Пельмени для Витальки (epub) - Пельмени для Витальки 413K (скачать epub) - Ольга Леонидовна Рожнёва

Рыжнева Ольга

Пельмени для Витальки

Оглавление

 

Пельмени для Витальки. 4

Пельмени для Витальки. 4

Чужое послушание. 9

Про Винни-Пуха и чудотворения. 11

Ленитесь, братия, ленитесь! 13

Как отец Валериан с осуждением боролся. 14

Розпрягайтэ, хлопци, коней! 17

Жареная картошка на зиму. 18

Квасота! 19

Отец Валериан, Петенька-здоровяк и умиление. 19

Раздражительный Виталька. 23

Как отец Валериан участвовал в похищении старушки. 26

Где мой Мишенька?. 32

«Я и глаз не сомкнул». 35

Дрова для отца Феодора. 35

Как отец Феодор к трапезе готовился. 38

Один день священника. 39

Один день священника. 39

Неплодная смоковница. 43

Судьбы людские. 46

Сей род ищущих Господа... или Дороги, которые мы выбираем. 46

Я видел святого человека. 66

Истории матушки Ксении. 75

Ода бабушкам. 75

По святым местам. 77

Назидательная беседа на ночь. 79

И кому мы это «Многая лета» поём?! 79

Короткая история о недолгой жизни Славы-чеха. 79

Рассказ Славы-чеха. 79

Рассказ отца Савватия. 83

Инокиня Павла. 84

Афонские истории отца Савватия. 86

Часть I 86

Афон — это духовная школа. 86

Первая ночь на Афоне. 87

Афонские старцы.. 88

Пешком по Афону. 89

Страшные Карули. 89

Отец Стефан. 90

Камушек из пещеры.. 91

Гостеприимная встреча. 91

Внутренние Карули. 92

Скит Святой Анны.. 93

Келья пустынника. 94

Часть II 95

Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его. 95

В предвкушении подъёма. 96

Дорога к вершине. 97

Страхования. 98

Скит Панагии. 99

На вершине. 100

Мы заблудились. 103

Ночлег в келье святого Иоанна Предтечи и урок любви Христовой. 105

Часть III 106

Послушание от Бога. 106

Афонские послушания. 108

Афонское искушение. 110

Пасхальная радость. 111

Святыни Афона. 112

Встречи. 113

Урок отца Ионы.. 113

 

 

 

 

 

 

 

 

Пельмени для Витальки

 

Пельмени для Витальки

 

- Ну, ты, братец, совсем обнаглел! - Голос монастырского келаря, отца Валериана, высокого крупного инока с окладистой чёрной бородой, дрожал от обиды и негодования.

Обычно добродушный отец Валериан сейчас гневался. Он отказывался выдавать дежурному трапезнику, отцу Павлу, две упаковки пельменей с мясом вместо одной и сердито смотрел на Витальку:

— Мало того, что ты в монастыре мясо лопаешь, так ты теперь его ещё в двойном размере лопать желаешь?!

Невысокий, худенький отец Павел только пожимал плечами, а от вечно дурашливого Витальки и подавно внятного и разумного ответа не дождёшься. Он только кривил в улыбке рот да показывал на лишнюю пачку этих самых пельменей, дескать, не наедается он, Виталька, нужна добавка! На кухне были ещё два брата, но они по монашескому обычаю в чужие дела не совались, а молча и споро домывали посуду после братской трапезы.

На кухне было тепло и уютно, горел огонёк в лампадке перед иконами, в окнах, покрытых морозными узорами, уже таял короткий зимний день. Сквозь узорчатое стекло было видно, как загораются окна в храме, - это дежурные иноки готовились к вечерней службе.

Братия потрапезничала, и теперь пришла очередь Витальки. С тех пор как Виталька начал есть мясо, по благословению духовника обители он питался отдельно.

- Искушение какое! Зачем только батюшка тебе в монастыре жить разрешает?!

Ты же искушаешь братию! Проглот ты этакий! Безобразник!

Келарь сердито шмякнул об стол замороженными пельменями и в сердцах хлопнул дверью. А тихий отец Павел смиренно раскрыл упаковки и высыпал содержимое в Виталькину кастрюлю, вода в которой уже кипела на огромной монастырской плите. Виталька скорчил довольную рожу и пошёл в трапезную слушать музыку. Раньше он свои любимые валаамские песнопения слушал в ожидании обеда, а сейчас какую- то уж совсем дикую музыку стал включать проказник, никак не подходящую для святой обители.

Виталька жил в монастыре уже давно, духовник обители, игумен Савватий, забрал его с прихода, где он обретался в сторожке и помогал сторожам. Когда-то маленького Витальку подбросили в церковь, и подобрал его старенький вдовец, протоиерей отец Николай. Ребёнок оказался глухонемым. Батюшка возил малыша по врачам, и оказалось, что никакой он не глухонемой, а просто почти совсем глухой. Трудно научиться говорить, когда ничего не слышишь. Отец Николай вырастил Витальку как сына, купил слуховой аппарат. И малыш даже научился говорить, правда, очень невнятно, косноязычно. Только умер батюшка, а больше никому на всём белом свете Виталька был не нужен.

И как-то отец Савватий привёз паренька в монастырь. Тут он и остался, поселился под храмом. Сначала много молился, не уходил, можно сказать, из церкви. Пример, можно сказать, братии подавал, и к нему привыкли, хорошо относились. Иногда, правда, подсмеивались, но беззлобно: смешной, нелепо одетый, простодушный Виталька вечно попадал впросак. Да ещё и слышал плохо. Ну а как говорил, так из десяти слов, пожалуй, два только и понять можно было, и то если сильно постараться.

 

 

Первые годы в монастыре Виталька ел мало, кусок хлеба сжуёт и гладит себя по животу довольно: наелся, дескать, до отвала. Топил печь в храме перед службой. Особенно любил, когда братия крестный ход вокруг монастыря совершали: провожает их и встречает и прямо-таки благословляет, ровно он в сане духовном пребывает. Братия не возмущалась, да и кто бы стал возмущаться, взглянув на лицо блаженного, сияющее от счастья? Улыбались ласково Витальке.

Порой то один брат, то другой, а то и паломник делились, будто сказал им Виталька что-то, иной раз уж совсем несуразное, а оно возьми, да и случись. Кто говорил: «Блаженному Господь открывает, потому как блажени чистые сердцем...» Другие смеялись только, ведь невразумительную речь Витальки можно толковать как угодно: что хочешь, то и услышишь... Так к общему выводу братия по поводу Витальки и не приходила.

А потом уж и совсем стало понятно, что никакой он не блаженный вовсе, а так, придурковатый... Потому как молиться перестал, на службу просыпать начал, на крестном ходе братии не улыбался ласково, а то спиной повернётся, то рожу какую-нибудь противную скорчит. Перестал наедаться простой пищей монастырской, а требовать стал себе то пельменей, то котлет. В общем, не Виталька, а сплошное искушение...

И вот наступил день, когда общее терпение лопнуло. Об этом как раз и разговаривали возмущённо иноки между собой после службы. После трапезы обычно игумен Савватий поднимал какие-то рабочие вопросы, касающиеся общемонастырских дел на следующий день, вот и решили старшая братия поставить перед духовником вопрос ребром: о дальнейшем пребывании безобразника в обители.

С колокольчиком в руках пробежал по заснеженному, белоснежному монастырю послушник Дионисий, и стали открываться двери келий, выпуская с тёплым паром, валящим из дверей на морозную улицу, спешащих на трапезу иноков. Во время трапезы Дионисий читал Авву Дорофея, и братия чинно, в полном молчании хлебали грибную ароматную похлёбку, накладывали в освободившиеся тарелки картошку с квашеной хрустящей ядрёной капусткой, споро допивали компот, — по звонку колокольчика трапеза заканчивались, и все вставали, читали благодарственные молитвы.

Потом снова присели, и игумен Савватий сделал несколько распоряжений, касающихся дополнительного общего послушания: по случаю сильного снегопада нужно было чистить территорию обители. Когда он закончил, отец Валериан благословился на несколько слов. Коротко, но по существу описал безобразия, чинимые в обители Виталькой, а остальная братия на протяжении его короткой речи согласно кивали головами: «Да, совсем распустился Виталька, искушает иноков, да и только...»

 

 

 

Игумен Савватий слушал молча, опустив голову. Выслушав, подумал и печально сказал:

- Что ж, раз искушает, надо принимать решение... А вот мы сейчас у отца Захарии спросим, что он по этому поводу думает.

Братия затаила дыхание. Схиигумен Захария был человеком в обители уважаемым. Старенький, аж двадцать третьего года прошлого века рождения, весь седой, он всю жизнь посвятил Богу: служил дьяконом, иереем, потом протоиереем. Помнил годы гонений на Церковь, времена, когда в спину ему и его молоденькой матушке кидали камни и грязь. А детишек его в школе дразнили и преследовали за отказ быть пионерами и комсомольцами, даже избивали, как сыновей врага народа.

Был арестован в 1950-м и осуждён как священник по статье 58-10 Уголовного кодекса («антисоветская агитация») на семь лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима Каргопольлага, что в Архангельской области. Матушка его после ареста мужа осталась одна с детьми, голодала, мыкалась, бедная, пытаясь прокормить малышей, и надорвалась, заболела туберкулёзом. Вернувшийся из лагеря батюшка застал жену угасающей, как свеча.

После смерти своей матушки один вырастил детей, которых у него было четверо: три сына и дочь. Сыновья пошли по стопам отцам и уже много лет служили на приходах, имея сами взрослых детей и внуков, а дочь пошла по монашеской стезе и подвизалась в женской обители, будучи уже пожилой монахиней.

Стареющий протоиерей принял монашеский постриг и поселился в монастыре. Лет десять он был братским духовником, но ослабел, принял схиму и теперь только молился. Продолжал ходить на все служ-

бы и даже в трапезную, выходя заранее, чтобы тихонько добрести и не опоздать. Ел только то, что подавалось на трапезе, и очень мало.

Несколько раз во время болезни старца братия пытались накормить его на особинку, повкуснее, но он признавал только простую пищу — суп да кашу. А из лекарств - Святое Причастие. Иноки поражались: разболеется старец, все уже переживают - поднимется ли от одра болезни на этот раз. А он добредёт до храма, чуть живой доковыляет к Причастию, смотришь — ожил отец Захария, опять идёт себе тихонько в трапезную, жмурится на солнышко, иноков благословляет.

В келье у него топчан, стол да иконы. Книги кругом духовные, и на столе и на топчане. Кому случалось заглянуть в келью старца, удивлялись: где же он спит? На топчане, заваленном книгами, спать можно было только сидя. Один послушник как-то рискнул полюбопытствовать, но лучше бы и не спрашивал, так как старец брови нахмурил, принял вид разгневанного, — послушник и ответа, бедный, ждать не стал, убежал на послушание. Братия очень почитали старого схимника и опытным путём знали силу его благословения и пастырских молитв. Отец Захария мог и приструнить, и прикрикнуть на виноватого, но зато, когда он благословлял и клал свою большую тёплую ладонь на твою голову, казалось, что вот она, награда, другой и не нужно, так тепло становилось на душе, такой мир и покой воцарялись в сердце.

Большей частью отец Захария молчал и был углублён в молитву. Игумен Савватий обращался к нему только в самых важных случаях, и сейчас иноки были поражены: уж такое простое дело, как безобразия глупого Витальки, можно было, наверное, решить, не нарушая молитвы схимника...

Отец Захария кротко посмотрел на вопрошающего, помолчал, а потом, вздохнув, смиренно ответил:

— Что ж... Давно хотел я, братия, покаяться перед вами. Знаете такую поговорку: «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива»? Так это про меня... Ну а Виталька — он, стало быть, зеркало. Бумажка лакмусовая... Только такая духовная бумажка... Вот как я лишний кусок съем, гляжу — и Виталька добавки просит...

Братия недоумённо переглянулись. Уж кто-кто, а отец Захария не только лишнего куска отродясь не съедал, но и был строгим аскетом. А схимник продолжал дальше:

— Да... Надысь мне устриц захотелось, а то ещё этих, как их, крикеток. Чего вы там шепчете? Ну да, креветок. Я друзьям их заказал, они мне привезли целую сумку, во какую — здоровенную, да ещё кальмара копчёного кило пять, не меньше... А что? Гады морские — они пища постная, греха-то нет... Я уж их ел-ел, пять кило черепнокожих энтих, и до службы, и после службы, и после вечерней молитвы, в келье закроюсь и лопаю от пуза - а они всё не кончаются. Вот как я последнего гада морского доел, гляжу — а Виталька пельменей просит...

Братия уже поняли, что дело неладно. Переглядываются. Только келарь отец Валериан голову опустил, красный весь стал, аж уши пунцовеют. Смекнули иноки, стараются и не смотреть на отца Валериана, чтоб не смущать, значит, а схимник дальше продолжает:

— А то ещё музыку я люблю! А что? Музыка — это дело хорошее. Вот был у меня старый сотовый телефон, так я друга мирского попросил, он мне новый подарил, навороченный. Классный такой — наушники вставишь в уши и ходишь себе по обители, а у тебя рок наяривает. А что? Рок-музыка, она, того, очень вдохновляет! Да... Смотрю, и Виталька вместо песнопений валаамских тоже что-то другое слушать стал. А что? Тоже вдохновляется...

Сразу двое иноков залились краской. А отец Захария всё продолжает:

— Ещё спать я люблю очень. Монах — он ведь тоже человек, отдыхать должен. Чтобы, значит, с новыми силами молиться и трудиться. И вообще, подумаешь: раз- другой на службу проспал... Вечером правило келейное не выполнил, а свечу загасил, да и захрапел сразу. И что? У меня, может, после этого покаяние появилось... Вот не появлялось и не появлялось, а как начал дрыхнуть без просыпу, так и появилось... Значит, польза духовная... И Виталька у себя в каморке спит-храпит, чтоб мне, значит, не обидно одному спать было...

Братия сидели с низко опущенными головами, а старец не унимался:

- Я вот ещё хочу признаться: раньше на крестный ход вокруг монастыря с радостью шёл, молился о родной обители, а щас так мне это дело надоело, бегом бегу, чтоб энтот ход быстрее закончить да в келью назад, поспать ал и музыку-рок послушать — вдохновиться, ал и крикетов откушать. Да ещё Виталька-негодник стоит — кочевряжится, то задом повернётся, то рожу скорчит... Что ж, братия, по-прежнему ли вы желаете разбить зеркало?

Мёртвая тишина стояла в трапезной. Только за окном свистела метель да трещали дрова в большой печи.

Отец Захария молчал. Молчали и братия. Печально опустил голову отец Сав- ватий. Старец вздохнул и сказал уже серьёзно:

- Монашеский постриг, братия, он - как первая любовь. Вспомните! Помните, как молились со слезами? Как в храм бежали и надышаться, наслушаться молитвой не могли? Как постриг принимали и обеты давали? Как сердце трепетало и слёзы лились? Благодать Божия обильно изливалась, и хотелось подвизаться и ревновать о дарах?

В тишине кто-то всхлипнул. Иноки внимали старцу с трепетом, потому что слова его были как слова власть имеющего:

— Не теряйте ревности, братия! Не остывайте, не становитесь теплохладными! Не угашайте Духа Святаго!

Старец замолчал. Вздохнул тяжело и закончил:

— Простите меня, грешного, отцы и братия... Устал я. Храни вас Господь.

Медленно, в полном молчании выходили иноки из трапезной. Отец Савватий провожал их внимательным взглядом. Ночью вышел из кельи, обошёл монастырь с молитвой. Снег скрипел под ногами, над обителью светила круглая жёлтая луна, и небо было усыпано звёздами. Внимательно оглядел домики иноков: несмотря на поздний час, почти все окна светились тихим жёлтым светом свечей, цветом монашеской молитвы. Отец Савватий улыбнулся.

Через пару дней келарь отец Валериан подошёл на улице к Витальке и, смущаясь, пробасил:

— Прости меня, брат Виталий, что оговорил тебя за пельмени... Кто я такой, чтобы тебя судить... Ты хоть обеты не давал, а я... Ты уж кушай на здоровье что хочешь... Ты ведь и болен, ко всему... А я, знаешь, решил вот попридержать аппетит, да не знаю, как получится. Помяни на молитве грешного Валериана, ладно?

И отец Валериан, махнув рукой и горестно вздохнув, ушёл, топая своими большими сапогами.

А после обеда, выдавая на кухне дежурному трапезнику пельмени для Витальки, щедрой рукой вывалил на стол сразу две упаковки. Но трапезник удивил его: Витальке, оказывается, надоели пельмени, отказывается он от них. Сидит уже в трапезной и суп за братией доедает. Отец Валериан заглянул в щёлку трапезной, перекрестился радостно и спрятал пельмени подальше, в глубь большой морозильной камеры.

 

Чужое послушание

 

Как-то отец Валериан загрустил: наскучило ему послушание келаря. Хлопотное, беспокойное. И хранение продуктов, и выдача их к трапезе, и заготовка - всё на твоих плечах. В подвале овощном холодно. На кухне жарко. Электричество иногда отключают - холодильник течёт. Глаз да глаз нужен... Следи, чтобы мыши крупу не съели, чтобы ничего не испортилось, чтобы по уставу продукты на трапезу выдать.

То ли дело на клиросе: поёшь себе, Бога славишь — то-то благодатно... Или вот в библиотеке монастырской: духовные книги можно читать, мудростью святых отцов обогащаться.

Но самое лёгкое — в монастырской лавке. Сидишь себе в тепле. Уютно, чисто, сухо. Читаешь себе книги или молишься. Когда ещё паломники приедут. А и приедут — икону купят или крестик там, записочки подадут, и опять можно молиться или читать в одиночестве.

Благодать! В лавке обычно нёс послушание отец Вассиан, монах добродушный, всегда приветливый и невозмутимый.

И отец Валериан думал: «Конечно, легко пребывать в ровном, мирном устроении духа на таком-то спокойном послушании... Вот попробовал бы отец Вассиан келарем потрудиться... А то сиди себе в лавке — молись, книги духовные читай... Эх, вот достанется же кому-то такое полезное для души послушание!» В помыслах своих отец Валериан на исповеди духовнику, игумену Савватию, покаялся: унываю, дескать, тяжёлое, дескать, келарское послушание, одни хлопоты и заботы — суета.

А отец Савватий ему и говорит:

- Так отец Вассиан приболел как раз, давай, отец Валериан, замени его в лавке на пару дней. Ты продукты дежурным трапезникам выдай вперёд, а сам - в лавку.

Обрадовался инок: хоть пару дней в тишине отдохнёт. Помолится, новинки книжные полистает. С утра книгу новую с собой про Афон взял. Только в лавке присел — паломники приехали.

Дама нарядная, на голове кудри золотые, косынка кисейная чуть на макушке держится:

- Мне крестик нужен!

Достал отец Валериан планшетку. А дама говорит:

- Покажите самый большой!

Достал другую планшетку, с крестиками побольше.

- А еще больше есть? Вот как у него?

И в окно показывает. Отец Валериан выглянул: в это время мимо лавки шёл игумен Савватий с наперсным крестом.

Только отдышался отец Валериан после этой дамы, заходит мужчина в кожаном пальто:

- Дайте мне, пожалуйста, крест с усилением!

- А что это такое? - растерялся отец Валериан.

- Ну понимаете, с усилением!

Из объяснений не было понятно решительно ничего. Это не был ни крест с мощами, ни освященный, никакой другой. Инок задумался, а потом решительно показал на самый дорогой и внушительный крестик и твёрдо произнёс:

- Вот, самый усиленный крест!

Мужчина в кожаном пальто ушёл довольный, а отец Валериан расстроился. Только успокаиваться начал, а тут в дверях — опять дама с косынкой, и с порога:

- Вы меня обсчитали! Сто рублей не сдали! Как не стыдно!

Покраснел отец Валериан, извинился, протянул даме сто рублей. Стала она их в карман класть, а там та самая сотня, которой она недосчиталась. Извинилась дама, упорхнула. Опять расстроился отец Валериан.

Да ещё мёрзнуть что-то стал он в лавке. Вроде тепло, а когда на одном месте, то холодно. Чувствует: ноги совсем замёрзли на каменном полу. Встал, походил, включил обогреватель. Через пять минут выключил — душно в маленькой лавке. Выключил — опять холодно стало... Как тут только отец Вассиан трудится? У него ещё валенки такие старые, наверное, ноги мёрзнут... Целый день на одном месте... И не отойдёшь ведь...

Только книгу про Афон достал - дверь открывается: в лавке появились новые паломники.

Супружеская пара лет тридцати пяти. Жена сразу же церковные календари на 2013 год листать стала, а муж просто лениво вокруг смотрит. Вид у него такой скучающий, как будто на аркане его сюда привели. Жена тоненьким голоском просит:

- Давай купим несколько календарей на будущий год, один — себе, остальные — на подарок!

А муж ей басом недовольным в ответ:

- В этом году — конец света! Зачем эти календари вообще продают, да ещё и в церковной лавке!

Отец Валериан решил вставить слово:

- Дорогие братья и сестры! Конец света в этом году отменяется!

- Откуда Вы знаете? А ещё монах! Ничего не знаете, а ещё в лавке сидите!

- Пойдем, пойдем отсюда! - это жене.

С трудом дождавшись конца дня, отец

Валериан брёл в келью. По дороге встретил игумена Савватия, который улыбнулся и спросил:

- Как, брат, передохнул в лавке-то от своего хлопотного келарского послушания?

Инок покраснел и смущённо попросил:

- Батюшка, сделай милость, отправь меня назад, к моим мешкам, овощам и крупам. Не могу я в лавке трудиться. Одни искушения!

- Ну что ж, вот отец Вассиан поправится...

Вечером, после службы отец Валериан отправился проведать отца Вассиана. Он шёл и горячо молился на ходу. В одной руке нёс пакет с апельсинами, а в другой — свои новые валенки.

 

Про Винни-Пуха и чудотворения

 

Послушник Пётр жил в монастыре второй год. Звали его по молодости просто Петей, и был он пареньком неплохим, отзывчивым, трудолюбивым. Только по новоначалию тянуло его на подвиги.

То он просил у отца Савватия благословения ходить на трапезу один раз в три дня, чтобы уж поститься, так поститься. По обычаю древних, значит. То к схимнику отцу Захарии обращался с вопросом: не взять ли ему на себя обет молчания или обет сухоядения. Отцы обетов брать не благословляли, а отправляли Петю монастырскую лошадку Ягодку кормить или посуду после братской трапезы мыть. В общем, не было у послушника никаких условий для подвигов и чудес.

Но Петя не унывал, вспоминал крылатые слова о том, что в жизни всё-таки подвигу всегда место есть. К духовникам монастырским он больше с просьбами об обетах и сугубых постах не обращался, но зато стал часто с отцом Валерианом про чудотворения разговор заводить.

Отца Валериана эти разговоры настораживали. Он в монастыре давно жил и знал, что лучше недомолиться и недопоститься, чем перемолиться и перепоститься. И речь тут не о теплохладности идёт, которая, конечно, монаху крайне вредна.

Речь о трезвении и рассуждении. Теплохладность — эта беда, которая новоначальных минует обычно. А вот в прелесть впасть — это да, это опасно...

И отец Валериан как бы невзначай по поводу Пети игумену Савватию говорил:

— Батюшка, а я у одной писательницы читал, как старец новоначальным благословлял книжку про Винни-Пуха. Ну, ког-

да они исихастов из себя воображали. Может, Петру нашему такую книжку...

- Это про какого такого Винни-Пуха?!

- Ну, батюшка, ну, Винни-Пух, который везде с Пятачком ходил...

- Со свиньёй, что ли? Не, у нас в монастыре мы поросят не держим. Если я своим инокам про поросят книжки раздавать буду, кто навоз коровам уберёт? Кто лошадь накормит? Огород вскопает?

Отец Валериан засмущался и подальше от игуменского гнева на послушание заторопился. А отец Савватий ему вслед и ещё добавил:

- Я вот вам устрою Винни-Пуха! Я вам такого Пятачка покажу!

А когда инок скрылся за поворотом, духовник тут же гневаться перестал, улыбнулся по-отечески. Улыбнулся, да призадумался. И после этого разговора Петю на послушания одного как-то перестали отправлять. Всё больше с братьями постарше. А чаще всего с отцом Валерианом.

И вот как-то отец Валериан с Петей поехали на монастырской лошадке Ягодке на источник за водой. Приехали на родник, который впадает в реку Усолку. Солёная речка Усолка заледенела только по краям, в середине же проточная вода синеет. Отец Валериан воду во фляги набирает, а Петя по берегу бегает, резвится, природой любуется. Отец Валериан молится потихоньку про себя, а Петя его отвлекает:

— Отец Валериан, красота-то какая! Ёлочки в снегу, а снежок чистый, пушистый!

— Угу... чистый... пушистый...

— Отец Валериан, лёд на реке, эх, коньки бы!

— Ага... коньки...

— А вот у людей какая вера раньше была — по воде ходили!

— Да... ходили...

— А я-то как крепко верю! Неужто по льду не пройду?! Благословите!

— Угу... благословите... благословите... Что?!

А Петя уже на лёд выскочил и поперёк реки шпарит.

— Стой, куда?!

И в этот момент Петя, уже успевший отбежать довольно далеко, провалился в водную стихию. Отец Валериан быстро сбросил тулуп, тяжёлые валенки, по- пластунски прополз к полынье и с большим трудом, пятясь ползком назад, выволок на лёд и отбуксировал к берегу перепуганного насмерть послушника.

От пережитого потрясения ноги у Пети подгибались, и в монастырь он был доставлен верхом на Ягодке. Срочно отправлен в баню, которая так кстати топилась в этот день. А уж там разъярённый отец Валериан задал ему жару и отходил веником, приговаривая:

— Я тебе покажу апостола Петра! Я тебе покажу чудотворения! Я тебе устрою хождения по водам! Ты у меня сейчас по сугробам будешь плясать и в снег не проваливаться!

Может, наука отца Валериана подействовала, может, испуг от неудавшегося чуда, только после этого случая Петя больше про чудотворения не заикался. Стал постепенно серьёзным, рассудительным, через несколько лет монашеский постриг принял. Сейчас он уже иеродиакон.

 

Ленитесь, братия, ленитесь!

 

Послушник Дионисий пробежал по заснеженной обители с колокольчиком: пришло время обеда. Открывались двери келий, иноки шли по свежевыпавшему снегу в трапезную, удивлялись на ходу:

— Снегу-то сколько выпало!

По пути вздыхали:

— Опять после трапезы всем придётся снег разгребать... И валит и валит... В городских монастырях небось трактора работают, машины снегоочистительные, а мы тут сами, не покладая рук...

Келарь, отец Валериан, высокий и широкоплечий, ворчал по дороге больше всех:

— Только отдохнуть хотел хоть часок, такую книгу про Афон дали почитать, а тут на тебе - опять отец настоятель всех погонит со стихией сражаться! Да уж... Покой нам только снится...

Старенький схиархимандрит Захария вышел раньше всех. Было ему уже девяносто лет, и передвигался он очень медленно. Поэтому и выходил в трапезную заранее, чтобы успеть к молитве. С трудом брёл по заметённой дороге, а иноки обгоняли старца, кланялись на ходу, просили благословения. И удивительное дело: те, кого он благословлял, шли дальше уже умиротворённые, без всякого ворчания.

Отец Валериан тоже догнал старца и удивился: отец Захария смотрел радостно по сторонам, как будто не в занесённом снегом отдалённом монастыре находился, а на каком-нибудь курорте. Наклонился, зачерпнул рукой сверкающий на солнце снег и замер счастливо, подняв голову к неяркому зимнему солнцу.

Отец Валериан, как и вся братия, очень почитал старого схимника, опытным путём знал силу его благословения, умиряющего душу. Но сегодня инока одолели недобрые помыслы: «Конечно! Идёт себе - улыбается! Ему-то снег убирать не придётся! И игумен Савватий снег убирать не станет! И с клироса братия опять пойдёт на распевку. А отец Валериан - конечно, самый здоровый, самый незанятый, - давай, отдувайся за всех! Греби снег лопатой, а он через час снова нападает! Снова убирай — а он снова! Скукотища!»

И отец Валериан прошёл мимо, отвернувшись в сторону, не взял обычного благословения, не поклонился старцу. От этого внезапного раздражения на душе стало ещё тяжелее, и инок подошёл к трапезной уже в совсем плохом настроении, поникший. Он не заметил, как отец Захария с любовью проводил его взглядом и незаметно перекрестил его спину.

В трапезной братия встала на молитву, а игумен Савватий внимательно оглядел всех и легонько кивнул головой отцу Валериану. Инок печально вздохнул: и тут попал — теперь, пока все будут обедать, ему придётся читать. Потом заново подогревать суп или есть холодный в одиночестве.

Братия застучали ложками, а инок подошёл к аналою и начал читать. Голос у него был громкий, звучный, читал он разборчиво.

Только чтение сегодня никак не клеилось. На ровном месте ошибки получались, да ошибки какие-то несуразные. Так, в одном отрывке говорилось о священнике, которого вызвали к Владыке. И вот у отца Валериана прочиталось:

— «Он без проволочек направился в епископию».

Отец Савватий покашлял, и смущённый отец Валериан поправился:

— «Он без проволочек направился в епископию».

Стал читать дальше и через пару строк прочёл:

— «...И тогда сказал старец своё наставление ученикам: “Ленитесь, братия, ленитесь!”»

Стук ложек прекратился. Братия удивлённо подняли головы от тарелок. Игумен Савватий опустил ложку на стол и пронзительным взглядом, в котором можно было прочитать любовь и укор одновременно, пристально посмотрел на инока. И только отец Захария не удивился, а улыбнулся в бороду.

Отец Валериан смутился и попытался поправиться. Прочитал предложение снова. И снова у него вышло:

— «Ленитесь, братия, ленитесь!»

Послышались сдержанные покашливания — это братия пыталась удержаться от смеха. Отец Валериан покраснел, откашлялся и прочитал в третий раз:

— «Ленитесь, братия, ленитесь!»

Сам испугался и, будто вспомнив что- то, с отчаянием сказал:

— Отец Захария, прости меня! Батюшка, отец Савватий, прости меня! Братия, простите!

Братия затихла, отец Савватий выжидательно посмотрел на чтеца, а старенький схимник, улыбнувшись по-отечески, кивнул седой головой.

И отец Валериан наконец прочитал правильно:

— Тогда сказал старец своё наставление ученикам «Ленитесь, братия, ленитесь! Так нельзя! На скуку жалуетесь... Скука унынию внука, а лености дочь. Чтобы отогнать её прочь, в деле потрудись, в молитве не ленись, тогда и скука пройдет, и усердие придет. А если к сему терпения и смирения прибавишь, то от многих зол себя избавишь».

Инок облегчённо вздохнул и продолжил чтение дальше. Снова негромко застучали ложки в тишине. В трапезной было уютно, в большой печке потрескивали дрова, а за окном всё шёл и шёл снег.

Как отец Валериан с осуждением боролся

 

После долгих зимних вьюг в монастырь пришла весна. Яркое солнце, мартовская капель, звонкое пение птиц — всё радует душу. Старенький схиархимандрит Захария на сугревке - на крылечке сидит, чётки перебирает, на солнышко жмурится. Братия дружно с крыш келий талый снег скидывают, дорожки песком посыпают.

Из трапезной уже доносится аромат грибного супа, скоро послушник Дионисий с колокольчиком побежит по обители, собирая иноков на трапезу. Хорошо!

Настроение у отца Валериана было радостное, он споро рыл канавку для отвода воды от храма и молился про себя, как и положено иноку. Обернулся на шум мотора и нахмурился: в монастырские ворота въезжал чёрный блестящий мерседес. За рулём сидел Вениамин Петрович, давний гость и благодетель монастыря.

Высоченный, выше и крупнее даже самого отца Валериана, росту которого могли бы позавидовать баскетболисты, Вениамин Петрович выглядел настоящим богатырём. Только был он какой-то вечно хмурый, суровый. Маленькие глазки смотрели на окружающий мир невозмутимо и даже надменно. Впрочем, может, эта надменность только чудилась отцу Валериану?

И вот сейчас инок почувствовал, как тускнеет радостное настроение, и проворчал про себя:

— Какие люди — и без охраны...

Отец Захария на крылечке привстал, улыбается этому Вениамину как родному, благословляет, спрашивает что-то тихонько. А тот басит в ответ важно на всю обитель:

- Да, отче, из Цюриха только что прилетел... Да, вот в монастырь заехал...

Поздоровавшись со старцем, Вениамин Петрович отправился в храм. Важно прошествовал мимо инока, легонько головой кивнул — поздоровался, значит. Отец Валериан поклонился в ответ и почувствовал, как растёт раздражение: зачем этот Вениамин сюда ездит? В братской трапезной толком не ест - то ли брезгует, то ли после дорогих мирских деликатесов простая монашеская пища не нравится. В храме стоит — толком не перекрестится, на братию сверху вниз смотрит.

Успешен, богат - чувствует себя, видимо, хозяином жизни... Ну, летает по своим Цюрихам этот успешный и богатый бизнесмен, и пускай дальше летает, что он в обители-то забыл?

Ещё старец его привечает... Это уж и вообще загадка... Привечает явно не из-за денег: кроме нескольких икон, духовных книг да плетёнки под кроватью со сменой одежды у отца Захарии богатств отродясь не водилось. Да и помнил хорошо инок, как старец не благословил принимать крупное пожертвование на обитель от одного известного политика из области: не всякие деньги монастырю на пользу.

В чём тут загадка, и за какие такие достоинства отец Захария и настоятель монастыря игумен Савватий привечают Вениамина Петровича?

Отец Валериан тряхнул головой и напомнил себе слова преподобного Амвросия Оптинского: «Знай себя, и будет с тебя». Ну вот, только осуждения ему, иноку, и не хватало! Да ещё так мгновенно он впадает каждый раз в осуждение при виде этого бизнесмена! Стал усиленно молиться, чтобы прогнать дурные помыслы, и ещё быстрее заработал лопатой.

Но искушения, связанные с Вениамином Петровичем, на этом не закончились. Целый день этот самый Вениамин так и попадался на пути у инока.

На трапезе бизнесмена почему-то не было, зато, когда после обеда отец Валериан как келарь занимался подготовкой продуктов для дежурных трапезников на следующие несколько дней, тот появился и уселся за стол.

Послушник Дионисий, домывавший посуду, быстро поставил перед гостем тарелку грибного супа, положил на второе тушёную капусту, налил компот.

А Вениамин Петрович громко спрашивает:

— Брат Дионисий, рыбы нет? Так что-то рыбки хочется!

Отец Валериан даже перестал со своими крупами возиться, только что вслух не фыркнул: «Ишь, рыбки ему!» А Дионисий вежливо отвечает:

- Нет, Вениамин Петрович, сегодня рыбу не готовили.

Только он так сказал, как дверь в трапезную распахивается, заходит трудник Пётр и вносит на чистом листе копчёного судака:

— Вениамин Петрович, тут ребята отцу Савватию рыбку приготовили, так он благословил вас угостить!

Бизнесмен снисходительно кивает и спокойно ест судака. Отец Валериан от удивления дар речи потерял. А тот доедает кусок рыбы и опять громко спрашивает:

— А пирожков нет? Сейчас пирожков бы!

Дионисий опять вежливо отвечает:

— Нет, Вениамин Петрович, не пекли пирогов сегодня.

Отец Валериан уже на дверь косится. И что вы думаете? Тут снова дверь открывается, и заходит послушник Пётр с тарелкой, полной пирожков:

— Мама приезжала, пирожки привезла! Одному не справиться — налетайте, братия! Вениамин Петрович, угощайтесь, пожалуйста!

И Вениамин Петрович не спеша, с удовольствием ест пирожки и компотом запивает.

Отец Валериан опешил. Думает про себя: «Это что ещё за скатерть-самобранка в нашей обители?! Прямо по щучьему велению, по моему хотению... За какие такие заслуги?! В общем, сплошное искушение, а не Вениамин Петрович! Поел, встал, помолился, снисходительно кивнул братии и пошёл себе из трапезной.

Отец Валериан свои дела келарские закончил и в храм отправился в очередь Псалтирь читать. У него очередь как раз перед всенощной была. Читает он, значит, Псалтирь за свечным ящиком, а сам мыслями по древу растекается — всё ему бизнесмен представляется. Не выдержал инок такого искушения, прямо за ящиком на колени опустился:

- Господи, вразуми, избавь от искушения и осуждения!

Слышит — дверь открывается, а кто в храм заходит — из-за свечного ящика не видно. Только слышно — поступь тяжёлая. Прошёл человек в глубь храма.

Выглянул отец Валериан из-за ящика — а это опять Вениамин Петрович. Подошёл прямо к Казанской иконе Божией Матери — и на колени встал. Икона та непростая, она явилась людям на источнике в восемнадцатом веке, в обители почитается как чудотворная. Отцу Валериану теперь из-за свечного ящика и показываться неудобно, как будто он специально прятался. Не знает, что и делать. Смотрит за гостем, наблюдает: чего это он по пустому храму разгуливает, не дожидаясь службы? С добрыми намерениями зашёл ли?

А бизнесмен самоуверенный стоит на коленях перед иконой и молчит. Молчит- молчит, а потом вдруг всхлипнет громко — как ребёнок. А в пустом храме всё далеко разносится. И слышит инок, как Вениамин Петрович молится со слезами и повторяет только:

— Матушка... Матушка... Пресвятая Богородица... Ты мне как Мама родная! Прости меня, дерзкого грешника... Недостойного милости Твоей... Ты знаешь, как я люблю Тебя, Матушка! Знаешь, что не помню я своих родителей... Один, совсем один на земле... Только на Тебя, на Твою милость уповаю и на Сыночка Твоего, Господа нашего! Матушка, а я вот подсветку для храма сделал, старался очень... Хорошо ведь с подсветкой будет... И отец Савватий благословил, разрешил мне пожертвовать на обитель... Прими, Матушка, в дар! Прими от меня, недостойного!

Отец Валериан густо покраснел и на цыпочках вышел из храма. Встал на дорожке, как будто он только в церковь войти собирается. Стоит, ждёт, когда можно вернуться будет, дальше Псалтирь читать. Стоит и чувствует - а он никогда сентиментальным не был, — как дыхание перехватило и слёзы близко. Искренняя молитва, от сердца идущая, она ведь касается и того, кто слышит её.

Смотрит инок: старец Захария к храму тихонечко бредёт. Он всегда заранее на службу и в трапезную выходит, чтобы не опаздывать. Подошёл старец, только глянул на инока - и будто всё понял о нём. Улыбнулся ласково. А потом говорит как бы сам с собой:

- Да... Вот уж служба скоро... Знаешь, отец Валериан, я иногда за собой замечаю.... Часто я людей по внешнему виду оцениваю... Иногда думаю про человека: какой он самоуверенный да надменный... И за что его только привечают в обители... А Господь и Пресвятая Богородица зрят в самое сердце. Человек-то, может, к Пресвятой как ребёнок к родной Матери приезжает... От души на монастырь жертвует... И Она его утешает - ласкает, как младенца по голове гладит... Да... А я в осуждение впал...

— Отец Захария, простите, помолитесь обо мне!

И старец улыбнулся, благословил инока и положил ему на голову свою большую тёплую руку.

Из храма вышел Вениамин Петрович, как обычно сдержанный, суровый. Почтительно поклонился отцу Захарии, легонько кивнул отцу Валериану. И в этом лёгком кивке не было надменности. Просто небольшой дружеский поклон. И отец Валериан тоже дружелюбно поклонился в ответ.

А обитель потихоньку оживала: распахивались двери келий, слышались голоса братии - все собирались на всенощную.

 

Розпрягайтэ, хлопци, коней!

 

В монастыре число трудников менялось в зависимости от времени года. Летом трудников было больше: хорошо в тёплую пору на свежем воздухе поработать, в реке после послушания искупаться. А зимой трудников обычно оставалось меньше. И вот как-то, дело к лету шло и трудники уже заполнили всю монастырскую гостиницу, отец Савватий благословил келарю, отцу Валериану, трёх работников в помощь: перебрать картошку прошлогоднюю, почистить овощной подвал. Заходит отец Валериан в келью монастырской гостиницы, а там как раз три трудника сидят, чаи гоняют.

— Отец Валериан, посиди с нами! Мы вот тут про национальные особенности спорим!

- Это как?

- Да вот: какая нация самая умная?

- Какая самая умная — это я не знаю, а нот самая хитрая - хохлы! Был у меня друг, парень отличный, но вот — хи-и-трый!

Тут один трудник и говорит мрачно:

- Так, та-а-к! А я, между прочим, Беленко!

Второй угрюмо в разговор вступает:

- А я - Дмитриенко!

Поднимается третий, ростом под потолок:

- А я — Самойленко! Вот и познако-о- мились!

Попятился отец Валериан к выходу.

- Отец Валериан, чего приходил-то?

- Да так я, мимо шёл...

Через полчаса игумен Савватий, проходя мимо трапезной, заглянул в подвал: там, в одиночестве, отец Валериан перебирал картошку и грустно пел:

- Розпрягайтэ, хлопци, коней, та лягайте опочивать...

 

Жареная картошка на зиму

 

Отец Валериан, кроме своего послушания келаря, занимался обычно и заготовкой на зиму: закатывал банки с огурцами и помидорами, выращенными заботливо в монастырской теплице. Помидоры во рту таяли, огурчики хрустящие в пост шли на ура. Братия утешалась, и самому отцу Валериану это послушание было по душе: читаешь себе молитву и с любовью баночки закатываешь — как будто немного лета с собой в зиму берёшь.

Вот и сегодня собирался инок закатать несколько банок на зиму. Горела лампадка перед иконами, на кухне и в трапезной было пусто, чисто и уютно. Отец Валериан не спеша, с молитвой, чистил лук и чеснок, помытые огурцы ждали своего часа, когда зазвонил старый телефон, стоящий на холодильнике. Игумен Савватий пробасил:

- Отец Валериан, ты как раз в трапезной, такое дело, нужно картошку на зиму пожарить. День-то сегодня постный. Ты прямо сейчас пожарь.

И трубку положил. Отец Валериан задумался. Огурцы на зиму солил, помидоры на зиму закатывал. Картошку на зиму не жарил... И при чём тут постный день?

Призадумался инок крепко. В трапезную забежал послушник Дионисий, протянул шланг, собрался воду качать в большой бак из колодца. Спросить — не спросить? У послушника спрашивать — годится ли иноку? Отец Валериан смирился и, смущаясь, спросил:

- Брат Дионисий, на зиму картошку нужно пожарить. Ты никогда не жарил? Как-то по-особенному нужно, наверное, жарить?

- На зиму? Да, я слышал, что приехал сегодня в гости Назим Иванович, наш старый благодетель, помнишь, помог нам с теплицей? А картошку... Отец Валериан, я не понял вопроса... Почему по- особенному?

Отец Валериан облегчённо вздохнул:

- Да так это я, брат Дионисий, просто вслух размышляю: картошку, дескать, надо Назиму Ивановичу пожарить...

И отец Валериан стал бодро чистить картошку.

 

Квасота!

 

Пришло время покоса, и вся монастырская братия целую неделю трудится в поле. Покос далеко от монастыря, и игумен Савватий каждый день привозит обед и целую флягу душистого, ароматного, холодного монастырского кваса. Эх, хорош квасок! Выпьешь кружку — кажется, сил прибавилось.

Неделя покоса заканчивается. Устала братия. На последний день полевых работ просят батюшку привезти «обычный обед». И вот приезжает игумен Савватий и привозит... окрошку на квасе и целую флягу кваса!

Всё это тут же было радостно съедено, выпито и признано необыкновенно вкусным. Возвращаясь с покоса, братия ещё долго шутила: квасная (классная) погода, квасная трапеза, а отца Вассиана, самого большого почитателя монастырского напитка, звали не иначе, как отец Квассиан. Вот такая квасота!

 

Отец Валериан, Петенька-здоровяк и умиление

 

«Скорей бы закончилась эта неприятная поездка!» — думал печальный отец Валериан, монастырский келарь. В окне автобуса очертания деревушек, лесов и полей сливались от сильного летнего ливня, крупные капли били в стекло и по крыше междугороднего автобуса. Можно было уютно подремать в мягком кресле, но дремать не давали — компания оказалась слишком беспокойная.

Отец Валериан отлучался из обители: ездил в областную стоматологическую поликлинику. Зуб вылечил, а на обратном пути угораздило его поторопиться и поехать не вечером на монастырской машине, а днём на паломническом автобусе.

Встретился со знакомым экскурсоводом, который взял его на свободное место.

Экскурсовод епархиальной паломнической службы Николай Иванович, уже в годах, добрый и мягкий, рассказывал всегда интересно, выразительно, душеполезно. Только паломники в этот раз попались очень беспокойные. Слушали плохо, часто перебивали. Были ли они верующими вообще — чем дальше ехал автобус, тем больше сомневался в этом инок. Из громких разговоров неожиданных попутчиков он понял, что паломническую поездку оплатил их босс, решив устроить культурную программу для работников своей фирмы.

Николай Иванович говорил об истории обители — слушали невнимательно, стал рассказывать об отцах-исповедниках и о святынях обители — опять слушают без благоговения. И люди вроде бы образованные, интеллигентные, а о духовном - неинтересно им. На задних сиденьях молодые мужчины часто посмеивались, потом пустили по рядам фляжки с коньяком. Шум и разговоры стали ещё громче и уже перекрывали голос экскурсовода, который всё старался вдохновить своих слушателей духовным рассказом.

Отец Валериан, наблюдая за паломниками, приезжающими в обитель, давно заметил, что некоторые имеют душу отзывчивую, легко доступную действию благодати. Стоит начать говорить им о духовном - и сердце их отзывается, загорается, слёзы близко.

В других дух лишь тлеет, и много нужно усилий, чтобы высечь искру, зажечь духовный огонь, чтобы отозвался человек на действие благодати Божией. Как сказал когда-то Оптинский старец Нектарий, глядя на фото молодого человека: «Вижу присутствие духа» - и благословил привезти его в Оптину.

Были и такие, в ком не находилось ни одной духовной искры. Они оставались безразлично-равнодушными даже там, где остальные плакали от умиления. Иногда же это равнодушие сменялось раздражением, и они злобно высмеивали растроганных, тех, кто плакал, тех, кто был способен на умиление. Были ли они безнадёжны или просто Господь не коснулся пока их сердца — этого отец Валериан не знал. Он знал только, что мужество и умиление не противоречат друг другу.

Николай Иванович, уже немного охрипший от мешавшего шума и возни, начал рассказывать про святыню обители — икону Пресвятой Богородицы «Умиление». И тут его перебил насмешливый мужской бас:

- Простите, можно спросить: что такое это умиление? Я вот сколько живу — а никогда не понимал, что же это за умиление такое бывает?!

Николай Иванович растерялся. Он помолчал минуту, совершенно обескураженный вопросом: пускай неверующие, но русские же, не могут же они не знать такого простого слова «умиление»... И экскурсовод стал просто рассказывать дальше, а шум на задних сидениях усилился, и насмешливый бас стал ведущим, повествующим какую-то весёлую байку.

Отец Валериан обернулся и разглядел насмешника - мужчина лет тридцати пяти, здоровенный, лысый. Здоровяк прикладывался к фляжке, которая в его ручищах казалась напёрстком.

В душе поднималось возмущение. Иноку захотелось встать и навести порядок в автобусе, призвать к тишине, если уж собрались эти горе-паломники в святую обитель, но тут Николай Иванович добрался до конца своего рассказа и сел на переднее сиденье, утирая вспотевший лоб. Он откидывал рукой седую прядь, и отец Валериан заметил, что рука экскурсовода немного дрожала.

Инок попытался успокоиться, обрести утраченный душевный мир. Умиление...

А знал ли он сам, что такое умиление? Да. Он знал.

Хорошо помнил свою недавнюю поездку на Афон с игуменом Савватием. Они, пятеро русских иноков, тогда посетили в числе других обителей Иверский монастырь с его главной святыней — Иверской иконой Божией Матери. Лик Пречистой хранил след удара копья иконоборцев. Из поражённого места хлынула кровь, и благочестивая вдова, в доме которой икона находилась, опустила святыню в море, чтобы спасти её.

Чудесная икона приплыла в столпе огненного света к берегу Афона, и инок Иверского монастыря святой Гавриил Грузин пошёл по воде и принял святыню. Сначала икону поставили в храме, но на следующий день она чудесным образом оказалась над вратами обители и явила Свою волю иноку Гавриилу во сне: Она не желает быть хранимой иноками, а Сама будет Хранительницей обители. Поэтому святую икону назвали Портаитиссою, Вратарницей, и в акафисте Её славят: «Радуйся, Благая Вратарнице, двери райские верным отверзающая!»

По преданию, перед концом света икона уйдет из обители так же таинственно, как и пришла. Но пока святыня в монастыре — есть ещё время на покаяние.

Когда иноки приехали в Иверон, то зашли в параклис, небольшой храм слева от врат. В параклисе, немного в стороне от иконы, стоял греческий монах и тихо рассказывал двум паломникам о святыне. Иноки подошли к иконе, все пятеро встали на колени и стали читать акафист Божией Матери, каждый по икосу и кондаку по очереди.

Они стояли тогда на коленях перед иконой, и такое умиление появилось в сердце, что стало трудно дышать, на глаза сами навернулись слёзы.

Первый инок начал читать, прочитал пару строк и не смог читать дальше — заплакал. Продолжил молитву второй инок, и через несколько слов у него тоже потекли слёзы. Потом заплакал третий, и через несколько минут они, все пятеро, крупные, высокие, бородатые русские монахи, как дети рыдали перед иконой Пречистой.

Такие немощные, грешные — и почувствовали Её Материнство. Каждый тогда осознал: ты Её сын, грешный, но сын. И Она тебя приняла, не отвергла — и это чудо Божие. Особое состояние, которое трудно передать словами. Невозможно просто так стоять перед Ней: изнемогаешь от Света, от Божией милости и благодати, таешь от благодати.

Грек прекратил рассказывать паломникам про икону, на цыпочках, с благоговением, осторожно посматривая на русских, вывел своих из параклиса, чтобы не мешать. И они какое-то время просто стояли на коленях перед образом Пресвятой Богородицы и плакали, не в силах сдержать слёз от нахлынувшей благодати, обильно изливаемой святой иконой. Потом утёрли слёзы, приложились с благоговением к святому образу и, притихшие, в умилении вышли из храма. Молча сели в машину и в полной тишине поехали к себе в монастырь. Духовное переживание было таким острым, таким сильным, что до конца пути они не сказали друг другу ни слова.

Да, отец Валериан знал, что такое умиление. Но как объяснить это здоровяку, который такого чувства никогда не испытывал? Расскажи ему про слёзы пятерых взрослых мужиков — как он отреагирует? Засмеётся? Будет насмехаться? А стоит ли такому вообще что-то рассказывать? Если его не прошибёшь ничем... Взять бы за грудки да тряхнуть как следует, ничего, что здоровяк... Он, отец Валериан, бывший мастер спорта по вольной борьбе, вполне с этой задачей справится...

Что-то мысли такие пошли — совсем для инока неподходящие... Злом на зло нельзя отвечать... Нужно помолиться за здоровяка. От души помолиться, чтобы открыл ему Господь, что такое благодать, что такое умиление. Отец Валериан сосредоточился, но молитва шла плохо, шум и смех на задних сиденьях мешали, и он никак не мог справиться с чувством раздражения. А какая там молитва от души, когда никак не можешь с раздражением справиться?! Он боролся с навязчивым помыслом и продолжал молиться, но дело шло слишком туго.

Вот приедут в обитель, хорошо бы встретил весельчаков схиархимандрит отец Захария. А он, не смотри, что ростом невысокий, худенький и старенький, так обличить может — мало не покажется! Старец, конечно, давно гнев победил, но если вид разгневанного примет, если начнёт выговор делать — только держись! Пот прошибает, и колени подгибаются, потому как наставляет он не от себя, а — как власть имеющий.

Автобус затормозил в нескольких метрах от монастыря. Ноги затекли, и отец Валериан с трудом встал. При виде родной обители — как всегда радость, хоть и уезжал всего на день: белоснежный красавец храм, родная келья, цветы и - тишина монастыря, особенная тишина, благоговейная, намоленная. Мир душевных сил.

Зашли в монастырь - и, как мечтал отец Валериан, навстречу сам схиархимандрит Захария!

Только вместо гневного обличения старец руки широко развёл и восклицает ласково:

— Деточки мои! Деточки мои приехали!

Инок опешил. Если б знал старец, как они себя в автобусе вели, эти самые деточки! А старец не унимается, всех встречает так радостно, с такой любовью, как будто на самом деле это его дети родные приехали. Любимые, долгожданные! Где- то пропадали, на чужой стороне — и вот нашлись наконец! Приехали!

- Деточки мои родненькие!

И каждого обнимает. А они опешили, а потом тоже начинают, как дети, радоваться. По одному к старцу подходят, вот уже очередь выстроилась, и каждый как дитя малое смотрит на старца с надеждой и любовью, как будто ребёнок маму потерял и вот — нашёл наконец.

Из трапезной вкусно пахнет, а они забыли, что голодные, про фляжки свои с коньяком дорогим забыли — и тянутся к отцу Захарии.

Отец Валериан стоит растерянный, наблюдает, ждёт: вот до здоровяка очередь дойдёт - уж его-то батюшка отчистит по полной программе.

Приняв благословение, паломники за Николаем Ивановичем к храму один за другим потянулись. Дошла наконец очередь до здоровяка. Он стоит, большой, лысый, насупленный, носком ботинка землю ковыряет. А старец его ласковее всех обнимает, своей слабой ручкой до его высоченной лысины дотягивается, голову к себе притягивает и целует как сына родного:

- Петенька мой приехал! Наконец-то! Родной ты мой! Деточка моя!

И насмешливый здоровяк громко, неожиданно для всех и самого себя, всхлипывает и бережно старца в свои здоровенные объятия заключает:

- Батюшка! А как вы моё имя узнали?!

- Да я же тебя заждался, Петенька, ты уж лет пять назад должен был приехать- то, а видишь, как припозднился! Хватил горя, обманули, предали — думал: жизнь закончилась?! Нет, сынок, она у нас с тобой только ещё начинается!

И видит отец Валериан, как здоровый Петенька плачет как ребёнок, уткнувшись в плечо старца. Отец келарь смущённо отвернулся и отправился в трапезную к дежурным трапезникам насчёт обеда гостям обители распорядиться.

А на вечерней службе группа паломников вела себя тихо и благоговейно. Здоровяк тоже стоял тихий-тихий, и вид у него был совсем другой, не такой, как в автобусе, — серьёзный, печальный, растроганный. Николай Иванович молился рядом с отцом Валерианом, и после отпуста здоровяк подошёл к ним. Он стоял молча, нерешительно, перетаптываясь с ноги на ногу, и Николай Иванович спросил первый:

— Всё в порядке, Пётр Викторович?

— Николай Иванович, простите меня, пожалуйста. Я хотел извиниться за свой вопрос.

— Хорошо. Теперь вы знаете, что такое умиление?

— Знаю.

 

Раздражительный Виталька

 

В монастыре только что закончилась трапеза. На кухне было светло и уютно, горела лампадка перед иконами, солнечный луч играл на свежевымытой посуде. Вкусно пахло: на плите стояли накрытые полотенцем пироги с капустой и в большой жёлтой кастрюле — наваристый грибной суп для иноков, которые ещё не вернулись с полевых работ.

Послушник Дионисий сноровисто протирал насухо чашки, а келарь отец Валериан проверял припасы, готовил продукты дежурным трапезникам на следующий день.

В пустой трапезной за длинным столом сидел Виталька, слушал валаамские песнопения. Отец Валериан заглянул в трапезную: не закончились ли салфетки на столах? Спросил у Витальки:

— Наелся, брат Виталий?

Виталька что-то буркнул сердито себе под нос.

— Чего-то там бормочешь? Не наелся, что ли? Уж не пельменей ли тебе опять захотелось? — встревожился отец Валериан.

Подошёл поближе: Виталька сосредоточенно рисовал. Карандаш он держал криво, по бумаге водил им со скрипом, однако рисунки получались вполне понятные.

Когда-то глухонемого Витальку, малыша лет пяти, подкинули в храм. Настоятель, отец Николай, приютил ребёнка, воспитал как сына. После смерти старого священника подросток жил при храме, но новым настоятелям стал не нужен, и Витальку подобрал, привёз в монастырь игумен Савватий.

При монастыре паренёк вырос, стал взрослым, но говорил по-прежнему совсем плохо, вёл себя простовато. Однако братия прислушивались к его смешному бормотанию, потому как опытным путём удостоверились: Виталька просто так ничего не говорит.

Одно время Виталька начал рисовать автобусы. Вот рисует сплошные автобусы — и всё тут... А нужно сказать, что монастырь находился в глуши, был бедным, и паломники сюда приезжали редко. Автобусы тоже были редкостью, и братия недоумевали: отчего так старательно вырисовывает Виталька огромные автобусы.

Прошло совсем немного времени, и кому-то из паломников так понравилось в монастыре, что рассказал он друзьям, те — своим друзьям. А, может быть, просто время пришло и созрели братия, могли помощь духовную оказать паломникам. Может, Пресвятая Богородица так распорядилась - в Её честь обитель освящена. В общем, отчего — неведомо, но в монастырь потянулись бесчисленные автобусы с паломниками.

А потом Виталька ни с того ни с сего жениться захотел:

— Хочу я жениться! Так жениться хочу! Вот бы жену мне найти!

- Какую такую жену, брат Виталий, ты ведь хоть и не в постриге, а живёшь-то в монастыре! Зачем тебе жена?!

Посмеивались братия над смешным Виталькой, посмеивались — а потом, глядь, два инока в мир ушли и женились.

Игумен Савватий как-то делился со старшей братией: лет десять назад, рано утром, перед литургией, подошёл к нему Виталька, серьёзный такой, как будто должен что-то очень важное поведать. Отец Савватий сначала отмахнуться хотел: некогда перед литургией праздные беседы вести. Но Виталька отмахнуться от него не позволил: обычно добродушный и кроткий, повёл себя как грозный начальник. Из его слов стало понятно, что было блаженному какое-то духовное видение и ему необходимо об этом видении рассказать.

Отец Савватий отвёл парнишку в сторонку, и из его непривычно разборчивой и серьёзной речи понял, что приоткрыто Витальке что-то из будущего: он рассказал о будущем настоятельстве отца Ксенофонта. О том, что будет сам отец Савватий духовником и строителем обители, и какие именно постройки он построит в монастыре.

Рассказал ещё кое-что утешительное, о чём пока игумен Савватий братии не поведал. А в конце своей на редкость вразумительной речи стал игумена благословлять. Отец Савватий, удивившись, отстраниться хотел, а потом смирился и принял благословение. И когда он смиренно стоял в полупоклоне перед блаженным, почувствовал, как сверху вниз пошла теплота благодати, которая охватила всё тело.

А Виталька, благословив, сделался прежним: смешным и дурашливым, как будто он выполнил важную миссию и освободился от порученного. Стал снова что-то неразборчиво бормотать. Спустя десять лет почти всё, рассказанное блаженным, сбылось.

Вот по этим всем причинам и смотрел отец Валериан с тревогой на рисунок Витальки. А на рисунке — туча грозовая, молния стрелами на весь лист раскатывается. Задумался отец келарь: братия в поле, не гроза ли надвигается?

- Виталь, как думаешь, погода ясная долго простоит?

Из раздражённого бормотания в ответ понять можно было только одно: Виталька сердится и к нему лучше не приставать.

- Какой ты раздражительный стал, брат Виталий... И ответить толком не можешь...

Настроение у инока понизилось. А тут с кухни — звон разбитой посуды. Заходит — Дионисий опять чашку разбил. Отец келарь вспылил:

- Брат Дионисий, на тебя чашек не напасёшься!

- Простите, отец Валериан!

- Что простите, что простите! Ты с посудой просто поаккуратней! Я тебе что, фабрика посудная, что ли?!

Отец Валериан, ещё не остыв, вышел из трапезной. Прямо у двери стоял высокий хмурый мужчина и строго смотрел на выходившего:

- Дайте, пожалуйста, веник!

- Какой веник, зачем, простите? — растерялся отец Валериан.

— Ну вот же на двери объявление: «При входе обметайте ноги веником». Где веник-то у вас?!

— Для зимы это объявление, для зимы! Для снежной зимы! - рассердился инок.

— Так зимой и вешайте!

— Зимой и повесил! — Отец Валериан стал срывать своё же объявление, но листок не поддавался. Пришлось срывать по частям, ловить разлетевшиеся от ветра клочки... До чего народ непонятливый пошёл! Просто занудный какой-то народ!

Паломник засмущался своей ошибке, тихонько в дверь проскользнул.

Только инок отправился в келью передохнуть минутку перед тем, как в храм идти, в очередь Псалтирь читать, - навстречу послушник Тимофей:

- Отец Валериан, коровы опять убежали! Помогите, а то отец благочинный... Ну вы же знаете...

Нужно вам сказать, что коровы в монастыре были непростые, с характером. Старенький схимонах, отец Феодор, называл их нравными. А иногда ворчал:

- Я в детстве коров пас, но таких коров, как у нас в монастыре, никогда не видел. Все коровы как коровы, а у нас они какие-то спортивные... Всё бы им убежать куда-то от пастухов. Только отвернёшься, а они уже побежали... Так и бегают, так и бегают... Спортсменки какие-то, а не коровы!

Тимофей улыбался в ответ и отвечал отцу Феодору:

— А зато они очень вкусное молоко дают! И творог со сметаной у нас отменные! Отец Валериан вон сырники готовил, так гости говорили, что нигде такой вкуснятины не пробовали! Просто у нас коровы — весёлые!

И отец Феодор успокаивался и только головой качал в ответ:

— Придумает же: весёлые коровы...

И вот эти весёлые коровы второй день подряд убегали. Мучительницы какие-то, а не коровы! И сам Тимофей — засоня! Ходит вечно, носом клюёт! У такого и черепахи бы убежали! Отец Валериан здорово рассердился. Начал выговаривать с раздражением:

— Опять убежали?! Они у тебя только вчера убегали! Издеваешься, что ли?! Ты чего там в поле делаешь?! Спишь, что ли?! Или землянику трескаешь с утра до вечера?!

— Отец Валериан...

— Что отец Валериан, отец Валериан! Я что, сам не знаю, как меня зовут?!

Тебе послушание дали — а ты ходишь как муха сонная! Бери мальчишек, Саньку с Ромой, ищите! Я, что ли, вам искать пойду?! Отец Валериан туда, отец Валериан сюда! Кошмар!

Тимофей заспешил в келью, где жили мальчишки, проводившие в монастыре каникулы. А отец Валериан зашёл к себе, брякнул дверью, присел на табурет у стола. В келье горела лампадка, в углу — любимые иконы. Вот это денёк! Сговорились они, что ли?! А началось всё с Витальки! Инок задумался.

Вспомнил, как учил старец, отец Захария, видеть свои собственные грехи. Как? А просто очень: видишь брата, который гневается, покайся: Господи, это ведь я такой гневливый! Видишь эгоистичного: Господи, это ведь я такой эгоист! Видишь жадного: Господи, помилуй, это я сам такой жадный!

Старец учил самоукорению, и такие его простые слова глубоко западали в душу, потому что шли они не от ума, а от личного опыта. Приправленные солью благодати, слова схиархимандрита Захарии были как слова власть имеющего. Пользу можно и от блаженного получить, и от любого человека, если жить внимательно, если вести жизнь духовную. Да... В теории-то всё знаешь, а вот как до практики дело дойдёт... Правильно говаривал преподобный Амвросий Оптинский: «Теория - придворная дама, а практика — медведь в лесу»...

Отец Валериан посидел молча перед иконами, потом быстро встал и вышел из кельи. Пошёл первым делом в трапезную. Дионисий всё ещё был там, чистил картошку.

- Брат Дионисий, прости меня! Ничего страшного, привезу я ещё в монастырь чашек! Куплю других — небьющихся: ты уронишь, а она и не разобьётся!

Дионисий заулыбался, приободрился. Отец Валериан улыбнулся послушнику:

— А где тут паломник ходил?

— Да я ему вот супа налил. А пирога нет больше, доели.

Отец Валериан достал из холодильника банку огурцов с помидорами - вкусная засолка, сам солил, открыл банку грибов, опята — один к одному:

— Положи брату, пусть утешается.

Вышел из трапезной - навстречу послушник Тимофей с мальчишками, голову в плечи втягивает, жмурится — стыдно ему. Отец Валериан сказал примирительно:

— Ладно, пошли все вместе на поле.

А когда вышли за стены монастыря, сказал тихо:

— Давайте помолимся. Споём «Символ веры»... Сильная молитва! Брат Тимофей, запевай!

И Тимофей своим густым басом, совсем неожиданным для его юного возраста, начал молитву. Санька с Ромой подхватили тоненько. Присоединился и сам отец Валериан. Молитва понеслась над лесами

и полями. Закончили, постояли немного. Подождали. Коров нигде не было.

— Да, братия... Вот если бы отец Савватий помолился... Или отец Захария... А мы — что ж... Видно, это дело надолго затянется... Пойдём-ка, дам бутербродов с собой — и отправитесь искать. Я вас только провожу — мне скоро Псалтирь читать.

Пошли к монастырским воротам, но войти не успели: за спиной раздалось протяжное мычание — все пять монастырских спортивных коров догоняли своих пастухов.

Отец Валериан зашёл в трапезную, подошёл к Витальке, заглянул через плечо: на рисунке блаженного тянулись во все стороны листа солнечные лучи, освещали поле, лес, церковь на горе. Отец Валериан вздохнул с облегчением и пошёл в храм: пора было читать Псалтирь.

 

Как отец Валериан участвовал в похищении старушки

 

«Областное МЧС, в свою очередь, сообщает: сильный снег, метель и плохая видимость ожидаются на территории всей области»... Помехи перебивали внушительный голос из динамика, делали его хриплым, как будто человек не сидел в тёплой студии, а дрожал на стылом ветру, заносимый огромными хлопьями снега — такими же, что носились вокруг машины отца Валериана.

— Что происходит на свете? А просто зима, — сам себя спросил и сам же ответил отец Валериан. Пел он довольно фальшиво, и на клирос его никогда не ставили.

- Что же за всем этим будет? - А будет январь.

- Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю, этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

Дорога впереди и позади быстро становилась белой и неразличимой — вне времени и пространства, а в душе росла неясная тревога. Она появилась ещё утром, но была крошечной, легко пряталась — стоило блеснуть яркому солнечному лучу по прекрасным белоснежным сугробам, стоило вдохнуть свежайший, чуть сладкий морозный воздух и радостно повторить:

 

Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит!

 

Да, сначала всё было спокойно и обычно: рано утром отец Валериан зашёл к игумену Савватию и взял благословение на заранее запланированную поездку в областной центр — ему, как келарю мо-

настыря, нужно было купить продукты к Рождеству да кое-какие подарки для братии. Окна монастырских келий ещё только загорались жёлтыми огоньками, в храме и трапезной растапливали печи, готовясь к утренней службе и трапезе.

Отец Валериан зашёл в тёплую и светлую трапезную, где дежурные сноровисто чистили картошку, быстро закрыл за собой дверь, так что клубы морозного воздуха лишь воровато лизнули порог, поставил чайник, достал из холодильника пару пирожков с капустой, оставшихся от вчерашней трапезы: дорога дальняя, нужно выпить горячего чаю. Чайник закипел быстро и бодро - сейчас я тебя, отче, попотчую, согрею душу, пирожки зашипели на сковородке золотистыми боками, запахли вкусно, перебивая запах берёзовых дров. Отец Валериан помолился, присел в пустом зале: тихо, уютно, тепло.

И вот тут-то дверь трапезной распахнулась широко, и клубы морозного дыма завихрились по-хозяйски, занося в тепло целые снежные пригоршни.

- Виталька, закрывай двери - холодно!

Виталька зашёл наконец, дверь прикрыл, подошёл к отцу Валериану и тревожно забормотал что-то. Был Виталька сильно глуховат и говорил тоже плохо, но в обители к его бормотанью всегда прислушивались: слишком часто сбывались его слова, иногда по первому впечатлению и совсем нелепые.

- Виталь, ты помедленнее, пожалуйста... Не понял... Что-что? Какая старушка?! Кто украл?! Сейчас хочет украсть?!

Из всей длинной речи крайне обеспокоенного Витальки можно было понять только одно: кто-то прямо сейчас похищает старушку и ему, отцу Валериану, необходимо помочь этому странному похитителю.

- Кошмар! Брат Виталий, я тороплюсь в дорогу, пожалуйста, не мешай мне, а? Не надо про похищения, тем паче старушек, а?

А тревога начала развивать свой клубочек, липко расползаться где-то в животе.

Виталька не отставал. Пришлось задержаться на лишние пятнадцать минут, идти с беспокойным пареньком к отцу схиархимандриту Захарии, который один хорошо понимал блаженного.

Отец Валериан стукнул трижды в дверь:

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

Старец отозвался бодро, несмотря на ранний час, — спал ли он вообще? На его топчане, заваленном книгами, спать можно было разве что сидя... Вышел — старенький, седой, благословил, и от его большой доброй ладони стало так тепло на душе — и тревога пугливо спряталась, свернулась в клубочек.

Отец Захария выслушал внимательно бормотанье Витальки, погладил его по голове — и блаженный успокоился, затих от почти материнской ласки, успокоенный, пошёл к себе.

— Батюшка, отец Захария, я ничего не понял, что Виталька говорил: про старушку какую-то, будто её своровать хотят.

— Поезжай, сынок, ангела-хранителя тебе в дорогу! А когда будешь возвращаться, то не сворачивай сразу к монастырю, не теряй времени. Поедешь по трассе мимо монастыря к деревне Никифорово — понял? Да телефон-то свой не отключай, жди звонка. Тебе позвонят и всё объяснят.

— Батюшка, да зачем же мне в Никифорово-то? Мне бы засветло в монастырь вернуться! — взмолился отец Валериан.

— Всё, с Богом! — Старец был не любитель длинных объяснений и напутствий, предпочитая разъяснениям молитву.

В областном центре сверкали навязчивыми огнями рекламные щиты, гремела лихая музыка, мелькали лица, часто пьяные - мужские, сильно накрашенные - женские, и отец Валериан быстро устал.

Заскучал по родной обители: белоснежные поля и тихие леса, на горе красавец храм, родная келья, и — тишина монастыря, особенная тишина — благоговейная, намоленная. Мир душевных сил.

Быстро закупил всё намеченное и, вздохнув с облегчением, заторопился в обратный путь. Недалеко от обители его застигла сильная метель, и вот тут-то тревога снова проснулась, из маленького клубочка развернулась широко и привольно: что там отец Захария говорил? Не сворачивать к монастырю, ехать по трассе дальше в Никифорово?

С трудом преодолел желание ослушаться старца, свернуть к родной обители, прорваться к ней, как к убежищу, сквозь метель и вьюгу — имже образом желает елень на источники водныя. Сбавил скорость, проехал мимо — к Никифорово, достал сотовый — и телефон не заставил себя долго ждать, забасил голосом отца Савватия:

— Отец Валериан, ты где сейчас едешь? Нужно заехать в Никифорово, к автобусной остановке, там девочка с бабушкой стоят, замерзают. Девочка нам в монастырь только что позвонила, утверждает, что украла свою бабушку, нужна помощь. Слышно её плохо, непонятно. Разберись давай, в чём там дело!

Телефон отключился. Отец Валериан притормозил у обочины. Крепко задумался. Вот это номер! Девочка отцу Савватию только что звонила, а выходит, Виталька с утра всё это знал! Знал и каким-то чудесным образом отцу Захарии объяснил! А тот - про будущий звонок игумена Савватия, выходит, всё знал... Да уж... С нашей братией не соскучишься! Эх, се что добро или что красно, но еже жити братии вкупе!

Девочка тоже хороша — бабушку она, видите ли, украла! У кого она её украла?!

Зачем?! Дожили — бабушек воруют! Кошмар! На носу Рождество, и на тебе — езжай, отец Валериан, разбирайся с похищенными старушками и сумасшедшими девочками! Стоп: пока я тут рассуждаю, думу думаю — замёрзнут, на самом деле, обе!

Инок быстро завёл машину и сквозь пелену метели поспешил в Никифорово, где на пару минут обычно останавливался транзитный автобус из областного центра в районный.

По краям дороги замелькали занесённые снегом дома, только дымок из труб указывал на наличие здесь жизни. Пустая остановка. Отец Валериан затормозил — никого нет, ни бабушки, ни девочки! Вышел из машины — навстречу шевельнулось белое, непонятное, облепленное снегом, ещё немного - и два снеговика готовы! Засуетился, стал отряхивать, сажать в машину; не поймёшь, где бабушка, где девочка - две маленькие фигурки, одна меньше другой.

В машине было тепло, уютно, и фигурки отдышались на заднем сиденье, откинули шали и платки и превратились в девочку- школьницу и маленькую-маленькую, очень старую старушку. Лет девяносто, не меньше. Как она вообще в путь пустилась? Старушка сидела, откинувшись головой назад, и отец Валериан испугался: не умрёт ли она прямо сейчас, не доехав до монастыря? Достал термос, напоил чаем — оживились, задвигались, старушка перестала умирать и ласково назвала сынком.

Девочка серьёзно представилась: Анастасия, Настя, и отец Валериан увидел, что никакая она не школьница — взрослая уже девушка, студентка, может быть. Бабушку она называла баба Нюша. Отец Валериан задумался: Нюша — это Анна, наверное? Настя сильно беспокоилась, нервничала и, пока ехали — с одобрения бабы Нюши, — рассказала о том, как они оказались здесь, на заснеженной пустой остановке.

Бабушка жила в двухкомнатной квартире в центре города, а Настя с мамой — в своей квартире в соседнем микрорайоне. Мама-метеоролог без конца уезжала на севера, и Настя чаще бывала у бабушки, чем дома. Жили они душа в душу, вместе сочинения писали по литературе, вместе ходили в храм, вместе ёлку украшали к Рождеству. Иногда садились в автобус паломнической епархиальной службы и ездили по святым местам, несколько раз побывали и в обители, где подвизался отец Валериан. Позже Настя училась в университете, а бабушка всё сдавала, слабела, но бодрилась. В общем, им было очень хорошо вместе — бабушке и Насте, и казалось, что так хорошо им будет всегда- всегда.

Внезапно всё в их жизни переменилось. В этом же городе жил сын бабушки, дядя Витя, со своей семьёй. Настя и баба Нюша с ними почти не общались по причине сильной занятости дяди Вити-бизнесмена и полного отсутствия желания общаться со стороны остальных членов его семьи. Да и интересы у них сильно различались. Жена дяди в основном занималась своей внешностью, часто ездила за границу.

Их дочь Регина, двоюродная сестра Насти, заходила к бабушке тоже редко. Она любила тусовки и часто меняла имидж: то называла себя эмо, поясняя, что это такая молодёжная субкультура, а она как раз самая молодёжь и есть, что ей - в церковь таскаться, что ли, в платке, как Настьке, носила рваную чёлку до кончика носа, прикрывавшую один глаз, как у пирата, и узкую футболку с надписью «Broken heart»; то открывала для себя и окружающих, что она не эмо, а гот, и как-то, заявившись в гости в чёрном одеянии, бледная от белой пудры, с чёрными от подводки глазами, булавкой в виде летучей мыши в носу и накладными клыками, сильно испугала бабу Нюшу. Потом Регина выросла, забыла об эмо и готах, вышла замуж, родила, и молодая семья стала нуждаться в жилплощади.

Как-то Настя вернулась с занятий и обнаружила, что в квартире бабушки — большие перемены. Регина с ребёнком на руках командовала расстановкой новой мебели, кровать бабушки была задвинута в дальний угол, а вещи Насти — у порога, хорошо на улицу не вынесли.

Регина пулемётной очередью застрочила:

— Ну ты же понимаешь у меня ребёнок муж да и за бабушкой уход нужен тебе не до неё с твоими университетами и сессиями и квартира у тебя своя есть ты Настя одна в целой квартире а мы там впятером с родителями справедливость-то должна быть заходи в гости мы тебе всегда рады родственники близкие как-никак пока сестрёнка сейчас не до тебя приходи на Новый год вместе встретим Платончик улыбнись тётке Насте это твоя тётка скажи пока-пока тётя Настя!

Сначала Настю ещё пускали к бабушке, а потом перестали:

— Чего ты всё ходишь инфекции разносишь у нас ребёнок маленький какой храм какие священники попы на мерседесах что ли причастие исповедь соборование слова-то как из пыльного архива выкопала на квартиру заришься так и скажи бессовестная ты Настька одной квартиры тебе мало ещё на бабкину глаз положила свой хитрый знаем мы что у тебя на уме завещание на квартиру вот что ты на самом деле хочешь!

А бабушка всё старела, и уже почти не вставала, и очень хотела перед смертью исповедаться и причаститься - в общем, желала христианской кончины, непостыдной, мирной. Но было уже понятно, что не получится у неё такой кончины: и священника не позовут, и причаститься не позволят, и отпевать не станут. И, когда на Новый год Регина с мужем назвали гостей и закружились в танцах и угощениях, Настя с бабой Нюшей, собравшей последние силы, незаметно спустились по лестнице, сели в заранее заказанное такси и уехали на автовокзал, а оттуда — на снежную метельную остановку Никифорово.

Отец Валериан слушал да только покрякивал, у него дома такая же сестрёнка осталась — умная, серьёзная, на регента сейчас учится. И бабушку он свою любил и помнил, поминал каждый день о упокоении рабы Божией Марии - хорошая у него бабушка была, любимая. Бабуля... Морщинки милые, глаза под очками добрые, умные, руки умелые: хоть пироги стряпать, хоть печку топить, хоть корову доить — было ли что-нибудь, чего не умела бы его бабуля?!

Представил, как оказалась баба Нюша одна среди чужих по духу людей — сидит, старенькая, тихая, пытается Псалтирь свою потрёпанную читать, а телевизор гремит, шумит. На тумбочку — бутерброд с колбасой: какой пост, бабуля, о чём ты, ешь давай, щас куриные окорочка поджарим, тебя Настя так не откармливала, как я тебя кормлю — стараюсь!

Отец Валериан домчал пассажирок до обители, там уже встречали - затопили печь в келье небольшой паломнической гостиницы, рядом с монастырём. Пришёл отец Савватий, благословил остаться пожить в гостинице, походить на службы, исповедаться, причаститься. На службы баба Нюша пойти уже не смогла, видимо, последние силы ушли на побег. На следующий день отец Захария исповедал, причастил свою ровесницу, позже её соборовали прямо в келье.

Все ждали, что теперь бабе Нюше станет лучше. Настя собиралась написать письменный отказ от бабушкиной квартиры — поможет или нет? — и увезти старушку к себе. Но баба Нюша не поправилась. Ей становилось всё хуже.

Вечером приехала Регина с мужем, настроены воинственно. Как узнали, что баба Нюша в монастыре? Да Настя сама по телефону и рассказала: а вдруг они попрощаться с бабушкой захотят? Эх, Настя- Настя... Когда мы пытаемся понять мотивы людей, мы обнаруживаем только свои собственные мотивы. И если Настя и баба Нюша жили в мире, где крупными буквами значились «Честь» и «Совесть», «Жить по Заповедям», то Регина с мужем жили совсем в другой системе координат, где считались лишь с категориями «выгодно — невыгодно», «безопасно — небезопасно».

Совсем не злодеи, нет, даже не злые, можно сказать, даже добрые люди: сначала, правда, они хотели бабу Нюшу увезти- унести-просто-отнести в машину, но, при виде мощной фигуры бывшего мастера спорта по вольной борьбе отца Валериана, который стоял недалеко от кельи, просто стоял невозмутимо, но внушительно поглядывая на гостей, - их решимость унести-просто-отнести бабу Нюшу как-то сильно поколебалась.

Зато потом, когда они поняли, что никто никакого нотариуса не приглашал, никакого завещания в Настину пользу не составлял, успокоились, и Регина даже зашла к бабушке и чмокнула её в щёку:

- Бабуль ну как ты зачем здесь может домой ну я не понимаю бабуль я ведь не атеистка какая-нибудь у меня тоже вера есть ну там в душе в глубине души ну что вам с Настей делать в этом заброшенном месте вдали от цивилизации я не понимаю гора лес церковь ни магазинов ни телевизора ни в контакте нет это же какой-то сумасшедший дом бабуль ты ведь скоро вернёшься да?

Баба Нюша вздохнула тяжело, погладила внучку по голове слабеющей рукой — это была её родная внучка, и у Регины вдруг странно заныло сердце, оно никогда так не ныло, оно вообще особенно и не чувствовалось, а тут вдруг почувствовалось — живое, странно затосковавшее сердце, как бы угадавшее будущие скорби и слёзы, которые размягчат его по молитвам бабушки. Ведь молитвы наших бабушек — они спасают, и живят, и возрождают к жизни вечной наши очерствевшие души.

Чем же они могли так угодить Богу, что Он слышит их молитвы? Многие из них умерли, не дождавшись возможности растить внуков в вере. Они только верили сами. И ещё — они доверяли Богу. Мало ведь просто ходить в церковь. Нужно впустить Бога в свою жизнь, доверять Ему, уповать на Него. Они просили у Бога за своих неверующих детей и внуков. И Господь не посрамил их исповедническую веру.

И сердечко Регины затрепетало, ощутив эту силу бабушкиной молитвы и бабушкиной любви, которой любят они даже самых непутёвых своих внуков.

Мне бы очень хотелось написать, как баба Нюша и Настя встретили Рождество в монастыре и как радостно им было вместе встречать праздник, но, к сожалению, до Рождества баба Нюша не дожила. Она умерла под утро, умерла так, как мечтала: после исповеди и причастия.

Духовник, игумен Савватий, во время обеденной трапезы посмотрел внимательно на насупленного и мрачного отца Валериана, позвал его к себе как бы по поводу келарских обязанностей, пояснил что-то незначительное, а потом, будто нечаянно вспомнив, сказал:

— Знаешь, отец Валериан, по-чело- вечесски нам всегда трудно смириться со смертью, ведь человек был создан, чтобы внимать глаголам Вечной Жизни... Но я сегодня всё вспоминал: несколько лет назад отец Захария, а он тогда ещё в силах был, стал окормлять дом престарелых в райцентре. Помнишь, стоял там такой угрюмый, старый, огромный дом престарелых. И там множество древних-предревних, ветхих-преветхих стариков и старушек лежали и ждали своей смерти и никак её дождаться не могли.

И вот когда отец Захария начал их окормлять, соборовать, исповедовать, причащать — они стали очень быстро, один за другим умирать. Как будто только и ждали исповеди и причастия и чтобы услышать: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко!»

А директор этого дома престарелых, совершенно неверующий человек, сделался после этого преданным чадом старца... Вот так, отец Валериан... Ну, давай, иди - трудись, Бог в помощь!

На третий день бабу Нюшу, рабу Божию Анну, отпели и похоронили, по просьбе Насти, на горе рядом с монастырём.

Могилка её оказалась недалеко от могилы Славы-чеха, который пришёл когда- то в обитель, ведомый премудрым Промыслом Божиим, таким же холодным и метельным январским днём.

 

Где мой Мишенька?

 

Осенью, когда пожелтевшая листва осыпала обитель, а сено, накошенное братией, пошло на корм коровам и лошадке Ягодке, в монастырь приехали гости: мама, папа и сын лет четырнадцати. Родителям нужно было отправляться в длительную командировку, а оставить мальчика с бабушкой они боялись.

Дело оказалось вот в чём: сыночек всё свободное время проводил за компьютером, отказываясь от сна и еды. С трудом родители отправляли его в школу, а он и оттуда ухитрялся сбегать к единственной своей радости — компьютеру. На бабушку надежды не было никакой, она смотрела сериалы и жила большей частью приключениями героев этих сериалов.

Вот так в обители оказался Миша — худой и долговязый, с потухшими глазами и нездоровой бледностью. Он с ужасом оглядывал далёкий от цивилизации монастырь, и в глазах его таилась недетская тоска: здесь не было любимого компьютера.

Игумен Савватий внимательно выслушал родителей, посмотрел на тоскующего Мишу и разрешил оставить мальчишку в обители на время командировки. Школа находилась в десяти километрах, и туда уже возили двух школьников, детей иерея, жившего рядом с монастырём.

Первые два дня Миша пребывал в шоковом состоянии. На вопросы отвечал коротко и угрюмо и, видимо, вынашивал мечту о побеге. Постепенно стал оживать. А потом подружился с послушником Петром. Петя был в монастыре самым младшим, пару лет назад он окончил школу. И теперь роль наставника юношества грела ему душу. Он великодушно покровительствовал Мише, а иногда увлекался и сам резвился как мальчишка наравне с подопечным. А инок, отец Валериан, за послушание присматривал за обоими.

После уроков в поселковой школе Миша нёс послушание на конюшне и полюбил монастырскую лошадку Ягодку. Похоже, Ягодка стала первым домашним животным, которое оказалось рядом с Мишей. Ухаживал он за лошадью, к удивлению братии, с нежностью. И так они полюбились друг другу, что через пару недель Миша и Пётр по очереди лихо объезжали монастырь верхом на Ягодке, правда, под бдительным присмотром отца Валериана.

Незаметно в обитель пришла зима. А зима здесь была самой настоящей — не такой, как зима в городе. Здесь, в глуши, на Митейной горе, не было неоновых реклам и блестящих витрин, не было городской суеты и растаявшего грязного снега под ногами.

Может, поэтому звёзды в синих зимних сумерках здесь светили необычно ярко, белые тропы поражали чистотой, а тёмная зорька года освещалась только светом окон братских келий. Морозы и ветры, снега и метели стучали в двери иноков, и тогда огонь в печах трещал спокойно и ласково, соперничая с непогодой.

После послушания Миша с Петром завели обычай на санках с гор кататься. Петя, правда, смущался поначалу: такой взрослый — и санки... А увидит кто из братии... Насмешек не оберёшься. Но никто из братии и не думал смеяться над ними, и постепенно Пётр увлёкся. Накатаются они, значит, на санках и по звону колокольчика, все в снегу, румяные, весёлые, голодные, — в трапезную.

А там хоть и пост Рождественский, но всё вкусно. Монастырская пища всегда вкусна, даже если это постные щи или пироги на воде. Готовит братия с молитвой — вот и вкусно. Румяные шанежки картофельные или нежный пирог с капустой. Уха монастырская и рыба прямо из печки по воскресным дням - дух от них такой ароматный! А потом кисель клюквенный или брусничный или чай с травами душистый, к нему сухарики с изюмом...

Старшая братия ела понемногу, схиархимандрит Захария пару ложек щей съест да кусочек пирога отщипнёт. Даже отец Валериан, высоченный, широкоплечий, ел немного. Ну, они давно в монастыре... А Петру и Мише духовник благословил есть досыта. Они и старались!

На Рождество, по традиции, братия вертеп сделала. Прямо у храма посреди зимнего сугроба - ледяная пещера, освещённая фонариками, в ней деревянные ясли, в яслях настоящее сено, тряпичная лошадка с осликом и, самое главное, - Пресвятая Богородица с Младенцем Христом на полотне.

Особенно хорошо было смотреть на эту пещеру вечером, когда вокруг темно и огромные звёзды ярко переливались в небе. Тогда очаг в вертепе светил особенно ласково, фонарики притягивали взгляд и разгоняли окружающую тьму.

Ещё ёлку отец Валериан из леса привёз, пушистая такая ёлочка. Миша с Петром шары и сосульки принесли из кладовки, дождик блестящий. Шары яркие, звонкие — прямо хрустальные. Никогда бы раньше не поверил Миша, что можно ёлку с радостью украшать: это для малышей занятие... А теперь украшал и слушал, как гудит и потрескивает печь в тёплой, уютной трапезной. С кухни доносились чудесные, вкусные запахи, за окнами, покрытыми ледяным узором, стояли белоснежные деревья в инее. Тихо кружились снежинки.

Вечером отец Савватий Мишу с Петей в келью позвал. Это были самые желанные минуты. В келье у батюшки пахнет так чудесно - ладаном афонским, иконы кругом, книги. А уж как отец Савватий начнёт рассказывать про Афон, про горные тропы, про монастыри афонские...

Когда вышли из игуменской кельи, на монастырь уже спускалась синяя ночь. В небе переливались огромные звёзды. Горел огонёк в пещере Рождественского вертепа, и свет его Святых Обитателей освещал дорожку к кельям.

Остановились на минуту у снежной пещеры. Постояли. И Миша вдруг почувствовал необычную полноту жизни, такую, которую невозможно передать словами. Он и не смог. Когда Пётр спросил:

— Миш, ты чего примолк-то?

Только и смог тихо сказать:

— Знаешь, Петя... А хорошо всё-таки жить на свете!

Испугался, что не поймёт друг, засмеётся, спугнёт настроение. Но Петя понял и серьёзно ответил:

— Да, брат Миша, хорошо... «Я вижу, слышу, счастлив - всё во мне...» Это Бунин, брат...

Приближалось Рождество. Ждали морозов, и после трапезы вся младшая братия возила на санях и на салазках дрова из дровяника в кельи и в трапезную, чтобы на Рождество встретить праздник и отдохнуть, не заботясь о дровах. Все в валенках, телогрейках, ушанках. Работали споро.

Возвращаясь с санками, полными дров, Пётр и Миша застыли, не доходя до кельи: навстречу им торопились Мишины родители. Выглядели они озабоченными. Прошли мимо ребят, лишь головой кивнули, поздоровались, значит.

Миша недоумевал: родители на него не обратили никакого внимания. А те подошли к дровянику, обошли всех трудящихся иноков и поспешили обратно. Вернулись к застывшим на месте Мише и Петру и остановились рядом. Мама жалобно спросила: - Отцы иноки, вы нашего Мишеньку не видели? Мишеньку, сыночка нашего?

А папа подтверждающее закивал головой. Миша с Петей переглянулись в изумлении, а мама ещё жалобнее запричитала:

- Да что же это такое?! Отцы дорогие! Не видели ли вы сыночка нашего, Мишу?

И тут наконец к Мише вернулся дар речи. Он смущённо пробасил:

- Мам, ты чего? Это я... Миша...

Пётр внимательно посмотрел на друга: фуфайка, валенки и ушанка до бровей. Но не одежда сделала его неузнаваемым. Вместо бледного, с потухшими глазами мальчишки, приехавшего в монастырь несколько месяцев назад, рядом стоял румяный толстощёкий Миша с живыми и радостными глазами.

Вот такая Рождественская история.

«Я и глаз не сомкнул»

На Рождество приехали в обитель гости. Гостиница переполнена, и одного из гостей, Володю, благословили переночевать в келье отца Валериана, которого он и приехал навестить. Поставили Володе раскладушку.

Перед сном отец Валериан предупредил гостя:

— Я иногда храплю во сне, ты меня толкни, если что.

На том и порешили. Настала ночь. Отец Валериан сразу звучно захрапел. Володя не успел ещё заснуть и уже не смог. Он посвистел, отец Валериан храпеть перестал. Сработало!!! — обрадовался Володя. Но минут через пятнадцать всё повторилось. И снова... и снова...

Утром Володя, не выспавшись, решил в шутку высказать своё недовольство:

- Кто-то всю ночь так храпел, что я не мог заснуть!

Сонный отец Валериан ему ответил:

- Я-то вообще глаз не сомкнул, кто-то всю ночь свистел!

 

Дрова для отца Феодора

 

Старый схимонах, отец Феодор, был невысоким, худым, но очень деловым. Несмотря на возраст, он в монастыре частенько задавал жару братии:

- Нету у нас порядку в монастыре! Разве так снег убирают!

Выхватывал лопату из рук какого-нибудь инока и начинал по-своему убирать, качественно! Отца Феодора все знали, но и любили: он ведь не со зла. Однажды молодой иеромонах Симеон решил тайно оказать помощь старичку.

У отца Феодора почти опустела поленница, а за дровами приходилось ходить далеко. Зная щепетильность схимника во всём, отец Симеон ночью на санках тайком привез самые легкие дрова, одно полешко

к одному. Наполнив доверху поленницу, с чувством радости от проделанной работы, отправился в свою келью.

Утром всех оглушил крик отца Феодора. Выглянув из келий, братия стали свидетелями следующей картины: вся поленница валялась на улице, из коридора вылетали оставшиеся красиво подобранные дрова.

- Это кто ж такие дрова принес! Всё загородил! А старик - убирай! Что за умник! Это же не берёза, а сплошь осина! Не дрова, а непонятно что! Нету порядку в монастыре! - пригвоздил отец Феодор.

Если вы подумали, что отец Симеон обиделся, то слушайте продолжение истории: на следующее утро братия была разбужена громким криком старого схимника:

— Ну, вот, берёзовые — это то, что нужно! Наконец-то сообразили! Додумались наконец своей пустой головой! Нет бы сразу всё правильно сделать! Учишь эту молодёжь порядку, учишь - а всё без толку! Нету у нас порядку в монастыре!

 

 

Братия качали головами, и только игумен Савватий и схиархимандрит отец Захария улыбались про себя. Они-то хорошо помнили монашеское правило: «Кто нас корит, тот нам дарит. А кто хвалит, тот у нас крадет».

А ещё они знали, что отец Феодор, накричавшись, закроет дверь в келью, а там сразу успокоится, как будто и не принимал на себя вид разгневанного. Успокоится, тихо встанет на свои старые больные колени и будет долго молиться за своего благодетеля и всю монастырскую братию.

 

 

И кому это такую красоту приготовили?

 

Как-то под Рождество отец Феодор сильно занемог. Почти девяносто лет, вся жизнь в трудах! Братия расстроились, но монахи память смертную всегда хранить стараются, и для отца Феодора заказали гроб и крест.

Иеромонах отец Симеон взял Святые Дары и отправился причащать тяжелобольного. Отец Феодор лежал на постели без движения, глаза закатились — все свидетельствовало о приближении таинства смерти. Отец Симеон пособоровал и причастил умирающего капелькой Крови.

На следующий день во время рождественского праздничного обеда дверь в трапезную с грохотом распахнулась.

 

 

 На пороге стоял живёхонький отец Феодор! Ни следа не осталось от вчерашней смертельной немощи!

По дороге в трапезную он вдобавок заметил новенький гроб, который сох на зимнем солнышке. Гроб был к тому же красивой работы: монастырский рабочий Петя, золотые руки, придумал его резьбой украсить — для отца Феодора всё-таки!

Отец Феодор, которому очень понравилась резьба, при входе в трапезную громко спросил у братии: «И кому это такую красоту приготовили?»

 

Как отец Феодор к трапезе готовился

 

Отец Феодор перенёс два инфаркта, но был ещё довольно бодрым для своего девяностолетнего возраста. Вот только жёсткое он жевать уже не мог. И чтобы не портить хлеб, отделяя мякиш от корок, он всегда приходил в трапезную заранее.

Вот и сегодня - ещё и Дионисий с колокольчиком не пробежал по монастырю, а отец Феодор уже сидел чинно на своём месте, к трапезе готовился.

Шла Рождественская неделя, братия радовалась, и у отца Феодора тоже настроение было приподнятым. Он крошил хлебные корки в свой суп и счастливо улыбался, поглядывая на нарядную ёлочку в углу трапезной.

Отец Валериан, случайно заглянув в трапезную, увидел отца Феодора и весело спросил:

— Что, отец, корки мочишь?

И отец Феодор радостно покивал головой.

 

Один день священника

 

Один день священника

 

Телефон зазвонил неожиданно. Отец Савватий поморщился и с трудом поднялся с кресла. Он очень устал за прошедшую неделю: подходил к концу Великий пост с его долгими службами, длинными очередями на исповедь. Высокий, мощный батюшка похудел, и лицо его сегодня, после длинной службы, было особенно бледным, с синевой под глазами. Несмотря на довольно молодой возраст, (отцу Савватию было сорок пять), в его чёрных волосах всё заметнее сверкали белые прядки. На вопросы о ранней седине он обычно шутил, что у священников год службы можно считать за два.

Рукоположен отец Савватий был совсем молодым - в двадцать один год, сначала целибатом, потом, по благословению старца, принял постриг и стал иеромонахом. А затем игуменом, строителем и духовником монастыря. И теперь, когда за плечами было почти двадцать пять лет священнической хиротонии, ему казалось, что прошла целая жизнь. Так много было пережито за эти годы, так много людей нуждалось в его помощи и молитве. Когда начинал служить, гулким эхом отдавались возгласы в пустом, отдалённом от областного центра храме. А сейчас вот на службе, как говорится, яблоку негде упасть, так плотно стоит народ.

Этим утром, правда, прихожан на службе было меньше, чем обычно: лёд на реке Чусовой стал слишком тонок. Чусовая отделяла старинную церковь Всех Святых от небольшого уральского посёлка Г., и теперь, пока не пройдёт лёд по реке, никто из посёлка не сможет добраться до храма.

Батюшка взял трубку. Поднёс к уху, а потом немного отодвинул, оглушённый женским рыданием. Терпеливо подождал. А потом твёрдо сказал:

— Клавдия, ты? Так. Делаем глубокий вдох! Вдохнула? Выдыхаем... Ещё раз... Ещё... Теперь рассказывай. Что случилось?

Клавдия, постоянная прихожанка храма, судорожно всхлипывая, наконец выговорила:

- Нюра помирает! Помирает, вот совсем прям помирает! Ой, батюшка, да помоги же! Дак как же она помрёт-то без исповеди да без причастия!

— Клавдия, так ведь ты сама знаешь, что сестра твоя старшая и в храм не хаживала, и к Таинствам не приступала. Чего же теперь-то?

- Батюшка, так ей как плохо стало, я и говорю: вот ведь, Нюр, ведь уйдёшь ты навеки, а душа-то твоя — что с душой-то будет? Может, хоть перед смертью батюшку к тебе позовём?

— И что она?

— Так согласилась же, батюшка, согласилась! Я и сама не ожидала! А сейчас лежит, хрипит! «Скорая» приехала, медсестра сказала, дескать, бабка ваша помирает, в больницу не повезём, она у вас только что из больницы. Вколола ей что-то, вроде для поддержания сердечной деятельности. Сказала, что к вечеру всё равно помрёт, сердечко-то останавливается уже. Износилось сердечко у моей Нюрочки!

И Клавдия опять зарыдала.

Батюшка тяжело вздохнул и сказал твёрдо:

— Клавдия, успокойся! Иди к сестре! Садись рядом, молись! Сейчас я приду.

— Батюшка, дак как же ты придёшь?! Нету дороги уже, нету!

— Ничего, вчера ходили ещё. С Божией помощью... Иди к Нюре, молись.

Отец Савватий положил трубку и нахмурился. Да, вот так же и ему сказал кардиолог из областного центра. Дескать, сердечко, у вас, батюшка, сильно износилось, не по возрасту. Видно, всё близко к сердцу принимаете. Надо, дескать, вам поберечь себя, не волноваться, не переживать. Вести спокойный и размеренный образ жизни. У вас в последнее время никаких стрессов не было?

Он тогда задумался. Стрессы... Вот только что молился за одну прихожанку, Марию, попавшую в аварию. А до этого молился полночи за сторожа Фёдора. Инфаркт у него приключился, у сторожа-то. А ещё на неделе привозили девочку больную, Настю, температура держалась у неё высокая целый месяц. Диагноз поставить не могли, и ребёнок погибал. Отслужили молебен, искупали Настю в источнике Казанской иконы Божией Матери. Тоже молился за неё отец Савватий. Один, ночью, в своей келье. Привычная ночная молитва. Господь милосерден, пошла девочка на поправку. Когда молился, то слёзы текли по щекам и ныло сердце уже привычной застарелой болью. Стресс это или не стресс?

- Так были у вас какие-то стрессы? - не дождавшись ответа, переспросил пожилой врач.

- Нет, пожалуй. Не было. Обычная жизнь священника. Всё как всегда, - ответил батюшка.

- Как всегда! - отчего-то рассердился врач. - У вас сердце изношенное, как у шестидесятилетнего старика, а вам ещё только сорок. Так вы долго не протянете!

Да, врач попался въедливый. Навыписывал кучу лекарств...

Одеваясь, отец Савватий приостановился, на секунду задумался, потом положил в карман пузырёк с таблетками. Зашёл в храм за Дарами, взял всё необходимое для исповеди и причастия и быстро, чтобы никто не успел окликнуть, спустился вниз с горы.

Спускаясь, охватил взглядом простиравшуюся равнину, леса, поля, Чусовую, готовую вскрыться. Апрельское солнце ласкало лицо, небо было высоким, весенним, ярко-голубым. Таял снег, а вокруг журчали ручейки и щебетали птицы.

Пока шёл к реке, думал о сёстрах, Клавдии и Нюре. Клавдии было за пятьдесят, а Нюре, наверное, под семьдесят. Когда-то семья их была большой.

Отец Савватий знал от Клавдии, что было у них с сестрой ещё два младших брата. Они и сейчас приезжали в гости и почитали старшую, Нюру, за мать. А взрослые дети Клавдии называли Нюру своей бабушкой. Старшей в семье она стала давно. Была тогда Нюра девушкой на выданье. Но после трагической гибели родителей под колёсами грузовика пьяного совхозного шофёра замуж она так и не вышла. Заменила родителей сестрёнке и братишкам. В детдом не отдала, вырастила, воспитала, на ноги поставила. Клавдия очень любила старшую сестру и часто упоминала о ней батюшке.

По её словам, Нюра была труженицей. Строгой. Слова лишнего не скажет. В храм она, невзирая на все просьбы младшей сестры, не ходила. Но Клаву отпускала. Сама в огороде да со скотиной, а сестру младшую отпустит. Скажет только: «Помолишься там за себя и за меня».

Отец Савватий вдруг вспомнил, как зимой Клавдия подошла к нему после службы расстроенная.

Рассказала о том, как придумала читать сестре Евангелие, пока та вязала носки да варежки на всех родных. Клава начала с самого первого Евангелиста, Матфея. И Нюра даже слушала её внимательно. Но когда дошли до главы про бесплодную смоковницу, возникла загвоздка. Клава прочитала с выражением, как Господь увидел при дороге смоковницу, как подошёл к ней, искал плоды и, ничего не найдя, кроме листьев, сказал ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла.

На этом месте спокойно вязавшая носок Нюра встрепенулась:

— Это что ещё за смоковница такая?

— Деревце такое, ну, инжир, — неуверенно ответила Клава.

— А почему плодов не было?

— Так ещё не время было собирать плоды...

— Так значит, она не виновата была?!

— Кто, Нюр?

— Да смоковница же эта! Не виновата! А засохла...

Нюра встала и, бросив вязание, ушла на кухню. Завозилась, задвигала кастрюлями. Клава услышала, как старшая сестра вроде бы всхлипнула. Это было так непохоже на строгую и всегда уравновешенную Нюру, что Клава бросилась на кухню узнать, что же случилось. Но та отворачивалась и молчала.

Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него про эту самую смоковницу, отчего, дескать, такая несправедливость, что вот засохла смоковница, хоть и не виновата была. Просто не время для плодов. А он, отец Савватий, растерялся и не нашёлся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе. Вот сейчас только и вспомнил, когда шёл к умирающей Нюре.

Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была широкой, метров четыреста, не меньше. Дорога из брёвен, которую в этих краях называли лежнёвкой, была почти залита водой. Тёмная вода бурлила и по краям лежнёвки, выплёскивалась на лёд через проталины, промоины.

Отец Савватий оглянулся назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежнёвку. Пошёл сначала медленно, стараясь не упасть, а потом убыстряя шаг. На середине дороги он шёл уже почти по колено в воде и громко, вслух молился, но почти не слышал звуков своего голо-

са, заглушаемого шумом воды, скрипом и каким-то далёким потрескиванием.

Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошёл в дом, сидящая у постели сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была бледной и неподвижной. Умерла? Не успел? А может, ещё жива?

Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то Канон о тяжело болящем:

Дщерь Иаирову уже умершу я ко Бог оживил еси, И ныне возведи, Христе Боже, от врат смертных болящую Анну, Ты бо еси путь и живот всем...

Рядом стояла на коленях и плакала Клавдия.

Когда он закончил и воцарилась тишина, батюшка смутился и поник: вот, канон за болящего читал, а тут надо было на исход души, наверное... Господи, прости мою дерзость!

— Батюшка... Это вы ко мне пришли?

Отец Савватий поднял голову, а Клавдия перестала плакать. Нюра открыла глаза и внимательно смотрела на них. И глаза эти были умные и добрые. Только очень страдающие. Батюшка прокашлялся и только тогда смог ответить:

— К вам, Анна. Может быть, вы захотите исповедаться и причаститься...

— Хочу. Хочу, батюшка, исповедаться. А причаститься, наверное, недостойная я... И ещё я хочу, чтобы Клава осталась. Потому что мне нужно её прощение...

— Нюрочка моя родная, да какое же тебе от меня прощение?! Да ты же... ты же... — всплеснула руками Клавдия.

— Подожди. Тяжело мне говорить. А сказать нужно...

Нюра помолчала, а потом продолжила еле слышным голосом:

— Когда родители наши погибли, я старшая осталась в семье. А я тогда любила очень одного паренька. Сергеем звали его. Да... И он меня любил... А как осталась я с вами, с малышами, он ещё ходил ко мне пару месяцев, а потом сказал мне... Сказал, дескать, я тебя люблю так сильно, жениться хотел, но только детишек, вас то есть, Клава с малыми, надо в детдом отдать. Не потянем, дескать, мы с тобой, Нюрочка, детишек. А мы с тобой своих нарожаем. Понимаешь? Своих собственных! Вот встанем на ноги, выучимся и нарожаем!

А я ему говорю, так ведь и эти-то мои. А он и ушёл. А я очень плакала тогда. Сильно плакала я, Клавочка! А потом роптала я очень! И на Бога роптала... А как- то малые, Коля с Мишенькой кораблики делали. Вот так же в апреле. А я осердилась. Не так уж они и намусорили... А я осерчала отчего-то сильно... И ремнём их обоих, ремнём! А Мишенька совсем ещё маленький был, в рубашонке одной бегал, а пяточки голенькие. Маленькие такие пяточки, розовенькие... Так я и его пару раз хлестнула. А потом села на пол и чего- то стала рыдать... Они притихли, а потом Коля-то подошёл ко мне и, как взрослый, по голове погладил. А Мишенька сел рядом и тоже гладит меня по лицу, гладит. И говорит мне: «Мамася, мамася...»

Тихий голос Нюры задрожал:

- Я их ремнём, а они меня пожалели. А ещё по ночам были у меня мысли. Про Сергея. Про кудри его чёрные. Про то, что, может, правда, сдать детишек в детский дом... Очень я любила его. И хотелось мне замуж-то выйти... А они, детишки-то, и не знали про мысли мои чёрные... Отпусти ты мне этот грех, батюшка! Господи, помилуй меня, грешную! Клава, прости меня...

И ещё много грехов у меня. Воровка я, батюшка. Воровка. Я с фермы малым молоко воровала. И потом ещё картошку совхозную. А она вон, Клава-то, всё в церковь меня звала... А я всё думала, куда мне с грехами моими... Пусть уж хоть Клава ходит...

И ещё есть у меня обида тайная. На соседку нашу, Галину. Очень обижаюсь я на неё... Я ей про сына сказала, что пьяный он забор наш сломал мотоциклеткой своей.

А она мне крикнула: «Ты вообще молчи, своих-то не нарожала, дескать, смоковница ты неплодная!» А я и не поняла сначала про смоковницу-то. Потом вот Клава мне прочитала про неё. Каюсь я, батюшка, чего там обижаться-то?! Как есть я смоковница неплодная...

Клавдия бросилась к сестре и заплакала:

— Нюрочка милая, да какая же ты смоковница неплодная?! Да ты же нам, троим, мать и отца заменила! Да ты же вырастила нас троих! А и сейчас всем помогаешь! И моим детям как бабушка! А Миша с Колей за мать тебя почитают! Нюрочка наша, не умирай, а? Не бросай нас, пожалуйста! Ну пожалуйста!

И ещё долго сидел батюшка в этом маленьком уютном домике, исповедал, потом причастил Нюру. Когда уходил, она, обессиленная, закрыла глаза, и лицо покрыла восковая смертельная бледность.

В коридоре пошептались с Клавой про заочное отпевание, чтоб позвонила, значит, когда отойдёт Анна.

Обратная дорога в памяти почти не задержалась, как-то быстро вернулся отец Савватий всё по той же лежнёвке. Сердце привычно уже ныло, а сырые ноги совсем застыли. В гору поднимался тяжело, и непонятно было, то ли это сзади доносился гул, то ли в ушах стучало от быстрой ходьбы. И он не сразу обратил внимание на собравшуюся на горе кучку своих прихожан. Они показывали руками туда, откуда он только что пришёл. И батюшка обернулся назад.

А там, где он только что прошёл, всё было совсем другим. Над Чусовой нёсся сильный треск, он всё нарастал, а потом вдруг прогремел мощно, как взрыв. На реке всё задвигалось, раскололось, льдины полезли друг на друга, а затем хлынула тёмная вода, разметав брёвна лежнёвки в разные стороны. Огромные брёвна летели в разные стороны так легко, будто какой- то великан играл с ними. Как детишки в кубики. «Ледоход», — как-то вяло подумал батюшка.

Люди, собравшиеся на горе, обступили его, наперебой брали благословение, спрашивали, откуда он идёт.

- Гулял, природой любовался, — уклончиво ответил отец Савватий и пошёл в дом. Он внезапно почувствовал сильную слабость. С трудом, непослушными руками снял в прихожей сапоги и пошёл в комнату, оставляя ледяными ногами мокрый след на полу. Нужно было готовиться к вечерней службе.

 

Неплодная смоковница

 

Приближалась Пасха. Но встретить её отец Савватий не успел. На Страстной неделе ему стало плохо, и его прямо с вечерней службы увезли в больницу с подозрением на инфаркт.

Он, видимо, потерял сознание, потому что помнил всё какими-то урывками. Боль в сердце нарастала и не давала вздохнуть, а воздуху не хватало. Он уже не мог больше терпеть эту острую боль, а она всё росла. И вдруг боль отпустила, и он почувствовал своё тело лёгким и воздушным. Этой страшной боли больше не было, а он сам летел куда-то. Скорость полёта всё увеличивалась, его затягивало в тоннель, и он летел по этому тоннелю к ослепительному свету всё быстрее и быстрее.

«Я умираю, — подумал батюшка, — или уже умер... И ничего не успел... Покаяться толком не успел. О чадах своих и пастве толком позаботиться не успел... И вот хотел ещё ремонт в храме сделать... Тоже не успел...»

Внезапно скорость замедлилась. Что-то мешало его стремительному полёту. И вот он парил где-то там, близко к этому ослепительному свету. Он всмотрелся. Что не пускает его? Какие-то люди. Он плохо видел их силуэты, а вот лица можно было разглядеть. Это были знакомые лица. Его чада и прихожане. Они что-то говорили ему. И смотрели на него с любовью.

Вот они, его чада, его постриженники. А вот Фёдор, сторож, и та самая прихожанка, Мария, которая чуть не погибла в аварии. И девочка Настя. Вот Клавдия, по щекам текут слёзы. И ещё много других. Некоторые лица только мелькали, другие задерживались. Дольше всех рядом с ним была старушка, лицо которой казалось очень знакомым. Он никак не мог вспомнить, кто это. Потом вспомнил: Нюра, старшая сестра Клавдии, которая умерла недавно. Или не умерла? Нюра не отходила от него, и губы её настойчиво повторяли одни и те же слова, но он никак не мог их разобрать. И эта её настойчивость и взгляд, полный любви, удерживали его, не отпускали.

Потом он почувствовал, что теряет лёгкость, а ослепительный свет начал отдаляться. Он ощущал нарастающую тяжесть и внезапно услышал свой собственный стон. И с трудом открыл налившиеся свинцовой тяжестью веки.

— Он жив! Очнулся! — Звонкий женский голос. Потом отец Савватий увидел белый потолок и склонённые над ним лица. Одним из них было уже знакомое лицо пожилого кардиолога. Потом батюшку долго мучили и теребили, без конца присоединяя и отсоединяя какие-то проводки и прочую технику.

После обследования кардиолог сел рядом с ним, посидел молча, а потом медленно сказал:

- Отец ты наш дорогой! А я думал: всё, потеряли мы тебя. Но ты, отче, меня не перестаёшь удивлять. Вот вчера вечером я видел, что у тебя был тяжёлый инфаркт. А сегодня с утра, по результатам обследования, — не было у тебя никакого инфаркта! Понимаешь, чудо какое! Не было! Я тебя смотрел несколько месяцев назад, у тебя сердечко...

- Помню, помню, - не выдержал отец Савватий, — изношенное...

- А вот сейчас оно у тебя каким-то чудом работает как совершенно здоровое... Не знаю, что и думать... Значит, так... Я полагаю, что ты у нас полежишь недельку, понаблюдаем тебя.

- Простите, а можно меня потом понаблюдать, после Пасхи?

В Великую Субботу отец Савватий служил литургию Василия Великого, и вместо Херувимской пели то, что поётся только раз в году:

«Да молчит всякая плоть человеча, и да стоит со страхом и трепетом, и ничто- же земное в себе да помышляет; Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным».

Храм был полон. Из посёлка окружным путём приехал целый автобус его прихожан, сделав крюк в двести километров. Настроение у всех было предпраздничное. Ещё немного...

После службы, когда народ отправился в трапезную, к отцу Савватию подошли две женщины, Клавдия и живая и здоровая сестра её, Нюра. Они присели втроём на скамейку в притворе, и батюшка сказал им, как он рад видеть их обеих в храме. Спросил у Нюры о самочувствии. Оказалось, что после исповеди и причастия она уснула и спала сутки, после чего встала и отправилась хлопотать по дому. Как будто и не собиралась помирать. А Клава сказала:

— Батюшка, мы так испугались за тебя! Так переживали, когда нам сказали, что со службы тебя увезли в больницу. Молились всем посёлком! И мы с Нюрой молились! Нюра спросила у меня, как молиться нужно. А я так расстроена была, что только и вымолвила, вставай, дескать, со мной рядом на колени на коврик да говори: «Господи, исцели нашего батюшку!» Сама читала акафист Целителю Пантелеймону. Читала-читала и не заметила, как тут же на коврике и уснула. Просыпаюсь я, батюшка, светает уже. Смотрю, а Нюра наша так и стоит на коленях. Поклоны бьёт да изредка что-то бормочет. Я прислушалась, а она, оказывается, повторяет одно и то же: «Господи, исцели нашего батюшку! Пожалуйста, Господи, исцели нашего батюшку!» Всю ночь молилась!

— Чего ты там выдумываешь-то! — с неудовольствием перебила её покрасневшая Нюра. - Какую там всю ночь, ты проснулась, ещё и четырёх утра не было! Ещё и ночь-то не кончилась! Какая из меня мо- литвенница, батюшка, не слушайте её!

У отца Савватия перехватило дыхание. Он откашлялся и, стараясь говорить спокойно и весело, сказал:

— Спаси вас Господи, дорогие мои! Пойдём-ка подкрепимся немножко!

А когда они встали, чтобы идти в трапезную, Нюра задержалась и тихонько сказала отцу Савватию:

- Батюшка, я вот тут думала всё. И не знаю, правильно ли я думала... Я вот как думала, не время было той смоковнице- то... Ну, неплодной... А Господь сказал, значит, дал ей силы. Бог — Он ведь всё может, так? И мёртвого воскресить, и по воде аки посуху... А она заупрямилась — дескать, то да сё, дескать, раз не сезон, так я и не обязана... Правильно я поняла, батюшка?

Отец Савватий улыбнулся:

— Да в общем, правильно... Кто слишком рьяно защищает право смокв на «их» время, тот, пожалуй, и в своем ежедневнике не найдет времени для встречи с Богом. Господь зовёт нас, а мы ссылаемся на то, что плодоносить рано, утомительно или просто не хочется. Господь готов сотворить, если надо, чудо, а мы стоим бесчувственные, как то дерево. Она упрямая была, видно, смоковница та...

— Ага, упёртая...

— Понимаете, Господь где захочет, то побеждается и естества чин. Понимаете, Анна?

— Понимаю, батюшка. Вы только не болейте больше, ладно?

 

Судьбы людские

 

Сей род ищущих Господа... или Дороги, которые мы выбираем

 

Посвящается моему первому духовному наставнику, игумену Савватию

 

Из капитанской рубки раздавались и неслись над Чусовой крики и брань. Хлипкая дверца рубки ходила ходуном от завязавшейся потасовки, и было непонятно, чем закончится эта переправа на другой берег. Отец Савватий тяжело вздохнул. А начинался день прекрасно.

С утра он на этом же пароме быстро пересёк Чусовую и навестил свою прихожанку, заболевшую Нюру: пособоровал, исповедал, поичастил. После поичастия больной стало ощутимо легче, и Нюра даже встала с кровати, с которой не поднималась уже несколько недель. И не только встала, а ещё и разогрела грибную похлёбку, сваренную заботливой соседкой Татьяной.

И они с батюшкой сели за стол, и не спеша хлебали ароматную грибную похлёбку, и жмурились на весеннее солнышко, заглянувшее в избу. А потом ещё и чаёвничали, и за спиной уютно трещала печь, и серая кошка Муся ласково тёрлась о ноги хозяйки, радуясь, что та наконец встала.

Нюра, поглядывая в солнечное окно, отчего-то стала вспоминать свою молодость: как после гибели родителей осталась она в семье за старшую, вырастила троих — Клаву, Колю и Мишеньку. Была, как сейчас, весна, и малые делали кораблики, а она, юная, тоненькая, ворочала тяжёлые чугунки в печке, прибиралась в избе. Уставшая до изнеможения, отругала братишек за непорядок и даже отшлёпала, а потом расплакалась, и они же её утешали.

Отец Савватий слушал не перебивая и радовался, что лёгкий румянец смущения сменил смертельную восковую бледность её лица. Думал про себя: «Бог милостив, поживёт ещё наша Нюра!»

И вот теперь батюшка возвращался с затянувшейся требы. Шёл по дороге к парому, и ласковое солнце приятно грело спину, но ветер был ещё холодным, полным весенней свежести. Этот порывистый ветер поднимал рябью серые волны на только что освободившейся от льда Чусовой, и река наконец смогла вздохнуть полной грудью, и выросла, разлилась весенним паводком. Но воды её глядели ещё неприветливо, холодной сыростью дышали берега. А жаворонок уже заливался высокой трелью над весенними просторами, и набухали почки, и набирали силу первые клейкие зелёные листочки на деревьях. Весна - жажда жизни, высокое голубое небо, и журчание ручьёв, и аромат черёмухи!

Отец Савватий не спешил. До парома было целых полтора часа, да потом сам паром минут сорок, не меньше, тянулся, боролся с волнами, плыл на другой берег Чусовой, туда, где на Митейной горе золотом сверкали купола белоснежного монастырского храма. Игумен Савватий был духовником и строителем этого монастыря, а Митейная или, иначе, Святая гора за двадцать пять лет стала родным домом.

И отчего-то, подобно Нюре, он вдруг стал вспоминать прошедшие дни. Шёл по улице, знакомой до каждого кустика на обочине, вдыхал полной грудью пьянящий весенний воздух, а в голове теснились воспоминания, они наплывали волнами, подобными быстрым волнам текущей вдоль дороги Чусовой.

Иногда так бывает: ты долго не вспоминаешь о прошлом, а потом — в пути или перед сном — вдруг нахлынут воспоминания и наполнят сердце своей остротой и свежестью — так, как будто вчера это было... Разбередят душу и потом уже долго не отступят, и ты заново переживаешь боль и радость минувших дней.

Как он, горожанин, оказался в этой глуши? Когда ступил на путь, который привёл его на эту гору, продуваемую всеми ветрами?

В храм он ходил с раннего детства с любимой бабушкой... Продолжал ходить в школе. Учителя-атеисты настраивали класс против верующего мальчишки. Но он не обращал внимания на насмешки и издевательства, даже побои... Потом был строительный техникум, где тоже не скрывал своей веры.

Отец, работавший на военном заводе, бросался на него с кулаками, ругался, жаловался властям, призывая их помочь «спасти сына, заблудшего в сетях религиозного дурмана».

 

 

На практике в чужом городе, после занятий, сразу же нашёл церковь, и священник, увидев среди толпы бабушек пятнадцатилетнего паренька, пригласил его через дьякона в алтарь, предложил стать алтарником. Так он обрёл первого духовного наставника.

Практика уже давно закончилась, а он жил в семье у этого священника, отца Виктора, и помогал в храме как пономарь. И готов был не уходить из церкви - так явственно слышал призывающий его Глас Божий.

У протоиерея Виктора было двое детей, и спать приходилось в детской комнате, на полу, рядом с кроватками малышей. Так прошло два года.

А потом они с отцом Виктором сослужили приехавшему в город архиепископу Афанасию, и в конце службы, когда все подходили к Владыке под его архиерейское благословение, он благословил юного пономаря приехать в областной город, в кафедральный собор, чтобы помогать в качестве иподьякона.

Да, вот так дорога его жизни сделала крутой поворот, неожиданный, но, в общем-то, закономерный. У него было чувство, будто Господь, как любящий Отец, Сам ведёт его...

Отец Савватий улыбнулся, вспомнив себя, восемнадцатилетнего иподьякона. Он так старался! Владыка относился к нему как к сыну, но, бывало, и смирял, учил терпению, кротости.

Как-то он сопровождал архиепископа в рабочей поездке. Стояла летняя жара, и, когда поезд тронулся, Владыка попросил у своего иподьякона:

— Серёжа, дай водички попить.

Сергей не догадался взять с собой воды,

а в вагоне был только кипяток. И помрачневший Владыка грозно отчитал его:

— Вот так ты заботишься о своём архиерее?! Даже бутылку с водой не догадался взять?!

А Серёжа не обиделся. Он очень расстроился, и всю дорогу, пока ехали до Кирова - ближайшей остановки, переживал, что старенький Владыка страдает от жажды, а он не догадался позаботиться о воде. В тот момент он и не чувствовал, что самого мучит жажда, готов был её терпеть сколько угодно...

На остановке резво соскочил с подножки, бросился по перрону, купил пару бутылок с водой, мороженое, и опрометью назад, к своему наставнику.

А тот только ласково улыбнулся:

- Испей сам, сынок, водицы! А потом уж и я... И мороженое давай сам ешь!

И Серёжа, успокоенный, только тогда ощутил сильную жажду. И пил прохладную воду большими глотками. А потом, радостный, что Владыка простил и не сердится больше, ел мороженое. У него было такое чувство, как будто не купил он сам это мороженое только что, а получил в подарок от своего наставника... И каким же оно было вкусным, то мороженое! Каким же счастливым он себя чувствовал! Сколько было потом радостей и скорбей, а вот эта радость — она помнится так ярко, как будто произошла вчера!

Случались и другие уроки: как будто проходил он духовную школу перед пастырским служением. Эти уроки порой бывали очень болезненными, но он всегда чувствовал, что это не отец Афанасий его наказывает или благословляет, а делает это архиерей своей апостольской властью.

В кафедральном соборе служили другие иподьяконы, дьяконы, священники. Все они знали, как строг Владыка к со- служащим, как любит, чтобы чинно и торжественно проходила литургия. Но всё- таки молодёжь иногда перебрасывалась какими-то фразами, случалось, и шутили. Сам Серёжа никогда не разговаривал: он себя на службе чувствовал как на небесах — не до разговоров было.

А прихожанами в кафедральном соборе в начале восьмидесятых в основном были бабушки — белые платочки. И все они почему-то очень полюбили Серёжу. Что они тогда увидели в нём? Может, почувствовали, как он любил когда-то свою бабушку — неутомимую молитвенницу? Может, зорко углядели будущего заботливого пастыря? Бабушки, они жизнь прожили — их не проведёшь...

И вот как-то раз юный иподьякон получил суровый урок. Владыка совершал каждение в алтаре на полиелей, а он выходил с трикирием. И в этот момент с клироса зашептали:

— Серёженька, а у бабушки Вали сегодня день ангела!

И он повернул голову к сияющей старушке, постоянной клирошанке, и сказал тихо:

- С днём ангела, баба Валя!

Поздравил бабушку. И, повернувшись обратно, встретился с разгневанным взглядом архиерея. А когда закрылись царские врата, в полном клириков алтаре воцарилась глубокая тишина, как перед бурей. Затем разразилась гроза.

Владыка сел в кресло, подозвал к себе и грозно прогремел:

- Ты всё время разговариваешь во время службы!

И он лишил своего иподьякона службы, запретил входить в алтарь, отлучил от себя. Осталось только клиросное послушание, на клиросе среди бабушек. А они, напуганные наказанием своего любимца, боялись на него даже глаза поднять. Бедная баба Валя рыдала после службы в голос:

- Из-за меня, окаянной, нашего Серёженьку запретили!

И он чувствовал себя так, как будто, изгнав из алтаря, его изгнали из рая. Кроме сочувствующих, находились и недоброжелатели. Откровенно злорадствовала парочка иподьяконов, которых привела сюда не то чтобы глубокая вера, а скорее родные отцы-протоиереи. Они и раньше завидовали: как же так, сам по себе, без влиятельных отцов, стал иподьяконом у архиерея! Случалось, наговаривали на него Владыке. Но тот был человеком духовным и хорошо разбирался в людях. Не слушал завистников.

Тогда ещё Серёжа понял, что церковность не гарантия праведности. Хотя совестливых и просто порядочных людей среди верующих гораздо больше, чем среди атеистов. Может, потому, что совестливые рано или поздно обязательно приходят к Богу?

Владыка, строго наказав, наблюдал за ним, как будет вести себя наказанный...

А у него не было уныния, а было какое- то очень благодатное состояние: как будто парят в бане, и жарко, и невмоготу уже, а тебе всё легче — будто с тебя грязь очищают, и ты такой чистый и лёгкий становишься...

Прошло два месяца. Во время архиерейской службы он стоял на клиросе с бабушками, и вдруг боковая дверь алтаря открылась, и один из его недоброжелателей грубо сказал:

- Иди, что ли! Архиерей тебя зовёт! Сразу же мелькнула мысль: что я ещё наделал? Зашёл, совершил три метания - три земных поклона в сторону престола, подошёл к Владыке, сидящему в кресле, и встал перед ним на колени. Владыка положил свою большую тёплую ладонь на его голову. И души коснулось такое умиление, что захотелось плакать, не обращая внимания на всех, кто в алтаре. Слёзы текли сами, так сильна была эта пастырская благодать Владыки.

Много лет спустя у игумена Савватия появился новый прихожанин. Всю жизнь он был атеистом-коммунистом, а на старости лет пришёл к Богу и принёс с собой в церковь всё, что накопилось в душе за долгие годы. Новоначальный ревнитель благочестия полюбил после службы заводить с батюшкой разговоры о недостатках в Церкви. О том, что нужно всё реорганизовать, о плохих епископах... И отец Савватий, как-то не выдержав, ответил:

— Что вы знаете о епископах?! Что вы знаете об их апостольской благодати?!

Прихожанин удивился:

— Вы же простой священник! Трудовой, так сказать, элемент! Вы что, хорошо относитесь к этим высокопоставленным карьеристам-начальникам?!

И отец Савватий уже сдержанно сказал:

— Господь нам оставил много заповедей: благовествовать Евангелие, посещать больных и заключённых, помогать сирым и вдовам... Вот только, простите, заповеди злословить начальствующих я не упомню...

И разочарованный ревнитель отошёл от батюшки с негодованием...

Да... А тогда Владыка сказал:

— Дайте ему стихарь!

Все в алтаре забегали, принесли самый лучший стихарь. И вот открываются царские врата, выходят архиерей и со- служащие ему. И прощёный иподьякон в самом лучшем стихаре выходит с трикирием и становится, как обычно, справа от Владыки.

Все прихожане ахнули — радостный шум волной прошёл по храму:

- Владыка Серёженьку нашего простил!

А когда Владыка собирался рукоположить его в диаконы, уполномоченный предупреждал, что не даст регистрацию. Отец писал жалобы властям, и уполномоченный требовал, чтобы «молодого человека вернули в светскую среду». И архиепископ Афанасий сделал ход конём: пригласил уполномоченного на свой день ангела, 18 февраля, выделил ему место на хорах и, прямо в его присутствии, рукоположил духовное чадо в дьяконы. Уполномоченному ничего не оставалось делать, как смириться...

Через пару месяцев, после Троицы, на Духов день, дьякона Сергия рукоположили в священники и через неделю отправили сюда, на Митейную гору, на берег суровой уральской Чусовой.

Он получил регистрацию, собрал свои нехитрые пожитки. Чемодан получился очень тяжёлым в основном из-за книг. А вот сшить рясу денег не было, и он нашёл в кафедральном соборе какую-то старую, изъеденную молью. Она была ему велика.

И он ехал два часа на дребезжащей электричке. А потом нужно было пройти много километров пешком... И он шёл по этой дороге, как сейчас. Только стоял июнь, и солнце было жарким, воздух - горячим, а дорога — такой сухой и пыльной!

 

 

 

Он шёл в неизвестность, и некому было встретить молодого священника. Когда-то при жизни протоиерея Николая Рагозина, известного в России старца, на горе, в храме Всех Святых, был многочисленный и дружный приход. Но отец Николай умер. Новые священники в этой глуши как-то не приживались, и теперь в храме никто не служил. Приход фактически распался.

Только что рукоположенный батюшка шёл по этой же самой дороге и был таким взволнованным... Если бы тот юнец знал о ждущих его испытаниях, об искушениях, и скорбях, и предстоящей боли - смог бы он тогда так смело выйти из последнего вагона старой электрички и радостно пойти по этой пыльной дороге навстречу будущему? А тогда он шёл, и сердце пело — это пастырь шёл к своему первому приходу, к своим первым прихожанам. И огонь веры горел так ярко и ровно. И ничто нечистое не могло коснуться души.

Можно ли сохранить в себе этот огонь веры, жажду служения Богу и ближним, пронести через годы? Сохранились ли они сейчас в его душе? Не обтёрлась ли душа, не загрубела ли на долгом пути? Отец Савватий задумался.

Владыка Афанасий, благословивший его рукоположение целибатным священником, а потом на монашеский постриг, говорил:

- Подумай, сынок... Ты так молод... Отдаёшь ли себе отчёт, что сейчас ты, двадцатилетний юноша, принимаешь решение за будущего тридцатилетнего, сорокалетнего мужчину, за пожилого человека? Будет ли тот, зрелый, мужчина согласен с юным Серёжей? Не осудит ли он его за то, что выбрал такой крутой путь? Лишил тихих семейных радостей, детей и внуков, женской любви? Сможет ли он полностью отдать себя на служение Богу и пастве? Не свернуть с пути? Не бросить свой крест на полдороге?

И он не знал, что ответить. Как он мог ответить за того, кем не был, кого не знал? Он знал только себя, нынешнего, который весь горел и рвался на подвиг, таял от благодати Божией.

А потом - да, благодать отступала. Промыслительно отступала. Чтобы он знал: «Без Мене не можете творить ничесоже». Тяжёлые искушения и лютая плотская брань. Ах, какой лютой она была порой! И каждый раз, когда молился за паству, знал, что злая сила ненавидит эту молитву. И чем горячее молился, тем сильнее были нападения! Господь защищал, не позволяя врагу ударить в полную силу, покрывал Своей благодатью. Но и того, что доставалось — было много! Много и больно, порой очень больно... Враг нападал через людей, через искушения, причиняя болезни, нанося раны телесные и душевные.

 

 

Да... А тогда он шёл так долго и так устал идти по этой пыльной дороге, а попуток всё не было. Путь его был полон символов, был как бы прообразом будущего. Но понял он это гораздо позднее. Храм на горе представлялся как рай, к которому стремишься в течение жизни. И вот он шёл, и пот катился по лицу и спине, и он уже сомневался, что сможет дойти сам. А тут у чемодана оборвалась ручка. Он пытался нести его, обхватив руками, но так стало гораздо тяжелее.

Он остановился и понял, что забыл о главном. И стал молиться. Горячо молиться.

И пришёл ответ на молитву, так Господь в его духовном младенчестве утешал и подавал помощь мгновенно. Несколько часов дорога была пустынной, и вдруг из-за поворота показался мотоцикл с коляской, который притормозил, не дожидаясь, пока он сможет поднять обессиленную руку.

Мотоциклист довёз его до парома. И переправа через реку тоже была символом — обратного пути нет. А когда поднялся на высокую гору к старому запущенному храму, его, как два ангела, встретили первые прихожанки — две бабушки. Они так искренне радовались, что наконец-то будет служба в храме, и сюда снова придут люди, и оживёт древняя Митейная гора...

Рядом с храмом стояла старая избушка. В ней жил ещё протоиерей Николай Рагозин. И две бабушки. Одну бабушку звали Валентиной, она была псаломщицей. А другую звали Дарьей. Ей было уже 95 лет, и все эти годы она провела на Митейной горе, никуда не уезжая. Святость этого места притягивала и удерживала. Ведь в этих местах когда-то подвизался святой Трифон Вятский, а потом молился на горе блаженный Митейка. Ещё Дарья много лет была келейницей старца, отца Николая.

Бабушки плакали, встречая его. Они постарались подготовить для него комнатку в старой избушке, создать какой-то уют. И два колченогих стула, скрипучая кровать, казалось, тоже радовались своему новому хозяину...

Отец Савватий замедлил шаг. Время странным образом плавилось под ярким весенним солнцем, казалось, сейчас он обернётся и увидит себя - того, юного...

За воспоминаниями и не заметил, как подошёл к парому. Вот такие они, эти воспоминания: за полчаса — несколько десятилетий проживаешь! До отправления парома ещё было время, и отец Савватий сел на скамейку, укрывшись от весеннего ветра. Здесь солнышко пригревало не на шутку, и он закрыл глаза. Ему показалось, что на минуту он задремал. Разбудили голоса из рубки: разговаривали капитан и помощник. Помощник говорил негромко, а капитан, видимо, специально возвышал голос, чтобы он, отец Савватий, хорошо слышал:

- Катается туда-сюда, даромоед! Терпеть не могу этих попов! Вот, извольте радоваться, опять его вези! Сидит там на этой горе, на кладбище, как сыч! Вот ты мне скажи: разве нормальный человек будет жить на кладбище?! Вот то-то!

Отец Савватий улыбнулся. Да уж... Когда он приехал на Митейную гору из города, всё казалось необычным: старый заброшенный храм, покосившаяся избушка. Печка плохо держала тепло и к утру выстывала, вода в рукомойнике замерзала. Не было удобств, не было людей. На службу подтягивались старушки, переправляясь на пароме. Когда же кончалась навигация, гора становилась почти отрезанной от остального мира. Зимой ходили через Чусовую по льду.

А вокруг храма действительно было кладбище. Причём очень старинное. Настолько старинное, что при похоронах не замечали старых могилок, сровнявшихся с землёй, а, уже копая яму, натыкались на старые косточки. Иногда их просто отбрасывали в сторону,заботясь только о своём покойнике.

И он тогда чувствовал себя как в сказке. Как будто попал в «Вечера на хуторе близ Диканьки». Или в фильм, где «мёртвые с косами стоят». Они с бабушками даже собирали эти косточки и предавали погребению. Потом ему рассказали, что в подполе его избушки — тоже покойник. Когда мужики делали погреб для отца Николая, нашли человеческие кости. Сколько лет было этой могилке? Сто? Двести? Они просто зарыли косточки в углу подпола и спокойно продолжали копать погреб дальше.

Местные привозили усопших, и он отпевал, служил панихиды. К нему подходили какие-то бандитского вида взлохмаченные мужики и басом спрашивали, не страшно ли здесь молодому батюшке. А он отвечал: «Чего мёртвых бояться? Я за них молюсь».

Отец Николай когда-то отчитывал бесноватых, старец был духовным воином. После его смерти здесь пытались служить два священника, но не выдержали этой глуши, страхований, отсутствия нормальной жизни, людей, удобств - да много чего. Были и у него страхования. Спасался молитвой. Когда становилось совсем тяжело — надевал рясу отца Николая. Так и служил...

В капитанской рубке ненадолго замолчали, а потом возмущённый голос проревел:

— Насобирал там возле себя баб! Монастырь там у него женский, видите ли!

Второй голос стал громче:

— Ну, ты ещё скажи, что он специально монахом стал, потому что бабник!

— Всё равно, чего он там — как в малиннике... И-ишь какой!

— А тебе что - завидно, да?!

Отец Савватий снова улыбнулся. Да, монастырь у него женский. Вот уж никогда бы тот молодой отец Сергий не представил себе, что станет духовником и строителем женского монастыря... А всё начиналось с бабушек. Молодёжь была к храму не приучена. А вот бабушки потянулись на службы, и храм ожил. Многие были чадами протоиерея Николая.

Приняли они молодого священника не сразу, сначала не доверяли. Боялись, что сбежит. Спорили, когда пытался говорить о неосуждении, о духовной жизни.

- Вот батюшка Николай, он был старцем! А ты совсем молоденький! Внучок ты наш! Мы ведь жизнь прожили, мы всё сами знам. Какая такая духовная борьба?! Нет, мы уж старенькие... Осуждали? Не... Это мы и не осуждам вовсе, это мы так — покалякали между собой...

И они спорили с ним, не слушались, а он был хотя и молодой, но священник. Он говорил им что-то духовное, а они смеялись, перечили, вредничали.

Пару раз они его так доводили, что он собирал свой чемодан и, украдкой смахивая слёзы, уходил на паром, чтобы вернуться в родной город.

В первый раз, когда сидел на пристани в ожидании парома, полный решимости уехать, к нему пришла лукавая мысль:

- Вот, бросил ты свою паству... Вот, видишь, как жизнь твоя закончилась? Жить тебе больше незачем - а ты бросайся в воду, утопись! Пусть они потом тебя оплачут, раз довели!

И он понял мгновенно, что эти навязчивые, такие убедительные помыслы — бесовские.

И в страхе от этого лукавого нападения тут же подхватил свой чемодан и отправился обратно — на своё место, к своему кресту. Быстро прибежал домой, зашёл в избушку и видит такую картину: стоят его бабушки на коленях и за него акафист читают.

Был ещё один раз, когда он решился уехать. В полном унынии уже переехал на другой берег и пошёл на вокзал. Навстречу ему попалась староста храма Анна Дмитриевна:

- А вы куда это, батюшка?!

- Я от вас уезжаю.

- Нет, давайте ко мне зайдём, хоть чайку попьём...

Когда зашли в дом, она стала греть похлёбку и чай, а ему достала с полки старинные Четьи Минеи в кожаном переплёте. Он открыл книгу на первой попавшейся странице, стал читать. И это было прямо о нём — о его жизни. Ситуация один к одному. Только в книге святой человек, которому досаждали, всех простил и никуда не уехал. И у него появилось чёткое осознание того, что Господь Сам его вразумляет, и вся обида тут же исчезла. Пришло внутреннее решение вернуться, и он понял, что никуда уже не уедет.

Позднее пришло ещё одно искушение, но теперь оно было уже не внутренним, а внешним. Когда в очередной раз по делам прихода приехал в епархию к Владыке, тот посмотрел испытующе и предложил:

— Я могу тебя перевести в другое место, где храм побольше, и народу тоже побольше, и удобства есть — там тебе получше будет служить. Что скажешь?

И у него было чувство, как будто его лишают чего-то самого ценного - его бабушек. Его первых чад. А ведь они говорили:

— Ты уж нас не бросай, уж схорони нас сначала — а тогда и уедешь, коли захочешь... А то без тебя-то и храм по щепочкам разберут!

И он отказался от перевода. Остался на горе со своими бабушками. А потом уже врос в это место, душа прилепилась к Митейной горе над суровой уральской Чусовой. И он чувствовал молитвенную помощь старца Николая, который благословил это место, предсказал строительство монастыря и даже описал будущим бабушкам, а тогда полным сил прихожанкам своего храма, внешность своего преемника.

И, по словам бабушек, описывал старец точь-в-точь его, отца Савватия. Он слушал их недоверчиво: разве мог старец видеть его, когда он ещё в школе учился?! И не тянет он на преемника: так себе, самый обычный, ничем не примечательный священник... А спустя десять лет — выросли постройки монастырские в тех самых местах, на которые указывал отец Николай.

Отец Савватий вздрогнул от неожиданного гудка: на паром въезжал здоровен-

ный «КАМАЗ», сигналил паре легковушек: берегитесь! С тех пор как сделали дорогу до областного города, мимо Святой горы изредка проезжали машины. Из рубки доносился звон посуды. Он посмотрел на часы: через двадцать минут паром должен отправиться. Река играла холодными серыми волнами, и они бились и рассыпались у борта парома. О чём это он? Да, как появился монастырь...

Постепенно отношения с бабушками полностью наладились: он научился молиться за них от всего сердца, покрывать их немощи своей любовью, осознавая, какую тяжёлую жизнь они прожили. Вот удивительно: ведь он не стал намного старше, но теперь бабушки слушались его и доверяли, чувствовали его пастырскую заботу и пастырскую же власть. И он стал для них не «внучком», а отцом. Любимым батюшкой.

Следующие года два служил спокойно. А потом всё стало опять меняться, как меняется во время путешествия рельеф местности. Видимо, какой-то отрезок его пути закончился. Так бывает: мы идём то в гору, то с горы, то по ровной дороге, а то одни ухабы... И вот его собственная дорога, ненадолго выровнявшись и дав ему передышку, опять стала уходить в гору, и идти стало всё труднее и труднее.

Началось с того, что как-то после службы он остался один в своей избушке. Смотрел в окно на расстилавшуюся под горой равнину, леса, поля, красавицу Чусовую и думал: «Как хорошо! Красота-то какая!» А потом почувствовал, что перестал так уставать, как раньше, что идёт всё хорошо у него на приходе. Вроде бы даже стал появляться избыток сил. И он подумал тогда:

— Вот отцы: один семейный, другой - миссионер, третий - проповедник. А я отслужил себе и свободен...

Появилось какое-то внутреннее беспокойство. Неудовлетворённость собой.

И он встал на колени и от всей души помолился:

— Господи, как мне быть? Дай мне какое-то дело, какое-то служение, кроме того, что я сейчас делаю!

И Господь услышал молитву. Только он сначала не понял, что это именно ответ на молитву. На исповеди одна бабушка попросила:

— Батюшка, возьми меня к себе! Я ведь одна совсем... Ты уж меня и похоронишь, и отпоёшь, и за упокой души моей помолишься!

И все его бабушки как будто сговорились. Как придёт к какой-то старушке на требу, так она и просится: возьми да возьми меня к себе!

Они все незаметно постарели и стали нуждаться в помощи, уходе. Как-то приехал к одной своей бабушке на пароме, смотрит: домик у неё рядом с Чусовой, и вот весной река разлилась, на полу избушки сантиметров на тридцать вода. Сама лежит на кровати, нога распухла, ходить не может. Лежит в нетопленой избе и дров не может принести. Вот умри она — и ей даже глаза никто не закроет...

Он шёл от старушки печальный и размышлял. Что делать? Ездить к ней и всем нуждающимся в помощи каждый день на пароме — он не сможет. Просто не успеет. Шёл себе уставший — в этот день было много треб — и пытался понять, что он должен сделать, как помочь. И вдруг увидел двух своих стареньких прихожанок - Агафью и Татьяну. Он их хорошо знал. А тут увидел как в первый раз.

Увидел, как они шли: одна наполовину парализована, рука висит, нога приволакивается, а другая - слепая. Одна не видит, другая идти почти не может. И вот идут себе еле-еле, крепко держатся друг за друга. У обеих котомки-сидоры за спиной, в сапогах кирзовых. И составляют вместе как бы одного человека. А пошли они в магазин, купить себе продукты.

Обе были одинокими: в послевоенную пору многие женщины оставались одинокими. И Агафья с Татьяной странствовали по монастырям и старились потихоньку, пока не осели здесь, рядом со Святой горой.

Первой потом умерла парализованная, а слепая осталась. И он ходил к ней и кормил старушку. Она до самой смерти самостоятельно топила печь. И, конечно, не могла видеть, когда её закрывать. Господь давал такую благодать, и она чувствовала свою печь и никогда не угорала.

И вот при виде этих двух старушек у него больно сжалось сердце. Они ковыляли себе тихонько по пыльной дороге, полной ухабов, и ему казалось, что они сошли с картины Репина или Сурикова, а он сам оказался в далёком прошлом.

Он ведь был хоть и верующим, но обычным парнишкой: ходил в школу, ездил в лагерь, на дачу. А тут, на Митейной горе, Господь открыл ему то, чего он никогда раньше не видел, а может, видел, да не

замечал. Раньше все эти беды людские, нищета, заброшенность жили в другом мире, а теперь оказались совсем рядом.

И он понял, что это Господь открывает ему по его же молитве этих бедных Лазарей, которых часто просто не замечают, просто проходят мимо. И он принял это послушание - заботиться о них — как из рук Божиих. Мгновенно пришло решение: он действительно возьмёт старушек к себе. А для этого построит им дом. Богадельню. Прямо рядом со своей избушкой и храмом, на Митейной горе.

Из того, как разворачивались дальнейшие события, он понял, что действительно это его послушание, и пришло оно по воле Божией. У него не было денег для строительства даже баньки, не то что избы. И как только он решил взять к себе бабушек, ему пожертвовали две тысячи. Таких денег он раньше и в руках не держал!

Вот когда пригодилось строительное образование! Он закупил строительные материалы, нанял рабочих и начал строительство своего первого деревянного дома на восемь келий: четыре небольшие комнаты-кельи на первом этаже и четыре на втором. В каждой келье, по его расчётам, могли жить один-два человека. Ещё не была построена эта избушка, как он уже забрал к себе ту самую бабушку, которая не могла ходить.

Стройматериалы стали подходить к концу, а его домик не был возведён под крышу. И он подумал: вот и всё... Сейчас деньги кончатся, и останется изба недостроенной. Но как только деньги кончились, пришли новые, и их было достаточно для оплаты рабочим и продолжения строительства.

А когда дом был достроен, деньги перестали приходить в таком количестве, и их опять стало мало: свечки поставить, еду купить.

И вот он поселил в этом доме старушек. И стали они жить вместе. Он служил в храме, ездил на требы и ухаживал за бабушками. Была одна боевая старушка, которая помогала ему. Потом Господь послал им более молодую старушку, а чуть позже пришли совсем молодые сёстры — будущие монахини Тамара и Ксения. Теперь они ухаживали за бабушками, а он служил, потому что треб становилось всё больше. И новые прихожане искали пастырского окормления.

Его авторитет священника рос незаметно для него самого. И на горе появилась молодёжь — парни, девушки. Теперь его община состояла не только из старушек. Молодые искали подвига, монашеской подвижнической жизни.

И он поехал с ними к старцу, архимандриту Иоанну (Крестьянкину), который уже несколько лет был его духовным отцом. По пути эти славные ребята, на которых он, сам ещё молоденький, всё-таки смотрел уже как старший, как отец-наставник, спорили до хрипоты:

— У нас будет женский монастырь!

— Нет, мужской!

— А вот у старца спросим, как он благословит, так и будет!

Отец Иоанн встретил их ласково. Но с юношами почти не разговаривал, так они и простояли у стенки. Он сразу же обратился к девушкам и стал наставлять их. Говорил о том, какими должны быть монахини, каким должен быть настоящий монастырь. Дал им напутствие и благословение на монашескую жизнь, на основание женского монастыря.

Так и случилось. Те юноши, что ездили с ним, как-то незаметно разъехались: кто женился, кто стал дьяконом, семейным священником. А матушки остались.

Из рубки загремело опять:

— Давай, наливай ещё по маленькой!

— Может, хватит? Мы ж на работе... Скоро уж пора трогаться...

— Наливай, говорю! Всё обрыдло! Жизнь тяжёлая, несуразная! Никакой радости... А он — вон сидит, улыбается! Так бы подошёл, да и ударил бы чем-нибудь тяжёлым!

— Ага, он тебе ударит... Вон здоровый какой мужик, мощный... Силищи, наверное, немеряно! А и вообще — чего ты привязался-то к нему?! Поп как поп...

— Да я и сам, слушай, не знаю... Просто вот как гляну на него - такая злость в душе просыпается...

Отец Савватий грустно вздохнул. Он старался не смотреть в сторону рубки, чтобы не вызвать лишнего гнева, но и передвигаться на небольшом пароме, уже занятом машинами, было особенно некуда. Скамейка по другую сторону рубки была занята пассажирами легковушек, водители же большей частью оставались в машинах. Была ещё маленькая скамеечка на корме, но там тоже кто-то сидел. Батюшка всмотрелся: это был один из местных жителей, Толян.

Толян отличался высоким ростом и недюжинной физической силой. Говорили, что он служил в какой-то «горячей точке», был контужен, отчего и повредился и даже был выведен на инвалидность. Трезвый Толян вёл себя смирно, выпив же, частенько впадал в ярость, и тогда усмирить его могла только его мать, баба Валя, высокая худая старушка. Баба Валя отличалась кротостью и добротой, но сына держала крепко, а он отчего-то робел перед матерью и слушался беспрекословно. Толян, то есть Анатолий, поправил сам себя батюшка, даже ходил с бабой Валей в церковь и всегда с восторгом смотрел на него, отца Савватия, особенно когда он обходил храм с кадилом.

Сейчас Анатолий сидел спокойно, похоже, дремал, и не обращал внимания на громкие бранные слова, доносящиеся из капитанской рубки. Батюшка тоже отвернулся от этой рубки. Да, и раньше приходилось ему встречаться с людской злобой и ненавистью. Часто они были вызваны просто тем, что он — священник, служитель Божий. Духи зла ведь не дремлют — настраивают людей, особенно тех, кто не защищён таинством Крещения, лишён благодати причастия, исповеди. Бывают и одержимые. Они порой готовы просто броситься на тебя, как дикие звери.

Иногда он был готов к ударам и молился, тогда благодать молитвы покрывала, защищала. А иногда удары наносились внезапно... Один раз он испытал по отношению к себе очень сильную злобу, причём, что любопытно, злость была примерно одинаковой у неграмотной болящей старухи и у высокопоставленной начальницы из райисполкома.

А дело было так. Ещё в двадцатые годы храм Всех Святых на Митейной горе обезглавили — снесли купола, разбили колокола и превратили в спичечную фабрику. В сорок шестом, правда, вернули верующим, но колоколов уже не появилось. Почти семьдесят лет не слышали эти места радостного колокольного звона.

И он думал: купол — как свеча перед Богом. И сердце разрывалось от боли при виде обезглавленного храма. Когда звонницу разрушили, кирпичи побросали у церкви, и они лежали там грудой, поросли травой и были уже никуда, конечно, не годными.

Он долго собирал деньги, наконец накопил на небольшие колокольчики и сделал свою первую звонницу. Он сам поднимался на неё, звонил в эти небольшие колокола, и такой прекрасный, нежный звон разливался над просторами Чусовой, что сердца прихожан пели и умилялись.

И вот как-то раз, когда он, переполненный радости, спускался по крутой лестнице, только что отзвонив, из тёмного угла раздалось злое шипение:

— Приехал сюда... молодой... в колокола он звонит... сейчас последние времена настали... уж и в церковь нельзя больше ходить... а он звонит... антихриста встречать будет своими колоколами...

Эти злые, несправедливые слова были так неожиданны и ударили как ножом прямо в сердце. Интересно, что сама болящая старушка потом вспомнить не могла, отчего она испытала такую сильную ярость и чем именно ярость эта была вызвана.

Зато всё хорошо помнила и осознавала руководительница райисполкома — убеждённая атеистка. Обычно спокойнонадменная, холёная, она совершенно изменилась при разговоре о колоколах. Ей донесли про молодого активного священника, и она, вызвав его к себе, кричала, покраснев от гнева, срываясь на визг:

— Как вы посмели?! Кто вам позволил?! Вы мешаете вашими колоколами детскому саду, и школе, и местному населению! Эти отвратительные звуки нарушают общественный покой — вы об этом подумали?! Почему вы не пришли ко мне за разрешением?!

А райисполком находился в районном городе, в пятидесяти километрах от Митейной горы. Он спокойно ответил разбушевавшейся начальнице, что ни детский сад, ни школа — никто не жалуется на колокольный звон. Сказал:

— Кому мы можем мешать, ведь все эти учреждения находятся довольно далеко - за Чусовой.

И тут она завизжала от ярости:

— Мне!!! Мне вы мешаете!!!

Лицо её страшно исказилось, и ярость эта была уже какая-то нечеловеческая.

Да... так что он привык к ударам, в том числе неожиданным.

А колокола он потом поменял на большие, и сейчас матушки научились звонить так красиво... Он опять улыбнулся.

В рубке зашлись от негодования:

— Не, ты смотри, он опять улыбается себе! И-ишь, дармоед, привык на бабках наживаться!

— Да ладно тебе! Чего ты сегодня так разошёлся-то?!

— Не, ну обидно же! Мы тут живём — пашем как проклятые, а он там, в своём монастыре, живёт себе в своё удовольствие! И словечки-то какие напридумывали: всё там у них искушения, утешения — тьфу! Слушать противно!

— Ну всё, успокойся уже! Давай заводи, пора отчаливать - время!

Тяжело заработал мотор. Паром вздрогнул, качнулся и стал медленно отплывать от пристани.

Бабки... Не бабки, а бабушки — хотелось ему поправить. Хотелось сказать о них ласково, помянуть их всех добром, потому что из тех, его первых бабушек уже никого не осталось. Никого... Окончилась их многотрудная и скорбная жизнь. Всех их он довёл до конца и по очереди проводил в вечность: исповедал, причастил, отпел... А те молоденькие сёстры, что первые пришли ухаживать за старушками, уже давно не молоды. Как и он сам...

И теперь не то чтобы настало время подводить итоги, а так — понять, осознать, наверное, правильно ли идёт он по выбранной когда-то дороге, не заблудился ли в перипетиях жизненных, не сбился ли с пути ненароком? Может, поэтому так много воспоминаний нахлынуло сегодня?

А что насчёт утешений... Были у него и утешения... Да ещё какие! Паром медленно набирал ход, его шум заглушал голоса в рубке. И он закрыл глаза, чтобы мысленно перебрать в памяти этот драгоценный бисер. Да, утешений было много, незаслуженно много! От людей и от Господа- Епископ Афанасий и протоиерей Виктор, отец Николай и архимандрит Иоанн (Крестьянкин) — чем заслужил он эту милость — встретить таких людей на своём жизненном пути?!

Хиротония - рукоположение в священники помнится так, как будто это было вчера, хотя прошло четверть века... Он рукополагался целибатом, потому что у него не было невесты, да и просто девушки никогда не было: с пятнадцати лет он был почти неотлучно в храме — алтарником, иподьяконом...

На литургии после Херувимской и перенесения Святых Даров он стоял на коленях перед престолом, и архиепископ Афанасий, возложив на его голову руку и край омофора, читал тайносовершительные молитвы: «Божественная благодать, всегда немощная врачующая и оскудевающая восполняющая...» А он чувствовал, как будто ток проходит через всё его тело, весь дрожал от силы благодати Святаго Духа, сходившей на него. Неудержимо текли слёзы, и он чувствовал себя так, как будто ещё немного - и его слабая человеческая оболочка не выдержит этой благодати.

А потом, когда облачили его в священнические одежды - епитрахиль, пояс, фелонь, — он посмотрел на людей, собравшихся в храме, и почувствовал, как переполняет его любовь, пастырская любовь к этим людям, к пастве, которую он теперь должен пасти. Подобной любви он не испытывал никогда раньше, она пылала в сердце, и он чувствовал, что любит их всех одинаково: старых и молодых, красивых и неприглядных, женщин и мужчин, детей и стариков — одинаково. Такова была сила благодати рукоположения.

Постепенно, с годами, это чувство стало слабее, и он стал различать прихожан, не мог уже любить их одинаково, хоть и очень старался. Но своими силами достичь такой любви невозможно... Её может дать только Господь... Господь дал её в начале пути туне — даром, а потом тихонечко забирал, чтобы он сам потрудился, сам стяжал эту благодать потом и кровью.

А постриг монашеский — тоже какая милость неизреченная, незаслуженная! Он вспомнил, и даже дыхание перехватило.

Постригали его на Белой Горе, первым, после того как начал монастырь возрождаться. Он знал, что братия этого монастыря в годы революции приняла мученическую смерть: более сорока монахов расстреляли, а настоятеля, архимандрита Варлаама, бросили в Каму. И принять постриг здесь было честью для него...

Постригал его игумен Варлаам, очень почитаемый в народе священник. Он был когда-то многодетным протоиереем, а потом овдовел, дети выросли, стали священниками, монахами, а он сам, уже пожилой, лет за шестьдесят, принял постриг и служил на приходе. И вот Владыка благословил его восстанавливать монастырь на Белой Горе. И он за послушание взвалил на себя этот страшный по тяжести, почти неподъёмный крест — последний крест в своей жизни. Это была его Голгофа.

Когда молодой иерей Сергий приехал к отцу Варлааму на Белую Гору для пострига, здесь царила разруха: разбитый трёхэтажный корпус, где ветер гулял по пустым коридорам, разрушенный собор... Стоял Великий пост, и их было несколько человек: игумен Варлаам, один заштатный священник, несколько монахинь и он сам.

Из трапезной сделали временный храм, потому что в соборе служить было невозможно. В этом временном храме печка топилась очень плохо, и было так холодно, что в потире застывала Кровь. От холода приходилось служить в валенках.

Перед постригом пошли препятствия: отец Варлаам уехал и никак не мог вернуться, были какие-то задержки с машиной, и когда вернулся наконец, время подходило к полуночи. Так и постригали его — уже ночью. Выбрали три имени: святитель Пермский Питирим, Арсений Великий и Савватий Соловецкий. Написали эти имена на трёх записках и положили их в коробку из-под клобука. Помолились. Когда он опускал руку в коробку, услышал внутренний голос: «Савватием будешь». И действительно достал записку с именем Савватий.

Во время пострига нужно ползти, и монашеская братия покрывает тебя мантиями. А у них братии не было, и он полз крестом один — как ему показалось - долгодолго... И когда дополз к ногам игумена Варлаама в одной тонкой постригальной сорочке, холода не чувствовал.

Пели при постриге несколько монахинь, а он слышал вокруг себя мощный монашеский хор мужских голосов: как будто пела вся белогорская братия, когда-то замученная и расстрелянная. Он ощущал их присутствие всем сердцем, чувствовал родство с ними, слышал их голоса, и душа замирала, и он даже украдкой смотрел по сторонам, пытаясь увидеть эту незримую братию. И это было чудом и утешением.

Потом его, только что постриженного, оставили на ночь в храме вместе с заштатным батюшкой, потому что постриженика нельзя оставлять одного. Батюшка отошёл в сторонку и уснул на скамейке. А он молился перед аналоем, стоя на ледяном полу до самого утра в кожаных тапочках на босу ногу — и не чувствовал холода. И это было тоже чудо и утешение.

Он молился один ночью в этом холодном храме, и у него было странное ощущение: он стоит перед аналоем, а сзади - вакуум. Будто всю предшествующую жизнь отрезало — ничего нет в прошлом: ни имени, ни его прежнего — ничего. А он сам — совершенно новый человек с новым именем, и впереди только будущее, как у только что родившегося.

Это ощущение вакуума позади становилось всё сильнее, и он вглядывался вперёд: что там? И перед ним открылась бездна, такая, что хотелось отшатнуться. Но он остался на месте и только всматривался вдаль. И вот с неба спустился луч, как мост, и он ступил на этот мост и пошёл по нему. И увидел, что там, вверху, святые, и их много, они смотрят на него и зовут к себе. Он всматривался поражённо в лица и узнавал: преподобные Савватий Соловецкий, Серафим Саровский, Сергий Радонежский, святитель Николай Чудотворец и ещё много других.

Он пошёл к ним, потом побежал, и сердце захватывало, а он всё бежал и бежал. Подниматься по лучу было очень трудно, но он старался, а святые смотрели так ласково и звали к себе. Он уже понимал, как неимоверно трудно стремиться к ним, понимал, что целой жизни может не хватить для того, чтобы чуть приблизиться к ним, но продолжал прилагать усилия... Бежал, бежал... И вдруг всё закрылось. Духовное видение окончилось.

И он опять увидел перед собой аналой, трапезный храм, спящего позади на лавке батюшку. В окнах брезжил свет, наступило утро. Это означало, что видение продолжалось очень долго, а ему показалось, что оно длилось считаные минуты. В храм вошли матушки, стали подходить под благословение, и всё приняло свой обычный вид. И только тогда он почувствовал холод и стал мёрзнуть. На часах было полседьмого утра, они совершили утренние молитвы и поехали домой, на Митейную гору. Он почти никому не рассказал о своём видении, храня его в сердце как духовное сокровище, духовный бисер...

Поделился своими переживаниями только с духовным отцом, спросил о природе своих видений: не прелесть ли это, не повреждение ли духовное? Ведь он ничем не заслужил таких высоких духовных переживаний, ничего особенного не совершил, недостоин, в общем...

И старец, отец Иоанн (Крестьянкин), улыбнулся ласково:

— Недостоин, говоришь? Конечно, недостоин... Мы все недостойные... И уповаем только на милость Божию... А у тебя впереди много трудностей, скорбей и даже гонений. Не удивляйся. Придёт время — и ты вспомнишь мои слова. И вспомнишь то, что Господь давал тебе на заре твоей жизни, давал для твоего укрепления в вере.

А потом отец Иоанн умер, и сердце так тосковало по наставнику, так нуждалось в его поддержке, молитве, его ласковом взгляде... Уже вырос на Митейной горе монастырь, и он, отец Савватий, уже был его строителем и духовником, и позади оставались материальные трудности, когда у него не хватало денег, чтобы просто накормить сестёр. Как-то раз у него в кошельке звенела лишь мелочь: двадцать рублей на двадцать человек, и он не знал, что будет у них на обед завтра, и будет ли обед вообще...

Материальные трудности постепенно ушли, но появилось уныние: вот Митейная гора, вот его прихожане, вот сёстры монастыря, и вот его жизнь — одинаковая изо дня в день, когда с утра до вечера нужно поддерживать своих чад, заботиться о них, молиться о них, выкладываясь, отдавая себя без остатка. Иногда приходила мысль: а сам-то я? Я ведь тоже человек. И у меня бывают минуты слабости — кто поддержит меня самого, кто позаботится обо мне? Кто поднимет, если упаду?

Потом эти тяжёлые минуты проходили, и он снова ясно понимал, что это его выбор, его долг, его крест. Он пастырь и должен пасти своих овец. Потом уныние подступало снова, и, когда оно бывало особенно сильным, Сам Господь видимым образом подавал утешение и укреплял в вере.

Как-то раз он, как обычно, отслужил литургию, затушил все лампадки до вечерней службы и пошёл в свою келью. На душе было как-то особенно тяжело, уныло. И когда он вернулся в храм на вечернюю службу и пошёл в алтарь, то, открыв боковую, северную дверь, остолбенел: семисвечник в алтаре горел. Свечи никак не могли гореть: в церковь, а тем более в алтарь, никто не заходил, он открыл дверь своим ключом, а если бы он даже забыл затушить свечи утром, они бы уже догорели.

В изумлении подошёл к семисвечнику поближе, и, как бы для того, чтобы удостоверился он в чуде, последняя лампадка, немного отставшая от других, загорелась прямо у него на глазах. А на душе стало легко и тепло, мир и покой воцарились в сердце.

Несколько дней спустя, когда начал сомневаться, было ли это, не привиделось ли, он ставил на горнем месте лампадку и к ней три свечи. Зажёг от лампадки одну свечу, и в это время остальные две свечи в другой руке зажглись сами собой. И снова это чувство — радостный сердечный трепет от ласки Божией.

Да, Господь укреплял его в вере... На Пасхальной неделе, в пятницу, когда празднуют «Живоносный Источник», он служил молебен на освящение воды. Справа пели тропари матушки, слева стояла бабушка с кадилом, а он сам — в центре, у аналоя, где была приготовлена вода в больших эмалированных бачках. И вот, когда они призывали Духа Святаго снизойти на воду, он явственно увидел, как

в бачках заиграла вода. Она медленно, а потом всё быстрее стала кружиться, как волнуется обычно вода, когда дует на неё сильный ветер. Так Господь показывал им видимым образом схождение благодати Духа Святаго на воду.

Но самым трогательным, самым нежным прикосновением к душе ласки Божией было одно духовное видение. Он вспомнил его сейчас, и сердце взыграло так же, как в тот день.

Наступил праздник Успения Пресвятой Богородицы, и он поднялся на свою тогда ещё самодельную звонницу на храме, чтобы позвонить в колокола. И когда поднялся, увидел там удивительно белую голубицу. Она сидела и смотрела на него внимательно, и от вида этой белоснежной голубицы в душе разлилась неизъяснимая радость.

Он подошёл к ней потихоньку и подумал: сейчас начну звонить в колокола - и она улетит. Но она не улетала, а сидела и внимательно слушала. Когда же он закончил звонить, белоснежная голубица вспорхнула — и видимым образом растаяла в воздухе.

А чувство радости, духовного умиления осталось с ним, и длилось ещё долго. И потом, когда становилось тяжело, он вспоминал о ней - и в душу возвращалось это чувство неизъяснимой радости и ликования.

От резкой остановки парома отца Савватия тряхнуло. Он неохотно открыл глаза: паром стоял на середине реки, а справа от них виднелась и приближалась огромная баржа.

Из капитанской рубки раздавались и неслись над Чусовой крики и брань. Хлипкая дверца рубки ходила ходуном от завязавшейся потасовки, и было непонятно, чем закончится эта переправа на другой берег.

Отец Савватий тяжело вздохнул. Он встал, подошёл к рубке и открыл рывком дверь. Толян держал капитана за горло, а помощник кричал и пытался размокнуть его руки. Батюшка взял Толяна за шиворот, довольно легко оторвал его от капитана, выволок из рубки и повернул лицом к себе:

— Анатолий, если ты будешь себя так вести, я всё расскажу бабе Вале! Представляешь, как она расстроится, а?!

Анатолий при виде батюшки и упоминании бабы Вали обмяк. Он заискивающе зачастил:

— Не дали, не дали, у них есть, я видел! Я просил стопочку и мне налить, а они не дали, я по-хорошему с ними, а они не дают! Я больше не пойду к ним, не пойду, батюшка, не сердись!

Заработал мотор, и паром стал набирать скорость, уходя от столкновения с баржей. В рубке виднелось бледное лицо капитана, а перепуганный помощник выглянул и снова захлопнул дверь.

Отец Савватий опустился на скамейку и почувствовал сильные угрызения совести: размечтался, а вот за людей и не помолился толком. Ему стало до боли в сердце жалко и капитана, и помощника, и несчастного Толяна. Не было у них таких утешений, как у него, у отца Савватия... Если б Господь им дал столько милости, сколько ему, они, может быть, старцами были бы! За весь мир бы молились! А он... Сколько раз ездил на пароме, а за этих людей толком и не помолился никогда...

Он встал на ноги, держась за перила, отвернулся в сторону и стал горячо молиться:

— Господи, прости меня, недостойного иерея! Это я виноват, Господи, я не молился за этих людей! Они ругали меня, а я думал только о том, что это мне на пользу духовную, что полезно мне это... А ведь они ругали, потому что плохо им... Плохо, тяжело, и помолиться некому... Прости меня, Господи, и пошли этим людям благодать Свою, помоги им на их тяжёлом жизненном пути, приведи их к вере! Видишь, Господи, они так страдают без Тебя!

Думают, что жизнь у них нескладная, и не понимают, что это без Тебя им так плохо! Смилуйся, Господи, наставь их и научи, спаси их ими же веси судьбами!

Паром уже остановился, съехали с него машины, отправился по своим делам успокоенный Толян. Только тогда отец Савватий оторвал побелевшие от напряжения руки от перил, повернулся, подошёл к рубке, приоткрыл дверь:

- Спаси Господи! Благодарю за труды! Всего доброго!

Помощник растерянно пробормотал:

- И вам всего доброго, батюшка!

Когда паром опустел, протрезвевший капитан, потирая горло, сказал:

- Да уж... Я уж думал - последний час мой настал... Ещё баржа эта...

- Да... А ты вот попа ругал... А он...

- Я его и не поблагодарил даже... Сам не знаю, я так злился на него, а теперь прошла вся злость... А он ничего, хороший мужик, оказывается...

— А давай мы с тобой, как в следующий раз рыбы наловим — ему и снесём?

— Ну давай... Когда ж ему самому рыбу- то ловить?! А тут мы ему раз - и рыбки! Обрадуется, наверное...

— Точно...

И они стали оживлённо вспоминать прошлую рыбалку и прикидывать, какую именно рыбу нужно будет наловить в подарок батюшке.

Серые холодные волны Чусовой набегали на паром и разбивались брызгами. Ласковое весеннее солнце нагревало палубу, а над рубкой неприметно парила в воздухе белоснежная голубица.

 

Я видел святого человека

 

Сколько раз слышала я утверждение: «Времена святых давно прошли. Измельчал народ. Где гиганты духа - преподобные Макарий и Антоний Великие, преподобные Сергий Радонежский и Серафим Саровский? Нет их в наше время! “Оскуде преподобный...”»

А Дух Святой и ныне дышит, живит и наполняет сердца верных благодатью, а Иисус Христос «вчера и днесь и во веки — тот же»!

«Я видел святого человека — и счастлив!» - сказал мне мой первый духовный наставник, игумен Савватий.

Я приехала в уральский монастырь Казанская Трифонова женская пустынь, чтобы вместе с сёстрами встретить праздник

Преображения Господня. Праздник радостный и светлый. Но путь к этой радости — через слёзы покаяния, очищение сердца. Только так можно услышать «глас хлада тонка» и заплакать от счастья. И воскликнуть вместе с апостолами: «Добро нам зде быти!»

Господь утешает нас и не лишает общения с праведниками. С людьми, которые при жизни поднялись на духовную высоту Фавора. Поднялись и преобразились Духом Святым. И отразили в себе Лик Божий. А мы, увидев такого человека, хотим одного: сидеть у его ног.

Отец Савватий медленно говорит, вспоминая и переживая прошлое: «На одной из встреч мы с моим знакомым священником сидели у ног отца Иоанна (Крестьянкина). Мой знакомый по правую сторону, а я — по левую. Да, я по левую... И у меня было ощущение - мир в душе, радость. Никаких помыслов тревожных, ни беспокойства, ни заботы о будущем. Я теперь понимаю апостолов, которые хотели остаться там, на Фаворе, рядом с Господом. Я чувствовал то же самое рядом с отцом Иоанном. Это был мой духовный Фавор».

Игумен Савватий (Рудаков) — духовное чадо отца Иоанна (Крестьянкина). Он основатель, строитель и духовник монастыря, который был создан по благословению отца Иоанна.

Сейчас игумен Савватий сам духовный отец и наставник многочисленных чад — монахинь своего монастыря, иноков соседнего мужского скита села Успенки, просто мирских людей, жаждущих духовного окормления. А тогда Господь бережно растил будущего пастыря. Вся жизнь его с детства была связана с Церковью. Юноша испытывал духовную жажду. Чувствовал себя незасеянной землёй. Кто мог бросить духовные семена в его душу, чтобы взрастить духовные плоды? Он, конечно, общался со священниками, но этого было ему недостаточно.

 

 

Святые отцы говорят, что обретение духовного наставника — это не «естественное право всякого верующего», а дар Божий, который надо вымаливать. Поэтому отец Иоанн (Крестьянкин) и советует в своих письмах: «Продолжайте молиться о даровании вам духовного отца». И молодой священник молился о даровании ему такого отца.

Отец Савватий ненадолго умолкает, а потом вспоминает о своих духовных наставниках. Он рассказывает о них так, что они проходят передо мной живыми людьми.

Первым таким наставником была... его бабушка Анна. Её родной дед был расстрелян за веру в 1918 году в селе Мазунино Кунгурского района. Глубоко верующий человек, бабушка Анна была духовной свечой Господу. И эта свеча ходатайствовала перед Богом за весь род. Всех защищала и покрывала она своей молитвой. Это она привела маленького внука в церковь.

Сейчас отец Савватий вспоминает, что, будучи ребёнком, видел в храме разных людей. Видел бабушек, которые на службе оглядывались по сторонам, рассматривая обновки знакомых прихожан, шёпотом передавая приходские новости. А его бабушка вся была в молитве. Когда внук поднимал глаза на неё, он понимал: бабушка не здесь, она переживает литургию так, как молились, наверное, первые христиане в катакомбах, — всей душой и всем сердцем. Бабушка не читала ребёнку наставлений, она учила его примером собственной жизни и молитвы.

Я слушаю рассказ о бабушке и вспоминаю слова святых отцов о том, как из храма, полного верующих и молящихся людей, до небес не достигало ни звука. Потому что молитва, в которую мы не вкладываем свою душу и сердце, свои слёзы и боль, — такая молитва не даёт луча, восходящего к небесам. В лучшем случае она бывает слышна как нечленораздельные звуки, как мычанье бессловесных животных.

Следующим наставником был протоиерей Виктор Норин. Он был убит неизвестными в собственной квартире — умер от многочисленных ножевых ранений. Убийцы до сих пор не найдены. Были ли это сатанисты или просто бандиты? Неизвестно.

Среди духовных наставников отец Савватий с любовью вспоминает имя Пермского Владыки архиепископа Афанасия, ныне покойного, много доброго сделавшего для епархии. Он и рукоположил отца Савватия, тогда своего иподьякона, в священники. Рукоположили его совсем ещё молодым — в двадцать один год. Служить молодого священника отправили на Митейную гору, что на берегу Чусовой, в семидесяти километрах от Перми. Глушь по тем временам.

 

 

Шёл 1987 год. А ещё шесть лет назад Митейная гора была местом притяжения для многочисленных паломников и чад знаменитого старца протоиерея Николая Рагозина. Старец служил здесь почти четверть века — с 1957 по 1981 год. Сколько здесь он молился и плакал! Под конец жизни прохудилась избушка старого священника, который заботился больше о чадах, а сам был аскетом.

Когда духовные чада стали предлагать батюшке начать стройку, он отвечал, что жизнь его заканчивается и при его жизни ничего уже не будет построено. Но вот после его смерти здесь будет монастырь. И отец Николай рассказывал своим чадам о будущем, показывал, где что будет построено. Он даже описал внешность своего преемника, отца Савватия. Игумен Савватий поражается прозорливости отца Николая: «Я ещё в школе учился, а он меня уже духом видел».

Молитвенное присутствие протоиерея Николая Рагозина ощущают все, приехавшие в монастырь. Эту молитвенную помощь отца Николая почувствовал в трудный момент и молодой священник. Страх и трепет охватили его, ещё совсем неопытного, на его первой службе. И тут он почувствовал помощь отца Николая, который как будто присутствовал рядом с ним во время службы и помогал, наставлял, подсказывал.

Ощущение присутствия старца было настолько сильным, что оно помнится отцу Савватию и сейчас, 23 года спустя. Он рассказывает о благодатной помощи отца Николая так, как будто это было вчера. И отец Савватий считает протоиерея Николая Рагозина своим духовным наставником. Сколько раз он обращался с молитвенной просьбой к старцу! А в минуты уныния надевал его старую рясу, которую хранит с благоговением.

Но молодому священнику был нужен живой человек, наставник и духовный отец. Чудо посылает Господь для укрепления и утешения только однажды, а духовное руководство нужно постоянно. Душа жаждала Моисея духовного, который показал бы путь к земле обетованной. А путь этот предстоял далёкий. И не в одиночку, а с паствой, которую так страшно повести неправильным путём!

Отец Савватий побывал в Троице- Сергиевой Лавре в поисках духовного наставника. Но душа не раскрывалась, не чувствовала своего духовного отца. Потому что Господу было угодно даровать ему такого наставника, который смог бы ответить на все его духовные нужды.

Молодому священнику посоветовали поискать духовного наставника в Псково- Печерском монастыре. Это старейший монастырь в России, который за свою историю длительностью более 500 лет ни разу не закрывался. Не пресекалась там традиция старчества. Этот великий дар передавался от духоносного наставника к достойному наследнику. Старец открывает волю Божию, помогает людям и утешает их. «Утешайте, утешайте люди моя», — повторял слова пророка Исаии один из самых известных старцев современности архимандрит Иоанн (Крестьянкин). К нему и привёл Господь молодого пастыря.

Говорят, что наставник приходит тогда, когда ученик бывает готов его услышать. Не кормят духовного младенца твёрдой пищей, в которой нуждается духовно возросший ученик. И в духовном наставлении, в проповеди старца мы можем услышать только то, что готовы услышать, для чего созрел наш ум и наше сердце. По этому поводу святые отцы рассказывают такую притчу:

«Молодой человек пришёл к старцу и сказал, что слышал слова его проповеди, но нашёл их пустыми и ничего не стоящими. Тогда старец достал жемчужину и спросил юношу:

— Сможешь ли ты продать её рыночным торговцам за золотую монету? Юноша взял жемчужину и с лёгким сердцем понёс продавать её, ибо уверен был, что стоит она дороже. Но никто на рынке не давал за неё больше серебряной монеты.

Опечаленный юноша принёс непроданную жемчужину старцу.

- Теперь отнеси её царскому купцу и спроси, сколько он за неё предложит.

Купец посулил юноше за жемчужину тысячу золотых монет. Возвратился юноша в великом смятении, и сказал ему старец:

— Пока представление твоё о мудрости подобно знаниям торговцев рыбой о жемчуге. Чтобы по достоинству оценить жемчужину, нужно стать благоразумным купцом, ищущим хороших жемчужин».

Как в этой притче, старец отец Иоанн (Крестьянкин) раскрывался каждому в ту меру, какую тот мог вместить. И у каждого, наверное, остались свои воспоминания, своё представление о нём.

Свою первую встречу с будущим духовным отцом, как и все последующие, отец Савватий помнит так ярко, как будто это случилось на днях. А произошла первая встреча довольно давно — в 1988 году. Отцу Иоанну в то время было 78 лет. Молодой священник приехал в Псково-Печерский монастырь и пришёл на службу в Михайловский собор, посвященный Архангелу Михаилу. Это самый большой собор монастыря. Перед началом службы его, как священника, пригласили в алтарь.

С трепетом ждал он встречи со старцем. Рядом находился молодой иерей, тоже приехавший сюда в первый раз. Но он-то хоть видел отца Иоанна раньше. А отец Савватий и не представлял себе, как выглядит старец. Фотографий в то время не было, православных журналов и газет — тоже считанные единицы.

И вот открывается боковая дверь в алтарь и входит пожилой иеромонах. Или игумен? Отец Савватий думает: «Может, это и есть старец? Да нет, наверное, не он...» Заходит следующий, постарше и совсем седой. «Может, этот? Нет, не он...»

Всё больше и больше иеромонахов в алтарь входят. А сердце молчит — нет, похоже, среди них старца...

И вот входит пожилой седой священник — и сердце начинает трепетать, и — ощущение праздника. «Вот это он, это старец! Я чувствовал, что не могу ошибиться: вошедший человек весь светился каким-то внутренним светом!» Отец Савватий спросил тихонько у дьякона: «Это отец Иоанн (Крестьянкин)?» И дьякон укоризненно ответил: «Ну конечно, это отец Иоанн (Крестьянкин)! Ты что, отца Иоанна не знаешь?!» А молодой священник даже не обиделся на укоризну: ведь дьякон был прав, отца Иоанна невозможно было не узнать! Его нельзя было спутать с кем-то другим! И сердце сказало: «Вот он, мой духовный отец!»

Игумен Савватий молчит, и на глазах у него — слёзы. Мне знакомы по милости Божией эти слёзы духовного умиления: я испытывала подобные чувства у мощей Оптинских старцев, на могилке протоиерея Николая Рагозина, на месте упокоения старца Иоанна (Крестьянкина) в Дальних пещерах Псково-Печерского монастыря. Благодать Божия незримо касается нашего сердца и вызывает в нём слёзы умиления. И эти тихие, неприметные слёзы льются даже у сильных духом, суровых мужчин, которые спокойно терпят боль и с достоинством встречают скорбь.

Вся жизнь молодого священника перевернулась после встречи со старцем. Отец Савватий подошёл к нему и почувствовал, что слов-то и нет никаких, нечего спрашивать. Хочется просто стоять рядом и чувствовать любовь, исходящую от этого человека. Как будто небесная сила входила в тебя при встрече с ним. Отец Иоанн изливал эту небесную любовь на окружающих, и сначала было непонятно: как можно любить всех подряд? Вот этот плохой человек, вот тот на руку нечист, а другой и сам себя стыдится, столько грехов за душой. А старец любил их всех, как любит нежная мать своих больных детей. Это была любовь Христова.

Так и стоял отец Савватий рядом со старцем молча, а все вопросы пропали куда-то. И отец Иоанн спросил сам тихим голосом:

— А ты кто?

— Я — священник...

— А ты иеромонах или женатый священник?

— Я - целибат.

— В русской традиции такого не бывает. Скажи своему архиерею, чтобы подстриг тебя в иеромонахи.

И старец назначил отцу Савватию время для беседы. Молодой священник долго готовился к этой беседе. Готовился задать важные, по его мнению, и сложные духовные вопросы. Но, когда беседа состоялась, он почувствовал себя духовным младенцем. Отец Иоанн не отвечал на задаваемые вопросы, как будто не слышал их. Он сам стал говорить отцу Савватию простые слова, но эти простые слова были чем-то особенным. За каждым его словом открывались духовные глубины. И они были бесконечны, как бесконечно деление атома. Над каждым его словом можно было думать и размышлять. И это была целая жизненная программа. Игумен Савватий вспоминает и улыбается:

— Я спрашивал его про Фому, а он отвечал про Ерёму. Понимаешь, он был духовный врач. Профессор духовный. Ты ему жалуешься, дескать, батюшка, есть у меня болячка духовная, как бы прыщик вот на носу вскочил. А он уже, как рентген, проник в твоё сердце и увидел главные причины твоих духовных болезней. И твои немощи. И твои страсти. Как врач, который видит то, что не видит больной, он говорит ему о душевной язве, которая причина всех его грехов. А прыщик, что ж — он и сам пройдёт.

Отец Иоанн говорил правду Божию, но говорил её очень мягко, осторожно. Как кормит нежная мать ребёнка манной кашей — подует, остудит, чтобы не обжечь младенца, так старец кормил духовных младенцев духовной пищей нежно и бережно, чтобы не поранить душу. Ту самую, которая дороже всего мира. Иные рубят сплеча. А правда Божия для духовного младенца не всегда удобоварима... Он никогда не отпускал чад, не угостив конфетами, шоколадкой, любил нас как детей. Часто повторял: «Хорошие мои!»

Но если видел отец Иоанн укоренившийся порок, губительную страсть, он как бы проводил духовную операцию. И - молился за этого человека. Ты возвращался домой и чувствовал несильную боль: старец полечил тебя, вскрыл духовную язву. И вот только рубец ноет, заживая. Он прижёг твою духовную болячку, но сделал это так тонко и нежно, что больной и не заметил, как прошла операция.

И вот, когда я возвращался от старца домой, я чувствовал себя счастливым человеком. Я обрёл духовного отца. И я счастлив просто потому, что он жив и есть на белом свете. Чувствовал его любовь и его молитву на расстоянии, потому что он брал в чада и сразу же начинал молиться за этого человека. Знал и помнил тысячи людей по именам. И молился за всех своих чад.

Отец Иоанн был окном в Царство Божие. Я видел через него Господа, потому что он отражал Бога в себе. Наша душа — это Адам, потерявший Бога. И она ищет его и не довольствуется ничем другим. Никакими земными благами невозможно насытить эту жажду. Ни власть, ни богатство, никакие земные наслаждения не могут утолить эту тоску Адама по Богу, не могут дать мир и покой душе человека. И ты тычешься, как слепой котёнок, во все стороны и ищешь, ищешь...

И вдруг — встречаешь такого небесного человека, как отец Иоанн (Крестьянкин). И видишь, как отражаются в нём лик Божий и любовь Христова. И — всё. Тебе больше ничего не нужно. Ты — счастлив! Вот когда я понял, что чувствовали апостолы рядом с Христом! И как могли они воскликнуть только: «Добро есть нам зде быти!» И слов больше не было. А — только счастье.

А потом они его потеряли.

Какое-то время спустя, уже дома, один монастырский трудник где-то вычитал, будто отец Иоанн умер. И он сказал мне об этом.

Я почувствовал себя маленьким ребёнком, потерявшим маму и папу. Я плакал безутешно. В то время потерять его для меня было — смерть.

Потом трудник сказал мне, что ошибся.

Отец Савватий молчит. Я тоже молчу. Чувствую, как подступают слёзы.

А он продолжает рассказ:

— Отец Иоанн давал своим чадам правильное направление в жизни. Указывал путь. Давал такую духовную карту. И это очень важно. Ведь, не зная пути, можно погибнуть. А теперь у тебя есть вера, что ты идёшь правильным путём. Ну а дальше старец наставлял идти своими ногами. На старца садиться нельзя. Старцы - как знаки дорожные — указывают тебе путь.

Вся дальнейшая жизнь отца Савватия в течение восемнадцати лет, до смерти отца Иоанна (Крестьянкина), шла под духовным руководством старца. Он принял монашеский постриг, стал иеромонахом. А позднее, по благословению батюшки, основал монастырь. Стал строителем, духовником, игуменом обители Казанская Трифонова женская пустынь, которой в этом году исполнится пятнадцать лет. Отец Савватий вспоминает дальше:

- Я ездил к старцу, когда нужно было решить какие-то важные жизненные вопросы. Как в пути: дошёл до развилки - куда идти дальше? И старец указывал путь. Как-то я спросил у него: «Что мы будем делать, оставшись без Вас? К кому обращаться?» И отец Иоанн ответил: «Верьте в Промысл Божий». Да, теперь это наш путь. Господь забрал нашего духовного Моисея на небо, и теперь мы должны идти сами.

- Старец завещал не откалываться от Церкви. Его духовное завещание не было в защиту ИНН, оно было против раскола. Он говорил: «Бойтесь разделения и раскола в Церкви! Бойтесь отпасть от Матери- Церкви: только она одна и сдерживает лавину антихристианского разгула в мире теперь!» Он так любил и жалел людей, и понимал, что без Матери-Церкви они погибнут. И из последних сил возвышал свой голос против раскола. Отдал этому призыву последние силы. Принял на себя всю бесовскую злобу, которая так жаждет оторвать людей от Церкви, от литургии, от Причастия. Принял удар и от лжебра- тии, которые упрекали, и злословили, и жаждали раскола. Потому что помнил, что Церковь Христова будет стоять до скончания века «и врата адовы не одолеют её».

Бесы люто мстили старцу. Случались страшные искушения. Об одном из искушений отец Савватий вспомнил такую историю:

— В последние годы отец Иоанн тяжело болел, сказывались годы, тяжкие труды пастыря, испытания тюрьмой: в 1950 году за пастырское служение он был арестован и по приговору получил семь лет исправительно-трудовых лагерей. Следователь Иван Михайлович Жулидов, который вёл дело старца, отличался жестокостью. Заключение оставило шрамы телесные: пальцы левой руки отца Иоанна были перебиты и срослись кое-как. Но ещё страшнее были шрамы душевные. Душа у старца была нежная, как цветок, а он пережил такую травму издевательств. Два месяца Лубянки, два месяца в одиночке Лефортовской тюрьмы, затем камера с уголовниками в Бутырке, лагерь строгого режима, непосильный труд на лесоповале, голод... Отец Иоанн не любил вспоминать об ужасах неволи, он говорил коротко: «Вот в заключении у меня была истинная молитва, и это потому, что каждый день был на краю гибели».

Всю свою жизнь и в последние годы также старец очень редко отдыхал. Когда силы совсем покидали его, он уезжал в Эстонию, в тихое сельское местечко, к одному знакомому протоиерею. Молился там в одиночестве.

И вот в один из дней краткого отдыха, когда больной старец задремал, к дому подъехал какой-то высокий милицейский чин. Он привёз с собой большое начальство, не привыкшее к отказам и ожиданиям. И, отстранив келейницу, этот высокий чин бесцеремонно вошёл в комнату и стал будить отца Иоанна, хлопая его по плечу. И отец Иоанн потом вспоминал, что, когда он открыл глаза, он увидел прошлое: зону вокруг, грубых надсмотрщиков, а может, и следователя. Старец побледнел и потерял дар речи. Вбежавшая келейница всплеснула руками: «Что вы делаете? Вы же убиваете батюшку!» Неделю болел отец Иоанн. Так бесы через людей мстили старцу.

В последние годы жизни старец поднялся на такую духовную высоту, что возникало чувство: он только телом на земле, а духом уже на небесах. Отец Савватий вспоминает одну такую службу в Неделю ветхозаветных праотцев:

— На этой службе поминали всех ветхозаветных праотцев - Авраама и Исаака, Иакова и Иосифа... Служили бдение, затем вышли на литию. Службу возглавлял отец Иоанн. И вот когда он поминал всех ветхозаветных праотцев, называя их по именам, то возникло чувство: он говорит так, как будто он их всех видит. Вот они проходят перед ним вереницей. А он крестится и кланяется каждому из них. И они его благословляют. Было немного страшно и как бы тесно в храме: как будто церковь наполнилась ветхозаветными отцами и они совсем рядом. Было такое чувство, как будто небо спустилось на землю.

Может, так чувствовали себя те, кто присутствовал при отдании поклонов друг другу преподобных Сергия Радонежского и Стефана Великопермского сквозь расстояние в десять вёрст? Или те, кто присутствовал на службах святого праведного Иоанна Кронштадтского, молящегося с таким дерзновением, как будто он стоит перед Владыкой и Господом нашим и просит Его милости?

И я почувствовал, что отец Иоанн уже духом общается с праотцами. Придя в келью, засомневался: может, это всё мне почудилось? Может, это воображение? Прелесть? Но когда я поговорил с другими отцами монастыря, они подтвердили, что испытывали те же самые чувства.

Когда в 2006 году отец Иоанн умер, это было огромной скорбью для всех его чад. Отец Савватий вспоминает, что на Ленинградском вокзале в Москве целый поезд ехал на похороны батюшки. Даже проводницы терялись, заглядывая в купе: «Вроде бы только что здесь были!» А в купе все одеты одинаково: бородатые мужчины в подрясниках, женщины в платках и длинных юбках — такой это был братский православный поезд. Отец Савватий ненадолго задумывается и заканчивает свой рассказ так:

- На похоронах скорбь отступила, и на её место пришла тихая радость. Батюшка пошёл к Богу, и часть наших душ пошла вместе с ним. Он теперь ещё ближе. Я чувствую его в своём сердце. Чувствую его молитву. У батюшки было много духовных даров: дар любви, дар пророчества, дар исцеления телесного и духовного, дар слова и наставничества. Он был молитвенником всей земли Русской. Уверен, что батюшку канонизируют. Ну а я могу только попытаться поделиться тем, что я чувствую, вспоминая о нём: «Я видел святого человека — и я счастлив».

 

Истории матушки Ксении

 

Ода бабушкам

 

Приехав в Оптину, у меня остановилась настоятельница монастыря Казанская Трифонова женская пустынь мать Ксения. В этом уральском монастыре я окормля- лась много лет и была очень рада принять матушку у себя.

Сёстры этой обители часто делятся со мной историями, которые ложатся в основу моих рассказов. И мать Ксения тоже поделилась своими воспоминаниями:

— Оля, я расскажу тебе о бабушках. О каких? О своих и вообще — просто о бабушках. Мне хотелось бы воспеть настоящую оду нашим бабушкам! Ты ведь знаешь: мне, как настоятельнице монастыря, приходится общаться со многими людьми, с паломниками.

 

 

И часто люди признаются: «Я вот пришёл к Богу в зрелом возрасте. Сам не знаю, почему. Без каких-то видимых причин...» Тогда я спрашиваю:

— А у вас в семье был кто-то верующий?

— Да. Моя бабушка.

Они не в лике святых, наши бабушки. Чем же они могли так угодить Богу, что Он слышит их молитвы?

Взять мою бабушку... У меня мама и папа неверующие. Такие времена были, что людей от веры отбивали. Они такие и выросли. Октябрята, пионеры, комсомольцы. Религия - опиум для народа. Мама и папа запрещали бабушке меня крестить, запрещали ей учить меня молиться. И для бабушки это была глубокая боль на сердце. Как и для других бабушек. Они так это всё терпели, с такой болью, что нельзя крестить младенчиков, нельзя причащать.

Многие из них так и умерли, не дождавшись возможности растить внуков в вере. Они только верили сами. И ещё — они доверяли Богу. Мало ведь просто ходить в церковь. Нужно впустить Бога в свою жизнь, доверять Ему, уповать на Него. Они просили у Бога за своих неверующих детей и внуков. И Господь не посрамил их исповедническую веру.

Если взять историю моей семьи... Мой папа появился на свет, когда деду исполнилось пятьдесят. Когда родилась я, мой папа тоже был уже в годах. Вот так и получилось, что мои дедушка и бабушка родились в девятнадцатом веке, а я живу в двадцать первом. Интересно, да?

Две бабушки. Мамина и папина. Обе — верующие. Мамина, бабушка Дарья, - очень благочестивая, нищелюбивая, принимала странников, отдавала даже крохи. Стирала нищим одежду, прожаривала её в печи.

Папина, бабушка Ксения, была молитвенницей. Она умерла, когда мне исполнилось всего три года. Но она так молилась за меня, что, когда перед постригом меня спросили об имени, я мистически почувствовала, что хочу её имя.

И я так благодарна своим бабушкам! Одна была милосердной, другая молилась за меня. И по их молитвам я — монахиня, мать Ксения.

Когда стала монахиней, молилась за родителей. Они были неверующими людьми. Через семь лет мама начала читать Псалтирь. Потом они с папой обвенчались. В нашей семье было принято жить по совести. И это помогло мне прийти к Богу, потому что совесть — глас Божий в человеке.

У нас в монастыре мать Валентина рассказывала мне, что её верующая мама много молилась за неё, а она сама даже в храм не ходила. И когда мама умерла, дочь пошла в церковь. Потом стала монахиней Варварой, а ещё позже - схимонахиней Валентиной. И это тоже образец исповеднической материнской веры. Обильный плод материнских молитв. И с этой верой они ушли в другой мир.

А как-то к нам в монастырь привезли женщину тридцати семи лет. Привезли, как больного человека привозят в лечебницу. И она рассказала мне свою историю. Муж у неё гулял, а чтобы жена не мешала, стал её спаивать. А потом ушёл от неё. И она наглоталась таблеток. Реанимация. Клиническая смерть. А она чувствует, как душа от тела отделяется. И видит: её прабабушка стоит перед Богом на коленях и просит со слезами: «Отложи, Господи!» И чувствует: душа назад в тело возвращается. В реанимации её уже собирались увозить в морг. Смотрят: возобновилось сердцебиение.

Да... Наши бабушки - они не в лике святых, но они имеют дерзновение перед Богом... Вот такая моя ода нашим бабушкам!

 

По святым местам

 

Мать Ксения продолжает:

— А ещё, Оля, я хочу рассказать о том, как полезно по святым местам ездить, даже неверующим людям.

В девяносто первом году я была ещё неверующей. Купила многодневную путёвку «Бахчисарай — Ялта». Привезли нас на экскурсию в пещерный монастырь. Смотрю: на скале изображение, в центре — в красном, по краям в клеточку. Кто это - понять невозможно. Но я отчего-то долго смотрела на это изображение. И как будто что-то хотела узнать, понять, в общем, в душе что-то произошло, а что - совершенно непонятно. Вернулась домой. А потом пришла к Богу, потом — в монастырь, и вот уже восемнадцать лет в монашеском постриге. И решила я как-то посмотреть, в какой день меня постригали. Оказалось, это было двадцатое марта, день семи священномучеников, в Херсоне епископствующих. Я даже расстроилась. День пострига всегда важен для монашествующих, у многих он выпадает на какой-то церковный праздник, а у меня — совсем неприметный.

 

 

 

 

И вот в 2001 году я снова оказалась в Бахчисарае. У той же скалы, где когда-то со странным чувством пыталась разглядеть изображение. Теперь там был храм Успения Пресвятой Богородицы, и над ним восстановленное изображение Пресвятой Богородицы в красном и семи священномучеников, в Херсоне епископствующих. И я заплакала. Думаю, не нужно объяснять причину моих слёз... Мир святых так близок!

Готовили к постригу послушницу. Мать Ксения спрашивает у неё, в честь какой святой она хотела бы имя получить. В честь Матроны Московской, мученицы Веры... А сестра твёрдо отвечает:

- Я хотела бы, чтобы при постриге меня нарекли Марфой. Марфа - сестра святого Лазаря. И вообще — красивое старинное русское имя.

Отец Савватий, духовник, говорит:

- Хм... Марфа... Пусть подумает, может, ещё имя выберет...

А сестра просит:

- Марфа... Я буду молиться, чтобы — Марфа.

 

 

При постриге отец Савватий, как обычно, приготовил несколько записок с именами святых, помолился и вытянул... Марфу.

Мать Ксения улыбается:

— Святая взяла её под свой покров. Знаешь, в таких случаях всегда чувствуешь: да, невидимые силы действительно предстоят. И мир святых, ангельский мир — он так близок! Душа после пострига постепенно изменяется. Даже черты характера меняются. Ты был одним человеком, а становишься другим. И смотришь на вещи по-другому... И становишься немного похожим на своих небесных покровителей.

 

Назидательная беседа на ночь

 

Приехали в Казанскую Трифонову пустынь паломники: папа, мама, сынишка- школьник и дочка лет пяти. Отец им на ночь обычно читал или рассказывал что- нибудь доброе, старался, чтобы ещё и полезный был рассказ, назидательный. И вот в один из вечеров он стал рассказывать о том, что не нужно бояться никаких страхов. А бояться нужно только греха. Долго рассказывал, сам увлёкся, примеры приводил. Жена — и та заслушалась. Когда закончил — легли спать.

А дочка Настя никак не засыпает, всё к маме жмётся.

— Доченька, ты чего не спишь?

— Я боюсь!

— Чего же ты боишься?! Смотри, как вокруг всё уютно, и лампадка горит, и мама- папа рядом. Папа ведь только что рассказывал, что не нужно бояться никаких страхов! Чего же ты боишься?!

— Я согрешить боюсь!

 

И кому мы это «Многая лета» поём?!

 

У Насти день ангела. Мама, папа и брат поздравляют её и поют дружно «Многая лета».

— Настенька, доченька, и кому мы это «Многая лета» поём?!

— Лету!

Короткая история о недолгой жизни Славы-чеха

 

Рассказ Славы-чеха

 

Холодно. Кружит метель, колючие хлопья снега бьют в лицо. Где земля, где небо? Всё бело и неразличимо, всё одиноко и тоскливо, как жизнь Славки по прозвищу Чех. Которому некуда идти, которого никто и нигде не ждёт. Никто. Нигде. Зачем он живёт? Зачем родился? Голову поднять к пустому небу и завыть, завыть горько и тоскующе - выплеснуть боль. А ещё лучше стакан самогона — и тоска чуть отойдёт, свернётся ледяным калачиком где-то в глубине живота. Станет легче.

Но самогона сегодня нет и взять негде. Еды тоже нет. Сегодня Славе-чеху нужно

что-то предпринять, на что-то решиться или умереть с голоду. Куда податься?

Работы в деревне почти никакой, а и с той, которая имелась, Славку выгнали. Пили в нищей деревне все, кто ещё оставался в ней жить, но он пил по-особенному - всегда. Трезвым почти не бывал, пил всякую дрянь. Давно мог замёрзнуть под забором или отравиться денатуратом. Или сгореть, закурив пьяным под старым рваным одеялом. Да мало ли мужиков сгубила палёная водка в их деревне и по окрестностям?!

Из одноклассников в живых остались лишь несколько человек — те, кто давно уехали из этого гиблого места. Остальные — кто раньше, кто позже - оказались на старом погосте. А вот Слава-чех всё ещё жив. Почему? Этого он и сам не знал. Жизнь радостями не баловала, и к смерти готов давно, а вот жил зачем-то... Видно, не пришло ещё его время...

Отец Славки был настоящим чехом, служил в немецкой армии, попал в плен под Сталинградом. После войны, как многие пленные, строил дороги, дома. Пришла амнистия, и бывшие пленные получили разрешение уехать. Кто-то смог уехать на родину, а кто-то не смог. Обрусели, остались в России, женились и жили, вспоминая прошлую жизнь как сон. Отец Славки уехать не смог, женился на местной, остался в одной из бедных уральских деревень. Тоску глушил вином, споил и жену. Когда родился Славка, родители пить не перестали.

Чтобы младенец своим плачем не мешал пить, в бутылочку наливали разбавленное спиртное. Как он не помер? Видать, такая планида у него была, такая счастливая звезда. К семи годам Славка стал алкоголиком. Он просыпался утром, доедал объедки и допивал оставшееся в доме со вчерашней гулянки спиртное.

Дома было неинтересно, и он шёл в школу. В школе смешно — правда, в основном смеялись над самим Славкой.

Дурашливый, одетый в рваньё. Пьяный. Одноклассники не дружили с ним: пропащий, совсем пропащий парень. Школьные учителя терпели его присутствие — в школе хоть тепло, а дома замёрзнет или, наоборот, угорит. Пусть себе спит на задней парте, всё равно не жилец.

Иногда Славка-чех не доходил до школы, падал пьяным прямо на улице. Но — не замёрз. Родители от своей пьяной жизни померли рано, и остался Славка один. Да он и раньше был один... Отец и мать почти не разговаривали с ним, не обращали внимания. Они просто жили рядом. А он - жил совсем один.

И жизнь эта проходила как во сне, иногда он не мог отличить сон от реальности. Было несколько просветов, когда он не пил, - может, несколько недель в жизни. Но от этого становилось только хуже. Один из просветов — яркий, совсем детский. Славка помотал головой: детское воспоминание так и лезло в трезвую голову.

Тогда была такая же холодная зима. И вьюга. И Славка постоянно мёрз. Спал на печке, пытаясь согреться, но печка часто оставалась нетопленой. Однажды утром Славка вышел во двор и увидел: собака Найда, которую недавно отец притащил откуда-то и сразу забыл о ней, ощенилась. И щенки были такие маленькие, смешные, как игрушечные. Славка не стал, как обычно, допивать вино за родителями. Наскоро похватал объедки, всё есть не стал — понёс Найде.

Недели три Славка не пил: некогда было пить. Нужно было найти еду для Найды, потом найти инструменты, молоток, гвозди, доски,тряпки всякие, и утеплить сарайчик, чтобы щенки не замёрзли. У них открылись глазки, и они стали ещё забавнее. Славка планировал их раздарить, а одного щенка, коричневого, с белым пятном на груди, самого смелого и бойкого, оставить себе.

Славка придумал ему кличку — Верный. Лучшего ничего не придумалось.

 

 

«Верный» — хорошая кличка для собаки! И теперь у него будет друг. Настоящий друг. Который не будет смеяться и презирать его, вечно пьяного, дурашливого Славку-чеха. Не будет относиться к нему как к совсем пропащему человеку. Ведь он ещё не совсем пропал, нет? Пока жив - есть надежда. А может, он и пить бросит... Когда жить хорошо, интересно — зачем пить?!

Он сидел вечером в сарайчике, и Верный тыкался влажным коричневым носом в ладони, смешно пытался играть, хватая за штаны. Вырастет — будет его, Славкин, пёс. Большой, сильный, преданный. И он будет любить его, Славку. А ему, оказывается, так нужно, чтобы его хоть кто-то любил. Он как-то никогда не думал об этом раньше. А теперь вот понял: это же так нужно — чтобы тебя хоть кто-то любил...

Учительница по математике при виде трезвого Славки удивилась и позже, в учительской, делилась с коллегами:

— А у Славы-чеха, оказывается, глаза умные... Надо же... Как этот ребёнок до сих пор дебилом не стал — просто поразительно... Да...

Старый физик качал головой:

— Мы не знаем всего потенциала мозга, ресурсов интеллекта, так сказать... Может, он умнейшим человеком должен был стать... А так... Слава Богу, что не дебил...

Всё закончилось внезапно. Утром Славка, совершенно трезвый, насобирал объедков и отправился в сарайчик. Радостный, открыл хлипкую дверь — ему навстречу метнулось что-то страшное, сбило с ног. Он остался сидеть на снегу. Обернулся, вглядываясь, и понял: Найда. Страшная, шерсть дыбом, обрывок верёвки на шее. Найда убежала по снегу в глубь сада и там завыла жутко, протяжно — этот вой потом мерещился ему часто, когда выла вьюга и мела метель.

Сердце замерло, и он уже знал, что не нужно ему идти за Найдой, что ничего хорошего он там не увидит. И всё-таки пошёл, медленно, проваливаясь в снег. Там, в глубине сада, страшно задрав всколоченную голову вверх, выла Найда, а у её лап лежали мёртвые щенки. Видимо, отец, обнаружил их - в последнее время они уже не мяукали, как котята, а звонко тявкали.

Они лежали такие странные, совсем- совсем мёртвые. И среди них - его Верный. Его друг. Славка наклонился и потрогал Верного за маленькую коричневую лапу. Лапка была ледяной и не гнулась. Славка постоял ещё немного, положил свёрток с объедками на снег, а потом медленно пошёл в дом. Он допил, как обычно, вино из полупустой бутылки, потом нашёл целую бутылку водку, открыл и пил, пока его не стало рвать.

Вечером отец избил его за эту бутылку. Да, после трезвых недель всё стало только хуже. И иногда в кошмарах ему снились страшная Найда, мёртвые щенки и ледяная маленькая коричневая лапка. Славка потряс головой, освобождаясь от воспоминаний детства. Пора забыть — много лет прошло с тех пор.

Он закрыл дом, повесил сломанный ржавый замок, чтобы дверь не распахивалась от ветра, а воровать в его избушке- развалюшке всё равно было нечего. И пошёл, с трудом пробираясь сквозь метель, на Митейную гору — в монастырь. Обитель находилась в пяти километрах от деревни, но Славка туда раньше почти не заглядывал: пьяных там не привечали, а трезвым он и не бывал.

Но теперь — особый случай: пить всё равно нечего и с последнего места работы выгнали. Так что выбор невелик: либо монастырь, либо кладбище на горе, прямо рядом с обителью. Кладбище древнее, ему лет четыреста, не меньше. Но на кладбище рано Славке, нет уж, своим ходом он туда не пойдёт, подождёт, пока понесут.

С трудом поднялся на гору, прошёл, ковыляя, уже совсем замёрзший по заснеженной пустынной обители, и постучал в дверь отца Савватия.

 

Рассказ отца Савватия

 

Слава-чех, как его все звали, пришёл в монастырь зимой, в самые холода, и мы разрешили ему остаться. Было ему под тридцать, может, и моложе, невысокий, худощавый, диковатый. Дали ему келью. Дали послушание: рубить дрова, возить воду с источника на монастырской лошадке Ягодке.

Слава был некрещеным и, пожив немного в обители, походив на службы, захотел окреститься. Я окрестил его. После крещения снял облачение, вышел на улицу, смотрю: сидит у храма на скамейке незнакомый мужчина. Подошёл ближе, вгляделся: это же Слава-чех! Я его и не узнал! Благодать крещения сильно меняет людей, некоторые меняются даже внешне.

И вот Слава-чех очень изменился: дурашливость отошла, передо мной был серьёзный, степенный мужчина. Я с удивлением заметил, что у него, оказывается, голубые глаза. Осмысленные глаза, умные! Так преобразило его крещение!

Потом первоначальная благодать, видимо, потихоньку отошла, но печать Святого Духа его сильно изменила. Он очень хорошо ухаживал за Ягодкой, подружился с лошадкой, и она, своенравная, его слушалась. Похоже, Ягодка стала первым другом в его жизни.

Пил ли он у нас? Ну, денег у него не было... В монастыре с этим строго, а своей новой жизнью он очень дорожил. Слава- чех прожил в монастыре лет десять, трудился, молился и умер скоропостижно от сердечной недостаточности. Жизнь у него была трудная, страшная, но Господь не попустил ему умереть в пьяном виде, опившись или отравившись, смертью алкоголика.

Несчастный ребёнок и такой же несчастный взрослый, он был очень одинок — и Господь привёл его в монастырь. «Я ко отец мой и мат и моя остависта мя — Господь же восприят мя...» И он умер крещёным, трудником монастыря. Его отпели, похоронили на Митейной горе, на краю древнего огромного погоста — там, где было свободное место. Помолились о нём всем монастырём, помянули.

Родственников у него не было, и ни на третий, ни на девятый день никто не сходил к нему на могилку по деревенскому обычаю.

Выпал снежок, и Ягодку выпустили погулять по первому снегу. Через какое-то короткое время хватились - нет нигде лошади! А она никогда не уходила сама из монастыря. Пошли по следам, которые хорошо выделялись на снегу. И удивительное дело: Ягодка никогда не была на кладбище и не могла она знать, где похоронили её друга, — а отправилась прямо к нему.

На погосте лежал ровным покровом снег, скрывая следы недавних похорон, а лошадь прямым ходом, не петляя, прошла через всё кладбище, ни разу не сбившись с пути, подошла к могиле и встала рядом с ней. Она стояла, склонившись мордой к земле, и как будто плакала. Отцы в монастыре - народ без экзальтации, навыкший к трезвению, но тут и они чуть не заплакали — так трогательно стояла лошадка над местом упокоения того, кто долго за ней ухаживал.

Животные чувствуют благодать, и, видимо, душа нашего Славы обрела милость у Господа — и лошадка безошибочно нашла его могилу, почтила его память. И нам был урок: чтобы мы ещё помолились за Славу. И мы отслужили на его могиле панихиду.

 

Инокиня Павла

 

Промысл Божий ведёт нас по жизни, и как хорошо бывает тем, кто вовремя слышит и старается понять волю Божию о себе. Если мы задумываем какое-то дело, но встречаем на пути сплошные препятствия, нужно притормозить, попытаться понять: есть ли воля Божия на задуманное. Иногда Господь бережёт нас от какой-то опасности, придерживает слишком резвый бег по жизни, а мы не понимаем, суетимся, настаиваем на своём, вместо того чтобы отступить немного, чуть подождать, попробовать по-другому...

Воля Божия открывается в обстоятельствах нашей жизни. Преподобный Амвросий, старец Оптинский, советовал: «Иди, куда поведут, смотри, что покажут, и всё говори: “Да будет воля Твоя!”» Нам, современным людям, это кажется очень трудным, просто невозможным: как это мы, такие умные, так много знающие, творцы своей судьбы, да и пойдём, куда поведут?! Да мало ли куда нас завести могут?! Но преподобный совсем не вёл речь о нарушении заповедей, он учил видеть знаки Божии в нашей жизни, учил искать волю Божию в обстоятельствах, в случайностях, которые на самом деле и никакие не случайности вовсе.

Старец учил: «Судьбы человеческие все — в руках Божиих. Кто отдаёт себя Промыслу Божию, о том особое попечение». И ещё: «Напрошенный крест трудно нести, а лучше в простоте предаться воле Божией».

А его верный ученик и сотаинник, преподобный Иосиф, советовал: «Как устроились обстоятельства, так и должно жить, потому что окружающие нас обстоятельства устрояются не просто случайно, как думают многие, современные нам новомодные умники; а всё делается с нами Промыслом Божиим, непрестанно пекущимся о нашем душевном спасении».

Эти мысли пришли мне в голову, когда я слушала рассказ моего первого духовного наставника, отца Савватия, о жизни инокини Павлы. Я и сама была с ней знакома: в памяти осталась невысокая, доброжелательная, приветливаянасельница монастыря Казанская Трифонова женская пустынь. Она была уже пожилым человеком, перенесла инсульт и передвигалась с трудом. А Промысл Божий в её судьбе проявился очень ярко.

Людмила, как звали её в миру, ещё в юности, стараниями верующей бабушки, научилась молиться, ходить в храм. Любила паломничать по монастырям. И как-то в одном молдавском монастыре познакомилась с игуменьей.

Это была хрупкая, маленькая, неприметная старушка. Она ходила в старенькой рясе, сама выполняла чёрную работу, убирала мусор. Людмила узнала, что неприметную старушку почитают как очень духовную старицу.

И старица, беседуя с ней, дала совет - идти в монастырь:

— Тебе, деточка, в монастыре будет лучше, чем в миру.

Но Людмила совету не решилась последовать. Вышла замуж. Семейная жизнь не сложилась: муж умер и надежды на семейное счастье рухнули. Через непродолжительное время умерла мама, потом дядя. Больше родных не было, и молодая женщина осталась совсем одна. Работала медсестрой, часто ходила в храм. Вспоминала слова игуменьи.

Жизнь в миру потеряла для неё интерес, ничего больше здесь не привлекало. Когда Людмиле исполнилось сорок лет, она переписала свою однокомнатную квартиру на совершенно чужую ей одинокую бабушку и ушла из дома: решила жить при храме. Она сидела на автовокзале и думала: куда теперь ей ехать?

Испытывали ли вы в жизни такую ситуацию, когда кажется, что все двери закрыты и всё равно, в какую стучать? А может, просто подождать: вдруг какая-то из этих дверей распахнётся сама? Мне кажется, я понимаю, что чувствовала Людмила в тот момент.

Примерно такие же чувства я испытывала одним январским холодным утром в пустой квартире: все двери закрыты. Ещё недавно дома было весело и шумно, а я сама — вся в делах и заботах о детях и муже, о любимой работе, где проработала двадцать лет. Муж погиб. Дети выросли, создали свои семьи. Конечно, они по-прежнему любят маму, но уже не нуждаются во мне так, как раньше. А реорганизация и слияние нескольких организаций оставили меня и моих коллег в одночасье без работы. Сколько сил, сколько души вложено — и теперь я там больше не нужна.

Помню, как по привычке встала рано утром, выпила чашку кофе. А потом, не включая свет, села в кресло. Медленно занималось хмурое зимнее утро. А я сидела и думала: мне не нужно больше торопиться. Меня больше никто не ждёт.

И вот, когда казалось, что все двери закрыты, Господь явно и властно явил мне Свой Промысл: меня благословили поехать в Оптину. Нашлись работа, послушание, жильё. Я начала писать. Когда мой первый рассказ нашёл своего читателя — плакала. А духовник сказал: во всех испытаниях Господь был рядом.

И вот Людмила, так же как и я когда-то, сидела в нерешительности, и ей казалось: все двери закрыты. Ждала какого-то знака, определения. На автовокзале было немноголюдно.

Вдруг она увидела знакомого священника - отец Савватий приехал в Чусовой по делам монастыря. Людмила бывала в этом монастыре и, узнав батюшку, подошла под благословение. И вот Господь устроил так, что ей захотелось поделиться со священником своими бедами и тревогами. И отец Савватий, выслушав её историю, благословил поехать в Казанскую Трифонову пустынь.

Она поехала и осталась в монастыре до конца жизни.

Казанская Трифонова пустынь находится на Митейной горе. И с высокой горы видны леса, и поля, и река Чусовая, довольно широкая в этих местах.

Летом всё зеленеет и журчит, наполнено пением птиц и залито солнцем, тёплый луч ласкает и греет, и в монастырском огороде растут, наливаясь соком, овощи, картошка, пахучая зелень. А как красиво осенью! Какие краски! Золото лесов и рыжая трава, запах осенней листвы, льдинки под ногами... Первый снег, мягко падающий на засыпающую реку...

В общем, края эти красивы в любое время года. И Людмила не уставала любоваться всегда новыми видами и красками простора, что открывается с горы.

Прожила она в обители двенадцать лет. Добросовестно несла послушания: носила воду на коромысле в баню и на кухню, позднее трудилась в богадельне. Взяла на себя подвиг ухаживать за немощными лежачими старушками. Это особенно трудное послушание: нужно обрабатывать пролежни, терпеть тяжёлый запах. В монастыре на Митейной горе и сейчас нет водопровода, городских удобств, а в те годы ещё и не было современных гигиенических средств, не знали и о памперсах. Часто, особенно жарким летом, уход за лежачими больными становился очень тяжёлым, не все могли понести такой труд.

Людмила не роптала, ухаживала за бабушками от всей души, а когда какая-то старушка умирала, то обмывала её и читала по ней Псалтирь.

Несмотря на трудности, в монастыре Людмила обрела мир и душевный покой, наконец почувствовала, что здесь и есть её место в жизни. Странные это вещи - мир и покой душевный. Их можно потерять в самых комфортных обстоятельствах, имея много денег и дорогих вещей, сделав карьеру и получив власть.

А можно обрести в бедном монастыре — в молитве и послушании. Радуясь каждой минуте своей жизни — долгой и красивой монастырской службе, дружной трапезе, живой воде святого источника, от которой силы прибывают. Искупаешься в источнике, поднимешься на гору, а там такой вид на Чусовую, на поля и леса — дух захватывает. И такую благодать Господь даёт, кажется, ещё чуть-чуть — и полетишь над просторами, не обремененный житейскими куплями и продажами, лёгкий и свободный.

Иногда она делилась с духовником:

— Батюшка, я вот молюсь Богу и прошу: Господи, так боюсь тяжёлой, долгой смерти! Я всё понесу без ропота, а у Тебя прошу кончины непостыдной, мирной, Божественных Таин причастной. Чтобы не лежала я долго, не мучилась, чтобы со мной никто не мучился, чтобы умереть мне легко, без всяких пролежней...

И по её молитве Господь даровал ей такую смерть. Сначала она перенесла инсульт в лёгкой форме. Приняла иноческий постриг, ходила в храм, молилась. Как- то инокиня Павла была на службе, причастилась. Выслушала благодарственные молитвы, почувствовала слабость в ногах, присела на скамеечку в храме и через пять минут мирно отошла ко Господу.

Даст ти Господь по сердцу твоему и весь совет твой исполнит.

Яко Ты, Господи, благ и кроток, и многомилостив всем призывающим Тя.

 

Афонские истории отца Савватия

 

Часть I

 

Афон — это духовная школа

 

Далёкий Афон, я никогда не увижу тебя — твоих таинственных гор и строгих монастырей, уединённых келий и калив, каменистых тропинок Карули и вершин Катунакии, не спущусь к синим волнам Эгейского моря, не проснусь от звука деревянной колотушки в паломнической гостинице - архондарике.

Это особенное место: здесь люди не рождаются, они здесь живут, молятся и умирают, чтобы войти в Царство Небесное. Живут хоть и в теле, но монашеской — равноангельской — жизнью. И сам Афон гораздо ближе к небесам, чем к земле.

Монашеская республика Афон недоступна для женщин. Но я могу услышать истории об Афоне своего первого духовного наставника - игумена Савватия.

Закончилась трапеза в монастыре, прочитаны благодарственные молитвы. Сёстры снова присели и ждут, затаив дыхание. Отец Савватий внимательно оглядывает духовных чад:

- Ну что ж — спрашивайте...

Выслушивает многочисленные вопросы и отвечает на них, а потом просто рассказывает:

— На Афоне, как вы знаете, я был семь раз, жил и трудился там каждый раз в течение нескольких недель. Что такое Афон для меня? Трудно ответить односложно... Афон — это духовная школа, школа жёсткая... Долго жить там я бы не смог: это не моя мера подвига. Немощен духовно... Жить на Афоне — это вообще подвиг. Афон не курорт, Афон - духовная лечебница.

Там всё становится на свои места. Получаешь такую духовную встряску! Человек теряет свою напыщенность и чувствует себя странником Божиим. Афон человека отрезвляет, и ты понимаешь, как ты должен жить, и что ты должен делать.

Отец Савватий улыбается:

— Раньше, когда был духовным младенцем, ездил в обычные монастыри, по святым местам... Теперь же подрос немного — двадцать пять лет рукоположения в священники — в первый класс духовной школы пошёл... От манной каши устал, ищу твёрдую пищу. А на Афоне как раз твёрдую пищу едят...

Кому полезно побывать на Афоне? Священникам и монахам в первую очередь... Получить духовную зарядку для пастырской деятельности. Ну и мирянам полезно... Кому Божия Матерь открывает дорогу, тому и полезно... Если не будет воли Пресвятой Богородицы, то и президент не сможет прилететь.

А какой-нибудь простой сельский батюшка, у которого в бороде, может, солома, от того что трудится целый день напролёт и сено ещё своей коровке успевает накосить, так вот, этот самый сельский батюшка в старенькой рясе помолится Царице Небесной: «Пресвятая Богородица, помоги мне попасть на Афон!» Смотришь — а он через месяц на Афоне! Поэтому, когда меня спрашивают, что нужно сделать, чтобы попасть на Афон, я отвечаю: «Молиться Пресвятой Богородице».

 

Первая ночь на Афоне

 

Первый раз я оказался на Афоне в 2000 году. А меня тогда как-то смущала мысль, что я духовник и строитель женского монастыря. Хоть и построен был монастырь по благословению моего духовного отца, архимандрита Иоанна (Крестьянкина), хоть и предсказал его основание старец протонерей Николай Рагозин, всё же мучили меня помыслы: «Что я здесь, на Митейной горе, делаю? Моё ли это место? Может, бросить всё — монастырь этот женский, сестёр, всех этих бабушек — и уехать на Афон? Подвизаться там... Или просто в мужской монастырь уйти?»

И вот - первая ночь на Афоне... Стою на службе. Три часа ночи. Вечером не удалось вздремнуть, больше суток без сна... Электричества в храме нет, горят свечи, идёт молитва. Душно, у меня голова закружилась, вышел в притвор, сел на скамеечку. Там было посвежее, с улицы тянуло прохладой, а звуки службы хорошо доносились из храма.

Закрыл глаза и стал молиться. Вдруг слышу: шаркает ногами старенький схимонах, согбенный весь. Подошёл ближе, сел в углу притвора на каменное седалище, лица не видно, только борода белая и лик светлый - прямо в темноте светится. Перекрестился и негромко спрашивает:

— Ты кто?

— Иеромонах, — отвечаю.

— Где служишь и сколько?

— В женском монастыре, тринадцать лет.

Спрашивал он так властно, как власть имеющий. И у меня сбилось дыхание, я понял, что в эту первую ночь на Афоне я услышу то, о чём молился долго перед поездкой: чтобы Господь и Пречистая открыли мне волю Свою о моём дальнейшем пути.

А схимник сказал так, как будто знал о моих смущающих помыслах, о том, что хочу я уйти из женского монастыря. Сказал кратко и предельно просто:

— Вот где живёшь - там и живи. Никуда не уходи. Там и умереть должен. Донесёшь свой крест — и спасёшься.

Молча встал и ушёл медленно, по- старчески шаркая ногами. А я сидел и думал, что ведь я ни о чём не вопрошал его, не пытался начать беседу. Вот так в первый день моего пребывания на Афоне Господь явил мне Свою волю.

 

Афонские старцы

 

Да... Там, на Афоне, такие старцы подвизаются... О некоторых и не знает ни одна живая душа... В кондаке службы афонским святым о подвижниках Святой Горы говорится: «Показавшие в ней житие ангельское»...

Мне рассказывали, как в семидесятые годы группа наших русских священников приехала на Афон. Остановились в Свято- Пантелеимоновом монастыре. Пошли погулять по окрестностям, наткнулись на брошенный скит. Решили на следующий день отслужить там литургию, спросили у афонской братии про этот скит, получили ответ, что давно там никто не живёт и не служит.

И вот начали литургию и во время службы видят: ползёт в храм древний-древний старичок-монах. Такой старенький,что хо-

дить давно не может, только ползком кое- как передвигается. Про него даже самые старые монахи Свято-Пантелеймонова монастыря не знали. Видимо, был он из тех, ещё дореволюционных, монахов. Приполз и говорит еле слышно:

— Божия Матерь меня не обманула: обещала, что перед смертью я причащусь.

Причастили его, и он умер прямо в храме. Как он жил? Чем питался? Причастился — и ушёл к Богу и Пресвятой Богородице, Которым молился всю жизнь.

 

Пешком по Афону

 

После первой поездки на Афон и встречи с афонским старцем смущающие меня помыслы перейти в другой монастырь или вообще уехать на Афон отошли. Прошло несколько лет... Какое-то время у нас в монастыре было спокойно. Но вообще в монашеской жизни полного покоя никогда не бывает. Если правильно подвизаться, вести духовную брань, то скорби и искушения — неотъемлемые спутники этой брани.

Началась и у нас череда тяжёлых искушений, внутренних и внешних. Главное оружие в духовной битве - молитва. Мы, конечно, молились всем монастырём. Но, видимо, наших слабых молитвенных сил было недостаточно, и нам требовалась духовная помощь и поддержка. И меня благословили помолиться на Афоне — там, где небо ближе к земле, где идёт непрерывная молитва за весь мир.

Раньше люди, вознося свои молитвы к Богу, давали какой-то обет: посетить святые места, какой-нибудь известный монастырь.

Шли зачастую пешком, так, чтобы принести Господу свои труды. Мне тоже хотелось к своим молитвам о родном монастыре приложить какой-то труд, какую-то жертву. И когда я попросил благословения на такой труд, меня благословили с молитвой пройти пешком по всему Афону

и в каждом монастыре, прикладываясь к его святыням, молиться и просить о помощи.

 

Страшные Карули

 

И вот, когда я шёл пешком по всему Афону, то побывал и на Карулях.

Февраль. Дома, на Урале, снега лежат, вьюга метёт, а здесь, на Афоне, восемнадцать градусов тепла, сажают картошку и лук...

«Карули» — катушка, подъёмное устройство, с помощью которого монахи- отшельники, не спускаясь со скалы, могли выменять у проплывавших мимо рыбаков продукты: рыбу, сухари, оливки в обмен на своё рукоделье. Карули, или Каруля, находятся в самой южной части Афонского полуострова, недалеко от Катунакий.

Карули - это неприступные скалы, узкие тропки, пустые кельи, бывшие когда- то пристанищем монахов-отшельников. В скалах — гнёзда ласточек, и домики отшельников, пристроенные к этим скалам, похожи на гнёзда птиц. Есть Внешние Карули и Внутренние, или Страшные, названные так потому, что кельи монахов — прямо в скалах, подниматься туда и вообще передвигаться, держась за цепи и проволоку, опасно и просто страшно.

Паром из Дафни достиг конечной остановки на Карулях, и я вышел один на бетонную пристань — арсану. Тропинка от пристани каменными ступенями поднималась в горы, и, поднявшись, я обнаружил остатки маленького храма - параклиса и сгоревшей кельи жившего здесь знаменитого карулиота — схиархимандрита Стефана Сербского. Рядом была и пещера, в которой, как я знал, когда-то подвизался архимандрит Софроний (Сахаров), чадо афонского старца Силуана.

Недалеко от сгоревшей кельи жили русские — иеромонах отец Илья и инок. Мы познакомились. Они жили здесь два года и ещё успели застать в живых отца

Стефана. Я читал о нём раньше, а теперь вот услышал о нём от людей, которые знали его лично.

 

Отец Стефан

 

Серб по происхождению, во время Второй мировой войны он был антифашистом и участвовал в Сопротивлении. Рассказывал, как его вместе с другими бойцами Сопротивления арестовали и повели на расстрел. Отец Стефан дал обет Божией Матери: если останется в живых - уйдёт монахом на Афон. Когда стали стрелять, его будто подтолкнуло, и он побежал. Чувствовал, как пули обжигают спину, руки, щёку, не причиняя ему вреда. И немцы за ним не погнались, что тоже было чудом.

После войны принял постриг на Афоне и подвизался здесь без малого пятьдесят лет. Знал несколько иностранных языков, писал духовные статьи, наставления. Отец Илья видел, как старец трудился на террасе и белоснежные голуби слетались и садились ему на плечи, а когда он заканчивал писать, голуби улетали.

Как-то к отцу Илье приехал друг из России, и он повёл его к отцу Стефану благословиться. У почти восьмидесятилетнего старца — глаза голубые, как небо, он много лет не мылся, по обычаю афонских монахов, при этом никакого запаха не было. Он мало ел, предпочитал сухоядение: в карманах всегда была сухая вермишель, которую ел сам и кормил ею птиц.

На Благовещенье спускал со скалы в море сеточку и просил: «Божья Матерь, пошли мне рыбки». Тут же вытаскивал, и в сети всегда была рыба.

Когда ремонтировал свою обветшавшую келью, друг привозил ему стройматериалы. У этого друга была дочка лет пяти, Деспина. И вот, когда старец нуждался в помощи друга, он выходил к морю и громко просил: «Деспина, скажи папе, чтобы он ко мне приехал, он мне нужен!» И девочка бежала к отцу: «Папа, тебя отец Стефан зовёт». Почему он не обращался с этой просьбой непосредственно к другу? Может, ребёнок по своей чистоте мог услышать духовный призыв лучше, кто знает... И вот, когда друг приезжал, то спрашивал: «Отец Стефан, ты меня действительно звал?» И старец отвечал: «Да, я просил Деспину передать тебе, что я тебя жду».

Последнее время он немного юродствовал, прикрывая юродством свои духовные дары. Если приходили русские, отец Стефан пел «Подмосковные вечера». И вот когда они пришли, он спел им песню, а потом поставил на огонь чайник, чтобы угостить чаем. Друг отца Ильи смотрел на отшельника недоверчиво: какой-то старичок, песни распевает - и это и есть старец-молитвенник?!

А чайник был старый, закопчённый, без ручки, только рожок. И вот когда вода в чайнике закипела, то отец Стефан взял его за бока обеими руками прямо с огня и стал разливать в кружки чай. Оба гостя смотрели на это с ужасом: чайник был раскалённым. А старец спокойно разлил чай и не получил при этом никакого ожога.

Отец Илья рассказал, что, когда Америка бомбила Сербию, старец горячо молился и вносил свой духовный вклад в защиту родины через молитву. И скорбь так передавалась ему, что он испытывал сильнейшие духовные страдания. В это время и сгорела его келья. Были ли на это духовные причины? Мы можем только догадываться об этом. А когда он переселился в пещеру, продолжая молиться о соотечественниках, погибающих в пламени взрывов, загорелась и пещера.

Умер отец Стефан в Сербии. Перед смертью он вернулся на родину, в монастырь, где настоятельницей была его родственница, и почил на праздник Введения Пресвятой Богородицы во храм. И Та, Кому он молился столько лет, приняла его душу.

 

Камушек из пещеры

 

Сгоревшая келья отца Стефана была пристроена к пещере, где жил когда-то архимандрит Софроний (Сахаров). А когда я поехал на Афон, одна инокиня, очень почитающая старца Силуана и отца Софрония, просила меня привезти из его пещеры хоть камушек. Я не знал, где эта пещера находится. Тогда эта просьба была для меня равносильна тому, что у меня попросили бы камушек с Марса. И вот я зашёл в ту самую пещеру. Там капала вода. Я поднял с земли камушек и понял, что только что исполнил просьбу инокини.

 

Гостеприимная встреча

 

Иеромонах, отец Илья, предложил мне переночевать в их жилище. Место мне уступили у самого входа, предложили одеяло и даже подушку.

Я очень устал и был рад такой гостеприимной встрече. Приближалась ночь, и мы, помолившись, стали готовиться к ночлегу. Я лёг ногами в глубь пещеры, а головой ко входу, так что видел звёздное небо. Лежал и думал о том, что такой романтический ночлег напоминает детские походы в лес. Но скоро стало понятно, что с детскими походами ночлег на Афоне не имеет ничего общего. Я много слышал об афонских страхованиях, а здесь, на Кару- лях, испытал их на себе.

Ночью начался шторм: буря, ветер. Сверху, со скал, сыпались камни, палки, щепки, море бушевало. Я очень хотел спать, но крепко заснуть не мог и находился в полузабытьи: чувствовал, как брызги волн сыпались мне на голову, плечи, в полусне натягивал на голову одеяло.

И навалились кошмары: в полузабытьи мне казалось, что иноки составили заговор против меня, что они собираются меня убить, сбросить со скалы. Я изо всех сил старался проснуться и понимал, что это только страшный сон, но сознание опять отключалось, и снова меня преследовали враги. Сквозь сон я услышал, как один из иноков прошёл мимо к выходу из пещеры и не вернулся назад, и страхи снова навалились: это сговор против меня.

Кошмарный бред, мучивший меня всю ночь, растаял с утренним солнцем. Буря стихла, и все страхования ушли. Оказалось, что у вышедшего из пещеры инока всю ночь болел зуб, он не мог спать и бродил у пещеры. Утром он ушёл в больницу.

Второй инок предложил немного проводить меня.

По пути он рассказал, как приезжали четверо паломников, решивших дойти до Внутренних Карулей. Переночевали, как и я, в пещере. Один из них весь вечер рассказывал о том, что он альпинист и предстоящая дорога нисколько не пугает его: сам пройдёт и друзей доведёт. Но когда они наутро дошли до спуска к тропе, ведущей во Внутренние Карули, решимость покинула альпиниста, и он наотрез отказался продолжить дорогу. С ним развер-

нулись назад и его друзья. По всей видимости, причины его страха были скорее духовными, чем физическими. Хотя спуск на самом деле может испугать даже храбреца.

 

Внутренние Карули

 

Мы дошли до места, где по цепи можно было спуститься на тропу. Внешние Карули закончились: каменистая тропа обрывалась на самом верху красной скалы, уходившей отвесно вниз, к морю. Мой проводник, попрощавшись, повернул обратно. Я остался один. Вниз спускалась цепь, конца которой из-за неровности скалы не было видно. И непонятно, сколько времени нужно спускаться по этой старой цепи, прижимаясь к горячей от солнца скале. Помолился и взял в руки карульскую самодельную лестницу.

Лестница гнилая, одна ступенька есть, а другой нет. Спускаясь, смотрел вниз, нащупывал ботинком небольшие выступы, отполированные ногами карулиотов. Глазам открывалась пропасть, и сердце частило, билось неровно, во рту пересохло: одно неверное движение, и сорвёшься вниз. Я знал, что там, внизу скалы, — бездонная впадина, почти пропасть. Читал раньше, что глубина этой пропасти целый километр. О впадине рассказывали легенды: о страшном морском спруте, о морских рыбах-чудовищах с ужасной пастью, что обитают в неизведанной глубине Син- гитского залива у Карульских скал.

Начал молиться вслух — и освободился от мыслей про морских чудовищ. Спуск, к моей большой радости, оказался не очень долгим — метров тридцать. И вот я стою на тропе, ведущей во Внутренние Карули. Восстанавливаю дыхание. Тропа представляет собой небольшой выступ вдоль скалы, такую узенькую, сантиметров пятьдесят, террасу. На ней можно стоять, и даже обеими ногами. Я весь в красной пыли от скалы, руки и колени дрожат. В конце путешествия они будут сбиты в кровь.

Если идти по тропе, то тебе будут встречаться тёмные отверстия, ведущие в пещерки. Здесь когда-то подвизались афонские отшельники. Сейчас Внутренние Карули опустели. Подвигов их прежних жителей современные монахи понести не могут, как духовные младенцы не могут понести трудов закалённых в духовной битве пустынников.

Хотя время от времени сюда приходят те, кто хочет проверить свои духовные силы и примерить на себя жизнь отшельников- карулиотов. И я встретил одного из таких временных жителей Внутренних Карулей. Это тоже был русский паренёк, который представился послушником Сергием. Он поселился в одной из пещер и был рад встрече с соотечественником, хотя о себе почти ничего не рассказывал.

Я и не пытался его расспрашивать: человек, который пришёл сюда помолиться в одиночестве, явно не нуждался в компании. Люди приходят на Карули для сугубой молитвы, для покаяния, иногда по обету. Меня уже предупредили, что попасть во Внутренние Карули может далеко не каждый: только тот, кого благословит Пресвятая Богородица.

Поэтому долгой беседы мы не вели, хотя Сергий гостеприимно предложил мне трапезу. Тут же, на выступе скалы, приготовил макароны, заварил чай. Я поделился с ним своей тревогой и переживаниями за родную обитель, рассказал о благословении обойти с молитвой Афон.

После трапезы почувствовал прилив сил и, сидя на уступе скалы, уже бодро осмотрелся вокруг. Пришёл помысл о том, что не такие уж страшные эти Страшные Карули, что можно и здесь жить и молиться. Помысл был горделивый, и, видимо, потому, что не прогнал его сразу, - последовало мгновенное искушение. На Афоне вообще духовные причины и следствия предельно кратки по времени.

Господь попустил показать мне, с какими опасностями встречались отшельники Карули: я почувствовал, что какая- то сила стала двигать меня к пропасти. До пропасти было около метра, и меня охватил ужас: сейчас эта недобрая сила сметёт меня вниз, как пылинку. Я упёрся ботинками в тропу, но моё движение к пропасти продолжалось: физическими силами нельзя противостоять духовному искушению.

Начал громко читать Иисусову молитву и только тогда ощутил, что давление ослабло и постепенно прекратилось. Послушник, который был недалеко и занимался своими делами, услышав мою молитву, ничего не спросил, понимающе кивнув головой. Видимо, он был знаком с подобным искушением.

И я понял, что в Страшных Карулях можно жить и молиться, но не всем, а подвижникам, которые обрели смирение. Господь и Пресвятая Богородица допустили меня сюда, защищая и оберегая, как духовного младенца. А когда младенец принял гордый помысл, попустили ему увидеть это путешествие в истинном свете.

Когда сумерки стали близки, я попрощался с Сергием, который в считаные часы стал почти родным: это свойство Афона — сближать людей. Нужно было успеть до темноты вернуться назад, во Внешние Карули. Ноги подкашивались, когда дошёл до пещеры иноков, у которых оставил рюкзак и все свои вещи. Они встретили меня радостно, и я провёл в их пещере вторую ночь.

 

Скит Святой Анны

 

Наутро простился и, поднявшись выше в горы, нашёл тропу к скиту Святой Анны. Справа от тропы — гора, а слева - крутой спуск, почти обрыв, и колючие кустарники. Вспоминая путь к Внутренним Карулям, расслабился: идти было сравнительно легко. Замечтался, любуясь зеленью, забыл о молитве и тут же чуть не поплатился за это: запнулся о камень и еле удержался от падения с обрыва в колючий кустарник. Спас только посох: по афонским тропам обычно передвигаются с посохом. Собрался и пошёл дальше с молитвой — так, как и нужно идти по Афону.

В скиту хранится святыня — стопа святой праведной Анны в серебряном ковчежце. Приложившись с молитвой, почувствовал такую любовь, такое утешение и сердечное умиление, что захотелось, вернувшись в родной монастырь, что-то сделать для матери Пресвятой Богородицы, принести ей какой-то дар. Через несколько лет это желание воплотилось: вырос рядом с нашим монастырём скит Святой праведной Анны. И даже небольшая частица мощей святой появилась в скиту: она сама к нам пришла через благодетелей. Служба и весь распорядок дня в скиту проходят по афонскому уставу. Вот так частица Афона теперь есть и у нас, в уральском монастыре.

 

Келья пустынника

 

Когда я приехал в первый раз на Афон, мечтал найти келью какого-нибудь старца- пустынника и пообщаться с ним. Понимал, что мечта эта немного детская...

И вот как-то раз, когда я остановился в русском монастыре Святого Пантелеймона, в свободное время решил прогуляться по окрестностям. Пошёл в сторону Дафни и, немного отойдя от монастыря, слева от дороги, обнаружил небольшую тропочку, уже почти заросшую кустарником. Подумал даже: человеческая ли это тропа или кабанья? Потом решил всё же попытаться пройти по ней. Тропинка резко поднималась в гору, манила меня вперёд, я то терял её, то снова находил. Местами она шла по камням, и я убедился, что она человеческая: стали видны потёртые ступени, выложенные руками её хозяина.

Потом мне открылось небольшое плато с уже сильно заросшим оливковым садом. Сердце сильно забилось: может, сейчас я встречу старца-отшельника? Прошёл в глубь сада и увидел крохотную келью в одно окно метра два в длину и метра полтора в ширину. На двери краской полустёртая надпись по-русски: «Сия келья принадлежит иеромонаху», а дальше не смог разобрать: было стёрто.

Обошёл вокруг кельи, прислушался и понял: здесь давно никто не живёт. Прочитал молитву и открыл дверь. Обшарпанные стены, окно, деревянная лежанка из досок, в углу несколько икон — вот и вся обстановка кельи отшельника. Как он жил здесь один? Как подвизался? Молитвенник... Мне не пришлось с ним познакомиться, но я знал, что у этой кельи был хозяин, что он здесь жил и молился, и мне захотелось почтить его память и почтить ангела кельи.

Достал из сумки свои иконки и стал читать акафист великомученику Пантелеимону. Пришло чувство умиления. Дочитал до конца - и только тогда как будто вернулся в реальность. Понял, что солнце уже садится. На Афоне тьма наступает резко, ночи очень тёмные. Поспешил обратно, с трудом, уже еле различая тропку, пошёл к дороге. Молился вслух — боялся заблудиться. Как только вышел с тропки на дорогу, опустилась полная тьма.

Понял, что это не та автомобильная дорога, с которой я свернул на тропинку днём, а тоже тропа, правда, хорошо протоптанная. От неё отходили маленькие тропки, которые я чувствовал уже почти на ощупь. Шёл кое-как, испытывая сильный страх. Страх этот был скорее духовный: страхования на Афоне — дело обычное. В этих местах и днём было темновато от зарослей, а теперь я спотыкался на каждом шагу о камни, которых не мог разглядеть под ногами.

Взмолился великомученику Пантелеймону о помощи и сразу после молитвы резко вышел на храм Святого Митрофана Воронежского Свято-Пантелеимонова монастыря.

На следующий год я снова оказался в этих местах со своим другом, иеромонахом. Рассказал ему про келью отшельника, и мы решили сходить туда. Нашли полузаросшую тропу, плато с садом. Всё было каким-то чудесным: и воздух, полный свежести, и запах мёда от диких жёлтых нарциссов. На Афоне часто испытываешь чувство духовного умиления. А иногда бывает даже страшно ступать по камням: здесь ступала ногами Сама Пресвятая Богородица.

Мы с трепетом открыли дверь кельи, вошли, и я сразу понял, что здесь уже кто- то побывал в этом году. И этот гость хозяйничал здесь какое-то время: следы его пребывания знаменовали несколько глянцевых порнографических журналов. Я испытал сильное чувство гнева: как будто у меня на глазах осквернили святое место,

где молился Богу подвижник-отшельник. Одновременно мы с другом почувствовали сильное смущение, мы отворачивались друг от друга, прятали глаза. Может быть, такие же чувства испытывали когда-то братья Хама?

Потом, не сговариваясь, нашли старое ржавое ведро, подожгли журналы. Они не хотели гореть, бумага была плотная. Мы разорвали журналы и сожгли их дотла. И сразу почувствовали облегчение, как будто очистили келью. Помолились и молча пошли назад. Я шёл и думал: грязь заливает весь мир, и вот она уже проникает даже на Афон. Боже, милостив буди нам, грешным!

А ещё через год я снова оказался в тех краях. Настойчиво пытался найти тропу в келью отшельника, но не смог: дорога туда полностью закрылась.

 

Часть II

 

Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его

 

На Афоне духовные причины и следствия очень близки по времени, обнажается духовная суть происходящего. Афон - место молитвы и битвы духовной, поэтому события и поступки здесь несут особую наполненность, имеют особую концентрацию. Здесь каждый день опытным путём подтверждается древняя мудрость Соломона: «Сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его».

Своё очередное, седьмое путешествие на Афон я долго планировал, предвкушал, хотя, в общем-то, давно знал, что предполагаешь одно, а Царица Небесная — хозяйка Афона — Сама промышляет о тебе, и Её о тебе произволение и есть самое для тебя лучшее, самое верное и спасительное. Можно распланировать свою поездку до мельчайших деталей, а Пресвятая полностью изменит все твои планы. И только какое-то время спустя понимаешь, что это и было самым чудесным и промыслитель- ным в твоей жизни.

Так случилось со мной и моими спутниками и в этот раз. Мы уклонились от намеченного пути, заблудились, находились в опасности и пережили довольно неприятные моменты испуга и сильнейшей усталости. Но, когда прошли путь до конца, осознали, что всё это было не напрасно, а для того, чтобы получили мы духовные уроки.

Но всё по порядку.

 

В предвкушении подъёма

 

Мы сидели в портовой таверне Дафни «У Яниса», ели булочки со шпинатом и пили небольшими глотками ледяную ми-

неральную воду. Настроение у всех было приподнятое, взволнованное: мы ждали паром «Агиа Анна» и предвкушали подъём на вершину Афона. Все мои спутники были уральцами: иеромонах Симеон, благодетель монастыря Евгений Валентинович из Перми, иерей отец Игорь с четырьмя земляками-паломниками из Кунгура.

Духовник Свято-Пантелеимонова монастыря иеромонах отец Макарий благословил нас не только подняться, но и отслужить литургию в храме Преображения на вершине Афона. В храме наличествует только престол, из-за больших холодов и постоянной сырости там нельзя ничего хранить и для службы нужно брать всё необходимое с собой. И отец Макарий дал нам для совершения литургии кагор, одну большую афонскую просфору (в России мы литургию совершаем на пяти служебных просфорах, а у греков одна большая просфора с пятью печатями), чашу и антиминс.

Компания собралась надёжная, и мы оживлённо обсуждали, как поедем на пароме до скита Святой праведной Анны, как будем подниматься на гору, высота которой 2033 метра над уровнем моря. Высота вроде бы небольшая, но на Афоне всё имеет несколько иной вид. Были случаи, когда люди в прекрасной физической форме не могли подняться на гору, внезапно ощутив беспричинный страх, а точнее страхования, сильную слабость, огромную усталость, не позволяющую продолжить подъём, в то время как более слабые физически с молитвой успешно достигали вершины.

Некоторые паломники, по их рассказам, переживали подъём без каких-либо страхований, как духовные младенцы под защитой Пресвятой Богородицы. Либо как беспечные туристы, к которым злая сила и не приближалась по причине полного отсутствия у них каких-то духовных целей: поднялись, полюбовались красотой вида и быстренько спустились, особенно и не задумавшись, зачем они это делают.

Я же переживал за своих спутников, особенно за отцов: у кого есть особое призвание, у тех — искушения и напасти в меру призвания. Лукавый чувствует, когда чья-то вера может принести плоды, и строит козни. Святые отцы хорошо знали, что чем выше духовный потенциал человека, тем более мощный противник с ним борется. Силы наши духовные по сравнению с отцами древности или в сравнении со старцами афонскими, конечно, крайне малы, просто ничтожны. Но враг ненавидит пастырей и хорошо знает, зачем каждый паломник поднимается на вершину Афона. А мы шли туда помолиться за свою паству, за духовных чад и совершить литургию.

Храм Преображения — непростой храм. По преданию, на вершине Афона находился идол Аполлона. Он рухнул, когда на Афонскую землю ступила нога Пресвятой Богородицы. На месте языческого капища и был построен храм самим преподобным Афанасием Афонским в 965 году. Он перестраивался и обновлялся неоднократно, в том числе в 1895 году Патриархом Константинопольским Иоакимом III. Молитвы всего Афона восходят к небу, поднимаясь к вершине горы, к этому маленькому храму Преображения, который предстоит как бы перед самим Престолом Господа.

Этот храм необычен ещё и тем, что, по преданию, именно здесь перед концом света совершится самая последняя литургия. Когда пучина страстей и людской грязи захлестнёт всю нашу бедную землю, этот храм на вершине удела Божией Матери останется последним местом, где афонские монахи вознесут свои молитвы Богу: «Господи помилуй!» — «Кирие элей- сон!» И, может быть, эта последняя, отчаянная молитва будет той самой молитвой десяти праведников, которая оставит нам надежду ниневитян.

Пока мы обсуждали предстоящий подъём, к нашему разговору прислушивался мужчина лет сорока пяти, сидевший за соседним столиком. Наконец он подошёл к нам, представился и попросил разрешения присоединиться к нашей группе и вместе с нами подняться на вершину Афона. Это был русский турист, по виду крепкий и спортивный. Характер у него оказался очень живым, общительным, ему было всё равно, куда идти или ехать, а услышав наш разговор, он загорелся и стал проситься с нами.

Я подумал о том, что мы морально готовились к такому подъёму, брали благословение, молились, а для него это просто случайность. Но решили не отказывать просящему, тем более что в одиночку на вершину подниматься нельзя. Мы согласились взять его с собой, правда, предупредили, что это не просто спортивная прогулка. Он весело улыбнулся в ответ на наши слова, и мы подумали, что такое легкомысленное отношение к восхождению на вершину Святой Горы может быть опасным для него. К сожалению, интуиция нас не подвела.

 

Дорога к вершине

 

На пароме мы добрались до пристани у скита Святой праведной Анны. Вверх, к скиту, вели очень удобные бетонные ступени. Поднявшись, помолились преподобной Анне, попросили помощи в успешном восхождении, попили водички и пошли вверх по каменисто-грунтовой тропинке.

Когда поднялись вверх уже порядочно, у одного из кунгурских парней началась боязнь высоты, о чём он сам раньше и не подозревал. Он поднимался по тропинке и почувствовал, как закружилась голова, стали подкашиваться ноги. Мы подбадривали его, советовали смотреть только на нас, не переводя взгляд на местность, останавливались, когда ему становилось слишком плохо.

Сделали привал. Еда была самая простая: помидоры, хлеб. Немного горького шоколада, как высококалорийного продукта. Выпили немного воды. Помолились, в том числе за нашего спутника. Паренёк отдохнул от напряжения и страха, немного адаптировался и дальше уже поднимался нормально, стараясь, правда, особенно не смотреть по сторонам.

Я поднимался и видел перед собой голубое небо, яркое солнце, дали, простиравшиеся вокруг.

Каменистая тропинка иногда была очень крутой, так что можно было поскользнуться, иногда узкой, и можно было просто упасть с неё. С одной стороны этой тропинки высилась гора, а с другой — крутой каменный спуск. Эта тропинка не такая опасная, как тот узкий карниз, по которому я шёл на Карулях, обдирая о скалы руки и колени в кровь, но всё же идти нужно было тоже очень осторожно.

Камни были разного размера, и ноги нередко подворачивались на них, что затрудняло передвижение. Иногда камней становилось меньше и идти было легче, иногда тропа становилась очень крутой, и это снова замедляло ход.

С высотой менялись климатические зоны и вид вокруг. Появились карликовые дубы, больше похожие на кустарники, их можно было узнать по характерным светло-коричневым желудям. Иногда открывалась такая величественная панорама Афона, что просто дух захватывало.

А потом мы зашли в лес, как бы негустой парк. Там царил мрак, тенистые деревья, низкорослые кустарники, будто мы внезапно оказались на равнине. Нам это напомнило Россию.

Мы прилегли на землю, отдых очень утешил. Пошли дальше, и снова начались колючие кустарники, акация. Увидели крест и развилку и ободрились — значит, вершина недалеко.

 

Страхования

 

Мы растянулись в пути, и я уже не видел своих спутников, каждый шёл со своей скоростью. Какое расстояние мы прошли? На Афоне расстояние меряют не километрами, а часами. Если спросить афонского монаха о дороге куда-то, то он ответит, сколько часов требуется, чтобы дойти до места назначения.

Дорога становилась всё круче, растительность реже. Шли уже часа четыре, когда стал моросить дождь, поднялся холодный ветер. И тут у меня начались страхования, мне стало очень страшно. Страх проникал вглубь, казалось, до самых костей, ни молитва, ни усилия воли не могли его ослабить. Это не был страх ни темноты, ни людей, это был ничем не объяснимый холодный липкий страх, скорее ужас, обволакивающий всё тело, парализующий ум и волю.

Постепенно страх стал оформляться, стало понятно, что это страх смерти. В голову полезли навязчивые мысли о том, что у меня с детства больное сердце, и вот этот сердечный приступ - последний в моей жизни. И сейчас я умру — вот такой, как есть, без исповеди и причастия, одинокий и беспомощный, на узкой каменной тропе Афона. А это демон стал приближаться ко мне, и теперь я хорошо знаю, какой страх испытывают умирающие люди, когда Господь попускает злой силе приближаться к душе в смертный час.

Я упал, лежал без сил и ждал смерти. В ушах стучало, не хватало воздуха, сердце как будто сжали ледяной когтистой лапой. Мои попутчики были кто далеко впереди, кто позади, и я был совсем один. Пытался молиться, преодолевая страх, но страх забивал молитву. Постепенно, с еле теплящейся молитвой, пришло чувство, что я несу на гору весь груз своих грехов и груз грехов своих духовных чад, всех, за кого я молился, о чьём прощении я ходатайствовал перед Господом как пастырь.

Я почувствовал ответственность за них, и молитва моя стала горячее, стала потихоньку пробиваться сквозь липкий холодный туман страхования.

Почувствовал, что, если смогу преодолеть этот морок, наваждение, бесовский страх, если смогу подняться и дойти, то, может быть, Господь примет мой труд, моё сопротивление как жертву, как мольбу о прощении. Эта мысль подняла меня на ноги, и я встал, пошёл вверх. Шёл чисто механически, плохо соображая, чувствуя вокруг себя бесовский рой, как будто они возле меня сплошной невидимой стеной. Я шёл, но чувство было такое, как будто я двигаюсь на месте.

Если смогу пробить эту стену, смогу дойти, то стану духовно сильнее. А я должен быть сильнее: за моей спиной невидимо, но духовно ощутимо стояли все те, за кого я молился, те, кто доверился мне, - мои духовные чада. Этот помысл сделал молитву горячее, и я с умилением сердца воззвал к Пресвятой Владычице нашей Богородице. И почувствовал, что стена рассыпается. Мне стало легче.

Увидел отца Симеона, который шёл сзади и приближался ко мне. Шёл молча, но по лицу его было заметно, как ему плохо. Я подумал об отце Игоре, о Евгении Валентиновиче, который перенёс инфаркт, и стал молиться за своих спутников. Почувствовал, что молитва окрепла, что Пресвятая смела с пути демонов как пылинку. И тут нам открылся скит Панагии. Захлестнула радость: дошли до Панагии!

 

Скит Панагии

 

Когда все собрались, поделились переживаниями. Труднее всех досталось отцам, как я и ожидал. Легче всех оказался путь к скиту для нашего туриста, он поднялся первый, страхований никаких не испытывал. При виде наших измученных лиц очень удивлялся. Я видел, как гордость наполняет его, и хотел предостеречь: Господь защитил его, как младенца духовного, от страхований, но если он припишет лёгкость подъёма себе самому, то могут последовать искушения. Но он не стал слушать предостережений. И зря.

Потому что искушения действительно последовали. Ночью, во время ночлега в скиту, ему стало плохо, с ним случилась истерика. Он встал и начал кричать и рыдать: «Мне плохо! Зачем я с вами пошёл?! Я больше никуда не пойду! Мне нужно вниз! Я не могу, понимаете, просто не могу здесь оставаться!» Мы стали уговаривать его, утешать, но он был не в состоянии нас слушать, не мог лежать, сидеть и вёл себя как одержимый.

В это время ночью с фонариком с вершины спускалась группа паломников, торопясь на паром, и он, рыдая, убежал с ними, так и не дойдя до вершины оставшихся метров.

А мы остались ночевать. Обычно паломники так и поступают: здесь ночуют, а утром, отдохнув, делают последним рывок к вершине, до которой остаётся метров семьсот. Скит представляет собой небольшое здание, внутри зал с камином, который можно растопить, чтобы подсушиться и переночевать в тепле, а часть здания — маленький храм — параклис.

В скиту шёл ремонт, рабочие-албанцы бетонировали пол, местами вместо бетона рассыпан гравий. Мы обрадовались пристанищу, принесли корягу, положили в камин, но он был не отремонтирован, начал дымить. В помещении лежали одеяла и спальники, довольно старые, рваные, грязные, но ими можно было укрыться, подстелить под себя: вокруг довольно влажно и холодно, градусов десять, а мы все — уставшие, мокрые от пота и дождя. Кому достался спальник, кому одеяло, кто-то попытался уснуть, сидя возле дымящегося камина.

Всю ночь я мёрз, дрожал от холода и сырости, уснуть почти не мог, молился.

К утру забылся и на пару часов уснул. Когда проснулся — всё тело ныло, ноги гудели, но эта усталость была приятной. За все грехи наши прости нас, Матерь Божия!

 

На вершине

 

Вышли на улицу и продолжили восхождение. Кругом туман, холодно. Отошли от Панагии метров сто, но её уже стало не видно. Извилистая тропинка, скользкие камни, растительности нет — северная природа, похожая на тундру. Поднимались больше часа, хоть и недалеко, но приходилось идти медленно: камни под ногами скользкие, легко упасть и покалечиться, покатившись вниз.

Поднялись на вершину в семь утра. С одной стороны - пропасть, были случаи, когда здесь гибли неосторожные паломники, поднимавшиеся без благословения или без благоговения. На вершине стоит крест, русские паломники его позолотили золотой краской. В лужах ледок, мы прорубили этот лёд и умылись чистой дождевой водой.

 

 

Маленький храм Преображения без куполов. Зашли в храм. Очень холодно. Достали всё необходимое и начали совершать литургию. Втроём совершили проскомидию, вынули частицы за своих чад, прося Господа помиловать их и нас. Кунгурские паломники пели вместо клироса, нестройно, но дружно - от души. Причастились.

И ощутили такую духовную радость, которую невозможно передать словами... Мы были буквально пьяные от радости! И я вспоминал, какую радость духовную ощущали апостолы в день Пятидесятницы, так что неверующие поражались этой радости и, не понимая её, думали: «Они напились сладкого вина»! И мы, немощные, маленькие и слабые в сравнении с апостолами, тем не менее ощущали радость Духа Святаго так же сильно, и мне хотелось так же воскликнуть: «Возрадовалось сердце моё и возвеселился язык мой; даже и плоть моя упокоится в уповании...»

 

Вышли из храма — солнце выглянуло, рассеялись тучи - красота! Величественность панорамы, синее море, вид на всю Святую Гору наполняли душу радостью. Самый пик — маленькое неровное плато. Мы стояли на вершине — камни, храм, афонские святые и мы; ощущение, что мы все - единое целое! Явственно ощущаемое присутствие Бога и Пресвятой Богородицы. Чувство чего-то вселенского, космического: единая Церковь - Небесная и земная!

Трудно словами передать то, что я чувствовал тогда, — духовный восторг, радость! Все страхи отошли, и я чувствовал себя счастливейшим человеком в мире. Пресвятая Богородица, благодарим Тебя за неизреченную милость к нам, грешным! Господи, да святится имя Твое!

Спустились до Панагии. Здесь мы сердечно простились и расстались со своими спутниками. Они торопились на паром, а мы с отцом Симеоном и Евгением Валентиновичем собирались идти по Афону дальше.

 

Мы заблудились

 

Мы решили спускаться не к скиту Святой Анны, а по другой стороне, чтобы обогнуть Афон и попасть в Великую Лавру, самый древний монастырь Афона, основанный ещё преподобным Афанасием Афонским.

Шли не спеша. Чувствовали необыкновенную лёгкость и духовную радость. Было тепло, даже жарко, и мы согрелись после холодной ночи. Дошли до развилки, от которой уходили две дороги - направо и налево. Дорога левее казалась заброшенной, как будто по ней давно никто не ходил. Вдобавок чуть дальше её преграждало упавшее дерево. А дорога направо казалась более ухоженной, по ней мы и решили пойти.

Как оказалось, позднее, мы сильно ошиблись: выбрав дорогу налево, мы в этот же день оказались бы в Великой Лавре. А тут — идём-идём, три часа пути, четыре, а дорога продолжает петлять, причём явно спускается вниз, а мы хорошо знали, что Великая Лавра не внизу. Уставшие за прошлый день ноги стали сильно болеть, особенно икры и ступни: при восхождении напрягается бедренная часть, а при спуске удар приходится на нижнюю часть ноги. Ноги казались совершенно разбитыми, и мы шли уже с трудом, ковыляя кое-как.

Вдали показались маленькие кельи, находившиеся на приличном расстоянии друг от друга, и мы осознали, что заблудились. Позднее поняли, что было это промыслительно и назидательно для нас. Кельи оказались скитами Катунакии. Смеркалось. Нас утешила мысль, что хоть ночевать мы будем в обитаемом людьми месте, поскольку ночевать на открытом воздухе на Афоне опасно из-за змей, страхований и прочих опасностей.

 

 

Рассмотрев сверху кельи, выбрали самую благоустроенную, самую богатую на вид, с ухоженным садом, решив, что в такой келье легко найдётся место для трёх паломников. Спустились к ней. Сверху казалось, что все кельи находятся недалеко друг от друга, но когда мы спустились, то поняли, что между ними довольно большое расстояние. Для наших разбитых ног такое расстояние казалось уже просто огромным.

Постучали в железные врата скита, но никто не открыл. Мы в изнеможении опустились на землю рядом с воротами: второй день в пути, весь день мы пили только родниковую воду и поделили на троих плитку горького шоколада. Потом стали стучать снова. Раздался голос, но дверь нам не открыли. В ней распахнулось окошечко, и обитатель скита громко заговорил по-гречески, отказал нам в приюте, для убедительности помахав сурово руками: «Нет, нет, мы не принимаем!»

Куда идти? Казалось, мы не в состоянии сделать ни шагу больше. Внезапно к нам подошёл какой-то трудник. Он привёл нас к маленькому сарайчику, служившему ему пристанищем. Сарайчик был так мал, что он сам с трудом в нём помещался. Он не мог принять нас на ночлег, но отнёсся к нам с любовью и сочувствием: дал нам яблоко, хлеб, лукум. Поделился тем немногим, что имел, но сделал это от чистого сердца. Мы перекусили, сидя на траве у сарая, и почувствовали небольшое облегчение. Нужно было идти дальше. И мы с трудом встали и пошли, решив ночевать в лесу. А утром попытаться дойти до Лавры.

Уже совсем стемнело, каменистая дорога вела то вверх, то вниз, и её уже плохо было видно в сгущающихся сумерках. Позднее мы узнали, что находились в большой опасности: совсем рядом была пропасть, и мы могли упасть в неё в темноте. Также в этом месте были часты камнепады: стоило неосторожно наступить ногой на неподходящий камень, и на тебя обрушивалась целая лавина камней.

 

Ночлег в келье святого Иоанна Предтечи и урок любви Христовой

 

Внезапно мы услышали крик — нас звали. Из темноты показалась фигура монаха, потом второго, они бежали к нам, просили остановиться и звали за собой. Оказалось, что трудник сбегал в другую келью и рассказал живущим там греческим монахам о нас. И они бросились бежать за нами, чтобы предложить нам ночлег.

Мы с радостью последовали за ними. Скоро перед нами из темноты выросла старинная, очень бедная келья. Здесь жили два монаха, они-то и побежали за нами, боясь, что не успеют и путники останутся без приюта. Нас заботливо накормили. Еда была самая простая и бедная: холодные овощи, хлеб, вода — всё то, чем питались они сами.

Монах постарше, очень благообразный, худой, аскетического сложения, показал нам койки и успокоил: «Отдыхайте как следует, мы вас на утреню будить не станем, разбудим только на литургию». И мы, счастливые, провалились в крепкий сон.

Утром помолились на литургии в маленьком параклисе. После службы вместе потрапезничали. Видно было, что эти монахи очень бедны, но они охотно делились с нами последним. Старший спросил меня, кто я. Узнав, что я игумен, духовник монастыря, спросил, сколько сестёр подвизается в нашем монастыре. И с большой любовью подарил на всех простые бумажные иконочки святого Иоанна Предтечи. Оказалось, что это был скит Иоанна Предтечи, и великий святой через этих монахов оказал нам свою милость.

Мы предложили им деньги, но они испуганно замахали руками: «Нет-нет!» Они оказали нам гостеприимство не ради денег, а по любви, по заповедям Христовым. Они не просто приняли нас, поздно ночью эти монахи выбежали из своей кельи и бросились бежать за нами, чтобы пригласить к себе и щедро поделиться тем малым, что у них было.

Я пошарил рукой в рюкзаке, нашёл баночку икры и протянул её монахам. Они взяли её с радостью, и я понял, что такой гостинец они видят крайне редко, а может, и никогда.

Мы сердечно попрощались с ними и пошли к Лавре. Дошли до Лавры и поняли, что выбрали неправильную дорогу, которая и провела нас круговыми путями, петляя серпантином к морю, к скитам Катунакии.

Подумав, поняли, что не случайно произошла эта ошибка. Ведь пройдя этот кружной путь, мы встретились с двумя монахами бедного скита, которые оказались богатыми как никто — богатыми Евангельской любовью, искренней, чистой, нелицемерной, бескорыстной, любовью ради Христа. Мы вынесли для себя, как это важно — принять странников, бежать за ними вслед, чтобы послужить им, а потом ещё и благодарить тех, кому оказал милость и гостеприимство, за возможность послужить им ради Христа. Это было гостеприимство Авраама.

Любовь этих монахов оправдала в наших глазах и негостеприимство богатого скита, исцелила рану наших душ, удержала от осуждения.

Мы давно уже были дома, но восхождение на вершину Афона осталось с нами — в наших душах, наших сердцах, преображённых милостью Божией там, в маленьком Афонском храме Преображения. Евгений Валентинович как святыню бережёт одежду, в которой поднимался на вершину Афона. И мы с отцом Симеоном храним это путешествие в сердцах наших и с любовью делимся им с вами, читателями этого рассказа.

 

Часть III

 

Послушание от Бога

 

Главное послушание афонских монахов — молитва. Особенность Афона в том, что большинство молитв возносится к небу ночью, когда все остальные люди мирно спят.

Афонские монахи спят, как правило, часов пять — пять с половиной. Конечно, есть подвижники, которые спят меньше, но в целом пять часов — сон афонского монаха. После вечерней келейной молитвы они ложатся ненадолго отдохнуть, чтобы в половине второго ночи встать на полунощницу. Это настоящий подвиг, который понести сложно. Возможным его делает благодать Святого Духа. Представьте себе, что вы крепко уснули.

 

Второй час ночи, самый глубокий сон. А вам нужно вставать и идти на службу в храм. Молиться всю ночь: полунощница, утреня, а потом литургия, которая заканчивается около семи утра. Час отдыха, и нужно идти трудиться на послушании. И так каждый день, из года в год - всю жизнь.

В первый свой приезд я жил на Афоне около месяца и с трудом переносил этот режим. Вставать было очень тяжело, постоянно испытывал усталость, недосыпание, приходил в храм совершенно сонный. С удивлением замечал, что хоть плоть и страдает - болят и отекают ноги, ноет спина и поясница, — а дух бодр, и ум после ночных служб обретает особую чуткость. Во время молитвы сознание ненадолго отключается, но душа бдит и молится. И ты ярче, чётче, глубже воспринимаешь молитву.

Заметил, что полунощница даётся нелегко даже афонской братии, много лет живущей на Афоне. На утрене становится легче. А во время литургии - душа поёт и славит Бога.

Пример стоящих рядом афонских отцов меня очень вдохновлял: многие стояли не присаживаясь, отдаваясь молитве всей душой.

Думал: я возвращаюсь в родной монастырь и отдыхаю от переутомления. У нас, конечно, тоже бывают ночные службы, но нечасто. А для них ночная молитва — главное послушание, жертва Богу, жизненный подвиг. Всей своей жизнью, всей крепостью своей служат они Господу, исполняют первую Заповедь Моисея, превозмогая сон, немощь, телесную тугу, боль.

Это сложно понять, не испытав на себе: разбуди нас не вовремя, на час раньше, не дай выспаться день, два, три — и мы раздражаемся, гневаемся, срываемся на ближних.

А они так живут всю жизнь. Молятся ночью с любовью за весь мир — такое послушание дано им от Бога.

 

Афонские послушания

 

Как-то я жил и трудился в русском Свято- Пантелеимоновом монастыре. И вот мне и ещё четверым афонским инокам дали послушание - работа на огородах. Огороды расположены на террасах, устроенных на склонах гор, и в земле часто попадаются камни величиной то с яблоко, то с небольшую дыньку. Монах на мини-тракторе пахал огород, а мы впятером шли за плугом, выбирали из земли камни и откидывали их за край поля, на широкую межу.

Трактор доезжал до конца поля, разворачивался, и мы снова шли за ним. Точнее, почти бежали. Двигаться нужно было быстро, быстро собирать и откидывать камни, и всё это под палящим солнцем.

Мы с трудом успевали за трактором, и монах-тракторист подгонял нас. В течение пяти часов очистили несколько огородов, пару раз отдыхая несколько минут на солнцепёке, так как тени поблизости не было.

 

 

И я вдруг почувствовал такую страшную усталость, что, казалось, с места не мог сдвинуться, не то что бежать за трактором. Руки, ноги, спина - всё болело, сердце частило, дыхание прерывалось. Я просто физически не мог больше продолжать работу на непривычной жаре в таком быстром темпе.

Все уже начали подниматься с земли после пятиминутного отдыха, а я медлил, казалось, что на ногах стопудовые гири. Было очень стыдно: все продолжат работу, как я смогу остаться сидеть на обочине? Братья тоже устали, если я перестану работать, то им придётся ещё тяжелее...

Взмолился Пресвятой Богородице:

— Матерь Божия! Вот я тружусь в Твоём саду среди Твоих чад. Они афонские монахи и Твои близкие чада, а я пришёл послужить им. Прими мой труд как труд самого недостойного раба Твоего, а мою усталость и боль - как жертву!! Помоги мне! Если б я откидывал каждый камень как жертву за свои многочисленные грехи! Смилуйся, Матерь Божия! Позволь мне ещё потрудиться в Твоём саду!

И случилось чудо, такое маленькое, моё личное чудо... Я почувствовал, как мгновенно исчезает усталость, как сила вливается в мои мышцы. Испытал такое вдохновение, что вскочил на ноги и бросился работать. Бегал быстрее всех, дальше всех швырял камни — такой прилив сил испытал. Во всём теле и в душе царила лёгкость. До конца послушания я работал с радостью.

А потом тракторист посмотрел на часы и остановил трактор: наступило время молитвы. И мы пошли переодеваться для службы. Как в древности: старец позвал послушника - переписчика духовных книг, и он вскочил с места, не дописав букву.

Так и здесь: пришло время молитвы — всё оставили и пошли молиться.

 

Афонское искушение

 

Как-то я приехал на Афон на месяц помолиться и потрудиться. Мне дали послушание развешивать для просушки постиранное бельё со всего архондарика, целую кучу сырого белья, потом собирать его, гладить и сдавать. Работы было много, и жизнь протекала обычно для монастыря: молитва, службы, послушание. Только службы ночные, молитва длиннее, а послушание отнимало необычно много сил и времени.

Первую неделю я адаптировался, постепенно стало легче, втянулся. А на второй неделе навалилась смертельная тоска. Меня стало просто ломать, выгонять с Афона. Было плохо и душевно и физически, накатило такое уныние, что я стал раздумывать, не уехать ли раньше намеченного срока. Если так тяжело, то, может, поменять билет? Никто не пострадает, если я уеду раньше, а терпеть это страшное уныние уже не было никаких сил.

Собрался на следующий день обменять билет, почувствовал некоторое облегчение и решил немного почитать. У меня с собой была книга архимандрита Софрония (Сахарова) про старца Силуана. И вот открываю я книгу на первой попавшейся странице и читаю строки, очень подходящие к моему настроению, только из строк этих явно следует, что нельзя мне никуда уезжать.

Я подумал: вот старец Силуан ответил на моё тяжёлое духовное состояние, значит, нужно остаться. Прошёл час, я забеспокоился снова. Понимал умом, что это искушение такое, но душа беспокоилась всё равно, не мог справиться с искушением. Снова навалилась такая мука, тоска.

Я подумал: слова старца просто совпали с моими чувствами, и совпали совершенно случайно, а сказал он эти слова совершенно по другому поводу, и ко мне они никакого отношения не имеют. Нет, нужно уезжать раньше, сил нет терпеть эту тоску.

Пытаясь спастись от уныния, достал Послания апостолов, открываю, читаю, а там, другими словами, но то же самое. Один смысл - что нельзя мне сейчас уезжать, смертельно опасно, последствия будут страшные. На меня нападает уже мистический страх.

Открываю Евангелие с молитвой: Господи, что мне делать? Мне так тяжело! И читаю уже в Евангелии ответ в том же ключе. Я понял, что уже Сам Господь мне как Фоме неверующему даёт ответ, и нужно терпеть до конца это странное, такое тяжёлое искушение, с которым раньше на Родине я не сталкивался: было уныние, была и тоска, но такой силы они никогда не достигали, никогда не были столь мучительны.

И я, получив внутренний ответ, приготовился терпеть до конца. Мне было так тяжело, что, видимо, даже мой внешний вид выдавал душевную тугу. Я шёл по монастырскому дворику, и ко мне подошёл отец Философ. Внимательно посмотрел и спросил прямо:

— Что, отче, ломает тебя?

— Очень ломает...

— Ну, помоги тебе Бог! Мы за тебя помолимся...

И, видимо, отцы помолились. Потому что спустя короткое время искушение отошло. На душе стало спокойно и мирно, и я уже сам недоумевал: как мог так страдать, как мог планировать уехать раньше срока и прервать такую желанную, такую долгожданную поездку на Афон?

А потом один из отцов как бы случайно, мимоходом рассказал мне историю:

— Есть такой рыжий бес, который изгоняет монахов с Афона, тащит их на корабль и уводит в мир, напуская на монаха страшное уныние. Как-то афонский инок шёл по тропе с молитвой и встретил этого рыжего беса. Смотрит, а у него на плече и на шее шерсть рыжая вся стёрта.

Монах и спрашивает:

— Ты кто?

— Я-то? Я бес.

— А почему у тебя шерсть так странно стёрта?

— Да я на плече таскаю монахов в мир. Трудное это дело! Но вот если утащу, то тогда в миру я уже сам на них езжу.

Так что афонские монахи с этим искушением, с унынием необычным, бранью на грани сил человеческих, хорошо знакомы. Они помогли мне своей молитвой. И я теперь знаю, что это за брань. Возможно, Господь попустил мне её для духовного опыта.

И я хорошо запомнил духовное переживание: одной половинкой своей души я находился в аду, а другой половинкой - в раю. Страшное томление — и блаженство, — и всё это во мне. Это была моя первая поездка на Святую Гору, когда я понял, что Афон - это ещё не небо, но уже и не земля. Афон - это такая ступенька, промежуточное звено между небом и землёй. И искушения здесь тоже непростые. Школа духовная - вот что такое Афон.

 

Пасхальная радость

 

Иногда меня спрашивают, какое воспоминание об Афоне самое радостное. И мне не нужно долго рыться в кладовых памяти: я хорошо помню этот день. Только не знаю, смогу ли передать вам ту радость, которую тогда испытал. Внешнего — ничего, никаких особых красок, никаких впечатляющих событий или ярких встреч...

Сретение. Праздничная служба в Покровском храме русского монастыря. Как обычно, полунощница, утреня, праздничная литургия. Я причастился на литургии, в конце службы мы все пошли ко кресту, а потом в полном молчании стали выходить из храма и спускаться по каменным ступеням в трапезную.

И я почувствовал, как переполняет меня пасхальное ощущение радости, необычно светло и легко на душе. Конечно, я и раньше переживал моменты духовной радости, но такой духовный подъём, покой, тишина помыслов, блаженство — Фаворское блаженство, — такое бывает редко. Милость Божия. Такая внутренняя встреча с Господом.

Мне было отчасти — только отчасти, конечно, — понятно состояние апостолов, которые воскликнули: «Господи, как хорошо нам здесь — хорошо нам зде быти! Давай построим три кущи и будем здесь жить!»

Рядом со мной спускался по лестнице иеромонах Исидор. Взглянув на меня, он тихонько сказал:

- Какая благодать! А ты чувствуешь, какая сейчас благодать?

Я тихо ответил:

- Да... Как хорошо!

И он стал спускаться вперёд, чтобы я не начал разговаривать с ним и чтобы мы оба не расплескали эту духовную радость.

И я был счастлив до слёз, что не один я так чувствую, что мы переживаем одинаковые чувства — Господь пришёл и нас благословил. И можно отчасти — опять же, только отчасти, почувствовать, как люди живут в раю — ни зависти, ни злобы, только счастье и Бог во всём. И эти переживания уже не забыть. Не променять на мирские суетные удовольствия. Душа тянется к этому раю, ищет его и не может удовлетвориться ничем земным.

 

Святыни Афона

 

Святынь на Афоне очень много. В болгарском монастыре Зограф три древние иконы Георгия Победоносца, написанные в разное время, но все три оказались в этой обители. Одна из них, по преданию, изобразилась сама собою на чистой иконной доске. Именно она впоследствии дала названию монастырю - Зограф, что означает «живописный» или «живописец».

Этот образ хранит знамение о наказании тех, кто не почитает святые иконы: когда один недоверчивый епископ непочтительно ткнул пальцем в лик святого, сомневаясь в старинности и чудесности святого образа, его палец вошёл в икону, словно в мягкий воск, по фалангу. Палец зажало, и пришлось отрезать зажатую часть. Монах Зографа поднёс свечу к иконе, и я сам смог отчётливо увидеть засохшую кожу этого пальца.

Для нас привычен образ Георгия Победоносца на белом коне с копьем, разящим змея. А на этой чудотворной иконе святой предстоит в виде прекрасного юноши - воина в доспехах и с копьём в руках. Лицо его совершенно спокойно, как и при казни, которую великомученик неустрашимо принял. Ему не было ещё и тридцати лет... Я всегда почитал Георгия Победоносца, а когда увидел чудесную икону, стал часто молиться этому святому. И он скоро отзывается на молитву.

Однажды отцы Свято-Пантелеимонова монастыря поехали в Иверон и взяли меня с собой. Сначала мы заехали в скит Святого Андрея Первозванного.

В 1841 году русские монахи выкупили эту землю у Ватопеда, скит процветал, и в лучшие времена численность братии достигала восьмисот человек. К 1965 году их осталось только пятеро, средний возраст — 78 лет. Все они потихоньку умерли, а приток братии из России прекратился. В 1971 году скончался последний русский насельник скита, монах Сампсон, и скит снова перешел во владение Ватопедского монастыря.

Святыня скита - чудотворная икона Божией Матери «В скорбях и печалях Утешение». Здесь самый большой на Афоне собор в честь апостола Андрея, он вмещает пять тысяч человек. Представьте себе храм из гранита площадью более двух тысяч квадратных метров, в котором сто пятьдесят окон.

Мы вошли в собор, и как раз вынесли для поклонения главную святыню скита - драгоценный ковчег с главой апостола Андрея Первозванного. И по всему громадному храму — благоухание! В каждом углу, в каждом месте храма разлилось удивительное благоухание. И мы застыли на месте, ощутив благодать Божию и милость апостола как духовное утешение.

 

Встречи

 

Монастырь Эсфигмен, известный своим раскольническим духом, встретил нас неласково. На монастырском флаге — череп и кости, девиз монастыря — «Православие или смерть». Здесь не признают Константинопольского Патриарха Варфоломея, игнорируют решения Священного Кинота Афона.

Мы заехали в монастырь, чтобы поклониться святыням. Объяснили, что православные, священнослужители. Но отношение к нам всё равно было очень настороженным, монахи смотрели недоверчиво, обращались с нами грубовато, пренебрежительно.

В храме вместо привычного благоухания ладана я ощутил какой-то резкий запах, наподобие нафталина, перехватило дыхание, было тяжело дышать. Из монастыря мы ушли быстро.

Зато в Хиландаре братья-сербы приняли нас очень радушно, дали возможность поучаствовать в службе. Мне благословили читать Шестопсалмие. Один тропарь во время службы мы спели вместе — мы по-русски, они по-сербски, и было очень радостно: мы вместе славим Бога. Любовь и тепло — эти чувства мы испытали при встрече с монахами Хиландара.

 

Урок отца Ионы

 

Как-то я жил в Свято-Пантелеимоновом монастыре и решил сходить в Старый Нагорный Русик. Он расположен недалеко — на расстоянии четырёх километров, но, поскольку дорога идёт в гору (до высоты более чем 400 метров над уровнем моря), то занимает она примерно час ходьбы. В конце XIX века здесь проживало около двадцати монахов. С кончиной последнего монаха Старый Русик долгое время пустовал, поэтому его храмовые постройки и братские кельи постепенно приходили в упадок, а некоторые даже разрушались.

Я пока и сам не знал, почему у меня появилось желание попасть туда. Знал, что там живёт только один монах, отец Иона, как хранитель, встречал его раньше — по праздникам он спускался в монастырь, причащался и уходил к себе, в Старый Русик. От игумена Свято-Пантелеимонова монастыря у него было послушание — постоянное чтение Псалтири. Все монахи в монастыре, а он — там, совсем один. Старый, худенький, маленького роста.

И вот я пришёл туда и увидел четырёхэтажный пустой корпус с пустыми окнами нежилых келий. На этажах, в концах коридора — маленькие храмы, параклисы. Когда-то в Старом Русике жил святой Савва Сербский.

Я подошёл к двери и постучал. Стучал долго. Слышу шаги и понимаю, что отец Иона там, внутри, но к двери не подходит и не открывает. Я постучусь, отойду, похожу рядом с корпусом, снова подойду, постучу — не открывает. Думаю: занят, наверное, отец Иона. Вдруг слышу наконец:

— Прочитай молитву.

Я прочитал молитву, и только тогда он мне открыл. Открывает дверь, а сам молится и крестится. Объясняет мне спокойно:

— Я без молитвы не открываю. Бесы приходят, стучатся, а я им не открываю...

— Отче, прости, я думал: корпус огромный, никого у двери нет — кто же услышит молитву?! Думал — ты не слышишь...

— А я всё слышу... Приехали православные румыны, встали на колени и тихонько читают акафист. Они даже не стучали... А я услышал пение — мощный хор! Вышел - смотрю: а они тихо, смиренно молятся...

- Отче, простите меня...

— Да... Видишь вот: они не стучали, а просто тихо молились — и я услышал. А я был на четвёртом этаже...

Он поговорил со мной немного, и из его рассказа я понял и почувствовал его верность монашеским обетам, его послушание духовному отцу — он жил благословениями духовного отца, отсекая свою волю. Кому-то из учёных монахов его послушание могло показаться наивным, детским, но это была его жизнь — не лукавое, а искреннее послушание, то, которое привлекает благодать Божию и превращает сухую ветку в цветущее дерево.

Он не ругал меня, не укорял, просто рассказывал, объяснял, а я чувствовал са- моукорение. Чувствовал, как мне далеко до него. Он — инок, а я - игумен, и я получил назидание от него. И ощутил свою духовную нищету. Просто от того, что я его видел и слышал. И я понял: это было главное, для чего Господь меня сюда привёл, - чтобы моя спесь разбилась о его детскую простоту.

Когда видишь таких людей, как отец Иона, много от них получаешь, налаживается духовная связь. Ты начинаешь в свою меру подражать им: есть люди — как звёзды на церковном небе, и им можно подражать.

Вот читаешь в Патерике: «Отцы решили собраться и поделиться духовным опытом. Посидели, посмотрели друг на друга - и разошлись. И получили большую духовную пользу». Читаешь — и думаешь: как же это так? А духовный человек это хорошо понимает...

Так и я: увидел отца Иону - и получил духовную пользу.

Больше книг на Golden-Ship.ru

Взято здесь:

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg