Надежда Веселовская Держитесь, девушки!
© Веселовская Н.В., 2014
© ООО «Издательство Алгоритм», 2014
* * *
Виктория
1
«Все надоело», – примерно так могла сформулировать Вика свое состояние в последние дни. Надоело делать над собой усилия, ходить каждый день на работу пусть за приличную, но отнюдь не заоблачную зарплату. А ведь есть люди, которые купаются в роскоши и при этом не лезут из кожи вон! Чем она хуже таких людей: обеспеченных, известных, продвинутых? Да если ее грамотно раскрутить…
Однако Вика и сама не знала, в какую, собственно, сторону ее можно раскручивать. Никаких ярких талантов у нее как будто не наблюдалось. Также она не могла похвастать высшим образованием или каким-то особым уменьем в определенной сфере деятельности. Молодость, голубоглазая красота плюс немножко здравого смысла – вот и весь набор ее стартовых возможностей. Но с такими данными в наше время и к облакам взлетают, и влачат унылое полунищенское существование. Смотря по тому, как сумеешь их использовать.
Она уже пробовала реализовать себя в разных областях: занималась рекламой, вышивала для художественного салона, пекла в кафе авторские пирожки и даже пыталась открыть вдвоем с подругой маленькую парикмахерскую. Но ни одно из этих начинаний не увенчалось успехом. Что поделаешь: у Вики не было необходимой в бизнесе хватки. Другие люди уже освоили все возможные направления раньше нее, приватизировали, застолбили – люди более опытные, с деловым чутьем и сильной волей. Что могла против них Вика, девушка из провинции, приехавшая завоевывать Москву, точнее, кормиться от Москвы? И пусть молодые провинциалки становятся подчас крутыми бизнес-леди, – в Викином случае это было не так. Она чувствовала, что не создана для борьбы, риска и всяких предпринимательских авантюр, даже для упертого трудолюбия. Ей бы что полегче, а еще лучше само собой. Например, выйти утром из дому и найти на улице клад…
Зажмурившись, она представила себе огромный закопченный горшок с золотыми монетами, вроде того, что откопал в саду султана маленький Мук. Допустим, клад окажется у нее в руках, – что дальше? Принеси такие монеты в любую скупку, живо дадут знать куда следует: вмешается государство, всполошится общественность, запищат музейные фонды… А потом начнутся расспросы: что да откуда, да где взяла? Нет уж, пусть ей повезет как-нибудь по-другому…
Вика мысленно поменяла декорации: она находит на улице не горшок с золотом, а доверху набитый купюрами «дипломат»: крупную взятку или выкуп за какого-нибудь заложника. Допустим, его несли к месту назначения, да и сбросили с рук долой, испугавшись полицейской проверки, а Вика на него набрела. Но увы! – и тут должны были возникнуть проблемы… Криминальный мир не прощает тех, кто случайно воспользуется плодами его трудов неправедных. Вику стали бы искать, на нее бы стали давить. Нет уж, пусть этот «дипломат» найдет кто-нибудь другой…
Потом она решила, что ее клад должен быть не денежным, а живым, из плоти и крови. Пусть в нее влюбится без оглядки богатый и влиятельный человек! Немолодой – молодому самому еще нужно утверждаться, строить карьеру, – но с шармом, а главное, умеющий крутить разные дела, бороться с конкурентами, находить выход из сложных ситуаций. Уж он-то позаботится о Вике, сообразит, в какую сторону ее раскручивать. А ей останется область нежных поощрений, ночных путешествий в страну безмятежных грез… Вот это как раз по ней!
Кажется, идеальный вариант был найден. Но – увы! – снова не обошлось без ложки дегтя. Ведь богатые благодетели сейчас тоже весьма ходовой товар в реестре современных ценностей. И за них идет конкурентная борьба, да еще какая! Их ждут возле подъездов, осаждают под видом деловых партнерш, проникают в их семьи как сиделки, домработницы, няньки и прочее… Чтобы без проблем заполучить такого человека в свое личное поль зование, надо встретиться с ним как минимум на необитаемом острове…
Таким образом, ситуация снова зашла в тупик.
Вика протяжно вздохнула: не получалось даже в мечтах, на что уж тут надеяться в обычной жизни? Но человек до последнего верит в свою звезду. Вот Эльвира из магазина для новых русских, где Вике приходится зарабатывать на жизнь, не устает повторять: «Девочки, главное – гороскоп. Наша воля – такая ерунда по сравнению с тем, что уже предопределили для человека звезды!». Девушки-продавщицы спрашивали, а могут ли звезды сделать так, чтобы на тебе женился богатый покупатель или чтоб ты сама со временем стала заведующей секцией? Звезды все могут, отвечала Эльвира, надо только в точности следовать их указаниям, не допуская никаких отклонений. А если они приготовят тебе что-нибудь такое, чего ты сама не хочешь? Тогда надо терпеть и верить, что все мечты сбудутся в твоей следующей жизни, – так звезды вознаградят тебя за терпение.
Но Вика не была столь продвинутой, чтобы откликнуться душой на проповеди Эльвиры. Ладно другая жизнь, тут бы эту, земную, устроить чуть покомфортней. Как пишут в рекламах одного банковского гиганта: «Изменим жизнь к лучшему». Вот об том ее голова и болит, ибо сейчас самое время позаботиться о будущем. Магазин, где она на данный момент трудится, – дело временное. Тут нет перспективы, работа рассчитана только на молоденьких: покупатели хотят видеть продавщиц, с которых еще не осыпалась пыльца весенней свежести. А кроме того, со временем сама не выдержишь. Только молодой организм способен переносить нагрузки, какие выносят девушки в магазине по десять часов подряд! Хотя делать там, в сущности, нечего: только встречать богатых клиентов, подбирать для них товар, отвечать на вопросы, выписывать квитанции. Все то же, что делают обычные продавщицы, но с неизменной улыбкой и бьющей через край готовностью услужить. Подержи-ка себя в таком состоянии с утра до вечера, да еще при полном параде! Одни шпильки-каблучки чего стоят. К концу рабочего дня Вика чувствовала себя как сразу две Золушкиных сестры, каждой из которых натянули слишком тесную хрустальную туфельку. Да еще мачеха-начальница пристает: «Не забывай, Викуля, что у тебя стиль бэби. Улыбайся наивно, словно тебе шестнадцать лет. Да тебе с виду и не дашь больше. Если состроишь подходящую мордашку, ни один дядя мимо не пройдет…» Под «дядями» подразумевались покупатели, богатые старики, которым требовалось создавать настроение: там вильнуть бедрами, тут поддержать беседу, ну и «мордашку состроить». За это девушки и получали зарплату втрое выше обычных продавщиц.
Возвращаясь домой после десятичасового рабочего дня, Вика чувствовала себя совсем обессиленной. Каждый вечер ей думалось о том, что надо как-то изменить свою жизнь, – и каждый раз эта мысль заходила в тупик. Да, тяжело, бесперспективно – а где ее ждут молочные реки в кисельных берегах? Здесь хоть деньги платят приличные, хотя отложить на черный день все равно не получается: львиную долю заработка поглощает жилье. Потом родителям надо посылать, самой перехватить какой-нибудь бутерброд. Тряпки, косметика… На текущие нужды ей хватает, но вот за душой у Вики хоть шаром покати…
Пришло время готовиться ко сну. Прежде чем лечь в постель, она вымыла голову, намазала кремом лицо, отобрала одежду, в которой пойдет завтра на работу. Главное у них в магазине – хорошо выглядеть, не то и там место потеряешь!
Вчера на улице Вика приобрела толстенный журнал «Работа и зарплата». Не то чтобы она рассчитывала найти в нем выгодные предложения – за выгодными надо далеко ходить и, опять же, упорно биться. Просто хотелось лишний раз напомнить себе, что на лестнице социального престижа ты занимаешь не последнюю ступеньку: есть еще сиделки, уборщицы, судомойки… Так что твои экзекуторские туфельки все же приподнимают тебя над грешной землей.
Вика легла в постель, раскрыв поверх одеяла увесистую тушку журнала. Действительно, требовались уборщицы и судомойки, маляры и ткачихи, сиделки при больных, няньки для малышей и стариков. Однако наряду с этим женщин приглашали и на «чистые» должности: служащая банка, бухгалтер, менеджер. Кстати, неплохие условия: заработок не меньше, чем в магазине, а статус, конечно, выше. И небось можно на работу в кроссовках ходить. Жаль, у Вики нет соответствующего образования… И вдруг взгляд наткнулся на краткое объявление внизу страницы: «Ищу девушку, готовую выполнять поручения неинтимного характера. Оплата высокая».
Вика чуть не подскочила на своей постели. Нужна просто девушка: не бухгалтер, не менеджер, никакой не специалист! За высокую оплату! Конечно, объявлению доверять нельзя, необходимо самой все разузнать и проверить. Какие это поручения «неинтимного характера»? Да и высота зарплаты может быть относительной.
Словом, надо завтра же позвонить по указанному номеру. Но ведь завтра она весь день в магазине – говорить оттуда по поводу новой работы равносильно карьерному самоубийству. А Вика была не из тех, кто выпускает из рук синицу, завидев пролетающего в небе журавля.
Будильник на прикроватной тумбочке показывал без пяти двенадцать. В принципе, еще можно было позвонить. Говорят, бизнесмены засиживаются за делами допоздна и ложатся спать не раньше глубокой ночи. Стоило рискнуть, пока возможный работодатель не нанял другую девушку. Надо ковать железо, пока горячо: этому жизнь в столице уже научила Вику…
До чего же все-таки удобно, когда ты снимаешь не комнату, а всю квартиру! По крайней мере никто тебя не подслушивает. Раньше на кухне спала хозяйка, жадная до подробностей чужой жизни. Заслышав у квартирантки какое-нибудь движение, она не стеснялась совать в комнату свой любопытный нос. Бывало, повернешься ночью на другой бок – и уже дверь к тебе приоткрыта, и хозяйский нос торчит в щелке, вынюхивая возможные новости.
Потом хозяйка переехала на садовый участок, где у нее бревенчатый дом, выдерживающий, как она хвасталась, любые морозы. А Вика осталась в квартире одна. Правда, платить теперь приходится почти вдвое больше, но, как говорится, оно того стоит…
Вика поежилась перед тем, как позвонить. Все-таки она чувствовала себя смущенной: будильник теперь показывал ровно полночь. Однако трубку сняли после первого же гудка.
– Да? – с готовностью отозвался мужской голос. Немолодой, но вроде как без занудливости, свойственной старшему поколению.
– Здравствуйте, – неуверенно начала Вика. – Простите за беспокойство, я по объявлению…
– Девушка, готовая выполнять поручения?.. Как же вас зовут?
– Виктория.
– Замечательно! – обрадовался он. – Виктория означает «победа». Значит, нам с вами предстоит побеждать!
– В объявлении сказано об оплате… – начала Вика, знающая по опыту, что восторг, особенно безосновательный, редко созвучен шороху зеленых купюр.
– Совершенно верно. Не беспокойтесь, останетесь довольны. Во всяком случае, всех, кто звонил до вас, мои условия устраивали.
«И здесь конкуренция», – с досадой подумала Вика. Значит, другие девушки уже предлагали этому ему свои «неинтимные» услуги. Теперь он будет выбирать, а всякий выбор снижает шансы претендентов, то есть, в данном случае, претенденток. Сначала ей показалось, что этот человек действительно обрадовался ее звонку… Или он каждую так встречает?
– Извините, что позвонила поздно, – вслух сказала она. – Я только что увидела объявление. А завтра весь день на людях, вот и…
– Вы позвонили в самое подходящее время, – с мягким нажимом произнес собеседник. – В самое что ни на есть подходящее…
Позитивная уверенность плюс звучащее в голосе мужское обаяние – что еще нужно для того, чтобы обнадежить занервничавшую девушку? Пожилой человек с шармом, высокая оплата услуг… не о таком ли раскладе она недавно мечтала?
– Значит, давайте так: когда вам будет удобно ко мне зайти?
– На своей теперешней работе я заканчиваю в десять вечера. Ну, еще время на дорогу…
– А где вы работаете?
Вика рассказала, запоздало сообразив, что это ему вроде бы ни к чему. Наверное, просто так поинтересовался, исходя из обычного человеческого любопытства. Кстати, оказалось, работодатель обитает недалеко от супермаркета, на соседней улице. Он продиктовал адрес – не поймешь, офисный или домашний. Уточнять Вика не стала, боясь показаться назойливой. Но про себя решила на всякий случай прихватить на эту встречу газовый баллончик – мало ли что… Вроде бы человек, беседовавший с ней по телефону, не похож на сексуального маньяка, но надо быть ко всему готовой.
Потом они пожелали друг другу спокойной ночи и отключились. Но Викина ночь не была после этого спокойной. Она дала себе внутреннюю установку заснуть, однако и во сне ее продолжало донимать тревожное возбуждение. Вику закружили какие-то странные отрывочные сновидения: вот из-под крышки перепачканного землей горшка сыплются монеты, тут же превращавшиеся в крохотные золотые туфельки, которые ей надо обувать… Вот, словно в подземелье Аладдина, вокруг мерцают сокровища, но прикоснуться к ним можно только в том случае, если никто на тебя не смотрит. А дверь уже потихоньку приоткрывается, и в щелке торчит любопытный хозяйский нос…
В третий раз Вике привиделось, будто она ищет цветок папоротника, открывающего клады. Надо раздвинуть длинные резные листья, вглядеться в заросли… И, наконец, вот он – красный бегучий огонек! Она окружила его ладонями, которые сразу стали просвечивать колдовским густо-розовым светом. А снизу из прикорневой сырости поднялся насмешливый стрекот и цокот злобных языков – на тумбочке уже надрывался будильник…
2
В то же утро от звона похожего будильника проснулась маленькая семья, проживающая в подсобном помещении жилого фонда. Она состояла из представительниц трех поколений: старухи Ульяны, ее дочки Нины Степановны и внучки Насти. Дочь и внучка по утрам спешили: их фигуры в наскоро запахнутых халатах мелькали взад-вперед по малюсенькой квартирке, бывшей каморке дворника, окна которой находились очень невысоко от земли. Бабка сидела на постели, свесив вниз ноги, от колен прикрытые одеялом, и молча созерцала утреннюю суету. Вон Нинка бухнула в кашу слишком много сахару, вон Настенька расплескала чай…
– Значит, мама, купите сегодня масло, крупу и творог. Вот деньги. А за хлебом Настюша по пути из школы забежит…
– А сало? – спросила бабка.
– Вы все сало едите, вам вредно. В сосудах холестерин откладывается. Ладно, купите еще сала, – Нина Степановна добавила к выданным деньгам несколько десяток. – И борщ сварите на завтра.
– Борщ борщом… Ты лучше скажи, как у тебя с этим – с начальником твоим? Когда чего будет?
– Ой, мама! Ну что вы такое спрашиваете?! – шумно вздохнув, покрутила головой Нина Степановна. – Нашли тоже время… Настюша, допивай скорее, пора!
– Я допиваю, – отозвалась гладенькая темноволосая девочка, блеснув поверх кружки быстрым внимательным взглядом. Чем-то похожая на синичку, она была из породы тех умниц, которые ловят на лету разговоры взрослых и делают свои выводы, почти всегда правильные.
– Время тебе не то… – проворчала бабка, под скрип кровати меняя позу. – Мать не просто так спрашивает, не языком чешет…
– А для чего ты, бабуля, спрашиваешь? – перевела на нее Настя свой поблескивающий взгляд.
– Есть зачем… Хочу твоей матери помочь, коли своим ходом дело ни с места!
– Ой, доченька, да не слушай ты… – замахала руками Нина Степановна.
– Маши, маши на мать… А после сама попросишь! В ножки матери поклонишься, только сделай!
– Что «сделай», бабуля? О чем мама будет тебя просить?
– Ой, да не слушай ты…
В следующую секунду их голоса покрыл мощный мотоциклетный рев. Слышимость была такая, словно мотор заводили над самым ухом. За первой шумовой очередью последовала вторая, третья, а там в рулады включился еще один мотоцикл.
– Прямо как петухи на деревне, – улыбаясь дочке, сквозь шум прокричала Нина Степановна. – Заорет на одном заборе, откликнется на другом!
Старуха сунула руку под матрас и вытащила фланелевый мешочек, внутри которого что-то побрякивало. Настя знала: там старые гвозди со сбитыми набок шляпками. Она помнила их сколько саму себя и давным-давно привыкла к тому, что временами они появляются у бабки в руках. Но с некоторых пор эти гвозди, а еще миска, на дне которой застывал разлитый воск, а еще какой-то особый шум под бабкиной кроватью перестали восприниматься Настей как обычный ход вещей. Теперь ее мучил вопрос: неужели бабушка действительно… Однако поверить в это было все равно что столкнуться с проблемой, которую ты не в силах решить.
Настя вдруг почувствовала непреодолимое желание убедиться: все ее подозрения беспочвенны. Для этого она сейчас прямо спросит обо всем. Вот только надо, чтобы мама скорее ушла на фабрику, а то при ней бабка не станет ничего говорить. Желание разобраться было настолько сильным, что толкнуло Настю на небольшой обман:
– Мам, ты меня не жди. Я сегодня в школу позже пойду. У нас первым уроком физру поставили.
Из-за давних неладов с почками Настя не посещала школьную физкультуру.
– Что же ты раньше-то не сказала?! – вскинулась Нина Степановна. – Я б тебя рано не будила!
Ей было досадно, что ее Настюша упустила возможность поспать лишние полчаса.
– Ничего, мам. Я как привыкла, так и проснулась. Ты сама смотри не опоздай.
– И то могу!
Нина Степановна допила чай и унесла на кухню грязную посуду: бабка днем вымоет. Потом причесалась, с усмешкой над собой провела по губам помадой, мазнула веки коричневыми тенями, делавшими ее большие карие глаза еще ярче. Прощаясь с дочкой, погладила ее гладко причесанную головку и уже с порога кивнула матери. Как только дверь за ней захлопнулась, Настя решила, что пора приступать.
– Бабуль! А вот зачем ты сейчас вытащила эти гвозди?
Старуха Ульяна, не отвечая, теребила ржавые стерженьки со сбитыми набок шляпками. И снова из-под ее кровати донесся знакомый шорох, словно там скребется большая крыса. Вообще крысы у них дома водились, Настя иногда их видела, но эта давала о себе знать в определенное время: когда бабка занималась гвоздями или же лила в миску воск.
Мотоциклы во дворе вновь взревели, а потом сразу стихли, захлебнувшись собственным шумом. Ульяна подняла взгляд на внучку:
– Ну чего тебе? Много будешь знать, скоро состаришься.
– Ты сейчас порчу наводила на этих мотоциклистов, да? Они теперь из-за твоих гвоздей в аварию попадут?
– Из-за гвоздей, – неодобрительно повторила бабка. – Что ж, я им гвозди под колеса, что ли, пихаю? Какая тут может быть авария?
– Не под колеса. Ты, может быть, только представляешь себе, как твой гвоздь прокалывает им шину, и желаешь, чтобы так было на самом деле. Ну вот скажи, желаешь или нет?
– Мало ль чего я желаю, – усмехнулась бабка.
– Это передается, – не уступала Настя. – На этом как раз и основана магия. Ты занимаешься магией, да, бабуль? – жалобно закончила она.
Старуха слушала с вытаращенными глазами. Девчонка никогда и слов-то таких не знала, не то чтобы толковать, как чего получается. Да и сама Ульяна мало разбиралась в том, магия ее гвозди либо еще чего. В деревне называли попросту – ворожба. Это она умела и готовилась когда-нибудь передать свое уме ние по наследству дочери либо внучке, так же как сама получила его от матери. Но передача будет еще не скоро, не раньше, чем придет пора помирать. Так зачем прежде времени вешать тяготу на свое дите? Хорошо еще, внучка не пытает, что у нее шуршит под кроватью…
– Бабуль, ты колдунья? – жалобно спросила Настя.
И вот ведь пришла ей нынче охота обо всем спрашивать!
Одиннадцать лет таких разговоров не было, а тут на тебе – прорвало. Но при всей досаде бабкино сердце не могло не тронуться тем чувством беды, которое звучало сейчас в голосе ее глупенькой, однако родной и любимой девки.
– Чего колдунья? Это просто слово такое! Я как лучше делаю: вот шумели эти охальники под окном, а теперь, гляди-ка, не слышно! Или вон Матвеевна из восьмой квартиры вчера слегла, думали, паралич, а я ее отчитала! На ноги поставила. Я не колдунья, а эта, как ее… целебница!
– Целительница, – поправила разумная внучка. – А нам говорили, это одно и то же. И наводить порчу и снимать, и лечить и заговаривать – все это магия, потому что через злых духов…
– Да кто говорил-то?! – не сдержавшись, закричала Ульяна. – Вот уж теперь ты мне ответь: кто с тобой обо всем об этом разговаривает?!
– У нас теперь новый урок – духовная культура. Мама на прошлом родительском собрании подписывала, чтобы мне на него ходить.
– Что еще за урок? – недоверчиво спросила бабка.
– Там про Бога рассказывают…
– Поп приходит? – удивилась старуха.
– Нет, у нас учитель, Николай Дмитриевич.
Бабка с присвистом втянула в себя воздух.
– Ну знаешь, Наська!.. В наше время в школах такого не бывало, чтобы в школе про Бога… В наше время, если увидишь попа на улице, вдогонку за ним бежишь и кричишь: «Религия – опиюм!» А теперь, гляди, чего надумали – на уроках мозги детям забивать…
– Но ведь нужно, чтобы мы знали! – вконец взволновалась Настя. – Раз уж есть в жизни добро и зло, надо о них знать! Чтобы правильно выбрать, как жить!..
– Не всегда можешь выбрать-то… – процедила сквозь зубы Ульяна.
– Нет, всегда! Это зависит от самого человека! – сорвалась на крик Настя. – И надо выбрать добро, правда, бабуль? Ты ведь сама хочешь, чтобы все было по-доброму? Ну вот скажи: хочешь?.. хочешь?!
– Хочу-хочу, – подтвердила бабка, обхватив одной рукой разнервничавшуюся девчушку и чуть поглаживая ее, как маленькую, по лопаткам. – Хочу, конечно, хочу. Ты ж знаешь, что я хочу…
Но ее глаза, глядевшие поверх прижатой к выцветшему халату гладкой темноволосой головки, были пусты и бесцветны, как неживые.
3
С утра в магазине для новых русских не наблюдалось ни одного клиента, так как все они могли позволить себе подольше поспать. Даже удивительно, почему начальство не стало открывать заведение на час-другой позже. Но обслуживающий персонал не смел поднимать такие вопросы. Его дело – торчать на своих местах ни свет ни заря.
Если начальница торгового зала уходила к завсекции выпить кофе, девушки-продавщицы начинали сдвигаться ближе. Когда же им еще пообщаться, как не в эти утренние часы? С первого до последнего покупателя они должны быть в боевой готовности, а после сил останется ровно столько, чтобы доползти как-нибудь до дому.
– Девочки, у кого есть газета с гороскопом? – спросила шустрая, небольшого роста Аля, особо любившая поговорить. – Мне в выходной к зубному врачу, хочу знать состояние своего организма.
– Когда у тебя выходной? – незамедлительно отозвалась полная, внушительного вида Эльвира, главный в отделе специалист по астрологии.
– Воскресенье, понедельник, вторник, среда… – весело сосчитала Аля, для верности загибая пальцы. – Значит, завтра я еще работаю, а в субботу выходная!
– Погоди, сейчас возьму таблицу… Ты у нас кто по знаку – близнец?
Некоторые девушки, тоже пожелавшие узнать свой гороскоп, подвинулись ближе. Эльвира посулила Але успешное лечение, правда, велела не расслабляться, чтобы не быть обманутой. Очевидно, это относилось к тому, что Алю могли обсчитать при оплате оказанных услуг. Потом начались предсказания в адрес других продавщиц: одной выпадали по гороскопу интересные покупки, другой, панически боявшейся пополнеть, предлагалось потреблять больше калорийной пищи. Потом кто-то предложил посмотреть, что в ближайшем будущем ожидает начальницу, к общему возмущенью оказавшуюся овном (знак вычислили по дню рождения – собирали недавно на подарок). Овну предлагалось не бояться принимать смелые решения.
– Прочитайте мне, – вдруг попросила Вика. Обычно она не участвовала в таких разговорах, но ведь сегодня вечером предстояла ей встреча с работодателем… Вдруг гороскоп предскажет что-нибудь дельное? А может, она вообще стоит здесь, в этом торговом зале, последний раз?
Эльвира засуетилась, явно обрадованная тем, что ее полку прибыло:
– Ты у нас кто по знаку, весы? Оно и видно – страсть какая уравновешенная! Ну, давай посмотрим… «В ближайшие дни вас ожидает перемена всей вашей жизни…»
– Ух ты, круто! – простодушно одобрила Аля. – Обычно они осторожней пишут…
– Что значит – осторожней? – Эльвира почувствовала себя оскорбленной за астрологов, у нее даже щеки зарозовели. – Что ты хочешь сказать: они, что ли, все это придумывают? Как захотят, так и напишут? Ведь у них же предначертания той силы, что управляет миром!
– А, ну если предначертания… – Аля дала обратный ход, но Эльвиру уже трудно было успокоитесь:
– Нет, если не веришь, зачем тогда спрашивать? Что мне все время вас, бестолковых, учить?!
– А я к тебе в ученицы просилась? – сощурила глаза Аля.
– Не волнуйтесь, девочки, – пыталась успокоить их Вика. А то еще, глядишь, разгорится сыр-бор, косвенно связанный с ее именем. – Вот ведь мне же предсказано, а я не волнуюсь…
И вдруг она каким-то шестым чувством уловила, что атмосфера торгового зала в корне изменилась. Эльвира отвела взгляд в сторону, словно вообще ни с кем сейчас не разговаривала. Али вообще уже рядом не было, равно как и других девушек – все рассыпались по своим местам. Зато от дверей завсекции взирала невесть когда вернувшаяся начальница, и взгляд ее был отнюдь не взглядом «овна»! Ежась под этим жестким ядерным излучением, Вика поняла, что осталась крайней: ее засекли, когда она отвлекалась в рабочее время. Конечно, провинность невелика, но начальница любит придираться к мелочам. Однако дело было еще хуже: в двух шагах от Вики переминался с ноги на ногу пожилой, неловко улыбающийся чудик в мятом старомодном плаще, в сползающих очках. Покупатель! Несмотря на свой потрепанный вид, этот тип, которому здесь явно нечего делать, имел статус священной коровы, перед которой все здесь падали на колени. Не заметить направляющегося к тебе покупателя (а этот кретин, видимо, привлеченный «стилем бэби», шел именно к Вике) являлось вопиющим нарушением правил.
– Чем вам помочь? – сладким голосом обратилась начальница к покупателю, намеренно отстраняя Вику: дескать, с тобой разговор еще впереди. – Мы можем проводить вас в медицинскую секцию: массаж, кислородный коктейль, меряем давление. Или в бытовую: сауна-парикмахерская-солярий… Или в отдел торговых новинок… А может быть, сперва пройдете в кафе?
Рано встающий шизик забормотал что-то невразумительное. Он и сам чувствовал, что попал куда-то не туда и нарушил своим появлением обычную атмосферу этого застланного коврами салона.
– Вы хотите сделать покупку? – продолжала допрашивать начальница. – Что бы вы желали у нас приобрести?
– Дрель нужна, – сконфуженно отвечал чудик в мятом плаще. – Для работ на даче…
Скорее всего, он просто перепутал их заведение с обычным магазином. Начальница, сощурив глаза, объявила, что в соседнем торговом зале есть электрические приборы, и добавила несколько цен, от которых этот затрюханный дачник поспешил к выходу. Вика почувствовала в сердце робкую надежду: раз инцидент исчерпан, может быть, ей не влетит. Ведь ясно же, что этот человек при всем желании не мог стать клиентом их шикарного супермаркета. Но как только потрепанный плащ скрылся из виду, в зале прозвучал короткий приказ:
– Могилева – ко мне в кабинет.
Впереди шла начальница, на два шага за ней Вика. Девушки провожали их гробовым молчанием: когда рядом с тобой рвутся разряды молний, лучше не шевелиться, чтобы, чего доброго, не навлечь их на себя. И только в глазах Эльвиры бились лучики нетерпенья: ей хотелось тут же указать Але, что события в Викиной жизни, судя по всему, уже начались…
4
Под скамейкой в сквере валялись дорогие туфельки, каблучками-шпильками врозь. А на самой скамейке сидела, подобрав под себя ноги и закрывая лицо ладонями, пухленькая светловолосая девушка. Она содрогалась в рыданиях, тихонько подвывая: «Дура! Вот дура несчастная!..»
Больше Вика и сказать себе ничего не могла. Ну ведь не первый день она на свете живет, знает, что в деловом современном мире истерики не проходят, а тут вдруг слетела с катушек, потеряла над собой управление. Дура психованная! Что она там кричала в кабинете начальницы: «Я так больше не могу!»? И эта стерва тут же налила в стаканчик воды и стала ее уговаривать, словно мать родная: «Выпей водички, Вика. Ты, конечно, права. У тебя переутомление, надо отдохнуть…» Да если бы Вика знала, что стоит за этими как будто участливыми словами!
И дальше все пошло быстро, чересчур быстро. Пока она ревела, стерва выходила из кабинета – кто бы мог подумать, что это поход к директору согласовывать ее, викино, увольнение? Сама Вика не понимала происходящего: ей казалось, человека не могут вышвырнуть из-за такой, в сущности, ерунды. Ведь что было-то? Разговор в рабочее время, ну, еще не заметила покупателя – такого, который все равно не мог принести магазину никакой выгоды. Ничего криминального, в худшем случае тянет на штраф, в лучшем – на замечание. Поэтому Вика не кинулась вслед начальнице, уверяя в своей вечной преданности супермаркету и ей лично. Таким образом был упущен последний шанс спастись. Дура, и ничего больше! Куда девался ее инстинкт самосохранения, до сих пор позволявший лавировать среди сложных жизненных ситуаций?
В викиной сумочке лежал длинный бледно-сиреневый конверт: ей оплатили дни, отработанные со времени прошлой получки. Теперь на эти деньги она должна жить до тех пор, пока снова не устроится на работу. А сколько это потребует труда, сил, унижений; сколько будет «пустых скорлупок», когда из кожи вон вылезаешь, чтобы разгрызть орех, а внутри одна черная пыль!
В общем, ничего хорошего ждать не приходилось. Если не выручит везение, Вика вообще пропадет. Очень возможно, в ближайшее время ей придется стать проституткой, терпеть уже не моральный, а примитивный физический садизм. Да еще СПИДом заболеть, со всеми вытекающими последствиями. А может быть, жизнь готовит ей превращение в бомжиху, как вон та, с опухшей от пьянства рожей, которая заглядывает под соседнюю скамейку в поисках банок из-под пива.
Горькие слезы вновь хлынули из глаз, но эти были уже последние. Самостоятельные девушки знают цену слезам. Иногда их стоит лить в кабинетах или перед камерой, а на скамейке в сквере – пустое дело. Никто тебя здесь не пожалеет, никто тебе не поможет. Правда, слезы сами по себе дают передышку горю; после них легче собраться с мыслями.
«Почему же я все-таки так опростоволосилась?» – уже без истерики подумала Вика. И поняла, что причиной всему был ее ночной звонок по объявлению. Из-за него она сбилась с внутреннего ритма, из-за него не могла расслабиться даже во сне, не отдохнула как следует – и вот результат. Первая, пока еще мелкая ошибка заключалась в том, что ее дернуло спросить Эльвиру про гороскоп; жила она без этих предсказаний и еще сто лет прожила бы. Вторая – в невнимательности к шизику, который сейчас, поди, пробует свою дешевенькую дрель, которую купил где-нибудь на распродаже, и думать не думает, что сгубил человека. Ну а истерика у начальницы – это уже не ошибка, это срыв, за который теперь придется платить сполна.
Вика подняла свои туфельки, стукнула их друг о дружку и вновь надела. Может быть, теперь удастся с ними покончить. Хотя проститутки тоже стоят и даже подолгу танцуют в обуви на шпильках… Неужели действительно придется стать проституткой, может, лучше поехать домой? Но там, в далеком районном городке, жили уже немолодые родители, которые сейчас практически ничего не зарабатывали. Они существовали тем, что посылала им дочка. А сумеет ли она найти денежную работу в провинции, если не сумела найти таковой в Москве?
Оставался еще один вариант: «поручения неинтимного характера», значимость которых теперь многократно возросла. Это ее погубило, пусть это же ее и спасет. И хотя встреча была назначена на вечер, Вика решила идти по имевшемуся у нее адресу немедленно. Чего еще ждать: и так проворонила синицу, не успев поймать журавля!
Дом, где обитал неизвестный работодатель, ничем не напоминал жилье богатого человека. Он стоял на обычной улице, в ряду таких же, как сам, хрущевских пятиэтажек. По двору с криком носились дети, две бабули у подъезда беседовали о том, что какие-то выродки опять домофон сломали. В довершение всего на веревке, протянутой между двумя серыми топольками, сохло чье-то белье. Это уж вовсе позапрошлый век! Она подумала: а есть ли у человека, проживающего в таких условиях, средства на оплату каких бы то ни было услуг?
Но выбирать не приходилось. Измученная Вика слишком хорошо знала, что сейчас судьба разыгрывает ее последний шанс. Она зашла в подъезд с поломанным домофоном, поднялась по лестнице и позвонила в квартиру.
Дверь открыл высокий старик с залысинами, с ярко-черешневыми глазами, под которыми собрались мешочки морщинистой кожи. Однако в нем чувствовалась претензия на моложавость и даже некоторый шик. Держался он бодро, был подтянут, впалую грудь скрадывала просторная замшевая куртка с ярким платочком в кармане. Но главным отличием этого человека был его живой быстрый взгляд, схватывающий все на лету.
– Пожалуйста, проходите, Виктория. Садитесь прошу вас. Может быть, кофе?
– Давайте сперва поговорим, – попросила немного оттаявшая от его любезности Вика. – Я пришла раньше, чем мы условились…
– А я и ждал вас раньше, так что все в порядке, – вежливо перебил хозяин.
– Почему? – удивилась Вика.
– Ну, я подумал: вдруг у этой чудесной девушки неприятности на работе, тогда она придет раньше. – Он подкатил к дивану столик с пепельницей и папиросами. – Хотите курить? Прошу вас, чувствуйте себя дома.
«Скажите, какой догадливый, – подумала Вика. – Только почему он сказал “дома”, а не “как дома?”». Впрочем, сейчас предстояло выяснять куда более важные вопросы, чем неточно употребленное выражение.
– В объявлении не сказано, для чего конкретно вы нанимаете девушку. Что значит «поручения неинтимного характера»?
– Что бы это ни значило, вам не будет сложно их выполнять. Потому что делать вам, в сущности, ничего не надо.
– Как это – ничего? – Вика сперва замешкалась, а потом чуть не подскочила на его мягком гостеприимном диване. – Вы что, наняли кого-то другого?!
– Успокойтесь, никого я не нанял. Я надеюсь договориться с вами.
– Так в чем будет заключаться моя работа? – с облегчением спросила она.
– У вас не будет работы как таковой. Активную роль в процессе достижения цели играю я сам, а вы только должны…
– …помогать вам? – закончила она.
– Скорее, допускать до себя… не препятствовать… Опять получалась какая-то чепуха. Ведь он же писал:
«поручения неинтимного характера»!
– Если вы имеете в виду секс, то это здесь ни при чем, – прозвучал мягкий голос работодателя. – Мои поручения лежат в иной плоскости. А в какой – это разговор не на пять минут… Сперва позвольте представиться: Захар Феликсович, по профессии я психолог.
«Похоже, – про себя отметила Вика. – Кажется, он действительно разбирается в психологии…»
– Гражданин вселенной, – продолжал этот странный человек. – Соединяю в себе два противоположных полюса: Восток и Запад. Так сказать, глубокую натуральную мудрость с плодами цивилизации.
– Как это? – не поняла Вика.
– Моя мать происходит из знойных пустынь, что, говорят, нашло отражение в моей внешности… конкретно в цвете и форме глаз. Также она дала мне библейское имя: Захар, Захария… – Он несколько раз кивнул головой, словно соглашаясь со своей матерью, наградившей его столь необычным именем. – А вот отец мой родом из западных рыцарей, которые приходили на Русь в тринадцатом веке. Нашествие крестоносцев, помните?
– А, ну да… в тринадцатом веке…
Вике хотелось показать себя образованной, но из этого ничего не вышло. Каким-то образом – вероятно, исходя из законов психологии, – ее собеседник догадался, что она знать ничего не знает про крестоносцев. Может быть, в школе когда-то проходили, но это же было так давно… Да и вообще, у школьников принято вытряхивать из головы школьные знания вместе со звонком, возвещающим конец урока.
Захар Феликсович усмехнулся, как будто довольный невежеством Вики и в то же время слегка презирающий ее за это:
– Что ж, не знаете так не знаете. Сейчас молодежь вообще мало интересуется историей…
– Если нужно, я выучу, – опять же по-школьному пообещала Вика.
– Нет, зачем же. Это просто к слову пришлось. Расслабьтесь, я ведь уже сказал: вам не придется ничего делать…
Но Вика, наоборот, насторожилась. Она хорошо знала, что просто так деньги не платят, если, конечно, ты работаешь не в папиной-маминой фирме. Человек, с которым она сейчас беседует, не похож на простака-альтруиста, готового держать девушку на работе за красивые глаза. Значит, во всем этом скрыта какая-то ловушка, и надо быть очень собранной, очень внимательной…
– Не бойтесь, я вовсе не хочу отобрать ваш паспорт, чтобы потом отвезти вас за границу и продать в рабство. Я вообще этим не занимаюсь. Лучше скажите: известно вам, что такое тайное знание?
– Немножко, – бодро ответила Вика.
Нужно было сейчас же вспомнить, что говорила на этот счет Эльвира: кажется, в ее мудреных наставлениях встречалось такое сочетание слов.
– Что именно вам об этом известно?
– Одну минуту! Это что-то про йогов… или про экстрасенсов… короче, про колдунов. Вообще про тех, кто занимается магией…
– Исчерпывающий ответ, – кивнул собеседник. – Так вот я как раз из тех, кто ею занимается. Можно сказать, колдун. – Он этого слова не стеснялся, продолжая в упор смотреть на Вику своими выпуклыми глазами цвета спелой черешни. – Пытаюсь постичь тайное знание и поставить его себе на службу. Для этого, как вы, вероятно, догадываетесь, надо многое понимать и многое уметь.
– Еще бы!
Эльвира не раз говорила девочкам о том, сколько всего приходится читать, учить, практиковать на собственном опыте, просто с ума сойти… Вот и Вике теперь, значит, придется…
– То есть я занимаюсь эзотерикой – теорией магии. Это изнурительные занятия. Тому, кто в них погружается, необходим резервуар свежего воздуха, чтобы при случае отдышаться.
Вика не знала, что на это ответить. Ее будущий работодатель теперь казался задумчивым, словно говорил не с ней, а в первую очередь сам с собой.
– Итак, резервуар… А, кроме того, в фундамент доктрины должны быть заложены свежесть и непосредственность естества.
– Какой доктрины?
– Той, которая дает власть над людьми и вещами, – не смущаясь, пояснил Захар Феликсович. – А свежесть и непосредственность я намерен получать от вас.
– От меня? – удивилась Вика.
– Я буду снимать их с вашей ауры, как пенку с варенья… Мелькнула мысль: «А может, он сумасшедший?». Но у этого человека был вполне осмысленный взгляд, уверенная манера поведения и своя, не совсем понятная, однако как будто твердая логика. Сейчас многие чудят, кто во что горазд, не теряя при этом общего здравого смысла. Вероятно, таков и этот работодатель: в целом нормальный, но малость сдвинутый в одном пункте, вот как Эльвира. Иногда такие люди действительно зарабатывают деньги на своем увлечении, хотя бы и болезненном. А это для Вики главное – чтобы он заработал деньги, в которых и заключается настоящая «власть над людьми и вещами». Именно в них, а не в какой-то там доктрине. Если этот человек преуспеет, то и Вика, как его ассистент, не будет сидеть без гроша.
– Захар Феликсович, – вслух сказала она. – А каким образом в смысле варенья… ну, как вы собираетесь получить от меня свежесть естества?
– Я буду забирать у вас внутренние импульсы. Каждый человек в процессе своей внутренней жизни вырабатывает какие-то впечатления, эмоции, вспышки энергии. Вот и вы тоже, а для меня это ценный материал. Ваши импульсы будут для меня кирпичиками, из которых я выстрою свое здание… Не бойтесь, больно не будет, – поспешно добавил он, видимо, почувствовав шевельнувшуюся в ней тревогу.
– Но как именно это будет происходить?
– Вы просто ляжете на диван, а я буду водить руками над вашей головой.
– И все?
– В видимом преломлении все.
– А какое еще есть это, как его… преломление?
– Еще есть внутренне, невидимое, понимать которое вам не надо. Вы должны оставаться такой, как есть, – наивной и непосредственной. Иначе ваши импульсы потеряют свое значение. Вы мой ресурс, мои полезные ископаемые, – добавил он, ласково глядя своими выпуклыми черешневыми глазами.
Вика сама не знала, нравится ей это или нет. С одной стороны, чего лучше – живи себе как живешь, а он будет пользоваться твоими импульсами. Но все-таки непривычно. До сих пор никто не относился к ней, как к полезному ископаемому. В этом, пожалуй, было нечто оскорбительное, а может быть, и пугающее. Что она, нефть какая-нибудь или железная руда? Обозначенный подход к ее личности словно превращал ее саму в неживую природу, а ведь Вика была живая…
Но выбирать безработной девушке не приходится. Со временем она, может быть, глубже вникнет в рассуждения своего шефа, и тогда окажется, что он не имел в виду приравнивать ее к нефти. Сейчас же для Вики главное – сколько он готов платить. Ей нужно хорошо зарабатывать: на еду, на тряпки, посылать родителям… Ну а главную брешь в ее бюджете пробивает, конечно же, плата за квартиру…
– Кстати, жить вы можете здесь, – прозвучал над ее склоненной в раздумье головой спокойный голос работодателя. – Зачем вам тратить лишние деньги?
– Здесь? – ошеломленно повторила Вика.
– Ну да. Эта квартира двухкомнатная. Вон там, – он указал на внутреннюю дверь, – во второй комнате будет ваша территория. А здесь моя. Это и для меня хорошо, чтобы вы в любой момент были под рукой…
– Да, конечно, это удобно… – пробормотала Вика. – Но все-таки как-то неожиданно… Я об этом не думала…
– Что вас смущает? – не отступал он. – Отдельная комната, разве это не хорошие условия? Приставать к вам как к женщине я не стану. А вот хозяйство вы должны вести: кухня, уборка, магазины…
– Вы хотите, чтобы я была у вас домработницей по совместительству?
Он пожал плечами:
– Что же тут необычного? Возьмите в пример средневековье: подмастерье всегда выполнял для мастера домашнюю работу.
Против домашней работы Вика не возражала, однако ей было ясно, что на деле все окажется не так просто. Предложенный вариант грозит полной потерей независимости! Все время рядом с хозяином, и в любой момент он может что-то потребовать: импульсы, обед, поддакивание в беседе, коль скоро ему захочется с нею поговорить… И постоянно быть на виду, постоянно в напряжении – да это же сущая кабала! Нельзя будет в себя прийти!
Однако вслед за тем Вика подумала, что выбора у нее, похоже, нет. Может быть, ей и не понадобится приходить в себя, если действительно ее функция ограничится тем, что Захар будет отбирать ее импульсы, которые рождаются сами собой. К тому же отпадает самый большой расход – плата за жилье. А домашнее хозяйство, что ж тут такого! Вика так давно им не занималась, что, можно сказать, с удовольствием… Интересно, сколько он будет платить ей за совмещение двух функций: донора, выдающего импульсы, и труда домработницы? А также за ненормированный рабочий день, точнее, сутки?
– С заработной платой придется повременить, – опять услышала она над собой спокойный голос Захара. – Сейчас я не могу себе этого позволить, но в перспективе…
Однако Вика знала, чего стоят байки о том, что сейчас денег нет, но вот со временем, как только разбогатеем… Не видя смысла в дальнейшей беседе, она встала с дивана.
– Куда вы пойдете? Ведь вас же уволили! – прокричал он ей вслед.
От удивления Вика остановилась: кажется, она ему не рассказывала, что ее сегодня выгнали из супермаркета…
– Откуда вы знаете?
– Ах, вам интересно, откуда я это знаю… Ну что ж, смотрите!
И тут произошла странная метаморфоза. Захар вдруг ссутулился, опустил плечи. В его чертах появилось смущенное выражение человека, ошибкой попавшего в шикарное место, не рассчитанное на таких, как он. Вытащив из-за обшлага куртки очки, Захар водрузил их на нос: его привлекающие внимание глаза померкли, словно утонув за мутно-белесыми стеклами. Рядом стояла вешалка: мистификатор одним движением стащил с нее какую-то наволоку, принявшую на его плечах вид старого плаща.
– Девушка, у вас не найдется дрели для дачных работ?..
– Что-о? – ошеломленно отшатнулась от него Вика. – Так это были вы?!
Он с притворным смирением развел руками:
– Как говорит восточная мудрость: нет смысла хитрить, если ты сам себя разоблачил.
– Но я не понимаю!.. – Вика топталась в передней, переваривая эту неожиданную информацию, и уже не могла уйти без разъяснений. Выходит, Захар являлся с утра в их супермаркет? Зачем? И вообще, как он сумел ее вычислить?
– Вы рассказали мне, где находится место вашей работы, – спокойно объяснил этот наглый мистификатор. – И потом я спросил у охраны, в каком из торговых залов можно найти Викторию. А уж там, в зале, угадал вас просто по облику. Ведь я все-таки психолог! Всю жизнь проработал в психоневрологическом диспансере, недавно вышел на пенсию.
«Лучше б не выходил, – подумала Вика. – И денег у тебя было бы больше, и всякая дурь не лезла бы в голову. Разыгрывал бы свои штучки на больных, может, им шло бы на пользу. Вместо шоковой терапии…»
– Ну хорошо, нашли вы меня, а дальше? – вслух спросила она.
– А дальше я сделал так, чтобы вас уволили. Потому что вы мне нужны…
Вика так и села на табуретку в прихожей, а он, не смущаясь, рассказывал дальше:
– Конечно, я не рассчитывал, что вас уволят только за то, что не вдруг разглядели мою особу. Я предпочел подстраховаться: когда эта милая женщина, ваша начальница, увела вас с собой, я заглянул к генеральному директору…
– Вот это уж вранье! – вырвалось у Вики. – Наш директор таких не принимает…
– Позвольте уточнить – каких именно?
– Да вот таких: в старых плащах и с видом побитой собаки…
– А я его снял, – усмехнулся Захар. – Зашел в туалет, снял плащик, причесался, расправил плечи… и вышел преображенный. Главное, плечи – они, можно сказать, задают фигуре тон. Ну и дресс-код должен быть на уровне. Кстати, не обязательно смотреться олигархом, вполне достаточно – стильным менеджером. Такие тоже заходят в шикарные салоны…
Да, это было правдой. Среди клиентов супермаркета продавщицы различали как действительно богатых людей, так и категорию тех, кто их обслуживает. Менеджер олигарха, мажордом олигарха…
– Так вот, зашел я к гендиректору. Он меня принял и выслушал весьма благосклонно. Потому что я умею говорить с людьми: каждому скажу то, что он хочет услышать. Это тоже от психологии – умение задеть чувствительные струнки человеческой личности, – с удовольствием докладывал он. – Ну, и артистические способности не последнее дело. Ваш покорный слуга когда-то посещал драмкружок…
– Плевала я на ваши способности!
– А вот выходит, они сыграли роль и в вашей судьбе, – слегка осклабился он, продолжая издеваться. – Я сумел представить дело так, что хозяин стал беспокоиться о престиже своего заведения. В самом деле: чего ждать от места, где обслуживающий персонал прямым текстом посылает клиентов куда подальше?..
– Вы сказали директору, что я вас послала?
– Вот именно. Я объяснил, что вы заболтались с другой продавщицей, а мне пришлось ждать. Когда я же наконец напомнил о себе, вы употребили крепкие выражения. Я так расписал, что довел вашего шефа до белого каления…
– А зачем вы все это сделали? – с кривой улыбкой поинтересовалась Вика. Старикашке пришлось изрядно побеспокоиться, чтобы навредить ни в чем не повинному перед ним человеку!
– Я уже сказал: вы нужны мне здесь, свободная от другой работы…
– Почему же именно я?
Вика чуть не плакала от досады: впервые в жизни ей удалось оставить позади конкуренток, причем безо всяких усилий с ее стороны, как она всегда и мечтала… И вот результат!.. Конечно, супермаркет был местом, из которого ей хотелось сбежать, но он гарантировал выживание. А теперь у нее в перспективе только лихорадочный поиск хоть какой-нибудь работы, потому что с этим мерзавцем она дела иметь не будет. Вот только дослушает его объяснения, и за дверь…
– Почему именно вас? Во-первых, вы позвонили мне ровно в полночь – время, как наиболее подходящее к специфике моих занятий.
– Я не думала о том, чтобы звонить в полночь. Это вышло случайно…
– Ничего случайного в жизни не существует, – отмахнулся он от ее слабого возражения. – Во-вторых, мне нужна девушка с символикой: а у вас символичны как имя, так и фамилия…
– Только имя, – поспешила заверить Вика. – Фамилия у меня самая обычная – Могилева! Мои предки родом из Могилева, какая тут символика?
– Я так и предполагал, что в вас есть западнославянская кровь, – любезно осклабился дурацкий искатель символов. – Голубые глаза, светлая кожа, слабозолотистые волосы… А корень, как ни крути, мистический! – возвысил голос Захар. – Что хранит все тайны? Могила!
В общем, больше ждать было нечего. Ее новый знакомый достаточно раскрыл себя: вредный и опасный тип, к тому же все-таки сумасшедший – если не полностью, так частично. Жалко, что она на него нарвалась, но теперь уж ничего не поделаешь. Вика встала и пошла к выходу.
– Оставайтесь, – говорил он, подвигаясь вслед за ней. – У меня уже кое-что получается, несмотря на то, что в науке тайного знания я пока новичок…
Вика, не слушая, крутила замок в прихожей.
– Вы только подумайте, как мы преуспеем вместе! – продолжал он, нависая над ней своей высокой фигурой. – Любая зарплата покажется вам впоследствии каплей в море по сравнению с тем, что вы получите от меня… А пока, по крайней мере, будете сыты, в тепле и при твердом волевом руководстве, которого вам, с вашим характером, явно не хватает…
Он все еще продолжал издеваться!
– Дай пройти, – процедила сквозь зубы Вика.
– Соглашайтесь, не прогадаете! Иначе что вы будете делать?
«Ах ты умник какой… – злилась Вика, с закушенной губой пытаясь открыть замок. – Да любая работа лучше, чем с тобой связываться… В бордель пойти, полы мыть, бутылки на улице подбирать – все лучше!»
– Кем же вы теперь станете: дворником?.. уборщицей?.. проституткой? – взывал он, выходя вслед за ней на лестничную площадку. – Или пойдете бутылки собирать?.. В любом случае помните – мое предложение остается в силе! – крикнул он, уже перегнувшись через перила на лестницу, по которой Вика спускалась вниз.
Точку в его монологе поставил хлопок входной двери.
5
Николай Дмитриевич, или просто Коля, пять лет назад приехал из Владимирской области поступать в богословский институт, на факультет православной педагогики. Во время экзаменов и потом, все годы учебы, он жил в небольшом чистеньком общежитии, где у него было много друзей и доброжелателей. Теперь, после окончания курса, встал вопрос – что дальше? Положение с православными педагогами пока не определилось: с одной стороны, их как будто не хватает, особенно если учесть, что в школьную программу ввели урок духовной культуры. Но пока ее преподают только в четвертом классе, один час в неделю. Устроить дополнительные православные занятия нигде не соглашались. В обычных школах разводили руками: не предусмотрено. В специализированных, то есть воскресных, существующих при храмах, и в православных гимназиях уже были свои учителя. Кроме того, Коле хотелось именно в простую школу: ведь дети из верующих семей и без того имеют возможность прикоснуться к Истине. А сколько таких, которые слыхом не слыхали ни о духовной культуре, ни о самой духовности…
Не сумел устроиться – значит, надо ехать домой, в поселок Пеньки Владимирской области. Но всякий раз, когда Коля начинал всерьез собираться из Москвы, что-нибудь мешало его отъезду: или статью возьмут в богословский журнал, надо готовить ее к публикации, или в приемной комиссии попросят помочь в горячий период поступления абитуриентов. Кроме того, не отпускало непонятное чувство ожидания: словно что-то еще должно произойти с ним в столице, особенное и очень важное… А может быть, просто не хотелось расставаться с товарищами, с прикипевшей к сердцу средой православной молодежи, с большой институтской библиотекой…
Из общежития пока не гнали. Выпускники, не желавшие, подобно ему, уезжать, устраивались в институте на какие-нибудь простые должности: кто электриком, кто вахтером, по совместительству дворникам… Коля оформился разнорабочим в институтскую столовую: ставка была мизерной, зато за ним оставалось койко-место, плюс давали трехразовое питание. И занят он был не весь день. Разгрузишь утром машину продуктов – гуляй до обеда, разгрузишь днем – гуляй до вечера… Так что эту работу он мог выполнять по совместительству со своим основным делом – с православной педагогикой, если бы нашлась такая возможность.
И однажды она нашлась. Коля сумел понравиться администрации обычной школы, а потом родительскому собранию шестого класса «Б». Родители единодушно проголосовали за то, чтобы у их детей вместо «пустых» уроков, когда учитель болеет и некем его заменить, шли Колины занятия. Они написали заявления по всей форме: «Я, имя-отчество-фамилия, прошу включить моего сына (дочь), имя-фамилия, в группу занятий по программе “Духовная культура”…»
Таким образом, взрослые доверили Коле говорить с детьми о духовном. Теперь дело стало за тем, чтобы сами дети этого захотели…
К своему первому уроку Коля готовился, как путешественник, собравшийся переплыть океан на маленькой утлой лодочке. Скорее всего, ему предстоит погибнуть в бурю или остаться без пищи, или на островах, к которым он причалит в поисках пресной воды, его съедят каннибалы. Ничтожно мала надежда достичь благодатной гавани, Земли Обетованной, которой в данном случае являлось чье-то детское сердце, тронутое его рассказом. Но плыть стоило даже ради одного шанса из ста.
Прежде всего Коля решил поговорить со своими шестиклассниками о Боге. Иначе в узоре православных традиций они увидят лишь отдельные цветные ниточки, а в необъятной конструкции мироздания – отдельные кусочки мозаики. Да и вообще, без такого начала невозможно ответить на главные вопросы: в чем смысл бытия?.. что ждет человека после смерти?.. Зачем надо быть добрым, милосердным, порядочным?.. Ведь на всякое «надо» в любом классе найдется человек, который спросит: «А почему надо?». И никакой ответ учителя его не убедит, ибо к каждому объяснению он будет прибавлять еще одно «почему»: «А почему так лучше?.. А почему именно это правильно?». И только обращение к личности Бога поставит все на свои места.
Итак, он сказал ученикам, что хочет поговорить с ними о самом главном. Но едва успев начать, уже прочитал в поскучневших детских глазах, что его маленькая лодка идет ко дну. Шестиклассникам было неинтересно слушать рассуждения о Пресвятой Троице, которых они все равно не могли понять. Колины слушатели не привыкли заглядывать дальше компьютерных стрелялок, мультиков-ужастиков, отупляющих игр на телефонном дисплее. Новый учитель предложил им поговорить о самом главном, и они согласились, подспудно чувствуя, что стрелялки, ужастики и телефонное «усыпление мозгов» не могут дать настоящей опоры в жизни. Но коль скоро дело оборачивалось непонятной говорильней – что ж, значит, взрослые в очередной раз развели их, как дурачков. Тогда можно заняться чем-нибудь привычным, хоть в телефон опять поиграть…
– Кто может назвать какое-нибудь доброе дело? – спросил Коля с такой отчаянной интонацией, будто кричал: «Спасите, тону!»
Это возымело действие: тотчас же поднялась целая рощица ребячьих рук. В качестве добрых дел называли помощь маме по хозяйству, помощь товарищу в уроках, старание хорошо учиться, готовность уступить место в транспорте старушке или инвалиду.
– А я кошке «Вискас» давал, – расплылся в улыбке лопоухий, видать, не шибко развитой паренек.
Коля быстро нарисовал на доске маленький белый кружочек и подписал под ним: «Доброе дело».
– Видите, ребята, это у нас доброе дело: помощь ли кому, сочувствие, борьба за правду, забота о животных. Любое доброе дело – согласны?
Шестиклассники кивнули, ожидая, что будет дальше.
– А теперь давайте вообразим, будто все добрые дела на свете собираются вместе! – Коля стал рисовать белые кружки по всей доске и вскоре оказался осыпан мучнистой меловой пылью. – Это будет одно огромное, ослепительно сияющее облако. Постарайтесь его себе представить. В нем – все добро, какое только существует во вселенной; Добро с большой буквы… Все благо, все милосердие, вся правда собрались в нем… Вот это и есть сущность Бога.
Слушатели наморщили лбы, генерируя внутреннюю работу, а Коля между тем перевел дух. Кажется, его лодка плыла, отражаясь в детских глазах, ставших теперь осмысленно-внимательными. Плыви, плыви, лодочка! Если в сознании учеников понятие Добра сомкнется с понятием Бога, это уже и будет самое главное…
– Николай Дмитриевич, – подняла руку темноволосая, с поблескивающим взглядом девочка, чем-то похожая на синичку. – Вот вы говорите «облако». А ведь Бога рисуют как человека…
– Понял, – кивнул ей Коля. – Как раз об этом мы и будем сейчас говорить. Наше облако условно обозначает суть Бога. «Бог есть Добро», – перефразировал он богословское «Бог есть Любовь», ибо слово «любовь» дети могли понять не в том смысле. – Но эта суть проявляется в трех образах, или, можно сказать, в трех лицах: Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой.
– Три бога? – догадливо осклабился лопоухий паренек, который давал кошке «Вискас».
Коля вновь почувствовал себя на волосок от гибели: теперь его лодочке угрожала новая шквальная волна. Если сейчас дети поймут его превратно, вместо важнейших знаний о Боге получится древняя ересь, с которой боролись еще в четвертом веке. Тогда учение о Троичности Единого Бога отстаивал на Вселенском соборе Николай Чудотворец, Колин именной Святой. Хоть бы он, знаменитый спаситель утопающих, протянул ему сейчас руку помощи!
Между тем на задней парте исподволь началось движение, не имеющее ничего общего с теологической философией. Три крутых пацана открыли бутылку минералки, очевидно, решив разыграть в классе пресловутую рекламу «А у нас фиеста». Коля смотрел на них в упор, ожидая капитуляции. Но они не стушевались – наоборот, им было нужно учительское внимание, без которого вся их выходка теряла смысл.
– Хотите попить? – предложил самый дерзкий из мальчишек.
Его дружки ждали, не сводя с Коли глаз. Да и все глаза в классе были сейчас обращены к учителю: сочувственные, любопытные, с затаенным злорадством, просто выжидающие. Нужно было немедленно что-то предпринять. И вдруг Колю осенило:
– А ну-ка посуду сюда! Ко мне на стол!
Он сам прошел в конец класса и забрал из неохотно разжимавшихся ладошек три стакана: примитивный граненый, тонкий с узором и приземистый, больше похожий на стеклянную чашку. Воду он тоже прихватил и потом на учительском столе разлил минералку по трем посудинам.
– Смотрите сюда! Это одна и та же вода, согласны?
– Одна и та же! – закричали со всех сторон.
– А стаканчики разные?
– Разные!
– Теперь будьте внимательны, – попросил Коля, не замечая, что пользуется самой избитой учительской фразой. Дети тоже этого не заметили: лодка уверенно держалась на плаву…
– Смотрите сюда: мы видим, что три сосуда различны по форме, но одинаковы в смысле содержания, потому что наполнены одной и той же водой. Значит, суть одна, а формы разные. Это и есть пример того, как Единый Бог существует в трех лицах.
Пока слушатели переваривали это необычное объяснение, Коля решил, что классу нужна передышка. Надо задать какой-нибудь совсем простой, очень легкий, но все-таки подходящий к теме вопрос.
– Давайте вспомним: как часто в русском фольклоре, в сказках и былинах, встречается число три?
– Три богатыря! Три дороги! Три сестры! Три сына! – закричали со всех сторон. – Три царевны! Три битвы! Три испытания!
– Два раза что-нибудь делать, и на третий получится, – добавил приятный с виду мальчик, глядя в лицо учителя серьезными серыми глазами.
– Правильно, – подвел итог Коля. – Число «три» постоянно встречается в сказках, а ведь сказки, учтите, отражают глубину человеческого подсознания. Число три – особенное, оно и в науке занимает центральное место. Сейчас я приведу вам один пример…
Дети продолжали внимательно слушать – лодка еще ни разу не зачерпнула воды!
– Вы знаете, что такое атом? Это мельчайшая частица, из которой состоят все вещи на земле. Ну а в самом атоме есть три составляющих: протон, нейтрон, электрон. И в то же время он – «единый и неделимый», как переводится само слово «атом»…
– А ведь правда, похоже, – улыбнулась аккуратная девочка с белым воротничком, сидевшая за первой партой.
– На что? – для проверки уточнил Коля.
– На то, о чем вы сейчас говорили… что Один Бог в трех лицах.
Такой ответ окрылил Колю, и он продолжал с новым воодушевлением:
– А еще, оказывается, в природе только три самостоятельных цвета: красный, синий и желтый. Все остальные цвета происходят от их различных комбинаций. А если наложить красный, синий и желтый друг на друга, получится ослепительно белый цвет…
– Как наше облако, – заключил сероглазый мальчик, облив бальзамом сердце учителя. Теперь уже не было сомнений: дети понимают его, урок удался, лодка плывет прямиком в благодатные края…
– Николай Дмитриевич, – вновь подняла руку девочка, похожая на синичку. – Вот вы сказали: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой. А где же тогда Христос?
Вопросы этой быстроглазой умницы неукоснительно вели беседу по изначально намеченному Колей пути, на шаг вперед от его учительских объяснений. Теперь пришло время сказать, что Бог-Сын и есть Христос, Спаситель мира, воплотившийся в человека, чтобы от имени людей принести великую жертву – страдания и смерть на Кресте. Он умер, искупая грехи человечества, а через три дня воскрес, утвердив таким образом победу Добра над злом, Рая над адом, Жизни над смертью.
Коля говорил и чувствовал, что его лодка уже приплыла в Землю Обетованную. Он слышал благодатное дуновение ветерков, шелест листьев и в отдалении – шорох набегающей на берег волны. Шестиклассники сидели не шелохнувшись и только слушали, впитывали в себя эту великую историю, самую важную из всех, которые знает мир. Похоже, они слушали ее впервые. Неожиданно прозвучавший звонок засвидетельствовал, что время прошло незаметно – как для них, так и для учителя. А это и есть главный признак удавшегося урока.
6
С середины дня в цех перестало поступать сырье, и станки остановились. Уже привыкшие к таким случаям работницы занялись кто чем: одна достала вязанье, другая налила себе кефиру, в руках у третьей сиротливо щелкнула пудреница. Ткачихи этой засыхающей на корню фабрички были все народ пожилой, потому перерывы коротали чинно да степенно. Вот раньше, когда возле каждой из мастериц сидела в ученицах девчонка, от сорочьего стрекота впору было уши заткнуть… И все о нарядах да кавалерах, всякие там «любит – не любит»… Впрочем, и солидные женщины были не вполне равнодушны к этим извечным темам, особенно если что-то наводило на подобный разговор.
– Нинуль, у тебя к юбке нитка прилипла, – заметила Нине Степановне товарка Дуся. – Белая – значит, какой-то блондин к тебе клеится. Ты покрути нитку на палец, а сама считай: «А, Б, В…»
– Ну и зачем мне эти «А, Б, В»? – усмехнулась Нина Степановна. – Что я, в первом классе?
Подруга с готовностью рассмеялась.
– Языкатая ты у нас, Нинка, за словом в карман не лезешь! А буквы для гадания надо говорить. На какой букве нитка кончится, с той, значит, имя его начинается…
– Кого? – подозрительно осведомилась Нина Степановна.
– Ну кого-кого? Твоего блондина!
– Правда, Нинуль, покрути ниточку! – поддержали Дусю другие женщины. – Узнаем имя… хотя бы первую букву!
Нина Степановна лишь вздохнула: дома мать пристает со всякими такими делами, а здесь подруги туда же… Конечно, для них это просто шутка, игра… Но если в душе уже натерта мозоль, хочется послать всех куда подальше. Нина Степановна с трудом поборола себя и постаралась ответить доброжелательно, с веселым задором:
– Ой, девоньки, не хватало еще по ниткам гадать. Да сколько их за смену налипнет, сами знаете! Если бы у меня столько мужиков было…
– Тогда была б ты у нас султанша, – закончила Дуся.
– Ты что, подруга, это у султана жен много, а у султанши мужиков никого, – поправили от соседнего станка.
– Как же никого, а султан?
– Кроме султана…
Так они перебрасывались ничего не значащими фразами, просто чтобы не думать о том, что опять выпустят меньше продукции и в день зарплаты соответственно получат меньше денег. Да что ж такое: уже который раз поставщик не обеспечивает сырьем!..
– А вот и блондин, – тихонько сказала Дуся, завидев входящего в цех начальника.
Это был потрепанный жизнью человек в дешевом костюме, с ежиком седых волос надо лбом. Когда-то он выглядел вполне презентабельно: носил, в соответствии с модой, замшевые либо кожаные куртки, откидывал голову назад, держался без суеты, говорил с уверенным оптимизмом. Мы решили, мы сделаем… И действительно – все делалось, как решили, исполнялось все, что наметили. Выполнялся план, разрешались трудности, улаживались проблемы. Это был золотой век начальника, длившийся до перестройки и еще какое-то время, по инерции. С руководством он жил в ладу, а уж женское царство работниц, бесперебойно постукивавшее педалями станков, его просто на руках носило. Пал Дмитрич, Пал Дмитрич… Уж таким победителем входил в этот самый цех…
Теперь все иначе: поставщики мудрят с сырьем, денег кот наплакал, да и сам дух на фабрике не тот, что прежде. Однако к своим постаревшим, хлебнувшим лиха работницам начальник обращался по-прежнему браво, стараясь хоть с виду не терять былого удальства. На то существовали свои причины – комиссарский дух и еще одна тайна, хотя в принципе ее все в цеху знали. Не зря товарки с такой готовностью подталкивали Нину Степановну погадать на блондина…
– Что, красотули, простаиваем? – задорно спросил начальник.
