«Преподобный Максим Исповедник и византийское богословие»

С. Л. Епифанович Преп. Максим Исповедник и византийское богословие

Вступление[1]

Замечательнейший богослов православной Византии, преп. Максим Исповедник издавна привлекал к себе внимание возвышенностью и оригинальностью своих воззрений и издавна славился как глубокомысленный богослов–писатель. Изучение поэтому его со стороны воззрений имеет понятный интерес. Само собой разумеется, что преп. Максим, как мыслитель известной эпохи, не может быть изучаем, так сказать, вне пространства и времени, оторвано от родной почвы, в стороне от той духовной атмосферы, в которой вырос и воспитан его великий дух. Такое изучение не имело бы ни достаточной полноты, ни силы для характеристики духовного облика св. отца. Чтобы оно оказалось в данном отношении хотя сколько‑нибудь удовлетворительным, нужно привлечь к нему всю соприкосновенную область византийского богословия, — иначе говоря, нужно не только систематически представить учение преп. Максима, но и указать его источники, оценить и охарактеризовать его воззрения, поставив их в связь с воззрениями эпохи. Такая постановка дела дала бы возможность не только обозначить место преп. Максима в культурной истории Византии, но и выяснить характер его как писателя и пролить свет на внутреннюю структуру его системы[2]. Нет нужды говорить, что такого рода изучение преп. Максима верно и по существу. Преп. Максим, несомненно, был в собственном смысле византийским богословом. Круг его интересов, направление в решении богословских вопросов, преобладающее настроение его духа — все это в такой степени напоминает его эпоху и настолько сближает его с ней, что мы по справедливости можем считать его духовно сродным лишь Византии VI‑VII вв.

В науке давно замечено и теперь стало общепринятым положением, что воззрения преп. Максима представляют собой органическое сращение самых разнообразных веяний и течений, богословских и философских[3]. Это, конечно, признак высокого дарования преп. Максима. Только натура талантливая, органическая, выделяющаяся по силе творческого синтеза, могла создать из разнообразного материала единую стройную систему. Но, с другой стороны, несомненно и то, что в данном случае преп. Максим был выразителем стремлений своего времени, носителем тех прямых задач, которые были поставлены византийскому богословию самой историей Византии. Отличительную черту эпохи преп. Максима составляло именно стремление к объединению и слиянию разнообразных плодов греческого гения, в особенности стремление к созданию единообразного типа византийского богословия, и история уже намечала те элементы, которые должны были войти в состав этого нового типа; намечала также и»византийский»дух, в котором должно было быть произведено это объединение. Такое стремление к объединению и обработке в одном духе разных элементов было не каким‑либо мимолетным и частичным явлением, а общей особенностью византийской жизни того времени, в такой же степени характерной для целой эпохи, как и вообще для всей византийской культуры. В VI и VII вв. оно совершалось в самых широких исторических рамках, и, собственно говоря, ему обязана своим возникновением византийская культура. Подойдем к этому явлению ближе.

Византия VI в.

Пред нами VI век. Это едва ли не самая значительная эпоха в истории Византии. Это время окончательного сформирования византизма, время, когда гений греков совершенно оторвался от старых устоев классической жизни, чтобы идти по новому руслу, указанному духом христианской религии; когда во всей широте развернулась так называемая византийская культура, этот конгломерат всевозможных течений. Новая культура не была полным отрицанием воспринятых и претворенных ею культур. В частности, ни один из продуктов классического гения не был в Византии отброшен совершенно: она сохранила все виды искусства, науки, права, но лишь придала всему этому своеобразную окраску. Отличительная черта новой культуры — это глубокая религиозность, религиозность с отпечатком аскетической требовательности. Эта черта проникла во все стороны жизни, пропитала все отрасли науки и искусства, охватила все классы общества. Религиозные интересы получили в Византии решительное преобладание[4], и церковная жизнь заметно выступила на первый план. Церковный и светский элементы вступили в тесное взаимное проникновение. Государство и Церковь составили как бы одно неразрывное целое: церковно–гражданские уложения номоканонов (LX титулов, Иоанна Схоластика (†577), так называемый Фотиев VII в.) красноречиво говорили об этом. Монашество из скромного явления церковной жизни разрослось в огромную культурно–общественную силу и все более и более расширяло свое влияние на духовную жизнь страны. Вся культура Византии неограниченно приближалась к идеалу церковности. В области церковной жизни византийцы стали искать удовлетворения лучшим стремлениям своего духа. Философские навыки их нашли себе богатую пищу в богословии, эстетический вкус — в развитии культовой стороны богослужения, в грандиозных созданиях христианского искусства. Вместе с этим все счеты с ветхим языческим эллинизмом были покончены. Классицизм утратил былую популярность. Богатая христианская литература (преимущественно IV в.) почти совершенно вытеснила светскую, языческую. Из всех проявлений эллинского гения более всего держалась философия. Но и она постепенно утратила свое влияние. Неоплатонизм, все более и более уступавший христианской философии[5], взявшейся за его оружие, в VI в. окончательно склонил свою голову. Языческая производительность в Византии умерла. Жило и росло лишь христианство, и плоды эллинского гения развивались на его почве и уже в его духе. Все светское получило религиозный колорит, и не только религиозный, но и аскетический. Преобладание духа над плотью стало лозунгом не только в аскетике, но и в философии, в искусстве, в культовой символике. В пределах аскетики вмещалась вся этика, и никто не искал другого идеала, кроме аскетического. Так старая жизнь объединилась в Византии с новыми началами и пропиталась новым духом.

Борьба с оригенизмом

Рядом с полной христианизацией всего уклада жизни в Византии происходил еще другой подобного же рода процесс — воцерковление научного богословия, которое, пользуясь слишком большой свободой в философских умозрениях, по местам дошло до коренного противоречия церковному учению. Разумеем оригенизм, еще и в то время занимавший умы общества. Борьба с ним в значительной степени наметила круг богословских интересов в Византии в VI в. и определила характер правильного разрешения многих вопросов мировоззрения, особенно в области антропологии (включая и эсхатологию). Параллельно велась другая великая борьба за церковную истину — борьба с монофизитством, одной из самых сильных и распространенных ересей в Византии. В этой сложной борьбе поднят был вопрос об установлении общепризнанных церковных авторитетов, и, таким образом, сделана была попытка всему историческому прошлому церковной жизни подвести итог, дать окончательную оценку и свести воедино все достигнутые положительные результаты научного богословия. В осуществлении этих стремлений важное значение имела эпоха (и деятельность) императора Юстиниана и ее средоточие — Пятый Вселенский Собор (553 г.). В результате поднятых при Юстиниане споров Церковь придала окончательную форму византийскому научному богословию, поставила его в определенные рамки и тем указала путь к приведению разнообразия богословских мнений к определенному единству.

Литературная борьба с оригенизмом началась очень рано. Еще в III в. св. Мефодием Олимпийским были опровергнуты некоторые неправильные мнения Оригена (о вечности мира, предсуществовании душ, сходстве воскресших тел с настоящими только по их ειδος'у). Впрочем, и после того в IV‑VI вв. у Оригена было достаточно сторонников (Руфин, Евагрий, Дидим, св. Григорий Нисский, Немезий), более или менее приближавшихся к нему в своих воззрениях; в VI в. Оригену, между прочим, сочувствовали монофизиты (Феодор Аскида, Филопон) и отчасти некоторые православные (монахи Новой Лавры св. Саввы). Однако с крайностями оригенизма в VI в. уже никак нельзя было мириться. Голоса против Оригена в VI в. стали раздаваться чаще и чаще (Антипатр Бострийский, св. Ефрем Антиохийский, Феодор Скифопольский, преп. Варсануфий, Мина Константинопольский, Юстиниан). После долгих споров он, наконец, был осужден всецерковно (указ императора Юстиниана 543 г.; Вселенский Собор 553 г.)[6].

Осуждение Оригена послужило толчком к разработке византийского богословия с новых точек зрения, а борьба с его заблуждениями составила важный отрицательный фактор в этой разработке. Оригенизм был цельным мировоззрением. Вся его жизненность в том и заключалась, что он был целостной системой. Борьба с ним должна была поставить на очередь выработку всех пунктов христианского учения. В особенности же она была плодотворной в области антропологии, еще не получившей к тому времени окончательного раскрытия. Центральной (но не исходной) идеей антропологии Оригена было учение о предсуществовании душ. Вместе с осуждением этого учения падали и все связанные с ним идеи, или обусловливающие его собой (вечность миротворения), или вытекающие из него (учение о падении душ и облечении их в тела, учение о будущей плоти, апокатастасис), и христианская космология, антропология и эсхатология получали отныне новые и незыблемые точки отправления. Отрицание неоплатонического учения о вечности миротворения, между прочим, важно было в том отношении, что изгоняло всякие следы пантеизма, представляя миротворение не вечно необходимым, а свободно–творческим актом. В отвержении теории предсуществования хорошо выдерживалась идея цельности человеческого существа, и вообще все мировоззрение, раскрываясь в противовес Оригеновым мнениям, много выигрывало в том отношении, что существенно приближалось к библейскому. Церковными определениями против Оригена ясно намечались те грани, за которые не должно уже было переходить увлечение философией христианских мыслителей.

Спор о»трех главах»

Вскоре по возбуждении оригенистического вопроса назрел спор однородного характера — спор о»трех главах», трех представителях антиохийского богословия Феодоре Мопсуестийском, Феодорите и Иве. Это был сложный спор об авторитетах, вызванный христологической борьбой эпохи. В общем в основе его лежало характерное для Византии VI в. стремление дать оценку и так или иначе выразить свое отношение ко всему кругу церковных писателей древности. Конечно, в данном случае вопрос мог идти не о писателях I‑III вв., а лишь о представителях золотого века церковной письменности. Лишь по отношению к последним могла быть речь о влиянии их на последующее богословие. Ни знаменитый по–своему Ориген, ни тем более мелкие писатели I‑III вв. не могли соперничать с ними в этом отношении. Отсюда на отцах IV в. и остановили свое внимание в Византии. В конце концов спор о трех главах сильно скомпрометировал так называемое»антиохийское»богословие и выдвинул некоторых из»александрийских»отцов, приобретших с тех пор особенное влияние на развитие византийского богословия.

Александрийское и антиохийское богословие

Термины»антиохийский»,«александрийский» — условные, технические. Они служат для обозначения оттенков в богословствовании церковных писателей IV‑V вв. Эти писатели, при коренном тождестве своей догматической позиции, имели все же в своем богословствовании некоторые особенности, обусловленные или личными их качествами, или местными традициями и мощными влияниями пройденной школы. По этим особенностям издавна они делились на две группы: александрийцев и»восточных»[7], или — по принятой школьной терминологии — антиохийцев[8]. Различие между ними в своей основе сводится к различию в их природном характере. Александрийцы были глубокими мистиками, антиохийцы — людьми трезвого рассудка. Те жили религиозным чувством, эти — научными интересами. Те любили созерцать в христианстве его таинственную, непостижимую сторону и трепетно ощущали в нем все высшее, духовное, божественное, ощущали так, что и не думали доказывать его рационально, находя полное удовлетворение в своем глубоком религиозном чувстве. Эти, наоборот, сосредоточивались не на таинственном и сокровенном, а на внешнем исторически данном содержании христианства и центр тяжести своих изысканий полагали в доказывании непостижимых тайн религии и в выработке точных и определенных богословских формул. В этом смысле тонкие различия между теми и другими сказываются во всех видах церковной письменности. Александрийцы в экзегетике держались таинственного смысла Писания, в апологетике посвящали много внимания теории о таинственных воздействиях Логоса в мире языческом, в полемике опирались на мистико–сотериологическую идею обожения, в истории отмечали супранатуральные факторы, управляющие ее движением (Евсевий Кесарийский). Антиохийцы же предпочитали в экзегетике буквально–историческое понимание (не разрешая истории в аллегорию), в апологетике и полемике сосредоточивались главным образом на своих диалектических доказательствах, в истории не поднимались выше рамок эмпирической действительности. В общем александрийцы всегда были богаче антиохийцев религиозным чувством, но уступали им в научной рефлексии и в точности своей терминологии[9]. Наоборот, антиохийцы по образованности были всегда выше александрийцев[10], но уступали им по глубине проникновения в возвышенные догматы христианства.

Указанное различие между александрийцами и антиохийцами, между мистиками и людьми трезвой науки, сказывалось как в богословии их, так и в аскетике. Александрийцы, следуя своим глубоким религиозным стремлениям, без всяких рациональных околичностей прямо созерцали во Христе Бога. Это было жизненным исповеданием их сотериологического упования — спасение (обожение) может подать только Бог[11]. Эта идея составляла для них все. Для них не важны были рассуждения о том, как выразить и объяснить отношение ее к идее единобожия или как представить себе таинственное единство во Христе. Их живое религиозное чувство просто созерцало во Христе это совершенно непостижимое, недоведомое, но и совершенно неделимое единство. И они с ужасом отвращались даже от самой мысли о попытке как‑либо отделять Христа от человечества или созерцать Его как человека. Они всегда видели в Нем Бога во плоти,«одно естество Бога воплощенное». Это воззрение много говорило сердцу человека, и в этом причина его жизненности, но оно, к сожалению, мало давало места всесторонней рассудочной обработке догмата. Подхватив идею, подсказанную сердцем, идею расплывчатую, неопределенную, как самый голос сердца, и приняв ее за точную формулу, неумеренные сторонники этого воззрения всегда могли впасть в крайность и кончить заблуждением, что действительно и случилось с монофизитами. Во всяком случае, впрочем, воззрение это весьма возвышенно. Удерживаемое в должных пределах, оно составило самую светлую и привлекательную сторону в воззрениях александрийцев и примыкающих к ним писателей (св. Григорий Богослов, св. Григорий Нисский). — Соответственно возвышенному характеру богословия александрийцев и аскетика их была в высшей степени одухотворенной. Мистические состояния, созерцательность выдвигались в ней на первый план, и даже в области практики подвижнической центр тяжести сосредоточивался на внутреннем подвиге борьбы с помыслами.

Иного типа было богословие антиохийцев. Оно чуждо было возвышенных мистических полетов александрийцев. Элемент рассуждений в нем преобладал по преимуществу. В поте лица своего антиохийцы трудились над решением разных проблем, связанных с рациональным обоснованием христианских догматов. Их трудам мы обязаны целым рядом точных формул, которые со времени Халкидонского Собора вошли во всеобщее употребление как вполне удовлетворяющие интересам научной формулировки догматов. К сожалению, некоторые антиохийцы позволяли себе слишком увлекаться задачей рационального выяснения догматов и увлекаться в такой степени, что во имя логической последовательности в своих построениях готовы были пожертвовать и верой в Божество Христа (Арий), и единством Его существа (Несторий). — Насколько мистической стороне христианства антиохийцы не давали достаточного раскрытия, настолько и в аскетике чуждались всякой созерцательности. Аскетика их была внешняя, практическая, моралистическая; это — аскетика суровых подвигов плоти (св. Ефрем Сирин) или деятельных христианских добродетелей (св. Иоанн Златоуст). Антиохийцы были не»созерцателями», а»практиками»по преимуществу.

Влияние на массы антиохийцев или александрийцев обусловливалось личными склонностями каждого и лишь отчасти местными традициями. Мистики усвояли идеи александрийские, люди здравого смысла — антиохийские. В таком порядке каждый держался известного любимого отца и соответственно тому делал различие между своими авторитетами. Но в эпоху Юстиниана, после возникших христологических споров, таким положением вещей удовлетвориться уже было нельзя, особенно при стремлении найти общие и обязательные для всех авторитеты. Сам собой возник поэтому вопрос о сравнительной оценке»отцов». Еще во время несторианских споров раздавались авторитетные голоса[12] против некоторых из антиохийских»отцов»(Феодора Мопсуестийского, Диодора Тарсийского). Подозрение в несторианстве тогда было наброшено даже на самых выдающихся из»восточных»(блаж. Феодорита). В эпоху Юстиниана идея выделения общепризнанных авторитетов получила свое осуществление. Результаты получились вполне определенные. После спора о трех главах антиохийские отцы должны были отступить на задний план. Лишь светлый облик великого Златоуста заменил собой померкшую плеяду»восточных». Александрийцы же и примыкающие к ним писатели получили преобладание. Значение их тем более возросло, что некоторые из них допустили или усвоили точную антиохиискую терминологию и, таким образом, отдали должное и прямым научным потребностям. Волновавшие Византию споры лишь немного затронули александрийское богословие. Осуждение Оригена, основателя александрийской школы, не могло серьезно коснуться его, ибо представители его уже в IV в. отрешились от многих или от всех крайностей оригенизма[13]. Лишь монофизитство со своим уродливым извращением александрийских идей подорвало отчасти — например, в учении об обожении[14] - уважение к александрийскому богословию, но только лишь отчасти. В общем оно сохранило преобладающее значение, и александрийские отцы остались главными авторитетами в византийском богословии.

Избранные отцы Церкви

Внешним выражением такого разрешения вопроса об авторитетах явилось установление Пятым Вселенским Собором определенного круга»избранных отцов»(έγκριτοι Πατέρες)[15]. Преимущество этого названия дано было»Афанасию, Иларию, Василию, Григорию Богослову, Григорию Нисскому, Амвросию, Августину, Феофилу, Иоанну Константинопольскому, Кириллу, Льву, Проклу». Сама практика выделила из числа их знаменитые имена Афанасия Великого, Василия Великого, обоих Григориев, Златоуста и Кирилла Александрийского. Это были наиболее значительные отцы, как писатели. Из них, впрочем, св. Василий Великий и Златоуст имели значение главным образом в аскетике и экзегетике. Аскетика, надо заметить, была единственной областью, в которой через столь великих представителей, как Златоуст и Ефрем Сирин, удержалось»восточное направление». Но даже и в этой области влияние его ограничивалось определенным кругом читателей реалистического склада мыслей, не имевших влечения к утонченностям философского идеализма и готовых удовольствоваться аскетикой моралистического направления. Равным образом, нешироко было влияние и св. Кирилла: он был авторитетом лишь в специальной области христологии. Больше влияния поэтому на образование мировоззрения получили св. Афанасий и оба Григория, дававшие достаточно материала для таких целей. Каждый из них при том стал классическим богословом в одной какой‑либо области, именно в той, в которой был систематиком. И это было вполне понятно. Так как с уничтожением оригенизма византийцы лишились цельной системы богословия (а антиохийские систематики стояли под подозрением), то восполнить этот недостаток[16] можно было лишь через отдельные систематические трактаты»признанных отцов». Отсюда, по тринитарному вопросу («богословию») получил особенное значение св. Григорий Богослов («5 слов о богословии»), в антропологии — св. Григорий Нисский («Об устроении человека»)[17], в сотериологии — св. Афанасий Великий («Слово о воплощении Бога Слова»).

Богословие свв. Григория Богослова, Григория Нисского и Афанасия Великого

Воззрения трех указанных отцов[18], связанные единством духа и направления, давали византийцам цельную картину миросозерцания. В общем они представляются в таком виде. На вершинах богословствования, в учении о Высочайшей Причине всего, господствует релятивистическая точка зрения св. Григория Богослова, раскрытая в свое время в противовес заблуждению Евномия. Бог непостижим по существу[19]. Мы можем познать только то, что Он есть, а не то, что такое Он есть[20]. Три Ипостаси Божества, соединенные единством сущности[21], Троица в Единице и Единица в Троице[22], в озарении от Которой заключается наше блаженство[23], возвышается над нашим познанием в недоведомом величии[24]. Мы, впрочем, можем постигать свойства Божества в Его проявлениях, энергиях, созерцая Бога как Творца, Промыслителя и Судию[25]. Все эти проявления суть действия Логоса[26]: во Св. Троице Отец благоволит, (и лишь) Сын действует, Дух усовершает[27]. Центр творения и промышления Божия составляет человек, этот»малый мир в великом»[28]. Это — высшее в сем мире создание Божие. Св. Григорий Богослов вполне разделяет[29] то высокое идеалистическое представление о человеке, его назначении и первобытном состоянии, которое так рельефно выразил в своем антропологическом учении св. Григорий Нисский. И надо заметить, что это представление вообще было распространенным на Востоке[30], составляя одно из отличий греческого богословия от латинского[31]. В основе взгляда св. Григория Нисского лежало убеждение, что человек, этот образ Божий, не был по структуре тела своего таким, как теперь. Состав плоти его был особый, нетленный, бесстрастный[32]; человек не был предназначен к размножению путем брака; разделение его на мужской пол и женский допущено было лишь по предведению греха[33]. Первый человек в идее был действительным образом нетленного и бесстрастного Бога[34]. Тем глубже поэтому были изменения, которые произвело в человеке грехопадение, когда он оказался в настоящем своем эмпирическом состоянии, как существо страстное и тленное[35]. Спасти человека нужно было не только от греха, но и от осуждения тления[36]. Тайна искупления глубока и непостижима. Но все же на понимание ее немало можно пролить света от потоков учения св. Афанасия Великого. С точки зрения великого»отца православия», спасение человека, избавление его от тления, возможно было только через введение в человечество принципа нетления, через соединение его с Богом и обожение[37]. Отсюда осуществиться оно могло только в воспринятой Богом Словом нашего естества, в Его воплощении[38]. После воплощения научение истине[39] и искупительные страдания[40] составили уже дальнейший момент в совершении дела нашего спасения, обусловленный первым. Главное же в этом деле соединение с Богом и обожение.«Слово вочеловечилось, чтобы мы обожились»[41]. С этой сотериологической точки зрения у св. Афанасия освещается и Лицо Искупителя и оттеняется весь жизненный смысл исповедания Его Богом и человеком[42]. — Искупление, совершенное Христом, должно быть нами усвоено. Оба Григория дали руководящие мысли по этому вопросу. Наше спасение заключается в нашем обожении[43]. Средства его — таинства. Мы возрождаемся и уподобляемся Господу, Его рождению и смерти, в крещении[44], а претворяемся в Него и обожаемся в причащении[45]. Он же становится в нас всем, чем Сам есть, и, таким образом, спасает нас[46].

В лице трех названных отцов византийские богословы всегда имели лучших руководителей в деле богословствования. Мы увидим впоследствии, что именно взгляды этих великих отцов отразились и на учении преп. Максима и были объединены им в цельную систему богословско–философских воззрений. Это — лучшее доказательство того, что александрийские отцы и особенно отмеченные выше имели в Византии особенное значение в богословии. В этом преобладающем влиянии александрийских отцов находит себе, между прочим, объяснение и тот на первый взгляд странный факт, что преп. Максим в истолковании Св. Писания стал на почву аллегоризма и сделал это после того, как против аллегоризма настойчиво выдвинут был, как более правильный, буквальный метод толкования, столь блестяще представленный Златоустом и Феодоритом.

В связи с преобладанием в Византии александрийских авторитетов в области богословия естественно ожидать того же и в ас–кетике. И, действительно, мы замечаем, что мистика в Византии растет рядом с весьма популярным морализмом антиохийских аскетов. Но все же нужно признать, что догматические споры эпохи отчасти неблагоприятно отразились на ее значении и несколько ослабили ее, хотя и не во всех ее отраслях.

Мистика св. Макария египетского, св. Григория Нисского и Евагрия

С самого своего начала христианская мистика (как теория) развивалась в двух направлениях[47]: нравственно–практическом и созерцательном, или философско–спекулятивном[[48]]. Представителем первого является св. Макарий Египетский[49], а второго — св. Григорий Нисский[50] и особенно Евагрий. Общая структура воззрений у представителей обоих направлений одинакова. Цель стремлений человека составляет обожение[51], средство достижения его — аскетика. Начальной стадией в восхождении к Богу является очищение (κάθαρσις) от страстей[52], от страстных помыслов[53]. Лишь для достижения бесстрастия[54], этого увенчания нравственного подвижничества, наступает следующий высший момент в возвышении к Богу — просвещение (φωτισμός) духовным ведением, созерцаниями (θεωρίαι)[55]. Наконец, на высшей стадии развития достигается и высшая цель аскетики — обожение — в акте мистического соединения с Божеством[56]. Все эти три момента в большей или меньшей степени выступают в обоих из указанных направлений, как и та специфическая черта христианской мистики, которая выражается в учении о таинственных вселениях или воплощениях Христа в душах подвижников[57]. Разница между обоими направлениями заключается лишь в преобладании того или другого момента и в своеобразном оттенке в представлении каждого из них.

Мистика преп. Макария — мистика эмоциональная и, так сказать, наглядная. Это — жизнь чувства и ярко–конкретных мистических ощущений. Для преп. Макария нравственная жизнь (очищение), по удалении от всего вещественного[58], сводится к глубоким движениям сердца во внутреннем переживании страха Божия[59], смирения[60], любви[61], в высоком состоянии молитвы[62], при чем все это ощущается как осязательное вселение в душу человека особого духовного начала. Таинственные просвещения носят чисто конкретный характер: они выражаются или в чувственных видениях[63], напоминающих обыкновенные чувственные восприятия, или в мысленных созерцаниях[64], отличающихся тоже какой‑то осязательной наглядностью. Наконец, мистическое соединение с Богом характеризуется у преп. Макария как безмерно сильное воспарение страстной любви — ερως'а[65] к Богу и представляется как вещественное проникновение души и тела силами Божества, доставляющее высшее блаженство душе и возвышающее тело над условиями тленного существования[66]. Весь этот путь возвышения к Богу представляется у преп. Макария как борьба в душе двух вещественных сил — света и тьмы,«плототворящегося»в душе Бога[67] и насильствующего в ней диавола[68]. На ступени очищения сила Божия, действующая в подвижнике, ощущается как небесный огонь, сожигающий скверны души[69]; по достижении бесстрастия — как небесный, вещественно озаряющий душу свет[70]; наконец, на высшей ступени — как совершенное вселение Христа, соединение с Ним в экстатическом состоянии и совершенное срастворение с Ним по телу и душе[71]. Все представления преп. Макария о мистических состояниях носят, таким образом, осязательно–конкретный характер.

Иного типа мистика философская. Это — мистика ума и отвлеченных созерцаний. Ее особенность — в стремлении отрешиться от всего конкретного, чувственного, что выдвигает на первый план значение интеллектуального момента. Вместе с усилением спекулятивного элемента, естественно, в аскетику привносится и упорядочивающая деятельность рассудка, а с ней и научная обработка. У»созерцателей»особенно культивируется тонкий психологический анализ, и в изложение их системы вводится философская терминология. Очищение от страстей понимается»созерцателями»как планомерное уврачевание страстных сил души: επιθυμία и θυμός[72], совершающееся через удаление от всего чувственного[73]. Центр борьбы при этом переносится от внешней практики к внутренней борьбе с помыслами[74]; в целях планомерности ее устанавливается генезис страстей и создается схема восьми помыслов[75]. Таким образом, в аскетическую практику в значительной степени вносится элемент рефлексии. Само собой разумеется, что еще более интеллектуальный момент усиливается в созерцательной стадии[76]. Созерцания не носят уже конкретно–чувственного характера[77], а представляют собой отвлеченные мысленные интуиции о внутренней сущности и цели (λόγος) вещей и действий[78]. В таком же духе созерцателями представляется и высший мистический момент. Он, конечно, есть слияние с Богом, но уже не души и тела, а ума, возвышающегося в экстатическом состоянии до таинственнейшего богопознания по отрешении от всего чувственного и мысленного[79]. Общая черта созерцательной аскетики — ее техническая обработанность, обусловленная преобладанием интеллектуального момента. В аскетику»созерцателей»вносится система, планомерное построение; вырабатываются в ней схемы, классифицируются душевные состояния, определяется их последовательность. Вся аскетическая жизнь делится на три стадии: практическую философию, естественное созерцание, богословие[80]. На каждой стадии планомерно намечается путь уврачевания душевных сил человека и стяжания добродетели и ведения. Например, указывается такой порядок преспеяния в добродетели: от веры и страха Божия рождается воздержание от страстей (против επιθυμία); оно, в свою очередь, обусловливает собой терпение (против θυμός), а в результате достигается высшая добродетель — любовь[81]. В этой упорядоченности преимущество созерцательной аскетики и мистики.

На виднейшего из представителей созерцательного типа аскетики — Евагрия — пало церковное осуждение за пристрастие к оригенизму. Имя Евагрия после этого сошло с поля церковной письменности, влияние его ослабело. Впрочем, созерцательная аскетика не подверглась в данном случае существенному ущербу. Лучшие сочинения Евагрия сохранились под именем св. Нила Синайского, а его»практическая философия»была разработана (в V в.) в созерцательном направлении св. Исихием (учение о»трезвении»), Марком Подвижником и Нилом Синайским[82]. Несомненно, однако, что начавшиеся с конца IV в. гонения на ори–генистов и созерцателей способствовали тому, что с V в. аскетика стала развиваться с уклоном в сторону практического морализма. Из последователей св. Макария, за исключением блаж. Диадоха, никто не обнаружил силы его созерцательности: преп. Зосима, Варсануфий, Дорофей сосредоточивались главным образом на вопросах практики. То же заметно у свв. Исихия, Марка, Нила. Это обстоятельство говорит об ослаблении мистического чутья и философских запросов в аскетической письменности V‑VI вв.[83]. Созерцатели, очевидно, не пользовались симпатиями. Прикосновенность же их к оригенизму в конце концов совсем отодвинула их на задний план. Напротив,«практики»обнаружили особенную жизнеспособность, и их деятельность успешно возрастала (св. Иоанн Лествичник).

Так, несомненно, под общим влиянием догматических споров эпохи Юстиниана и богословие и аскетика в Византии начали приближаться к типу более простому, чуждому не только оригенистических крайностей, но и вообще философских отвлеченных тонкостей.

«Ареопагитики»

Однако это не значит, что спекулятивные интересы иссякли в Византии окончательно. Они были, и их поддержало распространение в VI в. знаменитых Areopagitica — сочинений, надписанных именем св. Дионисия Ареопагита. Ареопагитики своей философской обработкой христианского учения вполне удовлетворили спекулятивным интересам в Византии, и при том без всякого ущерба для чистоты церковного учения, что составило их выгодное преимущество над философским оригенизмом. В них, отчасти при помощи сочинений неоплатоника Прокла (411–485)[84], предпринята была величественная попытка создания христианской философии, которая по широте захвата нисколько не уступала классическим образцам и в то же время имела прочную опору в Писании. Эти замечательные произведения, встреченные православными при первом своем появлении в 531 г. с великим подозрением[85], к VII в. успели достигнуть всеобщего признания и огромного влияния на умы. Большое количество сохранившихся до нас кодексов Ареопагитских творений говорит о том интересе, какой возбудил к себе этот оригинальный памятник самой отвлеченной философской спекуляции. Ареопагит дал византийскому обществу то, чего ему не доставало, дал философию, которая всецело заменила»нецерковный гносис Оригена»[86] и удовлетворяла мистическим запросам византиян. Нужно еще при этом отметить, что Ареопагит затронул и сумел ввести в систему своей мистики самую жизненную сторону умственных интересов в Византии — церковный культ, бывший в то время сферой оживленного творчества и всеобщего внимания и все более и более склонявший к себе сердца и умы всех, заслоняя даже и богословско–философские интересы. Ареопагит — родоначальник богослужебной символики. Здесь корень его популярности на Востоке.

Сфера антропологических и христологических вопросов оставлена у Ареопагита в общем нейтральной: он не выходит в них из наиболее распространенных и бесспорных формул. Прямой интерес для него лежит в другой области — в сфере теософии и мистики. Мысль Ареопагита вся устремлена в мир таинственного, вся воспаряет ввысь. Она и начинает уже с самых возвышенных созерцаний о высочайших совершенствах Божества, насколько они отразились в миротворении, с так называемого»катафатического богословия»[87]. Но затем, не удовлетворяясь и самыми высокими катафатическими утверждениями, она возносится все выше и выше и, находя, что Божество воистину превыше всего, что только мы можем помыслить о Нем[88], последними усилиями мысли стремится возвыситься над всякими мыслимыми совершенствами, над всеми положительными утверждениями о Боге и, в силу превосходства (καθ' υπεροχήν) Божества[89], отрицает в Нем все то, что раньше утверждала, восходя, таким образом, на вершины»апофатического богословия»[90]. На высших ступенях этой отвлеченной апофатики ум удостаивается высочайшего мистического озарения, непосредственного познания Божества в»таинственном богословии»в состоянии экстаза[91]. Это высшее состояние — состояние единения с Богом[92] и обожения (θέωσις)[93] - есть цель движений всего бытия[94], есть его τελείωσις)[95], конечное усовершение. Смысл жизни всех существ — стремиться к единению с Богом[96] получая высокие таинственные озарения от Него. Потоки этих озарений вечно изливаются в мир из неиссякаемого источника божественных щедрот[97], нисходя от высших ступеней бытия к низшим. Они подают свои просвещения по мере восприимчивости бытия (αναλόγως)[98]; в мире чувственном поэтому они изливаются всегда под внешними знаками (символами)[99]. Внутреннее содержание всех этих таинственных озарений переживается, конечно, каждым непосредственно, как и во всех вообще мистических состояниях. Однако восприятие его требует предварительно особого научения (μυσταγωγία) от того, кто сам уже имел опыт и кто совершеннее[100]. Самая градация нисходящих ступеней бытия намекает на необходимость такого высшего»иерархического»воздействия: в этом обоснование принципа иерархизма[101]. Потому‑то и все разумное бытие в своем устремлении к Богу образует иерархию небесную[102] и земную, поставляющую низшие чины под руководство и таинственное воздействие высших[103]. В ней Ареопагит созерцает целую иерархически построенную лестницу озарений, по которой, так сказать, нисходит просвещающая энергия Божества. В свою очередь эта лестница есть не что иное, как отражение тех последовательных ступеней бытия (от высших до низших), в которых раскрылась творческая энергия Божия[104]. Мистика Ареопагита здесь прямо опирается на его онтологию и сама приводит к тем философским предпосылкам, которые требуются для ее обоснования.

Не только озарение тварного мира, но и самое бытие его есть проявление силы Божией[105]. Все причастно Бога[106] [бытием[107], жизнью[108], движением[109]], а более всего причастны Его существа разумные [разумом][110]. Катафатическое богословие на том и основывается, что созерцает в твари разные виды причастия Божества, проявления Его энергий[111], реализации в мире Его предвечных идей (λόγοι) или хотений[112]. Это понятие причастия исключает всякую мысль о субстанциальном бытии в мире зла. Зла в действительности, как такового, нет[113], ибо все действительно существующее причастно Бога, высшего Блага. Зло, если и существует, то не само по себе, не как самостоятельное бытие, а только как случайная черта в нем (συμβεβηκός)[114], недостаток, неправильное движение естественной (и доброй самой по себе) энергии[115]. В частности, в человеке зло (грех) есть недостаток ведения и доброделания[116], удаление его от Единого[117], рассеяние во множественности чувственного бытия[118], столь противоположное божественной»единовидности»[119].

Все эти случаи удаления от Бога — явления случайного порядка и явления ненормальные. В реально же значимой действительности царит один неизменный закон: бытие, вышедшее от Бога, должно и вернуться к Нему[120]. Между прочим, такова цель и человека[121]. Путь возвышения его к Богу есть путь отрешения от всего тварного[122], от всего, что способно удалять его от Бога и вести к разъяснению его мысли. Это путь опустошения души от обычного содержания, упрощения ее (απλωσις)[123]. В стремлении к Богу человек должен отрешиться от всех видов множественности[124]: от чувств и чувственного бытия, от разнообразия в мыслях и от самых мыслей, чтобы совершенно чистым умом слиться с Богом[[125]. Совершая этот путь, человек должен пройти три стадии развития: κάθαρσις, очищение от чувственного бытия[126], φωτισμός, просвещение духовным ведением[127], τελείωσις, мистическое богопознание[128]. Такова основная схема аскетики. Ареопагит ничего не дал в аскетике, кроме этой троичной схемы, но он методически применил ее ко всем сторонам духовной жизни в иерархии небесной и земной (чины очищаемые, просвещаемые, усовершаемые) и настойчиво провел ее во всех деталях своей системы, чем закрепил ее значение в византийской мистике[129]

Легко видеть, что система Ареопагита от начала до конца проникнута стремлением к таинственному, непостижимому, мистическому: Бог, непостижимый и таинственный в Своей сокровенности, и ведущая к Нему иерархическая лестница таинственных очищений и озарений, проходящая все чины разумных существ, — вот предметы его проникновенных созерцаний. Мистический характер воззрений Ареопагита вне всякого сомнения. Легко также определить и направление их и основной их тип. Мистика Ареопагита выдается из ряда других по своему абстрактно–спекулятивному направлению. Она всецело проникнута философским духом. Богословие Ареопагита, по крайней мере в той области, где оно действительно им разработано, ограничивается абстрактной идеей Бога, доминирующей над всеми его рассуждениями о совершенствах (свойствах) Божества. Его этика разделяет все особенности его абстрактно–спекулятивного богословия: κάθαρσις есть не столько очищение от страстей и грехов, сколько освобождение от всего чувственного; φωτισμός есть просвещение абстрактными озарениями, значение которых заключается в совершенном отрешении ума от всяких чувственных представлений; τελείωσις есть экстаз опять‑таки ума, вступление его в мрак (γνόφος) божественного молчания, в состояние полного без–мыслия (ανοησία)a [130]. Эта отвлеченная интеллектуальная мистика вполне соответствует основной философской идее Ареопагита о Боге и ее абстрактному характеру. В таком же философском духе у Ареопагита обработано и церковное богослужение. Он дает не простое, вращающееся в сфере конкретных идей христианства, толкование церковного обряда, как, например, св. Кирилл Иерусалимский, но утонченно философское, раскрывая в духе своей системы учение о разных видах проявления в богослужении силы Божества:«очищения, просвещения, совершения»[131]

Распространение ареопагитских творений оказало сильное влияние на состояние умов в Византии. Снова оживились философские созерцания в богословии, снова получило силу и значение философское направление в аскетике и мистике. Ареопагитики, таким образом, дали новый толчок и новое направление богословской мысли и в этом смысле получили важное значение в истории византийского научного богословия. Может быть, как реакция против усиления спекулятивно–идеалистических начал в богословии и мистике, появились в Византии в VII в. заблуждения практико–реалистического характера. Именно в эту эпоху выступили γνωσιμάχοι[132], противники созерцательности, и θνητοψυχιται[133], учившие о прекращении бытия души по смерти тела. Первые, очевидно, придавали слишком большое значение практике в ущерб созерцанию, вторые — бытию чувственно–телесному в ущерб идеально–духовному. Но эти заблуждения были лишь случайными наростами на поверхности духовной жизни Византии, и значение их сводилось разве только к тому, что полемика с ними поддерживала церковную письменность.

Полемика с монофизитами

Предмет особого интереса в Византии в связи с долгими монофизитскими спорами составлял вопрос христологический.

Усердие к разработке его в VI‑VII вв. не иссякало. Ираклиан Халкидонский (ок. 500), Евстафий монах, св. Ефрем Антиохийский (527–545), Иоанн Скифопольский (ок. 540 г.), Памфил, [монах] Иерусалимский (может быть, автор Panoplia dogmatica[134], ок. 540 г.), Леонтий Византийский (до 544 г.), Юстиниан (527–565), св. Анастасий Антиохийский (559–570. 594–599), св. Евлогий Александрийский (580–607), св. Феодор Раифский, Еввул Листрский и др. много посвящали ему внимания. Впрочем, нужно заметить, что вопрос этот с VI в. начал постепенно выходить уже из фазы своего глубоко жизненного сотериологического освещения и переходить в фазу тонкой, но сухой диалектической борьбы. В конце концов даже и рассудочная аргументация стала уступать место простому набору цитат из святоотеческих писаний.

Существенный шаг вперед в противомонофизитской полемике сделал Леонтий Византийский[135]. Он выработал точную христологическую терминологию и с помощью ее сделал все возможное для обоснования халкидонского догмата и выяснения учения св. Кирилла Александрийского, неточная терминология которого сильно осложняла христологические споры. Великий во отцах, знаменитый в особенности в христологии, св. Кирилл Александрийский, хотя и усердно и искренно защищал церковную истину, но найти подходящие для нее и достаточно точные выражения не сумел. Принятые им у»восточных»термины[136], разнящиеся от его собственных (φύσις по св. Кириллу = υπόστασις [137], а по»восточным»= ουσία), казались ему недостаточными для выражений идеи единства Лица Господня, и он рядом с δύο φύσεις защищал псевдо–афанасиеву[138] формулу: μία φύσις του Θεου Λόγου σεσα σεσαρκωμένη [139]. Этим неопределенным положением умело воспользовались монофизиты, и наиболее могущественная партия из них — севириане — поставила своим якобы духовным вождем св. Кирилла. Настояла поэтому нужда в точной формулировке идей св. Кирилла и в согласовании их с халкидонской догмой, что и выполнил Леонтий Византийский. Для выработки терминологии Леонтий воспользовался точно формулированными определениями Аристотелевой логики[140]. Ουσία, γένος ειδος, эта нисходящая лестница абстрактных понятий[141] привлечена была им для указанной цели. При этом ειδος принимался равным φύσις [142], или ουσία в тесном смысле[143]. Все отмеченные термины — лишь абстрактные («общие») понятия[144]. Φύσις не есть что‑то реально и конкретно существующее само по себе. Это — абстракция. В действительности сама по себе всякая природа существует лишь в отдельной особи, в υπόστασις [145], или ατομον [146] (= φύσις + ιδιώματα αφοριστικά)[147]. Безипостасной (ανυπόστατος) природы не существует[148]. Если бы было только две формы бытия — ипостасного (имеющего бытие само по себе) и анипостасного (не имеющего реального бытия), то во Христе нужно было бы признать вместе с реальностью человечества две ипостаси (несторианство)[149] или, признавая одну ипостась, отрицать реальность человечества (монофизитство). Но между υνυπόστατον и ανυπόστατον есть еще среднее состояние ενυπόστατον [150]. Этим термином обозначается такое бытие, которое существует хотя и не само по себе, а в особой ипостаси, но и не как один только случайный признак (συμβεβηκός), а как реальная сущность[151]. Подобного рода бытие имеют все существенные качества, например, цвет в теле[152]. Человечество Христа является ενυπόστατον, существует реально в ипостаси Божества, образуя в единении с Ним одно неделимое существо или ипостась[153], в которой реально существуют два естества. В этом смысле (единства ипостаси) истолкована была формула св. Кирилла μία φύσις του Θεου Λόγου σεσαρκωμένη. С точки зрения Леонтия эта формула означает не то, что природа Логоса поглотила или преложилась в плоть, а то, что, единая по существу, созерцается уже не сама по себе, а с плотию, как особой природой[154]. Так, у Леонтия Византийского богословие получило больше ясности и точности, а учение св. Кирилла достигло полного согласования с терминами халкидонского вероопределения. Богословие Леонтия, как и следовало ожидать, встретило могущественную поддержку императора Юстиниана и сочувствие в церковных сферах. Лучшую же опору для него составили определения Пятого Вселенского Собора, сделанные в том же духе[155]. Труды Леонтия положили определенную печать на византийскую христологию и способствовали окончательному ее терминологическому формированию в VI в.

Замечательно, что тогда же, во второй половине VI в., в византийском богословии предвосхищено было и конечное завершение христологических споров — учение о волях и энергиях Христа. К этому привела полемика с севирианами. Севириане с особенным упорством нападали на томос св. Льва к Флавиану с его учением о двух действованиях[156] и видели в этом учении лучшее доказательство признания халкидонитами двух ипостасей[157]. Православные — Евстафий монах (?)[158], Евстафий Антиохийский, еп. Берии[159], Ефрем Антиохийский[160], Иоанн Скифопольский[161], Леонтий Византийский[162], св. Афанасий Антиохийский[163], св. Евлогий Александрийский[164] - тогда же заняли правильную позицию, защищая во Христе энергии, как и все существенные и необходимые свойства естества. У св. Евлогия находим уже понятие о»естественной»(безгрешной) человеческой воле, о ее согласии и подчинении божественной; встречаем и изъяснение относящихся сюда евангельских текстов[165], чем в значительной степени предвосхищается полемика преп. Максима против монофелитов. Византийское богословие, таким образом, в раскрытии христологии сделало в VI в. весьма значительные успехи.

Еще оживленнее работала в этой области мысль монофизитов. Их глубокая, хотя и изуверная любовь к христологии сделала ее для них центром всех догматических рассуждений и привела их к ряду попыток связать свою монофизитскую доктрину с учением о Боге и человеке. В области тринитарной проблемы попытки эти, предпринятые в духе монофизитской догматики, отождествлявшей φύσις и υπόστασις (природа есть конкретная особь), и под влиянием аристотелевского»номинализма», считавшего реальным прежде всего конкретное (πρώτη ουσία), привели к тритеитству, к признанию в Боге τρεις φύσεις (Иоанн Филопон)[166]. В области же антропологии они поставили на очередь вопрос о том, какую плоть — нетленную ли плоть первого Адама, или тленную плоть падшего человека воспринял Господь при воплощении. Этот вопрос о тленности плоти Христовой, — понимаемой в широком смысле подверженности ее»естественным страстям»голода, жажды, страха и, наконец, смерти[167], — породил особенно горячие споры в недрах монофизитства. Юлианисты (гайяниты, афтартодокеты)[168] учили, что тело Господа не по воскресении только, а с самого момента воплощения было нетленным в силу единения с Божеством[169]. По естеству оно было таким, каким будет наше тело по воскресении, когда не будет тления и страданий[170], и какое было у первого Адама до грехопадения[171]. Бесстрастие и нетление были для него естественным состоянием. Если Господь и претерпел страдания и смерть (и претерпел истинно), то потому, что Сам восхотел того; все проявления тленности были делом Его воли (ου βή που ανάγκη φύσεως, αλλα λόγω οικονομίας)[172]; они были чудесным (а не естественным) состоянием Его плоти (νόμω θαύματος, ου λόγω φύσεως)[173]. Иначе и быть не могло, ибо как бы страдания тленной плоти могли доставить нам нетление[174]?

Православные полемисты (Леонтий Византийский), с которыми в данном случае были согласны и севириане[175], опровергая заблуждение афтартодокетов, сосредоточивались, главным образом, на сотериологическом освещении тайны воплощения. Их учение вкратце было таково. Христос пришел спасти не безгрешного Адама и не одного только Адама, а все тленное естество человеческое[176]. Для уврачевания этого естества Он должен был и воспринять его тленность[177]. Плоть Христа поэтому была так же тленной, как и то естество, из которого она была образована[178]. Соединением с Божеством обусловливались лишь ее безгрешность[179]. Правда, вместе с безгрешностью плоть Христова, так сказать, имела право и на нетление, и она, действительно, не подлежала смерти по закону необходимости, царящей над плотью греховного человека[180], — не говоря уже о том, что Господь силой Божества[181] всегда мог воспрепятствовать страданиям плоти[182]. Но Господь в целях домостроительства, чтобы уничтожить осуждение греха[183], добровольно принял наше тление и добровольно не препятствовал его проявлениям. В этом смысле (добровольного восприятия тленного естества и согласия Божества на то, к чему вела необходимость воспринятой природы) страсти Христовы являются вольными[184], — вольными для Логоса, а не для плоти, рассматриваемой самой по себе и тленной по естеству. Если же Господь иногда возвышал Себя над условиями тленного бытия, то обусловлено это было тоже волей Господа, а не силой ипостасного соединения[185]. Таким образом, тленность была естественным состоянием плоти Христовой, а нетление — чудесным. Лишь по воскресении плоть Его стала нетленной по благодати[186].

Борьба с афтартодокетами внесла больше определенности в христологию — в сотериологическое освещение ее — и отраженно воздействовала на антропологию, учение о первобытном состоянии и следствиях грехопадения. Она поставила христологическую проблему в центре богословия и указала пути, по которым все части мировоззрения могли быть органически приведены в связь с этим центром.

В общем в эпоху Юстиниана сделаны были столь важные шаги в разработке византийского богословия, подняты и серьезно поставлены столь существенные вопросы, что нисколько неудивительно, что уже в эту эпоху сказались все основные черты византийского богословствования, с какими мы застаем его и в последующее время. Этим намечена была определенная, так сказать, богословская атмосфера в Византии.

Богословская мысль после Юстиниана

Указанное многообразие вопросов, занимавших умы в Византии в VI‑VII вв., в достаточной степени обнаруживает силу и живость богословской мысли. С VI в., однако, и в богословии и литературе Византии начинается упадок по сравнению с временем расцвета церковной письменности в IV и начале V вв. Богословская мысль после Юстиниана заметно мельчает, чуждается созидательной работы в широких размерах и постепенно замирает в слепом повторении готовых фраз и положений. Такого же рода упадок сказывается и в литературе. Правда, в VI в. все эти печальные признаки выступают еще не в такой степени, как в последующее время. Почти все виды литературной производительности имеются налицо: экзегетика (Прокопий, Исихий, Олимпиодор, Икумений, Андрей Кесарийский, Анастасий Синаит), апологетика (Эней Газский), полемика[187], даже систематическое богословие[188], аскетика (Симеон Дивногорец, Зосима, Дорофей, Антиох, Иоанн Лествичник), история (Феодор Чтец, Захария, Евагрий, Исихий, Иоанн Малала), агиография (Кирилл Скифопольский, Иоанн Мосх, Леонтий Неапольский), поэзия (св. Роман, Софроний, Георгий Писида), — все эти виды письменности имеют своих представителей; при этом экзегетика и агиография — даже более видных, чем в последующее время. Лишь церковное красноречие представлено слабо (св. Софроний): печальный признак упадка в рядах иерархии, этого наиболее жизненного элемента в Церкви. Но при всей наличности довольно большого развития литературной производительности, все‑таки признаки общего упадка литературы уже налицо, и выражаются они в том, что не выступают уже такие всесторонние писатели, как в IV в., для которых одинаково близко стояли интересы экзегетики и догматики, аскетики и полемики: каждый работает в своей специальной области. Это само по себе не так плохо, и даже хорошо, если ведет к углублению и разработке известной области. Но в Византии такое сужение литературных интересов шло в уровень с качественным понижением работоспособности в каждой области. Писатели заботились не о расширении, а о сокращении своих занятий, не о разработке богословских вопросов, а о собирании суждений по ним разных писателей предшествующей эпохи. Принцип следования»отцам»перешел в простое копирование святоотеческих творений. Механическое нанизывание цитат во всех областях — в экзегетике (катены Прокопия), в догматике (Doctrina Patrum), даже аскетике (Пандекты Антиоха) - постепенно заменило собой творческую работу мысли. В особенности развился интерес к составлению разного рода сборников. Целью их было облегчить или даже заменить изучение литературного богатства, полученного Византией в наследие от золотого века церковной письменности. Сокращение и эксцерпирование развилось впоследствии в такой степени, что составило самостоятельную ветвь византийской письменности. Это было знамением все более и более охватывавшего ее омертвения.

Такой упадок литературы объясняется не тем, что важные мероприятия Юстиниана сковали свободную мысль научного богословия, — выступление, хотя бы и в виде исключения, выдающихся писателей и в VII, и в последующих веках ясно обнаруживает несостоятельность такого объяснения, — а тем, что в Византии в силу известных культурно–исторических условий вообще понизился уровень образования, вымерли таланты, постепенно ослабли богословские интересы. Писательство перешло в руки людей среднего уровня и постепенно утратило свое значение, так что в конце концов, если где и влачило свое существование, так только в монастырях, где, конечно, не могло и, может быть, не должно было выступать как первостепенное занятие.

Преп. Максим как выразитель настроений своей эпохи

Поэтому, если на общем фоне упадка византийской письменности и блистали иногда, как яркие звезды первой величины, отдельные писатели, то это было исключением, как исключительной была и талантливость этих писателей. К числу таких исключений в VII в. принадлежал и преп. Максим. По своим дарованиям он бесспорно превосходил всех своих современников. Обладая необычайной силой творческого синтеза, он словно предназначен был к тому, чтобы объединить и связать те разнообразные течения, которые сама жизнь преднамечала к органическому слиянию. Одинаково сильный и как богослов–философ, и как аскет–мистик, и как полемист, он мог взять в свои руки все отрасли византийского богословия и, как творческий ум, претворить все богатое содержание его в единство целостной системы, и мог сделать это со всей силой своего оригинального духа, безмерно возвышаясь над маленькими богословами–эксцерпторами своего времени, еле успевавшими намечать контуры своих скромных по замыслу и исполнению компилятивных произведений. — Насколько творческий ум преп. Максима превосходил замиравшую, дробившуюся и мельчавшую мысль его современников, настолько рельефно выделялась его литературная производительность на общем фоне постепенно падающей византийской письменности. В своем лице он дал яркий пример живого греческого гения в необычайной литературной плодовитости, напоминающей по многосторонности эпоху великих отцов. За весь VII в. это единственная крупная литературная величина, интересы которой простирались и на экзегетику и богословие, и на аскетику и литургику, и на пасхалию, и даже на поэзию.

Возвышаясь головой над всем своим поколением, преп. Максим был лучшим выразителем настроений своей эпохи. Он — зрелый плод византийской культуры, яркий образчик ее гения, отражение ее умственного характера. Его идеал — идеал аскетической Византии. Его мировоззрение — стройная система идей, наиболее характерных для его эпохи. Его мистика — отражение господствующих настроений среди лучших сынов Византии. Его интересы, его мысленный кругозор живыми нитями сплетен с богословскими движениями в Византии в VI в. Христологические споры VII в. заставили лишь рельефнее выступить эти черты в его деятельности.

Строго церковная позиция в отношении к оригенизму[189] и монофизитству, этим отрицательным факторам в образовании его воззрений, является характерной для него как византийского богослова после–юстиниановой эпохи. По многим вопросам антропологии (включая и эсхатологию) преп. Максим выступает с взглядами, ясно указывающими в нем богослова, оставившего уже позади стадию оригенистических споров и твердо знающего пути правильного разрешения этих вопросов в духе православного учения, как оно было выражено на Пятом Вселенском Соборе[190], и в противоположность заблуждениям Оригена.

И не только отрицательное отношение к оригенизму характеризует преп. Максима как богослова после–юстиниановой эпохи, но и влияние на него определенного круга»признанных»при Юстиниане авторитетов, έγκριτοι πατέρες, — и из них особенно великих»александрийцев», а также Дионисия Ареопагита, — составляющих положительный фактор в образовании его мировоззрения. На мистической натуре преп. Максима, конечно, более всего отразилось учение отцов–мистиков. В особенности созерцательный дух»великого Григория»(Богослова) сообщил ему благоухание своих глубоких и таинственных созерцаний. Дионисий же Ареопагит своими возвышенными спекуляциями закрепил его философский дух. Лучшие, таким образом, богословские авторитеты Византии оказали помощь преп. Максиму в выработке его мировоззрения.

Указанным отношением преп. Максима к византийским авторитетам не только обозначаются источники его учения и степень родства его с духом воззрений его эпохи, но и обрисовывается значение его в богословской истории Византии VII в. Объединяя воззрения указанных писателей, преп. Максим стал как бы в центре этой истории и осуществил ту цель, к которой она стремилась, а такой целью было создание определенного типа»византийского богословия». Материал и даже пути для этой творческой работы уже намечались.«Избранные отцы»давали богатое содержание, Дионисий Ареопагит — готовые схемы. Но нужно было еще объединить все это в цельный облик системы; нужно было сухие и безжизненные схемы Ареопагита наполнить живым содержанием и дать им плоть и кровь. А для этого нужен был сильный творческий ум, каковым и явился преп. Максим Исповедник. Он стал лучшим представителем византийского богословия, ακριβης δογματιστής [191] для него и в собственном смысле творцом византийской мистики.

Мировоззрение преп. Максима как система

К сожалению, крупным недостатком преп. Максима как богослова является то, что воззрений своих он не предложил в систематическом виде, так что о системе его можно говорить только в смысле внутренней стройности его воззрений. Органическая цельность мировоззрения преп. Максима, несомненно, чувствуется на каждом шагу, в каждом его слове, но все же воззрения его как‑то случайно и причудливо, иногда в совершенно отрывочной форме («главы»), разбросаны по его многочисленным сочинениям. Преп. Максим не любит рисовать полную картину; он дает только отрывки своих воззрений. Эта отрывочность, недоговоренность немало затрудняет понимание преп. отца. Нужно много потрудиться, чтобы войти в круг его воззрений не только в общем строении их, но и в деталях, и представить их себе в систематическом виде. Зато после этой работы вполне обеспечивается правильное понимание св. отца и при чтении его творений ощущается все его глубокомыслие, вся высота парения его мысли, и преп. Максим восстает пред читателем во всем своем величии.

В своих воззрениях преп. Максим является по преимуществу аскетом–мистиком. Если он и упражняется в созерцаниях богословско–философского характера, то лишь по побуждениям аскетического свойства. Догматика у него собственно вкраплена в аскетику[192]. Выделять ее отсюда приходится лишь в целях технического удобства. Разумеется, и догматическая система преп. Максима носит мистический колорит. Такое преобладание аскетических интересов является отражением мистического характера самого преп. Максима, впитавшего аскетический дух Византии. В этом духе и произведено преп. Максимом и объединение воззрений своих предшественников и обработка своей системы.

Мировоззрение преп. Максима нельзя назвать ни чисто богословским, ни чисто философским[193]. Оно представляет собой гармоническое объединение богословия и философии, веры и знания, причем в нем не столько вера рационализируется, сколько философия поглощается верой. Это наглядно сказывается в прямом преобладании мистических элементов в воззрениях св. отца. В своих созерцаниях преп. Максим ищет точек опоры не в каких‑либо неоспоримых данных рассудочного сознания (вроде cogito, ergo sum), а в таинственных фактах внутреннего мистического опыта, возвышающегося над рамками естественного (философского) познания и досязающего до премысленного постижения высшей реальности[194]. Способность и влечение к такому познанию вложена, по учению преп. Максима, в душу каждого человека[195], и осуществляется оно уже в таинственном акте веры, исходящей из недоказуемых начал[196], и, однако, действующей с гораздо большей силой убедительности, чем восприятия внешних чувств[197]. В высших своих проявлениях[198] это таинственное познание дано в опыте святых, из которых многие удостаивались высоких мистических состояний[199]. В этих состояниях они и познавали подлинную истину. Этому мистическому познанию преп. Максим и отдает исключительное предпочтение.

Такой взгляд на мистическое познание находит себе философское обоснование, или вернее подготовку, в общей релятивистической точке зрения преп. Максима на познание, в признании полной несостоятельности нашего разума в деле постижения сущности вещей и объяснения мирового бытия[200]. По мысли св. отца, всякий ум, искренно стремящийся к истине, должен скоро убедиться в недостаточности для этой цели не только чувственного, но и мысленного познания. Если первое знакомит нас с одной только внешней стороной мира[201], то второе — даже в тех случаях, когда под внешними формами бытия открывает его истинно–духовную сущность, в общем непостижимую и необъяснимую[202], — в полном бессилии останавливается пред проблемой высшей реальности[203], которую ум познает лишь через посредство умозаключений[204], но которая по существу остается непостижимой и постоянно избегает всякой попытки охватить ее человеческой мыслью[205]. Вывод отсюда ясен. Тварный ум должен в принципе допустить нечто для себя недоступное и неприкосновенное[206], нечто иррациональное, вернее премысленное, чего нельзя понять и объяснить[207], но что необходимо принять верой[208]. Эта необходимость еще осязательнее чувствуется тем, кто, возвысившись к премысленной области бытия, достиг реального ощущения ее в непосредственном мистическом опыте[209]. Такой человек нашел уже полное удовлетворение своим исканиям, приобрел полную внутреннюю убежденность[210]. Для него оказываются уже совершенно излишними всякие рациональные объяснения всего сверх–разумного. Он с очевидностью сознает всю необходимость признания премысленных причин и действий[211]. Таинственное познание их ставится им на первом месте и признается единственно истинным. С признанием же значимости и даже высшего достоинства мистического познания, естественно, вере и откровению отводится главное место, знанию и разуму — второстепенное. Эта черта, ясно сказывающаяся в гносеологии преп. Максима, налагает мистический отпечаток и на всю его систему.

Богопознание

С чувством глубокого благоговения и с полным сознанием бессилия чсловеческого разума[212] приступает преп. Максим к великой тайне бытия Божественного, чтобы под руководством св. Григория Богослова взойти на высоты ареопагитской апофатики[213]. Мысль его устремляется к тому Высочайшему Бытию, от Которого все зависит как от Верховного Начала, от Которого

проистекает вся красота и величие мироздания[214]. Она пытается непосредственно обнять и постигнуть Его. Но все попытки ее каждый раз приводят только к отрицательным результатам. Ум наш может познать только то, что есть некая Причина, а не то, что такое Она есть[215]. Бог выше всего, что только мы можем о Нем помыслить[216]. Поэтому самое истинное познание Бога по существу — есть незнание[217]. Оно сводится к отрицанию за Ним в силу Его превосходства (διά υπεροχήν)[218] всяких свойств и качеств[219], всякой множественности и сложности, отличающей тварное бытие[220], всяких мыслимых категорий[221], и даже понятия сущности и движения[222]. В этом суть высшего апофатического богословия[223]. Оно сплошь отрицательно. Положительное содержание его заключается в том невыразимом и неизреченном ощущении Бога, которое дается в мистическом акте как результат апофатического возвышения над всем бытием[224]. Это и есть»таинственное богословие»(μυστική θεολογία)[225], познание Бога по существу[226], то высшее осияние ума в экстатическом состоянии, которое производится премысленным соединением с Божеством[227]. Таких неизреченных озарений удостаивались святые[228]. Идеально же такое высшее единение осуществилось в тайне боговоплощения[229] и в том высшем ведении, которое в этом единении имело человечество Христа[230].

Ниже таинственного недоведомого и неизреченного познания Божества по существу стоит познание Его по Его разнообразным проявлениям или энергиям[231]. Это познание уже доступно нашему уму и отчасти постижимо в своем таинственном содержании. Оно дано нам в положительном божественном откровении[232]. Божественный Логос открылся нам в природе и Писании: в них Он воплотился Своими энергиями, или идеями (λόγοι)[233]. Внешние формы и буквы составляют Его одежды, под которыми таинственно скрываются Его идеи, а в них и Сам Логос[234]. По таинственным озарениям Логоса достойные могут созерцать под этими символами Его идеи[235]. Без этих озарений недоступно было бы познание Бога[236]. Лишь они дают возможность сказать нечто положительное о Божестве, по Его проявлениям[237]. В них основа катафатического богословия, утверждающего о Боге, как Творце, то, что созерцается в твари[238].

Непосредственным и прямым предметом катафатического богословия является Божественный Логос, проявления Которого и дают основу для этого богословия[239]. Созерцая мир как совокупность таинственно образующих каждую вещь идей (λόγοι) Логоса и возводя их от низших (частичных) к высшим (общим) и, наконец, к самому общему Логосу всего[240], ум достигает недоведомого постижения Божества Логоса[241]. Бог Слово становится предметом его созерцаний и созерцается в двояком отношении: 1) в сокровенном образе бытия Своего на недосягаемой вершине недр Божества[242] и 2) по Своему отношению к миру. Первое открывает тайну Троичности, второе — тайну творения, промысла и суда[243]. В том и другом Логосом охватывается все Божественное и все тварное и все мыслимые отношения между ними.

Тайна Троичности

На вершинах катафатики, на самой грани с апофатикой, стоит тайна превысочайшего бытия Божества, великая тайна Троичности. Мистически эта тайна переживается»достойными»как озарение трисиянным светом[244], как»незабвенное ведение»(άληστος γνωσις)[245], приближающее ум к (апофатическому) непосредственному богопознанию в экстазе[246]. Теоретически же она осознается и выражается посредством утверждения о превысочайшем бытии Логоса того, что созерцается в образе проявления Его энергий в мире. Созерцание находит в мире отражение тайны Троичности путем анализа общих проявляющихся в нем принципов (бытия, движения и различия). Как ни разнообразны творения, состав их всегда одинаков: в каждом отдельном бытии различаем сущность, ουσία, и качество, συμβεβρκός[247] (- в чувственном бытии[248] материю и форму, ύλη и ειδος), с одной стороны, и связующий их в особое бытие формирующий принцип — λόγος [249] - с другой. Наличность сущности в каждом предмете указывает на проявление в нем принципа бытийности; окачествованность предмета, являющаяся не чем иным, как его энергией, движением[250], указывает на проявление принципа жизненности: а разнообразие самых качеств, зависящее от разнообразия формирующего начала (λόγος), указывает на проявление разумного принципа, мудро производящего такое разнообразие[251]. Этими основными свойствами, характеризующими каждый акт творческой энергии, каждый маленький логос в каждом предмете, дается представление и об образе бытия Творческой Премудрости, Высочайшего Логоса, существенно сущего в Бытийности и имеющего существенно сущую в себе Жизнь[252]. Познавая так Логоса, мысль схватывает в мире лучи Троичности и в премысленной Единице Божества, познаваемой в апофатическом богословии[253], созерцает Св. Троицу (μονάς, τριάς)[254]. Так выступают основные черты христианского исповедания Божества, представляющего Его живой Личностью, имеющей и Премудрость и Жизнь, и притом не как свойства, а как Ипостаси, чем одинаково исключается как иудейское сужение Божества, так и языческое представление о Нем как о сложном из свойств и разделяющемся на многие начала[255].

Во Св. Троице исповедуется беспредельное сращение по естеству (συμφυια) Трех Беспредельных[256] Сын вечно рождается от Отца[257], и Дух через Сына[258] исходит от Отца. Среди Лиц Св. Троицы по деятельности в отношении к тварному миру в особенности выделяется Логос. Собственно Он один является в Ней действующим началом: Отец благоволит, Сын действует, Дух усовершает (содействует)[259]. Логосу в отношении к миру принадлежит центральное значение. Он — Творец мира[260] Он и Промыслительa [261] В частности (как уже отмечено выше, стр. 57), Он же является действующим началом и в богопознании: мы познаем, прежде всего, Логоса и лишь в Нем существенно Сущих в Нем Отца и Духа[262].

Тайна творения, промысла и суда

Представление о Логосе как действующем начале Божества, проявляющем Себя в тварном бытии, делает Его предметом созерцания с другой стороны — со стороны Его деятельности или вечных свойств Его, проявившихся в мире. Разлитые во всем мире три основных черты — бытийность, движение, разнообразие — отмечают три основных вида энергий Логоса — Его творческую, промыслительную и судящую силу[263]. Появления творческой силы особенно выступают в мире физическом, проявления промысла и суда — в мире нравственном[264]. На этих проявлениях сил Логоса в области естества и добродетели и основывается в своих утверждениях катафатическое богословие[265], перенося на Бога, или, вернее, на Его энергии (вечные свойства) то, что созерцается в происшедшем от Него бытии. Таким образом, в катафатике о Боге утверждается то, что раньше в апофатике отрицалось.

Для мира физического Бог есть источник бытия и движения. Отсюда и Сам Он характеризуется как Бытие в собственном смысле слова (κυρίως ειναι[266]), как самосущая существенность (αυτοουσία [267], ουσιοποιος οντότης [268]), как движущее Начало и Цель всего[269]. Для бытия разумного Бог — источник благости и мудрости[270]. Отсюда и Сам Он представляется благим[271] и премудрым[272], как самосущая любовь (αυτοαγαθότης[273]) и ведение (αυτογνωσις[274], αυτοσοφία[275]), как Благо и Истина[276]. Все эти определения не являются в Боге в собственном смысле свойствами, ибо в Боге нельзя различать субстанцию и качества, как это мы делаем в тварном бытии[277]. Все свойства в Боге представляют собой сущности: не в Нем находится добродетель и мышление, а Он Сам есть сущность (ουσία) добродетели[278] и Сам мышление по существу[279].

Эти вечные совершенства (αρεταί) или энергии (έργα)[280] и свойства Божии[281] проявились в акте творения[282]. Причастием (μετοχη)[283] их живет теперь и движется все тварное бытие, получая от Бога и бытие и жизнь, и благость и мудрость[284], и являясь как бы частью (μοιρα) Бога[285]. Это философское воззрение на причастие мира Богу по основному смыслу системы преп. Максима вовсе не следует считать пантеистическим. В своем учении о творении, промысле и суде преп. Максим строго выдерживает понятие о Боге как Существе личном: он решительно устраняет всякое пантеистическое представление об этих актах как о процессах безличных и вечно–необходимых. Так трактует он, прежде всего, миротворение.

Философская мысль обычно с вечностью свойств Божественных связывает и вечность их проявления, или творения. Так, между прочим, учили оригенисты. Но это соблазнительное предположение, однако, решительно несостоятельно[286]. От мнимого абсурда оно лишь приводит к действительному. Нелепость его обличается очевидной конечностью мира[287] и материи[288] и полной невозможностью мыслить в одинаковых условиях бытия конечное и бесконечное[289], и одно совечное считать Творцом другого[290]. Остается поэтому только допустить идею творения во времени. Творение мира, таким образом, есть не необходимый процесс, совершающийся от вечности, а случайный, временный акт воли и намерения Божия[291].

Такое же представление о Боге как волящем личном Существе дается и в учении о промысле и суде. Бог, предопределив все вещи от вечности, выводит каждую из них из потенциального состояния в действительное в свое время[292] и в Своих недоведомых целях руководит всем бытием мира[293], изменяя проявления Своего промысла соответственно настроению промышляемых[294] и в нужных случаях по планам божественного домостроительства чудесно обновляя законы естества[295]. Высшая цель промысла — возвращение к Богу всего, исшедшего от Него[296], обожение твари через соединение с Богом[297]. Ко всему этому ведет всеустрояющая воля Божия, которая и есть промысл[298].

Воля же Божия проявляется и в суде как сила, направляющая на путь истины всякое бытие, уклоняющееся от предначертанных целей промысла[299]. В суде Божием, в частности, предвидится уклонение свободной воли разумных существ от Бога (моральное зло)[300] и наперед определяются средства исправления — наказание за грех[301], например тление естества (физическое зло)[302]; вместе с тем созерцается и конечное восстановление (αποκατάστασις) всех естественных сил бытия[303] и обожение достойных.

