Ансельма [7]соответствующим образом противостоять ему? Как это возможно, если фактически он колеблется и сомневается именно в том пункте, исходя из которого, следовало противостоять этому сомнению, а само сомнение — распознать и презреть как поведение insipiens [8]? Все ли в порядке, — помимо всех более или менее убедительных апологетических доводов исторического, психологического, умозрительного толка, помимо всех благочестивых душевных порывов и сообразных им самоуверений, — все ли в порядке с предметом теологии: с историей Еммануила, ее откровением и ее познанием? Правда ли, что в ней существует, действует и говорит Бог? Имеется ли нечто вроде внутреннего свидетельства Святого Духа, которое уверило бы нас в существовании, действии и речи Бога в этой истории? Что следовало ответить тому человеку xviii в., который сухо полагал, что лично он никаких таких свидетельств не слышал? Давид Фридрих Штраус [9]даже назвал учение о testimonium spiritus sancti internum [10]ахиллесовой пятой системы протестантской ортодоксии. Что если человек, — а возможно, каждый теолог, — явно или тайно уязвим именно в эту ахиллесову пяту, прикрыть которую не в его силах, и он, в самом деле, вновь и вновь уязвляется в нее? Заметим: сомнение и в этом смысле не означает отвержения, отрицания. Сомнение означает здесь одно, — хотя, возможно, гораздо худшее: колебание и метания между «да» и «нет»; неуверенность, — но в этой ее второй форме (которую нельзя путать с труднодостижимой, но необходимой открытостью богословского вопрошания!); неуверенность уже перед лицом проблемы теологии как таковой; смущение уже в самом подступе к ней, а именно в том, что касается необходимости и осмысленности теологического вопрошания как такового! Смущение уже относительно самого Слова Божьего, об истинности которого следует вопрошать; относительно присутствия и действия Бога, которые являются основанием и стимулом теологии как исследования Его Логоса; смущение относительно свободы богословской работы! Свободен ли я для нее? Или, может быть, вовсе не свободен? Колебание и метания, неуверенность, смущение — «может быть, а может быть, и нет!» — уже в самом исходном пункте: это ли не опасность, всерьез угрожающая теологии!

Само собой разумеется, что и в этой своей второй форме сомнение может угрожать теологии только в ее человеческом осуществлении на протяжении нынешнего времени мира. В этом времени человеческое мышление, в частности, в его отношении к делу и Слову Божьему, есть не только мышление по естественной необходимости диалектичное (отсюда возникает первая форма сомнения), то есть непрестанно задающее вопросы и отвечающее на них. Но оно также — в силу отчужденности человека от своего первоначала противоестественно — есть мышление больное, непрестанно подверженное искажениям и заблуждениям, в том числе и самому главному заблуждению. Абсолютно независимо от той весьма утешительной мысли, что Бог, конечно, не сомневается Сам в Себе, мы ожидаем полного исцеления и нашего собственного мышления, благодаря чему и для нас сомнение в проблеме теологии перестанет быть проблемой. Как написал Иоганн Ментцер [11]: «На небесах должно стать лучше, когда и я окажусь в сонме блаженных». Но пока длится время мира сего, в этом межвременье, когда даже убежденный в милости Божьей христианин, а значит и теолог, есть грешник, это сомнение для нас — поистине проблема. Колебания и метания, неуверенность и смущение именно в отношении Божьего дела и Слова более чем соответствуют той амбивалентности, в которой мы вообще существуем здесь и теперь и за пределы которой можем заглядывать лишь в мольбе: «Да придет Царство Твое!» Основания, по которым, и формы, в которых вновь и вновь возникает это сомнение, угрожающее теологии как таковой, в каждом конкретном случае могут быть самыми разными. Они всегда сигнализируют о некоем непорядке, о том, что мы, то есть община и христиане (а значит, и мы, теологи) как ее члены, хотя и совершенно обладаем своей обретенной для Бога свободой, однако то и дело упускаем возможность употребить эту свободу таким образом, чтобы исключить сомнение. Мы все видим, все слышим, все знаем, — чтобы затем опять ничего не видеть, не слышать, не знать. Иначе как под всеобщей внутренней угрозой, вызванной этим противоречием, иначе как в этой своей «частичности» теология здесь и теперь осуществляться не может.

Теперь мы должны указать три основания и три вида сомнения, которое изнутри угрожает теологии, подрывая и раскалывая ее.

1. Это может быть весь набор безраздельно господствующих в веке сем, по видимости серьезно, — во всяком случае, с жуткой очевидностью, — конкурирующих с делом и Словом Божьих сил (machte) и господств (gewalten), перед лицом которых способно подняться серьезное сомнение в теологии. Что есть прославленная еще Павлом Божественная сила Евангелия в сравнении с силами государства, государств, а сегодня и соперничающих групп государств? В сравнении с силами мировой экономики, естественных наук и основанной на них техники; высокого и не очень высокого искусства; спорта и моды; старых и новых, мистических или рационалистических, нравственных или безнравственных идеологий? Разве не ими живет человек, а вовсе не словом, исходящим из уст Божьих [12]? Или этим словом — разве что в самой малой степени? Действительно ли Бог сказал нечто, однозначно превосходящее все эти силы, всех их ограничивающее и подчиняющее, причем сказал так, что человек теперь однозначно обязан и свободен мыслить и говорить, исходя именно из Него? Разве теолог не будет слеп, если позволит и над собой возобладать этим чуждым силам — постепенно или сразу, целиком или почти целиком, — и в результате потеряет из вида предмет теологии, а значит, и начнет, по крайней мере, сомневаться в ее осмысленности и возможности — «подобно морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой», как сказано в Послании Иакова [13]. «Да не думает такой человек получить что-нибудь от Господа», — говорится в нем далее. Да и как бы он получил? Но что же тогда будет с вопросом об истине, который стоит перед теологом? С его служением в общине и в мире? А, к слову, и с ним самим: ведь однажды он как-никак отважился пуститься в плавание на этой лодке?

2. Однако причиной сомнения может стать и окружающая теолога община: немощь, раздробленность, а может быть, даже извращенность образа и провозвестия известной ему Церкви. Глубокий кризис христианской веры и христианской теологии, начавшийся в xvii веке, был порожден, в конечном счете, не развитием современной науки и не образованием абсолютистских, позднее к тому же религиозно индифферентных государств. Согласно убедительной гипотезе Э. Гирша [14], кризис начался до всех тогдашних потрясений — с одного простого обстоятельства: с официально и демонстративно провозглашенного в Вестфальском мирном договоре [15]глубоко обескураживающего устойчивого сосуществования и противостояния трех конфессий, притязающих на обладание единственно истинным откровением и потому взаимно редятивирующих друг друга. Это обстоятельство было болезненно усугублено знакомством с великими нехристианскими религиями Ближнего и Дальнего Востока. Но видение Божьего дела и Слова может быть закрыто для человека, в том числе для теолога, еще и через то, с чем ему случайно или не случайно, — возможно, весьма ощутимо, в виде отдельных лиц или групп, — довелось столкнуться с Церковью и ее учением или установлениями, равно как с христианством и христианским народом в целом, и что справедливо или несправедливо вызвало его возмущение. Разве не было крестовых походов, религиозных войн, гонений на евреев, сожжения ведьм и процессов над еретиками? Разве не было многочисленных и многократных провалов христианства в том, что касалось рабства, межрасовых отношений, вооруженных конфликтов, положения женщин, социального вопроса? Разве и до сего дня не сохраняется удивительно упорная однобокость и нетерпимость, наряду с бесчисленными проявлениями христианского, — в частности, богословского, — произвола, поверхностности, бездействия, недисциплинированности и беспредметности? Разве подобное зрелище не способно внушить человеку недоверие и неприязнь ко всему? Разве не должен человек, по крайней мере, усомниться, есть ли вообще что-нибудь путное во всем этом деле? Если человек считает то, что он видит, — или думает, что видит, — таким делом, с которым, вообще говоря, лучше не связываться, то не может ли, не должна ли теология в целом выглядеть чем-то отвращающим? Тогда он уже не сможет и не захочет исповедовать credo ecclesiam [16]. Но как же тогда быть с предпосылкой радостного и плодотворного богословского труда: credo in unum deum [17]?

3. Но пусть каждый внимательно всмотрится: быть может, виновники его сомнения — отнюдь не впечатляющий его мир и не столь мало впечатляющая его Церковь, но конструктивная ошибка в образе его собственной внутренней и внешней жизни — ошибка, полностью избежать которой, очевидно, не в состоянии ни один христианин и, в том числе, ни один теолог. Имеются две очень разные возможности, из которых та или другая (а в мысленной конкуренции, вероятно, обе), наряду с двумя прежде названными причинами, играют, по меньшей мере, сопутствующую роль в возникновении теологического сомнения.

С одной стороны, дело может обстоять таким образом, что человек, призванный, способный и к тому же желающий заняться богословским трудом, открыто или в тайне полагает необходимым и возможным жить дуалистически, в двух царствах: в познании веры, — но такой веры, которую он лишь до определенных границ готов пережить как повиновение. Наряду с intellectus fidei, постижением веры он позволяет себе не контролируемую верой, подчиненную случаю или своим собственным законам и потому иную по роду praxis vitae, жизненную практику; наряду с познанием дела и Слова Божьего, — с ними никоим образом не связанные, ими не направляемые мирские, банальные желания; наряду с мышлением, речью и действием, упорядоченными предметом теологии, — иные мышление, речь и действие, самовластно упорядоченные им самим либо вовсе не упорядоченные. Так изначально он оказывается, даже теоретически соглашаясь с Божьим действием, — кто этого не знает? — в напряженных отношениях со Святым Духом, который, согласно Павлу, может и должен был бы свидетельствовать его духу [18]. Так удивительно ли, что он, будучи честен перед самим собою, вынужден признать и назвать себя как бы хромающим на одну ногу и потому спотыкающимся, сомневающимся теологом? Веруя лишь наполовину, он не может надеяться познавать более чем наполовину; он должен радоваться, что еще остается при своих колебаниях и метаниях, а не рухнул сразу. Но, вот, в Апокалипсисе написано грозное слово: если он не горяч, Господь предпочел бы видеть его холодным; но так как он тёпл, Он извергнет его из уст Своих [19]. Что станет тогда, в конце концов, с его теологией, даже если сама по себе она, может быть, не так уж и дурна?

Но конструктивная ошибка в образе жизни, вынуждающем теолога сомневаться, может быть и прямо противоположного свойства. В отношении человека к делу и Слову Божьему может присутствовать как нездоровый недобор, так и столь же нездоровый перебор. Он происходит, вероятно, из семьи и окружения, под влиянием которых теология становится для него не только альфой и омегой, что ей свойственно, но и, — что ей вовсе не свойственно, — заменой всех прочих букв алфавита. Или же он, будучи новичком, предается ей со всем самозабвением первой любви — и с тем же результатом. И вот он уже не живет во всем как теолог, но живет в устранении всего прочего: только как теолог. По существу, его не интересуют газеты, романы, искусство, история, спорт, а по правде говоря, не интересуют и люди. По существу, его интересует только его богословская работа, его богословские цели. И этого тоже — кто не знает? Не только среди студентов и профессоров теологии находятся предающиеся ей столь безоглядно: есть также пасторы, которые живут в общине, словно под стеклянным колпаком, и в этом богословском упоении не видят всего остального человечества. Опасная вещь! Не зря Екклесиаст сказал: «Не будь слишком строг, и не выставляй себя слишком мудрым; зачем тебе губить себя?» (Екк 7:16). В самом деле, таким образом человек способен погубить себя как теолога: не только потому, что при этом эксперименте он вполне может потерпеть неудачу и подспудно, сам того не сознавая, опять, — может быть, уже в гораздо большей мере! — вернуться к системе двух царств со всеми вытекающим отсюда последствиями, но, прежде всего, потому, что богословская гипертрофия, как и всякая гипертрофия, слишком легко приводит к пресыщению, — в данном случае к тому, что на старом языке монашества называлось смертных грехом taedium spirituale, духовной скуки, от которой до скепсиса лишь один шажок. Концентрированно теологическая экзистенция — хорошая, наилучшая вещь; исключительно теологическая экзистенция, в которой человек берет на себя роковую роль безразличного к своему творению бога, — далеко не хорошая вещь. Рано или поздно она неудержимо должна будет привести к сомнению, причем к радикальному сомнению.

Нам остается сформулировать три предварительных афоризма по данной теме.

1. Ни один теолог, будь он молод или стар, доверчив или не очень, испытан или еще не испытан, не должен сомневаться в том, что и он тоже — по тем или иным причинам, тем или иным образом — есть человек сомневающийся, причем сомневающийся этим вторым, противоестественным видом сомнения, и что он ни в коей мере не покончил с этим сомнением. С таким же успехом, — хотя именно это и не было бы успехом, — он мог бы сомневаться в том, что и он есть лишь бедный, в лучшем случае спасенный как бы из огня грешник [20].

2. Нельзя также отрицать, что сомнение в этой его второй форме — безусловно дурной попутчик, берущий начало не в благом творении Божьем, но в «ничто» (im Nichtigen), «у черта на рогах». Сомневающийся может быть оправдан. Но у сомнения, — хотел бы я шепнуть Паулю Тиллиху [21], - нет оправданий. Поэтому нельзя считать свое сомнение признаком какой-то особенной истинности, глубокомыслия, тонкости и благородства. Нельзя кокетничать ни своим неверием, ни своим сомнением. Можно лишь от всего сердца стыдиться их.

3. Но теолог не должен также отчаиваться перед лицом своего сомнения, даже если это радикальнейшее сомнение. Не должен потому, что, хотя сомнение имеет свое пространство — нынешний век, в котором никто не в силах избежать его, в том числе и он, теолог, — но само это пространство ограничено. Теолог может вновь и вновь устремлять взор за его пределы, моля: «Да придет Царство твое!» И хотя он не может устранить сомнение, он может непрестанно противостоять ему, — по крайней мере, как та гугенотка, которая нацарапала на оконном стекле: resistez! Сопротивляйтесь! [22]Выдерживать и переносить!

Вот то, что следовало сказать об угрозе теологии по этому второму пункту.

Лекция 12 Искушение

Одиночество и сомнение — не худшие и не самые страшные угрозы для теологии. Она может быть поставлена под вопрос также и со стороны предмета, которым живет, к которому обращена, которым оправдывается и которому силится соответствовать. Ей может грозить опасность, идущая от самого Бога. Может? Да, она, в самом деле, угрожает ей, теология, в самом деле, поставлена под угрозу. Она оказывается под ударом не только извне (лекция 10) и не только изнутри (лекция 11), но и свыше. Ее работа совершается, — теперь мы должны ввести это нелегкое понятие, — в искушении (Anfechtung) [1], то есть в испытании, уничтожающем всяческое дерево, сено и солому ее дел (1 Кор 3:12–13) праведным Божьим гневом. И становится очевидным, что все сказанное до сих пор об угрозе теологии — детские игрушки в сравнении с тем, что нам надлежит осмыслить теперь под этим третьим именем.

Можно только удивляться тому, насколько распространена такая теология, которой люди весьма ревностно занимаются в попытке избежать одиночества и преодолеть подтачивающее их сомнение, которая явно доставляет множество хлопот и забот также и в другом отношении, но по образу действия которой почти не заметно, что и она подвергается этому испытанию свыше. Кажется, что она удивительно мало страдает от страха перед Божьим ударом (Angriff), находит удивительно мало поводов для того, чтобы стать лицом перед этой высшей и самой грозной опасностью. Но кто не должен был бы удивляться, прежде всего, самому себе? Найдется ли теолог, который стал бы утверждать, что в этом вопросе он свободен от какой бы то ни было беззаботности, который стал бы уверять, — может быть, даже с гордостью, — что он существует, мыслит и говорит в полном сознании Божьего искушения, которому подвержено его дело, что он ведет себя и выглядит так, как будто противостоит этому искушению? Худшее в этой дурной ситуации заключается в том, что каждый теолог с поразительной легкостью не замечает или всякий раз забывает, что его начинание находится под угрозой в этом опаснейшем смысле.

Настигающее теологию искушение есть не что иное, как событие, в котором Бог «ускользает» от этого затеянного людьми и пущенного в ход предприятия, в котором Он закрывает Свое лицо перед делом этих людей, отворачивается от него. В котором Бог, со всеми вытекающими отсюда последствиями, — а разве Он связан здесь какими-либо обязательствами? — отказывает ему в присутствии и действии Своего Святого Духа. Труд теологии, сталкивающейся с подобным противостоянием, — это не обязательно труд только плохой теологии: он может быть также уделом хорошей, с человеческой точки зрения даже наилучшей теологии. В перспективе традиции, из которой она происходит, или в перспективе нового поворота, который в ней совершается, она может быть превосходной, в лучшем смысле консервативной и в то же время, сообразно эпохе, прогрессивной теологией. В такой теологии, может быть, ни в чем нет недостатка: ни в основательности библейской экзегезы, ни в систематической глубине и искусности, ни в актуальной заостренности, ни в практической полезности. В ней могут звучать хорошо подготовленные и живые проповеди, и, по крайней мере, в некотором более или менее тесном (для этого избранном) кругу современных и иных людей им могут внимать с заслуженным уважением. Она может порождать внушительную литературу солидного и вместе с тем смелого содержания, которая изучается, обсуждается и неустанно вытесняется еще более достойной литературой. Юноши ей внимают, и старики ею довольны. Община наставляется ею, и мир не остается к ней равнодушным. Коротко говоря, здесь горит с благодарностью принимаемый светильник Церкви — и, кажется, еще и светит. Это напоминает подпись под портретом одного почтенного базельского профессора, знатока античности (то был в начале XVIII века ученый, красноречивый и всегда довольный Иероним Буркхард): «О Боже, продли дни украшения сего града. Он ревностно доносит до нас Твое Святое Слово».

Все это может быть, но что с того? Все пребывает в порядке, но все пребывает также в прискорбнейшем беспорядке. Мельница вертится, но вертится вхолостую. Все паруса подняты, но нет ветра, который наполнил бы их и двинул корабль. Колодец на месте, и все подводящие воду трубы тоже, но вода не течет. Есть наука, но нет сияющего в силе своего предмета познания. Есть набожность, но нет воспламененной Богом и потому воспламеняющей веры. На самом деле здесь не происходит ничего из того, что кажется происходящим. А происходит то, что Бог, о котором здесь якобы идет речь, лишь молчит перед лицом того, что здесь, — к сожалению, не исходя от Него, но всего лишь о Нем, — мыслится и говорится. Происходит то, что Его отношение к такой теологии и таким теологам следовало бы описать как вариацию на знаменитое место из пятой главы Книги пророка Амоса: «Ненавижу, отвергаю ваши лекции и семинары, ваши проповеди, доклады и библейские часы и не обоняю ваших коллоквиумов, конференций и выездных сессий. Если вознесете Мне ваши герменевтические, догматические, этические и пасторальные премудрости, Я не приму их и не призрю на жертву из тучных тельцов ваших. Удалите от меня шум: вы, старики, — шум, поднятый вашими толстыми книгами, а вы, юнцы, — шум, поднятый вашими диссертациями! И не буду слушать трескотни рецензий, звучащей в ваших богословских журналах, бюллетенях и обозрениях, в ваших церковных и литературных газетах» [2]. Страшно, когда это происходит: когда Бог молчит и Своим молчанием говорит такое; страшно, когда то одному, то другому теологу приходится это замечать или догадываться об этом. Но страшнее всего то, что многие, бодро продолжая делать свое дело, кажется, вовсе не замечают, даже не догадываются, что происходит: что теология с ее вопросами — вся, целиком и без остатка, — поставлена Богом под вопрос. По высшему и последнему счету, поставлена под угрозу настигающего ее Божьего искушения!

