«Коло Жизни. Середина. Том 1 »

Коло Жизни. Середина. Том 1 (fb2) - Коло Жизни. Середина. Том 1 (Коло Жизни - 3) 917K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Александровна Асеева

Елена Асеева Коло жизни. Середина. Том I

Я есть истина.

AD GUREY NAMEH

JUGAD GUREY NAMEH

SAT GUREY NAMEH

SIRI GURU DEV NAMEH

Мантра.

Предиловие

Теперь многое начало вставать на свои места. Меня все же порадовало, что обращаться к врачам не стоит. Ибо, во-первых, я их и так с детства не люблю, а, во-вторых, вынесенный ими диагноз будет, скорее всего, не рак, а шизофрения. С какими-то паранойяльными галлюцинациями не только слуховыми, но и зрительными. Словом, как я вычитала в вездесущем Интернете, этап который обозначает параноидальный, и возможно галлюцинаторно-параноидальный вариант бредовой шизофрении, что вело меня уже не в онкологическое отделение, а попахивало психиатрическим.

Однако при всем этом у меня продолжали наблюдаться присущие раку симптомы. Почасту происходила рвота не связанная с приемом пищи, тошнота была, похоже, непроходимо постоянной, а головокружение вне зависимости от положения тела. Никакие обезболивающие или сосудистые препараты не снимали головную боль. А порой мне казалось, зрачки мои внутри глаз бегают из стороны в сторону, при том голова оставалась в неподвижном состоянии. Самого этого бега, если не глядеть в зеркало я не замечала.

Хотя видения, вернее сказать воспоминания (ибо я была уверена, что это приходили именно воспоминания, которые чередой струились чрез плоть, нервы, сосуды, артерии, жилы) наполнили меня изнутри какой-то теплотой, оная возникает лишь при встрече с близким человеком, повидаться с коим уже давно жаждалось. И разве могут быть бредовые галлюцинации такими связанными, разумно выстроенными. Я уже не говорю о тех, кого в них видела, наблюдала, с кем соприкасалась, и что испытывала, ощущала, чувствовала.

Нет! Вне сомнений сие не было болезнью, не важно, рак, или только шизофрения. Это было нечто иное, правильно мною подмеченное воспоминание… вельми, как я ощущала важное воспоминание.

По большому счету я никогда не чувствовала в себе какой-то особенности, неординарности, ума или тем более талантов. Была, быть может несколько излишне гордой и упрямой… Ну, и, конечно, любознательной. Впрочем, не отличалась от иных своих сверстников какой-либо яркой исключительностью.

Да и жизнь моя мало чем разнилась с жизнью тех людей, что проходили мимо меня, иноредь только соприкасаясь рукавами рубах. Про таких, как я можно сказать масса… серая толпа, а может даже и месиво. Хотя, наверно, не стоит употреблять это прилагательное — серый. Оно мне, кажется, вообще не достойно человека. Не важно, заведена его жизнь звездой или только блеклым порождением… в смысле планетой.

Право молвить иногда я чувствовала в себе какую-то особую замкнутость, желание побыть в одиночестве, прислушаться к себе или бессменно любоваться ночным небом, к каковому всегда чувствовала безответную тягу. Но, вероятно, это единственное чем я была отлична от людей, почему-то воспринимающих ночь… тьму, как что-то отрицательное и тягостное.

Жизнь моя обобщенно протекала довольно спокойно. Не скрою одначе, что родители мои почасту ссорились, недопонимая, недолюбливая друг друга, подозревая даже в мелочах, стараясь не уступить, а, непременно, взять вверх над ближним, что в итоге привело к разводу. Каковой я, конечно, как и всякий ребенок, тяжело переживала, ибо на тот момент мне было тринадцать лет. Через несколько лет попеременно, то примиряясь, то сызнова расставаясь, родители сошлись. Они постоянно втягивали меня в свои бесконечные передряги, жаждая, чтобы я нашла меж них правого и виноватого. И если бы не бабушка, мать моей мамы, самый близкий и родной мне человек, я б возможно еще тогда тронулась умом.

Вероятно, эти ссоры и подорвали мою нервную систему, и я стала часто психовать, что, впрочем, не доходило до больниц или врачей, а было только во мне… точнее со мной. И выливалось горячими слезами в подушку и просьбами в пространственную темноту, наконец, все это прекратить. Тут можно припомнить слова Бога Седми когда-то сказанные Владелине: «порой исполнения мечтаний оборачиваются против того, кто так вожделел их свершения».

Точнее нельзя молвить, не зря ведь это сказывал сам Бог.

Я закончила школу, когда мои родители, возвращаясь, домой с дачи, попали в аварию и погибли.

После этого я поняла… На самом деле у меня не подорвана нервная система. Она у меня точно паяная из металла, всего-навсе покачнулась и осталась стоять нерушимой стеной… стеной.

Наверно поэтому, спустя время я и начала искать своего Бога. В том нуждалась, как я думала, моя душа или правильнее сказать только мой мозг.

Тогда как-то враз все совпало…

Я выросла в атеистической стране, обществе и семье. И когда основы этой семьи не стало, а осталась лишь бабушка… когда моя страна кардинально изменила свой курс, я решила найти себе опору.

Опору…

А что такое опора?

Это защита, поддержка, основание тебя.

Очевидно, это костяк твоего естества или молвить лучше становой хребет, который не позволит согнуться… сломаться.

Только вера, та самая которую я искала, своими постулатами, убеждениями гнула меня еще сильней. И под тем полусогнутым изгибом, я, как-то незаметно быстро повзрослев, схоронила бабушку, вышла замуж и дождалась моего сыночка.

Все помню, так сильно его желала, что не раз гнула спину под изразцово — украшенными, изображениями божественного лика, сводами храмов.

Сына я получила, но только не от Бога, а от мужа, когда он все же соизволил излечить свою болезнь.

Определенно, я бы вновь вернулась к атеизму, к отрицанию существования Бога. Поелику мне как человеку, весьма трепетно относившемуся к справедливости, стало сложно понять отношение Творца к своим детям, по исповедуемой вере «каждый миг приглядывающего за всяким чадом»… Из этого постоянного наблюдения Бога за человеком вытекало какое-то странно наплевательское, равнодушное отношение его к страданиям, горестям слезам тех, кого он величал своими детьми аль в простонародье рабами.

Несомненно, я бы вернулась к атеизму, к отрицанию существования Бога. Пусть и медленно, но верно. Ступив туда, откуда дотоль вышла. Словно свершив круг… коло собственной жизни и умозаключений.

Однако нежданно я заболела… А заболев, стала видеть собственные воспоминания и с тем просмотром степенно прозревать, освобождаться от страхов и домыслов, что воспитало во мне общество и существующая, точнее наново набирающая мощь религия.

Я поняла очень многое. Не только в творение этого мира, не только в появление тех или иных мифов о необычных народах, племенах, созданиях, но и самое главное, осознала, каким образом человек отвел себе право думать, что Бог неотступно наблюдает за каждым из нас. Тогда мне часто вспоминались слова Огня: «Людские и полулюдские племена должны уметь сами разрешать свои тяготы, исправлять неправедные поступки, улучшать жизни близких, оно им даровано Зиждителями. Однако людям проще вознести прошение Богу и ждать… ждать его милости, чем действовать самим. Да только, милая моя, Зиждители слишком заняты, чтобы обращать внимание на каждый стон». Так он говорил Владелине про одноглазых ориков, очевидно, имея ввиду и сам человеческий род землян.

Думается мне, человеку присуще желание быть центром Земли, как говорится «пупом Земли». Так ему возможно слаще ощущать собственную уникальность, избранность, неповторимость, обобщенно не имеющую ничего под собой, кроме как завышенного самомнения. Так, видимо, человеку и человечеству проще оправдывать пакостные действия, разрушающие красоту этого мира и чистоту людского мозга того, что составляет его основу.

И теперь стали понятны мудрые слова Господа Першего сказанные когда-то в векошке Есиславе: «Посему для человека важна сама жизнь, в данном теле он и является личностью, существом, созданием… Второго шанса не будет, другую жизнь не получится прожить, ибо ее не будет… Искра, та самая, которая когда-то дала толчок к бытию, не будет содержать в себе его суть, абы не есть естество… не есть душа… Человек должен жить в данный момент времени, когда рожден, когда он есть и может осознавать себя личностью… Осознавать свое — Я! Он должен жить согласно вложенных в него кодировок и прописанных Богами законов, а именно наполнять свое бытие любовью, трудом, семьей, землей и радостью».

Мудрые слова.

Мудрые, потому как сказаны Богом, Зиждителем, Господом, старшим в роду Небожителей. Они словно отпечатались во мне, а скорей всего отпечатались в самой Есиславе, посему и были такими ясно наполненными.

После гибели родителей, смерти бабушки, которая всегда была моей поддержкой, я боялась смерти. А после поняла, смерть — это всего-навсе продолжение… продолжение не для людей почивших, а для тех, кто остался жить. Продолжение моего пути, стала смерть не только близких, но и моя, и это мне удалось осознать после всколыхнувшихся во мне воспоминаний.

Наверно поэтому свою последнюю потерю, смерть моего сына Богдана, я смогла принять. Принять так, что иные сказали «у нее нет души».

Да в целом они были правы. У меня, как и у других людей, не имелось души.

А по Богдану я тосковала долгие недели, какие-то бесконечные, забываясь, только тогда когда приходили воспоминания.

Они являлись густой стеной и будто кадры из кинофильма прокручивали передо мной третью жизнь моего естества…

Глава первая

В зале маковки четвертой планеты стало ноне много светлей. Четвертая планета, как и многое иное, что окружало землян, днесь имела величание. И это величание также многажды размножилось (как и все чего касались мысли людей): Красный Гор, Куджа, Мангал, Лахитанга, Нергал, Веретрагной, Вархран, Бахрам, Арес, Марс, Орей, Яр.

Связывая эту планету с Богом Войны, кровожадным, злым, аль вспять могутным, люди вкладывали в данное именование или свой страх, или уважение… почтение… у кого как. Одначе, как и сама планета, так и находящаяся на ней маковка с обитающими там живыми созданиями и Богами, совсем теми мыслями и названиями не интересовалась. Их если, что и занимало, так столь долгий, протяжный срок, меж жизнью Есиславы и нынешним временем, в котором Крушец так и не вселился в плоть… толи испытывая, таким образом, терпение Родителя, толи ища что-то надобное токмо ему одному.

Меж тем в большой четырехугольной зале с зеркальными стенами, и ровным сводом нынче не зрелось фиолетовой его поверхности. Долгие полотнища ярко желтых пузырчатых облаков плотно затянули потолок по всему полотну и насыщенно освещали поигрывающей зябью мерцания само помещение. Своим легчайшим покачивание, пучащихся по всей глади объемных пузырей, они придавали и черному полу густое волнение, словно по той глади перемещались крупные пежины света, изменяя собственный цвет на нем в серые полутона. Облака с особой лучистостью отражались от зеркальных стен и колыхались в поверхности тахты поместившейся посередь залы.

Все это зябкое шевеление и насыщенность, вроде дневного света, располагала к покою. Не то, чтобы к сонливости, но однозначно к умиротворению… К состоянию, когда наслаждаясь степенно льющимся теплом и сиянием, можно, задумавшись, отвлечься от своих обязанностей, огорчений, а может и горестей. Эта несколько необычная для мрачных помещений Димургов обстановка была создана Вежды нарочно для Седми… Седми, первой лучице, за которую он соперничал и Зиждителя которого любил, может даже сильнее младших Димургов.

На широкой, низкой тахте без спинки и подлокотников, напоминающей слегка вдавленное в центре дно озера, покрытой сверху глянцевитой, рыже-огнистой тканной полстиной, подстраивающейся под изгибы фигуры возлежащего на ней, поместился Седми. Он, как и положено, лежал на тахте на боку, чуть-чуть прикрыв очи, впрочем, оставив тонкие щели, сквозь кои просачивался сероватый туман его мышастых очей.

Бог был высоким, сравнительно худощав, узок в плечах и талии. Однако вместе с тем Седми имел идеально правильной формы тело, руки, ноги и голову. Сквозь тонкую-претонкую, молочно-белую кожу заметно проступали оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок. А сама кожа подсвечивалась золотыми переливами света. На красивом, с прямыми границами и вроде квадратной челюстью, лице, находился вздернутый с выпяченными ноздрями нос (сказывающей о порывистости и своеволии его носителя), кораллово-красные с полной верхней и тонкой нижней губы, едва прикрытые прямыми, пшеничными волосками усов. Такими же пшеничными, короткими, прямыми были волосы Бога и борода. Замечательными смотрелись глаза Раса, со слегка приспущенными веками, по форме напоминающими треугольник, где радужки также имели вид треугольника, цвет каковых менялся от блекло-серого до мышастого. Порой радужная оболочка и вовсе становилась темно-мышастой, аль почти голубо-серой с синими брызгами по окоему, смотря по настроению Седми. В мочке левого уха Раса мерцали махие капельки бледно-синего сапфира усыпающие ее по всему окоему. Обряженный в долгое серебристое сакхи, весьма просторное и словно снятое с чужого плеча, по подолу и окоему рукава усыпанное крупными сине-марными сапфирами, Седми ноне выглядел вельми бодрым. Несомненно, так сказывалась забота Вежды и всех тех существ, что наполняли маковку и были призваны исполнять повеления, некогда выданные сынам Господом Першим.

Зеркальная стена внезапно пошла подвижной малой рябью и из нее выступил, войдя в залу Вежды. В отличие от Раса Димург казался не только высоким, но и крепким в стане и плечах, про которого можно было сказать «статный Зиждитель». Его черная кожа, как и у иных Богов, отливала золотом, и сквозь ее тонкую поверхность инолды проглядывали оранжевые паутинные кровеносные сосуды, еще более ажурные нити кумачовых мышц и жилок. Покато-уплощенной смотрелась голова Бога, поросшая мельчайшими, точно пушок завитками курчавых черных волос. Прямоугольной формы лицо Димурга с четкими линиями, где в целом высота превосходила ширину, завершалось угловатым острием подбородка. Тонкими, дугообразными были брови Господа, крупными с приподнятыми вверх уголками темные глаза, широким и с тем несколько плоским нос, а толстые губы изредка озарялись почти рдяно-смаглыми переливами света. У Вежды, как почти и у всех других Димургов, не имелось волосяного покрова на лице.

Старший сын Господа Першего был одет в красную рубаху и укороченные белые шаровары, на бедрах и щиколотке собранные, точно под резинку. Стан Бога стягивала золотая бечевка в тон тонкой кайме украшающей подол, проемы рукавов до локтя и горловину рубахи. Золотыми казались и сандалии обутые на ноги, сомкнутые по всей подошве, с загнутыми носами, и укрепленные на лодыжках златыми тонкими ремешками. Удивительным смотрелся венец Зиждителя, где по коло головы пролегал широкий белый обод твореный из серебра и напоминающий мельчайшие переплетения тончайших волосков шерсти. От того обода вверх поднимались три широкие платиновые полосы, основу коих составляли нити один-в-один, как паутинные волоконца сходящиеся на макушке и единожды окутывающие всю голову. Из навершия тех полос ввысь устремлялся узкий, невысокий столбик на коем располагался схожий с человеческим, глаз. Окутанный багряными сосудами и белыми жилками с обратной стороны, впереди он живописал белую склеру, коричневую радужную оболочку и черный ромбически-вытянутый зрачок. Глаз представлял собой сплюснутый сфероид, каковой иногда смыкался тонкой золотой оболочкой, вроде кожицы, подобием двух век сходящихся в центре едва зримой полосой.

Как и иные Димурги любившие украшения, Вежды был роскошно ими увенчан. Серебряные, платиновые и золотые браслеты поместились на его руках от запястья вплоть до локтя, крупные перстни на перстах, широкая плетеная в несколько рядьев серебряная цепь на шее. Серьги и проколы усыпали мочки и ушные раковины Господа, где мерцали крупные камни василько-синего сапфира и фиолетового аметиста. Не менее крупные почти черные сапфиры по уголкам прихватывали очи Вежды, самую малость делая их раскосыми.

Зиждитель, войдя в залу, недовольно оглядел ее, и, остановившись взором на лице Седми, слышимо вздохнул. Еще толика того негодования и черты лица его также резко сменили досаду на благодушие. Димург с теплотой прошелся взглядом по всей покоящейся фигуре брата, и, двинувшись к тахте, негромко молвил своим бархатистым баритоном:

— Крушец вселился.

— Вселился!? Когда? Кто? — несмотря на присущую Богам медлительность торопко выдохнул Седми и широко раскрыл очи, где треугольной формы радужки мгновенно приобрели голубо-серый с синими брызгами по окоему цвет.

Он также резво приподнялся с тахты, и, облокотившись о ее поверхность локтем, подпер ладонью голову.

Вежды между тем рывком очертил правой рукой вкруг себя коло, и этим мановением придал движения раскиданным по полу залы небольшим пухлым комам желтоватых облаков. Комы срыву дернувшись, в доли мига свились позади Господа в единое, мощное месиво с устремлено-усеченным навершием. Димург медлительно опустился на тот огромный клуб облаков, махом вогнувшийся и принявший облик кресла, с удлиненным ослоном, ровным сидалищем и пологими облокотницами.

— Давеча, — нескрываемо расстроено произнес Вежды, пристраивая руки на локотники. — Родитель сообщил, что малецыку, наконец, удалось скинуть с себя нимб, а после он вселился. Ну, надо же какой упрямец… Все это время в мироколице настойчиво с себя пытался скинуть нимб. Да и вселился, уже в ребенка… По-видимому, это все же его способности, потому как Родитель из кодировки сие убрал. Такая неприятность, такая…

— Что неприятность Вежды? — не менее беспокойно вопросил Седми и на лице его заплясали огнями рдяные искры, точно жаждущие вспламенить саму кожу.

— Вселился даже не в младенца, — хрипло продышал Димург и сызнова вздохнул так, что тотчас затрепетала материя его одежи, и качнулся глаз в навершие венца, торопко сомкнув и разомкнув веками. — А в ребенка. Помнишь, я повелел оставить чадо в живых. Бесицы-трясавицы еще сказывали, что у него вельми плохое здоровье? — Седми легохонько пожал плечом, будто двинув его вперед, тем выражая, что не припоминает. — Ну, не важно, — продолжил толкование Вежды, и, подняв руку с облокотницы, огладил перстами грань подбородка. — Я, зато, помню. Все никак не мог решить, как поступить. И надо же именно в него… Тогда Трясца-не-всипуха еще докладывала, что объем мозга у рожденного ребенка достаточно большой, а в целом все органы слабые, по кодовое развитие дало и вовсе не благоприятный исход. А я пожалел. Подумал, скольких уже отбраковали, этот пусть живет. А малецык точно того ждал… Неприятность какая… Родитель потребовал прислать отображение и обозрение по ребенку, представляю, как теперь будет на меня негодовать. Одно радует, что мальчик.

— Мальчик, — много бодрее отозвался Седми, дотоль явно сопереживая волнению Димурга, и благодушно улыбнулся. — Хоть, это благо, что мальчик. Жаль, конечно, что в слабой плоти, но может поколь следует изъять, и бесицы-трясавицы поправят плоть?

— Нет, — ответил Вежды и с особым волнением провел перстами по подбородку, вспенивая на нем прямо-таки всполохи золотого сияния, поедающего всю черноту кожи. — Родитель запретил. Сказал, что Крушец был в мироколице достаточно бодр, любопытен и скор. Сбоев за время движения не выявлено, даже не наблюдалось нечастых скачков, только желание сбросить нимб. Малецыку удалось вельми разумно распределить накопленное за жизнь Есиславы, и посему ноне зримы формирования конечностей, и началось построение самого естества, покуда только начальный этап. Поэтому сейчас действуем, как замыслил Родитель, проявляем не вмешательство, только незримую заботу и поддержку. Не знаю, как на это не вмешательство отреагирует Крушец, ведь не зря так долго не вселялся, тянул до последнего.

Вежды замолчал и пронзительно воззрился на лежащего несколько диагонально Седми. И тотчас темно-бурая радужная оболочка с вкраплениями черных мельчайших пежин, не имеющая зрачков, в обоих глазах Господа, на доли мига точно сошлась в единую точку и погасла. И на Раса глянула желтовато-белая склера, сделавшая и само лицо Вежды на те мгновения безжизненно-потухшим. Димург явно прощупывал Седми, ибо как старший мог сие мягко и незаметно проделывать, особенно, коль младший находился без венца.

— Сейчас придет Кукер и все обстоятельно нам расскажет, — пояснил Вежды, возвращая своим глазам положенный вид. — Уж я не стал вызывать Трясцу-не-всипуху, повелел мальчику все выяснить и прийти обсказать. Да послал Отцу сообщение, чтобы прислали сюда марух Мора и иные надобные существа по общему догляду за Крушецом.

— Ты Отцу сообщил о Крушеце? — поспрашал Седми и просиял улыбкой, со зримой теплотой припоминая Першего.

Димург торопко мотнул головой, его рука, дотоль оглаживающая подбородок, резко дернувшись, соскользнув вниз, перстами проехалась по цепи огибающей шею. Большой палец Бога, словно запав, зацепился своим кончиком за кольцо цепи и сдержал в том покачивающемся состоянии всю руку.

— Нет. Сообщил Родитель. Остальное передадут Трясца-не-всипуха и Кукер, — чуть слышно продышал Вежды, и плотно сомкнул очи. — Представляю, как Отец расстроится, что я не исполнил положенного им… — Бог резко смолк так, похоже, и не договорив, не в силах вымолвить, что по его жалости столь долгожданный Крушец наново выбрал слабую плоть.

И в зале повисла глухая тишина, чудилось не только Зиждители окаменели занятые своими мыслями, окаменели и полотнища облаков в своде, перестав пучить по своему полотну пузыри. Видимо прошло достаточное время, али это пролетел токмо вздох живого создания, когда Вежды качнул головой и тотчас поместившийся на невысоком столбике в венце глаз вздрогнул. Уловимый трепет пробежал по багряным сосудам, белым жилкам, купно опутавшим его с обратной стороны, а в передней части глаз сжал до вытянутой полосы черный ромбической формы зрачок, единожды сузив и окружающую его коричневую радужку… тем движением точно, что-то передавая Богу.

А считай минуту спустя в залу, сквозь зеркальную стену, пустившую и вовсе тончайшую круговую рябь, вошел Кукер, представитель рода кострубунек и споспешник Зиждителя Седми.

Кукер был малого роста, едва превышая человеческого ребятенка десяти — одиннадцати лет, хотя с тем вельми крепкого сложения. Все тело, руки, ноги, как и сама голова, по форме напоминающая колпак, сужающийся к навершию, густо поросли короткой, курчавой черно-белой шерстью. На плотно укрытом шерстью лице просматривались два больших ярко-желтых глаза да круглая дырка вместо рта, края которой огибали сине-сизые долгие усы. На самом лице не имелось лба, скул, аль подбородка, понеже оно казалось вельми плавно-закругленной формы. Мышцастыми были четыре руки кострубуньки, и широкими грудь, спина да плечи из которых зараз по две они и выходили, не менее крепкими, плотными ноги. Обряженный в укороченную красную тунику, едва прикрывающую стан, и без рукавов да такого же цвета шаровары, Кукер был обут в короткие желтые сапожки с загнутыми кверху носами, украшенными по подошве мелкими рубинами. На серебряной, широкой цепи, огибающей шею, поместился почти с кулак, овальный бело-черный самоцвет. Он, удивительным образом, вобрав в себя два эти цвета, перемешал их на своей гладкой, ровной поверхности единожды казав каждый в отдельности.

Кукер вельми торопко вступив в залу, преодолел расстояние меж зеркальной стеной и Богами, и, остановился, как раз напротив кресла и тахты, таким образом, чтобы его было хорошо видно, да склонив голову, недвижно застыл.

— Итак, милый мальчик, — протянул Вежды, и, отворив правый взгляд, его мощью словно поднял похожую на колпак голову кострубуньки, воззрившись в покрытое шерстью лицо создания. — Сказывай, что и как, да по точнее… как я люблю.

— Слушаюсь, Господь Вежды, — бойким и единождым насыщенно грудным голосом отозвался Кукер, испрямляя свою спину и зыркая своими ярко-желтыми очами единожды на обоих Богов. — Ежели позволите Зиждитель Седми. — Рас легонько кивнул. — Распоряжения ваши, — также торопко продолжил Кукер. — Господь Вежды выполнены. Отосланы отображения и обозрения Родителю, Господу Першему, Зиждителю Небо, Зиждителю Дивному, Богу Асилу. По поводу вселения лучицы и состояния здоровья господина, из пояснений Трясцы-не-всипухи следует. Мальчику семь с половиной месяцев по земным меркам, достаточно слаб здоровьем, наблюдается хрупкость таких органов как легкие, сердце, почки. Хотя на это раз достаточно здоровый мозг, с большим объемом. Вселение произошло вельми грубо так, что плоть зримо пострадала, наблюдается ожог слизистой носа и обобщенно кожи в подносовой выемке. По-видимому, лучица была чем-то взволнована, аль может огорчена. Господин назван родителями Яробор, что значит яростный борец. — Голова Кукера каждый миг тряслась, вторя словам, точно желая своей исполнительностью их подтвердить, а вместе с ней колыхалась шерсть на всем теле. — Однако это имя не полное. По традициям народа, в котором родился господин к тринадцати годам, ибо он принадлежит к касте воинов, пройдет второй обряд имянаречения. И к величанию Яробор добавится имя, оное будет отражать внутреннюю или внешнюю сущность человека. Семья, в которой родился господин довольно-таки большая. У родителей господина еще пять сыновей и четыре дочери, все взрослые. И в отличие от господина крепкие, здоровые. Господин родился последним, так как родители его в годах. Они уже и не ждали появления ребенка, хотя вельми были рады его рождения, очень трепетно и заботливо относятся к сыну. Семья живет в общине, далеко от поселений, градов людей, потому что верует не так как большая часть белого населения, живущая вкруг их пределов, сохраняя своих Богов, верования, традиции.

— Не понимаю, почему в такую худую плоть? — теперь разочарованно вопросил Седми, и, шевельнувшись на тахте, улегся на спину, таким побытом, чтобы не видеть своего споспешника.

Бог сомкнул губы, и на лице его изобразилось огорчение. Днесь он был младшим и мог позволить себе слабость не только в словах, но и действах.

— Несомненно, не просто так, — не менее бойко отозвался Вежды, да отворив и второй глаз, подался с ослона вперед, пронзительно и беспокойно вонзившись взором в изменяющееся лицо Раса. — Крушец ноне связан с землянами лишь плотской общностью Владелины и Есиславы, а следовательно может вселяться только в их физических отпрысков. Однако будучи божеством сам выбирает родителей, перед вселением прощупывая их. Вроде болида он проносится над теми, кто есть генетическое производное его естества, мгновенно оценивая их мысли, чувства, поступки. В данном же случае он не только прощупывает родителей, но, похоже, и естество мальчика. Вероятно, сейчас все совпало и приоритеты плоти, и суть его родителей, раз Крушец вселился. Наверно Кукер родители нашего мальчика необычные люди?

— Отец — старшак общины, мать — знахарка, — незамедлительно принялся пояснять Кукер, его глаза доколь смотрящие на обоих Богов (правый на Вежды, а левый на Седми) резко дернувшись уставились на Димурга. — Это одна из тех немногочисленных общин, которая еще называет Богов правильно. Славит имя Зиждителя Небо и помнит Господа Першего. Помнит, право молвить, несколько по-иному. Впрочем, упоминает имена истинных Творцов. Большая же часть населения проживающего в пределах этой местности и вовсе имеет какого-то выдуманного божка.

Глава вторая

Многочисленно живущие днесь, когда дорогой Богам Крушец вселился в человеческую плоть, люди, не важно отпрыски Есиславы, Владелины, не ведомо къметинцы али ирайцы (оных, как и было указано Господом Першим, позднее вывели соответственно из Африкии и Дравидии, Южной области Асии, и переселили в часть света ноне величаемую лишь как Старый Мир) составляли раздробленные куски некогда единого белого народа, дарийцев. К данному промежутку времени все эти обломки народов сформировали свои национальности, верования, традиции, языки. И теперь на огромном пространстве континента, что раньше назывался Асия, а нынче только Старый Мир, жили разнообразные национальные меньшинства, крупные народы, малочисленные племена, некогда единых не только белых, но и желтых, черных людей. Также неспешно, под влиянием гибели Дари, разобщенности и возвращения белых из Африкии и Дравидии к северным территориям, некогда соседствующим с исчезнувшим континентом, не только мирным, но и насильственным путем изменялись верования и уклад жизни белых. Как-то и вовсе возникло новое течение, позднее названное религиозным учением.

Сначала в виде отдельных фрагментов исповеданий, вылившееся со временем в мощную секту… Секту имеющую свои традиции, постулаты религиозного учения, разнящиеся с общепринятыми, чаще всего образованную определенным человеком или группой людей. Не ошибемся, если скажем, что искусственно созданная, таким побытом, религия будет нести в себе определенные взгляды на сотворение самого мира, человека и всего живого в нем, а осуществлять только единственную цель, предоставлять власть одним людям над другими. Потому чаще всего религии возникают в правящих кругах, и степенно, так называемо мирным путем, или вспять рывками, мечом и плетью, спускаются… навязываются простым людям.

В начатках любого вероисповедания лежат духовные убеждения древних праотцев, прадедов, пращуров, тех самых которым вера даровалась истинными Творцами: Дажбой, Темряем, Усачом. Однако со временем изменению подлежали не только мысли, традиции, но и имена Богов. Религия… любая религия, созданная человеком, стремилась всего-навсе к одному подчинить, покорить низшую прослойку людей, абы ими, как более многочисленными, стало проще управлять. Вытягивая при помощи оброков, дани, барщины, сборов, налогов больше усилий, денег для тех, кто находился на значимо высшей ступени, и с тем создавая для себя материальное…. лишь материальное благополучие.

В основе нового течения, которое теперь называли ашерская религия, по имени главного божества Ашера, легла вера в его искупительную роль. Считалось Бог, вернее Господь Ашер, своими святыми поступками возместил грехи людей и даровал им после смерти духовную, счастливую жизнь в Чистых Чертогах. То есть верующий в Ашеру избирал путь служения Господу, самолично отрекаясь от всего падшего, греховного, отрицательного как внутри себя, так и в царящем вокруг него мире. Отказываясь от плотского удовольствия, гордыни, тщеславия, борьбы, избирая путь смирения и безропотности перед посланными испытаниями. Ашера следил за движением каждого поступка, мысли, слова отдельно взятого человека, абы после смерти послать человеку либо Чистые Чертоги, либо очищение в горящей преисподней. Вне всяких сомнений Ашере помогало в том множество разнообразных его подручников светлых и чистых людей достигших Чистых Чертогов, а также приставленных к каждому человеку божественных вестников.

В данной религии, постепенно завоевавшей большую часть Старого Мира, ибо она несла в себе неисчерпаемые блага, как самим ее служителям, так и прикармливающимся при нем правителям: императорам, царям, королям, кесарям, князьям, существовал и тот, кто был порождением отрицательной силы, точнее являлся злом. Ответственность эту возложили на Лукавого, который все время мешал Ашере в борьбе за души людей. Лукавый толкал людей на неправедный, творящий злобу, греховный путь, уводящий от добра и Бога. Имена истинных Творцов в данной религии были напрочь забыты, а если где и употреблялись только в обозначении демонических существ Лукавого. И не всегда там прилагались имена Димургов, к удивлению чаще Расов. Поелику именно с этой верой вела свою войну ашерская религия.

Лесики. Одно из течений старой веры которое все еще помнило имена своих истинных создателей. И пусть их знания в процессе той борьбы стали слегка исковерканными, все же они ведали, что Небо — Бог Творец Солнечной системы, а Дажба — их Дед Создатель. Хотя и здесь Перший сызнова выступал как Бог иной, противной стороны, ноне ведущий под своим стягом ашерскую религию, разрушая их основы и традиции. Вера лесиков была напоена красотой леса в глубинах каковых они и проживали, где ощущалась собственная хрупкость в сравнении с могутными дубравами, безбрежными рощами и гулким колыханием листвы, вызывающей легкие мотивы песнопений. У лесиков значилось многобожие, однако каждая из сохранившихся общин почитала определенного Бога, неся его имя в своей груди и на устах.

Лесики никогда не имели служителей, так как сами, общим своим числом людей, возносили дары Богам, воспевая им славу. Старшим из Богов у них чтился Родитель, Отец Небо и, как ни удивительно, Першего. Хотя воочию не было и намека в верованиях, что эти Боги есть братья-близнецы, и что старший из них Перший.

У Бога Небо имелись сыновья. Старший из них Седми, покровитель животворенного огня, посредник меж Богами и людьми, выступающий в виде небесного посланца семиглавого крылатого, огненного пса. Воитель, Бог всех воинов, защитник родов от темных сил, Громовержец управляющий молниями. Дедом лесиков считался Бог-солнце Дажба, оный ежелетно возрождаясь после сна, оживлял землю, даровал новую жизнь растениям, деревьям, цветам, ибо сместившиеся много севернее потомки Есиславы теперь имели четыре времени года: весну, лето, осень и зиму… Зиму, где в морозные, снежные месяца грудень, просинец, лютень раскидывая сугробы, снега заметая метелями правил Стынь… Стынь то ли Бог, то ли дух, то ли сын Першего, то ли Асила… Асила и вообще теперь именовали как Волопас, и значился он Богом скота, земледелия и мудрости. А все потому как Волопас каждую ночь выгонял стада звездные в небеса. В честь этого Бога кликали и созвездие Волосожары. Жили Боги в Небесных Чертогах, там правили и приглядывали за людьми, хотя не следили за каждым шагом человека, давая возможность жить и избирать токмо ему желанный путь.

Средь Богов были почитаемы и Богини, а как же без них… матерей, жен, каковые продлевают божественный род. Почитаемой Богиней у лесиков считалась Удельница та, что ткала удел человека, и являлась Богородицей, справедливой Богиней счастливого жребия судьбы. Удельница также была покровительницей ткачества, рукоделия, потому особо почиталась женщинами. Богиня Любовь, Мати Земля, Богиня Весны и Лета, считались помощницами своих мужей и одаривали людей положенными только им дарами. У лесиков также слыл почитаемым Бог Ярило покровитель весны, любви и всех земных духов, божков. Созданий менее значимых в божественности и помогающих людям: мавок, берегинь, лебединых дев, щуров.

После смерти лесики уходили в Луга Дедов, что лежали обок Небесных Чертогов, ожидая будущего возрождения. Те же, кто не жил древними традициями отправлялись в Пекол, мир, где правил Перший… Бог именно Бог Перший, с супругой своей кою именовали Смерть, Мара, Мора. Помощниками Першего значился Бог Вежды тюремщик злобных душ в Пеколе и множества демонов, бесов, нечисти, чертей. Нежить и злые духи, жившие на Земле подле людей также изводили, вредили и наставляли на дурные пути, к ним относили лесики: бесиц-трясавиц, злыдней, керечунов, караконджол. Почему — то совсем истерлось имя Господа Темряя, точно его и не было в летописи традиций. И вообще, коль приглядеться, становилось понятным, что в свой срок изменено-ущербные верования лесиков, впоследствии трансформировавшись, и явили миру ту самую противную им религию ашеров.

Кстати Бог Дивный и сын его Словута в поверьях лесиков отошли на второй план, и упоминались туманно связанные с каким-то лунным путем, по которому после потопа пошли къметинцы и ирайцы, одни пришедшие из земель Африкии, другие из южных земель Асии, Дравидии. Эти народы, вмале принявшие новые величания лутичи и тивирцы, долгие столетия мирно соседствовали бок о бок на землях Старого Мира, пока не стали принимать ашерскую веру и вести меж своих родов кровопролитные войны. Хотя если говорить о Дивном и Словуте порой их имена упоминались как ассоциация с Богом ночного неба и Богом воинов, степенно и вовсе растерявших собственную суть. А Огнь теперь стал не Богом, а лишь символом начального огня зародившего любовь меж мужем и женой, то есть новую жизнь.

Почти истерлись даже у лесиков знания о переселении землян с планеты Зекрой, о гибели Дари, о гипоцентаврах когда-то подарившим къметинцам и ирайцам новый календарь, письмена, знания о планетах и знахарстве. И такие народы как гомозули, белоглазые альвы, энжеи стали только волшебными племенами, детьми Богов, кои в стародавние времена жили подле, а посем, вследствие Великого Потопа на Земле ушли в горы, подземный или иные миры. Что и говорить, если даже духи, которые выпестовали предков землян, теперь значились волшебными существами управляющими стихиями, природными островками. Живущими подле, помогающими, но коренным образом изменившими и свой внешний облик, и в целом функции.

А ашеры пошли еще дальше приравняв духов к злобной нечисти служащей Лукавому.

* * *

— Да, — глубокомысленно протянул Вежды, во время долгого сказа Кукера облокотив об ослон не только спину, но и голову, и дотоль ни проронивший, ни слова. — Не мудрено, что бесценный наш Крушец вселился в эту плоть. По-видимому, не смог найти лучшего, коль у них там такой сумбур в верованиях. Чья эта ветвь? — вопросил он кострубуньку.

Кукер резко дернул всеми четырьмя руками дотоль повислыми повдоль тела и наново склонил свою колпаком голову. Он медлил совсем немного, точно припоминая, что-то аль ища ответа в своих многочисленных знаниях. Нежданно порывчато колыхнулись в овальном бело-черном камне, вставленном в серебряной, широкой цепи огибающей шею, цвета и вроде как принялись перемешиваться. Зримо стали проступать яркие белые, или ядрено черные пежины на почти сером его полотне. Легкий сизый дымок легохонько закурился обок камня, мощнее и быстрее вспенивая на нем цвета, выбрасывая в разные стороны тончайшие, сквозные, синие всполохи на коих поблескивали белые крупинки. Еще миг того цветового пляса и камень дрогнув замер и тотчас застыли и цвета в нем, четко и ясно разграничив справа черный, а слева белый. Споспешник Седми днесь вскинул голову, и, уставившись своими схожими со звериными очами на Димурга, торопко молвил:

— Это прямая ветвь второго сына Ярило, Осириса. Потомков, которых по вашему Господь Вежды распоряжению и вывели из Африкии. По мере своего движения къметинцы распадались на множество ответвлений, селились в разных местах западной, южной и северной Асии, или, как сейчас величают эту часть света, в Старом Мире… Те же, что всегда шли основной ветвью остановились на территориях соседствующей с народом Бога Асила аримийцами и стали величаться лутичи, по названию реки подле которой поселились. Их верования считались самыми древними идущими от праотца Бога Ярило, в народе прозванными лунными. Так как самого Ярило считали не только внуком Солнца, солнечным Богом, но и потомком лунного Бога. Прямая ветвь Осириса долгое время являлась правящей на землях лутичей и берегла основы веры, где на равных употреблялись имена Господа Першего и Зиждителя Небо. И это продолжалось вплоть до затяжной, Великой войны с Аримией и сотворения позднее великочтимого мира принесшего новое летоисчисление. Порядка тъмы времени назад, когда сродники прямой ветви Осириса стали распространять ашерскую религию, предки господина вели войны, отстаивая истоки веры, уже право молвить несколько изменившиеся. В тех междоусобных войнах победили представители ашерской религии, именно потому как много раньше предки господина позволили и одобрили изменения в древних, лунных верованиях принятых от Ярило, сына госпожи Есиславы. Лесики, не соотносят себя с къметинцами, позднее лутичами, что вышли из Африкии, али ирайцами, позднее, тивирцами, пришедшими с Дравидии, лежащей за Аримией. Сейчас считают себя отдельной ветвью, принявшей новое имя лесики и сохраняющих старую веру. Похожих на лесиков остатков лутичей, тивирцев берегущих истоки веры в части Старого Мира еще не мало… Есть даже отдельные укрупненные территории под их началом. И то, что выбрала для вселения лучица, не есть самое лучшее, хотя коль судить по генетическим связям к прежней плоти госпожи ближайшее. Эта община, где днесь проживает господин, находится в соседстве с Нурманнским княжеством, представителями которого и является ашерская религия, а сама старая вера у них находится под гонениями. Ашерские служители, во главе со своим Патером и каганом нурманнским Дмитрием Западным уничтожают людей старой веры и до сих пор ведут с их остатками войны. Неровен час и в леса, где живет община господина могут прийти латники, каковые во имя Ашера придадут огню любого, не важно женщина это, аль чадо.

Кукер закончил и данную не менее долгую речь, которую говорил на одном дыхании, точно затаив его где-то внутри себя. И только смолкнув, глубоко задышал через рот, ибо как и многие иные создания, не имел в себе лишнего… лишним в данном случае являлся нос.

— Это плохо, что жизнь нашего бесценного мальчика находится в опасности, — негромко протянул Седми, все еще лежащий на спине с закрытыми глазами. — Мало того, что не исполнили указанного Отцом и Крушец вселился в дурную плоть, так еще теперь и это. Совсем скверно… совсем… Вежды, — теперь высокий, звонкий тенор, с нотками драматической окраски Раса прозвучал низко и приглушенно, точно он устал от этих толкований. — Надо дать распоряжение, чтобы установили постоянный пригляд за мальчиком, его родителями.

— И думаю вообще большей частью территории, где проживает наша бесценность, — отозвался Димург, и, шевельнувшись в кресле, с беспокойством оглядел Седми.

Вежды вообще отличался особым волнением, почасту тревожился даже в мелочах. Постоянно переживал за младших братьев, не важно были ли это Димурги, Расы или Атефы. Сие его волнение усилилось особенно после произошедших среди Зиждителей бед, к каковым также относилась болезнь Стыня, и уход из печищи Опеча. И теперь, когда более-менее нормализовалось все в состоянии Стыня, и в возвращение Опеча, Вежды переключил свои тревоги на Седми и Крушеца.

— Витряников установят марухи, когда прибудут, — добавил Димург и успокоено оперся головой об ослон кресла, вероятно, оставшись довольным состоянием Раса. — А сейчас Кукер установи над мальчиком, его родителями и ближайшими сродниками лебединых дев. Распределишь присмотр за лебедиными девами на бесиц-трясавиц… На себя оставишь мать и отца, на меня самого мальчика. Только сделать это надо, как можно более тайно, чтобы лучица не приметила. Лучше ночью. Ты на Землю как попадаешь?

— На ногхе Господь Вежды, — бойко отчеканил Кукер, зная, что данный Бог любит четкость ответа и рывком огрел себя ладонями по лядьям, тем будто взбодрившись. — Как и всегда доставляли на Землю Керечуна, Коловерша и бесиц-трясавиц.

— На ногхе не сильно ли она шумит? — вопросил Седми и лениво потянулся, его ноги не были обутыми, а посему явственно зрелась их такая же сухопарность, как и всего тела Бога, тонкость белой кожи с проступающим на ней золотым сиянием и ажурность сосудов, жилок, мышц.

Кукер тот же миг дернул головой в бок и даже привстал на носочки сапог, желая узреть лицо лежащего на спине Бога, и вельми скоро дополнил:

— Доставка осуществляется на низких оборотах. Мы резко входим в атмосферу, подобно болиду и незамедлительно тушим все сигнальные огни. Не думаю, что нас видят или слышат Зиждитель Седми…

— И кстати Вежды, — в с той же вялостью в голосе отметил Рас, перебивая своего споспешника на полуслове. — Не уверен, что Крушец не приметит лебединых дев. — Кожа его лица ярко зазолотилась, а растянувшиеся в улыбке губы нежданно сменили свой кораллово-красный цвет почти на пурпурный, подсветив тем полыхание пшеничные волоски усов и бороды. — В прошлый раз Небо пришлось приставить к Есиславе Лега-хранителя, а после Отец установил беса. Так, что думается мне лебединые девы тут не помогут, и нашу драгость, все равно придется доставлять на маковку. Ибо я на Землю не полечу. — Седми резко поднявшись с тахты сел и уставившись в лицо Димурга еще сильнее засиял. — Понимаешь о чем я, уж больно мне хочется увидеть Крушеца.

Теперь в тоне Раса послышалась неприкрытая просьба, которую он направил к старшему… тому кто все это время, как и допрежь того, наравне с Першим его поддерживал, оберегал, и окутывал заботой.

— Думается мне, Родитель никого к мальчику не приставит, — мягко ответил Вежды и синхронно просьбе Седми засиял так, что золотой свет поглотил всю черноту кожи, придав Богам общность. — А если не приставит, значит, несомненно, его увидим. Ведь не заставлю же я тебя, мой бесценный малецык, отправляться на Землю. — Толстые губы Димурга выгнулись в улыбке и он слышимо усмехнулся. — Так, что погодя увидимся. Одначе поколь понаблюдаем и пускай Крушец зримо покажет не желание видеть лебединых дев над собой, абы Родитель о том ведал. И это его не желание будет нам с тобой на руку мой бесценный, милый малецык.

Глава третья

Маленький Яробор, как правильно сказывал Кукер, родился в большой семье, где старшие братья и сестры уже сами обзавелись супругами и детьми. И конечно приход, рождение младшего своего кровника, братушки, братки был воспринят членами всей семьи с особой радостью. Так как считали лесики, самой важной целью человека на земле является продолжение рода, а, как известно, продолжение осуществляется через рождение. И важное место в этой цели уделялось появлению мальчиков, так как именно мужская линия берегла родовую и генетическую информацию, заложенную их Дедом Дажбой и Отцом Богом Ярило. Считалось у лесиков, что лишь через мальчиков и передавались коды Светлых Богов заложенные в первых людях, а именно светлые волосы, глаза и кожа.

Поэтому лесики соблюдали определенные традиции, допуская браки только по обоюдному согласию. Накладывая запреты на сочетание со сродниками вплоть до девятого колена, с темнокожими и желтыми людьми. Хотя в Старом Мире встретить, как темнокожих, так и аримийцев, для живущих в лесах лесиков не представлялось возможным. Этот запрет на межэтнические браки сохранился с тех самых пор, как Господь Вежды через Кукера передал его вещуну Липоксай Ягы. И запрет тот касался не столько грядущего, он на тот момент воспрещал брак между сыном Есиславы Ярило с темнокожей девушкой. Старшему жрецу тогда пришлось не просто донести данный запрет до обожаемого им мальчика и единожды фаРао Къметинского Царства, но и внести в обязательные постулаты веры и правления.

Однако и ноне, несмотря не пережитые так сказать катаклизмы потомков Есиславы и верований, те постулаты в лесиках жили, судя по всему, потому как были искусственно поддерживаемы существами приглядывающими за ветвью второго сына Ярило, Осириса. Ибо потомки старшего сына Ярило, Сета, как и троих младших, Гора, Китовраса, Анибуса, названных в честь великих учителей гипоцентавров, растеряв способность иметь продолжение в виде мужской ветви, степенно иссякли.

Впрочем, от многочисленной общины, что возглавлял старшак Твердолик Борзята, отец Яробора, да и живущих недалече от них еще трех менее крупных поселений, сродники мальчика все же выделялись. И данное отличие определялось цветом их кожи. И сами общинные люди и даже мать Яробора, знахарка Белоснежа, разнились с Твердоликом Борзятой и его шестью сынами тем самым цветом, поелику первые обладали белой, а вторые густо смуглой кожей. Во всем остальном потомки Осириса были, как и иные члены общины, русые, темно-русые, пшеничные, рыжие, белокурые и светлоглазые. Кому как даровали родители. Смуглый цвет кожи, как признак княжичей, властителей передавался на удивление лишь по мужской линии Твердолика Борзяты.

Когда-то прадед отца Яробора обладал, как старший в роду обширными землями в Старом Мире, там, где ноне правили нурманны. В его княжество входило до десятка крупных градов, множество поселений. Однако ближайшая его родня, сменив старую веру на ашерскую и воспользовавшись помощью соседних соперничающих княжеств, повела с прапрадедом Яробора войну, истребляя мечом, огнем все непокорных, отбирая земли, грады, селения.

Много позже в одной из кровопролитных войн прадеда Твердолика Борзяты убили, а юному его сыну пришлось, прихватив младших братьев и остатки преданных воинов, бросив на произвол судьбы княжество, бежать в леса. Возможно, этот уход совсем юного княжича в леса и предопределил водворение в землях лутичей и тивирцев новых хозяев нурманн и их ашерской религии. Погодя к ушедшим в леса лесикам присоединились еще люди, которых теперь правящие нурманны называли беглыми, староверами, старообрядцами с оными боролись латники ашерской религии.

Мать Яробора, Белоснежа, как и отец были людьми пожившими, которых почтительно величали пожилыми. Пышнотелая и высокая, она даже в возрасте отличалась миловидностью лица, крупными темно-серыми глазами и белокурыми слегка сбрызнутыми сединой волосами. Родив своего последнего мальчоночку, сынка и поскребышку Яробора, Белоснежа нечаяла в нем души, не могла надышаться и насмотреться. Малыш словно прибавил ей сил, даровал вновь ощутить радость материнства, теплоту его крошечных губ на сосках, его близость на груди. Малец может именно потому как был последним, родился воочью слабеньким, худеньким иль недокормленным в утробе ее. Он был таким же смуглым, как отец и братья, хотя с месяцами, его кожа и вовсе приобрела золотистую-коричневу. Это случилось после болезни. Мальчику тогда едва минуло семь с половиной месяцев. Глубокой ночью Белоснежа и Твердолик Борзята проснулись от громкого вопля сына. Подскочившие к ребенку родители при блеклом свете лучины с трудом разглядели опаленные ноздри, подносовую ямку, верхнюю губу на лице мальчоночки. Да и по большому счету вся кожа на лице смотрелась покрасневшей. Яробор после той беспокойной ночи, и вовсе как-то резко сдал здоровьем, а причину появившегося ожога и вообще болезни его родители не смогли понять. Предположив, однако, что это так напакостили, какие злые существа, вроде нечисти, чертей аль нежити.

У Яробора были светло-русые с золотистым отливом волосики, как и понятно, тот золотистый отлив также появился в ночь после болезни, и стал с возрастом, словно выбиваться из-под самой кожи на голове. Волосики один-в-один, как у Твердолика Борзяты и братьев слегка курчавились, глазки голубые при рождении, к году приобрели зелено-серый цвет, а к трем и вовсе покрылись множественными, коричневыми вкраплениями, схоронив в тех пежинах всякую серость. Каплеобразное личико с годами стало более вытянутым, а дотоль сплюснутый, широкий нос приобрел выпуклую спинку и острый кончик. Широким был рот мальчика и полными, алые губы.

Яробор болел вельми часто до семи с половиной месяцев, а после и вовсе можно сказать, почти не выздоравливал. Потому его матери знахарке Белоснеже, чье имя означало чистая, белая, пришлось не только поить его всякими лекарственными, укрепляющими средствами, но и проводить обряды так называемые «перепекания младенца». Белоснежа тревожилась, что маханький поскребышек не набрал в ее утробе надобной силы движения, надобной для развития и потому проводя тот обряд, как бы рождала сына заново. Естественно, данный обряд проводился чаще до полугода, но Белоснежа решила провести его, когда Яробору исполнилось восемь месяцев, только бы помочь дорогому дитяти.

Проводился сей обряд рано поутру. Бабка, чаще более старшая возрастом, чем мать, женщина укладывала ребенка на хлебную лопату подносила его к устью печи, тем самым образно перепекая, изгоняя с него собачью смерть, коя предполагалось, обострилась после той страшной ночи в Яроборе. Только не этот ритуал, ни особый уход, не лекарственные средства не смогли придать мальцу положенной крепости в костях. А здоровья он набрался лишь по той причине, что Кукер по распоряжению Богов доставлял, как и понятно не ведающей о том Белоснеже лекарственные средства бесиц-трясавиц.

Мальчик при всем этом вельми поздно заговорил и также поздно пошел. Отчего его матери пришлось сызнова проводить ритуал, оный заключался в том, что меж ножек малыша клали метлу. Которую после распутывали с особыми словами, а прутья разбрасывали. Вся эта физическая ущербность Яробора, несомненно, была последствием того, что он родился у престарелых родителей, хотя с тем в хвори, как таковой плоти, был повинен и Крушец. То ли чем-то огорченный, то ли испуганный… Испуганный тем, что Боги теперь перестали проявляться открыто в его жизни.

Может потому, когда Кукер прицепил к мальчику лебединую деву, принялся и вовсе тревожиться. Совсем маленькое, не больше ладошки, сие существо, напоминало общим своим видом тонкие, паутинчатые сети, купно развешанные в некотором отдаление от головы ребенка и имеющее очертание овала. Это были серо-голубые тонкие волоконца, переплетенные меж собой и сверху образующие точь-в-точь пухлые, расхлябанные облака, где края правильного овала имели отдельные бородки, схожие с перышками. В том едином дымчатом теле единожды зрелось вплетенное, аль вспять выступающее тончайшее волоконце, едва колеблющееся не только самими нитями, но и облачными припухлостями. В навершие сего создания явственно просматривалось более плотное скопление хлопьевидных завитков, словно живописующих облик человеческого лика, вельми плоского, и единожды нарисованного, но даже при этом кажущего и объемные очи с пупырящимися внутри златыми огнями и вдавленную форму носа, и плотно сжатые губы. Перепутанные, витиевато закрученные волокна и то уже не только облаков, но и паутинчатых нитей изображали долгие, распущенные волосы по окоему тела.

И если вначале Крушец всего-навсе тревожился, а маленький Яробор вскидывая вверх руку, старался скинуть лебединую деву с головы. То погодя Крушец однократно, но резко вскрикнул, тогда мальчик потерял сознание, а вместе с этим из строя была выведена лебединая дева, как потом пояснил Кукер Зиждителям «более не подлежащая восстановлению». Испорченное создание той же ночью сняли, и после Боги получили указание от Родителя приставить к мальчику Лег-хранителя. Однако Лег-хранителя, как и беса, на столь дорогого всем Богам мальчика могли установить лишь Седми и Вежды, которые, обаче, хотели общения с лучицей, а потому желали забрать ее на маковку. Однако, абы не нарушить распоряжений Родителя, и не встревожить Крушеца перемещением на маковку, плоть нужно было вводить в обморок. Но делать это сейчас, в столь малом для Яробора возрасте, да еще и с таким плохим здоровьем Боги не решились.

Потому поколь за общиной приглядывали марухи, прибывшие из Галактики Мора, Весея, за местностью витряники из Галактики Асила Геликоприон. А к самому мальцу было приставлено и вовсе удивительное создание, прилетевшее не из Галактики, а с космического судна, кааба, Господа Темряя. Кукер, как особо приближенный к Зиждителям и вельми умное создание, предложил воспользоваться верованиями лесиков и поселить подле мальчика так называемых ими духов: мавок, щуров, леших, полевиков, домовых. Существ, как считали лесики, населяющих не только мир вокруг них, но и основных их помощников. Существ, которых, как и ясно, в том понимание, что придавали им люди, никогда и не было, понеже существование они переняли от иных созданий, когда-то воспитывающих, обучающих не только предков белых, но и темнокожих людей.

Темряй находясь на тот момент в Галактике Димургов Быстроток на туеске вельми в короткий срок, как только старший брат о том его попросил, прислал свое создание… Создание. Сие было первое его создание… Как Дрема у Стыня… Ночницы у Мора…

Бабай, так звали прибывшее существо. Бабай не был духом, как ошибочно считали лесики, и уж конечно не являлся нечистью, куда соотносила его ашерская религия. Это был именно Бабай. Такое вот удивительное создание совсем малого росточка, верно не больше человеческого локтя, довольно-таки крепкого сложения. Бабай не имел привычного человеческого образа, больше напоминая деревянный чурбан, с одноприродным дереву бледно-коричневым цветом. Чудилось, что это сомкнули меж собой три ровные прямоугольные грани, основанием каковых с обеих сторон служили треугольники. На каждой из такой грани доходя почитай до середины прямоугольника, поместилось живописно вырезанное лицо, схожее с ликом Темряя, с длинным, мясистым носом, толстыми губами и выступающими вперед миндалевидной формой глазами. На лице также просматривались недолгие усы и борода, выпирающие надбровные дуги, несколько хоронившие под своей покатостью очи и с тем плавно единившиеся с лбом, прикрытым деревянными волосами, переплетенными с соседними волосками прилегающего к ним прямоугольника. Космы волос соединялись в плоском треугольном навершие, образуя там мощные плетения, однако при этом зримой оставалась каждая отдельная куделька.

Таким образом у Бабаев, созданных в небольшом количестве, и различаемых не только внешним обликом, но и величаниями на теле имелось сразу три лица, деревянно-неподвижных. Бабаев кликали двумя именами, к примеру Бабай Шустрый, Бабай Ловкий, Бабай Веский и так далее. Хотя коли говорить точнее, сами эти создания были сотворены не из дерева, а из иного материала, биологической основой которого служили все же растения. Это был так сказать очередной эксперимент Темряя, в коем помощь ему оказывал старший брат Мор, обладающий на то необходимыми способностями. Бабаи вообще чудились недвижно-окаменевшими, но сие было всего-навсе первое впечатление. На самом деле данные создания оказывались вельми поворотливыми, юркими, если не сказать гибкими.

Заканчивающиеся концы бороды Бабая плавно переходили в ребристую окоемку, после которой следовала гладь оставшегося деревянного тельца. На первый взгляд у этих существ не виделось ног и рук, но когда в них имелась нужда, конечности появлялись. И тогда из тех самых стыков тел, как раз обок ребристой окоемки, вытягивались три руки. Это смотрелись хоть и короткие, но крепкие, человеческие ручонки гнущиеся в локтях, запястьях, с широкой кистью и пятью подвижными перстами.

Такими же короткими и плотными были две ножки, которые не вырастали, они показывались, в морг, приподнимая, дернувшееся рывком тело. В сравнение с ногами столбиками, ровными и не имеющими изгибов, коленок и вообще признаков нижних конечностей, вельми удлиненными и ярко выраженными оказывались стопы Бабая. Повторяющие все изгибы людской стопы, только также как и у Богов, не имеющие ногтей. То место, каковое у человека прикрывалось гибкой, роговой пластинкой, у Бабая поросло пучками черной шерсти отдельно торчащей от соседних. Шесть глаз создания, попеременно вспыхивающие белыми, серебристыми огнями, не имели радужки и зрачка, да были наполнены лишь одной переливающейся, меняющей расцветку склерой. Всяк миг они держали под наблюдением всю обстановку вкруг себя, подмечая все происходящее и мгновенно передавая не только информацию, но отображения на маковку.

Бабай обладал еще одной удивительной способностью не столько становиться невидимым для людского взгляда, сколько своим незатейливым деревянным обликом сливаться с бревенчатыми стенами жилища, тихонечко при этом посиживая в уголке лавки. Али просто внушал долго всматривающемуся в него человеку либо пустоту и собственное отсутствие, либо пугал человека им же испытываемым страхом, мгновенно считывая ту информацию с мозга. Обладая такими уникальными способностями, Бабай слыл вельми послушным и сообразительным созданием, исполняя все так, как было указано Господом Вежды.

Бабая лесики упоминали в байках, как ночного духа, почасту бродящего под окнами с большой сумой, оный шумит, скребет и стонет, запугивая, таким образом, людей. Бабаем стращали малых деток, которые не хотели почивать да подолгу капризничали. На самом деле с этим существом белые люди никогда не встречались, а все поверья к ним пришли от темнокожих. Которые и впрямь на заре своей юности видели этих дивных созданий обок своего Творца Господа Темряя.

Вероятно, потому Яробор нередко, как только Бабая Умного принесли на Землю и поселили в избе, смотрел в угол их большой пятистенной избы… Мальчик ни только, ни ощущал какого страх пред этим созданием, а вспять подходя к нему, нежно оглаживал лица, проходясь пальчиком по очам, носу и губам Бабая Умного, с тем выражая любовь к тому Димургу, что его сотворил. Яробор часточко обращал внимание матери, и приглядывающей за ним старшей, тринадцатилетней сестры Изяславы, на живущее в углу их избы создание. Белокурая Изяслава в отличие от братца ничего не примечала в том месте, куда ей показывал тот, и, подымая своего любимца на руки, целовала в носик и глазки, да покачивала на руках.

— Бабай… Бабай… — безошибочно называл существо Яробор, прислушиваясь к тому, что шептал ему Крушец.

А Изяслава, улыбаясь непонятным словам братушки, кивала и ласково ему подпевала:

  «Ай бай, бай, бай,   Не ходи, старик Бабай,   Коням сена не давай.   Кони сена не едят,   Все на Ярушку глядят».

Бабай Умный и впрямь отличался умом, а потому не смел, считывать информацию с бесценного мозга мальчика, не смел его пугать. И обладая, как и все близкие к Димургам творения, любовью и почтением в отношении лучицы, вспять ласково ему улыбался, самую малость растягивая деревянные уста. Он бы, конечно, жаждал и поговорить с мальцом, ласково его огладить, приласкать, ибо тот тянулся не столько в силу собственной уникальности плоти, сколько в силу испытываемого волнения и смури живущей в нем лучицы. Однако Бабай Умный четко соблюдал выданные ему Господом Вежды указания, а именно не вступал в общение с мальчиком и Крушецом. Так как, по замыслам Родителя, данная разлука меж лучицей и Зиждителями нужна была плоти абы она хоть как-то, вследствие отсутствия соперничества, наполнялась эмоциями и чувствами.

Бабай Умный не только сидел в избе, он сопровождал Ярушку, как величали младшего своего члена в семье, и на двор, и на прогалины, где старшие, вырубая просеки, взращивали пшеницу, рожь, овес, гречу, лен. А в страдную пору жены помогали мужьям жать столь надобные им для пропитания зерновые.

Годам к трем, когда Яробор стал говорить отдельные слова, он привел к Бабаю Умному за руку своего сродника, сына старшего брата Чеслава Буя, оного звали Браним. Сроднику на тот момент исполнилось пять лет. Он был и выше, и крепче Ярушки да и говорил вельми складно, и вероятно соображал много лучше. Браним долго всматривался в угол избы, водил, как указывал Яробор, пальцами по изгибам стен, но так ничего и не приметил. А Ярушка поглядывал на старшего годами племяша и не понимал, почему последний ощупывая лицо, тело Бабая Умного, не видит его глаз, губ, бороды. Не видит, как он таращит свои четыре глаза и меняет в них яркость.

Яробор и сам не должен был видеть Бабая Умного, а почему видел, оставалось некоторое время загадкой даже для Вежды и Седми. Лишь погодя связавшись со своим Отцом, Господом Першим, они узнали, что та странность мальчика есть верный признак божественного влияния на плоть самого Крушеца. Впрочем с тем, Перший повелел сынам в короткий срок сменить Бабая на Лег-хранителя или беса, потому как взволнованный молчанием Богов Крушец, однако наблюдающий обок себя их создания, уже который раз подавал рывки зова, стараясь не столько связаться с Родителем, сколько направить их прицельно на маковку. Эти рывки зова оказывались столь мощными, что оглушающе ударяли по уже взрослым Богам, на немного даже выводя их из состояния равновесия.

Глава четвертая

Как и было ранее указано Першим, года в три с половиной Бабай Умный смог увести Яробора из-под опеки старших. На тот момент Изяслава оставила Ярушку на Бранима и его сверстников сынов, дочерей сродников, столь многочисленных, что имена их мальчик поколь вельми плохо запоминал. К тому, что Ярушка плохо говорил, он еще также плохо запоминал… Но это касалось только того, что его не интересовало. В свои три с половиной года Яробор даже не мог четко произнести имя отца и матери, а старшую сестру кликал Ися, всех остальных величая батка и сеста… Не важно, были это и впрямь его братья: Чеслав Буй, Славомир Важин, Сивояр Велиг, Путивой Веснян, Горобой Дедята али лишь их дети. Не важно, были ли это его сестры: Всенежа, Краскослава, Златодана али их дети. Зато малец членораздельно называл имена Богов, и даже куски славословия, что почасту возносили старшие своим Зиждителям, с этим словно стараясь, стать к ним ближе.

Постройки общинников располагались в глубинах леса, расчищенных для того в свое время от деревьев. Лесики возводили в основном пятистенные срубы, мало чем отличимые от тех, что когда-то духи во главе с Батанушкой по указанию юного Зиждителя Дажбы, построили для детей — будущих землян. Само поселение поместилось подле реки Кривули, прозванной так, потому что она имела вельми извилистое русло, широкое, местами с высокими берегами, где сами склоны пересекались ложбинами, ярами и поросли лесами.

Крайние срубы общинников, находящиеся по северному окоему, окруженные огородами и невысоким тыном, сразу входили в заросли гая. Так было сделано нарочно, чтобы в случае нападения люди могли убежать и схорониться в лесу. По-видимому, тот воинствующий пыл, который жил в прадеде Твердолика Борзяты многажды иссяк в его потомках. И для старшика общины, как в целом и для всех людей, живущих в ней, первоочередным оставалось спасение собственной жизни и веры, не с оружием в руках, а отступлением от боя.

Несмотря на то, что изба Твердолика Борзяты поместилась в центре поселения, а сам двор по коло окружал частокол, Бабаю Умному, под руководством марух, удалось провести мальца чрез соседские участки, благополучно миновать тыны и вывести в лес. Крепко удерживая Ярушку за руку Бабай Умный вошел в дубравник, где мощные в обхвате дубы, точно истинные витязи, развернув в вышине раскидистые кроны, берегли подступы к общине. Их буро-серая, трещиноватая кора напоминала кольчуги ратника, такие, какие еще хранили лесики в сундуках в своих избах, как память о тех, кто умел мечом отстаивать право на жизнь и веру.

Лесики считали дуб великим деревом, находящимся под защитой Бога Воителя, почасту величаемого Громовержцом. В сказах лесиков дуб также выступал Мировым Древом, посаженным в начале творения Мира самим Родителем, который опирался кореньями на божественную силу, а в кроне ветвей удерживал весь свет. Было поверье, что по весне семена дуба прилетали из Лугов Дедов, принося новую жизнь и защиту поборникам Старой Веры. Мощный, твердый и сильный дуб символизировал собой мужское начало, потому был особо почитаем у мужчин… мужчин — воинов.

Меж тех лесных гигантов дубов порой хоронились древа липы, клена. Местами встречался с широко — цилиндрической кроной ильм, ведущий свое название также от Бога Воителя, в некоторых областях которого когда-то величали как Бог Ильм. Иноредь малыми пежинами попадались крупные древа осины. Вдоль самой реки Кривули да берегов более мелких речушек изрубивших своими руслами эти просторы земель росла ольха черная да ветла. Из, покрытой плотными полотнищами сухой листвы, почвы пробивались травы, в основном осока мохнатая, снитка, яскирка. Произрастали в дубравах и кустарники лещины, жимолости, крушины ломкой. А по весне оземь покрывалась цветущими лютиками, медуницей, гусиным луком, пестрила ярко голубыми, аль желтыми соцветиями.

Однако ноне, когда Бабай Умный увел из поселения Ярушку, наступил последний месяц лета, а он, как известно, притушил яркость цвета и зелени в лесу, местами и вовсе иссушив стебли травы. Он уже пригасил и насыщенность самой листвы на деревьях, придав им сероватую блеклость. Зазвончатые трели птиц поколь еще наполняли своими переливами краснолесье, но звучали они зачастую вечерами да и не чувствовалось в них пробуждающейся радости, нарождающейся жизни лишь ощущалась легкая усталость от тягот земного труда.

Год, ибо теперь время обращения Земли вокруг звезды Солнца, изменив свое название с лето, стал величаться как год… С этим, уже не первым так сказать изменением потерялся и первоначальный его смысл лето и наполняемых им понятий, таких как летоисчисление и летопись, сменившись на календарь и историю. Словом год у лесиков завершался месяцами тепла — лета, абы теперь это понятие употреблялось только в отношении применительно к сезонной смене погоды. К летним месяцам относились кресень, липень и серпень, на два последних из которых и приходилась страдная пора. Начинался же год осенними месяцами велесень, жовтень, кастрычник. На смену, которым приходила зима, соответственно с грудень, просинец, лютень месяцами. Весна начинала свой ход месяцем белояр, переходя в кветень и травень. В каждом месяце было в среднем по тридцать дней, только к пяти из них добавлялся по одному дополнительно, что в целом сохраняло триста шестьдесят дней в году.

Лесики уже и не помнили, что когда-то над Землей кружило два спутника, и было иное количество месяцев, дней соответственно в месяце и неделе. Они всего-навсе берегли в своей памяти одну из старинных традиций поминовения умерших сродников, соответственно старому стилю: на девятый день (то есть неделю без него), на сороковой день (сообразно месяц без него) и на годовщину его смерти. Хотя уже и не знали почему, таким побытом, осуществляется воспоминанием о нем.

В конце серпеня, когда Бабай Умный привел Ярушку в дубраву, и углубился в его раскинутые просторы… тишина окутывала сам гай и деревья. Не колыхались веточки, аль листва, сморенные полуденным зноем замерли не только дерева, но и птицы, и звери. Лишь иноредь слышалось пронзительное стрекотание сорок в кронах ветвей. Бабай Умный, пройдя по извилистой тропке немного вперед от поселения, остановился. По этой торенке, вельми пробитой, не раз хаживали члены общины, и она вела в глубины леса к мощному, старому дубу, к которому лесики возлагали дары, прося у Бога Воителя помощи, заступничества или, как встарь, просто восхваляя его имя.

Бабай Умный порывисто тряхнул одной из рук и тотчас в его пальцах коротких и толстых, где основание, как и на перстах стоп, не имело ногтей, а было покрыто пучками черной шерсти появилась голубая капелька. Создание Господа Темряя протянуло ту капельку к губам стоящего подле и сравнительно высокого в соотношении с ним мальца, да ткнуло пальцем ему в губы. Ярушка досадливо мотнул головой. Он вообще не понял, почему пошел с Бабаем в дуброву. Ведь знал, что ночной дух может его, такого непослушного, засунуть в котомку и унести «во лесок под ракитовый кусток». Однако ведомый не столько Бабаем Умным, сколько Крушецом, скривил свое личико, намереваясь разреветься, а после открыл рот собираясь позвать кого из старших. Только этого открытия Бабаю Умному хватило, чтобы сунуть в рот мальчугана пальцы и резко кинуть в глубины глотки ту крошечку. Яробор порывчато сглотнув капельку, также торопко сомкнул рот и покачнулся. Его веки туго дрогнули, и он, выпустив удерживающую его руку создания, опустившись на тропку, улегся прямо на ее земляное полотно. Он еще раз тягостно сотрясся, его лицо, побледнев, покрылось бусенками пота, и глубоко вздохнув, Ярушка потерял сознание.

Прошло не более мига, как вошел в обморок мальчонка, и прекратился стрекот сорок в вышине деревьев, а Бабай Умный чуть зримо заколыхал поверхностью своего деревянного на вид тельца. Еще доли минут и лес наполнился, точно изнутри золотым полыханием, да в нескольких шагах от лежащего на тропе мальчика появился Вежды. При своем могутном росте, в белом долгополом сакхи и чудесном венце, Бог возник столь стремительно, что сиянием собственной кожи озарил всю землю. Димург мгновенно окинул взором лежащего пред ним мальца, и, шагнув к нему, торопливо присел на корточки. С особым трепетанием он протянул руки к Ярушке и нежно огладил его длинные светло-русые с золотым отливом волосы, каковые по поверьям лесиков не стригли до обряда второго имянарячения, чтоб не выстричь ум чаду. Считалось, что расставание с волосами уменьшало жизненные силы, укорачивало саму жизнь, и особенно касалось малых деток.

— Милый мой Крушец, — полюбовно пропел Вежды, сказав это, однако, вельми низко, понеже боялся, что его могут услышать… И не столько сродники мальчика, сколько Родитель.

Димург бережно подхватил в свои могучие ладони тельце ребенка, и, прижав к груди, на малость приник своими толстыми губами к его лбу. Он все также медлительно поднялся с присядок, и теперь вжав, как самую большую драгоценность, дитя в грудь, нежно досказал:

— Какая удача прижать тебя к себе. — Бог еще чуток наслаждался теплотой того, в ком обитал его сродник, а после, переложил мальчика на плечо, и с тем уткнул его лицо в белое сакхи.

Он нежданно порывисто качнул правой рукой, словно стряхивая с нее тонкую паутинку, да немедля в его перстах блеснул золотой ажурно-плетеный чепчик, напоминающий головной капор для детей. Только волоконца этого чепчика были достаточно тонкими и перемещали по поверхности синие махие пятнашки. Бог торопливо одел на голову Яробора ажурный чепчик, расправляя полотно и точно вплетая сами волоконца в волосы, и зыркнув на все еще замершего обок его ног создания, повелительно и много тише дыхнул:

— Бабай Умный, жди тут.

Бог тотчас обернулся в золотую искру, и с тем перевоплощением озарив густым светом не только стволы деревьев, но и кроны, пропал из леса.

Несомненно, прошло какое-то время, когда Вежды внес мальчика в залу маковки, где его дожидался взволнованно прохаживающийся вдоль стоящих двух облачных серебристых кресел Седми. Стоило Димургу, появится в зале, как Седми резко остановился и воззрился на него, миг спустя достаточно встревожено вопросив:

— Что случилось?

— Даже не знаю, как сказать, — несмотря на явное расстройство в движениях, вельми по теплому отозвался Вежды. — Бесицы-трясавицы осмотрев мальчика, остались недовольными его физическим состоянием. А Отекная и вовсе ничего толком не объяснила… Сказала только, что Крушец довольно-таки напряжен, и обобщенно ей показалось, что в формирование конечностей или в построение самого естества присутствуют какие-то аномалии.

— Уродства? — испуганно продышал Седми, и тотчас сияние на его коже замерло, а очи приобрели темно-мышастый цвет, радужка так расширилась, что поглотила, кажется, всю склеру.

— Нет, не уродства, а именно отклонение от общей нормы, — не очень внятно пояснил Вежды, и, подойдя почитай вплотную к Расу, остановился напротив. — Отекная предложила отослать отображение лучицы Кали-Даруги, или хотя бы предоставить ей еще времени на дополнительный осмотр. И, естественно, снять апекс, ибо он большей частью скрывает самого Крушеца. Но времени, как ты понимаешь, у нас нет, а апекс и вовсе снимать нельзя, поелику Родитель может понять, где находится мальчик. Хоть мы и не смогли выяснить есть ли у Родителя свой догляд за Ярушкой, все же рисковать нельзя.

Седми надрывисто дернулся и торопливо оглядел залу маковки, где ноне, чтобы создать приглушенные полутона в помещение, и вовсе не было облаков в своде, а неясный свет создавала его фиолетовая гладь. Старший из сынов Расов знал, что коль раскроется их замысел, Перший, не говоря уже о Родителе, будет вельми гневаться, чего он делает очень редко. А что говорить о Родителе, так Он, несомненно, их накажет, и достаточно болезненно. Однако желание увидеть мальчика, узнать о состояние Крушеца было много сильней. Это было кровное, родственное единение, которое связывало их всех, Димургов, Расов, Атефов, именно общностью создания их единого Творца Родителя.

Вежды медленно переложил Яробора в руки Седми, поправляя на его головке ажурный апекс. Рас с не меньшей нежностью, чем дотоль Вежды прижимал к себе ребенка, притулил его к своей груди, облобызал лоб, сомкнутые уста, виски. И лишь затем осмотрел всего мальчика, многажды дольше задержавшись на его голове.

— Какой большой… Ты приметил Вежды, как вырос Крушец, — молвил Седми и по его пшеничным волосам нежданной россыпью, выпорхнув с под корней, сверху вниз пробежали огнистые искры. — И, что мы будем делать с предложением Отекной. Свяжемся с Родителем, Отцом или Кали-Даругой.

— Не с кем не свяжемся. Тем паче ничего не скажем Родителю, — голос Вежды понизился, точно он боялся, что его могут услышать. — Больно ты не знаешь, как Родитель поступает с теми, кто смеет отклониться от общей нормы. И вообще спрячу Отекную, чтоб не сболтнула чего лишнего. Не позволю, абы с нашей драгостью чего-либо случилось, Отец того не переживет… Пусть все идет… как идет и будем помалкивать. И знаешь, произошедший здесь разговор надо сховать, я тебе подскажу как. Если не получится, сам сховаю… И тогда ни Родитель, ни Отец ничего из нас не вытянут. Потом пусть прощупывают, как хотят, а схованое им не станет доступным.

Глаз в навершие венца Вежды, точно укутанный в тонкую золотую оболочку нежданно часто…часто стал смыкать веки, тем похоже, что-то символизируя. Бог на малость замер вслушиваясь в присланную ему информацию, а после досказал:

— Родня Ярушки приметила его отсутствие, да и Трясца-не-всипуха доложила, что обморок скоро закончится, надо поторопится.

Седми легохонько вздохнул, он, очевидно, думал также как Димург, и поступать решил, как велел старший, понеже вельми сильно любил Крушеца и Першего да не мог допустить гибели одного и огорчения второго. Ноне Рас был обряжен в укороченное до колен белое сакхи, а на голове его находился во всей мощи венец. Проходящая по лбу широкая мелко плетеная цепь, на которой, словно на пирамиде восседали такие же цепи, где, однако, каждое последующее звено было меньше в обхвате предыдущего, заканчивалось едва зримым овалом. Сияющий золото-огнистым светом венец, единожды перемещал по поверхности и вовсе рдяные капли.

В залу чрез зеркальную стену, вынырнув вроде из воронки, вошел Кукер тянущий за собой на тончайшем луче голубого света создание, имеющее название Лег-хранитель. По поверьям лесиков это создание уберегало от злобных сил человека, и было приставлено к каждому хранящему Старую Веру, имея в своей основе понятие «легкий». Впрочем, как и многие иные существа Богов, Лег-хранитель, сотворенный Зиждителем Небо в малом количестве и токмо для определенной цели, не был приставлен к людям. Конечно, данные творения цеплялись к потомкам Есиславы или Владелины, как и лебединые девы али бесы, но всего-навсе к определенным из них, за коими осуществлялся особый пригляд. Лебединых дев, бесов, Лег-хранителей могли устанавливать и существа Богов такие, к примеру, как марухи, демоны Димургов, альвы Расов, маниты Атефов. Одначе, чтобы эти создания работали более качественно и четко, и не навредили, тому за кем присматривают, инолды их установку производили сами Зиждители. Потому к драгоценному Ярушке прицепить беса али Лег-хранителя по распоряжению Родителя должен был лишь Вежды и Седми, абы после не имелось каких-либо прорех в их работе.

Лег-хранитель, сияющий белым с фиолетовой окоемкой пятном, представлял из себя сомкнутые промеж друг друга крылья бабочки, да и виду было не большего. Извилистыми смотрелись грани того тельца, хотя в отличие вышеупомянутого насекомого, сам Лег-хранитель был достаточно объемным. Словно собранные из тонких лучей света, крылышки распадались по мере их завершения на зримые волокнистые волоски, дюже подвижно трепыхающиеся и всяк морг с тем передающие на создателя информацию. Объемное тельце Лег-хранителя не только переливалось движущимися рубежами бледно-фиолетового света, но, и, в общем, колыхалось, точно поигрывая собственными гранями, при этом еще легохонько мерцая.

Кукер спешно достиг стоящих Богов и замер подле, вытянувши повдоль тела три руки и как можно выше подняв четвертую, в которой удерживал Лег-хранителя. Седми неторопливо передал Яробора Вежды, осторожно переложив его на руки старшего брата, поправив конечности и головку. Он еще малость нежно оглаживал бледное лицо мальчика, своими тонкими перстами, а после протянув руку забрал у своего споспешника тот самый тончайший луч голубого света. Одначе стоило Богу его коснуться, как сияние света, запульсировав, свернулось, образовав и вовсе едва зримую легкую нить. Рас небрежно крутнул кончик нити в пальцах и тотчас по белоснежной коже Зиждителя, озаряемой изнутри золотым сиянием, заструились рдяные искры. Мгновение спустя они точно наполнили все тело Седми, поглотив и саму молочность, и золотое сияние, окрасив материю его белого сакхи в пурпурный цвет. Еще вероятно малая толика времени, и кончик нити сам стал пурпурным, утончившись до состояния паутинки.

Седми медленно поднес тот пурпурно пылающий кончик нити к ребенку, все также заботливо развернув его голову лицом в направление груди Вежды. Он, слегка качнув перстами свободной руки, сотряс на чепчик-апекс и лицо ребенка малую россыпь горящих искорок, каковые резво сомкнувшись меж собой, описали подле правого слегка лопоухого ушка Ярушки коло. Искорки вмале распространили свое сияние и дальше на кожу, покрыв собой висок, лоб, щечку и даже закатились под волосики. Отчего кожа засияла менее насыщенным светом почти ало-рыжим, сызнова сместившись и теперь покрыв ушную раковину и слуховой проход. На доли минут кожа и кости черепа обрели прозрачность, и явственно показалась барабанная полость среднего уха, и слуховые косточки, передающие колебания, и третий орган слуха замысловатой формы, напоминающий лабиринт.

Седми все также осторожно, словно опасаясь навредить мальцу, поднес пурпурный конец нити к слуховому проходу и слегка подтолкнув его вперед, выпустил из перст. И тотчас пурпурное навершие паутинки, связанное иным кончиком с Лег-хранителем, медлительно поползло по проходу, а достигнув барабанной перепонки, просочилось под одним из ее глухих краев, вскоре явившись в так называемой улитке заполненной лимфатической жидкостью. Конец нити один-в-один, как пловец, просквозил по кругу, почитай касаясь ее стенки, и нежданно замер в ее завершие. Он резко ткнулся своим кончиком в стенку улитки, будто ужалил, а миг спустя вже выскочил с иной стороны в небольшой костный канал, где не мешкая вклинился в слуховой нерв, при том слегка окрасив его в пурпурные полутона, таким образом, подключаясь к мозгу.

Рас поколь неподвижно наблюдающий за движением нити, лишь произошла его сцепка с мозгом, перстами огладил ало-рыжие переливы на ухе Яробора. И этим движением собрал сияние на вроде мельчайшей изморози на кончиках собственных перст так, что они у него вспыхнув и вовсе приобрели огнистую окраску. Приблизив пальцы к Лег-хранителю Седми капелюшечку ими дернул, и немедля с них вниз посыпалась мельчайшая мга, окутав туманными парами само тельце создания. Сияние словно скомковав объемные формы Лег-хранителя, придало ему вид прозрачной ушной раковины состоящей из мочки, козелка, противокозелка, завитка и его ножек да противозавитка. Зримо колыхнулся обок головки Ярушки прозрачный Лег-хранитель в точности, своей нонешней формой, повторяющий ушко мальчика. Седми бережно подцепив двумя перстами создание, также аккуратно насадил его на ухо ребенка. Еще не более морга и Лег-хранитель самую малость вздрогнув, стал не отличим от уха мальца, слившись с ним не только формой, но и цветом. И тотчас принялся работать, принимая от Седми все поступающие распоряжения, и, одновременно, напрямую передавая на Бога все мысли, тревоги, звуки от самого мальца.

— Замечательно, — благодушно произнес Вежды, и сам нежно огладил перстом ушко ребенка с насаженным на него Лег-хранителем. — Мой милый малецык, ты как всегда творишь все безупречным.

— Ну, не всегда, — мягко отозвался Седми, степенно придавая и своей коже и сакхи истинные их цвета. — Вежды, может стоит все же связаться по поводу Крушеца с Кали тайно. Показать ей отображение малецыка и спросить совета. Может еще можно, что поправить.

Рдяные искры, как и пурпурные полутона, уже покинули кожу и сакхи Седми, вернув ей бело-золистость, только еще несколько огненных брызг замерли на кончиках его пшеничных, коротких волос, уцепившись за самые кончики. Димург протянул к младшему брату руку, и, стряхнув их с волос, трепетно и с тем ласкающе-полюбовно произнес:

— Бесценный мой, чего об этом толковать. Ты же знаешь, если это отклонение… аномалия, — Бог на миг затих, его толстые губы судорожно вздрогнули, а темно-бурые очи точно остекленели. — Если это уродство, — с трудом выдохнул он, — ничего не поможет… Ничего и никто. И даже Кали. Наша милая, дорогая Кали. Тут либо надо уничтожить, как, несомненно, поступит Родитель, либо сберечь. А сберечь, это значит утаить… Утаить от Родителя, Отца и остальных братьев. Ты, моя драгоценность, должен тот выбор сделать сейчас и сам, дотоль как я унесу мальчика на Землю. Ибо я свой выбор уже сделал.

Глава пятая

Яробора хватились вмале после того как Бабай Умный увел его от ребятни. И первым кто кинулся искать мальчика, была, конечно, Изяслава. Отроковица, выполнив распоряжения матери, возвращаясь из житницы, постройки, что тулилась к сараю, овину, сеннику, хлеву, птичнику и дровнику (стоящих по правую от дома сторону) и проходя под поветью, части крытого тесом двора, где лежала скирда сена, обратила внимание, что среди играющей детворы не видного меньшого братца. Возможно, Изяслава и не придала б тому значения, понеже ну, куда, в самом деле, может уйти со двора малое дитя, ежели бы никакое-то шестое чувство (про которое в грядущем будут почасту толковать люди) подтолкнувшее ее позвать Ярушку. Будучи вельми послушным мальчиком, привязанным к старшей сестре, тот всегда отзывался на ее зов.

Однако ноне как отроковица не кликала братца, обегав не только двор, но заглянув во все хозяйственные постройки, перетеребив всех деток, Яроборка так и не откликнулся. Ну, оно и понятно, так как в тот момент лежал на кушетке в особой комнате, величаемой худжра, на маковке четвертой планеты и был осматриваем бесицами-трясавицами.

Вскоре к поискам мальца подключилась уже и Белоснежа, услышавшая из избы взволнованные окрики младшей дочери. А погодя мальчонку искала вся община, нынче закончившая страдную пору и потому находившаяся большей частью в поселение. Люди искали Яробора по всем закуткам построек, огородов, домов, дворов. Проверяли берег реки, окраины леса, но мальца словно и след простыл.

На ту пору сошедший с тропки Бабай Умный придав себе вид суховатого пенька, вельми внимательно наблюдал за рыщущими по окоему леса людьми, иноредь не слышимо для них переговариваясь с марухами.

Ярушка отсутствовал не более чем пару часов, ибо большее время Боги не могли себе позволить. А засим Вежды принес его на Землю. Необходимость в Бабае Умном, как таковом теперь для Зиждителей отпала. И Димург положив мальца на тропку, пред тем сняв с него апекс, резко подхватил создание своего младшего брата за изогнутый сучок, коим днесь представлялась рука Бабая Умного, да унес его на маковку. Золотое сияние, точно поглотившее кусок леса, также стремительно иссякнув, явило изумленной Изяславе лежащего братика. Отроковица, бежавшая из глубин леса, куда они вместе с матерью дотоль ушли, чтобы вознести дары к древу дуба и испросить помощи у Бога Воителя, на малость сдержала свой скорый шаг, а после, гулко вскрикнув, кинулась к брату.

— Матушка! Матушка! — громко завопила Изяслава, подхватив на руки мальчика и прижав к себе. Прерывистые рыдания вырвались из ее рта и единожды россыпью слез окатили бледное лицо Яробора. — Матушка! Нашла! Нашла Ярушку!

Прошел и вовсе малый миг времени и из леса выскочили два старших брата мальца Сивояр Велиг и Горобой Дедята. Оба крепкие, мускулистые мужи с темно-русыми, долгими волосами, схваченными позадь головы в хвосты, и густыми усами, брадой купно покрывающими лица. А погодя по тропке не менее ретиво для вже пожилой и полной женщины прибежала Белоснежа. Ее белокурые, присыпанные темноватыми полосами волосы от волнения выбились из-под опояски, широкой тканевой полосы повязанной на голове, концы которой спускались на спину.

Заплаканные красные очи Белоснежи живописали все тягостные думки об уделе ее драгоценного поскребышки. Мать резко подскочила к дочери, и, выхватив из рук сына, единожды осмотрев, ощупала губами лоб, очи, уста, чуть слышно дыхнув, окружившим ее детям:

— В обмороке. И уже верно давно. Где Славушка ты его нашла?

«У…у…у!» — зычно прокатилось по лесу и девочка признав в том окрике сродника не мешкая отозвалась.

— Батюшка! Батюшка! Мы тут! Нашли! Нашли Ярушку! — Она на мгновение вслушалась в звуки насыщающие лес и отдающиеся недалече протяжным хрустом и беспокойным стрекотанием сорок, а после шибутно вздернув плечиками, ответила, — я его тут нашла. Тут прямо на тропке.

— Не может того быть, — низким басом протянул Горобой Дедята самый молодой из сынов Белоснежи и Твердолика Борзяты, однако уже имеющий двух сынков близнецов годком постарше Яробора. — Мы здесь давеча с Сивояром Велигом проходили, тут никого не было. Лишь пенек сухой, скривившийся с сучком стоял. Скажи братка.

Третий по старшинству брат торопливо кивнул своей и вовсе дубопокатой головой с большим вдавленным лбом, подтверждая слова Горобоя Дедяты. А последний уже обводил взглядом прилежащую к торенке оземь, разыскивая искривленный пенек, днесь, право молвить, ушедший в собственную светелку на безмерной маковке, и ожидающий отбытия из Млечного Пути к своему Творцу Господу Темряю.

— Нежданно, — Изяслава понизив голос, приглушенно молвила. — Златое сияние накрыло все эвонто место, — девочка очертила подле себя круг. — Я выскочила из-за дерева, и, узрев сияние, замерла. А потом свет погас, и на тропке я увидела лежащего Ярушку.

Старшие единожды недоверчиво воззрились в лицо девочки, однако так как она никогда досель не врала, ибо жила по верованиям лесиков, а значит славила Правь… Правду и отворачивала свое лицо от Кривды, мать негромко вопросила:

— А более никого не видела?

— Нет, матушка, — торопко отозвалась отроковица и стремительно хлюпнула и без того плюхающим от сырости носом.

Она протянула руку к голове меньшого братца и с нежностью огладила его русые волоски, тем медленным движением передавая ему всю свою любовь. А Яробор внезапно порывисто вздрогнул конечностями. Легкая зябь прокатилась по всему его тельцу, слегка выгнув ножки, ручки, окутав кожу россыпью крупных мурашек. На бледные щечки мальца резко накатил румянец, точно от прибывшей крови, веки самую толику сотряслись, а после отворились. Ярушка глубоко вздохнул, сначала воззрившись в округлое лицо матери, где зрелась особая массивность нижней челюсти, плоский лоб и вогнутая спинка носа, как признаки первых женщин Дари, тех самых созданных из клетки Бога Дажбы. Малец какое-то время осмысленно разглядывал ставшие водянистыми от переживаний очи Белоснежи, и негромко, хотя весьма четко сказал:

— Бабай. Бабай така кака… Пливел мене туды… ох! ох! така кака.

Сродники Яробора после той пропажи, обобщенно, как и все жители общины признали, что в его уделе участвовал тогда сам Бог Воитель. Так как чудесное появление мальчика на тропке никаким иным образом не можно стало объяснить. Посему и мать, и отец Ярушки еще не раз принесли тому Богу дары от труда своего: зерно, цветы, медовуху… Дары бескровные, потому как по оставленным законам Небо, кровавые жертвы гневили Зиждителей, абы мерзостно было для них принятие невинной крови от созданий Родителя. Хотя, как и понятно, Небо те законы не оставлял, дары ему были без надобности, а Воитель, ноне обитающий в своей Галактике Бискавице не только о дарах, но даже о произошедшем с мальчиком ничего не узнал. О перемещение Яробора на маковку теперь молчал не только Вежды, но и Седми, страшась, что Родитель может прознать про аномалии у Крушеца. Отекная, как и намечалось Димургом, была где-то спрятана на маковке. Бесицы-трясавицы, марухи, Кукер, Бабай Умный предупреждены о недопустимости болтовни, как таковой. И Родитель, приняв от Вежды доклад об установки на мальчика Лег-хранителя, никоим образом не показал, что прознал про доставку последнего на маковку.

Возвернувшегося Ярушку мать долго потом осматривала, мыла на дворе в большом корыте и не зримо для мужа утирала с опухших очей текущие слезы, поелику махунечкий поскребышек был вельми дорог ее материнскому сердцу.

Сам же Яробор внесенный в свою пятистенную избу матерью перво-наперво направился исследовать ее угол и лавку, где дотоль почитай три года сидывал Бабай Умный. И не найдя создание на прежнем месте долго еще стоял там покачивая головой и вздыхая, словно сопереживая беде Крушеца которого разлучили с тем, кто был однозначно близок Богам.

Изба Твердолика Борзяты была большой, прямоугольной, постройкой, имеющей внутреннюю поперечную стену, каковая делила ее на два помещения. Внутренняя стена, в целом, как и четыре наружные, подымаясь от самой земли до верхнего венца сруба, торцами бревен выходила на главный фасад и со стороны двора делила его на две части. Входом в избу служил низкий проем, закрывающийся рубленной дверью, вступив чрез оный попадали сразу в сенцы, небольшое крытое пространство, где хранились ведра, деревянные бочонки, кадки. В самой избе слева от входа располагалась большая печь, чело коей было повернуто к дверям. Пространство от печи до передней стены служило женской половиной, величаемой куть, и отделялась тонкой дощатой перегородкой, где по боковой стене вплоть до фасадных окон проходил залавок, высокая лавка, под которой стоял шкаф — судница хранящая посуду и припасы. На залавке находились чашки, миски, опарницы, сито, кринки, и иная утварь.

На полу под передней лавкой, где спала Изяслава, помещали ведра. Невысокий потолок и пол были подбиты липовыми, гладко струганными досками. Насупротив входа располагалось окно, а над ним пролегали полати. Они зачинались от боковой стенки печи, и, проходя над дверью, и по пятой стене помещения завершались как раз под окном. Раньше на них спали сыны Твердолика Борзяты. Одначе теперь, когда они образовали свои семьи и имели собственные избы, полати больше служили для хранения скраба домашнего обихода, понеже Яробора укладывали спать в женской половине на лавке подле Изяславы.

Во второй комнате избы, где стены были украшены вышитыми тканевыми ручниками, почивали мать и отец. В переднем углу этой светелки стоял прямоугольный стол, над ним, на укрытой белыми расшитыми рушниками угловой полке, поместились деревянные чуры, живописующие образы Богов: Небо, Дажбы, Воителя и Богинь: Удельницы, Любви — супруги Небо, Лета — супруги Воителя. В левом углу комнаты располагалось деревянное ложе, устланное одеялом, посередь которого лежали две большие квадратные подушки, сверху укрытые ажурным, белым покровом. Вдоль стен находились сундуки да широкие лавки, прикрепленные к стенам.

Четыре небольших окна со вставленной в них слюдой озаряли комнату избу, к ночи чаще прикрывающиеся желтоватыми, короткими занавесками, а в долгие морозные ночи, плотными ставнями, помещенными с наружной стороны дома. На полах в избе лежали тканево-плетеные подстилки, так как в помещение всегда ходили без обувки.

Ярушка после произошедшего с ним путешествия на маковку нежданно и вельми резко заговорил. Дотоль он говорил весьма не ясно и по-детски, недосказывая или коверкая слова, а тут вдруг принялся выдавать целые фразы и столь чисто, точно, как гутарили о том общинники, его прорвало. И так прорвало, что мальчик не смолкал ни на миг, порой измучивая Изяславу сей болтовней и бесконечной чередой вопросов.

Еще одну чудную вещь приметили за мальцом не только сродники, но и иные общинники, после возвращения досель едва зримое желтовато-коричневое полыхание над его головой, повторяющее круг стало сиять многажды ярче. И в лучах солнца казалось, по русым волосам Яробора струятся золото-бурые брызги света. Как пояснил сынам Перший, Крушец очевидно, приметил установку Лег-хранителя и таким ярким сияние привлекал к себе внимание. Крушец помимо сияния еще и воздействовал на плоть, потому мальчик почасту теребил правое ушко, словно желая содрать с него Лег-хранителя.

Мальчик всегда казался несколько странным, а после пропажи стал еще более загадочным и сам того не понимая часточко замирал на месте вглядываясь в небо, особенно ночное. Тогда, когда в марном его сияние появлялся желтый Месяц, по коло опоясанный слегка колеблющимся пламенем света. Объяснить своего состояния взрослым он не мог, так точно в такие моменты отключался от всего, что жило, существовало подле него. Может улетая куда-то в иное место… иное место… скорей всего на маковку четвертой планеты, ноне прозванной людьми: Красный Гор, Куджа, Мангал, Лахитанга, Нергал, Веретрагной, Вархран, Бахрам, Арес, Марс, Орей, Яр.

Глава шестая

Время шло… текло… двигалось.

Шли дни, недели, месяца и годы…

Шли…

Для одних они проскальзывали, для неких двигались неспешно, а для иных и вовсе лишь ползли… Вероятно, это происходило в зависимости оттого кто, что из себя, представлял, значил, нес в своей голове, чувствовал и воспринимал.

Не ошибемся, если скажем, что для лесиков, сокрытых в глубинах лесных гаев, время неспешно колыхалось, переплетаясь с шелестом листвы, качанием колосков зерновых, плеском реки Кривули. Эти люди, отошедшие от первоначальных верований, с тем проживая обок с природой, наполняли свои жизни ее дыханием, простотой быта и любовным трепетом в отношение себе подобных. Они берегли не только сами деревья, обитающих подле птиц и зверей, лесики уважали и людские жизни… Скрываясь в тех безбрежных лесных чащобах, старались сохранить жизни свои и тех, кто был против их уклада, традиций, верований. Тех, кто сильнее и быстрее толкал движение жизни к последнему духовному, нравственному вздоху, к уродству, извращению и как итог к смерти.

С тем колыханием лет рос маленький Яробор…

Боги, Вежды и Седми, сокрывшие правду о Крушеце от Родителя, Першего и иных своих сродников, тем даровали жизнь обоим…

Обоим…

Человеку — Яробору и божеству — Крушецу.

Вместе с годами Ярушка получал умения, знания, которые ему передавали его отец и братья, обучая основам старой веры, где Небо и Дажба являлись родоначальниками жизни земных людей. К семи годам Яробора, ибо он принадлежал к касте воинов-княжичей, начали обучать грамоте, счету, письму и, естественно, ратному делу. Однако если грамоту, счет и письмо мальчик познавал с легкостью, быстротой, так как отличался цепкостью ума, любознательностью и прекрасной памятью, то воинское искусство ему давалось с трудом.

Не плохо мальчуган стрелял из самострела. Особого устройства, где укороченный лук крепился к деревянному ложу с прикладом, имея специальные приспособления из рычагов и зубчатых колес, которые натягивали тетиву. Самострелы лесики не делали, они их хранили. И как многое иное, это оружие было принесено из прошлой жизни. Посему костяные ложа все еще берегли на себе узорчатую роспись перламутра, а тетива была свита из воловьих жил. У дальнобойных самострелов, каковые принадлежали взрослым ратникам, для натягивания тетивы к ложу крепили так называемый коловрат (самострельное устройство из шестерен и рычагов) и имелся прицел в виде низкого щитка с прорезью и мушкой.

Яробор оказался достаточно метким стрелком, еще и потому, как владел с пяти лет детским луком, всяк раз сбирая его с собой на охоту куда хаживал со старшими.

Одначе, совсем худо у него обстояли дела с мечом. И не то, чтобы подрастающий отрок не умел держать его в руках, просто в сравнение со своими сверстниками плохо им управлял. Сие несмотря на продолжительные занятия с отцом, старшими братьями Горобоем Дедятым или Чеславом Буем. Худовато-сухопарый мальчик с тонкими ручками и ножками, невысокий, точно обделенный мощью своих предков (чем вельми расстраивал отца) слабо держал в руках деревянный, ученический меч, круглый щит. И только завязывался с кем-либо поединок, а в основном соперниками его выступали Браним, сын Чеслава Буя, или братья-близнецы Видбор и Витомир, сыны Горобоя Дедята, начинал горячиться, ошибался и как итог был побеждаем. Столь скоро, что расстраивался не только сам, но печалил и тех, кто оказывался подле него.

«Просто, — как говаривала стареющая Белоснежа, успокаивая и целуя во впалые щеки своего поскребышка. — Ты не воин. Ты родился для иного. Твоя сила, это ум, любознательность, твои знания».

Впрочем, эту пытливость ума в отроке подмечали не только родители, сродники, но и вообще люд общинный. Ибо Яробору удавалось запомнить не только целые фрагменты сказаний, легенд, которые почасту толковали старшие, но и задавать такие вопросы, которые вводили рассказчиков в молчаливое оцепенение. Абы их ответы, и это они уже ведали, порождали цепь новых вопросов, обрастающих недовольством теряющихся взрослых и смешками меньших. Почасту такие вопросы заканчивались гневливыми окриками: «Яробор смолкни!» Однако смолкал мальчик не сразу… Чаще он просто покидал избу, где велись те сказания, все еще досадливо шепча себе, что-то под нос… Что-то… что, несомненно, вызывало уважение у сверстников и страх у взрослых.

Можно итак догадаться, что несогласие в отроке вызывал Крушец, поколь еще не набравшийся нужной власти над мозгом, одначе уже сейчас внушающий плоти определенные мысли… И посему Яробор пытался разобраться, как существует зло подле добра. Почему к злу причисляют темноту, сумрак, мороку и ночь…

Ночь, которую Ярушка так любил. И наслаждаясь царящим в ней покоем, вслушивался в тихий стрекот сверчка или протяжное уханье сыча. Вглядывался в перемигивающихся светлячков, хоронящихся на оземи, или любовался раскинувшимся в вышине темно-синим небом, почти черным, сверху, словно прикрытым полами плаща, с рассыпанными по ним серебристыми осколками звездных светил.

Днесь воспитанный без божественного вмешательства Яробор не имел понятия о роли Богов, об истинной сущности Першего, Небо, Асила, Дивного. Но вместе с тем даже в таких уже ущербных знаниях, в неправильном понимании роли Першего, в четком разделении, раздвоении мира на зло и добро, черное и белое, ночь и день искал суть… Искал, поелику так его направлял Крушец… Создавая единение меж собой и человеческим мозгом, божественный Крушец медленно, но верно направлял поиски мальчика в правильное русло. Посылал чувственность к Першему и всему тому, что его окружало. Показывал нестыковки в верованиях и учениях лесиков. Подсказывал вопросы. Словом Крушец неторопко подчинял себе плоть. А с этим Яробор прислушиваясь к своему естеству, задавал вопросы, познавал и также скреплялся с лучицей.

«А зачем, — вопрошал он почасту у старших братьев, — Родитель даровал жизнь Богу Небо и Богу Першему? Зачем оставил существовать Першего, оный есть источник всего злого? Не правильнее бы было уничтожить и само зло, и Першего. И тогда не было бы холода, смерти, лжи, изворотливости, болезней на Земле. Но Родитель так не поступил. И не потому как слаб, а потому как считал, что зло это одна из основ равновесия жизни людей на Земле. Так как не будучи смерти, не станет надобно рождение. Не будучи ночи и принесенного с ней сна, отдыха для всего живого, не станет и самого бодрствования. И кто? кто вообще назначает добрым или худым тот или иной поступок? Кто дает данные распределения, разграничения на зло и добро? Ведь источником самого творения, обоих Богов, был Родитель, не вмешивающийся в удел людей».

Вопросы и ответы уже оформленные, продуманные, услышанные темными вечерами наблюдением за ночным небом по окоему описанному кронами возвышающихся бескрайних лесов, выплескивались из Яробора постоянно. Порой, не желая обучаться ратному мастерству, он нарочно задавал те поспрашания старшим, и, выуживая из них обрывочно-короткие ответы, кривил полные губки, покачивал головой, несомненно, не удовлетворяясь объяснениями. Понеже все больше и больше основа его — мозг (единственно ценное, живое, что есть в человеке) сплачивался с Крушецем, который над теми разговорами вероятно надсмехался.

Седми и Вежды, как и было указано Родителем, больше в жизнь мальчика открыто не вмешивались. Хотя сложно будет тот постоянный контроль, пригляд считать не вмешательством. Точнее будет сказать зримо не проявлялись, тем не менее всяк миг зная, где и что с ним. Получая информацию не только от Лег-хранителя, поместившегося на правом оттопыренном ушке мальчугана, которое тот постоянно оттягивал в сторону, но и от находящихся подле него марух.

Тем не менее, в дела общины вмешивались не раз и не столько Боги, сколь создания им подчиняющиеся. Это случилось первый раз, когда Ярушке едва минуло шесть лет, и витряники доложили о грозящей всей общине опасности. Сие были так называемые сигнальные маяки, расставленные марухами по околотку лесов и местности прилегающей к землям общин. Витряники, чьим Творцом был Опечь, создавший их еще будучи в Атефской печище, а посему им и принадлежащие, являлись симбиозом, обладая не только структурной формой живых существ, но и чисто механических устройств приема и передачи информации. Бог Опечь вообще отличался способностью создавать живые существа с использованием механических устройств.

Витряник сливаясь с тем предметом, на которое был помещен, расправлял свои удлиненные расплющенные усы-локаторы и прощупывал при помощи испускаемых лучей пространство вокруг себя, под и над собой. Передавая на маковку прямо в приемо-передающее устройство информацию, перекодируя ее, перепроверяя и оценивая возникающую ситуацию и опасность, в случае появления, каковой посылая особый импульс на марух.

В тот год марухи получили импульс от приемо-передающего устройства об надвигающейся опасности и проверив ситуацию возникшую округ земель поселений, поспешили на доклад к Вежды. Або Седми в данное время, переключив Лег-хранителя на старшего брата, сам отбыл в Галактику Серебряная Льга к Першему на доклад.

— Латники из ордена Ашера, — меж тем сказывала королева марух. — Уже подступили к границе лесов. Их более тъмы воинов, вооружены мечами, пиками, самострелами. Они двинутся в днях по проселочной дороге, идущей в обход. Вначале подойдут к крайнему общинному селению сродника Твердолика Борзяты, а после, миновав реку, направятся в поселение господина. Согласно задуманного, они собираются полностью уничтожить эти две общины. Стариков, женщин, детей сжечь, мужей убить.

— Ох! — слышимо выдохнул Вежды и затрепетала материя его черного сакхи. — Нам это не надобно, — негромко протянул он, и, вздев руку, провел перстами по своим широким, вроде нависающим над очами векам. — Не надобно, чтобы с нашим мальчиком, что-либо произошло. Тем паче такие ужасы, о каковых говоришь ты… А вообще чего этим латникам от общины нужно? Чего не поделили?

Вежды нынче восседал в облачном желтовато-рыжем кресле, с вытянутым вперед из сидалища лежаком, на котором возлежали его ноги. Кресло было точно собрано из комков туманного дыма кажущегося рыхлым, неплотным, что внушало опасение за Господа, каковой от волнения слегка покачивался в нем… туды… сюды… и с тем двигались вслед телу Вежды и ослон, и сидалище, и даже облокотницы.

Димург, определенно, был огорчен происходящим. Ко всему прочему он тревожился за Седми, который ноне находился у Першего. И хотя о состояние Крушеца в брате было плотно все сховано. Вежды боялся, что Седми, Отец все же сможет прощупать. Ведь бесценный малецык, драгость Седми, был младший, совсем дитя и много слабее его… его самого старшего из сынов. В тайне от Отцов, позволяющий себе многажды больше чем иные его братья. Сейчас он даже не скрывал от королевы марух свои тревоги, ибо знал столь преданное создание, никогда не обратит зримое, слышанное против Господа, по распоряжениям которого ноне творила на Земле.

— У них разные верования Господь Вежды, — принялась пояснять королева.

Маруха была достаточно высоким созданием, не очень отличное от людей, хотя вместе с тем, как и всякое иное, имеющее свои определенные физические характеристики. Одетая в белые долгие одежи, скрывающие ноги с гладко-зализанными назад серебристыми, короткими волосами, словно слившимися с кожей головы, або и она имела такой же серовато-стальной отблеск. На лице королевы, напоминающем по форме сердечко, блистали прозрачной голубизной радужки, овальной формы без зрачка. На том месте, где у человека были виски, располагались вытянутые тонкие щели, начинающиеся от уголков очей и уходящие под волосы. Округлые края той расщелины зримо колыхались, точно вдыхая и выдыхая воздух, и иноредь едва зримо подсвечивались зеленоватым сиянием, исходящим из глубин. Маруха являлась женским созданием, посему миниатюрным смотрелся чуть вздернутый кверху с закругленным основанием нос, тонкими, будто крыши домиков брови, густыми, загнутые, долгие, черные, ресницы и красными, полноватые, губы. Ее выточенная фигура с тончайшей талией, округлыми бедрами и полными грудями и вовсе делала королеву вельми прекрасным творением, сие вопреки нелицеприятному цвету кожи и щелям подле глаз. Обобщенно марухи имели помимо общего величания всего племени, еще и частное, которое выглядело достаточно длинным, точно припоминая все отличительные черты данного представителя. Так королева марух величалась Стрел-Сорока-Ящерица-Морокунья-Благовидная. Она обладала способностью, как свидетельствовало из ее имени, мгновенно преодолевать короткие расстояния, оборачиваться в птицу, животное и являлась созданием Мора. Вежды впрочем, коротко звал королеву марух — Блага, а то самое длинное, почетное ее имя было положено произносить иным божественным творениям.

— Целью этих походов служит либо полное подчинение неверных лесиков, — продолжила сказывать Блага, столь четко, вроде выдавала считываемую информацию. — Либо полное их истребление, — ее голос трепетный, наполненный мягкими переливами мелодии прокатившись по залу, встрепал растянутые в своде серые облака, приглушающие свет в помещение. — Истребление, так как они являются противниками ашерской религии. И даже если сейчас мы остановим латников, пройдет некоторое количество вращений Земли обок Солнца как они явятся сызнова. Або глава их церкви Патер Иофан Четвертый поставил целью своего правления полностью истребить старую веру, видя в ней опасность для существования собственной религии.

— И, чего ты Блага посоветуешь сделать, чтоб уберечь нашего мальчика? — вопросил вельми медлительно Вежды, делая промежутки меж самих слов. Его толстые губы легохонько изогнувшись, живописали все тоже недовольство, а два перста поглаживающие дугообразную, тонкую бровь недвижно замерли над переносицей, словно упершись в крупный квадратный камушек пестрой яшмы.

— Господь Вежды, чтобы спасти господина или же всю общину? — понижая песеность своего гласа, переспросила королева.

— Ну, поколь наверно всей общины. Он покуда, еще очень мал, — негромко протянул Димург.

Зиждитель теперь убрал перста от лица, и положив руку на облокотницу, во всю ширь отворил свои и без того крупные очи так, что верхние веки вздыбившись короткими ресницами подперли сами брови, с тем уставившись на стоящую пред ним маруху.

— Посоветовать можно следующее. Полностью уничтожить латников и с этим напугав, не допустить дальнейшего похода на лесиков, — вельми бодро ответствовала королева таким тоном, будто говорила об уничтожение сорняков.

— Вот не по нраву мне это… уничтожить, — довольно-таки лениво отозвался Димург и еще сильней живописал на своих губах неудовольствие.

— Этот совет касался только данного этапа времени, Господь Вежды, — все с той же пылкостью дополнила Блага, убежденная в собственной правоте, и легонько дернула головой вбок, с тем, стараясь увидеть очи Бога. — Однако данный страх латников, я уверена, не продлится долго… И Патер не важно этот, аль какой иной пришлет погодя новых воинов. Данная часть света, величаемая как Старый Мир, ноне Господь Вежды почитай полностью находится под контролем воинствующей ашерской религии, которая не позволит существовать никакому другому верованию… Тем паче она не позволит жить таким людям, каким является господин. Он даже сейчас своими вопросами приводит в трепет сродников, но коли те его любят, и под влиянием, оказываемым на них лебедиными девами, бесами молчат, и скажем так, сносят. То ашерские служители такого вольнодумства не потерпят. И в лучшем случае придадут господина огню. В худшем они придадут его истязаниям, пыткам, требуя отречения от своих мыслей и принятия праведности веры в Ашеру. Для того, чтобы этого не случилось можно их сжечь, кардинально изменить веру, государственное устройство, но тогда мы должны вмешаться если не открыто, значит влиятельно. Чего как я понимаю, сейчас, для становления лучицы, не позволяет делать Родитель.

Маруха смолкла и самую малость подалась вперед, приподняв голову. Она однозначно хотела лучше разглядеть лицо и очи Господа, понять, о чем он думает и чем так явственно недоволен. Хотела разобраться, не ее ли слова вызывают данное трепетание кожи Бога и зябь золотого сияние на ней. Зримо при том шевельнулись несколько широковатые в сравнение с телом руки марухи, показав отходящую от локтевого сгиба часть кожистого полотнища, образовывающего мешковатость и входящего в поверхность белой одежи.

— Не позволяет, — и вовсе бурчливо дыхнул Вежды, занятый собственными переживаниями он не примечал тревогу стоящего обок него создания. — Родитель многое не позволяет. И, конечно, не одобрит предложенного тобой, Блага, потому что наш замечательный Крушец сразу поймет, кто эти изменения привносит. Посему не подходит и твое предложение, по поводу уничтожение латников. Нужно, что-то естественное, в чем нельзя заподозрить нашего вмешательство. Ибо итак Родитель на меня воочью серчает, хоть и не озвучивает. Но я уже не малецык, все вижу… И, естественно, недопустимо, чтобы нашего мальчика мучили, истязали, ему нужна долгая жизнь. Эта жизнь обязательно должна стать долгой, абы наша бесценность, наш драгоценный малецык, Крушец, набрался сил… Посему Ярушку надо беречь… беречь и опекать.

— Таких как господин и людей его общины, — молвила королева и ее уста чуть зримо просияли улыбкой, наполнившись и вовсе ядреной пурпурностью. — Ашерская религия величает отребьем…

Отребье!

Вот так… теперь Яробор, в котором жил божественный Крушец, ноне величался отребьем, вероотступником, инакомыслящим, еретиком, раскольником, диссидентом. Словом тем, кто не принимал господствующего исповедания, власти. Имеющий свою собственную идеологию, признанную правящей системой вредной, опасной, и, несомненно, ложной… Ложной в силу того, что включала в себя истоки, некогда подаренные самим Богом Дажбой, истинной веры. Ложной, потому как в любой миг… момент, духовного прозрения народа имеющей возможность возродиться, всколыхнуться, вернуться!

Отребье!

Хотя таких людей как Яробор, ашеры чаще называли богоотступниками.

Богоотступник, ну, да это величание в отношении Яробора и вовсе не имело смысла. Ибо именно Яробор днесь предоставивший во владение свою плоть и мозг лучице, всеми созданиями населяющими Вселенную, более развитыми и близкими к Зиждителям, считали его… этого мальчика… господина, тем самым божеством.

Да и ашерская религия, коль говорить открыто, и вовсе не имела право использовать такие понятия как богоотступник, еретик, раскольник, потому что сама по первому и возникла как та самая ересь… Ересь, которая благодаря тому, что родилась в правящем классе, вскоре подгребла под себя, поглотила старые верования, пусть не всегда и во всем точные, но все же ближайшие к основам… к истокам. Она, это вновь выдуманная религия, и созданная, увы! чисто людскими умами, окончательно извратила понимание божественной силы и помощи. Она исковеркала отношение людей к окружающему их царству природы, единожды и завершающе разграничила мир на светлое и темное, установила нерушимые рубежи для действия человека, ограничив возможность свободного выбора, поступка и как такового его осмысления. Ашерская религия направила человечество на путь дальнейшего разрушения общественных устоев и, как результат, будущей деградации и гибели.

Правда сейчас, еще в начальном своем движение в ашерской религии, как и во многих иных течениях верований придуманных под себя, присутствовали люди безоговорочно верующие в чистоту ее божества. Умеющие во имя ее существования и, как они наивно предполагали процветания, переступить не только через жизни своих собратьев, но и через собственную, оправдываясь пред совестью истинной величественностью Ашера.

Но тот процесс будет длиться лишь ограниченный временной период. Ибо люди, вошедшие во вкус теми самыми изменениями верований, традиций, способностью бесчестить то, что допрежь славили, вмале предадут и Ашера. И ашерская религия дрогнет… она сотрясется тогда, когда большая часть человечества окончательно переступит через какие-либо духовные и нравственные границы, и поставит во главе угла всего-навсе материальные ценности.

Однако это будет много позже!

Будет, но только погодя…

А сейчас, когда на Земле жил Яробор, ашерская религия была могущественной силой, умеющей без разбору истязать, умерщвлять, сжигать тех, кто не подчинялся Богу Ашеру.

Потому в тот год, когда Ярушке исполнилось шесть лет по согласованию с Вежды, дабы спасти мальчика и утаить присутствие опеки от Крушеца, было принято решение поджечь по краю леса торфяники. Данная местность, изобиловала застойными озерами и прудами, куда прекратился доступ воды, обильно поросшими плавучим мхом и осокой, каковые степенно оплели собой всю поверхность водоема. Опускающиеся на дно, отмирающие побеги образовали плотные плавучие полотнища, на оных теперь росли кустарники и деревья. Подожженные марухами торфяники, направленным на латников дымом изгнали тех из лесов и сим обеспечили дальнейшую жизнь поселений лесиков. Это изгнание латников марухи (прибывшие из Галактики Господа Мора Весеи, где они обитали в нескольких крупных системах и созвездиях, и являлись основой того Мира) делали еще пару раз в течение последующих лет взросления мальчика, всяк раз выдворяя из земель лесиков вельми, как оказалось, настырных ашерских служителей.

Те частые пожары, о которых лесики знали, абы легчайшая дымка все же достигала и их поселений, хотя никак им не вредила, общинников вельми тревожила… Тревожила, потому как они предполагали, что их вызывают сами латники из ордена Ашера, желающие таким образом подобраться к ним ближе. Поелику подумывали об уходе из этих мест дальше в глубины леса. Сами же латники не раз изгнанные из лесов чадным дымом, возникающим стабильно обок его окоема, и каждый раз, встающий широкой стеной, считали, что это богоотступникам лесикам помогают демоны, бесы, нечисть Лукавого. Лукавый в ашерской религии не значился Богом. Когда-то он слыл старшим помощником у Ашера, но предав его и вознамерившись отнять могущество, был сброшен в горящую преисподнюю, что поместилась в земных глубинах, где вечно горел огонь, пожирающий души грешников. Латники полагали, что злобные сподручники Лукавого помогают нечестивцам, а посему возгорались их сердца праведным гневом и желанием изгнать бесов из лесных пределов. Сжечь в огне заблудших, заплутавших в неверии людей тем самым освободив землю от зла, а тела от гниющих душ.

Похоже, ашерская религия ввергла своих верующих и вовсе в сомкнутые границы, сдерживая не только научные, философские, художественные течения, идеи. Запрещая думать даже о том, что еще на заре человечества было им даровано белоглазыми альвами, гипоцентаврами. Эта религия поглощала знания, извращала суждения, летопись времен. Она вгоняла развитие мысли в оцепеневшее состояние… состояние страха и затаенности. Понеже лишь под страхом смерти, пыток, изуверств человек начинает клонить вниз свою голову и более уже не видит над собой неба. Того самого чуда: небосвода, тверди, небесной лазури, небесного купола, выси, небес, единожды созданного Богами, старшим из них Господом Першим с марной синевой и раскиданных по нему сияющих звезд, аль Зиждителем Небо с голубизной насыщенной, глубокой дали.

Глава седьмая

Яробору в этот год исполнилось тринадцать лет, и так как он принадлежал к касте воинов-княжичей (хотя и не обладал для того способностями, ибо все также не умело держал меч в руках, плохо метал копье, не набрал должной мощи в руках и плечах), отцом его, Твердоликом Борзятой, было решено проводить обряд имянаречения. Отец надеялся, что деды, приглядывающие из Лугов за своими чадами, помогут его сыну.

Сухощавый Яробор проходил на равных все испытания с другими отроками его сверстниками, также принадлежащим к касте воинов. Испытания как таковые должны были показать, достиг ли отрок к тринадцати годам необходимых навыков. Первым из трех положенных испытаний стало умение за короткий срок уйти от преследования и схорониться в лесу так, чтобы приставленный к нему старший, опытный воин не смог его найти.

Во втором испытании отрок уходил в глубины леса к дубу Бога Воителя. Оставаясь недалече от него на ночь, мальчик обязан был изгнать из своей души всякий страх. Допрежь того он укладывал под камень оружие, засыпал тайник листьями дуба, собранного под деревом Воителя и зверобоем, каковые по поверьям наделяли его мощью неотвратимости. Разжигая костер вблизи от тайника испытуемый обязан был бдить подле того оружия всю ночь. Дожидаясь особого знака или окрика духа, что означало — он как отрок, достоин получить второе имя, а его оружие — готово к бою.

И третьим самым важным испытанием становилось так называемое вхождение отрока в юдоль. Для этого мальчика поили особым снадобьем, настоянным на травах и сушеном мухоморе, отправляя его сознание в Луга Дедов, где предки сообщали испытуемому новое имя.

Из этих трех испытаний Яробора больше всего пугало именно первое. Ибо уйти от погони, схоронившись в лесу, было почти невыполнимо для мальца. Он не просто плохо ориентировался в лесу, Яробор там вообще не ориентировался. Хаживая туда в сопровождение сродников, отрок никогда не запоминал те приметные для их взора вещи. Он любил лес лишь по одной причине… Там в недрах той зеленой мощи и листвы испытывал мальчик особую свою хрупкость, точно был согрет и опекаем в такой момент теми, кого любила не столько плоть, сколько само естество. Да и старшим, которому ноне выпало идти по следу Ярушки, стал сам Здебор Олесь, чье величание значило лесной. Охотник и следопыт, лучший друг старшего брата Чеслава Буя, муж взрослый и многоопытный от которого уйти досель никому не удавалось, тем паче схорониться.

Хотя Боги, Вежды и Седми тревожились иному испытанию мальчика. Тому самому последнему, введению в транс, абы понимали, что это может, вельми неоднозначно отразится на Крушеце… Малецык мог и вовсе запаниковать и выплеснуть на них такую мощь зова, которая болезненно отзовется во всех Зиждителях, и может навредить самой лучице.

Посему Вежды пред началом испытания побывал у Родителя.

Господь неторопко вступил в залу маковки из зеркальной глади стены и с той же медлительностью направился к стоящему посредь помещения креслу.

— Что сказал Родитель? — взволнованно поспрашал Седми и обдал мышиной дымчатостью своих очей старшего брата.

Димург скривил в недовольных изгибах свои толстые уста и единожды качнул головой, и глазом в навершие своего венца, досадливо протянув:

— Высказал, свое недовольство тем, что я давеча уничтожил этих латников, кои собирались сызнова идти на нашего мальчика. Сказал, коль я еще позволю себе, что-либо без его ведома и одобрения, Он передаст меня на руки Отцу.

Вежды и впрямь последних латников уничтожил. Поелику вельми устал от настырности этих людей, и, услыхав в новом докладе Благи о готовящемся нападении, повелел анчуткам пульнуть с маковки по этому, как Господь выразился «безумному сборищу», малую севергу. Вероятно, тем пламенем не просто уничтожив самих латников, но и встревожив Крушеца, або движение северги в мироколице и над землей было видено лесиками. Димург медлительно подошел к креслу, поверхность которого напоминала побуревший, подавшийся гнили овощ, опираясь руками о высокий ослон оного, замерши, стоял Седми, и остановился напротив брата. Неяркое сияние почти серого полотнища в своде залы заполонило его не облаками, а прямо-таки предгрозовыми тучами придавшими и без того темному помещению расстроено-печальный, сгрустнувший вид.

— Похоже, — заметил Вежды и лишь теперь развернувшись, опустился в кресло. — От Родителя не утаилось, что мы переносили мальчика тогда, когда цепляли Лег-хранителя на маковку. Интересно, сколько раз его за это время видел, а сказал мне об этом только сейчас. — Бог оперся спиной об ослон кресла, и, воззрился в зеркальность, в то самое место, где отражалось лицо Седми. Теперь Димург заговорил бархатисто-мелодичным голосом, точно впитавшим его баритон и заодно бас-баритон Першего, передавая слова Родителя, — мой бесценный Вежды, не стоит творить, что-то вразрез с моими замыслами. Тем более стараясь укрыть от меня очевидное. Это мое последнее предупреждение лично тебе, моя любезность… Более не будет. И как бы ты мне не был дорог, обещаю, еще нечто в виде перемещения мальчика, без моего одобрения, и я тебя накажу.

— Одначе, — негромко дыхнул Седми.

Вежды малозаметно повел плечами, словно стараясь сбросить с них накинутый поверх голубого долгого сакхи фиолетовый сквозной плащ, стянутый на груди крупной серебряной пряжкой в виде перста, осыпанного по своему навершию крупным янтарем.

— Вот тебе и одначе, — произнес, чуть фыркая Димург, и лицо его просияло широкой улыбкой. — Странно, что апекс не помог скрыть перемещение мальчика, он вообще-то прекрасно заглушает какое-либо движение живой плоти… Впрочем, с тем Родителю неизвестно, что мы сховали с тобой, а значит, щит который я на тот момент установил над маковкой, скрыл наше внутреннее перемещение в ней, и разговоры. Выходит, кто-то на Земле приглядывал за мальчиком от Родителя. Приглядывал, потому не сумел проникнуть сюда на маковку… Или, — все также задумчиво и сияя, произнес Вежды, и огладил перстами свою дугообразную бровь. — Пригляд установлен за нами. Скорее всего за мной, потому тот кто бдит, передал на Родителя с Земли информацию, а на маковке под щитом его звук потерялся. Да… раз Родитель не знает о том, что мы с тобой сховали, точно кто-то следит за мной… Наверно и за тобой малецык.

— Кто? — встревожено вопросил Рас и обернулся, точно жаждая разглядеть того, кто его бдил.

Он рывком убрал руки с грядушки ослона, и медленно обойдя кресло, принялся прохаживаться вдоль залы в непосредственной близи от Вежды.

— Да, откуда ж я знаю кто, мой милый, — неспешно роняя слова, отозвался Димург, взором следуя за двигающимся младшим братом. — Это же создания Родителя. Их невозможно увидеть, кроме как ты понимаешь особо доверенных, таких как гамаюны… Ну, ладно, думаю теперь надо всяк раз создавать щит. Хотя Родитель коль о том прознает, а Он, несомненно, прознает, воздействует на маковку лоучем. Да, а после, вероятно, сдаст меня на руки Отцу, что будет вельми не приятным. Ибо я не люблю тревожить нашего дорогого Отца… Кстати насчет Отца, его, похоже, намедни к себе вызывал Родитель, и, что-то обсуждал. О том Родитель обмолвился, как — то вскользь. Я, обаче, спросил Его напрямую, о причине вызова Отца, а Он ответил, что это-де меня не касается. Меня-де касается одно, пригляд за мальчиком на испытании так, чтобы он не пострадал. А Крушец более не буйствовал, как получилось в прошлый раз.

Сказывая про прошлый раз, Родитель имел в виду, что выпущенную с маковки малую севергу в латников приметили не только лесики, но и Яробор. Тогда мальчик недвижно застыл на месте, уставившись в небо, точно стараясь разорвать взглядом саму атмосферу и дотянуться до маковки четвертой планеты, заметив быстро летевший по нему круглый огонек, за которым тянулась тонкая веревочка. Полет огненного шара продолжался не более нескольких секунд. Он будто врезался в густоту леса, где-то далеко, а миг спустя в той местности, над кронами деревьев, появилось облачко сизого дыма, степенно рассеявшееся. Вместе с исчезновением огненного шара, послышался гул и рокотание, и сама оземь под ногами тягостно сотряслась. Прошло минут десять, после падения огненного шара, когда Яроборка нежданно рывком сомкнул очи и туго качнулся взад… вперед. Его тело окаменело, а ноги подкосились. Мальчик плашмя рухнул на оземь, врезавшись лицом и грудью в его плотную поверхность. Еще чуть-чуть и по туловищу, конечностям волной прошла судорога, каковая скрутила не только руки, ноги, позвонок, но, кажется, и каждую жилку на теле. Яробор еще раз надрывно дернулся, а после застыл так, что подбежавшим к нему сродникам показалось, он не просто прекратил дышать, остановилось биение его сердца. А мгновение погодя высокий, доступный и направленный на Родителя звук рассек Вселенную, с особым звоном прокатившись по Отческим недрам. Зов, в котором Крушец выплеснул все свое негодование на Родителя. Пришедший в себя несколькими часами спустя Яробор, был не только слаб, но в течение еще семи — девяти дней жаловался на боль в голове и звучащий в ней шум.

Очевидно, такое состояние мальчика встревожило не только его родителей, но и как понятно Богов, Родителя. Однако в этот раз от осмотра отрока на маковке отговорил Родителя Вежды, предположивший на основании доклада Лег-хранителя, что саму боль и шум посылает Крушец, таким побытом, стараясь обратить на себя внимание… Внимание, Определенно, Крушец знал, что его бдят… Он наверно и хотел всего только, чтобы приглядывали за его плотью открыто. Что в целом не входило в замыслы Родителя, потому как последний желал роста Крушеца. Роста, взросления и посему все замыслы Родителя были ноне направлены лишь на одно, не просто на сцепку, спайку лучицы с плотью, сколько на получение мозгом мальчика новых эмоций, знаний и чувственности, которые становились невозможными в состоянии спокойствия, благополучия и отсутствия соперничества… Да и в ближайшие планы Родителя входило становления Крушец, как Бога, в отношение той плоти в оной днесь он обитал.

* * *

Яробор бежал очень быстро. Он знал, что время теперь работает против него, поелику он никогда не бегал быстро… ретиво так как его сродники, желая ходить и хаживая медленной поступью. Стучащий по спине своим деревянным боком кожаный колчан всяк миг точно подталкивал мальца вперед оперенными навершиями стрел, прибольно ударяя его в затылок, хлопая по синему холсту краски, рубахи туникообразного покроя, дополненную скошенными, прямыми рукавами и воротом, застегивающимся на пуговицу. Обряженный в серые порты, имеющие пришивной, узкий пояс, где на одном из швов находилась прореха для подвязывания их на стане. Порты были короткими и заправлялись в каныши, сапоги на жесткой подошве с мягкими широкими голенищами, привязывающиеся к щиколотке и под коленом ремешком. Краска всегда одевалась навыпуск, и посему опоясывалась поверху покромкой с рельефными, узорчато-вышитыми обрядовыми символами. Покромка, и сама формирующая круг… коло обок человеческого тела употреблялась как оберег от злых демонов, бесов, нечисти.

Лесики считали, что в вышивке украшающей покромку заключены не просто символы, а письмена. Данная вышивка относилась к так называемой узелковой письменности, наузам. И коли женщины вплетали ее в пояса и очелья, то мужи наравне с рунической плели ее на нитях. С помощью определенных узелков подвязываемых к основной нити, формировалось слово понятие, кое друг от друга отделялось красным волоконцем. Сами нити опосля сматывались в клубки и хранились в берестяных ларях. Помимо науза, лесики использовали и рунические образы при письме, называемые карунами. Каруны были, как и иероглифическое письмо, и образно-зеркальная молвица, когда-то предоставлены землянам гипоцентаврами, частично заменив ранее дарованную белоглазыми альвами слоговую письменность начертанную образом «черт и резов», а также ту самую узелковую, которой учили темнокожих детей нежить печище Димургов, и отпрысков Асила ометеотли и дзасики-вараси печище Атефов.

Бегущий Яробор в руках сжимал ноне лук, самострел был дорогим оружием, потому принадлежал лишь старшим. Порой своими концами-рогами выточенными из дуба лук задевал ветви деревьев, абы отрок, убежав из поселения, допрежь перебравшись вплавь через реку, углубился в смешанный хвойно-лиственный гай, где степенно на смену березовым и осиновым рощам наполненных утренними лучами солнца пришли глухие ельники. На место, каковым засим широкой полосой протянулись полутемные липники, где кроны деревьев скрыли не только солнечный свет, но и само небо от глаз мальца. А после сызнова появились светлые сосновые боры, перемешанные еловыми вкраплениями сарафанно — раскидавшими свои мощные в сравнение с верхними, нижние ветви. Иноредь ветви деревьев вроде, как и вовсе сплотились с землей, сверху присыпанные опавшей хвоей, листвой, они были схоронены полстинами зеленых мхов, одновременно скрывающих и саму почву, приглушающих гулкие звуки подошв канышей Яробора.

Переплыть через Кривулю отроку посоветовал его племяш и друг Браним Горяй, каковой когда-то также смог уйти от погони и спрятавшись в глубинах леса, вернулся домой к вечеру, будучи так и не найденным. Ведь по правилам испытания догнать и разыскать беглеца старший должен был до того мгновения, как Бог Солнце Дажбы достигнет на небосклоне две трети дневного пути. Впрочем, Яробор и не надеялся столько продержаться, так как уже сейчас весьма запыхался и утомился, а от сырого белья и обувки, которые не снял, почасту покрывался крупными мурашками. Липкий, стылый пот, смешиваясь с водицей, напитавшей ткань, неприятно тулил одежу к телу и мальчик оттого морщил свой гладкий лоб, вскидывая вверх дугообразные, русые брови.

Отрок вмале перешел на шаг, широкая ветвь ели резко и хлестко ударила его по лицу, стесав на лбу кожу и окатив жесткостью очи так, что он едва слышно застенав, остановился. Набухшие две капли крови на лбу мальчик спешно смахнул, а засим принялся оглаживать кожу на месте пореза и на малеша притупивший краски левый глаз. Отдышавшись совсем немного, Ярушка глубоко вздохнул и прислушался. Кругом него лес также насыщенно дышал… дышал и жил. Деревья легохонько покачивали своими ветвями, и колыхались на них не только мелкие отростки несущие один-два листка (махую россыпь хвоинок). Шевелились и мощные ветви, потряхивая своими островерхими верхушками и плоскими листами всякой разной формы то лопастной, то крылевидной, то яйцевидно-ромбической, то с широким клиновидным основанием, то почти усеченным, то дланевидно-пальчатым… косо-сердцевидным… косо-овальным.

В голубых небесах, прикрытых размашистыми кронами лиственных деревьев подступивших впритык к конусным темно-зеленым елям, сквозное белое одеяло облаков, протянувшись по всей его поверхности, всколыхнуло смурь в Яроборе… Та самая тоска, жившая в мальце с рождения, ноне не просто напомнила о чем-то дорогом, но и словно надавив на горло, на малость остановила в нем дыхание… и с тем течение самой жизни. Легкие трели птиц наполнили лес изнутри, и сняли своей теплотой болезненное состояние с самой плоти отрока. Летнее утро только вступало в свои права. И желто-насыщенный свет зачинающегося лета, и лучи выпорхнувшие от звезды Солнца, от Бога Дажбы, днесь берущего управление в свои руки, насытили лес. Лучи обогнули мощные стволы деревьев, просочились сквозь кроны, ветви, чрез сами зелено-ядреные листы, проскользнули промеж малых хвоинок, и, соприкоснувшись с оземью, прикрытой мхами, заиграли на ней малыми каплями росы впавшей с неба, и брызгами скатившимися с одежи мальчугана. Порывистое дуновение принесло к ноздрям Яробора не только свеже-настоявшийся аромат леса насыщенного хвойной смолой, слегка горьковатый, но и прозрачный дух земли пропитанной сладковато-пряным соцветием трав, оные нынче в начале кресень месяца набрались силы.

Далекий хруст ветви вывел из любования отрока. Он тревожно оглянулся, обозревая раскинувшиеся позади него зеленые нивы и вздрогнул, так как вельми плохо ориентируясь в лесу не смог признать ничего здесь знамого. Яробор и вообще не хотел проходить испытания и о том давеча вечером сказывал отцу, объясняя, что он не воин, не следопыт и не охотник, потому легко может заплутать. Но Твердолик Борзята, несмотря на уговоры супруги, остался непреклонным, ибо каждый из его сынов и внуков дотоль с достоинством проходили испытания. И не желал старшак общины каким-либо образом потворствовать слабости, именно духовной слабости меньшого сына. Хотя и весьма беспокоился, что его любимец и поскребышек, такой умный и неординарный мальчик, не способен достойно держать меч в руках. Потому Твердолик Борзята, непременно, жаждал, чтобы Яробору удалось пройти испытание… хоть убежать… продержать пару часов. Отрок же питая вельми нежные и трепетные чувства к родителям, не желая огорчать отца, молча, выслушал его назидательную речь и смирился с испытанием. Посему-то и бежал столь рьяно в глубины леса, в надежде продержаться хотя бы немного. И пусть не пройти испытания, но все же не отказаться от него, не дать слабины и не опозорить собственный род и Дедов.

— Ох! — тихо дыхнул мальчик и теперь развернувшись полностью, оглядел позади себя едва заметную тропку, пробитую собственным скорым бегом.

Нежданно хруст и скрежет, густой волной, наполнили лес, и долетел он с той местности, где намедни пробегал Яробор. И тотчас справа на ветку ели опустилась сорока, и вовсе голосисто заполонила своим стрекотом гай.

«Погоня!» — промелькнуло в голове отрока и он не мешкая развернувшись, сорвался с места. Уже не обращая внимание на хлестающие по телу и лицу жесткими хвоинками ветки… Уже не понимая, что таковой хруст и скрежет не может издавать охотник и следопыт Здебор Олесь, днесь направленный марухами по ложному пути.

Бешенный бой сердца мальчика, казалось, желал разорвать грудную клетку и вывалиться под ноги. Тугой болью полыхала внутри голова, и на доли секунд смаглость сияния заслоняла очи. Движение ног Яробора нежданно сбилось, они вдруг дрогнули в коленях, а засим вроде как переплелись меж собой. Мальчик рывком дернулся вперед и почувствовал, как порывчато зацепился обеими ногами за что-то, да тотчас полетел вниз в обрывистый овраг, раскинувшийся узкой вытянутой ложбинкой. Однако правая нога не просто зацепилась за пучащийся корень, она прямо-таки спаялась с ним, и последний резко дернул на себя падающего мальца, не дав возможности свалиться на дно оврага. С тем, впрочем, сей древовидный стержень, прибольно рванул саму ногу в щиколотке. Яроборка треснулся лицом об откосную стену ложбины и повис вниз головой, выронив из рук лук.

Только через некоторое время, узрев и осознав, что ближайшее его приземление составляет метра три не меньше. Дно оврага представляло, из себя, глинисто-каменное русло речушки, совсем узенькой, точно вправленной в границы небольших, корявых, иссеченных каменьев, местами прикрытых плетущимися стеблями брусники с кожистыми, блестящими листочками.

— Ой! — и вовсе еле слышимо дыхнул отрок, понимая, что коли он сейчас свалится, угодит головой прямо на эти коряво топорщившиеся валуны и тогда вряд ли пройдет испытание, если вообще сможет остаться в живых.

Повисший вдоль головы колчан туго качнулся, укрепленный на широком ремне, он степенно слез вниз с плеча, и, сорвавшись с вытянутых книзу рук, улетел в направление лука. А вслед за колчаном носок сапога предательски, дрогнув, соскользнул с древовидно-натянутого силка-коренья, и Яробор дернувшись всем телом вниз, громко закричал… Столь громко, что плоть его надрывисто сотряслась и тотчас окаменела. Туловище прогнулось покатой дугой в позвоночнике, веки разом сомкнулись и сердце единождым махом перестало биться. А миг спустя высокий, доступный одним Зиждителям звук рассек Солнечную систему, все Галактики входящие во Вселенную и с особой мощью прошелся по маковке притулившейся на четвертой планете. Крушец тем зовом сообщал своим сродником, что он напуган, в беде и не желает… сейчас не желает расставаться с этой плотью.

Прошла, по-видимому, лишь доля мгновения, в котором тело отрока уже преодолело почти половину откосной стены оврага, когда гулкое, беспокойное трещание сорок наполнило не только ближайшее к оврагу дерево, но зазвучало и внутри ложбинки. Черно-белые крылья сороки, трепещущие на маленьком ее тельце, стремительно просквозили по дну оврага, едва всколыхав вялотекущие воды узкой речушки. Черные лапки птички, коснувшись покрытого брусничными стеблями валуна, немедля ярко вспыхнув мерцающими, черно-белыми струями света, выплеснули высоко вверх поток сияния, поглотив и саму сороку, и падающего вниз Яробора. Однако всего-навсе затем, чтобы крутнувшись по спирали живописать вельми высокую в сравнение с человеком королеву марух, крепко держащую в объятиях потерявшего сознания и окаменевшего мальчика, все поколь висящего вниз головой.

Легкое чи…чи…чи раздалось подле стоящей королевы и на соседний с корявыми боками камень опустилась еще одна сорока. Она также как королева выкинула вверх черно-белые дымчатые лучи света, резво пошедшие спиралевидной дугой, и вмале обратилась в еще одну маруху. Такую же, как Блага высокую с выточенной фигурой с серовато-стальным цветом кожи, зализанными назад волосами, только не серебристыми, а почти черными. Обряженная в сине-черное долгополое одеяние точно собранное из широких отрезов ткани, обмотанных вкруг туловища, а посему не имеющего швов, стыков, пуговиц, застежек и рукавов. Изящество тому одеянию придавало множество мельчайших, узких складок, подчеркивающих покатость стройных форм тела, с тем, однако, скрывающие не только ноги, но и стопы как таковые.

— Скорей! — властно произнесла королева.

И иная маруха торопливо ступив к висящему отроку, присев на корточки подхватила его голову. Она бережно приподняла тело мальца, и, помогая Благе, перенесла и уложила его ниже по руслу речки, где расширяющийся овраг предоставлял места не только для выстилающих дно камней, но и порос низкой зеленой травой.

Уложив все еще окаменевшего, в беспамятстве Ярушку на землю королева присела под него так, что задравшееся ее бело-черно одеяние, наконец, показало скрываемые дотоль ноги, не имеющие ничего общего с людскими, а похожие на лапы ящерицы. По своей округлой форме имеющие не просто один коленный сустав, а два расположенных чуть выше и ниже того, что был у человека. Четырехпалая, округлая стопа, где просматривались пальцы, два удлиненных поместившихся впереди (на оные шла опора), и два иных по краям, явственно придавала марухам сходство с миром пресмыкающихся.

— Что с господином ваше королевское сиятельство Стрел-Сорока-Ящерица-Морокунья-Благовидная? — на одном предыхание вопросила маруха и ее блекло-серые радужки полностью заполнили раскосые очи со вздернутыми кверху уголками.

— Не ведаю маги Лет-Сорока-Змея-Морокунья-Ведомая, — чуть слышно отозвалась королева, беспокойно ощупывая лишенное жизни лицо отрока, с красноватым подтеком под носом. Она нежно огладила материю краски на его груди и на малость замерев в области сердца и вовсе тягостно произнесла, — Дхийо Йо Нах Прачодайат! великий Творец Господь Мор! Сердце не бьется!

— Нет! нет! ваше королевское сиятельство, — шибутно проронила маги и также опустилась подле мальчика на присядки. Она, обхватив, приподнял напряженную руку отрока, внутри не просто сведенную корчей, а словно забитой каменьями. — Конечности окаменевшие, — нежно массируя перста мальчика, отметила маруха, — такого не может происходить впервые мгновения гибели с человеком. Омертвение плоти приходит позже, это нечто иное. Надобно срочно связаться с Господом Вежды.

— С Господом Вежды?.. — протянула потухшим голосом королева. — Да, конечно, надо связаться с Господом.

Блага не мешкая вскочила с присядок, и зримо качнувшись всей плотью туды… сюды… сомкнула очи. И на том месте, где у человека были виски, а у марух располагались вытянутые тонкие щели, начинающиеся от уголков очей и уходящие под волосы, с округлыми краями зримо колыхающиеся, нежданно яростно вспыхнула голубоватая изморозь и точно выпустила из своих недр сине-зеленый, густой дымок.

Глава восьмая

Раскатистый крик Крушеца не просто прокатился по Галактикам, он переполнил всю маковку так, что на ней на миг притухло сияние, и точно резонировал от Родителя да возвернувшись на четвертую планету с особой мощью прошелся по замершим в зале Богам. Очевидно, Родитель негодовал и данное негодование выплеснул на Вежды и Седми, отчего оба Зиждителя тягостно закачавшись взад…вперед, будто подрубленные дерева повалились в кресла, с которых дотоль поднялись.

— Что случилось? — болезненно морщась, протянул Вежды, и, притулив левые перста ко лбу, вдавил голову в ослон кресла.

— Не ведаю, — еще тише отозвался Седми и его высокий, звонкий тенор тягостно сотрясся в такт колыханию всей плоти и даже серебристого сакхи. — Не ведаю, — добавил он погодя и качнул головой, где ноне обод в виде тонкой, красной бечевки огибающей ее по коло зримо полыхнул рдяными переливами света. — Лег-хранитель не выходит на связь, что-то произошло.

Густые полотнища облаков, дотоль скрывающие свод, нежданно, точно прохудившаяся материя громко хрястнув, разорвали свои стыки, и легкими пуховыми комками посыпались вниз. Роняя свои перьевитости на кресла, пол, на тела Зиждителей. Особой плотностью окутывая голову Вежды, ноне на которой также находился малый венец, в виде тончайшего обода окутанного багряными нитевидными сосудами и белыми жилками, без положенного глаза в навершие.

Прошло, вероятно, несколько мгновений, движение века Вежды и дуновение, посланное Родителем, окутало облаками всю голову Господа, и разком на ободе его густо замерцали багряные сосуды, оплетающие саму поверхность. Димург, вдруг надрывно вздрогнул и с тем облачные куски, отпав от головы, каплями воды осели на материю его серебристого сакхи, а после он торопливо молвил:

— Мальчик в беде. Крушец напуган, паникует и с тем негодует, как передал Родитель. Нужно срочно оказать помощь, не унося плоть с Земли. Я возьму Трясцу-не-всипуху и отправлюсь. — Вежды не мешкая поднялся с кресла и днесь напряженно замер, понеже в его ободе запульсировали нежданно и белые жилки. — Блага передает, что мальчик подле них, и судя по всему в беспамятстве. — Димург беспокойно оглядел все еще сидящего в кресле Раса, и мягко добавил, с особой авторитарностью своего баритона, — Седми немедля сними с себя обод. И жди… Я буду скоро.

Димург на этот раз не стал выходить из залы как положено, ибо торопился. Он внезапно ядрено вспыхнул весь золотистым светом, обратился в горящую брызгу и пропал.

* * *

— Что? Что сказал Господь Вежды? — испуганно зыркая на королеву поспрашала маги Лет-Сорока-Змея-Морокунья-Ведомая.

Стрел-Сорока-Ящерица-Морокунья-Благовидная неспешно качнула головой, а в очах ее с тем движением блеснули слезы огорчения… ощущения того, что она не справилась с порученным ей. Подвела Господа Вежды, всегда столь мягко и трепетно относящегося к ее племени, и к ней в частности. Она подвела не только благодушного Господа Вежды, но и своего Творца, Господа Мора, подвергнув опасности столь дорогую всем божеским созданиям лучицу… лучицу обожаемого ею Господа Першего.

Золотое сияние озарило не только всю ложбинку, но и раскиданные справа…слева брега, поросшие могучими деревами, да отразилось радужной игрой в воде. И в шаге от королевы появился Вежды, крепко держащий за руку, словно повисшую в воздухе и покачивающуюся туды…сюды Трясцу-не-всипуху. Бесица-трясавица походила на тощую, иссохшую женщину, с точно сразу натянутой на кости серой кожей. Потому и сами чагравого цвета кости явственно сквозь ту тонкость проступали, и коли на груди вырисовывались округло-выпирающими рядьями ребер, вспять угловато топорщились в суставах на локтях, коленях, плечах и запястьях. Трясца-не-всипуха не имела одежды, будучи голой, на ней отсутствовали какие-либо признаки пола, волос. Туловище по форме схожее с человеческим, впрочем, имело несколько угловатый скат, из которого, словно из единой макушки, выходили ноги, также весьма худые и завершающиеся здоровущими стопами, лишенными пальцев, вместо каковых там находилась покатая впадина. На голове, чем-то напоминающей сычиную, крупной, широкой с ярко выраженным лицевым диском и маленькими, торчащими кверху из навершия ушками, слегка увитыми черными курчавыми волосками, присоседились короткие, серо-дымчатые лохмотчатые волосы, вроде даже несколько их клоков. Само же лицо и вовсе казалось дивным, поелику не имело как такового носа, в том месте у бесицы-трясавицы просматривалась полусферическая выпуклость, с выступающими, слегка даже вывернутыми устами, да большим единственным глазом. Одначе око, было значимым во всем лице Трясцы-не-всипухи, так как не только казалось огромным в размере, но и помещалось в центре лба. Глаз не имел, как таковой радужной оболочки в нем находилась лишь ярко-желтая склера и крупный, квадратный, черный зрачок.

— Ретиво! Ретиво! — повелел Вежды, пред тем как выпустил руку бесицы-трясавицы из своей, и бережливо опустил ее на оземь. — Что? Что с нашей драгоценностью?

Трясце-не-всипухе не пришлось указывать дважды, ибо не успели ее стопы коснуться земли, как она торопливо дернувшись, вмиг подскочила к лежащему отроку, и опустилась пред ним на колени, положив обок себя небольшой сине-зеленый, переливающийся коробочек. Вельми шибутно она мотнула головой, тем самым повелевая убираться прочь, все еще сидевшей подле мальца маги марухи. Тотчас сама принявшись ощупывать голову, и грудь Яробора, подсвечивая все это время себе выпорхнувшим из единственного глаза едва зримым дымчато-серым столбом.

— Глубокий обморок, небольшой сбой в работе сердца возникший вследствие однократного нарушения сердечного ритма, — молвила, наконец, скрипуче-писклявым голосом, точно собираясь разреветься, Трясца-не-всипуха.

Бесица-трясавица приглушила сияние собственного глаза и дымок словно рассеялся по лицу мальчика. Тем временем она взяла с оземи принесенный коробок и надавила перстом на его гладкую крышечку. Резко щелкнув, крышечка самую малость сдвинулась в бок, показав серебристое округлое дно и лежащую в нем прозрачно-стекляную с полпальца капсулу. Трясца-не-всипуха медлительно вынула капсулу из коробка, а та в свою очередь мгновенно растянулась, став схожей с упругой, узкой спиралевидной пружинкой, да заходила ходором туды… сюды. Поднеся, эту растянувшуюся не меньше чем в перст, пружинку к губам мальчика, бесица-трясавица осторожно приоткрыла его сведенные корчей губы. Бережно она возложила растянувшуюся капсулу на плотно сжатые зубы мальца, расположив ее горизонтально, и будто материей, обеими устами прикрыла сверху.

— Блага, что здесь произошло? — голос Вежды прозвучал достаточно ровно, понеже Господь не просто увидел огорчение в лице королевы, но и почувствовал его своей божественной силой.

Хотя с этим, Димург сейчас не смотрел на маруху, он неотступно следил за действиями бесицы-трясавицы да изменяющимися, степенно смягчающими чертами лица Яробора. Королева достаточно четко и быстро пояснила Богу о случившемся с мальчиком, добавив, что он просто запаниковал, поелику тот, кто должен был его выследить, как и намечалось, находится далеко. И идет он по следу нарочно оставленному для него марухами.

— Плохо, плохо, что наш малецык так кричал, — недовольно заметил Вежды, и, переведя взор с лица мальчугана, вельми по теплому взглянул на королеву, успокаивая ее той мягкость. — Очевидно, теперь Родитель мне не раз выскажет. Да, и, похоже, зов малецыка сбил настройки в Лег-хранителе. Днесь будет работать с шумом и беспокоить моего милого Седми. Но хуже всего, что в Млечный Путь Родитель может прислать кого из Отцов, а это нам днесь совсем…совсем сейчас не надобно.

Трясца-не-всипуха промеж того надавила на крышечку коробка с другой стороны, и та сдвинувшись самую толику, вползла в уже приоткрытую ее часть, живописав внутри себя вязко- трепещущее белое вещество. Надавив сверху на которое бесица-трясивица словно выудила из ее полотна сразу на все три перста тонкую, длинную струю мази. Поднеся те пальцы к лицу Яробора, она легкими взмахами стала наносить мазь ему на лоб, очи, губы, каждый раз оставляя там мелкие крупинки, оные немедля растекаясь, впитывались в поверхность кожи и придавали ей живости. Трясца-не-всипуха нанесла мазь также на виски, шею, запястья обеих рук мальца, и, развязав покромку, покрыла ею область груди, при том оттянув материю краски.

— Что?.. Трясца-не-всипуха не молчи, говори, что с мальчиком, — взволнованно произнес Вежды, дотоль обговорив все с королевой марух и повелев ей поколь выставить дополнительные охранные посты. Посему маги марух уже обернулась сорокой, порывисто взметнула своими крылами, и, поднявшись в воздух, громко затрещав, полетела выполнять указанное.

— Господин очнется, немного погодя, — как-то вяло протянула бесица-трясавица, и, закрыв коробок, оправила на мальчике краску.

— Ты говоришь неуверенно. Мне, что донести до Родителя, эту твою невнятность? — достаточно гневно вопросил Вежды, и данное негодование отразилось в металлических нотках его голоса съевшего всю бархатистость, да в золотом сияние кожи на миг поглотившем всю черноту.

— Господина надо осмотреть на маковке, Господь Вежды, — все с той же вялостью молвила Трясца-не всипуха. — На маковке, где есть Огнеястра, Грудница, Коркуша, Гнетуха, Дутиха, Лидиха, а так, — бесица-трясавица прервалась, сызнова ощупала лицо отрока, приподняв веки, заглянула в правый, левый глаз. — А так уж, простите Господь Вежды, одна неопределенность в том, что с господином все будет в порядке.

— Хороший ответ. Просто замечательный ответ, — глас Димурга накрыл своей мощью всю ложбинку, осыпав не только поверхность земли с берегов, вырвав травы, но и усеяв приникшие ветви деревов выдохнутой всей плотью розоватой изморозью. — Именно такой ответ я должен донести до Родителя. А после, Трясца-не-всипуха, как мне обещал Родитель и ведаешь ты, быть высланным из Млечного Пути. Молодец! Ты, молодец, Трясца-не-всипуха, ценю твою преданность и любовь.

Бесица-трясавица зажав в правой рук коробок, медленно поднялась на свои худобитные ноги. Она слегка развернула вправо сычиную голову и с нежностью, в которую явно вложила беспокойство, оглядев Бога с головы до ног, туго выдохнула через рот. Еще совсем немного Трясца-не-всипуха зарилась на серебристые сандалии своего Творца, а посем тоном в коем обаче не ощущалось положенного иным созданиям благоговения, вспять вельми строго (словно говаривала с подчиненным) сказала:

— Зачем же Господь Вежды всяк раз на молвь откликаться таким волнением, сие вельми не благостно сказывается на вашем здоровье. А по поводу господина, можно Родителю доложить следующее… Здоровье мальчика вельми слабое. Необходимо в ближайшее веремя произвести пересадку определенных внутренних органов, хотя, как вы и сами понимаете, наилучший вариант новая плоть. А поколь господину надо беречься, как можно больше находиться в тепле, пить вытяжки оные по нашему поручению ему дает его мать, и не в коем случае не шастать по этим лесам в поисках неизвестно кого. Надо было, как предлагали мы, воздействовать на его родителя и запретить это ужасное испытание. А днесь, мне и вообще, кажется, господин сместил в сторону хрящевую часть перегородки, посмотрите, как у него припух нос.

И без задержу не только бесица-трясавица, но и Бог, и королева воззрились на припухший нос мальчика, выделяющийся красноватой отечностью на смуглой коже.

— Я не могу ничего утверждать по поводу носа, господина, — глубокомысленно дополнила Трясца-не-всипуха и качнула повисшими повдоль тела руками. — Ибо не являюсь в этой области мастером. Здесь нужна помощь Гнетухи.

— Ладно… ладно, — сварливо перебил свое создание Вежды и по лицу его пробежала рябь болезненного недовольства, так как он тоже желал отнести мальчика на маковку, сейчас покуда тут никого нет из старших Богов.

Он желал отнести и подлечить. И единожды с тем боялся, что это перемещение может закончиться гибелью столь дорогого ему Крушеца. Столь дорогого его Отцу Крушеца. И давеча в разговоре с Седми молвил:

— Будем держать в тайне состояние нашего Крушеца. Эта жизнь очень важна. Несомненно, она должна быть долгой, и коль началось построение самого естества, это значит, что следующее вселение станет последним. Если сумеем продлить существование данной плоти, сберечь, что мы знаем от Родителя. То в следующей плоти, Крушеца, Родитель не станет уничтожать. Ибо сие вельми опасно и пагубно скажется на всех Богах, кто с ним особо близко дотоль общался. И поставит под угрозу почитай всех Димургов, тебя, Дажбу, Воителя, Огня, Круча, на что, как можно догадаться, Родитель никогда не решится.

— А ежели Родитель догадается? — не менее тревожно вопросил Седми, который был также привязан к Крушецу и Першему, и не хотел гибели одного, и болезненных переживаний другого.

— Тогда я повелю умертвить плоть мальчика, — ответил Вежды, и рябью заколыхалось сияние на коже его лица, — и, выпустив Крушеца, таким образом, не дам его сгубить Родителю. А там Крушец будет в мироколице и будет время, чтобы ему помочь… спасти… Абы я знаю, Отец второй раз не переживет его потерю.

Посему сейчас воззрившись сначала на мальчика, а после на Трясцу-не-всипуху, которая была достаточно к нему близка и ведала о его замыслах в отношение Крушеца, также как Отекная и Огнеястра, Вежды туго вздохнув, ворчливо досказал:

— Знаешь ведь, не могу унести, чего о том толковать. Знаешь лучше всех, так нет! нет, начинаешь болтать пустое. Подай лучше мне сюда мальчика, я огляжу лучицу и будем уходить, доколь они не очнулись.

Трясца-не-всипуха немедля присела подле лежащего мальчика, точно ощущая, что ляпнула огорчительное для любимого Творца. Она бережно просунула одну руку (в коей все еще сжимала коробок) под колени отрока, а вторую под шею, и рывком подняв его, испрямилась, да медлительной поступью направилась к Богу.

— Блага, надобно, чтобы больше бесценный наш мальчик не пугался, и не падал. Видишь, как это худо отражается на его здоровье, и вероятно на состояние лучицы.

— Да, Господь Вежды, — торопливо пропела маруха и в той молви послышалась не только мешанина слов, но и сорочиное трещание.

Она низко преклонила пред Димургом голову, понеже не смела вести себя, так как бесица-трясавица. Впрочем, она, как и иные марухи, не смела даже подумать о том, что позволяла себе Трясца-не-всипуха, потому как основу ее племени составляло не просто почтение, а еще и трепет к Богам, в особенности к особо любимому Гоподом Мором старшему брату.

— Мы постараемся сберечь господина, — добавила королева, — но он слишком эмоциональный. Легко возбудимый и в физическом отношение не уверенный в себе. Он многажды слабее даже тех ребят, кто его младше возрастом. Господин это ощущает и потому страдает.

— Ну, вот и постарайтесь создать условия, абы мальчик не страдал, поколь это все, что мы можем для него сделать, — вздыхаючи отозвался Вежды, и так как бесица-трясавица подошла к нему, наклонившись, принял мальца в свои руки.

Зиждитель ласково обхватил малое тельце отрока, и, прижав к груди, полюбовно оглядел его лицо. Он переложил мальца на левую руку, и, сжав правую в кулак, слегка приподняв, провел перстами над все еще сырой одежой последнего, вроде просыпав чрез сомкнутые верхние фаланги на нее розоватую изморозь. Бусенцы купно покрыв краску, порты, каныши, покромку и даже волосы зримо дрогнули, и мгновенно впитавшись, тем самым просушили все куда вошли. Вежды теперь нежно провел перстом по поверхности носа отрока, расстроено качнул головой, а после легохонько его подушечкой надавил на правое ушко, поправляя Лег-хранителя. Еще немного полюбовавшись мальцом, Господь низко склонил голову, и, припав устами к его лбу, где после нанесенной мази бесицы-трясавицы на месте пореза осталась всего-навсе белая тонкая полосочка, чуть слышно шепнул, не очень надеясь, что услышат:

— Малецык мой, прошу тебя не сердись, не тревожься и не посылай на Родителя свою смурь и негодование. А то мне не удастся тебя уберечь. Тебя моя бесценность, драгоценность, самое милое создание моего любимого Отца.

Глава девятая

Яробор открыл глаза, и порывчато поднявшись с земли, сел. Впервые мгновения своего пробуждения не до конца осознавая, где находится и, что тому нахождению предшествовало. Он еще немного зарился впереди себя, на пролегший пред ним овраг, с отвесными стенами, из которых выглядывали остроконусные пики камней и вылезали коренья, похожие на громадных, изгибающих тела змей, а после перевел взор и оглядел себя. Слегка приспущенная покромка, была наспех схваченной, ибо Трясце-не-всипухе не удалось правильно ее подвязать. А развязанный ремешок на правом каныше все же свидетельствовал, что падение произошло. Одначе вместе с тем вещи мальчика смотрелись чистыми и на удивление сухими, вроде дотоль он не переплывал реку, или, что вернее упав на землю, лежал долго… потому и просох.

Упал он, впрочем, удачно, не ударился головой, не попал в воду, а вроде скатившись, расположился на травяном участке, сухом и безопасном. Тугая боль стоило только отроку пошевелить правой ногой, все же сказывала, что при падении он пострадал, потому как она отозвалась единожды в пальцах и щиколотке на ней. А хмыкнувший нос загудел пронзительным колотьем, будто по нему давеча кто-то врезал кулаком.

Яробор поднял руку, ощупал перстами припухший нос, да чуть слышно застонал. Он неспешно обернулся назад и прошелся взглядом по стене оврага. Вскоре найдя тот самый корень, подвешенный подле самого края берега, а под ним на дне ложбинки лежащий колчан и сломанный лук… сломанный…

— Ах, ты! — обидчиво воскликнул отрок и торопливо вскочил на ноги, сделав порывчатый шаг вперед.

Однако тотчас правая нога, в щиколотке, дрогнув, подвернулась, а боль накатила с такой мощью, пробив плоть, кажется, до бедра. Ярушка тягостно взметнул руками, верно намереваясь упасть, впрочем, спешно перенес вес тела с правой ноги на левую, перестав опираться на больную, и с тем устояв.

— Ну, вот, опять! — досада рвалась наружу из мальца.

Слегка покачиваясь, почти не опираясь на больную ногу, он медлительно, почасту припадая на колени, придерживаясь за нависающую справа от него стену ложбинки, перехватываясь за корни, доковылял до места падения, и со стонами более громкими, присел на один из валунов. Торопко подняв с земли лук, мальчик принялся его осматривать. Лопнувший в верхней половине древка лук точно распался на части и более не был годен, как оружие. Отрок горестно уронил руки себе на колени, при том выпуская из рук лук и горько заплакал, мешая одновременно всхлипы и слова:

— Что ж это, что ж! Почему я такой неумеха. Позор своего рода, самый настоящий выродок! Выродок!

Яробор резко схватил с земли лук, и, размахнувшись несколько раз шибанул им об поверхность камня, отчего послышался вельми значимый скрежет и хруст, и днесь треснуло и само деревянное его древко. Мгновение отрок смотрел на широкую трещину, пролегшую по поверхности древка, а после туго свел меж собой зубы и срыву кинул лук в направление земляной стены оврага. Немедля вскочив с валуна, он ошалело, от гнева, пнул по лежащему в шаге на земле колчану, из которого частью высыпались оперенные концы стрел, больной ногой.

— Выродок! Выродок! Тощий выродок! — завопил Яробор и теперь все же прошелся подошвой каныша по колчану.

И немедля от испытанной боли надрывно качнувшись, один-в-один, как подрубленное деревце, рухнул спиной плашмя на землю. Но лишь затем, чтобы закрыв лицо дланями зарыдать уже в голос. Тягостно сотрясались плечи мальчика, тело надрывно дергалось на земле, вроде стараясь сродниться с ней, а губы, едва выглядывающие с под разведенных ладоней, прерывчато жаловались на свою долю:

— Почему? Почему все ребята, как ребята? Все умеют держать меч в руках, любят бегать, охотиться, а я… Я какой-то урод… ущербный урод. Тощий, сухобитный выродок. Плаваю дрянно, бегаю еще хуже. Меча боюсь, охоту не люблю… Почему? Почему такой? Зачем живу? Позор своего рода, батюшки и матушки.

Яробор внезапно гулко вскрикнул, сжал правую руку в кулак и принялся колотить себя в грудь, стараясь, вероятно, пробить там дырку. Он принялся охаживать ударами только длани, уже не собственную грудь, коя от ударов тяжко стонала, а землю… И шибанув по ней раз, другой, нежданно напоролся на камень, мгновенно распоровший средний палец от его костяшки, вплоть до средней фаланги. Мощное сияние, вырвавшись из головы мальчонки, незамедлительно окутало перекосившееся от боли и негодования лицо так, что он сомкнул очи и прерывисто задышал. Еще немного и прекратились удары о грудь, значимо посветлела объятая красными пежинами кожа лица, степенно спало и само сияние. Яробор не торопко поднял с земли левую руку, и, вглядевшись в набухающие алые капли крови, стремительно вырвавшиеся из рассечения и окрасившие кожу в алые полутона, много тише… с каким-то предыханием сказал:

— Черный, как смерть. Черный, худой замухрышка. Выродок, — губы отрока свело нежданно тугой корчей, он весь словно изогнулся дугой, и, подкатив очи, натянуто выдохнул, — тот, кто имеет природные особенности, отличающие его от живущих подле однотипных существ. — Ярушка рывком дернулся, ослаб его позвоночник, глаза сызнова явили зеленую с карими вкраплениями радужку, и помягчавшие губы, уже много громче дополнили, — вот кто такой выродок.

Тем не только объяснив столь сложное понятие, но и явственно успокоившись, судя по всему, таким образом, на мальчика сейчас воздействовал Крушец… Медленно набирающий в его плоти сил и степенно подчиняющий себе мозг, а значит и самого Яробора.

Впрочем, сам отрок не замечающий того управления сейчас, как много раз и дотоль, переживал ту разность пролегающую меж ним и членами его общины. Эту несхожесть Ярушка приметил давно и очень от нее страдал, переживая внутри свою, как он считал физическую ущербность и духовную отстраненность оттого, что было дорого его отцу, матери, сродникам. Ибо внутри отрока жило иное понимание добра и зла, света и тьмы… Иное понимание Небо и Першего. Яробор никому не говорил, боясь, что его родные не просто не поймут, а осудят, но имя Першего, всяк раз вызывало в нем такое трепетное чувство волнения. Даже страшно сказать, но мальчик любил этого Бога…

Першего, который всегда надсмехался над старой верой, отрицал бытие Родителя, воевал с Богами и извращал, заковывал стылостью души людей. И этого Бога породившего Кривду противницу Правды, мальчик любил сильнее, чем всех вместе взятых светлых Богов. Имя Першего особой теплотой и всегда, словно мелодичным мотивом, отзывалось в голове мальца.

В сказах лесиков Небо и Перший были с самого своего сотворения разделены на два образа, соответствующие точно цветам, белому и черному. Из самых начальных легенд живущих в лесиках следовало, что в начале начал как таковой суши и не существовало, и везде поместилась вода, по которой в ладьях плавали два Бога. По велению Родителя Перший нырнул ко дну того бескрайнего океана и достал горсть земли. Из той земли Небо сотворил ровные места, а Перший вспять горы, пропасти, овражки, ямки, вспученности. И хоть никогда не творил Перший супротив Небо козни, однако всегда выступал Богом неудобий, вбирающим и носящим в себе все отрицательные людские черты и поступки, вероятно, и порождающий их.

Слушая, такие сказы, Яробор всегда ощущал внутренний протест, с которым отзывался, иль может лишь надсмехался Крушец. Не всегда отрок мог осознать того протеста, услышать его, тем не менее, почасту произносил вслух, чем вводил в состояние напряженности старших и в испуг сверстников. Ибо говорил сие глухим, тугим голосом, неизменно при том закатывая глаза, и вроде застывая конечностями.

Именно эти духовные тяготы, о которых нельзя было ни с кем поговорить, и считал Яробор духовным уродством, и почасту темными летними ночами уходя на покой, на сеновал, выплакивал в скирды сухого сена. Только им… немым… умершим божеским творениям доверяя собственную ущербность.

Несомненно, такое волнение не лучшим образом сказывалось на здоровье мальчика, но никак не влияло на самого Крушеца, абы нынче он был много крепче, чем в прежних своих человеческих телах. Крушец мог и умел ноне умиротворять плоть, посему на стенания самого отрока не откликался Родитель. Вероятно, еще и потому не откликался Родитель, оно как Вежды нынче вел свои замыслы. Где первоочередным являлось для Господа сохранение жизни самой лучицы, в связи с чем его доклады в лучшем случае мягко поясняли о переживаниях Яробора, а в худшем, Димург о них Родителю и вовсе не сказывал.

Постепенно Ярушка успокоился, так тоже бывало не раз, что он вдруг раскричится, разволнуется, а после нежданно резко умиротворится, точно и не было дотоль той ярости его чувств. В такие мгновения подключал свои силы Крушец… И теперь не просто поддерживая, успокаивая как было с Есиславой, а повелевая, подчиняя себе мозг мальчика. Неспешно Яробор поднявшись с земли, сел и принялся снимать с правой ноги каныш, чтобы осмотреть отчего болит лодыжка. Вмале стянув с себя сапог, и поколь продолжая постанывать, мальчик снял с ноги льняной чулок да узрел опухшую, вроде налитую изнутри водянкой лодыжку. Осторожно отрок ощупал пальцами сам сустав, провел подушечками по выпирающим с обеих сторон угловатым шишкам, ноне схоронившимися под той водянистостью.

— Как же я теперь дойду? — более ровно вопросил Яробор, ощущая не уменьшающуюся, а словно увеличивающуюся боль в ноге, обращаясь к замершей на краю берега и внимательно на него зыркающей сороке. — Не знаешь? — теперь он явственно обращался к птице, которая запрыгала по выпученному корню древа и громко затрещала чи…чи…чи.

Откуда-то издалека, может из глубин раскинувшейся зеленой нивы долетело ответное чи…чи…чи. Ярушка туго вздохнул, и принялся сызнова обуваться, решив ремешки с каныша и вовсе не подвязывать, абы не доставлять себе еще большей боли.

* * *

— Как ты смела! Я! что? что велел тебе? — пропыхтел переходя на рык Вежды и пронзил своими блеснувшими тьмой глазами сычиную голову бесицы-трясавицы так, что та надрывно качнулась взад…вперед, одначе все же устояла на ногах. — Велел осмотреть…Осмотреть, помочь. Почему же ты не осмотрела его ногу, как мальчик теперь дойдет?

Бог словно захлебнулся гневом, потому тотчас смолк и закрыл глаза. Он стремительно отвалился на ослон кресла и оцепенел. А зала маковки, похоже, заходила ходуном… туды… сюды закачались стены, поплыл черный пол и зарябил марностью свод, ибо заплюхавшие водой серо-бурые облака, как — то дюже мгновенно принялись изливать из себя малыми порциями капель.

Седми дотоль фланирующий по залу, резко остановился, и, развернувшись в направление сидящего старшего брата и стоящей подле него бесицы-трясавицы, мягко, впрочем, с тем и просяще, молвил:

— Вежды, прошу тебя, успокойся, — легкая зябь искорок пробежала по коже его лица, и замерла на губах, придав им и вовсе яркую пурпурность цвета.

— Уже успокоился, мой милый, — немедля отозвался Димург, самую толику приотворив левый глаз и с нежностью обозрев младшего.

— Я вам сказывала, Господь Вежды, — нежданно вельми досадливо произнесла Трясца-не-всипуха, прекращая свое покачивание и в упор зыркая в лицо Бога, стараясь разглядеть его приоткрытое око, едва просматривающееся сквозь тонкую щель разошедшихся век. — Сказывала, господина надо доставить на маковку. Он вельми хрупкого сложения, ему необходимо лечение. Также необходимо осмотреть и саму лучицу, не полагаясь на невразумительный диагноз поставленный Отекной. Нужно доложить о выявленном Родителю, вызвать рани Темную Кали-Даругу, а не прятать лучицу, не скрывать происходящего с ней. И ваши замыслы…

— Замолкни, — это Вежды не сказал, он это дыхнул, так как губы его не шевельнулись.

Однако с тем ядрено вспенилось золотое сияние обобщенно на коже лица Бога, и бесица-трясавица сомкнула рот, выполнив повеление своего Творца. Но закрыла она его на малость, а посем вновь отворив, глубоко вздохнула, и продолжала толкование, только теперь по сути происходящего:

— А по состоянию господина. Так я никоим образом не могла определить, что у него проблемы с ногой. Я ведь не Гнетуха. Я не обладаю необходимыми способностями и знаниями. А без знаний сие было бы одно шарлатанство, каковому я не могу потворствовать. Да и обобщающе, мне было велено снять обморок и проверить сердечный ритм. Все, что было указано, я выполнила… а…

— Сказал ведь, замолкни, — рывком бросил Вежды и слегка шевельнулся в кресле, отчего засияли багряные нитевидные сосуды и жилки, окутывающие тончайший серебряный обод на голове, величаемый малым венцом. И тот же миг тому сиянию вторили синие сапфиры, вставленные в уголки глаз Господа и белые алмазы, усыпающие ушные раковины.

— Молчу, — не очень бойко откликнулась Трясца-не-всипуха, и огорченно изогнула и без того выпученные губы, совсем чуть-чуть приклонив голову.

— Вот и молчи, — рыкнул на свое создание Димург, наново разгораясь гневом и с тем в сияние кожи, схоронив всякую черноту.

— А я, что делаю? Говорю, что ли? Я молчу, словно онемела, — молвила никак не утихающая бесица-трясавица, и днесь дернув вниз голову, покатостью изогнула свою и дотоль не вельми ровную спину.

— Ты не молчишь, а пререкаешься, — проронил Вежды и медленно отворил оба глаза, живописав, темно-бурую радужку с вкраплениями пульсирующих черных пежин. Верхние веки, вздыбив от негодования короткие ресницы, подперли дугообразные брови Бога и сделали выражения его лица расстроено-обескураженным.

— Ну, где я пререкаюсь? Я молчу. И вообще пререкаться, это значит выразить вам, моему Творцу неподчинение, аль несогласие по поводу ваших распоряжений. Чего я не могу, вследствие прописанных вами, кодировок себе позволить. В данной же ситуации я лишь высказываю свое мнение не более того, — весьма длинно и с положенной ей обстоятельностью молвила Трясца-не-всипуха, степенно согнув спину и уткнув голову в выпирающие вперед колени.

— Мнение ты свое высказала многажды раньше, а сейчас именно пререкаешься, — дыхнул, снова прорычав Вежды и гневливо подавшись с ослона кресла вперед, почитай навис над скукоженной недалече от его ног бесицы-трясавицы. — Ты все время со мной препираешься, ведешь не имеющие смысла потения, вступаешь в бестолковые споры и прения. Словом ты меня все время сердишь… и делаешь это, судя по всему, нарочно, ведая, как я тобой дорожу.

— Ничего подобного из ранее вами озвученного, Господь Вежды, я не делаю, — голос Трясцы-не-всипухи утонул в собственных ногах, он точно скатился по оголенной поверхности ее колен и щиколоток, и, плюхнувшись на пол, отразился от его черной глади. — Ибо я люблю справедливость и являюсь его частью. Люблю вас и являюсь вашей частью. Потому не смею позволить себе вас сердить, огорчить или расстроить. Я также уважаю непредвзятость и беспристрастность, а вы, мой дорогой Творец, когда тревожитесь или замышляете, что-либо тягостное для вас, как Господа, почасту бываете тенденциозны, необъективны и пристрастны.

— Трясца-не-всипуха, — вмешался в толкование Седми, очевидно, утомленный той бесконечной болтовней создания. — Ежели, ты тотчас не смолкнешь, я тебя испалю. Так как в отличие от моего дорогого старшего брата, являюсь вельми несправедливым и совершенно тобой не дорожу.

И немедля с пшеничных волос Раса, с его серебристого сакхи и молочной кожи вниз скатилась огнистая россыпь искорок, купно покрывшая собой не только поверхность пола, но и серую кожу спины бесицы-трясавицы, кажется, еще сильней проявив чагровость ее угловатых костей. Трясца-не-всипуха мгновенно ощутив тот жар на коже спины, благоразумно стихла, и с тем испрямившись, с невообразимой теплотой и трепетом воззрилась в лицо своего Творца.

Вежды надрывно вздохнул, всколыхав той протяжностью материю собственного сакхи и вновь опершись на ослон кресла, много мягче сказал, обращаясь к одному Седми:

— Итак, мой бесценный малецык, о чем мы с тобой давеча говорили?

— Мы говорили, брат, — нежно отозвался Седми и ласково просиял Димургу. — О нашем мальчике. У которого, похоже, сломана ножка. И так как он находится в достаточной дали от своих сродников и поселения, возник меж нами вопрос, каким образом мы можем ему помочь так, чтобы на нас не гневался Родитель и не дергался Крушец. Посему надобно сюда вызвать вельми умного и послушного моего споспешника Кукера, каковой никогда не позволит себе то, чего ноне я тут узрел.

Глава десятая

Яробор ухватился руками за корень, нависающий над ним чуток выше, и плавно подтянувшись, приподнял верхнюю часть корпуса почти до стана. В то же момент малец резко вздел левую ногу и поставил ее на поверхность корня, да не мешкая перехватился правой рукой за чуть выступающий острием валун, с которого в первый миг соскользнули испачканные в склизкой глинистости кончики перст, а рыхлая оземь немалым потоком осыпалась книзу. Слегка подтянув правую ногу, однако, не опираясь на нее, отрок переместил и левую руку на отвесную стену оврага, да придерживаясь за нее, принялся неспешно подниматься. Еще миг и пред очами прополз тот самый расщепленный в средине корень, куда и попал в свое время носок каныша, руки мальчика степенно достигли края оврага, а после их внезапно кто-то крепко ухватил. По первому за пальцы, погодя переместившись к запястьем, а посем с рывком, покачивающегося Ярушку, потянули вверх, и, вытащив на брег, уложили грудью и лицом на землю.

Сладковато-хвойных дух, от устилающего почву лиственно-хвойного ковра, вдарил в нос мальца так, что от той насыщенности аромата у него закружилась голова, и сами собой на немного закрылись очи. Мальчик уже понял, что Здебор Олесь его разыскал. И он не только не прошел испытание, не только сломал лук, но и сам пострадал, а значит в очередной раз доказал собственную ущербность. Тугой болезненностью отозвалась вся плоть Яробора и крупные слезы, переполнив сомкнутые очи, просочились через щель от прилегающих друг к дружке век, да смочили своей горькой соленостью ресницы, щеки и саму оземь. Отрок еще малеша так лежал, гулко глотая всхлипывания и орошая иссохшую хвою и листву слезами, а потом медленно опершись ладонями о поверхность земли, приподнявшись, сел…

Сел и тотчас недвижно замер. Ибо в нескольких шагах от себя увидел странное создание, в первое мгновение показавшееся мальчику вышедшим из предания.

Это был явственно старичок, только совсем замухрышечка. Низкого росточка, вероятно, ниже Яробора, сухощавого сложения али вернее сказать худобитного, каковой вельми сутулился, похоже, что даже горбатился. Хотя такового горба не имел, просто уж дюже сильно кривил спину, опускал плечи и с тем задирал угловато-торчащие лопатки, проступающие сквозь одежу. Длинные на удивление мускулистые руки, сверху были укрыты не кожей, а древовидной, бурой корой, дюже трещиноватой, прям, как у дуба. Сами руки дотягивались до щиколоток, аль может до самих беспалых, больших стоп. На круглом лице (поместившимся на сычиной голове) обильно укрытом густыми волосьми, бородой и усами бурого цвета, воочью просматривались два глаза с фиолетовыми крупными зрачками, широкой синей радужкой, и едва заметной голубоватой склерой. Крючковатым, один-в-один, как сучок, был нос создания, обвислая кожа, оттянутая на выпирающих вперед скулах, прикрывала своей мешковатой дряблостью щеки и словно покоилась на браде. С под волос на узком лбу таращились два маханьких, точно у козлика серебристых рожка… даже не рожка, а каких-то пупырышка. На старичке восседал красный, долгополый, приталенный и расширенный книзу кафтан с глубокой выемкой ворота спереди так, что зрелась его грудь и проступающие с под кожи чагрового цвета кости. Кафтан застегивался слева направо на крючки и не имел рукавов, однако сама горловина там была украшена широкими темно-синими полосами.

— Ты кто? — наконец, выдавил из себя Яробор и слегка подался назад, точно намереваясь сызнова свалиться в овраг.

Впрочем, существо, оное было послано Богами в помощь мальчику, и некоторое время, назад принесено в лес вельми расстроенным Вежды, энергично протянуло вперед руку и ухватило Ярушку за плечо. Единожды мягко и крепко, своими костистыми, необычайно длинными, в сравнение с короткой дланью, пятью перстами, не имеющими ногтей, а завершающимися воронкообразными присосками, вроде впившись не просто в ткань краски, а верно и в саму кожу мальца.

— Ня бойцеся мяне, господин, — торопливо сказало существо и голос его низкий, пронзительно треснул.

Еще бы ведь Костоломка, посланная Господом Вежды и Зиждителем Седми, еще не раз не выполняла такого ответственного задания. Одно дело вылечить создание на маковке. Пусть данное создание окажется даже господином, несущем внутри себя бесценную для всех бесиц-трясавиц лучицу. А другое дело отправиться «незнамо куды», вести себя скрытно и никоим образом не выдавать своей приближенности к Богам.

Как и вообще с таким справиться…

Получив точные указания от Зиждителей, закручинившаяся Костоломка направилась, и это все в короткий срок, приодеться и выслушать наставления Кукера.

Приодеться…

Как можно приодеться, коль это тряпье некогда на себе не носишь, або оно без надобности. А наставления и вовсе тягостно принять, так как надо не только скрывать, но и выворачиваться, и коль придется прилыгать. А прилыгать доводилось самому господину, самой лучице Господа Першего.

Самое легкое из указанного Зиждителями и Кукером, было для Костоломки излечить и вывести из леса господина, самым тяжелым успокоить. Костоломка слыла сравнительно молодым творением Господа Вежды, так сказать в физическом варианте будучи экспериментом. И именно эта физическая отстраненность обобщенно от рода бесиц-трясавиц и сыграла такую роль в выборе ее как лекаря. А так скорей бы всего послали ее наставницу Гнетуху, которая является традиционным в физическом виде созданием из рода бесиц-трясавиц. Таких же, как Костоломка было создано поколь не так много существ, и Господь Вежды еще не решился данный вид утвердить. А потому на Костоломке лежала особая ответственность за всех представителей сего образа. Представителей, ежели сказывать правдиво, имеющих по многим критериям способности более значимые, чем у традиционных бесиц-трясавиц.

— Ня бойцеся мяне, господин, — сызнова повторилась Костоломка и немедля смолкла, вспомнив наставления Кукера, не говорить на старажытным мове. — Я вас не обижу, господин, — поправилась бесица-трясавица.

— Ты кто? — надрывно задышав вопросил отрок, ощутив, как острой болью наполнилась вся голова.

— Я, — протяжно дыхнула, нанова хрустнув голосом, Костоломка и резко дернула головой в бок, стараясь припомнить, как ее величал Кукер, или на худой случай услышать подсказку, ибо споспешник Зиждителя Седми подключил на нее дыбку, что бы в случае чего помочь.

— Я гэтая ваша, ну як вы их называеце, — снова от волнения переходя на истоки своего языка продышала Костоломка, еще разок тряхнув головой, абы дыбка сидела за ее вытянутым серповидном ушком, расположенном на затылке. — Которые в лесу по вашим поверьям управляют… заправляют… То есть хозяева они птиц, зверей, леса, как я поняла.

— А… ты, дух, Дикинький мужичок, — догадливо произнес малец, и, узрев как довольно засияли глаза Костоломки попытался выскочить из ее цепких рук.

А дернулся мальчонка, потому как знал Дикинький мужичок является хранителем леса, хозяином деревьев и всего сущего в нем. Он бережет этот чудесный мир от вторжения людей, посему коли заприметит какую опасность от человека может наказать и с тем завести в чащу, из которой уже в век не выбраться. Аль пришлет своих помощников ауку, манилу, водилу, заплута, стукача оные собьют с толку напустив видений, да дыму в очи, и будет тогда казаться человеку всякие злыдни и пожары, окутывающие его со всех сторон. Некие из тех мелких помощников духов могут завести в болото, или, вытянув все силы заставить спать, потерять сознание, а значит погибнуть.

— Ага, я Дикинький мужичок, — обрадовано откликнулась Костоломка, так и не дождавшись подсказки от Кукера, тем не менее, припомнив нечто такое сказанное им. Однако имеющая по поводу деяний произнесенного духа и вовсе не ясную информацию (на фоне волнения как-то совершенно сгинувшую в никуда) бесица-трясавица не оставляла надежда, что скворчавшая в ухе дыбка, вмале наладит свою работу и выйдет с ней на связь.

— Значит, это ты меня завел в чащу леса, — голос Яробора слышимо сотрясся, так как он боялся, что сейчас, в отношение него от духа последуют наказания. — Но я ничего плохого в лесу не замышлял. Я не пришел сюда рубить деревья али затевать чего против птиц, зверей.

— Вы меня господин не бойтесь, — торопливо отозвалась Костоломка, страшась встревожить и так, судя по всему, вельми нервного мальчика. — Я вас не обижу. Я прибыла помочь… помочь, вывести из леса… туда к людям.

— Да? — тягостно дыша поспрашал Ярушка не очень — то доверяя словам духа, так как знал, что любят те проказничать и по — злому шутить. — Значит, ты меня не станешь наказывать? — бесица-трясавица торопко качнула головой. — Это хорошо, — погодя отметил он.

И только теперь, не то, чтобы успокоено, сколько следуя приличиям улыбнулся, желая задобрить теплотой своего взгляда Дикинького мужичка.

— У вас господин ноженька болит, — не столько вопрошая, сколько утверждаючи сказала Костоломка.

Она, днесь отлепила кончики перст от плеча отрока, и ласково огладила его руку, пройдясь по ней сверху вниз, ощущая радость, что может прикоснуться к самому господину… почти к лучице Господа Першего. Все также медленно перста бесицы-трясавицы съехали на ногу мальчика, и, докатившись до каныша, остановились как раз на больной лодыжке.

— Знимице абутак, господин, — забываясь, произнесла Костоломка. Однако немедля поправившись, дополнила, — сапожек скиньте, господин, я ноженьку. Вашу дражайшую ноженьку огляжу… Да помогу, чтобы она вас болью не изводила.

— А ты умеешь? Умеешь кости вправлять? — удивленно поспрашал Яробор, решив не перечить духу и не гневить еще сильней. И тотчас принялся распахивать голенища, поелику опухшая нога, уже словно переполнила сам каныш.

— Агась…агась умею, оно для гэтага и дасланая, господин, — все также мешая языки протянула бесица-трясавица, радуясь тому, что мальчонка пошел на уступку и стал ровнее дышать.

— Чего? — переспросил отрок, не дюже понимая такую мешанину в словах Дикинького мужичка. — Дасланная? Это чего значит присланная? А кем тогда присланная?.. присланный? — проявив в таком вельми сумбурном ворохе слов значимую сообразительность.

Костоломка, между тем помогающая снимать каныш с ноги мальчика, так как сие ему давалось с трудом, бережно придержала его голень и легохонько потянула на себя подошву. Ярушка гулко ухнул от боли, лицо его зримо побледнело, а лоб покрыл мельчайшим бусенцем пота. Он тягостно дернулся вслед за слезшим с ноги канышом, и, прикрыв глаза, туго задышал. Яркое, слепящее даже очи бесицы-трясавицы смаглое сияние окутало голову отрока, спина его резко прогнулась в районе позвонка, а губы мгновенно свела корча, он едва видимо приоткрыл их, и чуть слышно, дюже глухо дыхнул:

— Скажи Родителю… скажи… я вельми… вельми на него сердит.

Яробор сызнова весь сотрясся, и срыву дернул голову назад. А миг спустя не только спина его испрямилась, помягчели губы, но и открывшиеся глаза, осоловело воззрились на бесицу-трясавицу.

— И почему господин? — спросил он, как почасту было даже не осознав давеча произошедшего.

Впрочем, вымолвленное дотоль его губами вельми четко уловила Костоломка и, наконец, заработавшая дыбка, в которой повелительно и единожды успокоительно прозвучал голос Кукера, указывающего отвлечь мальчика от поспрашаний, уменьшить в размере расширившиеся очи и уклончиво ответить:

— Господин, потому как так положено величать всякое человеческое создание, — повторила она вслед за Кукером. — А прислан я был давным-давно на Землю Богом Волопасом, еще на заре человечества, ибо дотоль состоял в его воинстве. Прислан, абы жить и управлять в этих лесах, быть защитником и смотрителем растений, к которым благоволит Бог Волопас. Посему века хаживаю я по лесу и проверяю все ли тут в порядке, помогаю животным, деревьям и птицам.

Уж и не ведомо на кого направлялась эта вельми бойкая речь Костоломки. На плюхающего ресницами мальчика, каковой итак не сомневался в истинности Дикинького мужичка? На Крушеца, который еще сильнее запульсировал сиянием накрывая им всю голову Ярушки? Или все же на того, кто мог приглядывать днесь от Родителя за происходящим? Поелику, как понимали Боги, за самим мальчиком Родитель не приставил догляда, явно не сомневаясь в Седми и Вежды. С тем однако, приглядывая за ними самими, посему толкование, те самые о которых не должен был ведать Родитель, велись ноне чаще в зале, которую Вежды прикрывал щитом, потому произнесенное в ней всяк раз раскатываясь по своду, не выходило за пределы маковки.

— И с Богами связи не имею, — добавила напоследок Костоломка, судя по всему, ранее озвученное предназначалось все же лучице, чтобы она более не рвала себя и мальчика.

Верно, эта последняя фраза возымела действие на Крушеца, может он поверил бесице-трясавице, а может все же смирился, потому перестал полыхать сиянием, и полностью выпустил из своего управления Яробора. Чему вельми обрадовалась Костоломка, и, не мешкая приступила к обязанностям, к которым имела способности. Она медленно сняла чулок с ноги отрока, и, положив его на оземь, опустила на него сверху пятку, легохонько при сем качнув головой, вроде оставшись недовольной голубовато-красной отечностью лодыжки. Потом Костоломка засунула за полу кафтана, где был карман, в который Кукер сложил все надобное для лечения, руку и малеша покопашившись в нем вынула оттуда две зеленоватые капсулы. Одну длинную и тощую как ее палец, а другую более короткую и слегка приплюснутую. Первую она сунула себе в рот, при этом разошлись в сторону густые заросли волос, на ее лице, мгновенно выпучив вперед, вроде узкого рукава, дотоль сокрытые губы. Горловина уст, энергично втянув длинную капсулу в свои глубины, также скоро свернувшись, пропала в ворохе волос, и тотчас послышался звук плюмканья и скрежета, точно перемалывали чего-то дюже жесткое. И не только подбородок скрытый брадой, но и вся голова Костоломки закачалась вниз…вверх. Вторую же капсулу бесица-трясавица сунула к губам мальчика, и, кивнув на нее, на чуток прекратив жевать, каким-то выплывшим из нутрей голосом дополнила:

— Сглотните, господин, патовку. Ножанька хварэць и перастане.

Яробор недоверчиво зыркнул на уткнувшуюся ему в уста патовку, не очень надеясь, что от такой малости прекратится боль, но спорить не стал, особлива после ранее услышанного. Потому открыв рот, зубами ухватил вязко-тягучую капсулу. Костоломка немедля подпихнула патовку в глубины рта отрока и та махом плюхнувшись сверху на язык, растеклась кислой вязкостью. Малец неспешно сглотнул получившееся месиво, а миг спустя ощутил, как забористо опалила жидкая патовка глотку. Эта жгучая вязкость свалилась каким-то тягучим комом в желудок отрока и своей едкостью обдала все внутренние органы: легкие, печень, почки… Еще чуть-чуть и она, кажется, впиталась в кровь, вклинилась в кости, став с ними единым целом, мощно напитав собой.

— Ох! — дыхнул мальчуган, ощущая вышедшую сквозь поры кожи прозрачную туманность, только не влажную, а вспять огнистую. — Что это такое? — вопросил Яробор немного погодя, и надрывисто передернул плечами, або ощутил, как с прозрачной туманностью испарилась из тела вся боль.

— Чва…чва…чва, — невнятно отозвалась жующая Костоломка.

Она неспешно наклонилась к ноге отрока, да столь низко, что на него глянул покрытый бурой волосней затылок, и на чуток показалось единственное ухо бесицы-трясавицы. Это был алого цвета серповидное, неширокое, плоское образование. Несомненно, кожное, поелику смотрелось вельми подвижным, и по всей поверхности слегка трепещущее. Ухо медлительно опускалось вниз, плотно прижимаясь к голове бесицы-трясавицы, а миг спустя слегка приподнимаясь вверх, зримо являло широкую по собственным очертаниям щель. Все еще продолжая жевать Костоломка, вонзилась взором в щиколотку мальца, и из ее левого глаза выпорхнул узкий, серый, дымчатый луч. Он мгновенно окутал блеклой серостью ногу Яробора, от кончиков перст до средины голени, и слегка закурился по коло повдоль поверхности кожи. Отрок недвижно замер, когда Костоломка стала мягко прикасаться своими воронкообразными перстами к коже его ноги, бережно при этом разворачивая ее вправо… влево и одновременно подсвечивая себе бело — голубоватым лучом с красноватыми пежинами, перемещающимися внутри его дымчатости, выскочившим днесь из правого глаза.

Прошло какое-то время, когда бесица-трясавица, наконец, втянула в свой глаз бело-голубоватый луч и убрала руки от ноги отрока, и тотчас дымка, досель окутывающая кожу, остановила свое движение, сначала застыв, а посем и вовсе погаснув. Костоломка еще ниже склонила свою голову так, что Ярушка смог заглянуть к ней за спину и сквозь приподнявшийся кафтан узреть буро-гладкую кожу, вельми гладкую. Еще доли секунд бесица-трясавица продолжала водить головой (верно дожевывая), а потом, внезапно громко хрюкнув, плюнула ядренисто-желтой густой жижей ему на ногу, попав прямо на одну из шишек.

— Ой! — негодующе дыхнул отрок, и лицо его перекосилось, оно как не очень-то ему стало приятно, что на него таково забористо плюнули.

— Зараз, зараз, господин, усё паправим, — торопливо произнесла Костоломка и придержала чуть было не дернувшуюся вправо ногу мальца.

Принявшись размазывать перстами по коже ту самую жижу, стараясь растянуть ее по всей поверхности лодыжки, захватывая пятку, частично стопу и голень. На удивление столь малый плевок жижи, дюже шибутно растекался под перстами бесицы-трясавицы, покрывая сверху кожу лодыжки тонким переливающимся слоем, не мешкая приобретающим единожды и твердость, хотя вернее, сказать крепость, при каковом все же сохранялась подвижность самой ноги. Костоломка вскоре полностью укутала ногу в ту переливающуюся субстанцию и благодушно молвила:

— Побудьте тут, господин, — иноредь поправляемая Кукером, посему не забывающая говорить правильно.

Бесица-трясавица рывком вскочила на ноги и отбежала от мальца влево на пару метров, остановившись подле невысокой сосенки, росшей прямо на краю оврага и своими коряво-изогнутыми корнями упорно держащейся за Мать-землюшку. Костоломка оперлась правой рукой об ствол сосны, и порывчато дрогнув всем телом, низко склонила кудлатую голову, гулко и словно дозами принявшись извергать из себя, судя по всему, содержимое желудка. И по лесу сразу прокатился раскатисто-рыкающий звук, а на землю стали плюхаться сизо-голубые сгустки жижи, чуток переливающиеся.

Яробор еще немного зарился на скидывающую чего-то неясное изо рта Костоломку, а погодя изогнув свои полные губы, отвернулся, тягостно вздохнув. Внутри него сейчас ощущалась не только обманчивость, но и смурь… надежда на встречу с кем-то иным, более ему близким, значимым, а вспять, как насмешка, получил лишь это плюющееся создание. Костоломка меж тем проблевавшись, и утерев подолом кафтана губы, испрямилась. Медлительно, точно была утомлена бесица-трясавица развернулась и покачиваясь вправо…влево подступила к сидящему отроку. Опустившись пред ним на колени, она провела перстом по плотной корочке, что теперь образовалась на щиколотке и принялась надевать на ногу чулок, каныш да сама его подвязывать, очень мягко меж тем пояснив:

— Господин, три дня так вот ходите. Не снимайте этой повязочки, а потом она сама отвалится. И тады можна бегаць, — сызнова забывшись, заговорила по своему Костоломку, однако немедля услыхав Кукера поправилась, — прыгать. Только в эти три дня ноженьку, вашу дражайшую ноженьку, не обмывайте водицей, а то селенит истончится до веремени.

— А почему, тебя Дикинький мужичок рвало? — приступил к своему любимому занятию Яробор, основательно успокоившись, потому как Крушец перестал на него давить, а дух как он понял, ему ничего плохого не желает сделать.

Однако Костоломка решила на непонятные вопросы не отвечать, несмотря на то, что Кукер чего-то шептал в дыбке. Просто сейчас она была занята более важным делом, излечением господина, посему предпочла смолчать, и протянуть руки уже к его лицу. Бесица-трясавица внезапно прямо-таки всосала подбородок отрока в воронкообразные кончики перст левой руки и с тем порывчато вздела вверх его голову. И Ярушка недвижно оцепенев, воззрился в лицо Костоломки.

— Не пугайтесь, господин, я всего-навсе осмотрю ваш нос, — добавила бесица-трясавица, вельми ласково.

Костоломка теперь, поджав мизинец к длани, приставила четыре перста правой руки мальчику сверху на нос, оные также быстро всосали в себя не только кожу, но, кажется, и саму перегородку. И тогда же из фиолетовых крупных зрачков, окаймляемых мгновенно запульсировавшей синей радужкой, выпорхнули едва зримые серебристые лучи, которые пошли диагонально меж собой, на чуть-чуть перемешав в пухлом шаре всю дымчатость, и выпустив широкий столб, махом упавший на нос отрока. Стоило столбу коснуться кожи на лице, как серебристость плотно поглотила под собой сам нос. Прошло не больше минуты, когда Костоломка убрала от носам мальца перста и резким рывком вогнала два из них, большой и указательный в ноздри. Послышался легохонький скрежет, который малой волной света отразился в очах мальчика, посланной словно из глубин мозга, а бесица-трясавица уже выуживала из ноздрей пальцы. Ноне она притушила сияние в своих очах, и капелючешку тряхнув головой, нежно принялась гладить мальчугана по волосам, с невыразимой мягкостью сказывая вслед за Кукером, слова звучащие в дыбке:

— Вы господин не выродок, не позор роду. И никакой вы не худобитный, не черный как смерть. Вы редкостный, очень умный и незаурядный мальчик. Вы не должны себя оскорблять и ругать, должны вспять себя жалеть. И вам нельзя своенравничать и плакать, ибо это вредно для вашего здоровья. Наш драгоценный, бесценный господин.

Костоломка нежно провела перстами у отрока под носом, смахивая оттуда капли крови, покинувшие ноздри и с теплотой обозрела его с ног до головы, так как может смотреть одна мать на свое ненаглядное дитятко.

Глава десятая. (продолжение)

Костоломке, как и понятно, не удалось ответить на все вопросы, что выдыхал Яробор. Хотя она внимательно вслушивалась в передаваемое ей Кукером и в точности это воспроизводила. Посему у них обоих получилось успокоить мальчика, убедив его, что отличия, которые он ощущает, не являются ущербностью, а вспять говорят о нем как об уникальном человеке. И сие, похоже, этим созданиям удалось сделать лишь потому как Крушец не влиял на Яробора. Тем не менее, еще раз и вже перед самым уходом, лучица ввела плоть в бессознательное состояние и потребовала у Родителя встречи с Першим.

Несомненно, желание Родителя, как можно меньше вмешиваться и появляться в этой жизни плоти Крушеца, абы она набралась чувствами, эмоциями от пережитого, было им воспринято с особой раздраженностью. Просто эту досаду он никак не мог озвучить, ибо не видел приближенных к Зиждителям существ, а Бабай Умный шел не в счет, потому как тогда Ярушка был слишком мал, и Крушец еще не умел в полной мере его себе подчинять. Потому сейчас, когда лучица властвовала над мальцом, и, увидев создание близкое к Богам, сызнова передала на Родителя весть:

— Увидеть… Хочу увидеть Отца… Скажи, это Родителю, не зачем от меня таиться, — губы мальчика выдохнув данную молвь глухим голосом, мгновенно побледнели… Он и сам весь побледнел, а после едва зримыми голубыми пятнами покрылась кожа его лица, отчего всполошившись, Костоломка подскочила с земли и придержала объятое тугой корчей тело отрока.

После того, как состояние Яробора нормализовалась, и он сглотнул запихнутую ему в рот бесицей-трясавицей голубую капсулу, последняя еще раз попыталась объяснить, что живет в этих лесах с давних времен, потому как была оставлена тут Богом Волопасом… и общения с Зиждителями не имеет. Стараясь достучаться не столько до Яробора, сколько до Крушеца. Одначе после того как голова отрока еще ярче вспыхнула смаглостью света, а губы шепнули: «передай!», благоразумно смолкла, и для нее ноне стало радостью, что пора отправляться назад. Посему достав из оврага колчан и сломанный лук, Костоломка заботливо помогла встать мальчугану и повела его к селению.

Правду молвить, Костоломка также плохо ориентировалась в этом лесу, как и в целом, на Земле. Дотоль она жила в Галактике Северный Венец, в Системе Бабка, на планете Твърдокуп, где таких мощных лесов и не бывает, а если и встречаются всего-навсе невысокие рощи, с растущими там крыштальками и ракитыми, чем-то напоминающими земные березки. Сама же поверхность Твърдокупа густо укрыта многообразными травами и не менее плотно напитана родниками, ручьями, крыницами, совсем узенькими речушками, крошечными озерцами. Потому дорогу до селения Костоломке указывала королева марух, прыгающая по ветвям в образе сороки. Нынче вообще лес как-то вельми кишил птицей и потому Ярушка видел не только сорок, но и кукушек, дятлов, трясогузок, которые зазвончато перекликались меж собой, а порой и внимательно следили за идущими.

Наложенная на ногу повязка при ходьбе плотно удерживала лодыжку, при том не ощущалось ни боли, ни того, что в кости имелась трещина. Подойдя к реке, немного выше того места, где ее утром переплывал малец, перешли по стволу древа, что заменял лесикам мосток. И уже там, на широкой тропе, каковую пробили людские ноги, Ярушка расстался с Костоломкой. Допрежь того, как и положено, он поклонился и поблагодарил Дикинького мужичка за помощь. На что Костоломка немедля отозвалась еще более низким поклоном.

Яробор вошел в селение уже к вечеру, легохонько прихрамывая на правую ногу, понеже при ходьбе повязка мешала полностью сгибаться голеностопу. И сразу направился по широкой улице, где по правую и левую сторону в ряды шли избы и хозяйственные постройки, к дому своего отца. По традиции именно около дома старшака собирались те которые проходили испытание, конечно, туда приходили и все мужи их общины сопереживающие аль просто любопытствующие. Под высокой, раскидистой яблоней, растущей подле их избы, уже собрались, как увидел подходящий мальчик, отец, старшие братья, отроки прошедшие испытание и даже Здебор Олесь, вернувшийся в селение час назад, да так и не разыскавший младшего сына Твердолика Борзяты. Еще бы ведь он искал его совсем в противоположной стороне гая.

Лишь на улице появился Яробор, явившийся в общину последним, тотчас стихли старшие, поколь толковавшие о чем-то… да и младшие. Так как впервые Здебор Олесь не выследил своего отрока, а если понимать, что не выследил он слабого в физическом отношение Яробора, днесь становилось и вовсе удивительно и необычайно.

Широкой улыбкой живописалось лицо не только Твердолика Борзяты, но и стоящих подле него сынов, мужей общины, как и лицо самого Здебора Олеся. Было сразу видно, как горд старшак тем, что его младшему удалось пройти первое испытание. Ведь надежды на удачу у него почти не имелось, он желал только одного, чтобы сын продержался хотя бы пару часов. А тут его любимец обошел Здебора Олеся.

Ярушка меж тем дойдя до отца, остановился. Он пригнул голову, ощущая, как тягостно застучало внутри него сердце и на мгновение сдавило горло, от страха. Однако сокрыть правду мальчик не мог, так как праведность была его основой.

— Отец, — наконец вскинув вверх голову, произнес Яробор и голос его затрепыхался. — Я должен сказать! Я не прошел испытания, так как мне помогли!

— Помогли?! — зычно дыхнул в ответ Твердолик Борзята и его мужественное лицо, укрытое как и положено воину, оные уподоблялись Богу Воителю, брадой и усами побелевшими от старости, зримо дрогнуло.

— Кто? — вопросил старшак общины, обводя суровым взором столпившихся подле них ребятишек и взрослых.

Ярушка приметил тот взгляд и порывчато качнув головой, пояснил:

— Эту помощь мне оказали не люди, а духи. Дух леса, хозяин зверей и птиц Дикинький мужичок пришел мне помочь…

Мальчика, однако, резко перебил Твердолик Борзята, подозрительно оглядев с головы до ног, на малость остановившись взором на сломанном луке. Этот взгляд Яробор хорошо знал. Твердолик Борзята его всяк раз таким обозревал, когда кто из старших отцу жаловался на нехорошие вопросы сына, а последний отвечал (всегда искренне), что ничего такого не говаривал… не говаривал, потому как те самые нехорошие вопросы задавал не столько мальчик, сколько лучица.

— Что ты такое сказываешь Яробор? — теперь и голос Твердолика Борзяты прозвучал подозрительно, он ведь до конца не осознавал уникальности своего сына, а не ругал его, абы сие запрещали делать лебединые девы, прицепленные к нему. — Какой дух? При чем тут Дикинький мужичок?

Отрок немедля снял с плеча колчан, и, передав его вместе с луком стоящему подле сроднику, Браниму Горяю, наклонившись, принялся развязывать ремешки на каныше. Засим снимать и сам каныш, и чулок. Он приподнял разутую ногу несколько вверх и продемонстрировал отцу и иным старшим покрытую желтой повязкой лодыжку. Пристроив ногу на лежащей на земле сапог, мальчик коротко пояснил, что с ним произошло, обаче, не став сказывать о самих разговорах с Дикиньким мужичком.

— Поэтому, — дополнил он свою молвь. — Испытание я не прошел.

Яробор смолк и глубоко вздохнул, ощутив одновременно спокойствие своей совести и стыд за собственную слабость. А кругом него нежданно наступило отишье. Оно, очевидно, не было всепоглощающим, мощным, ибо прерывалось стрекотом сорок, перекличкой птиц и зверей, переговорами коров, лошадей, кур и утей. Оно затухало в пение шмелей и пчел, стрекоте кузнеца, дуновение ветра и колыхание ветвей дерева.

Прошло немного времени, когда очнувшийся, точно от дум и разглядывания мальчика, Здебор Олесь, с темно-русыми волосами, собранными на затылке вроде в кулич, да обильно поросший брадой и усами так, что их концы были собраны в малые косички, обдав стоящих округ мужей взглядом серых очей, молвил:

— Однако помощь тебе оказали не людьми, а духи. Значит неможно сказать, что испытание ты не прошел. Вишь Твердолик Борзята говорил я тебе, это меня по лесу водили духи, оставляя следы за Яробора, або желали, чтобы твой сын прошел испытание. Благородного отрока ты вырастил, которого не только уважают духи, но который и сам поборник справедливости, пришел и обо всем произошедшем поведал. Посему, я считаю, как старший над ним, что первое испытание отрок, Яробор, прошел достойно.

Здебор Олесь шагнул к мальцу, и, протянув к его голове правую руку, ухватил за долгие волосья схваченные в хвост. Ярушка подчиняясь воле старшего, так как было положено на испытание, что последнее слово оставалось за ним, склонил голову. И тотчас Здебор Олесь вынул засапожный нож с под голенища каныша с четырехгранным, вогнуто-выпуклым клинком, и, вздев хвост мальца вверх, единым махом отрезал половину его, символизируя тем самым прохождение первого испытания. Охотник, медленно развернувшись, протянул и передал отрезанные волосы Твердолику Борзяте и, несомненно, сам оставаясь довольным отроком, добавил:

— Славный сын у тебя старшак!

И немедля пришли в движение окружающие мальчика сродники да кинулись к нему обниматься, аль постукивать по плечу, однозначно с тем проявляя уважение и к нему самому, и оставленному на ноге духом дару.

Когда объятия и поздравления родни схлынули и отрок наконец-то обулся, поелику после первого испытания сразу начиналось второе, он подошел к отцу. Твердолик Борзята воочию обрадовано прижал сына к груди, и, вложив ему в руки небольшую котомку с едой, сказал:

— Теперь Яробор ты должен отправиться к великому дубу, и выбрав уединенное место недалече, схоронив вверенное оружие, развести костер да провести подле него ночь. Ты должен быть мужественным, неустрашимым и дождавшись утра и условного зова пробуждающихся птиц прийти к дубу. Главное ты не смеешь бросить своего оружия и поста, обязан не испугаться величия гая и живущих в нем духов.

Лишь отец перестал сказывать, как старший брат Чеслав Буй вручил мальчику деревянные, обтянутые кожей ножны с мечом, точно вверяя самое дорогое, ему, как будущему воину и мужу. Ярушка торопко кивнул, и в окружении еще шестерых отроков, каковым также удалось пройти испытание, тронулся по улице к выходу из поселения, абы обойти тын и направиться к великому дубу посвященному Богу Воителю. Туда к новому месту своего испытания.

* * *

Ночь неторопливо наползла на небо. Она притушила свет внутри густых зарослей леса, в глубинах которого сидел подле костра Ярушка. Малец уже заслонил густыми травами и сухой листвой меч, развел при помощи кресало (нарочно откованной изогнутой полосы), да кремня костер из собранного хвороста, наложив его обок себя целый ворох, и даже перекусил хлебцем, сальцом, сыром положенным матушкой. А теперь, как почасту делал ночами, уставился в чернеющее небо, нежданно ощутив такую нестерпимую тоску, от которой захотелось завыть… завопить. Глухая боль наполнила сначала голову отрока, тугой раскатистой зябью она пронеслась от виска к виску, и будто клюв дятла застучала в лоб. Надрывисто сотряслось все тело, и малец уткнув взор в сизо-черное небо увидел, как ярко блеснула там малая капелька света горящая и виденная им не только ночью, но и днем, и к удивлению не замечаемая более никем. И как только искорка густо засветилась, словно раскидав в разных направлениях насыщенные блики теней, Ярушка внезапно горько заплакал, уткнув лицо в ладони, и сам того не осознавая зашептал:

— Заберите! Заберите меня! Отец! Отец! Где ты? Где? Как мне больно, плохо без тебя, — перемешивая единожды свои слова и мысли Крушеца.

Протяжный стон вырвался из мальчугана, яркое сияние окутало все его вздрагивающее тельце. Голова, дернувшись вниз, уткнулась в полусогнутые ноги, прямо в колени, и лихорадочно затряслась. И тотчас болезненно свела корча пальцы на руках, ногах, и плюхнув, потекла из носа густая алая кровь.

* * *

А ночь надвигалась на чистый лесок неудержимой своей мощью, поглощая все краски, которые не только зекрым, бурым цветом окрашивали оземь, но и припорошили ее коричневыми, серыми полутонами. Они одевали в темные краски, присущие печище Димургов, камни, воды, травы, деревья, живых существ, которые уснули в кронах дубов, ильмов, елей, сосен… тех кто прикемарил в норах, в стволах, под кореньями… но и на людей, каковые притаившись, небольшими группами, подле расположившихся у костров отроков проверяли их на неустрашимость, пугая посторонними, не присущими живущим обок них творениям, криками и звуками. Нынче земля наливалась особыми соками, силами и ароматами…

Лесики жили в единстве с природой и землей матушкой, потому и праздники их подчинялись смене времен года, всегда отсчитываясь от дней летнего и зимнего солнцестояния да дней осеннего, весеннего равноденствия.

Наступивший кресень, первый летний, месяц принес лесикам не только проведение испытания над отроками, но и завершался праздником величаемым Ярилин день али Ярило Мокрый. Этот праздник считался рубежом между весной и летом, когда на смену лунному Богу Яриле приходил править солнечный Бог Дажба. В эти дни лесики совершая обрядовые песни, пляски и игрища обеспечивали благополучие будущих работ в полях. Умываясь целебной росой, даровали здоровье себе на будущий год, освещали избы, дворы, устраивали празднества не только в селениях, но и полях, тем самым задабривая правящих там духов.

А в небе меж тем, ноне еще вроде как в правление Бога Ярилы, прямо над кронами деревьев, над махунечкой прогалинкой, где сидел плачущий Ярушка появился огромный в размахе пузырь прозрачного света. Его не видели люди, не видел Яробор и Крушец, занятые взыванием к Отцу. Пузырь медленно стал вытягивать свои стенки и опускаться к земле. Прозрачные грани тех стен касались крон деревьев, стволов, ветвей, листвы и не торопко ползли вниз, точно перебирая трещиноватую кору дуба, скользя по гладкости осины, и сочленяясь с гибкими ветоньками березы. Степенно добравшись до землюшки, стенки пузыря своими округлыми рубежами воткнулись в почву, плотно придавив и сами корни, и траву, и опавшую хвою, листву. Растянув понизу края, прозрачный пузырь обаче собрал в завершие стены в единую макушку так, что коли б, можно было узреть ту форму, она явственно напомнила пирамиду, с пятью треугольными стенами, и плавным, более скошенным, основанием. Эта пирамидальная, прозрачная фигура, утаив внутри себя, столь дорогого Зиждителям мальчика, до которого теперь не долетал шум извне, была сотворена Вежды. Яркой золотой искоркой Господь допрежь того спустился с маковки, и вернув свой образ, потушил на собственной коже положенное ей сияние, словно слившись с тем самым могучим дубом, посвященным Богу Воителю, даже для Димурга мощно над ним возвышающимся. Вежды вельми скоро, как он умел делать, сотворил над мальцом щит, а после также резко пропал из леса. И теперь Ярушка слышал всего-навсе поскрипывание схоронившегося в хворосте сверчка, да протяжное уханье совы, которая не успела покинуть загороженного пространства и теперь сидючи на ветке дуба, тревожно выкликивала своих сродников.

Тугая боль, кажется, разрывала грудь отрока, колыхалась в голове, тянула в стороны руки отчего хотелось, взметнув ими, улететь…

Улететь туда…

Ввысь…

В черную синеву, усыпанную брызгами трепетно мерцающих звезд, зовущих своей мощью, силой и тем, что было недоступно мозгу мальчика, всегда ускользяющим и являлось близким лишь его естеству. Глухие рыдания наполнили всю прозрачную пирамиду, и Ярушка нежданно резко дернулся. Голова его запала назад, жаждая вдариться затылком о спину, а рыдания враз прекратились. Тело мальца окаменело, а после беспомощно завалилось на бок, пред очами вдруг вспыхнули особой яркостью лепестки пламени, по угловатым остриям которых засияли почти рдяные капли. Еще миг и вырвавшийся ввысь густоватый, серо-голубой дым накрыл своей сладковатой рябью всю прогалинку, торопливо нырнул в ноздри Яроборки, заслоняя собой мозг.

И тотчас пред теряющим нить событий взором мальчика пронеслась темная космическая даль, покрытая разнообразными по форме и цвету стайками звезд. Одна из них внезапно выступила значительнее иных, и появилось лицо пожилого человека совершенно мягкой округлой, формы, с пепельно-синей кожей, где волнистой была спинка и округлым основание носа. Купно собранные густые пепельные брови переплетались с прядью развевающихся волос, чуть-чуть прикрывая глубокие и сине-марные очи. Слегка впалыми были щеки и выступающими скулы, а густые пепельные усы единясь с брадой таили под собой губы и сам подбородок. Высокий и широкий лоб смотрелся самую малость вдавленным и по нему пролегали горизонтальные и вертикальные, глубокие морщины. По коло лицо окружала темно-синяя, широкая полоса, в каковой перемещались не только символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы, но также геометрические фигуры, образы людей, существ, зверей, птиц, рыб, растений, не только когда-то виденных, но и не наблюдаемых. Сами образы божественных созданий были разнообразны по цвету, форме и проступали столь четко, что зрелись трепещущие листы на деревьях, поводящие ушами звери и плавниками рыбы, шевелящие губами существа и люди. Яркая искра, вырвавшаяся из очей мальчика, энергично оказалось пойманной, мгновенно шевельнувшимися устами Родителя, а после пред ним поплыло синее марево. В той мороке и вовсе нежданно пред ликом отрока появилась неглубокая воронка, каковая имела внутри вельми ровные, коричневые стенки, кружившие по кругу, словно наверчивая спираль. Стенки воронки дрогнув плотно окутали со всех сторон тело Ярушки, закупорили все щели, нежно качнули вправо…влево… а после чуть слышно долетела замирающая молвь:

— Гамаюн-Вихо. Будь только осторожен. Не надобно, повторять, что ты везешь в себе самую большую бесценность нашей Вселенной. Новое, неповторимое и уникальное божество.

Глава одиннадцатая

Перший неспешно миновал большую часть залы маковки, и, подойдя к созданному Седми серебристому креслу, степенно в него опустился. В отличие от своего старшего сына Вежды, крепкого и статного, Перший был худощав, узок в плечах и талии, и верно фигурой походил более на Седми. Цвет его кожи колебался от густо черного до почитай бледно коричневого. Она была не менее тонкой и прозрачной чем у Вежды и Седми, и также как у них подсвечивалась яркими переливами золотого сияния, под ней проступали оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок. Схожее с каплей лицо Господа, имело самое широкое место в районе скул и сужалось на высоком лбу и округлом подбородке, оно смотрелось вельми осунувшимся, изможденным, с впалыми щеками, и значимо выпирающими скулами, хотя ноне старший Димург числился совершенно здоровым. Нос с выпуклой спинкой и острым кончиком, широкий рот с полными губами и приподнятыми уголками, свидетельствовавшие о доброте носителя, помещались на весьма выразительном и ярком лице. Крупные глаза, где верхние веки, образовывая прямую линию, прикрывали часть радужной темно-коричневой радужки, занимающей почти все глазное яблоко и окаймленной по краю тонкой желтовато-белой склерой, смотрели весьма благодушно на окружающих его созданий. На лице также зрелись изогнутые, слегка вздернутые вверх брови, поместившиеся на крупных надбровных дугах и тонковатые морщинки две горизонтальные на лбу и по одной отходящие от уголков очей. Черные курчавые волосы, можно сказать даже плотные кучеряшки, покрывали голову Першего, а на лице, как и у его старшего сына, отсутствовала борода и усы.

Высокий венец восседал на голове Зиждителя черным, с блестящей поверхностью, ободом, от которого устремлялись вверх закрученные по спирали серебряные дуги украшенные изображениями насекомых, рептилий, земноводных, зверей. Те девять спиралей в свою очередь удерживали на себе, завернутую по коло живую змею. Черная чешуйчатая кожа змеи отливала золотым светом, а крупные, круглые, насыщенно зеленого цвета очи со вниманием таращились на происходящее околот нее.

Обряженный в темно-фиолетовое сакхи до лодыжек и с клиновидным вырезом, Господь всего и имел, что из украшений, так это платиновый, массивный, витой перстень с крупным шестиугольным камнем оранжево-красного халцедона, одетым на указательный пальц левой руки.

Все с той же медлительностью, которая была присуща Богам, Перший оперся спиной об рыхлый ослон кресла, и, сложив руки на облокотницы, обозрел напряженно замерших напротив него в креслах Вежды и Седми. Прилет старшего Димурга для обоих Зиждителей стал неожиданным, о нем они вообще узнали, когда пагода уже вошла в пределы Млечного Пути. Может поэтому у Вежды казалось несколько запыхавшееся выражение лица, темно-синяя же рубаха, как и синие шаровары, смотрелись не просто не опрятными, а словно помятыми и грязными, и похоже, снятыми с чужого плеча, посему не сидели на теле Господа, вспять мешковато висели. Змея в навершие венца Першего не менее тщательно, чем ее носитель, оглядела притихших сынов, и, притулив голову на кончик спирально свернувшегося тела, сомкнула очи. И Вежды разком туго сотрясся всем телом, ибо теперь и вовсе стало не ясным, что привело сюда Отца и чего он хочет сказать.

— Слишком ярко, мои дорогие, — благодушно произнес Перший, и, подняв руку вверх единождым махом сменил декорацию солнечных тонов в своде залы, на бурые облака, тем самым погрузив помещение в паморок. — Интересно, — придавая и своему бас-баритону приглушенность звучания, дополнил Господь, — мне узнать, мои бесценные малецыки, почему ноне я наблюдал с пагоды, поколь летел к маковке, такое светопреставление обок нее. И куда мне вельми занимательно спешили с нее ногхи, туески, каковых я насчитал с десяток, и, по-моему, даже пару периптеров. А после меня поразила тишина галерей маковки, будто их нарочно подчистили, або создания, обитающие на ней, не могли чего любопытного рассказать мне.

Старший Димург с той же теплотой, что сказывал, внимательно обозрел сначала Вежды, а после перевел взгляд на Седми и, кажется, пронзил насквозь голову Раса, проникая в потаенные закоулки его естества. И тотчас суетливо шевельнулся в кресле Вежды, воочию стараясь переключить прощупывание с младшего брата на себя.

— Вельми просто ноне я был сердит, Отец, — достаточно мощно сказал он и легкое дребезжание голоса, однозначно указывала на его волнение.

Потому Перший мгновенно выпустил из своего взора Седми, и переключил прощупывание на старшего сына, немного погодя отметив:

— Ты слишком напряжен моя бесценность… Что-то случилось? Да и выглядишь не лучшим образом, не зря выходит Родитель тревожится за твое состояние.

— Со мной все в порядке, — Вежды днесь заговорил много тише, понеже чего хотел, добился. — Просто я почасту негодую на действия бесиц-трясавиц, абы они постоянно вступают со мной в пререкание, что вельми утомительно.

— Не замечал раньше, что ты почасту негодуешь, так как данное качество принадлежит в нашей печище не тебе, моя любезность, а Мору, — произнес старший Димург, да так и не определив причину напряженности в сыне, прикрыл очи, оставив для наблюдения лишь тонкую щелочку на левом из них. — Ну… будет о том… О том поговорю с тобой после. Сейчас о том, почему я прилетел… Прилетел проверить как вы. Ибо не только Отцы, но и Родитель, как ему кажется, не получает полной информации о состоянии мальчика и Крушеца. Посему прислал меня, чтобы в моем присутствии Отекная провела осмотр Крушеца и отправила Родителю отображение, а иные бесицы-трясавицы обследовали плоть, и коли понадобится, содеяли раздельно-поэтапное его восстановление…

— Как же так Отец! — дыхнул обидчиво Вежды, и, дернувшись с кресла, вскочил на ноги. — Как это не получает полной информации! Опять сие несправедливые оговоры и нападки!.. Родитель все время подозревает меня в необъективности передаваемых сведений, так как сам отличается тенденциозностью и пристрастностью. И меня это значительно утомляет! Утомляет и раздражает, оно как я сам есть часть справедливости и для меня в тягость всякая неправедность. Родитель сначала замышляет нечто не выполнимое, не правильное в отношение Крушеца, а потом когда, что-то происходит не так, обвиняет в тех ошибках меня.

Вежды резко ступил в бок, точно собираясь направиться вон из залы, и гулко плюхнул голыми стопами, ноне не обутыми даже в сандалии, по глади черного пола.

— Тише… тише, ты, что мой милый?.. успокойся, — торопко проронил Перший, и стремительно вздев с локотника руку, единождым ее движением остановил уход сына. — Родитель ни в чем не обвиняет тебя, просто тревожится, что ты стал часточко с ним спорить, неизменно при том раздражаясь… Предположив, что ты, возможно… от него скрытничаешь…

Вежды энергично развернулся в сторону Отца и его крупные, темно-бурые очи, расширившись еще значимее, на миг словно остекленели.

— И Родитель прислал тебя, меня прощупать, — вельми гневливо молвил он, — прощупал? — заколебался и вовсе ощутимо голос Бога, а после тягостно качнулась и вся его мощная фигура, вторив тому колыханию переливами малого серебристого обода обтянутого жилками и сосудами.

Перший немедля раскрыл свои не менее темные очи, тем взглядом точно опутывая фигуру сына. Он внезапно весьма энергично дернул дотоль вскинутой левой рукой и мощью того движения толкнул Вежды в пухлость его кресла. Тело Господа, как подкошенное свалилось в сидалище, его голова крепко вошла затылком в ослон, а под вскинувшимися на малость ногами появился вытянутый вперед лежак.

— Ничего… ничего мой замечательный малецык, — произнес нескрываемо полюбовно старший Димург, лаская взглядом и переливами своего голоса обоих сынов. — Тебе только кажется, что ты, Седми, Велет, старшие Боги… Сие лишь напускное и быть может, имеет место среди совсем юных наших сынов, но не со мной и моими братьями, вашими Отцами. Вам еще нужна наша помощь, и поддержка так, что не надобно драгоценность огорчаться… Мой любезный… бесценный малецык, успокойся, а то я сочту твое состояние не благостным и увезу с собой. А на смену тебе пришлю Мора, так мне предложил сделать Родитель.

Несомненно, любовь, звучавшая в речи Першего, сняла всякое негодование с лица Вежды, ибо нынешнее его поведение было вызвано на самом деле страхом, что Отцу станет известно, все допрежь ими тщательно скрываемое. Вежды, как он правильно молвил, и впрямь являлся всегда поборником справедливости, и ноне скрывая информацию от Родителя, вельми тяготился, что в первую очередь отражалось на его физическом состоянии. Это самое сокрытие давалось ему вельми тяжело еще и потому, что он сховывал не только пережитое им, но и Седми, затрачивая на данное действие значительные свои силы. Впрочем, сейчас услыхав про Мора, Господь немедля взял себя в руки, так как понимал, что если его выставят из Млечного Пути, о проблемах в развитие Крушеца Родителю вмале станет известно, а это может мгновенно закончить само существование столь дорогого для него и Отца малецыка.

— Просто Родитель мог дать озвученное тобой поручение и мне, — наконец откликнулся Вежды и легохонько вздохнул, стараясь вытащить голову из схватившего ее в полон облачного ослона. — Я бы его и сам сделал, не зачем было тревожить тебя. Да и нынче выполнить его ни тебе, ни мне не удастся. Потому что Отекной, как и Трясцы-не-всипухи, и еще нескольких бесиц-трясавиц нет в Млечном Пути. Они на две трети пути полета к Косматому Змею. Дивьи люди онагодни попросили их прибыть, абы хотят посоветоваться по поводу состояния собственной планеты, где средь обитающих там созданий появились неизлечимые болезни, оные, как я понял, грозят гибелью и им самим.

— А почему полетела Трясца-не-всипуха, да еще и Отекная? Не было что ли кого попроще? — недовольно вопросил Перший, однако данное неудовлетворение не было направлено против сына, оно просто прозвучало.

— Потому как Отекная устала томиться тут без дела, ведь ей все равно не дозволяют применить свои способности и осмотреть Крушеца, — медлительно растягивая слова, пояснил Вежды, наконец, вырвав голову из ослона и легохонько подавшись с него вперед. — А Трясца-не-всипуха меня утомила. — Бог самую толику качнул головой, точно проверяя подвижность своей шеи, одначе делая это с одной целью сокрыть от Першего свои глаза и волнение на лице.

Так как на самом деле и Отекная, и Трясца-не-всипуха, и Огнеястра, и Костоломка, и Кукер совсем недавно покинули маковку на туеске, и сейчас прятались в соседней системе Горлян, где для них на планете Синелька было разбито капище.

— Так, что Отец, отзывать их обратно? — дополнил свое толкование Вежды, и, перестав качать головой, можно сказать от напряжения прямо-таки перестал дышать.

— Нет… не надо, коль понадобились дивьим людям, пускай выполнят их просьбу, а после возвращения исполнят указания Родителя, — миролюбиво произнес Перший, каковой хоть и не узнал, что произошло с его сыном, но однозначно уловил витающую подле него тревогу. — Ты, только не тяни с осмотром Крушеца, хорошо мой милый?

Старший Димург вопросил это столь нежно, что затрепетала кожа лица у Вежды, а Седми дотоль молчавший, нежданно резко поднялся с места. Он, вероятно, шага в три покрыл промежуток между своим креслом и Першим, да опустившись пред ним на корточки, положил голову ему на колени. Господь несильно хлопнул дланью по облокотнице кресла и она тотчас скатившись влево образовало еще более широкое сидалище. Полюбовно обхватив за плечи Раса Перший потянул его на себя, и, усадив подле, крепко прижал к груди. Принявшись ласково голубить его пшеничные волосы, лобызать сомкнутые очи, виски и лоб…

Лобызать… Целовать… Нежить в своих объятиях…

И той любви подпевали серые облака в своде допрежь того хоронившие все тайны старших сынов… Тайны оные были направлены не против Отцов и Родителя, а во имя самого младшего члена Зиждителей, во имя бесконечного для них любимого Крушеца.

* * *

Яробор надрывно вздрогнул так, словно почувствовал на себе чей-то далекий взор, наполненный такой теплотой и любовью, что счастливо улыбнувшись, воззрился на озаряемый алыми отсветами пламени клочок земли, прикрытый сверху кажущимися в ночи темно-синими мхами, присыпанными россыпью сухих хвойных иголок, и глубоко втянул в себя сладковатый аромат вскопанной земли, травы и цветов. Так пахнуть могла лишь она Матушка Землица, Мати Земля, представляющаяся в верованиях лесиков живым человекоподобным существом. Где каменные горные гряды, скалы, утесы были ее костьми, скелетом; сама почва плотью, травы, кустарники, деревья кудреватыми волосьями; корни растений жилами и мышцами, а воды сочившейся в ней кровью.

Мальчик еще миг глазел на мох, будто мерцающий в ночи, прислушиваясь к стрекоту сверчка, что хоронился в хворосте, вторя раскатистому уханью оставшейся без права покинуть божественный щит совы, изредка подающей о себе весть сродникам. Да погодя чуть слышно прошептал, вроде обращая свой вопрос к ней Мати Земле:

— Почему мне так тяжело на душе? Что со мной происходит? И когда прекратится эта тоска?

Отрок слышимо хмыкнул носом, только теперь почувствовав, как плотная корка вытекшей из ноздрей крови застыв на губах и в подносовой выемке, треснув, рассеклась на множество частей. Зацвиркал проникновенно сверчок, теперь возле правого уха мальца приткнутого к оземи и огнистый лепесток пламени вырвавшись с под черных углей, таких же насыщенных цветом, как и сам небосвод, указали Яроборке поддержать затухающее полымя.

— Не спать! — бойко сказал он сам себе, так как почасту разговаривал сам с собой, оставаясь наедине и предпочитая одиночество также сильно как ночь и Богов… Богов… Вернее не Богов, а Бога Першего, к которому не желал, не мог приписать чего-либо дурного, считая это всего-навсе человеческим наветом.

Отрок незамедлительно поднялся с земли, и, оглянувшись, обозрел полутемные деревья, вставшие округ его махой прогалинки, словно взявшие ее в полон и улыбнулся. Он почасту то улыбался, то грустил независимо оттого, где и с кем находился, тем самым каждый раз высказывая свою несхожесть с данным окружением. Так как на вопрос чему улыбается, аль о чем плачет лишь суетливо пожимал плечами. Одначе сейчас не приметив позадь себя никакой опасности, не уловив какого-либо шума (увы! несмотря на старания старших, не проникающий сквозь установленный Вежды щит) протянув руки к хворосту принялся вытягивать оттуда особо крупные сучковатые ветви и подкидывать в затухающее пламя костра, ведая, что до утра еще долго. Стараясь этими резкими движениями себя пробудить и не дать уснуть, а значит провалить испытание.

Рдяное пламя перекинувшись остроносыми лохмотками, вскоре объяло, подкинутый в собственное жерло, сушняк и громко зарокотав, затрещав принялось неспешно пожирать, выбрасывая в мерцающие небеса снопы расходящихся в разные стороны искр, один-в-один, как допрежь того разлетающихся с маковки космических судов. Едва заметная голубоватая крупиночка света, точно выброшенная от просквозившей над костром малой печужки, задевшей и сбившей движение искр, упала вглубь костра. Внезапно вызвав густой бело-серый дым, вышедший плотным маревом и незамедлительно окутавшим не только сидящего подле отрока, но и сверчка, и продолжающую ухать сову.

Еще миг и тело Яробора зримо дрогнуло, глаза сомкнулись и он медленно прилег на землицу, да крепко уснул, пред тем легохонько шевельнув устами и прошептав: «Спать нельзя…»

Однако Господь Вежды решил по-другому, и дотоль как накрыть его щитом поместил во внутрь пирамиды маруху с тем самым снотворным, кинутым ею в костер. И это действие Бога одобрил не только прибывший Перший, но и сам Родитель. Ведь посланный на этот раз зов Крушецом в сторону Родителя носил не словесную передачу его тревог, а именно живописное изображение. Тот зов восприняли все Зиждители, но не понять, не увидеть саму картинку не смогли… Не смогли, потому как она предназначалась Родителю. Переданное в картинке Крушецом Родителю вельми тревожило Першего, но особенно беспокоило Вежды. Однако, так как Родитель никоим образом (в этот раз выслушав доклад своего сына) не разгневался на Вежды, становилось ясным, что Крушец передал Ему, что-то вельми личное, не касаемо замыслов обитающих на маковке Богов. Впрочем, с тем Родитель указал, в случае прямой опасности, при прохождение третьего испытания, изъять с Земли мальчика, ведь то самое галлюциногенное снадобье, влияющее на работу мозга, могло навредить и самой лучице. Хотя и Родителю, и Першему желалось пронаблюдать действия уже достаточно взрослого Крушеца, так-таки галлюциногенное снадобье, оказывая действие на определенные придатки, образования в мозге, на самом деле не связывало, как думали лесики, испытуемых с предками, жившими в Лугах Дедов, а только перерабатывало информацию заключенную в самих железах мозга. На данное действие оказывал влияние и Крушец, каковой вступая в сочленение с мозгом, в такие моменты мог узреть грядущее… Узреть… прочувствовать… понять… лишь вследствие собственных заложенных в нем способностей. И если данные видения в прежних его человеческих телах, для юного божества, были опасны. Ноне они могли стать обыденными и не приносить чего-либо рискованного, как здоровью Яробора, так и самому Крушецу…

Могли стать обыденными, а могли и не стать…

Посему Родитель передал своему сыну, Першему, четкие указание по поводу того, как надобно себя вести в отношение Крушеца и мальчика.

А вокруг щита спущенного Господом Вежды все также галдели, шумели и скрежетали старшие лесики, коим казалось, что Яробор неотрывно сидит подле костра и порой оглядываясь, обозревает лес.

Глава двенадцатая

Утро еще токмо подумывало о своем рождении, когда крохотные лапки и подвижный хвостик мышки пробежавшей по лицу отрока, огладили его сомкнутые очи, смахнув оттуда слой дымки, да тем самым пробудив. Ярушка не мешкая отворил очи, и резко поднявшись с земли, торопливо сел, да принялся подкидывать в костер сухие ветви, похоже, так и не осознав, что проспал несколько часов, ибо ему, как порой бывает, показалось, он только миг назад сомкнул очи. Да и костерок, где разумно поддерживался огонек дотоль марухами, оставленными оберегать мальца внутри щита, не сказывал об ином.

Прошло, верно, не более получаса, в котором все еще кругом витала тишина и темная даль небесного купола озарилась алыми лучами подымающегося солнца, толком незримого, но уже неотступно приближающего новый день. Мальчик суетливо повел плечами, и с тоской глянув в сереющий небосвод, дюже тихо протянул:

— Вот и еще одна ночь прошла… Прошла и не принесла мне ничего нового, ожидаемого. А ведь я так жаждал. Я так ждал твоего прихода, чтобы разрешить все мои вопросы… Твоего, — голос отрока понизился до едва ощутимого шепота, — Бог Перший.

Нынешнее и давно уже присущее ему состояние обманчивости надежд охватило все тело Яробора, крепкой хваткой сжало внутри мозг, сие, видимо, Крушец надавил на него, сызнова начиная негодовать. По тонкой смуглой коже отрока сверху вниз, выскочив прямо с под корней волос, пробежали крупные холодные мурашки и в мгновение ока он весь озяб, да прерывисто содрогнулся, ощутив как стремительно покрылась вся земля, и травы, растущие на ней малыми брызгами росы. Просто это лопнул щит Вежды, установленный на определенный интервал времени и схлынувший, при соприкосновение с солнечными лучами, вниз каплями воды. Оно как днесь всякая опасность или какое физическое расстройство для мальца пропали, а старшие лесики с первыми лучами солнца покинули прогалину и направились к великому дубу, сочтя, что Яробор прошел и второе испытание.

Вскоре легкой трелью отозвалась какая-то далекая пичужка. И немедля с ближайшего дерева протяжно и обидчиво ухнула сова, ноне пробудившись вместе с отроком да с ужасом осознав, что день уже вступил в свои владения, а она, продрыхнув, так и не успела отобедать. Впрочем, миг спустя тому огорченному уханью вторили, не просто его, заглушая, а прямо-таки утапливая, иные птицы и махом заполнили зеленые нивы леса, крики сорок, кукушек, коньков, трясогузок… Где-то совсем близко бойко застучал по стволу древа дятел.

В лес вернулось осознание насыщенного бытия, а уже и вовсе побелевшее небо, поглотив все звезды и оставив в своей вышине малую и вечно горящую капельку, возвестило Ярушке о том, что и второе испытание он прошел. Малец с тоской глазеющий на ту далекую и единожды близкую искорку в небе, туго дыхнул и удивленно молвил, теперь обращаясь к пляшущему огню, степенно облизывающему своим языком хворост:

— Странно как быстро пролетела ночь. Я даже того не приметил.

Мальчик неспешно пошевелил затекшими от сидения плечами, да переместившись на присядки, принялся закидывать землей, сухой листвой и хвоей все еще полыхающий костерок. Сушняк попав на объятые пламенем ветви нежданно сухо затрещав, выбросил вверх играющей рябью огонь, прибольно окатив своим трепещущим лепестком занесенную над ним руку мальчугана.

— Ах! — вскликнул от боли Ярушка энергично выдернув из лижущего кожу полымя руку и вскочив на ноги, прижал объятую жаром кисть к груди. — Вот же! Вот же тощий замухрышка! — гневливо дыхнул в свою сторону отрок, ибо всегда попадал в такие болезненные, неприятные ситуации, тем самым обнаруживая собственную слабость. Поэтому весьма редко, и только по принуждению старших разводил костер, ставил силки на дичь и вообще занимался присущим мужам обязанностям. Порой, видя ту самую бестолковость, старшие братья желали надавать ему затрещин. Одначе вскинутая рука мгновенно останавливала свое движение, так и не дотягиваясь до головы Яробора, да немедля внутри братьев появлялась теплота и трепетание пред ним… пред его зримой неумелостью, которую они считали, чуть ли не достоинством.

— Замухрышка! — протяжно дунув на руку, добавил малец.

И теперь обходя по кругу костер, принялся присыпать на горящий хворост землю, подпихивая ее подошвой каныша, страшась, что полымя перескочит ему сейчас на ногу. Когда с костром и горящим хворостом мальчик справился, и полив из кубышки воду на руку смыл с лица сажу да запекшеюся ночью под носом кровь, направил свою поступь к захороненному мечу, все еще туля покрасневшую с тыльной стороны ладонь к груди. Невысокий холмик, прикрытый сверху несколькими еловыми ветвями, как символ гая, воочию сказали отроку, что заговоренное его бесстрашием и лесом оружие готово к бою.

Яробор убрал ветви с холмика, и, принявшись смахивать с ножен сухую листву, хвою и мох, грустно заметил, точно говоря сие притихшей на нижней ветке трясогузке подергивающей своим длинным серым хвостиком:

— Еще бы научиться, этим мечом владеть.

— Тсюили…тсюили, — торопливо отозвалась пичужка и закивала своей малой беловато-серой головкой.

Мальчик на чуток замерев, зачарованно вгляделся в птаху и нежно ей просиял, подумав, что та, может статься, его понимает. Ведь лесики считали всякое божеское творение разумным.

— Тсюли… тсюли, — повторил вслед за птичкой отрок и протянул навстречу ей правый указательный перст. Трясогузка нежданно, соскочив с нижней ветви ели, прыгнула на палец мальца и вельми звонко отрывисто прощебетала, словно желая поддержать его в последнем испытании, которое он боялся меньше иных. Однако, каковое вызывало тревогу не только у Богов, у Родителя, но и у этой малой птахи… коя на самом деле была одной из марух.

— Ах, ты, красавица! — нежно вторил ее щебетанию мальчик ощущая трепетную теплоту к живому созданию доверившемуся ему.

Он медленно направил в сторону пичужки левую руку и указательным перстом огладил ее серую спинку, слегка завибрировавшую под его кончиком.

— Красавица! — глас Ярушки понизился до шепота.

Он внезапно легохонько встряхнул перстом и птаха, слетев с него, взметнулась ввысь, закружив теперь над головой мальчонки. Трясогузка, порой эту птицу величали ледоломка, так как она раньше всех возвращалась в леса, точно своим прилетом ломая на реках лед, а иноредь плиска, может оттого, что плескала своим хвостиком. Отрок вскинул голову вверх, и, залюбовавшись шибутно колыхающимися крылышками птицы, оцепенел, наслаждаясь чистотой создания, плавностью веющего кругом аромата сладковато-смольного духа леса, его мощью и диким уверенным в себе величием, чем-то схожим с далеким недоступным космосом, раскинувшимся округ Земли да колыхающим внутри себя и сами планеты, и звезды, и Галактики.

— Счастливица, — нежно протянул мальчик, все еще не сводя взора с порхающей над ним птахи. — Можешь летать. Можешь жить, как желается. Можешь, а я не могу. Привязан я к людям… К батюшке, матушке… к матушке.

Ярушка резко смолк, оглядел свои худые тонкие руки и такие же тонкие перста, подумав, что тоже желал упорхнуть от своих сродников в иные места… если бы не матушка… Туда, где, наконец, нашел бы успокоение от испытываемой тоски, поелику понимал, что никогда не сумеет стать единым с лесиками, с их мыслями, верованиями. С лесиками… с коими был связан кровью, плотью, но столь отличными взглядами, мыслями… душой.

Малец, конечно, знал, что вне лесов живут иные люди, презрительно величаемые сродниками, нурманны, которые верят в другого Бога Ашеру. Старшие рассказывали и про их религию, про бестолковые, еще более невнятно — непонятые верования. Про их ненависть к лесикам и поборникам старой веры. Обаче, отрок внутри своего естества надеялся и мечтал, что может, где-то есть и такие, как он. Такие, которые не разделяют Богов, которые любят Першего, и с трепетом возносят ему хваления наравне с Небо.

Мальчик долго сидел, задумавшись о своем уделе, о той несхожести с членами общины. Одновременно мечтая вырасти и отправиться на поиски тех, кто духовно ему близок, и поймет его чаяния, мысли, чувства. Он бы мог так сидеть и дальше, отрешенный, безучастный ко всему, если бы внезапно раздавшийся подле самого уха пронзительный стрекот сороки, придав ему движения, не вывел из окаменения. Яробор проворно раскинул в стороны остатки хвои и листвы, да вытащил ножны с мечом (которые во всех иных отроках вызывали благолепное уважение, а в нем желание как можно скорей от них отделаться). Мальчик стремительно вскочил на ноги и поспешил к великому дубу. Однако сделав не более десяти шагов, остановился, легохонько вдарил левой дланью себя по лбу, да развернувшись, побежал вспять к месту ночной стоянки, ибо позабыл прихватить оставшийся там сверток с остатками еды, кубышку и кресало с кремнем. Шибутно подхватив сверток с оземи, мальчонка днесь не мешкая направился к дубу, так как занимающийся день уже вползал в лес широкими, солнечными полосами очерчивая не только почву, но и озаряя каждое растеньице, веточку, листок, аль схоронившийся пятилепестковой головешкой желтый цветок.

Несмотря на то, что Яробор торопливо бежал, он прибыл к дубу последним из пяти прошедших испытание отроков. Выскочив из густоты леса малец, на мгновение замер на покатой полянке, в центре которой и рос великий дуб посвященный Богу Воителю, сыну Небо и повелителю гроз, грома, молний. Лесики представляли себе Воителя взрослым мужем с златыми клубящимися, долгими волосами, брадой и усами. Когда Бог гневался его брада, как и волосы, наливались бурой серостью. Воитель потрясал головой и осыпал с волосьев капли водицы на землицу-матушку. На мощной колеснице запряженной крылатыми кологривами мчался Бог средь туч, усеивая оземь дождями. Идут вскачь кологривы, стучат их копыта по небосводу, вращаются колеса колесницы, гремят на них спицы… посему и слышат люди раскаты, рокотания грома. Пускает из своего мощного радужного лука Бог стрелы и бьют молнии в землю, изгоняя оттуда затаившихся демонов, бесов, нежить. Лесики, почитая Воителя, посвящали ему особые дни и символы в виде колеса с шестью спицами, величаемые Грозовик. Изображая эти символы не только на обережных покромках, вышивая на рубахах, но и живописуя их на резных ставнях окошек, служащих в тех местах отводом от молний. Воитель был не только Богом Громовержцем, он слыл покровителем воинов, и потому считалось, что древо дуб, обладает особой могутностью и исключительной силой, крепостью своей древесины. Толстая, почти черная, трещиноватая кора, словно покромка, опоясывала мощный ствол великого дуба, теряющего в далекой голубоватой мороке свою крону с размашисто раскиданными в разные стороны дюжими ветвями и окаменевшими на них лопастными густозелеными листьями, днесь в кресень месяце налитых жизнью и соками своей молодости. Иноредь все же покачивая небольшими пучочками висячего аль стоячего цвета, образующего множество чешуевидных листков, точно восседающих на кольчатом пуфике.

— Яробор! — окликнул недовольно младшего брата Чеслав Буй, и взмахом руки призвал к себе.

Мальчик глубоко втянул аромат дубового духа, чем-то напоминающего сласть перемятого во рту трехлистника лугового да поспешил к брату, который на правах старшего проводящего последний обряд, уже раскладывал ребят вкруг ствола дерева. С под которого уже давно были убраны все ветви, как малые, так и побольше, и днесь землю укрывала сплошным слоем сухая листва, да невысокая травушка, что сумела в этой тенистости прорасти. Однако прежде чем занять указанное Чеславом Буем место, отрок удержал свою поступь подле самого старшего годами члена общины, уже белого как лунь, не только волосами и бородой, но и кожей Збигнева Варуна, лицо оного густо покрывали морщины, а руки изредка отказывая в силе, тряслись. Голос старика, словно хриплый звук колес телеги проскрежетал, когда напротив него остановился малец:

— Яробор, сын Твердолика Борзяты, ты прошел и второе испытание, показав лесу свое бесстрашие и той мощью укрепив собственный меч!

Збигнев Варун протянул руку к склонившейся голове отрока, и на чуток обретя прежнюю силу, крепко ухватил его за остатки волос. Легким движением ножа, зажатого в правой руке, старик срезал хвост под самый корень, досель удерживающийся там тонкой бечевкой.

На полянке подле дуба ноне находилось лишь пять мужей, по одному старшему на каждого из мальцов да Збигнев Варун, который и проводил сам обряд, зазывая предков, да прокладывая зовом путь душам юных воинов в Луга Дедов.

Забрав у младшего брата дотоль сжимаемый сверток и направив к предназначенному ему месту, Чеслав Буй принял у Збигнева Варуна волосы и спрятал их в суму, висевшую на покромке. Понеже обладающие до сих пор жизненной силой, волосы связывали детей с космосом, считалось, что чрез них можно было влиять на поступки человека. Поэтому ноне они должны быть сокрыты от чужого взгляда, а по возвращению в селение отцом отрока отданы огню, абы разрушив ту связь, даровать сыну мужественности.

Яробор занял свое место подле ствола древа, положив ножны с мечом таким побытом, чтобы его правая рука возлежала на рукояти, и сомкнул очи.

Збигнев Варун прерывисто дыша и с трудом переставляя ноги, обошел лежащих мальчишек, очерчивая повдоль их ног завершием своего меча коло, сооружая нечто в виде незримой стены, трубы… рукава уводящего в небеса. Чеслав Буй между тем поил ребят отваром, наливая его из глиняного кувшина в деревянную, удлиненную чару. Подступив к младшему брату, он заботливо поддержал его голову, и приткнул к губам край чары. Мальчик торопко сделал несколько больших глотков слизко-вязкой жидкости и перекривил лицо, вдруг ощутив глухие удары внутри головы, словно кто-то встревожено застучал изнутри в черепную коробку.

— Все, все выпей, — повелел Чеслав Буй и надавил на зубы отрока краем чары, он итак, сам не зная почему, налил брату меньше положенной дозы.

Гулкие удары внутри головы стали ощущаться мощнее, и тело едва ощутимо сотряслось, одначе Яробор подчиняясь не собственным чувствам, а напору брата одним махом допил весь отвар. Густоватый отвар, усилием воли мальца оставшись во рту, медленно прополз в глотку, и гулко упав внутрь желудка, вероятно в одно мгновение впитался в его стенки, просочился сквозь них и попал в кровь… Он, похоже, напитал плоть, все жилы, нервы, сосуды и дотянулся до самого бесценного в нем… его мозга. Яробор плотнее сжал очи, увидев пред ними пляс малых брызг радужного света, когда к тягучей боли в голове и во всем теле добавились глухие удары бубнов, это застучали в них вставшие подле отроков старшие лесики. А после, несмотря на скрипящий голос, громко вскликнул Збигнев Варун:

— О, Бог наш Воитель! Ты оживляющий Явь, не прекращай вращать Коло Жизни!

«Коло Жизни! Коло Жизни! Коло Жизни!» — сие уже взывал не старик, это монотонно стучало в переполнявшейся от боли и жара голове мальчика, а миг спустя ему вторили дробные удары сердца, словно свершающего коловращательное движение в груди.

Яркое сияние вырвалось единождым образом из его рта, очей, носа… Еще миг и голова Яробора, руки, ноги резко дернулись, тело напряглось. По первому его будто скрутила корча так, что сведенные мышцы, красными веревками вывернувшись вперед явственно проступили на лице, шее, конечностях. Тело мальца энергично подпрыгнуло вверх и также резко недвижно окаменело, губы слегка приоткрылись, и оттуда густой белой пеной потекла слюна.

* * *

— Ох! — болезненно вскликнул Седми, и, вскинув вверх руку, прижал перста к проходящей по лбу широкой мелко плетеной цепи на которой, словно на пирамиде восседали такие же цепи, где, однако, каждое последующее звено было меньше в обхвате предыдущего и заканчивалось едва зримым овалом, густо сияющим золото-огнистым светом, и легохонько пульсирующим.

— Что мой милый? — взволнованно отозвался Перший и черты его лица зримо дрогнули.

Он вельми торопко подошел к замершему, обок кресла Вежды, Седми и ласково обхватив того за плечи привлек к себе, единожды обняв и смахнув с лица легкую зябь искорок ссыпавшихся с венца. Боги, конечно, ожидали боль, ибо видения и зов Крушеца поколь сопровождались горячностью и молниеносностью, кою вмале, когда он станет Зиждителем, станет сдерживать венец. Посему за мальчиком ноне наблюдали не только марухи на Земле, но и Седми через Лег-хранителя. Рас каковой нынче мог первым и принять на себя основной удар того видения. И чтобы того не случилось, нужно было во время изъять мальчика да снять венец, увеличивающий мощь восприятия зова.

— Сердечный ритм сбился, — кривя свои кораллово-красные губы начал пояснять Седми, получая достаточно обрывочно поступающие данные. — Наблюдается общее падение температуры тела, мышцы схвачены судорогой… Очевидно, в ближайшие бхарани мальчик потеряет сознание, а потом придут видения. Я уже такое состояние наблюдал. Забирать надо или сейчас Отец, или уже тогда после видения.

Перший резким движением перст, провел по первому рядью цепи венца Седми и тем движение, точно придал вращение самим плетеным колечкам. По ребристому полотну с верхнего ряда вниз, прям как по спирали, прокатилась россыпь пурпурных капель и с тем мгновенно сложила венец Бога в тонкую скрученную бечевку красного цвета. Старший Димург торопко снял с головы Седми свернувшийся венец, одним махом прерывая связь меж Богом и Лег-хранителем, и обращаясь к сидящему на кресле сыну молвил:

— Вежды отправляйся за мальчиком, поколь еще не началось. И сразу относи его в худжру в руки бесиц-трясавиц… Не будем рисковать.

* * *

Збигнев Варун на малеша замер подле объятого корчей Яробора, лежащего на оземи, подле кряжистого, вылезающего корня, и также как Чеслав Буй, переставший ударять в бубен вощагой, испуганно на него уставился. А тельце отрока нежданно тягостно дернувшись окаменело, на его смуглой, тонкой коже проступили не менее кряжистые изогнутые сине-красные вены, жилы и мышцы, обезобразив лицо. Густая белая пена потекла из-под приоткрывшегося рта, просачиваясь, будто сквозь посеревшие зубы, губы. Внезапно тело Ярушки резко вспыхнуло золотым светом таким насыщенным, яростным, указавшим всем тем, кто был подле сомкнуть очи. Яркость сияния была мгновенной, а когда многажды и также стремительно иссякла, описав контуры тела, Яробора на земле не оказалось.

— Ох! Что это? — встревожено выкрикнул Чеслав Буй, узрев вместо тела брата только примятую траву и листву.

Он, было, хотел немедля кинуться к тому месту, откуда исчез брат, однако тотчас услышал мощный и громкий голос Збигнева Варуна:

— Стой! Стой на месте! Это Боги! Не смей разрушить Коло Жизни… обряд, а иначе Яробора не вернут.

Старик шагнул ближе к Чеславу Бую и подтолкнул его беспомощно повисшую руку сжимающую вощагу.

— Бей! Бей! Чтобы не прерывалось Коло Жизни!

И старший брат Яробора неуверенно поднял бубен вверх да застучал в него вощагой, надеясь, что Боги или Деды, словом те, кто забрал… вернут его младшего брата. Ведь, в самом деле, на что им нужен худенький, и вельми слабый отрок, отличающийся от иных острым умом, неуемной любознательностью и необычностью поведения.

Глава тринадцатая

Голова Яробора надрывно дернулась назад так, что он увидел перед собой черное пространство, точно растянутое из стороны в сторону, немедля поглотившее вспышки радужного света. А после пропал… погас всякий звук. Густая тишина окутала мальчика и ему вдруг почудилось, что он и вовсе умер, ибо мощно и мгновенно его всего поглотило сияние… Сияние такое насыщенное, смаглое, исходящее из недр его плоти. Оно словно самую толику выдвинулось вперед и живописало вытянутое пылающее тело, с выступом в виде округлой головы, долгим хвостом, и зачаточными конечностями, напоминающими руки, с перемещающимися по их поверхности (на вроде струящейся крови) серебряных, золотых, платиновых разнообразных по форме символов, письмен, рун, литер, свастик, ваджеров, букв, иероглифов, цифр, знаков, графем. Нежданно серая молния с острым наконечником, усеянным малыми просяными золотыми искорками по плоскому рубежу резко ударила отрока в лоб, и тотчас туго вскрикнул кто-то единожды родной и недоступный…

И тогда пред очами отрока в доли секунд появилось черное марево космоса, усыпанное пежинами бело-голубых звезд. Огромное пятно сине-зеленого дыма находящееся в центре того марева по краю и местами по самому полотну было окутано рдяными пылевидными вкраплениями и едва зримо мерцало, пульсирующе сокращая полосы. Та размазанная туманность изредка излучала ярое полымя света, и тогда вспыхивала не только кайма рдяностью цвета, но и сине-зеленная дымчатость, засим степенно угасая и уменьшая излучение.

Нежданно из туманности вырвались узконаправленные потоки света и принялись перемешивать не только сине-зеленую дымку, но и рдяную окоемку, закручивая их по спирали в мощную облачную субстанцию. В той кружащей мешанине меж тем явственно просматривался пронзающий все это облако насыщенно белый столб света, врезающийся своими завершиями в черное марево космоса, и словно накручивающий туманности сверху на себя.

Движение той пестроты облаков, где смешивались фиолетовый, багряный и голубой цвет, по краю обрамленные бледной алостью, энергично ускорялось. Еще может совсем малый промежуток времени и мелькание света слилось в общий фиолетово-пурпурный тон, а посем послышался гулкий, раскатистый звук, напоминающий однократный разряд грома и дотоль купно схваченная дымчатость враз разлетевшись по мареву черноты (одначе лишь малыми сгустками сияния) поглотила поднесь сияющие звезды. Вмале также резко исчез белый столб, замешавший данную субстанцию, и в темной дали космоса остались поблескивать только поблекшие скопления россыпей алых пылевидных вкраплений, погрузив ту допрежь яркую часть пространства в густую черно-синюю хмарь.

* * *

Густой мрак теперь поглотил и алые пылевидные вкрапления на поверхности космоса, да тотчас наново наступило отишье, столь плотное… непроницаемое, что Яробор услышал невнятно-растянутый стук своего сердца. Бух…бух… символизировало оно о жизни… и тугой волной боли враз окатило все его, словно возвращающееся к бытию, тело. А мгновение спустя мальчик, еще не ощущая себя до конца, услышал долетающий, вроде как из глубин космоса голос, бас-баритон звучал больше как бас, однако уступал ему в глубине и мощи:

— Замечательный мальчик, такой крепкий, красивый, — глас на мгновение стих и с нескрываемой, нежной трепетностью добавил, — такая радость для меня узреть его. Прикоснуться… прикоснуться к моему бесценному малецыку.

— Господь Перший, господина надо поместить в кувшинку, как можно скорей, — это проронило иное существо и данный голос звучал как-то отрывисто приглушенно, наполняясь осиплостью, и вспять сызнова ее теряя. — У господина наблюдается рост артериального давления и падение сердечного ритма до пятидесяти сокращений в минуту. Органы и мозг сейчас все более стимулируя сердце могут однократно утратить естественные тормозные реакции, что вызовет остановку этого органа. Господин итак, хоть и показался вам крепким, не обладает достаточным здоровьем, сие зримо даже при поверхностном осмотре. Посему коли мы задержимся, данный сбой в сердце запустит цикличность в кодах, и в последующем может вызвать заболевание, оное величается, как аритмия. Данная болезнь поколь на Земле не лечится, ибо знания белоглазых альвов и гипоцентавров давно утеряны, отчего сама немочь приведет в дальнейшем к значительному увеличению размера сердца у господина…

— Все… все, замолчи Грудница, — властно перебивая сиплый голос, прозвучал бархатистый баритон. — Сызнова затрещала, принялась кидать свои заумные словечки… Сколько можно просить, сказывайте коротко.

— Что ж, мой любезный Вежды, — мягкость бас-баритонального голоса наполнила не только плывущую пред отроком тьму, но запрудила своей ласкающей музыкой его слух. — Грудница, как и ты, мой бесценный, не умеет сказывать коротко, сие, очевидно, в них ты не прописал. Ну, а мы с тобой малецык также пойдем, и не будем подвергать опасности здоровье нашего милого Ярушки… або он нам очень дорог.

— Слышит. Отец мальчик вас слышит, — теперь послышался звонкий, высокий тенор с нотками драматической окраски, проронивший свою молвь вельми взволнованно.

— Ты уверен, Седми? — вне сомнения вопросил Перший и мягкой теплотой теперь обдал весь мозг отрока… не только осознанием жизни, но и близостью Богов…

А после послышалось протяжное шипение и вовсе в самом ухе… голове мальчика… различаемо протянувшее: «дышит… он слышит…».

И тотчас шипение поглотило слух Яробора… поглотило всякую мысль… состояние… осязание, и надвинувшийся мрак прибольно сдавил всю его плоть аль только мозг, оно днесь стало уже не ясно.

* * *

Одна из обширных комнат маковки, вельми неширокая и одновременно долгая, вытянуто-прямоугольная, схожая с коридором, величалась худжра. Свод в худжре был не высок, а сами стены плавно изгибаясь, невдолге сворачивая вправо, словно описывая полукруг, терялись в той кривизне. В комнате, где и стены, и пол, и свод казались блекло-лазуревыми, не имелось окон али дверей. А входом служила напоминающая вязкую жидкость серебристая завеса, все время колыхающая своей поверхностью, расположенная на стене супротив уводящему в кривизну коридору.

С правого края стены в ровном ряду стояли на мощных коричневых прямых столбообразных подставках, небольшие люльки, или как их называли, кувшинки, один-в-один похожие на половинки яичной скорлупы. Сами кувшинки, как внутри, так и снаружи смотрелись белоснежными. Гладкая внешняя поверхность люльки лишь по самой грани стенки имела небольшие, серые вздутия, сродные бородавкам. Кувшинки поместились друг от друга на достаточном промежутке, отчего меж них можно было свободно прохаживаться туды или сюды.

В одной из тех люлек, в глубине густоватого, бело-желтого вязкого вещества плавало оголенное тело Ярушки. Ярко-красный изгибающийся тонкий змеевидный отросток связывал небольшое углубление, пуп, на плоти мальца со стенкой кувшинки. Вытянутое словно в струнку тело с прижатыми повдоль него руками, и едва колышущимися короткими волосами, было полностью утоплено в том веществе, слегка покачивая вроде убаюкивая его вправо… влево. Сомкнутые очи Яробора, не падающие признаков жизни черты лица, свидетельствовали, что он не спит, а находится в состояние обморока, потому как при данном условие и Крушец также не ощущал своего местонахождения. Изо рта отрока вылезал прозрачно гибкий веретенообразный жгутик, в ширину едва достигающий двух перст, в котором курился голубоватый дымок, единящийся с одной из серых бородавок, каковые на одинаковом удалении друг от друга, опоясывали внешнюю стенку кувшинки. Сами губы и зубы плотно удерживали жгутик, и, будучи сомкнутыми, не давали возможности проникнуть вглубь рта кружащей окрест жидкости.

Подле кувшинки, прижавшись к ее бортикам, стояли две бесицы-трясавицы, неотрывно смотрящие на парящего в вязком веществе отрока, по виду нечем не отличимые от Трясцы-не-всипухи, и ноне вследствие отсутствия старшей и указания своего Творца не болтать лишнего, исполняющие ее полномочия в Млечном Пути. В шаге от люльки в свободном проеме худжры поместились три Бога. Вельми смурно уставившись на завесу, скрывающую вход в помещение и все еще кружащей в своей поверхности малой суводью, недвижно застыл Перший, так как черная змея в навершие венца, свесив треугольную голову к его уху, слышимо токмо ему чего-то туда шептала. Наконец, она едва зримо сотряслась, и, изогнувшись дугой, стремительно заняла положенное ей место в венце, скрутив по спирали свое черное с золотым отливом тело.

— Не понимаю, — негромко отозвался Перший, переводя взор с завесы на Седми стоящего подле него и уже вернувшего на свою голову венец в виде бечевки красного цвета. — Как он мог нас слышать? Видение еще не покинуло мозг… и малецык был не в состояние его побороть.

— Оно уже начало спадать, Отец, — пояснил Седми, и, положив левую руку на мощное плечо Вежды оперся на него, ибо болезненное состояние усилилось только он подключил на себя Лег-хранителя. — Я потому и одел ореол-венца, поелику боль меня покинула… А тут Лег-хранитель передал, что мальчик слышит ваше толкование, вот я и поспешил к вам.

— Мой милый малецык, — участливо произнес старший Димург, беспокойным взором обозревая покачивающегося Раса, растерявшего после видения золотое сияние кожи и не менее утомленного, чем Вежды.

Перший протянул к сынам руки и полюбовно огладил их лица, трепетно пройдясь по щекам, устам, и подбородкам. Засим он нежно приобнял правой рукой младшего из них, и прижав к себе, принялся ласково целовать Седми в висок, с тем перстами пройдясь по плетению его венца.

— Я установлю ноне на мальчика беса, — заботливо продолжил говорить Перший, все еще не выпуская из своих объятий Раса. — Он более чувствителен и работает мягче, посылая информацию короткими волнами… Вы только почаще переключайте его друг на друга, чтобы не утомляться… Оно как я погляжу, Крушец вельми быстро набирает мощь. И вас, таких хрупких, нежных моих малецыков может вмале обессилить… Да… такая неприятность, что мальчик слышал наш разговор, представляю теперь, как будет досадовать на меня Родитель. Крушец, вероятно, подключил его мозг сразу, как только я вошел в худжру, наверно хотел связаться со мной… Бесценный мой, представляю, как он тоскует… Надо о том еще раз поговорить с Родителем. Может Он изменит свои замыслы и разрешит нашу встречу, к примеру, когда прибудет Отекная. Можно будет единожды его осмотреть и потолковать. — Полюбовно произнес Господь и легохонько просиял, однако с тем зримо сотрясся всем телом Вежды.

Перший мгновенно узрел зябь, пробежавшую по лицу старшего сына, и, протянув к нему руку, принялся голубить тыльной стороны длани его щеку и губы, очень тихо и мягко молвив:

— Ну, что ты моя драгоценность так напряжен? Никак не пойму? Что-то происходит, я же чувствую… скажи мне…

— Нет, Отец, все хорошо, — немедля отозвался Вежды и зрелось, как крутнулись несколько утопленные желваки на его скулах, абы он с трудом справлялся со своим волнением. — Просто надо посетить дольнюю комнату, а она почти пустая… и хранилище в пагоде тоже, как я понял… — Бог всеми силами пытался перевести волнительный для него разговор в иное русло.

— Хочешь, я заправлю пагоду в Отческих недрах, и направлю к вам? — заботливо вопросил Перший, и более резким движением перст на коже сына всколыхал золотое сияние.

Медлительно повернул голову, дотоль прижатую к плечу старшего Димурга, в направление Вежды, Седми и в его темно-мышастых треугольной формы радужках очей промелькнул неприкрытый испуг, который право молвить никто не узрел, ибо он был мгновенным.

— Нет… не надо, — откликнулся сын Першего, степенно уводя разговор в безопасное место. — Мор пришлет заправленную тарель. Мы с ним столковались давеча, а та заодно подхватит туесок с бесицами-трясавицами.

— Ну, смотри сам, моя любезность, — отметил старший Димург, не желающий давить на сына, несомненно, ощущая неоднозначность его состояния, и не в силах понять, что с ним происходит. — Грудница, Галдея, — обратился Перший к бесицами-трясавицам и те единожды развернули головы в его сторону. — Как только проведете надобные процедуры над мальчиком, сообщите Господу Вежды, чтобы он унес его на Землю в бессознательном состоянии. — Теперь Бог медлительно расплел руку, выпустил из объятий Седми и развернулся в сторону кувшинки, где плавал отрок. — И более, — вельми властно молвил он, — чтобы не было промахов, как ноне… Это недопустимо!

— Сие не наша вина Господь Перший, — немедля отозвалась одна из бесиц-трясавиц та, что стояла справа от кувшинки, величаемая Грудница. — Сие способности лучицы. Она очень мощная, сильная и как я узрела, с легкостью подчинила себе плоть господина… Уверена ее мощь будет нарастать. Однако сама плоть весьма слаба здоровье, господин достаточно нервозный мальчик, подвержен, судя по всему, перепадам настроения, что как итог…

Впрочем, бесице-трясавице не удалось досказать, ее перебил Вежды, испугавшись, что та не ведающая о его замыслах, сейчас ляпнет Отцу чего лишнего. Посему с негодованием в голосе дыхнул:

— Замолчи! Сей же миг! Сызнова!.. сызнова затарахтела!

— Молчу, — тотчас откликнулась Грудница и ее выпученные уста обидчиво изогнулись.

— Вот и молчи, — рыкнул на бесицу-трясавицу Вежды и нежданно тягостно сотрясся всем телом, вероятно, начиная гневаться.

— Да разве я говорю, Господь? Разве вы не слышите, я молчу, — отозвалась бесица-трясавица и рывком отвернула в сторону лицо, уставившись на лежащего в кувшинке мальчика. — Да и вообще в худжре, ежели прислушаться толкуете лишь вы.

— О, да, что же это такое, в самом деле. Где же ты молчишь? Ты препираешься со мной, — днесь голос Вежды слышимо заколыхался и он широко отворил оба глаза, живописав темно-бурую радужку с вкраплениями пульсирующих черных пежин, точно жаждая той безбрежностью сомкнуть рот собственному созданию.

— Ничего я не препираюсь, — немедля отозвалась Грудница и порывчато пожала худобитными плечами. — Я вам отвечаю. Я же не могу вам не отвечать. Коль вы спрашиваете, толкуете со мной, как же в ответ я могу молчать, что тогда подумают иные Зиждители про нас Господь Вежды. А они подумают, что мы ваши творения не почтительны к вам, не соблюдаем положенных нам законов, а потому достойны как такового уничтожения.

— Уничтожения! вы и впрямь заслуживаете уничтожения, — тягостно молвил Вежды, словно сама эта мысль его пугала. Златое сияние кожи на нем нежданно поблекло и перемешалось с чернотой, сделав Бога и вовсе каким-то обиженно-мрачным. — Ты все время со мной препираешься, ведешь не имеющие смысла потения, вступаешь в бестолковые споры и прения. Словом ты меня, как и иные бесицы-трясавицы, огорчаешь. И ноне я прямо-таки уверен, вы делаете это нарочно, ведая, как я вами дорожу, а вы тем бессовестно пользуетесь.

— Ничего подобного ни я, ни иные бесицы-трясавицы не делают, — голос Грудницы наполнился какой-то насыщенной сиплой мягкостью, точно она видела пред собой хворого, раскапризничавшегося ребенка, которого нужно было напоить лекарством. — Это просто вы, Господь, вельми утомлены. И я, и Трясца-не-всипуха, и Огнеястра, словом мы все пришли к выводу, что Господь Перший вас мало бережет, возлагает на ваши трепетные плечи непомерные обязанности. Поэтому вы все время находитесь в состоянии повышенной нервозности, усталости и раздражительности. Плохое самочувствие, настроение и не проходящее чувство недовольства, все это преследует вас…

— Да, — перебивая бесицу-трясавицу, нежданно вставил Перший. — Теперь я понимаю, почему отослана Трясца-не-всипуха и иже с ней. Очевидно, они так часто толковали с моим малецыком? — вопросил у Раса старший Димург и его мощный глас, точно отрезвляющая хлесткая затычина враз пригнула голову Грудницы.

— Достаточно часто, Отец, — отозвался Седми, и легохонько роняя смех, ярко засветился густо-алым светом, окутавшим не только его тело, но, кажется, и само серебристое сакхи.

— Спасибо, Отец, — благодушно произнес Вежды, прикрыв очи до тонких щелей, и воззрился с нежностью в лицо Першего. — Я уже устал с ними спорить… Они совсем отбились от рук.

Старший Димург теперь заключил в объятия старшего сына, и, прижав к груди, полюбовно облобызал его дугообразные брови, с теплотой в голосе отметив:

— Знаешь, мой дорогой, будем честны, бесицы-трясавицы никогда не отбивались от рук. Ибо и меня, и иных Зиждителей слушают безоговорочно. Однако с тобой у них все по-иному, оно как ты при творении этих созданий, вложил в них присущие только тебе качества. И одно из них, способность в любой морг вступать в спор. Склонность к полемике в данном твоем творение обратилась почему-то только против тебя.

Глава четырнадцатая

Яробору Живко в это лето исполнилось шестнадцать лет. Он за прошедшие три года, кажется, еще сильнее вытянулся, но так и не смог набраться коренастости. Уж и неведомо, почему Перший узрел в нем крепость, оной никогда там и не было. Верно, эту крепость Бог просто хотел в нем видеть, не более того. Потому как мальчик продолжал быть худеньким, его покатые с выпирающими косточками плечики не имели той самой присущей его сродникам мышцастости, и чудилось все, что касаемо усилий Яробор Живко делает лишь благодаря собственным жилам. Может потому, второе имя Живко, обозначающее живой, быстрый, Збигнев Варун ему даровал так толком ничего, и, не добившись от мальца, нежданно появившегося к вечеру подле дуба, находящегося воочью в каком-то коматозном состоянии. Из того самого состояния мальчик выходил еще пару дней, ощущая мощную слабость и степенно обретая собственное тело и мысли, ибо таким образом действовало заложенное в плоть бесицами-трясавицами лекарство.

За прошедшие года в жизни отрока… юноши произошло много чего примечательного. Во-первых, их общине все-таки пришлось покинуть обжитые места и уйти многажды севернее, туда ближе к начинающейся горной гряде, подымающей свои вершины к поднебесьям. Так распорядился Вежды, более не желая сердить Родителя и, конечно, тревожить Крушеца. Во время данного перехода, который пришелся на весенний период, Твердолик Борзята тяжело простудился и заболел, а вмале умер. Прошло лишь пару месяцев, и вслед за мужем ушла и мать Яробора Живко, Белоснежа… к тому времени и впрямь став подобной своему имени, с почти белыми волосами.

Основав новое поселение, которое днесь возглавил, как и полагалось, старший из братьев Чеслав Буй, юноша перебрался жить к нему, поелику был еще достаточно юным, чтобы образовывать свою семью…

Семью…

Да только Яробор Живко не желал ни той семьи, ни жизни в общине. В нем особенно после возвращения с последнего испытания все переменилось. Разговор, оный он услышал благодаря способностям Крушеца, полностью перевернул его представления о верованиях, и даровал возможность почитать Першего, как равного Небо. Ведь не зря подле его величания прозвучало имя Бога Седми, воплощением которого являлся семиглавый крылатый, огненный пес. Сын самого Небо, этот Бог охранял посевы, бился с болезнями и слыл всегда непримиримым противником Першего. Однако из того, что услышал мальчик, явствовало, что Седми не являлся противником Першего, а вспять действовал подле него… него… Того, Бога, каковой отроку неизвестно почему был всегда близок… кто был им любим.

С тех самых пор как силою обстоятельств, а вернее способностями лучицы Яробор Живко услышал толкование Богов, он и вовсе перестал ощущать единство с членами своей общины. И если раньше не хорошие вопросы задавал Крушец, теперь их с особой язвительностью стал озвучивать сам мальчик. Степенно наполняясь отчуждением в отношении близких и желанием увидеть… или хотя бы услышать Их!..

Их- Богов! Его! Его — Першего!.. чтобы сызнова обнимая, ласкал его бас-баритон звучащий как бас, одначе, уступающий ему в глубине и мощи.

Яробор Живко так и не смог понять, где находился во время испытание, но однозначно знал, что в тот момент его не было обок дуба. Эту уверенность позднее подтвердил и брат его Чеслав Буй, и Збигнев Варун. И мальчик подталкиваемый, ставшим еще более недовольным, Крушецем, жаждал найти сие прекрасное место, да вглядываясь в небесную высь, где как ему подсказывали и таились Боги, мечтал обрести крылья и взлететь.

Мало-помалу с годами те яркие ощущения пережитого стали спадать и юноше почасту казалось, что произошедшее с ним было токмо болезненным бредом. И тогда его охватывала тугая обида, которая заслоняла желание находиться рядом с Зиждителями. И все эти тягостные переживания на плоть посылал Крушец, стараясь обратить на стенания мальчика, на его не желание есть, пить, ходить внимание самого Родителя.

Крушец действительно набирал силы, посему к смури в которую погружал мозг, ночами посылал сны, основой каковых становились фрагменты жизней Владелины и Есиславы. И тогда в дымчатой туманности сна пред мальцом мелькали лица Першего, Стыня… Небо, Дажбы… Асила, Круча. Сны иногда сопровождались передачей четких, осмысленных диалогов, событий, мест. Порой Яробор Живко пробуждаясь ничего не помнил из сна, но иноредь яркой волной прокручивал виденное, ощущая их живость… чувствуя еще большую, муторную тоску, оная прямо-таки душила его. Без сомнения это состояние мальчика, бес, прицепленный к нему старшим Димургом, мгновенно передавал на Вежды. Впрочем, так как Вежды вел свои замыслы, ноне идущие вразрез указаниям Родителя, последний о тех нравственных страданиях мальчика и не знал.

После испытания в Яроборе Живко появилось еще нечто необычное… И это нечто уже не было сотворено Крушецом, судя по всему, оказавшись всего-навсе побочным эффектом от пережитого тогда… Это нечто, в первую очередь, происходило с самим Крушецом и как следствие отражалось на мальчике. Воспользовавшись своими способностями во время испытания (как и предполагали Перший и Родитель) Крушец сумел сочлениться с мозгом плоти и узреть грядущее. Однако сия проба своих сил не стала для лучицы чем-то обыденным, а словно запустила процесс связки его и того будущего. Посему ноне Крушец стал зреть то самое, сокрытое даже для Богов, грядущее, оное в самом Яроборе Живко по первому отражалось яркими вспышками света или мгновенно проходящими бликами. В самом начале они проявлялись не только туманно-непонятными отсветами, но и приходили вельми редко, только когда Крушец особо негодовал, а мальчик тосковал. Так как видения были очень слабыми, они почти не ощущались Зиждителями. Сейчас их принимал в основном Вежды, потому что бес передавал информацию на него. Редкость прихода видений и их невнятность, пока давала возможность сокрыть Вежды и Седми от Родителя истинность состояния, как мальчика, так и лучицы.

Не раз за эти три года меж Богами возникал следующий разговор, который в основном всегда начинал Седми.

— Ты просто не понимаешь, что это Вежды… не понимаешь, — горячился Рас, которому тягостно давалось утаивание информации от Родителя и особенно от Першего, почасту его к себе вызывающего, несомненно, жаждущего узнать, что происходит со старшими сынами. — Это однозначно видения грядущего. Я помню, так начиналось все у малецыка Дажбы… Поначалу туманные блики, яркость света, а после придут четкие фрагменты грядущего. И их узрит не только Крушец, но и мальчик… И эти видения значат одно, у лучицы начинается общее формирование естества. Быть может Крушец готов к перерождению.

— К какому перерождению? К какому? — болезненно отзывался Вежды, также как и Рас измученный сокрытием правды пред старшими и тревогами за лучицу. — У Крушеца зачатки рук… Ног нет… Здесь не может быть перерождение. Здесь, что-то иное…

— А раз иное, тем паче не стоит это скрывать, — взволнованно выдыхал Седми, прохаживаясь по залу маковки. — Давай расскажем обо всем… — Вежды торопко качал головой. — Хотя бы Кали. Нашей Кали.

Однако даже Кали-Даруге так и не было ничего рассказано. Несмотря на частые просьбы, разговоры, Димург оставался непреклонным, каждый раз убеждая Седми, что стоит им связаться с демоницей, Родитель непременно поймет, что происходит с Крушецем. И это в свою очередь закончится гибелью лучицы.

Поколь старшие сыны Зиждителей, переживая за Крушеца, в развитие которого видели нынче определенные аномалии, спорили… замышляли о его судьбе… Яробор Живко лишившись матери и отца, именно тех связей, что его удерживали в общине, принял решение покинуть своих сродников, и, исполнив давно задуманное, отправиться на поиски ну! если не Богов, хотя бы тех, кто мыслил также как он.

О том намеченном решение Вежды на этот раз сообщил Родителю, и на удивление последний повелел не препятствовать уходу из общины юноши.

— Родитель считает, мальчику нужны зрелища, знания, события, которыми он наполнится, — пояснил Вежды младшему брату данное решение. — Которые сформируют его мозг, даруют особые переживания. А в общине царит умиротворение и тишь, там сейчас нет необходимого для взросления плоти.

Яробор Живко наметил свой уход из общины в ночь на праздник Ярило Мокрого, когда после прошедших испытаний отроки и их сродники будут заняты. Празднование Ярилы Мокрого затягивалось на всю неделю, ибо в этот срок, символизирующий конец весны и начало лета, было принято творить обереги, устраивать пиры, где одним из главных продуктов на столе считались крашенные яйца — символ Родителя, когда-то разрушившего явленные стены Золотого Яйца и даровавшего жизнь дольнему миру. Длинными ночами, старые сказывали предания, пели песни подле костров, а молодые водили хороводы. До восхода, вступающего в свои права Солнца Дажбы, умывались росой, освещали избы, обходили поля со злаками. Единожды в данную неделю отмечали проводы русалок. Предполагая, что на брегах рек, в лесах, борах, рощах появляются эти чудные создания, наполовину человекообразные, имеющие вместо ног рыбьи хвосты, которых надо задобрить особыми обрядами и тем самым заручиться поддержкой, благополучием на все лето и будущий урожай. И главное верили лесики, что в такие дни и ночи Мати Земля открывала жаждущим свои недра и даровала возможность посвященным заглянуть в собственные тайны.

Посвященным…

Вне всяких сомнений Яробор Живко был посвященным, так он думал, хранившим в себе не только слышимый разговор Богов, но и истинную веру в чистоту обоих Творцов. Равных по силе и моще, Першего и Небо.

Посему юноша собрал в дорогу немного пожитков: пару рубах, портки, кафтан; еды; колчан со стрелами; дареный ему отцом самострел; топор и кинжал. Все то, что могло пригодится в странствии и чем он, Яробор Живко, умел пользоваться. Да сложил припасенное в лодку плоскодонку, еще на вечерней зорьке.

И поколь Чеслав Буй, как старшак общины вызывал наново нарождающийся огонь (первоначальный, который положено было ежелетно простым способ трения возрождать в одрябшей трухе древа и точно сызнова даровать рождение свету и добру), Яробор Живко углубился в гай. Уходя в густой лес, подсвеченный блеклым сиянием круглого Месяца, почасту теперь называемого Луной, так или иначе величаемого днесь лишь в силу занимаемой этим спутником формы в небосводе.

Он шел по одной из проторенных троп, желая достигнуть глубокой и неширокой реки, которой дали величание Белая Вада. За ее порой становящиеся мутно-белыми воды, абы уже по ней спустится вниз по течению на лодке. Так, что б уйти как можно дальше от общины, и братьям не пожелалось его разыскать и вернуть домой.

И тогда, когда сродники затушили весь огонь в новом селении, словно отделили весну от лета, юноша вже садился в плоскодонку, коя неспешно покачивала на водах реки своими бортами с ровным почти плоским дном и заостренным носом. Такая лодка была вельми неповоротлива в ходу, но удобна в рыбацком деле, с одной скамлей посередь и двумя веслами. Она, несомненно, могла помочь Яробору Живко в его жажде искать тех, кто думал и ощущал также как он. Не тех, кто, по сути, находился всегда рядом, каждый миг приглядывая и кого люди величали Богом, Творцом, Господом… А тех простых человеческих созданий, каковые сейчас только и сумели бы поддержать Яробора Живко.

Забравшись в плоскодонку юноша уселся на скамлю, подтолкнул к носу котомку с вещами, уперся голыми стопами в дно да взявшись за весла, замер.

Еще миг он медлил…

Может ноне в нем заговорила его кровь… на самую толику надавившая на мозг…

Мальчик прислушался к нарождающемуся огню… к жизни селения, общины, сродникам которые были простыми людьми, потому наслаждались той самой простотой, природностью бытия, а после вздел голову, всмотрелся в далекое, черное небо, где призывно перешептывались звезды, и рывком воткнув в воду лопасти весел, принялся грести. С каждым движением весел степенно выводя лодку на середину реки и почему-то, вспять ранее принятому решению, направляя ее нос не вниз, а вверх по течению. И тотчас в глубинах леса, где подле мощной ели, ибо в этих краях не росли дубы, Чеслав Буй внезапно припомнив про младшего братца, к которому испытывал особый трепет, встревожено оглядел своих сродников. Да вроде, как приметил его светло-русую голову в одном из хороводов кружащих подле вспыхнувшего костра… Очевидно, ту игру с Чеславом Буем сыграла лебединая дева, долгое время влияющая на его мысли и скорей всего сами чувства.

К утру Яробор Живко подвел плоскодонку к берегу, поросшему хвойными деревьями, и, покинув ее, расположился на отдых. Юноша весьма тягостно дышал, понеже греб достаточно быстро, порой уставая так, что взмахивая лопастями, лишь ударял ими о воду, тем самым просто не давая возможности утягивать лодку вниз течению. И то хорошо, что течение реки не было бурным, або не обладая мощью, Яробор Живко явно вельми скоро выбился из сил, а так все же сумел продержаться до утра. Хотя, как ему самому казалось, ушел он от селения не далеко. Потому передохнув немного и перекусив, юноша выволок лодку на брег, в надежде, что ее вскоре найдут сродники, и отправился повдоль реки вверх, уже пехом.

Белая, мутная вода Вады точно купно пенилась, касаясь низких берегов поросших травами, обильно перевитых порослью черники, брусники, земляники и низкими кустарниками, каковые наполнили зеленью жизни листы, ветви и мясистые стебли. Сама же река была плотно объята с двух сторон могутными пущами краснолесья. Впрочем, по мере движения, хвойные дерева стали расти реже, уступая сквозные пространства наливающейся голубизне неба и вырисовывающимся впереди, встающим хребтам гор…дотоль зревшимся всего-навсего далекими тенями.

Днесь пред очами юноши, шагающего по значительно пологому брегу реки, живописались воочью удивительные по протяженности и высоте цепи горных гряд, даже отсюда из далече глядящие на него стреловидными вершинами, покрытыми ярчайшей зеленью трав, присыпанных сверху серыми пятнами каменного отсева или белыми пежинами снега. Кряжистые утесы с обрывистыми склонами, с прорубленными в пологих али откосых боках ущельями, пропастями, узбоями рек степенно надвигались на мальца, своей неудержимой и пугающей величественностью. Почасту Яробор Живко взбирался на деревья и оглядывал с высока пролегающую впереди землю, однако поколь лицезрел окрест себя всего-навсе пирамидальные кроны елей, рыхлые, туповершинные лиственницы, густые, многовершинные кедры и пихты. И сие краснолесье ноне, в кресень месяце, смотрелось такое светло-нежное, покрытое мягкой зеленью красок, совсем недавно распустившего, набравшего яркости и жизни.

Со стройными стволами лиственницы особо густо росли там, откуда пришел юноша, постепенно, когда земля пошла на подъем и склоны гор подступили к ним ближе, сменившись на корявые по виду кедры с буро-серой корой. Старики великаны, каковых, имели трещиновато-чешуйчатую кору, схожую с телом змеи, а темно-зеленая с сизым налетом хвоя наполняла те края сладко-горьким запахом, начавшего свое цветение, переносимого почасту дующим тутова порывистым ветром.

Под древами плотными стенами росли кустарники: богошника, кислянки, лабазника, шиповника аль покрытые белыми соцветиями жимолости. Порой стволы тех кустарников переплетались княжиком, усыпанным большими белыми али светло-фиолетовыми цветами.

Вмале и сама местность обезлесилась, явив из себя заросли низкорослых кустарников, купно стоящего ерника и невысокой ивы. Те малые деревца низко кланялись к оземи, инолды имея и вовсе кривинькие, стелющиеся стволы да такие же махие, короткие веточки и жесткие листки… И тогда по обоим краям узбоя поднялись гряды гор, точно взявшие в полон саму Белую Ваду. Русло реки дотоль пролегающее в широкой лесистой долине приобрело вид каменистых утесистых брегов. Каменистым стало и само его дно, которое немного погодя, как оказалось, брало свои воды из суженного в истоке огромного озера.

Напоминающая корыто горная долина, где лежали, похоже, в единый морг поднявшиеся горные гряды, наползшие всей мощью и вроде сочленившие свои скалистые грани со всем пространством округ. Само озеро окаймлялось низкими, крутыми, вогнутыми брегами, кажется единожды переходящими в кряжистые, высокие утесы. Справа те хребты поросли кедрами, а с иного берега были сложены из рыхлых каменных обломков прикрытых пухлыми мхами и низкими кустарниками. Серо-белые, мутные воды озера скрывали дно, а постоянная рябь, пляшущая по ее поверхности, не давала возможности понять водится ли там рыба.

Однако одно уразумел Яробор Живко, узрев мощь тех стремнистых гор и молчаливого озера, что в этих местах люди не живут… и, по-видимому, не бывают Боги. Более десяти дней путешествия по весьма суровому краю с частыми дождями сделали свое дело и юноша простудился. И то хорошо, что он все же умел стрелять из лука, и посему не оставался голодным, ведь леса кишили дичью… не только добываемыми им утками да куропатками, но и глухарями, лосями, медведями, оленями, зайцами.

Дойдя до озера, Яробор Живко разбил себе привал, взобравшись на более высокий левый его берег, в небольшой расщелине меж каменных обломков, точно нарочно наваленных там. Разведя костер из нарубленных ветвей, совсем маханький, слабенький, но все же согревающий, он едва перекусил добытой еще вчера птицей. И, привалившись к вогнутой, в виде люльки поверхности камня вгляделся в раскинувшиеся и нависающие над озером горные гряды… Туда, где многажды выше за рядьями деревьев, оземь покрывали разноцветные полстины цветов, в кресень месяце все еще насыщенно окрашивающие склоны рыже-огнистыми, темно-синими, голубыми, белыми или желтыми полосами: молочника, солодки, лютика, колокольчика, белоцвета.

Еще малость юноша любовался той мощной скальной сопкой, очевидно, сотворенной, сбитой, спаянной силой божества да для особой ладности прихорошенной зелеными деревьями, кустами, травами. Далекий вой волка, нежданно пронесся над сомкнутыми во единое целое каменными обломками, поддерживающими друг дружку своими неровно вырубленными склонами, и наполнил Яробора Живко тугой болью и обидой. Так как он теперь понимал, что уход из общины не имел никакого смысла. Искать в этих тихих, необъятных краях, нарушаемых окриками птиц, зверей, перекатами воды, и шорохом али гамом камней, Богов или даже людей… не важно каких, тех которые верили как его сродники в Небо, аль тех которые величали Зиждителей по-иному, не имело смысла.

Эти бескрайние скальные хребты, горные сопки и утесистые вершины были подчинены другому временному движению. И юноша осознал сие только сейчас, верно тогда, когда оглядевшись, узрел токмо крутые гряды.

Острая смурь придавила своей плотной хваткой горло Яробору Живко и вызвала не только хриплый кашель, но и всхлипы рыдания… Разочарованность и какая-то неприкаянность ощущалась внутри, словно и сама жизнь, и он как человек, как душа не имел значения. Тихим скрипом подпел мальчику Крушец, каковой был более не в силах сносить тоску по Першему, по сродникам, от которых ноне оказался так далеко, и нежданно стал ощущать болезненную брошенность, отчужденность меж собой и теми кого любил.

Горячие слезы, выскочив из очей мальчика, стекли по объятым болезненным жаром щекам, и смочили, и дотоль влажную ткань синего кафтана. Зубы тягостно стукнулись друг от дружку, а после и тело пошло легким ознобом. И уже не помогал рыже-смаглый огонь, подсигивающий на ветвях ерника и ивы. Не выручала опускающаяся, и как-то враз сменившая голубизну небосвода ночь, придавшая ей темные полутона. Не поддерживали заблестевшие, почасту перемигивающиеся меж собой, звездные светила, вырисовывающие своим расположением созвездия.

Яробор Живко вскинул голову и всмотрелся в ночной купол неба… в то, что любил, определенно, больше всего на Белом свете.

Рассеянное скопление звезд весьма заметное, величаемое по-разному: Стожары, Утиное гнездо, Кучки, Бабы, посмотрело на юношу своими семью сестрами. Это созвездие было у лесиков надежным ориентиром во времени, так называемыми звездными часами. Стожарь шест, каковой втыкали в землю, удерживал подле себя настоженное сено. Посему и данное созвездие, являлось стержнем времени и накоплением, наметыванием подле него знаний. Опора, стержень, дорога, истинный путь, были символом меры, дарующей осознанность того, что ты представляешь обобщенно для своего рода, семьи, общины. Считалось, что после смерти души людей возносятся именно к Стожару, где звезды стоящие в хороводе, словно сито просеивали их сквозь свой коловорот, отделяя добрые от злых… И лишь отобранные, чистые из них отправлялись к Лугам Дедов.

Яробор Живко внезапно гулко засмеялся, потому что заведенный собственным безумием… одержимый бесами он потерял не только возможность жить подле своих сродников, но и иметь возможность отправится туда… в Луга Дедов… к батюшке и матушке, смерть которых до сих пор не пережил. Громкий смех смешался с глухими рыданиями и рвущимся, будто из недр груди, надрывистым кашлем. Юноша тягостно сотрясся всем телом, сомкнул очи и прерывисто соскользнув с камня, на который допрежь опирался, повалился на покрытую мелкими, каменными отломышками, зернятками бурую почву, в доли секунд провалившись в плотный, черный туман… Еще мгновение и в том тумане, где точно гасилась работа мозга, яркой волной накатило воспоминание, посланное Крушецом, как надежда… поддержка… уже неизвестно для кого… для слабеющей плоти… или все же для божества.

Достаточно большое помещение с округлыми стенами и сводом, имело полусферическую форму, и ровный пол. В комнате и стены, и свод, и пол были белыми… не просто белыми, а с глянцевитым отблеском, каким-то насыщенно ярким. С одной стороны помещения поместились четыре мощных кресла, стоящие диагонально друг другу, в одном из которых сидел Яробор Живко. В том же, что поместился несколько наискосок сидел Он! Юноша сразу понял, что это Перший, хотя Бог и был не намного выше его. Но одного взгляда мальчику стало довольно, чтобы узнать Бога, и ощутить его небывалую мощь. Вельми осунувшимся, схожим с каплей, казалось лицо Першего с черной кожей слегка подсвеченной изнутри золотым сиянием… В белом долгополом одеянии, он ласково смотрел на Яробора Живко и своим бас-баритоном по теплому молвил:

— Не нужно только так тревожиться, моя бесценная Еси. Вмале мы прибудем и всякая боль, тошнота, головокружение тебя покинут… Потерпи совсем немного.

— Ты Перший хотел поведать мне про беса… Что это такое? — прозвучал нежный девичий голос, явно исторгнутый губами юноши.

— Бес это создание, — словно нехотя отозвался Бог и его полные губы малозаметно живописали улыбку, а само лицо стало таким близким, кажется нависшим над мальчиком, заглянувшим в его очи, беспокойно огладившим. — Создание оное придумано и сотворено мной лишь для одной цели присматривать за интересующим меня объектом и передавать о его состояние, самочувствие и мыслях информацию на Богов. И как всегда люди ошибаются, приписывая эти творения к духам и награждая их отрицательными качествами, такими как сбивать человека с прямой дороги, совращать души к Кривде. Ибо бесы не относятся к духам и вообще являются иными в физическом понимании созданиями…

Сухие, обветренные губы Яробора Живко сами собой шевельнулись, точно жаждая удержать тем движением воспоминание-сон, а Крушец толи громко, толи вспять тихо проронил:

— Почему? Почему меня не слышите? Сызнова… Ты, Родитель, сызнова меня обманываешь… Что ноне я сделал не так? Что не так сделал мой Отец? Не могу… не могу без него.

И тотчас тугой болью отозвался мозг юноши, заколыхались, вздрагивая, руки, а грудь пробила яркая вспышка света, осенив каменья и утаенное в них.

— Что там? — раздался чей-то грудной и насыщенный голос, точно над самим ухом Яробора Живко.

— Мальчишка, — единожды прозвучал низкий, охрипший голос. — Еще живая, верна лихорадя его.

— Как он сюда попал? — сызнова вопросил первый… аль может второй.

— А шиша его знаеть…

Шиша… шиша его знаеть…

Шиши так порой величали лесики домового беса, нечистую силу, живущую подле изб людей, и почасту озорничающих супротив самих хозяев и добрых духов. Не зря, по-видимому, и крутят шиши перед неприятными, скверными людьми.

* * *

Яробор Живко отворил очи и первое, что увидел шатерчатый свод. Звонко кряхтел подле костер, и отходящий выспрь густой, серо-серебристый дым, поднимаясь, выскальзывал сквозь широкую дыру в том своде. Тепло окутывало тело юноши, жар пламени, направляя в его сторону лепестковые лохмотки, ласкал своей жизненной силой кожу лица, согревал всю плоть, наглухо укрытую сверху плотным одеялом.

Мальчик легохонько шевельнулся и миг спустя приметил лежащего напротив него, сразу за костерком старика крепко прижимающего одной рукой к себе и вовсе юного отрока. Яробор Живко вгляделся в осененное золотым сиянием лицо мальца с мягкими, покатыми чертами, не в силах определить цвет его кожи, ибо она также переливалась желтоватым отблеском…

Отблеском… сиянием таким же как у Першего… Першего…

Кожа отрока точно также переливалась. Или это Яробора Живко сызнова обманывало поигрывающее пламя костра, придавая особое ощущение брошенности… обездоленности. И тотчас гулкой тягостной болью отозвалось все его тело, а в голове и того больше словно враз порывчатой дробью застучал дятел. Единожды с теми ударами переполнив и очи, и нос, и губы ярчайшим полыханием света, на морг притушившим и само видение, и лицо отрока, и старика, и само полымя костра.

— Опять у него идет кровь носом, — теперь лирически проворковал наполненный нежностью глас девушки. — Отчего так деда?

— Кто жа знаеть, мая Айсулу, — низко и охрипше проронил кто-то, словно пройдясь от уха до уха юноши, вроде заполнив испытанной тревогой весь его мозг. — Она така чудна отрака, виша как уся полыхаете, точна злата кожа у него.

Густая тьма выстроилась пред очами, заволокла не только весь мозг, но поглотила всю плоть, утопила в нем чувства, осознанность бытия и существования как такового.

— Сделать все, чтобы мальчик наш жил. Хватит нам слышать недовольства Родителя. И раз велено излечить тут, так и делайте, — зазвучал звонкий тенор с нотками драматической окраски, значимо наполненный в отношении Яробора Живко такой любовью, которая точно качнув махом облобызала всю его кожу… каждую клеточку, волосок, крупинку его естества.

Голос немедля проплыв подле, также скоро испарился… но лишь затем, чтобы сменится на полюбовный, бархатистый баритон, и вовсе шепнувший, кажется, в самой голове:

— Не зачем моя бесценность, мой Крушец, так тосковать… Изводить себя и нас зовом. Надо умиротвориться, потерпеть. Надо жить и помогать мальчику. Я прошу тебя, мой милый, не призывай Родителя, не губи жизнь мальчику, не рви себя… Иначе я не сумею защитить тебя… Уберечь тебя, моя драгость. А значит не будет той надобной тебе встречи с Отцом. Потерпи. Я ведь подле… обок тебя… Всегда! всегда, мой любезный, бесценный, милый малецык… мой Крушец.

На этот раз бархатистый баритон смолк разом, будто отключившись, однако сумел наполнить плоть Яробора Живко здоровьем и благодатью, а Крушеца успокоением.

Глава пятнадцатая

По-видимому, были еще тягостные мгновения пробуждения, в которых перемешивались голоса, лица и вовсе чудные морды, скорей всего вызванные бредом. В тех пробуждениях, снах Яробор Живко слышал тихие скрипы, кряхтение, а иноредь ощущал трепетное прикосновение перст, губ и, кажется, легких взмахов пламени. Подле юноши почасту плыла нежная мелодия, выводимая умелыми губами, пальцами, перемещающимися по игровым отверстиям, вырезанным по средине лицевой стороны деревянной свирели, изготовленной из крушины, орешника, ясеня или черемухи. По преданиям лесиков Ярило, Бог страсти и любви, распространял на земле весеннее тепло. Он представлялся в виде златовласого, юного мужчины, влюбленного жениха одетого в белые одежды и восседающего на белом жеребце. Метая из рук искры, страсти пламенной, жаркой любви Бог возрождал после зимы к цветению и рождению все живое, сущее, не только в природе, но и в человеке. Это он, Ярило, в начале первого весеннего месяца белояр творил свирель из прутиков и наполнял леса, поля, луга той волшебной мелодией. Мягкий, певучий мотив свирели окутывал мозг юноши, словно густыми испарениями, как и многое иное, возникая в долгих снах. Та мелодия плавными песнопениями приподнимала над поверхностью оземи и покачивала его тело взад и вперед… И тогда сызнова слышал Яробор Живко или он — Крушец полюбовные успокоительные слова, сказанные бархатистым баритоном: «Я тут… Тут, мой милый, бесценный, дорогой малецык. Мой Крушец, мой брат, моя любезность. Не рвись, прошу тебя. Только не рвись… Это прошу тебя, я! Я, твой старший брат…»

И наново выплывало лицо Бога… Не всегда Першего, иногда Небо, Асила, Дивного… Седми, Стыня… Дажбы, Круча, а иноредь и Вежды… Вежды у которого и был тот самый бархатистый баритон. А после, вновь проплывало лицо старшего Димурга благодушно поглядывающего на мальчика и поясняющего куски мудреных толкований.

«Жизнь… бытие… существование определенного творения с прописанными формами и содержанием включает в себя поступательное движение от истока самого рождения до итогового разрушения плоти… Смерти. По мере следования, включая все стадии развития», — выводили уста Першего… Выводили слова любомудрия… философии аль все же простые истины, которые дано осознать только избранным, уникальным… И Яробор Живко с трудом прислушивался к той молви, пытаясь, если не понять, непременно запомнить.

Наконец, юноша окончательно пробудился, и, отворив вельми отяжелевшие веки, уставился на пламя, оное бушевало надвигающимися речными волнами, выплескивающимися на брег, в данном случае лишь огнистыми лоскутами прохаживаясь по сморщенному кизяку, плотно сбитому в тугие шары. Едва шевельнувшись, мальчик мгновенно ощутил свои руки, приткнутые к груди, поджатые, согнутые в коленях ноги. Клубящийся дымок от костра лениво подтянулся к лицу юноши и мягко облизал его кожу, словно оставив на ней пряно-горьковатый аромат травы.

Неспешно поднявшись с лежака Яробор Живко сел и огляделся. Он находился в достаточно большом по размаху полутемном помещении стены которого представляли изогнутые узкие рейки, перевязанные меж собой веревками и сводчатыми жердями, имеющих форму куполообразной крыши. Снаружи тот деревянно-веревочный каркас был устлан белым войлоком, местами проглядывающим, впрочем, изнутри его покрывали цветастые циновки и широкие ковровые полосы. Двухстворчатые, низкие двери, украшенные тонкой резьбой, были распахнуты внутрь помещения, а сам проем, скрывающий вход, плотно прикрыт войлочной завесой. Пол в помещение также устилали широкие подстилки, лоскутные одеяла да набитые шерстью жесткие, небольшие подушки. Лишь под головой юноши на подстеленных под ним одеялах лежали две более мягкие, перьевые подушки.

В центральной части шатра, где помещался костер, словно замкнутый в низкий треножник, в своде имелась неширокая щель, в каковую завертью, подымаясь, уплывал дым и единожды проникал свет. Из той дыры, словно зарясь внутрь помещения, заглядывало голубоватое, нависающее низко небо. При входе в шатер слева висела конская сбруя, колчаны со стрелами, несколько самострелов и ножны с мечом.

Три объемных прямоугольных сундука сверху накрытые серо-зелеными, вдвое свернутыми одеялами, располагались справа от дверей и к ним был приткнут круглый, небольшой, коротконогий стол, вероятно для того, чтоб занимать меньше места, приподнятый и поставленный на бок. Сразу за спиной Яробора Живко поместился и вовсе низкий, одначе, вельми широкий разборный шкаф, на полках которого стояли кухонные принадлежности: глиняные мисы, кувшины, черпаки, небольшие казанки, на удивление серебряные тарели, сосуды и блюда. А справа от того шкафа находился небольшой ларь, укрытый светло-серой каемочной скатертью.

Чуть зримо дрогнув, приоткрылся полог намета и внутрь вошел старик. Тот самый, которого в свое первое пробуждение видел Яробор Живко спящим. Озябше передернув плечами, юноша торопливо натянул лоскутно — собранное одеяло, наполненное шерстью, на плечи и голову, да с интересом воззрился на старика. Это был вельми худой человек со смуглым, точнее даже желтоватым, цветом кожи, черными, тронутыми белизной прожитого, жесткими прямыми волосами. Его словно уплощенное лицо с низким переносьем и выступающими угловатыми скулами, несло на себе приплюснутый, широкий нос, узкие губы с опущенными вниз уголками и темные, скорее даже черные очи. На лице старика на удивление для Яробора Живко не имелось бороды и усов, только пучком торчало жалкое ее подобие загнутых, коротких белых волосков из округлого, мясистого подбородка. Обряженный в бурые плотные портки, потертые короткие сапоги и серую рубаху, на которую сверху было накинуто распашное без застежек и шнуровки, долгополое одеяние, напоминающее кафтан, вобравшее в себя весьма разномастные цвета, начиная от красного и кончая синим. Меховой темно-бурый воротник того кафтана глянцевито переливался, словно был снят со зверя лишь давеча.

Старик, войдя в шатер, сразу направился к Яробору Живко и опустившись пред ним на корточки пронзительно зыркнул ему в лицо. И только морг погодя юноша понял, что глядит на него старик одним правым глазом, ибо левого, как такового, у него не имелось. Начиная от переносицы широкой, выпученной полосой пролегал по его лицу густо-красный шрам. Он проходил прямо по верхнему, сомкнутому и точно вросшему в нижнее веку глаза, купно разрывал плоть щеки, и завершался, будто теряясь в меховом воротнике кафтана. Однако даже с таким внушающим отвращения уродством, лицо старика пыхало добротой и благодушностью.

— Ах, шиша така беспокойна, — низко-охрипше и вроде как исторгнутым изнутрей гласом протянул старик. — Зачема поднялася? Нада лежать… лежать… Подняться не нада… Еще балеть…балеть долга и сильна.

— Где я? — вопросил, не скрывая своего изумления, юноша, и с неприкрытым любопытством обозрел и сам шатер, и изуродованного старика.

— Юрта… моя юрта. Живу туту я, внучка Айсулу и Волега-агы, — ответствовал старик, и в лучисто всколыхнувшемся пламени костра яро блеснула багряными пятнами, словно усеянными чревоточинами поверхность его левой щеки.

Полог загораживающий проход сызнова дрогнул и приоткрывшись впустил в юрту теперь уже сразу двух людей, того самого отрока, что спал подле старика при пробуждении Яробора Живко и средних лет мужчину. Высокорослый и дюжий в плечах человек, с мускулистыми руками, напоминающими булавы, где наврешием служили округлые кулаки, поразил юношу ясностью взгляда и мощью духа, вольностью которую он внес в шатер вместе со своим приходом. Прямоугольной формы его лицо имело четкие прямые линии, прямой грубо вырубленный подбородок, белокурые и долгие усы купно скрывали верхнюю губу и дотягивались своими кончиками почитай до груди. На лице этого человека, вспять стариковскому и мальца, белокожем, просматривались небольшие голубо-серые очи, свернутый набок костлявый, верно поломанный нос, с мясистым кончиком, также потянутым вправо, да полные, с тяжелой нижней, губы. Мужчина не больно-то разнился одежой со стариком, имея такие же бурые портки, рубаху. Однако сыромятный пояс, с серебряной лоптастой на вроде листа дуба застежкой, отличали в нем воина. Красными, высокими были сапоги на ногах, стянутые ремешками впереди, красной кирейка (верхний, долгополый, запашной кафтан со стоячим воротом), а на голове восседал долгий, рдяной колпак.

Он вдруг резко шагнул вперед, и, покрыв тем махом половину юрты, очутился обок старика и юноши. Мгновение спустя мужчина также стремительно присел, и срыву сорвав с себя колпак, показал оголенную кожу головы с трепещущим на макушке белокурым, долгим чубаром. Яробор Живко взволнованно всматриваясь в лицо мужчины, не сразу-то и осознал, что с ним не так. Только малость погодя приметив, что у человека нет ушей, а вместо них виднелась вкрапчивая, порыпанная, розоватая кожа огибающая слуховые проходы.

— О, Боги мои! — чуть слышно шепнул юноша, почувствовав дикий ужас, который окутал его изнутри, сдавил на миг сердце и прибольно вдарил по стенкам черепа… также чудно изнутри… Вроде как мозгу стало тесно внутри головы и он попросился на выход.

— Чего? Страшно? — меж тем по-доброму задел мальчика мужчина и небрежно провел правыми перстами потому, что являло ноне у него уши. — А ты не страшись малец я тебя не съем и ушей не лишу, — он на немного смолк, широко улыбнулся, растягивая уста и показывая рядья жемчужно-белых зубов. — Как тебя звать-то, а то лежишь тут… лежишь. Мы с Тамир-агы за тобой ухаживаем…Айсулу наша раскрасавица, тебя потчивает самым лучшим. — При этих словах мужчина на чуток оглянулся назад, взглянув в сторону застывшего отрока, — а кто таков ты и не сказываешь нам.

— Яробор Живко, — неуверенно произнес юноша и бросил робкий взгляд чрез плечо мужчины на отрока, который как, оказалось, являлся, той самой внучкой Айсулу.

И не мудрено, что Айсулу показалась Яробору Живко отроком, ибо худенькое, угловатое тельце девушки на первый взгляд не имело ничего общего с покатыми формами девиц лесиков, с объемными станами и большегрудыми. Чудилось Айсулу, также как и Яробор Живко, была какой-то ущербной в теле, впрочем, сие восполнялось ее миловидными чертами лица, очевидно, впитавшими в себя гены белой и желтой расы… потомков Небо и Асила. Потому-то светлая с легким отливом желтизны кожа, жесткие, короткие, черные волосы, тонкие, черные, точно островерхие крыши домиков брови, свидетельствовали о ее связи с отпрысками Асила. Однако округлое лицо, где вельми массивной была нижняя челюсть (особенно когда на нее смотрели наискось), с вогнутой спинкой и толику вздернутым кончиком нос, плоский лоб и маленькие, из-за коротких прорезей, глаза с водянисто-голубой радужной оболочкой, сразу отличали в ней отпрысков Небо… если не сказать точнее отпрысков Дажбы.

Обряженная в голубоватые порты, короткую рубаху и приталенную до колена красную безрукавку, она точно совмещала в себе мужскую и женскую одежду, вероятно, будучи иных традиций… верований. Потому ноги Айсулу были обуты в схожие с мужскими красные сапоги.

— Яробор Живко, — повторил вслед за юношей мужчина. Он протянул в направление его груди свою широколадонную руку, купно покрытую вспученными жилами, и молвил, — приятно знаться. А, я, Волег Колояр, осударь Беловодского ханства.

— Осударь? — повторил чудное слово Яробор Живко вкладывая свою тонкую руку в ладонь мужчины, да шибутно пожал плечами так, что с них единым махом сползло одеяло, ибо смутно представлял себе о чем говорит Волег Колояр.

Нежданно гулко крякнув, вскочил на ноги старик Тамир-агы и недовольно взметнув руками, гневливо дыхнул в сторону Волега Колояра:

— Мене кагы уралы эне йт… йт. Кастады! кастады! Кашан бу соле бетиды?!

Он вдруг и вовсе мощно топнул ногой да резко развернувшись, побежал вон из юрты, кажется, покинув ее в доли минут, оставив после себя всего-навсе порывистое вздрагивание войлочного полога, и покачивание дверных створок.

— Мене хулисыт Тамир-агы! — торопливо кинул вдогонку старику осударь и зычно засмеялся, отчего закачались теперь и стены юрты, пронзительно скрипнул его деревянно-реечный каркас. — Ишь, как шустро убежал наш Тамир-агы, понеже его дюже раздражает мое величание.

— А, что значит твое величание? — любознательно вопросил Яробор Живко, ощущая, как нежданно мощной хваткой сжал его тонкую кисть, перста правой руки мужчина.

— Мое величание осударь, — гордо произнес Волег Колояр, таким проникновенным, торжественным голосом, точно за ним стояло несметное воинство, да качнув головой, встрепал свой чубарь. — Означает, что я есть верховный правитель, глава государства… последнего оплота старой веры Беловодского ханства.

— Правда, — чуть слышно отозвалась, наконец, стоявшая подле левой створки двери Айсулу и голос ее лирически проворковал, наполнив помещение теплотой. — Днесь теперь уже и нет того ханства, ибо подлые… низкие нурманны… и их псы латники. — Девушка прервалась, тягостно дернулось ее миловидное лицо, исказившись гневом, и дотоль блекло-водянистые очи ярко вспыхнули жгучими огнями. — Низкие мерзостные нурманны и их псы латники… мерзкие кровопийцы… предатели веры уничтожили наш мир… нашу веру!

Айсулу гулко взвизгнула, и, сжав свои тонкие ручки в кулачки, вскинув их вверх, непримиримо горестно потрясла ими. Она также энергично повертавшись, кинулась в войлочный полог, точно пробив себе в нем проход, трясущейся головой и выплескивающимися словами, мгновенно скрывшись за колыхающимися его полами, а до изумленно таращившегося на происходящее юноши долетела ее яростная речь, смешавшая два языка:

— Ненавижу! Жок кореми! жок кореми!

В юрте какое-то время правила тишина и Яробор ощущая наступившее отишье своей изболевшейся плотью, по коже каковой заструился сверху вниз холодными струями пот, нежданно осознал, что попал к людям, которые давеча перенесли страшную трагедию и ноне с трудом ее переживали. Волег Колояр неспешно выпустил из своей руки кисть мальчика, и, протянув перста к его лбу, жесткими, огрубелыми подушечками отер с кожи капли замершего пота, да прерывая молчание, мягко сказал:

— Просто на глазах Айсулу латники-псы сожгли все селение. Ее селение, в котором наша девочка жила, пред тем жестоко расправившись с их жителями.

— А почему? — голос Яробор Живко туго дрогнул и надрывисто сотрясся он весь сам, сопереживая девушке.

— Потому как они… Сродники Айсулу были старой веры, — произнес осударь и надавил на плечо юноши, повелевая тем самым прилечь на лежанку. — Это вера, правда, была не наша, не лунных лутичей, однако она и не ашерская. Поелику Беловодского ханства кыызы один из древних народов населяющих Алатырские горы. А верования их связаны с почтением Дедов, духов Вечного Голубого Небо и Земли, Отца и Матери. Обладающих магическими способностями людей, к которым относится наш Тамир-агы дед Айсулу, кыызы называют шаманами… Сказывается в преданиях кыызов, что сын Бога спустился когда-то с неба в образе орла и породил первого шамана. И верования этого народа наполнены одухотворением природы, трепетным отношением ко всему, что живет, чувствует, любит иль просто находится на земле.

Яробор Живко медленно опустился на подстеленные под ним одеяла, подпихнув повыше под головой подушку, с интересом наблюдая, как осударь принялся подкидывать в огонь костра из деревянного, низкого бочонка стоявшего подле сухой кизяк.

— Мои предки, лесики, — немного погодя вставил мальчик, — то же когда-то были правителями… княжами, а после ушли в леса, чтобы не предать старой веры в Бога Небо.

— Лесики, — насмешливо отозвался Волег Колояр, и торопливо отпрянул от густоватого дыма, проворно стрельнувшего в его лицо от зачавшегося огнем кизяка. — Такие же предатели веры, как и нурманны. — Он резко повернулся в сторону лежащего юноши, и, не скрывая досады, отметил, — все ведь началось с них. Когда они стали называть Господа Першего Творца Мира — Богом лжи и обмана, приписывать его великим Сынам все мерзостные поступки и действия. А лунный путь движения лутичей противным солнечному пути тивирцев.

— Что? — громко вскрикнул Яробор Живко, и, вскочив с лежанки, цепко впился руками в плечи осударя. — Что? Что ты сказал? Сказал про Господа Першего?

Тупая боль пронзила не только голову юноши, она точно молния проткнула его насквозь, верно войдя в саму макушку и выскочив из пяток. И тотчас обильные потоки слез выплеснулись из его очей, и, плюхнув свои воды на щеки, заструились вниз, смачивая ими не только кожу, но синий кафтан, скрывающий грудь вплоть до шеи.

— Ты чего, Яроборка? — обеспокоенно вопросил Волег Колояр и глаза его широко раскрылись, узрев вспыхнувшее позадь головы мальчика коловидное сияние, наполнившее на самую малость всю его плоть.

— Ты… ты… говоришь про Бога Першего, — голос Яробора Живко то понижался до шепота, то сызнова взрываясь, переходил на звонкий окрик, руки суетливо теребили материю красной кирейки, одеванной на осударе. — Я всегда… всегда почитал Бога Першего, — шибутно передернув плечами, дополнил юноша, — всегда. И ушел от лесиков, надеясь найти тех… кто не отделяет Першего от Небо. Кто одинаково почитает этих двух равнозначных Богов. — Мальчик рывком стих, и прикрыв глаза, туго задышал. Яркое, слепящее смаглое сияние стало многажды сильнее, спина его резко прогнулась в районе позвонка, а губы мгновенно свела корча, он едва видимо приоткрыл их, и чуть слышно, дюже глухо дыхнул, — ночь должна сменять день. Нет борьбы между светом и тьмой, потому что это две единозначимые материи, явления… и не может быть жизни одного без другого.

Яробор Живко еще, похоже, доли секунд находился в том трансовом состоянии, а после, надрывно передернув плечами, рывком испрямил спину и немедля отворил глаза, как и всегда в таких ситуациях не ощущая того, что только случилось. Прошла ни одна минута тягостного отишья, в каковом он всматривался в ошалело-изумленное лицо осударя, а в самой юрте, да и, верно, вне ее погасли все звуки… Внезапно гулко заклекотала хищная птица, пролетевшая над юртой с тем точно оживляя весь этот дольний Мир, ее серо-бурое узкое крыло моргом показалось в щели свода и тотчас пропало, пожратое густым сине-серым дымом, аль всего-навсего голубизной заглядывающего внутрь помещения голубого неба.

— Вот и нашел, — совсем тихо шепнул Волег Колояр и торопливо подсев на лежанку юноши, крепко приобняв его дрожащее тельце, прижал к себе.

Глава шестнадцатая

Осударь Волег Колояр долго потом рассказывал мальчику о верованиях своего народа, когда-то вместе с лесиками, нурманнами имеющих общее величание племен лутичей и тивирцев ноне также приобретших собственное название влекосилы. Ибо эта часть народа, некогда къметинцев, являлась прямой ветвью второго сына Ярило, Осириса, позднее частично впитав в себя тивирцев — ирайцев, пришедших из Дравидии. Впрочем, хранила традиции и верования в тех формах, оные были переданы им их великим предком и волшебным народом гипоцентавров, прародителем которых считался Бог Китоврас, получеловек-полуконь, что на заре юности человечества принес сие знания детям Бога Ярило. Считали влекосилы, что именно Китоврас, Бог мудрости и воин изображался на их стягах с мечом и единожды плотницким топором в руках. Предания хранили сказ о том, что когда-то Бог Китоврас, по велению Господа Першего, возвел в далеких землях каменные, белые храмы. Устремлялись те храмы острыми макушками к звездам и таили в себе великие знания, которые раскроются лишь избранному человеку… человеку с золотой кожей.

Влекосилы многие века владеющие Беловодским ханством, одним из самых крупных центров старой веры, и землями вкруг него, что раскинулись недалече от Алатырских гор, берегли внутри себя данное предание. Они по первому мирно соседствовали даже с нурманнами, что приняли ашерскую веру. Каковые, впрочем, с ходом времени принялись вести войны и с влекосилами.

И те войны были многолетними…

Длились не просто года, лета…

Они длились десятки и даже сотни лет.

В последней такой войне, что вспыхнула пару лет назад… Ашерские латники, и ополчение нурманн подступив к центральному граду ханства Беловод, осадило его. И в течение небольшого срока взяло измором. Войдя в обессиленный град, латники и ополченцы сожгли не только главное капище в нем, возведенное в честь братьев Богов Першего и Небо, но уничтожило и жилища людей. Ашеры сжигали в кострах его жителей, мучили воинов, они терзали и его… Волега Колояра, последнего из прямых отпрысков Осириса. Потому-то и не было ноне у осударя ушей, оных его лишили во время пыток. Волегу Колояру раненному, но не сломленному, не отказавшемуся от своей веры и Богов, латники хотели выколоть глаза, вырвать ноздри. Однако осударю пришли на выручку остатки его рати, что на тот момент защищали соседний град. Влекосилам удалось отбить уже на самой экзекуции Волега Колояра… его и многих других, оставшихся преданным старой вере, той, что имела свой исток от лунного пути некогда выбранного самим Богом Ярило.

— Колояр, это родовое имя, — отметил осударь, поглаживая своей шершавой ладонью, как оказалось купно опаленной, во время истязания, горящими искрами железа, волосы юноши. — Колояр указывает на то, что мои предки прямые потомки Ярило. Этому Богу подчинялись духи лесов, полей, рек, в его свиту также входили воины-оборотни. Полулюди-полумедведи, аль полуволки. Понеже величание влекосилы, обозначает подобные волкам, обладающие волчьей силой. И я также человек-оборотень… правитель обладающий способностью обращаться в волка.

— В волка? — недоверчиво протянул Яробор Живко, и, отодвинувшись от осударя, обозрев сверху вниз, остановил свой взор на его голубо-серых блистающих глазах. — Разве такое может быть?

— А ты как думаешь? — по теплому поспрашал Волег Колояр.

— Думаю, человек на это не способен, — понизив голос, отозвался юноша и отвел глаза в сторону. Так как нынче ни в чем не был уверен, ни в своих видениях, ни в чувствах… Все! Все поглотила радость, трепетное счастье, что теперь можно толковать о том, кого он так любил, не таясь.

— Ну, может ты и прав, — незамедлительно вставил своим грудным, насыщенным голосом осударь, и, вздев руку, всколыхал на голове мальчика вьющиеся волосы, придавая им левосторонне направление. — Сберегая знания, дарованные нам Богом Китоврасом, мы поклоняемся не только Творцам: Першему и Небо, но и почитаем священный мир природы. Мы верим, что она Мати Земля есть дышащее и чувствующее творение Родителя, а значит и дети ее волки, медведи могут выступать могущественными защитниками племени, пожирателями бесов и демонов.

Осударь неспешно поднялся с лежака юноши и почти коснувшись свода юрты своей чубатой головой, разминая спину, шевельнул мощными плечами так, что взыграли под сукном кирейки натянутые, точно веревки мышцы.

— Бесы, — устало откликнулся Яробор Живко, проведя перстами по бархатистой материи колпака осударя, по краю отделанного широкой золотой полосой и украшенной белым жемчугом, положенного им на лежак. — Это создание оное придумано и сотворено Богом Першим лишь для одной цели, присматривать за интересующим его объектом. И бесы не относятся к духам, потому как они вообще иные в физическом понимании создания… И как всегда люди ошибаются, приписывая бесам отрицательные качества, такие как сбивать человека с прямой дороги, совращать души к Кривде и злу… ибо зла. — Юноша задумчиво протянул последнее слово, а погодя добавил уже только свои мысли, не слова Бога, — зла его как такового нет. Его Боги не создавали, потому что они Творцы, создатели, родители этого Мира. А зло, жестокость, ненависть породили люди… Люди которые могут истязать, мучить…

— И получать от этих действ радость, — дополнил прерывистую речь мальчика Волег Колояр, повернув в его сторону голову и мягко ему улыбнувшись. — Ты такой сияющий Яробор Живко… Порой горишь весь, и тогда кажется, что у тебя золотая кожа. Пред тем как мы нашли тебя подле Белой горы, Тамир-агы приснился сон, и Деды велели ему спешно идти к озеру Аккул, и найти там алтын болы… золотое чадо. Алтын болы, — повторил вновь осударь, не сводя пристально, нежного взора с лица юноши. — Вместо алтын болы мы нашли тебя, спрятанного в камнях. — Ты, Яробор Живко, так чудной… Тебе внезапно становилось худо, и ты полыхал аки в огне. А после в доли мига жар спадал, выравнивалось дыхание, точно кто-то тебя пред тем поил снадобьем, или читал обережные заговоры… И это явно была не помощь нашего Тамир-агы.

Волег Колояр замолчал, и все еще изучающе оглядывая мальчика, наново приметил зримое смаглое сияние окутывающее его голову, порой токмо мерцающее… а иноредь вельми густо горящее. Полог, скрывающий проход в юрту, нежданно пошел мягкой рябью, а после стал степенно, скручиваясь, подниматься ввысь тем самым впуская в полутемное помещение яркий дневной свет. Тамир-агы, или шаман, как теперь ведал Яробор Живко, скрутив завесу и укрепив ее над входом, недовольно дыхнул в сторону осударя:

— Алтын болы покушати кажете, — и слегка приклонив голову, вступил внутрь юрты, не сводя внимательного взгляда с осударя. — Волег-агы алтын болы, — вновь начал старик.

Однако Волег Колояр резко взметнул правой рукой, и точно прочертив в воздухе сизо-серую рассеивающуюся дымную полосу, властно откликнулся:

— Говори при мальчике по нашему. Он не знает язык кыызов. Я же о том просил тебя, Тамир-агы. Также как и при Айсулу. Надобно, чтобы моя дщерша умела говорить на обоих языках, так как они оба ей родные. — Осударь широко улыбнулся и поясняючи для юноши молвил, — Айсулу дочь моей младшей сестры, она тоже из нашего рода влекосилов, а отец ее был кыыз.

— То-то я глянул, — чуть слышно протянул Яробор Живко, и, сомкнув отяжелевшие веки, тягостно качнулся взад… вперед… от пережитого, услышанного, и верно обессилив от столь долгого сидения. — Она вроде и на белых похожа, — все же договорил он, — а почему у нее короткие волосы?

— Это еще не короткие, — похоже, откуда-то издалека долетел голос Волега Колояра и сиплое кряхтение старика шамана. — Ноне они уже отросли. Видел бы ты ее полгода назад, когда эти выродки взяли ее в полон, и обрили наголо… Избили, абы заставить меня сдать Беловод.

И тотчас яркой желтой волной света отозвался мозг юноши, возвращая его к действительности и тем полыханием не только отворяя очи, но и распрямляя спину, и скидывая вверх голову.

— Обрили… наголо… чтобы заставить, — едва зримо шевеля губами, произнес Яробор Живко и с неподдельным участием зыркнул на осударя, каковой на тот момент присел подле затухающего костра и принялся подбрасывать сушеный помет из боченка в огонь, да расталкивая, вспенивая останки углей короткой с загнутым концом кочергой.

— Патома…патома… сказывая, — вмешался ворчливо в толкование Тамир-агы и тихо покряхтывая направился к перевернутому и приткнутому к сундукам столу.

Шаман медленно подхватил его своими довольно крепкими руками, и, установив на ножки с иной стороны костра, принялся раскладывать округ стола жесткие подухи. А тем временем Айсулу внесла в юрту небольшой казанок. Она поместила его сверху на низкий треножник прямо над разгоревшимся огнем в костре да с интересом поглядывая на юношу, начала выставлять на стол широкие глиняные кувшины и мисы, разливая в последние из казана густую мясную похлебку.

Глава семнадцатая

Вежды задумчиво прошелся по залу, коснувшись подолом своего долгого, распашного, черного сакхи зеркальных его стен и тем самым вызвал на их глади ребристо-покатые волны, заструившиеся витиеватыми всплесками густо рдяного света, да медлительно вошедшими в поверхность самого свода. Ноне свод на удивление не являл свой положенный фиолетовый цвет, не был также прикрыт кучными облаками, он вообще потерял ровность и выгибался в серединке, покатой дугой, точно желая стать ближе к полу. И с тем изгибом перемещал по своему полотну насыщенно блистающие оттенки зекрого цвета, начиная от желтоватого, включая серо-зеленые, бледно-зеленые, сизо-зеленые, болотные и даже сине-зеленые. Цвета не просто насыщенно переливались, они еще перемещались по своду в разных направлениях, то справа налево… то наоборот… Создавая в самих стенах и полу и вовсе бесконечное, многогранное движение, от которого верно не только слепило очи, но и легко могла закружиться голова.

— Да… вельми сие неприятно, — наконец выдохнул Вежды, останавливая свою поступь и с нескрываемым сожалением поглядывая на сидящего в кресле Седми. — И мне очень жаль, мой милый малецык, что все недовольство Родителя принял на себя ты.

Седми приоткрыл дотоль сомкнутые очи и мягко просиял в сторону старшего брата. Рас был зримо напряжен, но в отличие от Димурга не утомлен. Вежды находившийся последние лета все время в состоянии тревоги, не только схуднул так, что, кажется, стал уже в плечах, но и ощутимо для себя потерял положенное всем Зиждителям золотое сияние. Не то, чтобы оно у Димурга иссякло, оно просто стало как-то скоро-скоро вибрировать. И вся эта вибрация являлась не только последствием того, что он сховал толкования свои и Седми, не только того, что скрывал информацию от Родителя и Отца, но и испытывал те самые блики видений, которые хоть и редко, но все же появлялись у Крушеца. Поколь данные блики видений ощущал один Вежды, так как именно на него передавал всю информацию бес, и он был самым близким по местонахождению и чувствительности к лучице. Поколь ни Седми, ни иные Боги ничего кроме и вовсе размытых проблесков не воспринимали. Впрочем, на те отблески обратил внимание и Перший, и Родитель. И так как информация о состоянии мальчика, и лучицы… истинная информация Вежды скрывалась, намедни Родитель прислал вместе с гамаюнами лоуч, который разрушил щиты установленные Богами на маковке. Посему не только в зале, но и во многих других помещениях, маковки теперь своды представляли то самое многоцветное движение зеленых оттенков. Поелику Родителем были посланы птицы гамаюн, осуществляющие общение с членами Атефской печищи, которые в свою очередь не подчинялись, и не контактировали с Димургами и Расами.

Прилет птиц гамаюн и смена декораций в помещениях окончательно убедила Вежды и Седми, что у Родителя догляд имелся на маковке, и не к ним, ни к мальчику на Земле тот никого не приставил. Наверно не ожидая обмана и сокрытия информации от старших сынов. После того, как гамаюны пульнули лоучем в своды маковки, и тем самым уничтожив щиты, скажем так, поставили на прослушку сами помещения, Родитель вызвал к себе в Отческие недра Седми.

Вежды удалось переправить Отекную, Огнеястру и Костоломку на туеске в соседнюю систему Горлян, на планету Синельку в капище. И это все до того, как лоуч встряхнув стены маковки, просочился снаружи постройки и наполнил сами своды, устанавливая связь на Отческие недра. И до того, как гамаюны запечатлели всех обитателей маковки и передали точную информацию Родителю. Трясце-не-всипухе все же пришлось предстать пред Родителем на доклад и передать свои умозаключения о состоянии здоровья самого Яробора Живко. Наверно потому как Родитель оказался достаточно сух со старшей бесицей-трясавиц и вызвал к себе в Отческие недра именно Седми, Вежды понял, что на него и вовсе гневаются.

Седми прибыл от Родителя надысь, и, войдя в залу, сразу повалился в кресло, точно дотоль был хорошенько всеми прощупан… осмотрен… И теперь Вежды и вовсе страшился спрашивать, что-либо у младшего брата. Страшился еще и потому, что ноне весь его разговор мгновенно мог быть услышанным Родителем, коль тот того б пожелал.

— Нет, Вежды, все недовольство принял на себя не я, а наш Отец, — откликнулся Седми, неспешно роняя слова, словно был морально истощен. — Мне досталась только малая толика и лишь потому, как я слегка опередил нашего Отца и прибыл к Родителю первым. Однако Родителя в разговоре со мной совсем не интересовал Крушец и мальчик, Он больше спрашивал о тебе, стараясь, судя по всему, вытянуть. — Седми прервался и туго вздохнул, не договаривая, одначе Вежды итак понял, что Родитель желал вызнать, все, что ему удалось сховать. — Надеюсь, мало чего выяснил, — несколько понизив голос, отметил Рас. Он именно не досказал, потому как ведал, даже мысленно посланная фраза будет поймана лоучем и отослана в Отческие недра. — Спрашивал о твоем состоянии, по какой причине ты напряжен. И почему до сих пор не исполнил требуемого, а именно не проверил состояние Крушеца. И вельми интересовался, воочью досадливо, куда делась Отекная. Почему о ее пропаже ничего неизвестно даже Трясце-не-всипухе. И почему ты не вызвал в Млечный Путь до сих пор кого иного взанамест Отекной. Потом пришел Отец… — Седми сызнова смолк, и, вздев лежащие на облокотнице руки, утер ладонями лицо, словно по нему струилась вода… однако тем движением однозначно стараясь снять с себя волнение. — Мне показалось, Родитель нарочно вызвал Отца несколько позже, чтобы всю разгорающуюся в нем досаду в нужный миг выплеснуть на него. Он даже не позволил мне поздороваться с Отцом, сразу принялся ему высказывать, что ты, хоть и старший из сынов, но такой же, как и все Димурги, своевольный, постоянно вступающий в споры и упрямый Бог… Родитель не давал вставить Отцу и слова, и особенно гневался, что ты посмел, нарушив все его распоряжения, связаться с Крушецем… Связаться еще и через беса, что могло навредить самому Крушецу.

— Я сказал всего ничего… — едва слышно дыхнул Вежды, и, вздев голову, уставился на струящиеся оттенки в своде залы, уже, и, сожалея, что связывался с лучицей с маковки… Осознавая, что сие надо было сделать вне ее помещений.

Димург и вовсе как-то горестно вздохнул, ибо, будучи старшим сыном, всегда и во всем поддерживал Отца и очень редко получал какие нарекания от Родителя, считаясь средь Богов Его любимцем. Оттого порывистого вздоха, серебристые короткие волосы королевы марух, стоявшей подле Господа, яристо встрепенулись, перестав казать собственную гладкую зализанность, и с тем живописав каждый, отдельный локон вельми, как оказалось, толстый в объеме.

— Но и того ничего, Родителю показалось много, — отозвался Седми и нежданно широко просиял, посему золотыми переливами подсветились его прямые пшеничные усы и борода. — Отец, однако, сказал, что ты не мог не поддержать Крушеца, або явственно утомлен и чувствителен… Мой бесценный Вежды, — голос Раса нежданно потерял свою звонкость и прозвучал не тенором, а присущему Першему бас-баритону, — всегда был хрупким, нежным малецыком… Он почасту отзывается всем своим естеством на хворь близких ему сродников. Посему меня не удивляет, что он так отреагировал, жаждая поддержать Крушеца. Да и потом, Родитель, ведь ты знаешь, что из-за проблематики в чревоточине до сих пор в Млечный Путь не доставлена биоаура, и малецыки не могут полноценно отдохнуть. Не надо было и вовсе вызывать сюда моего милого Седми… я бы мог все сам уладить… А так малецык потеряет сызнова силы, а восстановиться станет негде. Ибо чревоточина, как мне доложили давеча Ламьи, будет восстановлена лишь где-то в течение двух — трех сватей. И поколь в оставшуюся горловину чревоточины ни какое из судов войти не сможет, даже туесок.

Седми пронзительно зыркнул на Вежды и его радужки приобрели темно-мышастый цвет, а сама форма стала такой вытянутой, словно треугольники в них старались принять вид прямой линии. Рас не зря смолк и так глянул на старшего брата… Поелику проблематика в чревоточине случилась года три назад, после отлета Першего из Млечного Пути и вроде как возвращения Трясцы-не-всипухи, из Косматого Змея, как того потребовал Родитель… Именно тогда Вежды дал распоряжения Кукеру нанести по внутренним стенкам чревоточины небольшой точечный всплеск, таким побытом, значительно сузив проход и вызвав колебания в нем… так-таки затем, чтобы в Млечный Путь было какое-то время невозможно попасть. Ибо как, оказалось… оказалось токмо для Родителя, Трясца-не-всипуха прибыла в Млечный Путь одна, где-то растеряв своих ближайших помощниц и в частности столь надобную всем Отекную.

— Родитель гулко хмыкнул, — продолжил рассказывать Седми, но теперь сызнова переходя на свой звонкий тенор. — И молвил, что по поводу чревоточины Он поговорит с Отцом позже… Потому как магур-птицы доложили Ему, что изменения стенок чревоточины и колебания вызваны искусственным воздействием. И это еще надо будет разобраться, что там произошло… Абы произошло сразу после отбытия периптера, который вылетев с маковки Солнечной системы Млечного Пути, направился в Синее Око, и затерялся, где-то в пределах созвездия Марьянник.

Днесь гулко вздохнул Седми, понеже понимал, раз Родитель ведает, где находится периптер, очевидно вмале Ему станет известным, что это Кукер, улетая на нем, выкинул разряд всплеска в стенки… Кукер, который был дорог и близок Седми, и нынче находился далеко от своего Зиждителя, в Галактике Синее Око, куда якобы отправился для обозрения состояния неких систем, вызывающих у Раса волнение. Кукер, который был предельно предан Седми, однако взятый в полон созданиями Родителя, несомненно, не сумел бы скрыть пережитого, исполненного согласно распоряжений Вежды.

— А по поводу малецыка, — наново принялся толковать Рас, и голос его теперь звучал бархатисто-мелодичными переливами, наполняя залу такой властностью, верно, которую мог в себе нести лишь Родитель. — По поводу Вежды, могу утверждать из донесений гамаюнов и разговора с бесицей-трясавицей только одно. Малецык явно, что-то скрывает, посему такое мощное напряжение, утомляемость, каковое может вылиться вскоре в не менее мощную хворь… И, это напряжение не только последствия начавшихся видений у нашего Крушеца, каковые, как ты понимаешь, Перший он схоронил от Меня и тебя, но и нечто иное… Думаю, погодя Я это выясню… не ноне… ноне. — Рас как-то прерывисто качнул головой, и, обхватив края локотников кресла, внедрился перстами в саму суть дымчатых облаков из которых он был собран. — Родитель после мгновенно перешел с тебя на Отца…,- дополнил Седми уже от себя, — при том вельми обстоятельно оглядев меня. Несомненно, Родитель о многом уже знает, и всяк раз желал сие выудить с меня. Думаю, у Него это многое получилось.

Маруха стоящая несколько диагонально креслу старшего из сынов Расов, вскинула вверх голову и ласково воззрилась в молочно-белое лицо Бога, або почувствовала, как в воздухе просквозила искристая россыпь огня, точно желающего поддержать потухающую искорку, а от кожи его в разные стороны брызнули ядрено красные капли света. Они, отлетев, осыпали не только гладь пола, но и укрыли горящими брызгами короткое серебристое сакхи Седми и перекинутый через плечо черный сквозной плащ, покоящийся одним своим краем на коленях.

— А засим Родитель стал высказывать Отцу, — Седми теперь почитай шепнул, и тотчас зябь волнения покрыла лицо Вежды, схоронив в черноте кожи все сияние. — Родитель толковал долго и не раз осудил Отца за его своевольство и непослушание, которое он неизменно демонстрирует при младших, чем и вызывает циклическое упрямство и своенравие в остальных Зиждителях. Напоследях, Родитель заметил, что Крушец болел, а теперь капризничает именно по вине Отца. Так как весь его рост, формирование происходило в условиях скрытности, неподчинения прописанным Законам. А теперь этим не подчинением, упрямством занялся и дорогой ему Вежды… Вежды, которому Он всегда доверял.

Димург только Седми озвучил досаду Родителя, торопко вскинул вверх левую руку и прикрыл дланью часть лица, утаив под ней все свои переживания. Кожа Господа наполнилась и вовсе густой чернотой, а самого Вежды легохонько закачало взад…вперед. Явственно было зримо, что он вельми страдает от собственного неподчинения, от скрытности, в которой нынче пришлось ему находится, делая это всего-навсе во имя единой цели, спасти Крушеца от гибели. Ибо уродство лучицы на любом этапе воспринималось, как ее однозначное уничтожение Родителем.

— Отец ничего не отвечал Родителю, — многажды понизив голос, произнес Седми и сомкнул оба глаза, вероятно, ему становилось сложно рассказывать о произошедшем, видеть напряжение старшего брата, и также скрывать ситуацию о лучице. — Он стоял, молча, склонив голову… Он так переживал, что я дернулся к нему и обнял его. И Родитель тотчас смолк. А засим повелел мне покинуть Стлязь-Ра и подождать Отца где-нибудь в Ра-чертогах. Я, было, хотел возмутиться, но Родитель оказался неумолим. — Кожа лица Раса нежданно потеряла всю белизну и наполнилась рдяностью, а с под золотой, широкой цепи стали осыпаться вниз крупные огненный капли, с шипением гаснувшие об черную гладь пола. — Погодя на Триту в Шуньяту-Вед, где я остановился, пришел Отец, он был очень взволнован, и его губы вздрагивали… Отец сказал, что Родитель тревожится за Крушеца, так как по Его данным земляне вступили во временной интервал собственного вырождения и гибели. И наш малецык может не успеть в последующем вселении найти здоровую плоть. Поелику наблюдаются слишком большие промежутки между его вселениями. Да и предпочитает бесценный Крушец не здоровье, а иные качественные признаки человеческого естества… Не знаю, что произошло в Стлязь-Ра между Родителем и Отцом. Наверно Отец, что-то ответил противное Родителю, ибо Тот повелел поколь ему без разрешения не посещать Млечный Путь, даже после ремонта чревоточины. Ламьям, занимающимся починкой чревоточины, предоставить в ближайшие ахоратрамы данные о том, что явилось следствием сжимания горловины. Сам же Отец днесь отправляется в Северный Венец, абы разыскать пропавшую Отекную или ту бесицу-трясавицу которая сможет ее подменить в Млечном Пути.

— Без разрешения не посещать Млечный Путь, почему? — тягостно дыхнул Вежды, резко убирая от лица руку и в черных его очах, нынче точно растерявших и склеру просквозило негодование, он, похоже, из последней молви услышал токмо эту фразу.

— Не знаю… почему, — отозвался не менее взволнованно Седми, и рывком поднявшись с кресла, шагнул к старшему брату, очевидно, нуждаясь в его поддержке, потому протянув руку, положил ему ее на плечо. — Не знаю… Отец сказал, что Родитель вельми гневается на нас обоих… И не надобно Его далее сердить. Как только чревоточину починят и прибудет Отекная, сразу провести осмотр Крушеца и представить данные Родителю. И если мы не исполним распоряжений Родителя, или подвергнем жизнь мальчика какой опасности, тем паче гибели… — Рас глубоко задышал, тело его тягостно содрогнулось и он, почитай упав в объятия Вежды, схоронив голову на груди брата, чуть слышно дополнил, — нас с тобой оставят в Отческих недрах, скорее всего в созвездие Медунки. Лишив права общения с братьями и Отцами.

Вежды крепко обнял младшего брата, ощущая как резкой, нервной дрожью ответил тот и принялся успокоительно гладить его по волосам, целовать в очи и виски. Димург мгновенно приобрел положенное ему старшинство и собственной силой и властностью, также скоро снял волнение с Седми, придав своей нежностью ровность и белизну его коже, с тем, правда, притушив черноту и на собственном лице.

— Не тревожься, моя бесценность… не тревожься, — полюбовно продышал он, узрев, как с младшего брата вниз осыпались горящие искры, а остатки их перстами вже сам смахнул с его пшеничных волос. — Ты никак не пострадаешь и я тоже. Это просто Родитель гневался, это пройдет. Но я обещаю тебе…Обещаю, что выполню… коль так… Выполню все, что Он требует. Лишь бы ты не волновался, мой милый… милый… дорогой малецык.

Не ведомо о чем сейчас думал Вежды, ибо перед ним возникал особо болезненный выбор… Выбор меж Седми, первой лучицей за которую он боролся, вельми дорогим ему братом и Крушецом, к коему его чувственность была, по-видимому, не меньше. Однако Димург не мог позволить себе подставить Седми, обратить гнев Родителя против младшего брата. И единожды понимал, что осмотр Отекной или Маньи поставит под уничтожение самого Крушеца.

— Отец сказал, — молвил Седми и голос его дрогнул. — Чтобы мы ни в коем случае не противились распоряжениям Родителя. Або тогда Он не допустит на Коло Жизни Димургов, как нарушивших Закон Бытия более двух раз.

Теперь туго застенал Вежды… туго и неслышимо для Седми. Стараясь той болью, что в доли мига пробежала по его телесам, никак не побеспокоить младшего… не расстроить его сильней… не опечалить…

— Гнев Родителя вмале утихнет… утихнет, — словно выдавил из своего плотно сомкнутого рта Димург и на лице его, которое как благо не зрел Седми, уткнувшись в плечо брата, напряглась каждая жилка и черточка, на малость отчетливо живописав проступившие смаглые кости Господа с мельчайшими вкраплениями в них насыщенного цвета огненных искр.

Чуть слышимый всхлип, не просто плачущего, а прямо-таки рыдающего, обиженного создания внезапно прокатился по залу и как-то враз вернул Богам положенную мощь Творцов, не мальчишек, оных за строптивость может наказать более старший и властный Родитель, а тех, кто сам является создателем дышащего, существующего, понимающего. Вежды торопливо раскрыл объятия, а Седми не менее скоро из них вышел. И оба Зиждителя склонив головы, только сейчас приметили полусогнувшуюся и замершую в шаге от них королеву марух. Стрел-Сорока-Ящерица-Морокунья-Благовидная уткнув свое с мягкими, покатыми чертами, лицо в ладони горько плакала. Крупные капли слез, выскакивая сквозь неплотно приткнутые друг к другу перста, скатывались по ее долгим рукам, и, достигая локтевых сгибов на малеша повисали там, словно замирали, засим срываясь, летели вниз, шибутно плюхаясь о гладь пола… точно также как до этого об него ударялись, потухая, огненные брызги.

— Блага, — нежно молвил Вежды, и, протянув к марухе свои мощные руки, резво обхватил за плечи и притянул к себе.

Он почти втолкнул королеву в ткань трепещущего черного сакхи, каковое окутало сотрясающееся тело и тотчас утопив в своей материи, схоронило и ее расстройство и всю саму.

— Вероятно, мы вельми эмоционально говорили, — озвучил мысли вслух Седми, не сводя встревоженного взора с оплетенной в складах сакхи королевы, едва достигающей в росте Богу до талии. — Зачем ты ее позвал Вежды? — в голосе Раса слышалась тревога, будто переплетенная и тем, что пришлось пережить у Родителя и тем, что взволнованные случившимися событиями Зиждители, судя по всему, все произошедшее энергетически выплеснули на королеву, чем могли навредить ее рассудку и здоровью.

— Она пришла, рассказать о мальчике, — это Вежды не озвучил, только передал брату мысленно и плотнее прижал к себе все еще вздрагивающую маруху, таким побытом, стараясь снять с нее напряжение. — Люди, к которым он попал, не самые лучшие спутники для нашего мальчика. Они замыслили к следующей весне спуститься с гор и продолжить войну с латниками или нурманнами… или ашерами… словом я не помню, как их называют. И это в той местности, как объяснила Блага, были единственные люди… Там, обок тех мест, никто и не живет, уж больно суровый климат.

Немного погодя колебание материи сакхи увеличилось, и из широких складок показалась голова королевы с зализанными, серебристыми волосами, а миг спустя появилась и вся она… Торопко, как того и требовали правила, отступившая назад и приклонившая голову. Седми по теплому, что ему в целом было не присуще в отношение божеских созданий, взглянул в очи марухи блистающие прозрачной голубизной радужки, и, не желая вспугнуть возникшего в ней умиротворения, негромко вопросил:

— Блага, что будем делать с нашим драгоценным мальчиком?

— Зиждитель Седми, — несмотря на перенесенное, достаточно бодро откликнулась королева и разком вскинула вверх голову, стараясь разглядеть глаза говорящего с ней Бога.

Вежды между тем протянул в направление стоящей королевы руку и придержал ее за плечо. Все еще опасаясь за состояние здоровья марухи и тем движением, лаской передавая свое трепетное отношение к ней, как к божественному созданию.

— У народа влекосилы, — продолжила говорить Блага, всего-навсе на миг разворачивая голову в сторону руки Димурга и нежно целуя его в большой перст. — К которым и попал господин, где старшим чтят осударя Волега Колояра, есть предание про золотого человека, каковой родившись в их роду, сумеет открыть своим людям знания Бога Китовраса, заключенные в храмах посвященных Всевышнему. Это несколько исковерканная информация и о значениях пирамидальных храмовых комплексов и о заключенных в них знаниях, которую в свое время император гипоцентавров Китоврас передал, пестуну госпожи Есиславы, старшему жрецу Липоксай Ягы. Однако нынче мы можем ее воспользоваться, чтобы сохранить жизнь господину, и направить его, в окружение довольно-таки близких ему по духу людей, по пути познания и обучения. Подтолкнув Волега Колояра и его приближенных отправиться в южные земли данного материка, в Дравидию. В те края, где когда-то жили тивирцы-ирайцы, потомки дарицев. Конечно, мы не должны днесь ориентировать людей на третий источник сверхволновой связи пирамидального храмового комплекса, ибо это опасно для господина. Однако сами те земли, где в непосредственной близи находится пирамидальный комплекс, весьма значительны, там живут мирные народы в основном с примитивным уровнем жизни. Их верования по большей части приближены к вере влекосил и лесиков, а некие из тех племен и вовсе являются близкородственными им. В данных землях будет несложно наладить быт… организовать новые грады и сохранить старую веру, к которой тяготеет господин… Там до сих пор сохранились крупные точки поселений, оставшиеся от ирайцев, ушедших в часть света, величаемую Старый Мир.

— Он… этот Волег, — задумчиво произнес Вежды и ласково приголубил волосы королевы так, что она от той трепетности недвижно замерев, на малость подкатила вверх глаза, живописав бело — прозрачную склеру. — Родня нашему мальчику?

— Весьма не близкая, — дыхнула немедля королева и в невыразимой любовью воззрилась в лицо Димурга. И тотчас с под ее прилизанных волос вскинулись вверх лоптасто — удлиненные ушки на самой макушке, дотоль прижатые к голове и прикрытые локонами. — Волег Колояр ошибается, считая, что его род идет от Осириса. Его предки это младшая ветвь сына госпожи Есиславы, Ярило, его единственной дочери Ярославны. Оттого они и носят второе имя Колояр… Круг… коло яркости, силы, света, быстроты… восходящего солнца и жизни. Это имя им досталось не от господина Ярило, а именно от их праматери Ярославны, сие она придумала, сомкнув таким образом коло жизни.

Глава восемнадцатая

Яробор Живко слегка пригнул голову и неторопливо вышел из юрты. Он еще немножко глазел на тропу, по кругу огибающую юрту, пробитую в густой, низкой траве, приветственно кивающей ему своей островерхой макушкой, а после, медленно вздев голову, перво-наперво воззрился в раскинувшееся над ним такое близкое небо. Насыщенная лазурь небосвода, многажды надвинувшись, нависла точно над самой головой юноши и напитанная собственной залащенностью и сама вызарилась на него. Закрученные по спирали перьевые, долгие облака, один-в-один как рыхло собранные в пучок волосы, сквозисто прикрывали по краям свод неба, образовав диковинные, ажурные грани. В центре того свободного лазурного пространства призывно горела малой крохой голубовато-белая искра… Днесь она была неподвижна, так точно задумавшись оцепенела аль просто страшилась взволновать того на кого постоянно таращилась. Она вообще последние годы не мигала, словно тройку лет назад, когда нежданно полыхнула разошедшимися во все стороны долгими серебристыми лучами, мгновенно втянувшимися обратно, стала много меньше и с тем застыла. Яркое солнце, ослепившее очи мальчика, хоть и поместилось слева, однако своей насыщенностью никогда не заглушало сияние той крупинки света.

Опустевший после болезни мозг Яробора Живко, вроде его покинул прежний, властный хозяин, инолды отдавался легкой мелодией свирели, которую сбрасывал Крушец. Стараясь после пережитого снять с плоти напряжение, и этим проявляя свои божественные способности, которые не могли не порадовать не только Вежды, Седми, но и самого Родителя. Мальчик еще какое-то время вглядывался в далекую искру света, слушая мотивы свирели затухающие в мозгу, а после, неглубоко вздохнув, опустил голову и огляделся. Пред ним лежала величественная гора до средины покрытая невысокой растительностью, точнее даже слепяще зеленой травой. Полоса растительности степенно переходила в каменистое полотно с нагромождением растрескавшихся громадных валунов, местами обнажая более плотную ее поверхность, состоящую из гранита и мрамора. Склоны горы были купно покрыты осыпью, из мелкого обломочного голыша, в коих таились пухлыми подухами мхи. Ближе к вершине лежали тонкие или широкие пежины белого снега.

По левую сторону от юноши располагался низкий пологий горный хребет, купно поросший травами да отдельными деревьями лиственницы и кедра, разрозненными участками оберегающих обобщенно весь этот мощный кряж. Ближайший взлобок, делился на две части, одна из которых смотрелась значимо ниже другой, и по той низине пролегала глубоко врезавшаяся в ее рубежи речная долина. Мятежная неширокая речка бежала по каменистому узбою, пенисто ярилась, и, бурля ускоряла свое течение. Ниже по ходу русла она впитывала в себя, низвергающиеся с иного скалистого склона воды нескольких водопадов, тонкими нитями испещряющих те кособокие каменные брега. Один из човруев какового, оказывался подножием и вовсе высоченной сопки врубающейся своими белыми макушками в лазурь неба и поблескивающей мощными снежно-ледовыми стенами. Заснеженные горные хребты уходили вдаль настолько, насколько хватало взгляда и мешали меж собой, то высоченные вершины, то покатые перемычки, а то и вовсе обрывающиеся, обрезанные крутые утесы стен.

Справа же от Яробора Живко, кажется, и вовсе вблизи поместилась с острыми зубчатыми гранями каменная вершина, с отвесными склонами, обильно покрытая трещинами и выбоинами. Низкой, покатой перемычкой слегка присыпленной снегом, сходящаяся с горой чуть правее. Сия возвышающаяся гряда до своей средины была облеплена плотными пятнами снега, а на ее каменных макушках курились дымчато-потянутые полосы облаков. Пологое подножие горы переходило в долгую отложистую долину, по которой точно по телу, струились тонкими переплетениями вен, ручьи-воды, извилистыми формами взлобок соединялся с хребтом, на котором стоял мальчик.

Яробор Живко медленно повернулся и теперь посмотрел на не менее мощную низину, расположенную на данном склоне горы, каковой завершался обрывистым скосом, поросшим по рубежу древами лиственницы. Зеленая трава плотно выстилала слегка вогнутый склон ложбины, на котором почитай не росло деревьев, однако вельми плотно поместилось множество юрт с высокими куполообразными очертаниями крыш. Среди тех юрт просматривались не только покрытые белым войлоком, как у Тамир-агы, но и более блеклым, серо-бурым. В данном случае белый цвет, очевидно, символизировал принадлежность к более старшей касте, по величанию и званию проживающего в ней.

Подле юрт суетливо прохаживались люди, не только белые, как Волег Колояр, но и желтые как Тамир-агы, просматривались там не только мужы, но и женщины, молодежь, подростки, дети, старики. Невдалеке от юрт, на свободном от них месте низины, были сооружены деревянные загоны для скота, каковой несколько позже на склонах гор пасущимися увидел юноша.

— Красиво здесь, — внезапно вмешалась в вяло текущие мысли Яробора Живко Айсулу.

Девушка бесшумно подошла к парню, и, встав подле, всмотрелась в его и вовсе исхудавшее за время болезни лицо, точно растерявшее свою врожденную смуглость и слегка окрасившееся в сероватые полутона.

— Небо, — негромко отозвался Яробор Живко и медленно перевел взор с раскинувшегося пред ним, боковой поверхности, склона горы, взглянув на девушку, изучающе пройдясь по ее миловидному лицу. — Я люблю небо. Особенно ночное, а здесь в горах оно такое близкое. — Юноша резко вскинул вверх руку, и вроде дотронувшись вытянутыми перстами до набухшей лазури свода, дополнил, — такое близехонькое. И кажется мне тогда, что стоит лишь взметнуть руками, и я окажусь там и обрету покой.

— Покой, — повторила вслед за парнем девушка, и лицо ее пронзительно дрогнуло, словно на нем разком болезненно сократились все мышцы, жилки и вены. — Покой это тишина твоей души, а она возможна только тогда, когда подле тебя твои сродники. Когда есть, кому о тебе позаботиться, приласкать, поддержать. Тогда ты ощущаешь душевное равновесие и умиротворение. Когда и сам имеешь возможность даровать любимым сродникам свое участие. Кагам кым сыу-болайламын, — добавила она на кыызском языке, вкладывая в каждое молвленное слово столько нежности, что по телу Яробора Живко пробежала россыпь крупных мурашек, а плечи его туго сотряслись.

Айсулу смолкла, и, повернувшись направо, неспешной поступью направилась к пылающему в нескольких шагах от юрты костру, над которым в низком треножнике расположился чумно-задымленный казанок. Вслед за девочкой легохонько покачиваясь, двинулся и парень, оглядывая ее тонкую с грациозными мягкими изгибами фигуру, красоту которой не могла утаить распашная до колен безрукавка.

— Почему ты ушел от своих родных? — вопросила Айсулу, не прекращая своей поступи и даже не оборачиваясь.

Однако в прозвучавшем спросе, чутко ощущающий любое изменение отношения к себе, Яробор Живко воочью уловил неприкрытую досаду. Юноша немедля остановился и почувствовал ершистое колотье в левом боку, точно единожды в плоть воткнулось множество тонких игольчатых верхушек, обдав не только грудь, но и спину той болью, а засим онемением. Айсулу между тем подошла к казанку, и, сняла с него куполообразную крышку, в макушке которой торчала вдетая в кольцо широкая дщица. Густой пар враз вырвался из казанка и заструился над поверхностью навара, он резко обдал плотным туманом лицо юницы и на чуть-чуть окутал ее своим мясным ароматом. Айсулу повернула в сторону стоящего Яробора Живко раскрасневшееся, покрытое мелким бусенцем и испарениями лицо да удивленно зыркнула, обдав единожды жалостливо-полюбовным взором.

— Потому как я искал ту тишину души, — достаточно низко отозвался парень, узрев какой-то чудной, как ему показалось взгляд девушки. — Я жил подле своих сродников и всегда томился, ибо не принимал их верований… И не мог, понимаешь, не мог моего Господа Першего величать Темным Богом полной противоположностью светлому Богу Небо. Не мог я слушать те предания, легенды в которых он, Перший, представлялся как черное создание и враг светлых Богов. Я не могу делить этот мир на свет и тьму, черное и белое, добро и зло. И не желаю слушать, что Перший повелитель злого воинства и Бог лжи, коварства, ненависти, смерти…

— Какая разница, как думают и верят твои сродники… Важно, чтобы они были живы, — нежданно очень громко молвила Айсулу и той самой звонкой речью перебила на полуслове юношу.

Яробор Живко резко смолк и всмотрелся в спину юницы, оная уже сызнова заглядывала в казанок, неспешно помешивая ложкой густое сорпе, хорошо проваренное в воде мясо.

— Да, — протянул обидчиво парень и плоть его тягостно колыхнулась. На ней словно на доли мига приостановилось течение жизни и тугой болью дотоль не проходящей тоски по Першему, кою испытывал не столько мальчик, сколько лучица, она вдарилась ему в мозг, заколыхалась напевной мелодией свирели трепетно выводящей раздольные звуки мягкие и успокаивающие.

Тягостно задышав, мальчик даже приоткрыл рот и вогнал в себя горный воздух, в каковом перемешалось единожды сладость цветов, горьковатость трав и пряность хвойной листвы.

— А ты бы смогла жить со своими сродниками, коли б они приняли ашерскую религию? — наконец озвучил поспрашанием свое волнением юноша, ощущая затихающую внутри головы мелодию. — Если бы верили в этого Ашеру и извращали понимание самого бытия… самого существования мира. Или бы все же осталась при своих взглядах?

Айсулу резко развернулась в сторону юноши, и, подняв вверх правую руку, взмахнула в его сторону ложкой, похоже, намереваясь ее запустить в него. Еще морг и ложка и впрямь вырвалась из пальцев девушки да полетела в сторону Яробора Живко. Она в мгновение ока преодолела промежуток до юноши и прибольно врезалась своей деревянной ручкой прямо ему в лоб. Удар был не столько мощным, сколько болезненно-неприятным и тотчас вызвал густой всплеск яркости в очах мальчика и пронзительное стрекотание сороки дотоль присевшей на крышу юрты, так словно это в нее попали ложкой, помяв черно-белое оперенье.

— Тортаншыкты! Тортаншыкты! — звонко закричала Айсулу на кыызском, и затрясла вздернутыми кверху руками, в левой все еще сжимая крышку от казанка, будто намереваясь и ее запустить в парня. — Не смей! тортаншыкты! не смей говорить об ашерах! о нурманнах и латниках! об их мерзостной религии!

— И ты тоже, — в голосе Яробора Живко послышалась допрежь не присущая ему властность, и он медленно подняв руку ко лбу, отер показавшуюся из рассечения тонкую струйку крови. — Тоже не смей! тортаншыкты! Говорить при мне о том, о чем не имеешь понятия. Ибо не ведаешь того, что знаю я! Не видела того, что являлось мне! не слышала того, что было спущено мне!

Мощь гласа юноши отрезвила Айсулу и она, опешив, погодя опустила руки вниз да часто… часто задышав, уже много спокойнее поспрашала:

— И что же ты мог видеть такого, чего не знаю я? — тем самым вопросом стараясь снять возникшее меж ними разногласие и вроде выпрашивая прощение, признавая его власть над собой… уникальность его удела над собственным уделом… и верно ощущая его божественность над простотой собственной человечности.

Яробор Живко ласково оглядел вздрагивающую девушку, и, сойдя с места, медлительно побрел вниз по отложистому склону горы, так и не ответив на ее вопрос и не замечая в прозвучащем вопросе желания примириться. Он неспешно миновал неотрывно следящую за ним взглядом Айсулу, смущенно-пристыженную, и направился по протоптанной людскими ногами торенке огибая иные юрты, разглядывая незатейливый быт этого странного, возникшего в верховьях гор поселения. И с болью обдумывая брошенные ему в лицо слова, ощущая, что в чем-то девушка права. Поелику отправился он, Яробор Живко, в это странствие затем, чтобы разыскать не столько людей пусть и близких ему по убеждениям, сколько самих Богов…

Богов…

Его Першего… Первого сына Родителя, как было понятно из болезненных воспоминаний. Его… того, кого лесики предполагали полной противоположностью Небо.

Традиционно в верованиях лесиков считался днем Першего, первый день недели, каковой величали первенец, порой кликая злодень… злыдень. Символами Першего слыл череп животного или человека, абы этот Бог был Темным Витязем, потому ему принадлежали темные птицы, звери: черный коршун и конь; темные деревья: орех и бук. И цифра один…

Один.

Первый.

Он без сомнения был первым сыном Родителя.

Первым, значит старшим.

Не Небо, как верили лесики, а именно он, Перший, как предполагал, догадывался или все же слышал от Крушеца, Яробор Живко.

Перший, теперь всяк раз когда мальчик произносил это имя, Крушец чуть слышно отзывался словами Вежды: «Я ведь подле… обок тебя… Всегда! всегда, мой любезный, бесценный, милый малецык… мой Крушец».

Крушец, Яробор Живко весьма четко запомнил не только бархатистый баритон по-любовно шепчущий те слова, но и само имя лучицы… Имя, которое ему было также близко, родственно, как и само величание Бога Першего. Порой юноше казалось, что он… он и есть тот самый Крушец, которого так нежно умиротворял голос Бога… несомненно, Бога. Оттого, по-видимому, и отзывалось это имя легкой волной трепета во всем теле юноши.

Глава девятнадцатая

— Яробор Живко! — отвлек от мыслей парня чей-то окрик.

Юноша резко повернул влево голову и узрел возле одной из белых юрт небольшой прямоугольный навес. Крытый сверху широкими ветвями лиственницы и кедра, поддерживаемый мощными деревянными стволами, где на приподнятом над землей возвышении, устланном одеялами да жесткими подушками, сидело и полулежало человек шесть мужей, средь которых находились Тамир-агы и Волег Колояр.

— Иди сюда Яробор Живко, — мягко позвал юношу осударь и приветственно махнул рукой.

Парень неспешно развернулся и с интересом оглядел уставившихся на него воинов, да медленной поступью направился к осударю, оно как тот, узрев его нерешительность, расплылся широкой улыбкой и сызнова взмахнул рукой, подзывая к себе. Яробор Живко шел неторопливо, ибо казалось под пытливыми взглядами мужей его ноги, слегка растеряв силы, стали непослушно-вялыми и изредка точно цеплялись носками канышей за тонкие побеги травы, оную лесики кликали леторасль. Не то, чтобы он испугался этих взглядов или самих людей, просто юноше было присуще волнение как таковое. А вместе с тем волнением на его плоть почасту нападала слабость, словно в такие моменты Яробор Живко становился отколотым от собственного тела, жаждая одного… Одного, взметнув крылами вырваться из удерживающих его оков и направиться в лазурь неба.

Наверно, тот не уверенный шаг приметил, как Волег Колояр, так и иные мужи, а потому тревожно переглянулись меж собой, и сызнова уставились на парня, очевидно, не в силах побороть в себе желание смотреть на чудное сияние, что окутывало голову мальчика. И в лучах поднявшегося солнца раскидавшего во все стороны долгие смагло-прозрачные полосы.

— Присаживайся к нам Яробор Живко, — первым прервал это задумчиво-наблюдательное отишье Волег Колояр, и малеша двинувшись в бок, освободил подле себя место для юноши.

Яробор уже подступив в навесу, неуверенно поднялся на его возвышение, поколь так полностью, и, не обретя собственное тело и посему, абы не ощущать волнение днесь проявившееся резкими ударами сердца в груди, опустился подле осударя. И тотчас воззрился на стоявший пред ним и единожды посередь навеса низкий, круглый стол на котором находились пузатые медные чайники, пиалы. Тамир-агы расположившийся слева от воссевшего юноши, колготно сунул под его спину жесткую подушку и тревожно глянул на запекшуюся полоску крови на лбу. Шаман густо смочил слюной приткнутые к устам перста, и принялся оттирать юшку со лба мальчика, при том довольно-таки мощно покачивая все его напряженно-замершее тело.

— Гиде таку рану получила? — озвучил свое поцыкивание и мотыляние головой старик. — Ах, шиша така… када успела тока.

— Э… Тамир-агы, — вклинился в те ворчливые причитания Волег Колояр и недовольно оттолкнул руку шамана от головы парня, узрев неприкрытую досаду на лице последнего. — Ты таким лечением, еще внесешь каку пакость в кровь нашего мальчика и он перестанет так дивно сиять.

— И кито тады наша осянит путя, — закончил за осударя сидящий слева от него невысокий муж, явно по желтоватому цвету кожи, черным, жгучим глазам и черным коротким волосам, с гладким, точно обритым, отвесно скошенным подбородком, также как и Тамир-агы представитель кыызского народа.

— Не знаю, как насчет осянит Надмит-агы, — глухо отозвался тот, каковой восседал супротив юноши и зрелся не менее мощным, рослым, чем осударь мужем. — Но вот то, что мальчик, как и сказывал нам наш осударь, тамаша… эвонто я соглашусь.

У этого мужа, как у Волега Колояра были долгие усы, дотягивающиеся до груди, да в тон им рыжий чуб, торчащий на оголенной голове. Явно бритым казался подбородок, а глаза пыхали густой коричневой радужки, будучи крупными и несколько миндалевидной формы. Он внезапно резко дернул правым плечом и длинный узкий рукав его короткого до колена красного бархатного кафтана стремительно трепыхнулся вправо…влево… таким образом, словно там начиная от локтевого сгиба вниз и вовсе не имелось руки.

Яробор Живко торопливо перевел взор на покачивающийся рукав и к своему ужасу и впрямь не узрел положенной части руки: ни запястья, ни кисти, ни перст. Видимым смотрелось всего-навсе плечо, начиная от плечевого сгиба вплоть до локтя, ибо в том месте ткань плотно охватывала руку, а ниже локтя рукав воочию был сдавлен. Юноша какое-то время неотступно глазел на покачивающийся рукав, засим перевел взгляд и осмотрел сидящих под навесом, как он посчитал семерых мужчин. Еще двое из них, не считая Тамир-агы и Надмит-агы, были кыызы. С характерными признаками своей расы, своего народа, с желтоватой кожей, широкими, уплощенными лицами, короткими прямыми черными волосами, и черными глазами. Кроме Тамир-агы все они были достаточно молодыми людьми. И все… не только кыызы, но и влекосилы несли в своих лицах, и, несомненно, на телах, не только одухотворенную напряженность, но и явственно оставленные войной шрамы, судя по всему, большей частью от колющего оружия. Поэтому не только у Надмит-агы имелся широкий рубец, зачинающийся от переносицы и проходящий по носу и правой щеке так, что правый глаз его слегка сместившись в сторону, смотрел несколько наискосок. Но и лица двух других кыызов, и еще одного влекосила, сидящего подле безрукого, были купно украшены шрамами, право молвить более мелкими, зато многажды частыми. И наподобие сети водных ручейков заполнивших оземь, на коже неких из мужей шрамы зримо выпирали красными рубцами аль вспять просматривались только белыми полосами.

— Познакомься Яробор Живко, — зычно сказал своим грудным, насыщенным голосом Волег Колояр. — Это, — и он указал на сидящего напротив них безрукого мужа. — Мой друг и войвода Бойдан Варяжко, подле него некогда осударь Елабугского ханства Зверополк Гнездило, — указывая на восседающего обок с войводой, не менее крупного мужа, с не густыми, однако длинными ковыльными усами, да вельми жалким чубом, точно лишь недавно отросшим. — Наш дорогой войвода Бойдан Варяжко отбиваючи нас, меня значит и Зверополка Гнездило, — пояснил Волег Колояр. — От истязаний и казни вишь руку правую до локтя в том бою сгубил.

— Эвонто… Важно, что вас не сгубил, — басисто заметил войвода и по теплому глянул на мальчика.

— Да, — голос Волега Колояра легохонько дрогнул, понеже в том колыхании явственно пронеслась благодарность посланная другу. — Подле нашего войводы с иной стороны сидит Гансухэ-агы, он некогда правил осторонь моих земель в Кизел-ханстве.

И на юношу немедля посмотрел, видимо, самый молодой здесь годами кыыз. Лицо которого было вроде многажды смуглее иных, однако не той положенной их народу желтоватостью, а чем-то напоминающей смуглость кожи Яробора Живко. Да и черты его казались, более четко выделены на слегка каплеобразном лице. Волег Колояр меж тем продолжал представлять людей:

— Подле меня Надмит-агы, правитель бывшего Суксун-ханства, — теперь он указал на последнего кыыза поместившегося несколько диагонально ему, рядом со Зверополк Гнездилой. — Еши-агы, это хан только недавно павшего Сибай-ханства. Так, что мой мальчик, ты как вишь находишься меж людей некогда одаренных Богами властью и землями, а ноне. — Волег Колояр резко смолк, черты его лица купно заколыхались… затрепетали под белой кожей тонкие жилки, мышцы… заходили ходором желваки, и он, понизив голос туго додышал, — а ноне мы так бездомные собаки. Уже не волки, не медведи… лишь собаки.

Яробор Живко медленно повернул голову, и, глянув на осударя, внезапно для себя, ощутил его боль. Такую острую, наполненную переживаниями и собственной беспомощностью, когда верно лучше смерти… смерти и не остается более ничего. И от той посланной или просто плывущей среди этих людей печали, надрывисто содрогнулся всем телом. Гулкая та боль отозвалась во всей его плоти, надавила на сам мозг и одновременно откликнулась в каждой клеточке его естества.

— Да, — чуть слышно произнес Зверополк Гнездило и его зеленые глаза, яростно сверкнули. Он резво потряс могучей головой, посему почудилось сие медведь жаждал прогнать напавших на него мошек. — Думаю не долго, нам оставаться собаками, как ты выразился Волег Колояр. И к следующей весне, как нами дотоль и намечалось, объединенными остатками наших сил вдарим…

— Вдарим? — насмешливо отозвался Гансухэ-агы, и, подавшись вперед станом, обдал недовольным взором осударя Елабугского ханства. — Кем мы вдарим, хочу тебя спросить Зверополк-агы? Теми жалкими остатками моих, твоих, наших людей… каковые преданностью своей не заслужили смерти.

На удивление Гансухэ-агы говорил вельми чисто на родном Яробору Живко языке, наверно, потому что и сам был единоплеменным ему, как Айсулу, имея кого из родителей белым.

— А ты, считаешь, Гансухэ-агы, — глухой голос Зверополка Гнездило прозвучал, точно рычащий охрип так, что юноше показалось пред ним и впрямь оборотень… получеловек-полумедведь. — Мы должны быть бездомными собаками?

— Нет! Собаками нам не пристало быть, — встрял в гневливые толкования войвода, судя по всему, стараясь снять напряжение возникшее меж воинами. — Я согласен с осударем Волегом Колояром и Тамир-агы, надо уходить чрез горы в южные земли… В древние земли, в земли Дравидии. Откуда когда-то и пришли наши предки тивирцы. Надо воспользоваться посланным нам даром… даром жизни, — и при этих словах Бойдан Варяжко с особой нежностью посмотрел на Яробора Живко, вроде видел пред собой своего сына. — Вне всяких сомнений, — дополнил он свою речь, — пред нами человек с золотой кожей, вышедший из преданий народа лутичей… Он поведет нас к новой жизни и дарует знания замкнутые в храмах Всевышнего, возведенные Богом Китоврасом. Тем более по легендам лутичей не только в Древних Къметинских Землях возвел такой храм Бог Китоврас, но и подле могучих Хималских гор, которые еще величают обитель снегов, в Дравидии.

— А если Волег-агы ошибается, — незамедлительно отозвался Гансухэ-агы, так словно избрал для себя роль вечного протеста. — Ошибается и мальчик… мальчик, — он прервался и своими, как показалось юноше ничем не отличными от Першего, карими очами пронесся по его лицу, оставив на нем зримое полыхание зардевшихся щек. — Мальчик, это просто мальчик, никакой он не золотой человек.

— Да, — стремительно ворвался в разговор Яробор Живко, и, кажется, еще насыщенней пыхнули рдяными пятнами румянца его щеки. — Я обычный… самый обычный. Ничем не отличим от вас… вернее… — Он надрывисто дрогнул всем телом, и гулко задышав так, что послышались трепыхающиеся звуки боли, вырвавшиеся из нутрей, добавил, — вернее отличим! Потому как хуже! Многажды хуже вас… Вас всех! ибо тощий, немощный слабак. Ничего толком не умею делать, ни к чему не годен… Лишь мастак болтать и вопросы задавать. Вот и всем чем отличаюсь.

Пронзительная боль от собственной отчужденности… от ущербности каковую всегда испытывал новой волной полоснули Яробора Живко и голос его порывисто заколыхавшись, смолк. Еще мгновение и он торопко вскочил на ноги, задев и чуть было, не перевернув стоящий пред ним столик. Обаче сумевший удержаться на своих коротких ножках, да обидчиво встряхнувший столешницей. Столик одновременно качнул на себе пузатые, медные чайники и тонкие мелодичные, фарфоровые кисе, дивно расписанные синими васильками.

— Тише, тише Яроборка, — немедля воскликнул Волег Колояр и не менее резво вскинул вверх руку, ухватив мальчика за предплечье, с силой останавливая его желание убежать и сызнова усаживая подле себя.

Осударь крепко прижал к себе вздрагивающее тело юноши, нежно огладил шершавой ладонью его долгие светло-русые волосы и очень мягко молвил, словно подыгрывая тембром голоса стрекоту сороки сидящей в ветвях на крыши навеса:

— Ну, чего ты, в самом деле, чего так взъерепенился. Никто тебя не хотел задеть.

Юноша не в силах вырваться из удерживающих его мощных рук осударя всего-навсе легохонько встрепенулся и наполненным особой грустью гласом, в оном плыла не только собственная изолированность, но и обездоленность находящихся подле него людей ответил:

— А меня и не надо задевать… Я сам многажды раз задавался вопросом на что родился, зачем живу. Почему так отличаюсь от своих сродников и не только физически, но и духовно? Почему люблю ночь больше дня? Звезды более солнца? Почему, почему порой вижу и слышу то, что не принадлежит этому миру. И никогда не получаю ответа, токмо какие-то отголоски мыслей, чуть слышимые пояснения, в которых порой мне сложно разобраться. — Яробор Живко замолчал, все еще надрывно дыша и сотрясаясь всем телом, вроде дотоль искупался в бодрящей горной речке, а после не менее возбужденно досказал, — после возведения пирамидальные храмовые комплексы будут иметь небольшую вогнутость центральной части стен и сверху облицованы белым известняком, а макушку их увенчают особым передающим устройством, посылающим звуковые колебания воздуха. — Юноша смолк и вовсе отстраненным взором вгляделся в круглую расширяющуюся кверху стенами пиалу, в каковой покачивался бледно-бурый чай приправленный молоком. — Эти устройства, называемые малозвеки, будут сиять желтовато-розовым цветом, вроде по их поверхности поигрывают, резвясь, лучи солнца. Их макушки ориентированные на северные звезды в Созвездиях Стожары передадут звук мгновенно, лишь вскользь задев подобные сооружения на иных планетах Солнечной системы, Галактиках и своей мощью наполнят Всевышнего…,- дополнил он то, что степенно вкладывал в него своей мощью Крушец, и стих.

Стих не только Яробор Живко, но и все те, кто находился подле него, настойчиво вглядываясь в этого вельми удивительного мальчика. Эта тишина, похоже, окутала навес и расположившийся на пологом склоне стан и, вероятно, сами скальные гряды, ибо горы молчаливые великаны любили безмолвие и спокойствие. Только изредка они поводили своими могучими плечами, колыхая лежащей на них почвой, и оттого все живые твари ощущали мерное дыхание Земли, ее трепетное биение сердца, ее нескончаемую природную мощь.

Тихим клекотом где-то вдали лазурного неба отозвалась хищная птица. Она неслась высоко и одновременно низко. Высоко обобщенно для людей, а низко для расположившейся под ней вспученной местностью. Изредка своими острыми крыльями рассекая разрушившиеся облачные края небосвода, поплывшие нестройными лентами бело-серой дымчатости. Чудилось облака, вытянувшись в два потока плотной своей массой, выплеснувшись с окоема неба обступили теперь диск солнца, на миг описав подле него коло. А посем стали медлительно смыкать его стены, прикрывая своей перьевитостью почти побелевшее светило. Еще верно морг солнце боролось с той осадой, исторгая из себя долгие золотые лучи, пронзающие бело-серого оккупанта и подсвечивая раскинувшиеся под ним бескрайние земли. Однако погодя, сдав свои позиции, наглухо сокрылось под облаками, придав лесам, травам, рекам пепельные полутона.

— Где ты такое слышал… такое про пирамидальные храмы? — первым откликнулся Зверополк Гнездило, и стремительно привстав с одеял, подался вперед, будто навис над столом и приткнутым к осударю юношей.

— Не знаю, — прошептал в ответ Яробор Живко и пожал колготно плечами. — Иногда я такое говорю. Однако сам не ведаю, откуда оно приходит. А эти пояснения про храмы… Эти описания мне, кажется, живут внутри меня. Они находились со мной с самого рождения. Я их почасту слышу в голове, точно кто-то жаждет, абы я непременно их запомнил.

Юноша смолк, и выскользнул из объятий удивленно замершего Волега Колояра, несколько ослабившего свою хватку. Ярушка, конечно, не знал… да и не мог знать, что ту информацию в него закладывал Крушец, тем самым взращивая в его мозгу способность запоминать и осмысливать. Крушец обладая уникальностью, днесь не просто влиял, подчинял, он еще и воспитывал плоть мальчика в том направление, в котором желал. Демонстрируя этим и собственную неповторимость, изумительность о которой не раз сказывали не только Перший, Небо, но и сам Родитель.

— Да… поразил, — чуть слышно дыхнул Волег Колояр, и, качнув вперед своей головой, рывком воткнул в лоб Зверополка Гнездило раскрытую длань. Он несильно толкнул друга назад, сим движением повелевая ему занять исходную позицию. — Поразил ты меня Яробор Живко, понеже я про малозвеки тоже слыхивал от отца своего, а тот в свою очередь от деда. У, да! это уже не впервой. Оно, как и нашелся ты чудно. Эт! за сколько верст тебя Тамир-агы узрел. И поколь не нашел, думали головой тронется, так уж у него внутрях там…

— Дяды значать точна огню задавали, — вставил, опережая молвь осударя, шаман и ласково обозрел сидящего подле мальчика, нежно огладив его густые, вьющиеся волосы, достигающие плеч.

— О…о… — словно пробудившись дыхнул дотоль молчавший Еши-агы, и напряженно качнул вправо…влево головой, как будто она у него отяжелела. — Атылар жарып оттынанын берди.

— Таксырмы… таксырмы, — негодующе откликнулся Тамир-агы и обдал презрительным взглядом правителя Сибай — ханства.

И тотчас все кто находился под навесом, не считая Яробора Живко, громогласно загреготали. Задорный смех, наполнив своей мощью сквозное помещение, выплеснулся наружу и испугал сидящую на крыше сороку, поелику она нежданно энергично подалась в небеса и гулко застрекотала, и немедля также раскатисто ей ответили откуда-то издалека. Один юноша оставался вельми серьезным и даже не улыбнулся. Он лишь изумленно оглядывал уже и вовсе покачивающихся от веселья ханов, суетно пожимал плечами, не понимая, чему они так радуются… так громогласно… чисто… добротно… Так как могут ликовать только «люди чистой, светлой души,»- сказал бы человек. Только «люди первой искры,»- поправил бы Крушец.

Яробору Живко весьма свезло, ибо сейчас, толи от собственного выбора, толи от случайно выпавшего совпадения, он наново попал в общество людей-искр… Тех, несомненно, малых крох, в нынешнее время утопающих меж планетами, спутниками, астероидами… меж осколками, отломышками, обломками.

— Ну, что ж, славно повеселил Еши-агы… славно, — на капелюшечку уменьшая громогласность своего греготания, молвил Волег Колояр и перстами обеих рук враз огладил увлажнившиеся от смеха очи. — А теперь вам мое слово. Принуждать никого не стану, но коли наш мальчик Яробор Живко согласится идти в южные земли Дравидии к Хималским горам, я отправлюсь с ним. И да ведут нас наши вечные Боги Перший и Небо!

Глава двадцатая

Вечные Боги Перший и Небо! Разве мог Яробор Живко отказаться от предложения Волега Колояра идти в южные земли, когда и он, осударь, и иные люди, бывшие подле, на равных вспоминали имя Першего и Небо. Трепетно сберегали то, что когда-то им было дадено их предками, и вне всяких сомнений пестуном сына Есиславы Липоксай Ягы. Очевидно, и у влекосилов в традициях таились шероховатости, странности и погодя Яробор Живко с ними столкнется, но нынче, он слышал лишь одно… имя своего Бога… своего Отца, как шептал ему Крушец. Его старшего, первого сына Родителя Господа Першего. С Господом, с которым он был связан таким властным свои естеством… своей сутью. Хотя точнее будет сказать, днесь мальчик стал сутью Крушеца. Уникального, степенно набирающего мощь Бога, обладающего особой чувственностью, способностью, которая влияла не только на плоть, но и на Зиждителей, что находились обок него.

Родитель теперь, после того, как прислал гамаюнов, так величаемой платиновой рати (подчиняющейся Атефской печищи и ведущей общение лишь с этими Богами), получал более точную информацию о состоянии мальчика и лучицы. И явственно был встревожен напряженностью плоти. Все доклады о состоянии мальчика и лучицы Он днесь принимал только от Трясцы-не-всипухи, которая стала подконтрольна Ему, и от Седми. Родитель после возвращения Седми с Отческих недр ни разу не общался с Вежды. Впрочем, неизменно, тревожась, спрашивал у Раса каково состояние старшего из сынов Димургов. Еще и потому, беспокоился Родитель, что блики видений у лучицы и Яробора стали учащаться, а чревоточина поколь не была исправлена. Посему Вежды принимающий все отголоски видений на себя степенно утомлялся, а утомляясь, воочью слабел.

Поелику не раз в толковании с Седми Родитель настаивал на том, чтобы беса переключили с Вежды на него. Не раз убеждал Раса быть более внимательным к старшему брату. Несомненно, досадуя на Вежды, Родитель не мог справиться с испытываемыми в отношении к нему чувствами. Однако вследствие собственного упрямства и обиды, что ощущал к Родителю Вежды, он не переключил беса, и как итог почасту тревожился… медленно, но верно теряя свои силы. По поводу Яробора Живко Родитель повелел Седми, плотнее окружить его вниманием во время странствия, и не то, чтобы не допустить гибели, но даже любого незначительного волнения, болезни.

И так как сам Родитель одобрил путешествие в Дравидию, в ближайшие дни после разговора под навесом и остальные, некогда осудари и ханы, согласились следовать за Волегом Колояром и Яробором Живко. Еще бы! ведь марухам пришлось в ту же ночь, вельми скоренько установить лебединых дев на тех, кто обладал властью и вел за собой народы. Однако, вследствие того, что здоровье юноши внушало опасение бесицам-трясавицам (о том конечно люди не знали) в странствие было решено отправиться не раньше середины липеня, когда в горах еще будет достаточно тепло и сухо. Впрочем, ведомые ноне созданиями Богов и под присмотром Зиждителей люди могли быть спокойны за избранный ими путь, ибо та драгоценность, что теперь жила подле них стала мощным, загораживающим щитом, сберегающим в целом от латников… Сберегающим их махунечкие человеческие жизни, обобщенно никогда бы и не замеченные Богами, ежели бы не Крушец.

А время оно точно легкая зябь прокатилось по Земле…

Всколыхнув травы, вспенив горные воды и самую толику качнув массивные горы, принеся на своем движение липень месяц.

Ночная даль небес облеклась в тонкие полу-прозрачные одеяния, словно сотканные каким-то трудолюбивым паучком. И сей ажурно-плетенный платок прикрыл дотоль мерцающие звезды, оставив освещать земные просторы гор (грубо соструганных умелыми руками Творцов) круглой точно блин Луне, величание, кое сейчас употреблялось всего-навсе по обретаемой спутником форме в небосводе.

Густо желтый свет Луны по краю, окаймленный почти алыми тенями, своим единственным долгим лучом осенил сидящего на краю склона, на здоровущем валуне Яробора Живко. Этот валун с одного бока имел слегка сплющенный ровный пятачок, слегка вытянутый да резко переходил в покатую спинку, подобно ослону и сидалищу кресла. Юноша, обряженный в долгополый кафтан, который ему предоставили в пользование, колготно вздыбивал плечи, туля вздернутый ворот к ушам, стараясь согреть их, и порой дымно дул на озябшие руки, потирая меж собой ладони. Стылый воздух, опустившийся на склон горы со снежных вершин, каждый раз приносил положенную ночным, горным местам зябкость и напоенное влажностью безмолвие.

Подле куполообразных юрт почти и не зрелось костров. Токмо блеклые желтоватые лепестки, вскидываясь вверх, символизировали о бодрствующих воинах, да изредка густоватый дым выплюхивал свои струи из крыш, явственно свидетельствуя, что внутри жилищ теплится жизнь. Яробор Живко неотрывно глядевший на даль небес, туго вздохнул, ибо облака сокрыв под собой сами звезды, утаили и ту капельку света, оную видел он один, и тем воочию выделяясь, едва ощутимо сопоставлял себя с Богами.

— Ох!.. — тягостно проронил юноша, и, склонив голову, всмотрелся в расстилающиеся пред ним темный склон горы, по окоему поросший кедрами, зная, что вмале он, завершившись, живописует кряжисто-каменный обрыв, отвесно уходящий вниз.

— И почему ноне такая густота облаков? — молвил Ярушка словно обращаясь к стрекочущему в ночи, несомненно, схоронившемуся в покатой рытвине валуна сверчку.

Нежданно тихий шорох прозвучал, кажется, подле самого уха юноши. Крошечные лапки малого существа прошелестели по шероховатому полотну камня, и немедля стих сверчок, а погодя гулко заухала откуда-то с дерева птица. Ее несколько насмешливому «ху…ху…хууу» издалека вторило более пронзительное кью…виих. И тотчас на лежащую, на лядвеи ноги, руку Яробора Живко прямо на тыльную сторону ладони прыгнула, прилетев вроде сверху, крупная ящерица с долгим хвостом и округло-удлиненной головой, на которой таращились два ярких голубых глазика. Насыщенно зеленого окраса ящерка выказала спинку, на каковой проступали темно-бурые полосы, точно нанесенные мелкими пежинами. Даже при этом, вельми рассеянном, свете, источающимся Луной, юноша явственно рассмотрел и формы пресмыкающегося, и цвет и то, что она неотрывно зыркает на него, будто тем взглядом старается передать вельми важное, али просто успокоить.

Яробор Живко всегда с особым трепетом относился к живым существам. Никогда не позволял себе в отношении к ним жестокости, не любил охоту, да и добывал птицу, зверя лишь в крайней необходимости (не забывая, как было принято у лесиков, испросить у них прощение за отнятую жизнь). Сие в мальчике жило с самого рождения, не столько было воспитано, сколько составляло его суть… суть которая всегда восхищенно любовалась божескими творениями. И в этот раз он воззрился с особой теплотой на пресмыкающуюся животинку, нежно ей просияв. И неважным становилось, что ящерка не понимала проявленной к ней теплоты, мальчик сам ощущал легкость от того общения. Он медленно приподнял правую руку, дотоль покоящуюся на камне и полюбовно огладил зеленую спинку существа указательным перстом, почувствовав мягкую покатость чуть вздрагивающего тельца. Ящерка нежно переступила с лапки на лапку, верно в ответ также трепетно огладив, поверхностями растопыренных и вовсе миниатюрных пальчиков, кожу его пясти.

— Что? — вельми тихо вопросил Яробор Живко, страшась, чем вспугнуть малое создание, доверительно спустившееся к нему. — Тебе тоже не спится? А чего так? Что-то тревожит? Разве тебя может, что-то тревожить… томить… мучить? Нет, ты свободна от любви к своим Творцам, похоже, и имен их не ведаешь. Оттого и не мучаешь себя думами, не изводишь. Живешь. Ты, просто живешь, так как повелел тебе Бог… Небо? — еще тише, теперь уже прошептав, поспрашал он. Юноша слегка развернул ящерку и всмотрелся в ее глаза, не имеющие зрачка, где голубизной поражали радужки, овальной формы, опоясанные бело-прозрачной склерой. — Нет, ни не Небо, а Перший, да? Уверен, ты создание Бога Першего… Першего, моего Отца… Отца… Уж так я его люблю… так… Уж все бы отдал, чтоб его узреть, хотя бы коснуться… Коснуться его темной кожи, подсвеченной изнутри золотым сиянием, — шибутно проронил мальчик, то повышая голос до протяжного окрика, то сызнова понижая, судя по всему, начиная плохо собой владеть. Он вдруг громко хлюпнул носом и смолк. И незамедлительно ящерка опустила вниз головку и провела своей округлой мордочкой по коже его руки, тем, очевидно, передавая ему свою поддержку иль успокаивая… внушая мысль об умиротворение с тем, чтобы обрести как таковое понимание самого человеческого бытия.

Одначе днесь узрев явственную теплоту, проявленную к нему живым созданием, Яробор Живко враз утишился и прерывисто выдохнув, добавил:

— Ты вроде меня понимаешь… Может правы лесики считая, что в зверях также обитает живой дух естества.

Ящерка внезапно резко вздела голову и пронзительно зыркнула на мальчика так, что ему показалось, в ее очах промелькнуло несогласие.

— С кем ты тут толкуешь? — нежданно прозвучал позади парня голос.

Юноша тягостно вздрогнул от той внезапности и оглянулся, узрев в одиноком желто-белом луче луны совсем рядом Айсулу. Девушка, подойдя бесшумно, как она почасту делала, остановилась в нескольких шагах от него и замерла. Они уже давно меж собой примирились, понеже Яробор Живко не был злопамятным, вспять отличаясь мягкостью и способностью вельми скоро забывать о всяких неприятных в отношении себя моментах. Еще и потому, как Айсулу явственно к нему благоволившая не преминула попросить прощение. После той потасовки меж молодыми людьми установились трепетные отношения, вернее будет сказать, дружеские. Именно по-дружески относился к девушке юноша, точно и не ощущающий взросления собственной плоти и поколь, несмотря на особое участие Айсулу, не примечающий в ней чего-то особенного, что могло задеть его мужское начало. Однако иначе обстояло дело с дщершей Волега Колояра, коя вне сомнений проявляла полюбовный трепет к юноше. Меж молодыми возникли вельми доверительные отношения и Яробор Живко, наконец, узнал, почему Айсулу столь гневливо реагировала на упоминание о нурманнах и латниках.

Оказывается ее мать, сестра Волега Колояра, была супругой хана Учжуйского ханства. Правда она умерла вельми рано, когда Айсулу едва минуло три года, и отец женился вновь. И егшише, мачеха Айсулу, смогла заменить девочке мать. К тому времени, когда латники осадили центральный град ханства Беловод, у Волега Колояра из родни осталась одна Айсулу, абы четыре его сына уже пали в тех войнах. Долгое время ашерские латники и ополчение нурманн не могли взять град, и тогда они пошли на хитрость, напав и уничтожив и вовсе маханькое Учжуйское ханство. Уничтожив при том штурме отца Айсулу, ближайших его людей… Истребив и самих кыызов, испалив в кострах их жилища… не только грады, но и малые поселения…Искоренив и всю семью Айсулу… егшише… младших братьев и сестер. Ашерским латникам живой была нужна одна Айсулу. Схваченная, избитая и, как унижение для кыызок, обритая наголо, она предстала, пред вратами града Беловод. Ей была сохранена жизнь только благодаря Волегу Колояру, каковой за ее свободу заплатил собственным пленением.

Тамир-агы, как поведала тогда мешающая слова и слезы девушка, был отцом ее егшише, мачехи. И всегда любил ее как родную. Он, после того, как Волег Колояр обменял свою свободу на ее, увез Айсулу в один из повстанческих отрядов Надмит-агы… И лишь погодя, когда войвода Бойдан Варяжко вместе с ратниками Гансухэ-агы отбил Волега Колояра и Зверополка Гнездило от казни, разрозненные отряды встретились у границ Беловодского ханства и ушли в горы.

Днесь сдержавшая свою поступь, замершая недалече, Айсулу изумленно оглядывала этого столь странного юношу, к которому чувствовала такую теплоту, нежность, точно стараясь подарить ему все то, что дотоль посылала своим многочисленным сродникам: отцу, егшише, братьям, сестрам.

Зеленая ящерка, нежданно резво мотнув своим долгим хвостиком, единым махом соскочила с руки Яробора Живко, и, юркнув в густоту темных трав, в доли секунд скрылась из глаз. А мгновение спустя подле камня сызнова застрекотал сверчок, и точно вторя ему, с ветвей дерева росшего позади камня, отозвалась сова, прокричав свое пронзительное кью…винх.

— Толковал с ящеркой, — как ни в чем не бывало, отозвался Яробор Живко, легохонько двинувшись в сторону, и уступая уже нагретое место обок себя на камне да приглашая тем движением присесть девушку.

— С ящеркой? — переспросила Айсулу, и в ее голосе не слышалось насмешки всего-навсе теплота и забота.

Юница неспешно обошла камень справа, и, опустившись на него, подле парня, ласково взглянула в его очи, оные оказались как раз напротив ее. И единожды из водянисто-голубых глаз Айсулу в сторону Яробора Живко порывистым дуновением полыхнуло не просто теплотой, а особой чувственностью, которую люди называют любовью, страстью. Девушка порывчато схватила руку юноши, и, вздев ее к своему лицу, припала горячими губами к его долгим, тонким перстам конической формы. И немедля легкая зябь волнения, будто пробивающая ее плоть, переместилась на Яробора Живко. Мелкие, вроде его лихорадило, мурашки пробежали от подушечек пальцев по руке, и, коснувшись жарко стучащего сердца, вызвали прилив крови, отчего стало душно и тесно ему в груди.

— С ящеркой, — чуть слышно произнес Яроборка и медленно потянул на себя удерживаемую руку.

Юноша впервые, впрочем как и Крушец, встречался с таким чувством… Когда любовь, привязанность, хотение и страсть оказывал человек. И ноне лучица не связывала плоть чувственностью направляемой на Богов, а посему Яробор был свободно в выборе избранника. Однако несколько неожиданная ласка со стороны юницы вызвала в мальчике не только трепетное мужское начало, но и испуг, пред чем-то таким чего до сих пор не испытывал, ибо вмале он уловил чуть слышимую мелодию… успокаивающую его… Определенно, Крушец властвуя в этой плоти, когда того желал… мог… умел поддержать ее.

— Яроборушка! Ярушка! — донеслось откуда-то издалека, и мгновение спустя стихнувшая внутри головы свирель, вернула юношу в бытие, позволив обрести себя.

Яробор Живко торопливо качнул головой и днесь овладев собственными мыслями так, точно и не случилось того минутного отключения, как ни в чем не бывало, молвил:

— Знаешь, я почасту толкую со зверьками и птицами. В основном с мелкими: ящерками, мышами, лягушками… Иногда со змеями. Али с птицами, но тогда с сороками, дятлами, трясогузками, в общем, со всякой мелочью, — дополнил он и негромко засмеялся, задорно глянув в сияющее в луче луны лицо девушки.

— Ярушка, — полюбовно протянула Айсулу и приткнула свою голову к его плечу, по первому пройдясь по ткани кафтана губами, а по щеке короткими и жесткими волосками. — Ты так мне дорог. Ты такой необыкновенный. Самый, самый удивительный. Когда я подле тебя, я ощущаю такую легкость, словно у меня есть крылья и мне лишь стоит ими взметнуть…

— И ты окажешься в небесах, — прошептал за девушку Яробор Живко, внутри ощущая неловкость от услышанного… оттого, что быть может впервые человек при нем озвучил его уникальность… Не ущербность, как долгие годы считал он, а избранность.

— В небесах, — вторила вслед ему Айсулу, плотней прижав голову к его плечу, верно стараясь слиться с ним своим естеством… душой, как считали люди, но на самом деле только единственно сущной плотью, тем, что и составляло основу каждого человека.

Девушка смолкнув, внезапно и вовсе будто оцепенела, по-видимому, впервые за этот срок, что потеряла своих близких, ощущая счастье жизни подле юноши.

«Кью…винх», — вновь донеслось с дерева, так вроде птица, приглядывая за бесценным мальчиком и пучившая в ночи свои два желтых пятнышка глаза, всполошенно докладывала кому-то о происходящем.

«Чвирь…чвирь», — раздалось подле правого уха юноши, и он широко просиял царствующему окрест него тому тихому бытию.

— Завтра, — наконец прервала тишину Айсулу. — Отправимся в дорогу. Дядюх молвил, что надобно более не тянуть, а то осень иль еще хуже зима застанет, где в верховьях гор… И не успев обосноваться в долине мы можем погибнуть, но мне, кажется, стоило еще немного тут побыть, чтобы ты, Ярушка, окреп.

— Ярушкой меня звала мать и старшая сестра, — мягко отозвался парень, впервые за столь долгий срок, что покинул сродников, вспоминая о них. — Звали так, когда я был маленьким… Но когда меня нарекли вторым именем перестали так величать, або отец и старшие братья были вельми суровыми. Редко проявляли свои чувства. Они не походили на Волега Колояра, так точно им не хватало тепла. Порой мне думается, я такое уже где-то наблюдал… но где никак не могу уловить. Я очень скучаю за матерью и отцом, и все еще не смирился с их смертью. Все еще не пережил их уход. — Яробор Живко прервался на малеша и словно задумавшись о чем-то ведомом одному ему, горестно и протяжно вздохнул, погодя продолжив, — знаешь, Айсулу… Мне кажется во мне хранятся знания… Какие-то затаенные, укрытые и иногда я их улавливаю проходящими тенями, а изредка и вовсе не могу понять, так как они ускользают. Вроде не позволяя мне собою овладеть. — Юноша приподнял голову, и, воззрившись в Луну прикрытую сетью разрозненных облаков, скользящих, как и его воспоминания, куда-то на всток, досказал много бодрее, — одначе я достаточно окреп после болезни. И ты за меня не тревожься, со мной все будет благополучно.

Хруст ветви и легкая поступь шагов мгновенно вывели из благодатного состояния обоих молодых людей, и Айсулу резво отпрянув от Яробора Живко, испрямила свой стан. В бело-желтой полосе, выглянувшей из проплывшего сетчатого облака, степенно направившего свое движение к высившейся утесистой макушке горы присыпленной сверху белыми полотнищами снега, поигрывающей брызгами преломляющегося света, нарисовалась мощная фигура Волега Колояра, и парень, абы не хоронится резво поднялся на ноги.

— Яробор Живко? — гулко дыхнул осударь и было слышно в его голосе протяжное пыхтение, наполненное неожиданностью, столь скорого раскрытия его прихода. — Ты, что ли?

— Ага, — незамедлительно отозвался юноша и легохонько кивнул в такт своим словам.

— Напугал… истинно напугал ты меня. Не ожидал тебя тут застать, — благодушно протянул Волег Колояр и сделал вельми неуверенно-покачивающийся шаг вперед.

— Ох, дядюх, — ворчливо откликнулась Айсулу и также скоро, как дотоль Яробор Живко, поднялась с камня. — Кежат сыны мен гара.

— А кто следит моя Айсулу? Кто? — несколько возмущенным голосом проронил Волег Колояр и всплеснул могучими руками так, что в бледнеющем свете Луны они точно умножились своей дюжестью, али взметнулись вроде крыльев.

Айсулу ласково провела дланью по спине юноши и подпрыгивающе — парящей походкой направилась к раскинувшемуся впереди селению, на ходу не менее недовольно заметив осударю:

— Ярушка, кашан штиме жыманды над тазы кой.

— Да, кто ж в том сомневается, — поспешно произнес проходящей мимо него сроднице Волег Колояр, и, вздев вверх руку, вероятно, желая огладить ее голову, также стремительно уронил вниз, ибо сердитая девушка отклонилась вправо от той ласки.

— Тогда… коли не сомневаешься, — добавила Айсулу, уже скрывшись в тени отбрасываемой соседней грядой гор. — Не следи… — последняя фраза едва слышно долетела из мрака ночи, и в ней явственно пронеслось негодование, которое и не желали скрыть.

— Ишь ты мудрая какая, — задорно засмеявшись изрек Волег Колояр и качнул туды…сюды своей крупной головой.

— Я ее не обижу, — наконец произнес от себя Яробор Живко, по прозвучавшим перемешанным толкованиям двух языков, догадавшись, что гутарили о нем.

— Да, я знаю, — очень мягко молвил осударь, и, шагнув ближе к юноше, трепетно провел ладонью по его светло-русым с золотистым отливом вьющимся волосам.

И в той проявленной теплоте не ощущалось чего-то недостойного мужа, как всегда считали лесики, а вспять чувствовалась, плыла та самая любовь, оная доступна великим, могутным личностям.

— Просто я за нее страшусь, — понижая свой грудной, насыщенный голос дополнил осударь, и слышалось, виделось даже в блеклом ночном свете, где почасту облака укрывали своей ажурной росписью бело-желтую Луну, как надрывно сотряслось все его мощное тело. — Она, единственное, что у меня осталось в жизни. Я все утерял свою супругу, дочерей, сынов, сестер и братьев, сродников, ханство… Свою землю, что оставили мне мои предки… И Айсулу, то значимое, единственное, что дает силы, движение к жизни. Айсулу и теперь ты! Ты, наш золотой мальчик.

— Я не золотой… обычный, — также негромко озвучил уже не впервой свои умозаключения Яробор Живко.

Волег Колояр размашисто встрепал волосы мальчика, и, надавив ему на голову, слегка подтолкнул, повелевая тем самым идти в сторону юрты. Он и сам тотчас повернулся и словно загородив юношу от света Луны и легкого дуновения ветра, направил свою поступь обок с ним в мглу ночи.

— Нет, ты зря про себя так сказываешь, — немного погодя отметил осударь и даже в той неясности ночи, Яробор Живко явственно узрел, аль токмо ощутил, как тот широко улыбнулся.

Прошло похоже не более мига, и с под кочматого чуба Волега Колояра на поверхности кожи оголенной головы зримо для юноши проступила лучистость рдяного сияния. Такого мощного и насыщенного, будто там, в глубине черепа таилось, что-то вельми могучее и такое же неповторимое, как и сам весь осударь… завораживающее неповторимое.

— Ты самый необыкновенный человек, — меж тем продолжил Волег Колояр сказывать о мальчике. — Я таких, никогда не встречал. А мне, поверь Яробор Живко, в жизни довелось узреть множество людей. Всяких. Хороших и плохих… подлецов и смельчаков. Но ты точно порыв ветра в душной горнице несешь в себе, что-то непознанно — величественное. И то, что я ощущаю, наполняет не столько твою плоть… сколько душу!

Глава двадцать первая

Наутро остатки людей преданных cтарой вере, войска Волега Колояра и кыызов, снявшись с места направили свое движение в южные земли Дравидии, некогда общего со Старым Миром, континента Асии. Путь их пролегал по диким, труднодоступным хребтам Алатырских гор, где утесистые кряжи перемешивались с долгими долинами, мощными котловинами, приглублыми безднами, большими озерными водоемами. Сильно расчлененные, развалисто-разорванные, словно разрубленные топором великана хребты, упирались своими снежными макушками в бледноватую голубизну неба, здесь вечно прикрытого белыми полотнищами облаков, напоминающих накатывающиеся могутные волны. Иноредь те островерхие горные кряжи сменялись на плосковершинные, словно спиленные, аль лишь просто стесанные лопатой. Почасту массивные гряды своими пологими гребнями образовывали замкнутые широкие речные долины, а мягкостью, сглаженностью форм напоминали возвышенности, перемеживая то высоченные пики, то нагорья, или вспять вдавленные котловины, покрытые обломками скальных пород да струящимися меж тех валунов горными реками.

Берущие со склон гор свое течение реки выбивали глубокие, узкие каньоны и своим стремительным ходом образовывали множественные пороги, перекаты, величественные водопады. Крупные или малые проточные озера кишили рыбой, одначе их брега были вельми малодоступными. Расположенные в основном внутри горных лощин, заключенных утесистыми грядами, они блистали своими зеленоватыми, насыщенно-голубыми или черно-синими водами. Наряду с крутыми, каменистыми склонами хребтов и узкими ущельями, появлялись плоские плато, широкие степные долины, иль массивы краснолесья и чернолесья, занимающие боляхные территорий. Разнообразие форм горных цепей, поражало своей мощью и величественностью, здесь даже можно было узреть кратеры древних потухших вулканов, а обширные пространства образованные лавовыми излияниями, напоминали слоенный пирог, будто наползших друг на друга пластов. И тогда те изъеденные червями взлобки, кажущие скальную местность, с отложистыми вершинами живописали извилистые расщелины, трещины, дыры, столбы, где на стремнистых стенах ниспадая вниз, струились каскадами узкие или наоборот широкие водопады.

Кыызы большей своей частью скотоводы, чьи уделы земель врезались в Алатырские горы, были прекрасными проводниками. Они прокладывали путь достаточно значимому количеству людей, идущих за Волегом Колояром… точнее сказать за Яробором Живко. Вне сомнений если бы не замыслы Богов ни кыызы, ни влекосилы не решили отправиться в неизведанные земли, да еще и по столь нехоженым горным грядам. Однако порой люди, не ощущая того божественного, незримого воздействия свершали довольно-таки рискованные поступки, ведомые, как им казалось собственными желаниями, на самом деле оставаясь лишь марионетками в замыслах Зиждителей. И потому, вопреки трудностям и в целом неопределенности их странствия, настойчиво продвигались вперед.

Они шли вперед…

Спускаясь с покатых склонов кряжей, поросших высокими травами, кои полностью хоронили в своих массивах людей и животин, преодолевая усыпанные каменными породами узбои рек и обширные долины, пробиваясь в густых дебрях лесов.

Кыызы прирожденные скотоводы не только везли на коротконогих и мохноногих конях весь свой не хитрый скраб, детей, жен и стариков, но и вели довольно-таки значительные стада скотины (преимущественно баранов, как особо не прихотливых животных), бывших пропитанием для многочисленных людей. Право молвить идущим людям во всем сопутствовала удача, за что влекосилы возносили хваления Богам, на равных Першему и Небо, а кыызы благодарили своих многочисленных духов, украшая ветви лиственницы, шаманского дерева, тонкими белыми, тряпичными лентами.

Тамир-агы слыл не просто шаманом. Он получил высший сан посвящения в шаманство, и, ведая истину своей веры, мог не только свободно общаться с духами Предков, но и путешествовать меж миром живых и мертвых. Обладая всей надобной символикой шамана, а именно плащом и железной короной увенчанной оленьими рогами. Посему в его власти находилось исцелять тела и души, посвящать в шаманство иных, проводить положенные обряды. Словом Тамир-агы оказался весьма полезен для марух, в отношении выполнения замыслов Богов, ибо они с легкостью (оная никак не отражалась на драгоценном мальчике и лучице) сбрасывали на шамана то или иное повеление, отводя, таким образом, влекосил и кыызов от природных напастей, направляя по более удобному пути следования, предупреждая об опасностях.

Не только на Тамир-агы, Волега Колояра, Айсулу, но и на других людей, кто, так или иначе, соприкасался с Яробором Живко, марухи установили лебединых дев или бесов, на кого как. Чрез этих удивительных созданий марухи и осуществляли обобщенно управление влекосилами и кыызами. Окруженный мощной стеной внимания людей… иных… не тех, с каковыми он дотоль жил, юноша за время месячного перехода чрез горы успокоился, и впервые томление Крушеца несколько улеглось. Может оттого, что он нес в себе слова поддержки Вежды, почасту повторяя их для Яробора, а может поелику имя его Отца Господа Першего перестало употребляться, как ассоциация со всем темным, злым, дурным, чего верно и добивался Крушец.

Теплота отношений меж Айсулу и юношей нарастала. И тому причиной в первый черед стала сама девушка, которая все, что имела в своем естестве, и допрежь того даровала сродникам, теперь переместила на Ярушку. Айсулу не только трепетно за ним ухаживала на стоянках, принося воды, стирая вещи, накладывая в тарели лучшие куски мяса, но и не раз тулилась к нему. Прижимаясь своей молодой, горяче-вздрагивающей плотью к его, целуя пальцы, голубя долгие, вьющиеся кудри…Словом юница любила Яробора Живко со всей пламенностью и присущей первой любви страстностью, когда даже легкий стон вызывает испуг потери возлюбленного.

Однако несколько растерянно принимал ту пылкую любовь сам юноша. Так как впервые встретившийся с человеческой любовью, перемешивающей в себе мощное чувственное и физическое влечение, Крушец был озадачен и данное беспокойство выбрасывал на собственную плоть. Потому всяк раз когда Айсулу проявляла свои не прикрытые чувства, Яробор Живко становился неуверенным в себе…словно брошенным, аль обездоленным. Его и дотоль зримая мягкость, не присущая не только лесикам, но и даже более чувственным влекосилам, делала парня физически хрупким. И посему он чаще простывал, уставал, слабел. И это его состояние быстрой утомляемости, хрупкости видели кругом обитающие него люди, каковые послушно, и оно понятно, без каких-либо возражений исполняли веления Богов… Предполагая, что сие их желания, мысли, и с тем окружали положенным теплом, заботой мгновенно ставшего, для многих из них, бесценного юношу. Определенно, даже лесики, кои были физически близки мальчику, никогда не дарили ему столько внимания и любви, сколько ноне проявляли идущие обок с ним люди.

Сие марухи воздействуя на тех, кого надо, держали влекосил да кыызов в подчинении своим замыслам, единожды исполняя указания Господа Вежды. И происходило так, ибо Вежды помнил предупреждение Родителя, что коли Яробор Живко погибнет, Димургов, как нарушивших Закон Бытия более двух раз, не допустят на Коло Жизни… Не допустят, а это значит, не дадут возможность Крушецу выбрать их печищу и вступить в нее на праве сына… Вежды, будучи взрослым Богом, не страшился гнева Родителя, не боялся он и заточения в Отческих недрах в Созвездие Медунки, где порой бывал, вследствие своей дурной привычки почасту дискутировать с Родителем… Однако, он боялся лишить права Крушеца сделать выбор на Коло Жизни, промеж того продолжая скрывать истинность своего поведения… И стараясь найти, непременно, найти выход из создавшейся ситуации. Абы спасти, уберечь от гибели того, с кем был так мощно связан… связан сам, его Отец и иные Димурги, иные Зиждители. Потому ноне, поколь Вежды не находил, тот самый, выход, Яробора Живко берегли…

Особой заботой мальчика окружали марухи, еще и потому, как сами создания печищи Димургов, питали трепетные чувства к лучице своего Господа Першего… И с тем Блага спускала на Айсулу, Волега Колояра и Тамир-агы, к которым подключила бесов повышенный трепет. И теперь в сторону юноши не только ложка, но даже и гневливая мысль, не смела направиться. Как и в случае с лесиками, так нынче с кыызами и влекосилами, люди оставались всего-навсе винтиками в мощном механизме замыслов Богов направленном на становление юного божества Крушеца. И ежели в них нуждались, ими разумно управляли, поддерживали, а их поступками руководили… Хотя с тем, можно предположить, что у человека все же оставалась возможность разрушить замыслы Зиждителей, как когда-то содеяла шаманка Уокэнда, чуть было не сгубившая Крушеца и встретившая свою смерть под ногой тролля Амате, в зале батуры Атефов.

Глава двадцать вторая

Мощная межгорная впадина, будто замкнутая со всех сторон горными кряжами, хоронила внутри себя семь достаточно крупных озер, чьи приподнятые берега походили на покатые насыпи, и большая часть этих пространств была занята удивительными для данных мест бело-желтыми песками. Малое количество рек, стекающих с гор, частью теряя свои воды по длине лощины, впадали в сеть озер, точно связывающихся меж собой более мелкими ериками с сильно разветвленными заболоченными узбоями. Необыкновенно красивая долина казалась не только широкой, она, кажется, не имела границ, лишь зримо соприкасающиеся с небесами приподнятые края земли указывали на ее рубежи. Скалистые горы сменялись здесь покатыми возвышенностями, поросшими луговыми травами али высокими грядами, сверху увенчанных снежно-ледяными макушками, укрытых плотным строем деревов: лиственницы, кедра, ели, сосны.

В этой низине кыызам и влекосилам пришлось задержаться, потому как всем интересующийся и вельми любознательный Яробор Живко, давеча изучающий русло горной реки, неудачно соскользнул с влажного камня и упал в воду. Захваченный кипучим течением реки, коя как дотоль перекатывала каменья, протащила юношу далеко от места падения. Когда на зов Айсулу, теперь бессменного охранника Яробора Живко, примчались Волег Колояр и Гансухэ-агы и помогли ему выбраться на берег, оказалось, что падение в воду и, удары о ее выстланное огромными валунами дно, не прошло бесследно. И у мальчика была разбита не только голова, но и сломаны несколько ребер… И хотя Яробор Живко бодрился, не желая, абы из-за него менялись замыслы старших, и, несмотря на то, что поколь проделывал путь только верхом на лошади, дальше он ехать не смог.

Потому к вечеру, когда спустились с высокогорья в ту самую обширную долину и расположились подле небольшого, соленого озера с дюже прозрачной водой, решили остановиться там на дольше. Само озеро поместилось в небольшом углубление в непосредственной близи от высоченного хребта обряженного снегами. По брегам того озера с одного окоема росли лиственные леса, а две мощные реки питающие его спускаясь с ледника несли прозрачно-пенные, пресные воды.

Яробора Живко на руках Волег Колояр отнес в юрту, каковую разбили за месяц странствия впервые, понимая, что в связи с произошедшим, остановка в этой долине может затянуться. Когда юношу раздели и Тамир-агы его осмотрел, первый чувствовал себя весьма плохо. Легкий озноб бил тело мальчика и острой болью отзывалась разбитая голова и поломанные ребра. Обрядившись в свой долгий плащ, представляющий из себя ничто иное, как шкуру медведя, водрузив на голову корону с оленьими рогами, Тамир-агы развел в юрте костер. Не долго бил шаман в свои три бубна: малый, чуть больший и здоровущий (символ высокого его сана), а после, напоив слабеющего мальчика настойкой, которую он изготовил по указу беса, покинул юрту, сомкнув полог и запретив кому бы то ни было туда входить… Чтобы духи Предков могли излечить лежащего в чаде дыма Яробор Живко.

В этот раз юношу не забирали на маковку, Родитель, абы не беспокоить Крушеца, повелел излечить первого на Земле. Потому доставленные в юрту Богом Седми бесицы-трясавицы, хоть и поначалу возмущались ненормальными условиями для благополучного излечения господина, но стоило Расу на них шыкнуть, тотчас приступили к врачеванию. Прибывших Трясцу-не-всипуху и Гнетуху, Крушец не приметил, так как на тот момент Яробор Живко потерял сознание.

После обряда Тамир-агы и дотоль пользующийся уважением у кыызов, стал не просто почитаем, а скажем так мягко почти полубожеством. Еще бы ведь за один обряд ему удалось полностью излечить Яробора Живко. Впрочем, влекосилы приметив чудное полыхание златыми всполохами войлока юрты пришли к выводу, что такое достаточно скорое выздоровление не могло пройти без вмешательства божественных сил.

И хотя мнение кыызов и влекосилов разнилось, и первые, и вторые признали уникальность самого мальчика и стали это признание ему демонстрировать при встрече, не только улыбаясь, но и трепетно приклоняя пред ним головы.

Сам же Яробор Живко вопреки вмешательству бесиц-трясавиц окреп не скоро… Выздоровел быстро, ибо было не допустимо, чтобы как-то пострадал его бесценный мозг, каковой нес в себе знания, мысли, хранил воспоминания, выплескивал чувства. Потому-то Волег Колояр и задержался в этой лощине, как и остальные ханы, на общем совете единогласно высказавшись зимовать тут. Еще и потому, что приближающийся первый, осенний месяц велесень должен был принести и первое похолодание в горные края.

Юноша дня через три после проведения лечения смог выйти из юрты. И это разрешение Тамир-агы, как и понятно озвучил ему, допрежь того получив от беса. Каковое в свой черед, прошло вельми долгую цепь утверждения и согласования королевы марух, Господа Вежды и главного в том распорядителя Трясцы-не-всипухи. Яробор Живко чувствовал вину пред людьми и осударем, что по собственному необдуманному поступку, задержал их в этой низине. О чем только ему полегчало не преминул сказать Волегу Колояру. Осударь ласково провел по волосам юноши, растрёпано укрывшим подушку, и благодушно заметил:

— Ничего, Яроборка, единожды Дравидии мы бы в это лето не достигли… По сохраненным у нас влекосил преданиям путь туда дальний и занимал не менее трех-пяти лет… Да, и скоро зима, а там впереди хоть и земля предков влекосил тивирцев, но все же неведомая. Так, что будет благом перезимовать в таком благодатном месте. Озеро верно на зиму и не замерзнет, подле нас леса, в реках много рыбы, а сколько птицы, зверья… В общем, это весьма удачное место для зимовки, ибо люди тоже не стой тебя утомились… Потому не грусти, мальчик… Оно знаешь говорится: «Все, что не делается — все к лучшему».

Дурная поговорка, судя по всему придуманная человеком, чтобы оправдать собственную немощь пред появившимися обстоятельствами и успокоить… в первую очередь успокоить душу, оной человек, как таковой никогда и не имел.

Выйдя из юрты, после болезни Яробор Живко прошелся повдоль вновь возникшего селения и недвижно замер. Сегодня на небе почти не зрелось облаков, они инолды ажурно-косматыми полосами присоседившись осторонь кудлатых вершин, надрывисто шевелились, словно жаждая уползти али все же рассеять свою дымчатость. Еще достаточно жаркое для начинающегося велесень месяца солнце душно придавливало людей, а подымающаяся едва зримым туманом соляная морока, от поверхности озерной воды, колыхая прозрачно-преломляющимися боками несла на себе легкий горьковато-соленой привкус.

Юноша неотрывно смотрел на поместившийся весьма удлиненный, прямоугольный валун с угловато-округлым завершием, иным концом намертво вошедшим в землю. Макушка валуна по краю смотрелась витиевато-изрезанной, словно на ней чего пытались выпилить. Той своей искареженостью ноне валун зарился на подымающее… медлительно подползающее к полудню круглое солнечное светило, массивный газовый шар, образованный из газово-пылевой среды и дарующий нашей Земле жизнь как таковую. А Яробор Живко оцепеневший подле вероятно творенного когда-то людскими руками изваяния огладил его тепловатую в лучах солнца поверхность кончиками перстов, пройдясь потому, что могло изображать лицо.

— Из него можно сотворить чур, — прервал царящую тишину голос Гансухэ-агы, бесшумно подошедшего к юноше сзади.

Яробор Живко медленно повернул в сторону хана голову и улыбнулся. Та теплота с каковой на него смотрел Гансухэ-агы свидетельствовала не только о его трепетном отношении, но и говорила о нем, как о высоконравственном человеке. Во всем, всегда и везде находящем светлые стороны, кои тот старался не только сберечь, но и украсить. Как правильно при первом знакомстве догадался юноша, Гансухэ-агы был наполовину белым. У него точь-в-точь, как и в случае с Айсулу, мать, сродница Волега Колояра оказалась единоплеменной им расы, являясь отпрыском Небо. Это был мощный, высокий муж, с широкими плечами и крепкими мышцастыми руками. На его уплощенном и единожды каплеобразном лице, с выступающими скулами придающими ему мужественность, поместился приплюснуто-широкий нос, узкие, выразительные губы и крупные светло-серые очи, да множество мелких шрамов, полученных в стычке с латниками, в целом не портящие его.

— Это же камень, — произнес негромко Яробор Живко, понеже после падения в воду, к чисто физическим увечьям добавилась простуда и нынче хрипота, поколь не покинула горло. — А чур… идол в основном творят из дерева. Так как дерево обладает магической силой и таким побытом единит священную его мощь и мощь того божества в честь оного он поставлен.

— У, какой ты умничка, — по теплому отозвался Гансухэ-агы, и, вскинув руку, провел широкой дланью по волосам парня, не столько оглаживая их, сколько взъерошивая. — Правильно сказываешь про древо. Однако древо не столь долговечно, сколь бессмертен камень. И коли выбить на этом валуне лик Бога, тогда на долгие годы останется память о нашей вере и о том, кто тут шел.

— Память тленна, изменчива и непостоянна, — отметил задумчиво Яробор Живко, подушечками перст, будто изучая будущий образ каменного чура. — Разве ты не видишь того Гансухэ-агы? С какой легкостью человек может истолковать те или иные события, так как надобно ему, не обращая внимания на истину, нанося непоправимый ущерб правде… Как мгновенно может назвать Творца — губителем. Изменить и само созидание, и летопись жизни. Так и память. Будь она каменной, деревянной, она живет лишь дотоль, покуда живут те, кто с этим сталкивался. Следующие за ними поколения людей уже изменят и саму истину, и воспоминания. Да… и… — Юноша убрал руку от каменной поверхности, пронзительно глянул в смуглое лицо хана некогда мощного Кизел-ханства, где благородство, воли и смелость навсегда живописалась красными рубцами пережитого, и, прокашлявшись, дополнил, — да и нет ничего бессмертного… вечного… Все в этом мире имеет свое завершение, не только люди, звери, но и такой, кажется, на первый взгляд постоянный камень. Ведь всегда можно будет изменить лик образа, вырезать на нем, что-то новое. И тогда все! все более этот чур, идол не несет в себе первооснову знаний когда вложенных в него.

— И что же тогда? — голос Гансухэ-агы рывком дернулся, так, словно пред ним ноне стоял не мальчик шестнадцати лет, а взрослый, умудренный годами муж, коему становилось даже боязно задавать глупые вопросы, которые могли сбить течение его мыслей.

— Ничего, — пожимая плечами, откликнулся Яробор Живко, и, прикрыв ладонью рот, закашлял сильнее, мешая тугие, протяжные хрипы и свою молвь. — Ничего тут не поделаешь. Никак не исправишь желание человека все искажать, представлять в ложном свете, извращать. Возможно человек сам по себе такой, любит толковать о том… о сем, а как итог все переиначивать. Так и с нашей верой. Влекосилы на равных почитают Першего и Небо. Лесики уже отделили одного брата от другого. А ашеры и вовсе до неузнаваемости извратили и сами верования, и величания Богов. Ноне это все живет в едином Мире, а, что будет завтра неведомо.

— Это ведомо Богам, — незамедлительно отозвался Гансухэ-агы, и, не сводя взора с лица мальчика, малозаметно улыбнулся, растянув несколько опущенные уголки своих алых губ.

Мощный порыв ветра, будто прилетевший от возвышающегося недалече крутолобого ледника прибольно обдал колючими брызгами соли лица людей. И Яробор Живко болезненно искривившись, порывчато передернул плечами, стараясь стоячим воротом кафтана, который, похоже, не снимал и в жару, прикрыть оголенную шею, куда и слетела россыпь капель воды и соли.

— Боги… нет, — дыхнул юноша и качнул головой с тем смахивая с волос крупинки соли. — Боги тем не заняты. Думаю у них другие нужды и заботы. В общем, они быть может наблюдают за нашим Миром, но скажем так за отдельным человеком, родом, племенем, народом вряд ли. Иначе бы… Иначе бы они, несомненно, вмешались и навели порядок в наших жизнях, мыслях, действиях. Люди должны сами жить, ибо, коль подумать… ведь важна для человека может быть только сама жизнь. Днесь… ноне… теперь… не завтра, послезавтра, после смерти, а именно нынче… сейчас… Так как только в данный миг времени ты существующее, дышащее создание. Это смысл самой жизни, и очевидно является нашей сутью, все остальное не существенно.

Нежданно Яробор Живко надрывно сотрясся, тугая боль резкой волной прокатилась по его телу и эхом откликнулась внутри голова. Он смолк на полуслове и тяжело задышал, так как пред очами появилось огромное белое пятно, на доли секунд заполонившее все пространство вокруг и погрузившее его плоть в напряжение. Еще мгновение и мальчик надрывисто вздрогнул, резкой корчей свело пальцы на руках, ногах, а после судорога и вовсе болезненно скрутила позвонок и ребра так, что перестал поступать воздух внутрь легких и густой стон едва выпорхнул из побелевших губ. Юноша с трудом качнул головой, и немедля и все его тело от слабости в ногах мотнулось в сторону. Благо данное состояние столь же резко прошло, а Гансухэ-агы успел придержать его за руку. Слабость также скоро, как и корча, покинула плоть мальчика и когда пред очами рассеялось белая пежина и нарисовалось лицо хана, он надрывистым голосом, переходящим с низких на высокие полутона молвил:

— А чур тут поставить было бы замечательно. И оставить на нем надписи… рунические образы, называемые карунами. Простые и быть может понятные для тех, кто пройдет позже нас.

— Каруны? — повторил, вопрошая хан, беспокойно наблюдающий за изменяющимся лицом мальчика, у которого как он ведал… уже и не понятно откуда порой бывала такая слабость. — Это как рунические образы?

— Руны, — с расстановкой протянул юноша и выпластал руку из удерживающих ее цепких перст хана. Дуновение ветра тотчас пробежалось по фигурам обоих людей, единожды всколыхнув жесткие темные волосы на голове Гансухэ-агы так, вроде сие покачивались отростки трав… неспешно наклоняясь вправо… влево. — Это древнее руническое образное письмо, называемое карунами, — продолжил пояснять мальчик. — Знаковая символика, собранная из особых форм начертания, каковое сложилось в традициях лесиков и несет в себе основные образы летописи, обережной защиты и толкования нашей веры… Вот.

Юноша торопливо присел на корточки подле валуна, и, взяв с земли островерхий осколок камня, резко воткнул его в середину ровной поверхности и вельми мощно нажимая, начертал знак —, выведя центральную ось и отходящую от ее средины устремлено расходящиеся вниз две черты.

— Это руна Бога Першего, — отметил он, с еще большим нажимом стараясь начертать символ старшего Димурга. — Лесики считают, что эта руна связывает нас с силами, каковые ведут Мир к неустройству, непорядку, ибо и сам Перший есть Темный витязь, сражающийся с Небо и нарушающий установленные божественные рубежи. — Яробор Живко наконец дочертил руну и поднявшись с присядок бросил вниз камень, взволнованно договорив, — но сие все не правда. Оно как Перший я в том убежден, он, как и Небо, есть Творец, Создатель и не может он сражаться со своим братом, нарушать установленные законы.

И незамедлительно, точно в подтверждение тех слов внутри головы юноши прозвучали когда-то слышимая молвь, озвученная, несомненно, Першим: «… не будем подвергать опасности здоровье нашего милого Ярушки… або он нам очень дорог».

Дорог… дорог просквозило внутри плоти мальчика наполнив ее до краев теплотой и болезненной тоской к Господу, которого никогда не видел, но любовь к которому всегда жила в нем. «Потерпи. Я ведь подле… обок тебя… Всегда! всегда, мой любезный, бесценный, милый малецык… мой Крушец,» — нескончаемой любовью отозвался голос Господа Вежды.

Глава двадцать третья

Вежды медленно-вялой поступью, точно пробив зеркальную поверхность стены, вошел в залу маковки. Дотоль он в малой горнице беседовал с королевой марух о состоянии здоровья мальчика, каковое несмотря на излечение бесиц-трясавиц оставляло желать лучшего. Вежды и сам, находясь на связи с мальчиком, чрез беса ощущал его физическую слабость и нарастающее напряжение в Крушеце, несомненно, вызванное увеличивающимися всплесками видений… поколь приходящих бликами пятен. И был вельми напряжен, потому как Родитель до сих пор принимал доклады о состоянии мальчика и лучицы токмо от Трясцы-не-всипухи и Седми, осуществляя связь, как и понятно, с ними через контактную сетку. Самого Димурга Родитель лишь пару раз вызвал на контакт для общения. При этом ни слова не спросив о Крушеце и вельми придирчиво оглядев, предложил покинуть Млечный Путь. Покинуть, потому как чревоточина поколь не была исправлена и в саму Галактику никакое судно не могло проникнуть. Попасть в Млечный Путь можно было Богам в состоянии искры или подвластным Родителям существам, оные обладали на то не только малыми размерами, но и надобными способностями и ноне, кажется, заполонили и саму чревоточину, и всю Солнечную систему. Вежды, как можно догадаться, не согласился покинуть Млечный Путь, сославшись на собственную слабость, и вельми долго, и нудно (как умел делать только он), дискутировал с Родителем по несущественным пустякам так, что устав оттого занудного пыхтения последний резко отключился от толкования.

Днесь же войдя в большую четырехугольную залу с зеркальными стенами, Димург встревожено огляделся, ибо разговор его с королевой Стрел-Сорока-Ящерица-Морокунья-Благовидной был внезапно прерван прибытием Небо… Прибытием, каковое было в способностях Зиждителей, мгновенным перемещением в виде искры, прямо, как доложили Вежды, из Отческих недр. Свод в зале продолжал являть покатую дугу в середине и перемещал по своей поверхности, насыщенно блистающие оттенки зекрого цвета, начиная от желтоватого, включая серо-зеленые, бледно-зеленые, сизо-зеленые, болотные и даже сине-зеленый. Цвета насыщенно переливались, и двигались по своду в разных направлениях, и, отражаясь в самих стенах, полу создавали и вовсе бесконечное, многогранное колебание. На объемных облачных креслах посередь залы сидели Отец и Сын… Небо и Седми, пухлые сизые тучи нынче ползли не по своду, а по полу, укрывая его гладкую, черную поверхность, придавая ему еще больше мерцания, точно символизируя царящее меж Расами несогласие, выплескивающееся вибрированием золотого сияние на молочно-белой коже их лиц.

Старший Рас, также как и его сын, обряженный в серебристое долгополое сакхи, был в своем высоком венце, каковой в навершие изображал миниатюрную Солнечную систему. Узкий обод по коло украшали восемь восьмилучевых звезд. Из углов этих звезд вверх устремлялись закрученные по спирали тонкие дуги, созданные из золота и украшенные изображениями рыб всевозможных видов. Дуги сходились в навершие, испуская из себя яркий голубой свет, в каковом словно в Солнечной системе в центре светилась светозарная, красная звезда. Она рассылала окрест себя желтоватое марево, перемешивающееся с голубой пеленой, придавая местами и вовсе зеленые полутона в коем двигаясь по определенным орбитам, вращались восемь планет, третья из оных перемещала по своей глади зеленые и синие тени.

Небо был одноприроден со своим старшим братом Першим, не зря ведь являлся братом близнецом. И также как старший Димург был худ и высок, имел такой же формы лицо схожее с каплей, где самое широкое место приходилось на район скул и сужающееся на высоком лбу и округлом подбородке. Он разнился со старшим братом всего-навсе вьющимися (можно даже молвить плотными кучеряшками) золотыми волосами до плеч, бородой, усами покоящимися завитками на груди, небесно-голубыми сияющими очами, глубокими и наполненными светом, да молочно-белым цветом кожи. Однако и тут она также, как и у Першего, была озаряемой изнутри золотистым сиянием, присущим всем Зиждителям. Будучи тонкой и прозрачной, кожа живописала под собой явственно проступающие оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок.

Остановившись обок зеркальной стены залы Вежды значимо качнулся взад…вперед… ибо немедля уловил разлад каковой царил меж Расами и отражался теперь в цвете облаков, стремительно окутавших его ноги, и заструившихся по материи белых шаровар, словно жаждущих доползти до красной туникообразной рубахи, с укороченными до локтя рукавами. Вежды всегда тягостно воспринимал любой разлад, может потому его так качнуло… или, что будет точнее, это сызнова сказывалось в нем его постоянное напряжение и все схованое им не только у Седми, но и у Кукера, и у Трясцы-не-всипухи. Волнение, похоже, ударило прямо в грудь Вежды и на мгновение притушило всякое движение внутри паутинных сосудов, остановило и дотоль плохо зримое колыхание златого сияние на его черной коже.

— Вежды! — испуганно вскликнул Седми, узрев потухшее состояние старшего брата, и для своей медлительности резко вскочил на ноги, в доли мига оказавшись подле него.

Седми также как и Вежды находился в постоянном напряжение, и это в нем сказывалось иначе, чем в старшем брате, выплескиваясь порывчатостью движений и частым сеяньем пурпурных искр. Особенно тяжело давалось Расу общение с Родителем и еще благо, что это происходило на вельми дальнем расстоянии. И порой осуществлялось посредством контактной сетки, что предоставляло возможность Седми отключать зримый образ. Поелику Родитель не считая данного Бога своим любимцем, вельми грубо и даже на столь дальнем расстоянии его прощупывал, очевидно, стараясь вызнать все дотоль схованое Вежды.

Нынче же подскочив к Вежды, Седми подхватил слабеющее и оседающее вниз тело брата, и, прижав к себе, сумел передать ему свою мощь, любовь и родственную чувственность, единую с их общим Творцом Родителем. И тотчас вправо…влево качнулись уже оба Бога, придав зеркальным стенам, в которых отражалась многогранность свода и сизость ползущих по полу облаков, частое пульсирование света. Немедля на ноги поднялся не менее обеспокоенный Небо. Он, как и иные старшие Боги, относился к Вежды, первой рожденной лучице, к первому за кого боролись, к первому из Сынов с особой нежностью. А ведая как мягок, на первый взгляд столь суровый, Вежды, всегда при встрече окружал его полюбовной заботой.

— Драгость моя, — бас-баритон Небо дотоль окрасивший облака на полу в сизые, гневливые тона, днесь прозвучал многажды мягче, в нем пролетела неприкрытая любовь и тревога.

Торопливо подступив к такому в сравнение с ним грузному Димургу, Небо спешно перехватил его из рук сына, и, прижав к себе, крепко обнял, принявшись целовать в висок, голубить короткие, курчавые волосы на голове, на этот раз не прикрытые венцом.

— Что ты? Что мой драгоценный малецык? — нежно вопросил старший Рас, на чуток отклоняясь от Димурга и обозревая его словно помятое лицо, покрытое блеклыми золотыми пятнами сияния.

— Что-то случилось? С Отцом? — наконец озвучил свое волнение Вежды и его бархатистый баритон сорвался на тихий шелест.

— Да, что ты? что ты, мой милый малецык, — глас Небо успокаивающе обволакивал своей тональностью не только всего Вежды, но и дымящиеся на полу сизые облака, придавая им более мягкие оттенки, поедая темноватую серость и облекая полотнища в голубые расцветки. — Все с Першим благополучно. Он покуда в Северном Венце, но знаю точно, вмале отбудет в Чидегу. Не стоит так волноваться. Ты меня напугал. Мало того так дурно выглядишь, еще и волнуешься по не существенному.

— Небо, — вельми глухо вклинился в толкования Отца Седми и хмуро на него глянул, сузив до тонких щелей свои глаза со слегка приспущенными веками, по форме напоминающими треугольник. — Вежды так встревожен, из-за решения Родителя по поводу Димургов, разве неясно?

— И все равно не стоит так все воспринимать, — Небо сказал это одновременно направляя заботу в отношение Вежды и умиротворения в отношение столь непокорного своего сына. При этом старший Рас не прекращал голубить волосы Димурга и почасту целовал его в виски, так как последний зримо не обрел себя и все еще легохонько покачивался, даже в крепких отцовских объятиях.

— С Першим все благополучно. И Родитель ничего мне противного по поводу Димургов не сказывал. Думаю, Его гнев утих, мой любезный малецык, — досказал Небо и по теплому кинул в сторону стоящего подле сына, — моя драгость, сотвори для Вежды лежак. Ему надобно прилечь. Он выглядит ужасно и в том я согласен с Родителем. Так утомлен… обессилен, напряжен… не хватало еще, чтобы захворал.

Седми лениво дернул в бок правой рукой и тем движением, точно разрезал на части облака на полу, единожды сим мановением придав им порывистый ход. Широкое полотнище, рывком дернувшись вперед, мгновенно скомковалось недалече от кресел Небо и Седми образовав махонистый рыхлый мятешек, оный минуту спустя сформировал покатую спинку, широкие облокотницы, сидалище и вытянутый вперед лежак для ног.

— Надобно прилечь. Покуда здесь нет биоауры, тебе моя драгость, надо больше лежать, — мягко и меж тем повелительно произнес Небо, и все еще придерживая Вежды, повел его к сотворенному лежаку-креслу.

Старший Рас с той же заботой, кою верно проявлял только к Огню и Дажбе, младшим своим сынам, усадил Димурга на кресло и еще раз огладил его волосы, нос, очи, губы кончиками перст. Течением собственных пальцев придав ровность, пусть и блеклого, но золотого сияния, коже Димурга, направился к своему креслу, что располагалась как раз напротив Вежды. Седми еще немного стоял обок зеркальной стены залы, по-видимому, рассуждая уйти ему или остаться, а засим неспешной поступью двинулся к свободному креслу, и медлительно воссев на него, прикрыл ладонью свои очи, несомненно, стараясь сокрыть обуревающие его тревоги. Небо днесь не менее обеспокоенно зыркнул на притихшего сына, и стараясь как-то отвлечь обоих младших Богов, вопросил, обращаясь к Вежды:

— Ну, как там наш мальчик? — его лучезарная улыбка, также направленная на установление меж сынами доверительных отношений, словно пробила золотые, вьющиеся волоски его усов и бороды, и, выплеснув свет, наполнила залу необходимым умиротворением.

— Опять были блики видений, — негромко выдохнул Вежды, и, приподняв голову, удрученно уставился на свод залы, где суетились полосы зекрого света. — Не ведаю, уловили ли вы их, но меня они, вероятно, и утомляют.

Вежды это сказывал и Родителю, когда тот вопрошал о его напряжении, стараясь таким образом схоронить схованое. Небо купно свел свои слегка вздернутые кверху брови, отчего проступили тонкие борозды морщинок меж них и многажды тише отозвался:

— Нет, поколь их воспринимаешь один ты… И вряд ли они вызывают ту мощную усталость, каковой ноне ты объят. — Старший Рас прервался и туго вздохнул, понеже сейчас не решился озвучивать, того о чем ведал от Родителя. — А как здоровье мальчика? — погодя поспрашал он.

— Болеет, — нескрываемо недовольно молвил Вежды не то, чтобы гневаясь на слабое здоровье плоти, сколько переживая как поступить с мальчиком, коль станет известно об ущербности в развитии лучицы. — Бесицы-трясавицы его давеча излечили, но плоть весьма хрупкая… не жизнеспособная… Трясца-не-всипуха оногдась доложила Родителю, что его надобно изъять с Земли на маковку и провести излечение, не исключено, что придется провести замену неких внутренних органов. Однако Родитель покуда, никак не отозвался, велел по возможности лечить на Земле.

Теперь на черной коже лица Димурга золотое сияние пошло мельчайшими пятнами по рубежу объятых синей окоемкой, определенно, Бога пугала сама мысль доставки на маковку мальчика. И о том он весьма сурово выговорил Трясце-не-випухе допрежь того доставив ее в соседнюю систему Аринью, на одну из обитаемых планет, где не было пригляда Родителя. Достаточно долгий диспут Бога и его создания на планете Лебюшка нежданно закончился, або на нее прибыли вещие птицы гамаюны, так величаемой платиновой рати, посланные Родителем с Солнечной системы. Подчиняющиеся лишь Родителю гамаюны прилетели, чтобы запечатлеть, куда отправился Вежды и по возможности записать его толкование. Однако Димургу удалось во время приметить появление стражников и немедля возвернуться на маковку четвертой планеты. После того и вовсе волнительного и стремительного перемещения Вежды весьма достаточное время отлеживался в зале маковки, не в силах даже встать. И днесь Димург страшился одного, чтобы сам разговор не стал ведом Родителю, ибо сховать его Господь смог только здесь на маковке в одной из галерей, где по его предположениям не имелось догляда.

— Знаешь, Небо, мальчик весьма слаб здоровьем, — после небольшой паузы продолжил говорить Вежды, все еще не оставляя надежды спасти Крушеца, даже путем уничтожения как таковой плоти, посему верно и убеждая старшего Раса в той самой хрупкости. — Но после того, как он несколько дней провел в горах укрытый в каменном узбое реки, несмотря на заботу марух, и вовсе как-то сдал. Дутиха пояснила, что легкие мальчика вельми ослабли от частой хвори и в скором времени у него. — Господь прервался, задумался так, что на его большом лбу внезапно живописалась тончайшая, прерывистая бороздка. — Как же она говорила. — Вежды поднял вверх с облокотницы руку, приткнул указательный и средний палец к средине лба, расправляя тем движением морщинку и вельми неспешно, растягивая каждое слово, дополнил, — хроническая обструктивная болезнь легких, для оной характерно устойчивое нарушение движения воздушного потока из легких. Одышка али вспять нехватка воздуха, — и теперь уже от себя многажды живее добавил, — которая как итог может закончится гибелью плоти.

Димург гулко выдохнул, и едва заметно повел очами вверх так, что зараз полыхнули прозрачностью фиолетового отлива сапфиры в уголках его глаз, и единожды в ушных раковинах. Вне сомнений последняя фраза была направлена на Родителя, абы тот ее услышал, оно, как нынче, очевидно, слушал их беседу.

— Я уже давно понял, — взяв слово, торопко начал Небо, будто хотел, чтобы последняя фраза Вежды стала вспять не поймана Родителем. И дотоль медлительно двигающаяся в венце миниатюрная система срыву дернулась с места, так вроде желала пожрать то, что посчитал ее носитель оплошностью сына. — Понял, что Крушец войдет в печищу Димургов… В вашу печищу дорогой мой Вежды. — Старший Рас устремил взор в сторону застывшего сына и той посланной теплотой ласково огладил его темную кожу небесно-голубым сиянием собственных очей. — Это мне стало ясно еще впервой жизни. В жизни Владелины, несмотря на то, что Седми заместил ее чувственность с Першего на меня. Несмотря на трепетное отношению к Огню и Дажбе, девочка вельми тяготела к вам, скучала и тосковала и сие, несомненно, на нее воздействовал наш драгоценный Крушец… Наша бесценная драгость. Можно было и не вступать в соперничество за него в жизни Есиславы, ибо было наглядно видно, чьим будет малецык… Но я так желал… желал столь сильно видеть Крушеца подле себя, что смыкал очи на очевидное. Ноне я понимаю, наш уникальный малецык, даже сейчас такой мощный… Его чувственность полностью окутывает тех, кто связан с ним через Родителя… Потому такие не характерные поступки наблюдаются у многих сынов… впрочем, как и у нас ваших Отцов.

Небо резко смолк и замер. И на какое-то время в зале повисла тишина… Густая и плотная, непроницаемая… такая, какая бывает лишь обок Зиждителей.

Зиждителей, Богов, Творцов.

Тех, кому присуще начало… безмолвное… напряженное рождение самого звука.

Старший Рас мягко провел перстами по кучеряшкам своей золотой бороды, и медлительно перевел взгляд на Седми, все еще прикрывающегося от старших дланью. Уста Небо живописали улыбку и оттого легохонько шевельнулись волоски усов, устилающих их сверху. Он был рад видеть дорогого его естеству старшего сына… сына которого так любил… И с которым увы! от собственной несговорчивости так и не нашел общего, каковой в печище Расов считался мятежным Богом.

— Ноне я спросил Родителя напрямую, — уходя от волнительного продолжил сказывать Небо. — В какую печищу войдет Крушец, або малецык это, коли вам неизвестно, будучи в Отческих недрах на излечение озвучил. И Родитель, в отличие от Першего, не стал меня жалеть и передал решение малецыка. Родитель сказал, что Крушец выбрал печищу Димургов. Посему не стоит Вежды тревожиться, ибо Родитель никогда не лишит нашу драгость того права выбора. Сие я понял из слов, действ и замыслов Родителя, так как похоже у Него появился новый любимчик. — И теперь улыбкой просиял не только старший Рас, но и Вежды, и даже Седми, медлительно убравший от лица руку. — И этот любимчик наш Крушец. И еще Родитель поведал мне, что малецык, является такой уникальной удачей всей нашей Вселенной, что будет всегда окружен особой Его заботой, любовью. Не только сейчас, а и потом, когда обретет образ Господа… всегда… и безлетно…

Порывчато дрогнули толстые, нынче коричнево-рдяные губы Димурга и с под нижней вниз выплеснулась и пошла тонюсенькой волной легкая зябь золотого сияния, утонувшая в стоячем воротнике его рубахи, украшенной по краю золотой полосой. Вежды из той недомолвки Небо понял одно. Родитель ведает о проблематике в состоянии Крушеца, однако при том не кому о ней не сказывает, похоже ни Небо, ни Першему… И прислал Он ноне Небо с одной целью, успокоить своего любимца Вежды, придать его поступкам разумности и с тем снять владеющее им напряжение, або ни о каком уничтожении Крушеца не могло идти речи.

— Родитель, — меж тем пояснял Небо, даже, и, не представляя себе, что сейчас снял не только с Вежды, но и Седми невероятный груз, который дотоль гнул книзу их божественные головы. — Прислал меня сюда с одной целью, убедить тебя, наша драгость, покинуть Млечный Путь. Чревоточина будет починена не раньше двух свати, а ты слишком утомлен… Да и видения у Крушеца в ближайший срок могут стать ярче, что, естественно, особой болью скажется на тебе Вежды. Ты же знаешь с накопителя Нави невозможно перекачать на маковку биоауру. Родитель предложил мне переместить тебя чрез чревоточину сразу на твое судно, каковое будет ждать в основном рукаве… Чанди, как только мы наметим перемещение, Мор заправит биоаурой и доставит в условленное место чревоточины.

— Нет, — болезненно-дрогнувшим голосом отозвался Димург и в такт ответу качнул головой, несмотря на послание Родителя, он все равно опасался за жизнь Крушеца. — Никуда не отбуду. Дождусь починки чревоточины, — сейчас зябь сияния, как показатель волнения прошлась по лицу Небо, определенно, он получил особые указания по Вежды от Родителя и отказ первого мог неприятно сказаться на нем. — Давеча, — отметил Димург узрев ту зябь и стараясь защитить старшего Раса от гнева Родителя. — Я отправился с Трясцей-не-всипухой на соседнюю систему, абы высказать ей свое негодование… И поверь мне, Небо, едва сумел вернуться. Сейчас меня не надобно трогать, даже не стоит перемещать. Або явно отразится особой болезностью во мне. Лучше подождать тут биоауру, чем с этим перемещением попасть в Отческие недра… И хотя Родитель сказывал малецыку Седми о созвездии Медунки, думаю, что меня придется помещать в Березань.

— Родитель велел мне тебя убедить, оно как Сам с тем не справился, — нескрываемо тревожно молвил Небо. Бог, похоже, был обязан выполнить повеление Родителя, и, не справляясь с тем, зримо расстроился. — Он считает, что коли яркость видений у Крушеца увеличится, ты мгновенно ослабеешь и тогда, действительно тебя придется поместить в Березань, так как ты вельми хрупкий Господь. Накопленное тобой напряжение просто так не пройдет, заметил Родитель.

— Будем надеяться, что видение у Крушеца начнутся погодя, — наконец вставил Седми, он также как и старший брат принял послание Родителя, и также как Вежды понял, что лучице ничего не грозит и теперь задышал много ровнее, и даже стал улыбаться. — И наш милый Вежды успеет покинуть Млечный Путь.

Небо дотоль волнительно вглядывающийся в Димурга, воочью стараясь его прощупать и узнать причину несогласия покинуть Млечный Путь, торопко перевел взгляд на сына, и, обдав его не менее тревожным взглядом, произнес:

— Да, забыл сказать. Тебе, Седми, Родитель просил передать следующее, — голос его теперь звучал бархатисто-мелодичными переливами, наполняя залу такой властностью, которую мог в себе нести один Родитель. — Прибудешь, моя драгость, Седми за своим споспешником Кукером ко мне в Стлязь-Ра в Отческие недра, как только в нем у тебя появится потребность. Я не стал его портить, або понял, какое это уникальное творение моего старшего сына Першего. Хотя, похоже, с его упрямством это надо было содеять… С его упрямством и с тем, что он сотворил с горловиной чревоточины, поставив под угрозу благополучие и здоровье моего бесценного Вежды.

Небо замолчал и с окончанием его речи особой напряженностью застыли лица обоих младших Богов. А миг спустя на лице Седми тягостно крутнулись желваки, вспенив золотое сияние и с тем выплеснув порядочную порцию багрянных мелких искр, каковые ссыпавшись вниз, купно покрыли материю его серебристого сакхи, особенно плотно на коленях. Не менее расстроенным смотрелся и Вежды, кожа которого полностью поглотив сияние живописало черную, густую марность, вельми разнящуюся со столь яркой красной рубахой, ибо понимал, что Кукер пострадал по его вине… и озвученное Родителем упрямство весьма болезненно сказалось на кострубуньке.

— И еще…,- отметил Небо, явственно направляя молвь на Димурга. — Родитель скорей всего после отбытия вас из Млечного Пути пришлет сюда Велета и Воителя. Так как малецыки достаточно крепкие и видения, которые у Крушеца вмале проявятся с большей силой… Видения, кои и указывают на него как на особое, уникальное создание, смогут безболезненно переносить или старшие Боги, или выше озвученные Сыны.

— Скажи Отец, — вставил вельми негодующе Седми и словно единожды теплотой того слова, гневливо пульнул в Небо досадой своего взора. — Точнее, не крепкие, а дубокожие.

И как только Седми сие дыхнул, вроде это Небо стал повинен в принятом решении заменить их на более сговорчивых младших Богов, на полу залы, ползущие серо-голубые облака, враз сменили окраску на сизо-бурые. И Вежды тотчас понял, о чем таком столь негодующем толковали до его прихода Расы.

Глава двадцать четвертая

Яробор Живко порывчато сотрясся от кашля, и почувствовал, как точно ударом молнии пронзило насквозь его легкие и на малеша стало туго дышать. Те снадобья которые давал ему Тамир-агы, и прописали бесицы-трясавицы, кажется, не приносили облегчения, а делали кашель более протяжно-надрывистым. Порой кашель выдергивался из самого желудка и торопливо плескался во рту.

— Сызнова ты кашляешь, — озабоченно протянул Волег Колояр и потер свой безбородый подбородок, грубо вырубленный, каковой влекосилы брили.

Он с той же легкостью качнул вправо…влево концы своих долгих усов, оные ровными полосами огибали уголки губ и спускаясь по подбородку дотягивались, почитай до самой груди, уж такими смотрелись длинными.

— И никак, — дополнил осударь прерывистую свою молвь. — Наш достопочтенный Тамир-агы не может тебя излечить.

Протянув руку, Волег Колояр заботливо поправил на голове юноши высокую соболью шапку, несколько ему большеватую, а потому всяк миг наползающую на очи.

— Да, нет, он лечит… Мне вроде полегчало, а потом наново начался кашель, — отметил, вступаясь за шамана Яробор Живко, ибо последние дни и вовсе перестал пить даваемые снадобья.

Осударь и мальчик медленной поступью шли повдоль обледенелого брега озера, вода в котором вопреки похолоданию не замерзала. Лишь местами брег покрылся тончайшим ледком, перемешавшимся с сыпью песка. Долина, в каковой решили зимовать влекосилы и кыызы, оказалась для жизни вельми благодатной, и коли они разбили себе селение в ее верховьях, спустя небольшое время узнали, что она хоть и не плотна, но все же заселена людьми. Кочевые племена тыряков, проживали в ее низовьях. Они имели вельми много в своем распоряжении скота, а малым своим количеством не представляли какой опасности пришлым, по сути, будучи мирным народом, не обладающим грамотой, культурными основами, поселениями или градами. Тыряки жили разрозненными, семейными, кланами и для них влекосилы и кыызы представляли, что-то более мощное, прогрессивное. Не только своим внешним обликом, разнообразной, цветной одеждой, украшениями, но и оружием: самострелами, мечами влекосилов, саблями кыызов. Посему когда тыряки и кыызы, языки коих оказались близкородственными, вступили в переговоры, первые безоговорочно признали власть старшего воинства Волега Колояра, и здесь даже не понадобилась помощь или влияние марух.

Тыряки не только помогли обосноваться, как они стали величать, влекосилов и кыызов, моголам — великим людям (употребляя данное название не только в силу их материального, но и количественного превосходства), обаче и указали для их селения более удобное место. Несколько спустив великих — моголов вниз по лощине и обосновав подле одного, совсем маленького пресноводного озера, где вода оказалась мягкая и водилось много рыбы. В это озеро впадала весьма крупная река, и, будучи проточным, оно было населено водоплавающей птицей.

С одной стороны озеро упиралось в скальную гору, постепенно подымающей свои вершины к небесам и увенчанной плотным слоем льда и снега даже летом. С иной стороны озера расстилалась широкая лощина, где водилось вдосталь зверья, в том числе парнокопытного.

Месяц жовтень, второй осенний, принес в долину порывистый ветер, каковой не раз обсыпал землю дождем и снегом, точно сдернутым с покато-островерхих макушек горных гряд. Волег Колояр и Яробор Живко были обряжены в каратаи, пошитые из черного сукна, распашные, долгие, ниже колен, кои застегивались на крючки, начиная почитай от плеча. У каратаев имелись длинные, прямые рукава и стоячий воротник, край которого, также как полы, украшались шерстяным сутажом желтого цвета. Они медленно прогуливались по брегу озерца, немногословно толкуя. Нынче теплый, не по-осеннему, день зарился на ребристую гладь темно-голубого озера низко висящим солнечным светилом, нежно пригревающим землю, воды, еще поколь не погибшие зеленые травы, что особенно густо и сочно смотрелись на выпирающем покатым бугорком острове. Последний находился посередь озера, где вельми высокими казались останки угловатых скальных камней, точно нарочно воткнутых сразу в нескольких местах.

— Может он и лечит, да как-то не совсем ладно. Что ж это за лечение, коли кашель никак не проходит, а лишь замирает на малую толику в груди, — расстроено произнес Волег Колояр и ретиво качнул головой, верно, тем выражая недовольство действиями шамана. — Ты, судя по всему, снадобье, — осударь на миг прервался, и, остановившись ласково воззрился в спину идущего впереди юноши, носком сапога на высокой подошве резко вспарывающего тонкую вязь льда. — Снадобья не пьешь, — это Волег Колояр не подозревал, это ему нашептывал бес, потому не в силах ему противиться он сие и озвучил вслух.

Яробор Живко словно почувствовав тот мощный, вопрошающий взор, свербящий ему спину также придержал свою поступь и рывком дыхнув, тихонько и единожды виновато ответил:

— Да, последнее время не пью. И сам не пойму почему… Точно кто-то мне нашептывает не пить, аль мне просто так чудится.

Несомненно, Крушец это и нашептывал мальчику, по-видимому, жаждая, поставив под угрозу жизнь того, таким побытом связаться с Богами… с Родителем.

Юноша резко обернулся и в упор уставившись в лицо осударя, малозаметно дернул плечами нагруженными теплой одежой.

— Нашептывает, — вслед за парнем повторил волнующее и его слово, Волег Колояр и широко улыбнулся, по-видимому, те шептания ощущая и на себе.

— Знаешь Волег Колояр, — голос Яробора Живко надрывно заколыхался и сам он весь вроде дернулся навстречу осударю. — Иноредь мне кажется несомненным существование Богов. Ибо вглядываясь в красоты земли, в тонкость ее творений, малых лепестков, взмахов крыльев шмеля, и с тем могучее многообразие горных гряд, лесных пространств ты понимаешь…

Мальчик резко вскинул вверх правую руку и описал ею полукруг, тем движением охватывая не только даль серо-голубого неба, густо заплетенного волокнистыми долгими сизо-дымчатыми облаками (толи вычесанных гребешком, толи вспять купно наращивающих свою массивность), но и покоящихся под ним пологих или грубо стесанных вершин горных кряжей для теплоты, прикрытых белыми армадами снега и льда.

— Понимаешь, — все с тем же волнением дополнил Яробор Живко, — что без разумного Творца не может быть воссоздан этот столь крошечный и одновременно могучий Мир. Понимаешь, что есть определенные законы, кои прописаны для существования всей Земли. И не только наполненных мощью бытия и едва заметного движения горных долин, но и крохи червя бороздящего глубины почвы. Но погодя приходит такое мгновение, какой-то опустошенной тоски…томления и тогда начинает казаться, что не было никогда Бога… ни Першего, ни Небо, ни Родителя… И это просто человеческая выдумка, чтобы оправдать собственное увечье мозга… ума… разума. Чтоб переложить всякие трудности, всякие поиски знаний на несуществующего Создателя, имя которого Бог. А все! все, что тебе казалось, виделось и снилось одна игра твоего разума… если не просто безумие… скудоумие.

Юноша также стремительно, как дотоль говорил, смолк и глаза его к шестнадцати годам, словно и вовсе поглотив в крупных пежинах коричневы всякую серость, воззрились в лицо осударя. Они вроде буравили того своей мощью, очевидно, божественной, живущей в нем… точнее взращиваемой. Они требовали ответа, оного скорей всего Волег Колояр и не мог знать, абы был лишь простым человеком.

— Ты сомневаешься в божественном творении Мира? — чуть слышно вопросил осударь, так будто и сам боязливо относился к тому поспрашанию.

— Сомневаюсь? — задумчиво повторил Яробор Живко, а после торопливо кивнул, отчего высокая шапка, восседающая на его голове, съехала в бок, выставив сквозящему по лощине пронзительно-свистящему ветру русые волосы. — Да! я сомневаюсь, — ответил он, малеша помедлив. — Быть может и нет никаких Богов, а все идет само собой… Нежданно и сбивчиво возник, как в целом наш Мир, так и населяющие его творения. И просто человек не желает али страшится, признать себя и окружающее его самодостаточным, величественным. И с тем научиться ценить себя и природу, как высшее, разумное создание и единожды творца. Чтобы сверчь утверждение, что Мир сотворен Богами, вероятно, достаточно осознать собственную полноценность, как человека, так и мирского бытия. — Юноша прервался, або узрел в лице осударя нескрываемое изумление так, точно тот впервые его зрел… Ну, аль однозначно впервые такое слышал. — Да, только человеку это судя по всему не под силу. Он не в состоянии, уяснить свое особое назначение, роль на Земле, не только как творца, преобразователя, но и как опустошителя, несущего гибель, смерть: травам, деревьям, живым тварям, но и себе подобным. Ведь довольно просто придумать какое-либо новое суждение и словом или мечом навязать его другим людям. Так поступают ашеры… Так возможно когда-то поступили лесики и кто знает, что вмале может прийти на смену ашерской религии… Но я, — голос Яробора Живко резко дернулся и качнулся он весь сам. — Я все же верю, что Боги, Творцы нашего Мира, ибо зрел в жизни нечто связанное с ними. Помнишь я тебе рассказывал про Дикинького мужичка, каковой мне помог пройти испытание. Да и вообще мне почасту кажется, что позадь меня, что-то колыхается… Оно незримо, я это ведаю, но скорее всего осязаемое. Иногда я чувствую, чью-то помощь, поддержку, направления и заботу. И еще, но это совсем редко, в голове у меня кто-то шепчет. Порой это звучит низкий голос, а другой раз более высокий… Одначе чаще шепот… шепот который научает и объясняет. Помню месяца за два до смерти моего отца, я увидел вельми четкое видение. Оно возникло ни с того, ни с сего, и, наполнив мой мозг, показало пылающий костер и возложенное на него тело отца.

Мальчик рывком сорвал с головы шапку и ее густым мехом утер покрывшийся россыпью капели пота лоб. Засим он приткнул шапку к лицу, точно схоронившись в том некогда живом покрове, и заметил:

— Помню, он тогда вкрадчиво шептал и той настойчивостью умиротворил меня. Потому-то когда отец умер, я даже не плакал, хотя после видения рыдал не меньше недели, все поколь прячась от сродников в лесу. И потому я не могу. Не могу не верить в Бога, — отводя от лица шапку, дополнил он, по-видимому, поколь неосознанно ощущая взращиваемое внутри себя божество.

Волег Колояр спешно ступил ближе к взволнованному юноше. И так как он был почти на голову выше Яробора Живко, мягко взглянул на него сверху вниз. Очень трепетно осударь провел ладонью по его вьющимся волосам, данным движением передавая мальчику свои отцовские чувства, каковые питал к нему и Айсулу.

— Ты, просто о том весьма много думаешь, — ласково проронил осударь и в тембре его голоса звучали перемешанные чувства заботы и почтения, словно и он сам, того воочью не понимая, осознавал уникальность, неповторимость, а что вернее божественность естества мальчика. — Почасту грустишь, бываешь один. Что откладывает отпечаток на твоей душе. Ты постарайся смотреть на бытие проще, не задумывайся о творении Мира, ибо без вмешательства не может созидаться жизнь. Как не может родиться человек без отца и матери, как не может родиться травушка, древо, животинка, без семени. Так не может существовать и обобщенно Мир… Земля без какой-либо мощной, дающей начало жизни. И та дарующая начальное движение сила и есть Бог. Мы влекосилы величаем ту силу Перший и Небо. Кыызы Небо и Духи. Не столь значимо имя Творца, сколь величественно его творение… сколь…

Однако Яробор Живко стремительно замотал головой, останавливая объяснения осударя и сбрасывая с головы его голубущую волосы руку.

— Нет! Нет! — с горячностью выдохнул он и тотчас тугим кашлем отозвались его легкие.

Юноша закрыл рот ладонью и вздрогнул всем телом, перемешивая слова и рвущуюся изнутри хворь.

— Ты не прав Волег Колояр, — наконец выдохнул из себя мальчик. — Не прав! Как только человек принимает решение ступать своим шагом, как только меняет имя Творца, оставленные, предписанные им законы так сразу… мгновенно начинает духовно видоизменяться. И если человек не осознает своего места на Земле, своей роли, а только стремится сменить имя Творца, вслед за тем изменением замещает и сами ценности, и единожды теряет нравственные устои. Абы целью своей ставит не нравственный рост, а приобретения каких-то выгод лично для себя. И тогда он становится разрушителем не только того, что принадлежит ему как человеку, но и окружающей его природы. Скорей всего человеку не дано осознать величественность творения живущего обок с ним. Может он, таким нарочно создан, таким ущербным в нравственном понимании, чтобы однажды родившись, вскоре умереть… физически и духовно.

Яробор Живко наново прервался, так и не договорив о том, что его тревожило, поелику и сам не совсем понимал свои чувства, мысли, которыми управлял Крушец. Однако он старался сейчас лишь выговориться, выплеснуть хоть на кого-нибудь, что его так тяготило, осознавая ни объяснения, ни успокоения он так и не получит.

Густая хмарь ночи, надвигаясь, степенно захватила все пространство дотоль серо-дымчатого неба обильно укутанного в тучи, чрез каковые не проникали, не только лучи солнца, но и сам положенный небосвод. Яробор Живко укутавшись в каратай с высокой шапкой, согревающей голову, сидел подле Айсулу на войлочном тюке, обок юрты. Девушка оперлась щекой о плечо юноши и тихо напевала ему, что-то на кыызском языке. Это была несколько грубоватая, протяжная песня, в которой переплеталась любовь, тоска, нежность и печаль пережитая юницей. Разговаривать не хотелось, и посему несколько заунывный мотив выводимый губами Айсулу укачал Яробора Живко. Он приклонил голову вправо, и, прижавшись щекой к пуховой косынке прикрывающей голову девушки, сомкнул очи.

Та самая густая хмарь теперь повисла пред очами юноши, едва раскрасившись белыми пежинами. Внезапно пежины сменили раскраску и живописали огромную в размахе местность, окруженную какими-то безобразными насыпями перемешавших мелкие камни и бурую, почти красную почву, только не рассыпчатую к которой привык парень, а лежащую здоровенными пластами, точно поднятой плугом. Корявыми, безжизненными смотрелись не только вершины, склоны тех насыпей, но и охватывающая их подножие оземь, где не росла трава, не пробивался не то, чтобы куст, деревцо, но даже отросток сухостоя, подушки мха или еще какой растительности. Местами в той долине зрелись бляхи серо-сизого бетона, небольшие двухэтажные здания, выложенные из кирпича, лишенные ровности, стройности, одним словом погибающие. Особенно плотно они теснились с правого окоема низины, будучи и сами, как и вся почва окрест, безжизненными, полуразвалившимися постройками, не имеющими окон, дверей, крыш. Иногда и сами стены домов были обветшало порушенными, с отвалившимися кусками на угловых стыках, обшарпанных, покореженных и даже кособоко наклоненных.

Землю, и не только подле домов, но и вообще большей частью в долине, покрывал мусор… Он лежал сплошным ковром, где в неимоверной мешанине отбросов можно было усмотреть стеклянные и деревянные осколки, куски и более крупных предметов, трухи пищевых отходов, дряхлые вещи, бумагу, пластик, вперемешку с глиняными, керамическими останками некогда чего-то цельного, железа, резины, бетона, кирпича, шифера, словно политого сверху черными смолами и оттого курящегося легким дымком.

В завершие той обширной низины, что мог рассмотреть Яробор Живко, и где перемешивались брошенные здания, мусорные свалки и красно-коричневые насыпи проступали, с одного его бока останки деревьев. Таких же обезображенных, с кривыми стволами без коры, ветвей и листьев… Погибших, высохших деревьев, зыркающих на свет своими костяными белыми стволами тел. В тех извращенных, погибших лесках бурая почва была выщерблена буерачными выемками, разрытыми котлованами, с обрывистыми стенами и неровным дном, по которым пролегали мощные в объеме круглые, ржавые трубы.

Под одними из тех оголенных деревов, может в нескольких шагах от глубокой ямы, раскидав в стороны руки и ноги, лежал человек. Обряженный в смурные штаны и бурую сливающуюся с почвой рубаху. Голые стопы того человека были обильно измазаны и вовсе темно-коричневой землей, а искривленные, черные кончики пальцев таращились в темно-синие небеса. Остекленело замершие карие глаза, подернутый вправо нос и широко раскрытый рот, из уголка коего вытекала тонкой струйкой алая кровь, воочию свидетельствовали, что человек мертв. И лишь насыщенно красно-черное пятно на груди, наполняющее ткань влажностью, откуда торчала деревянная рукоять ножа, еще гутарила, что живым он был всего только минуту назад.

Затхлый воздух в той долине казался напоен духом гниения, разложения и горьким привкусом безвозвратной гибели.

Мощной волной тот дух огрел Яробора Живко по лицу, он точно ворвался в нос, охватил своей силой его мозг и болезненно надавил на стенки черепа. Рот юноши сам собой открылся и он громко… громко закричал. И тотчас его тело, дотоль приткнутое к девушке, порывчато сотряслось, а посем также резво окаменело. Оно вдруг прогнулось покатой дугой в позвоночнике, тугой хваткой скрутила корча пальцы на руках и ногах. Яробор Живко внезапно повалился с войлочного тюка на землю, а миг спустя его сердце остановило биение, ибо Крушец выбросил в небеса, расстилающиеся над ними в Солнечную Систему, и Галактики, что наполняли Всевышнего, свой испуг от увиденного, жаждая объяснений и поддержки от тех, кто был родственен ему.

Прошло совсем малое время когда закричала, вскочившая на ноги, Айсулу, и не менее всполошенно уставилась на бездвижно застывшего юношу. А миг погодя яркое смаглое сияние, исторгнувшись из головы последнего, окутало все окаменевшее тело, в доли мига пробив одежу и кожу да вроде как впитавшись в саму плоть. Яробор Живко тягостно дернулся и глубоко вздохнув, отворил очи, услышав внутри головы легкий наигрыш свирели, каковым Крушец, как истинное божество жаждало его поддержать… в первый черед поддержать его…человека.

Глава двадцать пятая

— Что это было? — голос Вежды, с трудом и не присущим ему хрипом прорезался.

Господь сидел, полусогнувшись, в кресле, склонив вниз тяжелую голову и поддерживая ее за виски перстами обеих рук. Все тело Димурга тягостно вздрагивало, а кожа лица, растеряв сияние, стала неотличима от черного долгополого сакхи. Ноне в своде залы маковки зекрые полосы света были плотно укрыты голубыми полотнищами облаков, в коих также, как в стенах, отражалась чернота, плывущая подле Вежды. Присевший обок его кресла на корточки Небо не менее взволнованно оглаживал перстами лоб и сомкнутые очи Димурга.

По распоряжению Родителя, так как Вежды не отбыл с Млечного Пути, Небо переориентировал беса с него на себя, но, даже не имея непосредственной связи с мальчиком, ноне этот Бог первым и с особой силой воспринял посланное Крушецом.

— Что… было? — уже многажды живее протянул Димург, так как Небо не только голубил его волосы, но и несколько раз приложившись губами к вискам, словно перекачал в него свои силы и с тем передал малую толику золотого сияния.

Потому тяжелые веки Вежды, резко дрогнув, отворились и его с темно-бурой радужкой очи растерявшие черные вкрапления воззрились в небесно-голубые глаза Раса.

— Это видение. Теперь пошел новый этап видений, о которых я и предупреждал, о которых сказывал Родитель, — мягко пояснил Небо, продолжая гладить перстами Димурга по лбу, вспенивая на его черной коже блики сияния. — Видение будут теперь учащаться, и яркость их вразы усилится, — участливо проронил старший Рас, вельми испугавшийся за Вежды, каковой от зова лучицы обессилено рухнул в кресло. Благо Небо удалось во время его создать под малецыком. — Теперь ты, надеюсь, понимаешь, почему так обеспокоен твоим состоянием Родитель… почему предлагал покинуть Млечный Путь. Если ты останешься тут, Крушец, очевидно, тебя измучает, або обладает достаточной мощью. Здесь нужны либо старшие Боги, либо такие, как вы давеча выразились, дубокожие, как Велет и Воитель.

— Не припомню, — с предыхом отозвался Димург, делая вид, что не заметил замечания Раса. — Чтобы кто из братьев такое творил.

Он медленно убрал руки от головы, и степенно испрямив стан, почитай повалился на ослон кресла, въехав в его пуховую поверхность спиной.

— Это весьма сильная лучица, и как мне, кажется, подает зов несколько рывками, словно до конца не обучилась, — молвил Небо, и неспешно поднявшись с присядок, замер обок сына.

Старший Рас не решился отойти от Вежды, ибо последний поколь болезненно кривился, и кожа его все еще не вернула себе положенного сияния, вибрируя теперь и рябью черноты.

— А, что это было за видение? О чем? Я так и не воспринял саму картинку, абы было достаточно больно, — произнес Вежды, и, вогнав в ослон и саму голову, медленно возложил на облокотницы руки, по коже каковых едва запульсировало проступившее пятнами сияние.

Золотые пежины сияния вышли вроде как с под кончиков перстов, лишенных ногтей и прокатились по предплечью и плечам рук, впорхнув все той же крапчатостью в широкий проем рукавов… Степенно принявшись подсвечивать естество его туловища, лицо и ноги. Небо резко дернул правой рукой и из сидалища кресла Димурга выскочил, разворачиваясь вперед, облачный лежак, единожды с тем приподняв и возложив на свою поверхность ноги Вежды.

— И не мудрено, что не воспринял… такая горячность, — полюбовно произнес Небо и провел перстами по подбородку Вежды, остановив их кончики на толстых его губах.

Димург незамедлительно приотворил уста и с нежностью поцеловал пальцы Раса. Поелику всегда трепетно относился к этому Богу. И может до сих пор не мог забыть того момента, когда ступая на Коло Жизни, дрогнувшим голосом ему молвил: «Прости, Небо!» Обращаясь только к нему и словно не замечая ни Асила, ни Дивного коих не менее сильно любил. Однако Небо столь похожий на Першего всегда вызывал в Вежды особую мягкость, которая делала этого Зиждителя и вовсе нежным… ласковым, как сказали бы люди, Господом.

— Все хорошо, дорогой мой малецык? — вопросил Небо, и широкая улыбка озарила его лицо, подсветив златые волоски усов и бороды. Оттенив молочную золотистость его кожи.

Вежды неторопливо кивнул, отзываясь на спрос, ибо лишь сейчас перестал ощущать боль, которая теперь перетекла в мощное утомление.

— Судя по всему, — отметил старший Рас и окончательно убедившись, что сыну легче направился к креслу, стоявшему несколько диагонально. — Видение грядущего. Не ведаю толковал ли Отец, но Крушец будет обладать его способностями… Его и Дажбы. — При этих словах и черты лица Раса, кажется, заулыбались, став такими мягкими, точно растерявшими всякое мужское начало. — Потому такая способность видеть в мгновение смыкающееся время, и соответственно весомый выплеск в пространство зова. Дажба, моя драгость, был многажды слабее, потому так нас не изводил. Да и вам Димургам, на тот момент оставалось не до зова Дажбы, абы все тревоги ваши направлялись на Стыня. Однако не могу не приметить видение Крушеца весьма четкое, и столь стремительно прошлось даже по мне. Посему благо, что я оказался подле тебя, моя любезность и сумел поддержать.

— Спасибо Небо, — не скрываемо благодарно отозвался Вежды, зыркнув в спину старшего Бога и медленно опустив верхние веки, точно запечатал глаза, на малость и сам весь окаменев… перестав шевелить губами. — Я рад, что ты был подле меня и поддержал, впрочем, как всегда, — явственно мысленно послал он.

Небо развернувшись, степенно воссел в кресло, опершись об пухлые облокотницы руками, оные прогнувшись в местах соприкосновения, утонули в общей массе перьевитости и наполненным проникновением тоном сказал:

— Крушец, весьма похож на тебя. Помню ты также, мой милый, себя вел… Право молвить, не выбрасывая видений, так как сие не твои способности. Но зов подавал столь яростный, что Родителю приходилось вбирать его мощь в себя. Иначе мы все погодя подолгу не могли прийти в себя. Лишь Перший справлялся с той болью, потому и не уступил тебя мне… Ибо знал, что с такими способностями и единожды хрупкостью, мог справиться только Он один… один Отец.

Небо особо выделил последнее слово, вложив в него неприкрытое уважение и любовь, которую нес в себе в отношение старшего брата, признавая могущество и уникальность этого Темного Господа.

— Да, — чуть слышно и все поколь мысленно протянул Вежды, понеже был не в силах от утомления даже говорить. — Отец… Он почасту, если не сказать точнее, всегда уступает братьев вам Расам и Асилу. Иногда делая это в ущерб самим малецыкам…

Димург резко оборвал свою мысль, вроде сказал то, что могло задеть Небо. Он медлительно приотворил левый глаз до половины и обеспокоенно глянул на старшего Раса. Несомненно, и рывком оборванная мысль, и виноватость в лице Вежды стали подмечены Небо, посему тот гулко вздохнув, отозвался:

— Да, в ущерб нашим малецыкам. Согласен с тобой Вежды. Опеча не стоило уступать Асилу. Нужно было сразу впитать его в печищу Димургов, как того хотел сам малецык. А так… Так, несмотря на помощь Першего, несмотря на его подсказки и направления действий Асила, тому все же не удалось удержать Опеча в печище Атефов. И всего только вскользь высказанное Асилом недовольство на действия Опеча и малецык ушел от Зиждителей… Такое чудил, чуть было не погиб, благо Перший столковался с ним и сумел его спасти от потери образа.

— Кали сказала, у Опеча наблюдалось биоаурное голодание, довольно продолжительное, потому очи поколь несколько отдают зеркальностью, — негромко протянул Вежды, днесь сказывая вже вслух. — Она прописала лечение, но зеркальность спадет не сразу. Судя по всему, малецык и остался живым только благодаря тому, что Отец поспел к нему во время… Наверно, это было на начальном этапе. Помнишь, Небо, когда наша бесценность, надолго, словно как замер. И даже перестал посылать свои создания на поиски биоауры. Дотоль разграбив Навь в Серебряной Льге и Блискавице. Так, что по распоряжению Родителя Ламьи полностью законсервировали дополнительные отводы Нави, тем застопорив выемку парной биоауры напрямую в Галактиках.

На этот раз золотое сияние несколько притухло на коже лица Небо, явив молочную ее белизну, так как услышанное вельми его тревожило, иль он намеревался сказать нечто более для него болезненное… возможно именно то, что жаждал выплеснуть хоть б на кого-то.

— Благо, что Отец поспел к Опечу во время, — бас-баритон Небо слышимо содрогнулся, точно в такт движение черт на лице. — И спас его от гибели, как на начальном этапе, так и потом… Оказывается все это время, биоауру Опечу доставлял на тарели Китоврас… Отец скрывал свою помощь в первую очередь от Родителя, посему и воспользовался помощью гипоцентавров… И тем спас нашего милого малецыка от гибели… И с Опечем не произошло того, что случилось со Светычем. Когда моя неразумность увела его из печищи и он, потеряв облик Бога, был уничтожен Родителем. Никогда себе не прощу, что перенес тогда по моему недогляду Отец…,- теперь голос Небо и вовсе стал звучать рывками переходя с высокой ноты на низкую. — По первому уступивший мне лучицу, а после ее уничтожения длительное время не способный обрести свои силы… И сие несмотря на то, что саму гибель Светыча переносил в Березани.

— Ну, будет… будет о том толковать. Не стоит того припоминать Небо и мешать в себе, — мягко произнес Вежды и молвь его, как тихая песня выплеснувшись из приоткрытого рта, обогнула и само кресло, и сидящего на нем старшего Раса.

Она, похоже, наполнила и саму залу, вознеслась в его свод, воочью заколыхав там полотнищами облаков, отчего те разрозненно разъехавшись на малость живописали ровный, фиолетовый потолок, с которого нынче были сняты перемещающиеся зекрые полосы, и как следствие того догляд Родителя. За маковкой поколь еще присматривали птицы гамаюн платиновой рати, но и их большую часть Родитель отозвал… отозвал, потому как обо всем, что там происходило, ведал. Облака нежданно встряхнули своими облачными бочинами, и из них вниз посыпались филигранно вырезанные махие лазурные кристаллики. Порхающие пушинки, напоминающие снежинки, замедленно опустились на венец Небо. Они густо покрыли его плечи сверху укрытые белой материей сакхи и затяжно зашипев, всосались в его полотно.

— Небо, может ты потолкуешь с Родителем, — просительно дыхнул Вежды и теперь отворил оба свои глаза. — Або Он меня не хочет слушать, так как я не подчиняюсь Его распоряжениям… Чтобы вместо Воителя, коль нас с Седми будут менять в ближайшее время, прислали Мора. Малецык все же самый крепкий из Димургов, и вельми близок Крушецу.

— Я, конечно, передам твою просьбу Родителю, — негромко заметил Рас, явно стараясь поддержать Вежды, и легохонько качнул головой так, что зашипев, впитались в желтоватое марево, в коем вращалась миниатюрная Солнечная система, остатки снежинок. — Но если бы ты, сейчас выполнил предложение Родителя и переместился с Млечного Пути… Родитель непременно стал бы сговорчивей и уступил тебе, тем более жаждет увидеть тебя в Отческих недрах.

Димург гулко и как-то дюже протяжно дыхнул и, наконец, озвучив свое напряжение, все же утаивая саму суть, молвил:

— Думаю, Родитель ждет меня в Отческих недрах совсем по другой причине. И толковать, али тем паче уступать, явно не станет. — В голубых глазах Небо неприкрыто просквозило удивление, Вежды мягко улыбнулся и много тише дополнил, — потому я и прошу тебя. А я, скажешь Ему, выполню все, как Он распорядится. И как только чревоточину починят разыщу Отекную, не надобно Родителю никого за ней посылать. Обещаю!

Именно это страшное видение, которое пропустил через плоть Крушец, так болезненно отозвавшееся на Вежды и обобщенно на Богах, и заставило ноне Яробора Живко начать данный разговор с Волегом Колояром. Придя в себя после видения юноша, несмотря на слабость и боль, коя осталась в перстах от корчи, смог сам подняться с земли и успокоить всполошенную Айсулу и примчавшихся на крики осударя и шамана пояснив, что с ним все благополучно. Не в силах не то, чтоб объяснить чему стал очевидцем, не в состоянии поколь даже думать об увиденном.

Все последующие дни после видения Яробор Живко нервно пропускал через себя узретое, не умея его для себя разъяснить. Притихший внутри Крушец, также потрясенный виденным и той мощью, что выплеснул в пространство, никак не влиял на плоть, не связывался с мозгом мальчика, не успокаивал и не поддерживал. Потому юноша тягостно и сам, переосмысливая видение, и по сути своей, будучи весьма умным человеком, пришел к выводу, что видел он грядущее. Очевидно не свое, и достаточно далекое, одначе, несомненно, грядущее то, что когда-нибудь надвинувшись, заполнит эту планету, кою мы величаем Земля, и превратит саму оземь, природу, воздух, и людей в такие мертвые, безжизненно-грязные объекты.

Впрочем, Яробор Живко не решился рассказать о самом видении Волегу Колояру с каковым за это время сошелся достаточно близко, не то, чтобы ему не доверяя, сколько просто-напросто жалея. И в том явственно определилась высокая нравственность естества юноши, а быть может все же божественность.

Посему и днесь в разговоре с осударем он всего-навсе высказался о спорном вопросе божественного творения Мира, мягко прошелся о неполноценности человечества, как создания и о его губительной роли, в целом схоронив в себе само видение. Надеясь, что тот, кто ноне молчал, вмале…вмале сумеет все пояснить и успокоить. Да, только Крушец покуда не желал вступать в толкования с плотью, по-видимому, и сам с интересом наблюдая ход мыслей юноши… пророщенных в нем им самим. Определенно Крушец был рад, что избрал в свои вечные спутники, в свою будущую многогранность такое разумное человеческое создание.

— Ну, что ж всему суждена смерть, — прерывая затянувшееся отишье, молвил Волег Колояр, и, ухватив мальчика за чуть вздрагивающие от приступа кашля плечи, притянув к себе, обнял.

Осударь глубоко вздохнул и махом втянул в себе шелковистый аромат волос Яробора Живко перемешавшей юность с духом приторного звериного меха, что впитались во вьющиеся локоны. Ощутив отцовскую нежность к этому по крови чужому ему человеку. К такому не понятному, уникальному, чем-то напоминающему ему его младшего сына, Хотибора Колояра, погибшего в одной из стычек с латниками.

— Одначе душа наша нетленна, — дополнил осударь, речью своей стараясь успокоить мальчика. — Похожая на пар, тень аль воздух она первопричина мысли и жизни человека. Она напоминает нас и делает одухотворенными, обладая сознанием, мудростью душа неразрывно связана с Богами. Являясь единой с Отцами нашими Першим и Небо, она и становится бессмертной. Словно свершая Коло Жизни душа, посланная на Землю, родится в теле, напитавшись бытием, постепенно перейдет в мир Предков, а значит сызнова возвернется к своим Творцам. Тело же точно рубаха, оную даровали, чтобы облечь душу, кою спряли как удел Богиня Удельница и ее сестры Пряхи.

— Коло Жизни, — повторил за осударем юноша и тоскливо вздохнув, вздел голову и всмотрелся в простирающееся над ним небо… Небо, где и было схоронено, то самое поколь не ведомое ему, но трепетно знакомое Коло Жизни, вызывающее томление не только его плоти, но и самой лучицы.

— Волег Колояр, — погодя протянул Яробор Живко, и, отстранившись от осударя, выскользнул из его утишающих объятий. — А почему влекосилы бреют бороды, оставляя одни усы, — мальчик указательным перстом огладил его прямой, грубо вырубленный подбородок, весьма колючий от часто сбриваемых волосков.

— Такая традиция… Считается Бог Ярило, чьими потомками мы являемся не носил бороды, только усы, — усмехаясь ответствовал Волег Колояр.

Осударь степенно прошелся взором по округлому подбородку мальчика, где почитай не проступало волос, а торчало лишь два тонких белых волоконца. По коротюсенькой поросли русых волос, словно пушком покрывающих подносовую ямку, самую малость даже заползающих на полную верхнюю губу, да по теплому отметил:

— Оно как я погляжу ты, Яроборка, не больно будешь увит брадой… Уж коли она у тебя и будет… то…

— Вельми нечастая, — широко просияв, закончил за осударя юноша, и теперь огладил уже ладонью собственный подбородок. — Я хотел тебя попросить Волег Колояр, чтобы ты мне, коль того можно, обрил голову. Чтоб я был не отличим от влекосилов и носил такой же чубарь, как у вас.

— Чубарь? — удивленно повторил Волег Колояр и качнул головой так, что встрепенулся на его темени клок волос. — Это не чубарь, а хохол… Мы его величаем хохол. Это признак знатности рода влекосилов — воинов. Наша связь с Богом Ярило, от кого ведем свой род, в чью рать входят воины-оборотни, полулюди-полуволки и полулюди-полумедведи. Считается, что Ярило божественный предок лутичей и в первую очередь княжичей, каковые нарекли себя погодя влекосилами, лесиками, нурманнами. Ярило, как Бог Жизненной силы и весеннего Солнца, страсти, любви, плодородия, единожды с тем оберегает воинов в пылу битвы. — Осударь на чуть-чуть прервался, его мужественное лицо зримо напряглось каждой черточкой, словно символизируя особые испытываемые им чувства. — Ты, явно, Яробор Живко из его рода… Безусловный потомок, ибо златое сияние которое почасту озаряет тебя, единит человеческую сущность с его божественностью. И ежели ты пожелаешь, я исполню твою просьбу, ибо для нас влекосил это будет за честь… Честь иметь средь своего воинства золотого человека… алтын болы. — Волег Колояр протянул руку и по-доброму встрепал волосы на голове мальчика, да нежно улыбнувшись, добавил, — только думается мне, Айсулу это не понравится, понеже она вельми любит голубить твои кудри.

Яробор Живко густо покраснел, почти рдяно-кумачовыми стали его несколько впалые щеки. Схожее с каплей лицо, имеющее самое широкое место в районе скул и сужающееся на высоком лбу и округлом подбородке, и вовсе запылало, будто кровь, проступив из-под тонкой, смуглой кожи, выплеснулась на ее поверхность. Он нежданно резко развернулся, и, продолжив свой дотоль прерванный путь по берегу озера, схваченному по рубежу тонким льдом, чуть слышно произнес:

— Она будет любить меня и без тех кудрей. Я же не хочу так весомо отличаться от вас, поелику все время ощущал собственную отрешенность и потому почасту у меня возникали мысли об ущербности… не полноценности. Но нынче, среди вас, я стал ощущать себя, пусть не таким как влекосилы, но все же значительно близким вам.

— Яроборка, — благодушно дыхнул, вслед уходящему юноше осударь.

И немедля двинулся вслед за ним, так как последнее время, особлива после падения его в речку страшился пускать его далече от себя. В целом, и, не подозревая, что королева марух (управляющая укрепленным над ним бесом, весьма осерчавшая от их общего недогляда за бесценным для нее мальчиком и лучицей) теперь указывала им троим, впрочем, как и всем иным бывшим подле, не упускать юношу из предела видимости.

— Яроборка, ты чего смутился, — досказал Волег Колояр. — Я, что думаешь против ваших чувств? Ее чувств? Я — за… Мне просто хочется вызнать, чтоб быть за Айсулу спокойным… вызнать твое к ней отношение. Ты ее любишь аль это просто влюбленность?

— Люблю, — протянул совсем тихо Яробор Живко, словно продышав данное слово себе в нос, и не останавливая шага, порывчато пожал плечами. — Не ведаю поколь, что такое любовь. Уж мне с ней благостно и тепло. Движение ее рук, тела вызывает, во мне трепет… Может сие и есть любовь, кто ж ведает. Да, только во мне столько спеет, ворочается, дышит. Столько мыслей, чувств, что на любовь отводится всего-навсе малая часть меня.

Вельми гулко хмыкнул позади мальчика Волег Колояр и мощно ступив на прикрывающий брег слой льда, махом взломал его гладкость, обнажив корявые, изрезанные бока, плеснув на черную кожу сапога буро-синие воды.

— Малая часть, ну, ты как скажешь Яроборка, хоть плачь, хоть смейся, — довольным голосом отозвался осударь. — Эт, просто, хлопец, ты еще дитя совсем. Вот кады ты станешь мужем… Губами кады коснешься Айсулу, тогда все, что дотоль спело, дышало и ворочалось переместится на нее, так как доколь мы живем, здравствуем, человечье в нас вельми мощно господствует.

Яробор Живко не стал спорить с Волегом Колояром не потому, что не желал аль не мог, просто порой он уступал людскому мнению, понеже сам не всегда их понимал, чувствуя несколько по-другому. Обладая божественным началом мальчик, увы! не до конца постигал их потребности. Он, конечно, жил по человеческим законам, но внутри не соглашался с ними, порой демонстративно не исполняя их, аль даже когда свершая, находясь точно отрешенным от происходящего… Вроде проделывая это, плыл в густом мареве сна, пробуждаясь лишь в те мгновения, когда мог избавиться от всего человеческого и побыть наедине с самим собой. И данное состояние в Яроборе Живко своим божественным началом взрастил Крушец, очевидно подстраивая плоть под себя.

— Ты, видел Волег Колояр, каковой содеял Цыдыл-ер чур? Я хочу нанести на него руническую вязь, — вопросил, переводя разговор юноша.

Он на малеша придержал свою поступь, чтобы осударь успел его догнать и поравняться с ним, абы само толкование не разлеталось столь мощно по прикрытой взгорьями долине.

— И, что ты напишешь? — вопросом на вопрос откликнулся Волег Колояр, шагнув несколько левее парня и с тем поравнявшись с ним.

— Напишу, что Господь Перший и Бог Небо едины, — с расстановкой медлительно пояснил Яробор Живко и обвел взором раскинувшийся пред ним скальный утес, поднимающий свои топорно отесанные каменные вершины усыпанные льдом к самому поднебесью. — Что нет меж них борьбы, ибо суть их братство, божественность творения всего сущего и самого бытия.

— Хорошо придумано, — мягко произнес осударь, зная о тех особых чувствах трепета, что питал юноша к Першему. — А я тогда повелю Цыдыл-еру изобразить ту вязь, да и сам повторю ее в нашем образно-зеркальном письме, оное мы еще зовем расенская молвица. Этим письмом пользовались тивирцы, пришедшие с Дравидии. Позднее, когда они сплотились с лутичами и образовали нашу ветвь рода влекосил, и мы переняли данное письмо, або оно было понятнее и проще… А дотоль лутичи использовали в написании слоговую письменность, каковую величают еще «черты и резы».

Не сильное колыхание ветра пронеслось по зеленовато-синей глади озера и всколыхало на нем не только воды, но и кудри юноши, который оттого легкого дыхания земли сызнова, словно подавившись, гулко закашлял. Волег Колояр встревожено оглядел мальчика, и торопливо выдернув из его рук шапку, водрузил ее ему на голову, натянув почти на самые глаза. Порыв ветра принес на себе не только стылость воздуха, но и насыщенность его прозрачной чистоты, напоенной ароматом воды и кисло-сладостью живущей в ней растительности. Легохонько вздохнул Яробор Живко и взор его прошелся по первому по зяби воды, на миг точно вторгнувшись в ее глубины, и он, прерывая наступившую тишину сказал:

— Лесики верят, что Водиц, повелитель Всех Вод, когда-то провисел пронзенный копьем на Мировом Древе и постиг заветный смысл рун, струящихся по его стволу, которые даровали ему Величайшую Мудрость… Мудрость, каковую засим он вместе с рунами подарил лесикам. Однако я уверен этот сказ человеческий вымысел, и как сама земля, как деревья, травы, так и вода не является думающим созданием, это вообще иная форма творения, жизни не обладающая разумом. Або разумом…Разумом созидательным и разрушающим, творящим и карающим обладает лишь человек. А руны, как и все иные знания, нам дарованы Богами… Богами, или их помощниками, которых мы ошибочно величаем демонами, духами иль волшебными народами.

Глава двадцать шестая

Весьма неспешно протекла осень и зима в долине, которую как оказалось тыряки величали Алкен-жыз, и также степенно подступила ранняя весна. Первый ее месяц белояр, не принес в ту обширную местность поколь тепла, однако повернул солнце, а вернее молвить Землю, таким образом, что лучи единственной звезды Солнечной системы стали ощутимо теплее. Они, словно сменили пронзительные ветра, каковые дули всю осень и зиму, не позволяя подолгу выходить из юрты столь бесценному не только Богам, но и людям мальчику. Может именно оттого, что Яробор Живко был заточен в юрте его хворь улеглась, а под неусыпным наблюдением осударя, Айсулу и шамана принимаемые снадобья, почитай полностью избавили от кашля. Впрочем, вопреки явственному выздоровлению, Родитель приказал все поколь находящемуся на маковке четвертой планеты Небо, как только в работу вступит чревоточина изъять мальчика с Земли, абы провести лечение и осмотр лучицы.

В общем можно было сказать, что состояния мальчика более-менее благополучно, если бы не участившиеся после Дня Зимнего Солнцеворота видения у Крушеца и как следствие у Яробора Живко.

В ночь на двадцать второе груденя, первого зимнего месяца, когда по поверьям влекосил и лесиков в полночь расцветал папороть-цвет, в маковке коего возлежал Бог Млада сын Дажбы, солнце поворачивало с зимы на лето. Считалось в ту ночь, самую длинную, ночь в году, наново рождалось Солнечное Светило и принималось расти и крепнуть. В эту ночь, которую торжественно встречали не только влекосилы, но и уважающие их традиции кыызы было принято не спать. Призывая рождение Солнца, люди пели песни, водили хороводы подле костров, зажигали солнечные колесовидные символы. На праздничных столах, накрытых в юртах, стояли священные блюда кутья, мед, в первую очередь дар всем предкам.

В ту самую праздничную ночь Яробор Живко сызнова узрел видение. Оно было столь мощным, что мгновенно просквозив пред очами мальчика, кажется, лишь на пару минут вызвав гулкий крик, остановку сердца и окаменение. А после было выброшено Крушецом в пространство космоса, энергетическим напряжением болезненно отозвавшись в Вежды, и вызвав еще большую слабость этого Бога.

В том видении, юноша увидел стремительный полет над поверхностью Земли, в котором промелькнул странный вид местности. С одного окоему она плотно поросла деревьями, их зеленые, раскидистые кроны создавали нечто в виде общего наста, сверху над каковым легкой голубоватой дымкой плыли разрозненные облака. С иного же края местности, лишенной всякой растительности, простиралась густо-черная земля, на которой беспорядочно лежали могутные в размахе стволы деревьев, оголенные, без коры, ветвей, листьев, меж коими зрелись точечные вкраплениями алых пежин, точно пролитой людской аль чей-то иной юшки.

С той самой ночи, когда Яробор Живко сначала упал на оземь, нарушив всякое праздничное настроение людей, а после, также скоро вскочив, сокрылся в плотной хмаре ночи, чтобы выплакать увиденное, цепь видений не осеклась. Она только участилась. Показывая редкие всплески будущего планеты. Покрытую свалками мусора землю, обезлесенье, исхудавшие, лишенные воды русла рек, замкнутых в узких железных загонах, лишенной травы, домашней скотинки, в тюремных клетях зверья и птиц, в блочных отсеках потерявших блеск очей людей. Тех самых людей, единых общими чертами с человеком из первого видения… Точно вышедших из одного рода.

Эти по сути могущественные и достаточно духовно тяжелые видения несли на себе не только зримую нагрузку. Они тащили с собой и дух того грядущего, дымно-чадного с гниющими отголосками, воздуха, от которого Яробор Живко задыхался и начинал кашлять до кровавой слюны, стараясь исторгнуть его из собственных легких.

Если сказать, что Родитель был встревожен теми видениями, это значит ничего не сказать о Его переживаниях. Может потому Он перестал и вовсе вызывать на контакт Седми и Вежды, и осуществлял его только через Небо. Так, что каждый раз после того общения старший Рас возвращался к своим сынам зримо расстроенным… Расстроенным, потому как данная цепь видений могла означать, что способности Крушеца достигли определенного уровня, когда он мог переродиться в Бога. Хотя с тем физиологически он был не до развит, а ведая какой Крушец самовольник и вовсе становилось боязно за его поступки и как таковые действия. И еще не менее тревожило Родителя обстоятельство, что научившись выплескивать напряжение и зов из мальчика в космос, Крушец с легкостью восстанавливая саму плоть, с тем однако оказывал мощное воздействие на Богов, в частности на Вежды и Седми… не просто привязывая их к своему волнению, а прямо-таки впаивая их в себя. Теперь разговор уже и не шел о том, чтобы Вежды покинул Млечный Путь, так как он действительно был, на данное действие не способен. Большей частью Димург возлежал в зале на лежаке-кресле, лишь иноредь поднимаясь. Само отбытие Вежды и Седми из Млечного Пути, тем не менее, намечалось на ближайшее время, когда заканчивался ремонт чревоточины, и в Галактику могло попасть судно с биоаурой. Вроде бы успокоенный Родителем, Вежды, однако, выторговал себе право отбыть тогда, когда изъятого с Земли мальчика излечат, а лучицу осмотрят бесицы-трясавицы. Именно выторговал… Потому как подключившись к Родителю вельми долго ему о том толковал. На этот раз Родитель никак не откликался на молвь достаточно нудно разговаривающего Димурга, а после, бросив «обсудим позже», резко прервал связь. Несомненно, Родитель был сердит на своего любимца, но видя его состояние не стал собственное негодование озвучивать. Позже, впрочем, передав Небо, что уступает просьбе Вежды.

К началу белояр месяца, вельми исхудавший и осунувшийся юноша, почасту прохаживался вдоль утесистой стены горного кряжа, огибающей с одной стороны озеро. Днесь обледенелые пласты почвы, сверху присыпанные густым слоем снега особенно на выпирающих склонах, ярко переливались, поигрывая лучами солнца, оное точно распалившись, начало пригревать землю. Чуть зримые капельки водицы от растапливаемой поверхности льда и снега, порой срываясь вниз, скатывались по ребристой его поверхности, вмале застывая угловатыми катушками на узких земляных прорехах. Яробор Живко подойдя достаточно близко к обледенелой стене горного кряжа, остановился и глубоко вздохнув, утер тыльной стороной ладони влажные очи, в уголках которых задержались маханькими каплями слезинки.

Нынешняя ночь, будто нарочно густой хмарью овладела мозгом юноши, на немного успокоив его тревоги, но вероятно всего-навсе для того, чтобы с утра, когда он толком и не успел покушать выплеснуться новым видением. Яробор Живко увидел раскинувшуюся на многие дали поверхность вод. Выплескивающиеся на песчаный берег высокие с белыми завитками грив волны. И лежащих подле того рубежа воды и суши, бесчисленное множество туш животных, каковых он видел впервые. Эти, определенно, могучие живые существа обитали в воде, о чем все еще свидетельствовала их влажная, гладкая кожа окраской варьирующаяся от черной или пестрой до почти белой. Плотные, удлиненные, как у рыб, тела были несколько расширены в передней, утончены в задней части, и немного сжаты с боков. Животные имели и спинные плавники, и лоптастые хвосты. На уплощенных головах с закругленным рыльцем помещались чуть выступающие вперед массивные челюсти. Животные, словно расположившиеся в один ряд были мертвы, и Яробор Живко не столько это понял, узрев на поверхности их тел сине-зеленые пежины, сколько унюхал, ощутив мощное веяние разлагающейся плоти.

На этот раз юноша и лучица закричали столь проникновенно, что напугали не только людей находящихся подле, но, похоже, и Богов… похоже и Родителя. Потому последний и выслал распоряжение незамедлительно забрать мальчика на маковку.

Право молвить Яробор Живко вмале обретя себя, ушел из поселения к скальной гряде и впервые его никто не стал сопровождать из людей, но лишь потому как, так велели Зиждители.

Юноша убрал руку от глаз и недвижно замер, так и не успев опустить ее вниз, ибо увидел спускающуюся вниз по ледяной корке стены ярко зеленую ящерку по спинке которой проступали темно-бурые полосы, вроде рунической вязи. Ящерка неспешно помахивая из стороны в сторону удлиненным хвостом, переставляла вельми скоро свои крошечные лапки по глади льда, так точно несмотря на его склизкость обладала способностями становиться с ним единой.

Не только само движение ящерки, но и время в кое она тут возникла, в начале белояр месяца, вызывали изумление. Посему мальчик, неотступно следящий за ее бегом, не смел даже шелохнуться, боясь разрушить дивное видение, впервые за это время такое светлое, жизненное. Нежданно ящерка резко дернула своим подвижным хвостом, и, отделившись от глади стены, стремительно полетела вниз, кажется, прямо на стоящего юношу. Еще миг того полета и густым зеленоватым потоком света блеснуло тело ящерки раскидав в разных направлениях окрест себя всполохи густого дымчатого сияния. Тот плотный чад в доли секунд стал тягучим, и моментально набрякнув, своим навершием завис в воздухе, а концом, словно разворачивающийся плащ опустился к земле.

Марево вязкого дыма теперь укрупнилось и разрослось вширь и объем. Еще совсем малая толика времени и промелькнув долгим выдохом пред юношей, в зеленоватых парах чада проступила фигура существа. Туманная морока, скрывающая создание едва заметно вибрируя прозрачно-зекрой зябью, опустилась к оземе, покрытой плотным слоем белого снега, по поверхности которого пролегала протоптанная ногами юноши узкая торенка, и окрасила его в болотные полутона. А пред Яробором Живко предстала сама королева марух Стрел-Сорока-Ящерица-Морокунья-Благовидная. Весьма высокое и мало чем отличное создание от людей с гладко-зализанными назад серебристыми, короткими волосами, будто слившимися с серовато-стальной кожей головы. Обряженная в бирюзовое, долгополое одеяние, похоже, собранное из широких отрезов ткани, обмотанных вкруг туловища, а посему не имеющее швов, стыков, пуговиц, застежек и рукавов, с множество мельчайших, узких складок, подчеркивающих покатость стройных форм тела, повторяющих каждый изгиб… выступающие вперед небольшие груди, вдавленный на вроде чаши живот и узкую талию. Очи без зрачка, где голубизной блистали овальной формы радужки, хоронящиеся в бело-прозрачной склере, словно слившиеся с вытянутыми тонкими щелями, располагающимися на висках, на миловидном, напоминающем сердечко, лице королевы смотрели с особой мягкостью. Красные, полноватые губы растянулись в улыбке, оттенив и придав блеск и самой коже округ них.

Яробор Живко, наконец, легохонько встрепенувшись от нежданной встречи, широко открыл рот и глубоко вогнал внутрь легких стылый воздух, стараясь справиться с волнением да не закричать. Особой яркостью смаглого сияния мгновенно пробившего шапку, окутало всю его плоть, верно, той встрече был вельми рад Крушец.

— Тише, тише господин, — заботливо протянула Блага, узрев смаглое марево зарябившее на коже лица мальчика. — Не нужно так тревожиться. Я не сделаю ничего вам плохого… Пришла помочь.

— Помочь? Ты кто? Тебя прислали Боги? — взволнованно дыхнул юноша, и голос его при каждом слове порывисто заколыхался. С трудом ощущая собственное тело и подгибающиеся коленки, он слегка приподнял голову, чтоб удобней было разглядывать столь высокую в сравнении с ним маруху.

— Нет, не Боги, — весьма четко ответила королева. Понеже ей не позволялось сказывать о Зиждителях. Благе было нужно токмо подготовить мальчика к благополучному изъятию на маковку, а о дальнейшем его уделе… его и Крушеца решал Родитель и только после осмотра бесиц-трясавиц.

— Я пришла сама, чтобы помочь. Вы же звали, — дополнила свои пояснения королева.

Блага в этом не обманывала. Мучимый видениями, Яробор Живко в порыве горести почасту взывал о помощи, обращая свой взор в темные наполненные сиянием звезд али укрытые прозрачными покрывалами облаков небеса. Всяк раз, выпрашивая избавления его как от видений, так и от изводящей кручины, которую последнее время по многажды на него сбрасывал Крушец.

— Звал, — повторил вслед за марухой юноша, ощущая, как степенно стала возвращаться сила в ноги и податливо-послушной становилась и сама плоть. — Я звал Богов.

— Вряд ли Боги могут услышать человека, — с невыразимой нежностью молвила Блага, и губы ее еще весомее засияли улыбкой, так как не в силах озвучить иное, она старалась хоть собственной любезностью приободрить мальчика. — Боги заняты другим. У них заботы более значимые. Их творения это не просто человек. Это роды, племена, планеты, системы, звезды.

— Планеты, системы, звезды, — вторил королеве Яробор Живко и протяжно выдохнул.

Он рывком вздел голову и воззрился в бледно-голубую пелену неба, прикрытую сквозными полотнищами облаков напоминающих расписные пуховые платки, что носили женщины кыызов и влекосилов.

— Я так и думал… Думал, что Богам не до нас, не до меня, — обидчиво отозвался парень, точно услышал не просто объяснения, а приговор собственной ненадобности, покинутости и тотчас потухло сияние окружающее дотоль его тело.

Королева не сводящая взора с юноши, узрев его расстройство, торопко ступила вперед. Она протянула навстречу мальчику руки, ухватила его за плечи, да прижав к себе, крепко обняла. В тех объятиях передавая ему весь трепет, каковой испытывала, как к божеству. Всю любовь кою несла в себе, как особь женского пола. Всю нежность наполняющую ее, как мать.

— Наш драгоценный, драгоценный господин, — участливым тоном пропела она юноше, своим мягким наполненным переливами мелодии голосом, прижимая его лицо к своей груди и витающей там теплотой охватывая, утешая верно не только человека, но и лучицу.

— Не надобно так волноваться… Столько думать, переживать, — увещевала теперь уже по-матерински королева, вкладывая в каждое слово теплоту и сочувствие и тем стараясь приободрить. — Нужно чаще улыбаться, смеяться. Касаться губами рук любимой, вдыхать ее чистый дух. Надо жить, а не томиться. И тогда видения будут мягче. Не станут мучить, приобретя плавность движения.

Яробор Живко глубоко вдыхал дух этого странного для него на вид создания и ощущал утишение, словно сызнова приник к щеке почившей матери, смерть которой вельми переживал, и до сих пор так и не выстрадал. И теперь прижимаясь к марухе, чувствовал, что-то близкое… неосознанное, когда-то уже испытанное, но днесь, позабытое, али только схороненное, где-то в глубинах собственного естества. Юноша вновь глубоко вобрал в себя запах странного создания, несомненно, ему чем-то родственного и негромко вопросил:

— Ты кто?

Маруха самую малость молчала, а после, так как была достаточно осведомленной в верованиях как лесиков, так и влекосил неспешно ответила:

— Я — Берегиня.

Берегиней — Рожаницей звали лесики духа покровителя, каковой сохранял и оберегал как самих людей, так и домашний очаг, его тепло, материнство и бытие. Считалось, что Берегиня бережет и отводит от человека нежить, бесов, демонов, сопровождает ратников в бою. Даруя человеческой душе жизнь, она и отнимала ее, когда приходило время, потому считалась первой помощницей Богини Удельницы. Берегине лесики посвящали одну из рун-, которая была символом самой Богини Удельницы, пряхи, ведущей человеческий удел, являющейся рукой судьбы, богатства и блага. Лесики представляли Берегиню молодой девушкой, чем-то схожей с белоствольной березой, деревом кое всегда соотносили, как с Богиней Удельницей, так и с ее помощницами.

— Берегиня? — удивленно протянул юноша, и слегка отстранившись от марухи, воззрился в ее лицо, оглядев вельми необычные удлиненные очи, переходящие в щели на висках. — Ты ведь близка к Богам. Раз ты Берегиня, ты помощница Богини Удельницы, — отметил Яробор Живко, стараясь все же хоть таким побытом выяснить что-либо про Зиждителей.

— Нет, я никогда не видела Богов и тем паче Богиню Удельницу, — благодушно произнесла маруха, и, высвободив из объятий мальчика, удлиненным перстом (где чагравым в треть короче человеческого смотрелся ноготок) провела по выпуклой спинке его носа. — Я живу на земле, подле людей. А Берегиней я стала после человеческой жизни, ибо когда-то слыла сильнейшей знахаркой твоего рода и имела много потомков.

Королева вельми мудро вышла из сложившегося положения, так как и впрямь по одной из легенд лесиков считалось, что души добрых женщин, знахарок, имеющих при жизни много детей, после смерти могли обратиться в Берегинь, покровителей собственного рода.

— Когда вы господин ушли из дома, я направилась вслед за вами, — пояснила Блага, и тем вызвала и вовсе неприкрытое огорчение на лице мальчика, так как сведения о Богах для него наново оставались не раскрытыми. — Потому как вельми вас люблю… Такого светлого, умного, любознательного мальчика. Нашего бесценного господина.

«Господина», — это слово будто огладило своей вежливо-мягкой формой обращения, оно сызнова навеяло смурь… однако в этот раз не схороненного в его естестве, а пережитого непосредственно им.

Легкой волной выбросились в мозг Яробора Живко четкие воспоминания.

Густой заполненный деревами лес, подступивший к глубокому оврагу, и словно поддерживающий его стены своими корявыми кореньями, да стоящего супротив него Дикинького мужичка. Воочию выглядящего старичком, низкого росточку, сухощавого, коль не сказать точнее худобитного сложения, с долгими руками, где на круглом лице просматривались два глаза с фиолетовыми крупными зрачками, широкой синей радужкой, и едва заметной голубоватой склерой, который низким, пронзительно треснувшим голосом протянул:

— Господин, потому как так положено величать всякое человеческое создание.

А засим, словно из густого мрака прорезался, как-то отрывисто приглушенно наполняясь осиплостью, и вспять ее теряющий, иной голос:

— Господь Перший, господина надо поместить в кувшинку, как можно скорей.

— Господин, — теперь это юноша озвучил изгнав воспоминания и оставив всего-навсе нить того за что можно было уцепиться и что быть может, могло привести его к Зиждителям. — Так меня величал Дикинький мужичок и голос, который обращался к Господу Першему, — досказал свои мысли Яробор Живко. — И ты тоже так называешь.

Маруха смутилась только на миг, поелику не ожидала, что мальчик столь четко помнит события своей жизни так или иначе связанные с появлением в ней Богов, а после стараясь увести разговор в безопасное русло молвила:

— Так мы духи величаем важных людей, к которым испытываем теплоту и тем величанием вежливо к нему обращаемся. Однако, — это Блага сказала много живее, узрев, что умный, сообразительный юноша вновь приоткрыл рот, абы сызнова спросить из ряда, как велел Господь Вежды «не озвучиваемого». — Я пришла к вам, чтобы успокоить, и кое-что даровать. Что на немного снимет ваши тревоги и дарует, — маруха на чуток прервалась, подбирая слова, — дарует душевный покой.

Королева тотчас, точно решая более не мешкать, порывчато дернула левой рукой, и в ее как оказалось лишь четырех перстах, лишенных среднего появилось зернятко, вроде круглой маленькой капельки.

— Положите в рот, господин, — мягко попросила маруха, протягивая пластичную кроху к устам юноши.

Яробор Живко резко вздрогнул всем телом, уставившись на переливающееся в редких лучах солнца зернятко и спешно отступив назад, еле слышно дыхнул:

— Я такое уже видел, — губы его тревожно заколыхались и подносовая ямка нежданно покрылась испариной… также враз вспотела кожа на носу и лбу.

Парень срыву сорвал с головы шапку и бурой шерстью некогда живого создания утер лицо. Не сильное дуновение ветра всколыхало его в сравнении с осударевским долгий вьющийся хохол, оставшийся на темени, и словно полюбовно приголубил оголенную кожу головы. Он медлил совсем чуть-чуть, а потом, вероятно, подгоняемый Крушецом и подбадриваемый благостно смотрящей на него королевой потянулся к ее руке. Блага не менее торопливо двинула перста к устам мальчика и почти втолкнула голубоватую капельку в его слегка приоткрытый рот.

Яробор Живко глубоко вздохнул, и единожды растворившаяся во рту кроха вместе со слюной соскользнула в глотку. И немедля юноша тягостно дрогнув, качнулся. Кожа его лица побледнела, веки тяжко сомкнулись и он, глубоко вздохнув, резко ослаб. Да словно подрубленный, выпуская из рук шапку, повалился плашмя назад, потеряв сознание. Право молвить ожидающая того состояния маруха, ретиво дернувшись вперед, мгновенно подхватила мальчика на руки. Она прижала в сравнение со своим его небольшое тельце к груди и на капелюшечку сомкнула очи. И без задержу щели на месте висков королевы начинающиеся от уголков очей и уходящие под волосы, с округлыми краями зримо колыхающиеся, яростно вспыхнули голубоватой изморозью и выпустили из своих недр сине-зеленый, густой дымок. А минуту спустя горящая рдяная искра, возникнув из воздуха, свершила полукруг над телом Яробора и врезалась в правый бок, точно съев и все его тело.

Королева тогда же открыла очи, и, узрев опустевшие и все поколь вытянутые вперед руки, спешно обернулась. Она вдруг звонко кликнула в сторону сорочиную чи…чи…чи подхватила с оземи шапку, оброненную юношей, и мгновенно покрылась серо-белой дымкой, будто выпущенной из собственного бирюзового одеяния.

Глава двадцать седьмая

Тишина наполнила Яробора Живко изнутри, она опутала все его тело, внутренние органы, кровеносные сосуды, мышцы, нервы. Она вклинилась в каждую клеточку его плоти, а после внезапно на место ей пришла картинка и пред очами, выросшая бескрайняя туманность рдяно-пурпурного цвета, заторможено растеклась по темно-синему пространству, кучно покрытому крупными голубо-белыми, многолучевыми звездами. Еще морг и пурпурная дымчатость поблекла, окрасившись по первому в рыжеватый цвет, а после приняв желтоватое сияние.

По-видимому, время тут все же двигалось, и сие была не картинка, а видение… Время двигалось, хотя и вельми тиховодно, перемещая свои выраженные для человечества лучи солнца по земле, стрелки по циферблату, сменяющие друг друга числа на электронном панно…

А пред очами Яробора Живко проступило покачивающееся взад… вперед вязкое полупрозрачное вещество, окутывающее его со всех сторон. Плывущее не только под ним, но и справа, слева и даже над ним. Так, что приотворившиеся очи лизнула та тягучая, теплая субстанция, на малость влезшая, похоже, и под раскрытые веки. Сразу над тем густо покачивающимся веществом находилась ажурно увитая округлая крышка, с тонким переплетением желтоватых нитей промеж себя, чрез каковое проступало легкое лазуревое сияние ровного свода.

Юноша удивленно уставился на ажурную крышку, прикрывающую сверху его ложе в каковом он плыл, ощущая парящее состояние не только головы, туловища, но и рук, ног. Единожды чувствуя в плотно сомкнутом рту вставленный мягкий долгий жгутик, выползший, очевидно, из покатой спинки данной люльки, также едва покачивающийся в тягучем веществе. По жгутику медленно струился голубоватый дымок, и казалось, он лениво втекает в глубины глотки, окутывает внутри легкие и насыщает их теплотой. Лишь пару минут спустя, тягостно ворочающий мозгами Яробор Живко сообразил, что он притоплено плавает внутри, похожего на половинку скорлупки, устройства, совершенно голый, и в углубление его пупка вставлен ярко-красный податливо-изгибающийся тонкий змеевидный отросток, укрепленный иным своим навершием к стенке люльки.

Встревожено пошевелив ногами, руками мальчик вызвал легкое покачивание густой субстанции и только днесь понял, что он не дышит носом… совсем. Однако явственно расслышал участившееся биение собственного сердца и тотчас запаниковал. Резко дернув всеми конечностями, юноша глубоко вздохнул носом. Однако тугое вещество не вошло в ноздри, точно там стояли заслонки, мешавшие его продвижению. Яробор Живко отворил рот, выпустил из сомкнутых зубов жгутик, и срыву рванувшись вверх, пробил головой ажурное полотно крышки. Та один-в-один, как тонкий ледок по осени, хрустнув, переломилась на множество частей и осыпалась в студенистое вещество, из коего юноша вынырнул. Последний широко раскрыл рот, глубоко вогнал в него воздух, и словно надавив на заволакивающий, легкие, дымок ощутил их плавное расширение и сжатие.

Моментально дрыгнувшись, выскочил из пупка змеевидный отросток с острым навершием, и гулко плюхнув в тягучую жидкость, заколебался своим телом в той прозрачности. Испустив из себя несколько алых капель. И немедля Яробор Живко порывчато вздохнул носом, вроде как оттуда убрали заслонки. Вязкая масса вещества медленно скатилась с его хохла прилепившегося концами почитай к середине лба и прочертила путь по спинке носа. Ажурные стенки крышки, оные поколь еще крепились к люльке, обмякнув, будто тканевые, шлепнулись вглубь субстанции желтоватыми пежинами и принялись неспешно растекаться по ее полотну.

Яробор Живко обхватил правой рукой стенку кувшинки, привстав, оперся ногами о гладь ее дна и резко перескочив через преграду, приземлился голыми стопами на отполированный пол, да не мешкая испрямившись, огляделся. Он находился ноне в обширной комнате, вельми неширокой и одновременно долгой, вытянуто-прямоугольной, схожей с коридором, которую величали на маковке худжра. Свод в худжре был не высок, а сами стены плавно изгибаясь, вмале сворачивая вправо, словно описывая полукруг, терялись в той кривизне. В комнате, где и стены, и пол, и свод были блекло-лазуревые, не имелось окон али дверей. А входом служила напоминающая вязкую жидкость серебристая завеса, все время колыхающая своей поверхностью, расположенная на стене супротив уводящему в кривизну коридору. По правую сторону от вылезшего из люльки Яробора Живко в ровном ряду стояли на мощных коричневых прямых столбообразных подставках такие же, небольшие кувшинки, точь-в-точь, как половинки яичной скорлупы, впрочем, пустые.

В комнате было тепло, и витал свежий воздух, которым легко дышалось. Одначе, несмотря на благостное состояние помещения, юноша, будучи совершенно голым и испытывая густой страх, мгновенно озяб. Вязкая жидкость, перестав стекать по нему, только он покинул кувшинку, принялась образовывать на его теле плотную белую корку, стягивая под собой в мелкую бороздку кожу.

Шаткой походкой Яробор Живко выступил от люльки в незанятый проход худжры, и, прикрыв дланью срамное место, огляделся в поисках какой одежи. Малой водовертью внезапно пошла серебристая завеса. Она на доли секунд точно раззявила проем и впустила в помещение Вежды и Трясцу-не-всипуху.

Бесица-трясавица нынче шедшая, в направлении стоящего мальчика, спиной, слегка покачивала своей сычиной головой, с тем негромко тарахтела:

— Вам надобно Господь Вежды незамедлительно, как только прибудет пагода покинуть Млечный Путь. Я на том настаиваю… Настаиваю, ибо слишком наглядно наблюдается ваша утомленность, если не сказать слабость. Вам надо было принять предложение Родителя раньше, поколь еще оставались силы и покинуть эту Галактику, с помощью Зиждителя Небо.

— Хмы, — едва слышно отозвался Вежды, неотрывно взирающий на толкущуюся пред его ногами бесицу-трясавицу. — Настаивает она! что-то ты Трясца-не-всипуха совсем распоясалась… совсем… Это даже не распоясалась… не осмелела, а прямо-таки обнаглела. Еще чуть-чуть и ты начнешь уже не настаивать, а гляди-ка указывать.

— Ну, раз вы Господь Вежды не желаете слушать указаний Родителя, Господа Першего, Зиждителя Небо, — отметила вельми бодро бесица-трясавица и резко остановилась, будто желая собственными телесами преградить путь Богу, она шибутней тряхнула головой, с тем вздев ее еще выше. — Придется мне, вашему созданию, набраться той самой наглости… смелости и настаивать на вашем отлете. Абы вы весьма утомлены, что обобщенно проявляется общей вашей слабостью, раздражительностью, нарушением координации и ориентации в пространстве. Вы стали подвержены вспышкам гнева, или вспять какой-то вялой апатия. И кожа ваша перестала излучать положенного сияния.

В целом Трясца-не — всипуха была права долгое время утаивания правды от Родителя, постоянное напряжение, а теперь еще и видения, вовсе выбили из сил Вежды. Посему он не только зримо схуднул, его мощные плечи, как и спина, стали сутулиться, а сияние токмо изредка оттенялось желтоватым мерцанием.

— Все, — негодующе дыхнул Димург, может, и, соглашаясь со своим созданием, но сейчас думая только о сохранении жизни Крушеца. — Замолчи… Не желаю слушать твою болтовню приправленную мудреными словечками. Я пришел посмотреть на нашего мальчика.

Вежды, наконец, оторвал взор от лица бесицы-трясавицы и медленно перевел его в направлении прохода. Он нежданно уперся взглядом в стоящего и вздрагивающего мальчика. И даже из таковой достаточной дали Яробор Живко увидел, как широко расширились очи Господа. Его словно тяжелые верхние веки, придерживаемые по уголкам крупными сияющими сапфирами яростно вскинулись ввысь… вместе с тонкими, дугообразными черными бровями.

— И не надобно было приходить, — меж тем продолжила трещать Трясца-не-всипуха, не приметив расширившиеся от волнения очи Бога. — Ходить в вашем положении вредно, все едино господин в обмороке и в кувшинке.

Она внезапно толи все же углядев изумление в глазах Господа, толи почувствовав его тяжелое колыхание тела, резко смолкла и обернулась. Ее один глаз, весьма здоровущий, примостивший во лбу, не имеющий радужки, с ярко-желтой склерой и крупным, квадратным, черным зрачком, стремительно увеличился в размерах, словно наехав на полусферическую выпуклость заменяющую нос.

— О, Господи, — озвучила бесица-трясавица движение своего лица, и тотчас тягостно сотряслось все ее худобитное, оголенное тело и качнулись вперед… назад руки. — Этого не может быть! не может быть! Господь Вежды как же так? Как? — голос Трясцы-не-всипухи скрипуче-писклявый надрывно дернулся, так вроде она желала разреветься. — Такого не может быть. Мы проверяли. Я проверяла, у господина был глубокий обморок, а, следовательно, лучица находилась в полном покое. Где?! Где Грудница, Галдея, Дутиха?!

Сие Трясца-не-всипуха закричала столь зычно, раскатисто и единожды кликушески, что казалось это ей старшей из бесиц-трясавиц надо побыть в дольней комнате пагоды и избавиться от нервозности. Однако, Яробор Живко при виде вошедших Вежды и бесицы-трясавицы недвижно замерший, и, кажется, переставший дышать тем гулким криком, воочью укатившим дальше по проходу за поворот, был пробужден, да глубоко выдохнув, чуть слышно молвил:

— Вежды, по верования лесиков тюремщик и судья злобных душ, что томятся после смерти в Пекол Мире. Тяжелые веки того Бога смыкают его очи, ибо стоит их поднять вилами прислужникам, враз испепелит подсудимого, нечестивца взгляд… Взгляд Бога…Бога, служителя, помощника Господа Першего.

— Грудница, Галдея, Дутиха! — еще яростнее закричала Трясца-не-всипуха и трагично всплеснула руками, может тем движением стараясь вызвать обморок у мальчика.

— Не кричи так Трясца-не-всипуха, — вставил своим бархатистым баритоном Вежды и нежно улыбнулся юноше, радуясь… несомненно радуясь, что Крушецу удалось днесь сломать замыслы Родителя. — Ты напугаешь своими воплями нашего бесценного мальчика… малецыка… нашего Ярушку.

Зиждитель степенно протянул правую руку вперед, и, ухватив за вздрагивающее костисто-выпячивающееся плечо бесицу-трясавицу, мягко отодвинул ее в сторону. Он сделал несколько широких шагов, покрыв тем, расстояние, разделяющее его и юношу, да неспешно опустился пред ним на корточки. Став многажды ближе к Яробору Живко, и нескрываемо полюбовно воззрился в его лицо.

— Значит, это были не сны… не видения, — прошептал едва слышно мальчик, и, узрев легкое колыхание сияния под кожей Бога, подняв руку, перстами нежно провел по его щеке.

Гулкий гул, вроде перемещающегося чего-то дюже крупного наполнило помещение и, вроде как накатило сзади. Парень испуганно сотрясся, предположив, что сейчас столь ожидаемая им встреча с Богом прервется, а его грубо изымут и сызнова бросят к людям. И абы того не произошло, Яробор торопко шагнул вперед и раскрыв руки крепко обнял Вежды за шею, уткнув лицо в его подбородок и шибутно, надрывно зашептав:

— Не отдавай, не отдавай меня… Не хочу, не хочу… умру…умру тотчас.

Одначе юноша зря страшился, ибо с иного прохода, что пропадал за поворотом, куда дотоль и улетел зов Трясцы-не-всипухи, явились ее сподручницы. Они, ретиво выскочив из него, махом остановились и не менее взволнованно уставились на Господа, да прильнувшего к нему мальчика.

— Тише…тише, мой любезный, мой Ярушка, — полюбовно протянул Димург, поелику данное чувство было его основой.

Господь одной рукой обхватил трясущееся тельце мальчика, прижал к своей груди и неспешно поднялся с присядок.

— О, Господи! — теперь это уже дыхнули прибежавшие бесицы-трясавицы… дыхнули все вместе… втроем… и их схожие фигуры, лица и, верно, очи единожды судорожно затрепетали.

— Говорила! — и вовсе визгливо, точно на высокой ноте протянула одна из них та, что величалась Грудница. — Говорила! Нельзя господина держать в обмороке, лучица вельми мощная. Ах! что же это… Надобно скорее господина обмыть.

— Обмыть! — гулко вторили ей Галдея и Дутиха.

Трясца-не-всипуха торопливо подскочила к ногам Бога, и, вскинув вверх руки, точно выпрашивая милости, также пискляво-плаксиво молвила:

— Господь! Господь Вежды господина надо обмыть, иначе корка днесь начнет разрывать наружный покров организма, что дюже… дюже болезненно.

— Что тут происходит Вежды? Зачем звал? — внезапно раздался, прерывая тарахтения бесиц-трясавиц бас-баритон, звучащий как бас, впрочем, уступающий ему в глубине и мощи. Каковой прямо-таки резанул по сердцу юношу, всколыхнув воспоминания связанные с Першим, несущее в себе не только его голос, но и мощную тоску по нему Крушеца.

Яробор Живко резко дернулся от лица Димурга в бок и звонко крикнул:

— Перший! — и Вежды державший его на руках и вошедший увы! лишь Небо ощутили как также, а может многажды зычнее крикнул божественное имя Крушец… имя кое отозвалось прокатистым звоном в обоих Зиждителях.

Еще мгновение и Вежды, словно потерявший власть над собственными ногами, натужно качнулся взад…вперед и порывисто дрогнуло все его естество. Он только крепче вжал в себя тело мальчика, пугаясь обронить эту драгоценность, таящую внутри себя родственное ему, и сомкнул тягостно глаза. Отчего его тяжелые веки, один — в- один пронзительно заскрипев, стремглав поглотили под собой темно-бурую радужку с вкраплениями черных мельчайших пежин обоих очей. Немедля к нему шагнул Небо, и заботливо обхватив рамены сына, придержал его, тем замедляя раскачивание. Яробор Живко выглянув из-за плеча Димурга, вперился взором в лицо опешившего от неожиданной встречи старшего Раса, и, не узрев положенного темно-коричневого цвета, которое зрел во снах, однако приметив идентичность черт, тихо вопросил:

— Ты не Перший?

— Нет, — торопко ответил Рас, и, качнув головой, всколыхал на мгновение замершее в навершие его венца движение миниатюрной Солнечной системы. — Я, Небо.

— Небо, — это губы Яробора Живко словно и не исторгли, або они, кажется, перестали шевелиться. — Брат… Брат Першего… так похож…

Он внезапно тягостно сотрясся всем телом, и рывком дернув головой вправо так, что она почитай стукнулась об плечо Вежды, прикрыв глаза, туго задышал. Яркое, насыщенное, смаглое сияние окутало голову юноши, спина его резко прогнулась в районе позвонка, а уста мгновенно свела корча. Он едва видимо приоткрыл рот, и чуть слышно, дюже глухо дыхнул:

— Скажите Родителю, хочу увидеть Отца… Хочу… Пусть не смеет лишать меня с ним встречи, а иначе я взбунтуюсь… И уничтожу… уничтожу эту плоть…

Яробор Живко сызнова весь сотрясся, и голова его лихорадочно дернулась назад, а миг спустя не только спина испрямилась, но помягчели и губы. Открывшиеся очи, вроде ничего не произошло, воззрились на кружащую миниатюрную систему в венце Небо, и юноша уже от себя добавил:

— Хочу увидеть Першего… его… его… Почему, почему вы меня бросили людям, ведь я близок вам, Богам… Я ваш? ваш? — тот спрос он обращал к Небо, встревожено (не только от случившегося, но и озвученной просьбы Крушеца) оглядывающего мальчика, у которого только ноне спало сияние с головы.

— А я знаю… знаю, — обидчиво продолжил сказывать юноша, будто страшась услышать ответ от Бога о собственной ущербности, предпочитая озвучить его самому. — Я урод! Выродок! Ущербный! Потому вы меня отправили на Землю, меня ущербного урода.

— Нет! нет! бесценность! драгоценность, — торопливо проронил и вовсе побуревшими устами Вежды, и, наконец, совладав со своим телом и той болью, что криком вплеснул в него Крушец, открыл глаза. — Ты наша, наша бесценность, драгость. Никакой не урод. Милый, любезный мальчик… любимый малецык, — все с той же теплотой, нежностью дополнил Димург, и слегка отклонив от своей груди юношу, прильнул губами к его лбу, однозначно передавая свой трепет правящей в плоти лучице.

— Самый любезный и дорогой наш, — вторил не менее благодушно словам Вежды Небо и провел перстами по макушке головы мальчика уже покрытого плотной, твердеющей на глазах коркой.

И стоило только коснуться старшему Расу кожи, как парень пронзительно вскрикнул, понеже слой, точно наледь, покрывающий кожу, нежданно надломился, образовав в том месте разошедшуюся в разных направлениях нитевидную трещину, из каковой заструилась тонкими струйками кровь.

— Скорей, скорей, господина надо обмыть, — затараторили в четыре голоса бесицы-трясавицы, дотоль при виде Небо не только стихшие, но и вельми сильно пригнувшие книзу свои головы. — Сейчас наст начнет трескаться, — добавила волнительно Трясца-не-всипуха, отвоевывая себе право говорить первой.

— Нет! Нет! не отдавай! — истерично закричал Яробор Живко, страшась, что коль Вежды выпустит из объятий, он более не узрит его. — Не отдавай, а то… А то я убью!.. убью себя, урода такого! который всегда был ущербным там. — Юноша порывисто задергался, словно его стал бить озноб, и, хлюпнув носом, громко зарыдал.

— Тише, тише, мой милый мальчик, — мягко произнес Вежды, меж тем, не смея приголубить юношу, ибо даже под руками, что удерживали его тело, ощущал плотную корку и вроде зримо нарастающие малые волоконца разрывов на ней. — Я буду подле. Положу в кувшинку и не отойду. Как только корку смоют, тотчас возьму на руки. Прошу тебя, только не кричи, и не говори на себя такие тягостные слова, абы ты мне так дорог.

— Почему же не приходили тогда? Таились, хоронились? — запальчиво отозвался Яробор Живко, мешая слезы, всхлипы. Меж тем ощущая, как болезненно стянутая кожа натянулась до предела и стала медлительно разрываться. — Ах! больно! — продышал, не смея даже скривить уста, поелику над ними и под ними уже лопнула корка и кожа, да начала сочиться юшка.

— Скорей! — непререкаемо-властно молвил Небо и легохонько подтолкнул Вежды в спину. А после, обращаясь уже к мальчику, многажды теплее досказал, — Ярушка, пусть бесицы-трясавицы тебя обмоют и оденут. И потом мы спокойно обо всем потолкуем… Успокойся, прошу тебя, наш милый мальчик, иначе кожа на тебе лопнет, и ты от боли потеряешь сознание… — Старший Рас придвинул голову, как можно ближе к Яробору Живко и с тем словно нависнув над ним, понизив голос до шепота, дополнил, — прошу малецык… Прошу тебя, успокойся, я все… все передам Родителю, — сие явно сказывая лучице…

Лучице, потому как юноша, кажется, ничего не приметил и не услышал, однако голову его на самую малую толику окутало смаглое сияние. Неизвестно толи Крушец воздействовал на плоть, толи сам Яробор Живко сообразил, что коль не пойдет на уступки и впрямь потеряет сознание, а возвращенный к людям ничего не узнает про видения, Богов и Першего, посему минуту спустя согласно откликнулся:

— Хорошо, пусть обмоют… Только ты, Вежды, не уходи, — обращаясь к Господу столь просто, будто это был его сродник, вероятно, даже не осознавая собственных слов, поведения, чувствуя, несомненно, действуя под воздействием Крушеца.

— Конечно мой бесценный мальчик, буду подле, — трепетно протянул Вежды, и, ощутив, как под его ладонями надорвавшаяся корка и кожа, выплеснула горячую кровь, не мешкая шагнул к пустой кувшинке, не к той в которой пробудился Яробор Живко, а к ближайшей.

Подле, каковой, обаче, уже проворно суетились бесицы-трясавицы, нажимая на серые вздутия, схожие с бородавками, поместившиеся на грани стенок люльки, ощупывая белую ее гладь, словом всем суматошным видом показывая, что они вельми заняты. Вежды медлительно опустил мальчика в наполняющуюся голубоватой клейкой жидкостью кувшинку, бережно пристраивая его голову на малеша вспучившийся вал, поднявшийся со дна. Пахнущая резким затхлым, точно сие был квашенный рассол, жидкость нежно окутала туловище и конечности Яробора, в морг достигнув его подбородка. Димург все еще стоявший в проходе, успокаивающе воззрился на глубоко задышавшего юношу, плоть которого вещество почитай полностью поглотив, словно сковав, обездвижило.

— Я тут… рядом, — мягко произнес Вежды и ободряющее улыбнулся и разком его дотоль черная кожа пошла малой россыпью желтоватых пежин сияния, подсвеченных изнутри.

— Господин, прикройте очи, я обмою вам лицо, — заботливо-умиротворяюще молвила нависающая над люлькой бесица-трясавица неотличимо похожая на трех остальных своих соплеменниц.

Мальчик медлил полминуты, но затем, совладав с собственным волнением, резко сомкнул глаза.

— Трясца-не-всипуха, — голос Небо прозвучал для Яробора Живко колыхающегося в кувшинке вельми приглушенно, впрочем, он наполнил своей властностью все помещение, отчего Вежды зримо поморщился и самую толику качнулся. — Почему мальчик очнулся?

Трясца-не-всипуха, стоявшая обок с Галдеей, которая голубоватым, пористым остовом бережными движениями обтирала лицо юноши, энергично повернулась к стоящим в проходе Богам и махом склонив голову, плаксиво, очевидно, надеясь на заступничество своего Творца, сказала:

— Зиждитель Небо, господин по нашим данным находился в глубоком обмороке, состояние лучицы — полный покой, не наблюдалось реакции на окружающие раздражители. Это было проверено мной и Грудницей, а почему господин очнулся…

— Потому как лучица вельми мощная, это, во-первых, а во-вторых, без Отекной и Маньи, невозможно быть уверенными в полном покое лучицы как таковой, або мы не являемся в данной области мастерами, — отрывисто взвизгнула Грудница, стоящая как раз супротивной стороны кувшинки и Трясцы-не-всипухи. — Я сие сразу озвучила при Господе Вежды оногдась… А дотоль Родителю, предложив усыпить господина. Но Родитель повелел держать господина в каматозном состоянии, хотя видимо остался недоволен моей речью и предложением.

— Смолкни… озвучила она, — не скрывая гнева, молвил Небо, и черты его лица враз дрыгнули, точно выплеснув сияние на волосы, усы, бороду, придав им еще более значимую золотистость. — Нам пока было важно, чтобы лучица ничего не ощутила… Не столько мальчик, сколько бесценная лучица, поколь не прибудут утерянные ваши сестры мастера Отекная и Манья. Вот, где скажи мне на милость ваша Отекная? Почему ее не разыскали в Косматом Змее ни Дивный, ни Воитель? Почему ее нет и в Северном Венце, хотя мой брат, и твой Господь Перший, нарочно для того попросил страту гипоцентавров, ее найти?

Старший Рас задав те вопросы, резко прервался и воззрился сначала на Грудницу, а после перевел взор на Трясцу-не-всипуху и с тем легохонько кивнул, предав еще большего движения Солнечной системе в навершие своего венца. Однако ответа не последовало, а обе бесицы-трясавицы торопко перевели взгляды единственных глаз на своего Творца, и по их серой коже всего тела пробежала зябь волнения.

— Родитель сказал, покуда не тревожить лучицу… — продолжил сказывать недовольно Небо, так и не дождавшись ответа от созданий. — Что теперь делать? Уверен гамаюны Ему уже обо всем доложили. Теперь и вовсе будет негодовать, что не справился с малым на меня возложенным.

— Я сам поговорю с Родителем, днесь схожу и поясню все, — незамедлительно вступил в толкование Вежды, несомненно, узрев брошенные на него, испуганные взоры бесиц-трясавиц. — В любом случае, — Димург туго вздохнул, — мне, похоже, не избежать созвездия Медунки так, что чуть больше… чуть меньше гнева Родителя не страшно.

— Что ты говоришь Вежды? — проронил Небо, и тотчас раздраженность покинула и его лицо, и голос. Он ласково огладил черные, кучеряшки волос сына и много мягче дополнил, — с чего ты решил, что Родитель направит тебя в созвездие Медунки в Острожок… Разве ты чем пред ним провинился?

— Провинился, — задумчиво протянул Вежды. Впрочем, узрев тревогу старшего Раса, не стал уточнять, чем провинился, и, не мешкая перевел разговор в более спокойное русло, — просто девочки тут не при чем. — Величая, таким образом, бесиц-трясавиц. — Они предупреждали по поводу лучицы, и ее возможностей… Предупреждали и меня, и Родителя, надо было, наверно, подождать открытия чревоточины и прибытия Отекной.

— Прибытия? — поспрашал старший Рас и рука его, соскользнув с головы Димурга, замерла на его плече. — Может я, что-то пропустил? Но в Млечный Путь поколь, как я ведаю, ничего не направлялось… И место определение Отекной неизвестно. Так, мне намедни молвил Перший… Родитель, обаче, никак не отозвался, но я уверен, и Он не знает, где находится данная бесица-трясавица.

— Родитель ведает, — и вовсе едва слышно дыхнул Вежды и немедля смолк…

Смолк… потому как Небо торопко переместил руку с его плеча и перстами прикрыл его губы. И сам тотчас замер, сомкнул очи и напряженно вслушался в витающие окрест него звуки. В венце его лучисто вспыхнула поместившаяся в середине красная звезда, почитай рдяно-пурпурным цветом, выпуская из себя алую легкую туманность, объявшую не только своим маревом Солнечную систему, но и голову Раса. Минуту спустя та алая морока медлительным, угловатым отростком влезла в ухо Зиждителя, вновь окрасив систему в голубоватые, желтоватые и зеленоватые полутона.

— Что? — негромко переспросил Вежды, узрев в неподвижности Раса, и в движении дымки над его головой, ведомое одним Богам.

— Все хорошо, — также тихонько отозвался Небо, и, отворив очи, по теплому взглянул на Димурга, убирая перста от его губ. — Повелел мне немедля прибыть к Нему. Вам успокоить мальчика, лечение поколь отложить, Крушеца поддержать. Если мальчик не станет тревожиться, видений не будет и вам с Седми не придется мучиться. Я вернусь скорей всего на дацане Седми или своем зинкурате. Тебе же Вежды Родитель велел исполнить обещанное, к моему возвращению.

— Обещанное? — непонятливо вопросил Димург, а после резко дернул головой, и опустил взор… понимая, что обещанное касается возвращения Отекной на маковку.

Небо степенно повернулся, при том его взгляд полюбовно прошелся по лицу юноши, каковому бесицы-трясавицы позволили открыть глаза и все также медленно, как делали в особенности Расы, направился к серебристой завесе, вмале сокрывшись в ней.

Яробор Живко уже вынырнул из клейкой жидкости, которая на удивление не стекла, а испарилась, и ее уровень несколько понизился, похоже большей частью всосавшись в дно самой кувшинки. И незамедлительно бесицы-трясавицы принялись смазывать буро-прозрачной мазью, выдавливаемой из серых бугорков расположенных на гладкой внешней поверхности люльки, кожу на мальчике, покрытую тонкими трещинками, теперь право молвить не кровоточащих, да прямо на глазах стягивающих свои края. Вежды вельми горестно проследив взором за пропавшим в завесе Небо, протяжно вздохнул. Теперь он не мог не исполнить, того, что пообещал Родителю через старшего Раса, а именно возвращения Отекной на маковку. Понеже Родитель уступал его просьбе и поколь направлял в Млечный Путь занамест Воителя Мора. Днесь Вежды не мог подвергнуть жизнь Яробора Живко, как когда-то желал, абы спасти Крушеца, гибели (хотя с тем волнение за удел Крушеца все еще его тревожил). Не мог не только потому как более не хотел идти против Родителя, но и потому, как узрев мальчика здесь… обок себя, уже не сумел бы дать указания своим созданиям его уничтожить, оставаясь по естеству вельми в том мягким Господом.

Клейкая жидкость степенно опускающаяся и впитывающаяся во внутренние стенки скорлупки не оставляла следов, своего оттока, вроде просачиваясь сквозь них. С иного прохода, что пропадал за поворотом, откуда дотоль выскочили сподручницы Трясцы-не-всипухи, явилась еще одна бесица-трясавица, черты лица которой, смотрелись несколько поведенными вправо, точно подвергшиеся судорге. Скорчея, как ее звали, принесла долгое серебристое сакхи, сандалии для мальчика и подала их Галдее. И уже вдвоем они одели усевшегося в люльке Яробора Живко, а Трясца-не-всипуха и Дутиха, между тем обули ему на ноги серебристые сандалии с загнутыми кверху носами, к тонкой подошве каковых крепились крученные ремешки, охватившие по кругу голень на три раза.

— Господин может идти, — доложила весьма нынче покладистая Трясца-не-всипуха, и протянула руку к юноше помогая ему подняться на ноги.

Яробор Живко неторопко испрямился, и все поколь находясь в люльке, глянул снизу вверх на Вежды да прерывисто всхлипнул.

— Ну, что ты мой дорогой, — благодушно протянул Димург и сам удивляясь, как раньше мог говорить с Седми об уничтожение этого, столь дорогого ему мальчика, да подхватив его на руки, крепко прижал к груди.

— Господин может идти сам, не надобно перегружаться и носить его. Вы сызнова утомитесь, Господь Вежды, — торопливо затарахтела не просто Трясца-не-всипуха, а и все остальные четыре бесицы-трясавицы, включая вновь явившуюся, обращаясь вслед неспешно уходящего из помещения Бога.

Глава двадцать восьмая

В зале маковки уже давно витала тишина. Она порой была нарушаема токмо глубоким выдохом Яробора Живко поместившегося в кресле подле Вежды. Мальчик не просто обнял Господа за левый бок. Широко раскидав свои малые ручонки, он, кажется, вжался в столь мощное в сравнении с ним тело Бога, словно страшась, что его оторвут от Димурга. Густоватые облака почти пепельного окраса медлительно перекатывали в ставшем сызнова фиолетовым своде боками. Они нежданно приобретали покатые выпуклости, вогнутости, аль не менее стремительно живописали на своей поверхности вороночные образования, в коих вроде в водокрути перемещались по коло серо-сизые, пухнущие полотнища. Те заверти отражались в зеркальных стенах и глади пола придавая им и вовсе переливчатость сияния, и чудилось иноредь зыркающему на них юноше выбрасывали ввысь вороночные сизо-серые пары.

Однако и сами облака, и находящиеся в зале Зиждители, и Яробор Живко хранили молчание. Седми по первому, встретивший Вежды и мальчика подле зеркальной стены залы, пытался обратить на себя внимание последнего, с тем огладив его голову и заговорив. Но когда юноша тягостно задрожал и туго всхлипнул, оставил в покое эту затею, и, перебросившись взволнованными репликами с Вежды, также как старший брат воссел в свое пышнотелое, смурное кресло.

Ярушка лишь какое-то время спустя смог успокоиться, а погодя осмыслить произошедшее с ним. Он вельми нуждался в объяснениях, но также сильно боялся спросить Богов о том, что его так знобило. Чувствуя, что как только он успокоится и получит объяснения, сразу покинет и эту огромную, пустую залу и такого, как оказалось, трепетно-дорогого ему Вежды…

Вернее Господа Вежды…

Юноша еще не раз повторил себе, что находится подле Богов, встряхивая себя теми словами, стараясь придать ими торжественность обстановке, но так и не смог. Потому как Димург, вельми трепетно прижимающий его левой рукой за спину и плечо, в том мягком касании передавал столько любви, что мальчик не мог осознать его божественность. Впрочем, весьма томимый невысказанностью и вопросами, он негромко протянул:

— А можно увидеть Господа Першего.

Вежды, как и Седми, допрежь застыло замерший в кресле немедля шевельнулся, и так как вопрос явно обращали к нему, ответил:

— Нет, мой дорогой мальчик, Першего здесь нет. — Он малость подумал, стараясь как можно мягче, ровнее и одновременно без волнений пояснить, и дополнил, — Перший находится достаточно далеко, и не сможет прибыть сюда… встретиться.

— Жаль, — юноша это всего-навсе прошептал и губы его обидчиво дернулись, ибо он припомнил сны, в которых Перший явственно общался… общался с ним в его прошлой жизни. — Я бы очень желал его увидеть, прикоснуться, — и Яробор Живко судорожно вздохнув, торопко прикрыл очи, так как склера в них нежданно зазолотилась, верно, так на молвь Вежды отреагировал Крушец.

— Не ты один, наш милый мальчик, — вставил в молвь Седми, абы также родственный лучице, желал общения с ее новой плотью… плотью существование которой, как и самого Крушеца, долгое время для него и брата было особо болезненной темой. — Не ты один желаешь узреть Першего, — однозначно он добавил это, чтобы снять волнение с Крушеца выплескивающееся особыми проблесками смаглого сияния на лицо и из головы мальчика.

— Ты, Седми, да? — зыркнув в сторону сидящего как раз напротив их кресла Бога, вопросил юноша. Рас изумленно кивнул, и было открыл рот, желая молвить, как Яробор Живко опережая его ответил, слегка высоким голосом, явно подражая Седми, — слышит. Отец мальчик вас слышит. Ты уверен, Седми? — последнее он уже произнес более низко, пытаясь воссоздать голос старшего Димурга. — Не мудрено догадаться кто ты… Ты, Бог, старший сын Небо. Покровитель животворенного огня, посредник меж Богами и людьми, выступающий в виде небесного посланца семиглавого крылатого, огненного пса, охраняющий посевы, извечно ведущий бой с хворями, болезнями каковые приносят на своих крыльях бесицы-трясавицы… Ты непримиримый и вечный противник Першего… Першего которого зовешь Отцом… И, что ж из того, что наплели люди, есть истина?

— Наверно, — слышимо ухмыляясь, отозвался Вежды и погладил перстами юношу по оголенной голове, где поколь трепыхался густой хохол. — Истина, это то, что он сын Небо, а в моем случае, что я могу испепелить нечестивца, — и гулко засмеялся, отчего та радость заухала внутри его будто пустого тела.

— Лежмя-леживал Бог Вежды на своем ложе, а ложе ковано-перековано девятью кузнецами и восемнадцатью подмастерьями. Вже и ножки на нем железные, и ослоны, и сама поверхность. Тридцать шесть витязей несли ложе к Богу в терем, — медленно стал сказывать когда-то слышимую байку Яробор Живко, и лицо его озарилось улыбкой, а сияние над головой многажды осело. — Ибо сам Бог могуч, руки его точно кореньями перетянуты, ноги вроде столбов тесанных, длинные ресницы и густы брови клонят к долу тяжкие веки и смыкают очи… Привели тут к Вежды нечестивца, а Бог и сказывает, да глас его вроде грома небесного по горнице терема из угла в угол перекатывается, стены и свод потряхивает, головы слуг пригибает: «Возьмите слуги мои служивые вы вилы железные. Поднимите мои брови, да ресницы, да веки. Вже взгляну я на нечестивца, испепелю его злобного». Подступили тогда двенадцать слуг к Богу, ухвативши железные вилы, да подняли ему брови, ресницы и веки.

Яробор Живко смолк, и, вздев ввысь голову, воззрился в лицо Вежды, растерявшее от пережитого, почитай все свое золотое сияние, и ноне подсвеченное лишь крохами пежин и чуть тише дополнил:

— Все это глупые выдумки, на которые способны ущербные, людские умы. И темным тебя, Вежды, — вкладывая в величание Господа весь трепет своего естества, продышал мальчик, — можно назвать по одной причине… По цвету твоей кожи.

— Ты наша умница… такой замечательный… самый лучший мальчик… бесценность, — ласково произнес Димург и плотнее прижал к себе малое тельце юноши, обхватив его плечо да поглотив часть спины и груди своей дланью и перстами.

— Нет! Нет! — голос Яробора обидчиво дрогнул и сам он весь туго сотрясся, и если бы не мощная хватка Бога, закачался как хрупкое деревце при порывистом ветре. — Я ненормальный, с изъяном… урод и всегда таким себя ощущал, потому как отличался от людей своим…своим…

Голос юноши теперь уже пронзительно рвался, наполняясь визгом, иль вспять понижая тональность, низко хрипел, а вместе с тем движением трепетали лица обоих Богов братьев, не в силах сносить оскорбления в отношении лучицы. Впрочем не ведая, абы еще более не вызвать негодования Родителя, какими словами можно успокоить и приободрить обоих.

— Своим, — Яробор Живко сызнова сказал сорвано. — Мироощущением… Отношением к самой жизни и к бытию как таковому. А теперь! теперь я понял! Я верно ущербное создание… не человек… не Бог… а так нечто неопределенное, потому вы, меня, стыдясь отправили к людям.

— Ох, нет! Нет! — болезненно выдохнул Седми, и, поднявшись с кресла, в доли секунд покрыл дотоль разделяющее их расстояние и прямо-таки рухнул пред мальчиком на присядки. — Нет! Не сказывай так про себя! Ты самое дорогое, что есть для нас Зиждителей на Земле… в Млечном Пути и во всем Всевышнем. — Рас протянул к юноше руки, и бережно ухватив его подмышки потянув к себе, прижал к груди, нежно прильнув к макушке. — Бесценный, любезный, дорогой нам всем мальчик… Нет тех слов, чтобы выразить наши чувства к тебе. Не передать нашу тоску по тебе. И все, что мы ощущаем, испытываем к самому милому нашему мальчику… Уникальному, неповторимому малецыку, самому прекрасному творению нашего Отца.

Седми медленно поднялся с присядок, и будто страшась, что Яробор Живко вырвется из его объятий и убежит к Вежды, плотнее прижал сие вздрагивающее, маленькое тело к своей могутной груди. Жаркие слезы вырвались из очей юноши и окатили материю желтого сакхи Бога, особой влажностью смочив левое плечо, и то место, в которое уткнулся его лоб.

— Почему же? почему тогда… коли я такой… такой вам дорогой, — Ярушка уже не просто говорил, он скомкано мешал слова и плач, выплескивающиеся слезы и капельки крови, что внезапно потекли из носа, дотоль, кажется, переполнив болью всю голову. — Вы от меня таились, не сказывали, что есть… И приносили меня к себе, когда находился в обмороке, точно не желали, чтоб я вас видел… знал. Однако в другой моей жизни… в той… другой было все по-иному. Я видел это во сне. И видел Першего, он был так добр и говорил с той девочкой, оную величал Еси… Он говорил с ней, со мной и казался таким нежным, ласковым. Он успокаивал меня и даже поведал о бесе.

— Ну же… ну… не надобно так тревожиться моя драгость, — мягко протянул Седми, и, принявшись прохаживаться по залу, стал укачивать юношу, той любовью, теплом стараясь снять с него всякое напряжение. — Не нужно только плакать.

— Ничего не объясняешь… ничего, — сумбурно произнес Яробор и рывком утер влажно-кровавое лицо о материю сакхи Бога, единожды смахивая с него стылость, боль и вразы обсушив его. — Ты только успокаиваешь, я же хочу ответа.

— У нас поколь нет ответов, наш дорогой, — отметил Вежды, не скрывая своей сокрушенности и тяжело опершись об облокотницы кресла руками, поднялся с него.

А мальчик нежданно судорожно сотрясся в руках Седми, голова его рывком дернулась назад, словно жаждая оторваться от шеи, глаза сомкнулись, а рот широко раскрывшись, выплеснул из себя раскатистый хрип. Яркое, насыщенное, смаглое сияние окутало голову Яробора Живко, частью переместившись на руку, лицо и материю сакхи Раса, спина его резко прогнулась в районе позвонка, губы мгновенно свела корча, и чуть слышно, дюже глухо он продышал:

— Вежды… Вежды скажи Родителю… Скажи, хочу увидеть Отца… Отца… Не могу без него… Не могу… Не хочу…

Последнее слово широко раззявленный рот мальчика почти выкрикнул, отчего мгновенно закачались оба Зиждителя, по-видимому, будучи в волнении Крушец не сумел али не захотел сдержаться. Посему и плоть Яробора Живко, вторя покачиванию Седми, лихорадочно содрогнулась, и тотчас поблекло золотое сияние на кожи братьев Богов, и единожды померкла голова мальчика. Тело его также стремительно ослабло, корча сошла с губ и позвонка и он, прерывисто задышав, отворил очи, уставившись в раскинувшийся над ним свод залы, где кружили по спирали сизо-серые заверти.

— Если Крушец повысит зов или у него начнутся видения я их не выдержу без Небо, — мысленно молвил Вежды не открывая рта, степенно переставая раскачиваться и обретая собственное естество. — Его надо усыпить или отвлечь.

— Чем? — вслух отозвался Седми, придерживая голову юноши и пристраивая его щеку на свое плечо.

— Хоть чем, — все также слышимо токмо для младшего брата сызнова начавшего прохаживаться, молвил Димург и направился к нему. — Крушец чересчур близко и слишком связан со мной… Несомненно, его видения станут многократнее, мощнее и для меня это может закончиться отключение, которое я не смогу контролировать. Дай мне мальчика, я постараюсь их обоих успокоить… И будет мне бояться гнева Родителя, все равно теперь после того, что Он вызнал про нас через Кукера, мне не избежать созвездия Медунки и Острожка… Впрочем, мне не впервой там сносить Его негодование, тем паче я и впрямь ощущаю свою вину и пред Ним, и пред тобой, и пред мальчиком Кукером.

Кукером… Однозначно Димург ощущал вину перед кострубунькой, который до сих пор находился в Отческих недрах Родителя, ожидая прибытия своего повелителя Седми. Вежды, право молвить, узнав о заточении Кукера от Небо, незамедлительно связался с Родителем, попросив отпустить споспешника младшего брата. Родитель, как почасту делал, очень внимательно какое-то время оглядывал старшего сына Першего, а после вельми сурово заметил: «Мой милый, коли ты считаешь невиноватыми, своего младшего брата Седми и его создание, в произошедшем с чревоточиной, тогда после ее починки жду тебя у себя в Стлязь-Ра с объяснениями. Думаю мне надо позаботиться, чтобы тебе подготовили в Острожке твои покои, заполнив в них дольнюю комнату биоаурой… Ибо, вероятно, тебе придется там пробыть достаточное количество времени.» Последние слова у Родителя прозвучали не столько утверждением, сколько вопросом… на каковой туго дыхнув погодя Вежды молвил: «Скорее всего, Родитель, о том тебе надобно позаботиться именно сейчас. Чтобы не пришлось засим, когда я выйду из Стлязь-Ра, тем беспокоить свои создания… В частности… дрекавак и скипер-зверя». Родитель слышимо тогда усмехнулся, и резко отключившись, напоследях бросил: «Не ожидал от тебя, моя бесценность, таких поступков. Думаю, узнав о них, вельми расстроится твой Отец».

Наверно самым болезненным из этого толкования для Вежды стало упоминание об Отце, каковой итак отлученный от права посещения Млечного Пути, вмале должен был узнать о всем том, что сделал абы скрыть состояние Крушеца его старший сын. Так как Вежды понимал, все, что он сховал… прибыв в Ра-чертоги, придется показать Родителю.

Седми еще малеша тревожно поглядывал на подошедшего к нему Вежды, прижимая к себе вздрагивающего мальчика, оный после выдохнутой Крушецом просьбы перестал плакать и причитать. А посем, не в силах противиться воле старшего, шагнул к брату ближе и передал ему Яробора Живко. И тотчас и сам прижался к его правому плечу лбом, ощущая не только волнение Димурга, но поколь с трудом справляясь с собственными тревогами. Вежды ласково прикоснулся губами к затылку младшего брата, прикрытого пшеничными, короткими волосами, и, усадил мальчика к себе на левую руку так, что последний, испрямив спину, уставился ему в лицо. Нежно огладив дланью волосы Седми, Димург передал ему всю свою поддержку, успокоил и придал уверенности, и когда брат отступил от него, полюбовно молвил уже в направлении мальчика:

— Мы не могли с тобой видеться наша радость, потому как нам так велел Родитель.

— Родитель?! — выдохнул величание Яробор Живко, как считали лесики Единого Бога, Верховную Сущность Всего Творения, Отца и Мать Богов, порождение всей Сути и Мира в целом.

— Да, Родитель, — Вежды глубоко вздохнул, теперь даже пежины золотого сияния погасли на его коже, и она стала густо черной… Под ней, точно схоронились те самые присущие Зиждителям оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок. — Доколь мой дорогой, это все, что я могу тебе сказать. — Юноша резво отворил рот, желая, что-то возразить, но Господь трепетно прикрыл его сверху кончиком пальца. — Дождемся прибытия Небо от Родителя… И тогда, быть может, мы сумеем все тебе пояснить.

— Небо… а Перший, — тугой тоской теперь трепыхнулся не только голос, но и весь мальчик, — Перший…

Он нежданно резко стих и глубоко задышал, а после качнулся, благо Вежды, торопливо протянув руку, придержал его ослабшее тельце за спину. Яркое полыхание смаглого сияния густо покрыло всю голову Яробора, и словно замерцало на коже его лица. Димург немедля приник устами ко лбу юноши и участливо протянул:

— Крушец, милый мой малецык, успокойся… Я передам твою просьбу Родителю, прошу только, не губи мальчика… Иначе не будет никакой встречи с Отцом. Умиротворись, моя бесценность.

Яробор Живко рывком дернул конечностями, сияние спало с его тела, и отворившиеся очи воззрились в столь близкое лицо Вежды, верно Крушец получив ответ, и впрямь угомонился. Димург медленно отклонился от мальчика и мягко ему улыбнувшись, заботливо ответил, теперь уже на его вопрос:

— Перший вельми далеко от нас… И поколь не сможет прибыть. — Крупные капли слез, точно приправленные желтоватым сиянием купно засверкали в уголках глаз мальчика, и, приметив их Вежды торопливо дополнил, — но если ты успокоишься… Мы сможем побыть вместе… Поговорить и я убежден ответим на многие твои вопросы, которые одначе пусть доколь не касаются того места, почему мы от тебя таились… Хорошо? — Юноша судорожно качнул головой столь непонятливо в бок, что ни Димург на предплечье которого он сидел, слегка приобняв плечо, ни Седми так и не поняли его ответа. — Значит, ты не согласен? — мальчик сызнова неопределенно дернулся, внутри него все так смешалось, что он и сам не понимал, чего желает. — Просто коли ты продолжить тревожится и плакать… коли продолжишь рваться, — эту молвь Вежды направлял в первую очередь на Крушеца, — начнутся видения… Видения, которые ежели ты не понял, связаны с твоей тревогой и тоской… И если они пойдут, тяжело будет не тебе одному, а и нам с Седми, ибо связанные с тобой мы их также воспринимаем.

— Видения? — Яробор Живко порывисто встрепенулся, нежданно весь напрягся, так как прояснения данного состояния желал не меньше чем Крушец, не меньше чем объяснений, почему от него хоронились. — Ты знаешь про мои видения? Что? Что это? Грядущее?

— Так много вопросов, впрочем, как всегда, — благодушно проронил Вежды и неспешно приткнул левую руку с сидящим на ней мальчиком к своей груди. — Можно на них ответить, но не так скоро… Допрежь того мне надобно твое согласие.

— Согласен, — тотчас откликнулся Яробор, и, прижавшись к груди Димурга, явственно кивнул. — Не буду, хотя того вельми желаю, спрашивать вас до появления Бога Небо о том почему вы меня бросили.

— Нет, драгоценный наш мальчик, не бросили, — не менее торопливо вклинился Седми, определенно, более тягостно, чем старший брат воспринимающий обиду юноши. — Никогда не бросали, — и огненная россыпь искр, исторгнувшись с кожи его лица, осыпалась на грудь, спалив в нескольких местах материю сакхи до черных дыр.

— Тогда… Мы с тобой присядем, — умягчено и нескрываемо обрадовано отметил Вежды, словно, и, не услышав в словах парня огорчение.

Бог правой рукой описал полукруг в воздухе, тем самым приближая к себе пыхнущее, клубящее внутри сидалища и ослона, смурное кресло, стоящее позади. И когда оно, энергично подпрыгнув, почитай врезалось в ноги Господа, медленно опустился на сидение, усаживая юношу себе на колени, и укладывая руки на локотники, несколько вдавливая их перисто-кучевую поверхность в глубины.

— Абы я весьма утомлен последнее время, мой любезный мальчик, и не в силах подолгу стоять, — досказал свою прерванную речь Вежды и степенно приподнял ноги. Клуб облака, вырвавшись с под сидения, незамедлительно подхватил ноги Бога на себя, разком образовав под ними достаточно широкий лежак. — И подолгу сидеть, — все также с расстановкой договорил Димург, стараясь своим бархатисто звучащим тембром голоса снять любое волнение, как с плоти, так и с лучицы. — А теперь по поводу видений, — дополнил он и Яробор Живко дотоль опирающийся спиной на его грудь, резко подавшись вперед, обернулся, чтобы узреть лицо Зиждителя. — Про твои видения мы не просто знаем. Мы… И я, и Седми, и иные Боги их видят… Кто в меньшей степени, кто в большей. Для некоторых из Богов сие всего-навсе расплывчатые пятна, для других полноценные картинки… Для кого-то лишь легкая зябь, парестезия мгновенной неприятности, для неких весьма болезненные ощущения, как сами их течения, так и последствия… Сами видения…

Однако Ярушка стремительно вскинул вверх правую руку, приподнялся на колени, абы стать ближе к Богу, и, дотронувшись до его угловатого подбородка перстами, ласково произнес:

— Для тебя… тебя Вежды мои видения боль, — теми словами не столько вопрошая, сколько утверждая ставшую очевидной для него истину.

— Боль, мальчик мой. Боль, утомление и слабость, — едва слышно поддержал ту истину Димург и с нескрываемой нежностью посмотрел в лицо юноши.

— Потому как… потому как ты любишь Першего, также сильно как и я… Ты…ты. — Яробор Живко на немного прервался и еще… еще раз огладил грань подбородка Бога, словно вспенивая на нем иноредь идущее пятнами золотое сияние. — Ты его помощник, — досказал он, основываясь на верованиях лесиков.

— Нет, не помощник. Я его сын. Старший сын, — произнес Вежды и широко улыбнулся так, что мгновенно попеременно замерцало сияние, под его кожей озарив хоть и темные, но весьма благодушные, мягкие черты лица.

Вежды и Седми неторопливо так, чтобы юноша все понял, пояснили ему о том, кто есть на самом деле старшие Боги: Перший, Небо, Асил и Дивный. Растолковали о сущности как таковых печищ, их отличии и единстве, и иных Богах входящих в них. Яробор слушал внимательно, не перебивая, поелику впервые ощущал разумность толкования, и потому не задавал вопросов. Зиждители вельми мягко поведали ему о роли Родителя и ответили на ряд возникших вопросов по поводу духов, демонов, бесиц-трясавиц и иных своих созданий. Весьма туманно пытались объяснить, где находятся они днесь. Хотя в данном вопросе юноша оказался дюже настойчив и более-менее удовлетворив любопытство по поводу местонахождения, стал интересоваться тем, где лежат Луга Дедов и Небесные Чертоги. Вежды в целом, как и Седми, туманно понимающие не только верования лесиков, но и дюже сбивчивую от волнения речь мальчика, долго не могли ничего толком сказать. Однако погодя Расу все же удалость осветить Яробору Живко и этот вопрос, сказав, что те самые Луга и Чертоги, является всего-навсе вымыслом людей.

— А души? — взволнованно поспрашал юноша и густое сияние вновь озарило его голову, описав позади нее и вовсе слепящее коло, одновременно густо выбившись из ноздрей, приоткрытого рта, пробив своими насыщенными лучами и сами очи, отчего склера приобрела песочный оттенок, несомненно, так проявлялось напряжение Крушеца.

Вежды узрев то интенсивное свечение, тотчас обхватил рукой голову Яробора, и, склонившись, приник ко лбу устами, посылая, таким образом, божественную любовь лучице, поддерживая и успокаивая ее нежными словами. И все еще не смея отклонить от мальчика губы, уже дыхнул для него:

— А души живут по тем законам, каковые им предписали старшие Боги… Как мы сказываем, старшая четверка Богов.

— А я думал, — многажды ровнее отозвался парень, мечтавший об этой близости, и посему нежно облобызал спинку плоского носа Господа, и глубоко вздохнул, ощутив ночную прохладу, словно навеянную его кожей. — Думал душ как таковых и нет. Ибо коли существование тех душ прописано, теряет смысл сама жизнь… Выходит, живи как хошь. Твори, что хошь, ведь всегда будет возможность все повторить наново. Когда же бытие твое конечно и разово, смыслом наполняется сама жизнь. Она становится существенней, и тогда жить ее нужно правильно… Получая радость от общения с природой, семьей. Ощущая трепетность порывов ветра, дыхание оземи, колыхание воды и нежности материнских рук.

— Какой умный мальчик, — мысленно озвучил свои умозаключения Седми, послав их на Вежды. — Такая любознательность, пытливость ума, это не просто свойственно плоти, являющимся приоритетом выбора Крушеца. Я пришел к выводу, это взращивает в них сам Крушец.

— Согласен с Родителем это будет небывалое божество. Еще тогда, когда он был обок Отца, я это в нем почувствовал. Стоило мне к малецыку прикоснуться… потолковать, — неспешно ответил Вежды, отклоняясь от мальчика и воззрившись на младшего брата, уже давно занявшего свое места в кресле напротив. — Его чувственность поразительна, знания изумительны… Не мудрено, что он с легкостью подчиняет себе плоть, и так ею управляет… Так разумно и четко.

Одначе Яробор Живко хоть и не слышал того разговора, по какой-то причине живо затряс головой так, что Богам пришлось его прервать, ибо, похоже, толкование воспринял, тот самый уникальный, Крушец. Юноша, миг погодя перестав трясти головой, медлительно вздев ее с нежностью взглянул на нависающий над ним подбородок Димурга, оно как давно уже оперся спиной о его грудь.

— Ты, мне Вежды, — значительно понизив голос, молвил мальчик. — Так и не сказал ничего по поводу видений… не пояснил, что это… Грядущее или…?

— Да, несомненно, это грядущее, — неохотно отозвался Вежды, дотоль стараясь увильнуть от ответа, або не ведал, как правильно происходящее с ним осветить юноше.

— Грядущее, — повторил Ярушка и порывисто передернул плечами, припоминая уничтоженные леса, земли, гибель животных, людей и смертоносное гниение всего, что те видения наполняли. — Это не мое грядущее? Грядущее Земли или все же мое?

— Сложно поколь сказать, — вставил весомое слово Седми, приходя на выручку старшему брату. Понеже Димург весьма не любил недосказанность, посему во время разговора с трудом подбирал для мальчика объяснения и оказался не раз поправляем Расом. — Сложно сказать чье это грядущее планеты или твое. Поелику, мой драгоценный, человечество созидает свою судьбу само… Избирая того или иного правителя, верования, тот или иной общественный строй и путь. Очевидно, в таковом объемном общественном выборе улавливается и предопределяется мнение большей массы людей. Однако каждый человек, осуществляя свой малый выбор, предрешает движение всего сообщества потому али иному пути… Посему Ярушка то, что ты видишь лишь возможный путь развития землян, ноне не единственный и не конечный.

Юноша медленно опустил голову и также степенно перевел взор с подбородка Вежды на лицо Раса, к которому чувствовал не меньшую тягу и любовь, да нежно ему улыбнувшись, молвил:

— Ты, так говоришь Седми, — и голос его задрожал, не смея скрыть разочарование от той недосказанности. — Точно стараешься перевести разговор. Не желая пояснять, а вроде как только обмолвиться.

Яробор Живко нежданно, словно в мгновение ока, утомившись, уронил голову и спину на грудь Вежды и глубоко вздохнув, сомкнул очи. И днесь это уже не было действием, не менее взволнованной встречей, лучицы, ту слабость ощущал один мальчик… Она окутала все его тело и мозг и надавила на очи, нос… отчего в первом появилась боль, а во втором и третьем забурлила кровь жаждущая выплеснуться из ноздрей. Его дотоль алые губы, зримо побледнели, и щеки покрыла пятнистая белизна, понеже ему стало дурно или он собирался потерять сознание. На ту слабость обратили моментально внимание оба Бога, а Димург рывком качнул влево головой, словно таким побытом с кем-то связываясь.

— Вежды, — Яробор Живко с трудом шевельнул отяжелевшими устами. — Не выкидывай меня обратно к людям, иначе я, обещая… не стану более жить.

— Тише, тише, моя радость, — полюбовно произнес Господь, перстами оглаживая голову мальчика и с тем словно соизмеряя его состояние. — Поколь Небо не вернется, обещаю тебе, ты будешь подле меня… Подле нас с Седми.

Одна из зеркальных стен внезапно пошла мощной рябью, заколыхалась из стороны в сторону, и вроде как выплюнула из себя Трясцу-не-всипуху. Бесица-трясавица встревожено обозрела залу, с особым внимание зыркнув на сидящего Седми. Обаче, не приметив в очах Бога какой-либо опасности для себя, достаточно проворно побежала к своему Творцу, оный уложив Яробора у себя на вытянутых ногах, поправил его конечности. Почитай серой бледностью залило лицо мальчика, и бусенец пота покрыл лоб и подносовую ямку, а из обеих ноздрей тонкими струйками потекла густо красная кровь. Трясца-не-всипуха подскочив к креслу Бога с левой стороны, привстала на передние кончики стоп, где отсутствовали пальцы, и просматривались покатые впадинки. Она со всем вниманием заглянула в лицо Ярушки, и спешно схватив его руку, принялась вслушиваться в пульс. Какое-то время… веремя, как говорили бесицы-трясавицы, в зале плыло напряжение, окутавшее Вежды и Седми, а бледная серость лица юноши и вовсе поглотила всякую смуглость, широко раскрывшийся рот надрывисто пропускал вглубь легких трепыхающийся воздух и часто… часто тряслись его посиневшие губы.

— Сейчас господин лишиться чувств, — наконец, констатировала итак очевидное Трясца-не-всипуха.

Незамедлительно гневливо дыхнул Седми и мощно стукнул кулаком по перьевистой облокотнице, отчего она неожиданно изменила не только свою форму (обретя вместо пологой слоистости, множественную дырявчитость, словно изъеденную червями), но и окрасилась в алые полутона, слегка при том задымившись… Задымившись неплотной такой голубо-серебристой морокой, закрутившейся по спирали.

— Да, что ж за тупое создание, — дополнил Рас свое досадливое предыхание. — Итак, понятно, что Ярушке плохо… Почему? С чего так резко и как помочь?

— Ах, Зиждитель Седми и чего вы так сердитесь, — взволнованно затарахтела Трясца-не-всипуха, немедля склонив голову, и выпустив из удерживаемых перст руку мальчика. — Плохо потому как господин перенервничал. Он ведь должен быть в обмороке. Резко вышел из того состояния, в напряжении пробыл какое-то веремя, а теперь ослаб, утомился. Надобно перенести вспять в кувшинку али хотя бы на ложе, напоить успокоительными снадобьями, и дать выспаться.

— Нет!.. Нет, не пойду, — едва слышно пролепетал слабеющим голосом Яробор Живко и ухватился за ткань сакхи Вежды обеими руками. — Вы меня… меня…

— Нет, бесценность не тревожься. На Землю не отправлю, буду подле, — беспокойно повторил Димург, и так как бесица-трясавица торопко подалась назад, тем движением предлагая поторопиться, бережно поднял с колен мальчика и прижал к себе.

Господь все также медлительно спустил ноги с лежака, каковой в мгновение ока прилег к черной глади пола, и поднялся. Явственно усталой, покачивающейся походкой, трепетно прижимая к себе слабеющего Яробора Живко, Димург двинулся к зеркальной стене, на ходу бросив своему творению:

— Трясца-не-всипуха жду тебя в комле… Принеси все, что надобно.

Бесица-трясавица стремительно взметнув руками, развернулась в сторону уходящего Вежды, и было даже отворила рот, чтоб чегой-то молвить противное. Но миг погодя, поднявшийся вслед за братом Седми, обдал ее таковым негодующим взглядом, что она, не мешкая сорвалась с места, и, обогнув идущего Вежды, первая сокрылась в трепещущей зеркальной стене, страшась даже на самую малость остаться обок Раса.

Яробор Живко во время перемещения из залы в комлю все же потерял сознание. Вмале он обнаружил себя в какой-то странной комнате. Сквозь туман устилающий глаза, узрев серебристо-синий приглушенный свет стен, а после ощутил бережную заботу рук бесиц-трясавиц придерживающих голову и вливающих в его рот сладковато-терпкую настойку. Легохонько затрепетавшие от слабости веки все же явили ему в исчезающей пелене черты лиц Вежды и Седми, и, успокоившись, мальчик сомкнул очи да погрузился в сон.

Глава двадцать девятая

Высокая скалистая гора, с резко скошенными остовами склонов, возвышалась прямо по правую сторону. Красно-бурое ее покрытие множественно испещренное (точно исколотое тупым предметом или вспять чудно исчирканное острым наконечником копья) топорщило ввысь сколотые каменные части тел, казало огромные выбоины, ямы, прорехи и углубления. Броско выпячивала отдельные изгрызанные вспученностями бугры, одиночные, мощные валуны аль каменья. Чудилось все полотно буро-красного сплошного скалистого склона, где не было ни то, чтобы кустика, деревца, но даже отростка, даже иного цветового пятнышка, кучно искромсали острыми зубьями мощные существа.

Слева стремнистая, особняком подымающаяся отвесно вверх сопка, нежданно обрывалась, имея вроде срыву снятую вершину. Одначе не сама стена взлобка, не ее макушка не имели какой-либо гладкости, столь часто зримой Яробором Живко в Алатырских горах. Подле пологого обрыва, что представляла собой источенная полосами одна из ее стен, располагалась обширная выемка, в которой словно стлался белесо-прозрачный туман, или может это оттенялось само навершие горы, легохонько загораживая подымающееся солнце. Светило еще поколь не показалось из-за вершины, впрочем, раскрасило буро-синее небо справа в изогнутые белые полосы испарений, слева озарив раскинувшуюся на много вдаль гористую долину, в ярчайшие, бело-ало-фиолетовые цвета. Каковые по мере приближения к поверхности почвы плотно укрывали в густо-белое полыхание весь ее видимый окоем.

Там же в небесах… здесь на четвертой планете, которую люди называли по разному: Красный Гор, Куджа, Мангал, Лахитанга, Нергал, Веретрагной, Вархран, Бахрам, Арес, Марс, а лесики и влекосилы в основном Яр и Орей… Так вот здесь небосвод ночью, будучи буро-синим, прочертил в себе всполохи света. Придав той рябью цветовых тонов, себе почитай фиолетовый отлив, по мере удаления от бурости переходящий в блеклую-алость золотых полутонов.

— Как красиво, как могутно, — задохнулся тем любованием юноша.

Он порывчато вздел вверх руку и провел вздрагивающими от волнения перстами по глади стекла, отделяющего его оттого запредельного мира четвертой планеты.

— Также величественно, как и на Земле, — нескончаемо торжественно дополнил Яробор Живко, все еще голубя стекло. — Как я люблю горы, Вежды, как люблю. Их нескончаемая сила, мощь, словно могущественного великана не может не потрясать, она не может не восхищать и пленять… Пленять своими кряжистыми склонами и покрытыми льдами вершинами, каковые вроде как поддерживают сам небосвод. Стремительность горных рек завораживает вольной кипучестью вод, а глади озер невозмутимой степенностью. Там в горах воздух насыщен не только смолистостью хвойных деревьев, но и ядреной зеленью колыхающихся трав, сладковатостью малых пушистых цветов, прижавших свои головки к камушкам и холодной задумчивостью родников. — Мальчик глубоко вздохнул и также рокотливо выдохнул, будто днесь оказался в описываемом им краю. — А здесь… Здесь вроде бы одни каменные глыбы, однако, такие цвета, такое движение света, что можно захлебнуться этими нескончаемыми переливами.

Юноша шагнул как можно ближе к стеклу и прижался лбом к той поверхности, ощутив слегка тепловатое, вибрирующее его состояние.

— Нет, тут не одни камни, — отозвался Вежды.

Он восседал на мощном деревянном троне, с покатыми локотниками и со слегка пологой спинкой, сверху укрытой ворсистой синей материей. Деревянные облокотницы того трона завершались серебряными головами медведей с разинутыми широкими пастями в которых переливались точеные алмазные зубы и клыки, лоптасто — красными смотрелись языки. Низкими вычурно завитыми по спирали, прикрытые долгой волокнистой бахромой пущенной по краю, были ножки трона. Сидалище Вежды поместилось супротив окна, почитай обок ложа Яробора Живко, стоящего посередь комнаты, весьма широкого, без спинки и ножек, с исчерна-синего цвета поверхностью да разбросанными по нему ворохом подушек. Та самая комната… комля, в которой когда-то пребывала Есислава, теперь досталась Ярушке. И это было помещение в каковом стены, имеющие треугольную форму сходились в одной вершине. Самих стен было пять, пятиугольным смотрелось и основание пола, потому форма комли соответствовала образу пятиугольной пирамиды. Гладь стен поражала своим серебристо-синим, неясно-тусклым цветом и на них висели, зацепившись концами, кучные лоскутки дымчатых испарений прозрачно-голубого цвета, иноредь вздрагивающие, будто чем напуганные. Серебристо-синим, самую толику прогибающемся под стопами, оказался пол в комле, а войти в нее можно было через зацепившийся за один их угловых проемов стен долго-вытянутый клок синего облака.

Пробудившись в комле, юноша был потрясен ее видом и какой-то царящей внутри тревогой, а может данное волнение просто правило в самой человеческой плоти. Ибо стоило Яробору Живко подняться с ложа и оглядеться, как Крушец выбросил столп сияния из его головы, и с тем мгновенно окрасил подносовую ямку густой россыпью крови выкатившейся из обеих ноздрей.

Седми был против того, чтобы Вежды сказывал настойчиво допытывающемуся мальчику, где они находятся, страшась гнева Родителя. Однако Димург, всегда умеющий успокаивать и уговаривать младших (и не только особо близкого ему Седми) смог убедить последнего в обратном… убедить и умиротворить.

— Недопустимо, — мягкими переливами бархатистого баритона, голос Вежды вползал в Седми, лаская его белую кожу и пшеничные волоски. — Что Ярушка о себе такого низкого мнения… Что смеет такое говорить про себя, словно уничижая этими словами самого Крушеца… самого нашего Отца. Не зачем было и вовсе в этой жизни ставить такие жесткие рамки меж нами и нашим малецыком. Крушец такая бесценность, такой способный, уникальный. Он бы итак научился управлять плотью, наполнил бы ее чувственностью, эмоциями. Не припомню, чтобы кого Родитель держал в таком напряжении. Каждый из братьев, будучи лучицей, ощущал собственную значимость, собственную божественность… И для чего стало необходимым подвергать, нашу драгость, таким волнениям мне не понятно.

Очевидно, Вежды во многом был не прав, сказывая при Седми таким образом, и эту не праведность он лично ощущал. Однозначно, коли б он передал в свое время тоску Крушеца по Першему, и его просьбы, Родителю, Тот все изменил бы в отношении лучицы… Одначе сейчас Вежды стало выгодно говорить именно так с Седми, чтобы была вероятность успокоить и убедить младшего брата, подчинить его поступки себе. Димург этим занимался уже не впервой, и не всегда (как в данный момент) сие направлялось против Раса. Чаще данное подчинение Седми старшему брату, носило для него благость и не раз отводило его от ошибки, не правильного действа, а возможно и от самой гибели, как таковой.

— Просто за Крушеца никогда не велось полноценного соперничества, — хоть как-то противоречил Седми, Димургу, впрочем зная наверняка, что вскоре он ему уступит…уступит как всегда. — И когда велось соперничество за братьев, Боги старались собственной заботой противопоставить себя иным печищам. Днесь…

— Днесь, наш милый малецык, подле. Так неужели мы с тобой его не поддержим, не окружим заботой, лишний раз не поцелуем, — перебивая на полуслове брата, отзывался Вежды и голос его легохонько звенел, точно вторя волнению и трепещущим облакам в своде залы.

Потому как вскоре Рас уступил, Вежды и отворил одну из створок, прикрывающих с внешней стороны стену комли, и показал любознательному мальчику четвертую планету Солнечной системы, где тысячелетия назад была разбита маковка Димургов.

— Здесь на этой планете песок, пыль и не плохой верхний слой почвы. Мощные каньоны, — продолжил пояснять Господь юноше, ласково поглядывая на него сверху. — Узбои рек по которым когда-то текла вода, потухшие вулканы, пустыни, низменности, возвышенности и горные кряжи, покрытые ледниками. Еще до появления необходимых условий жизнедеятельности на Земле, четвертая планета имела благоприятные предпосылки для существования на ней жизни. Ибо двигающий недалеко от нее газовый гигант, пятая планета, каковую люди называют Мулу-баббар, Суй-Син, Земля Перуна, Земля Зевса, Юпитер, был достаточно мощным и обогревал четвертую планету. Пятая планета является самой большой в Солнечной системе и обладает собственным источником тепла, который излучает его, в количественном отношении, во много раз больше чем получает от Солнца. По составу пятая планета схожа с Солнцем, посему глядя на нее, ты увидишь лишь непрерывное кипение газового океана. Однако произошедший сбой, скачкообразно снизил излучение тепла и четвертая планета вельми при этом пострадала. У нее пропала атмосфера, изменился климат и температурный режим. И тогда Земля приняла на себя роль главенствующей планеты в системе, так как находилась ближе к Солнцу, и достаточно далеко от Мулу-баббар…

Протянул величание пятой планеты Вежды. Разговаривая с мальчиком, он всегда мешал названия планет Солнечной системы, четко называя только саму Землю и Солнце. Понеже переданная ему дотоль информация от королевы марух, как — то сумбурно путалась в его естестве, вероятно, плохо отложившись.

— Мы почасту создаем двухпланетные системы, — дополнил Господь пару минут спустя, прерывая молчание. — Потому что эта самая идеальная форма развития жизни. В процессе формирования системы почасту бывают значительные сдвиги в ее внешнем строении, и посему при любом изменении одна из планет… третья или четвертая приобретет, необходимые параметры и станет пригодной для обитания на ней живых существ.

— Словно репа, — произнес чуть слышно Яробор Живко не столько желая перебить Бога, сколько не в состоянии смолчать.

— Что ты сказал, мой милый? — мягко вопросил Вежды и легохонько дыхнув, прикрыл от утомления очи… теперь он уставал даже от простого разговора.

Несмотря на то, что видений за прошедшие три дня, каковые юноша провел на маковке, у него не проходило, Вежды стал чувствовать себя еще хуже. И сияние, положенное всем Зиждителям, теперь даже пежинами редко посещало его кожу. Словно с каждым диспутом с Седми или Трясцей-не-всипухой на коже Димурга потухали и вже навсегда те золотые пятна. Вежды знал, ухудшение его состояния связано с тем, что все дотоль им схованое начинало, скажем так, давить на него. Ему нужно было, как можно скорей, выплеснуть свою тайну на кого-то… Кого-то, кто мог это принять и перенести. К таким кто мог перенести относились, конечно, старшие Боги: Перший, Небо, Асил, Дивный. К ним относился Родитель, и как это не прозвучит удивительно, тройка сестер демониц: Кали-Даруга, Калюка-Пурана и Калика-Шатина. Все три демоницы, и не только Кали-Даруга, будучи Творением Першего, оставались очень близки к Димургам. И, несомненно, с особым трепетом относились к Вежды… Вежды первой лучице, первому сыну.

Вежды это знал, и всегда с радостью гостил на Пеколе, посещая там терем не только Кали-Даруги, но и терема ее младших сестер. Любая тревога, боль могла быть выплеснута им на одну из трех демониц. И была бы ими принята, перенесена…

Впрочем, сейчас все схованое… то, что так давило и лишало сил, должно будет в ближайшее время выплеснуто на Родителя. Димургу очень хотелось, многое из схованого утаить от Родителя, не ради себя, а ради Седми, Крушеца, Кукера.

Одначе Вежды понимал, что в ближайшее время ему не придется увидеть кого из демониц, абы по прилету Небо его воочью переправят только в Отческие недра, вряд ли в Северный Венец. А все потому как день назад по земным меркам, анчутки, приглядывающие за маковкой, доложили ему, что чревоточина починена, и птицы гамаюны платиновой рати, полностью покинув ее помещения, унеслись в Отческие недра. После отбытия гамаюнов, на маковку вернулись Отекная, Огнеястра и Костоломка досель обитающие в соседней системе Горлян, на планете Синелька в капище, как оказалось вельми наскучавшиеся по своим сродницам.

За эти дни, что Яробор Живко находился подле Богов, он стал выглядеть многажды лучше, точно оправившись от переживаний. Во-первых у него не появлялись видения, во-вторых успокоился, судя по всему, Крушец, а в-третьих за самим мальчиком трепетно ухаживали. Его кормили, поили, умывали, одевали (и это делали в равные промежутки времени, абы как говорили бесицы-трясавицы, не сбить земной режим), что в свой черед повлияло на самого Яробора и он стал ощущать свою надобность Богам… надобность и как итог значимость.

— Я сказал, вы Боги выращиваете системы, точно люди вспахивая и засеивая землю… Вы же засеиваете планеты живыми существами, — ответил Ярушка на спрос Вежды и улыбнулся, ощущая родственность не с человечеством, а именно с Зиждителями… чувства которые у него появились непосредственно на маковке и были, очевидно, на него спущены лучицей.

Прозрачно-голубого цвета клоки облаков, зацепившиеся долгими полотнищами за стены, колыхаясь в своде комли или подле самого пола, словно подыгрывали словам мальчика. Нежданно за стеклом, прямо позадь изгибистой макушки горы, где небо в лучах подымающегося солнца запыхало желто-красными полосами, ярко моргнула мгновенно выступившая и тотчас потухшая чревоточина. Здесь с четвертой планеты и вовсе насыщенно горящая. И немедля юношу словно наотмашь шлепнули в лоб, резкая боль пронзила его голову, войдя через макушку и выскочив из пяток.

— А!.. — громко вскрикнул Яробор Живко, и, отшатнувшись от стекла, надрывисто закачался. — Что? Что это? — побелевшими губами продышал он.

Вежды не просто торопливо отворил очи, он спешно вскочил на ноги, узрев мощное сияние, выбивающееся из головы и плоти мальчика и расходящееся во все стороны. Бог в доли секунд преодолел расстояние до него, и, подхватив Ярушку, трепетно прижал к груди, и единожды приложился губами к его лбу… ведая, что коль своей любовью не снимет тревогу с Крушеца и сам вряд ли устоит на ногах. Тугим комком кровь выплеснулась из носа юноши, и это томление точно закипело не только во рту, но, похоже, и на самих губах.

— Это прибыл Небо, — успокоительно пояснил Бог мальчику, ласково голубя его безволосую голову, перстом утирая текущую кровь из носа.

— Господь Вежды, Зиждитель Седми, сообщаем вам, что в Млечный Путь вошла пагода, на оной находятся Господь Перший и Зиждитель Небо. Веремя прибытия пагоды в Солнечную систему на четвертую от звезды Солнца планету составит ашта дамахей нава бхараней сапта сиг, — пронеслось позади Димурга и слышимый лишь божествам густой, богатый обертонами, схожий с женским сопрано, голос существа, приглядывающего за маковкой, заколыхал облачные полотнища на стенах, будто стяги, приветствующие своего властелина.

Глава тридцатая

В темном мареве космоса… не черном, а именно темном, в оном почасту сияние поглощает сие плотное непроглядно-сумрачное пространство, растянутое на неопределенное, не выверенное и неведомое человеку расстояние, в нижней части одного из рукавов Галактики Млечный Путь, продолжала вращаться капля света (крупинка, искорка, кроха, как ее называли Яробор Живко, Есислава, Владелина). Представляющая из себя круглую загнутую по спирали голубо-серебристую жерловину, в своем центре смотрящуюся бесконечно глубокой. Ее чуть отступающие друг от друга тонкими рукавами края постепенно наполнялись черным цветом, словно ограничивая той тьмой весь рубеж. Вкруг же белой дыры витали плотными туманами кучные, красные, сбрызнутые межзвездным газом и пылью облака, кое-где точно пухнущее объемное тело выпускающие из себя сжатые наполненные изнутри паром пузыри, каковые не то, чтобы лопались, а вроде как расходились по поверхности того марева. Сами же кучные облака, озаряющие пространство промеж себя алым светом, также неспешно понижая яркость сияния и тучность испарений, переплетались с сине-марной поверхностью Галактики.

Нежданно из самого центра горловины выскочила белая искра, в мгновение ока, по мере удаления от кучных облаков, живописавшая из себя огромное стеклянное судно, формой напоминающее осьминога… необычайно мощного. Пагода, ибо это был именно корабль старшего из Димургов, Господа Першего, покинув светящуюся горловину враз взметнула, дотоль вытянутыми восьмью руками-щупальцами с крупными присосками, расположенными на внутренней их стороне. И направилась прямо к Солнечной системе, с крупной звездой в центре и вращающимся подле нее восьмью планетами с многочисленными спутниками, многообразными по формам астероидами, кометами, метеоритами и точно долгими полосами, наполненными облаками межзвездного газа и пыли.

На теле осьминога дюже четко просматривался рот с двумя большими дюжими челюстями, схожими с клювом птицы, серебристого цвета. Два крупных глаза, поместившихся по обе стороны от клюва, все время шевелили черными зрачками, выбрасывая из них вперед долгие лучи света, ощупывающие пространство обок себя. Мало-помалу… плавно-тягуче и одновременно чересчур быстро пагода, лавировала меж неторопко двигающихся по своим близким круговым орбитам планетам, каковой промежуток заполнялся соединениями углерода, кремния, водяного льда, органических веществ, и разнообразных по форме и размерам небесных тел. Прошел, очевидно, небольшой промежуток времени, те самые указанные конунгом анчуток приглядывающим за маковкой «ашта дамахей нава бхараней сапта сиг» и космическое судно Господа Першего приблизилось к четвертой планете… Той самой, что люди величали Красный Гор, Куджа, Мангал, Лахитанга, Нергал, Веретрагной, Вархран, Бахрам, Арес, Марс, Орей, Яр. Буроватая поверхность, которой по внешним краям была вроде прихвачена голубоватой дымкой.

Еще морг и осьминог резко вздрогнув, сдержал свое движение подле одного из ее округлого бока, и тотчас переместил свой клюв отвесно вверх, разком вытянутые щупальца, направив в сторону планеты. Все также степенно, словно раздумывая, пагода начала свой спуск к поверхности планеты, окутав себя парами голубоватого дыма, моментально выпущенного из приоткрывшегося клюва, каковой на удивление не подался вверх, а вспять опустился к долу. Еще не более того самого малого сига и воочью выступила на изрезанном профиле планеты мощная округлая вспученность, чем-то напоминающая огромную расплывшуюся бородавку на коже, со значительной вдавленностью в средине. Эта чашеобразная впадина, будто образованная в результате обрушения вулкана, весьма призывно моргнула серебристым переливом, вероятно, подманивая в свои силки осьминога.

Высоченная гора, а точнее даже горное плато, имеющее достаточное возвышение над всей поверхностью планеты и весьма крутые, обрывистые склоны, простиралась на сотни километров в ширину, и была, кажется, сотворена слоями застывшей лавы, слежавшейся пыли и пепла. Вкруг того мощного, величественного творения али сооружения простиралась сеть менее значимых вулканов, хребтов и гор, будто по коло окружающих само плато в виде громадных обломков, борозд, каньонов.

Пагода вмале нависла над чашеобразной впадиной, вспенив вверх потоки бурой мельчайшей пыли, поднявшейся с его граней и сызнова изменила свое положение, расположив тело, клюв и семь рук — щупальц параллельно вершине. Лишь одной рукой судно вцепилось в углубление кальдеры. Вогнав в нее… в ее глубины свою полнотелую, воронкообразную присоску, поместившуюся на самом кончике щупальца.

— Что случилось? — с трудом выдавил из себя Вежды, входя в залу маковки.

Бог нежно прижимал к груди слегка обмякшее от волнения лучицы тело Яробора Живко, и, преодолев значительную часть залы, остановился напротив не менее встревоженного Седми.

— Вежды, — голос Раса слышимо сотрясся, и тотчас он положил руку на плечо старшего брата… забирая у того последние остатки сил.

— Отец… — проговорил мысленно Димург, и протянул к Седми мальчика, словно опасаясь, что ему не хватит сил его удержать. — Почему прибыл? Как же указание Родителя.

Не менее ошарашено закачал головой Седми, вероятно, и, не замечая, как принял на руки юношу и интуитивно прижал его тельце к груди. А минуту спустя пошедшая рябью зеркальная стена впустила в залу Першего и Небо. Обоих обряженных в серебристые сакхи, в своих величественных венцах. Змея, восседающая в навершие венца старшего Димурга, широко раскрыв очи, блеснула ноне изумрудным светом, единожды словно прощупывая Седми и резко развернувшегося в направлении Першего Вежды.

— Что ты мой любезный, — нежно протянул старший Димург. Впрочем, узрев прижатого к груди Седми мальчика, с сомкнутыми глазами, послал это сыну мысленно. И сразу, чтобы успокоить добавил, — прибыл с разрешения Родителя, на малое время… Как велел Родитель, абы разобраться с моими непокорными, своевольными сынами.

— Отец, — Вежды, обаче, молвил вслух… и в том величании передал все испытанное им в Млечном Пути напряжение… всю свою любовь, утомление и радость.

Он стремительно шагнул к Першему и почитай упал в его объятия, от нежности даже сомкнув очи, словно потеряв сознание.

— Ну… ну, мой бесценный… что ты? Как дурно выглядишь… утомлен, обессилен, — мягко протянул старший Димург, однако все также мысленно, при том поглаживая сына по курчавым волосам и вроде спуская со своих долгих перст золотое сияние на его кожу, целуя его в очи и виски. — Почему не выполнил требования моего и Родителя покинуть Млечный Путь, когда еще были силы? Можно разве быть таким упрямцем? Мы все знаем, что ты искусен в полемике, но поверь, мой драгоценный малецык, не стоит это свое качество так часто демонстрировать. И в целом Родитель был вельми на тебя сердит, когда сказывал мне о твоем неподчинении и склонности к бесконечному диспуту, коему ты подверг Его итак перегруженное Естество.

И Вежды, наконец, глубоко выдохнув, отворил очи и широко улыбнулся… несомненно, ощутив благодарность к Родителю, который не стал расстраивать Першего чудачествами его старшего сына… Сокрыв истинность своего негодования на Вежды, и переведя сие на склонность к диспуту… такая малость, в сравнении с истинной картиной его неподчинения.

Дотоль недвижно приникший к плечу Седми Яробор Живко, и впрямь бывший в обмороке, внезапно очнулся… Пред его очами появились полоски бледновато-серых облаков колыхающихся в фиолетовом своде залы, и резкая боль нежданно наполнила голову, шею, плечи, конечности и само туловище, так точно кто-то, желая вырваться из заточения, надавил на плоть изнутри. А острая боль втиснулась в нос, очи и уши, она рывком брякнулась об легкие, окатила сердце, а после выплеснулась кровью из ноздрей… не просто тонкими струйками, а прямо-таки густым потоком.

— А!.. — захлебываясь бьющей из носа юшкой вскрикнул Ярушка и на чуть-чуть отклонившись от плеча Бога, обдал его белое сакхи тем кровавым фонтаном.

— Ах! — не менее тревожно возбужденно дыхнул Седми, ощутив как судорожно затряслось под его рукой тело юноши, и плотное смаглое сияние, выбившись из-под кожи и одежды озарило все кругом.

Перший незамедлительно выпустил из объятий старшего сына, передавая его в руки стоящего подле брата. И когда Небо приобняв Вежды, укрыл того в своих объятиях, Димург торопливо шагнул к Седми, и забрал у него мальчика. Все также спешно Господь развернул юношу на правый бок, и, пристроив его голову на свою ладонь, приник устами к судорожно вздрагивающему лицу, где кожа пошла малой зябью. Целуя там не только лоб, сомкнувшиеся очи, покрытые кровью щеки и губы.

— Крушец, — полюбовно шепнул Перший, в том порыве передавая лучице особый трепет. — Умиротворись, прошу тебя моя радость… моя бесценность. Ты сейчас убьешь мальчика, и тогда мы не увидимся.

Смаглое сияние досель купно выбивающееся из головы, конечностей, туловища Яробора Живко мгновенно ослабло, а когда Перший наново облобызал лоб и вовсе потухло. Змея в венце широко раскрыла очи так, что, похоже, явила лежащее за зеленым маревом черное, бездонное глазное дно и плавно повела головой вправо.

— Седми, — нежно произнес старший Димург, и протянув вперед правую руку приобнял Раса за шею.

Он медлительно повел руку вместе с Седми к себе, с тем привлекая ближе последнего, и несколько раз поцеловал приблизившуюся голову сына в пшеничные кудри, приголубив устами его очи и вздернутый кончик носа.

— Моя любезность, — умягчено договорил Перший в отношении Седми и ласково ему просиял, заглянув вглубь его радужек треугольных, голубо-серых с синими брызгами по окоему. — Будь добр приглуши в зале свет и создай мне кресло… Я присяду. Небо, дорогой мой малецык, отведи Вежды в пагоду в дольнюю комнату.

Всей своей речью Перший нежил сынов, брата… колыхал теплотой своего голоса и сами облака… Поелику находящиеся в зале Боги ощущали его старшинство… его заботу… его любовь… Поелику находящаяся в зале материя ощущала его главенство… его властность… его мощь…

— Но, — пожелал вставить Вежды, поколь принимающий поцелуи от Небо.

— Дискутировать будем позже, мой замечательный, — перебивая сына, отозвался Перший. — Позже на это Родитель выделил время. А днесь без всякого спора исполни, что я велю… Мне надо уладить все с мальчиком и Крушецом. И поколь, мой милый, не до спора с тобой.

Седми промеж того отступив от старшего Димурга, уже выполнял его просьбу. Взмахом руки он сорвал бледно-сероватое полотнище со свода вниз и создал из него два объемных кресла, при сем оголив его фиолетовое пространство, чем и приглушил свет в зале. Перший степенно направился к одному из кресел и на ходу вже явственно вслух, ибо шевельнулись его полные губы, сказал:

— Небо, выполни распоряжения мои и Родителя. А я покуда, успокою мальчика и дам поручения готовить все к разговору с Крушецом.

— Хорошо, Отец, — немедля отозвался старший Рас, впрочем, послав это только на Першего.

Он тот же миг плотнее обхватил Вежды рукой за стан, и, развернувшись, направился с ним вон из залы. Перший между тем опустился в кресло, и, пристраивая мальчика, находящегося в бессознательном состоянии, все также на бок себе на колени, вытянул вперед ноги. И тотчас выплюхнувшись из сидалища развернулся широкой полосой лежак, приподняв ноги и слегка утопив их в своей клубящейся поверхности. Старший Димург ласково провел перстами по лицу мальчика, смахивая оттуда, превратившиеся в мельчайшие крапинки изморози кровавые потеки и весьма полюбовно сказал прохаживающемуся и зримо взволнованному Седми:

— Малецык, что ты мечешься? Присядь, моя бесценность… не стоит так волноваться… Я не сержусь на тебя. С чего ты взял?

Седми незамедлительно остановился возле кресла, и рывком развернувшись, перво-наперво воззрился на покачивающуюся зеркальную стену, в которой днесь пропали Небо и Вежды, и лишь потом, переведя взор на Першего, легохонько ему улыбнулся.

— Все хорошо мой милый, — отметил тем же ровным голосом Димург, непременно лаская его тембром Раса. — Кукер прибыл на пагоде. Несколько, право молвить, не в лучшем своем виде, но здоров… Скажем так, мальчик расстроен… расстроен перенесенным, испытанным, и как он считает тем, что предал своего властителя.

Перший смолк и теперь медлительно оторвал взгляд от бледного лица Яробора Живко, переведя его на растерявшее золотое сияние и не менее молочное лико Седми.

— Зачем я только не понял, Вежды повелел Кукеру повредить чревоточину? — очень тихо вопросил старший Димург, и глаза его с темно-коричневой радужной оболочкой занимающей почти все глазное яблоко да окаймленные по краю тонкой желтовато-белой склерой мгновенно расширившись, полностью ее поглотили. — Ты о том осведомлен, мой милый?

Седми торопливо качнул головой… Он, как и понятно, не врал, абы те знания не хранились теперь в нем, а были схованы Вежды. Перший степенно прощупывая Седми сие словил. Днесь он действовал очень мягко, стараясь не навредить, итак явно взволнованному малецыку, и как всегда делал не просто выкачивая всю информацию, а выуживая только надобное.

Наконец, Димург отвел взгляд от лица Раса, его очи сызнова приобрели положенный ему цвет. Он мягко прошелся по одеянию Седми взором и словно встряхнул его так, что оно заколыхалось на теле Бога, не только смахнув с материи кровавые пятна оставленные мальчиком, но и изменив собственный цвет с белого на золотой.

— Ну… хорошо, — дополнил свою прерывистую речь Перший. — Я сам позже потолкую с Вежды. А с Кукером ты… Уж успокой его, мой милый, або он вельми огорчен. И даже не хотел отправляться со мной на пагоде в Млечный Путь, считая, что не достоин того… Сейчас многое изменится. Родитель велел передать тебе, что ты можешь не посещать Отческие недра. Однако для тебя обязателен осмотр у Кали-Даруги и лечение согласно ее предписаний, только после этого твой дацан будет направлен Родителем в Млечный Путь. — Старший Димург вновь замолчал и много ниже досказал, — присядь, малецык, ты также вельми утомлен… Я с Родителем согласен Крушец слишком мощный.

Седми степенно шагнул вправо и почитай упал в кресло, резко войдя спиной и головой в ослон, судя по всему, он был весьма напряжен и с трудом себя сдерживал… вернее удерживал.

— Вежды, однако, — неторопливо продолжил говорить Перший, поглаживая лежащего на коленях мальчика по голове. — Родитель ждет в Отческих недрах, считая, что ему, возможно, понадобится Его помощь… А нашего Ярушку и Крушеца Он велел приободрить, снять всякую смурь с обоих, поддержать… И Его беспокоят такие мощные всплески видений. Они плотными картинками долетали даже до меня, а Вежды и тебя, как я погляжу, и вовсе вымотали… Так, что малецык погодя сходи в дольнюю комнату, — Седми порывчато тряхнул головой, точно обретая свои силы. — И не будем препираться, — молвил Перший, приметив несогласие сына, — уже с кем… с кем, а с тобой спорить, мой бесценный, я не стану, и повелевать не буду. Ибо ты всегда был покладистым малецыком, дорогим моему естеству.

Теперь черты лица Раса и вовсе заколыхались, словно он услышал, что-то дюже болезненное для себя и немедля сомкнув очи, недвижно застыл.

— Ну, что ты? Что, мой милый? Будет в самом деле, — нежно протянул Димург вкладывая в каждое слово столько тепла и любви, кои точно заколыхали бока кресла Раса и трепетно качнули его самого туды…сюды. — Мы же много раз уже это обсуждали. Видимся мы с тобой достаточно часто, порой даже чаще чем с Мором и Вежды… чаще чем с Родителем… А я мой малецык, ты ведь знаешь, частый у Него гость. — Перший сказал последнюю фразу с легкой задоринкой, каковой старался снять с Седми неприкрытое огорчение. — Ты же днесь понимаешь, — дополнил он погодя, — я иногда поступаю не так как чувствую… Не так как хочу, а так как надобно братьям, сынам… И в тот раз, моя бесценность, я не пришел, чтобы ты выбрал печищу братьев, и у Расов появился помощник… Ты же ощущаешь теперь, что ты есть основа Расов… И это несмотря на частые размолвки меж тобой и Небо. Ощущаешь значимость пред младшими братьями, которые вступили в вашу печищу большей частью, потому как именно ты за них боролся, ты их отстаивал в соперничестве. И если бы я тогда так не поступил… если бы не поступал потом, во Всевышнем была бы одна правящая печища… Печища Димургов.

Темное лицо Бога, подсвеченное изнутри сиянием густо зазолотилось посему он стал почти не отличим от Небо… Очевидно, эти слова он говорил Седми уже не впервой… Всяк раз той молвью сымая со старшего сына своего брата волнение, придавая ему значимость в печище Расов, опутывая его ответственностью и тем, не позволяя ошибиться… уйти… как когда-то сделали Светыч и Опечь…

— Почему именно со мной? — это Седми вопрошал также не впервой… и, судя по всему, вже многажды слышал ответ. Однако не прекращал его выдыхать… выдыхать вместе с волнением, досадой…

— Потому как на тот момент Расы в тебе нуждались. Также как засим нуждался Асил в Велете, — успокаивающе произнес Перший, и во взоре его проплыло столько любви, что Седми рывком вогнал ее вглубь себя и также в ответ заулыбался, ощутив свою надобность.

Глава тридцать первая

В залу почти вбежала Трясца-не-всипуха и мельком ее оглядев, не мешкая кинувшись к креслу Першего, остановилась напротив него. В руках бесица-трясавица сжимала на высокой ножке стеклянный кубок, где тулово расширяющееся кверху было прикрыто крышкой.

— Мальчик потерял сознание, — молвил старший Димург. — Сообщишь о том Кали-Даруге. Пусть она подойдет и осмотрит мальчика, чтобы не случилось ничего не поправимого… Теперь зачем вызвал тебя. Размести на маковке моих девочек так, чтобы им было удобно, ибо они весьма утомились от полета и легкой зяби, которая порой ощущается в чревоточине. Демоницам надо отдохнуть, так как у них весьма важное поручение от Родителя.

Бесица-трясавица на тот момент замершая подле кресла Бога, вздев руку вверх, протянула ему кубок, и надрывно кивнула… так, будто тотчас должна была отвалиться ее головешка, аль уже отваливалась, сдержавшись всего-навсе на тонких нитях. Димург неспешно принял в правую руку кубок, и легким движением указательного перста открыл на нем крышку.

— Выполнять все, что не затребует Кали-Даруга, — дополнил свою медлительно растянутую речь Перший, и улыбка заиграла на его полных устах. — Подготовьте помещение согласно пояснений демоницы… кувшинку и все, что может понадобится. Предупреди своих бесиц-трясавиц, чтоб не вступали в пререкания, споры, как вы любите с демоницами, особенно с живицей… Думаю, коль вы продолжите свое любимое занятие… А именно дискутировать или щеголять своими ремесловатыми речениями, Кали-Даруга мгновенно сие прекратит, ибо она любит не болтовню, а действие… И тогда, — Перший на морг смолк и еще шире просиял, або бесица-трясавица резко уронив дотоль вздетые руки качнулась взад…вперед, словно подвешенная на ветоньке переспевшая груша. — И тогда, незамедлительно остановит и саму полемику и того болтуна каковой ее вызвал. Могу тебя уверить, Трясца-не-всипуха, Кали-Даруга терпела и терпит только одного полемиста, это твоего Творца и моего сына Вежды.

— Ох! — раскатисто дыхнула бесица-трясавица и теперь закачала головой туды… сюды, по-видимому, все же желая ее отвинтить от туловища и тем самым избавить себя от общения с демоницами. — Нешто надобно было привозить Господь Перший демониц. Мы бы и сами со всем справились. Со всем, чтобы не указал Родитель… Тем паче давеча возвернулась Отекная.

— Это хорошо, что возвернулась, столь разыскивая всеми нами Отекная, — ровно отметил Димург и голос его нежданно резко набрал высокие ноты, в которых толи заколыхался смех… толи особая властность, рывком шлепнувшая Трясцу-не-всипуху по округлому затылку и тем пригнувшая ее голову. — Местонахождение данной бесицы-трясавицы разъясню позже… А тебе посоветую не забываться, абы пред тобой не Господь Вежды, а — Я!

И это Я!.. столь могутно наполнило всю залу, что бесица-трясавица не мешкая склонив еще и стан, да так, не испрямляясь побежала исполнять указанное. А Седми поколь точно заснувший, враз отворил очи и встревожено зыркнул на Отца, а после на стремительно исчезнувшую в зеркальной глади стены бесицу-трясавицу.

— Противное создание, — степенно озвучил Рас свои мысли. — И все время спорит, пререкается, а как упрется так прям бери и испепеляй. Я уже бросал в нее россыпь искр, посему она меня и опасается, а вот Вежды…

— Вежды, это нравится, — немедля отозвался Перший.

Он заботливо развернул юношу на спину, приподнял голову и принялся вливать ему в рот зелено-желтую настойку из кубка.

— Ты привез Кали-Даругу? — вопросил Седми, значимо понизив голос, так как узрел, что по мере опустошения кубка явственно оживились черты лица мальчика, спала бледность, затрепетали веки и губы.

— Не только Кали-Даругу, но и обеих девочек… Родитель повелел, чтобы я поговорил с Крушецом и успокоил его. Так как из переданного Небо, понял, что малецык на Него досадует, — ответствовал Перший и медленно вылил в рот юноши остатки настойки.

Яробор Живко вмале порывисто вздохнул, едва зримо дернулся всеми частями тела и также шибутно отворив очи, уставился на сидящего напротив него Седми. Перший меж тем поставил пустой кубок на покатую облокотницу и он тягуче принялся увязать в ее рыхлости. По первому схоронив там круглую подставку, высокую ножку, а затем и расширяющееся тулово. Господь заботливо приподнял тело мальчика, и, усадив, опер его спину и голову об свою грудь.

Юноша, судя по всему, так и не понявший, в меру собственной слабости, что за это время с ним случилось, лишь погодя обретя мощь в теле, неторопливо вздел голову и уперся взглядом в нависающий над ним округлый подбородок. Он, кажется, медлил пару минут, а засим резко отпрянув от груди Зиждителя, прополз по его вытянутым ногам вперед, и, развернувшись, ошарашено вонзился взором в его лицо. Густая белая пелена единожды пронеслась пред очами Яробора Живко и покрыла кожу лица бусенцами пота.

— Ты? — чуть слышно прошептали губы.

— Я, мой милый, — полюбовно отозвался Перший, и, сняв с облокотницы левую руку, ласково огладил перстами и ладонью мальчика по голове, всколыхав на ней густоватый, вьющийся хохол. — Зачем ты состриг волосы? — стараясь отвлечь его от волнения поспрашал Бог.

Яробор Живко резко вскинул вверх руку, и, положив длань себе на голову, встретился там с перстами старшего Димурга, да тотчас энергично дернул ее в сторону.

— Чтоб быть как все, — дыхнул он, едва слышно.

И немедля перехватил в воздухе, неспешно движимую в направлении локотника, руку Першего. Уцепившись за его долгий, конической формы перст.

— Как все… Не хочу так сильно отличатся, своей физической и нравственной, — мальчик на чуть-чуть задумался, подбирая слова. Так как за эти дни, что пробыл на маковке перестал ощущать себя ущербным…Однако днесь подле старшего Димурга желал себя принизить и как можно сильней, и тем задеть не только себя, но и его. — Физической и нравственной неполноценностью, куцостью… уродством.

Лицо Господа никак себя не проявило, только в районе желваков заходило ходором золотое сияние. Перший замедленно протянул удерживаемую за палец руку в направлении лица мальчика и нежно огладил его щеку, нос, губы, очи, лоб, подушечками, весьма удрученно молвив:

— Ты же знаешь, что это не так.

— Так! Так! Ты! Ты выбросил меня, — срывающимся голосом воскликнул Яробор Живко и гневливо заколыхались черты его лица, каждая жилка на нем… каждый изгиб и впадинка. Он нежданно резко толкнул от себя руку Бога и негодующе добавил, — поелику хоронился от меня… таился… Замечательный мальчик, такой крепкий, красивый, такая радость для меня узреть его. Прикоснуться… прикоснуться к моему бесценному малецыку, — повторил отложившуюся в нем молвь юноша. Глубоко задышав, он спустя минуту досказал и вже придавая голосу нотки издевки, несомненно, жаждая огорчить Першего, — не нужно только так тревожиться, моя бесценная Еси. Вмале мы прибудем и всякая боль, тошнота, головокружение тебя покинут. Я понял! — теперь это звучало с неприкрытой болью. — Я не такой тупой, как ты думаешь… Та Еси, это был я в прошлой жизни. Тогда ты меня не стыдился и летал со мной по космическим далям… Потому я иноредь вижу сны про закручивающиеся по кругу разнообразные по форме и цвету фигуры, словно плывущие на меня… Марные пространства, заполненные яркими туманами света. А днесь я родился с изъяном и ты меня отправил на Землю, чтобы… чтобы…

Яробор Живко натужно дернулся и уткнул лицо в раскрытые ладони, не столько стыдясь слов…слез… сколько страшась, что его догадки точны и вскоре его вернут туда куда положено. Проще говоря, наново выкинут на Землю.

— Никто не бросал и не выкидывал, — вкрадчиво произнес Перший.

Он нежно огладил юношу по спине, вкладывая в данное движение всю испытываемую им любовь к собственной лучице. Мальчик порывчато передернулся так, словно ласка Бога была похожа на надоевшую ему муху, желающую притулится к губам.

— Никогда никто так бы не поступил, — весьма настойчиво отметил старший Димург и вновь приголубил спину мальчика. — Ибо Ярушка для нас бесценный мальчик… Будущее божество не может быть покинуто, выброшено на Землю. — Юноша, несмотря на всхлипывание, внимательно слушал Господа и даже перестал трепыхать плечами, позволяя себя ласкать. — Каждый миг наше будущее божество находится под пристальным приглядом. Его любят, о нем заботятся, создают условия, чтобы мальчик смог воплотиться в Бога по тем замыслам кои творит сам Родитель… Так как и шагу не ступят ножки Ярушки без заботливого участия Родителя — Единого Бога, Верховной Сущности Всего Творения, Отца и Мать Богов, порождения всей Сути и Мира в целом, как сказывают лесики, — озвучил мысли Яробора Живко Перший и теперь и вовсе настойчиво провел дланью по его спине так, что тот слегка выгнулся, убирая руки от заплаканного лица. — Знания, мой бесценный, драгоценный мальчик… мой милый малецык, — обращаясь, кажется, только к сияющему смаглому кругу окутавшему голову последнего. — Тебе нужны знания, чувства, ощущения… Телесные и духовные которыми ты наполнишься и при помощи которых со временем сумеешь переродиться. Вот зачем ты на Земле… И, чтобы ты наполнился ими, как можно объемнее, тебе нужны зрелища… тебе нужны люди, с каковыми тебя роднит плоть… Потому мы и хоронились, чтобы ты мог чувствовать себя человеком… допрежь того как станешь Богом.

— Это неправда, — уже менее жестко протянул Яробор и слегка подался вперед, очевидно, жаждая стать ближе к Богу.

— Правда… правда, мой милый Ярушка, — бас-баритон старшего Димурга не просто звучал, он колыхал долгие полотнища облаков, все поколь скрывающих фиолетовый свод залы по краям. Он обращал клоки облаков в плотные водяные пузыри, которые срываясь вниз гулко плюхались о черную гладь пола, растекаясь голубизной света по нему, и оголяя сам свод, приглушая, как того и хотел Перший, свет в зале. Яробор Живко резко раскинул руки в сторону, и стремительно подавшись вперед, припал к груди Бога, не столько удовлетворенный его пояснениями, сколько уже не в силах сдерживать своего желания и желания Крушеца находится подле.

— Перший… Перший, — захлебываясь скорой речью, зашептал мальчик, и густое сияние сызнова стало пробиваться у него через рот, ноздри, очи. — Так желал… хотел тебя увидеть… прижаться… Так скучал… Не могу без тебя… Почему? Почему не могу?

— Тише, мой драгоценный… тише. Не нужно так волноваться, — полюбовно протянул Димург, и, тревожась за состояние лучицы, принялся лобызать устами макушку головы мальчика.

— Но я… я ничем не отличаюсь от людей, — нежданно с большой гневливостью отозвался Яробор, уже в грудь Бога, точно окутанный трепещущей материей его серебристого сакхи. — Такие же руки, ноги, цвет кожи… поступки… Я слабее их, не обладаю никакими способностями, как мать моя, силой, как отец… Нет! Нет! я не смогу никогда стать Богом… я явственно.

— Смолкни, — властно дыхнул вглубь макушки Перший, не желая слышать грубых слов в отношении собственной лучицы. — Ты когда-нибудь наполнишь Бога и сам станешь его частью. Потому такой умный, ощущаешь людскую боль, страдания, зришь видения. Ты, точно почка на ветоньке… Еще лишь зачаток побега и в силу неравномерного роста образуешь замкнутое, скрытое семя… семя… зачаток Бога… Ты поколь только впитываешь в себя тепло, свет этого мира. Но придет время и наружные листочки дотоль защищающие, скрывающие тебя отворятся… Отворятся, и тогда появишься Ты! Ты! мой бесценный малецык, мой сын… моя радость… Голубые лепестки раскроются под лучами света, и ты заблагоухаешь, подаришь Всевышнему себя… Себя полноценного Бога! Зиждителя! Господа! моего уникального малецыка, — однозначно эту речь Перший говорил не столько для мальчика, сколько для лучицы, стараясь снять всякую тревогу с нее. — Никогда… слышишь, никогда больше не принижай себя, — а это вже звучало требование в направлении человеческой плоти. — Это недопустимо… не выносимо слышать нам Богам, с которыми ты связан своим естеством… Хорошо? — и вопрос он произнес многажды мягче и вроде как с отдышкой.

Юноша медлил совсем малую толику времени, трепетно вжимаясь в серебристое сакхи Димурга, ощущая под ним схожую с людской плоть. А после торопливо кивнул и долгий хохол на его макушке ершисто взлетев вверх обдал уста Бога своим колыханием.

— Ты меня отдашь… скоро? — с трудом выдавил из себя Яробор Живко, чувствуя, что умрет в тот же миг как ступит на землю… и сияние теперь окутало всю его человеческую плоть так, что от острой боли в голове пришлось даже сомкнуть очи.

— Нет, мой милый, не скоро, — торопливо отозвался Перший и принялся покрывать поцелуями голову мальчика, его лоб, очи, щеки… той теплотой вгоняя сияние в кожу, придавая ровности ее смуглому оттенку, успокаивая свою такую непокорную, чувствительную лучицу.

Зримо шевельнулась в венце Бога черная змея и ядренисто пыхнула зелеными очами, тем передавая своему носителю, что-то важное.

— Умру… умру без тебя… — туго прошептал Яробор на чуток прикрыв глаза и словно окаменев в районе позвонка и конечностей, судя по всему озвучивая слова Крушеца.

— Будешь жить… будешь, — настойчиво вторил ему голос Димурга, с особой нежностью лобызая лоб и очи. — Ибо ты рожден для жизни, для творения… Ты рожден Богом, с великими способностями и особой чувственностью, мой любезный малецык.

Зеркальная стена залы, меж тем легохонько заколыхавшись, впустила в помещение рани Темную Кали-Даругу. Демоница была высокой женщиной, верно на голову выше мальчика и не менее дородной, можно даже молвить упитанной, полнотелой с мягкими приятными для глаз округлыми формами, а нежно-голубая кожа придавала рани еще большую теплоту. На каплевидном лице с высоким лбом и вздернутым кверху маленьким носиком поместилось сразу три глаза. Два, как и полагается, залегали под выступающими надбровными дугами, очерченными тонкими черными бровями. Эти очи, были черными, полностью поглотившими склеру. Они не имели радужной оболочки, зрачка и внутри них кружили золотые нити. Третий же глаз расположился во лбу, подходя одним своим уголком к переносице. Это был вельми узкий продолговатый глаз, поместившийся не как обычные по ширине лица, а отвесно надбровным дугам так, что второй уголок дотягивался до средины лба. Третий глаз, также как два иных, не имел зрачка, радужной оболочки и был полностью заполнен, будто безжизненной голубой склерой. Однако подле него имелись веки… Кои можно было бы назвать правым и левым, покрытые тонкими черными ресничками, один — в — один как и на двух других очах, синхронно моргающих.

Не менее удивительными были губы Кали-Даруги. Большие, толстые, слегка выступающие, светло-красного цвета, от краешка каковых… вернее от средины рубежа нижней губы к долу отходил дотягивающийся до конца подбородка тонкий рдяной язык. Второй язык крепился с подбородком тонкой, трепещущей складкой. Густые, черные, вьющиеся волосы демоницы были распущены и той мощной массой покрывали спину, дотягиваясь до ее колен.

У демоницы имелось четыре руки. Весьма мощное широкое плечо заканчивалось объемными локтевыми суставами от оных отходили по два уже более сухопарных предплечья. Казалось, сами предплечья были весьма гибкими и подвижными, точно внутри них не имелось костей. Запястья на всех четырех руках смотрелись достаточно тонкими и удлиненными, завершающимися пятью пальцами.

Рани была обряжена в долгий до лодыжек голубой сарафан без рукавов и ворота, где подол, вырез на груди и проймы рукавов украшала тонкая серебряная тесьма. На оголенных плечах рани поместились широкие серебряные браслеты со вставленными в них изящно ограненными синими сапфирами. Точно такие же серебряные браслеты на вроде накрученных множество раз тонких тел змеек с просматриваемыми чешуйками украшали запястья и предплечья почти до средины, а также лодыжки, и, огибая шею, покоились на груди. Кольцообразные, серебряные серьги свисали с мочек ушей. Их, похоже, там находилось не меньше десятка, а потому мочка зрелась дюже оттянутой книзу. Демоница была обута в легкие сандалии, где кроме подошвы и серебряных, тонких ремешков опутывающих сами стопы и укрепленных к браслетам ничего не имелось.

На голове у Кали-Даруги находился серебряный венец. Он широкой полосой проходил по голове рани, и касался своим краем уголка третьего глаза, возвышаясь округлым гребнем со скошенными рубежами над ее лбом. Искусно украшенный тончайшими переплетениями золотых, платиновых нитей, напоминающих сети паука, увенчанных в местах стыка синими сапфирами, словно прикрытый тем ажурным покрывалом, тот гребень имел гладкую серебристую основу. У демоницы также имелся прокол в левой ноздре, где на золотом колечке висел маленький фиолетово-красный берилл, взыгравший светом стоило ей войти в залу…. Точнее Кали-Даруга не вошла, а вплыла в помещение и медленной поступью направилась к креслу Седми. Еще толком не приблизившись к Расу, она внимательно-встревожено оглядела этого Бога (взором в каковом просквозила материнская забота и любовь).

Остановившись в шаге от кресла Седми, Кали-Даруга широко просияла и торопко схватила протянутую к ней руку Бога, нежно обхватив ее четырьмя руками и прижав к щеке.

— Кали, милая моя Кали, — полюбовно продышал Седми, явственно сказывая на ином языке, не слышимо для Яробора Живко и подавшись вперед, провел правой рукой по густоте ее волос укрывающих спину.

— Господь Седми, дражайший мой мальчик… как дурно выглядите, — низко-мелодично отозвалась Кали-Даруга, также слышимо токмо для Раса. — Тотчас ступайте в дольнюю комнату пагоды… вам нужен отдых.

— Хотел… — и вовсе нерешительно произнес Седми, и днесь низко склонив голову, коснулся губами сплетенных меж собой рук демоницы.

— Я все ведаю, только, что покинула вашего старшего брата, — теперь много тише продышала и рани Черных Каликамов, несомненно, стараясь скрыть доверенное ей от старшего Димурга пронзительно в нее всматривающегося. — Все ведаю, сейчас вам надо отдохнуть в дольней комнате, а после мы обо всем потолкуем. Мой милый, дорогой мальчик Господь Седми.

Кали-Даруга щекой нежно огладила склоненную голову Бога, всколыхав на ней пшеничные волосы, и когда тот сызнова облобызал все ее руки, выпустив их, испрямился, по теплому ему улыбнулась.

— Ярушка, — чутко пробасил Перший, по-видимому, так и не поняв, о чем говорили его создание и сын. Он легохонько отодвинул от себя мальчика, и, воззрившись в его очи, досказал, — хочу тебя познакомить.

Бог прервался, понеже ждал когда, развернувшись, отойдет от Седми Кали-Даруга, и юноша повернется в ее сторону. Однако Яробор Живко срыву повертав голову, мало-мальски всматриваясь в лицо Кали-Даруги, договорил за старшего Димурга:

— Это демоница.

Рани Черных Каликамов остановилась теперь в нескольких шагах от своего Творца и озабоченно зыркнув на него, нескрываемо беспокойно ощупала взором самого мальчика.

— Я видел ее во снах, — дополнил свои мысли Яроборка, и слегка вздев вверх дугообразные, русые брови, покрыл зябью морщин лоб. — Кали… я звал ее Кали.

— Правильно господин… Кали, — откликнулась незамедлительно мелодией своего голоса демоница. — Рани Темная Кали-Даруга, — представилась она полным величанием. — Но для вас мой господин, я Кали.

— Кали… Кали… — нежно повторил юноша и как-то разом обмякнув, тягостно качнувшись, повалился, благо Перший поддержав его, заботливо притулил спину и голову к себе на грудь.

— Нет, Господь Перший, — произнесла достаточно авторитарно Кали-Даруга, точно Бог о чем ее мысленно вопросил. — Никаких обрядов. Господин весьма утомлен. Мне даже не нужно его осматривать, видно итак. Утомлен, взволнован и судя по всему еще и нервно истощен… Необходимо лечение и ваша ласка.

— Никуда не пойду… ты обещал… обещал, — скороговоркой выдохнул Яробор Живко, и схватился руками за сакхи Першего, вдавливаясь в него головой и грудью, и с тем озаряя смаглостью сияния, что просочилось сквозь его кожу. — Обещал, что не скоро… не скоро отдашь… А где? Где Вежды? — словно только приметив, отсутствие сына Першего, и с тем беспокойно завертел головой.

— Никуда не пойдешь, — успокоительно протянул старший Димург, оглаживая мальчика по голове. — Не тревожься только… А Вежды пошел отдохнуть, так как твои видения его также обессилили.

Юноша протяжно дыхнул, успокоенный молвью Бога и теперь взглянув с особой нежностью на демоницу, добавил:

— Я вас пугаю госпожа? Своим видом, моя дражайшая госпожа? — стараясь сказывать искаженным, более низким голосом. — Не бойтесь меня госпожа. Я вам кое-что принесла, госпожа, весть от Господа Першего. — Он смолк, и какое-то время по залу витало безмолвие… тревожно-напряженное. — Я видел сон, — дополнил мальчик, — такой яркий. И запомнил его на долгое время. Хотя видел его очень давно. В том сне была ты Кали… Ты и я. Только меня звали по-другому, ни Яробор Живко.

Глава тридцать вторая

Кали-Даруге вскоре все же удалось увести мальчика из залы маковки. Вернее его унес Перший и оставил в комле на попечении рани и ее двух сестер: Калюки-Пураны и Калики-Шатины. Кали-Даруга убедила юношу, что поколь она и ее сестры подле него, Господь Перший не отправит его на Землю. Посему погодя рани накормив и напоив мальчика кисловатой вытяжкой уложила в ложе, и как всегда любила, подсунула ему под голову маленькие подушечки, несколько и с разных сторон. Да принялась, медленно оглаживая, целовать перстами его безволосую голову, щеки, подбородок, спину. А мальчик поколь всматривался в сестер рани, которые хоть и имели, как Кали-Даруга четыре руки, три глаза, дополнительный язык на подбородке и голубоватую кожу, внешне, однако, весьма отличались от своей старшей.

Калюка-Пурана казалась выше рани, почитай на голову, и многажды ее худее. Нельзя сказать, что она смотрелась тощей, впрочем, сравнение полнотелая нельзя было применить к ее фигуре. Овальной формы ее лицо несло на себе прямой нос и весьма высокий лоб, слегка впало-покатые щеки и завершающийся угловатым острием подбородок. Толстые губы у Калюки-Пураны были рдяного цвета, а густые брови насыщенно черные. В отличие от старшей сестры у Калюки-Пураны и Калики-Шатины волосы были прямыми, однако такие же длинные и черные, сей массой покрывающие спину, дотягивающиеся почти до колен. В левых ноздрях носа обоих сестер вставленные серебряные колечки блистали белыми самоцветами. Одноприродно схожими смотрелись черные очи с кружащими в них золотыми лепестками и третий с голубой склерой неподвижный глаз. Весьма разнилась со своими сестрами Калика-Шатина, каковая была ниже рани и многажды ее пышнее формами так, что выглядела прямо-таки толстушкой, с тройным подбородком. Ее несколько выступающее вперед лицо, точно создающее лицевой угол, имело широкий плоский нос, толстые губы, вельми широкий разрез глаз, низкий покатый лоб и почти полное отсутствие подбородочного выступа, отчего второй язык, кажется, тоже слегка утопал.

Сестры Кали-Даруги были обряжены в темно-синие сарафаны, и не менее купно их руки, в частности плечи, предплечья, запястья, и ноги украшали браслеты в основном из золота и платины. В мочках ушей покачивалось по несколько массивных колец, золотых или платиновых, не менее чем у Кали-Даруги оттягивающих вниз мясистую, нижнюю часть ушной раковины.

На головах сестер рани Черной Каликамы не находились венцы, и не потому, что они их не имели. Просто в присутствии старшей не смели одевать, так как во всем ощущалась их подчиненность Кали-Даруги, и безоговорочная властность… авторитарность последней. Сестры рани не просто послушно выполняли ее поручения, на данном этапе они, вроде как и вовсе приняли на себя роль служек своей старшей.

— Та… девочка, — вопросил немного погодя Яробор Живко, ощущая слабость, которая охватила все его тело. — Ты ее очень любила Кали.

— Девочка? Какая девочка, мой дражайший господин? — ласково проворковала рани, присевшая подле ложа на низкий табурет принесенный туда Калюкой-Пураной.

— Не знаю… Как ее звали? — с трудом переводя взор с крученных серебристых ножек табурета на Кали-Даругу, протянул мальчик. — Ты ее не называла по имени, только госпожа. Это была не Еси… или Еси? — язык Яробора Живко вяло шевельнулся во рту и на малеша неподвижно замер. — Почему молчишь Кали?

Рани Черных Каликамов ласково прошлась перстами по затылку юноши, по материи его сакхи и нежно ему просияв, молвила:

— Просто не пойму о ком вы сказываете господин.

— Я и сам не пойму, у меня все перемешалось, — вторил слабеющим голосом Яроборка, и, прикрыв глаза, нежданно резко дернул конечностями. На чуть-чуть его тело окаменело, и единожды кожа стала излучать смаглое сияние, а едва приоткрывшиеся губы с предыхом проронили, — Кали… Кали так скучал… так… Кали так жаждал тебя увидеть… Моя… моя Кали.

Днесь тело мальчика и вовсе судорожно затряслось, а мгновение спустя также резко замерло.

Демоница торопко потянулась в направлении лежащего юноши, и, припав губами к его лбу, едва слышимо произнесла:

— О, Господь мой. Господь Крушец. Мой дражайший мальчик… я подле… подле вас.

Сияние словно вибрирующе осенило черные волосы демоницы, полыхнув в ее венце, украшенном тончайшими переплетениями золотых, платиновых нитей, и особенно насыщенно в местах стыков увенчанных синими сапфирами. А мгновение погодя также стремительно погасло, Яробор Живко глубоко вздохнул, и уже от себя дополнил, теряющим силу голосом:

— Перший меня… меня не отправит…

— Нет, мой дражайший господин, — отклоняясь от головы мальчика, отозвалась Кали-Даруга, заботливо поправляя ее на подушке. — Пробудившись, вы увидите меня и нашего Господа… Вашего Отца, мой дражайший мальчик Господь Крушец.

Несомненно, последние слова погрузившийся в глубокий сон Яробор Живко не услышал, но их уловил Крушец, посему и пустил легкую зябь по чертам лица первого. Лишь после этого и сам, отключаясь… успокаиваясь… успокаиваясь здесь, на маковке четвертой планеты, обок своего Отца Господа Першего, обок его Творений.

— Калюка-Пурана помоги мне раздеть господина, — меж тем очень властно, обаче негромко протянула Кали-Даруга.

И тотчас принялась неспешно переворачивать спящего юношу на спину, убирая в сторону окружающие его подушки, к которым имела особую слабость. Высокорослая в сравнении с сестрами, стоящая поодаль от мощного деревянного трона Вежды, Калюка-Пурана торопливо приблизилась к ложу.

— Калика-Шатина, — добавила рани демониц раздавая указания. — Позови Трясцу-не-всипуху и повели бесицам-трясавицам распорядиться насчет купания для господина. Пусть всю принесут в комлю, не будем его лишний раз беспокоить.

Калика-Шатина, замершая чуть левее трона Вежды, незамедлительно сорвалась с места и миг спустя сокрылась в долгом полотнище синего облака зацепившегося за один из угловых проемов стен.

Тем временем сестры демоницы раздели мальчика донага, и Кали-Даруга принялась внимательно его осматривать… изучая каждую складочку на его теле… каждую трещинку… выемку. При помощи Калюки-Пураны поворачивая юношу то на один бок, то на другой или живот. Инолды перебрасываясь стремительной молвью, напоминающей чем-то журавлиное курлыканье, приправленное особым мурлыканием довольной кошки. Вмале Кали-Даруга также придирчиво ощупала голову юноши, ласково пройдясь по белым полосам, оставленным после ударов или неудачного бритья.

Когда же в комлю вошла Трясца-не-всипуха, на удивление весьма низко клонящая голову и встревожено поглядывающая не только на рани, но и на ее сестру, демоницы уже обрядили мальчика в одеяние и подтолкнули под голову, руки, ноги подушки. Рани, что-то более низко шикнула сестре и та, придвинув еще ближе к ложу табурет, устланный темно-синим бархатом, отошла к трону Вежды, замерев теперь обок него. Кали-Даруга неспешно опустилась на табурет, и, воззрившись на нервно вздрагивающее во сне лицо Яробора Живко, чуть слышно молвила в сторону бесицы-трясавицы:

— Трясца-не-всипуха, — последняя торопко подскочив к рани, остановившись в шаге, напряженно застыла. — Должна тебе пояснить, ибо это в силу занятости вряд ли сделал Господь Перший зачем мы, демоницы, сюда прибыли. — Кали-Даруга неторопливо перевела взор на бесицу-трясавицу и тотчас смолкла.

А смолкла она потому как Трясца-не-всипуха дюже порывчато затрясла головой, и тем своим движение ввела Кали-Даругу в легкое замешательство. Поелику весьма стало не ясно толи бесица-трясавица таким образом демонстрирует свое желание слушать, толи все же ведает о замыслах Господа. Однако, в связи с тем, что рани Черных Каликамов вже не впервой общалась с Трясцей-не-всипухой в состоянии замешательства она находилась всего-навсе малую кроху времени, и живо придя в себя, продолжила сказывать:

— Мы прибыли сюда, чтобы провести обряд. И не только проверить состояние лучицы, ее физиологическое развитие. Но и предоставить возможность Господу Першему, вступив с ней в непосредственное соприкосновение, пообщаться. Родитель считает, эта встреча необходима… Абы Господь Перший сумел успокоить и научить лучицу правильно себя вести в этой и следующей плоти.

Трясца-не всипуха тотчас перестала трясти своей головой и теперь оторвав взгляда от поверхности серебристо-синего пола резко вскинув его, зыркнула на рани, встревожено дыхнув:

— Это очень опасно для плоти господина. Не говоря о том, что может произойти выход лучицы, обязательно останутся последствия. Возможен разрыв особо слабых, подверженных болезни внутренних органов, в частности легких, кои мы в силу неких обстоятельств не успели поправить.

— Для того, коль ты не поняла, — произнесла рани, впрочем, ноне в ее голосе не слышалось неприязни, поелику она уважала знания бесиц-трясавиц и намеревалась воспользоваться их способностями, мастерством врачевателей. — Для того мы, демоницы, сюда и прибыли, чтобы в окружении вас бесиц-трясавиц, великих знахарей плоти всех существующих творений содеять этот весьма надобный, в первую очередь для юного божества, обряд. — Трясца-не-всипуха было отворила рот, но Кали-Даруга слегка качнув головой, тем указывая ей молчать, пояснила, — так распорядился Родитель… Родитель не стал сам проводить тот обряд, ибо не желает волновать и без того явно встревоженную лучицу, потому прислал нас. В связи с чем, предлагаю прекратить какие бы то ни было препирательства, и продолжить решать положенное самим Родителем. Я осмотрела господина и пришла к выводу, что он весьма нервозный мальчик, слаб здоровьем и психо-эмоционально неустойчив.

— Да, — уже многажды бодрее отозвалась Трясца-не-всипуха, уверенная в собственных словах. — Господин вельми нервозный мальчик, легко возбудимый, беспокойный, раздражительный. И воочью наблюдается эмоциональная неустойчивость, которая характеризуется тенденцией проявления резкого перехода эмоций, переменчивостью чувств, настроений, поведения, импульсивностью. Господин легко расстраивается даже на несущественное и оттого быстро утомляется. Мы заложили необходимые параметры лечения в кувшинку, но господин вышел из обморока и тем самым нарушил цепь лечения.

— После обряда, — внимательно выслушав в этот раз говорящую по делу и дюже четко бесицу-трясавицу, отметила Кали-Даруга. — Надобно повторить лечение. Господин будет находится в сонном состоянии, безопасном для него. Потому вы сможете поправить и его легкие, и психо-эмоциональное состояние. А после, по указанию Родителя, господин побудет подле Господа Першего, ласка которого окончательно снимет с лучицы и плоти всякое томление.

— Когда вы рани Темная Кали-Даруга собираетесь провести обряд? — деловитая четкость речи Трясцы-не-всипухи весьма показательно демонстрировала ее умение вести разговоры, судя по всему, тому обстоятельству соответствовала деятельная натура рани.

— В ближайшее время, — немедля отозвалась демоница и медленно повернула голову в сторону, почивающего на ложе, юноши, широко раскидавшего в стороны руки. — Тянуть нельзя, абы господин возможно долгое время будет восстанавливаться после обряда. — Бесица-трясавица сызнова часто…часто закивала. — Повелишь Отекной ко мне прийти… — дополнила медлительно Кали-Даруга. — Я хочу с ней потолковать. Нужно, коль она сама не выполнила распоряжений Родителя и не обследовала лучицу, днесь во время обряда запечатлеть ее образ. И после мы сможем проследить ее поэтапное развитие.

Рани Черных Каликамов смолкла неспешно вернула голову в исходную позицию, и, воззрившись в прямо-таки ошалело замершую Трясцу-не-всипуху, несколько понизив голос так, чтобы не слышала ее стоявшая недалече Калюка-Пурана дополнила:

— Я все знаю… И об отсутствии Отекной и об ее пребывании в соседней системе Горлян, на планете Синелька. Поколь ее искали во всех обитаемых Галактиках Всевышнего. Мне о том намедни рассказал мальчик Господь Вежды.

Кали-Даруга степенно вошла в дольнюю комнату пагоды, словно не имеющую стен так, что казалось, мгновенно проявившись, вынырнула из тумана, каковой там витал. В этом помещение кроме безбрежного темного марева с кружащими в нем многоцветными облаками, похоже, ничего более и не лицезрелось, иноредь право молвить витали в том черном пространстве крупные сгустки пежин, полосы аль блики…Порой они соприкасались поверхностями, соединялись в нечто единое аль вспять медлительно разделялись. Также почасту они меняли цвета с блеклых: розовых, желтоватых, лимонных, голубых, на значительно более яркие: багряные, золотые, зекрые, синие. В том безграничном пространстве, где нежданно возникла рани демониц почитай в самой его средине на слегка вспучившемся дымчатом облаке, величаемом вырь, восседал Вежды.

Бог не просто был взволнован, чудилось еще мгновение и он окончательно ослабев, потеряет сознание.

Вероятно посему бросив стремительный на него взгляд и без того скоро идущая Кали-Даруга прямо-таки рванулась в его направлении. И меньше чем через пару секунд вже оказалась подле. И тотчас пухлый ком облака, на коем замерли ноги рани демониц, рывком дернувшись, взмыл вверх, и, зависнув подле поверхности выря застыл. А лицо Кали-Даруги почитай сравнялось с ликом Димурга.

— Мальчик мой, Господь Вежды, — проворковала полюбовно Кали-Даруга, и, протянув вперед все четыре руки, обхватила Бога за щеки. — Мой дражайший, милый мальчик, как вы исхудали… как больны. Что? Что случилось, с моим дорогим мальчиком?

— Кали, — нескрываемо довольно протянул Димург и правой рукой приобнял демоницу за спину. — Я так рад, что ты прибыла с Отцом. Лишь только узнал это от Небо, сразу его послал за тобой… Почему так долго шла?

Последнюю фразу Бог произнес с предыхом, будто задыхаясь от огорчения, и тотчас тягостно качнулся вперед. Может, стараясь стать ближе рани Черных Каликамов, а может просто ослабев. Кали- Даруга также скоро приблизила губы к лицу Вежды и полюбовно облобызала крылья его ноздрей, единожды с тем всколыхав на поверхности щек и носа золотое сияние, дотоль едва проступающее мелкими пежинками.

— Вы же знаете, Господь Вежды, — отметила, все еще не отводя губ от лица Бога Кали-Даруга, и голос ее несколько понизился. — Какие у меня сложные отношения с Зиждителем Небо. Поколь я поняла, что это вы его, мой милый мальчик, прислали… прошло какое-то время.

— Сложные отношения, — и вовсе досадливо повторил Вежды так, словно этим задели не столько Небо, сколько его, и надрывисто вздохнул, сим заставив шелохнуться волосам демоницы уложенным под венцом. — Может пора Кали эти отношения как-то пересмотреть, столько ведь прошло времени. Пора забыть… Забыть в первую очередь, — негромко протянул Димург и резко прервался, ибо зябью боли днесь пошли черты лица демоницы. — Будет, — немедля отметил он, теперь стараясь перевести разговор и легохонько отклонился от рани, чтобы узреть ее лицо. — Должен, кое-что тебе рассказать. Вернее хочу показать… Тебе. Тебе одной. Моя Кали.

Голос Вежды, стремительно сорвавшись, осекся и замер и незамедлительно застыл и сам Господь, глубоко вздохнув всей плотью… каждой клеточкой, жилкой, ниточкой своего естества. Точно задыхаясь не только от слов, но и испытанного, утаенного, а точнее схованого, того, что ноне собирался доверить ей… Ей, Кали-Даруги, рани Черных Каликамов той, оная всегда была ему близка и родственна, также как Отец, Зиждители и Родитель.

— Кали многое из переданного будет доступно только тебе, — добавил Димург и его бархатистый баритон, пробежавшись по безбрежному мареву кружащему округ них, выстроил все фигуры в едином порядке придав им марность цвета.

Рани демониц переместила две свои руки на плечи Господа и нежно их придержав от покачивания, легохонько кивнула, и тому движению вторили сиянием света сапфиры в ее венце. И тогда очи Господа раскрылись вовсю ширь так, что вздыбившиеся короткие ресницы подперли своими кончиками брови. Темно-бурая радужка, не имеющая зрачков, с мельчайшими вкраплениями черных пежин многажды расширившись, словно исторгла из себя те самые крапинки. И они, отделившись от поверхности радужек, направились в сторону третьего глаза Кали-Даруги поместившегося во лбу и полностью заполненного голубой склерой. Крохи пежин, плавно вращаясь, медлительно выстроились в общую полосу и резко дрогнув внезапно принялись кружить по спирали, островатым своим навершием двигаясь в сторону третьего глаза демоницы. Все также неспешно, движение пежин преобразовалось в коловращательный бур, острие какового вскоре достигло глади голубоватой склеры, и энергично тукнулось в его поверхность, кажется, тем рывком пробив в нем темно-синюю дыру. И тотчас внедрившись в сие, явственно бездонные глубины, враз, в том спиралевидном вращении, объединив глаз Кали-Даруги с радужками Вежды. С тем единожды потянув на себя не только сами крупные с приподнятыми уголками очи Бога, но и все его лицо… каждую жилочку… черточку, сосудик на нем… туда в сторону ока демоницы.

Густое черное марево днесь выплеснулось из энергично набирающего скорость бура, объединяющего очи Господа и рани, да на малую толику времени словно схоронило в собственном объеме и их головы, и тела, и дымчатые облака, что плыли подле. И тогда в ускоренном темпе вращающегося черного бура стали появляясь, пропадая, мелькать всплески событий каковые были схованы Димургом, звучать отдельные слова, фразы… звуки… голоса не только Седми, Трясцы-не-Всипухи, Першего, Отекной, Кукера… но даже Яробора Живко, Волега Колояра, Айсулу. Нежданно гулко плюхнув, разорвался бур соединяющий очи Бога и демоницы, и, распавшись на два потока, будто бликами черного света раскидал в стороны остатки пежин и самой кружащей мглы. Оставив витать в дольней комнате лишь отдельным вздохам, стонам, и двум-трем словам, вроде позабытых или не переданных. Вежды тот же миг сомкнул очи, и тяжело задышав, медленно поднял ноги, да развернувшись на поверхности выря, пристроив их сверху, возлег на его дымчатые испарения. Продолжив надрывисто дышать всей плотью, отчего легохонько зарябила материя его черного сакхи. Пару минут в себя приходила и Кали-Даруга, не менее прерывчато дыша и степенно уменьшая в склере третьего глаза темно-синюю приглублую дыру, верно втягивая туда остатки переданного. Немного погодя, полностью схоронив в глазу дыру и придав ему всю ту же голубоватую безжизненность, рани Черных Каликамов подалась вперед и облако, опустившись вниз, сровнялось с лежащим на выре телом Димурга, зависнув обок его лица. Демоница сызнова протянула в сторону лица Бога все свои четыре руки, дотоль недвижно повисшие повдоль тела, и дрогнувшим голосом молвила:

— О, мальчик мой, Господь Вежды, что вы наделали? — полюбовно перста пробежались по коже лица Зиждителя, останавливаясь на сомкнутых очах, посеревших губах, и вздрагивающих крыльях носа. — Почему сразу не сообщили о предположениях Отекной Родителю? Почему не связались со мной? И зачем, зачем так измучили себя? Ведь оногдась я вам, что сказывала про сховать… Это вельми опасно. Это подрывает ваше здоровье. Зачем вы вообще сие научились делать, да еще и втянули сюда мальчика Седми… Мой милый, милый Господь Вежды.

— Кали, Отцу только не сказывай про Крушеца… — чуть слышно прошептал Димург, едва приоткрывая рот, и почти не шевеля губами. — Родитель обещал, что не уничтожит малецыка, только поэтому я возвернул Отекную. Но, что будет с Отцом, когда он узнает, про Крушеца… Узнает, что у малецыка возможно уродство.

— Да, с чего вы взяли, мой милый мальчик Вежды, — вкрадчиво произнесла Кали-Даруга, и чуть-чуть подавшись вперед, стала много ближе к лицу Бога, принявшись нежно лобызать его широкий нос, щеки и толстые губы, каждым поцелуем возрождая на них золотое сияние. — Что у Господа Крушеца будет уродство, может это просто отклонение от нормы… Но мальчик Господь Крушец новое, уникальное творение и он, несомненно, будет отличаться от вас всех. Это иной этап движения Вселенной… Всевышнего и возможно то, что сочла Отекная есть не уродство, не отклонение, а вспять приоритет… достоинство. Да, и Родитель никогда бы не уничтожил мальчик Крушеца, ибо вельми за него боится. Рождение бесценного мальчика есть удача для нашего Всевышнего. Родитель сказал мне, еще тогда после первой жизни плоти, что рождение таких божеств, случается вельми редко, и не во всех Вселенных… И нам! нам всем невероятно свезло, что мальчик Крушец родился, что он жив. Именно по этой причине, по причине особой важности Господа во второй жизни его плоти Родитель сам лечил дражайшего мальчика. И смог спасти от гибели Господа Крушеца, абы в таком возрасте не одна б лучица не перенесла перекодировку… и погибла бы… Да и потом Отекная просматривала лучицу под действием апекса, а он скрывает большую часть его и бесица-трясавица могла просто ошибиться. Не надобно было идти против Родителя, скрывать от него узнанное… Теперь понятно, почему Он так сердит, и даже не пожелал о вас толковать с Господом Першим.

Кали-Даруга прервалась и ноне протяжно выдохнула, степенно отклоняясь от лица Бога, а в ее двух глазах, в черноте ядренисто закрутились по спирали золотые нити, выплеснув из тонко очерченных уголков две прозрачных слезинки.

— Однозначно Родитель вас теперь накажет мой мальчик и лишит права видеться с вашими братьями, — озадаченно протянула рани демониц и слегка вздела вверх тонкие черные брови. — А вы ведь знаете, как это может не благостно нынче сказаться на поправляющихся мальчиках Господе Стыне и Господе Опече. Да и на Господа Першего Родитель был вельми сердит и сух с ним в общении. Ваш Отец прибыл сюда лишь потому как того хотел Господь Крушец. Только ради спокойствия мальчика Крушеца Родитель вызвал Господа Першего из Северного Венца. И сие случилось, оно как Зиждитель Небо передал Родителю послание от Господа Крушеца с требованием встречи с Отцом.

— Накажет, — все также едва слышно отозвался Вежды и приоткрыл наполовину правый глаз, явив в том промежутке плотную черноту. — Я того заслужил. Но я хотел одного Кали… одного… Спасти моего младшего брата, моего бесценного, милого Крушеца… не более того.

Рани Черных Каликамов внимательно всмотрелась в лицо Трясцы-не-всипухи не имеющего носа, где просматривалась полусферическая выпуклость, пробежалась взором по выпученным губам и огромному глазу во лбу и мягко улыбнулась… Улыбнулась этому разумному, преданному созданию, чьим Творцом был Господь Вежды, замечательно-способный мальчик… ее любимец. Созданию, которое все это время беспрекословно разрешало сховывать пережитые мгновения собственной жизни, своему Господу, зная наверняка, что данное действие может навредить ее уникальным знаниям и способностям. Трясца-не-всипуха резко дернула в сторону голову, и, обернувшись, взглянула на замершую обок трона Димурга Калюку-Пурану, да многажды тише так, что голос ее потонул в собственном хрусте, произнесла:

— Надеюсь, Отекная ошиблась в своем предположении и с лучицей все благополучно.

Бесица-трясавица смолкла. Увы! она поколь не могла сказывать обо всем произошедшем на маковке, потому как часть событий из ее памяти была удалена. А толковала о том, что произошла, всего-навсе потому как давеча возвернувшаяся на маковку Отекная не столько всколыхнула в ней воспоминания, сколько просто-напросто их ей рассказала.

— Я тоже надеюсь, — мягко отозвалась Кали-Даруга. — Но покуда желательно ничего не сказывать о произошедшем Господу Першему, абы до времени его не волновать. И потому ты, Трясца-не-всипуха и иные кто был к произошедшему приближен, пускай не попадаются ему на очи. Сейчас все будет происходить чрез меня, посему вы, все, покуда воздержитесь от шастанья по маковке, тем паче по галереям ближайшим к зале и горницам Господа Першего и Зиждителя Небо. — Рани гулко вздохнула, нескрываемо переживая за лучицу, и своих старших мальчиков, каковые жаждая спасти первого таковое тут учудили. — Сделаем так, — дополнила она погодя, — поколь пусть господин отоспится. Поддержим его плоть вытяжками, купанием и растиранием. Засим пробудим, он побудет подле Господа Першего, абы успокоилась лучица, и после проведем обряд.

Кали-Даруга медлительно поднялась с табурета и легохонько повела головой на него своей сестре, повелевая оставаться тут и следить за спящим Яробором Живко. Сама же тем временем медлительно развернувшись, направилась к синему клоку облака пристроившемуся в углу комнаты и скрывающему вход в нее.

— И, да… вот еще, что Трясца-не-всипуха, — отметила она и мало-мальски сдержала поступь, чтобы бесица-трясавица успела ее нагнать и пойти подле. — Принесите господину одеяло и позаботьтесь о питании. Недопустимо, чтобы он питался с вашего стола. Для его плоти нужна земная еда: мясо, рыба, овощи, фрукты, хлебопродукты, молоко.

— Хорошо, все тотчас передам марухам. Они находятся на Земле и в малый срок доставят надобное, — торопливо протянула Трясца-не-всипуха и лицо ее явственно просияло, ибо с него спало всякое волнение, как за лучицу, так и за Господа Вежды, ноне попавшего в крепкие, любящие руки рани.

— Марухам, — повторила демоница и немножечко развернув голову зыркнула на идущую несколько позади нее бесицу-трясавицу пригибающую спину так, что на ней от худорбы выступил угловым скосом костистый позвонок. — А кто там, среди марух главенствует? — дюже заинтересованно вопросила Кали-Даруга.

— Сама королева марух Стрел-Сорока-Ящерица-Морокунья-Благовидная, — со всеми положенными величаниями доложила Трясца-не-всипуха.

— Сама Блага, — довольным голосом откликнулась рани Черных Каликамов, словно королева была старой знакомой и голубоватая ее кожа зримо просияла насыщенным свечением. — Замечательно! — досказала она. — Сообщи, Трясца-не-всипуха, что я жду ее у себя, в ближайшее время. И последнее, та комната, в каковой я дотоль останавливалась на маковке мне не подходит. Слишком далеко от комли господина. Есть, что-либо свободное поближе?

— Есть рани Темная Кали-Даруга три горницы, но вельми небольшие, — колготно дыхнула Трясца-не-всипуха.

И вслед за демоницей вошла в синие полотнища облака. Густая синева только морг витала пред этими созданиями, а посем резко раздавшись, явила, точно безразмерную воронку, объятую голубыми дымчатыми парами, купно завернутыми по спирали. Несильно выступали над теми испарениями ступенчатые, нанизанные друг на друга широкие в размахе колесообразные части, присыпанные сверху малыми вкраплениями серебристых пежин и мельчайшими золотыми брызгами, напоминающими изморозь на ветвях деревьев.

Глава тридцать третья

Нервозность Яробора Живко которую приметили не только бесицы-трясавицы, но и Кали-Даруга несмотря на сон, питание, купание и растирание не прошла. Она, похоже, вспять усилилась и воочью была следствием напряженности самой лучицы. Посему стоило рани, спустя пару дней, вывести юношу из сна, как он не узрев Першего в комле, запаниковал… резко вскочил с ложа и порывисто затрясся.

— Ом! господин, — встревожено воскликнула Кали-Даруга, и единождым махом обняв мальчика, крепко притулила его к своей груди. — Успокойтесь, успокойтесь, прошу вас. Господь Перший на маковке, никуда не отбыл. Не нужно так беспокоится, это вельми вредно, мой дражайший господин.

Перста Кали-Даруги мягко пробежались по спине мальчика, всколыхав материю ночной рубашки, огладив покрывшуюся за эти дни пушком волос голову, и враз принесли умиротворение, как плоти, так и лучице. Посему вскоре Яробор Живко перестал трястись и много ровнее вздохнув, молвил:

— Плохой сон… дурной сон приснился, — тем пояснением стараясь оправдать свое состояние.

— Дурной сон. Ом! господин, весьма прискорбно, что вы увидели дурной сон, — нежно голубя перстами голову юноши, прислоненную к ее плечу лбом, ласково пропела рани. — Но сон, это только сон… пустое.

— Нет, не всегда, — протянул Яробор, да высвободившись из объятий демоницы, шагнул назад и даже не разворачиваясь, опустился на ложе.

Его плечи, точно нагруженные тяжестью, опустились вниз, спина выгнулась покатой дугой и на лице проступила боль, переплетенная с тоской. Кали-Даруга приметив эту задумчиво-болезненную кручину самую малость повела головой вправо и стоящая недалече Калика-Шатина, понимая сестру без слов, немедля повертавшись, шибутно покинула комлю.

— Сны, они показывают прошлое, как это произошло с тобой, — дополнил свою прерывчатую речь юноша, и, раскрыв ладони, уткнул в них объятое жаром лицо. — А этот… такой дурной… такой нехороший. Мне приснилась чудная комната с ровной гладью низкого потолка. Густое белое сияние наполняло ее всю, потому едва зримо проступали загнутые по кругу стены. Пар… такой как бывает в парилке, курился внутри комнаты. Я лежал на ровном, плоском ложе, весьма узком. Одна из сторон которого упиралась в неширокую, подпирающую свод трубу, усыпанную сверху мелкими желтыми искорками. Надо мной проступило лицо человека с темной, как у Вежды, кожей. Это было узкое и весьма приятное лицо. Немного скуластое с большим горбатым носом, нависающим лбом и черными глазами. Тот человек был облачен в белую без рукавов рубаху… Я помню, он настойчиво впихнул мне в губы голубую удлиненную. — Мальчик прервался, подыскивая слова, но так и не найдя должного сравнения, продолжил, — какое-то семя. И я вдруг понял, что сейчас умру… Он, тот человек… Он меня убил… убил… Представляешь Кали, убил.

— Дражайший мой господин, — нежно протянула рани и присев на ложе обок с Яробором Живко сызнова притянув его к себе обняла. — Это просто сон. Ну, кто вас может убить. Кто посмеет убить, вас господина.

— Меня убили. Ты, что Кали не поняла? Не убьют, а убили… уже убили. Сны показывают прошлое, те жизни, а видение грядущее, — сумбурно выдохнул мальчик и судорожно вздрогнув, пристроил свою голову на большую грудь демоницы. — Я устал от этой напряженности. Порой мне хочется покоя, тишины, чтобы была возможность полюбоваться красотой Земли, и время подумать. Но кто-то… что-то меня все время тяготит. А после наступает такая смурь по Першему. Такая мощная, давящая, что мне хочется прекратить собственную жизнь и тем самым остановить данную тягость.

— Мой милый, господин… дорогой мой так нельзя поступать, — полюбовно заворковала Кали-Даруга и стала голубить пушок волос на голове юноши. — Ибо ваша жизнь необходима для полноценного развития вашей божественности, — очевидно сказывая не столько для плоти, сколько для лучицы. — А смурь приходит, потому как вы скучаете за Господом Першим. Однако сейчас вы побудете подле него, успокоитесь и продолжите свою жизнь. — Ярушка торопливо закачал головой, высказываясь не только от себя, но и от Крушеца, и столь рьяно, точно сама мысль о жизни била его наотмашь и жестоко, сотрясая и грудь рани, и все ее грузное тело. — Ведь там, на Земле вас ждет Айсулу. Так трепетно вас любящая… Такая нежная, милая девочка, которая ловит каждое ваше слово, ваш взгляд, улыбку.

— Айсулу, — чуть слышно прошептал Яробор Живко и сомкнул очи, может, стараясь припомнить образ девочки.

— Айсулу, такая красивая девочка, наверно она за вами скучает господин, — все тем же вкрадчиво-успокоительным голосом отметила Кали-Даруга и перста ее мягко прошлись по сомкнутым очам мальчика, своей нежностью смахивая и само напряжение и с тем открывая их. — Вы еще не были близки с ней господин?

Рани Черных Каликамов спросила о том так запросто, вроде речь шла о чем дюже обыденном… о вкусе давешних щей и посему это прозвучало как-то по-домашнему, простецки не вызвав никакого недовольства в парне, оттого он также запросто качнул головой.

— И даже не целовали? — все тем же тоном продолжила свои поспрашания демоница.

— Только в щеку, — негромко ответствовал Ярушка ощущая подле рани полную раскованность не только в словах, но и в мыслях… легкость каковую дотоль никогда не испытывал.