В ответ хлынул целый поток нытья и ворчания. «Блондин», оглядев остатки своего побитого перестройкой женского войска, опустился на стул и подставил стакан под струю кефира, который ему предложили ткачихи. Было время, покрепче чего пивал, а теперь и то хорошо…
Кивая направо и налево, перекидываясь с работницами словечком-другим, он боковым взглядом отыскивал свою зазнобу – ядреную, смуглолицую, с карими глазищами на поллица. Не зря сама нездешняя, с заволжских лесов… Перед такой и показать себя хочется молодцом, у которого слово с делом не расходится.
– Так что, товарищи женщины? Я полагаю, с этими простоями пора кончать, раз и навсегда.
– А то не пора, Пал Дмитрич! Еще как пора! Да только разве с ними покончишь? Ведь мы ж теперь не хозяева… – запричитали со всех сторон работницы.
В это время зазноба прошла мимо, в каком-нибудь сантиметре от него прошелестев синим рабочим халатом. От этого прекрасного ветерка в нем взыграло ретивое:
– А не хозяева, так надо, шут побери, стать! Кто со мной в командировку поедет поставщиков шерстить, чтоб они, так их растак, в чувство пришли?!
– Ой, Пал Дмитрич, правда, – с надеждой заговорили женщины. – Вот бы действительно что-нибудь с ними сделать…
– Один не поеду! – пристукнул о стол начальник стаканом из-под кефира. – Какую-нибудь из вас с собой возьму, какая поязыкастей…
Наступила пауза. Нина Степановна опустила глаза, чувствуя на себе взгляды товарок. Она уже знала – сейчас ее начнут сватать в эту поездку. Вдвоем с начальником цеха…
– Я так понимаю, Нине надо ехать, – начала верная подруга Дуся. – Потому как она женщина твердая и самостоятельная, и самая из нас культурная. Умеет сказать, когда надо.
– Умеет, умеет! – поддержали женщины.
– Ну и вот. Вношу, значит, такое предложение.
«Спасибо, Дусенька, – мысленно поблагодарила Нина Степановна. – Спасибо тебе за понимание».
Дуся была надежный человек, хотя и не шибко умный и даже с довольно вздорным характером. С нее бы сталось ляпнуть какую-нибудь глупость или подолгу собачиться из– за пустяков. Но только не с Ниной, которая однажды спасла ей жизнь.
Как-то Нина Степановна забежала к подруге в выходной, а та концы отдает: внутреннее кровотечение, по женской части. Пришлось тогда с ней повозиться: «Скорую» вызывать, провожать в больницу и потом еще месяц навещать чуть не каждый день. Хорошо, летом случилось, Настюша в лагере была. А мать много тогда точила: «Зачем, Нинка, к чужим людям таскаешься, давай лучше вдвоем дома посидим. Или тебе чужие дороже матери?..»
Потом Дуся выздоровела и подарила Нине Степановне нелепый столик на колесиках, такой неудобный в хозяйстве, что его просто поставили в прихожей под вешалку. Подарок от души, не выбрасывать же… А вот теперь подруга горит желанием послать Нину Степановну в поездку вдвоем с блондином.
– Обсудим предложение, – проронил он, не поднимая глаз.
– Конечно, Нине ехать! – зашумели вокруг. – Нине Вараковой, кому ж еще!
– Да у меня дочка школьница, – пыталась прорваться сквозь этот хор польщенная и взволнованная Нина. – И мать старая. Я из-за них никуда не езжу…
– Знаем мы твою дочку: замуж пора выдавать, не то что оставить на недельку!.. – возмутились женщины. – И мать у тебя еще крепкая! Вот и приглядят друг за дружкой, а ты поезжай…
Блондин сидел молча, подперев голову рукой. Его потупленный взгляд заставлял Нину Степановну сладко замирать сердцем: вот ведь сидит, бедняга, ждет решения своей участи… Даже не смотрит на нее, как и положено мужику, а внутри, небось, каждая жилка дрожит! От нее зависит, будет ли он счастлив или тяжко разочарован… А что, взять да и съездить. Прокатиться вдвоем в далекие края, может, после этого у нее вся жизнь изменится. Настюша поймет. Как-нибудь просидят недельку с бабкой, ничего с ними не случится.
7
Занятия в шестом «Б» благополучно продолжались. Теперь в свою лодочку, призванную переплыть океан, Коля садился уже не один – вслед за ним прыгали пятеро матросов, его команда, переживающая за исход плавания не меньше его самого. В команду входили похожая на синичку Настя, сероглазый Арсений, простодушная Кристина с заячьей косинкой в глазах и Юля, аккуратная умница с первой парты. Еще лопоухий Егор, кормилец и покровитель кошек, хотя о нем разговор особый… Эти ребята были готовы за своим учителем в огонь и в воду. Коля про себя называл их: единомышленники.
Однако не все в классе желали лодке счастливого плавания. Из среднестатистического большинства выделились еще две условных группки по несколько человек в каждой. Вторую группку Коля называл анархистами: это была склонная к мелкому хулиганству вольница, всегда занимавшие задние столы. Именно они на первом занятии разливали по стаканам минералку, чем невольно помогли в объяснении важнейшего принципа Божьего Триединства. Впоследствии анархисты попробовали принести на урок еще и пива, но тут оказалось, что терпение учителя не безгранично: поклонники Невско-Клинской империи получили замечание в дневник. После этого они на конфликт уже не нарывались, а свои темные делишки, вроде телефонных игр или списыванья домашних работ, производили втихую. Коля смотрел на это сквозь пальцы. Временами он замечал, как тот или иной анархист, случайно увлекшись, с открытым ртом слушает его рассказ.
Гораздо серьезнее обстояло дело с последней группкой, которую Коля определил для себя как гностиков. Это, может быть, чересчур сильное название происходило от секты древних еретиков, смешивавших добро со злом, молитвы – с заклинаниями, поиск истины – с почтительным отношением к нечистой силе. Хотели быть и Богу свечкой, и черту кочергой. Именно гностики, что в переводе означает «посвященные», породили когда-то эзотерику: науку о тайном знании, теорию чародейства.
Лидером этой группки был Яша, интеллектуальный мальчик в очках, удивительно похожий на Гарри Поттера. Его поддерживали две сестры-погодки, Дина и Рина. Сперва все трое внимательно слушали учителя, а после бросались в бой – оспаривать его слова. Причем Яша использовал в основном дедукцию, а сестры индукцию, преломляемую ими в фатальность жизни как таковой:
– Медитация помогает снять внутренние зажимы, – говорил Яша в тот день, когда речь шла об опасности любых видов зомбирования.
– Именно в таком состоянии легче всего проходит энергетический вампиризм, – парировал Коля, – медитирующий человек позволяет проникать в себя чуждым силам, подчиняющим его внутреннее «я».
– Гороскопы сбываются! – кричали в другой раз Дина и Рина. – Вот наша старшая сестра рассказывала такой случай: одной девушке по гороскопу выпала перемена судьбы. И через пять минут предсказание сбылось: эту девушку выгнали с работы! А вы говорите…
И Коля объяснял, что управляющая гороскопом сила постепенно приобретает власть над тем, кто к ней обращается. Оттого ее предсказания могут сбыться. А перестань человек верить в гороскопы, и звезды уже не имеют над ним власти; все опять зависит от человеческой воли…
В общем, шестиклассники придерживались разных взглядов: они отражали собой идеологическую палитру взрослых. Что касается гностиков, Коля радовался уже тому, что они шли на контакт, хотя бы и в форме протеста. Он подробно разбирал каждое их возражение – они выслушивали, обдумывали, снова возражали. Между тем единомышленники рвались поддержать учителя: лучше всего это получалось у вдумчивого Арсения, или у смышленой Насти, или у Юли, коньком которой была четкая, почти математическая логика. Случалось и так, что в дискуссию втягивался кто-нибудь из аморфного большинства, представляющего основную часть класса.
Таким образом, на уроках звучали споры, в которых, давно известно, рождается истина. А как сказал один из любимых Колей священников, оптинский новомученик иеромонах Василий: «Всякий, ищущий истину, найдет Бога».
Споры с гностиками требовали напряженного внимания. И все-таки главной проблемой учителя стали не они, а, как ни странно, лопоухий Егор. Вот уж словно про него сказано: простота хуже воровства! Егор имел привычку произносить вслух разные вещи, косвенно касающиеся темы занятия, и задавать вопросы, выбивающие урок из колеи. Делал он это вполне чистосердечно, не понимая, что эмоции положено сдерживать. Пришла мысль – высказывает, всплыло что-то непонятное – задает вопрос, да еще такой, от которого класс потом долго не придет в себя. Того, что он может мешать учителю, Егор в принципе не допускал, поскольку сам знал свои намерения как добрые. Эта непосредственность Колю обезоруживала, особенно в сочетании с тем, что из-за небольшого роста и отрешенного выражения лица паренек смотрелся в классе не как полноценный ученик, а скорее как чей-то младший брат. Возможно, он действительно отставал в развитии.
– А правда, что когда ведьма помирает, она должна отдать кому-нибудь свое колдовство? – вдруг ни с того ни с сего раздавался в классе его задумчивый голос.
– Ну какая ведьма, Егор! Мы же о другом сейчас говорим…
Но тот уже снова возглашал, глядя перед собой широко раскрытыми, взыскующими истины глазами:
– Ведьма не может помереть просто так: будет мучиться, пока к ней кто-то не подойдет… А тогда она его самого сделает ведьмой или колдуном… этого человека…
– Тебя!!! – с наслаждением заорали анархисты с последних столов.
Как ни привык народ к Егору, совсем не реагировать на его выходки шестиклассники не могли. Класс грохнул хохотом. Однако вопрос о ведьмах обрел неожиданную поддержку в лице гностика Яши:
– Между прочим, это все так и есть. Это они свой дар перед смертью передают, чаще всего родственникам. Оттого и бывают целые династии колдунов. Но если родственника нет поблизости, могут отдать чужому.
– А на хрен вообще отдавать? – крикнули анархисты.
– Они без этого помереть не могут. Без того, чтобы их дар не остался в мире.
– А что это за дар, Николай Дмитриевич? – спросили сразу в нескольких местах класса.
– Умение колдовать, – ответил Коля. – Честно говоря, я и сам не знаю, почему его называют даром. Ведь дар, подарок – всегда бесплатный. А тут скорее сделка: нечистая сила дает умение колдовать, а взамен получает власть над душой человека. Умрет такой человек – она сможет забрать его душу в ад.
– Значит, этот дар – от нечистой силы?! – подвел итог Арсений.
– От кого же еще? Исцелять силой Бога могут только святые, то есть люди настолько праведные, что кандидатуры всех наших целителей сами собой отпадают.
– Почему?
– Потому что святые бескорыстны и, кроме того, скромны. Они не допускают никакой рекламы; наоборот, те, кто ждет от них помощи, вынуждены их разыскивать. И святые всегда отрицали свое участие в исцелении, говоря, что чудо совершил Бог.
– А это взаправду так? – простодушно спросила Кристина, девочка с небольшой заячьей косинкой в глазах, недавно переехавшая в Москву из деревни.
– Конечно, Бог, но по молитвам святых. Что же касается колдовства, то этот так называемый дар, естественно, не от Бога. И не от людей, потому что люди дать такого не могут, – разве что передать, как мы сейчас слышали. Значит, методом исключения остается дьявол.
– А силы природы?.. – начал было Яша, но не успел Коля ответить, что природа не лечит сверхъестественным образом, как его вновь перебил голос Егора:
– Вот у бабушки в деревне одна тетка ведьмой была… Долго мучилась перед смертью и все просила: подойдите ко мне, возьмите! А подходить все боятся, а она помереть не может. Тогда над ней разобрали потолочину, чтоб она все свое на ветер выпустила… И она выпустила, и тогда только померла.
После этих слов в классе с минуту держалась пауза.
– Жалко, – сказала наконец Дина. – Столько ценных знаний на ветер… Я бы, например, подошла к ней и взяла!
– И я, – поддакнула Рина.
– Да вы что, дуры, что ли? – выразительно зашептали сестрам из группы «единомышленников».
В классе поднялся шум: дискуссия явно была готова перейти в перебранку, а то и в потасовку. Уже поднаторевший на учительском поприще Коля приготовился гаркнуть так, чтобы все немедленно замолчали. Но он не успел: без разрешенья встав с места, к учительскому столу медленно подходила «синичка» Настя, бледная, с застывшим в глазах страданием. Она шевелила губами, как рыба, сдернутая с крючка. А может, ее просто не было слышно в том гвалте, который поднялся в классе, – ведь Коля упустил момент гаркнуть. Школьный шум, он вроде пожара: не погасишь сразу, взметнется к потолку.
– Что с тобой, Настя? Тебе нехорошо?
Она слабо отмахнулась рукой – мол, не в том дело, и продолжала неслышно шевелить губами. Тогда он склонился к ней ближе и разобрал:
– … можно перестать?
– Что перестать? – сразу не понял Коля.
– …заниматься колдовством…
Наверно, следовало сперва усадить ее на место, прекратить шум в классе, открыть окно, чтобы Настю обвеяло свежим воздухом. Но он, увлеченный неоучитель и еще неопытный в жизни человек, предпочел сначала ответить:
– Перестать надо как можно скорее, иначе злая сила настолько глубоко войдет в душу, что уже ее не отпустит. Вот даже умереть по-человечески не даст, как рассказал нам Егор.
– А это все… правда? – на выдохе спросила «синичка».
– Нет дыма без огня: в народе упорно верят, что ведьма не может умереть, пока не передаст свое колдовство. Учение Церкви с этим не спорит.
Настино лицо побелело еще больше, и вся ее небольшая фигурка стала оседать на пол. Коля едва успел подхватить девчушку, неожиданно потерявшую сознание.
– Вараковой плохо! – закричали в классе. – Сходите за медсестрой!
Так неожиданно закончился в шестом «Б» очередной урок духовной культуры.
8
Вот уже несколько дней Вика жила у Захарки, или, если угодно, Захара Феликсовича. Ей самой было странно, что она все-таки оказалась под его, так сказать, гостеприимным кровом. С одной стороны, это объяснялось стечением обстоятельств, с другой – кто знает? Возможно, подсуетился сам Захарка. Если он сумел организовать увольнение Вики с работы, так и тут, глядишь, без него не обошлось…
На первый взгляд ничего особенного не случилось. Квартирная хозяйка давно поговаривала о том, что хорошо бы оплатить помещение за все лето, на три месяца вперед. Вика тянула, зная, что никаких решительных мер Серафима все равно не предпримет: какой смысл при отсутствии лучших предложений выселять проверенную временем жилицу, которая не скандалит, не портит вещей, аккуратно платит помесячно? Но, видно, эти лучшие предложения все-таки поступили, потому что хозяйка поставила Вике ультиматум: оплачивай лето, либо вовсе съезжай. На раздумья она дала две недели.
Именно в это время Вика стала жить как зверь, восстанавливающий силы после болезни или долгой спячки. Наверное, тут крылись свои психологические причины, да и физиологические тоже. В первый раз за долгий период Вика не ходила на работу – должно быть, ее организм решил, что настало время отдыхать, приходить в себя. На Вику напал прямо-таки волчий аппетит: она то и дело выбегала из дома за покупками, а потом дрожащими от нетерпенья руками разворачивала семгу, ветчину, пирожные, не имея терпения дождаться, пока вскипит чайник. После еды ее тянуло отдохнуть, а через некоторое время все повторялось сначала. Может быть, организм и восстанавливался, но вот деньги из бледно-сиреневого конверта такой способности не имели. Они исчезали с поразительной быстротой.
И в довершение всего Вика разленилась. Ей следовало искать новую работу, а она вместо этого отдыхала, потягивалась, резала бутерброды. Даже самой было удивительно: что же это я? Не первый день, кажется, живу на свете, знаю, что все мои промахи, ошибки, неправильные решения меня же потом и придавят. Это в детстве можно было рассчитывать на жалость папы и мамы, и бабушки в придачу. А взрослый человек сам за все расплачивается, да еще как круто порой!.. Проколешься на копейку, а судьба потребует с тебя штраф в сто зеленых.
Потом эта сонно-едовая, безвольно-леностная болезнь вдруг как-то сразу прошла, словно отрубили. Очнувшаяся Вика заглянула в кошелек, потом в бледно-сиреневый конверт, посчитала дни, оставшиеся до истечения хозяйкиного ультиматума… И отправилась по уже знакомому ей адресу.
Захарка воспринял ее приход без видимого злорадства. Со стороны все выглядело так, словно радушный родственник встречает иногороднюю племянницу, приехавшую поступать в столичный институт. Он гостеприимно раскрыл дверь во вторую комнату:
– Теперь это твои апартаменты. Располагайся!
Потом была экскурсия на кухню, где Вике отныне предстояло проводить много времени. Захарка показал, где что лежит, какие есть бытовые приборы и какой запас продуктов имеется в наличии. Надо сказать, для холостяка, одержимого идеей собирать чужие импульсы, этот запас оказался вполне приличным. Подумал он также и о том, чтобы приобрести хорошенький кухонный фартук с оборочкой – голубой, под цвет Викиных глаз. Значит, действительно не сомневался, что в его холостяцкой кухне появится молоденькая хозяйка…
Всякий измученный человек чувствует потребность расслабиться: Вике уже и самой начинало казаться, что она дома, что рядом свой человек. Захарке отлично давалась роль заботливого дядюшки. Даже разговор о пресловутых импульсах он повел так, словно Вика все еще была маленькой девочкой:
– Знаешь сказку Гауфа «Карлик Нос»? Помнишь, там действует фея по имени Кройтервайс, – старуха, которая живет на земле сотни лет?
– Вроде что-то припоминаю, – неопределенно отозвалась Вика.
– Кройтервайс в переводе – «фея белого тумана». Ей служат белки, собачки, морские свинки. В действительности… – он слегка покосился на Вику, – все это люди, но заколдованные.
– Вот как…
– Да. Они ловят для нее пылинки света, из которого пекут старухе хлеб.
– Почему из пылинок?
– Потому что она беззубая и ничего другого не ест… С сегодняшнего дня ты тоже начнешь ловить для меня пылинки.
Вика взглянула на его рот: вроде бы с зубами у него все в порядке…
– Не солнечные, – проследив ее взгляд, уточнил Захарка. – Знаешь, какие? Энергетические!
– Я не умею, – вздохнула Вика.
– Я уже говорил, тебе ничего не надо уметь. Варенье кипит – пенка набегает, упадет камень в воду – от него пойдут круги. Так же и человек: уже самим своим существованием он вырабатывает определенную ауру, слой энергии, располагающийся вокруг его личности. Кстати, этот слой можно сфотографировать в инфракрасном излучении, сейчас уже научились. На таких фотографиях он выходит светящимся… Так что ты просто живи, а я буду время от времени снимать пенки с твоего варенья, – закончил разболтавшийся Захар.
– И ради этого столько хлопот?
– Это очень важно. Твоя энергетика – строительный материал для моей работы… А незаметно брать я, признаться, не научился.
– Как это – незаметно?
– Ну, иной в толпе погуляет, и уже полон чужой энергии. Многие люди не умеют ее беречь, так что у них легко заимствовать… А вот я так не могу, – вздохнул Захарка, словно признаваясь в некоем изъяне. – Мне нужно, чтобы в соответствующей обстановке…
После ужина, без проблем приготовленного Викой, они провели первый сеанс «снятия пенок». Захар велел ей лечь на диван и расслабиться:
– Ни одна мышца в твоем теле не должна быть напряжена. Знаешь, почему в народе при встрече с колдуном принято складывать кукиши? Потому что при этом руки становятся твердыми, жилы натянуты, и весь человек скручен, напряжен, иначе говоря, готов к отпору. В таком состоянии трудно на него воздействовать…
– Разве есть связь между колдовством и тем, что мы сейчас собираемся делать? – спросила Вика.
– А ты думала! – Захарка был доволен, что добился своего и теперь может добродушно поучать эту глупенькую девчонку. – В обоих случаях необходимо вырубить человека как волевую единицу, чтобы не оказывал внутреннего сопротивления. Превратить его на время в зомби. Может быть, ты знаешь, что и при гипнозе, и на сеансах целителей, вообще при всяких экстрасенсорных опытах объект первым делом усаживают в мягкое кресло, предлагают расслабиться. Так его волю легче подавить…
Он толковал вполне самодовольно, не думая, что «объекту», которым собираются управлять, это может быть не очень приятно. Но ведь Вика теперь зависела от хозяина со всеми потрохами, и волей тоже…
– Твое состояние во время сеанса должно быть сродни медитации. Главный принцип – внутренняя открытость. Не думай ни о чем целенаправленно, пусть твои мысли скользят, колышутся наподобие волн морских, – говорил Захарка. – Тогда мне будет легко взять твои импульсы. Как пенки шумовкой – р-раз! – и поверхность варенья чистая. А знаешь, какое это будет варенье?
– Какое? – машинально повторила она.
– Клубничное! – Он сморщил нос и облизнулся, показывая своей мимикой вспышку удовольствия. – Я люблю клубничку…
Вечером Вика старалась впасть в состояние внутренней невесомости: ни о чем не думать, ничего не желать, не пропускать своих впечатлений глубже поверхностного восприятия. Сначала не получалось, потом подошел Захарка и стал водить над ее лбом руками. Через какое-то время (пять минут или через час с лишним?) она ощутила результат: ее тело как будто утратило свою плотность, а голова стала пустой и звонкой, наподобие выдолбленной арбузной корки. Теперь она была свободна от всего и готова к любым ощущениям, которым вздумается на нее нахлынуть. Ей даже показалось, что она различает какие-то неясные отдаленные шумы, вздохи и шепоты. Конечно, это был психологический эффект, – дескать, вступаю в контакт с космосом, – но кто может сказать наверняка? Интереснее было думать, что Вику приняли в свой хоровод души таких же, временно оторвавшихся от своей личности, медитаторов. Или олицетворенные силы природы, когда-то обожествлявшиеся древними людьми, – ветер, например, или звезды, о которых толковала в супермаркете Эльвира?
Очнувшись потом на диване, Вика была полна отголосков всего того, что набрала в своих непонятных странствиях – по иным мирам?.. А когда она захотела встать, у нее первый раз в жизни закружилась голова…
Захарка был доволен.
– Теперь я могу что-то делать, потому что у меня есть материал: невидимые кирпичики для моей постройки!
Из этих невидимых кирпичиков он возводил кое-что вполне видимое. На столе в большой комнате располагалась, как называла для себя Вика, пещера Гингемы: металлическая конструкция перевернутой пятиконечной звезды рожками вверх, стеклянная колба, брошюрки по эзотерике, звездные карты и, за неимением древней чаши, простая салатница с водой. Ну ладно вода: ее можно заряжать энергией, об этом даже Вика слышала. Но зачем, например, часто и подолгу смотреть внутрь стеклянной колбы, когда там очевидная пустота?
– Видишь ли, дорогая, – рассуждал Захарка, подметив ее косой взгляд на «пещеру», – в магию ведут разные пути. Потомственной ведьме, будь она простой деревенской бабкой, тайна открыта изначально. Но и эти бабки используют для колдовства разные предметы, то есть претворяют магическую суть в материальную форму… Что же говорить обо мне, идущем теоретическим путем? Без символики никуда…
Его объясненья были скорее рассуждениями вслух, Вика в них мало что понимала. На «пещеру» она смотрела по-прежнему с неприязнью: символика символикой, а вот не нравилась она ей, и все. Гингема как таковая с детства внушала Вике мистический ужас, после того, как она увидела колдунью на картинке в книге «Волшебник Изумрудного города».
Надо сказать, что в области быта они с Захаркой неплохо уживались. Он не сорил где попало, как некоторые мужики, хвалил ее кулинарию, не требовал в области быта ничего особенного. Иногда спрашивал – надо ли сходить в магазин? Но Вика редко пользовалась этими предложениями, потому что сама любила уходить из дома на улицу. Там во всех смыслах легче было дышать. На улице все становилось на свои места: она была нормальной девушкой, на которую прохожие смотрели без подозрений, не представляя себе, что на самом деле рядом с ними – донор импульсов. Здесь не было колдовской «пещеры», над которой упорно склонялась полысевшая от всякой лжемудрости башка Захара: картина, которая постепенно начала вызывать у Вики тоску.
Итак, ее тянуло на свежий воздух. Недостатка в свободном времени она теперь не испытывала, так что могла запросто гулять по рынкам и распродажам, в парках и во всяких интересных местах. Однажды зашла в церковь: проходила мимо и вдруг вспомнила, как однажды в детстве бабушка надела ей чистое платьице, повязала голову белым в крапинку платочком и повела на церковную службу. Маленькой Вике запомнились огоньки свечей, блестящие столбики низеньких оград возле мраморных ступеней, большие иконы, золотая одежда батюшки… И все это – сквозь колышущиеся концы платочка, которые ей нравилось теребить перед глазами, чтобы они качались, как зайкины ушки…
Теперь, в двадцать лет, церковь больше всего удивила Вику находящимися внутри людьми: это были не одни старушки и даже не одни женщины, как она запомнила с детства.
Представители сильного пола порой совершали здесь действия, для Вики совсем непривычные. Например, один интересный с виду парень клал на коленях поклоны, другой ушел за перегородку и вернулся в надетом поверх костюма холщовом балахоне, из-под которого островками цивилизации темнели манжеты брюк и вполне современные ботинки. Он оказался церковным прислужником, так что балахон, выходит, был для него вроде униформы. Два еще не старых бородатых дяденьки, обрадовавшись встрече, поцеловались друг с другом плечо в плечо. Тот его в плечо, и этот в плечо! С ума сойти, что за эпоха Ивана Грозного…
Ну, а главные действия происходили здесь за внутренними дверями, которые назывались АЛТАРЬ. Точнее, как поняла Вика из разговоров стоящих рядом старушек, алтарем было то, что находилось внутри. В самые торжественные моменты высокие резные двери отворялись, и можно было видеть полукруглую комнату, обставленную таинственными предметами.
Оттуда выносили то тяжелую, инкрустированную золотом книгу, то золотую чашу на высокой ножке, то опять же золотой крест. Священник произносил не вполне понятные для Вики слова, прислужник помахивал дрожащей на трех цепях резной коробочкой, напоминающей по форме уменьшенный детский волчок. Посередине у нее находился разрез, откуда выползал сладкий пахучий дым, расползающийся струйками во все стороны.
В такие минуты все замирали, наклонив головы: казалось, они ждут, чтобы сверху на них сошел тот золотой свет, которым сияли крест, и чаша, и книга. Вика сама попадала в общую струю: ее голова, стянутая купленной за свечным ящиком голубой косынкой, с той же готовностью склонялась под золотые лучи и непонятные слова священника. А потом возникало чувство, будто вся она осыпана невесомой золотой пыльцой, как та, что дрожит весной на цветущей иве…
– Где ты сегодня была? – спросил ее по возвращенью Захарка, поднимая голову от очередной звездной карты. У Вики враз упало настроение: попробуйте-ка после воспаряющих ароматов, света и золота уткнуться лбом в территорию Гингемы. Ей даже показалось, что от пустой стеклянной колбы попахивает какой-то гнилью. Но это уж пусть думает Захарка – она моет только обычную посуду, после еды…
– Так где ты была?
Вике хотелось в будущем еще почувствовать на себе золотую пыльцу, поэтому она промычала в ответ что-то неопределенное. Дескать, гуляла по улицам, заходила в магазины, ну и во всякие здания, которые встречались по дороге.
Но Захарка сам узнал правду вечером, после обычной процедуры снятия пенок.
– Сегодня твои импульсы намного богаче, – констатировал он. – Подозреваю, что ты набрала их в церкви.
Вика ждала разноса, но хозяин, похоже, раздумывал…
– Если так пойдет, я достигну своей цели еще раньше, чем предполагал…
– Разве для тебя не важно, где я собираю эмоции? – удивилась Вика. – Тебе не мешает, что богатство моих импульсов – из церкви?
– В какой-то мере мешает, но я использую накопленное тобой, как мне надо. Возьму твою добрую, красивую энергетику и переделаю ее в подходящий для дела материал. Иногда экстрасенсы касаются икон руками, не видела? Для чего, как ты думаешь, они это делают?
– Наверное, для того, чтобы стать сильнее.
– Правильно. Но чем шарить руками, они могли бы в открытую попросить у Бога силы или чего еще там им надо. Просто помолиться, наподобие всех верующих. Почему, как ты думаешь, они так не поступают?
И, поскольку Вика ответить не могла, закончил сам:
– Потому что их деятельность идет вразрез с тем, чего хочет от человека Бог. Так же как и моя. Нельзя договориться, понимаешь?
Вике вдруг вспомнилась бабушка, с которой они когда-то ходили в церковь, и ее слова: «С Богом не договариваются. У Бога просят».
– Ну, в данном случае это все равно. Не цепляйся к словам, – мимоходом заметил он. – Суть такова: мой жизненный выбор несовместим с тем, чтобы получать помощь от Бога. Значит, такие, как я, могут пользоваться церковной энергией не впрямую, а, как говорится, с черного хода. В данном случае через тебя.
– Значит, ты согласен, чтобы я ходила в церковь?
– У меня есть одно условие…
И хозяин сказал, что она может получать в церкви эстетические и вообще всякие впечатления, но не должна участвовать в том, что там происходит. То есть со стороны – пожалуйста, а вот чтобы сама – ни-ни!
– Молиться, что ли, нельзя? – уточнила Вика.
– Только для виду. Если станешь делать это по-настоящему, я непременно узнаю, и у тебя будут проблемы. Говорю серьезно, поняла?
– Ладно-ладно, – согласилась Вика, довольная уже тем, что можно получать «эстетические и вообще всякие впечатления». – Я и молиться-то, кстати, не умею. Бабушка когда-то учила меня, но она скоро умерла. Так что ты можешь не беспокоиться. Вот только знаешь что…
Расслабившийся было Захарка вновь поднял на нее свои выпуклые глянцевито черешневые глаза.
– Может, если бы я когда-нибудь помолилась, мои импульсы стали бы еще богаче? Совсем богатыми, а?
Он раздраженно хлопнул себя ладонями по бокам:
– Опять двадцать пять! Нет, дорогая моя, в таком случае все будет иначе. Я уже не смогу распоряжаться твоими богатыми импульсами по своему усмотрению, поскольку в них появится некий разрушительный для моей деятельности заряд.
– Почему же его нет сейчас? – спросила Вика.
– Я уже сказал, почему. Сейчас твой внутренний мир пассивен, а начнешь молиться, он станет качественно иным. В результате я вообще не смогу добыть твоих импульсов, какими бы насыщенными они ни были!
Он выдержал паузу и продолжал нарочито спокойным тоном:
– Что же касается тебя, то ты потеряешь кров и средства к существованию. Помнишь, чем ты думала заниматься в случае, если окажешься на улице? Кажется, бутылки собирать?..
Вика вспыхнула и отвернулась. Умеет же он ужалить, змей подколодный! Она просто так спросила, даже не думала пробовать эти запрещенные им средства – молитву, участие в церковной службе… Просто спросила, а он уже сыплет соль на ее не успевшие зажить раны…
– И учти: если что, я обо всем узнаю, – подытожил Захар. – Меня невозможно обмануть. Да и нехорошо было бы, – прибавил он более мягким голосом. – Ведь я свои обязательства выполняю: комнату предоставил, деньги на хозяйство даю и как женщину пальцем тебя не тронул…
Да, это было правдой. Но Вике вдруг вспомнилось его недавние слова: «клубничка», «варенье люблю клубничное». Плюс гримаса удовольствия, на которую она тогда не обратила внимания, а сейчас ей словно пелену с глаз сорвали. Да ведь для Захарки это два в одном: он насыщается Викой сразу в двух направлениях, отбирая ее импульсы и занимаясь с нею, открытой в этот момент всем ветрам, виртуальным сексом. А прикидывается, хитрец, будто ничего такого…
Ей стало противно, как если бы хозяин по-настоящему полез к ней ночью в постель.
Даже еще противнее, потому что естественное всегда лучше извращенного, придуманного для того, чтобы попрать законы естества. Но что она может сделать – девушка без средств, без собственного жилья и, главное, без воли, которую Захарка уже успел, кажется, поработить? Во всяком случае, в какой-то степени…
А тут еще у Вики стали возникать проблемы со здоровьем, которых она прежде знать не знала. Привыкла ничем не болеть и считала это в порядке вещей. А теперь то голова закружится, то в жар бросит, а иногда просто ноги подгибаются… Странно, неприятно и, главное, совсем не ко времени, потому что болеть ей ни в коем случае нельзя. Если она всерьез сляжет, это будет полная катастрофа. Ухаживать за ней некому… Вика знала, что хозяин поступит с больной помощницей не лучше, чем с отслужившей половой тряпкой, с обсосанной корочкой лимона… Выбросит на помойку, и дело с концом. Трудно, что ли, найти другую девушку, совмещающую в себе донора импульсов, объект виртуального секса и домработницу? Да с его хитростью, пронырством и знанием психологии это раз плюнуть!..
9
Домой Настя возвращалась после того, как полчаса пролежала на холодной клеенчатой кушетке в школьном медкабинете. Ей измерили давление, дали выпить какое-то остро пахнущее лекарство. Потом медсестра хотела позвонить родным, но Настя не сказала номера: бабки тут только не хватало, а мама все равно на работе. Вообще ей хотелось побыть сейчас одной. В конце концов она всех обхитрила: не пошла к воротам, где ждали ребята и, возможно, Николай Дмитриевич, а вместо этого обогнула школу, нашла в заборе дыру и спустилась на улицу совсем с другой стороны. Ей нужно обдумать свои дела – ведь горе, свалившее ее в обморок, не исчезло после того, как она очнулась. Обморок-то прошел, а вот горе никуда не делось.
Настя и раньше чувствовала, что свернуть бабушку с колдовской дороги будет ох как непросто! То самое, что сидит в ржавых гвоздях, в лоскутках под ее подушкой, в обычной воде, которую она по временам молча наливает в миску, – все это засело также и в бабушкиной уже несвободной душе. Колдовство. Даже если человек захочет от него избавиться, оно его так просто не отпустит. Но все-таки остается шанс, если кто-то очень захочет, если окружающие будут помогать ему делом и словом, и, конечно, молитвой…
Недавно в их дворе были похороны: разбился на мотоцикле молодой парень, один из тех, что шумели у них под окнами. Страшно подумать, но это, возможно, сделали с детства знакомые Насте ржавые гвозди… А у соседки Матвеевны после бабкиного лечения поехала крыша – недавно в психушку увезли…
Настя шла, опустив голову, в такт шагам покручивая сумку на длинном ремне. Она любит бабушку и ненавидит колдовство, но их, выходит, нельзя отделить друг от друга. А когда придет время умирать, колдовство должно перейти по наследству… Кому именно? Выходит, что либо маме, либо ей самой…
Прохожие с удивленьем смотрели на девочку, ни с того ни с сего остановившуюся посреди дороги. Зажмурившись, она так отчаянно трясла головой, что прядки блестящих темных волос высыпались из-под заколки и мотались во все стороны. Чуть не налетевший на нее с ходу дяденька расслышал, как она чуть слышно шептала: «Нет, ни за что…» Но когда он спросил, в чем дело, девочка словно очнулась, смутилась и пошла дальше.
Дома слышался разговор и звенели чашки: у бабушки в гостях была Сима из деревни Мокшаны, откуда происходит корень их общего рода. И сама Настя там родилась, только ничего не помнит об этом. Они с мамой перебрались в Москву десять лет назад, когда ей было годика полтора, и вскоре к ним приехала бабушка. А тетя Сима переселилась сама по себе, когда именно, Насте неизвестно.
– Что ж, Нинушка хорошо живет? – спрашивала она теперь, потягивая из чашки чай. Вопрос был задан специально, чтобы угодить хозяйке: бабушка ведь только и ждет, чтобы ее об этом спросили.
– Живет, как собачий хвост – оторвали от кобеля да бросили! – с надрывом отвечала она. – Как ветка, градом побитая… Нормальный мужик резину тянет, а которые рады в дом, те все голяки да пьяницы! Вот и робит Нинка одна в семье, а много ли проку? Сама гляди: из нищеты не вылезаем…
– Да тетенька, как же… чего ж она вас не попросит… – пустилась в причитания Сима. – Насчет мужика-то… Неуж не помогли бы родной-то дочери?
«И это нарочно спросила», – со злостью подумала Настя, стоя за стенкой в кухне, куда ее послали заварить чай.
– Не трави душу! – крикнула бабка. – Десять лет, как разошлись они с Наськиным отцом, все об одном твержу. И есть ведь один – я сама карты кинула – неплохой будто, в цеху начальник! Дурехе моей нравится, а она ему. Дай, говорю, я так сделаю, что семью оставить не побоится, на коленках к тебе приползет! «Не смейте, мама», – вот тебе и весь сказ.
– Да, упрямая Нинушка, упрямая, – в чашку с чаем вздохнула гостья. – Чего уж нос воротить: не пятнадцать ей лет, чтобы в любовь играться!.. ждать, когда черемуха зацветет!..
– А я о чем говорю!
– Но коль она своей пользы не понимает…
– Думала я об этом, – тотчас откликнулась бабка. – Да просто так, на голом месте, туго. Иное дело, если б она мне вещицу его какую принесла, либо карточку… на работе, поди, и карточки есть…
– А так, безо всякого, не выйдет?
– Может, и так бы вышло, – раздумчиво сказала бабка. – Кабы она мне встречь не портила. Все своим норовом мешает, увидит, что я взялась, и сейчас про себя твердит: «Нет, не хочу, на надо мне!» Что тут будешь делать…
Помолчали. Гостья вздыхала из приличия, выжидая момента заговорить о своем деле, ради которого пришла. Слушающей за стенкой Насте эти вздохи казались похожи на лошадиное фырканье.
– Ну а у тебя, милка, чего стряслось? – спросила наконец бабка.
– Помнишь, тетенька, ты мне квартиру отсудить помогла? Когда я с мужиком своим разводилась? – зачастила Сима, торопясь скорее все выложить. – Так вот я эту квартиру сдавала, вначале только комнату, а после всю. Сама на даче жила, зато денежки!
– И почем сдавала? – живо заинтересовалась бабка.
В это время в руках у Насти звякнула крышка чайника, и она не расслышала ответ. Но вслед за тем бабка завистливо причмокнула:
– Хорошо устроилась, милка!
– Хорошо, тетенька! А теперь по глупости моей все пропало. Жилица – девка молодая, приезжая, из себя фу-ты нуты. Зарабатывала где-то и мне платила. А тут лето на носу, может, думаю, она куда отдыхать поедет… вот и спросила с нее деньги вперед. Да еще мне звонили, уговаривали…
– Погоди, – перебила бабка. – Чего горохом сыплешь, не пойму я. Кто тебе звонил? Об чем условились?
– Деньги сулили, тетенька, за квартиру. Больше, чем от жилицы моей. Человек с голосу солидный, не думала, что так меня подведет…
– Посулил деньги, а сам в воду канул?
– Во-во! Канул, тетенька. Теперь о нем ни слуху ни духу, а девку свою, Вику, я уж с квартиры согнала… вот и стоит квартира пустая безо всякой пользы…
– Так снова сдай, только и делов!
– Боюсь, тетенька, – опять вздохнула, словно фыркнула, Сима. – Кому попало сейчас не сдашь, не то тебе же рыло начистят да с лестницы спустят, чтоб больше не приходила. Мне б желательно снова Вику поселить. Девка аккуратная, платить будет исправно…
– Гм, желательно… Ну так от меня-то ты чего хочешь? – спросила бабка.
– Найти, тетенька. Как съехала она, никаких следов не осталось. Разыщи Вику, в ножки тебе поклонюсь!
Бабка всплеснула руками:
– С ума сошла, милка! Как же я тебе безо всякой зацепки человека в Москве найду? Это ж все равно что иголка в стогу сена!
За стеной прошелестел целлофановый пакет.
– А я уж знала, тетенька, что тебе зацепка требуется. Какая-нибудь ее вещица. Только я всю квартиру перерыла, нигде ничего! Говорю ж – девка аккуратная. А все ж нашла. Волосики она свои оставила, на гребенке забыла. Гляди, как намотались, колечком…
За стеной с минуту молчали.
– Можно попробовать, – наконец решила бабка. – Ну-ка, кипяток остыл? Сейчас налью в миску, и бросай туда ее кудель. – Стало слышно, как льется вода и вслед за тем – неразличимое бабкино бормотание.
Через минуту она заговорила своим обычным голосом:
– Гляди, куда плывет? Ох-те-те – к востоку!
– Это что ж она, на восток, выходит, уехала? – огорчилась Сима.
– Ничего-то ты, невежа, не смыслишь. Восток – это где солнце встает и все, значит, светлое. В церкви сейчас твоя Вика, да не раз зашла, а часто бывает: эк ее волосы к востоку крутит!
– Где ж та церковь, тетенька? – жалобно зазвучал голос гостьи. – Ведь их много теперь пооткрывали. Ужели мне все по череду обходить?
Бабка засмеялась хриплым квохчущим смехом:
– Не находишься, пожалуй! Где та церковь – это другое гаданье надо, за денежки. Вот погоди, выпьем еще по чашке, и сделаю…
Прилипшая к стенке Настя словно очнулась. Чего она ждала, на что еще надеялась, слушая этот разговор? Все будет как всегда. У бабки нет никакого шанса вылезти из этой ямы под названием колдовство, потому что бабка сама этого не хочет.
Настя взяла чайник со свежезаваренным чаем, внесла его в комнату и грохнула на табуретку рядом со столом, где плавало в миске колечко светло-золотистых волос. А сама выбежала на улицу, хлопнув дверью.
10
Командировка была уже решена, вот только срок ее пока оставался неизвестен. В любой момент могло оказаться, что завтра с утра Нина Степановна должна идти не на фабрику, а на вокзал, где ее будет ждать спутник, попутчик, начальник… Как хочешь назови, сердце само знает, о ком речь, и сладко мрет под сатиновым халатом. Надо к отъезду хоть кофточку новую купить, а еще укладку соорудить в парикмахерской. В первый раз за долгие годы Нина Степановна сделает что-то для себя, а не для Настюши и не для матери…
Жизнь ее никогда особенно не баловала, только вот дочку дала, кровиночку, единственную до последнего времени радость и надежду. Мать – ой, там дело темное… В Мокшанах говорили, будто старуха отправила на тот свет Нининого отца, когда сама Нина только еще закончила восьмилетку и уехала в район узнавать насчет девятого класса. Когда она вернулась, то была уже сиротой: отец упал в омшаник и сломал хребет о деревянную перекладину. Соседки потом дули в уши, что дело вышло неспроста: якобы это мать наворожила отцу погибель, отомстив за то, что на сторону стал поглядывать. Правда ли, нет, кто проверит, а похоже на правду… Оттого Нина и со своим мужем, Настюшиным отцом, разошлась сразу, как только начались у них первые нелады. От греха подальше: если бы с ним что случилось, она б себе вовек не простила. А с матери, глядишь, станется…
Из-за матери и из Мокшан пришлось уехать. В деревне на них косо глядели, чуть что: вара, вара… ведьма, значит, по-мордовски. Понятно, от людей не скроешь, тем более в деревне, где все друг у дружки на виду. Но и так жить нельзя, а у Нины Настюшка маленькая росла, еще на ножки не встала. Что ж, ждать, когда подрастет да на улицу пойдет играть, а ребята ей скажут: маленькая вара, не станем с тобой водиться? Не могла Нина этого допустить. Как-то раз сгребла дочь в охапку, собрала вещички – и в путь, в Москву.
Потому и живут они сейчас в подвале, с окнами на метр от земли, что сперва она устроилась дворником. Пришлось хлебнуть лиха от злых людей: начальница зарплату ей убавляла, техник-смотритель, как останется с Ниной наедине, сейчас в угол прижмет и за пазуху к ней лезет. Но все прошло, устроилось со временем. Кроме злых людей нашлись и добрые: помогли на фабрику перейти, а жилплощадь за собой оставить. Не стали с малым дитем на улицу гнать.
А через месяц-другой пришло из Мокшан слезное письмо: «Возьми меня, доченька, к себе, все здесь на меня злобятся, помощи под старость ни от кого не жду». Нина и разжалобилась, проняло ее, дуру. Взяла мать в Москву. Стали жить втроем, и с тех самых пор поселилась в душе у Нины страшная тревога: как быть с матерью, когда той придет пора помирать? Ведь колдунья, известно дело, на тот свет не отправится, пока ворожбу свою среди людей не пристроит. Нинина бабка тоже ворожила, так перед смертью матери передала. А мать кому передаст – ей?.. Настюше?..
Вот такие страшные мысли лезли в голову Нине Степановне, пока она готовилась к отъезду: закупала продукты, гладила белье, мыла полы. А сама нет-нет да и взглянет от утюга да от ведра с водой на старуху – как она?.. Нет ли признаков какой болезни? Ведь не дай Бог, чтобы собралась старая помереть, оставшись вдвоем с Настюшей…
Но бабка выглядела неплохо, на здоровье не жаловалась. И у доченьки, слава Богу, с почками полегчало. От колыбели мается: хронический нефрит. А за последний месяц похудела, вытянулась тростинкой, глазки грустные – хоть и не почки, а что-то, видать, ее доченьку гнетет…
Однако интуиция подсказывала Нине Степановне, что заводить с Настюшей разговор по душам сейчас не время. Начни она вникать в дочкино настроение, ни в какую командировку ей вообще не уехать. Начнет клубочек раскатываться, только успевай сматывать! Будут они с дочкой судить-рядить о жизни, и вся Нинина душа на это уйдет, блондину ни крошки не останется. А как хочется урвать на склоне бабьих лет кусочек счастья…
Ничего, утешала себя Нина Степановна, вот съездит она и приедет, тогда и с Настюшей поговорит. Ведь не на век уезжает, а неделя пролетит незаметно.
11
Недомогания, о которых Вика старалась забыть, проявлялись все более явно. Прежде всего у нее убывали силы. Даже в супермаркете, выстаивая в туфельках на шпильках по десять часов в день, она не уставала так, как теперь. А с чего, спрашивается, уставать? Живя у Захара, Вика практически ничего не делала, разве что вела несложное хозяйство на двоих. Но это не должно было утомлять до головокружения, до того, что перед глазами порой мельтешат блестящие мушки…
В церковь она продолжала ходить, соблюдая поставленное хозяином условие. Получала там эстетические впечатления и береглась, чтобы не стать участницей происходящего. Запрещала себе проникать дальше внешнего мыслью или чувством. Ведь, если что, Захар обязательно узнает, и тогда ничего хорошего не жди.
Вскоре у нее появился еще один, весьма обычный для молодой девушки интерес: в церкви на Вику стал поглядывать шустрый паренек, с виду ровесник или чуть старше. Он-то как раз участвовал в богослужении, истово крестился и шептал молитвы, иногда опускался на колени. Но в иные минуты, когда вокруг спадало напряжение службы, у него находилось время и желание кинуть взгляд на девушку в голубой косынке.
Однажды этот паренек отколол некую примечательную штуку. В воскресенье, когда в церкви собиралось много народу, Вика поискала его взглядом и не нашла. Признаться, она испытала разочарование. А минут через десять стала как-то странно подергиваться входная дверь: вроде приоткроется и опять захлопнется, приоткроется и опять… Наконец она со всего маху грохнулась о стену, так что все вздрогнули и повернули головы на звук.
Потом у двери произошло какое-то движение, и с улицы стала заходить серьезного вида детвора: чирики, как когда-то в Викиной школе старшеклассники называли ребят помладше. Они появлялись на пороге по очереди, и каждый не очень умело (Вика уже научилась это различать) крестился и кланялся. Последним вошел сам Викин герой, оказавшийся начальником этой экспедиции. Он держал за руку совсем маленького смешного чирика с зареванным лицом и оттопыренными ушами. Должно быть, лопоухий взбежал на церковное крыльцо раньше всех и успел побаловаться с дверью, за что и получил выговор.
Возглавляемые своим предводителем, чирики прошли вперед. Они очень старались держать себя солидно, но из этого мало что получалось. Их наставник даже не мог улучить момент, чтобы взглянуть на Вику, – выводок требовал его неусыпного внимания. Один из чириков чуть не опрокинул легкий церковный столик, другая прожгла рукав, потянувшись поставить свечку через уже горящие в подсвечнике огоньки. Третьей потребовалось прочитать надпись на стене, четвертая захотела узнать, какая впереди икона. Но особенно донимал наставника лопоухий – вертясь, словно уж на сковороде, он постоянно требовал разъяснения тому, что видел и слышал вокруг. Бедный наставник то и дело склонялся к его оттопыренному, в розовых прожилках уху, стараясь не мешать своим шепотом церковной службе.
В тот день Вика узнала, как зовут начальника экспедиции. Сзади перешептывались старушки, и одна сказала другой: «Смотри-ка, Коленька нынче цыплят своих привел!». Другая взглянула в сторону чириков и закивала. Значит, Коленька…
Прошло около месяца, и в их отношениях наметился некоторый прогресс: они теперь вместе выходили из церкви. Коленька придерживал дверь; Вика переступала порог, он догонял, и с каменного крыльца спускались голова в голову, как две запряженных парой лошади. После чего, однако, каждый следовал в свою сторону без прощального слова и жеста. По интуиции Вика знала, что ее застенчивый кавалер не знакомится с нею не потому, что не хочет, а потому, что никак не может решиться. Ей это казалось смешно: в компаниях, где до сих пор доводилась бывать, парни запросто подходили к незнакомым девушкам со стандартной фразой: «Привет! Я Вася (Миша, Санек, Толян и так далее…) А ты мне нравишься. Пойдем покурим?».
Но здесь, видимо, были свои правила игры. Вика шла по новой стезе спокойно, весело и неторопливо (темп задавал Коленька, в соответствии со здешними правилами, а ей оставалось следовать им). И все-таки развязка должна была наступить…
В церкви закончилась вечерняя служба. Вика и Коленька, по обыкновению, парой спускались с церковного крыльца, когда во дворе навстречу им шевельнулась чья-то темная фигура. Это была тетка, по-деревенски замотанная платком, в дождевике и с раскрытым зонтиком (город недавно вступил в период «люблю грозу в начале мая»). Увидев сходящих с крыльца, она стала проявлять признаки возбуждения: взглянула из-под ладони, потом переступила на месте и, наконец, окликнула с истерической ноткой в голосе:
– Вика! Викуленька!
– Это н-не вас? – впервые разомкнул уста застенчивый Викин провожатый. Видимо, он и заикаться стал от волнения.
– Меня, – улыбнулась в ответ Вика. – Это я Викуленька.
– Очень приятно. А я Николай.
– Очень приятно, – повторила она.
К ним уже спешила женщина, размахивающая, как сигнальным флажком, наполовину сложенным зонтиком. Приглядевшись, Вика узнала свою бывшую квартирную хозяйку Серафиму. Удивительно, как она нашла Вику и, главное, зачем? Но сейчас все неожиданное, авантюрное, нарушающее заведенный ход вещей было кстати – надо же наконец растормошить чересчур деликатного Коленьку!
– Здравствуйте, – поклонилась, нырнув головой вниз, Серафима. – Вы беседуете, я вас на минутку оторву. Как же хорошо, Викуля, что я тебя встретила! Ведь ты мне своего нового адреса не оставляла…
– А в чем дело? – с прохладцей спросила Вика. Странная у нее хозяйка: сначала выдавила из квартиры, а теперь туда же, новый адрес ей нужен. Словно она жить без Вики не может…
– Возвращайся, золотце! – с воодушевлением зачастила Серафима. – Квартира стоит пустая, все вещички прежние на местах. А что я денег вперед просила, про то забудь; это так, ошибочка вышла! Будем с тобой как прежде: поживешь месяц – заплатишь.
Что за блажь вошла в хозяйкину голову, думать было некогда. Вику встревожило другое: чересчур деликатный Коленька начал подвигаться в тень, чтобы не стать случайно помехой их разговору. Вика скорее обернулась к нему:
– Как думаете, Николай: есть смысл возвращаться в свое бывшее жилье?
– Думаю, есть такой смысл, – с готовностью отозвался он. – Придешь туда, где жил раньше, и как будто встретишься с собой прежним. Можно сравнить, что убыло, что прибыло.
– Интере-есно, – протянула Вика, подумав про себя: а Коленька-то, оказывается, не так прост, за словом в карман не лезет.
– Интересно, интересно, – подхватила ничего не понявшая Серафима. – Бери вот ключи да прямо сейчас поезжай. Кавалер твой тебя проводит…
– Да что вы думаете: я, что ли, собачонка? Свистнули, и бегу?.. – начала было Вика, но сразу же прикусила язык: из всего этого могло получиться нечто действительно интересное! Если «кавалер» в самом деле поедет ее провожать, они смогут сегодня заночевать в бывшей Викиной квартире. А утром она позвонит хозяйке и под каким-нибудь благовидным предлогом вернет ключи. Ну, не вышло дело, ну, передумала – не живу больше и, само собой, не плачу. А сегодняшний день к тому времени уже будет в шляпе! Точнее, сегодняшняя ночь…
Вика взяла позванивающую связку ключей, кивнула хозяйке, слегка оторопевшей от ее скорого согласия, и пошла к троллейбусной остановке. «Кавалер», поймав взгляд, брошенный ему через плечо, двинулся следом. Сквозь пелену вечерней дождевой дымки засветились огни троллейбуса, и оба ускорили шаг, чтобы успеть захватить его на остановке. Почти пустой салон пахнул в лицо теплом и запахом дерматиновых сидений, особо располагающих к отдыху после долгого стояния на ногах. Как-никак, всенощная длилась почти три часа…
Коленька хотел подержать дверь для поспешавшей вслед за ними Серафимы, тоже выразившей намерение залезть в этот уютный троллейбус. Но Вика сказала: «Ей в другую сторону». Серафима не успела сесть: гармошка дверей распрямилась, едва не защелкнув ее любопытный нос.
– Нам далеко? – спросил Коленька, когда троллейбус, плавно качнувшись, вырулил на середину дороги. – Вы давно не были в той квартире, куда мы сейчас едем?
– Три месяца. Вообще-то я не москвичка: снимала жилье у хозяйки, которая к нам сейчас подходила. А вы?
– Тоже не москвич, – признался Коленька и рассказал, что закончил богословский институт, живет в тамошнем общежитии, работает учителем в школе. Ну, еще подсобным рабочим в институтской столовой, но это не каждый день… Главное, учителем. Да она, кстати, видела его учеников…
Все это всерьез огорчило Вику, уже подумывавшую о том, не посылает ли ей судьба якорь спасения. Если бы этот Коленька был москвич, имел жилье и прилично зарабатывал, стоило предпринять попытку выйти за него замуж. Сам по себе он нравился Вике и сейчас, но – учитель, общежитие… Действительно, она однажды видела его учеников, но не сообразила, что это имеет отношение к ее, Викиному, будущему. Ведь сейчас везде говорят и пишут о том, как мало получают учителя (рабочий для него не занятие: плечи нужны покруче да спина пошире, не говоря уже о манере поведения). А если к тому же нет жилья, то это вообще тупик…
Но Вика уже привыкла брать от жизни не больше и не меньше того, что жизнь ей в данном случае предлагает. Таков девиз всех девушек, пробивающих себе дорогу в столице: хватай что обломится, подымай сколько осилишь. Будут бить – терпи, рухнут планы – не распускайся, осмеют – первая смейся над собой… Но уж если прольется на тебя солнышко, то и пользуйся им вовсю, набирай полные ладони! Тогда уж никаких «нельзя» да «не положено»…
Одним словом, она умела приспосабливаться к обстоятельствам. Раз нельзя замуж за Коленьку – Вика это проглотит, как ни обидно, даже больно внутри. Но почему она должна отказываться от того, чтобы провести приятную ночь? Не все же ей общаться с энергетическим вампиром, можно сказать, с сексуальным извращенцем, который к тому же в дедушки ей годится! Надо когда-то и в свое удовольствие…
12
Вика не пришла ночевать, и Захар встревожился – что еще случилось с этой дурочкой? Она была ему нужна и не имела права пропасть до тех пор, пока у него не получится задуманное. Он сам удивлялся, порой с оттенком испуга, росту своих успехов после того, как нашел и приручил Вику. Не зря его словно током ударило, когда девчонка позвонила ровно в полночь, да еще назвала свое победоносное имя, свою мистическую фамилию. После этого он сказал себе: никто, как она, и добился своего. Получалось, он уже может манипулировать человеческими судьбами: вот захотел выгнать Вику с работы, чтобы вернее залучить ее к себе, и все получилось. А когда дело будет закончено, его власть над миром и вовсе окажется безграничной…
До сих пор все шло по намеченному плану, пока сегодня эта простушка не пропала. Что с ней могло случиться? Она еще не настолько истощена ежедневным «снятием пенок», чтобы падать посреди улицы и быть подобранной «скорой помощью». До этого осталось еще месяца два, если перекачиванье энергии пойдет столь же скорым темпом. А вот для того, чтобы сознательно уйти от него, Вика уже не имеет достаточно воли. Человек, у которого день за днем отбирают импульсы, получает синдром зависимости: он уже не хочет ничего менять, пересматривать привычные жизненные связи. Ему бы дотащиться по жизни до конца дня, и ладно. Так организм заранее сигналит о своем недуге, острой нехватке жизненных сил. Вика еще знать не знает, что скоро не сможет держаться от слабости на ногах, но уже не должна испытывать тяги к самостоятельности.
Чем больше Захар из нее выкачивал, тем, соответственно, больше вкладывал в свое дело: магический кристалл рос потрясающе скорыми темпами. Вернее, потрясающим было уже то, что он, вопреки легкой насмешке Захара над собой, действительно рос. И что он вообще существовал в природе. Захар вычитал об этом в одной мистической книге, якобы можно вырастить в стеклянной посуде магический кристалл, если питать его человеческой энергией. Вот Захар и старался, почти не веря, что в пустой колбе действительно родится его проводник в мир тайного знания, видимое олицетворение изотерических действий. Это должен был быть, по обещанию книги, некий фантом или, можно сказать, гомункул, вызванный из запредельности тем, кто подкармливал его силой живого человеческого естества. Так возникала потребность в доноре, которую Захар решил с помощью Вики.
Его будущий проводник уже стал обретать видимые очертания: ближе к полуночи на стенках колбы возникал какой-то мутный налет. Значит, началась материализация, переход из одной формы энергии в другую. А ведь совсем недавно колба стояла пустая, никакой Вики в квартире не было, и сам Захар не мог даже помыслить о своих теперешних достижениях…
Правда, существовало одно «но»… В прочитанной книге был намек, что служба гомункула человеку, вызвавшему его на свет, не закончится со смертью последнего. То есть проводник проводит потом и дальше, куда – соображай сам…
Но что бы там ни было потом, прежде всего требуется довести дело до конца. Захар чувствовал: бросить свой замысел посередь дороги, отказаться от почти уже родившегося гомункула свыше его сил. Но чтобы завершить начатое, нужна Вика.
Оставалось надеяться, что она придет сегодня домой. Внутренняя опустошенность заставит ее прибрести в знакомую обстановку, к тому дивану, на котором в конце концов все и будет кончено. Или нет: лучше вызвать «скорую помощь», чтобы трагическое событие произошло вне его квартиры. Но тогда к нему могут прицепиться правоохранительные органы: кто вы такой, да на каком основании девушка у вас жила. Можно, конечно, что-нибудь наврать, но зачем подвергать себя риску? Лучше дождаться, пока девчонка впадет в полуобморочное состояние, потом посадить ее в машину и отвезти куда-нибудь за город, в лес. «Под сосной оставить там на съедение волкам», – вспомнились ему пушкинские строки из «Сказки о мертвой царевне». Так он и сделает.
13
Сквозь легкий утренний сон Коля испытывал два противоположных ощущения: что с ним случилось нечто непоправимое и что ему в то же время удивительно хорошо. Одно он чувствовал духом, другое телом: внутренний человек томился сознанием совершенного блудного деяния, в то время как плоть, получив свое, нежилась в сладостном умиротворении. Он и сам не мог понять, как все это произошло, как он сорвался в манящую пропасть недозволенного. Вика попросила его помочь подвинуть в квартире шкаф, потом сварила кофе и включила музыку, под которую они стали танцевать. Он поначалу отказывался, но ей хотелось… А после все и произошло!
Вика еще спала, ее рассыпанные волосы бледно золотились на белой наволочке. И вдруг светлые ресницы дрогнули, открывая голубые, как подснежники, глаза…
– С добрым утром, любимая! Ты сердишься на меня?
– За что? – улыбнулась Вика. Ночью ей было потрясающе хорошо, так с какой стати она должна сердиться?
– Ты меня прощаешь?
– За что?
Вика думала о том, до чего же приятно, проснувшись, видеть над собой молодое прекрасное лицо любящего мужчины, который встревожен тем, сердишься ты или нет…
Но, приглядевшись внимательно, Вика поняла, что Коленька и вправду чувствует себя всерьез виноватым. Значит, есть какие-то особые причины испытывать вину? Ее эйфория тут же испарилась: неужели он… да нет, ничего такого не может быть!.. и все-таки…
– Ты болен? Лечишься? – на всякий случай спросила она.
Он молчал, и от этого ее беспокойство усилилось. Да что ж такое, в конце концов?! Неужели те правила игры, которые казались ей слишком строгими, приводят на самом деле к такой развязке!
– Значит, действительно… И ты не предупредил меня… Ну говори хоть теперь; лучше поздно, чем никогда, – с горькой иронией язвила Вика. – Так что у тебя – сифилис?.. гонорея?.. – И поскольку он продолжал молчать, испугалась еще больше. – Ну что, СПИД?!
Вместо ответа он отправился в переднюю, даже не сказав последнего прости. Вот и финал двухмесячных переглядываний, сладкого трепета, окрыляющей мечты и надежды на счастье. Как говорили когда-то в деревне, где она проводила лето: «Вот тебе, бабушка и Юрьев день!»
Но оказалось, это еще не развязка. Просто ему понадобился пиджак, оставленный в передней, и он за ним ходил. Порывшись в карманах, Коля выложил перед Викой какие-то корочки:
– Вот моя медицинская книжка. На все названные тобой номинации учителей проверяют. Я сдавал анализы, Вика. Огорчен, что ты так плохо обо мне думаешь…
– А зачем напускать на себя такой виноватый вид? – с облегченным сердцем спросила она. – За что вздумал просить прощения?
– Ну сама понимаешь… Потому что я, как мужчина, в первую очередь виноват в том, что произошло.
Вика томно улыбалась и слегка потягивалась под одеялом:
– По-моему, не произошло ничего плохого…
– Мне следовало вовремя совладать с собой. Я поставил тебя в такое положение…
– Точнее, положил, – с улыбкой поправила она, забавляясь этими непривычными речами. Милый юноша, неужели он полагает, что причинил ей моральный ущерб?
Он слегка нахмурился:
– Не иронизируй. В общем, я понимаю свою вину. Но мы можем все это исправить. – Коля оглянулся, жалея, что в руках у него нет уместного в данном случае букета. – Мы с тобой должны пожениться.
– Замуж? – Вика словно очнулась: легкий приятный разговор стал принимать серьезный оборот. – Значит, ты предлагаешь мне выйти за тебя замуж… А где мы будем жить?
– Можно в общежитии… А здесь разве нельзя? – смущенно добавил Коля, озираясь по сторонам. Конечно, жилье должен обеспечивать мужчина, но если оно уже есть…
– За эту квартиру надо платить, а я сейчас не работаю, – объяснила Вика. – Живу у хозяина за те услуги, которые ему нужны.
– К-какого хозяина? – Коленька снова начал заикаться. К тому же он сразу побледнел, от его лица отхлынула кровь. – К-какие услуги?
Вика рассказала. Ей уже было ясно, что с замужеством ничего не получится, и просто хотелось излить кому-то душу. Вот ведь как подло складывается: если нравится тебе человек, то обязательно нет условий. А если в наличии квартира и прожиточный минимум, то владельцем всегда окажется Кощей Бессмертный, он же Захар Феликсович. Сегодня ей придется возвращаться к нему и, кстати, объяснять, где она пропадала ночью…
Коленька слушал, стискивая челюсти, несколько раз порывался перебить, но все-таки совладал с собой, выслушал до конца. А потом сказал непонятную фразу:
– Пути Господни неисповедимы.
– Как это? – не поняла Вика.
– Слава Богу, что мы с тобой встретились и произошло то, что произошло. Потому как теперь я от тебя уже не отступлюсь.
– А что ты намерен делать? – поинтересовалась Вика.
– Вырвать тебя из рук этого негодяя. Ты просто не понимаешь, на что идешь…
– Почему же, я понимаю. – Его волнение было приятно Вике, но она чувствовала необходимость расставить все по местам. – Чего же тут не понять: он берет у меня энергию, которая ему нужна. А я за это живу у него и на его средства.
– Во-первых, Бог дал человеку силы, чтобы он тратил их сам, без посредников. Во– вторых, выкачанная из тебя энергия идет на всякие мерзости, и ты, таким образом, становишься соучастницей. Этот страшный человек наносит тебе непоправимый вред: и душе, и телу!
– Почему телу? – пожала плечами Вика. – Он же меня не трогает… Разве что мысленно, но ведь для тела это безопасно…
Коленька сжал зубы так, что послышался легкий скрежет:
– Это тоже имеет значение! А потом, он высасывает из тебя жизненные соки! Если так пойдет дальше, ты скоро пальцем не сможешь шевельнуть!
– Как же быть? – испугалась Вика.
Ей вспомнились все чаще накатывающие на нее слабость, головокружение и то общее чувство дискомфорта, которым организм предупреждает: что-то с ним не в порядке…
Коля изложил свой план: не возвращаться к Захарке ни в коем случае, ни под каким видом. Вещи? Не стоят они того, чтобы так рисковать. Или уж, если Вика непременно хочет взять вещи, пусть идет к своему вампиру вместе с ним, он сумеет за нее постоять. Вообще же им обоим необходимо переехать отсюда в институтское общежитие. Он поговорит с комендантом, чтобы Вику временно поселили, а потом, глядишь, ей найдется работа в самом общежитии или в институте. Тогда она будет занимать свое место на законном основании. А главное – при первой же возможности они поженятся…
– Надо только немного потерпеть, и все пойдет на лад, вот увидишь! – горячо убеждал Коля свою нареченную невесту. – Я уверен, что нам помогут. Ведь это не просто общежитие – это скорей община, где все понимают ценность человеческой жизни, тем более, человеческой души. То, что ты выбираешься из сетей чародея, встретит у всех сочувствие и поддержку!
– Найдется работа… – повторила Вика, вычленив из этой вдохновенной речи самое реальное, на чем можно строить дальнейшие планы. – В супермаркете я получала около восьмидесяти тысяч в месяц…
– У нас расценки совсем другие, но ты спасешь свою душу и свою жизнь. Решайся, милая. Без тебя я и сам теперь не смогу… скажи «да»!
Но Вика молчала, прикрыв глаза, пытаясь представить себе новую стезю, на которую он ее зовет. Место в общежитии, малый достаток, труды-заботы… Верный любящий муж, горячность которого кажется подчас смешной, но, бесспорно, вызывает уважение… Ребенок, да не один… Дружба с такими же молодыми семьями… Безальтернативная ориентация на христианские ценности, хождение в церковь, соблюдение постов…
Может быть, это все и лучше, чем раз за разом отдавать себя энергетическому вампиру, постепенно превращаясь в затертую половую тряпку. Наверное, лучше, и даже без всякого сравнения! Но Вика уже знала, что по-прежнему останется у Захарки: в ней нет того волевого заряда, той подъемной силы, которая позволяет человеку изменить жизнь. Она утратила свою психологическую самостоятельность.
– Знаешь что, – ее голос звучал теперь тоскливо, – я сейчас, пожалуй, пойду… А после мы посмотрим. Я подумаю обо всем, что ты мне сказал.
– Как «пойду»!.. – ужаснулся Коленька. – Куда «пойду» – к этому чародею-экстрасенсу? Что ты, милая, тебе нельзя туда возвращаться!
– Придется… Видишь ли, ни к чему другому я пока не готова. Так сразу ничего не делается…
– Опомнись, Вика, все очень серьезно, – вновь заговорил он, преграждая ей дорогу. – Ты можешь пропасть ни за что. Если у тебя нет сил бороться, позволь мне делать это за тебя!
– С Захаркой не поборешься, – в ответ вздохнула Вика. – С моим хозяином. Ты еще не знаешь, что это за тип…
Ей вспомнилось, как ее уволили из супермаркета. Коленька молодой, порывистый, любящий; но разве ему выстоять против такого монстра?
– Вика!.. – умолял он.
– Да ведь не навек расстаемся. Сегодня вечером я опять буду в церкви, и мы все решим…
– А если этот вампир не отпустит тебя больше в церковь?
– Отпустит, потому что я приношу ему оттуда больше энергии. Обогащенной… А ему надо что-то там докончить…
Коленька стиснул челюсти, так что на его лице обозначились желваки:
– Значит, ты снова будешь вкладывать себя в какую-то чародейскую пакость… Не возвращайся! Тебе надо бежать от этого человека!
Но Вика уже собирала разбросанную по комнате одежду. Вчера им было не до того, чтобы сложить ее аккуратно, а сегодня в свои права уже вступила обычная жизнь.
14
Николай Дмитриевич пришел в класс сам не свой («Встрепанный», – шепнула Кристина Юле, хотя густая русая шевелюра учителя была нормально зачесана на косой пробор). Но его лицо действительно производило впечатление человека, у которого волосы встали дыбом: испуганное, напряженное и решительное, как перед смертью. Он не стал продолжать начатое на прошлом уроке, а сразу перешел к новой теме:
– Знаете, чем страдает множество людей в современном мире? Безволием. Бог дал человеку волю, а человек ее в себе глушит. Между прочим, духовные мускулы тоже надо наращивать, как и обыкновенные.
Анархисты бросили списывать домашнее задание по математике и уставились на учителя. Они были готовы уделить внимание всему, что касалось мускулов.
– А как это делать? – стали спрашивать единомышленники.
– Не бояться совершать поступки и нести за них ответственность. Не прозябать, зарывая талант в землю. Жить в полную меру своих внутренних сил, – словно сердясь на кого-то, перечислял Николай Дмитриевич. – Стоит отказаться от такой позиции, как человеку сразу потребуются костыли: наркота, выпивка, наушники с так называемой музыкой, без которой некоторые уже вообще не могут… Для чего все это, как вы думаете?
– Чтобы получать удовольствие, – подсказали из средней части класса.
– Чтобы дать себе разрядку перед тем, как сконцентрируешься на своей основной работе, – не остался в стороне Яша.
– Чтобы время скоротать! – отрубил учитель. Класс впервые видел его таким резким и раздраженным, даже анархисты убрали наконец тетради по математике в портфели. – А то слишком долго жизнь тянется, дай-ка придумаем что-нибудь, чтобы быстрей проходила…
– Все хотят долго жить, – не согласилась справедливая Юля.
– В том-то и парадокс: хотим долго жить, а сами от этой жизни зажмуриваемся. Я вот тут в очереди стоял в газетный киоск, а человек впереди набрал целую кипу кроссвордов и говорит: этого мне на все выходные хватит. То есть его цель такова: задурить себе голову, чтобы не подумать, упаси Бог, о чем-то действительно важном! Чтоб жить, как во сне…
Класс слушал, смущенно поеживаясь. Видимо, стремление отвлечь себя всякими прилипчивыми пустяками было знакомо многим.
– И такие вот оторвавшиеся от действительности люди превращаются потом в зомби…
– Это человек без воли? – уточнил сероглазый Арсений.
– Ну да. Однако воля не в том, чтобы нарушать общепринятые правила! – Учитель наконец заметил, что Егор расписывает ручку на крышке стола. – А в том, чтобы сознательно принимать решения и потом за них отвечать.
– Николай Дмитриевич, мы пойдем сегодня в церковь? – перебил по своей всегдашней привычке Егор.
– Сегодня… – растерялся Коля.
Как раз сегодня ему не хотелось бы брать с собой детей. Сердце подсказывало, что вечером предстоит битва за Вику, – ее хозяин наверняка дознается, где она была, и озаботится, не упорхнула бы птичка из его змеиной пасти. Сегодня вечером Коля должен быть от всего свободен, ибо его собственной воле предстоит серьезное испытание…
– Так мы пойдем? – повторил Егор.
– Видишь ли, сегодня…
– Сегодня Николаю Дмитриевичу неудобно, – зашептала Егору чуткая Кристина.
Но Коля в последний момент передумал: нельзя отказать ребенку, который просится в церковь. Надо взять Егора и других, кто еще захочет. Простоять с ними службу, а, когда придет время действовать, просто оставить ребят в безопасном месте. Вряд ли чародей явится в храм, скорее всего, он будет ждать на улице. Тут-то Коля и должен дать ему духовный бой. А после того, как удастся отбить Вику, они вместе развезут детей по домам.
15
– Наська, – позвала утром бабка после того, как мама ушла на работу. – А ну глянь сюда. – Она достала из-под подушки пачку денег и отделила от нее сто рублей, которые протянула Насте. – На вот, купи себе чего вкусненького.
– Откуда это, бабуля? С тети Симы взяла?
– А хоть бы и с Симы! – хихикнула бабка. – Богачка какая, за квартиру по пятьсот долларов сдирала! Это ж сколько будет на наши деньги…
– Много, – вздохнула Настя.
– А ты не вздыхай, скоро ей самой несладко придется. Вот верно тебе говорю: недолго Симе радоваться…
– Почему недолго? – удивилась Настя.
– Килу я ей подсадила, – с притворным сожалением вздохнула старуха Ульяна.
– Что-о? Какую еще килу?
– А ты чего глазищи-то вылупила? – перешла бабка в наступательную позицию. – Какую-какую… не очень страшную. Я ей на зуб подкинула; все-таки землячка. Зуб не сердце, от него не помрет…
– Да зачем вообще какая-то кила?
– А вовсе ни с чем отпустить я не могла: уж очень досадно мне стало, что она за свою квартиру столько деньжищ гребет!
– Бабушка! – поморщилась Настя.
Ей вспомнилось, как вчера на этом же самом месте две старухи-землячки в полном согласии пили чай, который она сама для них заварила. И вдруг какая-то кила…
– Что, у ней теперь зуб болит?
– Сейчас еще не болит. – Бабка хитро прищурилась, словно рассказывала интересную историю. – Сейчас она рада, что Вику свою нашла, квартиросъемщицу: думает по-прежнему деньги с нее брать… и вообще жить да радоваться! А только та Вика ей вот чего сделает, – бабка сложила кукиш. – Да еще зуб лечить выйдет дорогонько, сейчас ведь, сказывают, такие цены…
– А тебе не жалко ее? – спросила Настя.
Неожиданно этот простой вопрос вызвал в только что благодушной бабке приступ раздражения. Она сжала костлявые кулаки, сунула их Насте под нос и, потеряв голос от ярости, засипела:
– Кого? Кого это я должна жалеть?!
– Тетю Симу… – не отступалась Настя. – И всех других… Того парня, который разбился на мотоцикле…
– Пойми, дура ты стоеросовая: чтобы вообще никому не делать, я так не могу! Вот здесь жжет! – Бабка ткнула себя под ложечку, где расстегнутый ворот полинявшей, с детства знакомой Насте кофточки открывал морщинистую желтую кожу. – Только тогда и отпустит, когда кому килу подсажу. А не вам же с матерью подсаживать! Вас-то, поди, жальче, чем чужих!
Настя так и открыла рот: она даже предположительно не могла допустить, чтобы бабушка стала колдовать на нее или на маму. Зачем она вообще говорит об этом, как бы признавая тем самым, что такое возможно? Зачем она говорит?!
– Ты колдовала когда-нибудь на нас с мамой?
– Нет, – буркнула бабка и отвернулась.
Если бы она не отвернулась, Настя бы ей поверила.
– Неужели ты… маме или мне? Килы нам подсаживала, да?!
Ульяна обернулась к внучке, лицо ее было несчастным. Настя никогда не видела у бабушки такого лица: глубокие, будто врезанные, морщины, перекошенный в беззвучном плаче рот, наполовину зажмуренные глаза. Она хотела подойти обнять бабушку, что бы там ни было. Но Ульяна выставила вперед сухую костистую руку:
– Погоди, я тебе сперва расскажу… А там уж сама решай. Ты что думаешь: не любит тебя бабка, зла желает? Люблю и всегда любила, чем хочешь поклянусь! А только вот как дело сложилось. Была ты махонькая, еще годочка не сравнялось…
– В Мокшанах? – спросила Настя.
– Там. Оставила мне тебя мать на время, сама уехала в техникум экзамен сдавать. А тут в деревне пожары: одна изба сгорела, другая… И вот стали все на меня показывать: вара, вара… ведьма по-нашему, по-мордовски. Будто, значит, я пожар насылаю. Каменьями хотели побить, это у нас просто. Схватила я тебя тогда из люльки и убежала черным ходом в лесную избушку, где раньше сторож жил, а на ту пору никого не было. Думала, пересидим с тобой день-другой, покуда все утихнет…
– Ну и что? – чуть слышно выдохнула Настя.
– Ну и вышло так, что всю жизнь слезы лью! – крикнула старуха осевшим от волненья голосом. – Оно пришло! – Ульяна вновь указала пальцем себе под ворот. – Не могу, чтобы кому килы не подсадить! Да еще соседи меня разозлили, легко, думаешь, когда на тебя с палками, с вилами сбираются! И уж такая злоба к сердцу подкатила, что словами не выскажешь… А людей вокруг никогошеньки – только ты махонькая на руках…
– Ну и что же ты со мной сделала? – стараясь говорить спокойно, спросила Настя.
– С чего у тебя почки больные? – вопросом на вопрос хмуро ответила бабка и отвернулась.
– Мама знает об этом?
– Зачем ей знать! Кабы знала, на порог бы меня не пустила. Ей не понять, что оно сильнее меня, то самое.
– Я понимаю, – тихо сказала Настя.
– Ты-ы-ы? – Старуха от изумленья так и села на кстати подвернувшуюся табуретку. – Ты понимаешь? Да что же ты за разумница такая, кто тебя научил?!
– В школе, – кратко пояснила Настя.
– Значит, все понимаешь? И что под кроватью у меня шуршит, тоже тебе известно?
– Нет, – Настя широко раскрыла глаза и вдруг почувствовала, что по спине пробегает холодок. – Нет, не надо, бабушка, не говори! – вдруг закричала она вопреки своему всегдашнему желанию знать как можно больше. Ей показалось, что сейчас она снова потеряет сознание.
– Ну вот, – обняла ее бабка, поглаживая вдоль хребта, чтобы унять охвативший Настю озноб. – А говоришь, «все знаю»… Ну, не буду, не буду, махонькая моя. Я б давно с тебя болезнь сняла, кабы худшего не боялась…
– Худшего? – повторила Настя.
– Вот и того не знаешь. Когда мы лечим либо порчу снимаем, так одним злом гоним другое. Еще страшней силу призовешь, чтобы прежнее зло из человека выгнать.
– И что тогда? – спросила Настя, не ожидая ничего хорошего.
Предчувствие ее не обмануло.
– Ну и выгонишь прежнее, а новое-то того хуже, – объясняла бабка. – Кабы я тебе почки твои вылечила, ты б у меня еще чем захворала, да пострашней…
– А как же чужие люди, которых ты лечишь? Они что, не болеют чем-нибудь пострашней?
– Болеют, – призналась старуха. – Только не сразу. Уйдут веселые: старая болезнь отпустила! А потом, через месяц либо через год, а то и еще поздней… жизни будут не рады. Да на меня уже не подумают, потому как время прошло.
– Так зачем ты их принимаешь! Сказала бы: не лечу, идите домой!
Бабка покачала головой:
– Опять снова-здорово. Не моя тут воля, да и дело с концом! Потом, опять же, денежки нам нужны: мать твоя много не заработает… А ведь я и помочь могу, – ласково заговорила она, привлекая внучку к себе, гладя ее черную, как у синички, головку. – Мать упрямая, а ты говори, когда чего надо… Может, в школе кто обижает?
Настя молча вырвалась из бабкиных объятий и выскочила за дверь.
16
Когда-то давным-давно, в первый день творения, началась борьба между добром и злом: верные Богу Ангелы воевали с отпавшими, представлявшими теперь собой нечистую силу. Потом в эту борьбу включился человек – Ева протянула руку к запретному плоду и вкусила его вместе с Адамом. Это качнуло вселенские весы в сторону зла, которое получило власть над всеми людьми, обрекло их на вечные муки.
Но еще через много лет на землю сошел Иисус Христос, умер и воскрес для того, чтобы утвердить победу Добра над злом. Его смерть на кресте снова качнула вселенские весы. С тех пор даже упоминание о ней приводит нечистую силу в трепет. «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!» – твердил про себя Коля молитву от всякой нечисти и колдовства.
Чем ближе подступал вечер, тем сильнее укреплялось в нем предчувствие, что сегодня ему действительно предстоит поединок с чародеем. Признаться, он побаивался, хотя по большому счету не стоило: кто Бога боится, тот ничего не боится. Но Коля не считал себя возвысившимся до идеала. Главное, сама Вика будет действовать не в свою пользу, поскольку чародей держит ее в постоянно подавленном состоянии. То, что у нее нет своей воли, во много раз усложняло Колину задачу. Да еще его будет отягощать присмотр за детьми: узнав, что можно пойти в церковь, к Егору присоединились Арсений, Юля, Кристина и Настя-синичка, так напугавшая его в прошлый раз своим обмороком. Кстати, она до сих пор не объяснила, что с ней тогда произошло. Испугалась чего-нибудь? Понервничала? Вообще, у нее не в порядке почки, сказала школьная медсестра, хотя прежде она в обмороки не падала.
Вечером Коля поехал к школе и забрал ожидавшую его у ворот команду. Посчитал, как полагается учителю, по головам: две открытых головки, мальчишеских, три девчоночьих под платочками. Молча довез всех до церкви (в троллейбусе была теснота, не располагающая к беседам, что в данном случае было кстати) и снова, как положено по школьным правилам, пересчитал. Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять… Зайчик – это он, Коля, а охотник скоро появится. Пиф-паф! Ой-ой-ой…
Зашли в церковь. Коля бегло окинул взглядом народ, нашел в толпе Викину голубую косынку и больше уже не оглядывался. Сегодня ему, как никогда, было необходимо обновить свои духовные силы молитвой. Обстоятельства этому способствовали: на Егора снизошла мирная созерцательность, при которой у него не рождалось вопросов, Арсений на сей раз не задел церковного столика, Юля не прожгла рукав, потянувшись зажечь свечку, и даже Настин мрачно-задумчивый взгляд, обычный для нее в последнее время, смягчился. Все шло без сучка-задоринки, словно Коле действительно было отпущено время приготовиться к духовной брани. И вот всенощная подошла к концу.
Пока голубая косынка продвигалась с толпой к выходу, Коля поставил в ряд своих пятерых питомцев и с военной четкостью распорядился:
– Стойте здесь, никуда не уходите. Мне сейчас надо отлучиться по делу, но потом я за вами приду. Поняли? Ждите меня здесь!
Единомышленники враз кивнули – понятно. Они, несомненно, почувствовали в тоне учителя что-то необычное, но этот тон им, похоже, нравился. Не зря в советское время для пионеров придумывали военизированные игры вроде «Зарницы»… Такой романтики детям не хватает и сейчас.
А Колю ждала своя битва, отнюдь не романтическая. Он сосредоточил внимание на спускающейся с крыльца Вике (подумать только, они лишь вчера познакомились на этих самых ступеньках!) и, проследив ее взгляд, заметил машину, поджидающую по ту сторону улицы. Выходит, Коля был прав: чародей действительно приехал за своей жертвой, но в храм не сунулся, ждет поблизости. В машине хлопнула дверца, и вот он вылез на свет: высокий лысый старик в замшевой куртке, в мутно-белесых очках, закрывающих глаза. Улыбается, как удав перед кроличьей норой. Ах ты гад ползучий, подумал Коля, это ты каждый день высасываешь из моей любимой жизненные соки…
Он стал быстро спускаться с крыльца, чтобы обогнать Вику и встать на ее пути еще до того, как она подойдет к машине. Надо быть начеку: в своем подавленном состоянии Вика будет следовать за тем, кто первый окажется рядом.
И вдруг он споткнулся. Острая боль пронзила щиколотку, но Коля не был уверен, что она настоящая. Скорее всего, это виртуальный вывих, то есть внушенное организму сознание, будто нога вывихнута и поэтому больно. Вымышленную боль надо игнорировать, тогда она проходит сама собой.
И он потащил себя вперед, но через пару шагов врезался в фонарный столб, который, кстати сказать, вовсе не стоял на его пути. Удар был таким сильным, что из глаз посыпались искры. Вдруг стало происходить нечто удивительное: каждая из этих искр разрослась до размеров зайца, белки или морской свинки, глядящих, однако, грустными человеческими глазами. Без сомненья, все это были заколдованные люди. Они не имели ничего против Коли и даже смотрели на него с сочувствием, но не могли не выполнить приказ чародея: уцепились все разом за его ноги, лишая возможности двигаться. Он так и застыл на месте, не дойдя до машины, от которой смотрел на него высокий человек с улыбкой удава, медленно снимающий скрывающие взгляд очки. Его выпуклые глаза оказались бездонно-темными, засасывающими в себя все простое, жизненное, красивое, что трепетало вокруг. Рядом с ним безвольно поникла Викина голубая косынка…
Требовалось что-то делать, но Коля забыл, что именно: кажется, его правая рука должна была произвести какое-то действие. Между тем глаза чародея страшно надулись и вдруг вылетели из глазниц, закружившись над Колей, как темные воздушные шары (сейчас продают такие, хотя и непонятно – зачем детям этот траурный цвет?). Коле стало тоскливо, словно никаких сил в нем уже не осталось, а все его надежды разом потерпели крах. От безысходности он стал клониться головой вниз, пока весь не согнулся и его ладони не коснулись асфальта. Он чувствовал, что становится совсем маленьким, потому что из его существа исчезла подъемная сила, заставляющая тянуться к небу, держать голову вверх и чего-то еще хотеть, за что-то бороться…
Он дрожал, как заяц под прицелом охотника, и, наверно, действительно превращался в зайца, подобного тем, что держали его сейчас за ноги. А Вика уже давно была морской свинкой, с невыразительными бурыми бусинками вместо ее обычных, широко распахнутых голубых глаз. А над их поникшими головами плясали два темных воздушных шара, гремящих при столкновении чьим-то торжествующим хохотом…
– Николай Дмитриевич, а Николай Дмитриевич! Это было что-то из его прежней жизни, когда он еще не утратил воли, ходил на двух ногах и надеялся на счастье, то есть когда он еще был человеком. Очнувшийся Коля увидел, что по-прежнему стоит возле фонарного столба, а сзади его тянет за рукав Егор. Маленький лопоухий Егор, не понимающий запретов и появляющийся там, где ему не позволено появляться. Вот и сюда пришел, невзирая на запрет учителя… Видимо, нынешнее состояние Коли не было заметно со стороны, иначе Егор, с присущей ему непосредственностью, так бы и спросил: «Николай Дмитриевич, а вы что, в зайца превратились?»
– Зачем ты пришел, Егор, ведь я просил подождать…
– Я ждал, – невозмутимо ответил парнишка. – Мне там тетенька одна сказала: почему стоишь и не крестишься? А я забыл, как креститься: три пальца так, два вот так?
Коля вспомнил, что и сам только что хотел совершить крестное знамение, однако его намерение затерялось среди недавних бредовых представлений. Какие-то свинки, зайцы, темные шары… Теперь он попробовал сложить щепоть, но пальцы не слушались, рука словно онемела.
Между тем Егор, оказывается, вспомнил все сам. Так бывает, начнешь о чем-то спрашивать, да тут же и вспомнишь. К Колиному изумлению, Егору ничто не помешало: он беспрепятственно соединил три пальца, а два прижал к ладони. Потом поднял щепоть ко лбу, опустил на живот, подтянул к правому плечу и перенес на левое. У него получилось! Не замечающий внешних раздражителей, погруженный в свой собственный, надо полагать, глубокий и чистый мир, Егор сделал то, чего не смог сделать его учитель. И сразу колдовской круг распался: нормальный Коля в своем человеческом обличье поспешил к Вике, которая тоже не выглядела теперь морской свинкой. А следом за ним шел Егор и другие, робко двинувшиеся на разведку, поскольку учителя не было уже давно. Вся эта группа приближалась к машине.
Высокий старик с темными глазами бросил на детей взгляд, от которого они поежились. На Колю он теперь не смотрел. Важным неторопливым движением чародей снова надел свои мутные очки, сразу превратившись в респектабельного пожилого человека с вежливыми манерами:
– Пожалуйста, отойдите немного в сторону, чтобы я вас не задавил. Вика, садись в машину!
Вика продолжала стоять, не отвечая ни да, ни нет. Зато Коля ринулся в бой:
– С какой стати вы требуете?.. – Колин голос дрожал от негодования.
– С такой, что я привез ее сюда на этой машине и сейчас увезу на ней же. А вот вы ей кто? Какое имеете право вмешиваться?
– Потому что вы заставляете человека против воли!
– Кто вам это сказал?
Теперь исход дела зависел от самой Вики: трудно будет выстоять в этом поединке, если она согласится ехать. За Колиной спиной сгрудились дети, раскрывшие от удивления и рты, отчасти и от испуга.
Вика словно спала с открытыми глазами и машинально продвигалась к ожидавшему ее старику. Коля не знал, что делать – броситься ей наперерез? Вдруг Викин взгляд обрел направленность, а сама она остановилась в двух шагах от машины.
Девушка смотрела на детей, точнее, на Кристину, улыбавшуюся ей из-под деревенского крапчатого платочка. В глазах Вики появилось что-то живое, осмысленное. Самого Колю всегда умилял этот деревенский платочек – ведь Кристина могла повязать модную бандану, которую обычно носила в школу. Но для церкви она каждый раз выбирала эту милую, немного смешную вещицу, более подходящую годовалой малышке или ветхой старушке из провинции.
– Откуда он у тебя? – спросила Вика с нежданной теплотой в голосе.
Кристина снова улыбнулась:
– От бабушки. Она мне его дала, когда мы с мамой уезжали в Москву. На память…
– И у моей бабушки был такой. Она мне его повязывала, когда водила меня маленькую в церковь…
Кристина хотела спросить, где сейчас бабушка этой красивой голубоглазой девушки, и рассказать про свою, живущую в небольшом городке под Рязанью. Но тут старик в мутных очках подошел ближе. Он так резко отпахнул перед девушкой дверцу машину, что все отскочили назад, даже Николай Дмитриевич. Правда, он тут же подскочил снова и взял Вику за руку.
– Не трогайте ее!..
– По-моему, это вы ее трогаете, – сказал старик негромко, но как-то так, что всем стало страшно, даже мурашки по спине побежали. – Если вы ее сейчас же не отпустите, придется потом пожалеть…
Николай Дмитриевич не ответил, но у него задвигались губы: наверное, он шептал что-то про себя. Молился, наверное.
– Садись в машину, Вика, – угрожающе повторил старик.
Но вместо этого девушка опять повернулась к Кристине:
– А как твоя бабушка его повязывала: вперед концами или назад?
– И так и так. Я тоже по-разному повязываю…
– А мне – концами вперед. Я их поднимала тогда к лицу и игралась с ними: мне казалось, это зайкины ушки…
– Ну хватит!.. – злобным голосом оборвал старик.
Кажется, он собрался выдернуть руку девушки у Николая Дмитриевича и силой запихнуть девушку в машину. Тогда все они – Арсений, и Юля и Настей, и Кристина – тоже подошли совсем близко, чтобы в случае чего уцепиться за Вику и кричать. Егор остался на месте, но шевелил губами, как и Николай Дмитриевич.
Захар не знал, что ему делать. Произошло непредвиденное: одна из малолеток своей крапчатой утиркой подняла в его морской свинке память, оберегающую от чужого воздействия. Как там у Достоевского: довольно одного доброго воспоминания, вынесенного из детства, – и на всю жизнь спасен человек… Вот девчонка и спаслась, по крайней мере на сегодняшний вечер. Но вернется ли она потом домой? Если дать им сейчас уйти, возможно, этот молокосос больше не отпустит Вику, так что рыбка сорвется с крючка. Видно, что он настроен решительно: и молитву бормочет, и кулаки готов в ход пустить. Но главную опасность представляли эти пятеро недоносков, которых он притащил с собой. Само их присутствие создавало нежелательное для Захара биополе, в котором плавали все эти платочки, бабушки, «когда я была маленькой…» Они пробивали бреши в той виртуальной крепости, которой Захар окружил Викино подсознание. Пусть небольшие, но эти бреши были опасны: через них втекал свежий воздух, эдакий внутренний кислород, способный вернуть девчонку в нормальное состояние. А рядом, не забывайте, вертится молокосос, готовый тут же поддержать ее на этом пути… Да, ситуация складывалась не из лучших.
Правда, Захар предусмотрел еще один вариант, как раз на случай, если не выгорит виртуальное воздействие. Простой, в духе девяностых годов: понарошку отступиться от Вики и нанять возле пивной, находившейся неподалеку, парочку хулиганов с крепкими мускулами. Пусть бы заломили молокососу руки, отняли у него девчонку, а самому дали на дорогу хорошего пинка. Приятно было бы, уезжая с Викой, посмотреть сквозь ветровое стекло, как он плетется ни с чем восвояси, да еще побитый. Ради этого Захар, всегда любивший копейку, готов был заплатить представителям грубой силы…
Но присутствие детей и этот план ставило под угрозу. Хулиганы не станут связываться при малолетках, которые, конечно, сразу заверещат в пять глоток. Так и до полиции недалеко: ведь улица не пустыня и время еще не позднее.
«Время!» – еще раз вспомнил Захар. Вот что остается его союзником – время. Оно работает на него: ведь всех этих детей наверняка ждут дома. Еще не ночь, но уже, можно сказать, поздний вечер; надо напомнить мелкоте, что время детских игр подошло к концу…
– Не пора ли нашим юным друзьям домой? Наверное, родители беспокоятся…
Ага! Они вздрогнули: каждый, видимо, вспомнил, что опоздание может обернуться для него разного рода неприятностями: отругают, а то и ремня дадут. И правильно: не шастай по улицам в неположенное время, не ввязывайся не в чужие дела! Самому учителю пришлось вздрогнуть – ведь это он ответственное лицо, с него спрос, если что случится. А может, молокосос подумал и о том, имеет ли он право задерживать детей ради своего личного интереса? Он ведь из тех, кто везде сует понятие совести; так вот пусть спросит свою совесть…
Коле действительно стало не по себе: если сам он забыл про время, это не должно сказываться на его учениках. Их ведь и вправду ждут родители. Как ни противно было повторять слова чародея, он задал детям тот же самый вопрос:
– Не пора ли вам домой?
– Нет, – раньше всех ответила Юля. – Мы пойдем, когда вы пойдете.
Признаться, от Юли он ожидал таких слов в последнюю очередь: девочка отличалась пунктуальностью, которую ценила в себе и в других. Но она твердо сказала «нет», и остальные ее поддержали.
– А чего мы тут стоим? – спросил вдруг Арсений. – Давайте все проводим Николая Дмитриевича и его девушку…
– Давайте проводим! – подхватили остальные.
Высокий старик пробормотал что-то сквозь зубы, потом сел в машину и так хрястнул дверцей, что она чуть не отвалилась. Заурчал мотор, взвизгнули резко соприкоснувшиеся с асфальтом шины. Все невольно повернули голову вслед удалявшейся в клубке выхлопного газа «девятке», провожая ее глазами. Когда она исчезла из поля зрения, всем стало весело: Арсений с Колей обменялись победоносными мужскими взглядами, девчонки захлопали в ладоши, и даже Вика неуверенно улыбнулась. Только Егор продолжал смотреть в потемневшую даль, с сомнением покачивая своей лопоухой головой.
– Теперь мы пойдем, – сказала Юля.
– Нет, ребята, ни в коем случае! Я не могу отпустить вас одних. Сейчас мы с Викой развезем всех по домам…
– Я устала, – чуть слышно отозвалась Вика.
От перенесенного напряжения она еле держалась на ногах. Тогда Коля решил везти всю компанию к себе в общежитие: пусть немного отдохнут, а он тем временем попросит бывшего однокурсника, работающего теперь шофером, сделать незапланированный вечерний рейс. Конечно, бензин потратят, но если объяснить потом все надлежащим образом, начальство, скорее всего, поймет. В крайнем случае, Коля покроет затраты из своих накоплений, на бензин-то у него хватит… Вику они оставят в общежитии, он договорится о месте на одну ночь. А завтра пойдет к коменданту, к ректору, декану, – куда угодно, лишь бы устроить ее здесь постоянно, как нового работника и свою будущую жену. С Божьей помощью него все получится. Чародея прогнали, а уж остальное как-нибудь…
Конец этого вечера выдался замечательным, Настя о таком даже мечтать не могла! После того, как машина лысого старика развернулась и исчезла, не причинив никому вреда, они поехали в общежитие к Николаю Дмитриевичу. Он сразу пошел о чем-то договариваться, а они все сидели в вестибюле на специальных диванчиках, и тетенька в платочке принесла им чай с сушками.
Потом эта тетенька увела с собой Вику, а вернувшийся Николай Дмитриевич сказал ребятам, что их развезут по домам на большой машине под названием грузовая «газель». Все это было так удивительно, так не похоже на всегдашние Настины вечера вдвоем с бабкой! (Мама теперь приходила поздно.) Последнее время Настя столько грустила, что теперь ей неудержимо хотелось чему-нибудь обрадоваться, иначе скоро она опять упадет в обморок. И вот судьба посылает ей такое необычное приключение! Настя решила использовать выпавший шанс – пусть этот вечер станет для нее передышкой в постоянных мыслях о бабкином колдовстве.
Серая в крапинках дорога стелилась под колеса «газели» и скатывалась в валик, как огромное полотно на маминой ткацкой фабрике. Насколько же Настя соскучилась по маме! А та, будто назло, задерживалась последнее время на работе, потом допоздна стирала, убирала квартиру, готовила, чтобы во время ее командировки Настя с бабкой не утонули в домашних делах. С ней теперь некогда было поговорить… Но вот сегодня Настя не ляжет спать, пока не просунет голову маме под мышку и не посидит так немножко! А может быть, выйдет разговор, и все страшные Настины огорчения окажутся на поверку выдумкой, шелухой от семечек. Ведь спасала же мама маленькую Настю от всяких страхов, подступающих в темноте! Пусть и сейчас так будет!..
– Здесь, что ли? – спросил шофер. И вот уже «газель» останавливается возле их едва возвышающихся над землей окошек.
Но дома Настю ждало грустное известие. Оказывается, мамину командировку ускорили, и она срочно уехала два часа назад. Бабка ткнула пальцем в крышку стола, где, придавленный пустой миской, лежал сложенный вчетверо листок – письмо от мамы.
«Настюша, моя хорошая! – чуть не плача, читала Настя. – Я поехала, потому что ты меня отпустила. Не скучай без меня, не спорь с бабкой и, главное, береги себя. Ты моя главная радость и отрада. В холодильнике…» Дальше мама писала, что им кушать, где взять чистые простыни и где, на всякий случай, лежат запасные деньги. А в конце стояла приписка: «Приеду через несколько дней».
Складывая листок, чтобы убрать его себе под подушку, куда она с детства прятала все самое дорогое, Настя вдруг увидела на полу большую черную крысу. Это уж ни в какие ворота не лезло – сидит себе и усом не поведет, несмотря на то, что рядом находится человек! Правда, крысы у них дома водились, но в комнату обычно не забегали, шмыгали в кухне. А такой наглой Настя не видела еще никогда: казалось, отвратительная тварь считает себя вправе вот так появляться посреди комнаты, да еще словно усмехается.
Настя стала оглядываться, ища, чем бы запустить в незваную гостью. Но тут сзади зашелестели шаги, и вошла бабка. Со старухой что-то случилось: трясущейся от страха рукой она указывала на крысу, беззвучно шевеля губами. Странно, ведь бабка всегда за милую душу гоняла крыс, и сама же научила когда-то Настю их не бояться.
– Что с тобой, бабуль?
– Ты видишь… видишь… – еле выговорила старуха никак не сходящимися, прыгающими губами.
– Вижу, ну и что? Чего ты так испугалась?
– Если она вот так вышла, значит, пора… пришло время! – бормотала бабка.
– Кто она? Какое время пришло?
– Скоро узнаешь…
Ульяна смотрела на внучку странным взглядом: одновременно ласковым и тоскливым, виноватым и как будто оценивающим, все вместе. В то же время она продолжала бормотать:
– Значит, без Нинки… ну да не мне решать… как положено… Кончилось твое детство, Наська! – неожиданно заключила она, подняв глаза на растерянно стоящую посреди комнаты внучку.
И вдруг в Настино сердце хлынула волна острой жалости; она кинулась к бабушке, стала ее целовать, гладить ее лицо, вдыхать родной запах старческого тела под заношенным байковым халатом, шептать какие-то ласковые слова… И бабка тоже шептала, целуя ее и плача, но из всего ее шепота можно было разобрать только одно слово: «Прости»…
А крысы, виновницы всех волнений, уже не было на полу: то ли она убежала на кухню, то ли забилась в какую-то потайную щель. Из-под бабушкиной кровати тоже не доносилось ни звука.
На следующий день возвращавшуюся из школы Настю остановили соседские старухи, сидящие у подъезда на лавочке. Они сказали, что утром во дворе бабушку сбил мотоцикл и сейчас она лежит дома чуть живая. «Скорая» хотела везти ее в больницу, но Ульяна сказала: «Помирать буду дома. Вот внучку дождусь…» Так что пусть Настя идет скорее, а не то может опоздать…
Но Настя не пошла в комнату, а, едва ступив за порог, на цыпочках пробралась в кухню. Она простилась с бабушкой вчера, простилась так, что до сих пор в горле стоит комок и на глаза наворачиваются слезы. Бабушки больше нет – теперь Насте предстоит иметь дело с хитрой колдуньей, стремящейся заразить ее той самой болезнью, той самой страшной чумой, микроб которой носит в себе. Чтобы Настя тоже стала больной и распространяла вокруг себя заразу, а потом когда-нибудь передала это дело своей дочери или внучке. Но Настя не будет умножать в мире зло, она не впустит в себя ту силу, которая заставляет подстраивать людям аварии и подсаживать килы. Нет, только не это! Мама в записке велела ей: «Береги себя»…
Вспомнив про маму, Настя так вся и встрепенулась. Какое счастье, что мамы нет дома и, значит, ей не грозит опасность! Ведь она запросто могла подойти к бабкиной кровати, и тогда… Нет, лучше не думать, потрясла головой Настя, представляя себе, что могло случиться. Слава Богу, подвернулась эта командировка, иначе все было бы в сто раз хуже. А Настя попробует справиться сама, хотя совершенно не представляет, как это у нее получится. Правильно сказала ей вчера бабка: «Кончилось твое детство»…
17
– А чего она теперь делает? – спрашивала Кристина с любопытством, которого немножко стеснялась, но с которым не в силах была совладать.
– Вика теперь работает в нашей швейной мастерской. Она и раньше, оказывается, вышивала, только я не знал, – блестя глазами, рассказывал Николай Дмитриевич. («Эх, шляпа, ничего-то ты не знаешь о своей будущей жене!» – добавил он про себя).
– А что делают в этой мастерской?
– Там вышивают покровцы, ризы, подзоры для икон – все для церкви. Ее сделали золотошвейкой, потому что она умеет шить золотыми нитками…
Девочки сладко ахнули.
– Вот такими? – не сдержалась на этот раз Юля и полезла в портфель за образцом. Оказывается, она тоже вышивала.
– Да я не знаю, я ведь не видел! – развел руками Николай Дмитриевич.
Тут хлопнула дверь, и вошел раскрасневшийся, тяжело дышащий Арсений – видно, гонял мяч на школьном дворе.
– Чего тут у вас случилось? – спросил он девочек. – Николай Дмитриевич, вы меня звали?
– Нет, – удивленно отозвался Коля.
– Я сейчас встретил Егорку, он говорит: иди собери всех наших. А тут и так уже все, только Насти нет. Что-нибудь случилось? – повторил Арсений.
– Ничего не случилось. Все в порядке. Вика вышивает в мастерской золотыми нитками, – наперебой заговорили девочки.
Тут снова открылась дверь, и вошел Егор.
– Пойдемте все к Насте, у нее сейчас бабушка помирает, – заявил он с порога, обводя всех своими взыскующими, немного печальными глазами, словно ему было уже сто лет.
– Откуда ты знаешь?
– А ведь она ведьма, просто так не помрет… – пренебрегая вопросом, продолжал Егор.
Коля вспомнил темные, встревоженные Настины глаза на мертвенно-бледном личике, вновь как будто ощутил тяжесть обвисшего на его руках детского тела… Действительно, обморок Насти совпал с обсуждением того, как умирают колдуны. Все сразу сплелось в единое целое: и настины порывы поговорить с ним, и пристальные расспросы о том, можно ли «перестать». Егор, как всегда, оказался прав. Но если это так, то девочка срочно нуждается в помощи!..
– Значит так, ребята. Кто знает, где живет Настя?
– Я, – сразу отозвалась Кристина. – Мы с Юлей.
– И я тоже знаю, все знают, – возмутился девчоночьим самомнением Арсений.
– Хорошо. Вы сейчас проводите меня туда, но сами в дом не зайдете. Побудете у подъезда, договорились?
Они молчали. Нужно было немедленно их убедить, иначе он мог опоздать на помощь Насте. Но вызволять одну, подвергая риску остальных, учитель тоже не вправе. Колин мозг заработал с лихорадочной быстротой и, похоже, нашел решение:
– Помните, Дина и Рина говорили о том, что они бы взяли у ведьмы? Таких непонимающих людей, к сожалению, много. Поэтому вам придется встать во дворе и смотреть, чтобы никто не общался со старухой через окно. Понятно? Не подпускайте никого близко и сами туда не суйтесь… но стерегите!
Арсений, Юля и Кристина пообещали, а добиваться обещания от Егора было все равно что воду в ступе толочь. Он не воспринимал никаких ограничений: непонятливый и непонятный Егор, непослушный и необходимый, спасший вчера учителя от чародейского наваждения. «Я кошке “вискас” давал», – вспомнились Коле Егоркины слова на первом уроке. И лицо, такое радостное, как будто на свете нет ничего приятнее такого дела…
Егор все равно пойдет к Насте: это видно уже по тому, с каким видом он берется сейчас за дверную ручку.
– Захвати с собой свою кошку, – неожиданно для себя сказал Коля.
Егор серьезно кивнул, словно эта просьба была вполне понятной и самой что ни на есть обоснованной. Через секунду за ним захлопнулась дверь.
– Пойдемте, Николай Дмитриевич, – напомнил Арсений задумавшемуся Коле. – Ведь нам надо спешить…
– А почему вы велели Егору взять кошку? – уже на ходу спрашивала Кристина.
– Не знаю, просто так. Но сейчас я вспомнил одну историю, которую читал, когда учился в институте.
– Священную? – спросили ребята.
– Отчасти. В Библии она не записана, но ее рассказывал один святой, оптинский старец Нектарий. Так что, можно считать, священную.
– Расскажите нам!
– Когда перед Вселенским потопом к Ною в ковчег собрались все животные, – в такт шагам заговорил Коля, – там был среди прочих кот и была среди прочих мышь. Или крыса, точно не помню. Ну да все равно, они ведь отличаются в основном размером…
– Ну да. И что же эта мышь-крыса?..
– Вышло так, что дьявол сделал ее своим орудием: она должна была прогрызть щель в ковчеге, чтобы внутрь набралась вода и все утонули. Для этого сатана сам вселился в нее. А кот почувствовал что-то нехорошее, исходящее от серой зубастой твари, сидевшей рядом, кинулся на нее и загрыз. С тех пор кошки едят крыс и мышей, которые считаются нечистыми животными.
– А коты, выходит, все молодцы? – печатая большие шаги, за которыми едва поспевали девчонки, спросил Арсений. – Они что же, все хорошие люди?
Шутка развеселила компанию. Самым удивительным оказалось то, что и Коля вместе со всеми прыснул вполне искренним смехом. С его стороны это было, конечно, легкомысленно. Ну ладно дети, которые не отдают себе полностью отчета в том, куда и зачем идут. Но он-то, учитель! Впрочем, разве лучше было бы плестись сейчас с повешенным носом и вытаращенными от страха глазами?
– А что будет делать у Насти кошка Егора? – спросила Юля.
– Сам пока не знаю. Но, с другой стороны, кошек всегда впускали в дом первыми, когда не знали, есть ли там опасность. На новоселье, например. Думаю, что это обычай, а не суеверие…
– А какая между ними разница? – поинтересовался Арсений.
– Народный обычай не противоречит истине, а вот суеверие является насмешкой над ней и в результате служит злым силам. Не зря само слово «суеверие» расшифровывается как «вера всуе», то есть напрасная, ненастоящая. А всякую неправду, всякую подмену использует дьявол – недаром его называют «отцом лжи»…
Вскоре они остановились возле Настиных окошек, таких низеньких, что до них можно было достать рукой. Наверное, это был последний в Москве дом, где еще такое сохранилось. Покосившиеся, с некрашеными рамами окна были плотно закрыты, ни щелочки не осталось. Одно из них, вероятно, было кухонным, другое – то самое, за которым лежала сейчас колдунья. Придумав к случаю, будто окно надо охранять, Коля понял теперь, что так оно и есть на самом деле. При желании можно открыть форточку, протянуть в комнату руку и зажать в ладонь то, что тебе дадут изнутри. Господи, как страшно!
В это время с другой стороны двора появился Егор, придерживающий поперек живота большую откормленную кошку. Пушистая красавица болталась в неудобной позе, задевая хвостом и задними лапами коленки хозяина. Но она не делала попыток освободиться. В полусощуренных дымчатых глазах читалась вполне сознательная мысль: «Хозяин знает, что делает».
Приблизившись, Егор снова удивил учителя – протянул ему кошку, словно ручную кладь, и отступил, поглядывая на окна. Что-то он про себя прикидывал, что-то соображал, но сейчас некогда было выяснять, что именно. Спасибо еще, Егор не выказал намерения войти вместе с учителем в квартиру, а согласился стоять с ребятами возле окон. Коля велел всем четверым никуда не отходить и никого близко не подпускать, а сам с теплой пушистой тяжестью на руках вошел в прохладный подъезд. Вот и обтрепанная дверь в подсобное помещение, где живет семья Вараковых.
По этой двери проходила сейчас граница чумного острова, карантин которого он прибыл блюсти. Жаль, не было времени съездить в общежитие, взять с собой иконку или пояс «Живый в помощи вышнего…» Но на нем был нательный крест, Настя тоже ходила с крестом; это еще на первом уроке, когда говорили о Крестных муках Спасителя, Коля просил всех крещеных найти свои крестики и впредь носить не снимая. Единомышленники его послушали.
– Кто там? – окликнул его из-за двери сдавленный голос Насти. – Это вы, Николай Дмитриевич? Как вы узнали, что я?.. что у меня?..
– Неважно, Настенька! – Дверь открылась, и Коля вошел в квартиру, сделав последний шаг за черту карантина. – Мы все здесь, ребята на улице. Видишь вот, даже кошку с собой принесли…
При этих словах названная особа сделала движение, говорящее о том, что она желает выйти из своего пассивного положения. Коля спустил ее на пол, который она тут же начала пристрастно обнюхивать.
Рядом всхлипнула Настя; ее скривившееся в гримасе плача лицо было бледным, как тогда перед обмороком. Видно, их спасательная экспедиция поспела в самый раз, хоть и не привезла с собой ничего, кроме моральной поддержки. Ну да и это пока немало, подумал Коля. Может быть, это и есть самое главное, во всяком случае, первоочередное…
– Она меня все время зовет, – прошептала Настя, заходясь от беззвучных слез. – Все время зовет и просит: подай воды. Мне кажется, это она нарочно, чтобы я подошла к ней близко. Но вдруг пра-а-а… вдруг правда она хочет пить, а я не даю-ю!
– Действительно, как же быть? – Коля обхватил голову руками: так ему лучше думалось. – Мы не можем допустить, чтобы твоя бабушка страдала от жажды. Но входить туда тебе, Настя, нельзя. Понимаешь, они предпочитают отдавать это родственникам. – (Но когда родственников рядом нет, отдадут любому! – добавил он про себя.) – Поэтому пойти лучше мне. Я буду осторожен: быстро поставлю воду и сразу назад. (И очень может быть, уже будет поздно.)
– Николай Дмитриевич, – сморкаясь после слез, заговорила Настя. – Вы туда не пойдете. Ведь это моя бабушка, так пусть я от нее и стану колдуньей, а не кто-то другой. И криков ее я больше не вынесу. Это сейчас она затихла, потому что слушает, кто вы…
В квартире действительно царила напряженная тишина, какая бывает в случае, если кто-то, затаившись в глубине, чутко прислушивается. Коле вдруг страшно захотелось взять Настю за руку и вместе с ней выйти отсюда на свежий воздух – к жизни, к ребятам. К Вике, которая сидит сейчас за своей вышивкой и не знает, что ее золотая нитка не тоньше того волоска, на котором висит их общее будущее. Ведь если с ним что случится, он никогда больше к Вике не подойдет! Хватит ей в жизни одного колдуна. Но внутренний голос напомнил Коле о том, что посвященные люди над собой не властны: они могут причинять зло даже своим близким… Господи, неужели он когда-нибудь сделает так, чтобы Вика ослепла от золотых ниток, статному красавцу Арсению устроит перелом позвоночника, ответственную Юлю столкнет в пьянство и гульбу, а ласковую Кристину сделает похитительницей детей?! Что же тогда придется на долю Егора? Ну, Егору останется только передать то самое, что он получит сейчас от Настиной бабки.
Так стоят ли все эти будущие трагедии того, чтобы принести колдунье воды?
Из глубины квартиры раздался нутряной старушечий голос, с хрипом и свистом выталкивающий из горла слова:
– Ох!.. Кто там… Пить принесите!
Коля взял первую попавшуюся кружку (они с Настей стояли одной ногой в кухне, другой в прихожей, потому что квартирка была крохотная), отвернул холодный кран и набрал воды. Он отдавал себе отчет в том, что это могли быть последние минуты его нормальной жизни. «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!» – перекрестившись, сказал он, взял кружку и только тут заметил, что проход в комнату загораживает Настя.
– Николай Дмитриевич, вы не пойдете. Это я пойду.
– Но, Настя…
– Я вас туда не пущу.
И вот тогда он решил, что вправе применить силу. Бывают случаи, когда это позволено даже учителю. Он нажал на Настю плечом, чтобы убрать ее с дороги. Но девчушка оказала неожиданное сопротивление, очевидно, думая, что бывают случаи, когда это позволено даже ученице. Встречный толчок привел к тому, что вода, которую он нес, разлилась, а из-под вешалки стремглав вылетело что-то грохочущее и подпрыгивающее. Настя завизжала, он инстинктивно схватил ее за плечи и оттащил в угол.
– Ч-ч-то это т-такое? – В трудные минуты жизни Коля всегда заикался.
– Это столик! – закричала Настя, вдруг переставшая визжать. – Ничего страшного, просто столик на колесах! Его нам давно подарила тетя Дуся, мамина подруга…
– Ну, дай ей Бог здоровья! – пожелал Коля, тут же сообразивший, что этот столик поможет решить проблему. – Видно, от души подарила, раз сейчас он нам так пригодится. Ведь если он на колесах, мы можем вкатить его в комнату, а сами не заходить!
Через две секунды кружка с водой стояла на пыльной крышке столика, но Коля остановил чересчур спешившую Настю:
– Не торопись: лучше потерять немного времени, чем снова потом попасть в наше прежнее положение. Воды должно быть много: кто знает, сколько все это продлится! А еще поставь туда что-нибудь поесть и бабушкины лекарства. Ведь мы потом не сможем забрать столик назад, чтобы нагрузить его второй раз…
Пока Настя суетилась, Коля попробовал собраться с мыслями. Самоезжий, как в сказке, столик разрешал до некоторой степени ситуацию, но лишь на первом этапе. Ну выпьет старуха воды, а потом? И все-таки в явлении столика можно усмотреть некий добрый знак: сейчас столик, а там, глядишь, появится что-нибудь еще, что поднимет их на следующую ступеньку лестницы, ведущей к спасению…
– Кыш! – вдруг закричала из кухни Настя. – Пошла прочь, дрянь такая!
И тут из-под вешалки бесшумным пушистым снарядом вылетела Егорова кошка, быстро скрывшаяся за кухонной дверью. Снова вскрикнула Настя, прозвенели какие-то горшки, и мимо Коли пронеслась большая черная крыса, преследуемая пышным, почти не разгибающимся в беге комком с прижатыми к затылку ушами. Воспользовавшись дверной щелкой, крыса юркнула в комнату, а комок опять распрямился в большую, полную достоинства кошку. Она села у приоткрытой двери с видом, который ясней ясного говорил: «Я знаю что делаю».
– Не бойся, Настенька, крысы здесь больше нет, – позвал Коля.
– Это та самая… она еще вчера вечером… – Бедная девочка уже не могла говорить от того, что у нее перехватывало горло. – Когда вчера бабушка ее увидела… стала плакать… Я думаю, это она-а-а!!! – в голос заревела Настя.
– Кто она?
– Бабушкина сме-е-ерть!
– Успокойся. Почему столик еще не собран? – строго сказал Коля, словно они были не на чумном острове, а в классе, где шел самый что ни на есть обычный урок, и он, как учитель, призывал нерадивую Варакову к порядку. С этим особым приемом их знакомили еще в институте, на спецкурсе психологической педагогики.
Настя удивилась такой душевной черствости, однако сглотнула слезы и уже без лишних эмоций нагрузила столик. Ее душевное состояние несколько улучшилось. Но кроме них двоих, в квартире находилось еще одно человеческое существо, и оно тоже что-то измышляло, прикидывало. Из комнаты вдруг раздался короткий звоночек, как бывает при включении электронной техники. Ничего не понимающий Коля повернул голову к Насте, тоже раскрывшей от удивленья свои поблескивающие синичьи глаза. Но она тут же сообразила, в чем дело:
– Это мобильный телефон! Николай Дмитриевич, бабушка включила мобильник!
– Кому она может звонить? У вас есть родственники?
– Все наши родственники в деревне. Может быть, соседям… Николай Дмитриевич, она звонит кому-то, чтобы пришли за этим!
– Значит, нам придется держать осаду, – вздохнул Коля. – Сюда нельзя никого впускать, особенно тех, кто не понимает опасности.
– А если вызовут полицию?
– Давай сюда столик, – только и сказал он в ответ.
Гуманитарный груз прогрохотал в комнату, заглушая бормочущий бабкин голос. Скорее всего, она действительно говорила с кем-то по телефону. Быстро притворив дверь, Коля заглянул в щелку: остановка столика произошла ровнехонько напротив кровати. Что же, по крайней мере, жажда старухе теперь не грозит.
18
За последние дни Захар провел большую работу, выступая сразу в трех амплуа: психолога, артиста и чародея. Прежде всего он собрал сведения: кое-что узнал из досужих разговоров, кое-что вычислил, сопоставив факты, а остальное дополучил на спиритическом сеансе. В его розысках все переплеталось: человеческое и магическое, предопределенность и то, что покажется неискушенному человеку случайностью. Своих сил и времени он в данном случае не жалел.
На спиритическом сеансе рядом с ним сидела крупная фигуристая деваха, показавшаяся Захару не совсем незнакомой, – из тех людей, с кем когда-то довелось мельком встречаться в жизни. Возможно, она посещала психоневрологический диспансер, где он работал до того, как ушел на пенсию. Это известная закономерность: люди, увлекающиеся спиритизмом, как и вообще всякой магией, отличаются психической нестабильностью. Или еще где-то им довелось встречаться? И вдруг Захар вспомнил: он видел эту деваху в супермаркете, куда приходил два месяца назад устроить увольнение Вики. Деваха тоже была из обслуживающего персонала. Он решил познакомиться с ней поближе – вдруг пригодится!..
В дальнейшей беседе подтвердилось расхожее мнение, что мир тесен. Бывшая товарка знала не только Вику, но и того, кому Захар больше всего хотел отомстить, – ее паршивого женишка. Вику, эту подопытную морскую свинку, следовало просто вернуть на место и пользоваться ею до тех пор, пока ресурс не исчерпает себя. А вот с женишком другое дело. Именно он должен был стать главным объектом Захаровой мести – невесть откуда взявшийся защитник, мерзкий молокосос, вмешивающийся в чужие дела!
Оказалось, он подвизается в той самой школе, где учатся младшие сестры Эльвиры, прежде работавшей с Викой в супермаркете. Она разрешает девчонкам посещать его уроки, потому что истина, как выразилась эта разболтавшаяся умница, в эклектике. Христианство должно быть одним из ингредиентов теста, из которого лепится тайная доктрина, – конечно, в определенной пропорции и после просева через интеллектуальное сито продвинутых умов, добавила деваха со льстивой улыбкой в сторону Захара. Она понимает, сколь дико русское Православие с его юродством и полным неприятием всего, что лежит в сфере экстрасенсорных способностей человека. Потому-то ей и не нравится учитель, основывающийся на подобных принципах, но она воспринимает его уроки для своих сестер как прививку, которую стоит перенести… А настоящее духовное руководство младшим сестрам она даст сама, во всяком случае, на начальном этапе. Потом можно будет привести их сюда и познакомить с настоящими знатоками. (Опять льстивая улыбка).
Удивительнее всего казалось то, что Эльвира знать не знала, как связаны между собой Захар, Вика и молокосос. Все ее сведения проходили под грифом «болтовня за жизнь». Но ведь случайностей как таковых не бывает… И Захар подумал, не произошла ли эта встреча по воле растущего у него на столе гомункула?.. Пусть зародыш еще не сформировался, в него требуется перекачать еще много человеческой энергии, необходимой для материализации. Но все-таки – не начал ли он уже себя проявлять?
Следующий спиритический сеанс Захар устроил у себя дома, возле колбы с мутным налетом – первой высыпавшей видимостью гомункула. Захар пригласил также Эльвиру: она могла помочь в установлении энергетической связи по вектору молокососа и Вики, так как знала обоих. Захара интересовал в первую очередь молокосос: если подцепить его на свой крючок, то и с Викой проблем не будет. Разве она выживет в этом жестоком мире без духовной и прочей помощи? Он – корень проблемы, а Вика – нежный росток, подснежник с голубым свежим венчиком. Надо рвать корни, тогда и цветы упадут к твоим ногам…
Едва блюдечко забегало по разложенным буквам, Захар спросил про молокососа. В ответ посыпалась какая-то ерунда, набор слов, смысл которых еще предстояло расшифровать. Это известный трюк: если спрашиваешь о том, кто закрыт от твоего магического воздействия, вызванный дух ответа не дает, но, не желая признаться в своей несостоятельности, несет всякую чушь. Сегодня речь шла про какую-то старую Юлиану, которая никак не может уйти. И дальше совсем непонятное: посвященье – крыса – окно. Захар на всякий случай спросил: «Где Юлиана?» – и записал на листочке: улица Пионерская, дом пять. Кажется, это где-то неподалеку.
Тут вдруг Эльвира, заглядывавшая ему через плечо, вытаращила глаза и затрясла его руку так, что карандаш выскользнул из пальцев. Оказалось, она этот адрес знает: там живет некая Настя Варакова, одноклассница ее сестер. Это одна из тех, кто дружит с учителем, возбужденно добавила Эльвира. Квартирка находится в полуподвале, потому что мать девчонки бывший дворник.
Эльвира предлагала немедленно пойти на Пионерскую и посмотреть, что там происходит. Но Захар предпочел отклонить ее рвение и действовать в одиночку:
– Милая девушка, дайте слово, что вы пока туда не пойдете. Мне еще нужно кое-что выяснить, и тогда я… словом, я сам вас найду.
– Но ведь там что-то происходит, и надо срочно!..
– Скорее всего, это обычная путаница. Какая-то Юлиана…
– Но адрес-то, адрес действительно такой, где может находиться учитель!
Да, это было так. Он приложил все старания, чтобы отвязаться от Эльвиры, и наконец она неохотно покорилась. Эта фигуристая кобылица уже была в какой-то мере зависима от него: и как младший экстрасенс, и по-женски, ибо в их общем кругу ценность мужчины определялась не силой натуры, не шармом и даже не богатством. Уровень посвященности – вот главное, что заставляло трепетать женщину либо, наоборот, мужчину. Захар был продвинут дальше Эльвиры, поэтому она пребывала в готовности распластаться перед ним духовно, морально и физически. И какая разница, сколько ему лет, есть ли у него морщины или обширные залысины! Ведь вот в сказках околдованные принцессы приходили по ночам к таким чудищам, от одного вида которых нормальная девушка должна была потерять сознание. А принцессы ничего, любовались и трепетали.
Как только Захару удалось нейтрализовать Эльвиру, он отправился на Пионерскую улицу и, отсчитав пятый дом, еще издали приметил знакомые фигурки. Возле подвальных окон переминалось воинство молокососа в количестве четырех человек: двое мальчишек и две девчонки. Ближе он не пошел – ведь дети тоже могли его узнать, а он не хотел афишировать свое присутствие.
Вместо этого Захар посидел со старушками у подъезда с другой стороны дома, где малолетки не могли его видеть. Притворяясь сочувствующим, выслушал их рассказ о сбитой мотоциклом старухе и получил полезную информацию. Вот ведь как, мать в командировке, а у девчонки на руках бабка помирает! Ай-яй-яй, чего только ни бывает… А велика ли девчонка?.. Неужели едва двенадцать исполнилось? Совсем еще дите!.. Это надо же, какая напасть…
– Может быть, стоит пойти туда, чем-нибудь помочь? – осторожно спросил Захар.
– Да как пойдешь? Мы уже пробовали. Она никому дверь не открывает, девчонка-то. А недавно прошел к ней какой-то, наверное, родственник… Его пустила…
– Молодой? – мигом насторожился Захар.
– Молодой ли, старый – какая разница? Ну молодой, так и что с того?
Захар пожал плечами:
– Да в общем ничего. Просто у молодых силы больше, потом, они компьютером владеют. Залезет сейчас в интернет, узнает насчет похорон. Так что не тревожьтесь, соседушки, все образуется…
Старухи недоверчиво покачивали головами:
– Ой, там дело темное… – начала было одна, но Захар уже собрал нужные сведения и спешил домой. Теперь он будет действовать как психолог: если девчонка одна с учителем (умирающая бабка не в счет), то из этого может кое-что выйти. Для Вики – ведь она, разумеется, влюблена в своего героя. Как же, спас, защитил, вырвал из змеиной пасти! Да и собой к тому же недурен. Наверняка она при таком раскладе втюрилась в своего женишка, как последняя инфузория. Значит, теперь дело Захара – разыскать Вику, пробудить в ней ревность и дать неопровержимые доказательства.
Захар взялся за телефон, чтобы обзвонить все места, где молокосос мог спрятать свою возлюбленную. Здесь ожидались сложности: мало ли на свете монастырей и одиноких старушек, готовых приютить сбежавшую от чародея девицу! К счастью, Эльвира обмолвилась о том, что учитель окончил богословский институт, а при нем должно быть общежитие. Через коммерческую справку Захар узнал телефон сего заведения и, придав голосу благообразность, рассказал дежурной душещипательную историю, на выдумки которых всегда был мастер. Дескать, он ищет в Москве иногороднюю племянницу. Девушка из деликатности поселилась в общежитии, не желая его беспокоить, а он только и думает, как хорошо они могли бы жить вдвоем! Ведь у него двухкомнатная квартира, а сам он человек одинокий, к тому же отнюдь не молодой… Заболеет, стакан воды некому подать…
Растроганная дежурная согласилась ему помочь. Она посмотрела списки проживающих и сразу отыскала только что вселившуюся Викторию Могилеву.
– Подождите, сейчас я позову ее к телефону. Как сказать, кто спрашивает?
Теперь уже Захар взволновался по-настоящему:
– Не говорите, что дядя! Ни в коем случае! Я хочу сделать ей сюрприз!
Вскоре он услышал Викин голос и компактно прокричал в трубку, пока она не успела дать отбой:
– Улица Пионеров, дом пять! Посмотри на своего педофила, как он там малолетку делает! – и отключился.
Дальше Захар присел у стола и стал думать: сработало или нет. Когда его взгляд упал на стеклянную колбу, где рос гомункул, в уме блеснула догадка. Слона-то он, оказывается, и не приметил! Оценил лишь то, что на поверхности айсберга, не проникнув в основную часть, скрытую под водой. Юлиана не может уйти – посвященье – крыса – окно… Да ведь это же значит, что в доме номер пять по улице Пионерской происходит не просто смерть какой-то старухи, в связи с чем Викин молокосос оказывает ее внучке, своей ученице, моральную поддержку! Посвящение… смерть… и она не может уйти! Вот теперь для Захара все встало на свои места. Старуха не знает, кому отдать своего гомункула, поскольку сующийся в чужие дела учитель никого к ней не подпускает. Не зря говорили соседки, что там, мол, не открывают дверь. Да еще не досказали главного, запнувшись на расплывчатом «дело непростое»…
Оставалось понять, что значит «окно» и «крыса». Облик гомункулов, как читал Захар, может быть самый разный: иногда это черный кот, что нашло свое отражение в фольклоре, иногда птица филин, летучая мышь или еще какое-то существо. Почему бы и не крыса? Наверное, Юлиана вызвала кого-нибудь под окно и готовится передать ему своего гомункула, существующего в обличье крысы.
19
Вот уже целый час четверо ребят тревожно ждали возле перекошенного кривоватого окошка, находящегося не намного выше их голов. Егор, внимательно осмотрев его, сказал:
– Надо открыть.
– Что открыть? Окно? Не надо его открывать, – тотчас заверещали девчонки. – Николай Дмитриевич не велел ничего трогать. И вообще, если бы надо было открыть, они бы сами его открыли! Изнутри!
– Для этого надо войти в комнату, – заметил Арсений. – Тогда они должны пройти рядом с бабкой.
– Ой! – вздрогнула Кристина.
Юля молча поежилась.
– Но зачем открывать окно? – спросил Арсений, обращаясь к девчонкам, потому что Егор ответов обычно не давал.
– А вот помните, Егорка однажды говорил… В одном доме разобрали крышу, чтобы ведьма все свое выпустила на воздух, – вспомнила Кристина.
– Здесь-то не разберешь – восемь этажей сверху!
– Ну так ничего и не выйдет, – рассудительно сказала Юля. – И окно крыше не замена. Неужели те люди, которые разбирали крышу, не могли просто открыть окно, если бы это было одно и то же?
– Вообще-то да… – согласился Арсений.
Между тем Егор подбирал с земли камушки, осматривал каждый и складывал некоторые в кучку. Если уж Егору приходила в голову какая-то мысль, он обязательно доводил задуманное до конца. И средства к тому могли быть самые неожиданные.
– Он что же, хочет разбить стекло? – ужаснулась Юля, органически чуждая всякого разрушения.
В это время Егор уже запустил в окно первым камнем. По двору прокатился звон, а на стекле задрожала ветвящаяся серебряная паутинка. Девчонки вздрогнули: этот звон ударил по их без того натянутым нервам.
– Ты что, – рассердившись, спросил Арсений. – Хочешь, чтобы жильцы из этого дома вызвали полицию?
На этот раз Егор дал ответ. Глядя на одноклассников с полным спокойствием, он невозмутимо подтвердил:
– Хочу.
– Оти-моти, как дело-то оборачивается! – думала Сима Мекшина, хозяйка прежнего Викиного жилья. – Неделю назад я к тетке Ульяне ходила, позавчера Вику нашла, вчера она мне ключ вернула, а нынче Ульяна при смерти! Звонит, зовет: приди попрощаться. Руку в форточку протяни… Это уж ясно, зачем руку. Нинка, поди, на фабрике, девчонка в школе, а старухе умирать приспичило, вот и зовет, чтобы передать…
Сима даже не знала, каким словом обозначить то, что должна передать ей тетка Ульяна. Но она этого хотела: сколько всего можно наворочать, если станешь ворожеей!
Пора было выходить, но тут у Симы заболел зуб. Она остановилась, задержав на секунду дыхание, – уж очень резкая боль дергала во рту. Что такое, никогда она зубами не маялась, и вот в тот самый час, когда надо спешить к помирающей Ульяне… Но болело так, что хоть сама помирай. Держась за стенку, Сима добралась до аптечки, проглотила две таблетки анальгина и присела на корточки подождать, пока полегчает. Пусть лучше потом болит проклятый зуб, лишь бы не теперь! Ведь ее, Симу, могут опередить: дадут знать дочери, прибежит из школы внучка… Или надоест Ульяне ждать, и она отвалит свой дар какой-нибудь случайной соседке, а землячка и родственница (в Мокшанах все были повязаны родством) останется с носом.
– Николай Дмитриевич, кошка просится на улицу! Можно ей открыть?
Пушистая Егорова кошка с важным видом сидела у порога входной двери, показывая, что желает выйти. Пока она ничем здесь не помогла, только разок шуганула крысу. Коля рассчитывал на большее, хотя и сам не смог бы объяснить, с какой стати.
– Итак, сударыня, вы хотите покинуть наш карантин? – спросил он, желая чуточку развеселить Настю. – Ну что ж, вам можно. Только не выказывайте впредь такой важности, а то ведь скоро до того дойдете, что и на людей будете смотреть свысока! – Коля щелкнул замком, осторожно приоткрыл дверь. – Попутного ветра, Мурка Васильевна! Передавайте привет хозяину.
Кошка с достоинством, нимало не поколебленным обращенной к ней речью, прошествовала в дверную щель, а Коля с Настей снова остались в замкнутом, отрезанном от всего мира пространстве. Даже не верилось, что совсем рядом, стоит лишь выйти из подъезда, – солнце, свежий воздух, друзья. А здесь они скоро сойдут с ума. Чего им только не пришлось вынести за последние полчаса: крики старухи и ее затею с телефонным звонком, правда, не давшим пока никаких видимых результатов, появление крысы и собственную размолвку… Потом во дворе кто-то ругался и бил стекла, так близко, как будто это было окно комнаты, где лежала старуха. Конечно, Коля мог бы выйти и посмотреть, в чем дело, а заодно проведать свой выставленный снаружи форпост. Но Настя не хотела оставаться одна даже на минуту. И пойти с Колей на улицу она тоже не соглашалась:
– Если мы уйдем, сюда зайдет кто-нибудь еще. Он может попасть в ловушку! Лучше уж я сама пострадаю за свою бабушку…
На этом фоне особенно тоскливо воспринималось дезертирство егоровой кошки. Даже в ковчеге, посреди клокочущих волн, рядом с человеком были те, кого он зовет меньшими братьями. И нашелся чуткий неравнодушный кот, который нутром угадал опасность, припал на лапах и начал красться, а после одним молниеносным прыжком положил конец обитающему рядом злу. Коля представил себе, как этот кот фукнул и фыркнул, выплевывая из разодранной мыши компонент вселившейся в нее нечисти.
Вдруг в передней посыпались беспорядочные, суматошные звонки: так звонит человек, находящийся малость не в себе. Коля успел подумать, что, запросись кошка на выход чуть позже, этот шизанутый мог воспользоваться дверной щелью и силой пролезть в квартиру. К сожалению, у Вараковых не было дверного глазка. Отстранив запаниковавшую Настю, Коля как можно солиднее и тверже спросил: «Кто там?»
К его удивленью, отозвалась Вика. Тут же она забарабанила кулаками в дверь, сопровождая удары криками:
– Открой немедленно! Прямо сейчас, слышишь!
– Что случилось, Вика?! Сюда тебе нельзя…
– Ах нельзя?! – еще истеричнее прозвучало за дверью. – Я тебе покажу «нельзя»! Открывай сию же минуту, не то пожалеешь!
Коля не мог понять, что с ней происходит, но про себя решил: в таком заполошном состоянии его любимая ни в коем случае не должна ступить на «чумной остров». Да как она вообще попала сюда, кто дал адрес? И зачем так рвется в квартиру, с такой не свойственной ей агрессией? Во всем этом еще предстояло разобраться, а пока требовалось отослать Вику в безопасное место, подальше от границы карантина.
– Подожди во дворе с ребятами! – крикнул Коля.
– Ах, с ребятами! А ты с кем там находишься?! Отвечай, кто рядом с тобой! – грозно потребовала Вика.
– Настя рядом. И бабушка ее тут, – не понимая подоплеки, добросовестно перечислил Коля. – Но она отдельно от нас, в другой комнате…
– Ах отдельно! А Настя, значит, под боком?! Ну так вот: либо ты немедленно открываешь дверь, либо ты меня больше не увидишь! Считаю до трех: раз… два…
– Давайте откроем, Николай Дмитриевич, – прошептала Настя.
Но чем меньше человек понимает, в чем дело, тем больше он усиливает бдительность, боясь совершить ошибку. Особенно в опасном месте: тут каждое движение выверяешь, каждую мысль передумываешь заново. А уж если на погибельный остров рвется твоя любимая, тут и вовсе не семь, а семьдесят раз отмеришь, прежде чем отрезать… Поэтому Коля медлил открывать дверь.
– Три! – надрывно выкрикнула Вика, и ее шаги застучали вниз по лестнице.
Она шла, задыхаясь от гнева и горечи, крепко сжав губы, чтобы не закричать. Ну почему в жизни все так не вовремя? Еще сутки назад она бы не приняла Колину измену близко к сердцу: ну приспичило и приспичило, сами знаем, как это бывает, а если педофил, так пускай с ним разбирается прокуратура. Тогда еще ей все было до фонаря. Но за последние сутки Вика не только начала чувствовать необходимость в Коле как в своем друге, женихе, защитнике: она уже частично переняла его взгляд на мир, по которому бытие не бессмысленно, совесть не пустой звук, а любовь – на всю жизнь. И вот как раз теперь начинается…
Но в глубине души Вика все-таки не верила. Внутренний голос подсказывал ей, что это ложь… К тому же навел ее на подозрения не кто-нибудь, а Захарка, от которого можно ожидать любой каверзы. Однако смущало совпадение фактов: ведь Коля действительно находится по данному адресу, к тому же вдвоем с Настей. Что они там делает, запершись от всего света? Почему не открыли Вике, хотя она так просила? Коля говорил, что дома еще старуха: но она, вероятно, слепа и глуха, к тому же не ждет от учителя ничего предосудительного. В ее время учителя такими делами не занимались…
В общем, Вика запуталась. Это был вопрос жизни и смерти, правда или нет, и требовалось немедленно решить его, во что бы то ни стало. Если ей не открыли дверь, она заглянет в окно. И Вика направилась к низкому окошку с черной дырой в кулак, как будто пробитой камнем. Поблизости от него переминались с ноги на ногу знакомые «чирики»: Егор, Арсений, Юля, Кристина, на этот раз с модной банданой на голове… Только Насти среди них не было…
«Лишь бы поспеть, – думала широко шагающая по двору Сима, – лишь бы никто не опередил». Ей оставалось пройти уже немного, когда вдруг хлопнула дверь, и из подъезда тетки Ульяны сломя голову вылетела встрепанная девка в светлом платье с голубой косынкой на плечах. «Батюшки, да ведь это Вика!» – узнала Сима, не в силах осмыслить, как и зачем оказалась здесь ее бывшая жиличка. Ясно только, что не случайно: она, сразу видать, не в себе, не идет, а прямо-таки несется, – и куда же? К тому самому окну, за которым лежит умирающая тетка Ульяна! «Опередить хочет!» – поняла Сима и сама припустила во все лопатки.
Наперерез ей выскочили два мальчонки, один повыше, другой пониже: стали ей что-то втолковывать, лопотали: дескать, сюда нельзя. Так и пришлось идти, при каждом шаге отпихивая от себя налипающих с двух сторон ребятишек. Ясное дело, Вика приближалась к окну быстрей, чем Сима. Сейчас вот подскочит первой и все себе заберет. А кто она тетке Ульяне? Разве она из Мокшан?
К счастью, Вике тоже стали мешать. К ней пристали две каких-то девчонки, которых ей приходилось стряхивать на ходу так же, как Сима стряхивала с себя пацанят. Потом она приостановилась и крикнула на весь двор:
– Где третья?! Где Настя ваша?! Ну так прочь с дороги, я сама посмотрю!
И дернула вперед так, что девчонки отлетели от нее в обе стороны.
Все-таки из-за этой заминки Сима выиграла минутку. Возле окна они очутились шаг в шаг, лоб в лоб.
– Отойди! – зашипела на девку Сима. – Не тебя, меня звали!
– А ну-ка в сторону! – наддала плечом Вика.
– Будешь еще мне пихаться! Я тебя и сама пихну! – жарко хрипела Сима, изо всех сил оттесняя ее своим немолодым, но крепким телом жилистой деревенской бабы. – Да кто ты такая, чтобы сюда лезть?!
– Я жена, а не кто такая!
– Чья жена?.. А ну, зубы мне не заговаривай!
– Дяденька полицейский! Тут вот две тетеньки дерутся, – зазвучал над шумом перебранки высокий детский голос. – Вот и окно у них там разбито, заберите их, дяденька, в отделение!
Вика и Сима одновременно повернули головы и уперлись взглядом в остановившуюся неподалеку патрульную машину, от которой к ним уже шел уверенной походкой страж порядка. Жильцы дома, в котором Егор бил стекла, не ударили в грязь лицом; вызвали-таки участкового. А инстинкт, подстегнутый словами Егорки, вел его туда, где действительно кипели страсти, где соперницы были готовы не уступать до последнего. Остолбенев на секунду, они снова кинулись к окну, синхронно, как при занятиях аэробикой. Обе стремились урвать свое до того, как окажутся во власти полицейского. Сима – протянуть руку и получить теткино наследство. Вика – заглянуть внутрь и узнать правду.
И когда они наконец приникли к оконной дыре, окруженной серебряной паутиной трещин, на них изнутри скакнула большая черная крыса, тоже как будто спешащая выполнить какое-то свое дело. Краткое мгновенье она висела в воздухе, словно раздумывая, на которую из двух застывших под ней голов лучше прыгнуть…
Но этот выбор так и не был сделан. С карниза верхнего этажа на крысу спикировало что-то стремительное, мягкое и тяжелое; блеснули две узких зеленых молнии, и на землю упал отчаянно барахтающийся клубок. Еще минута, и можно было различить усевшуюся против окна кошку с задушенной крысой в зубах. Кошка фукнула и фыркнула, словно сплюнула что-то на землю.
– Участковый Иванов, ваши документы, – подошел полицейский, до сих пор, как и все вокруг, неподвижно наблюдавший разыгравшуюся на его глазах удивительную сцену. – С какой целью вы разбили окно?
– Это я разбил, – тотчас же вывернулся из-под его руки проворный, как вьюн, лопоухий мальчишка небольшого роста. – Это для меня вас вызвали, а тетеньки ни при чем!
– Ты что? – тихо сказал ему оказавшийся рядом Арсений. – Пусть их увезут в полицию, иначе они прорвутся в квартиру… сами мы их здесь не удержим!
– А теперь уже можно, – беззаботно отвечал Егор, не понижая голоса. – Теперь уже все: Настина бабка померла!
– А как же… – начал было Арсений, но Егор не нуждался в продолжении фразы. Он обернулся на свою кошку, с чувством исполненного долга умывавшуюся над крысиными останками. Все тоже посмотрели туда, и какое-то время во дворе стояла полная тишина.
20
Звонки в дверь отдавались ломотой в висках, саднили в затылке, заставляли накрепко сцеплять пальцы, чтобы не поддаться этой настойчивой силе, поддержанной приглушенным говором разных голосов. Потом к ним добавилась очередь кулачных ударов и громкий возглас: «Откройте, полиция!» Но открывать было ни в коем случае нельзя: полицейские тоже люди, столь же незащищенные от духовной чумы, как и прочие. Сзади забилась за вешалку Настя, вздрагивающая при каждом крепком ударе, да и сам Коля чувствовал себя паршиво. Но что они могли сделать? Им оставалось только тянуть время и надеяться при этом на чудо. Бог не допустит, чтобы все пошло прахом. Пока еще выломают дверь, должно что-нибудь произойти…
И тут, словно журчанье ручья в пустыне, словно оклик друга для блуждающих в темноте, из-за двери, перекрывая весь прочий шум, донесся звонкий голос Егора:
– Николай Дмитриевич, уже все! Теперь можно открывать: бабка Ульяна померла, а колдовство пропало! Его моя Мурка сцапала!
Колю аж затрясло – уже все! Егору он доверял безоговорочно, да и его кошка тоже, оказывается, имела право держаться с полным достоинством. Вышло, как в ковчеге: человек и зверь заодно, а с небес помогает Бог. И вот их сегодняшний ковчег причалил наконец к берегу…
Теперь можно было расслабиться, но Коля почувствовал, что как раз теперь-то ноги его не держат, от сказавшегося задним числом напряжения. Он уперся в стенку, чтобы, чего доброго, не упасть. А за его спиной раздавались исступленные рыдания: уткнувшись лицом в старое пальто на вешалке, Настя оплакивала свою бабушку.
21
«Вселенский человек» Захар Феликсович почувствовал, что опять проиграл. Сначала все шло по плану, но потом, должно быть, вмешалась та Сила, которую он избегал называть, потому что даже упоминание о ней равнозначно его полному и бесповоротному краху. Но даже понимая, что поражение неминуемо, он все равно вынужден идти теперь до конца, поскольку уже не может остановиться. На таком пути многократно возрастает сила инерции: начал – продолжай, расти заведенного в колбе гомункула, хоть и не ты станешь его хозяином, а наоборот. Причем гомункул – хозяин абсолютно безжалостный, не щадящий ни тебя, вызвавшего его из небытия, ни твоих близких… И когда придет время умирать, он сведет тебя в обитель вечной тоски и скорби, а сам вернется на землю, к тому, кому ты оставишь его в наследство. Ведь призванный в мир гомункул не желает возвращаться назад: призвать его получается, а вот вернуть обратно практически невозможно…
Захар понимал, что роковым образом обманулся: впереди его не ждет ничего хорошего. Однако ему хотелось сеять в мире зло, как озлобившемуся на жизнь больному хочется распространять вокруг свою заразу.
И все надо делать методично, даже в заведомо проигранном деле. Сначала необходимо завершить воплощение гомункула. Захару опять нужны импульсы живого человеческого существа, непосредственного и доверчивого. Вике удалось вырваться из его сетей, но ведь не одна Вика живет на свете. Вокруг полным-полно дурочек с ясными голубыми глазами…
Мальвина – Евфросиния
1
Мама назвала меня Мальвиной, в честь девочки-куклы с голубыми локонами. Когда я была маленькой, мне очень нравились картинки в книжке «Золотой ключик», особенно те, где была нарисована Мальвина. Я надеялась, что и сама вырасту такой же красивой: ведь не зря у нас с ней общее имя!
В школе меня называли Малей, Малькой, Мальвинкой, даже Калинкой-Малинкой. А одна пожилая учительница звала Мальвой – это был ее любимый цветок.
В общем, если в младших классах я радовалась своему необычному имени, то в средних мне уже хотелось от него отдохнуть, растворившись среди снующих вокруг Машек, Катек, Анек и Настей. А уж в старших классах я убедила себя, что имя вообще ничего не значит: важно, какой ты человек. Если люди будут меня уважать, никому не покажется, что Мальвина звучит напыщенно.
Каким я стану человеком, у меня самой вопросов не вызывало: конечно, хорошим, честным, отзывчивым, как учили в школе и дома. И обязательно выберу нужную людям профессию, чтобы приносить общественную пользу. Вариантов было хоть отбавляй: в газетах, в журнале «Работа и зарплата», просто по объявлениям. Но стоило нам с мамой нацелиться на какой-то конкретный вариант, как тут же и выяснялось, что он кусается. Там требовалось самим платить за учебу, там должность, при ближайшем рассмотрении, оказывалась далеко не такой выгодной и удобной, как следовало из анонса. А иногда получалось, что «тут есть риск», как определяла моя умница мама. Если требовалось участвовать в каких-то авантюрах, допускать вольности с мужчинами либо отвечать за материальные ценности, мама вставала грудью.
Сама она проработала всю жизнь библиотекарем, а сейчас уже вышла на крохотную пенсию. Еще мама неплохо шила для нас и своих подруг, но деньги с них брать считала неудобным. Дескать, она не профессионал, и это просто дружеская услуга. Теперь же под влиянием царящего вокруг капитализма мы решили, что профессионалом должна стать я. Мне предстояло стяжать высокое мастерство и начать зарабатывать гонорары.
Швейные курсы были платными, и мы, уже поднаторевшие выходить из сложных ситуаций, решили так: я пока буду учиться шитью у мамы, а между тем устроюсь мастером чистоты, чтобы скопить денег к следующему учебному году. У нас в районе проводился эксперимент: может ли Москва, хотя бы в одном отдельно взятом микрорайоне, обходиться без гастарбайтеров? И вот я оформилась в ДЭЗе: дворник – одна ставка, уборщица подъезда – вторая. Причем со всем этим можно справиться за полдня, если, конечно, нет обвального снегопада. А вечером сидеть за швейной машинкой.
Бывшие школьные подружки, устроившиеся кто в институт, кто на работу в преуспевающую фирму, моей трудовой деятельности не одобряли.
– «Дво-орник Мальвиина», – высокомерно протянула наш лидер, уверенная в себе блондинка Элла. – Звучит довольно странно! Понимаешь, само твое имя обязывает: вот если тебя звали Дуней или Фросей…
Валька Кабанова, которая была, наверное, самой доброй из всех, тут же стала деятельно искать выход:
– Знаешь, Мальвинка, может быть, тебе в нашу фирму перейти? Я с Расулом поговорю…
Я хорошо знала Вальку, поскольку мы с ней были из одного двора, дома и подъезда: можно сказать, вместе выросли. Она была неплохая девчонка, безвредная и простодушная. К тому же больше всех нас пользовалась успехом у противоположного пола – мальчишки из нашего класса бегали за ней как ненормальные. Но когда она бралась рассуждать, все старательно напрягали челюсть, чтобы скрыть ироническую улыбку. Потому что умом Валька не блистала, проще сказать, была редкостная тупица.
Кто из нас устроился после школы лучше всех, так это как раз она. И не по знакомству: при своей редкой откровенности Валька тут же растрепала бы всем, как и что. Но вышло совсем просто: выпускница школы пришла в фирму, и ее, как ни странно, наняли. Самым удивительным казалось то обстоятельство, что Валька работала секретарем начальника, некоего Расула, с которым она и собиралась поговорить обо мне. Я, конечно, была ей благодарна, но все равно не могла представить себе, какой из нее секретарь. Наши бывшие учителя в один голос стонали под тяжким бременем по имени Кабанова. Аттестат зрелости ей вывели по схеме: «Три пишем, два в уме». Но ведь в фирмах подобное не проходит, там, все знают, надо вкалывать по-настоящему…
Вскоре произошло нежданное, странное, прекрасное – у меня как будто прорезался талант модельера. Я всегда любила делать что-нибудь руками: вырезать, клеить, лепить из пластилина. В младших классах моими любимыми уроками были труд и рисованье, как, впрочем, у большинства одноклассников. Но до сих пор все это не связывалось в моем сознании с шитьем, и вдруг меня словно молния пронзила: надо делать из тканей аппликации, украшающие одежду! И получилось просто супер, во всяком случае, мамины знакомые прямо-таки расхватали первые образчики моих новых выдумок! Мама смущенно разрешила мне брать гонорар: ведь я глядела в профессионалы, да и ткани покупала на свои деньги. А вот материал для аппликаций мне практически ничего не стоил: в дело могла пойти обычная пуговица, ленточка с упаковки, сухой цветок или обрывок серебряной бумаги. Фантазии же мне было не стать занимать. Так я почувствовала счастье, которое заключается, как я и теперь считаю, в совпадении: когда надо делать как раз то, что делать хочется. Мне страшно нравилось шить так, как я шью, а клиентки покупали, платили и давали следующие заказы.
Одна из них вывела меня на новый, совсем уже головокружительный путь: молодежный конкурс дизайнеров, на котором можно представить свою творческую коллекцию. Это мероприятие было обставлено весьма пышно, о нем даже в СМИ говорили. У меня просто дыхание захватило: глядишь, получу первую премию, потом буду много учиться и когда-нибудь открою свой Дом моделей. А талант у меня, все говорили, есть.
То, что это действительно талант, я догадалась уже по тому, насколько меня захватила эта идея. Я теперь дни и ночи сидела над эскизами и кусками разнообразных тканей, кроме тех часов, которые проводила в обнимку с метлой и шваброй. Но перед глазами у меня все равно стояли мои будущие модели. А потом наступало, как мне казалось, главное время моей жизни: я переодевалась и ехала в оргкомитет конкурса, вроде как узнать, нет ли каких-нибудь новостей. На самом деле их еще не ожидалось, да и по телефону можно было справиться, – но мне стало необходимо посетить место, с которым теперь связывались все мои надежды. Я менялась уже в начале пути: жильцы дома могли заметить, что из подъезда выходит не просто Мальвина, направившаяся в булочную или в контору ДЭЗа, а Мальвина преображенная, счастливо задумавшаяся, Мальвина на пороге великих перемен своей судьбы. Бабульки, сидевшие на скамеечке, понимающе кивали головой: они думали, я отправилась на свидание.
И в самом деле, это было нечто похожее на влюбленность. Троллейбус, который меня вез, короткая дорога в московских дворах, наконец, маленький особнячок, где располагался оргкомитет, были тронуты какой-то особой внутренней подсветкой, делавшей их для меня таинственными, значительными, прекрасными. Я трепетала: во мне роилось столько причудливых представлений, что можно было всю Москву одеть по-новому, причудливо и интересно. К счастью, люди в особнячке не годились на роль объекта девичьей любви: меня встречали две серьезных пожилых дамы, принимавших мою коллекцию, да мужчина средних лет, маячивший сбоку за компьютером. Он улыбался мне, но был слишком взрослым, слишком особенным – недосягаемым для меня, как олимпийский бог для женщин и девушек Древней Греции. Впрочем, гречанок это чувство как раз могло подстегнуть. Но у меня-то был другой темперамент: робкая, мечтательная Мальвина средней климатический полосы. Русская Мальвина.
Когда наступила осень, я не пошла на курсы, потому что была целиком захвачена своими новыми планами. Все решалось в декабре, ибо конкурс приурочили к новогодним праздникам. В оргкомитете со мной говорили ободряющие, и я ждала, надеялась, трепетала… Поэтому меня нисколько не коробило то, что сейчас я дворник плюс уборщица. Ведь концы смыкаются, Золушка тоже была замарашкой и принцессой одновременно. Однако я пока не говорила подружкам, что готовлю собственную коллекцию одежды на конкурс, что в оргкомитете меня уже знают и даже обнадеживают первым местом… и хорошо, что не говорила!
Когда настало время, которого я так ждала, мне неожиданно объявили, что в моей коллекции нарушен стандарт, – я так и не поняла, какой именно. Во всяком случае, им стоило сказать мне об этом раньше, в период ожидания, не заполненного ничем, кроме изнурительных волнений и захватывающей дух надежды. «Ждите, Мальвиночка, ждите. Вы уже все сделали, остается только ждать». Ждите, ждите… И вот я дождалась – оказывается, нарушены стандарты, а до сих пор мне никто об этом слова не сказал! Говорят перед самым финалом, когда уже поздно что-либо менять…
Все-таки моя коллекция была показана и даже заняла на конкурсе первое место. Но – не под моим именем! Я прекрасно узнала свои собственные модели, лишь слегка переделанные, поверхностно и на скорую руку. Увидев это, я словно сошла с ума и никак не могла понять – что случилось? Почему мне, лично мне нельзя получить первое место, если моя коллекция все равно его получила? Чем я не подхожу – прокаженная, или что? Может быть, не престижно, что я работаю дворником?..
Мама обняла меня, трясущуюся как в лихорадке перед телевизором, где объявляли результаты конкурса, закутала, словно маленькую, в теплый плед и принялась объяснять: нет во мне ничего такого, что помешало бы получить первое место. Просто мне не хватает опыта, связей, влияния… возможно, и денег, потому как не исключено, что конкурсант, присвоивший мою работу, дал взятку. Или, может быть, он чей-то сын, зять, племянник, а я наивная девочка, не догадавшаяся вовремя зарегистрировать свои работы, защитить авторские права. Наверное, для этого есть специальные процедуры, о которых мы с мамой ничего не знали…
Мне было трудно справиться с тем, что произошло. Сперва я хотела обращаться в суд, и маме стоило большого труда меня удержать:
– У тебя же никаких документов, доченька… чем ты докажешь, что это действительно твоя коллекция?
– Но ведь есть же на свете справедливость! – рыдала я.
Мама молчала: она тоже верила в справедливость, однако понимала: восстановить ее в данном случае невозможно. Экспертиза? Свидетели? Но кто станет свидетельствовать за меня, не известную в модельном бизнесе никому, кроме тех членов оргкомитета, которые как раз и отдали мои модели другому автору! Две пожилые тетки да мужик за компьютером, казавшиеся мне небожителями… Но как я могла сбросить их с пьедестала, добиться правды? Никто не стал бы назначать экспертизу, для этого не было оснований. Суд даже не принял бы вопрос к рассмотрению, и это, как я поняла теперь, было очень хорошо: ведь если бы дошло до суда, мне как проигравшей стороне пришлось бы оплачивать все расходы. А как бы мы с мамой это выдержали? К тому же бессовестные люди могли предъявить нам встречный иск – о компенсации морального вреда.
Три дня я лежала на диване под пледом, в который закутала меня мама. Три дня двор и подъезд зарастали грязью, но жильцы любили меня и терпели не жалуясь. На четвертое утро я взяла метлу, ведро со шваброй и заступила на свою обычную вахту, скребла, мела, стискивая зубы, расплескивая воду вокруг в радиусе вчетверо шире обычного. Через полчаса мне неистребимо захотелось навсегда бросить свои трудовые орудия, раскричаться, расплакаться, устроить неизвестно кому скандал. Но тут очень кстати для моего душевного состояния мимо прошли жилица с пятого этажа и ее ребенок, больной ДЦП. То есть прошла она, а он протащился волоком, изо всех сил вцепившись в материнское плечо. Эти люди выходили из дома редко, наверное, только к врачу, потому что мальчик почти не двигался. И был в то же время настолько тяжел, что мать не могла взять его на руки…
Почему врачи не ходят к таким больным на дом, думала я, трясясь мелкой дрожью от жалости к этим людям и от чувства своей невольной вины за то, что я у мамы здоровая, могу работать, и при этом еще недовольна своей судьбой. Ну, нарвалась и нарвалась, надо об этом скорей забыть.
Метла заходила в моих руках с удвоенной силой, грязь во дворе и подъезде отступила, и с тех пор я уже не позволяла ей прочно занять позиции. А вот ощущение пустоты в душе так и осталось. Я стала как бракованный орех: с виду он не отличается от своих собратьев, а под скорлупой лишь горсточка черной пыли… Снова взяться за творчество не хватало духу – уж очень больно было внутри… Исцелить меня могла бы, пожалуй, только любовь или, на худой конец, дружба. Но, вопреки старинным фильмам, где всегда находится кто-то, кому интересна молоденькая дворничиха, в жизни такого не происходило. Ни одни мужские сапоги, ботинки или кроссовки, движущиеся наперерез моей метле, не замедлили ход для того, чтобы человек мог посмотреть мне в лицо.
У моей умницы-мамы был на это свой взгляд. Влюбленность она расценивала как нечто, с одной стороны, романтическое, а с другой – жизненно-устойчивое. «Строить семью», говорила мама: «Тебе еще рано строить семью». Сейчас-то уже не рано, да все никаких подвижек…
Еще она не забывала упомянуть о том, что «строить» надо на родной земле, чтобы твои дети наследовали язык, традиции, сложившийся образ жизни. И, с другой стороны, чтоб Родина не пустела.
Подробнее говорить с мамой на эту тему я стеснялась. Подруг тоже не было рядом: тихая Нюта с восьмого этажа, родители которой погибли в автомобильной катастрофе, продала квартиру после того, как умерла вырастившая ее бабушка. Даже не попрощалась, просто исчезла с горизонта всех своих знакомых. В ее бывшей квартире поселились теперь частные предприниматели и вопреки всем правилам устроили там цех по пошиву одеял. Над нашим домом нависла угроза пожара, потому что бизнесмены постоянно поднимали в квартиру рулоны ваты и целлофана для внутренней прошивки, чтобы одеяла получались теплыми. К тому же они подолгу занимали лифт. А еще весь восьмой этаж и отчасти седьмой вынужден был существовать в постоянном шуме швейных машин. Одеяльные бизнесмены наняли каких-то женщин корейской внешности, которые, похоже, вкалывали на них как рабыни. Сгружая готовые одеяла в поджидавшую у подъезда машину, они выскакивали на мороз в одних шортах и топиках: наверное, у них вообще не было зимней одежды. Все это вместе не нравилось нашим благонадежным жильцам, и подъезд не раз организованно жаловался на незаконную квартиру. Но, видно, одеяльные бизнесмены уладили вопрос тем испытанным способом, который сыграл роль и в моей истории с конкурсом… У жильцов опустились руки, а мы с мамой еще подумали, правомерно ли эти люди завладели Нютиной квартирой: ведь как-то странно и чересчур быстро Нюта ее продала. Я специально узнавала об этом в ДЭЗе, но там сказали, что квартира оформлена по всем правилам, девушка сама совершала сделку.
Валька по-прежнему жила в нашем подъезде и говорила, что работает в той же самой фирме. Но я стала все чаще встречать ее посреди бела дня, когда фирмачи обычно усердно вкалывают. И от нее попахивало вином…
Другие девчонки не давали о себе знать: у каждой своя судьба, свой интерес в жизни. А может быть, они не звонили мне потому, что не хотели общаться с дворником.
2
Больной был в тяжелом забытьи, но еще, несомненно, жив – стоящие вокруг постели ловили его напряженное дыхание. Забытье больного изобиловало кошмарами, которые можно было видеть: отражаясь от воспаленного мозга, они ползли по стенам, как фильмы ужасов. На стенах стреляли, падали, нажимали ядерную кнопку, насиловали, корчились в судорогах, плакали. Время от времени кто-нибудь из обступивших постель оглядывался на стены и горестно качал головой. Другие молча указывали ему на больного: жив, дышит – значит, еще не все потеряно.
Сколько раз такое уже случалось: на волосок от гибели больной начинал с удивительной, прямо-таки неправдоподобной силой выздоравливать, скоростными темпами восстанавливал и даже умножал силы…
Этот больной был особенно дорог всему кругу собравшихся, шуршащих вокруг белизной накрахмаленных халатов. С ним постоянно случалось что-то опасное, да и немудрено – он совершенно не берег себя! Не остерегался пить воду из холерных болот, гулять по лесам, кишащим энцефалитными клещами, в степи ел мясо сдохшего от чумы верблюда, а в Чернобыле пересыпал в горстях ядерную пыль. Все это казалось какой-то странной небрежностью с его стороны, детской забавой, хотя больной уже достиг вполне зрелого возраста. Он был высокого роста, широкоплеч, с окладистой русой бородой, – но в нем, тем не менее, оставалось нечто от ребенка. Прежде всего, он был непростительно доверчив. Обычно его подставляли так называемые друзья, завидовавшие его могучей природе, цельности натуры, значительности его личности. Это они подталкивали богатыря в страшные ситуации, а сами наблюдали с безопасного расстояния, как он себя губит. Но для них, слабых и изнеженных, это расстояние оказывалось опасным, и так вырывшие яму сами в нее попадали. Тогда уже все зависело от того, справится ли главный больной: только его несокрушимый организм мог переварить в себе полученную отраву и создать противоядие, без которого так называемым друзьям грозила неминучая смерть. Им вводили сыворотку из его крови, они тяжело, с трудом выздоравливали, а через какое-то время все начиналось сначала. Но однажды эта история могла кончиться катастрофой, чего и боялись собравшиеся в палате медбратья, шуршащие, словно крыльями, рукавами своих белых одеяний. До сих пор больной всегда справлялся, но вдруг…
Издали послышались легкие множественные шаги. В распахнувшуюся дверь стали заходить люди в разных удивительных одеждах: в царских коронах и мантиях, украшенных драгоценными камнями, в золотых священнических ризах, в скромных черных рясах и бедных рубищах, в белых рубашках, украшенных причудливым ярко-красным узором. Это была кровь, но не засохшая бурая, а свежая, с блеском переливающаяся на свету. Вошедшие принесли с собой разные не перебивающие друг друга запахи: росную свежесть, сладкий фимиам курящейся смолы, царские ароматы духов и благовоний…. А от иных веяло земляникой, сосновой стружкой или свежим, только что выпавшим снежком…
На выразительных лицах вошедших был написан один и тот же тревожный вопрос: как больной? Стоящие возле постели медбратья кивнули на стены, по которым ползли отражения мучавших больного кошмаров. Никто не сказал ни слова, те и другие беседовали меж собой беззвучно. Всем было ясно, что больной плох, однако еще не все потеряно – надо надеяться, отрава и на сей раз сгорит в очистительном кипении его крови. Ведь в организме больного всегда сохранялись здоровые, незараженные клетки, которые должны были стать отправной точкой выздоровление. Именно они, хоть и были сравнительно малочисленны, активизировались в решительный момент, начинали бурно действовать во благо и так спасали больного.
Главная же опасность заключалась в том, что на пике болезненного процесса здоровые клетки тоже подвергались риску заражения. И если в какой-то момент все они, вплоть до последней, будут отравлены – тогда конец всему…
Вошедшие это знали. Легкими шагами, чуть шурша длинными одеждами, они стали один за другим подходить к больному. Соболезнующий старец в черной рясе, за которую зацепилась сосновая стружка, положил на пылающий лоб больного свою ладонь, невесомую, как засохший осенний лист. Больной стал дышать ровнее и простонал что-то невнятное, но выражающее удовлетворенность, – как страждущий ребенок, которого приласкал тот, кого он любит. Потом подходили другие: мужчины и женщины в княжеских и в бедных одеждах, а то и просто в белых рубахах, на которых переливалась светящаяся кровь. Худая стремительная женщина в красной кофточке и зеленой юбке погладила больного по щеке. А другой щеки в это время коснулась маленькая старушка с сияющим радостью лицом, глаза на котором были плотно сощурены. Очевидно, она была слепая.
Потом к больному подошел высокий человек в древнерусской кольчуге и шлеме с шишаком. Он взял безвольную руку больного и положил ее на свой меч, прикрепленный к поясу. Через несколько секунд рука уже не висела как плеть, а слегка сжалась на рукояти. И еще один из пришедших, тоже древнерусский воин, взял другую руку больного. За его плечом неслышно встала женщина в княжеской одежде – она двинулась вслед ему так, как могла двинуться преданная жена за любимым мужем. И тут же кто-то сказал то ли больному, то ли девушке, видящей все это во сне: «Пора вставать!».
Девушка открыла глаза.
3
Я проснулась с таким чувством, словно мне предстоит сегодня возродиться. Наверное, пришла пора заканчивать с тем подвешенным состоянием, которое длилось у меня ни много ни мало восемь лет. И снилось мне что-то соответствующее, хотя суть сна забылась, – я только помнила, что все ждали решения какого-то важного вопроса, и сама я тоже за это переживала. Можно было бы еще заснуть ненадолго, чтобы узнать, чем кончилось. Но кто-то – наверное, мама – сказал надо мной, что пора вставать.
Впрочем, это была не мама, она сама еще спала крепким предрассветным сном. До будильника оставался целый час, но я не чувствовала себя недоспавшей. Наоборот, во мне словно плескалась какая-то бодрость, как у человека, выбравшегося наконец на правильный путь. Хватит уже висеть между небом и землей, пришло время ощутить под ногами твердую почву.
Я решила начать свой дворницкий труд пораньше, а потом пойти к Вальке, чтобы пустила меня на часок-другой за компьютер, так как у нас с мамой его по бедности не было. И в ДЭЗе я не могла бы воспользоваться интернетом, поскольку там было не избежать любопытных взглядов из-за спины. А Вальки стесняться нечего: во-первых, мы с ней вместе выросли, во-вторых, это человек пусть не шибко умный, зато без подначек. Можно и при ней посмотреть адреса училищ, где готовят модельеров-портних… Нет, я еще не достаточно воспрянула духом, чтобы подать заявку на очередной конкурс авторской одежды, но уже могла подумать об этом без острой душевной боли. Пора вставать.
Дверь мне открыла Валькина бабушка, которую я знала с тех пор, как начала сознавать самые простые вещи: наш двор, песочница, где можно печь куличи, а вокруг на скамейках – наши мамы и бабушки. Одна толстая старушка кричит на Вальку громким, немного хриплым голосом: «А ну выплюнь песок!». Но Валька почему-то совсем не боится этого грозного оклика. Со временем все мы, девчонки нашего двора, узнали, что баба Тося человек хотя и шумный, но добрый, из тех, про кого говорится: «жестко стелет – мягко спать». В четвертом классе ее приглашали к нам в школу, рассказывать о Великой Отечественной войне. Оказывается, она была в то время зенитчицей. Но складно рассказать у Валькиной бабушки не получилось: она все вздыхала, крякала да потирала свой мясистый нос. Учительнице пришлось вытягивать из нее каждое слово.
– Входи, – сказала баба Тося все тем же знакомым мне хриплым голосом, каким когда-то приказывала Вальке плюнуть песок. Разве что потише, потому что теперь ей было уже хорошо за восемьдесят. И пахло от нее каким-то лекарством, а еще горьковатым запахом старческого, отжившего свой срок тела. Однако чистого – значит, Валька и ее мать часто купали бабушку, меняли ей белье. Это был добрый знак, что Валька еще не совсем спилась.
– Здравствуйте, баб Тось. Валентина дома?
– Дома, – кивнула она, – только спит сейчас твоя Валентина. Да ты зайди, зайди…
– Так долго спит?
Я удивилась: было уже около трех часов дня, для меня – время закончить уборку на улице и в подъезде. Если я и думала не застать Вальку дома, так скорее всего потому, что она ушла в свою фирму. Впрочем, последнее время подруга туда как будто и не ходила – я частенько видела ее во дворе в самое что ни на есть рабочее время.
– Давай-ка чаю с тобой попьем. А там и Валька подымется, – сказала баба Тося.
Значит, она лежит пьяная, поняла я. Надо было попрощаться и зайти в другой раз, но мне стало жаль бабу Тосю – ей бы правнуками сейчас любоваться, а не ломать голову над тем, как быть с выращенной ею здоровой девкой, не проспавшейся к четвертому часу дня… Вслед за старушкой я прошла на кухню.
– Все работаешь? – Баба Тося уже не выходила из дому и, значит, не могла видеть меня на трудовом посту. – Ну и правильно. А ничего, что дворник? Кавалеры не брезгуют?
Я пожала плечами – не хотелось говорить о том, что брезговать некому по причине отсутствия кавалеров. И на бабу Тосю я не обиделась. Такой уж она была человек: и о себе все как есть расскажет, и других спросит напрямую, без дальних подходов.
– А Валька не столько работает, словно пьет, – подтверждая мои невысказанные мысли, продолжала бабка. – В фирму эту самую ходит через два дня на третий. Когда придет, когда не придет – все равно зарплату ей платят! Ну и разбаловалась…
– Она все секретарем работает? – полюбопытствовала я, вспомнив, как мы, девчонки, дивились Валькиной профессии.
– Одно время посуду мыла, – не меняя интонации, сообщила бабка. – А сейчас другую женщину наняли. А Валька когда чего… пойти там куда, покупку какую приглядеть. На подхвате, одним словом…
– И сколько ж за это платят?
– Хорошо платят! – Старушка подняла голову, радуясь, что может так ответить. Конечно же, ей давно хотелось погордиться внучкой, и вот, нашелся, наконец, повод…
– Хорошо – это как?
– Вон, гляди: кухня у нас новая! А в комнате у Вальки окна сделали белым, ну эти, как их – еврейские…
– Евростандарт? – догадалась я. – Рамы из пластика?
– Во, во, из пластика! И шкаф еще у ней дорогой, и шубу хотят вторую купить. Одна есть, из козла, а теперь из норки!
Мне стало интересно, что значит «хотят». Было в этом слове нечто цепляющее мой женский, точнее, еще девчоночий слух. Хотят – значит, рядом с подругой есть кто-то еще, у них общие дела, общие траты, какие-то жизненные связи. Но почему тогда Валька пьет, если кто-то небезразличный ей (с иным она, уродившаяся прямолинейностью в бабку, не стала бы знаться) думает о том, чтобы купить ей новую шубу?
– А с кем вместе она «хочет купить»? – подогретая бабкиной откровенностью, не удержалась я.
– Расул покупает, – бабка вскинула на меня наивные, старчески пестреющие по радужной оболочке глаза. Как, мол, ты не знаешь, кто Вальке все это делает? Конечно, Расул! Кто же, как не он?
– Но ведь у нее и у самой зарплата большая… – смущенно пробормотала я.
Бабка рассмеялась хриплым квохчущим смехом. Она с натугой подняла с конфорки совсем не тяжелый литровый чайник и налила мне чаю.
– Так это он и платит ей зарплату, Расул. А ты что, ничего не знаешь?
– Нет, – созналась я.
– Он, Расул-то… – Бабка замолчала и вдруг стала придвигать мне сахарницу, тарелку с ванильными сухарями и вазочку сливового варенья. – Вот, бери, свое. Валька летом сварила. Кушай, а я пойду прилягу. Встанет, сами поговорите. Валька! – вдруг закричала она в глубь квартиры густым трубным голосом, с хрипотцой, которую я запомнила с детства: «Выплюнь песок», «Положь где взяла», «Не съезжай на заднице, зачем мы санки сюда тащили?!».
На этот голос Валька откликнулась. Вскоре за нашей спиной зашлепали тапки, и на пороге кухни обозначилась моя расхристанная патлатая подруга в наспех накинутом халате. До чего ж она стала толстой, особенно когда выйдет вот так, неприбранная! И под глазами мешки. А уж ногами шаркает, словно ей самой за восемьдесят…
– Че тут у тебя, баб? – Валька зевнула и потянулась. – А, Мальвина пришла…Чаек попиваете…
– Мы чаек, – беззлобно закричала на нее бабка. – А ты вон рожу умой! Ишь, вся опухла…
– Момент, – согласилась Варька. – Мальвина, я в ванную, а ты поди пока ко мне комнату, подожди.
В Валькиной комнате, недавно подвергшейся евроремонту, царил страшный беспорядок. Посередине стояла большая неубранная софа со смятыми простынями и скомканным розовым одеялом, кажется, атласным. А рядом на столике, и на коврике возле кровати, и просто на полу чего только не было! Колготки, лифчик, тюбик помады, коробочка из-под пилюль, волосы со щетки, и еще много всяких вещей, которые трудно было разглядеть… Зато в другом углу комнаты находилось то, на что я рассчитывала, – компьютерный стол с монитором и со всем полагающимся оборудованием. Сейчас вернется из ванной Валька, и залезем с ней в интернет…
Подруга пришла в комнату посвежевшая, с мокрыми волосами, но все-таки еще немного не в себе: глаза у нее слегка косили, а рот подергивался. Или она теперь всегда такая, просто я раньше не замечала? Мне стало обидно за хорошего человека, с которым, к тому же, у нас было общее детство.
– С чего ты так распустилась, Валентина? У тебя, по крайней мере, есть человек, который тебя любит! Вот сколько деньжищ на тебя ухлопал и еще будет хлопать… Шубу тебе собирается купить…
– Это ты про Расула? – Она как-то подозрительно повела своими косящими глазами.
– Конечно, про него. Или еще кто-нибудь есть? Да ты подумай, кому надо держать тебя на работе, если ты даже дела постоянного не имеешь! Ясно, Расул держит тебя только потому, что у него к тебе чувство… А ты тут пьешь, валяешься в постели до вечера…
– У меня тоже чувство, – сдвинув брови, с маниакальной значительностью сказала Валька. – Я его убью.
– Щас тебе! Или еще не протрезвела?
– Убью, – уперто повторила она.
– Ну и кто тебе после этого будет твою зарплату платить? Да еще шубы и все прочее?..
– Я не его убью, не Расула, – с усталым вздохом пояснила Валька. – И вообще, ничего ты, дура, не понимаешь.
Но я понимала, что она просто еще не пришла в себя и мои душеспасительные разговоры сейчас не к месту. Пора было браться за дело, ради которого я пришла. Валька безо всяких разрешила мне пользоваться компьютером, да я от нее иного и не ждала. Чтобы мне было удобнее, она даже сама его включила и кое-как пощелкала мышкой, правда, без полезного результата. То ли подруга давно не подсаживалась к компьютерному столу, то ли пальцы у нее дрожали после попойки, но в результате этих пощелкиваний на мониторе всплыла фотография малыша с темными блестящими глазами. Валька вдруг метнулась ее убрать, а потом бросилась на софу и забила по скомканному атласному одеялу руками и ногами. Это уже не могло быть постпохмельной истерикой, тут крылась какая-то особая самостоятельная причина. Неужели этот малыш… и тут же внутреннее чувство, зачастую опережающее доводы разума, сказало мне «да». Наверное, это ее ребенок. Но ведь в доме нет никаких следов присутствия маленького, ничего, хоть приблизительно напоминающего о детях! Ни одной пеленки, ни одной завалявшейся игрушки… А баба Тося? Разве она смогла бы умолчать столь ошеломительную новость? Да и с животом я Вальку не видела…
– Я его убью, – в третий раз тупо повторила Валька, разом оборвав свое метанье на софе.
– Кого? – так же тупо спросила я.
– Врача, который делал УЗИ.
– То есть делал тебе аборт… тьфу, ведь ребенок-то родился! С ним что, не все в порядке? Врач УЗИ пропустил какую-нибудь болезнь?
– Он ничем не болеет. Но это не спасет ублюдка от моей мести…
– Кого, врача? Похоже, у тебя, Валька, алкогольный психоз!.. Кстати сказать, тебе крупно повезло, что ребенок родился здоровым. Насколько я знаю, у пьяниц с этим проблемы!
– Я не была тогда пьяницей. Садику уже пять лет.
– Садику?.. – Я была так ошеломлена, что переспросила имя, хотя на самом деле меня больше поразил срок.
Пять лет! Значит, Валька носила его, когда у меня самой была эпоха конкурса и я ничего вокруг не замечала. Пять лет… Когда нам с Валькой было по пять, мы уже вовсю хозяйничали в нашем дворе, все соображали, прятались за кустами от бабы Тоси, интриговали против девчонок из соседнего дома и прочее. Мы были личностями – значит, Валькин Садик тоже уже личность. Но почему тогда он не наследует законно принадлежащую ему территорию: нашу прежнюю горку, недавно отремонтированные качели, новую песочницу? Почему он не наследует наше детство?
– Я зову его Садиком. А на самом деле – Садат, – смахнула слезы Валька.
– Он сын Расула? – догадалась я.
– Ну да. Когда я пришла в фирму, Расул сразу обратил на меня внимание. Сделал своим секретарем, хотя я в этом ни уха ни рыла. Но там одна женщина все делала за меня, оператор по совместительству. Расул ей приплачивал, а настоящую зарплату секретаря получала я…
– Да ладно о зарплате! Значит, этот Расул стал тебя использовать?
– Он не использовал, – Валька вскинула голову, тряхнув непросохшими длиннющими волосами. Ее лицо вдруг приняло гордое выражение, что при опухших подглазьях и косящих зрачках было, правду сказать, не очень убедительно. Наши школьные девчонки, окажись они тут, прыснули бы со смеху. Но мне было не смешно: я уже подозревала, что от этой истории скорее придется плакать.
– Как же не использовал, если ты стала с ним жить…
– А я в него влюбилась, – победоносно парировала подруга. – Я его и сейчас люблю!
– Так почему же… – Теперь я совсем ничего не понимала: любит, родила, Расул по сию пору заботится о ней… взять хотя бы шубу или этот самый евроремонт!
Но самое главное – где ребенок? И причем тут врач УЗИ, которому угрожает насильственная смерть?
– Он меня предупреждал… – глухо сказала Валька. – Заранее говорил: хочешь, роди от меня, но если будет ма… если мальчик, то я его увезу, – с трудом выговорила она. – У нас, говорил, мальчиков старухи воспитывают, в ауле. А если девочка, останется у тебя, и растить будем вместе. Так вот я, как только залетела, сразу на УЗИ…
– И тебе сказали, что будет девочка, а на самом деле родился мальчик?
– Я убью его… – мрачно подтвердила Валька. Ее только что безвольно свисавшие руки сжались в кулаки.
В этот вечер мы долго не могли расстаться. Я пыталась Вальку утешать, но стоило мне только представить, что это мой собственный сынок живет где-то далеко, и я его, может быть, никогда не увижу, – как слова утешения замирали у меня на губах. Но врач УЗИ был, по-моему, не виноват. Его, наоборот, следовало поблагодарить: не ошибись он тогда, вышло бы куда хуже. Тогда Валька могла сделать аборт, и ее Садика вообще не было бы в живых.
– А Расул… если он тебя любит, почему не привезет ребенка, хотя бы на время? Чтобы тебе с ним немножко пожить?
Валька надула губы – видно, такая мысль и ей постоянно приходила в голову. Но толку с того было мало: Расул не привозил сына. Странно, что Валька, при ее характере, еще не задала ему такого перцу, чтобы он долго не прочихался. Неужели ее любовь к фирмачу сильнее материнской? Но тут я поняла: дело, наверное, в тайном страхе порвать единственную ниточку, связывающую ее сейчас с сыном. Ведь если послать Расула куда подальше, она вообще не будет ничего знать о Садике. А так она хотя бы информирована: ее сын жив, здоров, подрастает, хотя и на чужих руках. Опять же фотографии…
Их в Валькином компьютере оказалось много: и Садика-грудничка, и постарше, и еще старше. Валька показывала их мне со слезами на глазах. Особенно тяжко ей приходилось, когда в кадре на заднем плане оказывалась какая-нибудь восточная старуха в черном платке или просто чьи-то руки, поддерживающие ребенка. Ведь эти руки по праву должны были быть Валькины, либо ее матери, тети Тамары, либо бабы Тоси.
Я обещала подумать, что предпринять в данной ситуации. Может быть, Вальке удастся умолить Расула, чтоб взял ее с собой, когда в очередной раз поедет в аул? Но не хотелось произносить вслух то, что, наверное, приходило в голову и самой Вальке, – Расул не захочет знакомить сына с такой матерью. Во-первых, не мусульманкой, во-вторых, пьющей. А пьет Валька из-за того, что ее разлучили с Садиком. Такой вот замкнутый круг…
Мы еще посидели, обнявшись, на неприбранной Валькиной постели, но теперь у меня и в мыслях не было осуждать подругу за хаос в комнате. Как она еще совсем не свихнулась?
– Матери своей не говори, – предупредила Валька на прощание. – Это я тебе так рассказала, раз уж мы наткнулись на фотку. А вообще об этом никто не должен знать!
Она была последним человеком, от которого я прежде могла ожидать роковой тайны. Но, видно, жизнь все выворачивает по-своему.
Домой мне было недалеко – с четвертого этажа на седьмой. Но, поднимаясь по лестницам, я услышала звуки, говорящие о том, что на чердаке снова собрались ночевать бомжи. Это для меня прямо неразрешимая проблема. Вроде бы дворник должен блюсти порядок и выгонять из подъезда нетрезвых, грубых и дурно пахнущих людей! Главное, опасных. Ладно, напачкают на чердаке – уберу. А станут ночью курить, да еще спьяну, – кто побеспокоится о пожарной безопасности? Все это было несомненно, и я вполне сознавала свои обязанности. Но как выгонишь на мороз тех, кому некуда идти? А недавно, когда я все-таки закричала на скорчившегося между этажами человека в пахучем тряпье, он вдруг подтянул к себе костыли и, когда встал, оказался калекой. У него не было одной ноги. После этого я бросилась к себе в каморку и бегала из угла в угол, не зная, что делать: искать ли этого одноногого бомжа, чтобы просить прощения, или радоваться, что он ушел и, значит, проблема на сегодняшний день решена? Если бы он был в подъезде один, я бы закрывала на него глаза и даже старалась стать полезной: принесла бы ему поесть, потом горячей воды… Но бомжи обычно ходят группами: приютишь одного, а завтра он с товарищем, и еще с товарищем. Так что наш подъезд превратился бы в ночлежку…
И все-таки я дала себе клятву не выгонять бомжа, у которого нет ноги. Вот хоть на куски меня режьте, не смогу идти против него со шваброй наперевес! Ведь у самой-то меня руки-ноги целы, так какое у меня право доставлять калеке лишние неприятности? Пусть, решила я, по этому бомжу проходит в моей совести демаркационная линия. Его не гоню, а всем остальным – добро пожаловать вон.
Я прошла мимо своего этажа, поднялась еще выше и, не выходя из-за угла, стала вглядываться, кто там на чердаке. Моим глазам предстала невысокая фигура в тулупе, еще вполне приличном, хотя и не новом. Скажем прямо, для бомжа это был роскошный тулуп. Но меня интересовало другое: две у него ноги или полторы. Лампочки на чердаке не было, приходилось напрягать глаза. Вдруг объект моего наблюдения, словно почувствовав взгляд со стороны, шевельнулся и переступил на месте. Ясно – обе ноги на месте! Тогда я нашарила швабру, которую держала тут же в уголке для подобных случаев. Мне предстояла неприятная процедура, но чем раньше начнешь, тем раньше кончишь. Труднее всего дается самый первый момент, когда среди тишины и покоя надо закричать громким, почти неприличным голосом.
– А ну-ка живо отсюда, здесь вам не ночлежный дом! Что у вас – бутылка, закуска, – забирайте все и марш на улицу! Нам в ДЭЗе велят, чтобы посторонние на чердаках не ошивались!
Выпалив эти первые фразы своего стандартного набора, я сделала передышку, чтобы можно было проследить реакцию, а заодно взять дыхание. Тот, кому все это адресовалось, повернул голову и смотрел теперь на меня с какой-то странной не вполне понимающей улыбкой. Словно его удивил мой вид, мои слова, моя швабра, нацеленная ему в живот. А что удивляться – первый раз, что ли?
Внизу рядом с ним что-то зашевелилось, и вскоре с пола не без труда поднялся еще один голубчик. Тут-то швабра в моих руках дрогнула – это был одноногий! Теперь моя задача еще больше усложнялась: выгнать одного, не тронув другого.
– Вы ладно уж, оставайтесь… а вы идите, нечего на меня смотреть! Я вот сейчас в полицию позвоню, там по головке не погладят! – кричала я на бомжа в тулупе, которого предстояло выдворить вон. Поскольку такие монологи приходилось произносились мной не по доброй воле, слова и интонации у меня были заимствованные – точно так выгоняла своих бомжей пожилая Дуся с соседнего участка.
– Сейчас, сейчас… – сипел одноногий бомж, делая бестолковые суетливые движения. – Мы это… немножко посидим… и уйдем!
– Вы ладно, а он пускай уходит! Ну, сколько еще повторять?
– Он со мной… мой товарищ…
– Сказано – только вы! Или мне швабру в ход пустить?!
И вдруг бомж в тулупе усмехнулся себе в воротник совсем не по-бомжевски: словно мы встретились не на чердаке при данных обстоятельствах, а где-нибудь в другом месте, где мы с ним на равных. И даже с перевесом в его пользу. Как будто я пришла к нему о чем-то просить, что-то предложить, а он ко мне приглядывается, нужна я ему или нет. Так, к примеру, смотрят на человека перед тем, как нанять его на работу. От всего этого я сбилась с темпа, но через пару секунд вновь ринулась в бой:
– Смешно, да? Ну и хорошо, ну и смейтесь, только сперва освободите подъезд! Считаю до трех: раз…два…
– Какая сердитая девушка, – изрек наконец бомж в тулупе.
Когда работаешь дворником столько, сколько я, бомжи в основном успевают тебе примелькаться: и на вид, и по характеру. Ты уже знаешь, кто грубый, а кто покорный, от кого чего ждать. Например, один из моих знакомых такого рода метал в меня сверху пустые бутылки, так что мама упрашивала меня не гнать его самой, а просто звонить в полицию. Еще про одного говорили, будто у него открытая форма туберкулеза, и опять же мама боялась за меня – ведь это я вытирала плевки бомжей и выбрасывала их окурки.
А этот, в тулупе, видимо, был новеньким. Время от времени такие тоже появлялись на нашем чердаке, но он, похоже, вообще в бомжах состоял недавно. Еще не научился ни наглости, ни приниженности, что обычно метят поведение бомжей. Он даже стоял не так, как они обычно стоят, не говоря уже о том, как смотрел и как говорил. Когда у человека наметанный глаз, такие вещи фиксируются.
– Мы сейчас… через полчасика уйдем… – продолжал бормотать одноногий.
Но я-то знала, что это просто слова. На газетке, постеленной там, где чердачная стена делала выступ, стояла бутылка, рядом лежал обломанный хлеб. Бомжи добыли себе выпивку и закуску, венчающие их долгий безрадостный день, а вслед за тем для них должна начаться ночь. Они ждут ночи, чтобы отдохнуть, забыться… Ну до чего же противная мне досталась участь – рушить такие естественные и как будто справедливые планы! А если не рушить, опять тупик. Через сколько-то дней жильцы подъезда не смогут пройти по лестнице, чтобы не спотыкнуться о растянутые на ступеньках живые дурно пахнущие тела. К тому же численно расплодившиеся бомжи могут и нападать на жильцов, почувствовав свою силу. Вот как в средневековой Англии толпы бродяг нападали на фермы и трактиры, о чем нам когда-то рассказывали в школе.
Между тем новичок в тулупе пожал плечами и повернулся, как будто намереваясь уйти. Но потом, наверное, вспомнил, что податься-то ему некуда, и остановился. Мне предстояло пустить в ход свое оружие – палку от швабры, которой я уже не раз тыкала бомжей под бока. Но у этого чересчур толстый тулуп, он, пожалуй, ничего не почувствует. А потом, оставался его одноногий товарищ – если удастся прогнать первого, он побредет следом, бутылка-то у них на двоих. А я ведь решила не гнать калеку.
Таким образом, пришлось отступиться, еще и потому, что настроение после визита к Вальке у меня было прескверное. Получалось, я систематически трачу силы на то, чтобы лишать людей ночлега, а рядом живет моя подруга детства, нуждающаяся в помощи. В самом деле, кто ей поможет? Баба Тося уже слишком стара, а Валькина мать, похоже, устранилась от всех проблем. Я часто встречаю ее в подъезде: она всегда тщательно, со вкусом одета, от нее пахнет духами, каблучки жизнеутверждающе цокают по лестнице. Немолодая, но модная, по-своему привлекательная дамочка. И не скажешь, что дома у нее распустехой лежит пьяная дочь, с которой стряслась большая жизненная беда.
4
– Игорь Сергеевич, к телефону! – крикнула из коридора дежурная акушерка.
Игорь Сергеевич, врач консультативного отделения родильного дома, как раз занимался с пациенткой. Что ж ему – оставить датчик у ней внутри и бежать из кабинета в приемную к городскому телефону? С другой стороны, звонили, наверное, из дома… Вчера он повздорил с дочкой, так, может быть, Светка теперь одумалась, хочет перед ним извиниться. Этим звонком стоило дорожить. Его отношения с дочерью последнее время стали давать сбой – что поделаешь, трудный возраст… А у кого он, собственно, легкий? Но, конечно, родитель должен быть мудрее своего ребенка, и раз уж дочь делает шаг навстречу…
Значит, придется-таки идти к городскому телефону. Ведь мобильный он выключал на весь рабочий день: в кабинетах УЗИ постороннее излучение нежелательно, хотя некоторые коллеги этим пренебрегают. Но он привык сам за себя отвечать.
– Я сейчас! – крикнул Игорь Сергеевич в ответ звавшей его акушерке.
Женщина на кушетке напряглась: ей, конечно, было бы лучше, чтобы он довел дело до конца. Обычно на УЗИ женщины волнуются: как-никак это исследование достовернее, чем осмотр. А беременные к тому же непременно хотят узнать, мальчик у них внутри или девочка. Этим довольно пустым вопросом Игоря Сергеевича терзают десять раз на дню. Хотя не все ли равно? Мать должна готовиться к появлению младенца, просто младенца, неважно какого пола. И врачу будет меньше головной боли, потому что УЗИ не всегда может дать четкий ответ, особенно на ранних сроках. А беременные готовы приставать к нему чуть не с первого триместра, какого цвета понадобится одеяльце – голубое или розовое…
– Але, – сказал он через пару минут, когда, вымыв руки и велев женщине на кушетке не двигаться, взял в приемной трубку. Но ответом было молчание. Вроде на той стороне связи кто-то дышал, однако это могли быть просто шумовые помехи.
– Але, слушаю! – крикнул он погромче: будет обидно, если этот звонок, на который он в душе рассчитывал и ради которого оставил сейчас больную, сорвется по техническим причинам. – Я слушаю! Это ты, Света?
Теперь он уловил в трубке громкое, с хрипотцой, дыхание. Он испугался, все ли в порядке дома, но тут же сообразил, что ни у жены, ни у дочери такого дыхания быть не может. Потом пошли короткие гудки. Раздосадованный и слегка встревоженный, Игорь Сергеевич бросил трубку.
– Кто это меня звал, молодой голос? – спросил он возившуюся с бумагами акушерку.
– Вроде молодой, девушка. Но не ваша Света. У вашей-то голосок потоньше, а тут вроде хрипатый.
– Ну, если эта хрипатая снова позвонит, меня не зовите. Мне, в конце концов, надо с больной закончить. Спросите тогда сами эту хрипатую, что ей нужно.
– Хорошо, как скажете.
Он снова вернулся в кабинет, надел новые перчатки и опять включил датчик.
На этой кушетки у него бывали женщины двух категорий: гинекологические больные и беременные. В данном случае обследовалась гинекологическая, так что глупого вопроса «мальчик – девочка» не предвиделось.
Нельзя сказать, чтобы Игорь Сергеевич не любил свою работу, не сочувствовал будущим мамам и малышам, поджидавшим срока родиться. Просто он несколько устал, как любой специалист, вкалывающий по две смены. А как не вкалывать, если подросшей дочке требуются то шмотки, то репетиторы, а в дальнейшей перспективе отдельное жилье. И тут еще прелести переходного возраста, когда вдруг оказывается, что дочь сама понимает все лучше родителей, которые для нее отработанный материал.
Само собой, его загруженность, также как и плохое настроение, не должны были сказываться на больных. Он строго следил за собой, чтобы не пропустить какой-нибудь тревожный симптом. Но когда речь заходила о цвете одеяльца, который на ранней стадии трудно определить, Игорь Сергеевич позволял себе расслабиться и отвечать, если не было твердой уверенности, наугад. В конце концов, он сам тоже хотел, чтобы у него был сын, а растит кого Бог послал – Светку. И на самом деле ничего страшного, потому как в их маленькой семье нити привязанности пока не лопнули, еще связывают всех троих в единое целое: отца, мать, дочку. Видно, ему на роду написано обитать среди женщин, что дома, что на работе.
В молодости, когда выбирали профессию, друзья готовы были часами зубоскалить на тему, что Игорь – будущий гинеколог. Первое время ему и самому было неловко: то неуместно весело, то, наоборот, тоскливо – он-то к чему в этом женском царстве? Ведь едва переступив порог консультации, уже чувствуешь здешнюю атмосферу: только женщины, все для женщин. Если посторонний зайдет сюда вместе с женой, за ним уже отовсюду следят настороженные глаза: это что еще за лазутчик? А женщины, которым здесь приходится солоно от тревог, болезненных ощущений и, как ему казалось сначала, унижения, женщины в этих стенах были оправданы уже тем, что они женщины. Тут вступало в силу молчаливое сообщество больных, беременных, акушерок, нянечек и врачей, среди которых Игорь Сергеевич оказался единственной белой вороной, то есть единственным мужчиной. Безусловно, он делал нужное и благородное дело: диагностировал болезни, распознавал нарушения беременности, в том числе на ранних стадиях, когда можно вовремя помочь. Он был неплохой специалист, и женщины не избегали его, многие говорили с ним заискивающе, а некоторые дуры даже пытались кокетничать. И все равно – он был из другого лагеря. Белый халат обеспечивал ему пропуск на чужую территорию, но и требовал от него соответствующего поведения. За двадцать лет работы Игорь Сергеевич отвык от резкости в каком бы то ни было виде: ходил не торопясь, приучил руки к округлым мягким движениям, что делало его прикосновения безболезненными для пациенток. И говорить стал округло, без четких формулировок: ведь ему не полагалось ставить диагноз прежде лечащего врача, а женщины сразу после УЗИ бросались на него с расспросами, что да как.
Подобный стиль поведения переходил и на домашнюю жизнь, где он, проживая с женой и дочкой, опять-таки оставался в меньшинстве. Иногда ему становилось тревожно: а не деформируется ли в подобных условиях его мужской характер? Так можно превратиться в некое бесполое существо, горестно думал Игорь Сергеевич, не разделяющий теорий радужного спектра. Как человек, имеющий дело с готовящимися родиться младенцами, он этого просто не понимал. Его занятие со всей очевидностью заявляло о том, что у будущего жителя земли уже есть в этом мире две точки опоры и притяжения: мужская и женская. Не зря при диагностике плода исследуют в первую очередь мать, а потом и отца – например, в некоторых случаях у обоих определяется резус-фактор крови. Мужчина, заложивший основу начинающейся жизни, не так близок к младенцу, как мать, но постоянно маячит невдалеке, так сказать, на подхвате. А уж женщина для своего ребенка – воистину вся вселенная. Игорь Сергеевич хорошо знал, что после акта рождения эта связь видоизменяется, но никогда не исчезнет совсем. Несчастен тот человек, который не ощутит ее в детстве, а потом не заложит в глубокие тайники души. Как это у Лермонтова: «Я никому не мог сказать священных слов отец и мать»…
– Что у меня? – тревожно допытывалась женщина на кушетке.
– Ничего страшного, я вам сейчас напишу заключение. Отдадите своему лечащему врачу.
– Но что у меня?
Вздохнув, Игорь Сергеевич пустился в не очень четкие объяснения. Тут тоже сказывались особенности его речи: слова как обкатанные морские камешки, попробуй пойми, в чем суть. Удобно, когда не хочешь назвать еще не установленный окончательно диагноз. Только вот в вечном вопросе беременных такой способ не годился. Им вынь да положь конкретный ответ: мальчик или девочка. А ведь бывает, что ребенок до поры до времени скрывает свой пол – лежит так, что не разберешь…
Наконец больная ушла, и прием потек далее своей чередой. Когда пациентки сменялись – одна уходила, другая готовилась зайти, – в раскрывшейся на минуту двери мелькало взволнованное лицо акушерки, словно ей не терпелось о чем-то сообщить. Но он больше не отвлекался и вышел из кабинета только по окончании вечерней смены. Акушерка так и кинулась к нему из-за столика: не иначе, специально поджидала. Да что ж такое случилось, что она даже чай пить не ушла?
– Игорь Сергеевич… А эта, хрипатая-то, опять звонила…
– Хрипатая? – безразлично переспросил он. – Ну и чего ей надо?
– Даже не знаю как вам сказать… Давайте сперва чайку попьем, я сейчас сделаю?
– Нет, спасибо, сегодня я тороплюсь.
Иногда он пил после смены чай с другими врачами и акушерками, но сегодня ему хотелось пораньше прийти домой, чтобы заняться Светкой. Зря он надеялся на ее сознательность – дескать, сама поймет свои безобразия и позвонит ему на работу. Придется, в конце концов, искать меры покруче, чем все эти бесполезные разговоры под титлом «Ты понимаешь…» А то совсем тряпкой стал на этой работе!
– Нет, Игорь Сергеевич, вы сейчас домой не ходите… – округлив глаза, зашептала акушерка. – Вы подождите, или пусть вас кто-нибудь встретит…
– Что такое? – удивился он.
– Ведь она, хрипатая-то… нет, не могу сказать. Что хотите делайте, не могу! – со сладким ужасом в голосе замотала головой акушерка.
– Знаете что, Фаина… – Игорь Сергеевич стал терять терпение.
– Петровна, – подсказала она. – Вы не волнуйтесь, мало ли чего в жизни бывает! Только вот встретил бы вас кто… Или, хотите, я сейчас в милицию позвоню? (Известно, что люди от шестидесяти лет по-прежнему говорят «милиция», а не «полиция».)
– Что сказала хрипатая? – Игорю Сергеевичу даже легче стало, когда он, презрев все нормы здешнего поведения, заговорил резким мужским голосом.
– Что она вас убьет!.. – выпалила в ответ акушерка.
Эта новость требовала осмысления. У Игоря Сергеевича иногда бывали неприятности с пациентками, но редко, и кончались они в худшем случае жалобой главврачу. А чтобы убить… Вообще он ожидал чего-то из ряда вон выходящего, судя по взбудораженному поведению Фаины. И все-таки убить – это слишком. Скорей всего, чья-то неуместная шутка.
– А за что, она не сказала?
– Да, сказала, Игорь Сергеевич, – вновь зашептала акушерка, округлив в ажиотаже глаза. – Она сказала, что вы ошиблись насчет ее ребенка!.. Обещали девочку, а родился мальчик…
– Ну это уж чересчур! – Он чуть не стукнул кулаком по пеленальному столику, возле которого они стояли. – С ума все посходили с этими мальчиками-девочками! Теперь вот убить хотят!
– Действительно, беда… – пригорюнилась Фаина, но ее лицо выражало жадное любопытство, приправленное сочувствием.
– Вы ничего не путаете?
– Хотела бы спутать… И надо же, какова нахалка! Может, все-таки позвонить в милицию?
– Не надо. А она сказала, что именно сегодня?.. – поинтересовался Игорь Сергеевич.
– Нет, она не сказала. Может быть, сегодня, а может быть, завтра… – горячо зашептала акушерка. – Ой, да что это я говорю! Вы не волнуйтесь, ничего не будет… В общем, она не сказала, когда.
– Так как же вы хотите, чтобы меня встречали! Всегда, что ли, с провожатыми ходить? Личную охрану завести?! – Он махнул рукой и стал надевать плащ.
– Ну зачем охрану. Может, кто из родных…
Игорь Сергеевич молча заматывал концы шарфа. Еще не хватало, жену звать или совсем уж прекрасно – дочку. Помогите, любимые, меня хотят убить… А обращаться к старым друзьям, на общение с которыми вот уже сколько лет не хватает ни времени ни сил, было бы совсем странно. Так что в любом случае – марш на улицу.
– Неужели пойдете? – ахнула акушерка.
– А что же, здесь ночевать? Всего хорошего!
И он ушел, представляя себе, как сейчас Фаина побежит разносить новость по всем этажам, отделам и кабинетам.
5
Больной все еще не приходил в себя. Это могло быть затишьем перед тем, как действие всех здоровых клеток, слившись воедино, даст импульс к выздоровлению. Тогда дело быстро пойдет на лад. Но это же могло означать и то, что у больного уже нет внутренних сил, здоровые клетки не активизируются. Если и они сдались, надо готовиться к худшему.
Склонившиеся над постелью медбратья в белом не скрывали своей тревоги. По стенам палаты все ползли и ползли видеокадры, отражающиеся от мозга больного: по ним было можно понять, насколько серьезно положение.
Временами на стены словно набегала рябь, и тогда каждая из них превращалась с виду в мелкоячеистую сетку. Миллионы, миллиарды ячеек отражали каждая свой кошмар. Вот опухшая от пьянства Валька осматривает нож, которым пырнет врача, вот загнанно озираются проникшие на чердак бомжи. А вот женщина с пятого этажа волочит своего едва шевелящего ногами ребенка вверх по лестнице, потому что лифт заняли одеяльные бизнесмены – у них отгрузка товара, это не меньше чем на полчаса. И они знают о том, кому в данный момент нужен лифт, но не прерывать же из-за этого отгрузку!
Стоящие вокруг постели могли разом обозреть все, что во множестве отражалось на четырех стенах палаты. И сделав это, вздохнули. Они не могли помочь больному больше, чем уже делали своим молчаливо-сосредоточенным присутствием. Но они еще напряглись в желании помочь, точнее, спасти. Их крахмально-белые рукава взмыли над постелью, шурша при соприкосновении наподобие лебединых крыльев. Тут же в больничной палате закружился свежий звездистый снег. Он слегка остудил больного, сгорающего в жару. Застывшие в напряжении черты чуть расслабились, и ползущие по стенам кошмары на секунду остановились: все безумствующие, колдующие, убивающие друг друга вдруг подняли лица к летящим с небес снежным звездочкам, да так и замерли. Но это длилось, увы, совсем недолго! В следующий момент каждый из них вернулся к своему делу, а лицо больного вновь отразило напряженный ужас. Но все-таки секунду он отдохнул…
6
Проснувшись, я поняла, что наступила зима – за окном кружились первые снежинки. В этом году долго не было снега, и некоторые СМИ пугали, что мы теперь вообще его не дождемся, – дескать, грядет глобальное потепление климата, понятие русской зимы отходит в прошлое. А снег – вот он, милый, и русская зима с ним.
– Мама! Смотри, первый снег!
– Чему ты радуешься, дурочка, – улыбнулась мама, потягивающаяся на своей постели. – Теперь тебе работы подвалило!
Но я все равно радовалась, хотя мне теперь действительно придется убирать двор в два раза чаще. Ничего страшного, зато теперь что-то в жизни должно измениться к лучшему. Это еще давно нам объясняла учительница, которая звала меня Мальвой: в природе все устроено так, чтобы приносить человеку пользу. Когда мы привыкнем к лету, наступает осень, потом зима и весна. И каждый раз человеческая психика словно обновляется: и с первым снегом, и с первой травкой, и даже когда пышная листва начинает желтеть, краснеть, облетать. Так уж устроен человек, что вокруг него должны происходить перемены, иначе он от однообразия с ума сойдет. И вдруг я почувствовала: мне самой до зарезу необходим этот первый снег. Ведь моя внутренняя жизнь тоже нуждалась в обновлении.
Вдруг захотелось поговорить с кем-нибудь обо всем: и о Вальке, и о бомжах, и о своем собственном будущем. Мама в собеседницы не годилась: во-первых, Валька просила хранить ее тайну, чтобы никто в доме не знал. Во-вторых, мама всегда нервничала, если речь заходила о бомжах, – она боялась, что кто-то из них может накинуться на меня с кулаками. И вообще я чувствовала, что мама от меня чего-то ждет: не век же махать метлой и шлепать мокрой тряпкой! Так и до пенсии дометешь-дошлепаешь, а я ведь подвизалась в качестве дворника уже восемь лет. Но искать другую работу не было внутреннего подъема: с того знаменательного конкурса во мне развилась боязнь «высовываться», искать лучшей доли.
В этот день я пораньше убралась – снег еще не успел примерзнуть, требовалось только сгрести его лопатой – и в три часа уже могла отправляться домой. Как вдруг услышала: «Мальва!». Так меня звала только старая учительница, преподававшая у нас когда-то историю.
– Мальва! Это ты, деточка?
Я настолько стосковалась по своему детству, где все было понятно, правильно и хорошо, что чуть не расплакалась от этого оклика в сочетании с видом знакомой приземистой фигуры в старомодном пальто и шляпке, с серыми, а теперь уже совсем белыми кудерьками. Имя у моей учительницы тоже было старомодное – Илария Павловна. Когда-то она не просто преподавала нам историю, но вникала в жизнь своих учеников больше, чем классный руководитель. Конечно, это оставило след в наших детских душах, – вот сейчас я почувствовала, что меня тянет уткнуться в ее старинный воротник, от которого пахнет лавандой против моли, и выплакать все, что накопилось на сердце с тех пор, как она обнимала меня на выпускном вечере, поздравляя с получением аттестата.
Она тоже расчувствовалась, повела меня на обочину дорогу, неуклюже придерживая выпадающую из моих рук метлу:
– Что с тобой, Мальва? Ты плачешь?
– Нет, нет, Илария Павловна, просто мы так неожиданно встретились…
И так кстати – ведь мне как раз надо требуется излить кому-то душу! Но как говорить на улице, где все меня знают, а, рассказывая обо всем, еще, чего доброго, разревешься… И потом, может быть, Илария Павловна торопится?
Надо было владеть собой: я ведь уже не пятиклашка, чтобы так сразу вытряхнуть свои жизненные обиды учительнице, с которой к тому же не виделась восемь лет. И я заставила себя улыбнуться:
– Со мной все в порядке, Илария Павловна. Видите, дворником работаю. У нас в управе эксперимент: микрорайон без гастарбайтеров. А вы-то как? Как ваше здоровье?
Однако не зря говорят, что старого воробья на мякине не проведешь. Моя старая учительница секунду вглядывалась в меня, сжав мне руку, а потом деланно безразличным голосом ответила:
– Ничего, по-разному бывает. Вот сейчас утомилась – хорошо бы кто до дому проводил! – И уселась на скамеечку ждать, пока я сбегаю в ДЭЗ отнести лопату.
Таким образом судьба занесла меня в старинный дом на улице Чаплыгина, с высокими потолками, украшенными лепкой, с полом из широких паркетин и скособоченными дверями, протяжно поскрипывающими от сквозняков. Квартира была коммунальной, но соседей я видела лишь мельком: из одной двери вышла костистая старуха в сером платке, старше моей Иларии, но прямая, как палка. Она молча прошествовала на кухню, о чем свидетельствовали загремевшая посуда, хлопок включенного газа и полившаяся из крана вода. В другой двери на миг обозначилась физиономия, заросшая рыжей щетиной. Я никогда не видела близко пьющих мужиков, если не считать бомжей, но тут мне сразу пришло в голову: наверное, он после запоя. Небритый человек словно прочитал мои мысли и быстро исчез, ни слова не сказав.
Из большой передней Илария Павловна повела меня в свою комнату, где пахло то ли сухим деревом, то ли почти выветрившимися духами и как будто засушенными в каком-то старом альбоме мальвами. Впрочем, мне это, конечно, показалось: мальва и в цвету-то не пахнет, пышная красота заменяет ей аромат.
Илария Павловна достала из громоздкого буфета тонкие, как бумага, голубые чашки и блюдца. Потом оказалось, что они кузнецовские – был до революции такой мастер, прославившийся маркой своей посуды.
В нашу дверь постучали: небритый сосед, которого я сочла пьяницей, принес большой закопченный чайник с кипятком. Значит, это для нас прямая как палка старуха отправилась на кухню. В ДЭЗе, где я работала, бытовало расхожее мнение, что нет на свете злее врага, чем сосед по коммуналке. Поэтому я не удержалась, чтобы не спросить свою старую учительницу:
– А эти ваши соседи – почему они нам чай вскипятили и принесли?
– Толик-то? – откликнулась хозяйка. – Дарья Титовна? Так они видели, что я с гостьей, вот и захлопотали…
– А сосед у вас не пьет? – Может быть, вопрос прозвучал не очень вежливо, но мне хотелось проверить свою догадку.
– Еще как, – покачала головой Илария Павловна. – Почитай, через каждые два месяца запой.
Она сказала это огорченно, но без обиды и раздражения, как будто лично ей этот Толик совсем не досаждает.
– А он, когда пьяный, не беспокоит вас?
– Мы с Дарьей Титовной сами за него беспокоимся. Ухаживаем, пока пьет, а потом курицу покупаем – бульоном силы поднимать. Бульон в таком деле первое средство…
– Что же, ему не стыдно, что две старушки… – начала было я и осеклась на слове: опять невежливо – в глаза говорить о возрасте.
– Ничего, деточка, все правильно, – успокоила меня хозяйка. – Старушки и есть, что уж тут мудрить. А Толику-то, наверное, стыдно, только он ничего с собой поделать не может. Как пришел десять лет назад с военной службы, так и стал выпивать. В горячей точке служил.
Вот, оказывается, что – в горячей точке. А я-то думала, все пьяницы априори плохие люди, просто в силу данного обстоятельства. Но горячая точка, конечно, может испортить психику, об этом везде сейчас говорят.
Мне показалось, тут есть что-то общее с моей проблемой, касающейся бомжей. Ведь и они, во всяком случае, многие из них без вины виноваты. Просто не повезло в жизни, как с каждым могло случиться…
Илария Павловна заварила щепотку чая, придвинула мне вазочку с сухим печеньем и другую – с колотым сахаром. Вот ведь и есть практически нечего, а как приятно сидеть за этим столом, вдыхать чайный аромат, смотреть на почти бесплотные голубые чашки, бледные блюдца с закругленными углами.
У меня возникло предчувствие, что в этой комнате я смогу выговориться до донышка…
– С сильным не борись, с богатым не судись, – покачала головой моя старая учительница на историю с конкурсом. – Тут уже ничем не поможешь. Главное, чтобы ты себя сохранила, не впала в уныние. Пройдет год-другой…
– Уже восемь лет прошло, Илария Павловна.
Она так и подскочила на стуле, который при этом скрипнул:
– Восемь лет? И ты до сих пор носишь это в себе?! Что ж выходит, тебе на всю жизнь душу покалечили?!..
– Я еще ничего, Илария Павловна. Вот у Вальки… Помните Вальку Кабанову из нашего класса?
Конечно, она помнила. Выслушав о Валькиной беде, наша старая учительница произнесла одно слово:
– Антонина.
И, видя, что я не понимаю, поспешила пояснить:
– Валькина бабушка – вот кто должен поговорить с отцом мальчика!
– Баба Тося?
– Ну да. Саму Вальку он, надо полагать, не слушает, да она и не умеет толково объяснить: либо грубит, либо терпит, пока не припрет к самому горлу. А Антонина человек разумный и с выдержкой, всю войну зенитчицей прошла…
– Но что она может ему сказать? – с изумлением спросила я.
Перед моим мысленным взором встала старушка преклонных лет, с морщинами, с сиплым голосом, в двух теплых кофтах и шерстяных носках. Да, она была в твердой памяти и здравом рассудке, и с силой воли у нее тоже все в порядке. Но решать в преклонном возрасте такие дела…
– Сказать, что перед смертью должна повидать правнука.
– Вы думаете, это поможет?..
– Видишь ли, восточные люди уважают старость. Родоначальник семьи, даже родоначальница – к женскому полу там отношение пожиже – все-таки для них это не пустой звук.
– Да, когда речь идет о родоначальнице их семьи или о старухе их веры. Но Валька-то с бабой Тосей не мусульманки!
– Спору нет, вера имеет значение, – согласилась Илария Павловна. – Но заметь себе: традиционный ислам все-таки величает старую женщину матушкой и предписывает проявлять к ней внимание. Во всяком случае, больше, чем к молодой. Так что пусть Тося-зенитчица постарается ради внучки! Вдруг выйдет толк?
– Она-то, конечно, постарается…
– Во всяком случае, это наш единственный шанс. Надо его испробовать, а уж потом думать дальше.
Я почувствовала, что должна высказать неожиданно всколыхнувшую меня мысль:
– Как странно выходит, Илария Павловна, – вроде это мы, молодые, должны за вами ухаживать, за людьми старого поколения. А получается наоборот: вы даете советы, вы варите курицу, и вы еще должны устраивать наши семейные дела! А мы словно все еще маленькие, хотя давно выросли…
– Вам трудней жить, Мальва, – серьезно сказала моя старая учительница.
– Почему это? Нас и на работу берут, и вообще все двери перед нами открыты… – Я смутилась, что у меня получилось как-то по-газетному, хотя смысл сказанного был ясен.
– Двери бывают разные… Возьмем ту же Вальку: открыли ей дверь в той фирме, куда она после школы пошла? А тебя разве не приглашали на конкурс модельеров: пожалуйста, девушка, мы с удовольствием примем ваши работы… Ну и что дальше?
Да, это было так. К тому же вспомнилось совсем уже давнее: как мы, девчонки-выпускницы, обсуждаем предложенный Эллой план отъезда за границу, чтобы там выйти замуж. А ведь в обществе тогда уже завелись подпольные «деловые люди», препровождавшие подобных нам дурочек прямиком в сексуальное рабство…
– Вы хотите сказать, нас просто заманивают?..
– Вот именно, – вздохнула она. – Вас, молодежь, заманивают. Конечно, люди постарше тоже попадаются, но чаще вы. Все-таки жизненный опыт, правильная закваска немало значит.
Мне стало немного обидно: почему это у старшего поколения закваска правильная, а у нас, молодых, ее нет?
– В вас не формировали такого отношения к жизни, которое могло бы вас защитить, – пояснила Илария Павловна. – Надо предупреждать об опасностях – а вас, наоборот, соблазняют, чтобы все их попробовать на зуб. Кто-то не выживет, кто-то покалечится – ну и пусть себе! Зато никаких запретов! Вот и выходит, что вам, молодым, легко обжечься, как мотылек о свечку. Именно молодым. Мы, старики, лучше защищены…
Дальше она привела мне такой пример:
– Вот смотри: нас в этой квартире трое, и все ущербные. Мы с Дарьей Титовной одинокие пенсионерки, а Толик, сама понимаешь… Но мы помогаем друг другу, и это нас спасает. Когда физическая сила нужна – действует Толик, если, конечно, он не в запое. Случись кому заболеть, я лечу; так уж повелось, что интеллигенция всегда дружит с медициной, – Раскрасневшаяся от волненья Илария Павловна отпила из «кузнецовской» чашечки глоточек чаю. – И до революции помещицы всегда лечили крестьян – барыня, значит, лечи…
– А Дарья Титовна?
– А уж она среди нас самый рекордсмен: ей сто лет в обед, а она еще за меня в магазин ходит, когда мне не по себе! Так вот и живем, Мальва, и представь, хорошо живем!
– А мы почему так не можем? Что нам, молодым, дружить нельзя, помогать друг другу?
– Надеюсь, что можете, – кивнула моя учительница. – Вам надо делать ставку на чутье, на внутреннюю интуицию, раз мировоззрение не сформировалось. За вас генетика: слишком много трудились ваши предки, чтобы правнукам ничего не передалось. Я имею в виду труд не только физический, но и духовный.
– Разве в прежние времена все было хорошо? – спросила я. – Не грабили, не убивали – без преступников обходилось?
– Прежние преступники были ближе к раскаянию, – не согласилась моя учительница. – Кто-то из них мог пожалеть свою жертву и отпустить, себе в убыток. И уж совсем не слыхали о том, что сейчас называется не-мо-ти-ви-ро-ван-ные убийства! То есть убийце ничего не надо: ни грабить, ни доказывать свою какую-то правоту… только убить!
Я вздрогнула – это было страшно. Когда-то Валька пыталась научить меня компьютерным играм, где охотники преследуют жертву, а потом ее убивают. К Валькиному раздражению, я никак не могла освоить правила игры, а потом почувствовала, что все это меня напрягает. Плюнула и ушла домой, Валька осталась доигрывать одна. А вот теперь она всерьез говорит о том, что хочет убить врача…
– В нашей истории, – продолжала рядом Илария Павловна, – встречались Кудеяры-атаманы, которые потом становились схимниками, пустынниками, всю жизнь замаливающими свои грехи.
И дальше она тихонько запела:
Господу Богу помолимся, Миру всему возвестим, Что нам когда-то рассказывал Старец честной Питирим…– Откуда это, Илария Павловна? Какой приятный мотив!
– Это песня на слова Некрасова, но она уже как бы народная. Про разбойника Кудеяра, который потом стал монахом с именем Питирим…
– Как же это может быть: разбойник и при этом монах?
– Сперва разбойник, потом монах, – поправила Илария Павловна. – Значит, еще когда был разбойником, совесть в нем не совсем погибла. В этом, собственно, и есть наш менталитет – поиск истины и готовность сломать себя под нее. А кто ищет, тот, как известно, всегда найдет!
Она вдруг обняла меня, погладила, словно маленькую, по головке:
– Мальва ты Мальва, умница ты моя… Кстати, а как твое настоящее имя?
– Мальвина. Разве вы не помните?
– Помню, но я имела в виду другое имя – крестильное. Ведь Мальвины нет в наших православных святцах. Каким именем тебя крестили: наверное, Мария?
– Насколько я знаю, меня вообще не крестили. И вы сами когда-то объясняли, что не имя красит человека, а наоборот…
– Помнишь пословицу, – улыбнулась Илария Павловна. – В каком же это классе мы их проходили – кажется, в третьем? Но только это не про то имя…
– А про какое? – с недоумением спросила я.
– Про обычное, включающее в себя совокупность сведений, указывающих на личность. А в духовном смысле имя – связь с тем Святым, в честь которого человека назвали при крещении. Этот Святой становится для человека небесным покровителем.
– А у меня, выходит, нет?
Илария Павловна развела руками, и в это время на стене вздрогнули хриплым боем старинные часы. Я насчитала восемь ударов: пора было уходить. Мама меня, наверное, потеряла. И я попрощалась со своей учительницей, обещав время от времени к ней заглядывать.
7
С утра шел снег, но Валька заметила его не сразу. Ведь она думает о Садике день и ночь, кроме тех часов, когда спит в кровати пьяная. Но, может быть, она и тогда тоже думает о Садике, подсознательно переживая боль и тоску разлуки. Радость приходит к ней только в первый момент опьянения, когда кажется, что все возможно… даже уговорить Расула, чтобы привез Садика назад.
Но этот момент проходил, Валька тосковала во сне, а потом снова возвращалась к своей обычной жизни. А что ее жизнь? – можно сказать, мрак. Мать постоянно пилит Вальку за то, что пьет, не работает, ходит неприбранная по дому, а то и на улицу. Бабка молчит, пыжится, вздыхает: ей жаль и саму Вальку, и, как она говорит, «отнятое дите». Расул дает деньги, присылает к ним домой мастеров, чтобы вставили новые окна, поклеили обои. Он покупает Вальке новую шубу, уже вторую за время их знакомства. А главное, примерно раз в полгода он ездит к себе в аул и привозит новости о Садике, его фотографии…
Все они хорошие: и Расул, и бабка, и даже ворчливая мать. Валька ни на кого из них не в обиде. Единственный человек, заслуживающий мести, – это врач УЗИ, погубивший ее будущее. Пусть она просила определить пол ребенка раньше, чем это полагается, – он мог не давать решительного ответа. Ведь не убила бы она его тогда! А теперь вот убьет. Если ей будет совсем плохо, если кончатся силы терпеть, Валька его убьет. Небось думал о чем-нибудь другом, когда определял, кто у ней внутри, – мальчик или девочка. О какой-нибудь ерунде думал, а ей теперь мучиться до тех пор, пока Расул не смилостивится, не привезет ей сыночка. А если этого никогда не будет?!
Валька подскочила на постели, вдруг осознав слово «никогда». Что ж такое, она и так живет словно во сне, чуть протрезвеет, и опять пьет, а ведь надо же как-то действовать!
За окном летели пушистые снежинки, первые в этом году. Глядя на них, Валька решила привести себя в порядок и сходить в фирму поговорить с Расулом. Он, может быть, и сам вечером к ней придет, но зачем терять время? И так уже много его потеряно!
Бабка гремела на кухне кастрюльками, вздыхала. Она должна была одобрить этот план: немедленно повидать Расула и всерьез с ним поговорить. Но, выслушав Вальку, баба Тося лишь безнадежно махнула кухонным полотенцем – не верила, что у внучки что-то получится.
– Чего ты, баб Тось? Я же уговорю его, чтобы привез Садика!
– Пить тебе надо меньше, – вздохнула бабка.
– Да я и не буду сегодня пить. Вот сейчас вымоюсь, голову просушу и пойду к нему. Оденусь хорошо, чтобы его пронять, понимаешь?
– Ну иди-иди, – бабка отвернулась и вроде смахнула полотенцем слезу, а может быть, это Вальке показалось. Может быть, она просто полотенце на гвоздь повесила.
Как приятно смывать с себя липкую пленку пота, грязи и всяких сальных запахов! И не потому, что Расул в прошлом году отделал ванну кафелем, а мать покупает душистое мыло, дорогие шампуни. Приятно потому, что Валька довела себя до такой запущенности последний раз. Вот сейчас она отмоется, станет, как прежде, красивой, уговорит любимого привезти к ней их общего сыночка и больше уже ни в жизнь… Как только Садик вернется к ней, она будет всегда подтянутой, хорошо одетой, владеющей своими чувствами…
Вальку с детских лет отличали мальчишки, потом парни, взрослые мужики. Такая уж она уродилась сексапильная. Теперь, понятное дело, Расул никому не разрешает к ней приближаться. Ну и пусть, ну и ничего. Его мужской любви Вальке вполне хватает, несмотря на то, что у него-то она как раз не одна. Он даже женат у себя в городе, и дети от жены живут вместе с ней. Только ее Садика отвезли в какой-то глухой, далекий аул на воспитание к старухам…
Но Валька решила не распускаться. Она надела голубой костюм, в цвет глаз, и бледно-серые бархатные сапоги, заходящие отворотами за коленки. Расчесала свои только что высушенные феном волосы, прямые и длинные, до талии, накинула куртку – все! Шикарная девушка, от которой балдеет каждый встречный. Даже бабка, которая приползла из кухни, глядела на это превращение вытаращенными глазами:
– Вон ты какая… Тебе бы себя ценить…
– А то я не ценю! – капризно протянула Валька.
– Ну иди с Богом… Может, чего получится…
Вальку задело это недоверчивое «может», прозвучавшее горькой житейской мудростью. Она и сама опасалась, что идет напрасно, но решила сейчас об этом не думать. Сейчас ее словно на крыльях несло, и надо было использовать это чувство, этот по-новому начавшийся день, этот первый снег.
На улице пахло новизной и свежестью. Сквозь метельную дымку все вокруг смотрелось как будто незнакомым, таинственно-интересным. Сама Валька, в шикарных голубых брюках и меховой куртке, в потрясающих сапогах, с длинными тяжелыми волосами, бьющими ее по спине, должна была казаться прохожим прекрасной незнакомкой, у которой жизнь полна захватывающих приключений. Она как нельзя лучше подходила к этой мигающей огнями улице, на которой Рауль снимал помещение для фирмы. В преддверии наступающего Нового года во всех витринах пестрела мишура, зеленели искусственные еловые ветки. Пыль в глаза, иллюзорный блеск, готовность пойти очертя голову на все, вплоть до самых отчаянных вещей, – таковы были и Валька, и вся эта улица.
В приемной фирмы сидела теперь мелкая блондиночка Алена – типичная секретутка, секретарь плюс чего пожелаете. Будь у Вальки силы, повела бы войну с этой белобрысой, чтоб не липла к чужим мужикам. А так что уж, не до нее. Напротив Алены в кресле для гостей развалился охранник Санька, малолеток – второй год после школы – и как будто лопух, но это у него просто имидж такой. На самом деле мальчик себе на уме. Вот сейчас, например, – почему он не у дверей, а в приемной? Ясно, с Аленой хи-хи ха-ха. Это хорошо, что Расул еще не указал Саньке его место – значит, не ревнует белобрысую, она для него больше секретарь, чем все прочее. Попробовал бы этот парнишка возле Вальки покрутиться, когда у них с Расулом все только начиналось!
– Какие люди, – протянула Алена вроде приветливо, но с прорывающейся в голосе вредностью и даже как будто насмешкой. Вот стерва! Ну погоди, я еще разведу Расула с его нынешней женой и стану генеральной директоршей, тогда и духа твоего здесь не будет…
А Санек, тот по-настоящему глазами захлопал: хоть и лабунится паренек к секретутке за неимением лучшего, но Валька всегда на него действовала безотказно. От Вальки он просто в обморок готов был упасть, тем более сейчас, когда она явилась вся из себя. И, главное, окрыленная – это ведь в женщине самое главное, от чего мужики с последнего ума сходят.
Сейчас Вальке было особо приятно внимание парнишки, потому что она видела в этом подтверждение своей привлекательности. Иначе как чувствовать себя уверенной во время разговора с Расулом? Самого главного разговора, подобного которому она не вела еще никогда в жизни, да и не будет, наверное, вести.
– Общий привет, – независимо бросила она. – Чем занимаемся, кресла просиживаем? Где у нас начальство?
– Расул Лятифович уехал на совещание к компаньонам. Будет не раньше четырех часов, – без оптимизма прощебетала Алена. Ей-то Расул – Лятифович, а Вальке – просто Расул…
– Тогда я тут с вами посижу. Ну, что слышно на свете? Какие новости?
Алена замялась, но к этому моменту вышел из оцепенения паренек-охранник.
– Валентина Владимировна, пойдемте со мной! У меня в дежурке ром есть, такой грог сотворю!
– Остынь, Санек, – ледяным тоном осекла секретут-ка. – Какой еще у тебя ром, когда ты на рабочем месте.
– Обычный, Аленушка, с Ямайки. Я, конечно, на работе не пью, держу про запас… дорогих гостей угощать! – Он выразительно взглянул на Вальку.
– Прекрати, или я пожалуюсь Расулу Лятифовичу…
– Пойдем, – Валька встала с кресла и взяла парнишку за руку. – Ничего тебе Расул Лятифович не сделает, в случае чего я ему скажу. Пойдем к тебе в дежурку, а то тут что-то кисло!
На минутку паренек замялся: неужели считает, что Алена в фирме влиятельнее, чем она? Любимая женщина Расула, мать его ребенка – правда, об этом последнем здесь ничего не знают. Но все равно, может ли мнение белобрысой перевесит то, что сказала Валька? Или здесь уже идут разговоры о том, что она спивается, скоро распухнет, как бочка, начальник ее бросит… А белобрысая – вот она: трезвая, юркая и по работе у ней, наверное, все в порядке.
Паренек выбрал Вальку, не зря всякий раз терял от нее голову. Болтая за жизнь, они прошли в дежурку, где он сделал свой знаменитый грог. Валька пить сперва не хотела, но все-таки согласилась на пару горячих стаканчиков – ведь зима на улице, а она без шапки, так и простудиться недолго. На большем Санька не смел настаивать. Потом они вновь болтали, смеялись без повода и даже вышли на улицу, чтобы не нарушать деловую обстановку офиса. А еще чтобы освежиться, потому что теперь им стало жарко. Кроме того, Валька думала: если сейчас вернется Расул, пусть видит, как этот мальчик от нее балдеет.
– Скоро Новый год, Валентина Владимировна. Давайте поедем с вами в лес, медведей будить!
– Может, ты думаешь, мне не с кем отметить Новый год? – высокомерно спросила Валька.
– Что вы, и в мыслях не ночевало. Просто очень хочется попасть с вами в какую-нибудь новогоднюю сказку.
– Лучше смотри, чтобы не попасть в историю! Спаиваешь жену босса…
– А я по натуре хулиган, – расхрабрился Санек и для пущей убедительности действительно вытащил из кармана настоящий бандитский нож, именуемый финкой.
– Не видели таких, Валечка? Это мой талисман со школьной скамьи. У одного приятеля из неблагополучной семьи выменял на ящик сигарет! Выгодно, да?
– Жалко, что талисман, – протянула Валька. – А то я хотела попросить его у тебя в подарок. Или можно опять сменяться…
– Вам-то зачем? – вылупил глаза Санька. – Вам лучше газовый баллончик для самозащиты! Хотите, подберу самый лучший? У меня в магазине средств самозащиты дружбан работает…
– Не-ет, Санек, я хочу именно эту штучку!.. – В голове у Вальки мелькнула еще не осознанная до конца мысль: сегодня она либо пан, либо пропал. Одно из двух: или вернет своего сыночка, или загонит эту самую финку в горло врачу, перепутавшему результаты УЗИ. Потому что жить по-прежнему она больше не желает. Если не выйдет с Садиком, пускай сажают в тюрьму!
– Так что же, дашь? Может, тебе за него заплатить?
– Обижаете, Валентина Владимировна! Если такая женщина согласна принять подарок, какой дурак откажется! Вот, пожалуйста, смотрите, как она открывается. Нажмешь сюда, здесь вылезет лезвие. Видите, как просто…
– Расул! – вскрикнула Валька, не успев поблагодарить, – к подъезду подруливала знакомый пижонский автомобиль.
– Ну я тогда пошел… – Паренек поспешил на свое рабочее место, всю его развязность как рукой сняло. И то сказать, отдал свой талисман, а взамен шиш…
Но Вальке было сейчас не до него. Несколько лет она тупо ждала, ничего не предпринимая, и вот теперь наконец в ней созрела решимость. Долгая, тяжкая, оплаченная смертной тоской и загубленными годами жизни, может быть, уже привившимся в организме алкоголизмом. Нет, нет! Если Садик вернется, она ни за что не станет пить. А если без Садика, то ей уже ничего не надо, кроме мести. Санькина финка лежала в косом кармане шикарных голубых брюк.
– Валюша! – раскинул руки Расул, приближаясь к ней особой танцующей походкой, грациозно покачиваясь и мелко переступая, несмотря на довольно тучную фигуру. Так он ходил, когда бывал всем доволен: и дела в порядке, и женщина под рукой. – Валюша!
– Здравствуй, Расул, – проглотив слюну, выдавила из себя Валька.
– Вай-вай, ты пришла без звонка! Для чего, я бы и сам вечером к тебе пришел… Какая ты сегодня! – прищелкнул он языком и обнял свою красавицу. От его куртки пахло дорогим сигаретным дымом, изо рта – коньячными парами и свежей горчинкой мандаринов. Когда-то Вальке казалось, что в таких запахах концентрируется самый кайф жизни.
Они пошли к подъезду.
Хорошо, что он вернулся веселый, думала Валька, было бы сложней, если бы совещание с компаньонами прошло неудачно. Потом, ее вид произвел на него впечатление – это тоже плюс. И все-таки встреча начиналась не так, как бы ей хотелось: чего-то в ней недоставало, серьезности, что ли… Расул слишком громко говорил, а его рука норовила соскользнуть ниже ее талии. Прежде Вальке даже нравилось, что он такой решительный и самовластный, ни до кого ему дела нет. Но сегодня, когда она хотела говорить о Садике, все должно было происходить иначе.
– А я сейчас не смогу поехать с тобой, дорогая, – говорил Расул, когда они поднимались по ступенькам к подъезду. – Сегодня мне еще надо поработать. Если можешь, подожди час-другой, Аленка тебе кофе сварит… Или, хочешь, я скажу Алику, чтобы отвез тебя домой, а позже сам за тобой заеду и повезу в ресторан… часов в десять, ладно?
– Я не хочу в ресторан, Расул. Мне надо с тобой поговорить.
Он смотрел на Вальку так, словно это желание было высказано одной из двух искусственных елок по обе стороны входа. Потом усмехнулся, приняв прозвучавшие слова за кокетство, – надо же, чего моя любимая хочет! Не выпить, не в постель, не подарок мне заказать, а поговорить!
– Вот и прекрасно, за ужином и поговорим…
– Я хочу сейчас, – подтвердила Валька и ласково пробежала пальцами по его ладони: пусть не думает, что она просто капризничает, хочет сделать по-своему.
– А что случилось, моя хорошая?
– Ничего не случилось… то есть случилось, да. В общем, мне это очень важно…
Расул опять посмотрел на Вальку, теперь уже без усмешки, а с опасением. Наверное, Валькино лицо выглядело необычно и это ему не понравилось. Но он не любил откладывать проблемы на потом, предпочитая решать их сразу:
– Ну хорошо, пойдем. Мой кабинет тебя устроит?
– Конечно. Теперь на Вальку нахлынул самый настоящий страх. Вот сейчас, через пять минут, станет ясно, что ждет ее в будущем: счастливое материнство или тюрьма на всю оставшуюся жизнь.
Они миновали Алену, угодливо вскочившую при их появлении, прошли за высокие, отделанные под дуб, двери… Здесь когда-то Расул впервые расстегнул пуговицы на ее вязаном жакете – тогда ей можно было носить вязаное, потому что фигура еще не расплылась… да и теперь бы не расплылась, если бы не проклятая выпивка! А ведь ей всего двадцать пять…
– Так что ты хочешь сказать, Валентина? Может быть, тебе нужны деньги?
– Нет, Расул, спасибо. Деньги мне не нужны. Дело в том… Мне очень серьезно надо поговорить с тобой, понимаешь?
– Ну так говори! – воскликнул он уже с нетерпеньем.
В его глазах опять, как при входе в офис, мелькнула догадка, о чем пойдет разговор. Верная догадка. Но уже по этой метнувшейся в глазах и быстро притушенной искре понимания Валька поняла, что для нее будет не пан, а пропал. Однако она не хотела этому верить. Она не хотела верить!
– Ты знаешь, что я скажу. Мне ничего в жизни не надо, кроме сына. И кроме тебя, если ты захочешь… Я не всегда правильно себя вела, но это как раз из-за Садика. Потому что я тосковала. Прошу тебя… – Валька чувствовала, что не может выразить и сотой доли того, что у нее в сердце, – ведь она не умела складно говорить. Даже эти только что сказанные слова стоили ей большого напряжения. Чувствуя, что сейчас все уже может кончиться, то есть кончиться плохо, она согнула колени и бухнулась на ковер к ногам своего повелителя. Может быть, получилось не очень изящно: алкоголь успел нарушить ее внутреннюю пластичность. Но пусть только Расул вернет ей Садика, остальное неважно. За сына она готова заплатить дорогой выкуп – любовь самого Расула.
– Встань.
– Не встану. Я чувствую, что сейчас ты мне скажешь «нет». Подумай, любимый, разве плохо ребенку жить с родной матерью? Ведь об этом все… всегда говорят… и в кни… в книгах пишут!
– Ах, в книгах…
Валька уже ревела в три ручья, а он поднимал ее с пола, вытирал ей лицо своим плоеным батистовым платком, пахнущим жасмином. Но ей не нужно было его забот, вообще ничего не нужно, если он не вернет Садика. Надо ему сказать, что она решилась… Надо сказать… Но слезы сбивали валькино дыхание, лишали возможности открыть рот, а Расул между тем подтащил ее к креслу и опрокинул в окружившую со всех сторон мягкость: спинки, сиденье, подлокотники…
– Не трудись продолжать, Валентина. Я и так знаю все, что ты скажешь. И я рад сделать для тебя все на свете, кроме одного – того, о чем просишь. Потому что пойми: ребенок – единственное, чем я не могу пожертвовать! Даже если бы хотел – просто нет у меня такого права!..
– Но почему пожертвовать, Расул! Ведь это же мой ребенок! Вот ты, ты ведь вырос со своей матерью?
– Не сравнивай, – он сурово свел густые черные брови. – Моя мать была мусульманка и непьющая, а кроме того, мы с тобой не женаты. Ты мне не жена, а вот сын – мой сын. Дети от любой женщины принадлежат мужчине, таков наш закон. А про ваш закон я знать не хочу и соблюдать его не обязан!
– Но Расул!.. – из последних сил прорыдала Валька. – Тебе не жалко меня?!
– Жалко тебя. Но больше его жаль, Садата. Думаешь, ему хорошо без матери?
Валька уже ничего не могла сказать, только отчаянно мотала головой. А Расул продолжал сурово, что лучше быть сиротой, чем расти не по закону, а сейчас Садат растет по закону. И он не сирота, поскольку у него есть отец. Мальчику отец важнее всего. Вот если б родилась девочка, тогда бы другое дело…
При этих словах Валька кое-как выбралась из кресла и, пошатываясь, побрела к выходу. Ее рука скользнула в карман, проверить, не потерялась ли финка. Пальцы нащупали холодок металла.
– Ты видишь, что я все для тебя делаю! – вслед ей кричал Расул. – Ремонт, шубу, на жизнь – пожалуйста! Зарплату плачу, а за что? И разве я тебя когда-нибудь бил, когда ты валялась пьяная… как свинья!
Странно, что, выходя из массивных дверей его кабинета, Валька четко все соображала. Не надо сейчас думать о Садике – это дело уже проиграно, а вместе с ним и вся Валькина судьба. Умница бабка, сразу поняла, что ничего не выйдет! Теперь Валька должна взять себя в руки, чтобы не провалить вторую часть того, что задумала. Надо сделать вид, что все хорошо, она нормально поговорила с Расулом. Это спасет ее от унижения перед людьми, которых она здесь встретит. Выйдя в приемную, Валька свысока, небрежно кивнула белобрысой, словно впрямь будущая жена босса. А сама поднялась на второй этаж и сразу встретила знакомых девчонок.
– Валя, привет! Давно ты не заходила…
– Да все никак не получалось. У вас нет лишнего мобильного, я свой дома забыла?
– Найдется, конечно. Хочешь, возьми мой? – Наташа из отдела документации запросто согласилась одолжить, а то и насовсем отдать Вальке свой телефон. Может, по дружбе, а может, потому, что это женщина генерального директора. Сейчас хотелось думать, что по дружбе, – хоть унести с собой последнее нормальное воспоминание о свободной жизни, прежде чем тебя посадят в тюрьму.
– Спасибо, Наташ, скажешь потом Расулу, чтобы выписал тебе денег на новый мобильный. И какой получше бери. Самый лучший! А теперь, девочки, найдите мне телефонный справочник…
– Скажи что надо, я в интернете посмотрю, – предложила Наташина подруга.
– Консультация при родильном доме номер одиннадцать… отделение УЗИ.
– У тебя что-то неладно, Валюш? – спросили девчонки. – Может быть, лучше сразу в платную клинику?
– Может быть… Но сейчас мне нужен этот номер!
– Принеси, Рит, – попросила Наташа.
Несколько минут, пока Рита искала номер, дались Вальке труднее всего. Это была ее фирма, ее прежнее место работы, где многие ее знали. И она сидела тут в последний раз перед тем, как совершит убийство. Может быть, врач не настолько виноват? Может быть, пырнуть финкой надо не его, а Расула, который говорит так уверенно «ребенком не могу пожертвовать даже тебе»? А ведь пожертвовала-то как раз она! И Расул не спрашивал ее согласия, просто взял в роддоме нарядный сверток и увез с собой на такси, а ее отправил домой на своей машине, с шофером Аликом. Тогда она не понимала, что происходит, и покорно села в машину. Ей казалось, через полдня Расул, вдоволь налюбовавшись младенцем, сам привезет его Вальке.
Выходит, именно Расул виноват? Но если убить его, Садик по-настоящему останется сиротой. Отец на кладбище, мать в тюрьме. Жена Расула наверняка не любит Садика, не только потому, что это не ее сын, но еще и за то, что он от русской матери. Вообще, кто будет заботиться о ребенке там, в далеком ауле, когда Расул перестанет приезжать и привозить деньги? Может быть, Садика не бросят, но и обращаться с ним будут, как с бедным родственником…
Поэтому, окончательно утвердилась в своем решении Валька, убить надо все-таки врача. Кто-то ведь должен заплатить за ее исковерканную жизнь!
Девочки принесли телефонный номер, она поблагодарила, но набирать при них не стала. Вышла из офиса и там набрала, зажав одно ухо от уличного шума. Врача звали Игорь Сергеевич, она хорошо запомнила это имя-отчество еще шесть лет назад. Тогда этот ублюдок, сам того не зная, на время стал главным человеком ее жизни: хранитель будущего, судья, определяющий, жизнь суждена или смерть. Он выбрал для нее смерть, и вот теперь эта смерть к нему же вернется.
И все-таки, услышав его голос, Валька оробела. На секунду ей подумалось: может быть, бросить свою затею, вернуться домой? Но такой неприглядной казалась сейчас прежняя жизнь, что в нее просто ноги не несли. Если она вернется, станет пить круче прежнего, отношения с Расулом после сегодняшнего вечера должны прекратиться, мать будет без устали воспитывать ее, бабка – терпеть и вздыхать. И все это после того, как она, Валька, уже поклялась себе либо вернуть сына, либо вовсе уйти со сцены, – но сперва отомстить.
Во второй раз ублюдок к телефону не подошел. Валька выложила акушерке все, что собиралась ему сказать, потом поймала машину и велела ехать на нужную улицу. Рядом с роддомом находился скверик, который запомнился Вальке шесть лет назад: как она шла под этими деревьями на УЗИ, а сердце в ней трепетало.
Ее нынешний план был связан с этим не стершимся в памяти сквериком: там будет удобно спрятаться до поры до времени. Валька велела шоферу остановиться возле его засыпанных снегом деревьев.
Сегодня в скверике тоже маялась девчонка, с виду еще школьница, из седьмого-восьмого класса. Обычные, наверное, проблемы: залетела в своем раннем возрасте и теперь решает, как быть. Да если бы она знала, дурочка, какое счастье нянчить ребенка, когда никто не может никуда его увезти! Да плевать тебе на школу, на пересуды соседок и на все семейные закидоны! Ты просто еще не знаешь, что в жизни почем, оттого и переминаешься тут с ноги на ногу… вместо того, чтобы заявить и дома, и в школе, и врачам: никаких абортов! Рожаю!
Может быть, Валька сказала бы все это девчонке вслух, но пигалица уже убежала куда-то в заросли, а бежать за ней было некогда. Валька выбрала себе наблюдательный пост: местечко между двух деревьев, откуда все было видно, а саму ее сразу не заметишь. Главное, ворота роддома как на ладони. И, может быть, именно это последнее обстоятельство окончательно решило судьбу Игоря Сергеевича – Валька увидела выходящую из ворот семью с букетами, с воздушными шарами, с кинокамерой и еще всякими прибамбасами, говорящими о том, как все они рады. Впереди шли новоиспеченные родители; измученная мамочка и отец, на руках которого красовался пышный сверток с голубыми лентами. Они сели в машину, а Валька почувствовала, что ее замысел обретает все более реальные очертания. Ей и вправду по силам поднять на врача руку с Санькиной финкой. Вот почему для других родившийся мальчик – счастье, а для нее – мрак?
8
Из гостей я ушла с распухшей головой, где кружились запойный Толик, зенитчица баба Тося, которою одну может послушать Расул, и разбойник Кудеяр, ставший потом монахом. Все это еще предстояло обдумать, а пока я торопилась домой, потому что времени было уже много. Троллейбус плавно двигался по вечерним улицам, в окнах проплывали дома позапрошлого века и часто встречающиеся старинные церкви – ведь улица, где жила моя учительница, находилась недалеко от Садового кольца. Однако и примет нашего времени хватало: всякие кафе с прикольными названиями, вроде «Самохвал» или «Голодная кошка», рекламные щиты, обвитые гирляндами лампочек ветки деревьев… В этом что-то есть, когда старое и новое уживаются вместе – все равно как в большей семье, где вместе существуют и дети, и их родители, и деды-бабки.
Разговор с Иларией как-то странно повернул для меня само понятие времени – вроде это рулон ткани, который можно скручивать и раскручивать. Раскрутишь – выйдут столетия, а свернешь – края окажутся на удивленье близки друг другу! Получалось, что мои черты характера как-то связаны с разбойником Кудеяром и вообще с тем, что означает сложное слово «менталитет»…
Наконец я попала в родной подъезд. Мне хотелось сразу же зайти к Вальке с предложением включить в дело бабу Тосю, но я знала, что бабка рано ложится спать. К тому же дома в этот час бывала Валькина мать, а при ней обсуждать вопрос не стоило. Не то чтобы она могла нам помешать, но я, наверное, немного ее стеснялась. Да и моя мамочка уже могла волноваться, где я.
Но все-таки ей придется подождать лишние десять минут. Мне надо заглянуть на чердак, проверить, есть ли бомжи. В прошлый раз я разрешила двоим остаться на ночь, так вот не навели ли эти двое полный чердак товарищей. В таком случае очищать территорию будет еще неприятнее, чем обычно, – после разговора с Иларией о том, что люди должны помогать друг другу. Но все неприятное лучше делать сразу. Зато потом весь остаток вечера можно провести в квартире, уже не думая о чердаке.
Возле последнего этажа я, как всегда, затаилась. И сразу услышала: кто-то плачет, тоненько, но отчаянно, как говорится, взахлеб и навзрыд. Женщина либо подросток – вот каких, значит, бомжей мне сегодня придется гнать! Ох и тяжела ты, солдатская служба!
Мой взгляд уперся в дверь бывшей Нютиной квартиры, а ныне мастерской одеяльных бизнесменов: этим-то можно не считаться с законом, они дали взятку и думать себе не думают, что заниматься производством в жилом доме запрещено. А я должна гнать несчастных бомжей, представляющих собой куда меньшую угрозу пожарной безопасности…
Но каково же было мое удивление, когда, выйдя из-за угла, я обнаружила на нижней ступеньке чердачной лестницы Нюту! Ту самую, неизвестно куда пропавшую Нюту, мою школьную подругу, которая семь лет назад продала бизнесменам свою квартиру…
– Нютка! Это ты или не ты?
– Мальвина! – Она подняла залитое слезами лицо, и даже в тусклом подъездном освещении стало видно, насколько подруга изменилась. Конечно, семь лет – это срок, но почему к двадцати пяти годам человек должен становиться существом как будто без возраста, потрясающе худым и бледным?! Страшно сказать, Нюта была похожа на мертвеца…
– У тебя что, туберкулез? – с ходу ляпнула я первое, что пришло в голову.
– Нет, наверное, – вздохнула Нюта. – Хотя не знаю, я ведь не проверялась! А там были такие условия… Ты вот сейчас спросила, Мальвина, я это или не я… А мне самой непонятно!..
– Что тебе непонятно: ты это или не ты? Перестань кивать, Нютка, или я подумаю, что ты сбежала из психбольницы!
– Хуже. В психбольнице лечат, а там здоровых делают больными. Я знаю, что мне недолго жить, но я хочу умереть дома, в своей квартире!
– Подожди, Нюта, я не понимаю… – Я уже поняла, что подруга пережила какие-то серьезные испытания. – Где ты была до сих пор? И кто тебе сказал, что ты скоро умрешь?!
– А разве не видно? Я насквозь больная, Мальвина, не знаю, туберкулез это или еще что-нибудь. А где я была до сих пор… в Церкви Избранных, не слышала о такой?
– В церкви?! – еще больше удивилась я.
– Это секта, она так называется… Я попала туда почти сразу, как мы кончили школу. Бабушка тогда болела, но она могла бы еще пожить, если б не я… если бы не это мое желание – уйти в секту!
– Ты не послушалась бабушку?
– Понимаешь, меня убедили, что там людям открывается истина. Вот я и стала бывать у них чаще и чаще, а бабушка все переживала и в конце концов умерла.
– После этого ты продала квартиру… а деньги отдала в секту?
– Естественно. – Безнадежный вздох потряс худенькую, как былинка, Нюту. – Продала и уехала из Москвы… вместе с «братьями и сестрами…»
– Куда ж вы поехали? – тихонько спросила я, боясь еще сильнее разбередить рану.
– Далеко. В один городок в Сибири, почти деревню… Мы там жили… – Нютино бледное лицо вновь исказилось гримасой плача, я села рядом с ней на ступеньку и прижала ее, трясущуюся, к себе – туберкулез так туберкулез, какая разница! И насколько же она была легкой, в ней, наверное, не набралось бы и тридцати килограммов. Ясно, как они жили в этом самом маленьком городке, раз им даже есть не давали, а вкалывали они наверняка под завязку. А ведь Нюта с детства была слабенькой…
– Теперь я выработалась до донышка, – словно читая мои мысли, продолжала она. – И меня отпустили. Я теперь никому не нужна, и хорошо, и правильно. Из-за меня погибла бабушка, и сама я пропала тоже из-за себя. По своей вине. Только я хочу умереть в нашей квартире, где родилась и выросла, – Нюта с фанатичным блеском в глазах уставилась на дверь бизнесменов.
– Нюточка, но ведь ты продала квартиру… Сейчас там живут новые хозяева, это их собственность…
– Мне все равно, – помотала головой Нюта. – Мне теперь наплевать на все эти законы: продажа… собственность… Я все, что имела, отдала в секту, и у меня теперь ничего нет. Но я считаю, у меня есть право пожить месяц-другой в своей комнате… может, полгода – до того, как я умру…
Действительно, психика у Нютки была всерьез расстроена. Да и немудрено: средства массовой информации как-то рассказывали, что в сектах людям дают психотропные средства. Чтобы человек в определенный момент верил всему, что говорят. Потом, конечно, это не проходит бесследно, да и вообще жизнь в секте – такая проверка на прочность, что ой-ей-ей! Немудрено, если Нюта свихнулась…
– Знаешь что, пойдем к нам домой! Ты ведь помнишь мою маму, правда? А больше у нас никого нет! Как раньше, помнишь? Пойдем, Нюточка, выпьешь чаю…
– Я никуда отсюда не пойду, – опять тот же фанатичный взгляд на дверь квартиры.
Эта дверь за последние годы изменилась: бизнесмены обили ее железом и врезали несколько разной величины глазков. Им, конечно, надо смотреть, кто пришел: из полиции, из управы, из налоговой инспекции… Однако Нюта так пожирала дверь глазами, словно никаких изменений не произошло. Уж не думала ли она, что, переступив порог, вновь станет прежней, какою была до секты?
– Пойдем отсюда! Ведь ты все равно останешься в своем подъезде. Мы только спустимся на один этаж…
– Нет. Мне нужно к себе…
– Но это больше не твое, Нюта. Там чужие люди, они даже не впустят тебя…
– Тогда я уйду умирать на улицу.
– Ну вот, договорились…
Правду сказать, я совсем не представляла, что мне теперь делать. Если бы знать про Нюту раньше, я бы обязательно посоветовалась насчет нее с Иларией, но увы! Правда, можно было бы еще спросить мамочку, но я давно решила не перекладывать своих проблем на ее плечи. Хватит, что она уже вырастила дочь и, может быть, втайне страдает из-за моей работы… «дворник Мальвина!»
– Извините меня, – вдруг сказал за спиной мужской голос.
Я обернулась, и меня словно током дернуло – сзади нас стоял бомж в тулупе! Тот самый, новичок, которого я не прогнала в прошлый раз. Это значит, он уже находился на чердаке, когда я пришла. Мне было не до того, чтобы провести намеченную проверку, потому что я увидела Нюту. А уж после этого все, конечно, вылетело из головы. И бомж этим воспользовался. Но зачем он выдал свое присутствие, когда его не трогали? И главное, почему смотрит на меня так спокойно и так уверенно в себе – словно он не бомж, а профессор, к которому я, студентка, пришла сдавать экзамен?
– Я слышал ваш разговор, – продолжал этот странный человек. – Положение действительно не из легких…
– Вам-то что? – Я была слегка обалдевшей, потому что никогда не общалась с бомжами на посторонние темы.
– Собственно, ничего. Но мне кажется, вам нужен совет…
Что правда, то правда – хороший совет нам был ох как нужен! Видя, что я молчу и тем даю ему право говорить, он стал излагать свои соображения:
– Девушка хочет попасть в эту квартиру, так? Любой ценой, верно? Так вот, пока что-то не прояснится, ей нужно наняться сюда работницей. Я видел тут четырех швей, которые иногда выходят на площадку. А живут они в этой самой квартире…
– Мне все равно! – с воодушевлением сказала Нюта, выпячивая узенькую грудь, обтянутую линялой кофтой. – Работницей так работницей, лишь бы дома!
– Но сперва вам нужно пойти к подруге, а то они вас не наймут. Отдохните, приведите себя в порядок. Может быть… – Он хотел сказать «переоденетесь», но из деликатности эту тему замял. – А потом вернетесь сюда наниматься.
– Хорошо… Но только потом я обязательно вернусь! – как ребенок, настаивающий на своем заветном желании, повторила Нюта.
– Можно вас? – негромко сказал мне бомж.
Мы с ним шагнули дальше на чердак, где, оказывается, спал в углу его одноногий товарищ. В нос сразу ударил кислый запах, столь хорошо знакомый мне за годы работы дворником.
– Эту девушку не наймут за деньги, – негромко и доверительно сказал мой новый знакомый. – Надо устроить так, чтобы ее взяли просто за спальное место. А кормить ее придется вам, ну и, может быть, мы поможем…
– Вы?!.
– Если уж ей совсем нечего будет есть. А в будущем, когда я смогу устроиться на работу, обязательно стану помогать. И на лекарства, и на хорошую еду. Вы ведь видите, насколько она истощена!
– Вижу. Я, конечно, буду ее кормить и покупать лекарства. Только не очень дорогие, этого мы с мамой, пожалуй, не потянем, – с сожалением призналась я. – А вы думаете, ее возьмут шить одеяла?
– Если только за место, возьмут. Хотите, я с ними поговорю? Якобы это я привел бездомную девушку, без родных, без паспорта… Они таких любят брать – делай потом с ними что хочешь. Никто не заступится, и сама без паспорта никуда не обратится…
Я вспомнила четырех девушек, выскакивающих иногда в подъезд на отгрузку одеял. Две из них были корейской внешности, одна южанка с пышными черными волосами, и одна русская, белобрысая. Похоже, все они жили так, как обрисовал этот странный бомж: без права и защиты. Однако держались весело, даже чересчур весело и шумно: когда они выходили, весь подъезд наполнялся криками, смешками, ауканьем. Девушки ворочали тюки одеял (Нюта не сможет!), затаскивали их в лифт и потом вытаскивали внизу. И прямо в шортах-топиках волокли во двор к машине. И грузили все в том же пляжном виде, хоть в дождь, хоть в мороз. Значит, теперь и Нюте предстоит такое…
– Так что же? Поговорить мне с хозяевами? – вновь предложил бомж свои услуги. А они, по правде сказать, были мне очень нужны – так не хотелось самой вступать в общение с одеяльными бизнесменами! Ведь это они, наблюдая труд своих, по сути дела, рабынь, не разрешали им останавливаться даже на минуту. Как же, машина ждет! И когда надо было уступить лифт женщине с больным ребенком, они не почесались… Нет, если уж правда с ними надо поговорить, пусть это сделает мой новый знакомый…
– Значит, ведите подругу к себе, и пусть не говорит хозяевам, что это ее бывшая квартира, – правильно расценил бомж мое молчание.
– Но ведь они все равно узнают! Просто вспомнят, в конце концов, – ведь они совершали с ней куплю-продажу!
– И с тех пор хозяева не менялись?
– Вроде нет… ах да, менялись, менялись! Я просто была тогда в депрессии, не думала ни о чем… Да, конечно: вскоре после того как Нюта продала квартиру, ее перекупили новые люди. Вот они-то и стали шить одеяла…
Вдруг бомж прислушался и чуть-чуть подтолкнул меня к выходу с чердака:
– Скорей уводите вашу Нюту к себе. Мне кажется, возвращаются хозяева.
Я кошкой метнулась на выход и увидела, что Нюта спит, сидя на ступеньке. Будить ее не обошлось бы без шума, а нести на руках, даже при том, какая она стала худенькая, я не решилась. С раннего детства мама говорила мне: «Не поднимай тяжелое, иначе у тебя может не быть детей». Но как поступить в такой ситуации, когда дорога каждая секунда?
И вдруг наш спаситель, бомж в тулупе, мгновенно оказался рядом. Он взвалил спящую Нюту на плечо, а другой рукой вызвал лифт. Вот уж это бы я могла бы сделать сама, разиня несчастная. Все вместе мы вошли в остановившуюся против нас кабину и поехали вниз, всего на один этаж. А наверху в квартире, на которую мы все только что вожделенно смотрели, уже гремели отпираемые замки.
– Ну, до свидания, Мальвина, – шепнул мне бомж, прислоняя к стенке слегка застонавшую во сне Нюту. – Теперь мне пора к Карабасу и Дуремару!
После этого он пошел опять вверх, откуда все мы только что сбежали.
9
Выходить на вечернюю улицу после беседы с акушеркой казалось жутковато. Вот уже ворота родного дома, то есть родного роддома, остались за спиной. Впереди с одной стороны – опушенный нежданно выпавшим снегом скверик, с другой – безлюдная улица. Ну и где безопаснее идти? Поневоле вспомнишь поговорку, что хрен редьки не слаще.
Игорь Сергеевич пытался убедить себя: бояться нет оснований. Кому может серьезно понадобиться его убить? Вообще ситуация складывалась предельно глупо: какая-то ненормальная ему угрожает, и из-за этого он, значит, должен оглядываться на каждом углу. Чушь, ерунда, непорядок, дисгармония. Но внутренний голос подсказывал Игорю Сергеевичу, что именно так чаще всего и происходит убийство: глупо, необоснованно, нелогично. Как сейчас говорят, немотивированно. Что там болтала акушерка насчет того, будто он ошибся, мальчика или девочку носила эта ненормальная? Если из-за таких вещей убивать, мир уж совсем никуда не годится…
Зато теперь у Игоря Сергеевича появился шанс покончить со своим многолетним комплексом: якобы он постоянно изнеживается в женском окружении, его натура обретает не подобающее мужчине сглаживание углов. Вот и нашлась возможность проявить свое мужество: если он сумеет добраться до дому, не впадая в панику, можно будет себя уважать. Выходит, нет худа без добра: он идет по улице наперекор глупому положению, в которое ненароком попал, наперекор собственной трусости, которая все-таки гнездится сейчас в его сердце. Даже наперекор домашним проблемам и особенно Светке с ее трудным возрастом. Так ведь и не позвонила отцу, негодница!
Вдруг в затемненной аллейке сквера перед ним в секунду выросла плотная фигура шикарно одетой девки с длинными распущенными волосами. Не успев ничего сообразить, Игорь Сергеевич почувствовал на своей шее, выше шарфа, какую-то холодную щекотку и сдуру подумал, что бы это могло быть. И тут раздался хрипатый голос, придушенно зашептавший в ухо:
– Ну что, гад, настало время расплаты. Теперь понял, как людей дурачить? Родилась бы у меня дочка, жила бы я себе припеваючи, а теперь мне в тюрягу, а тебе – на тот свет!
Игорь Сергеевич хотел возразить, что это нелогично, что УЗИ не всегда показывает пол ребенка на ранних сроках и, наконец, выложить последний аргумент – мальчика иметь очень даже здорово. Он бы сам не отказался от мальчика, хотя у него дочка… Но в ту же минуту понял тщету всяческих объяснений. Горло перехватила жутким прозрением: такая вот странная, заведенная, словно подкуренная, девка как раз и может совершить убийство. Ей плевать на то, что все это нелогично, – у нее какая-то своя, непонятая другим, логика.
– Папка! – послышалось издали, и на дорожку со стороны кустов вылетела Светка. Вот уж кому нельзя было здесь появляться, вот уж это совсем никуда! Ведь здесь опасно. Страх за дочь разбил парализовавшее Игоря Сергеевича оцепенение: он вдруг резко вывернулся из-под приставленной к горлу финки и схватил девку за руку. Правда, в начале этого маневра сумасшедшая вполне могла бы его зарезать, но Светкино внезапное появление подействовало и на нее. Она вдруг словно обмякла, взгляд ее стал тягуче-тоскливым, но уже без злого напора.
А Светка смотрела расширенными от ужаса глазами и не могла двинуться с места. Это хорошо, что она не подошла ближе, – так было безопаснее. Но вообще Игорь Сергеевич чувствовал, что страшный момент позади, сейчас эта ненормальная больше не опасна.
– Ну что, в полицию тебя сдать? – спросил он, без труда выворачивая ее уже вялую руку, из которой, звякнув, выпала финка.
– Ты мне всю жизнь испоганил, – убежденно выпалила она.
– Что ж я такого сделал? Вот здесь моя дочь стоит: скажи при ней – чем я перед тобой виноват?!
– Дочь! – вдруг вскрикнула ненормальная. – У меня тоже могла быть дочь, и тогда все было бы хорошо!
– Но я же не Бог…
– Ты специалист! Должен был знать, кто родится, – девочка или мальчик! А ты перепутал, козел вонючий…
– Это не роковая ошибка, – спокойно заявил он. – Что тебе, мальчик не нужен? Ты его что, на помойку выбросила или кому отдала?
Девка вдруг рванулась от него и, сгорбившись, побрела по дорожке между деревьями. Сейчас Игорь Сергеевич чувствовал в ней тот импульс отчаяния, ту почти физически ощутимую обреченность, которую ему иногда случалось наблюдать у своих пациенток. В тех случаях, когда дело обстояло скверно – при диагнозе-приговоре или когда беременной, желающей сохранить ребенка, назначался аборт по медицинским показаниям.
Светка наконец сорвалась с места и полетела в объятия к отцу. Что ни говори, а ее запоздалое раскаяние спасло ему сегодня жизнь. Впрочем, почему запоздалое? Дочь поспела в самый подходящий момент – не выйди она отцу навстречу, отдыхать бы ему сегодняшней ночью в морге.
На намерзшей под ногами ледяной корочке тускло поблескивал нож, который он выбил у этой несостоявшейся убийцы. Хорошо, что она не наклонилась его поднять. Какое-то время Светка и Игорь Сергеевич неподвижно стояли в обнимку, глядя вслед удаляющемуся кошмару: поникшая голова со свисающими патлами, шикарная меховая куртка, модные брюки и сапоги… И чего не живется, если есть сын и есть достаток, чтобы его растить?
10
Валька вернулась домой и, не раздеваясь, бухнулась в постель, прямо в шикарном голубом костюме. Мать стала орать, что так им не хватит на жизнь даже при деньгах ее «черномазого хахаля»; мол, встань, повесь в шкаф хорошую одежду, а потом валяйся, как свинья, если хочешь. Мать была в принципе права, но упоминание о хахале прошлось ножом по сердцу – той самой финкой, о которой Валька теперь никогда не сможет забыть. Ну и ответила матери так, что та завизжала. Тут пришла бабка, в самый раз, чтобы они не схватили друг дружку за грудки.
Кончилось тем, что мать, причитая, ушла в ванную делать педикюр, а бабка притащила из кухни молока с медом, которое она считала безотказным средством во всех случаях. Но Валька не стала пить молоко, натянула на голову одеяло и отключилась. С ней сделалось что-то вроде кошмара: в жутком сне возникла девчонка-подросток из скверика, оказавшаяся потом дочкой врача. Как будто девчонка приходит к Расулу наниматься в секретари, а она, Валька, кричит этой малолетней дурочке: беги отсюда прочь, не то Расул потом увезет у тебя сына! И сама кричит, и сама же себя не слушает, потому что девчонка – это не только дочка узиста, но и одновременно сама Валька. В общем, кошмар, иначе не скажешь.
Потом Вальку разбудили. Оказывается, к ней пришли подружки, Мальвина и неизвестно откуда взявшаяся Нюта, которой было не видно, не слышно несколько лет. Валька ее поначалу испугалась: когда над тобой склоняется настолько худая и бледная доходяга, можно подумать, что это твоя смерть.
Бабка предложила девчонкам чаю, но Мальвина отправила на кухню только одну Нюту, а сама осталась возле Вальки:
– Слушай, чего скажу. Один умный человек дал совет: надо еще раз поговорить с Расулом. Но только не тебе, а знаешь кому?
– Не знаю и знать не хочу, – страшным шепотом захрипела Валька. – Отстаньте от меня все со своими советами!
– Но у меня есть план, чтобы все кончилось по-хорошему…
– Не будет по-хорошему! – Валька почти рычала в подушку, которую от ярости стала рвать зубами. – Я уже пробовала по-хорошему, а вышла куча дерьма! Отстаньте от меня все, не то я с собой покончу!
После этих слов у Вальки сделалось нечто вроде истерики: она билась на постели и давилась застревающим в горле криком. Мальвина побежала за водой, в которую бабка накапала из пузырька валокордин. Нюта испуганно моргала, не зная, чем помочь, – у нее ни на что не было сил. Потом Вальке влили в рот капли, а Мальвина повела домой Нюту. Краем сознания Валька зацепила мысль, что Нюта нуждается в каком-то особом уходе и надо бы Мальвинке в этом помочь. Но через секунду все посторонние мысли опять заслонила собственная напасть.
Потом она, кажется, заснула и долго спала – или ей казалось, что долго? В прихожей хлопнула дверь: мать ушла или принесло кого на ночь глядя?
– Ба-аб! – позвала Валька: голос вернулся к ней, она могла крикнуть так, чтоб слышно было на кухне.
Шаркая тапками, бабка вошла к ней.
– Чего тебе? Может, молока с медом выпьешь?
– Далось тебе это молоко! Без него тошно!.. Лучше скажи, кто пришел? Сейчас дверь хлопала…
– Никто не пришел, – покачала головой бабка. – Мальвинка ушла.
– Да Мальвинка с Нютой давно ушли, а это сейчас …
– Говорю тебе – Мальвинка ушла. Она потом, как Нюту проводила, опять вернулась. Ты-то спала, не слышала.
– Заче-ем? – протянула Валька. – Для чего она второй раз приходила? Я ж ей сказала – никаких больше разговоров!..
– А она и не с тобой говорить хотела. Со мной.
– Знаешь, баб, мне ведь не до шуток…
– Какие шутки? – спокойно переспросила бабка. – Мальвинка твоя со мной разговаривала. По важному делу.
Валька посмотрела на бабку, не рехнулась ли та умом.
– С тобой? Чего это она? Ну и о чем вы говорили?
– Ты вот что, – сказала вдруг баба Тося, склонившись к Вальке и глядя с серьезной важностью, ну прямо тебе икона. – Ты если не хочешь ни о чем знать, так и ладно. Только вот что: когда этот Расул навестить тебя надумает, ты не воспрещай.
– Ах, вот чего вам всем хочется! – в голос закричала Валька. – Чтобы Расул ходить не перестал! Перестанет – мы без денег останемся, так ведь? Ну, бабка, я еще от матери могла ожидать, но не от тебя!..
– Да уж молчи, дуреха, – без злобы огрызнулась баба Тося. – Ты знай слушай, что тебе говорят. В общем, так: теперь я сама за твое дело взялась. Надо бы раньше, да не додумалась. Прости бабку… А теперь, как Мальвинка-то мне сказала, я и поняла наконец…
– Что ты поняла? – охрипнув от удивления, продолжала допытываться Валька. – Что тебе Мальвинка сказала – чтобы ты за какое дело взялась?
– Она мне наказала с Расулом твоим потолковать… Да тут, я уж знаю, толку не будет. Дальше я уж сама надумала…
– Что надумала, баб? – шепотом спросила Валька, которую вдруг забила нервная дрожь. Бабка была сейчас какая-то особенная – собранная, серьезная. Да и вообще она обычно слов на ветер не бросала. Вопреки очевидному Вальке подумалось, что, может быть, вправду еще есть какая-то надежда…
– Не скажешь, баб Тось? – как маленькая, поканючила она.
– Не скажу. Ты знай в себя приходи, а это не твое дело. Может, принести молока-то?
Валька махнула рукой. Бабушка снова показалась ей такой, как всегда – обычной, подчас суматошной и надоедливой, изученной до последней черточки. Но через несколько минут из соседней комнаты донесся ее старческий, надтреснутый голос, который она безуспешно старалась приглушить:
– Але! Почта? Это Кабанова вам звонит, из двадцать восьмой квартиры, дом четыре по улице Героев войны. Позовите Веру, которая пенсии носит!.. – Прошло немного времени, и бабка опять заговорила: – Вера? Здравствуй! Ты когда мне пенсию понесешь – завтра? Возьми с собой такую бумагу, чтобы телеграммы писать. Ага, бланк… Только не забудь, слышишь? А я тебя тогда поблагодарю! Да ладно тебе «не надо», ты мне просто так, и я тебе просто так. Ну, будь здорова.
Валька выслушала этот монолог с напряженным вниманием. Что еще там задумала бабка, для кого телеграмма? Тем не менее, ей стало легче. Это у нее в крови с самого детства: когда баба Тося всерьез берется за какое-нибудь дело, ей, Вальке, можно не волноваться. Однако даже и представить себе нельзя, как бабка сладит с Расулом. Ведь у него ум… сила… охрана… деньги, наконец! А у бабки за спиной почти девяносто лет и всякие старческие болезни. Только что она зенитчицей когда-то была, умеет воевать. Но ведь сейчас зенитки только в музеях…
11
Как уж там умудрился наш нетипичный бомж в тулупе, что он там наговорил одеяльным бизнесменам про Нюту, но они согласились ее принять. На жестких условиях: новенькая должна шить, сколько надо, вести себя тихо и не просить никакой заработной платы. Вместо платы ей будет кров и пища. Поскольку Нюта была прямо-таки одержима идеей попасть в родные стены, этот договор показался нам приемлемым. Временно, конечно, а там видно будет.
В первый же вечер, когда я привела Нюту к нам, мы с мамой ее выкупали. Я терла ей спину – до чего ж она оказалась тощенькой! Словно вынутый из целлофана цыпленок с туго-натуго прижатыми к спине крылышками.
Потом мы решили Нюту постричь, потому что в ее светлых и слабых, совсем детских с виду волосах могли оказаться вши. Нюта сама рассказала, что «там» люди спали все вместе, в одной большой комнате. Бросали на голый пол по двадцать, по двадцать пять матрасов, которые никогда не проветривались. И никаких тебе одеял-подушек…
Потом мы ужинали и укладывали Нюту спать. В моей пестрой ночной рубашке с оборками она выглядела словно тоненький пестик внутри пышного цветка. Мальвы, например. Перед тем как смежить белесые реснички, Нюта вполне отчетливо произнесла:
– Спасибо вам за все. Но завтра я ухожу домой. Мне надо домой. Я хочу быть дома! – и после этого сразу заснула.
Я тоже стала готовить себе постель, потому что мою заняла Нюта. Укладывая на пол запасной матрас, белье, одеяло, я представляла себе большой зал, где спят по двадцать – двадцать пять человек зараз. Неукрытые, без подушек, вшивые. Но человек, как известно, ко всему привыкает. Вот и мои старые знакомые – бомжи… Они тоже считают верхом комфорта чердак, когда их оттуда не гонят. Интересно, как там бомж в тулупе, пришел ночевать? Все-таки он очень помог нам с Нютой, без него мы бы нипочем не справились с ситуацией…
Этой ночью мне приснился сон, который я уже несколько раз видела раньше. На середине комнаты лежал больной, вокруг которого стояли сочувствующие в белых халатах – хотя их длинные, ослепительно белые одеяния напоминали халаты лишь отдаленно. Да они и сами были особенные: все знали, все могли, кроме того, чтобы собственной силой дать больному выздоровление. Могли навевать прохладу, как будто у них есть крылья, и сыпать в палате веселый первый снег.
Узнать о больном приходили посетители, тоже весьма необычные: люди в старинных княжеских нарядах, и в военном доспехах, в монашеских черных рясах. Это были не только мужчины, но и женщины. С прошлого раза я запомнила троих: худую стремительную странницу в красной кофточке и зеленой юбке… Потом старушку, со светящейся улыбкой в слепых, как будто прищуренных глазах (хотя можно было не сомневаться – она все видит!)… И еще одну женщину, одетую как древнерусская княгиня. Сейчас мне казалась, что эта последняя, глядя, как все они, на больного, отдельно взглянула и на меня.
А больной сегодня выглядел иначе: такой же рослый, широкоплечий, как всегда, но заросший темной курчавой бородой и одетый в старинную русскую рубашку, вышитую у ворота, черные шаровары и желтые сапоги с кистями. Его свесившиеся с постели руки были сжаты в огромные кулаки, испачканные человеческой кровью. Рядом на полу валялся окровавленный нож, а из-за пояса выглядывал кистень, тоже весь в крови. Больной был сегодня разбойником Кудеяром, сгубившим много невинных душ. И в этом каким-то образом заключалось все плохое нашей страны: все злодейства, ужасы, трагедии, происходящие в ней сегодня. Были там и все мы: Валька, грозящаяся убить врача, и запойный Толик, и одеяльные бизнесмены, и даже я сама, восемь лет пребывающая в депрессии после конкурса. И еще множество лиц, в которые я просто не успела вглядеться.
Между тем посетители, навестившие больного, все вместе подняли руки и стали о чем-то просить, хотя я не видела, к кому они обращались. Вместе с ними заволновались и те, кто всегда стоял у постели, – крылатые в белых одеяниях. Было видно, что они вкладывают в свою просьбу все внутренние силы. И вот лежащий посреди них разбойник Кудеяр стал на глазах меняться: с лица сошла дикая ухмылка, оскаленный рот закрыли потончавшие губы, темная борода поседела и поредела. Все черты злодея потеряли грубую сочность, и на враз осунувшемся лице появились сухонькие складочки. Тело тоже изменилось: уже не буйный молодец в рубахе и шароварах, а почти бесплотный старичок в монашеской рясе. Вместо разбойника Кудеяра на постели лежал «старец честной Питирим».
Через минуту он должен был очнуться, чтобы радостно узнать всех, кто стоял вокруг него, на кого он сам теперь был похож. А вместе с этим удивительным изменением произошли другие, неисчислимые в своем множестве: сколько людей вдруг тоже изменилось! Это было видно на стенах, отражавших, кажется, весь мир. Мне было интересней всего посмотреть на тех, кого я знала. И я увидела спокойную, бросившую пить Вальку, год за годом вызывающую все больше уважения в своем Расуле, так что он стал подумывать: а не глупо ли лишать ребенка такой матери? И Толика, который вместо запоя уходил теперь в богадельни переворачивать стариков и в детские дома проводить военно-спортивную игру «Зарница». А бизнесменов с восьмого этажа я совсем не узнала: так изменились их самодовольные, лоснящиеся от чрезмерной сытости лица. Они по-прежнему шили одеяла, но переехали из нашего подъезда в специально оборудованное помещение, чтобы не подвергать дом опасности пожара, и, кстати, отдают часть прибыли на строительство специального приюта для бомжей, куда первым номером будет помещен одноногий с нашего чердака. И другие тоже, но среди них почему-то не значился бомж в тулупе.
Саму себя я тоже увидела. Женщина в княжеском одеянии вдруг кивнула мне, чтобы я подошла. И все вокруг, в белых одеждах и разноцветных, в черных монашеских рясах, смотрели на меня с улыбкой. А еще один, самый главный взгляд, шел сверху, светлый, словно поток солнца сквозь отверстие в потолке. Впрочем, потолка не было, над нашими головами светилось небо. Я чувствовала, что сейчас произойдет что-то очень важное, очень радостное…
Но тут снова все изменилось. Видно, кончилось время, которое Кудеяр мог быть старцем Питиримом: он снова стал превращаться в мрачного богатыря с окровавленными руками. И снова все братство собравшихся воздевало руки с великой просьбой, и вновь прояснялись его черты, а когда просящие, устав, роняли руки в изнеможении, на подушке опять возникало лицо разбойника. Так было несколько раз, пока я наконец не проснулась.
12
Сегодняшний день был днем «выдачи невесты», как, борясь с подступающей слезой, пошутила моя мама. Мы должны были к трем часам отправить Нюту на восьмой этаж, после чего она переходила под юрисдикцию бомжа в тулупе. А уж он передаст ее бизнесменам, которые думают, что никого знакомых в этом подъезде у Нюты нет. Как сказал бомж, они любят нанимать именно таких девушек – за которых в случае чего некому вступиться.
– Может, все-таки не пойдешь? – напоследок спросила мама. – Останешься с нами?
– Нет, – упрямо мотнула Нюта светлой головкой на неправдоподобно тоненькой шее. – Я домой. Спасибо вам, Вера Петровна, и тебе, Мальвина…
– Если будут обижать, возвращайся! – напутствовали мы с мамой.
В назначенный час Нюта, в моем перешитом платье и с узелком, в который было завязано мое прокипяченное и тоже ушитое бельишко, вышла из нашей квартиры. С седьмого этажа на восьмой – путь перемены судьбы. Держась на несколько ступенек сзади, я слышала звонок в дверь и голос бомжа в тулупе, нарочито хрипло сообщающего, что он «привел чувиху», – и попросившего в связи с этим «на четвертинку». Последние слова меня разочаровали: как-то так получилось, что я уже стала считать этого бомжа человеком нашего круга, даже более продвинутым, чем мы с Нютой, выручающим нас из беды. А бомж всегда бомж – хоть он и делает доброе дело, в голове у него прежде всего выпивка.
Дверь на восьмом этаже захлопнулась: значит, Нюта попала наконец в родную квартиру. Что ее там ждет? Конечно, мы будем видеться – я, как убирающая подъезд, могу общаться с ней, не вызывая подозрений. Подружились дворник и швея-рабыня, разве не бывает?
Между тем бомж в тулупе стал спускаться по лестнице. Ну да, ночевать-то ему еще рано. Кстати, сегодня он был не в тулупе, а во вполне приличной зимней куртке с коричневым мехом, оттеняющим его карие глаза и смугловатую кожу. Мы теперь были вроде как заговорщики, по делу Нюты, поэтому я не могла с ним не поздороваться. А уж он улыбался мне до ушей – скорей всего потому, что бизнесмены дали ему на выпивку и желанный проект вскоре будет реализован.
– Я так и думал, Мальвина, что вы тут стоите. Рад вас видеть.
– Взаимно, – машинально сказала я. – Кстати, если вам нужно «на четвертинку», то я тоже могла бы дать. Вы бы только сказали! Ведь Нюта моя подруга.
Тут он засмеялся, опять так же, как в первый раз, когда я его увидела: словно мы по меньшей мере на равных, а не то по жизни он встанет еще повыше меня по карьерной и социальной лестнице. И ему со своей высоты интересно за мной наблюдать. Потом он вытащил из кармана новой куртки смятую пятисотрублевую купюру:
– Калым за нашу невесту! Пойдемте вместе пропьем. Во всяком случае, я настаиваю, чтобы вы взяли у меня эту бумажку, раз уж вам не понравилось, что мне ее дали.
– Мне-то она зачем?
– Не знаю, на что-нибудь пригодится. А просил я, кстати, потому, что это придало моему вмешательству достоверность. Дескать, я не только устраивал чувиху, но и свою выгоду поимел. Ведь по-другому эти люди не понимают.
– Вот оно что! Но раз уж так, спрячьте свои комиссионные, – и вслед за этим я почему-то спросила: – Скажите, как вас зовут?
– Если официально, Леонид Сергеевич. А для бомжа сойдет просто Леня.
– Но ведь вы не бомж… то есть вы какой-то странный бомж…
Он пожал плечами:
– Вы тоже странная девушка: хотели поселить у себя больную подругу. Где еще найдешь в наше время подобную самоотверженность?
– Но ведь у нее безвыходное положение!
– А вы приняли его близко к сердцу…
С таким разговором мы шли по лестницам, я даже забыла, что мне-то нужно спуститься всего на один этаж. А вот уже шестой, пятый… Ну ничего, подумала я, провожу Леонида Сергеевича до выхода. Но на четвертом этаже вдруг приоткрылась дверь Кабановых, и на площадку выглянула баба Тося:
– Мальвинка, ты? Поди-ка сюда!
Я двинулась к двери, а Леонид Сергеевич, отступив на шаг в глубину лестничной клетки, остановился. Значит, будет меня здесь ждать, но зачем? Для того, чтобы я прошла с ним еще несколько лестничных маршей?
– А это кто? – не снижая голоса, спросила баба Тося. Она всегда была откровенной до упора и считала, что другие тоже не должны ничего скрывать. Я слегка замялась.
– Это… один мой знакомый по подъезду…
– Он не слесарь случаем, твой знакомый?
– Нет, он не слесарь.
– Ну почему же, – раздался у меня за спиной голос Леонида Сергеевича. – Если надо что починить, считайте, я слесарь.
– Иди сюда, – бесцеремонно взяла его за руку баба Тося и втянула в квартиру. Мне ничего другого не оставалось, как войти вслед за ними.
– Тише, – бросила нам на ходу бабка, направляясь в свою комнату. – Валька спит.
Она поманила нас за собой. Леонид Сергеевич нагнулся было к своим ботинкам, но потом передумал. Я увидела, что ему стало не по себе: наверное, носки не первой свежести. Ну, от бомжа иного и ждать нельзя.
Что до меня, я была в домашних тапочках, так как работу на сегодня уже закончила и не собиралась выходить из подъезда.
– Ну, где вы там? – негромко окликнула баба Тося.
Мы прошли в ее комнату, имеющую, по правде сказать, не очень презентабельный вид. На кое-как застеленной кровати валялась старушечья одежда: вязаная кофта, платок, шерстяные носки. Небольшой столик-тумбочка был заставлен большими и малыми шкатулками, коробочками. Одну из них баба Тося раскрыла и вынула новый блестящий замок с ключом. Потом полезла в подвесной шкафчик, где, оказывается, лежали инструменты.
– Вот, слесарь, давай-ка врежь мне замок. Вот в эту дверь. Сама пробовала, не могу.
– А зачем, баба Тося? – не удержалась я.
– Много будешь знать, скоро состаришься, – отрезала в ответ бабка.
Вот это да! Чтобы баба Тося отказалась рассказать о чем-нибудь из своей жизни – да это надо слону родиться без хобота. Или зайцу без ушей, с круглыми глазами и не умеющему прыгать.
– Передайте мне пилочку, Мальвина, – сказал Леонид Сергеевич и стал делать на стене отметки, куда врезать замок. Потом сам полез в подвесной шкафчик и выбрал там еще какие-то инструменты.
– А ты, девка, чем в потолок глядеть, мне пока помоги…
– Давайте, – согласилась я. – Что нужно делать?
– Вот я сейчас кровать приберу, а ты новую простынь застели. Вот еще наволочку поменять. А одеяло в новый пододеяльник.
Баба Тося положила мне на руки стопку чистого белья, а сама стала собирать с кровати свои шмотки. Чего она вздумала менять постель при посторонних, да еще так уверенно, словно это необходимо сделать именно сейчас? Уж не мутится ли ее ум от старости?
Я стелила новое белье, Леонид Сергеевич все еще возился с замком, баба Тося перекладывала вещи. И тут в коридоре раздался телефонный звонок. Я заметила, что бабка легонько вздрогнула. Потом она рывком поднялась, от чего ей пришлось схватиться за стену, и торопливо зашаркала тапками в коридор.
– Але? Это ты, Расул? Дома она, дома, только спать легла. Нет, не пьяная, ночью книжки читала… Ну да, да… Это я по старости перепутала – не книжки, а эти, как их…
– Модные журналы, – негромко подсказал Леонид Сергеевич.
– Модные журналы, – с облегчением подхватила баба Тося. – Картинки разглядывала, где какая мода. Так ты, Расул, приезжай. Пока будешь ехать, она подымется. Я разбужу… Ну вот и хорошо, ждем…
Когда бабка кончила разговор, трубка ходила в ее руке ходуном, не желая попадать на рычаг. Пришлось мне подойти, положить ее как надо. Сама баба Тося тоже тряслась мелкой дрожью, словно ее бил озноб.
– А вы здоровы, баб Тось?
– Здорова. Ты вот что, милка… – Она посмотрела мне в глаза очень прямо и серьезно, так что я поняла: ни ум у ней не мутится, ни температуры нет, а все это связано с предстоящим визитом Расула. У бабки какой-то неизвестный мне план. Вчера я передала ей мнение Иларии Павловны, насчет того, что ей самой следует поговорить с отцом Валькиного ребенка. Но для чего, простите, перестилать собственную постель?..
– Ты вот чего… – повторила баба Тося. – Коли хочешь помочь, растолкай сейчас Вальку и уведи к себе. Пока я тут управлюсь…
– Но ведь к Вальке сейчас придет Расул!
– Твое дело увести… – в упор смотрела на меня бабка.
– Конечно, я уведу, – согласилась я, тоже вдруг начиная дрожать. – А вы-то как тут одна? Справитесь со своим делом? Давайте я уведу Вальку, а сама вернусь!
– И я могу остаться, – подал голос Леонид Сергеевич.
– Он тебе кто? – бросила на меня быстрый взгляд баба Тося. – Не родня какая? – Я отрицательно покачала головой. – А мужик хороший?
– Вы можете на меня положиться, – серьезно сказал Леонид Сергеевич, и я машинально кивнула. Конечно, на него можно положиться, но что-то слишком уж много вокруг всяких тайн…
– Ну, буди Валентину, – распорядилась бабка. – Скажешь, что надо сейчас к тебе пойти, а после я ей объясню. А ты, как тебя…
– Леня, – назвался этот универсальный человек на все случаи жизни.
– Ты, Леня, сперва в Валькиной комнате посидишь, пока я с гостем переговорю. И вовсе тебе не надо высовываться, коли не позову. Ну а когда позову, тогда сам увидишь…
– Слушаюсь, товарищ главнокомандующий! – Леонид Сергеевич, вытянувшись в струнку, поднес ладонь к виску.
– В военной службе служил? – с интересом спросила бабка.
– Смолоду было. Младший лейтенант запаса! – представился он.
– Ну, ну… То-то я и гляжу… – задумчиво закивала она.
– Баба Тося сама лейтенант, – вспомнила я школьный сбор, когда мы с Валькой учились в четвертом классе. – Она воевала во время Великой Отечественной войны.
– Тогда все в порядке, – Леонид Сергеевич кивнул головой, то ли нам, то ли самому себе. – Наше дело правое, победа будет за нами!
А мне не осталось ничего другого, как идти будить Вальку.
13
Этот момент был самым главным для Нюты за последние два года – когда она переступит родной порог. Какой-то мордастый мужик с едва не лопающимися от жира щеками обнял ее за плечи и подтолкнул в раскрытую дверь. И она оказалась в передней своей квартиры! Вот здесь раньше стояла вешалка, а под ней – еще одна, детская, на которой висело Нютино разноцветное пальтишко и капор с длинной кисточкой, как у Буратино. Тогда еще были живы папа и мама, позднее разбившиеся на машине, а бабушка не только вела хозяйство, но и много занималась маленькой Нютой. Вся их семья жила в то время весело, с размахом, со вкусом. Сил хватало на все: и на особую детскую вешалку, и на то, чтобы ярко одеть ребенка. Вот тогда и было оно, счастье…
– Ты что, не слышишь? – встряхнул ее за плечи мордастый мужик. – Сколько тебе лет?
– Двадцать пять, – тихо отозвалась Нюта.
– Опаньки! А я думал, пятнадцать. Уж испугался, что угораздило с малолеткой связаться… Ну, проходи – чего на пороге застыла, как просватанная!
Пятнадцать… Когда Нюте было пятнадцать, они уже жили с бабушкой одни. Яркость и свет остались в прошлом, теперь им всего не хватало: сил, денег, радости. И все же этот период жизни тоже дорог сердцу. Тогда в передней было поклеены простенькие светло-зеленые обои; вон в том углу висело зеркало, а под ним – календарь. На одной паркетине Нюта прожгла кислотой дырочку, когда пыталась повторить дома химический опыт, который ставили в школе. Вот она, эта дырочка! Если скосить глаза в сторону порога, ее видно!
– Да ты что, контуженная? На какой войне? Если ты так работать будешь, я тебя отдам назад твоему дружку, бомжу Леньке! Мне тут сонные мухи не нужны!
– Я могу хорошо работать, – быстро пообещала Нюта. Она будет делать все, что скажут, только чтобы ее отсюда не выгнали.
– Ну, гляди, а то у нас тут без сантиментов…
И вот наконец родная комната, куда втолкнул ее мордастый мужик. Здесь все они собирались вечером вместе: папа, мама, бабушка и Нюта. Просто побыть друг с другом. Когда в дом приходили гости, их тоже принимали в этой главной комнате.
Теперь здесь стояло четыре ножных швейных машины и стол, заваленный материей. Угол занимала охапка стоймя поставленных свертков – нечто вроде поролона. Его, наверное, вшивают для тепла в одеяла. За машинами сидели четыре швеи: две кореянки, одна смуглолицая черноволосая красавица и одна блондинка, с виду совсем молоденькая.
– Живы, лапоньки? – спросил Нютин сопровождающий. – Как трудовые успехи, все тип-топ? А я вам помощницу привел, знакомьтесь!
Девушки, как одна, уставились на Нюту. Потом смуглолицая, с пышными черными волосами чуть флегматично спросила:
– А она сможет ножницы в руках удержать?
– Не понял…
– Я говорю, у нее хватит сил держать ножницы? Откуда ты взял ее, Артем, – из концлагеря?
– Где взял, там больше нету!
– Конечно. Таких и есть одна на всю Москву.
– Не остри, задира! Тоже мне – красавица южная, никому не нужная!..
– Хозяева нам больно нужны, – негромко проворчала девушка себе под нос. – А вот куда пятую машинку ставить, здесь же места нет!
– Не будет пока пятой машинки, – по-хозяйски распорядился Артем. – Мы решили определить Анюту на раскройку ткани. Вы все, лапоньки, будете продуктивней работать, если она будет для вас кроить! Усекли?
– Значит, ее Анютой зовут? – спросила молодая девчонка. – Очень приятно – я Лерка!
– А я Наташа, – томно представилась черноволосая.
– Лиля, – заулыбалась одна из кореянок, показав мелкие жемчужные зубы в розовых деснах.
– Тася, – часто закивала другая.
– У вас русские имена… – сказала Нюта, чтобы хоть что-то сказать – уж слишком долго она молчала.
– Нет, не русськие, – потрясла головой Лиля. – На самом деле меня зовут Ли-Хва-Чжун. А ее – Ху-Чта-Ён. Мы приехали из Кореи, – сочла она нужным пояснить.
– А я из Абхазии…
– А я – из неблагополучной семьи, – подскочила на месте темпераментная Лерка, чикая в воздухе ножницами.
– Вот видишь, Анюта, – усмехнулся толстомордый Артем. – У нас тут сборная солянка, с миру по нитке. Ну вкалывайте, а я пошел пожрать. Лилька, ты сегодня готовила?..
Ли-Хва-Чжун проворно выскочила из-за машинки и понеслась в кухню, на ходу приговаривая что-то своим мяукающим голоском. Грузный Артем тяжело потопал вслед.
После их ухода девчонки продолжали рассматривать Нюту, но ее собственные мысли были от них далеко. Они облетали квартиру, гладили стены, вещи. Это большая комната, а за стеной спальня – наверное, она так и осталась спальней, там спят девчонки. И для нее поставят раскладушку либо хоть матрас на пол бросят. За последние несколько лет Нюта привыкла спать на матрасе… Подумать только, сегодня она будет ночевать в своей собственной спальне, где столько перечувствовано, столько пересмотрено детских снов, передумано девичьих мечтаний!
– А правда, с чего ты такая худющая? – спросила абхазка Наташа. – Ты действительно сможешь работать? А то гляди, Артем с Пашкой нянькаться с тобой не станут! Особенно Пашка…
– Ладно каркать, – оборвала ее Лерка. – Лучше покажи ей, как кроить.
– Что ж, можно… и мы заодно посмотрим, какова девица в работе!
Нюта подошла поближе к столу, заваленному материей.
– Бери ножницы, – скомандовала Наташа. – Разворачивай ткань. Клади ее на стол, к свету. Вот так. А теперь отмеряешь три метра сюда, два сюда. И потом режешь…
Рулон материи оказался неподъемно тяжелым, линейка – громоздкой и неудобной, на ножницы требовалось с усилием нажимать. Но в Нюте почти бессознательно сработало внедренное, вбитое, укоренившееся в ней за годы, проведенные в секте: любую работу надо делать, иначе будет хуже! Как муравей с хвоинкой вдвое толще себя, Нюта покачивалась в обнимку с рулоном ткани, но довольно быстро и ловко отрезала что надо.
– В самом деле, работа горит, – со снисходительным одобрением заметила Наташа.
– Супер-пупер! – подтвердила Лерка.
– Ну так ты сейчас и начни, мы еще не всю норму нашили…
Из кухни вернулась Ли-Хва-Чжун, и все четверо сели за машинки. Комната наполнилась ровным стрекотом. А Нюте пришлось поворачиваться во все стороны, так что скоро ее прошибло потом: она должна была успевать кроить для четырех машин, не имея ни секунды отдыха. Даже пот некогда было вытереть: он так и падал со лба крупными каплями, одна за другой. Но уж к чему – к чему, а к тяжелой работе Нюту приучили: в секте она и целину вскапывала простой лопатой, и пудовые ящики грузила, и туалеты чистила. На всем этом подорвалась ее здоровье, но трудовой навык остался. Нюта помнила: если нет сил, надо взять волей, энтузиазмом.
Линейка качалась в руках, отмеряя «три метра сюда, два сюда», а в мыслях Нюты качалось свое: «Хочу умереть в родном доме…» С таким темпом работы это случится еще раньше, чем она думала. Только бы упасть сразу, внезапно, раз – и померла! А то ведь ее ни дня не будут держать здесь лежачую… Но это потом, это уже заключительный этап. Сейчас требуется ломить до упаду, пока слушаются руки-ноги…
– Да ты, я гляжу, стахановка, – сказал вернувшийся из кухни Артем, облизывающий замасленные губы. – Молодец, Анюта, так держать!
В это время раздался звонок в дверь. И снова сердце у Нюты замерло сладкой болью – это был прежний звонок, их семьи. Его касалась пальчиком Нюта, возвращаясь из школы, из магазина, от подруг. И наоборот – когда еще бабушка не перестала выходить из дома, сама Нюта летела на ее звонок в переднюю, открыть бабушке дверь…
– Вот и Павел пришел, – скучно сказала Наташа. – Будет нам всем теперь на орехи!
Лерка нахмурилась, а обе кореянки заулыбались одинаковой ничего не значащей улыбкой, вроде как вывесили на лицо стандартный флажок – вот, смотрите, я улыбаюсь.
В комнату вошел низкорослый, с волчьей челюстью, парень, косо шныряющий глазами по сторонам. У Нюты внутри заныло: он напомнил ей прежних хозяев, из секты. Нет, она никогда не встречала его в Церкви избранных, но в нем чувствовалась та же закваска. Жестокость. Люди, заквашенные на жестокости, чем-то похожи друг на друга.
– Входи, Павлуша! – засуетился Артем. – Ты припоздал маленько, мы уж заждались! А какой Лилька салат приготовила, чисто корейский! Я там чуть все не слопал, она отобрала и тебе оставила!
Нюта поняла, что Артем тоже побаивается Павла: этот Павел среди них двоих главный. Может быть, больше денег вложил в общую мастерскую, а, скорее всего, просто круче характером. Нюта знала по опыту: верх обычно одерживает тот, у кого больше злого напора, кто может первым кинуться на противника и первым его уничтожить.
– А это что за скелет? – зыркнул Павел в сторону Нюты.
Она вздрогнула, словно его быстрый звериный взгляд мог разоблачить ее тайные мысли – что не работать она сюда пришла, а умирать в родных стенах.
– Это девка от бомжей, помнишь, я тебе говорил… Работает как верблюд, точнее – как слон…
– Хорошо, пусть работает, – злобно перебил Павел. – Норму нашили? – повернулся он к девчонкам.
– Проверяй! – задорно выкрикнула Лерка, но Нюта заметила, что у нее в глазах на долю секунды мелькнул огонек прохватившего до печенок страха. Мелькнул и тут же снова пропал. Но Нюта успела его заметить: когда поживешь в секте, такие вещи улавливаются с ходу…
– Сейчас, разбежалась! – хмыкнул Павел. – Проверю, когда поем. Лилька, давай салаты и что ты еще там сварганила!..
Ли-Хва-Чжун соскользнула с места и тут же исчезла в кухонных дверях. А Наташа взглянула на часы:
– Пора бы нам тоже поужинать, а, Артем?
Толстяк смущенно развел руками:
– Сегодня не получится, девки. Видишь, Наталья, Павел пришел. Он не любит, когда у него промеж ног шмыгают.
– Так мы после! – Наташа оглянулась на Лерку, словно ища поддержки, но та отвела глаза. Ху-Чта-Ён тоже ничего не сказала, только вывесила на лицо свой постоянный флажок в виде ни о чем не говорящей улыбки.
– Ты же знаешь, мы с ним за полночь сидим на кухне, пиво пьем! Иногда и до рассвета. А вы лучше спать ложитесь пораньше, вот вам и компенсация… Чего человек не доест, то может доспать. И вообще за один день никто с голоду не умирает!
– Ага, ты так говоришь, а сам уже раз пять сегодня лопал… А у нас с самого завтрака ни крошки во рту…
– Ну так иди! – Плаксивое, оправдывающееся выражение Артема вдруг сменилось заплясавшими в глазах злобными огоньками. – Прись на кухню, заяви о своем голоде!.. Посмотрим, что Павел тебе ответит!
Наташа дернула плечом и отвернулась.
– Можнё, мы пойдем спать? – мелодично прокурлыкала Ху-Чта-Ён.
– Идите! – махнул рукой Артем.
Моментально, как при ускоренной прокрутке киноленты, девушки свернули работу и затем исчезли из комнаты. Нюта кинулась вслед за ними – вот она, спальня! Здесь, у стены, когда-то стояла ее кроватка, а рядом большое мягкое кресло. В него обычно садилась бабушка, когда читала Нюте перед сном сказки.
Теперь в спальне находились четыре кровати и никакой раскладушки – бизнесмены не подготовились к приему новой рабыни. Но это ничего, можно и так поспать. Принести из большой комнаты поролон, свернуться на нем калачиком, руку вместо подушки… Только вот хорошо бы в ванную зайти, там Нюта еще не была! А ведь и с этим участком дома связаны свои лучики счастья: радость детских купаний со смехом мамы, плеском резиновых игрушек… разглядыванье в запотевшее зеркало своих первых девичьих припухлостей…
– А мыться мы что, не будем? – спросила она девчонок.
– Ты же слышала: Павла нельзя беспокоить! Ведь у нас ванная-туалет рядом с кухней, такая планировка квартиры. Где уж тут мыться перед сном, – ерничая, закатила глаза Наташа. – Тут в туалет захочешь сходить, и то терпи, пока нашим мужикам не надоест пивом глаза заливать! Смех, да и только!..
– Да уж, живем не как белые люди…
– А ты бы, Лерка, меньше молчала, когда я канючила Артему насчет ужина! А то ты рот на замок, а мне одной отдуваться! Вот уж не ожидала от тебя – ты всегда такая партизанка…
Лерка неопределенно хмыкнула и стала, никого не стесняясь, снимать топик и шорты, чтобы надеть ночную рубашку. С кухни пришла обслужившая бизнесменов Ли-Хва-Чжун, пощебетала с подругой на родном языке, а потом обе сказали по-русски: «Спокойной нёчи». Наташа, как старшая, потянулась к выключателю…
– Погодите, девочки! Надо еще новенькую устроить! Сейчас я принесу ей под голову лоскутков…
Это побеспокоилась о Нюте Лерка. Прямо в ночной рубашке она выскользнула в большую комнату и вернулась с большим куском поролона и ворохом обрезков. Нюта поблагодарила, хотя на самом деле предпочла бы обойтись без комфорта, лишь бы все скорей улеглись и заснули. Потому что тогда она останется с домом наедине (спящие не в счет)…
Девчонки недолго испытывали Нютино терпение. Первой засопела Наташа, вслед за тем тоненько свистнули носы кореянок. Позже других, но тоже довольно скоро, стихла повернувшаяся раз-другой Лерка. Она оказалась в этой компании добрей всех, хотя и была из неблагополучной семьи. Впрочем, все девчонки вполне устраивали Нюту: по крайней мере, никто из них ее не травил. Даже Наташа приставала не из желания навредить, а скорей от нехватки развлечений. И потом, новеньким всегда достается, это уже вроде закон такой…
Вероятно, девчонки серьезно недосыпали, подумала Нюта, вспомнив, как быстро они улеглись. Пользуются каждой минутой отдыха, и правильно. В секте тоже так было. А она сейчас полностью сольется с тем, что попала наконец домой и может напитаться этим впрок, до донышка… Как говорится, на всю оставшуюся жизнь. Ради этой минуты Нюта не позволила себе умереть в секте, без билета притащилась в Москву, нанялась к Жирному и Волку, как она стала называть про себя хозяев.
В уголке окна, неплотно прикрытого шторой из одеяльной материи, падал снег. Он был особенный, предновогодний – сыпал и сыпал, завивался в крученые струйки и блестел под уличным фонарем крупными танцующими снежинками. Это был снегопад нютиного детства, самых его волшебных дней, когда впереди елка, подарки и чудеса. Тех дней, когда папа клеил елочные хлопушки с конфетами внутри, мама шила Нюте костюм снегурочки, а бабушка читала ей по вечерам самые зимние, самые рождественские сказки. Особенно сильное впечатление произвела тогда на Нюту «Девочка со спичками» Андерсена. Так жаль было девочку…
И вдруг в голове сверкнуло, замкнув кольцо всего перечувствованного за много дней, – так вот зачем она обалдело рвалась сюда, в свою родную квартиру! Выслушанная когда-то сказка про бедную девочку и бабушку, пришедшую за ней с того света, обретала особый смысл. На первой стадии ситуация совпадала идеально, теперь дело за второй, самой главной. Правда, Нюта уже нахлебалась в секте всякой мистики и, по логике вещей, ее должно тошнить от так называемых чудес. Но здесь другая мистика, другие чудеса – связанные с детством, с семьей, с изначально присущей человеку верой в помощь близких, даже когда они уже за чертой бытия. Как это поется в известной песне: «Наши мертвые нас не оставят в беде…»
Нюта закрыла глаза – вдруг, когда она их откроет, возле ее убогого ложа будет стоять величественная фигура? Хотя в жизни бабушка была невысокой и хрупкой, а в последние годы еще согбенной. Но ведь после того, что с ней т а м произошло, она, наверное, изменилась. Вот и бабушка «девочки со спичками», бедная больная старушка, спустилась потом к внучке статной, сияющей, торжественной.
В каком бы виде бабушка не явилась, пусть только придет за Нютой! А она не может не прийти, потому что любит свою родную девочку. Любви все под силу, даже построить мост между тем миром и этим. Приди скорей, бабушка…
В комнате раздались грузные пьяные шаги, и по глазам полоснул нестерпимо яркий после темноты свет. В спальню ввалились оба бизнесмена. Волк со свистом шипел ругательства, словно выплевывал их своей выступающей вперед челюстью. Жирный трясся обвислым лицом, усердно поддакивал ему:
– Ну и стерва!.. Вот мы ее сейчас…
Девчонки моментально проснулись, со страхом глядя на приближающихся фантомов, означающих для них кару и муку. Только вот для кого именно? Волк метнулся к Леркиной кровати, рывком сорвал одеяло:
– В два слоя поролон зашивать, чтоб быстрее, да? Положено в три, а ты в два?! А если про наш товар слава пойдет, что он некачественный?.. Тебе все равно, дрянь, но сейчас я научу тебя, как заботиться о хозяйской репутации…
После этого наступил миг затишья, во время которого Наташа чуть слышно вздохнула, кореянки двинулись на своих постелях, отворачиваясь к стенке, и даже толстый Артем как-то рассеянно крякнул. А потом – захлебывающийся Леркин крик, взлетевший до небес, стук чего-то тонкого и жесткого – проволоки? – о живое мягкое тело, свистящие ругательства в такт ударам… Да что это, Нюта снова попала в секту?! Это там обращались подобным образом с теми, кого провинился, а остальные жались по углам, чтобы не дай Бог не попасться под горячую руку…
И вдруг Нюта тоже закричала, тонко, как заяц, от невозможно снести эту пытку, когда рядом с тобой истязают человека… Тогда, в секте, она имела силы сдерживаться, а сейчас, после того, как думала о бабушке и размякла душой, не справилась с собой. Этот крик дал Лерке передышку: зверь с волчьей челюстью перевел глаза на Нюту.
– Что еще за хрень? Ей что, новенькой, тоже впарить?
– Подожди, Пашка, – озабоченно сказал Артем. – Она в обмороке. Гляди, у нее пена изо рта полезла! А вдруг она сейчас помрет?!
– Так это ты гляди, кого нанимаешь!.. – в голос заорал Павел. – Где ты эту дохлятину взял?
– Бомжи с чердака сосватали… Нет, видишь, правда пена! Ну чего с ней делать, не скорую ж помощь вызывать!
– «Чего делать»! Бери ее быстро за ноги, а я под мышки, и понесли назад на чердак! Если сдохнет, так мы не в ответе! И чтобы никто не знал, что она у нас была! – обвел он взглядом четыре кровати, на одной из которых корчилась в бессловесной муке посеченная проволокой девушка.
– Значит, на чердак… Ну ты у нас голова… А если она очнется да после назад придет, тогда как? Работала-то она вчера неплохо…
Злобный человек с волчьей челюстью приставил палец к виску и коротко свистнул:
– Соображаешь, что несешь?! Работала неплохо!.. У нас мертвец появится, так на взятках полиции разоримся! Нет, это надо же… работала она неплохо!
Сдавшийся Артем, которому было жаль не только работницу, но и в какой-то степени саму Нюту, обреченную умирать на чердаке, взял девчонку за ноги. Она оказалась совсем легкой, прав Павел – с такой доходягой у них рано или поздно должны были появиться проблемы. Павел всегда выходит правым, на нем и порядок в мастерской держится. Только уж слишком круто подчас, вот и Лерка теперь день-два работать не сможет… Убытки, зато порядок.
14
В передней позвонили. Старушка сделала ему знак – уйди, мол, Леня, не лезь пока на глаза. Он зашел в соседнюю комнату, все еще не зная, в чем дело, и закрыл за собой дверь.
Вот так она, жизнь, и катится. Смолоду Леонид Сергеевич стремился познать ее как можно полнее: хватался за то и за другое, путешествовал, принимал участие в общественных движениях. Потом понял: не так важно вширь, как вглубь. По профессии он был журналистом (тоже дань любопытству к жизни) и в каждом деле старался дойти до сути, до самого потаенного истока. Он достиг успеха на журналистском поприще, потому что внутри него сидел тот неуемный, временами едкий запал, позволяющий писать четко и с перчиком, на радость читающей публике.
В общении с людьми он был весел, в меру отзывчив, при возникновении конфликтов упрям и, случалось, груб по мере их развития. У него было множество знакомых, а настоящий друг – только один, с которым они еще в школе вместе учились.
Его семейная жизнь шла через пень-колоду. Пока рос сын, Леонид Сергеевич не бросал семью из чувства долга, хотя их отношения с женой давно оставляли желать лучшего. А когда ребенок подрос, отцовская жертва оказалась как будто напрасной: сын не принимал его как близкого человека. Тут уж, видно, мать постаралась, перенесла на парня их супружеские нелады. Правду сказать, она всегда была рядом с сыном, в то время как Леонид Сергеевич обычно приходил домой запоздно: дела, встречи, поездки, а то и посиделки с приятелями, загулы, попойки. Да, это тоже имело место в жизни. Потому что он и с самим собой не всегда мог поладить.
И вот теперь, можно сказать, под старость, для него вдруг открылась новая жизненная страница. Он стал бомжем – ничего себе ситуация! После очередной ругани с женой и сыном, хлопнув дверью, ушел из дому. Дескать, больше я к вам не вернусь. Думал снять плохонькую комнатенку (на лучшее не хватало денег), а потом работать как зверь, писать для газеты без продыху, ездить в далекие командировки, чтобы в конце концов скопить денег на собственное скромное жилье. А квартиру – им, жене с сыном.
В тот вечер было холодно, и Леонид Сергеевич вышел из дому в теплом, хотя не совсем презентабельном тулупе. Это его в дальнейшем и спасло, потому что будь он в своей замшевой курточке или шикарном, но чересчур легком плаще, дело могло принять скверный оборот. А тулуп, в котором ездил иногда на дачу, идеально подошел к ситуации.
Вообще-то Леонид Сергеевич рассчитывал переночевать у своего друга, того единственного, с которым дружил со школьной скамьи и в гостеприимстве которого был настолько уверен, что даже не созвонился с ним предварительно. Но по пути он зашел раздавить чекушку, поскольку настроение было на нуле. Приходить к другу с бутылкой не стоило: Иван был трезвенником в силу убеждений, да и здоровье его, в отличие от здоровья самого Леонида Сергеевича, диктовало добропорядочный образ жизни. Так что он решил выпить один, а уже потом погребать к Ивану.
В кафе, где расслабился Леонид Сергеевич, находились, надо полагать, нечистые на руку люди. Когда он после нескольких, зацепившихся одна за другую рюмочек, покинул заведение, оказалось, что в карманах у него пошарили. И когда только успели?! Однако результат был налицо: Леонид Сергеевич остался без денег. Ему даже в троллейбус не удалось сесть, так как проездной свистнули заодно с бумажником. А вскочить в заднюю дверь, рассчитанную на выход, он не сумел. Как-никак, уже не молоденький, реакция не как прежде, да к тому же и выпил.
Он потащился к другу пешком, прикидывая, что делать дальше. Следовало принять ванну, побриться; потом он займет у Ваньки какое-нибудь мало-мальски приличное пальто и пойдет в редакцию просить ссуду в счет будущих гонораров.
Леонид Сергеевич уже звонил в дверь своего друга-трезвенника, когда на него обрушился главный за этот скверный вечер удар. Он звонил, звонил, и все без толку. Потом приоткрылась соседская дверь, и выглянувшая оттуда соседка сухо сообщила, что «Иван Ильич лег в больницу». «Что с ним?» – встревожился Леонид Сергеевич. Соседка пригляделась и узнала его, время от времени бывавшего здесь в гостях. После этого она стала приветливей и рассказала, что Иван рассчитывал вернуться через неделю.
– А зачем понадобилось в больницу? – допытывался Леонид Сергеевич.
– Насколько я знаю, плановая профилактика.
Леонид Сергеевич успокоился насчет друга, но самому ему теперь предстояло хождение по мукам. «Неделька» без жилья, без денег, только что с теплым тулупом на плечах!
И все-таки стоило попытать судьбу: сумеет ли он прожить бомжем до возвращения друга? Ведь его всегда влекло к познанию жизни во всех ее проявлениях, не исключая низменных и горьких. Так почему бы не бомжем?.. В карманах брюк, по которым никто не шарил – воры удовлетворились тулупом, – застряла кой-какая мелочь, на хлеб и воду, а сигаретками можно пробавляться у прохожих. Так что все в порядке. Правда, подобные эксперименты лучше производить над собой в молодости, но человек только предполагает, а уж располагает Бог.
Со второго же дня бомжевская жизнь принесла Леониду Сергеевичу богатый урожай впечатлений. Одноногий бедняга, с которым сошлись возле булочной, взял с собой нового дружбана «на хату», то есть в подъезд, где можно переночевать. С точки зрения всех знакомых Леонида Сергеевича это был просто пыльный заплеванный чердак, но по новым стандартам жизни – вполне комфортабельное место для ночлега. Во всяком случае, не на улице, где он мерз предыдущей ночью.
А потом появилась молодая симпатичная дворничиха, задачей которой было выгнать их с чердака. Она кричала, стараясь предстать перед ними грозной фурией, напугать, заставить подчиниться. Но нарочито скандальный голос вдруг пресекался, а из глаз глядела детская растерянность: «Ну что мне с вами делать?». Было видно, что ей не хочется выгонять людей на мороз – в то время как другой человек на ее месте с наслаждением показал бы свою власть над бездомной братией. А этой приходилось тяжко: в ее возрасте, с угадывающейся за искусственной грубостью нежностью натуры надо видеть перед собой совсем других мужчин: не дурно пахнущих и небритых, лежащих вповалку на чердаке, а сильных, приятных, готовых протянуть руку помощи. Бедная девочка, сколь незавидная роль ей досталась! И почему в этом доме дворник – русская девушка, когда везде теперь убираются гастарбайтеры?
В Леониде Сергеевиче взыграл покровительственный инстинкт: ему захотелось помочь ей, защитить… Но защищать, увы, следовало от себя и себе подобных.
Он решил, что можно будет написать об этом статью: насколько противоречиво должно быть состояние этой молодой девушки. Профессия требует от нее забыть о таких человеческих чувствах, как жалость и милосердие. А она не хочет о них забывать, но от этого по законам психологии кричит еще громче, еще неистовее размахивает руками, в одной из которых зажата швабра – потенциальное средство воздействия.
И вдруг эта девочка сказала бомжу с одной ногой: «Вы можете остаться». Милосердие все же победило в ней, однако не так, чтобы она села на лестничную ступеньку и расплакалась: делайте что хотите, я больше не могу. Совсем не так – она была готова к дальнейшей борьбе, потому что его, Леонида Сергеевича, продолжала гнать. Не выкидывала белый флаг, однако щадила слабого. Удивительная девушка!
Потом выяснилось, что ее зовут Мальвиной, – об этом сообщил все тот же одноногий бомж. Подумать только, какое необычное имя! Наверняка мать предназначала девочку к чему-нибудь более престижному, нежели труд дворника. И все же как красиво звучит: Маль-ви-на… Словно легкий треск, с которым разворачивается конус мальвы.
Прошел следующий день, и Леонид Сергеевич узнал о своей новой знакомой еще больше. Она не испугалась взвалить на себя проблемы подруги, вернувшейся из секты: крайнюю истощенность, возможные болезни, в том числе заразные, нестабильность психики, выражающуюся в навязчивом желании умереть. И все это без надрыва, не теряя своей, хотя и умеренной в данных обстоятельствах, жизнерадостности. Только один раз она упомянула про собственную депрессию, в которой когда-то находилась. Леонид Сергеевич об этом не забыл. Чутье журналист подсказывало ему, что депрессия у этой чудесной девушки могла быть только в связи с какой-то большой жизненной обидой. Возможно, работа дворником – одно из последствий перенесенной ею психологической травмы.
И вот тут Леонид Сергеевич снова ощутил потребность взять Мальвину под свое покровительство. До возвращения Ивана оставалось четыре дня. Как-нибудь он перекантуется, а потом, вернув себе прежний статус, всерьез возьмется за дело. И прежде всего решит проблемы Мальвины: кто ее так круто обидел и чем тут можно помочь. Для девушки это будет подобно сказке, когда мечты начинают сбываться после встречи с волшебником, не узнанным в лохмотьях нищего…
А пока Иван не вернулся, требовалось запастись терпением. Судьба неожиданно повернула так, что он должен еще кому-то помочь, не дожидаясь преображения своего облика. Что ж, он готов. Судя по всему, старуха, с которой его свела судьба, хороший и правильный человек. Неизвестно, что она задумала, но для нее самой это, безусловно, важно, а ей стоит доверять. Но главное – Мальвина на ее стороне! А где Мальвина, там будет и Леонид Сергеевич…
Из коридора донесся самодовольный мужской голос с легким восточным акцентом. Судя по нему, мужик был в самом соку и в расцвете зрелого возраста. Что-то сказала в ответ бабка – должно быть, поздоровалась. Потом они, судя по шагам, прошли в комнату. В щелочку неплотно прикрытой двери было видно, что бабка несет огромный букет, еле умещающийся на ее вытянутых руках.
– Садись, Расул, – сказала она и сама села отдышаться. – Сейчас я твои розы в воду поставлю. А пока дай-ка мне свой карманный телефон, я Вальке позвоню. Ты вон уже здесь, а она где-то шатается…
– Разберетесь, бабушка? – сладко спрашивал этот самый Расул. – А то давайте я сам ей позвоню. Вы цветочки лучше поставьте, и вот еще тут виноград, орехи…
– Спасибо, давай на кухню снесу. Подожди здесь. Я скоро. Но баба Тося чего-то опасалась, потому что, едва выйдя из комнаты, приоткрыла дверь в убежище Леонида Сергеевича и вывалила на его наспех подставленные руки целый ворох цветов и фруктов. Странно, что она столь небрежно обошлась с подарками гостя, стоившими в совокупности не меньше ее пенсии. Обычно старые люди бывают бережливы.
– Дай мне свой телефон, Расул, – вновь донесся из соседней комнаты ее старчески хрипловатый голос.
– Пожалуйста, раз желаете.
Тут бабка громко позвала «Леня!». Что было делать Леониду Сергеевичу, как не сложить плоды и розы на большую неприбранную кровать, а самому отправиться к месту событий?
В комнате бабки сидел полный смуглый брюнет средних лет, как правильно определил по голосу Леонид Сергеевич. Но уже располневший. Для своего возраста он был недостаточно спортивен, мускулы подзатянуло жирком. Видать, не поддерживает форму. Несмотря на то, что Леонид Сергеевич и сам систематически не качался, он мог бы, пожалуй, справиться с таким противником в честной спортивной борьбе.
– Кто еще такой? – спросил Расул бабку. – Это он Леня? Родственник из деревни, да?
– Леня, – повторила старуха, не отвечая. – Спрячь его телефон.
Гость так удивился, что даже не сделал попытки перехватить мобильный, когда Леонид Сергеевич прятал его карман. Он только смотрел выпученными от удивления глазами. Потом перевел взгляд на старуху: неужели она наняла этого мужика, чтобы грабить его, Расула? Разве он мало денег Вальке дает, чтобы его в этом доме еще и грабили? Нет, кто-то из них определенно сошел с ума: либо он сам, либо бабка, либо Валюша, придумавшая все это шоу. Может быть, она тут где-то прячется, подыхая со смеху?
Но, взглянув еще раз на бабку, Расул понял, что никакое это не шоу. У старухи были такие глаза… в общем, он поежился, а потом весьма вежливо спросил, что все это значит.
– А вот что. Ты сейчас телеграмму напишешь, туда, в свой аул. О том, чтобы Валькино дите назад привезли. Покуда не привезут, отсюда не выйдешь.
– Да вы что, бабушка! Вы понимаете хоть, что говорите?!
– Чего тут не понять… А вот ты понимаешь, что наделал? Забрал дите от матери и только карточки кажешь. Да тебя самого не мать, что ль, рожала?
– Меня рожала мать, – горделиво выпрямился Расул. – Но не такая, как ваша внучка. Женщина, никогда не позволявшая себе…
– А Валька через то себе и позволяет, что тоска заела, – перебила бабка. – Словом, привези, поглядим. Коли она и дальше пить будет, я сама внучонка стану растить. А помру – тогда снова увози. Но только если Валька вино не бросит. А бросит, так пусть растит своего сына по-матерински…
– Минуточку, – поднялся с места Расул. – Я сейчас, минуточку. Мне тут нужно…
– Леня, – предупредила старуха.
Но Леонид Сергеевич уже и сам понял: выпускать гостя из бабкиной комнаты нельзя. Он встал в дверном проеме, загораживая выход. Гость не предпринял попытки прорваться, лишь насмешливо покрутил головой:
– Значит, в туалет человеку нельзя…
– Можно, – сказала бабка. Что-то звякнуло у нее в руках, и Леонид Сергеевич увидел знакомое ему по деревенскому детству алюминиевое ведро. Он когда-то ходил с таким на колодец. Звонко пристукнув, баба Тося поставила ведро на пол:
– Вот, когда приспичит. А вообще привыкай. Покуда не привезут дите, нет тебе отсюда ходу!
– Ин-те-рес-но… – усмехнулся этот кавказский пленник наоборот. «Прямо название для статьи», – подумал Леонид Сергеевич. И сама статья получится содержательной. Это где ж видано, чтобы наши старухи брали в плен восточных бизнесменов (что Расул бизнесмен, он догадался по щедрости подарков и его чересчур холеному виду.) Ай да наши старухи, чего они только не могут!
– Это что ж, бабушка, вы меня в плен взяли? – словно подслушав его мысли, спросил Расул.
– Я и в плен брала, – негромко обронила старуха.
– Вот как! Значит, я не первый? Ну и кого же еще вы брали в плен?
– На войне, – буркнула она.
Он сбился с тона, но тут же начал опять:
– Вы понимаете, что делаете? Ведь вас потом будут судить! Похищение людей – очень серьезная статья!
– Да кто тебя похищал… – пробормотал сквозь зубы Леонид Сергеевич.
– А вот вам особенно стоит задуматься! Бабушке скостят по старости, а вам…
– За меня не тревожься. Лучше подумай о том, как вернуть ребенка, – Леонид Сергеевич уже начал понимать ситуацию.
– Значит, вы, почтенные похитители, взяли меня в заложники, – подвел итог Расул. – И кто же это придумал – Валюша?
Нельзя сказать, чтобы Леонида Сергеевича совсем не смущала ситуация: все-таки они и вправду удерживают этого человека против его воли. Но в бабе Тосе Леонид Сергеевич по-прежнему не сомневался. Наоборот, с каждой секундой этого странного происшествия в нем росло чувство, похожее на восторг. Это надо же, какая молодец старуха! Ведь ей, наверное, под девяносто лет, а она опять в плен берет, как когда-то на войне… Ай да бабушка, вступилась за внучку! И, наверно, вправду сделает то, чего не сможет ни полиция, ни общественные организации, никто!
– Пиши телеграмму, – на руки пленника легла белая почтовая бумажка – телеграфный бланк. А поверх нее – дешевая ученическая ручка.
– Ну и ну! Значит, если не напишу, голодом уморите?
– Я не злодейка, – с достоинством отвечала бабка. – Вот тут вода в кувшине, хлеб на столе под полотенцем. Не отдашь Богу душу.
– Значит, не выпустите? Похитили и будете тут держать?
– Пиши, – повторила бабка. – Ты сам похититель – дите увез.
Леонид Сергеевич понял, что именно теперь надо быть очень осторожными. До сих пор мужик еще не понял, не осознал происходящее. А теперь наступает перелом, и надо глядеть в оба, иначе малейшая оплошность может все погубить. За бабку он был спокоен – с ней можно идти на такое дело. Но ведь, кроме нее, в квартире живет взбалмошная, судя по всему, Валька, а глядишь, и еще кто-нибудь…
Словно угадав эти мысли, старуха потянула его за рукав: выйти с ней из комнаты. При этом она взяла с собой ключ и замкнула дверь снаружи. Леонид Сергеевич страховал операцию. Потом они оба прошли на кухню, где испустили вздох кратковременного облегчения.
– Спасибо, Леня, выручил, – сказала старуха. – Такой ты дельный мужик оказался…
– Служу Советскому Союзу! – пошутил Леонид Сергеевич.
Похвала старухи была ему и вправду приятна. А что, между прочим, раз она была на войне, он может всерьез ей так отвечать. Оба они – осколки советской армии, оба лейтенанты, хотя бабкин чин на звездочку выше…
– Помоги, Леня, – попросила она. – Мне и дальше без тебя не управиться. Я сейчас пойду к Мальвинке на седьмой этаж, скажу, чтоб Валька до завтра у ней осталась. А ты пока тут…
– Будет сделано. Не улетит голубок из клетки. Точнее, попугайчик…
– Все шутишь, – вздохнула бабка. – Рано еще шутить. Вот дочка моя придет с работы, как еще взглянет…
– Ваша дочка? – переспросил Леонид Сергеевич.
– Ну да. Валькина мамаша.
Старческие глаза отразили беспокойство, и Леонид Сергеевич понял: появления дочери баба Тося боится больше возможного появления полиции или дружков, а то и охранников Расула. Видно, дочь у нее из другого теста, взаимопонимания между ними нет.
– Ты вот что, Леня. Ты ей тогда скажи, что из деревни приехал. Родственник, мол. Хотя ведь она всю родню нашу знает… Ну скажи, что ты слесарь, трубу чинить пришел.
– Ладно, – согласился Леонид Сергеевич. – Скажу, что слесарь.
– И ключа ей, главное, не давай! Лучше пусть вовсе не знает, чего там в комнате…
– А если наш попугайчик начнет чирикать?
На бабкино лицо легла тень: это было уязвимое место ее плана. Конечно, человек в девяносто лет не в силах всего предусмотреть. Это естественно. И Леонид Сергеевич стал поспешно придумывать, что тут можно сделать.
– Хотите, я ему кляп вставлю?
– Что ты, Господь с тобой! Еще задохнется! Мы ж не убить его, в самом деле, собрались…
– Ну, тогда я скажу вашей дочке, что вы ей сами все объясните. Пусть ждет вашего возвращения, – «Если только при виде незнакомого мужика ей не захочется сразу же позвонить в полицию», – вслед за тем подумал Леонид Сергеевич.
– А знаешь, Леня: я, в самом деле, никуда не пойду. Просто позвоню Вальке, чтобы осталась сегодня у Мальвинки. А ты в ее комнате заночуешь.
– Я буду у вас ночевать?
– А вдруг он, Расул-то, ночью чего удумает? – вопросом на вопрос ответила баба Тося. – Так мне без тебя не справиться…
– Ну что ж!.. Можно переночевать, – согласился Леонид Сергеевич, подумав грешным делом и о том, что давно уже не спал по-человечески. Значит, сегодня вечером на чердак можно не ходить.
– Жена-то не заругает? – спросила баба Тося.
– Таковой не имеется! – бодро доложил он, решив, что имеет право не считать мать своего сына настоящей женой. Сколько раз они собирались разводиться, хотя пока еще руки не дошли…
– Что ж это: у такого сокола, да гнездо пустое! А куда она подевалась, твоя жена?
– Она-то дома, я сам ушел. Пока у приятеля поживу, потом буду копить на какую-нибудь комнатенку.
– У приятеля? – переспросила бабка.
– А приятель в больницу лег, но скоро должен вернуться. Я две ночи на чердаке у вас ночевал.
– То-то я гляжу, Леня, от тебя бомжем попахивает… – не церемонясь, определила бабка. – Не сильно, а все есть!
Леонид Сергеевич смущенно поежился:
– Вроде я снежком обтирался. На улице. Раным-рано, пока еще наш замечательный дворник не встал…
– Мальвинка? А ты чего глаза-то замаслил? В отцы ей, почитай, годишься…
– Вы очень откровенная женщина, баба Тося, – сказал Леонид Сергеевич. – У вас что на уме, то и на языке. Только у меня к вам просьба: не говорите чего не знаете. Например, что глаза у меня замаслились… Наши с Мальвиной отношения чисто дружеские.
– Ну ладно, – усмехнулась бабка. – Сам гляди, какие у тебя с Мальвинкой отношения. А я вот пойду позвоню ей, чтоб Вальку не отпускала…
Через пару минут Леонид Сергеевич слышал, как бабка говорит в телефонную трубку:
– Мальвинка! Валентину поди позови. Постой: можно, она у тебя сегодня переночует? Ага… Ага… Ну, давай ее к телефону! – Старухин голос окреп, налился поистине командирской твердостью. – Валька? Слушай меня. Домой сегодня не приходи, ночуй у Мальвинки! Ни на час, ни на полчаса… А я говорю, не смей! Покуда не позову, носу не показывай! – и дала отбой.
Сразу после этого разговора телефон вновь затрезвонил. Судьба оказалась благосклонна к героическим начинаниям бабы Тоси: ее дочь звонила предупредить о неожиданном ночном дежурстве. Значит, сегодня она не придет, а уж там видно будет. Как говорит пословица, утро вечера мудренее.
15
Мне уже не впервые снился какой-то больной, медбратья в белых халатах, а может быть, это были вовсе и не медбратья… Во всяком случае, рукава их шуршали, как крылья. А еще в комнате находились какие-то приветливые люди, одновременно важные и простые, с тревогой обступившие больного.
Речь шла о том, выживет он или нет. И это каким-то образом касалось лично меня и вообще всех людей, всего мира. Потому что если он выживет, мир тоже должен выжить; если же нет, мир погибнет. Быть иль не быть, как сказал шекспировский Гамлет, – я запомнила в это еще в школе, на уроках Иларии Павловны.
Вдруг подо мной заколебалась земля, и я подумала, что гибель мира уже близко: вон как меня трясет, бросая из стороны в сторону, какое-то цунами, или смерч, или ураган. Но, раскрыв наконец глаза, увидела над собой сердитую со сна Вальку в одних трусиках – мои ночные рубашки ей были малы, а спуститься в квартиру за своей собственной запретила бабка. Конечно, я волновалась о том, что там у Кабановых, но, не получив от Вальки вразумительного ответа, дальше расспрашивать не решилась. Насколько легко она говорила обычно обо всем, касающемся ее жизни, настолько же упрямо молчала сегодня. Неужели бабка выгнала ее для того, чтобы ночь напролет говорить с Расулом?
– Проснулась, барыня? – толкала меня под бока подруга. – В дверь тебе звонят! Иди скорей, а то мать проснется…
Я попыталась сообразить, кто мог звонить нам в дверь посреди ночи. Наверное, что-то случилось в Валькином доме. Жмурясь со сна, я стала нашаривать на стуле халат…
– Быстрей, копуша! Или давай я сама открою?
– Да ты на себя посмотри! – усмехнулась я в адрес Вальки, все еще остававшейся в одних трусиках.
Наконец я нашла халат и, наскоро пригладив волосы, босиком побежала в переднюю. Слава Богу, мамочка пока не проснулась. Надо будет говорить с гостем тихо, чтобы все это ночное происшествие ее не затронуло. И без того ей приходится все время терпеть беспокойство от моих подруг…
У нас в двери не было глазка, поэтому я накинула цепочку. Хотя опытному жулику ничего не стоит ее выдернуть – но жулик не стал бы звонить. За дверью тяжело и хрипло дышали.
– Кто там? – негромко спросила я.
Дыхание усилилось, словно тому, кто за дверью, трудно было ответить и в то же время нести какую-то физическую нагрузку. Наконец он собрался с силами и выпалил одним духом:
– Бомж с чердака, Ленькин друг! Откройте! Тут девушка помирает!
Нюта! Господи, как я могла забыть с Валькиными делами о другой своей подруге, которой тоже пришлось ой как солоно! Я распахнула дверь: бомж, у которого не было ноги, едва удерживал на руках неподвижную и как будто неживую Нюту. Ее запрокинутое на плечо бомжа личико было страшно бледным и маленьким, глаза закрыты. Я подставила свои руки и приняла Нюту от безногого бомжа; в следующий момент ее у меня перехватила подоспевшая на помощь Валька.
– Что случилось? Она упала в обморок?
– Наверно! – Бомж все не мог отдышаться; ему, конечно, нелегко было спуститься по лестнице без костылей и, главное, с ношей. – Я спал на чердаке. Середь ночи дверь у богатых хлопнула, гляжу – тащат ее два мужика за руки и за ноги. Ну, думаю, убили… Затаился, чтоб разузнать, а как они обратно вернулись, так сразу к ней. Слышу, дышит, но глаза закрыты. Может, доктора надо… – Бомж словно оправдывался, что принес беспамятную Нюту к нам, хотя его поступок должен был вызывать исключительно восхищение. Если бы этот калека не пришел на помощь, Нюта, наверное, умерла бы.
– Я даже не знаю, как вас благодарить! Просто слов не найду…
– Главное, Леньки сегодня нет, – воспрянул духом Нютин спаситель. – Ленька бы донес как нечего делать! Но он где-либо в другом месте ночует, может, у бабы какой… А мне без костылей несподручно, ну да что было делать?
Во время этого рассказа Валька и моя мама, тоже, конечно, проснувшаяся, вовсю хлопотали над Нютой. Мама смочила тряпочку нашатырным спиртом и махала ею перед Нютиным заострившимся носиком. Валька бестолково совалась помочь, а, видя, что мешает, молча встала рядом в своем домашнем свитере, второпях надетом задом наперед, и ждала, когда она понадобится. Я подбежала с другой стороны и тоже встала. Мамочка оказалась в центре; как всегда, она была в нашем деле главной.
– Вызови «Скорую помощь», – сказала она мне.
Я кинулась к телефону.
– А полюс у Нюты есть? Медицинский? – спросила Валька. – Без него «Скорая» лечить не станет!
– Как не станет, если человек без сознания?
– А им все равно: нет полиса, нет и разговора. Это тебе не советские времена, когда врачи нянчились с больными…
– Вызывай, дочка, – поторопила мама. – Если им понадобится полис, покажем твой, только и всего… Будто она и есть Мальвина…
– Правильно! И как это мы сразу не догадались! – с облегченьем удивилась Валька. – Нет, тетя Вера, вы, честное слово, молоток!
А я, набирая ноль три, немножко про себя удивилась: моя мама всегда была такой правильной, такой, как бы это сказать, законопослушной, даже в мелочах. Она, например, никогда не ездила в транспорте без билета, еще до того, как в троллейбусах и автобусах установили систему «Антизаяц». Никогда никого не обманывала, говорила всегда, что думала… И вот так легко догадалась о том, чего нам с Валькой в голову не пришло!
Но тут мне стало стыдно своих посторонних мыслей, когда Нюта, может быть, при смерти. Я сделала вызов на собственное имя, якобы это со мной случился припадок, и вновь заняла место возле хлопотавшей над Нютой мамы. Я встала с одной стороны от нее, Валька – с другой. Так же мы стояли когда-то в детском саду, когда мама играла на пианино, а мы с Валькой пели: «Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять…» Я выводила тоненько, а Валька басистым голосом. Кажется, там еще были такие слова: «Принесли его домой, оказалось – он живой!»
Ох, какая же чепуха лезет в голову, когда Нюта еще не очнулась!
Но эта чепуха имела какое-то отношение к тому, что происходило в нашей жизни. Больше того, она перекликалась с моим из разу в раз повторяющимся сном. Быть иль не быть, выживет – не выживет, надежда или конец – это относилось и к Нюте, и к Валькиной разлуке с Садиком, и ко мне самой, все еще не определившейся в жизни, парящей меж небом и землей… И вообще ко всему миру, где происходят трагедии, но есть в то же время героизм: хотя бы одноногий бомж, доставивший к нам Нюту, или баба Тося, не побоявшаяся встать на защиту внучки. Кто победит, добро или зло? Выживет – не выживет?..
– Смотри, она глазки открыла! – шепотом воскликнула мама.
16
Когда Тамара Федоровна возвращалась домой с ночного дежурства, около подъезда стояла машина «Скорой помощи». В голове тут же возникла беспокойная мысль: не с матерью ли чего? Не то, глядишь, доченька учудила какую-нибудь штуку: либо перепилась до полусмерти, либо – кто ее знает! – вены себе порезала. Последнее время от нее всего можно ожидать. Вот так и живи, вздохнула про себя Тамара Федоровна, мотай время со старухой-матерью да с молодой пьющей дурой.
Во дворе было не метено, хотя Мальвина с седьмого этажа обычно вставала рано. Вот тоже история: девчонка нормально училась, не в пример лучше ее Вальки. Однако Валька после школы устроилась в фирму на большую зарплату, а Мальвина пошла вместо чурок двор убирать. Кто ее теперь замуж возьмет, дворника? И чего только мать смотрит…
Свою собственную дочку Тамара Федоровна все время старалась наставить на правильный путь. Начинала по-доброму, а потом переходила на попреки, крик, ругань. Но все как об стенку горох! Такая уж Валька уродилась бестолочь. Улыбнулась ей в жизни удача, влюбился в нее богатый мужик: тут, если действовать с умом, можно много пользы извлечь. А она родила, дура, ребенка и потом отдала его просто так, ничего взамен не потребовав.
Тамаре Федоровне было жаль себя. Она, между прочим, сама еще хочет порадоваться жизни, пока не поздно. В ее возрасте многие романы заводят, особенно когда в молодости не удалось хорошо пожить. Она, Тамара Федоровна, достойна этого больше других: все признают, что одежда у нее модная, прическа всегда в порядке, свежий маникюр. А легко ли целый день носить высокие каблуки? Это девчонки не замечают, что у них на ногах, а взрослой, солидной женщине не все равно. Но она все терпела ради мечты устроить свою личную жизнь. И что ты хочешь – до сих пор одна, словно заговоренная!
Не успела Тамара Федоровна повернуть ключ, как дверь перед ней распахнулась. На пороге – или это кажется? – стоял немолодой, но очень интересный мужчина, как раз того типа, который нравился Тамаре Федоровне. Не столько красивый, сколько складный: видно, что не глуп, и сила в нем есть, и норов, как мужику полагается. А что немолод, так ведь и она не девочка… Цепкий взгляд Тамары Федоровны подметил и то, что новый знакомый странно одет: в какую-то скверную затертую водолазку, по которой стиральная машина плачет, и в давно не глаженые штаны. Но это еще не беда: подумаешь, штаны не глажены! Было бы что внутри, а выгладить недолго…
– Проходите, пожалуйста… Вы, наверное, дочка бабы Тоси?
– Да… А что случилось? – испугалась она, вспомнив о «Скорой помощи» у подъезда.
– Не беспокойтесь, ничего особенного, – «Если не считать особенным нахождение в квартире заложника», – мысленно добавил Леонид Сергеевич.
Переступившая порог дамочка с облегчением вздохнула:
– Ну и чудесно! Тогда я, с вашего разрешения, войду. Меня зовут Тамара.
– Здравствуйте, – вежливо поклонился гость (Тамаре Федоровне как раз нравился у сильных мужиков такой тон – вежливый, без нахальства, однако видно, что себя в обиду не даст). – Я Леонид. Проходите, пожалуйста, сейчас чайник поставлю… Вы ведь с дежурства?
– Угадали. Но чайник лучше поставлю я, это женское дело. А вы пока расскажите…
– Как попал к вам, да? Видите ли, дело в том… Словом, меня пригласила баба Тося.
– Мама? – удивилась Тамара Федоровна.
– Ну да, ваша мама. Сейчас она легла отдохнуть, всю ночь не спала… Разрешите, я помогу вам пальто повесить, а после пойдем на кухню и там обо всем поговорим.
Пока Тамара Федоровна млела в то время, как этот невесть откуда взявшийся человек снимал с нее пальто, из глубины квартиры раздалась дробь кулачных ударов и громкий крик:
– Эй там! Я слышу, кто-то пришел! Знайте, что здесь совершается преступление – незаконно удерживают человека! Вызовите полицию!
– Что это значит? – застыла на месте Тамара Федоровна.
– Сейчас я вам все объясню. Эх, жаль, баба Тося спит, а меня вы первый раз видите! Но будить ее жалко, поэтому попробуйте мне поверить. У вас есть дочь Валя…
– Эй там! Слышали, что ли?! – снова закричал тот, кто просил позвонить в полицию. Это был громкий мужской голос, который привык, чтобы ему повиновались. Но сейчас в нем как будто прорывались растерянные нотки…
Так что же случилось?.. Тамара Федоровна поняла, что этот мужик, который ей сперва так понравился, на самом деле грабитель либо, хуже того, террорист. Он взял в заложники бабку, Вальку и того, кричащего из комнаты, а теперь вот еще и Тамару Федоровну обошел своей лаской-приветом. Надо срочно отсюда выбираться и действительно позвонить в полицию…
– Подождите… – Так и есть, грабитель-террорист заслонил собой выход. Конечно, неловко было таранить его собственным телом, но что еще оставалось делать? Оружием он не угрожает, по крайней мере, пока. Значит, надо попробовать пробиться: баба в соку подчас бывает сильней мужика, особенно в экстремальных обстоятельствах. Так думала Тамара Федоровна, не решаясь признаться себе, что есть и другой мотив ее поведения…
«Опа-на, – думал в это время Леонид Сергеевич. – В глазах-то у бабочки кое-что прорисовывается. Можно сказать, рыбка сама идет в сети. Пожалуй, это сейчас единственный способ ее остановить: не то вырвется, крик поднимет. Ну точно – единственный шанс…»
Тут на пороге, шаркая тапками, появилась баба Тося. Тамара взглянула на мать гневными глазами – надо же ей было прийти именно в тот момент, когда сама она была на волосок от объятия!
– Мама! – Тамарин голос звучал сдержанно, но с прорывающимся раздражением. – Мама, ты можешь мне объяснить, что тут происходит?
– Расул бесится, – равнодушно обронила бабка. – Я его в своей комнате заперла, покуда не подаст телеграмму.
– Так это Расул! – Новость едва не сшибла Тамару с ног. – Ты что, с ума сошла?! Какую телеграмму он должен дать?
– Чтоб Валькиного сыночка привезли, Садика. Без того не выпущу, сколько б он тут ни просидел.
– Мама, вы соображаете, что говорите? Ведь стоит Расулу заявить…
– Пусть заявляет, только когда Садик будет у нас. А мы на него заявим! Нет такого закона, чтоб дите от матери увозить!
– Мама, у вас маразм…
– Ваша мама героическая натура, – наклонился Леонид Сергеевич к уху Тамары и словно невзначай дотронулся до него губами. – Ведь это правда, что она была на фронте?
– Какое это сейчас имеет значение?
– Это всегда имеет значение! – выпрямился Леонид Сергеевич. – Если человек участвовал в Великой Отечественной войне!
После этих слов последовала недолгая пауза.
– Иди на кухню, Томка, – через минуту предложила старуха. – Приготовь чего-нибудь Лене, он давно не ел…
– Так ты еще и голодом людей моришь! – нарочито ужаснулась Тамара Федоровна. – Просто с ума сойти!
– Я и говорю – приготовь…
– А тому… Расулу… – запнувшись, спросила Тамара Федоровна. – Для него тоже приготовить?
– Тот на хлебе-воде посидит, – отрезала бабка. – Через него вся каша и заварилась!
– А Валька где?
– У Мальвинки…
– С ума сойти!.. – в третий раз повторила Тамара Федоровна. – Ну давайте, граждане похитители, готовить завтрак. Леонид, поможете мне кофе смолоть?
Леонид Сергеевич сказал «помогу». Он понял, что должен приударить за этой жеманной дамочкой, которой так хочется испытать на нем свои чары. Это в какой-то мере отвлечет ее от мысли, что в квартире находится «кавказский пленник».
Но сам Леонид Сергеевич не стремился к приятным приключениям. Перед его мысленным взором мелькнула тоненькая фигурка с выпадающей из рук шваброй… Ей бы больше подошел букет цветов, подумал Леонид Сергеевич. Ему захотелось когда-нибудь подарить ей эти цветы.
17
В большой старинной квартире на улице рядом с Садовым кольцом редко звонил телефон. Пожалуй, это было понятно в отношении одинокой старухи Дарьи, даже в отношении пьющего диковатого Толика, растерявшего за последние годы друзей-знакомых. Но ведь она-то, Илария Павловна, всю жизнь трудилась на ниве воспитания. Она была учительницей сорок лет – через ее руки прошли десятки классов, множество детей. И то, что телефон в ее квартире молчит, может говорить только о двух вещах: либо она была плохой учительницей, либо мир сорвался со своих фундаментальных основ.
– Тетя Лара! – застучал в дверь Толик. – Подите к телефону, вас спрашивают!
– Илария Павловна? – Это звонила Мальва, у нее был жутко взволнованный голос. – Але, Илария Павловна, вы меня слышите?
– Слышу, деточка, что случилось?
– Я хочу с вами посоветоваться! Вы помните Нюту Тихонову?
– Ну-ка погоди… Это беленькая такая, робкая? Конечно, я ее помню – она еще сиротой осталась в восемь лет. С бабушкой жила…
– Да, точно! Ее родители на машине разбились. Так вот, Илария Павловна: бабушка Нюты тоже умерла, а сама она на днях вернулась из секты!.. Теперь такая слабая, что даже сознание теряет. Мы просто не знаем, как быть…
– Погоди, Мальва, расскажи все подробно, – поняв, что дело серьезное, попросила Илария Павловна своим нарочито спокойным, учительским, тоном. – Говори, в какую секту попала Нюта?
– Братство… или же Церковь Избранных. Точно не помню, что-то такое. Но до чего ее там довели, вы бы видели!
– Могу себе представить, – с горечью согласилась учительница. – Но как же она оттуда выбралась? Ведь обычно они в такие силки ловят человека, что уже навсегда…
– Нюту отпустили после того, как ее осмотрел врач. У них там бывали осмотры, не для всех, а когда кто очевидно болен. Нюту осмотрели и отпустили – наверное, нашли у ней какую-то неизлечимую болезнь…
– Погоди печалиться, Мальва! Ничего еще толком не известно.
– Ну да, – с готовностью согласилась Мальвина.
– Главное, что они ее отпустили. Сейчас, как я понимаю, она вернулась к себе?
– Так ведь ей, Илария Павловна, некуда вернуться! Перед тем, как уехать с сектантами, Нюта продала квартиру. И как только приехала, так села на лестницу против своей бывшей двери: хочу домой! А в ее бывшей квартире теперь швейная мастерская…
Когда девочка рассказала до конца, Илария Павловна уже знала, что ей посоветовать:
– Во-первых, надо, чтобы Нюта хоть немного оправилась: постельный режим, покой, крепкий бульон из курицы… Подержи ее немножко у себя. Вера Петровна не будет против?
– Мама согласна, – ответила Мальвина, удивившись, что учительница назвала ее маму по имени-отчеству. Неужели она всех родителей помнит?
– Ну вот, денька три пусть побудет с вами. Пока первый стресс пройдет. А потом я буду рада видеть Нюту у себя. Пусть поживет, поправится окончательно…
– Ну что вы! Это неудобно. Вы старый человек – ой, простите, я не так хотела сказать…
– Если не так сказала, значит, я сама виновата, – не научила тебя деликатности. Но это сейчас неважно… Выслушай меня, Мальва: я ведь и вправду старая, Толик тоже не первой молодости, не говоря уже о Дарье Титовне, – продолжала Илария Павловна. – Нам нужно какое-то обновление жизни, понимаешь? Мы хотим, чтобы рядом с нами жила молодая девушка!
– Но ведь Нюта очень больна… Мы тут вызвали «Скорую помощь», врач сказал, надо сделать анализы… А в больницу она не захотела, ей вообще кажется, что она скоро умрет. Куда уж тут переезжать из родного подъезда…
Учительница с минуту молчала.
– Знаешь, кто нам должен помочь? Есть специальные центры реабилитации… как это, погоди… реабилитации пострадавших от тоталитарных сект. Они существуют при православной церкви. Хочешь, я узнаю подробнее?
Теперь задумалась Мальвина.
– Вы извините меня, Илария Павловна… С этим, по-моему, лучше подождать…
– А что тебя смущает?
– Ну, все-таки Нюта уже хлебнула в этом Братстве праведных… Или Церкви избранников – не помню точно, как называется секта…
– Ну ты даешь! – засмеялась Илария Павловна невеселым смехом. – Православие с сектой сравнила – вот это да!
– Да я ничего не говорю… Конечно, Православие наше историческая религия. Но если уж честно, Илария Павловна: откуда мы знаем, что в православной церкви Нюте опять голову не задурят?
– Вот оттуда и знаем, что историческая, – подхватила защитница Православия. – Секты эти пришли к нас в девяностых годах, и сейчас уже в обществе известно, что это большое зло. За двадцать лет разобрались! А Православие живет в России второе тысячелетие и никому, даже атеисту, не придет в голову утверждать, что оно калечит людей. Это и в Евангелии сказано: «По плодам их узнаете их»…
– Простите меня, – опять повторила Мальвина. – Я просто беспокоюсь за Нюту: ведь она уже столько перенесла!
– Вот именно. Теперь ее надо лечить: и душу, и тело. Душу особенно. Именно этим и занималась всегда православная церковь, и впредь будет заниматься. До тех пор, пока мир окончательно не слетит со своих основ…
– Вам валерьяночки накапать? – подошел сзади Толик, околачивавшийся по каким-то делам в передней.
– Не надо! – махнула рукой Илария Павловна. – Нет, Мальва, это я не тебе. А ты вот что: ты позвони мне завтра. Я найду для тебя адрес центра реабилитации, и ты сама сходишь туда разузнать обстановку. Согласна?
– Хорошо, – сказала Мальвина. – Я посмотрю, можно ли им доверить Нюту.
– Вот и умница… Доверяй, да проверяй, верно? В данном случае так и следует.
На том разговор закончился. Илария Павловна осторожно положила трубку на старый, с трещиной, аппарат и спросила крутившегося рядом Толика:
– Ну, как самочувствие? Ты сегодня на улицу выходил? Толик был в периоде восстановления сил после очередного запоя.
– Выходил, тетя Лара! Красота какая на улице – снег идет!
– Снег?.. – Илария Павловна хотела взглянуть в окно, но оно было серым от пыли и к тому же заклеено по краям бумагой. Однако в ограниченном квадратике видимости мелькали крупные, косо летящие крупные снежинки.
– Слушай, Толик, а что, если мы слепим себе Снегурочку?
– О чем вы, тетя Лара?
– Помнишь сказку: не было у деда с бабой детей, и слепили они себе девочку из снега…
– Так вам же нельзя на улицу выходить! – простодушно отреагировал Толик. – Если хотите, я под вашим окном снежную бабу скатаю! Если вам будет приятно…
– Нет, дорогой, – Илария Павловна загадочно улыбалась. – Я хочу настоящую! Беленькую девочку, хрупкую и бескровную, с которой плохо обошлись люди. Она сейчас такая слабенькая, что вот-вот растает…
– Ну, я не знаю… – развел руками вконец растерявшийся Толик. – Я чего-то, наверное, не понял…
– Ты думаешь, кто из нас сошел с ума? – весело подхватила Илария Павловна. – На самом деле никто. Просто есть девушка, которую нужно приютить. Моя бывшая ученица…
Дверь одной из комнат открылась, и вышла закутанная в серый платок Дарья Титовна. На руке у ней висел пустой чайник, но дело было не только в том, чтобы наполнить его водой и поставить на газ. Дарье Титовне хотелось общения. Услышав, что в передней разговаривают, она и надумала попить чайку. А заодно и Тольку с Павловной угостить. Как раз у нее и сушки есть…
Несмотря на внешнюю нелюдимость, старуха любила своих соседей. Это была теперь ее семья, после того, как она осталась на свете одинешенька. «Всех перестройка сожрала», – говорила она о своих близких. Зятя убили при расстреле Белого Дома, дочь с внучком разбились на самолете по вине какого-то недотепы, не проверившего исправность приборов. Старшая внучка умерла от СПИДа. В общем, как на подбор…
Все это было не вчера, и раны уже успели затянуться тонкой пленкой покорности судьбе. Ну а что под ней, только Бог знает. Удивительно, но после стольких смертей сама Дарья Титовна жила себе и жила, добивала уже девятый десяток.
– Вот и вы, – громко заговорила Илария Павловна, зная, что ее соседка туга на ухо. – А у нас тут назревает домашний совет! Вот послушайте, что я вам расскажу, а потом будем вместе решать…
– Как не взять сироту, – по окончанию рассказа решила Дарья Титовна. – За внучку нам с тобой, Ларька, будет…
18
И вот мне пришлось отправиться неизвестно куда – в какой-то Душепопечительный центр, сразу и не выговоришь! Сосватала меня Илария Павловна, и теперь неудобно было не пойти. К тому же там, может быть, вправду помогут Нюте.
Пока преждевременно было бы сказать, что она поправляется, но ее состояние, во всяком случае, стабилизировалось. Мы с мамой заставляли ее лежать, отпаивали куриным бульоном, и обмороков больше не было. Но проблемы с психикой по-прежнему оставались: как только я пробовала поговорить с ней по душам, разговор обязательно сворачивал на погребальную тему:
– Зачем вы с Верой Петровной обо мне беспокоитесь, все равно мне скоро умирать. Нет, не жалей меня, Мальвина, я ведь сама этого хочу. Я свою бабушку просила прийти и забрать меня, – вдруг призналась Нюта. – Но она не пришла: как ты думаешь, почему?
Вопрос меня в какой-то мере ошеломил: все-таки я не была готова всерьез обсуждать подобные ситуации.
– У Андерсена есть такая сказка: «Девочка со спичками». Там внучке было плохо на свете, и бабушка забрала ее с собой на небо…
– Так это же сказка, – с облегчением сказала я.
– А сам Андерсен верил, что действительно так бывает, – упрямо склонив светлую головку, настаивала Нюта. – Почему мне нельзя?
– Потому что ты не Андерсен.
Но на это она только махнула рукой:
– Какая разница! Если один человек поверил, и другой может. Я, например, нисколько не сомневаюсь, что моя бабушка где-то существует. И еще в том, что она любит меня. Только вот почему она за мной не пришла?
Я решила разубеждать подругу в рамках ее собственных представлений:
– А может, она считает, что тебе пока рано туда? Может, ты должна еще побыть здесь?
– Для чего, Мальвина? После всего, что я пережила?
– Теперь поживешь получше… И на тебя, глядишь, солнышко посветит!
– Этого не может быть. На самом деле, Мальвинка, жизнь совсем не такая, как нам представлялось…
Это было правдой – прежде мы думали о жизни иначе. В детстве кажется, что мир только и ждет, когда ты вырастешь, чтобы в полной мере раскрыть тебе объятия. А потом все оказывается не так, особенно если твоя юность пришлась на кризисный период, когда весь народ похож на тяжелобольного. Но это уже из моих разговоров с Иларией, да еще, может быть, из моих снов. Я давно уже вижу во сне нечто похожее, только забываю подробности.
Действительно, солнышко на нас последнее время не светило. Вот баба Тося решила во что бы то ни стало вернуть домой Валькиного сыночка и ради этого заперла бизнесмена у себя в комнате. Два дня они с Леонидом Сергеевичем держали пленника, а после тетя Тамара выпустила его. Валька думает, он дал ей за это денег, хотя, может быть, это и не так. Но бабка после своего неудавшегося дебюта слегла. Грустная история, я ее до сих пор переварить не могу: и Вальку жалко, и бабу Тосю, и особенно Садика, который теперь не увидит своей родной матери. А еще страшно за Леонида Сергеевича: вдруг Расул подаст на него в суд? Человеку со связями засудить бомжа ничего не стоит. Хотя Леонид Сергеевич не совсем обычный бомж, прямо-таки исключительный тип бомжа. Бабка ладно, бабке все с рук сойдет, ее в тюрьму не посадят. А вот Леонид Сергеевич…
Все это привело к тому, что мое настроение оставалось последнее время на нуле. Надо было встряхнуться, переключаться на что-нибудь, иначе будешь как Нюта: «хочу умереть». Да и дела требовали моего участия. Поэтому сегодня, управившись с двором и подъездом, я отправилась по данному Иларией Павловной адресу.
Душепопечительский центр – звучит-то так, словно в позапрошлом веке! Я никогда еще не бывала в подобного рода заведениях и не знала, как там себя вести. Сперва мне пришлось проходить через какие-то ворота, за которыми дорога раздваивалась: к церкви и к дому. Церковь была хорошенькая, из красного кирпича с белой отделкой, какая-то вся радостная, узорчатая. Она напомнила мне о детстве: школьные экскурсии, иллюстрации к русским сказкам… Словно повеяло тем временем, когда все в жизни было просто, понятно и хорошо. Никаких тебе стрессов, никаких безвыходных ситуаций.
Дом, к которому вела другая половина дороги, выглядел, наоборот, вполне современно: подъезд, звонок, охранник. Выслушав, зачем я сюда иду, он позвонил по внутреннему телефону и сказал мне, в какой кабинет обратиться.
По пути я с интересом оглядывалась вокруг, ожидая увидеть что-то необычное. Но это был как офис как офис: коридор вел мимо полуоткрытых дверей, в кабинетах люди сидели за компьютерами, листали документы, пили кофе. А мне-то казалось, что ду-ше-по-пе-чи-тель-ный центр – прибежище чуть не средневековой старины. Что здесь полутемный зал, грубые скамейки, на которых сидит молодежь, слушающая витиеватые речи старых мудрых людей. Сама не пойму, была ли я успокоена или слегка разочарована – наверное, и то и другое.
А вот в комнате, куда я пришла, меня встретил человек необычного вида: на нем была длинная темная одежда и островерхая шапочка как будто из черного бархата. Это был священник, а, скорее всего, монах, потому что, я слышала, черное носят монахи. Вот и пришлось-таки встретить старого мудрого человека! Но из-под островерхой шапочки на меня глянули светлые почти мальчишеские глаза. Этот монах был моим ровесником, мы с ним могли бы учиться в одном классе.
– Здравствуйте…
Я не знала, как принято здороваться с монахом, поэтому глубоко кивнула ему, вроде как поклонилась. А он совершенно нормальным языком спросил, какие у меня проблемы.
– Моя подруга несколько лет была в секте и вернулась совсем больной. Теперь ей негде жить, потому что свою квартиру она уже продала. Деньги, разумеется, взяла секта…
– Да уж не иначе, – усмехнулся этот современный юноша-монах.
– Еще у нее проблемы с психикой. Она твердит все время: «Я хочу умереть…»
– Понятно, – вздохнул он. – Давайте запишем ее на прием к психологу. Потом надо будет сходить в социальный отдел по поводу, где вашей подруге жить. У нас есть небольшой жилищный фонд на базе монастырей…
– Не надо, – вмешалась я. – А вот к психологу хотелось бы поскорей.
– Вообще-то они у нас перегружены, но я постараюсь найти какое-нибудь окно… – Он листал журнал записи, по-мальчишески вытянув губы трубочкой. – В ближайшие дни все забито. Но я попрошу… Дайте мне свой телефон, я свяжусь с вами и скажу, когда вы сможете привести подругу.
Я продиктовала номер и свое имя.
– Мальвина? – удивился он.
– Вы в детстве читали «Приключения Буратино или Золотой ключик»? Помните, там была кукла Мальвина, все равно что живая девочка!
– Кто же не помнит Буратино? – ответил он. – Только вся эта история происходило не у нас, а в Италии.
– Ну и что ж, что в Италии?
– Там живут католики, – объяснил мой собеседник, складывая бумажку с моими данными. – Традиционная религия – католицизм. Естественно, и имена католические.
– А разве у нас нельзя как-то особенно назвать ребенка?
– Почему нельзя? Главное, чтобы имя было в наших святцах – в списке православных святых.
Дальше он пояснил, что православное имя дается человеку при крещении, независимо от того, как оно звучит. Есть имена простые, вроде Дуни-Фроси, есть изощренные, как, к примеру, Алла и Маргарита. Суть, однако, не в этом…
– Суть в том, что человека при крещении называют в честь какого-нибудь святого! – Вспомнились мне слова Иларии Павловны. – И этот святой становится его небесным покровителем.
– Вот видите! – обрадовался монах. – Вы сами знаете. А имя можно выбрать по православному календарю. Это такой старинный благочестивый обычай: в день какого святого человек родился, тем именем его и окрестят…
– Значит, это связано с днем рождения, – сказала я, чтобы поддержать беседу.
– Не обязательно. Иногда особенно почитают какого-то святого, так в честь его и называют. Независимо от даты. Но когда предпочтений нет…
– Тогда по календарю, – понятливо кивнула я.
– Да. А хотите, посмотрим, какое имя полагается вам? – и он вынул из ящика довольно толстый глянцевый журнал с надписью «Православный церковный календарь на 2013 год».
– Посмотрите! – Мне тоже стало интересно: какая святая меня дожидается…
В это время сзади открылась дверь и вошел еще один человек в такой же темной одежде и бархатной шапочке. Тоже монах, но постарше. Он нес в руках икону, с которой на меня глянуло как будто знакомое лицо: слегка улыбающаяся женщина в старинном головном уборе, называемом, кажется, куколь. Он приподнимался надо лбом и спускался двумя полосами по обе стороны лица. Это тоже была монахиня. Но где же я могла ее видеть?
– Смотри, отец Андрей, написали образ. Преподобная княгиня Евфросиния, в миру Евдокия. Супруга великого князя Димитрия Донского.
Молодой монах встал со своего места, перекрестился и поцеловал икону.
– Кто это говорил: с того, что ее опять начнут широко почитать, начнется возрождение России?
– Пророчество одной блаженной, – ответил монах постарше. – В начале двадцатого века, вскоре после революции, когда Россию пускали под откос…
– Вот видишь, отец Дионисий, и ты об этом слышал. А ведь Россию по-настоящему еще не подняли.
– А вот как вернется широкое почитание святой Евфросинии…
– Когда день ее памяти, я забыл? – спросил отец Андрей.
И тут я услышала, как назвали день, который я с детства привыкла считать самым прекрасным в году. Потому что тогда, в детстве, он приносил мне ощущение праздника, веселье, гостей, подарки. Теперь – только один подарок, от мамочки, плюс неумолимое напоминание, что время не стоит на месте. Короче, назвали мой день рождения.
Когда я сказала об этом вслух, отец Андрей взволновался:
– Надо же! А мы как раз думали, в честь какой святой вас можно окрестить. Теперь ясно – в честь преподобной Евфросинии Московской!
– Мне кажется, я ее уже где-то видела…
– Ясно где, – откликнулся тот, которого звали отец Дионисий. – На других иконах.
– Я никогда не смотрела ни на какие иконы.
– А больше нигде вы ее видеть не могли!
– В том-то и дело, что видела…
– Раз девушка чувствует, значит, неспроста, – вмешался отец Андрей. – Нет, правда, давайте окрестим вас Евфросинией, – обернулся он ко мне с надеждой в глазах.
– Прямо сейчас? – Мне вдруг стало холодно внутри от какого-то веселого тайного страха: как это я, Мальвина, выйду отсюда уже с другим именем, под покровительством преподобной княгини?
– Можно бы и сейчас, но вам надо подготовиться… Погодите-ка! – Андрей вновь стал шарить в ящике своего стола и через некоторое время извлек оттуда тоненькую брошюрку: «Житие преподобной Евдокии – Евфросинии, великой княгини Московской».
– А почему у нее два имени? – спросила я, поскольку уже настроилась на Евфросинию.
– Потому что Евдокией ее звали до принятия монашества. А в монашеском сане полагается новое имя, вот она и стала Евфросинией.
– А что значит «Житие»?
– Это описание ее жизни: как она жила, как стала святой.
– Читайте, а потом приходите к нам креститься, – предложил отец Дионисий.
– А я тем временем поговорю с психологом. – Отец Андрей еще раз взглянул в журнал записи и, не найдя там свободного места, убрал его в стол. – Вот видите: вы пришли к нам по поводу подруги, а Бог и о вас промыслил. Показал вам вашу будущую святую… если, конечно, вы окреститесь.
Я обещала подумать. Потом отец Дионисий унес икону, а книжечка осталась у меня. Я попрощалась с отцом Андреем и ушла из Душепопечительского центра.
19
Баба Тося слегла. После неудачной операции с задержанием Расула у нее поднялось давление, закололо под лопаткой, в глазах запестрели мушки. Валька пошла за врачом, а Тамара Федоровна, потирая покрасневшие глаза, то и дело входила в комнату к матери. Она предлагала больной лекарств, винограду и обычно столь любимого бабкой молока с медом. Но все предложения оставались без отклика. Старуха даже не смотрела на дочь, страдавшую возле ее постели запоздалым раскаянием. Она прикрыла глаза истончавшими веками, похожими на птичьи пленки, и молчала.
– Мама, ну прости меня! – наконец не выдержала Тамара Федоровна. – Ну, ты не дело задумала, все равно б ничего не вышло!
– Больно деньги любишь… – после минутной паузы отозвалась бабка.
Речь ей давалась с трудом, слова приходилось силой выталкивались из горла, но сознание оставалось ясным. Баба Тося продолжала быть самой собой, с прежними чувствами, волей, разумом. Она могла простить дочь и могла не простить. Ей надо было говорить правду, чтобы успеть покаяться перед тем, как эти старческие всевидящие глаза навсегда закроются.
– Я не из-за денег, мама. То есть не только из-за них. Меня обида взяла, прямо в глазах потемнело! Ты понимаешь меня… как женщина…
– Ленька с тобой крутить не стал? – не снижая голоса, спросила старуха.
– Сперва как будто хотел, – горячо шептала Тамара Федоровна. – Я уж подумала, что он согласен… И вдруг потом раздумал…
– А ты к Расулу, да выпустила его, – заключила бабка. – Обида на мужика глаза застлала, а Валька с Садиком тебя не касаются…
– Прости, мама! – зашлась слезами Тамара Федоровна.
– Не потому ревешь, что совесть замучила, – бесстрастно определила бабка. – О том, что Леня тебя не полюбил…
– И это тоже! Я сейчас жизни своей не рада! Прямо хоть руки на себя наложить…
Бабка горько усмехнулась:
– Ну, придет время, смерть сама явится…
– Прости, мама! Не надо было мне сейчас это говорить!
– А что до мужика… – Бабе Тосе пришлось подождать, когда у нее выровняется дыхание. – Не думай, Томка, что он тобой побрезговал…
– А почему тогда?.. – с напряженным вниманием спросила Тамара Федоровна.
– Не побрезговал, нет. Сама знаешь, ты еще в соку… А не закрутил с тобой потому, что он в Мальвинку влюблен, вот и постеснялся.
– В Мальви-инку?.. – Это сообщение потрясло Тамару Федоровну. – В нашу дворничиху? Да как же так… ведь она…
– Ну да, в дочки ему годится. Только сердцу-то не прикажешь, – вздохнула бабка.
– А она, Мальвинка, тоже ему взаимностью отвечает?
– Не всерьез… Ну, что-то там себе, может, думает… Она ведь не такая, как наша Валька, – соблюдает себя!
В это время в передней хлопнула дверь – пришла вышеупомянутая Валька.
– Простишь меня, мама? – всхлипнула Тамара Федоровна, торопясь закончить разговор до того, как дочь войдет в комнату.
– Бог простит. Деньгами Иудиными с дочкой поделись, ей ведь теперь негде взять. На что жить будет?
– Какими деньгами? – вытирая слезы, переспросила Тамара Федоровна.
– Теми, что у Расула взяла… А вот и Валька…
Валька боялась, что уже не застанет бабушку в живых: ее голубые глаза блестели налетом слезной влаги, закушенная губа подрагивала…
– Ну как, бабуленька?..
– Поди-ка сюда. А ты, Томка, выйди!
Когда Тамара Федоровна скрылась за дверью, бабка велела соединить ее по мобильному с Расулом.
– Зачем, бабуль? – жалким голосом спросила Валька. – Ведь все уже выяснилось, ничего другого не будет. Для чего тебе еще унижаться?
– Христом-Богом тебя прошу – набери!
Валька нажала кнопки и придерживала мобильный на подушке, возле бабушкиного уха. Вызванный номер вскоре ответил.
– Расул? – окликнула бабка своим грубоватым, как говорила одна соседка, «нетолерантным» голосом. – Я помирать собралась. Коли не хочешь, чтоб прокляла тебя на том свете, – тогда сам знаешь, что, – сказав это, она махнула внучке рукой – выключай, мол, эту свою штуку. И с чувством исполненного долга откинулась на подушки.
– Бабуленька, ты не помирай! – завопила испуганная Валька.
– Кабы не зря, а так что ж… помереть каждому придется, – медленно ответила бабка. – Не до ста лет небо коптить!
– До ста, – Валька встала на колени возле кровати и прижалась лбом к бабушкиной руке. – Живи до ста лет! И еще дольше! Всегда живи!
– Ишь ты – всегда… Сама вот пообещай, что пить бросишь. Молчишь… Ну хоть постарайся, а?
– Постараюсь… – стуча зубами, чтоб не расплакаться, пообещала Валька.
– Вот и ладно. А теперь иди, я устала. Да не бойся, так сразу не помру…
Бабка прикрыла глаза своими по-птичьи прозрачными веками, Валька поправила одеяло и на цыпочках вышла.
20
Когда я пришла домой, там была только Нюта – мамочка уже ушла на работу. Я стала рассказывать ей про Душепопечительский центр и про Евфросинию. Нюта слушала, кротко склонив к плечу свою белокурую головку: ни дать ни взять ангелочек.
– Правильно, Мальвина, – одобрила она, выслушав меня до конца. – Ты, конечно, крестись. Меня тоже крестили, когда я была маленькой. Теперь, когда умру, можно будет в церкви отпевать…
– Да что ты о смерти, Нюта! Ведь твоя бабушка за тобой не пришла, – значит, ты будешь долго жить. В этом центре тебе помогут…
– Мне никто уже не поможет.
– Что же ты, вообще туда не пойдешь?
– Пойду, – неожиданно согласилась Нюта. – Только не потому, что рассчитываю на помощь. Просто не хочу обременять вас с Верой Петровной. Вы и так уж со мной замучались. А в этом центре, может, устроят куда…
– Ну знаешь что!.. – возмущенно вскрикнула я.
– У меня ведь и документов никаких нет, в секте отобрали. Может, там помогут восстановить, в этом центре. А то ведь и не похоронят рядом с родными…
– Нюта, ты опять за свое!..
В общем, я прекратила с ней разговаривать и пошла на кухню, подогреть для нее бульон. Но пока он подогревался, Нюта от слабости задремала, так и не дождавшись обеда. Будить ее я не стала и раскрыла пока «Житие» преподобной Евдокии – Евфросинии.
Она была женой Дмитрия Донского, поднявшего Русь на Куликовскую битву. На ее долю пришелся весь душевный, эмоциональный и обычный труд исступленно любящей супруги, матери одиннадцати детей. А еще она считала своим долгом по-матерински заботиться обо всех жителях московского княжества, разоряемого, как и вся тогдашняя Русь, монголо-татарами. Наверное, без нее не было бы и победы на Куликовом поле, потому что она вдохновляла князя Дмитрия во всех его начинаниях. Княгине пришлось пережить гибель своих детей, пленение старшего сына, а вскоре – смерть мужа, бывшего ей всегда лучшим другом. И еще целую вереницу бед, пожаров и эпидемий, едва не сгубивших наш город и всю страну. Но она оставалась деятельной, умеренно веселой, а свою скорбь прятала в глубине сердца.
От чтения меня оторвал звонок. За дверью стоял Леонид Сергеевич, но каким он теперь передо мной предстал! Это был уже не бомж, ночующий на чердаке, а человек элиты, каких показывают по телевизору. Яркая рубашка под бархатным пиджаком, очки в модной оправе. И главное – выражение лица: такое победоносное, но притом внимательное и чуть насмешливое. Мне показалось, он усмехается для того, чтобы скрыть смущение.
– Здравствуйте, Мальвина. Вот решил зайти к вам, узнать, как дела. Зато уж на чердаке меня сегодня не будет, можете не беспокоиться…
– Конечно, не будет – в таком виде да на чердак! Вы сегодня совсем особенный…
– Вы полагаете? Это я раньше был особенный, а теперь такой, как всегда.
– Значит, жизнь бомжа для вас кончилась?
– Надеюсь, что так. Но я благодарен ей, потому что узнал много нового. Вот только с вами не успел поговорить по душам, и потому предлагаю сей пробел ликвидировать, – Леонид Сергеевич посмотрел на подоконник лестничной клетки, я вышла из квартиры, и мы с ним устроились на этом подоконнике, который я раз в неделю протирала мокрой тряпкой.
– Скажите мне откровенно – чего бы вам хотелось от жизни?
Я задумалась. Если отвечать не с бухты-барахты, мне бы хотелось, чтобы сама жизнь вокруг изменилась. Чтобы снова стала такой, как во времена моего детства: простой, понятной и доброй. Но, может быть, она и тогда была страшная, уродливая, надломленная? Может быть, я просто не замечала?..
– Вижу у вас на лице отражение глобальных проблем, – прокомментировал Леонид Сергеевич. – Должен вам сказать, что имел в виду более конкретные желания.
– Конкретные? Ну, тогда бы я хотела, чтоб Нюта снова стала здоровой и жила в своей квартире.
– Гм… – наморщил лоб Леонид Сергеевич. – Ну а еще?
– А еще чтобы у Вальки все получилось… чтобы ей привезли Садика!
– Вот как… Ну а для себя, для себя лично, вы, Мальвина, чего-нибудь желаете?
– Лично для себя?..
Последнее время я как-то не думала об этом, и теперь мне пришлось покопаться в своих мыслях. Что мне нужно лично для себя?.. Ах да! Ведь все эти годы я провела в хронической депрессии из-за того, как со мной поступили на конкурсе творческого моделирования. По этой же причине я не могла сменить профессию, так и осталась дворником. И самое главное: у меня теперь не было силы воли заставить себя вновь взять в руки карандаш. Модели частенько возникали перед глазами, но, боясь внутренней боли, я гнала их прочь. И так уже восемь лет…
Обо всем этом хотелось кому-нибудь рассказать, а Леонид Сергеевич сам напросился. Он был идеальным слушателем. Когда я выговорилась, с его стороны последовала одна странная фраза:
– Вот это я, пожалуй, смогу.
– Вы? – пришлось мне переспросить. – А что вы сможете?
– Ну, в случае с Нютой я бессилен, так же как и в случае с Валькой. Для того чтобы решить эти дела юридически, потребуется вести жуткую войну, обреченную, скорей всего, на провал… А вот раскрутить вас как молодого талантливого модельера – это мне по силам.
– Как раскрутить? – спросила я с замиранием сердца. – Разве это возможно?..
– «Просто я работаю волшебником», – напел Леонид Сергеевич. – Знаете такую старую песенку? Ну вот, я работаю журналистом и занимаюсь подобными делами.
– И как же… что же вы теперь сделаете?
– Разузнаю, где показать ваши работы, и сам за всем прослежу. А что вы талантливы, в этом нет никаких сомнений. Это просто в глаза бросается – ваш талант…
Мне стало так весело, словно наступил день моего рождения – не сейчас, а в детстве, когда я его так ждала. Тот день, который приносил мне кучу радостей: праздник, подарки, повышенное внимание к моей особе… А сегодня мне еще довелось узнать, что этот день к тому же является днем памяти преподобной княгини Евфросинии. Не она ли старается мне помочь?
И вдруг я вспомнила, где уже видела однажды ее лицо: во сне, который снится мне время от времени, всегда один и тот же. Там лежал больной, от дальнейшей судьбы которого зависело все: жизнь и смерть, победа и катастрофа. Вокруг него стояли сочувствующие в белых одеждах, шуршащих наподобие крыльев. А потом в палату стали заходили посетители: мужчины и женщины, священники и монахи, князья и простолюдины. Вот среди них-то я и узнала Евфросинию: она двинулась к больному вслед за человеком в воинских доспехах, так движется вслед за мужем любящая жена. А князь, выходит, был сам Дмитрий Донской, освобождавший Русь от монголо-татарского нашествия…
21
На рассвете ударил колокол – скоро все в Кремле начнут пробуждаться и хлопоты зарождающегося дня вступят в свои права. Княгиня вставала раньше этого срока и очень ценила темные предутренние часы, когда можно еще не решать сегодняшние дела, а вознести их в молитве к Богу. Молитвенный труд суть облегчение, в нем вся маята растворится. Как сказал Господь: «Бремя Мое легко, и иго Мое благо есть»…
А еще княгиня любила смотреть, как ночная темь постепенно побеждается светом. Она нарочно гасила свечу, когда узорные окна горницы казались вырезанными из плотной черной бумаги. Потом потихоньку в этой черноте обозначатся серые переливы: они будут расти, ветвиться в разные стороны, охватывать все больше и больше пространства, покуда окна не станут из черных серыми. И тут на ночном, но уже предрассветном небе взойдет Утренняя Звезда, напоминающая людям о Пресвятой Богородице, «от Нее же воссия Солнце Правды Христос Бог наш».
Последнее время не одна княгиня глядела на борьбу тьмы с утренним светом: не спалось и супругу, другу и господину ее князю Димитрию. Придя на рассвете в домовую церковь, Евдокия уже находила раннего молельщика, застывшего на коленях перед Спасом. Знала княгиня, что гнетут ее мужа тяжкие думы, да и как иначе? Рвут враги Русь на части, только милостью Божьей жива…
В церкви на ту пору уже теплились свечи и лампады, зажженные Димитрием. Святые лики словно выступали из темноты, раздвинутой их дрожащими огненными язычками. Каждый такой язычок – словно острие копья либо наконечник шлема. Свечное воинство стояло навытяжку, как застывшие перед боем русские ратники.
Не проронив ни слова, княгиня опустилась на колени рядом с супругом. Молились не вслух, но оба об одном: был бы Господь милостив к Руси. Просили Заступницу, Матерь Божию: огради нашу землю честным Своим Покровом! Взывали к святые угодникам: не допустите разоренья Москвы!
Когда встали с колен, сели на лавку у стены: очи в очи, рука с рукой. И мысли у двоих единые.
– Тяжко болен русский народ, – первым прервал молчание князь. Голос его глухо отдался под безмолвными сводами. – Беда за бедой: тут и враги, и голод, и пожары. Не знаю, подымется ли Русь…
– Подымется, – заговорила Евдокия своим приятным голосом: слова ее ласковыми горлицами полетели под церковные своды. – Всегда подымалась, так и ныне воспрянет. Не таков наш народ, чтоб беды его извели.
– Так-то оно так, да Мамай новый поход готовит. А с запада литовцы грозят…
Князь говорил об известном, сто раз уже сказанном и передуманном. Княгиня тоже не первый день слышала про орду да про литовцев. Но оба привыкли мыслить вслух и вдвоем прикидывать, как развести беду.
– Войска у нас мало, – горестно продолжал Димитрий, глядя на острые, словно копья, язычки горящих свечей. – Одна Москва воевать пойдет. Вот кабы со всей Руси единую дружину собрать, да кому такое под силу?
– А если… – вдруг сказала Евдокия.
– Съездить на Маковец? – встрепенулся Димитрий. – В монастырь к игумену Сергию?..
Как всегда, они мыслили одинаково.
22
Зазвонил телефон.
– Тебя, – с удивлением сказала мама, передавая мне трубку. – Какой-то мужской голос.
Я думала, это отец Андрей, но оказалось – Леонид Сергеевич. И как только я его узнала, во мне изнутри поднялся радостный холодок, словно я глотнула ледяного шампанского (так было со мной один-единственный раз, на дне рождения Вальки).
– Мальвина? Ну вот, я кое-что для вас устроил, – во мне разрасталось, пенилось ощущение веселого страха: что дальше? – У вас сохранились прежние работы для конкурса?
– Да… То есть нет.
Когда я увидела в телевизоре очень похожие модели, то вырвала из альбома листы с набросками. Мне тогда показалось, что они уже как будто не мои! А я не хотела хранить у себя чужие эскизы, словно меня могли уличить в воровстве – меня, у которой их как раз и украли! Такая вот психологическая коллизия, как сказала бы Илария Павловна.
– Не сохранились, ну и не надо. Я как раз думал: что мы будем делать, если у Мальвины все в целости? Ведь доказать авторство очень сложно, а в вашем случае просто невозможно. Значит, прежних эскизов у вас нет. Ну, а новые?
– Тоже нет. Знаете, после конкурса…
Я замялась, не зная, как рассказать ему про свою депрессию. Она выражалась не в том, чтобы безвольно лежать на диване – это было со мной всего три дня – а как раз в том, чтобы больше не брать в руки карандаш. Швабру, метлу, скребок для льда – пожалуйста. А вот карандаш – ни за что.
– Понятно, – отозвался на мое молчание Леонид Сергеевич. – Я так и думал. Вы очень ранимы, Мальвина, хотя и переносите многое, от чего ваши сверстники сломались бы сразу. Но все-таки у вас особенно тонкая внутренняя организация, – почему-то со вздохом добавил он.
– Значит, ничего не получится?
– Вот и я боюсь… То есть о чем вы – не получится? – вдруг словно очнулся Леонид Сергеевич.
– Ну, вы хотели показать кому-то мои работы…
– Вот это как раз получится, – твердо сказал он. – Хотя бы это… Значит, слушайте меня: через час, если вы свободны, мы едем в школу моделей Зайцева…
– Зачем? – с замиранием сердца спросила я.
– У них есть проект, именуемый «Дебют». Для молодых, пока не известных модельеров. Там тоже выдаются премии, выпускаются альбомы… Словом, вы примете участие в очередном кон…
– Вы хотели сказать – конкурсе? – превозмогая неприятное чувство, спросила я.
– Вот именно. Я хотел пощадить вашу чувствительность, но вам придется привыкать к этому слову, Мальвина. В конкурсе, да. Но на этот раз вам ничего неприятного не грозит.
– А вдруг…
– Теперь исключается. Я прослежу за вашим дебютом.
– Но ведь у меня нет никаких работ!
– Будут. Все это как раз и затевается ради того, чтобы у вас появились новые работы. Чтобы вы развивались творчески. А со временем ваши работы увидят свет.
И он рассказал, что надо делать: под его руководством я оформлю заявку на определенный вид одежды, которую должна буду смоделировать за три месяца, как раз к первому туру конкурса. А он предупредит оргкомитет, что собирается обо мне писать – якобы я подаю большие надежды. Меня задело, что и тут дело не обходится без протекции, то есть не совсем честно. Но Леонид Сергеевич не согласился:
– Если человек талантлив, Мальвина, это видно. А потом, вы совсем особенная. Именно таким хочется помочь…
Мне стало неловко, но он не хотел этого замечать:
– Смотрите, какая у нас теперь девушки… Либо пьющие, вроде вашей Вальки, либо покалеченные сектами, как Нюта. А еще много равнодушных, чересчур прагматичных: стакан воды больному не подадут, если им за это не заплатят. А вы – совсем другая.
Потом мы договорились, где встретимся через час, и я пошла собираться. Но оказалось, что ни одного приличного костюма у меня нет. Ведь все эти восемь лет я не думала о своем гардеробе, не покупала вещей и не шила сама. Во-первых, потому, что ни с кем не встречалась. Во-вторых, жалко было денег: даже если дворник вкалывает на две ставки, он много не заработает, а мамочка и так всю жизнь выбивалась из сил. В-третьих, выбор фасона платья или юбки должен был напомнить мне о том, чем закончился пресловутый конкурс… Хитрая штука депрессия: она оставила меня в одних скромных брюках и форменной оранжевой куртке работника ДЭЗа.
– Надо сходить в магазин, – предложила мама.
Но у нас не было на это ни денег, ни времени.
– Пусть Валька даст тебе что-нибудь надеть!
Действительно, это был выход. Я поцеловала маму, поручила ей отсыпавшуюся все это время Нюту – мы не мешали ей много спать, надеясь, что таким образом организм восстанавливает силы, – и отправилась на четвертый этаж.
– Это ты? – встретила меня Валька, по обыкновению нечесаная, в распахнутом халате. – А я думала, «Скорая» приехала.
– Вы вызвали «Скорую»?
– Бабушка моя помирает, – сказала Валька и вдруг затряслась в беззвучном плаче.
– Погоди, Валечка. Ей в самом деле так плохо?
– Говорю, помирает! – с надрывом выкрикнула подруга. Я вдруг почувствовала, что мне тоже хочется зарыдать, словно это моя собственная бабушка. В каком-то смысле так оно и было: ни маминой, ни папиной мамы я не помню, а баба Тося неразрывно связана с моим детством. Я словно опять увидела ее на лавочке у песочницы, где сидим мы с Валькой, вновь услыхала ее тягучий, грубоватый голос: «Положь, где взяла!». Это когда Валька хотела отнять у меня лопатку. А сколько раз на этой же самой лавочке я получала от нее конфеты и бутерброды, да и игрушки частенько перепадали. Тогда еще у Вальки был отец, зарабатывавший много денег, а я своего отца никогда не видела. Потом-то и Валькин спился…
– Ну что ты стоишь как столб, – носовым голосом протянула Валька, чтобы опять не разреветься.
Но она и сама стояла столбом, не зная, вернуться ли ей к бабе Тосе или караулить в прихожей «скорую», чтобы открыть врачу дверь на пять секунд раньше. В таких случаях, наверное, кажется, что важна каждая секунда.
– Мальвинка, постой тут, чтобы «скорую» не пропустить. Приоткрой дверь, а то звонок бабушку напугает… А когда врач войдет, веди его прямо в комнату!
– Хорошо, – согласилась я, не уточняя, как это «скорую» можно «пропустить». Но раз Валька хочет, чтобы врача с порога встречали, то пожалуйста, мне не жалко…
По правде сказать, мне было жалко другое. До чего же подла человеческая натура: искренне жалея бабу Тосю и Вальку, я все равно не забывала о себе. Ведь Леонид Сергеевич будет ждать меня уже через сорок минут! Мы с ним пойдем устраивать мое будущее, в этом для меня заключалось все самое волнительное и прекрасное. Во-первых, с ним. Во-вторых, само будущее, с моделями, которые я больше не буду гнать с глаз долой, когда они начнут прорисовываться в ночной темноте или сквозь пелену хлещущей во дворе метели! Нет, наверное, будущее все-таки «во-первых», а то, что с Леонидом Сергеевичем – «во-вторых». Но есть ли смысл раскладывать счастье по полочкам, когда теперь оно для меня сплавлено воедино?
Однако я не могла уйти, потому что была нужна Вальке. Это ведь только повод – покараулить «скорую помощь». На самом деле ей просто нужен сейчас близкий человек, потому что ее матери, похоже, нет дома. Да и вообще у них сложные отношения… Теперь Валька дополнительно винит мать в том, что та выпустила из заточения Расула. Не то чтобы моя подруга надеялась на исполнение бабкиного плана, но все-таки… А еще потому, что бабка слегла именно после того, как провалился ее план. В таком возрасте крупное огорчение ведет за собой немочь, болезни, даже смерть…
И все-таки Валька оказалась права: «скорую» можно пропустить. Я очнулась от своих мыслей лишь после того, как в приоткрытую по Валькиной просьбе дверь быстро вошел смуглый черноволосый врач, грузный, хотя еще не старый. Он без слов отодвинул меня с дороги и скорым шагом направился в комнату больной. Его даже не пришлось провожать, о чем просила меня Валька. И он был без формы, а в его руках я не заметила обычного докторского чемоданчика. К тому же этот стремительно шагающий врач прибыл без сопровождения – за ним не шла сестра или фельдшер, как положено на «скорой помощи».
Едва успев все это сообразить, я услышала Валькин крик и кинулась в комнату бабы Тоси. На пороге в нос мне ударил тяжелый запах лекарств и испарений лежачей больной. А у ее постели отчаянно боролись врач и исступленно кидавшаяся на него Валька. Вот он заломил ей руку за спину, поднял и понес, барахтающуюся и визжащую, мимо меня в коридор. Я так изумилась, что не могла сдвинуться с места.
– Гад, паразит, убью! – извиваясь в его руках, орала Валька.
Только когда он запер ее в ванной и сам так же скоро пошел назад, я обрела способность соображать. Мне стало ясно, что в первую очередь надо не о Вальке думать, а бежать на помощь к бабе Тосе. Может быть, Расул (теперь я задним умом поняла, что это был Расул) явился прикончить ее раньше, чем сама она будет готова уйти из жизни? Ясное дело, он решил отомстить за то, что был какое-то время пленником!
Подумав так, я бросилась за ним вдогонку, но все-таки оказалась в комнате несколько позже него. К моему удивлению, Расул склонился над бабой Тосей и разговаривал с ней тихо, без крика, как и положено говорить с больной. А она ему что-то отвечала! Валькины приглушенные вопли, доносившиеся из ванной, служили странным диковатым фоном этому никак не ожидаемому мной общению.
– Не… проклинала, – с трудом выговорила бабка.
– Почему же тогда одно за другим? Деньги. Здоровье. Убить грозятся… Сама помираешь, хочешь за собой в могилу утянуть?
– Я не… проклинала, – натужно повторила она. – Это тебя Бог… наказывает!
– За что?
– За Вальку! Пришла к тебе… молодая, све… – бабка на минуту смолкла, чтобы отдышаться. – Свеженькая… А ты испортил и еще сы… сына увез!
– Но ведь это и мой сын тоже!
Бабка слабо махнула рукой:
– Тебе… не нужен, ты с ним… не живешь! Отвез и забыл… А Валь… Валька мать!
Несколько секунд длилась пауза. Кажется, бабка задыхалась. Я выдвинулась из-за спины Расула, чтобы дать ей воды или лекарство, но баба Тося сделала мне чуть заметный знак – погоди, мол, сейчас не суйся. Я вновь отступила.
Потом Расул, который либо не видел меня, или не обращал на меня внимания, обронил глухим голосом:
– Я привезу ребенка назад.
– При…везешь? – охнула баба Тося, не веря своим ушам. Да и я тоже не поверила: неужели правда?!
– Клянусь. Но только пусть все наладится: и в моем здоровье, и в бизнесе. Не напускай больше на меня…
– Что ты, что ты… Привози его… Но только… чтоб… навсегда!
– Хорошо, я оставлю здесь Садата, – подумав, согласился Расул. – Ведь иначе ты с того света житья не дашь, – раздраженно добавил он. – Старая ведьма!
После этого наш гость развернулся и быстро прошел в переднюю, а оттуда на выход. Когда его грузные стремительные шаги отзвучали, в квартире настала тишина. Даже Валька стихла, прислушиваясь.
– Мальвин… – слабо позвала больная.
– Я здесь, баба Тосечка, что тебе подать? Сейчас «скорая» приедет…
– Что мне «скорая»… была уже… «скорая»! – Я подумала, что у нее начался бред, но она смотрела вполне разумно. И вдруг подмигнула мне.
Это было невероятно, но тем не менее баба Тося задорно мне подмигнула!
– Мальвинка… ведь он правда теперь… привезет!
– Садика? – подалась я к ее постели. – Да, он поклялся!
– Привезет, – повторила бабка. – Побоялся, что я его… с того света достану!
– Баба Тосечка, – осторожно спросила я. – А вы правда?.. Ну, вот что он тут говорил: про здоровье и что убить его хотят…
Баба Тося молчала. Конечно, нехорошо приставать к больной с вопросами, тем более с таким вопросом, но мне было очень важно услышать ответ. Чрезвычайно важно для всей моей дальнейшей жизни.
– Вы проклинали его, баба Тосечка?
С подушки раздались какой-то квохчущие звуки, одновременно напоминающие хрип и бульканье. Я испугалась, не агония ли это, но… оказалось, старая женщина, находящаяся едва ли не при смерти, смеется! И так просто, так добродушно, что ответ стал ясен сам собой: не проклинала она никого и вообще не знает, как это делается. Так что же, выходит, действительно за них с Валькой вступился Бог?
– Иди… выпусти ее… – отсмеявшись, велела бабка. – А я подремлю пока, устала…
– Может быть, примете лекарство?
– На что мне… все равно помирать, – но я заметила, что бабкин голос стал крепче, ее речь реже прерывалась вздохами. – Зато теперь уж не зря помру!
Из ванной вновь послышался шум: Валька стучала в дверь, требуя, чтобы ее немедленно освободили. Я кинулась к ней, но по пути наткнулась на двух только что вошедших женщин в белых халатах, очевидно, врача и фельдшера. Они растерянно оглядывались, пытаясь понять, куда занесла их судьба. Само собой, им было страшно в такой квартире, Валькины крики действовали на нервы, и только врачебный долг еще удерживал их от того, чтобы развернуться на сто восемьдесят градусов.
Я скорей повела их к бабке, как могла, успокаивая на ходу. А потом улучила секунду, чтобы бегом вернуться в переднюю и отодвинуть запор на двери ванной, выпустив красную от крика Вальку, которая еще ничего не знала про свое счастье.
23
У меня не было телефона Леонида Сергеевича, поэтому весь остаток дня я изнывала от невозможности ему позвонить. Наверное, он ждал меня в условленном месте, а потом решил, что я ему нахамила: сказала, приду, а сама не пришла. Но что было делать, если я застряла у Вальки до позднего вечера?
После того, как «скорая» уехала, баба Тося, утомленная всеми событиями, сказала, что хочет подремать. А мне пришлось успокаивать Вальку – у нее задним числом началась истерика, еще усилившаяся после того, как я объявила ей решение Расула. От огромной нежданной радости тоже случаются истерики. Валька требовала, чтобы я вновь и вновь пересказывала ей весь ход событий с тех пор, как Расул запер ее в ванной. Что сказал Расул, а что бабушка, да что было после этого. Мы ушли на кухню, чтобы не тревожить больную, и трепали языками до тех пор, пока они у нас не начали заплетаться. Тогда Валька догадалась принять немножко прописанного бабке лекарства из разряда успокоительных. Но как только оно подействовало и я с чистой совестью собралась домой, пришла с дежурства Тамара Федоровна. Валька даже не звонила ей о том, что недавно бабушке было совсем плохо.
В общем, снова пришлось объяснять: что, как, почему. Хотя о возможном приезде Садика мы с Валькой, не сговариваясь, промолчали – боялись сглазить.
– А зачем Расул приходил? – хлопала накладными ресницами Тамара Федоровна.
– Попрощаться с бабушкой, ведь они раньше общались, – капризно тянула Валька: сама, мол, что ли, не понимаешь.
Я потихоньку прыснула, вспомнив, какого рода было это общение. И что же – бабе Тосе удалось-таки настоять на своем!
– Может быть, у него к нам какие-то претензии? – допытывалась Тамара Федоровна.
Валька засверкала глазами:
– Это у меня к нему претензии! А ты взяла с него денег и думаешь, все теперь прекрасно! Да ты продала меня, понимаешь?
– Как ты с матерью разговариваешь…
Тут я толкнула Вальку под бок: молчи, мол, раз тебе теперь светит Садика растить! И ушла к своей мамочке, которая уже начала волноваться. Правда, на ее волнении стоял рычаг блокировки – что я не где-нибудь, а у Вальки. С детства надежный адрес.
– Что ты ходишь, доченька, как потерянная? Иди поужинай, и в постель. Нюту я уже покормила, она съела бульон с курочкой – и снова спать. Это ж надо, так истощиться девочке!
– Где я его теперь найду? – сквозь зубы пробормотала я.
– Кого, доченька?
– Леонида Сергеевича! Это тот, с которым мы должны были встретиться, чтобы идти в школу моделей…
– А он кто? – помолчав, спросила мама.
– Бомж с чердака! То есть журналист.
Мама с опаской на меня посмотрела, но ее воспитательным методом всегда было терпеливое ожидание. А я возликовала, потому что она снова спасла меня, моя милая мамочка, – сама того не подозревая, подала мне верную мысль. Теперь я знала, где искать Леонида Сергеевича. Хотя это было, конечно же, нелогично, ведь он больше не ночует на чердаке. Но я убедила себя, что чердак – то самое место, которое мне необходимо сейчас посетить.
– Куда ты так поздно? – холодней обычного спросила мама.
– Схожу на чердак. Не волнуйся, я скоро!..
– Ой, Мальвина, вот что мне больше всего не нравится в твоей работе, так это как раз чердак. То есть то, что ты должна бомжей выгонять. Ведь несчастные люди, им идти некуда! И потом, для молодой девушки… Да ты уж давно их не выгоняла, что ж теперь вздумала?
– Надо ж когда-то, – лицемерно вздохнула я.
– Ну так иди, пока они еще спать не улеглись!
Но мне еще требовалось кое-что сделать. Я посмотрелась в зеркало, подправила пробор в волосах, потом переодела кофточку. Мама наблюдала за мной с недоуменьем и наконец не выдержала:
– Да что ж такое, в конце концов! Либо ты сейчас же расскажешь мне все как есть, либо я не пущу тебя на чердак!
И тут я поняла, что мне впервые в жизни не хочется рассказывать обо всем маме. Во всяком случае, не сейчас. Когда я приду с чердака, мне уже, возможно, будет что рассказать. А пока я сама ничего не знаю…
– Мамочка, ну что тут рассказывать – ты же понимаешь, что я обязана… Такая у меня работа!
С этими словами я проворно выскользнула из квартиры и закрыла за собой дверь.
В подъезде было тихо, исправно светили плафоны на лестничных площадках. Сегодня я прошла мимо своей боевой швабры, приткнутой в уголке перед лестницей на чердак. Подумать только, когда-то я могла замахнуться ею на Леонида Сергеевича! Мне стало неловко и в то же время приятно:
не потому, что я скрытая садистка, а от ощущения своих особых прав на этого человека. Я и прежде брала швабру только для устрашения, не думая пускать ее в ход. Но теперь подобная ситуация открывала для меня тот иллюзорный мир, в котором мы с Леонидом Сергеевичем с потрохами принадлежали друг другу.
Наверное, я покраснела, потому что к моим щекам прилила теплая волна. Жаль, не догадалась взять с собой пудреницу…
Чердак не пустовал, это было слышно по дыханию спящих. Вот досада, несколько человек! Теперь придется разговаривать с Леонидом Сергеевичем посреди этих распростертых тел, дорвавшихся наконец до своего нехитрого отдыха. Я как-то не подумала о такой вероятности, потому что последнее время перестала совершать рейды на чердак: мне было не до этого, да и очень уж с души воротило. А бомжи остаются бомжами – ночуют там, откуда не гонят. Конечно, беседовать в их обществе не обязательно: ведь Леонид Сергеевич может спуститься с чердака. Надо просто уведомить его, что я тут.
За несколько ступенек до чердака в нос ударил тяжелый запах немытых тел и преющей одежды – этих заношенных телогреек, месяцами не сменяемых теплых штанов, в которых я вижу бомжей что зимой, что летом. Ведь и летом по ночам бывает холодно, особенно если лежать на голом каменном полу.
Я поднялась еще выше: запах стал гуще, а глаза привыкли к тусклому чердачному освещению. В запыленное маленькое окошко проникал луч уличного фонаря. На полу, сбившись кучей, спали бомжи – сколько их, сразу не скажешь. Неподалеку стояли прислоненные к стенке костыли: ага, значит, одноногий бомж тоже тут. Но где Леонид Сергеевич? В нынешнем своем статусе он не стал бы ночевать вместе с другими, хотя бы из страха испортить свою шикарную куртку. Ну и из-за всего прочего… из-за меня, наконец. Но ведь и на чердаке он должен был оказаться из-за меня! А его не было.
Мне вдруг стало как-то пусто, неинтересно: бродившие внутри пузырьки шампанского растаяли. Теперь я почувствовала усталость: ведь целый день на ногах, дома надо за Нютой приглядывать, а тут еще у Вальки… Да и за себя волновалась, чего-то ждала, когда этот самый Леонид Сергеевич заговорил про школу моделей. Хотя в действительности все это сущая ерунда: чего уж тут ждать, на что надеяться? Какие волшебные перемены могут произойти в моей жизни? Нет, я была и останусь дворником Мальвиной, что само по себе не сочетается, а потому просто-напросто смешно. И не нужно мне никаких обещаний, никаких встреч, на которые я не успеваю прийти, никаких надежд, лопающихся, как мыльный пузырь!
В качестве вечного дворника я тут же яростно взялась за исполнение своих служебных обязанностей:
– Это что еще такое! Кто вас сюда звал? А ну живенько ноги в руки и на выход! Пошли, пошли!..
Жаль, со мной не было моей боевой швабры, которая хоть и служила только для устрашения, но все-таки придавала мне вес в глазах противника. Теперь приходилось брать исключительно силой голосовых связок:
– Оглохли, что ли? Кому говорю: пошли!
На чердаке зашевелились, забормотали, меняя позы, протирая глаза. В первый раз за все время процесс изгнания бомжей приносил мне какое-то удовлетворение: с каждым следующим криком я выплескивала из себя очередную порцию раздражения. И мне хотелось кричать еще и еще, каждый раз громче и надрывнее.
– Чего разлеглись, как дома!.. Сейчас полицию вызову!..
Мое неистовство возымело результат: бомжи завозились, сперва стали садиться на полу, а потом постепенно принимали вертикальное положение. Одноногий стал шарить по стенке свои костыли. Я вдруг вспомнила, что это он притащил к нам бесчувственную Нюту, выброшенную на чердак из квартиры бизнесменов. И как только мне об этом подумалось, внизу раскрылась та самая дверь, и вышел один из них – низкорослый мужик с узким лбом и выдающейся вперед волчьей челюстью.
– Хорош орать, подкрепление пришло, – сказал он мне и плеснул в бомжей большую кружку воды.
Бомжи тут же завертелись на месте, стряхивая с себя ручейки и капли. Для них это было равнозначно катастрофе: ведь на улице был декабрь, и в мокрой одежде не очень-то заночуешь. Узколобый с волчьей челюстью был доволен:
– Погодите, братки, скоро я собачку заведу – вот тогда попляшете! А сейчас шагом марш во двор! Сушиться! Иду опять за водичкой: кто не спрятался, я не виноват!
– Зачем вы так… – начала было я, но мое горло уже осипло, и он, наверное, не расслышал. Или сделал вид, что не слышит. Ему все это нравилось: из раскрытой двери квартиры было слышно, как льется в кружку вода.
А бомжи наконец полностью пришли в себя. Все их замедленные движения, зевота, потягиванья враз куда-то исчезли. Теперь они двигались, как в ускоренном прокате кинопленки: быстро, один за другим, мелькнули мимо меня и исчезли за поворотом лестницы. Только тот, что на костылях, несколько отстал, не поспевая за всеми.
Через минуту на лестничную площадку вернулся узколобый волк-бизнесмен с новой порцией воды. Позади него из квартиры выглядывали рабыни-швеи, одной из которых совсем недавно была наша Нюта. Та самая, которую тащил на руках отстающий бомж, торопливо постукивающий сейчас костылями.
– Кто не успел, тот опоздал! – крикнул узколобый и обрушил вслед бомжу водяную радугу. Не знаю, как я сообразила сделать единственное, что тут можно было сделать. Кто-то словно подтолкнул меня вперед, мягко и настойчиво, в точно выверенное время. Я оказалась в зоне водяной радуги, закрыв собой одноногого бомжа, вследствие чего сама вымокла до нитки. Но мне-то что, я сейчас спущусь на свой этаж и переоденусь.
Дома ко мне кинулись мама и наконец проснувшаяся Нюта, которая после отдыха выглядела гораздо свежее. Обе стали ахать по поводу моей мокрой одежды. Мама вообще не хотела, чтобы я отныне связывалась с бомжами.
– Оставь ты их, пусть сидят себе на чердаке!
– Так я же дворник. Это часть моей работы, мамуля, ничего не поделаешь!
– Твое дело двор!
– Нет, и подъезд тоже. Вон Дуся из башни напротив – у нее всегда чердак пустой, – вспомнила я свою наставницу в деле изгнания бомжей.
– Так Евдокии под семьдесят, а ты девушка…
– Ну и что?..
После того, как я искупалась под радугой, мое настроение поднялось, а теперь снова упало. Виной тому было слово «девушка» – оно всколыхнуло во мне то, о чем теперь придется забыть. Леонида Сергеевича не было на чердаке, значит, он ко мне равнодушен. А я-то возомнила…
Но было в маминой фразе и еще какое-то ключевое слово, способное повернуть мои мысли в ином направлении. Имя Евдокия. Я сразу вспомнила про свою княгиню, от рождения звавшуюся Евдокией, а потом, в монашестве, Евфросинией. Мне вдруг вновь захотелось вернуться к «Житию», которое я читала накануне, чтобы не думать больше ни о бомжах, ни о Леониде Сергеевиче. А кстати, кто это словно подтолкнул меня под руку, чтобы я загородила собой ковыляющего от водяных брызг бомжа? Вдруг это как раз она – Евдокия-Евфросиния?
Переодевшись и слегка успокоив маму, я рьяно взялась за домашние дела: уборка, постирушка, бульон для Нюты на завтра. Мне хотелось выкроить перед сном хотя бы полчасика свободного времени – на чтение «Жития». Я должна была торопиться, потому что настала уже глухая ночь, а вставать мне, как дворнику, предстояло рано.
24
– Кара Господня! – звучало в Кремле и за чертой Кремля, в поселениях ближних и более отдаленных. Не текла жизнь спокойной рекой, а все с разливами. По-прежнему гнула Русь в дугу, требовала дани и стравливала русских князей Золотая Орда. По-прежнему жадно глядел на западные русские земли литовский Ольгерд, также сносившийся с монголо-татарами. А тут еще свои, домашние, беды. Только что выгорело в страшном пожаре пол-Москвы, погорельцы ютились кто где, и хлеб на рынке шел втридорога. Но не успели москвичи вздохнуть, провожая беду, как пронеслась другая страшная весть: с южных пределов Руси движется к Москве моровая язва.
Каждый день с утра на великокняжьем дворе принимали пострадавших: калек, погорельцев, вдов и сирот. К ним выходила сама княгиня Евдокия. Каждую беду следовало разобрать, чтобы помочь на потребу – а то, случалось, и мазурики подходили, прикидываясь пострадавшими под покровом общей беды. Не держали в уме, что на всех подаяния не хватит. И то уж после пожара трапеза в княжьих покоях была не гуще, чем у простых людей.
А тут еще весть о начавшемся моровом поветрии!
– Матушка княгиня, – подошла сзади к Евдокии старая нянька. – Воротись в покой. Язва эта прилипчива. А народ голодный, немытый – посреди таких она в перву голову и гуляет!
Но княгиня осталась на месте. Так же внимательно всматривалась она в черты нищей братии, так же подробно расспрашивала, кто чем пострадал. И дарила хлебом, холстом, деньгами, а сверх того – улыбкой своей, от которой у страждущего человека радостней на душе…
– Помысли о том, хорошо ли будет князю княгиню свою потерять! – снова приступила нянька после того, как вечером Евдокия вернулась в кремлевские покои. – А деткам сиротами расти?
– Что ж делать, мамушка. Пришла беда, надо вместе перемогать. Негоже за высокими стенами отсиживаться.
– А что с Москвой будет, – не отступалась старуха, – коли, не приведи Господь, без великого князя ей остаться?
Тут и задумалась Евдокия. Нельзя Москве без великого князя, он один боронит ее и от татар, и от ливонцев, собирает вокруг нее удельные княжества. С этого союза должна начаться единая сильная Русь. Пуще глаза надо беречь красно солнышко, ясна месяца, друга ее сердечного Димитрия. Нет без него свету ни ей самой, ни Святой Руси…
– Ну вот и одумалась, – самой себе удовлетворенно прошептала нянька. – Завтра уж я, старуха, на раздачу выйду…
Но прежде чем она проснулась утром да вышла, княгиня уже стояла на площади. К ней тянулась длинная череда сирых да убогих, обремененных разными бедами…
– Не сердись, мамушка, – прошептала Евдокия, завидев подходящую с насупленными бровями няньку. – Что народу, то и нам. А в животе да в смерти Бог волен: кто нужен Руси, того и сохранит.
25
Свете Корниловой, дочке Игоря Сергеевича, на днях исполнялось пятнадцать лет. Она последний раз пришла в детскую поликлинику, чтобы забрать свою медицинскую карту.
Света узнала, в какой кабинет зайти, но там было занято. Пришлось сесть на скамеечке у двери и ждать. В этом отсеке коридора стояла тишина, так как врачи здесь не принимали, а только решались вопросы с документами. Соответственно и мамаш с детьми почти не было. От нечего делать Света стала прислушиваться к тому, что говорят в кабинете: молодая, судя по голосу, женщина просила завести ее сыну медицинскую карту.
– Вы только из роддома? – спрашивала сестра.
– Не-ет, что вы, мальчику уже шестой год.
– А где раньше жили? Почему нет обменных документов?
Света случайно выронила номерок от гардероба, который вертела в руках. Он звякнул и заглушил мамашин ответ. Скучно ждать, а там, по всему видать, дело еще не скоро решится. Может, попросить, чтобы ей выдали карту прямо сейчас? Ведь это одна минута: взять, расписаться, и до свидания!
Но Света уже знала, что у взрослых везде проблемы. Войдешь сейчас, тебя обругают – зачем лезешь без очереди. Вдруг дверь открылась, и бывшая в кабинете мамаша проследовала на выход. Вот и хорошо, теперь можно зайти…
Однако в ту же секунду Света застыла на месте. Прямо против нее, перешагнув порог, стояла та самая девка, которая однажды чуть не убила отца! Нет, Света не перепутала: те же широко расставленные голубые глаза навыкате, те же разлетающиеся брови, тот же короткий нос и словно припухшие губы… И даже куртка на руке та же, синяя с белым мехом… Только патлы вдоль пухлых щек не висят, сколола на затылке…
Свете стало страшно: чего эта девка на нее уставилась? Даже ноги сделались ватными, не давая двинуться с места. А девка вдруг взяла ее за плечо и повела-потащила в сторону скамейки. Наверно, решила прирезать – не отца, так Свету… О Господи!
– Слушай, девуля, – тихим, чуть с хрипотцой голосом заговорила она. – Я давно тебя встретить хотела, чтобы предупредить… Ты ведь дочь врача Игоря Сергеевича?
Все еще парализованная страхом, Света кивнула.
– Слушай, чего скажу… Ты своего шефа, ну, в фирме который, близко не подпускай… Пусть там зарплата, престиж, всякое такое… Он у тебя больше отберет, поняла? Больше отберет, чем даст!
Света кивнула, хотя ничего не понимала: все-таки страшно видеть так близко, лицом к лицу, сумасшедших. Какой шеф, какая фирма? Она школьница, ходит в девятый класс…
– Постой, – вдруг сказала эта ненормальная, словно спохватившись. – Ты ведь не поняла ничего, а? Тебе сколько лет?
– Шестнадцать, – непослушными губами прошептала Света, прибавив к своему настоящему возрасту две недели.
– А зовут как?.. Светлана?.. Так вот, Светик, не думай, что я сумасшедшая. Просто так получилось… Знаешь, мне один сон все время снится: как будто я – это ты. И вот ты ищешь работу, и тебя нанимает мой шеф. А я знаю, что для тебя, то есть для меня, это плохо кончится. И хочу тебя предупредить, а ты, то есть я, не слушаешь…
– Мама! – раздался вдруг звонкий крик, и из-за угла коридора вывернулся смуглый мальчишка со встрепанными черными волосами. Ненормальная девка на бегу поймала его за руку, рассмеялась – и тут стало видно, что никакая она не ненормальная, хоть и несла минуту назад всякую чушь! Теперь видно: самая обычная мамаша, смеется не зная чему… от радости, что ее ребенок не потерялся?
– Это мой сын Садик! – представила она мальчишку, который, за компанию с ней, тоже начал смеяться. – Я оставила его возле стенда с игрушками, а он прибежал ко мне. Ему скоро шесть лет, а выглядит на все восемь, правда?
Света машинально кивнула: она еще не разбиралась в детских возрастах, и, кроме того, не успела переварить свои впечатления. Преобразившаяся девка это поняла:
– Ладно, мы пойдем. Будь счастлива и не забудь насчет шефа!
Она повела своего Садика – что за имя такое? – в конец коридора. Потом обернулась и помахала Свете рукой, в которой была зажата ладошка сына.
26
После того, как я почитала «Житие преподобной Евдокии – Евфросинии», мне стало не то чтобы веселей, но как-то спокойней. Пусть жизнь временами напрягает – человек должен не сетовать и не унывать, а просто делать то, что в данном случае лучше. Вот как сама Евдокия-Евфросиния: даже в чумной год пускала в Кремль грязную, оборванную толпу, хотя опасность заразиться была, на мой взгляд, очень даже реальной. Наши бомжи куда безобиднее. Я решила, что больше не стану их прогонять, а просто каждое утро, убрав двор и лестницы, буду еще мыть в придачу чердак. Конечно, там не чума или оспа, но и туберкулез нам тоже не ко двору. А чтобы уменьшить угрозу пожара, надо просто выбрасывать все натащенные ими бумаги, пенопласт, картон, тряпки, на которых они обычно спят. Тут уж ничего не поделаешь, придется бомжам каждый раз стелить себе новую постель. А больше на чердаке и гореть нечему.
Сложней мне было внутренне смириться с тем, что не звонит Леонид Сергеевич. Конечно, я первая не пришла на назначенную встречу, но ведь мало ли что могло случиться! В конце концов, школа моделей нужна мне гораздо больше, чем ему… точнее, ему она вообще не нужна.
Пока я так думала, шаркая во дворе метлой, мимо пробежал валькин Садик, а через пару секунд показалась и сама Валька. Вот уже несколько дней мою подружку было не узнать, настолько она преобразилась. Красавица – раз, самая счастливая – два. Если бы у нас так же, как конкурсы красоты, проводились конкурсы счастья, Валька и там и там заняла бы первое место.
Я смотрела на нее, любуясь своей подругой. Теперь в ней, во всей ее фигуре, сквозила вальяжная грация, по двору она плыла белой лебедью, лицо сияло довольством жизни. Глядя на нее, вспоминалось давнее, что мы когда-то учили еще с Иларией Павловной: «А сама-то величава, выступает, будто пава; месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит…»
Месяца и звезды, конечно, не было, но зато в Валькиных глазах отражалось свое солнце: черноволосый, живой как ртуть, Садик, то отбегающий от матери, то возвращающийся, чтобы потянуть ее за руку, показать на что-то, добиться ее внимания. Хотя что там добиваться – Валька и так глаз с него не спускала. Очень интересно было наблюдать их вдвоем: сын был совсем не похож на мать, и в то же время в глаза бросалось, что они именно мать и сын.
– А чего ты не здороваешься с тетей Мальвиной? – протяжно, как она стала теперь говорить, спросила Валька.
– Здрассте, тетя Мальвина! – выпалил малыш и оглянулся на мать: так ли он сказал?
– Здравствуй, Садик! Вы что, гуляли?
– Мы были в поликлинике. Карточку пора заводить, – рассмеялась от счастья Валька. – Ведь теперь мы тут прописаны и будем лечиться по месту жительства. Ты помнишь нашу детскую поликлинику, Мальвинка?
Еще бы не помнить! Сколько прививок, осмотров, справок в детский сад, потом в школу… А зубы лечили… Впрочем, теперь, на расстоянии в двадцать лет, все воспоминания стали милыми. Как же это, наверное, интересно – привести своего ребенка в свою детскую поликлинику, если, конечно, без серьезного повода…
– Чтоб вам лечиться раз в год по обещанию, – пожелала я Вальке с Садиком. – А как здоровье бабы Тоси?
Валькино лицо помрачнело: это была единственная тучка, набегающая последнее время на ее ясный день. Бабка, конечно, страшно обрадовалась Садику, и это на какое-то время дало ей новые силы. Но ведь почти девяносто лет – не шутки. При том, что она уже месяц лежала, не вставая, надолго рассчитывать не приходилось.
– Бабка плохо. Лежит, лежит, потом вдруг вроде задремлет и начнет во сне бормотать: «Аш-два, аш-четыре, квадрат поражения! Начинаю наводку!» – и еще что-то такое, про войну…
Я даже не знала, что сказать. Для меня вдруг открылось, что знакомая с детства баба Тося принадлежит не только нашему времени, но еще больше тому, о котором мы только слышали и в книжках читали. Когда сознание меркнет, на первый план выходит внутренняя основа человека. «Квадрат поражения! Начинаю наводку!» Выходит, в Валькиной квартире сейчас живет подлинная частичка той великой войны, участницей которой была баба Тося…
Между тем Валькин подвижный Садик давно уже соскучился стоять возле нас и побежал на качели, потом подтянулся на низеньком турнике, сиганул в песочницу и раза три съехал с горки. Он наследовал наше с Валькой детство, как и мой ребенок когда-то будет наследовать…
И тут сверху раздался слабенький голос, старающийся погромче крикнуть: «Мальвина!». Я задрала голову и увидела на балконе Нюту, накрытую с головой маминой старой шубой. Было холодно, Нюта не решилась выйти на балкон в одном халатике. Она боялась простуды, значит, она больше не думает, что единственное возможное для нее будущее – скорая смерть.
Худенькая бледная Нюта выглядывала из маминой шубы как из мохнатого хвойного шалаша. Она махала руками, пытаясь что-то сигнализировать. Я крикнула ей, чтобы ушла с балкона, а я сама сейчас поднимусь в квартиру.
– Подойди к телефону, Мальвина! Он ждет!.. – все-таки докричалась подруга.
– Кто? – смущенно пробормотала я, хотя уже знала, что это именно тот звонок, которого я ждала все это время. Похоже, знала это и Нюта, иначе не стала бы звать меня со двора.
– Иди, сама узнаешь.
С надеждой и сильным волненьем я поднялась в квартиру и взяла трубку. Предчувствие не обмануло меня – это был он.
– Здравствуйте, Мальвина, – строгим невеселым голосом поздоровался Леонид Сергеевич. – Вот узнал ваш домашний телефон через интернет. Вы ведь мне мобильного не давали…
На это я промолчала: как было давать, если он не спрашивал.
– Я подумал, что, может быть, вы все-таки захотите сходить в школу моделей. Полагаю, это важно для вашего будущего, – он выдержал небольшую паузу. – Не бойтесь, это никак не связано с моей персоной. Я просто иду проводить вас, помочь на первых порах – вот и все.
– Я не пришла тогда потому, что застряла у Вальки. Она думала, баба Тося умирает…
– Баба Тося? – встрепенулся Леонид Сергеевич. – Что, ей так плохо? Как она сейчас?
– Пока жива, хотя с постели так и не встает. А знаете, Леонид Сергеевич, какую потрясающую новость я вам могу сообщить? Ведь вы еще не в курсе… Вальке Садика привезли!
– Вот это да! – Он был просто ошарашен. – Вот чего я никак не мог ожидать!.. Но каким образом, Мальвина?.. Ведь наша отчаянная акция провалилась. Как же она с ним справилась?..
Я стала рассказывать обо всем, что слышала сама, стоя на пороге бабы тосиной комнаты. Леонид Сергеевич не переставал удивляться, а потом вдруг развеселился:
– Так и сказал, что все шишки на него посыпались? Болезни, убытки, да еще и конкуренты убить хотят?.. И все потому, что старуха его прокляла?
– Я спрашивала потом: на самом деле она этого не делала!
– Конечно, нет. Баба Тося не такой человек, чтобы проклинать: скорее в лоб даст, насколько сил хватит… Просто, как говорится, на воре шапка горит. Суеверный человек с нечистой совестью расценивает свои напасти как чье-то проклятье.
– Значит, теперь, когда Расул исполнил свое обещание, его дела не наладятся?
– Думаю, наладятся, – неожиданно заявил Леонид Сергеевич. – В конце концов, мир вертится на основах справедливости, иначе он давно бы уже сорвался в пропасть… Привез ребенка – живи!
Мне тоже хотелось думать, что это именно так. И вообще: все хорошо, что хорошо кончается…
– А знаете, какая сейчас Валька счастливая! Наглядеться на своего Садика не может!
– Надо полагать, – согласился Леонид Сергеевич.
– Вы бы не узнали ее, если б встретили. Она просто, ну, преобразилась, что ли… Как в сказке Царевна-Лебедь! А Садик очень хорошенький, бегает у нас во дворе; все ему интересно…
– Вот и у вас, Мальвина, должен быть такой сыночек, – вдруг грустным голосом сказал Леонид Сергеевич.
– А знаете, я и сама об этом подумала… Может, когда-нибудь… А почему вы это так печально об этом сказали?
– Потому что я намного старше вас, – глухо отозвался он. – И многое в жизни испробовал, хорошее и плохое. Признаться, я не всегда был на высоте: и водочку порой принимал, и с вашим прекрасным полом… Словом, растратил себя. Вон даже бомжем довелось побывать, как вы сами знаете.
– Знаю, – грустным эхом откликнулась я.
Этот монолог мне совсем не нравился, потому что вел не к тому, что хотелось услышать, от чего сладко захватывало дух.
– Одним словом, нам с вами не по пути, – Леонид Сергеевич сделал паузу – ему тяжело было говорить. – А просто так, ради приятных ощущений… Это, знаете, не пройдет без последствий: ни для вас, ни для меня.
Я хотела возразить, что возраст и все прочее не так важно, главное – он думает обо мне всерьез, как и я о нем все время думаю! Но образ моего будущего сыночка, о котором упомянул Леонид Сергеевич, в самом деле нарушал целостность моих ощущений. Сыночек – нечто настоящее, реальное, вот как Садик у Вальки. Он не из мечты, в то время как Леонид Сергеевич в качестве близкого человека воспринимался мной не вполне реалистично. Можно представить себе, как мы любим друг друга, но нельзя – как он вселяется в нашу квартиру, сосуществует с мамой, которая, вероятно, ненамного старше его; как он катит коляску с нашим сыночком, ведет его в детский сад… Хотя почему нельзя? Все это могло устроиться. И в то же время чутье, опережающее сознание, не признавало Леонида Сергеевича частью моего будущего. Скорее всего, он останется для меня человеком неосуществленной мечты, а для сыночка нужно другое: «строить семью», как говорит моя мама.
– Так что давайте думать о вашем творчестве… только о вашем творчестве… в первую очередь о нем…
Мы снова договорились, когда пойдем в школу моделей, и после этого Леонид Сергеевич со мной попрощался – на мой взгляд, чересчур поспешно. Допустим, в его словах была какая-то правда. Но что же мне теперь, отказаться от этого необычного человека и снова ждать, чьи кроссовки затормозят рядом с моей метлой?..
Но теперь мне уже не годится первый встречный: я невольно буду сравнивать его с Леонидом Сергеевичем, которого никогда не смогу забыть…
В сумятице чувств я нашарила на столике «Житие преподобной княгини Евдокии – Евфросинии» и хотела идти к себе, успокоиться за чтением. Но на пути у меня возникла Нюта:
– Прости, Мальвина, я должна тебе кое-что сказать. Мне тоже звонили – сразу из двух мест…
– Из Душепопечительского центра, а еще откуда?
– Илария Павловна. Она ведь и моя учительница тоже! Вот и позвонила мне.
– По какому поводу? – Я вдруг почувствовала, что в нашей жизни грядут перемены.
– Она позвала меня к себе жить. Там у них в квартире еще старушка и человек, который мне в отцы годится. Все они хотят, чтобы у них была «дочка Снегурочка», как она сказала. Помнишь, у деда с бабой?..
– Но ведь она растаяла… – не подумав, брякнула я и тут же об этом пожалела: сейчас Нюта уцепится за свою любимую тему и станет уверять, что ей тоже недолго осталось…
– Я подумала, действительно стоит переехать, – спокойно продолжала новоявленная Снегурочка. – Раз они хотят. А тут ты останешься, тебе тоже пора свою семью заводить.
Да что они, сговорились, что ли?!
– Нюточка, если ты хочешь переехать, можешь сделать это хоть завтра, – сказала я вредным противным голоском отличницы начальной школы. – Но причем тут я и моя несуществующая семья?
– При том, – не сдалась Снегурочка. Надо признать, это прозвище очень подходило моей заупрямившейся подружке.
– А ведь ты хотела остаться в своей квартире или, на худой конец, в своем подъезде? – не удержалась я от того, чтобы подначить ее разок.
– Я хотела умереть в своей квартире, – поправила Нюта. – А теперь думаю: может быть, мне еще действительно предстоит пожить? Ведь бабушка-то за мной не пришла… Ты сама однажды сказала, что ей там видней, когда кому умирать.
Я должна была упиваться победой, но чувствовала вместо этого глубокую усталость. Хватит с меня на сегодня проблем, объяснений, попыток все уладить: у Вальки, у Нюты, у бомжей… В то время как моя собственная жизнь дает трещину. Выдавливать из своих мыслей постоянно присутствовавшего там Леонида Сергеевича оказалось еще труднее, чем гнать бомжей с чердака. Как только я поняла, что с ним покончено, жизнь показалась мне какой-то пустой, бесполезной. Вроде очередного бульона для Нюты, в который забыли насыпать соли.
Когда я чем-то расстроена, мне надо переключиться на другие мысли. Вот почитаю дальше про Евфросинию, успокоюсь и тогда разложу все по полочкам: где Леонид Сергеевич, где мое будущее вместе с еще не знакомым пока сыночком, где подруги и вообще окружающие люди, включая незаконных обитателей чердака… Житие княгини, в день которой я родилась, оказывалось каким-то универсальным по времени: оно шло параллельно моим собственным проблемам и подсказывало мне нужные решения. Вот, например, с бомжами… А теперь на очереди Леонид Сергеевич – может быть, княгиня и тут даст мне свой совет? Ведь Евдокия не сразу стала Евфросинией: до монашества она очень любила своего мужа, князя Дмитрия Донского, которому родила одиннадцать детей. Правда, выжили из них только восемь, но по тем временам и это немало. Словом, женские проблемы должны быть моей княгине хорошо знакомы.
Я быстренько вскипятила бульон для Нюты, бросила в него чайную ложку соли и ушла к себе в комнату читать.
27
Вот уже несколько лет как закатилось солнце Руси, погас ее ясный месяц: опочил князь Димитрий, прозванный после Куликовской битвы Донским. Возвысив Москву, показав монголо-татарам, что не вечны их победы, он закончил свой славный жизненный путь. А из сердца княгини несмолкающим горем льются слова погребального плача: «Зачем умер ты, дорогой мой, зачем оставил меня вдовой?.. Зачем я не умерла прежде тебя?.. Куда зашел свет очей моих? Куда скрылось сокровище жизни моей?.. Цвет мой прекрасный, почто так рано увял ты?.. Рано заходишь, солнце мое, рано скрываешься, прекрасный месяц мой, рано идешь к западу, звезда моя восточная!..»[1]
Хотелось княгине уйти после смерти мужа в монастырь, но не отпускали государственные дела. На Москву теперь все очи глядели; кои – с надеждой, что укрепится Русь вокруг единой столицы, кои – с недоверием, кои – с завистью. А были и те, что стремились найти у московского наследника Василия Дмитриевича слабое место, чтобы сокрушить молодого князя. Оттого и не могла Евдокия надеть монашеский куколь – стала она сыну соправительницей, учит его на первых порах государствовать.
Коли князья унылы – на всем княжестве тень. Носит Евдокия скорбь в сердце, не давая ей выплеснуться в лицо. Должна быть светла княгиня московская, чтобы вся Москва светом заиграла, и вся великая Русь.
– Гляди, государыня-то… – шепчут вслед боярыни, дворянки, думных дьяков жены. – Расцвела после смерти почившего государя! Вишь, кожа у ней до чего бела, и глаза лучат, ровно самоцветы! А уборы-то каковы…
Женское естество, известно, на сплетни падко. Но вслед за тем стали и мужья сплетниц замечать: верна молва, цветет государыня пышным цветом зрелой женской красы. Что стать, что лицо, что наряды – глаз не оторвать. Скорбь свою, выходит, забыла и постов, верно, не держит: сладко ест, нежит тело на пуховиках. Да мало ли что еще…
Все слышней, слышней в теремах пересуды за спиной княгини. Все громче, громче шепоты – едва ли не вслух. А Евдокия про себя улыбается: сподобил Господь напраслину принять, пострадать от молвы безвинно. И еще радостно ей, что иноземцы видят на Москве княгиню красивую, нарядную, повадкой да статью величавую. Оттого и умывается с травами, и брови слегка сурьмит, и щеки подрумянит. А всего боле смотрит красавицей оттого, что сама себе так закажет. И горят глаза ровно самоцветы, и улыбаются радостно уста, и вплывает княгиня в покой с лебединой статью. А послы иноземные потом всюду сказывают: воистину Москва стольный град! На одну княгиню посмотреть, не усомнишься!
Злословие бояр-домочадцев Евдокия терпела, виду не подавая. Но вскоре стала она замечать: встревожились сыновья Василий да Юрий. Знать, достигли их ушей хульные речи, смутили сыновей. Пожалела Евдокия их маету, призвала обоих в свой покой и молвила разрешительное слово:
– Хотела я Христа ради претерпеть людское злословие, будто нежу тело свое, да и целомудрие не блюду, страх Божий забыв… Но видя вас, сыновей своих, в смущении, открою вам истину – вы же обещайтесь не говорить о том никому до моей смерти…
С этими словами княгиня отогнула часть своих одежд, и Василий да Юрий вскрикнули: до того иссохшей, почерневшей от постов была ее плоть, в которую впились железные вериги…
После того случая Евдокия еще усилила свои подвиги, а вскоре, как помудрел Василий, пришло время ее монашества. Приняла она постриг с именем Евфросиния, что по-гречески значит «радость»…
28
Иларии Павловне порой не с кем было поговорить. Она любила затрагивать в своих рассуждениях философию, политику, вопросы истории и искусства. А в конечном счете на первый план выходило главное: быть иль не быть России, которая сильна в первую очередь своей духовностью. Старая учительница просеивала действительность традиционными мерками добра и зла, не допуская, что такой подход может когда-нибудь устареть. Все, что угодно, только не эти мировоззренческие понятия, от которых, как от печки, определяется хорошее и плохое. Россия всегда оставалась в этой системе координат: сохраняя духовно-нравственную силу, она могла вершить чудеса, а когда, махнув на все рукой, скатывалась в уныние, пожинала всякие напасти. Илария Павловна с неослабным вниманием ждала, когда можно будет заметить внутренние, самые верные признаки пробуждения России: в смягчающихся лицах, в том, чтобы на улице перестал звучать почти постоянный мат, чтобы от всяких айфонов и айпедов иногда поворачивались друг к другу… А героические поступки на родной земле совершаются и сейчас. Они даже острее на пике общественного кризиса, как в больном организме становится активней деятельность здоровых клеток.
Все это хотелось с кем-нибудь обсудить, но любимые соседи в собеседники не годились. Дарья Титовна была несколько туповата, ее главными категориями с молодости оставались «Даешь!» и «Долой!», и ничего посередке. Также сказывалось отсутствие образования: если сама Илария могла цитировать наизусть целые страницы классиков, не говоря уже о стихах, то Дарья Титовна знала только слова «Тачанки» да вызубренное когда-то по еще дореволюционному букварю «Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно».
Что касается Толика, он разделял пристрастие многих, особенно молодых или недовольных жизнью людей огульно осуждать власть. Любое общественно-политическое событие было для него поводом поносить «зажравшихся ублюдков, бандитов наверху». При этом сам он делать ничего не хотел, заранее махнув рукой на все происходящее в стране, а про дельные проекты заявлял: «Ничего у этих хмырей не получится». Илария Павловна пыталась осторожно пояснить, что «хмырям» тоже бывает трудно и что без поддержки общества они, конечно, не смогут вытащить страну из ямы. Во всяком случае, государственная власть лучше безвластия, о чем свидетельствуют многие исторические примеры, самый яркий – Смутное время… Но Толик оставался при своем мнении, а дальнейшие разговоры могли нарушить хрупкое душевное равновесие этого великовозрастного паренька, не выдержавшего жизненных испытаний. И тогда, глядишь, жди внепланового запоя.
Но с некоторых пор у Иларии Павловны появилась слушательница. Бывшая и вновь обретенная ученица, хрупкая Снегурочка, беленький первоцвет, только что пробивший своей слабой никнущей головкой ледяную кору, – такой пришла Нюта к людям, принявшим ее с распростертыми объятиями. Она вызывала в них жалость и нежность, готовность помочь, позаботиться, запоздало защитить. Ведь что за страсть перенес ребенок, как выразилась Дарья Титовна, узнав, откуда попала к ним эта девочка. А Толик так и кружил вокруг, не зная, чем услужить, и смущенно зажимал кулаком нападающий на него надсадный кашель.
Нюта каждый день посещала реабилитационное отделение Душепопечительского центра, а потом возвращалась в эту старинную квартиру, где пахло сухим деревом и почти выветрившимися духами. Похоже, здесь формировалась ее новая семья; опять, как в детстве, она стала центром жизни людей, принадлежащих к старшим поколениям. Дарья Титовна годилась ей в прабабки, Илария Павловна – в бабушки, Толик по возрасту глядел в ранние отцы.
И в этой атмосфере слабая беленькая девочка оживала. Бледный цветочек с каждым днем все больше расправлял лепестки и уже не ронял головку, как прежде. Возможно, свою роль играла психотерапия, которую Нюта получала в центре. Но старая учительница знала наверняка: что на занятиях – важно, а что дома – еще важнее. Так или иначе, девочка перестала говорить о смерти, ела уже не только бульон, но все, что наперебой готовили для нее на своих закоптелых конфорках обе хозяйки. Даже Толик однажды испек какое-то печенье по рецепту генеральши из военного городка, где он когда-то служил. Печенье подгорело, но Нюта все равно его съела, уверяя, что очень вкусно.
А главный признак выздоровления заключался в том, что ей теперь хотелось понять окружающую жизнь, разобраться, что с нею самой произошло.
– Илария Павловна, – спрашивала Нюта, – разве тоталитарные секты не запрещены законом? Если, к примеру, я пойду в полицию и расскажу обо всем, что там делают с людьми, туда не пошлют спецназ?
– Не пошлют, – вздыхала в ответ учительница. – Потому что определение тоталитарной надо доказывать через суд, а суды таких дел не любят.
– Почему? – допытывалась Нюта.
– Боится давления на разных уровнях. Ну и взятки, само собой, – ведь секты у нас богатые. Вот ты отдала им деньги за свою квартиру, и другие бедняги…
Чтобы бороться против сект, надо жизнь на это положить.
– Анатолий Васильевич говорит, в нашей стране никому ни до чего нет дела.
Упомянув о Толике, Нюта застенчиво отвела глаза. Илария Павловна про себя усмехнулась: что ж, это лучшее лекарство для девушки, когда кто-то ходит вокруг нее на цыпочках, открывая для себя новый изумляющий чистотой и гармонией мир. Что касается самого Толика, то и тут польза налицо. Ему как раз не хватало в жизни такой привязанности, сочетающей мужские и отцовские чувства, преклонение и покровительство. Нюта для него прямо по Пушкину: «Чистейшей прелести чистейший образец».
– Вы думаете, он прав?
– Ход событий зависит от нравственного состояния общества, – Илария Павловна обрадовалась случаю высказать свои заветные мысли. – Потому что происходящее в жизни сначала происходит в сознании людей. Возьми Французскую революцию: ей предшествовало идейное течение, именуемое просвещением, – Вольтер, Руссо, Монтескье. Они ниспровергали нравственные и общественные нормы, а вскоре французы изобрели гильотину. Или вот Гитлер ударился в практическую магию, и через несколько лет тысячи людей сгорели в концлагерях на салотопке.
– Ужас какой, – поежилась Нюта.
– Есть и более близкие нам примеры. После того как русские князья отринули идею братолюбия, Русь попала под ордынское иго. А вернулась к ней – и тут тебе Куликовская битва, Великое стояние на Угре, а потом – «Московское очищение» после Смутного времени, Полтава, Бородино, Битва под Москвой, Сталинградская, на Курской дуге и за Берлин!
– Это что ж, цепь такая? – спросила Нюта.
– А хотя бы и цепь. Можно сравнить ее с линией электропередач, где каждая вышка – определенное поколение, а передающийся по проводам ток – героизм…
– А может быть так, что эта цепь… оборвется?
– Почему ты спросила, девочка?
На самом деле Илария Павловна сама уже догадывалась, почему.
– Вот вы сказали: сначала все происходит в сознании, а потом в жизни. А ведь люди нашего возраста о героизме совсем не думают. Извините, мне кажется, что вы совсем не знаете их, то есть нас…
Илария Павловна обняла Нюту за худенькие плечи:
– Верно, девочка. Это и есть трагедия нашей страны: старшее поколение не смогло передать молодежи нравственную идею. Если это случится, считай, возрождение России состоялось.
– Так сразу?.. – мечтательно протянула Нюта.
– Как известно, в России долго запрягают, но быстро едут. Для нас главное начать.
Нюта помолчала, осмысливая услышанное. Эта девочка с лету все понимала, вероятно, потому, что ей уже пришлось много пострадать. Это тоже идея, заложенная в русском менталитете, – страдания очищают и возвышают как личность, так и общество в целом. Если зло превышает допустимый предел, а люди не хотят каяться, настает черед катаклизмов, болезней, войн, – мир очищается страданием.
– Илария Павловна… – помолчав, снова спросила девочка. – Скажите, а один человек… не герой, не какой-нибудь ученый или писатель… Он может сделать что-нибудь существенное для своей страны?
Вот оно, подумалось учительнице. Главный итог подобного разговора и должен быть таким – чтобы захотелось сделать что-нибудь во благо Родине. И она приготовилась объяснить, как сама понимала, как много раз до этого передумала:
– Представь себе организм, зараженный страшной болезнью. Тут каждая здоровая клетка ценна, не только сама по себе, но и как место, где вырабатывается противоядие. Если здоровые клетки сильнее больных, даже притом, что их значительно меньше, – человек выздоравливает. А если наш народ – больной организм, то все мы – его клетки. Выходит, от нас все и зависит, от каждого…
– Тетя Лара!.. – тихонько окликнул сзади незаметно подкравшийся Толик. – Я, того…Можно вас на минуточку?
Она повернулась к Толику, но он переминался с ноги на ногу и ничего не говорил. Тогда Нюта, чуть усмехнувшись, вышла из кухни, прихватив с собой кастрюльку манной каши, сварившейся во время этой философской беседы.
– Что тебе, Толик?
– Я вот чего… Может, ей, Анюточке, вредно так долго разговаривать? Я имел в виду – на такие серьезные темы?..
Надо же, подумала Илария Павловна. Вот она, любовь. На что уж Толик не отличался особой сметливостью, а тут сразу вычленил то, о чем сама она не подумала. Чересчур увлеклась – ведь до сих пор не с кем было поговорить. А девочка, конечно, в том состоянии, когда нельзя допускать эмоциональных перегрузок.
– Ты прав, Толик. Но зато Нюта больше не будет думать о смерти. Она осознала свою необходимость: как много сейчас зависит от каждого конкретного человека, который понял главное.
– Что понял? – немного испугался Толик, для которого главным, безусловно, стала забота об этой прекрасной Снегурочке, а то и нечто большее…
– Быть иль не быть, – непонятно для него ответила Илария Павловна.
29
Несмотря на то, что Светке только исполнилось пятнадцать, ее трудный возраст как будто сошел на нет. Она больше не спорила по пустякам, стала звать Игоря Сергеевича папочкой, больше помогала матери по хозяйству. В общем, теперь ее демаркационная линия проходила не между собой и родителями, а между ими тремя, составляющими семью, и трудностями, выпадающими на их долю. Мамина гипертония, перегрузки самого Игоря Сергеевича, не дающаяся Светке геометрия, исподволь подкрадывающийся вопрос будущего поступления в институт – вот с чем надо бороться вместо того, чтобы нападать друг на друга. А начался этот благой процесс с того дня, когда какая-то ненормальная пыталась убить Игоря Сергеевича по пути из роддома. Он так и не понял до сих пор, за что.
Светка рассказала ему, что недавно встретила эту молодую мамашу в детской поликлинике, и та была с чудесным сыночком. Неужели он заслужил казнь лишь тем, что сказал ей когда-то «девочка», хотя под сердцем у нее был мальчик?
Но нет худа без добра: эта почти детективная история научила Светку ценить родителей, а ему самому помогла справиться с комплексом психологической мужской неполноценности. Во-первых, он нашел в себе мужество выйти в тот вечер на улицу, невзирая на охи-ахи Фаины Петровны. Во-вторых, оказалось, что дочь (он-то хотел сына и всегда чувствовал в связи с этим некоторое разочарование) тоже может вырасти стоящим человеком. Ведь не пойди она встречать его, чтобы объясниться, выровнять отношения, Игоря Сергеевича и в живых бы уже не было.
Словом, для него открылась истина: подлинно мужская психология – это не острые углы, а внутренняя ответственность, упакованная опять же в деликатность. Так что его мягкость с женой, с дочерью – не ущерб, а благо. А уж с пациентками особенно. В роддоме мужчина психологически нужен женщине больше, чем где-нибудь: его взвешенное слово, волевое решение поддержать. Сколько страшных, можно сказать, преступных ошибок совершается здесь именно потому, что мужья и любовники, оставшиеся за стеной роддома, оказались психологически несостоятельны.
Игорь Сергеевич, как мог, отдувался за своих безответственных собратьев.
– Что будем делать? – спрашивал он теперь каждую беременную пациентку.
– Я на аборт, – отвечала незамужняя, или замороченная, или слишком молодая, но всегда обманутая женщина. Этот обман заключался в том, что когда-нибудь она горько пожалеет свое загубленное дитя. Все потом изменится, мир сдвинет события в иную конфигурацию, и изо всех бед на первый план выйдет главная: «нет ребенка». Ни того, отправленного когда-то под нож, ни другого, потому что первый аборт зачастую оставляет женщину бесплодной. Словно последующие дети, обидевшись за отвергнутого братишку или сестренку, уже не хотят изначально назначенных им родителей…
– А сердце бьется, – говорил в таких случаях Игорь Сергеевич. – Бьется его сердечко, растет… Есть данные, что у малыша уже и чувства есть. Вот мы с вами сейчас говорим, а он понимает… Если б мог, попросил бы за себя: мама, не убивай!..
В других случаях на аборт направлялись все понимающие, замученные жизнью женщины, у которых уже был ребенок, а чаще два. Они представляли, на что идут, сознательно соглашаясь оборвать новую цветную ниточку, завязавшуюся от их плоти-крови. Страдая, они приносили себя и внутриутробного малыша в жертву уже родившимся детям – ведь одному достанется больше внимания, чем двум, а двум больше, чем трем. Не говоря о материальных ценностях, жилищном пространстве и прочем.
– У вас уже двое? – как бы невзначай интересовался Игорь Сергеевич. – А младший старшему не мешает?
– Как это? – не понимала женщина.
– Ну ведь одному больше всего достанется: отдельная комната, два апельсина вместо одного, два костюмчика, две игрушки. Все в двойном размере.
– Но у меня же двое детей! – с зарождающимся оттенком негодования отвечала мать. – Я вообще не понимаю, о чем вы!..
– У вас их практически трое, – поправлял Игорь Сергеевич. – Но вы решили устранить последнего, чтобы двум старшим вольготней жилось. Однако если так рассуждать, то и второй может оказаться лишним… по вашей логике…
И он заканчивал разговор, поскольку все было сказано.
Бывало, что пациентка просилась на аборт, боясь не родить здорового ребенка. И в этом случае Игорь Сергеевич давал ей чрезвычайно простой, но грандиозно важный совет. Всем известно, что структура организма закладывается на ранних стадиях и самая важная из них – внутриутробная. От того, как она пройдет, зависит потрясающе много. Вот на этом и основывался Игорь Сергеевич, когда советовал.
– Знаете что? Устройте сейчас своему младенцу беспрерывный сеанс любвитерапии. Представьте себе, как он там, маленький, борется, выжимает из себя максимум сил, чтобы родиться без изъяна. Поддержите его! Сейчас настроение ребенка целиком зависят от вашего: убедите его, что он желанный, любимый, долгожданный… Это обязательно скажется на его здоровье!
– Так просто? – удивлялась беременная, до сих пор размышлявшая над дилеммой аборта и дорогущего, однако ничего не гарантирующего лечения.
– Все великое просто.
Так Игорь Сергеевич отдувался за своих безответственных собратьев: мужей, женихов, любовников, не подставивших вовремя плечо. И чаще всего – в области психологии. Женщина, как известно, чувствует намного тоньше мужчины, из ребра которого ее создал Бог. Вследствие этой тонкости ей свойственно опираться на нечто существенное, воплощенное в мужском начале. А если сам Адам потерял крепость своего психологического скелета? Что тогда делать Еве?
Говорят, нравственное здоровье женщины важнее для общества, чем нравственное здоровье мужчины. Но в жизни эти две категории взаимозависимы: ни одна не заменит другую, так же как ни одна без другой не обойдется. Ведь и общество в целом, когда становится близким и любимым для конкретного человека, получает от него и мужское, и женское названия: Народ, Родина.
30
Больной все еще был в беспамятстве, а медбратья в белых халатах по-прежнему стояли вокруг него. В соседних палатах находились и другие пациенты, с не столь резко выраженными симптомами. Но, несмотря на это, у них не было шансов выжить самостоятельно: только этот больной, пылающий в самой высокой лихорадке, мог победить смертельные бациллы и выработать в крови спасительную сыворотку.
– Зачем они вовлекали его в опасность? – без слов – здесь вообще разговаривали без слов – вырвалось у одного из медбратьев. – Ведь теперь сами могут погибнуть!
– Он справится, – с надеждой ответили остальные. – Вспомните, уже не раз так бывало…
– А сколько здоровых клеток?
Стоящие у постели взглянули на стены, отражающие все, что делалось в воспаленном мозгу больного.
– Их меньше, но они сильнее. Именно те, что победили заразу, могут дать сыворотку, убивающую яд.
Медбратья с надеждой слушали главного из них, на голову выше остальных. Когда халат на нем распахнулся, стало видно, что он еще и воин, потому что у него были копье и меч. Клинок меча горел как полоска пламени.
И вдруг в палате зазвучал настоящий человеческий голос – не мысленно, а с колебанием воздуха, как говорят люди. Больной неожиданно пришел в себя и слабым охрипшим вскрикнул:
– Крестный[2]!..
– Я здесь, – тотчас же отозвался воин с огненным мечом.
– Что будет? – спросил больной, безнадежно пытаясь приподнять голову.
– Господу ведомо. Я с тобой, и остальные тоже.
– Помогите мне! – с трудом выговорил больной, вновь роняя голову на подушку.
– Все, что можем! Но нужно от тебя! Слышишь?! Старайся выдержать! Старайся!
Больной прикрыл глаза, показывая, что понял, и тут же вновь впал в беспамятство.
– Все-таки он приходил в себя, – безмолвно сказал один из медбратьев.
– Только бы не перед смертью!.. – отозвался другой.
– Скоро придут посетители, они помогут. Сами когда-то болели вместе с ним. И сумели выздороветь.
– Это так.
Несколько секунд длилось молчание. Потом один из медбратьев спросил:
– Ну, а что прочие больные?
Другой пожал плечами:
– Их жизнь зависит от того, как закончится здесь. А пока что ж, все то же… Пациент из соседней палаты объелся апельсинами, отчего у него на щеках выступила оранжевая сыпь. Еще у одного завяли розы, но шипы по-прежнему колются, так что и там ничего хорошего. А еще один прикусил себе половину языка, в знак того, что окончательно порывает с нашим больным. – Он кивнул на постель, вокруг которой они стояли.
– А тот, который зовет себя большим братом?
– В состоянии возбуждения. Ему кажется, он должен пройти по всем палатам и посмотреть, не прячет ли кто из больных оружие.
– Чтобы отобрать?
– Это само собой, но не только. Он говорит, над теми, у кого оно есть, должен осуществляться контроль. Нам он не доверяет, поэтому объявил, что такие палаты должны стать зоной его влияния.
– Но ведь у него тоже есть оружие! Он держит его во всех углах палаты и даже под кроватью, потому что по углам оно уже не умещается!
– Запрет относится ко всем, но не к нему самому, – медбратья не то чтобы улыбнулись – это был лишь намек на сожалеющую улыбку. В следующую секунду они уже были вполне серьезны.
– Что же посетители?
– Сейчас будут. Чувствуешь? Они уже близко!
В палату стали заходить те, кто обычно навещал больного. Как всегда при этом, комната наполнилась различными ароматами, почему-то не перебивающими друг друга. Приглушенно шелестели одежды: княжеские уборы, ризы священников, монашеские рясы – и простые крестьянские рубахи, и ветхие рубища. Позванивали мечи и прочие воинские доспехи. Переливался на белых одеждах красный узор, напоминающий пролитую кровь.
И опять первым к одру больного подошел старец с лучистыми глазами, в монашеском клобуке и поношенной рясе, в желтых лаптях из лыка. А вслед за ним – согбенный старичок в черной шапочке, в белом балахоне, на котором висел большой медный крест. Вновь больного гладила по щеке стройная, как свечка, худая женщина в красной кофточке и зеленой юбке, а к другой щеке прикоснулась маленькая старушка: ее светлая улыбка играла во всех морщинках слепого, но радостного лица. Не было сомнений, что она все-таки видит мир, несмотря на свои сощуренные незрячие очи.
Потом настал черед воинов. Твердой, но плавной поступью подошел высокий и стройный чернобородый князь в серебряных доспехах. Он брал руку больного, однако она безжизненно падала. А другую руку пытался поднять другой древнерусский воин. Он был не так высок, скорее широкоплеч, в красном плаще и с кудрявой русой бородкой. Следом за ним подходила его княгиня в блестящем кокошнике и дорогих уборах. Но сквозь все это великолепие у нее просвечивала надетая на тело власяница.
Вдруг что-то произошло. Стоящих над постелью облетел шорох беспокойства, а самый высокий из них, которого больной называл крестным, вскинул над головой свой огненный меч. Оба воина, державшие больного за руки, тоже обнажили мечи. Старцы и жены, князья и княгини, мученики в белых окровавленных рубашках сдвинулись вокруг больного. На стенах, отражавших бредовые кошмары, сгустилась тьма, и кое-где полыхнули язычки багрово-сизого пламени.
– Как посмел ты, отверженный, войти в сие сонмище святых и ангельских ликов? – грозно вопросил высокий с огненным мечом. И все присутствующие словно повторили его вопрос, тревожно и грозно ожидая ответа.
От двери раздался невнятный свист, порою напоминающий шипение:
– По праву своей добычи…
– Как ты дерзаешь, когда больной еще жив?
– Превышено! Сию минуту мое в тысячу раз превысило ваше!
Взгляды медбратьев скользнули по стенам и, полные непролитых слез, вновь вернулись к своему предводителю. Было ясно, что положение в самом деле критическое: баланс здоровых и зараженных клеток только что сложился как одна к тысячи. Малейший перевес в ту или иную сторону мог сыграть решающую роль. Хотя бы еще одно доброе дело, еще один импульс, направленный к правде, к чистоте, к гармонии…
– Я обещаю! – Это был нежный, но сильный женский голос с грудными переливами. – Вот она – Мальвина, которая завтра станет во святом крещении Евфросинией!.. Пусть это сейчас же ляжет на благую чашу весов. А раз так, уже не превышено!
От двери взметнулся протестующий вой, превратившийся на лету в тявканье и затем в писк, угасший шипением. Больше уже оттуда не доносилось никаких звуков.
А во тьме, все еще покрывающей стены палаты, зажглась одна маленькая звездочка. Из нее вышла растерянная молодая девушка в темных брюках и оранжевой куртке работников коммунального хозяйства. И весь сонм собравшихся возле больного радостно смотрел на нее, мельчайшую клеточку организма, находящегося между жизнью и смертью, микроскопическую светлую точку, способную остановить перевес зла. Все бывшие здесь старцы и жены, правители и священство, блаженные и мученики вздохнули с облегчением, а воины вложили мечи в ножны. Медбратья радостно шуршали рукавами, похожими на крылья.
– Я обещала, – повторила княгиня своим дивным переливающимся голосом. – Смотри, Мальвина, я за тебя поручилась.
Потом она обняла девушку и накинула поверх ее оранжевой безрукавки крестильную рубашку, длинную и ослепительно белую. «Как совесть после крещения», – сказали медбратья, у которых были такие же сияющие одежды.
– Я буду это носить? – с трепетом спросила девушка.
– Завтра это станет одеянием твоей души, – улыбнулась в ответ Евфросиния.
– «Ризу мне подаждь светлу одеяйся светом, яко ризою!..»[3] – серебристо звенели голоса медбратьев.
– Но ведь эта белизна долго не продержится! Ведь пойдут пятна, разводы; пропадет такая красота! – взволновалась девушка.
– Постираешь, – продолжала улыбаться княгиня.
– В чем? Я, конечно, знаю, что сейчас рекламируют много отбеливающих средств, с хлором и без хлора. Но такая одежда… Такую я просто не знаю, в чем стирать!
– В своих покаянных слезах, – объяснила княгиня. – Будешь время от времени ходить на исповедь. Темные пятна на светлой ризе – грехи, пятнающие душу А когда оплачешь грехи, она очистится.
– И тогда можно приступать к таинству Святого Причащения, – радостно досказали медбратья.
31
Я проснулась с мыслью, что сегодня мне предстоит что-то важное, только не могла вспомнить, что именно. И тут позвонила Нюта:
– Мальвинка, пойдем сегодня со мной в Душепопечительский центр.
– Зачем? – удивилась я. – Ты же давно ходишь туда одна.
– Меня сегодня Толик будет провожать, а я стесняюсь, – смущенно хихикнула Нюта. – О чем мне с ним всю дорогу разговаривать?
– Это тот Толик, который у Иларии Павловны живет? – В первый момент я своим ушам не поверила. – Он же пьющий! Помнишь, как у Тимура Шаова: «А это друг мой Толик – но вас, говорю, не заинтересует он, он, видите ли, алкоголик…»
– Знать не знаю никакого Шаова, – отрезала Нюта.
– И потом, этот Толик старше тебя!
– Ненамного. Ему сорок лет, ну, может, чуть больше. А мне двадцать пять… В дедушки еще не годится!
Я вспомнила о Леониде Сергеевиче, и мне стало грустно. Ну было бы ему тоже сорок, так нет – наверное, пятьдесят с лишним…
– Мальвиночка, я тебя очень прошу!.. Ты ведь, наверное, с уборкой уже закончила? Ну что тебе стоит!
– Ладно уж, так и быть. С уборкой, действительно, на сегодня все. Сейчас приму душ и пойдем.
Так я оказалась в Душепопечительском центре, куда сегодня не собиралась. Провожавший нас с Нютой Толик всю дорогу молчал, смущенно покашливая. Подруга тоже молчала, а мне пришлось выискивать нейтральные темы разговора, который они почти не поддерживали.
Но, как ни удивительно, именно после этого странного провожания я поняла, что Толик и Нюта очень подходят друг другу. Эдакий фарфоровый ландыш в каменной серой подставке – на такой сувенир я любила смотреть девчонкой в витрине галантереи. Или живая белая фиалочка под сенью некрасивого, но широкого плотного куста, защищающего от непогоды.
Распрощавшись наконец с Толиком, мы вошли в центр. Нюта отправилась на беседу к психологу, а я решила поторчать в коридоре, чтобы Толик успел уйти домой. Мне не хотелось делить с ним еще и обратную дорогу: пусть лучше Нюту встречает и провожает, одну только Нюту. Это она первый раз смутилась, вплоть до того, что вызвала на подмогу меня. А дальше пойдет-покатится, растает ее смущение как сиреневый туман…
– Здравствуйте, – сказал надо мной чей-то голос, и я увидела отца Андрея. – Вы ведь Мальвина?
– Да, это я. Здравствуйте, отец Андрей.
Все-таки в моем имени есть одно бесспорное преимущество: из-за него меня никогда ни с кем не путают.
– Помню, мы с вами говорили о вашей подруге, а после о вас самой. Вы ведь родились в день памяти святой княгини Евфросинии, верно?
Оказывается, он запомнил меня не столько по необычному имени, сколько по этому факту – тоже весьма знаменательному, если я все-таки решу окреститься с именем Евфросинии. И словно читая мои мысли, отец Андрей спросил:
– Креститься не надумали? А то назначим день…
В принципе я созрела, но, с другой стороны, зачем пороть горячку?.. Ведь я и в центр-то сегодня пришла случайно, из-за Нюты с ее смущенным Толиком. А тут сразу – назначим день… Не то чтобы у меня был какой-то протест против крещения, просто хотелось перенести это событие на потом, на неопределенное время. Наверное, я созрела еще не полностью…
– Знаете, Мальвина, – доверительно сказал мне отец Андрей, – разумеется, таинство должно совершаться, когда вы сами хотите. Но только хочу вас предупредить…
– О чем?
– Давно замечено: взрослый человек, чтобы окреститься, должен преодолеть некий внутренний барьер. То есть ему не хочется креститься именно сегодня, сейчас…
Я спросила:
– А почему нельзя подождать, пока человек соберется?
– Потому что каждый раз, как только он соберется, вновь возникнет желание отложить на потом.
– Да почему же?
– Да потому, что так нечистая сила подстраивает: сегодня одно не так, завтра другое, послезавтра просто настроения нет. А со временем человек вообще перестанет об этом думать, да так и останется некрещеным…
Мы немного помолчали. Мне вдруг вспомнилось ощущение, с которым я утром проснулась, – что сегодня мне предстоит сделать что-то особенное, очень важное, можно сказать, вопрос жизни и смерти.
– Если вы сейчас не спешите, пойдемте со мной в храм, – предложил отец Андрей. – Я покажу вам образ княгини Евфросинии. Вы видели его в первый раз, как пришли, но теперь он вставлен в иконостас…
– Пойдемте, – согласилась я.
Мне захотелось взглянуть в лицо своей княгини. Может быть, она подскажет, что такое я должна вспомнить?
И вот я увидела Евфросинию. Я узнала ее среди других икон, потому что она сама посмотрела на меня своими лучистыми глазами. И я вспомнила какой-то большой зал, превращенный в палату для больного, от которого зависит будущее всей земли. Я была мельчайшей частицей, одной из биллиона клеточек этого больного, но, тем не менее, от меня в тот момент зависела его жизнь и смерть. От того, останусь ли я только Мальвиной, или стану еще Евфросинией.
А со всех сторон смотрели светлые лица, удивительно похожие на те, что окружают меня сейчас. Вот на иконе старец-монах, подходивший к больному первым, и надпись под ним – преподобный Сергий Радонежский. А вон старичок в белом балахоне с большим медным крестом – преподобный Серафим Саровский. Женщина в красной кофточке и зеленой юбке подняла для благословения худую, почти бесплотную руку – блаженная Ксения Петербуржская. И рядом с ней слепая-зрячая старушка в белом платочке, с растекающейся по лицу улыбкой – блаженная Матрона Московская.
А впереди высокий воин в доспехах, святой благоверный князь Александр Невский. И еще, еще… Все они казались мне знакомыми, ведь я уже видела их во сне.
И тут меня словно позвали, хотя и без слов. Обернувшись, я вновь встретилась взглядом с княгиней Евфросинией и вспомнила, что мне надо сделать.
– Отец Андрей! Не могли бы вы окрестить меня прямо сейчас?
– Сейчас? – удивленно повторил он. – Но ведь вам надо подготовиться…
– Я приняла душ перед тем, как сюда прийти.
– Это, конечно, хорошо, но это еще не все… – Было видно, что он слегка ошеломлен моим внезапным решением.
– А что – нужны какие-нибудь вещи?
– Да не в этом дело!.. Хотя вещи тоже нужны: крестик, крестильная рубашка.
– Крестильная рубашка у меня есть!
Я сказала это прежде чем успела сообразить, что такую сияющую белизной рубашку видела опять же во сне. Это про нее пели медбратья: «Ризу мне подаждь светлу». А я ведь и медбратьев видела сейчас вокруг – они смотрели со стен, изображенные с крыльями, с пальмовыми ветками, с цветами. А вот и старший из них – с огненным мечом…
– У вас есть при себе крестильная рубашка? – переспросил отец Андрей. – Значит, вы предполагали, что можете сегодня креститься?
Жалко было его разочаровывать и разочаровываться самой, потому что без этой рубашки крестить, как я поняла, нельзя. А ведь на самом деле ее у меня не было! Я рассказала об этом отцу Андрею, думая, что теперь вопрос отпал. Но отец Андрей, наоборот, взволновался:
– Если вы видели такой сон, надо постараться устроить крещение сегодня. А рубашку и крестик я вам достану. Они тут продаются в церковной лавке за ящиком.
– Но у меня нет с собой денег!
– Это все дело поправимое – принесете в следующий раз… Мальвина, а вы знаете Символ веры?
– Что знаю? – переспросила я.
– Молитва такая, Символ веры, в которой перечислено все, во что верит православный христианин. Перед крещением вы должны засвидетельствовать, что отныне тоже будете так верить. А вы даже не знаете, во что именно, – с огорченьем добавил он.
Мы помолчали с минуту, чувствуя одно и то же. Нам обоим хотелось, чтобы я крестилась именно сегодня. Но если нельзя… Вдруг я снова оглянулась на Евфросинию, и мне пришла новая удивительная мысль:
– Скажите, а она… святая княгиня Евфросиния… она во все это верит?
– Во что? – не сразу сообразил отец Андрей.
– В то, о чем говорит эта молитва… Ну, как вы ее назвали – Символ веры.
– Конечно! – воскликнул он.
– Тогда я тоже верю. Я как она.
– Вы хотите сказать, что доверяетесь преподобной Евфросинии? Что ее вера, с которой вы еще в должной степени не ознакомились, становится также и вашей?.. – Отец Андрей задумался. – Ну что ж, если вы доверились своей святой, будем считать, что она за вас поручилась.
Мне хотелось сказать, что в моем сне так оно и было: моя княгиня именно поручилась за меня. Но что-то подсказало мне – лучше промолчать. Сон сном, а сейчас со мной наяву совершится нечто такое, что соединит меня со святой Евфросинией и через нее – еще с чем-то, совсем уже великим и необъятным…
Когда я спустилась с церковного крыльца и вышла из ворот, на улице накрапывал дождь, в разные стороны спешили озабоченные люди. Меня встречал тот же мир, из которого я пришла в центр час-другой назад, вместе с Нютой и провожавшим нас Толиком. Но теперь я была не просто Мальвиной, а еще и Евфросинией. Теперь мне нужно любить людей и заботиться о своей собственной душе: молиться, исповедоваться и причащаться. И быть таким образом связанной с традициями своего народа, о чем толковала мне Илария Павловна.
Просто с ума сойти, сколько у меня появилось обязанностей! Но – странное дело! – теперь я чувствовала себя гораздо увереннее, чем прежде.
32
Подходя к дому, я не поверила собственным глазам. Деревья, машины на обочине, в стороне детская площадка – это все было как всегда. Но напротив подъезда шаркал метлой смуглолицый парень в тюбетейке, с глазами цвета сушеного чернослива. Он слишком сильно сжимал рукоять моей любимой метлы, неумело замахивался и кое-как сгребал в кучку мусор, успевший появиться после моей утренней уборки. Нет, я, конечно, не собиралась сейчас мести двор – просто мои руки почти бессознательно потянулись к метле, в обнимку с которой я провела восемь лет. Парень в тюбетейке испуганно отступил назад, но метлы не отдал и забормотал что-то протестующее. На нем была оранжевая жилетка (уж не моя ли?), а сзади подходил его напарник, такой же смуглый и черноглазый. Этот тянул за собой на веревке хорошо знакомую мне тачку для мусора.
– Чего надо? Что себе позволяешь? – Он с ходу накинулся на меня, защищая своего более молодого товарища.
Эти люди не знали, что еще утром я этой метлой убирала этот двор: и вчера, и позавчера, и много дней назад. Их прошлое было совсем другим. Наверное, я представлялась им мелкой хулиганкой, шутки ради отбирающей у рабочего человека необходимое орудие труда. А может быть, еще хуже. Наслушались страшных рассказов о скинхедах, а у страха, как известно, глаза велики…
Я поступилась метлой, в которую вцепился парень в тюбетейке, и поплелась в ДЭЗ, благо он был недалеко. Наш техник-смотритель, бойкая тетка предпенсионного возраста, развела руками:
– Вот так, Мальвина! Провалился наш эксперимент. Взяли, как все, таджиков. И то сказать: у всех гастарбайтеры, мы одни как белая ворона…
Я слушала не перебивая. Что ж делать, наверное, так надо: раз везде таджики, значит, и у нас тоже. Эксперимент когда-нибудь должен был закончиться. Скорее всего, кто-то из управления посмотрел отчеты и нашел, что на половину моей заплаты может содержать двоих гастарбайтеров.
– А за себя не бойся, Мальвин, мы тебя трудоустроим. Будешь тут в конторе сидеть, на телефоне или за компьютером. Все почище, чем в грязи копаться!..
Значит, никакой экономии от меня не будет: найдут новое место в своей системе, и опять придется платить те же деньги. Бестолково как-то, хотя обо мне проявили заботу – устраивают где «почище». Маме это, наверное, понравится. Но как быть с уже привычным мне утренним одиночеством, когда весь дом еще спит, а я на просторе, под стук ломика или шарканье метлы, обдумываю свои дела? А многолетняя привычка смотреть за двором и подъездом? Я же все равно не смогу пройти мимо бумажки на газоне или сора на лестнице. Все равно буду убирать. А как быть с бомжами – они ведь уже привыкли, что их никто не гонит?..
Конечно, я понимала – не всегда мне оставаться в дворниках. И все-таки от сердца отрывался большой кусок жизни, вслед которому хотелось сказать что-то доброе. Словно это он вознес меня к новым высотам: и крещение, и Леонид Сергеевич поможет мне вновь испытать радость творчества, и ДЭЗ обо мне хлопочет. А из глаз едва не капали слезы: прежняя Мальвина уходила от меня в прошлое, прощально махнув рукой. Оказывается, она была не такая уж невзрачная – тоненькая фигурка над ведром воды, светлые растрепавшиеся волосы…
Ничего страшного, думала я, возвращаясь из ДЭЗа. Мир постоянно обновляется: вот и у Вальки началась новая жизнь, и у Нюты наметились перемены. А старая учительница, выучившая всех нас, постоянно ждет возрождения России: чтобы она была сильной и доброй, как в лучшие периоды своей истории.
Но когда же расцветет такая Россия, кровь которой кипит от горячего сердца? Я вспомнила предание, услышанное в первый день в Нютином центре: возрождение страны связано с почитанием моей Святой. Когда современные люди узнают о Евфросинии, созидавшей Москву, вокруг которой собралось великое государство мира, тогда все это и будет.
А пока в копилку идет каждое доброе слово, каждый поступок на пользу людям. Вот увижу сейчас новых дворников – попробую объяснить, кто я есть, и покажу парню в тюбетейке, как правильно мести. И на чердак буду наведываться каждое утро, после того как бомжи разойдутся по своим безрадостным делам. Собрать окурки, протереть пол мокрой тряпкой: вот тебе и пожарная безопасность, и отпор антисанитарии. А если так, жильцам подъезда нечего требовать, чтобы дворники гнали бомжей с чердака.
А еще надо навестить больную бабу Тосю и заодно проведать Вальку: как-то она справляется с Садиком? Не избалует ли, сумеет ли наряду со своей материнской любовью и всякими вещественными благами дать хорошее воспитание? (Слово-то какое: почти «питание», только с приставкой, тянущей в высоту).
И Иларии Павловне надо позвонить, узнать, как дела в их сплоченном коммунальном сообществе. Нюта и Толик сейчас заняты друг другом, а старухам, может быть, надо чем-то помочь. Сами они из деликатности не попросят…
Навстречу мне двигалась, почти таща на себе больного мальчика, соседка с пятого этажа. Вот и эту проблему обязательно нужно решать! Попросить, что ли, новых дворников… А еще существуют одеяльные бизнесмены, для которых ничего не стоит избить человека да выбросить его на чердак, облить водой человека, обреченного ночевать на морозе. И их рабыни, о которых опять же надо подумать.
Что ни говори, проблемы оставались те же. И прежняя робкая Мальвина не растворилась в прошлом: она вошла в новую, уверенную в торжестве добра Евфросинию и осталась в ней навсегда.
Примечания
1
Приводится подлинный текст плача Евдокии-Евфросинии из ее Жития.
(обратно)2
В народной традиции считается, что Михаил Архангел – крестный отец русского народа.
(обратно)3
Православное песнопение при крещении.
(обратно)
Комментарии к книге «Держитесь, девушки!», Надежда Владимировна Веселовская
Всего 0 комментариев