Но как это может быть? Как может Бог отсутствовать там, где совершается такое благое дело, где так осознанно и с таким вниманием к Его велениям вспоминают о Нем; где так внятно, громко и серьезно о Нем говорят, — как это, по крайней мере, пытаются делать в теологии? Как может Бог быть против, как может обращать Свое страшное молчание к тем, кто все же за Него, — причем настолько за Него, как это могут быть только теологи? Разве не должен Он быть Помощником, Свидетелем и Поручителем здесь, где людям как-никак важно Его дело и Слово, причем не по их собственному произволу, а согласно Его призыву и велению? Здесь, где люди по Его указанию поставили своей задачей науку о Его Логосе? На это следует, прежде всего, ответить: Бог ничего не должен вообще, не должен и здесь. То, что происходит в искушении теологии, может происходить. Ибо и теологи, пусть даже самые лучшие и верные, это люди, причем грешные люди, которые не вправе притязать на одобрение и содействие Бога, но живут лишь Его свободной милостью. О них самих, об их словах и делах в любом случае будет верно сказать: «Сокроешь лицо Твое — мятутся; отнимешь дух их — умирают, и в персть свою возвращаются» [3]. Бог не был бы Богом, если бы не был свободен и с ними поступать так же, и для них назначить смерть возмездием за грехи [4]. И нет ничего чудовищного в том, что Он и по отношению к ним применяет эту Свою свободу.

Но это — не причуда и не произвол, в этом есть свой благой смысл. Когда Бог, в самом деле, поступает так, Он вершит суд и правду. Это лишь подтверждает, что и теология, путь даже самая лучшая, сама по себе, как таковая, есть дело грешного, несовершенного, даже извращенного и ввергнутого в ничтожество (dem Nichtigen) человека. Сама по себе она не пригодна для того, чтобы служить Богу, Его общине и миру; она может стать и оставаться правой и полезной только по милосердию Божьему. Но Божье милосердие есть Божье избранничество, которым Он также и отвергает; оно есть Божье призвание, которым Он также отклоняет и отбрасывает; Божья милость, в которой Он также вершит суд; Божье «да», в котором также звучит и «нет». Это Божье отвержение, отклонение, осуждение, отрицание поражает, карает, приводит в смятение, — причем до основания, — все то грешное, несовершенное, извращенное и ввергнутое в ничтожество, что вновь и вновь проявляется даже в лучших человеческих свершениях, в том числе и в лучшей теологии. Всякая богословская работа может стать и оставаться правой и полезной Богу и людям лишь в силу того, что она вновь и вновь ввергается в этот огонь, вновь и вновь проходит через этот огонь, который есть огонь Божьей любви, но огонь поддающий [5]. Только то, что остается в результате — и что названо в Первом послании к Коринфянам (3:12) золотом, серебром и драгоценными камнями, — только это и делает теологию угодной Богу и целительной для Церкви и мира. Это прохождение теологии через огонь и есть искушение, рядом с которым, — ибо что может тогда остаться от нее? — даже безутешное одиночество, в котором может оказаться теология, даже радикальнейшее сомнение, которым она может страдать, действительно всего лишь детские игрушки. Теолог может рассчитывать, что Бог за него лишь тогда, когда по всему фронту Он против него. И только если он примет это, он сможет также, со своей стороны, быть за Него.

1. Достойной лишь отвержения, а потому подлежащей Божьему искушению, представляется всякая теология, ибо «при многословии не миновать греха» (Притч 10:19): даже если у нее перед глазами первая заповедь, ей обычно не удается избежать тяжких преступлений против второй и третьей заповедей, то есть избежать идолослужения и осквернения имени Божьего [6]. Где и когда теология была свободной от теоретически решительно отрицаемой, но практически все же предпринимаемой богоборческой попытки трактовать положительные, отрицательные и критические понятия, языковые формы и конструкции, с которыми она работает, не как притчи (gleichnisse), а как уравнения (gleichungen)? Где и когда была она свободной от попытки уловить Божественный Логос в свои аналогии, по сути, возвести их на престол Божий, поклоняться им, возвещать их, предлагать и рекомендовать для поклонения и провозвестия? Где и когда была она свободной от легкомыслия в гладком потоке мышления и речи обращаться с указаниями на дело и Слово Божье как с фишками, которые наугад, в надежде сорвать хороший куш, бросают на игорный стол обыденной речи? Какие бы красивые слова ни говорились тогда о Боге, как мог бы Он присутствовать при этом — или присутствовать иначе, нежели в молчании? В подобном смешении, — а разве не происходит оно постоянно там, где совершается богословская работа? — неизбежно и со всей очевидностью открывается несоразмерность между Богом и тем, во что позволяют себе верить относительно Него люди, Его встречающие. Не желая терпеть эту несоразмерность, Бог не может быть ни за теологов и их теологию, ни вместе с ними, но только против них.

2. Дело теологии находится под судом еще и потому, что как раз в богословской работе, пожалуй, почти что с необходимостью, проявляется всякого рода человеческое тщеславие. Там, где в действительности каждый должен был бы, не оглядываясь налево или направо, делать все, что в его силах, и затем относиться к лучшим результатам своих усилий с предельной скромностью и смущением, — там вопрос: «кто из нас больший?» [7]- оказывается, по меньшей мере, таким же интересным, как и лишенный блеска, смиренный вопрос о самом деле. Вот именно: кто самый великий? Кто обладает наибольшей притягательной силой и потому, например, самым большим числом сторонников в Церкви? У кого больше конфирмирующихся [8]? А в университете — у кого больше всего слушателей? (Вопрос, который даже порой может обернуться вопросом о коллективном тщеславии целого богословского факультета!) Чьи книги больше всего привлекают внимания и, может быть, даже читаются? Кого приглашают выступить с лекциями в ближнем и дальнем зарубежье? Короче говоря: кто с наибольшим блеском делает свое дело? А ведь, казалось бы, следовало сказать о теологах, если вообще так можно сказать о какой-нибудь группе людей: «Смотри, какая между ними любовь!» Но именно они становятся примером ревности в отношении всего, что постоянно носят друг против друга на сердце и на устах и что (в прежние времена грубо, а сегодня, как правило, мягко, вежливо и с оговорками, но тем язвительнее) пишут друг против друга — с недоверием и с явным чувством всезнайства. Так что Меланхтон наверняка был (и остался) не одинок в том, что подчеркнуто решил внести в список чаемых в потустороннем хмире очищений и улучшений еще и избавление от rabies theologomm, богословского неистовства. Разумеется, часто бывают достаточно серьезные основания для такого rabies, неистовства, и даже ревностное стремление отличиться в своем деле и, таким образом, стать «более великим», быть может, имеет в себе нечто хотя бы отдаленно похожее на оправданную, а теологам особо заповеданную заботу о господстве истины в Церкви. Но где и когда не преступались границы между этой заботой и раздраженным, неуступчивым самомнением? И может ли Бог поступать при этом иначе, нежели гневаться, а потому молчать? Может ли теология сражающихся (fechtenden) каждый за себя и друг против друга теологов, — будь она даже в других отношениях вполне замечательной, — быть чем-то иным, нежели теологией, искушаемой (angefochtene) самим своим предметом?

3. Достойной отвержения и искушаемой теология может быть также потому, что по своей природе она есть теоретическое дело — такое дело, в котором человек хотя и склоняется над Писанием, хотя и прислушивается к голосам великих учителей всех веков и, как можно надеяться, с чувством глубокого благочестия и с предельным напряжением собственного разума обращается к истинному Богу и к истинному человеку, но при этом, размышляя, медитируя и рассуждая вне пространства и времени, он слишком легко упускает из вида конкретную ситуацию, касающуюся как раз отношений между истинным Богом и истинным человеком. Теологическая экзистенция всегда несет в себе нечто от монастырской жизни: от ее спокойной интенсивности, но также от ее безмятежности и духовного комфорта. Нет ли поразительного несоответствия между тем, что так или иначе важно в теологии, между ее дискуссиями либо более или менее успешными замыслами, и блужданиями и заблуждениями, морем страданий и плача в окружающем мире и человечестве? Что происходило и что происходит в наше время? Там — до сих пор «не преодоленное прошлое»: безумие диктаторов вместе с их кликами, погрязшими в интригах, и послушно следующих за ними народов, но также и слабоумие их противников и победителей. Там — убийцы и убитые в концентрационных лагерях. Там — Хиросима, Алжир и Конго. Там — недоедание среди большей части современного человечества. Там — холодная война и таящаяся в ней мрачная угроза войны горячей, которая должна будет стать последней, ибо будет означать преднамеренно спланированный конец всякой жизни на нашей планете. Здесь же, в области теологии, — немножко демифологизации в Марбурге и немножко церковной догматики в Базеле. Здесь — открытие заново «исторического» Иисуса и помпезное открытие «Бога над Богом» [9]. Здесь — разговоры о Крещении и Причастии, о законе и Евангелии, о керигме и мифе, о Рим 13 и наследии Дитриха Бонхёффера [10], здесь и экуменические контакты. Ничто из этого не следует принижать или тем более очернять: несомненно, не зря много благородных людей пролили много пота ради всего этого.

Но — Kyrie Eleisonon — какое, собственно, отношение имеет все это к тому, что в то же самое время происходило и происходит там? Не есть ли теология роскошество, не бежим ли мы в нее от живого Бога? Не выбрал ли — именно с точки зрения предмета теологии — лучшую часть такой проблематичный теолог, как Альберт Швейцер, а вместе с ним и все те, кто тут и там без всяких богословских головоломок старается исцелять раны [12], накормить голодных, напоить жаждущих, дать приют сиротам? В тени великой нужды, нависшей над миром (в том числе и над Церковью в мире), не отличается ли всякая теология тем, что у нее так много времени и так мало спешки, что даже если она прямо не отрицает избавления во втором пришествии Иисуса Христа, но, тем не менее, будучи занята другими делами, слишком безмятежно смотрит на него? Я не делаю отсюда никаких выводов, например, таких, к каким пришел некий явно слегка помешавшийся молодой человек из Германии, который на днях посетил меня с вежливым требованием сжечь, по причине полной негодности, все мои книги (кстати, вместе с книгами Бультмана, Эрнста Фукса [13]и некоторых других). Я лишь задаю вопросы. Но это насущные вопросы, причем несущие в себе, — уже тем, что они возникают и от них невозможно просто так отмахнуться, — гнев Божий; вопросы, в корне поражающие все то, что мы практикуем под именем теологии.

4. Но достойной отвержения, — а значит, искушаемой Богом, — теология представляется также при взгляде на ее собственное дело. Насколько часто она, как это ей подобает, направляла Церковь и тем самым содействовала ее служению в мире, — вместо того чтобы соблазнять Церковь и тем самым препятствовать ее служению? Разве она сама не покидала школу Писания и не закрывала другим доступ к ней? Разве, сама не замечая того, не выла она с волками каждой эпохи или, самовольно и произвольно выступая против них, не прогоняла одних волков, чтобы тотчас настежь распахнуть ворота другим? Разве не вызывает содрогания зрелище того, как даже самые великие и признанные теологи — Афанасий, Августин, Фома, Лютер, Цвингли, Кальвин, не говоря уже о каком-нибудь Кьеркегоре или Кольбрюгге (kohlbriigge), — наряду с положительными влияниями и воздействиями оставили после себя также следы подлинного бедствия? Когда может теология быть уверенной в том, что при толковании Писания она не вкладывает в него нечто чуждое, даже противное ему; что, узнавая одно, она тем основательнее не упускает из виду другое; что, исповедуя здесь, она не отрекается там явным образом; что, в одном ставя истину на подсвечнике, она в другом торжественно и решительно не прячет ее под сосуд [14]? В каком из своих обличий не нуждается она в том, чтобы сказанное Иисусом о книжниках «Горе вам!» отнести, прежде всего, к себе, а не к своим противникам, кто бы они ни были, как она это делает с превеликой охотой? Но если «Горе вам!» обращено к ней, то это значит, что она находится под искушением — под судом вопроса: не оказывает ли она услуг антихристу, вместо того чтобы служить Иисусу Христу?

Остановимся. Всё было бы не так плохо, если бы применительно к этой последней и крайней форме угрозы речь шла пусть о более или менее остром, но преходящем кризисе, затрагивающем лишь ту или иную конкретную теологию. Время от времени то здесь, то там, в явных историко-богословских сбоях, действительно, разражаются подобные острые кризисы. Но эта угроза такова, что теология подспудно подвергается ей всегда и везде. Никакая теология не может стать и оставаться правой и полезной, если она не живет Божьим милосердием, а значит, и не переживает встречу с Его судом.

Опять-таки, всё было бы не так плохо, если бы речь шла лишь об искушении теологии дьяволом. Таким способом, если не в полной, то все же в значительной мере, объяснима угроза теологии, выражающаяся в ее одиночестве и сомнении. Следуя знаменитому примеру, в черта теолог может порой запустить и чернильницей [15]и даже должен на это пойти, если ничто другое уже не помогает. Но такое абсолютно бессмысленно против искушения, которое есть действие Бога, а значит, момент Его милости, обращенной, в частности, к теологу и к его удивительному делу. А значит, при всей своей пугающей суровости, — как мы уже говорили, при том, что она есть поядающий огонь любви Божьей, — эта милость призвана служить их благу (Ней), то есть радикальному очищению. Очевидно, что от нее невозможно и нельзя даже пытаться убежать. Именно ее надлежит переносить и выдерживать. И как раз где ее не переносят и не выдерживают, там теология не может быть радостной наукой.

Лекция 13 Надежда

«Переносить и выдерживать!» — таков был наш ответ, вернее сказать, наш лозунг перед лицом угрозы теологии во всех ее трех формах. Не стоит ожидать, что теперь, в завершение этой третьей части наших лекций, он будет превзойден и замещен каким-то другим лозунгом, более легким и приятным для слуха! Тем самым — задним числом — оказалось бы, что все, что здесь было сказано об угрозе теологии и теологам со стороны одиночества, сомнения и искушения, в конце концов, не надо принимать чересчур серьезно. Хуже того, мы отвернулись бы тем самым как раз от всего лучшего, что следовало бы осмыслить в связи со всей этой темной стороной дела. Что нам в продолжение этой темы еще позволено, — а также и предназначено, — так это осмыслить, что позитивного привносят в теологию выдерживание и перенесение одиночества, сомнений и искушения, к чему мы обращаемся, когда считаем этот лозунг — «Переносить и выдерживать!» — нашим последним словом. Ведь может статься, что его вовсе и не нужно преодолевать и замещать другим, лучшим.

«Переносить и выдерживать!» — в первую очередь эти слова определенно напоминают о том, что, когда речь идет о теологии, приходится мириться с тягостным характером этого занятия, который не обойти и не устранить. То, что мы знаем как теологию, а также и как теологическую экзистенцию, находится под указанной тройной угрозой и будет находиться под этой угрозой всегда и везде, пока длится время этого мира. Хотелось, чтобы это было иначе: ведь эта угроза болезненна, мучительна, а в своей крайней и конечной форме даже смертельна. Злое замечание, что теология — своего рода болезнь, не лишено оснований! На самом пике, на острие, она вполне может быть названа «болезнью к смерти» [1]. И конца ей не видно, так что не приходится ожидать, что от нее можно избавиться с помощью подходящего лечения или благодаря естественному процессу выздоровления. Кто хочет думать, что дело обстоит иначе; кто не желает замечать угрозу теологии и теологам или уклоняется от нее, поскольку она означает тягостность, а значит, и страдание; кто хочет устранить эту тягостность или же забыть о ней, — тому лучше отказаться от этого дела: есть и другие профессии, хотя бы по видимости более безобидные и безопасные, чем эта. Браться за богословскую задачу и решать ее возможно с начала и до конца лишь ценой встречи с этой испытываемой человеком со всех указанных трех точек зрения по-особому острой тягостности, лишь перенося и выдерживая ее.

Когда же теолог переносит и выдерживает то, что здесь приходится перенести и выдержать, должно быть исключено только одно: чтобы он из-за этой тягостности отступил, бежал, капитулировал; чтобы из-за нее отказался начинать или продолжать богословскую работу, забросил ее проблемы. Перенесение и выдерживание могут протекать в усталости, во вздохах и стонах, в страданиях, слезах и воплях; но даже если бы все оказалось еще хуже, чем казалось вначале, оно противоположно бессильной плаксивости и сломленному духу. Переносить означает не скидывать, не бросать где попало возложенное бремя, но, несмотря на его гнетущую тяжесть, продолжать нести его. Выдерживать же означает, даже будучи прижатым к стене, выстоять, не уступать ни под каким видом, держаться при любых обстоятельствах. Переносить и выдерживать означает не обмякать, но во имя Божье быть хоть чуточку мужественным. Кто не хочет и не может, как теолог, быть немного мужественней, тому опять-таки следует посоветовать оставить это дело. Но почему бы ему не захотеть, — а значит, и не смочь — быть хоть чуточку мужественным? Итак, оглядываясь на прошлые наши три лекции, четко сформулируем первое и последнее: без великой тягости нет теологии, но и без частицы мужества ее тоже нет. Стало быть, в этом двойном смысле — переносить и выдерживать!

Мы не ослабляем это первое и последнее слово, мы ничего не отнимаем от него и не прибавляем к нему, но лишь повторяем во всей его полноте, когда мы все же, — речь идет не более и не менее как о «все же», о «но» 72-го Псалма [2], -продолжаем: надежда, а значит, и стимул к неустанному труду заключаются не в чем-то возле или позади опасностей и тягот теологии, но в них самих. Именно тогда, когда мы переносим и выдерживаем ее тягость (не когда-нибудь потом, но именно пока это происходит), можно и должно с надеждой брать на себя и совершать богословский труд. Попытаемся вникнуть в это!

Теология во всех своих направлениях работает в перспективе реальности дела, а значит в перспективе безусловно превосходящей ее истины Слова Божьего. Как таковое, оно дано ей — и причем дано заведомо (vorgegeben), всегда и повсюду составляя ее грядущее, а значит, не вручено ей, неподвластно и неподконтрольно ее мышлению и речи, не отдано на откуп теологам, не оставлено на их усмотрение. Теология всегда и везде может лишь вглядываться в грядущее к ней Слово и идти ему навстречу. Делом и Словом Божьим, в их высоком величии, она была пробуждена как функция служения общине, — но была пробуждена как дело людей, и потому, будучи их делом, она с очевидной необходимостью тоже поставлена под вопрос и подвергается угрозе. Разве могло бы быть иначе, разве могло бы людей, захваченных этим делом, не мучить одиночество, не одолевать сомнение в своих свершениях, и наконец, разве могли бы они не сталкиваться в этом своем деле с искушением, унижением, обвинением и осуждением со стороны этой величественной реальности и истины, именно с той самой стороны, куда устремлены их взгляды? Перед делом и Словом Божьим человеческому делу и слову не выстоять: в этом столкновении они неизбежно терпят крушение и разрушаются, обращаясь в прах и пепел. То, что именно это и происходит с теологией, было предметом, занимавшим нас на протяжении последних трех лекций. Если бы теологии было присуще какое-то отличие от других человеческих занятий, в том числе от других наук, оно прежде всего заключалось бы в том, что это происходит с ней столь заметным, столь очевидным образом, — так, что всякий желающий может указать пальцем на ее потери, и так, что сам теолог лишь в последнюю очередь мог бы не замечать и отрицать, что с ним происходит именно это. Такую цену теологии приходится платить за то, что ее дело — обращаться к этому предмету, ставить, обращаясь к нему, вопрос об истине и отвечать на него — исключительно высоко.

На то, что это происходит и с ней тоже, теологии не стоит жаловаться. Каким образом смогла бы она этого избежать? Если она, как и должно, обращена к превосходящему ее делу и Слову Божьему, иначе и быть не может. Она получает сведения об этом, она знает, она должна вновь и вновь обдумывать, должна подтвердить со всей открытостью и определенностью то, что если глядеть оттуда, всякая плоть (наряду с безнравственной также и нравственная, наряду с нечестивой также и благочестивая плоть!), всякая человеческая мысль, всякое волеизъявление и делание (наряду с сомнительным также и превосходное) подвергаются обвинению, осуждению и радикальной угрозе; что нет такого человеческого дела и слова, которые в исходящем оттуда огне не обратятся в прах и пепел. С какой бы стати она, теология, возомнила, что ее дело и слово должны составлять исключение, и притязала на это? В той мере, в какой она это возомнила бы и начала выдвигать подобные претензии, она опять отвернулась бы от дела и Слова Божьего, а значит, утратила бы собственный предмет, обратилась бы в пустые умствования и игру слов. И в той же мере она бы сама изолировала себя: обособила и отделила бы себя от людей в общине и в мире, среди которых ей надлежит совершать свое служение, а значит, и с этой точки зрения оказалась бы непригодной для выполнения своей задачи. Она может быть пригодной для выполнения своей задачи лишь тогда, — и тогда она, действительно, будет пригодной для этого, — когда она вместе со всеми человеческими делами не выводит и собственного дела из-под суда Божьего, но безоговорочно предается и покоряется ему; когда не обороняется и не восстает против угрозы, обращенной и против нее тоже, но признаёт ее правоту, когда смиряется с ней, переносит и выдерживает ее удары. Если она делает это, ее встреча с делом и Словом Божьим, а значит, и предмет, который обосновывает ее как науку, являют себя в ней самой как истинные и действенные. И опять-таки, если она делает это, то тем самым подтверждает, что среди окружающей ее общины и всего человечества у нее есть свое легитимное место и служение. Если она, солидарно со всякой плотью, тоже склоняется под суд Божий, то и ей открывается надежда на Божью милость, составляющую тайну этого суда, — открывается как надежда, к которой и она причастна, в которой и она призвана совершать свой труд.

Нельзя жаловаться и на то, что теология под угрозой встреченных ею дела и Слова Божьих должна страдать не только не меньше, но даже больше, чем прочие общечеловеческие мнения, хотения и свершения: это происходит потому, что решительный протест Бога против того, что скрывает Его милостивое обетование, а значит, надежду людей и всего мира, должен отчетливее, резче, — если не сказать, показательнее, — проявиться в отношении дела теолога, ex professo [3]занятого отношениями Бога и человека, человеком и Богом, нежели в отношении дела врача, инженера или художника, крестьянина, ремесленника или рабочего, торговца или чиновника. Насколько скрытым под покровом относительной солидности, деловитости и отваги, а также под покровом видимых успехов в помыслах и делах людей остается здесь до поры тот страшный разрыв, который проходит через все существо человека! Вполне естественно, то, на что отважился теолог и что он совершает, должно, — если только он или его окружение не заблуждаются, — быть лишено этого покрова. В своих начинаниях и достижениях теолог на каждом шагу вынужден недвусмысленно убеждаться в отрывочности своих вопросов и ответов, своих исследований и речи, своих открытий и формулировок. Что бы он ни помыслил, на какое бы высказывание ни решился, нет такой мысли и такого высказывания, которые не напоминали бы ему (и, конечно, остальным тоже), что Бог благ, а человек, даже в его лучших устремлениях и достижениях, вовсе не благ. Что можно назвать «хорошим» истолкованием Библии, «хорошей» проповедью или «хорошим» богословским сочинением? Разве не вопиющая и не безумная нелепость — рассуждать о «прославленных» или тем более «гениальных» теологах, не говоря уже о том, чтобы считать таковым себя самого? «Один лишь Господь есть Царь, а я — поблекший цветок» [4]- у кого, как не у теолога, найдется столь много непосредственных причин и оснований, чтобы отнести эти слова к себе? Странное преимущество, которым он, видимо, через это обладает перед другими! Только пусть он не устыдится его! В самом деле, тогда он устыдится и Евангелия, вверенного ему столь особенным образом, а значит, и особого предмета своей науки; а значит, и особого служения, на которое он поставлен, и, тем самым, также и особой надежды, в которой он может совершать это свое служение. Именно особая надежда теологии составляет тайну ее особенной угрозы. Именно из-за нее теологу доводится страдать от одиночества, сомнения и искушения заметнее, чем другим. Именно когда он преисполняется надежды не где-то в стороне от особой угрозы теологии, а посреди нее; именно когда он, вслед за Авраамом, «сверх надежды поверил с надеждою» (contra spent in spem) [5], он обязан, должен и может переносить и выдерживать эту угрозу. Разве он не знает, разве не слышал, разве это не самая близкая ему тема, что Бог для того пришел в мир в Своем Сыне, чтобы исцелить больных, чтобы найти и спасти погибшее? Если его дело, если он сам, занятый этим делом, кажется себе особенно больным и потерянным, почему бы не заключить отсюда, что он, берясь за это дело, перенося и выдерживая все его тяготы, может быть человеком, по-особому взысканным, исцеленным и спасенным Богом?

Здесь, однако, мы можем и должны сделать еще один шаг вперед и попытаться несколько конкретнее понять отношение между радикальной угрозой теологии и ее надеждой.

Итак, перед судом Божьим как всякое человеческое, так и все богословское дело не может иметь никакого оправдания, никакой славы, никакой надежности, может лишь обратиться в прах и пепел перед Его лицом, — но поскольку Его гнев есть огонь Его любви; поскольку под contrarium [6]Его суда над всяким человеческим, а значит, и над всяким богословским делом таится, вершится и движется к своему откровению Его милость [7], - именно этот Бог есть также надежда человеческого дела и слова, есть обетование и вместе с тем побудительная сила, благодаря которой можно и должно отважиться на него, при всей его угрозе. Бог таков именно там, где это едва различимо, где это кажется абсолютно бессильным и сомнительным. contra spem in spem, именно тогда — прежде всего тогда — можно, должно и необходимо положиться на Него, на Его Слово, и уже тогда — прежде всего тогда — забрасывать невод. Если понять в этом смысле Его радикальную угрозу всякому человеческому, а значит — и особенно — богословскому делу, она оказывается все-таки относительной, не абсолютной угрозой, которую поэтому надлежит переносить и выдерживать.

Мы говорим не о мнимом, выдуманном людьми Боге. Милость мнимых, выдуманных людьми богов, соответственно думам и чаяниям человеческого сердца, — не настоящая, то есть не свободно отдающая себя, но обусловленная милость, которую человек должен заслужить и стяжать так называемыми добрыми делами. Это не скрытая sub contrario [8], не даруемая человеку в радикальной, обращенной против него угрозе, не судящая милость, но милость, как бы непосредственно предложенная и доступная человеку, а потому удобная, дешевая и легко присваиваемая. Ни об одной из теологии, обращенных к этим богам, нельзя было бы сказать того, что мы сейчас сказали о евангелической теологии: что ею можно и должно заниматься в надежде на Божье взыскание, исцеление и спасение как человеческим делом, которое радикально поставлено под угрозу со стороны Бога, обречено Его суду и осуждению и, не достигая своей цели, задолго до нее приводит к краху. Мы здесь с самого начала говорили о Боге Евангелия. Он есть предмет такой — стоящей под угрозой — теологии. Он как таковой угрожает ей. Но Он же, угрожая ей, оказывается ее надеждой. Он стыдит ее — до самой глубины. И Он же, будучи ее надеждой, причем надеждой на Него, не позволяет ей — именно ей — постыдиться [9].

Мы говорим это, просто помня о том, что Бог Евангелия есть Тот, кто действовал и явил Себя в Иисусе Христе. Он есть дело и Слово Божье. Он есть огонь Божьей любви, которым пожирается всякое человеческое, а значит, и, прежде всего, всякое богословское дело. Он есть Судья, перед которым все люди, с их знаниями и поступками, — и кто лучше всего знает Его, лучше всего знает и это! — могут лишь уничижиться и погибнуть. Ессе homo! — Се человек! В Его лице произошло то, что Адам — именно и прежде всего благочестивый, ученый и мудрый Адам — был заклеймен как преступник, обнажен, осужден, подвергнут бичеванию, распят и умерщвлен. Над Ним, в процессе этого суда, неудержимо разразилась буря этой радикальной угрозы, нужда одиночества, сомнения и искушения, как ни над кем другим ни до, ни после Него. Если предмет теологии есть Бог в Иисусе Христе и если эта теология есть евангелическая теология, то Он, и только Он, — ее предмет; если теология называется и является познанием Бога в Нем, то разве вместе со всеми человеческими деяниями и с деяниями Его общины также и ее дело, — и, прежде всего, оно, — не осуществляется в тени свершенного на Голгофском кресте суда над людьми? Разве, исходя из этого, оно не предопределено к тому, чтобы нести на себе хотя бы приметы и признаки угрозы, которая прежде всего и главным образом постигла Его, явлена в Нем? Что такое профессор теологии? — насмешливо спрашивал Кьеркегор и столь же насмешливо отвечал: он есть профессор в науке о том, как другого распяли. Так вот, именно за это он должен платить. Если бы он захотел избежать угрозы одиночества, сомнения и искушения, что бы общего он имел с Ним, с Иисусом? Познавать в Нем Бога, очевидно, подразумевает, в частности, быть покорным Богу, в Нем действующему и являющему Себя, в Нем примирившему с Собою мир, а значит — следовать за Ним. Как могла бы теология противиться тому, чтобы, будучи theologia crucis [10], брать на себя свою, в сравнении с Его, невеликую ношу, свой малый крест и вместе с Ним, а значит, не ропща и не протестуя, переносить и выдерживать все, что приходится испытывать?

Но это еще не все. Ибо смыслом дела и Слова Божьего — Его «да», глубоко скрытым под неуклонным «нет», — является примирение мира с Богом, исполнение Его завета с человеком, осуществленное и явленное в Иисусе Христе. Ибо Иисус Христос тем совершил суд над всеми людьми, над их делами и над их поступками, что Он, Судья, Сам заступил на место подсудимых, Сам позволил судить Себя за людей и за их освобождение. Ибо тайна совершенного на Голгофе суда фактически есть не немилость, по милость Бога, не погибель людям, но их спасение — новое сотворение освобожденного человека, отвечающего на Божью верность равной верностью, живущего в мире с Богом и для Его прославления. Ибо Бог, действующий и являющий Себя в смерти возлюбленного Сына, есть поистине смертельная угроза, но и животворящая надежда человеческого, христианского, а значит, и богословского существования. В конечном счете, — трудно поверить в это, но это так, — Иисус Христос умер и за теологов и в откровение этого также и за них восстал из мертвых, и потому Он есть также и их надежда. Они должны будут держаться: Ave crux unica spes mea! [11], - держаться того, что живой Иисус Христос, который есть их опора и предмет и который делает возможной теологию, направляя и сохраняя ее, есть не кто иной, как Распятый. Если теология держится этого, она может, смеет и должна, именно как theologia cruets, быть и theologia gloriae, теологией славы — теологией надежды на уже явленную в воскресении Христа, полностью и окончательно еще должную явиться во всех творениях, а значит, и в ней, и в ее деле славу детей Божьих. При взгляде на Христа, который, вопреки всей опасности, грозящей теологии, — нет, посреди этой опасности, — есть также надежда теологов, они тоже вместе со всеми людьми могут склонить головы (Лк 21:28). Рим 6:8 гласит: «Если же мы. умерли со Христом, то веруем, что и жить будем с Ним», — как первое совершается не без Христа, но вместе с Ним, так и второе — не без Христа, но опять-таки вместе с Ним. Если теологи трудятся, испытывая глубокий страх, но и глубокое воодушевление, глубоко смиренные, но и глубоко утешенные Им, следуя за Ним, — они трудятся на прочном основании. И все то одиночество, сомнение и искушение, которое теолог еще должен будет переносить и выдерживать, — ибо его надежда на Господа остается скрытой в опасности его собственного дела, — все это он научится переносить не просто «чуточку мужественней», но, как говорил Кальвин, в alacritas

[12], hilaritas

[13], более того, — в laetitia spiritualise

[14], в радости Святого Духа. Переносить и выдерживать как такое «нет», которое есть не более чем скорлупа здесь и теперь, в частности, и для него, действенного «да», которое, в конце концов, разобьет эту скорлупу изнутри.

Часть IV. ТЕОЛОГИЧЕСКАЯ РАБОТА

Лекция 14 Молитва

Общая тема четвертого, и последнего, цикла этих лекций — теологическая работа. Первый цикл был посвящен месту теологии, которое указывает ей ее предмет, второй — способу существования занятых ею людей, то есть теологов, третий — угрозе теологии, а вместе с нею и теологам. В оставшихся четырех лекциях нас будет занимать то, что надлежит делать, совершать, выполнять в теологии.

Две вещи из того, о чем мы уже говорили, следует прояснить сразу. Во-первых, любая теологическая работа может предприниматься и осуществляться только в тяжкой стесненности, порождаемой извне и изнутри, но предельно концентрированно и решительно — из ее предмета. Без суда и смерти и в теологии, — как раз в ней, — нет никакой милости и никакой жизни, а значит, без смирения (Demut) нет мужества (Mut), без склонения — распрямления, без познания того, что своей силой нам не устоять [1], - нет мужественных поступков. В то же время, — и это, во-вторых, — бодро приниматься за богословскую работу и продвигаться в ней надлежит потому, что в той тяжкой стесненности, в какой она только и может совершаться, также скрыта еще большая надежда, а значит, скрыт и ее побудительный мотив. Именно в суде здесь даруется и совершается милость; именно в смерти здесь пробуждается и осуществляется жизнь. Именно в смирении здесь можно и должно обрести мужество. Именно коленопреклоненный может и должен здесь подняться с колен. Именно в знании того, что своими силами нам не устоять, здесь можно и должно мужественно действовать. Нельзя не принять абсолютно всерьез и то, и другое, если теология обретает и сохраняет верность своему предмету — вопреки любому одиночеству и любому сомнению, примиряясь с тем, что ее искушает сам ее предмет. Перед лицом первого для нас здесь важно второе: за теологическую работу — в большой опасности, но в еще большей надежде — приниматься позволено и велено.

Но первым и основополагающим актом теологической работы, который, подобно продолжительному основному тону, переходит и в ее дальнейшие фазы, является молитва. Разумеется, эта работа изначально и непрестанно есть также изучение и, как целое, служение (это две ближайшие темы нашего дальнейшего рассмотрения); также несомненно, что она оказалась бы напрасной, если бы (этим мы впоследствии завершим) не была делом любви. Но, — и с этого мы должны начать, именно оглядываясь на грозящую ей опасность и скрытую в ней надежду, — она есть работа, которая не только начинается с молитвы и не только сопровождается молитвой, но в особенном и характерном смысле должна совершаться в акте молитвы. Вдумаемся: несмотря на то, что во время молитвы рукам подобает покоиться, а не двигаться, сама по себе молитва есть работа и очень серьезная работа. Таким образом, правило Ora et laboral [2]означает, — и это действительно в любом случае, когда речь идет о теологии, — не только то, что следует начинать с огаге и затем, в ходе laborare, походя продолжать молиться, но что laborare, труд как таковой, по самой своей сути должен быть также и orare, то есть таким действием, которое во всех своих измерениях, отношениях и движениях имеет образ и смысл молитвы.

Попытаемся осмыслить это в некоторых наиболее важных аспектах.

1. Правильная, полезная теологическая работа отличается тем, что совершается в пространстве, которое не только распахнуто навстречу окружающей жизни Церкви и мира (хотя и это тоже хорошо и важно), но прежде всего и главным образом освещено горним светом, иначе говоря, открыто со стороны неба, со стороны Божьего дела и Слова, и открыто к небу, к Божьему делу и Слову. Отнюдь не самоочевидно, что она совершается именно в этом пространстве, открытом в направлении ее предмета, ее цели, ее первоначала, а значит, и ее великой угрозы и еще более великой надежды, которая основана в нем. Ведь это пространство может оказаться закрытым, закупоренным и замкнутым как раз в этом направлении, а потому и лишенным света. Прежде всего и само по себе оно есть всего лишь пространство человеческих вопросов и ответов, исследования, мышления и речи. И найдется ли теолог, который вновь и вновь не поражался бы тому, что при всех своих, — быть может, весьма напряженных — усилиях, все более пристально вслушиваясь в Библию, все более чутко внимая Символу веры, голосу отцов и современников и в заповеданной ему открытости миру доходя до относительно правильных и важных открытий и высказываний, он все равно лишь вращается в человеческом, слишком человеческом круге, словно мышь в ловушке? Задерживаясь то на одном, то на другом и снова устремляясь вперед, он может касаться несомненно любопытных проблем и несомненно заслуживающих осмысления, даже волнующих открытий. Но сколь бы ни был он внимателен к делу, сколь бы ни был открыт для всего, целое, а значит, также и частичное, нигде по-настоящему не высвечивается, не принимает четких и устойчивых очертаний; нигде не становятся видимыми его единство, его необходимость, его благотворность, его красота. В чем же дело? Дело в том, что при всей этой работе, сколь бы ревностно она ни исполнялась, сколь бы далеко ни проникала вширь и вглубь, по существу теолог остается наедине с собой. Он совершает эту работу в пространстве, которое, к сожалению, закрыто именно сверху; не принимает оттуда света и не позволяет бросить туда свой взгляд. Что же можно и нужно в этом случае предпринять? В этом случае, очевидно, следует решительно применить особую меру: нужно приостановить этот бег по кругу, нужно установить и отпраздновать Субботний день — не для того, чтобы упразднить рабочие дни, не для того, чтобы уклониться от их задач, но именно для того, чтобы пролить на рабочие дни горний свет, которого им недостает. Как может совершаться такой субботний труд? Он может и должен совершаться в том, что теолог разом оставляет все свои усилия по уразумению веры, intellectus fidei, и обращается теперь к самому ее предмету как таковому. Но что есть это временное, — необходимое именно для его сохранения и продолжения, — оставление собственного труда и обращение к самому Богу, как не начало молитвы? Ведь любая молитва всегда начинается с того, что человек на время покидает себя самого и свое занятие, будь оно даже наилучшим и наиудачнейшим; оставляет его позади, чтобы вновь, — когда бы у него не было потребности в этом? — уяснить себе, что он стоит перед Богом, который в Своем деле и Слове есть его Господь, Судья и Спаситель, и что этот Бог Сам стоит перед ним, — вернее, Он властно, свято и милосердно, как великая угроза и как еще более великая надежда его дела, грядет к нему в Своем деле и Слове. Молитва начинается с того устремления, в котором человек взыскует и обретает новую ясность относительно того, что «Бог правит», — обретает не для того, чтобы бросить собственное дело или пренебречь им, но чтобы оно не осталось или не стало бесплодным; чтобы совершить его в просветленности, под владычеством и благословением Бога. С этого осознанного устремления, в котором начинается молитва, должна начинаться и теологическая работа. Если теолог хочет, чтобы она была ответственной и плодотворной, нужно добиться ясности относительно того, Кто ей угрожает и Кто одновременно есть ее надежда. Но вопрошание о Нем и поиск Его — всегда дело особого устремления, перед которым все прочие усилия (как будничные труды перед трудом субботним) должны временно отступить — именно для того, чтобы затем, обретя свое начало в этом особом усилии и поставленные им в правильную перспективу, они могли стать правыми делами.

2. Предмет теологической работы — это не нечто, в том числе не высшее или абсолютное нечто (будь оно «основой бытия» [3]или чем-либо подобным), но Некто: не «оно», а «Он», причем этот Он, этот Некто не в каком-то праздном и немом бытии-в-себе, но именно в Своем деле, которое как таковое есть также Его Слово. Задача теологической работы состоит в том, чтобы слушать Его, этого Некто, в Его Слове; чтобы себе самой. Церкви и миру отдать отчет в этом Его Слове. Но при этом теология должна, прежде всего и решительным образом, признать и подчеркнуть, что Слово этого Некто — не бесстрастное уведомление, но критический момент истории, общения между Богом и людьми, это обращение Бога к человеку. «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов пред лицем Моим» [4]. Только так можно произносить и воспринимать такое обращение, только так оно — Слово истины Божьего дела, истины Самого Бога. Потому и всякое человеческое мышление и речь в их отношении к Богу могут быть только ответом на Его Слово: не мышлением и речью о Боге, но человеческими мышлением и речью к Богу, которые вызываются мышлением и речью Бога к человеку, следуют за ним и отвечают на него. Они, это человеческое мышление и речь, были бы несомненно ложными, если бы обращались к некоему божественному «оно», или «нечто»: ведь Бог есть Некто, а не нечто; но они также могут быть ложными, во всяком случае, неподлинными (uneigentliches), если в третьем лице говорят о Том, Кому присуще говорить к человеку в первом лице и получать ответ во втором лице. Истинно и подлинно мыслить и говорить о Боге можно, только отвечая Ему, — а значит, явно или скрыто, эксплицитно или имплицитно, — только во втором лице. Но это значит, что теологическая работа, — чей покров мышления и речи в третьем лице всегда должен оставаться прозрачным, — истинно и подлинно должна совершаться как литургическое действие, как призывание Бога, как молитва к Нему. Являя такое положение дел, Ансельм Кентерберийский после первой формулировки своего учения о Боге, названного «monologion», написал вторую, превосходнейшую, и назвал ее «proslogion» [5], где все, что он мог сказать о существовании и сущности Бога, он действительно с начала и до конца излагает в форме прямого обращения к Богу, то есть развивает в форме цельной молитвы. Именно памятуя об этом, лютеранин Давид Голлац [6]еще в начале xviii века хотя бы завершал каждый параграф своей «Догматики» явным suspirium, молитвенным воздыханием. Теология, которая не держит неуклонно в памяти и перед глазами такого положения дел — этого отношения «Я» и «Ты», в котором Бог есть Бог человека, а человек есть человек Бога, — такая теология принимает несущественное за существенное и может быть только ложной. Правильная теология, помня о том, что Бог может быть объектом теологии лишь как действующий и говорящий субъект, имплицитно и косвенно, но неизбежно будет proslogion, suspirium, а значит — молитвой. Любые литургические движения [7]в Церкви начинаются слишком поздно, если сама ее теология изначально не есть литургическое движение, если она не начинает своей работы с коленопреклонения.

3. Теологическая работа тем отличается от прочих, — но, с другой стороны, в этом отношении может служить примером любой умственной работы, — что тот, кто ее выполняет, никогда не может беспечно исходить из уже решенных вопросов, уже полученных результатов, уже подкрепленных выводов; что он сегодня никоим образом не может строить на фундаменте, заложенном вчера, жить на проценты с накопленного вчера капитала, но вынужден каждый день и каждый час вновь начинать с начала. Воспоминание о вчерашнем дне может быть для него утешительным и ободряющим лишь постольку, поскольку оно есть воспоминание о том, что и вчера он должен был начинать и, как можно надеяться, начал с начала. В теологической науке продвижение вперед означает в очередной раз начать сначала. Очевидно, что перед лицом обращенной против нее радикальной угрозы иначе и быть не может: угроза достаточно сильна, чтобы вновь и вновь выбивать у теолога почву из-под ног, вынуждать его снова искать почву, на которую он мог бы встать, как если бы никогда не стоял на ней прежде. И в первую очередь, — пусть даже мы внимаем при этом свидетельству Писания, пусть опираемся в своем труде на communio sanctorum [8]всех времен и, разумеется, также на благодарную память об уже обретенном ранее собственном знании, — это не может быть иначе потому, что предмет теологии есть сам Бог живой, в Его свободной милости, Пастырь Израиля, который не спит и не дремлет. Если милость Его обновляется каждое утро, то она каждое утро вновь оказывается абсолютно не заслуженной милостью, за которую мы вновь должны благодарить и которой вновь должны жаждать. Поэтому любой акт теологической работы во всех ее измерениях (даже когда речь идет о мельчайшей проблеме экзегезы или догматики, о прояснении самого скромного фрагмента истории Церкви Христовой, но прежде всего при подготовке любой проповеди, урока или библейского часа) должен иметь характер некоей капитуляции (uebergabe): мы отказываемся от всех до сих пор осуществленных желаний, от всех до сих пор приобретенных знаний, а первым делом — от всех до сих пор практиковавшихся и мнимо-надежных методов, чтобы вновь бросить их в плавильный тигель и предъявить живому Богу, отдать их Ему, принести Ему как жертву всесожжения. Никогда и ни в чем теологическую работу нельзя исполнять иначе, кроме как вновь и вновь предоставляя свободному Богу свободно распоряжаться всем, что до сих пор было познано, добыто, совершено человеком; не иначе, как добровольно освобождая для Него место перед лицом всего того религиозного, нравственного и интеллектуального, культурного и духовного багажа, который приносит с собой человек; не иначе, как в сегодняшнем продолжении вчерашних достижений подчиняя Божьему попечению, усмотрению и расположению саму преемственность между вчера и сегодня, сегодня и завтра. Только в такой каждый раз заново совершающейся капитуляции теология может быть поистине свободной и радостной наукой. Если она не хочет впасть в склероз, в бесплодие, в сутяжническую скуку, ее работа ни на мгновение не должна становиться рутинной, автоматической. Но это значит, что и с этой стороны она должна быть молитвенным действием, и ее осуществление — лишь одним-единственным: «Не как Я хочу, но как Ты» (Мф 26:39). И это не в ущерб той бодрости, с какой человек может искать, исследовать, думать, во исполнение intellectus fidei раскалывать орехи или распиливать бревна; напротив, именно благодаря этому intellectus fidei является, остается и каждый раз вновь становится бодрым, свежим, интересным и полезным человеческим делом. Воистину это дело может совершаться и совершается с бодростью лишь тогда, когда оно состоит не в наращивании вооружений, но в бесстрашном разоружении, в капитуляции перед своим предметом, а значит, в молитвенном труде.

4. Мы подходим к пункту наиболее важному и практически, и по существу. Теологическая работа осуществляется в форме человеческих вопросов и ответов, поисков и обретений перед лицом дела и Слова Божьего. Что касается выполнимости этой работы, здесь встают две очевидные проблемы: одна — с «субъективной», другая — с «объективной» стороны. Обе проблемы взаимосвязаны и взаимообусловлены. Обе представляют собой проблемы живого общения между Богом и человеком, человеком и Богом и потому могут быть разрешены только в процессе истории этого общения, только практическим, но не теоретическим путем. С одной (субъективной) стороны, встает проблема пригодности и адекватности человеческого труда в этом деле. Приступают ли к нему с чистым сердцем, доброй волей, ясной головой и незамутненной совестью, которые соразмерны ему и одни только могут обеспечить плодотворность всего богословского начинания? Найдется ли теолог, который мог бы положительно ответить на этот вопрос иначе, нежели в следующем смысле: Божья милость достаточно могущественна для того, чтобы даже нечистое сердце, слабую волю, пустую голову и запятнанную совесть человека наделить способностью осмысленно спрашивать и отвечать, когда речь идет о Боге, о Его деле и Слове? Но явит ли ему Бог эту милость? И здесь встает, с другой (объективной) стороны, проблема присутствия Бога в Его самораскрытии, без которого даже самые серьезные вопросы и ответы относительно Него были бы беспредметны, а значит, напрасны. Опять-таки здесь возможен только один положительный ответ: Божья милость и в этом деле с Его стороны достаточно свободна и могущественна. Но станет ли она и в этом смысле событием? Очевидно, что и в том, и в другом случае милость не была бы милостью, если допустить, что ее можно ничтоже сумняшеся заранее предполагать и приписывать себе: мол, все обойдется, Бог раскроет человека для Себя и Себя для человека. Поскольку это событие есть милость, Бога можно только просить о ней, взывать к ее проявлению; она может быть только вымолена. И лишь тогда, когда теологическая работа начинается с этой мольбы, совершается в ней и снова и снова к ней возвращается, она может быть оправданной и плодотворной в отношении этих двух проблем. В этой мольбе мы просим о чуде-, о том, чтобы сам Бог отверз незрячие глаза и не слышащие уши человека для Своего дела и Слова; и о еще большем чуде-, о том, чтобы дело и Слово Божье не ускользнуло от глаз и ушей человека, но открылось им. Revela me de me ad te! [9] И еще: Da mihi, ut intelligam! [10]Так молил Ансельм, глядя на самого себя, а взирая на Бога, молил: Redde te mihi! Da te ipsum mihi, Deus meus! [11]При осуществлении теологической работы это двойное действие Бога необходимо «по всему фронту», и, — поскольку это действие в обоих направлениях может совершаться только как Его свободные милость и чудо, — необходима и эта двойная молитва. Но при правильном понимании она есть все же единственная молитва — та, которую мы уже вспоминали в конце пятой лекции: Veni, Creator Spiritus! [12]В своем пришествии, в своем движении снизу вверх и сверху вниз, Святой Дух, Он один, созидает открытость Бога человеку и открытость человека Богу. Поэтому теологическая работа живет молитвой и в молитве о Его пришествии; поэтому все ее вопро-шания, исследования, толкования и утверждения могут быть только формами этой молитвы. Теологическая работа, которая целиком находится под угрозой и целиком зависит от свободной Божьей милости, может быть успешной и полезной работой, служащей прославлению Бога и спасению человека только тогда, когда эта молитва оказывается услышана. Это подлинная молитва! И критерий ее подлинности заключается именно в том, что она совершается в убежденности (GewiBheit), что она будет услышана. Разве тот, кто творит молитву, кто просит Отца во имя Сына о Его Святом Духе, знал бы, что он делает, если бы его молитва была полна скепсиса? Именно убежденность в том, что молитва будет услышана, и есть та убежденность, в которой может и должна отважно начинаться и совершаться теологическая работа.

Лекция 15 Изучение

В молитве теологическая работа есть внутреннее, идущее по вертикали снизу вверх, духовное (geistliche) движение человека. В изучении же оно совершается к тому же внешним образом, идет еще и по горизонтали и представляет собой умственное (geistige), душевно-телесное, — если не сказать, плотское, — движение. Теологическая работа может совершаться только в неразрывном единстве обоих этих компонентов. Молитва без изучения была бы пуста. Изучение без молитвы было бы слепо. Теперь (как и подобает, во вторую очередь) мы рассматриваем теологическую работу как изучение.

«Изучение» в том смысле, который здесь важен для нас, означает деятельный, — притом серьезный, усердный, прилежный, — труд человека над определенной познавательной задачей, поставленной перед ним и перед другими людьми. Это участие в попытке ее решить, идущее от его собственного порыва и напора, осуществляемое в свободной склонности и радостной устремленности. Отсюда и узнается, кто есть studiosus и каков он, причем особенно studiosus tbeologiae, а кто нет. Ему и другим дано засвидетельствованное в Священном Писании и возвещаемое в communio sanctorum [1]всех времен и народов дело и Слово Божье; перед ним поставлена Евангелием определенная познавательная задача. Если бы она не была перед ним поставлена, или если бы он перепутал ее с другой задачей, — например, задачей философа, историка или психолога, — и подменил ее ею, он, хотя и оставался бы studiosus [2], но не был бы уже studiosus theologiae. he был бы он им и в том случае, если бы не был studiosus, то есть не принимался бы за эту задачу с тем особенным рвением, о котором мы говорили. Ленивый студент и как теолог — вовсе не студент [3]!

Следует заранее сказать еще о двух общеизвестных вещах, над которыми полезно поразмыслить. Во-первых, теологическая учеба, а значит, и это рвение не есть дело какого-то определенного и преходящего этапа жизни. Его формы могут и должны постепенно изменяться со временем, но человек остается stud, theott до самой своей смерти (Шлейермахер, случалось, и в старости подписывался именно так), — или он не был им никогда. Во-вторых, теологию изучают не для того, чтобы выдержать экзамен и открыть себе доступ к профессии пастора; и не для того, чтобы получить ученую степень с видами на академическую карьеру. Экзамен, если правильно рассматривать его с обеих сторон, — это дружеская беседа старшего студента теологии с младшими на определенные темы, представляющие несомненный общий интерес. И смысл этой беседы в том, чтобы дать младшим ее участникам удобный случай показать, были ли они до сих пор усердны в этом деле и насколько, в какой мере обещают быть усердными и в будущем. Реальная ценность добытой с наивысшими баллами ученой степени тоже зависит исключительно от того, насколько ее обладатель зарекомендовал себя именно как учащийся и насколько он и впредь сможет зарекомендовать себя так, чтобы именно в качестве учащегося оказаться пригодным также и в качестве учителя. Кто изучает теологию, тот делает это потому, что в связи со служением, к которому он призван, независимо от каких-либо практических целей, изучать ее необходимо, полезно и прекрасно. Потому что она так владеет им, что он может подходить к ней только как studiosus.

Изучение теологии нужно понимать как встречу (непосредственную или через книги) и осмысленное общение учеников с их учителями. Учителями, которые, в свою очередь, были учениками других учителей, а те, сами, будучи учениками, опять-таки имели своих учителей, — и так далее, вплоть до тех учителей, которые были учениками прямых свидетелей истории Иисуса Христа, приводящей к цели историю Израиля. Изучение теологии состоит в активном участии в деле широкого сообщества учащихся и учителей в школе тех непосредственных свидетелей дела и Слова Божьего, которые стоят все перед их лицом и перед лицом которых стоят все они. Таким образом, обучение, которое кто-то может здесь и сейчас проходить на лекциях, семинарах, практических занятиях или с помощью книг, это обучение может быть только первоначальным и предварительным, только вступлением в ту школу, в которой перед теми, кто сейчас в ней слушает и читает, многие уже слушали, говорили и писали, обретали знания, обменивались ими друг с другом, учились друг у друга и передавали свои знания дальше. Наконец, самое главное: это обучение может быть только введением в их общий источник и норму — в свидетельство Писания, которое и они уже когда-то, в свое время, своим способом и по мере своих возможностей пытались понять и истолковать. Изучать теологию означает сесть со всеми этими предшествующими студентами теологии, — не разбираясь с ними, а собираясь с ними вместе, — как подобает новичку, на заднюю скамью; настроиться и приготовиться их слушать (они всё еще говорят, даже если давным-давно умерли), чтобы через ими достигнутые и провозглашенные взгляды и усмотрения, через их ободряющие или отвращающие примеры испытать побуждение к собственному видению, мышлению и речи, в ответственности перед Богом и людьми. И, прежде всего, изучение теологии означает пройти уже пройденный ими путь, обратиться к тем истокам, из которых они уже черпали; усвоить ту норму, которой они покорялись, как могли, а значит, внимать самому изначальному свидетельству, которому они учились, становясь учителями, и которому покорялись и подчинялись, каждый сообразно собственному дару.

Таким образом, в первую очередь изучение теологии разделяется на основную беседу, в которой младший или старший студент, — как это уже приходилось делать тем, кто был до него, — должен прямо спрашивать, что именно могли бы пророки Ветхого и апостолы Нового Завета сказать миру, сегодняшней общине и ему самому как ее члену, — и на побочную беседу, в которой студент, будучи не первым, но, — в данный момент, — скорее, последним, кто стоит перед этим вопросом, должен в своем, ожидаемом от него ответе принять косвенные указания, а также и предостережения от всех старых, новых и новейших авторитетов, которые были до него, в виде их библейских комментариев и догматик, их исторических и практических исследований. Но пусть никто не вздумает принять эту побочную беседу за главную — и за деревьями не увидеть леса, перестать слышать за громкими голосами отцов Церкви, схоластиков, реформаторов и прежде всего современных профессоров эхо Божественного Откровения, звучащее в Писании! Однако пусть никто не считает себя также настолько духоносным или, скажем, настолько проницательным и мудрым, чтобы вести главную беседу по собственному усмотрению и обойтись вообще без побочной беседы с отцами и братьями! Излишне говорить, что изучение теологии, поскольку оно всегда должно проходить одновременно в этой главной и в этой побочной беседах, в их постоянном различении и постоянном объединении, требует исключительной бдительности, острого внимания и осмотрительности, но чтобы в маломальской мере овладеть ими и научиться применять их, не хватит и целой жизни. Теперь мы попытаемся одним взглядом охватить различные области и сферы теологии, чтобы рассмотреть так называемые «предметы», или «дисциплины», в ее изучении.

Очевидно, что в первую очередь нужно назвать библейскую экзегезу. Она не вполне совпадает с тем, что мы только что назвали совершающейся в теологии основной беседой: ведь слышание, понимание и утверждение библейской вести — не второстепенная предпосылка, а основная задача всего богословского изучения. Но чтение и разъяснение библейских текстов составляет самостоятельную задачу, и поскольку она встает каждый раз заново, то теология в первую очередь и в особенности есть наука о Ветхом и Новом Завете как собрании текстов, в которых община Иисуса Христа издавна призвана слышать голос изначального и неповторимого свидетельства о деле и Слове Божьем — истоке и норме ее учения и жизни. Но слышать этот голос в его оригинальности, многообразии и единстве она должна каждый раз заново, а значит, должна каждый раз заново прочитывать эти тексты, и для этого она нуждается в библейско-богословской науке. Ибо еще слишком многое могло быть услышано неточно, даже искаженно, или вовсе не услышано. Поэтому библейско-богословская наука должна каждый раз заново, беспристрастно и тщательно прояснять, что же там написано и что этим написанным сказано. При этом всегда должны действовать две предпосылки. Первую предпосылку эта наука вполне разделяет с любым историко-критическим исследованием, к области которых принадлежат и библейские тексты: для чтения и понимания этих текстов она тоже должна добросовестно привлекать все известные и доступные вспомогательные средства, правила и критерии лингвистики и стилистики, всемирной истории, сравнительной истории культуры и литературы. Но и вторая предпосылка этой науки сама по себе является историко-критической; только во всех остальных исторических исследованиях она далеко не общепризнанна, и потому в теологической экзегезе, для которой она существенна, ее приходится применять в определенной степени изолированно. Речь идет о той общей предпосылке, что наряду с другими текстами имеются и такие, которые, по мысли их авторов и по своим особенностям, могут быть прочитаны и объяснены только как свидетельство и провозвестие действительно или мнимо совершившихся посреди всей прочей истории действий и речи Бога, и если кто-то не хочет признавать за этими текстами именно такой характер, он не может вчитаться в них. Предпосылка, что есть тексты, которые сверх того, что они говорят как именно такие тексты, не сообщают ничего существенного, а только лишь несущественное. Во всяком случае, они не поощряют задаваться вопросами о тех фактах, которые стоят за их вестью, «намечаются» в их вести, не зависят от их вести и потому должны быть отделены от нее; они делают ответ на эти вопросы вообще невозможным. Тексты, высказывания которых либо наталкиваются на неверие читателей, то есть на умеренный или крайний скепсис, — в той мере, в какой те их понимают, — либо пробуждают в них веру. Если придерживаться трезвого историко-критического суждения, почему бы не существовать и таким, чисто керигматическим текстам, которые только в качестве таковых и могут подлежать интерпретации? Библейско-богословская наука предполагает, что такие тексты есть и что, в частности, в Ветхом и Новом Завете она имеет дело именно с такими текстами — текстами, чьи высказывания, как и высказывания всех прочих текстов, могут быть приняты к сведению, но которые могут быть по-настоящему поняты не иначе, как либо через отрицание в неверии, либо через принятие в вере. А значит, они могут быть истолкованы только в постоянной оглядке на этот их керигматический характер. Библейско-богословская наука работает не в пустом пространстве, а на поприще служения общине Иисуса Христа, основанной пророческим и апостольским свидетельством. Именно с этой стороны она приступает к этим текстам в ожидании, — не больше и не меньше, — что в них она встретится с этим свидетельством. Причем она (именно об этом идет речь в так называемом «герменевтическом круге») все-таки безоговорочно открыта вопрошанию: может ли, и если да, то насколько, в какой форме, в каких конкретных выражениях исполниться это ее ожидание, а значит подтвердиться тот исключительный характер, каким обладают эти тексты для общины. «Догматическая» экзегеза? Она является ею лишь постольку, поскольку отвергает догму, которая изначально воспрещает ей это ожидание, изначально хочет представить его исполнение как невозможное. «Пневматическая» экзегеза? Разумеется, нет, если она мнит, что способна распоряжаться Писанием, исходя из какого-то якобы присущего ей обладания Духом. Но она может быть названа таковой, если только принимает свободу, обоснование которой должно идти от самого Писания, — свободу обращать к нему вопросы о том самосвидетельстве Духа, которое слышится в нем.

Вторая задача теологии относится преимущественно к тому, что мы назвали побочной богословской беседой, но без чего ни библейская экзегеза, ни исследования в других областях теологии были бы невозможны. Речь идет об изучении истории Церкви, ее теоретических и практических проявлений и исповеданий, а значит, и ее теологии, — о том пути, который прошло христианское познание, этот основополагающий элемент жизни общины, со времен пророков и апостолов и до сего дня. Несомненно, эта история на всем своем протяжении есть также мирская история, всемирная история, и потому она должна исследоваться тем же образом, что и эта история. Но столь же несомненно, что она есть та часть всемирной истории, которая преображена своей особой темой, — а именно библейской вестью, от которой она берет начало: история веры, неверия, лжеучений (Irrglaubens) и суеверия; история провозвестия Иисуса Христа и отречения от Него; история искажения и обновления Евангелия; история повиновения, которое оказывал ему христианский мир и в котором он явно или тайно отказывал ему. Перед лицом этого сообщества святых и грешников, в которое включена, в которое должна сама себя включить и любая ныне существующая община, история Церкви, догматики и теологии тоже составляет необходимый предмет теологических исследований. Одно условие их плодотворности состоит в том, чтобы с волнением и любовью, восприимчивой именно к подробностям этой великой истории, не упуская из виду ни одного ее светоча и ни одной тени, устремить взгляд сквозь все это и неуклонно удерживать его на concretissimum [4]этой темы. Если кто-то не знает и не держит перед глазами эту тему, может ли он понять и представить историю Церкви? Другое условие состоит в том, чтобы осуществлять замечательную программу Готфрида Арнольда [5]по написанию «беспристрастной истории Церкви и ересей» лучше, чем он сам, занявший (следуя с точностью до наоборот принятой до него обычной методике) позицию не за Церковь и против еретиков, а за еретиков и против Церкви. Богословская история вообще не должна стремиться вершить Страшный суд; она также не должна пытаться осмыслить историю общины в период между первым и вторым пришествием Господа сообразно какой-либо воспринятой ею философской идее, как это, в частности, попытался сделать великий Ф. Хр. Баур [6]. Она просто должна увидеть и показать, что — и до какой степени — и в этой истории всякая плоть была и есть как трава и как цвет полевой (Ис 40:6): в ней всё преходяще, но все-таки изначально и в своем устремлении к цели всё никогда не совершалось и по сей день не совершается абсолютно вне обетования прощения грехов, абсолютно вне упования на воскресение плоти. Радуясь со всеми радующимися и плача со всеми плачущими (Рим 12:15), она спокойно откажется от всецелого прославления здесь и от всецелого осуждения там, чтобы тем самым дать высказаться тем, кто жил, мыслил, говорил и действовал прежде нас. Когда богословская история изучается и разъясняется именно так, она вторичным и вспомогательным образом тоже служит собиранию, воздвижению и миссии общины в настоящем и в обращенности к будущему. И в этой перспективе теология тоже может ей помочь.

Название, ставшее общеупотребительным для обозначения третьей основной задачи теологии, — «систематическая теология», — есть деревянное железо — постольку, поскольку при изучении догматики и этики, о которых здесь идет речь, никоим образом нельзя приходить к построению и провозглашению некоей системы христианской истины, подлежащей выведению из какого-то одного определенного понятия. В общине не должны господствовать ни одно понятие, ни один принцип, но только Слово Божье, засвидетельствованное в Писании и живущее Святым Духом. Однако в этой посвященной Ему науке речь должна идти не только о том, чтобы принять Слово к сведению при изучении Святого Писания и обсуждении достигнутых прежде знаний. Оно должно быть осмыслено — и притом осмыслено упорядоченно, основательно (ordentlich), в своей внутренней взаимосвязанности, в той прозрачности и наглядности, с какой оно само являет себя. «Упорядоченно» — не значит так, как это на первый взгляд позволяет предположить слово «систематически»: включая, заключая и исключая. Упорядоченная догматика и этика не включает, не заключает и не исключает; напротив, она, подобно библейской экзегезе и церковной истории, является открытой и открывающей наукой. Действительно, в любом настоящем, по всему фронту, она ожидает и чает будущего осмысления Слова Божьего, которое будет лучше, то есть вернее, всеохватнее, глубже, чем доступное ей в каждый данный момент. Не может она претендовать на упорядоченность и тогда, когда она осмысливает и интерпретирует Слово Божье сообразно какой-либо так называемой общепризнанной философии или сообразно каким-либо — выдающим себя за действительные — пожеланиям, притязаниям и постулатам церковного управления. Она должна во всякое время трудиться упорядоченно постольку, поскольку в своем осмыслении Слова Божьего всякий раз точно придерживается им самим предписанного порядка, формы, архитектоники и телеологии, делая именно этот порядок зримым и действительным для своего времени, а значит, для пути познания, принятого в современной ей общине. Она мыслит свободно и призывает общину, со своей стороны, мыслить и говорить свободно — в пространстве той свободы, которая во всякое время дается ей Словом Божьим. Поскольку при изучении так называемой систематической теологии ожидается всякий раз новое познание этого порядка и обретение, удержание, расширение основанной на нем свободы, теология и в занятиях, связанных с этой задачей, означает служение общине и внутри общины. Она служит существенности и существенному обновлению, очищению, сосредоточению и уточнению тех высказываний, которые должны осуществляться в ее провозвестии.

Наконец, «практическая теология», — об этом свидетельствует ее название, — есть теология, переходящая в практику общины, а именно в ее провозвестие. Называя ее в последнюю очередь, мы не хотим сказать ни того, что будто, вслед за Шлейермахером, усматриваем в ней «венец» теологических исследований, ни того, что в ней нужно видеть просто факультативный привесок к прочим богословским дисциплинам. Если смотреть с точки зрения человеческого усилия как такового, здесь, как и везде, мы находимся на периферии; если же смотреть с точки зрения предмета, здесь, как и везде, мы находимся в центре существа дела. Особую проблемную область практической теологии составляет то, что сегодня несколько высокопарно именуют «речевым событием» и пытаются — совершенно ни к месту — выдать за основную проблему экзегезы, а то и догматики. Однако его место здесь, в практической теологии. Здесь встает вопрос: каким образом надлежит служить в общине, а через нее и в окружающем ее мире, человеческим словом — Слову Божьему, узнаваемому из того, как оно засвидетельствовано в Библии и в истории Церкви, и осмысленному в его нынешнем самопроявлении. Речь не идет о праздном вопросе, каким образом провозвестники Слова могли бы «подойти» к тому или иному человеку, «достичь» его этим Словом. Речь о том, каким образом они своим указанием на его, Слова, пришествие, могли бы исполнять обязанность служения этому Слову, которое «доходит» до каждого человека не иначе, как в своей собственной свободе и силе. Именно в этом состоит проблема речи, которую приходится вести тем, кто берется возвещать Слово. Она должна отвечать двум условиям: чтобы указать на Слово Бога к человеку, она должна иметь характер возвещения; чтобы указать на Слово Бога к человеку, — характер обращения. Она может быть речью провозвестия Слова лишь тогда, когда, исходя из источника своего провозвестия, она выражается предельно необычно, а исходя из своей цели — вполне обыкновенно. Когда она звучит празднично и буднично, сакрально и профанно. Когда она есть речь, пересказывающая историю Израиля и Иисуса Христа, и в то же время речь, вплетающаяся в жизнь и поступки сегодняшнего христианина и человека. Когда ее содержательно усваивают через экзегезу и догматику и формально научаются ей через общепринятую в каждую конкретную эпоху психологию, социологию и лингвистику. Когда она есть язык Ханаана и египетская, вавилонская, в каждый данный момент времени «современная» обыденная речь. Так как она должна указать на Слово, идущее от Бога к человеку, она всегда имеет уклон от первого ко второму (и ни в коем случае — наоборот); но никогда первое не существует без второго, как и второе никогда не существует без первого: всегда первое и второе! Чтобы искать и найти, выучить и применять эту речь, существенно необходимую для провозвестия общины в проповеди и беседе, молитве и евангелизации, мы изучаем также — и также на протяжении всей жизни! — практическую теологию.

В заключение заметка на полях относительно всего того, о чем мы сегодня говорили: при изучении теологии слишком бодрые и наивные умы — как справа, так и слева — могут и должны каждый раз заново открывать для себя, что в этом деле все обстоит несколько сложнее, чем им бы хотелось. А слишком меланхоличные и изощренные умы (тоже каждый раз заново!) могут и должны открывать для себя, что здесь опять-таки дело обстоит намного проще, чем они, насупившись, хотели бы его видеть.

Лекция 16 Служение

Теологическая работа есть служение. Служение в общем и целом означает желание, действие и труд, в котором человек руководствуется не собственными интересами и не собственным планом, но интересами другого и его распоряжениями; труд, свобода которого ограничивается и определяется свободой другого; труд, честь заниматься которым тем выше, чем важнее для труженика не собственная честь, а честь другого. Именно таким служением, — будь то молитва, изучение или то и другое одновременно, — является работа теолога. Опять-таки согласно общему определению, она есть ministerium Verbi divini, буквально — «обслуживание Божьего Слова» [1]. Слово «обслуживание» напоминает о том, что новозаветное понятие diakonos восходит к понятию слуги. Теолог должен прислуживать величию Божьего Слова, которое есть сам Бог, говорящий в Своем деле. Нет лучшего описания свободы и почетности этого труда, чем удивительная картина из 122-го Псалма: «Вот, как очи рабов обращены на руку господ их, как очи рабы — на руку госпожи ее, так очи наши — к Господу, Богу нашему, доколе Он помилует нас» (стих 2). Теологическая работа есть сконцентрированный труд именно потому, что он направлен исключительно на свою цель. Именно в этой неотъемлемо присущей теологической работе направленности нам теперь и предстоит понять ее.

В ставшем знаменитым разделении церковного служения, произведенном Кальвином, «дьякон» занимает только четвертое и последнее место: в общине ему отведено «всего лишь» попечение о бедных и больных в общине. Дьякону предшествует «пресвитер», отвечающий за внешнее руководство жизнью общины; пресвитеру — «пастор»: общинный проповедник, наставник и пастырь; а над ними, в качестве первого в этом ряду, стоит «доктор», ex officio [2]призванный толковать и разъяснять Писание учитель церкви и в частности, разумеется, теолог. Несомненно, Кальвин мыслил это разделение не столь статичным, каким оно выглядит и как оно часто понималось и практиковалось. Но дело в том, что, согласно Евангелию, учителю Церкви, doctor ecclesiae, — а значит, и теологу, — в любом случае не только желательно, но и необходимо из первого мгновенно становиться последним — служителем, слугой, то есть «дьяконом» всех остальных. Как и наоборот: важно, что в Деяниях апостолов «служение» обоих «дьяконов» — мученика Стефана и некоего Филиппа — заключалось, как это кажется из текста у Луки, именно в изучении и толковании Писания. Ибо если теологическая работа и представляет собой особое служение, технически превосходящее все прочие, оно все же остается только служением, диаконией. Более того, оно ничего не стоит, если по-своему не является тоже попечением о бедных и больных общины. И наоборот: такого рода христианское попечение не было бы возможным без некоего минимума серьезной богословской работы.

Проводя разграничение, в дополнение к характеристике теологической работы как служения следует, прежде всего, сказать, что ею нельзя заниматься ради нее самой, как искусством для искусства. Кто всерьез занимается теологией, тот знает, что она со всех сторон полна искушений. Теология, особенно в форме догматики, — необычайно чарующая наука, поскольку она непреодолимо влечет к мыслительной архитектонике и потому к красоте. Чисто по-человечески, в своих исследованиях ясных, темных и двусмысленных персонажей и событий истории Церкви она в каждом пункте являет себя как в высшей степени волнующая наука. Таковой же она оказывается, когда в качестве экзегезы проявляет и скрупулезную наблюдательность, и отвагу воображения. Теология — такое начинание, в котором вопрос: ради чего? — слишком легко забывается. Да, его можно и нужно также перемещать на задний план, отодвигать в сторону. Невозможно заниматься изучением чего-либо, если человек считает, что на каждом шагу он должен знать и нетерпеливо спрашивать: что мне это дает? Что я с этого имею? Чем это похможет мне в общине и в мире? Как я скажу это людям, в особенности, современным людям? Кто постоянно носит в своем сердце и на устах подобные вопросы, кто никогда (или никогда всерьез) не увлекался богословскими проблемами как таковыми, но корпел над ними лишь для того, чтобы с помощью тех или иных решений продвинуться в том или ином деле, — тот ни в своих штудиях, ни в своей молитве не будет тружеником теологии, заслуживающим, чтобы его принимали всерьез. Несомненно, что и людям он не скажет ничего верного, не говоря уже о том, чтобы сказать самое верное. Человек способен к этому лишь тогда, когда не рассчитывает сразу же, как это можно практически применить там-то или там-то, а прежде всего силится сам обрести опыт чего-то верного. Заметим мимоходом, что для новичка в теологии было бы глупым, а то и опасным, если бы в свои быстротечные и невозвратимые университетские годы он, вместо того, чтобы всецело отдаться учению, суетливо кидался бы во всевозможные виды христианской деятельности, а то и оказывался уже обладателем какой-то церковной должности, как это принято в некоторых странах. Но это предостережение ничего не меняет в том отношении, что смысл, горизонт и конечную цель теологической работы составляет служение Богу и служение людям, а вовсе не свободно парящий гнозис, служащий лишь интеллектуально-эстетическому наслаждению теолога; или гнозис спекулятивно-мифологического толка, подобный гнозису великих и малых еретиков первых столетий; или гнозис историко-критического характера, вроде того, что в XVIII веке начал набирать силу как единственно истинная богословская наука и еще и сегодня, если не все признаки того обманчивы, намерен праздновать новые победы. Если за первым гнозисом скрывается возвещение чужих богов и поклонение им, то за вторым видом гнозиса человека подстерегает скепсис, то есть атеизм. Фр. Овербек [3]был по-своему прав, когда, пройдя до конца путь этого современного гнозиса и не испытывая никакого интереса к теологии как служению, он пожелал быть и называться сотрудником теологического факультета, но уже не в качестве теолога, а лишь, как это написано на его надгробии, в качестве «профессора истории Церкви». Если теологическая работа во всех своих дисциплинах, с каким бы блеском они ни разворачивались, не хочет быть бесплодной, ей необходимо помнить, — не всегда как о ближайшей, порой лишь как о самой отдаленной, но всегда как о своей высшей и подлинной цели, — о том, что она должна не только с той или другой точки зрения постигать, созерцать и осмысливать свой предмет, Слово Божье, но что речь идет о ее служении этому Слову, а значит, о диаконии.

Проводя разграничение, следует сказать и другое: коль скоро теология должна служить — Богу в Его Слове, как Господу мира и общины, а тем самым и человеку, которого Бог любит и к которому обращается, — она не должна господствовать ни над Богом, ни над человеком. В первой из наших лекций мы уже слышали о подобающей ей скромности-, в конечном счете, она объясняется тем, что теология призвана служить. Эта скромность не исключает, но подразумевает, что теологическая работа может и должна совершаться в спокойной уверенности в себе. Нигде не написано, что племя теологов должно ползать, подобно червю, не смеющему, как поется у Гайдна в «Сотворении мира», оторваться от земли. Если оно не стыдится Евангелия, то не должно и ни перед кем извиняться за свое существование и оправдывать свое дело никакими онтологическими обоснованиями и прочими апологетическими или дидактическими ухищрениями: ни перед миром, ни перед общиной. Теологическая работа, именно как служение, должна совершаться с поднятой головой — или не совершаться вовсе! Но нельзя ею заниматься и для того, чтобы в общине или в мире, перед внешне менее учеными и искушенными в деле Евангелия или, — это, наверно, главное, — перед другими теологами предстать умником и всезнайкой, одержать над ними верх и вновь оказаться первым. Требуя от теолога служения, Слово Божье не позволяет ему (не говоря уже о том, чтобы требовать!) потрясать этим Словом, чтобы предстать перед всеми простецами intra et extra muros ecclesiae [4]более понимающим и превосходящим их в этом деле, изображать из себя некий авторитет. Это означало бы, что теолог мнит желательным и возможным владеть этим Словом, а значит, и предметом своей науки. Но тогда Слово перестало бы быть предметом этой науки; тогда все начинание теолога стало бы беспредметным и потому бессмысленным. Действительно, «слушающий вас Меня слушает» (Лк 10:16); но это не означает учреждения некоего «папства книжников», как выразился однажды А. Шлаттер [5](schlatter). Ибо те, кому адресовал свои слова Иисус, несомненно, не были торжествующими попиками и тем более — коронованными или некоронованными папами, но были людьми, которые по приглашению Иисуса сели на самое скромное место за Его столом, чтобы в лучшем случае Он Сам их поднял и опять-таки Сам пересадил на более почетное место. «Всезнайки» и «умники» в деле Слова — это именно те люди, которые видят, что Слово распоряжается ими, а не они им; что они должны служить ему, а не оно должно служить им и содействовать в осуществлении их явных или тайных притязаний на власть, даже если таковые рождаются из самых благих намерений. Эти люди понимают: может случиться так, что кто-нибудь малый в общине (вроде знаменитой «старушонки» [6]!) либо некий странный чужак или посторонний в каком-либо важнохм отношении может лучше разбираться в том, о чем идет речь, нежели они со всей их искушенностью во всех дисциплинах, и что вместо того, чтобы их научить, они смогут научиться от них. Пока же они делают все, что от них зависит, предаваясь молитве и учению: с поднятой головой — молодцы, способные радоваться своему занятию, — именно потому, что совершаемое ими они должны совершать в особой, только им данной свободе и в особой, только им подобающей чести быть диаконами. Им вверена именно эта диакония, непритязательная, как все прочие, — диако-ния их малого богословского знания.

Но что означает это высказывание: смысл теологической работы есть ministerium verbi divini — служение Слову Божьему? Будем всегда помнить о следующем: как дело Божье есть Его свободное дело благодати, так и произнесенное в этом деле Слово есть Его свободное слово благодати. Свободное, потому что это Его собственное, собственной силою звучащее и создающее себе слушателей Слово, которого ни человек, ни община, ни теология не могут присвоить, воспроизвести и повторить. Часто цитируемое краткое резюме ко второй части из первой главы Гельветского Исповедания [7], составленного Г. Буллингером: praedicatio verbi dei est verbum dei [8], - не является уравнением, а в соответствии с контекстом означает: «Когда сегодня Слово Божье… возвещается (annuntiatuf) в Церкви, мы верим, что при этом возвещается и воспринимается верующими само Слово Бога (ipsum dei verbum)». В этом единстве, которое должно быть узнано верой, одно дело — Слово, произносимое самим Богом, и другое дело — возвещающее это Слово слово человека. О пресуществлении первого во второе или второго в первое не может быть и речи. То, что в действительности может и должно совершаться со стороны человека, есть annuntiatio, возвещение Слова Божьего. Именно о его возвещении, в котором оно само призвано отразиться и отозваться, идет речь в praedicatio: именно в этом, вообще говоря, заключается смысл служения, в частности, богословского.

Особое служение теологии Слову Божьему, — которое все-таки нужно отличать от всего остального, что совершается в общине, — лучше всего описать следующим образом: в отношении проповедования, наставления и душепопечительства, которые не есть ее дело или не являются им непосредственно, теология должна ставить вопрос об истине, чтобы определенным образом с этой стороны прояснить это дело, в чем оно, безусловно, нуждается. Распоряжение Словом Божьим не находится в ее власти и не может быть ее задачей. Ее задача — содействовать всему церковному провозвестию как свидетельству второго порядка в том, чтобы оно стало как можно более чистым зеркалом Слова Божьего, его как можно более ясным эхом. Ведь это свидетельство второго порядка никогда и нигде не может быть столь совершенным, чтобы его не нужно было больше ставить лицом к лицу с вопросом об истине.

Например, вовсе не само собой разумеется, что христианская община в своей жизни, во всех своих начинаниях и учреждениях, должна служить Слову Божьему, а не Слово Божье должно служить ей, вкупе со всеми ее начинаниями и учреждениями. Теология призвана постоянно и всеми способами напоминать об этом общине.

Далее, вовсе не само собой разумеется, что связь церковного провозвестия со свидетельством Ветхого и Нового Завета не только признанна, но и практически действенна и таковой останется. Теология должна постоянно напоминать общине об этой связи и поощрять ее к освобождению от любых других связей.

Далее: то, что община должна возвещать миру, есть Слово Божье, а не одно из многих, существующих в мире и каждый раз заново вторгающихся в общину слов; причем это Слово есть обращенное к человеку, всерьез направленное к нему Слово, — в конечном счете, как свободное слово Божьей милости. И в действиях и бездействии, речи и молчании общины оно слишком легко может с той или другой стороны ослабиться, замутниться, подвергнуться отрицанию. Обязанность теологии — внести сюда ясность со всех точек зрения.

Провозвестие Слова Божьего может утратить свое средоточие и свои очертания в общине еще и потому, что перестанет прямо и отчетливо пониматься и провозглашаться как Слово Бога, произнесенное в истории Израиля и Иисуса Христа. Теология призвана помочь общине тем, что она, со своей стороны, сосредоточенно и всеохватно провозглашает его именно как такое конкретное Слово.

Церковное провозвестие, когда оно совершается должным образом, с необходимостью проходит по тому уклону, который неоднократно упоминался в этих лекциях: сверху вниз, из светлой жизни Бога — в мрак или полумрак коллективной или индивидуальной человеческой жизни. Теология призвана показать ему пример этого движения, сделать его значимым и желанным — как закон и свободу intellectus fidei. Церковное провозвестие может страдать, с одной стороны, от излишней многогранности, нездорового расширения, а с другой стороны — от столь же нездоровой однобокости и узости тематики: в первом случае это происходит вследствие либеральной размягченности и распыленности, во втором — вследствие конфессионального, а также библеистского или литургического окостенения и замкнутости. Перед лицом той или другой опасности, а как правило, — перед лицом их обеих одновременно, теология должна призывать к сосредоточенности и открытости. Церковное провозвестие всегда и везде, более или менее явно, определяется также местными, национальными, региональными, классовыми и расовыми традициями и распространенными предрассудками, не говоря уже о случайности и произвольности ситуаций, определяемых чисто индивидуальными факторами. Сопротивляясь им, теология призвана стоять на страже чистоты христианской вести и отстаивать ее вселенский, кафолический и универсальный смысл и характер.

Где ведется теологическая работа, там всегда, — в некотором здоровом напряжении к ходу и протеканию церковного бытия, никому не в угоду и никому не во вред, но непременно, коль скоро эта работа своим критическим вопрошанием служит Слову Божьему, — по всем этим и подобным линиям необходимо достигнуть ясности. По жизни и деятельности любой Церкви (будь то национальная или свободная Церковь! [9]) заметно, проводится ли в ней такое прояснение, а значит, ведется ли в ней теологическая работа или нет, принимает ли она служение теологии, или же весь собранный в ней народ или народец, все его епископы или другие руководители в некоей мнимой духовной витальности и уверенности придерживаются того мнения, что они могут обойтись без теологии, могут не хуже, а возможно, и лучше прожить без нее. Может случиться, что в этом последнем случае христианство и так называемое образование разойдутся, — разрыв, против которого столь страстно предостерегал Шлейермахер! Но может быть, этого и не случится, а если и случится, то это будет не самым плохим из того, что могло бы произойти. Плохим, — более того, наихудшим, — было бы, если бы без диаконической помощи теологии вопрошание об истине вообще заглохло бы в христианстве, а вследствие этого и сама истина, — о которой надлежит вопрошать, если хотят ее узнать и исповедовать, — отделилась бы от христианства. Ответственность теологической работы в пространстве Церкви велика. Но не менее велика и ответственность Церкви за то, чтобы в ее пространстве совершалась серьезная теологическая работа.

В заключение — один вопрос (и он может быть не более чем вопросом). Будучи служением в общине, теологическая работа косвенно есть также и служение в мире, потому что задача общины — возвещать Евангелие миру. Но не есть ли она также прямым служением миру? Не оказываются ли те разъяснения, к которым она вынуждена прибегать в своем служении, mutatis mutandis также значимыми для человеческой культуры вообще, — например, для смысла и развития других человеческих наук? Не нуждаются ли в ней искусство, политика, даже экономика? Не должна ли она нечто сказать им и стать им полезной? Так это или нет — здесь можно только спрашивать-, осмысленный ответ может исходить не от теологии, а только от тех наук, о которых идет речь. Но может быть, что предмет, занимающий теологию, осознанно, полуосознанно или неосознанно способен восприниматься, — по крайней мере, как проблема, — также extra muros ecclesiae [10], что кое-что можно в случае удачи издалека увидеть в философии, хотя она и не стремится к тому, чтобы заняться этим «кое-чем» всерьез. К этому можно относиться скептически или с полным почтением, но сам факт, что среди многого другого и наряду со многим другим, что интересует людей, можно пытаться заниматься также и теологической работой, — этот факт напоминает: помимо всех человеческих желаний, деланий, мнений и знаний, наряду с ними и вопреки им, можно говорить также о деле и Слове Божьем как о пределе, основании и цели, как о причине движения и покоя всего этого. Если и в окружении общины, — очевидно, не без связи с ее провозвестием, — существует более или менее отчетливое осознание предмета теологии и потребность в его прояснении (предположить такое нам никто не мешает), то и сегодняшнее, и будущее существование теологического факультета, из которого некогда вырос собственно университет, может оказаться явлением, имеющим смысл [11].

Лекция 17 Любовь

В довершение того, что было сказано о теологической работе в этом четвертом цикле наших лекций под заглавиями «Молитва», «Изучение», «Служение», необходимо отважиться указать на то начало, благодаря верховенству которого все названное и призвано стать добрым делом, угодным Богу и полезным человеку, и без содействия которого оно никогда не сможет стать таковым. С необходимой для этого отвагой мы уже завершали подобным указанием три предыдущих цикла. Цель первого цикла составлял Дух, цель второго — вера, цель третьего — надежда. С разных точек зрения речь всякий раз шла об условии богословской науки, которое она способна познавать лишь постольку, поскольку оно задано ей самим ее предметом, и к которому она может относиться только как к свободно врученному ей дару, только с благодарностью. Но и в благодарности она должна быть полна решимости обратить этот дар в дело, во всякое мгновение сознавая, что если ее работе не придано это conditio sine qua non [1], то, будучи даже во всем прочем совершенной, она с необходимостью будет и останется холодной, бесплодной, мертвой и недоброй. Как мы слышали до сих пор, в счет идут только дух, только вера, только надежда.

И вот теперь, с особой точки зрения, принятой в этом последнем цикле, мы еще раз взглянем на основное условие теологии, определяемое ее предметом, от него принимаемое и его освобождающей властью непрестанно подлежащее выполнению. Отважимся утверждать: теологическая работа тогда (и только тогда, но тогда — непременно!) есть доброе дело, когда она может и решается совершаться в любви. Скажем еще раз: только любовь идет в счет. Но идет поистине. Любовь созидает, утешительно писал Павел; и еще: любовь никогда не перестанет, она всегда пребывает вместе с верой и надеждой (но «любовь из них больше»!), даже когда все прочее прейдет (1 Кор 13:8,13). Но тот же Павел предупреждал: познание само по себе, познание in abstracto, богословские усилие и труд как таковые не назидают, а надмевают. И еще: даже если бы он, апостол, очень умело говорил языками человеческими и даже владел бы языками ангельскими, а любви не имел, то был бы медью звенящей и кимвалом звучащим (1 Кор 13:1). И если бы он имел дар пророчества, и знал все тайны, и имел всякое познание и всякую веру, без любви он был бы ничем (1 Кор 13:2), вовсе ничем! Нас предостерегают и утешают: сколь бы серьезной ни была наша молитва, сколь бы основательной и всеохватной ни была наша учеба, сколь бы ревностным ни было наше служение, без любви теологическая работа осталась бы жалким бумагомаранием и переливанием из пустого в порожнее. К ней можно приступать, ее можно и должно совершать и вести к цели как доброе дело, только принимая и осуществляя свободный дар любви. Об этом — в завершение не только этого четвертого цикла, но и всего «Введения в евангелическую теологию» — нам предстоит теперь сказать еще несколько слов.

Возможно ли при слове «любовь» не думать, прежде всего, об эросе, столь высоко воспетом в учении Платона? «Любовь» как эрос есть (в общем) могучее желание, влечение, вожделение и стремление, в котором тварное существо ищет самоутверждения, самоудовлетворения, самоосуществления, самосовершенствования. Ищет в своем отношении с чем-то другим, то есть в том, чтобы приблизиться к нему, завоевать его для себя, забрать его себе, с максимально возможной однозначностью и окончательностью присвоить его себе. И «любовь» (в частности) как научный эрос есть то же самое желание в его интеллектуальной форме: порыв, в котором человеческое познание дает увлечь себя своим предметам и спешит им навстречу, чтобы соединить себя с ними и их с собою, чтобы заполучить их в свое владение и в свою власть, чтобы наслаждаться ими.

Без научного эроса, — вспомним о том, что было сказано об изучении как таковом, — также нет никакой теологической работы, поскольку она, безусловно, есть также интеллектуальное, а по своему физическому субстрату и витальное человеческое движение. Что касается ее предмета, которого вожделеет человек ради собственного самоутверждения и самосовершенствования, то богословско-научный эрос издавна осциллировал и до сих пор осциллирует: в самом деле, он может быть преимущественно (или даже исключительно) обращен на Бога, а может быть преимущественно (или опять-таки исключительно) обращен на человека. Познающий субъект может интересоваться в первую очередь Богом или в первую очередь человеком; взирать прежде всего на Бога или прежде всего на человека, овладевать и пользоваться — и в этом смысле познавать их — прежде всего Богом или прежде всего человеком. Если в целом в античной и средневековой теологии научный эрос преимущественно сосредоточивался на первом, теоцентрическом направлении, то в целом в новейшей, определяемой Декартом теологии он преимущественно сосредоточивается на втором, антропоцентрическом направлении. И то, и другое не лишено основания в предмете теологии, потому что в нем действительно идет речь и о Боге, и о человеке. Но вот прийти, исходя из этого, к такому раздвоению, к такому осциллированию, к такому колебанию между тем и другим, какое обнаруживается в истории богословско-научного эроса, было бы невозможно. Точно так же не предмет теологии, а скорее сущность научного эроса повинна в том, что кто — как теолог — покорствует ему и понуждается им, тот примечательным образом может начать блуждать: вчера — в полях идеализма, позитивизма или экзистенциализма, сегодня — для разнообразия — в полях Ветхого и Нового Завета, а завтра (кто знает?), с тем же успехом, — в полях антропософии, астрологии или спиритизма. Разве не может здесь что угодно стать «интересным» и настоятельным «делом»? Так что научному эросу как таковому, когда он вступает на поле теологии, свойственно постоянно подменять ее предмет другими предметами, путать его с ними. И лишь его природой нужно объяснять тот факт, что, когда он является мотивом теологической работы, тогда любят и пытаются познать Бога не ради Него Самого и человека не ради него самого, но и Бога, и человека — ради вполне понятного и глубочайшего интереса богословствующего субъекта, а значит, ради его любви к самому себе.

Не будем обманывать себя: эта любовь, использующая и Божество, и человечество и потому вожделеющая их, тоже всегда имеет место в теологической работе, потому что существа, которые делают эту работу, всегда состоят из плоти и крови! И не нужно думать, будто можно и должно отрицать, что такого рода любовь внутри человеческой ситуации, — скажем, наконец, как особый феномен духов- ной жизни человека, — тоже имеет свое достоинство, силу и значимость. По правде говоря, это немалое дело, когда люди считают, что они могут и должны любить, а значит, и познавать Бога или человека — либо Бога и человека — ради своего собственного интереса.

Но вот чего ни при каких обстоятельствах нельзя допустить: нельзя полагать такого рода любовь тождественной той любви, которая делает теологическую работу добрым делом и без которой она не могла бы ни стать им, ни оставаться им. Говорить об эросе, что он данным нам Святым Духом излился в наши сердца, что он «созидает» и «никогда не перестанет», что нас с ним ничто не разлучит (ведь наша смерть, по крайней мере, точно сделает это), на одном дыхании называть его вместе с верой и надеждой, вместе с ними называть его пребывающим, когда все прочее преходит, — все это (не говоря уже о безвкусии подобных сочетаний!) возможно лишь для того, кто настолько слеп или дерзок, что упорно говорит не о том, что имеют в виду Павел и Новый Завет в целом, произнося эти и подобные слова.

Ясно, что отнюдь не случайно слово «эрос» и соответствующий глагол вовсе не встречаются у Павла и в остальных текстах Нового Завета. Новозаветное слово, обозначающее любовь — это агапе. Из контекста, в котором оно встречается, однозначно следует, что им обозначается движение, направленное прямо в противоположную сторону, нежели движение эроса. Правда, любовь в смысле агапе, — и в этом ее единственное сходство с любовью-эросом, — тоже есть тотальное взыскание другого, но такое взыскание, при котором любящий никогда не сочтет его источником свою собственную потребность, но только дарованную, ему самому изначально чуждую, совершенно новую свободу для другого. Сам по себе он не должен был бы вовсе любить другого и не любил бы его, — но он может любить и в этой возможности любит. Будучи свободным для другого, он любит его, а значит, любит не наугад, не блуждая, не распыляясь, но собираясь. И будучи свободным для него, он не ищет его для самого себя — как средство, потребное ему для собственного самоутверждения и самосовершенствования. Любящий ищет другого только ради него самого. Таким образом, он не хочет завоевать его и обладать им для себя, чтобы наслаждаться им и своей властью над ним. Он не подступается слишком близко к его свободе, а поскольку он уважает также свою свободу, он лишь, со своей стороны, пребывает совершенно свободным для него. Он любит другого бескорыстно, ничего не желая от него; он не хочет вознаграждения от него. Он хочет лишь быть рядом — для другого; лишь вручить, отдать ему себя, подарить ему себя так, как ему самому была дарована возможность любить его. Если любовь-агапе и взыскует, она взыскует не корыстно, но, — «давать блаженнее, чем принимать», — взыскует другого суверенно. Суверенно именно потому, что нацелена и направлена не на суверенитет любящего, но на суверенитет любимого. Итак, любовь как агапе, — повторим еще раз вслед за Павлом, — «долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего… Сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1 Кор 13:4–7). Агапе так относится к эросу, как Моцарт к Бетховену. Как их можно спутать? Преодолевая любые споры и умничанья, преодолевая любую торговлю, агапе является абсолютно позитивной устремленностью к другому.

И тут можно оставить открытым вопрос о том, не было ли бы и для других наук полезным, если бы ведущим мотивом их стремления тоже был не эрос, но агапе. Для теологической работы такая иерархия жизненно необходима и потому обязательна. Хотя в теологической работе и невозможно просто так подавить и устранить этот интерес познающего человеческого субъекта, этот порыв, в котором он дает познаваемому предмету, в его самовозвышении, увлечь себя и сам устремляется ему навстречу, эрос должен быть в ней не господствующим, но только служебным мотивом. В ней вожделение и желание овладеть своим предметом будут во всяком своем проявлении иметь смысл только первого необходимого толчка в направлении к нему. Эта попытка должна будет затем смириться с тем, что в соответствии с предметом, в обращенности к которому она была предпринята, ей придется отступить перед совершенно иной попыткой; что в ней она будет не только очищена и поставлена под контроль, но преобразована и как следствие — интегрирована в нее. Не с научным эросом как таковым, но с его господством непременно должно быть — и будет — покончено в теологической работе. В противоположность познающему человеческому субъекту и его эросу, господствующей в теологической работе любовью может быть только основанная в подлежащем познанию предмете новая и чуждая агапе.

В самом деле, предмет теологической работы един, и это воспрещает ей не только блуждание и распыление во всевозможных глубинах, высотах и широтах, но и то раздвоение, в котором она, как это столь часто случается, склоняется то в сторону Божественных, то в сторону человеческих симпатий, поддаваясь воздействиям то с той, то с другой стороны. Ее предмет есть единый истинный Бог — не в Его самости и независимости, а в Его единении с единым истинным Человеком, — и единый истинный Человек — опять-таки не в Его независимости, а в Его единении с единым истинным Богом. Ее предмет есть Иисус Христос, а значит, история исполнения Завета (Bundes) между Богом и человеком — история, в которой свершилось — и свершилось единожды и на все времена, превзойдя все остальное, — что великий Бог, в изначально присущей Ему свободе, явил такую жертвенность и самоотдачу, что стал Богом малого человека; но в Нем свершилось и то, что малый человек, в Богом данной ему для этого свободе, явил такую жертвенность и самоотдачу, что стал человеком великого Бога. Предмет богословского познания есть это событие Союза (Bundesgeschehen), и в нем — связующая человека с Богом и Бога с человеком совершенная любовь. В ней потому нет страха, она потому изгоняет страх (1 Ин 4:18), что в ней Бог возлюбил человека ради него самого, и человек возлюбил Бога ради Него самого; потому что с обеих сторон присутствует не потребность в другом, не желание и вожделение его, а только свобода бескорыстно быть друг для друга. Присутствует изначально свойственная Богу свобода для человека и дарованная человеку свобода для Бога; присутствует агапе, которая нисходит и в то же время, силою этого нисхождения, восходит, и та, и другая — нет, эта единая — в равной суверенности.

Но коль скоро предмет богословского познания — Иисус Христос, а значит, совершенная любовь, только она может быть господствующим и формирующим первообразом и принципом этого познания. Что по отношению к своему предмету оно никогда не может быть ему равным, но всегда несовершенным, неадекватным познанием, побуждаемым разного рода необузданным и необращенным эросом, — это уж так устроено здесь и теперь, в состоянии и в ходе theologia viatorum [2], которые с очевидностью simul justi et peccatores sunt [3]. Но это не значит, что можно уклоняться от господства или формирующего воздействия совершенной любви, проходить свой малый путь по другому пути, нежели указанный ею. Напротив, богословское познание, богословская постановка вопроса об истине и ответ на него будут совершаться хорошо только в той мере, в какой они per speculum [4], пусть даже мутном зеркале, сделают зримой жизнь и власть совершенной любви. Богословское познание, как opus operantis [5], постольку будет добрым, угодным Богу и человеку, спасительным для Церкви и мира делом, поскольку в отношении к opus operatum jesu christ [6]оно есть, остается и каждый раз заново становится свободным для той свободы, в которой Бог бескорыстно отдал себя человеку и которой Он наделил человека, чтобы тот опять-таки бескорыстно отдал себя Богу. Будучи евангелическо-теолотческим познанием, оно должно осуществляться не в желании, не в постулировании и не в требовании, но только в признании и подтверждении того, что ему заранее дано в этом его предмете как его собственный прообраз. В этой направленности, которая подчиняется, следует, отвечает совершенной любви, при всем несовершенстве отображая ее, заключается то, что с некоторой сухостью может быть названо деловитостью теологической работы во всех ее дисциплинах. В этой деловитости она старается и стремится, — вспомним еще раз ключевые слова нашей первой лекции, — быть скромной, свободной, критической и радостной наукой.

Но действительно ли она такова? Что она становится и является таковой, этого люди, ею занимающиеся, не могут присвоить себе. Как не могут присвоить, приобрести своим трудом, добыть себе Святого Духа, веру, надежду. Решающая предпосылка теологической работы есть в то же время, радикальным образом, ее предел. И хорошо, что это так. Ибо это означает, что занимающиеся ею повсюду должны всматриваться в то, что превыше их самих и превыше их дела, — именно для того, чтобы хорошо делать свою работу. Это справедливо и применительно к совершенной любви, с точки зрения которой мы сегодня еще раз попытались рассмотреть решающую предпосылку теологии. Эрос, в том или ином его виде и в той или иной интенсивности, можно предположить в ком угодно, агапе — ни в ком.

Любой человек, в том числе и любой теолог, где бы и когда бы он ни жил, может принять и реализовать ее лишь как дар. Эта любовь — «во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим 8:39). Она присутствует там, где Он присутствует, действует и говорит. И поскольку Он есть наш суверенный Господь, постольку о ней будет верно повторить сказанное Лютером о Слове Божьем: Оно — тот «блуждающий ливень», который ныне проливается здесь, чтобы потом пролиться уже не здесь, но в другом месте. Отсюда следует, что богословское познание всегда может в большей или меньшей степени совершаться, — а значит, быть добрым делом, — только в такой любви. О Нем, в Ком эта любовь обладает Божественной и человеческой истинностью и действенностью, будет также справедливо сказать, что кто призывает имя Его, тот будет спасен. А это значит, что, прольется на него ливень или нет, он может жить, трудиться, молиться, учиться, служить, воспринимать, мыслить, говорить и, в конце концов, однажды умереть — с этим обетованием: что совершенная любовь (представляется ли она ему более или менее явной или скрытой) — это то небо, которое простирается и над ним.

Обращаться к ней, руководствоваться ею в своем малом познании никогда не будет напрасным, если человек знает, где ему нужно ее искать. Она пребывает в Том, в Ком исполнился Завет между Богом и человеком. И пусть теологии приходят и уходят, пусть в теологии оказывается то больше, то меньше света: солнце не скрывается за облаками, оно скорее торжествующе сияет над ними, — оно и тогда все равно останется «златым солнцем» [7]. Знать о совершенной любви как о conditio sine qua non [8]подлинной теологии, в любом случае, — даже если человек может лишь вздыхать о ней, — лучше, чем о ней не знать. Одно знание о ней, — а человек, в конечном счете, для того и делает теологическую работу, чтобы знать о ней, — достаточный повод, чтобы присоединиться к хвале, возносимой Богу, Богу Завета, который сам есть Любовь, в том известном месте старой церковной литургии, слова которой станут нашим заключением [9]:

Gloria Patri et Filio et Spiritui sancto,

Sicut erat in principio et (est) nunc et (erit) semper

Et in saecula saeculorum!

[10]

Примечания

1

1 die barmer theologische erklarung. einfiihrung und dokumentation/ burg-smuller a, weth r. - neukirchener verlag, 1983, с 34 (перевод автора).

(обратно)

2

В большинстве русскоязычных ссылок данный труд именуется как «Священное», что, однако, является не вполне корректным, учитывая тот смысл, который сам автор вкладывает в это слово. Оригинальное название книги — «das heilige».

(обратно)

3

Так в его предисловии к книге «Введение в "Церковную догматику" Карла Барта», написанной Отто Вебером. См. weber otto. «karl barths kirchliche dogmatik. ein einfuhrender bericht». - neukirchen, 1958, с 5.

(обратно)

4

См. наст, издание, с. 11.

(обратно)

[1]

barth К. die kirchliche dogmatik. 4 teile, 1932 — 1959 (труд остался незавершенным, выдержал более 10 изданий). — Здесь и далее прим. ред.

(обратно)

[2]

Абрахам Калов (calov, calovius) (1612–1686) — немецкий лютеранский теолог, профессор в Кенигсберге и Данциге, генеральный суперинтендент в Виттенберге; представитель лютеранской ортодоксии, непрерывно вел острую полемику с католиками, реформатами, арминианами и др.

(обратно)

[3]

credo — книга К. Барта (basel, 1935),

(обратно)

[4]

Очерк. — «Очерк догматики», книга К. Барта (barth К. «dogmatik im grundrib». berlin, 1948).

(обратно)

[5]

Суммы — имеются в виду объемные догматические произведения (см., напр., «Сумма теологии» и «Сумма против язычников» Фомы Аквинского).

(обратно)

[1]

«Швейцарский псалом» («schweizerpsalm») — написанное в xix в. патриотическое песнопение, ставшее швейцарским национальным гимном. Как раз во время подготовки Карлом Бартом данной книги в Швейцарии велись интенсивные дискуссии о том, следует ли официально объявлять это песнопение государственным гимном.

(обратно)

[2]

Притча из «Натана мудрого» Г. Э. Лессинга, призывающая к веротерпимости и утверждающая равноценность христианства, ислама и иудаизма перед Богом.

(обратно)

[3]

Слово «евангелическая» традиционно служит в немецкоязычном мире для обозначения протестантских церквей, например, «Евангелическая церковь Германии». В разговорном языке «евангелическое» как обозначение вероисповедания часто противопоставляется «католическому».

(обратно)

[4]

В соответствии с традицией евангелического церковного языка Карл Барт говорит здесь о Евангелии, прежде всего, не как об отдельных конкретных библейских книгах (Евангелие от Матфея, Марка, Луки, Иоанна), а как о Благой вести о прощении и оправдании грешников, которая, согласно евангелической теологии, составляет центр всего Писания и церковной проповеди.

(обратно)

[5]

Если внести необходимые изменения (лат.).

(обратно)

[6]

Оборотом речи (фр).

(обратно)

[7]

Ср. Исх 3:14, в русском Синодальном переводе: «Я есмь Сущий».

(обратно)

[8]

Букв., «незабвенность» (греч.).

(обратно)

[9]

Кризис — одно из ключевых понятий теологии Карла Барта и его сторонников, для которой среди прочих обозначений (наиболее известное — «диалектическая теология») употребляли и название «теология кризиса».

(обратно)

[10]

0 Бог «как совершенно иное» — одно из излюбленных понятий теологии начала xx века. Ярче всего таким способом Бог характеризуется в знаменитом «теологическом бестселлере» Рудольфа Отто «Святое» (см. например, otto, rudolf. das heilige, munchen, 1997), который оказал заметное влияние на богословие Барта.

(обратно)

[11]

1 Здесь Барт в числе прочего вероятно намекает и на православное учение о теозисе, обожении, как высшей цели человека.

(обратно)

[12]

2 См. Ис 7.14.

(обратно)

[1]

Глобальной образованной среде (лат.).

(обратно)

[2]

В своем роде (лат.).

(обратно)

[3]

Второстепенной заботой (лат.).

(обратно)

[4]

В немецком языке это однокоренные понятия: wort (слово) и antwort (ответ).

(обратно)

[5]

«Стоит и падает» (по-немецки, stent und fallt) — выражение, распространенное в протестантском богословии и означающее «целиком зависит от чего-либо».

(обратно)

[6]

«Всякое подлинное познание Бога рождается из повиновения» (Кальвин).

(обратно)

[7]

Исх 3:14: «Я есмь Сущий».

(обратно)

[8]

См. Быт 32:28.

(обратно)

[9]

См. Ин 4:22.

(обратно)

[10]

0 См. Рим 12:1, в Синодальном переводе — «разумное служение».

(обратно)

[1]

«Живьем» (лат).

(обратно)

[2]

Новый Завет кроется в Ветхом, Ветхий является в Новом (лат).

(обратно)

[3]

«Исторический Иисус» (Иисус как реальная историческая личность, наши знания о которой очищены от позднейших религиозных напластований), «Христос веры» (Христос как религиозная фигура, как Он воспринимается в вере, независимо от реальных исторических событий и обстоятельств, связанных с Его жизнью), «допасхальный» и «послепасхальный» Иисус Христос (т. е. Иисус Христос в контексте Его земной жизни и так, как Он воспринимается в свете Его Воскресения) — различные термины связанной с использованием историко-критического метода изучения Библии протестантской теологии xix — xx вв., знаковые для попыток по-новому понять личность Иисуса Христа и ее значение.

(обратно)

[4]

«Яхвист» и «Элогист» — принятые в библейской науке условные обозначения гипотетических авторов различных слоев текста, просматривающихся в ряде книг Ветхого Завета. Характер этих обозначений обусловлен тем, при помощи каких слов в данной текстовой традиции именуется Бог.

(обратно)

[5]

Значимых мест, тем (лат.).

(обратно)

[6]

Условное обозначение еще одного текстового слоя в Ветхом Завете (см. прим. выше).

(обратно)

[7]

Так называл его Лютер: оно казалось ему сухим, лишенным свежести чистой благодати из-за сосредоточенности на делах.

(обратно)

[8]

«der ewigreiche gott» — выражение из знаменитого церковного песнопения Мартина Ринкарта nun danket alle gott.

(обратно)

[1]

Общение святых (лат.)

(обратно)

[2]

Община веры (лат.).

(обратно)

[3]

Союз свидетелей (лат.)

(обратно)

[4]

Намек на Пс 13:1.

(обратно)

[5]

Согласно учению Барта, которое он, в частности, излагает и в этой книге, собственно Словом Божьим является событие Иисуса Христа. Непосредственным свидетельством о Нем и потому Словом Божьим второго порядка является Писание. Церковное провозвестие, проповедь являются свидетельствами второго порядка и потому могут быть названы Словом Божьим лишь весьма опосредовано — как Слово Божье, так сказать, третьего порядка.

(обратно)

[6]

«Я не теолог, я администратор!» (англ).

(обратно)

[7]

Служение Слова Божьего (лат.).

(обратно)

[8]

С учетом необходимых изменений (лат.).

(обратно)

[9]

Барт использует в данном случае слово uberlieferung, которое было бы точнее перевести, как «предание». Такой перевод мог бы показать наличие пунктов соприкосновения евангелической и православной теологии; однако для того чтобы избежать ложного впечатления полного единства по этому вопросу, было выбрано все же иное слово.

(обратно)

[10]

Веру ищущую понимания (лат.)

(обратно)

[11]

В части вместо целого (лат.).

(обратно)

[12]

Барт перечисляет различные существовавшие в истории формы вероисповеданий. Под «символами» имеются в виду исповедания, традиционно именуемые «символами веры». «Конфессии» — вероисповедания, легшие в основу отдельных, «конфессиональных», церквей.

(обратно)

[13]

Общим согласием (лат.).

(обратно)

[14]

С самого начала (лат.).

(обратно)

[15]

Понимание веры (лат.).

(обратно)

[16]

Барт имеет в виду классическую либеральную теологию xix — начала xx вв. (не путать с так называемым «либерализмом» в теологии!), с которой он ожесточенно полемизировал.

(обратно)

[17]

В наиболее сильных сторонах (лат.).

(обратно)

[1]

Теологумен — частное богословское мнение.

(обратно)

[2]

deus ex machina — фигура бога, поднимаемая в финале античных трагедий с помощью особого механизма (машины) над сценой, чтобы путем его вмешательства в ход действия искусственно решить неразрешимый сам по себе конфликт.

(обратно)

[3]

См. Быт 25:27–34.

(обратно)

[4]

Ср. Ин 3:8.

(обратно)

[5]

Дыхание (лат.).

(обратно)

[6]

Вдохновение (лат.).

(обратно)

[7]

Исконное значение, связанное с «дыханием», «дуновением» полностью сохранилось в русском слове «Дух».

(обратно)

[8]

Цит. по русской версии Никео-Константинопольского символа веры, принятой в церквах западно-христианской традиции.

(обратно)

[9]

«Зачатый от Духа Святого» (лат).

(обратно)

[10]

«Пневматическая» — духовная, связанная с деятельностью Духа (от греч. pneuma — дух).

(обратно)

[111]

В нем. тексте «schwarmerei» — возникшее еще во время Реформации презрительное обозначение тех радикальных течений, которые видели главную цель верующего в достижении непосредственного внутреннего озарения Святым Духом. Такое озарение ставилось ими намного выше как церковной традиции, так и Писания.

(обратно)

[12]

Иоганн Вольфганг Гете. Фауст. Пер. Б. Пастернака. М., 1969 — С. 157 (часть первая, сцена «Лесная пещера»).

(обратно)

[13]

Деян 19:1–3.

(обратно)

[14]

Название церковного гимна ix в., приписываемого Рабану Мавру.

(обратно)

[15]

«komm, о komm, du geist des lebens» — название хорала Генриха Гельда (Held), 1658 г.

(обратно)

[16]

Ср. Лк 11:11–13.

(обратно)

[1]

Ср. Мф 25:1-13.

(обратно)

[2]

См. Притч 24:34.

(обратно)

[3]

thaumazein — удивляться, изумляться (греч.).

(обратно)

[4]

Чудесным, поразительным (лат.).

(обратно)

[5]

Ср. 1 Кор 15:26.

(обратно)

[6]

Лк 21:28.

(обратно)

[7]

Ет, der retter ist da! — ср. со строкой из популярного духовного песнопения «stille nacht»: «christ, der retter ist da!»

(обратно)

[8]

wunder alter wunder (букв, «чудо всех чудес») — слова из известного песнопения реформатского поэта и мистика Герхарда Терстегена (1697 — 1769) «gott ist gegenwartig».

(обратно)

[9]

Последнее по очередности, но не по важности (англ.).

(обратно)

[10]

Неизгладимый отпечаток (лат.) — термин из римско-католического богословия, который обозначает, что при рукоположении священник обретает особый реальный и неуничтожимый статус, отличающий его от мирян, и, таким образом, его рукоположение, в сущности, никогда и ни при каких условиях не может быть отменено.

(обратно)

[1]

Иоганн Готфрид Гердер (herder) (1744 — 1803) — знаменитый теолог, философ и литературный критик, оказавший значительное влияние на движение «бури и натиска», классицизм и романтизм.

(обратно)

[2]

Намек на знаменитую книгу Ф. Шлейермахера «Речи о религии к образованным людям ее презирающим» (1799).

(обратно)

[3]

Бернард Дум (duhm) (1847 — 1928) — известный теолог, представитель школы истории религий. Главный интерес теологических изысканий Дума лежал в области ветхозаветных поэтических и пророческих книг.

(обратно)

[4]

Герман Гункель (gunkel) (1862 — 1932) — один из главных представите лей школы истории религий, основатель методики исследования форм и жанров в Ветхом Завете.

(обратно)

[5]

Пауль Вернле (wernle) (1872 — 1939) — известный швейцарский теолог, специалист по Новому Завету, прежде всего, по синоптическим Еванге лиям и корпусу посланий апостола Павла.

(обратно)

[6]

Томас Карлайл (carlyle) (1795 — 1881) — известный шотландский писатель и историк, во многом способствовал популяризации немецкой культуры в Великобритании.

(обратно)

[7]

Рудольф Отто (otto) (1869 — 1937) — знаменитый теолог и религиовед. Известен, прежде всего, своей книгой «Святое» (1917), где обозначает святое, нуминозное, лежащее в основе любой религии, как mysterium tremendum et fascinosum («тайна ужасающая и притягательная»). См. так же прим. на с. 19.

(обратно)

[8]

Чарующее, притягательное (лат.).

(обратно)

[9]

Вильгельм Герман (herrmann) (1846 — 1922) — специалист в области систематической теологии, один из учителей Карла Барта.

(обратно)

[10]

Красота (лат.).

(обратно)

[11]

Речь идет о тебе самом! (лат.).

(обратно)

[12]

Фридрих Август Готтрой Толук (tholuck) (1799 — 1877) — один из виднейших теологов и церковных деятелей своего времени. Оказал значительное влияние на развитие самых разных областей теологии.

(обратно)

[13]

Ср. Быт 3:9.

(обратно)

[1]

Понимания, постижения веры (лат.)

(обратно)

[2]

Св. Иларий из Пуатье, или Иларий Пиктавийский (315 — 368), — епископ города Пуатье, называвшегося также Пиктавиум. Единственный из западных епископов в 350 г. отказался исповедовать арианский символ веры, за что был сослан императором Констанцием в Малую Азию. Свои богословские взгляды изложил в книге «О Святой Троице». Илария можно считать первым западным богословом, всерьез обсуждавшим проблемы Троицы и природы Христа.

(обратно)

[3]

Не предмет подчинен речи, но речь — предмету (лат).

(обратно)

[4]

Ансельм Кентерберийский (1033 — 1109) — архиепископ кентерберийский, богослов, философ-схоластик, основатель средневекового реализма. Он сформулировал т. н. онтологическое доказательство бытия Бога, призванное показать, что из самого понятия Бога с необходимостью вытекает его существование. Основные сочинения: «Монолог», «Об ис тине», «Прибавление к рассуждению» и «Почему Бог стал человеком» (об искуплении).

(обратно)

[5]

Порядок и необходимость (лат).

(обратно)

[6]

Верую, потому что абсурдно (лат.), — высказывание Тертуллиана (ок. 160 — 220).

(обратно)

[7]

«gib zufrieden und sei stille in dem gotte deines lebens!» — первая строчка известного песнопения Пауля Герхардта (1607 — 1676), наиболее крупного лютеранского церковного поэта.

(обратно)

[1]

От греч. aropa (затруднение, недоумение) — термин, которым обозначали трудноразрешимые или неразрешимые проблемы

(обратно)

[2]

«Бог из машины» (лат.) — неожиданная, не вытекающая из действия драмы развязка.

(обратно)

[3]

Жертвоприношение разума (лат.).

(обратно)

[4]

Вера, ищущая разумения (лат.).

(обратно)

[5]

Неявная, подспудная вера (лат). Понятие веры, связанное с обращенным к верующему требованием (выдвигаемым, прежде, всего в Римско-католической церкви) заведомо подчинить свою личную веру и убеждения учению Церкви, даже если оно не известно и не понятно ему во всех деталях.

(обратно)

[6]

Вера, созидающая в нас божественность (лат.).

(обратно)

[7]

Под «онтическим» («бытийственным») Барт понимает здесь обладающее собственной и независимой сущностью, более того, единственно истинной и релевантной сущностью, из которой выводится затем все остальное.

(обратно)

[8]

Непременное условие (лат).

(обратно)

[9]

Под энтузиазмом здесь следует понимать исконное значение этого слова, употребляемое в теологии, то есть состояние религиозной экзальтации.

(обратно)

[10]

См. Мф 4:5–6.

(обратно)

[11]

Схождения в ад (лат.).

(обратно)

[12]

Намек на знаменитую «Программу демифологизации Нового Завета» Рудольфа Бультмана, которая подразумевала собой замену в теологии древних мифологических представлений и образов из Библии на понятные и близкие современному человеку, но идентичные по своему наполнению с библейскими экзистенциальные категории.

(обратно)

[13]

Вера в то, что… (лат.).

(обратно)

[14]

Вера в… (лат.).

(обратно)

[15]

В вере, ищущей уразумения (лат.).

(обратно)

[16]

Мф 17:20.

(обратно)

[17]

Здесь Барт переиначивает строчку из знаменитого хорала Мартина Лютера «ein feste burg»: «mit unsrer macht ist nichts getan», — в которомговорится о бессилии человека перед лицом сатаны и о неминуемо угрожающей человеку гибели, единственным спасением от которой является вмешательство Христово.

(обратно)

[18]

Цитата из Малого Катехизиса Мартина Лютера, точнее, из толкования третьего артикула Символа веры, в котором Лютер утверждает, что моя вера во Христа — это исключительно результат действия Святого Духа во мне.

(обратно)

[19]

Мк 9:24.

(обратно)

[1]

«Фауст», часть первая, сцена первая. Перевод Н. Холодковского.

(обратно)

[2]

Почтенный орден теологов (лат.).

(обратно)

[3]

От лат. explicatio — истолкование, объяснение, выведение главной мысли.

(обратно)

[4]

От лат. applicatio — прикладывание, приложение к жизни выведенного в результате экспликации.

(обратно)

[5]

См. Мф 10:27.

(обратно)

[6]

«Метод корреляции» П. Тиллиха подразумевает, что теология в своих ответах должна учитывать глубокие и экзистенциальные вопрошания человека. Ответ не должен быть уже задан самим вопросом, его структурой и содержанием, не должен быть прямым и, тем более, ожидаемым, но вопрос и ответ должны соответствовать друг другу.

(обратно)

[7]

Автономное мышление, по Тиллиху, — мышление само себе полагающее законы и правила. Гетерономное мышление видит свои правила и ценности вне себя, заданными некоей внешней инстанцией. Теономное мышление преодолевает оба эти ограниченных типа в мышлении, ориентирующемся на Бога, то есть на то, что не идентично с мыслящим, но и не чуждо для него.

(обратно)

[8]

«eia, warn wir da!» — цитата из знаменитого латино-немецкого рождественского песнопения in dulci jubilo (xv в.).

(обратно)

[9]

Теологией, следующей образцу, теологией странников (лат.).

(обратно)

[10]

Карл Август фон Газе (v. hase) (1800 — 1890) — немецкий теолог и писатель.

(обратно)

[11]

Внутри и вне церковных стен (лат.).

(обратно)

[12]

Собрание верных (лат.).

(обратно)

[13]

Ср. Исх 16:3.

(обратно)

[1]

«Как маленький Мориц представляет себе что-либо» — оборот речи, обозначающий представления непрофессионала о чем-либо.

2 Гейдельбергский катехизис (1563 г.) — одно из наиболее распространенных в Реформатских церквях вероисповедных писаний.

(обратно)

[3]

Выражение Барта здесь напоминает название знаменитого теологического журнала «zwischen den zeiten» (1922 — 1933), ставшего на заре диалектической теологии ее рупором.

(обратно)

[4]

Быт 3:19.

(обратно)

[5]

Да будет! (лат.).

(обратно)

[6]

Николаус Людвиг граф фон Цинцендорф (zinzendorf) (1700 — 1760) — виднейший богослов эпохи пиетизма, основатель и первый епископ Гернгутерской общины, которая была и остается тесно связана с традиционными евангелическими церквами, однако отличается особенным характером благочестия; автор множества духовных песнопений.

(обратно)

[7]

Судя по всему, имеется в виду знаменитое доказательство бытия Божьего, предложенное Ансельмом Кентерберийским.

(обратно)

[8]

Глупца (лат).

(обратно)

[9]

Давид Фридрих Штраус (strauss) (1808 — 1874) — знаменитый теолог; стремлениям выделить историческое ядро в новозаветных повествованиях об Иисусе противопоставил необходимость уметь найти в мифологическом языке Библии вечные истины и выразить их по-новому.

(обратно)

[10]

Внутреннем свидетельстве Святого Духа (лат).

(обратно)

[11]

Иоганн Ментцер (mentzer) (1658 — 1734) — один из сподвижников графа Цинцендорфа. Барт цитирует строчку из известного песнопения, написанного Ментцером, «О dab ich tausend zungen hatte».

(обратно)

[12]

Ср. Мф 4:4.

(обратно)

[13]

Иак 1:6.

(обратно)

[14]

Эммануил Гирш (hirsch) (1888 — 1972) — видный немецкий теолог, представитель так называемого «Лютеровского ренессанса», известен своими работами в области современной философии, Нового Завета и политических аспектов христианского учения. Тесно сотрудничал с пронацистски настроенными «немецкими христианами». Один из самых непримиримых оппонентов К. Барта.

(обратно)

[15]

Вестфальский мирный договор 1648 г. положил конец Тридцатилетней войне.

(обратно)

[16]

Верую в Церковь (лат).

(обратно)

[17]

Верую во единого Бога (лат).

(обратно)

[18]

Рим 8:16.

(обратно)

[19]

Откр 3:15–16.

(обратно)

[20]

Ср. 1 Кор 3:15.

(обратно)

[21]

Пауль Тиллих утверждал, что сомнение является неотъемлемым и необходимым элементом веры.

(обратно)

[22]

Речь идет о надписи, которую нацарапала в своей тюремной камере французская протестантка Мари Дюран (1715 — 1776), заключенная там за свою веру. Она адресовала эту надпись своим сокамерницам, которые подвергались искушению отвергнуть свою веру и тем самым получить освобождение.

(обратно)

[1]

Слово «anfechtung» означает на традиционном языке протестантского богословия и благочестия не «соблазн» (versuchung), а тяжелое внутреннее испытание, глубоко личное переживание удаленности Бога или даже Его отсутствия в моей жизни, ощущение моей отверженности Богом. Барт наполняет здесь это слово новыми оттенками смысла: см. его пояснения по тексту. Точного перевода этого слова на русский язык, к сожалению, не существует, поэтому мы вынуждены будем пользоваться наиболее распространенным его переводом как «искушение».

(обратно)

[2]

Ср. Ам 5:21–23.

(обратно)

[3]

ПС 103:29

(обратно)

[4]

Рим 6:23.

(обратно)

[5]

Исх 24:17.

(обратно)

[6]

В способе перечисления десяти заповедей, принятом в Реформатской церкви (точно так же, как и в Православной), запрет на создание изображений выделяется в отдельную, вторую заповедь, в то время как в Римско-католической и Лютеранской церквах этот запрет понимается как продолжение первой заповеди и потому не называется отдельно.

(обратно)

[7]

Лк 22:24.

(обратно)

[8]

Конфирмация — обряд в евангелических церквах, совершаемый над достигшими совершеннолетия юношами и девушками. В этом обряде они торжественно свидетельствуют о своей вере перед общиной и, тем самым, сознательно говорят «да» своему совершившемуся еще в младенчестве крещению. Конфирмации обычно предшествует специальный курс обучения, наставления в вероучении Церкви.

(обратно)

[9]

Барт намекает на некоторые важнейшие линии развития и достижения современной ему теологии Бультмана, Тиллиха и других богословов, включая и его самого.

(обратно)

[10]

Рим 13 — глава из Послания к Римлянам, в которой апостол Павел призывает христиан быть покорными властям. Бонхёффер же, как известно, участвовал в активном сопротивлении гитлеровскому режиму.

(обратно)

[11]

«Господи помилуй!» (греч.).

(обратно)

[12]

Знаменитый либеральный теолог Альберт Швейцер (1875 — 1965) долгое время служил врачом при одной из христианских миссий.

(обратно)

[13]

Эрнст Фукс (fuchs) (1903 — 1983) — известный протестантский теолог, специалист по Новому Завету и герменевтике.

(обратно)

[14]

Мф 5:15.

(обратно)

[15]

Существует знаменитая (но исторически абсолютно необоснованная) легенда, что, находясь в Вартбурге, Лютер однажды запустил чернильницей в привидевшегося ему дьявола.

(обратно)

[1]

Ср. Ин 11:4. Так же называется известное произведение Серена Кьеркегора, опубликованное в 1849 г.

(обратно)

[2]

Пс 72:15.

(обратно)

[3]

По роду своей деятельности (лат.).

(обратно)

[4]

«der herr allein ist konig, ich eine welke blum» — строка из песнопения Пауля Герхардта «du, meine seele, singe» (1653 г.), написанного на мотивы Пс 145.

(обратно)

[5]

Рим 4:18.

(обратно)

[6]

Противоположностью (лат).

(обратно)

[7]

Здесь Барт опирается на «теологию креста» Лютера, согласно которой, Бог открывается всегда только под видом противоположного (sab contra riety). Его всемогущество открывается в бессилии Распятого, Его любовь — в событии креста, то есть мучительной казни, Его милость человеку — в сознании тем своей потерянности и так далее. Противоположностью «теологии креста» является, по Лютеру «теология славы», которая пытается увидеть Бога напрямую в Его славе, в величии и «очевидности» Его дел, а также связать Его милость с человеческими заслугами, но, тем самым, она вынуждена обходить парадокс креста, а значит и не знает ничего об истинном откровении Божьем, совершившимся в распятом Христе. См. также дальнейшие пояснения Барта.

(обратно)

[8]

Под видом противоположного (лат).

(обратно)

[9]

Ср., например, Пс 30:18.

(обратно)

[10]

Теологией креста (лат.).

(обратно)

[11]

Славься, крест, моя единственная надежда! (лат.).

(обратно)

[12]

Бодрости (лат.).

(обратно)

[13]

Веселии (лат.).

(обратно)

[14]

Духовной радости (лат.).

(обратно)

[1]

Здесь Барт снова использует уже цитированную им строку из хорала Мартина Лютера «ein feste burg».

(обратно)

[2]

Молись и трудись! (лат).

(обратно)

[3]

Здесь Барт намекает на мысли П. Тиллиха о Боге как основе бытия.

(обратно)

[4]

Исх 20:2–3.

(обратно)

[5]

«Речь к..».

(обратно)

[6]

Давид Голлац (hollaz) (1648 — 1713) — немецкий теолог, известен как последний крупный догматик лютеранской ортодоксии.

(обратно)

[7]

Под литургическим движением следует понимать достигшие своего пика в 50-х годов xx в. течения в евангелических Церквах, стремящиеся к обновлению литургии — обновлению, которое заключалось, прежде всего, в отказе от ее слишком рационального характера и в более пристальном внимании к обрядовой стороне богослужения.

(обратно)

[8]

Общение святых (лат.)

(обратно)

[9]

Раскрой меня от меня к Тебе! (лат).

(обратно)

[10]

Дай мне разуметь! (лат).

(обратно)

[11]

Дай мне Тебя! Дай мне Тебя Самого, Боже мой! (лат).

(обратно)

[12]

Приди, Дух-Творец! (лат).

(обратно)

[1]

Общении святых (лат.).

(обратно)

[2]

Через всю эту главу проходит контрапункт двух значений слова studium и его производных: studium (нем.) — изучение, исследование; studium (лат.) — рвение, устремленность.

(обратно)

[3]

Студентом теологии (лат.).

(обратно)

[4]

Конкретнейшем (лат.).

(обратно)

[5]

Готфрид Арнольд (arnold) (1666 — 1714) — немецкий теолог, глубоко укорененный в пиетистской традиции. Известен своим трудом «Беспристрастная история Церкви и ересей от начала Нового Завета до года 1688 от Рождества Христова», в котором он показывает, что подлинными носителями, подлинными величинами церковной истории являются не великие события или возникновение и развитие тех или иных Церквей, а отдельные личности, отдельные представители подлинного христианского благочестия, независимо от конфессиональных границ.

(обратно)

[6]

Фердинанд Христиан Баур (Ваш) (1792 — 1860) — знаменитый немецкий теолог, основатель Тюбингенской школы. На богословие Баура оказали значительное влияние идеи Гегеля.

(обратно)

[1]

В дальнейшем это выражение переводится вполне традиционно как «служение Слову Божьему», но сам Барт предлагает именно такой перевод.

(обратно)

[2]

По роду обязанностей (лат.).

(обратно)

[3]

Франц Камиль Овербек (overbeck) (1837 — 1905) — евангелический теолог, во многом, за исключением гегельянства, последователь Баура, друг Ницше. Занимался в основном раннехристианской историей. Оказал большое влияние на возникновение диалектической теологии и мышление Барта.

(обратно)

[4]

Внутри и вне стен Церкви (лат.).

(обратно)

[5]

Адольф Шлаттер (schlatter) (1852 — 1938) — немецкий протестантский теолог. Происходил из пиетистской семьи. Специалист по Новому Завету и систематике. Стремился придать теологии «библейскую ориентацию». Известен тем, что, исходя из Библии, подвергал некоторые положения протестантского вероучения критике.

(обратно)

[6]

«das alte weiblein» («старушка») — фольклорный персонаж.

(обратно)

[7]

Второе Гельветское Исповедание (confessio helvetica posterior), было написано Генрихом Буллингером (bullinger) первоначально как личное исповедание веры в 1561 году и издано в 1566 году как одно из официальных исповеданий Реформатской церкви. Буллингер (1504 — 1575) был другом и соратником Цвингли.

(обратно)

[8]

«Проповедь Слова Божьего есть Слово Божье» (лат.).

(обратно)

[9]

Под национальной традиционно понимается Церковь, к которой, по крайней мере, формально принадлежит большая часть населения данного государства. Для вступления в нее, как правило, не требуется сознательного решения, оно осуществляется большей частью через крещение в младенчестве. Такая церковь обычно обладает особыми правами и привилегиями в государстве. Свободная церковь стремится к максимальной независимости от государства и общества. Как правило, она также выдвигает более жесткие требования к своим членам.

(обратно)

[10]

Вне стен Церкви (лат).

(обратно)

[11]

Здесь Барт касается ведущейся по сей день дискуссии о том, нужны ли теологические факультеты в государственных университетах или же теологическое образование должно стать исключительно внутрицерковным делом.

(обратно)

[1]

Необходимое условие (лат.).

(обратно)

[2]

Теологии странников (лат).

(обратно)

[3]

Одновременно праведники и грешники (лат.). Этой традиционной формулировкой выражается учение Лютера и Реформации о каждом христианине как грешнике и праведнике одновременно. Речь не идет о том, что каждый немного грешен, но уже и немного праведен. Каждый верующий является вполне грешником и в то же время обладает совершенной праведностью Иисуса Христа, данной ему извне, не являющейся его внутренним качеством или собственностью. Грешник он по своему собственному состоянию, праведник — в глазах Божьих, ради Иисуса Христа.

(обратно)

[4]

Как в зеркале (лат.).

(обратно)

[5]

Действенное дело (лат.).

(обратно)

[6]

Осуществленному делу Иисуса Христа (лат.).

(обратно)

[7]

«die guldene sonne» — вероятно, цитата из известного утреннего церковного песнопения «die guldene sonne bringt leben und wonne», написанного Филиппом фон Цезеном. Кроме того, Барт может иметь в виду и знаменитое утреннее песнопение П. Герхардта «die guldene sonne voll freud und wonne».

(обратно)

[8]

Необходимом условии (лат.).

(обратно)

[9]

«gloria patri» — эти слова звучат в начале богослужения после чтения вступительного псалма.

(обратно)

[10]

«Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне, и присно, и во веки веков!»

(обратно)

Оглавление

Карл Барт — теолог Библии и газеты

Предисловие

Лекция 1 Разъяснения

Часть I Место теологии

  Лекция 2 Слово

  Лекция 3 Свидетели

  Лекция 4 Община

  Лекция 5 Дух

Часть II. ТЕОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКЗИСТЕНЦИЯ

  Лекция 6 Удивление

  Лекция 7 Затронутость

  Лекция 8 Обязанность

  Лекция 9 Вера

Часть III Угроза теологии

  Лекция 10 Одиночество

  Лекция 11. Сомнение

  Лекция 12 Искушение

  Лекция 13 Надежда

Часть IV. ТЕОЛОГИЧЕСКАЯ РАБОТА

  Лекция 14 Молитва

  Лекция 15 Изучение

  Лекция 16 Служение

  Лекция 17 Любовь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте