«Неизъяснимое происшествие»

Христоф Мартин Виланд Неизъяснимое происшествие

Отрывок из последнего Виландова сочинения: Эвтаназия, или о жизни после смерти, изданного по случаю странной книги, которая не очень давно напечатана в Лейпциге доктором Веделем под названием: Известие о истинном, двукратном явлении жены моей по смерти. Здесь под именем Виллибальда говорит сам Виланд; нельзя кажется сомневаться в истине его повествования. Виланд никогда не бывал мечтателем. Он сам, рассказывая повесть свою, остается в сомнении, хотя уверен совершенно, что она не вымышленная басня.

(Разговор между Виллибальдом и Бландиной.)

Виллибальд. Я еще у тебя в долгу, Бландина: обязан тебе рассказать то происшествие, о котором говорил вчера, и которое, могу тебя уверить, не выдумка — я слышал его от очевидцев, умных и достойных доверенности.

Бландина. Слушаю с любопытством!

Виллибальд. Будет около пятидесяти лет, как я познакомился в N N с одним благородным семейством, составленным вообще из людей необыкновенного ума и характера. Не стану их описывать, но войду в некоторые подробности о той женщине, которая играет первую ролю в моей истории. Я не имел счастья знать ее в лицо; она умерла незадолго до моего знакомства с ее семейством, но все известия об ней почерпнуты мною из самого верного источника. Смело могу причислить ее к самым необыкновенным женщинам нашего века; что очень согласно с тою неизвестностью, в которой провела она и кончила дни свои. Некоторая особенная высокость в чувствах, пылкое воображение, нежное, полное любви сердце, чтение мистических книг, внешние обстоятельства образовали в ней сильную склонность к мечтательности, возвышенной и чистой, на которой основывались все ее чувства, мнения и поступки. По многим отношениям могу сравнять ее с госпожой Гюйон, у которой необыкновенная судьба, мистическая привязанность к Богу и дружба с Камбрейским епископом Фенелоном тебе известны. Любовь ко Всевышнему Существу для чистой души ее была неистощимым источником моральных наслаждений человеколюбия и деятельной благотворительности, нередко весьма трудных, соединенных с великими пожертвованиями, и даже с чувственным отвращением. Посредственное состояние не дозволяло ей во всей полноте удовлетворять потребностям своего сердца, которое влекло ее на помощь к несчастным. Госпожа Т**, желая заменить деятельностью недостаток способов, решилась приобрести некоторые искусства, некоторые познания, полезные для бедных поселян, в кругу которых она обитала. Например, она умела приготовлять лекарства, чаще других употребляемые крестьянами, раздавала их безденежно, и таким образом спасла многих неимущих или слишком бережливых. Всего искуснее и счастливее была она в повивании младенцев. В окружности нескольких миль бедные поселяне имели неограниченную веру к чудотворной руке ее; госпожа Т** никогда и никому не отказывала в пособии; нередко приходили к ней ночью, в холодную, дождливую погоду, будили и звали ее на помощь к бедной родильнице, которая, будучи оставлена целым светом и терпя совершенный во всем недостаток, страдала в какой-нибудь отдаленной полуразвалившейся лачуге. Госпожа Т** спешила утешить страдалицу, и приход ее в обитель нищеты казался явлением светлого ангела, который приносил с собою надежду, спасение, довольство!

Госпожа Т**, уважаемая всеми, которые умели ценить высокую, чистую, благотворительную душу ее, драгоценная своему семейству, обожаемая нищими, была подвержена удивительным, доселе неизъяснимым припадкам болезни. Например, нередко, посреди ночи, вставала она с постели, одевалась, выходила с закрытыми глазами в другие комнаты, занималась как будто наяву делами: но никогда, если пробуждаема бывала каким-нибудь случаем или своей дочерью, которая повсюду следовала за нею из осторожности, не могла она вспомнить о том, что с нею происходило, чувствовала в себе необыкновенною слабость, и была не в состоянии без помощи других дотащиться до постели. Нередко случалось, что она, сидя в кругу семейства, вдруг приходила в содроганье, потом хладела, становилась неподвижною как мрамор: состояние, которое очень часто продолжалось более получаса! наконец мало-помалу возвращала она память и сказывала обыкновенно, что в продолжение сего чудесного пароксизма происходило во внутренности ее нечто необычайное, неописанное; припадок возобновлялся так часто, что родственники, которые сначала чрезвычайно им пугались, наконец видя, что он не имел никаких вредных последствий, к нему привыкли, смотрели без ужаса на г-жу Т** в состоянии недвижимости — состоянии бездействия внешней жизни, соединенном, по словам ее, с неописуемо сладкими внутренними чувствами — и очень спокойно ожидали ее возвращения в мир вещественный.

Я кончил свое предисловие. Теперь и ты, Бландина, должна быть уверена, что госпожа Т** принадлежит, по всем отношениям, к существам необыкновенным. По мнению моему, она сама гораздо удивительнее того чуда, которое мне рассказывали об ней верные люди.

В соседств замка, обыкновенно служившего ей местом пребывания, находился Бенедиктинский женский монастырь, в котором звание духовника отправлял патер Кайетан — подлинного имени, его не помню — человек из благородной нидерландской фамилии, добродетельный, и непорочною жизнью своею заслуживший всеобщее уважение. Между им и фамилиею госпожи Т** существовала тесная дружба. Патер был отменно привлекателен в обхождении, учен, и сверх того искусный музыкант; короче, в этом доме и старый и малый от всего сердца любили доброго патера Кайетана, все обходились с ним, невзирая на разность религии, как с истинным родственником.

Года за два до кончины госпожи Т** патер Кайетан перемещен был по приказанию своего князя в Беллинцону, итальянский городок, где поручили его присмотру городовую школу, в которой надлежало ему учить математике и натуральной истории. Господин и госпожа Т** искренно сожалели об отъезде своего друга; патер также; уговорились вести переписку, и это условие с обеих сторон исполняемо было с великою точностью.

Госпожа Т** занемогла; болезнь ее казалась легкою; семейство не имело никакого беспокойства; надеялись скорого ее выздоровления. Но госпожа Т** думала иначе; она объявила дочери, которая в то время имела не более девятнадцати лет, что непременно умрет такого-то числа, в такой-то час, в такую-то минуту и строго запретила не сказывать об этом ни слова ни отцу своему, ни родственникам. Господин Т**, который не замечал ничего, так был уверен в выздоровлении супруги своей, что даже не счел за нужное писать о болезни ее к патеру Кайетану. Но день приблизился, день, в который госпожа Т** вследствие предсказания своего должна была умереть. Казалось, что ей гораздо лучше; на лице ее было написано веселие; она спокойно разговаривала с дочерью (которой одной позволила в этот день к себе приближаться), разговаривала о смерти своей как будто о нужном посещении друга, живущего в нескольких милях; смотрела на нее с неизъяснимою нежностью, с некоторым унынием, которое неприметно сливалось с чистым весельем непорочной души ее. Последние минуты, которые оставалось ей провести на земле, хотела ознаменовать она материнскою любовью: говорила о жизни, которая только что начинала расцветать для ее дочери; говорила о сладости добра, о восхитительной надежде бессмертия, которая оживляла ее в последнюю минуту, о будущем соединении; глаза умирающей блистали, в голосе не было заметно никакой слабости; могли подумать, что болезнь совсем миновалась — обманчивая надежда, которая возвратила на ту минуту спокойствие сердцу дочери! Пришла полночь; больная приподнялась, взглянула на дочь свою с улыбкою, сказала: близко! поспешим простится с моим другом! оборотилась на другой бок; казалось, что она спокойно заснула; через минуту пробуждается, опять устремляет печальные, исполненные нежности взоры на милую дочь, дает ей последнее благословение и засыпает навеки.

В тот самый вечер и, как узнали после, в тот самый час патер Кайетан, находившийся в Беллинцоне, сидел в своей комнате за письменным столом и занимался решением математической задачи, не имея и в мыслях госпожи Т**, которой болезнь была ему, как сказано выше, неизвестна. На задней стене, у самых дверей, висела его гитара. Вдруг зазвучала она сильно; казалось, что лопнула дека. Патер содрогнулся, вскочил, глядит на дверь и — что же? В глазах его привидение, образ госпожи Т**, светлый, воздушный! она устремила на него дружеский взгляд, улыбнулась и исчезла. Патер был в ужасе, долго не мог придти в чувство; старался уверить себя, что он не спал, что видел точно лицо своей приятельницы, живущей от него в тридцати милях; идет к гитаре, смотрит — она лопнула; явление казалось существенным. Во всю ночь прохаживался он в беспокойстве по комнате, во всю ночь терзался мыслью, что привидение, быть может, предсказало ему кончину госпожи Т**. На другой день пишет к ее супругу, спрашивает с заметным беспокойством — которого причину однако таит — каково ее здоровье, и получает во ответ, что она в то самое время, в которое представился ему призрак, скончалась… Что скажешь об этом происшествии Бландина?

Бландина. Признайся: уверен ли ты в его справедливости?

Виллибальд. Я рассказал тебе то, что знаю, что слышал сам от девицы Т**, месяца два по смерти ее матери. Девица Т** в то время, когда я узнал ее и, сказать правду, полюбил от всей души, была простодушная, непритворная дочь натуры, довольно образованная в уме, но совершенно неопытная и незнакомая с светом. От матери своей получила она в наследство решительное расположение к нежной мечтательности; более жила в мысленном, стихотворном мире, нежели в существенном, и окружена была идеалами, которые поселило в ней совершенное равнодушие ко всему внешнему и естественному. Несмотря на то я твердо уверен, что она сказала мне сущую правду, т. е. не прибавила ни слова к тому, что почитала, или, от стечения обстоятельств, должна была почитать истинным. Свидетельство патера Кайетана также не подвержено для меня сомнению: этот человек был совершенно честен; он вовсе не знал о болезни госпожи Т**, и сверх итого не имел ни малейшей причины говорить неправду. С какою целью и для какой выгоды выдумывать такую басню? Более не ручаюсь ни за что, Бландина! Обманывалась ли умирающая мать, когда говорила дочери: спешу проститься с моим другом? Обманывался ли патер Кайетан, когда он видел перед собою бесплотный ее образ? Приписать ли простому естественному случаю, что непонятное явление призрака последовало в ту самую минуту, в которую хотела явиться умирающая? На все эти вопросы имею один обыкновенный ответ: не знаю! неизъяснимо!

Бландина. А я надеялась от тебя другого, более удовлетворительного ответа. Например: если бы нынче сказала я Кларе: завтра поутру, как можно ранее, положи на письменный столик отца своего пучок тубероз и ясминов; и если бы ты в самом деле нашел на письменном своем столике пучок тубероз и ясминов, тогда подумал ли бы, что это действие одного случая? Таково и явление госпожи Т**! Она говорит: хочу проститься с моим другом! и через минуту этому другу представляется образ ее. — В какое же время? — Когда он занят математическою задачею, совсем не думает о умирающей, и не слыхал ни слова о болезни ее! Что же назовешь умышленным, когда и здесь не замечаешь ничего, кроме случайного? Мог ли патер Кайетан в описанных тобою обстоятельствах сам себя обмануть? или быть обманутым от других? И что подумать о лопнувшей гитаре, которая звуком своим пробудила патера, и принудила взглянуть на то место, на котором представился ему образ госпожи Т**. Не спорю, что всякая гитара легко может лопнуть — действие случая: но здесь заметен не один случай: удар послышался в ту самую минуту, в которую дух умирающей (вероятно, что не могла она более одной минуты промедлить) желал обратить на себя внимание патера. Могу ли подумать, чтобы и здесь не было никакой умышленной связи между причиною и действием?