— В щеку это не поцелуй, — молвила Кали-Даруга, явно стараясь этим разговором снять с мальчика всякое напряжение и тем самым переориентировать его мысли на тех, кто был ему близок и дорог на Земле. — Поцелуем можно назвать только прикосновение к устам возлюбленного. Когда ты можешь приласкать его губы, выразив тем свои чувства. У Айсулу выразительные губы, хорошая фигура, красивая грудь, она тоже сладка на вкус… Как и ее уста, изгибы тела, впадинка в районе живота. У девочки мягкие покатые плечи, трепетные руки. Они доставят много радости господину, будут касаться, голубить, ласкать. Господин не должен от этого отказываться… оттого, что заложено в вашей человеческой плоти, а именно от близости с себе подобными. Сие радость… нескончаемое благо. И я уверена, господину будет хорошо подле Айсулу, ибо девочка вас любит и сделает все, чтобы порадовать.

— Хочу быть подле Першего и Вежды, — и вовсе едва слышно продышал юноша, по-видимому, несколько пугаясь того, что только озвучила демоница, потому и надрывно дернулся в ее крепких, четырех руках.

— Будете… Подле Господа Першего вы непременно будете, — с заботливостью матери, убеждающей своего разуверившегося во всем любимого сына, произнесла рани Черных Каликамов и теперь выровняла на голове парня вьющийся хохол, стараясь как можно сильнее прикрыть теми волосками кожу. — Айсулу очень любит ваши волосы господин, — наново перевела она тему разговора на то, что не тревожило мальчика. — И она, знаете ли, плакала, когда вы побрили голову.

— Плакала, — повторил вслед за Кали-Даругой юноша, и, выскользнув из объятий, всмотрелся в ее лицо, на коем попеременно блистала, словно вибрировала голубоватая кожа, временами становясь насыщенного цвета. — Не знал, — заметил мальчик, — а ты откуда знаешь Кали?

— Я много, что знаю… много, — уклончиво ответила демоница и провела пальчиками по его очам, носу и губам. — Конечно такой красивый господин. Такие приветные черты лица, полные губы, глаза наполненные мудростью. Как можно не любить само божество. А Айсулу весьма хорошая, светлая девочка, мне она понравилась.

— Понравилась, — усмехаясь, отозвался юноша и, наконец, широко улыбнулся так, что на мгновения задорно блеснули его зелено-карие очи, и ярким светом отдалось коло позадь головы. — Но Айсулу на Земле, ее нет на маковке четвертой планеты. Ах, Кали, какой прекрасный вид открывается чрез это окно, — Яробор Живко энергично махнул левой рукой в сторону стены, оная когда-то дала ему возможность лицезреть четвертую планету. — Там так красиво, также как на Земле, а величественно как в космосе. Мне порой снятся космические дали, — улыбка враз покинула лицо мальчика, и оно слегка дрогнуло. — Космические дали, — менее живо добавил он. — Лесики зовут их мирозданием Вселенной, а у меня в голове все время слышалось космическое пространство. Наполненное разнообразными по цвету туманами, сиянием многочисленных звезд. Ты знаешь, я там был вместе с Першим и еще каким-то Богом, не помню его имя, но у него желтоватая кожа, как у кыызов, может быть… Интересно меня убили в той жизни, когда я жил подле тебя, Кали или когда находился подле Першего.

Яроборка резко смолк, и надрывно выдохнув, низко склонил голову, верно, правы оказались бесицы-трясавицы, сказывая, что он болен или вельми измучен Крушецом, досель жаждущим увидеть своего Отца. Кали-Даруга в этот раз не стала обнимать поникшего юношу, а вспять резво вскочила с ложа, отступив от него и склонив голову. Понеже медленной, бесшумной поступью к ложу подходил Перший. Бог, уже давно вошедший в комлю и недвижно замерший подле синего полотнища облака, слушал разговор демоницы и мальчика, неспешно прощупывая его. И тронулся с места только тогда, когда понял, что Кали-Даруги не удастся отвлечь Яробора Живко от тягостных мыслей.

Приблизившись к ложу, Господь нежно огладил, ноне не прикрытую венцом, голову демоницы и благодушно воззрился на ссутулившегося, тягостно о чем-то думающего мальчика. Еще чуть-чуть он медлил, а посем обхватив обеими руками юношу за тело, неспешно поднял с ложа, и, сдержав его напротив своего лица, ласково улыбнувшись, произнес:

— Здравствуй моя бесценность, мой Ярушка.

— Перший, — едва шевельнув губами, прошептал Яробор Живко, однако, весьма радостно просияли его лучистые глаза, и еще ярче вспыхнуло коло описанное округ головы.

Бог немедля поднес юношу к груди, и крепко прижав к ней, принялся полюбовно оглаживать его спину. За это время, что мальчик спал на маковке, Перший почасту бывал подле него. Он нежно голубил хохол на его голове, целовал сомкнутые очи, виски и лоб и ласково разговаривал с Крушецом, стараясь его приободрить… успокоить. Вне сомнений именно поэтому днесь сияние, выбивающееся из мальчика, не смотрелось столь ярым, не пульсировало, словно жаждая вырваться и не приносило каких — либо особых физических недомоганий.

— Что, моя милая живица, все готово? — вопросил Господь у стоящей обок него рани.

Та торопливо вскинула вверх голову и в ее очах таких черных взметнулись дугами золотые лепестки света.

— Господин угнетен, — отозвалась Кали-Даруга, сказывая это не слышимо для мальчика, при сем, почти не шевеля губами. — Он лишен бодрости и обеспокоен сном, это пред обрядом необходимо снять.

— Я все сделаю, — проронил старший Димург, также почитай не шевеля губами, да развернувшись, направился вон из комли. Вместе с тем бросив в сторону демоницы, — когда он успокоится и выговорится, я тебя позову живица, абы ты проверила его состояние.

— Быть может, стоит отложить обряд Господь Перший, — сейчас рани сказала многажды громче и однозначно вслух, с тем повернувшись и уставившись вслед уходящего Зиждителя, воочию страшась за удел лучицы.

— Думаю, этого не одобрит Родитель… Он итак вельми долго ожидал от Вежды осмотра. После также долго ожидал, когда мы разыщем Отекную, починим чревоточину… И мне, кажется, более не станет сего терпеть. И тогда мне придется покинуть Млечный Путь, чего я ноне не хочу, да и не могу сделать, — предлинно отозвался старший Димург, и нынче его речь явственно прозвучала воспринимаемыми для слуха мальчика щелчками, быстрым треском, скрипом и стонущими звуками, и это словно единождым мотивом.

Бог, не останавливаясь возле стены, сразу вошел в синее полотнища облака, точно тукнувшись головой и телом об его угол… и пропал. Обаче всего-навсе затем, чтобы малое время спустя уже вступить в залу маковки, где ноне в креслах сидели не только Небо, но и Седми, и Вежды. Старший сын Першего ноне выглядел многажды лучше, очевидно так на него повлияло то, что он смог все схованое выплеснуть на Кали-Даругу и побыть в дольней комнате, потому кожа его сызнова покрылась пежинами золотого сияния.

— Ты зря пришел Вежды, и ты, Седми, тоже, — нескрываемо недовольно метнул в сторону сынов старший Димург и медленно опустился на облачное кресло, вновь приподняв ноги, образовывая под ними лежак. — Разве я вам это позволял. Намедни, что сказал?.. Находиться в дольней комнате… Тем паче живица, вас осмотрев, прописала постоянное там поколь нахождение. Мне совсем не по нраву твое Вежды своевольство, которое подталкивает и малецыка Седми к самоволию и неподчинению, весьма плохой пример для младших членов.

Лица обоих младших Богов зримо дрогнули. Вероятно, итак достаточно начудив, и Седми, и Вежды нынче ощущали вину пред Родителем и Першим. Восседая, обок друг друга, они торопко переглянулись и Вежды, как старший и жаждущий уберечь младшего от недовольства, подавшись вперед с ослона кресла, об оное дотоль опирался, затрепетавшим голосом молвил:

— Нет! нет, Отец, никакого своевольства, тем более со стороны малецыка Седми. Вмале уйдем и я, и малецык. Побудем только с Ярушкой, ибо тревожимся, да и возможно вскорости отбудем… Так как Кали сказала, дацан Седми уже в чревоточине, и бесценный малецык направится в Северный Венец на Пекол, а меня ждет в Отческих недрах Родитель… Да и потом, мы заходили на маковку, абы потолковать с Трясцей-не-всипухой и Кукером. Милый мальчик все также огорчен, даже не знаю, что еще сделать, чтобы его приободрить.

Старший Димург бережно усадил Ярушку себе на колени так, чтобы он мог смотреть на сидящих супротив него Вежды и Седми, да несколько диагонально Небо и вельми властно произнес:

— По поводу ваших тревог… Не стоит себя тем дергать, все будет благополучно. Поелику живица такое проделывала уже не раз, сие в ней прописано. — Перший на малеша смолк, обвел взглядом сидящих сынов и с тем словно огладив их, успокоил, да многажды теплее досказал, — весьма порой встречаются неуравновешенные лучицы с которыми сложно столковаться. А насчет мальчика Кукера… его надо было вызвать в дольнюю комнату пагоды, а не бродить по маковке в поисках. И вообще, мой милый, Вежды до сих пор я так и не понял, зачем ты заставил Кукера испортить чревоточину. Понятно, почему мальчик не смог мне это пояснить, ибо с него все вытянул Родитель. Но почему молчишь ты, малецык…

Однако внезапно в разговор вступил Яробор Живко, с трудом дождавшись, когда Господь прервется, и торопливо выплескивая на него присущее ему любопытство, и тем однозначно спасая от объяснений Вежды:

— Что такое лучица? — вопросил мальчик. — И что такое Базальная Галактика?

— Базальная Галактика, — удивленно повторил Перший, и слегка приклонив голову, воззрился в лицо мальчика. — Откуда ты слышал это название. — Лишь миг Бог прощупывал Яробора, а после, вскинув взор, досадливо глянул на сидящего напротив сына, послав ему мысленно недовольство, и единожды получив от него извинения.

— Вежды, — начал было сказывать парень, и тотчас осекся, резко дернув головой в бок, словно почувствовав пролетевшее над ним толкование Богов. — Что это? — он энергично передернул плечами, с тем единожды качнув головой и вже много порывистей, будто стараясь сбросить с нее, что-то прицепившееся. — Что? — теперь мальчик и вовсе отклонился от старшего Димурга и стремительно прошелся дланью по своей макушке и затылку, и впрямь смахивая оттуда, что-то цепкое.

— Тише, тише, — мягко отозвался Перший и нежно-настойчиво провел перстами по пушку волос на голове юноши, одновременно оглаживая его шею и спину. — Ничего там нет…успокойся, мой любезный, это тебе просто показалось.

— Словно, что-то зацепилось, — пояснил Яробор Живко и под напором ладони Бога, оную тот поклал ему на лоб и легохонько надавил, вновь прислонился спиной к его груди. — Зацепилось и зажужжало.

— Весьма многое умеет, — мысленно отозвался Небо, и во взоре его небесно-голубых очей просквозило беспокойство. — Такие ранние способности, это совсем не то, что творили те самые неуравновешенные лучицы.

— Ты, просто забыл, мой дорогой малецык, — очень нежно проронил Перший, той молвью успокаивая не только брат, но и взволнованно переглянувшихся сынов, так как Крушец судя по всему уловил толкование Вежды и Отца и, таким образом, послал его на плоть.

— Так, что насчет лучицы и Базальной Галактики? — вопросил, вздев голову юноша, воззрившись в срез подбородка Першего снизу вверх. — Вежды сказал, что о Галактике можно спросить лишь у тебя. Ибо те понятия доступны тебе, как старшему Богу.

— Вежды, как я погляжу, весьма ловко избавился от твоих настырных вопросов Ярушка, — ухмыляясь, молвил Небо и порывисто дыхнул, тем самым всколыхав златые волоски, купно прикрывающие его уста.

— Так ведь никто не ведал, что Отец сюда прибудет, — откликнулся в оправдание себе Вежды и золотое сияние на его коже внезапно пошло широкими полосами, выбрасывая густое полыхание наружу, один-в-один, как взметнувшиеся лепестки пламени.

— Интересно, о чем меня еще спросит Ярушка, — в голосе Першего, однако, не слышалось радости, а прозвучала явственная озабоченность, он маленько повел головой обращая тем мановением недовольство на сына, каковой и тут успел начудить.

— Вежды сказывая про членов печищи Димургов, — суетливо встрял в толкование Яробор Живко понимая, что своими поспрашаниями подвел Господа, и, стараясь его оправдать в глазах Отца. — Обмолвился, что Опечь ноне проверял некие давеча созданные Галактики, каковые называются Базальными. Посему я и заинтересовался и не надобно на него серчать, — теперь прозвучала в голосе мальчика однозначно тревога.

— Никто не серчает, мой милый, — успокоительно проронил Перший и вновь провел перстами по лбу юноши, сейчас проверяя состояние Крушеца. — Однако коли ты спросил, ответим на заданные тобой вопросы. Лучица — это ты… ты, будущее божество. Базальная Галактика сие не название, а состояние во Вселенной и определенный образ. Можно молвить, что такое состояние и вид во Всевышнем носит определенное количество Галактик… Они и впрямь все оногдась созданные Родителем и располагаются в основном в середине али с краю Вселенной.

Яробор Живко молчал, плотно сведя свои дугообразные, русые брови, отчего меж ними залегла тонкая морщинка, не столько обдумывая слова Господа, сколько прислушиваясь к тому, кто был властителем его плоти, и должен был озвучить свои мысли.

— Не понимаю, — наконец ответил он, вероятно не расслышав или не поняв Крушеца. — Их Галактик вообще во Вселенной много… и Базальных тоже?

— Вообще Галактик бесчисленное множество, как сказали бы люди, — не менее раздумчиво отметил Перший. — Просто большинство из них не обладает пока необходимыми условиями для жизнедеятельности, находясь как бы в замершем состоянии… в состоянии спячки… Базальных Галактик на самом деле не так много. В них совсем недавно были заложены Родителем определенные постулаты к развитию, имеющие первоначальные формы движения, без которых в дальнейшем не сможет произойти постройки самого галактического костяка.

Старший Димург степенно снял с облокотницы кресла руку, и, вогнав тонкие перста вглубь ее покатого перьевого навершия, резко вырвал оттуда небольшой клок серой дымки.

— Не нужно Перший, — тревожно дыхнул Небо, словно его старший брат собирался содеять, что-то дюже опасное. — Мальчик не готов.

— Не беспокойся, мой бесценный малецык, сие не для мальчика, для Крушеца, — молвил не терпящим возражения тоном Димург и его темные глаза, на доли секунд расширившись, явили бездонные глубины космоса и этим зрелищем сомкнули уста старшему Расу.

Яробор Живко немедля повернул голову в сторону неторопко движущейся левой руки Господа, и открыл рот, абы спросить кто же есть так-таки Крушец, к чьему величанию всегда ощущал особую теплоту. Одначе Перший внезапно рывком разжал перста и длань и оттуда в мгновение ока выпорхнул тот самый серый облачный дымок. Еще доли мига и он плавно проплыв в бок и вперед завис в пространстве залы, принявшись как — то дюже скоро пухнуть, образовывая из себя тело по контурам напоминающее форму яйца. Дымок едва зримо затрепетал, будто подверженный колыханию ветра, а после стал мало-помалу с одного края (прямо со слегка удлиненно-округлой макушки) закручиваться по спирали, одновременно складываясь промеж того завитка в плоско-закругленную форму, в самом центре с тем наращивая огнистую яркость света. Движение дымка вначале было достаточно ретивым, но принялось замедлятся, когда явственно живописался круглый, сильно сжатый диск с размазанными четырьмя серо-голубыми рукавами. Эти рукава сходились в лучистом округлом, утолщенном ядре, схожем с втулкой, центр которого горел почти ярым белым светом, степенно, по мере удаления от него, принимающий насыщенно золотое свечение. Сами серо-голубые рукава были обильно усеяны мельчайшими брызгами голубых звезд, красными, бурыми туманами, коричневыми полосами и черными пежинами. Тот самый черный свет парил и по грани рукавов, слегка окутывая их со всех сторон, вроде удерживая над ним всю ту же форму яйца.

— Ох! — тягостно выдохнул из себя Яробор Живко, когда движение рукавов и вовсе застопорилось, только внутри них все еще поколь мерцали искристостью звезды, и парила багряная туманность. — Что? Что это? — чуть слышно прошептал он да стремительно подался вперед, желая дотронуться до увиденного.

Однако стоило ему шевельнуться, как все выстроенное творение энергично дрогнуло и немедля мелкой капелью воды плюхнулось вниз на пол, образовав там и вовсе миниатюрные лужицы.

— Весьма несовершенная материя, — умягчено озвучил произошедшее Перший и мало-мальски встряхнул ошарашено замершего мальчика легонько пробежавшись перстами по его левому плечу. — Ты видел Галактику… сувойного типа, то есть свернутую по спирали. В одной из таких Галактик находится Солнечная система и планета Земля. Бессчетное количество Галактик заполняет Всевышнего, располагаясь в непосредственном касании друг с другом… Лишь немного этих Галактик действующих, работающих, имеющих бытие… большая часть находится в замерше — коматозном состояние… А все потому как и сам Всевышний, и наш Родитель, и мы, в целом Боги, значительно юные творения.

Перший смолк и теперь уже нежно огладил подушечкой указательного пальца, такой же как и у него, округлый подбородок мальчика, вкладывая в данное поглаживание всю свою любовь. Он нежданно резко наклонился и поцеловал Яробора Живко в макушку, прямо в трепыхающийся хохол, чуть слышно вопросив:

— Что за сон тебя ноне встревожил?

— Сон, — не торопко произнес юноша, все поколь не сводя взора с того места, где досель висела миниатюрная Галактика. Еще не более минуты и он стремительно повернул голову в сторону старшего Раса и оглядев его, да не найдя искомого, с волнением поспрашал, — твой венец Небо… Это и есть Солнечная система, да? В центре, — и тотчас стих.

— В центре системы звезда Солнце, самый крупный объект в Солнечной системе, — ответил за мальчика Небо и в его бас-баритоне (одноприродном с голосом старшего брата) мощной волной просквозило беспокойство, которое он не мог скрыть… Вельми переживая за то, что вскоре должны были содеять по велению Родителя демоницы.

— Ты его создал? — толком и не дослушав Зиждителя, вопросил мальчик, а потом как-то резко дернул головой. На миг он даже сомкнул очи, и широко раскрыв рот, глубоко вогнал внутрь себя воздух, точно с тем улавливая чьи-то мысли, абы засим дополнить, — все вместе. — Яробор Живко открыл очи, внимательно обозрел Вежды и Седми, и днесь более четко досказал, — Родитель запустил начальное движение самой Галактики, а системы в ней творили все Боги… каждый из вас приводил в действие определенные их части и функции.

Мальчик тот же миг прервался и надрывно задышав, почитай повалился спиной и головой на грудь Першего, моментально сомкнув очи, и тотчас яркое сияние, словно дымкой окутало всего его и отразилось от материи черного сакхи Господа. Старший Димург незамедлительно подхватил ослабевшее тельце, где конечности свела корча, и развернув его, слегка опер на руку. Он не менее спешно приник ко лбу юноши устами и весьма участливо протянул:

— Ну, что ты?.. что ты мой милый томишься? К чему это? Ты хочешь убить мальчика? — той молвью обращаясь к лучице. — Успокойся, прошу тебя, а иначе мы с тобой не сможем вскоре потолковать, — наново облобызав лоб и очи Ярушки.

Яробор Живко малеша погодя перестал сиять смаглостью света, вроде потушив жар собственной плоти, а вернее таковой непокорной лучицы и придя в себя, отворил глаза (как и всегда не приметив произошедшего с ним) да дрогнувшим голосом пояснил:

— Он меня убил… Убил, Перший. Представляешь, я так верил ему… Ему, Кентавру, а он взял и убил меня. Дал какое-то лекарство, от которого я умер. Когда это было? Нет, не подле Кали, в другой раз, когда я был в Еси. А я так хотел жить, хотел тебя увидеть, потому как боялся, что снова заболею и более не повидаюсь с тобой… Тобой, моим Отцом. — Яроборка чуть слышно всхлипнул, а губы его посинев, покрылись россыпью мельчайшего пота, по-видимому, он говорил, мешая свои слова и Крушеца. — Зачем меня убили, ты знаешь? — это он спросил от себя.

— Знаю, — очень низко отозвался Перший и многозначительно взглянув на Небо, еще плотнее прижался устами к лбу юноши. — Тебе же поясняли почему… — мысленно, почти неслышимо для мальчика послал он на Крушеца, а для первого озвучил более громко, — ты был болен. Смертельно болен, и мы не могли тебе помочь, тебя спасти.

— Боги… такие могучие Творцы, Создатели систем, существ, людей, — Яробор Живко принялся сказывать достаточно гулко, однако перестав всхлипывать и высунув язык, облизал покрытые потОм губы. — Не смогли спасти человека от смертельной болезни, как это?

— Мы по большей частью уже не созидаем людские плоти. Когда-то мы породили само человечество, в его многообразии, — вкрадчиво пояснил Перший, ощущая как под его ласками и трепетным тембром голоса стало спадать напряжение с мальчика. — Люди же сами продолжают свой род, творят потомство. А в человеческой плоти еще с начала ее зарождения закладываются болезни, хвори, которые по первому приостанавливают, а потом и вовсе прекращают движение в ней жизни. Не давая с тем растянуть срок ее существования на значимое время, на каковое в целом человеческая плоть рассчитана. Потому в определенный момент в организме человека срабатывает необходимая установка запускающая механизм саморазрушения.

— А, бесицы-трясавицы, не могли меня спасти? Вежды говорил они великие лекари, любой плоти… не важно человеческой, аль существа, — проронил парень. Он уже все понял… Понял, что тогда жизнь плоти прекратили, абы избавить от мучений. И за эту короткую речь старшего Димурга уже смирился с тем, но все же сызнова вопросил, понеже как всегда желал получить обо всем полную информацию… Или просто информацию от Першего… информацию, которую требовал Крушец.

— Бесицы-трясавицы, сделали все возможное, чтобы продлить жизнь плоти, также как и Кентавр, — сказал весьма ровно Бог, и днесь испрямив спину, отклонил голову от мальчика, так как теперь стал спокоен за него и лучицу. — Но остановить гибель плоти невозможно, сие необратимый процесс, чтобы всегда сохранялось Коло Жизни.

— Все ясно, — кивнул, будто в оправдание старшему Димургу Яроборка и протянул навстречу его лицу руку, стараясь коснуться перстами грани подбородка. — Так тебя люблю… точно всегда знал, — чуть слышно, так, чтоб слышал один Господь, проронил он. — Тебя и Вежды.

Перший широко улыбнулся, и темная кожа на его лице принялась переливаться золотыми всполохами света, в доли секунд поглотив свой основной цвет и став неотличимой от Расов. Он слегка приклонил голову и щекой коснулся, направленных в его сторону, перст юноши.

— Вы так похожи с Небо… так, — теперь Ярушка сказал значимо громче, и провел перстами по щеке Зиждителя. — Одно лицо… Только Небо с бородой и усами и волосы длинней твоих. Почему люди не знают, что вы братья — близнецы и так похожи.

— Люди должны жить как хотят, как того жаждут, — вставил в молвь мальчика старший Рас.

Ему также хотелось поговорить с ним, обнять его, поцеловать. Потому Бог не менее часто, чем его старший брат, приходил в комлю к спящему Яробору Живко и бывал подле. И хотя Кали-Даруга весьма гневалась, брал его на руки, прижимал к груди, целовал и шептал слова любви Крушецу, ибо был вельми к нему привязан.

— Люди, — дополнил Небо к своим словам. — Они должны жить сами. Делать тот или иной выбор общественного пути, развития, верования. Только тогда их жизнь будет полной, и, обобщенно они будут счастливы.

— А в отдельности? — вопросил мальчик и медленно поднявшись с руки Першего, сел. Он неспешно упер длани в его точно лежак расположенные под ним ноги. — В отдельности? — повторил Яробор Живко, узрев недопонимание во взгляде старшего Раса. — Ты сказал, будут счастливы обобщенно. Но ведь непременно среди них найдутся те, которые будут мыслить своеобразно, поступать индивидуально, жить особенно… дышать, чувствовать, понимать не так как толпа, скопище… не так как общество. Как же таким людям жить? Как им вписаться в то, что им чуждо? Что для них неприемлемо? Что вызывает противоборство? Или просто не подходит?

Молвь юноши с каждым словом набирала громкость, в ней ощущалась горячность, не присущая его характеру. Вероятно, сейчас он говорил лишь от себя… о себе… о том, что переживал и чувствовал эти годы, находясь среди лесиков. Однако вместе с тем в словах его слышалось более мощное, весомое то, что в него эти годы вкладывал Крушец, взращивая, поучая человеческий мозг. Поелику осязалось, мальчик сказывает в целом о человечестве, столь разном не только цветом волос, глаз, кожи, но и желаниями, мечтаниями, верованиями, чувственностью.

И вновь возникал вопрос о том самом отребье…

Отребье!

К которым ноне относили таких людей, как Волег Колояр, Бойдан Варяжко, Гансухэ-агы… Людей высокой чести и нравственности, умеющих жертвовать собой во имя близких. Каковых ашерская религия, в данный временной промежуток, величала вероотступниками, инакомыслящими, еретиками, раскольниками. Словом теми, кто не принимал господствующего исповедания, и лживой власти… имеющих свою собственную идеологию, подаренную им предками, спущенную им Богами, белоглазыми альвами и дополненную гипоцентаврами. Веру признанную правящей системой вредной, опасной, и, несомненно, ложной… Ложной, может потому как несущей уважение к природе и всему тому, что ее населяет, окружает, созидает…

Именно про этих людей днесь высказывался Яробор Живко, словно защищая то единственно верное и чистое, что еще поколь существовало на Земле.

— Искать свой путь, — вставил, вступаясь за Небо, Вежды.

Его бархатистый баритон прозвучал так насыщенно, что взъерошил хохол на голове мальчика, да ласково огладил кожу на лицах Богов… бело-молочную или темно-коричневую, подсвеченную изнутри единящим всех Зиждителей золотым сиянием. Он вроде встряхнул и недвижно замершие в своде серые полотнища облаков, вызвав на них легкую рябь, мгновенно отразившуюся в зеркальных стенах.

— Человек должен искать свой путь, — продолжил все также бодро, словно напутственно, Вежды. — Не сдаваться, идти к своей цели. К тому, что ему близко, что вызывает радость. Человек должен добиваться собственного счастья, ибо бездействие разлагает. Лишь течение, поступь, движение есть источник жизни, бытия, как малой почки, зачатка листка, как летающей над пожнями пчелы, как рыщущего в лесу в поисках пропитания волка, так и человека… Человек должен ступать вперед. В поисках лучшей доли, для себя, семьи, своего племени, для людей в целом.

— Доля, — усмехаясь, повторил Яробор Живко, точно вырванное из речи Зиждителя слово, вероятно подчиняясь тому, что его интересовало. — Доля помощница Богини Удельницы. Вместе с Богиней она придет для каждого из людей его удел, вплетая в данное волоконце удачу, для тех, кто ступает по пути Прави. Но ведь выходит, нет никаких уделов, волоконцев удачи и Богинь… Одни Боги! Боги! Вы!

Внезапно досель молчавший Седми, гулко хмыкнул, все время толкования он неподвижно сидел, очевидно, желая раствориться в серо-дымчатом кресле, поверхность которого еще в самом начале от волнения Бога принялась свершать коловращательное движение пара. Однако сейчас зримо шевельнувшись и, в упор глянув на Першего, насмешливо сказал, воочью желая прекратить тот бесконечный наплыв поспрашаний:

— Что не ответ, так новый вопрос. И поверьте мне, поток вопросов не уменьшится, потому Вежды и пришлось часть из них перенаправлять на тебя Отец, наверно, все же надо было на Родителя, как советовал я.

— Если вы не хотите отвечать, я не буду спрашивать, — обидчиво откликнулся Яроборка и натужно дернулся, определенно, желая покинуть ноги Першего.

Старший Димург спешно придержал его за плечо, понеже понимал, волнение, обида не самое лучшее состояние для плоти перед обрядом, однако с тем не смог не улыбнуться словам сына.

— Нет, наш драгоценный, — не менее торопливо вставил Седми, узрев досаду юноши. — Мы не желаем тебя огорчать. Но просто мне, кажется, о Богинях мы с Вежды уже тебе сказывали.

— Невразумительно, — недовольно дыхнул Яробор Живко, и единожды воззрился на Зиждителя.

Дотоль полусомкнутые очи Седми широко раскрылись и его насыщенно мышастые очи уставились на мальчика, очень нежно пытаясь его прощупать, и одновременно демонстрируя, что-то Отцам.

— Что ты делаешь? — вопросил юноша, не отводя не менее настойчивого взгляда от лица Бога. — Ты словно колупаешься во мне. Не делай так, мне неприятно, я ведь просил.

И впрямь, ни Седми, ни Вежды за три дня, что мальчик был обок них, ни разу не смогли его прощупать… Прощупать так, чтобы он того не заметил. Это событие встревожило их обоих. И находясь в дольней комнате они, поведали о том, пришедшим в нее Отцам. На правах старших Вежды, Седми и Велет легко могли прощупывать младших членов своих печищ (и не только своих) обладая в том особой мягкостью так, что данного вмешательства братья не примечали.

— Возможно, это просто Крушец слишком напряжен, мы такое уже наблюдали в первой жизни, — предположил Небо.

Он на тот момент, стоял подле выря, на котором лежал Седми и нежно голубил его пшеничные волосы на голове, изредка наклоняясь и целуя любимого сына в очи и виски. На этот раз Седми был значимо терпелив и не отказывался от ласки Отца… что, коли говорить честно, происходило, потому как недалече стоял задумчиво на них поглядывающий Перший. Седми просто не желал своей строптивостью расстраивать Першего… Расстраивать, поелику дотоль на вопросы старшего Димурга по поводу чревоточины и пропажи Отекной, Вежды толком никак не отозвался, сказав нечто невразумительное вроде «было так надобно».

Впрочем, Перший погодя сказывая о Крушеце, успокоил и брата и сынов. Предположив, что и видения, и осязание прощупывания есть показатель особых способностей лучицы, указывающие на нее, как на уникальное божество, которое у братьев Богов еще никогда не рождалось.

— Прости, мой милый, Ярушка. Прости, что огорчил тебя своим взглядом и невразумительным ответом, — теплота в голосе Седми прозвучала с трепетным сожалением. Бог нежно улыбнулся, и, подсветив завитки усов, заодно снял и с юноши всякое недовольство.

— Боги, вмещают в себя общее начало Творцов, — желая отвлечь от происходящего Яробора Живко вступил в толкование Перший.

Господь слегка надавил на облокотницу кресла правой рукой, чем вызвал в ней бурное колыхание, точно студенистой жижи. Пустившей по закругленной форме локотника пестроту серого цвета и зримую рябь движения, схожей с малой приливной волны.

— Ибо они созидают, — степенно продолжил сказывать старший Димург. — Потому Боги не могут иметь пола. И это не потому что его вмещают в себя, а потому как разнополость присуща существам физиологически менее развитым, каковые не сочетают в силу собственного строения эти, скажем так, признаки. Однако насчет волоконца удела ты не прав. Его действительно плетут, конечно, не Богиня Удельница, так как данный миф был придуман для детей поселенных на Земле, которых воспитывали не родители, а вскормленники. Удел плетут предки: мать, отец, деды и бабки, прадеды и прабабки, в общем родители. И данное волоконце они вкладывают в плоть своего чадо… Это волоконце есть стержень плоти, которое при рождении дитя даст ему те или иные особенности, характерные черты кожи, волос, глаз, роста. Сие волоконце, цепочка, есть носитель покодовой, генетической информации о человеке, о его внешнем облике, характере, о дне смерти, або именно в нем и находится определенный код запускающий процесс разрушения плоти.

— Теперь вразумительно? — спросил Вежды и довольно просиял, узрев, как юноша в ответ стремительно кивнул. — А днесь быть может не стоит больше вопрошать? — Бог явно просил о том мальчика. — А то ты утомишься, и, не побыв с нами, уйдешь отдыхать.

— Я только, что проснулся, — отозвался Яробор Живко, между тем уступая просьбе Вежды.

Вежды, к которому так привязался, которого так любил и сам не понимал, каким образом, могла возникнуть столь скоро сия неестественная и мощная тяга. Посему, замолчав, Яробор принялся ласково гладить придерживающую его за грудь левую руку Першего, проводя перстами по ровной без единой выемки, трещинки, черточки тыльной стороне ладони. Иноредь касаясь платинового, массивного, витого кольца с крупным шестиугольным камнем оранжево-красного халцедона одетого на указательный перст и когда-то подаренного Асилом. Сам камень сверху был увит тончайшей виноградной лозой из зеленой яшмы, по стволу и листкам которой проходили и вовсе филигранной сетью символы, нанесенные мельчайшей изморозью золота.

А в залу между тем вошла рани Темная Кали-Даруга, удерживая в руках стеклянный кубок на высокой ножке с ярко-зеленым колыхающимся отваром. И неспешно направила свою плывущую поступь прямо к креслу Творца, вмале остановившись слева от него да протянув Першему кубок. Старший Димург немедля принял в правую руку кубок, охватив его зубчато-ажурное по грани тулово тремя перстами и легохонько кивнул демонице. Кали-Даруга вельми внимательно, оглядела с ног до головы притихшего мальчика и воркующе-полюбовно вопросила:

— Господин, как вы себя чувствуете? Голова не кружится, ибо вы совсем недавно пробудились?

— Кали тоже любит задавать вопросы, однако это Седми в тебе не вызывает досады, — вельми смешливо отозвался Яробор Живко и блеснув в сторону Бога очами, задорно засмеялся. — Я чувствую себя хорошо Кали… И голова не кружится, — ответил он погодя, когда его смех подхватил Вежды, и сие гулкое грохотание заколебало полосы облаков в своде, отчего с них вниз потекла тонкими струйками капель водицы.

— Меня это весьма радует, господин, — все также по теплому отметила рани Черных Каликамов, не обратившая внимание на двусмысленность слов мальчика и смех Бога, оно как их обоих любила. Да и смех Яробора Живко свидетельствовал об одном… о том, что он находится в бодром состоянии. — Тогда выпейте вытяжку, которую я вам принесла, а после пойдем и покушаем. Вам нужны силы, мой дражайший господин.

Перший медленно поднес к губам мальчика кубок, каковой вдвое по размерам превосходил своей вместимостью дотоль им виденные, и сдержал его движение почти подле губ.

— Ого, так много, я не выпью, — протянул, не скрывая своего не желания Яроборка, и отвел голову от кубка. — Да и вообще не хочу пить, меня жажда не мучает.

— Это лекарственная вытяжка господин, — настойчиво-убеждающе молвила Кали-Даруга и, кажется, еще шире улыбнулась так, что затрепетал ее второй язык на подбородке, будто жаждая вздыбится кверху. — И вытяжку желательно выпить всю, оно как вам необходимо, иметь силы, господин.

— Выпей мой бесценный, коли Кали-Даруга сказывает, — не менее настойчиво повторил вслед за демоницей Перший и кубок, сжимаемый его перстами, зримо дрогнув, наново достиг губ юноши.

Яробор Живко недовольно вздохнул, но, не смея противоречить Господу, вздев руки, обхватил тулово обеими дланями и принялся пить весьма густой, кислый напиток. Старший Димург между тем так и не выпустил из перст высокую ножку кубка, несомненно, собираясь, коль мальчик откажется аль потеряет силы, влить в него остатки самому. Ярушка выпил вытяжку почитай до конца, впрочем, когда на дне тулово осталось не более трех глотков, нежданно тягостно качнулся всем телом. В такт тому движению он резко мотнул головой, не столько отклоняясь от кубка, сколько просто слабея.

— Надо допить, — нежно дополнил Перший, и, придержав левой рукой спину и голову юноши неспешно влил остатки вытяжки ему в рот, ибо губы последнего уже почти не шевелились.

И тотчас мальчик, порывчато дрогнув, обмяк. Тело его, конечности стали мягко-расслабленными. Широко раскрывшиеся глаза обездвижились, перестали мигать веки, трепетать плоть, жилки, и, похоже, прекратилось течение крови по сосудам, судя по всему, он впал в состояние транса.

Рани, чуть-чуть отступив назад, привстала на носочки и торопко оглядев вяло недвижного юношу, придерживаемого Богом, бойко сказала:

— Времени немного Господь Перший, потому поторопимся. Жду вас в кирке.

И тот же миг, развернувшись, весьма скоро покинула залу, проявив особую, присущую токмо ей ретивость. Перший также скоро согнул дотоль вытянутые ноги в коленях и облачный лежак, махом опустившись, наклонно вниз к полу, расползся по его черной глади серыми, дымчатыми испарениями. Господь медлительно поднялся с кресла, при том вогнав и оставив в облокотнице кубок, и заботливо прижав к себе тело мальчика (оное окончательно растеряло всякую крепость, отчего обмякше висели на нем не только руки, ноги, но и голова, будто лишившись выи), направился вон из залы, на ходу повелительно дыхнув в сторону сынов:

— Вежды, Седми ступайте в пагоду… Небо, — Рас дотоль замерше сидевший в кресле, торопко шевельнулся, сим взмахом давая понять брату, что слушает его указания. — Прошу проследи за малецыками, а после повели конунгу анчуток Яра-ме связаться с Мокушами дацана Седми, абы они сообщили нам о точной дате прибытия судна в Солнечную систему. Абы оногдась Родитель мне сказал, что дацан уже в чревоточине и на подлете к Млечному Пути.

Глава тридцать четвертая

Кругами пошла зеркальная поверхность стены залы, похищая в своих недрах Господа и мальчика, а малую толику погодя серебристая завеса отозвалась рябью, впуская их обоих в иное помещение. Кирка была много меньше, по ширине и высоте, любого другого помещения маковки. Поелику старший Димург вошел в нее уже не при своем могутном росте, не больно превышая прижатого к груди и не падающего признаков жизни Яроборки, с тем все же оставаясь выше двух стоящих бесиц-трясавиц и сестер демониц. Однако стоило в кирку вступить Першему, как все создания, в том числе и Кали-Даруга низко склонили головы.

Ноне все три сестры демоницы, были обряжены в густо черные сарафаны без рукавов и достаточно долгие, их руки не украшали перстни, браслеты, однако у каждой из них на головах восседали венцы, по форме соответствующие венцу их старшей сестры. Право молвить у Калики-Шатины и Калики-Пураны гребни, имели золотую основу, сверху же укрывались тончайшими переплетениями платиновых нитей, увенчанных в местах стыков крупными желтыми алмазами и темно-зелеными изумрудами.

В кирке весьма мрачной, темной комнате, и стены, и пол, и сводчатый потолок, в целом по форме напоминали полусферу, имея густо черный цвет. Оттеняла сию темнедь внутри комнаты, токмо серебристая завесь и расставленные по кругу весьма высокие (верно не менее локтя в высоту) и достаточно широкие в обхвате, стоящие на небольшом удалении друг от друга, свечи, меж коих почти не оставалось проема. Свечи окружали поместившуюся в центре кушетку, со слегка вдавленной вглубь поверхностью, опирающуюся на одну чуть-чуть изогнутую ножку. Сами свечи на удивление не выпускали из себя дыма, в каждой из них располагалось по три фитиля горящих красно-рыжим дюже ярким пламенем.

Перший достаточно быстро миновав кирку, приблизился к кушетке и положил на нее расслабленного и все еще не подающего признаков жизни мальчика, незамедлительно отступив в сторону, с тем выходя из круга свечей. И тотчас Калюка-Пурана и Калика-Шатина вспять обступив кушетку с двух сторон, принялись торопливо раздевать и разувать мальчика. Затем одна из сестер стала наносить из широкой мисы густую мазь темно-коричневого цвета, на кожу Яробора Живко, оставляя ее там значительным слоем, покрывая не только руки, ноги, тело, шею, но даже голову… лицо. Плотно сомкнув меж собой веки мальчика, Калюка-Пурана и на них сверху наложила почитай пласт мази, а Калика-Шатина несколько вдавила вже умащенные части тела и само туловище, голову вглубь кушетки. Едва слышимое хлюп, втянув плоть, теперь удерживало самого мальчика в неподвижном состоянии, а широкий слой нанесенной мази и вовсе сливал его с поверхностью блекло-ореховой кушетки.

— Господь Перший, — очень тихо протянула Кали-Даруга, точно страшась разрушить таинственное состояние комнаты. — Время ограничено, как вы понимаете. Чтобы мы не убили господина, я буду контролировать его состояние, и как только скажу, вы должны прекратить толкование с лучицей.

— Хорошо, живица, — мягко отозвался старший Димург, понимая, что днесь жизнь мальчика и столь любимого им Крушеца, находится в руках его созданий.

— Отекная, встань подле завесы, думаю оттуда ты сможешь наилучшим образом запечатлеть лик лучицы, — скомандовала рани демониц.

Кали-Даруга теперь раздавала последние указания, абы увидела, что ее сестры подготовили к обряду мальчика, и, выйдя из круга свечей, встали по краям кушетки, как раз одна супротив другой, одна обок ног, иная головы. Отекная пред тем как занять указанное ей место подала сестрам демоницам большие бубны, где на костяном ободе была натянута кожаная тончайшая мембрана, и забрала у Калики-Пураны пустую мису из-под мази. И лишь после того поспешила к завесе, заняв, впрочем, место несколько диагонально кушетке.

И тогда в круг, в каковом отражаясь будто плясали удлиненные лепестки пламени, отбрасываемые от фитилей свеч, вступила рани и бесица-трясавица, величаемая Люменя, поместившись подле кушетки, напротив друг друга.

— Как только появятся первые признаки кровотечения, надобно прекращать. А иначе не успеем спасти господина. Легкие весьма слабые, — молвила низким шипящим голосом бесица-трясавица, и прошлась своими тремя перстами правой руки по груди и животу юноши, несколько разгоняя в том месте слой мази и единожды очерчивая линию от яремной ямки шеи почти до пупка.

— Я все поняла Люменя, приступай, — достаточно сухо дыхнула Кали-Даруга, и, склонившись к лицу мальчика, вторым языком легохонько облизала ему края ноздрей, тем движением распределяя мазь с подносовой ямки.

Она медленно распрямилась, и внимательно оглядев Яробора Живко, положила длани правых рук на лоб и уста, а обе левые на живот ниже пупка. Люменя тогда же, словно действуя синхронно, вскинула вверх левую руку. Ее три пальца также резко ударились друг о дружку и с тем срослись между собой, образовав гладкую, и довольно-таки широкую полосу. Бесица-трясавица еще раз дернула рукой, а посем еще, и еще… и поколь она так ее дрыгала, передние сращенные фаланги перст принялись, утончаясь, синхронно удлиняться. Вмале образовав из себя тончайшее лезвие, заточенное с одного края. Единственный глаз Люмени, поместившийся у нее во лбу, выкинул вперед махонистый луч сизо-зеленоватого света упавшего прямо в яремную ямку мальчика. А засим в сие самое место, словно клинок ножа, воткнула Люменя свои уплощенные пальцы, вогнав их столь глубоко, что единожды разрезала не только кожу, плоть, но и все, что встретилось им на пути. Рука бесица-трясавицы самую малость завибрировала вправо-влево и тотчас перста плавно направили движение образованного лезвия вместе с тронувшимся лучом вниз в направлении пупка. Чуть слышно зашипела плавящаяся на глазах кровь, мгновенно образующая на рассечение плотную рыжую корку. Сами края маленечко раззявившись, сформировали неширокую щель, в которую могло пройти пальца два.

Плотное безмолвие царило в помещении, только слышался хруст распиливаемой на части грудины, длинной губчатой кости, замыкающей грудь мальчика спереди. Наконец луч и перста Люмени дойдя до пупа, остановили свое движение. Бесица-трясавица рывком вырвала из внутренностей Яробора свои пальцы, потушила свет луча в оке и немедля развернувшись, вышла из круга свечей. Она также стремительно тронулась в сторону завесы и сокрылась в ее серебристой гладе, каковая внезапно закружилась пенистыми, круговыми движениями, вроде жаждая выплеснуться на стоящую недалече Отекную.

И тотчас Перший энергично вскинул вверх левую руку и провел выставленными перстами слева направо и вперед назад, тем словно живописуя в воздухе черную дымку, которая срыву воспорив к своду кирки, вельми резво растеклась по его поверхности. Затем также скоро она скатилась единожды со всех стен, завесе на пол и днесь покрыв и его, окутала все помещение той легчайшей пеленой.

Старший Димург также неспешно опустил вниз руку, и немедля чуть слышно, определенно, того ожидая, загудела дотоль недвижно застывшая рани. И в такт ее гудению синхронно застучали в бубны ее сестры демоницы, теми ударами отбивая ритм биения сердца. Глухими ударами, наполняя кирку и колебля в ней не только стены, свод, но и сам пол. Голос Кали-Даруги промеж того набирал силу и гудел все выше и пронзительней. И вскоре стены кирки мало-мальски завибрировав, принялись поддерживать биение бубнов длительным, протяжным, монотонным предыханием. Казалось, сие образовался огромный организм, в котором стучало сердце, текла по сосудам — стенам кровь и шевелились легкие, делая сначала — вздох, а посем — выдох.

Голубая склера в третьем глазу рани покрылась золотыми нитями похожими на паутины, и те самые тонкие волоконца выпорхнули из него, да, оторвавшись, упали на расщелину в груди Яробора Живко. Не менее скоро выпустив из себя легчающую голубую дымку, коя окутала парами всю трещину, и даже часть грудины обок нее.

Тело юноши судорожно дернулось вперед, но удерживаемое кушеткой немедля вернулось назад, при том весьма зримо заколебавшись. А мгновение спустя в расщелине груди мальчика ярко вспыхнуло, враз вырвавшись наружу смаглое сияние. Оно медлило не более секунды и внезапно прямо-таки выплюхнулось из разреза выросшим на глазах большим, почти с человеческую голову, пузырем, напоминающим водяной. Светозарность, отброшенная им вкруг себя, на малеша придала комнате почитай ореховые полутона, а посем смаглый пузырь порывчато, вздрогнув, стал раскручиваться, раскатываться в двух направлениях… вниз и вверх… в сторону ног и головы. Растекаясь на вроде студенистой массы и живописуя тем самым светящиеся контуры тела, на коем уже явственно проступила округлая голова, зачаточные, длинные руки и достаточно долгие нижние конечности, нынче, однако, больше напоминающие широкий хвост. По глади смаглого тела струились в определенном порядке серебряные, золотые, платиновые разнообразные по форме символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы. Там же, где в будущем у божества должно было появиться лицо уже проступали, точно вливаясь в само смаглое сияние, оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок, очерчивающие саму форму лика, сомкнутых губ, впадин глаз, чуть выступающего над общей поверхностью лба, скул и носа.

Крушец, развернув свое дотоль скомкано — скрученное тело, завис над Яробором Живко, почти касаясь толстого слоя мази нанесенного на кожу последнего (чуть слышимо зашипевшего) и застыл, выдвинув свой долгий хвост достаточно далеко вперед и тем указывая на свой в грядущем могутный рост, как Бога. И тот же миг прекратила гудеть Кали-Даруга, глаз ее, потухнув, поглотил в голубизне склеры всплески золотого сияния, и синхронно тому перестали стучать в бубны демоницы. Только продолжили монотонно вибрировать стены кирки, тем движением поддерживая общее состояние глубин мощного организма, в котором ноне оказались не только Боги, но и их создания.

Кали- Даруга полюбовно огладила сияющее тело Крушеца, которое по мере раскрытие словно придержало на себе ее ладони, а толстые слегка выступающие светло-красного цвета губы рани растянулись в широкой улыбке. Она порывчато вышла из круга, обаче, только для того, чтобы туда также скоро вступил Перший. Старший Димург приблизившись впритык к кушетке, нежно обозрел замершую лучицу, а затем, склонившись к ней, ласково прикоснулся устами к выемкам ее глаз, одновременно пройдясь дланью по световому, тем не менее, осязаемому телу, чуть слышно шепнув:

— Крушец, мой бесценный, дорогой малецык… Я тут подле… подле тебя… Мой… Мой Крушец. Мой милый. Моя драгость.

Видимо проступающие губы лучицы уже не с символами и знаками, а покрытые сетью жилок и сосудов легонько шевельнулись.

— Отец, — тихо прозвучал свистящий глас Крушеца, наполненный особой теплотой и любовью к своему Творцу.

— Ты только не горячись, — вкрадчиво протянул Перший, перстами оглаживая уста лучицы, и словно колыхая на них жилки. — Не волнуйся. И ни в коем случае не кричи, иначе ты убьешь мальчика и можешь навредить себе.

— Хорошо, — голос Крушеца, значительно снизил свое звучание, впрочем, трепыхание из него не ушло, очевидно, он все же не смог справиться с волнением.

— Драгоценный мой, — полюбовно произнес старший Димург сызнова целуя в более насыщено, в сравнении с телом, пылающие смаглостью очи. — Что ты творишь? Зачем изводишь себя… мальчика… разрушаешь… ломаешь его плоть?

— Хотел, хотел тебе сказать, спросить…Зачем в прошлый раз бросил? — торопко дыхнул Крушец и зябью заволновались не только жилки, сосуды, натянутые на его голове и лице, но и более ретивей побежали символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы наполняющие его остальную плоть. — Почему не забрал в первой плоти? Почему бросил перед гибелью второй? Почему сам не объяснил, что Еси подлежит отключению? Почему все объяснения переложил на Небо? И ноне… ноне, я звал… Так звал тебя! Кричал Родителю, сказывал вашим созданиям. А вы… вы таились, хоронились от меня. О! как я сердит на тебя, на Родителя… Как!..

Однако, Крушец с каждым сказанным словом повышающий глас так и не договорил, ибо Перший встревожено прикрыл ему перстами уста, смыкая их и запрещая толковать.

— Прошу, мой милый, не надобно так волноваться, — умягчено и единожды скоро молвил Господь, понимая, что время весьма в данный миг безжалостно к их разговору. — Одначе я ведь все тебе и всегда сказывал. И почему не забрал в первой плоти, и почему отбыл перед отключением от жизни второй. А ноне… ноне… как только Родитель услышал, что ты жаждешь нашей встречи, сразу же меня прислал.

— Не правда, не правда, я ему кричал! я передавал через эту, — суматошно и весьма громко отозвался Крушец и данное негодование проскочило сквозь приткнутые, к его губам, пальцы Першего и одновременно сотрясли плоть мальчика под ним. — Через бесицу-трясавицу, когда она лечила плоть. Я кричал Родителю, ибо Он обещал, что более не будет разлуки с тобой! И наново! Он наново нарушил свое обещание! Скажи Ему про обещание! Скажи Ему, что я не могу без тебя… не хочу… не буду… И это не просто моя прихоть, коль Родитель не понимает, это необходимость!

— Тише… тише, мой милый, бесценный малецык… не горячись… не горячись мой Крушец, — обеспокоено теперь уже зашептал старший Димург, стараясь тембром своего приглушенного голоса снять тревогу с лучицы. — Ты слишком возбужден, потому крик подаешь таким рывком, что Родитель не понимает твоего послания. И Он не знал, что ты передавал послание через бесицу-трясавицу. Если бы знал… я бы давно был подле… Потому не надо досадовать… тревожиться, сие для тебя моя радость может быть вредно… И мы не столько таились, сколько хотели, чтобы ты научился управлять плотью… чтобы объединился с ней, а она набралась особыми чувствами, эмоциями. Абы ты стал. — Перший прервался и торопливо качнул головой, не позволяя говорить лучице, поелику почувствовал, как вздрогнули перста прикрывающие его уста. — Не говори… поколь молчи… мой самый дорогой Крушец, — вновь полюбовно продышал Господь и его бас-баритон сотрясся. — Я же обо всем тебе рассказывал, еще тогда когда ты был лишь мой… когда рос и формировался. Ты, же мой любезный и сам ведаешь, что эти знания необходимы твоим граням… Твоим человеческим граням нужны знания… способности… волнения. Только когда плоть переживет чувственность, разнообразные эмоции, пройдет испытания, ощутит страсть, сформируется хороший, зрелый мозг, оный дарует тебе все необходимое для дальнейшего роста. Поверь мой драгоценный, следующая жизнь будет последней, и разлука закончится, но для того ты должен выполнить определенные вещи. Пообещай мне, что их выполнишь… пообещай…

Перший медлительно отодвинул перста от губ лучицы, и та малозаметно дрогнула всей своей сияющей плотью, отчего заколыхались письмена и знаки на ее поверхности, точно паутинчатая сеть купно оплетающая.

— Сначала скажи, что я должен выполнить, — несогласно откликнулся Крушец и голос его прозвучащий слишком высоко сотряс лежащее под ним тело Яробора Живко.

— Что ты, так тревожишься моя любезность… говори тише… ниже, — нескрываемо смятенно молвил Димург, проведя рукой по скосу головы лучицы там, где когда-нибудь у нее будут волосы, а днесь ажурным плетением колыхались жилы, сосуды, нервы, мышцы, напоминающие собственным движением колебание воды в сосуде. — Не допустимо, так горячиться, и нет времени спорить. Ты должен безоговорочно выполнить, что я скажу, иначе не сумеешь добрать надобных физиологических качеств, и посему поставишь под угрозу собственное перерождение. Мой милый малецык, мой Крушец, знал бы ты как мне дорог, как близок, — это Бог проронил, ибо лучица воочью не в силах справиться с волнением заколыхала контурами своего загустевшего тела, а вместе с ним прерывчато дернулась плоть мальчика. — Сейчас, надо правильно себя вести, — дополнил Господь все с той же заботой в голосе, — чтобы ты смог прийти на Коло Жизни, выбрать печищу, стать Зиждителем.

— Стать Господом… Господом… Только Господом… я уже выбрал… выбрал печищу, — Крушец сейчас молвил чуть слышно и губы его покрытые сетью жилок, судорожно затрепетали. — Ты же знаешь Отец… Твою. Твою печищу. Ничего не изменилось, и никогда не изменится… Я это сказал Родителю, сказал тогда тебе. Хочу быть подле тебя всегда, безлетно… Я тогда у Родителя хотел пожаловаться тебе… поговорить, но не мог… не мог. Так жаждал с тобой потолковать все это время, посему перво-наперво подумал о голосе… Хотел посетовать о нашей разлуке, рассказать, как мне было стыло у Родителя без тебя, когда меня похитили. Как я рвался в первой плоти, как болел во второй… Как мне было больно… — сие он всего-навсе прошелестел, вложив в свою молвь столько горечи, боли… обиды.

Старший Димург тотчас провел дланью по телу лучицы, затронув струящиеся по нему также, словно в сетчатом орнаменте, символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы плавно завибрировавшие своими стройными рядьями и прильнул губами к очам, в которых попеременно вспыхивали и вовсе густые блики света, однородного смаглого цвета.

— Мой милый… милый малецык, — прошептал Господь, вкладывая в каждое слово всю свою отцовскую привязанность и не менее сильную пережитую им боль, тревогу. — Послушай, меня внимательно, не перебивая. Я обо всем произошедшем, о нашей разлуке, твоем похищении знаю от Родителя… И это я… я виноват в твоих переживаниях, боли, болезнях… Прости меня, бесценность… Несомненно, я не заслуживаю того, чтобы ты был обок меня, не заслуживаю твоей любви, привязанности… Но я так рад, так рад, что, несмотря на пережитое, ты не изменил своего решения и все еще жаждешь быть рядом со мной… И я тоже того хочу… жажду… лишь о том и думаю… Думаю о том моменте, когда завершится наша разлука, и мы будем вместе, и сумеем обо всем потолковать… обо всем… Но нынче… нынче очень многое зависит от тебя… Потому я прошу тебя выслушать меня внимательно.

Зиждитель резко прервался, потому как под Крушецом судорожно сотряслось тело мальчика и кровавая капля выползла из правой ноздри да замерла на ставшем плотной, как корка, слое мази. Еще мгновение и вторая капля, вже по проторенному пути подтолкнув первую, и смешавшись с ней воедино, дотекла до верхней губы юноши, приобретшей даже под мазью голубоватый цвет.

— Господь Перший, поторопитесь, время на исходе, — обеспокоенно дыхнула, стоящая где-то вне круга свечей рани, оттененная светом откидываемым лучицей.

— Крушец, — взволнованно и очень настойчиво проронил старший Димург и черты его лица, также как и золотое сияние наполняющее темную кожу, приметно задрожали. — В этой жизни более не тереби мальчика, оставь в покое. Он и так достаточно много думает, повышенно чувствует боль, свою и чужую, сопереживает и совсем лишне тревожится. Успокойся сам и так как ты полностью владеешь его мозгом, умиротвори мальчика. Необходимо, чтобы он прожил, как можно дольше и жизнь его была спокойной. Постарайся не вмешиваться в течение снов, не посылай в них накопленное тобой. Выброс зова делай мягче, сказывай о своих желаниях Родителю более ровно, спокойно. Не стоит горячиться, ибо тогда получается сумбур, и тебя Родитель не может понять… Приходящие видения воспринимай мягче… не противься им… слушай заложенное в тебе и тогда их чреда будет проходить многажды степеней, прерывистей… И, конечно, все, что тревожит с выдохом, отправляй Родителю… Ты понял? — голова лучицы малозаметно качнулась. — Теперь по поводу следующей жизни и это не менее важно, чем мною только, что озвученное.

Тело Яробора сызнова дернулось… и как-то конвульсивно дрыгнули его руки и ноги, стараясь выскочить из удерживающих их недр кушетки, а секунду спустя алая кровь тонкими струйками потекла из обеих ноздрей, заливая чуть приоткрывшийся рот.

— Господь Перший, время, надо завершать, — голос рани Темной Кали-Даруги уже не скрывал своего волнения, и она даже шевельнулась, словно собираясь вступить в круг описанный свечами.

Однако Бог торопливо вскинул руку и махнул в ее направление, останавливая тем самым демоницу на месте. И тотчас и вовсе энергично качнулись стены и свод кирки, так вроде кто-то жаждал через них войти, и днесь пытался пробить широкую али узкую брешь.

— Крушец, мой бесценный, — продолжил говорить Перший, вже заметно быстрей и с какой-то несвойственной ему горячностью, от каковой дотоль удерживал свою лучицу. — Следующая жизнь очень важна. Посему ты должен выбрать здоровую плоть. Оставь свои предпочтения по поводу ума и любознательности… В- первую очередь физическое здоровье плоти… Засим не изводи ее, не томи тоской ко мне и смурью, вспять успокаивай, поддерживай. Тогда ты должен выступать уже сам как Бог. Предоставь ей спокойно выбрать свой путь, найти духовное начало и смысл жизни. А когда поймешь, что плоть готова, выдохни из себя все накопленное. Ты поймешь, как надо это делать… Это все прописано в тебе Родителем. И запомни, в той жизни не только Боги, но и ты не должен вмешиваться в течение жизни, абы плоть должна объединиться с мозгом, и с тобой. Она должна стать твоим костяком, стержнем… мощным…сильным, который ты переработаешь. Ты понял?

— Да, — отозвался Крушец и его резкий свист в этот раз был точно приправлен всхлипом. — Как долго… долго… Ты говорил Отец все пройдет быстро. Но нет! все слишком долго.

— Просто, все получилось не так как я желал, — умиротворяюще проронил Перший и нежно проведя перстами по телу лучицы, переместил с собственной кожи золотое сияние на него…так, что враз потемнело его лицо и руки. — И в том повинен я, мой малецык. Но нынче все зависит от тебя… И я прошу… прошу тебя… пообещай, что исполнишь, все о чем я тебя попросил… пообещай Крушец.

Яробор Живко нежданно туго дернул конечностями, и по его телу пробежала теперь явственная зябь. Она коснулась не только кожи, точно вскинув вверх слой мази и тем проложив по его довольно-таки ровной поверхности многочисленные трещины, но, кажется, прокатилась и по внутренностям. Отчего в местах трещин проступила совершенно белая кожа, живописавшая различимые даже под слоем мази синие вены, бурые нити жил и нервов, мгновенно выпучив их вверх и увеличив в ширине. А погодя изо рта юноши выплеснулась кровавая слюна, также скоро перешедшая в кровавую струю.

— Господь, вы убьете господина, — рани это дыхнула весьма негодующе и теперь шевельнулась зримо. — Убьете… Легкие надорвались, мы не успеем его спасти.

— Крушец… обещай… обещай, — тревожно зашептал Перший, прикладываясь губами к очам лучицы.

— Обещаю… обещаю Отец, — хлип, словно Крушец собирался заплакать, почти поглотил последнее слово.

— И не тяни с вселением. Как только будет разрешение, вселяйся… Не тяни, — добавил также скоро Димург и легохонько приподнял голову лучицы, подсунув под ее затылок ладонь, подталкивая в сторону груди и тем самым заставляя скрутиться в ком сияния. — А теперь сам, сам войди в плоть… И будь аккуратен, не навреди мальчику, мой драгоценный малецык, мой любезный Крушец.

Лучица, подталкиваемая рукой Бога нежданно вельми резво скомковалась в районе груди. И данное действо проделала не только голова, наматывая на себя сияние, но и удлиненный хвост, будущие ноги. Вмале они будто два вала сошлись в одно целое и вновь образовали округлое тело, похожее на водяной пузырь, оный медленно принялся втягиваться… вернее вползать в расщелину груди юноши.

— Господь! Господь! — голос рани демониц явственно выдыхал из себя не только тревогу, но и досаду, ибо Перший неотрывно смотрящий на исчезающего Крушеца, вроде как окаменел. Не двигались не только руки Зиждителя, черты лица, но даже замерло золотое сияние на коже.

— Господь Перший! — Кали-Даруга почти выкрикнула и тот же миг ударили в бубны ее сестры демоницы, стараясь пробудить своего Творца.

Димург резко качнул головой, обретая себя, и не столько от зова своих созданий, сколько от состояния самого мальчика. Понеже нежданно тело Яробора Живко лихорадочно затряслось, а изо рта густой пеной выплеснулась потоком юшка, заливая ему подбородок и шею. Перший, торопливо шагнул назад, выходя из круга и тотчас в него прямо-таки вскочила Кали-Даруга. Она смятенно ощупала мальчика, и, вогнав правую руку в поверхность кушетки, вырвала из ее глубин мелко трясущуюся голову. Но лишь для того, чтобы приткнуть к кровавым губам большой кубок полный красной, вязкой вытяжки, кою спешно стала вливать в рот юноши. Старший Димург также скоро взметнул руку вверх и прочертил в воздухе вытянутыми перстами треугольник, и тогда же дотоль монотонно вибрирующие стены, свод и пол кирки туго качнувшись, застыли, а окутывающий их легчайшей пеленой черный дымок впитался в саму гладкую поверхность. И тотчас малой зябью заколыхалась серебристая завеса, все время обряда недвижно окаменевшая.

— Скорей Трясцу-не-всипуху, Люменю, Дутиху, — скомандовала рани и притихшая подле завесы с весьма увеличенным оком Отекная, даже не уменьшая его в размере, торопко исчезла в ней. — Помогите, — то Кали-Даруга кинула своим сестрам.

Демоницы не менее резво положив на пол бубны, подступили к кушетке с иной от рани стороны. Калюка-Пурана бережно обхватила всеми четырьмя руками голову Яробора Живко и приподняла ее выше. А Калика-Шатина надавив на щеки, окончательно взломав там засохший, похоже даже, как опаленный слой мази, приоткрыла рот мальчика, поколь рани с трудом и медленно вливала в него вязкую вытяжку, смешивающуюся с кровью и струящуюся по подбородку.

Гулко плюхнула расщелина на груди мальчика и оттуда вырвавшись, потекла густыми сгусткам юшка. Перший покуда держащий поднятой левую руку, энергично ею тряхнул, и купол кирки вспыхнул ярким желтым сиянием, озарив все помещение и трясущегося в предсмертной агонии юношу, захлебывающегося собственной кровью. Прошло совсем малое время, которое невозможно было подсчитать в этом помещении, и в комнату вбежали три бесицы-трясавицы. Они сразу подскочили к кушетке и достаточно бесцеремонно оттолкнули в сторону, допоивших Ярушку вытяжкой, демониц. И также энергично выкинули из своих очей лучи дымчато-серый, сизо-зеленый и желто-алый каковые заскользили по вздрагивающей плоти мальчика.

— Разрыв ткани обоих легких. Наблюдается нарастание давления. Ателектаз легких с полным выключением их из дыхания в пределах пару дамахей, — озвучила состояние юноши Дутиха, ноне, будучи главной и голос ее прокатился на высокой ноте. — Необходимо срочное вмешательство и пересадка органов.

И не мешкая Трясца-не-всипуха, также как до этого демоница, вогнала руки в глубины кушетки и вырвала оттуда тело юноши, единожды потушив сияние своего ока. Разком потушили сияние своих глаз и иные бесицы-трясавицы, и когда их старшая, развернувшись, исчезла в завесе, поспешили вслед за ней.

Рани Черных Каликамов на чуть-чуть сдержала свой шаг подле недвижно застывшего с опущенной головой Першего, ласково огладила его прижатую к груди руку и мягко молвила:

— Идите Господь Перший в залу… к вашему брату Зиждителю Небо, он, несомненно, тревожиться, — явно стараясь отвлечь своего Творца от переживаний. — Я вскоре приду к вам и сообщу о состоянии господина и распоряжениях Родителя.

Бог неспешно опустил взгляд на нынче не больно то и низкую, в сравнение с ним демоницу, и не скрываемо болезненно (так как можно говорить только с существом духовно близким и понимающим) сказал:

— Живица, коли надобна будет срочно клетка, позовешь меня.

— Уверена, этого не понадобится. Господин в руках мастеров, — участливо произнесла рани демониц и сызнова прошлась перстами по руке Димурга. — Идите, Господь Перший, вам надо отдохнуть, — заботливо дополнила она и незамедлительно, дернувшись, пропала в серебристой завесе заколыхавшей своими желеобразным полотном, сопровождаемая сестрами.

Глава тридцать пятая

Небо неторопливо прошелся повдоль залы, точно прочертив и разделив своим ходом, помещение на две части. На ту, где находилось его пустое кресло, призрачно покачивающее дымчатыми полами (от коих неспешно отрываясь, уплывали вверх небольшие облачные лохмотки, смешивающиеся с сизыми полотнищами, укрывающими свод), и на ту, где в объемном кресле сидел Перший. Казалось, старший Димург был чем-то озабочен, если не сказать точнее, удручен, опечален, посему притихше замерла в навершие его венца насыщенно черная змея, схоронившая золотой отлив, и также как ее носитель плотно закрывшая очи. Господь не просто сомкнул глаза, он как почасту делал, желая утаить свои переживания, прикрыл ладонью часть лица, оперев об изогнутые брови большой и указательный пальцы, образовав нечто в виде навеса.

— Перший… Отец, ты можешь пояснить, чем так опечален, — наконец, вставил, нарушая тем отишье Небо, останавливаясь как раз супротив старшего брата и особой тональностью своего голоса выражая не просто покорность… а слабость, зависимость от него.

Этот вопрос он задавал уже не впервой, чем явно волновал змею в венце Димурга, ибо она нежданно резко отворила пасть, и значимо блеснув в его направлении загнутыми, и, поражающими очи голубизной цвета, клыками, порывчато дернула черным телом твореным в тон с раздвоенным языком.

— Все хорошо, мой дорогой малецык… не тревожься, — по теплому откликнулся Перший, между тем, так и не шевельнувшись, не подав даже виду, что он вообще тут есть. — Я тебе все поведал о толковании с Крушецом… теперь ожидаем живицу.

— Разве я не вижу Отец, что ты чем-то огорчен, — несогласно произнес Небо, делая особое ударение на слове «отец», и этим жаждая разговорить брата.

Старший Рас весьма хмуро зыркнул на змею, все еще сердито скалящую в его сторону зубы. Однако, поелику змея очи не открывала, недовольство Раса она не видела, и посему на него не реагировала, иноредь шевеля раздвоенным языком и словно ощупывая пространство вкруг себя.

— Я ведь вижу, — продолжил беспокойно Небо, так и не сумевший усмирить своим божественным взглядом змею. — Вижу, какой ты опечаленный, что-то с мальчиком или Крушецом.

Тихой поступью в залу вошла Кали-Даруга, днесь обряженная в темно-синий сарафан, материю оного усыпала изморозь белых брызг, в своем величественном венце, с руками украшенными браслетами и кольцами. Рани Черных Каликамов долгим беспокойным взглядом обдала застывшего Першего, скалящуюся змею, на удивление весьма благожелательно прошлась по фигуре Небо и уже более бойко пошла к средине залы. Вмале она поравнялась со старшим Расом, и тотчас остановившись подле, участливо протянула, неотрывно глядя теперь лишь на своего Творца:

— Господь Перший, я пришла доложить о состоянии господина.

— Да, — едва слышно дыхнул Димург, словно это был его предсмертный вздох, и змея в венце незамедлительно и резко сомкнула пасть, также недвижно застыв и возложив на хвост голову.

— Бесицы-трясавицы произвели надобное вмешательство, пересадив господину оба легких и трахею, — неспешно принялась сказывать Кали-Даруга и черты ее лица заметно колыхнулись, выражая беспокойство. — Им удалось восстановить дыхание, и теперь господин помещен в кувшинку. Состояние стабильно ровное, ваша клетка не понадобится. Ему, право молвить, придется провести в кувшинке достаточно долго, чтобы полностью оправиться от обряда и восстановиться.

— Хорошо, — голос Димурга и вовсе, качнувшись, потух, а темная кожа, поглотив золотое сияние, стала степенно наполняться чернотой.

— Схожу, посмотрю мальчика, — негромко вставил Небо, желая оставить Творца наедине с его творением, и принялся неспешно разворачиваться.

— Нет! Нет, Зиждитель Небо, — нежданно весьма порывисто обратилась к нему рани. Не просто заговорив, она еще протянула в его сторону руку и слегка придержала покачивающийся долгий перст старшего Раса, содеяв то чего не делала уже многие тысячелетия. — Прошу вас останьтесь. Я буду сказывать о состоянии лучицы и распоряжениях Родителя, — демоница прервалась, и, узрев удивление в лице Небо, слышимо только для него дополнила, — понадобится помощь… Ваша помощь Господу.

На лице Раса удивление теперь сменилось на тревогу. Он наскоро окинул взором стоящую подле него рани Черных Каликамов, впервые за долгий срок не только с ним заговорившую без нажима Першего, но и попросившую и коснувшуюся его. Засим старший Рас медлительно перевел взгляд на замершего в кресле брата и сотрясся всей плотью так, что качнулись туды…сюды удерживающие его перста демоницы, заколыхалась не только материя белого сакхи, но и золотое сияние кожи, и трепетные волоски прикрывающие уста, подбородок и голову. Рани еще плотнее сжала палец Бога, тем самым успокаивая его. И когда он видимо перестал колебаться, несомненно, обретя себя, выпустила удерживаемый перст Зиждителя, и сделала несколько быстрых, широких шагов к креслу Першего, впрочем, никак не реагирующего на происходящее в зале.

— Господь Перший, — Кали-Даруга еще даже не остановившись вже начала толковать. — Вам не интересно, что я буду сказывать про лучицу… про… — Демоница на мгновение стихла и многажды громче добавила, впервые как творение Богов, озвучивая выбор лучицы, — про будущего Господа Крушеца?

Старший Димург малозаметно шевельнул правой рукой, вернее только перстами, пристроенными на покатой облокотнице, сим движением демонстрируя свою заинтересованность, однако так и не ответил.

— Что ж… ежели вам не интересно, — голос рани Черных Каликамов зазвучал много мощнее и в нем теперь ощущалось не столько участие, сколько раздражение. — Ежели, не интересно слушать, я уйду, так мне велел поступить Родитель.

И Кали-Даруга резко дернулась вправо, будто и впрямь собираясь уйти. Впрочем, тем поведением и величанием Родителя, она вроде как встряхнула своего Творца, отчего последний легохонько качнувшись вместе со своим креслом вправо… влево, спешно молвил:

— Живица… мне интересно, — с явным трудом выдавив получившуюся, протяжно-хрипящей, фразу.

— Интересно? — демоница сделала вид, что не расслышала Бога. Однако со стороны показалось, она просто-напросто измывается над собственным Творцом. — Ничего не поняла, — рябью неприкрытой досады прокатились по залу слова рани, и ядренисто запульсировала синевой цвета кожа на ее лице.

Несомненно, Кали-Даруга выполняла указанное ей Родителем. Хотя по движению черт ее лица, трепетанию второго языка, и переливам кожи набирающей то насыщенно синий цвет, то сызнова бледнеющей понималось, делает демоница это с великим трудом, преодолевая в том не только собственный голос, плоть, но и всю себя.

— Я не поняла, что вы сказали Господь Перший, — добавила рани Черных Каликамов, и голос ее сейчас и вовсе задрожал от негодования. — Ежели вам не интересен будущий Господь Крушец, его состояние и развитие, вы можете мне о том сказать… И тогда распоряжения Родителя я передам Зиждителю Небо. Каковой может справляться с собственной слабостью, а значит, сумеет взрастить и воспитать будущее уникальное божество, оному всегда были, есть и будут нужны определенные условия роста.

Речь рани демониц, вроде звонкой пощечины обдали кожу лица Першего, прошлись оплеухой по склоненной голове змеи (дотоль окаменело-неподвижной) и придали им обоим жизни, движения, хода. Старший Димург, наконец, гулко вздохнул и медленно убрав от лица левую руку, с болью воззрился на демоницу.

— Да, — дыхнула с не меньшим волнением Кали-Даруга. — Да, наблюдаются физиологические аномалии, но не столь существенные, как вы подумали Господь Перший.

Рани, кажется, захлебнулась скорой речью, а из глаз ее нежданно вырвавшись, заколыхавшись, поплыли крученые лучи златого цвета в виде спиралевидных волоконцев не торопко направившиеся к глади черного пола. Демоница порывисто сомкнула свой третий глаз во лбу, как всегда делала, когда гневалась, а из его уголка внезапно, набухнув, показалась почти голубая слезинка. Кали-Даруга вскинув вверх обе левые руки, прошлась перстами одной из них по лбу, смахивая набухшую слезинку, и придавая своему голосу мягкости, участия, отметила:

— Отекная зафиксировала состояние и облик лучицы, и на основе запечатленного мы провели расчет ее дальнейшего физиологического развития, представив полученные данные Родителю. Явственно заметно уклонение от обычного развития, но Родитель однозначно определил, что никаких уродств не наблюдается.

— Что? Как уродства? — смятенно дыхнул Небо и туго закачался вправо…влево. Кали-Даруга оказалась не права, старший Рас совсем не справился с собственной слабостью, потому как просто не ведал, чем расстроен его старший брат.

— Нет уродства… нет изъянов, — гневливость вылилась в тембре голоса демоницы, словно возвращая положенное ей общение с Небо.

Наверно предполагая такое развитие, она и сомкнула заранее свой третий глаз, абы не испепелить того, кого так недолюбливала. Кали-Даруга стремительно обернулась и взором своих черных двух очей в коих кружились золотые всполохи лучей, остановила покачивание старшего Раса, нескрываемо досадливо досказав:

— Плохо слышите, что ли Зиждитель Небо? Так я повторю для глухих и бестолковых. Нет! Нет, ни каких признаков уродства, изъяна, ущербности. Только явственное изменение роста. Лучица, имеет сниженные параметры роста, и не сумеет их добрать. Ибо, началось построение самого естества, как правильно увидел, — демоница теперь вновь воззрилась нескрываемо обожаемо на Першего, — как правильно увидел Господь, — добавив это с необычайной нежностью и любовью.

— Насколько? — вопросил старший Димург и губы его нежданно резко дернувшись, приоткрыли рот и выпустили из недр черный дымок.

Еще миг и объятая насыщенным, черным цветом, поглотившим золотое свечение, кожа Господа резво пыхнула густой тьмой, потушив и само голубое его сакхи. Вероятно не прошло и доли секунд, как из того плотного марево, что окружало фигуру Димурга исторглось пульсирующе — разрастающаяся мгла. Она вырвалась из самого естества Господа и заклубилась, нарастая, коловращающейся массой, в мгновение ока, поглотив не только фигуры демоницы и Небо, но и окутав своей непроницаемостью всю залу. Вроде всосав в себя полотнища серых облаков в своде, зеркальные стены, объемные кресла. И в помещение вместе с непроглядной темнедью наступило отишье, кое уничтожило всякое движение жизни… ее ход… течение… поступь… а быть может и само бытие.

— Зиждитель Небо, — робко протянула Кали-Даруга, сейчас выступая в роли создания… хрупкого… беспомощного пред мощью самого Бога.

Легкой полосой внезапно заколыхалось огромное белое пятно, описавшее образ стоящего Раса и медлительно стало расплываться повдоль него… Нет! не поглощая тьму, а переплетаясь с ней… обнимаясь… смешиваясь… лобызая ее своими пенными лоскутами, любуясь ее насыщенной чернотой и предлагая себя в помощь… В подмогу, как еще одну форму бытия, наполненную светом. Вскоре две стихии света и тьмы тесно переплелись меж собой, и сызнова живописали залу, ее зеркальные стены, фиолетовый свод укрытый сизыми облаками и гладь черного пола. Они заколыхали легонечко полотнищами облаков в своде залы, проявили образы Богов и такой маханькой в сравнении с ними Кали-Даруги.

— Не менее семи мер, — озвучила демоница поспрашания Першего и утерла тыльной стороной длани свое лицо, сметнув с него мельчайшую капель водицы… толи пролитой сверху… толи выступившей с под кожи.

— Семь мер, на полголовы, это не так страшно, — весьма бодро отозвался Небо и протяжно выдохнул, все поколь испуская из себя… не только из кожи, но и материи белого сакхи, молочную белизну света, поглотившую всякие иные оттенки, само золотое сияние, золотистость волос, усов, бороды и, похоже, небесную голубизну глаз.

— Это почти на голову, — поправил младшего брата Димург и резко сомкнул очи, не в силах смотреть не только на Небо, демоницу, но и вообще смотреть. — Почти на голову… Кошмар, что скажет мой милый Крушец, когда увидит… увидит себя.

— Будет весьма расстроен, — голос Раса, звучал, несмотря на живость довольно-таки прискорбно. — Но главное, что нет уродств… изъянов, как когда-то было с лучицами Дивного и Асила, которые Родитель уничтожил… Кали-Даруга, ты уверена, что Родитель не тронет нашу драгость, нашего милого Крушеца?

Демоница нежданно лихорадочно сотряслась, заколыхались ее рассыпанные по спине густой массой черные, вьющиеся волосы и лучисто сверкнули в венце синие сапфиры украшающие стыки переплетений. Светло-красные, толстые губы, в доли секунд растеряв свой цвет, стали голубыми в тон коже, сомкнулись остальные два глаза, и Кали-Даруга заговорила, только на этот раз ее голос звучал не низко-мелодично, а с бархатистыми переливами, наполняя залу особой властностью безраздельно правящего Существа:

— Я ждал эту лучицу, нашего уникального малецыка Крушеца… Неповторимого, изумительного. Наш новый этап развития и движения Всевышнего. Такое благо, что нет каких-то явственных отклонений и аномалий, оные могут расстроить Крушеца. А рост такая малость… Рост пусть улаживает Перший, на то он и первый из первых.

Кали-Даруга надрывно дернула всей плотью и шестью своими конечностями, приходя в себя, обрели положенный цвет ее губы и неспешно раскрылись все три ее глаза.

— Фу! — Небо выдохнул это весьма довольно, не скрывая облегчения. — Не надобно значит и тревожиться. Слышишь Перший, наш малецык будет жить, явных отклонений нет, а это самое важное. Ну, а по поводу роста, что ж подготовим всех сынов, объясним причину произошедшего, и они поддержат Крушеца, что самым и станет для него главным. А кстати, — какая-то неприсущая Расам живость появилась в речи Небо, по-видимому, он был взволнован происходящим. — Почему Кали-Даруга так случилось, что малецык не набрал надобного роста?

Нынче, судя по всему, рани Черных Каликамов нуждалась в помощи Небо, а быть может, сам Родитель повелел ей отвечать на вопросы сына и проявить почтение… Хоть самую малость проявить почтение, положенную ему как Зиждителю, посему демоница чуток подумав, откликнулась:

— Это только мои предположения Зиждитель Небо. Родитель никак не озвучивал данное обстоятельство… Потому я думаю, сие могло случится, вследствие коротких, обрывочных жизней. Неправильная и тяжелая жизнь первой плоти, в которой еще совсем дитя, малютка, лучица была долгий срок на грани гибели… Беспрерывная цепь отключений, общая слабость после выздоровления… И конечно, то страшное, что пережил Господь Крушец во второй плоти. Когда весьма сильно захворал и подвергся такой мощной перекодировке, оную вряд ли бы кто иной смог вынести в этом возрасте. И поверьте мне, сие благо Господь Перший, что наш мальчик Господь Крушец такой уникальный. Смог и малое, накопленное, после такой сильной болезни перераспределить столь умело… И еще нельзя не принять во внимание озвученное лучицей, при толковании с вами Господь Перший, желание обрести голос. Возможно то, что должно было пойти на формирование роста, дражайший наш мальчик, поторопившись, пустил на создание голосовых нитей… И конечно, не будем забывать, что пред нами особое творение, в каковом вполне возможно уже прописаны такие параметры роста. Может быть это не отклонения, а его особенности.

— На целую голову, — несогласно произнес Димург и наново прикрыл лицо левой дланью и широко расставленными пальцами, теперь только приложив их плотно на очи, нос и уста. — На целую голову… конечно поторопился… Так наскучался, наболелся в человеческой плоти… столько пережил…и, верно, жаждая со мной потолковать, поспешил создать голосовые нити… Поторопился… Такой чувственный, хрупкий малецык, как он перенесет свое отклонение от братьев… нас Отцов… Как?..

— Думаю, вельми тяжело Крушец это перенесет, — расстроено молвил Небо и принялся неспешно фланировать вдоль залы, тем самым словно возвращая своей коже золотое сияние, а волосам, усам и бороде положенный цвет. — Особенно если ты, Отец, не найдешь в себе силы его поддержать. Ведь днесь он еще тут, еще дитя, не взрос и так нуждается в тебе… как и все мы. И нельзя ноне думать о том, что параметры его роста ниже положенного, ибо он такой чуткий ту тоску сразу уловит.

— Да, правильно говорит Зиждитель Небо, — поддержала к изумлению самого Раса его речь демоница. Видимо она, скорей всего, действовала лишь от себя, в желании снять с собственного Творца всякое уныние, на малость даже забыв о своих обидах к Небо.

— Вежды тогда мне сказал, — Перший, словно жаждал выговориться, посему не воспринял слова брата, рани…

Господь токмо туго дыхнул и тем дуновением, выпущенным из всего своего естества, пробудил замершую в навершие венца змею. Медленно подняла, с черно-золотого хвоста, змея свою треугольную голову и также неспешно отворила пасть, явив белые загнутые клыки и черный раздвоенный язык, а миг спустя открыла и изумрудно горящие очи.

— Вежды сказал тогда, — продолжил свою нескрываемо горестную речь Перший. — Отец поколь ты не выпустил лучицу, столкуйся с Родителем и братьями… Коли так привязан… Я сам их попрошу, чтобы не требовали совета у Родителя и уступили в соперничестве, и несгибаемости Закона Бытия. Ты же им всегда уступал, не вступал в соперничество, опаздывал на Коло Жизни… Я уверен, они уступят тебе, не станут требовать ничего у Родителя… И ты… ты живица предупреждала меня о недопустимости обмана… Но я уже не мог… не мог… Был так привязан к нему, прикипел к моему малецыку. Боялся, что если вы возмутитесь… если Родитель будет досадовать и отнимет его у меня… И все эта чувственность, вся нежность, любовь, она связана с самим его появлением, рождением… с уникальным моим Крушецем.

Перший смолк и кожа его левой руки, как раз в том месте, где о былом разрыве напоминала сейчас блекло-коричневая, узкая полоска, пролегшая от кончика указательного пальца вплоть до локтевого сгиба, покрылась зябью, точно опять жаждая там раздаться.

— Я боялся, что если его не увижу, — голос Димурга слышимо затрепетал. — Сам погибну… А потом, когда его не нашли… Я отрешился от всего. С трудом приходил в себя, кажется, ощущая внутри бездонную, пустую глубину… И то благо, что сыны были подле… и Темряй, Стынь ни на миг не оставляли меня одного. И вдруг его зов… его моего малецыка… моего Крушеца… Такое четкое послание: «Отец! Я здесь!» Это он, мой милый, откликнулся на мою смурь, тоску каковую я выбрасывал в пространство для него… лишь на него, все еще надеясь его разыскать. Жив! Я тогда понял… Он жив! Жив, мой Крушец, мой сын… моя необыкновенная лучица… Сие для меня тогда было наиважнейшим, потому я не стал настаивать, чтобы ты мне его отдал Небо… Главным, для меня тогда стало, что он жив… После кажущейся потери, ожил… Такое благо! Благо… Надо было, — Господь сызнова прервался, и теперь воочью сотряслось все его тело, точно захлебываясь в рыданиях. — Послушать Вежды и тебя живица, — чуть слышно додышал он и замер.

И тотчас змея, в венце Першего, окрасила свою кожу почитай в златые тона. Она внезапно приподнялась на своем теле, слегка изогнулась и еще шире раскрыв пасть, сделала резкий выпад в сторону Господа. Вогнав в его долгую, тонкую шею свои клыки. Раздался значимый звук скрежета так, словно создание перегрызало уже не только кожу, но и кости своего носителя, перемалывала нервы, мышцы, сосуды и саму плоть, словом поедало. Еще морг того скрежета и сияние медлительно принялось перемещаться с тела змеи на кожу Першего, по мере движения, придавая ей золотые тона и одновременно окрашивая собственные чешуйки в серо-зеленые цвета. Старший Димург порывчато сотряс головой, и, уронив ее на ослон кресла, затих. Также стремительно скатилась вниз на колени дотоль прикрывающая лицо рука, и все тело Господа на доли секунд окаменело, будто он умер. Лишь течение золотого сияния перемещаемого со змеи не торопко поглощало черноту на коже Димурга, погодя придав серебристую голубизну материи его сакхи, всколыхав трепетание паутинных, оранжевых сосудов, ажурных кумачовых нитей мышц и жилок. Вмале Перший глубоко вздохнул и неспешно отворил очи, и тотчас, уже ставшая полностью серо-зеленой, змея вырвала из его шеи клыки, и, заскользив по навершию венца заняла обычную свою позицию. Она весьма ретиво свилась по спирали, и, положив голову на хвост, блеснула очами на Небо, точно тем, передавая ему какое-то сообщение.

— Перший… Отец… я прошу тебя успокойся, — очень нежно… полюбовно протянул Небо, тот промежуток времени, что змея перекачивала в его брата сияние, также как демоница, недвижно замерший. — Зачем ты наново гневишь Родителя? Не пора ли остановиться? Днесь Он, досадуя, повелит тебе отбыть. Однако в тебе сейчас нуждается не только Крушец, но и мальчик. Успокойся, прошу тебя Отец. Ибо если ты начнешь тосковать, Родитель пришлет указание… Указание… Кстати Кали-Даруга, — стараясь перевести разговор в более мирное русло сказал Рас таким тоном, будто вспомнил, что-то дюже важное. — Ты не передала нам распоряжения Родителя. Надеюсь, Он не велит моему брату отбыть.

— Нет! нет, — с горячностью отозвалась демоница и суетливо ступив впритык к креслу, приподнялась на носки да ласково огладила перстами всех четырех рук, лежащую на коленях руку Першего. — Мне такого Родитель ничего не передавал. Только указания касательно обучения господина и некие изменения касаемо Богов, оные далее будут приглядывать в Млечном Пути за лучицей.

— Какие изменения? — встревожено вопросил, обретший себя Димург, и слегка подавшись вперед огладил долгие волосы рани, укрывающие ее спину.

Весьма обрадовавшись тому, что ее Творец смог справиться с собственной кручиной, демоница трепетно ему улыбнулась, и, пройдясь всеми двадцатью перстами по тыльной стороне ладони левой руки, почти до запястья, уж как смогла дотянуться, очень четко пояснила:

— Родитель уступил просьбе мальчика Господа Вежды и присылает в Млечный Путь Господа Велета и Господа Мора. Самого же Господа Вежды Родитель ожидает у себя… Поелику вам, Господь Перший, не удалось выяснить причину поломки чревоточины, оная как считает Родитель, произошла, потому что… — Черты лица рани значимо затрепетали и шевельнулся ее второй язык, толи жаждая облизать руки Творца, толи таким образом скрывая свое волнение, и несколько ниже она дополнила, — потому что, мальчик Вежды вероятно всего знал о проблемах в развитие Господа Крушеца… И страшась, что Родитель его уничтожит, пытался, таким побытом, сокрыть происходящее и спасти от гибели лучицу.

И опять тело Кали-Даруги сотряслось, волной пошли вьющиеся волосы и лучисто сверкнули в ее венце синие сапфиры, украшающие стыки переплетений. Светло-красные, толстые губы, растеряв свой цвет, стали голубыми. На этот раз право молвить не сомкнулись очи демоницы, она только опустилась с носочков, и, ступив назад, сказала бархатисто-мелодичным голосом Родителя, стараясь в точности передать услышанное:

— Малецык и вовсе зря от меня таился. Я бы никогда не посмел уничтожить нашего Крушеца, ибо его рождение, удача для Всевышнего. Такое достижение, выпадает не всякой Вселенной и за более значимый срок формирования и существования. Драгость Крушец, даже если бы были отклонения и аномалии, остался жить… Просто мне бы не хотелось, абы он отличался значимо… Так как с таковой чуткостью, думаю, тягостно сие переживал. Однако чудачества Вежды мне не по нраву, придется его хорошенько встряхнуть. — Глаза демоницы пошли какой-то золотой зябью сияния и голос сызнова зазвучавший, как у нее низко — мелодично, добавил, — Родитель… Лучица слишком мощная, с ее чувствительностью сложно справиться, и, несомненно, мальчик Господь Вежды не сумел той мощью овладеть, посему и ошибся, не более того. — Рани гулко дыхнула и теперь наново заговорила голосом Родителя, может не столько желая все пояснить, сколько не в силах с собой справиться, — ты, что-то знаешь, да? Да, Кали-Даруга. Малецык не сомневаюсь о том все тебе обсказал… Хотелось бы знать, что он тебе доверил? Доверил, чтобы не отдавать мне…

Теперь демоница прямо-таки дернулась, и с тем сделав несколько порывистых шажков назад, затрясла торопко головой, вернув губам светло-красный цвет, очам неспешное вращение золотых спиралей в насыщенной черноте, и глубоко задышав, досказала:

— Ох! Похоже, несколько фраз оказались лишними.

— Теперь понятно, почему Вежды испортил чревоточину и прятал, ведь он прятал Отекную… Малецык пытался спасти от гибели Крушеца, — негромко произнес Перший и его полные уста засияли улыбкой благодарности к сыну.

Демоница энергично закачала головой, або она не собиралась открывать своему Творцу доверенного ей Веждой, как и ранее, не открыла этого самому Родителю.

— Не хотелось бы, чтобы Вежды наказывал Родитель, — продолжил мягко выпытывать надобное у рани старший Димург, и, подняв руки, пристроил их на локотники кресла. — Сейчас он слаб… да и Стынь с Опечем ждут с ним встречи… Тем паче раз Мор будет занят в Млечном Пути.

— Скорей всего, мальчика Вежды не накажут, — несколько неуверенно ответила Кали-Даруга, не смея открыть того, что не должно было знать ее Творцу, и единожды стараясь его успокоить. — Ведь он любимец Родителя… Может самую малость отчитают. Теперь по поводу дальнейших распоряжений. — Рани степенно перевела толкование, понимая, что и сама дала маху, высказав много лишнего, — Господь Мор будет находиться в Млечном Пути до смерти господина, потом его подменит Зиждитель Воитель… Так как в следующей плоти видения могут обладать особой мощью и их сумеют выдержать лишь определенные Боги, такие мальчики, как Господь Велет и Зиждитель Воитель. Также Родитель велел мне оставаться на маковке, вплоть до смерти господина, — молвила Кали-Даруга, вероятно, той торопливостью предваряя вопрос Димурга. И тотчас скривила уста, ибо услышала позади себя хмыканье Небо. — Родитель велел, вам, Господь Перший подключить к плоти малого беса и подсоединить его на меня, чтобы я контролировала состояние обоих. До того как вернется господин на Землю мне надо с ним позаниматься, чтобы он научился правильно воспринимать видения, поелику вы же понимаете, Господь. — Позади рани наново хмыкнул старший Рас, и, сойдя с места, направился к креслу старшего брата. — И вы, Зиждитель Небо, — несколько досадливо кинула в его сторону демоница, уже осознавая, что нужда в нем как таковая днесь прошла. — Видения вызваны неравномерным развитием, желанием обладать голосовыми нитями… Каковые должны были проявиться в последней плоти, и прямо перед самым перерождением. Потому ноне надо позаниматься так, чтобы в последующей плоти они не навредили Господу Крушецу. И люди не испортили, как они дюже любят, весь процесс перерождения божества, нашего дражайшего божества. Мне надо будет общаться с господином и потом, поколь он будет жить на Земле. Приходить, поддерживать и на Земле, коль придется… Родитель не хочет, чтобы Господь Крушец был на него сердит. И считает, что ежели я стану появляться в жизни господина, дражайший мальчик будет, значительно, спокоен. И зов более не станет подавать рывками и ударами… Которые весьма болезненно сказываются и на самом Родителе. И еще, чтобы более не было никаких физиологических срывов, ноне для плоти нужно создать благостные условия жизни. Побольше положительных эмоций, чувственности, позитивных событий. Жизнь господина должна стать достаточно долгой, не менее пятнадцати асти, так как, если в кодировках остались небольшие изъяны, чтобы не произошло далее никаких скачков.

— Интересно, как Родитель представляет себе приход Кали-Даруги на Землю, — наконец озвучил свое хмыканье Небо, и, качнув головой, всколыхал на ней золотые кудельки волос, нынче не прикрытые венцом.

— В сполохах пламени, — не менее благодушно отметил Перший и в очах его на чуток потухла склера и проступили зримо вырвавшиеся из недр темно-коричневых радужек лепестки рыжего полымя. — Как божества.

— Лучше, как демоница, — скромно отозвалась рани Черных Каликамов, и, склонив голову, густо блеснула камушком в левой ноздре подвешенном в золотом колечке.

Оглавление

Предиловие

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава десятая. (продолжение)

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg