«К западу от смерти»

Луис Ривера К западу от смерти

Одиноки слепцы, бредущие в ночи,

но стократ одинок зрячий среди слепцов.

Часть I

Глава 1

На исходе зимы я понял, что проиграл. Совсем недавно у меня еще были сомнения на этот счет. Но последние дожди смыли их, как смыли грязь и копоть с окон в моей квартире. Теперь сомнений не было: я снова потерпел поражение. Этот год стал точным повторением всех предыдущих лет моей жизни. Он был, словно чистый лист бумаги, который достали из стола, чтобы написать на нем хороший рассказ, но вместо этого испачкали бессмысленными каракулями, а потом скомкали и выбросили в корзину для бумаг. Там уже лежало тридцать два таких никчемных листка… Круг замкнулся. Я вернулся туда, откуда начал. Настало время доставать новый лист из пачки. Делать это не хотелось.

Солнце лениво садилось в свинцовый океан. Берег был пуст — желающих гулять в такую погоду не нашлось. Я сидел на конце длинного мола, свесив ноги и прихлебывая безалкогольное пиво из банки. Высокие волны касались моих подошв.

Сегодня был странный день. Мне следовало веселиться и задувать свечи на праздничном пироге. А я похоронил друга. Потом сидел один на берегу, ежась от пронизывающего ветра. Пиво было безвкусным, океан — неприветливым, смерть друга — нелепой. Все в этой Вселенной казалось мне несуразным. Когда из твоей жизни уходит человек, вместе с ним исчезает частичка тебя самого. Это ни хорошо и ни плохо. Просто так есть, и нужно научиться с этим жить. Но когда ты научишься, от тебя уйдет время…

Пустая банка плюхнулась в воду и запрыгала в волнах. Пора было ехать домой. Машина, оставленная на обочине мокрого шоссе, напоминала единственный зуб во рту старика…

Дома я долго стоял под горячим душем. В голове не было ни одной мысли. Смерть друга и собственный день рождения теперь казались чем-то бесконечно далеким. Словно я прочитал обо всем этом в книге… Не очень умной и не очень интересной книге.

Я сварил кофе. Нужно было прослушать автоответчик, но вместо этого я подошел к окну, за которым сгущались сумерки, и стал смотреть, как загораются огни города. Я подумал, что сегодня одним огоньком будет меньше. Но город не обратит на это никакого внимания.

Это чудовище из бетона, стекла, пластика, тысяч километров проводов и трубопроводов, тонн мусора и нечистот уже давно обрело собственную душу. Теперь оно смотрит на людей не как на своих создателей, а как на своих рабов. Что ему смерть одного раба? Завтра миллионы таких невольников, выпив рано утром кофе и съев пару тостов, наденут белые рубашки и галстуки, рабочие комбинезоны или униформу и отправятся приносить в жертву этому монстру часы единственной жизни. А вместе с этими часами они безропотно отдадут и свои души. Оно выпьет их до дна, а потом выбросит пустые оболочки на свалку, занимающую тысячи гектаров. И так поколение за поколением… Люди лишь материал и рабочая сила. Сила, без которой город не может жить. Пока.

Та еще жизнь!

Я выплеснул остатки кофе в раковину и прошел в комнату. Там было темно. Эта темнота заставила меня вспомнить о мертвом друге.

* * *

Последний раз мы виделись за неделю до его смерти. Он пришел поздно вечером. Мне показалось, что он сильно болен, — его трясло как в лихорадке. Он попросил не включать свет, и мы говорили в темноте. Я слышал его хриплое прерывистое дыхание и то, как он хрустит суставами пальцев. У него была такая манера — нервничая, он принимался выламывать себе пальцы. От этого хруста у меня по спине всегда бежали мурашки.

— Я хочу попросить тебя об одном одолжении, — сказал он. — Пусть это полежит пока у тебя.

Он протянул в темноте какой-то сверток. На ощупь это была увесистая папка, завернутая в газету.

— Что это? — спросил я на всякий случай.

— Рукопись. Спрячь ее подальше.

— Что за рукопись?

— Будущая книга, — он хмыкнул.

— Твоя?

— Нет.

— Ты уверен, что стоит доверять кому-то…

— Уверен, — оборвал он меня. — Еще как уверен… Я не могу тебе всего рассказать. Вернее, могу, но ты этому не поверишь. Скажешь, что я рехнулся… Да и ни к чему тебе это.

— Хочешь кофе?

— Нет.

Он закурил. Огонек зажигалки на секунду осветил его лицо. Оно больше походило на череп… Прикуривающий череп.

— Ты скверно выглядишь… Что с тобой? — спросил я.

— Неважно… Знаешь, ничто не меняется так быстро, как значение для тебя тех или иных вещей… Вчера это было важнее самой жизни, а сегодня не стоит и пачки сигарет. Глупо что-либо ценить. Очень глупо…

— О чем ты?

— Долго объяснять.

— Я никуда не спешу.

— Зато я спешу, — резко сказал он. — Я спешу!

Он немного помолчал. Потом продолжил уже спокойно:

— Извини… Лучше не будем об этом. Просто спрячь рукопись. Ненадолго… Скоро я ее заберу. Только… Не читай ее без меня, ладно?

— Почему нужно ее прятать?

Он промолчал.

— Уж не украл ли ты ее часом? — я попытался пошутить.

Он рассмеялся. Веселья в его смехе было не больше, чем оптимизма в покойнике.

Тогда он ничего больше не сказал.

А через неделю повесился у себя дома на дверной ручке. Знатоки утверждают, что такой способ самоубийства требует железной решимости. Смерть наступает от удушья, и человек может мучиться минут десять, оставаясь в сознании, но тело уже не слушается, наступает паралич… Ничего более жуткого я себе представить не могу. Уверен, он знал, на что идет. В его духе было сначала детально изучить все возможные способы, а уже потом принять решение. Он всегда был очень основательным…

Нашли его только через два дня, когда трупный запах студенистой медузой выполз на лестничную площадку. Соседка, старая толстая метиска, заподозрила неладное и позвонила в полицию.

* * *

Я лежал на диване и таращился в темноту. Перед глазами стояла одна и та же картина: он, с выпученными глазами и распухшим, почерневшим языком, вывалившимся изо рта, сидит, привалившись спиной к двери… Тонкая веревка глубоко врезалась в зеленоватую, с багровыми подтеками, шею…

Не знаю, как на самом деле выглядят повешенные после двух дней, проведенных в теплой квартире. Может, я что-то и упустил. Но и без этого картина получилась такой, что мне захотелось выпить.

Я налил апельсинового сока и разбавил его водой. Сел в кресло у окна. Наверное, в его смерти был отчасти виноват и я. В этом городе у него никого, кроме меня не было. Вполне возможно, что он рассчитывал на мою помощь. Я же, как обычно, был слишком занят собой. Скорее всего, он, когда приходил сюда с просьбой спрятать рукопись, на что-то надеялся. Но сказать напрямую не решился… А может, он уже тогда принял решение. И я все равно ничего не смог бы изменить.

Впрочем, что толку об этом думать? Уже ничего не исправить. Как не исправить ни одной ошибки, которые я совершил за эти годы. Никогда не верил людям, которые утверждают, что не стали бы ничего менять в своей жизни, будь у них такая возможность. По-моему, это просто страх. У прошлого беспощадные глаза и жестокий оскал. Смотреть ему в лицо без содрогания может не каждый. Смотреть — не просто рассеянно скользнуть взглядом, обернувшись на ходу, а именно вглядеться, не упуская ни малейшей детали…

Он умел это делать. Теперь он мертв. И не сможет больше совершить ни единой ошибки. Не такая уж плохая награда за несколько минут мучений. Но слишком суровое наказание за годы, прожитые не так, как должно…

Я вышел на кухню и налил себе еще сока. По пути нажал на кнопку автоответчика.

«Привет! Извини, что не позвонила раньше — сумасшедший день. Поздравляю тебя! Не пей слишком много и перезвони, когда придешь домой. Рассчитываю провести выходные с тобой. Пока!»

«Привет, старик! Принимай поздравления! Шеф просил передать, что на работу можешь выйти в начале следующей недели. Так что отдохни и повеселись за всех нас! Да, чуть не забыл: если поблизости окажется слишком много симпатичных кошечек — дай знать! Пока!»

Попивая сок, я дослушал пленку до конца. Дежурные поздравления, напоминание о необходимости внести плату за квартиру и просьба зайти к следователю, который занимается смертью моего друга. Последнее сообщение мне понравилось меньше всего. Какое расследование? Зачем? При нем нашли записку… Всем с самого начала было понятно, что это самоубийство.

Я зажег свет в комнате. Стало не так мрачно. Включил тихую музыку и принялся выхаживать по комнате, время от времени прихлебывая сок. Гнетущее чувство, которое преследовало меня весь день, постепенно исчезало. Перезванивать я никому не стал. Девушка не обидится и скучать не будет. Найдет кого-нибудь на эти выходные. А мне лучше побыть одному. Друга теряешь не каждый день. К чувству потери трудно привыкнуть…

Я ходил по комнате взад-вперед и думал, чем бы мне заняться. Работать было уже поздно, а спать не хотелось. На самом деле, я прекрасно знал, что не выдержу и достану рукопись, которую он мне оставил. Но почему-то я пытался оттянуть этот момент. Так откладываешь поход к зубному врачу, радуясь любой причине, позволяющей отсрочить визит.

Я поменял полотенца в ванной, перемыл всю посуду, скопившуюся за несколько дней, вытер пыль в комнате, сменил постельное белье и полил единственный цветок. После этого неторопливо поужинал и снова вымыл посуду. Спать по-прежнему не хотелось. Я понял, что дольше тянуть бессмысленно.

С чашкой горячего кофе я прошел в комнату, достал спрятанную на верхней полке книжного шкафа рукопись, сел в кресло и положил ее перед собой на журнальный столик.

Я знал, что нарушаю волю друга. Но, с другой стороны, все изменилось. Он мертв, и эта рукопись — все, что осталось от него. Скорее всего, он не осудил бы меня. Медленно, очень аккуратно я развернул газету.

Это была обычная папка со стальными зажимами. Дешевая серая папка, внутри которой аккуратно подшиты стандартные листы бумаги. Ровные машинописные строчки. Это меня немного удивило. Сейчас мало кто печатает на машинке. Все предпочитают компьютеры. Машинки — это уже другая эпоха. Как ЛСД и рок-н-ролл. Занятие для любителей или для чокнутых.

Сам я свои статьи тоже печатаю на машинке. Потом приношу в редакцию и отдаю для перепечатки. Ничего не могу с этим поделать. Мне нужно слышать стрекот машинки и чувствовать живой лист бумаги. Электронный вариант книги для меня то же самое, что и электронный вариант пинбола или бильярда. Гамбургер, разогретый в микроволновке…

Взгляд снова упал на папку. Ни названия, ни фамилии автора. Просто текст…

Я сделал глоток кофе и открыл рукопись.

Пролог

Гора была открыта тысячам ветров. Долгие века стояла она посреди бескрайней пустыни, равнодушно взирая на мир. Ее иззубренная вершина возвышалась над облаками. Ее корни уходили в глубь земли. Склоны ее были неприступны. Лишь орлы и снежные барсы могли достичь ее вершины.

Там, высоко над облаками, росло дерево, которое еще помнило смех юных богов. Могучий ствол никогда не сгибался под самыми яростными ветрами. Вечнозеленая крона могла укрыть в своей тени большой город.

Однажды на вершине горы появился человек. Он был изранен и изможден. Но в глазах его были такие решимость и воля, что затихали ветра, замирали камнепады и барсы уходили с его дороги.

Человек взошел на вершину и приблизился к дереву. В руке его была прочная веревка. Он начал карабкаться по шершавому стволу, словно хотел рукой коснуться неба. Долгим был его путь наверх. И за это время не шелохнулся ни один лист на ветвях дерева. Наконец человек добрался до самого высокого сука. Там он прочно привязал веревку и сделал на другом ее конце петлю. Потом посмотрел на заходящее солнце, на облака, проплывающие внизу, на бездонное небо над головой и надел петлю себе на шею…

Семь долгих лет провисел человек на дереве, помнящем смех юных богов. Семь лет глаза его не видели света. Семь лет петля стягивала его шею. Семь лет ветра раскачивали его обнаженное тело. Семь лет несли стражу около дерева горный орел и снежный барс.

И в день, когда закончилась седьмая зима, человек вдруг вздохнул и открыл глаза. Он смотрел прямо на восходящее солнце, как в глаза лучшему другу.

Огромный орел вынырнул из белоснежных облаков и мягко опустился на сук. Ударом клюва он перерубил веревку.

Снежный барс подставил свою спину, чтобы человек не разбился об острые камни.

Человек медленно поднялся и посмотрел вокруг. Он вдохнул полной грудью чистый горный воздух и сказал, обращаясь к солнцу:

— Семь лет длился мой путь к горе. Семь лет длилось восхождение к вершине. И семь лет петля сдавливала мою шею. Семижды по семь раз я умер и родился вновь. Настало время станцевать миру истину, которая открылась мне через боль, смерть и тьму. Ибо счастлив обладающий, но вдвойне счастлив дающий. И если кувшин полон, нужно опорожнить его, чтобы не дать вину скиснуть, а потом наполнить вновь. Я переполненный кувшин. Пришел час излить себя погибающим от жажды.

Так сказал человек. И хотя дрожал он холода, глаза его смеялись и любили все, что видели вокруг.

— Отныне я буду зваться Танцующим! — крикнул человек, подняв лицо к небу. — И горе тем, кто слишком серьезен, ленив или труслив для танца!

Снежный барс принес шкуру горного барана и положил ее у ног Танцующего, чтобы тот мог прикрыть свою наготу. Орел принес ягненка, чтобы Танцующий утолил голод.

— Разделите со мной мясо этого ягненка, — сказал человек орлу и барсу. — Вы единственные мои друзья. А лучшая приправа к пище — беседа с другом…

Танцующий помолчал, глядя вниз, туда, где за облаками скрывался мир людей, и глаза его сурово блеснули.

— Не знаю, появятся ли у меня друзья среди людей. Но врагов будет достаточно. Ведь я иду вниз, чтобы разбивать иллюзии. А это самое дорогое, что есть у человека. Как они простят мне это?!

Танцующий встал и надел на себя шкуру и взял в руки посох, подаренный деревом.

— Я ухожу, — сказал он громко, обращаясь к горе, дереву, орлу и барсу. — Я ухожу, но когда-нибудь обязательно вернусь сюда. Даже Танцующему нужно знать, что есть куда вернуться.

Так начал Танцующий свой путь к людям и своей гибели.

Когда я оторвался от рукописи, за окном занимался рассвет. Сил встать и дойти до кровати у меня не было. Я откинул голову назад и тут же провалился в сон. Папка осталась лежать у меня на коленях.

Глава 2

Утром я сидел в кабинете следователя, злой, невыспавшийся, и хмуро отвечал на стандартные вопросы полицейского. Сам следователь, по всей видимости, провел эту ночь куда лучше моего. Он был подтянут, идеально выбрит и полон энтузиазма. Я следил за тем, как он тщательно записывает мои ответы мелким аккуратным почерком, и думал, что, когда он ложится спать, домашние тапки он ставит точно на определенном расстоянии друг от друга и в строгом порядке — носки на север, задники — на юг. Или, наоборот, в зависимости от того, как у него стоит кровать.

— Последний раз вы видели покойного за неделю до его смерти, так?

— Простите, я прослушал… Что вы сказали?

— Последний раз вы видели покойного за неделю до его смерти, так? — бесцветным голосом повторил он.

— Да, примерно…

— Примерно или точно? — спросил он, не поднимая головы от своего блокнота.

— Подождите… — я закатил глаза к потолку, делая вид, будто что-то припоминаю. — Да, точно так — за неделю. Ровно. День в день.

— О чем вы беседовали?

— Какое это имеет значение?

— О чем вы беседовали?

— Да так… О всяких пустяках… Погода, женщины, политика, бейсбол…

Я сам не знал, почему солгал. Слова вырвались сами собой. Мне не хотелось, чтобы он узнал о рукописи. Может, это было неправильно, но ничего поделать с собой я не мог. Вернее, не хотел.

— Он не показался вам странным?

— Странным?

— Да. Испуганным, встревоженным… Ничего такого?

Я сделал глубокомысленное лицо.

— Нет. Он был в порядке.

— Вы уверены?

— Я знал его двадцать лет. Если бы с ним было что-то не так, я бы это увидел. Он был в порядке.

Меня начинал здорово злить этот бессмысленный разговор. Зачем это нужно? Друга уже не вернешь. Неужели так важно знать, из-за чего человек покончил с собой?

— Он не говорил, у него были какие-нибудь проблемы?

— А вы мне можете объяснить, зачем весь этот разговор?

— Он не говорил, у него были какие-нибудь проблемы?

Я сделал глубокий вдох, чтобы немного успокоиться. Следователь и бровью не повел. Сидел и строчил что-то в своей книжечке.

— Послушайте, — сказал я как можно спокойнее, — это ведь не официальный допрос, верно? Я могу и не отвечать на ваши вопросы. Я могу просто встать и уйти отсюда. И вы не сможете меня остановить. Я пришел к вам из вежливости. Из вежливости отвечал вам… Будьте любезны и вы ответить на мой вопрос. Иначе я попрошу позвать моего адвоката.

Следователь отложил ручку и посмотрел на меня. Я впервые за всю встречу увидел его глаза. Это были глаза человека, уставшего от самого себя, но еще не осознающего это.

— Хорошо, — сказал он, — я отвечу вам. У нас есть основания полагать, что вашему другу помогли совершить это «самоубийство».

Минуту я молчал, переваривая услышанное.

— Вы хотите сказать, что его убили?

— У нас есть основания так полагать. Мы не уверены. Но…

— Да кому же это могло быть нужно? Единственным врагом его был он сам…

— Именно это мы и хотим установить. И вы могли бы нам в этом помочь. Он ведь был вашим другом…

— Не давите на чувства.

— Я и не давлю. Просто констатирую факт. Кстати, могу вас порадовать. Мы проверили ваше алиби. Вы вне подозрений. — Он снова уткнулся в свой блокнот. — Так все-таки, вы не в курсе, у него были какие-нибудь неприятности? Он не рассказывал о каких-нибудь новых знакомых? Ему не угрожали?

— Да нет… Правда, когда мы виделись в последний раз, он мне показался немного больным… Но это меня не удивило — он не отличался железным здоровьем.

— Но вы сказали, — он ткнул ручкой в исписанные листки, — что в тот раз не заметили ничего необычного.

— Ну да… Я и сейчас это говорю. Он часто болел. Если человек постоянно носит в кармане аспирин и несколько носовых платков, перестаешь обращать внимание на его насморк.

— Ну хорошо, я думаю, что сегодня ничего нового от вас уже не услышу. Если не возражаете, я вызову вас еще раз… Я ведь могу рассчитывать на вашу помощь? Пожалуйста, если будете уезжать из города, позвоните мне, хорошо?

Я рассеянно кивнул и встал. Мне хотелось поскорее оказаться на улице. Когда я взялся за ручку двери, мне в спину выстрелил еще один вопрос:

— Он вам ничего не оставлял? Никаких вещей, записок, свертков?

Я медленно обернулся. Следователь буравил меня взглядом.

— Нет, ничего.

— Ну, хорошо. Я так и думал… До встречи.

* * *

В себя я пришел только в кафе, сидя над второй чашкой кофе. Итак, моего друга убили. Полицейский, правда, сказал, что это лишь предположение. Но в его голосе была уверенность. Это я слышал точно…

И я не мог ничего поделать с этим. Только в детективных романах главный герой, работающий каким-нибудь клерком, сам берется за расследование и выводит преступников на чистую воду. В жизни ни черта он найти не сможет.

Но и не делать ничего я тоже не мог. Когда убивают твоего друга, ты не можешь остаться в стороне. Это закон. Он нигде не записан. За его нарушение не карает правосудие — только совесть. А она самый жестокий судья и палач. В качестве адвокатов выступают обычно трусость и малодушие. Иногда они выигрывают процесс. Но никогда их победа не бывает полной… Рано или поздно, так или иначе, но приговор будет вынесен и приведен в исполнение. Когда ты встанешь лицом к последней своей двери, придет пора давать ответ. И лгать ты не сможешь.

Слова следователя подвели меня к какой-то черте, за которой моя жизнь неминуемо изменится. Каким бы ни было мое решение, жить по-прежнему я не смогу. Даже если я не буду принимать никакого решения, все равно это будет ответ на вопрос: «кто я?»

Посетителей в кафе было немного. В уютном закутке над какими-то умопомрачительными коктейлями сидела парочка, с бессмысленно счастливыми лицами. Они чем-то напомнили мне овец на пастбище. Все влюбленные похожи на овец. Может быть, человек произошел не от обезьяны, а от овцы? За соседним столиком сидели два парня. Они говорили так тихо, что слов было не разобрать. Мне показалось, что это тоже парочка влюбленных.

Я допил кофе и достал из кармана мелочь. Нужно было позвонить. Я не мог держать свои сомнения в себе.

— Магазин, — сказала она.

— Привет. У тебя есть минутка?

— Привет. Почему не перезвонил вчера?

— Не смог.

— Тогда поздравляю тебя с прошедшим.

— Спасибо. Давай встретимся сегодня вечером.

— Сегодня не могу… Я танцую.

Днем она работала в цветочном магазине, а два раза в неделю по вечерам танцевала стриптиз в ночном клубе. Продавщица из нее была неважная, а стриптизерша и того хуже. И там и там ее держали только потому, что раз или два в месяц она спала с хозяевами. Я это знал, и она знала, что я знаю. Но мы делали вид, что у нас нормальные отношения. Зачем нам это было нужно, мы не задумывались.

— Ненадолго. Всего на час… Мне нужно с тобой поговорить.

— Что-то случилось?

— Можно сказать и так.

Она немного помолчала. Я слышал ее дыхание, представлял, как она покусывает верхнюю губу и чувствовал, как ей не хочется идти куда-то после рабочего дня, когда через несколько часов предстоит еще целая ночь тяжелой и не очень-то благодарной работы.

— Я заеду за тобой, — сказал я. — А потом отвезу домой. Если хочешь, могу тебя подождать, а потом подбросить до бара. Мне сегодня совершенно нечем заняться… Мне очень нужно с тобой поговорить.

— Ну, хорошо, — протянула она. — Приезжай к магазину… Только недолго, ладно? Хочу хоть немного поспать.

* * *

Вечером я подъехал к магазину, где работала девушка. Он вышла сразу. В обтягивающих джинсах и майке, которая скорее подчеркивала ее прелести, чем скрывала их. В руках у нее были спортивная сумка и легкая ветровка.

— Привет, — сказала она и чмокнула меня в щеку. От нее пахло фруктовой жевательной резинкой и дешевым дезодорантом, к которому примешивался едва заметный запах химических удобрений.

Несмотря на пробки, мы добрались до бара, где обычно сидели, довольно быстро. Этот бар мы называли не иначе как «наш бар». Как он назывался на самом деле, я даже не знаю.

— Выпьешь чего-нибудь? — спросил я, когда мы сели за столик.

— Нет. Мне еще работать, — в ее словах прозвучал неприкрытый упрек за то, что не дал ей как следует отдохнуть. — Я буду кока-колу.

— Кока-колу и один эспрессо, — сказал я официантке.

Она немного постояла, ожидая, что мы закажем еще что-нибудь, потом пожала плечами и отошла. Лицо у нее было недовольным.

— Что у тебя случилось? — спросила девушка.

— У меня ничего… Помнишь, я рассказывал тебе о друге, который повесился?

Она кивнула.

— Сегодня меня вызвали в полицию.

— Зачем?

— Следователь сказал, что это было убийство.

— Его убили?

— Да.

Девушка закусила верхнюю губу. Раньше мне нравилась эта ее манера кусать верхнюю губу, когда она задумывалась о чем-нибудь. Потом я заметил, что она кусает ее и во время секса. И когда я узнал о хозяине магазина и хозяине стрип-бара, мне разонравилось это.

— И что? — сказала она. — Ты позвал меня для того, чтобы сообщить мне это?

Я промолчал.

— Нет, — она накрыла ладонью мою руку, — мне очень жаль. Серьезно. Но при чем здесь я?

— Да я и сам не знаю… Просто хотелось с кем-нибудь поговорить об этом. А поговорить могу только с тобой. Раньше я позвонил бы ему. Но теперь — только с тобой.

— Понятно…

Нам принесли кофе и колу. Официантка поставила заказ на стол, не глядя на нас.

— Понимаешь, — сказал я, — странно все как-то… Мне кажется, что я должен что-то сделать.

— Что?

— Не знаю… В том-то и дело. Сделать должен, но не знаю что.

— А почему бы тебе просто не поехать куда-нибудь и отдохнуть?

— Его кто-то убил, а я буду спокойно отдыхать?

— А ты хочешь поиграть в сыщика?

— Не знаю… Но ты представь — убили близкого тебе человека. Кто-то затянул петлю на его шее и задушил. Медленно и хладнокровно. Неужели ты поедешь к морю и будешь спокойно валяться на песочке?

— Я не хочу ничего представлять. Во всяком случае, брать на себя роль благородного мстителя не буду точно. Это дело полиции.

— Я понимаю, что это дело полиции. И не собираюсь выполнять их работу… Но не просто же так сидеть!

— Послушай, — она подалась вперед. Я посмотрел на ее грудь в вырезе майки и на мгновение забыл о друге. Она поймала мой взгляд и едва заметно улыбнулась. — Каждый день кто-то кого-то убивает. Каждый день люди задаются тем же вопросом, что и ты. И, в конце концов, возвращаются домой и включают телевизор, чтобы узнать, чем кончилось дело… Каждый должен делать свою работу. Полиция — ловить убийц, учителя — учить, художники — рисовать и так далее…

— Вот поэтому… — начал было я, но замолчал. Что толку объяснять! Я и сам не мог разобраться в своих мыслях.

— Вот поэтому, — она допила свою колу и поставила стакан так, словно ставила точку в нашем разговоре. — Выбрось свои бредовые идеи из головы и живи дальше. Кстати, мое предложение насчет выходных остается в силе.

— Ну что, тебя подбросить?

— Не надо, — сказала она и встала из-за стола, — поймаю такси. Позвони.

Она нагнулась, снова чмокнула меня в щеку и вышла из бара.

Я злился на себя. Зачем затеял этот разговор? Чего я ожидал от него? Что она рассеет мои сомнения? Но никто не сможет дать тебе верный ответ, пока ты не дашь его сам себе. Потому что не знаешь, что верно, а что нет.

* * *

К дому я подъехал, когда было уже совсем темно. В голове была какая-то каша, кости ломило от усталости. Единственное, что мне хотелось, — принять душ и завалиться спать. Сон — лучшее решение, если нет других решений.

Но когда я открыл дверь своей квартиры, усталость сняло как рукой. Здесь кто-то побывал в мое отсутствие. Я почувствовал это сразу, как только шагнул в темную прихожую. Сердце сжалось и крошечным комочком ухнуло куда-то вниз. Я замер, боясь пошевелиться. Что, если он еще не ушел, а подкарауливает меня в темноте с удавкой в руках? Ладони стали липкими от пота.

Не знаю, сколько я простоял так, не двигаясь и почти не дыша. Наконец первый испуг начал проходить. Я нащупал на стене выключатель. В прихожей никого не было. Тогда я быстро прошел по всей квартире, включая свет везде, где было можно. Дом, естественно, был пуст. И не было никаких явных следов пребывания здесь чужака. Все вещи были на своих местах. Точь-в-точь так, как я их оставил, уходя утром.

Я прошел по квартире еще раз, пытаясь найти хоть что-нибудь, что подтвердило бы мои страхи. Но зацепиться было не за что. Тем не менее, ощущение, что кто-то был здесь, меня не покидало. Наоборот, оно стало еще отчетливее.

Мне вспомнился вопрос следователя. Может, он что-то знал о рукописи? И днем здесь побывала полиция? Я заглянул на книжную полку. Папка была на месте.

Телефонный звонок заставил меня подпрыгнуть. Мне пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, прежде чем снять трубку.

— Слушаю.

— Это я, — девушка звонила уже из бара. На заднем фоне были слышны музыка и голоса. — Извини, что резко говорила с тобой. Был тяжелый день… Да и еще ночь в баре… В общем, не обижайся. Давай встретимся на выходных и все обсудим, хорошо?

— Да, конечно… Я не обижаюсь. Все в порядке.

— Тогда до встречи?

— До встречи.

Я положил трубку. Этот короткий разговор странным образом меня успокоил. Так всегда — стоит кому-то ворваться в твой мирок, и ты понимаешь, что рядом жизнь идет своим чередом. И становится легче, что бы у тебя ни происходило.

Насвистывая, я прошел на кухню и сварил какао. Потом долго валялся перед телевизором, бездумно переключая каналы. Одиночество хорошо учит убивать время. О том, что кто-то мог побывать в квартире, пока меня не было, я больше не думал. Теперь эти страхи казались мне нелепыми. Бред смертельно уставшего параноика.

Когда телевизионная мешанина надоела, я взял с полки рукопись и сел в кресло. Не то чтобы мне очень хотелось прочитать ее. Просто мелькнула мысль, что, может быть, она прольет свет на смерть друга. Он не был сумасшедшим. Наоборот, он был нормальнее меня и всех моих знакомых. А значит, у него были веские причины спрятать эту рукопись у меня. Если я пойму, почему он так поступил, я пойму, почему он умер.

Я открыл рукопись на той странице, где закончил читать вчера, и чуть не выронил ее из рук. Между страниц лежал серый пепел от сигареты. Кто-то курил и стряхивал пепел на рукопись, как в пепельницу. Я почувствовал, как на затылке зашевелились волосы.

Сам я бросил курить два года назад, когда развелся с женой. Обычно в таких случаях люди курить начинают. Я, наоборот, бросил. И с тех пор ни разу не закурил.

Мне хотелось вскочить и бежать из квартиры. Бежать все равно куда. Бежать, пока мышцы не начнет жечь огнем, пока легкие не разорвутся, пока сердце не перестанет гнать кровь по венам…

Но мой взгляд упал на строчки раскрытой на коленях рукописи. И я не смог отвести его. Буквы начали увеличиваться в размерах, наплывать на меня, и уже через минуту я сидел оцепенев, не в силах пошевелиться. Глаза скользили по строкам без всякого волевого усилия с моей стороны. Это было похоже на гипноз…

О погонщиках верблюдов

Путь Танцующего лежал через пустыню. Много дней и ночей он шел один через пески, и сердце его было переполнено любовью и истиной, которые он не мог излить.

И вот однажды он увидел погонщика верблюдов, который остановился на отдых со своим караваном.

Танцующий приблизился к костру погонщика и сказал ему:

— Ты первый человек, которого я встретил после того, как обрел знание. Я хочу поделиться им с тобой. Оно слишком велико для одного человека.

— Что же это за знание? — спросил погонщик. — Как разбогатеть? Как отыскивать воду в пустыне? Как сделать верблюдов вдвое сильнее, чтобы они могли перевозить больше грузов?

— Нет, — ответил Танцующий. — Ты не станешь богаче, и твои верблюды не станут сильнее… Но дух твой воспарит к звездам, и звезды примут его. Ты научишься лучшему танцу на Земле — танцу свободы, но не свободы от мира, а свободы для мира. Ты будешь волен любить и ненавидеть, но в этом не будет твоего Я. Ты сможешь карать и миловать, но без мук и без сожалений… Весь мир будет лежать перед тобой.

— Зачем мне весь мир? — рассмеялся погонщик. — Подари мне дюжину верблюдов, а мир оставь себе.

Долго молчал Танцующий, удивленно глядя на погонщика верблюдов.

Наконец заговорил он, и голос его был подобен небесному грому и журчанию тихой реки, плачу ребенка и рычанию свирепого тигра.

— Дюжину верблюдов просишь ты? Я станцую тебе о дюжине верблюдов. И не говори потом, что слова Танцующего жалили тебя подобно тарантулу. Жалят не слова, а отражение твоей души в них.

У каждого есть своя дюжина верблюдов. И высшая истина погонщика звучит так: если ты можешь мне что-то дать — дай мне еще одного верблюда. Цель погонщика — сохранить и приумножить свой караван. Страх погонщика — потерять его. Потому что, потеряв караван, потеряет он и самого себя. Ведь не может быть погонщика без верблюдов.

И счастлив он в своей истине и своем страхе, ибо не знает иного счастья. Но в этом счастье сам он уподобляется своим верблюдам. Те тоже рады жесткой траве, потому что не пробовали цветущего клевера.

Счастье погонщика рождает его ненависть. Ненависть к тому, кто говорит: «Познай иное». О, это страшные слова! В них слишком много свежего воздуха с горных склонов. А погонщику милее запах верблюжьей шкуры. Эти слова подобны хрустальной воде лесного ручья. А погонщик радуется кислому молоку верблюдиц. В этих словах отражение света звезд. Но погонщик не любит поднимать глаза к звездам — так можно легко лишиться своих верблюдов.

Поэтому ненавидит погонщик слова «Познай иное». И еще больше ненавидит он того, кто их произносит. Ведь в нем, как в зеркале, отражается кривая гримаса Владеющего-Дюжиной-Верблюдов-и-Не-Желающего-Ничего-Другого. А кто хочет видеть собственное убожество? Для этого нужно иметь дух, подобный лезвию меча. Но погонщику не ведомо само слово «дух».

Поэтому закрывает погонщик глаза, чтобы не видеть. И закрывает уши, чтобы не слышать. А стоит связать ему руки, он, кривляясь, как обезьяна, кричит: «Дай мне еще дюжину верблюдов, а мир оставь себе, ибо не знаю я большего наслаждения, чем считать и пересчитывать, владеть и преумножать. Верблюды — вот мой мир, "У меня есть" — вот моя молитва», — вопит погонщик. И смерть он ненавидит только потому, что она отнимает у него караван.

Так закончил свой танец Танцующий и устало опустился на землю.

— Красивы твои слова, — сказал погонщик. — Но теперь ты пойдешь пешком по раскаленному песку, а я поеду на верблюде.

— Вот она — мудрость погонщика! — весело воскликнул Танцующий. — Зато я пойду туда, куда стремится мой дух, а ты — куда тебя повезет верблюд.

Туман вокруг меня рассеялся, когда в окно уже светило солнце. Какое-то время я балансировал на грани реальности и забытья, в которое меня погрузила рукопись. Было непонятно, что? настоящее — небольшая комната, кресло, в котором я сижу, шум города за окном или пустыня и удаляющийся караван…

Глава 3

Два дня я провел, не выходя из квартиры. Мне было страшно покидать ее — неизвестно, что меня будет ожидать, когда вернусь. Здесь, сидя за запертой дверью, я чувствовал себя в относительной безопасности. По крайней мере, никто не будет подстерегать меня в темноте…

Я не выключал свет, не подходил к окнам, не отвечал на телефонные звонки. Затаился. Лег на дно. Если кто-то действительно интересуется мной или рукописью, рано или поздно он себя проявит. Я ждал. И это ожидание сводило с ума.

Я читал, смотрел телевизор, слушал радио, готовил, ел, мыл посуду, наводил порядок в квартире и снова читал, смотрел телевизор и слушал радио… Время от времени пытался писать. Но строчки получались похожими на посмертную маску. Пустыми и чересчур мертвыми.

За этими занятиями я прятался от тихого ужаса, ворочавшегося внутри, словно огромный скользкий червяк. Ни в коем случае нельзя было дать ему поднять голову.

Это пройдет, — твердил я себе. Это пройдет, это пройдет, это пройдет… Я повторял эти слова про себя, произносил их вслух, напевал, словно древнюю мантру. Но то и дело кто-то вкрадчиво шептал мне на ухо: неизвестно ЧТО случится, когда ЭТО пройдет.

Что делать дальше, я не представлял. Но твердо знал одно — рано или поздно мне придется выйти на улицу. И чем это может закончиться — неизвестно.

Вечерами я садился в кресло и брал в руки рукопись. Я не читал ее днем. Старался даже не вспоминать о ее существовании. Днем она пугала меня. Но чем ближе становился вечер, тем сильнее я хотел снова открыть ее.

Несмотря на слова следователя, теперь я был уверен, что это не простое убийство. И готов был поспорить, что рукопись сыграла в смерти друга какую-то роль. Все было связано. Рукопись, Танцующий, друг, пепел на страницах… Все было связано. Все сплелось в причудливый клубок. И распутать его можно было, только прочитав рукопись до конца. Откуда пришла эта уверенность, я не знал. Но с каждой прочитанной страницей я становился на шаг ближе к разгадке, хотя даже не предполагал, какой она может быть. Все терялось в тумане. Пугало то, что туман этот становился все плотнее. Он затягивал меня, как затягивала рукопись. Я был пойманной рыбой…

* * *

На третий день мне все-таки пришлось выйти из дома. Нужно было сдать несколько статей, за которые я получу деньги, на которые куплю продукты, которые тут же съем. А потом начну все по новой.

Пока просто живешь и ни о чем не думаешь, такой вариант вполне устраивает. И порой кажется даже весьма неплохим. Как там в рукописи? Погонщик верблюдов? Я бы дописал, что многие погонщики верблюдов живут вполне счастливо, пока кто-нибудь не ткнет их в то, что они погонщики. Когда такое случается, дюжина верблюдов теряет изрядную долю своей привлекательности.

Интересно, а я тоже «владеющий-дюжиной-верблюдов-и-не-желающий-ничего-другого»? Скорее всего, да. И что из этого?

«А то, — вдруг ясно понял я, — что я готов махнуть рукой на смерть друга только из-за своей дюжины верблюдов».

Эта мысль подействовала на меня, как холодный душ. Кристально ясная осознанность.

Иногда бывает так, что если закрыть глаза и заставить себя прислушаться, начинаешь улавливать такое количество звуков, о котором даже не подозревал. Они наваливаются со всех сторон. И начинает казаться, что ты слышишь даже то, что происходит на другом конце города. Постепенно эти разрозненные звуки складываются в единую мелодию, звуковую схему мира. Из которой нельзя выбросить ни одного шороха. Иногда бывает так…

Действительно, что для меня смерть друга и что для меня моя жизнь? Моя спокойная налаженная жизнь. Родился, вырос, учился, теперь работаю. Все как у всех. Медленно обрастаю вещами нужными и не очень… В большинстве своем — не очень. Просто престижно иметь хороший телевизор с сотней каналов или дорогую мебель. Отличный ход — работать на работе, которую не очень-то любишь, только для того, чтобы приобрести всякий хлам, не нужный тебе. Ловушка, в которую попадает современный человек, едва выйдя из-под опеки родителей. Замкнутый круг. Чем больше хлама в твоей жизни, тем жаднее ты посматриваешь по сторонам.

И каждый новый день не отличим от предыдущего. И каждый вчерашний я не отличим от меня сегодняшнего. Разница лишь в том, что вчерашний мечтал о новом кухонном комбайне, а сегодняшний его уже имеет и начинает мечтать о новой машине…

Кто ответит, к чему все это? Я не знаю… единственный ответ, который приходит в голову, — так живет большинство людей. С большим или меньшим успехом. Потому что если отнять у нас право быть потребителем, мы окажемся перед бездной. Тогда придется отвечать на самый страшный вопрос — зачем мы здесь? Мы закрываемся от этого вопроса стеной купленных машин и дорогих костюмов, обязательств, правил поведения, долгов и законов. Все это делает нашу жизнь осмысленной. Осмысленной и понятной. Но если снять всю эту шелуху? Что останется? Крошечный человечек перед огромным миром. Без цели, без оправдания собственного существования, не видящий смысла жизни. Кто на такое пойдет? Да еще добровольно… Во всяком случае, не я.

Мой друг — попытался. Он еще в университете, вместо того чтобы пить пиво, слушать рок и ухлестывать за девушками, как делали мы все, проводил вечера в библиотеках. Его интересовали философия и мистика. Одно время он приобщал к этому и меня. Мы вместе копались в пыльных фолиантах, со свойственной молодости наивностью пытаясь ответить на этот жуткий вопрос — зачем? Или хоть как-то приблизиться к ответу… Но мне все это быстро наскучило и наши пути на какое-то время разошлись. Я женился, получил неплохую работу и со спокойной душой занялся накопительством.

Потом я узнал, что друг тяжело заболел. Что-то там с обменом веществ. Я навестил его несколько раз. Выглядел он плохо, но, как мне показалось, был доволен своим положением. Болезнь вывела его из круга. Дала передышку.

И он этим пользовался — наконец-то можно было не врать самому себе, не суетиться, не бороться за что-то заведомо ненужное — просто лежать и смотреть в потолок… Тогда он понял: все, что он делал, вернее, заставлял себя делать, подчиняясь навязанным, вколоченным еще с детства в сознание правилам, догмам, требованиям, — все это шелуха, которая хоронит под собой все то, ради чего и была выдумана поколениями людей, видимо, не успевших или не пожелавших задуматься над простым и само собой напрашивающимся вопросом — зачем?

Тогда он словно на мгновение вышел из игры и смог посмотреть на игроков и на стол под зеленым сукном со стороны, не заботясь о выигрыше и о соблюдении выдуманных не им правил. Там по-прежнему ярко горел свет, кто-то срывал банк, кто-то отчаянно блефовал, кто-то с досадливой гримасой говорил «пас» и вставал из-за стола, провожаемый взглядами, полными вполне христианского сочувствия, которое так похоже на обыкновенное равнодушие… И все знали, что его партнерами станут теперь либо бутылка — сперва понемногу и тайком, а потом все более открыто, — либо тонкое, превосходного английского качества лезвие фирмы Gillette, что гораздо проще и быстрее, но так же надежно и бесповоротно…

А он стоял в сторонке и никак не мог уяснить целей этой игры, не мог понять, по какому принципу определяется победитель, хотя твердо знал, что еще совсем недавно был одним из игроков и так же с азартом бросал на зелень стола карту за картой…

Обо всем этом он рассказал мне незадолго до того, как пришел ко мне с рукописью.

Может, это в конце концов и привело его в петлю?..

Не знаю. Да и кто знает? Но он попытался. И неважно, что проиграл. Тот, кто не делает подобного шага, все равно проигрывает. Может быть, чуть позже, но обязательно проигрывает. А можно ли вообще выиграть в этой игре? Не знаю. Да и кто знает?..

Выходя из квартиры, я, вспомнив старые детективные фильмы, приклеил тонкую ниточку одним концом к двери, другим к косяку. Теперь я хоть буду знать наверняка, приходил кто-нибудь или нет. И знать заранее.

* * *

Целый день я просидел за своим столом. Я не ходил пить кофе, не шатался бесцельно по офису, болтая ни о чем с коллегами. Просто сидел и делал вид, что обдумываю новую статью. Даже взял в руки карандаш и что-то чиркал в блокноте. Голова была занята одним — что я увижу, когда вернусь домой?

В конце рабочего дня я зашел в кабинет главного редактора. Когда-то мы вместе окончили университет. Он всегда был на несколько баллов впереди. Теперь он руководит редакцией, а я пишу то, что он закажет. Я думаю, что все справедливо. Он со мной не соглашается. Его жена погибла в автокатастрофе три года назад. С тех пор он вообще перестал верить в справедливость.

Я сел в шикарное кожаное кресло, и мои колени оказались где-то на уровне подбородка. Шеф посмотрел на меня из-под очков и чуть поморщился. В университете он был приветливым парнем.

— Что у тебя? — спросил он. — Неважно выглядишь. Веселый день рождения?

— Можно сказать и так, — ответил я.

— Стоило того?

— Наверное.

— Так что у тебя?

— Мне нужен отпуск. Недели две.

— Зачем? Устал?

— Пожалуй, да. Да и дел накопилось… Кое-что смогу писать и в отпуске. Если будет что-то срочное… Не обещаю, что много, но если будет что-то срочное…

— Две недели дать не могу. Сам понимаешь, писать некому сейчас.

— Десять дней.

— Ладно, — он снял очки и помассировал глаза. Главный редактор довольно крупного журнала — та еще работенка. — Но постарайся не исчезать. Можешь понадобиться. Сдавай все материалы и отправляйся отдыхать. Господи! Мне бы хоть пять дней!..

— Так в чем дело?

— А это все, — он показал рукой на стол, заваленный гранками, фотографиями, какими-то записками и прочим бумажным хламом. — Это куда я дену?

Я пожал плечами. Действительно, куда он это денет? Иногда я радовался, что всегда немного отставал от него.

— Ты слышал когда-нибудь о погонщиках верблюдов? — спросил я.

— Африка? Азия?.. Какие погонщики? При чем они? Есть какой-то материал?

— Да нет, — сказал я, выбираясь из кресла. — Просто прочитал в одной книжке, что мы все погонщики верблюдов.

— Это в каком смысле?

— Долго рассказывать… Ну, я пойду?

— Помни, десять дней. И ни днем больше.

Когда я выходил из офиса, мне показалось, что я вряд ли захочу вернуться.

* * *

После работы я отправился в кино. На какой-то фильм Хичкока. Но вникнуть в черно-белую мешанину ужасов так и не смог. То, что происходило сейчас со мной, было куда страшнее и непонятнее. Потом я пошел в бар. Там, за пивом и солеными орешками, я просидел почти до закрытия.

И в кино, и в баре я ощущал, как сжимается все внутри при одной мысли о том, что мне придется возвращаться домой. Из каких-то затерянных галактик подсознания выползали детские кошмары.

Я пытался взять себя в руки. Говорил себе, что всему можно найти рациональное объяснение, нужно только не терять голову и попытаться все как следует проанализировать. Но холодный скользкий комок страха продолжал тяжело ворочаться внутри.

Когда бармен со скучающим видом начал уж слишком часто поглядывать на меня, я расплатился и вышел во влажную темноту вечера. До моего дома была пара кварталов. Сегодня черепаха без всякого труда обошла бы меня на этой дистанции.

Наконец, я подошел к двери. Нитка была на месте. Мне стало спокойнее. Но стоило зайти в квартиру, сердце сделало кульбит и попыталось убежать из грудной клетки. Снова чужое присутствие было таким явным, что казалось, человек вышел из комнаты только-только. Я схватил с полки рукопись и быстро пролистал ее. На страницах пепла не было…

Пепел был под журнальным столиком.

Первым побуждением было схватить трубку и позвонить в полицию. Но, посмотрев на часы, я понял, что опоздал с этим часа на четыре. Звонить придется завтра. На всякий случай я решил не спать. Чтобы хоть немного успокоиться, я позвонил девушке. Долго слушал длинные гудки, прежде чем вспомнил, что сегодня она опять выступает в клубе. А может, и не выступает… Просто обиделась, что я исчез на все выходные.

Я повесил трубку и почувствовал себя очень одиноким. Когда остаешься наедине со страхом, одиночество становится невыносимо острым. Острее оно бывает лишь в минуту большой радости.

Мне предстояла не слишком веселая ночь.

В последние дни лучшим средством от сна была рукопись. Я начинал немного привыкать к Танцующему и его истинам.

Прах вождя

И снова Танцующий остался один. Он продолжал свой путь на запад. Вскоре жаркую пустыню сменила сухая степь. Танцующий вдохнул запах степных ветров. Перед ним волновалось серебристое море. Он провел ладонью по густому ковылю и сказал с улыбкой:

— Душа многих людей способна уместиться на острие стрелы. И прочными нитями к ней привязаны сотни безделушек, которые считаются самой жизнью. Такая душа — как паук в центре паутины… Крошечный мохнатый паук, цепляющийся за свое богатство. Стоит оборвать эти нити, жизнь тут же покинет эту душу. Отними у пахаря его поле, кем он будет?!

Но поистине счастливы и живы те, у кого душа достаточно велика для того, чтобы вместить в себя это море благоухающих трав, и пески, что лежат позади, и горы, темнеющие на горизонте… Что можно отнять у такой души?.. КАК у нее можно что-то отнять? Она и есть сама жизнь.

Так говорил Танцующий траве, расстилавшейся вокруг, и солнцу, ласково взирающему на него.

И вдруг взгляд Танцующего упал на курган, возвышавшийся впереди. Неспешно подошел к нему Танцующий и увидел, что это могила великого вождя.

На вершине кургана сидел огромный ворон. И крылья его были чернее самой ночи.

Ворон не испугался человека. Лишь посмотрел на него и глухо каркнул.

— Здравствуй и ты, зловещая птица, — сказал Танцующий. — Я не потревожу ни тебя, ни того, чей сон ты оберегаешь. Просто хочу постоять рядом с тем, кто поверг в прах полмира, и сам обратился в прах.

Танцующий оперся на свой посох и долго смотрел на крутые склоны кургана, поросшие изумрудной травой. Полны печали были его глаза. И полно грусти его сердце.

Наконец заговорил он, словно могли слышать и понимать его ворон и тот, кто был погребен тысячи лет тому назад.

— Что вижу я? Тот, от чьего взгляда трепетали народы, теперь пялится пустыми глазницами во тьму своей могилы! И лишь ворон хранит твой покой. Но и он с тобой лишь потому, что с высоты кургана удобнее ему высматривать добычу. Когда этот холм растает, он улетит от тебя тоже…

Ты был победителем. Величайшим из всех, когда-либо живших на земле. Но ЧТО побеждал ты?

Ты был храбрецом. И смелость твоя требовала вызвать на бой самых древних и мрачных богов. Но ЧЕГО не убоялся ты?

Ты был разрушителем. И одной лишь волей своей превращал города в пепел. Но во имя ЧЕГО разрушал ты?

Ты хотел лишь царствовать над погонщиками верблюдов. Ты был одним из них. И имя твое стерлось из памяти народов так же, как стираются имена других погонщиков.

Ты побеждал погонщиков, не убоялся погонщиков и разрушал во имя власти над погонщиками.

Но становится ли даже самый сильный и храбрый верблюд львом, пусть даже царствует он над тысячами верблюдов?

Неважно, кто ты — червь, копошащийся в прахе, или венценосец, у ног которого лежит весь мир. Это лишь вопрос количества нитей, идущих от твоей души. Ты остаешься рабом своей паутины.

А раб, властвующий над другими рабами, — вдвойне раб.

Твоя рука сжимала меч, но дух страшился свободы. Конь твой был царем коней, но плелся верблюжьей тропой. И огнем горела на твоем щите надпись: «Да смирится сердце мое!» И на каждой пластине твоих доспехов сверкали слова: «Да спит спокойно дух мой!»

Жизнь твоя была борьбой. Каждый новый день — подвигом.

Но забыты твои деяния. Ибо ни одного слова не выбил ты на скрижалях. А лишь читал те, что выбили до тебя другие.

Но вечной жизни достоин лишь тот, кто сам созидает новые скрижали!

Сказав это, замолчал Танцующий, и стих на мгновение ветер, словно чтя память того, кто шел к величайшей победе, а пришел к величайшему поражению.

И в этой тишине услышал вдруг Танцующий громкое шипение. У ног его свернулась клубком черная змея и подняла свою голову, глядя в глаза человеку.

— Я много слышала о тебе, Танцующий. Говорят, что язык твой так же ядовит, как мои зубы. Но изливая лишь яд, ты скорее превратишь землю в пустыню, чем в цветущий сад. Мало пропалывать сорняки. Должно бросить в землю семя и полить его родниковой водой. Где же твоя мудрость, Танцующий? Неужели жалить — твоя мудрость? Или разрушение — высшая истина Танцующего?

— Нет, змея, — грустно ответил Танцующий. — Речи мои — яд только для слабых духом. Для сильных — это противоядие.

— Кого же ты считаешь сильным, Танцующий? — спросила змея. — Если величайший из воинов слаб для тебя?

— Того, кто прошел через три превращения духа.

— Много лет живу я на этой земле, но ни разу не слыхала о трех превращениях. Впрочем, ваши человеческие дела меня не касаются. Одно могу сказать тебе Танцующий: беги от людей. Они желают слышать лишь ту истину, которая ласкает их слух. Со всем остальным они поступают, как ребенок с нелюбимой игрушкой. Но здесь достанется не только игрушке, но и дарящему ее.

Беги от людей, Танцующий! Ты зрячий среди слепцов. И хочешь открыть глаза другим. Но ХОТЯТ ли они видеть свет, который видишь ты? Темнота скрывает много безобразного. Захотят ли они сбросить это покрывало?

Много лет ползаю я по этой земле, успела понять: куда легче зайцу одолеть тигра, чем человеку — прозреть. Тьма для него благо. А посягнувший на нее — враг. Не будь врагом человека, Танцующий. Это говорю тебе я, змея, зубы которой источают яд. Для человека я лютый враг. И знаю, как он поступает с врагами, не понаслышке. Но хоть мой род ненавистен человеку, ненависть к тому, кто несет свет, стократ сильнее. Беги от людей, Танцующий. Или беги от своей истины.

— Ты самое мудрое существо на земле, змея. Но поистине плохо ты знаешь Танцующего, если призываешь его отказаться от истины! У меня нет дюжины верблюдов, змея. Я не погонщик. Все, что у меня есть — это истина, которая переполняет меня. Я сам есть истина. Как же можно отказаться от самого себя?

— Не знаю, чего больше в твоих словах — мудрости или наивности. Но и то и другое приведет тебя к смерти.

Танцующий запрокинул голову и из горла его вырвался звонкий веселый смех.

— Если ты знаешь дорогу, которая не ведет к смерти, покажи мне ее! Каждый прожитый мною год уже принадлежит этой старухе. Смерть не только впереди, но и за плечами у каждого. Как можно ее обойти?

Нет, змея, Танцующий еще не сошел с ума, чтобы жить так, как живут те, кто рядит его в сумасшедшие. Это они пусть встречают каждый новый день так, словно это будет продолжаться вечно. Я же буду готов каждую секунду спуститься в долину теней. Только приняв неизбежность смерти, можно найти силы для великих деяний. Она хороший помощник. Так что не пугай меня ее косой.

Дела того, кто лежит сейчас в этом кургане, были делами человека, уверенного, что будет жить вечно. Теперь не осталось даже памяти о нем.

Мой путь будет короток. Но я высеку на скрижалях и в душах людей свою истину.

Прощай, змея. Ты была бы хорошим товарищем Танцующему. Но ты тоже думаешь жить вечно. Поэтому нам с тобой не по пути. Прощай!

И Танцующий пошел, не оглядываясь, к темнеющим на горизонте скалам.

* * *

Утро я начал со звонка в полицию. Сначала никто не отвечал, потом в трубке раздался щелчок и усталый голос следователя. Я подумал, что не один я провел ночь без сна.

— Доброе утро, — сказал я. — Вы меня помните? Мы разговаривали три дня назад. Я друг того парня, который повесился… на дверной ручке… Или его повесили. Вы мне оставляли свой телефон.

— Да, припоминаю. Извините, но ничего нового я пока сообщить не могу. Мы работаем.

— Я не совсем по этому поводу… Вернее… Может, это как-то связано…

— Говорите яснее. Что у вас случилось? Вы что-то вспомнили?

Я представил, как он придвинул к себе блокнот и аккуратно снял колпачок с ручки.

— Да, случилось. Не знаю, как сказать… Может, лучше я приеду?

— У меня, к сожалению, много дел. Скажите, что у вас стряслось, а потом подумаем, стоит ли вам приезжать.

— Кто-то проникает в мою квартиру, когда меня нет дома, — выпалил я.

— Вас обокрали?

— Нет. Просто кто-то приходит ко мне домой… Я не знаю, что он делает. Все вещи на месте. Вообще все в порядке…

— Вы говорите, приходит… Это было не один раз?

— Да. Точнее — два. Стоит выйти из дома — кто-то забирается в мою квартиру.

— Вы уверены? Если все вещи на месте… Словом, почему вы так думаете?

— Потому что чувствую, — раздраженно сказал я. В трубке послышался тяжелый вздох. Наверное, следователь решил, что у меня не все в порядке с головой. Поэтому я добавил: — Он курит. И стряхивает пепел где попало.

— Может, это ваш пепел?

— Я бросил курить два года назад.

Трубка помолчала.

— Хорошо. Я свяжусь с вами, когда хоть немного разгребу тут все… Старайтесь не выходить лишний раз на улицу. Записывайте все звонки. Если что, сразу звоните мне. Вы все поняли?

— Да, — я с трудом сдержался, чтобы не нагрубить.

Какого черта! Я и сам знал, что лучше не вылезать из дома. Стоило звонить ради таких советов! Я бросил трубку, даже не попрощавшись. И опять остался один.

Полдня я провел, шагая взад и вперед по комнате. Несколько раз позвонил девушке, но безрезультатно. Либо ее не было, либо не хотела меня слышать. Не знаю, почему мне так хотелось с ней поговорить. На роль спасительной соломинки она никак не подходила. У нее была своя жизнь. Я в ней — лишь незначительный эпизод. Ничего особенного. Через месяц после того, как мы прекратим встречаться, она не сможет вспомнить мое лицо. Так бывает. И слишком часто. Но ее голос успокоил бы меня. Иногда нужна хотя бы иллюзия не-одиночества. А вот ее-то у меня не было.

И тут мне в голову пришла одна мысль. Рукопись, смерть друга и визиты неизвестного как-то связаны. Пусть эта связь пока нечеткая. Но в том, что она есть, я не сомневался. Значит, я могу как-то разобраться в происходящем тремя способами.

Во-первых, можно дочитать до конца рукопись и попытаться найти там подсказки. Но на это нужно время. Кроме того, необязательно я смогу уловить и правильно истолковать те намеки, которые (как я надеялся) есть в этой рукописи. Во-вторых, можно последить за своей квартирой и схватить незваного гостя, чтобы как следует расспросить его обо всем. Но неизвестно, кто сюда приходит и хватит ли у меня сил его одолеть. Да и не торчать же на лестничной площадке за противопожарным щитом…

Оставался только один вариант — попробовать самому найти какое-то объяснение гибели друга. То есть, говоря словами девушки, поиграть в сыщика. Тоже не лучший выход. Но что еще оставалось делать?

Для начала я решил забраться к другу домой. Скорее всего, я смогу найти что-нибудь такое, что наведет меня на какой-то след. Потом можно будет с чистой совестью передать все в руки полиции и ждать результатов. Конечно, они наверняка как следует осмотрели квартиру. Но ведь могли запросто не заметить что-нибудь важное. Для человека, который хорошо знает другого, неправильно поставленная настольная лампа может иметь значение.

Скажи мне кто-нибудь еще неделю назад, что я буду всерьез подумывать о проникновении в опечатанную полицией квартиру мертвого друга, я сказал бы, что он свихнулся. Но именно это я и собирался сделать теперь. И очень надеялся, что мне не придется в этом раскаиваться.

Выходя из квартиры, я подумал, что страх и отчаяние могут толкнуть человека на самые безрассудные поступки. Например — перестать быть погонщиком верблюдов.

Глава 4

На лестничной площадке в доме друга решимость моя поколебалась. Я собирался нарушить закон. Конечно, это не воровство и тем более не убийство, но все же. До этого дня единственным моим правонарушением была парковка в неположенном месте.

Я огляделся. Как мне показалось, воровато. Не хватало, чтобы за мной следила в дверной глазок соседка. Я не знал, будет она звонить в полицию, если увидит меня, или нет. Друг был с ней в хороших отношениях. Он вообще умел ладить с людьми. И ему она позволила бы сделать все, что угодно. Но я — другое дело.

Но возвращаться, так и не сделав того, что задумал, не хотелось. Мысль, что, вернувшись домой, я опять столкнусь с чем-то непонятным и необъяснимым, придала мне сил. Я сорвал печать и вставил ключ в замочную скважину. Ключами мы обменялись так давно, что я даже не помню, почему мы это сделали. Просто так повелось, что он мог зайти ко мне когда угодно, а я — к нему. Он всегда говорил, что главное в дружбе — размыть границы между собой и тем, с кем дружишь. Обмен ключами был одним из способов это сделать.

Я шагнул в прихожую и быстро закрыл за собой дверь. Несмотря на химию, которой залили всю квартиру, тошнотворный сладковатый запах чувствовался даже здесь. Меня передернуло. Он был совсем слабым, едва уловимым. Но по телу у меня побежали мурашки. Неприятно сознавать, что это запах твоего друга…

Но мне следовало поторапливаться. Поэтому, оставив до лучших времен сочувствие и сострадание, я принялся за поиски. Я не знал, что искал. Но был уверен, что если найду, то сразу пойму — это то, что мне нужно.

Быстро, но тщательно я осмотрел письменный стол, шкафы и стеллажи, полки в ванной комнате и на кухне. Ничего подозрительного или необычного. Он всегда был очень аккуратным. Раньше, приходя к нему домой, я чувствовал себя так, словно попал в только что прибранный гостиничный номер. Так было и сейчас. Меня охватило разочарование. Все-таки я очень рассчитывал на этот визит.

Пора было уходить. Если соседка позвонила в полицию, они могут быть с минуты на минуту. Я в последний раз обвел взглядом комнату. Значит, здесь все и произошло. Даже не верится. Вот это он видел перед смертью. Залитая солнцем комната, блики на стенах, обшарпанный стол, стеллаж с книгами… Жилье человека, не очень интересующегося материальными благами. Он не желал быть погонщиком верблюдов. Из-за этого мы часто спорили. Ему хотелось, чтобы я не так трепетно относился к своей модной мебели…

— Жаль, что так вышло, — сказал я. — Правда, жаль.

Выходя из комнаты, я постарался не дотрагиваться до ручки двери. Все произошедшее казалось дикостью.

В прихожей я заметил на вешалке его пиджак. На всякий случай я быстро обшарил карманы. Все, что удалось нащупать, — скомканная бумажка. Зажав ее в руке, я выскользнул на лестницу и захлопнул за собой дверь.

Спускаясь вниз, я услышал, как щелкнул замок у соседки.

* * *

Я выскочил на улицу. Сердце колотилось о ребра. Ладони взмокли. Я чувствовал себя самым настоящим взломщиком. Машина была брошена на соседней улице. Чтобы добежать до нее, мне потребовалась пара минут.

Только отъехав на приличное расстояние, я смог немного успокоиться, чтобы остановиться и посмотреть, что же я нашел. Это был билет. Железнодорожный билет. До города, в котором год назад чуть не закончилась наша дружба.

Тогда я не смог отойти от развода и много пил. Виски, пиво, ром, опять виски… Иногда покуривал травку. Я не чувствовал ни боли, ни тоски. Лишь пустоту. Которую и пытался заполнить таким нехитрым способом. Друг сказал, что с него хватит. Он не хочет смотреть, как я медленно, но верно качусь по наклонной. И заставил меня поехать с ним. Он сказал, что знает в этом городе одного человека, который быстро приведет меня в чувство. А я не хотел приходить в чувство. От этого я как раз и бежал…

Но он всегда был очень напористым. И, в конце концов, я сдался. Мы с ним уехали на месяц в этот заброшенный городишко близ Рио-Браво дель Норте. Все, что я о нем помню, — песок, кактусы и огромные стаи бродячих собак, больше похожих на койотов…

Там он познакомил меня с каким-то выжившим из ума индейцем. Сказал, что индеец — местный знахарь, и сможет мне помочь. Я был озабочен только тем, что прихватил с собой мало виски.

Мы поселились в паршивом отеле, единственном в городе. Каждый день он таскал меня с собой. То в пустыню, то к индейцу. То в пустыню вместе с индейцем. Это было пыткой для меня. Ходить по сумасшедшей заре, слушая ломаный испанский этого старика. Я даже не пытался вникнуть в то, что он говорил. А говорил он много. Другу было очень интересно все, о чем болтал индеец. Мне же хотелось лечь на раскаленный песок и умереть. На эти прогулки я обязательно прихватывал с собой фляжку, где весело плескалось виски. При ста градусах по фаренгейту глоток Seagram's 7 Crown действует, как удар дубинкой по голове. Поэтому на обратном пути им часто приходилось поддерживать меня под руки. Каждый вечер мы посылали друг друга к черту. Но каждое утро он снова волок меня к индейцу.

Однажды во время очередной прогулки по пустыне я напился особенно сильно. Так, что не мог идти. Я просто привалился к камню и послал их обоих к черту. Вряд ли я осознавал тогда, что делаю. Все было как в тумане.

И тогда старый индеец подошел ко мне и взял мою голову в свои руки. Я все еще помню его хватку. И до сих пор удивляюсь, как не треснула моя голова, словно пустой орех… Он пристально посмотрел мне в глаза и что-то резко сказал на своем языке. Меня словно ударили хлыстом по лицу. Боль была невыносимой. Болело все — глаза, уши, щеки… Голова разламывалась… Кажется, я потерял тогда сознание. Помню только, что проснулся уже ночью в своем номере.

После этого случая я перестал пить. Просто не мог. Стоило поднести стакан к губам, обжигала боль, которую я испытал тогда в пустыне. Это было ударом для меня. Пути к бегству были отрезаны.

Тогда я здорово разозлился и нагрубил другу. Чуть не ударил его… Не знаю, что меня удержало. Наверное, в глубине души я понимал, что должен сказать спасибо. В общем, я повел себя как самый настоящий алкоголик. И уехал. Не дожидаясь его. Первым же поездом.

После этого я так и не смог пить. Да и не было потребности.

Я так и не поблагодарил его тогда…

Кажется, что это все было в прошлой жизни. И вот теперь этот билет… Он побывал там за три недели до смерти. За две недели до того, как пришел ко мне с этой рукописью…

Я должен был поехать туда. И найти старого индейца. Вот и все, что я должен был сделать. Но мне смертельно не хотелось никуда ехать. Мне до сих пор казалось, что все это лишь плохой сон.

* * *

Я все-таки съездил на вокзал и купил билет. Поезд уходил вечером. Нужно торопиться, чтобы собраться в дорогу. По пути домой я заехал в магазин, где работала девушка. Мне хотелось с кем-нибудь попрощаться.

Она была занята. Рассказывала что-то покупателю — усатому толстяку с темными разводами подмышками. Толстяк отдувался и вытирал тыльной стороной ладони пот со лба и щек. Щеки при этом тряслись, как желе.

Я отошел к дальнему прилавку и стал смотреть, как она улыбается, показывая мелкие, очень белые зубы; как откидывает со лба прядку волос; как едва заметно морщится, когда толстяк наклоняется к ней слишком близко… Я смотрел и думал, что она почти красива, и у нас могло бы получиться что-то большее, чем то, что есть сейчас. Не хватило чего-то. Может, у меня терпения. А может, у нее сообразительности не рассказывать о своих хозяевах.

Она едва заметно кивнула мне. Когда толстяк, наконец, ушел, так ничего и не купив, она подошла ко мне.

— Привет, — сказала она.

— Привет.

— Где пропадал?

Мне хотелось, чтобы в ее голосе было больше заинтересованности.

— Да так… Даже если расскажу, не поверишь.

— Понятно, — протянула она. — Тогда не рассказывай.

— Не буду.

— Ты по делу? Или просто так?

— Попрощаться.

— Уезжаешь?

— Да.

— Куда?

Я сказал ей, как называется город.

— Что-то знакомое, — она наморщила лоб. — А где это?

— На Рио-Браво.

— Да?.. И что там будет?

— Индейцы. Уйма индейцев и бродячих собак. Ничего хорошего, если честно.

— Это из-за твоего друга?

— В основном, да. Но не только.

Звякнул колокольчик над дверью. В магазин зашла маленькая вертлявая женщина.

— Извини, я сейчас, — сказала девушка и отошла к покупательнице.

Я начал жалеть, что приехал сюда. Впрочем, ничего удивительного — она никогда особо не интересовалась моими делами. Ей вполне хватало своих. С другой стороны, не каждый день я уезжаю так далеко. Могла бы быть и повежливее…

Женщина быстро купила какую-то безделушку и вышла. Девушка вернулась ко мне.

— Когда думаешь вернуться? — спросила она.

— Не знаю… На работе мне дали десять дней. Но надеюсь, что вернусь раньше. Однажды я пробыл там почти месяц. Это был месяц сплошного кошмара.

— Не завидую. Хотя… Я бы тоже хотела куда-нибудь уехать, — она закусила верхнюю губу.

— Почему?

— Не знаю… Надоело это все. Но никуда я, конечно, не уеду.

— Хочешь, поехали со мной, — предложил я.

— К индейцам и собакам? Вот уж спасибо!

Ничего другого я не ожидал, но все равно почему-то почувствовал разочарование. Было бы неплохо иметь попутчика. Мелькнула мысль попытаться уговорить ее. Но вместо этого я сказал:

— Ладно, мне пора. Нужно еще купить кучу вещей в дорогу.

— Когда уезжаешь?

— Поезд сегодня вечером.

— А-а-а… Тогда действительно нужно поторопиться. Позвони, когда приедешь.

— Да, конечно… Ну, пока?

— Пока.

Она поцеловала меня в щеку.

Хорошее прощание, ничего не скажешь. Очень хорошее прощание. Друг сказал, что все рано или поздно теряет для тебя значение. Но часто бывает и наоборот. И плохо, если это становится значимым только для тебя.

Я вышел из магазина и сел в машину. Пора было собираться в дорогу.

Часть II

Глава 5

В поезде я спал. За последние трое суток поспать как следует почти не удавалось. Поэтому, едва поезд тронулся, я закрыл глаза и провалился в темноту. И проспал всю ночь.

Уже под утро мне приснилась жена. Она сидела с распущенными волосами на краю моей постели и смотрела на меня. Ничего не говорила, ничего не делала. Просто сидела и смотрела. Мне было не по себе от этого взгляда. Казалось, что она знает что-то очень для меня важное и думает, стоит ли мне об этом говорить или нет. Это тягостное для меня молчание длилось невыносимо долго. Я очень хотел, чтобы она сказала. По-моему, даже просил об этом. И когда она уже было открыла рот, я проснулся.

И не сразу понял, где нахожусь. Было светло, стучали колеса, слышались чьи-то голоса. Да, конечно, мертвый друг, рукопись и старый индеец. Я еду к старому индейцу… От этой мысли мне стало не по себе. Одно дело, когда ты принимаешь решение днем и осуществляешь его вечером. Тогда оно кажется более или менее осмысленным. Но совсем другое дело — думать о нем утром. Сомневаться и что-то менять уже поздно, но все, что ты думал вчера, кажется полным бредом. Впрочем, исправить ничего нельзя было. Поезд уже начал тормозить.

На грязную платформу сошел я один. Поезд дал длинный гудок и, постепенно набирая скорость, исчез в мареве, поднимавшемся над железной дорогой.

* * *

Я быстро нашел отель, в котором мы останавливались тогда. Он ничуть не изменился за год. Те же обшарпанные стены, те же вытертые до ниток ковры на узкой лестнице. В углу стояло чахлое деревце в большом горшке — иллюзия уюта. Даже человек за стойкой был тот же. Хозяин и портье в одном лице. Или, может быть, это был его брат-близнец… Такой же маленький и черный, словно иссушенный солнцем. И так же читал старую газету.

Когда я подошел к стойке, он даже не повернул головы. Я кашлянул. Он недовольно поморщился и сложил газету. Теперь он со скучающим видом смотрел прямо перед собой.

— Добрый день, — сказал я.

Он вяло махнул рукой в ответ.

— Мне нужен номер.

Он встал, снял с крючка ключ и протянул его мне. Почти все остальные ключи висели на своих местах.

— Вы даже не поинтересуетесь, на сколько дней я хочу поселиться? — спросил я. Похоже, обязанности портье меня волновали гораздо больше, чем его самого.

— На сколько вам нужен номер? — спросил он, пожав плечами.

— И вы не хотите записать мою фамилию в книге постояльцев? — не унимался я.

Он достал из ящика стола толстую тетрадь и хлопнул ее на стойку. Поднялось облачко пыли. Так же молча он вытащил из кармана ручку и вопросительно посмотрел на меня. Я начал завидовать его спокойствию и равнодушию.

— Я здесь на пять дней. Если повезет, то уеду раньше, — сказал я, а потом назвал свою фамилию и имя.

Почему-то я был уверен, что он вспомнит меня. Год назад я вел себя так, что наверняка он обратил на меня внимание. Или это был не он?..

Хозяин все тщательно записал, дал мне расписаться, закрыл тетрадь и убрал ее обратно в стол. Потом подвинул мне ключ, сел на рассохшийся стул и взял в руки газету. По его мнению, он и так сделал больше, чем должен был.

— Второй этаж, — бросил он, не глядя на меня. — Вода будет вечером.

Образец гостеприимства.

— Скажите, вы не узнаете меня? Год назад я жил здесь… Довольно долго. Мы останавливались с моим другом. Я хотел узнать, не приезжал ли он сюда недавно?

Как мог, я описал внешность своего друга. Это оказалось неожиданно трудно. Его лицо было как в тумане. Странно… Девушку я представлял абсолютно ясно. И своего шефа тоже… А вот лицо друга ускользало. Мне никак не удавалось представить его. Но все же кое-как я набросал его портрет. Все это время хозяин безучастно смотрел в окно. Похоже, я напрасно терял время. Но мне нужно было узнать, не останавливался ли мой друг в этом отеле. Чтобы освежить память, я протянул ему деньги. Немного, но по местным меркам это был неплохой улов. Упрашивать себя он не заставил. Деньги исчезли мгновенно, словно их смахнул ветер.

— Вроде я помню его, — промямлил хозяин. — Совсем недавно, да? Помню.

Я с силой сжал ключ.

— Он долго здесь пробыл? Вы записали его в своей книге?

— Он был не таким дотошным… А жил примерно с неделю. Может, чуть меньше.

— Простите, а не могли бы вы дать мне ключ от его номера? Я бы хотел остановиться в нем.

— Я вам его и дал. Это единственный приличный номер… Чертов отель!

— Он вам не нравится?

— А вам нравится?

— Нет, но я здесь потому, что у меня нет выбора.

— Вот и я поэтому, — он сделал попытку открыть газету.

— Еще вопрос: когда вы убирали в номере, не нашли ничего… Ну, странного, что ли?.. Или чего-нибудь такого, что запомнили бы? — я протянул ему еще купюру.

— А я и не убирал там, — он беспечно пожал плечами. — Ваш друг здесь почти не появлялся. Так, заходил иногда за вещами. Даже не ночевал… Что там убирать?

— После него там никто не жил?

— Да нет…

— Не очень дела идут?

— За четыре дня вы первый, кто зашел сюда. И это можно назвать наплывом туристов. Считай, не успел уехать ваш приятель, вы селитесь в его номере. Если дела пойдут так дальше, я перестану подумывать о том, чтобы продавать эту рухлядь, — сарказма хозяину было не занимать.

Но не это привлекло мое внимание.

— Не успел уехать?.. Почему вы сказали, за четыре дня? Что это значит?

— Четыре дня и значит четыре дня. Ваш приятель уехал в прошлую субботу. После него ни одного чертова постояльца. Та еще жизнь! — пробурчал хозяин.

Но я не слышал его. Я вообще перестал слышать и видеть что-нибудь. И уж совсем перестал что-либо понимать.

* * *

В номере я попытался собраться с мыслями. Итак, человек, который мертв больше двух недель, уезжает из этого отеля всего четыре дня назад. Хозяин, хоть и не слишком ревностно относится к своим обязанностям, на сумасшедшего не похож. И кажется, не ошибается. Если только тот человек не похож на моего друга, как две капли воды. Всякое, конечно, бывает, но в такие совпадения я не верю. Что остается?

Только одно — я сам сошел с ума. Или все же это просто совпадение?..

Я обошел весь номер, надеясь найти что-нибудь такое, что окончательно убедит меня либо в одном, либо в другом. Но в номере было чисто, словно здесь потрудилась не одна уборщица. Не было даже тонкого слоя пыли на столе… Стерильная чистота. Слишком странная для такого заведения.

Когда я понял, что поиск никакого результата не даст, я лег на кровать, на которой лежал… он? Или не он? Потом посидел в кресле. Зашел в ванную и в туалет… Что я хотел почувствовать? Не знаю. Скорее всего, его присутствие. Но этого не произошло. Номер был мертв, как любое казенное жилье.

Мне смертельно захотелось курить. Или хотя бы выпить. Словно я вернулся назад во времени. Точно так же я чувствовал себя, когда впервые попал в этот город.

Чтобы немного успокоиться, я распаковал вещи. Хотя что там было распаковывать? Пара смен белья, джинсы, две рубашки, полотенце, бритва и зубная щетка. И еще рукопись. Зачем-то я взял с собой и ее.

Когда все было разложено по своим местам, я сел в продавленное кресло и стал смотреть в окно. Ничего более умного я не придумал. Нужно было прийти в себя. Взять тайм-аут. Небольшую передышку. За последнее время произошло слишком много событий. Я не поспевал за ними. И очень устал от этого. Зайди сейчас в комнату друг, помахивая веревочной петлей, я даже не встал бы с места…

Но ты с удовольствием покурил бы! И выпил Jim Beam. Всего один стаканчик. Одну сигарету и один стакан. Маленький глоток и затяжку.

Я тряхнул головой. Взгляд упал на серую папку. Руки сами потянулись к ней и открыли на нужной странице. Видимо, я начинал несколько иначе понимать отдых…

О переменах и превращениях

Долго шел Танцующий, но скалы приближались неохотно. И тогда сел он отдохнуть на берегу быстрой реки. Воды ее были холодны, как зимнее утро, и прозрачны, словно горный хрусталь.

После степного зноя приятно было чувствовать прохладу, исходящую от реки, и слушать ее веселое журчание.

На душе Танцующего было легко и светло, будто встретился он с лучшим другом после долгой разлуки.

И захотел он станцевать для лучшего друга, которым сейчас стала ему река.

О трех превращениях станцую я тебе, река. И понятен будет тебе танец мой, ибо сама ты претерпеваешь три превращения.

Маленьким ключом выходят на поверхность подземные воды, и впервые встречаются с солнцем. Так происходит первое твое превращение — сокрытое под землей и растворенное в воздухе, встречаясь, рождают то, что может увидеть глаз. Жизнь твоя хрупка, и даже ребенок может прервать твой бег своей ладонью.

Но тоненькие ручейки соединяются, принимают в себя влагу, пролитую небом, и вот происходит второе превращение. Ручьи становятся рекой. Теперь ты можешь забирать чужие жизни. Но и сама даешь жизнь многим.

А третье превращение случается, когда твои воды вливаются в море. И уже не берега властвуют над тобой, а ты над берегами.

И хоть вода остается водой, кто сравнит море с ручьем? Сущность остается неизменной. Но суть меняется. И не бросить два раза камень в одну и ту же воду.

Самое естественное, что есть в этом мире, — перемены. Живое не может быть застывшим. Твердое дерево — мертвое дерево. Живые деревья гибки. Они каждый год сбрасывают листву, чтобы затем вновь покрыться молодыми зелеными листьями.

День сменяет ночь, утро — вечер. Зима теснит осень, а весна догоняет лето. Морская вода воспаряет к небесам и проливается на землю, чтобы дать жизнь росткам кукурузы…

И лишь человек пытается презреть законы мироздания. Людям противна сама мысль о переменах. Высшая добродетель для них — верность своему слову и своим принципам. И даже если мысли их не что иное, как заблуждения, доблестью будет хранить верность этим заблуждениям.

Прошлое для них — идол, которому они приносят в жертву свое настоящее и будущее. В этом слепом поклонении видят они смысл жизни. В этом все их стремление.

Уверенностью в завтрашнем дне называют они свой страх перед переменами. Великим мужем называют они того, кто ни разу за всю жизнь не усомнился в своей правоте. Святым станет для них тот, кто, подобно попугаю, повторяет раз за разом одну и ту же истину.

С подозрением смотрят Верные-Своим-Убеждениям на того, кто пытается сегодня сказать «здравствуй» иначе, чем вчера.

Он опасен, ибо непредсказуем. Он страшен, ибо не знаешь, на чьей стороне выступит он завтра.

В косности ищут они защиту от меняющегося. И находят ее. Но слишком большую цену платят они за свой покой. Обречены они быть лишь крошечным ручейком. Но никогда не стать им морем.

Вчерашняя истина должна быть низвергнута истиной нового дня. Так учу я, Танцующий! И благословен будет тот, кто по десять раз на дню вскрывает свои мысли отточенным лезвием, чтобы посмотреть, верно ли срослись слова.

Сомневайтесь, ищите и меняйтесь — говорю я вам, алчущие истины. Ибо дух ваш создан для трех превращений.

Верность своим взглядам хороша для окружающих, но не для вас! Они ищут покоя, а не вы. Ваш удел — не выпускать из рук весы, чтобы ежечасно взвешивать заново свои ценности. Как же иначе истребить в себе все низкое и подняться ввысь?

Мужество нужно для этого. И еще воля к отрицанию себя вчерашнего. Так через «нет» рождается «да».

О трех превращениях духа танцую я. И танец мой полон радости и надежды. Надежды на то, что не будет дремать ваш дух в мутных водах покоя, опускаясь с каждым мгновением все глубже и глубже. Глубина создана для сонных холодных рыб, уверенных в завтрашнем дне. Вам же нужны солнце и соленые ветры. И даже шторм не может испугать вас. Ибо что может быть лучше для духа ищущего, чем буря, обнажающая саму суть вашей души?!

О трех превращениях танцую я. О трех превращениях, которые сделают из погонщика верблюдов и глубоководной рыбы созидателя новых скрижалей.

Сначала должны вы превратиться из погонщика верблюдов в охотника. И самой желанной добычей охотника должно стать все самое низкое в душе его. На самого себя устраивает засаду охотник. На себя он ставит силки и ловушки. Но об этом станцую я на ухо тому, кто готов стать охотником.

Второе превращение, когда воином становится охотник. И меч его обнажается за право быть свободным. Трудна тропа охотника. Но путь воина безжалостен. Но об этом станцую я на ухо тому, кто готов стать воином.

И, наконец, пророком должен стать воин. И переплавить свой меч в зубило, которым будут высечены новые истины на скрижалях. Но об этом станцую я на ухо тому, кто готов стать пророком.

Так танцевал Танцующий на берегу быстрой реки, воды которой были холодны, как зимнее утро, и прозрачны, словно горный хрусталь.

И несла река истину Танцующего людям бережно и нежно, как волчица несет в зубах своего волчонка.

Днем и ночью шел Танцующий, жаждая поскорее увидеть людей. Нетерпеньем было полно его сердце. И ноги сами собой пускались в пляс.

На смену степи пришли холмистые поля. Небольшие рощи постепенно превратились в густые леса. А скалы по-прежнему темнели далеко впереди. Там, за этими скалами, лежал город по имени Печальная собака. Туда стремился Танцующий. Туда он нес свет своего сердца и желчную горечь своей истины.

О духе охотника

Однажды, шагая через пышный луг, услышал Танцующий чарующую мелодию, которую кто-то выводил на свирели. Мелодия была проста, но хрупка и чиста, как весенняя капель, как крик перелетных птиц на рассвете… Невольно замедлил шаг Танцующий, прислушиваясь к чудесной музыке. И увидел он чуть поодаль мальчика-пастуха, игравшего на свирели, пока его овцы лениво щипали густую траву.

Приблизился Танцующий к мальчику и опустился рядом с ним на землю.

— Играй, прошу тебя, — мягко сказал он, видя, что мальчик отнял от губ свирель и удивленно смотрит на нежданного гостя.

— Я не могу играть, когда кто-то слушает, — ответил мальчик.

— Почему?

— Сердце перестает подсказывать музыку.

— Что ж, — сказал Танцующий и поднялся с земли. — Прости, что помешал тебе.

— Не уходи, — попросил мальчик. — Ты ведь Танцующий?

— Откуда знать тебе о Танцующем?

— Твоя истина танцует впереди тебя. Не всем она по вкусу. Многие кривятся, услышав ее, словно надкусили червивое яблоко.

— Червивая душа всегда кривится, когда ей попадаются сочные спелые плоды. Везде она видит лишь червоточины. А мир — лишь зеркало нашей души. Но почему ты просишь меня остаться? Зачем тебе Танцующий?

— Мне нужен твой совет.

— Я не люблю давать советы. Давать советы — удел тех, кто пытается прожить чужую жизнь. Мне же достаточно своей.

— Тогда поделись своим знанием. Я не хочу больше пасти овец, Танцующий… Мне скучно утром выводить их на пастбище, а вечером загонять в стойло. И так изо дня в день. Скучная унылая жизнь без малейшего просвета. Я гожусь на большее. Я не хочу быть погонщиком и с радостью отдам свою дюжину верблюдов. Но не знаю, как изменить свою жизнь. Помоги мне.

Танцующий с грустью посмотрел на мальчика.

— Ты сам не знаешь, о чем просишь, — сказал он. — Идти по пути свободы — что может быть ужаснее!

— Расскажи мне об этом.

— Не слишком ли молоды твои уши для истины Танцующего?

— Я буду слушать не ушами, а сердцем. У него хватит сил вынести твой танец.

— Что ж… Вот тебе мой танец о пути свободы!

Одиноки слепцы, бредущие в ночи. Но стократ одинок зрячий среди слепцов.

Путь его пролегает по лезвию меча, переброшенного через пропасть. И каждый норовит столкнуть его. Ибо ненавидят люди тех, кто возвышается над толпой. И хоть сдернуть его с высоты, чтобы стал он вровень с ними.

Это первая опасность для идущего к свободе. Первая, но самая крошечная.

Куда опаснее ищущий сам для себя. Слишком силен в нем еще погонщик верблюдов. Слишком еще ленив и труслив его дух. А охотник — всего лишь искорка, которой еще только предстоит превратиться в ревущее пламя.

Только одно оружие у охотника — слова «ты должен». Это его меч и щит. Его надежда и его боль. Его победа и его поражение.

Эти слова должны быть твердыми, как алмаз, и острыми, как лезвие бритвы. Беспощадность к себе и решимость сделают их такими.

«Ты должен» — молитва и откровение охотника. «Ты должен» — начало начал на его пути к свободе.

Малейшие сомнения, тень страха, призрак лени должны разбиваться о слова «ты должен», как разбиваются штормовые волны о каменный утес.

Все, что делает охотник, он должен сначала приказать себе, ибо нет для него высшей доблести, чем повиноваться. Даже любовь должен он приказать себе.

Дух охотника вынослив, как мул, чтобы вынести все свои «ты должен». Его рука тверда, как гранит, потому что слишком часто приходится рубить мечом, на лезвии которого горит «ты должен», собственные слабости и страхи.

Ледяной холод одиночества ждет охотника. Мрачные чудовища, которые живут в темных глубинах души… И даже сама смерть лишь избавление от боли и сомнений.

Жестоким должен быть охотник. И прежде всего, жестоким к себе. Сам себе должен он стать смертельным врагом. И быть готовым погибнуть в этой схватке. Потому что гибель его будет торжеством слов «ты должен»!

Преодоление себя и отрицание себя — вот к чему стремится охотник. И едва увидев возможность нового долга, поспешит он туда со всех ног.

Каждому новому испытанию своей воли и решимости радуется охотник, потому что знает — это еще одна ступень вверх. И сам придумывает себе испытания.

Что самое трудное? — вопрошает охотник и отбирает у богов и героев их испытания, чтобы примерить на себя их терновый венец.

Но, сидя в яме, полной ядовитых гадов, протягивая руку голодному льву, опускаясь в мутную воду истины, кишащую пиявками, он занят одним — внимательно прислушивается он к себе, присматривается, выслеживает малейшую свою слабость, малейшее колебание духа, чтобы тут же навсегда покончить с этим. А если дрогнет рука — он отгрызет и ее.

Вот путь охотника. Возлюбить слова «ты должен» и выжечь раскаленным добела железом свои слабости.

Так закончил свой танец Танцующий.

И так нашел своего первого ученика.

Оторваться от рукописи меня заставил стук в дверь. За окнами уже темнело. Я словно очнулся от глубокого сна. С каждым разом мне было все труднее вырваться из мира, в который меня погружала рукопись. Я будто выныривал с большой глубины. Медленно и тяжело…

Стук повторился. Я провел рукой по лицу. Мне некстати вспомнилась старая китайская притча про китайского чиновника, который уснул и стал во сне бабочкой. Его сон был настолько ярким, что когда он проснулся, то долго не мог понять, кто он — чиновник, которому снилось, что он бабочка, или бабочка, которой снится, что она чиновник. То же происходило сейчас со мной.

Наконец, я встал и подошел к двери. Стук не прекращался. Он был вежливым, но настойчивым. Я был уверен, что это хозяин отеля.

Так и оказалось. Я распахнул дверь, когда он поднял руку, чтобы выбить очередную дробь.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего… Я хотел узнать, не желаете ли вы чего-нибудь?

Я удивился. Судя по тому, как он встречает постояльцев…

— Нет. Впрочем, если принесете бутылку Jim Beam, буду признателен.

— И все?

— И все. А что вас смущает?

— Просто вы так кричали…

— Я кричал?

— Ну может, не кричали… Громко разговаривали… Очень громко. Вот я и подумал, что, может быть, что-нибудь нужно.

— Нет-нет. Бутылку Jim Beam и чистый стакан. Льда, конечно, нет?

— Нет.

— Я так и думал… Простите, а что именно я кричал?

— Я не подслушивал у вас под дверью. А сидя внизу, слов не разобрать.

Похоже, он немного обиделся. Правда, мне было непонятно, на что, — на то, что я заподозрил его в подслушивании или на то, что он так ничего и не разобрал из моих слов.

— Хорошо, — сказал я, хотя не видел во всем этом ничего хорошего. — Так что, принесете виски?

— Через полчаса, идет?

— Договорились.

— Вы никуда не собираетесь?

— Нет, я буду в номере. А что?

— Да так… Нужно же знать, куда нести виски.

С этими словами он развернулся и пошел по коридору к лестнице.

Я закрыл дверь и подошел к окну. На улице было темно. Фонарь на углу улицы света почти не давал. Так, тусклое желтое пятно.

Интересно, я действительно кричал или он придумал это, чтобы заглянуть ко мне в номер? Вообще-то он не производил впечатления человека, страдающего излишком любопытства.

Что же со мной происходит?! Может, я действительно медленно схожу с ума? И все происходящее — плод больного воображения? Нужно обязательно разыскать старого индейца! Пусть это небольшой, но все же шанс прояснить хоть что-нибудь в этой истории.

И еще рукопись… Теперь я смотрел на нее с некоторой долей страха. Не она ли сводит меня с ума?

Но должно ведь быть какое-то объяснение всем этим событиям? Не может ведь человек умереть, а через неделю запросто разгуливать по городу и снимать номера в отеле.

И тут меня осенило: ведь на билете должно стоять число! День отправления, день, когда куплен билет… Я ринулся искать его. Перерыл все вещи, несколько раз проверил карманы. Билета не было. Словно растворился… Этого и следовало ожидать. Все выходило из-под контроля. Абсолютно все. Жизнь, которая раньше мне казалась скучноватой, но такой надежной и основательной, вдруг рассыпалась в прах. Я знал, что, даже если брошу все и вернусь домой, вернуться к прежнему существованию уже не смогу. Что-то изменилось во мне. И не последнюю роль в этом сыграла рукопись.

Я подумал, что сижу в этом отеле не только из-за того, что меня напугал до чертиков пепел на страницах… Сюда меня привела рукопись. То, что в ней было сказано. Меня тянуло в этот странный мир, где жил пророк со странным именем…

А почему тебе так нравится этот пророк? Не хочешь ли стать таким, как он? Тогда тебе нужно немного повисеть в петле…

Я дождался, пока хозяин принесет мне Jim Beam, налил себе полстакана и сел в кресло. Сделав первый глоток, я подумал, что старик Джекоб[1] заслуживает причисления к лику святых…

Что еще мне оставалось делать ночью? Только читать…

О пользе войны

Когда Танцующий приблизился к городу по имени Печальная собака, его сопровождало множество учеников и последователей.

Не гнал их от себя Танцующий. Но и не радовался такому количеству братьев. Знал он, что лишь каждый десятый сможет подойти близко к краю бездны. И лишь каждый сотый сделает шаг вперед, чтобы вознестись к свету. А высечь новое слово на скрижалях суждено лишь одному из сотен тысяч.

Но знал Танцующий и то, что если сделал человек хоть шаг на пути к свободе, хотя бы даже решился на этот шаг — одним погонщиком верблюдов в мире стало меньше.

Так вел свою войну Танцующий. И был он рад этой войне, ибо дух свободного нельзя взрастить в мире. Дух свободного — дитя войны. И выпестовать его можно лишь в сражениях.

И подумав так, остановился Танцующий и обратился к своим ученикам.

— Братья мои, — сказал он. — Перед стенами этого города хочу станцевать вам еще одну истину об идущем по пути свободы. И пусть те, у кого слишком нежны уши и легко слезятся глаза, не смотрят на этот танец. Ибо в нем слишком много для тщедушных ярости и силы.

Оставим мир и уютный покой погонщикам верблюдов, братья мои по оружию! Я призываю вас к войне! И если придется выбирать вам между другом и врагом, выбирайте врага. Друг необходим для услады вашего духа. Враг нужен для того, чтобы дух ваш не терял свою остроту и твердость.

Вложите меч в ножны — и вы лишитесь клинка. Ржавчина разъест его. Для битвы создан меч, и только в битвах сохранит он свой блеск и свою остроту. Ваш дух — ваш меч. И если в дремотном мире проводит он день за днем и год за годом, то вялым и податливым станет он, словно мягкая глина. И любой горшечник сможет лепить из него все, что захочет. Но разве свободный — глина для горшков?

Бегите от спокойствия духа, если жаждете высекать новые слова на скрижалях. Бегите от мира и теплого уюта. Пусть путь ваш лежит из благодатных земель в раскаленную пустыню и вечные снега, в неприступные суровые скалы и непроходимые лесные чащи. Там острота и твердость вашего духа будут в безопасности.

С недоверием и опаской смотрите на того, кто призывает вас к миру. Может быть, он лишь хочет сделать вас слабыми? И прежде, чем заключить мир, оглядитесь — есть ли поблизости новая война?

Возлюбите врагов своих — танцую я вам. И возлюбите врагов сильных больше, чем слабых.

Так закончил свой танец Танцующий и остановился, чтобы перевести дух. И увидел он, что уже не так много учеников окружает его. Многие отправились по своим домам, ибо не смогли вынести этой истины.

Но у тех, кто остался, глаза горели яростным огнем битвы.

Когда я очнулся, бутылка почти опустела. Немного плескалось на донышке. Я добрался до кровати и, не раздеваясь, рухнул на нее.

Глава 6

Проснулся я поздно и долго валялся в постели, пребывая в какой-то полудреме. И снова часть меня была здесь, в убогом отеле маленького городка, а другая часть бродила вместе с пророком по его далекому и загадочному миру. Мне вовсе не хотелось возвращаться. Было только одно желание — слушать то, что говорит Танцующий. Слушать и жить так, как он призывает… Это было какое-то наваждение. Рука сама потянулась к серой папке.

От рукописи исходила какая-то энергия, которая заставляла меня подчиняться простым белым листам бумаги. Штуки вроде этой рукописи очкастые умники любят называть кодированной информацией. Я в такие явления никогда не верил. Но сейчас чувствовал, что рукопись действует на меня очень странно. Она медленно, но верно забирает мою волю и навязывает свою. Как наркотик…

Это и пугало, и привлекало одновременно. Но пока больше было страха… И вместо того, чтобы следовать наставлениям Танцующего, я встал с постели и прямо на голодный желудок допил остатки виски. Лучше я себя не почувствовал, но такое проявление собственной воли немного успокоило меня. Пора было начинать новый день.

Я принял душ, умылся и тщательно побрился, пока не отключили воду. Потом неспешно оделся, рассовал по карманам деньги и документы, спрятал подальше рукопись и вышел из номера.

Хозяин сидел в своем любимом кресле и читал, похоже, ту же газету. Я протянул ему ключ. Не поворачивая головы, он взял его и повесил на крючок. К общению он явно не был расположен.

Я вышел на пыльную улочку. День был жаркий. Солнце слепило глаза. Горячий ветер обжигал кожу и гонял по мостовой вместе с пылью пакетики из-под чипсов и окурки. На другой стороне улицы, в тени дома, лежала собака. Розовый язык вывалился из пасти, облезлые бока тяжело поднимались и опадали. Да, жаркий день…

Чертова собака! Ты всегда ненавидел собак. Особенно бездомных. Но боялся признаться себе в этом, потому что тогда нужно было бы признаться, из-за чего ты их ненавидишь.

До дома, где жил старый индеец, гораздо быстрее было бы добраться на машине. Но искать, есть ли здесь прокат автомобилей, я не стал и пошел пешком. В прошлый приезд мы как-то обходились без машины…

Несколько кварталов я прошел очень бодро. По моим расчетам, я должен был скоро подойти к небольшому парку с высохшим (судя по всему, еще в незапамятные времена) фонтаном. Потом нужно будет пройти этот парк наискосок, выйти на центральную улицу города и идти прямо до ее конца. Она пересекает город с востока на запад. Мне нужна восточная окраина. Там должны начаться кварталы местной бедноты — жалкие домишки, не развалившиеся до сих пор, наверное, только благодаря заклятиям таких вот старых индейцев. По моим подсчетам, дорога должна была занять пару часов. Не больше.

Но прошел час, затем другой, а я все не мог выпутаться из лабиринта кривых улочек. Навстречу мне попадались только бездомные собаки, которые бегали здесь целыми стаями, да полудикие индейцы, шарахавшиеся от меня, словно я был болен проказой.

Спустя три часа я понял, что заблудился окончательно. Я даже не мог сказать наверняка, в какой стороне находится отель. Спросить дорогу было не у кого. Все сидели по домам, пережидая полуденный зной. Я решил поискать какой-нибудь бар или кафе, где можно пересидеть жаркие часы и заодно найти кого-нибудь, кто не будет смотреть на меня, как на привидение.

Но задача оказалась не из легких. Впечатление было такое, что в этом городе объявили сухой закон. Мне встретился лишь крошечный магазинчик, двери которого сразу захлопнулись, стоило мне к нему подойти. Я даже не успел разглядеть лица продавца.

В прошлый раз люди здесь были тоже не слишком приветливые, но все-таки не бежали от нас, как от зачумленных крыс…

Я взмок от жары, страшно хотелось пить, да и поесть бы не помешало… Но вместо того, чтобы сидеть в прохладном кафе с кондиционерами и есть сэндвич к курицей, запивая его холодным пивом, я стоял посреди грязной улицы и безуспешно пытался сообразить, в какой стороне мой отель. О том, чтобы найти старого индейца, и речи уже не шло.

Не слишком ли много чертовщины творится вокруг тебя в последнее время?

* * *

Отель я нашел, когда на улицах зажглись фонари. Он возник передо мной внезапно. Я даже чуть не прошел мимо. Хотя прошел — слишком громко сказано. Я был едва живой от усталости и жажды. Так что, скорее, чуть не прополз мимо. Вот уж фантастический сюжет — человек умирает от жажды в центре города…

Хозяин был на месте. С газетой. Судя по всему, он провел этот день иначе…

— Что у вас за город? — спросил я, подойдя к стойке за ключом. — Жители дали обет молчания? У вас разразилась эпидемия?

— Вы о чем? — удивленно поднял брови хозяин отеля.

— Да о том, черт возьми, что за целый день я не встретил ни одного человека, у которого мог бы спросить дорогу. Двери магазинов захлопывали перед моим носом. А из единственного бара, который я сумел найти, какие-то бандиты вытолкали меня на улицу. Причем лица у них были такими, будто к ним заползла гремучая змея… Что все это значит?

— Не понимаю, о чем вы. Город как город… Ну да, у нас не очень любят чужаков. Но…

— Не очень любят? Да я чуть не подох на этих вонючих улочках! И собаки… Здесь до черта собак! У вас их никто не ловит, что ли?

— А кому они мешают? — спросил хозяин, протягивая ключ.

— Не знаю… Все-таки… Ладно, я жутко устал и хочу пить… Есть тоже. Вы сможете принести мне в номер ужин?

— Через полчаса.

— И бутылку Benchmark.

— Смена вкуса?

— Просто хочется чего-нибудь несмешанного.

— Хорошо.

— И… Пачку сигарет.

— Каких?

— Camel без фильтра.

— Хорошо, я все принесу.

— Буду ждать. С нетерпеньем. Вода есть?

— Да, уже включили.

— Хоть в чем-то повезло, — сказал я и начал подниматься по лестнице.

Подойдя к двери номера, я почувствовал легкий укол беспокойства. Мне показалось, что за мной кто-то подсматривает. Я огляделся. Полутемный коридор был абсолютно пуст. Выцветшая ковровая дорожка, стены с отставшими кое-где обоями и черные провалы дверных проемов… Все это жило своей жизнью, недоступной пониманию человека. Но вполне реальной. Такой же реальной, как я сам или как холодный тяжелый ключ в моей руке… Казалось, если замереть и прислушаться, можно будет услышать, как стены шепчутся о чем-то своем. Мелькнула дикая мысль, что подсматривает за мной сам отель. Судя по моим ощущениям, взгляд у него был очень мрачный… Меня передернуло. Наверное, так и сходят с ума. Я торопливо вставил ключ в замочную скважину.

* * *

После душа, ужина и нескольких глотков виски я снова почувствовал себя человеком, а не плохо прожаренным бифштексом. Но смутная тревога, которую я почувствовал там, в коридоре, по-прежнему копошилась внутри. Все вокруг было странным. И, похоже, я сам становился таким.

Налив себе полстакана Benchmark, я подошел к окну. За ним плотной стеной стояла темнота. Даже фонарь не светил. Скорее всего, перегорела лампа. А может, ее разбили. Но в одном можно быть уверенным — снова фонарь начнет светить очень нескоро.

Смотреть в черноту за окном мне надоело, и я задернул штору. Номер показался мне довольно уютным. Хотя после такого дня уютным могло показаться все, что угодно. Даже такая дыра.

Завтра придется предпринять еще одну попытку найти этого индейца. Нужно будет подробно расспросить хозяина отеля, как добраться до этих трущоб на окраине. Жаль, что не хватило ума сделать это сегодня. Но разве могло мне прийти в голову, что я заблужусь? Я был уверен, что хорошо помню дорогу… Но все это завтра. А сейчас…

А сейчас тебя ждет виски. Плюнь на все и напейся. Ты так долго терпел.

Я сел в кресло. Даже несмотря на то, что я здорово вымотался, желание открыть рукопись пересилило усталость и сон. Я взял серую папку, долил в стакан Benchmark и начал читать.

О чувстве собственной важности

Танцующий вошел в город по имени Печальная собака. По-разному встречали его жители города. Кто-то смотрел на него с надеждой, кто-то с любовью, кто-то с любопытством. Но больше всего было тех, в чьем взгляде смешались страх, ненависть и презрение. И не единожды слышал Танцующий себе в спину:

— Возмущаешь ты покой наш, лжепророк. И лучше тебе уйти в пустыню, если не хочешь ты, Танцующий, отплясывать в петле!

Но невозмутим оставался дух Танцующего. И так отвечал он:

— Что ж, тогда именем моим станет Танцующий-в-Петле. А смерть пророка придает его истине больший вес. И по смерти голос порой становится громче, чем при жизни. Сможете ли вы вынести истину мертвого, если даже истина живого для вас чересчур тяжела?

Так говорил Танцующий, и отводили люди глаза.

И лишь одна старуха вышла из толпы и взяла Танцующего за руку.

— Тебе нужен кров? Можешь пожить у меня, — сказала она. — Я почти слепа и глуха, так что мне твоя истина не причинит вреда. А человеку все равно нужно где-то спать и есть.

— Спасибо тебе, женщина, — ответил Танцующий. — Но не боишься ли ты навлечь на себя гнев толпы?

— Что мне толпа? Смерть сидит на пороге моего дома и заглядывает в окна мои. Как я могу бояться людей? Теперь я страшусь лишь своей совести. Она всегда жестока к умирающим. И я должна ее хоть чем-то задобрить.

— Спасибо, женщина. Я принимаю твое приглашение. Хоть и пускаешь ты меня в свой дом всего лишь из-за страха. Но разве не половина всех добрых дел делается из-за боязни угрызений совести? И это единственный вид страха, который приветствует Танцующий.

Однажды ранним утром вышел Танцующий с самыми близкими учениками во двор дома, где нашел он приют. И увидел он, как по двору важно вышагивает павлин. Роскошный хвост его горел на солнце и переливался всеми цветами радуги. Поступь его была величава, а взгляд полон гордости и презрения.

— Посмотрите на эту птицу, — сказал Танцующий. — Что вы видите в ней?

Разными были ответы учеников. Кто-то видел красоту, кто-то — пустую чванливость, кто-то — глупость, кто-то — насмешку природы.

Качал головой Танцующий, слушая ответы своих учеников. И когда смолк последний, так сказал Танцующий:

— Вас я вижу в этой пустой напыщенной птице.

Возмутились ученики. Но Танцующий жестом заставил их замолчать и так спросил он:

— Почему возмутились вы? Какой части вашей души пришлось не по вкусу мое сравнение? Какой демон сидит внутри вас и говорит: «Я лучше, чем эта птица! И лучше я, чем покрытый струпьями нищий, просящий милостыню на обочине дороги. И лучше я, чем вор, крадущийся в темноте, лучше, чем трусливый предатель, лучше, чем подлый убийца! И уж на голову выше я тех, кого Танцующий называет погонщиками верблюдов!»?

Что заставляет ваше сердце чувствовать обиду? Что толкает вас на нелепые поступки, лишь затем, чтобы другие думали о вас хорошо? Что делает вас погонщиками верблюдов, даже если вы не считаете себя ими?

Ученики не нашлись, что ответить. И тогда начал Танцующий свой танец:

— Демон этот — чувство собственной важности. Внутри себя вы ходите, высоко задрав голову, как этот павлин. И затаенно гордитесь тем, что вы не такие как все. Вы — нечто особенное. Ибо нет двух одинаковых песчинок в пустыне, и нет одинаковых людей в этом мире.

Даете вы каждому явлению свое название и ставите его на ступень выстроенной в вашем сердце лестницы. И самое лучшее стоит на самом верху.

Но истина моя шепчет мне на ухо, что все в этом мире имеет одинаковую цену. И солнце равно песчинке! Все пришло из небытия и уйдет в небытие. Не равны дела наши, но не мы сами лучше или хуже других.

Предостерегаю вас: не позволяйте чванливому павлину распускать хвост в душе вашей. Эта птица — желанная добыча каждого охотника.

Не к смирению я вас призываю, но к единению с этим миром и со всей тысячей вещей этого мира.

Каждый раз, когда павлин закричит в душе вашей, вспомните о главном судье — смерти. Перед ее лицом едины глупцы и гении, нищие и цари, воры и праведники.

Пускай мерилом будут дела ваши, а не чувство собственной важности.

И когда кто-то вдруг назовет вас чванливыми павлинами, должны рассмеяться радостно вы. Или пожать плечами. Или просто пройти своей дорогой. Но не роптать возмущенно: «Да как он посмел сравнить меня с павлином?!»

Оставьте обидчивость погонщикам. У них не так много дел. И они всегда с удовольствием побудут центром мироздания.

Проходите мимо. У вас иная цель. И пусть вы будете мишенью для их острот. Но каждая стрела пройдет сквозь вас, не причинив вреда.

Я оторвался от рукописи. За окнами по-прежнему была ночь. Или это была уже следующая ночь? А может, наступила вечная ночь?.. Время остановилось. Все замерло. Или вообще исчезло… Остался только я — на крошечном островке бытия, освещенном настольной лампой. За пределами этого светлого круга не было ничего… Если я сделаю шаг туда, в темноту, то просто провалюсь в пустоту. И буду падать в нее вечно. Потому что в пустоте нет ничего… Даже смерти.

Реальность стерта. Кто-то смахнул ее влажной тряпкой, как мел со школьной доски. Оставив только меня, сидящего в кресле, полупустую бутылку, полную окурков пепельницу и серую папку у меня в руках…

* * *

— Эй! Эй, вы живы? С вами все в порядке? Скажите хоть что-нибудь, черт вас дери!

Я с трудом разлепил глаза. Голова разламывалась от боли. Язык распух и был шершавым, как баскетбольный мяч. Я сидел в кресле. Папка выпала из рук. Рядом с ней на полу валялись пустая бутылка и смятая пачка сигарет. Из-за двери слышались крики. Я не сразу сообразил, что это кричит хозяин отеля. И обращается ко мне.

— Что? — прохрипел я. Язык не слушался.

Кое-как я поднялся и доковылял до двери. На пороге стоял хозяин отеля.

— Что вы кричите? — спросил я.

— Вы двое суток не выходили из номера. И не отвечали мне, когда я стучал… Я уже думал, что вы отдали концы.

— Что вы несете?.. Какие двое суток? Я пришел вчера вечером… — мысли путались у меня в голове.

— Говорю вам, вы уже два дня и две ночи не показываете носа из номера. Что с вами? Вы больны?

— Не знаю, — проговорил я. — Не знаю… Сам ничего не понимаю. Я читал… Похоже, пил виски и курил… Хотя я бросил курить два года назад. Откуда у меня сигареты?..

— Да вы же сами просили принести вам пачку!

— Черт, ничего не помню… В голове туман.

— Вы уверены, что вам не нужна помощь?

— Я вообще ни в чем не уверен… Но помощь… пожалуй, нет. Нет. Мне нужно немного отдохнуть. Приму душ и… У вас есть аспирин? Или пиво?

— Есть и то и другое.

— Принесите. Только поскорее, хорошо? И еще… Расписание поездов. Найдете?

Хозяин кивнул. Несмотря на его слова, лицо его выражало полнейшее равнодушие. Так смотрят на мучения мухи с оторванными лапками. Я закрыл дверь.

Из душа меня вытащил стук в дверь. В номер вошел хозяин с подносом, на котором лежал аспирин и стояла запотевшая бутылка пива. Я тут же проглотил пару таблеток и запил их пивом. К горлу подкатила тошнота.

— Расписание поездов я узнал. Да, впрочем, я и так мог вам сказать, что поезд будет только через неделю, — сказал хозяин.

— Что? Как через неделю… Что за чушь! Сюда они приходят чуть ли не три раза в день.

— Раньше — да. А теперь… Ближайший — через неделю.

— Вы понимаете, что говорите? Этого не может быть…

Хозяин пожал плечами.

— Я не машинист поезда. Я всего лишь хозяин отеля. А вам очень нужно уехать?

Я промолчал. Действительно, почему я вдруг решил уезжать?.. Ведь с индейцем я так и не встретился. И ничего не выяснил о смерти друга. То есть не сделал ничего, что могло бы прекратить всю эту чертовщину. Даже если я вернусь, никто не поручится, что со мной не случится еще что-нибудь странное и жуткое. А потом я просто сойду с ума… Если еще не сошел. Но оставаться дальше в этом отеле… Черт! Я совершенно не знал, что мне делать. И чувствовал, как подступает паника.

— Не знаю… — пробормотал я.

— Простите, что?

— Н-нет… Это я не вам. Пожалуй, я останусь еще на несколько дней. Мне очень нужно разыскать одного человека… Вы не подскажете, как мне выйти на восточную окраину города? Вчера… Два дня назад я проплутал целый день и не смог выбраться из центра. Не город — лабиринт.

— Это несложно. Я набросаю вам план, когда вы будете уходить.

— Хорошо. А теперь я хотел бы побыть один.

— Конечно, конечно.

Закрыв за хозяином дверь, я тяжело повалился на кровать. Что же происходит со мной? Неужели во всем виновата рукопись? А может, она просто послужила спусковым механизмом, и безумие, которое дремлет в каждом человеке, в том числе и во мне, вырвалось на свободу?

Я попытался припомнить все, что прочитал за… За эти два дня. Не бойся. Скажи это. Ты просидел в номере двое суток. И ни черта не помнишь из того, что делал. Ты слетаешь с катушек, приятель. Слетаешь с катушек…

Я с трудом встал и снова направился в ванную. Нужно было побриться.

А зачем? Не все ли тебе равно?

Я повернул кран, но оттуда лишь раздалось шипение. Воду отключили. Я посмотрел на себя в зеркало. Воспаленные глаза, ввалившиеся щеки и трехдневная черная щетина.

Тот еще видок, приятель! Но для этого паршивого городишки сойдет…

Спускаясь вниз, я поймал себя на мысли, что вовсе не хочу покидать этот отель. Не слишком приятно ходить по городу, где все обходят тебя стороной. Мне совершенно не нравился этот город. А уж если говорить совсем честно, то он пугал меня до безумия.

Отдавая ключ хозяину, я спросил:

— Вы нарисуете мне план?.. Или, может, у вас есть карта города?

— Карты нет. Но вот вам план.

Он протянул мне сложенный листок бумаги. Не глядя, я сунул его в карман.

— Только у меня одна просьба. Если я не выйду из номера завтра утром, постучите мне. Хорошо? Стучите очень громко. Можете даже выломать дверь. Я заплачу.

В ответ он кивнул головой и уткнулся в газету. Я готов был поклясться, что именно ее он читал, когда я первый раз зашел в этот отель.

* * *

И снова я брел по бесконечным кривым улицам. Солнце палило так, словно задалось целью превратить этот город в груду головешек. Улицы мне показались еще грязнее, а пыль… Пыль была везде. Туфли утопали в ней, как в пышном ковре. Она хрустела на зубах, забивалась за шиворот, толстым слоем ложилась на волосы… От нее было не скрыться. Так же как и от собак. Они вели себя как настоящие хозяева города. Завидев впереди угрюмую стаю, я прижимался к выбеленным стенам домов и ждал, когда псы пройдут мимо. А они шли, как компания подвыпивших хулиганов по ночной улице.

На этот раз я довольно быстро вышел к парку. Не понадобился даже план, который нарисовал для меня хозяин. Просто я свернул на очередном перекрестке, прошел совсем уж узким и грязным переулком и увидел перед собой парк. Я чуть ли не бегом бросился вперед, чтобы поскорее укрыться в тени деревьев от палящего солнца.

По меркам этого города, в парке было людно. Тут и там я видел людей, в основном индейцев, которые сидели набольшими кампаниями на скамейках, а то и просто на траве. Они курили, жевали табак, пили пиво и разговаривали. Совсем как нормальные люди… Но при моем приближении все разговоры стихали, а взгляды становились настороженными, словно они боялись, что я наброшусь на них и начну кусать.

Чертов город!

Я прибавил шагу. Мне захотелось как можно скорее выйти на главную улицу. Неизвестно, чего от них можно ожидать. Нет, похоже, что это не я сошел с ума, а весь этот город. Вместе с собаками, домами и людьми. Коллективное умопомешательство. И что я здесь, ради всего святого, делаю?

Чертов город!

Когда я проходил мимо неработающего фонтана, от небольшой кучки старых индейцев, которые безмятежно жевали табак, подставив солнцу морщинистые лица, отделился человек и двинулся мне наперерез. Я внутренне напрягся. После всего, что со мной случилось, глупо было бы ожидать, что он хочет предложить мне пропустить с ним по стаканчику.

Наконец мы с ним остановились друг против друга. Ему можно было дать и семьдесят, и сорок лет. Седые, коротко подстриженные волосы, морщинистая шея, загорелое до черноты лицо. Но глаза ясные, а лоб чистый и гладкий, как у совсем молодого человека. Такое сочетание производило угнетающее впечатление. Словно какой-нибудь полоумный хирург сшил из двух разных людей одного. Но не слишком умело…

Я молчал и внимательно следил за его движениями, стараясь не выпускать из поля зрения его приятелей. Индеец тоже не произнес ни слова.

Я попытался обойти его и сделал шаг в сторону. Он тоже шагнул, загораживая мне дорогу. Я растерялся.

Вдруг незнакомец взял меня за руку и что-то сказал. Язык был мне совершенно незнаком. Резкие гортанные звуки, похожие на клекот хищной птицы.

— Извините, я не понимаю, — вежливо сказал я и попытался высвободить руку.

Но человек держал ее крепко.

Он опять что-то проговорил, оживленно жестикулируя свободной рукой.

— Вы говорите по-испански? — спросил я. — Я не понимаю вас. Может, кто-то из ваших друзей говорит по-испански? Или по-английски?

Незнакомец немного помолчал, потом затараторил снова. Теперь он указывал рукой в ту сторону, откуда я пришел.

По его интонации я понял, что он просит меня вернуться. Я отрицательно помотал головой.

— Мне нужно туда, — сказал я, показывая ему за спину. — Пожалуйста, отпустите меня и уйдите с дороги.

Теперь замотал головой индеец.

— Почему нет? — спросил я. — Что, дорога закрыта? Или нужно дать вам денег? Деньги нужны? — я полез в карман, достал несколько купюр помельче и помахал ими перед крючковатым носом собеседника.

Он рассмеялся, показав кривые зубы.

— Что? Не хочешь денег? Тогда пропусти меня, — я попытался его оттолкнуть. Но он снова что-то взволнованно залопотал и ухватил меня за рукав.

Кампания следила за нашим разговором, но не вмешивалась. Это меня несколько обнадежило. Я решительно вырвал руку и быстро зашагал прочь. Индеец что-то крикнул мне вслед, но я даже не обернулся.

Весь этот чертов город сошел с ума!

До конца парка я дошел уже без приключений. Несколько раз мне показалось, что кто-то окликнул меня, но поблизости никого не было, и я списал это на собственную усталость и взвинченные нервы. Жаль, что не взял с собой виски. Сейчас пара глотков не помешала бы.

А еще лучше — напиться. Напиться как следует и послать к черту этот город и старого индейца!

На главной улице людей тоже хватало. Хотя шумной и многолюдной ее назвать было нельзя. Так же как в парке, старики сидели на скамейках, установленных перед некоторыми домами, и курили. Я обратил внимание, что никого моложе сорока лет я в этом городе не видел. Ни одного ребенка. Ни одной девушки или молодого парня…

Конечно, молодежь мечтает уехать из таких городков в мегаполисы. Мечтает и уезжает. А маленькие города тихо умирают от старости. Такое встречается сплошь и рядом. Удивляться нечему. Но у меня сложилось впечатление, что в этом городке все уже рождались пожилыми… И с деревянной дешевой трубкой в пожелтевших зубах. Может, этот город уже давно умер от старости? И все, что я сейчас вижу, — всего лишь его призрак, населенный призраками?.. Я здесь чужак. Враг им. Долго ли они будут терпеть здесь мое присутствие, которое нарушает их мертвенный покой? Живой в городе призраков обречен сам стать призраком. Рано или поздно. Так или иначе…

От этих мыслей у меня, несмотря на жару, по спине побежали мурашки. Да что же происходит со мной? Откуда, из каких закоулков сознания выплывает весь этот бред?

Беги отсюда!

Улица была длинной. Я шел и шел, хотя ноги уже гудели от усталости. И каждый следующий дом был как две капли воды похож на предыдущий. Окна, напоминающие пустые глазницы, выбеленная штукатурка на стенах, как саван… И ничего, за что мог бы зацепиться взгляд. Если не считать мусора, который гонял ветер по узкой — с трудом разъедутся две машины — улице.

Кстати, машин я тоже не видел здесь. Ни одной. Даже самой старой.

А были они здесь в наш прошлый приезд? Не помню… И тут я понял, что вообще очень мало помню о нашем тогдашнем пребывании в этом городе. Как будто и не был здесь никогда. Лишь отель и старого индейца… Заходили мы с другом в кафе? Видели молодых людей? Слышали детский смех? Или уже тогда единственным звуком, который улавливал слух, был шум ветра? Все стерто из памяти. Впрочем, я тогда слишком много пил. И вряд ли обращал внимание на такие мелочи. Куда больше меня волновало, как бы не опустел стакан.

Я взглянул на часы и тихо выругался — оказывается, они остановились, когда я выходил из отеля. Теперь о времени я мог судить лишь приблизительно. Невезение — мое второе имя…

Пройдя еще несколько сотен ярдов, я начал волноваться. Улица и не думала заканчиваться. Раньше я, может быть, и не обратил бы на это внимания. Шел бы себе и шел, пока не добрался бы до нужного места… Но сейчас, после всего того, что со мной случилось, нервы были натянуты. И даже малейший пустяк заставлял меня настороженно озираться по сторонам. И, конечно же, я начал озираться.

Но не увидел ничего особенного. Если не считать особенным то, что людей вокруг практически не осталось. Зато из каждого проулка, из каждого закутка на меня пристально смотрели желтые глаза собак. Я оглянулся. Вся улица позади меня была заполнена собаками.

* * *

Мне хотелось бежать прочь с этой улицы. Бежать, пока сердце не перестанет гнать кровь по венам… Бежать к отелю, который сейчас казался мне единственным островком безопасности в этом обезумевшем (а может быть, все-таки мертвом?) городе.

Но я не побежал. Я продолжал идти вперед. Сколько раз я смотрел фильмы ужасов и, глядя, как главный герой или героиня начинают спускаться в темный сырой подвал, чтобы узнать, что же такое там копошится, думал, что ни за что и никогда не повел бы себя так глупо. И вот, пожалуйста. Именно так я себя и веду…

Я шел, пока мог идти. Но собак становилось все больше, словно они стекались сюда со всего города. И вскоре я был вынужден остановиться, чтобы не начать наступать им на лапы. Вот этого я вовсе не хотел делать…

Я стоял и смотрел на них, а они — на меня. Было очень тихо. Я вдруг заметил, что теперь не слышно даже завывания ветра. И ни одного человека не было видно. Только я и собаки. Собаки и я. На залитой солнцем улице маленького городка.

Те собаки, что были чуть поодаль, не сидели на месте. Они бродили вокруг, ложились, потом вставали, переходили на другое место, садились и принимались выкусывать блох… Словом, вели себя, как обычные собаки. Или почти, как обычные. Но те, что были ближе всего ко мне, сидели, словно изваяния, и неотвязно смотрели мне в глаза, словно гипнотизировали. Периодически одна из собак медленно поднималась и отходила в сторону, но ее место в круге тут же занимала другая.

Они не были особенно крупными. Редкая доходила в холке мне до середины бедра. Не заметил я и огромных клыков. Обыкновенные дворовые псы…

Если бы обыкновенные!

Я не знал, что делать. Можно сказать, растерялся. А кто бы не растерялся? На всякий случай попробовал сделать несколько шагов. Псы, окружавшие меня, глухо заворчали. Я подумал, не об этом ли пытался предупредить меня человек в парке? Может, собаки постепенно захватывают этот город? И люди предпочитают с ними не связываться. И уже есть целые кварталы, захваченные псами, куда человеку заходить опасно… Почему бы нет? Сейчас я уже был готов поверить во что угодно.

Даже в то, что твоего друга видели после его собственных похорон?

Надо было что-то делать. Как-то выбираться из этого круга. О том, чтобы искать старого индейца, не могло быть и речи. Я был уверен, что стоит мне сделать в нужном направлении десяток шагов, собаки разорвут меня. Достаточно было посмотреть в их глаза. В них было суровое предупреждение. И голод…

Чертовы твари!

Медленно, шаг за шагом я начал пятиться. Те собаки, что были за моей спиной, ворчали, но понемногу расступались. Во мне все дрожало от напряжения. Я с ужасом ждал, что какому-нибудь особенно голодному и наглому псу взбредет в голову не откладывать возможность пообедать. Мне представилось, как белые клыки вонзаются в мою ногу, и я падаю, истошно крича, а сверху наваливается груда мохнатых тел, одержимых одним желанием — рвать податливую плоть.

Пот тонкой струйкой стекал по спине. Я продолжал медленно пятиться и думал только о том, чтобы не споткнуться. Иначе конец. Я посмотрел через плечо. Толпа собак поредела. Те, что преграждали мне путь к району, где жил старик-индеец, остались сидеть на месте. Меня никто не преследовал. Меня просто не пускали вперед. От этой мысли мне стало чуть легче. И я рискнул развернуться и чуть ускорить шаг.

Беги отсюда!

Мне хотелось только одного — как можно быстрее оказаться в отеле.

* * *

Как я дошел до отеля, не помню. Все это было похоже на кошмарный сон. Безумный сон. В себя я пришел только в полутемном холле отеля. Здесь меня ожидало новое потрясение. Не такое жуткое, как там, на главной улице города. Но все же достаточное, чтобы я замер от неожиданности посреди холла…

Хозяина не было на месте. Разгуливающий памятник и то произвел бы на меня не такое сильное впечатление. Я подошел к стойке, посмотрел за ней. Никого. Пустое кресло. Немного поразмыслив, я решил, что хозяин отправился выполнять чей-нибудь заказ. Должны же быть здесь постояльцы, кроме меня. Когда я приехал, некоторых ключей не хватало на крючках. Правда, я никого не видел… Но это ни о чем не говорит.

Я взял ключ и поднялся в номер. Напряжение постепенно стало спадать. Здесь я был в безопасности. Во всяком случае, собаки до меня не доберутся. При воспоминании о псах меня передернуло. Только сейчас до меня дошло, какой опасности я подвергался.

Эти твари могли сожрать тебя!

Мне вовсе не хотелось дожидаться следующей недели, когда будет поезд. Нужно попытаться найти машину. Или самому отправиться на вокзал и выяснить все на месте. В конце концов, хозяин запросто мог и солгать. Он бедствует, это сразу видно. И ему будет на руку, если я просижу здесь как можно дольше. Черта с два!

Беги отсюда!

Завтра же пойду на вокзал. А если поезда не будет, то отправлюсь автостопом. Но в этом проклятом городе не останусь. Домой, скорее домой!

И тут я вспомнил, что приехал в этот город вовсе не отдыхать и любоваться окрестностями. Я приехал сюда потому, что как раз дома-то и творилось черт знает что… Кто-то ведь забирался в мою квартиру. Это не сон и не бред… И именно в этом городе я хотел найти хоть какую-нибудь зацепку, чтобы распутать клубок друг-индеец-рукопись-пепел на страницах и прекратить этот кошмар… Но кошмар догнал меня здесь. Я снова почувствовал себя пойманной рыбой.

Пути к бегству были отрезаны. Кто-то очень умело загнал меня в ловушку. Я опустился в кресло и обхватил голову руками. Во мне росла уверенность в том, что все это закончится очень плохо.

И что из этого? Махни на это рукой. Все мы когда-нибудь умрем. Напейся. Просто напейся.

Я встал и прошелся по комнате. За окном было светло. День никак не хотел заканчиваться. Даже время пыталось сделать из меня сумасшедшего.

Заняться было абсолютно нечем. Бояться я немного устал, виски не было, для сна я был слишком взбудоражен… Поэтому я просто взял рукопись и принялся читать. ТАМ я надеялся найти успокоение.

О пустоте и пустотах

Однажды Танцующему сказали, что его учеником хочет стать один торговец.

— Почему же он сам не пришел ко мне, чтобы сказать это? — удивился Танцующий.

— Он не может оставить свою лавку. Придет, когда наступит вечер и можно будет прекратить торговлю.

Действительно, когда сгустились сумерки, пришел торговец. Он увидел, что Танцующий сидит на земляном полу и ест похлебку из черепка большого кувшина. Комната была пуста, лишь в центре был сложен из камней небольшой очаг. Поразился торговец такой бедности пророка, слава о котором бежала далеко впереди его самого.

— Почему ты живешь в такой нищете, Танцующий? Неужели у тебя нет друзей, которые подарили бы тебе хотя бы циновку, чтобы не сидел ты на земле?

Танцующий доел похлебку и выбросил черепок в окно.

— А почему ты пришел без своей мягкой кровати, без своих богатых товаров, без десятка овец, стоящих в твоем хлеву? Почему ты не взял с собой великолепные ковры, покрывающие стены и полы в твоем доме? Почему не приволок с собой всю кухонную утварь и дорогие кубки и блюда? Почему?

— Ты шутишь, Танцующий? Зачем мне тащить все это, если я пришел к тебе лишь на один вечер? Я гость…

— А я пришел в этот мир всего на одну жизнь, — сказал Танцующий. — И могу покинуть его в любое мгновение. Видишь, я тоже гость. Все мы гости в этом мире.

Ты хочешь встать на путь свободного, но путь свободного заключается в слове «нет». А ты цепко держишься за свое «да». Ты хочешь быть охотником, но добыча твоя — добыча погонщика, а не охотника.

Потерять нужно все, чтобы обрести новое. И если кувшин полон, нужно опорожнить его, а потом наполнить вновь свежим вином. В твой кувшин не поместится ни капли новой истины.

Сердце твое и дом твой должны опустеть, прежде чем сделаешь ты следующий шаг вперед. Охотник твой должен сначала взять в руки метлу и вымести вон весь сор лишних вещей в доме твоем и сердце твоем. И лишь потом настанет время взять в руки лук и стрелы, чтобы начать настоящую охоту. Ведь самые мерзкие гады живут под замшелыми камнями и гнилыми бревнами.

Пусть отрицание будет твоей метлой. И пустота — твоей целью.

Подойти к самому краю бездны должен ты в своем отрицании. И когда даже свое «Я» станешь отрицать ты, значит, готов твой дух к новой истине. И примет сердце ее, не потеряв ни капли.

О пустоте и пустотах танцую я, ибо это начало начал. Лишившись всего, ты обретаешь свободу идти по пути свободного. Тогда и путь твой будет легок. Ведь покорить неприступную вершину можно, лишь идя налегке. Если же несешь на своих плечах тяжкий груз забот и волнений, вещей и убеждений, веры и неверия, оценок и сомнений, привязанностей и привычек — не приблизишься ты и на волос даже к подножью горы. Лишние вещи в сердце твоем и доме твоем делают тебя лишним в этом мире.

Пустотой в пустоте должен стать ищущий свободы. Бежать в пустыню и там взрастить пустоту духа. А потом открыть сердце словам «ты должен».

Иди налегке, — так танцую я! И пусть дух твой будет легче пуха.

День еще не закончился, когда я оторвался от рукописи. Впрочем, вполне может быть, что это уже следующий день… А может, неделя. Или год… Мне было все равно. Все равно… Все равно…

Беги отсюда!

Глава 7

Отражение в зеркале криво усмехнулось. Это было отражение человека, который провел несколько лет в одиночной камере. Я отвернулся.

Сколько я пробыл здесь, не выходя из номера? Никаких ориентиров не было. Часы стояли. За окном было по-прежнему светло. Только мое отражение говорило, что это был не один день… Или рукопись медленно высасывает из меня силы. Не знаю…

Пошатываясь, я вышел в комнату. Серая папка лежала на столе. Куда бы я ни бросил взгляд, куда бы я ни повернулся, она была перед моими глазами. Она звала к себе. Уже не просила, а приказывала. И сопротивляться ее воле становилось все труднее.

Как она поймала меня! Сперва было простое любопытство… Потом она подсунула мне идею, что, дочитав ее, я пойму, почему и как умер мой друг… А теперь? Теперь она слишком сильна для того, чтобы хитрить со мной. Теперь она может повелевать. И даже если я найду в себе силы сжечь ее, то проиграю. Я зашел слишком далеко. Рукопись стала не только моим палачом, но и моей последней надеждой выбраться из этой истории. В ней был ответ. Ответ на все мои вопросы. Я зачем-то был нужен ей. Но и она была нужна мне…

Танцующий говорил, что нужно потерять все, чтобы обрести свободу. Кажется, я потерял даже свободу.

* * *

Я проснулся в постели. Первый раз не помню, за сколько дней и ночей. Сначала даже не поверил этому. Подумал, что вижу сон. Но солнце, назойливо светившее мне в глаза, убедило меня, наконец, что я не сплю.

Хотелось есть. Внутри меня сидел маленький свирепый зверек и с аппетитом грыз мои внутренности. Похоже, я голодал несколько дней.

Я встал, прошел в ванную, наскоро умылся, натянул единственную чистую футболку, джинсы и спустился вниз.

Хозяин отложил газету и удивленно посмотрел на меня.

— А я и не знал, что вы у себя, — сказал он.

— Немудрено. Когда я вернулся, вас не было на месте.

— Да? А как же вы попали к себе?

— Сам взял ключ. Надеюсь, вы меня извините.

— Ключ? — он выразительно посмотрел на полку.

Я проследил за его взглядом. Мой ключ висел на крючке. Под сердцем противно заныло.

— Вы что, выломали дверь? — спросил хозяин.

— Нет. Я действительно взял ключ… Может, я потом повесил его обратно? Просто не помню этого. У меня что-то странное происходит с памятью последнее время…

— Да вы вообще не в себе.

— Пожалуй…

— Надеюсь, что дверь цела.

— Это легко проверить.

— Да чего уж там… В случае чего, впишу вам в счет стоимость замка. Но в следующий раз будьте внимательнее, прошу вас. Вы что-нибудь хотели?

— Простите, что? — мои мысли были заняты другим. Эти провалы в памяти были очень тревожным симптомом.

— Я говорю, вы хотели чего-нибудь? Для этого спустились?

И тут я понял, что нужно делать.

— Да, хотел… Скажите, как вы посмотрите на то, чтобы нам вместе выпить по стаканчику? Я угощаю…

— Я не пью с клиентами, — ответил хозяин.

— В виде исключения. Прошу вас. Со мной в последнее время происходят странные вещи. Мне нужно с кем-нибудь поговорить. Обязательно. — Я старался говорить как можно спокойнее. Не хватало, чтобы он принял меня за психа. — Вы меня очень обяжете. К тому же вы видели моего друга… А вся история началась именно из-за него. Много времени это не займет…

Не знаю, что так подействовало — мои слова, мой вид или обещание дармовой выпивки, но хозяин, подумав немного, сложил газету и поднялся с кресла.

— Хорошо, — сказал он. — В конце концов, моя обязанность — заботиться о комфорте клиентов… Ничего, если мы посидим у меня? Не хотелось бы оставлять стойку без присмотра.

Я кивнул. И с трудом удержался от того, чтобы не броситься ему на шею.

* * *

В комнатушке хозяина отеля было тесно и душно. Старый журнальный столик, два продавленных кресла в углу, шкаф, стеллаж и узкая кровать. Все, за исключением стеллажа, было точно таким же, как в номерах отеля. Собственно, комнатка и выглядела, как номер. Самый дрянной и дешевый номер в дрянном и дешевом отеле. И запах… В комнате чем-то пахло. Не сильно, но довольно ощутимо. Чем-то знакомым. И этот запах тревожил меня. Но как я ни мучился, понять, что же не так в этом запахе, не смог.

Хозяин достал из шкафа бутылку Johnny Drum пятнадцатилетней выдержки. Налил два стакана, добавил содовой, протянул один мне и сел в кресло напротив.

Я сделал большой глоток. И сразу почувствовал себя лучше. Черт, похоже, я опять становлюсь пьяницей…

— Так что у вас случилось? — спросил хозяин.

По тону я понял, что ему вовсе не интересно слушать о моих проблемах. Впрочем, я вообще не знал, что ему может быть интересно… Тем не менее я сказал:

— Для начала я хотел бы задать вам несколько вопросов… Как жителю этого города. Что-то вроде любопытства туриста.

— У нас не слишком много достопримечательностей. Да и туристов тоже… За последний месяц — только вы и ваш приятель.

— О приятеле потом… Скажите, почему у вас так много собак?

— У меня?

— В городе. В вашем городе.

— Я не обращал внимания, честно говоря… Я вообще редко выхожу из отеля.

— А продукты и прочее?..

— Вас интересует система снабжения моего отеля?

— Нет, — я немного смутился. — Просто…

— Я редко выхожу из отеля, — отчеканил хозяин, глядя мне в глаза.

— Так как же насчет собак?

— Не понимаю, о чем вы.

Он явно знал и о собаках, и о том, почему их так много в городе, но по какой-то причине не хотел об этом говорить. Можно было попытаться пробить эту стену, но я боялся, что на этом разговор закончится. Мне же нужно было выяснить еще кое-что. Или, по крайней мере, попытаться…

— А почему я не видел никого из молодежи? Сплошь старики…

— Я же сказал вам, что почти не выхожу из отеля.

— Но это-то вы должны были заметить! Неужели житель города не знает, кто в нем живет? Вы что, ни с кем не общаетесь?

— Это мое личное дело, с кем я общаюсь.

— Послушайте, это не допрос… Мне просто любопытно. Я хочу побольше узнать об этом городе. Он странный, но…

— Затягивает?

— Скорее, пугает.

— С этого всегда все начинается.

— Что начинается?

— Страх. Испуг… Это начало начал.

— Оригинальная мысль.

— Нет. Она просто верная. Конечно, не любой страх… Только необъяснимый. Вы хотите понять его природу — и готово. Вы в ловушке.

Я вскинул голову. Он повторил мою мысль.

— Почему вы сказали о ловушке?

— Так бывает, — он пожал плечами.

— Вы говорите загадками.

— Иногда.

Я не знал, что сказать… Он умел сбивать с толку. Некоторое время мы молчали. Я прихлебывал виски. Если вы знаток, то Johnny Drum пятнадцатилетней выдержки может отвлечь вас от насущных дел. И еще как…

Интересно, откуда в таком отеле ТАКОЙ виски?

Есть люди, с которыми молчать невозможно, — чувствуешь дискомфорт. С хозяином отеля было иначе. Молчание казалось донельзя естественным. Правда, неизвестно, кто из нас молчал, а кто помалкивал…

— Вы родились в этом городе? — спросил я после долгой паузы.

— Нет. В этом городе никто не рождается.

— Почему?

— Так… — он опять пожал плечами.

— Вы можете хоть на один мой вопрос ответить прямо?

— Не думаю, что вы захотите услышать ответ.

— Ошибаетесь. За последние две недели я насмотрелся и наслушался такого, что готов к чему угодно.

— Всему свое время.

— Не понял?..

— Когда придет время, вы узнаете, почему здесь никто не рождается… Да и о собаках будете знать больше.

— Почему бы вам не сказать сейчас?

— Не время, — отрезал хозяин.

Я не ожидал от него такой резкости. Он сжимал стакан так, что казалось, тот вот-вот лопнет.

— Не время, так не время, — сказал я, пытаясь его успокоить. — Так понимаю, что и на остальные мои вопросы о городе вы не станете отвечать?

— Я не люблю говорить о городе, — он виновато улыбнулся. — Меня это выводит из себя. Извините, если обидел вас.

— Ничего. Хотя жаль, конечно… Впрочем, это ваше право. Вы здесь хозяин.

Мы опять замолчали. Он встал, взял бутылку и долил виски в мой стакан, который как-то подозрительно быстро опустел.

— Но о моем друге вы можете говорить? Эта тема вас не раздражает?

— Нет, конечно. Правда, не знаю, смогу ли я чем-нибудь вам помочь…

— Он не говорил, откуда приехал?.. Вообще, рассказывал что-нибудь о себе?

— Ваш приятель был неразговорчив. А что, он должен был сказать что-нибудь важное?

Я замялся. Сказать ему, что я похоронил друга почти две недели назад, а тот, как ни в чем не бывало, разгуливает по этому городу? И что? Он подумает, что я ненормальный. А с другой стороны, есть ли в этом городе нормальные? Сам-то хозяин тоже со странностями. Может, на общем фоне и я сойду за трезвомыслящего человека?..

— Понимаете… Он умер. Достаточно давно…

— Достаточно для чего? — перебил меня хозяин.

— Что?

— Вы сказали «достаточно давно». Для чего достаточно?

— Для того чтобы снимать номера в отелях. В частности, в вашем. Он умер. Повесился. Или его повесили, это пока неясно… И вдруг вы говорите, что видели его совсем недавно. Спустя неделю после того, как я бросил горсть земли на его гроб. Улавливаете? — все сказанное показалось бредом даже мне.

— Улавливаю, — кивнул хозяин.

Я был готов поклясться, что он ничуть не удивился. Будто по его отелю покойники разгуливают совершенно свободно.

— Вас это не удивляет? — спросил я.

— А почему я должен удивляться? Ничто не может исчезнуть бесследно… Если кто-то откуда-то уходит, то ведь должен он куда-то прийти… Верно?

Я был сбит с толку. Никак не ожидал подобных рассуждений. Поэтому не нашелся, что ответить, и лишь слабо кивнул.

— Ну-ну, не пугайтесь, — усмехнулся хозяин. — Я не выжил из ума. Хотя, согласитесь, определенная логика в этой идее есть. Но можно найти и не столь шокирующее объяснение. Специально для вас… Например, человек, которого я видел, лишь похож на вашего друга. Бывает ведь такое, что два человека полностью подпадают под одно описание, хотя и не очень похожи.

— Я об этом думал. Не очень похоже на правду.

— Вы можете предложить другое объяснение?

— Не знаю… Может, он водит меня за нос? Я не видел его тела… Гроб не открывали. Он мог повесить другого человека, похожего на себя, и уехать из города.

— Зачем ему это нужно?

— Он всегда бредил о полной свободе. Идея фикс, если хотите.

— И он действительно способен на убийство?

— Нет. Насколько я его знал — нет. Скорее отрубил бы себе правую руку, чем посягнул на чью-то жизнь.

— Вот видите.

— Что вижу? — меня била дрожь. — Вы хотите меня убедить в том, что видели ходячий труп?

— Я никого ни в чем не хочу убеждать, — сказал хозяин, снова доливая в мой стакан виски. Сам он почти не пил. — Вы спросили мое мнение, я вам его сказал. Выводы делать вам.

— Но должно же быть какое-то объяснение всему происходящему? — я был в отчаянии.

— Необязательно. Во всяком случае, в этой жизни.

— Мне не очень помог наш разговор.

— Сожалею, — хозяин был сама вежливость. — Только чего вы от меня ожидали?

— Я и сам не знаю… Думал, хоть про город расскажете.

— Если хотите узнать город лучше — идите к нему. Слушайте музыку его улиц, говорите с домами… Рано или поздно город ответит на все ваши вопросы. САМ ответит.

— Черта с два! Меня уже чуть не сожрали один раз ваши собаки. Давать им еще шанс я не хочу!

Хозяин молча посмотрел на меня, встал и убрал бутылку. Я понял, что наш разговор окончен. Допив одним глотком то, что оставалось в стакане, я тоже встал. Разочарование и легкий испуг где-то на самом краю сознания. Вот все, что я вынес из этого разговора.

— Простите, — сказал я, — не найдется ли у вас бутылки Johnny Drum для меня?

Хозяин залез в шкаф и протянул мне непочатую бутылку. Я посмотрел на этикетку. Двенадцатилетняя выдержка. Тоже неплохо.

— Включите в счет.

— Считайте, что это подарок. Некоторая компенсация за ваши обманутые надежды.

Я взял бутылку. Благодарно кивнул и открыл дверь. Но слова хозяина заставили меня замереть на пороге:

— Кстати, о собаках, — сказал он тихо. — Может, так город ответил на какой-то ваш вопрос? Вы об этом не думали?

Я открыл было рот, чтобы что-нибудь ответить, но хозяин демонстративно повернулся ко мне спиной.

Так ничего и не сказав, я поднялся в номер. Он уже казался мне почти домом. Моя квартира, уставленная дорогой мебелью и техникой, все эти ковры и мягкие кресла, стали лишь бледной тенью. Как и вся моя прошлая жизнь… Я не родился в этом городе. Но всю свою жизнь я провел здесь. Все, что было до него, — не более чем сон.

Я упал в кресло и сделал несколько глотков виски прямо из бутылки. Потом открыл рукопись. И стены номера начали таять…

Танец одиночества

Здравствуй, ночь. Сегодня одиноки мы с тобой. Но никто не отнимет у нас право излить друг другу свое одиночество.

Неизбывно оно. И нет ничего, с чем мы делились бы охотнее. И нет ничего, от чего так настойчиво бы отказывались те, кому мы предлагаем свою долю.

Как хотел бы я всей душой полюбить свое одиночество! Но для этого должно оно быть хоть немного ласковее со мной. Сейчас же еще слишком остры его зубы и слишком длинны когти. Опасным зверем оно подходит ко мне. И чувствую я его горячее дыхание на своем лице. Вижу, как заглядывает оно мне в лицо, и жестоки его глаза.

На мои попытки отогнать его факелом дружбы презрительно фыркает оно. Что ему свет и жар! Даже усы не опалит ему мой факел.

Самое жестокое одиночество испытывал я как раз в кругу друзей.

Ловушки любви обходит оно далеко стороной. Что ему эти ловушки! Оно само мастер их расставлять.

И в них попадаю я снова и снова.

На базарной площади и дружеском пиру, воспаряя к самым облакам и опускаясь на самое дно самой глубокой бездны — всегда чувствую я за своей спиной его когтистую лапу.

Не я властвую над ним, а оно надо мной. Оно входит в мой дом, как хозяин и господин мой. Тень его ложится на стены, и нету в мире тени страшнее.

Довольно урчит оно, видя тоску в моих глазах. И пока не насытится оно этой тоской, не уйдет на отдых. И даже когда показывает оно свою спину, мне рано вздыхать с облегчением. Вскоре я снова услышу, как оно царапает мою дверь.

Не прогнать и не одолеть его. Одиночество можно лишь полюбить и приручить через эту любовь. Но как много времени должно пройти, прежде чем эта кошка начнет есть из моих рук!

Так танцевал Танцующий на исходе ночи. И позади него танцевало его одиночество.

Я лежал на заправленной кровати. Лицо было мокрым от слез. Странно, а мне казалось, что я разучился плакать. Но почему я плакал? В голове стоял туман. Я посмотрел по сторонам. И узнал свою квартиру. Такой, какая она была два года назад.

Где я? И когда я?

Она ушла вчера. Мы спали вместе, но она была уже не в моей постели. И щеку мне щекотали не ее волосы, а волосы какого-то фантома, очень похожего на нее. Дыхание, тепло тела, запах духов — все это было здесь, рядом, но хозяйка всего этого уже ушла.

Я ощущал ее уход, лежа рядом, и боялся прикоснуться к ней. Мне казалось, что моя рука встретит пустоту. Странное чувство. Я лежал тихо и боялся его вспугнуть. Постепенно мне стало казаться, что комната растворилась в тишине и темноте, а вместе с ней растворился и диван, на котором мы лежали, растворилось само время, и мы вместе с ним. Не было ничего, что могло бы послужить привязкой к этому миру, не было самого мира, не было моего тела… Все это перестало существовать. Остались только ее дыхание и запах. А еще — мое сознание, которому вскоре предстояло вновь создавать мир.

Потом она пошевелилась и что-то пробормотала во сне. Под окном проехала машина, снова послышалось тиканье часов, и все вернулось — комната, время и понимание того, что я опять остался один.

А когда проснулся утром, от нее остался только едва уловимый запах на подушке. Я вышел на кухню. Чайник был еще совсем теплый, а окурок в пепельнице выглядел так, будто его только что затушили. Я зачем-то потрогал его, и мне показалось, что фильтр еще немного влажный.

Вот и все, что осталось от нее. Ни записки, ни одной из тех старых футболок, которые она любила носить дома. Ничего. Словно и не было человека. Просто сон. Не слишком интересный, временами приятный, но в целом ничем не примечательный сон. И только чуть влажный фильтр…

Я зашел в ванную. В стаканчике стояла одна зубная щетка. Может быть, года три назад, еще до того, как я начал медленно исчезать, этот вид одинокой зубной щетки и расстроил бы меня. Но теперь я просто почистил зубы. А потом немного подумал и вымыл голову.

Потом я снова вышел на кухню и поставил кипятиться еще теплый чайник. Пока вода закипала, я сходил в комнату и снял постельное белье. Черт его знает, что будет, ночью все не так, как днем, поэтому лучше не оставлять ее запах. Белье я бросил в корзину и постелил свежее.

Потом заварил себе крепкий чай, сделал пару глотков и закурил сигарету. Ничего подходящего моменту в голову не приходило. Ни горечи и обиды, ни мыслей об одиночестве, ни самого ощущения одиночества. Впрочем, это легко объяснялось тем, что не было раньше и ощущения НЕодиночества. Как если бы у некурящего отняли сигареты, которые он купил незнамо для чего, просто подчинившись внезапному и бестолковому порыву.

Я попробовал сесть на кровати, но тело не слушалось. Постепенно я начал понимать, что вижу сон. Или что-то очень похожее на сон. Кто-то прокрутил перед моими глазами видеосъемку двухлетней давности. Это прошлое. Это уже было. И не нужно, чтобы оно возвращалось. Я не хочу этого…

Проснись! Просыпайся, черт тебя дери!

Я с трудом перевернулся на бок. Подушка тоже была мокрой. Медленно туман в голове начал рассеиваться. Перед моими глазами снова был номер отеля. Только видел я его словно сквозь толщу воды.

О любви

Любви хотят сердца ваши, я слышу тоску и зов ваших сердец. Холод одиночества утомил вас, и хотите вы отогреть ладони у костра.

Любовью вы называете костер этот — спасение для замерзающих от одиночества на вершине горы.

Но часто одинокие суют руки в пламя и берут в ладони раскаленные угли. И то, в чем они ищут спасения, становится их гибелью.

Хочу я, Танцующий, станцевать вам о любви и любящих. Хотя плохо вытанцовывается у меня это слово. Ибо лишь тот, кто никогда не опалял сердце свое, легко произносит его.

Как-то спросили меня: «Что ты можешь знать о любви, Танцующий, если избрал уделом своим одиночество?»

Но так скажу я: лишь опустившийся на самое дно бездны способен взойти на заоблачную вершину. Лишь тот, кто сделал своей судьбой отрицание, завоевывает право утверждать. Лишь тот, кто выпестовал в одиночной камере самой мрачной тюрьмы ненависть и презрение, может познать любовь.

Долго томился мой дух в темном подземелье, где учился ненавидеть и презирать. И через ненависть и презрение открылась ему Любовь.

О! Это не веселая богиня в костюме пастушки. Хотя такой видят любовь некоторые. Но слепы глаза их. Это не прекрасная добродетельная дева с печальными глазами. Хотя многие внимают ее нежным нашептываниям. Но глухи сердца их.

Иные хотят найти в любви покой и сострадание к своему одиночеству. Но можно ли найти покой и сострадание, сидя в утлом суденышке посреди штормового моря? Иные ищут наслаждений. Но любовь — это путь к страданию, и пройти по нему может только отрекшийся от наслаждений. Многие просто бегут в нее от тоски и пустоты, но находят еще большую тоску и пустоту. Есть и такие, кто ищет в ней забвение от самих себя. Но к самим себе неизменно приходят они.

Но так учит Танцующий: любви нужно научиться, как нужно учиться музыке. И, прежде всего, научиться любви к самому себе. Ибо лишь тот, кто умеет любить себя, может любить другого.

Но слишком многие за любовь к другому принимают лишь дурную любовь к себе. А хуже дурной любви лишь дурной вкус к истине.

Любить другого нужно так, как любите вы самих себя. Но многие ли из вас умеют любить себя?

Настоящая любовь беспощадна, как стрела, пущенная твердой рукой. Она требовательна и строга к малейшему вашему промаху. Она жестока к тому, кто охотится за ней, не имея сил, чтобы одолеть ее. И лучше смотреть на нее через щель забрала, как на врага, чем протягивать открытую ладонь. В ответ она может протянуть когтистую лапу.

Настоящая любовь жадна и прожорлива, как огонь. Она никогда не скажет: «Довольно! Ты отдал мне достаточно себя». Она захочет пожрать вас целиком. Но эту пташку нужно держать чуть-чуть впроголодь. Ибо чтобы отдать себя целиком любви, придется себя уничтожить.

Какая тонкая ирония в танце моем! С закрытыми глазами и не различишь, пожалуй, этих двух сестер — любовь и ненависть. И так танцую я: скажи мне, как ты ненавидишь, и я скажу, умеешь ли ты любить.

Слишком часто любим мы в человеке лишь самих себя. Свои надежды и свои мечты. Но стоит этим надеждам не сбыться, выбрасываем мы свою любовь, как скорлупу ореха. Но так же часто ненавидим мы в других лишь самих себя. Низость своей души и убогость нашей совести.

Нет, поистине они похожи, эти сестры. И обе одинаково отвергают презрение. Стоит ему найти лазейку в душе, как ненависть и любовь уходят из нее, ибо не могут дышать с ним одним воздухом. Слишком тесна для презрения и любви душа. И так же тесна она для презрения и ненависти.

Но всего более объединяет их цель — рождены эти сестры лишь для того, чтобы сделать вас лучше. Благая цель! Но кто бывает достаточно зорким, чтобы увидеть ее? Большинство хочет лишь наслаждения от любви и мести от ненависти. Набить свою душу, словно брюхо, — вот мечта и цель многих.

Но любовь лишь путь к свободе. И преддверие свободы.

Но путь к любви — ненависть, как младшая из сестер.

Потому так танцую я: научитесь ненавидеть себя, братья по духу. И когда не останется в душе вашей места презрению, поймете вы, что научились любить себя.

Тогда можно спуститься с вершин своего одиночества.

И еще одну маленькую истину открою я напоследок:

Любовь можно удержать в открытой ладони, но не в сжатом кулаке. И берегитесь, чтобы не удержала она вас!

Существую ли я на самом деле или я лишь призрак — всем безразлично. Те, с кем я соприкасался, воспринимали меня как мимолетный эпизод. Я сам к этому стремился, и у меня, судя по всему, неплохо получалось. Они проходили мимо, бросали на меня недоуменные взгляды и исчезали в серой дымке… Кто-то останавливался, чтобы перекинуться со мной парой слов, и тоже исчезал, пожав плечами в ответ на мои ответы… Толком я так и не узнал никого из тех, с кем сводила жизнь. Все они думали так, как того хотел я, поступали, как хотел я, и уходили, когда хотел я. Ничего удивительного, ведь и создал их я. Не их самих, конечно, а те образы, с которыми разговаривал, от которых ждал подарков на праздники или у которых занимал деньги, и с которыми в конце концов расставался. И для них я был тоже ничем…

Да проснись же ты, наконец!

Я был глубоко под водой. Вокруг была темнота. Лишь наверху маячило пятно света. Мне нужно было плыть к нему. Как можно быстрее. Я уже начинал задыхаться…

Глава 8

Очнулся я на полу. Было раннее утро… Или ранний вечер. Сумерки… Полутьма. Неловко подвернутая рука затекла и онемела. Я выпрямил ее и долго ждал, пока к ней вернется чувствительность. Потом встал и зажег в номере свет.

Пол был усеян окурками и пеплом. Валялась пустая бутылка из-под виски, рядом с ней — подушка и скомканное одеяло. Похоже, что я уснул на кровати, а потом перебрался на пол.

Все тело ныло, словно меня долго били. Голова тоже побаливала, но терпимо. Я был в джинсах и той же футболке, что и вчера… Вчера ли?

Я снова опустился на пол и закрыл руками лицо. Больше всего сейчас мне хотелось умереть.

* * *

Но я не умер. И даже нашел в себе силы сходить в душ. После него я почувствовал себя лучше. Настолько, что начал неторопливо приводить в порядок номер. Почему-то не хотелось, чтобы хозяин увидел этот разгром.

Воздух в номере был таким застоявшимся и плотным, что казалось, его можно резать ножом на большие маслянистые куски. Я открыл окно и долго стоял, вдыхая свежий теплый воздух с улицы.

За все это время в голове не промелькнуло ни одной мысли. Мозг будто выключился. Наверное, я чувствовал, что стоит мне сейчас задуматься о том, что происходит, хрупкий лед, отделяющий меня от бездны безумия, не выдержит и с треском провалится. Поэтому я двигался как автомат, механически выполняя все действия.

На улице по-прежнему были сумерки. Нервный хохоток шевельнулся в груди, но я быстро подавил его. Я чувствовал, что стоит только на секунду задуматься о том, что сумерки не могут длиться так долго, я просто выброшусь в окно…

Не давая панике поднять голову, я вышел из номера и спустился в холл. Хозяин был на месте. Как обычно, с газетой в руках.

— Скажите, сколько сейчас времени? — спросил я. — Мои часы сломались.

— Вот совпадение — мои тоже, — ответил он и ухмыльнулся.

Я подумал, что сейчас ударю его. И буду бить до тех пор, пока…

Давай, прикончи сукиного сына! Он ведь издевается над тобой!

Видимо, на лице у меня было написано все, о чем я подумал в эту минуту, потому что хозяин, перестав ухмыляться, отложил газету в сторону и спросил:

— Выпить не хотите? У меня есть бутылка Johnny Drum.

— Мне не до бурбона…

— Тогда, может быть, перекусите?

— Сколько я пробыл в номере? Сейчас вечер или утро?

— Вечер.

— Когда мы с вами разговаривали?

— Несколько часов назад.

— Черт, — я потер лоб. — Мне показалось, что я опять провалился куда-то на несколько дней…

— Нет. На этот раз совсем недолго.

— Но почему так долго не темнеет?

— Вы умеете задавать вопросы, на которые никто не в силах дать ответ. Откуда мне знать… Я распоряжаюсь этим отелем, а не сумерками. А вы их не любите?

— Кого?

— Сумерки.

— Нет.

— Напрасно. Самое интересное время суток.

— Что в них интересного?

— В сумерках все иначе — на границе света и тьмы стираются границы между мирами.

В сумраке и тишине холла эти слова прозвучали так, что у меня по спине побежали мурашки.

— Вы не видели город в сумерках? — почему-то шепотом спросил хозяин.

— Нет, — тихо ответил я.

— По-моему, вам стоит на это взглянуть. Может, сумерки задержались, чтобы дать вам эту возможность?

Теперь я с трудом угадывал его силуэт за стойкой. Он расплывался, таял, сливался с полумраком… И через какое-то время я понял, что стою в холле совершенно один.

* * *

Шаги гулко отдавались в тишине улиц. Я шел медленно, не придерживаясь определенного направления. Просто шел без всякой цели и смысла, сворачивая в боковые улочки, переходя с одной стороны улиц на другую, снова сворачивая… Ноги сами несли меня куда-то.

Хозяин был прав — в сумерках город был совсем другим. Исчезли грязь и пыль, ветер не гонял по тротуарам мусор, не было видно даже собак. И людей… Город вымер. Ни одного светящегося окна… Ни отзвука чужих шагов. Даже фонари не грели. Я остался единственным живым существом. Но это почему-то не пугало меня. Наоборот, впервые за много дней меня охватил полный, глубокий покой. Я растворился в нем. Наслаждался этим состоянием внутренней тишины и безмятежности. Это был бы неплохой вариант чистилища — так идти вечно по пустынным полутемным улочкам маленького городка. Слушая тишину и звук собственных шагов. Исчезли все тревоги и сомнения. Исчез страх. Город больше не казался мне опасным. Напротив, он взял меня под свою защиту…

Сумерки не заканчивались. Не заканчивался и мой путь.

Я вдруг заметил, что иду уже не по асфальту. Под моими ногами была булыжная мостовая, а местами — просто плотно утрамбованная земля. Улицы сузились, по некоторым могло пройти в ряд не больше трех человек. Изменились и дома. Это уже были не безжизненные, словно выбеленные черепа, коробки с провалами окон. Каждый дом жил своей жизнью. То ли тени легли таким образом, то ли разыгралось мое воображение, но я видел причудливые колонны и портики, барельефы на фасадах, скульптуры в глубоких нишах… Все было призрачным и зыбким, но в то же время бесконечно настоящим, словно под влиянием загадочных сил вдруг проступило истинное лицо этого города, которое у него было много столетий назад. Зыбкое царство…

Я не представлял даже приблизительно, в какой части города оказался. Но это не заботило меня — если нет цели, то совершенно неважно, в какой точке пути ты находишься. Главное — знать, что ты в пути.

Усталости я не чувствовал, хотя, по моим представлениям, бродил по улицам не один час. Впрочем, уверенности в том, что здесь можно говорить о времени, у меня не было… Мираж, если это был мираж, не исчезал. Я по-прежнему шел по улицам старого-старого города.

Наконец, я свернул с очередной улицы и оказался на большой площади. Скорее всего, это была центральная площадь города. Она тонула в сумраке, но я смог разглядеть, что впереди темнеет какое-то сооружение. Ноги сами двинулись к нему. До меня донесся тихий скрип, едва различимый в тишине. Острая пронзительная тоска сжала сердце. Я знал, что увижу нечто ужасное. И точно так же знал, что увидеть это я должен.

По мере того, как я приближался к этому сооружению, его контуры все четче вырисовывались в полумраке пустынной площади. Я начал понимать, что? передо мной, хотя видел это лишь на иллюстрациях. Я начал понимать, но боялся поверить в это… Как тогда, на улице, полной собак, мне захотелось убежать. Но ноги не повиновались мне. Они продолжали нести меня вперед, пока, наконец, полумрак не отступил и я четко, как при дневном свете, не увидел грубо сколоченный посреди площади деревянный помост с виселицей.

В петле медленно раскачивался человек. На нем были надеты какие-то лохмотья, больше похожие на оборванные шкуры. Голова безжизненно свесилась на бок. Виселица тихо поскрипывала.

Но это было не самое ужасное. Дальше произошло то, что будет меня преследовать в ночных кошмарах до конца жизни. Я ясно увидел, как висельник открыл глаза и в упор посмотрел на меня.

Голова у меня закружилась, ноги подкосились, и я тяжело опустился на булыжник площади. А потом меня накрыла темнота…

* * *

Очнулся я от того, что кто-то гладил меня по лицу чем-то влажным. С трудом я открыл глаза и тут же вскочил, хотя тело не слишком хорошо слушалось меня. Это была собака. Она облизывала мое лицо. Большая собака. Самая большая из всех, виденных мною в этом городе. Теперь она сидела и внимательно смотрела на меня. Меня передернуло. Черт знает, какой заразой она больна! Я брезгливо вытер мокрое лицо краем футболки. Потом огляделся. Никакой площади не было. Я стоял посреди улицы, прямо напротив отеля.

Все по-прежнему тонуло в полутьме, но что-то подсказывало мне, что это предрассветные сумерки.

Я еще раз вытер лицо футболкой. От нее исходил какой-то странный запах. Тот же запах, что я почувствовал в комнатушке хозяина. И тут меня осенило — там пахло собаками…

Чертов собачник! Он обманывал тебя! Прикончи сукиного сына!

Первым побуждением было направиться к нему и попытаться выяснить, что связывает его с собаками. И почему он отправил меня в сумерках в город. Ведь он наверняка знал, с чем я должен столкнуться… Хотя… А что если все это было лишь игрой больного воображения? Старинный город, виселица… При воспоминании о смотрящем на меня висельнике у меня на затылке зашевелились волосы. Черт! Если это игра воображения, то чертовски больного воображения. Мне нужно уезжать отсюда… И показаться психоаналитику. Интересно, что он скажет по этому поводу? Что вообще можно сказать обо всем этом?!

Я зашел в отель. В холле никого не было. Хозяин опять куда-то пропал.

Он скрывается от тебя. Найди и прикончи сукиного сына!

Я подошел к двери в его комнату. Постучал, но там было тихо. Попробовал повернуть ручку, но дверь была заперта. Похоже, что изнутри. Если все подстроил он, то вполне понятно его нежелание со мной разговаривать. Но как может человек такое подстроить? И главное — зачем?

Постояв немного перед запертой дверью, я понял, что смертельно устал от всего этого. Пускай все катится к чертям. А я пойду и завалюсь спать.

Я начал подниматься по лестнице. Бросив взгляд назад, я увидел через стеклянные двери отеля, что собака по-прежнему сидит на своем месте и смотрит на меня.

* * *

В номере я напился воды из-под крана. Вода отдавала какой-то тухлятиной. Но других вариантов не было. В глотке пересохло, как с хорошего похмелья…

Потом я лег на кровать, рассчитывая, что тут же усну. Но стоило закрыть глаза, как передо мной вставала та картина, которую я увидел на площади. Покачивающийся на слабом ветру висельник, глядящий мне в глаза.

Повертевшись на постели с полчаса, я понял, что сон прошел полностью. За окнами почти рассвело. Мне хотелось есть, но выходить в город, пока день не вступил в полную силу, я не отважился. Придется подождать…

Чтобы убить время, я сел в кресло и взял рукопись. Хотя, скорее, это она приказала мне взять ее… И я не сопротивлялся. На это у меня не осталось сил.

Танец на базарной площади

Однажды к дому Танцующего подошла большая толпа жителей города по имени Печальная собака. Они кричали и смеялись, пели и изрыгали проклятия… Не разобрать было ни одного слова в этом гомоне.

Наконец из толпы вышел один из старейшин города и поднял руку, призывая людей к тишине.

И так сказал он, обращаясь к Танцующему:

— Смуту ты принес, Танцующий, в наш город. Истина твоя — родная сестра смуте. Речи твои будоражат людей, но не просветляют их умы. Во мраке бродят те, кто слышал тебя. И в страхе перед мраком живут те, кто слышал о тебе и о твоей истине.

Но не призываю я тебя покинуть город Печальная собака. Прошу я тебя лишь выйти на площадь и донести до многих свою истину, дабы прекратить кривотолки и смуту в сердцах.

И толпа закричала:

— Выйди на площадь, Танцующий! Донеси до нас свою истину! Станцуй нам на подмостках! И может быть, заработаешь ты несколько медяков!

— Зрелищ хотите вы? — спросил Танцующий. — Хорошо. Я буду танцевать на базарной площади. Но не об истине моей будет танец, ибо слепы останетесь вы к нему. А что толку танцевать для слепых! О вас, обещающие мне медяки, станцую я! И плакать заставлю я вас кровавыми слезами. И, может быть, так выйдет из вас дурная кровь!

Но утонул в реве толпы голос Танцующего. Тысяча рук подхватили его, и потекла толпа к базарной площади, что была в центре города по имени Печальная собака.

На площади был уже сколочен высокий помост, чтобы могли даже самые низкие и далекие видеть танец Танцующего. Приблизилась толпа к помосту и выбросила на него пророка, как волны выбрасывают на берег тех, кто пришелся не по вкусу морю, как собака выплевывает кость, которая слишком тверда для нее.

И начал свой танец Танцующий. И гневом горели его глаза, заставляя жмуриться тех, кто стоял поблизости.

— Чудовище о тысяче глаз вижу я перед собой. И глаза эти не могут выносить свет солнца. Поэтому ночь — любимое время чудовища. Во тьме оно не видит собственного безобразия и гнили, в которой живет. А нюх его слишком груб, чтобы учуять гнилостный запах.

Во тьму стремится оно, ибо для вялого духа легче опуститься на дно бездны, чем взойти к сияющим высям.

И благословляет оно тьму. Ведь лучше всего вершатся темные дела под ее покровом.

Но не по злобе вершит оно темные дела. Ибо даже на настоящую черную злобу не хватает у него смелости. И боится оно большого Зла, которого само выпускает из темных подземелий из-за своей лени, трусости, жадности, глупости, любопытства и легкомыслия.

Распахивает оно дверь, из которой с воем вырываются все демоны ночи, и само визжит от испуга. И жалит само себя.

Тысяча пастей у него, и в каждой пасти тысяча ядовитых жал. Сочатся зеленым ядом его жала. Но яд этот не для заклятых врагов. Ибо от настоящих врагов спасают чудовище его проворные лапы. Яд этот для тех, кто подходит к нему с открытой ладонью и чистым сердцем. Яд этот для тех, кто не похож на него хотя бы тем, что не боится света. Яд этот для тех, кто сам несет ему свет. А если нет ни тех, ни других, ни третьих, то жалит чудовище самое себя, ибо не может не изливать свой яд.

Но не причиняет яд ему вреда, ибо тысяча душ у этого чудовища. И для каждого случая есть у него новая душа. А у каждой души — тысяча своих правд.

И у каждой правды — грубое лицо палача истины.

Но есть у чудовища и одна большая правда. «Повесь его!» — вот правда чудовища. И слишком любит оно пеньковые веревки.

И есть боги у чудовища. По сотне на каждый день и каждую ночь. Нетрудно стать богом для чудовища. Достаточно превратить сотню его грехов в дюжину, а дюжину в один грех. И сказать ему: «Прощаю тебя, ибо не ведало ты, что творило». Ибо неведение — оправдание для него. Слепота — извинение для него.

Еще легче стать служителем этих богов. Проповедь, которую они читают пастве своей, коротка:

«Возлюбите вялость духа своего, ибо уберегает она от опасностей.

Возлюбите кандалы свои, ибо дарят они вам уверенность в дне завтрашнем.

Возлюбите тьму свою, ибо дарует покой она», — нараспев твердят они, перебирая бледными пальцами четки. И на каждой бусине написано: «Да будет тьма».

Серые грубые рясы на них и пусты глаза у них. Покой тьмы и тьму покоя охраняют они.

Священнослужители изгоняют дьявола из тысячи душ чудовища. И дьявол этот зовется: Воля-к-Свободе. Но если таковы изгоняющие дьявола, то хочет быть Танцующий изгоняющим изгоняющих!

И есть герои у чудовища. Луженая глотка должна быть у героя и обезьянья ловкость. Но редко из луженой глотки вырывается тонкая истина. Головокружительные прыжки и смешные ужимки, гримасы и передразнивание — вот главные умения героя. И чем замысловатее он выделывает коленца, тем легче ему превратиться в идола.

Но герои эти — рабы чудовища. И если хочешь ты быть героем, будь готов к тому, что чудовище будет дергать тебя за ниточки.

Самые лучшие еще сами надеются стать кукловодами. Но пусты их надежды. Слишком быстро привыкают они к хлопкам и звону медных монет. Тогда чудовище привязывает к их рукам и ногам веревочки.

Тысячи рук у этого чудовища. И каждая заканчивается цепкими и верткими пальцами. Так удобно этими пальцами хватать любую ценность и переиначивать на свой лад! И даже те ценности, которым радовалось когда-то сердце каждого свободного, превратило чудовище в бледные тени.

Так же бледны и невесомы истины чудовища, ибо легковерны и беспечны пророки его. Принимают на веру они любое слово, брошенное вскользь, и облекают его в одежды истины. Оттого так много истин у них. На любой вкус и на каждый случай. И десяток истин сегодня станет доброй сотней завтра. Но еще легче верит чудовище своим пророкам. А самые уважаемые пророки — самые крикливые и безумные. Любит чудовище мыльные пузыри громких истин…

Так танцевал Танцующий на высоком помосте посреди базарной площади. А когда остановился он перевести дух, снова кричала толпа, как в день, когда пришел Танцующий в город по имени Печальная собака:

— Уходи в пустыню, если не хочешь ты, Танцующий, отплясывать в петле!

— Ты сам чудовище, Танцующий, — бесновалась толпа. — Весь пропитан ты зловонным ядом!

— Ты пачкаешь всех своей истиной, Танцующий!

— Разве можно испачкать истиной? — сказал Танцующий, и голос его пронесся над толпой, как штормовой ветер. — Истиной можно лишь ранить сердца. И та грязь, которая хлынула из ваших пробитых сердец, забрызгала вас. Не моя истина испачкала вас. А лишь эхо моей истины, многократно отраженное в закоулках ваших душ.

Хотело чудовище сделать Танцующего своим героем. Но слишком тяжелы для чудовища руки и ноги Танцующего, чтобы дергать их за веревочки.

«Узнай правду — обретешь свободу», — так танцую я.

И многие из вас стали на шаг ближе к свободе, пусть и не знают пока об этом.

И так скажу я: будет живо это чудовище, пока каждый не станет свободным.

И величайшей радостью для Танцующего было бы увидеть гибель чудовища! Тогда бы упал Танцующий погасшей звездой к ногам свободных.

Так сказал Танцующий, сходя с помоста. И пошел он прочь из города по имени Печальная собака, ибо не готовы были уши людей к новой истине.

Прощание с учениками

В горы стремилось сердце Танцующего. К быстрым горным рекам и вечным снегам на вершинах. К чистому морозному воздуху и звонкому эху. К одиночеству и уединению стремилось сердце его.

Перед тем, как пуститься в путь, так танцевал своим ученикам Танцующий.

Я ухожу от вас один. Горный воздух еще слишком холоден и свеж для охотников. Воином нужно стать, чтобы свободно дышать им.

Но семена посеяны. И сеятелю остается лишь ждать всходов.

Я вернусь, когда готовы будете вы ко второму превращению духа. И буду танцевать вам о духе-воине.

Но дабы взошли ростки, не выпускайте из рук своих лук со стрелами. И каждую тварь, которая посягнет на чистое поле вашего духа, бейте без жалости. Пусть тверда будет ваша рука, и пусть не померкнут в сердце вашем слова «ты должен».

Охотник — это лишь остановка для тех, кто жив и любит жизнь. Помните, что ваш путь лежит дальше.

Идите вперед. И пусть каждый шаг ваш будет исполнен духа и воли к свободе.

А когда сердца ваши станут прозрачны, как воды горного озера, я снова вернусь к вам.

Но не тревожьте Танцующего до срока. Ухожу я в свое одиночество, в свою пустыню.

На этот раз из транса меня вывел голод. Свирепый, звериный, чудовищный голод. Я был готов глодать собственную руку. Никогда ничего подобного я не ощущал.

За окном было светло. Значит, уже день. Или следующий день. Хотя, если судить по ощущениям в желудке, должна быть следующая неделя…

В дверь постучали.

— Открыто, — сказал я. В последнее время я перестал запирать дверь. Не хотелось проваляться, подобно другу, несколько дней в комнате, прежде чем мое тело найдут… Вот такие у меня были мысли.

На пороге стоял хозяин. Как всегда с непроницаемым лицом, без тени эмоций.

— Что? — спросил я.

— Вы просили постучать вам, если не будете долго выходить из номера. Вот, стучу.

— Сколько я здесь просидел?

— Сегодня второй день.

— Черт возьми… То-то чувствую, готов съесть хоть всех собак в вашем городе… Можете принести еды?

— Конечно. Что вы желаете?

— Что угодно, только побыстрее. Как можно быстрее.

— Виски?

— Лучше пиво… Ну и виски… На вечер.

Он кивнул и закрыл за собой дверь.

Пока хозяин отсутствовал, я успел умыться и сбрить трехдневную щетину. Побрившись, я почувствовал себя посвежевшим. И решил после обеда как следует обдумать свое положение. Настало время принимать какое-то решение. Больше нельзя пускать дело на самотек. И так слишком многое уже вышло из-под контроля.

Вернулся хозяин с целым подносом сэндвичей, парой бутылок пива и бутылкой виски подмышкой. Все это я буквально вырвал из его рук и набросился на еду. Увидев, как я вгрызаюсь в толстые ломти хлеба и мяса, хозяин крякнул и, ни слова не говоря, вышел из номера.

А я все ел, ел и никак не мог наесться. Одну бутылку пива я выпил залпом из горлышка. Вторую пил уже вполне цивилизованно — из стакана. И обычные сэндвичи с не слишком мягким хлебом, и теплое пиво казались мне потрясающе вкусными. По-моему, я даже постанывал от удовольствия, глотая огромные куски, почти не пережевывая…

Когда поднос опустел, я тяжело отвалился от стола и глубоко вздохнул.

Сейчас, на сытый желудок, при свете дня я был готов поклясться, что все пережитое мной за последние дни — не более чем кошмарный сон. Все казалось настолько диким и нереальным, что с трудом верилось в саму возможность существования этого города.

Я открыл бутылку Jack Daniel's, налил немного в стакан и сделал пару глотков. Профильтрованный через древесный уголь сахарного клена и выдержанный в дубовых бочках напиток обжег горло. Чертовски не хватало льда или содовой. Но спускаться к хозяину я не стал. Сейчас, пока я в силах, пока сознание не начало выкидывать свои штучки, нужно было все как следует обдумать. Кто знает, сколько у меня есть времени, прежде чем я сойду с ума окончательно. Или кто даст гарантии, что во время очередного бреда я просто не выброшусь в окно? Или повешусь… Уж не так ли оборвалась жизнь моего друга?

Вполне возможно, что рукопись действительно сводит с ума. И толкает на самоубийство тех, у кого не хватает сил противиться ее воле. Кто знает?..

Итак, что я знаю? Мой друг мертв. Он умер уже один черт знает когда… Я совершенно не представлял, сколько торчу в этом городе. Календарь, как и часы, сошел с ума. Допустим, что я здесь живу неделю. Просто допустим… За четыре дня до моего появления в этом отеле мой друг съехал отсюда. Это по словам хозяина. Хорошо. Если представить себе, что владелец отеля не умалишенный, есть два варианта.

Первый, самый предпочтительный: он просто перепутал. Здесь жил человек, похожий на моего друга. Совпадение. Сам я не очень в это верил, хотя хотел бы… Если все так и есть на самом деле, то мне нечего волноваться. Ничего не выходит за рамки здравого смысла.

Второй вариант куда хуже для меня. Здесь действительно был мой друг. Как это можно объяснить? Либо похоронили не его, а другого человека, а сам он просто сбежал в этот городишко. Либо… О втором «либо» я даже не хотел думать. В призраков я не верил. Точнее, не верил при свете дня. Но даже если это был призрак? Фантом?.. Что с того? Чем это может мне помочь? Ничем.

Получается, что, как ни крути, искать друга здесь бессмысленно… Даже если он сам стал убийцей. Не поведу же я его в полицию! Пусть это будет на его совести. Правда, он смог бы пролить свет на загадку этой чертовой рукописи. Но это при условии, что он жив… Снова тупик.

Хорошо, а если пойти с самого начала? Друг приносит мне эту рукопись, просит спрятать ее и не читать… Да, он просил не читать ее без него. Почему же я не послушал его?! Тогда все могло бы быть совсем иначе…

Нет. Это не самое начало. Я знаю, что незадолго до нашей последней встречи, он ездил в этот город. Скорее всего, к старому индейцу. Вполне может быть, что ездил как раз за тем, чтобы записать россказни этого старого шарлатана. Записал. И вернулся домой. Предположим, только предположим, что старому индейцу все это не понравилось. Они всегда ревностно относились к тайне своих учений, больше похожих на детские сказки… И этот старик решил забрать рукопись. Может такое быть? В принципе, может… И тогда друг оставляет рукопись мне на сохранение. А сам умирает. Следователь сказал, что, возможно, это было убийство. Индеец? Бред! Зачем вешать человека на дверной ручке?

Я прекрасно помнил, как этот старик схватил меня тогда, в пустыне, за голову. И помню его взгляд… Он вполне мог справиться с моим другом голыми руками. Даже не убивать. А просто отключить на какое-то время… Но пусть даже и так. Пусть он повесил его. И не смог найти рукопись. Вернулся в свой городок и затаился.

Ну да, хмыкнул я про себя, а еще договорился со всем городом, что все будут от меня шарахаться, как от привидения. И натравил на меня всех городских псов… Чушь.

Не сходится… Ничего не сходится.

И кто же проникал в мою квартиру? Кто курил, читая рукопись?..

Одни вопросы…

Хорошо, а рукопись и город? Может, здесь можно найти какие-то зацепки?

Рукопись. Что можно сказать про нее? Необычная. Пугающая. Непонятная. Сначала это была простая папка, листы, напечатанные на машинке буквы… Ничего особенного… Но текст затягивает. Хочется читать и читать… И такие яркие образы, будто сам присутствуешь там, в том мире. Нравится мне это? Пожалуй, нравилось бы, если не все остальное, что с ней связано. И если бы не ее власть надо мной. Даже сейчас я не могу спокойно смотреть на нее… Руки сами тянутся к папке. Но уж нет. Сегодня я могу бороться.

Я налил себе еще виски и снова начал прохаживаться по комнате.

Итак, рукопись. Я уже давно решил, что, дочитав ее до конца, пойму, что к чему. Конечно, это лишь предположение, догадка. И ничего не стоило бы ее проверить, если бы не… если бы не провалы в памяти, галлюцинации (а ты уверен, что это галлюцинации?) и прочее. С каждой прочитанной страницей я ближе не только к разгадке, но и к сумасшедшему дому. Или к могиле… Невеселая перспектива, что и говорить…

Но здесь есть хоть какой-то выход. Если попросить хозяина, чтобы он следил за мной… Дать ему денег… Да и самому не расслабляться, пытаться контролировать себя, то можно добраться до конца рукописи без таких печальных последствий. Теоретически можно. Как это будет на практике?.. Да и можно ли доверять хозяину? Все эти его таинственные намеки, советы… Зачем он отправил меня в сумерках в город? Почему не хочет говорить про собак, хотя его комната провоняла собачьей шерстью? Кто он вообще такой?.. Снова одни вопросы. И ни малейшего намека на ответ.

Нет, рассчитывать на него было бы глупо. Слишком много поставлено на карту. Можно полагаться только на себя. Только на себя.

Я вновь почувствовал себя беспредельно одиноким. Никого вокруг, кому я мог бы доверять. Никого, кто просто выслушал бы меня и помог советом. Никого… Жаль, что рядом нет девушки. После смерти друга она стала самым близким мне человеком. Даже несмотря на то, что виделись мы редко. И несмотря на то, что кроме меня он спала еще с кем-то. Сейчас это казалось мне мелочью. За то, чтобы увидеть ее здесь и сейчас, я, не колеблясь, отдал бы правую руку…

Ты один. Зачем тебе нужна эта шлюха? Ты один, приятель. Лучше напейся и пошли все к черту!

Но она не приедет. И нечего мечтать об этом. Нужно найти какой-то выход, чтобы не прибегать к чьей-то помощи.

Единственное, что приходило мне в голову — уехать отсюда. Пусть кто-то проникает в мою квартиру. Это дело полиции. Я просто заявлюсь в участок и не уйду оттуда, пока они не пообещают разобраться с этим делом. Вот и все. Зачем я вообще поехал сюда? Захотел поиграть в сыщиков? Хватит, наигрался. Друга уже не вернуть. А если я сойду с ума, убийца (если он есть) все равно не найдется и не будет привлечен к суду. Так какого черта мне здесь делать? Все это слишком сложно для меня. Я думал, что смогу что-то узнать, но проиграл. С кем не бывает? Не рассчитал своих сил. Но, по крайней мере, я попытался. Не остался сидеть сложа руки… Кто виновен в том, что у меня не получилось? Никто. Во всяком случае — не я.

Это не бегство. Это трезвый поступок. Вынужденное отступление. Мне нечего стыдиться.

А рукопись? Что с ней?

Я на секунду замер со стаканом в руке. Стоило подумать о рукописи, как меня неудержимо повлекло к ней. Черт знает, что творится! С трудом я заставил себя отвести от нее глаза. При этом чувствовал я себя так, словно вырываюсь из цепких щупалец гигантского спрута. На лбу даже выступил пот.

Ее можно оставить здесь. Хорошо бы сжечь, но на это у меня не хватит сил. Она не позволит этого сделать. Но просто оставить ее на столе, словно случайно забыв, — это должно получиться. Должно. Во всяком случае, ничего другого в голову мне не приходило…

А если отдать ее хозяину? При этой мысли я почувствовал удар нечеловеческой боли. Сердце на минуту замерло. Мне показалось, что оно больше никогда не начнет биться. Предсмертный ужас парализовал меня. Мне показалось, что я на самом деле заглянул в неведомое…

Беги отсюда!

Постепенно все прошло. Дыхание выровнялось. Сердце билось тяжело и гулко… Я судорожно глотнул виски и не почувствовал его крепости. Глотнул, как простую воду…

Нет, отдать ее я не смогу. Нечего даже думать об этом.

Нужно просто бежать, оставив все, как есть… Можно даже не брать вещи. Ничего ценного все равно я с собой не брал. Взять только деньги и документы… Расплатиться с хозяином. И на ближайшую магистраль, а там автостопом. Денег должно хватить. В случае чего остановиться где-нибудь и снять со счета… Главное, отъехать подальше от этого чертова города.

Только сейчас я заметил, что не расхаживаю по комнате, а сижу в углу, обхватив себя руками. Рядом лежал стакан. Немного виски пролилось на пол.

Я вскочил, взял бутылку со стола и сделал несколько глотков прямо из горлышка. Мне нужно было хоть немного успокоиться. Чтобы не наделать глупостей. Теперь я должен быть очень внимательным и хладнокровным, чтобы уцелеть и вырваться отсюда. Я был уверен, что ни рукопись, ни город не отпустят меня так просто. Я думал о них как о живых существах, наделенных волей и разумом. Черт, да я был уверен, что они живые!..

Беги отсюда!

Глава 9

Сбегая по лестнице, я чуть не сшиб с ног поднимавшегося хозяина.

— Что с вами? У вас в номере привидение?

— Что-то вроде того, — пропыхтел я. — Извините, вы не могли бы спуститься вниз?

— Зачем?

— Я хочу съехать.

— Вот как? — он поднял брови. — Что так внезапно?

— Нужно…

— Ну, хорошо, давайте спустимся.

Он зашел за стойку и принялся что-то высчитывать на листке бумаги. Считал он невыносимо долго. А я то и дело оглядывался на лестницу. Что я ожидал там увидеть? Как рукопись бежит за мной на тонких кривых ножках? Не знаю… Мне кажется, что я не сильно удивился бы этому.

Наконец, он протянул мне листок бумаги. Итоговая сумма была жирно обведена карандашом. Неплохо! Цены были, как в пятизвездочном отеле… Но я не стал спорить. Я бы с радостью отдал и вдвое больше. Только бы поскорее убраться отсюда!

Беги!

Я протянул деньги. Хозяин, не пересчитывая, сгреб их со стойки и сунул в карман. Потом повесил на место ключ от моего номера.

— Ну что ж, — он натянул на лицо вежливую улыбку. — Надеюсь, вам понравилось здесь.

— Да, все было великолепно.

— Куда же вы теперь?

— Вон из этого города.

— Но поезд…

— Я помню. Поеду автостопом.

— А… Ну-ну, — он равнодушно посмотрел на меня. — Тогда я на всякий случай оставлю этот номер за вами.

— Зачем?

— Вдруг вы захотите вернуться.

— Не думаю.

— Ну, не смею вас больше задерживать…

— Всего хорошего, — мне не терпелось отвязаться от него.

Он кивнул и уселся в свое кресло. Через секунду зашелестела разворачиваемая газета. Я бросился к двери.

— И все-таки, — услышал я вслед. — Номер я оставлю за вами. Мало ли что…

Не ответив, я вылетел на улицу. Несколько собак, лениво рывшихся в куче мусора, оставили свое занятие и посмотрели на меня.

— Счастливо, песики! — крикнул я им.

* * *

Первым делом я решил отправиться на вокзал. Нужно было убедиться самому, что поезда в ближайшее время не будет. Я не слишком доверял словам хозяина…

Я шел быстро, почти бежал. Больше всего меня пугала перспектива оказаться на улицах города в сумерки. Слишком свежи были воспоминания о той страшной площади… Второпях я не заметил, что псы, которым я так бодро крикнул «счастливо», увязались за мной. Только пробежав пару кварталов, я обратил на них внимание. Черт! Не хотелось бы повторения встречи с армией собак… Но посмотрев внимательно по сторонам, больше псов я не заметил и немного успокоился.

До железной дороги было не очень далеко. Видимо, отель с таким расчетом и строился, чтобы приезжие не колесили полдня по незнакомому городу.

Уже через полчаса я увидел перед собой приземистое серое здание вокзала. Я еще прибавил шагу. Псы не отставали. Правда, держались они на почтительном расстоянии. Во всяком случае, пока.

Взлетев на пустую платформу, я направился к небольшому, особняком стоявшему зданию с надписями «кассы» и «начальник вокзала». Что-то мне показалось странным, пока я шел по платформе, но задумываться над этим я не стал. В голове билась одна мысль: «Скорее, скорее»…

В этой спешке я дернул за ручку двери раз десять, прежде чем увидел висящий замок. Старый и ржавый. Такие замки использовались лет пятьдесят назад, если не больше. Я обошел здание вокруг. Дверь черного входа была закрыта на такой же замок. Половина стекол выбита.

Я заглянул внутрь. Ничего, кроме кучи хлама, вроде сломанных стульев, грязных бумаг и пустых бутылок… В одном из углов я заметил старую разбитую пишущую машинку. Судя по всему, помещение пустовало несколько лет. Я почувствовал противную пустоту внизу живота.

Потом я осмотрел основное здание и еще кучу всяких мелких пристроек. Везде одно и то же. Мусор, замки и битые стекла… С платформы я спрыгнул вниз, на пути. И здесь все говорило о том, что поезда не ходили тут добрый десяток лет. Рельсы покрыла ржавчина, стыки местами разошлись, между шпалами буйно росла трава, похожая на колючую проволоку…

Но ведь еще неделю назад все было в порядке! Обычный вокзал маленького городка! Да, было не слишком людно… Если честно, то уж вовсе безлюдно. Но все остальное — как на обычном вокзале… По-моему, я видел даже человека, подметавшего платформу. Куда же все это делось?

Я в отчаянии посмотрел по сторонам. На краю платформы расселись те самые псы, которые преследовали меня от самого отеля. Если бы я был параноиком, я бы сказал, что у них были до чертиков довольные морды!

* * *

Теперь нужно было быстро решать, что делать дальше. Там, в номере отеля, мне все казалось предельно простым — выйти на магистраль, если не ходят поезда. Поймать машину — и все, я свободен… Но сейчас, сидя на пыльной платформе, я понял, что даже не представляю, куда идти. Не обходить же весь город кругом! Пусть он и маленький, но на это я потрачу целый день и ночь. А что меня может поджидать на этих улицах ночью, было страшно даже предположить.

Можно было пойти по рельсам. Куда-нибудь они должны привести… Но неизвестно, сколько придется идти по пустыне. Не уверен, что смогу… Это в книжках герой ползет из последних сил по пустыне неделю, не имея при себе ни капли воды. По прошлогодним походам я помню, что уже через несколько часов хочется лечь и тихо отойти в мир иной. Смерть кажется лишь избавлением от жары и жажды… А змеи, койоты, пумы?.. Нет, это мне решительно не подходит.

Но ведь надо как-то выбираться отсюда! Я готов был заплакать от отчаяния. Меня опять провели. Не знаю кто, не знаю как ему или им это удалось, но удалось.

Собаки разлеглись чуть поодаль и вывалили свои розовые языки. По крайней мере, им тоже жарко. Слабое утешение…

Оставался один выход — главная улица. Наверняка она выходит на какое-нибудь шоссе… Закон маленьких городов. Правда, там эти чертовы собаки… Но другого варианта нет. Если только вернуться в отель…

Впрочем, собаки остановили меня, когда я шел на восток. А если пойти в другую сторону, на запад? Точно, на запад. Я вскочил. Передо мной снова забрезжила надежда.

* * *

Но брезжила она недолго… Я решил сначала вернуться к отелю, а уже оттуда двинуться к парку. Эту дорогу я, как мне казалось, запомнил более или менее хорошо.

До отеля я добрался без проблем. Собаки так же трусили позади меня, время от времени встречались люди. Солнце припекало, но не так чтобы слишком.

Трудности начались, когда я прошел несколько кварталов, направляясь к парку. Как в самый первый раз, я угодил в лабиринт узких грязных улочек. В какую бы сторону я ни шел, рано или поздно возвращался к тому месту, с которого начал свой путь. После трех попыток я окончательно запыхался и присел отдохнуть на скамейку, стоявшую перед одним из домов. Собак стало больше. Они разбрелись по улице кто куда, но так, чтобы не выпускать меня из виду. Я подумал, что надо будет найти какую-нибудь палку. Мало ли что…

И тут я вспомнил, что уже несколько дней таскаю в заднем кармане джинсов план, который мне начертил хозяин. Ругая себя последними словами, я достал измятую бумажку и жадно развернул ее. На ней ничего не было. Ни единой точки. Я несколько раз перевернул ее, тупо глядя на темные от грязи линии сгиба. Ничего…

Иди и прикончи сукиного сына!

Не знаю, что это было, — глупая шутка или он решил таким образом вставить мне палки в колеса. Да это было и не важно. Я швырнул бесполезный листок бумаги, и ветер легко подхватил его. По моим подсчетам, до вечера оставалось еще несколько часов. Я должен был попытаться еще раз выйти к парку.

И я нашел его. Правда, лишь с четвертой попытки, когда ноги ломило от усталости, а футболка промокла насквозь от пота. Моряки Колумба, увидевшие, наконец, тонкую полоску земли на горизонте, были по сравнению со мной в этот момент просто кучкой сонных флегматиков. Я был готов обнять и поцеловать каждое дерево в этом чертовом парке…

Я снова перешел на быстрый шаг. Экономить силы вовсе не хотелось. Цель была близка. По пути я нашел под одним из старых деревьев увесистый сук и подобрал его. Как мне показалось, собаки, увидев это, чуть увеличили дистанцию.

На главную улицу я вышел, когда солнце начало клониться к западу. Я повернулся к нему лицом и зашагал вперед, поглядывая по сторонам. На этот раз я решил не дать собакам окружить меня, если это взбредет им в головы.

Идти стало труднее. Сказывалась усталость, да и солнце теперь светило прямо в глаза. Но я старался не снижать темп. Собак не было видно. Лишь те, что шли за мной весь день, продолжали свое бессмысленное преследование. Их я не боялся.

А потом город внезапно кончился. Улица оборвалась, словно ее отрезали гигантскими ножницами. Сразу за последними домами начиналась пустыня. И никаких признаков шоссе… Ничего, кроме огненно-красного шара, зависшего над самым горизонтом. Далеко за спиной я услышал тоскливый собачий вой.

* * *

Спустя несколько часов я сидел, закинув стертые в кровь ноги на стол, в том же самом номере отеля, и накачивался виски. На коленях лежала рукопись…

Круг замкнулся. Выхода из этой ловушки не было. Я сидел и старался не думать о том, как улыбался хозяин, протягивая мне ключ. В тот момент я как никогда был близок к убийству…

Взгляд упал на страницы рукописи. Мне хотелось думать, что стены номера закружились в сумасшедшем хороводе исключительно из-за выпитого виски…

Семь лет провел Танцующий в своей пещере на берегу горного озера.

Незамутненным оставался его дух, и не ведало печалей сердце. Лишь со светлой грустью вспоминал он друзей своих — горного орла и снежного барса. Но утешался он тем, что после долгой разлуки встреча будет полна радости.

Один жил Танцующий, но не тяготило его одиночество.

И танцевал он новые истины закатному солнцу и розовым облакам на рассвете.

И говорил в сердце своем с луной и звездами. И серебряная луна стала его подругой.

И слушал он песни ветра и талых вод, струившихся с горных вершин.

И принимал он с благодарностью мудрость от своего одиночества. И черпал силы у земли.

И наполнилось сердце его новой истиной, а дух исполнился невиданной силой и твердостью. Понял тогда Танцующий, что пришло время собирать урожай свой.

И спустился он с гор к людям во второй раз.

Старый воин

Однажды утомленный долгой дорогой Танцующий увидел вдалеке зарево огней. Большое войско стало лагерем после дневного перехода.

Немедля направился Танцующий к воинам, остановившимся на отдых, ибо нес он в сердце истину о духе воина и хотел поговорить о ней с настоящими воинами.

Долго бродил Танцующий между шатров и костров, вокруг которых сидели воины. Не было слышно в лагере смеха и разговоров. Лишь тихое пение и бряцание доспехов нарушали ночную тишину. Мрачные песни пели воины, а лица их были суровы и печальны.

Наконец нашел Танцующий шатер вождя этого войска. И так обратился к нему:

— Почему так мрачны твои воины, вождь? Почему не предаются они бесшабашному веселью? Ведь жизнь воина так коротка. И не подобает им тратить свои дни на тоску и печаль. Яростью и весельем должна быть наполнена жизнь воина. А грусть — удел тех, кто не держал в руках меча.

— Поистине хорошо знаешь ты, Танцующий, что значит быть воином, хоть и нет на твоих ладонях мозолей от рукояти меча. Ты прав: судьба воителя — проводить время в жарких сражениях и удалых забавах. Но мои воины слишком давно не видели танца смерти на бранном поле.

Время великих войн прошло. И доблестные мужи остались не у дел. Ржавеют их доспехи и тупятся мечи. Из стрел сложены их костры. Боевые знамена выцвели и изъедены молью.

Поэтому мрачны мои воины. Их душа — меч, а ремесло — война. И не осталось им места в этом мире.

Так ответил Танцующему седой воин и опустил голову.

И тогда вышел Танцующий на площадь перед шатром вождя и остановился у самого большого костра.

И начал Танцующий свой танец о втором превращении духа, когда дух охотника становится духом воина.

О духе воина

Братья мои по духу! Нет среди вас изнеженных душой и ленивых сердцем. Поэтому прост и прям будет танец мой. Так подобает общаться между собой воинам — не подслащивая и не припудривая слова свои. Прямыми должны быть они, как копье. И отточенными, как лезвие меча. Колоть и резать должны они без жалости, ибо какой воин мечтает о пощаде?! А настоящая истина не щадит даже саму себя. И уж тем более не знает она сострадания к тем, кто поднял перед ней забрало.

Братья мои! Многих из вас знал я прежде — тех, кто встал на путь свободы и взял в руки охотничий лук. Теперь мечи вижу я в этих руках. И радостью наполняет это мое сердце.

Но вижу я и боль в глазах ваших. И скорблю вместе с вами.

Прошли вы по пути охотника. Сам дух ваш стал охотником. Истребил он, изловил и посадил на цепь, освежевал и разделал все низкое в сердцах ваших.

И теперь в растерянности он. Поля и леса очищены от ядовитых гадов и мерзких чудовищ. Новую добычу ищет он и не может найти. «Ты должен» — слышит ваш дух. Но долг ваш выполнен. И пустыню видите вы вокруг.

Так учит Танцующий: стань господином в своей пустыне! И стань господином самому себе!

Долго жили вы, подчиняясь словам «ты должен», и охотно обрекали себя на самые тяжелые испытания, чтобы познать самые тайные закоулки своей души и своей совести.

Но теперь должны вы завоевать свободу даже перед своим долгом.

«Я хочу» — говорит воин. И с мечом в руке отстаивает свою свободу говорить: «Я хочу».

Бросает вызов воин всем ценностям и добродетелям, созданным другими до него. Что ему чужие ценности и чужие законы!

Его закон — «я хочу». У него одна ценность — абсолютная свобода.

Встретишь бога — срази бога. Встретишь героя — срази героя. Встретишь пророка — срази пророка.

Так учит Танцующий.

Ибо воин сам себе и бог, и герой, и пророк.

Зачем ему чужие боги, герои и пророки? Диктуют они свою волю, требуют повиновения и преклонения.

Но воин признает только свою волю. Поэтому сам себе он и бог, и герой, и пророк.

«Все должно быть заново оценено» — говорит себе воин и берет в руки весы, чтобы взвесить заново все, чем дорожил раньше.

«Все должно быть заново создано» — говорит себе воин и возводит собственный храм.

Жесток и труден этот путь — путь воина.

Но другого пути к свободе нет. Так учу я, Танцующий.

Будьте тверды сердцем, братья мои по оружию.

И пусть не дрогнет рука ваша. Ибо смертельную битву ведет воин. И главный враг его — огромный спрут с тысячами щупалец. Щупальца эти — законы и добродетели, которые создавались веками. И на каждом щупальце выжжено: «Так должно поступать».

Будьте тверды духом, братья мои по оружию. Станьте господином в своей пустыне и хозяином самого себя.

Но помнить должны вы: охотник — начало пути, воин — мост между охотником и пророком.

Ибо свободу завоевывает себе воин лишь для того, чтобы создать новые ценности. И выбить их на скрижалях.

Целью каждой войны является разрушение. Но целью вашего разрушения да будет созидание нового…

Так танцевал Танцующий на площади перед шатром вождя. И отблески походных костров ложились на суровые лица воинов.

Ночь длилась бесконечно. Несколько раз я отрывался от рукописи и видел за окном лишь непроглядную темноту. Мир снова исчез. Но сейчас меня это мало заботило. Все равно мне не было в нем места… Вернее, этому миру не было места во мне.

Я поймал себя на мысли, что теперь мне совершенно безразлично, как все повернется дальше. Вдруг, в маленьком неуютном номере дешевого отеля, в городке, полном бездомных собак и таких же диких индейцев, я понял, что вся моя прошлая жизнь не стоит того, чтобы о ней жалеть. Так же, как не стоит жалости моя будущая жизнь, если я не найду в себе силы что-то изменить в себе самом.

Все мои победы и поражения, взлеты и падения, находки и потери — все это лишь пустые игры. Которые ничего не значат в этом мире.

Этот пророк в чем-то прав: если ты прожил жизнь по чужим законам и правилам, стремился к чужим ценностям, верил чужим пророчествам, считай, что и не жил вовсе. Тогда, в самом начале всей этой истории, сидя на берегу океана, я думал о том, что каждый год моей жизни похож на испорченный лист бумаги. Так оно и есть. Потому что писал на этих листках не я, а кто-то другой. Или я, но под диктовку… И единственным оправданием было — «большинство людей так живет». Я так и не сделал шаг в сторону. Даже здесь, в этом городе, я не смог пойти до конца. Захотел сбежать. Только для того, чтобы дальше спокойно пасти своих верблюдов… Меня затошнило при одной мысли о моем малодушии. Предать все хорошее, что было у нас с другом, ради собственного спокойствия и благополучия… Предать самого себя, поддавшись страху потерять свою уютную никчемную жизнь…

Я подумал, что самым честным сейчас было бы надеть себе на шею петлю.

Что-то надломилось во мне сегодня. А может, ушло, чтобы дать возможность вырасти на этом месте чему-то новому. Не знаю… И уже вряд ли узнаю когда-нибудь.

Но теперь все казалось неважным. Кроме одного…

* * *

Бутылка опустела. Глаза устали и болели. Я отложил рукопись и поднялся. По-прежнему было темно. Но я знал, что ночь накрыла только этот город.

Я вышел из номера и спустился по лестнице в холл. Хозяин сидел за стойкой и при тусклом свете лампы читал газету. Или делал вид, что читает. Моему появлению он не удивился.

— Не спится? — спросил он.

— Перестаньте валять дурака.

— Ладно. Зачем вы пришли?

— Здесь есть телефон? Мне нужно позвонить.

Несколько секунд он смотрел на меня, размышляя о чем-то, потом наклонился и достал из-под стойки старый телефонный аппарат. Черный, блестящий, с тяжелой трубкой и пожелтевшим диском…

Я приложил трубку к уху и услышал длинный гудок — телефон работал. На всякий случай я спросил:

— Я на самом деле могу позвонить? Больше не будет номеров, как с планом города?

— Звоните.

Ему, похоже, вовсе не было стыдно.

Я набрал номер своей девушки. Она сняла трубку после шестого гудка, когда я уже решил дать отбой. Все-таки, может, там тоже ночь?

— Алло? — голос не был сонным.

У меня перехватило горло. Хозяин бросил на меня быстрый взгляд и скрылся в своей комнатушке.

— Алло? Кто это?

— Привет, — я, наконец, справился с собственными голосовыми связками.

— Это ты? Куда ты пропал? Где ты?

— Я все там же…

— Где? В городе, полном собак и индейцев?

— Да.

— Как отдыхается?

— Великолепно.

— Узнал что-нибудь о друге?

— Пока нет… Послушай, я хочу тебя спросить кое о чем…

— Спрашивай.

— Только не подумай, что я свихнулся, ладно? Сколько времени я торчу здесь?

— А сам не помнишь?

— Нет.

— Действительно, отдыхается тебе неплохо, — она рассмеялась. — Почти три недели. Я даже начала волноваться… Обещал приехать через десять дней.

Я прижался лбом к прохладной стене. Три недели. Три…

— У вас сейчас день или ночь? — спросил я.

— Ранний вечер… А мы что, в разных поясах разве? Вроде ты не очень далеко…

— Как выяснилось, немного дальше, чем я думал… — пробормотал я.

— Что? Говори громче, тебя плохо слышно.

— Ничего… Как ты?

— Не поверишь. Скучаю по тебе. Даже жалею, что не поехала с тобой.

Было непонятно, шутит она или говорит серьезно. На всякий случай я сказал:

— Не жалей. Тебе не понравилось бы здесь…

— Как ты и говорил, индейцы и собаки?

— Да. И даже больше, чем ты думаешь…

— Я люблю собак.

— Только не таких.

— Откуда ты знаешь?

— Можешь мне поверить… — хмыкнул я.

— Когда ты вернешься?

Я молчал. Что я мог ответить?..

— Эй, где ты?

— Я здесь… Просто думаю, что тебе сказать. Все очень непросто… Похоже, я застрял здесь. Не уверен, что вообще смогу вернуться…

— Что-то случилось?

Как ей рассказать о том, что происходит со мной?

— Долгая история…

Мне вдруг пришло в голову, что можно попросить ее приехать сюда за мной. Приехать на машине. Город можно найти на карте… И это действительно не очень далеко. Она могла бы добраться сюда к утру… К тому утру, которое будет у них…

Но что будет с ней в этом городе?.. А если он и ее поймает в ловушку?

— Послушай, — сказал я. — Вернусь я или нет, не важно. Я звоню тебе, чтобы сказать одну вещь.

— Какую? — по ее тону я понял, что теперь она говорит абсолютно серьезно.

— Я тебя люблю.

Тишина на том конце провода.

— Ты можешь ничего не говорить. Я и сам все понимаю… Просто хотел сказать… Скорее всего, мы больше не увидимся. Я это понял только сегодня. В смысле, то, что я тебя люблю… И вот захотел сказать. Тебя это ни к чему не обязывает, не думай. Просто хотел сказать…

Я повесил трубку, не дожидаясь ее ответа. Сердце билось где-то в горле. Ноги были ватными. Я просто стоял и смотрел в темноту за стеклянными дверями. Она была где-то там…

Из комнатки вышел хозяин. Не глядя на меня, он протер тряпочкой телефон и убрал его обратно под стойку. Потом сел в кресло и взялся за газету.

Мне не оставалось ничего другого, как вернуться в номер.

Глава 10

Три дня я провел, не выходя из номера. Точнее, мне показалось, что прошло три дня. Сколько их было на самом деле, я не знал. Иногда за окном было темно, иногда светло, но свет и тьма менялись хаотично — так, что было не угадать, что ты увидишь, когда в следующий раз откроешь глаза. Я мог лишь отвернуться на мгновение от окна, и там раннее утро сменяла глубокая ночь. Нагнувшись вечером подобрать упавший окурок, я бросал его в мусорное ведро, когда в окно било полуденное солнце.

Все время, которое я не спал и не ел, я проводил с рукописью. Мне было все равно, сведет она меня с ума или нет. Мне хотелось дочитать ее до конца. Чего бы мне это ни стоило.

Время от времени хозяин приносил мне еду, виски и сигареты. Я съедал все, не чувствуя вкуса, потом принимался за виски, даже не поглядев на этикетку… Кажется, очень много курил…

Я перестал умываться и бриться. Спал, не раздеваясь и не разбирая постель. Мне было все равно. Значение имело лишь то, что непрочитанных листов в рукописи оставалось все меньше. А значит, я все ближе подходил к тому, что должно произойти после того, как я переверну последнюю страницу. Что произойдет, я, разумеется, не знал… Но чувствовал это, как чувствуешь приближающуюся грозу…

Об иллюзиях

Бродя по бесчисленным дорогам, однажды вошел Танцующий в большую деревню.

Все жители деревни от мала до велика собрались на центральной площади посмотреть на выступление бродячего цирка.

Акробаты и жонглеры, силачи и шуты были в нем. Но более всех понравился Танцующему фокусник, который заставлял исчезать и вновь появляться словно ниоткуда разные предметы, одним движением освобождался от пут и вытворял еще много всяческих чудес.

Когда представление закончилось и жители деревни неохотно разбрелись по своим домам, Танцующий подошел к фокуснику.

— Если вдруг устану я от своей истины, — сказал Танцующий, — я вступлю в бродячий цирк и стану фокусником.

— Зачем Танцующему бродячий цирк? — удивился фокусник. — Разве так хорошо мое ремесло? Мой заработок зависит от ловкости моих рук и от зоркости глаз публики. Получаю я за выступление гроши, которых мне едва хватает на пищу и одежду. В любой момент меня могут освистать. Труден мой хлеб, Танцующий. Я бы и врагу своему не пожелал такой судьбы!

— Ты не прав. Даже если тебя освищут в одном месте, тебя с радостью примут в другом. Стоит тебе появиться на помосте, все разговоры стихают, и люди, открыв рты и затаив дыхание, ждут очередного чуда от тебя.

Ты торговец иллюзиями. И никогда не умрешь ты с голоду, ибо продаешь самый расхожий товар.

Заблуждения — твое ремесло. Ничто так не любит человек, как заблуждения. Они его хлеб.

И потому тебя освищут, что своей неловкостью разбиваешь ты иллюзию, будто заяц рождается в твоей шапке.

Если хочешь ты сделать человека своим кровным врагом — разбей его иллюзии.

Все может простить человек. Даже если приставишь нож к его горлу и заберешь последнюю одежду, смирится он с этим и простит.

Но если в дружеской беседе за чашей вина ты ненароком заберешь, словно по растерянности, его иллюзию, пусть даже самую крошечную, — станешь ты его врагом до конца дней. Преступником назовет он тебя. И милее ему будет вор, крадущийся в ночи, чем ты, открывший ему глаза.

И если уведешь ты его женщину, не женщину будет оплакивать он, а свою веру в ее целомудрие. И тебя будет ненавидеть не за то, что лежишь с его женщиной, а за то, что больше ему не во что верить. А лучшим лекарством его от отчаяния станет новое заблуждение.

Нет ничего более жестокого и прекрасного, чем иллюзии, которыми живет человек. Они придают смысл его существованию и оправдывают саму жизнь. Они его щит и его убежище. Его надежда и спасение.

Но они же и черная повязка на его глазах. Видит он лишь темноту, но думает, что такой и должна быть жизнь. И строит он в кромешной тьме храмы в своей душе, и радуется им, ибо нет других поводов к радости.

Но хочу я своими танцами разбивать иллюзии. И пусть называют Танцующего разрушителем храмов. Так говорит их слепота.

Не храмы разрушает Танцующий. Но веру в то, что в храмах можно найти спасение.

Главный закон свободного — разбей иллюзии. Охотнику еще неведомо это. Но воин не может жить в грезах. Для этого его дух слишком трезв. Поэтому войной должен идти воин на свои иллюзии. И привыкнуть к чувству потери, ибо оно провозвестник свободы.

Иллюзии — трудный враг. Хитер и изворотлив он. Множество масок у него, и некоторые не отличишь от лица истины. И приходится воину снимать с него маску за маской, как шелуху с луковицы, дабы дойти до самой сути и увидеть его настоящее лицо. Но даже твоя свобода может оказаться лишь иллюзией. И твое мужество может быть лишь заблуждением. А вера в то, что утратил ты все иллюзии, может стать последней твоей иллюзией.

И должны быть открыты глаза у воина. И сто тысяч раз должен он спросить себя: «истина ли это?» — прежде чем поверит и примет ее в своем сердце.

И когда воин говорит «я хочу», должен вскрыть он свою душу острым лезвием, чтобы понять: так хочет он или так хотят его заблуждения?

Бегите от своих иллюзий, воины. Не для вас это теплое мутное варево, дарящее забытье. Чистая вода истины нужна вам, пусть даже от ее холода ломит зубы.

Но если устану я от своей истины, стану я фокусником в бродячем цирке, ибо торгует он иллюзиями, а это самый расхожий товар…

Так танцевал Танцующий фокуснику бродячего цирка.

Все было как во сне, хотя спал ли я на самом деле в эти дни, я не знал. Все перемешалось — Танцующий, прокуренный номер, хозяин с подносом, пустые бутылки из-под виски… Между реальным миром, миром рукописи и миром моих снов были стерты все границы. И в эту мешанину образов и видений вплетались мои воспоминания. Так что я иногда не мог понять, ни где я, ни кто я, ни когда я…

Больше всего пугали сны. Они были настолько яркими, что иногда заслоняли собой даже мир Танцующего…

Я спешил куда-то на черном, как смоль, коне… Я был твердо в этом уверен, но нелепость моего положения заключалась в том, что я не знал, куда спешу и зачем. Дорога уводила меня все дальше и дальше, не обещая ответов на мои вопросы даже в самом конце, хотя и в самом факте существования конца я не был уверен. Но несмотря на это я спешил, уже отчаявшись найти хоть какой-то смысл в этом…

Я не хотел ехать туда. Там, в сумерках, меня поджидало что-то. Жуткое. Неотвратимое и окончательное, как удар кинжалом в горло. В ноздри мне ударил сладковатый удушливый запах смерти. При слабом неверном свете уходящего дня мне показалось, что тяжелые капли дождя, падая на мои руки и темную влажную шею коня, становятся ярко-красными, маслянистыми, и от них исходит запах, который был мне так хорошо знаком…

Впереди, слева от дороги, на суку огромного старого дуба, тихонько раскачивался в петле толстяк в каких-то цветастых лохмотьях и стоптанных сапогах. На голове его красовался необычный колпак, украшенный блестящими звездами. Распухший язык вывалился изо рта, посиневшее лицо было искажено страхом. Веревка так глубоко врезалась в шею, что складки жира почти полностью закрывали ее.

Что это было? Видение, сон, воспоминания о прочитанной когда-то книге? Или предупреждение?..

От таких кошмаров меня спасала рукопись. Хотя, скорее всего, она же их и посылала…

О строителях храмов

Однажды Танцующий и его ученики подошли к высокому холму. На самой вершине холма шло какое-то строительство. Сотни человек без устали сновали туда и сюда, таская тяжелые камни и бревна, словно муравьи. Камнетесы и плотники, каменщики и столяры — все трудились в поте лица.

— Что они делают, Танцующий? — спросили ученики.

— Почему вы спрашиваете меня? Разве видите вы в моих руках камень или топор?

И тогда один из учеников обратился к проходившему мимо человеку. Он тащил на себе большой валун. Лицо его покраснело от натуги, ноги дрожали, по лбу катились крупные капли пота.

— Что ты делаешь? — спросил ученик.

— А ты что, не видишь? Я тащу тяжелый камень, — зло ответил человек и пошел дальше.

Тогда ученик остановил другого человека. Он тоже нес камень. И хоть был камень очень большим и тяжелым, лицо у человека было довольным.

— Что ты делаешь? — опять спросил ученик.

— Я зарабатываю деньги, чтобы прокормить свою семью, — ответил человек и пошел дальше.

И тогда остановил ученик своим вопросом третьего человека. Тот остановился, опустил на землю камень и сказал счастливо улыбаясь:

— Я строю храм!

Повернулся ученик к Танцующему и воскликнул:

— Вот, учитель, три степень осознания своего пути и предназначения!

Танцующий пожал плечами и посмотрел на вершину холма. Долго стоял он так, размышляя о чем-то. И наконец обратился к своим ученикам.

— Да, это три степени осознания своего пути и предназначения. Но есть и четвертая степень. О строящих храмы станцую я вам в этот полуденный час. И пусть пошире будут открыты ваши глаза.

Муравьям уподобляются строящие храмы. Без сна и покоя несут они камни, чтобы возвысить его стены. Труден и почетен труд их. Так думают они. Но не Танцующий.

Разве много доблести в том, чтобы класть новые камни в стены истины, выстраданной кем-то другим? Разве много почета в том, чтобы воздвигать храмы богам, в которых веришь только потому, что верят в них другие? И не искать своей веры и своей истины?

Но таким муравьям нет дела до своей веры и своей истины. Заняты они строительством чужих храмов. Ведь куда легче положить один камень в стену и сказать себе, что сделал полезное дело, чем создать собственных богов и построить для них собственное святилище.

«Я прожил жизнь не зря» — гордо говорит такой муравей, обводя взором десятки храмов, в каждом из которых есть и его камень.

Но что такое один камень в храме, построенном для многих? Не лучше ли было бы из всех этих камней воздвигнуть собственное святилище?

Это выбор свободного. Создает он собственных богов и сам возводит для них храмы. И что ему до муравьиной возни многих?

Вот вам четвертая степень осознания своего пути и предназначения — каждый рожден для своей веры и своей истины. Но не каждый направляет свою волю к своей вере и истине. Так не вставайте в длинную очередь несущих свои камни к зданию чужой веры и истины! Пусть ваше святилище будет всего лишь маленьким шалашом на берегу лесного озера. И пусть живет там бог, которого вы любите всей душой и который любит вас. С ним так хорошо поболтать о вере многих. Пусть там обитает истина, которую вы приручили, как пугливого олененка. А может, она приручила вас? Во всяком случае, любой третий будет вам только помехой. Даже если принесет он хворост для вашего шалаша. И пусть дух ваш находит там отдохновение, а не упивается гордыней.

Бегите от муравьев братья по духу! Ищите место для своего храма.

Так учит Танцующий! И уж если строитель он, то никак не строитель муравейников!

Веселая истина

В жаркий полдень Танцующий ушел в лес и долго бродил там, наслаждаясь прохладной тенью деревьев. И случайно вышел он на небольшую залитую солнцем поляну. Несмотря на зной, он захотел немного отдохнуть на великолепном ковре из цветов и изумрудной травы.

Он лежал и смотрел в голубое небо, пока его не начал одолевать сон. И тут он услышал тихий смех. Посмотрел вокруг Танцующий и увидел, как в нескольких шагах от него гримасничает и кривляется горбун в пестрых одеждах. Он изображал, как Танцующий ходил по лесу, как набрел на прекрасную поляну и как улыбался цветам и солнцу, как лежал, глядя в небо, как начал засыпать. И проделывал все настолько похоже и так комично, что сначала невольно улыбнулся Танцующий, а потом рассмеялся во весь голос.

— Кто ты? — отсмеявшись, спросил он.

— Я шут, — ответил горбун и нахлобучил на голову шутовской колпак. — И не видать мне больше своего колпака, если ты не первый, кто так веселится, увидев, что стал в чьих-то глазах посмешищем! Конечно, смеялись и другие, те, у которых хватало ума не бросать в меня камнями. Но искренности в их смехе было не больше, чем воды в этих самых камнях. Кто ты, умеющий смеяться над собой?

— Сам я называю себя Танцующим.

— В один день мне повезло дважды! — воскликнул шут. — Я удивился и встретился с пророком! Редко выпадает такое везение на мою шутовскую голову! Ведь больше всего я люблю высмеивать пророков и героев. Они дорожат своей репутацией больше, чем своей мудростью и своими подвигами!

— А много ты встречал пророков и героев, шут? — спросил Танцующий.

— Достаточно для того, чтобы понять — лучше держаться подальше от тех и других, если хочешь сохранить то, на что надевается колпак.

— Но ведь любишь ты высмеивать их?

— Потому-то я всего лишь шут, а не пророк!

— А если бы мое сердце знало зависть, я бы сказал: жаль, что я всего лишь пророк, а не шут!

— Признаюсь, — сказал шут, — что удалось тебе огорошить того, кто сам привык огорошивать! Почему же пророк хочет стать шутом?

— Я спою тебе веселую песнь о Танцующем и его истине. Ибо хоть называюсь я Танцующим, потому что легки мои ноги, иногда недостаточно быстры они, чтобы поспеть за моим весельем.

Слушай, шут. И можешь положить эту песнь в свой колпак. Только смотри, как бы тебе не быть околпаченным ею!

Вы говорите, что истина должна быть основательной и крепкой, как каменные идолы, которыми вы любите украшать свои святилища. Но такой груз под силу только вьючному мулу!

Моя же истина хочет быть легким мотыльком, чтобы порхать с цветка на цветок и питаться нектаром любящих и ясных сердец.

Истина моя тонка и легконога. И больше по нраву ей бродить в одиночестве по светлым рощам и берегам прозрачных озер, чем томиться в мрачных храмах.

Своевольна она. И если показалось ей, что уши жаждущего познать ее недостаточно тонки и чутки, с веселым смехом ускользнет она от него. Да еще и покажет на прощание язык.

Шаловлива она. И любит дергать за нос тех, кто больше всего на свете боится остаться с носом.

Почувствовать ее легче, чем понять. А понять легче, чем затвердить наизусть. И уж вовсе невозможно ее запихнуть в книги — выскальзывает она из неуклюжих пальцев писцов. Что ей делать на пожелтевших страницах! Она любит петь и танцевать на светлых лесных полянах и в душах тех, кто понимает толк в музыке.

Любит она плести венки из цветов и возлагать их на головы одиноких, которые слишком тихи для того, чтобы говорить о своем одиночестве. Но не терпит она терновых венцов. Вот что ей по-настоящему противно — чтобы за нее страдали. Утешать страдающих может она, но не будет причиной мук. Радость желает она нести людям. И хочет, чтобы ее называли добрым вестником.

Но мой добрый вестник часто сеет переполох, среди сеятелей и возделывателей чертополоха.

И даже Танцующему грозит она пальчиком, когда он становится слишком задумчив и обращает взор свой к жестким колючкам.

Любит она свет солнца и полночных звезд. И даже светлячки радуют ее. Да и сама она похожа на маленького светлячка. Рад я, что не похожа она на мохнатого паука, в паутине которого бьется столько умов, случайно зашедших полакомиться приторными мыслями.

Нет, поистине, не променял бы я свою истину на какую-нибудь другую. Мне с ней легко и хорошо. От этого и танцы мои легки.

Истина моя подруга и сестра моя, но никак не хозяйка. Сам себе хозяин Танцующий.

И не пророк Танцующий. Он лишь указатель на распутье. Путь он указывает к обители истины своей, где она живет беззаботно и радостно. И пьет родниковую воду из лепестков роз. И наслаждается пением сверчков. И шепчется о чем-то своем с предрассветными звездами.

А тот, кто захочет поговорить с ней по душам, должен еще понравиться ей, ибо не будет она каждому открывать свои тайны.

Так пел Танцующий на поляне, залитой лучами полуденного солнца.

— Хороша твоя истина, Танцующий, — сказал шут. — И пришлась бы она мне по душе, взбреди мне в голову открыть свои уши для истины. Но стар я для новых истин. А уши мои и так заняты важным делом.

— Каким же? — спросил Танцующий.

— Они держат мой колпак! — крикнул шут и покатился со смеху.

— Что ж, каждому свое. Но сдается мне, нашел ты свою истину, шут. И она в твоем колпаке. Не пророк Танцующий, чтобы обращать тебя в свою истину. Сам он время от времени не прочь примерять шутовской колпак. Но хорошим шутом хочет быть он. Ибо шут вытворяет смешные вещи. Но хороший шут делает все вещи смешными.

К радости и веселью стремится мой дух. А кто умеет лучше смеяться и радоваться, чем хороший шут?! Смех делает истину легкой. А радость помогает переварить ее. Поэтому и стремлюсь я к радости и веселью.

А если истина слишком тяжела и слишком серьезна, то оставит ее Танцующий тем, у кого желудок выносливый, как у мула.

На исходе третьего дня я словно вынырнул из глубокого темного омута. На негнущихся ногах я подошел к окну и открыл его настежь. Запах в номере был невыносимый…

Я немного постоял, вдыхая полной грудью свежий прохладный воздух раннего утра. Голова была совершенно ясной, как бывает, когда хорошенько выспишься. Я подумал, что это, возможно, мой последний шанс уцелеть в этой истории. Рукопись дала мне передышку. На минуту ослабила свою хватку. Нужно было этим воспользоваться.

О бегстве я больше не думал. Если не получилось в прошлый раз, не получится и теперь. Это я знал наверняка. Единственное, что можно было попытаться сделать, — предпринять еще одну попытку отыскать старого индейца. Мне очень хотелось схватить его за горло и держать, пока он не скажет, что он сделал со мной и с моим другом. Даже если меня будут ждать все собаки города, я прорвусь к нему…

И поможет мне в этом хозяин.

Подлая тварь! Прикончи сукиного сына!

Я пожалел, что у меня нет никакого оружия. Посмотрел бы я, как у него получится водить меня за нос под дулом пистолета. Ну да ничего… Моим оружием будет отчаяние и знание того, что мне нечего терять. А это может быть пострашнее пистолета.

Я не стал тратить время на душ и переодевание. Сойдет и так. Как был, в грязной донельзя футболке и засаленных джинсах я вышел из номера и начал спускаться по лестнице. В руке я держал пустую бутылку из-под виски, плотно схватив ее за горлышко.

Если мне не суждено выбраться из этого города, то я хочу хотя бы знать, что произошло со мной и кто в этом виновен…

* * *

Увидев равнодушную полусонную физиономию хозяина, я едва сдержался, чтобы не ударить его. Но начинать с этого не следовало…

— Мне нужно найти одного человека, — глухо сказал я, держа бутылку так, чтобы он не смог увидеть ее из-за стойки.

— Ищите, — холодно бросил он и снова уткнулся в газету.

— Вы поможете мне.

— Я в этом не уверен…

— Зато я, черт возьми, уверен! — я сдерживал себя из последних сил.

Он отложил газету и не мигая уставился на меня.

— Чем же я могу вам помочь?

— Отведите меня к нему.

— К кому?

— К одному старому индейцу.

— Здесь старых индейцев едва ли не больше, чем собак.

— Он живет на восточной окраине города. Мне нужно пройти туда. Без всяких штучек, вроде стай чокнутых собак и блужданий по лабиринту вонючих улочек.

— Я могу нарисовать вам план, — он явно издевался.

Да прикончи его, чего ты ждешь?!

— Спасибо, — сказал я. — Но теперь у меня есть собственный план.

Одним прыжком я перемахнул через стойку и оказался рядом с ним. Одной рукой я схватил его за горло, а другой со всей силы саданул бутылкой о стену, так, что осколки стекла разлетелись по всему холлу. В руке у меня осталось горлышко с длинными острыми, как кинжалы, краями. Хозяин даже не успел дернуться.

— Ты отведешь меня к старому индейцу. Иначе этому занюханному отелю потребуется новый хозяин…

Он посмотрел на стекло в моей руке, потом перевел взгляд на меня… И не сказал ни слова.

Чертов упрямец!

— Ты что, не слышишь меня? — я поднес острое, как бритва, стекло к его глазу.

Он даже не моргнул.

Но я не собирался отступать. Я был близок к той черте, за которой человек может сделать все, что угодно. И нисколько не думать о последствиях или моральности своих поступков. Наверное, все это было написано у меня на лице, потому что хозяин прохрипел:

— Хорошо, я отведу вас. Отпустите горло.

И все-таки он оставался совершенно спокоен. Я позавидовал его хладнокровию. Мне бы сейчас оно очень не помешало…

Я разжал пальцы и выпрямился. Меня била нервная дрожь… Он потер горло.

— Однако и хватка у вас, — ледяным тоном сказал он.

— Вы сами довели меня до этого.

— Не уверен… Впрочем, вам сейчас бесполезно что-либо объяснять. Все равно не поверите. Идите за мной. Я отведу вас к вашему индейцу.

Он вышел из-за стойки и направился не к дверям отеля, как я думал, а к лестнице. Я схватил его за руку.

— Вы опять собираетесь меня дурачить?

— Идите за мной, — спокойно сказал он. Мне показалось, что у него голос смертельно уставшего человека.

И мы начали подниматься по лестнице. Хозяин шел впереди, я чуть сзади. Осколок бутылки я не бросил и по-прежнему сжимал его окровавленной рукой — видимо, поранился, когда разбивал бутылку. Маленькие красные пятна на полу отмечали наш путь.

Я понятия не имел, куда мы идем. Не будет же он сдавать номер какому-то голодранцу-индейцу!

Мы поднимались все выше и выше, этаж за этажом. Мне стало жутко. Сколько я ни ходил по этому городу, домов выше трех этажей я не видел. В этом отеле было как раз три этажа… Мы, по моим подсчетам, были уже на пятом… Я понял, что опять реальность ускользает от меня. Разрывается в клочья…

Я шел за хозяином, в новую ловушку, но ничего не мог с этим поделать. С каждым новым лестничным пролетом моя воля слабела. Я даже перестал видеть что-нибудь вокруг себя. Перед моими глазами была только спина хозяина. Все остальное растаяло в каком-то сером тумане…

Усталости я не чувствовал. Ноги сами собой шагали по ступенькам. Тишину нарушало лишь тихое поскрипывание. Оно мне напомнило тот звук на площади… По спине пробежала ледяная струйка пота.

Сколько мы так поднимались, я не знаю. Время измерялось этими скрипами. Скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип…

Наконец, подъем закончился. Мы оказались на небольшой площадке перед закрытой дверью. Хозяин достал из кармана брюк ключ, вставил его в замочную скважину и несколько раз повернул его. Послышался лязг, и дверь медленно открылась. Судя по звукам, не отпирали ее очень давно.

За дверью был длинный полутемный коридор. Такой же, как на этаже, где был мой номер. Выцветшая ковровая дорожка, стены с отставшими кое-где обоями и черные провалы дверных проемов… Только если на моем этаже горели обыкновенные электрические лампы, то этот коридор освещался непонятно чем. Во всяком случае, никакого источника света я не увидел, хотя было довольно светло. По крайней мере, хозяина, идущего в трех шагах от меня, я видел четко.

Мы дошли до конца коридора. Он заканчивался небольшой дверью, такой же, как та, в которую мы вошли. И опять послышалось позвякивание связки ключей, лязг замка и скрип петель. За дверью был еще один коридор… Я начал думать, что нечто странное происходит со временем. Что его иногда заедает, как заезженную пластинку. И на самом деле в отеле было не так уж много этажей. Просто мы поднимались на один этаж, время делало скачок назад, и мы снова оказывались внизу. Та же история и с коридорами… То есть, образно говоря, нам удалось дважды войти в одну и ту же реку.

А может, что-то неладное происходило не со временем, а с пространством? Оно причудливо искривилось. Так, что крошечный с виду отель вдруг разросся до огромных размеров, протянув свои коридоры и лестницы в другое измерение…

Так я думал, пока мы с хозяином шли бесконечными коридорами, не отличимыми один от другого. Почему-то спрашивать его об этих странных играх пространства-времени я не хотел. Он вообще перестал восприниматься мной, как человек. Это было нечто. Посредник между отелем и мной, проводник воли города… Все, что угодно, только не обычный человек, каким он казался мне раньше. Мне вдруг пришла в голову мысль, что, когда он повернется ко мне, на месте его лица я увижу что-то ужасное, недоступное моему пониманию… Мне стало страшно.

И этот страх привел меня в чувство. Я ощутил боль в порезанной руке, почувствовал, что ноги налились свинцовой тяжестью, а сердце колотится так, что вот-вот сломает ребра…

И тут мы остановились. Напротив одной из боковых дверей коридора. Хозяин тихонько постучал. Долгое время не было слышно ничего. Потом чей-то голос произнес несколько коротких фраз на незнакомом мне языке. Похоже, здесь только хозяин отеля говорит по-испански… Хозяин что-то ответил и толкнул дверь.

За ней была тьма. Не темнота, а именно тьма. Без начала и конца, без границ… Она звала к себе, и сопротивляться этому зову было невозможно.

Похоже, это и есть смерть…

Хозяин отеля шагнул вперед, сделав знак следовать за ним, и растворился во мраке. Я безвольно двинулся за ним. Дверь за мной захлопнулась с таким звуком, словно обрушился камнепад.

* * *

Я не знал, иду ли я, плыву, лечу… и двигаюсь ли вообще. Я был совершенно один в этой тьме. Хозяин пропал. А может, он был рядом, просто я не видел его. Как не видел собственного тела. Я словно растворился в этом мраке. Осталась лишь искорка моего сознания. И она могла угаснуть в любой момент.

И тут я увидел огонек. Он постепенно увеличивался, и я понял, что источник света приближается. Вот только я приближался к нему или он ко мне?..

Оказалось, что я.

Свет исходил от простого костра. Рядом сидел человек, протянув руки к огню. Красные отблески плясали на его лице. Я узнал того старого индейца. Вне всяких сомнений, это был он. Только теперь на нем были надеты не простая рубашка и штаны цвета хаки, а какие-то бесформенные лохмотья, в которые он зябко кутался. Я вдруг заметил, что и сам здорово замерз. Холод пробирал до самых костей, руки окоченели, от дыхания шел пар…

Я вступил в освещенный круг. Мне было страшно подходить к этому индейцу. Было что-то жуткое в выражении его лица. Но холод был сильнее. Я подошел к костру, сел рядом и протянул руки к огню так, что пламя почти касалось их.

Индеец не проронил ни слова. Похоже, он вообще не замечал меня. Треск костра был единственным звуком, который нарушал тишину, окутавшую нас с индейцем.

Я сидел, понемногу согревался и… Абсолютно не представлял, что мне делать дальше. Хозяин исчез, индеец никак не реагировал на мое появление, что говорить, я не знал… Не знал даже, услышит ли он мои слова. Глупое положение. Очень глупое… И самое интересное — я даже не представлял, как мне выбраться отсюда. Какие могут быть направления и ориентиры во тьме?..

Я чувствовал, думал и двигался совершенно нормально. Мысли не путались. Картинка перед глазами не менялась… Это не было похоже на сон. И несмотря на необычность происходящего, я был почти уверен, что все это происходит на самом деле. Впрочем, напомнил я себе, тогда, в сумерках на площади, все тоже казалось абсолютно реальным. Никаких признаков сна или галлюцинаций… Но поверить потом, что все это было на самом деле, я так и не смог.

Однако нужно было что-то делать. Мне вовсе не хотелось просидеть здесь целую вечность.

И я тихо покашлял. Это покашливание показалось настолько неуместным здесь, что я не удержался и хихикнул. На индейца ни мое покашливание, ни мой смешок не произвели никакого впечатления. Может, за год он ослеп и оглох?..

— Вы меня видите? — спросил я, и сам испугался звука собственного голоса. Впечатление было такое, будто я изо всех сил кричал в рупор, стоя в глубоком ущелье. Гулкое эхо несколько раз повторило мои слова…

Индеец недовольно посмотрел на меня и кивнул.

Отлично. Он меня видел и слышал. Но почему же он так странно себя ведет? И хотя куда более странным было то, что я сижу у костра со старым индейцем, а за пределами правильного круга, освещенного ярким огнем, царит ледяная тьма (причем и тьма, и костер, и индеец по идее находятся в отеле, за пределы которого я не выходил) — так вот, хотя все это было невозможным с точки зрения здравого смысла, меня больше занимало поведение старика. Я снова глупо хохотнул. Смешок получился нервным и жалким. В животе начались какие-то спазмы. Я понял, что если не займу сейчас себя и свои мысли чем-нибудь простым и обыденным, меня захлестнет паника…

И я начал говорить. Но первое же слово, произнесенное мной, прогрохотало так, что мне захотелось зажать уши. Индеец беспокойно заерзал на своем месте. Я понизил голос до шепота.

— Вы меня помните? Я приходил к вам со своим другом… Это было год назад. Я еще много пил. И вы…

Индеец кивнул. Разговорчивым его нельзя было назвать.

— Я искал вас, — продолжил я. — Специально приехал в этот город, чтобы поговорить с вами. О моем друге… Но собаки не пускали меня. И город не пускал. Странно. Я искал вас в городе. А вы, оказывается, были в этом отеле… Или это не отель? То есть уже не отель? — я нес чушь, но не мог остановиться.

Слова сами вылетали из моего рта, и этот поток было не остановить. Я знал, что этот шепот — единственное, что не дает мне впасть в истерику. Поэтому я говорил и говорил, перескакивая с одного на другое, путаясь, сбиваясь и снова находя потерянную мысль, по десять раз возвращаясь к одному и тому же… Рассказал о смерти друга, о собаках. О рукописи и ее власти надо мной, о подозрительном хозяине, о своей девушке и о повешенном на площади… Я болтал, чувствуя, что спазмы поднялись выше и теперь все внутренности тяжело пульсируют в такт биению сердца. Наконец индеец прервал меня, подняв руку. Я замолк на полуслове. Снова навалилась тишина.

— Что ты хочешь? — так же шепотом спросил индеец.

У него был чудовищный акцент. Я с трудом разобрал его слова.

И задумался… А чего я действительно хочу? Что я ожидал услышать от него? Признание в убийстве? Совет, как сбежать из этого города? Слова утешения?.. Наверное, все вместе. Но я не был уверен, что он ответит на все мои вопросы. Как-то совершенно стерлось из памяти, что я хотел схватить его за горло и вырвать у него признание. Вся злость ушла… Здесь она только помешала бы мне. А может, послужила бы причиной моей смерти.

— Я хочу понять, — прошептал я. — Понять все, что со мной случилось. Почему так вышло? Как это прекратить?

— Ответ в книге.

— В какой? В рукописи? Но я ничего не могу понять… Какое отношение она имеет ко мне?

— Дойди до конца.

— Но…

— Дойди до конца, если не хочешь плясать в петле.

— Что вы хотите сказать, — я похолодел.

— Дойди до конца. Читай.

Я вдруг понял, что держу в руках серую папку. Как она здесь оказалась, не представляю. Выходя из номера, я взял лишь бутылку. Пустую бутылку… потом разбил ее. Порезался… Я посмотрел на руку, порез был на месте. Но осколок бутылки куда-то пропал. Вместо него я сжимал рукопись.

Как сомнамбула я открыл ее и начал читать, не обращая внимания на сидящего передо мной индейца.

Предсказание

Семь лет прошло с тех пор, как Танцующий спустился к людям во второй раз. Все эти годы провел он в бесконечных странствиях. Пересекал он моря и пустыни, горные хребты и дремучие леса. От города к городу, от деревни к деревне ходил он и танцевал людям свою истину. И не знали его ноги усталости.

Многие стали его учениками и последователями. Еще больше было тех, кто осмеивал и хаял его. Но невозмутим оставался дух Танцующего. С радостью принимал он добрые слова и с улыбкой слушал проклятия, которые кричали ему вслед.

На исходе седьмого года понял Танцующий, что пора возвращаться туда, откуда начал он свой танец в мире людей, — в город по имени Печальная собака.

И в день, когда решил он отправиться в путь, подошла к нему на улице старуха в темных одеждах.

— Много слышала я про Танцующего, — сказала она. — Наконец-то вижу я того, кого называют возмутителем покоя.

— Не знаю, удача это твоя или невезение.

— Ни то ни другое, Танцующий. Это судьба.

— Твоя или моя?

— Одно без другого не бывает. Все связано. Нам лишь нужно понять, для чего был завязан этот узел.

— И как ты думаешь, для чего? — с улыбкой спросил Танцующий. — Только думай быстрее, женщина, потому что спешу я в город по имени Печальная собака.

— Тебя там кто-то ждет?

— Каждого из нас кто-то где-то ждет. Правда, редко можно знать, где и кто… Но встреча расставит все по своим местам… Так что, женщина, поняла ты, для чего был завязан узел нашей встречи?

— Нет, Танцующий. Мне от тебя ничего не нужно. Да и тебе от меня тоже. Но не просто так встречаются посреди дня пророк и старуха в темных одеждах.

Старуха задумчиво посмотрела на Танцующего.

— Знаешь, — сказала она вдруг, — давай я погадаю тебе. Может, для того мы и повстречались?

— Я не верю гаданиям, женщина. Слишком часто ясновидцы и предсказатели всех мастей в ответ на стук в их дверь спрашивают: «Кто там?».

— Но можешь ты потешить старуху? Дай свою ладонь, пророк.

Она взяла руку Танцующего и долго рассматривала переплетение линий на его ладони.

— Ну и что ты там увидела, женщина? — с улыбкой спросил Танцующий. — Уж не ждет ли меня моя дюжина верблюдов?

— Лучше бы я увидела дюжину верблюдов, — мрачно изрекла старуха и отпустила руку Танцующего. — Петлю увидела я, пророк. Станет для тебя город по имени Печальная собака самым печальным местом в этом мире.

На мгновение набежала тень на лицо Танцующего. Словно облако закрыло солнце. Но, немного помолчав, улыбнулся он снова и сказал:

— Что ж, зато окажу я услугу этому городу. Надолго запомнят люди город по имени Печальная собака, где Танцующий станцевал последний раз в петле.

— Почему ты шутишь со смертью? Тебе неведом страх? Или, может быть, боги подарили тебе бессмертие?

— Нет, женщина. У меня есть свой бог, но он умрет вместе со мной. Как он мог подарить мне то, чем не обладает сам? И страх знаком мне. Пеньковая веревка — самое мерзкое, что придумали люди после того, как выдумали судейство. Но что я могу поделать?

— Не иди в этот город. Судьбу изменить очень просто, пророк. Один маленький шаг в сторону уведет тебя на совсем другую дорогу. Сделай этот шаг, Танцующий. Что один шаг для того, кто всю жизнь кружился в танце? Сделай шаг, пророк.

— Человек и его судьба — единое целое. И изменить то, что предначертано, — значит стать другим человеком. Танцующего, которого называют возмутителем покоя, ждет смерть в городе по имени Печальная собака. Пусть так. Но если не пойдет он в этот город навстречу своей гибели, перестанет он быть Танцующим. Станет он кем-то иным. И кто знает, не превратится ли он в чудовище?..

— Лучше быть живым чудовищем, чем мертвым пророком.

— Так говорит твоя истина. Моя учит, что лучше быть самим собой. Пускай даже в петле.

— Жаль, Танцующий. Не в добрый час встретил ты старуху в темных одеждах. Но все-таки мы поняли, для чего был завязан узелок этой встречи.

— Прощай, женщина. И если сможешь, расскажи внукам своим о городе по имени Печальная собака. И о том, что слишком любят там пеньковые веревки.

С этими словами повернулся Танцующий и пошел навстречу своей петле.

О победе и поражении

Путь в город по имени Печальная собака лежал через море. Дни и ночи проводил Танцующий на палубе большого корабля. Не хотел он ни пить, ни спать. С каждым взмахом длинных весел приближалось его последнее испытание. Хотел он быть готовым к нему. И так говорил в сердце своем:

Даже звезды гаснут. А ты, Танцующий, даже не палец, указывающий на звезды. Почему же ты не можешь прогнать из сердца печаль? Страх и сомнения кусают тебя? И спать не дают их блошиные укусы?

В чем же сомневаешься ты? Уж не между ли победой и поражением мечется дух твой, как собака, потерявшая хозяина? Поистине, еще немного, и будешь ты, поджав хвост, ластиться к тем, кто кинет тебе жирный кусок утешения.

Но видел ли ты когда-нибудь победу или поражение? Повергающий и поверженный — разве не две стороны одной монеты? Вернее, одна сторона двух монет? Так стань третьей стороной!

Что есть поражение? Может быть, это: загнать насмерть свой дух, стремясь успеть за ускользающей истиной? Или: наклониться к источнику, чтобы утолить жажду любви и разглядеть в своем отражении звериный оскал похотливца? Или: пасть от руки героя, спасающего мир от тебя? Но если любишь ты этот мир?! А может, это: встретить свою смерть в самом конце своей жизни?

И как узнать победу? Что это? Одолеть дракона, чтобы занять его место в мрачной пещере? Или стать самому вместилищем драконов, отвергая из-за гордости руку помощи? А может это: вызреть, питаясь соками земли и быть сорванным рукой голодного, не дожидаясь, пока червоточина разъест изнутри твою сочную мякоть?

Нет ни побед, ни поражений. Есть только путь и тот, кто по этому пути идет. И каждый один на своем пути. Так кто же может повергнуть тебя? Только ты сам. Но чьей это будет победой и чьим поражением?

Будь третьей стороной монеты, Танцующий. Стань сорванным плодом…

Так говорил Танцующий в сердце своем, пока корабль нес его по волнам к городу по имени Печальная собака.

Я сидел в номере. В продавленном кресле… Не было никакого костра, не было тьмы вокруг и не было индейца… Ничего. Я тихо застонал.

Глава 11

«Нет ни побед, ни поражений. Есть только путь и тот, кто по этому пути идет»… Я снова и снова перечитывал эту строчку. Странным образом она меня успокоила. Может, пребывание в этом городе и есть часть моего пути? И я должен пройти до конца?.. И вовсе не важно, что будет в конце этого пути. Главное — я прошел. И все остальное теряет смысл…

* * *

Я боялся выходить из номера. Боялся даже подходить к окну… Рукопись заканчивалась, осталось совсем немного страниц, а значит, вот-вот должно было что-то произойти. Хорошего я не ждал.

Несколько раз кто-то стучал в мою дверь. Я спрашивал: «Кто?», но мне не отвечали. Не знаю, может, это был хозяин. Может, еще кто-то. Я не хотел рисковать. На всякий случай, я забаррикадировал шкафом дверь. Вряд ли это поможет, но все же так мне было спокойнее.

У меня не было еды, но с этим приходилось мириться. По моим расчетам, закончить чтение я должен был совсем скоро. До этого времени с голоду я не умру. Хуже было то, что в номере не осталось ни капли виски. Мне бы сейчас не помешала бутылка-другая. Слишком уж были расшатаны нервы. Я вздрагивал от малейшего шороха. Но обратиться к хозяину меня не заставило бы сейчас ничто. Неизвестно, что он еще может выкинуть…

Кто же он такой? Почему, стоит к нему обратиться за помощью, я тут же оказываюсь в иной реальности? Если, конечно, эта иная реальность не только в моем сознании. Может, это сам дух отеля? Или всего города… Города призраков. Города псов…

Я строил предположения одно фантастичнее другого. Это единственное, что мне оставалось делать… Но ни одно из них не могло объяснить того, что со мной происходит. Только при одном варианте все сходилось — если допустить, что я и в самом деле просто сошел с ума.

Но ведь так вдруг с ума не сходят. Я всегда был абсолютно нормален, никаких проблем с психикой. Никаких намеков, даже самых слабых, на отклонения… Не могла же только смерть друга сделать меня психически больным. Не могла… Но это было бы единственным исчерпывающим объяснением всему. И я все больше и больше начинал этому верить.

Самое ужасное было в том, что я ничего не мог предпринять.

* * *

Как бы то ни было, мир сошел с ума или я сам, выход я видел только в том, чтобы идти туда, куда меня ведут. Я пытался вырваться, пытался сыграть в свою игру, но каждый раз он, она, оно или они… Словом, это нечто оказывалось сильнее. Да что там сильнее! У меня не было ни единого шанса. Со мной играли, как опытный матадор играет с быком-однолеткой.

Но что это за игра? Кто мой противник? Каковы правила? Каков выигрыш?.. Этого я не знал, что давало противной стороне дополнительное преимущество. Хотя у них и без этого хоть отбавляй…

Все, что мне оставалось, — читать. Читать и пытаться понять, как моя жизнь связана с этой рукописью. Вполне может быть, что я так ничего и не пойму. Но это мой единственный шанс. Пока я не переверну последнюю страницу, из города меня не выпустят. Впрочем, меня могут не выпустить, даже если я узнаю, чем там кончилось дело. А может, тогда я и сам не захочу уезжать отсюда…

И я читал. Читал, стараясь загнать поглубже свой страх. Читал, не обращая внимания на резь в глазах и острый голод. Я постепенно растворялся в рукописи. Все мои мысли и ощущения словно принадлежали другому человеку. Так бывает, если покурить травки, когда сильно болит зуб, — боль не проходит, но тебе на нее наплевать, будто зуб болит у другого… Примерно то же, только во много раз сильнее, происходило сейчас со мной.

И из головы у меня не шли слова старого индейца: «Дойди до конца, если не хочешь плясать в петле»… Я не хотел.

О пророках

Едва сошел на берег Танцующий, окружили его со всех сторон его ученики, которые ждали его семь долгих лет.

И радовалось сердце Танцующего, когда смотрел он в глаза своим ученикам. Непреклонную волю видел он в них и несгибаемое мужество. И у каждого в глазах были его собственный бог и собственная истина. И у каждого в глазах отражалось право говорить «я хочу».

И так обратился к своим верным ученикам Танцующий.

— Львов вижу я перед собой. И будь у Танцующего душа зайца, порадовался бы я быстроте своих ног! Непреклонны были вы на пути к свободе. И пусть столь же непреклонной будет теперь ваша свобода. Завоевали вы право говорить «нет» даже своему долгу. И об это «нет» разбивался сам мир.

Охотник разрушает себя. Воин разрушает мир. Но пришло время созидать.

Настал час третьего превращения духа. Теперь должен он вырасти из воина в пророка.

Это самое трудное превращение. Но любите вы все самое трудное.

К чему еще быть пророком? — вопрошают ваши сердца. Разве недостаточно того, что нами завоевано право следовать своей воле? И разве мало нам самой воли? — так спрашивают глаза ваши.

Так танцую я: всего лишь завоевали вы право подойти к скрижалям. Теперь нужно еще высечь на них свою волю.

Вернуться к началу начал, к истоку всех истоков и оттуда начать создавать свой мир — вот воля пророка, которую выбивает он на скрижалях. И пусть это отныне станет вашей волей.

Там, на берегу седого океана, среди неприступных утесов найдете вы каменные плиты и выбьете на них свои руны.

Не создавать своих богов, а самому стать богом — вот отныне ваша цель. И стать таким богом, которого может вынести только ваш дух.

Ребенку должен уподобиться пророк. Ребенок — это новое начинание, чистота и невинность. Через познание создает он свой мир и утверждает его. Ребенок — только утверждение, братья мои по вере. Пусть каждый из вас станет еще ребенком и утверждением.

Охотник может убить из засады льва. Охотник сразит его в открытом бою. Но ребенок, братья мои, положит руку на густую гриву, и лев будет мурлыкать, как котенок. И пойдет он туда, куда поведет его воля ребенка. Ибо чиста эта воля. Нет в ней тяжелого и мрачного «ты должен». Нет в ней жестокого «я хочу». Самого «я» не знает воля ребенка. Весь этот новый мир вмещает она в себя. И равны становятся все вещи этого мира…

Ступайте, братья мои по истине. Больше не нужен вам Танцующий. Выполнил он свое предназначение. И опустел, наконец, кувшин его.

Сами вы вскоре станете Танцующими. И пусть волей вашей будет созидание нового мира в себе.

А меня ждут в городе по имени Печальная собака. Уже слышу я стук молотков. Уже вижу, как завязывают узел на пеньковой веревке. Не хочу лишать я плотников и палачей оправдания их существования.

О времени я теперь судил только по отросшей щетине. Хоть какой-то ориентир… Голод притупился. Страх — нет… Особенно пугало то, что кто-то время от времени начинает ломиться в мою дверь.

Когда такое случалось, я замирал, боясь не то что шевелиться, даже дышать. Я знал, что это глупо, — тот, кто стоял по ту сторону двери, прекрасно знал, что я в номере. Но поделать с собой я ничего не мог. Я уподоблялся ребенку, который, закрывая глаза ладошками, считает, что удачно спрятался…

Тот, кто не сидел в обшарпанном номере старого отеля, в городе, где творятся необъяснимые и жуткие вещи, и не слышал тяжелого мрачного стука в свою дверь, никогда не поймет, что такое настоящий страх. Воображение услужливо рисовало картины одну страшнее другой. Мне виделся мой мертвый друг с петлей на шее, хозяин отеля, у которого вместо лица — черный провал в бездну, старый индеец с веревкой в руке. Я представлял людей с песьими головами, громадных собак с горящими глазами, ходящих на задних лапах… Человеческое воображение — непостижимая вещь. Откуда, из каких закоулков сознания выплывают эти чудовищные образы? Кто даст ответ?

Я не пытался бороться с этими кошмарами. Я даже боялся подумать об этом… Мужества хватало лишь сидеть оцепенев и шептать побелевшими губами наспех сочиненные молитвы. Но и это удавалось все с большим трудом. Всему есть предел. Всему. Я думал, что скоро настанет момент, когда я попытаюсь убежать от своего страха, прыгнув в окно. Может, именно на это и рассчитывает тот, кто громко и размеренно стучит в мою дверь? А потом пытается выбить ее…

* * *

Но однажды я все же подошел к шкафу, который закрывал дверь, и отодвинул его. Наверное, я устал бояться… Действительно, предел есть всему. Но что будет за ним, угадать нельзя. Я должен был окончательно сойти с ума. Но вместо этого почувствовал, что больше не боюсь. Говорят, что выдержать пытку помогает довольно простая штука — нужно желать себе еще большей боли. Так «пережигается» нерв… И человек ничего не чувствует. То есть чувствует, но это уже не его тело… Что-то подобное произошло и со мной. Мой страх сгорел. Он дошел до высшей точки, когда я просто сидел в кресле и тихонько скулил, как щенок… И вдруг страх умер, оставив вместо себя лишь гнетущую пустоту. Не храбрость. Не мужество. Не готовность драться за свою жизнь… Всего лишь пустоту… Вот тогда я встал и подошел к двери.

И открыл ее.

Резко, одним сильным рывком распахнул ее, чтобы застать врасплох того, кто стоит за ней.

Я ожидал увидеть что-то такое, от чего мои волосы встанут дыбом, а ноги прирастут к полу. Я приготовился к самому большому испытанию в своей жизни и наполовину был уверен в том, что оно будет последним. Я собрал остатки мужества, чтобы достойно принять то, что мне приготовил этот проклятый город…

И… Словно с разбегу влетел в стену.

За дверью стояла девочка лет семи. В длинном глухом платьице и стоптанных туфлях. Черные волосы были аккуратно зачесаны назад и схвачены сзади ремешком.

Я не верил своим глазам. Откуда здесь, в этом отеле, в этом городе маленькая девочка? Я не видел здесь никого моложе сорока лет… И как эта кроха может с такой силой ломиться дверь?.. Или это опять галлюцинация?

На всякий случай, я ущипнул себя за руку. Больно. Выглянул в коридор — проверить, не стоит ли кто за дверью — никого. Снова перевел взгляд на девочку — обычная девочка. Одета мрачновато для своего возраста, но в целом…

Она стояла, разглядывая носки своих туфель. И молчала. Я тоже молчал, лихорадочно соображая, как поступить в этой ситуации. С детьми я не умел ладить…

Пауза затягивалась. Я вдруг почувствовал, что ко мне возвращается страх. Необъяснимы, иррациональный… Не может здесь быть никакой девочки! Не может, и все! Но если это не ребенок, то кто? Какое чудовище приняло обличье девочки и пришло ко мне?

Напряжение росло. Я попытался что-то сказать, но мое горло словно сжали стальной ладонью, и из него вырвался лишь жалкий писк. От девочки исходила угроза. И это было настолько дико и противоестественно, что я начал думать, что это просто сон. Очередной кошмарный сон… Но тут же вспомнилась боль в руке, когда я ущипнул себя. Нет. Если это и сон, то настолько реалистичный, что я просто могу умереть от разрыва сердца, не просыпаясь.

И вот, когда мне начало казаться, что сам воздух звенит от напряжения, как туго натянутая струна, ко мне вернулся дар речи.

— Кто ты? Что тебе нужно? — выдавил я из себя.

Девочка ничего не ответила. Даже не пошевелилась. Ее неподвижность пугала меня больше, чем стая бродячих собак на улице.

— Что ты здесь делаешь? Где твои родители? — спросил я, из последних сил цепляясь за мысль, что, может быть, я слишком сгущаю краски, и в отель на самом деле вселилась какая-нибудь семья…

И тут девочка начала поднимать голову. Медленно-медленно, как в покадровом воспроизведении кинопленки. Мир перестал существовать для меня. Не было полутемного коридора, не было вытертой ковровой дорожки и черных провалов дверей. Пропало все. Остался только детский затылок с хвостиком волос… Я с ужасом смотрел, как напрягаются мышцы ее тонкой шейки, и мог сосчитать все позвонки на ней…

Девочка подняла голову и посмотрела мне прямо в лицо. Я не сумел сдержать крик. У нее были темно-желтые собачьи глаза. С минуту она смотрела на меня, оцепеневшего, готового вот-вот упасть в обморок, а потом открыла рот и тонким детским голоском произнесла всего три слова:

— Спляши в петле.

Мне показалось, что стены отеля обрушились на мою голову.

* * *

После того, как я очнулся, у меня едва хватило сил снова завалить мебелью дверь и доползти до кровати. Потом я снова потерял сознание… Или уснул. А проснулся больным…

Меня лихорадило. Голова разламывалась от боли. И не только голова. Все тело болело, будто по мне проехал каток. Ныли каждая косточка, каждая мышца, до кожи было страшно дотрагиваться. Знобило так, что хотелось нырнуть в кипяток…

Я лежал на кровати одетым. Футболка насквозь промокла от пота. Подушка была влажной, простыня сбилась в мерзкую серую кучу. В комнате стоял полумрак. И единственным звуком, нарушавшим тишину, был стук моих собственных зубов.

Так плохо мне еще никогда не было. Я свернулся калачиком и натянул на себя поднятое с пола покрывало. Наверное, нужно было встать и надеть все то, что у меня с собой было, чтобы хоть как-то согреться. Но слезть с кровати я был не в силах. Даже соображать было тяжело. Мысли текли медленно, как кисель.

Я закрыл глаза и попытался немного расслабиться. Единственным доступным лекарством сейчас был бы сон. Но страшная головная боль уснуть не давала. Я попытался устроиться поудобнее, но малейшее движение сопровождалось новой вспышкой боли и приступом тошноты. Пришлось замереть… Замереть и терпеливо ждать, когда придет спасительное забытье.

Но оно не приходило. Секунды складывались в минуты, минуты — в часы… Вернее, мне казалось, в часы, потому что время тоже стало напоминать густой кисель. Оно медленно и тягуче текло мимо меня. А я по-прежнему чувствовал каждую клеточку своего тела, кричащую от боли. Но теперь к этому добавилась жажда. Пить хотелось смертельно. Я потерял слишком много жидкости. Но ванная была для меня недосягаема, как Луна… Несколько раз я, забывшись, слабым голосом позвал кого-то на помощь. Сейчас я был бы рад видеть и хозяина. Но услышать меня он, естественно, не мог. И ответом мне была лишь мертвая тишина.

Делать было нечего, нужно было как-то встать с постели и дойти до воды. Но едва я попытался сесть на постели, кровать сделала кульбит, и я снова рухнул вниз лицом, едва сдержав тошноту.

Так повторилось несколько раз. Я собирался с силами, пытался встать и тут же валился обратно, как мешок с фасолью. Мне хотелось плакать от боли, жажды и больше всего — от собственного бессилия.

Наконец я смог сползти с кровати. Именно сползти и растянуться на полу. Так я отдыхал несколько минут, прежде чем двинулся дальше. Отдышавшись и переждав приступ тошноты и головной боли, я пополз в ванную. Каждый дюйм пути давался мне с таким трудом, будто я тащил на себе слона. Руки были налиты свинцом, перед глазами плыли круги. Раз я кажется даже потерял сознание, но ненадолго. Просто на мгновение провалился в темноту…

В ванной я кое-как встал на колени и дотянулся до крана. Ударила струя ржавой, вонючей воды. Я жадно припал к ней ртом. Сейчас эта вода казалась мне вкуснее Four Roses десятилетней выдержки. Я пил и не мог напиться. На мгновение даже боль отступила.

Но стоило мне оторваться от воды, как накатила тошнота, и меня вырвало прямо в ванну. Блевать такой водой — удовольствие гораздо ниже среднего. Задыхаясь и отплевываясь, я без сил рухнул на холодный пол. Желудок так и норовил вывернуться наизнанку…

Тем не менее, я снова поднялся и сделал еще несколько глотков. А потом отправился в обратный путь. Он показался мне еще длиннее. На кровать я забрался лишь с пятой попытки. Лег и закрыл глаза. В ушах стоял звон. Тело сотрясала крупная дрожь… Я умирал. В этом не было никаких сомнений.

* * *

Но прошла ночь, день и еще ночь, а я был жив. Правда, жар не спадал. Зато немного утихла головная боль. Теперь у меня было такое ощущение, что мозг вынули. А вместо него залили ртуть… Я едва мог оторвать голову от подушки. Меня всего трясло. То было жарко, будто я лежал в пустыне на самом солнцепеке, то бросало в холод, и я никак не мог согреться, хотя в номере стояла страшная духота.

Время от времени я ползал в ванную, пил грязную воду, потом кое-как забирался в постель и проваливался в тяжелый, без сновидений сон. Иногда сил доползти до воды не находилось, и я просто лежал на грязной скомканной постели, тупо глядя в стену, чувствуя, как шершавый язык царапает небо… Иногда меня мучительно рвало прямо на пол. Но выходила из меня либо вода, либо совсем немного желчи. Я слишком долго ничего не ел…

В дверь больше никто не стучал. Хозяин тоже не появлялся, хотя я провел в номере уже не один день. В отеле стояла мертвая тишина. Не было слышно даже обычных для старого здания скрипов и шорохов. Хотя, может быть, у меня случилось что-то со слухом, потому что такая же тишина была и за окном.

Я уже не знал, что лучше — умереть сейчас или промучиться так еще день-другой. Смерть казалась избавлением от всего… Единственным моим спасением было то, что я полностью потерял способность мыслить. Я превратился в животное, живущее инстинктами. Что бы я ни делал, моими действиями руководили не воля и разум, а слепое чутье. Наверное, если бы я мог нормально думать, то нашел бы способ покончить с собой. Потому что иного выхода у меня не было.

К концу второго дня болезни я ослаб настолько, что с трудом мог дотянуться пересохшими потрескавшимися губами до струи из-под крана, а кровать казалась неприступной, как Орисаба… Я понял, что следующий день мне не пережить. Осталась только одна ночь. Последняя. Мне хотелось, чтобы жар прекратился, и хоть немного прояснилось в голове. Тогда я смогу умереть как человек, а не как загнанный зверь…

Ближе к вечеру из-за высокой температуры у меня начались галлюцинации.

Сначала появились собаки. Много собак. Они как-то ухитрились открыть дверь и пролезь через баррикаду из мебели в номер. Псы бродили по комнате, забирались ко мне на кровать и ложились в ногах, пробовали стянуть меня с постели, ухватив джинсы зубами… Я пытался кричать на них, но из горла вырывался лишь хрип. Меня пугали их желтые клыки и горящие глаза. Запах душил и сводил с ума. Собаками пропахло все, одежда, постель, стены — даже от моего тела исходил запах собачьей шерсти.

Собак становилось все больше и больше. Теперь они забирались в окно, вылезали из-под кровати, а из ванной серые спины текли нескончаемой рекой. Кто-то из них оставался в номере, но большинство разбрелось по отелю. Я каким-то образом видел, что весь отель кишит псами. Их здесь были десятки, если не сотни…

Потом пришла девочка. Она бесшумно вплыла в комнату, глядя прямо перед собой. С ее появлением собаки стали вести себя скромнее. Никто не лез ко мне на кровать, никто не норовил ткнуться холодным мокрым носом мне в лицо или лизнуть руку. Девочка вышла на середину комнаты и села, подобрав ноги под себя. Собаки сгрудились вокруг нее, словно она была их хозяйкой. Рядом с ней уселся самый крупный пес. Его голова на добрый десяток дюймов возвышалась над макушкой сидящей девочки.

Мне было страшно смотреть на нее. Я хорошо помнил ее взгляд… И еще лучше ее слова. Но сейчас она молчала, вперив в меня свои янтарные круглые глазищи. И у меня не было сил ни отвернуться, ни закрыть глаза. Они притягивали и пугали одновременно. Так смотришь вниз с большой высоты…

Это продолжалось невыносимо долго. Промелькнула мысль, что эти глаза — последнее, что мне суждено увидеть в этой жизни. Но девочка вдруг неторопливо поднялась и подошла к стоящему возле моей кровати стулу. Деловито выдвинула его на середину комнаты, заставив собак раздаться в стороны, и забралась на него. Я не сразу понял, что она хочет сделать. Но когда в ее ручках невесть откуда появилась веревка с петлей на конце, до меня стал доходить смысл ее действий. Девочка встала на цыпочки и потянулась к потолочной балке. Руки и ноги стали медленно удлиняться, расти, очертания тела неуловимо изменились, и я вдруг увидел, что на стуле стоит старый индеец в своих лохмотьях. Он перекинул свободный конец веревки через балку, завязал плотный узел и легко спрыгнул со стула. Постоял несколько секунд, любуясь своей работой, а потом как-то странно, боком вышел из номера… Следом за ним исчезли собаки. Я снова остался один. Мой взгляд был прикован к петле…

* * *

Всю ночь я пролежал, не смыкая глаз. Лихорадка не проходила, но слишком сильно было нервное напряжение, чтобы меня сморил сон. Я дрожал под тонким одеялом и с ужасом понимал, что все виденное мною не было результатом бреда. Никакая галлюцинация не может длиться так долго…

В окно струился серебристый свет луны. В этом мертвенном свете петля выглядела особенно зловеще. Она не исчезла, как я надеялся. Как должен был бы исчезнуть мираж. Нет, она была настоящей. Настоящая петля, сделанная специально для меня. И даже стул заботливо поставлен внизу. Всего и заботы — влезть на него, надеть петлю на шею и сделать шаг вперед… Всего и заботы. Кто-то очень хорошо все подготовил. Просто идеально.

Развязка была близка. Но у меня еще оставался призрачный шанс. Рукопись по-прежнему лежала на столе. Ни собаки, ни девочка даже не приблизились к нему.

Непрочитанными остались лишь несколько страниц. Я в одном шаге от разгадки. Нельзя останавливаться сейчас. Нельзя… Чего бы мне это ни стоило. Им не увидеть меня в петле.

Я смог добраться до стола, взять рукопись и вернуться обратно на кровать. Не то чтобы мне хотелось полежать с комфортом. Просто петля была слишком уж близко к столу. С кровати ее было не так страшно видеть…

Какое-то время я отдыхал, прикрыв глаза. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Градом лил пот. Мне тяжело дался этот путь через комнату. И еще тяжелее — вид петли с такого близкого расстояния. Черт, я разглядел даже ворсинки на веревке… Мне ясно представилось, как они ткнутся в мою кожу, когда петля затянется.

«Не думай об этом, не думай, не думай» — повторял я про себя, пока приступ паники не прошел.

Я зажег ночник. Комнату залило неярким светом. Петля не исчезла. Она тихонько покачивалась на легком сквозняке. И снова воображение услужливо нарисовало очередную картинку — я с выпученными глазами и распухшим, почерневшим языком, вывалившимся изо рта, мерно покачиваюсь в петеле. Тонкая веревка глубоко врезалась в зеленоватую с багровыми подтеками шею… Откуда-то послышался тот самый скрип, который раздавался на площади. Не знаю, может, это тоже было игрой воображения, но мне хотелось заткнуть уши, чтобы больше не слышать его.

Судорожно всхлипнув, я открыл папку. Что бы ни случилось, нужно дочитать рукопись до конца. Что бы ни случилось! Не смотреть больше по сторонам. Не прислушиваться. Ни о чем не думать! Только читать… Может быть, так я уцелею.

Иисусе, сделай так, чтобы я уцелел!

О суде и судьях

И вошел Танцующий в город по имени Печальная собака. Несмотря на то, что много лет не был он здесь, узнавали его на улицах. Не стерся из памяти танец его о чудовище. Узнавали его люди, но молчали. И хоть полны испуга и злобы были взгляды многих, свободно шел по городу Танцующий, пока самый испуганный и самый злобный не крикнул в спину пророку:

— Ты снова здесь, Танцующий? Хочешь сплясать в петле?!

И тут же сотни и тысячи голосов подхватили этот крик. И взвился он над городом, как стая воронья.

— Спляши в петле, Танцующий!

Так кричали жители города по имени Печальная собака. И уже сжала чья-то рука камень.

Но не замедлил свой шаг Танцующий. Шел он с гордо поднятой головой, и лицо его было спокойным и задумчивым, словно бродил он один по берегу моря, а не шел среди бушующей толпы.

Но снова, как много лет назад, вышел вперед один из старейшин города и сказал:

— Ты был изгнан. Зачем вернулся ты? Опять возмущать наш покой? Опять оскорблять и пачкать нас своей истиной?

— Я вернулся, потому что к этому стремились моя воля и моя любовь к людям.

— О какой любви говоришь ты, если называешь многих чудовищем?

— Любовь и жалость — враги. Не путай их. Моя любовь требует, чтобы те, кого я люблю, наконец прозрели.

— Нам не нужна твоя любовь, Танцующий. Такая любовь, — сказал старейшина.

И тут из толпы выскочил безобразный карлик и завопил:

— Нам не нужна такая любовь! Спляши в петле, Танцующий!

— Спляши в петле!

— Спляши в петле!

— Спляши в петле!

Так бесновалась толпа.

Но снова поднял руку старейшина города, призывая людей к тишине. И так сказал он:

— Мы не преступники. И пусть Танцующий называет нас погонщиками верблюдов, а многих — чудовищем, не должно поступать с ним, как со зверем. Мы будем судить его. Ведите пророка на площадь!

Тысячи рук подхватили Танцующего, и потекла толпа к базарной площади, что была в центре города по имени Печальная собака, и где уже когда-то танцевал пророк.

И поставили Танцующего на высокий помост. А рядом с ним встали старейшина, судья и палач.

И толпа билась о помост, как волны о скалы. И ревела толпа:

— Судить его!

И так начал суд старейшина:

— Что ты можешь сказать суду и людям, Танцующий?

— Должен ли я что-то говорить? Разве уши ваши открыты для моей истины? Они открыты лишь для моего позора. Так должен ли я что-то говорить?

— Твоя истина унижает людей, — сказал судья.

— Она унижает нас, Танцующий! — закричала толпа.

— Не истина моя унижает вас. Моя истина лишь зеркало. Кто виновен в том, что вы видите в нем оскал чудовища? Больше всего унижает вас ваше желание судить. Позору и мщению вы хотите предавать всех, кто не похож на вас. Поэтому быть судьями — для вас блаженство и вожделение. Но и унижение ваше.

Любите вы устраивать судилище. И по нескольку раз на дню примеряете мантию судьи. Ибо жаждете мщения. Тот хочет заставить страдать, кто сам страдал слишком долго. Отомстить он хочет иному лишь за то, что сам не стал иным.

Порок ищет судья. И находит даже в новорожденном. Но назовите вы все то, что сделали в своих мыслях, и кто знает, не поменяемся ли мы с вами местами? Кто из вас чист настолько, что может быть высшим судьей?

Настоящее правосудие должно быть готовым покарать самое себя. Готовы ли вы карать себя?

Не другого вы судите, а всего лишь себя. Ибо приносить себя в жертву — до этого еще не дорос дух ваш.

Лучшие из вас еще хотят судить. Но худшие из вас хотят жертвоприношений. Поэтому стремятся к судилищу как к средству. Ибо любят они кровавые зрелища. И любят смотреть на то, чего никогда не сотворят сами. Слаба рука их и низок дух. А это верная примета отребья. Маска палача скрывает их души. Но в прорезях видны бельма.

Так перед кем должен держать ответ Танцующий?

Суд нужен вам лишь для того, чтобы жертвенное животное опустило низко свою голову, потому что так легче вам обрушить на его шею жертвенный нож.

Но если и животное Танцующий, то саблезубый тигр. Ваш дух алчет ягненка. И рука ваша привыкла резать горла ягнятам. Попробуйте теперь принести настоящую жертву. Но смотрите, сами не угодите на жертвенный алтарь!

Так танцевал Танцующий на деревянном помосте посреди базарной площади.

И толпа безмолвствовала.

— Можешь ты пообещать, что никогда больше не войдешь в наш город? — спросил судья.

— Нет, — ответил Танцующий. — Долгие годы через боль и страдания, через отрицание и отречение шел я к свободе. И завоевал я ее не для того, чтобы отдавать ее чудовищу. Свободный свободен ходить там, куда его ведет его собственная воля. Но не воля чудовища.

— Тогда ты будешь приговорен к смерти.

— Каждый приговорен к смерти еще до рождения. Не думайте о себе больше, чем вы есть. Не вы делаете мою судьбу. А моя судьба сделала вас. Поэтому люблю я вас и ваши пеньковые веревки.

— Что ж, — сказал судья, — спляши в петле, Танцующий!

— Ты приговорен и можешь сказать свое последнее желание, — сказал старейшина.

— Я хочу провести ночь на берегу моря, — ответил Танцующий.

Снова послышалось тихое царапание за дверью. Сердце сделало бешеный скачок и заколотилось о ребра. Краем глаза я уловил какое-то движение в комнате. Рассудок завопил: не смотри ТУДА! Делай все, что хочешь, только не смотри! Пока не дочитал рукопись, не поворачивайся. Что бы ни происходило — читай. Ты еще можешь успеть. Можешь… Они пытаются помешать тебе сделать это. Они тоже не хотят проигрывать. И теперь пускают в ход все, что у них есть. Для них это тоже последний шанс. Последняя битва. Читай, читай, читай! И ради всего святого не смотри ТУДА!

Я забыл о лихорадке. Забыл о том, что ни черта не ел уже несколько дней. Забыл о боли и слабости. Я сжигал себя. Стоит хоть на мгновение поддаться болезни и откинуться на подушку, они набросятся на меня. Они… Кто? Призраки? Духи? Живые мертвецы? Какие чудовища бесшумно бродят вокруг моей постели? Какие монстры поджидают меня за порогом номера?

Ночь была наполнена шорохами, скрипами, шепотом, глухими вздохами. За стенкой кто-то плакал, было не разобрать, женщина или ребенок… С улицы доносился многоголосый тоскливый собачий вой.

Какого черта?! Неужели это происходит со мной?! Как это все могло случиться? Кто же они? Кто?

Не смотри ТУДА!..

К западу от смерти

Я люблю провожать уходящий день на берегу моря. Рокот волн — самая прекрасная музыка, которую знает Танцующий. Но под эту музыку не хочу я кружиться в танце. Под эту музыку душа моя желает петь колыбельную. Ласковы и печальны будут ее слова, как ласков и печален всегда закат на берегу спокойного моря.

Когда на плечи опускается мягкий плащ сумерек, когда легкий ветерок шепчет на ухо милые несуразности, когда первые звезды еще прихорашиваются перед тем, как вспыхнуть на ночном небе, так хорошо вспомнить радости и печали, которые подарил день.

Сумерки — время истины. Слух тонок и легко распознает любую фальшь. Поэтому самые важные вещи нужно говорить на закате дня. В это время легко они найдут дорогу к сердцу.

И если выплеснуть боль сердца можно алым облакам на рассвете (они хорошо понимают эту боль и страдают вместе с тобой), то для закатного неба стоит оставить самые сокровенные тайны.

И самой сокровенной тайной своей делюсь я сейчас.

Светлая пустота в сердце моем. Терпкое вино моей истины разлито по чашам жаждущих. Ни единой капли не осталось в кувшине, который зовется Танцующим. К чему теперь этот кувшин? Он выполнил свое предназначение. И не должен думать о себе больше, чем он есть на самом деле.

Об одном может жалеть он — что не сделали его вместилищем большей истины. И не обрекли его тем самым на еще большие муки. Ибо самых великих мук желает себе свободный, чтобы по-настоящему заслуженной была его свобода. И даже самые въедливые и мелочные судьи — совесть свободного и гордость его — не могли придраться к ней.

Вот о чем жалею я. Поистине, когда дело сделано, начинает оно казаться недостаточно великим. Новых испытаний хочет дух. Доказывать он хочет снова и снова свою силу и свою твердость.

Но не самое ли великое испытание ждет меня на рассвете? Не высший ли выбор свободного — положить руку на плечо смерти, когда можно выбрать жизнь? И смертью своей утвердить навсегда истину, которую раньше доказывал жизнью? И кровью своей окрасить слова, высеченные собственной рукой на скрижалях?

Нет, Танцующий, тебе не о чем жалеть. И нечего больше желать.

Завтра дух твой будет свободен. Легко взмоет он ввысь, туда, где парят лишь орлы.

Не настало ли время выбирать ему новый путь? Тысяча сторон света ляжет перед ним. Куда ринется он? Где найдет он новое пристанище? Где будет набираться он сил для новой истины, как виноградная лоза набирается соков из земли, чтобы затем пролиться освежающим вином?

Вслед за закатным солнцем метнется он! К горному орлу и снежному барсу, к моей горе и моему дереву! Я давал им обещание вернуться. Настал час сдержать слово.

Какая доблесть в том, чтобы лететь навстречу восходу?! Он и сам придет, даже если стоять на месте.

Но не для того были быстры и легки ноги у Танцующего, чтобы стоял он на месте. И не для того быстры и легки крылья у его духа!

Туда, на запад, устремится мой дух. И обогнав солнце, станет он началом нового дня.

И к западу от своей смерти вихрем ворвусь я в новую жизнь!

Так пел Танцующий на берегу моря, провожая последний свой день.

Яркое солнце светило в окно. Ночь кончилась. Я лежал на кровати. Рядом на полу валялась серая папка. Листы из нее вывалились и рассыпались по всей комнате. Баррикады перед дверью не было. Вся мебель находилась на своих местах. Не было и петли… Неужели все-таки это был бред? Как хорошо, если бы это был всего лишь бред!

Я чувствовал себя разбитым, но лихорадка отступила. Меня больше не знобило. Голова была тяжелой, но мысли не путались. В общем, кризис миновал. И я остался жив. Я не знал, действительно ли все закончилось, но все равно чувствовал огромное облегчение. Мне хотелось смеяться. Но вместо этого я тихо заплакал, уткнувшись в подушку. Слишком много мне пришлось пережить. Слишком много… Нервам нужна была разрядка. Я не хотел останавливать слезы…

Наконец, прошло и это. Теперь я лежал, не двигаясь, на смятой постели, и смотрел в окно. Не думал, что еще увижу дневной свет. Но вот наступило утро, а я жив… Эта мысль принесла мне покой и умиротворение. Я лежал и наслаждался непривычным внутренним покоем и тишиной.

Даже когда повернулась ручка входной двери, я не испытал страха. Просто повернул голову, чтобы увидеть, кто пришел. Почему-то я был уверен, что это хозяин отеля. Нормальный живой хозяин отеля. Я даже приготовился заказать бутылку Johnny Drum и пару сэндвичей.

Дверь открылась, и в комнату вошел человек. Это не был хозяин отеля.

Это был мой друг.

Глава 12

Он прошел через комнату и сел в кресло. На нем не было петли. Его лицо не почернело, язык не вываливался. Обычный человек. Только голову он держал как-то странно. Чуть на бок…

Почему-то я не сильно удивился, увидев его здесь. Скорее, наоборот, я недоумевал бы, не встретив его рано или поздно в этом городе. Выходит, хозяин не солгал и ничего не перепутал. Выходит, все еще более запутано, чем я думал раньше…

— Здравствуй, — сказал он. За то время, что мы не виделись, в его голосе появилась легкая хрипотца. Женщинам бы очень понравилось.

Я сел на кровати и привалился спиной к стене. Сидеть прямо было пока тяжело. Болезнь здорово вымотала меня.

— Ну, здравствуй, — ответил я. И замолчал. Все вопросы вдруг исчезли куда-то. Я даже не представлял, что еще можно сказать. Как здоровье?.. Что нового в жизни?.. Так я сказал бы недели четыре назад. Но теперь… Теперь человек, сидящий передо мной, был уже не моим другом. Точнее, не тем человеком, которого я знал когда-то. Знал и любил.

Не знаю, кто из нас изменился. Может, он, может, я. Но нам не понадобилось долго разговаривать, чтобы это понять. Мы чужие. У каждого своя жизнь и свой путь. Возможно, они пересеклись в последний раз.

Мне не было этого жаль. Судя по всему, ему тоже. Разве можно жалеть о наступлении ночи?.. Это не зависит от нас, наших желаний и целей. Просто приходит ночь, и ты должен ее принять. Другого выхода нет. И сожаление здесь неуместно. То же произошло и с нами. Дружба ушла. Виноватых в этом не было. Наши чувства не принадлежат нам. Они приходят и уходят, когда им заблагорассудится. И помешать этому мы не в силах. Если нет желания заниматься самообманом.

— Зачем ты пришел? — спросил я наконец.

— Попрощаться.

— Я так и подумал. Но почему только сейчас?

— Не всегда мы выбираем время… Да и смысла не было.

— Почему?

— Не думаю, что ты все правильно понял бы, приди я хотя бы два дня назад. Сейчас мы можем разговаривать, оба понимая о чем идет речь.

— Ты знаешь, что со мной творилось здесь… — я не спрашивал, я почти утверждал.

Он не стал отрицать. Молча кивнул головой и хрустнул пальцами.

— Тогда какого черта ты не пришел раньше? Только не говори, что я не понял бы тебя… Я чуть с ума не сошел. А может, уже сошел и ты тоже всего лишь галлюцинация.

Он слабо улыбнулся.

— Я не галлюцинация… Гораздо хуже. Или лучше — как посмотреть…

— Что ты хочешь сказать? — в глубине души я уже знал, что он имеет в виду. Но боялся всерьез об этом думать.

Друг снова хрустнул пальцами, потом встал с кресла и подошел к окну.

Он стоял спиной ко мне и ногтями отбивал на стекле дробь, а я не сводил взгляда с его искривленной шеи. Теперь я был уверен.

— Ты все-таки повесился, — сказал я.

— Да.

— На дверной ручке.

— Да.

— Но мне сказали, что тебя убили.

— Я сделал так, чтобы это было похоже на убийство. Было непросто… Несколько очень неприятных минут.

— Но зачем?

— Не хотел, чтобы обо мне думали, как о самоубийце. И еще мне нужен был ты. Ведь будь ты уверен, что все это я сделал сам, тебя сейчас здесь не было бы.

— Но ты мертв?

— Да.

Его «да» падали, как булыжники в глубокий колодец.

— А я? Я тоже…

— Нет, — он отвернулся от окна и посмотрел на меня. — Ты жив. И даже почти здоров. По крайней мере, с ума ты не сошел.

— С трудом верится.

Теперь, когда все было сказано, мне стало совсем спокойно. Что случилось — то случилось. Ничего уже не изменить. Можно только либо принять все, как есть, либо застрелиться…

— Но как это все возможно?.. Индеец, собаки… Хозяин отеля… Кто они? Они были на самом деле? А ты? Как вышло, что я разговариваю с тобой, хотя ты… мертв?

— Ты внимательно читал это, — он небрежно кивнул на разбросанные по полу листки.

— Внимательно — не то слово.

— А знаешь, как индейцы называют этот город?

— Откуда мне знать? Я видел его название на билетах… Но там по-испански.

— Я знаю, — кивнул друг. — Но это название придумали сравнительно недавно… И его прежнее имя как-то слишком быстро забылось. Словно люди, жившие в нем, всеми силами стремились стереть его из памяти. Но оно не исчезло бесследно. Сохранилось в древних записях…

— И как же назывался этот город?

— Индейцы назвали его…

И в этот момент я все понял. Это было озарение. На долю секунды стены отеля исчезли. Я увидел, словно с большой высоты, узкие кривые улочки, вымощенные булыжником, причудливые колонны и портики, барельефы на фасадах домов, скульптуры в глубоких нишах…

— Печальная собака. — Сказал я.

— Да. Это город по имени Печальная собака.

— Значит, все, что было в этой рукописи, — правда?

— Более или менее. Конечно, много приукрашено, додумано, приглажено… Это писали люди… Но суть передана верно. Здесь был казнен пророк.

— Танцующий?

— Так его называют в древних книгах. Хотя, я думаю, что это опять же литературная обработка. Подозреваю, что сначала его называли Пляшущий в петле. Вернее, так его стали называть после казни. Каким было его имя, пока он был жив, не знает, скорее всего, никто… Потом он превратился в Танцующего. Это звучит не столь мрачно.

— Рукопись… Это все ты написал? — спросил я.

— Я перевел один текст. Он попал мне в руки случайно. Работник одного антропологического музея… Ему нужны были деньги. Ты же знаешь, я всегда был падок на подобные вещи. Мы с ним сумели договориться… Это было несложно. Он сказал мне, что это старая копия с древнего манускрипта. Причем, видимо, переводился исходный текст не один раз. Естественно, я решил перевести этот текст на испанский. Знал бы ты, чего мне это стоило! Но рукопись… Впрочем, ты сам знаешь, как она затягивает. Я угодил в ловушку. А когда понял это, было уже поздно. Я жил только ею. Примерно на середине я начал догадываться, что все описанное в ней если и не полностью правда, то, по крайней мере, очень близко к этому. И тогда я начал искать этот город и вообще все, что так или иначе могло иметь отношение к пророку по имени Танцующий. Рукопись словно вела меня. Я находил нужных людей, нужные книги… Постепенно картина становилась все более полной. Наконец, я нашел город, о котором говорилось в тексте… Несколько раз я бывал здесь. Один раз с тобой. Не знаю точно, что пережил здесь ты, но про себя не хочу даже говорить… Когда перевод был закончен… В общем, произошло то, из-за чего ты здесь.

— Но зачем?

— Тебе не понять… Ты сумел остановиться. А я не захотел этого делать. Я всегда хотел заглянуть по ту сторону мира…

— Но город…

— Он мертв уже давно.

— А люди, которых я видел?

— Они тоже мертвы. Как я… Здесь нет места живым.

— Как же я здесь оказался?

Была в рассуждениях друга какая-то брешь. Чего-то явно не хватало, чтобы сложилась цельная четкая картина происходящего. Объяснение было близко. Похоже, он рассчитывал, что я и сам смогу понять все остальное. Но у меня ничего не получалось. Может, я слишком устал…

— Ты приехал сюда на поезде, — ответил он.

— Перестань валять дурака.

— Но ведь ты действительно приехал сюда на поезде.

— Судя по тому, что я видел на вокзале, поезда здесь не ходили уже несколько десятков лет.

— Ты пытаешься намертво привязать себя к действительности. Твоей реальности. К той картине мира, к которой ты привык, которую тебя научили видеть. Не привязывайся к ней… В конце концов, почему тебя ничуть не удивило то, что я умер, а по поводу поезда ты готов спорить до хрипоты?

Его слова показались мне вполне логичными. Это было как тогда. При встрече с индейцем. Я удивлялся вовсе не тому, чему должен был.

— Я объясню тебе все так, как я понимаю, — сказал друг и снова уселся в кресло. — Видишь ли, настоящая сила не исчезает бесследно.

«Ничто не может исчезнуть бесследно… Если кто-то откуда-то уходит, то ведь должен он куда-то прийти», — вспомнились мне слова хозяина.

— Будь это человек, идея или иное явление этого мира. Если силы в человеке достаточно, он задерживается на этой земле. Создает иную реальность, иную плоскость… В Танцующем силы было хоть отбавляй. И он не мог просто уйти. Остался этот город. Город-призрак — сказал бы ты. Можно называть его и так. Но для живущих в этом городе призраком являешься ты.

Мне стало понятно, почему я производил такое впечатление на людей.

— Этот город… Возьми кино. Луч света, пленка, белый экран. Проекция… Но на экране ты видишь другой мир. Конечно, он не настоящий. Для тебя. Но настоящий ли ты для тех теней, которые мелькают на белом полотне?.. Кто знает, может быть, они тоже всего лишь смотрят кино? Воля Танцующего — мощный проектор. Город — фильм на экране. А ты оказался внутри этого фильма.

— Но как?

— Рукопись. Это ключ. Она вела тебя. И привела к хозяину отеля.

— Кто он?

— Страж. Не будь ты готов, он не пустил бы тебя. Понимаю, сложно понять это все. Еще сложнее поверить… Но это не так уж и нужно.

— А собаки?

— Это потомки тех, кто вздернул пророка. Можно сказать, что на город наложено проклятие. Хотя, на самом деле, все гораздо сложнее и тоньше.

— Но… а как же люди? Кто они?

— Они ждут третьего появления Танцующего. Это те, кто принял его мудрость. И решил следовать за ним. Этот город — место новой встречи пророка со своими учениками. Куда мы отправимся потом? Этого не знает никто. Мы просто ждем пророка. Он поведет нас дальше.

— Нас?

— Да. Я один из них. Поэтому мне пришлось умереть…

— Зачем?

— Ты не поймешь.

— А все-таки?

— Спляши в петле.

— Не пугай меня… Ты говоришь точь-в-точь, как старый индеец.

— Я просто ответил тебе на твой вопрос.

— А девочка? Кто она?

— Ее нет. Вот она действительно рождена твоей фантазией. Я бы сказал, что эта девочка часть тебя самого. Наверное, не самая лучшая… Ведь веревку привязывал к балке ты сам.

В это я поверил сразу. В том состоянии, в котором я пребывал тогда… Возможно было все. Хорошо еще, что всего лишь девочка. Из моего подсознания могло вырваться и кое-что пострашнее.

— А кто же тогда этот индеец? Он тоже покойник?

— Нет. Он не покойник. Но и не живой, как ты… Это тот самый человек, который затянул петлю на шее пророка. Жив он или мертв? Кто знает?.. Он существует вне этих понятий.

— Но как же мы попали сюда в первый раз? Ведь мы были в этом городе год назад! И не было никакой рукописи… Мы встречались с индейцем…

— Рукопись была. И так же послужила ключом. Для меня. А ты просто проскользнул вслед за мной. Да и много ли ты помнишь о той… гм… поездке? Ты же каждый день мертвецки напивался.

Я действительно мало что помнил. Все было в тумане. Вероятно, что-то я заподозрил уже тогда. И виски стало моей защитой от полного понимания…

Мы замолчали. Конечно, все сказанное другом было похоже на бред. Но это хоть как-то объясняло все, что случилось со мной. Я вдруг заметил, что мои представления о том, что реально, а что нет, сильно поколебались. Я уже не рубил с плеча, как раньше. Реальным казалось все. И даже этот разговор с мертвым другом не вызывал у меня желания обратиться к психоаналитику.

Друг был прав: приди он раньше, никакого разговора не получилось бы. Но стоп! А к чему вообще весь этот разговор? Зачем он дал мне рукопись? Зачем я попал в этот город?.. Об этом он не сказал ни слова.

— Ты хочешь узнать, зачем это все было нужно? — спросил он, словно прочитав мои мысли.

— Да, хочу.

— Я хотел попрощаться с тобой. До смерти сделать этого было нельзя. Ты помешал бы мне. Поэтому я дал тебе рукопись.

— Ты же запретил мне читать ее.

— Я хорошо знал тебя. И ее…

— Ты втянул меня во все это только для того, чтобы сказать «прощай, друг»?!

— Разве ты не хотел попрощаться со мной?

— Не так…

— Считай, что это был мой подарок тебе.

— Что же это за подарок? Я едва не умер…

— Ты изменился. И твоя жизнь тоже изменится. Не будь всего этого, ты так и жил бы погонщиком верблюдов.

— Меня это устраивало.

— Хочешь сказать, ты был счастлив?

Черт, конечно же, нет. Он снова был прав. Как и во всех наших спорах. Но буду ли я счастлив после всего этого?.. Не знаю. Но жить, как раньше, не буду точно. Лучше или хуже — неважно. Главное, не погонщиком верблюдов. Все-таки я вырвался из этого круга. Пусть и против своего желания… Мне еще предстоит ответить на множество вопросов. Самому. Без подсказок и без помощи. Но это впереди…

— Наверное, я должен сказать тебе спасибо.

— Можешь не говорить, — ответил друг, вставая с кресла.

— Подожди, еще один вопрос… А ты сам счастлив сейчас?

— Я уже по ту сторону счастья. Здесь вообще нет таких понятий. Есть только ожидание. И еще надежда…

Он кивнул мне и молча вышел из комнаты.

Какое-то время и сидел на кровати, не двигаясь. Глядя в одну точку. В голове проносились сотни мыслей. Но ни одну я не успевал додумать до конца. Устав от этой чехарды, я встал и попробовал сделать несколько шагов по комнате. Ноги были ватными, в ушах звенело, но двигаться я мог.

Первым делом я принял душ и побрился. Мне предстоял путь домой. Нужно было привести себя в порядок.

Когда я вернулся в комнату, меня охватило такое чувство, словно я зашел в дом, в котором жил много лет, и вдруг решил переехать. Все вещи сложены, мебель вынесена… Лишь голые стены. И нужно прощаться с местом, где осталась часть твоей жизни. Иногда счастливой, иногда не очень. Но твоей, единственной. И прожитых лет уже не вернуть. Значит, нужно прощаться и с ними тоже. Они останутся здесь в пустых гулких комнатах. И чувствуешь себя немножко предателем, хотя никого не предавал… Тягостное ощущение.

Чтобы отвлечься, я решил собрать с пола листки рукописи. Что буду потом с ней делать, я не знал. Но оставлять ее так не хотелось.

Я нагнулся и поднял один лист. Чистый белый лист, словно только что вытащен из новой пачки. Я подобрал второй — то же самое. Третий, четвертый, двадцатый… История о пророке по имени Танцующий исчезла… Стопка чистой писчей бумаги и серая папка со стальными зажимами. Вот и все, что осталось мне на память.

И тут мне пришла в голову мысль, что стоит, пожалуй, написать на этих листах другую историю. И так попытаться ответить на те вопросы, которые обязательно встанут передо мной, когда я вернусь домой. Домой? Но где теперь мой дом?..

* * *

Ночь я решил провести в отеле. Нужно было хорошенько подумать о том, как мне добраться до ближайшего города. Нормального города. В том, что на этот раз никто не будет чинить мне препятствий, я не сомневался.

Я решил спросить дорогу у хозяина. После разговора с другом он больше не казался мне чудовищем. Заодно не помешает попросить у него немного еды. И пива. С виски я решил покончить. Слишком неприятные ассоциации вызывало само слово «виски». Его вкус будет напоминать мне все, что здесь происходило. Не самые лучшие воспоминания. Как был, с папкой в руках, я вышел из номера и спустился вниз.

Но хозяина на месте не оказалось. Холл был пуст. Однако он был не просто пуст, как это случалось раньше, когда хозяин исчезал куда-то по своим делам. Отель был мертв. В той реальности, в которой я сейчас находился, не было и не могло быть никакого хозяина. Я стоял в холле полуразрушенного здания, брошенного, наверное, еще тогда, когда мой дед был мальчишкой. Обвалившаяся штукатурка, потрескавшиеся плиты на полу, пустые оконные рамы, за которыми сгущались сумерки. В номер вернуться было нельзя — лестница местами обвалилась, и перепрыгнуть через зияющие провалы было невозможно.

Я вышел на улицу. У меня не было вещей, кроме ненужной папки, не было денег и не было даже приблизительного представления, куда идти. Возвращаться в свой город, в ухоженную уютную квартиру и на никчемную работу не хотелось. Меня там никто не ждал. А есть ли смысл возвращаться туда, где тебя никто не ждет?.. Я потерял все. Но, потеряв все, я обрел свободу.

Стоя в центре мертвого города и вдыхая полной грудью вечерний воздух, я почувствовал себя счастливым… По-моему, впервые за последние двадцать лет.

* * *

Я вернулся в отель. Все же это была крыша над головой. Пускаться ночью в дорогу я не решился. А здесь можно было устроиться до утра.

Из полусгнивших досок я развел небольшой огонь прямо на полу в холле. Потом натаскал охапку какого-то тряпья, чтобы было на чем лежать. Хотелось есть, но с этим придется потерпеть. Причем неизвестно сколько. Все зависит от того, как быстро я смогу добраться до ближайшего жилья. Уверенности в том, что это случится достаточно скоро, у меня не было.

Я сидел у костра и вспоминал все, что со мной произошло. Начиная с того дня, когда я похоронил друга. Я снова и снова прокручивал в памяти эти события, стараясь максимально подробно восстановить всю цепочку. Мне казалось, что я что-то упустил. Какую-то одну маленькую деталь. Без которой весь этот путь не был пройденным до конца. И чем больше я ломал над этим голову, тем яснее понимал, что в этой истории не хватало точки. Она была рассказана не до конца. Вместо точки было поставлено многоточие. Конец был очень и очень приблизительным. Но как это исправить, я не знал. И не был уверен, что это вообще в моих силах.

Так я и уснул. В холле старого отеля, перед костром, на куче старых грязных тряпок. Без будущего и, похоже, даже без прошлого.

* * *

Я с трудом заставил себя открыть глаза. Видимо, проспал я совсем немного, потому что костер горел, а на улице было еще темно. Что же меня разбудило? Во сне я слышал чей-то голос, который звал меня по имени… Или это было не во сне?.. Все еще плохо соображая, я сел и протер слезившиеся от едкого дыма глаза.

— Это ты? Что ты здесь делаешь?

Услышав этот голос, я подумал, что все еще сплю, и резко обернулся. В проеме двери стояла моя девушка. Глаза у нее были испуганными и удивленными, будто она увидела живого гнома.

Я не мог произнести ни слова. Она, похоже, тоже. Так мы смотрели друг на друга, и, наверное, каждый был уверен, что видит перед собой привидение.

Она сделала несмелый шаг вперед.

— Это ты? Что с тобой? Что происходит?.. Да не молчи же! Скажи хоть что-нибудь.

Чтобы ответить, мне пришлось несколько раз сглотнуть. Кто-то схватил крепкой рукой меня за горло и не хотел отпускать…

— Это я, — прохрипел я наконец. — Я… А это… Действительно ты?

— Что за идиотский вопрос? Конечно, я… — раздраженно ответила она.

И я понял, что это на самом деле моя девушка.

— Ты что, вот так отдыхаешь? — она обвела взглядом холл. — Ничего себе. Такое место нужно было поискать… Я чуть со страху не умерла, пока ехала через этот город. Хорошо, ты предупредил меня, что здесь много собак. И хорошо, что я взяла джип… Ты что, спятил? Зачем тебе понадобилось ночевать в развалинах?

— Это долго объяснять… Как ты меня нашла?

— По карте. Хотя еще десять минут назад я была уверена, что влипла и меня саму придется искать… Никогда такого не видела — не город, а руины. Ни одного целого дома! Что ты здесь делаешь? Это что, новый вид отдыха?

Она вся дрожала. Представляю, чего ей пришлось натерпеться.

— Нет, это не отдых… Просто у меня был сложный период… Мне нужно было побыть одному. Пожалуй, самый сложный. Но все уже закончилось.

— Что-нибудь узнал о друге?

— Да. С ним все в порядке.

— Как это?

— Долго рассказывать. Давай потом как-нибудь?

— Хорошо, — она пожала плечами и закусила губу.

— Ты приехала за мной?

— Нет, за собаками… Ты чемпион по задаванию идиотских вопросов.

Я встал и огляделся по сторонам. Вот теперь точка была поставлена.

— Знаешь, давай-ка убираться отсюда, — сказал я.

— Ты самый странный человек в моей жизни.

— Я знаю. Но теперь все будет иначе.

— Надеюсь. И еще… Мне не очень хочется возвращаться обратно.

— Мне тоже.

— У тебя есть какие-то планы?

— Нет.

— И у меня нет… Что будем делать?

— Придумаем… Хорошо, что ты приехала.

— Надеюсь…

Я обнял ее. Говорить не хотелось. Слова сейчас были бы лишними. Она тоже молчала. Наконец, я отстранился.

— Заводи машину. Нам нечего делать здесь. Оставим этот город мертвым.

— Кому?

— Я тебе все расскажу. Позже. У нас будет много времени. А сейчас — заводи машину.

Она вышла на улицу и через несколько минут я услышал, как заработал двигатель. Последний раз я обвел взглядом холл отеля. Мне показалось, что он разваливается прямо на глазах. Я поспешил к машине.

Взявшись за ручку дверцы, я вдруг подумал, что так и не узнал, кто же приходил ко мне домой, когда меня не было… Да и не все ли равно? Возвращаться я не собирался. Пусть это останется загадкой. Может быть, я еще вернусь к ней. Может быть…

Рассвет застал нас в пути. Мы мчались по шоссе на запад, и за нашими спинами медленно окрашивался в розовый цвет город по имени Печальная собака.

1

Имя человека создавшего этот сорт виски, одного из родоначальников производства виски в США. — (Прим. ред.)

(обратно)

Оглавление

Часть I

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

Часть II

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

Реклама на сайте