Виллибальд. Очень хорошо! Согласен почитать это явление госпожи Т**, случившееся за минуту до смерти ее, происшествием истинным! Какое же извлечем из него заключение?

Бландина. Первое то, что наша душа, по крайней мере за несколько мгновений до совершенной разлуки своей с телом, способна из него выходить и являться в другом месте, в образе ощутительном; — второе, что явление госпожи Т**, будучи для нас несомненным, хотя неизъяснимым, доказывает — когда внимательно рассмотрим все обстоятельства — что она точна являлась сама, точно хотела явиться в том виде, в котором представилась патеру Кайетану, и что следовательно — третье, имела она способность в одно мгновение составить для себя из видимой, тончайшей материи новое тело, подобное прежнему, земному и грубому. Скажу откровенно, что этот необыкновенный случай уменьшает мое сомнение в бытии эфирного душевного органа, который, по мнению господ философов, неразрывно соединен с человеческою душою.

Виллибальд. Заключения твои слишком поспешны, Бландина. Сказать правду: воздушное, составленное из тончайшей материи тело для меня не очень понятно и несколько смешно. Желаю знать, каким средством душа наша получила способность в несколько минут приготовлять для себя такую новую, необыкновенную одежду? И почему душа госпожи Т* имела чудесную привилегию произвольно выходить из своего тела и опять в него возвращаться? Нужно ли доказывать, что эта привилегия не всякой душе человеческой свойственна? У всех нас, сколько нас ни есть, душа до самой минуты решительного разделения прикреплена, так сказать, в телесной машине множеством тонких, невидимых нитей, и, по несчастью, не может — сколько бы она того ни желала — без помощи грубого товарища своего, тела, перенестись не только за тридевять земель в тридесятое царство, но даже в ближнюю комнату, или на ближнее кресло. Итак, произвольное путешествие души в то время, когда ленивое или больное тело покоится на одном месте, почитаю не только неизъяснимым, но даже и невозможным чудом? Но может быть ты веришь магическим заклинаниям какой-нибудь феи Стригиллины, или всемогущему слову Абракадабра: в таком случае охотно признаю себя побежденным!

Бландина. Ты можешь сколько угодно смеяться! Но что если душа умирающей госпожи Т** разорвала уже почтой все тонкие нити, которые, по твоему мнению, привязывали ее к земному телу? что если осталась только одна, довольно длинная нить, по которой она как паук, могла в минуту перебежать в Беллинцону к патеру Кайетану, и потом в одну же минуту по той же дороге возвратиться назад в свое обветшалое жилище?

Виллибальд. И там ожидать, когда последняя тонкая нить перервется?

Бландина. Положим, что так! Но говоря без шуток, Виллибальд, что думать об этом удивительном происшествии?

Виллибальд. Что оно совершенно истинное, но чудное, непонятное, невероятное, сверхъестественное, и следовательно не представляющее рассудку никаких удовлетворительных заключений происшествие.

Бландина. Жаль! а я бы усердно желала придумать что-нибудь удовлетворительное.

Виллибальд. И можешь! Например, кто запрещает тебе, основываясь на этом чудесном случае, вообразить, что наша душа непосредственно, отдельно от времени и пространства, сама собою способна действовать на другую душу; что например госпожа Т** точно таким образом действовала на внутреннее чувство друга своего, и образ ее представился одному его воображению?

Бландина. Хорошо! А гитара? Конечно и на нее душа госпожи Т* действовала непосредственно?

Виллибальд. Таково-то, Бландина, стараться объяснять неизъяснимым неизъяснимое! Лучше повторю выражение Святого Августина: душа наша там, где она любит!

Бландина. Прекрасная мысль! Но я и ты, Виллибальд, можем знать наверно, справедлива ли она в словесном своем смысле? По настоящему, душа наша не только там, где любит, но вместе и там, где мыслит. Читая Тассов Иерусалим, я следую за поэтом и в лагерь христиан, и в замок Армиды, и в страшный, очарованный лес: но это объяснение совсем не объясняет чудесного твоего происшествия.

Виллибальд. Что же делать нам, Бландина? Признаться, что мы совершенные невежды в вещах духовных, более ничего! То, чего не узнаем никогда, никаким средством, и что премудростью Промысла навеки от нас сокрыто, должно по настоящему занимать нас столь же мало, как и семейственные обстоятельства лунных жителей, или обитателей Сирхура.

Бландина. В этом я не согласна с тобою, Виллибальд! Желание знать, что будет с нами по смерти, что сделалось с теми драгоценными для нас творениями, которые некогда разделяли с нами жизнь, почитаю весьма естественным человеку желанием!

Виллибальд. Естественным, Бландина? Я сказал бы, напротив, что неестественно человеку думать о смерти: Это желание причисляю к тем многочисленным искусственным потребностям, которые произведены бывают воспитанием и обыкновенно поселяются в нас общественным кругом, в котором живем и действуем. Признайся, что мы думаем о смерти только слегка, мимоходом бываем настигнуты ею обыкновенно невзначай, в минуту рассеяния, нимало не воображая, что она близко.

Бландина. Признайся и ты, что мы имеем важную причину думать о смерти! Итак, не лучше ли думать о ней с удовольствием, спокойствием, надеждою усладительною?

Виллибальд. О Бландина! кому же и думать с спокойною, сладкою надеждою о смерти, как не тебе, невинному, добросердечному созданию? По крайней мере Сократова тайна: воспоминанье о жизни, добродетельно проведенной, кажется для меня самым действительным к тому средством. Помнишь ли о последней минуте моей Фани [1], которая никогда не бывала мечтательницею? Как ясно и безмятежно встречала она смерть! Бландина! это восхитительное внутреннее убеждение, что жизнь моя протекла невинно, что я всегда любил едино, добро, и сколько мог к нему стремился; это ясное спокойствие в последние минуты жизни, приятный отдых усталого путника; этот довольный взор, бросаемый на протекшее, не должны ли нам казаться началом того блаженства, которое религия обещает человеку за гробом? Тот, кто в сию минуту не находит в себе ничего, кроме добра, тот ничего кроме добра не замечает и в природе! Ему ли страшиться будущего? ему ли оставаться в мучительном сомнении о том, что приготовила для него вдали благая рука Создателя? Чему ни определено случиться, он спокоен, в душе его мужественная надежда на Провидение. О! такая душа стремится на лоно Бесконечного с любовью младенца, принимающегося к матернему сердцу; неприметно улетает она из того мира, в котором никогда и никем не будет уже видима! Бландина, такое средство расставаться с жизнью от нас неотъемлемо! Для чего же напрасно заботиться о том, чтобы расторглась для нас сия непроницаемая завеса, которою задернуты перед глазами нашими таинственные сцены за гробом? Конечно! естественно в часы уныния услаждать себя? вместе с Элизою Ров, прелестными призраками воображения, утешительными надеждами сердца, или с задумчивым Юнгом внимать пророчествам высокого духа, возлетевшего превыше чувственного мира; но следующее всего вернее для человека доброго в душе, следующее почитаю несомненнейшею из всех несомненных истин: страшись одного неверия, и с тихою покорностью к Промыслу, до последнего вздоха, надейся лучшего!

Бландина. Виллибальд! сердце мое с тобою согласно. Что можно прибавить к убедительным, всесильным его доказательствам?

Примечания

1

Виланд говорит о своей супруге, любезной женщине, с которою в течение многих лет наслаждался он завидным семейственным счастьем. Ж.