Таким образом, и творение, и промысл, и суд представляют собой такой акт воли Божией, который основан на намерении, является делом личной воли. С признанием этого положения в представление о Боге вносится новый премысленный момент и вместе новое существенное определение — признание Бесконечного личным Существом. Так катафатическое определение Божества получает свое всестороннее раскрытие.

Божественный Логос

Все, что до сих пор говорилось о свойствах Божества и проявлении их в мире, а также о способе этого проявления, имеет непосредственное отношение, собственно говоря, только к Божественному Логосу как творческому принципу. Именно Логос проявился в мире, и в Логосе все бытие причастно Бога[304]. Эти тесные отношения Логоса к миру выражаются при посредстве и в форме энергий Его, или маленьких логосов (λόγοι)[305], идей, на которые творчески как бы расчленяется Единый Божественный Логос, и которые снова объединяются в Нем, как радиусы в центре круга[306]. Соответственно троякой деятельности Логоса — творческой, промыслительной и судящей, и Его λόγοι, или идеи, проявляются трояко: как основные начала или законы естества (λόγοι φύσεως)[307] и как цели или пути промысла и суда (λόγοι προνοίας και κρίσεως)[308]. Эти λόγοι; охватывают собой все бытие на всем протяжении его существования. В λόγοι естества как бы заключен весь чувственный и мысленный (духовный) мир; в λόγοι промысла и суда — вся его жизнь, все цели его движений, сводимые к одной высшей — обожению. В частности, в λόγοι промысла и суда предначертано и воплощение и искупление, этот центр промысла и высшее осуществление идеи обожения[309]; ими также всецело определяется повторение и аскетическое усвоение каждым человеком тайны искупления и спасения, т. е. охватываются все виды добродетели и ведения[310]; в них, наконец, намечается и будущая судьба всего мира[311]. Весь мир как бы висит на этих λόγοι, имея в них истинную свою сущность. По ним же, как по Своим хотениям, или предопределениям, и Сам Логос познает мир[312]. Через них Он выражает Свои отношения к миру и осуществляет объединение его с Собой. Логос предвечно содержит в Себе все λόγοι [313]. Из него они исходят для образования мира и в Нем снова объединяются как своем Источнике. Объединение это совершается через обобщение. Образуя все более и более общие группы по видам и родам, λόγοι, наконец, восходят к Премудрости и Рассудительности (φρόνησις) Божией, содержащей все общие и все частные λόγοι [314].

Объединяя в Себе все λόγοι, Божественный Логос является центром всего тварного бытия. При этом Он не только творчески связует с Собой все бытие, но и промыслительно ведет его к другому еще более полному объединению с Собой, к возвращению к Себе и обожению в Себе всего исшедшего от Него бытия. Таков предвечный»совет»(βουλή) Божий[315], конечная цель промысла.

Так выступает Логос в своих энергиях, или логосах.

Эти логосы могут быть, однако, рассматриваемы не только в отношении к их Виновнику и Носителю, но и в отношении к образуемому ими миру, так сказать, сами по себе. Такое рассмотрение их переводит нас в сферу онтологии, в область»естественного (так сказать, философского) созерцания»тварного бытия[316]. Все бытие по существу идеально. Оно есть не что иное, как совокупность логосов, исшедших из Логоса и разнообразно переплетающихся друг с другом. Все качественные различия бытия зависят от разных комбинаций этих логосов. Уплотнение их образует грубую чувственно постигаемую тварь[317]. Весь мир, таким образом, представляет собой в большей или меньшей степени»одебеление»или воплощение Логоса[318], таинственно скрывающегося в λόγοι под оболочкой тварного бытия[319] и во всех действиях Своих обнаруживающего Свои λόγοι промысла и суда[320]. Задача онтологии — созерцать эти λόγοι [321], их взаимное переплетение и постепенное одебеление6[322] и через обобщение их[323] восходить к всевиновному Логосу[324].

Иерархия бытия

Все тварное бытие представляет собой ниспускающуюся лестницу пяти видов бытия: бытия мысленного, разумного, чувственного (животного), растительного и просто сущего[325]. Но по существу оно распадается на два мира: мысленный (духовный) и чувственный (телесный)[326]. К первому относятся ангелы и души людей, ко второму — все вещественное бытие[327].

Ангельский мир не служит предметом специальных созерцаний преп. Максима. Преп. отец просто примыкает к ареопагитским воззрениям на девятичиновную иерархию[328], на различие ангелов по совершенству богопознания[329], и лишь конкретнее представляет благотворное участие их в нравственной жизни людей[330]. Все ангелы, как и все происшедшее от Бога, созданы по известному λόγος'y [331]. Они совершенно бестелесны[332], хотя, как тварные существа, отличаются уже некоторой сложностью (из и)[333]. У падших ангелов[334] эта сложность как бы соединяется уже с некоторым овеществлением[335], в силу их пристрастия к веществу.

Если даже мысленный (духовный) мир отличается сложностью, то тем в большей степени, конечно, отличается ей мир чувственный. В нем и самая основа его (υλική ουσία)[336] - материя (ύλη) - является сложной: она состоит из четырех элементов, или стихий[337], притом противоборствующих друг другу[338]. В силу этой вещественной сложности чувственный мир имеет бытие не в веках, чуждых течения времени, как мир мысленный[339], а во времени и пространстве[340], и подвержен постоянному тлению и разложению на элементы[341], так называемому»течению вещества»[342]. Для нашего познания он представляет собой грубую и телесную видимость, воспринимаемую чувствами[343]. Впрочем, эта тешащая чувства внешняя сторона мира (επιφάνεια)[344] существует только для сродных вещественному миру чувств[345]. Сама по себе (без λόγοι) вся чувственная являемость мира составляет одно небытие, μη όν [346]. Настоящая истина заключается в умопостигаемых λόγοι [347], чуждых всякого противоборства и тления[348] и представляющих поэтому истинное бытие. Чувства лишь обольщают и вводят в заблуждение человека, когда предлагают ему мнимое чувственное бытие[349] и закрывают им истинное[350]. Это, впрочем, не значит, что мир существует мнимо или лишен причастия истинного бытия в Логосе. Под внешней являемостью (φαινόμενα) в мире скрывается бытие умопостигаемое (νοούμενα)[351]. Оно и составляет истинную духовную сущность мира, роднящую его с более близким Богу духовным бытием[352] и соединяющую с Богом, отделение от Которого равносильно переходу в небытие[353].

Оба мира — и чувственный, и мысленный — не только сходны по своему составу[354] и сродны по одинаковому отношению к Логосу, но и поставлены во внутреннюю гармонию между собой. В чувственных вещах, как типах (отобразах), можно созерцать идеи (λόγοι) мира мысленного[355], и наоборот. Логосы того и другого мира параллельны. Чувственный мир есть символ духовного и в своих λόγοι сливается с ним. Божественные идеи (λόγοι) естества, промысла и суда одинаково проявляются и там и здесь[356].

Учение о человеке

Лучшим выразителем этой гармонии является человек. Он представляет собой»малый мир в большом», микрокосм[357], соединяющий в себе и мысленный мир и телесный. К каждому из миров он принадлежит по естеству (душе и телу) и каждый из них охватывает своими энергиями — умом и чувством[358]. Оба мира приведены в нем в строгое единство. Каждая сила души его находится в гармоническом соотношении с чувствами тела и соответственными органами[359]. Каждый элемент чувственного познания дает, как символ, основу для мысленного[360].

Являясь средоточием тварного мира и созерцаемой в нем гармонии и как бы вмещая в себе весь мир, человек, естественно, должен иметь такое же значение, какое принадлежит всему делу миротворения, а вместе с тем получить в самом мире преимущественное положение и стать в отношения преимущественной близости к Творцу мира — Логосу. И действительно, человек выступает среди всего тварного бытия с особенным значением. Если мир и каждая вещь в нем причастны Логоса, то в особенности причастен Его человек: он — образ Божий[361]. Если λόγος; каждой вещи отображает собой Бога[362], то в особенности λόγος человека. Плоть его, облегающая душу, представляет собой лучшую параллель миру[363], облекающему собой Логоса, как одеждой[364]. Его душа является образом Самого Божественного Логоса, проявившегося в мире Своими энергиями[365]. Она имеет в себе как бы всю совокупность этих энергий[366]. Поэтому через созерцание ее можно приобрести такое же познание Логоса, как и из рассматривания природы. Как в мире Логос являет Себя сущим в ипостасной Бытийности и Жизни, так и в душе человека обнаруживает Себя как Разум, имеющий Ум и Жизнь, — в соответствии с тем, как и в человеке разумно–словесная (практическая) способность (λόγος) покоится в уме и проявляется в жизненной силе души[367]. Как Логос, воплощаясь в мире, проявляет в нем Свои λόγοι естества, λόγοι промысла и суда, определяющие все бытие мира, так и в человеке Он обнаруживается как его сложный λόγος, определяющий все его бытие, деятельность и судьбу: это — а) λόγος бытия (του ειναι) человека — бытия двусоставного[368], имеющего основные черты разумной и телесно–животной жизни и отражающего собой гармонию миров; далее, б) λόγος благобытия (του ευ ειναι), намечающий нормы деятельности человека соответственно целям промысла и суда и находящий себе приложение в добрых задатках души человека[369]; наконец, в) λόγος вечнобытия (του αεί ειναι), или обожения[370], этой высшей и конечной цели промысла, завершающей богоуподобление (благобытие) соединением с Богом и дарованием боготворной непреложности душе и нетления телу[371]. Как Логос через Свои идеи проявляет в мире Свою творческую, промыслительную и судящую деятельность, так и человека направляет к тому, чтобы он в познании и деятельности сосредоточил в себе все творческие идеи естества, все законы промысла и суда, а в них познал и все божественные свойства и проявления скрывающегося в них Логоса[372], словом, чтобы он сам стал духовным миром, состоящим из естественных, нравственных и богословских созерцаний[373] и в этих созерцаниях сосредоточил в себе всю полноту Божества[374] (полноту божественных озарений). Человек, таким образом, во всех отношениях является образом Логоса.

Таким взглядом на человека объясняется и важное значение в системе преп. Максима идеи человека. Представляя собой суммарное повторение всего богатого содержания идеи Логоса, насколько она выразилась в макрокосме, идея человека сводит в себе воедино все нити как от катафатики, так и от онтологии. Раскрытие ее в той и другой области вполне заменяет собой рассмотрение природы. Мало того, оно имеет еще то преимущество, что отчетливее и ближе к библейским терминам выясняет основные пункты в катафатике и онтологии — учение об образе бытия Логоса во Св. Троице (Ум и Дух) и о причастии твари свойствам Божества (образ Божий). Само собой разумеется, что при таком широком объеме идеи человека и при тех выгодах, которые давались ее развитием, эта идея в системе преп. Максима должна была получить важное методологическое значение. И, действительно, она во многих случаях служит точкой отправления для созерцаний св. отца. В ней для него основа различения двух миров — мысленного (ангельского) и чувственного, основа характеристики каждого из них и установления идеи гармонии между ними[375]; в ней основа различения духа и плоти в природе и Писании[376]; в ней, наконец, и основа предпочтения жизни духовной жизни плоти, и мысленного познания — чувственному[377]. Таково общее (онтологическое и методологическое) значение идеи человека. Но она имеет в системе преп. Максима и свое специально–важное значение. Как образ Логоса, промыслительно ведущего мир к конечному объединению с Собой, человек получил великое предназначение — фактически осуществить это объединение и таким образом исполнить великий»совет Божий»[378] об обожении всего бытия. Он должен был совершить это в самом себе, в разных частях своего существа, в миниатюре представлявших собой разные части мирового бытия и отражавших все его противоположности или»деления». Учение об этих»делениях», почерпнутое из какого‑то древнего источника и сохранившее еще все черты его наивной непосредственности, получает у преп. Максима философскую обработку в духе его воззрений[379]. Всех»делений»признается пять. Естество разделяется на Несозданное и созданное; последнее, в свою очередь, — на мысленное и чувственное; а это — на небо и землю; земля же — на рай и вселенную. Последнее деление находится в самом человеке — на мужеский пол и женский[380]. В человеке были все данные для объединения этих»делений». Он самым существом своим был связан со всеми основными (общими) членами деления: с землей — телом, с чувственным бытием — чувствами, с мысленным — душой, а к Несозданному естеству он мог восходить своим умом[381]. Все эти части он должен был подчинить одна другой, низшую высшей, и, таким образом, объединить в одном устремлении к Богу[382]. Эту задачу он должен был осуществить в сфере своего произволения, путем свободного направления всех сил души к Богу, иначе, путем правильного их употребления (ευχρηστία) [383], в целях объединения с Богом. Человек, прежде всего, должен был победить бесстрастием разделение в себе (на полы); затем святой жизнью соединить мир и рай, чтобы и тот и другой для тела его одинаково были землей; потом равноангельской добродетелью утончить тело и чувства настолько, чтобы открыть себе доступ на небо; далее, достигнуть равноангельского ведения и, таким образом, объединиться с миром мысленным; наконец, в любви недоведомо соединиться с Самим Богом[384]. Если бы человек исполнил это назначение, если бы, подчиняя в себе низшие потребности высшим, тело уму, а ум Богу, он привел так всего себя через посредство ума в объединение с Богом, то вместе с тем он установил бы соответственную гармонию и частей мира и тоже явил бы их единым, так что они представляли бы собой как бы один большой благоустроенный организм[385]. Объединяясь в конце концов с Богом, он достиг бы того, что на него излились бы потоки обожения, а через него и на все мировое бытие[386]. Это обожение, объединение с Богом, погружение в Него, как естественная энергия тварного бытия, всегда стремящегося к своей Причине[387], доставило бы твари вечное и непреложное блаженство[388]. Так осуществилась бы та конечная цель, для которой Логос и поставил человека в центре мироздания, как Свой образ.

Насколько высока была цель человека и велико значение его в мире, настолько возвышенно было и первобытное его состояние. В духе св. Григория Нисского[389] преп. Максим изображает это состояние в самых идеальных чертах. Первому человеку было все дано, что могло облегчить ему задачу объединения всего в Боге. Он не имел нынешнего грубого и тленного (животного) состава тела, ибо элементы его тела еще не были подвержены противоборству, этому источнику разложения, тления, страдания. Состав тела его был легким и нетленным[390], и человек мог не обременять себя заботой о поддержании его чувственным питанием[391]. Человек не был также подчинен закону скотского рождения от семени: в первоначальное намерение Божие и не входило размножение человека путем брака[392], и если человек и создан был как мужчина и женщина, то лишь по предведению падения[393]. Не увлекаемый бременем тела и плотской жизни, человек имел все силы для жизни духа. Задатки добра естественно влекли его на путь добродетели, и чистый от страстей дух не нуждался для этого ни в каких тяжелых подвигах[394]. Ум его без труда созерцал сущность вещей и достигал духовного ведения. В него, наконец, вложена была любовь к Богу, естественное влечение к Нему, которое нуждалось только в движении[395], в осуществлении, чтобы человек мог из рая земного взойти в рай мысленный (2Кор.12:2), в непосредственное общение с Богом в экстазе (обожение) [396]. Таково было блаженное состояние первого человека.

Такое представление об идеальном состоянии человека и его значении на первый взгляд может показаться несколько преувеличенным, в особенности, конечно, потому что нам на опыте известно лишь настоящее эмпирическое состояние человека, и вовсе неизвестно первоначальное[397]. Но в действительности преп. Максим не допускает никакого преувеличения. Он судит об идеальном бытии человека по тому восстановленному типу, который показан нам во Христе[398]. Здесь, собственно, в отношении к этому типу, находится центр тяжести всех речей преп. Максима о человеке, его значении и первобытном состоянии. С точки зрения преп. Максима, предвечная мысль Божества предзрела в Своих определениях о человеке не столько ветхого Адама, сколько Нового, и уже только в Нем и через Него все новое человечество, всю Церковь спасаемых[399]. В этом Новом Адаме фактически исполнилось все предназначение человека, объединен весь мир и даровано обожение. Идея человека, таким образом, находит себе питание и поддержку в другой еще более глубокой и таинственной идее. Это — не просто только идея Логоса, и не одна только идея человека, а объединяющая ту и другую — самая общая — идея Христа. Она является самой важной и основной идеей в системе преп. Максима, сообщая ей по существу христоцентрический характер, составляя в ней основу для разрешения всех вопросов и влияя на разработку всех ее частей. Уже в данном случае мы явственно видим, как эта центральная идея, еще не достигши центра системы, отражается на своих перифериях, на антропологии. Мы тем более считаем нужным отметить здесь эту отрадную и светлую идею, что идея человека не получила в первом Адаме своего осуществления и была омрачена падением.

Грехопадение человека

Падение произошло в той области, в которой человек и долж6н был осуществить свое назначение, — в области произволения. Здесь начало зла. На зло преп. Максим смотрит под углом зрения Ареопагита, обычным, впрочем, вообще для всего греческого богословия. Зло не есть что‑либо субстанциальное или имеющее бытие по естеству; оно — лишь недостаток (ελλειψις) естественной энергии, неправильное движение ее[400]; само по себе, независимо от естественной энергии, оно — небытие (ανυπαρξία) [401]. Обнаруживается зло лишь в свободной воле разумных существ, когда они по ложному суждению[402] движутся помимо истинной своей Цели — Бога[403], в Котором только и можно найти истинную опору бытия[404] и отделение от Которого приближает к небытию[405]. В таком неправильном движении сил души и заключается грех первого человека. Вместо Источника жизни и обожения он обратился, как к чему‑то более реальному, к чувственным благам[406], и в видимом мире стал искать для себя точек опоры[407]. Вместе с этим все силы души его получили неподобающее направление, наклонились ко злу, ко страстям. Ум забыл свое истинное питание, ведение духовное, и прилепился к чувствам, вместе с чем подпал духовной слепоте, страсти неведения Бога и вещей божественных -αγνοια [408], утратил способность созерцать божественное, видеть духовную истину, таинственно возвышаться к Богу[409]. Вслед за отпадением от духовной истины и наклонением к чувствам, в человеке — под влиянием чувственного познания природы как источника наслаждений и страданий («no–знания добра и зла») - возобладали плотские влечения[410]. Разум (λάγος) потерял силу нравственного руководства над неразумными (страстными) силами души — похотью (επιθυμία) и раздражительностью (θυμός)[411] - и подчинился их беспорядочным движениям, побуждавшим человека стремиться только к удовольствию (ηδονή) и избегать страданий (οδύνη)[412], и, таким образом, впал во власть плотского самолюбия (φιλαυτία), страсти плотоугодия (извращение επιθυμία) [413] и страсти насильничества (τυραννίς), побуждавшей к борьбе за мирские блага, средства услаждения, и выражавшейся в ненависти ко всему, что препятствует удовольствию и причиняет страдание (извращение θυμός)[414]. Так развились эти основные, а из них и другие неестественные страсти (τα παρα φύσιν πάθη)[415]. Заблуждение в истине и привязанность к чувствам (πλάνη, απάτη)[416], страстная любовь или ненависть к чему‑либо чувственному[417] наполнили жизнь человека и составили в нем закон плоти, закон животной жизни, подчиненный плотскому мудрованию[418]. В конце концов оказалось, что человек не только не одухотворил и не возвысил своей плоти, но и сам в познании и деятельности подчинился ей; оторвался от Бога, истинного бытия, и доверился веществу, которое само по себе — небытие[419]; вместо того, чтобы стать богом, предпочел стать прахом[420]; стал служить плоти, чтобы поддержать свое существование[421], в действительности же поставил себя на краю погибели[422]. Греховному направлению воли человека правдой Божией положен был предел. Разрушая неестественное расположение его воли, Господь к неправедному удовольствию присоединил праведное наказание, и именно в той части, к которой обратились его греховные склонности (плоть)[423]. В элементы (στοιχεια) тела человека введено было противоборство, и в силу того оно стало грубым и тленным, подверженным страданиям и смерти (облечение в»кожаные одежды»)[424]. Ко греху произволения присоединился, таким образом,«грех естества»(наказание за грех), естественная немощь[425], так называемая»страстность»(παθητόν, подверженность страданиям,«естественным страстям»)[426], ставшая как бы новым естественным законом (φυσικος νόμος)[427] для человека. Эта»страстность»(παθητόν) естества была явным осуждением греховного пристрастия к удовольствию и неоспоримо обнаруживала его несостоятельность[428].

Но мало того. Человек не только лишен был нетления своей природы, но и осужден на страстное рождение от семени по образу животных[429]. Тело его было вполне подчинено законам добровольно избранной скотской жизни. Закон греха — чувственное удовольствие — нашел себе выражение в самой низкой форме скотского сладострастия. Сила этого осуждения была в особенности велика. Вместе с греховным рождением постоянно передавался и грех произволения (ηδονή) и грех естества (παθητόν, тление, οδύνη)[430], так что в рождении всегда суммарно повторялся весь грех. Рождение (γέννησις вместо первоначального γένεσις) стало каналом, который приобщал человека с самым началом его бытия к потоку греховной жизни[431]. Оно поэтому стало синонимом первородного греха[432].

Свобода воли человека греховной порчей не была уничтожена[433]. Человек мог противостоять злу. Если он преклонялся ко страстям, то в этом каждый раз виновно было его нерадение[434]. Однако греховная порча в общем ослабила силу человеческого произволения. Наследственный грех постоянно жил в человеке, и в»страстности»плоти находил себе опору для дальнейшего развития. В естественных страстях он имел поводы для произведения разного рода»неестественных страстей»[435]. Так, тленность плоти давала все побуждения к тому, чтобы ради ее благополучия стремиться к удовольствиям и избегать страданий, словом, служить плотскому самолюбию[436]. Грубость плоти, закрывая своей толщей силу мысленного зрения и подчиняя ум чувствам[437], делала почти невозможным для него духовное ведение[438], которое, впрочем, при греховном направлении воли не могло уже быть для него полезным[439]. Само собой разумеется, что при таких условиях в связи с»страстностью»естества всегда развивались и основные страсти самолюбия и неведения, и ничто не могло положить предела развитию этого зла, как одна только смерть. Она была последним и страшным осуждением греховного естества.

Состояние падшего человека было, таким образом, весьма печальным и тем более ужасным, что совершенно было безысходным[440]. Жизнь человека необходимо начиналась неправедной сластью ηδονή) рождения, этим зачатком развития страстей, и необходимо кончалась заслуженной и праведной смертью[441]. С момента зачатия человек грехом чувственного удовольствия был оторван от Бога и подчинен диаволу, власть которого»под пупом»(Иов.40:11)[442]. И с этого же момента на нем лежало ничем не отвратимое осуждение»прародительского греха» — смерти[443].

Тайна боговоплощения

Никто не мог избавиться от осуждения смерти. Все подлежали закону рождения, а с ним и греху, и тлению[444]. Человек погибал. Вместе с этим и великий план объединения всего через человека как бы рушился. Центральное звено в нем — человек — было уже разорвано и брошено в пищу смерти. Чтобы соблюсти великую цель промысла, нужно было спасти человека, спасти от тяжкого закона рождения с его последствиями, а для этого необходимо было возродить человека, очистить его от страстей, освободить от тления. Естественными средствами сделать это было невозможно. На это силен был один только Бог[445]. Лишь введение в человечество нового принципа — божественной силы, препобеждающей осуждение и немощь естества — могло даровать ему спасение[446]. Этому новому принципу естественно было войти и распространиться в человечестве таким же путем, каким принцип тления и смерти перешел от первого Адама[447]. Как ветхий Адам, уклонившись от своего назначения, распространил на всех потомков своих плотское рождение, грех и тление, — так Новый Адам, осуществивши все, чего не достиг праотец, должен был стать родоначальником нового человечества и распространить на него силу духовного безгрешного рождения, освободить его от греха и избавить от тления, т. е. привести к обожению[448]. Все это он должен был, прежде всего, совершить в Себе, чтобы таким образом стать во главе спасаемых[449]. Таким Адамом и стал Божественный Логос, чтобы спасти Свой образ (человека) и осуществить преестественно (через боговоплощение) великий»совет»Свой, не исполненный человеком[450]. Лишь Он, Божественный Логос, Творец и Первообраз человека, соединявшийся уже с ним через первое вдуновение, мог во вторичном и лучшем (ипостасном) соединении с человеческим естеством[451], семенем которого явился Он Сам[452], стать Новым Адамом, чистым по рождению, сильным над грехом и тлением, и лишь Он мог связать с Собой, как родоначальником, все человечество, как члены тела Своего[453].

Это была величайшая тайна боговоплощения ради нашего обожения, тайна, предопределенная в предвечном совете Божием[454]. Это та тайна, в предведении которой было создано все тварное бытие[455], и человеку предопределено обожение[456]. Она обнимает собой все λόγοι промысла и суда на всем протяжении веков[457]. Она — средоточие всего божеского и всего человеческого. В отношении к ней вся история тварного бытия распадается на два периода: период боговоплощения и период обожения человека[458]. В первый период Господь, подготовляя Свое вочеловечение и направляя все к целям Своего промысла, воплощался в естественном законе в видимой природе, потом в буквах писанного закона, после чего»в конце веков»принял совершенное воплощение, явившись во плоти человеческой[459]. После того настало время обожения человека, время таинственного воплощения Логоса в новом человечестве, продолжающееся все время бытия сего мира.

Тайна соединения во Христе человеческой немощи и Божественного величия совершенно недомыслима[460]. Постижима лишь цель (λόγος) ее[461], именно — наше спасение. Спасение есть соединение с Богом, обожение[462]: спасается все, что соединяется с Богом[463]. С этой точки зрения нужно смотреть и на Лицо Искупителя. Наше обожение и спасение может быть совершено только Богом. Его снисшествием к нам, воплощением, и соединением с нами.«Для того Бог стал человеком и Сын Божий — Сыном Человеческим, чтобы нас сделать богами и сынами Божьими»[464].

С другой стороны, наше спасение возможно только при восприятии Богом полного нашего естества:«что не воспринято, то и не уврачевано»[465]. Здесь сотериологические мотивы для защищения учения о двух естествах и, как вывода из него, учения о двух волях (естественных свойствах).

Спасение наше совершилось в Лице Самого Господа. Начало ему было положено в самом восприятии Им человеческого естества. Изгоняя из естества греховное рождение, Господь не принял рождения (γέννησις) от семени и связанного с ним греха[466]. Как чистый от греха, Он мог бы быть свободным от тления, этого наказания за грех, как свободен был от него и первозданный Адам, но в целях искупления Господь добровольно[467] принял наказание за грех — наше тление, — чтобы Своими неправедными страданиями уничтожить наше праведное наказание[468]. Господь, таким образом, с одной стороны,«обновил»законы естества,«возродил»в Себе естество человеческое[469], иначе говоря — усвоил безгрешность первозданного Адама, не приняв, однако, его нетления[470], а с другой — по всему уподобился нам, стал за нас грехом[471], клятвой[472], усвоивши тление падшего Адама, без его, однако, греха[473]. Так уже в воплощении невинный Господь принял весь долг наш[474], чтобы затем Своей смертию уничтожить осуждение нашего греховного рождения и освободить нас от его владычества через духовное возрождение. Если теперь, после духовного возрождения, мы и подвергаемся страданиям, то не за грех, как виновные и осужденные на смерть, а просто по естественной необходимости, и переносим их как бы из снисхождения к тленности естества и в осуждение греха, пользуясь страданиями как средством очищения от грехов[475].

Не принявши греха в рождении, Господь и в жизни Своей сохранил навсегда Свое произволение нетленным и непреложным[476]. Хотя и облекся Он в»страстность»(παθητόν) нашего естества, служившую в нас источником развития греха и опорой для воздействий нечистой силы, однако до конца, и как человек, пребыл бесстрастным (в отношении к укоризненным, или неестественным страстям)[477]. Принявши (в отмену греховного рождения) не для Себя, а ради нас, духовное рождение в крещении и дары Духа[478], Господь в жизни Своей показал нам образец добродетели и совершенства[479]. Силой Своего воздержания и терпения Он победил все искушения, вызываемые удовольствием (в пустыне) и страданием (на кресте)[480], а силой любви низложил все разнообразные искушения к гневу (от фарисеев)[481]. Так Он совлек с Себя (Кол.2:15) и уничтожил в Своей тленной плоти все козни нечистых сил и отразил все их искушения[482]. Вместе с тем, Господь, без преуспеяния по существу[483], показал в плоти Своей всякую добродетель, с которой, впрочем, не сравнится никакая добродетель, ни человеческая, ни ангельская (Покры небеса добродетель Твоя: Авв.3:3), ибо Господь был не просто человек, а Бог[484]. Явивши людям божественную (духовную) жизнь, Господь открыл им и духовное ведение, и как Сам Он по уму Своему чужд был всякого греховного неведения (αγνοια) и имел сокровища премудрости[485], так к тому возвел и наше тленное естество, сообщивши нам Свое учение[486]. Своей жизнью и учением Господь показал человеку путь новой жизни, которая, в противоположность жизни по закону греха и плотского самолюбия, избегает удовольствия, и наоборот не чуждается трудов и страданий ради будущего блаженства[487], — которая вражду вытесняет любовью[488], а неведение (αγνοια) - красотой духовного ведения (γνωσις)[489]. В этом именно — в добродетели и ведении[490] - и заключается богоподобие человека[491], его»благобытие», достижение которого изначала было поставлено конечной целью его произволению[492].

Нетление произволения, явленное Господом в жизни Своей, по правому суду Божию, увенчано было и нетлением естества[493]. За восстановлением»благобытия»последовало и восстановление»вечнобытия»(дарование обожения)[494]. Когда Господь, усвояя до конца наши немощи и праведное осуждение нашего естества, принял, Невинный, и самую смерть[495], и благоволил пройти путем греховного человека даже до врат ада[496] и вступить в царство»мучителя», — который дерзнул поглотить и Бога, обманутый приманкой плоти[497], — когда Господь сошел, таким образом, не только до земли, но и до самой преисподней, чтобы возвести на небо все падшее естество[498], тогда и положено было Им начало царству нетления, и сокрушена держава смерти и врата адовы, и отверзты заключенные небеса[499]: в славе воскресения Своего Господь явил силу обожения естества, силу бессмертия, сказавшуюся в полном отложении во плоти Его всяких немощей и тления[500].

Так, Начальник спасения нашего прошел весь путь спасения до небесных чертогов[501]: обновил рождение, исправил жизнь (resp. избавил от страстей), приобрел нетление. По Его стопам должны идти все спасаемые[502]. Для достижения всех указанных благ искупления Господь, восшедши на небеса, даровал нам (в Духе Святом) Свою божественную силу[503].

Совершивши дело нашего спасения, Господь осуществил и великое назначение человека — объединить все разделения естества и привести все тварное бытие к обожению. Он объединил мужской пол и женский Своим бесстрастным рождением, вселенную и рай (Лк.23:43) - Своей святой жизнью, землю и небо — вознесением, чувственное и мысленное — прохождением чинов ангельских, созданное и Несозданное естество — восхождением по человечеству ко Отцу и сидением одесную Его. Этим Он показал, что все естество объединяется добродетелью и познанием Первой Причины[504].

Это объединение, как и все дело нашего спасения, Логос произвел не творческой энергией Своей, которой Он все охватывал и объединял еще до воплощения, а Своей человеческой волей, которой Он произвел более глубокое — нравственное — объединение через естественное устремление к Богу произволения и объединение его с волей Божией, словом, через все то, что было в воле и первого человека, но что не было им осуществлено. С этой точки зрения до очевидности ясно выступала в сознании преп. Максима вся необходимость признания во Христе человеческой воли. Если именно в области произволения произошло падение, то эта область и должна была быть уврачевана через восприятие человеческой воли Спасителем[505] и осуществление ее идеальных целей.

Таинства как плоды Божественной благодати

Спасение, совершенное Господом в Себе, должно быть усвоено и пережито каждым человеком. Каждый должен по показанному примеру последовательно очиститься от греховного рождения, соблюсти нравственную чистоту, достигнуть нетления. Как во Христе спасение совершилось силой Его Божества, так и в нас совершается посылаемой Им силой божественной благодати[506]. Первый плод ее[507], плод»евангельской благодати»[508], есть вера, начало нравственного богообщения[509]. По вере принимаются дары Духа[510] и совершается усвоение основных искупительных моментов в деле спасения в св. таинствах, и, прежде всего, в таинстве возрождения.

Крещение связывает нас с благами воплощения Христова: оно дает безгрешное духовное рождение взамен плотского и усыновляет Богу[511], истребляя силу греха и освобождая (по силе смерти Господа) от осуждения смерти. Но как в безгрешном рождении Христа оставлена была тленность плоти для целей спасительных страданий, так и в нас после крещения тление естества остается в силе, впрочем не как осуждение греховного естества (ибо грех смывается), а как средство очищения от грехов[512], принимаемое нами с намерением подражать через умерщвление плоти вольной смерти Господа[513]. Потенциально (βυνάμει) крещение, как новое рождение, дает, сверх того, силу к нравственной чистоте и к обожению[514]. Но для осуществления (ενεργεία) этой цели произволением человека нужна еще особая благодатная помощь, и именно относящаяся к уврачеванию произволения.

Как Господь при крещении пред искушением принял дары Духа, так и христиане принимают от Него семь даров Духа Святого (Ис.11:1)[515], распределяемых соответственно трем ступеням нравственного возрастания:«очищения»(от страстей),«просвещения»(ведением),«усовершения»(в премысленном мистическом единении)[516]. Все эти дары предполагают собой известные добродетели, в осуществлении которых и заключается спасение[517]. Потенциально в них осуществлен идеал нравственного совершенства. Отсюда по сообщении даров Духа подается и третье высшее приобретение искупления: нетление, обожение.

Оно подается в таинстве Евхаристии. Человек через вкушение нетленной и животворящей (обоженной в воскресении) плоти Господа причащается нетления, соединяется с Самим Богом и обожается[518].

Так, благодать, подаваемая человеку, устраняет в нем все неестественное, укрепляет естество в первоначальной красоте и увенчивает его обожением[519]. Ею естеству дается то, к чему оно не способно само по себе[520]: она отрывает человека от первого Адама и греховного рождения и сочленяет с Новым Адамом, возрождая духовно к богосыновству[521]; она дает ему силу[522] к»духовной добродетели», превышающей своей высотой силы естества и превосходящей всякую»естественную добродетель»[523], совершаемую силами человека[524] под воздействием общей промыслительной благодати Духа[525]; она, наконец, дает обожение, к достижению которого нет вовсе естественной силы в нашей природе[526]. Но, совершая все это, она осуществляет лишь то, что намечено идеей человека. Она поэтому нисколько не упраздняет естественных сил человека, а напротив, способствует их восстановлению из греховной порчи и дальнейшему развитию[527]. Мало того, она даже необходимо предполагает эти силы и в них соответствующую наклонность к восприятию ее[528]. При отсутствии этого момента она остается бездейственной[529]. Свободная воля, таким образом, составляет необходимое условие в деле спасения: спасение всегда совершается по воле, а не по принуждению[530]. Отсюда за таинственным возрождением всегда должно следовать моральное[531]. Каждому дару благодати непременно должно соответствовать свободное усилие воли человека: крещению — хранение благодати сыновства произволением[532]; дарованиям Духа — исполнение заповедей[533], Евхаристии — таинственное претворение в себя Христа по добродетели и ведению[534], через кои и просиявает Его Божество в»достойных»[535]. Словом, в деле спасения необходимо предполагается не только прямое воздействие Божества на человека, но и известное сотрудничество[536] самого человека (нравственная сторона спасения).

При таком взаимодействии благодатных и нравственных условий, в них и через них, в душу верующего таинственно вселяется Господь, духовно срастворяя человека с Собой[537].

Это таинственное воплощение по мере усвоения спасения совершается все глубже и глубже. В конце концов человек настолько обожается, насколько Господь уничтожил Себя в воплощении[538] и продолжает уничижать в непрерывном воплощении в душах верных. Сначала Господь, как семя, входит в душу[539] и зачинается в ней по вере[540]; потом воплощается в добродетели плотию Своей[541]; затем поселяется и душой Своей в ведении; наконец, воплощается и Своим Божеством[542] через существенное вселение в душу в таинстве Евхаристии. Живя так в человеке, Господь (resp. вера в Господа) производит в нем все спасительные благодатные действия: очищает, укрепляет, прославляет его[543]. Такое объединение со Христом переносит на человека все плоды искупления и спасает и обожает его.

Екклесиология

Что Господь совершает в каждом верующем, то совершает и во всем мире через Церковь Свою[544], которая есть тело Его[545], получающее от Него силы к обожению[546] и объединяющее собой всех людей — и иудеев и язычников,«два народа»[547], как любили выражаться в древности[548]. Как тело Христово, Церковь есть непрестанно продолжающееся и ширящееся воплощение Господа[549], подобное воплощению Его в маленькой церкви души каждого верующего. Оно имеет охватить собой всех, предназначенных быть членами тела Его[550]. В этом именно теле Христовом и совершается спасение каждого верующего: в нем заключены все благодатные и нравственные условия спасения — благодать таинств, с одной стороны[551], и живая вера во Христа[552], жизнь[553] и учение христианское[554], с другой. Все это здесь содержится в живых сосудах духа, каковы: апостолы[555], священнослужители[556]; верующие (разные ступени совершенства которых образуют полноту Церкви[557], святые[558], ангелы[559]. Как ни различны проявления церковной жизни, однако везде в них таинственно воплощается Господь, и каждый член Церкви может духовно сростись с какой‑либо частью питающего всех Агнца и занять свое место в великом организме Церкви[560].

Идея Церкви, как выражение высочайшей тайны воплощения, имеет такое же широкое и всеохватывающее значение, как и самое воплощение. Проследить значение этой идеи можно по тому внешнему, но вполне адекватному выражению, которое она находит себе в храме («церкви»). Храм символически всецело отражает смысл и значение Церкви (объединение в ней всего божеского и человеческого). Он является образом и Логоса, охватывающего творческой силой весь мир и приводящего все к единству[561], и двух миров — мысленного и чувственного, составляющих единый тварный мир[562], и человека, гармонией частей своих намечающего пути морального объединения всего бытия[563]; наконец, Он заключает в себе выражение идеи Христа, воплощающегося в нем («на жертвеннике»в Евхаристии)[564] не просто только творчески, как в природе, и не промыслительно только, как в человеке[565], но существенно, как при Своем вочеловечении.

Вся полнота духовных благ, охватываемых идеей Церкви, реально–мистически выражается в ее благодатной жизни, сосредоточивающейся, как в центре, — в богослужении. Внутреннее благодатное содержание церковной жизни скрывается здесь, правда, под покровом символов, однако так, что через них всегда сообщается та благодать, которая соответствует таинственному смыслу каждого символа[566]. В частности, литургия в главной части своей есть отражение высших моментов обожения будущей жизни[567]; в этом смысле она и ее центр — Евхаристия — есть предначатие будущей блаженной жизни в прославлении, созерцании и вкушении Бога[568]. Отличие от самоличной реальности будущей жизни заключается только в том, что мистическая сторона в богослужении сокрыта под чувственными символами[569].

Конечное назначение Церкви — объединить собой всех к тому предопределенных и привести их к Богу. По исполнении этого назначения настанет кончина мира.«Большой человек» — мир — умрет, как умирает и малый, чтобы в воскресении восстать обновленным[570]. Тогда все одухотворится, все тленное перейдет в нетление[571]; ради человека и природа получит вечнобы–тие[572]. После страшного суда[573] определится окончательная участь людей. Праведных ждет обожение[574], а грешных — лишение его[575], что составит источник их вечного мучения[576]. Это мучение будет тем более ужасно, что, при восстановлении естественных действований души[577] и обнаружении истинного положения вещей по прехождении суетного вещественного обольщения, познана будет ими вся справедливость кары и вся нелепость пройденного жизненного пути[578]: их будет мучить бессильное раскаяние при безблагодатном (παρά χάριν) соединении с Богом[579], в то время как на человека и на всю тварь разольется благодать обожения, и Сам Бог соединится теснейшим образом с душой человека, а через нее и с телом и, наконец, и со всей видимой природой, и будет Бог всяческая во всех (1Кор.15:28)[580].

Аскетика

Аскетика преп. Максима имеет тесную связь с его догматической системой. По существу она представляет собой не что иное, как прямое раскрытие учения св. отца об искуплении с нравственной его стороны. Целью аскетики, как и искупления, является обожение. Путь спасения тот же, что начертан, как пример, в жизни Христа. В аскетике лишь эта нравственная сторона искупления ставится под увеличительное стекло, и общие контуры ее покрываются детальными штрихами. Разумеется, не одно только учение о спасении связывает аскетику св. отца с системой его догматических воззрений. Как сотериология базируется на антропологии, так и аскетика имеет своей необходимой предпосылкой учение о греховном состоянии падшего человека, о законе плоти, о страстях, что тоже отсылает к области антропологии.

По общему характеру своему аскетика преп. Максима принадлежит к типу философско–созерцательных. Она в бо'льшей степени, чем у других аскетов, покоится на научно–антропологических классификациях и подразделениях, на данных психологического анализа и философских обобщениях. Это сказывается как в общей ее структуре, так и в деталях, и лишний раз подчеркивает ее связь с антропологией.

На первом плане в аскетике преп. Максима стоит изображение царства зла, борьба с которым составляет первую цель аскетических усилий. Внимание подвижника, прежде всего, сосредоточивается на той области, к которой привязаны стремления греховного человека, и возвышение над которой составляет необходимое условие спасения. Подвижник рассматривает эту мрачную область страстей — царство закона плоти — с внимательностью стратега, изучающего поле сражения.

Главная борьба у подвижника ведется со страстью[581]. Страсть — это неправильное движение естественных способностей человека, злоупотребление ими[582]. Неправильность движения выражается в неразумном влечении к плоти и миру вместо истинного Источника бытия, в стремлении к чувственным удовольствиям вместо духовных[583]. Страсть всегда поэтому вызывается каким‑либо чувственным предметом[584]. При наличности его возбуждаются страстные силы души[585] - похоть и раздражительность επιθυμία и θυμός, иногда также называемая πάθη[586], — выражая свое такое или иное чувственное отношение к предмету[587]. В несдерживаемом разумном беспорядочном движении этих сил души[588], в неразумной любви или ненависти к какому‑либо чувственному предмету[589] (пище, женам, деньгам, оскорбителям) и заключается греховная страсть.

В своем развитии страсть проходит четыре стадии. Внешним поводом для страсти является чувственный предмет. Связь с ним устанавливается или через чувства при наличности чувственного предмета[590] или через помысл о нем при его отсутствии[591]. Чувственное восприятие и помысл составляют точку отправления для страсти, первую фазу в ее развитии[592]. Но это еще не есть самая страсть. Простой, бесстрастный[593] помысл («прилог»,«внушение» — προσβολή) еще безразличен в нравственном отношении[594]. Лишь задерживаясь в душе, он может осложниться страстным пожеланием (επιθυμία), и тогда он переходит в»страстный помысл»[595]. Этим привнесением страстного элемента, обусловленного воздействием страстных сил души, полагается уже начало страсти в собственном смысле слова. Впрочем, зло[596] на этой второй стадии развития страсти является еще извинительным, почти невменяемым[597]. Страсть становиться грехом лишь на 3–й и 4–й стадии, когда страстный помысл, укрепляясь в душе, переходит сперва в склонность, соизволение εξις συγκατάθεσις), а потом и в грех делом (κατ' ενέργειαν)[598].

Страсть извращает все силы души: пожелательную (επιθυμία), раздражительную (θυμός) и разумную[599]. Соответственно трем силам существует и три основных вида страстей: плотское самолюбие (плотоугодие)[600], насильничество[601] и неведение[602]. От них развивается вся остальная толпа страстей, разделяемых обычно на два класса: страсти телесные и душевные[603], из которых первые характеризуются недостатком добродетели (έλλειψις), а вторые — излишком (υπερβολή) ее[604].

Все страсти последовательно развиваются одна от другой. В изображении порядка страстей преп. Максим примыкает к излюбленной в аскетической литературе схеме восьми порочных помыслов[605]. Первые из этих помыслов рождаются из похоти (επιθυμία) и обусловливаются или стремлением к удовольствию, каковы: чревоугодие (или φιλαυτία), блуд, сребролюбие[606]; или отвращением от страданий, какова печаль[607]. Развитие страстей похотной способности ведет к расстройству и раздражительной (θυμός)[608]: при всяком намеренном причинении зла распаляется в человеке помысл гнева[609]. При разочаровании или неуспехе все силы души охватываются духом уныния[610]. При успехах начинают соблазнять ум тщеславие и гордость, побуждающие человека превозноситься приобретенными им благами — мирскими или духовными (подвигами)[611]. Последние две страсти являются уже в собственном смысле духовными страстями; основа их — недостаток истинного духовного ведения, познания своей немощи[612].

Развитие всех страстей обусловливается таинственными воздействиями злой силы[613]. Демоны, различаясь по виду страстей[614], ведут непрерывную и постоянную борьбу с подвижником, двигая с собой вещество[615] и стараясь побудить его ко греху или через чувства[616] и помысл[617], или через разжжение страстных задатков в душе (непосредственное или через посредство тела)[618]. Цель всех их козней — привести человека или к соизволению на грех или к делу греховному[619], в чем заключается неизвинительный грех для подвжника и прямой успех для демонов. Соответственно двум общим типам страстей существует и два общих вида диавольского обольщения: демоны соблазняют или к чувственным удовольствиям, плотским страстям, или к страсти неведения (в том числе — к славе)[620].

Закон и благодать

Задача человека — освободиться из бездны своего падения, избавиться от сети страстей. К этой цели всегда направляла человека божественная благодать, указывая ему путь спасения (добродетели). Для руководства в нравственной жизни человеку даны были законы, и из них сперва естественный (φυσικός νόμος) [621]. Сущность естественного закона заключается в требовании жизни, согласной с природой [622], с идеей естества [623]. Добродетель с точки зрения этого закона есть правильное действование всех естественных сил человека [624], средина между недостатком и излишеством [625]. Естественный закон дан был в добрых задатках души человека [626], но еще яснее открыт в природе [627]. Естественная этика поэтому может быть значительно углублена при естественном созерцании (философском умозрении) природы. Созерцание, устанавливая конечность мира, правильно указывает человеку цель его стремлений — искать опору бытия не в мире, а в Боге и только в Нем [628]. Оно же делает и дальнейший шаг в своих указаниях, определяя самый путь жизни в достижении намеченной цели — отрешение от тленной жизни [629] и уподобление промыслительной благости Божией [630]. Так созерцание прямо приводит к аскетике, а вместе с тем и аскетика получает рациональное обоснование и приводится в связь с выводами созерцания. — Естественный закон, однако, оказался недостаточным: созерцание доступно было немногим. Поэтому на смену естественному закону пришел писанный [631]. Принципом этого закона является послушание воле Божией из страха наказаний [632]. Добродетель по нему есть исполнение воли Божией, выраженной в Писании [633]. Писание содержит в себе заповеди для очищения страстных сил души и догматы для просвещения ума [634]. Но закон писанный сам был предуказанием высшего и совершеннейшего закона, по духовности своей более свойственного человеческому естеству [635], именно — закона евангельского, или духовного. Этот закон призывает всех уже не к простому согласию с природой, а к полному возвышению над ней и над естественной добродетелью [636]. По этому закону нужно любить ближнего не как себя, а больше себя [637]. Он предписывает чистую духовную жизнь в Боге [638] и усиливает нравственные требования; но он зато и подает человеку обожение [639].

Евангельский закон не упразднил других законов: он лишь яснее выразил их духовную сущность. По существу все законы однородны [640]. Поэтому исполнение того или другого из них обязательно для каждого, смотря по степени его духовной зрелости [641], начиная с самого простого — писанного — и кончая самым трудным — духовным. Само собой разумеется, что все эти законы должны быть использованы и при построении аскетики. Преп. Максим тщательно изучил путь спасения по всем этим законам. Он три раза прошелся по широкому полю аскетики, изучил жизнь подвижническую с трех указанных точек зрения, и в результате представил единую стройную систему аскетики, гармонически совместившую элементы всех трех законов.

Три стороны подвижнической жизни

Для объединения законов преп. Максиму нужно было установить какую‑либо определенную схему, которая могла бы составить основу для его построений. Такой схемой для него послужило весьма распространенное в созерцательно–философской аскетике[642] различение трех сторон в подвижнической жизни: деятельной, созерцательной и мистической.

Выбор схемы оказался весьма удачным. Даже независимо от стремления преп. отца делать глубокие сопоставления между разнородными предметами, принятая им схема находила себе успешное применение во всех сторонах аскетического ведения. Она, прежде всего, вполне отвечала основному аскетическому взгляду на подвижничество как на постепенное оздоровление сил души[643], сперва практических (επιθυμία, θυμός), потом — познавательных, наконец, — мистической силы ума, силы боговедения и богообщения. Она, далее, вполне отвечала ареопагитскому учению о трех ступенях духовного развития, выраженному в формуле:«очищение, просвещение, усовершение»[644], и без натяжки согласовалась с общепринятым[645] различением трех чинов спасаемых: а)«начинающих», трудящихся подобно рабам по страху наказаний; б)«преуспевающих», несущих труды подобно наемникам в надежде на награды и в)«совершенных», исполняющих заповеди по чистой сыновней любви[646]. Вместе с этим, конечно, данная схема стояла в полном согласии с учением о трех побуждениях к нравственной жизни, соответствующих трем чинам спасаемых, а именно вере (и проистекающем из нее страхе), надежде и любви[647].

Указанная троечастная схема была применена преп. Максимом и к объединению трех законов — естественного, писанного и духовного. Сделано это было двояким путем — а) путем расчленения по троечастной схеме соответствующих элементов в каждом законе в отдельности и б) путем распределения по той же схеме всех законов вместе взятых. Первый прием оправдывался единством структуры всех законов. В этом предположении преп. Максим и находит свою любимую схему в каждом из законов[648]. В частности, например, в естественном законе он достигает этого следующим образом. Четыре»естественных (родовых) добродетели»[649], — эти основные элементы или стихии нравственной жизни, из которых созидается весь организм естественного закона, — разделяются им на практические: целомудрие и мужество, и созерцательные: рассудительность (φρόνησις) и справедливость. Первые сводятся воедино в кротости, вторые — в ведении. Эти обе добродетели в свою очередь объединяются в высшем единстве экстатической (мистической) любви[650]. — Но рядом с выделением практических, созерцательных и мистических элементов в каждом из законов, объединение их можно было произвести другим путем, применяя указанную схему не к каждому закону в отдельности, а ко всей их совокупности. И этот прием не лишен основания. При самом общем обзоре содержания трех названных законов легко можно заметить, что по преобладающему в них элементу они удобно могут быть расположены в рамках троечастной схемы[651]: в писанном законе на первый план выступает элемент практический[652], в естественном — теоретический (созерцательный), в духовном — мистический. Располагая все три закона в таком порядке и устанавливая между ними отношения строгой последовательности, преп. Максим приводил их в такую внутреннюю связь, что они в своей совокупности могли составить единую цельную систему аскетики.

Так в соответствии с троечастной схемой определились три основных части аскетической системы преп. Максима: практическая философия (πρακτικη φιλοσοφία, деятельное любомудрие)[653], естественное созерцание (φυσικη θεωρία)[654] и таинственное богословие (μυστικη)[655], или иначе: делание (πραξις), созерцание (θεωρία)[656] и богословие. Первое очищает человека от страстей; второе просвещает ум истинным ведением (γνωσις) в созерцаниях: третье увенчивает его высшими мистическими состояниями. Делание и созерцание и подготовляемый[657] ими экстаз и представляют собой важнейшие моменты на пути спасения человека, на пути восхождения его к Богу, уподобления Верховному Благу и Истине[658] и конечного слияния с Ним в обожении. Это — моменты постепенного одухотворения человека, отрешения от страстей, от чувств, от самой мысли, и постепенного приближения к пучине Божественного бытия[659].

На пути уподобления Богу человек должен, прежде всего, отрешиться от страстей, этих извращений его естественных сил[660]. Понятно, почему. Нечистый не может приблизиться к Чистому, погрязший в страстях — к Бесстрастному, растлевающий естество — к Творцу естества[661]. Ничто так не отдаляет нас от Бога, как страсти. Мы — враги Божий, пока пребываем в страстях4[662]. Предаваясь веществу (миру) и плоти, мы отделяемся от Бога, а вместе с тем отделяемся из‑за мирских вещественных благ[663] также и друг от друга. Для спасения нам нужно оторваться от плоти и мира, чтобы объединиться друг с другом и с Богом6[664]. Цель Промысла и всех заповедей в том и заключается, чтобы объединить всех в одном устремлении к Богу в вере и добродетели[665].

Практическая философия

Возвышение к Богу начинается со стяжания добродетелей, вытесняющих собой страсти[666]. Практическая философия и посвящена борьбе со страстями[667] и усвоению добродетели[668]. Если греховный закон плоти побуждал человека стремиться к удовольствию и избегать страдания, то практическая философия предписывает, наоборот, несение вольных трудов воздержания и терпеливое перенесение невольных страданий[669]. Это несение трудов[670], умерщвление плоти[671], и составляет ее характерную черту. Оно имеет свой глубокий смысл, поскольку именно страдания уничтожают страсти (удовольствие) и служат к прощению грехов[672]. В этих страданиях, переносимых по практической философии, точно так же проявляются λόγοι промысла и суда[673], как проявились они и в деле нашего искупления.

Труды практической философии и вся вообще борьба со страстями должны развиваться последовательно и планомерно, соответственно ходу развития страсти вообще. Соблюдая такую планомерность, нужно прежде всего поставить вопрос об условиях, в которых развивается эта борьба, об отношении к чувственным предметам, которые являются внешними поводами ко страстям. Телесное счастье преп. Максим считает безразличным для истинного благополучия, как и для добродетели[674]: оно не зло и не добро и становится тем или другим лишь по употреблению[675]. Но в общем, с точки зрения аскетических целей, он относится к нему отрицательно[676]. Миряне не должны его домогаться[677]; оно не есть нечто от нас зависящее, как добродетель, чтобы могло быть целью наших усилий; оно — дар Промысла[678]. Если мирянам не рекомендуется домогаться телесного счастья, то, конечно, тем более — представителям совершенной формы жизни — монахам. Для них оно вовсе считается неполезным: мирские блага — здоровье (дородность), красота, богатство, слава, все это — падение для монаха; напротив, измождение плоти, девство, нестяжательность, бесславие — его успехи[679].

Но внешние блага составляют только обстановку нравственной жизни человека, в общем даже безразличную. Это — только поводы к страстям. Источник же зла скрывается в глубинах души человеческой, в самих страстях[680]. Борьба с ними и составляет главную задачу подвижника. Она совершается обратно развитию страсти: начинается с уничтожения внешних проявлений зла (по плоти) и заканчивается внутренней борьбой помыслов[681], т. е. начинается с более легкого, а заканчивается — более трудным. Параллельно вытеснению страсти идет и развитие добродетели, причем это развитие совершается в таком же порядке, в каком ведется борьба со страстью. Сперва усвояется лишь внешняя сторона ее, способ ее осуществления (τρόπος), внешний подвиг, потом же постигается и внутренний ее смысл (λόγος)[682] и значение. В последнем случае деятельность подвижника становится одухотворенной, осмысленной; она развивается уже под руководством созерцаний, или помыслов (λόγοι [683], λογισμοί)[684] о добродетелях, которые озаряют человека в такой же степени, как λόγοι γνώσεως [685] - идеи ведения о бытии мысленном — просвещают ум на созерцательной стадии. В указанном порядке происходит усвоение всякой добродетели. Оно всегда начинается с внешнего подвига, чтобы сделать добродетель в конце концов внутренним достоянием души[686].

Ближайшая цель аскетических усилий по практической философии — это обуздание страстных сил души — επιθυμία и θυμός, подчинение их разуму[687]. В данном случае преследуется не уничтожение этих сил, а сообщение им нового направления, устремление их к вещам божественным[688]. В греховном состоянии человека основным началом деятельности страстных сил души является страстное стремление к чувственным удовольствиям. Оно‑то и породило то бесчисленное множество чувственных страстей, с которыми, прежде всего, приходится бороться подвижнику, проходящему практическую философию. Основной прием борьбы со страстями во всех случаях всегда один и тот же: каждую страсть нужно вытеснять соответствующей добродетелью[689], соответствующим подвигом самоотречения и умерщвления плоти. Мотивом для такого подвига служит страх Божий — страх перед наказанием, — которым в корне поражается принцип удовольствия[690]. Этот страх, непосредственно рождающийся от веры, и служит первым толчком к подвижнической жизни[691] и главным побуждением к добродетели на первой (практической) стадии нравственного развития человека[692]. Сперва нечистый, греховный, как страх перед наказанием, он впоследствии»вон изгоняется»(1Ин.4:18) высшим началом — любовью, и переходит в чистый благоговейный страх перед величием Божиим,«пребывающий во веки»(Пс.18:10)[693]. Так, верой и страхом Божиим полагается начало нравственной жизни человека; из страха последовательно развиваются другие основные добродетели: сперва воздержание, потом терпение, далее — бесстрастие (полное уврачевание επιθυμία и θυμός), и, наконец, из бесстрастия рождается высшая добродетель — любовь[694]. Порядком этих добродетелей начертывается весь план практической философии.

Добродетели, развиваясь в противоположность страстям, бывают, как и страсти, двоякого рода: телесные и душевные[695]. Телесные добродетели (каковы: пост, бдение, спанье на земле, послушания[696]) суть не что иное, как внешние упражнения, служащие к выражению и укреплению душевных добродетелей[697]. Ими и начинается борьба со страстями. Внешняя борьба, однако, постепенно переходит во внутреннюю, имеющую своей целью обуздание страстных сил души и оздоровление их соответствующими добродетелями.

Добродетели развиваются в том же порядке и в такой же внутренней зависимости, как и соответствующие страсти.

Прежде всего, начинается борьба с низшими чувственными влечениями человека. Ничто так не порабощает греховного человека, как страсти удовольствия,«вольные страсти»(εκούσια πάθη [698]). В силу их безудержно влекут к себе человека главные предметы обольщения рода человеческого: пища, женщины, деньги, слава[699]. Для борьбы с греховной похотью удовольствия человеку нужно прибегнуть к тяжелым подвигам умерщвления плоти. В частности, против чревоугодия нужно стяжать воздержание[700], против блуда — целомудрие[701], против сребролюбия — нестяжательность[702]; против тщеславия и гордости — смирение[703]. Как одна страсть приводит к другой, так и стяжание одной добродетели и победа над соответствующей страстью облегчает борьбу со следующими: кто обуздал чрево, тот облегчил подвиг целомудрия; и т. д.[704]. Само собой разумеется, что владеющий высшей добродетелью имеет уже и низшую: достигший целомудрия уже властен над чревом. Каждая высшая добродетель охватывает предшествующую, оживляет и укрепляет ее и в этом смысле как бы обладает ей. Смирение, как высшее духовное воздержание, обнимает собой телесные подвиги умерщвления»плоти, включает в себя всю стадию (воздержания) очищения от страстей удовольствия, составляя вместе с тем жизненный нерв нравственной деятельности подвижника на этой стадии[705].

Но борьбой со страстями удовольствия подвижничество только начинается. За»вольными страстями»всегда, как наказание[706], следуют»невольные»(страдания) - ακούσια πάθη [707]. Страданиями вызывается в человеке страсть печали, этот отклик неудовлетворенной греховной похоти (επιθυμία) к удовольствию[708]. Против этой страсти необходим человеку подвиг терпения[709] и печали по Богу[710]. Нужно с благодарностью переносить невольные страдания как благое врачевство, сознавая их очистительное значение[711] и имея скорбную печаль о своих согрешениях. Основу для терпения составляет смирение: того, кто отрешился от благ мира, не будет уже повергать в печаль их лишение[712].

Победа над вольными и невольными страстями и уврачевание пехотной способности души подготовляет к самой трудной и тяжелой борьбе, именно к борьбе со страстями раздражительной способности (ненависть, злопамятство и т. п.[713]). Бороться с гневом весьма трудно, почти невозможно: не всякий может погасить его внезапные распадения[714]. Нужно поэтому много трудиться над стяжанием добродетели кротости[715]. Помогает здесь лишь то обстоятельство, что предшествующие добродетели — и особенно терпение скорбей — уже смирили источник раздражительности — похоть (επιθυμία) и отвлекли ее от мирских благ, из‑за которых и возникают все распри[716]. За то с победой над гневом борьба со страстями приходит к концу, и достигается важнейший результат ее — обуздание страстных сил души — похотной и раздражительной способности (επιθυμία, θυμός).

Но подвижнику нужно не только уврачевать страстные силы души, но и пресечь исходные точки страстей в чувствах и помыслах. Это достигается а) через обучение чувств благочестивым упражнениям[717] и б) через борьбу с помыслами. Подвиг мысленной брани в особенности труден, не только по существу[718], но и потому, что это есть брань с демонами, внушающими помыслы[719]. Главное в этой борьбе заключается в том, чтобы не задерживать в душе помыслов, чтобы они из простых не стали страстными, или, по крайней мере, чтобы из страстного помысла не перешли в греховную склонность (εξις)[720]. Страстные помыслы нужно делать бесстрастными[721], и, таким образом, развитию страсти полагать конец в самом ее начале. Меры в борьбе с помыслами двоякого рода. Помыслы можно только отгонять, не допуская развития страсти, благочестивыми упражнениями (например, псалмопением)[722]; можно и совсем отсекать, приводя их к умалению и даже уничтожению через полное удаление от мира и его благ (презрение ко всем предметам или»причинам»страсти), что осуществляется при помощи созерцаний и любви божественной[723]. В том и другом случае для мысленной борьбы с демонами потребны духовное трезвение[724] и молитва[725].

Душе, прошедшей все стадии трудной борьбы, предстоят сладкие плоды победы. В награду за подвиги ей дается благодать бесстрастия, απάθεια [726], эта высшая цель практической философии. Достижение его обусловливает другой дар благодати — озарение ведением[727] (созерцание).

Бесстрастие и ведение вместе приводят к величайшей добродетели — любви божественной: бесстрастие отрешает от мира[728], ведение дает вкушение бытия божественного[729], после чего возгорается благодатный пламень любви божественной[730], который, возрастая постепенно и захватывая все силы души в одном устремлении к Богу[731], доходит, наконец, до высших мистических состояний экстатического ερως'а [732]. Душа, отрешившаяся от мира и охваченная этой любовью, прилепляется к Богу и ничего не ставит выше Него[733], и лишь в Нем любит Его творения[734]. Как высшая добродетель, любовь охватывает все ведущие к ней добродетели, является одушевляющим их началом и животворной силой всей нравственной жизни человека. Она заключает в себе и веру и надежду[735], и заменяет их собой как более сильное побуждение к нравственной жизни[736]. По силе ее уже самоохотно, без всякого самопринуждения[737], осуществляются все подвиги добродетели. Она охватывает и оживотворяет собой все виды подвижничества: любовь к Богу одушевляет воздержание, прогоняя всякие похотные страсти[738]; любовь к ближним укрепляет кротость, изгоняя всякие проявления гнева[739]. Включая в себе все добродетели[740], любовь осуществляет и их общее назначение — она соединяет людей с Богом и друг с другом[741], а исполняя это наиболее совершенно, она больше всех добродетелей ведет человека к обожению[742]. Последнее, т. е. обожение, лучше всего осуществляется в том непосредственном соединении с Богом, которое достигается высшим парением любви в ερως'е. В порыве страстной любви (ερως) к Богу, в высоком мистическом восторге, душа в священном исступлении, в экстатическом состоянии, сливается с Богом[743]. Так обнаруживается лучшее свойство любви — приводить к Богу все, что произошло от Бога[744].

Естественное созерцание

Таков путь подвижника–практика, который, не имея склонности сосредоточиваться на созерцании, по прохождении практической философии находит себе упокоение в высших мистических состояниях любви. Но для ума созерцательного открывается широкая область естественного созерцания. Оно составляет вторую и высшую стадию развития после практической философии[745]. Если делание врачует душу от плотского самолюбия, φιλαυτία, то созерцание избавляет ум от духовного неведения, αγνοια [746]. Это уже дальнейший шаг в приближении к Богу[747], приготовляющий к непосредственному мистическому слиянию с Божеством. В созерцании достигается просветленное равноангельское состояние ума[748], и дается сила духовного созерцания всего бытия[749]. Созерцание не есть какое‑либо философское упражнение; оно — дар благодатного озарения[750], дар, получаемый лишь по достижении бесстрастия[751] и раскрывающийся, как все дары Св. Духа, лишь по мере духовного совершенствования[752]. Подготовляемое практической философией[753], созерцание, естественно, никогда с ней не порывает, а напротив, стоит в тесной связи с ней[754], постоянно поддерживается ей и, в свою очередь, благотворно влияет на нее, погашая страсти[755] и укрепляя и одухотворяя добродетели[756]. Оно, таким образом, продолжает дело всестороннего усовершения человека, но сосредоточивается на усовершении высшей его части — ума, и получает потому большее значение, чем практическое делание[757].

Внешними, так сказать, упражнениями на стадии созерцания являются чтение Писания,«тайное поучение»и молитва[758]. Вся суть духовного подвига в данном случае заключается в таинственном постижении идей (λόγοι) бытия и их внутреннего смысла и духовно–божественной сущности[759], и употреблении их на духовную пищу ума.

Духовное созерцание развивается в известной последовательности: оно разрастается постепенно, захватывая все высшие и высшие области бытия, и постепенно все более и более одухотворяется[760]. Так, сперва оно включает в себя только»естественное созерцание», φυσικη θεωρία (в узком смысле) мира чувственного[761]; потом приобретает»ведение»(γνωσις) мира мысленного (των νοητων)[762], и в особенности постигает в этой области идеи (λόγοι) промысла и суда[763], управляющие миром нравственным и выражающиеся в идеях (λόγοι) добродетелей[764]; наконец, оно достигает»богословского познания»[765], или»незабвеного ведения»(αληστος γνωσις)[766], сосредоточиваясь на богомыслии.«Незабвенное ведение»рядом с другим высоким благодатным состоянием — даром»неразвлеченной молитвы»[767], — результатом долгих упражнений в этой добродетели, — образуют собой высшие так называемые»богословские»состояния, подготовляющие к премысленному акту»таинственного богословия», неизреченного познания Божества в недоведомом соединении с Богом[768].

Задача созерцаний, к какой бы они области ни относились, одна и та же — тщательно искать божественные идеи (λόγοι) Логоса, искать везде, где Он в них проявился, т. е. и в природе, и в человеке, и в Писании, и Церкви, ибо все это — и природа, и Писание, и Церковь — представляют собой таинственные воплощения Логоса[769]. Незримые энергии Его сокрыты в них под покровом символов; но они ощутимы для ума просветленного, собирающего их в созерцаниях[770]. Созерцания эти суть отражения действительных идей или энергий Логоса и соответственно трем видам духовного умозрения γνωσις, φυσικη θεωρία, αληστος γνωσις) могут быть трех родов: нравственными, естественными, богословскими[771]. Собирая и осуществляя их в себе, душа сама становится Логосом в миниатюре, принимает Его в себя со всей совокупностью Его λόγοι, словом, вполне уподобляется Богу и становится достойной божественного вселения.

Таинственное богословие

Возвышенные состояния просветленного ума (αληστος γνωσις и молитва) пересылают ум[772], по отрешении от всего чувственного и мысленного[773], в сферу таинственного богословия (μυστικη θεολογία) - неизреченного познания Бога в акте непосредственного премысленного единения с Ним[774]в экстазе[775]. Такого возвышенного состояния удостаивались святые, как, например, Моисей, вступивший на Синае в таинственный мрак Божества[776], апостолы, видевшие неизреченный свет на горе Преображения[777], св. Павел, вознесенный»до третьего небесе»(2Кор.12:2)[778]. Это — состояние блаженной страсти обожения[779]. Здесь достигается высшее блаженство, высшая цель жизни. Здесь поэтому оправдание всей аскетики[780], всего долгого пути к этому блаженному неописуемому состоянию. Оно является предвкушением будущего блаженства и будущего соединения с Богом праведных[781]. Символически в Церкви ему соответствует причащение Бога в Евхаристии[782].

Таков путь спасения. Легко видеть, что это — тот же путь, который был пройден Христом Спасителем по человечеству при совершении дела искупления, при объединении всех разделений природы: путь добродетели, равноангельского ведения и соединения с Богом по восхождении ко Отцу[783]. Господь, совершивши однажды этот путь спасения, продолжает и теперь совершать его в каждом верующем[784], усвояя в нем Себе все, что Сам усвоил в земной жизни Своей, — все его бедствия, все подвиги, все добродетели, и делая его, таким образом, подражателем Бога (Себя) и богом[785]. В нем Господь подвизается, в нем страждет и возносится во славе, всегда делая это в том, кто подражает Ему[786]. Он вселяется в такого человека и в заповедях, которые суть Его энергии[787], и в созерцаниях[788], которые составляют отражение Его идей. Так, Он в тех, кто имеет подобное Его бесстрастию»тело Христово»и, исполненный созерцаний, мыслящий подобно Христу,«ум Христов»(1Кор.21:6)9[789], обитает полнотой Божества[790]. Вместе с таинственным вселением Господа и вся жизнь Его таинственно повторяется в жизни каждого, идущего по пути спасения. Господь таинственно зачинается в нем в вере[791], воплощается в добродетелях[792], распинается в трудах практической философии[793], восстает в славе духовных созерцаний[794], в каковой также и преображается в душах верных6[795], и, наконец, возносится к Богу в мистическом богословии[796].

Весьма развитое учение о таинственных воплощениях Христа составляет одну из наиболее замечательных черт аскетики преп. Максима. Здесь обнаруживается ее христоцентрический характер. Здесь открывается ее тесная связь с догматикой, особенно с сотериологией. Между аскетикой и сотериологией преп. Максима существует полное и прямое соотношение. Каждый подвижник по мысли св. отца как бы представляет собой Христа, божественную сторону которого образует благодать таинств, а человеческую — подражание жизни Спасителя. В силу такого соотношения тайну воплощения можно созерцать и уяснять при помощи аскетики, и наоборот, аскетику можно построять и развивать на основании тайны воплощения. Отсюда понятна та очевидность и непосредственность, с какой должно было выступить в сознании преп. Максима диофелитское решение проблемы о волях во Христе. Не только сотериологические мотивы в учении о двух естествах, не только прямая логичность диофелитского вывода из этого учения, не только отмеченная выше необходимость признания свободной человеческой воли в Новом Адаме, объединителе природы (стр.93–94), но и весьма жизненные аскетические интересы призывали преп. Максима настойчиво защищать то же самое учение, сосредоточившее на себе все интересы его жизни. Аскетика, это сфера воли, основа спасения, — поскольку оно зависит от человека, — яснее всего показывает, что воля человеческая отнюдь не может быть считаема недостойной восприятия Богом, что, напротив, именно через эту область воли вселяется Логос в спасаемых, что поэтому человеческая воля во Христе так же не может быть отрицаема, как и»естественная»(нормальная) воля человека не может быть вычеркнута из аскетики. Действия человеческой воли с точки зрения аскета составляют даже главный момент искупления и спасения. И необходимость признания ее во Христе была для преп. Максима, аскета по преимуществу, ясна до очевидности.

Этим объясняется столь горячее участие преп. Максима в сухой полемической борьбе, по существу чуждой его мистическому духу; объясняется и то отрицательное положение, которое он занял в отношении к монофелитству. Учение преп. Максима о Христе, разработанное им всесторонне, сделало его»классическим богословом»[797] в христологии. Именно преп. Максиму выпала на долю великая честь дать окончательное завершение христологии, в последнюю эпоху споров о Лице Христовом. Впрочем, в большей своей части христологическое учение преп. Максима представляет собой не что иное, как расширение и развитие христологических построений Леонтия Византийского и св. Евлогия Александрийского, с их определениями ουσία и ενυπόστατον [798], μία υπόστασις σύνθετος [799] и φυσικον θέλημα [800].

Общую особенность воззрений преп. Максима составляет их несколько повышенный идеалистический тон и ярко выраженный мистический характер. Вся система преп. отца основана на решительном предпочтении духа материи, души телу, внутренней стороны внешней. И в Писании, и в природе, и в человеке, и в богослужении преп. Максим интересуется только внутренней, духовной их стороной, а все внешнее оценивает лишь как символ, как указание на известную таинственную идею. И везде и всюду он ищет эту внутреннюю идею, которая, по его мнению, и составляет истинную сущность бытия и жизни, и которая сама есть подлинно живая энергия Логоса и истинное питание ума. Эти мистические искания должны, по его учению, привести в конце концов к премысленному акту непосредственного познания Божества в священном экстазе. Так идеалистические тенденции системы преп. Максима сами собой постепенно приближаются к пучинам мистики и сливаются с ними. Но даже независимо от признания высшей формы мистического богообщения в экстазе, благоуханием таинственного всецело обвеяно все мировоззрение преп. Максима. Не только жизнь искупленного человека, но и весь мир, по его мысли, — вся тварь чувственная и духовная — в бытии и деятельности висит на таинственных лучах благости Божией, на творческих и промыслительных логосах, исходящих из сферы премысленного бытия и влекущих туда, к обожению и блаженству, всю тварь. И таинственные лучи Божества проницают и всю систему преп. Максима и сообщают ей преобладающий мистический отпечаток. В полном согласии с мистико–идеалистическим настроением своего духа преп. отец в богословии апофатическое познание Бога (таинственное богословие) предпочитает катафатическому, в онтологии все бытие разрешает в идеи, в учении о промысле и суде не обинуяся отмечает премысленные причины и действия; в экзегетике выступает убежденным сторонником таинственного истолкования (аллегории); в литургике всецело держится символики и в аске–тике на первый план выдвигает задачи одухотворения человека и духовного γνωσις'a, познания идей (λόγοι). Так везде и во всем духовное, идеальное, таинственное, решительно и бесповоротно предпочитается всему плотскому, реальному, внешнему[801]. И по существу нужно признать, что более правильной позиции, чем эта, нельзя было избрать, по крайней мере с той точки зрения, которой держался преп. Максим. По мысли св. отца, истина может быть только духовной, божественной, и признающий высшую духовную Истину в Боге не может находить удовлетворения ни в чем, что лишено духовности и таинственности. Эту точку зрения преп. Максим всегда последовательно и настойчиво проводил во всех случаях до последних выводов. Обоснование ей он находил, прежде всего, в самом существе религии, в вере в Бога и в связанных с ней положениях. По его мнению, прямые религиозные интересы — признание творения Богом мира, вера в богодухновенность Писания[802], в подаваемую в таинствах и богослужении благодать[803] (не говоря уже о мистической теории воплощения Христа) - не только оправдывают, но даже требуют идеалистического рассмотрения природы, Писания, богослужения — этих проявлений и выражений силы Божией, которая, конечно, духовна и не может вся перейти в одни только внешние формы[804]. Равным образом, твердое убеждение в том, что не столько тело, сколько душа способна к освоению и соединению с Богом[805], требует считать главным предметом забот человека не плоть, а дух, и не телесное благоугождение Богу, а духовное. Это убеждение делает для человека обязательным стремление к одухотворению жизни, а вместе с тем побуждает его и к погружению в область созерцаний.

Толкование Св. Писания

Сказанным уже достаточно оправдывается основная точка зрения преп. Максима, его стремление везде видеть все духовное, божественное. Но преп. Максим, сверх того, находил для нее новую опору, поставляя ее в связь с самым существом христианства. Духовность истины, по его мнению, лучше всего открылась на примере Господа Иисуса Христа[806] на факте воплощения Его, сокровения великой духовной Истины под внешней оболочкой. То же самое открыто и прямо в учении Христовом. Господь для того и пришел, чтобы исполнить закон, исполнить духовно, упраздняя по букве. Это упразднение буквы закона составляет главную особенность христианства и дела Христова. В этих положениях преп. Максим и находит опору для обоснования своей мистико–идеалистической точки зрения вообще, в особенности же для обоснования своего метода таинственного изъяснения Писания и для возражений против буквального метода истолкования. Буквальное понимание Писания преп. отец считает прямо противоречащим духу христианства. Держащиеся буквы Писания[807], по его мнению, избрали противоположную Христу сторону, забывши об упразднении Им буквы закона и не постигши тайны воплощения. Они не только ослабили силу мысли своей буквой, но и оземленились душой своей и теперь пресмыкаются на земле вместо того, чтобы вознестись к Господу на высоту созерцаний. О них поистине нужно скорбеть как понесших уже наказание — испадение от истины — и как о доставивших иудеям много поводов к неверию[808]. В этих своих утверждениях преп. Максим, несомненно, глубоко прав. Буквально история, действительно, не питает и не назидает духовно ума; сухим мертвым истолкованием ее по букве может заниматься и неверующий, не извлекая для себя от этого никакой духовной пользы. И в самом деле, что пользы в упоминаниях о происшествиях, сражениях, числах, понимаемых буквально? Напротив, при духовном понимании (созерцании) все это, открывая таинственное намерение Духа[809], духовно питает, радует и услаждает ум[810]. При помощи созерцаний каждое слово Писания можно пережить и осознать внутренне, как мысль Слова, как божественное нам внушение. Аллегория, поэтому, — не простая гимнастика мысли, а полножизненная струя богатого идеалистического духа, жизнь сердца в Боге. Отсюда легко понять, почему преп. Максим грубо–внешнее понимание Писания и природы считает признаком духовного убожества, помрачения и оземлянения духа, затмения его созерцательной силы, почему видит в нем признак наклонения к чувственным страстям[811], отчуждения от христианства, считает его убиением Христа, живущего под буквой Писания, убиением, подобным богоубийству, совершенному буквалистами иудеями[812], и телесное понимание Писания признает прямо‑таки вредным для целей аскетического развития. Эти сопоставления, так далеко заводящие в своих выводах вглубь воззрений преп. Максима, еще резче и отчетливее подчеркивают общий идеалистический строй его системы.

Целостность и стройность системы преп. Максима

При единстве основного характера система Преп. Максима отличается и строгой целостностью и стройностью своего содержания. Чтобы убедиться в этом, достаточно проследить внутреннее содержание системы преп. Максима по основным ее идеям. По отношению к воззрениям преп. Максима это не составит особенного труда.

В идеалистических системах основной и исходной идеей является обыкновенно идея Первоначала, из которого и выводится и объясняется все бытие, во всех фазах его развития. И преп. Максим, прежде всего, останавливается на идее Первоначала, причем она получает у него своеобразное выражение в форме идеи Логоса, деятельного принципа в Первоначале, имеющего непосредственное отношение к тварному бытию и познанию. В творческих идеях (λόγος'ах) Логоса объединяется все бытие, в промыслительных — вся нравственная жизнь. На созерцании первых базируется онтология преп. Максима, вторых — его теодицея, учение о человеке и искуплении, аскетика и эсхатология. Так идеей Логоса объемлется вся система его воззрений в такой же степени, как Логосом охватывается все бытие[813].

Но идеей Логоса тварное бытие затрагивается, так сказать, односторонне — по идеальной половине своего существования.

Более осязательно оно охватывается другой общей идеей — идеей человека, этого высшего представителя тварного бытия. Человек, по мысли преп. Максима, является реальным отражением, или символом, Логоса в мире и органом высших целей Его промысла. Он есть, так сказать, мир и Логос в миниатюре. В идее человека, поэтому, как и в идее Логоса, может тоже найти применение вся совокупность воззрений преп. Максима: в ней дано и познание богословия, и осуществление идей промысла и суда[814]. Для преп. Максима эта идея составляет как бы мерило философствования. Антропология у него расширяется в космологию и получает онтологическое значение. Так, например, в частности три вида человеческого познания — чувственного, мысленного и мистического (сверх–разумного) - в онтологической проекции как бы образуют три сферы бытия — телесного, мысленного (духовного) и божественного. — Но идея человека не имеет, однако, достаточной полноты и всесторонности. Если тварное бытие она и характеризует непосредственно, то божественное выражает лишь символически. Притом фактически сама по себе она не нашла себе осуществления: человек утратил свое идеальное состояние. Возвышенное содержание этой идеи восстанавливается поэтому только теоретически — при помощи идеи образа Божия, поскольку идея человека, как идея производного характера, является от нее зависящей, — и при сопоставлении с эсхатологическим идеалом будущего восстановления человека, — поскольку истинное назначение человека может быть познаваемо теперь не по своему утраченному идеальному началу, а по ожидаемому концу[815].

Полное и действительное осуществление идеи человека и установление непосредственной связи тварного и божественного бытия дано в конкретной идее Христа. Последняя и является самой главной, самой общей (несмотря на свою конкретность) и в полном смысле центральной идеей для преп. Максима[816]. Во Христе, по мысли св. отца, сокрыты все сокровища премудрости[817]. Все можно познать через благочестивое рассмотрение тайны воплощения[818]. Эта тайна заключает в себе»смысл всех гаданий и образов Писания и познание видимых и мысленных тварей»[819]. Во Христе дано все Божеское (Логос и λόγοι) и все (идеальное) человеческое; и человеческое — во всех стадиях бытия: и первобытное, и настоящее, и будущее (по воскресении). Во Христе заключены все блага искупления. Его воплощение и страдания суть высший пункт раскрытия идей промысла и суда[820]. В Нем дан высший образец духовной жизни, явлены высшие проявления мистического опыта, даровано познание Св. Троицы[821], осуществлен идеал обожения[822]. Если космология сводится к идее Логоса, а потом к идее человека, то вся вообще антропология всецело сводится к христологии. Вопросы антропологии (о времени происхождения человеческих душ), эсхатологии (о будущих телах), этики (подражание Христу) решаются на основе твердо установленных пунктов христологического учения[823].

Если в идее Христа объединяется все бытие, то в свою очередь эта идея, или точнее, идея боговоплощения, может быть распространена на все бытие и послужить ключом к раскрытию всех мировых загадок. И, прежде всего, эта идея может получить применение в жизни человека, resp. в аскетике. В ней она является основной идеей. Вся аскетика есть не что иное, как мистическое воспроизведение в себе Христа и таинственное вселение Его в себя в разных видах добродетели и ведения, этих проявлений богообразных свойств[824]. Если аскетика пишется также и по примерам святых[825], то только потому, что жизнь их есть не что иное, как посильное воспроизведение жизни Господа[826]. Всякий, усвояющий жизнь Христову, сам как бы становится Христом[827]. Но идея воплощения получает у преп. Максима не только этическое, но и космическое значение[828]. Область таинственных воплощений Христа расширяется все более и более. Церковь, Писание, наконец, мир, все это — проявление одной и той же силы воплощения. В конце концов все бытие приводится к одному знаменателю, все рассматривается как воплощение Логоса, все вскрывается в этом отношении со стороны своей истинной таинственной сущности, все понимается идеалистически, и идея воплощения примешивается, как существенный момент, ко всем богословско–философским и аскетическим построениям преп. Максима.

Идея воплощения, однако, открывает только одну сторону идеи Христа. Другую сторону ее образует идея обожения[829]. Она намечает конечный идеал всякого бытия. Осуществление ее дается в более тесном соединении с Богом, в более глубоком воплощении Христа, аналогичном Его явлению в человеческой плоти. Легко видеть, что обожение совершается параллельно воплощению (его усилению) и есть его следствие. Идея воплощения, таким образом, приводя к идее обожения, снова возвращается к себе, получая приращение в своей интенсивности (обожение есть особенно глубокое воплощение). Вместе с этим к верховной христологической идее целиком возводится идея обожения, имевшая значение столь могущественного руководственного принципа в богословии древних отцов и всецело определявшая их воззрения на цель и назначение человека, на сущность искупления и Лицо Искупителя и на эсхатологическое блаженство[830].

С таким же значением, как и идея воплощения, выступают и все производные от нее идеи, и в частности идея Церкви. Она, между прочим, обнимает собой все богатое содержание идеи человека и конкретно выражает в себе все учение о спасении человека и усвоении им дела искупления.

Из краткого обзора основных идей в системе преп. Максима видна вся ее целостность. Каждая идея соответствует другой и каждая объемлет всю систему всецело, органически проникая ее во всех ее частях. Не говорим уже о том, что и во всех деталях системы также строго соблюдается симметричность построения, доходящая иногда до виртуозности. Катафатические определения Божества находятся в полном соответствии с учением о λόγοι, а также с трактацией о промысле и суде. Каждый момент в учении об искуплении согласован с учением о первородном грехе и о спасении; рассуждения о спасении — с учением о Церкви. Мистическое богопознание, откровение во Христе, Евхаристия, эсхатологическое блаженство — все это умело сопоставлено друг с другом. Наконец, вся аскетика образует строгую и точную параллель догматике: учение о страстях — антропологии, о вольных и невольных страстях — сотериологии, о естественном созерцании — онтологии, о»незабвенном ведении»и таинственном богословии — катафатическому и апофатическому богословию, и все вообще учение о подвижнической жизни поставлено в строгое соответствие с учением о Христе и с основными христологическими построениями. Словом, внутренняя стройность системы преп. Максима до очевидности ощутительна, и без преувеличения можно сказать, что она с честью может выйти из горнила самой строгой имманентной критики.

Историко–литературное значение преп. Максима

Несколько иначе, по–видимому, дело обстоит с критикой объективной, исходящей обыкновенно из каких‑либо общепризнанных принципов. Правда, и в пределах этой критики большинство ученых[831] высоко ценит систему преп. Максима. Однако есть и такие (Landerer и отчасти Wagenmann)[832], которые усматривают в ней разные недостатки, в особенности в учении о первородном грехе, свободе и благодати. Они обыкновенно находят, что преп. Максим в указанных пунктах не сумел возвыситься до блаж. Августина. Полемизировать с этими учеными в общем нет нужды, ибо затронутый ими вопрос есть собственно вопрос о принципах богословия, вопрос конфессиональный[833]. Принципы же и точки зрения в западном и восточном богословии могут быть различными, как это и есть на самом деле[834]. С западными мерками богословия нам можно не считаться. С точки же зрения восточного богословия нужно сказать, что преп. Максим не высказывал ничего такого, что было бы несогласно с его принципами и что было бы чуждо его духу. Об этом говорят все ссылки на греческих отцов, приведенные нами выше (в примечаниях). То же подтверждается и беспристрастным судом истории, тем вниманием, которым воззрения преп. Максима постоянно пользовались в Византии. Объединив в себе все результаты, достигнутые византийским богословием в предшествующей вековой истории, преп. Максим сам влился и растворился в потоке последующего византийского богословствования, вступивши в лик богословских светил восточной кафолической Церкви. Лишь его учение о λόγοι атрофировалось в позднейшем богословии, по–видимому, в силу отвлеченно–философского характера этого учения. Но и это — надо заметить — имело место в ту пору, когда византийское богословие находилось в состоянии упадка и оскудения, а христианская философия впала в старческую дряхлость пред наступлением безотрадных времен сухой схоластики.

Для установления историко–литературного значения преп. Максима еще не настало время. Осуществление этой задачи возможно будет только после детального изучения всего византийского богословия за IV‑XIV вв., что потребует еще целого ряда работ и исследований. При современных условиях могут быть сделаны лишь некоторые попытки в этом роде, в самых, притом, скромных размерах, с целью дать лишь общее представление о зависимости преп. Максима от предшествующих писателей и влиянии его на последующих.

Для историко–литературной оценки преп. Максима важно, прежде всего, ознакомление с источниками его, с теми авторами, из которых он дает прямые или (большей частью) глухие цитаты, или к которым весьма близко подходит в своем учении. Сам преп. Максим в общем не любит прибегать к цитатам, в особенности к точным, даже в тех случаях, когда делает большие выдержки из своих авторитетов, например, у Немезия[835], — но при всем том он дает все же некоторые точки опоры для исследования своих источников. В общем он положительно указывает три вида своих авторитетов — источники библейские, святоотеческие и философские, — когда утверждает, что всякая истина может быть доказываема трояко: или из Писания (γραφικως), или из отеческих творений (πατρικως), или из философских оснований, достигаемых естественными силами человеческого разума (φυσικως)[836]. Из этих источников в собственном смысле его авторитетами являются лишь первые два. Это видно из его взглядов на их сравнительное значение.

Писание — это море словес Духа[837], воплощение Логоса; оно — главное мерило истины. Вслед за ним должно быть поставлено богомыслие св. отцов, этих людей, имеющих апостольскую мысль, наученных непосредственно от Логоса и получивших совершенное ведение сущего и мудрое знание промысла[838], удостоившихся озарений Духа подобно пророкам[839]. Их писания есть другой авторитет, с которым должно согласоваться всякое бого–словствование[840]. Гораздо ниже по значению стоят философские соображения и доказательства, но и они не лишены значения вспомогательного источника.

Отношение к эллинской философии

Философию преп. Максим понимал в весьма широком смысле: сюда он относил все, что представляет собой истинную оценку (κρίσις) сущего и сообразную с ней деятельность[841]. Различал он двоякого рода философию: библейскую и эллинскую, причем, конечно, отдавал предпочтение первой. По мнению св. отца, все патриархи, жившие под естественным законом, и вообще все святые были представителями»естественного созерцания», или философского умозрения sui generis[842]. Все они удостаивались духовных озарений и просвещении, в которых познавали истинно сущее и научались правильному пути жизни[843], и Логос, таинственно являясь в них, подготовлял в них Свое воплощение[844]. Отсюда, между прочим, видно, что преп. Максиму не чужда древняя идея о мистическом Λόγο`'е σπερματικός [845], хотя и в приложении главным образом к философии патриархов и в пределах естественного закона. Впрочем, по мнению преп. Максима, естественные озарения возможны были, по силе промыслительного воздействия Духа, и среди варваров и эллинов[846]. Им тоже можно было»осязать»(Деян.17:27) Бога[847]. Господь попускал им через свои оракулы предугадывать истину, как и Сам открывал ее иудеям через закон: отсюда пророчества эллинов исполнялись, и суеверия их имели силу[848]. Философия эллинов, однако, в значительной степени подпала язве греха — чувственному заблуждению. Этот существенный ее недостаток строго учитывается преп. Максимом: он отмечает у эллинских философов греховное неведение высшей идеальной силы[849], осуждает их материалистические теории и нелепое учение о вечности материи[850] и считает недостойным названия любомудрых тех из них, которые успокоились на внешнем чувственном созерцании и не сумели и не восхотели познать Бога из Его творений[851]. Для древних христианских мыслителей, как св. Иустин Философ, Климент Александрийский, из такого рода оценки философии следовал тот вывод, что эллинской философией можно пользоваться только эклектически и с большой осторожностью. Для преп. же Максима, ко времени которого у христиан уже существовала и своя христианская философия, не было нужды и в таком заключении. Отсюда в общем к классической философии он относится отрицательно, придавая значение лишь вообще философствованию, поскольку оно, питаясь соками естественного созерцания, стоит в согласии с положительными основами христианского учения[852]. Лишь в пособие этому созерцанию он допускал пользование классической философией[853]. Таким образом, философия вообще для преп. Максима — третьестепенный и по порядку и по значимости источник; философия же эллинов — лишь вспомогательное пособие к естественному (философскому) созерцанию. Каждый из указанных источников и использован преп. Максимом в соответствии с его значением.

Библейская основа мировоззрения

Общая основа мировоззрения преп. Максима по существу библейская. За это говорит уже то обилие мест из Св. Писания, которые он приводит в своих творениях[854]. Даже в богословско–философских спекуляциях своих преп. Максим старается базироваться на текстах Св. Писания, например в учении о λόγοι и Логосе[855], о естественном созерцании[856], не говоря уже об учении о мистическом богословии[857], об обожении[858], о таинственных воплощениях Христа[859]. В общедоступных сочинениях, написанных для иноков, речь преп. Максима прямо‑таки пестрит библейскими цитатами, в полном соответствии с чем и богословствование в них не выходит за пределы простого символьного изложения[860].

Отношение к святоотеческой письменности

Менее осязательно, но столь же несомненно значение для богословия преп. Максима святоотеческих творений предшествующего времени. Как уже выше отмечено, преп. Максим примыкал к отцам–мистикам, в особенности к св. Григорию Богослову, св. Григорию Нисскому и св. Афанасию Великому, а также к Дионисию Ареопагиту. Эти писатели в его время были главными богословскими авторитетами в Византии. Их влиянием объясняются многие черты в системе преп. Максима и, прежде всего, общий идеалистический дух ее — последнее, конечно, настолько, насколько здесь не исключается и значение индивидуальности самого преп. Максима. Указанные отцы держались такого же направления, как и преп. Максим. Они в такой же степени были сторонниками идеалистической онтологии, как и аллегорического истолкования Св. Писания, и с таким же усердием изучали таинственную сторону книги природы, как и книги»словес Духа». — Под влиянием тех же отцов преп. Максим мог развить и основные понятия своей системы, хотя эти понятия у всех указанных отцов раскрыты разрозненно, у каждого в отдельности. Так, в богословско–философских системах св. Григория Богослова и Дионисия Ареопагита центральное место занимает идея Бога (Первоначала); для св. Григория Нисского центральная идея антропологическая, а для св. Афанасия — идея Христа. — Наконец, и в детальном развитии частей своей системы, насколько можно судить по приведенным выше (в примечаниях) параллелям из святоотеческой письменности, преп. Максим пользовался руководственными наставлениями главным образом тех же св. отцов. В частности, можно отметить, что в учении о Боге он примыкал к воззрениям Дионисия Ареопагита и св. Григория Богослова, в онтологии философски развил учение о λόγοι Климента Александрийского, Дионисия Ареопагита, обоих Григориев и Евагрия[861]; в антропологии следовал преимущественно св. Григорию Нисскому, главному авторитету Востока в этой области, примыкая, впрочем, также в области философской психологии — к Немезию[862], а в учении о прародительском грехе — к св. Афанасию Великому, в учении об искуплении, как обожении, преп. Максим разделял взгляды св. Афанасия и обоих Григориев; в христологических формулах и по вопросу о тленности плоти Христовой следовал Леонтию Византийскому; в учении о таинствах, свободе и благодати держался воззрений главным образом св. Григория Нисского, а также и Марка Подвижника (с необходимыми поправками)[863]; в представлении таинственного существа Церкви руководствовался глубокими созерцаниями св. Мефодия Олимпийского; в эсхатологии же разделял воззрения св. Григория Богослова, а также и св. Григория Нисского (с противооригенистическими поправками)[864].

Легко видеть, что преобладающее влияние на преп. Максима оказали великие александрийцы: оба Григория и св. Афанасий, а также Дионисий Ареопагит и Леонтий Византийский. Все это имена, которые, как мы знаем, не даром выдвинулись в истории восточного богословия. Объединивши их взгляды в систему цельного мировоззрения, преп. Максим дал первый опыт системы византийского богословия, в тех рамках, как оно существовало впоследствии и как вылилось в»Изложении православной веры»св. Иоанна Дамаскина. Характерной особенностью этого богословия, в отличие от некоторой разрозненности типов богословствования в предшествующее время, является именно объединение воззрений указанных писателей в одно целое и объединение именно в той комбинации, какую находим уже у преп. Максима. Ареопагитское учение о Боге, идеалистическое представление о человеке, мистическое учение о спасении, как обожении, — с развитием всех этих пунктов явно в противовес оригенистическим заблуждениям (вечность миротворения, предсуществование душ, выкуп у диавола, апокатастасис), — вот отличительные черты этого типа богословия. Они отличают и мировоззрение преп. Максима[865].

Эти же черты отличают богословие преп. Максима как и все вообще восточное богословие, от западного (августиновского), и они же составляют его преимущество. Ареопагитское учение о Боге, с его радикальным различением в Боге сущности и энергии, апофатического и катафатического момента, вносит в мировоззрение преп. Максима ту характерную и вместе важную черту, что совершенно исключает все попытки рассматривать Божество как конечный дух, возведенный лишь в беспредельную степень, какова в сущности точка зрения западного богословия, и полагает грань всем подобным рассудочным операциям, какие, напротив, весьма смело применялись западными богословами. Идеалистическое представление о человеке и его первобытном состоянии выгодно отличает преп. Максима как богослова в том отношении, что не допускает перенесения черт настоящего эмпирического состояния на первоначальное (и resp. будущее эсхатологическое), в чем повинно западное богословие, а напротив, полагает резкую грань между тем и другим и указывает на всесторонние изменения в природе человека по падении во всей его психофизической организации, не ограничивая их только областью воли, что так характерно для августинизма. Усвоенное преп. Максимом специально–восточное учение об искуплении как обожении и уврачевании человеческого естества (возведении его в прежнее идеальное состояние), составляет прямое преимущество его перед западной внешне–юридической идеей удовлетворения. В общем в лице преп. Максима восточное богословие отличается от западного в том отношении, что резче подчеркивает грань между Богом и тварью, между идеалом и действительностью. Оно исходными пунктами для себя берет не факты тварного сознания и не факты настоящей грубой действительности, а вышетварные принципы и премирные идеалы; оно смотрит на тварную действительность сверху вниз, созерцая в ней лишь отражения истинного бытия, лишь причастия Бога, и один только Бог и составляет для преп. Максима главную опору богословствования, как исходный пункт и цель стремлений всякого бытия. Главная идея для преп. Максима, как и для восточного богословия, — идея обожения, или, по более сложной концепции преп. отца,«воплощения» — обожения: все от Бога, все есть Его воплощение, и все должно возвыситься к Богу, к обожению, к более глубокому воплощению. Эта идея составляет высокое преимущество системы преп. Максима пред западным богословием, для которого человек является мерой всех вещей, и тварных, и божественных, как опора для заключений о Боге и мире по законам прямой аналогии: для августинизма данными являются не Бог и не идеал (это для него — искомые), а человеческое сознание и факты опыта[866]. Это слишком позитивно, слишком реалистично. Мы поэтому не ставим в укор преп. Максиму, а скорее считаем положительным достоинством его системы то обстоятельство, что он остался чужд влияний западного богословия, хотя (при знании латинского языка) и мог познакомиться с лучшими произведениями в этой области.

Как на систему догматических воззрений преп. Максима оказали преимущественное влияние александрийские отцы, так и на аскетику его — аскеты–созерцатели. План аскетики, учение о страстях и о восьми помыслах, о практической философии, естественном созерцании и молитве, все это составилось у преп. Максима под влиянием Евагрия[867]. Учение о страстях, развитии каждой страсти, об основных видах страстей и борьбе с помыслами было развито под влиянием преп. Исихия и аввы Дорофея; учение о (трех) законах, о ходе нравственного развития, о добродетелях раскрыто под руководством того же аввы Дорофея. Глубокосодержательным учением о вольных и невольных страстях преп. Максим обязан преп. Марку Подвижнику, учением о любви — блаж. Диадоху, теорией экстаза (мистика в узком смысле слова) - Дионисию Ареопагиту и св. Григорию Нисскому. Наконец, учение о таинственном воплощении и жизни Христа в душах подвижников во многом базируется на учении св. Григория Богослова и преп. Марка Подвижника. Преп. Максим, таким образом, всецело усвоил тот обширный материал, которым располагала созерцательная аскетика в его время, и соединил с ней спекулятивную мистику Ареопагита и возвышенные созерцания св. Григория Богослова.

Творческий характер богословия преп. Максима

Сколь ни разнообразны и многочисленны были влияния, под которыми находился преп. Максим, он все же все их сумел своеобразно обработать и привести в единство цельной системы. В этом проявилась творческая сила его мысли и оригинальность его духа. Преп. Максим не стоял в положении рабской зависимости в отношении к своим авторитетам. Он не был простым компилятором или только»восприимчивым духом», как его представляют иные ученые[868]. Предшествующие писатели давали ему лишь точки опоры, исходные пункты богословствования. Их, иногда слабые, намеки он уже сам развивал и углублял всесторонне и преумножал своими выводами и созерцаниями. Многое привносилось им также и при самом объединении разных взглядов разных авторов. Это понятно само собой. Самое обилие авторитетов св. отца ясно говорит о той огромной творческой работе по объединению их, которую ему пришлось выполнить. И работа эта, действительно, обнаружила силу его творческого синтеза. У преп. Максима мы видим не пестрый и случайный набор цитат, не простой свод доказательств, а целостный организм связанных друг с другом и симметрически обработанных положений. Его система не мертвая разлагающаяся масса, которую легко и скоро можно анатомически разложить по частям, а живой и целый организм, творчески ассимилировавший себе воспринятые элементы. Все идеи преп. Максима — и оригинальные, и заимствованные и развитые им — прошли сквозь призму его духа, все своеобразно претворились в состав его мировоззрения и тесно сплелись друг с другом в одно неразрывное целое. В целом, поэтому, система преп. Максима высоко оригинальна.

Печать оригинальности лежит также и на главных идеях его системы. Правда, как указано выше, эти идеи порознь выдвинуты были раннейшими писателями, но ни у кого из них они не были так полно восприняты в своей совокупности и никем не развиты в такой степени и не приспособлены к объединению всех частей системы, как у преп. Максима Исповедника. В особенности всестороннее развитие идеи воплощения и применение ее даже к области философских спекуляций составляет отличительную черту мировоззрения преп. Максима. У преп. отца впервые эта идея выступает в столь широко развитой концепции. До него можно говорить лишь о незаконченных, частичных, неполных попытках к тому. У св. Афанасия Христос, правда, стоит в центре богословия, но к основной христологической идее, к учению о воплощении, еще не сведены все части его системы[869]. У св. Григория Нисского центральная точка зрения — антропологическая, но дальнейшего шага к развитию ее в христологическую не сделано. Толчком к такому шагу могли послужить споры с афтартодокетами, но серьезных попыток в этом направлении не было предпринято. Лишь преп. Максим, умело выдвинувши идеи Логоса и человека и объединивши их в одной христологической идее, поставил последнюю в центре системы и обработал с ее точки зрения всю совокупность своих догматических и аскетических воззрений.

Не менее, наконец, преп. Максим оригинален и в деталях своей системы, в отдельных созерцаниях. Целиком все содержание его богословия не может быть выведено даже из того богатейшего запаса богословско–философских воззрений, которое сохранила ему патристическая традиция, и с которой он был так хорошо знаком. Те параллели, которые можно найти для его воззрений в святоотеческой письменности, говорят скорее о сродстве его с воспитавшей его средой, скорее характеризуют его направление, чем намечают его литературную зависимость. Дар небесных озарений[870], увенчавший преп. отца, очевидно, обнаруживал свою силу. Он и открывал ему все новые и новые широты и глубины богословствования. Потому‑то преп. Максим так неистощим в своих духовных созерцаниях и так оригинален в глубокомысленных рассуждениях.

В частности, нужно отметить, что со стороны детального развития разных частей своей системы преп. Максим по всем пунктам делает заметный шаг вперед по сравнению с самыми выдающимися из своих предшественников. В каждой области он привносит что‑либо новое. Так, в учении о Боге он вводит упорядоченность и взаимную связность в изложение катафатиче–ских определений Божества[871] и дает своеобразную обработку аналогий тайны Троичности. Замечательно при этом, что в учении о причастии твари Богу он значительно превосходит Ареопагита, отчетливо оттеняя в акте миротворения теистический момент. В онтологии преп. отец представляет нам необычайно развитое учение о λόγοι, детально примененное ко всем сторонам тварного бытия. В этом отношении с ним не может сравняться даже и Дионисий Ареопагит. Этот великий христианский мыслитель один из всех писателей, говоривших о λόγοι, выделяется в том отношении, что касается их не просто мимоходом, а по существу, и отводит им особое место в своей системе. Но именно у него отсутствуют λόγοι промысла, λόγοι добродетели, как не затронута и вся этическая сторона христианства. В антропологии преп. Максим выступает впервые с троечастным развитием идеи (λόγος) человека, на которое лишь намеки даны были в предшествующей письменности[872]. Он же яснее других писателей оттеняет центральное положение человека в мире. Замечательно при этом, что применительно к указанной троечастной схеме идеи человека у преп. Максима методически разработаны все те мысли о первородном грехе и искуплении, которые случайно и без установления точного соотношения между ними брошены были предшествующими писателями и перемешаны без особого порядка со многими побочными мыслями, представляющими лишь отпрыск главных идей. Само собой разумеется, что при детальной разработке этих идей преп. Максим пришел к очень ценным и важным результатам. Он отчетливее, чем другие восточные писатели, излагает учение о грехе, свободе и благодати, устанавливая виды греха и благодати[873]. Достигнутые хорошие результаты сказываются и в дальнейшем своем развитии. Учение преп. отца о спасении замечательно в том отношении, что, с одной стороны, до мельчайших деталей поставлено в органическую связь с учением об искуплении (и resp. с антропологией), а с другой — неразрывно переплетено с учением о нравственной жизни человека, о ступенях нравственного развития, чем ярко отмечен столь существенный в деле спасения этический момент и точно выражено столь характерное для восточного богословия учение об органическом взаимодействии свободы и благодати в деле спасения человека. Не менее значительны заслуги преп. Максима и в учении о таинствах и особенно о Церкви, каковому отделу догматики так мало посвящают внимания восточные писатели, как Григорий Богослов и даже Григорий Нисский. В своих созерцаниях о Церкви и богослужении преп. Максим нисколько не уступает Ареопагиту ни в глубокомыслии, ни в оригинальности своих положений. Он даже превосходит его в том отношении, что созерцания его носят ярко выраженный этический характер и чуждаются сухой и отвлеченной философской спекуляции Ареопагита. Наконец, и в эсхатологии преп. Максим выдерживает своеобразную позицию в отношении к теории апокатастасиса у св. Григория Нисского и яснее раскрывает разные возможные точки зрения в развитии этого учения.

Не менее оригинален преп. Максим и в аскетике, хотя это и не так бросается в глаза. Оставляя в стороне вопрос о его аскетической системе в целом, ибо она, бесспорно, представляет творческое создание его духа, претворившего в себе как наставления разных византийских аскетов, так и свои собственные умозрения, развитые в трояком направлении по трем законам, не касаясь этой системы в целом, мы и относительно деталей ее должны признать, что и в них преп. Максим часто сохраняет силу своего оригинального духа, хотя иногда или дословно повторяет свои авторитеты (преп. Исихия)[874], или передает их в перифразе (Евагрия[875], преп. Марка[876], преп. Дорофея[877], блаж. Диадоха[878]). Сравнивая преп. Максима с двумя главными его авторитетами в области аскетики и мистики — с Евагрием и Дионисием Ареопагитом, нельзя не заметить его очевидного превосходства над тем и другим. Св. отец в том имеет преимущество перед Ареопагитом, что отчетливо и основательно раскрывает совершенно не затронутую тем сторону мистики — ее антропологическую и этическую сторону[879]. И если тут ему помог Евагрий с своей практической философией, то в естественном созерцании преп. Максим далеко превосходит и его, сосредоточиваясь на подробном выяснении всех сторон созерцательной жизни. Эта жизнь нашла себе в нем самого яркого выразителя. Потоки глубокомыслия не иссякают у преп. отца ни при изыскании таинственного смысла Писания, ни при духовном созерцании λόγοι бытия; мысль его не устает в классификациях всевозможных λόγοι и в установлении градации их по степени»одебеления». Уже в этом отношении здесь заметно выступает вся сила созидательного развития им плодотворных, но слабо раскрытых идей его предшественников. Но что в особенности развито преп. Максимом, и чего нет ни у Евагрия, ни у Ареопагита, так это учение о таинственных воплощениях Христа. Ни у кого из церковных писателей, ни до, ни после преп. Максима, идея воплощения не получала такого широкого развития и всестороннего применения, как у него. — Так во многих деталях с очевидностью сказывается глубокая оригинальность воззрений преп. Максима. Все это показывает, что мысль его и в богословии и в аскетике была столь же глубока, оригинальна и плодотворна, как и те здоровые соки, которыми он питался.

Преп. Максим как философ

Из указанных источников в достаточной степени может быть объяснена вся система преп. Максима по основным частям своего богословского содержания. Остается лишь обратить внимание на философскую ее сторону. Наличность философской обработки системы преп. Максима не подлежит сомнению. Эта черта ярко сказывается в его онтологии и психологии. О ней отчетливо говорят и употребляемые им философские термины: ουσία, συμβεβηκός, ειδος, υλη, δυνάμει, ενεργεία аристотелевские, αυτοουσία, οντότης, μετοκή, κατάφασις, απόφασις, λόγοι и др. неоплатонические. Ясно, что преп. Максим был не только богословом, но и философом. Позволительно поэтому поставить вопрос о том, в каком отношении стоял преп. Максим к эллинской философии, и какую связь с ней имело его философствование. Так как философские созерцания преп. Максима обусловлены были главным образом влиянием тех отцов–представителей христианской философии, которых он знал и исследовал, каковы — Дионисий Ареопагит, Немезий и оба Григория, то говорить о прямом влиянии на него светской философии почти не приходится. Это, конечно, не значит, что преп. Максим не знал или не изучал философии. Напротив, он был философски образованным человеком, как о том говорят и его сочинения[880]. Но тем не менее в отношении к системе его воззрений в собственном смысле можно ставить вопрос не о генезисе, а только о философской квалификации ее характера — о том, какой школе сродна его философская терминология, и на сочинениях каких мыслителей он образовал свой философский дух. Обстоятельных исследований по этому вопросу ученые не производили. Они ограничивались лишь тем, что указывали то платоновские, то аристотелевские элементы в воззрениях св. отца[881] и отмечали преобладание то первых[882], то вторых[883], предполагая при этом, что преп. Максим большей частью усвоил их путем непосредственного изучения эллинской философии. Правильнее, впрочем, кажется сопоставлять преп. Максима с неоплатониками[884] и, не отрицая непосредственного знакомства его с произведениями эллинских философов, признавать все же, что материальное влияние эллинской философии на построение философских частей его системы было опосредствовано уже христианскими мыслителями, так что на долю непосредственного изучения преп. отцом эллинской философии выпадало лишь чисто формальное влияние на обработку некоторых деталей его системы и на терминологию. К таким выводам приводит сравнение системы преп. Максима с философскими построениями неоплатоников и с содержанием предшествующей христианской философии. Из этого сравнения, прежде всего, открывается, что у преп. Максима, действительно, весьма много точек соприкосновения с неоплатониками. И язык (αυτοιυσία λόγος), и диалектическая техника, и метафизическое учение о λόγοι, о духовности и бессмертии души, и, наконец, даже схема философской системы (если ее выделить из богословской), с ее основными моментами — учением о Первоначале, исхождении из Него тварного бытия и обратном возвращении к Нему через аскетическое отрешение от сущего и премысленное слияние с Ним, — все это схоже у преп. Максима с неоплатониками. Но все это схоже у него также и с Дионисием Ареопагитом, через которого вообще и шли главным образом неоплатонические влияния. Вывод отсюда можно сделать тот, что по философской стороне своей конструкции и по терминологии система преп. Максима дает в общем основание считать его знакомым с неоплатонической философией, и, по–видимому, с самыми поздними формациями ее, развившимися отчасти уже под влиянием христианства (Прокл), но при том так, что в существенных частях, отразившихся на философском содержании системы преп. Максима, знакомство это не могло дать больше того, что может быть объяснено и влиянием Ареопагита и, что, следовательно, должно быть отнесено на счет христианской философии.

Что симпатии христианских мыслителей (конечно, с известными ограничениями) часто были на стороне идеалистической философии неоплатонизма, это нисколько не удивительно, если принять во внимание, что неоплатонизм изначала развивался под влияниями, родственными христианству (филонизм), и что мистика его всегда давала богатое применение религиозным порывам духа.

Как ни смотреть на философские влияния на преп. Максима — придавать ли им значение материального принципа (и выводить их через известные христианские посредства) или приписывать только формальное значение (и признавать их непосредственный характер), в обоих случаях нужно с несомненностью признать, что они касались главным образом только философской обработки и развития его миросозерцания и не отразились в нежелательном смысле на чистоте его христианского духа. Преп. Максим не был настолько слабым умом, чтобы безраздельно подчиниться какому‑либо постороннему влиянию. Сознавая это, даже немецкие ученые, которые так любят говорить об увлечении христианских мыслителей языческой философией, доходящем будто бы до забвения чисто христианского содержания или до полного искажения наиболее характерных для него элементов (что, например, они видят у Дионисия Ареопагита), отдают все же дань справедливости преп. Максиму, утверждая, что он вполне выдержал церковную точку зрения в обработке своей системы и причудливую философскую мистику Ареопагита примирил с церковной догмой[885]. Действительно, в системе преп. Максима и самые чисто–философские построения, например учение о»причастии»твари Богу, о возвращении ее к Нему, носят печать религиозного христианского духа. Вопрос о»причастии», об отношении Бога и мира, может послужить в данном случае лучшим пробным камнем. Не может быть спора относительно общего смысла системы неоплатонизма в отношении к этому вопросу. Это — система пантеистическая. Все бытие есть для неоплатоников процесс необходимого развития Божества, Его выхождения из Себя и возвращения к Себе. Для различения твари от Бога, и еще более для различения Бога от твари, для момента личной воли и намерения здесь нет места. Иное дело у преп. Максима. Идея воли, основанной на намерении, составляет один из важнейших интегралов его системы. Миротворение, промышление (не говорим уже об искуплении) есть свободный акт Божественной воли. Теодицея и учение о человеке и целях его бытия не имеют другого столь важного опорного пункта, как свобода воли. Вся жизнь мира представляет собой не сцепление механических процессов, совершающихся с роковой необходимостью, а жизненное сочетание разумных целей и свободно–личных усилий. Все это проводит черту принципиального различия между системой преп. Максима и неоплатонизмом. — Еще ощутительнее обозначается это различие и еще очевиднее выступает христианский характер системы преп. Максима в учении о возвращении тварного бытия к Богу как высшей его цели. Помимо уже того, что у преп. Максима здесь строго соблюдается принцип личности и считается недопустимым простое растворение твари в бездне Божественной сущности, у него выступает то резкое отличие от неоплатоников, что главной идеей, дающей тон всем его построениям по данному вопросу, является не просто философская идея объединения, возвращения к Богу всего вышедшего из Него бытия, а идея искупления. Вместе с введением в его систему этого момента привносится в нее ряд разнообразных идей — и догматических, и аскетических — и привносится в такой полноте, в какой нет их ни в одной из систем, трактовавших об освобождении от зла и материи. В особенности тут важно отметить идею Искупителя–Христа. Она совершенно была чужда эллинской философии, знавшей просто Логоса, а не Искупителя, и Логоса бесплотного, а не во плоти страждущей. Для преподобного же Максима в идее Христа дано все. Она — центр его философии. И если оттенение момента личности имеет значение для религиозных интересов вообще, то идея Христа имеет значение для христианского сознания в особенности; она именно и придает специально–христианский характер мировоззрению преп. отца. И то обстоятельство, что он сумел ввести ее в центр своей системы (чего нет и у Дионисия Ареопагита) и связать ее живыми нитями со всеми ее частями, говорит о всецелом проникновении его философского духа началами христианскими.

Отсюда ясно, почему, по нашему мнению, при всей даже наличности прямых ссылок преп. отца на эллинских философов[886], можно говорить только о сравнительно узком, отдаленном и чисто формальном влиянии на преп. Максима классической философии, и видеть у него только разумное применение философских средств к формулировке и обоснованию положительных истин христианского богословия. Собственно говоря, знакомство преп. Максима с философией, и в частности неоплатонической, является фактом, относящимся скорее к вопросу об объеме светского образования преп. Максима, чем к уяснению источников его воззрений. Классическая философия может быть привлекаема только в целях философского комментария к употребляемым преп. Максимом терминам неоплатонической школы, а не для генетического объяснения его системы.

В последнем отношении несомненно важное значение имела для преп. Максима не»внешняя», а христианская философия, и в том числе»естественное созерцание», сходное с внешней философией лишь по своей отвлеченности, но имеющее свое особое содержание и свои предметы умозрения. Христианин, по учению преп. Максима, философствует трояко: в заповедях, догматах и вере. Заповеди очищают ум от страстей, догматы вводят в ведение сущего, а вера — в созерцание Св. Троицы[887]. В истинном познании божеских и человеческих вещей и заключается цель всякой христианской философии[888]. Родник этой философии бил ключом в самом преп. Максиме, питаясь в нужных случаях предшествующей христианской философией.

Место преп. Максима в византийском богословии

Весь богатый душевный опыт преп. Максима, все, что усвоил он при изучении Писания и св. отцов и до чего дошел в своих созерцаниях, все это нашло себе выражение в созданной им системе. Все духовные течения, затронувшие преп. Максима, слились в ней в гармоническое целое. Этим намечается место преп. отца в истории византийского богословия. Он первый объединил все течения, выдвинутые на первый план этой историей, а вместе с тем дал и полное миросозерцание, затронувшее все вопросы богословского ведения. Отсюда он»может быть признан характерным представителем восточного богословия по своей многосторонности и широте интересов, подобным тем, какими в области западного богословия ознаменовал себя гений Августина»[889].

Отношением преп. Максима к византийскому богословию, его связью с ним и значением для него, объясняется и то неотразимое и длительное влияние, которое он вместе с другими выдающимися отцами оказывал на последующее богословие и не только византийское, восточное, но и на западное (Эригена). Значение преп. Максима в данном случае было бы несравненно больше, если бы воззрения его изложены были в систематическом виде. И это, сверх достоинств вообще всякой системы, еще и потому, что мировоззрение его несравненно стройнее и целостнее систем св. Иоанна Дамаскина или Евфимия Зигабина, имеющих скорее формальную (по систематическому расположению заголовков), чем органическую цельность. Но так как систематически своих воззрений преп. Максим не изложил, то в силу этого недостатка он много потерял в историческом значении по сравнению с означенными писателями. Этим и объясняется тот странный факт, что некоторые византийские богословы знали преп. Максима главным образом по тем (обширным) выдержкам, которые Евфимий Зигабин включил в свою Паноплию. Однако, несмотря на столь неблагоприятные условия для развития своего влияния на богословие, преп. Максим все же имел большое значение в византийском богословии, и имя его неизменно было весьма славно. Богословы[890], особенно раннейшие (VII‑XII вв.), с честью для себя часто обращались к его творениям и пользовались его созерцаниями (Анастасий Синаит, Иоанн Дамаскин, Феодор Студит, Георгий Амартол, Никон, Евфимий Зигабин, Феофан Керамевс, Михаил Глика, Никита Хониат). В XIII в. в спорах с латинянами преп. Максим выступает в качестве одного из главных святоотеческих авторитетов: его имеют в виду все выдающиеся полемисты — как сторонники, так и противники Рима (И. Векк, Константин Мелитиниот, Георгий Метохит; Георгий Кипрский). В XIV в. в горячих спорах о Фаворском свете византийские писатели ссылаются на преп. Максима еще чаще и с еще большим уважением к его творениям (св. Григорий Палама, И. Кантакузин, св. Филофей Константинопольский, Димитрий Кидоний; Никифор Григора, И. Кипариссиот, М. Калека). Равным образом, и в XV в., во вновь возникших спорах с латинянами по поводу унии, опять и православные и униаты обращаются к учительному голосу св. Исповедника (Георгий Схоларий, Феодор Агаллиан; Виссарион, Иосиф Мефонский, Григорий Мамма, Георгий Трапезундский). Таково значение преп. Максима как богослова, по его трудам общебогословского характера.

Что касается до христологического учения преп. Максима, то оно неизменно считалось в Византии авторитетнейшим образцом изложения, последним и кристально чистым выражением церковной веры. Иоанн Дамаскин, Фотий, Евфимий Зигабин по вопросу о волях во Христе прямо примыкали к преп. Максиму и повторяли его мысли. Догматико–полемические произведения преп. Максима в сознании византиян совершенно затмили всю предшествующую полемическую (против монофизитов и монофелитов) литературу (в особенности диофелитскую). Этим главным образом и объясняется то обстоятельство, что большая часть ее (за исключением сочинений Леонтия Византийского) не сохранилась до нашего времени.

Если в области богословия влияние преп. Максима было еще не так велико, как можно того ожидать, судя по внутренним достоинствам его системы, если только в христологии преп. отец безраздельно занимал по справедливости принадлежащее ему царственное положение, сверх всего, купленное и мученической кровью, — то в области мистики значение его было огромно и осязательно, и чем дальше, тем росло больше и больше. Соединивши сухую спекулятивную мистику Дионисия Ареопагита с живыми этическими запросами созерцательной аскетики[891], преп. Максим создал наиболее живучий тип византийской мистики, повторившийся в трудах многих последующих аскетов[892], и стал в собственном смысле творцом византийской мистики[893]. После X в., века всеобщего мрака, мы замечаем, как в XI в. в Византии дух преп. Максима как бы снова оживает в Симеоне Новом Богослове[894] и еще более в его ученике Никите Стифате (πρακτικη φιλοσοφία, φυσικη θεωρία, μυστικη του Λόγου θεολογία). Трудами этих аскетов еще более закрепляется в византийской мистике то направление, которое ей придал преп. Максим. Вместе с тем прочно устанавливается значение преп. Максима для последующего времени. Такие выдающиеся аскеты–писатели времен расцвета византийской мистики (XIV в.), как св. Григорий Синаит, Каллист Катафигиот, Николай Кавасила, Каллист Ксанфопул, все в большей или меньшей степени стоят под прямым влиянием преп. отца, все цитируют его как выдающегося писателя и руководителя духовной жизни, и все подражают ему даже в самой литературной форме своих произведений, то излагая мысли свои в виде»глав», то привязывая их к таинственному истолкованию богослужения в виде»мистагогии». Так обширно и всесторонне было влияние на них преп. Максима. То была наиболее сродная преп. отцу сфера, где он стяжал и наибольшую славу. Здесь, может быть, и его главное историческое значение.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Псевдо–Евлогий

В 1896 г. известный патролог Барденгевер[895] издал под именем св. Евлогия папы Александрийского (580–607) сочинение»О Троице и воплощении»в сокращенном изложении неизвестного автора: εκ των περι της αγίας τριάδος και περι της θείας οικονομίας, ωγ η αρχή.»'Εν αρχη προ αιώων ην ο Θεός», παρεκβολαί (=Excerpta). В подлинном и полном своем виде сочинение это до нашего времени не сохранилось. Известен только один отрывок из его полного текста, соответствующий 1–й главе Excerpta; он издан еще в 1833 г. кардиналом Маи[896]. Утрата полного текста отчасти возмещается эксцерптом. Последний простирается, по–видимому, на все сочинение Евлогия и во всем его объеме: во всяком случае содержание его всецело покрывается заглавием подлинника. Эксцерпт этот, несомненно, довольно раннего происхождения: св. Иоанн Дамаскин, насколько можно судить по буквальным совпадениям его с Excerpta[897], знал Евлогия уже в сокращенном виде.

В рукописях не только Excerpta, но и вышеупомянутый отрывок полного текста приписываются св. Евлогию,«епископу Александрийскому». Этого совпадения свидетельств рукописей для Барденгевера было вполне достаточно, чтобы признать сочинение»О Троице и воплощении»«несомненно»подлинным [898].

Мнение известного патролога сделалось в науке общепринятым[899], и ученые стали пользоваться новооткрытым сочинением для характеристики церковного богословия в конце VI и нач. VII в., привлекая его в особенности по вопросу о волях и энергиях во Христе, по каковому данное сочинение выступало с необычайной для своего века полнотой трактации. Только проф. А. И. Бриллиантов[900] решительно высказался против столь усердно насаждаемого в науке заблуждения и не без оснований заподозрил подлинность приписываемого св. Евлогию сочинения. Его взгляд, нам кажется, есть единственно возможный и правильный.

Сочинение»О Троице и воплощении»не может быть приписываемо св. Евлогию Александрийскому.

Одно свидетельство рукописей вообще нельзя признать достаточным для доказательства подлинности того или другого сочинения. В настоящем же случае сила подобного свидетельства значительно ослабляется тем, что оно не находит себе опоры в других внешних данных. Ни патриарх Сергий (610–638)[901], ни папа Агафон (678–682)[902], ни Фотий (857–867, 877–886)[903] ничего не знают о подобном сочинении св. Евлогия, ни о раскрытом в нем так ясно учении о двух волях и энергиях во Христе, хотя и упоминают о трудах Евлогия по догматико–полемическим вопросам и, между прочим, в защиту томоса Льва. Замечательно при этом, что Сергий констатирует, что св. Евлогий вовсе не подымал вопроса о двух энергиях даже по поводу известного места томоса Льва об энергиях во Христе[904]. Его слова косвенно подтверждаются тем, что в сборнике святоотеческих свидетельств в пользу учения о двух волях и энергиях, представленном на Шестом Вселенском Соборе (10 засед.) легатами св. папы Агафона, не было приведено ни одного изречения из св. Евлогия. Очевидно такое свидетельство в творениях св. Евлогия и найти было невозможно. Во всяком случае в эпоху Шестого Вселенского Собора сочинения»О Троице и воплощении»не знали ни в Риме, ни в Константинополе, этих двух центрах, располагавших наиболее богатыми рукописными собраниями.

Само по себе, конечно, это обстоятельство решительного значения еще не имеет. Главным образом против авторства св. Евлогия говорит самое содержание приписываемого ему памятника: в нем ведется борьба против монофелитства как новой, только что появившейся ереси, и при этом определенно в перечне разных еретиков, рядом с Севиром, Несторием, Аполлинарием и Юлианом[905], называются еще»новые выродки Аполлинария (οι νέοι 'Απολιναρίου απόγονοι), проповедующие во Христе одну волю»[906]. Нет оснований утверждать, что здесь идет речь об особой форме монофелитства (монофиситского) до появления настоящего единоволия и до выступления патриарха Сергия, как то думает Барденгевер[907]. Неупоминание имени этого ересиарха монофелитства вовсе не дает оснований для подобных заключений. И у современных монофелитству поборников православия мы не всегда найдем упоминание о еретиках по имени[908]. Как бы то ни было, в сочинении Евлогия, несомненно, упоминаются в данном случае какие‑то новые еретики, не отождествляемые ни с одной из известных партий монофиситства. — Если мы, далее, обратим внимание на содержание сочинения»О Троице и воплощении», то должны будем констатировать, что оно направляется против самого чистого монофелитства, и при том не в первой стадии его развития — моненергетистской, когда собственно настаивали только на μία ενέργεια, — а скорее последней, когда без всякой сдержанности и с полной откровенностью говорили об одной воле и энергии. Даже более того. Рассматриваемое сочинение имеет в виду монофелитскую полемику против православия в самой поздней и упрощенной ее формации, какую она приняла приблизительно около времени Шестого Вселенского Собора. Тогда монофелиты упрекали православных за их учение о двух волях просто в»манихействе»[909], т. е. (как дает понять Анастасий Синаит) в признании во Христе двух воль: доброй и лукавой, божеской и дьявольской[910]. Преп. Максим Исповедник в период своей литературной борьбы с монофелитством еще ни разу не имеет в виду подобного возражения. Впервые с ним борется преп. Анастасий Синаит в конце VII в.[911]. Но как раз с этим именно возражением и считается автор сочинения»О Троице и воплощении»[912]. Это указывает приблизительно время написания данного сочинения — эпоху завершения монофелитских споров — и вместе с тем решительно говорит против принадлежности его св. Евлогию.

Замечательно, что сочинение Псевдо–Евлогия во многих отношениях очень хорошо выдерживает сопоставление с творениями преп. Анастасия Синаита[913]. Псевдо–Евлогий сходен с Синаитом в понимании φύσις как γένη или πράγματα, в отвержении кощунственного понимания бхю сриаец у некоторых монофиситов[914], в сопоставлении двух естеств с двусоставностью человека[915], в обличении афтартодокетства[916]. Сходна у них также полемика против учения об одной воле и одной энергии. Оба знают сближение θελήματα с προστάγματα [917], оба возмущаются монофелитским пониманием двух воль как божеской и дьявольской, — «чего бы не решились сказать и демоны»[918]; оба понимают гефсиманскую молитву в смысле различия между волями Сына, а не между волей Отца и Сына[919]; оба отмечают ту истину, что не для уничтожения Своего создания — именно воли — приходил Спаситель[920]. Защищая учение о двух энергиях, оба они указывают на необходимость исповедывать человеческую энергию во Христе, и, прежде всего, для того, чтобы не мыслить божества Его подверженным страданиям[921], потом же — для того, чтобы иметь возможным представлять Христа находящимся в определенном месте (например, при сошествии во ад), что мыслимо только по человечеству[922]. Оба они, наконец, одинаково ссылаются на различные примеры человеческой энергии во Христе, например, соблюдение законов рождения и роста[923], передвижение с места на места[924] и т. п. Нельзя пройти молчанием и сходства обоих авторов в некоторых мелких чертах, напр., в подчеркивании своего намерения говорить ουχ 'Ομηρικως, ουδ' 'Αριστοτελικως [925], в подборе одинаковых сравнений (πυρ и χάρτος)[926], в приблизительно одинаковой общей характеристике лжеучения Аполлинария (άψυχον σωμα, άλογον ψυχήν)[927].

Указанные параллели, естественно, могут навести на мысль: не является ли Анастасий Синаит автором рассматриваемого произведения? Как ни правдоподобен на первый взгляд такой вывод, однако его нужно признать поспешным и не соответствующим истине. Отмеченные совпадения можно объяснять еще зависимостью одного писателя от другого. По существу же тут можно указать такие данные, по которым Псевдо–Евлогиево сочинение нельзя усвоять Синаиту. По вопросу об образе Троичности в человеке Псевдо–Евлогий проводит аналогию с умом, словом и духом8[928], Анастасий — с душой, словом и умом [духом][929]. Это — расхождение такого рода, что исключает всякую возможность отождествления обоих авторов. Остается, таким образом, предполагать зависимость одного от другого.

Кому же принадлежит приоритет?

Уже то обстоятельство, что материал, наблюдаемый у Псевдо–Евлогия в одном сочинении, встречается у Синаита в разных и притом в разбросанном виде, говорит не в пользу последнего. Но еще решительнее о зависимости Синаита от Псевдо–Евлогия, и притом зависимости чисто литературной, так сказать, механической, говорит один случай совпадения между ними, который, думается, не оставляет никаких сомнений на счет соотношения обоих авторов. В IV‑V гл. своего»Путеводителя»Анастасий Синаит предлагает исповедание веры о воплощении и делает краткие сообщения о первых пяти Вселенских Соборах и осужденных на них ересях[930]. Его речь в данном случае представляет собой не что иное, как вольное воспроизведение Excerpta I[931] и — resp. — отрывка подлинного текста Псевдо–Евлогия[932]. Синаит даже и начинает словами Псевдо–Евлогия: 'Εν αρχη ο Θεός, и кончает упоминанием о Пятом Вселенском и других поместных Соборах подобно тому, как это делает и Псевдо–Евлогий (см. отрывок подлинного текста). Примечательно при этом, что Синаит ничего не говорит о Шестом Вселенском Соборе. Если это молчание вполне объяснимо для Псевдо–Евлогия, который, можно думать, писал до Шестого Вселенского Собора, то у Анастасия, писавшего minimum через 6 лет после Собора[933], оно представляется несколько непонятным. И даже если бы мы нашли в последнем случае какое‑либо объяснение, то все же это мало бы изменило бы положение вещей в пользу приоритета Анастасия. Мы все равно ни в коем случае не вышли бы из безысходного тупика, если бы решились сочинение, подобное Псевдо–Евлогиеву, — со специальной полемикой против монофелитства и в то же время без упоминания в ряду Вселенских Соборов о Шестом (680–681 г.), — поместить после Анастасия Синаита, т. е. после 687 г. Вероятнее всего будет допустить, что преп. Анастасий в данном случае просто стоит в известной зависимости от своего источника. Это тем более вероятно, что преп. Анастасий вообще не отличается литературной самостоятельностью.

О том, кто был действительным автором Псевдо–Евлогиева трактата, ничего нельзя сказать с определенностью. Если позволительна простая догадка, то можно указать, как на точку отправления в исследовании данного вопроса, на одно довольно характерное совпадение у Псевдо–Евлогия с Псевдо–Епифанием, именно: у обоих одинаково встречается редкое в святоотеческой письменности название ангелов πολυόμματοι αόμματοι θρόνοι άθρονοι [934]. Не является ли автором того и другого сочинения Епифаний II, архиепископ Кипрский, современник Шестого Вселенского Собора, ревностный борец против монофелитов, составивший против них на о. Кипре свой собор незадолго до Вселенского?[935] Такое решение вопроса возможно, хотя с привлечением каких‑либо новых (неизданных) материалов[936] оно может быть и совершенно антиквировано.

В заключение скажем несколько слов но поводу проповеди на неделю ваий, приписываемой св. Евлогию Александрийскому[937]. Проповедь эта написана ритмическим размером, свойственным, насколько знаем, только св. Софронию Иерусалимскому[938]. Ему, как думаем, она и принадлежит. Думаем также, что не кому иному, а именно Софронию, было вполне естественно коснуться, хотя и не прямо, вопроса об энергиях Христовых, о Его чудесах и страданиях, как это делается в данной гомилии (§§ 7–9). Во всяком случае нужно отметить, что принадлежность ее св. Евлогию в рукописном предании заверена не твердо: в иных рукописях она приписывается св. Кириллу Александрийскому и отсюда даже издана под его именем[939]. Защищать поэтому подлинность ее нет сколько‑нибудь твердых оснований.

Библиографические заметки

Христианские праздники. Всестороннее освещение каждого из великих праздников со всем его богослужением. Кн. I. Рождество Пресвятых Богородицы. Издание журнала»Проповеднический Листок»под редакцией проф. М. Скабаллановича. Киев, 1915. IX, 134 с.(Ц. 60 коп. с перес.).

Редакция молодого, но быстро стяжавшего себе широкую известность Киевского журнала»Проповеднический Листок», руководимая опытной рукой известного ученого литургиста–профессора Киевской Духовной Академии Мих. Ник. Скабаллановича, в нынешнем году положила почин весьма важному и ценному ученому предприятию, которое, несомненно, составит одну из лучших литературных новинок наших дней и займет почетное место в нашей богословской литературе. Имеем в виду издание»Проповеднического Листка»Христианские праздники — издание, в котором предположено обозреть и истолковать церковную службу на все двунадесятые праздники. Первый выпуск этого издания, заглавие которого приведено выше, уже появился на книжном рынке, предвещая близкое появление и других книжек, посвященных осуществлению поставленной»Проповедническим Листком»грандиозной задачи.

Насколько важно указанное литературное предприятие по существу, нет, собственно, нужды особенно и уяснять. Для богослова это должно быть понятно само собой. Всякий же христианин это должен по крайней мере чувствовать.

Идейная редакция»Проповеднического Листка»обращает взоры христиан к покинутой красоте церковной, к забываемым сокровищам духа… и начинает свой призывной благовест. Книга М. Н. Скабаллановича в собственном смысле есть такой благовест, хотя она не претендует на такое значение. Она зовет и пастырей и пасомых к красоте полного чина церковного. Задачу свою она, впрочем, определяет проще. Сознавая, что в богослужении есть все же немало сокровенного и непонятного, что трудно понять его в целом, а иногда и в деталях, трудно выяснить общую его идею и отдельные мысли и таким образом вскрыть тайны его благодатного содержания, она главной своей задачей ставит»всестороннее освещение»каждого праздника с его богослужением, чтобы ввести в сознание каждого потоки праздничного настроения Церкви и приобщить его ум уму Христову, ибо ум Церкви и святых подвижников ее есть ум Христов. Эта книжка хочет дать пособие пастырю в его пастырских заботах, и помочь всякому христианину в том,«чтобы поемое, читаемое и действуемое на праздник в храме все доходило до ума и сердца и всей своей благодатной силой ложилось на душу»(стр. IV).

Первые шаги на пути исполнения поставленной задачи оказались весьма удачными. Иначе, конечно, и нельзя было ожидать от сборника, большая часть которого (именно центральная) принадлежит редактору его — автору знаменитого»Толкового Типикона». Центральная часть рассматриваемой книжки представляет собою отдел в собственном смысле литургический. Здесь даются все необходимые справки о происхождении празд ника Рождества Пресвятой Богородицы и его службы; здесь указаны все изменения, имевшие место в составе службы по древним уставам (Иерусалимский канонарь, Син. канонарь, Афонский синаксарь, Еверитад. устав, древнейшие списки Студ. и Иерус. уставов); затронуты также современные уставы (у греков, у старообрядцев). Истолкование самой службы ведется со строгой методичностью. Рядом с текстом службы предлагается русский перевод. Каждое из песнопений или целые группы из них предваряются вводными замечаниями, выясняющими их общий смысл и взаимоотношение, а под строкой сопровождаются обильными пояснительными примечаниями (их 446), в которых изъясняются все литургические термины, все загадочные и неясные выражения и отмечаются все характерные мысли и оттенки слововыражения греческого подлинника. Служба праздничная захватывается автором в самом широком объеме: им дается даже обозрение служб пред- и попразднества; обследуются даже»уставные»святоотеческие чтения, которые теперь нигде не читаются. Замечательно при этом, что в рассматриваемой книге обращается серьезное внимание не только на состав и характер отдельных песнопений, их общую идею и взаимную связь, но, что особенно и интересно и вместе трогательно, — и на самые напевы церковных песнопений, как выражающие собою в значительной части характер праздника и определяющие его красоту. Конечно, о такого рода материях трудно рассуждать, не имея в виду определенного типа музыкальных строчек. Речь автора, поэтому, сосредоточивается тут не на специально музыкальной оценке напевов, а просто на определении их характера по общим соображениям: так, 1–й глас считается радостным, потому что он употребляется на Пасху, 6–й печальным, как великопостный и т. п. Но все же и при такого рода (общего характера) данных автору удается отчетливо и выразительно отметить общий тон службы, постепенный рост настроения в ней, выделить основной музыкальный оттенок каждой богослужебной части (напевы стихирный, тропарный, канонный; и при том или обычные, или подобны и самогласны) и отношение ее к целому, словом, ему удается показать, что все праздничное богослужение представляет собою цельную и высоко художественную симфонию, по типу своему совпадающую с общим характером службы и ее богословско–художественным содержанием. Под пером автора, таким образом, начинают ясно говорить не только таинственные слова церковных песней, но и самые звуки напевов, служа к еще более яркому и отчетливому истолкованию службы. Такова центральная литургическая часть рассматриваемой книги. Она вся интересна до чрезвычайности, написана со свойственным ее автору глубокомыслием и проникновенностью. Как бы фон для нее составляет ряд побочных статей, несомненно, других авторов, но тоже полезных для всестороннего освещения праздника. В них описывается священное событие рождества Богородицы по апокрифическим евангелиям, предлагается географический очерк Палестины в целях дать общее представление о стране нашего спасения и местах, освященных празднуемыми событиями; описывается также семейная жизнь и воспитание у древних евреев, для суждения по аналогии о воспитании Богоматери; в заключении же книги предлагается несколько слов о»значении праздника»и для сравнения с нашей службой приводится в русском переводе скудная служба католиков.

Из представленного краткого обзора 1–й книжки»Христианских праздников»видно, как широко поставлено дело в новом издании. До сих пор в нашей литературе не появлялось ничего равного. Были опыты объяснения некоторых служб, например Страстной седмицы, или 12 праздников в отдельных изданиях их синодальной типографией. Но это были опыты весьма примитивного характера и притом без всякой научной базы. Их далеко оставляет позади рассматриваемое издание»Проповеднического Листка». Насколько мы знаем, оно — первый ученый труд, специально посвященный празднику. Оно вместе с тем есть первый труд, в котором с исключительной всесторонностью дается освещение данному празднику и во всей широте и полноте вскрывается его благодатное содержание. В рассматриваемой книжке немало найдет для себя интересного и полезного и ученый богослов, и литургист, и вообще образованный христианин. Так много здесь живых и свежих мыслей, и положений, и ценных литургических наблюдений. Она в особенности полезна пастырям и служителям церкви, как совершителям богослужения, полезна и проповедникам, поучительна, наконец, и для всякого православного христианина, радеющего о своей жизни в церкви. С удовлетворением, думаем, прочтут ее все. Для незнакомых с древними языками часть ее содержания, — именно некоторые объяснительные примечания, — отпадет сама собой, но и в таком случае книга по существу нисколько не потеряет в своей прелести. Самое ценное в ней для читателя (не специалиста–ученого), это — результаты подготовительной ученой и кропотливой работы, а эти результаты доступны всем, и о них говорится самым простым и ясным языком. Они собственно и важнее всего. Этот именно общедоступный материал и имеет своею целью окружить душу христианина атмосферой праздника. А в том главная благородная задача книги.

Новость литературного предприятия, или, вернее сказать, нового подвига, предпринятого в целях послужить духовным нуждам чад церкви, естественно обращает внимание на достоинства нового труда и добрые плоды этого хорошего начинания. Их мы и отмечаем с особенным ударением. Но, как и всякий первый опыт, рассматриваемая книга не чужда некоторых недостатков, которые, впрочем, легко могут быть учтены и восполнены внимательным читателем. Так, русскому переводу службы по местам можно пожелать большей точности и близости к славянскому тексту. Думается, не было нужды удобопонятные славянские слова заменять русскими и без прямой необходимости допускать перестановку слов, ибо при этом часто терялась сила логического ударения и красота выражения церковных песней.

Толкования, предлагаемые в книге, конечно, безупречны. Как уже мы говорили, в предварительных эскизах в книге кратко и рельефно очерчивается общая мысль песнопения; в подстрочных же примечаниях обстоятельно выясняются все непонятные слова, оттеняются глубокие мысли, красивые выражения, художественные сравнения. Все это делается с бесподобным мастерством, с глубоким знанием дела, с обширной эрудицией, с завидным глубокомыслием. Но жаль, что весь этот богатый материал недостаточно планомерно расположен и рассеян без связи в массе других примечаний. Ряды весьма глубоких и ценных мыслей, мыслей общедоступных и вместе прямо отвечающих поставленной задаче — ввести христианина в духовную атмосферу праздника (см., например, прим. 13, 17, 54, 65, 84, 86, 92, 152), ряды этих мыслей теряются среди замечаний узко–специального — патрологического, литургического, филологического — характера и между другими учеными цитатами, которыми так испещрено сочинение. В этом пестром смешении те мысли утрачивают силу своей выразительности и привлекательности и потому не достигают своего прямого назначения. Лучше было бы выделить их связные вводные эскизы, что, хотя бы и растянуло несколько изложение книги, но зато гораздо живее, сильнее и целостнее представило возвышенные и глубокие богословские и художественные наблюдения автора, сделанные с тонким чувством церковного эстета–знатока и любителя православного богослужения. Такие эскизы вполне бы напомнили собою древние святоотеческие толкования, изложенные в такой же целостно–связной форме, с тем же обилием глубоких мыслей, иногда более импонирующим в толкователе, чем в толкуемом авторе, или, — если угодно сравнение из светской письменности, — они напомнили статьи талантливых литературных критиков на изящные художественные произведения — статьи, способные соперничать с ними в глубине своих эстетических постижений.

Относительно некоторых толкований автора можно сделать мелкие замечания. Нам кажется, автор напрасно по местам (прим. 130) думает, что в богослужебных песнопениях нет повторений даже в оттенках мыслей. Они есть и должны быть: что мы любим, чему радуемся, о том часто и говорим. В богослужении тем более нельзя было избежать их, что песнопения принадлежат разным авторам.

Для полного выяснения развития мыслей в богослужебных песнопениях хорошо было бы проследить течение их у разных авторов, а также отношение одного из них к другому (ср., например, канон Андрея Критского [3 песнь] в отношении к стихирам вечерни, к песнопениям кондакарного типа, т. е. в данном случае к седальнам, кондаку и икосу). К сожалению, сделать это почти невозможно. Песнопения (стихиры) в богослужебных книгах часто переставлялись с одного места на другое и вырывались из той связи, в которую были поставлены авторами. Самые имена авторов во многих случаях изглажены беспощадным временем, и наука теперь почти лишена всяких средств для их восстановления. Некоторым пособием в данном случае могло бы послужить критическое (т. е. сделанное по всем рукописям) издание миней. В рукописях можно было бы найти в большем количестве потребные указания. Но, к сожалению, мы и доселе не имеем критического издания миней — ни греческого, ни славянского. В то время как на западе даже протестанты находят средства, и силы, и интерес издавать критически чуждых им по духу греческих святых отцов, мы, к стыду нашему, не можем сделать того же в отношении к нашим драгоценным богослужебным текстам, которые подлинно составляют украшение православной церкви, и изучение которых как бы указано нам самой судьбой и настоятельно необходимо в виду высокой богословской и жизненной значимости православного богослужения. Научное издание богослужебных книг — насущная потребность наших дней. Без него литургическая наука не может далеко уйти в своих построениях.

В какое иногда затруднительное положение ставит литургиста отсутствие критических изданий, делая невозможным твердое решение разных критических вопросов, можно видеть на следующем примере. В службе Рождества Богородицы стихиры (первые три) на Господи воззвах в славянской минее надписываются именем Сергия патриарха, в греческой — просто Сергия (в других местах с добавкой:«Святоградца»IX в.). Автор рассматриваемой книги предпочитает показание греческой минеи на том основании, что о Сергии патриархе неизвестно, как о песнописце. Но вопрос так просто решен быть не может. Еще не доказано, что древние греческие рукописи не имели надписания имени Сергия патриарха. Возможно, что оно в них было, как есть в славянском тексте. Ведь в древнеславянских переводах, как известно, сохранилось много архаических черт, исчезнувших в греческом рукописном предании. Что касается до патриарха Сергия, то несмотря на дурную славу о нем, заслуженную печальной ошибкой его старости (монофелитская ересь — его изобретение), греческие историки все же сохранили благодарную память о нем как песнописце (акафист Богоматери) и церковном деятеле, много отдававшем внимания разным богослужебным реформам (Пасх, хроника, хроника Сафы). Праздник Рождества Богородицы в его время (нач. VII в.) уже существовал, и нет ничего невозможного в том, что он принес ему дары своего поэтического вдохновения. Правда, в церковных уставах по IX в. включительно не упоминается под 8 сентября вовсе о стихирах на Господи воззвах, но это не уполномочивает решительно ни на какие заключения, ибо в этих уставах не упоминается также и о других песнопениях праздника, принадлежавших перу св. Андрея Критского, Германа патриарха, Иоанна Дамаскина, живших в VIII в. При том, если верить повести о посещении (в начале VII в.) Иоанном (Мосхом) и Сафронием Нила Синайского -подлинность каковой повести, впрочем, еще совершенно не исследована, — то уже в VII в. стихиры вообще были в церковном употреблении. Ясно отсюда, что нельзя с решительностью возражать против авторства патриарха Сергия. Для решения этого вопроса, важного, между прочим, для определения самых ранних песнопений праздника и для истории церковных песнописцев, очевидно, должно быть привлечено больше данных, чем мы теперь располагаем. Критическое издание минеи могло бы тут дать какие‑нибудь более определенные указания, особенно при исследовании всего литургического материала, усвояемого в рукописях Сергиям патриарху и святоградцу.

Примечания автора с изъяснением греческого текста так обильны и так основательны, что ни в чем и никак не могут быть дополнены. Критическое отношение к себе они могут вызвать только в двух случаях: прим. 131: thalamos можно передать прямо»брачный чертог»(в контексте получится довольно смелый, но образный оборот); прим. 432: другой (по сравнению с общепринятым) перевод Флп.2:6, допускаемый автором, по нашему мнению, абсолютно невозможен по соображениям чисто грамматического свойства. В некоторых случаях от рассматриваемой книжки хочется желать еще большего проникновения»литургическим»духом. Например, хотелось бы, чтобы в истолковании паремийных чтений главенствовал греческий перевод LXX, а не еврейский текст, сглаживающий мессианские места (в паремии из Иез.:«игумен»,«врата Еламские»). В указании уставных святоотеческих чтений хотелось бы видеть ссылки не столько на В. Четь–Минеи, сколько на книги, более близкие к богослужебному употреблению, например Торжественник или новейшие отдельные издания служб великих праздников с такими чтениями.

Книга не избежала обычной участи печатных изданий: в ней очень много опечаток, исправить которые, впрочем, нетрудно. Отметим из них более досадные и не прямо бросающиеся в глаза. В прим. 117 нужно 610 вместо 630; на стр.64 нужно Лк. вместо Мф.

Конечно, все подобного рода недочеты — ничто в сравнении с важными достоинствами книги. Ценная новинка, изданная»Проповедническим Листком», бесспорно, всегда будет и останется книгой полезной и хорошей, столь же ученой, как и назидательной. Все же вообще предприятие»Проповеднического листка», насколько о нем можно судить по первому выпуску, бесспорно будет незаменимо ценным вкладом в русскую богословскую литературу.

Пожелаем же новому изданию блестящего продолжения и самого широкого распространения.

18 ноября 1915 г.

П. Минин. Главные направления древне–церковной мистики. Сергиев Посад, 1916. 87 с. Ц. 50 к.

Печатавшееся в»Богословском Вестнике»с 1911 г. (1911, декабрь, с.823–838; 1913, май, с.151–172; 1914, июнь, с.304–326; сентябрь, с.42–68) ученое исследование П. М. Минина о главных направлениях древне–церковной мистики недавно — почти накануне 1916 г. — вышло, наконец, в свет отдельным изданием. Все, кто еще по»Богословскому Вестнику»знакомы с этой работой, несомненно, будут весьма рады ее появлению. Она теперь весьма кстати, судя по увеличению мистических запросов в нашем обществе и литературе. Она вообще тем более кстати, что может направить внимание читателей от ложных и болезненных мистических порывов к здравой и святой мистике отцов Церкви. Автор книги — полный хозяин своей темы. Он уже известен как ученый работник в области изучения мистики. Перу его принадлежит весьма хорошая брошюра:«Мистицизм и его природа»(Сергиев Посад, 1913). Но особенно с блестящей стороны обнаруживает он себя в настоящем своем произведении. В своей книге он дает обзор древне–отеческой мистики на большом протяжении времени — от Климента Александрийского до Симеона Нового Богослова, с одинаковым вниманием исследуя каждого из затрагиваемых им церковных писателей. Все исследование автора написано по первоисточникам. Привлечена им также и вся нужная литература — специальная и общая, русская и иностранная. Но что особенно пленительно в его книге, так это те широкие обобщения, которыми он украсил свою работу. В этом немалое его преимущество пред другими учеными исследователями. Обыкновенно в ученой работе детальные изыскания поглощают все внимание исследователя: в результате он разменивается на мелочи, сужает свой кругозор и теряет способность подыматься на ту высоту, с которой он мог бы окинуть широким взором свой сырой разрозненный материал, определить в нем главнейшие типы и общие особенности, подвести случайные скопления фактов под закономерные, так сказать, рамки и представить их в виде органически связных и последовательных рядов. Но именно от указанного недостатка свободен наш автор. Способность и усердие к детальному анализу не уступает у него силе синтеза. Он смело создает широкие и всеобъемлющие обобщения. Благодаря тому ему удается в общих штрихах нарисовать целую картину развития древнехристианской мистики, живописно оттенить отличительные черты отдельных ее типов и рельефно изобразить особенности мистического склада каждого изучаемого писателя, насколько те выразились в творческих продуктах их высокого религиозного духа.

Автор устанавливает, как результат своего исследования, три главных направления древне–церковной мистики — «абстрактно–спекулятивное»,«нравственно–практическое»и примирительное. После общей характеристики их (1–11) он переходит к изложению воззрений представителей первого направления (12–39). Здесь под его умелым пером начинают с величавой последовательностью в дымке философского глубокомыслия проноситься пред нами возвышенные воззрения Климента Александрийского, первого представителя церковного мистического γνωσις'a, Дионисия Ареопагита, загадочного автора загадочных, почти непонятых по возвышенности богословствования книг, и св. Григория Нисского, этого величайшего в отцах философа. На смену этим великанам богословствующей мысли, отцам абстрактно–спекулятивной мистики, выступают у автора далее люди чувства и подвижнического делания, представители нравственно–практического направления мистики, с их более простым, более наглядным и вместе полным более живого и яркого чувства духовно–мистическим опытом. После Оригена, значение которого в отношении к мистике можно признать просто миниатюрным по сравнению с его огромными заслугами в богословии, живо и наглядно во всем блеске и красоте своих глубоких и проникновенных созерцаний встает пред нами преп. Макарий Египетский, поистине Великий среди великих, за ним — не менее привлекательный тайновидец мистического боговедения преп. Симеон Новый Богослов, в XI в. воскресивший в одряхлевшей Византии предания святой старины и пробудивший в ней высшие запросы мистического чувства (39–69). Наконец, как объединение того и другого направления, отмечается у автора третье — «этико–гностическое (примирительное) направление, и в числе представителей его получают сжатую, но полную характеристику преп. Исаак Сирин и преп. Максим Исповедник (69–86).

Так в сжатой и цельной картине охватывает автор в своем сочинении всех значительных представителей мистики в древней Церкви до XI в. (кроме только разве Евагрия). О каждом из них он вкратце дает исчерпывающее представление и всецело вводит своего читателя в содержание его таинственных воззрений. И как делает это кратко и сжато! То поистине драгоценное качество автора: в малом он дает много. Из небольшой книги он создает прекрасное руководящее пособие к обозрению всей древне–церковной мистики, не нанося при этом никакого ущерба интересам детального исследования. Осведомленность и литературные дарования автора умеют показать себя и без широковещательных выступлений. Изящество изложения в его книге сочетается со строгой научностью трактации, краткость с содержательностью. Вот где один из тех немногих случаев, когда и с малой книгой делают серьезный вклад в науку.

Конечно, кое в чем можно с автором и не согласиться. Нам, например, кажется, что автор чрезмерно преувеличивает (вслед за Косh'ом) преобладание у св. Григория Нисского спекулятивного элемента, отождествляя его мистику с отвлеченнейшей апофатикой Дионисия Ареопагита. Если принять во внимание некоторые места в сочинениях Григория Нисского, особенно в комментарии на Песнь Песней и в сочинении»О девстве»(ср. нашу книжку:«Прел. Максим Исповедник и византийское богословие». Киев, 1915, с.16), то у него можно найти не меньше этических элементов, чем и у Оригена, относимого автором к представителям нравственно–практического направления мистики. Кстати сказать, Оригена, как нам кажется, можно только с некоторыми ограничениями считать мистиком: вряд ли это был ум, способный переживать высокие трепетания мистического духа. Во всяком случае по своим мистическим задаткам он значительно уступал Клименту Александрийскому, с которым бы его лучше всего было и сопоставлять в отделе спекулятивно–философской мистики. О Симеоне Новом Богослове следует отметить, что он собственно приближается к примирительному направлению. Относительно представителей последнего направления можно сделать два побочных замечания. Автор напрасно считает Исаака Сирина предшественником преп. Максима (стр. 81, прим. 5). Теперь твердо установлено, что преп. Исаак жил в конце VII и нач. VIII в., т. е. после преп. Максима. — В выдержке из преп. Максима на с.82 допущена опечатка: вместо κατάστασις нужно ανάπαυσις.

Но все это — мелочи. В общем же книга П. М. Минина по своим научным и литературным достоинствам должна быть признана едва ли не за лучшее произведение в нашей литературе по вопросам мистики. Можно, поэтому, усиленно рекомендовать ее просвещенному вниманию нашего образованного общества.

По поводу книги М. Ф. Оксиюка: Эсхатология св. Григория Нисского. Киев 1914. (Премиальный отзыв. Извлеч. из журн. Киевск. дух. Академии, от 21 дек. 1915 г., с.136 и д.).

Сочинение М. Ф. Оксиюка представляет собою в нашей духовной литературе крупнейшее исследование в области древнехристианской эсхатологии. Изучая эсхатологические воззрения св. Григория Нисского в широкой исторической перспективе, М. Ф. коснулся в своем сочинении почти всех древних церковных писателей–греков, начиная с мужей апостольских и кончая бл. Феодоритом и Энеем Газским. На протяжении почти шести веков в его сочинении обследованы эсхатологические верования христиан и представлена одна из таинственнейших страниц догматики, интерес к которой никогда не иссякал в верующем христианском сознании. Естественно, появление его книги возбудило к себе живой интерес и среди нашего общества и особенно среди наших научных сил. Как тщательная научная диссертация, сочинение М. Ф. отныне стало надежной базой для всех отечественных исследователей в области эсхатологии. Уже появились статьи (И. Подлуцкого, Эсхатология св. Григория Нисского,«Вера и Разум», 1914, сент., кн. I, № 17, с.664–686; свящ. Н. Платонова, Эсхатология св. Григория Нисского, — «Голос Церкви», 1915, № 1 (янв.), с.96–114; № 2 (февр.), с.62–75), правда, сравнительно популярного характера, весьма многим обязанные рассматриваемому сочинению. Появятся, конечно, и еще. Нам, во всяком случае, важно отметить то, что в книге М. Ф. наша наука имеет прочный научный фундамент, и будущее эсхатологических исследований твердо обеспечено на многие годы.

Важному значению, которое, естественно, должна получить в богословской литературе рассматриваемая книга, вполне отвечает и характер выполнения поставленных в ней широких задач. Это — книга строго научная, обработанная по всем правилам научной техники, целиком проведенная по первоисточникам, снабженная многочисленными текстами и комментариями к ним. Святоотеческие тексты приводятся здесь в таком изобилии, что книга сама по себе получает значение ценного собрания материалов для всякого будущего исследователя и при случае может заменить целую библиотеку. О богатстве содержания ее можно судить по краткому перечню заключенных в ней материй. Во»вступительной части», занимающей 257 стр., излагаются эсхатологические взгляды церковных писателей I‑IV в., т. е. изображается раскрытие эсхатологических истин до св. Григория Нисского: здесь более или менее обстоятельно трактуется об эсхатологии мужей апостольских, апологетов, св. Иринея и Ипполита, этих представителей древнего типа эсхатологии; подробно излагаются взгляды представителей философской эсхатологии -Климента Александрийского и Оригена — и их противников — св. Мефодия и»Адамантия», каковое изложение дает впоследствии читателю возможность определить и общий философский характер эсхатологии Григория Нисского и степень, в какой сказались на его взглядах результаты борьбы традиционной и философской эсхатологии; этот столь важный исторический обзор»вступительной части»заканчивается изложением учения св. Василия Великого и Григория Богослова, чем удачно обозначается тот общий тон эсхатологии, к которому склонилась в IV в. богословская мысль в согласии с общей церковной верой. Самое исследование (258–591) посвящено подробному и обстоятельному изложению эсхатологической системы ев Григория Нисского. В заключительной части (592–649) делается попытка проследить отношение последующих церковных писателей к эсхатологии Григория Нисского, в особенности к частным мнениям св. отца (очистительный характер мучений, воскресение одухотворенных тел, апокатастасис), и показать, как молчаливо исключаются эти мнения учением св. Епифания, Иоанна Златоуста, бл. Феодорита и Энея Газского, и вместе с тем как счастливо прививаются все идеи св. Григория Нисского, высказанные в полном согласии с церковным преданием. В общем в рассматриваемой книге дается всестороннее освещение эсхатологии св. Григория Нисского, в ее происхождении, составе и последующей судьбе, вернее же, излагается эсхатология почти всех церковных писателей I‑VI вв. Изложение воззрений каждого писателя ведется по одному и тому же плану. Оно распадается на две основных части: в одной трактуется о конечной судьбе каждого человека в отдельности, в другой — о конечной судьбе всего рода человеческого и мира вообще; в первой части речь посвящается учению о телесной смерти человека, о состоянии души непосредственно после смерти, о потусторонних местах пребывания душ, о небесном блаженстве и адских мучениях, во второй — учению о втором пришествии, всеобщем воскресении и суде, кончине мира и конечных воздаяниях.

Работа автора, лежавшая в основе его труда, поистине огромна. Автор обозрел великое множество памятников древней письменности в подлинниках и русских переводах, один перечень которых занимает в его предисловии 6 стр. Все источники использованы с критическим тактом и умением во всеоружии современных патрологических познаний. В сочинении М. Ф. нет случаев пользования неподлинными или сомнительными произведениями древности, как это часто можно наблюдать в нашей богословской литературе. Лишь по некоторым пунктам в данном отношении мы не можем согласиться с ученым автором, да и то по таким пунктам, относительно которых в науке еще нет бесспорного решения. Дело касается, главным образом, 3–го пасхального слова св. Григория Нисского, в подлинности которого мы высказывали сомнение и раньше (Журн. Сов. Киевск. дух. Акад. за 1912–1913 г., с.373), и вопрос о принадлежности которого св. Григорию Нисскому разрешить тем более важно, что оно сплошь эсхатологического содержания и имеет значение для такого или иного понимания теории апокатастасиса, раскрываемой в других сочинениях св. отца. Так как никто из ученых не высказывал сомнения относительно подлинности названного слова, то автору следовало бы самостоятельно изучить этот еще никем не затронутый и для него важный вопрос. Но он, хотя и принял во внимание высказанные против подлинности слова соображения, однако уклонился все же от исследования вопроса о его подлинности и нашел разрешение его в том, что ученые Bardenhewer, Hilt, Diekamp и Aufhauser цитируют 3 пасхальное слово как сочинение Григория Нисского (XX). В своем месте (с.479) по поводу одного парадоксального с точки зрения эсхатологии Григория Нисского утверждения в пасхальном слове автор сделал замечание, что в такого рода утверждении»нужно видеть гомилетический риторизм», что»его нельзя понимать буквально». Но в действительности никаким риторизмом нельзя объяснить тех резких различий, которые существуют между взглядами, проводимыми в 3 пасхальном слове, и подлинными эсхатологическими воззрениями Григория Нисского, как они представлены в самой рассматриваемой книге. Поэтому, при всем уважении к утверждениям М. Ф. как специалиста по изучению Григория Нисского, мы позволяем себе в этом отношении с ним не согласиться, и по следующим основаниям (цитируем ниже с. рецензируемого сочинения, иногда же VIII т. творений Григория Нисского). Не касаясь 3 пасхального слова во всем объеме, не касаясь тех общих мест в нем, которые можно встретить во всяком сочинении, посвященном, как и оно, доказательству возможности и необходимости воскресения мертвых (например, указаний на всемогущество Божие; с.416), не касаясь мест в нем, схожих и у Григория Нисского, и у многих других писателей (например, учения о том, что воскресшее тело будет состоять из тех же элементов, на которые разложилось тело; - 412, ср. у Григория Нисского 437, 407), тем более что это слово почти целиком усвояет все известные со времени Афинагора доводы в пользу защищаемого тезиса, мы отметим те пункты, в которых замечается расхождение между воззрениями Григория Нисского и взглядами, проводимыми в данном пасхальном слове, и из которых видно, что автор слова стоял на совершенно другой точке зрения и примыкал к эсхатологии другого типа, чем Григорий Нисский.

а) По воззрениям св. Григория Нисского, загробные наказания начинаются непосредственно по смерти человека (304, 340), как о том говорится и в притче о Лазаре (327); все адские мучения носят духовный характер и ни в каком другом смысле не могут быть понимаемы (367). По пасхальному слову, наоборот, то, что говорится в притче о Лазаре, еще не получило своего осуществления, ибо умершие до воскресения не имеют ни языка, ни перста, так что всем содержанием притчи предвозвещается только будущее (VIII, 82); душа по смерти испытывает состояние, сходное с состоянием сна, почти бесчувственное (VIII, 78); [это -точка зрения Афинагора, более строгая, чем даже точка зрения хилиастов]; мало того, будущие мучения (огонь, мрак, червь) будут носить осязательно телесный характер, так как ни одно из них само на себе не может воздействовать на душу (VIII, 85; с.479). Духовное понимание будущих страданий здесь ясно и определенно, вне всякого риторизма, отрицается и устраняется. Любопытно, между прочим, отметить, что в данном слове необходимость воскресения плоти выводится из необходимости воздаяния (также и) для тела (476, 467, 479), и именно воздаяния для тех членов, которыми при жизни были совершены те или другие деяния; это — такого рода точка зрения, которую разделяли и хилиасты. Несколько иначе смотрит на дело св. Григорий Нисский. У него весь смысл воскресения заключается в восстановлении человека в первоначальное состояние (401, 444–445). Последнее различие, конечно, не является противоречием, но оно во всяком случае характеризует существенное отклонение в основной точке зрения на предмет.

б) По Григорию Нисскому, воскресшие тела, хотя и будут по основным материальным элементам тожественны с настоящими, однако будут телами одухотворенными, чуждыми тяжести, дебелости, разных органов и функций животной жизни (456–464). Наоборот, в пасхальном слове предполагается грубая тождественность телесных членов с настоящими, как это допускалось и в хилиастической эсхатологии (406, 467); здесь трактуется о мускулах, жилах, артериях, о восстановлении каждой части тела, поглощенной птицами, или животными, или червями (VIII, 64); словом, дело представляется так, что человек ничего не получит больше, чем имел (414).

в) По Григорию Нисскому, душа сама составит себе тело по сохраняющемуся при ней ειδος'у (408–409, 437); по пасхальному слову, она найдет тело, как готовую одежду (409).

г) В подтверждение истины воскресения плоти Григорий Нисский делает ссылки на примеры чудесных воскрешений, совершенных Господом, причем указывает последовательность этих чудес и таинственный смысл этой последовательности (428; Об устроении человека, гл.25). В пасхальном слове (431) указанные чудеса приводятся в обратном порядке, чем в сочинении»Об устроении человека», и без всякого намека на раскрытую в нем идею их внутренней связи и последовательности и домострои–тельственного значения.

д) В 3–м пасхальном слове встречается мысль, которая может дать повод и основание к умеренному (как у Крампфа, с.584–585) пониманию идеи апокатастасиса у Григория Нисского, именно его учения о будущем общем празднике и славословии всеми Бога в царстве славы: здесь говорится, что после суда и прехождения образа мира сего настанет дивная симфония славы, слагающаяся из песнословий святых и жалобных воплей грешников, когда диавол будет непрерывно наказываем и все — и праведные, и нечестивые — признают общего Владыку (VIII,57). Автор с полным основанием, опираясь на многочисленные подлинные тексты из Григория Нисского, отвергает подобное понимание апокатастасиса как чуждое и несвойственное духу воззрений Нисского святителя. Но если так, то с тем большим интересом он должен бы отнестись к выяснению вопроса в подлинности такого сочинения, которое вовсе не согласуется с установленным им правильным пониманием теории апокатастасиса у Григория Нисского.

е) Как мелочь, можно отметить некоторое различие между Григорием Нисским (Об устроении человека, гл.30) и 3 пасхальным словом в вопросах соматической антропологии (Григорий Нисский не упоминает о селезенке). Характерна также точка зрения обоих авторов на целесообразное устройство человеческого организма. Автор пасхального слова считает его дивным и необъяснимым (417); Григорий же Нисский дает некоторые объяснения по этому вопросу и старается указать пояснительные аналогии.

ж) Если, в заключение, принять во внимание и малооригинальный характер 3 пасхального слова — зависимость его от Афинагора, — то не без основания можно будет сомневаться в его подлинности, считая его более приличным перу св. Ипполита или другого писателя, чем Григория Нисского. Автор напрасно пожалел время для исследования данного вопроса, тем более что при его знании стиля Нисского святителя и всецелом проникновении духом его миросозерцания ему легко было бы придти к бесспорному решению поставленной проблемы и таким образом обогатить нашу науку новым выводом. — Менее важное значение для целей эсхатологии имеет вопрос о подлинности других сочинений Григория Нисского, относительно которых современной наукой высказано сомнение в новых специальных исследованиях. Поэтому можно и не посетовать на то, что автор и тут воздерживается от самостоятельного исследования вопроса об их подлинности и довольствуется ссылками на старые авторитеты в патрологии (причем Селье ставится почему‑то после Фесслера, с. XVII) или на то обстоятельство, что современные ученые, может быть, и не первой марки, например Aufhauser, продолжают считать и цитировать то или другое сочинение Григория Нисского как подлинное. Для общей картины, впрочем, пользование у автора такого рода сомнительными произведениями Григория Нисского не приносит особенного вреда.

Что касается до пособий автора, то вся литература о Григории Нисском — и русская, и иностранная — изучена им самым тщательным образом. Во многих случаях он стоит выше своих пособий и неоднократно вносит в них поправки. Можно лишь пожалеть о том, что автор дает только перечень своих пособий без обозрения и оценки их по существу. Нам думается, что простого перечня недостаточно в особенности в таком сочинении, которое по своему замыслу и широте его выполнения силою обстоятельств призвано заменить собою всю предшествующую литературу по вопросам эсхатологии. Из перечня автора не видно, какие книги важны, какие нет, каково их содержание и научное достоинство; не видно, в каком отношении стоит сам автор к своим пособиям, из которых некоторые ему все же значительно помогли, например Hilt, Мартынов, Несмелое (по всем вопросам эсхатологии Григория Нисского), Тихомиров (в изложении разных взглядов на теорию апокатастасиса у Григория Нисского). Из перечня автора видно только то, что ему литература о Григории Нисском известна была вся. В меньшей степени использована автором литература о других отцах, о которых он говорит во вступительной части своего сочинения. Здесь автор почти что не обращался к специальным исследованиям об отдельных писателях или об отдельных направлениях в эсхатологии (например, о хилиазме), а главным образом довольствовался весьма добросовестной книгой Atzberger'a о доникейской эсхатологии. Но, конечно, специального исследования об отдельных писателях никто в данном случае и не в праве требовать от автора. Важно то, что всех этих писателей он изучил по первоисточникам. В результате поэтому автором дается вполне достоверное изображение древне–христианской эсхатологии.

На первых страницах своего исследования автор сосредоточивает свое внимание на древнейших типах христианской эсхатологин, как она представлена в писаниях мужей апостольских, апологетов, св. Иринея и Ипполита. Пред нашими глазами постепенно проходят простые и трогательные верования первых христиан в понимании отдельных писателей во всем своеобразии их представлений. Единственный недостаток, который здесь всего более бросается в глаза, это схематичность, так сказать механичность изображения. К какому бы типу ни относились воззрения известного писателя, они всегда неумолимо излагаются по одному и тому же плану, всегда подгоняются под одинаковые раз навсегда установленные рубрики. Это обстоятельство, конечно, находит себе объяснение в том, что работа автора главным образом систематического характера, а не исторического, но все же так затушевывать живые и характерные черты индивидуальных воззрений и даже особенности целых направлений не следовало бы уже по той простой причине, что в таком случае изложение становится монотонным и теряет свою выпуклость и яркость. Само по себе это было бы еще и не так досадно, если бы принятый автором план не отражался по местам неблагоприятно на самой систематизации и репрезентации излагаемых воззрений. Дело в том, что весьма многие писатели, которых автор касается в данном отделе, трактующем о древнейшей христианской эсхатологии, держались т. н. хилиастических взглядов. Их эсхатология была весьма своеобразной. Она поэтому не вполне может быть уложена в рамки философской эсхатологии, схемы которой под влиянием Григория Нисского и держится автор. Между эсхатологическими построениями того и другого типа существует разница немаловажная. Представления о загробной жизни у хилиастов носили хотя и яркий по изобразительности и конкретности, но приниженно–угнетенный по тону описываемых состояний характер. Райское блаженство усвоялось только мученикам и тем из ветхозаветных праведников, которые были выведены Господом из ада. Вообще же местом пребывания душ умерших считался ад, в котором согласно с притчей о Лазаре различались две половины — для грешников и для праведников. Жизнь по смерти представлялась неполной и иногда приравнивалась ко сну. Отсюда душам умерших усвоялось собственно только предначатие блаженства или страданий; даже огненные мучения в собственном смысле предполагались еще впереди, после будущего суда (Татиан, св. Ипполит 30, 86). Полное воздаяние — настоящее блаженство и мучение во плоти — ожидалось только после воскресения (1–го и 2–го); оно должно быть воздаянием в той же плоти, в которой человек предавался подвигам или страстям; из этого следует необходимость полного тожества воскресших тел с настоящими. Эсхатология такого типа, конечно, отлична от эсхатологии философской, построение которой дано у Климента и Оригена. По воззрениям последних, жизнь загробная носит хотя и абстрактно–бледный (как у бесплотных теней), но зато полножизненный характер. Мучения и блаженство уже по смерти переживаются в собственном смысле и во всей полноте; мучения носят очистительный характер; будущая жизнь по воскресении по существу не внесет изменений в состояние и характер посмертного существования душ; воскресшие тела будут духовными, эфирными; тожество их с настоящими будет ограничиваться главным образом одним только видом (ειδος); очистительные мучения со временем должны прекратиться и привести грешников по очищении от греха в первоначальное блаженное состояние (αποκατάστασις). Само собой разумеется, что схема последнего рода не может быть применена без натяжек к эсхатологии хилиастического типа. Все попытки в этом направлении должны привести к нежелательным результатам, что мы по местам и видим у автора в трактации его о древнейшей эсхатологии. Начнем для примера с вопроса о загробном воздаянии. Для эсхатологии философского типа (как у Григория Нисского) вопрос этот решается просто: праведные по смерти отправляются в рай, грешники — в ад. Но в древнейшей эсхатологии положение вещей представлялось сложнее: с ее точки зрения в рай восходили не все праведники, а только некоторые из них (например, мученики, т. е. прославленные святые); грешники же и люди, не запятнавшие себя грехами, и все вообще христиане, в вере скончавшиеся, отправлялись по смерти в преисподнюю, первые — в место мучения, вторые — на лоно Авраамово. Отсюда видно, что термин»праведники»нельзя уже безразлично употреблять при изображении древнейшей эсхатологии. Но, следуя своей схеме, автор в данном случае не предпринимает необходимых мер предосторожности. На том основании, что по учению мужей апостольских мученики (к коим автор не приводя оснований, относит и упоминаемую у Ерма Роду) по смерти удостаиваются блаженства, он делает вывод, что»праведники»по смерти получают блаженную участь (5, 6). И, наоборот, читая у некоторых писателей, что все праведные идут в преисподнюю, и сближая рай с лоном Авраамовым, заключает, что и рай находился там же (58). Или, забывая, что в аду, по воззрениям мужей апостольских, находились до сошествия Христова и ветхозаветные праведники, утверждает, что ад есть место пребывания грешников (18). На самом же деле ни одно из этих положений не может быть признано в строгом смысле отвечающим действительным воззрениям рассматриваемых автором древних писателей, что понятно уже из сказанного выше. Что касается до странного мнения, будто рай помещался в преисподней (в аду), то, думается, автор напрасно его усвояет св. Иринею (58). Хотя в данном пункте св. Ириней, может быть, и не так ясен, как повторяющий его Тертуллиан, однако разобраться в его положениях все же можно. В раю, по св. Иринею (V, 5,1), находились»преложенные», т. е, Енох и Илия, взятые на небо; туда же, на третье небо, восхищен был Ап. Павел. Ясное дело, что рай находится на небе, и что здесь находятся души, удостоенные особенного блаженства. Столь же непрочна позиция автора и в изложении учения св. Иринея и св. Ипполита о сошествии Христа в ад и значении этого события для ветхозаветных праведников. Автор усвояет указанным отцам мнение, будто целью сошествия в ад было только благовестие находящимся там праведникам (58, 87). В действительности, по учению этих отцов, Господь сходил во ад для того, чтобы спасти праведных (Adv. haer. III, 20, 4 (ср. Доказ., гл.78), — у автора выдержка приведена неполно с.58;1; IV, 22, 4; ср. V, 36, 3). У св. Ипполита автору приходится даже в данном случае находить мнимое противоречие. Помещая, якобы согласно с св. Ипполитом, ветхозаветных праведников в аду даже до времени воскресения, автор потом (88) с недоумением приводит изречения св. отца, из которых видно, что в раю и на небесах находятся и Исайя, и Иеремия, и пророки, и апостолы. Ясное дело, что если они там теперь имеют свое местопребывание, то выведены сюда из ада Господом. Не больше, как недоразумением, конечно, можно признать странное утверждение автора, будто св. Иустин отвергает загробное блаженство для праведных, за исключением мучеников (27). В действительности слова Иустина могут означать только то, что праведники не удостаиваются райского блаженства, хотя предначинательно испытывают относительную сладость на лоне Авраамовом в лучшей стране ада. Ясно отсюда, что нельзя говорить, что св. Иустин отвергает их блаженство. Тем более нельзя сопоставлять с этим воззрением взгляд Татиана («равн. обр., и Татиан», с.27), который, действительно, отвергал загробное воздаяние, ибо учил о разрушении души по смерти вместе с телом. Вообще автор часто, к сожалению, опускает из виду, что в древнейшей эсхатологии загробное воздаяние представлялось в значительной степени неполным, и состояние загробное резко отличалось от жизни будущего века. Он некстати переносит черты будущего блаженства и мучения на загробное воздаяние. Так, например, он совсем не упоминает о том, что по Афинагору душа по смерти находится в недеятельном состоянии, в состоянии самозабвения, как во сне, а довольствуясь его утверждением, что душа бессмертна (=неразрушима), приводит в описании посмертной участи душ его слова о том, что на том свете великий Судия наградит нас неизреченными благами (25), хотя уже самое слово»Судия»должно было бы показать, что цитата не относится непосредственно к загробной участи людей. Подобного рода случаи встречаются у автора довольно часто, даже совсем без тех ограничительных пояснений, которые находил нужным делать преосв. Сильвестр. В особенности это можно наблюдать в рубрике о загробных наказаниях. Здесь даже наказания за грехи при жизни, о которых говорит Ерм (с.9.6), относятся к числу потусторонних мучений. Последние дни 1–го пришествия (у Варнавы, — с.12.3) охотно принимаются за дни 2–го пришествия. Часто здесь говорится и о вечном огне (из Ерма с.10; 2Клим., 9–10; св. Иустина, 29; Иринея Лионского, 60; Оригена, 142; Василия Великого, 227.2). Мало того, автор настолько увлекается принятой им схемой, что к рубрике о загробных воздаяниях относит и речь о хилиастическом царстве по воскресении при втором пришествии Христовом, и под этой рубрикой не только приводит относящиеся к этому царству изречения (7.6; 203.1), но предлагает и самое описание этого царства (89). Конечно, таких вещей смешивать не следовало бы.

В силу того, что автор применил к древней эсхатологии чуждую ей схему, он оставил без внимания некоторые немаловажные черты в эсхатологическом учении древних писателей и не дал их воззрениям полного освещения. В изложении эсхатологии мужей апостольских плохо выделено у автора хилиастическое течение; не решен при этом вопрос, все ли мужи апостольские были хилиастами, или нет, имел ли хилиазм какой‑либо смысл для богословствующей мысли первых христиан, в чем была его опора и исторические основы и в каком отношении стоял он к обще–церковной точке зрения. Равным образом в изложении воззрений мужей апостольских автор не говорит о сошествии во ад Христа и апостолов (Ерм, Под. IX, 16) и об участи ветхозаветных праведников (8), в изложении взглядов Иустина мученика допускает некоторую шаткость суждения, утверждая, что иногда св. Иустин учит о воскресении одних праведников, а чаще о всеобщем (втором) воскресении (46), как будто бы Иустин не учил о первом и лишь иногда склонялся к хилиазму. То же встречаем при решении вопроса о взгляде св. Ипполита на воскресение мертвых (101). Автор довольствуется выяснением только того положения, что будет всеобщее воскресение мертвых. Между тем для всякой эсхатологии с хилиастическим оттенком необходимо решить вопрос, признается ли в ней два воскресения или одно, ибо от такого или иного решения его зависит и признание системы хилиастической или православной. В отношении к св. Ипполиту решить этот вопрос тем более важно, что сам автор колеблется в определении характера его эсхатологической системы, и в науке до сих пор не пришли в этом отношении к определенному результату.

Но все отмеченное касается одних только мелочей. В общем на всех писателей автором обращено достаточно внимания. Если кому оно и оказано в сравнительно меньшей степени, то это только мужам апостольским. Их эсхатологические воззрения по своей важности заслуживали бы особого изучения. Так как эти воззрения нашли себе отражение в современной литературе лишь частью в отдельных намеках, то для надлежащего раскрытия и понимания их следовало бы представить их на широком историческом фоне в связи с новозаветной эсхатологией и воззрениями ближайших по времени древних церковных писателей, а также в сравнении с апокрифической апокалиптикой. Уже здесь, в изложении эсхатологии мужей апостольских, следовало бы наметить главные типы христианской эсхатологии, выделить из воззрений древнейших церковных писателей нить предания и особенно выдвинуть на первый план содержание regula fidei no эсхатологическим вопросам, доказав ее наличность в изначальных памятниках христианства и проследив ее раскрытие во всей последующей письменности. Это составило бы ключ и основу для оценки разных типов эсхатологии, для их сравнения и для анализа их в целях выделения из ряда частных мнений общепризнанной истины предания. Мало того, это дало бы возможность в последующем изложении избежать частых утомительных заявлений о том, что такой‑то отец не сомневался в возможности воскресения мертвых или в действительности второго пришествия и т. п., ибо и странно было бы, если бы он здесь, в regula fidei, допускал хотя какую‑либо тень сомнения. Не говорим уже о том, что это дало бы цельность общей картине и показало то центральное ядро, которое лежит в основе всей христианской эсхатологии. Но у автора на все это не обращено внимания. Эсхатология всех мужей апостольских изложена отрывочно, фрагментарно, и в то же время в общей массе, без всякой группировки и обобщений. Это, конечно, хорошо подчеркивает первобытный характер данной эсхатологии, но плохо вяжется с тем представлением, какое дает автор о веке мужей апостольских как эпохе особых эсхатологических интересов, живых эсхатологических чаяний и представлений.

От древнейших типов эсхатологии автор переходит к новому типу философской эсхатологии, нашедшему себе раскрытие в творениях Климента и Оригена. Принятая автором схема является в данном случае вполне подходящей, и ни с какими затруднениями здесь мы не встречаемся. Встречаются лишь иногда под рубрикой загробных мучений цитаты, относящиеся к будущему всеобщему суду. Прекрасно раскрыта автором эсхатология Оригена, занимающая во вступительной части центральное и главное место, как наиболее отразившаяся на эсхатологических воззрениях Григория Нисского. Добросовестно изложены воззрения и других церковных писателей III и IV в. В этой второй половине вступительной части можно указать лишь на некоторые недостатки. Думаем, что автор ошибочно считает Климента Александрийского (106) дихотомистом; слишком решительно утверждает, что Ориген не признавал душепереселения, ибо для многих веков и миров (не для мира сего) он допускал его (180); произвольно расширяет мысль св. Василия Великого, что после падения мы теперь возведены на небо, в положение, что местопребыванием праведных по смерти является небо (225); без достаточных оснований отождествляет у того же св. отца тьму шестоднева с тьмой будущего наказания (227). Но вот и все, что можно сказать по поводу этого прекрасно обработанного отдела. В общем вступительная часть сочинения дает ясное представление о воззрениях на будущую жизнь в древней Церкви и прекрасно подготовляет исторический фон для изучения и оценки эсхатологической системы Григория Нисского. Если в данном случае на что и можно посетовать, то только на то, что здесь не так рельефно, как можно было бы ожидать, очерчено общее течение идей в разных типах эсхатологии, и слабо намечена связь их с учением св. Григория Нисского. У автора обыкновенно недостает обобщений; его общие выводы слишком кратки и неопределенны (19. 52. 105). Впрочем, это только доказывает, что автор -ученый очень осторожный, сдержанный на выводы, которые всегда могут оказаться поспешными и ошибочными. При том необходимые обобщения — группировка писателей по направлениям — им сделаны с достаточной определенностью (255–257).

Главную часть сочинения М. Ф. составляет изложение эсхатологии св. Григория Нисского. Начинает автор с эсхатологического учения св. отца о телесной смерти. Выясняя таинственный акт смерти, этого перехода к новой жизни, автор подробно описывает его сущность и физические проявления, присоединяя доказательства в пользу мысли о неуничтожимости элементов человеческого тела. Главным образом, однако, он сосредоточивается на доказательствах бессмертия души (составляющих тему одного из важнейших сочинений Григория Нисского»О душе и воскресении»), приводя в пользу этого тезиса богословские и моральные основания и опровергая все против него возражения. Сверх сего, для того, чтобы дать всеисчерпывающее представление о таинстве смерти, автор присоединяет рассуждения о ее причине (грех) и о благодетельном значении ее для души (освобождение от плоти и приближение к Богу) и тела (уничтожение с смертию приразившегося к телу зла: животных потребностей и органов, и вытекающих из злоупотребления ими страстей) (258–290). Доказавши бытие души по смерти, автор описывает ее жизнь за гробом и раскрывает оригинальное учение Григория Нисского о пребывании души при элементах разложившегося тела, причем удачно доказывает, что это пребывание при них заключается в созерцании их мысленной силой, благодаря чему душа узнает элементы своего тела по отпечаткам своего обладания и сама сохраняет на себе некоторые телесные признаки соединения с телом (291–300). Указанным мысленным пребыванием связь души с телесным миром и ограничивается: автор опровергает словами Григория Нисского учение о душепереселении и переходит к характеристике загробного бытия души, указывая три вида состояний: для праведных, для грешников и среднее между тем и другим (300–308). Изложение здесь безупречно. С некоторыми затруднениями встречаемся мы в дальнейшей речи автора о»потусторонних местах и состояниях человеческих душ». Здесь трактуется о трех небесах, лоне Авраамове и аде, причем два первых неба понимаются в пространственном смысле; остальные же»места»принимаются только за духовные состояния. Это, конечно, правильно, но, нам кажется, тут не уяснены естественные недоуменные вопросы, как можно говорить о местах пребывания душ, особенно о 1–м и 2–м небе, если душа, по Григорию Нисскому (295. 322), не нуждается в пространственном определении своего бытия, можно ли трактации Григория Нисского о небесах, излагаемой в шестодневе, придавать значение эсхатологического материала, и если можно, то почему; откуда видно, что 1–е (воздушное) небо является местом пребывания праведников, и как совместить с этим мнение, что воздух является сферой жизнедеятельности демонов (328); почему у Григория Нисского одинаково называется раем и небесное царство (315), и небесная земля (319), и третье (умопостигаемое) небо (316). Учение об аде раскрыто у автора самым обстоятельным образом. Напрасно только автор в данном случае (325) умалчивает, что под κατάχθόνιοι Флп.2:10 Григорий Нисский разумел также и демонов (555). Прекрасным заключением к трактации о загробной жизни служит у автора тщательное изображение учения о небесном блаженстве, его сущности, развитии в бесконечность и разных степенях его (329–355), а также об адских мучениях. В последнем пункте автор подходит к одной из труднейших и главнейших частей своей работы. Здесь после решения вопроса о сущности адских мучений и определения исключительно духовного характера их (361–367) автор раскрывает учение об очистительном характере адских мучений (368–375), о различных степенях силы и продолжительности их (375–380) и — как вывод отсюда — о временности их. Автор, таким образом, уже здесь касается таких вопросов, которые имеют непосредственное отношение к самому трудному пункту в его сочинении — теории апокатастасиса. Несмотря на все трудности в решении всех этих вопросов, автор умело справляется со своей задачей, приходит к твердым и бесспорным научным выводам и счастливо устраняет все отрицательные инстанции на пути своих доказательств, указывая пути к примирению учения Григория Нисского о временности адских мучений с отдельными выражениями его о вечности будущих воздаяний (анализ понятий αιών и αίδιος — «неугасимый»означает качество, духовность).

Признание очистительного (в собственном смысле) характера адских мучений уже отчасти предрешило позицию автора в понимании теории апокатастасиса, изложение которой составляет главную задачу второй части его исследования, посвященной учению Григория Нисского о конечной судьбе всего рода человеческого и мира вообще (390–591). Начало этой части образует ряд обстоятельных трактатов, излагающих учение св. отца о втором пришествии Христовом, всеобщем воскресении (397–470), суде (471–486), кончине мира и открытии царства славы (493–501). Особенно много внимания уделено автором учению о воскресении плоти: тут у него выясняется сущность этого акта, приводятся естественные и сверхъестественные основания возможности и свидетельства из Писания о действительности его, и с особенным усердием разрешается одна из запутанных проблем древней эсхатологии — о тожестве воскресших тел с настоящими (435–468). Кстати, в описании будущего суда автором затрагивается вопрос о том, будут ли продолжаться и после суда адские мучения (486), сохраняя свой очистительный характер (488–490). Теорию апокатастасиса автор излагает со свойственною ему обстоятельностью и с тщательностью, соответствующей важности предмета. Им выясняется сущность апокатастасиса, приводятся основания в пользу этого учения — «метафизические, психологические, телеологические», из учения об искупления, свидетельства Писания Ветхого и Нового Завета; с критическим уменьем и искусством доказывается, что апокатастасис коснется всех людей и злых духов (502–559), и, наконец, разбираются мнения древних церковных писателей и новейших исследователей относительно этой теории (559–591). Автором при этом с методической последовательностью устраняются все перетолкования апокатастасиса и доказывается, что св. Григорий Нисский допускал его в полном смысле. Это — самый важный положительный результат произведенного автором добросовестного исследования столь спорного и трудного вопроса в эсхатологии святителя Нисского.

Трудности, с которыми приходилось в данном случае считаться автору, вряд ли можно и учесть. И оригинальность учения об апокатастасисе, и прямое противоречие его церковному учению о вечности мучений, и сбивчивость и противоречивость суждений у самого Григория Нисского, и неясность и неопределенность его речи, все это ставило много препятствий автору при осуществлении его задачи. В особую заслугу ему нужно поставить то, что он нисколько не уклонился от тяжелого труда тщательного исследования всех сторон своей трудной проблемы. Материал привлечен им в поразительном изобилии; при рассуждении об апокатастасисе мы довольствуемся ссылками на страницы его книги (лишь иногда следует предполагать несколько расширенный контекст). Материал, приведенный автором, между прочим, наиболее показателен в смысле выяснения того, насколько трудна была принятая им проблема. Действительно, какой бы из существенных пунктов теории апокатастасиса мы ни взяли, на каждом шагу мы постоянно встречаемся или с неясностью и недоговоренностью у св. Григория Нисского, или с противоречием, или с утверждениями, допускающими различное понимание. — Так, первым и основным положением в названной теории является признание очистительного характера огненных мучений. Но это положение высказывается у св. отца с некоторой неопределенностью. Неясно, когда собственно начнутся эти мучения и к какому периоду загробного бытия они относятся: то они усвояются как бы только времени после суда (489.3, 488.2,3) и воскресения (368.3, 469.1), то, по–видимому, относятся ко времени после смерти (359.1, 372.1, 368.2; 371.5, 373.2), то, наконец, обозначаются так неопределенно, что могут быть относимы и туда и сюда (369–370; [ср.503] 373–374). Утверждается, что зло уничтожится во время суда, но под судом можно разуметь и общий суд (529.3) и очистительный процесс по смерти (373.1,2). В виду своего очистительного характера мучения признаются временными, хотя бы и простирающимися долгие века и периоды (376.1, 377.5, 587; 379.4; 381, 501; 389; 490; 504, 555; 503.2; 521); но, с другой стороны, эти же мучения называются вечными и нескончаемыми (373–374, 378, 379). Ставится и весьма твердо проводится тезис: зло будет истреблено (331; 381; 520; 499–500, 526, 579; 504.1, 555; 515.1, 528; 515.4, 588; 522, 532–533; 530.1, 587), но под злом можно разуметь и зло физическое (522.2, 547) - и в таком случае уничтожение его относить ко времени воскресения, — и зло моральное (515.1,4; 504.1). Самое уничтожение зла может означать и обнаружение его метафизической сущности, как небытия (542.3), и лишение его активности (547), и уничтожение его судом, чрез осуждение на наказания (529.3), и уничтожение его, или переход в небытие (504.3) чрез врачевательные мучения (530.1). Точно так же обстоит дело и с заключительным тезисом в теории апокатастасиса. Утверждается, что по истреблении зла явится добро (389; 460; 578; 504.4, 543; 518; 521, 541), что все, находящиеся во зле, обратятся к Богу (542, 544, 586), так что в конце концов спасутся все (503, 524, 583), настанет согласие всех в добре (555, 588); будет общее праздничное собрание всей твари (498, 500; 543; 500, 534, 583), во всех воссияет один образ (542; 499–500, 504.2, 526.3, 534, 579.2–3), будет Бог всем во всем (534), все будут блаженствовать (503.1, 524, 583; 578–579). Но, с другой стороны, утверждается также, что грешники так и останутся вне благ (II, 192–193); при том самое слово блаженство может быть понимаемо не только как блаженство богообщения (583.1), но и как физическое благосостояние, жизнь без страданий (IV, 28); согласие же в добре может быть понимаемо как теоретическое признание его торжества (ср.370, 547). В частности, о спасении злых духов говорится то условно и с ограничениями (уврачевание изобретателя зла чрез искупление человека, 499.3; чрез упразднение силы смерти, 527, 558), то более определенно (555). При таком положении вещей нисколько не удивительно, что Григория Нисского понимали различно, и история накопила несколько теорий по объяснению признаваемого им апокатастасиса. В общем, однако, все теории можно свести к двум типам понимания. По одному св. Григорий Нисский был сторонником полного апокатастасиса в духе строгого оригенизма. Так думал св. Варсануфий и так думает большинство современных ученых; так по существу понимал Григория Нисского и п. Герман, когда считал творения его испорченными оригенистами. По другому пониманию, св. Григорий был сторонником умеренного апокатастасиса, т. е. признавал только физическое восстановление духовных сил человека, извращенных страстями, очищение их чрез исправительные мучения, и вместе с тем забвение зла и теоретическое признание добра, хотя и без участия в блаженстве. Такого понимания держался преп. Максим Исповедник, аноним–схолиаст сочинения»О душе и воскресения»(не упоминаемый, впрочем, у автора) и с некоторыми вариациями Винченци, Крампф, прот. И. Скворцов (у последних апокатастасис приурочивается к воскресению и осуждению грешников на мучения, вместе с чем, по их мнению, и наступает»восстановление»грешников: зло теряет для них личину бытия и привлекательности и лишается активности, вопли же позднего раскаяния их присоединяются к общей симфонии торжества добра). В результате долгого и беспристрастного исследования автор склонился к первому пониманию апокатастасиса и в этом направлении представил свое изложение этой теории с заключительным разбором других видов понимания. В такого рода порядке изложения можно, пожалуй, усматривать некоторый недостаток сочинения. Лучше было бы в смысле убедительности, если бы автор показал самый порядок своего исследования и свое понимание предварил разбором мнений своих предшественников и анализом соответствующих мест из Григория Нисского, дающих основание к разного рода перетолкованиям. В таком бы случае и изложение теории апокатастасиса не было бы у него так перегружено выдержками бесцветными, допускающими толкование и в ту и в другую сторону, и, напротив, на первый бы план выступили бесспорные места из творений Григория Нисского, прямо говорящие за понимание автора (469, 368, 389, 504, 542, 578), ныне так некстати затерявшиеся у него в массе других цитат малозначительных. Во всяком случае, автор пришел к определенному и строго обоснованному решению. Вывод его не новый, но в нем важно то, что он сделан после добросовестного и тщательного исследования.

Все вообще исследование М. Ф. о св. Григории Нисском отличается строго научной и тщательной обработкой. Материал для исследования им собран богатейший. Дополнить его почти невозможно. Можно разве только пожелать раскрытия мысли о значении воскресения Христова для всеобщего воскресения при помощи сочинения»Против Аполлинария»(гл.55), а также выяснить более одухотворенное представление Григория Нисского о Судье на страшном суде (ibid., гл.58, ср.42), что было бы некоторой поправкой к трактации автора на с.392 (см. еще некоторые выше отмеченные цитаты из творений Григория Нисского). — Все цитаты (выдержки) у автора подобраны с редким умением и обычно приводятся на своих местах. Правда, в рубрике о загробном воздаянии автор поместил немало таких выдержек, которые относятся к будущему страшному суду и мукам после него (368.3, ср. 376.1, 377.5, 379.4, 381, 389). Под этой же рубрикой он даже решает вопрос о вечности адских мучений. Но отчасти это извинительно потому, что в философской эсхатологии резкой грани между состоянием до и после суда обычно не проводилось. Посему это нужно признать неудобным лишь в том отношении, что, сосредоточив под данной рубрикой (368) весь материал, относящий к учению об очистительном характере мучений, автор тем самым ослабил свою аргументацию о таком же характере огненных мучений после страшного суда (488), тогда как именно здесь удобнее было бы поставить вопрос о вечности адских мучений. При том в силу искусственного перенесения к одной рубрике выдержек, относящихся собственно к теории апокатастасиса, у автора получились нежелательные повторения цитат. В результате читатель остается в недоумении, как это одна и та же выдержка может быть использована и при трактации о последних судьбах мира и при рассуждениях о загробной участи непосредственно после смерти (404.2, 488 и 369.1; 586.4 и 368.2, 377.1; 501.1 и 381.3; 503.1, 524.4 и 377.4; 503.2 и 370.1, 371.1; 587.3 и 376.2; 483.3 и 377.2; Ср. 484.2 и 379.5). Не совсем также удобно пользование при описании загробной участи и будущей жизни такими выдержками, которые, по–видимому, относятся скорее вообще ко всей жизни человеческой (518.1), или даже к жизни земной (359–360, 519.2, 586.2; к мистическим состояниям: 348.3, 346.2) или характеризуют собственно только жизнь ангелов (337.1). Указанные случаи, впрочем, — редкие исключения.

Тщательному собиранию материалов у автора и умелому систематизированию их вполне соответствует и стройность предлагаемой им системы воззрений св. Григория Нисского. Все пункты системы связаны у него один с другим и вытекают друг из друга. Все термины обстоятельно выяснены в пределах системы при помощи удачно подобранных параллелей. В данном отношении лишь по местам можно было бы предъявить к сочинению некоторые desiderata. Например, желательно было бы видеть твердо обоснованным то положение, что термин»суд»означает у Григория Нисского очистительный процесс (373.1). Желательно было бы выяснить самую возможность нравственного преуспеяния за гробом; тут, между прочим, было бы уместно примирение мыслей Григория Нисского о том, что по смерти нет покаяния и времени для добрых дел (360), и о том, что сразу же по смерти грешники осудят свое поведение во плоти (370). Желательно бы было примирение и других, по–видимому, противоречивых суждений у автора: у него»вид»тела то считается неизменным (409), то постоянно изменяющимся (457); воскресшие тела то считаются различными по внешнему виду у праведников и грешников (484–485, 469; но у Григория Нисского речь идет не о виде, а о нравственных свойствах — славе, чести и пр.), то одинаковыми (403; 4022 по славе, чести и пр.). Конечно, все это — случайные диссонансы. Что касается до второй части, то она изложена еще стройнее, в еще большей органической связи. Вся она как бы пропитана одной идеей апокатастасиса (по телу — в воскресении, по душе — в конечном очищении от грехов и восстановлении в первоначальное состояние). Не выяснено лишь тут ясно, какое значение здесь должен иметь страшный суд, который у Григория Нисского, как известно, понимается не как кара, а как момент уврачевания (IV, 32). Не выяснено также, какое отношение это именно уврачевание имеет к тому, которое начинается в адском огне непосредственно по смерти. В силу этого идея страшного суда собственно не вводится органически в систему воззрений Григория Нисского, суд не получает у автора определенного значения, ибо и до и после него положение вещей (очистительные мучения) остается тем же (471). Некоторую несогласованность можно отметить у автора в описании царства славы. По его словам, это царство сразу открывается после воскресения и суда (501, 499). Между тем, он характеризует его чертами, имеющими отношение только к состоянию по конечном апокатастасисе (обращение диавола, общая хвала Богу). Думается, что нужно было бы оговориться, что под царством славы разумеется нечто растущее и развивающееся и завершающееся апокатастасисом. Иначе получается впечатление, что суд, царство славы и апокатастасис наступают одновременно. Но в таком случае придется примкнуть к умеренному пониманию апокатастасиса, которое автор вполне основательно не считает правильным.

Не только в пределах системы воззрения св. Григория Нисского тщательно уяснены автором, но и рассмотрены в широкой исторической перспективе. Это дает возможность и понять происхождение их и выяснить в них некоторые трудные для понимания пункты. Во вступительной главе у автора можно найти многоразличные пояснения, параллели, аналогии к воззрениям Григория Нисского. Многочисленными ссылками своими на эту главу автор до крайности облегчает ориентировку в массе даваемого в его книге эсхатологического материала. Лишь по местам ссылки эти можно несколько приумножить [на св. Иустина, с.38, нужно бы сделать ссылку на с.262; на Татиана, 44 (на с.262); Афинагора, 50 (603); св. Иринея, 69 (262); св. Ипполита, 100 (262); 99 (642); св. Мефодия, 198 (стр. 285); 209 (596); 207–208 (600); 207 (602); 208–209 (606); Адамантия, 219 (262); св. Василия Великого, 225 (310); 226 (338); 225 (340); 234 (353); 228 (394); 231 (481); св. Григория Богослова, 241 (303); 225 ср. 250 (340); 252–253 (353); 247 (394); 250 (481); об Антихристе и Илии у св. Ипполита и Феодорита, 99. 642; тезис у Григория Нисского вопреки Иринею и Ипполиту, 324; против Оригена (ср. Ипполит, 101), 402; при ссылке на Оригена (446) необходимо отметить различие во взглядах: по Оригену (169), ratio находится в телах, а не при душе (293)]. В общем, автор не только в достаточной степени выясняет отношение Григория Нисского к его предшественникам, но дает и общую оценку его системы. При этом в одном он только уклоняется от истины. Это — когда говорит в предисловии (II), будто св. Григорий Нисский является»умеренным выразителем идеи всеобщего апокатастасиса». Сам автор основательно доказал, что апокатастасис у Григория Нисского не умеренный, а самый строгий, ни в чем не уступающий оригеновскому.

Но, хотя справки с эсхатологическими воззрениями предшественников Григория Нисского и много помогают в освещении неясных мест его эсхатологии, однако они не во всех случаях могут быть признаны достаточными. Как ни важны и существенны святоотеческие параллели сами по себе, однако в объяснении некоторых терминов ограничиться ими нельзя. Сам автор говорит, что система Григория Нисского философская (II). Значит, она обработана под какими‑нибудь философскими влияниями. Естественно ожидать от автора, как вспомогательного момента, и философского объяснения некоторых сторон в системе Григория Нисского. Естественно спросить, что в ней философского, что обработано философски и под влиянием какой школы? Такие вопросы мыслимы относительно некоторых антропологических предпосылок эсхатологии Григория Нисского, например учения о душе, ее бессмертии, связи и отношении к телу, представления о ее бестелесности и беспространственности (отсюда resp. духовное понимание мест загробной жизни); мыслимы они также и относительно некоторых пунктов философской теодицеи, в частности — учения о зле, о смысле и значении страданий, об апокатастасисе. Если бы провести аналогию между философскими элементами в учении Григория Нисского и положениями разных философских школ, то, кажется, можно было бы установить близость его философских воззрений к взглядам неоплатоников. Так, например, представления о бестелесности и беспространственности души, о том, что она охватывает собою (а не охватывается) тело (292), простираясь в то же время мысленной силой до пределов бытия (295), представление о зле как небытии, все это много напоминает представление неоплатоников. Сюда отчасти относится и учение об апокатастасисе (стоики, гностики; идея возвращения к Единому у неоплатоников). Привлечение философских параллелей может несколько содействовать не только уяснению известного образа философских идей и представлений у Григория Нисского, но и трудных для понимания терминов и понятий. В данном случае особенно требовало бы уяснения понятие»вида», ειδος'а, имеющего столь важное значение в эсхатологической системе св. Григория Нисского. Несомненно, автору стоило большого труда уяснение этого загадочного понятия. Он возвращается к нему несколько раз (408. 446. 457. 293, ср. 169. 213), но, к сожалению, не дает о нем ясного, определенного и устойчивого представления. По существу он ограничивается перечнем определений, данных с разных точек зрения разными учеными (408), но строго не придерживается ни одного из них: он считает ειδος и за внутренний образ, и за внешний облик, и за склад телесной организации, и за характерные черты данной массы (408. 169. 446). При том, по–видимому, он употребление понятия ειδος отождествляет и у Оригена и у св. Григория Нисского. Но, в данном отношении, кажется, различие между тем и другим имеется. По Оригену, в телах существует ratio (Аоуос, стоиков), формирующее сперматическое начало, которое обусловливает определенный вид — ειδος (тип) тела (169. 170. 213). Это ratio сохраняется в телах и по смерти (169. 170) и восстановляет и формирует их при воскресении. У Оригена, таким образом, понятия ειδος и λόγος различаются терминологически и понимаются в духе стоической физики, усвоенной и неоплатониками. У Григория Нисского дело обстоит сложнее, и философские параллели к нему подыскать труднее. У него тоже по существу (хотя не терминологически) различаются два понятия: а) вид (ειδος) тела (ср. 409. 457) и б)«телесные признаки»при душе; последние являются как бы оттисками тела на душе (293. 409. 437. 446), постоянно сохраняющимися при ней (447), и называются тоже»отличительным видом»(Об устроении человека, гл. 27, I, 190). У Григория Нисского, таким образом, формирующее начало в отличие от Оригена называется ειδος'ом (а не λόγος'ом) и представляется находящимся при душе (409. 293. 447), почему и воскресение им понимается как составление самой душой себе тела (437). В этом смысле ειδος (во втором его значении у Григория Нисского) приближается по содержанию не к неоплатоновскому λόγος'y, а к энтелехии Аристотеля, с некоторыми, однако, вариациями (свойственными позднейшему неоплатонизму), именно: ειδος предполагается существующим независимо (хотя и не без связи) от тела при душе (уме) и не отождествляется всецело с принципом растительной и животной жизни в человеке (будущее тело, созданное по ειδος'у, не будет иметь животных функций и органов). Бесспорно, рассматриваемый вопрос является необычайно трудным. Мы лично не можем уяснить его себе в достаточной степени и не смеем претендовать на то, что не находим бесспорного и окончательного уяснения его у автора, и лишь должны быть благодарными ему за то, что сделано им к разрешению столь трудного вопроса.

С внешней стороны тщательная работа автора производит самое благоприятное впечатление. На каждом шагу приходится удивляться методичности, добросовестности, аккуратности автора и совершенству его научной техники. Изложение у автора ясное, точное, простое. Цитаты, несмотря на их обилие, безошибочные; везде, где можно было, автор дал труд себе проставить страницы русских переводов (есть ошибки в указании томов на с.336.3, 503.2, 519.2, 587.1; - в страницах — 337.1 (д. б. I, 438); 557.5; на с.304 нет одного примеч.). Несколько странно лишь то, что по местам одни и те же выдержки из Григория Нисского приводятся различно (326.2 и 533.3; 404.2, 435.1 и 488.3; 419.2, 437.1 и 447.1; 515.4 и 583.3; 521.1 и 541.1; 527.3 и 558.4). В некоторых случаях (521.1, 529.3) можно пожалеть, что автор не следует более ясному и простому русскому переводу, а дает свой несколько неясный перевод. Иногда передачу у автора некоторых греческих слов можно признать не совсем удачной [см. на с.89:«подземный»(нужно бы: премирный);«соучастник»(н. собеседник),«сочлен»(вм.: сонаследник); на с.104:«порча»(тление); 202»шатер»(σκηνή), а перевод его не совсем точным (281). — Есть у автора и своего рода редакционные недосмотры в окончательной отделке сочинения, что и понятно в столь громадном труде. На с.245 в решении вопроса, как понимать очистительный огонь у св. Григория Богослова, он еще колеблется в определенном ответе; на стр. же 572 уже прямо считает св. отца сторонником теории апокатастасиса. Сюда же он причисляет и св. Василия Великого, хотя в изложении его эсхатологических взглядов не дает для того решительно никаких оснований. Вопрос о том, почему V вселенский собор не осудил св. Григория Нисского (вместе с Оригеном) за учение об апокатастасисе, решается у автора сперва в том смысле, что на соборе исследовались собственно только христологические вопросы (570), — что и не совсем верно, — а ниже (649) - в том, что св. Григорий уже до III–го вселенского собора был окружен ореолом святости. — Издание рассматриваемой книги весьма опрятное и даже, можно сказать, изящное. Все рассчитано в ней на то, чтобы выпустить книгу в возможно лучшем виде. В конце ее приложен даже алфавитный указатель, хотя в систематической работе в нем не было и особой нужды. Опечаток весьма мало. Нам удалось констатировать лишь несколько случаев недосмотра и lapsus pennae (2 Клим, цитируется как сочинение св. Климента Римского, с.7; на стр.9.2 дается цитата IX, 28,7 (вместо 8); на с.466.2 читаем Bitter (вместо Ritter); на с.661 — «святитель Нисский»(вместо Кипрский); на с.644 и 663»Сирион»(вместо Сириан); в указателе: — «древо райское, 451»вместо 461).

Конечно, те мелкие недочеты в сочинении М. Ф., которые нами отмечены, являются в нем случайными и редкими исключениями и буквально тонут в море того ценного и важного научного материала, который собран в рассматриваемой книге. В общем, колоссальный труд М. Ф., несомненно, есть высокоценное научное построение и, конечно, по справедливости стяжал уже ему доброе научное имя. Работ столь широких по замыслу, столь тщательных по выполнению, с таким огромным количеством первоисточников, — повторяем, — у нас очень и очень мало. Книга М. Ф. стоит вполне на уровне современной науки и в совершенстве удовлетворяет всем научным требованиям. Для нашей богословской литературы это целое приобретение. Несомненно, книга эта вполне заслуживает большой Макарьевской премии в полном размере.

Указатель творений отцов и учителей Церкви, упоминаемых в книге

Анастасий I Антиохийский

Orationes quinque (Пять слов)

Афанасий Великий

De incarantione et contra arianos (О явлении во плоти Бога Слова и против ариан)

Oratio contra arianos (Слова на ариан)

Oratio de incarnatione Dei Verbi (Слово о воплощении Бога Слова)

De decretis Syn Nicaeni (Послание об определении Никейского собора)

De synodis Arim. et Sel. (Послание о Соборах, бывших в Аримине Италийском и в Селивкии Исаврийской)

Tomus ad Antiochenos (Свиток к Антиохийцам)

Contra gentes (Слово на язычников)

Epistolae ad Serapionem (Послания к брату Серапиону)

Василий Великий

Comm. in Isaiam (Толкование на книгу пророка Исайи)

Homilia quod Deus non est auctor malorum (Беседа о том, что Бог не есть виновник зла в мире)

Regulae fusius tractatae (Правила, пространно изложенные)

Epistolae (Послания)

De Spiritu Sancto (О Святом Духе)

In hexaemeron homiliae (Беседы на Шестоднев)

Григорий Богослов

De mundo (О мире)

Orationes (Слова)

Orationes de theologia (Слова о богословии)

Григорий Нисский

De beatitudinibus orationes (Восемь бесед о блаженствах)

De virginitate (О девстве)

In Cant. Cant, homiliae (Гомилии на Песнь Песней)

Oratio catechetica (Большое огласительное слово)

De anima et resurrectione (О душе и воскресении)

De hominis opificio (Об устроении человека)

De perfectione (О совершенстве)

De proposito secundum Deum (О цели жизни по Богу)

De vita Moysis (О жизни Моисея)

In psalmorum inscriptiones (О надписаниях псалмов)

In hexaemeron (Толкование на шестоднев)

Quod non sint tres Dii (К Авлавию о том, что не три Бога)

Диадах

Λόγος ασκητικός (Слово аскетическое)

Дионисий Ареопагит

De coelesti hierarchia (О небесной иерархии)

De divinis nominibus (О божественных именах)

De ecclesiastica hierarchia (О церковной иерархии)

De mystica theologia (О мистическом богословии)

Дорофей

Doctrina (Поучения)

Евагрий

Sententiae ad fratres (Наставления киновитам)

Capita practica ad Anatolium (Главы практические к Анатолию)

Capita XXVII de diversis malignis cogitationibus (27 глав о различных порочных помыслах)

Capitula XXXIII κατ' ακολουθήαν (33 главы аналогий)

Spirit, sententiae per alphabetum (Духовные мысли, расположенные по алфавиту)

Aliae sententiae (Другие мысли)

De octo vitiosis cogitationibus (О восьми лукавых помыслах)

Gnosticus (Умозритель)

Epistula ad Diognetum (Послание к Диогнету)

Евлогий Александрийский

Excerpta (Выдержки)

Евстафий

Epistula de duabus naturis adversus Severum (Послание о двух природах [Христа] против Севира)

Захарий Митиленский

Disputatio de mundi opificio (Спор об устроении мира)

Иоанн Дамаскин

De haeresibus (О ересях)

De fide orthodoxa (Точное изложение православной веры)

Иоанн Златоуст

Homiliae in Gen. (Беседы на книгу Бытия)

Иоанн Филопон

De aeternitate mundi contra Proclum (О вечности мира против Прокла)

Ипполит Римский

De antichristo (Об антихристе)

Ириней Лионский

Adversus haereses (Против ересей)

Исихий Иерусалимский

Cap. de temperantia et virtute (Слово душеполезное о трезвении и молитве)

Иустин Философ

Apologia (Апология)

Кирилл Александрийский

In Joann. (Комментарий на евангелие от Иоанна)

Epistula ad Joannem antiochenum (Послание к Иоанну Антиохийскому)

Adversus Nestorii blasphem. (Против богохульств Нестория)

Apologia contra Theodoretum, anath. (Апология против Феодорита, анафематизмы)

Epistulae (Послания)

Климент Александрийский

Protrepticus (Увещание к эллинам)

Stromata (Строматы)

Лев Великий

Epistulae (Послания)

Леонтий Византийский

Adversus argumenta Severi (Против аргументов Севира)

Contra Nestorianos et Eutychianos (Против несториан и евтихиан)

De sectis (О сектах)

Макарий Египетский

Homiliae (Духовные беседы)

Максим Исповедник

Ad Thomam (Амбигва к Фоме)

Ambugua (Амбигва)

Cap. de charitate (Главы о любви)

Cap. quing. (Пятьсот глав)

Cap. theologicorum (Главы о богословии и домостроительстве воплощения Сына Божия)

Exemplum ep. ad Marinum (Послание к Марину)

Expositio in psalmum LIX (Толкование на 59 псалом)

Liber asceticus (Слово о подвижнической жизни)

Mystagogia (Мистагогия)

Orat. Dom. expos. (Толкование на молитву Господню)

Prologus ad Thalassium (О различных затруднительных местах Священного Писания)

Quaestiones ad Thalassium (Вопросоответы к Фалассию)

Quaestiones ad Theopemptum (К Феопемпту Схоластику)

Quaestiones et dubia (Вопросы и затруднения)

Tomus ad Stephanum Dor. (Томос к епископу Стефану Дорийскому)

Epistulae (Послания)

Ad Marinum presb. (К пресвитеру Марину)

Tractatus de operat. et vol. ariale definitions (Трактат о действиях и волях Различные определения)

Марк Подвижник

Consultatio cum anima (Советы ума своей душе)

De baptizmo (О крещении)

De lege spirituale (О духовном законе)

De poenitentia О покаянии ()

Praecepta salutaria (Наставления о духовной жизни)

Disputato cum causidico (Прения со схоластиком)

De his qui putant se ex operibus justificari (О тех, которые думают оправдаться одними делами)

Мефодий Олимпийский

Convivrum (Пир, или О девстве)

Немезий Эмесский

De natura hom. (О природе человека)

Нил Синайский

De octo spir. malitiae (О восьми лукавых духах)

De oratione (О молитве)

De vitiis quae opposita sunt virtutibus (О пороках, противоположных добродетелям)

Capita paraenetica (Увещательные главы)

Ad Eulogium (К Евлогию)

Ориген

In Joann. commentaries (Комментарий на евангелие от Иоанна)

Памфил Иерусалимский

Doctrina Patrum (Учение отцов)

Псевдо–Афанасий

Epist. ad imperatoren Jovianum (Послание к императору Иовиану)

Quaest. ad Antiochum ducem (Вопросы к дуку Антиоху)

Псевдо–Иустин

Expositio fidei (Изложение веры)

Псевдо–Кирилл

De Sacrosancta Trinitate (О Пресвятой Троице)

Феодор Раифский

De incarnatione (О воплощении)

Фотий Константинопольский

Bibliothecae (Библиотека)

Юстиниан

Confessio rectae fidei adv. tria capitula (Исповедение правой веры против трех глав)

Примечания

1

Литература по изучению преп. Максима (в алфавитном порядке):

Епископ Алексий. Преподобный Максим Исповедник, как представитель древне–христианской мистики. Вера и разум, 1905. №3, с.124–139.

J. Bach. Dogmengeschichte des Mittelalters vom christologischen Standpunkte Wien, 1873. Th.5, 15–49.

O. Bardenhewer. Patrologie. Freiburg im Breisgau. 3Aufl. 1910.

F. Chr. Baur. Die christliche Lehre von der Dreieinigkeit und Menschwerdung Gottes in ihrer geschichtlicher Entwicklung. Tubingen, 1842. B. II, 263–273.

Проф. А. И. Бриллиантов. Иоанн Скот Эригена. Влияние восточного богословия на западное в произведениях И. С. Эригены. СПб., 1898. С.191–219.

А. Ф. Вертеловский. Западная средневековая мистика и отношение ее к католичеству. Вып. I. Харьков, 1888. С.55–66.

Th. Christlieb. Leben und Lehre des Johannes Scotus Erigena. Gotha, 1860. S.104–111.

Doctrina Patrum de incarnatione Dei Verbi, hrsg. von Prof. Fr. Diekamp. Münster in W., 1907.

J. A. Domer. Entwicklungsgeschichte der Lehre von der Person Christi. Berlin, 1853, 2 Aufl. B. II, 283–291.

W. Gass. Die Mystik des Nicolaus Kabasilas vom Leben in Christo. Greifswald, 1849. S.49–53. Geschichte der christlichen Ethik. Berlin, 1881. B. I, 212–216.

J. Huber. Die Philosophie der Kirchenväter. München, 1859. S.341–358.

K. Krumbacher. Geschichte der byzantinischen Litteratur von Justinian bis zum Ende des oströmischen Reiches. Munchen, 1898.2, S.61–64 (богословский отдел обработан A. Ehrhard'ом).

M. A. Landerer. Das Verhältniss von Gnade und Freiheit in der Aneignung des Heiles. Jahrbücher für deutsche Theologie, 1857 (II), S.583–587.

П. М. Минин. Главные направления древнецерковной мистики. Богословский вестник, 1911, III (декабрь), с.823–838; 1913, II (май), с.151–172; 1914, II (июнь), с.304–326; III (сентябрь), с.42–68 (о преп. Максиме, с.59–67).

Е. Montmasson. La doctrine de l' Απάθεια d'après saint Maxime. Echo d'Orient, 1911, №86, p.36–41.

Проф. М. Д. Муретов. О св. Максиме Исповеднике. Предварительные крагкие сведения (к русск. пер. творений преп. Максима, т. I), с. I‑XVI.

Aug. Meander. Allgemeine Geschichte der christlichen Religion und Kirche. 4Aufl. Gotha, 1864. B. V. (Werke VII), S.219–225.

И. Орлов. Труды св. Максима Исповедника по раскрытию догматического учения о двух волях во Христе. Историко–догматическое исследование. СПб., 1888.

К. F. A. Preuss. Ad Maximi Confessoris de Deo hom. inisque deifica‑tione doctrinam adnotationes. I. Schneeberg, 1894.

H. Ritter. Geschichte der Philosophie. Th. VI: Geschichte der christl. Philosophie. Th. II. Hamburg, 1841, S.535–552.

R. Seeberg. Lehrbuch der Dogmengeschichte. B. II. 2Aufl. Leipzig, 1910, S.270–275.

Σ.ΣταAρίδης. Η οδος προς τον Θεόν, η περι του τέλους του ανθρώπου κατα Μάξιμον τον ομολογητήν. Κωνσταντινουπόλει, 1894.

G. E. Steitz. Die Abendmahlslehre der griechischen Kirche in ihrer geschichtlichen Entwickelung. Jahrbücher für deutsche Theologie 1866 (XI), S.229–238.

H. Straubinger. Die Christologie des hl. Maximus Confessor. Bonn, 1906.

Idem. Die Lehre des Patriarchen Sophronius von Jerusalem uber die Trinität, die Incarnation und die Person Christi. Mit besonderer Berücksichtigung seiner Beziehungen zu Maximus Confessor. Der Katolik, 1907 (Dritte Folge. XXXV), S.175–198, 251–265.

J. Tixeront. Histoire des dogmes dans l'antiquité chrétienne. III. La fin de l'âge patristique (430–800). 2 ed. Paris, 1912.

J. A. Wagenmann. Maximus der Bekenner. Realencyclopädie für protestantische Theologie und Kirche, herausgegeben von Dr. Herzog. B. XX. Gotha, 1866. S.114–146.

H. Weser. S. Maximi Confessoris praecepta de incarnatione Dei et deificatione hom. inis exponuntur et examinantur. Berolini,1869.

Творения преп. Максима цитируются по 90 и 91 тт. издания Миня (PG.= Migne, Patrologiae cursus completus, series graeca), с указанием пагинации (р.) издания Комбефи, перепечатанного Минем. Мелкие»главы»(Cap. de charitate, Cap. theol., Cap. quing.), собранные в 90 т. Миня (PG.90, 960–1392), цитируются по их №№, без обозначения тома и страниц издания.

Другие сокращения: ДВС = Деяния вселенских соборов; GCS = Die griechischen christlichen Schriftsteller der ersten drei Jahrhunderte (берлинское издание); р. п.= русский перевод;«Прилож.»= Прилож. к нашему соч.:«Преп. Максим Исповедник, его жизнь и творения».

(обратно)

2

Конечно, это недосягаемый, по крайней мере для нас, идеал, мы ограничиваемся только самыми общими штрихами.

(обратно)

3

Huber, 342. Christlieb, 104–105. Wagenmann, 144,145. Weser, 2. Krumbacher‑Ehrhard, 63. Проф. А. И. Бриллиантов, 192–193. Straubinger, 10. Проф. М. Д. Муретов, с. I, VI. И. М. Минин, Богословский вестник. 1914, III,59.

(обратно)

4

Эта черта лучше всего сказывается в преобладании богословской литературы. В качестве пособий для обозрения византийской литературы данного времени могут служить очерки у Bardenhewer, 457–497, и Krumbacher‑Ehrhard, 37 ff.

(обратно)

5

В позднейшей формации неоплатонизма (у Прокла) видим — уже в противоположность первоначальным положениям школы неоплатоников и в согласии с утверждениями христианских мыслителей — признание единства души, отказ от взгляда на материю как на зло (Zeller E. Philosophie der Griechen. Leipzig, 1881,3. В. III,2, S.814,812). Еще раньше неоплатониками, по–видимому от христиан, было усвоено учение о триаде αρχικων υποστάσεων (Плотин, Enneades V, I, ed. Moser‑Creuzer, Paris, 1855, p.298) и уважение к богодухновенным книгам, к принципу традиции (Порфирий, см. Е. Zeller, ibid. 673).

(обратно)

6

Засед. VIII, анафематизм 11. Mansi IX, 384В; ДВС. V.3, 190. Canones Concili V contra Origenem, Mansi IX, 396B-400E. Собственно осуждение Оригена состоялось на одном из заседаний, предшествовавших открытию Вселенского Собора. Fr Diekamp. Die Origenistische Streitigkeiten im sechsten Jahrhundert und das fünfte allgemeine Concil. Monster i. W, 1899. S.131,137.

(обратно)

7

Synodicon adv tragoediam IrenaeI, С.13,18, PG.84, 600В,610А.

(обратно)

8

К характеристике этих школ см.: свящ. Т. И. Лященко (проф. архим Тихон). Значение св. Кирилла Александрийского в истории христианского богословия. Киев, 1913, с.2–3,7.

(обратно)

9

Св. Афанасий смешивал ουσία и υπόστασις во св. Троице (De decretis Syn. Nicaeni 27, PG.25, 465B; р. п. I.2, 436; De synodis Arim. et Sel.41; Tomus ad Antiochenos, 6, PG.26, 765A,801C; р. п. I2, 146,170), св. Кирилл — φύσις и υπόστασις во Христе (Apol. contra Theodoretum, anatk II, PG.76, 401A; ДВС. II.2, 59; Ep.40,50, PG.77, 193В,276В.). Эти неточные формулы александрийцев очень беспокоили»восточных». В тринитарном вопросе они (омиусиане) успокоились лишь тогда, когда выработали формулу; τρεις υπόστασις, μία ουσία (Св. Афанасий Великий, Tomus ad Antioch. 5–6, PG.26, 801A‑D; р. п. III.2, 169–170; ср. А. П. Орлов, Тринитарные воззрения Илария Пиктавийского. Сергиев Посад, 1908, с.251д.), а в христологическом — тогда, когда св. Кирилл принял терминологию их исповедания в своем униональном послании 433г. (Ер.39, PG.77, 177А; ДВС. II.2,149), или, вернее, тогда, когда Леонтий Византийский удачно применил к христологии термин ενυπόστατον, покончивший со всеми недоразумениями в этой области (см. ниже, [стр.42], в эл. версии — «Полемика с монофизитами», прим.9–12).

(обратно)

10

Иногда антиохийцы в своих богословских сочинениях без нужды выставляли напоказ свою ученость и познания в классической литературе, чем, конечно, справедливо оскорблялось религиозное чувство александрийцев. Ср. замечание св. Кирилла Александрийского по поводу аналогий, заимствованных блаж. Феодоритом из мифологии: Apol. contra Theodoretum prol., PG.76, 383C; ДВС. II.2,54

(обратно)

11

Ср. И. В. Попов, Религиозный идеал св. Афанасия Александрийского. Троице–Сергиева Лавра, 1904, с.65–68.

(обратно)

12

Св. Кирилл Александрийский, Ер.67, PG.77, 336В; Ер.71,72, 343А-344А,344D. Против этих нападок»восточные»защищали своих»отцов», даже составили особый собор в Антиохии; они утверждали, что их»отцы»учат согласно с свв. Афанасием, Василием, Григорием (ср. в письмах св. Кирилла Александрийского. Ер.69, PG.77, 340В; Ер.68, — 338С) и потому достойны общего признания, что сами они признают александрийских отцов (Synodicon adv. tragoediam Irenaei, С.196. PG.84, 811 А). св. Кирилл, однако, не находил этих утверждений»восточных»убедительными и прямо считал лживыми их заявления, будто они следуют александрийским отцам (Synodicon, С.198, PG.84, 812D-813A). Впоследствии православные избегали ссылаться на»восточных»отцов и выдвигали лишь авторитет александрийцев (ibid. С.225, 862В; ср. Collatio cum Severianis, Mansi, VIII, 820D-821A).

(обратно)

13

Даже такой почитатель Оригена, как св. Григорий Нисский, оспаривал его учение о предсуществовании душ (De hom., opificio, 28, PG.44, 229D-233B; р. п. I, 193–196).

(обратно)

14

Проф. И. В. Попов. Идея обожения в древневосточной Церкви. Москва, 1909, с.21.

(обратно)

15

3–е заседание. Mansi IX, 201D-202A; ДВС. V3,32. Греческий текст отчасти сохранился у преп. Максима: Disputatio, PG.91, 300D, p.167.

(обратно)

16

В некотором смысле цельную систему давало»Огласительное слово»св. Григория Нисского, но оно представляло собой скорее богословско–философский, чем догматический трактат.

(обратно)

17

Популярным был в Византии учебник Немезия по психологии»О природе человека».

(обратно)

18

Для ознакомления с воззрениями названных святых отцов в интересующих нас областях см. труды И. В. Попова, Религиозный идеал св. Афанасия Александрийского. Серг. Лавра, 1904; В. И. Несмелова, Догматическая система св. Григория Нисского. Казань, 1887; А. И. Бриллиантова, И. С. Эригена (с.178–191 о Григории Нисском) и свящ. Н. Виноградова, Догматическое учение св. Григория Богослова. Казань, 1887.

(обратно)

19

4 св. Григорий Богослов, Or.28 (de theologia II), n.11,17; Or.30, n.17, PG.36,40 Аб48В,125В; р. п. III.3, 21,26,77–78.

(обратно)

20

Or.28, n.5,17, PG.36, 32В. 48С; р. п. III, 16,26; Or.38. n.7, ibid.317BC; р. п. III, 196–197.

(обратно)

21

Or.31, n.9, 28,29, n.13; PG.36,144А,164D,92А; р. п. III3,90,104,54.

(обратно)

22

Оr.6, n.22, PG.35,749С; р. п. I.3,194; Or.25, n.17, ibid. 1221D; р. п. II2, 235.

(обратно)

23

Or.16, n.9, PG.35, 945С; р. п. II.3, 47.

(обратно)

24

Or 28, n.1, PG.36, 25D-28A; р. п. III.3, 12; Or.38, n.8, ibid. 320BC; р. п. III, 198.

(обратно)

25

Or.28. n.6, PG.36, 32С, р. п. III, 16; Or.14, n.33, PG.35, 904А; р. п. II3, 34; Or.4, n.47; 5, n.1. PG.35, 572АВ. 665А; р. п. I, 91. 145; Or.30, n.20, 129С. А; р. п. III, 81,80.

(обратно)

26

Ог.44, n.4, PG.36, 612А; р. п. IV3, 116

(обратно)

27

Or.28, n.1; 30, n.5; 34, n.8, PG.36, 25D 109А.249А; р. п. III.3,12,66,155.

(обратно)

28

Оr.38. n.11, PG.36,321D-324A; р. п. III.3, 199–200.

(обратно)

29

Or.38, n.12, PG.36, 324В. C‑D; р. п. III, 200,201.

(обратно)

30

Ср., например, по вопросу о разделении человека на полы у св. Иоанна Златоуста, hom., in Gen. XVIII,4, PG.53, 153; р. п. IV, 1, с.160–161; св. Иоанна Дамаскина, De fide orthodox II,30, PG.94, 976В; Псевдо–Афанасия, Quaest. ad Antiochum ducem LI, PG.28, 629C.

(обратно)

31

А. И. Бриллиантов, И. С. Эригена, с.227–228.

(обратно)

32

Cв. Григорий Нисский, De hom. inis opificio, 16. 16. 22, PG.44, 185D,196A,192A,208A; р. п. I, 144–145,153,149,167.

(обратно)

33

Ibid. 17. 22, PG.44, 188D. 205A; р. п. I, 146–147,165.

(обратно)

34

Ibid. 16. 20, PG.44, 185AD,201А; р. п. I, 143,144,160.

(обратно)

35

Orat. catech. 8, PG.45, ЗЗВС; р. п. IV, 29.

(обратно)

36

Cв. Афанасий Великий. Oratio de incarnat. Dei VerbI,5. 6, PG.25, 105B-108A; р. п. I.2, 197–199.

(обратно)

37

Ibid. 44, PG.25, 176AB; р. п. I.2, 248–249.

(обратно)

38

Ibid. 7. 10. 20, PG.25, 109A,113B,129D; р. п. I, 200,203,216.

(обратно)

39

Ibid. 10. 14. 16. 435, PG.25, 113A,121B‑C,124BC,176D; р. п. I.2, 203,209,211.249.

(обратно)

40

Ibid. 9. 10. 26, PG.25, 112AB,113C,140D; р. п. I, 201–202,204,223.

(обратно)

41

Ibid. 54, PG.25. 192B; р. п. I, 260; De incarnat. et contra arianos 8, PG.26, 996A; р. п. III.2, 257. Эти взгляды в общем разделяли и оба Григория (св. Григорий Богослов, Or.1, n.5; Or.2, n.23–24, PG.35,397С,432С-434А; р. п. I, 3,5,24; Or.29, n.19;30, n.21;38, n. I.3, PG.36, 100А,132А,325ВС; р. п. III, 59,81–82,202–203; св. Григорий Нисский, Or. catech. 25, PG.45,65D-68A; р. п. IV, 66–67); только св. Григорий Нисский присоединял еще оригенистическую теорию выкупа у диавола (Orat. cat. 23. 26, PG.45, 61А. В,64А,68А; р. п. IV, 60–62,67), с которой решительно не соглашался св. Григорий Богослов (Or.45, n.22, PG.36, 653АВ; р. п. IV3,142).

(обратно)

42

Cв. Афанасий Великий. Or. contra arianos II,70, PG.26, 296A‑B; р. п. II.2, 353:«He обожился бы человек, сочетавшись с тварию [Логосом, как о Нем учили ариане], если бы Сын не был истинный Бог.. И не освободились бы мы от греха и проклятия, если бы плоть, в какую облеклось Слово, не была по естеству человеческая (потому что с чуждым для нас не было бы у нас ничего общего)».

(обратно)

43

Cв. Григорий Богослов, Оr.30, n.17, PG.36, 112С,353D-356C; р. п. III, 68,221. Or.5, n.124, PG.35, 664С; р. п. I, 144.

(обратно)

44

Cв. Григорий Нисский, Orat. catech.33,35, PG.45, 84А,88A. D.; р. п. IV, 85,89,90–91. св. Григорий Богослов, Ог.39, n.17, PG.36, 353С; р. п. III, 220; Or.40, n.7,9,10, 365D,69В,372А; р. п. III, 228,230,231.

(обратно)

45

Cв. Григорий Нисский, Orat. cat.37, PG.45,93А–С.97А; р. п. IV, 96–97,101. св. Григорий Богослов, Or.4, n.52, PG.35, 576D; р. п. I.3,93–94.

(обратно)

46

Cв. Григорий Богослов, Or.7, n.23, PG.35, 785С; р. п. I, 215.

(обратно)

47

Я. М. Минин, Бог. Вестн. 1911, III, с.830.

(обратно)

48

Наименования даются по преобладающему элементу в каждом направлении.

(обратно)

49

О мистике св. Макария писали — проф. И. В. Попов, Мистическое оправдание аскетизма в творениях преп. Макария Египетского. св. — Тр. Сергиева Лавра, 1905 (оттиск из Бог. Вести, за 1904–1905); J. Staff els, Die mystische Theologie Makarius des Aegypters und die ältesten Ansätze christlicher Mystik. Bonn, 1908; П. М. Минин, Бог. Вестн. 1914, июнь, с.311–326; иерод. Онуфрий. Мистика преп. Макария Египетского. Учено–богосл. опыты студентов Киевской дух. Академии. Вып. XII, Киев, 1914, с.1–123. Изложение у W. Gass, Die Mystik des Nicolaus Kabasilas, S.53–59 не имеет теперь научной ценности.

(обратно)

50

Предшественником его в этом отношении был Климент Александрийский, о нем см. у проф. Д. П. Миртова, Нравственное учение Климента Александрийского. СПб., 1900, с.209–218: П. М. Минина, Бог. Вестн. 1911, III, с.634–638. — На мистику св. Григория Нисского впервые обратил внимание Fr. Diekamp, Die Gotteslehre des hl. Gregor von Nyssa, Th. I. Münster, 1896, S.90–101; но в своем сочинении (S.98) он отрицает непосредственный характер мистического богопознания по учению св. Григория, против чего справедливо возражает Н. Koch, Das mystische Schauen beim hl. Gregor von Nyssa. Theol. Quartalschrift 1898 (LXXX, H.3), S.405–420, а за ним П. М. Минин, Бог. Вестн. 1913, май, с.165–172; оба, однако, эти исследователи чрезмерно преувеличивают преобладание у св. Григория спекулятивного элемента над этическим, приравнивая его учение к воззрениям Дионисия Ареопагита. Легко затронул мистику св. Григория Нисского Д. И. Тихомиров, св. Григорий Нисский как моралист. Могилев на Днепре, 1886, с.292–294.

(обратно)

51

Преп. Макарий, hom.44, n.8;34, n.2;5, n.12 (р. п.§21), PG.34, 784С,745В,517А; р. п.(4 изд.), с.286,251,57. св. Григорий Нисский, In psalm, inscriptiones I,1, PG.44, 433C;457C; р. п. II, 3–4. 30; In Cant. Cant. hom.. IX, PG.44, 968C; р. п. III, 242; De virginitate 1, PG.46, 320D; р. п. VII, 288; De beatitud. Or. I. PG.44, 1200D; р. п. II, 366–367.

(обратно)

52

Преп. Макарий, Ноm.17, n.11;15, n.53 (р. п.51); 24, n.5, PG.34. 632A,613A,665В; р. п., с.153,138,183–184. св. Григорий Нисский, In Cant. Cant. hom.. V, XV, PG.44, 873A,1109C; р. п. III, 135. 398; De vita Moysis, PG.44, 332A,361B‑C; р. п. I, 263,298; De virginitate 4, PG.46, 348A; р. п. VII, 316–317.

(обратно)

53

Преп. Макарий, hоm.21, n.2,4, PG.34, 656С,657АВ; р. п., с.175,176. св. Григорий Нисский, In Cant. Cant. hom. IX, PG.44, 964D-965A; р. п. III, 238.

(обратно)

54

Преп. Макарий, hom.9, n.7;18, n.9;17, n.12; PG.34, 536B‑C,640D,632B; р. п., с.74–75,161,154. Cв. Григорий Нисский, In Cant. Cant. hom.. IX, PG.44, 965A; р. п. III, 238; Oratio catech. 6, PG.45, 29A; р. п. IV, 23.

(обратно)

55

Преп. Макарий, hom.7, n.5;8, n.3;10, n.1, PG.34,525D,529B‑C.541 AB; р. п., с.66,69,79. св. Григорий Нисский, In Cant. Cant. hom.. V. VI. X. XI. PG.44, 884A‑B.892A. 993C‑D,1000D; р. п. III, 147,156,271,278; De virginitate 4, PG.46, 348A; р. п. VII, 317.

(обратно)

56

Преп. Макарий, hom.4, n.10;10, n.2, PG.34,480В,541В; р. п., с.28,80. св. Григорий Нисский, De vita Moysis, PG.44, 373B; р. п. I, 312; In Cant. Cant, hom.. I, XI, PG.44, 777D,1000D-1001A; р. п. III, 27,279; In psalm, inscriptiones I,7, PG.44, 456B; р. п. II, 27, De virgin. 10, PG.46, 361B; р. п. VII, 333. Евагрий, Cap. practica ad Anatolium 38, PG.40, 1232В; р. п.(Добротолюбие т. I,4), с.577 [Творения аввы Евагрия. М.: Мартис,1994, с.107, гл.66]. Более подробно ссылки на Евагрия делаются ниже (с.30–32).

(обратно)

57

Преп. Макарий, Ноm14, n.2;15, n.38 (р. п. §36), PG.34,572А,601С; р. п., с.105,130. — св. Григорий Нисский, In Cant. Cant. hom.. XIII, XV, PG.44, 1052A,1096AC; р. п. III, 334,382. Евагрий, Наставления киновитам (гл.76–78, Добротолюбие I,613 [с.136, гл.118–120]), PG.40, 1232А. Указанная идея древнехристианская: Гал.2:20; 4:19; Epistula ad Diognetum (appendix) 11.4, Patres apost., ed. Funk, v. I (1901,2), p.410.14; р. п.(Соч. св. Иустина философа и мученика, М.,1892), с.383; св. Ипполит, Εις τον Δανιήλ I, 10.8, GCS: Hippolytus Werke, B. I,1 (Bonwetsch‑Achelis), S.17:14–20; р. п. I,11; De antichristo 61, ibid. B. I,2, S.4119; р. п. II, 42; Ориген, In Joann. comment, t. I,4:23; GCS: Origenes Werke, B. IV (Preuschen), S.9.1–3; Мефодий Олимпийский, Convivium VIII,8, PG.18, 149C; р. п., с.95. св. Мефодий раскрывает эту идею с особенной любовью.

(обратно)

58

Преп. Макарий, hom. 11, n.6. 7; 43, n.3, PG.34, 548D-549A. 773В; р. п., с.86. 277.

(обратно)

59

Hom.16, n.11, PG, 34, 621А; р. п., с.145.

(обратно)

60

Hom.19, n.8; 41, n.3, PG.34, 648D. 769В; р. п., с.169. 273.

(обратно)

61

Hom.29, n.5; 3, n.1; 19, n.2, PG.34, 717C‑D. 468В. 644В–С; р. п., с.227. 18. 165.

(обратно)

62

Hom.19, n.7. 8; 40, n.2, PG.34, 648С.649А; 764В; р. п., с.168. 169; 268.

(обратно)

63

Hom.7, n.3. 5; 8, n.3, PG 34. 525В–С. D. 529В; р. п., с.66. 69.

(обратно)

64

Hom.1, n.3; 17, n.14; 49, n.4, PG.34, 453А. 633А. 816В; р. п., с.5–6, 155. 312.

(обратно)

65

Hom.4, n.15; 9, n.9, PG.34, 484В. 537 А–В; р. п., с.75–76.

(обратно)

66

Hom.46, n.3. 4; 15, n.38 (р. п. §36); 8, n.6;14, n.4, PG.34,793CD,601С.532С.572D; р. п., с.295. 129–130. 71.106.

(обратно)

67

Hom.4, n.10. 13, PG.34, 480В. 481C‑D; р. п., с.28. 29.

(обратно)

68

Hom.15, n.28 (р. n.§ 26), PG.34, 593C‑D; р. п., с.124.

(обратно)

69

Hom.25, n.9. 10; 4, n.29; 30, n.6, PG.34, 873В. С; 481А. 725А–В; р. п., с.190. 29. 233.

(обратно)

70

Hom.2, n.4; 7, n.5, PG.34, 465В–С.525D; р. п., с.16. 66.

(обратно)

71

Hom.9, n.12;46, n.3, PG.34,540В. 793C‑D, р. п., с.77. 295.

(обратно)

72

Евагрий, Cap. practica ad Anatolium 63. 58, PG.40, 1236C‑D,1233D-1236A; р. п., с.580,579 [с.109, гл.86]; Gnosticus (fragm.), ibid. 1285B; р. п., с.637 [с.118, гл.44]. св. Григорий Нисский, De vita Moysis, PG.44, 353C‑D,361D-364A; р. п. I, 290. 299–300. In psalm, inscriptiones I,8, PG.44, 477B‑C; р. п. II, 51; ep. canon, ad Letoium, PG.45, 224A-225A; р. п. VIII, 426–429; npen. Марк Подвижник, Praecepta salutaria 7, PG.65, 1040A (επιθυμία, см. Добротолюбие, т. I,§13, с.476), р. п.(М., 1858), с.281; ibid. 8, 1041А–В (οργή; §16, с.478); р. п., с.284.

(обратно)

73

св. Григорий Нисский, De virginitate 12, PG.46, 376АВ; р. п. VII, 347–348.

(обратно)

74

Евагрий, Cap. practica ad Anatolium 46. 39, PG.40, 1233A,1232В; р. п., с.577 [с.108, гл.74; с.107, гл.67]. Преп. Марк Подвижник, De lege spirit. 139 squ., PG.65, 921D squ., р. п., с.31 сл.

(обратно)

75

Евагрий, De octo vitiosis cogitationibus, PG.40, 1272A-1276A; р. п., с.603–605 [с.96–98]. У Евагрия эта схема встречается впервые.

(обратно)

76

Созерцание понимается как уврачевание высшей способности — ума — от»неведения»вещей божественных, αγνοια αγνωσία, Евагрий, Сар. pract. 59,58, PG.40, 1236А; р. п., с.579 [с.109, гл.87.86]; преп. Марк Подвижник, Praecepta salutaria. 10, PG.65, 1045ВС (Добротолюбие, т. I, §20, с.481); р. п., с.290.

(обратно)

77

О видениях речи нет.

(обратно)

78

Евагрий, Cap. practica ad Anatolium 38. 61. 56, PG.40, 1232В,1236В,1233C‑D; р. п., с.577,579 [с.107, гл.66; с.109, гл.89,84]. св. Григорий Нисский, De vita Moysis, PG.44, 377A; р. п. I, 316; De virginitate 22, PG.46, 404A; р. п. VII, 379–380.

(обратно)

79

Евагрий, Cap. practica ad Anatolium 71, PG.40, 1244A‑B; р. п., с.584 [с.124, гл.12]; De octo vitiosis cogitationibus, 1278A; р. п., с.608. св. Григорий Нисский, De vita Moysis, PG.44, 376–377A. 401D; р. п., I, 315–316,345; In Cant. Cant. hom. I, PG.44, 772D-773A; р. п. III, 21; De virginitate 10, PG.46, 361BC; р. п. VII,333 (см. выше с.284); преп. Марк Подвижник, Praecepta sal. 7, PG.65, 1040C (Добротолюбие, т. I, § 14, с.477–478), р. п., с.282–283.

(обратно)

80

Евагрий, Cap. practica ad Anatolium 1. 56,59, PG.40, 1221D,1233C‑D,1236A; р. п., с.571,578–579 [с.96, гл.1; с.109, гл.84,87]. ср. св. Григорий Нисский, De vita Moysis, PG.44,336D-337A,360ВС; р. п. I, 270,296; In psalmorum inscriptiones, I,3, PG.44,437D; р. п. II, 8. св. Нил Синайский, De oratione, PG.79, H68A; р. п. I, 173. Это деление было известно, впрочем, и св. Василию Великому, Ер.8,4, PG.32, 253В; р. п. VI4, 29.

(обратно)

81

Евагрий, Cap. practica ad Anatolium, prooem., PG.40, 1221B‑C; С.53, 1233В; р. п., с.570,578 [с.95; 108–109, гл.81].

(обратно)

82

Вопрос о сочинениях с именем — «Марка»,«Нила»до сих пор в науке не разрешен окончательно. (Литературу о них см. у Bardenhewer'a., S.317–318). При чтении их невольно возникает мысль, что имеешь дело с произведениями двух авторов. Несомненно, что среди сочинений св. Нила скрываются произведения Евагрия. Помимо Capitula XXXIII κατ' ακολουθίαν, Spirit. sententiae per alphabetum и Aliae sententiae, отмеченных уже у Миня, — PG.79, 1233, — под именем Евагрия, к творениям его нужно отнести Capita XXVII de diversis malignis cogitationibus (PG.79, 1200–1233; р. п.(твор. св. Нила) I, 278–311), как это сделано в Добротолюбии (I,4, 618–636), и еще, по крайней мере, главы De oratione (PG.79, 1165–1200; р. п. II, 170–200), Capita paraenetica (часть их: гл.1–24, PG.79, 1249–1252 изданы у Elter. Gnomica I, Upsiae 1892, p. III, под именем Евагрия; такого же характера и остальные главы 25–139, PG.79, 1252В-1261; р. п. I, 233–244) и примыкающая к ним Γνωμα απάγουσαι, PG.79, 1240–1249; р. п. I, 246–256. Так как вопрос об этих последних произведениях специальному исследованию еще не подвергался, то мы цитируем их как произведения»Нила». Под»Марком»мы разумеем писателя, разработавшего аскетику в духе св. Григория Нисского и Евагрия. Для него мы считаем характерными сочинения: Praecepta salutaria (послание к иноку Николаю, PG.65, 1028–1053), De Lege spirituali (PG.65, 905–929), De his qui putant se ex operibus justificari (929C-965A).

(обратно)

83

Правильному развитию мистики препятствовало, кроме указанного обстоятельства, еще и появление разного рода заблуждений в этой области, в роде ереси мессалиан и других позднейших мистических сект.

(обратно)

84

К вопросу о подлинности Areopagitica и отношении их к неоплатонизму, и в частности о связи ареопагитских рассуждений De div. nom. IV,18–34 о сущности и происхождении зла с трактатом Прокла De subsistentia malorum, см. проф. А. И. Бриллиантова, И. С. Эригена, с.142–148 прим. и 495–496, и указ. здесь литературу, в особенности Baur, II, 251–263, и новые исследования иезуита J. Stiglmayr, Der Neuplatoniker Proklus, als Vorlage des sog. Dionysius Areopagita in der Lehre vom Übel, Hist. JahrB.1895 (XVI), 253–273, и H. Koch, Der pseudepigraphische Charakter der dionysischen Schriften. Theol. Quartalschr. 1895 (LXXVII), 353–420. Тот же Кох в книге: Pseudo‑Dionysius Areopagita in seinen Beziehungen zum Neuplatonismus und Mysterienwesen (Forsch. zur christl. Literatur und Dogmengeschichte I, 2–3). Mainz 1900, устанавливает отношение ареопагитских творений к неоплатонизму, главным образом со стороны терминологии (а также и воззрений, поскольку они в ней отражаются). В русской литературе против подлинности ареопагитик высказывались проф. К. Скворцов, Исследование об авторе сочинений, известных с именем св. Дионисия Ареопагита. Киев 1871; свящ. И. Смирнов, Русская литература о сочинениях с именем Дионисия Ареопагита, Правосл. Обозрение 1872, I,842–876; за подлинность — Преосв. Порфирий (Успенский), св. Дионисий Ареопагит и творения его. М.,1878 (оттиск из»Чтений в общ. любителей дух. просвещения»1878 II, 176–214,321–370,715–757). Изложение воззрений Ареопагита дают Baur II, 207–251; Christlieb, 90–104; Huber, 327–341; Dorner, II, 196–203; Steitz, 197–229; Bach, I,6–14; A. Helfferich, Die christliche Mystic in ihrer Entwickelung und ihren Denkmalen, Gotha 1842, B. I, 129–176; II, 1–52; Преосв. Порфирий, 22–73; Вертеловский, 41–50; проф. А. И. Бриллиантов, 142–178; проф. И. В. Попов, Идея обожения, с.21 и д.; П. М. Минин, Бог. Вестн. 1913, май, с.151–165 (новейшую иностранную литературу см. у Bardenhewer, 467).

(обратно)

85

Collatio catholicorum cum Severianis, habita Constantinopoli anno Domini DXXXI tempore Justinianis imperatoris, Mansi VIII, 821D. Следы существования Ареопагитик по древней литературе критически изучил Stiglmayr, Das Aufkommen der Pseudo‑Dionysischen Schriften und ihr Eindrmgen in die christliche Literatur bis zum Laterankonzil 649. Feldkirch, 1895.

(обратно)

86

Проф. А. И. Бриллиантов, с.144.

(обратно)

87

Dionysius Areop., Myst. theol. III, PG.3, 1032D; 1,2, 1000B; Div. nom. II,3. V,8. XI,6, PG.3, 640В,824В,953С. Изложению катафатического богословия посвящено сочинение Ареопагита De divinis nominibuS. Здесь утверждается о Причине все то, что созерцается в происшедшем от Причины (αιτιατοις), и воспеваются божественные совершенства — благость, бытие, жизнь, мудрость, сила, величие и т. д., кончая свойствами: τέλειος и έν (το πάντων αίτιον, гл. XIII).

(обратно)

88

Div. nom. XIII,3, PG.3, 981А; II, 8, 645С; I,1, 588В.

(обратно)

89

Div. nom. VII,2, PG.3, 869А; Ер. IX, 3, 1109С.

(обратно)

90

Myst. theol. V, PG.3, 1045D-1048A; II, 1025А–В; I,2, 1000B; Div. hom. I,5, PG.3, 593C. Эти отрицания более подходят к божественному бытию, более истинны, чем утверждения: Coel. kier. II,3, PG.3, 141А. — Апофатическое богословие составляет предмет другого сочинения Ареопагита De mystica theologia.

(обратно)

91

Myst. theol. I,3, PG.3, 1001A. Это таинственное познание невыразимо в формах нашего ведения. Оно есть мрак (Myst. Th. I,3,1001А; II,1025В), не–ведение (αγνωσία, Div. nom. VII,3, 872A‑B; Ер. I, PG.3, 1065A; V, 1073A), без–мыслие (ανοησία, Div. nom. I,1, PG.3,588B; Myst. theol. III, 1033B‑C), исступление (έκοτασις, Myst. theol. I,1, PG.3, 1000A).

(обратно)

92

Myst. theol. III, PG.3, 1033C.

(обратно)

93

EccleS. hierarchia I,3, PG.3, 376A.

(обратно)

94

Div. nom. I,5, PG.3, 593D.

(обратно)

95

Div. nom. XIII,1, PG.3, 977B; Coel. hier. III,2, PG.3, 165B.

(обратно)

96

Div. nom. I,5, PG.3, 593D; IV, 5,700B.

(обратно)

97

Div. nom. II,7, PG.3, 645А–В.

(обратно)

98

Div. nom. IV,33, PG.3, 733В–С.

(обратно)

99

Coel. hier. I,3, PG.3, 121C; Eccles. hier. I,4, 377A. Здесь основа символизма.

(обратно)

100

Myst. theol. I,2. PG.3, 1000A; Coel. hier. IV,3,4, PG.3,181A. B; V, 196C.

(обратно)

101

Coel. hier. III,1,2, PG.3, 164D. 165A.

(обратно)

102

9 чинов ангельских: Coel. hier. VI,2, PG.3, 200D. Небесной иерархии посвящено сочинение De coelesti hierагсhia, а земной — De ecclesiastica hierarchia (где, главным образом, говорится о священных действиях этой иерархии — таинствах).

(обратно)

103

Coel. hier. X, I, PG.3, 272D-273A; III,2, 165B‑C; IV,2, 180B; VII,3, 209A‑B; Eccles. hier. I,2, 372C‑D; V,1. 501C.

(обратно)

104

Div. nom. V,8, PG.3, 821C‑D; Coel. hier. XIII,3, 304C.

(обратно)

105

Div. nom. II,11. IV, 4, PG.3,649В. 697С.

(обратно)

106

Div. nom. 1,3. V,2,8. XII,4, PG.3, 589C. 816C. 821В. 972В.

(обратно)

107

Div. nom. V,1, PG.3, 816В

(обратно)

108

Ibid. VI,1, 856В.

(обратно)

109

Ibid. VIII,3, 892В.

(обратно)

110

Ibid. VII,2, 868В.

(обратно)

111

Делаем ударение на слове: энергий. Энергии и причастия (μετοχαί) в Боге, которым причаствует тварь, у восточных мыслителей всегда ясно отличаются от сущности самой в себе (Дионисий Ареопагит, Div. nom. II,7. XI,6. XII,4, PG.3, 645А,956А,972В; См. А. И. Бриллиантов, 222–223). Апофатическое богословие проводит резкую грань между проявлениями энергий Божества, по которым мы познаем Его катафатически, и Его сокровенной сущностью (Div. nom. V,8. 10, PG.3, 824В,825В). Эта грань резко отделяет христианских мыслителей–теистов от пантеистов. Она, конечно, становится еще резче, когда на миротворение смотрят не только, как на проявление энергий (а не сущности), но и как на акт, основанный на свободном творческом намерении, чего, впрочем, у Ареопагита не видим.

(обратно)

112

Div. nom. V,8, PG.3, 824С; Myst. theol. I, 3, 1000D. Эти идеи есть λόγοι φύσεως, образующие начало в естестве: Div. nom. IV,26, V,7, PG.3, 728C,821В.

(обратно)

113

Div. nom. IV,19, PG.3, 716C‑D.

(обратно)

114

Ibid. IV, 32, 732C.

(обратно)

115

Div. nom. IV,23; 30, PG.3, 724D. 725В,728А; 729C.

(обратно)

116

Ibid. IV,35, PG.3, 736A.

(обратно)

117

Eccles. hier. II, III, 5, PG.3, 401A.

(обратно)

118

Ibid. III, III, 7, 8. 11, PG.3, 433D-436A,437A,441A.

(обратно)

119

Ibid. II, III, 5, PG.3, 401В.

(обратно)

120

Соеl. hier. I,1, PG.3,120В-121А; ср. Eccl. hier. VI,3, PG.3, 533А.

(обратно)

121

См. выше, с.35, прим.10. 6–9.

(обратно)

122

Myst. theol. III, PG.3, 1033C.

(обратно)

123

Coel. hier. I,2, PG.3, 121B.

(обратно)

124

Div. nom. 1,4, PG.3, 589D.

(обратно)

125

Div. nom. II,7, PG.3, 645A‑B; Myst. theol. I,1, PG.3, 997B-1000A.

(обратно)

126

Coel. hier. III,3, PG.3, 165D.

(обратно)

127

Ibid.; ср. Div. nom. XI,2, PG.3,949D: άυλος νόησις.

(обратно)

128

О всех трех стадиях см. Coel. hier. III,2.3, PG.3, 165В,165D-168A; VII,3, 209С; VIII,1,2, 240В,240C‑D; X,1, 272D; XIII,4, 305С; Eccles. hier. V,3, 504В; VI, III,5. 6, 536С.537В; Div. nom. IV,2, 696В. О θεολογίας μυστήρια см. Myst. theol. I.1, PG.3, 997A‑B. Через κάθαρσις и φωτισμός осуществляется уподобление Богу, а через τελείωσις — единение с Ним, и, таким образом, достигается обожение (θέωσις), которое есть η προς Θεόν, ως εφικτόν, αφομοίωσίς τε και ένωσις. Eccles. hier. I,3, PG.3, 376A; ср. Coel. hier. I,3. II,1, PG.3, 124A,164D.

(обратно)

129

Аскетика Ареопагита — только незначительный момент в его системе, как и человек — во всем мировом бытии, по его воззрению. Это характерно для системы Ареопагита, центральная идея которой — идея Бога, затмевающая собой все другие проблемы мировоззрения.

(обратно)

130

См. выше здесь прим. 8.

(обратно)

131

Замечательно при этом, что принцип иерархизма (как и некоторые нравственные понятия: любовь, мир) расширяются у Ареопагита до степени космического начала, характеризующего жизнь всего мира.

(обратно)

132

Cв. Иоанн Дамаскин, De haeresibus, c.88, PG.94,757А.

(обратно)

133

Cв. Иоанн Дамаскин, De haeresibus, С.90, PG.94,757В. Против них писал Евстратий Константинопольский. (Фотий, Biblioth. cod.171, PG.103,500А). ср. преп. Максима, Ер.7, PG.91, 436А-437В, р.245–246.

(обратно)

134

J. Junglas, Leontius von Byzanz. Studien zu seinen Schriften. Quellen und Anschauungen. Paderborn 1908 (Forsch. zur christl. Literatur‑und Dogmengeschichte VII,2), S.57–65.

(обратно)

135

Об этом замечательном писателе в нашей литературе еще не имеется (в печати) исследования; в иностранной же литературе их немало: Fr. LoofS. Leontius von Byzanz und die gleichnamigen Scriftsteller der griechischen Kirche (Texte und Untersuchungen В. III,1–2), Leipzig,1887: W. Rügamer, Leontius von Byzanz, Wurzburg,1894; V. ErmonI, De Leontio Byzantino, Paris,1895; J. P. Junglas, Leontius von Byzanz. Paderborn,1908.

(обратно)

136

Cв. Кирилл Александрийский, Ер.39 ad Joann. antioch., PG.77,177A: ДВС. IIб2, 149.

(обратно)

137

Apologet. contra Theodoretum, anath. II, PG.76, 401A; ДВС. II.2, 59.

(обратно)

138

Псевдо–Афанасий, Epist. ad imperatorem Jovianum, PG.28, 532B.

(обратно)

139

Cв. Кирилл Александрийский, Adv. Nestorii blasphem. II, PG.76, 60D; EP.40 (ad Acacium). 44 (ad Eulogium), PG.77, 192D. 225AB. D; ДВС. II.2, 156. 160; EP.17 (ad Nestormm), PG.77, 116C (υπόστασις); ДВС. I,179.

(обратно)

140

Впервые применили аристотелевские термины к догматике еще в IV в. великие каппадокийцы (се. Василий Великий, Ер.38 ad Greg., n.1–2, PG.32, 325АВ; р. п. VI.4, 80), установившие определенный смысл за терминами ουσία и ουμβεηβκός (А. П. Орлов, Тринитарные воззрения Илария Пиктавийского, с.261–269). К знаменитому отцу логики обратился и Леонтий и у него стал искать точек опоры для своей терминологии. Здесь зародыш схоластики. Впоследствии схоластическая наука всецело почивала на перипатетической философии.

(обратно)

141

Леонтий Византийский, Adversus argumenta Seven, PG.86, II, 1921CD.

(обратно)

142

Contra Nestorianos et Eutychianos liber I, PG.8, I, 1280A.

(обратно)

143

Ibid. 1273A,1280A.

(обратно)

144

Contra Nestor, et Eutych. I, PG.86, II, 1280A; Adversus argumenta Severi, PG.86, II, 1924A.

(обратно)

145

Adv. argumenta SeverI, PG.86, II, 1917A,1945A.

(обратно)

146

Contra Nestor, et Eutych. I, PG.86, I, 1305C.

(обратно)

147

Adv. argumenta Severi, PG.86, II, 1928C,1945B

(обратно)

148

Contra Nestor, et Eutych. I, PG.86, I, 1280A.

(обратно)

149

Contra Nestor, et Eutych. I, PG.86, I, 1276D,1277C.

(обратно)

150

Ibid. 1277D; Adversus argumenta Sever I, PG.86, I, 1944C.

(обратно)

151

Contra Nestor, et Eutych. I, PG.86, I, 1277D: το δε ενυπόστατον την ουσίαν, — το μη εινα. αυτο συμβεβηκός δηλοι. Сл. Doctrine Patrum, 191–192 (= fragm. PG.86, II,2009D), ср. De sectis VII, PG.86. II,1240C‑D.1241B.

(обратно)

152

Contra Nestor, et Eutych. I, PG.86, I, 1277D.

(обратно)

153

Ibid. 1289C. 1305C. Другие писатели (Ефрем Антиох. [Фотий, Biblioth. cod.229, PG.103, 992А], Анастасий Антиох., Or. III, 9, PG.89, 1340A; Памфил Иерус., Doctrina Patrum 46.26) употребляли выражение μία συνθετος υπόστασις.

(обратно)

154

Capita XXX contra Severum 16. 17, PG.86, II, 1905C‑D.

(обратно)

155

Anathem. 4. 8, Mansi IX, 377C-380A. 381AB; ДВС. V3, 189,190. св. Ефрем Антиохийский, у Фотия, Bibl. cod.229, PG.103, 976A: μία φυσις σεσαρκωμένη = μία υπόστασις св. Юстиниан, Confessio rectae fidei adv. tria capitula, PG.86. I, 110 А; ДВС. V.3, 260.

(обратно)

156

Св. Лев Великий, Ер.28, n.4, PL.54, 768В; ДВС. III.2, 234.

(обратно)

157

См. о Севире у Евстафия, Ер. de duabus naturis adv. Severum. PG.86 I, 924C,925C‑D; Doctrina Patrum, 309.20,310.18,23. Mansi XI, 444CD (Severi ad Paulum haereticum); ДВС. V. I2, 138

(обратно)

158

Евстафий, Ер. de duabus naturis adv. Severum. PG.86. I, 909B‑C.

(обратно)

159

Doctrina Patrum, 97.3–5.

(обратно)

160

Св. Ефрем Антиохийский, Fragm. PG.86. II, 2105В; ср. у Фотия, Bibl. cod.229, PG.103, 1017B.

(обратно)

161

Doctrina Patrum, 86.8.

(обратно)

162

Леонтий Византийский, Contra Nestor, et Eutych, II, PG.86. I, 1320А; εκ φυσεως τα φυσικά; 1320В: Леонтий тем более странным считает заблуждение некоторых православных, склонявшихся к афтартодокетизму, что они исповедуют при всем том ενέργειαν — άλλην μεν σαρκός, έτερον δε θεότητος. ср. Contra Nestor, et Eutych. I, PG.86, I, 1284B‑C. II, 1332D.

(обратно)

163

Doctrina Patrum, 79.29, 136.2: Αναστασίου Αντιοχείας εκ του Περι ενεργειων λόγου.

(обратно)

164

Св. Евлогий Александрийский, Excerpta V, 6 squ., изд. О. Bardenhewer. Ungedrukte Exzerpte aus einer Schrift des Patriarchen Eulogius von Alexandrien über Trinität und Inkarnation. Theol. Quartalschrift 1896 (LXXVIII). S.372 ff.

(обратно)

165

Ibid. VI,1–10 (δύο θελήματα); VI,12 — VII,10 (δύο ενέργειαι), S.373–375. 375–377. О φυσικη ενέργεια у Леонтия Византийскою, Contra Nestor, et Eutych. II, PG.86, I, 1333A.

(обратно)

166

См. у Леонтия (Византийского?? — в передаче [απο φωνης] Феодора Раифского), De sectis, Actio V, 6, PG 86, I, 1233A. Об учении Филопона см. у R. Seeberg, II,140; Tixeront, III,196.

(обратно)

167

Леонтий Византийский, Contra Nestor, et Eutych. liB. II, PG.86, I, 1321B,1329C,1336A‑C,1344C‑D,1345AB. Это, собственно, — отрасль вопроса об энергиях. Так понимали дело уже первые православные полемисты. См. у Леонтия Византийского, Contra Nestor, et Eutych. II, PG.86, I, 1333А.

(обратно)

168

Так назывались последователи Юлиана Галикарнасского (510–536), выступившего около 519 г. в Александрии защитником нетленности плоти Христовой против Севира Антиохийского (512–518; †538). Партию его на короткое время своего патриаршества в Александрии возглавил монофизит Гайянт: (537). Подробнее об этом споре см. у Junglas, S.100–105; Seeberg II, 253. К учению Юлиана склонялись и некоторые православные, против которых полемизирует Леонтий Византийский в Contra Nestorianos et Eutych. liber II. Устанавливать резкую грань между взглядами этих»афтартодокетов»на тленность плоти Христовой и воззрениями Юлиана, как это делает Junglas, 101–103, нет достаточных оснований: Юлиан, отрицая возможность страданий по естеству, не отрицал самого факта страданий и того, что Господь sponte patiebatur (см. у Севира, Adv. Julianum: А. Мaius, Spicilegium Romamim, Romae 1844, X, 2. p.186; письмо Юлиана у Zacharias Rhetor, IX, 12, Die sog. Kirchengeschichte des Zacharias Rhetor (R. Ahrens -G. Kruger), Leipzig 1890, S.180.27–32, 181.23–24) - Разница, впрочем, между юлианистами и афтартодокетами Леонтия Византийского была: последние вопреки юлианистам (Феодор Раифский, De incarnatione, PG.91, 1497D) признавали во Христе естественное различие естеств и энергий (Леонтий Византийский, Contra Nest, et Eutych. II, PG.86, I, 1320B).

(обратно)

169

Св. Феодор Раифский, De incarnatione, PG.91, 1497C‑D; Леонтий Византийский, Contra Nestorianos et Eutych. lib. II, PG.86, I, 1329С,1325D.

(обратно)

170

Леонтий Византийский, ibid. 1337A‑B.

(обратно)

171

Ibid. 1333D, 1348В. В этом будто бы смысле Господь и называется»новым Адамом».

(обратно)

172

Ibid. 1329C, 1345D.

(обратно)

173

Ibid. 1321B, 1333D.

(обратно)

174

Ibid. 1332B.

(обратно)

175

Ibid. 1317D-1320A.

(обратно)

176

Ibid. 1348C.

(обратно)

177

Ibid. 1348A, 1324D.

(обратно)

178

Ibid. 1353A.

(обратно)

179

Ibid. 1353A, 1332D.

(обратно)

180

Ibid. 1332C.

(обратно)

181

В данном случае православные примыкали к древнеотеческому взгляду на обожение плоти Христовой, в частности к учению св. Афанасия Великого (1332С), хотя и с некоторыми ограничениями. По учению св. Афанасия, вселение Логоса в плоть сделало ее нетленной, однако так, что в воспринятом естестве оставалась возможность страданий и смерти, нуждавшаяся только в попущении для своего проявления. Вот несколько выдержек:«тело Христа, облеченное в бесплотное Божие Слово, не боится уже ни смерти, ни тления, потому что имеет ризой жизнь и уничтожено в нем тление»(се. Афанасий Великий, Слово о воплощении Бога Слова, De incarnatione Dei Verbi 44, PG.25, 176C; р. п. I2,249);«Христос алкал по свойству тела, но не истаевал гладом»(се. Афанасий, Слово о воплощении Бога Слова, 21, ibid. 133C; р. п I, 218–219); Господь»попускал телу плакать и алкать и обнаруживать в себе свойственное телу»(Contra arianos III, 55, PG.26, 437C; р. п. II.2, 437); Господь,«имея смертную плоть, был властен, как Бог, разлучиться с телом и снова воспринять его, когда Ему было угодно»(ibid. III,57, PG.26, 444С; р. п. II, 441); Он»дозволил собственному Своему телу дойти до смерти, потому что доступно оно было смерти»(ibid. I, 44, PG.26, 104А; р. п. II, 234). См проф. И. В. Попов. Религиозный идеал св. Афанасия Александрийского, с.44–45.

(обратно)

182

Леонтий Византийский, Contra Nestor, et Eutych. liB. II, PG.86, I, 1332C.

(обратно)

183

Ibid. 1349A. 1332В.

(обратно)

184

Ibid. 1332A. ср. Doctrina Patram, 112.14: εκουσίως εδούλευε τοις τοις της φύσεως νόμοις. С точки зрения севириан,«страсти»Христовы были вольными в том смысле, что каждый раз исходили из»единой богомужной энергии»Христа (Севир в Doctrina Patram, 309.20, 310.4,17), имели скорее активный, чем пассивный характер.

(обратно)

185

Contra Nestor, et Eutych. II, PG.86, I, 1332A‑B,1341C,1348A. Это есть та η υπερ φύσιν ενέργεια, которая не уничтожает, а укрепляет»естественную энергию»и»естественные законы»: 1333А. D.

(обратно)

186

Doctrina Patram, 113.20. Contra Nestor, et Eutych. II, PG. 86, I, 1349D-1352A. Если бы нетление даровано было плоти Христовой с момента воплощения, то, по мнению Леонтия, не было бы нужды в дальнейшем домостроительстве (в частности, в кресте и воскресении); сверх того, если бы нетление зависело от ипостасного единения, то последующие факты попущения тления равносильны были бы каждый раз разрыву этого единения: ibid. 1352B.1329D.

(обратно)

187

См. гл.«Полемика с монофизитами».

(обратно)

188

Имеем в виду Псевдо–Кириллово сочинение De Sacrosancta Trinitate (PG.77, 1119–1174) и 5 слов св. Анастасия I Антиохийского (Orationes quinque, PG.89, 1309–1362).

(обратно)

189

В своих сочинениях преп отец не раз (Ambigua, PG.91, 1069А,1220C‑D. f.119а. 186b; Ер.6, PG.91, 432В, р.242; Quaest. ad Thal. LX, PG.90, 625A‑B, p.212) специально выступал против оригенистических заблуждений.

(обратно)

190

Поэтому преп. Максим, несмотря на то, что почти во всех пунктах антропологии следует ев Григорию Нисскому и Немезию, не увлекается все же ни теорией апокатастасиса, этим остатком оригенизма, прикрытым святым именем Нисского святителя [пытаясь даже (в Quaest. et dubia 13), впрочем, неудачно (Д. И. Тихомиров. Св. Григорий Нисский как моралист. 1886. С.357–358); М. Ф. Оксиюк. Эсхатология св. Григория Нисского. Киев. 1914. C.574–583) перетолковать эту теорию в духе православного учения], ни теорией предсуществования душ, к которой питал такую странную привязанность Немезий (Ф. С. Владимирский. Антропология и космология Немезия, еп. Емесского. Житомир. 1912, с.123–124). Лишь по недоразумению, на основании упомянутого Quaest. et dubia 13, приписывали преп. Максиму увлечение теорией апокатастасиса (Neander V.4, 225; Ritter VI, 561; Huber, 358).

(обратно)

191

Отзыв о преп. Максиме Максима Маргуния в письме к Гэшелю, PG.91, 656D.

(обратно)

192

Внимание, которым пользуется у преп. Максима аскетика, отмечено той характерной чертой, что только для этой области своих воззрений им начертан определенный план системы, хотя нигде он не приводится им в исполнение. Отметим следующие места: Prol. ad Tahl. I, PG.90, 249A-252B, p.4–6 [р. п.: Творения преп. Максима Исповедника, кн. II. М.: Мартис, 1994, с.24–26]; Cap. de charitate I,3; ср. II, 26 [р. п.: Творения преп. Максима Исповедника, кн. I. M.: Мартис, 1993, с.97. 110]; Cap. theol. I,16 [р. п. I,217]; Mystagogia 23, PG.91, 697D-701B, р.515–517 [р. п. I, 175–176], Ambugua, PG.91, 1360C‑D, f.243B. План аскетики, но только в обратном порядке, может служить планом для догматики: начало последней — апофатика, мистическое богословие — есть тот высший конец, к которому стремится аскетика.

(обратно)

193

Сам преп. Максим любит прилагать к своим воззрениям термин φιλοσοφία (Сар. de charitate IV, 47 [р. п. I,139]; Ambigua, PG.91, 1129А,1369С,1401D, f.146а. 247B,259a; Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 353D, p.65; LII,493A‑B, p.142 [р. п. II,96,175–176]; Cap. theol. I,36; II,96 [р. п. I, 221,255]; см. гл.«Три стороны подвижнической жизни», прим. 12 и 14), но это вовсе не значит, что он считал воззрения свои философскими по существу (в нашем смысле этого слова), как, например, думает Preuss, I, p.1–2. В древности термин φιλοσοφία имел более широкий смысл, чем теперь, и означал вообще всякий подвиг духа; любомудрием, в частности, называлось монашеское житие (Евсе–вий Кесарийский, Церк. ист. II,17.5, GCS: Eusebius Werke В. II,1, S.142.24; Созомен, Церк. ист. I, 12,13, PG.67, 896А–В; Дионисий Ареопагит, De eccl. hier. VI. III, 2, PG.3, 533D).

(обратно)

194

Ambigua, PG.91, 1220B‑C, f.186a‑b; Mystagogia 23, PG.91, 701B, p.517 [р. п. I, 176].

(обратно)

195

Ambigua, PG.91, 1361АВ, f.244a, (cap. quing. V, 100); Quaest. ad Tahl. XL PG.90, 396AB, p.88 [р. п. II, 123] (cap. quing. II,27).

(обратно)

196

Cap. theol 1,9 [р. п.1,216].

(обратно)

197

EP.2, PG.91, 393C‑D, p.220; Cap. de charitate IV, 47 [р. п. I,139].

(обратно)

198

Quaest. ad Tahl. LIX, PG.90, 609D, p.203.

(обратно)

199

Ambigua, PG.91, 1113B,1144A,1149B,1152C‑D,1220C,1233C, f.139a. 152b-153a. 155B.157a. 186B.192a‑B. Cap. theol. I,84–85; II,15 [р. п. I,230–231,236]. Cв. Григорий Богослов, Or.21, n.2,3, PG.35, 1084C-1085A; р. п. II2, 144–145.

(обратно)

200

Ambigua, PG.91, 1228A-C, f.189b.

(обратно)

201

Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 353C, p.65 [р. п. II,96]; LXV, 749C, p.282 (cap. quing. V, 35). Ambigua, PG.91, 1216B-C, f.184b.

(обратно)

202

Ambigua, PG.91, 1229B, f.190a-b.

(обратно)

203

Quaest. ad Tahl. LX, PG.90, 624A. 621C, p.210-211, 210 (cap. quing. V, 31,29); Mystagogia, prooem., PG.91, 664B-C, p.492-493 [р. п. I, 156-157].

(обратно)

204

Cap. theol. I,8. 9 [р. п. I, 216].

(обратно)

205

Cap. quing. I,1; Cap. theol. I,1 [р. п. I, 215]. Ambigua, PG.91, 1168A-B, f.163b.

(обратно)

206

Cap. de charitate IV, 5 [р. п. I, 135].

(обратно)

207

Ambigua, PG.91, 1165С, f.163a.

(обратно)

208

Cap. theol. I,8 [р. п. I, 216].

(обратно)

209

Ambigua, PG.91, 1220BC, f.1186a; см. с.549.

(обратно)

210

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 252B, p.6 [р. п. II,25].

(обратно)

211

Quaest. ad Tahl. XXV, PG.90, 333C-D, p.54 [р. п. II,85-86]; Cap. theol. I,83 [р. п. I,230]. Везде, где тварное соприкасается с Божественным, преп. Максим вместо объяснений говорит, что Бог все совершает,"как знает Сам"(καθως οιδεν αυτός): Quaest. ad Tahl. II, PG.90, 272A, p.16; XIII,296A, p.30; XXII,317B, p.45 и др. [р. п. II,35,55,75]; Ambigua, PG.91, 1088C,1156В,1172С,1220C,1249D,1324C, f.27a. 158a,165B,186B,199B,229B. Ad Thomam, PG.91, 1040D, f.107b; Ep.7, PG.91, 440A, p.247; Ep.12, 509A, p.291. Cap. qumg. I,7. Orat. Dom. expos., PG.90, 897A, p.358 [р. п. I, 196].

(обратно)

212

Cap. quing. I,1.

(обратно)

213

См. гл."Богословие свв. Григория Богослова…"и гл."Ареопагитики".

(обратно)

214

Ambigua, PG.91, 1176D, f.167b; 1216C, f.184b.

(обратно)

215

Ambigua, PG.91, 1133C,1165C,1188В,1216В,1229С (с ссылкой на Григория Богослова). 1233А,1257В,1288В, f.148b. 163а,172b,184b,190b,192а,203а,214а. Cap. theol. I,1. 9 [р. п. I,215. 216]; Cap. quing. I,1. св. Григорий Богослов, см. в гл.«Богословие свв. Григория Богослова…«прим. 3.

(обратно)

216

Mystagogia, prooem., PG.91, 664В, p.492 [р. п. I,156]; Ambigua, PG.91, 1409C, f.261b-262a.

(обратно)

217

Cap. de charitate I,100 [р. п. I,107]. Ambigua, PG.91, 1232C, f.191B. Дионисий Ареопагит, см. выше, с.355.

(обратно)

218

Ambigua, PG.91, 1221D, f.187b.

(обратно)

219

Ambigua, PG.91, 1232BC, f.191a‑b; ср. 1072ВС.1184B, f.120a,170b.

(обратно)

220

Cap. theol. I,82. 83 [р. п. I,230]. Cap. de charitate IV, 9 [р. п. I,135]. Ambigua, PG.91, 1185D, f.172a.

(обратно)

221

Ambigua, PG.91, 1081B, f.124a‑B. Cap. gnostica 4, Прилож., с.34.

(обратно)

222

Cap. theol. I,2 [р. п. I,215]. Cap. quing. I,2. Ambigua, PG.91, 1257D, f.203a. Cap. gnostica 1, Прилож., с.33.

(обратно)

223

Ambigua, PG.91, 1081В,1165В,1168А,1240D, f.124B,162B,163B,195a. Mystagogia, prooem., PG.91, 664A‑B, p.492 [р. п. I,156].

(обратно)

224

Quaest. ad Tahl. LX, PG.90, 624A, p.210 (cap. quing. IV,31). Ambigua, PG.91, 1196В (в этом единении ум касается самого единства, мыслимого во св. Троице). 1200В. 1296D, f.176a. 177B,218a. Cap. theol. I,82 [р. п. I,230].

(обратно)

225

См. гл.«Таинственное богословие»и гл.«Три стороны подвижнической жизни», прим. 14.

(обратно)

226

Quaest. ad Tahl. VI, PG.90, 281 A, p.22 [р. п. II,42].

(обратно)

227

Ambigua, PG.91, 1220В–С, f.186a.

(обратно)

228

Ibid. 1137BC, f.150b; см. выше, с.545 и ниже, с.132.

(обратно)

229

Quaest. ad Tahl. LX, PG.90, 621В–С, p.210.

(обратно)

230

Quaest. et dubia 66, PG.90, 840 A.

(обратно)

231

Ambigua, PG.91, 1165B‑C, f.162b-163a.

(обратно)

232

Cр. о пророках и получаемых ими откровениях в Quaest. ad Tahl. LIX, PG.90, 609D. 617A, p.203,207 (cap. quing. IV,21,28).

(обратно)

233

Ambigua, PG.91, 1285C‑D. 1129B‑C, f.213b-214a. 146b; 1257A, f.202b.

(обратно)

234

Ambigua, PG.91, 1132C, f.147b; 1296D, f.218a; 1328A, f.230B. Quaest. ad Tahl. XXXII, PG.90, 372C, p.75 [р. п. II, 107]. Cap. theol. II,60 [р. п. I,245]. Ambigua 1248C, f.198b: σιωπη κηρυττόμενος, ср. св. Григорий Богослов, Or.6, n.14, PG.35, 740С; р. п. I.3, 187–188.

(обратно)

235

Ambigua, PG.91, 1404А, f.259а. ср. св. Григорий Богослов, Or.21, n.2,3, PG.35, 1084С-1085А; р. п. II, 144–145.

(обратно)

236

Ibid. 1260D-1261A, f.204a.

(обратно)

237

Cap. de charitate I,96 [р. п. I,106].

(обратно)

238

Ambigua, PG.91, 1165В,1168В, f.162b-163,163b. Дионисий Ареопагит, см. выше, с.35.1.

(обратно)

239

Ambigua, PG.91, 1168А, f.163b; ср. 1156В, f.158а–b; Quaest. ad Tahl. V, PG.90, 280B, p.21 [р. п. II,41].

(обратно)

240

Ambigua, PG.91, 1136D-1137A, f.149b-150a; 1137В,1313А–В, f.150a. 224b-225a; cp.1296D, f.218a; 1129A, f.146a.

(обратно)

241

Ibid. 1077C,1080A,1081B‑C, f.123a,123a‑b,124b. Cap. quing. I,3.

(обратно)

242

Ambigua, PG.91, 1136B‑C, f.149b. Cap. quing. I,3.

(обратно)

243

Ambigua, PG.91, 1168B, f.163b.

(обратно)

244

Mystagogia 23, PG.91, 701B, p.517 [р. п. I, 176]. св. Григорий Богослов, Or.39. n.11, PG.36, 345C; р. п. III3, 215. Or.44, n.3, PG.36, 609B; р. п. IV, 115.

(обратно)

245

Mystagogia, 5, PG.91, 676C-677A, p.501 [р. п. I, 162–163]. Термин ареопагитский: De div. nom. IV, 35, PG.3, 736A.

(обратно)

246

Как подготовительная ступень к экстатическому богообщению, это»ведение»называется у преп. Максима»богословским тайноводством»(θεολογικη μυσταγωγία р. п., Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 396C‑D, p.89 [р. п. II,123–124]; Ambigua, PG.91, 1240B, f.194b) и сливается с»таинственным богословием»(Quaest. ad Tahl. XXV, PG.90, 332C, p.53 [р. п. II,84]).

(обратно)

247

Ambigua, PG.91, 1400С, f.258а. Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 396C, p.89 [р. п. II,123]. EP.7, PG.91, 436A, p.245.

(обратно)

248

Cap. de charitate III,30 [р. п. I, 125]. Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 396C, p.89 [р. п. II,123]. Ambigua, PG.91, 1273C. 1397A, f.209a‑B.257a.

(обратно)

249

Ambigua, PG.91, 1345A‑B.1372A. 1257A, f.237B.248a. 202B. Св. Григорий Богослов, Or.30, n.20, PG.36, 129A; р. п. III.3, 80 (Λόγος и λόγοι); Or.28. n.31. 26, 72A (). 61В; р. п. III.3,40.34. Дионисий Ареопагит (см. гл.«Ареопагитики», прим. 29). См. гл.«Божественный Логос», прим.2.

(обратно)

250

Ср. Ер.7. PG.91, 436А, р.245

(обратно)

251

Ambigua, PG.91, 1133CD, f.148b.

(обратно)

252

Ibid. 1136B‑C, f.149B. Cap. quing. I,3. Quaest. ad Tahl. XIII, PG.90, 296B, p.31 [р. п. II,55].

(обратно)

253

Ambigua, PG.91, 1196B, f.176a.

(обратно)

254

Orat. Dom. expositio, PG.90, 892C-893A, p.355–356 [р. п. I,194]. Mystagogia 23, PG.91, 700D-701A, p.516–517 [р. п. I,176]. Cap. de charitate II,29 [р. п. I, 111] (против тритеитов). Cap. theol. II,1 [р. п. I,233–234]. Cap. quing. I,4,5. Св. Григорий Богослов, см. выше, с.24.1.

(обратно)

255

Orat. Dom. expositio, PG.90, 892AB, p.355 [р. п. I,193–194]. Ambigua, PG.91, 1260D, f.204a. Ad Thomam, PG.91, 1036А–В. f.105a‑B. Св. Григорий Богослов, Or.38, n.8, PG.36, 320В–С; р. п. III.3, 198; Or.34, n.8; 39, n.11, 249A. 348A; р. п. III, 155. 215.

(обратно)

256

Cap. quing. I,1. Св. Григорий Богослов, Or.40, n.41, PG.36, 417B; р. п. III.3,260.

(обратно)

257

Ambigua, PG.91, 1264AB, f.205a‑b; 1268A, f.206b.

(обратно)

258

Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 672C, p.238 (Fragm. de Spiritu S., PG.90, 1461C, p.671). Quaest. et dubia 34, PG.90, 813B; Exemplum ep. ad Marinum, PG.91, 136A‑B, p.70; ср. Cap. quing. I,4. Св. Кирилл Александрийский, In Joann. liB. II,1 (ad I.33), PG.73, 208C; р. п. XII, 193 (цитуется в Exempl. ep. ad Mar.); ср. св. Афанасия Великого, ep. ad Serap. III, I, PG.26, 625B; I,25, 588C-589A; р. п. III.2, 60. 37–38; св. Василия Великого, De Spiritu S., c. XVIII, §46, PG.32, 152B; р. п. III4, 255–256; ep.38, n.4, PG.32,329C; р. п. VI,83; св. Григория Нисского, Quod non sint tres Dii, PG.45, 133B‑C; р. п. IV, 131. К уяснению вопроса см. Преосв. Сильвестра Опыт православного догматического богословия. Киев, 1881, т. II,440 cл., 514 cл., а также Orat. Dom. expositio, PG.90, 876В, р.346 [р. п. I,186].

(обратно)

259

Quaest. ad Tahl. II, PG.90, 272B, p.17 [р. п. II, 35]; LX, 624B‑C, p.211; Orat. Dom. expositio, PG.90, 876C, p.346 [р. п. I,186]. Св. Григорий Богослов, см. выше, с.24.6.

(обратно)

260

Ambigua, PG.91, 1077С.1129А, f.123a, 146a.

(обратно)

261

Ibid. 1400A, f.257b.

(обратно)

262

Cap. quing. I,3; Cap. theol. II,22 [р. п. I,238]. В этом смысле преп. Максим утверждает, что пришествие Сына Божия принесло нам совершенное θεολογία: Orat. Dom. expositio, PG.90, 876C‑D, p.346 [р. п. I,186–187]. Ср. св. Афанасия Великого, Contra gentes 45, PG.25, 89A; р. п. I.2,186. — Это нужно иметь в виду против Straubinger, 17, который, привлекая и Filioque, чрезмерно преувеличивает центральное значение идеи Логоса в учении преп. Максима о св. Троице, когда утверждает, что Логос»в известном смысле стоит над обоими другими Лицами как Сила, сохраняющая единство Божества в Троичности». Центральное место принадлежит Логосу лишь с точки зрения отношений Его к тварному миру и по значению Его в богопознании.

(обратно)

263

Ambigua, PG.91, 1133CD, f.148Ъ. Cap. de charitate II,27; I,100 [р. п. I,110. 106–107].

(обратно)

264

Ер.26, PG.91, 629C‑D, p.367–368 (промысл и суд проявляется в усвоении людьми добродетели и ведения); Quaest. ad Tahl. V, PG.90, 280A, p.21 [р. п. II,40] (он прежде всего касается разумно–духовных существ); Ambigua, PG.91, 1136А, f.149; 1104В–С, f.134b (и лишь под углом зрения высших нравственных задач распространяется на все вообще тварное бытие). ср. Ambigua, PG.91, 1168С, f.163b-164a; Cap. de charitate I,99 [р. п. I,106].

(обратно)

265

Ambigua, PG.91, 1168В. 1240В, f.163b-164a. 194B. Дионисий Ареопагит, см. гл.«Ареопагитики», прим. 4.

(обратно)

266

Сар. theol. I,6 [р. п. I,216]. Cap. quing. I,2.

(обратно)

267

Quaest. ad Tahl. XLIV, PG.90, 416C, p.100 [р. п. II,136].

(обратно)

268

Cap. theol. I,4 [р. п. I,215].

(обратно)

269

Ambigua, PG.91, 1073C. 1217C. 1260В. 1116С, f.121a. 185B.203B.140a; Cap. theol. I,4. 10 [р. п. I, 215,216].

(обратно)

270

Cap. de charitate III,25 [р. п. I,124]. EP.6, PG.91, 428D, p.240–241.

(обратно)

271

Ambigua, PG.91, 1204D, f.179b.

(обратно)

272

Quaest. ad Thal. LIV, PG.90, 512C, p.152 [р. п. II,186].

(обратно)

273

Cap. de charitate III,27 [р. п. I, 124]; cp. IV, 100 [р. п. I,145]; Cap. quing. I,2.

(обратно)

274

Cap. gnostica 5. 6, Прилож., с.34.

(обратно)

275

Ambigua, PG.91, 1081D, f.125a; см прим.1 и 2.

(обратно)

276

Mystagogia 5, PG.91, 673C, p.499–500 [р. п. I,162].

(обратно)

277

Cap. theol. II,3 [р. п. I, 234]; cP. Cap. de charitate IV, 8–9 [р. п. I,135].

(обратно)

278

Ambigua, PG.91, 1081D, f.124b-125a; см. вышеуказанные выражения αυτογνωσις, αυτοσοφία и т. п. Дионисий Ареопагит, De div. nom. XI,6, PG.3, 953D-956A. ср. св. Григория Богослова, Or.41, n.9, PG.36, 441В; р. п. IV,41; Ср. св. Григория Нисского, De virgin. 16, PG.46, 385С; р. п. VII,360; св. Афанасия Великого, Contra gentes 46, PG.25, 93В–С; р. п. I2,189.

(обратно)

279

Сар. theol. I,82 [р. п. I, 230]; cp. EP.1, PG.91, 368A‑B, p.203.

(обратно)

280

Cap. theol. I,48. 50. 14 [р. п. I,222,223,217].

(обратно)

281

Cap. de charitate III,25 [р. п. I,124].

(обратно)

282

Ambigua, PG.91, 1288D-1289A, f.214B. Cap. de charitate IV,1.2 [р. п. I,134].

(обратно)

283

Cap. theol. I,48 [р. п. I, 222–223]. Cap. de charitate III,27 [р. п. I,124]; Cap. quing. I,6.

22.

(обратно)

284

Cap. de charitate III,25 [р. п. I, 124]. Ambigua, PG.91, 1080B, f.123b Bee тварное мертво и живет лишь причастием Логоса: Cap. theol. II,36 [р. п. I, 241]. св. Афанасий Великий, Contra gentes 41, PG.25, 84А; р. п. I2, 182; De incarnatione Dei Verbi 17, PG.25, 125AB: р. п. I.2, 212. св. Григорий Нисский, Or. cat. 8, PG.45, 40A; р. п. IV,34.

(обратно)

285

Ambigua, PG.91, 1080BC, f.123b (в толковании на св. Григория Богослова, Ог.14, n.7, PG.35, 865С: μοιρα Θεου р. п. II.3, 8). Дионисий Ареопагит, см. гл.«Ареопагитики», прим. 23–27.

(обратно)

286

Cap. de charitate IV, 3–5 [р. п. I,134–135].

(обратно)

287

Ambigua, PG.91, 1176D-1177A, f.167b-168a. Wagenmann, 133, отмечает, что в опровержении учения о вечности мира преп Максим по существу придерживается соч. И. Филопона, De aeternitate mundi contra Proclum.

(обратно)

288

Преп. Максим обстоятельно опровергает учение о вечности материи: Ambigua, PG.91, 1181А-1185А, f.169b-171b; Cap. de charitate IV, 6; III,28 [р. п. I,135. 124–125]. св. Григорий Богослов, De mundo, v. 3–4, PG.37, 416; р. п. IV.3,186.

(обратно)

289

Ambigua, PG.91, 1081B, f.124a.

(обратно)

290

Ibid. 1188B, f.172b.

(обратно)

291

Cap. de charitate IV, 3. 4 [p. n I,134].

(обратно)

292

Ambigua, PG.91, 1081A. 1328D, f.124a. 231a.

(обратно)

293

Ibid. 1169A, f.164a; ср. 1189В-1193В, f.173b-175b. Немезий, De nature hom. 43, PG.40, 792B, p.166; отмечаемые нами страницы (р.) проставлены в русском переводе Немезия Ф. С. Владимирского, Почаев, 1905.

(обратно)

294

Quaest. et dubia 32, PG.90, 812C.

(обратно)

295

Ambigua, PG.91, 1341D-1344D, f.236b-237a.

(обратно)

296

Ibid. 1188В–С.1313В, f.172Ъ. 225а; Quaest. ad Tahl. LX, PG.90, 621A, p.209. Дионисий Ареопагит, см. гл.«Ареопагитики», прим. 37.

(обратно)

297

Ambigua, PG.91, 1092C. 1249C,1237A‑B, f.129a. 199B.193b-194a. Quaest. ad Tahl. II, PG.90, 272B, p.17 [р. п. II,35].

(обратно)

298

Ambigua, PG.91, 1189B, f.173a‑b.

(обратно)

299

Ibid. 1133D-1136A, f.149a.

(обратно)

300

Ibid. 1104B, f.134b.

(обратно)

301

Ibid. 1136A, f.149a.

(обратно)

302

Ibid. 1104A‑B, f.134a‑b; 1401A‑B, f.258b; EP.1, PG.91, 368A, p.203.

(обратно)

303

Quaest. et dubia 13, PG.90, 796D, p.304. Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 684A, p.245.

(обратно)

304

Ambigua, PG.91, 1080A,1081A, f.123a,124b.

(обратно)

305

Ibid. 1257A, f.202B. Понятие λόγος'а весьма многосторонне и имеет разные оттенки. В русской речи нет термина, прямо ему отвечающего. Поэтому приходится передавать его различно, каждый раз по смыслу речи. В отношении к Богу λόγοι — это божественные идеи, хотения (Ambigua, PG.91, 1081А, f.124a: λόγος, η τω γνωσθηναι υπο Θεου; 1085А, f.126a: θελήματα, προορισμοί, Quaest. ad Tahl. XIII, PG.90, 296A, p.30–31 [р. п. II,55]); в отношении к каждой вещи — ее формирующий принцип, по которому она получила бытие (Ambigua, PG.91, 1080С, f.123Ъ), ее όρος (Ambigua, PG.91, 1320С, f.227b; Ad Thomam, ibid. 1057B, 114b; Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 709B‑C, p.260 [cap. quing. IV,100]), закон (Orat. Dom. expositio, PG.90, 901D, p.362 [р. п. I,199]; Ambigua, PG.91, 1280A, f.21 Ib), в отношении к деятельности — ее смысл, цель, намерение (σκοπός), план (Cap. theol. II,76 [р. п. I,249–250]; Mystagogia 24, PG.91, 713D, p.525 [р. п. I,183]), правило (Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 353A, p.64 [р. п. II,95]). Как предмет нашего познания, λόγοι являются божественными озарениями нашего ума и воспринимаются (субъективно) как помыслы (νοήματα λογισμοί, Ambigua, PG.91, 1129В, f.146b; Quaest. ad Tahl. V, PG.90, 280A, p.21 [р. п. II,40]; LXV, 741C, p.277), понятия, идеи (Ambigua, PG.91, 1121A, f.142b; 1296B, f.217b), созерцания (Quaest. ad Tahl. LXV, 741C‑D, p.277), истины (Quaest. ad Tahl. III, PG.90, 273D, p.18 [р. п. II,37]; XVI,301B, p.35 [р. п. II,61]). Философская история данного термина — начиная с идей Платона и кончая λόγοι неоплатоников — весьма длинна. Здесь не место ее касаться.

Учение о λόγοι, конечно не в такой развитой форме, как у преп. Максима, встречается и у предшествующих церковных писателей. Так, о λόγοι естества см. у Евагрия, Cap. pract. ad Anat. 92, PG.40, 1249B; Sententiae ad fratres, ibid. 1281D (rationes); и особенно у Дионисия Apeoпагита, De div. nom. V, 7, PG.3, 821A‑B; V, 8, 824C (= θεια θελήματα); IV,26, 728C; XI,2, 940D; (λόγος каждой вещи: — ) II,8, 645С; IV,7.31, 704А,732В; VIII,5, 892С; см. также у Климента Александрийского (цитата сохранилась у преп. Максима: Ambigua, PG.91, 1085А–С, f.126a‑b); св. Григория Богослова, Or.30, n.20. PG.36, 129А; р. п. III.3,80; Or.28, n.16,31, ibid. 48B.72A; р. п. III,26,40; Or.43, n.67, ibid. 585A; р. п. IV,101 (cp. Or. 6, n.15, PG.35, 741C; р. п. I,189; Or.32, n.7, PG.36, 181B; р. п. III,115: πρωται αιτίαι ιδέαι); св. Григория Нисского, In hexaem. liber, PG.44, 73A; р. п. I, 15; De hom., opificio 24, PG.44, 212D-213B; р. п. I,173–175; De anima et resur., PG.46, 29A; р. п. IV,213; Oratio cat. 39, PG.45, 101A; р. п. IV, 105; св. Василия Великого, In hexaem. hom.3, n.9, PG.29, 76B‑C; р. п. I.4, с.53; hom.1, n.7, 17B; р. п. I,14; cp. n.8, 21A; I, с.16; преп. Нила (Евагрия), De oratione 51,56, PG.79, 1177C‑D; р. п. I,182,183; Захарии Митиленского, Disputatio de mundi opificio, PG.85, 1068В,1137В,1140В. — О λόγοι промысла и вообще о λόγοι, проявляющихся в мире нравственном, см. у Евагрия, Sententiae (к киновитам гл.85), PG.40, 1282С [с.137, гл.132]; Cap. pract. ad Anat. 31,61, PG.40, 1229C; 1236В [с.104–105, гл.50; с.109–110, гл.89]; Изречения, р. п.(Добротолюбие I4), с.638 [с.119, гл.48]; у Немезия, De nature hom. inis, 44, PG.40, 809А. С, р.177,178 (= Ambigua, PG.91, 1192D,1193A., f.175a); у св. Григория Богослова, Or.4, n.47, PG.35, 572A; р. п. I.3,91; Or.32, n.27, PG.36, 205C; р. п. III,130; Poem. dogm. VI: de Providentia, v.22, PG.37, 431A; р. п. V.3,37. Употребление λόγος в субъективном смысле (= понятие, истина) с классических времен было обычным и имело большое распространение (св. Григорий Нисский, Contra Eunom. liB. I, PG.45, 388В,392С; р. п. V,169,175; св. Василий Великий, In hexaem. hom. I, n.4, PG.29, 12C; р. п. I.4, с.10; см. словари: W. Pape. Griechisch‑Deutsches Handworterbuch. 3 Aufl. Braunschweig 1880. Bd II, Abth.1 (А–П), S.58–61; E. A. Sophocles. Greek Lexicon of the Roman and Byzantine Periods. New York‑Leipzig 1888, p.719–720).

(обратно)

306

Ambigua, PG.91, 1081B‑C, f.124b.

(обратно)

307

Cap. de charitate I,98,99 [р. п. I,106]. Ambigua, PG.91, 1341D,1380B, f.236B.251a; 1248В,1280А,1296В,1329А, f.198B,211B,217B.231a. Quaest. ad Tahl. I, PG.90, 269A, p.15 [р. п. II, 33]; II,272A, p.16 [р. п. II, 35]; XIII,296B, p.30 [р. п. II,55]; XXV, 332B, p.52 [р. п. II,84]; XXVII,353C,356В,357С, p.65–67 [р. п. II,96–98]; XXXII,372B, p.75 [р. п. II,107]; XXXV, 377C, p.79 [р. п. II,112]; XL, 400A, p.91 [р. п. II,125]; XLVI,420C, p.102 [р. п. II,138]; XLVIII,436C,440B. D, p.111–114 [р. п. II,147–149]; LIX, 609B, p.203. Orat. Dom. expos., PG.90, 901D, p.362 [р. п. I,199].

(обратно)

308

Ambigua, PG.91, 1297A. 1385A. 1400A, f.218a,252B,257B. Quaest. ad Tahl. XXXV, PG.90, 380A, p.80 [р. п. II,113]; LIII,501C, p.147 [р. п. II,180]; LIV, 517D, p.156 [р. п. II,190]; LXIII,681C,684A, p.245; LXIV, 728C, p.271; LXV, 756D., p.286. Orat. Dom. expositio, PG.90, 873D, p.345 [р. п. I,186]. EP.36, PG.91, 629D, p.368.

(обратно)

309

Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 684A, p.245; LX, 621A, p.209.

(обратно)

310

Quaest. ad Tahl. LXV, PG.90, 756D, p.286. Ambigua, PG.91, 1297A, f.218a. Им соответствуют в аскетике λόγοι добродетели и ведения (Quaest. ad Tahl. III, PG.90, 273D, p.18 [р. п. II,37]), см. гл.«Практич. философия», прим. 3 и 20.

(обратно)

311

Ambigua, PG.91, 1357В,1169А, f.242Ь. 164а.

(обратно)

312

Cap. de charitate III,23 [р. п. I,123]. Ambigua, PG.91, 1085A‑C, f.126a; 1328B‑C, f.23 la. Quaest. ad Tahl. LX, PG.90, 625A, p.212. Дионисий Ареопагит, Div. nom. VII,2, PG.3, 869B‑C.

(обратно)

313

Ambigua, PG.91, 1084B, f.125a. Quaest. ad Tahl. LX, PG.90, 625A, p.212.

(обратно)

314

Ambigua, PG.91, 1313AB, f.224a-225a.

(обратно)

315

Quaest. ad Tahl. XXII, PG.90, 317B, p.44–45 [р. п. II,75]. Ambigua, PG.91, 1087C. 1305B, f.132a,221b.

(обратно)

316

Quaest. ad Tahl. V, PG.90, 280A, p.21 [р. п. II,40]; XL, 396C, p.89 [р. п. II, 123]; cP. Cap. de charitate II,26 [р. п. I,110]. Термин φυσικη θεωρία употреблен здесь в широком смысле (включая созерцание и мысленного бытия). Чаще же он употребляется в более узком смысле духовного созерцания чувственного бытия: Cap. de charitate I,94. 97 [р. п. I, 106]; Ambigua, PG.91, 1128C, f.145b; Quaest. ad Tahl. X, PG.90, 292A, p.28 [р. п. II,51]. См. гл.«Естественное созерцание», прим. 17.

(обратно)

317

Ambigua, PG.91, 1129A, f.146а, ср. 1228В, f.189b. Св. Григорий Нисский, De hom. opificio 24, PG.44, 212D-213A; р. п. I,173–174.

(обратно)

318

Ambigua, PG.91, 1285CD, f.213b-214a; ср. 1293В–С, f.216b.

(обратно)

319

lbid. 1129В,1248В, С.1380В, f.146B.198a. b,25la.

(обратно)

320

Ibid. 1400A, f.257b.

(обратно)

321

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 252B, p.5–6 [р. п. II,25]. Ambigua, PG.91, 1129B, f.146b.

(обратно)

322

Ambigua, PG.91, 1228B, f.189b; 1293B‑C, f.216b.

(обратно)

323

Ibid. 1133A‑B,1312B‑D, f.148a. 224a‑b.

(обратно)

324

Ibid. 1137A,1296D, f.150a,218a.

(обратно)

325

Quaest. ad Tahl. LV, schol.38, PG.90, 569D, p.182; LXV, schol.44. 781B; cp. Ambigua, PG.91, 1080B, f.123b; Cap. de charitate HI,32 [р. п. I,125]. Дионисий Ареопагит, De div. nom. VIII,3, PG.3, 892B.

(обратно)

326

Ambigua, PG.91, 1153A, f.157a. Mystagogia 2, PG.91, 669A, p.496 [р. п. I, 159]. св. Григорий Богослов, Or.18, n.3, PG.35, 988C; р. п. II.3, 83; ср. Or.38, n.10, PG.36, 321A; р. п. III,199.

(обратно)

327

Cap. de charitate III,30 [р. п. I, 125]. 12Quaest. et dubia 61, PG.90, 833B, p.323. 1S Ambigua, PG.91, 1240C‑D, f.195a‑b.

(обратно)

328

Quaest. et dubia 61, PG.90, 833B, p.323.

(обратно)

329

Ambigua, PG.91, 1240C‑D, f.195a‑b.

(обратно)

330

Сар. de charitate II,32; III,33 [р. п. I,112,125]. Quaest. ad Tahl. XXV, PG.90, 336B, p.55 [р. п. II, 86–87].

(обратно)

331

Quaest. ad Tahl. XI, PG.90, 292D, p.29 [р. п. II, 52]. Ambigua, PG.91, 1345B, f.237b.

(обратно)

332

Cap. de charitate III,30 [р. п. I,125].

(обратно)

333

Ambigua, PG.91, 1400C, f.258a; но ср. 1345В, f.237b.

(обратно)

334

К характеристике их греховного настроения см. Cap. de charitate III,5 [р. п. I,121–122]; Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 633C, p.218 (cap. quing. IV, 48); XXVI,341A‑B, p.57 [р. п. II, 88] (cap. quing. I,80); XI,293A, p.29 (περι το μη όν) [р. п. II,52]; LXII,653B‑C, p.228–229. О деятельности их речь будет ниже, см. гл.«Аскетика», прим. 33–39.

(обратно)

335

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 249В, р.4 [р. п. II,24]. Cap. practica 21, Прилож., с.58.

(обратно)

336

Ambigua, PG.91, 1140A, f.150b.

(обратно)

337

Ibid. 1397A, f.257a; 1245AB, f.197a‑b. Cap. de charitate III,30 [р. п. I,125].

(обратно)

338

Ambigua, PG.91, 1228C, f.189b-190a; ср. 1353А–В, f.241a.

(обратно)

339

Ibid. 1164BC. 1165A. 1397A‑B, f.162a. B.257a. Cap. gnost.2.3. Прилож., с.34.

(обратно)

340

Ambigua, PG.91, 1153B, f.157Ъ. Пространство и время — необходимые формы, τα ων ουκ άνευ, чувственного бытия: Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 708B, p.259; LXV, 757C. D, p.287.

(обратно)

341

Ambigua, PG.91, 1169B‑C, f.164b.

(обратно)

342

Ibid. 1217A. 1412B, f.185a, 262b, ср. 1104А–В, f.134a‑b; Quaest. ad Tahl. LXV, PG.90, 749B, p.282 (cap. quing. V, 34). св. Григорий Богослов, Or.16, n.5, PG.35, 940BC; р. п. II, 43; Or.14, n.30, 897B; р. п. II, 31; Or.32, n.8, PG.36, 184B; р. п. III,116; cp. Or.17, n.4, PG.35, 972A; р. п. II,76 (в чувственном мире постоянно одно лишь его непостоянство).

(обратно)

343

Ambigua, PG.91, 1216С, f.184b (είδη и σχήματα). Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 353C, p.65 [р. п. II,96].

(обратно)

344

Quaest. ad Tahl. LVIII, PG.90, 597A‑B, p.196; XXXII,372C, p.75 [р. п. II,107]; XLIX, 452A, p.119 [р. п. II,154]; schol.10, 461A, p.125 [р. п. II, 276]; L, 472C, p.131 [р. п. II, 165]; - LIX, 604C, p.199 (απάτη). Prol. ad Tahl. I, PG.90, 261B, p.12 [р. п. II,31]. Quaest. et dubia 21, PG.90, 801C, p.307. Ambigua, PG.91, 1112B, f.138a.

(обратно)

345

Quaest. ad Tahl. LVIII, PG.90, 596D, p.195–196 (cap. quing. IV,2); XXVII,353C, p.65 [р. п. II, 96]; LXV, 749B, p.282 (cap. quing. V,34).

(обратно)

346

Ambigua, PG.91, 1085A, f.126a; Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 728D, p.271 (cap. quing. V, 16); cP. XI,293A, p.29 [р. п. II, 52]; LXII,653B‑C, p.228–229. Μη όν у преп. Максима иногда означает и безотносительно прямо небытие: Ambigua, PG.91, 1308С, f.222b; 1329B. D, f.231b; Ad Thomam, PG.91, 1048A, f.110a; Mystagogia 1, PG.91, 668B, p.495 [р. п. I,158].

(обратно)

347

Prol. ad Tahl. II, PG.90, 264B, p.13 [р. п. II, 18]; I,252D, p.6 [р. п. II,26]. Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 356B, p.66 [р. п. II, 97] (cap. quing. I,94); XXXII,372C, p.75 [р. п. II, 107] Ambigua, PG.91, 1216A‑B, f.184b.

(обратно)

348

Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 353C, p.65 [р. п. II,96].

(обратно)

349

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 252D, p.6 [р. п. II,26]; Quaest. ad Tahl. XXXII,372C‑D, p.75–76 [р. п. II, 107].

(обратно)

350

Ambigua, PG.91, 1112B.1124B, f.138a. 143b.

(обратно)

351

Ambigua, PG.91, 1112B.1129C. 1132C. 1372B, f.138a. 146B.147B.248a. Quaest. ad Tahl. XXVI, PG.90, 349A, p.62 [р. п. II, 93]; XXVII,353B, p.64 [р. п. II,96]; LIV, 520A, p.157 [р. п. II, 190]; LXIII schol.47, 692D, p.249 (cap. quing. IV.91). Orat. Dom. expositio, PG.90, 888C, p.353 [р. п. I,193]. Эти νοούμενα и есть πνευματικοι λόγοι: Ambigua, PG.91, 1113A. 1245B (cap. quing. V,73,95). 1249B.1252В. 1377А, f.138B.197B.199a. 200a. 250a.

(обратно)

352

Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 716С, p.264. св. Григорий Богослов, Or.38, n.10, PG.36, 321В; р. п. III, 199.

(обратно)

353

Mystagogia I, PG.91, 668В, р.495 [р. п. I,158].

(обратно)

354

См. гл."Тайна Троичности".

(обратно)

355

Mystagogia 2, PG.91, 669А, р.496 [р. п. I,159]. Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 353C, p.65 [р. п. II,96]; LXIII,685D, p.247; schol.47, 692D-693A, p.249 (cap. quing. IV, 91).

(обратно)

356

Cap. de charitate I,98-99 [р. п. I,106]. Ambigua, PG.91, 1400A. 1133C, f.157B.148b.

(обратно)

357

Mystagogia 7, PG.91, 685AC, p.506 [р. п. I,167–168]. Св. Григорий Богослов (см. выше, с.24, прим.7.). Св. Григорий Нисский, De hom. opif. 16, PG.44, 180A; р. п. I,136; De anima et resur., PG.46, 28B; р. п. IV, 212.

(обратно)

358

Ambigua, PG.91, 1153A, f.157a‑b; 1305B, f.221b.

(обратно)

359

Ibid. 1248AB, f.198a. В учении о душе преп. Максим примыкает к Немезию и св. Григорию Нисскому. Основная черта его психологии — взгляд на душу как на бестелесную субстанцию (Ер.6, PG.91, 425В-428С, р.239–240; ср. Немезия, гл.2, PG.40, 541А. CD. 589В. р.30–31. 54–55). Душа обладает способностью равноангельского познания Бога (Ambigua, PG.91, 1308А, f.222a; Mystagogia 23, PG.91, 700D, p.516 [р. п. I,176]); по смерти она не оставляет своей мысленной деятельности (Ер.7, PG.91, 436В-437В, р.245–246; Ambigua, PG.91, 1368D-1369A, f.247а). В человеке она объединяет все функции, которые в других существах принадлежат растительным (питание, рост) или животным силам (φαντασία ορμή: Сар. de charitate III,32 [р. п. I, 125]; Ambigua, PG.91, 1337C. 1116A, f.235a. 139b) или душам: она, значит, едина (св. Григорий Нисский, De hom. opif. 14. 8, PG.44, 176A‑B,144D-145A; р. п. I,132. 98) и по бытию не зависит от тела (нетленна). Преп. Максим отвергал теорию предсуществования душ (Ambigua, PG.91, 1325D-1336В. f.230b-234a), а также вселения души по образовании тела (Ambigua, PG.91, 1336С-1341В, f.234a-236a; для той и другой теории см. св. Григорий Нисский, De hom., opificio, 28,29, PG.44, 229B-240B; р. п. I,192–203) и держался теории творения душ (Ambigua, PG.91, 1321С, f.228b). В учении о способностях (θυμός, επιθυμία: Ambigua, PG.91, 1196С-1197С, f.176Ь-177b — Немезий, гл.17. 19–21, PG.40, 676BC. 683A-692A; p.99–100. 106–109) и в частности о воле (Ad Marinum, PG.91, 13A-21B, p.3–8 = Немезий, гл.33. 34, PG.40, 733B-740B, p, 132–137) он прямо примыкал к Немезию.

(обратно)

360

Mystagogia 2, PG.91, 669 D, p.497 [р. п. I,160]. Quaest. ad Tahl. LXV, PG.90, 749C, p.282 (cap. quing. V, 35); LVIII,596D-597A, p.196 (cap. quing. IV,6).

(обратно)

361

Cap. de charitate III,25 [р. п. I,124]. Ambigua, PG.91, 1084A. 1345D, f.125a. 238a; ср. 1085С, f.126b.

(обратно)

362

Ambigua, PG.91, 1157A‑B, f.202b.

(обратно)

363

Quaest. ad Tahl. XXXII, PG.90, 372C, p.75 [р. п. II,107]. Mystagogia 7, PG.91, 685AB, p.506 [р. п. I,167–168].

(обратно)

364

Ambigua, PG.91, 1129B, f.146a‑b.

(обратно)

365

Ср. EP.6, PG.91, 429C‑D, p.241–242.

(обратно)

366

Cap. theol. II,79 [р. п. I,250].

(обратно)

367

Сар. quing. I.3,4. Ambigua, PG.91, 1085С-1088А,1196А, f.126b,176a. Quaest. ad Tahl. XXV, PG.90, 332D, p.53 [р. п. II,84]. Orat. Dom. expositio, PG.90, 876D. 892C, p.346,355 [р. п. I,186,194]. св. Григорий Богослов, Oratio 28 (de theol. II), a.17, PG.36, 48C; р. п. III3, 26; Or.12, n.1, PG.35, 844B; р. п. I,250; cp. Or.7, n.21, 784A; р. п. I,213. св. Григорий Нисский, Or. cat. 1, PG.45, 16CD; р. п. IV, 8–9.

(обратно)

368

Ambigua, PG.91, 1341D, f.236b.

(обратно)

369

Ibid. 1084B, f.125a.

(обратно)

370

Ibid. 1084B, f.125a‑b; ср. 1076С, f.122a. Quaest. ad Tahl. XXXV, PG.90, 380A, p.80 [р. п. II,112]; LX, 624D, p.212 (cap. quing. IV,32, αει ειναι= θέωσις). — Об обожении (θέωσις) человека преп. Максим говорит часто — главным образом, как о будущем блаженном состоянии вечной жизни (Ambigua, PG.91, 1084В,1088С, f.125a‑B.127а; 1076С,1237В,1389В, f.122а,193Ь-194а,254а; ср. 1249С, f.199a; Ad Thomam, 1040D, f.107b; Quaest. ad Tahl. IX, PG.90, 285BC, p.25 [р. п. II,47]; XXXV, 380A, p.80 [р. п. II,112–113]; XXXVIII,389D, p.86 [р. п. II,120]; LIX, 609A, p.202; LXI,640B, p.221 (πληρεστάτη θεώσεως χάρις); Orat. Dom. expositio, PG.90, 893D, p.357 [р. п. I,195]; Mystagogia 21, PG.91, 697A, p.514 [р. п. I,174]; Cap. theol. II,88 [р. п. I, 253]); как о цели и назначении человека (Ambigua, PG.91, 1092В, f.128b; 1345D, f.238a; ср. 1308В, f.222b; Quaest. ad Tahl. XI, PG.90, 292D, p.29 [об ангелах] [р. п. II,52], XXII,317D, p.45 [р. п. II,75]; Orat. Dom. expos., PG.90, 873CD. 905D, p.345. 365 [р. п. I,185–186,201]; EP.24, PG.91, 609C, p.355 (cap. quiug. I,42). Но говорит он также об обожении и как о частично достигаемом в сей жизни состоянии богоподобия (Ambigua, PG.91, 1200А–В, f.177b; 1224B, f.196a; EP.1, PG.91, 376A, p.208; EP.2, 393B, p.219; Quaest. ad Tahl. VI, PG.90, 280D-281A, p.22 [р. п. II,42]; XV, 297D, p.33 [р. п. II,58–59]), особенно в высших мистических состояниях соединения с Богом (Quaest. ad Tahl. XXII, schol.7, PG.90, 324C, p.48 [р. п. II,240–241] (cap. quing. I,63); XL, 396B, p.88 [р. п. II,123]; LXIII,673D, p.240; Or. dom. expositio, PG.90, 877C, p.347 [р. п. I,187]; Mystagogia 23, PG.91, 701BC, p.517 [р. п. I,176–177]; см. гл.«Таинственное богословие», прим. 8). Полное осуществление идеи обожения дано в Лице Господа нашего Иисуса Христа (Ambigua, PG.91, 1320А,1280А, f.227B.211b). Пределы нашего обожения зависят от степени уничижения Господа (см. гл.«Таинства как плоды Божественной благодати», прим.33). ср. об обожении у Дионисия Ареопагита (гл.«Ареопагитики», прим.10; см. еще Div. nom. II,11. VIII,5, PG.3, 649С.893А) и св. Григория Богослова (гл.«Свв. Григорий Богослов…», прим.26).

(обратно)

371

Ambigua, PG.91, 1088С, f.127a. О всех этих λόγος'ax человека см. Ambigua, PG.91, 1084В–С.1116В, f.125B.139b-140a; ср. 1392АВ, f.254b-255a. Cap. theol. I,56 [р. п. I,224]. — Об ειναι и ευ ειναι см. у св. Григория Богослова, Or.38, n.3, PG.36, 313С; р. п. III.3,194, и у Дионисия Ареопагита, De div. nom. IV, I, PG.3, 696A; особенно: V, 8, 821D (здесь речь и о λόγοι). — По учению св. Григория Нисского, человек, украшенный свойствами богоподобия, должен был получить и свойство вечности (Or. cat. 5, PG.45, 21D; р. п. IV,16), т. е. вечнобытие.

(обратно)

372

Ambigua, PG.91, 1248С.1245А, f.198B.197a‑b.

(обратно)

373

Cap. theol. 11,79 [р. п.1,251].

(обратно)

374

Ibid. II,21 [р. п. I,238].

(обратно)

375

Mystagogia 7, PG.91, 684D-685A, p.506 [р. п. I,167]; ср. 2, 669А–С, p.496–497 [р. п. I,159].

(обратно)

376

Ibid. 6, PG.91, 684B, p.505 [р. п. I,167]. Quaest. ad Tahl. XXXII, PG.90, 372C, p.75 [р. п. II,107].

(обратно)

377

Mystagogia 7, PG.91. 685D, p.507 [р. п. I,168]

(обратно)

378

Ambigua, PG.91, 1087B‑C. 1309D. 1305B‑C, f.131b-132a. 223B.221b.

(обратно)

379

Некоторые параллели к этому учению можно, впрочем, указать у св. Григория Нисского, а именно: для разделения на»созданное и несозданное естество» — De hom. inis opificio 16, PG.44, 184D; р. п. I,142; - Oral. cat. 39, PG.45, 100A; р. п. IV, 103 (100D-101A весьма схоже с Ambigua, PG.91, 1312A, f.224a); на бытие»мысленное и чувственное» — Oratio cat. 6, ibid. 25A‑B; р. п. IV, 19; на мужа и жену — De hom., opificio 16, PG.44, 181C; р. п. I,140. Говорит также св. Григорий Нисский и о Христе как о Соединителе разделенного (Or. cat. 16, PG.45, 52D; р. п. IV,50).

(обратно)

380

Ambigua, PG.91, 1304D-1305A, f.221a‑B. Ср. Quaest. ad Tahl. LVIII, PG.90, 436A‑B, p.111.

(обратно)

381

Ambigua, PG.91, 1305B, f.221b; cp.1309D-1312A, f.223b-224a; 1308B, f.222b.

(обратно)

382

Ibid. 1308B, f.222b; 1092B‑C, f.129a.

(обратно)

383

Ibid. 1087C, f.132a; 1252B, f.200a; 1309D, f.223B. Cap. de charitate I,83; IV, 44 [р. п. I,105,138–139].

(обратно)

384

Ambigua, PG.91, 1305C-1308B, f.222a‑b.

(обратно)

385

Ibid. 1312A‑B, f.224a.

(обратно)

386

Ambigua, PG.91, 1092C, f.129a; ср. 1249С, f.199b.

(обратно)

387

Ibid. 1069D, f.119a.

(обратно)

388

Ibid. 1088D, f. 127b.

(обратно)

389

См. выше, с.24.

(обратно)

390

Ambigua, PG.91, 1353B, f.241a.

(обратно)

391

Ibid. 1156D-1157A, f.158b-159a.

(обратно)

392

Ibid. 1305C. 1309A, f.222a. 223a. Quaest. et dubia 3, PG.90, 788B. P.301.

(обратно)

393

Ambigua, PG.91, 1401B, f.258b.

(обратно)

394

Ambigua, PG.91, 1356A, f.241b

(обратно)

395

Ibid. 1353C, f.241a‑b; ср. 1361А–В, f.244a (cap. quing. V,98–100). Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 628A, p.213 (cap. quing. IV,331). св. Григорий Нисский, De proposito secundum Deum, PG.46, 288A; р. п. VII,263; св. Григорий Богослов, Or.21, n.1, PG.35, 1084A; р. п. II,143.

(обратно)

396

Ср. Ambigua, PG.91, 1237С,1241В, f.194a,196а. — По учению св. Афанасия Великого, Бог дал человеку образ Свой — Логоса, вложил в него влечение к познанию Бога, — это отражение Бога в человеке, — чтобы человек, познавая Логоса, а в Нем Отца, нашел для себя в этом познании истинное блаженство: De mcarnatione Dei Verbi 11,12, PG 25, 116AB. D; p. n I.2,204–205,206; 13, ibid. 120B; р. п. I,208.

(обратно)

397

Cp. Quaest. ad Tahl. LIX, PG.90, 613C, p.205.

(обратно)

398

Ambigua, PG.91, 1332C,1309D,1280D, f.232b,223b,212a.

(обратно)

399

Ibid. 1097D. B, f.132a,131b.

(обратно)

400

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 257А, p.7 [р. п. II, 29]. Дионисий Ареопагит, см. гл.«Аропагитики», прим. 28. Св. Григорий Нисский, Oratio cat. 6.7, PG.45, 28В,32С; р. п. IV,22,27; In psalm, inscript. I,8,10, PG.44, 480A,540C; р. п. II,52–53,115; De anima et resurrectione, PG.46, 93A‑B; р. п. IV,269 (небытие); ibid. 89A; р. п. IV,265; De mortals, PG.46, 528B‑C; р. п. VII,522 (злоупотребление). Евагрий, De octo vitiosis cogit., PG.40, 1276D; р. п., с.607; Сар. practica 65, PG.40. 1240В [ср. Cap. practica 12, Прилож., с.57]. Св. Афанасий Великий, Contra gentes 6, PG.25, 12D-13A; р. п. I 2, 131. Св. Василий Великий, hom. ilia quod Deus non est auctor malorum, 3–7, PG.31, 332C-345C; р. п. IV.4 125–135. Блаж. Диадох, Λόγος ασκητικός, гл.3, с.24 (издание проф. К. Д. Попова). Авва Дорофей, Doctrina X, 3; XI,5, PG.88, 1725D,1737D; р. п.(Москва 1856), с.122,133.

(обратно)

401

Ambigua, PG.91, 1332А, f.232a. — Бог зла не знает (= не хочет) (Quaest. ad Tahl. XLI, schol.3, PG.90, 412B, p.101 (cap. quing. II,44); Ambigua, PG.91, 1085BC, f.126a‑b). Следовательно, оно не существует по естеству.

(обратно)

402

Сар. de charitate II,17 [р. п. I,109]. Св. Григорий Нисский, De orat. Dom. Or.3, PG.44, 1156C; р. п. I,423; Or. cat. 22. 5, PG.45, 60C,24D; р. п. IV,59. 18; De virginitate 12, PG.46, 369C; р. п. VII,342.

(обратно)

403

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 253B‑C, p.7; 257B, p.9 [р. п. II,26].

(обратно)

404

Ambigua, PG.91, 1116C, f.140a.

(обратно)

405

Mystagogia 1, PG.91, 668B, p.495 [р. п. I,158].

(обратно)

406

Ambigua, PG.91, 1348A, f.238A. Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 628A, p.213 (cap. quing. IV,33).

(обратно)

407

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 257A, p.9 [р. п. II,29].

(обратно)

408

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 257А,253С, p.9,7 [р. п. II,29,27]; ср. Quaest. ad Tahl. XVI,301В, p.35 [р. п. II,61].

(обратно)

409

Quaest. ad Tahl. LIX, PG.90, 604C, p.199 (cap. quing. IV,18). Quaest. ad Theopemptum, PG.90, 1396B, p.636 [р. п. I,204]. В развитии (под влиянием демонов) этой страсти человек дошел до всех видов религиозного заблуждения и даже до безбожия: Quaest. ad Tahl. LXII, PG.90, 653В, p.228; 657В, p.231 (cap. quing. IV,64); LXIV, 697AB, p.252; XXXVII. schol.4, 388C, p.84 [р. п. II,258] (cap. quing. II,24).

(обратно)

410

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 253C‑D,257AB,257C,260A‑B, p.7,9,10 [р. п. II,27. 29. 30]; Quaest. ad Tahl. I,269A, p.15 [р. п. II,33] = cap. quing. I,65 (с сылкой на св. Григория Нисского, по–видимому, на De anima et resur., PG.46, 53A. 57B‑C; р. п. IV,234,239 (животные влечения); De virgin. 12, PG.46, 369B; р. п. VII,342; De hom. opif.18, PG.44, 129A‑C; р. п. I,149,50); XXXII,373D-376A, p.77. Ambigua, PG.91, 1112B, f.138a. св. Афанасий Великий, Contra gentes 3, PG.25, 8C-9A; р. п. I.2,128–129 (чувственное познание и страсти). св. Григорий Нисский, De virginitate 12, PG.46, 373D-376A; р. п. VII,347 (удовольствие — начало падения).

(обратно)

411

Ambigua, PG.91, 1196А, f.176а. св. Григорий Нисский, De oral. Dom. Or.4, PG.44, 1161C; р. п. I,432; De anima et resur., PG.46, 61B; р. п. IV,242. Немезий, гл.1, PG.40, 532B, p.26. — Троечастное деление души встречается у преп. Максима чаще всего (в особенности в применении к задачам аскетики): Cap. de charitate I,67,79; II,12; III,20,35; IV,15,44 [р. п. I,103,104,108,123,136,138–139]; Quaest. ad Tahl. V, PG.90, 277D, p.21 [р. п. II,40]; XVI, ЗООС. 301В, p.34,35 [р. п. II,60,61]; XXII, schol.7, 324C, p.48 [р. п. II,240] (cap. quing. I,63); XXVII,356C, p.66 [р. п. II,97]; XXXIX, schol.1, 393B, p.87 [р. п. II,258] (cap. quing. II,25); XLIX, 449A, p.118 [р. п. II,153]; schol.11, 461А, p.125 [р. п. II, 277] (cap. quing. II,72. 77); L, 472B, p.130 [р. п. II,164] (cap. quing. II,95); LIV, schol.11, 528D, p.161 [р. п. II,305]; LV, 544A. 548D, p.169. 172 [р. п. II,199. 202–203]; LXIV, 704D. 705C, p.257. 258; LXV, 765B, p.291; Quaest. et dubia 79, PG.90, 852D, p.332. Νους рядом с λόγος встречается реже (Ambigua, PG.91, 1112D, f.138b; 1248B, f.198Ь). Указанное деление вообще часто встречается у древних церковных писателей (см. гл.«Мистика св. Макария египетского…», прим. 26,30).

(обратно)

412

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 256АВ, p.8 [р. п. II,27–28] (cap. quing. I,53); 249C,257В,260А, D. 261A, p.5,10,11,12 [р. п. II,24,29,30,31] (cap. quing. I,55,51,52); cp. Quaest. ad Tahl. XLIII,412D, p.98 [р. п. II,133] (cap. quing. II,33); 413A (II,34); LVIII, schol.21, 601D, p.198; LXI,628A, p.213 (cap. quing. IV,9,33); 629D, p.215.

(обратно)

413

Prol. ad Tahl. I,253D, p.8 [р. п. II,27]. Cap. de charitate II,8. 59 [р. п. I,108,115].

(обратно)

414

Ep.2. PG.91, 397A, p.221 (cap. quing. I,31: άγνοια, φιλαυτία, τυραννίς); Quaest. ad Tahl. XLIX, schol.11, PG.90. 461A, p.125 [р. п. II,277] (cap. quing. II,77). Prol. ad Tahl. I, PG.90, 256C, p.9 [р. п. II,28] (φιλαυτία δι' οδύνης). Cм. гл.«Аскетика», прим. 20–22.

(обратно)

415

Quaest. ad Tahl. XVI, PG.90, 301A, p.34 [р. п. II,61]; XXI,313B, p.42 [р. п. II, 71] (в отличие от | или безукоризненных страстей); XXXIX, 393А–В, р.87 [р. п. II,122]; LI,481D, р.136 [р. п. II,171] (cap. quing. II,98); LIV, 513С, p.154 [р. п. II,187]; LV, 541A, p.168 [р. п. II,198]; schol.5, 560C, p.179 [р. п. II,320] (cap. quing. III,47); LXII,657C, p.231; LXIV, 708A, p.258; LXV, 769B, p.293.

(обратно)

416

Ambigua, PG.91, 1112B,1117A, f.138a,140b; 1132B, f.147a; Quaest. ad Tahl. LXII, PG.90, 657C, p.231; Quaest. et dubia 67, PG.90, 841A, p.327. Ep.1, PG.91, 384B, p.213.

(обратно)

417

Cap. de charitate I,35 [р. п. I,99].

(обратно)

418

Quaest. ad Tahl. XXXIII, PG.90. 373D-376A, p.77 [р. п. II,108–109] (cap. quing. II,10). Ambigua, PG.91, 1121B, f.142b; 1132A, f.147a

(обратно)

419

Ambigua, PG.91, 1085А, f.126a. Св. Афанасий Великий, De incarn. Dei Verbi 4. 5, PG.25, 104BC. 105A; р. п. I.2,196,197.

(обратно)

420

Ambigua, PG.91, 1092D, f.129a.

(обратно)

421

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 257B, p.9 [р. п. II,29] (cap. quing. I,55).

(обратно)

422

Ambigua, PG.91, 1308C, f.222b; cp.1084D,1164A, f.125b,161b. Quaest. ad Tahl. LXI, PG.91, 633B, p.217 (cap. quing. IV, 47).

(обратно)

423

Ambigua, PG.91, 1093A, f.129b. Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 628A, p.213 (cap. quing. IV,33); LVIII, schol.21, 601D, p.198 (cap. quing. IV,9); XLII,408B, p.95 [р. п. II,130]; cp Prol. ad Tahl. I,256A, p.8 [р. п. II,28]. св. Григорий Нисский, Or. cat. 8, PG.45, ЗЗА–В,36В; р. п. IV,28,30. — Вообще о первом грехе и его следствиях см. у св. Григория Нисского, De virgin. 12, PG.46, 373D-376A; р. п. VII,347 (удовольствие — начало падения, причина облечения в»мертвые кожи»и осуждения на рождение от брака).

(обратно)

424

Ambigua, PG.91, 1104А–В. 1156D-1157A, f.134a‑b. 158b-159a; cp. Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 632D-633A, p.217. св. Григорий Богослов, Or.38, n.12, PG.36, 324C; р. п. III.3,201 (облечение в»кожаные одежды»). св. Григорий Нисский понимает»кожаные одежды», с одной строны, как подверженность смерти (Or. cat. 8, PG.45, ЗЗС; р. п. IV,29), как совокупность всех признаков тленности естества (зачатие, рождение, питание, смерть; De anima et resur., PG.46, 148C-149A; р. п. IV,316), с другой — как совокупность свойств неразумных животных (похоти, гнева и пр.; De mortuis, PG 46, 524D; р. п. VII,518). О противоборстве стихий в теле ср. также св. Григория Нисского, De virgin. 22, PG.46, 404В; р. п. VII,380.

(обратно)

425

Quaest. ad Tahl. XLII, PG.90, 405C, p.94 [р. п. II,130]. св. Афанасий Великий, De incarnatione Dei Verbi 7, PG.25, 108D; р. п. I.2,200.

(обратно)

426

Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 313A, p.42 [р. п. II,71] (см. о»естественных страстях»гл.«Полемика с монофизитами», прим. 34; здесь — прим.16).

(обратно)

427

Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 312В, р.42 [р. п. II,71]; LXII,656C, p.230 (cap. quing. IV, 63); ср. XXVI,345C‑D, р.60 [р. п. II,91]; LV, 537C, р. 166 [р. п. II,196]. Этот закон, к которому в эмпирическом состоянии обычно примешивается закон греха, закон плоти, — удовольствие — (о нем см. здесь. прим. 19), нужно отличать от φυσικος νόμος, как»естественного»нравственного»закона»(Quaest. ad Tahl. XVI,349А, p.62 [р. п. II,60]; LXIV, 724C‑D, р.268–269 = cap. quing. V,9), — проявляющегося в человеке, а также и во всем видимом естестве, и познаваемого в λόγοι путем естественного созерцания (Quaest. ad Tahl. LI, PG.90, 477B, p.134 [р. п. II,168]; Ambigua, PG.91, 1129A, f.146a). Об этом последнем законе речь будет ниже, в гл.«Закон и благодать».

(обратно)

428

Quaest. ad Tahl. LXI. PG.90, 628B, p.213 (cap. quing. IV,35); Cap. quiag. I,25.

(обратно)

429

Ambigua, PG.91, 1321A,1348A,1309A, f.228a. 238а–b,223а. Cв. Григорий Нисский, De hom., opificio 18, PG.44, 192A‑B; р. п. I,149; De mortuis, PG.46, 521D-524A; р. п. VII,515–516.

(обратно)

430

Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 313A, p.42 [р. п. II,71]; XLII,405C. 408C, p.94. 96 [р. п. II,129,130]. LXI. 632B, p.216 (cap. quing. IV, 44); 633B, p.217 (cap. quing. IV,47); 629A, p.214; 636B, p.219. Quaest. et dubia 3, PG.90, 788B, p.301. Понятие вины, проклятия, как и понятие греха, не имеет у преп. Максима самостоятельного значения — значения особой юридической величины, — наряду с греховной порчей и тлением; оно нераздельно мыслится и в том и другом и применяется у преп. Максима и к тлению произволения, и к тлению естества. Quaest. ad Tahl. LXII,652C, p.227–228; первое есть нарушение λόγος'а του ευ ειναι, второе — αει ειναι. О греховной сласти рождения см. у св. Григория Нисского, Or. cat.16, PG.45, 49D; р. п. IV,48; ср. 13, ibid. 45A; р. п. IV,41; о страстности и тленности плоти — De virgin. 13, PG.46, 377С; р. п. VII,351.

(обратно)

431

Ambigua, PG.91, 1317A, f.226a‑b. Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 312B, p.41–42 [р. п. II,71].

(обратно)

432

Ibid. LXI,633D, р.218; LXV, 756В, р.285.

(обратно)

433

Западные ученые (Landerer, 585–586; Wagenmann, 136), воспитанные большей частию на блаж. Августине, конечно, признают недостатком системы преп. Максима отсутствие у него учения о полном извращении или потере свободной воли человека. Но это — такого рода»недостаток», который является общим для всего греческого богословия и который в свою очередь может служить основой для критики начал августинизма. — Греческие церковные писатели (не говоря уже о представителях антиохийского богословия, из которых некоторые, например Феодор Мопсуэстийский, прямо склонялись к пелагианству) всегда отчетливо отмечали значение свободы воли и не поступались ею в пользу другого какого‑либо принципа. С их точки зрения, самое наказание падшего человека (одеяние его в»мертвые кожи») было осуществлено в таких размерах, чтобы нисколько не нарушить величайшего дара Божия человеческому естеству — свободы: оно рассчитано было лишь на то, чтобы побудить его свободную волю к исправлению (св. Григорий Нисский, De mortuis, PG.46, 521D-524D; р. п. VII,515–518), но не касалось ее по существу. В человеке, таким образом, и по падении осталась свобода выбора (св. Афанасий Великий, Contra gentes 4, PG.25, 9С; р. п. I.2,129; св. Григорий Нисский, De mortuis, PG.46, 521D-524B. D; р. п. VII,515–516. 518; De orat. Dom. Or.4, PG.44, 1165D-1168A; р. п. I,438): от нас и теперь зависит избирать доброе и злое (преп. Марк Подвижник, De baptizmo, PG.65, 989А; р. п., с.125; De his qui putant se ex operibus justificari 56 (p. п., гл.61), ibid. 937D; с.53); мы можем удерживаться от худых дел и исполнять закон (преп. Марк, De his qui putant 23(24), 933В, с.46–47; De lege spiritual! 31, 909В, с.14). Зло поэтому зависит от нашего нерадения (св. Григорий Богослов, Or.40, n.45, PG.36, 424А; р. п. III3, 263; преп. Марк Подвижник, De baptizmo, PG.65, 1016АВ; р. п., с.163–164). Оно поэтому и вменяется нам; без свободы же невозможно было бы нравственное вменение (св. Григорий Нисский, От. cat. 5, PG.45, 24С; р. п. IV, 18; преп. Макарий Египетский, hom.3, n.6; 27, n.21, PG.34, 472В–С. 708С-709А; р. п., с.21. 219). — Само собой разумеется, что это учение о свободе воли не вело ни к умалению значения первородного греха, ни к отрицанию необходимости благодати. Правда, преп. Марк утверждал, что на нас переходит не преступление Адамово (которое есть дело свободной воли), а лишь смерть (De baptizmo, PG.65, 1017С,1025C‑D; р. п., с.168,181), но это была крайность, обусловленная полемикой с мессалианством; уже в V в. это мнение, по–видимому, было одиноким. По вопросу о необходимости благодати все писатели были единогласны. Преп. Марк учил, что без благодати мы не можем достигнуть освящения, осуществить вполне требования закона (De his qui putant 33 (24), PG.65, 933B; De lege spir. 31, 909В; р. п., с.46–47.14), как не можем и избавиться от греха Адамова — смерти (De baptizmo, ibid. 1012B, с.158). Равным образом и другие церковные писатели признавали необходимость благодати для осуществления (св. Григорий Нисский, De orat. Dom. Or.4, PG.44, 1165A; р. п. I, 436; De proposito sec. Deum, PG.46, 304D; р. п. VII,281; преп. Макарий Египетский, см. гл.«Таинства как плоды Божественной благодати», прим. 19) и даже для желания добра (св. Григорий Богослов, Or.37, n.13, PG.36, 297D; р. п. III,186). Преп. Максим руководствуется главным образом воззрениями св. Григория Нисского, и лишь яснее и раздельнее, чем вышеуказанные отцы, раскрывает вопрос о грехе, свободе и благодати, различая виды греха [грех прародительский (произволения и естества) и грехи личные — страсти] и благодати [общепромыслительной, евангельской, возрождающей, просвещающей и обожающей: с.94.4, 96–97, 972].

(обратно)

434

Cap. de charitate II,82 [р. п. I,118]; ср. III,92 [р. п. I,133].

(обратно)

435

Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 313А–В, p.42 [р. п. II,71–72]. — св. Григорий Нисский, De beatitud. 4, PG.44, 1237А, р. п. II,406 (диавол всегда стремится обратить естественные пожелания в неестественные страсти). В силу тленности плоти в человеке имеет место тяжелая наклонность ко греху: De hom., opificio 18, PG.44, 193 B‑C; р. п. I, 152; немощность к добру: De orat. Dom. Or.4, PG.44, 1164C; p. п.1,435.

(обратно)

436

Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 316A, p.43 [р. п. II, 73]; LXII,657C, p.231.

(обратно)

437

Ambigua, PG.91, 1112B. 1121B, f.138a. 142b. Quaest. ad Tahl. LIII, PG.90, 505C, p.149 [р. п. II,183]; XXXIII,373D-376A, p.77 [р. п. II,108–109]; XLIII,413A, p.98. св. Григорий Богослов, Or.39, n.8, PG.36, 344A; р. п. III,213.

(обратно)

438

Ambigua, PG.91, 1353D, f.241a‑b (cap. quing. V, 99).

(обратно)

439

Cp. Cap. de charitate III,70 [р. п. I,130].

(обратно)

440

Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 313В, р.42 [р. п. II,72].

(обратно)

441

Ibid. LXI,632D-633A, p.317.

(обратно)

442

Ibid. XXI,313A-B, p.42 [р. п. II,71]; XXVI,348D, p.62 [р. п. II,93]; LXIV, 696B-697C, p.252. Ambigua, PG.91, 1300D, f.219b (cap. quing. V, 96; ср. св. Григория Богослова, Or.40, n.40, PG.36, 416C; р. п. III,259); Quaest. et dubia 67, PG.90, 841 A, p.327.

(обратно)

443

Liber ascet. 1, PG.90, 912B, p.367 [р. п. I,75].

(обратно)

444

Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 628C‑D, p.214.

(обратно)

445

Expos, in psalm. LIX, PG.90, 872A, p.343 [р. п. I, 214]. Cap. gnostica 24, Прилож., с.36.

(обратно)

446

Cap. quiag. I,11. Ср. выше учение св. Афанасия и обоих Григориев, гл.«Свв. Григорий Богослов…«и там же — прим. 24.

(обратно)

447

Св. Афанасий Великий, Contra arianos I,51, PG.26, 119C-120A; р. п. II2, 243.

(обратно)

448

Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 632B‑C, p.216 (cap. quing. IV, 44. 45); 636BC, p.219 (о рождении и тлении). Ambigua, PG 91, 1348A‑C, f.238b-239a. Фрагмент Прилож., с.28–29. О двух моментах искупления (освобождения от греха и тления) и о продолжении их в посланничестве св. Духа ср. в простых словах исповедания в Liber ascet. I, PG.90, 912ВС, p.367–368: 'Ο Μονογενης του Θεου Υιός, η πηγη της ζωης και αθανασίας, επέφανεν ημιν, και πολιτείαν θεοειδους ζωης επέδειξε, και (παθων το σωτηριον πάθος) την ελπίδα της αναστάσεως και της αιωνίου ζωης εδωρήσατο ημιν, — και το Πνευμα το άγιον κατέπεμψεν εις αρραβωνα της ζςης, και εις φωτισμον και αγιασμον των ημετέρων ψυχων και εις βοήθειαν των αγωνιζομένων φυλάξαι τας εντολας αυτου (в сокращении) [р. п. I,75].

(обратно)

449

Ambigua, PG.91, 1276C. 1280D-1281A, f.210a. 212a.

(обратно)

450

Ambigua, PG.91, 1097C‑D, f.132a; 1308D, f.222b-223a. Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 520C, p.157 [р. п. II, 191] (см. св. Григорий Богослов, Or.38, n.13, PG.36, 325C).

(обратно)

451

Quaest. ad Tahl. XXII, PG.90, 317B, p.45 [р. п. II,75]; LIV, 520C, p.157 [р. п. II, 191]; Ambigua, PG.91, 1289B‑C, f.214a; ср. св. Григория Богослова, Or.38, n.13; Or.40, n.2, PG.36, 325C. 361A; р. п. III.3, 202. 225.

(обратно)

452

Ad Thomam, PG.91, 1037 A, f.106a. Псевдо–Иустин, Expositio fidei 10, PG.6, 1224C (Otto, IV, 1880.3, p.348).

(обратно)

453

Ambigua, PG.91, 1097B, f.131b св. Афанасий Великий, De incarnatione Dei Verbi 7, PG.25, 109A; р. п. I, 200; cp св. Григория Богослова, Or.39, n.13, PG.36,349В; р. п. III, 217 (Новый Адам).

(обратно)

454

Ambigua, PG.91, 1097C. 1308D. 1309D, f.132a. 223a. b. Quaest. ad Tahl. XXII, PG.90, 317В, р.44–45 [р. п. II, 75]; Orat. Dom. expos., PC. 90, 873C‑D, p.345 [р. п. I,185–186]. Cap. theol. II,23 [р. п. I, 238].

(обратно)

455

Quaest. ad Tahl. LX, PG.90, 621A, p.209. Cap. theol. I,66 [р. п. I,226].

(обратно)

456

Ibid. См. выше, с.73, прим.4; 78.

(обратно)

457

Quaest. ad Tahl. LX, PG.90, 621A‑B, p.209; LIV, schol.18 [р. п. II,309], 532A, p.162; LXIII,684A, p.245. Orat. Dom. expositio, PG.90, 873D, p.345 [р. п. I,186].

(обратно)

458

Quaest. ad Tahl. XXII, PG.90, 317C, p.45 [р. п. II,75].

(обратно)

459

Ambigua, PG.91, 1285CD, f.213b-214a; 1129A, f.146a. О»естественном законе»и значении этого термина у преп. Максима см. гл.«Грехопадение человека», прим. 28.

(обратно)

460

Cap. quing. I,12. 13. Ad Thomam, PG.91, 1053C‑D, f.113a. Ambigua, PG.91, 1409C‑D, f.262a; 1313D, f.225b.

(обратно)

461

Cap. theol. II,76 [р. п. I,250].

(обратно)

462

Quaest. ad Tahl. LIX, PG.90, 608C-609A, p.202 (cap. quing. IV,19); cp. II,272B, p.17 [р. п. II,35].

(обратно)

463

Ambigua, PG.91, 1336A, f.233b. св. Григорий Богослов, Ер. 101 ad Cledonium I, PG.37, 181C-184A; р. п. IV3,162.

(обратно)

464

Cap. theol. II,25 [р. п. I,238]. ср. выше учение св. Афанасия Великого, гл.«Свв. Григорий Богослов…», прим. 24 и 25. Это ясный отзвук древнего сотериологического освящения тайны воплощения, отчетливо выраженного еще св. Иринеем Лионским (ок. 180 г.), Adv. haereses III,19, 1, PG.7, 939В; р. п.(2 изд.), с.292–293; III,10, 2, 873В; р. п., с.240; III,18,7, 937АВ; р. п., с.291. — св. Григорий Богослов, Or.40, n.6, PG 36, 365В; р. п. III,227; Оr.1, n.5, PG.35, 397С-400А; р. п. I, 5.

(обратно)

465

Tomus ad Stephanum Dor., PG.91, 156C, p.82. Выражение взято у св. Григория Богослова, Ер.101 ad Cledonium I, PG.37, 181C; р. п. IV3, 162.

(обратно)

466

Ambigua, PG.91, 1309A. 1276B. 1313C, f.223a. 210a. 225a; ср. 1325А, f.229b-230a. Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 629A‑B, p.214–215; XXI,312B, p.41 [р. п. II, 71]; XLII,405D, p.95 [р. п. II, 129–130]. Orat. Dom. expositio, PG.90, 880B, p.348 [р. п. I, 188]. Cap. quing. I,14. св. Григорий Нисский, Oratio catech. 13, PG.45,45A; р. п. IV,41.

(обратно)

467

Quaest. ad Tahl. XLII, PG.90, 408C‑D, p.96 [р. п. II, 130]. Ad Thomam, PG.91, 1044B, f.108b. Ep.44, PG 91, 644A, p.376.

(обратно)

468

Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 629B, p.215; 628D-629A, p.214; 632D, p.217; XXI,313C, p.42 [р. п. II,72]. Ad Thomam, PG.91, 1044A, f.108a. Этот вопрос был раскрыт в борьбе с афтартодокетами: см. выше, с.46–47 (Леонтий Византийский).

(обратно)

469

Ambigua, PG.91, 1276В, f.210a. — св. Григорий Богослов, Or.39, n.13, PG.36, 348D; р. п. III.3,217.

(обратно)

470

Ambigua, PG.91, 1317АВ, f.226а–b. Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 312B, p.41–42 [р. п. II, 71]; XLII,405OD, p.94–95 [р. п. II,129–130].

(обратно)

471

Quaest. ad Tahl. XLII, PG.90, 408C‑D, p.96 [р. п. II,130].

(обратно)

472

Ibid. LXII,652B, p.227.

(обратно)

473

См. выше — прим. 27. Господь воплотился εξ ημων δι'ημας καθ'αμαρτιας χωρίς: Ambigua, PG.91, 1285C. 1309A, f.263b. 223a.

(обратно)

474

Mystagogia 8, PG.91, 688C, p.508 [р. п. I,169]. Quaest. ad Tahl. XLII, PG.90, 408C, p.96 [р. п. II, 130]. Ep.11, PG.91, 453B, p.256. св. Афанасий Великий, De incarnatione Dei Verbi 9. 20, PG.25, 112A. 129C‑D; р. п. I.2, 202,216.

(обратно)

475

Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 629A, p.214; 633D-636C, p.218–219. Orat. Dom. expositio, PG.90, 880B, p.348 [р. п. I,188]. ср. св. Афанасия Великого, De incarnatione Dei Verbi 10, PG.25, 113C; р. п. I,204.

(обратно)

476

Quaest. ad Tahl. XLII, PG.90, 408A‑B, p.95 [р. п. II,129–130]. ср. св. Афанасия Великого, Contra arianos I,51, PG.26, 120A; р. п. II,243.

(обратно)

477

Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 313C, p.42–43 [р. п. II, 72]; 316C, p.44 [р. п. II,73]; XXVI,345C‑D, p.60 [р. п. II, 91]; Ad Thomam, PG.90, 1044B, f.108a‑b.

(обратно)

478

Quaest. ad Tahl. LXV, PG.90, 769A, p.293 (cap. quing. V, 59). Liber ascet. 1. 3, PG.90, 912В, 913С, p.367. 368 [р. п. I,75,76]. Expositio in psalm. LIX, PG.90, 864B‑C, p.339 [р. п. I, 211]. Orat. Dom. expositio, PG.90, 901B, p.361 [р. п. I,198].

(обратно)

479

Ambigua, PG.91, 1348BC, f.238b. Cap. theol. II,76 [р. п. I,249–250]. Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 672BC, p.238. св. Григорий Богослов, Or.40, n.29, PG.36, 400B; р. п. III,249.

(обратно)

480

Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 313В. 316А, p.42. 43 [р. п. II,72,73]. св. Григорий Нисский, De beatitud. or 4, PG.44, 1237A‑C; р. п. II, 406–407; преп. Исихий, Сар. de temperantia 12, PG.93, 1484D. 1485А; р. п.(Добротолюбие II3), с.160.

(обратно)

481

Liber ascet. 10–12, PG.90, 920А-921В, p.371–373 [р. п. I,78–79].

(обратно)

482

Quaest. ad Tahl. XXI, PG.90, 316B‑C, p.43–44 [р. п. II,73]; Liber ascet. 12, PG.90, 921A, p.373 [р. п. I, 79].

(обратно)

483

Ambigua, PG.91, 1333A‑B, f.233a.

(обратно)

484

Quaest. ad Tahl. LIII, PG.90, 505B, p.149 [р. п. II,183].

(обратно)

485

Quaest. et dubia 64, PG.90, 840A, p.326. Cap. de charitate IV, 70 [р. п. I, 142]. Oral. Dom. expositio, PG.90, 881A‑B, p.349 [р. п. I, 188–189].

(обратно)

486

Orat. Dom. expositio, PG.90, 905C‑D, p.364 [р. п. I,200–201]. Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 396A‑B, p.88 [р. п. II, 123] (cap. quing. II,27). Expositio in psalm. LIX, PG.90, 857A, p.335 [р. п. I, 208]. Liber ascet. 1. 11, PG.90, 912B. 920D, p.367. 372 [р. п. I,75. 79]. Ep.11, PG.91, 453C, p.256; cp. Ambigua, PG.91, 1404A, f.259a. св. Афанасий Великий, De incarnatione Dei Verbi 16. 14, PG.25, 124D. 120C; р. п. I2, 218, 211.

(обратно)

487

Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 636D, p.219. Фрагмент περι της θείας θείας ενανθρωπήσεως, Прилож., с.28–29. Сар. quing. I,14.

(обратно)

488

Liber ascet. 10, PG.90, 920B, p 372 [р. п. I,78–79]. Ep.2, PG.91, 397C, p.222.

(обратно)

489

Expositio in psalm. LIX, PG.90, 857A, p.335 [р. п. I,208]. Учение о христианской жизни подробнее раскрыто в аскетике.

(обратно)

490

Ср. Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 700B‑C, p.254.

(обратно)

491

Ambigua, PG.91, 1140B, f.151a.

(обратно)

492

Ibid. 1084A, f.125a.

(обратно)

493

Quaest. ad Tahl. XLI1, PG.90, 408B, p.95 [р. п. II,130].

(обратно)

494

Ambigua, PG.91, 1348D, f.239a.

(обратно)

495

Quaest. ad Tahl. LXI, PG 90, 629B, p.215. Ad Thomam, PG.91, 1044B f.108b. св. Григорий Богослов, Or.30, n.21, PG.36, 132В; р. п. III3, 82. св. Афанасий Великий, De incarnatione Dei Verbi 8, 9, PG.25, 109B. 112A; р. п. I2, 200. 201–202.

(обратно)

496

Quaest. ad Tahl. XXII, PG.90, 320A, p.45 [р. п. II,76]; LXIV, 700A, p.253–254.

(обратно)

497

Ibid. LXIV, 713A‑B, p.262; Orat. Dom. expositio, PG.90, 880C, p.348 [р. п. I, 188] Cap. quing. I,11. св. Григорий Богослов, Or.39, n.13, PG.36, 349В; р. п. III3, 217; та же речь о приманке встречается и у св. Григория Нисского. (Or. cat. 24,26, PG.45, 65А. 68D; р. п. IV, 64,68) в связи с теорией выкупа у диавола (см. выше, с.25, прим.8), которой преп. Максим не разделяет.

(обратно)

498

Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 700B, p.254; XXII,320A, p.45 [р. п. II,76].

(обратно)

499

Cp. Ambigua, PG.91, 1309B‑C, f.223a‑b; 1384C. 1385A, f.252b; 1280D, f.212a. св. Афанасий Великий, De incarnatione Dei Verbi 9. 25, PG.25, 112A. 140C‑D; р. п. I,202,223.

(обратно)

500

Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 721C, p.267. Ambigua, PG.91, 1320A, f.227a; ср. 1321А, f.228a. Cap. quing. I,11. — Как видим, у преп. Максима намечается три искупительных момента, подобно тому, как и у св. Афанасия тоже указывается три: избавление от нетления через соединение с Богом (обожение), воссоздание образа Божия (научение), уплата долга смерти (восприятие нашего осуждения — тления и смерти) (De incarnatione Dei Verbi 20. 54, PG.25, 129D, 192B; р. п. I, 216. 260). У преп. Максима, впрочем, содержание каждого момента раскрывается полнее; кроме того, обожение понимается в истолковании Леонтия Византийского (см. гл.«Полемика с монофизитами», прим. 42–53), т. е. приурочивается ко времени после воскресения.

(обратно)

501

Ambigua, PG.91, 1280А. 1320А, f.211b-212a. 227а–b.

(обратно)

502

Ibid. 1333С, f.233b; 1361A,1365C, f.245a,246a. св. Григорий Нисский, Or. cat. 35, PG.45, 88A; р. п. IV, 89. — св. Григорий Богослов (Or.40, n.2, PG.36, 360В-361A; р. п. III, 224–225) различает три рождения: плотское (рабское и страстное), в крещении (свободное и истребляющее страсти) и при воскресении, и говорит, что все эти три наших рождения почтил Господь. Учение о трех рождениях (в ειναι, ευ ειναι, αει ειναι) разделяет и преп. Максим (Ambigua, PG.91, 1325В, f.230а).

(обратно)

503

Ad Thomam, PG.91, 1044A, f.108a‑b. Liber ascet. 1, PG.90, 912C, p.368 [р. п. I,75]. Cp. Orat. Dom. expositio, PG.90, 877A, p.346 [р. п. I,187]; Ambigua, PG.91, 1348C‑D, f.239a.

(обратно)

504

Ambigua, PG.91, 1308D-1312A, f.223a-224a.

(обратно)

505

Disputatio, PG.91, 325А, p.180. Tomus ad Stephanum Dor., PG.91. 156C, p.82. Cap. XIII de vol.13, Прилож., с.65.23–25. См. выше, с.89, прим.1.

(обратно)

506

См. гл.«Тайна боговоплощения», прим. 60.

(обратно)

507

Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 400С, p.91 [р. п. II,126]; ср. Cap. theol. I,31 [р. п. I, 220].

(обратно)

508

Quaest. ad Tahl. LXV, PG.90, 745B, p.279; LXI, 640A, p.221; cp. XXVII, 352D, p.64 [р. п. II,95]; LXIV, 700C. 701B, p.254,255; Orat. Dom. expositio, PG.90, 889C, p.354 [р. п. I,191].

(обратно)

509

Quaest. ad Tahl. XXXIII, PG.90, 373B‑C, p.76,77 [р. п. II,108–109].

(обратно)

510

Quaest. ad Tahl. VI, PG.90, 280C‑D, p.22 [р. п. II,42]; LIV, 521A‑B, p.158; 524C, p.159 [р. п. II,192,193] (cap. quing. III,43). Все озарения даются по мере веры: ibid. LIV, 516D, p.155 [р. п. II,189] (cap. quing. III,34); XXIX, 365A, p.71 [р. п. II,103] (cap. quing. I,96); XLVIII,437B, p.112 [р. п. II,148].

(обратно)

511

Ibid. LXI,636A, p.219; 632B‑C, p.216; 641A, p.221; LXIII,685C, p.246; III,273B. D, p.18 [р. п. II,36,37]; XV, 297C‑D, p.33 [р. п. II,58–59]. Orat. Dom. expositio, PG.90, 877A, p.346 [р. п. I, 187]. Ambigua, PG.91, 1141A‑B, f.152a; 1348B. C‑D, f.238b,239a. См. гл.«Свв. Григорий…», прим.27.

(обратно)

512

Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 636В-637А, p.219. Преп. Марк Подвижник, имея не совсем точное представление о первородном грехе, выступает и в данном случае с несколько странным мнением, утверждая, что в крещении мы освобождаемся от смерти; если же снова подпадаем ее власти (т. е. умираем), то потому, что навлекаем на себя осуждение своими личными грехами (De baptizmo, PG.65, 1025А; р. п., с.178–179). После полемики Леонтия Византийского с афтартодокетами несостоятельность этого мнения должна была стать очевидной для каждого.

(обратно)

513

Orat. Dom. expositio, PG.90, 880В, р.348 [р. п. I,188].

(обратно)

514

Quaest. ad Tahl. VI, PG.90, 280CD, p.22 (δυνάμει) [р. п. II,42]; LXI,632B (χάρις της αναμαρτησίας), p.219; LXIV, 708A, p.258. Ambigua, PG.91, 1320A, f.227a‑b. Крещение дает силу к отражению диавола (св. Григорий Богослов, Or.40, n.9, PG.36, 369В-372А; р. п. III,230–231) и к исполнению заповедей (преп. Марк Подвижник, De baptizmo, PG 65, 1004В; р. п., с.147).

(обратно)

515

Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 521B-525C, p.158–160 [р. п. II,192–194] (cap. quing. III,39–42); XXIX, 365AB, p.71 (cap. quing. I,96) [р. п. II,103].

(обратно)

516

Ibid. LXIII,673C, p.240 (cap. quing. IV,79) См. у Дионисия Ареопагита, выше, с.38:7–9.«Усовершение»сообщает обожение (LXIII,673C‑D, p.240; cap. quing. IV,79), т. е. приводит в созерцательной жизни к тем же благам, к каким в практической приводит причащение (Mystagogia 23, PG.91, 701В, р.517 [р. п. I,176]).

(обратно)

517

Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 524С, p.159 [р. п. II,192–193] (cap. quing. III, 42). Liber ascet. 2, PG.90, 914A‑B, p.368 [р. п. I,75–76].

(обратно)

518

Mystagogia 24, PG.91, 704D-705A, p.519 [р. п. I,178]; 21, 697A, p.514 [р. п. I, 174]. Orat. Dom. expositio, PG.90, 897A, p.358 [р. п. I,196]. См. гл.«Свв. Григорий…», прим. 28.

(обратно)

519

Quaest. ad Tahl. LXI, PG.90, 769B, p.293; LXIII,684A, p.245.

(обратно)

520

Ibid. LIX, 605B, p.200 (cap. quing. IV,13); LXIV, 708A, p.258. Cap. theol. I,67 [р. п. I, 226].

(обратно)

521

Ambigua, PG.91, 1348C‑D, f.239a.

(обратно)

522

В этом смысле Бог называется причиной добродетелей: Quaest. ad Tahl. LXIV, schol.24, PG.90, 732A, p.272 (cap. quing. V,2); V, schol.1, 280B. p.21 [р. п. II,227]. Expositio in psalm. LIX, PG.90, 872B, p.343 [р. п. I,214]. Св. Григорий Богослов, Or.21, n.1, PG.35, 1084A; р. п. II,143.

(обратно)

523

Quaest. ad Tahl. LVI, PG.90, 581D, p.188. В то время как естественный закон требует относиться к ближнему, как к себе, благодатный (духовный) требует любить его более самого себя: Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 725C, p.270 (cap. quing. V,12). Различие между естественной и духовной добродетелью (любовью) отчетливо проведено у блаж. Диадоха, гл.34. 74, с.111. 400–401; ср. также у преп. Марка Подвижника (De his qui putant 83(90), PG.65, 941CD; р. п., с.58), который различает три состояния (νοητοι τόποι) в человеке: неестественное παρα φύσιν, resp. страсти), естественное κατα φύσιν, resp. естественные добродетели) и сверхъестественное (плоды Духа, resp. духовные добродетели). Ср. о естественных добродетелях у св. Василия Великого, In hexaem. horn. 9, n.4, PG.29, 196ВС; р. п. I.4, 143.

(обратно)

524

В человеке и по падении остались семена добра (Quaest. ad Tahl. XXVI, PG.90, 349В, р.62 [р. п. II,93]; ср. Cap. de charitate II,32 [р. п. I,111–112]); поэтому от воли человека зависит держаться правильного употребления своих способностей (т. е. делать естественное добро) и избегать страстей (Cap. de charitate II,82 [р. п. I,118]). Западные ученые, конечно, тут будут видеть полу–пелагианство. Но мы не обязаны смотреть на все глазами блаж. Августина. Греческие писатели никогда не отказывались от принципа синергизма и не уменьшали значения свободы по сравнению с благодатью (се. Григорий Богослов, Or.37, n.13. 15, PG.36, 297В. 300D; р. п. III.3,185,187; св. Григорий Нисский, Or. cat.36, PG.45, 92D; р. п. IV,96; яснее всего у преп. Макария: Ноm.15, n.25 (p. n.§23), PG.34, 592D; р. п., с.122 (у человека осталась свобода выбора); Ноm.27, а.22, 709А, с.219 (ум равномощен диаволу в борьбе); Ноm.20, n.7,8, 653CD, с.173 (от воли зависит уверовать); Ноm.37, n.10, 757А, с.262 (отсюда без участия воли Бог не совершает нашего спасения). Но, по учению преп. Макария, необходима и благодать — для совершенного искоренения зла (Ноm.27, n.22; 2, n.3, 465А, с.15), для духовного питания и обожения (Ноm.1, n.10; 44, n.6, 460D,784А, с.11. 285). Благодать — это другое (рядом с свободой) крыло, необходимое для того, чтобы достигнуть неба (Ноm.32, n.6, 737D, с.243). О необходимости благодати см. гл.«Грехопадение человека», прим.34.

(обратно)

525

Quaest. ad Tahl. XV, PG.90, 297В, р.32 [р. п. II,58] (cap. quing. I,72).

(обратно)

526

Ambigua, PG.91, 1237B, f.193b-194a. Quaest. ad Tahl. XXII, PG.90, 321A, p.47 [р. п. II,77]. Cap. theol. I,67 [р. п. I,226].

(обратно)

527

Quaest. ad Tahl. LIX, PG.90, 608A, p.201; 604C, p.199 (cap. quing. IV,18). Св. Василий Великий, Comm. in Isaiam, n.5.2, PG.30, 125BC. 121A; р. п. II.4,10.7 (сочинение это преп. Максим знает как сочинение св. Василия: Ambigua, PG.91, 1080D, f.123b-124a).

(обратно)

528

Quaest. ad Tahl. LIX. PG.90. 605B, p.200 (cap. quing. IV,13); 604D, p.199.

(обратно)

529

Ibid. VI,280D, p.22 [р. п. II,42]; schol.3, 281D, p.23.

(обратно)

530

См. прим.5. Orat. Dom. expositio, PG.90, 880B, p.348 [р. п. I,188]. См. выше, с.96, прим.6.

(обратно)

531

7 Quaest. ad Tahl. VI. PG.90, 280D-281A, p.22 [р. п. II,42–43]. Преп. Марк Подвижник, De his qui putant 56 85 (61,92), PG.65, 937D. 944A; р. п., с.53,59; De baptizmo, ibid. 988C,996A, с.123,134 (благодать действует только по мере исполнения заповедей); ibid. 985C, с.120 (крещение не делает совершенным не исполняющего заповедей); св. Григорий Нисский, De proposito secundum Deum, PG.46, 289B; р. п. VII,265 (благодать дарует спасение, а получить его нужно трудами); Or. cat.40, PG.45, 101ВС; р. п. IV,106 (крещение не действенно, если человек не очищает себя от страстей); св. Григорий Богослов, Or.40, n.34, PG.36, 408D; р. п. III.3,254 (отпущение грехов зависит от Бога, сохранение [чистоты] от нас). Блаж. Диадох, гл.89, с.471–473 (благодать крещения сообщает образ Божий, а через исполнение заповедей дает и подобие).

(обратно)

532

Mystagogia 24, PG.91, 712В, р. 523 [р. п. I,177–178]. Quaest. ad Tahl. II, PG.90, 273D, p.18 [р. п. II,35]; LXI,636C, p.219. Отсюда προαίρεσις называется хранительницей благодати: ibid.; Oral. Dom. expositio, PG.90, 877A, p.346; 901A, p.361 [р. п. I,186,198]. Ср. св. Григория Богослова, Or.40, n., 34, PG.36, 408C‑D; р. п. III,254.

(обратно)

533

Mystagogia 24, PG.91, 712B, p 523 [р. п. I,177–178]. Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 524C, p.159 [р. п. II,193] (cap. quing. III,42); cp. LIX, 612B, p.204 (cap. quing. IV, 23). Преп. Марк Подвижник, De baptizmo, PG.65, 1012A; р. п., с.158; De his qui putant 110(118), ibid. 945D, с.63 (дары Духа проявляются по мере веры и исполнения заповедей).

(обратно)

534

Ambigua, PG.91, 1364С, f.245a. Quaest. ad Tahl. XXXV, PG.90, 377C-380A, p.79–80 [р. п. II,112–113].

(обратно)

535

Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 525A, p.160 [р. п. II,193–194]

(обратно)

536

Mystagogia 5, PG.91, 677C, p.502 [р. п. I,164].

(обратно)

537

Ambigua, PG.91, 1361A, f.224a (через веру и благодать Духа); 1084C‑D, f.125b. Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 400C, p.91 [р. п. II,126]; LIV, 525A, p.160 [р. п. II,192]. Учение о таинственном воплощении Христа в душах верующих было вообще распространенным в древности (см. выше, с.28, прим.5), но особенно оно было развито св. Мефодием Олимпийским (см. ниже, с.99, прим.6) и преп. Макарием Египетским (в конкретно–наглядной форме, см. гл.«Мистика…», прим. 11, 21, 23, 25), а также (в смысле подражания Христу и перенесения в душу Его духовных сил — созерцаний) св. Григорием Богословом (Оr.37, n.12, PG.36, 297А; р. п. III.3, 85; Or.38, n.1.4,313А,316А; р. п. III, 193. 194; Or.39, р.10,17,31,34, 345В,353С,404В,408В–С; р. п. III,214,220,251,254; см. слова на Господские праздники, где вся евангельская история толкуется в применении к таинственной жизни Господа в душах верующих; ср. гл.«Свв. Григорий Богослов,…», прим. 29). Преп. Максим более всего приближается к св. Григорию Богослову, немного менее к св. Мефодию.

(обратно)

538

Quaest. ad Tahl. XXII, PG.90, 320A, p.45 [р. п. II,76]; schol.3, 321D, p.47 [р. п. II,239] (cap. quing. I,62); LXI,637D, p.220. Ambigua, PG.91, 1385B‑C, f.253a; 1084C, f.125b. Ad Thomam, PG.91, 1040D, f.107b. Orat. Dom. expositio, PG.90, 877A, p.347 [р. п. I,187]. Quaest. ad Theopemptum, PG.90, 1400D, p.640 [р. п. I,207]. Св. Григорий Богослов, Or.38, n.13, PG.36, 325C; р. п. III.3, 202; Or.40, n.45, ibid. 424B; р. п. III,264; cp. or.1, n.5, PG.35, 397C-400A; р. п. I.3,5.

(обратно)

539

Cap. theol. II,11 [р. п.1,236].

(обратно)

540

Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 400C, p.91 [р. п. II,126]; XXII,321B, p.47 [р. п. II,77].

(обратно)

541

Ibid.; Orat. Dom. expositio, PG.90, 889C,897A, p.354,358 [р. п. I,193. 196]. Cap. quing. I,9.

(обратно)

542

Ambigua, PG.91, 1360C. 1364C, f.243b. 245a.

(обратно)

543

Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90,525AB, p.160 [р. п. II,194]. Отсюда никто, согрешая, не имеет права ссылаться на немощь естества, ибо единение с Логосом достаточно укрепляет его: ibid. LIV, schol.31,563А, p.164 [р. п. II,316] (cap. quing. III,46).

(обратно)

544

Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 685C, p.246–247. Учение о Церкви как воплощении Христовом не так развито у преп. Максима, как учение о воплощении в»малой церкви»души каждого верующего (ради которой существует и великая Церковь, resp. храм; ср. Mystagogia 5, PG.91, 681D, p.505 [р. п. I,166]) и даже не так, как у св. Мефодия Олимпийского (Convivium, III,8–9. VIII,6 (Церковь); VIII,8,9. VII,4 (душа), PG.18, 73А-76А, 148АВ; 149В; 152В. 129В–С; р. п.(2 изд.,1905), с.51–53,93–94;95,97,83), которому преп. Максим следует в учении о том и другом воплощении, как и в некоторых других пунктах, например, в истолковании Зах.4:1–3 в приложении к Церкви (Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 665C,677В. 688А, p.235,242,247; cp. Convivium, V, 8. X, 6, PG.18, 112A‑B,204A; р. п., с.73,128), в символике чисел (Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 396C, p.89 [р. п. II,123]; LV; 545D, p.171 [р. п. II, 201–202]; cp. Convivium, VIII,11, PG.18, 156AB; р. п., с.99). О церковном устройстве преп. Максим почти не говорит ничего, сосредоточиваясь главным образом на созерцании внутренней стороны жизни Церкви и на истолковании богослужения.

(обратно)

545

Mystagogia I, PG.91, 665С-668В, p.494–495 [р. п. I,157–158].

(обратно)

546

Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 685С,672В, р.246–247,238.

(обратно)

547

Ibid. XLVIII,433C, р. 110 [р. п. II, 146]; LIII,501A, р. 146 [р. п. II,180].

(обратно)

548

Св. Иртей Лионский, Adv. haer. V, 17,4. IV, 21,2, PG.7, 1171С,1044В; р. п., с.484,379. Св. Афанасий Великий, De incarnatione Dei Verbi 25, PG.25 140A; р. п. I,2,222.

(обратно)

549

Ambigua, PG.91, 1281A, f.212a; 1365C, f.246a.

(обратно)

550

Ibid. 1097B, f.131b. Cap. theol. II,25 [р. п. I,238].

(обратно)

551

Mystagogia 24, PG.91, 704A,712B, p.518,523 [р. п. I,177,181]. Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 685C, p.246–247; 672B‑C, p.238.

(обратно)

552

Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 521A, p.158 [р. п. II,191]; LXIII, 668A‑B, p.236.

(обратно)

553

Ibid. LV, 557B, p.178 [р. п. II,208].

(обратно)

554

Ibid. XLVIII,433D, p. III [р. п. II, 146]; ср. Mystagogia 9.23, PG.91, 689A. 700A, p.509б515 [р. п. I,169–170,175].

(обратно)

555

Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 701B, p.255; XXIX, 365D, p.72 [р. п. II, 104].

(обратно)

556

Ср. Ер. 31, PG.91, 625A‑B, p.364 (св. Григорий Богослов, Or.2, n.73, PG.35, 481В; р. п. I, 49; ср. Дионисий Ареопагит, De coel. hier. III, 1, PG.3, 164D); Mystagogia 2, PG.91, 669A, p.496 [р. п. I,159].

(обратно)

557

Quaest. ad Tahl. LV, PG.90, 557AB, p.177–178 [р. п. II, 208]; LXIII,673D, p.239; LXIV, 708C, p.259. Среди них выделяется»духовное священство»(XLV, 417D-420A, р.101–102 [р. п. II,137]) - духовные руководители (может быть, представители старчества), святые люди.

(обратно)

558

Expositio in psalm. LIX, PG.90, 864C, p.339 [р. п. I,211], ср. 865А, p.340 [р. п. I,211]; cp. Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 400C‑D, p.91 [р. п. II,126].

(обратно)

559

Mystagogia 24. 12, PG.91, 701D,689D, p.518,510 [р. п. I,177,170].

(обратно)

560

Ambigua, PG.91, 1365В–С, f.246a (в толковании на св. Григория Богослова, Or.45, n.16, PG.36, 645А; р. п. IV.3,136–137).

(обратно)

561

Mystagogia I, PG.91, 664D-668B, p.493–495 [р. п. I, 157–158].

(обратно)

562

Ibid. 2, 668C‑D, p.496 [р. п. I,159].

(обратно)

563

Ibid. 4, 672BC, p.498 [р. п. I, 160–161] (о человеке см. гл.«Учение о человеке», прим. 24–30); 5, 681CD, p.504–505 [р. п. I,166].

(обратно)

564

Ibid. 21, 697A, p.514 [р. п. I,174]; ср. ibid.4, 672C, p.498 [р. п. I,161].

(обратно)

565

См. выше, с.76,93.

(обратно)

566

Mystagogia 24, PG.91, 701D-705A, p.518 [р. п. I,177].

(обратно)

567

Ibid. 14–21, PG.91, 692D-696D, p.511–514 [р. п. I,171–174].

(обратно)

568

9 Ibid. 21, 696D-697A, p.514 [р. п. I,174]. В толковании литургии Ареопагит оказывает влияние на преп. Максима только в некоторых деталях (Eccles. hier. III, III,4. 7, PG.3, 429D,436C; Mystagogia 10,11,18, PG.91, 689В–С. 696В, р.509–510. 513 [р. п. I:170,173]).

(обратно)

569

Mystagogia 24, PG.91, 704D-705A, p.519 [р. п. I,179].

(обратно)

570

Mystagogia 7, PG.91, 685B‑C, p.507 [р. п. I, 168]. Св. Григорий Богослов, Or.6 (de pace I), n.14, PG.35, 740C; р. п. I.3,188; Or.7, n.21, 781C-784A; р. п. I,213; Or.32, n.8; Or.38, n.11. PG.36, 184В. 324С; р. п. III.3,116,200. Cp. Ambigua, PG.91, 1157B, f.159a.

(обратно)

571

Ambigua, PG.91, 1252A, f.199b-200a. Св. Григорий Богослов, Or.7, n.21, PG.35, 784A; р. п. I,213.

(обратно)

572

Ambigua, PG.91, 1348D-1349A, f.239a.

(обратно)

573

Ep.1, PG.91, 380C-381A, p.211–212; Ep.4, 416C, p.233. Страшный суд описывается словами св. Григория Богослова, Or.16, n.9. 8, PG.35, 945С. 944С; р. п. II.3,47. 46.

(обратно)

574

Ambigua, PG.91, 1088В–С. 1392C‑D, f.127a‑b. 255a‑b. Блаженство обожения будет состоять в созерцании Бога: 1088А–В, f.127a; св. Григорий Богослов, Or.16, n.9, PG.36, 945С; р. п. II.3,47.

(обратно)

575

Ер. 1, PG.91, 389АВ, р. 217. Oral. Dom. expositio. PG.90, 893D, p.357 [р. п. I, 195].

(обратно)

576

Ambigua, PG.91, 1392C‑D. 1252В. 1172В, f.255b. 200a. 165b. Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 524C, p.159 [р. п. II, 193] (cap. quing. III, 42).

(обратно)

577

Quaest. et dubia, 13, PG.90, 796B, p.304; 73, 848A, p.330. Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 684A, p.245. Души грешников получат способность духовного ведения и нравственной оценки, для того, чтобы они могли признать силу Бога и глубину своего падения, и, таким образом, επιγνώσει, ου τη μεθέξει των αγαθων достигнуть αποκατάστασις'а (Quaest. et dubia 13; ср. схолию анонима на соч. св. Григория Нисского De anima et resurr., PG.46, 136D; р. п. IV,305:«в рассуждении богопознания все будут согласны между собой, грешные и праведные; но не одинаковой будут пользоваться участью»). Восстановление, таким образом, коснется λόγος'а ειναι человека, но не приведет к тому содержанию, которое дается λόγος'ом ευ ειναι, а следовательно, и αει ευ ειναι. — Сам преп. Максим большей частью говорит или об αποκατάστσις'е в сей жизни — к добродетели: Quaest. ad Tahl. XXXV, PG.90, 380A, p.80 [р. п. II, 112–113] (cp. XVI,301D, p.36); XLVII,425D, p.106 [р. п. II, 142]; LIV, schol.27, 533C, p.163 [р. п. II,315] (cap. quing. III, 44), или о восстановлении в будущей жизни в нетление при воскресении: XLII,408А, р.95 [р. п. II, 130]; Or. Dom. expositio, PG.90, 876C, p.346 [р. п. I,186]; Ambigua, PG.91, 1240A, f.194b (св. Григорий Нисский, De anima et resurr., PG.46, 148A; р. п. IV, 314). Оригенистического апокатастасиса он не признает. См. гл.«Преп. Максим как выразитель…», прим. 2.

(обратно)

578

Ер. 1, PG.91, 384B‑D, р. 213; 388А–С, р.216. Ambigua, PG.91, 1252В, f.200a.

(обратно)

579

Quaest. ad Tahl. LIX, PG.90, 609C, p.203; LXI, schol.19, 645A‑C (cap. quing. IV, 53–55); cp. XXXIX, schol.3, 393C‑D, p.88 [р. п. II, 259] (cap. quing. II,39). Св. Григорий Богослов, Or.9, n.2, PG.35, 821A; р. п. I.3,235.

(обратно)

580

Ambigua, PG.91, 1092C, f.129a; 1088B, f.127a; 1077A, f.122a‑b. См. гл.«Екклесиология», прим. 28.

(обратно)

581

Сар. de charitate III,42. 40 [р. п. I,126].

(обратно)

582

Ibid. I.35,92, II,16,17,33,82; III,4,86 [р. п. I,99,106,109,112,118,121,132]. — Климент Александрийский, Strom. II, XIII,59.6, GCS: Bd II,145.5; р. п., с.229. Св. Григорий Нисский, De anima et resur., PG.46, 64C-65A; р. п. IV, 244–245. Немезий, 16, PG.40, 673C, p.98. Преп. Марк Подвижник, Consultatio cum anima 2, PG.65, 1105A (παράχρησις); р. п., с.188.

(обратно)

583

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 253B, C, p.7 [р. п. II, 26]. Orat. Dom. expositio, PG.90, 888C, p.353 [р. п. I, 193]. Св. Григорий Нисский, De Orat. Dom. Or.3, PG.44, 1156C; р. п. I, 423; De anima et resur., PG.46, 65C-68A; р. п. IV, 246. Ср. преп. Дорофей, Doctrina XII,6, PG.88, 1757C; р. п., с.151.

(обратно)

584

Quaest. ad Tahl. L, schol.8, PG.90, 476A‑B, p.132 [р. п. II,284] (cap. quing. III, 3). Cap. de charitate II,15–17 [р. п. I, 109]. Ср. св. Григорий Нисский, De virginitate 20, PG.46, 401A; р. п. VII,377. Преп. Исихий, Cap. de temperantia et virtute II,78 (р. п., гл.180), PG.93, 1537C; р. п.(Добротолюбие, т. II.3), с.197 [это место может составлять и интерполяцию из преп. Максима: Quaest. ad Tahl. XLIX, PG 90, 453B, p.121 [р. п. II,156]].

(обратно)

585

Cap. de charitate III,35 [р. п. I,126].

(обратно)

586

Cap. de charitate II,33 [р. п. I,112] (в противоположность упоминаемым в II,32 τα φυσικα σπέρματα).

(обратно)

587

Quaest. ad Tahl. XVI, PG.90, 301 D, р. 35 [р. п. II,62] (cap. quing. I,60). Expositio in psalm. LIX, PG.90, 860C, p.337 [р. п. I, 209]. Oral. Dom. expositio, PG.90, 888C, p.353 [р. п. I, 193]. Cap. de charitate III,35; II,70 [р. п. I,126,117].

(обратно)

588

Cap. de charitate III,35; II,82 [р. п. I,126,118]; Cap. theol. II,55 [р. п. I, 244]. Quaest. ad Tahl. LV, schol.33, PG.90, 568C, p.182 [р. п. II,329–330] (cap. quing. III, 56). Св. Григорий Нисский, De anima et resurr., PG.46, 61B; р. п. IV, 242; De Orat. Dom. Or.4, PG.44, 1161C; р. п. I, 432.

(обратно)

589

Cap. de charitate II,15. 16; III,42; I,83 [р. п. I,109,126,105]. Окончательную формулировку неопределенным влечениям страстных сил придает своим склонением к ним ум (Quaest. ad Tahl. LXV, 90, 740С, р.276 [cap. quing. V, 23]; Ambigua, PG.91, 1201C, f.178b). Этим объясняется важное значение, которое придается помыслу в образовании страсти.

(обратно)

590

Сар. de charitate I. 65 [р. п. I,102]. Quaest. ad Tahl. XVI, PG.90, 301C, p.35 [р. п. II, 62] (cap. quing. I,60); LXV, 744D- 745A, p.279 (cap. quing. V, 28). Еваг–рий, Cap. pract. 26, PG.40, 1228D; р. п., с.575 [с.102, гл.37,38]; ср. преп. Исихия, Cap. de temperantia I,72, PG.93, 1504В; р. п., с.173 (= Cap. de charitate IV, 52 [р. п. I,139]); II,41 (р. п.143), 1524В, с.188.

(обратно)

591

Cap. de charitate I,63; III,53. 38; I,94 [р. п. I,102,127,126,106].

(обратно)

592

Cap. de charitate I,84. 83 [р. п. I, 105].

(обратно)

593

Cap. de charitate II,84: III,43 [р. п. I,118–119,126]. О простом помысле см. у Евагрия, Cap. pract. 71, PG.40, 1244В; р. п., с.584 [с.124, гл.12]; преп. Исихия, Cap. de temperantia II,61 (р. n.163), PG.93, 1232В, с.193. Προσβολη, πρόληψις, συγκατάθεσις см. у преп. Марка Подвижника, De lege spirit. 141. 140. 142 (р. п.140. 139. 141), PG.65, 921D-924A; р. п., с.32 (в Добротолюбии, т. I, такой же счет глав, как и в р. п.); Προσβολη, συνδυασμός, συγκατάθεσις у преп. Исихия, Cap. de temperantia I,46, PG.93, 1496B‑C; р. п., с.168.

(обратно)

594

Quaest. et dubia 31, PG.90, 812B. p.312. Cap. de charitate III,42, 41; I,87 [р. п. I, 126. 105]. Cp. Quaest. ad Tahl. LV, PG.90, 541A, p.167 [р. п. II,198] (cap. quing. II,90). — Не»приражение» — грех, а дружеская беседа с ним: преп. Марк Подвижник, De baptizmo, PG.65, 992В; Consultatio 2, 1104В; р. п., с.128–129. 186. Грех составляет συγκατάθεσις: Евагрий, Cap. pract. 47, PG.40, 1233А; р. п., с.578 [с.108, гл.75].

(обратно)

595

Cap. de charitate I,84; II,84; III,88 [р. п. I,105,118–119,132].

(обратно)

596

Cap. de charitate III,35 [р. п. I, 126]. Ср. преп. Исихия, Cap. de temperantia, II,61 (163), PG.93, 1532В; р. п., с.193.

(обратно)

597

Quaest. et dubia 31. 33, PG.90, 812B. 813A, p.312. 313. Четыре стадии указываются у преп. Исихия, Cap. de temp. I,46, PG.93, 1496C; р. п., с.168.

(обратно)

598

Cap. de charitate I,83, 84; II,31; III,34–36 [р. п. I,105,111,125–126]. Quaest. et dubia 31. 33, PG.90, 812B. 813A, p.312. 313. Отсюда преп. Максим вообще чаще всего говорит об έξις и ενέργεια страстей: Quaest. ad Tahl. XXIV, PG.90, 329A [р. п. II, 82] (cap. quing. I,79). В (schol.1) [р. п. II, 242]; XLIX, 456C, p.122–123 [р. п. II, 159]; schol.18, 464A, p.126 [р. п. II, 279]; LIV, 521B, p.158 [р. п. II,192] (cap. quing. III, 39); LV, 544D, p.170 [р. п. II, 200]; LXIII,688A, p.247; Quaest. et dubia 19. 31, PG.90, 801A. 812B, p.306. 312; cp. Cap. de charitate II,31. 20. 87 [р. п. I,111,109–110,119].

(обратно)

599

Cap. de charitate I,67 [р. п. I, 103].

(обратно)

600

Cap. de charitate II,59. 8; III,8 [р. п. I, 115,108,122]. Φιλαυτία — одна из основных страстей; см. преп. Исихия, Cap. de temperantia II,100 (p. n.202), PG.93, 1544C; р. п., с.202. В Cap. de charitate II, 59 преп. Максим сводит к самолюбию три страсти — сребролюбие, тщеславие и сластолюбие, — от которых у преп. Марка Подвижника производится, как и у преп. Максима, весь κατάλογος страстей (De lege spir. 103,106,107 (100,104,105), PG.65, 917C; р. п., с.25–26. Преп. Дорофей, Doctrina I,7, PG.88, 1625B (φιλαυτία); р. п., с.25; XII,5, 1756C, с.151.

(обратно)

601

Quaest. ad Tahl. XLIX, schol.11, PG.90, 461A, p.125 [р. п. II,277] (cap. quing. II,77).

(обратно)

602

Ep.2, PG.91, 397A, p.221 (cap. quing. I,31); cp. Cap. de charitate III,3.1.6.8 [р. п. I, 121,122] (невоздержание, ненависть, неведение); Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 356C, p.66 [р. п. II, 97]. — Αγνοια в числе других основных страстей выступает у преп. Марка Подвижника (Praecepta salut. 10,12, PG.65, 1045В. 1049D; р. п., с.290. 295; De lege spir. 62. 79 (77), 913A. С, с.19. 21–22) и считается самой первой их них (De his qui putant se ex operibus justificari 97 (105), PG.65, 944D; р. п., с.61).

(обратно)

603

Cap. de charitate I,64 [р. п. I, 102]. Евагрий, Cap. pract. 24, PG.40, 1228C; р. п., с.574 [с.102, гл.35]. Преп. Нил, Ad Eulogram, I,23, PG.79, 1124B‑C; р. п. I,255.

(обратно)

604

Quaest. ad Tahl. LVI, PG 90, 585A, p.189; schol.15, 589A‑B, p.191 (cap. quing. III, 77); LXIV, 709B, p.260 (cap. quing. IV, 98); schol.23, 732A, p.272. Первые характеризуются стремлением к удовольствию, вторые — к славе (Quaest. ad Tahl. LIV, 516C, p.155 [р. п. II,188]), первыми разрушается добродетель, вторыми — духовное ведение (LX1I,637ВС, р, 231; cap. quing. IV, 64). Ср. св. Григорий Нисский, De vita Moysis, PG.44, 420A; р n. I,365. Преп. Дорофей, Doctrina X, 3, PG.88, 1728В; р. п., с.122.

(обратно)

605

Quaest. ad Tahl. XLIX, schol.20, PG 90, 464D, p.126 [р. п. II,280]. Ср. Cap. de charitate II,59; III,56 [р. п. I, 115. 128]. Евагрий, см. выше, с.30, прим.5; преп. Исихий, Cap. de temperantia II,75 (177), PG.93, 1536D (число–восемь); р. п., с.196–197; преп. Нил Синайский, De vitiis quae opposita sunt virtutibus, PG.79, 1140 squ.; De octo spir. malitiae, 1145, squ.; р. п. I, 272 ел. См. еще проф. К. Д. Попов, Блаж. Диадох, I,152 сл; проф. С. М. Зарин. Аскетизм II,237, прим.93; 258 cл.

(обратно)

606

Сар. de charitate III,57; II,59 [р. п. I,128,115]. Quaest. ad Tahl. LXV, PG.90, 768A, p.292 (cap. quing. V, 57). — См. гл.«Грехопадение человека», прим. 13 и 14.

(обратно)

607

Сар. de charitate I,22; II,65. 44 [р. п. I, 98 116. 113]. Ambigua, PG.91, 1196D, f.176b (cap. quing. V, 78).

(обратно)

608

Orat Dom. expositio, PG.90, 885A, p.351 [р. п. I,190] Cap. de charitate I,20 [р. п. I, 98] (плотоугодие приводит к ненависти).

(обратно)

609

Сар. de charitate I,66; IV, 21,81 [р. п. I,103,136,143].

(обратно)

610

Ibid. 1,67 [р. п I,103].

(обратно)

611

Cap. de charitate III,83. 84 [р. п. I,132].

(обратно)

612

Quaest. ad Tahl. LVI, schol.4, PG.90, 585C, p.190 (cap. quing. III,64).

(обратно)

613

Cap. de charitate II,18. 20. 31. 33 [р. п. I, 109–110,111,112].

(обратно)

614

Quaest. ad Tahl. XXVI, PG.90, 345D-348A, p.60–61 [р. п. II, 91–92] (cap. quing. I,82); XLVII,425C, p.106 [р. п. II, 142] (cap. quing. II,53); L, 472D, p.131 [р. п. II, 165] (cap. quing. III, 3). Prol. ad Tahl. I, PG.90, 249B‑C, p.4–5 [р. п. II,24]. Евагрий, Cap. pract. 25, PG.40, 1228C; р. п., с.574 [с.102, гл.36].

(обратно)

615

Quaest. ad Tahl. XLIX, PG.90, 453B‑C, p.121 [р. п. II,156]. Expositio in psalm. LIX, PG.90, 857C-860A, p.336 [р. п. I,208–209].

(обратно)

616

Quaest. ad Tahl. XLVIII, PG.90, 441A, p.114 [р. п. II, 149] (cap. quing. II,65); LIII,501C, p.147 [р. п. II,180]. Блаж. Диадох, гл.79. 82, с.436; 455 (сатана действует через чувства и тело).

(обратно)

617

Cap. de charitate II. 71; I,91 [р. п. I,117.106].

(обратно)

618

10 Prol. ad Tahl. I, PG.90, 249B‑C, p.5 [р. п. II,24]. Cap. de charitate II,85 [р. п. I, 119].

(обратно)

619

Cap. de charitate II,31 [р. п. I,111]. Евагрий, Cap. pract. 47, PG.40, 1233A: р. п., с.578 [с.108, гл.75]. Преп. Марк Подвижник, De lege spir. 93 (91), PG.65, 916D; р. п., с.24. Преп. Исихий, Cap. de temp. II,42 (144), PG.93, 1525А; р. п., с.189.

(обратно)

620

Quaest. ad Tahl. LXII, PG.90, 657BC, p.231 (cap. quing. IV, 64). Ср. Евагрия, Cap. pract. 56, PG.40, 1233C‑D; р. п., с.579 [с.109, гл.84]

(обратно)

621

Сар. theot. II, 53 [р. п. I, 244]. Quaest. et dubia 19, PG.90, 800C, p.306; Quaest. ad Tahl. XXXIX, PG.90, 392B‑C, p.86 [р. п. II,121]; Ambigua, PG.91, 1401D-1404A, f.259a; см. прим.5 и выше, гл.«Грехопадение человека», прим. 28. Св. Григорий Богослов, Or.14, n.27, PG.35, 893А; р. п. II.3,27.

(обратно)

622

Cap. de charitate I,92; IV, 15. 44 [р. п. I,106,136,138–139].

(обратно)

623

Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 724C‑D. p.268–269 (cap. quing. V,9.10); 709A, p.260 (cap. quing. IV, 97). Orat. Dom. expositio, PG.90, 888C, p.353 [р. п. I,192]; 901D, p.362. Ep.2, PG.91, 400B, p.223.

(обратно)

624

Cap. de charitate II,83, 98 [р. п. I,118,121].

(обратно)

625

Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 397C, p.90 [р. п. II,125]; LXIV, 709B, p.260 (cap. quing. IV,98). Ambigua, PG.91, 1117A, f.140b; 1381B, f.25 Ib. Св. Григорий Нисский, In Cant. Cant. horn. IX, PG.44, 972A; р. п. III,245; De virgin. 8, PG.46, 353B‑C; р. п. VII,324. Преп. Дорофей, Doctrina X, 4, PG.88, 1728BC; р. п., с.123.

(обратно)

626

Cap. de charitate II,32 [р. п. I,111–112]. Ambigua, PG.91, 1084A, f.125a. Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 724C‑D, p.268–269 (cap. quing. V,9). Евагрий, Cap. pract. 65, PG.40, 1240A; р. п., с.582 [с.120, гл.1]. Св. Григорий Богослов, Or.14, n.27, PG.35, 893А; р. п. II. З, 27. Преп. Дорофей, Doctrina III, I, PG.88, 1625D; р. п., с.50 (совесть).

(обратно)

627

Ambigua, PG.91, 1129В, f.146a. Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 681B, p.244; LXIV, 725D, p.270 (cap. quing. V,13); LI,4777B, p.134. Св. Григорий Богослов, Or.14, n.27, PG.35, 893A; р. п. II.4,27; Or 49, n.6, PG.36, 364D; р. п. III,227.

(обратно)

628

Ambigua, PG.91, 1116C‑D,1113D, f.140a. 139a‑b Ср. Cap. de charitate III,72 [р. п. I,130].

(обратно)

629

Ambigua, PG.91, 1113C‑D. 1157D-1160A, f.139a‑b. 159b. Св. Григорий Нисский, De virgin. 4, PG.46, 348A; р. п. VII,316.

(обратно)

630

Ambigua, PG.91, 1204D-1205A, f.179b-180a (cap. quing. V, 80. 92).

(обратно)

631

Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 725B, p.269; XXXIX, 392B‑C, p.86 [р. п. II,121]. Св. Григорий Богослов, Or.45, n.12, PG.36, 640AB; р. п. IV.3, 133. О естественном и писанном законе см. у св. Григория Богослова, Or.40, n.6, PG.36, 364D; р. п. III, 227; преп. Дорофея, Doctrina I,1, PG.88, 1620АВ; р. п., с.20; ср. у св. Афанасия Великого, De incarnatione Dei Verbi 12, PG.25, 117A; р. п. I.2, 206.

(обратно)

632

Cap. de charitate II,24; I,3 [р. п. I,110,97]. Cap. theol. II,7 9. 99, I,94, 71 [р. п. I, 235,255. 232. 227]. Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 677C, p.242 (cap. quing. IV, 83 — πρακτικη φιλοσοφία); X, 288B‑C, p.26 [р. п. II,49]; LV, 557C, p.178 [р. п. II, 208] (cap. quing. III,60).

(обратно)

633

Cap. de charitate II,24 [р. п. I,110]; Cap. theol. II,7 [р. п. I, 235].

(обратно)

634

Cap. de charitate II,24; I,77 [р. п. I,110,104].

(обратно)

635

Ambigua, PG.91, 1152B, f.156b-157a. Quaest. ad Tahl. XX, PG.90, 309B‑C, p.40 [р. п. II,69].

(обратно)

636

Cap. theol. II,62; I,71 [р. п. I, 116,103]. Quaest. ad Tahl. LVI, PG.90, 581D, p.188 (cap. qumg. III, 71). Св. Григорий Богослов, Or.45, n.17, PG.36, 648AB; р. п. IV.3,138. Преп. Марк Подвижник, De his qui putant 211(226), PG.65, 965A; р. п., с.88. Ср. Блаж. Диадоха, гл.34 (изд. проф. К. Д. Попова), с.111.

(обратно)

637

Quaest. ad Tahl. LXV, PG.90, 725C, p.270 (cap. quing. V,12).

(обратно)

638

Liber ascet. 30, PG.90, 936B, p.381 [р. п. I, 85–86]. Cap. theol. II,92 [р. п. I,254]. Quaest. ad Tahl. VII, PG.90, 284C, p.24 [р. п. II, 44] (cap. quing. I,59).

(обратно)

639

Quaest. ad Tahl. XXXIX, PG.90, 393A‑B, p.87 [р. п. II,122].

(обратно)

640

Ambigua, PG.91, 1129В. 1152А, f.146a. 156b.

(обратно)

641

Quaest. ad Tahl. XXXIX, PG.90, 393A‑B, p.87 [р. п. II,122]; XIX, 308B‑C, p.39 [р. п. II,67].

(обратно)

642

См. выше, с.31, прим.4 (Евагрий, св. Григорий Нисский, преп. Нил Синайский).

(обратно)

643

Ер. 2, PG.91, 396А, р. 220, Св. Григорий Нисский, см. выше, гл.«Мистика…», прим. 26. Евагрий, Cap. practice 58,63, PG.40, 1233D-1236A. 1236С. 1237В; р. п., с.580,581 [с.109, гл.86]. Преп. Исихий, Cap. de temperantia II,24 (р. n., гл.126), PG.93, 1520А; р. п., с.184.

(обратно)

644

Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 673C, p.240 (cap. quing. IV, 79). Cap. de charitate II,21 [р. п. I, 110]. — Дионисий Ареопагит, см. выше, гл.«Ареопагитики», прим. 43–45.

(обратно)

645

Климент Александрийский, Stromata IV, VII,§53.1, GCS: Clemens Alex., В. II,(Stahlin, 1906), S.272.20–24: р. п., с.423. Св. Василий Великий, Regulae fusius tractatae 3, PG.31, 896B; р. п. V 4, 77. Св. Григорий Богослов, Or.40, n.13, PG.36, 373D; р. п. III.3, 233; ср. Or.4, n.60, PG.35, 584A; р. п. I.3, 97. Св. Григорий Нисский, De vita MoysiS. PG.44, 429C; р. п. I, 379; In Cant Cant. horn. I, PG.44, 765B‑C; р. п. III, 12. Преп. Марк Подвижник, De poenitentia 7, PG.65, 976C; р. п., с.105. Авва Дорофей, Doctrina IV, 2. XIV, 7, PG.88, 1660A. 1785A; р. п.(М., 1856). с.56. 176.

(обратно)

646

Mystagogia 24, PG.91, 709D-712A, p.523 [р. п. I, 178]. Quaest. ad Tahl. X, PG.90, 288B. C, p.26. 27 [р. п. II, 49] (cap. quing. I,68); XXXVI,381B, p.81 [р. п. II, 115].

(обратно)

647

Ibid.; Ambigua, PG.91, 1241B, f.195b-196b (cap. quing. V, 93).

(обратно)

648

Cap. de charitate I,79; IV, 57. 86 [р. п. I, 104,140,143]; cp. III, 11,44; IV, 66 [р. п. I, 122,126,141] (писанный закон); IV, 44. 45; II,83. 98. 48; III,3. 1 [р. п. I, 138–139,118,121,114,121] (естественный закон); IV, 56; I,41. 42; III,51; II,49 [р. п. I, 140,100,127,114] (духовный закон).

(обратно)

649

Ambigua, PG.91, 1396А. 1397С, f.256a. 257b. Quaest. ad Tahl. LV, PG.90, 541B, p.168 [р. п. II, 198]; LXIII,685A, p.246. Quaest. et dubia 67, PG.90, 841C, p.327. Cap. de charitate II,79 [р. п. I, 118]. Ep.5, PG.91, 421B‑C, p.236. — Св. Григорий Нисский, In Cant Cant. horn. XV, PG.44, 1096D; р. п. III, 383; De virginitate 18, PG.46, 392A; р. п. VII,365–366. Евагрий, Cap. practica 61, PG.40, 1236A‑B; р. п., с.579–580 [с.109–110, гл.89]. Преп. Исихий, Cap. de temperantia I,34, PG.93, 1492C; р. п., с.165–166. Ср. у св. Василия Великого, Ер. 2, n.2, PG.32, 228В; р. п., VI.4, 10 (γενκαί).

(обратно)

650

Ambigua, PG.91, 1245А,1249АВ, f.197a,199a.

(обратно)

651

Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 728A, p.270; III,273B, p.18 [р. п. II,36] (cap. quing. I,67).

(обратно)

652

См. выше, гл.«Закон и благодать», прим.12.

(обратно)

653

Ambigua, PG.91, 1233С,1300В,1369А,1393А, f.192a,219a,247a,255b. Quaest. ad Tahl. III, PG.90, 273A, p.18 [р. п. II,36] (cap. quing. I,67); X, 288C, p.27 [р. п. II,49]; XXIV, 329A, p.51 [р. п. II,82] (cap. quing. I,79); XXV, schol.1, 336D, p.55 [р. п. II,242]; XXXVII,385B, p.83 [р. п. II,117]; XLVIII, schol.14, 445B, p.116 [р. п. II,274]; XLIX, 445D. 452A, p.117. 119 [р. п. II,152. 154]; LII,493A, p.142 [р. п. II,175]; LIII,504B, p.148 [р. п. II,181]; LV, 548В. 552В. 557А, p.172. 174. 177 [р. п. II,202,204,208]; LIX, 612B, p.204; LXIII,677C, p.242 (cap. quing. IV,83). Expositio in psalm. LIX, PG.90, 865D,869B, p.340. 342 [р. п. II,212,213]. Cap. gnost. 96, Прилож., с.54.31 (πρακτικη Θεολογικη); ср. св. Григорий Богослов, Or.6, n.1, PG.35, 721В; р. п. I.3,176. — Cap. de charitate II,26 [р. п. I,110]. Quaest. ad Tahl. V, PG.90, 280B, p.21 [р. п. II,40]; Expos, in ps. LIX, 864A, p.338 [р. п. II,211]; Cap. theol. I,32 (πρακτικη) [р. п. I,220]; ср. преп. Исихия, Cap. de temperantia II,55 (157), PG.93, 1529C; р. п., с.192. — Cap. de charitate III,2 (πρακτικη αρετή) [р. п. I,121]. — Ambigua, PG.91, 1197D,1277A,1368B, f.177b,210b,246b; Quaest. ad Tahl. XLVIII, schol.8, PG.90, 444D, p.116 [р. п. II,273]; LIII,504A, p.147 [р. п. II,181]; Quaest. et dubia 67, PG.90, 841A. p.326; Orat. Dom. expositio, PG.90, 888D, p.353 (ηθικη φιλοσοφία) [р. п. I,192].

(обратно)

654

Cap. de charitate I,97 [р. п. I,106]. Ambigua, PG.91, 1277A,1297A,1357C,1369В,1372В, f.210a,218a,242b,247b,248a. Quaest. ad Tahl. V, PG.90, 280B, p.21 [р. п. II, 41]; XVI,301B, p.35 [р. п. II,61]; XXV, schol.4, 337A, p.56 [р. п. II,243]; XXVII,356A, p.65 [р. п. II,97]; XL, 396C, p.89 [р. п. II, 123]; XLVII,421D, p.104 [р. п. II,140]; XLVIII,436C, p. III [р. п. II,147]; XLIX, 449D. 452A, p.119 [р. п. II,154]; 457A. C, p.123,124 [р. п. II,159] (cap. quing. II,82,84.) schol.8.17, 460D. 464A, p.125,126 [р. п. II,276,279]; LIII,504B, p.148 [р. п. II,181]; LV, 556C, p.177 [р. п. II,207]; LIX, schol.2, 617B, p.208 (cap. quing. IV,14); LXV, 744В. 752В; p.278,283. Quaest. et dubia 64, 67, PG.90, 837A,841C. p.325,327. Expos, in ps. LIX, PG.90, 864D, p.339 [р. п. I,211]. Cap. gnost. 96, Прилож., с.5431. — Quaest. ad Tahl. X, PG.90, 292A, p.28 [р. п. II,51]; XXIV, 329A, p.51 [р. п. II,82]; Expos in ps. LIX, 869B, p.342 [р. п. I,213]; Mystagogia 23, PG.91, 697D, p.515 [р. п. I,175]; Cap. theol. I,38 (η εν πνεύματι φυσικη θεωρία) [р. п. I,221]. — Quaest. ad Tahl. XVII, PG.90, 304C, p.36 (θεωρία των όντων) [р. п. II,63]; LII,493A, p.142 (θεωρητικη μυσταγωγία φιλοσοφία) [р. п. II,175].

(обратно)

655

Ambigua, PG.91, 1149B, f.155b. Quaest. ad Tahl. XXV, PG.90, 332C,333C, p.53,54 [р. п. II,84,85]; LV, 556A, p.176 [р. п. II,206]; LIX, schol.2, 617B, p.208 (cap. quing. IV,14); LXIV, 728A, p.270; Cap. theol. I,39 [р. п. I,221]. — Θεολογικη μυσταγωγία: Quaest. ad Tahl. V,280B, p.21 [р. п. II,41]; XL, 396C, p.89 [р. п. II,124]; cp. LXV, 752A, p.283; Quaest. et dubia 73, PG.90, 845B, p.330; Cap. theol. I,96 [р. п. I,232]; Cap. gnost.100, Прилож., с.56.4. — Все три философии см. Quaest. ad Tahl. LXIII, schol.17, PG.90, 689A, p.248 (cap. quing. IV,80); LXV, 757A, p.286 (cap. quing. V,45): — Mystagogia 4, PG.91, 672B‑C, p.498 (πρακτικη φυσική, θεολογικη φιλοσοφία) [р. п. I,160]; - Ambigua, PG.91, 1240В,1241С,1360C, f.194b,196a (cap. quing. V,94),243b; Cap. gnost.100, Прилож., с.56 (πρ. φιλ., φυσ. θ. θεολ. μυσταγωγία), cp. Cap. de charitate II,26; III,2 [р. п. I,110,121]. — (Πρακτικη, φυσική, θεολογικη Θεολογικη: Ambigua, PG.91, 1129A,1136C,1245D, 293В, 1296А,1369C, f.146a,149b,198a,216b,217a‑b,247b; (1397B, f.257a: ηθικη; Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 353D, p.65 [р. п. II,96]; Quaest. et dubia 79, PG.90, 853D, p.333; Cap. theol. I,36; II,96 [р. п. I,221,255]; - Cap. gnost.64, Прилож., с.45.31–32 (ηθικη κτλ.) - О всех трех философиях см. у Евагрия, выше, гл.«Мистика…», прим. 34.

(обратно)

656

Quaest. ad Tahl. III, PG.90, 273B, p.18 [р. п. II,36]; XXXVII, schol.4, 388D, p.84 [р. п. II,258] (cap. quing. II,24); XLV, schol.1, 420A, p.102 [р. п. II,268]; LII,497A, p.144 [р. п. II,178]; LVIII,596A, p.194; LXIII,680A,685A,688A, p.244,246,247; Quaest. et dubia 35, PG.90, 813C-816A, f.313. Ambigua, PG.91, 1108A, f.136a; 1273B‑C, f.209a‑b. Cp. Cap. de charitate II,28 [р. п. I,111]; Ad Thomam, PG.91, 1032A, f.104a (πραξις и γνωσις). Еще чаще преп. Максим употребляет формулу — αρετή и γνωσις: Ambigua, PG.91, 1065D,1120В,1140В,1273С, f.118a,141b,151a,209b; Prol. ad Tahl. I, PG.90, 248C, p.3 [р. п. II,23]; Quaest. ad Tahl. I,269C, p.16 [р. п. II,33]; III,273D. 276A, p.18. 19 [р. п. II,37]; VI,281A, p.22 [р. п. II,43], VIII,285A, p.25 [р. п. II,46]; XXVI,344A, p.58 [р. п. II,89] (cap. quing. I,81); XXXIV, 377A, p.78 [р. п. II,110] (cap. quing. II,17); XXXV, 380A, p.80 [р. п. II,112]; XXXIX, 392B, p.86 [р. п. II,122]; XLV, 417D, p.101 [р. п. II,137] (cap. quing. II 45,46); XLVI,420D, p.102 [р. п. II,138] (cap. quing. III,48); XLVII,421C. 424В, С. 425С, p.104,104–105,106 [р. п. II, 139,140,142] (cap. quing. II,53); schol.7, 432A, p.109 [р. п. II,269]; XLVIII,441B, p.114 [р. п. II,150]; L, 472AB, p.130 [р. п. II,164] (cap. quing. III,2); LI,477A, p.133 [р. п. II,168] (cap. quing. II,97); 480A. C‑D. 481D, p.134–136 [р. п. II,168–170] (cap. quing. II,98); LIV, 512B, p.152 [р. п. II,185–186]; LV, 540C, p.167 [р. п. II,197]; LXIII,681A. 685D, p.244 (cap. quing. IV,89),247; LXIV, 728A, p.270. Cap. gnost.43, Прилож., с.412i. Cap. de charitate II,95; III,33,45; IV,46 [р. п. I,120,125,126,139]. — Различение πραξις и θεωρία обычно у писателей созерцательного направления: Евагрий, De octo cogit. (р. п.§22), PG.40, 1278A; р. п., с.608; преп. Нил, De oratione с.38, PG.79, 1176А; р. п. I,180; Ad Eulog. I 1112D-1113A; р. п. I, 242; св. Григорий Богослов, Or.4, n.113;14, n.4;16, n.7;21, n.6, PG.35, 649В,864А,944ВС,1088ВС; р. п. I.3,135; II.3,6,46,146.

(обратно)

657

Cap. de charitate III,45 [р. п. I,126].

(обратно)

658

Ambigua, PG.91, 1273C,1140В,1121В, f.209b. 151a,142b. Mystagogia 5, PG.91, 676C-677A, p.501 [р. п. I,163]. Cap. de charitate III,25 [р. п. I,124].

(обратно)

659

Ambigua, PG.91, 1360ВС, f.243a‑b.

(обратно)

660

Quaest. ad Tahl. XXXIX, PG.90, 392C‑D, p.87 [р. п. II,121]; schol.4, 393D, p.88 [р. п. II, 259] (cap. quing. II,40)

(обратно)

661

Orat. Dom. expositio, PG.90, 901C. 880A. p.362. 348 [р. п. I,198,187–188]. Ep.1, PG.91, 364B-365A, p.201–202.

(обратно)

662

Ep.43, PG.91, 637D-640A, p.373 (cap. quing. I,441).

(обратно)

663

Cap. de charitate I,20. 23; IV, 37. 36; II,3 [р. п. I,98,138,107]. Lib. ascet.8, PG.90, 917C, p.371. Ep.27, PG.91, 620B‑C, p.361.

(обратно)

664

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 260D, p.11 [р. п. II,31] (cap. quing. I,50). Cap. de charitate IV,37; cp. I,7; III,72 [р. п. I,138,97,130].

(обратно)

665

Cap. de charitate IV,56.17 [р. п. I,140,136].

(обратно)

666

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 252A, p.5 [р. п. II,25].

(обратно)

667

Quaest. ad Tahl. III, PG.90, 273A, p.18 [р. п. II,36] (cap. quing. I,67), XXIV, 329A, p.51 [р. п. II,82] (cap. quing. I,79); XXVII,356A, p.65 [р. п. II,82]. Ambigua, PG.91, 1068C. 1360B, f.118b. 243a‑b. Cap. theol. I,37,53 [р. п. I,221]; Cap. de charitate III,44; II,20; 94 [р. п. I,126,126,109–110,120].

(обратно)

668

Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 356A‑B, p.65–66 [р. п. II,97] (cap. quing. I,94); LXIII,677C, p.242 (cap. quing. IV, 83): LXV, 757A, p.286 (cap. quing. V,45). Cap. de charitate III,2 [р. п. I,121].

(обратно)

669

Ер.1, PG.91, 373D-376A, р.208; Ер.5, — 421А. В, р.236. Orat. Dom. expositio PG.90, 908D p.366 [р. п. I,202]. Cap. quing. I,23.

(обратно)

670

Cap. theol. I,99; II,72 [р. п. I,233,248]. Cap. quing. I,14. Quaest. ad Tahl. V, PG.90, 280A, p.21 [р. п. II,40–41]. Ambigua, PG.91, 1209A,1273В,1369В, f.181b. 209a. 248a.

(обратно)

671

Quaest. ad Tahl. III, PG.90, 273B, p.18 [р. п. II,36]; LXIV, 705B, p.257. Expositio in psalm. LIX, PG.90, 869B, p.342 [р. п. I,214]. Ambigua, PG.91, 1372C,1373A, f.248b.

(обратно)

672

Cap. de charitate II,41. 66 [р. п. I,113,116]. Quaest. ad Tahl. XXVI, PG.90, 341C,344B‑C, p.58 (cap. quing. I,86), 59 [р. п. II,89] (I,90); schol.2, 349D, p.63 [р. п. II,246] (I,64); XLVII,428B, p.107 [р. п. II,143] (cap. quing. II,54.55). Quaest. et dubia 26, PG.90, 805C, p.310. В частности, и невольными страданиями человек очищается от вольных согрешений. — Указанные мысли часто встречаются у аскетов, особенно у преп. Марка. Без скорби не приобретается добродетель (преп. Марк Подвижник, De lege spir. 65,66, PG.65, 913В; р. п., с.19; De his qui putant 63.54 (р. п.70,58), 940В,937С; с.55,52–53; 144(157), 953A, с.72; 194,195 (207,208) 960D, с.82; блаж. Диадох, Лб–уо? Ьктхттпхбе, гл.94, с.49710); вольный труд — враг похоти (De his qui putant 77(84), 941В, с.57). Невольные скорби — милость Божия, избавляющая от будущего наказания (De his qui putant 130,175(139,187), 949В,957В, с.67,78; ср. преп. Нила, Γνωμαι απάγ ουσαι 61, PG.79, 1245С; р. п. II.252). См. ниже, прим. 46.

(обратно)

673

Quaest. ad Tahl. LXV, PG.90, 756D, p.286 (cap. quing. V,44); LXIV, schol.54, 736A, p.273 (V,15). Ad Thomam, PG.91, 1032A, f.104a. Ср. Евагрия, Изречения, Добротолюбие I.4, 638 (гл.12) [с.119, гл.48].

(обратно)

674

Ер.1, PG.91, 365C‑D, р. 202–203. Ambigua, PG.91, 1172D, f.166a (Немезий, гл.44, PG.40, 800С, р.171).

(обратно)

675

Ер.1, PG.91, 369D, р.205.

(обратно)

676

Сар. de charitate I,23; II,11 [р. п. I,98,118]. Ambigua, PG.91, 1105A‑B, f.135a‑b. Св. Григорий Богослов, Or.14, n.34, PG.35, 904В; р. п. II,35. Св. Григорий Нисский, De virgin.4, PG.46, 341В–С; р. п. VII,311.

(обратно)

677

Ер.1, PG.91, 365D-368A, p.203. Ер.1, PG.91, 365D-368A, p.203.

(обратно)

678

Ibid. 368D-369B, p.204–205.

(обратно)

679

Cap. de charitate III,85 [р. п. I,132].

(обратно)

680

Ibid. III,42 [р. п. I,126].

(обратно)

681

Ibid. I,83.84 [р. п. I,105].

(обратно)

682

Quaest. ad Tahl. XXXVI, PG.90, 380D-381A. B‑C, p.81 [р. п. II,114–115] (cap. quing. II,14,15). Λόγοι и τρόποι добродетелей: Mystagogia 24, PG.91, 709A, p.522 [р. п. I, 180]; Quaest. ad Tahl. X, 288B, p.26 [р. п. II,49] (cap. quing. I,68); XXV, 333A, p.53 [р. п. II,85]; XXXIV, 377A, p.78 [р. п. II,110] (cap. quing. II,17); LXIII,673A, p.239.

(обратно)

683

См. с.118, прим.8. Λόγοι заповедей: Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 521С, p.158 [р. п. II,192] (cap. quing. III,59).

(обратно)

684

Quaest. ad Tahl. XXV, PG.90, 332A, p.52 [р. п. II,83].

(обратно)

685

Λόγοι добродетели и ведения: Quaest. ad Tahl. III, PG 90, 273D, p.18 [р. п. II,37]; LVI,581A, p.187. Чаще у преп. Максима встречаются λόγοι ведения и τρόποι добродетели: Quaest. ad Tahl. XXII,321В, p.47 [р. п. II,77]; XXXVII,385В, р.83 [р. п. II,117]; LVIII,596A, p.194; LXIII,677C, p.242 (cap. quing. IV,83). — Ведение добродетелей прибывает по мере исполнения заповедей: преп. Марк Подвижник, De his qui putant 135(145), PG.65, 949D; р. п., с.68.

(обратно)

686

См. с.118, прим.8. Ср. еще Cap. theol. II,18,61 [р. п. I,237,245–246].

(обратно)

687

Сар. de charitate II,83; ср. IV, 15,44,80 [р. п. I,118,136,138–139,143]. Ambigua, PG.91, 1196А, f.176a. Quaest. ad Tahl. XXII, schol.7, PG.90, 324C, p.48 [р. п. II,240] (cap. quing. I,63); LIV, schol.11, 528D, p.161–162 [р. п. II,305]; LV, 548B‑C, p.172 [р. п. II,202] (cap. quing. III,53); schol.33, 568D, p.182 (III,56). Евагрий, Cap. pract. 50, PG.40, 1233A‑B; р. п., с.578 [с.108, гл.78]. Ср. св. Григория Нисского, De virginitate 12.18, PG 46, 373С,389С; р. п. VII,346,365 (направление сил души к вещам божественным). См. выше, гл.«Три стороны подвижнической жизни», прим. 2.

(обратно)

688

Quaest. ad Tahl. I, PG.90, 269B, p.15–16 [р. п. II,33] (cap. quing. I,66); XLIX, 449A, p.118 [р. п. II,153] (II,72); LV, 548D, p.172–173 [р. п. II,202–203] (cp. LIII,501B, p.1470. Orat. Dom. expositio, PG.90, 896C, p.358 [р. п. I,196].

(обратно)

689

Prol. ad Tahl. I, PG.90, 252A, p.5 [р. п. II,25]. Cap. de charitate I,64 [р. п. I,102]. — Св. Григорий Нисский, De orat. Dom. Or.4, PG.44, 1164B‑C; р. п. I, 434. Преп. Марк Подвижник, De his qui putant 24 (25), PG.65, 933C; р. п., с.47. Авва Дорофей, Doctrina XII,5, PG.88, 1757A‑B; р. п., с.150.

(обратно)

690

Cap. de charitate III,65 [р. п. I,129]. Преп. Марк Подвижник, De his qui putant 129 (138), PG.65, 949A; р. п., с.67 (страх истребляет тщеславие и сластолюбие = (piXaurioc).

(обратно)

691

Сар. de charitate II,24 [р. п. I,110]. Страх от веры: Евагрий, Cap. pract.53, PG.40, 1233В; р. п., с.578 [с.108–109, гл.81]; Sententiae ad fratres (Наставления киновитам, гл.52), ibid. 1280В; р. п., с.611 [с.133, гл.69]. Нравственная жизнь начинается со страха Божия и очищения от страстей через исполнение заповедей: св. Григорий Богослов, Or.39, n.8, PG.36, 344А; р. п. III,213; Or.16, n.2, PG.35, 936В; р. n. II,41; страх побуждает к хранению заповедей: авва Дорофей, Doctrina XIV, 1, PG.88, 1773А; р. п., с.164. Преп. Марк Подвижник, De lege spirit. 149(148), PG.65, 924В; р. п., с.33. Блаж. Диадох, Λόγος ασκητικός, гл.16, с.41.

(обратно)

692

См. выше, с.112, прим.4. Блаж. Диадох, гл.16, с.41. Евагрий, Моn. rationes 9, PG.40, 1261ВС; р. п., с.596–597; Наставления киновитам 42, ibid. 1279D, с.611 [с.132, гл.54]; авва Дорофей, Doctrina IV,5, PG.88, 1664D; р. п., с.61 (память геенны).

(обратно)

693

Сар. de charitate I,82 [р. п. I,104–105]. Quaest. ad Tahl. X, PG.90, 289B, p.27 [р. п. II,49] (cap. quing. I,69). Orat. Dom. expositio, PG.90, 873A‑B, p.344 [р. п. I, 185]. Преп. Дорофей, Doctrina IV,1, PG.88, 1157C‑D; р. п., с.53–54.

(обратно)

694

Cap. de charitate I,2 [р. п. I,97]; Cap. theol. I,16 [р. п. I,217–218]. Ep.5, PG.91, 421AB, p.236; cp. Cap. de charitate I,64 [р. п. I, 102]. Евагрий, см. выше, с.32, прим.1. Климент Александрийский, Stromata II, VI,31 1, GCS: Clements Alex. В. II, S. 129 17–18; р. п., с.202.

(обратно)

695

Cap. de charitate II,57 [р. п. I,115]; Quaest. et dubia 1, PG.90, 785C, p.300. Преп. Нил, De oratione 132, PG.79, 1196A; р. п. I,196.

(обратно)

696

См. прим.1, и еще Cap. de charitate II,24 [р. п. I,110]; cp. II,47,70; III,13.20 [р. п. I,113–114,117,122. 123]. Quaest. ad Tahl. LVI, PG.90, 581C, p.188 (cap. quing. III,70). Св. Григорий Богослов, Or.32, n.19; Or.40. n.9.31, PG.36, 196C. 369A. 401D-404A; р. п. III.124. 230. 251; Евагрий, Cap. pract. 63, PG.40, 1236C; р. п., с.580. Преп. Марк Подвижник, De baptizmo, PG.65, 997В; р. п., с.137. Преп. Исихий, Cap. de temperantia II,10 (112), PG.93. 1513В–С; р. п., с.181.

(обратно)

697

Ambigua, PG.91, 1109B, f.137a.

(обратно)

698

См. ниже, прим. 42.

(обратно)

699

Liber ascet. 10, PG.90, 920C, p.372 [р. п. I,79]. Cap. de charitate III,64; IV, 40 [р. п. I, 129. 138]. Преп. Исихий, Cap. de temperantia I,57, PG.93. 1097D; р. п., с.170. Преп. Дорофей, Doctrina XII,5, PG.88, 1756C; р. п., с.149.

(обратно)

700

Cap. de charitate II,8.59 [р. п. I,108,115]; cp. I,64 [р. п. I,102] (воздержание в широком смысле, — против всех вообще страстей похотной способности, επιτυμια); Quaest. ad Tahl. XLVII, PG.90, 424D, p.105 [р. п. II,141] (cap. quing. II,52).

(обратно)

701

Cap. de charitate IV, 44. 15 [р. п. I,138–139,136].

(обратно)

702

Ibid. I,23; II,88; III,16 [р. п. I,98,119,123].

(обратно)

703

Cap. de charitate IV, 43; III,56–62 [р. п. I,138,128–129]. Cap. theol. I,15 [р. п. I,217].

(обратно)

704

Cap. de charitate II,59 [р. п. I,115].

(обратно)

705

Quaest. ad Tahl. LVI, PC. 90, 581 A, p.187; XXVI,345A, p.59–60 [р. п. II,89]. Ambigua, PG.91, 1205A‑B, f.180a. Cap. de charitate III,83 [р. п. I,132]; cp. I,76 [р. п. I, 104]: смирение и злострадание отсекают всякую страсть душевную и телесную (= преп. Исихий, Cap. de temperantia I,75, PG.93, 1504C; р. п., с.173). О пути ко смирению см. у аввы Дорофея, Doctrina II,8, PG.88, 1649C‑D; р. п., с.47–48.

(обратно)

706

Сар. de charitate II,65 [р. п. I,116].

(обратно)

707

Quaest. ad Thai XXVI, PG.90, 341D, p.58 [р. п. II,89] (cap. quing. I,87); XLVII,428B, p.107 [р. п. II, 143] (II,54): εκούσια κ⓯ί ακούσια πάθη; - XLIX, 448C, p.118 [р. п. II,153] (cap. quing. II,70); LVIII,593C, p.194 (III,92); schol.7, 600D, p.198 (III,93); Orat, Dom. expositio. PG90, 908B, p.365 [р. п. II,201–202]; Ambigua, PG.91, 1205A‑B, f.180a (cap. quing. V, 92): εκούσια κ⓯ί ακούσιοι πειρασμοί, cp. Cap. de charitate II,91; III,82 [р. п. I, 120. 131]; Quaest. ad Tahl. XXI,316A, p.43 [р. п. II,73]. — Quaest. ad Tahl. XXXVII,385C, p.83 [р. п. II,117] (cap. quing. II,23); XLVII,428A, p.107 [р. п. II,143] (II,55); 429A, p.108 [р. п. II,144] (II,58); XLVIII,436D, p.112 [р. п. II,147]; LXIII,673A‑B, p.239 (IV,78); Quaest. et dubia 67, PG.90, 84IB, p.327: ακούσιοι πειρασμοί. Встречается еще формула: ακούσιοι πόνοι (Quaest. ad Tahl. LVIII,596C, p.195 (cap. quing. III,100); XLVII,428B, p.107 [р. п. II,143] (II,54); Orat. Dom. expositio, PG.90, 908B, p.365 [р. п. II,201]),«невольные труды», которые иногда (Cap. de charitate II,66 [р. п. I,116]) сопоставляются с»вольными»трудами ради добродетелей, этой противоположностью»вольных страстей».

(обратно)

708

Ambigua, PG.91, 1196D, f.176b.

(обратно)

709

Quaest. ad Tahl. LVIII, PG.90, 593D, p.194 (cap. quing. III,94); XLVII,428B, p.107 [р. п. II,143] (cap. quing. III,56).

(обратно)

710

Ep.4, PG.91. 413A‑D, p.231–232. Преп. Марк Подвижник, De his qui putant 206(219), PG.65, 961D; р. п., с.84. Преп. Нил, Ad Eulog. 7, PG.79, 1104A; р. п. I,232. Проф. К. Д. Попов, Блаж. Диадох, I,381.

(обратно)

711

Cap. de charitate II,45. 46 [р. п. I,113]; ср. II,23; I,52 [р. п. I,110,101]. Ep.1, PG.91, 369B, p.205. Ambigua, PG.91, 1104C‑D, f.134b-135а (Немезий, гл.44, PG.40, 812A, p.178); 1372D, f.248b. Quaest. ad Tahl. XLVII, PG.90, 428B, p.107 [р. п. II, 143]; XXVI,349C, p.62–63 [р. п. II,93–94]. — Учение о невольных страданиях особенно раскрыто у Марка Подвижника. За грехом всегда должны следовать или вольные труды покаяния или невольные скорби (преп. Марк Подвижник, De lege spir. 93(91), PG.65, 996D; р. п., с.24 [см. преп. Максима, Cap. theol. II,95 [р. п. I,254–255]]; Disputatio cum causidico 3. PG.65, 1073D; р. п., с.202; De poenitentia 12, ibid. 981D, с.114; De his qui putant 96(104), 141 (154), 944C,952D, с.61,71; ср. преп. Исихия, Cap. de temparentia I,56, PG.93, 1497D; р. п., с.170). Как посылаемые в наказание за грехи, невольные скорби а) служат обличением человеку (преп. Марк Подвижник, Disputatio cum causidico 16, PG.65, 1096A; р. п., с.234), напоминают ему о покаянии, о страхе Божьем (De lege spirit.56,57, PG.65, 912D; р. п., с.18; De his qui putant 8.125(134),138(150), ibid. 932A,948D,952В; с.43. 66,76); вместе с этим они б) истребляют грех (De lege spirituals 67, ibid. 913B. с.19–20) и ведут человека к исправлению (преп. Исихий, Cap. de temp. I,7, PG.93, 1484A; р. п., с.159; I,81(82), 1505A, с.174), a — главное — в) служат средством к освобождению от будущих мук (преп. Марк Подвижник, Disputatio cum causidico 18, PG.65, 1097A; р. п., с.237; преп. Нил, Cap. paraenetica 35, PG.79, 1252С; р. п. II,234; св. Григорий Богослов, Or.16. n.7, PG.35, 944ВС; р. п. II.3,46). Кто противится такому врачевству Божию, тот противится воле Божией (преп. Марк Подвижник, De his qui putant 184(197), PG.65, 960A; р. п., с.80). Нужно с благодарностью принимать страдания (De his qui putant 185(198), 960A, с.80; преп. Нил, Cap. paraenetica 35, PG.79, 1252С; р. п. II,234) и терпеливо переносить скорби (с покаянием и молитвой; преп. Марк, De lege spir. 95(92), 917А, с.24; De his qui putant 94(102), 944D, с.60). Терпение скорбей есть великая добродетель (преп. Марк, De poenitentia 6.7, PG.65, 976А, В; с.103,104; De his qui putant 45(47), 973A, с.51); в нем заключается истинное ведение (ibid. 53(56), 937С, с.52; 156(168), 953D, с.74); оно вменяется подвижнику во вюрое мученичество (блаж. Диадох, гл.94. с.500.2).

(обратно)

712

Сар. de charitate I,22 [р. п. I,98]. Ер.16, PG.91, 577А, p.334. Евагрий, Cap. pract. 10, PG.40, 1224C; р. п., с.572 [с.99, гл.19].

(обратно)

713

Cap. de charitate IV,83; I,61 [р. п. I,143,102].

(обратно)

714

Ibid. I,66 [р. п. I,103]; cp. IV, 89 [р. п. I, 144]. Liber ascet. 8, PG.90, 917B, p.370 [р. п. I,78]. Евагрий, Cap. pract.26, PG.40, 1228D; р. п., с.575 [с.102, гл.37–38].

(обратно)

715

Сар. de charitate I,80 [р. п. I,104]. Евагрий, Cap. pract.11, PG.40, 1224C; р. п., с.572 [с.99, гл.20].

(обратно)

716

Orat. Dom. expositio, PG.90, 885A‑B, p.351 [р. п. I,190]. Ep.2, PG.91, 396A‑B, p.220 Ambigua, PG.91, 1205B, f.180a. Cap. de charitate IV, 82 [р. п. I, 143]. Преп. Марк Подвижник, De his qui putant 156(168), PG.65, 953D; р. п., с.74; 45(47), ibid. 937A с.51. Так как гнев питается гордостью, то в борьбе с ним необходимо стяжание смирения: Praecepta salutaria 8, PG.65, 1041А–В, р. п., с.284.

(обратно)

717

Ер.4, PG.91. 417C‑D, p.234; Ер.1, 388В, р.216. Mystagogia 24, PG.91, 713С-716А, p.525 [р. п. I,183]. Ambigua, PG.91, 1116C‑D, f.140a‑b. Cap. theol. I,13 [р. п. I,222]. — Св. Григорий Богослов, Or.40, n.38, PG.36, 413A; р. п. III,257. Св. Мефодий Олимпийский, Convivium V,4, PG.18, 101B-104B; р. п., с.68–69.

(обратно)

718

Cap. de charitate I,63,91; II,72; IV,50 [р. п. I,102,106,117,139]. Евагрий, Cap. pract. 5.48, PG.40, 1224A. 1245C; р. п., с.571. 585 [с.96, гл.5]. Преп. Исихий, Cap. de temperantia I,70, PG.93, 1504В; р. п., с.173 («Cap. de charitate IV,50 [р. п. I,139]).

(обратно)

719

Cap. de charitate I,91; II,20.71 [р. п. I,106,109–110,117]. — В помыслах — главное искушение для монаха. Евагрий Cap. pract. 46, PG.40, 1233А; р. п., с.577 [с.108, гл.74]; 32, 1229C‑D, с.576 [с.105, гл.51].

(обратно)

720

Сар. de charitate Ш, 88 [р. п. I,132]. Евагрий, Cap. pract. 31, PG.40, 1229С; р. п., с.576 [с.104–105, гл.50]. Преп. Исихий, Cap. de temperantia II,19 (121). 51 (153), PG.93, 1517В. 1528С; р. п., с.183,191. Авва Дорофей, Doctrina XI,4, PG.88, 1740А; р. п., с.133. Ср. св. Григория Богослова, Or.32, n.28, PG.36, 205D; р. п. III.3,130; св. Григория Нисского, De vita Moysis, PG.44, 353A; р. п. I,288–289.

(обратно)

721

Cap. de charitate III,43; II,87 [р. п. I,126,119].

(обратно)

722

Ibid. IV,48; II.47 [р. п. I,139,113–114]. Евагрий, Cap. pract.6, PG.40, 1224A; р. п., с.571 [с.99, гл.15].

(обратно)

723

Сар. de charitate IV,48; III,64,3 [р. п. I,139,129]. Преп. Марк Подвижник, De baptizmo, PG.65, 1021B; De lege spiritual! 108 (106), 917D; р. п., с.173–174. 26; De his qui putant 111(114),119(122),158(170), ibid. 945D,948C,956A, с.64,74. Преп. Исихий, Cap. de temperantia 44, PG.93, 1496A; р. п., с.168. Авва Дорофей, Doctrina X,5. XII,5. PG.88, 1729В,1756С; р. п., с.124–125,149.

(обратно)

724

Liber ascet. 18, PG.90, 925B, p.375 [р. п. I,81]. См. о трезвлении у преп. Исихия, Cap. de temperantia I,1. 3, PG.93, 1480D. 1481C; р. п., с.157,158.

(обратно)

725

Cap. de charitate II,19; III,43 [р. п. I,109,126]. Ep.14, PG.91, 537D-540A, p.309–310. Преп. Исихий, Cap. de temperantia I,21, PG.93, 1488A, с.161; преп. Марк Подвижник, De his qui putant 87,88 (94,95), PG.65, 944A; р. п., с.59. Преп. Максим (как это ни странно) ничего не говорит о молитве Иисусовой, о чем так много говорят уже преп. Исихий и блаж. Диадох.

(обратно)

726

Cap. de charitate II,25,34; I,36,34 [р. п. I,110,112,99]. Cap. theol. I,37: II,26 [р. п. I, 221. 239]. Ambigua, PG.91, 1237C, f.194a. Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 512A, p.152 [р. п. II, 185]; LV, 544C, p.169–170 [р. п. II,200] (cap. quing. III,51: περι τεσσάρων απαθειων). Преп. Марк Подвижник, De his qui putant 27. 28 (29. 30), PG 65, 936A; р. п., с.48; блаж Диадох, гл.35, с.112.

(обратно)

727

Expositio in psalm. LIX, PG 90, 861C, p.338 [р. п. I,210]. О созерцании см. ниже, в начале главы»Естественное созерцание».

(обратно)

728

Сар. de charitate I,1; IV,91 [p. n I,97,144]. Cap. quing. I,17. Блаж. Диадох, гл.1, с.22.

(обратно)

729

Сар. de charitate II,25; III,68; I,2 [р. п. I,110,129–130,97].

(обратно)

730

Ibid. I,1.5.7.8.43; III,50 [р. п. I,97,100]. По Евагрию, любовь — цель практического любомудрия (Cap pract. 56, PG.40, 1233С; р. п., с.578 [с.109, гл.84]). Такой же взгляд находим и у преп. Марка: любовь — последняя по порядку, но высшая по достоинству добродетель (De his qui putant 35(37), PG.65, 936B; р. п., с.49); нет ничего выше любви божественной (ibid. 89 (96), 944А; р. п., с.59 = Cap, de charitate I,9 [р. п., I,97]). Ср. у аввы Дорофея, Doctrina XIV, 2, PG.88, 1776В; р. п., с.167.

(обратно)

731

Cap. de charitate II,48 [р. п.1,114]. Ер.2, PG.91,397В, р.221–222 (cap. quing. 1,32).

(обратно)

732

Cap. de charitate I,10,12 [р. п. I,97,98]. Cap. theol. I,39 [р. п. I,221]. Ambigua, PG 91, 1249B, f.199a. Блаж. Диадох, гл.1. 14,91, с.23,38–39,478–481.

(обратно)

733

Сар. de charitate I,4.7; III,50 [р. п. I,97,127] Ep.12, PG.91, 508A, p.289. Cap. theol. II,9 [р. п. I, 235].

(обратно)

734

Ep.14, PG.91, 533B, p.307 Cp. Cap. de charitate IV,90; I,23 [р. п. I,144,98].

(обратно)

735

Ep.2, PG.91, 393C-396A, p.220.

(обратно)

736

Cap. de charitate III,65.100; I,62 [р. п. I,129,134,102].

(обратно)

737

Ibid. II,49 [р. п. I,114] Ep.2, PG.91, 401D, p.225 (cap. quing. I,36). Блаж. Диадох, гл.34. 90,91, стр.111–112, 476:13–15. 487.

(обратно)

738

Сар. de charitate IV,75.74; HI,50; I,27 [р. п. I,142,127,99]. Блаж. Диадох, гл.74, с.400–403.

(обратно)

739

Cap. de charitate IV, 75. 80; I,64 [р. п. I,142,143,102]. Блаж. Диадох, гл.15. 91, с.40. 481.

(обратно)

740

Ер.2, PG.91, 393D-396A, p.220; 396С, p.221.

(обратно)

741

Cap. de charitate IV,56. 17. 81 [р. п. I,140,136,143}; Ep.2, PG.91, 396C‑D, p.221; 404D, p.226 (cap. quing. I,35).

(обратно)

742

Ep.2, PG.91, 393B, p.219.

(обратно)

743

Ambigua, PG.91, 1249B, f.199a; 1241B, f.196a (cap. quing. V,93).

(обратно)

744

Ambigua, PG.91, 1072A, f.119b.

(обратно)

745

Cap. de charitate I,97,94 [р. п. I,106]. Prol. ad Tahl. I, PG.90, 252B, p.5 [р. п. II,25]. Cap. theol. I,32; II,74 [р. п. I,220,249]. Созерцание — центр аскетики по учению мистиков–созерцателей. См. о нем выше, гл.«Мистика…», прим.9.

(обратно)

746

Cap. de charitate II,5; I,33.94; III,34; IV,86 [р. п. I,107.99.106,125,143]. Ambigua, PG.91, 1360C, f.243b. Quaest ad Tahl. LIV, PG.90, 512A‑B, p.152 [р. п. II,185]. — Евагрий, Cap. pract.59, PG.40, 1236A; р. п., с.579 [с.99, гл.87]; [блаж. Диадох, гл.72, с.393:6–8]; см. выше, гл.«Мистика…», прим.30.

(обратно)

747

Cap. theol. II,8 [р. п. I,235]. Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 677D, p.242 (cap. quing. IV,84).

(обратно)

748

Cap. theol. I,98 [р. п. I,232–233]. Mystagogia 7.24, PG.91, 688A,709B, p.507,522 [р. п. I,168,180]. Orat. Dom. expositio, PG.90, 877B, p.347 [р. п. I,187]. Св. Григорий Богослов, Or.2, n.7, PG.35, 413C-416A; р. п. I,15.

(обратно)

749

Cap. de charitate I,87,90 [р. п. I,105,106].

(обратно)

750

Cap. de charitate II,34. 94; IV, 69 [р. п. I,112,120,141]. Quaest. ad Tahl. LII, PG.90, 497D, p.145 [р. п. II,179]; LXV, 764A, p.290. Cap. theol. I,17; II,72 [р. п. I, 217–218. 248]. — Св. Григорий Богослов, Or.4. n.71, PG.35, 593В; р. п. I3,103. Блаж. Диадох, гл.7,67, с.28:10–16. 362–369.

(обратно)

751

Cap. de charitate IV,57,58 [р. п. I,140]. Expositio in psalm. LIX, PG.90, 861C, p.338 [р. п. I, 210]. Путь к ведению — бесстрастие: преп. Исихий, Cap. de temperantia I,67, PG.93, 1501D; р. п., с.172 (= Cap. de charitate IV,58 [р. п. I, 140]); оно возможно лишь по»очищении»; преп. Исихий, ibid. I,75, 1504С, с.174 (= Cap. de charitate IV,72 [р. п. I,142]).

(обратно)

752

Cap. de charitate IV,70 [р. п. I,142]. Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 516D, p.155 [р. п. II,189].

(обратно)

753

Cap. theol. I,32 [р. п. I,220].

(обратно)

754

Cap. de charitate IV, 79,80 [р. п. I,143]. Ep.20, PG.91, 601B‑C, p.349. Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 681A, p.244 (cap. quing. IV,89); schol.32, 689D-692A, p.249 (IV,88). Cap. theol. I,22 [р. п. I, 218–219]. Ad Thomam, PG.91, 1032A, f.104a (γνωσις εμπρακτος). Ср., впрочем, Ambigua, PG.91, 1108C‑D, f.136b; Orat. Dom. expositio, PG.90, 888D, p.353 [р. п. I,192] (на высших ступенях мистического озарения πραξις не является безусловно необходимым). — Ведение без делания нетвердо и не приносит пользы: преп. Марк, De his qui putant 12,13.7, PG.65, 932C. A; р. п., с.44,43; De lege spirit. 87,88(85,86), ibid. 916C; с.23.

(обратно)

755

Cap. de charitate II,5 [р. п. I, 107]. Cap. theol. I,50 [р. п. I,223]. Quaest. ad Tahl. XVI, PG.90, 300C, p.34 [р. п. II,60]; LXV, 753A, p.284 (cap. quing. V,38) - Созерцание отрывает от чувств (св. Григорий Нисский, In Cant. Cant. horn. X, PG.44, 993CD; р. п. III,271) и приводит к бесстрастию (Евагрий, Сар. pract. 38, PG.40, 1232В; р. п., с.577 [с.107, гл.66]).

(обратно)

756

Cap. theol. I,64 [р. п. I,102]. Mystagogia 24. PG.91, 709А, p.522 [р. п. I,180] (λόγοι αρετων); см. выше, с.118, прим.8.

(обратно)

757

Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 677CD, p.242 (cap. quing. IV,84).

(обратно)

758

Cap. de charitate IV,44,64; III,44 [р. п. I,138–139,141,126]. Quaest. ad Tahl. LVI, PG.90, 581C, p.188 (cap. quing. III,70). — Евагрий, Cap. pract. 6, PG.40, 1224A; р. п., с.571 [с.99, гл.15]. Преп. Марк, De lege spirit. 5(7), PG.65, 905В; р. п., с.10. Преп. Исихий, Cap. de temperantia I,68, PG.93, 1501D; р. п., с.173(- Cap. de charitate IV,64 [р. п. I,141]). Блаж. Диадох, гл.68, с.376. Св. Григорий Нисский, De proposito secundum Deum, PG.46, 289B; р. п. VII,265.

(обратно)

759

Cap. de charitate I,97–99 [р. п. I,106]. Prol. ad Tahl. I, PG.90, 252B, p.5–6 [р. п. II,25]. Ambigua, PG.91, 1216B, f.184b.

(обратно)

760

Ambigua, PG.91, 1360C, f.243b; 1413C‑D, f.263b.

(обратно)

761

Cap. de charitate I,94 [р. п. I,106]. Quaest. ad Tahl. X, PG.90, 292A, p.28 [р. п. II,51]. Expos, in psalm. LIX, PG.90, 869B, p.342 [р. п. I,213]. Cap. theol. I,60 [р. п. I,225]. Содержание φυσικη θεωρία составляет онтология преп. Максима, изложенная выше, гл.«Божественный Логос», прим. 13–21.

(обратно)

762

Сар. de charitate I,94,97 [р. п. I,106]. Quaest. ad Tahl. X, PG.90, 292A, p.28 [р. п. II,51]; cp. XV, 297D, p.33 [р. п. II,59]; Prol. ad Tahl. I,252C, p.6 [р. п. II,25] (άυλος γνωσις, термин ареопагитский: см. выше, гл.«Ареопагитики», прим. 44; см. также у преп. Нила (Евагрия), De oratione 132,142, PG.79, 1196D. 1197А; р. п. I,196,198). Cap. theol. I,59,60 [р. п. I,224–225].

(обратно)

763

Cap. de charitate I,99 [р. п. I,106]. Ер. 36, PG.91, 629С, p.368.

(обратно)

764

Ad Thomam, PG.91, 1032A, f.104a: γνωσις касается идей промысла и суда. Эти идеи вполне раскрылись в деле искупления (см. выше, гл.«Божественный Логос», прим. 6) и теперь постоянно раскрываются в аскетическом усвоении совершенного Господом искупительного дела через добродетель и ведение (λόγοι добродетелей; о них см. выше, гл.«Практическая философия», прим. 17). Это — важнейшая часть гносиса. Но он имеет и другую. Все, что можно сказать о добродетели и ведении человека, имеет отношение и к ангелам (resp. νοητά), к их благости и ведению, только, конечно, в несколько большей степени (Сар. de cbaritate III,33 [р. п. I,125]). Познанием священной иерархии ангелов и завершается содержание γνωσις'а. Источником для познания всего, что объемлется понятием γνωσις'а, является св. Писание: промысла и суда, проявляющиеся в мире разумных существ (люди и ангелы), нашли в нем себе внешнее выражение (Mystagogia 23, PG.91, 700А, p.515 [р. п. I,175]); они скрываются в таинственном его смысле. Отсюда познание внутреннего смысла Писания, его λόγοι обычно, в отличие от θεωρία (Quaest. ad Tahl. LXV, PG.90, 749B, p.282; cap. quing. V,34) или познания λόγοι видимой природы, называется γνωσις'ом, γνωστικη θεωρία Gecopta (Ambigua, PG.91, 1128C, f.145b; Quaest. ad Tahl. LXV, PG.90, 745B. C, p.279,280; LXIII,681B, p.244). Содержание ведения совпадает, таким образом, с учением об ангелах и человеке, о падении и искуплении (Quaest. ad Tahl. LXV, 757A, p.286; cap. quing. V,45), о добродетели и ведении. Все эти пункты затронуты нами выше, гл.«Божественный Логос»(ангелы), гл.«Учение о человеке»(человек), гл.«Грехопадение человека»(падение и искупление), гл.«Практическая философия»(добродетель и ведение).

(обратно)

765

Ambigua, PG.91, 1360С. 1240В, f.243b. 194b; ср. 1216В–С. 1408D, f.184b. 261a. Cap. de charitate II,26,27 [р. п. I,110]. Cap. theol. I,60,61 [р. п. I,225]. Quaest. ad Tahl. XXVII, PG.90, 356A, p.65 [р. п. II,97]. Содержание»богословского познания»образует изложенное выше катафатическое богословие (см. главы»Богопознание»,«Тайна Троичности»,«Тайна творения, промысла и суда»,«Божественный Логос»). Оно построяется на основании λόγοι естества и добродетели, т. е. на основании φυσικη θεωρία и γνωσις'а (Писания); то и другое дает материал для заключения о Творце, Промыслителе и Судье.

(обратно)

766

Mystagogia 5, PG.91, 676С, p.501 [р. п. I,163]. Quaest. ad Tahl. LIII, schol.8, PG.90, 508B, p.150 [р. п. II,298] (cap. quing. II,88).

(обратно)

767

Cap. de charitate II,1.4.6.61; IV,42 [р. п. I,107–108,116,138]. О»неразвлеченной молитве»см. Евагрия, Cap. pract. 41, PG.40, 1232В; р. п., с.577 [с.107, гл.69]; преп. Нила (Евагрия), De oratione 17,20; 35,51–52,61,101, PG.79, 1172А; 1173D. 1177С. 1180В–С. 1189В; р. п., I,176,177; 179,182,184,192; (о богословской молитве 61, ibid. 118В; р. п., I,184); преп. Марка, De his qui putant 31,35,(33,37),90(97), PG.65, 936В,944В; р. п., с.49,59–60; De poenitentia 6, ibid. 976A, с.103–104; Disputatio cum causidico 4, ibid. 1076D,1077A, с.206,207; блаж. Диадох, гл.68, с.378.

(обратно)

768

Сар. de charitate II,52; I,11 [р. п. I,114,98]. Cap. theol. I,39 [р. п. I,221]. Блаж. Диадох, гл.67, с.359–374.

(обратно)

769

Ambigua, PG.91, 1129A‑B, f.146a. Quaest. ad Tahl. XXXII, PG.90, 372C, p.75 [р. п. II,107]. Mystagogia 7, PG.91, 685D-688A, p.507 [р. п. I,168]. Ср. о Писании еще: Cap. theol. II,60; I,97 [р. п. I,245,232].

(обратно)

770

Quaest. ad Tahl. XXV, PG.90, 332B, p.52 [р. п. II,84]. Ambigua, PG.91, 1248C,1396C, f.198b,256b. Cp. Cap. theol. II,73 [р. п. I, 248–249].

(обратно)

771

Expositio in psalm. LIX, PG.90, 869A, p.342 [р. п. I,213]. Cap. theol. II,79 [р. п. I,250–251].

(обратно)

772

Mystagogia 23, PG.91, 701B, p.517 [р. п. I,176]. Ambigua, PG.91, 1149B, f.155b (κατ' έκοτασσις — δια προσευχης).

(обратно)

773

Сар. theol. I,54. 83 [р. п. I,224,230]. Ambigua, PG.91, 1360B‑C, f.243b. Mystagogia 23, PG.91, 700B‑C, p.516 [р. п. I,175]. Quaest. ad Tahl. LIII, PG.90, 504C‑D, p.148 [р. п. II, 181–182] (cap. quing. III,24). — Евагрий, Cap. pract. 71, PG.40, 1244AB; р. п., с.584 [с.124, гл.12] (ср. Cap. de charitate I,94 [р. п. I, 106]). Св. Григорий Нисский, De virginitate 11, PG.46, 365А; р. п. VII,337. Преп. Исихий, Cap. de temperantia I,87, PG.93, 1508A; р. п., с.176.

(обратно)

774

Ambigua, PG.91, 1113А. 1168А. 1220В–С. 1240В, f.138Ь. 163Ь. 186Ъ. 194Ъ. Mystagogia 4. PG.91, 672С, p.498 [р. п. I, 161]. Quaest. ad Tahl. XXV, PG.90, 332D, p.53 [р. п. II, 84]; XXXIX, 393B, p.87 [р. п. II, 122]; LXV, 757C, p.287; cp. XXV, schol.15, 340C, p.57 [р. п. II, 245] (апофатика). Cap. theol. II,46. 5. 8 [р. п. I, 243. 234–235]. Cap. de charitate II,26 [р. п. I, 110]. Невыразимое содержание мистического богословия отрицательно излагает апофатическое богословие (см. выше, гл.«Богопознание», прим. 10–19). О таинственном богословии см. у Дионисия Ареопагита (выше, гл.«Ареопагитики», прим. 8, 40–41, 45), у св. Григория Нисского и Евагрия (выше, гл.«Мистика…», прим. 34). Св. Григорий Богослов, De virtute, v. 82–83, PG.37, 673–674; р. п. IV3, 209. О совершенной неизъяснимоеги и неизреченности этого состояния см. у св. Григория Нисского, De virginitate 10, PG.46, 361АВ; р. п. VII,332–333.

(обратно)

775

Mystagogia 23, PG.91, 701B, p.517 [р. п. I, 176]. Quaest. ad Tahl. XLVIII, PG 90, 441C, p.115 [р. п. II, 150]; schol.21, 445C, p.116 [р. п. II, 275] (cap. quing. II,37) cp. LXIV, 709D, p.261 (cap. quing. V, 4). Cap. theol. I,39 [р. п. I, 221]. Св. Григорий Нисский, и Дионисий Ареопагит, см. выше, гл.«Мистика…», прим. 10, гл.«Ареопагитики», прим. 8; Евагрий, выше, гл.«Мистика…», прим. 33.

(обратно)

776

Ambigua, PG.91, 1149В, f.155b; 1117В, f.141a. Cap. theol. I,83 [р. п. I, 230]. Св. Григорий Нисский, De vita Moysis, PG.44, 376D-377A; р. п. I, 316; In Cant. Cant, horn. XL 1000D-1001A; р. п. III, 279. Св. Григорий Богослов, Or.37, n.3, PG.36, 285В; р. п. III, 178. Дионисий Ареопагит, Myst. theol. I. 3, PG.3, 1000C-1001A.

(обратно)

777

Ambigua, PG.91, 1168A. 1156В. 1128А. 1160C, f.163b. 158a. 145a. 160a. Cap. theol. II,15 [р. п. I, 236]. Дионисий Ареопагит, Div. nom. I,4, PG.3, 592C. Св. Григорий Богослов, Or.40. n.6, PG.36, 365A; р. п. III3, 227.

(обратно)

778

Ambigua, PG.91, 1240B, f.194b. Дионисий Ареопагит, Ер.5, PG.3, 1073A-1076A; ср. св. Григорий Богослов, Or.28, n.20, PG.36, 52С; р. п. III,28; 32, n.15, 192В; р. п. III, 121; св. Григорий Нисский, De virginitate 12, PG.46, 376С; р. n. VII,348–349.

(обратно)

779

Ambigua, PG.91, 124IB, f.196a (cap. quing. V,93). Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 396B, p.88 [р. п. II, 123]; LXIII,673C, p.240 (cap. quing. IV,79). Mystagogia 23, PG.91, 701B‑C, p.517 [р. п. I, 176–177].

(обратно)

780

Cap. de charitate III,45 [р. п. I,126]. Cp. Quaest. ad Tahl. XXX, PG.90, 369A, p.74 [р. п. II, 105] (cap. quing. II,1). Ср. Евагрия, Cap. pract.21, PG.40, 1228A; р. п., с.574 [с.101, гл.32].

(обратно)

781

Ambigua, PG.91, 1124В,1220В–С,1361D, f.143b.186b,244b. Cap. theol. II.6 [р. п. I, 235]. Преп. Марк, De his qui putant 137 (149), PG.65, 952A; р. п., с.69–70; De baptizmo, 1009В, с.155. Св. Григорий Богослов, Or.2, n.7, PG.35, 416А; р. п.13,15–16.

(обратно)

782

См. выше, с.101.

(обратно)

783

Cp. Ambigua, PG.91, 1305D-1308B. 1309C‑D, f.222a‑b. 223b.

(обратно)

784

Cap. quing. I,8. Cap. theol. II,27 [р. п. I,239].

(обратно)

785

Mystagogia 24, PG.91, 713B, p.524 [р. п. I,182].

(обратно)

786

Ambigua, PG.91, 1285A, f.213b.

(обратно)

787

Cap. theol. II,71 [р. п. I,117]. Quaest. ad Tahl. LXII, PG.90, 649D, p.226. Quaest. et dubia 61, PG.90, 833C, p.324. Преп. Марк Подвижник, De lege spirit. 191 (190), PG.65, 928D; р. п., с.39; De his qui putant 210 (223), ibid. 964A, с.86.

(обратно)

788

Cap. theol. II,37 [р. п. I,241]; cp. II,78 [р. п. I,250]. Quaest. ad Tahl. XXII, PG.90, 321B. p.47 [р. п. II,77]; III,276A, p.19 [р. п. II,37]. Mystagogia 24, PG.91, 708C, p.521 [р. п. I, 180]. Cap. de charitate IV.70,71 [р. п. I,142]. Св. Григорий Богослов, Or.39, n.10, PG.36, 345В; р. п. III,214.

(обратно)

789

Cap. theol. II,84. 83 [р. п. I,251]. Ad Thomam, PG.91, 1033A, f.104b. Ep.25, PG.91, 613D, p.358 (cap. quing. I,39). Cap. de charitate IV, 70 [р. п. I, 142]. — Господь вселяется в нас и дает уму нашему совеТы: преп. Марк, De baptizmo, PG.65, 1008В; р. п., с.153; воображается в нас и в нашем уме: св. Григорий Нисский, De perfection, PG.46, 269D; р. n. VII,245; In Cant. Cant. horn. XV, PG.44, 1096A. С; р. п. III,382.

(обратно)

790

Cap. theol. II,21. 37–39 [р. п. I,110,112–113].

(обратно)

791

Quaest. ad Tahl. XL, PG.90, 400В–С, p.91 [р. п. II,125–126]. Cap. theol. II,11 [р. п. I, 236]. Ambigua, PG.91, 1292C, f.216a. Ep.19, PG.91, 592A‑B, p.343.

(обратно)

792

Quaest. ad Tahl. XXII, PG.90, 321B, p.47 [р. п. II,77]; XXV. schol.3, 336D, p.56 [р. п. II,242–243] (cap. quiag. I,84). Orat. Dom. expositio, PG.90, 889C. 897A, p.354. 358 [р. п. I,193,196]. Cap. theol. II,37 [р. п. I, 241]. Cap. quing. I,8. Ep.43, PG.91, 640B, p.374

(обратно)

793

Ambigua, PG.91, 1360В. 1373С, f.243a‑b. 249a. Cap. theol. II,27 [р. п. I,239]. Cp. Quaest. et dubia 53, PG.90, 825C, p.320. Господь распинается в нас и другим образом — распинается демонами, когда мы оставляем заповеди и предаемся страстям и порокам (Quaest. ad Tahl. IV, PG.90, 276A, p.20; Cap. theol. I,63 [р. п. I,225]).

(обратно)

794

Cap. theol. II,27,46 [р. п. I,239,243]. Ambigua, PG.91, 1381C, f.251b-252a; 1132C‑D, f.147b-148a.

(обратно)

795

Cap. theol. I,97 [р. п. I,232]; см. выше здесь, прим. 6.

(обратно)

796

Cap. theol. II,94. 47 [р. п. I,254,243]. Ambigua, PG.91, 1385B, f.253a. Ясные намеки и даже точки опоры для подобного учения о таинственном рождении, жизни, восстании и вознесении Христа в душах верующих даны в словах св. Григория Богослова на Рождество Христово и Пасху (Or.38, n.18, PG.36, 332В–ЗЗЗА; р. п. III.3,206–207; Or.45, n.13–16,23–25, PG.36, 641А-645С. 656А-656В; р. п. IV.3,134–137,143–145), в толковании на которые преп. Максим и развивает указанные взгляды особенно подробно.

(обратно)

797

Bach, I,38. Knopfler в Kirchen- Lexicon VIII.2, 1101.

(обратно)

798

Variae definitiones, PG.91, 149B, p.78–79. См. выше, гл.«Полемика с монофизитами».

(обратно)

799

Ep.12, PG.91, 489CD, p.279; ср. 501В–С, p.286 (толкование формулы μία φύσις του Θεου Λόγου σεσαρκωμένη). См. выше, гл.«Полемика с монофизитами», прим. 20,21.

(обратно)

800

Ad Marinum presb., PG.91, 12Cб32C, p.2,15. Tractatus de operat. et vol.51, PG.91, 45D, p.22. См. выше, гл.«Полемика с монофизитами», прим. 32.

(обратно)

801

Ср. Ambigua, PG.91, 1168С, f.163b.

(обратно)

802

Quaest. ad Tahl. LV, PG.90, 557C, p.178 [р. п. II,208]; 536C, p.164–165 [р. п. II, 195]; XVII,305B, p.37 [р. п. II,64].

(обратно)

803

Mystagogia 24, PG.91, 704A, p.518 [р. п. I,177].

(обратно)

804

Ambigua, PG.91, 1132D, f.147b-148a. Cap. theol. II,45 [р. п. I,243].

(обратно)

805

Quaest. ad Tahl. LXIV, PG.90, 716C‑D, p.264.

(обратно)

806

Ambigua, PG.91, 1129CD, f.146b.

(обратно)

807

Может быть, в данном случае разумеются гносимахи (см. выше, гл.«Ареопагитики», прим. 49). — Упрек применим и к Rittery VI,552, видящему недостаток в аллегоризме преп. Максима.

(обратно)

808

Quaest. ad Tahl. L, PG.90, 468А–В, р.128 [р. п. II,161–162].

(обратно)

809

Ibid. LV, 557C, р.178 [р. п. II,208]; 545В, р.170 [р. п. II,201].

(обратно)

810

Ibid. XXXVII,385В, р.83 [р. п. II,117]; XL,397A, р.89 [р. п. II,124].

(обратно)

811

Ibid. LXIII,669C, р.237 (cap. quing. IV,76); LXV, 745A. 749А, p.279,282.

(обратно)

812

Ambigua, PG.91, 1129D, f.146b-147a

(обратно)

813

См. выше. гл.«Божественный Логос».

(обратно)

814

См. выше, гл.«Учение о человеке».

(обратно)

815

Quaest. ad Tahl. LIX, PG.90, 616А, p.206

(обратно)

816

См. выше, гл.«Учение о человеке», прим. 42–43, гл.«Тайна боговоплощения», прим. 5–10.

(обратно)

817

Cap. theol. II,40 [р. п. I,242].

(обратно)

818

Ер.21, PG.91, 604В, р.351.

(обратно)

819

Сар. theol. I,66 [р. п.1,226].

(обратно)

820

3 Orat. Dom. expositio, PG.90, 873D, р.345 [р. п. I,186]. Cap. de charitate IV,77 [р. п. I,142–143]. Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 684A, p.245.

(обратно)

821

Orat. Dom. expositio, PG.90, 876BC, p.346 [р. п. I,186]; Quaest. ad Tahl. LXV, 769A, p.293.

(обратно)

822

Cap. theol. I,66 [р. п.1,226].

(обратно)

823

Ambigua, PG.91, 1341A‑B,1333C, f.236a. 233b. См. выше, гл.«Тайна боговоплощения».

(обратно)

824

Cap. theol. II,37–39. 67 [р. п. I,241–242]. Cap. de charitate IV, 76 [р. п. I,142]. В соответствии с этим в конечном идеале главной идеей аскетики преп. Максима является не идея естественной добродетели по принципу природосообразности (как, например, в стоических системах), а идея духовной добродетели, превышающей силы естества и подаваемой благодатью Духа тем, кто совершает ее во Христе и ради Христа, по силе Его таинственного обитания.

(обратно)

825

Ambigua, PG.91, 1149D,1144А, f.156a,153a.

(обратно)

826

Ibid. 1141С, f.152b.

(обратно)

827

Quaest. ad Tahl. LXIII, PG.90, 680C, p.243. Эта мистическая идея существенно отличается от хлыстовского взгляда на перевоплощение Христа. Преп. Максим говорит не о непосредственном ипостасно–субстанциальном воплощении Христа в отдельной какой‑либо избранной личности, а о таинственном воплощении Его через заповеди, идеи, вообще через Его энергии, — воплощении опосредствованном, благодатном и всеобщем.

(обратно)

828

Подобным образом расширяются нравственные понятия и у Ареопагита; см. выше, гл.«Ареопагитики», прим. 48.

(обратно)

829

Ambigua, PG.91, 1084С, f.125b.

(обратно)

830

Проф. И. В. Попов. Идея обожения.., с.15–21.

(обратно)

831

Neander, V4 221; Weser, 2; Bach I,15; Kndpfler в Kirchen‑Lexicon VHP, 1101; Straubinger, 10 и др.

(обратно)

832

См. выше, гл.«Грехопадение человека», прим. 34.

(обратно)

833

См. выше, гл.«Грехопадение человека», прим. 34, и гл.«Таинства…», прим. 19.

(обратно)

834

Проф. А. И. Бриллиантов, с.219–229.

(обратно)

835

См. выше, гл.«Учение о человеке», прим. 3.

(обратно)

836

Ер. 6, PG.91, 425А, р. 238. Ambigua, PG.91, 1089А, f.127b.

(обратно)

837

Prol ad Tahl. I, PG 90, 245A‑B, p.2 [р. п. II,21].

(обратно)

838

Quaest. ad Tahl. XI, PG.90, 292C, p.29 [р. п. II,52]. Ambigua, PG.91, 1304D, f.221a.

(обратно)

839

Ambigua, PG.91, 1233C, f.192b. Disputatio, PG.91, 320C, p.177. Ep.15, PG.91, 549A, p.316. Quaest. ad Tahl. IX, PG.90, 285C, p.25 [р. п. II,47].

(обратно)

840

Disputatio, PG.91, 300D, p.167.

(обратно)

841

Ambigua, PG.91, 1108A, f.136a.

(обратно)

842

Ibid. 1149D-1152A,1113D-1117A, f.156a‑b,139b-140b; 1133A,1137B‑D, f.148a,150a‑b; 1157В,1169В,1176В,1204D, f.159a,164b,167a‑b,179b.

(обратно)

843

См. выше, гл.«Закон и благодать».

(обратно)

844

Cap. theol. II,28 [р. п. I,239].

(обратно)

845

Св. Иустин Философ, Apologia II,13,10, PG.6. 465B‑C,460C; р. п.(1892), с.119,115. Климент Александрийский, Protrepticus 7, 74, GCS; Clemens Alex. B. I, S.57; р. п., с.134; Stromata I, VII,37, B. II, S.24; р. п., с.46.

(обратно)

846

Quaest. ad Tahl. XV, PG.90, 297B, p.32 [р. п. II,58].

(обратно)

847

Ibid. XXXII,372B, p.75 [р. п. II,107]; XIII,296C, p.31 [р. п. II,55–56].

(обратно)

848

Ep.26, PG.91, 616A-617A, p.358–359.

(обратно)

849

Cap. de charitate IV,2 [р. п. I,134].

(обратно)

850

Ibid. IV,2,6; III,28 [р. п. I,134,135,124–125]. См. выше, гл.«Тайна творения, промысла и суда», прим.26–28.

(обратно)

851

Mystagogia 23, PG.91, 697C, p.515 [р. п. I,175].

(обратно)

852

Это — то, что в наших догматиках известно под именем»соображений богословствующего разума»

(обратно)

853

Ambigua, PG.91, 1072С. f.120a.

(обратно)

854

Указатель этих мест дан в Приложении к нашему сочинению.

(обратно)

855

Ambigua, PG.91, 1085В–С, f.126a‑b (Исх.33:17, 2Тим.2:19, Мф.7:23); 1328C‑D, f.231а (Евр.7:10); Ер.6, PG.91, 429С, р.242 (Дан.13:42); Ambigua, PG.91, 1080А, f.123а (Кол.1:6); 1084В, f.125а (Деян.17:28); 1096B-1097A, f.131а–b (Еф.1:17–23, 4:11–16).

(обратно)

856

Представителями его считаются, между прочим, все ветхозаветные святые: Ambigua, PG.91, 1116D, f.140b squ.

(обратно)

857

См. выше, гл.«Таинственное богословие», прим.3–8.

(обратно)

858

Orat. Dom. expositio, PG.90, 905D, p.364 [р. п. I,201]; Ep.12, PG.91, 68C, p.265; Ep.24, 609C [cap. quing. I,42] (2Петр.1:4); Cap. theol. II,25 [р. п. I,238] (Пс.81:1); Ambigua, PG.91, 1092C, f.129a (Еф.1:23, 1Кор.15:28).

(обратно)

859

Сар. quing. I,8 (Евр.13:8); Quaest. ad Tahl. VII, PG.90, 284D, р.24 [р. п. II, 44–45]; Liber ascet. 34, PG.90, 940В, р.383 [р. п. I,87–88]; Ambigua, PG.91,1076В, f.121b; Cap. theol. II,92 [р. п. I,254] (Гал.2:20); Cap. theol. II,27 [р. п. I,239] (2Кор.13:4).

(обратно)

860

Liber ascet. 1,2, PG.90. 912A-913A, p.367–368 [р. п. I,75–76]. Cap. de charitate IV, 77 [р. п. I,142–143].

(обратно)

861

См. выше, гл.«Божественный Логос», прим. 2; о чувственном мире см. у св. Григория Богослова (с.69.13) и Григория Нисского (с.68.1).

(обратно)

862

См. гл.«Учение о человеке», прим. 3.

(обратно)

863

См. выше, гл.«Таинства…», прим. 7.

(обратно)

864

См. выше, гл.«Преп. Максим как выразитель настроений своей эпохи», прим. 2, и гл.«Екклесиология», прим. 34.

(обратно)

865

Это, конечно, не означает ни того, что мировоззрение преп. Максима было типическим образцом для византийского богословия, ни даже того, что оно целиком служило его характерным выражением. Первое могло бы иметь место только в том случае, если бы преп. Максим изложил свои воззрения систематически, второе если бы все воззрения преп. Максима целиком были усвоены византийским богословием. В действительности не только первое, но и последнее не имело места: некоторые стороны богословствования преп. Максима оказались вне общего русла византийского богословия В качестве таких из совокупности его воззрений нужно выделить его онтологию, как учение философское, а не богословское, и, сверх того, еще учение о Церкви и благодати, как такой пункт, который почти не затрагивался в позднейшем византийском богословии.

(обратно)

866

Ср. у проф. А. И. Бриллиантоаа, с.220–229.

(обратно)

867

Странным несколько представляется влияние на преп. Максима Евагрия–оригениста. Но дело в том, что, насколько можно проследить это влияние, преп. Максим 1) пользовался такими сочинениями Евагрия, в которых оригенистические мнения или вовсе не высказывались, или выражались в такой форме, что легко могли быть истолкованы в православном духе (эти сочинения приняты в состав Добротолюбия); 2) знал, по–видимому, эти сочинения под именем преп. Нила Синайского (авва Дорофей, впрочем, не считал предосудительным и прямо цитировать аскетические сочинения Евагрия: Doctrina II,9; XII,2; XXIII,2, PG.88, 1652С,1749D,1832D; р. п., с.49,144,210).

(обратно)

868

Ritter VI,536–537. Мягче суждение Wagenmann'a, 144, который, утверждая, что преп. Максим скорее является восприимчивым, впитывающим в себя и обрабатывающим разные течения, чем действительно творческим духом, находит, что в данном случае преп. Максим был истинным сыном своего времени, — времени»вымирания эллинской философии и древнехристианского богословия».

(обратно)

869

Попытка, впрочем, к этому была им сделана: см. выше, гл.«Полемика с монофизитами», прим. 48.

(обратно)

870

Quaest. ad Tahl. LIV, PG.90, 516D, р.155 [р. п. II,189]; LV, 537A, р.165 [р. п. II, 196]; XLVIII,433AB, р.110 [р. п. II,145].

(обратно)

871

То же нужно сказать и об апофатических определениях: Ambigua, PG.91, 1232В, f.191а–b.

(обратно)

872

См. гл.«Учение о человеке», прим. 15.

(обратно)

873

См. выше, гл.«Грехопадение человека», в конце прим. 34.

(обратно)

874

См. например, выше, гл.«Аскетика», прим. 10, гл.«Практическая философия», прим. 40, гл. Естественное созерцание», прим. 7 и 14; ср. гл.«Аскетика», прим.4.

(обратно)

875

См. выше, гл.«Аскетика», прим. 23,39, гл.«Практическая философия», прим. 29.

(обратно)

876

См. выше, гл.«Аскетика», прим. 20, гл.«Практическая философия», прим. 45 и 65.

(обратно)

877

См. выше, гл.«Практическая философия», прим. 28.

(обратно)

878

См. выше, гл.«Практическая философия», прим. 63.

(обратно)

879

Ср. Christheb, 105.

(обратно)

880

См. ниже, прим. 7.

(обратно)

881

Wagenmann, 130,131. Straubinger, 13–14. Σταυρίδης, 9,14,20.

(обратно)

882

Ф. Успенский. Очерки по истории византийской образованности. СПб., 1892, с.161.

(обратно)

883

Ritter VI,459. Wagenmann, 115. Straubinger, 13.

(обратно)

884

Preuss I, 2–7,12 squ. Krumbacher‑Ehrhard, 63.

(обратно)

885

Steitz, 206ff. Ср. Baur, II,247 (о Дионисии Ареопагите), 263,268. Christlieb, 105. Domer II, 283. Wagenmann, 144–145. Preuss I,7,14–15.

(обратно)

886

Ambigua, PG.91, 1072С. 1080С, f.120a. 169a. Излишне приводить здесь те места, в которых преп. Максим оспаривает разные мнения философов (ср. выше, гл.«Отношение к эллинской философии»).

(обратно)

887

Сар. de charitate IV, 47 [р. п. I,139]; ср. II,21 [р. п. I,110].

(обратно)

888

Mystagogia 5, PG.91, 673В, р.499 [р. п. I,161–162].

(обратно)

889

Проф. А. И. Бриллиантов, с.141.

(обратно)

890

Список авторов, цитирующих преп. Максима (с указанием цитат), дан в Приложениях к нашему сочинению о преп. Максиме.

(обратно)

891

Ср. у П. М. Минина, Бог. Вестн. 1914, III, 59,67.

(обратно)

892

Под влиянием преп. Максима стоял уже, по–видимому, преп. Исаак Сирин Правда, авторитетный исследователь (П. М. Минин, Бог. Вестн. 1914, III, 62, прим 5) высказывается за обратное отношение и указывает пункты зависимости преп. Максима от ев Исаака Но так как теперь твердо установлено, что преп. Исаак жил в конце VII в. и нач. VIII (см. русск. пер твор. Св. Исаака, изд. 3–е, Сергиев Посад, 1911, с. VI), то мы позволяем себе не согласиться с его утверждениями и готовы лишь признать то положение, что оба автора могли быть независимы друг от друга

(обратно)

893

Krumbacher‑Ehrhard, 141

(обратно)

894

О Симеоне Новом Богослове см — у П. М. Минина, ibid., с.42–50.

(обратно)

895

Prof. О. Bardenhewer Ungedruckte Excerpte aus einer Schrift des Patriarchen Eulogius von Alexandrien (580–607) über Trinität und Incarnation в Theologische Quartalschrift 1896 (LXXVIII), S.353–363 (предисловие), 363–378 (текст по cod. Baroc. 25 и Paris. 228 XIV в), 378–401 (перевод и примечания).

(обратно)

896

А. Mai, Scriptorum veterum nova collectio, v. VII, 1 (Romae 1833), p.177 squ. Этот отрывок перепечатан у Миня: Migne, Patrologiae cursus completus, series graeca (=PG), t.86,2, col.2940D — 2944С — Текст отрывка не без дефектов и может быть поправляем по Excerpta I,4.

(обратно)

897

Excerpta II, 2–4, S.364 и cв. Иоанн Дамаскин, De haeresibus epilogus, PG.94, 780AB, русск. Пер. (СПб. 1913), т.1, с.155.

(обратно)

898

Bardenhewer, op. Cit., S.358. Барденгевер (S.359–361) ссылается еще и на то, что позднейшие названные в Excerpta V, 1, S.371 по имени еретики суть монофиситы:«Севир», бывший патриарх антиохийский (512–518г., †538),«Феодор»(Bardenhewer, 399, не знает, что это за личность, и готов видеть тут испорченное имя Феодосия Александрийского (535–538, †566г.); вероятно, это — лжепапа александрийский, поставленный в 575г. партией Павла Черного, о чем см. у проф. А. П. Дьяконова, Иоанн Ефесский и его церковно–исторические труды, СПб. 1908, с.154–155; сохранился отрывок из послания к Павлу Антиохийскому [Черному] этого Феодора в актах Шестого Всел. Соб., засед.10: Mansi, Amplissima Collectio conciliorum, t. XI, 448DE; Деяния Всел. Соборов [=ДВС], т. VI.3, 134–135) и»Иаков» Барадей (†578).

(обратно)

899

Сочинение»О Троице и воплощении»считается произведением св. Евлогия и в авторитетных курсах патрологии (Bardenhewer, Patrologie. Freiburg im Breisgau. 1910.3, S.497; A. Ehrhard у К. Krumbacher, Geschichte der byzantinischen Litteratur. München 1897.2, S.60) и в курсах истории догматов (Ad. Harnack, Lehrbuch der Dogmengeschichte. Tübingen, 1909, В. II.4, S.426; R. Seeberg, Lehrbuch der DG., Leipzig 1910, B. II2, S.265; J. Tixeront, Histoire des dogmes. Paris, 1912, vol. III.2, p.161) и в исследованиях новейших церковных историков (G. Krüger в статье Monotheleten у A. Hauck, Realencyclopädie für protestantische Theologie und Kirche, B. XIII.3, 1903, S.40, 2.31; 411.33; A. Chillet, Le Monothélisme. Brignais, 1911, p.8). Нестыдно признаться, что, следуя общему мнению, эту ошибку повторили и мы в книжке: Преп. Максим Исповедник и византийское богословие. Киев, 1915, с.30 [с.44 в наст. изд. — прим. ред. (в эл. версии — гл.«Полемика с монофизитами», примеч. 31)]. Теперь мы стараемся ее исправить.

(обратно)

900

В прим. к курсу † проф. В. В. Болотова, Лекции по истории древней церкви, т. IV, с.451.

(обратно)

901

Сергий, Послание к Киру Фасидскому (12–е засед. Шестого Всел. Собора) Mansi XI, 528А; ДВС. VP, 171.

(обратно)

902

Св. Агафон, Послание к имп. Константину (4–е засед. Шестого Всел. Собора), Mansi XI, 269С; ДВС. VP, 48.

(обратно)

903

Фотий, Bibliothecae cod. 225, PG.103, 945D. Из Фотия видно, что св. Евлогий не входил по существу в рассмотрение догматических вопросов, подымаемых севирианами по поводу томоса Льва, а отражал их возражения приведением параллелей из томоса, показывающих, что св. Лев мыслил православно.

(обратно)

904

Св. Лев В., Ер.28 ad Flavianum, §4, Migne, Patr. cursus. compl., ser. lat., t.54, 768В.; Деяния Всел. Соб., т. III.3, 220.

(обратно)

905

Порядок еретиков в Excerpta не хронологический, а прагматический — соответственно пунктам христологии, затрагиваемым тем или другим еретиком.

(обратно)

906

Excerpta V, 6, S.372.

(обратно)

907

Bardenhewer, 360–361.

(обратно)

908

Напр., у преп. Максима Исповедника, Tomus dogmat. ad Marinum diac., PG.91, 73,77; De duabus unius Christ! voluntatibus, ibid. 185,209 и др.

(обратно)

909

Это обвинение было предъявлено преп. Максиму и его ученикам на соборе против них в Константинополе в 662 г., как о том говорит Макарий Антиохийский в своем»Изложении веры», читанном на 8 засед. Шестого Вселенского Собора: Mansi XI,357В; ДВС. VI.3, 89.

(обратно)

910

Преп. Анастасий Синаит, Слово о творении Божием по образу и по подобию (отрывок), PG.89, 1286А, русск. пер. в»Бог. Вестнике»1915, июль–август (т. II), с.404, ср. Viae dux (Οδηγός), I, PG.89, 41D. — Самое различение воль в человеке на божескую (естественную) и лукавую проводил еще в нач. VI в. св. Ефрем Антиохийский (преп. Анастасий Синаит, Сборник изречений Contra Monophysitas, PG.89, 1185D-1188A = фрагм. св. Ефрема, PG.86, 2, col.2105С-2108А), конечно, вовсе не в целях нападать на учение о двух волях во Христе, а также и не в целях устранить подобные нападки.

(обратно)

911

Преп. Анастасий Синаит, Οδηγός, I, PG.89, 44А; III. Слово об образе Божием, PG.89, 1157А; р. п. в Бог. Вестн., 1915, т. II, с.389. (Последнее сочинение написано через»20 лет»после Шестого Вселенского Собора: ibid. 1156D-1157А, с.388–389).

(обратно)

912

Excerpta VI,7, S.374.

(обратно)

913

Excerpta IV,3, S.370; преп. Анастасий Синаит, Οδηγός, I, PG.89,44А; VIII,121С.

(обратно)

914

Excerpta IV,3, S.370 (Bardenhewer, по–видимому, не понимает, в чем тут дело); преп. Анастасий Синаит, Οδηγός X, PG.89, 169В–С (φύσις — половое отличие).

(обратно)

915

Excerpta II,6, S.365, преп. Анастасий Синаит, Из слова об образе Божием, PG.89, 1145А; р. п., стр 381.

(обратно)

916

Excerpta V, 5, S.372; преп. Анастасий Синаит, Οδηγός, XIII, PG.89, 220D.

(обратно)

917

Excerpta V, 6, S.372; преп. Анастасий Синаит, Οδηγός, I,44B.

(обратно)

918

Excerpta VI,7, S.374; преп. Анастасий Синаит, Οδηγός, I,44A; ср. III слово об образе Божием PG 89, 1157А; р. п., с.389.

(обратно)

919

Excerpta VI,4, S.373–374, ср у преп. Анастасия Синаита, Οδηγός I,44C.

(обратно)

920

Excerpta VI,6. S.374; преп. Анастасий Синаит, III слово об образе Божием, PG.89, 1176В; р. п., с.400.

(обратно)

921

Excerpta VI,10, S.375; преп. Анастасий Синаит, Слово о творении по образу Божию и по подобию, PG.89, 1286А; р. п., с.404.

(обратно)

922

Excerpta VII,9–10, S.377; VI,11, S.375; преп. Анастасий Синаит, Οδηγός, XIII, PG.89, 224ВС squ. (эта мысль развивается здесь во всех деталях); III слово об образе Божием, PG.89, 1173D; р. п., с.399–400.

(обратно)

923

Excerpta VII,1, S.375; преп. Анастасий Синаит, Οδηγός, XIII, PG.89, 217D.

(обратно)

924

Excerpta VII,9, S.377; преп. Анастасий Синаит, Οδηγός, II, PG.89, 65С.

(обратно)

925

Excerpta V, 1, S.371; преп. Анастасий Синаит, Οδηγός, VIII,121С; VI,108В.

(обратно)

926

Excerpta IV, 1, S.369; преп. Анастасий Синаит Οδηγός, I,49C.

(обратно)

927

Excerpta V, 4, S.372; преп. Анастасий Синаит Οδηγός, II,65С.

(обратно)

928

Excerpta И, 5, S.364–365.

(обратно)

929

Преп. Анастасий Синаит, Из слова об образе Божием, PG.89, 1148В, русск. пер., с.383–384.

(обратно)

930

Преп. Анастасий Синаит, Οδηγός, IV. V, PG.89, 93В — 101В. В VI‑VIJI вв., надо заметить, изложение догматических истин в виде исповеданий (ср. исповедания Псевдо–Афанасиевы, Псевдо–Иустиново, св. Юстиниана, экфесис Ираклия, исповедание Макария Антиохийского, Анастасия Синаита) и трактатов типа De haeresibus et synodis (ср. Леонтия Византийского, De seeds., а гл. обр. Анастасия Синаита, у Pit га, Juris ecclesiastici Graecorum historia et monumenta, t. II, 257–271; св. Германа Константинопольского, PG.98, 40–88) было весьма распространенной у догматистов литературной формой.

(обратно)

931

S.363–364.

(обратно)

932

PG.86,2, col.2940D-2944С.

(обратно)

933

Преп. Анастасий в Οδηγός, XV, PG.89, 257А, упоминает о шестом пасхальном послании феодосианского патриарха в Александрии Иоанна. Это, конечно, не какой‑либо павлитский епископ (предполагаемый антипапа монофис. патриарху Вениамину [3 янв. 626–665 г.]) из эпохи до нашествия арабов, 636–641г., как думает A. v. Gutschmid, Kleine Schriften (Verzeichniss der Patriarchea von Alexandrien), B. II (Leipzig 1890), S.497–498, [- относить пребывание Анастасия Синаита в Александрии к эпохе до 641 г. на основании упоминания у него об августалии (Οδηγός, X, 185C‑D) нет теперь нужды, когда известно, что августалии существовали в Александрии и при халифах (A. Buttler, The Arab Conquest of Egypt. Oxford 1902, p.549. Amélineau. Histoire du Patriarche Copte Isaac, p.73) -], a известный монофиситский патриарх Александрии Иоанн III (Саманудский). Хронологию его можно бесспорно установить в связи с хронологией ближайших патриархов, пользуясь точными показаниями Ибн–Рахиба (Petrus ibn Rahib, Chronicon Orientale в Corpus Scriptorum Christianorum Orientalium, Scriptores Arabicш, ser. III, t. I, versio [L. Cheikho], Paris, 1903), опирающегося на более древнего Севира ибну–льМукаффа. Даты ибн–Рахиба могут быть проверяемы по приводимым им (вычисленным) дням седьмицы. Иоанн III † 1 хойяк (Ибн–Рахиб, pag. 130:«сумма: 6181 г. 91 д.«по александрийской эре и египетскому календарю) в субботу (по варианту Ибн–Рахиба у Вuttlег, р.551), т. е. 27 ноября 689 г. Он правил 8 л. 55 дн.; значит, начало его правления (с включением предшествующей вакансии) или, вернее, смерть его предшественника Агафона, [второго патриарха под арабским владычеством], относится к 3 октября 681 г. (приблизительно те же даты у Gutschmid II 499–501: 13 окт. 680 г. — 2 мая 689 г.; Buttler, р.552: окт. 680 г. — 27 ноября 689 г.). Хронология Иоанна подтверждается точными датами, известными для его преемника Исаака. Последний, после некоторых разногласий и споров, о которых говорится в его житии, по утверждении арабским наместником, был посвящен в патриархи 8 хойяк в воскресенье (Amélineau, op. cit, р.50; Вutt1ег, р.548–549), т. е. 4 декабря 690 г. Скончался он 9 афир (Amélineau; Ибн–Рахиб) во вторник, т. е. 5 ноября 692 г. (так Gutschmid; Buttler: 693 г.). Ибн–Рахиб (р.131) исчисляет время его правления (очевидно, включая по своему обычаю и вакансию) в 2 г. 336 д., что приводит к тому же результату, если считать от смерти Иоанна. Итак, для Иоанна можно, думается, считать бесспорной следующую дату: 3 окт. (†Агафона) 681 — 27 ноября 689 г. Первое пасхальное послание этого патриарха относится к 682 г.; шестое — к 687 г. Это — terminus a quo для Путеводителя Анастасия Синаита.

(обратно)

934

Excerpta I,4, S.364. Псевдо–Епифаний Кипрский, Hom. in Sabb. magno, PG.43, 456C; слав. пер. в Большом Соборнике (уставное чтение на Вел. Субботу). — Данную параллель среди других указывает в своих ученых примечаниях к Excerpta Барденгевер (S.395).

(обратно)

935

Деяния Шестого Вселенского Собора, 14–е засед., Mansi XI,597А; ДВС. VI.3, 202.

(обратно)

936

Не вся противомонофелитская литература еще издана и, в частности, не все Anastasiana.

(обратно)

937

PG.86, 2, col.2913–2937.

(обратно)

938

Прочтите для примера любую его проповедь, любое его произведение, даже знаменитое догматическое послание его к Сергию (Epistola synodica ad Sergium, PG.87,3, col.3148 squ.), и вы везде заметите мерное и стройное колыхание его речи, ровный отрез одинаковых по числу слогов стишных строк, правильное чередование логических ударений, и часто — звучную рифму в окончаниях строк. Вы поймете тогда также это странное на первый взгляд излияние слов, непомерное обилие фразы, частое повторение одной мысли в нескольких предложениях: или в глубоких параллелях, или — красивых антитезах. Вы заметите также, что подчас даже и библейские тексты с удивительной легкостью подчиняются этой гармонии речи, и стройным ритмическим шагом входят в общий поток высоко поэтической речи. Да, таков изящно нежный дух Софрония, таково его благородное дисциплинированное перо. Этих черт нельзя не узнать и в Евлогиевой гомилии. Пусть же возвратится она тому, кто вдохновлял свою лиру созерцанием палестинских святынь, пусть возвратится она туда, где живее всего ощущали и трогательнейшим образом в каждом обряде (например, и в шествии с вайями, о чем, между прочим, речь и в гомилии, §1, PG.86, 2, col. 2913A) воспроизводили все деяния Спаса на земле, всю спасительную жизнь Христа Бога.

(обратно)

939

Св Кирилл Александрийский, hom. XIII, PG.77, 1049С-1072В; русск. пер.«Христ. Чт.«1842, ч II, с.3 и д.

(обратно)

Оглавление

Вступление[1]

Византия VI в.

Борьба с оригенизмом

Спор о»трех главах»

Александрийское и антиохийское богословие

Избранные отцы Церкви

Богословие свв. Григория Богослова, Григория Нисского и Афанасия Великого

Мистика св. Макария египетского, св. Григория Нисского и Евагрия

«Ареопагитики»

Полемика с монофизитами

Богословская мысль после Юстиниана

Преп. Максим как выразитель настроений своей эпохи

Мировоззрение преп. Максима как система

Богопознание

Тайна Троичности

Тайна творения, промысла и суда

Божественный Логос

Иерархия бытия

Учение о человеке

Грехопадение человека

Тайна боговоплощения

Таинства как плоды Божественной благодати

Екклесиология

Аскетика

Закон и благодать

Три стороны подвижнической жизни

Практическая философия

Естественное созерцание

Таинственное богословие

Толкование Св. Писания

Целостность и стройность системы преп. Максима

Историко–литературное значение преп. Максима

Отношение к эллинской философии

Библейская основа мировоззрения

Отношение к святоотеческой письменности

Творческий характер богословия преп. Максима

Преп. Максим как философ

Место преп. Максима в византийском богословии

ПРИЛОЖЕНИЯ

  Псевдо–Евлогий

  Библиографические заметки

  Указатель творений отцов и учителей Церкви, упоминаемых в книге Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg