«Марк из рода Давида»

Бабушка Двора позвонила и сказала коротко: «Приезжай». Был третий час ночи, вставать не хотелось. Лиза спросила сквозь сон:

— Что случилось?

— Спи, — сказал я. — Похоже, с дедом совсем плохо.

Жена проснулась мгновенно.

— Я с тобой, — заявила она. — И не вздумай спорить.

Я и не собирался. Наама — небольшой мошав в часе езды от Тель-Авива. То есть, в часе, если ехать, как я это обычно делал, вечером после работы, по загруженным трассам, а ночью весь путь занял у нас минут двадцать пять. Лиза села за руль, пробурчав, что я слишком нервничаю, чтобы вести машину.

Господи, думал я, все естественно, человеку исполнилось восемьдесят, вряд ли мы при нынешнем ритме жизни проживем так долго. Все естественно и ожидаемо, но когда тебе говорят «Приезжай», кажется, что это невозможно, так не должно быть, вчера я говорил с дедом по телефону, и он шутил, что крепче его сердца лишь камень из жерла вулкана, а вот теперь он умирает или, может, уже умер, я всегда боялся, что не услышу его последнего слова, его прощания, почему-то это для меня было очень важно — важнее только рождение сына, но Арику уже пять, и хорошо, что он сейчас у моих родителей в Беэр-Шеве, бабушка, скорее всего, им и звонить не стала, странные у них сложились отношения, давние какие-то споры…

— Что же ты? — сказала Лиза. — Выходи, приехали.

Дед лежал в спальной комнате на узкой кровати, и сейчас ему действительно можно было дать все восемь десятков. Бабушка молча сидела у изголовья на любимом своем раскладном стульчике и встретила нас с Лизой долгим взглядом, в который вложила все — и страх перед ожидаемым, и любовь к мужу, пронесенную через долгую жизнь, и что-то еще было в этом взгляде, неопределимое, но важное.

— Скорую вызвали? — спросила Лиза.

— Нет, — ответил вместо бабушки дед, и голос его прозвучал неожиданно громко, будто сухой выстрел из стартового пистолета. — Не нужно скорую… Шимон, это ты?

— Да, — сказал я.

— Иди сюда, — говорить деду было все-таки трудно, и он перешел на шепот. — И скажи женщинам, чтобы посидели на кухне. Хочу с тобой говорить.

— Хорошо, — кивнул я. — У тебя болит что-нибудь? Может, все-таки…

— Помолчи, — перебил меня дед. — Прошло время, когда у меня что-то болело. Голова, сердце, душа… Запомни: тогда, в сорок седьмом, это действительно был Мессия. Теперь я точно знаю.

— Да, — повторил я, не желая спорить.

Это была старая история, которую дед сочинил еще в юности. Когда-то он хотел стать литератором и написал несколько вполне терпимых по стилю и композиции рассказов, среди которых был и этот, названный автором «Мессия оставляет путь». Опус в те еще годы напечатали в «Маариве», остальные так и пылились в тонкой папке, которую дед никогда не раскрывал. Вырезка из газеты много лет лежала в другой папке, а потом дед переложил ее в целлофановый пакет. Он не переоценивал своего литературного дарования, точнее, считал, что таковое вовсе отсутствует, и оба его сына, в том числе мой отец, работавший редактором в спортивном журнале, были вполне согласны с родительским мнением.

— Сколько раз ты читал этот рассказ? — спросил дед. Каждое слово давалось ему с трудом, он сглотнул, и в груди у него булькнуло, будто утонула не сказанная еще фраза.

— Не знаю… — протянул я. — Десять. Может, больше.

x x x

Чтобы доставить старику удовольствие, я всякий раз, приезжая в Нааму, делал вид, что с удовольствием перечитываю старый рассказ, в котором с непосредственностью человека, не умеющего строить сюжет и интригу, рассказывалось, как однажды летним вечером в дом к молодому бойцу Эцеля постучался путник и попросил помощи. Нужно было путнику не так уж много: чтобы его довезли до Иерусалима — до стен Старого города, дальше он как-нибудь сам…

Время было известно какое — куда опаснее, чем сейчас, в дни второй интифады. Герой рассказа — его звали Ароном, как и автора — вовсе не собирался в Иерусалим. Напротив, будучи человеком военным, он должен был вернуться из мошава в Тель-Авив и поступить в распоряжение командира боевой группы. Эцель и Лехи каждый день устраивали какую-нибудь акцию, а та, что ожидалась, была особенной — предстояло отомстить англичанам за то, что они сделали с пароходом. Полторы тысячи евреев прибыли из разоренной Европы в Эрец Исраэль, и что же? Им даже не позволили высадиться на берег — судно развернули и отправили назад, лишив людей будущего после того, как нацисты лишили их прошлого.

Арон не собирался все это излагать незваному гостю, сказал коротко: «Не могу». Гость не настаивал, спросил только, можно ли переночевать. Ему бросили старый матрац в большой комнате, и он всю ночь ворочался, бормотал что-то, молился, а утром, когда взошло солнце, поднялся и сказал: «Поехали?»

И Арон не смог отказать. Не смог, потому что была в госте, назвавшемся Марком, внутренняя сила, которой невозможно было сопротивляться. На Марка было трудно смотреть — взгляд будто наталкивался на невидимый барьер; дед, не обладая литературным талантом, не сумел толком описать ни это ощущение, ни другое, которое он обозначил словами: «Марк убедительно молчал».

«Ему не нужно было доказывать свою правоту», — сказал как-то дед, когда я задал ему этот вопрос по поводу прочитанного.

«Какую правоту?» — продолжал допытываться я.

Дед взял у меня из рук газетный лист, перечитал отмеченное место и вернул со словами:

«То, что он Мессия. Он не доказывал, я и сам понял».

«Ну конечно», — сказал я и больше к этому вопросу не возвращался. Не знаю, что происходило в жизни, но согласитесь, у литературного произведения есть свои законы восприятия — я (да и никто другой из читателей) не мог поверить герою, назвавшему себя Мессией и упорно молчавшему в ответ на все вопросы.

Они отправились в Иерусалим поутру, у деда был грузовичок, оставшийся от отца. Согласно семейному преданию, на этом грузовичке прадед мой приехал из России и привез весь свой небогатый скарб, но на самом деле этого быть не могло: Пинхас Брумель совершил свое восхождение в Эрец Исраэль месяца за четыре до того, как в Петербурге большевики отобрали власть у временного правительства. Грузовичок был моложе — я сам, будучи ребенком, видел на его двигателе, выброшенном уже на свалку, надпись: «Krupp, 1931».

Они поехали, и начались чудеса — точнее, дед пытался описать какие-то чудеса в своем рассказе, но похоже, он находился в таком эмоциональном состоянии, когда чудом кажется обычный восход солнца. Марк сидел рядом с Ароном и все время что-то говорил, дед смотрел на дорогу, боялся, что их обстреляют из засады и слушал вполуха, но все равно воспринимал каждое слово, будто результат собственных размышлений.

«Бог никогда не отворачивался от своего народа, — говорил Марк, — но разве народ еврейский всякий раз правильно понимал желания Творца? А понимая, разве исполнял их так, как было задумано? Если бы евреи не оказались столь жестоковыйными, я пришел бы раньше. На много веков раньше».

«Куда бы ты пришел? — с иронией спрашивал Арон, стараясь не пропустить нужный поворот дороги. — В Палестину, где евреев и не было почти? Дай срок, соберется здесь весь народ, тогда, может быть, и Мессия явится».

«Я — Мессия», — утверждал Марк.

«Из рода Давидова?» — подначивал Арон. Он не был религиозен, отец его привез из далекой России вместе с домашним скарбом груз социалистических идей, и Арон проникся ими с детства, он читал, конечно, что Мессия должен быть потомком самого царя Давида, но больше, пожалуй, не знал ничего.

«Из рода Давидова, — серьезно глядя на Арона, отвечал Марк. — Отца моего звали Шломо, деда Хаим, прадеда»…

«Держись!» — крикнул Арон и надавил на педаль газа с такой силой, что в моторе, казалось, что-то хрустнуло. Грузовичок, будто конь, поднятый на дыбы, рванулся вперед, и только тогда Марк, похоже, услышал выстрелы. Лопнуло стекло, но никого не задело, а за поворотом уже не стреляли.

«Пока обошлось», — сказал пассажиру Арон.

«Ничего с нами не случится, — сказал Марк. — Во всяком случае, ничего не случится с тобой».

Арон в этом сильно сомневался.

Когда по сторонам потянулись одноэтажные дома, стоявшие вдоль Яффской дороги, он спросил:

«Обратно сам будешь выбираться?»

Марк повернул к Арону одухотворенное лицо.

«Нет, — сказал он. — Я пришел. Теперь вы — все вы — пойдете за мной».

«Ну да, конечно, — кивнул Арон. — А откуда нам знать, что за тобой нужно идти?»

«Я — Мессия», — сказал Марк.

«Чем докажешь?» — они уже почти достигли цели путешествия, и Арон позволил себе быть бестактным и грубым.

«Мессия, — сказал Марк, — это тот, кто всех победит».

«Тогда понятно», — кивнул Арон и хотел добавить еще какую-нибудь колкость, но улица впереди была перегорожена большими камнями, не проехать, и он остановил машину.

«Спасибо тебе», — сказал Марк и спрыгнул из кабины на брусчатку.

Он пошел, не оглядываясь, в сторону Яффских ворот, и только тогда Арон вспомнил, что настоящий Мессия должен въехать в Иерусалим на белом ослике. Значит, этот — не настоящий. Почему-то, когда Марк находился рядом, эта простая мысль в голову не приходила.

Арон развернул грузовик, на узкой улице это было непросто сделать, и все его внимание сосредоточилось на управлении. Потом он все-таки оглянулся — Марк стоял посреди проезжей части, и было в его позе что-то нелепое, Арон не сразу понял, почему ему так показалось. И только когда Марк упал, широко раскинув руки, Арон услышал выстрелы — даже не выстрелы, пожалуй, а эхо, будто сигнал о том, что непоправимое уже случилось.

x x x

На этом рассказ заканчивался, и я несколько раз спрашивал у деда: а что дальше? Когда я был мальчишкой, дед отвечал, что дальше я узнаю, став взрослым. А когда я наконец повзрослел, дед отвечал на мой вопрос так: если ты сам не понял, то тебе и объяснять ничего не надо.

Он и не объяснял — никогда. Рассказ жил своей жизнью в полиэтиленовом пакете, а у нас была своя жизнь, другая. Мне было интересно, почему дед придумал эту историю с Мессией, неправдоподобную и в литературном отношении беспомощную. Я не задавал этого вопроса прямо, но дед сам все прекрасно понимал, и время от времени, когда мы оставались одни, говорил: «Не рассказ плох, а рассказчик. Не история странная, а историк, не способный изложить события так, как они происходили на самом деле».

x x x

— Десять… — повторил дед. — Шломо, я действительно привез в Иерусалим Мессию.

— Конечно, — кивнул я, отведя взгляд.

— Тогда я этого не понимал, — продолжал он тихим голосом, в груди у деда что-то хрипело, он поморщился и, подняв свои худые руки, сложил их там, где сердце, будто защищался от чего-то невидимого.

— Тогда я не понимал, — продолжал он, — но силу его ощутил. Силу и страсть… И уверенность. Я не смог передать это своими словами… Я плохо владел словом… А как еще иначе я мог… Мессия пришел в Эрец Исраэль, и его убили.

— Ну, — не удержался я, — значит, это был не Мессия. Мессия — это тот, кто всех победит. Мессию убить невозможно.

— Невозможно, — повторил дед. — А ты мне скажи, почему я ничего не помню из того, что произошло потом? Будто сознания лишился и в себя пришел только тогда, когда вернулся домой. Один. Вечером. Где я был целый день? Что стало с Марком?

— Рассказ твой заканчивается…

— Да, Марк умирает, и это конец рассказа. Но я просто не знал, что было потом. Тогда я не смог этого узнать. На другое утро уехал в Тель-Авив… И долгие годы не до того было. Война, киббуц, опять война и опять киббуц… В промежутке, когда я раненый лежал дома, написал эти рассказы. И опять война… А однажды я понял, что годы уходят, и нужно понять, наконец, что случилось в тот день, в июле сорок седьмого.

Дед перестал растирать себе грудь и ткнул в меня костлявым пальцем.

— Ты ведь у нас в роду единственный ученый, — сказал он. — Я всегда думал, что только ты поймешь… Разве ты не видишь — он действительно всех победил…

— Кто? — спросил я.

— Он. Марк из рода Давида. Мессия.

— Ты же написал, что его…

— Да какая разница? Почему вы все решили, что Мессия явится в образе человека? А если и явится, как человек, то сохранит ли свой образ? Мессия — это божественное послание народу. Мессия — это путь. В конечном счете он и есть сам народ Израиля. Все остальное — образы, фантазии, как мой рассказ.

— Пожалуйста, — сказал я, — не нужно так нервничать.

— Ах, оставь! — прохрипел дед. — Мне уже все можно. Я собирал эту мозаику, и только сейчас… когда понял, что пора уходить… все сложилось.

— Да-да, — сказал я.

— Он пришел в июле сорок седьмого, — голос у деда сел, слова утратили звучность, они будто выползали из полураскрытого рта, и мне пришлось наклониться, чтобы ничего не упустить. — В том же месяце… именно тогда… в комиссии ООН был согласован наконец план окончательного раздела Палестины. И было решено, что евреи получат свое государство. Опубликовали план в конце августа, но решение принято… я узнавал это… говорил с людьми, которые знали, что происходило на комиссии… да, решено все было в июле. Даже точнее — семнадцатого числа, в тот день, когда я повез Марка в Иерусалим. И оставил его там. Навсегда.

— Не нужно тебе говорить так много, — сказал я, но дед не слушал, он уже уходил, оставляя мне свои слова, я не мог остановить его, он был в другом мире и говорил, прикрывая за собой дверь в страну, где меня еще не ждали.

— Он ушел, — бормотал дед, — ушел и стал нами… всеми. Стал Страной Израиля. Может быть, если бы… если бы его не… убили… он остался бы человеком… и тогда не было бы ничего… ни нашей страны… ни наших войн… мы ведь всех победили… потому что Мессия — в нас, понимаешь?

— Да-да, — сказал я. — Понимаю, конечно.

— Война Гога и Магога, — голос деда становился тише, с каждым словом из легких уходили остатки воздуха, я слышал странное шипение и какие-то всхлипывания, грудная клетка деда неожиданно поднялась куполом и резко осела, это было страшно, я хотел встать, позвать бабушку, Лизу, позвонить в скорую, наконец, — может, еще не упущен момент и деда спасут, но его цепкие пальцы держали меня за отворот рубашки, я только сейчас это почувствовал и приник к лицу деда, как приникают к роднику, из которого вытекают последние капли воды.

— Война Гога и Магога, — хрипел дед, — она идет долго… А потом все будет хорошо. Все будет хорошо, ты слышишь? Третий храм. Ты его построишь, ты…

Дед не был религиозен, и если заговорил о Третьем храме, то имел в виду, скорее всего, вовсе не каменное сооружение на вершине горы, не место, где евреи будут возносить Творцу молитвы. Что же тогда?

— Ты построишь, — слова всплывали и тонули, я ловил их, как ловят руками рыбу в холодном и чистом водоеме. — Ты и твои дети.

Дед неожиданно замер, я только чувствовал, как колотится его сердце, будто пытается пробиться сквозь грудную клетку — наружу, к свету, вверх, туда, куда уходит душа.

— Дед, — сказал я холодными губами, испугавшись, что все уже кончено, и дед широко раскрыл глаза, посмотрел на меня, я утонул в этом взгляде и увидел то, что он так и не смог выразить словами — ни тогда, когда писал свой рассказ, ни тогда, когда долгие годы искал подтверждения своим мыслям, ни сейчас, убеждая меня в том, что Мессия действительно сошел на землю семнадцатого июля 1947 года.

В раскрывшихся окнах его взгляда я отчетливо увидел уходившую в даль улицу Яффо — она была чем-то похожа на ту, по которой я так часто ходил в последние годы, но все-таки была другой, незнакомой и чужой, — и темную фигуру, силуэт человека в лучах солнца. Фигура была темной, как тень, и в то же время светлой, как трепещущий огонь, и я понимал, что в том нет противоречия. Человек, который назвал себя Марком из рода Давида, повернулся ко мне лицом и поднял в приветствии руку — он знал, что сейчас произойдет, а я еще нет, хотя не мог не знать.

— Я пришел, — теплый утренний ветер донес до меня его слова, будто легкий парусный кораблик приплыл ко мне на гребне воздушных волн. — Я пришел, и я ухожу. Я — это вы. Помни это, Арон.

Он обращался к деду, почему же дед не описал этот эпизод в своем рассказе?

— Я помню…

Кто это сказал? Дед или я?

Марк повернулся ко мне спиной и пошел в сторону Яффских ворот легкой походкой, а потом упал вперед — как и шел, легко, непостижимо и естественно. Звука выстрела я не услышал. Как я мог его услышать? Из прошлого всплывает лишь то, что должно остаться в памяти.

Взгляд деда застыл, застыла и картина — тело на мостовой и излученный им свет, уплывающий куда-то в сторону Старого города. А потом свет померк. «Почему в комнате так темно?» — подумал я.

В комнате было светло. Просто деда в ней больше не было. Я опустил на застывшую грудь его тяжелую руку, закрыл деду глаза, отгородив от мира его остановивший время взгляд, и встал.

— Дед, — сказал я, зная, что душа его еще где-то здесь, рядом, и прекрасно слышит не только каждое мое слово, но и каждую мысль, — дед, я не успел сказать тебе… Я не умер тогда. Я здесь, слышишь?

— Да, — прошелестел в воздухе шепот, будто сухой лист упал с высокого дерева.

Я открыл дверь, и в комнату вошли моя жена и бабушка — им не нужно было ничего говорить, и я ничего не сказал.

Я вышел из дома в ночь. Я вышел на войну Гога с Магогом. Я должен победить в этой войне.

Я — Мессия