«По ком звонит колокол»

По ком звонит колокол (fb2) - По ком звонит колокол [litres] (пер. Ирина Яковлевна Доронина) 2517K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эрнест Миллер Хемингуэй

Эрнест Хемингуэй По ком звонит колокол

Ernest Hemingway FOR WHOM THE BELL TOLLS

Впервые опубликовано издательством Scribner, a division of Simon & Schuster Inc.

© Hemingway Foreign Rights Trust, 1939

© Перевод, текст. И. Доронина, 2015

© Перевод, эпиграф. А. Нестеров, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2016

* * *

Посвящается Марте Геллхорн [1]

Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий – часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа, меньше – на каменную скалу, на поместье друзей, на твой собственный дом. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством. А потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол, он звонит и по тебе.

Джон Донн[2]

Глава первая

Упершись подбородком в сложенные руки, он лежал на устилавшем землю мягком лесном ковре из бурой хвои, а высоко над его головой ветер раскачивал верхушки сосен. Там, где он лежал, склон был пологим, но дальше круто срывался вниз, и было видно, как по ущелью вьется черная лента битумной дороги. Вдоль дороги бежала речушка, и в дальнем конце ущелья на ее берегу виднелась лесопилка. Вода, переливавшаяся через запруду, казалась белой на палящем летнем солнце.

– Это лесопилка? – спросил он.

– Да.

– Я ее не помню.

– Ее построили после того, как ты здесь бывал. Старая лесопилка дальше, гораздо ниже по ущелью.

Он расстелил на земле фотокопию армейской карты и стал внимательно изучать ее. Старик заглядывал ему через плечо. Это был невысокого роста кряжистый старик в черной крестьянской рубахе, серых штанах из стоявшего колом грубого холста и поношенных чувяках[3] на веревочной подошве. Он еще не отдышался после крутого подъема и опирался рукой на один из двух тяжелых заплечных мешков, которые они тащили с собой.

– Значит, мост отсюда не виден.

– Нет, – ответил старик. – Это ровная часть ущелья, здесь течение медленное. Внизу, там, где дорога исчезает за деревьями, оно сразу обрывается вниз и получается узкая горловина…

– Я помню.

– Через эту горловину и перекинут мост.

– А где находятся их посты?

– Один там, у лесопилки, которую ты видишь.

Молодой человек, изучавший местность, достал складной бинокль из кармана вылинявшей фланелевой рубашки, протер линзы носовым платком, подкрутил окуляры так, чтобы очертания лесопилки стали четкими, и начал разглядывать деревянную скамейку рядом с дверью, огромную кучу опилок, громоздившуюся за навесом, под которым стояла циркулярная пила, и часть желоба, по которому бревна спускали с горы, на другом берегу. Издали вода казалась гладкой и спокойной, но там, где, переливаясь через запруду, она водопадом обрушивалась вниз, закручиваясь бурунами, поднимались вихри брызг, которые разносил ветер.

– Часовых не видно.

– Дым из трубы идет, – сказал старик. – И белье на веревке развешано.

– Это-то я вижу, а вот часового – нет.

– Может, он прячется в тени, – предположил старик. – Там жарко. Наверное, ушел в тень на том конце, который нам не виден.

– Возможно. А где следующий пост?

– За мостом. В сторожке дорожного смотрителя, это километрах в пяти от верхнего конца ущелья.

– Сколько здесь человек? – Молодой указал на лесопилку.

– Человека четыре солдат и капрал.

– А там, ниже?

– Там больше. Я выясню.

– А у моста?

– Там всегда двое: по одному с каждого конца.

– Нам понадобятся люди, – сказал молодой. – Сколько ты можешь привести?

– Я могу привести столько, сколько тебе нужно, – ответил старик. – Здесь, в горах, теперь людей много.

– Насколько много?

– Больше сотни. Но они разбиты на мелкие отряды. Тебе сколько понадобится?

– Это я тебе скажу, когда мы осмотрим мост.

– Хочешь осмотреть его прямо сейчас?

– Нет. Сейчас мы пойдем туда, где можно спрятать до поры взрывчатку. Я хочу, чтобы она была укрыта очень надежно, но по возможности не далее чем в получасе ходьбы от моста.

– Это нетрудно, – сказал старик. – Оттуда, куда мы идем, дорога к мосту будет идти под уклон. Но чтобы добраться туда, придется еще покарабкаться. Ты голодный?

– Да, – ответил молодой человек. – Но есть будем потом. Как тебя зовут? Я забыл. – Ему показалось дурным знаком то, что он забыл имя старика.

– Ансельмо, – ответил старик. – Меня зовут Ансельмо, я из Барко-де-Авилы. Давай помогу тебе с мешком.

Молодой человек, высокий и худой, с выбеленными солнцем русыми волосами и обветренным загорелым лицом, в вылинявшей фланелевой рубашке, крестьянских штанах и чувяках на веревочной подошве, наклонился, продел руку под лямку кожаного мешка и взвалил тяжесть на плечо. Потом просунул другую руку под другую лямку и поудобней устроил мешок на спине. Взмокшая от пота рубашка под мешком еще не высохла.

– Ничего, справлюсь, – сказал он. – Куда идти?

– Вверх, – ответил Ансельмо.

Сгибаясь под тяжестью мешков, потея, они карабкались вверх по склону, поросшему сосновым лесом. Молодой человек не различал никакой тропы под ногами, но они уверенно продвигались все выше, огибая склон, потом пересекли небольшой ручей, и старик ровным шагом пошел впереди вдоль его каменистого русла. Подъем становился все круче и трудней, пока они не добрались до того места, где ручей, перевалив через громоздившийся над ними гладкий гранитный уступ, срывался вниз; у подножия уступа старик остановился и подождал молодого.

– Ну, как ты?

– Нормально, – ответил молодой. Он истекал по́том, и мышцы на бедрах подергивались после крутого подъема.

– Подожди здесь. Я пойду вперед и предупрежу их. Не хочешь же ты схлопотать пулю с таким грузом на спине.

– Страшно подумать, даже в шутку, – сказал молодой. – Это далеко?

– Нет, совсем близко. Как тебя зовут?

– Роберто, – ответил молодой. Он снял мешок и осторожно опустил его на землю между двумя валунами у ручья.

– Ну, жди здесь, Роберто, я за тобой вернусь.

– Хорошо, – сказал молодой человек. – Ты собираешься по этой дороге спускаться к мосту?

– Нет. Когда мы отправимся к мосту, это будет другая дорога. Короче и легче.

– Только этот материал нельзя хранить далеко от моста.

– Сам увидишь. Не понравится место – найдем другое.

– Ладно, посмотрим, – сказал молодой.

Усевшись возле мешков, он наблюдал, как старик взбирается на уступ. Казалось, он делает это без труда, и по тому, как он, не глядя, находил опору для рук, можно было догадаться, что путь этот он проделывал уже не раз. Тем не менее, кто бы ни находился там, наверху, эти люди тщательно позаботились о том, чтобы не оставить никаких следов.

Молодой человек, которого звали Роберт Джордан, был страшно голоден и озабочен. Голодным он бывал часто, но тревоги обычно не испытывал, поскольку не придавал никакого значения тому, что с ним случится, и по опыту знал, как легко в этой стране передвигаться в тылу врага. Передвигаться за линией фронта было так же просто, как пересекать ее, если иметь хорошего проводника. Мысли о том, что будет, если тебя поймают, лишь осложняли дело; они, да еще необходимость решать, кому можно доверять. Людям, с которыми работаешь, нужно либо доверять полностью, либо не доверять вовсе, и решение приходилось принимать самому. Сейчас он не беспокоился ни о том, ни о другом. Но было кое-что еще.

Этот Ансельмо был хорошим проводником и прекрасно ходил по горам. Роберт Джордан и сам был достаточно вынослив, но, следуя за ним весь день – они вышли еще до рассвета, – убедился, что старик способен уходить его до смерти. Пока Роберт Джордан доверял этому человеку, Ансельмо, во всем, за исключением его суждений. Правда, до сих пор у него не было возможности проверить справедливость этих суждений, да и ответственность за принятие решений все равно лежала на нем самом. Нет, из-за Ансельмо он не беспокоился, и взрыв моста был задачей не сложнее, чем многие другие. Он мог взорвать любой мост, и уже взрывал их немало – разных размеров и конструкций. Взрывчатки и оборудования в двух мешках было достаточно, чтобы гарантированно взорвать и этот мост, даже если он окажется вдвое больше, чем говорит Ансельмо, чем самому ему помнится по тем временам, когда он переходил его по пути в Ла Гранху в 1933 году, и чем описывал его Гольц позапрошлым вечером в комнате на верхнем этаже дома в пригороде Эскориала.

– Взорвать мост ничего не стоит, – сказал тогда Гольц, указывая карандашом место на большой карте; свет от лампы падал на его бритую, иссеченную шрамами голову. – Понимаете?

– Да, понимаю.

– Абсолютно ничего. Но просто взорвать его равносильно провалу.

– Да, товарищ генерал.

– Взорвать мост в строго определенный момент, согласованный со временем, на которое назначено наступление, вот что требуется. Разумеется, вы это понимаете. Такова ваша задача, а как это будет сделано, решайте сами.

Гольц посмотрел на карандаш, потом постучал его кончиком по зубам.

Роберт Джордан молчал.

– Да, вы понимаете, что такова ваша задача, и сами решаете, как это будет сделано, – повторил Гольц, глядя на него и кивая. Теперь он постучал карандашом по карте. – Так бы распорядился я. Но это то, чего нам не дано.

– Почему, товарищ генерал?

– Почему? – сердито переспросил Гольц. – Сколько наступлений вы видели? И вы еще спрашиваете? Как можно гарантировать, что мои приказы не будут изменены? Как можно гарантировать, что наступление не отменят? Как можно гарантировать, что его не отложат? Как можно гарантировать, что оно начнется хотя бы не позднее, чем через шесть часов после назначенного срока? Разве хоть одно наступление когда-нибудь проходило так, как было запланировано?

– Раз это ваше наступление, оно начнется вовремя, – сказал Роберт Джордан.

– Ни одно наступление не является моим, – возразил Гольц. – Я провожу наступления. Но они не бывают моими. Артиллерия мне не подчиняется, я вынужден просить ее поддержки, а мне никогда не давали того, что я просил, даже когда тому не было никаких препятствий. И это еще полбеды. Есть и другое. Вы знаете, каковы эти люди. Нет необходимости вдаваться в подробности. Всегда может возникнуть что-то непредвиденное. Всегда кто-то вмешается. Надеюсь, теперь вам понятно.

– Так когда все-таки должен быть взорван мост? – спросил Роберт Джордан.

– После того как начнется наступление. Как только оно начнется, но ни в коем случае не раньше. Чтобы подкрепление не могло подойти к противнику по этой дороге. – Он наставил карандаш на Роберта Джордана. – Я должен знать, что по этой дороге мышь не проскочит.

– А на когда назначено наступление?

– Я вам сообщу. Но вы должны воспринимать дату и час только как приблизительное указание. К этому времени вы должны быть готовы. А взорвете мост после того, как наступление действительно начнется. Вам ясно? – Он снова наставил на него карандаш. – Это единственная дорога, по которой к ним может подойти подкрепление. Это единственная дорога, по которой они могут подтянуть танки, артиллерию или даже грузовики к ущелью, где я начну наступать. В этот момент мне нужно будет знать, что моста нет. Но не раньше – чтобы они не успели восстановить его, если наступление перенесут. Нет. Мост должен рухнуть в тот момент, когда наступление начнется, и я должен быть в этом уверен. Там всего два часовых. Человек, который пойдет с вами, только что вернулся оттуда. Говорят, что это очень надежный человек. Увидите сами. У него в горах есть люди. Привлекайте столько людей, сколько вам потребуется: не слишком много, но достаточно. Впрочем, вас учить нет нужды.

– А как я узнаю, что наступление началось?

– Наступать будет целая дивизия. Предварительно начнется бомбардировка с воздуха. Вы ведь глухотой не страдаете, правда?

– Значит, когда самолеты начнут сбрасывать бомбы, можно считать, что наступление началось?

– Так бывает не всегда, – заметил Гольц, качая головой, – но в данном случае можете так считать. Наступать буду я.

– Понятно, – произнес Роберт Джордан. – Не сказать, что мне это очень нравится.

– Мне это тоже не очень нравится. Если хотите отказаться, говорите сейчас. Если сомневаетесь, что справитесь, говорите сейчас.

– Я сделаю, – ответил Роберт Джордан. – И сделаю все как требуется.

– Все, что мне нужно знать, – повторил Гольц, – что через мост никто не пройдет. Что дорога отрезана.

– Ясно.

– Я не люблю обращаться с подобными просьбами и ставить людей в подобное положение, – продолжил Гольц. – Я не могу приказать вам выполнить такое задание, поскольку понимаю, к чему могут вынудить вас поставленные мною условия. И объясняю все так тщательно для того, чтобы убедиться, что вы все поняли и осознали все возможные трудности и всю важность этого дела.

– А как вы сами пройдете на Ла Гранху, если мост будет взорван?

– Мы возьмем с собой все необходимое, чтобы восстановить мост сразу после того, как овладеем ущельем. Операция, как всегда, сложная, но красивая. План разработан в Мадриде. Очередной шедевр Висенте Рохо, неудавшегося профессора. Я наступаю, и наступаю, как всегда, не располагая достаточными силами. Тем не менее операция небезнадежна. Я испытываю в связи с ней бо́льшую уверенность, чем обычно. Она может оказаться успешной при условии, что мост будет взорван вовремя. Тогда мы сумеем взять Сеговию. Вот смотрите, я вам покажу. Видите: мы начнем наступление не со входа в ущелье, оно уже наше, а гораздо дальше… вот здесь…

– Я бы предпочел не знать, – перебил его Роберт Джордан.

– Ладно, – согласился Гольц. – Когда идешь в тыл противника, лучше не обременять себя лишним знанием, правильно?

– Я всегда предпочитаю не знать. Тогда, независимо от того, что случится, выдал – не я.

– Да, лучше не знать, – сказал Гольц, водя карандашом по лбу. – Сколько раз я оказывался в ситуации, когда говорил себе: лучше бы я этого не знал. Но то единственное, что вам следовало понять насчет моста, вы поняли?

– Да. Понял.

– Не сомневаюсь, что поняли, – сказал Гольц. – Не стану произносить напутственных речей. Давайте просто выпьем. После долгих разговоров меня всегда мучает жажда, товарищ Хордан. Ваше имя забавно звучит по-испански – товарищ Хордан.

– А как по-испански произносится Гольц, товарищ генерал?

– Хоце, – ухмыльнулся Гольц, горловое «х» он произнес с хрипотцой, оно напоминало простудное покашливание. – Хоце, – ворчливо повторил он. – Товарищ хенераль Х-хоце. Знал бы, как произносится Гольц по-испански, придумал бы себе имечко получше, прежде чем отправиться сюда воевать. Подумать только: ехал командовать дивизией, мог выбрать любое имя, какое захотел бы, – и выбрал Хоце. Хенераль Хоце. Но теперь уже поздно менять. Как вам нравится партизанить? – Это было русское слово, означавшее диверсионную работу в тылу врага.

– Очень нравится, – ответил Роберт Джордан, усмехнувшись. – Все время на свежем воздухе.

– Мне в вашем возрасте тоже очень нравилось, – признался Гольц. – Говорят, вы мастерски взрываете мосты. Очень научно. Но это только слухи. Я сам никогда не видел вас в работе. Может, на самом деле все не так? Вы и впрямь их взрываете? – поддразнил он. – Выпейте. – Он протянул Роберту Джордану стакан испанского бренди. – Так вы их действительно взрываете?

– Иногда.

– С этим мостом никакого «иногда» быть не должно. Ладно, не будем больше об этом. Вы уже и так все поняли. Мы поговорили очень серьезно, так что теперь можем позволить себе и пошутить. Признайтесь-ка, много ли у вас девушек по ту сторону фронта?

– Нет, на девушек времени не хватает.

– Вот это вы зря. Чем менее регламентирована служба, тем менее регламентирована жизнь, а у вас служба совсем не регламентированная. Вот только постричься бы вам не мешало.

– Я стригусь по мере необходимости, – сказал Роберт Джордан. Он бы проклял все на свете, если бы ему пришлось побриться наголо «под Гольца». – У меня и кроме девушек забот хватает, – сердито добавил он. – Какую форму мне надеть?

– Никакой, – ответил Гольц. – И с прической у вас все в порядке. Я просто поддразнил вас. Мы с вами очень разные люди. – Он снова наполнил стаканы. – Вы думаете не только о девушках. Я вообще никогда не думаю. С какой стати? Я – Général Soviétique[4]. Я никогда не думаю. И не пытайтесь заставить меня думать.

Его подчиненный, работавший с картой, прикрепленной к чертежной доске, недовольно буркнул ему что-то на языке, которого Роберт Джордан не понимал.

– Заткнись, – ответил ему Гольц по-английски. – Хочу шутить и шучу. Я всегда такой серьезный, что иногда могу и пошутить. – И, обращаясь к Джордану, добавил: – Ладно, пейте и можете идти. Вы все поняли, да?

– Да, – ответил Роберт Джордан. – Понял.

Они обменялись рукопожатием, он отдал честь и вышел на улицу, где его ждала штабная машина, в которой, дожидаясь его, спал старик; он так и не проснулся, пока они, миновав Гвадарраму, сворачивали на дорогу, ведущую в Навасерраду, и ехали на базу Альпийского клуба, где Роберт Джордан соснул часа три в одном из коттеджей, прежде чем отправиться в путь.

Это была его последняя встреча с Гольцем – человеком со странно белым лицом, которое не брал никакой загар, орлиным взором, крупным носом, тонкими губами и бритой головой, иссеченной морщинами и шрамами. Следующей ночью они уже будут под стенами Эскориала, где в темноте на дороге выстроятся длинные колонны грузовиков, в их кузова будут взбираться пехотинцы со своим тяжелым снаряжением, пулеметные расчеты будут грузить в них свои пулеметы; на длинные платформы по скатам будут поднимать цистерны с горючим – под покровом ночи дивизия начнет движение к ущелью, в котором ей предстоит наступать. Но ему незачем думать об этом. Это не его дело. Это – дело Гольца. У него же своя задача, и думать он должен только о ней, причем он обязан обдумать все очень четко, до мельчайших деталей, чтобы ни о чем не волноваться в ходе выполнения задания. Волнение так же пагубно, как страх. Оно все сильно осложняет.

Сидя у ручья и наблюдая, как прозрачная вода струится между камней, он заметил на другом берегу густые заросли водяного кресса. Перейдя ручей, сорвал пучок салата, промыл корни в ручье и, снова усевшись возле своих мешков, начал жевать чистые холодные зеленые листья и хрустящие перечно-горьковатые стебли. Потом, встав на колени и сдвинув висевший на поясе револьвер назад, чтобы не замочить, оперся руками о камни, склонился и начал пить из ручья. От ледяной воды заныли зубы.

Оттолкнувшись руками, он выпрямился, повернул голову и увидел старика, спускавшегося с уступа. С ним был еще один человек, тоже в черной крестьянской рубахе, темно-серых грубых штанах и чувяках на веревочной подошве – в здешних местах это было своего рода униформой, за спиной у него висел карабин, голова не покрыта. Оба скакали по камням с ловкостью горных козлов.

Когда они подошли к нему, Роберт Джордан встал.

– Salud, camarada, – поприветствовал он человека с карабином и улыбнулся.

– Salud, – хмуро ответил тот. Роберт Джордан посмотрел на тяжелое, заросшее щетиной лицо мужчины. Оно было почти круглым, как и голова, крепко сидевшая на короткой шее. Глаза маленькие и слишком широко расставленные, небольшие уши плотно прилегали к голове. Это был крупный мужчина, ростом около пяти футов десяти дюймов, с большими руками и ногами. Нос у него был перебит, а губы с одной стороны рассекал шрам, тянувшийся через весь подбородок и просвечивавший даже сквозь щетину.

Старик кивнул в сторону своего спутника и улыбнулся:

– Он тут самый главный начальник. – Осклабившись, он согнул руки в локтях, как бы демонстрируя мускулы, и с полунасмешливым восхищением посмотрел на человека с карабином. – Очень сильный человек.

– Я вижу, – сказал Роберт Джордан и снова улыбнулся. Человек ему не нравился, и улыбка была чисто внешней.

– Чем ты можешь удостоверить свою личность? – спросил человек с карабином.

Роберт Джордан расстегнул булавку на клапане левого нагрудного кармана, достал сложенный листок бумаги и протянул его человеку, который с сомнением посмотрел на документ и повертел его в руках.

Неграмотный, отметил про себя Роберт Джордан.

– Взгляни на печать, – сказал он.

Старик ткнул в печать пальцем, и человек с карабином стал изучать ее, поворачивая так и сяк.

– Это что за печать?

– Ты ее никогда не видел?

– Нет.

– Тут их две, – сказал Роберт Джордан. – Одна – S.I.M. – Службы военной разведки, другая – Генерального штаба.

– Да, вот эту я видел. Но здесь командую только я, – угрюмо предупредил мужчина. – Что в мешках?

– Динамит, – горделиво сообщил старик. – Ночью, в темноте, мы перешли линию фронта и весь день тащили его по горам.

– Динамит мне пригодится, – сказал человек с карабином, возвращая Роберту Джордану документ. – Да. Динамиту я найду применение. Сколько вы мне его принесли?

– Тебе мы ничего не принесли, – спокойно ответил Роберт Джордан. – Этот динамит предназначен для другой цели. Как тебя зовут?

– Тебе зачем?

– Его зовут Пабло, – вставил старик. Человек с карабином мрачно обвел взглядом обоих.

– Ладно. Я слышал о тебе много хорошего, – сказал Роберт Джордан.

– И что же ты обо мне слышал? – спросил Пабло.

– Что ты – прекрасный партизанский командир, предан республике и доказал свою преданность на деле, что ты человек серьезный и храбрый. Генеральный штаб шлет тебе привет.

– И где ты все это слышал? – спросил Пабло. Роберт Джордан отметил, что лесть не произвела на него никакого впечатления.

– Это говорят повсюду, от Буитраго до Эскориала. – Он назвал обширную территорию по ту сторону фронта.

– Я не знаю никого ни в Буитраго, ни в Эскориале, – ответил Пабло.

– По ту сторону гор теперь много людей, которых там раньше не было. Сам-то ты откуда?

– Из Авилы. Что ты собираешься делать с этим динамитом?

– Взорву мост.

– Какой?

– Это мое дело.

– Если он находится здесь, то это мое дело. Нельзя взрывать мосты там, где живешь. Жить надо в одном месте, а предпринимать подобные действия в другом. Я свое дело знаю. Тот, кто выжил здесь в течение этого года, знает свое дело.

– А это – мое дело, – сказал Роберт Джордан. – Мы можем обсудить его сообща. Ты поможешь нам с этими мешками?

– Нет, – ответил Пабло и тряхнул головой.

Старик резко повернулся к нему и заговорил быстро и гневно на диалекте, который Роберт Джордан понимал лишь в общих чертах. Это было все равно что читать Кеведо. Ансельмо говорил на старокастильском, и смысл его речи был приблизительно таков: «Ты что – скотина? Да? Животное ты, что ли? Похоже на то. Мозги у тебя есть? Вижу, что нет. Никаких. Мы приходим сюда с делом величайшей важности, а тебе – лишь бы твое жилище не потревожили? Свою лисью нору ты ставишь выше интересов человечества? Выше интересов собственного народа? Так-перетак твою мать! Так-перетак тебя самого! А ну, бери мешок!»

Пабло опустил глаза.

– Каждый должен делать то, что может, но делать правильно, – сказал он. – Живу я здесь, а действую за Сеговией. Если вы тут поднимете шум, нас сгонят с этих гор. Мы только потому и держимся в этих местах, что ничего здесь не предпринимаем. Правило лисицы.

– Да, – с горечью сказал Ансельмо. – Ты живешь по правилу лисицы, а нам нужен волк.

– Я – волк посерьезней, чем ты, – ответил Пабло, и Роберт Джордан понял, что он возьмет мешок.

– Здоро́во живешь. Хо-хо… – Ансельмо посмотрел на него. – Ты – волк посерьезней? А ты забываешь, что мне уже шестьдесят восемь?

Он сплюнул на землю и покачал головой.

– Тебе так много лет? – переменил тему Роберт Джордан, понимая, что в данный момент это самое правильное, чтобы смягчить ситуацию.

– В июле стукнет шестьдесят восемь.

– Если мы доживем до июля, – буркнул Пабло. – Давай возьму твой мешок, – сказал он, обращаясь к Роберту Джордану. – Другой оставь старику. – Теперь он говорил не то чтобы угрюмо, но почти тоскливо. – Он хоть и старый, но сил у него полно.

– Я сам понесу мешок, – возразил Роберт Джордан.

– Нет, – сказал старик. – Отдай ему, он тоже силач.

– Я возьму, – сказал ему Пабло. В его угрюмости сквозила тоска, которая насторожила Роберта Джордана. Ему была знакома эта тоска, и то, что он почувствовал ее в Пабло, его обеспокоило.

– Тогда дай мне карабин, – предложил он и, когда Пабло отдал ему ружье, закинул его на плечо; его спутники пошли вперед, подъем был тяжелым, все трое, подтягиваясь на выступах, карабкались по гранитной скале к ее верхнему краю, перевалив через который оказались на зеленой опушке леса.

Они стали огибать этот маленький лужок; теперь, без тяжелого мешка, под которым спина насквозь промокала от пота, ощущая за плечом лишь приятную жесткость карабина, Роберт Джордан шел легко и заметил, что трава в нескольких местах выщипана, а кое-где в земле видны ямки от колышков. По следам в примятой траве можно было также понять, что здесь водили к ручью на водопой лошадей, о присутствии лошадей свидетельствовали и кучки свежего навоза. Значит, здесь они пасут их по ночам, а днем прячут от посторонних глаз в лесу, подумал он. Сколько же лошадей у этого Пабло?

Он вспомнил теперь то, что увидел раньше, но чему не придал значения: штаны у Пабло были до мыльного блеска затерты на коленях и на внутренней поверхности бедер. Интересно, есть у него хоть пара башмаков или он и верхом ездит в альпаргатах[5], подумал он. Должно быть, у него имеется полная экипировка. Но мне не нравится эта его тоска. Тоска – это плохо. Тоска предвещает либо дезертирство, либо измену. Именно тоска предшествует предательству.

Где-то впереди, в лесу, заржала лошадь, а потом сквозь узкие просветы между коричневыми стволами сосен, густые, почти смыкающиеся кроны которых едва-едва пропускали солнечный свет, он увидел загон, обнесенный двумя рядами веревки, закрепленной вокруг стволов. Почуяв приближение людей, лошади повернули головы в их сторону; на земле возле дерева с внешней стороны загона были сложены седла, накрытые брезентом.

Подойдя к загону, его спутники, которые несли поклажу, остановились, и Роберт Джордан понял, что должен выразить восхищение лошадьми.

– Да-а, – сказал он. – Красавцы. – И, повернувшись к Пабло, добавил: – Значит, у тебя – своя кавалерия?

Лошадей в загоне было пять: три гнедых, рыжая и буланая. Сначала внимательно обведя взглядом всех, Роберт Джордан стал осматривать каждую в отдельности. Пабло и Ансельмо знали им цену, и пока Пабло любовно смотрел на них, гордый и даже не такой теперь тоскливый, старик вел себя так, словно именно он преподнес Джордану этот великий сюрприз.

– Ну, как тебе? – спросил он.

– Всех их я сам отбил, – сказал Пабло, и Роберт Джордан порадовался тому, что в его голосе звучала теперь не тоска, а гордость.

– Вот этот, – ответил Роберт Джордан, указывая на одного из гнедых, крупного жеребца с белой отметиной на лбу и белым носком на передней ноге, – хорош!

Это был действительно красивый конь, словно сошедший с полотна Веласкеса.

– Они все хороши, – сказал Пабло. – Ты разбираешься в лошадях?

– Да.

– Тем лучше. Замечаешь какой-нибудь дефект у одной из них?

Роберт Джордан понял: вот она, настоящая проверка документов неграмотным человеком.

Все лошади по-прежнему стояли, повернув головы к людям. Роберт Джордан поднырнул под веревку и похлопал буланую по ляжке. Потом, прислонившись к веревочному ограждению, стал наблюдать за лошадьми, кружившими по загону; постояв еще с минуту после того, как они остановились, он наклонился и вылез обратно.

– Рыжая прихрамывает на правую заднюю, – сказал он Пабло, не глядя на него. – Трещина в копыте, но если правильно подковать, дальше расходиться не будет – правда, только если не ездить по очень твердой земле.

– Мы уже взяли ее с этой трещиной, – сказал Пабло.

– У самого лучшего твоего жеребца, того, что с белой отметиной, припухлость над верхней частью голени, мне это не нравится.

– Ерунда, – ответил Пабло. – Ушибся дня три тому назад. Если бы там что-то было, уже проявилось бы.

Он сдернул брезент и показал седла: два простых пастушьих, вроде американских ковбойских, одно богато украшенное, обтянутое кожей ручной выделки, с тиснением и тяжелыми закрытыми стременами, и два черных армейских.

– Мы убили двоих из guardia civil[6], – объяснил он происхождение черных седел.

– Это крупная добыча.

– Они спешились на дороге между Сеговией и Санта-Мария-дель-Реал. Чтобы проверить документы у возницы. Так что нам удалось убить их, не поранив лошадей.

– И много вы убили гражданских гвардейцев?

– Несколько, – ответил Пабло. – Но только у этих двоих удалось взять лошадей невредимыми.

– Это Пабло пустил под откос поезд под Аревало, – вставил Ансельмо. – Его рук дело.

– С нами был иностранец, взрывал он, – сказал Пабло. – Ты его знаешь?

– Как его зовут?

– Не помню. Чудно́е какое-то имя.

– А как он выглядел?

– Светловолосый, как ты, но не такой высокий, с огромными руками и перебитым носом.

– Кашкин, – догадался Роберт Джордан. – Скорее всего, Кашкин.

– Да, – согласился Пабло. – Что-то вроде того. Очень чудно́е имя. Что с ним сталось?

– Погиб в апреле.

– Еще один, – мрачно сказал Пабло. – Все мы этим кончим.

– Все люди этим кончают, – заметил Ансельмо. – Всегда так было. Что с тобой, парень? Чего это ты скис?

– Они очень сильны, – сказал Пабло. Казалось, он разговаривает сам с собой, уныло глядя на лошадей. – Ты не понимаешь, насколько они сильны. Мне кажется, что день ото дня они становятся все сильнее. Все лучше вооружены. У них все больше боеприпасов. А у меня – только вот эти лошади. Чего мне ждать? Только того, что меня затравят и убьют. Больше ничего.

– Ты сам травишь не хуже, чем травят тебя, – сказал Ансельмо.

– Нет, – ответил Пабло. – Больше – нет. А если нам теперь придется оставить эти горы, куда мы пойдем? Ответь мне. Куда?

– В Испании много гор. Уйдешь отсюда – есть Сьерра-де-Гредос.

– Нет, с меня хватит, – сказал Пабло. – Устал я от этой травли. Мы здесь уже обжились. А если вы взорвете мост, на нас объявят охоту. Тогда они узнают, что мы здесь, пошлют самолеты и выследят нас. А потом отправят марокканцев по наши души – и придется уходить. Я устал от всего этого. Слышишь? – Он повернулся к Роберту Джордану. – Какое право имеешь ты, иностранец, приходить и говорить мне, что я должен делать?

– Я не говорил тебе, что ты должен делать, – ответил Роберт Джордан.

– Но будешь говорить. Так-то вот. В этом все зло.

Он указал на тяжелые мешки, которые они положили на землю, пока разглядывали лошадей. Вид лошадей, судя по всему, и разбередил в нем эти мысли, а то, что Роберт Джордан знал толк в лошадях, развязало ему язык. Теперь они втроем стояли возле веревочного загона; разрозненные солнечные блики играли на шкуре гнедого жеребца. Пабло задержал на нем взгляд, а потом пнул ногой тяжелый мешок.

– Вот оно, зло.

– Я только исполняю свой долг, – сказал Роберт Джордан. – Меня послали сюда те, кто командует в этой войне. Я лишь попросил тебя помочь, ты можешь отказаться, я найду других помощников. Да, в сущности, я еще и не просил тебя ни о чем. Я обязан сделать то, что мне приказано, и могу заверить тебя, что это важно. А то, что я иностранец, – не моя вина. Я бы предпочел быть местным.

– Для меня сейчас самое важное – чтобы здесь у нас все не разворошили, – ответил Пабло. – Это мой долг – перед теми, кто вместе со мной, и перед самим собой.

– Перед самим собой. Конечно, – сказал Ансельмо. – Ты давно уже думаешь только о себе. О себе и о своих лошадях. Пока у тебя не было лошадей, ты был с нами. А теперь ты превратился просто в еще одного капиталиста.

– Это несправедливо, – возразил Пабло. – Я постоянно рискую своими лошадьми ради дела.

– Мало рискуешь, – презрительно сказал Ансельмо. – По мне, так очень мало. Украсть – это ты горазд. Хорошо поесть – тоже. Убить – всегда пожалуйста. А вот воевать – нет.

– Твой язык тебя до добра не доведет, старик.

– Да, я – старик, но старик, который никого не боится. И еще я старик, у которого нет лошадей.

– Ты – старик, который может долго не протянуть.

– Я – старик, который будет жить до самой своей смерти. И который не боится лисиц.

Пабло ничего не ответил, только поднял с земли мешок.

– И волков тоже, – добавил Ансельмо, поднимая свой. – Если, конечно, ты – волк.

– Закрой рот, – огрызнулся Пабло. – Слишком много говоришь.

– И всегда делаю то, что говорю, – сказал Ансельмо, сгибаясь под тяжестью мешка. – А сейчас я хочу есть. И пить. Ну, давай, партизанский командир с печальным лицом, веди нас туда, где можно поесть.

Нехорошо все начинается, подумал Роберт Джордан. Но Ансельмо – мужик. Эти люди если уж хороши, то хороши по-настоящему. Если они хороши, нет им равных, но если уж они пошли по неверной дорожке, хуже их не бывает. Должно быть, Ансельмо знал, что делал, приведя меня сюда, думал он. Но мне это не нравится. Все это.

Единственным хорошим знаком было то, что Пабло нес мешок и что он отдал ему свой карабин. «Может, у него просто такой характер? – подумал Роберт Джордан. – Может, он угрюм по природе?»

Нет, мысленно возразил он себе, не пытайся себя обмануть. Ты не знаешь, каким он был раньше, но видишь, что сейчас он стремительно катится по дурной дороге и не скрывает этого. Начнет скрывать – значит, принял решение. Помни об этом, сказал он себе. Первое проявление дружелюбия с его стороны будет означать, что решение принято. А лошади очень хороши, подумал он, красивые лошади. Интересно, что бы могло изменить меня так же, как эти лошади изменили Пабло? Старик прав. С лошадьми он почувствовал себя богатым, а став богатым, хочет наслаждаться жизнью. Думаю, скоро он начнет мучиться от того, что не может вступить в Жокейский клуб. Pauvre[7] Пабло. Il a manqué son Jockey[8].

Эта мысль взбодрила его. Он усмехнулся, глядя на две согнутые под тяжестью мешков спины, маячившие впереди между деревьями. Весь день он оставался исключительно серьезным и теперь, мысленно пошутив, почувствовал себя гораздо лучше. Ты становишься таким же, как все они, сказал он себе, таким же мрачным. Неудивительно, что он был серьезен и хмур во время встречи с Гольцем. Полученное задание огорошило его. Чуть-чуть огорошило, подумал он. Да нет, изрядно огорошило. Гольц был весел и хотел развеселить его перед расставанием, но ничего не вышло.

Если подумать, все самые хорошие были веселыми. Быть веселым гораздо лучше, к тому же это вроде бы как знак чего-то. Как будто, пока ты жив, ты бессмертен. Трудно разобраться. Впрочем, не так уж много их осталось, веселых. В сущности, чертовски мало. И если ты, мой мальчик, будешь продолжать изводить себя размышлениями, тебя тоже скоро не будет. Выключи-ка ты голову, дружок, старый мой товарищ. Теперь твое дело – взрывать мосты. А не думать. Черт, как же я проголодался. Надеюсь, у Пабло хорошо кормят.

Глава вторая

Пройдя сквозь густой лес, они вышли к небольшой чашеобразной долине, и впереди он увидел место, где, должно быть, располагался лагерь, – под огибающей полукругом дальний край долины скалой, которая виднелась сквозь деревья.

Да, это был лагерь, причем отлично расположенный. Его нельзя было обнаружить, пока не подойдешь близко; Роберт Джордан отметил, что и с воздуха его разглядеть невозможно. Сверху ничего не будет видно. Замаскирован не хуже медвежьей берлоги. Надеюсь, охраняется получше. По мере того как они подходили ближе, он внимательно разглядывал лагерь.

В теле скалы имелась большая пещера, рядом со входом в нее, привалившись к камню спиной и вытянув ноги, сидел человек, его карабин стоял рядом, прислоненный к скале. Человек ножом обстругивал палку; когда они приблизились, он посмотрел на них, потом вернулся к своему занятию.

– Hola[9], – сказал сидевший. – Кто к нам пожаловал?

– Старик и минёр, – ответил Пабло, ставя мешок у зева пещеры. Ансельмо тоже опустил мешок на землю, а Роберт Джордан снял с плеча карабин и прислонил к скале.

– Не ставь так близко к пещере, – сказал строгавший палку мужчина, у которого были голубые глаза на смуглом привлекательном цыганском лице цвета прокопченной кожи, имевшем ленивое выражение. – Там огонь горит.

– Встань и переставь сам, – сказал Пабло. – Вон туда, к дереву.

Цыган не двинулся с места, лишь ругнулся и лениво добавил:

– Да оставляй где хочешь. Взлетишь на воздух – сразу от всех болезней избавишься.

– Что мастеришь? – спросил Роберт Джордан, усаживаясь рядом с цыганом. Тот показал ему: это был капкан, формой напоминавший цифру четыре; палка, которую он обстругивал, должна была стать его перекладиной.

– На лис, – сказал он. – Бревно падает сверху и перебивает хребет – лисе конец. – Он ухмыльнулся, взглянув на Джордана. – Вот так, видишь? – Цыган жестами показал, как захлопывается капкан и обрушивается бревно, потом покачал головой, просунул ладонь внутрь, как бы доставая добычу, и, раскинув руки, изобразил лису с перебитой спиной. – Просто и надежно, – объяснил он.

– Да кроликов он ловит, – сказал Ансельмо. – Он же цыган. Поймает кролика – скажет, что поймал лисицу. А если бы поймал лисицу, сказал бы, что поймал слона.

– А если бы я поймал слона? – спросил цыган, снова обнажив в улыбке белоснежные зубы, и подмигнул Роберту Джордану.

– Тогда сказал бы, что поймал танк, – ответил Ансельмо.

– Поймаю и танк, – пообещал цыган. – Обязательно поймаю. И можешь называть его, как тебе нравится.

– Цыгане много болтают и мало убивают, – поддразнил его Ансельмо.

Цыган опять подмигнул Роберту Джордану и продолжил строгать. Пабло ушел в пещеру. Роберт Джордан надеялся, что за едой. Он сидел на земле рядом с цыганом, и пробивавшиеся сквозь верхушки деревьев солнечные лучи приятно грели его вытянутые ноги. Он почуял запах еды – оливкового масла, лука и жарящегося мяса, – донесшийся из пещеры, и от голода у него засосало в животе.

– Можно и на танк поохотиться, – сказал он цыгану. – Это не так уж трудно.

– Вот с этим? – Цыган указал на мешки.

– Да, – ответил Роберт Джордан. – Я тебя научу. Устроишь ловушку. Это не сложно.

– Вместе с тобой?

– Конечно, – сказал Роберт Джордан. – Почему бы нет?

– Эй, – крикнул цыган Ансельмо. – Перенеси-ка эти мешки в надежное место. Вещь ценная.

Ансельмо что-то сердито проворчал и сказал, обращаясь к Роберту Джордану:

– Пойду за вином.

Роберт Джордан встал, отволок мешки от входа в пещеру и прислонил к дереву с противоположных сторон. Он знал, что в них, и старался, чтобы они никогда не соприкасались.

– Принеси и мне кружку, – крикнул цыган вслед Ансельмо.

– У вас есть вино? – спросил Роберт Джордан, снова усаживаясь рядом с цыганом.

– Вино? А как же! Целый бурдюк. Ну, по крайней мере полбурдюка.

– А поесть?

– Что душе угодно, парень, – ответил цыган. – Мы питаемся, как генералы.

– А что делают цыгане на войне? – поинтересовался Роберт Джордан.

– Остаются цыганами.

– Неплохая работенка.

– Самая лучшая, – сказал цыган. – Как тебя звать?

– Роберто. А тебя?

– Рафаэль. А насчет танка это ты серьезно?

– Конечно. А что такого?

Ансельмо вышел из пещеры с глубокой каменной миской, доверху наполненной красным вином, на пальцах у него висели три кружки.

– Ты только глянь, – сказал он, – у них и кружки есть, и много чего еще.

Следом за ним появился Пабло.

– Еда скоро будет, – сказал он. – У тебя курево есть?

Роберт Джордан пошел к мешкам, развязал один из них, нащупал внутренний карман и достал из него плоскую коробку русских папирос – из тех, что получил в штабе Гольца. Разрезав ногтем большого пальца края коробки с трех сторон, он откинул крышку и протянул коробку Пабло, который зачерпнул сразу полдюжины папирос. Отделив одну своей огромной лапой, он поднял ее и стал рассматривать на свет. Это были длинные тонкие папиросы с пустым мундштуком из плотной бумаги.

– Много воздуха, мало табака, – сказал он. – Я их знаю. У того, с чудны́м именем, тоже были такие.

– У Кашкина, – напомнил Роберт Джордан, предлагая папиросы Ансельмо и цыгану. Те взяли по одной.

– Берите больше, – сказал он, и они взяли еще по одной. Он сам дал каждому еще по четыре, и они, зажав их в кулаке, одновременно вскинули руки в знак благодарности, словно бы салютуя папиросами, как шпагами.

– Да уж, – сказал Пабло. – Чудно́е было имя.

– Ну, давайте выпьем. – Ансельмо зачерпнул из миски и протянул полную кружку Роберту Джордану, потом наполнил кружки себе и цыгану.

– А мне что, не полагается? – спросил Пабло. Все сидели теперь у входа в пещеру.

Ансельмо отдал ему свою кружку и пошел в пещеру за еще одной. Вернувшись, он зачерпнул ею из миски доверху, и они чокнулись.

Вино оказалось хорошим, немного отдавало смолой от бурдюка, но на вкус превосходным, легким и освежающим. Роберт Джордан пил медленно, ощущая, как по усталому телу разливается тепло.

– Еда скоро будет готова, – сказал Пабло. – А этот иностранец с чудны́м именем, как он умер?

– Покончил с собой, чтобы его не схватили.

– Как это случилось?

– Он был ранен и не хотел попасть в плен.

– А подробности?

– Я их не знаю, – солгал Роберт Джордан. Подробности были ему хорошо известны, но он считал, что это неподходящая сейчас тема для разговора.

– Он заставил нас пообещать, что мы пристрелим его, если его ранят во время задания и он не сможет идти, – сказал Пабло. – Очень чудно́ он говорил. – Должно быть, ему уже тогда это не давало покоя, подумал Роберт Джордан. Бедняга Кашкин. – Он не признавал самоубийства, сам мне это сказал. И очень боялся пыток.

– Это он тоже сам тебе сказал? – спросил Роберт Джордан.

– Да, – подтвердил цыган. – Он всем нам это говорил.

– Ты тоже участвовал в подрыве поезда?

– Да. Мы все там были.

– Очень чудно́ он говорил, – повторил Пабло. – Но был очень храбрым.

Бедный старина Кашкин, снова подумал Роберт Джордан. Наверное, он принес здесь больше вреда, чем пользы. Жаль, я не знал, что он так давно страдает этими страхами. Надо было отстранить его тогда. Нельзя идти на задание с людьми, у которых подобные мысли в голове. Такие разговоры недопустимы. Даже если эти люди выполняют задание, они приносят больше вреда, чем пользы, своими разговорами.

– Он был немного странным, – сказал Роберт Джордан. – Думаю, даже чуточку чокнутым.

– Но взрывы устраивал здорово, – сказал цыган. – И был очень храбрым.

– Но чокнутым, – повторил Роберт Джордан. – В такой работе, как наша, нужно иметь ясную голову и быть исключительно хладнокровным. Такие разговоры только мешают.

– А сам ты как? – спросил Пабло. – Если тебя ранят там, на мосту, ты не побоишься остаться один?

– Слушай, – ответил Роберт Джордан, наклоняясь и зачерпывая кружкой еще вина. – Слушай меня внимательно. Если когда-нибудь у меня появится необходимость кого-либо о чем-либо попросить, я сделаю это в тот момент, когда эта необходимость возникнет.

– Точно, – одобрил цыган. – Так и должен говорить правильный парень. А, вот и еда.

– Ты же уже ел, – напомнил Пабло.

– И могу съесть еще вдвое больше, – ответил цыган. – А ты посмотри, кто несет еду.

Пригнувшись, чтобы не удариться головой, из пещеры с огромной чугунной сковородой вышла девушка, и, увидев ее лицо, обращенное к нему вполоборота, Роберт Джордан сразу заметил в нем бросавшуюся в глаза странность.

Девушка улыбнулась и сказала:

– Hola, товарищ.

Стараясь не смотреть в упор, но и не отводя взгляда, Роберт Джордан ответил:

– Salud.

Она поставила сковороду перед ним, и он отметил, что у нее красивые загорелые руки. Теперь она смотрела прямо на него и улыбалась. Зубы на загорелом лице сверкали белизной, карие глаза и смуглая кожа одинаково отливали золотом. У нее были высокие скулы, веселый взгляд и ровные пухлые губы. Золотисто-каштановые волосы цветом напоминали выжженное солнцем поле и были острижены так коротко, что покрывали голову наподобие бобрового меха. Продолжая улыбаться и не отводя взгляда от Роберта Джордана, она провела по голове загорелой рукой, пытаясь пригладить волосы, но те снова сразу же встали торчком. Красивое лицо, подумал Роберт Джордан. Была бы и вовсе красавицей, если бы не обкорнала волосы.

– Вот так я их и причесываю, – сказала она Роберту Джордану и рассмеялась. – Ну, давай, ешь. Нечего таращиться на меня. Это меня так в Вальядолиде постригли. Теперь-то уж отросли немного.

Она села напротив и снова посмотрела на него, он ответил ей таким же прямым взглядом, и она, обхватив колени руками, рассмеялась. Из-под брючных обшлагов выглядывали продолговатые чистые ступни, руки покоились на коленях, под серой блузкой угадывалась маленькая высокая грудь. При каждом взгляде на нее у Роберта Джордана перехватывало горло.

– Тарелок нет, – сказал Ансельмо. – И ножи доставайте свои.

Четыре вилки девушка еще раньше прислонила к краям сковороды зубцами вниз.

Все ели из одной сковороды, молча, по испанскому обычаю. Это был кролик, зажаренный с луком и зелеными перцами, под соусом из красного вина с турецким горохом. Хорошо прожаренное мясо легко отделялось от костей, и соус был очень вкусным. Под мясо Роберт Джордан выпил еще кружку вина. Девушка неотрывно наблюдала за ним. Все остальные были заняты едой. Роберт Джордан хлебом подобрал остатки соуса со своей части сковороды, сложил на край кости, промокнул кусочком хлеба соус, остававшийся под ними, тем же хлебом вытер вилку, нож, съел хлеб и убрал нож, после чего наклонился и набрал полную кружку вина. Девушка продолжала наблюдать за ним.

Опорожнив полкружки, но все еще чувствуя ком в горле, Роберт Джордан обратился к ней.

– Как тебя зовут? – спросил он. Услышав хрипотцу в его голосе, Пабло бросил на него быстрый взгляд, потом встал и отошел в сторону.

– Мария. А тебя?

– Роберто. Ты давно в горах?

– Три месяца.

– Три месяца?

Она снова, на этот раз смущенно, пригладила свои густые короткие волосы, по которым, словно по полю пшеницы на склоне холма на ветру, пробежала мелкая зыбь.

– В тюрьме в Вальядолиде нас регулярно брили. Только вот это и выросло за три месяца. Я была в том поезде. Нас везли на юг. После того как поезд был взорван, многих заключенных поймали, а меня нет. Я ушла с этими вот.

– Это я нашел ее в скалах, где она пряталась, – сказал цыган. – Когда мы уже отходили. Господи, видел бы ты, какое это было пугало. Мы забрали ее с собой, но по дороге несколько раз хотели бросить.

– А еще один, тот, что был с ними, блондин? – спросила Мария. – Иностранец. Где он теперь?

– Умер, – ответил Роберт Джордан. – В апреле.

– В апреле? Но поезд же и взорвали в апреле.

– Да. Он умер через десять дней после этого.

– Бедный, – сказала она. – Он был очень храбрым. А ты занимаешься тем же самым?

– Да.

– Ты уже взрывал поезда?

– Да. Три.

– Здесь?

– В Эстремадуре, – ответил он. – До сих пор я был в Эстремадуре. Там для нас работы хватает. В Эстремадуре действует много таких, как я.

– А почему ты теперь здесь, в этих горах?

– Меня прислали на замену тому блондину. К тому же я знаю эти места еще по довоенным временам.

– Хорошо знаешь?

– Не то чтобы очень. Но я быстро осваиваюсь. Кроме того, у меня есть карта и отличный проводник.

– Старик, – кивнула она. – Да, старик очень хороший.

– Спасибо, – поблагодарил ее Ансельмо, и Роберт Джордан только теперь осознал, что они с девушкой не одни, осознал он также и то, что ему трудно смотреть на нее, потому что от этого у него сильно меняется голос. Это было нарушением второго из двух правил, которые следует соблюдать, если хочешь поладить с людьми, говорящими по-испански: угощать мужчин табаком и не проявлять внимания к их женщинам, но он вдруг понял, что ему это все равно. Существовало столько всего, что ему было все равно, так почему заботиться именно об этом?

– У тебя очень красивое лицо, – сказал он Марии. – Хотел бы я посмотреть на тебя до того, как тебе остригли волосы.

– Они отрастут, – ответила она. – Через полгода снова станут длинными.

– Видел бы ты ее тогда, после поезда. Она была такой уродиной, что тебе тошно бы стало.

– Ты чья женщина? – спросил Роберт Джордан, стараясь держать себя в руках. – Пабло?

Она взглянула на него и расхохоталась, а потом хлопнула по коленке.

– Пабло? Ты видел Пабло?

– Тогда Рафаэля? Рафаэля я видел.

– И не Рафаэля.

– Она ничья, – сказал цыган. – Она вообще странная. Ничья. Но готовит хорошо.

– Так ты действительно ничья? – спросил Роберт Джордан.

– Ничья. Совершенно ничья. Ни в шутку, ни всерьез. И не твоя тоже.

– Нет? – переспросил Роберт Джордан, чувствуя, как комок снова подкатывает к горлу. – Это хорошо. Потому что у меня нет времени на женщин. Это правда.

– Даже пятнадцати минут? – поддразнил его цыган. – Всего четверти часа?

Роберт Джордан не ответил. Он смотрел на девушку, Марию, и боялся заговорить, чтобы не выдать себя.

Мария посмотрела на него, рассмеялась и вдруг покраснела, но глаз не отвела.

– Ты краснеешь, – сказал Роберт Джордан. – Ты часто краснеешь?

– Никогда.

– Но сейчас же покраснела.

– Тогда я лучше пойду в пещеру.

– Останься, Мария.

– Нет, – сказала она без улыбки. – Теперь я пойду в пещеру.

Она взяла пустую сковороду и собрала вилки, двигаясь неуклюже, как жеребенок, но в то же время с особой грацией молодого животного.

– Кружки еще нужны? – спросила она.

Роберт Джордан продолжал смотреть на нее, и она снова покраснела.

– Не заставляй меня краснеть, – сказала она. – Мне это не нравится.

– Оставь кружки, – сказал цыган. – На вот. – Он зачерпнул из каменной миски полную кружку вина и протянул Роберту Джордану, который смотрел, как девушка, втянув голову в плечи, идет к пещере с тяжелой сковородой в руках.

– Спасибо, – сказал Роберт Джордан. Теперь, когда она ушла, его голос снова звучал обычно. – Это последняя. Уже хватит.

– Надо прикончить миску, – ответил цыган. – Там еще полбурдюка осталось. Мы одну лошадь под завязку вином навьючили.

– Это была последняя вылазка Пабло, – добавил Ансельмо. – С тех пор он больше ничего не сделал.

– Сколько вас всего? – спросил Роберт Джордан.

– Семеро и еще две женщины.

– Две?

– Да, еще mujer[10] Пабло.

– И где она?

– В пещере. Девчонка-то стряпает так себе. Я ее похвалил, только чтобы сделать приятное. Но вообще-то она в основном помогает mujer Пабло.

– Ну и какая она, эта mujer Пабло?

– Дикая, – ухмыльнулся цыган. – Настоящая дикарка. Если тебе Пабло кажется уродом, посмотри на его жену. Но храбрая. В сто раз храбрее Пабло. Только очень страшная.

– Пабло поначалу тоже был храбрым, – сказал Ансельмо. – Тогда с ним шутки были плохи.

– Он убил больше народу, чем холера, – подхватил цыган. – В начале войны Пабло угробил людей больше, чем тиф.

– Но он уже давно стал muy flojo[11], – продолжил Ансельмо. – Слабохарактерный. И очень боится смерти.

– Наверное, из-за того, что сам столько народу сгубил вначале, – философски заметил цыган. – Больше, чем бубонная чума.

– И еще из-за богатства, – добавил Ансельмо. – К тому же он слишком много пьет. Ему теперь хочется одного – уйти на покой этаким матадором, matador de toros. Но уйти он не может.

– Если он уйдет на ту сторону, у него отберут лошадей и отправят в армию, – пояснил цыган. – По мне, так в армии служить ничуть не лучше, я не рвусь.

– Потому там и нет ни одного цыгана, – сказал Ансельмо.

– А что им там делать? – спросил цыган. – Кому охота служить в армии? Мы что, делаем революцию, чтобы служить в армии? Драться – это я всегда готов, а в армии служить – нет уж, спасибо.

– А где сейчас остальные? – спросил Роберт Джордан. После вина он чувствовал себя довольным, сонным и лежал, навзничь растянувшись на мягкой хвойной подстилке и сквозь верхушки деревьев наблюдая, как над горами в высоком испанском небе плывут маленькие облака.

– Двое спят в пещере, – ответил цыган. – Двое стоят на карауле там, вверху; у нас там пулемет. Один – на нижнем посту. Спят все, наверное.

Роберт Джордан перекатился на бок.

– Что за пулемет?

– Да какое-то необычное у него название, – ответил цыган. – Вылетело сейчас из головы. Автоматический.

Должно быть, ручной пулемет, подумал Роберт Джордан.

– Сколько он весит? – спросил он.

– Один человек унесет, но тяжело будет. У него три складные ножки. Мы его взяли во время последней серьезной вылазки. Той, что была перед вином.

– А патронов к нему у вас сколько?

– Считать не пересчитать, – ответил цыган. – Целый ящик. Неподъемный.

Похоже, с полтысячи, подумал Роберт Джордан.

– А заряжается он как – дисками или лентами?

– Жестянками такими, которые насаживаются сверху.

Черт, ручной пулемет Льюиса, догадался Роберт Джордан.

– Ты что-нибудь понимаешь в пулеметах? – спросил он старика.

– Nada, – ответил тот. – Ничего.

– А ты? – обратился он к цыгану.

– Они строчат с огромной скоростью и раскаляются так, что руки сжечь можно, – с гордостью поведал цыган.

– Ну, это каждый дурак знает, – презрительно отозвался Ансельмо.

– Может, и так, – сказал цыган, – но он спросил, что я знаю про máquina, я ответил. – И добавил: – А еще, в отличие от обычного ружья, он стреляет сам, пока держишь палец на спуске.

– Если его не заест, не кончатся патроны или ствол не расплавится, – сказал Роберт Джордан по-английски.

– Что ты сказал? – переспросил Ансельмо.

– Да так, ничего, – ответил Роберт Джордан. – Просто с будущим парой слов по-английски перекинулся.

– Чудеса да и только, – сказал цыган, – разговаривать с будущим на Ingles. Может, ты еще и по руке гадать умеешь?

– Нет, – ответил Роберт Джордан и зачерпнул еще кружку вина. – А вот если ты умеешь, я бы не прочь, чтобы ты погадал мне по руке и сказал, что со мной будет в ближайшие три дня.

– Mujer Пабло гадает по руке, – сказал цыган. – Но она такая злющая и такая дикая, что не знаю, согласится ли.

Роберт Джордан сел и отпил вина.

– Ну, пора, видно, познакомиться с этой mujer, – сказал он. – Если она такая страшная, как ты говоришь, лучше сразу с этим покончить.

– Я к ней не пойду, – заявил Рафаэль. – Она меня терпеть не может.

– Это почему?

– Считает бездельником.

– Какая несправедливость, – поддел его Ансельмо.

– И вообще не любит цыган.

– Да не может быть! – опять съязвил Ансельмо.

– В ней самой есть цыганская кровь, – сказал Рафаэль. – Так что она знает, о чем говорит. – Он ухмыльнулся. – Но язык у нее – настоящее жало, скажет чего – как хлыстом стеганет. С любого шкуру спустит. И на ремни порвет. Страшная ведьма.

– Как же она ладит с девушкой, с Марией? – спросил Роберт Джордан.

– Неплохо. Та ей нравится. Но не дай бог кому-нибудь всерьез приблизиться к ней… – Он покачал головой и цокнул языком.

– Она очень хорошо относится к девушке, – сказал Ансельмо. – Заботится о ней.

– Когда мы подобрали девчонку после взрыва поезда, она была не в себе, – сказал Рафаэль. – Не разговаривала и все время плакала, а если кто-нибудь до нее дотрагивался, дрожала, как бездомный щенок под дождем. Только постепенно стала приходить в себя. А потом совсем оклемалась. Теперь с ней все в порядке. Ты же видел, когда она с тобой разговаривала, что с ней все хорошо. Мы тогда, после взрыва, хотели было бросить ее. Сам понимаешь – кому охота задерживаться ради такого жалкого чучела, от которого никакого проку? Но старуха привязала ее веревкой и, когда девчонка совсем уже не могла идти, стегала ее концом этой веревки, чтоб шла дальше. А когда та и в самом деле упала замертво, взвалила себе на плечо и понесла. Потом и у старухи кончились силы, тогда я понес. Лезть-то приходилось высоко на гору, в страшную жару, да еще через дрок колючий продираться. Когда и я уже не мог, Пабло подхватывал ее. Но слышал бы ты, как костерила нас старуха, чтобы заставить нести девчонку! – При воспоминании об этом он покачал головой. – Правда, девчонка легонькая, хоть ноги у нее и длинные. Кости, они ж не тяжелые, так что весу в ней было немного. Но когда тащишь в гору, да еще отстреливаться приходится, а потом снова взваливать ее на себя, мало не кажется; а старуха несет карабин и хлещет Пабло веревкой; как только мы останавливаемся и он сваливает девчонку на землю, жена – ружье ему в руки, потом опять заставляет ее поднять, а сама ружье перезаряжает и честит на чем свет стоит, патроны из подсумка достает, в магазин их сует и кроет мужа последними словами. Хорошо, что темнеть уже стало, а скоро и ночь наступила. Но нам крупно повезло, что у них не было кавалерии.

– Нелегко, видать, пришлось с этим поездом, – сказал Ансельмо. – Меня с ними не было, я ходил за линию фронта, – объяснил он Роберту Джордану. – Там были отряды Пабло, Эль Сордо[12] – его ты сегодня вечером увидишь – и еще два, тоже со здешних гор.

– В придачу к тому светловолосому с чудны́м именем, – добавил цыган.

– Кашкин.

– Ну да. Никогда, наверное, не запомню. Двое были с пулеметом. Их прислали из армии. Они потом не смогли унести пулемет и бросили его. Хотя весил он не больше, чем эта девушка. Старухи на них не было, уж она-то заставила бы их его забрать. – Он покачал головой, вспоминая, потом продолжил: – В жизни не видел ничего похожего на то, как взрывают поезд. Он приближался постепенно, мы его увидели издали. Тут со мной такое сделалось, что и не рассказать. Сначала мы заметили пар из трубы, потом услышали свисток, потом – чу-чу-чу-чу-чу, оно становилось все громче и громче, а потом, когда раздался взрыв, передние колеса паровоза оторвались от рельсов, вся земля как будто вздыбилась в черном облаке, и паровоз с диким ревом взлетел вместе с ней, и шпалы стали летать в воздухе – как во сне. А потом паровоз рухнул обратно на землю, как огромный раненый зверь. Только на нас перестали падать комья земли – тут другой взрыв: это струя белого пара со страшной силой вырвалась из паровоза, а за ней и пулемет заговорил: «Та-та-та-та-та!» – возбужденно продолжал цыган. Сжав кулаки и оттопырив большие пальцы, он водил ими из стороны в сторону, изображая стрельбу из пулемета. – Никогда в жизни ничего подобного не видел: солдаты из поезда врассыпную, пулемет по ним строчит, люди падают, падают. Вот тогда-то я сдуру и схватился за ствол пулемета, чуть руку себе не спалил, а старуха – хрясь мне по морде и орет: «Стреляй, придурок! Стреляй, или я тебе все мозги выпущу!» Тогда я начал стрелять, но ружье плясало у меня в руках, а солдаты все бежали вверх по дальнему склону. Потом уже, когда мы спустились к поезду, чтобы посмотреть, чем там можно разжиться, какой-то офицер под дулом пистолета заставил часть солдат вернуться. Он размахивал пистолетом, орал на них, а мы все в него палили, но никто не попал. Потом солдаты залегли и открыли огонь; офицер со своим пистолетом бегает позади них взад-вперед, хочет поднять в атаку, но мы все равно никак не можем попасть в него, а из пулемета по нему стрелять невозможно – поезд мешает. Тогда офицер пристрелил двух своих, но остальные все равно не поднимались, уж он их крыл почем зря, и наконец они, по два-три человека, начали подниматься и побежали на нас. Потом снова залегли и продолжали стрелять. А потом мы стали отходить, а пулемет нас прикрывал, стреляя над головами. Как раз тогда я и нашел девчонку: она сбежала с поезда и спряталась в скалах, ну мы ее и прихватили с собой. А те солдаты до самой ночи за нами охотились.

– Да, досталось вам, – сказал Ансельмо. – Потрепали вам нервы.

– Это было единственное, что мы сделали хорошего, – произнес низкий голос. – А чем ты теперь занимаешься, грязный ленивый забулдыга, мерзкое отродье непотребной цыганской шлюхи? Чем ты занят?

Роберт Джордан увидел женщину лет пятидесяти, ростом не ниже Пабло, чуть ли не одинаковую что вширь, что в рост, в черной домотканой юбке и кофте, с мощными ногами в толстых шерстяных носках и черных чувяках на веревочной подошве, с коричневым лицом – идеальная модель для гранитного монумента. У нее были большие, но отнюдь не уродливые руки; густые курчавые черные волосы стянуты в узел на затылке.

– Ну, отвечай, – сказала она, обращаясь к цыгану и игнорируя остальных.

– Разговариваю с этими товарищами. Вот этот – подрывник. Его к нам прислали.

– Это мне известно, – сказала жена Пабло. – А ну, проваливай отсюда и смени Андреса на верхнем посту.

– Me voy, иду, – сказал цыган и повернулся к Роберту Джордану: – Увидимся за ужином.

– И не думай, – сказала ему вслед женщина. – Ты, по моим подсчетам, уже три раза сегодня ел. Иди и пришли ко мне Андреса.

– Hola, – приветствовала она Роберта Джордана, протягивая руку и улыбаясь. – Как поживаешь? Как дела у Республики?

– Все хорошо и у меня, и у Республики, – сказал он, отвечая на ее крепкое рукопожатие.

– Рада слышать, – сказала она, с улыбкой глядя на него, и он заметил, что у нее красивые серые глаза. – Ты приехал, чтобы взорвать еще один поезд?

– Нет, – ответил Роберт Джордан, сразу же почувствовав к ней доверие. – Мост.

– No es nada, мост – ерунда, – сказала она. – Когда будем взрывать еще один поезд? У нас ведь теперь лошади есть.

– Позже. Мост – это сейчас очень важно.

– Девушка сказала мне, что твой товарищ, который был с нами на подрыве поезда, умер.

– Да.

– Как жалко. Никогда не видела такого взрыва. Он был мастером своего дела и очень мне нравился. Так, говоришь, нельзя пока взорвать еще один поезд? Сейчас в горах много людей. Слишком много. Еды стало не хватать. Надо бы уходить отсюда. И лошади есть.

– Мы должны взорвать мост.

– А где он?

– Совсем близко.

– Ну, тем лучше, – сказала жена Пабло. – Давайте взорвем тут все мосты и уйдем. Меня уже тошнит от этого места. Слишком много народу тут скопилось. Ничего хорошего из этого не выйдет. Запахло гнилью, а это опасно.

Она заметила Пабло за деревьями.

– Borracho! – крикнула она ему. – Пьяница поганый! – И, повернувшись к Роберту Джордану, весело добавила: – Наверняка прихватил с собой кожаную флягу, чтобы втихаря выпить в лесу. Он все время пьет. Эта жизнь его сгубила. Молодой человек, я очень рада, что ты пришел. – Она похлопала его по спине. – А ты сильнее, чем кажешься на вид, – сказала, проведя ладонью по его руке и нащупав крепкие бицепсы под фланелевым рукавом. – Это хорошо. Я очень рада, что ты пришел.

– Я тоже.

– Мы поладим, – сказала она. – Выпей вина.

– Да мы уже выпили, – ответил Роберт Джордан. – А ты не выпьешь?

– Я до ужина не пью, – ответила она. – У меня от этого изжога бывает. – Она снова увидела Пабло и крикнула: – Borracho! Пьяница! – Потом опять повернулась к Роберту Джордану: – Он был очень хорошим человеком. А теперь весь вышел. Еще что хочу тебе сказать: будь подобрее и поаккуратней с девушкой. С Марией. Ей много пришлось пережить. Понимаешь?

– Да. А почему ты меня предупреждаешь?

– А я видела, какой она вернулась после разговора с тобой. И видела, как она наблюдала за тобой, прежде чем выйти из пещеры.

– Я немного с ней пошутил.

– Она была очень плоха, – сказала жена Пабло. – Теперь лучше, но надо увезти ее отсюда.

– Наверняка, когда все здесь закончится, Ансельмо сможет ее переправить на ту сторону.

– Вы с Ансельмо вместе можете взять ее с собой, когда дело будет сделано.

Роберт Джордан почувствовал, как у него снова стиснуло горло, и чуть осипшим голосом ответил:

– Можно и так.

Жена Пабло взглянула на него и покачала головой:

– Ай-ай. Неужели все мужчины одинаковы?

– Я ничего такого не сказал. Просто она красивая, ты же знаешь.

– Нет, она не красивая. Но станет красивой, ты это хотел сказать. Мужчины! Позор нам, женщинам, что мы вас производим на свет. Нет, серьезно: неужели у Республики нет домов, где бы заботились о таких, как она?

– Есть, – ответил Роберт Джордан. – На побережье под Валенсией. И в других местах. Там с ней будут хорошо обращаться, и она сможет работать с детьми. С детьми, эвакуированными из деревень. Что делать, ее научат.

– Вот это то, что нужно, – обрадовалась жена Пабло. – А то Пабло уже сохнет по ней. И это его тоже губит. Как увидит ее – сам не свой делается. Лучше бы уж она поскорей отсюда ушла.

– Мы сможем забрать ее, как только сделаем дело.

– А пока ты будешь осторожен, да? Я ведь могу тебе доверять? Вот говорю с тобой, и мне кажется, что я тебя давно уже знаю.

– Так бывает, когда люди хорошо понимают друг друга, – сказал Роберт Джордан.

– Присядь. Я не прошу у тебя никаких обещаний, потому что чему быть, того не миновать. Но если ты не заберешь ее отсюда, тогда дай мне слово.

– Почему именно в этом случае?

– Потому что я не хочу, чтобы она здесь с ума сходила, когда ты уйдешь. Я уже видела ее в таком состоянии и больше не хочу, у меня и других забот хватает.

– Покончим с мостом – заберем, – сказал Роберт Джордан. – Если только останемся живы, обязательно заберем.

– Мне не нравится, как ты говоришь. Такие речи удачи не приносят.

– Я говорю так только для того, чтобы мое обещание не оказалось пустым, – сказал Роберт Джордан. – А вообще я не из тех, кто всегда ждет худшего.

– Дай-ка мне свою руку, – сказала женщина.

Роберт Джордан протянул ей ладонь, она взяла ее своими крупными руками, потерла большим пальцем, внимательно вгляделась в нее, потом отпустила и встала. Он тоже встал, и она посмотрела на него без улыбки.

– Что ты там увидела? – спросил он. – Не бойся меня напугать, я все равно в это не верю.

– Ничего, – ответила она. – Ничего я там не увидела.

– Нет, что-то увидела. Мне просто любопытно. Я в такие вещи все равно не верю.

– А во что ты веришь?

– Много во что, но не в это.

– Так во что же?

– В свою работу, например.

– Да, это я увидела.

– Скажи мне, что еще ты увидела?

– Больше ничего, – с горечью ответила она. – Ты сказал, что взорвать мост будет очень трудно?

– Нет. Я сказал, что это очень важно.

– Но может оказаться и трудно?

– Да. А теперь я собираюсь пойти посмотреть на него. Сколько у вас тут людей?

– Сто́ящих – пятеро. От цыгана никакого проку, хоть человек он неплохой. Сердце у него доброе. На Пабло больше нельзя положиться.

– А сколько сто́ящих у Глухого?

– Человек восемь. Узнаем сегодня вечером. Он придет сюда. Глухой – человек очень толковый. И у него тоже есть динамит. Правда, немного. Поговоришь с ним сам.

– Ты за ним посылала?

– Нет, он каждый вечер приходит. Мы же соседи. Он – друг, не только товарищ.

– И что ты о нем думаешь?

– Он очень хороший человек. И очень толковый. В деле с поездом показал себя с самой лучшей стороны.

– А как насчет других отрядов?

– Если вовремя предупредить, в них можно набрать с полсотни относительно надежных бойцов.

– Насколько надежных?

– В зависимости от того, насколько опасной будет ситуация.

– А сколько имеется патронов на каждую винтовку?

– Может, десятка по два. Смотря сколько они прихватят на дело. Если, конечно, вообще придут. Ты ж понимаешь, что от взрыва моста – ни денег, ни добычи, а опасность, хоть ты и не говоришь о ней, очень велика, и после, должно быть, многим придется уйти с этих гор. Так что многие будут против подрыва моста.

– Ясно.

– Поэтому лучше без надобности об этом не распространяться.

– Согласен.

– Ну, в таком случае вечером, после того как ты осмотришь мост, поговорим об этом с Глухим.

– Я пойду с Ансельмо.

– Тогда разбуди его. Карабин нужен?

– Спасибо. Было бы неплохо, но я им все равно не воспользуюсь. Я иду осматривать, а не поднимать шум. Спасибо за то, что ты мне рассказала. Мне очень понравился твой разговор.

– Я стараюсь говорить начистоту.

– Тогда скажи, что ты увидела на моей руке.

– Нет. – Она решительно тряхнула головой. – Я ничего не увидела. Иди на мост. А я пригляжу за твоим снаряжением.

– Прикрой его, и чтобы никто к нему не прикасался. Пусть лучше остается здесь, а не в пещере.

– Оно будет прикрыто, и никто до него не дотронется, – заверила жена Пабло. – Иди на свой мост.

– Ансельмо, – позвал Роберт Джордан, трогая за плечо старика, который спал, подложив руки под голову.

Тот открыл глаза и сказал:

– Да. Конечно. Идем.

Глава третья

Держась в тени, осторожно, от дерева к дереву, они прошли последние двести ярдов крутого склона и сквозь ближние сосны всего ярдах в пятидесяти от себя увидели мост. Под послеполуденным солнцем, которое все еще висело над коричневым склоном горы, мост на фоне голого ущелья казался почти черным. Это был одноарочный стальной мост, на обоих концах которого стояли сторожевые будки. Мост был достаточно широким, чтобы машины по нему могли идти в два ряда; в своей застывшей металлической грации он перекрывал глубокую горловину, на дне которой, далеко внизу, белыми бурунами вихрился между валунами ручей, стремясь к главной речке ущелья.

Сначала солнце било Роберту Джордану в глаза, поэтому он видел лишь контуры моста. Когда же оно стало меркнуть, а потом совсем ушло за бурую округлую вершину, он сквозь деревья увидел, что склон горы покрыт нежной молодой зеленью, а у са́мого гребня кое-где еще лежат островки нерастаявшего снега.

Он снова перевел взгляд на мост, чтобы за оставшееся недолгое светлое время получше разглядеть его конструкцию. Судя по всему, разрушить его будет нетрудно. Продолжая изучать мост, он достал из нагрудного кармана блокнот и быстро набросал чертеж. Силу заряда вычислять не стал – это он сделает позже. Теперь он лишь отмечал места, где следовало заложить взрывчатку, чтобы, лишив опоры, обрушить арку моста в ущелье. Сделать это можно было либо не торопясь, строго сообразуясь с правилами взрывотехники, расположив и соединив между собой полдюжины шашек так, чтобы все они взорвались одновременно, либо просто, без заморочек, с помощью всего двух, но мощных закладок. Но тогда закладки должны быть действительно мощными, расположенными на противоположных концах моста, и взорваться они должны синхронно. Он наносил штрихи быстро и легко, радуясь тому, что наконец-то имеет дело с проблемой, решение которой зависит только от него, и что наконец-то можно приступить к выполнению определенной задачи. Закрыв блокнот, он сунул карандаш в кожаный держатель на его корешке, сам блокнот – в карман и застегнул карман на пуговку.

Пока он чертил, Ансельмо наблюдал за дорогой, мостом и сторожевыми будками. Он считал, что они подошли к мосту на небезопасное расстояние, и испытал облегчение, когда Роберт Джордан закончил набрасывать чертеж.

Застегнув клапан кармана, Роберт Джордан лег на землю, укрывшись за стволом сосны, и продолжил наблюдение. Ансельмо тронул его за плечо и указал пальцем в сторону моста.

В ближней к ним сторожевой будке сидел часовой, зажав между коленями винтовку с примкнутым штыком. Он курил сигарету, на голове у него была вязаная шапка и поверх нее – капюшон плащ-палатки. Рассмотреть лицо с такого расстояния не представлялось возможным. Роберт Джордан поднес к глазам бинокль и, хоть солнце уже село, предусмотрительно прикрыл окуляры ладонью, чтобы избежать бликов; придвинувшийся парапет моста вырисовался четко, казалось, протяни руку – и можно потрогать, часовой тоже стал виден крупно: впалые щеки, пепел на кончике папиросы, тусклый блеск штыка. У него было крестьянское лицо: ввалившиеся щеки под высокими скулами, щетина на подбородке, глаза, затененные густыми кустистыми бровями, большие руки, сжимающие винтовку, тяжелые грубые башмаки, выглядывающие из-под плащ-палатки. На стене в будке висела затертая до черноты кожаная фляга с вином, рядом на полу валялось несколько газет, телефона видно не было. Он наверняка должен был быть в той будке, которая отсюда не просматривалась, хотя, насколько мог разглядеть Роберт Джордан, от ближней к ней не тянулось никаких проводов. Телефонные столбы стояли вдоль дороги, и провода висели над мостом. Перед будкой на двух камнях стояла угольная жаровня, сооруженная из старой бензиновой канистры с отпиленным верхом и просверленными в дне дырками, но костра часовой не разводил. В золе под жаровней валялось несколько закопченных пустых жестянок.

Роберт Джордан протянул бинокль Ансельмо, лежавшему позади него. Старик усмехнулся, покачал головой и постучал согнутым указательным пальцем возле глаза.

– Ya lo veo, я и так его вижу, – тихо выдохнул он по-испански одними губами. Роберт Джордан улыбнулся, а старик, указав пальцем на часового, ребром другой ладони провел по горлу. Роберт Джордан кивнул, но уже без улыбки.

Дальняя будка была обращена в сторону уходящей дороги и стояла к ним задней стенкой, так что они не могли видеть, что в ней происходит. Дорога, широкая, ровная, заасфальтированная, после моста сворачивала влево, потом вправо и исчезала из виду. Там старая дорога была расширена, для чего пришлось срезать часть твердой скалы на дальнем склоне ущелья. Ее повисший над обрывом левый, то есть западный, если смотреть со стороны моста и ущелья, край был огорожен и защищен ровно вытесанными каменными блоками. Здесь горловина, по дну которой бежал ручей и через которую был перекинут мост, превращалась в очень глубокий каньон, где ручей впадал в главную речку ущелья.

– И где следующий пост? – спросил Роберт Джордан.

– В полукилометре ниже, за тем поворотом, – ответил Ансельмо. – В сторожке дорожного смотрителя, в глубине скалы.

– И сколько там народу? – поинтересовался Роберт Джордан.

Он снова разглядывал часового в бинокль. Тот загасил папиросу о дощатую стену будки, достал из кармана кожаный кисет, надорвал бумагу на окурке и вытряхнул из нее остатки табака в кисет. Потом встал, прислонил винтовку к стене, потянулся, взвалил винтовку на плечо и пошел на мост. Ансельмо припал к земле, Роберт Джордан убрал бинокль в карман и спрятал голову за ствол сосны.

– Там семь человек во главе с капралом, – прошептал Ансельмо в ухо Роберту Джордану. – Так мне сказал цыган.

– Подождем, когда он отойдет подальше, и уходим, – сказал Роберт Джордан. – Пока он еще слишком близко.

– Ты увидел все, что тебе нужно?

– Да. Все, что мне нужно.

Теперь, после захода солнца, стало быстро холодать, и по мере того как меркли его последние отблески, доходившие из-за гор, темнело.

– Ну и как тебе? – тихо спросил Ансельмо, провожая взглядом часового, направлявшегося к дальней будке, штык на его винтовке посверкивал в отражении солнечных лучей, и фигура в плащ-палатке казалась бесформенной.

– Очень хорошо, – ответил Роберт Джордан. – Очень-очень хорошо.

– Я рад, – сказал Ансельмо. – Ну что, пошли? Теперь он нас уже никак не увидит.

Часовой стоял к ним спиной у дальнего конца моста. Со дна горловины доносился шум перекатывающейся через камни воды. А потом вдруг сквозь этот шум стал пробиваться другой – ровный приглушенный гул; они увидели, как часовой поднял голову так, что вязаная шапка сползла на затылок, и, тоже посмотрев вверх, заметили высоко в вечернем небе три моноплана, летевших клином и казавшихся крохотными серебристыми точками на той высоте, которую все еще освещало солнце; сопровождаемые размеренным рокотом двигателей, они с неправдоподобной скоростью пересекали небо.

– Наши? – спросил Ансельмо.

– Похоже, да, – ответил Роберт Джордан, хоть и понимал, что на такой высоте определить это наверняка невозможно. Это мог быть вечерний патруль с любой стороны. Но, глядя на летящие над головой истребители, всегда хочется сказать, что они наши, потому что это действует на людей успокаивающе. Другое дело бомбардировщики.

Видимо, и Ансельмо чувствовал то же самое, потому что сказал:

– Да, это наши. Я их знаю – это «мухи»[13].

– Да, – подтвердил Роберт Джордан, – мне тоже кажется, что это «мухи».

– «Мухи», точно, – обрадовался Ансельмо.

Роберт Джордан мог бы навести бинокль и без труда выяснить, что это за самолеты, но предпочел не выяснять. В данный момент это не имело для него никакого значения, а если старику было спокойней считать, что самолеты наши, он не хотел его разочаровывать. Хотя теперь, когда машины удалялись в сторону Сеговии, они уже не походили на зеленую с красными оконечностями низко посаженных крыльев русскую модификацию «Боинга Р-32», которую здесь называли «мухами». Раскраска видна не была, но силуэт отличался. Нет. Это фашистские разведчики возвращались домой.

Часовой по-прежнему стоял у дальней будки спиной к ним.

– Пошли, – сказал Роберт Джордан и стал взбираться в гору, двигаясь осторожно и прячась за деревьями, пока не достиг места, откуда их уже нельзя было видеть с моста. Тут он остановился и подождал старика, шагавшего в сотне ярдов позади него. Выйдя вперед, тот повел его за собой, уверенно карабкаясь в темноте по крутому склону ущелья.

– У нас очень сильная авиация, – радостно сказал старик.

– Да.

– И мы победим.

– Должны победить.

– Да. А после того как мы победим, приезжай к нам поохотиться.

– На кого?

– На кабана, на медведя, на волка, на горного козла…

– Ты любишь охотиться?

– А как же, друг. Больше всего на свете. У нас в деревне все – охотники. А ты что, не любишь?

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Мне не нравится убивать животных.

– А мне, наоборот, не нравится убивать людей, – сказал старик.

– Никому не нравится, если у него с головой все в порядке, – сказал Роберт Джордан. – Но когда необходимо, я не возражаю. Когда ради общей цели.

– Ну, это другое дело, – сказал Ансельмо. – У меня в доме – когда у меня еще был дом, теперь-то его нет – висели клыки кабана, которого я застрелил в лесу у подножия гор. А еще у меня были волчьи шкуры. Волков я убил зимой, гнался за ними по снегу. Один был здоровенный, я его застрелил как-то под вечер в ноябре на краю деревни, когда возвращался домой. У меня на полу лежало четыре волчьих шкуры, вытоптанные уже, но все равно – волчьи шкуры. А еще висели козлиные рога, того козла я убил высоко в Сьерре. И еще у меня было чучело орла, его мне сделал один чучельник в Авиле: крылья вразмах, глаза желтые, прямо как у настоящего живого орла. Очень красивая была вещь. И мне приятно было на все это смотреть.

– Ну да, – сказал Роберт Джордан.

– А на двери церкви в моей деревне была прибита лапа медведя, которого я завалил весной: я его увидел на склоне в снегу, он этой самой лапой бревно ворочал.

– Когда это было?

– Шесть лет назад. И каждый раз, когда я видел эту прибитую к двери лапу, она мне казалась человеческой рукой, только с длинными когтями, и мне было очень приятно.

– Гордился?

– Да, гордился, когда вспоминал, как встретился с медведем тогда, ранней весной на склоне. А вот когда человека, такого же, как ты сам, убиваешь, ничего хорошего в памяти не остается.

– Ну да, его лапу к церковной двери не прибьешь, – заметил Роберт Джордан.

– Не прибьешь. Такую дикость и представить себе невозможно. Хоть человеческая рука и похожа на медвежью лапу.

– Да и грудь человека напоминает грудь медведя, – сказал Роберт Джордан. – Если шкуру содрать, видно, что у них много одинаковых мышц.

– Да, – согласился Ансельмо. – Цыгане верят, что медведь человеку брат.

– Американские индейцы тоже. Поэтому, когда они убивают медведя, они винятся и просят у него прощения. А потом оставляют его голову на дереве и, прежде чем уйти, опять просят у него прощения.

– Цыгане считают медведя братом человека потому, что у него под шкурой такое же туловище, потому, что он пьет пиво, любит музыку и умеет танцевать.

– И индейцы так же считают.

– Значит, индейцы – все равно что цыгане?

– Нет. Но насчет медведя они думают одинаково.

– Ну, ясно. Еще цыгане верят, что медведь – брат, потому что он ворует ради удовольствия.

– А в тебе есть цыганская кровь?

– Нет. Но я много их перевидал на своем веку, особенно после начала войны. Тут в горах их полно. У них не считается грехом убить того, кто не их племени. Они этого не признают, но это правда.

– Как у марокканцев.

– Ага. Но у цыган, хоть они и говорят, что это не так, есть много своих законов. Война многих цыган опять сделала плохими, такими, какими они были в старые времена.

– Они не понимают, из-за чего идет война, не знают, за что мы воюем.

– Это да, – согласился Ансельмо. – Они знают только, что сейчас – война и что можно убивать, как в старые времена, безнаказанно.

– А ты убивал? – спросил Роберт Джордан, чувствуя, что объединяющая их темнота и день, проведенный вместе, позволяют задать такой глубоко личный вопрос.

– Да. Несколько раз. Но радости мне это не принесло. По мне, людей убивать – грех. Даже фашистов, которых мы должны убивать. Я считаю, что есть большая разница между медведем и человеком, и не верю в цыганские байки про родство людей со зверями. Нет. Я против того, чтобы убивать людей вообще.

– Тем не менее ты убивал.

– Да. И буду убивать. Но если выживу, постараюсь жить, никому не причиняя зла, чтобы заслужить прощение.

– Чье?

– Кто знает? Раз у нас тут теперь нет ни Бога, ни Его Сына, ни Духа Святого, кто прощает? Я не знаю.

– У вас больше нет Бога?

– Нет. Эх, друг. Конечно, нет. Если бы Он был, Он бы никогда не допустил то, что мне довелось видеть своими глазами. Пусть уж Бог будет у них.

– Они утверждают, что Он с ними.

– Ясное дело. Мне Его не хватает, потому что меня растили в вере. Но сейчас каждый должен отвечать за себя сам.

– Значит, ты сам и должен будешь простить себя за то, что убивал.

– Наверное, – сказал Ансельмо. – Раз ты так просто это сказал, значит, так оно и должно быть. Только, есть Бог или нет Его, все равно убивать грешно. По мне, забрать жизнь у другого – поганое дело. Я, конечно, не отступлюсь, когда понадобится, но я – не Пабло, я другой породы.

– Чтобы победить в войне, приходится убивать врагов. Так всегда было.

– Это ясно. На войне мы должны убивать. Но у меня на этот счет есть свои мысли, – сказал Ансельмо.

Теперь они шли рядом в темноте, и он говорил тихо, время от времени оглядываясь.

– Я бы не стал убивать даже епископа. Даже какого-нибудь хозяина-кровопийцу. Я бы заставил их до конца жизни гнуть спину каждый день так, как мы ее гнули на их полях или в горах на лесоповале. Чтобы они поняли, для чего человек рождается на свет. Чтобы они спали там, где спим мы. Ели то, что едим мы. Но главное – чтобы они трудились. Вот это была бы им наука.

– А они выживут и снова подомнут тебя под себя.

– Смерть их все равно ничему не научит, – сказал Ансельмо. – Их невозможно уничтожить, потому что из их семени выйдет еще больше таких же, как они, и ненавидеть они будут еще сильнее. Тюрьма тоже ничего не дает. Тюрьма рождает только ненависть. Это должны знать все наши враги.

– И все-таки ты убивал.

– Да, – согласился Ансельмо. – Много раз, и буду убивать еще. Но против своей воли, и всегда буду считать это грехом.

– А часовой? Ты же предлагал его убить.

– Это была шутка. Да, я убил бы часового. Не раздумывая и с легким сердцем, потому что знал бы, что это нужно для нашего дела. Но мне бы это не понравилось.

– Ну, тогда оставим убийство тем, кому оно нравится, – сказал Роберт Джордан. – Восемь и пять – всего тринадцать. Для тех, кому нравится.

– Таких много, – в темноте произнес Ансельмо. – У нас – тоже. Больше, чем годных для боя.

– А ты участвовал в боях?

– Нет, – ответил старик. – В начале войны мы воевали в Сеговии, но нас разбили и пришлось бежать. Я убежал вместе с другими. Мы толком не понимали ни что нужно делать, ни как. А кроме того, у меня был только дробовик с крупной дробью, а у гражданской гвардии – «маузеры». Я не мог попасть в них картечью со ста ярдов, а они, если хотели, могли перестрелять нас с трехсот, как кроликов. И они стреляли, много и хорошо, мы перед ними были – что овцы. – Он помолчал, потом спросил: – Думаешь, на мосту будет бой?

– Не исключено.

– Я до сих пор в бою только деру давал, – сказал Ансельмо. – Не знаю, как поведу себя теперь. Я ведь уже старик. Потому и спросил.

– Я буду рядом с тобой, – пообещал ему Роберт Джордан.

– А ты много раз был в бою?

– Несколько.

– И как ты думаешь, что будет здесь, возле моста?

– Я прежде всего думаю о самом мосте. Мое дело – он. Разрушить этот мост нетрудно. Потом мы продумаем задачи и для остальных. И подготовку. Все будет расписано.

– Мало кто из этих людей умеет читать, – заметил Ансельмо.

– Мы все напишем, но тем, кто не умеет читать, разъясним на словах.

– Я сделаю все, что мне поручат, – сказал Ансельмо, – но не хочу, чтоб вышло опять как в Сеговии. Если будет бой или даже просто перестрелка, я бы хотел точно знать, что мне делать в каждом отдельном случае, чтобы не побежать. Помню, в Сеговии меня так и подмывало пуститься наутек.

– Мы все время будем вместе, – пообещал Роберт Джордан. – И я буду говорить тебе, что делать.

– Ну, тогда порядок, – сказал Ансельмо. – Приказы выполнять я умею.

– Нашей задачей будет мост и бой, если он случится. – Произнесенные в темноте, эти слова самому ему показались немного пафосными, но по-испански это звучало нормально.

– Это будет очень интересно, – сказал Ансельмо, и, услышав, как просто и искренне, безо всякого позерства – и без нарочитой английской сдержанности, и без свойственной романцам бравады – он это произнес, Роберт Джордан подумал о том, как ему повезло с помощником. Осмотрев мост и увидев, сколь несложной была бы задача захватить часовых врасплох и взорвать мост обычным способом, он с досадой вспомнил о приказе Гольца и о том, чем он вызван. Ему не нравился этот приказ, потому что он представлял себе, чем это может обернуться для него и для старика. Для тех, кому предназначено его выполнить, это был явно небезопасный приказ.

Нет, так думать нельзя, одернул он себя, нет людей, застрахованных от неприятных неожиданностей, и ты – не исключение. Ни ты, ни этот старик не имеете никакого значения. Вы – только инструменты, превыше всего – долг. Есть приказ, не тебе его обсуждать, есть мост, и взрыв этого моста может стать поворотным пунктом для будущего всего человечества. И, уж конечно, событием, которое, возможно, изменит ход этой войны. У тебя только одна задача, и ты обязан ее выполнить. Черта с два, тут же возразил он себе. Если бы только одна, все было бы очень просто. Ладно, кончай паниковать, пустозвон, приказал он себе. Подумай о чем-нибудь другом.

И он предался размышлениям о девушке, Марии, о ее коже, волосах и глазах, одинаково золотистых, светло-коричневых; волосы были чуть темнее остального, но они будут казаться более светлыми, когда кожа – гладкая, бледно-золотистая снаружи и словно бы более темная под поверхностью – загорит сильнее. Однако останется такой же гладкой. Должно быть, у нее все тело такое гладкое. А движения угловатые, как будто есть что-то в ней или происходит с ней такое, что ее смущает, и ей кажется, что всем это видно, хотя это не так и существует только в ее воображении. Он вспомнил, как она краснела, когда он смотрел на нее, как сидела, обхватив колени руками, как распахнулся ворот у нее на шее, как топорщилась блузка над упругими чашечками ее груди; при мысли о ней у него перехватило горло и стало трудно переставлять ноги; они с Ансельмо шли молча, пока старик не сказал:

– Ну, теперь осталось пройти через вон те скалы – и мы в лагере.

Когда они стали спускаться через расселину, в темноте раздался мужской голос: «Стой! Кто идет?» Они услышали звук передергиваемого на винтовке затвора.

– Товарищи, – ответил Ансельмо.

– Какие еще товарищи?

– Товарищи Пабло, – пояснил старик. – Ты что, нас не знаешь?

– Знаю, – ответил голос, – но у меня – приказ. Пароль знаете?

– Нет. Мы идем снизу.

– Я знаю, – сказал голос из темноты. – Вы ходили к мосту. Я все знаю. Но приказ не я отдавал. Вы должны сказать ответ на пароль.

– А первая половина пароля какая? – спросил Роберт Джордан.

– Я ее забыл. – Из темноты донесся смех. – Ладно, мать вашу, идите уже к костру и своему долбаному динамиту.

– И это называется партизанской дисциплиной, – вздохнул Ансельмо. – Ружье-то поставь на предохранитель.

– Уже поставил, – ответил из темноты мужчина. – Я перевел его вниз большим и указательным пальцами.

– Вот будет у тебя когда-нибудь «маузер», попробуй на нем такое сделать, у «маузера» на затворе нет насечки, он сразу выстрелит.

– А это и есть «маузер», – сказал часовой. – Но у меня в пальцах сила – ты и представить себе не можешь какая. Я всегда так предохранитель спускаю.

– А куда сейчас дуло смотрит? – в темноте спросил Ансельмо.

– На тебя, – ответил часовой, – и пока я предохранитель спускал, тоже на тебя смотрело. Ты, слушай, когда до лагеря доберешься, скажи там, чтоб меня кто-нибудь сменил, потому что я жрать хочу как зверь, мать их, и пароль забыл.

– Как тебя зовут? – спросил Роберт Джордан.

– Агустин, – ответил часовой. – Меня зовут Агустин, и я тут скоро от тоски подохну.

– Мы передадим твою просьбу, – пообещал Роберт Джордан и подумал, что ни на одном другом языке, кроме испанского, крестьянин никогда бы не употребил такое слово, как тоска – aburmiento. А вот для испанца, к какому бы классу он ни принадлежал, оно – самое что ни на есть обычное.

– Послушай, – сказал Агустин, подходя ближе и кладя руку Роберту Джордану на плечо. Потом чиркнул кремнем по огниву, поджег трут, раздул огонек и, подняв его повыше, осветил лицо молодого человека. – Ты похож на того, другого, – сказал он, – но немного другой. Слушай… – он опустил трут и оперся о ружье, – …ты мне вот что скажи: это правда насчет моста?

– А что насчет моста?

– Что мы взорвем этот долбаный мост к чертовой матери, а потом сами должны будем с этих гор к чертовой матери катиться?

– Этого я не знаю.

– Ах, ты не знаешь! – огрызнулся Агустин. – Ну, ты даешь! А чей же тогда динамит?

– Мой.

– И ты не знаешь, для чего он? Не пудри мне мозги!

– Я знаю, для чего он, и ты в свое время узнаешь, – ответил Роберт Джордан. – А сейчас мы идем в лагерь.

– Да иди ты знаешь куда, – сказал Агустин. – Мать твою! Хочешь, я скажу тебе кое-что?

– Скажи, – ответил Роберт Джордан, – только если сумеешь без «мать твою». – Этот человек, Агустин, так пересыпал свою речь непристойными словами, присоединяя их к каждому существительному в качестве прилагательных и облекая в форму глаголов, что Роберту Джордану стало интересно, сможет ли он составить фразу без них.

Агустин рассмеялся в темноте, услышав ругательство из уст молодого человека, и ответил:

– Ну, так уж я привык разговаривать. Может, это и плохо, кто знает? Каждый говорит как ему удобно. Послушай. На мост мне плевать. На мост и на многое другое. Кроме того, меня уже с души воротит от этих гор, надо будет – уйдем. Чихал я на эти горы. Но одну вещь я тебе скажу: стереги хорошенько свой динамит.

– Спасибо, – ответил Роберт Джордан. – От тебя?

– Нет, – сказал Агустин. – От тех, кто не горазд ругаться, как я.

– И что дальше?

– Ты же понимаешь по-испански, – уже серьезно сказал Агустин. – Присматривай хорошенько за своей гребаной взрывчаткой.

– Спасибо.

– Нет, не надо меня благодарить. Просто следи за своим имуществом.

– С ним что-нибудь случилось?

– Нет, а то зачем бы я стал терять время на такие разговоры?

– В любом случае спасибо. А теперь мы идем в лагерь.

– Давайте, – сказал Агустин, – и пусть пришлют кого-нибудь, кто знает пароль.

– Мы с тобой увидимся в лагере?

– А то. И очень скоро.

– Пошли, – сказал Роберт Джордан, обращаясь к Ансельмо.

Теперь они шли по краю луга, утопая в сером тумане. После лесного настила из сухой хвои трава под ногами казалась особенно пышной, от обильной росы чувяки на веревочной подошве промокли насквозь. Впереди между деревьями забрезжил свет, и Роберт Джордан догадался, что это вход в пещеру.

– Агустин очень хороший человек, – сказал Ансельмо. – Правда, насмешничает вечно и язык у него как помело, но вообще-то он надежный.

– Ты его хорошо знаешь?

– Да. И давно. Я ему верю.

– И тому, что он сказал, тоже?

– Да, парень. Этот Пабло, как ты сам видел, совсем скурвился.

– И что теперь делать?

– Надо, чтобы кто-то все время охранял взрывчатку.

– Кто?

– Ты. Я. Старуха и Агустин – раз он сам чует опасность.

– И давно тут все так плохо?

– Нет, – ответил Ансельмо. – Просто все покатилось в тартарары очень быстро. Но нам все равно нужно было сюда прийти. Это земля Пабло и Глухого. Они здесь хозяева, и раз уж в одиночку мы справиться не можем, придется иметь с ними дело.

– А как Глухой?

– Он в порядке, – сказал Ансельмо. – Этот настолько же хорош, насколько плох другой.

– Значит, ты считаешь, что Пабло совсем ненадежный?

– Я весь день про это думал, а после того как мы услышали то, что услышали, окончательно уверился: да, так и есть.

– Может, лучше сказать, что приказ изменили, что велено взорвать другой мост, и уйти, договориться с людьми из других отрядов?

– Нет, – сказал Ансельмо. – Это его земля. Тут шагу ступить нельзя, чтобы он об этом не узнал. Но надо быть очень осторожными.

Глава четвертая

Они подошли ко входу в пещеру, завешенному попоной, из-под нижнего края которой пробивался свет. Мешки стояли у подножия дерева, укрытые брезентом. Роберт Джордан в темноте опустился на колени и ощупал намокший, загрубевший брезент. Просунув руку под него, он нашарил внешний карман одного из мешков, достал из него фляжку в кожаной оплетке и сунул ее в карман. Потом отомкнул висячие замочки, скреплявшие концы пропущенных через кольца ремешков, которые стягивали горловины мешков, открыл мешки и на ощупь проверил их содержимое. На дне первого лежали брикеты скрепленных динамитных шашек в холщовых мешочках, завернутые в спальник; Роберт Джордан снова стянул ремешки на горловине мешка и защелкнул замочек. После этого он просунул руки во второй мешок и ощупал острый контур деревянного бокса старого детонатора, коробку из-под сигар, в которой лежали капсюли (каждый маленький цилиндрик был обмотан двумя проводами, и все вместе они были упакованы с той же осторожностью и тщательностью, с какими он в детстве упаковывал свою коллекцию птичьих яиц), ложу автомата, отсоединенную от ствола и обернутую кожаной курткой; в одном из внутренних карманов находились два автоматных диска с пятью магазинами к ним, в другом – маленькие мотки медной проволоки и большой моток легкого изолированного провода. В кармане с проволокой он нащупал также плоскогубцы и два деревянных шила – чтобы протыкать отверстия в брикетах взрывчатки, а из третьего внутреннего кармана достал большую коробку русских папирос из запаса, полученного в штабе Гольца, после чего стянул горловину мешка, вставил замочек в кольца, защелкнул его, прикрыл кожаным клапаном и снова обернул оба мешка брезентом. Ансельмо к тому времени уже ушел в пещеру.

Роберт Джордан отправился было вслед за ним, но передумал, вернулся, откинул брезент, взял по мешку в обе руки и, едва отрывая от земли, потащил их ко входу в пещеру. Поставив один мешок на землю, он отвел в сторону край попоны, придержал его головой и, снова подняв мешки за кожаные лямки, вошел с ними в пещеру.

Там было тепло и дымно. У одной стены стоял стол, на нем горела сальная свеча, воткнутая в горлышко бутылки, за столом сидели Пабло, три незнакомых мужчины и цыган Рафаэль. Свечной фитиль отбрасывал тени на стену за их спинами, еще не успевший сесть Ансельмо стоял справа от стола. В углу пещеры над открытым очагом склонилась жена Пабло. Девушка, стоя рядом с ней на коленях, мешала деревянной ложкой в чугунном котле. Вынув ложку из варева, она посмотрела на Роберта Джордана, остановившегося у входа; оттуда, в свете пламени, которое с помощью мехов раздувала в очаге жена Пабло, ему были видны лицо девушки, ее рука и капли, стекавшие с ложки в котел.

– Что это ты принес? – спросил Пабло.

– Свои вещи, – ответил Роберт Джордан и поставил мешки на небольшом расстоянии друг от друга в стороне от стола, где пещера расширялась.

– А чем им плохо было снаружи? – спросил Пабло.

– Кто-нибудь может в темноте споткнуться о них, – ответил Роберт Джордан и, подойдя к столу, положил на него коробку папирос.

– Я не хочу, чтобы динамит лежал в пещере, – сказал Пабло.

– Он будет далеко от огня, – ответил Роберт Джордан. – Угощайтесь. – Он прорезал ногтем большого пальца края картонной коробки с большим красочным военным кораблем, изображенным на крышке, и, откинув ее, пододвинул коробку Пабло.

Ансельмо принес ему табуретку с сиденьем из сыромятной кожи, и он подсел к столу. Пабло посмотрел на него так, словно собирался что-то сказать, но, видимо, передумал и взял папиросы.

Роберт Джордан подвинул коробку остальным. Он не смотрел на них, но краем глаза заметил, что один мужчина взял папиросы, а двое других – нет, все его внимание было сосредоточено на Пабло.

– Как дела, цыган? – спросил он у Рафаэля.

– Хорошо, – ответил цыган. Роберт Джордан догадался, что они говорили о нем, когда он вошел, потому что даже цыган чувствовал себя неловко.

– Как думаешь, она тебя еще раз покормит? – спросил цыгана Роберт Джордан.

– Да. С чего бы ей меня не покормить? – ответил тот. От шутливо-приветливой атмосферы их дневного разговора теперь не осталось и следа.

Жена Пабло молчала, продолжая раздувать угли в очаге.

– Человек по имени Агустин говорит, что умирает от тоски там, наверху, – сказал Роберт Джордан.

– Перебьется, – ответил Пабло. – Пусть еще немного поумирает.

– Вино есть? – спросил Роберт Джордан, не обращаясь ни к кому конкретно, и, подавшись вперед, положил руки на стол.

– Осталось немного, – угрюмо ответил Пабло. Роберт Джордан решил, что пора познакомиться с остальными и понять, на что он может рассчитывать.

– Ну, в таком случае выпьем воды. Эй! – крикнул он девушке. – Принеси-ка мне кружку воды.

Девушка посмотрела на жену Пабло, но та не проронила ни звука, словно и не слышала ничего, тогда девушка пошла к котелку с водой, зачерпнула из него полную кружку, принесла и поставила ее на стол перед Робертом Джорданом. Тот улыбнулся ей. Одновременно он втянул живот, слегка развернулся на табуретке влево, чтобы висевший на поясе пистолет оказался поближе, и сунул руку в карман. Пабло наблюдал за ним. Роберт Джордан знал наверняка, что за ним наблюдают и остальные, но его взгляд был устремлен только на Пабло. Когда он вынул руку из кармана, в ней оказалась фляжка в кожаной оплетке, он отвинтил крышку, выпил полкружки воды и очень медленно влил в другую половину жидкость из фляги.

– Для тебя это слишком крепко, а то я бы тебя угостил, – сказал он девушке и снова улыбнулся ей, потом повернулся к Пабло и добавил: – Тут совсем мало осталось, а то бы я и тебе предложил.

– Я не люблю анисовую, – ответил Пабло.

В резком запахе, поплывшем над столом, он уловил знакомый дух.

– Ну и хорошо, – сказал Роберт Джордан. – А то совсем мало осталось.

– Это что за штука такая? – спросил цыган.

– Лекарство, – ответил Роберт Джордан. – Хочешь попробовать?

– Лекарство – от чего?

– От всего, – сказал Роберт Джордан. – Оно все лечит. Если у тебя что-нибудь не в порядке, оно и тебе поможет.

– Ну-ка дай попробовать, – сказал цыган.

Роберт Джордан пододвинул ему кружку. Соединившись с водой, жидкость приобрела молочно-желтый цвет, и он понадеялся, что цыган больше одного глотка не выпьет. У него осталось совсем немного, а кружка этого напитка заменяла ему вечерние газеты, былые вечера, проведенные в кафе, каштаны, которые как раз сейчас должны были быть в цвету, крупных неторопливых лошадей на внешнем кольце бульваров, книжные лавки, киоски и художественные галереи, парк Монсури, стадион «Буффало», «Бют-Шомон», «Гэранти траст компани», Ситэ, старинный отель «Фуайо» и возможность почитать и отдохнуть вечером – все то, что он любил и почти забыл теперь и что возвращалось к нему с глотком этой мутноватой, горькой, холодящей язык и согревающей мозг и желудок, меняющей представления о жизни текучей алхимии.

Цыган скорчил гримасу и отодвинул кружку.

– Пахнет анисом, а на вкус – горькое, как желчь, – сказал он. – Лучше уж болеть, чем пить такое лекарство.

– Это полынь, – объяснил ему Роберт Джордан. – В настоящем абсенте, таком, как этот, всегда есть полынь. Считается, что он сушит мозги, но я в это не верю. Просто он изменяет взгляд на окружающее. Нужно вливать воду в него, очень медленно, по капле, а я, наоборот, влил его в воду.

– О чем это ты? – сердито спросил Пабло, чувствуя в словах Роберта Джордана насмешку.

– Объясняю действие лекарства, – ответил тот и усмехнулся. – Я купил его в Мадриде. Это была последняя бутылка, и мне ее хватило на три недели. – Он сделал большой глоток и почувствовал, как приятно немеет смоченный абсентом язык. Взглянув на Пабло, он снова усмехнулся и спросил:

– Как идут дела?

Пабло не ответил, и Роберт Джордан стал внимательно разглядывать троих незнакомых мужчин за столом. У одного из них было крупное плоское лицо, коричневое, как серранская ветчина, со сломанным приплюснутым носом; оттого, что тонкая русская папироса торчала у него изо рта под углом, оно казалось еще более плоским. В его коротко стриженных волосах и щетине на подбородке обильно проступала седина, традиционная черная рубаха была застегнута до самой шеи. Когда Роберт Джордан посмотрел на него, он сидел, уставившись в стол, но взгляд у него был жесткий и немигающий. Двое других явно были братьями. Они очень походили друг на друга: смуглые, невысокие, коренастые, с темными волосами, низкими лбами и черными глазами. У одного лоб над левой бровью пересекал шрам; на взгляд Роберта Джордана оба ответили спокойным твердым взглядом. Одному, судя по всему, было лет двадцать шесть – двадцать восемь, другому – года на два больше.

– На что это ты уставился? – спросил тот, что со шрамом.

– На тебя, – ответил Роберт Джордан.

– Увидел что-нибудь диковинное?

– Нет. Хочешь папиросу?

– Ну, давай, – сказал мужчина. До того он к папиросам не притрагивался. – Они такие же, как были у того, другого – ну, который поезд взрывал.

– А ты там тоже был?

– Все мы там были, – спокойно ответил мужчина. – Все, кроме старика.

– Что нам теперь надо, так это еще один поезд, – сказал Пабло.

– Это можно, – отозвался Роберт Джордан. – После моста.

Он заметил, что жена Пабло, повернувшись от очага, теперь слушает разговор. Когда он произнес слово «мост», все затихли.

– После моста, – намеренно повторил он и отпил еще глоток абсента, подумав: какой смысл вилять, все равно придется говорить начистоту.

– Я в это ввязываться не буду, – сказал Пабло, уставившись в стол. – Ни я, ни мои люди.

Роберт Джордан промолчал. Потом, подняв кружку, взглянул на Ансельмо.

– Тогда мы сделаем это сами, старик, – сказал он и улыбнулся.

– Без этого труса, – согласился Ансельмо.

– Что ты сказал? – Пабло поднял взгляд на старика.

– Тебе – ничего, – ответил тот. – Я не с тобой разговаривал.

Роберт Джордан посмотрел поверх стола туда, где у очага стояла жена Пабло. Она пока не произнесла ни слова и даже не подала виду, что слышит разговор, но теперь сказала девушке что-то, чего он не разобрал, та поднялась, отошла от очага, проскользнула вдоль стены, приподняла попону, закрывавшую вход в пещеру, и вышла. Ну, кажется, начинается, подумал Роберт Джордан. Да, наверняка. Я не хотел, чтобы все вышло так, но, похоже, именно так оно и будет.

– Мы взорвем мост без твоей помощи, – сказал он Пабло.

– Нет, – возразил Пабло, и Роберт Джордан заметил, как на его лице выступила испарина. – Ты не будешь взрывать здесь никаких мостов.

– Не буду?

– Нет. Никаких мостов, – мрачно повторил Пабло.

– А ты что скажешь? – обратился Роберт Джордан к жене Пабло, чья неподвижная мощная фигура все так же возвышалась у очага. Повернувшись к ним, женщина произнесла:

– Я – за мост.

В отблесках пламени ее смуглое лицо казалось разрумянившимся, сиявшим особым теплом и красивым, каким, в сущности, и было.

– Ты что несешь? – крикнул ей Пабло, и Роберт Джордан увидел в его взгляде боль человека, которого предали, капли пота потекли у него по лбу.

– Я сказала, что я – за мост и против тебя, – спокойно ответила жена Пабло. – Больше ничего.

– Я тоже за мост, – вступил человек с плоским лицом и сломанным носом, давя окурок об стол.

– Мне на мост наплевать, – сказал один из братьев. – Но я – за mujer Пабло.

– И я, – подхватил другой брат.

– И я, – присоединился цыган.

Не сводя глаз с Пабло, Роберт Джордан незаметно все ниже опускал правую руку, готовый, если понадобится – и даже почти надеясь, что понадобится, – действовать (он чувствовал, что, быть может, это было бы самым простым и легким решением, но, зная, как быстро в случае ссоры семья, клан, отряд сплачиваются против чужака, боялся нарушить достигнутое согласие и, тем не менее, понимал: то, что можно сделать одним движением руки, в создавшейся ситуации было бы самым простым, наилучшим и пусть радикальным, но здравым поступком). Продолжая наблюдать за Пабло, он в то же время видел, что его жена, раскрасневшись, как краснеют сильные и здоровые люди, стоит с горделивым видом, словно присягая на верность.

– Я – за Республику, – уверенно произнесла она. – А Республике нужно, чтобы этот мост был взорван. Потом у нас будет время, чтобы заняться и другими делами.

– Эх ты! – с горечью сказал Пабло. – У тебя мозги, как у племенного быка, и сердце шлюхи. Ты думаешь, что будет какое-то «потом», если мы взорвем мост? Да ты хоть представляешь, что будет потом на самом деле?

– То, что должно быть, – ответила его жена. – Что должно быть, то и будет.

– И тебе все равно, что нас будут травить, как диких зверей, после этого взрыва, который не принесет нам никакой выгоды? И что мы все вообще можем погибнуть в этой заварухе?

– Да, все равно, – сказала жена Пабло. – И не пытайся запугать меня, трус.

– Трус, – со злостью повторил Пабло. – Ты считаешь человека трусом только потому, что у него есть здравый смысл. Потому, что он знает наперед, чем кончится этот идиотизм. Уметь распознать глупость – это не трусость.

– А распознать трусость – это не глупость, – не сдержавшись, вставил Ансельмо.

– Ты хочешь умереть? – серьезно спросил его Пабло, и Роберт Джордан видел, что вопрос был отнюдь не риторическим.

– Нет.

– Тогда следи за своим языком. Слишком много болтаешь о том, о чем понятия не имеешь. Ты что, не видишь, как это опасно? – Голос Пабло прозвучал почти жалобно. – Похоже, я один среди вас понимаю, насколько это серьезно.

Я тоже понимаю, подумал Роберт Джордан. Эх, старина Пабло, я тоже это понимаю. Кроме тебя – только я. Женщина что-то прочла у меня по руке, но и она еще не понимает. Пока не понимает.

– Даром, что ли, я ваш вожак? – спросил Пабло. – Я знаю, что говорю. А вы – нет. Старик несет чушь. Этот старик – вообще всего лишь посыльный и проводник для нездешних. Иностранец пришел сюда, чтобы сделать то, что нужно им, иностранцам. И ради него мы должны всем пожертвовать? А я – за то, что выгодно и безопасно для всех нас, здешних.

– Безопасно? – сказала жена Пабло. – Какая тут может быть безопасность? Здесь теперь столько тех, кто ищет безопасности, что от них-то главная опасность и происходит. Сейчас искать безопасности значит потерять все.

Теперь она стояла у стола с половником в руке.

– Нет, безопасность существует, – возразил Пабло. – Просто, когда видишь опасность, надо знать, что делать. Это как с матадором, который знает, что делает, зря не рискует и потому избегает опасности.

– Пока не напорется на рога, – с горечью закончила его фразу женщина. – Сколько раз я слышала такие речи от матадоров перед тем, как бык втыкал в них свой рог. Сколько раз Финито говорил, что все зависит от уменья и что бык никогда не пропорет человека, скорее уж человек сам себя насадит на рог. Все они так похваляются. А потом мы навещаем их в больнице. – Она изобразила визит к раненому. Сначала пророкотала своим низким голосом: «Ну, привет, ветеран, привет!», потом пропищала, имитируя слабый голос раненого матадора: «Buenas, Compadre[14]. Как поживаешь, Пилар?» – «Как это случилось, Финито, chico[15], как такая пакость могла с тобой приключиться?» – это опять своим, низким раскатистым голосом. И снова слабым, писклявым: «Ерунда, женщина. Не бери в голову, Пилар. Такого не должно было быть. Понимаешь, я убил его, насмерть убил, никто бы не сделал это лучше, чем я. И вот когда я уже, как положено, прикончил его и он шатался на ногах и готов был рухнуть всей своей тушей на землю, я отошел от него, эдак красиво, не без гордости, а он вдруг как кинется на меня сзади и всадил мне рог между ягодицами, да так, что до самой печенки достал». – Она засмеялась и уже не женоподобным тоненьким голосом раненого матадора, а своим собственным добавила: – А ты говоришь про какую-то безопасность! Неужели ты думаешь, что я, прожив девять лет с тремя самыми завалящими матадорами на свете, ничего не знаю о страхе и опасности? Не тебе рассказывать мне об этом. А ты? Какие надежды я на тебя возлагала – и чем все обернулось! Всего один год на войне – и ты превратился в лентяя, пьяницу и труса.

– Ты не смеешь так со мной говорить, – сказал Пабло. – Тем более при людях и при иностранце.

– Нет, я буду говорить именно так, – продолжила его жена. – Ты что, ничего не слышал? Ты по-прежнему веришь, что все еще командуешь здесь?

– Да, – ответил Пабло. – Я здесь командую.

– Не смеши меня, – сказала женщина. – «Я здесь командую!» Ты слышал, что люди сказали? Здесь никто не командует, кроме меня. Если хочешь, можешь остаться, есть и пить вино – только не чересчур, черт тебя дери, – можешь работать вместе с нами, опять же если хочешь. Но командую здесь я.

– Надо бы мне застрелить и тебя, и иностранца, – злобно сказал Пабло.

– Попробуй, – ответила женщина, – увидишь, что будет.

– Дайте-ка мне еще кружку воды, – попросил Роберт Джордан, не отводя взгляда от мужчины с угрюмым, тяжелым лицом и женщины, гордо и уверенно стоявшей перед ним с половником, который она держала решительно, как будто это была палица.

– Мария, – позвала жена Пабло и, когда девушка вошла в пещеру, сказала: – Воды – этому товарищу.

Роберт Джордан сунул руку в карман и, пока доставал из него фляжку, незаметно расстегнул кобуру и сдвинул ее вперед, после чего вылил остатки абсента в пустую кружку, взял полную, которую принесла девушка, и начал постепенно, тонкой струйкой вливать абсент в воду. Девушка наблюдала за ним, стоя рядом.

– Ступай, – сказала ей жена Пабло, указывая половником на выход.

– Там холодно, – ответила девушка, продолжая наблюдать за реакцией, происходившей в кружке, где алкоголь мутными хлопьями клубился в воде, и при этом едва не касаясь Роберта Джордана щекой.

– Может, там и холодно, – сказала жена Пабло, – зато здесь слишком жарко. – И мягко добавила: – Это ненадолго.

Девушка покачала головой и вышла.

Видимо, долго он это терпеть не будет, подумал Роберт Джордан. В одной руке он держал кружку, другая, теперь уже открыто, покоилась на револьвере. Он снял его с предохранителя и пальцами ощущал успокоительную надежность рукоятки с почти стершейся насечкой и прохладную дружелюбную округлость спускового крючка. Пабло больше не смотрел на него, он не сводил глаз с жены, которая продолжала говорить:

– Послушай меня, забулдыга. Ты понял, кто теперь здесь командует?

– Я.

– Нет. Разлепи свои волосатые уши и слушай. Хорошенько слушай. Командую здесь – я.

По лицу Пабло было невозможно понять, о чем он думает. Он еще какое-то время пристально смотрел на жену, потом перевел взгляд на сидевшего напротив него Роберта Джордана, долго и задумчиво глядел на него, потом снова устремил взгляд на жену.

– Ладно, командуешь ты, – сказал он. – Если хочешь, пусть и он командует. И катитесь вы оба в преисподнюю. – Он смотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде не было ни покорности, ни горечи поражения. – Может, я действительно обленился и слишком много пью. Можешь считать меня трусом, хотя это не так. Но я не дурак. – Он помолчал. – Давай, командуй и радуйся. Но если ты не только командирша, но еще и женщина, то дай нам что-нибудь поесть.

– Мария! – позвала жена Пабло. Девушка, отодвинув завесу, просунула голову внутрь. – Иди сюда, ужин подавать будем.

Девушка прошла к очагу, взяла с низенького стола эмалированные миски и расставила их на большом столе.

– Вина хватит на всех, – сказала Роберту Джордану жена Пабло. – Не обращай внимания на то, что говорит этот пьяница. Когда сделаем дело, достанем еще. Допивай свою болтушку и возьми кружку вина.

Роберт Джордан залпом проглотил остатки абсента, почувствовав, как постепенно разливается по телу возбуждающий влажный жар, меняющий химический состав организма, и протянул кружку за вином. Девушка наполнила ее до краев и улыбнулась ему.

– Ну что, посмотрел мост? – спросил его цыган. Остальные, еще ни разу не открывшие рта после смены подданства, склонились вперед, чтобы лучше слышать.

– Да, – ответил Роберт Джордан. – Задача нетрудная. Хотите, покажу?

– Да, давай. Это очень интересно.

Роберт Джордан достал из нагрудного кармана блокнот и показал свои чертежи.

– Глянь-ка, – сказал человек с плоским лицом, которого называли Primitivo – Простаком. – Это ж тот самый мост.

Пользуясь кончиком карандаша как указкой, Роберт Джордан объяснил, как будет взорван мост и почему заряды нужно заложить именно в этих местах.

– Как просто, – сказал брат со шрамом, которого звали Андресом. – А как их подорвать?

Роберт Джордан стал объяснять и это; водя карандашом по чертежу, он почувствовал на своем плече руку девушки, которая заглядывала в блокнот из-за его спины. Жена Пабло тоже следила за объяснениями. Только Пабло не проявлял никакого интереса, он сидел в стороне, один, с кружкой вина, которую пополнял время от времени, зачерпывая из большой миски – Мария влила в нее вино из бурдюка, висевшего слева от входа в пещеру.

– Ты много раз это делал? – тихо спросила Роберта Джордана девушка.

– Да.

– А мы сможем увидеть, как это делается?

– Конечно. Почему бы нет.

– Ты увидишь, – зловеще произнес Пабло со своего конца стола. – Обязательно увидишь.

– Заткнись, – сказала ему жена и вдруг, вспомнив то, что она днем прочла по руке Роберта Джордана, неоправданно дико разозлилась. – Заткнись, трус! Каркаешь, как ворона! Заткнись, убивец!

– Ладно, – ответил Пабло. – Я заткнусь. Теперь же ты тут командуешь. А ты давай, разглядывай картинки дальше. Только помни, что я – не дурак.

Жена Пабло почувствовала, как гнев сменяется в ней печалью и предчувствием крушения всех ожиданий и надежд. Это чувство было знакомо ей с детства, и всю жизнь ее преследовало то, что его порождает. Сейчас оно обрушилось на нее внезапно, и, стараясь отогнать его от себя, не дать ему ее коснуться – ни ее, ни Республики, – она сказала:

– А теперь давайте есть. Мария, раскладывай еду по мискам.

Глава пятая

Роберт Джордан отвел в сторону лошадиную попону, закрывавшую вход в пещеру, и, выйдя наружу, глубоко вдохнул холодный ночной воздух. Туман рассеялся, на небе высыпали звезды. Ветра не было, и после душного воздуха пещеры, густо наполненного табачным дымом и чадом от очага, духом жареного мяса и риса, сдобренного шафраном и душистым перцем, оливкового масла, дегтя, пропитавшегося вином огромного бурдюка, подвешенного за горловину на стене рядом со входом, с торчащими в стороны четырьмя ногами, в одной из которых было проделано отверстие, заткнутое пробкой, – когда вино из него наливали в миску, немного влаги просачивалось на землю, заглушая запах пыли, – после ароматов безымянных для него трав, пучками развешанных под потолком вместе с длинными косичками чеснока, после привкуса грошового красного вина и чеснока, после зловония человеческого и конского пота, впитавшегося в одежду сидевших за столом мужчин со взмыленных боков лошадей (человеческий – едкий и тяжелый, лошадиный – сладковато-тошнотворный), – после всего этого Роберт Джордан с особым удовольствием глубоко вобрал в себя чистый ночной воздух гор, благоухавший соснами и покрытыми росой луговыми травами у ручья. Когда ветер стих, роса обильно пала на землю, но, оглядевшись, Роберт Джордан подумал, что к утру подморозит.

Так, дыша полной грудью, он вслушивался в ночь и услышал сначала отдаленный звук выстрела, потом уханье совы откуда-то снизу, из леса, где находился загон для лошадей. А потом из пещеры донеслись легкие аккорды гитары и пение цыгана:

Завещал мне батюшка щедрое наследство…

– нарочито низкий голос резко взмыл вверх, замер на секунду, потом продолжил:

Свет луны на небе, летний солнца жар. Сколько ни скитался я с той поры по свету, Не иссяк отцовский драгоценный дар.

Каскад легких гитарных аккордов прозвучал рукоплесканиями певцу. Роберт Джордан услышал, как кто-то сказал:

– Здо́рово! А теперь вжарь что-нибудь каталонское.

– Нет.

– Да! Да! Каталонскую давай!

– Ну, ладно, – сдался цыган и похоронным голосом затянул:

Широконосый и чернокожий, Но человек я все же…

– Оле́! – подбодрил его кто-то. – Давай, цыган, давай!

Голос цыгана возвысился трагически-насмешливо:

Не каталонец я, пусть и негр — Хвала тебе, ласковый Боже!

– Шуму много, – послышался голос Пабло. – Заткнись, цыган.

– И правда, – подхватил женский голос, – шуму слишком много. Будешь так глотку драть – всю guardia civil сюда созовешь, да и голос у тебя противный.

– Я еще одну песенку знаю, – сказал цыган и пробежался по струнам.

– Прибереги ее на потом, – оборвала его женщина.

Гитара смолкла.

– Я сегодня не в голосе, так что вы ничего не теряете, – сказал цыган и, откинув завесу, вышел в темноту ночи.

Роберт Джордан видел, как он направился к дереву, потом повернул в его сторону.

– Роберто, – тихо позвал цыган.

– Да, Рафаэль, – ответил он. По голосу ему было ясно, что цыган навеселе. Он и сам выпил две кружки абсента и еще вина, но из-за стычки с Пабло был так взвинчен, что голова его оставалась холодной и ясной.

– Ты чего не грохнул Пабло? – очень тихо спросил цыган.

– А зачем?

– Тебе все равно придется рано или поздно его убить. Надо было воспользоваться случаем.

– Ты серьезно?

– А чего они все ждали, как ты думаешь? И зачем, по-твоему, Пилар выставила девчонку? Неужели ты веришь, что после всего сказанного можно будет продолжать как прежде?

– Тогда вам самим нужно было его убить.

– Э нет! – тихо сказал цыган. – Это твое дело. Раза три или четыре мы уж думали, что вот сейчас ты его застрелишь. У Пабло нет друзей.

– Была у меня такая мысль, – признался Роберт Джордан. – Но я от нее отказался.

– Да мы видели. Все заметили, что ты готовишься. Что ж ты так и не решился?

– Подумал, что это может не понравиться вам или женщине.

– Да брось ты. Женщина ждала этого, как шлюха ждет выгодную добычу. Просто ты моложе, чем кажешься на вид.

– Может быть.

– Застрели его сейчас, – подначил цыган.

– Это было бы убийство из-за угла.

– Тем лучше, – очень тихо сказал цыган. – Меньше риска. Ну, давай. Убей его прямо сейчас.

– Я так не могу. Это против принципов, борцы за правое дело так не поступают.

– Ну, так подбей его на ссору. Так или иначе, ты должен его убить. Другого выхода нет.

Пока они разговаривали, между деревьев совершенно бесшумно пролетела сова, камнем бросилась вниз, потом снова взмыла, быстро, но без единого звука маша крыльями, как могут охотиться только птицы.

– Вон, посмотри на нее, – в темноте произнес цыган. – Так должен двигаться и человек.

– А днем так же, как она, ничего не видя, сидеть на дереве, пока вороны не заклюют, – продолжил Роберт Джордан.

– Иногда и так бывает, – согласился цыган, – но редко и только случайно. Убей его, – снова настойчиво повторил он. – Не жди, пока это станет сделать трудней.

– Момент прошел.

– Так верни его. Разозли Пабло. Или сделай по-тихому.

Попона, закрывавшая вход, отодвинулась, и темноту прорезал свет изнутри пещеры. Кто-то вышел и направился к ним.

– Отличная ночь, – произнес бесцветный низкий голос. – Завтра будет хорошая погода.

Это был Пабло.

Он курил одну из взятых у Роберта Джордана русских папирос, и его круглое лицо освещалось тусклым огоньком каждый раз, когда он затягивался. В свете звезд они различали очертания его крупной фигуры с длинными руками.

– Не обращай внимания на женщину, – сказал он Роберту Джордану. Кончик папиросы разгорелся на миг и скользнул вниз в опустившейся руке. – С ней иногда бывает трудно. Но вообще она хорошая женщина. И очень предана Республике. – Огонек папиросы теперь слегка подрагивал: должно быть, он говорит, зажав ее в уголке рта, подумал Роберт Джордан. – Между нами не должно быть раздоров. Мы ведь заодно. Я рад, что ты к нам приехал. – Папироса ярко вспыхнула. – Ты на эти ссоры внимания не обращай, – повторил он. – Мы все тебе рады. А теперь ты меня извини: надо пойти проверить, хорошо ли привязали лошадей.

Он направился через перелесок к лугу, и вскоре оттуда, снизу, послышалось лошадиное ржание.

– Видишь? – сказал цыган. – Ну, теперь ты видишь? Случай упущен.

Роберт Джордан не ответил.

– Пойду за ним, – сердито сказал цыган.

– Зачем?

– Зачем-зачем, – передразнил его цыган. – Присмотрю хотя бы, чтоб не сбежал.

– А он может оттуда уехать верхом?

– Нет.

– Тогда лучше иди туда, где его можно перехватить.

– Там есть Агустин.

– Ну так иди поговори с Агустином. Расскажи ему, что тут случилось.

– Агустин с удовольствием прикончит его.

– Тем более, – сказал Роберт Джордан. – Иди и расскажи ему, что тут было.

– И что дальше?

– А я спущусь к лугу, присмотрю за Пабло.

– Вот это дело, друг. Это хорошо. – Роберту Джордану в темноте не было видно лицо Рафаэля, но он догадался, что тот улыбается. – Вот теперь ты молодец, – одобрительно отозвался он.

– Ступай к Агустину, – повторил Роберт Джордан.

– Иду, Роберто, уже иду, – ответил цыган.

На ощупь, от ствола к стволу, Роберт Джордан двинулся через сосняк. На открытом месте, в свете звезд видимость была лучше, и, вглядевшись в противоположный конец луга, он увидел темные силуэты бродивших на привязи лошадей. Их было пять. Роберт Джордан уселся под сосной и стал смотреть вдаль.

Я устал, думал он, и, возможно, рассуждаю не слишком здраво, но у меня приказ – взорвать мост, и я не имею права понапрасну рисковать, пока не выполню его. Конечно, иногда куда рискованней упустить случай, которым следовало бы воспользоваться, но до сих пор я позволял событиям идти своим чередом, и все обходилось. Если верить цыгану и все действительно ждали, что я убью Пабло, нужно было это сделать. Но я вовсе не был уверен, что они действительно этого от меня ждали. Негоже чужаку начинать с убийства одного из тех, с кем предстоит работать. Это можно сделать в ходе операции и при безропотной дисциплине соратников, но в сложившейся ситуации, думаю, это могло обернуться большой неприятностью, хотя искушение было и выход казался самым быстрым и простым. Впрочем, я не верю, что в этой стране что бы то ни было можно сделать быстро и просто, и притом что я полностью доверяю женщине, не знаю, как бы она отреагировала на такое радикальное решение. В таком месте смерть одного из них могла быть воспринята как нечто безобразное, подлое и отвратительное. Кто знает, как бы она к этому отнеслась? Без этой женщины здесь не будет никакой организации и никакой дисциплины, а с ней все может устроиться очень хорошо. Было бы идеально, если бы она сама его убила или цыган (но он этого не сделает), или часовой, Агустин. Ансельмо убьет, если я скажу, что так нужно, хоть и говорит, что он в принципе против убийства. Судя по всему, он ненавидит Пабло, а мне доверяет как представителю того дела, в которое верит. Только он да женщина тут по-настоящему верят в Республику, насколько я вижу; впрочем, об этом пока рано судить.

Когда его глаза привыкли к свету звезд, он увидел Пабло, стоявшего рядом с одной из лошадей. Лошадь подняла голову, потом снова опустила ее и опять принялась щипать траву. Пабло стоял, прильнув к ней, похлопывая ее по шее и переступая вместе с ней с места на место, насколько позволяла натянутая веревка. Его ласка нервировала лошадь, мешала ей пастись. Роберт Джордан не видел, что делает Пабло, и не слышал, что он говорит лошади, но было ясно, что он не отвязывает и не седлает ее. Он продолжал, сидя под деревом, наблюдать за ним и пытался до конца осмыслить сложившуюся ситуацию.

– Ты моя большая хорошая лошадка, – говорил Пабло своему крупному гнедому жеребцу. – Ты мой любимый белолобый красавец. Шея у тебя – как арка моста в моем родном городе. – Он помолчал. – Но гораздо круче и красивей, чем та арка.

Конь рвал зубами траву, водя головой из стороны в сторону: человек своей болтовней раздражал его.

– Ты-то – не женщина и не дурак, – продолжал отводить душу Пабло. – Ты… о, ты, ты… ты – моя большая лошадка. Ты не то, что эта распаленная бой-баба. И не девчонка с остриженной головой, неуклюжая, как еще не обсохший новорожденный жеребенок. Ты не оскорбишь, не обманешь, ты всегда поймешь. Ты, о, ты… ты моя большая хорошая лошадка.

Роберт Джордан удивился бы, услышь он, что нашептывает Пабло своему гнедому, но он этого не услышал, поскольку, убедившись, что Пабло пришел сюда только для того, чтобы проверить лошадей, и решив, что было бы неразумно убить его здесь, он встал и отправился обратно в пещеру. А Пабло еще долго разговаривал с конем на лугу. Конь, конечно, не понимал того, что говорил ему человек, лишь по интонации догадывался, что тот изливает на него свою нежность, но, простояв весь день в загоне, он был голоден, нетерпеливо общипывал тот участок луга, куда позволяла дотянуться привязь, и человек лишь докучал ему. Наконец человек переставил колышек подальше и теперь уже молча стоял рядом с конем, который продолжал пастись на новом месте, довольный тем, что ему перестали мешать.

Глава шестая

Роберт Джордан сидел в углу у очага на одном из табуретов из сыромятной кожи и слушал, что говорила женщина. Та мыла посуду, а девушка, Мария, вытирала ее и, опустившись на колени, ставила в выдолбленную в стене нишу, которую использовали как полку.

– Странно, – говорила женщина, – что Глухой не пришел. Он должен был быть здесь еще час назад.

– А его звали?

– Нет. Он сам приходит каждый вечер.

– Может, занят? Дело какое-нибудь.

– Может быть, – согласилась она. – Если не придет, надо будет завтра сходить к нему проверить.

– Да. Это далеко?

– Нет. Мне будет полезно прогуляться. Я мало двигаюсь.

– А мне можно? – спросила Мария. – Можно мне тоже пойти, Пилар?

– Да, красавица, – сказала женщина и, повернув свое широкое лицо к Роберту Джордану, спросила: – Правда, она хорошенькая? Как тебе? Худовата, правда.

– На мой взгляд, она выглядит прекрасно, – возразил Роберт Джордан.

Мария наполнила его кружку вином.

– Выпей, – сказала она. – Я покажусь тебе еще лучше. Чтобы счесть меня красивой, нужно много выпить.

– Тогда я лучше остановлюсь, – сказал Роберт Джордан. – Ты уже и так кажешься мне красавицей, и даже больше.

– Вот как надо говорить, – сказала женщина. – Ты говоришь как настоящий мужчина. А что значит «даже больше»?

– Она еще и… умная, – запнувшись, ответил Роберт Джордан.

Мария хихикнула, а женщина печально покачала головой:

– Так хорошо начал и так плохо закончил, дон Роберто.

– Не называй меня дон Роберто.

– Так это же шутка. Мы и Пабло зовем доном Пабло. А Марию – сеньоритой Марией, тоже шутя.

– Я таких шуток не признаю, – сказал Роберт Джордан. – По-моему, на этой войне все должны называть друг друга серьезно – товарищами. С шуточек начинается разложение.

– Я смотрю, ты очень строг насчет политики, – поддразнила его женщина. – Ты что же, никогда не шутишь?

– Ну почему же, я люблю пошутить, но только не насчет обращения друг к другу. Обращение – все равно что знамя.

– А я и про знамя могу пошутить, – рассмеялась женщина. – По мне, шутить можно над чем угодно. Мы, например, старый желто-красный флаг называли «гной и кровь». А республиканский, когда одну красную заменили на лиловую полосу, стали называть «кровь, гной и марганцовка». Это ж просто шутка.

– Он – коммунист, – сказала Мария. – А они люди серьезные.

– Ты коммунист?

– Нет, я антифашист.

– Давно?

– С тех пор как понял, что такое фашизм.

– И когда это было?

– Лет десять назад.

– Это не так давно, – сказала женщина. – Я уже лет двадцать – за Республику.

– Мой отец всю жизнь был республиканцем, – сказала Мария. – За это его и убили.

– И мой отец всю жизнь был республиканцем. И дед тоже, – сказал Роберт Джордан.

– Это в какой стране?

– В Соединенных Штатах.

– Его убили? – спросила женщина.

– Qué va[16], – сказала Мария, – Соединенные Штаты – страна республиканцев. Там за это не убивают.

– Все равно, хорошо иметь деда-республиканца, – сказала женщина. – Значит, в тебе течет хорошая кровь.

– Мой дед был членом Национального комитета республиканской партии, – сказал Роберт Джордан.

Это произвело сильное впечатление даже на Марию.

– А твой отец до сих пор служит делу Республики? – спросила Пилар.

– Нет. Он умер.

– Не обидишься, если спрошу – как?

– Застрелился.

– Чтобы избежать пытки? – спросила женщина.

– Да, – ответил Роберт Джордан. – Чтобы избежать пытки.

У Марии на глаза навернулись слезы.

– А у моего отца не было оружия. О, я так рада, что твоему отцу повезло достать оружие.

– Да. Ему очень повезло, – сказал Роберт Джордан. – Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– Значит, у нас с тобой много общего, – сказала Мария. Она коснулась его руки и посмотрела ему в лицо. Он тоже смотрел на ее смуглое лицо, в ее глаза, которые, с тех пор как он впервые увидел их, всегда казались ему старше, чем она сама, но сейчас вдруг засветились юношеским голодом и желанием.

– На вид вы – как брат с сестрой, – сказала женщина. – Ваше счастье, что это не так.

– Теперь я понимаю, почему сразу почувствовала то, что почувствовала, – сказала Мария. – Теперь мне ясно.

– Qué va, – сказал Роберт Джордан и, протянув руку, погладил ее по голове. Ему весь день хотелось это сделать, и теперь, когда он действительно сделал это, у него перехватило горло. Она потерлась макушкой о его ладонь и, подняв глаза, улыбнулась ему, он ощутил под пальцами густой, но шелковистый ежик ее остриженных волос. Его рука соскользнула ей на шею, потом он убрал ее.

– Сделай так еще раз, – попросила она. – Я весь день об этом мечтала.

– Как-нибудь потом, – ответил Роберт Джордан охрипшим голосом.

– Ну вот, а мне что прикажете делать? – прогудела жена Пабло своим раскатистым голосом. – Спокойно смотреть на это? Думаете, меня это не трогает? Кто бы не растрогался! Хоть бы Пабло вернулся, раз никого получше нет.

Теперь Мария не обращала никакого внимания ни на нее, ни на остальных, игравших в карты за столом при свете свечи.

– Хочешь еще вина, Роберто? – спросила она.

– Да, – ответил он. – Почему бы не выпить?

– Смотри, будет у тебя такой же забулдыга, как у меня, – сказала жена Пабло. – С этой его болтушкой… Послушай, Inglés.

– Я не Inglés, я американец.

– Ладно, американец. Послушай. Ты где спать собираешься?

– Снаружи. У меня есть спальный мешок.

– Хорошо, – сказала она. – Ночь ясная.

– И будет холодно.

– Значит, снаружи, – сказала она. – Ну, спи снаружи. А твои мешки пусть спят со мной.

– Хорошо, – согласился Роберт Джордан.

– Оставь-ка нас на минутку, – обратился он к девушке, кладя руку ей на плечо.

– Почему?

– Мне нужно поговорить с Пилар.

– Мне уйти?

– Да.

– Что ты хотел мне сказать? – спросила жена Пабло, когда девушка отошла к выходу из пещеры и встала возле огромного бурдюка, наблюдая за игроками.

– Цыган говорит, что мне следовало… – начал он.

– Нет, – перебила его женщина. – Он ошибается.

– Если это необходимо, я… – спокойно, но не без труда выговорил Роберт Джордан.

– …ты это сделаешь, – продолжила за него женщина. – Я не сомневаюсь. Нет, в этом нет необходимости. Я наблюдала за тобой. Ты решил правильно.

– Но если так нужно…

– Нет, – повторила женщина. – Говорю тебе, не нужно. У цыгана в голове помутилось.

– Но человек, давший слабину, может стать очень опасен.

– Нет. Ты не понимаешь. От этого уже опасности ждать не нужно – он весь вышел.

– Не понимаю.

– Ты еще очень молодой, – сказала она. – Поймешь когда-нибудь. – И, повернувшись к девушке, позвала: – Иди сюда, Мария. Мы закончили.

Девушка подошла, и Роберт Джордан, протянув руку, потрепал ее по волосам. Она снова потерлась головой о его ладонь, как котенок, и ему показалось, что она готова расплакаться. Но ее губы растянулись в улыбке, и она, подняв глаза, посмотрела на него.

– Шел бы ты спать, – сказала женщина Роберту Джордану. – У тебя сегодня был длинный день.

– Хорошо, – согласился тот. – Только вещи возьму.

Глава седьмая

Он спал, упаковавшись в спальный мешок, и, когда проснулся, подумал, что спит уже давно. Мешок он разложил на усыпанной хвоей земле, защищенной выступом скалы, за входом в пещеру; повернувшись во сне, он почувствовал, как в бок ему впился револьвер, который он пристегнул шнурком к запястью и положил у бедра, когда устраивался на ночлег, вконец уморившись за день: ныли плечи и спина, ноги дрожали от усталости, и мышцы были так напряжены, что земля казалась мягкой, поэтому было особенно приятно просто растянуться в мешке под пушистой фланелевой подкладкой. Проснувшись, он не сразу сообразил, где находится, потом вспомнил и, вытащив револьвер из-под бока, с удовольствием приготовился снова погрузиться в сон, положив ладонь на подушку, сооруженную из одежды, в которую были аккуратно завернуты чувяки на веревочной подошве.

Но тут он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, и мгновенно вскинулся, правой рукой схватив внутри мешка револьвер.

– Ах, это ты, – сказал он, отпустив револьвер, выпростал обе руки, притянул ее к себе и ощутил, что она дрожит.

– Забирайся ко мне, – произнес он тихо. – Там холодно.

– Нет. Я не должна…

– Забирайся, – повторил он. – Тогда и поговорим.

Она не переставала дрожать, и он взял ее за запястье одной рукой и нежно обнял за плечи другой. Она отвернулась.

– Иди ко мне, крольчонок, – снова сказал он и поцеловал ее в затылок.

– Я боюсь.

– Не надо бояться. Забирайся.

– Как?

– Просто залезай. Здесь просторно. Хочешь – помогу?

– Нет, – сказала она, но уже в следующий момент оказалась в мешке, и он, крепко прижимая ее к себе, искал ее губы, а она лежала, уткнувшись лицом в импровизированную подушку, но обнимая его за шею. Потом он почувствовал, что ее руки разомкнулись и она снова задрожала.

– Нет, – сказал он и рассмеялся. – Не бойся. Это револьвер.

Он взял его и переложил за спину.

– Мне стыдно, – сказала она, все так же пряча лицо.

– Нет, тебе нечего стыдиться. Здесь. Сейчас.

– Нет, я не должна. Мне стыдно и страшно.

– Да нет же, мой крольчонок. Прошу тебя.

– Я не должна. Если ты меня не любишь.

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю. Ох, я так тебя люблю. Погладь меня по голове, – попросила она, по-прежнему пряча голову в подушку и не глядя на него. Он положил ладонь ей на голову, погладил, и она вдруг оторвала голову от подушки и оказалась в его объятиях, он крепко прижимал ее к себе, ее лицо было прямо напротив его лица. Она плакала.

Лежа неподвижно, он крепко прижимал ее к себе, всем своим телом осязая ее молодое тело, гладил по голове, поцелуями осушал соленую влагу ее глаз и при каждом ее всхлипе чувствовал округлость ее грудей с затвердевшими сосками, топорщившимися под рубашкой.

– Я не умею целоваться, – сказала она. – Не знаю, как это делается.

– Целоваться не обязательно.

– Нет, обязательно. Я хочу делать все.

– Не нужно – все. Нам и так хорошо. Но на тебе слишком много одежды.

– И что я должна сделать?

– Я тебе помогу.

– Так лучше?

– Да. Намного. А тебе разве так не лучше?

– Да. Гораздо лучше. А я действительно смогу уехать с тобой, как сказала Пилар?

– Да.

– Но не в приют. А именно с тобой.

– Нет, не в приют.

– Нет. Нет. Нет. С тобой. Я буду твоей женщиной.

Теперь, когда они лежали рядом, все, что прежде было защищено, стало беззащитным. Там, где раньше ощущалась шершавость грубой ткани, теперь чувствовалась лишь идеальная гладкость, упругость прижатых к нему округлостей, протяженность свежести и тепла – прохладной поверхности, разгорающейся изнутри; длинное и легкое, льнущее к нему и прижимаемое им к себе тело, всеми своими изгибами разжигающее желание, дарящее острое, до боли в груди, ощущение счастья, юное и любящее, теперь уже горячее, вызывало такое щемящее томление, что становилось почти невыносимо, и Роберт Джордан спросил:

– Ты уже любила других?

– Никогда, – ответила она.

И вдруг, замерев в его объятиях, добавила:

– Но со мной это делали.

– Кто?

– Несколько человек.

Теперь она лежала, не шевелясь, отвернувшись от него, словно мертвая.

– Теперь ты не будешь меня любить.

– Я уже люблю тебя.

Но что-то в нем изменилось, и она это почувствовала.

– Нет, – сказала она, и голос ее сделался безжизненным и глухим. – Ты не будешь меня любить. Но, может быть, ты отвезешь меня в приют. И я буду там жить и никогда не стану твоей женщиной, вообще никем не стану.

– Я люблю тебя, Мария.

– Нет. Это неправда, – ответила она и, будто цепляясь за последнюю соломинку, жалобно, с надеждой добавила: – Но я никогда не целовалась ни с одним мужчиной.

– Тогда поцелуй меня сейчас.

– Я бы хотела, – сказала она, – но не знаю как. Когда со мной это делали, я отбивалась до тех пор, пока уже ничего не могла видеть. Я дралась, пока… пока… пока один из них не сел мне на голову… и я его укусила… и тогда они заткнули мне рот, закинули руки за голову и так держали, пока… пока другие делали это.

– Я люблю тебя, Мария, – сказал он. – И никто ничего с тобой не делал. Тебя никто не посмел тронуть. Никто к тебе не прикоснулся, крольчонок.

– Ты в это веришь?

– Я это знаю.

– И ты сможешь любить меня? – Она снова прижалась к нему теплым телом.

– Я буду любить тебя еще больше.

– Я очень постараюсь тебя поцеловать.

– Не надо стараться, просто поцелуй.

– Но я не умею.

– Просто поцелуй меня.

Она поцеловала его в щеку.

– Нет, не так.

– А куда девать носы? Я всегда думала: куда люди девают носы, когда целуются?

– Поверни голову, вот так. – Их губы соприкоснулись, прижались друг к другу, она тесно прильнула к нему, и постепенно ее рот стал приоткрываться, а он, обнимая ее, вдруг почувствовал себя таким счастливым, каким никогда еще не был, – легко, любовно, ликующе, сокровенно счастливым, без тревожных дум, без оглядки; ощущая лишь величайший восторг, он повторял: – Мой крольчонок. Моя любимая. Моя милая. Моя длинноногая красавица.

– Что ты говоришь? – спросила она словно откуда-то издалека.

– Моя красавица, – сказал он.

Он чувствовал, как ее сердце стучит ему в грудь, и очень нежно поглаживал ступней ее ногу.

– Ты пришла босиком, – заметил он.

– Да.

– Значит, знала, что окажешься в постели?

– Да.

– И не боялась?

– Боялась. Очень боялась. Но больше всего я боялась того, как буду снимать чувяки.

– А который теперь час? Lo sabes?[17]

– Нет. А у тебя нет часов?

– Есть. Но они у тебя за спиной.

– Так достань их.

– Нет.

– Тогда посмотри через мое плечо.

Был час ночи. Циферблат ярко светился в темноте спального мешка.

– У тебя подборок колючий, плечо мне поцарапал.

– Прости. Мне нечем побриться.

– Да нет, мне нравится. А у тебя борода светлая?

– Да.

– И будет длинная?

– Не успеет вырасти до взрыва. Мария, послушай, ты…

– Что – я?

– Ты хочешь?

– Да. Все. Прошу тебя. Если у меня это будет с тобой, может, то, другое, сгинет, как и не было.

– Ты сама до этого додумалась?

– Нет. Что-то такое было у меня в мыслях, но Пилар мне это сказала прямо.

– Она очень мудрая.

– И еще, – совсем тихо сказала Мария. – Она велела сказать тебе, что я не больна. Она в этом разбирается и велела тебе это сказать.

– Она велела тебе сказать это мне?

– Да. Я с ней говорила и призналась, что люблю тебя. Я тебя полюбила, как только увидела сегодня, и я любила тебя всегда, хоть и не видела раньше, это я и сказала Пилар, а она сказала: если я решусь рассказать тебе все, обязательно сказать и то, что я не больна. И еще одно она мне сказала давно, сразу после поезда.

– И что же это?

– Она сказала, что с человеком нельзя сделать ничего плохого, если, если это против его воли, и что если я кого-нибудь полюблю, все плохое уйдет. Я ведь тогда хотела умереть.

– Она правду сказала.

– А теперь я рада, что не умерла. Я так рада, что не умерла. Ты и правда сможешь меня любить?

– Да. Я уже люблю тебя.

– И я смогу быть твоей женой?

– При том, чем я занимаюсь, мне нельзя иметь жену. Но сейчас ты моя жена.

– Раз я стану ею, то и всегда буду. А сейчас я – твоя жена?

– Да, Мария. Да, мой крольчонок.

Она тесно прижалась к нему, стала искать его губы, нашла, прильнула к ним, и он всем телом почувствовал ее, свежую, новую, гладкую, юную и прекрасную этой своей жгучей прохладой, даже не верилось, что она действительно здесь, в его спальном мешке, привычном и знакомом, как одежда или обувь, как чувство долга.

– Ну, тогда давай скорее сделаем то, что нужно, чтобы все те, другие, сгинули.

– Ты хочешь?

– Да, – сказала она почти сурово. – Да. Да. Да.

Глава восьмая

Было холодно, и Роберт Джордан спал глубоким сном. Пробудившись среди ночи, он потянулся и почувствовал, что девушка рядом: свернувшись клубочком где-то внизу, она дышала легко и ровно; от холода, от казавшегося твердым неба, утыканного острыми звездами, от леденящего ноздри воздуха он спрятал голову в уютное тепло спального мешка и поцеловал ее гладкое плечо. Она не проснулась, и он, повернувшись на бок, спиной к ней, и снова высунув голову наружу, в холод, полежал еще какое-то время с приятным ощущением пронизывающей тягучей усталости во всех мышцах и осязаемой радости соприкосновения тел, а потом, вытянув ноги, насколько позволяла длина мешка, опять мгновенно провалился в сон.

Когда он проснулся на рассвете, девушки уже не было. Он сразу понял это, протянув руку и нащупав нагретое ею место в мешке. Он посмотрел на вход в пещеру и увидел иней, оторочивший края закрывавшей его попоны, и тонкую струйку серого дыма, просачивавшуюся в расщелину скалы, – значит, огонь в очаге уже разожгли.

Из лесу вышел мужчина, одеяло с прорезью для головы было надето на нем как пончо. Мужчина курил папиросу. Роберт Джордан узнал в нем Пабло и подумал, что тот наверняка ходил ставить лошадей в загон.

Пабло откинул попону и, не посмотрев на Роберта Джордана, вошел в пещеру.

Роберт Джордан потрогал рукой легкий иней, покрывший истертую, сделанную из пятнистого зеленого парашютного шелка поверхность спального мешка, служившего ему уже лет пять, и снова поудобней устроился внутри. Bueno, сказал он себе, ощущая знакомое ласковое прикосновение фланелевой подкладки, широко раскинул, потом снова соединил ноги и повернул голову затылком в ту сторону, откуда, как он знал, будет всходить солнце. Qué más da — можно еще поспать.

Он спал до тех пор, пока его не разбудил рев самолетных двигателей.

Лежа на спине, он видел их – фашистский патруль, состоявший из трех «Фиатов», крохотных, блестящих, быстро пересекавших небо над горами и направлявшихся туда, откуда они с Ансельмо вчера пришли. Когда скрылись эти три, появились еще девять, они летели гораздо выше, выстроившись в крохотные остроконечные «галочки» – три по три.

Пабло и цыган стояли в проеме пещеры, глядя в небо, Роберт Джордан лежал неподвижно и тоже смотрел в небо, оглашаемое мерным ревом моторов; потом к этому реву стал примешиваться другой звук – нарастающий монотонный гул, и вскоре на высоте меньше тысячи футов над поляной показались еще три самолета. Это были двухмоторные бомбардировщики «Хенкель-111».

Голова Роберта Джордана была скрыта за скалой, и он знал, что они его не видят, да если бы и увидели, это не имело значения. Но если они искали что-то здесь, в горах, то лошадей в загоне заметить могли. И даже если они ничего здесь не искали, вполне могли увидеть их, но наверняка приняли бы за свой кавалерийский разъезд. Потом накатила новая волна еще более громкого гула, и показались еще три строго соблюдавших построение «Хенкеля-111», они приближались стремительно, неумолимо, на еще меньшей высоте, рев их моторов нарастал крещендо и, достигнув высшей точки, стал затихать по мере того, как они пролетали поляну.

Роберт Джордан развернул тючок из одежды, служивший ему подушкой, и достал из него рубашку. Когда он натягивал ее на голову, снова послышался звук приближающихся самолетов; не вылезая из спального мешка, он быстро надел брюки и замер неподвижно, глядя, как над головой пролетают еще три двухмоторных «Хенкеля». Не успели они скрыться за склоном горы, как он пристегнул револьвер, скатал мешок, засунул его в расщелину и, сидя в тени скалы, переплетал ремешки своих альпаргатов, когда снова донесшийся издали рокот превратился в более оглушительный, чем прежде, рев, и еще девять легких бомбардировщиков «Хенкель», выстроившись эшелонами, разорвали небо над головой и скрылись.

Роберт Джордан скользнул вдоль скалы ко входу в пещеру, где, подняв головы к небу, стояли один из братьев, Пабло, цыган, Ансельмо, Агустин и жена Пабло.

– Бывало, что здесь и раньше летало столько самолетов? – спросил он.

– Никогда, – ответил Пабло. – Входи, а то они тебя увидят.

Солнце еще не подобралось ко входу в пещеру. Оно пока освещало лишь часть луга возле ручья, и Роберт Джордан знал, что в густой тени, отбрасываемой деревьями и уступом скалы, их нельзя разглядеть с воздуха, но, чтобы никого не волновать, вошел в пещеру.

– Много их, – сказала женщина.

– И будет еще больше, – сказал Роберт Джордан.

– Откуда ты знаешь? – подозрительно спросил Пабло.

– За такими, как те, что только что пролетели, всегда следует сопровождение.

И они тут же услышали более высокий, завывающий гул; Роберт Джордан насчитал пятнадцать «Фиатов», летевших на высоте пятисот футов тройками, выстроившимися одним большим клином, как стая диких гусей.

При свете, лившемся из глубины пещеры, выражение лиц у всех было спокойным, но серьезным.

– Значит, столько самолетов разом вы здесь еще не видели? – снова спросил Роберт Джордан.

– Никогда, – повторил Пабло.

– А в Сеговии много самолетов?

– Раньше было не много, обычно над нами пролетало не больше трех за раз. Ну, иногда шесть – если это истребители. Или три больших трехмоторных «Юнкерса» и сопровождение из истребителей. А таких, как эти, мы еще не видели.

Дело плохо, подумал Роберт Джордан. Совсем плохо. Такое скопление самолетов может означать только нечто очень скверное. Надо прислушаться, где они будут сбрасывать бомбы. Впрочем, нет, войска для наступления еще не успели бы подтянуть. И начнут подтягивать не раньше, чем сегодня вечером или завтра. В такой час никакую передислокацию, разумеется, проводить не будут.

Удаляющийся гул самолетов все еще был слышен. Он посмотрел на часы. Теперь они, должно быть, уже пересекли линию фронта, во всяком случае, первые из них. Он оттянул головку на часах, включил секундомер и стал следить за стрелкой. Нет, наверное, еще нет. А вот теперь – да. Теперь уж точно пересекли. У этих «сто одиннадцатых» скорость двести пятьдесят миль в час. Чтобы отсюда долететь до линии фронта, им нужно пять минут. Сейчас они уже давно пролетели над ущельем и теперь летят над Кастилией; в эти утренние часы под ними – желто-коричневая земля, испещренная белыми нитями дорог и пятнышками деревень, и по всему этому, как тени акул по песчаному дну океана, скользят тени «Хейнкелей».

Никаких бум-бу-бум-бу-бум от разрывов бомб слышно не было. Его часы продолжали тикать.

Они полетели на Кольменар, Эскориал или на аэродром в Мансанарес-эль-Реал, подумал он, туда, где старинный замок стоит над озером, в котором среди водорослей плавают утки, и где за настоящим аэродромом устроен ложный, с макетами небрежно закамуфлированных самолетов, чьи пропеллеры крутятся от ветра. Вот куда они, должно быть, направляются. Они не могут знать о наступлении, убеждал он себя, но где-то на периферии сознания вертелась мысль: а почему, собственно, не могут? Ведь обо всех других знали.

– Как думаешь, они видели лошадей? – спросил Пабло.

– Эти лошадей не высматривали, – ответил Роберт Джордан.

– Но они могли их заметить?

– Только если им велели их искать.

– Но могли они их увидеть?

– Наверное, нет, – сказал Роберт Джордан. – Разве что солнце уже добралось до деревьев.

– Оно добирается до них очень рано, – сокрушенно сказал Пабло.

– Думаю, у них есть заботы поважней, чем высматривать твоих лошадей, – заметил Роберт Джордан.

Прошло уже восемь минут с тех пор, как он включил хронометр, но пока никакой бомбежки слышно не было.

– Что ты там делаешь с часами? – спросила женщина.

– Пытаюсь вычислить, куда они полетели.

– А-а!

Через десять минут он выключил секундомер, поняв, что самолеты в любом случае уже слишком далеко, чтобы, даже сделав поправку на минуту, за которую звук пройдет расстояние между ними, можно было что-то услышать, и сказал Ансельмо:

– Мне нужно с тобой поговорить.

Они с Ансельмо вышли из пещеры и, отойдя в сторону, остановились у сосны.

– Qué tal? – спросил Роберт Джордан. – Как дела?

– Все хорошо.

– Ты уже поел?

– Нет. Никто еще не ел.

– Тогда поешь и с собой прихвати что-нибудь перекусить. Я хочу, чтобы ты понаблюдал за дорогой. Записывай все, что будет проезжать в обе стороны.

– Я не умею писать.

– Это и не требуется. – Роберт Джордан вырвал из своего блокнота два листка и ножом отрезал от карандаша кусочек длиной с дюйм. – Вот, будешь ставить пометки. Это танки. – Он нарисовал условный танк. – Отмечай каждый вертикальной черточкой и, когда наберется четыре, пятую палочку рисуй поперек.

– Ага, мы тоже так считаем.

– Отлично. Теперь другой значок: два колеса и на них квадратик – это грузовики. Если пустые – рисуй кружок. Если с солдатами – черточку. А это – орудия. Вот так помечаем большие, вот так – маленькие. Это – легковые машины. Это – санитарные: два колеса, квадратик и на нем – крестик. Пехоту считай ротами под вот этим значком: маленький квадратик и рядом палочка. Кавалерию обозначим так – видишь, похоже на лошадь: квадратик и четыре ноги? Их считай двадцатками: одна черточка на каждые два десятка. Понял?

– Понял. Здорово придумано.

– Теперь, – он начертил два больших колеса, обвел их кружками и пририсовал короткую палочку, обозначавшую орудийный ствол, – этот значок – для противотанковых пушек. Они на резиновом ходу. А этот – для зениток. – Он нарисовал такой же значок, но со стволом, нацеленным вверх. – Их тоже отмечай, отдельно. Понял? Ты видел такие орудия?

– Да, – ответил Ансельмо. – Конечно. Все ясно.

– Возьми с собой цыгана, пусть он запомнит, где ты засядешь, чтобы тебя можно было сменить. Место выбери безопасное: не слишком близко к дороге, но так, чтобы было удобно и все хорошо видно. И оставайся там, пока тебя не сменят.

– Я понял.

– Хорошо. И чтобы, когда ты вернешься, я знал точно, сколько чего проехало по дороге. На одной бумажке отмечай все, что движется туда, на другой – обратно.

Они направились к пещере.

– Пришли мне Рафаэля, – сказал Роберт Джордан и остался ждать под деревом. Он видел, как Ансельмо вошел в пещеру, как за ним снова опустилась попона, потом, на ходу рукой вытирая рот, из пещеры неторопливо вышел цыган.

– Ну как? – спросил он. – Поразвлекся ночью?

– Ночью я спал.

– Ну, тем лучше, – ухмыльнулся цыган. – Папироса найдется?

– Слушай меня, – сказал Роберт Джордан, доставая папиросы из кармана. – Я хочу, чтобы ты пошел с Ансельмо туда, откуда он будет наблюдать за дорогой. Потом вернешься, хорошенько запомнив место, чтобы ты смог отвести к нему меня или того, кто будет его сменять. После этого отправляйся туда, откуда хорошо видна лесопилка, посмотри, не произошло ли там каких-нибудь перемен.

– Каких перемен?

– Сколько там сейчас народу?

– Восемь человек. Во всяком случае, было восемь, когда я видел лесопилку в последний раз.

– Посмотри, сколько их там теперь. Запомни, через какие интервалы происходит смена караула на мосту.

– Интервалы?

– Ну, сколько времени часовой стоит на посту и когда его сменяют.

– У меня часов нет.

– Возьми мои. – Он расстегнул ремешок.

– Вот это часы! – восторженно воскликнул Рафаэль. – Чего только тут нет. Такие часы, глядишь, сами читать-писать смогли бы. Ты посмотри, сколько тут разных цифр. Эти часы – всем часам часы.

– Не балуйся с ними, – предупредил Роберт Джордан. – Ты время-то определять умеешь?

– А чего тут трудного? Двенадцать часов дня – есть хочется. Двенадцать часов ночи – спать. Шесть часов утра – опять есть хочется. Шесть часов вечера – пить пора. Если есть что. Десять часов вечера…

– Заткнись, – перебил его Роберт Джордан. – Не строй из себя шута. Мне нужно, чтобы ты проверил посты на большом мосту и в доме обходчика, а также на лесопилке и на малом мосту.

– Ого, сколько работы, – улыбнулся цыган. – Может, лучше послать вместо меня кого-нибудь другого?

– Нет, Рафаэль. Это очень важно. Ты должен сделать все очень осторожно и аккуратно, чтобы никто тебя не заметил.

– Ну, чтоб никто не заметил, это я могу, – сказал цыган. – Меня об этом и предупреждать не надо. Думаешь, я хочу, чтобы меня подстрелили?

– Будь-ка ты посерьезней, – сказал Роберт Джордан. – Потому что дело у нас серьезное.

– И это ты просишь меня быть посерьезней? После того, что сам делал прошлой ночью? Когда ты должен был убить человека, а вместо этого занимался тем, чем занимался? Тебе нужно было убить человека, а не сделать нового! И это когда мы видим столько самолетов, что их хватило бы, чтобы угробить нас всех, включая старых дедов и еще не родившихся внучат вместе со всеми кошками, козами и клопами. Столько, что у твоей матери молоко в груди свернулось бы, если б она увидела, как они застилают небо, и услышала, как они ревут, будто львы. И это ты просишь меня быть посерьезней? Я-то уже понял, что это слишком серьезно.

– Ну, ладно, – сказал Роберт Джордан и, рассмеявшись, положил руку цыгану на плечо. – Слишком всерьез их тоже воспринимать не нужно. А теперь заканчивай свой завтрак и иди.

– А ты? – спросил цыган. – Ты что делать будешь?

– А я пойду повидаюсь с Глухим.

– После этих самолетов ты, скорее всего, во всех этих горах ни одной живой души не найдешь, – сказал цыган. – Сегодня утром, когда они тут пролетали, многих пот прошиб.

– У этих самолетов – дела поважнее, чем охотиться за партизанами.

– Это-то да, – ответил цыган. – А если они не поленятся и нами заняться?

– Qué va, – сказал Роберт Джордан. – Это лучшие немецкие легкие бомбардировщики. Таких за цыганами гоняться не посылают.

– Все же они нагнали на меня страху, – признался цыган. – Да, признаю́, я испугался.

– Они полетели бомбить аэродром, – успокоил его Роберт Джордан, когда они уже входили в пещеру. – Я почти уверен, что они полетели именно туда.

– Что ты сказал? – переспросила жена Пабло. Она налила ему кружку кофе и протянула банку сгущенного молока.

– О, у вас и молоко есть? Богато живете!

– У нас все есть, – ответила она. – Теперь вот еще и страх появился после этих самолетов. Куда, говоришь, они полетели?

Через дырку, проделанную в банке, Роберт Джордан подлил себе немного густого молока, подобрал каплю ободом кружки и взболтал кофе, пока он не приобрел ровный светло-коричневый цвет.

– Я думаю, что они полетели бомбить аэродром. То ли в Эскориале, то ли в Колменаре, то ли в Мансанаресе, а может, все три.

– Пусть летят куда угодно, только б от нас подальше, – вставил Пабло.

– А здесь-то им что нужно? – спросила женщина. – Что они здесь делают? Мы сроду не видали таких самолетов. И чтоб столько за раз… Они что, готовят наступление?

– Какие передвижения были вчера ночью на дороге? – спросил Роберт Джордан. Мария стояла рядом с ним, но он на нее не смотрел.

– Эй, Фернандо, – окликнула женщина. – Ты вчера был в Ла Гранхе. Заметил там какое-нибудь движение?

– Да никакого, – ответил коротышка лет тридцати пяти со слегка косящим глазом и простодушной физиономией, которого Роберт Джордан никогда прежде не видел. – Несколько грузовиков – как обычно. Какие-то легковые машины. А войск я не видел.

– Ты каждый вечер ходишь в Ла Гранху? – спросил его Роберт Джордан.

– Я или кто-нибудь другой, – ответил Фернандо. – Кто-то всегда ходит.

– Они ходят узнавать новости. Табак покупать, всякие мелочи, – объяснила женщина.

– У нас там есть свои люди?

– Есть, а как же. Те, кто работает на электростанции, и другие.

– И какие новости ты слышал?

– Да никаких. На севере дела по-прежнему плохи. Но это не новость. На севере с самого начала не задалось.

– А из Сеговии ничего не слышно?

– Нет, hombre[18]. Да я и не спрашивал.

– А ты сам в Сеговию ходишь?

– Иногда, – ответил Фернандо. – Это опасно. Там патрули везде, документы требуют.

– А аэродром тамошний знаешь?

– Нет, hombre. Я знаю, где он находится, но близко никогда не подходил. Уж там-то точно документы потребуют.

– И никаких разговоров об этих самолетах вчера не было?

– В Ла Гранхе? Не было. Но сегодня-то вечером только про них и будут судачить. Вчера говорили про речь Кейпо де Льяно по радио. Больше ничего. Да, еще про то, что Республика, кажется, готовит наступление.

– Что-что?!

– Что Республика готовит наступление.

– Где?

– Точно неизвестно. Может, здесь. Может, в какой другой части Сьерры. Ты ничего такого не слыхал?

– Об этом говорят в Ла Гранхе?

– Да, hombre. Я, видишь, даже позабыл, потому что слухи про наступление всегда ходят.

– А откуда они берутся?

– Откуда? Да от разных людей. В Сеговии, в Авиле офицеры болтают в кафе друг с другом, а официанты мотают на ус. Слухи быстро распространяются. Про наступление Республики уже не первый день говорят.

– Республики или фашистов?

– Республики. Если бы фашистов, все бы уже знали. Нет, это наступление Республики, причем какое-то крупное. Кое-кто говорит, что даже два. Одно здесь, а другое – за Альто-дель-Леон, возле Эскориала. Ты-то сам ничего про это не знаешь?

– А что еще ты слышал?

– Ничего, hombre. А, да, еще идут разговоры, будто республиканцы попробуют взорвать мосты, если будет наступление. Но на мостах же везде охрана.

– Ты шутишь? – сказал Роберт Джордан и отпил глоток кофе.

– Нет, hombre, – ответил Фернандо.

– Этот никогда не шутит, – сказала женщина. – А жаль.

– Ну что ж, – сказал Роберт Джордан. – Спасибо за информацию. Больше ты ничего не слышал?

– Нет. Как всегда, говорят, что скоро пошлют войска, чтобы очистить эти горы. И что вроде бы они уже в пути. Что они как будто даже уже выступили из Вальядолида. Но про это всегда болтают. Можно и внимания не обращать.

– Слыхал? – почти злорадно сказала Пабло его жена. – Вот тебе твоя безопасность.

Пабло задумчиво взглянул на нее, поскреб подбородок и ответил:

– А ты слыхала? Вот тебе твои мосты.

– Какие мосты? – беззаботно спросил Фернандо.

– Бестолочь, – сказала ему женщина. – Тупица. Tonto[19]. Налей себе еще кружку кофе и припомни, что ты еще слышал.

– Не злись, Пилар, – спокойно и беззлобно сказал Фернандо. – Чего зря беспокоиться из-за каких-то слухов? Я уже рассказал тебе и этому товарищу все, что помню.

– И больше ничего не можешь вспомнить? – спросил Роберт Джордан.

– Нет, – с достоинством ответил Фернандо. – Хорошо еще, что это вспомнил, потому что все это – только слухи, а я на слухи внимания не обращаю.

– Так, значит, все-таки ходят еще какие-то слухи? – спросил Роберт Джордан.

– Ну, может, и ходят. Только я внимания не обращаю. Я уже год ничего, кроме слухов, не слышу.

Роберт Джордан уловил смешок, невольно вырвавшийся у Марии, стоявшей за его спиной.

– Расскажи нам еще про какие-нибудь слухи, Фернандито, – попросила она и снова прыснула.

– Даже если бы я что-то и вспомнил, не стал бы пересказывать, – ответил Фернандо. – Негоже мужчине слухи собирать.

– И вот такие будут спасать Республику, – вздохнула женщина.

– Нет. Это ты будешь ее спасать, взрывая мосты, – бросил ей Пабло.

– Идите, если вы уже поели, – сказал Роберт Джордан Ансельмо и Рафаэлю.

– Уже идем, – ответил старик, и они оба встали. Роберт Джордан почувствовал руку на своем плече. Это была Мария.

– Тебе нужно поесть, – сказала она, не отнимая руки. – Поешь хорошенько, чтобы хватило сил и дальше выдерживать слухи.

– У меня от этих слухов аппетит пропал.

– Нет. Так не годится. Ты уж поешь, пока новые слухи не дошли. – Она поставила перед ним миску.

– Нечего надо мной насмехаться, Мария, – сказал Фернандо. – Я же твой друг.

– Я не насмехаюсь над тобой, Фернандо. Это я с ним шучу, он должен поесть, а то будет голодным.

– Нам всем нужно поесть, – сказал Фернандо. – Пилар, что случилось? Почему нас не кормят?

– Ничего не случилось, парень, – ответила жена Пабло, накладывая ему в миску жаркого. – Ешь. Уж это-то ты хорошо умеешь делать. Ешь-ешь.

– Очень вкусно, Пилар, – сказал Фернандо с тем же нерушимым достоинством.

– Спасибо, – ответила женщина. – Спасибо тебе, большое спасибо.

– Ты на меня сердишься? – спросил Фернандо.

– Нет. Ешь. Ешь давай.

– Я ем, – ответил Фернандо. – Спасибо.

Роберт Джордан посмотрел на Марию, у нее снова плечи затряслись от смеха, и она отвернулась. Фернандо ел не спеша, с выражением горделивого достоинства на лице, достоинства, которого не могли умалить даже гигантская ложка, которой он орудовал, и подтеки соуса в уголках рта.

– Значит, нравится тебе еда? – спросила его жена Пабло.

– Да, Пилар, – ответил он с набитым ртом. – Она такая, как всегда.

Роберт Джордан почувствовал, как ладонь Марии легла на его руку и ее пальцы сжались от радостного возбуждения.

– И поэтому она тебе нравится? – спросила Фернандо женщина. – Да, понимаю: жаркое – как всегда. На севере все плохо – как всегда. Здесь – наступление, как всегда. Войска на подходе, чтобы выгнать нас отсюда, – как всегда. С тебя бы памятник этому «как всегда» слепить.

– Но про наступление и про войска – это ж только слухи, Пилар.

– Испания, – горестно произнесла жена Пабло и, повернувшись к Роберту Джордану, спросила: – Есть ли еще где-нибудь страна с таким народом, как этот?

– Таких стран, как Испания, нигде больше нет, – вежливо ответил Роберт Джордан.

– Ты прав, – согласился Фернандо. – Нигде на свете нет больше такой страны, как Испания.

– А ты хоть одну другую страну видел? – спросила его женщина.

– Нет, – ответил Фернандо. – И не хочу.

– Ну, ты видишь? – обратилась она к Роберту Джордану.

– Фернандито, расскажи нам, как ты ездил в Валенсию, – попросила Мария.

– Не понравилась мне Валенсия.

– Почему? – спросила Мария, снова сжав руку Роберту Джордану. – Почему она тебе не понравилась?

– Там люди вести себя не умеют, и я совсем не понимал, что они говорят. Только и делают, что орут друг другу: «Сhé?»[20]

– А они тебя понимали? – спросила Мария.

– Конечно, только притворялись, что не понимают, – ответил Фернандо.

– А что ты там делал?

– Да я сразу уехал, даже на море не посмотрел, – сказал Фернандо. – Не понравились мне тамошние люди.

– Ох, проваливал бы ты отсюда, баба старая, – сказала жена Пабло. – Проваливай, пока меня от тебя не стошнило. В Валенсии я провела лучшие годы своей жизни. Да куда тебе! Валенсия! Не говорите мне о Валенсии.

– А что ты там делала? – спросила Мария.

Жена Пабло подсела к столу с кружкой кофе, куском хлеба и миской жаркого.

– Qhé? Что мы там делали? Мы туда приехали, когда Финито получил контракт на три боя во время ярмарки. Никогда в жизни я не видела таких толп. Никогда в жизни я не видела таких битком набитых кафе. Часами нужно было ждать, когда освободится столик, а влезть в трамвай вообще было невозможно. Жизнь кипела в Валенсии днем и ночью.

– Но что ты все-таки там делала? – настаивала Мария.

– Да чего мы только не делали, – ответила женщина. – Ходили на пляж, лежали в волнах, а быки вытаскивали на берег парусные лодки. Быков заводили в воду с головой, так, что им приходилось держаться на плаву, потом запрягали в лодки и начинали гнать к берегу, а когда быки нащупывали дно ногами, они уже сами волокли лодку по песку. Утро, полоса прибоя, бьющегося о берег, и десять пар быков, тянущих из моря огромный парусник. Вот что такое Валенсия.

– Но что ты делала кроме того, что любовалась быками? – не отставала Мария.

– Мы ели в пляжных павильонах, разбитых на песке. Пироги с вареной мелко нарубленной рыбой, приправленной красным и зеленым перцем и маленькими, как рисинки, орешками. Тесто воздушное, слоеное, а рыба такая сочная, какой и не бывает. Креветки, только что из моря, сбрызнутые лимонным соком. Они были розовые, сладкие и такие огромные, что от каждой можно было раза четыре откусить. Много мы их поели тогда. Еще мы любили паэлью со свежей морской живностью: крохотными рачками прямо в панцирях, мидиями, морскими гребешками, кусочками лангустов и маленьких угрей. А еще мы ели совсем маленьких угрей, зажаренных в масле, они были такие тоненькие, что напоминали бобовые побеги, вьющиеся в разные стороны, и такие нежные, что их можно было глотать, не жуя. И все это мы запивали белым вином, холодным, легким и очень хорошим, хоть и стоило оно тридцать сантимов за бутылку. А под конец – дыня. Там же родина дынь.

– Кастильские дыни лучше, – вставил Фернандо.

– Qué va! Рассказывай! – фыркнула жена Пабло. – Кастильские дыни – только чтобы плюнуть. Валенсийские – чтобы есть. Как подумаю про эти дыни – с руку длиной, зеленоватые, как морская вода, когда разрезаешь, хрустят под ножом и истекают соком, а сладкие… слаще раннего летнего утра. Ой-ёй! Как вспомню тех крохотных угрей, малюсеньких, нежных, горкой лежащих на тарелке!.. И еще пиво, мы его пили весь день после обеда, холодное, в запотевших кружках величиной с кувшин для воды.

– А что ты делала, когда не ела и не пила?

– Мы любили друг друга в комнате со ставнями из деревянных планок, закрывавшими балконную дверь, а верхняя ее часть откидывалась на петлях, и через нее задувал ветерок с моря. Там мы любили друг друга, днем в комнате за закрытыми ставнями было темно, и с улицы доносились запахи цветочного базара и пороха от фейерверков, которые взрывались повсюду на протяжении всей ярмарки. Они были подвешены к столбам, соединены друг с другом, беспрерывной traca, сетью, опутывали весь город и загорались от трамвайных искр; стоило вспыхнуть одной шутихе – и огонь бежал от столба к столбу, поджигая остальные, треск стоял такой, что вы бы не поверили.

Мы любили друг друга, потом посылали за новым кувшином пива, а когда служанка приносила запотевший кувшин, я в дверях принимала его и ставила ледяным дном на спину спавшего Финито, который никак не хотел просыпаться и только повторял: «Нет, Пилар. Нет, женщина, дай поспать». А я говорила: «Да ты посмотри, какое оно холодное, проснись, попей», и он просыпался, пил, не открывая глаз, и снова засыпал, а я полулежала, прислонившись спиной к подушке, в изножье кровати, смотрела, как он спит, загорелый, черноволосый, молодой, тихий во сне, и допивала пиво, весь кувшин, слушая, как играет проходящий по улице оркестр. А ты… – Она обратилась к Пабло. – Разве тебе ведомо такое?

– Нам с тобой тоже есть что вспомнить, – сказал Пабло.

– Да, – сказала женщина. – Есть. И ты в свое время был мужчиной даже больше, чем Финито. Но с тобой мы никогда не ездили в Валенсию. И никогда не лежали там в кровати вместе, слушая, как играет проходящий под окнами оркестр.

– Это было невозможно, – ответил ей Пабло. – У нас не было случая съездить в Валенсию. Если бы ты была способна рассуждать здраво, ты бы и сама это поняла. Зато с Финито ты никогда не взрывала поезд.

– Да, – сказала женщина. – Только это нам теперь и осталось. Поезд. Да. Только поезд. Тут возразить нечего. Только это и остается при нынешней нашей трусости – леность, праздность и никчемность. Да, прежде и у нас было то, что не грех вспомнить. Я не хочу быть несправедливой. Но Валенсию хаять не смей, – повернулась она к Фернандо. – Ты понял?

– А мне она все равно не понравилась, – тихо повторил Фернандо. – Не люблю я Валенсию.

– Ну вот, а еще говорят, что нет никого упрямей мула, – сказала женщина. – Собирай посуду, Мария, нам пора идти.

Как только она это произнесла, послышался отдаленный гул возвращающихся самолетов.

Глава девятая

Столпившись у выхода из пещеры, все наблюдали за ними. Бомбардировщики летели теперь высоко, зловещими порядками, напоминавшими наконечники стрел, быстро рассекая небо рыком своих моторов. Они действительно напоминают очертаниями акул, подумал Роберт Джордан: широкие плавники, заостренные носы – ни дать ни взять гольфстримские акулы. Но эти, ревущие, с раскинутыми, серебрящимися на солнце плавниками и легкими туманными облачками вращающихся пропеллеров впереди, двигаются не как акулы. Их полет ни на что не похож. Они – словно бесстрастный механический рок.

Тебе бы писать, сказал он себе. Может, когда-нибудь еще и вернешься к этому занятию. Он почувствовал, как Мария взяла его за руку. Она смотрела в небо, и он спросил ее:

– Как по-твоему, на что они похожи, guapa?

– Не знаю, – ответила она. – Думаю, на саму смерть.

– А по мне, так они – просто самолеты, – сказала жена Пабло. – А где же маленькие?

– Должно быть, пересекают линию фронта где-нибудь в другом месте, – ответил Роберт Джордан. – Эти бомбардировщики летают слишком быстро, чтобы дожидаться их, поэтому возвращаются сами. Мы никогда даже не пытаемся их догнать. У нас слишком мало самолетов, чтобы рисковать ими.

Как раз в этот момент низко над поляной показался клин из трех истребителей «Хенкель», они приближались, едва не задевая верхушки деревьев, как лязгающие, покачивающие крыльями остроносые уродливые игрушки; стремительно и грозно увеличившись до своих настоящих размеров, они с воющим ревом проскользили мимо так низко, что стоявшие у выхода из пещеры смогли разглядеть пилотов в летных шлемах и очках и даже шарф, развевавшийся на шее у ведущего.

– Эти точно могут увидеть лошадей, – сказал Пабло.

– Эти могут увидеть и огонек папиросы у тебя в зубах, – сказала женщина. – Давайте-ка опустим попону от греха подальше.

Больше самолетов не было. Остальные, скорее всего, перелетели через горы где-то дальше. Когда гул моторов стих, все вышли из пещеры.

Опустевшее небо было высоким, синим и чистым.

– Как будто это был сон, а теперь мы проснулись, – сказала Мария Роберту Джордану.

Не осталось даже почти неслышного пульсирующего эха, какое громкий звук оставляет порой в ушах: словно зажимаешь их пальцами и отпускаешь, зажимаешь – и отпускаешь.

– Никакой они не сон, иди убирай посуду, – сказала ей Пилар и, обращаясь к Роберту Джордану, спросила: – Мы как, верхом поедем или пойдем пешком?

Пабло взглянул на нее и что-то проворчал.

– Как хочешь, – ответил Роберт Джордан.

– Тогда давай пойдем пешком, – сказала она. – Это полезно для печени.

– Ездить верхом тоже полезно для печени.

– Да, но утомительно для седалища. Мы уходим, а ты, – она повернулась к Пабло, – иди пересчитай своих зверей – не ровён час какой из них улетел.

– Хочешь взять лошадь? – спросил тот, обращаясь к Роберту Джордану.

– Я – нет. Большое спасибо. А вот как насчет девушки?

– Ей тоже полезно пройтись, – сказала Пилар. – А то натрет себе кое-какие места и станет ни на что не годной.

Роберт Джордан почувствовал, что краснеет.

– Ты хорошо спал? – спросила его Пилар и добавила: – Что у нее нет никаких болезней – правда. Могли быть. Но уж не знаю почему – их нет. Должно быть, Бог все-таки существует, хотя мы от Него и отреклись. Ступай, – велела она Пабло. – Тебя это не касается. Это – для тех, кто помоложе. И кто сделан из другого теста. Иди. – И снова обращаясь к Роберту Джордану: – Агустин будет присматривать за твоими вещами. Мы отправимся, когда он придет.

День был ясный, солнечный, солнце уже прогрело воздух. Роберт Джордан посмотрел на крупную смуглолицую женщину с добрыми широко поставленными глазами на массивном плоском лице, морщинистом и некрасивом, но обаятельном; несмотря на веселый взгляд, оно казалось печальным, пока она не начинала говорить. С нее он перевел взгляд на грузную и вялую фигуру мужчины, удалявшегося между деревьев по направлению к загону. Пилар тоже смотрела ему вслед.

– Вы любили друг друга ночью?

– А что она тебе сказала?

– Она мне ничего не скажет.

– Я тоже.

– Значит, любили, – сказала женщина. – Ты побереги ее.

– А если будет ребенок?

– Ну и что здесь плохого? – сказала женщина. – Это не самая большая беда.

– Здесь не место для этого.

– Она здесь и не останется. Она уйдет с тобой.

– Куда? Туда, куда я уйду, женщину брать нельзя.

– Кто знает? Может, туда, куда ты пойдешь, и двух взять можно.

– Пустой разговор.

– Послушай, – сказала женщина. – Я не трусиха, но с утра пораньше очень ясно все вижу, думаю, многие из тех, кто сейчас с нами, не доживут до следующего воскресенья.

– А сегодня какой день?

– Воскресенье.

– Qué va, – сказал Роберт Джордан. – До следующего воскресенья еще далеко. Нам бы среду пережить. Но мне такие твои разговоры не нравятся.

– Каждому человеку бывает нужно с кем-нибудь поговорить, – сказала женщина. – Раньше у нас была религия и разная другая чепуха. А теперь каждому нужен кто-то, с кем можно поговорить по душам; каким бы храбрым ты ни был, порой чувствуешь себя очень одиноким.

– Мы не одиноки. Мы – вместе.

– Все же эти самолеты действуют на нервы, – сказала женщина. – Мы против них – ничто.

– И тем не менее мы умеем их бить.

– Слушай, я хоть и призналась тебе в своих грустных мыслях, но не думай, что мне не хватает решимости. Никуда моя решимость не делась.

– Грустные мысли рассеются, как только солнце взойдет. Они же все равно что туман.

– Ясное дело, – сказала женщина. – Ладно, пусть будет по-твоему. Может, все дело в том, что я вспомнила про Валенсию и наболтала всяких глупостей. И еще в том неудачнике, который потащился считать своих лошадей. Я сильно растравила его своими разговорами. Убить его – да. Проклясть – да. Но ранить его душу негоже.

– Как случилось, что ты с ним?

– А как люди сходятся? В первые дни движения и перед тем он был о-го-го. Серьезный человек. А теперь ему конец. Вынули затычку из бурдюка – и все вино вытекло.

– Не нравится он мне.

– Ты ему тоже, и не без причины. Прошлой ночью я спала с ним. – Она улыбнулась и покачала головой. – Vamos a ver[21]. Я ему сказала: «Пабло, почему ты не убил иностранца?» А он мне: «Он хороший парень, Пилар. Хороший парень». Я ему: «Но ты понимаешь, что теперь тут командую я?» – «Да, Пилар. Да», – отвечает. А потом, позже, я услышала, что он не спит и плачет. Безобразно так взрыдывает, как обычно плачут мужчины – будто внутри у них какой-то зверь сидит и бередит их. Я его обняла, прижала к себе и спрашиваю: «Что с тобой, Пабло?», а он отвечает: «Ничего, Пилар. Ничего». – «Да нет же, что-то с тобой происходит». – «Люди, – говорит. – То, как они меня бросили. Gente[22]». – «Но они же со мной, а я – твоя жена». – «Пилар, – говорит, – помнишь поезд? – И добавляет: – Да поможет тебе Бог, Пилар». – «Ты что это Бога вспомнил? – говорю. – К чему такие разговоры?» А он: «Да. Бог и Пресвятая Дева. Да помогут они тебе». – «Qué va, – говорю. – Бог и Пресвятая Дева! Да разве пристало тебе так говорить?» А он: «Я боюсь умереть, Пилар. Tengo miedo de morir. Понимаешь ты это?» – «Тогда вылезай из постели, – говорю. – Тесно нам в одной постели – тебе, мне и твоему страху». Ему стало стыдно, он замолчал, и я заснула, но он уже – развалина, ты уж поверь мне, друг.

Роберт Джордан промолчал.

– Всю жизнь на меня время от времени находят печальные мысли, – сказала женщина. – Но это совсем другая печаль, не такая, как у Пабло. Она не подрывает моей решимости.

– В этом я не сомневаюсь.

– Это как определенные дни у женщин, – сказала она. – Может, это вообще ничего не значит. – Она помолчала и продолжила: – Я связываю с Республикой большие надежды. Я в нее твердо верю, а верить я умею. Истово, как люди набожные – в чудеса.

– Не сомневаюсь, что так и есть.

– А ты так же веришь?

– В Республику?

– Да.

– Да, верю, – ответил он, надеясь, что это правда.

– Я очень рада, – сказала женщина. – И ты ничего не боишься?

– Во всяком случае, не смерти, – ответил он, и это была правда.

– А чего-нибудь другого боишься?

– Только не исполнить свой долг как подобает.

– А в плен попасть не боишься, как другие?

– Нет, – ответил он искренне. – Если этого бояться, страх будет так держать за горло, что станешь бесполезным.

– Ты очень холодный парень.

– Нет, – сказал он. – Не думаю.

– Да. Ум у тебя очень холодный.

– Это потому, что он полностью поглощен работой.

– А того, что доставляет удовольствие в жизни, ты не любишь?

– Люблю. Очень люблю. Только если оно не мешает работе.

– Знаю, что ты выпить любишь. Я это видела.

– Да. Очень люблю. Но только если это не мешает работе.

– А женщин?

– Их я тоже очень люблю, но они для меня – не главное.

– Они для тебя не важны?

– Нет. Но я не встретил пока ни одной, которая задела бы меня за живое так, как, говорят, это бывает.

– Думаю, ты кривишь душой.

– Ну, может, немного.

– Ведь Мария тебя задела?

– Да. Внезапно и очень сильно.

– Меня тоже. Я ее очень люблю. Да. Очень.

– И я, – сказал Роберт Джордан и услышал, как осип его голос. – Я тоже. Да. – Ему было приятно говорить это, и он с особым удовольствием произнес фразу, которая по-испански звучала весьма торжественно: – Я очень ее люблю.

– После того как мы повидаемся с Глухим, я оставлю вас вдвоем.

Роберт Джордан помолчал, потом сказал:

– Это не обязательно.

– Обязательно, друг. Это обязательно. Времени не так много осталось.

– Ты прочла это у меня по руке? – спросил он.

– Нет. Забудь ты про свою руку. Ерунда все это.

Сама она выкинула это из своей жизни так же, как все прочее, что могло причинить вред Республике.

Роберт Джордан снова промолчал. Он смотрел, как Мария в пещере собирает грязную посуду. Она вытерла руки, обернулась и улыбнулась ему. Девушка не слышала, что говорит Пилар, но ее загорелая кожа потемнела от разлившегося по лицу румянца. Она снова улыбнулась Роберту Джордану.

– Есть еще день, – сказала женщина. – Ночь – ваша, но есть еще и день. Ясное дело, у вас не будет такого приволья, какое было у меня в Валенсии. Но несколько диких ягодок вы сорвать успеете. – Она рассмеялась.

Роберт Джордан положил руку на ее могучее плечо.

– Тебя я тоже люблю, – сказал он. – Я очень тебя люблю.

– Да ты просто настоящий дон Хуан Тенорио, – сказала женщина, смутившись от охвативших ее чувств. – Эдак ты скоро каждую любить будешь. А вот и Агустин.

Роберт Джордан вошел в пещеру и направился к Марии. Она смотрела, как он приближается к ней, и глаза ее сияли, а лицо и шея снова залились краской.

– Привет, крольчонок, – сказал он и поцеловал ее в губы. Она прижалась к нему и, глядя ему в лицо, сказала:

– Привет. Ох, привет. Привет.

Фернандо, по-прежнему сидевший за столом и куривший папиросу, встал, покачал головой и вышел, прихватив карабин, прислоненный к стене.

– Совсем распустились, – сказал он. – Мне это не нравится. Ты бы присмотрела за девчонкой.

– Я присматриваю, – ответила Пилар. – Этот товарищ – ее novio[23].

– А-а, – сказал Фернандо. – Ну, раз они обручены, тогда, думаю, это нормально.

– Я очень рада, что ты так думаешь, – сказала женщина.

– Я тоже, – с полной серьезностью согласился Фернандо. – Salud, Пилар.

– Ты куда направляешься?

– На верхний пост, сменить Простака.

– Куда тебя черти несут? – подходя, спросил Агустин серьезного коротышку.

– Исполнять свой долг, – с достоинством ответил Фернандо.

– Ах, твой долг, – с издевкой сказал Агустин. – Клал я на твой долг. – И повернувшись к женщине, добавил: – Ну и где, мать вашу, это дерьмо, которое я должен охранять?

– В пещере, – сказала Пилар. – В двух мешках. Устала я от твоего сквернословия.

– Клал я на твою усталость, – сказал Агустин.

– Ну, тогда иди и матерись сам с собой.

– Мать твою, – ответил Агустин.

– Ну да, своей-то у тебя никогда не было.

По испанским меркам перепалка достигла высшего накала: у испанцев самые оскорбительные действия никогда не называются прямо – только подразумеваются.

– А что тут происходит? – понизив голос, спросил Агустин.

– Ничего, – ответила Пилар. – Nada. В конце концов, на дворе весна, скотина ты эдакая.

– Скотина, – повторил Агустин, смакуя слово. – Я – скотина. А ты-то кто? Отродье гребаной грязной шлюхи. Да клал я на вашу гребаную весну.

Пилар толкнула его в плечо и рассмеялась своим ухающим смехом.

– Эх ты, – сказала она. – Даже ругнуться поинтересней не можешь, только одно и знаешь. Но душу вкладываешь. Ты самолеты видел?

– Блевать я хотел в их моторы, мать их, – сказал Агустин, решительно тряхнув головой, и закусил нижнюю губу.

– Здорово придумано, – сказала Пилар. – Очень здорово. Только выполнить трудно.

– Ну да, на такой высоте – трудно, – усмехнулся Агустин. – Desde luego. Но почему не пошутить?

– Ага, – согласилась Пилар. – Лучше уж шутить. Хороший ты человек, Агустин, и шутки у тебя смачные.

– Слушай, Пилар, – уже серьезно сказал Агустин. – Не иначе как что-то тут затевается. Правда?

– Ну и что ты об этом думаешь?

– Да хуже некуда, судя по всему этому непотребству. Слишком много самолетов, женщина. Слишком много.

– И ты хвост поджал от страха, как все остальные?

– Qué va, – сказал Агустин. – Как думаешь, что они затевают?

– Слушай, – ответила Пилар. – Судя по тому, что этого парня прислали взорвать мосты, Республика готовит наступление. А судя по этим самолетам, фашисты готовятся его отразить. Но зачем они показывают свои самолеты?

– В этой войне много глупости, – сказал Агустин. – Безмозглость сплошная эта война.

– Это уж точно, – согласилась Пилар. – Иначе мы бы здесь не оказались.

– Вот именно, – сказал Агустин. – Год уже барахтаемся в этой дурости. Но Пабло, он ушлый. Пабло очень хитрый.

– Ты это к чему?

– Просто сказал.

– Как ты не понимаешь, – попыталась растолковать ему Пилар, – что теперь уже слишком поздно спасаться хитростью, а другого у него ничего не осталось.

– Я понимаю, – сказал Агустин. – Знаю, что нам теперь дорога – только вперед. И чтобы выжить в конце концов, мы должны победить, а для этого нужно взорвать мосты. Но Пабло, каким бы трусом он теперь ни был, очень хитрый.

– Я тоже хитрая.

– Нет, Пилар, – возразил Агустин. – Ты не хитрая. Ты храбрая. И преданная. В тебе решимость есть. Чутье. Много решимости и большое сердце. Но ты не хитрая.

– Ты и впрямь так думаешь? – задумчиво спросила женщина.

– Да, Пилар.

– Этот парень тоже хитрый, – сказала женщина. – Хитрый и хладнокровный. У него очень холодная голова.

– Да, – согласился Агустин. – Дело свое он хорошо знает, иначе ему бы не дали такого задания. Но в том, что он хитрый, я не уверен, а вот про Пабло точно знаю, что он хитрый.

– Только бесполезный теперь из-за своего страха и нежелания действовать.

– А все равно хитрый.

– Ну и что скажешь?

– Ничего. Я стараюсь смотреть на дело трезво. В данный момент нам нужно действовать с умом. После взрыва нужно будет сразу же уходить. Все должно быть подготовлено заранее. Мы должны знать, куда и как мы пойдем.

– Ну, конечно.

– Вот для этого и нужен Пабло. Тут хитрость требуется.

– Не доверяю я Пабло.

– В этом ему можно доверять.

– Нет. Ты не знаешь, какая он теперь развалина.

– Pero es muy vivo. Зато очень хитрый. А если мы не сделаем все по-хитрому, будем в полном дерьме.

– Я об этом подумаю, – сказала Пилар. – У меня еще целый день, чтобы об этом подумать.

– Что касается мостов – этот парень, он свое дело знает, – сказал Агустин. – Помнишь, как тот, другой, все организовал с поездом?

– Да, – сказала Пилар. – С поездом это действительно он все спланировал.

– Ты будешь – для напора и решимости, – сказал Агустин. – А вот Пабло понадобится для отхода. Да, отступление – это по его части. Заставь его уже сейчас все обдумать.

– А ты – голова.

– Да, я – голова. Но sin picardia. Без хитрости. Для этого есть Пабло.

– При всех его страхах?

– При всех его страхах.

– А насчет мостов что ты думаешь?

– Их нужно взорвать. Это я знаю. Мы должны сделать две вещи: уйти отсюда и победить. А если мы хотим победить, мосты нужно взорвать.

– Что ж Пабло, если он такой хитроумный, этого не понимает?

– Из-за слабости. Он хочет, чтобы все оставалось как оно есть. Хочет, чтоб его носило по кругу в воронке его слабости. Но вода-то в реке прибывает. Вот когда его припрет окончательно, тут-то он и пустит в ход свою хитрость, чтобы выжить. Es muy vivo.

– Хорошо, что парень не убил его.

– Qué va. Вчера вечером цыган меня подбивал сделать это. Цыган – скотина.

– Ты тоже скотина, – сказала Пилар. – Но умная.

– Мы с тобой оба умные, – ответил Агустин. – Но настоящий талант – это Пабло!

– Только поладить с ним трудно. Ты не знаешь, насколько он развалился.

– Да. Но у него талант. Слушай, Пилар, чтобы воевать, нужен только ум. А вот чтобы победить, нужны талант и средства.

– Я это обдумаю, – сказала она. – А теперь пора идти, мы и так уже припозднились. – И, повысив голос, крикнула: – Inglés! Англичанин! Пора! Идем.

Глава десятая

– Давай отдохнем, – сказала Пилар Роберту Джордану. – Садись здесь, Мария, и давай отдохнем.

– Нужно идти, – возразил Роберт Джордан. – Отдохнем, когда доберемся до места. Я хочу поскорей повидаться с этим человеком.

– Повидаешься, – сказала женщина. – Никакой спешки нет. Садись, Мария.

– Лучше пойдем, – сказал Роберт Джордан. – Отдохнем наверху.

– Я буду отдыхать здесь, – сказала женщина и опустилась на землю возле ручья. Девушка села рядом с ней на вереск, ее волосы сияли на солнце. Только Роберт Джордан остался стоять, глядя на расстилавшийся впереди высокогорный луг, рассеченный ручьем, в котором наверняка водилась форель. Там, где он стоял, вся земля поросла вереском, а дальняя часть луга – желтым дроком, среди которого там и сям виднелись серые валуны, еще дальше тянулась темная стена сосен.

– Далеко отсюда до Глухого? – спросил он.

– Недалеко, – ответила женщина. – Перейти этот луг, спуститься в следующую долину и через вон тот лес подняться вверх по ручью. Да садись ты, не будь таким серьезным.

– Я хочу встретиться с ним и покончить с этим.

– А я хочу вымыть ноги, – сказала женщина и, сняв альпаргаты и толстые шерстяные чулки, опустила в ручей правую ногу. – Господи, какая холодная вода!

– Надо было взять лошадей, – сказал Роберт Джордан.

– А я довольна, – сказала женщина. – Мне как раз этого недоставало. Да что с тобой?

– Ничего, просто я тороплюсь.

– Ну, так не торопись. Времени полно. Какой день, и как я рада вырваться наконец из этих сосен. Тебе не надоели сосны, guapa?

– Мне они нравятся, – ответила девушка.

– Да что в них может нравиться?

– Я люблю их запах и чувствовать мягкую хвою под ногами. Люблю слушать, как ветер шумит в их верхушках и как они поскрипывают, раскачиваясь.

– Ты все любишь, – сказала Пилар. – Ты была бы подарком для любого мужчины, если бы умела получше стряпать. Сосновый лес такой скучный. Просто ты никогда не видела ни березовой, ни дубовой, ни каштановой рощи. Вот это леса! В них каждое дерево отличается от другого, у каждого свой характер, каждое красиво по-своему. А сосняк – скука смертная. Ты как считаешь, Inglés?

– Я тоже люблю сосны.

– Pero, venga[24], два сапога пара, – сказала Пилар. – Вообще-то я тоже люблю сосны, но слишком уж долго мы в них сидим. И еще я устала от гор. В горах есть только два направления: вниз и вверх, а вниз – значит, к дороге и к городам, где хозяйничают фашисты.

– Ты иногда ездишь в Сеговию?

– Qué va! С моей-то рожей? Такую рожу никогда не забудешь. Как бы тебе понравилось быть страхолюдиной, красавица? – спросила она Марию.

– Ты не страхолюдина.

– Vamos, это я-то не страхолюдина? Я страхолюдиной родилась. И всю жизнь была страхолюдиной. Вот ты, Inglés, который ничего в женщинах не смыслит, знаешь ли ты, что чувствует уродливая женщина? Знаешь ли ты, что значит всю жизнь быть страхолюдиной, а внутри ощущать себя красавицей? Чудно́е, доложу тебе, ощущение. – Она опустила в воду другую ногу и тут же отдернула ее. – Господи, ну и холодрыга! Ты глянь на эту трясогузку. – Она показала на серенький пушистый комочек, прыгавший вверх-вниз на камне выше по ручью. – Никчемная птица: ни петь не умеет, ни в пищу не годится. Только и знает хвостом трясти. Дай мне закурить, Inglés, – сказала она и, взяв у Роберта Джордана папиросу, прикурила ее, чиркнув кремнем о кресало – их она носила в кармане рубахи. Потом, выпустив дым, посмотрела на Марию и на Роберта Джордана. – Странная штука жизнь, – сказала она, выпуская дым через ноздри. – Из меня вышел бы хороший мужик, но я – самая настоящая женщина, и притом самая настоящая страхолюдина. Хотя многие мужчины любили меня, и я многих любила. Чудно́. Ты послушай, Inglés, это интересно. Посмотри, какая я страхолюдина. Внимательней посмотри, Inglés.

– Ты не страхолюдина.

– Qué no?[25] Не ври мне. Или… – Она рассмеялась своим глубоким грудным смехом. – Неужели и на тебя начало действовать? Нет. Это шутка. Нет. Ты посмотри на это уродство. А все ж есть у женщины внутри что-то такое, от чего мужчина становится как слепой, когда любит. Ты этим чем-то и его ослепляешь, и сама слепнешь. А потом, в один прекрасный день, безо всякой причины, он вдруг видит тебя такой, какая ты есть на самом деле, и перестает быть слепым, и ты сама уже видишь себя такой, какой он теперь тебя видит, и теряешь своего мужчину, а вместе с ним и то, что было у тебя внутри. Понимаешь, guapa? – Она похлопала девушку по плечу.

– Нет, – ответила Мария. – Потому что ты – не уродливая.

– Головой думай, а не сердцем, и слушай, – сказала Пилар. – Я тебе интересные вещи рассказываю. А тебе не интересно, Inglés?

– Интересно. Но нужно идти.

– Qué va, идти! Мне и здесь хорошо. Так вот, – продолжила она, обращаясь теперь к Роберту Джордану, как будто выступала перед классом, вроде лекцию читала. – Через какое-то время, притом что ты остаешься такой страхолюдиной, что страшней и не бывает, вот как я, так вот, через какое-то время то чувство, то идиотское ощущение, что ты красавица, начинает медленно расти снова. Оно растет в тебе, как капуста. И когда вырастает окончательно, другой мужчина видит тебя, и ему кажется, что ты красивая, и все начинается сначала. Для меня все это, наверное, уже в прошлом, но чем черт не шутит. Повезло тебе, guapa, что ты не уродина.

– Нет, я – уродина, – сказала Мария.

– А ты его спроси, – сказала Пилар. – И не мочи ноги в воде – застудишься.

– Если Роберто говорит, что надо идти, значит, надо идти, – сказала Мария.

– Вы только послушайте ее, – сказала Пилар. – Я рискую ничуть не меньше, чем твой Роберто, но говорю, что мы вполне можем отдохнуть здесь, у ручья, времени еще полно. А кроме того, мне хочется поговорить. Это единственное нормальное занятие, которое у нас осталось. Чем еще мы можем отвлечься? Разве тебе не интересно то, что я рассказываю, Inglés?

– Говоришь ты очень хорошо. Но есть вещи, которые интересуют меня больше, чем разговоры о красоте или недостатке красоты.

– Тогда давай поговорим о том, что интересно тебе.

– Где ты была, когда началось движение?

– В своем родном городе.

– В Авиле?

– Qué va, в Авиле!

– Пабло говорил, что он из Авилы.

– Врал. Хотел похвастать, что он из большого города. А на самом деле он из… – Она назвала маленький городок.

– И что там происходило?

– Много чего, – ответила женщина. – Очень много. И все было мерзко. Даже то, что сделало нас знаменитыми.

– Расскажи, – попросил Роберт Джордан.

– Это слишком жестоко, – ответила женщина. – Не хочу при девушке.

– Если это не для ее ушей, пусть не слушает.

– Я все смогу выслушать, – сказала Мария и положила ладонь на руку Роберта Джордана. – Нет такого, чего бы я не могла выслушать.

– Дело не в том, сможешь ли ты это выслушать, – сказала Пилар, – а в том, следует ли мне рассказывать это при тебе, как бы тебя кошмары по ночам мучить не стали.

– От твоих рассказов меня кошмары мучить не будут, – сказала Мария. – Неужели ты думаешь, что после всего того, что с нами случилось, я буду видеть страшные сны из-за какого-то рассказа?

– А может, от него англичанину страшный сон приснится.

– Попробуй – посмотрим.

– Нет, Inglés, я ведь не шучу. Доводилось тебе видеть начало движения в каком-нибудь маленьком городке?

– Нет, – ответил Роберт Джордан.

– Тогда, считай, ты ничего не видел. Вот ты знаешь, в какую труху превратился Пабло теперь, а видел бы ты его в тот день!

– Расскажи.

– Нет. Не хочу.

– Расскажи.

– Ну ладно. Расскажу все, как было, без утайки. Но ты, guapa, если станет невмоготу слушать, скажи.

– Если мне станет невмоготу, я перестану слушать, – сказала Мария. – Хуже того, что я повидала, все равно не будет.

– Боюсь, что будет, – сказала женщина. – Дай-ка мне еще одну папироску, Inglés, и vamonos[26].

Девушка откинулась на вереск у ручья, Роберт Джордан тоже растянулся на земле, рядом, положив голову на кустик вереска, как на подушку. Он нащупал пальцами руку Марии, сжал и стал водить ею по верхушкам вересковой поросли, пока девушка не раскрыла ладонь и не положила ее поверх ладони Роберта Джордана; так, держась за руки, они и слушали рассказ Пилар.

– Было раннее утро, когда находившиеся в казармах civiles сдались, – начала она.

– Вы атаковали казармы? – спросил Роберт Джордан.

– Пабло окружил их в темноте, перерезал телефонные провода, заложил взрывчатку под одну из стен и крикнул guardia civil, чтобы они сдавались. Они не сдались. И когда рассвело, он взорвал стену, образовался пролом. Завязался бой. Двое из civiles были убиты, четверо ранены, остальные четверо сдались.

В рассветной мгле мы все лежали на крышах, на земле, за бордюрами, окружавшими стены казармы и других зданий; облако пыли от взрыва поднялось очень высоко, а ветра, чтобы унести его, не было, поэтому оно так и не улеглось, и мы все палили в образовавшийся пыльный пролом наугад, перезаряжали ружья и стреляли в дым, через который сверкали ответные выстрелы, снова и снова, а потом оттуда, из-за дымовой завесы, закричали, чтобы мы прекратили огонь, и четверо civiles вышли с поднятыми руками. После взрыва вместе со стеной внутрь обвалился большой кусок крыши, вот через этот пролом они и вышли.

Пабло крикнул: «Есть еще кто-нибудь внутри?» – «Только раненые», – ответили ему. Тогда он сказал четверым нашим, которые вышли из укрытия: «Стерегите этих. – А четверым civiles: – Встаньте туда, к стене». Те, грязные, все в пыли и копоти, встали к стене, четверо наших, которым Пабло велел их стеречь, взяли их на мушку, а он сам вместе с другими пошел внутрь добивать раненых.

Когда они с этим покончили и из казармы уже не доносилось ни стонов раненых, ни криков, ни стрельбы, Пабло с остальными вышли, дробовик висел у Пабло за спиной, а в руке он нес «маузер». «Смотри, Пилар, – сказал он. – Это я забрал у офицера, который застрелился сам. Я никогда еще не стрелял из «маузера». – И крикнул одному из тех, что стояли у стены: – Эй, ты! Покажи мне, как с ним обращаться. Нет. Не покажи, а расскажи».

Пока в казарме стреляли, эти четверо civiles стояли у стены, обливаясь по́том и не произнося ни слова. Все они были высокими мужчинами с типичными для guardias civiles лицами, то есть с такими, как у меня. К тому же их лица заросли однодневной щетиной, потому что в последнее утро своей жизни им некогда было побриться; вот такими, небритыми, они и стояли у стены. Молча.

«Эй, ты, – сказал Пабло тому, который стоял к нему ближе всех, – объясни, как он действует».

Тот охрипшим от сухости во рту голосом ответил: «Оттяни маленький рычажок вниз, потом ствольную коробку – назад, потом отпусти, чтобы она вернулась на место». – «Что такое «ствольная коробка»? – спросил Пабло, обвел глазами всех четверых civiles и повторил: – Что такое «ствольная коробка»?» – «Ну, вон та коробка, что наверху».

Пабло оттянул ее назад, но что-то там заклинило. «Ну и что теперь? – спросил он. – Ее заело. Ты мне наврал». – «Дальше назад оттяни, – сказал тот, – а потом отпусти, она сама на место встанет». И скажу тебе, в жизни не слыхала я такого голоса, какой был у него, – серее самого пасмурного рассвета.

Пабло сделал, как сказал ему тот человек: оттянул, отпустил, коробка встала на место, теперь можно было стрелять. Уродливый был пистолет, громоздкий какой-то, неуклюжий: рукоятка маленькая, круглая, а ствол огромный, приплюснутый. Все это время civiles наблюдали за Пабло, а он молчал. Один не выдержал и спросил: «Что ты собираешься с нами делать?» – «Расстреляю», – ответил Пабло. «Когда?» – спросил человек тем же серым голосом. «Сейчас», – ответил Пабло. «Где?» – спросил человек. «Тут, – сказал Пабло. – Тут. Сейчас. Тут и сейчас. Хочешь что-нибудь сказать?» – «Nada, – ответил civil. – Ничего. Но это гнусность». – «Гнусность – это ты, – сказал Пабло. – Ты – убийца крестьян. Ты и собственную мать застрелил бы, не моргнув глазом». А civil ответил ему: «Я в жизни своей никого не убил. И мать мою поминать не смей». Пабло ему: «Ты вот все других убивал, а теперь сам покажи, как надо умирать». Тут другой вступил: «Незачем нас оскорблять, – говорит. – А умереть мы сумеем, не сомневайся».

Тогда Пабло скомандовал: «Встать на колени лицом к стене. – Civiles переглянулись. – Я сказал: на колени! – рявкнул Пабло. – А ну, быстро!» Один из четверых посмотрел на самого высокого, того, который объяснял Пабло про пистолет, и спрашивает: «Ты как считаешь, Пако?» У него на рукавах были капральские лычки, и он страшно потел, хотя в такую рань было еще холодно. «Да какая разница, – ответил ему высокий. – Можно и на колени». – «Ну да, к земле ближе будет», – вроде бы как пошутил другой, но никто не улыбнулся – слишком все жутко было на самом деле.

«Ну, на колени так на колени», – сказал тот, первый, и все четверо опустились на колени; вид у них был нескладный: лицами к стене, руки висят вдоль туловища, а Пабло зашел сзади и всех по очереди перестрелял в затылок из пистолета – переходил от одного к другому, приставлял дуло к затылку, нажимал на курок, и каждый после выстрела оседал на землю. Я и сейчас еще слышу те выстрелы, резкие и в то же время какие-то приглушенные, и вижу, как дергается ствол и падает вперед голова. Первый из четверых держал голову прямо и неподвижно, когда ему в затылок ткнулось дуло. Второй наклонил голову вперед и уперся лбом в стену. Третий задрожал всем телом, и голова у него затряслась. И только один, последний, закрыл глаза руками. Четыре тела некрасиво так лежали возле стены, когда Пабло развернулся, подошел к нам с пистолетом в руке, сказал мне: «Подержи его, Пилар, я не знаю, как его снова поставить на предохранитель» и отдал мне пистолет. Потом он долго смотрел на четверых гвардейцев, лежавших под стеной казармы. Все остальные, кто был с нами, тоже стояли и смотрели на них, и никто не произнес ни слова.

Город мы взяли. Было рано, никто из нас еще не ел и не пил кофе, мы смотрели друг на друга: все были покрыты пылью от взрыва казарм, как крестьяне, работающие на молотилке; тяжелый пистолет оттягивал мне руку, и когда я взглянула на мертвых гвардейцев возле стены, в животе появилась какая-то слабость; они были такими же серыми от пыли, как и мы, но сухая земля под каждым из них уже пропиталась кровью. Пока мы так стояли, над дальними горами начало всходить солнце, оно уже осветило дорогу, на которой мы стояли, и белую стену казармы, и висевшая в воздухе пыль в его первых лучах зазолотилась, и крестьянин, который стоял позади меня, посмотрел на стену казармы и на то, что лежало под ней, потом перевел взгляд на нас, потом на солнце и сказал: «Vaya[27], вот и день начинается». А я сказала: «Ну, пошли выпьем кофе». И он согласился: «Правильно, Пилар, правильно». И мы пошли в город, на площадь.

Это были последние люди, которых расстреляли в нашем городишке.

– А что случилось с остальными? – спросил Роберт Джордан. – Разве других фашистов у вас не было?

– Qué va! Скажешь тоже, не было других фашистов! Их оставалось еще больше двух десятков. Но ни одного из них не расстреляли.

– А что же с ними сделали?

– Пабло устроил так, что их забили до смерти цепами и с крутого обрыва сбросили в реку.

– Всех? Двадцать человек?

– Да. Я расскажу. Погоди. Это нелегко. Никогда в жизни не хотела бы я больше увидеть, как людей до смерти забивают цепами на площади. Над рекой, на утесе…

Город стоит на высоком берегу реки, и там есть площадь с фонтаном, на которой растут большие деревья, а под ними стоят скамейки. На эту площадь стекается шесть улиц и выходят балконы окрестных домов, и по кругу вдоль всех домов тянется крытая галерея из арок с колоннами, так что, когда печет солнце, всю площадь можно обойти в тени. Эта галерея опоясывает площадь с трех сторон, а с четвертой стороны, над обрывом к реке, идет обсаженная деревьями тенистая аллея. Обрыв высокий – почти сто метров.

Пабло и тут все здорово организовал, как при взятии казарм. Перво-наперво он перегородил все улицы телегами, получилась вроде как арена для capea[28] – любительской корриды. Всех фашистов держали в Ayuntamiento, в мэрии – самом большом здании на площади, с большими часами на передней стене, и фашистский клуб находился там же, в одном из домов под крытой галереей. На тротуар под этой галереей они выставляли столы и стулья и проводили там свои собрания. Раньше, до начала движения, они там просто сидели и выпивали перед обедом. И столы, и стулья были плетеными – что-то вроде кафе, только выглядело шикарней.

– И их всех взяли без боя?

– Пабло схватил их ночью, еще до атаки на казармы, но казармы тогда уже были окружены. Их выволокли из домов как раз в тот момент, когда атака началась. Это было очень умно. Пабло – отличный организатор. Иначе, пока он атаковал бы казармы guardia civil, на него могли напасть с флангов и с тыла.

Пабло вообще очень умный, но очень жестокий. Там, в городе, он все толково спланировал и умело всем руководил. Вот слушай. После того как казармы были успешно взяты, последние четыре гвардейца сдались и он расстрелял их у стены, после того как все мы напились кофе в кафе, которое открывается первым в городе, потому что за углом от него находится остановка, от которой отходит самый ранний автобус, он принялся обустраивать площадь. Велел телегами перегородить все улицы, ведущие на нее, точно как для capea, только проход к реке оставил свободным. Потом приказал священнику исповедать фашистов и причастить их, как положено.

– Где это происходило?

– В Ayuntamiento, я же сказала. Снаружи собралась огромная толпа, и пока священник делал свое дело внутри, многие из собравшихся на площади веселились, кое-кто выкрикивал непристойности, но бо́льшая часть людей вела себя серьезно и с достоинством. Похабно шутили те, кто уже успел набраться в честь взятия казарм, а были и просто оболтусы, которым, чтобы напиться, и повод не нужен.

Так вот, пока священник исполнял свои обязанности, Пабло велел всем выстроиться на площади в две шеренги.

Он расположил людей двумя длинными рядами, как мужчины становятся для перетягивания каната или как люди выстраиваются вдоль улиц, чтобы увидеть финал велогонки: места между правым и левым рядом остается ровно столько, сколько нужно, чтобы проехали велосипедисты или чтобы пронести святой образ во время церковного шествия. Этот коридор шириной метра в два тянулся от самых дверей Ayuntamiento через всю площадь до края обрыва, так что тот, кто выходил из Ayuntamiento, мог видеть только два ряда людей, стоявших впритык друг к другу.

В руках многие держали цепы, какими выколачивают зерно из колосьев, а расстояние между ними было ровно такое, чтобы не задеть друг друга. Цепы были не у всех, на всех не хватило, но большинство тех, кто стоял на площади, успело прихватить их в лавке дона Гильермо Мартина, тот был фашистом и торговал всяким сельскохозяйственным инструментом. Кому цепов не досталось, запаслись тяжелыми пастушьими шестами с крюком на конце или стрекалами, некоторые – сенными вилами, ну, такими, с деревянными зубьями, которыми перекидывают солому после обмолота или сено. Кое у кого были серпы, но этих Пабло поставил в самый конец, ближе к обрыву.

Все стояли смирно. День был ясный, как вот сегодня, и облака плыли высоко в небе, как сейчас, и пыль на площади еще не поднялась – ее прибила обильная роса, выпавшая ночью; тень деревьев укрывала людей от солнца, и было слышно, как вода из медной трубы в пасти льва льется в фонтан, из которого женщины обычно набирали воду в большие кувшины.

Только возле самого Ayuntamiento, в котором священник в окружении фашистов исполнял свой долг, кто-то по-прежнему сквернословил, но это были те самые оболтусы, которые, как я сказала, уже напились, они толклись перед окнами и через железные решетки несли всякую похабщину – им это казалось смешным. Большинство же мужчин в шеренгах ждали молча, я только услышала, как кто-то спросил: «А женщины среди них есть?», а кто-то другой ответил: «Дай-то бог, чтобы не было». Потом кто-то сказал: «Вон жена Пабло. Слушай, Пилар, там женщины есть?» Я посмотрела на него – это был крестьянин, который обливался по́том в своей парадной воскресной одежде, и ответила: «Нет, Хоакин, женщин там нет. Женщин мы не убиваем. Зачем нам убивать их женщин?» И он сказал: «Слава Христу, что женщин не будет! А когда все начнется?» – «Как только священник закончит», – ответила я. «А священника – тоже?..» – спросил он. «Не знаю», – ответила я и увидела, как исказилось у него лицо и пот выступил на лбу. «Я никогда еще не убивал человека», – сказал он. «Вот сейчас и научишься, – сказал ему крестьянин, стоявший рядом. – Только не думаю, что одного удара вот этим достаточно, чтобы убить человека». Он поднял свой цеп обеими руками и неуверенно посмотрел на него. «В том-то вся и штука, – сказал тогда еще один, – что бить надо будет много раз». – «А я, еще до того как мы пришли в город, слыхал, что они взяли Вальядолид. И Авилу тоже», – сказал кто-то, кто стоял дальше. И кто-то ему ответил: «Этот город они никогда не возьмут. Это – наш город. Мы ударили по ним загодя». – «Пабло не такой, чтобы ждать, когда ударят они», – сказала я. «Пабло молодец, – согласился кто-то еще, – но зря он сам прикончил всех civiles, нам тоже охота. Ты так не думаешь, Пилар?» – «Может быть, – ответила я, – но здесь будут участвовать все». – «Ага, – снова согласился он. – Тут все хорошо организовано. А почему нет никаких свежих новостей про боевые действия?» – «Перед атакой на казармы Пабло перерезал телефонные провода. Их еще не починили». – «А-а, – сказал он, – так вот почему известия не доходят. Я-то последние новости узнал сегодня утром от дорожного обходчика. Пилар, а зачем нужно делать это именно так?» – «Чтобы пули сберечь, – сказала я. – И чтобы каждый нес свою долю ответственности» – «Ну, так давайте начинать, что ли? Давайте начинать». Я посмотрела на него, увидела, что он плачет, и спросила: «Ты чего плачешь, Хоакин? О них плакать нечего». А он отвечает: «Ничего не могу с собой поделать, Пилар. Я никогда еще никого не убивал».

Если ты не видел первый день революции в маленьком городке, где все знают всех и всегда знали, ты не видел ничего. В тот день большинство людей, стоявших в двойной шеренге, пересекавшей площадь, были в обычной одежде, той, в которой они работали в поле, потому что в город им пришлось отправиться спешно, но некоторые, не зная, как следует одеться для первого дня движения, надели свои воскресные, праздничные костюмы и теперь, глядя на других, в том числе тех, которые брали казармы и на которых была старая затрепанная одежда, чувствовали себя неловко из-за того, что вырядились не к месту. Но и снять свои парадные пиджаки они не решались, боясь потерять, или что какой-нибудь бездельник украдет их, поэтому так и стояли, обливаясь по́том на солнцепеке, и ждали, когда все начнется.

Потом подул ветер, и сухая пыль, оттого что люди ходили по площади или топтались на месте, поднялась в воздух; один из мужчин в темно-синем воскресном пиджаке закричал: «Agua! Agua!»[29], и тамошний служитель, который всегда по утрам поливал площадь, развернул свой шланг и начал сбивать пыль струей воды, двигаясь от края площади к центру. Обе шеренги отпрянули назад, чтобы дать ему смыть пыль в середине; служитель водил шлангом по широкой дуге, вода блестела на солнце, а люди стояли поодаль, опершись на свои цепы, стрекала или белые деревянные вилы, и наблюдали, как вода под напором смывает пыль. После того как площадь была смочена, пыль улеглась и дышать стало легче, люди снова выстроились в две шеренги, и кто-то из крестьян крикнул:

«Ну и где там эти фашисты? Когда уже хоть один выйдет из исповедальни?»

Пабло с порога Ayuntamiento крикнул в ответ: «Скоро! Скоро первый выйдет!» Голос у него был хриплый, потому что он накричался во время атаки на казармы и надышался дыма.

«Чего они там тянут?» – спросил кто-то.

«Грехов много, никак замолить не могут», – ответил Пабло.

«Ну да, их же там целых два десятка», – сказал кто-то, а другой добавил: «Больше», а еще кто-то подхватил: «Да, на двадцать человек прилично грехов наберется». А какой-то рассудительный сказал: «Так-то оно так, только, думаю, уловка это, чтобы время выиграть. В таком положении, как у них сейчас, никаких грехов и не вспомнишь, разве что самые страшные».

«Ты уж потерпи: чтобы больше двадцати человек покаялись даже в самых страшных грехах, время нужно».

«Потерпеть я могу, – сказал рассудительный, – только лучше бы уж поскорей с этим покончить. И для них, и для нас лучше. Июль на дворе, работы по горло. Сжать-то мы сжали, но не обмолотили еще. Не время пока для ярмарок и праздников».

«А все ж праздник сегодня будет, – возразил ему кто-то. – Праздник Свободы, потому что с этого дня, когда не станет тех, кто там, внутри, город и земля будут нашими».

«Уж мы сегодня фашистов-то пообмолотим, – подхватил кто-то, – и выколотим из этой мякины свободу для нашего pueblo[30]».

«Но чтобы заслужить ее, надо все сделать по уму, – сказал кто-то. – Пилар, когда у нас будет общее собрание?»

«Как только покончим с этим, – ответила я. – Вот прямо здесь, в Ayuntamiento».

На мне шутки ради была форменная лакированная треуголка гражданского гвардейца, пистолет заткнут за веревку, которой я была подпоясана, так, что дуло торчало из-под нее, я придерживала предохранитель большим пальцем, а для виду жала на курок. Когда я напяливала на голову треуголку, мне казалось, что это очень смешно, хоть потом я и пожалела, что вместо шапки не прихватила у гвардейца кобуру. Но кто-то из мужчин, стоявших в шеренге, сказал мне: «Пилар, дочка, по-моему, негоже тебе носить эту шапку. У нас теперь больше нет никакой guardia civile». – «Ну, тогда я ее снимаю», – ответила я. И сняла. «Отдай ее мне, – сказал он. – Надо, чтобы и духу ее не осталось».

Мы стояли на дальнем конце площади, там, где аллея тянется вдоль обрыва над рекой; он взял у меня шапку и, размахнувшись, швырнул ее с обрыва так, как пастух швыряет подобранный с земли камень в отбившегося быка, чтобы загнать его в стадо. Она долго планировала в воздухе, становясь все меньше и меньше, посверкивая на солнце своей лакированной кожей и постепенно опускаясь к воде. Я отвернулась и посмотрела на площадь: у всех окон и на всех балконах толпились люди, двойная шеренга мужчин тянулась от обрыва до самого входа в Ayuntamiento, а там, перед окнами, роился народ и стоял гул множества голосов, и вдруг поверх него я услышала крик, и кто-то сказал: «Вот, первый выходит». Это был дон Бенито Гарсия, мэр. С непокрытой головой, он медленно вышел из дверей и спустился с крыльца – и ничего не произошло; он двинулся сквозь строй мужчин с цепами – и ничего не произошло. Миновал первых двух, четырех, восьмерых, десятерых – и ничего не произошло; он шел сквозь этот строй с высоко поднятой головой, его пухлое лицо было серым, взгляд устремлен перед собой, поступь ровная, лишь раз или два он быстро посмотрел по сторонам. И ничего не происходило.

Вдруг с какого-то балкона донесся крик: «Qué pasa, cobardes? – Что вы делаете, трусы?», но дон Бенито продолжал идти сквозь строй мужчин, и ничего не происходило. Тут я обратила внимание на мужчину, стоявшего за три человека от меня: желваки ходуном ходили у него на лице, он кусал губы и так крепко сжимал рукоятку своего цепа, что костяшки на пальцах побелели. Он смотрел прямо на дона Бенито и ждал его приближения. И все равно ничего не происходило. А потом, как раз перед тем, как дон Бенито поравнялся с этим человеком, тот высоко поднял свой цеп так, что даже задел билом стоявшего позади него, и изо всех сил обрушил его на дона Бенито, удар пришелся тому в висок, он посмотрел на мужчину, и тот ударил снова, закричав: «Вот тебе, cabrón[31]!». Этот удар попал дону Бенито по лицу, он вскинул руки, чтобы прикрыться, и тут его начали избивать, пока он не упал, а мужчина, ударивший первым, крикнул остальным, чтобы помогали, и, уцепив за воротник рубашки, потащил дона Бенито лицом по земле, другие подхватили его за руки, поволокли к краю обрыва и сбросили в реку. А тот, что ударил первым, стоял на коленях у края обрыва и, провожая его взглядом, кричал: «Cabrón! Cabrón! У-у, Cabrón!» Он был арендатором дона Бенито, и они всегда не ладили – между ними шел давний спор насчет участка земли у реки, который дон Бенито забрал у этого человека и отдал другому, и этот человек давно его ненавидел. Он не стал возвращаться в строй, а так и остался сидеть на краю обрыва, глядя вниз, туда, куда упал дон Бенито.

После дона Бенито долго никто не выходил, но теперь все стояли молча – ждали, кто появится следующим. Потом какой-то пьяница громко заорал: «Qué salga el toro! Выпускай быка!» А вслед за ним кто-то, кто через окно следил за тем, что происходит внутри Ayuntamiento, крикнул: «Никто не собирается выходить! Они все молятся!» Тогда еще один пропойца завопил: «Тащите их оттуда! Давайте, вытаскивайте! Хватит им молиться!» Но и после этого долго никто не выходил, а потом я увидела на пороге человека.

Это был дон Федерико Гонсалес, хозяин мельницы и фуражной лавки, фашист из фашистов. Он был высокий, худой и зачесывал волосы от виска к виску, чтобы скрыть лысину. Видно, его вытащили прямо из постели, потому что он был босиком и в ночной рубашке, заправленной в брюки. С поднятыми руками, он шел впереди Пабло, который толкал его в спину стволами своего дробовика, пока не вступил в проход между шеренгами. Но стоило Пабло отойти от него и вернуться к дверям Ayutanmiento, как дон Федерико остановился, не в силах сделать больше ни шагу, и, подняв голову, простер руки к небу, будто хотел ухватиться за него.

«Гляди-ка, ему ноги отказали», – ухмыльнулся кто-то, а кто-то другой прокричал издали: «Что с вами, дон Федерико? Ходить разучились?» Но дон Федерико так и стоял, воздев руки к небу, и только тихо шевелил губами.

«Ну, ты, давай пошевеливайся», – крикнул ему Пабло с крыльца.

Дон Федерико продолжал стоять, не в состоянии сдвинуться с места. Один из пьянчуг ткнул его в бок ручкой цепа, и дон Федерико дернулся в сторону, как испуганная лошадь, но остался стоять все там же, с поднятыми руками и возведенным к небу взглядом.

Тут крестьянин, стоявший позади меня, сказал: «Позорище какое. Я против него ничего не имею, но надо кончать это представление». Он прошел до того места, где стоял дон Федерико, протолкался сквозь строй и, сказав: «С вашего позволения», огрел его шестом по голове.

Дон Федерико уронил руки, прикрыв ими лысину так, что длинные жидкие волосы выбились между пальцами, опустил голову и, защищая ее ладонями, бегом ринулся сквозь строй; удары сыпались ему на спину и на плечи, пока он не упал, и тогда стоявшие в конце строя подняли его и сбросили с обрыва. С того самого момента, когда вышел из Ayuntamiento, подталкиваемый дробовиком Пабло, он ни разу не открыл рта. Его только ноги не слушались, он не мог больше ими управлять.

После дона Федерико я заметила, что на ближнем к обрыву конце шеренги стали собираться самые суровые мужчины, и ушла оттуда, добралась до галереи, прилегавшей к Ayuntamiento, и, растолкав двух пьянчуг, заглянула в окно. В большом зале фашисты полукругом стояли на коленях и молились, священник, тоже на коленях, молился вместе с ними. Пабло, еще один человек по прозвищу Cuatro Dedos, Четырехпалый, сапожник, который тогда постоянно был при Пабло, и еще двое стояли с дробовиками в руках. «Ну, кто следующий?» – спросил Пабло у священника, но тот продолжал молиться и ничего ему не ответил.

«Слушай, ты, – хриплым голосом повторил Пабло, – кто пойдет следующим? Кто уже готов?»

Священник не обращал на него внимания и вел себя так, будто его там и не было, и я видела, что Пабло это начинает бесить.

«Давай мы выйдем все вместе», – предложил Пабло землевладелец дон Рикардо Монтальво, подняв голову и перестав молиться.

«Qué va, – сказал Пабло. – Как бы не так. По одному. Кто готов, тот пусть и выходит».

«Тогда я пойду, – сказал дон Рикардо. – Более готовым, чем сейчас, я все равно уже не буду. – Священник благословил его, пока он говорил с Пабло, потом, когда он встал с колен, еще раз перекрестил его и, не прерывая молитвы, протянул распятие, дон Рикардо поцеловал крест, повернулся к Пабло и сказал: – Я готов как никогда. Ну, козел паршивый, пошли».

Дон Рикардо был невысоким мужчиной с седыми волосами и толстой шеей, в то утро на нем была рубашка без воротника. Он много ездил верхом, и ноги у него от этого стали кривыми. «Прощайте, – сказал он молившимся на коленях товарищам. – Не горюйте. Умирать – легко. Плохо только, что приходится умирать от рук этих canalla[32]. Не трогай меня, – сказал он Пабло. – Не смей прикасаться ко мне своим дробовиком».

Когда он, седой, со своими маленькими серыми глазками и толстой шеей, вышел на крыльцо Ayuntamiento, вид у него был разгневанный, и он казался очень маленьким. Он взглянул на две шеренги крестьян и плюнул на землю. Причем плюнул настоящей слюной, что в таких обстоятельствах, как ты знаешь, Inglés, бывает очень редко, и сказал: «Arriba España![33] Долой вашу так называемую Республику, и клал я на ваших отцов».

Из-за этого оскорбления его забили очень быстро; начали избивать, как только он поравнялся с первыми двумя стоявшими друг против друга мужчинами, избивали, пока он пытался идти вперед с поднятой головой, избивали, пока он не упал, а после этого рубили серпами, и нашлось много охотников отнести его к обрыву и сбросить в реку; к тому времени руки и одежда у людей были уже в крови, и у них появилось четкое ощущение, что те, кто выходит из Ayuntamiento, – настоящие враги, которых нужно убивать.

Пока не вышел разъяренный дон Рикардо и не оскорбил всех, многие из стоявших на площади – я уверена в этом – дорого бы дали за то, чтобы не быть там. И если бы кто-нибудь крикнул тогда: «Ладно, они получили хороший урок, пощадим остальных», не сомневаюсь, что многие согласились бы.

Но дон Рикардо своей храбростью сослужил остальным плохую службу. Потому что он разозлил тех, кто стоял в строю, и если раньше они только выполняли свой долг, притом без особой охоты, то теперь по-настоящему рассвирепели, разница была видна.

Кто-то крикнул: «Вытащите оттуда священника, тогда дело пойдет быстрее», его поддержали: «Давай сюда священника! Трех разбойников прикончили – теперь священника давай!»

«Два разбойника, – сказал невысокий крестьянин тому, кто это крикнул. – Два разбойника были с Господом нашим».

«С чьим Господом?!» – вскинулся тот, его аж перекосило, и лицо сделалось красным.

«Ну, просто так говорится – с Господом нашим».

«Он мне не господин, даже в шутку. А ты следи за языком, если не хочешь, чтобы тебя тоже прогнали сквозь строй», – пригрозил первый.

«Я такой же преданный республиканец, как и ты, – обиделся невысокий. – Это я огрел дона Рикардо прямо по зубам. А дона Федерико по спине. Правда, по дону Бенито промахнулся. А «Господь наш» – это просто выражение такое, когда поминаешь того, с кем было двое разбойников».

«Это ты-то республиканец, мать твою? И поэтому у тебя все – «доны»?» – не унимался первый.

«Ну, их же так называют».

«Только не я, для меня они – cabrones. А на твоего Господа я… Эй, глядите, еще один идет!»

И вот тогда мы увидели действительно постыдное зрелище, потому что из дверей Ayuntamiento вышел дон Фаустино Риверо, старший сын помещика дона Селестино Риверо. Фаустино был высоким блондином с аккуратно зачесанными назад волосами: он всегда носил в кармане гребенку и, перед тем как выйти, явно причесался. Он был тем еще ходоком и трусом и всегда мечтал стать матадором-любителем. Вечно валандался с цыганами, вертелся вокруг матадоров и производителей быков, обожал красоваться в андалузском костюме, но храбрости в нем не было ни на грош, и воспринимали его как всеобщее посмешище. Как-то раз он объявил, что проведет любительский благотворительный бой в пользу дома престарелых в Авиле верхом, по-андалузски. Долго тренировался. Но когда увидел настоящего здоровенного быка, а не малыша на слабых ножках, каких сам себе выбирал для тренировки, сразу же заявил, что болен, и, говорят, сунул в глотку три пальца, чтобы его выворотило.

Как только его увидели на площади, послышались крики: «Hola, дон Фаустино! Смотри не сблюй!»

«Слушай, дон Фаустино, там, под обрывом, тебя дожидаются молоденькие красотки».

«Эй, дон Фаустино, погоди чуток, мы тебе сейчас приведем быка посолидней, чем тот, от которого ты драпанул».

А кто-то крикнул: «Послушай меня, дон Фаустино. Ты про смерть что-нибудь когда-нибудь слыхал?»

Дон Фаустино стоял, пытаясь разыгрывать храбрость. Он еще был под впечатлением от того, что сам вызвался перед остальными выйти к толпе. Это был такой же порыв хвастовства, как тот, что когда-то заставил его объявить об участии в бое быков и поверить, будто он может стать матадором-любителем. А теперь он, видать, вдохновлялся примером дона Рикардо – стоял красивый такой и с виду храбрый, изображал презрение. Только вот язык у него напрочь отнялся.

«Иди сюда, дон Фаустино, – выкрикнул кто-то из рядов. – Иди сюда! Тут тебя дожидается самый здоровенный бык на свете».

Дон Фаустино стоял, глядя куда-то вперед, и мне подумалось, что ни в том, ни в другом ряду не найдется ни души, чтоб его пожалеть. Тем не менее выглядел он эдаким надменным красавцем, но время утекало, а другого пути у него не было.

«Эй, дон Фаустино, – крикнул кто-то, – чего ты там ждешь, а, дон Фаустино?»

«Он готовится сблевать», – ответил кто-то другой, и люди на площади покатились со смеху.

«Дон Фаустино, – крикнул какой-то крестьянин, – блюй, если тебе так будет легче. Мне плевать».

И тогда дон Фаустино обвел глазами людей в шеренгах, потом посмотрел в конец площади, туда, где за обрывом была пустота, и, быстро развернувшись, нырнул обратно в дверь. Обе шеренги взревели, и кто-то, перекрывая рев, высоким голосом закричал: «Куда же вы, дон Фаустино? Куда же вы?»

«Блевать пошел», – съязвил кто-то, и все снова захохотали.

Потом мы опять увидели дона Фаустино, Пабло вел его под прицелом своего дробовика. От его гонора не осталось и следа. При виде веселившихся людей он позабыл и про свое происхождение, и про свою спесь; похоже было, будто Пабло, шедший позади с дробовиком, метет улицу, а дон Фаустино – это мусор, который он гонит впереди себя. Дон Фаустино крестился и бормотал молитвы, а потом закрыл глаза руками и спустился с крыльца.

Кто-то крикнул: «Пусть идет сам, не трогайте его».

Все поняли, и никто не прикоснулся к дону Фаустино, тот шел между шеренгами, дрожащими ладонями закрыв глаза и шевеля губами. Никто не произносил ни слова, никто его не трогал, а он, дойдя до середины строя, не смог идти дальше и упал на колени. Но и тут никто его не тронул. Я шла вровень с ним позади шеренги, чтобы увидеть, что с ним будет. Какой-то крестьянин наклонился, поднял его и сказал: «Вставайте, дон Фаустино, идите дальше. Быка еще не выпустили».

Но дон Фаустино не мог идти сам, и этот крестьянин в черной рабочей блузе взял его под руку с одной стороны, а другой такой же, тоже в черной блузе и пастушьих башмаках, – с другой, и они повели его сквозь строй; дон Фаустино шел, все так же не отнимая ладоней от глаз, беспрерывно шевеля губами, с прилизанными светлыми волосами, блестевшими на солнце, а крестьяне, когда он проходил мимо, говорили кто: «Buen provecho, дон Фаустино, доброго вам аппетита», кто: «A sus ordenes, дон Фаустино, к вашим услугам», а кто-то из тех, кто сам был горе-матадором, сказал: «Дон Фаустино, matador, a sus ordenes», а еще один: «Дон Фаустино, на небесах полно красивых девушек, вот увидите, дон Фаустино».

Так они вели его сквозь строй, сжимая с обеих сторон, не давая ему упасть, а он так ни разу и не отнял рук от лица. Но, должно быть, он видел сквозь пальцы, потому что, когда его подвели к краю обрыва, он снова грохнулся на колени, припал к земле, вцепился в нее пальцами, выдирая траву, и запричитал: «Нет. Нет. Нет. Пожалуйста. НЕТ! Пожалуйста. Пожалуйста. Нет. Нет».

Тогда те крестьяне, которые привели его, и другие, суровые мужчины, которые собрались в конце строя, присели на корточки позади него и, приподняв, швырнули что есть мочи с обрыва; вот так он и полетел, без единого синяка, все только услышали, как он громко и пронзительно вскрикнул, падая.

В тот момент я и поняла, что в людях по-настоящему проснулась жестокость; первым ее разбудил дон Рикардо своими оскорблениями, вторым – дон Фаустино, своей трусостью.

«Давай следующего!» – крикнул один крестьянин, а другой, похлопав его по спине, сказал: «Ну, дон Фаустино! Вот это была забава! Ну, дон Фаустино!»

А еще кто-то сказал: «Наконец-то он встретится со своим здоровенным быком, и теперь, блюй – не блюй, ничего ему уже не поможет».

И первый добавил: «За всю жизнь, за всю мою жизнь не видел я такого фрукта, как дон Фаустино».

«Потерпи, увидишь и других. Кто знает, что нас еще ждет?» – ответили ему.

«Да нет, даже если б они были великаны или карлики, – возразил первый, – негры или диковинные африканские существа, такого, как дон Фаустино, никогда, никогда больше не будет. Ну, давай следующего! Продолжим. Следующего давай!»

Пьянчуги передавали по кругу бутылки с анисовой и с коньяком, которые нахватали в баре фашистского клуба, пили залпом из горла, как вино, и многие из тех, кто стоял в шеренгах, тоже порядочно уже опьянели – и от спиртного, и от возбуждения, вызванного расправой над доном Бенито, доном Федерико, доном Рикардо и особенно над доном Фаустино. Те, кто не пил крепкого из бутылок, накачивались вином из бурдюка, который передавали из рук в руки, кто-то и мне его протянул, и я сделала большой глоток, смочив горло прохладным вином из этой кожаной bota, потому что мне тоже очень хотелось пить.

«Когда убиваешь, мучает жажда», – сказал тот, который передал мне бурдюк. А я ответила: «Qué va! А ты-то сам убивал?»

«Мы убили четверых, – сказал он с гордостью. – Не считая civiles. А это правда, что одного из civiles убила ты, Пилар?»

«Ни одного, – ответила я. – Я, как и все, палила в дым, когда рухнула стена. Вот и все».

«А откуда у тебя пистолет, Пилар?»

«От Пабло. Пабло отдал мне его после того, как убил civiles».

«Он их пострелял этим пистолетом?»

«А откуда у нас быть другому? – сказала я. – Убил, а потом меня им вооружил».

«Можно мне его посмотреть, Пилар? Подержать можно?»

«А чего ж не подержать, друг», – сказала я, вытащила пистолет из-под своего веревочного пояса и отдала ему. Но мне было интересно, почему больше никто не выходит, и тут как раз появился не кто иной, как дон Гильермо Мартин, тот самый, из чьей лавки были все наши цепы, пастушьи крюки и деревянные вилы. Дон Гильермо был фашистом, но против него лично мы ничего не имели.

Конечно, он мало платил тем, кто эти цепы делал, но и зарабатывал на них не много, а если кто не желал покупать цепы у дона Гильермо, мог и сам их сделать, и ему это стоило бы ровно столько, сколько стоят две деревянные палки да кожаный ремень. Дон Гильермо был грубияном и, конечно, фашистом, членом ихнего клуба, и обычно в полдень и вечерами сидел в этом клубе на плетеном стуле и почитывал «El Debate», пока ему начищали штиблеты, и потягивал вермут с сельтерской, и лакомился жареным миндалем, сушеными креветками и анчоусами, но за это не убивают, и я уверена: если бы не оскорбления дона Рикардо Монтальво и не постыдное зрелище, которое устроил дон Фаустино, а в придачу не воздействие выпивки, кто-нибудь обязательно крикнул бы: «А дон Гильермо пусть идет с миром. Спасибо ему за цепы, и отпустите его».

Потому что народ в этом городе способен на милосердие так же, как и на жестокость, и у него есть врожденное чувство справедливости и желание все делать по совести. Но жестокость уже обуяла тех, кто стоял на площади, и пьяный угар или начало пьяного угара делали свое дело, и люди в шеренгах были уже не теми, какими они были, когда вышел дон Бенито. Я не знаю, как в других странах, я и сама, как никто другой, люблю пропустить стаканчик, но в Испании, когда человек напивается не вином, а чем-нибудь покрепче, картина бывает ужасной, и люди делают страшные вещи, которых никогда бы не сделали, будь они трезвы. В твоей стране тоже так, Inglés?

– Да, тоже, – сказал Роберт Джордан. – Когда мне было семь лет, я поехал с мамой в штат Огайо на свадьбу, где должен был в паре с девочкой нести цветы…

– Ты нес цветы? – спросила Мария. – Как трогательно!

– Так вот, в этом городе негра повесили на фонарном столбе, а потом подожгли. Там была дуговая лампа, чтобы ее зажигать, нужно было опускать лампу к тротуару с помощью специального механизма. И сначала, чтобы вздернуть, его привязали к этому механизму, но механизм сломался…

– Негра? – сказала Мария. – Какое варварство!

– Люди были пьяные? – спросила Пилар. – Те, которые сожгли негра, были пьяные?

– Не знаю, – сказал Роберт Джордан. – Я видел это только из дома, стоявшего на том самом углу, где был фонарь, – подглядывал из-за занавески на окне. Народу на улице было полно, и когда негра вздергивали во второй раз…

– Если тебе было всего семь лет и ты находился в доме, ты, конечно, не можешь знать, пьяные они были или нет, – вставила Пилар.

– Так вот, когда негра во второй раз вздергивали на фонарь, мать оттащила меня от окна, и больше я ничего не видел, – сказал Роберт Джордан. – Но с тех пор я не раз убеждался, что в пьяном состоянии мои соотечественники ничуть не лучше других – они ведут себя отвратительно и жестоко.

– Ты был тогда слишком мал, – сказала Мария. – Слишком мал, чтобы смотреть на такое. Я в жизни не видела ни одного негра, разве что в цирке. Ну, если только марокканцы не негры.

– Там есть и негры, и не негры, – сказала Пилар. – О марокканцах я могу тебе много чего порассказать, Мария.

– Но не столько, сколько я, – сказала Мария. – Нет, не столько.

– Не надо вспоминать, Мария, – сказала Пилар. – Не трави себя. Так где я остановилась?

– Ты говорила о пьяном угаре, который начал действовать на людей, – напомнил Роберт Джордан. – Продолжай.

– Да нет, сказать «пьяный угар» будет несправедливо, – ответила Пилар. – До пьяного угара им было еще далеко. Но какая-то перемена в них уже произошла. Когда вышел дон Гильермо, среднего роста, прямой, близорукий, в рубашке с пристегивающимся воротником, но без воротника, только запонка в петельке осталась, когда он, встав на крыльце, перекрестился, посмотрел прямо перед собой, хоть ничего без очков не видел, и спокойно, с достоинством шагнул на ступеньки, то, глядя на него, его хотелось пожалеть. Но кто-то из ряда крикнул: «Сюда, дон Гильермо! Идите сюда, дон Гильермо. Сюда. Мы все тут, с вашими товарами».

Им так понравилось куражиться над доном Фаустино, что теперь они уже не видели разницы между ним и доном Гильермо и не понимали, что дон Гильермо – совсем другой человек, и если уж его убивать, то делать это надо быстро и уважительно.

«Дон Гильермо, – закричал кто-то еще. – Не послать ли в ваш дом за очками?»

А у дона Гильермо и дома-то не было, поскольку был он небогат, и фашистом стал скорее для форсу, чтоб показать, что и он не лыком шит, хоть его лавка и не приносит ему богатства. А еще он пошел в фашисты, потому что любил свою очень набожную жену и считал, что это его долг перед ней. Дон Гильермо жил в квартире в трех домах от площади, и когда он стоял, близоруко глядя на строй, сквозь который должен был пройти, с балкона его квартиры раздался женский крик. Женщина на балконе была его женой.

«Гильермо, – кричала она, – Гильермо! Подожди, я иду к тебе!»

Дон Гильермо повернул голову на голос. Он не видел жену своими подслеповатыми глазами. Пытался что-то сказать, но не мог. Тогда он помахал рукой туда, откуда она кричала, и пошел вперед. А она, вцепившись руками в балконные перила и раскачиваясь в отчаянии вперед и назад, все кричала: «Гильермо! Гильермо! О, Гильермо!»

Дон Гильермо снова помахал ей рукой и пошел между шеренгами с поднятой головой, и если бы лицо у него не было бледным, как у мертвеца, ни за что бы не догадаться, что он в тот момент чувствовал.

И тут из шеренги какой-то пьяница, копируя пронзительный срывающийся голос его жены, заорал: «Гильермо!», и дон Гильермо, ничего не видя, рванулся к этому человеку, но этот человек ударил его цепом по лицу с такой силой, что дон Гильермо осел на землю, и теперь слезы лились у него по щекам, но он плакал не от страха; несколько пьянчуг продолжали избивать его, а один прыгнул прямо на него, оседлал и стал бить бутылкой. После этого многие ушли из строя, а их место заняли те пьяные, которые до того куражились и кричали всякие непристойности через решетки на окнах Ayuntamiento.

Когда Пабло расстреливал guardia civiles, мне было тошно, – сказала Пилар. – То, что там происходило, тоже было ужасно, но я думала: если так должно случиться, значит, так тому и быть, по крайней мере, там все делалось без лишней жестокости, просто людей лишили жизни, а это, как мы уже уразумели за последние годы, хоть и плохо, но необходимо, если мы хотим победить и спасти Республику.

Когда все въезды на площадь перекрыли и люди выстроились в ровные ряды, я сразу сообразила, что задумал Пабло, и даже оценила его находчивость, хотя мне все это показалось немного необычным, но я подумала: так нужно, потому что все, что должно быть сделано, должно быть сделано прилично, чтоб ни у кого не вызвать отвращения. Если казнить фашистов должен народ, то лучше, чтобы весь народ и участвовал в этом, и я сама была готова наравне со всеми разделить вину так же, как и пользоваться всеми благами, когда город станет нашим. Но после дона Гильермо мне стало стыдно и противно, а когда те, кому не понравилось, как обошлись с доном Гильермо, покинули шеренги и их место заняли пьяные бездельники, мне и вовсе не захотелось иметь ничего общего с тем, что начало происходить, и я, перейдя площадь, села в тени на скамейку под деревом.

Спустя немного времени к скамейке подошли двое крестьян, вышедших из строя, и один из них спросил меня: «Что с тобой, Пилар?»

Я ответила: «Ничего, друг», но он не поверил: «Да нет же, что-то с тобой случилось. Скажи, Пилар».

«Да просто сыта я уже всем этим по горло», – ответила я.

«Вот и мы тоже», – сказал он, и они сели рядом со мной на скамейку. Один из них держал в руке бурдюк и протянул его мне.

«На вот, прополощи рот», – сказал он. А другой, видимо, продолжая то, о чем они говорили раньше, сказал: «Хуже всего то, что все это нам аукнется. Никто меня не разубедит в том, что подобные вещи – то, как мы убили дона Гильермо, – не проходят даром».

Тогда первый сказал: «Если уж необходимо убить их всех, а я вовсе в этом не уверен, то пусть бы они умерли пристойно, без издевательств».

«Над доном Фаустино еще можно было покуражиться, – сказал второй. – Он всегда был шутом гороховым, никто его и всерьез-то не принимал. Но измываться над таким приличным человеком, как дон Гильермо, никому не пристало».

«Меня мутит от всего этого», – сказала я, и это буквально было так, потому что тошнота и впрямь подкатывала к горлу, меня прошиб пот и мутило так, будто я наелась тухлых мидий.

«Ну, хватит, – сказал первый крестьянин. – Больше мы в этом не участвуем. Интересно, а что происходит в других городах?»

«Телефонные провода еще не починили, – объяснила я. – А надо бы поскорей наладить связь».

«Ясное дело, – согласился он. – Кто знает, может, нам нужно сейчас срочно готовить город к обороне вместо того, чтобы вот так медленно и зверски убивать людей».

«Пойду поговорю с Пабло, – сказала я им, встала со скамейки и пошла ко входу в Ayutanmiento, от которого двойной строй людей тянулся через всю площадь. Правда, теперь строй уже не был ни ровным, ни смирным, пили там уже всерьез. Два человека повалились на спину и валялись посреди площади, передавая друг другу бутылку. Один из них глотнул из горла и, все так же лежа на спине, заорал как сумасшедший: «Viva la Anarquia!»[34] У него на шее был красно-черный платок. А другой вслед за ним завопил: «Viva la Libertad!»[35], задрыгал ногами в воздухе и опять рявкнул: «Viva la Libertad!» У этого в одной руке была бутылка, в другой – тоже красно-черный платок, и он размахивал ими одновременно.

Какой-то крестьянин, который ушел из шеренги и стоял теперь в тени под крышей галереи, с отвращением посмотрел на них и сказал: «Им бы больше пристало кричать «Да здравствует пьянство». Только в него они и верят».

«Они и в него не верят, – ответил ему другой крестьянин. – Такие ничего не соображают и ни во что не верят».

Как раз в этот момент один из забулдыг поднялся кое-как на ноги, вскинул над головой обе руки со сжатыми кулаками и заорал: «Да здравствуют анархия, свобода и гребаная Республика!»

А другой, тот, который продолжал лежать, схватил его за лодыжку, дернул изо всех сил, тот свалился прямо на него, и они вдвоем стали кататься по земле, а потом сели, и тот, который повалил собутыльника, обнял его за шею, отдал ему бутылку, поцеловал его красно-черный платок, и они стали пить по очереди.

Тут как раз те, кто еще стоял в строю, закричали и повернули головы к Ayuntamiento. Мне не было видно, кто оттуда выходил, потому что люди, толпившиеся под крышей галереи, заслоняли дверь. Я видела только, что Пабло и Четырехпалый подгоняют кого-то дробовиками, но кого – не видела, поэтому, чтобы разглядеть, подошла вплотную к шеренге там, где она почти примыкала ко входу.

Никакого порядка не было уже и в помине, все толкались, стулья и столы перед фашистским клубом были перевернуты, кроме одного стола, на котором, свесив голову, лежал вусмерть пьяный человек с открытым ртом. Я взяла стул, приставила его к колонне под галереей и взобралась на него, чтобы видеть через головы.

Человеком, которого Пабло и Четырехпалый подгоняли в спину карабинами, был дон Анастасио Ривас – закоренелый фашист и самый толстый человек в городе. Он торговал зерном, посредничал в нескольких страховых компаниях и давал деньги в рост под высокие проценты. Со своего стула я видела, как он спустился с крыльца и оказался перед строем – жирные складки на шее нависали над стоячим воротником его рубашки, лысина блестела на солнце, – но в строй он так и не вошел, потому что поднялся жуткий крик, причем кричали не отдельные люди, а все разом. И с этим общим безобразным ревом пьяная толпа, смешав ряды, набросилась на дона Анастасио, я увидела, как он, закрыв голову руками, рухнул на землю, а больше ничего не было видно, потому что люди навалились на него всей кучей. А когда они слезли с него, дон Анастасио был мертв: голова у него была разбита о каменные плиты тротуара, проходившего под галереей; и никакого строя уже не было – была одна сплошная толпа, и она кричала: «Идем внутрь! Идем за ними! Вытащим их сами!»

Какой-то человек пнул ногой лежавшее ничком тело дона Анастасио и сказал: «Тяжелая туша, не унесешь. Пусть валяется здесь». И его поддержали: «Какого черта волочь эту лохань с требухой к обрыву? Пусть здесь гниет».

А тем временем кто-то снова крикнул: «Пошли внутрь, прикончим их всех прямо там, на месте. Вперед!» И кто-то подхватил: «Правильно, на кой черт нам жариться весь день на солнцепеке? Пошли!»

И толпа стала напирать на тех, кто стоял в галерее. Все орали, толкались, ревели, как звери, и поверх этого рева раздавалось: «Открывай! Открывай!» – потому что, когда строй рассыпался, люди Пабло заперли двери Ayuntamiento.

Стоя на стуле, я видела через зарешеченные окна, что происходит внутри: там все было так же, как и раньше. Те, кто еще оставался в живых, полукругом стояли на коленях вокруг священника и молились. Пабло с дробовиком за спиной сидел на большом письменном столе мэра, свесив ноги, и сворачивал самокрутку. Четырехпалый развалился в кресле мэра, закинув ноги на стол, и курил. Остальные бойцы Пабло, не выпуская ружей, расположились в креслах членов городской администрации. Ключ от входной двери лежал на столе рядом с Пабло.

Толпа без устали долдонила: «Открывай! Открывай! Открывай!», но Пабло словно и не слышал этого. Он что-то сказал священнику, что – я не слышала из-за шума.

Священник по-прежнему не отвечал ему, продолжая молиться. Поскольку сзади на меня напирали, я со своим стулом в конце концов оказалась у самой стены: меня подталкивали, и я переставляла стул все дальше вперед. Взобравшись на него снова, я прижалась лицом к оконной решетке и ухватилась за прутья руками. Какой-то мужчина взобрался на мой стул и, навалившись на меня сзади, тоже вцепился руками в прутья решетки.

«Стул сломается», – сказала я ему.

«Ну и что? – ответил он. – Ты только посмотри на них. Ты посмотри, как они молятся».

Он дышал мне в шею, и от него несло пьяным смрадом толпы, кислым, как блевотина на мостовой, он уткнулся подбородком мне в плечо, прижал губы к просвету между прутьями, заорал: «Открывай! Открывай!», и мне показалось, что вся толпа навалилась мне на спину, как бывает во сне, когда приснится, что сам черт тебе на плечи вскочил.

Теперь толпа так плотно прижималась к дверям, что стоявших впереди расплющивало под напором тех, кто давил сзади, а какой-то пьяный верзила в черной рубахе, с красно-черным платком на шее разбежался от середины площади, прыгнул на спины сгрудившихся сзади и рухнул на землю, но тут же встал, отошел назад, снова разбежался и с криком «Да здравствую я и да здравствует анархия!» снова прыгнул на тех, кто стоял сзади.

Я наблюдала за ним: после второй попытки он отвернулся, отошел назад, сел на землю и стал пить из бутылки. И тут, увидев дона Анастасио, который по-прежнему лежал лицом вниз на каменных плитах, уже весь истоптанный, верзила встал, подошел к нему и стал поливать его из бутылки, а облив ему голову и одежду, вынул из кармана спичечный коробок и стал чиркать спичками, видимо, желая устроить костер из покойника. Но к тому времени поднялся уже довольно сильный ветер, и спички гасли, так что, потрудившись недолго, пьяный верзила, качая головой, уселся возле дона Анастасио и снова принялся за свою бутылку, время от времени наклоняясь и похлопывая мертвеца по плечу.

А толпа не переставала требовать, чтобы ее впустили, и человек, вместе со мной стоявший на стуле, вцепившись в прутья оконной решетки, тоже орал почти в самое мое ухо, чтобы открыли дверь, пока я чуть не оглохла от его воплей и меня чуть не вырвало от его смрадного дыхания, тогда я отвернулась от пьяного верзилы, который опять пытался поджечь дона Анастасио, и снова стала смотреть в окно. Там ничего не менялось. Фашисты, в разодранных на груди рубашках, по-прежнему молились, стоя на коленях, кто склонив голову, кто глядя вверх, на распятие, которое держал священник, а тот, быстро, истово читая молитву, глядел вперед поверх их голов; а позади них Пабло с дробовиком за плечом, затягиваясь самокруткой, сидел на столе, болтал ногами и поигрывал ключом.

Я увидела, как он, наклонившись к священнику, что-то снова сказал ему, но опять из-за шума не разобрала что. И священник по-прежнему не ответил ему, продолжая молиться. Потом один из тех, кто молился, встал и, как я поняла, вызвался выйти. Это был дон Хосе Кастро, которого все называли дон Пепе, – заядлый фашист, торговец лошадьми; он-то и встал, маленький, аккуратненький даже сейчас, со щетиной на небритых щеках и в пижамной куртке, заправленной в серые полосатые штаны. Священник благословил его, дон Пепе поцеловал распятие, посмотрел на Пабло и кивком показал на дверь.

Пабло покачал головой и затянулся. Я видела, что дон Пепе что-то говорит ему, но слов не слышала. Пабло ему не ответил, только снова покачал головой и кивнул на дверь. Дон Пепе посмотрел на нее, и, похоже, только тут до него дошло, что она заперта. Пабло показал ему ключ, он постоял, уставившись на него, потом вернулся на место и снова опустился на колени. Я увидела, как священник оглянулся и посмотрел на Пабло, а тот ухмыльнулся ему и показал ключ; священник тоже, судя по всему, только теперь догадался, что дверь заперта, и мне показалось, что он хотел покачать головой, но он только склонил ее и продолжил молиться.

Никак в толк не возьму, почему они раньше не понимали, что дверь заперта. Наверное, были слишком заняты молитвой и собственными мыслями. Но теперь они, конечно, все поняли: поняли, почему вопит толпа, и догадались, что теперь там, снаружи, все по-другому. Но ничего в их поведении не изменилось.

Толпа голосила теперь так, что ничего другого не было слышно, а пьянчуга, стоявший со мной на стуле, пытался отодрать от окна решетку и вопил: «Открывай! Открывай!», пока не осип.

Я увидела, как Пабло снова обратился к священнику, и тот снова ничего ему не ответил. Тогда Пабло снял с плеча дробовик и ткнул им священника в плечо. Священник не обратил на это никакого внимания, и Пабло покачал головой. Потом он что-то сказал через плечо Четырехпалому, тот – остальным караульным, они все встали, отошли в дальний конец комнаты и остались стоять там со своими ружьями.

Пабло снова что-то сказал Четырехпалому, тот сдвинул в глубину два стола и несколько скамеек, караульные оказались за ними в углу, как за баррикадой. Пабло наклонился и опять прикоснулся дробовиком к плечу священника, священник словно бы и не заметил этого, как и все другие молящиеся, кроме дона Пепе – тот наблюдал за Пабло. Пабло заметил это, покачал головой и, подняв ключ повыше, показал его дону Пепе. Дон Пепе все понял, опустил голову и очень быстро зашевелил губами, шепча слова молитвы.

Пабло спрыгнул со стола, обогнул его, подошел к большому креслу мэра, стоявшему на возвышении в торце длинного стола для совещаний, сел в него и стал сворачивать самокрутку, не сводя глаз с фашистов, молившихся во главе со священником. Его лицо ничего не выражало. Ключ лежал перед ним на столе. Это был здоровенный железный ключ сантиметров тридцать в длину. Потом Пабло крикнул что-то, чего я не разобрала, караульным, и один из них направился к двери. Было видно, как губы у фашистов зашевелились быстрее, – они обо всем догадались.

Пабло опять что-то сказал священнику, священник ему не ответил. Тогда Пабло наклонился вперед, взял ключ и тайком бросил его караульному у двери. Тот поймал ключ на лету, и Пабло улыбнулся ему. Потом караульный вставил ключ в замочную скважину, повернул его, потянул дверь на себя и быстро спрятался за нее от хлынувшей внутрь толпы.

Я увидела, как она ворвалась в помещение, но тут пьяница, стоявший вместе со мной на стуле, стал орать: «Давай! Давай! Давай!», просунул голову вперед, так что я уже ничего за ней не видела, закричал: «Бей их! Бей их! Молоти! Забивай!», сгреб меня обеими руками и оттолкнул в сторону.

Я двинула его локтем в живот и сказала: «Пьянь подзаборная, чей это стул? А ну, дай посмотреть».

Но он только тряс решетку изо всех сил и орал: «Убивай их! Молоти! Молоти! Вот так! Молоти! Убивай! Cabrones! Cabrones! Cabrones!»

Я двинула его еще сильнее и сказала: «Сам ты carbon! Пропойца! Дай посмотреть».

Тогда он схватил мою голову обеими руками, ткнул вниз, навалился на нее всей своей тушей, чтобы я не мешала ему смотреть, и продолжал вопить: «Забивай их! Вот так! Забивай!»

«Тебя бы самого забить», – сказала я и врезала ему туда, где больнее всего, и ему стало-таки больно, он отдернул от меня руки, закрыл ими больное место и взвыл: «No hay derecho, mujer. Права не имеешь, женщина, так делать». И в этот момент, посмотрев через оконную решетку, я увидела, что комната кишит мужчинами, которые направо и налево размахивают цепами, шестами, крюками, тычут, колют деревянными вилами, уже не белыми, а красными, со сломанными зубьями, и так по всей комнате, а Пабло сидит в большом кресле с дробовиком на коленях и наблюдает, а все дубасят, рубят, секут, и рев стоит такой, будто обезумевшие лошади ржут в горящей конюшне. Я заметила, как священник, подобрав сутану, карабкался на скамейку, а те, кто гнался за ним, махали серпами и косами; потом кто-то ухватил его за полу, я услышала душераздирающий крик, потом еще один и увидела, как два человека вонзили ему в спину серпы, пока третий держал его за подол рясы, а священник, подняв руки, цеплялся за спинку кресла. А потом стул, на котором я стояла, подломился, и мы с забулдыгой рухнули на тротуар, смердевший пролитым вином и блевотиной, и забулдыга все грозил мне пальцем и повторял: «No hay derecho, mujer, no hay derecho. Ты ж меня покалечить могла». А люди продолжали бежать в Ayuntamiento, переступая через нас, и я видела только ноги тех, кто проталкивался в дверь, да забулдыгу, который сидел напротив меня, держась за больное место, куда я ему врезала.

Вот так мы покончили с фашистами в нашем городе, и я была рада, что из-за того проклятого пьяницы не увидела всего, что могла увидеть. Так что, считай, какой-никакой прок от него был, потому что никому не пожелаешь увидеть то, что творилось в Ayuntamiento.

А другой пропойца, верзила с площади, был еще хуже. Когда мы с моим забулдыгой, после того как сломался стул, поднялись на ноги, многие еще пытались протолкнуться в Ayuntamiento, а этот, с красно-черным платком на шее, сидел и поливал чем-то дона Анастасио. Он мотал головой из стороны в сторону и то и дело заваливался набок, но все лил и лил на него что-то и чиркал спичками. Я подошла к нему и сказала: «Что ты делаешь, бесстыжий?» А он ответил: «Nada, mujer, nada. Отвали от меня».

И тут, может, потому, что я заслонила его от ветра, спичка загорелась, и синее пламя побежало по рукаву дона Анастасио к его затылку, пропойца поднял голову и дурным голосом завопил: «Мертвецов жгут! Мертвецов жгут!»

«Кто?» – спросил кто-то.

«Где?» – закричал кто-то еще.

«Здесь! – загоготал пропойца. – Вот прямо здесь!»

Тут кто-то врезал ему по башке цепом, он повалился и, лежа на спине, уставился на того, кто его ударил, а потом закрыл глаза, скрестил руки на груди и так и остался лежать рядом с доном Анастасио, будто заснул. Тот человек не стал его больше бить, и верзила все еще лежал на том же месте, когда дона Анастасио поднимали и взваливали вместе с другими на телегу, которая вечером, когда в Ayuntamiento наводили порядок, всех их отвезла к обрыву, где их сбросили в реку. Городу пошло бы только на пользу, если бы вместе с ними туда сбросили и два-три десятка таких пьяниц, особенно тех, что были с красно-черными платками; если бы нам снова пришлось делать революцию, я бы точно знала, что таких надо уничтожать с самого начала. Тогда мы этого еще не знали. Но впоследствии пришлось в этом убедиться.

А в тот вечер мы еще не ведали, что нас ждет. После расправы в Ayuntamiento больше никого не убивали, но собрание провести не удалось, потому что слишком многие перепились. Никакого порядка добиться было невозможно, так что собрание перенесли на следующий день.

В ту ночь я спала с Пабло. Наверное, не стоило мне говорить это при тебе, guapa, но, с другой стороны, лучше уж тебе знать все. По крайней мере, то, что я рассказываю, – правда. Вот послушай дальше, Inglés. Это любопытно.

Так вот, тем вечером, когда мы ели, все было очень странно. Мы чувствовали себя как после грозы, или наводнения, или после боя, все были усталыми, и никому не хотелось разговаривать. Я сама ощущала какую-то пустоту внутри, была не в своей тарелке, очень подавлена, мне было стыдно, мучило чувство, что мы сделали что-то неправильное и что надвигается плохое, – как сегодня утром после самолетов. И плохое, конечно, нас настигло – через три дня.

Пока мы ели, Пабло говорил мало.

«Ну как, Пилар, понравилось тебе?» – спросил он наконец, набив рот тушеным мясом молодого козленка. Мы сидели в ресторане у автобусной остановки, зал был набит битком, люди пели, и официантам было трудно пробираться между столиками.

«Нет, – ответила я. – Кроме дона Фаустино, все остальное мне не понравилось».

«А мне понравилось», – сказал он.

«Все?» – спросила я.

«Все, – ответил он, отрезал себе большой ломоть хлеба и стал подбирать им соус с тарелки. – Все, кроме священника».

«Тебе не понравилось, как обошлись со священником?» – я ведь знала, что он ненавидит священников даже сильнее, чем фашистов.

«Он меня разочаровал», – грустно сказал Пабло.

Все так горланили вокруг, что приходилось чуть ли не кричать, чтобы слышать друг друга.

«Почему?»

«Он очень плохо умер, – ответил Пабло. – Безо всякого достоинства».

«Какого достоинства ты от него можешь требовать, если на него накинулась обезумевшая толпа? – сказала я. – До того он вел себя очень достойно. Достойней не бывает».

«Да, – согласился Пабло. – Но в последнюю минуту струсил».

«А кто бы не струсил? – сказала я. – Ты видел, с чем они за ним гнались?»

«Как я мог не видеть? – ответил Пабло. – Но все равно считаю, что умер он плохо».

«Кто бы умер хорошо при таких обстоятельствах? – сказала я. – Чего еще ты хочешь за свои деньги? Все, что происходило там, в Ayuntanmiento, было непристойно».

«Да, – сказал он. – Порядку было мало. Но священник… Он должен был подавать пример».

«Я думала, ты ненавидишь священников».

«Ненавижу, – сказал Пабло и отрезал себе еще ломоть хлеба. – Но он испанский священник. А испанский священник должен уметь умирать достойно».

«Я думаю, он умер достаточно достойно, – сказала я. – Учитывая, прямо скажем, необычные обстоятельства».

«Нет, – сказал Пабло. – Он меня очень разочаровал. Я весь день ждал смерти священника. Он должен был последним пройти сквозь строй. У меня были большие ожидания. Это должно было стать высшей точкой. Я никогда еще не видел, как умирает священник».

«У тебя еще все впереди, – съязвила я. – Сегодня было только начало движения».

«Нет, – упрямо повторил он. – Я разочарован».

«Настолько, что, того и гляди, веру в Бога потеряешь», – опять подколола я.

А он ответил: «Ты не понимаешь, Пилар. Он же испанский священник».

«Ну что за люди испанцы!» – сказала я ему. Вот ты, Inglés, скажи мне, что мы за народ такой спесивый? Что за народ!

– Пора идти, – сказал Роберт Джордан и посмотрел на солнце. – Уже почти полдень.

– Да, – согласилась Пилар. – Надо идти. Но дай мне закончить про Пабло. В ту ночь он сказал мне: «Пилар, сегодня у нас с тобой ничего не будет».

«Хорошо, – ответила я. – Меня это устраивает».

«Я думаю, это было бы неправильно после того, как столько людей убили».

«Qué va, – сказала я. – Да ты прямо святой. Думаешь, я, столько лет прожив с тореадорами, не знаю, каково им бывает после корриды?»

«Это правда, Пилар?» – спросил он.

«А когда я тебе врала?»

«Да, Пилар, ты права, сегодня я ни на что не годен. Ты не сердишься?»

«Нет, hombre, – сказала я ему. – Только не убивай людей каждый день».

И в ту ночь он спал, как младенец, пока я не разбудила его на рассвете, а вот я так и не смогла заснуть. Встала с постели, села на стул и стала смотреть в окно. Там, залитая лунным светом, виднелась та самая площадь, на которой еще недавно строем стояли люди, а на дальнем ее конце – деревья: листья серебрятся в свете луны, в глубине глухая тень, под деревьями скамейки, тоже освещенные луной, и везде посверкивают разбросанные бутылки, а за деревьями – обрыв, с которого всех их сбросили. И ни звука, кроме плеска воды в фонтане. Сидела я, смотрела на все это и думала: плохо мы начали.

Окно было открыто, и откуда-то сбоку, со стороны Fonda[36], вдруг послышался женский плач. Я вышла на балкон, встала босыми ногами на его чугунный пол и оглядела площадь. Фасады всех окружавших ее домов освещала луна. Плач доносился с балкона дона Гильермо. Это была его жена, она стояла на коленях и горько плакала.

Я вернулась в комнату, села, и мне хотелось ни о чем не думать, потому что это был самый плохой день в моей жизни, пока не наступил тот, другой.

– Какой другой? – спросила Мария.

– Тот, что случился три дня спустя, когда фашисты взяли город.

– Не рассказывай мне об этом, – попросила Мария. – Я не хочу этого слышать. Хватит. С меня и этого довольно.

– Я же говорила, что не стоит тебе это знать, – сказала Пилар. – Вот видишь. Не послушалась меня, теперь тебе будут сниться страшные сны.

– Нет, не будут, – ответила Мария. – Но больше я слушать не хочу.

– А я хотел бы, чтобы ты как-нибудь рассказала и об этом, – сказал Роберт Джордан.

– Расскажу, – пообещала Пилар. – Но Марии это вредно.

– Я не хочу это знать, – жалобно произнесла Мария. – Пожалуйста, Пилар. Никогда не рассказывай этого, если я буду поблизости, потому что я могу невольно услышать. – У нее задрожали губы, и Роберт Джордан испугался, что она сейчас заплачет. – Пожалуйста, Пилар, не надо.

– Не волнуйся, стриженая головушка, – сказала Пилар. – Не волнуйся. Когда-нибудь я расскажу Inglés, когда он будет один.

– Но я хочу всегда быть там, где он, – сказала Мария. – О, Пилар, не надо вообще никогда это рассказывать.

– Я расскажу ему, когда ты будешь занята.

– Нет. Нет. Прошу тебя. Давай вообще не будем об этом больше говорить.

– Поскольку я рассказала, что делали мы, справедливо будет рассказать и это, – ответила Пилар. – Но ты этого не услышишь.

– Неужели нельзя поговорить о чем-нибудь приятном? – сказала Мария. – Разве мы обязаны все время говорить об ужасах?

– Сегодня после полудня, – ответила Пилар, – ты и твой Inglés сможете поговорить о чем душе угодно.

– Скорее бы уже настало это после полудня, – сказала Мария. – Скорее бы оно прилетело.

– Настанет, – пообещала ей Пилар. – Прилетит и улетит, и завтрашний день тоже пролетит.

– Сегодня после полудня, – повторила Мария. – Сегодня после полудня, приходи скорей!

Глава одиннадцатая

Когда они, спустившись с высокогорного луга, простиравшегося посреди поросшего лесом плато, и поднявшись по тенистой тропинке, сначала бежавшей вдоль ручья, а потом отклонявшейся влево, взобрались на вершину, к гряде скал, тоже укрытых в глубокой тени сосен, навстречу им из-за дерева выступил человек с карабином.

– Стой, – сказал он и, увидев Пилар, добавил: – Hola, Пилар. Кто это с тобой?

– Это Inglés, – ответила она, – но с христианским именем – Роберто. На какую же чертову кручу надо лезть, чтобы добраться до вас.

– Salud, camarada, – приветствовал часовой Роберта Джордана и протянул ему руку. – Как дела?

– Все в порядке, – ответил Роберт Джордан. – А у тебя?

– Тоже, – сказал часовой.

Это был очень молодой человек, стройный, худой, с ястребиным носом, высокими скулами и серыми глазами. Шапкой ему служила копна взлохмаченных черных волос, а рукопожатие было крепким и дружеским. Таким же дружелюбным был и его взгляд.

– Привет, Мария, – сказал он девушке. – Не устала?

– Qué va, Хоакин, – ответила та. – Мы больше сидели и болтали, чем шли.

– Ты подрывник? – спросил Хоакин Роберта Джордана. – Мы уже слышали про твое прибытие.

– Мы переночевали у Пабло, – сказал тот. – Да, я подрывник.

– Рады видеть тебя. Будешь еще один поезд взрывать?

– А ты прошлый взрывал? – спросил Роберт Джордан и улыбнулся.

– А то нет, – сказал Хоакин. – Вот это наша добыча оттуда. – Он улыбнулся Марии: – Ты похорошела. Тебе уже говорили, какая ты хорошенькая?

– Замолчи, Хоакин, хоть и спасибо тебе, конечно, – ответила Мария. – Вот обрили бы тебя наголо, ты бы тоже был таким же «хорошеньким».

– Я тебя нес, – сказал Хоакин. – На плече нес.

– Как и многие другие, – уточнила Пилар своим грудным голосом. – Кто ее тогда не нес? Где старик?

– В лагере.

– А где он был вчера вечером?

– В Сеговии.

– Новости принес?

– Да, – сказал Хоакин, – новости имеются.

– Хорошие или плохие?

– Скорее плохие.

– Вы самолеты видели?

– Ох, не говори мне про них, – сказал Хоакин и покачал головой. – Товарищ динамитчик, что это были за самолеты?

– Бомбардировщики «Хенкель-111». А сопровождение – «Фиаты», – сказал Роберт Джордан.

– А те, большие, с низкими крыльями?

– Это и есть «Хенкели».

– Как ни назови – все одно плохо, – сказал Хоакин. – Но я вас задерживаю. Давайте провожу вас к командиру.

– К командиру? – переспросила Пилар.

Хоакин серьезно кивнул.

– Мне так больше нравится, чем «вожак», – сказал он. – Звучит больше по-военному.

– Ты, смотрю, настоящим воякой стал, – рассмеялась Пилар.

– Нет, – ответил Хоакин. – Но мне нравятся военные названия, потому что так приказы ясней и дисциплины больше.

– Видишь, этот в твоем вкусе, Inglés, – сказала Пилар. – Серьезный парнишка.

– Может, тебя поднести? – обратился Хоакин к девушке, улыбаясь и кладя руку ей на плечо.

– Одного раза довольно, – ответила Мария. – Но спасибо, что предложил.

– А ты тот раз помнишь? – спросил Хоакин.

– Я помню, что меня несли, – ответила она. – Тебя конкретно – нет. Я только цыгана запомнила, потому что он меня много раз бросал. Но я благодарна тебе, Хоакин, может, когда-нибудь я тебя тоже поднесу.

– А я очень хорошо помню, – не унимался Хоакин. – Помню, как держал тебя за ноги, твой живот лежал у меня на плече, а голова и руки болтались у меня за спиной.

– У тебя хорошая память, – сказала Мария с улыбкой. – Я сама ничего не помню, ни твоих рук, ни твоего плеча, ни твоей спины.

– Хочешь кое-что знать? – спросил Хоакин.

– Что именно?

– Я был рад, когда ты свисала у меня со спины, потому что стреляли-то сзади.

– Ну и свинья же ты, – сказала Мария. – Наверное, и цыган меня долго нес по той же причине?

– По той же, а еще потому, что можно было держать тебя за ноги.

– Ну, вы и герои. Спасители, нечего сказать.

– Послушай, guapa, – сказала Пилар, – этот парнишка долго тащил тебя на себе, и в тот момент твои ноги никого не интересовали. Тогда только пули были у всех на уме. Между прочим, если бы он тебя бросил, то мог бы куда быстрей убраться из-под обстрела.

– Я его уже поблагодарила, – ответила Мария. – И когда-нибудь тоже поднесу его на себе. Ну, дай нам пошутить. Что мне, плакать, что ли, из-за того, что он меня на себе тащил?

– Да я бы тебя и бросил, – продолжал поддразнивать ее Хоакин, – если бы не боялся, что Пилар меня пристрелит.

– Кажется, я никого еще не пристрелила, – сказала Пилар.

– No hace falta, – ответил Хоакин, – это потому, что тебе нет надобности: ты и словами всех до смерти запугать можешь.

– Ай-ай, что за речи, – сказала ему Пилар. – А ведь был такой вежливый мальчик. Ты чем занимался до начала движения, малыш?

– Да особо ничем, – ответил Хоакин. – Мне ведь было всего шестнадцать.

– Но все же?

– Ну, время от времени удавалось заработать на паре-другой штиблет.

– Тачал их, что ли?

– Нет. Чистил.

– Qué va, – сказала Пилар. – Чего-то ты недоговариваешь. – Она окинула взглядом его гибкую фигуру, загорелое лицо, буйную шевелюру, вспомнила его легкую поступь с пятки на носок. – Ну и почему у тебя не вышло?

– Что не вышло?

– Что? Сам знаешь что. Ты же вон и теперь косичку на затылке отращиваешь.

– Наверное, из-за страха, – признался паренек.

– У тебя отличная фигура, – сказала ему Пилар. – Но вот лицо… Значит, из-за страха? А в деле с поездом ты себя показал молодцом.

– Теперь я не боюсь, – сказал парнишка. – Ничего не боюсь. Мы насмотрелись такого, что гораздо страшней и опасней, чем быки. Ясно же, что ни один бык не сравнится по опасности с пулеметом. Но все равно, выйди я сейчас на арену, не знаю, слушались бы меня ноги или нет.

– Он хотел стать матадором, – объяснила Пилар Роберту Джордану. – Но страх мешал.

– Ты любишь корриду, товарищ динамитчик? – улыбнулся Хоакин, обнажая белые зубы.

– Очень, – ответил Роберт Джордан. – Очень, очень люблю.

– А видел когда-нибудь бой быков в Вальядолиде? – спросил Хоакин.

– Да. В сентябре, во время ярмарки.

– Это мой город, – сказал Хоакин. – Такой чудесный город, но чего только не натерпелись в этой войне его buena gente[37]. – Его лицо помрачнело. – Там убили моего отца. Мою мать. Моего зятя. А теперь сестру.

– Звери, – сказал Роберт Джордан.

Сколько раз доводилось ему это слышать! Сколько раз он видел, с какой болью люди рассказывают о своих потерях, как слезы наворачиваются у них на глаза, сколько раз он слышал, как хрипнет у них голос, потому что им трудно произнести: мой отец, мой брат, моя мать, моя сестра… Не сосчитать, сколько раз он слышал, как люди, с трудом выговаривая слова, вспоминают своих погибших. И почти всегда это бывает так же, как сейчас с этим мальчиком: неожиданно и как бы мимоходом, в связи с чем-то другим. И всегда отвечаешь: «Какое зверство».

Ты только слышишь упоминание об утрате. Ты не видел, как падал его отец, – не видел так, как Пилар своим рассказом там, у ручья, заставила тебя увидеть воочию расправу над фашистами. Ты лишь знаешь, что отец этого мальчика умер в каком-то дворе или у какой-то стены, или где-то в поле или в саду, или ночью, в свете автомобильных фар, на обочине какой-то дороги. Иногда со склона горы ты видел свет фар и слышал стрельбу, а потом, спустившись на дорогу, находил тела. Ты не видел, как убивали мать, сестру, брата. Ты только слышал выстрелы и видел тела.

Пилар заставила его увидеть, как это было в ее городе.

Если бы эта женщина умела писать! Когда-нибудь он попытается написать это, и, если повезет и он все запомнит, возможно, ему удастся передать все так, как она рассказала. Боже, какая она рассказчица! Пожалуй, лучше, чем Кеведо, подумал он. Даже Кеведо не удалось описать смерть какого-нибудь дона Фаустино так, как о ней рассказала она. Хотел бы я суметь написать ее историю так, как она ее поведала, подумал он. Историю о том, что мы творили. Не о том, что творили с нами. Об этом он знал достаточно – много наслушался за линией фронта. Но чтобы прочувствовать, нужно было знать этих людей при жизни. Знать, какими они были, как жили в своей деревне.

И еще он подумал: оттого, что мы постоянно перемещаемся, оттого, что никогда, выполнив задание, не остаемся на месте, чтобы понести наказание, мы ничего не знаем о том, что на самом деле оставляем после себя. Ты находишь пристанище в семье какого-нибудь крестьянина. Приходишь вечером, ешь вместе с ними. Днем они прячут тебя, а следующей ночью ты уходишь. Сделал свое дело – и исчез. А когда попадаешь в то же место в другой раз, узнаешь, что всех их расстреляли. Вот так просто.

Когда это происходит, тебя там уже нет. Партизаны наносят удар и уходят. Крестьяне остаются и принимают возмездие на себя. Я ведь и раньше знал о них, думал он. О том, что мы делали с ними в начале. Знал и ненавидел это, слышал, как об этом рассказывали и без зазрения совести, и со стыдом, бахвалясь и оправдываясь, пытаясь объяснить и отрицать. Но эта женщина, черт побери, заставила меня увидеть это так, словно я сам там был.

Что ж, подумал он, вот так мы и учимся. И когда все это закончится, знаний у нас сильно поприбавится. Если уметь слушать, многому можно научиться на этой войне. И ты, конечно, научился. Тебе повезло, что за десять довоенных лет ты много времени провел в Испании. Они доверяют тебе, главным образом потому, что ты знаешь их язык. Они доверяют тебе потому, что ты прекрасно понимаешь его, говоришь на нем не как иностранец, а как они сами, со всеми местными фразеологизмами, и потому, что пешком исходил чуть ли не пол-Испании. В конце концов, испанец по-настоящему предан лишь своей деревне. В первую очередь, разумеется, Испании, потом – своему племени, потом – провинции, своей деревне, семье и, наконец, – своему ремеслу. Если ты говоришь по-испански, это с самого начала дает тебе преимущество в глазах испанца, знаешь его родные края – еще лучше, но если ты знаешь его деревню и его ремесло, ты – свой, настолько, насколько вообще может быть своим иностранец. Ты никогда не чувствовал, что испанский язык для тебя не родной, и к тебе по большей части не относились как к иностранцу – разве что ты чем-нибудь вызывал их неудовольствие.

А ты, конечно, вызывал. Они нередко ополчались против тебя, но они легко ополчаются против кого угодно. В том числе и против самих себя. Если собираются трое испанцев, двое объединяются против третьего, а потом эти двое начинают предавать друг друга. Не всегда, но достаточно часто, чтобы ты, насмотревшись на такое, невольно сделал вывод.

Нехорошо было так думать, но мысль не подвластна цензуре. Ничьей, кроме твоей собственной. И ты не должен допустить, чтобы собственные мысли привели тебя к пораженчеству. Прежде всего надо выиграть войну. Если мы ее не выиграем, потеряно будет все. Тем не менее он наблюдал, слушал и все запоминал. Он участвовал в этой войне, был безоговорочно предан делу, и раз уж он служил ему, то честно выполнял все, что от него требовалось. Но разум его оставался свободным, ничто не могло помешать ему думать, видеть и слышать, а суждения и выводы можно было отложить на потом. Материала для них у него будет куча. Уже есть. Порой даже немного через край.

Взять хотя бы эту женщину, Пилар, думал он. Независимо ни от чего, если будет время, нужно заставить ее рассказать мне конец этой истории. Ты только посмотри, как она идет рядом с этими двумя детьми. Трудно было бы найти три более великолепные порождения Испании, чем эта троица. Она – словно гора, а мальчик и девочка – как юные деревца. Все старые деревья спилены, а молодая поросль чиста, как они. Невзирая на то, что случилось с ними, они кажутся такими же свежими, чистыми, юными и нетронутыми, как если бы никакое несчастье их не коснулось. А ведь, по словам Пилар, Мария только-только пришла в себя. Судя по всему, она была в ужасном состоянии.

Он вспомнил мальчика-бельгийца из Одиннадцатой бригады, который пришел к ним вместе с еще пятью добровольцами из своей деревни. Населения в той деревне было всего сотни две, и паренек никогда прежде не выезжал из нее. Когда Роберт Джордан впервые увидел его в штабе бригады, которой командовал Ганс, все пятеро его земляков уже погибли, мальчик был в чудовищном состоянии, и его прикомандировали к штабу прислуживать в столовой. У него были светлые волосы, типично фламандское лицо, крупное, розовощекое, и большие неловкие крестьянские руки; держа в них поднос с тарелками, он двигался, как сильная, но неуклюжая гужевая лошадь. Но при этом все время плакал. Делал свою работу и совершенно беззвучно плакал.

Поднимешь, бывало, голову, а он стоит над тобой и плачет. Попросишь принести вина – плачет, протянешь тарелку за мясом – плачет, только голову отворачивает. Иногда переставал, но стоило посмотреть на него, и слезы снова начинали литься из его глаз. Раздав одно блюдо и ожидая, когда надо будет нести второе, он плакал на кухне. Все были с ним очень добры. Но это не помогало. Надо будет узнать, что с ним теперь, сумел ли он прийти в себя и снова стать годным к солдатской службе.

Мария была уже вполне здорова. Во всяком случае, так казалось. Но он, конечно, не психиатр. Психиатром показала себя Пилар. Наверное, для них обоих действительно было хорошо, что они провели минувшую ночь вместе. Да, если только на этом все не закончится. Ему это и впрямь пошло на пользу. Сегодня он чувствовал себя здоровым, бодрым, умиротворенным и довольным. Утреннее зрелище ничего хорошего не предвещало, но ведь он был жутко везучим. Ему доводилось участвовать и в других операциях, которые оповещали о себе плохо. «Оповещали о себе плохо» – типично испанский оборот, вот он уже и думает по-испански. А Мария – просто чудо.

Ты только посмотри на нее, сказал он себе. Только посмотри.

Он видел, как она, в серо-зеленой блузке с расстегнутым воротником, легко и радостно шагает, озаренная солнцем. Она двигается, как жеребенок, подумал он. Такое случается нечасто. Или вовсе не случается. А может быть, ничего и не было, подумал он. Может, это тебе померещилось или ты все придумал, а на самом деле ничего не было? Может, это так же, как уже бывало с тобой, когда какая-нибудь героиня, которую ты увидел в кино, приходила к тебе ночью во сне и была с тобой ласкова и нежна. Раньше, когда можно было спать в настоящей постели, ты, случалось, проводил с ними всю ночь. Он до сих пор помнил Гарбо и Харлоу. Да, Харлоу приходила к нему не раз. Может, и теперь это только сон?

Но он и сейчас помнит, как Гарбо пришла к нему в ночь накануне наступления на Пособланко; на ней был шерстяной свитер, и, обняв ее, он почувствовал, какой он мягкий и шелковистый, а когда она наклонилась над ним, лежавшим в постели, ее волосы упали ему на лицо, и она спросила, почему он никогда не говорил ей, что любит ее, ведь сама она любит его так давно. Она не была ни застенчивой, ни холодной, ни отстраненной. Так восхитительно было обнимать ее, ласковую и прекрасную, какой она была в старые времена с Джеком Гилбертом, и все казалось таким настоящим, будто происходило на самом деле, и он любил ее гораздо больше, чем Харлоу, хотя Гарбо пришла к нему один лишь раз, в то время как Харлоу… Может, и теперь все так же, как в тех снах?

А может, и нет. Может, я протяну руку прямо сейчас и дотронусь до этой самой Марии, сказал он себе. И еще сказал: может, ты просто боишься это сделать? Боишься обнаружить, что ничего не было, что все это неправда, придуманная тобой так же, как твои сны о киногероинях или обо всех твоих старых подружках, которые возвращаются и спят с тобой в твоем спальном мешке или где-нибудь на голом полу, или на сеновалах, в конюшнях, в corrales[38] и cortijos[39], в лесу, в гаражах, в кузовах грузовиков и на всех горных склонах Испании. Все они приходили во сне к нему в его спальный мешок и были с ним гораздо ласковей, чем когда-то в жизни. Может, сейчас то же самое? Может, ты боишься прикоснуться к ней, чтобы она тоже не оказалась сном? Может быть – совсем не исключено, – ее ты тоже придумал или увидел во сне?

Он перешел на другой край тропинки и положил руку девушке на плечо, ощутив пальцами гладкость ее кожи под поношенной тканью блузки. Она посмотрела на него и улыбнулась.

– Привет, Мария, – сказал он.

– Привет, Inglés, – ответила она, вскинув голову и глядя ему прямо в глаза, и он увидел, что все ее загорелое лицо под короткими выгоревшими волосами – и желто-серые глаза, и полные губы – улыбается ему. Значит, все-таки это правда.

Теперь лагерь Глухого был уже виден за последним рядом сосен: глубокая округлая пещера, очертаниями напоминавшая перевернутый таз. В этих известняковых горах, должно быть, полно пещер, подумал он. Вон, впереди – сразу две. Их надежно укрывали низкорослые сосны, покрывавшие склон. Такое же хорошее место для лагеря, как у Пабло, если не лучше.

– Так как же погибла твоя семья? – тем временем спрашивала Хоакина Пилар.

– Обычно, женщина, – ответил тот. – Они были левыми, как многие в Вальядолиде. Когда фашисты проводили чистку в городе, первым убили отца. Он голосовал за социалистов. Потом застрелили маму. Она голосовала так же, как он. Она вообще голосовала тогда впервые в жизни. После этого расстреляли мужа одной из моих сестер. Он был членом профсоюза трамвайщиков. Естественно, он не мог водить трамвай, не состоя в профсоюзе. Но политикой он вообще не интересовался. Я хорошо его знал. Нельзя сказать, что он был таким уж порядочным человеком. Не думаю даже, что он был хорошим товарищем. Потом муж другой моей сестры, тоже из трамвайного профсоюза, убежал и стал скрываться в горах, как и я. Они решили, что моя сестра знает, где он. А она понятия не имела. Вот они и убили ее – думали, что она знает, но не говорит.

– Вот звери, – сказала Пилар. – А где Глухой? Что-то я его не вижу.

– Он здесь. Внутри, наверное. – Хоакин остановился, поставил ружье прикладом на землю и сказал: – Пилар, послушай. И ты, Мария, тоже. Вы простите меня за то, что я разговорился про свою семью. Я знаю, что у всех такое же горе и лучше не делиться еще и своим.

– Нет, надо делиться, – ответила Пилар. – Для чего же мы живем на свете, как не для того, чтобы помогать друг другу? Да и какая это помощь – просто молча выслушать.

– Но Марию это могло огорчить. Ей и своего горя хватает.

– Qué va, – сказала Мария. – У меня его такая большая сума́, что от твоего она намного тяжелей не станет. Я сочувствую тебе, Хоакин, и надеюсь, что твоя другая сестра жива и здорова.

– Пока да, – ответил Хоакин. – Она в тюрьме, но, кажется, там с ней не слишком плохо обращаются.

– У тебя есть еще родные? – спросил Роберт Джордан.

– Нет, – сказал мальчик. – Я один. Больше никого. Если не считать зятя, который ушел в горы, но, думаю, его уже нет в живых.

– А может, он и жив, – возразила Мария. – Может, воюет в каком-нибудь отряде в других горах.

– Нет, не думаю, – сказал Хоакин. – Он никогда особо стойким не был, а работа вагоновожатого – не лучшая подготовка к жизни в горах. Сомневаюсь, что он протянул там хотя бы год. К тому же у него грудь была слабая.

– И все равно он мог выжить, – сказала Мария и положила руку ему на плечо.

– Конечно, подружка. Всякое бывает, – сказал Хоакин.

Мария обняла его за шею и поцеловала. Хоакин отвернулся, чтобы никто не увидел, что он плачет.

– Это было по-братски, – сказала Мария. – Я поцеловала тебя как брата.

Парень покачал головой, продолжая беззвучно плакать.

– Я твоя сестра, – сказала Мария. – Я люблю тебя, и у тебя есть семья. Мы все – твоя семья.

– Включая Inglés, – пробубнила Пилар. – Разве не так, Inglés?

– Так, – сказал мальчику Роберт Джордан. – Мы все – твоя семья, Хоакин.

– Вот он – твой брат, – сказала Пилар. – Да, Inglés?

Роберт Джордан обнял мальчика за плечи.

– Мы все братья, – сказал он.

Мальчик замотал головой:

– Мне стыдно, что я разболтался. От таких разговоров другим становится только тяжелее. Мне стыдно, что я вас расстроил.

– Иди ты знаешь куда со своим стыдом, – сказала Пилар своим чу́дным глубоким голосом. – А если эта вот Мария еще раз тебя поцелует, я сама примусь тебя целовать. Давненько не целовала я матадора, пусть и такого незадачливого, как ты. А горе-матадора, ставшего коммунистом, я поцелую с особым удовольствием. Подержи-ка его, Inglés, пока я не влеплю ему знатный поцелуй.

– Deja[40], – сказал парнишка и резко отвернулся. – Оставь меня в покое. Все нормально, но мне стыдно.

Стоя спиной к ним, он старался совладать с волнением. Мария вложила свою ладонь в руку Роберта Джордана. Пилар, упершись руками в бока, насмешливо смотрела на мальчика.

– Когда я тебя поцелую, – сказала она ему, – это будет совсем не по-сестрински. Знаем мы эти «сестринские» поцелуи.

– Не надо стараться меня развеселить, – сказал парень. – Я же говорю: все нормально, просто я жалею, что разболтался.

– Ну, тогда пошли к старику, – сказала Пилар. – Устала я от этих переживаний.

Парень обернулся и посмотрел на нее, по взгляду было видно, что ее слова обидели его.

– Да не от твоих, – успокоила его Пилар. – От своих собственных. Больно уж у тебя душа нежная для матадора.

– Да, я оказался неудачником, – сказал Хоакин. – И незачем мне об этом все время напоминать.

– Но косичку-то ты снова стал отращивать.

– Ну и что? Бои быков – очень выгодное дело. Они дают работу многим людям, а теперь государство будет держать его в своих руках. И, может быть, теперь я не буду бояться.

– Может быть, – сказала Пилар. – Может быть.

– Почему ты разговариваешь с ним так сурово, Пилар? – спросила ее Мария. – Я тебя очень люблю, но сейчас ты ведешь себя грубо.

– Наверное, я вообще грубая, – ответила Пилар. – Слушай, Inglés, ты уже решил, о чем будешь говорить с Глухим?

– Да.

– Имей в виду: он – человек неразговорчивый, не то что я, ты или этот чувствительный бродячий зверинец.

– Ну, зачем ты так говоришь? – начиная сердиться, сказала Мария.

– Сама не знаю, – ответила Пилар и решительно зашагала вперед. – А ты как думаешь?

– Я тоже не знаю.

– Иногда меня все начинает бесить, – со злостью сказала Пилар. – Понимаешь? Например, то, что мне уже сорок восемь. Понимаешь? Сорок восемь лет и к тому же страшная рожа. А еще меня злит, что я вижу ужас на лице горе-матадора с коммунистическими наклонностями, когда в шутку обещаю его поцеловать.

– Это неправда, Пилар, – запротестовал Хоакин. – Ничего такого у меня на лице не было.

– Qué va, неправда! Но мне наплевать на всех вас. А, вот и он. Hola, Сантьяго! Qué tal?

Человек, с которым заговорила Пилар, был невысоким, коренастым, с очень смуглым широкоскулым чисто выбритым лицом, седыми волосами, широко поставленными желтовато-карими глазами, с длинной верхней губой над узкой щелью рта и крючковатым, как у индейца, носом с тонкой переносицей. Он вышел из пещеры и направился к ним косолапой походкой человека, большую часть жизни проводящего в седле, это впечатление подтверждали пастушьи бриджи и башмаки. День был теплым, но его короткая выворотная куртка из овечьей шкуры была застегнута до самого горла. Он протянул Пилар большую коричневую руку и сказал:

– Hola, женщина. Hola, – сказал он, обращаясь к Роберту Джордану, и пожал ему руку, пристально глядя в глаза. Глаза желтые, как у кошки, подумал Роберт Джордан, и непроницаемые, как у рептилии. – Guapa, – сказал Глухой Марии и похлопал ее по плечу. – Ела? – спросил он у Пилар. Та отрицательно покачала головой. – Тогда поешь, – сказал он и повернулся к Роберту Джордану: – Выпьешь? – Он характерным движением отставил от кулака большой палец и направил его вниз.

– Да, спасибо.

– Хорошо, – сказал Глухой. – Виски?

– У тебя и виски есть?

Эль Сордо кивнул.

– Inglés? – спросил он. – Не Ruso?

– Americano.

– Американцев тут не много, – сказал он.

– Теперь стало больше.

– Тем лучше. С севера или с юга?

– С севера.

– Значит, все равно что Inglés. Когда взрывать мост?

– Ты знаешь о мосте? – Глухой кивнул. – Послезавтра утром.

– Хорошо, – сказал Глухой и, повернувшись к Пилар, спросил: – Пабло?

Она покачала головой. Эль Сордо усмехнулся.

– Погуляй, – сказал он Марии и опять усмехнулся. – Возвращайся… – он достал из внутреннего кармана куртки большие часы на кожаном ремешке, взглянул на них и закончил: —…через полчаса.

Жестом он предложил им сесть на плоско стесанное сверху бревно, служившее скамейкой, и, взглянув на Хоакина, ткнул большим пальцем в сторону тропы, по которой они пришли.

– Я пойду с Хоакином, – сказала Мария.

Глухой сходил в пещеру и принес скотч в фирменной, вогнутой с двух сторон бутылке и три стакана. Бутылку он нес под мышкой, тремя пальцами той же руки, засунутыми внутрь, сжимал стаканы, а другой рукой держал за горлышко глиняный кувшин с водой. Стаканы и бутылку он поставил на бревно, кувшин – на землю.

– Льда нет, – сказал он Роберту Джордану и протянул ему бутылку.

– Я не буду, – сказала Пилар, накрыв свой стакан ладонью.

– Лед прошлой ночью на земле. Растаял. Лед – там. – Глухой кивком указал на голую вершину, покрытую снегом. – Слишком далеко.

Роберт Джордан поднес бутылку к стакану Глухого, но тот покачал головой и жестом показал, чтобы он наливал себе.

Под внимательным взглядом Эль Сордо Роберт Джордан щедро плеснул себе скотча, Эль Сордо протянул ему кувшин, Роберт Джордан наклонил его, и в стакан полилась ледяная вода, набранная из ручья.

Потом Глухой налил себе полстакана виски и долил водой доверху.

– Вина? – спросил он у Пилар.

– Нет. Воды.

– На. – Он протянул ей кувшин и повернулся к Роберту Джордану. – Нехорошо, – сказал он, ухмыльнувшись. – Знал много англичан. Всегда много виски.

– Где?

– На ферме, – сказал Глухой. – Друзья хозяина.

– А где ты достал виски?

– Что? – переспросил Глухой.

– Говори громче, – сказала Пилар. – И в другое ухо.

Глухой показал на то ухо, которое лучше слышало, и усмехнулся.

– Где ты виски берешь? – прокричал Роберт Джордан.

– Делаю, – ответил Глухой, наблюдая, как рука Роберта Джордана, державшая стакан, замерла на полпути ко рту. – Шучу, – добавил он и похлопал его по плечу. – В Ла Гранхе. Прослышал вчера – английский взрывник идет. Обрадовался. Достал виски. Для тебя. Любишь?

– Очень, – ответил Роберт Джордан. – И это очень хороший скотч.

– Рад. – Глухой улыбнулся. – Новости тоже принес.

– Какие?

– Большое передвижение войск.

– Где?

– Сеговия. Самолеты ты сам видел.

– Видел.

– Плохо, да?

– Плохо. А где именно идет передвижение?

– Большое между Вильякастином и Сеговией. На дороге в Вальядолид. Большое между Вильякастином и Сан-Рафаэлем. Большое. Очень большое.

– И что ты думаешь по этому поводу?

– Мы что-то готовим?

– Возможно.

– Они знают. Тоже готовятся.

– Вполне вероятно.

– Почему не взорвать мост сегодня ночью?

– Приказ.

– Чей?

– Генерального штаба.

– Ну-ну.

– А что, это важно, когда именно взрывать мост? – спросила Пилар.

– Это самое важное.

– А если их войска прибудут раньше?

– Я пошлю Ансельмо с донесением обо всех передвижениях и концентрации войск. Он сейчас наблюдает за дорогой.

– У тебя кто-то на дороге? – спросил Глухой.

Роберт Джордан не знал, все ли тот расслышал. С глухими никогда не знаешь этого наверняка.

– Да, – ответил он.

– У меня тоже. Почему не взорвать сейчас?

– У меня приказ.

– Мне не нравится, – сказал Глухой. – Не нравится мне это.

– Мне тоже, – сказал Роберт Джордан.

Глухой покачал головой и отпил глоток виски.

– Я нужен?

– Сколько у тебя людей?

– Восемь.

– Надо будет перерезать телефонную связь, обезвредить пост в доме дорожного обходчика, занять его и отойти к мосту.

– Нетрудно.

– Я все распишу на бумаге.

– Не нужно. А Пабло?

– Он перережет телефонный провод внизу, атакует пост на лесопилке, займет ее и тоже отойдет к мосту.

– А потом? Как будем уходить? – спросила Пилар. – У нас семеро мужчин, две женщины и пять лошадей. А у тебя? – прокричала она в ухо Глухому.

– Восемь мужчин и четыре лошади. Faltan caballos, мало лошадей, – сказал он.

– Значит, семнадцать человек на девять лошадей, – сказала Пилар. – Это не считая поклажи.

Сордо промолчал.

– Никак нельзя достать еще лошадей? – громко спросил Роберт Джордан, наклоняясь к тому уху Глухого, которое слышало лучше.

– Год воюю, – сказал тот. – Имею четыре. – Он растопырил четыре пальца. – Хочешь восемь до завтра?

– Да, – сказал Роберт Джордан. – Учитывая, что вы отсюда уходите, нет необходимости осторожничать так, как вы осторожничали прежде здесь, в окрестностях. Теперь такая предусмотрительность излишня. Разве нельзя сделать вылазку и увести восемь голов лошадей?

– Может, можно, – сказал Глухой. – Может, ни одной. Может, больше.

– У тебя есть ручной пулемет? – спросил Роберт Джордан.

Сордо кивнул.

– Где?

– На горе.

– Какой системы?

– Названия не знаю. С дисками.

– И сколько дисков?

– Пять.

– Кто-нибудь умеет из него стрелять?

– Я. Немного. Мало стреляем. Шуметь не хотим. И патроны тратить.

– Взгляну на него потом, – сказал Роберт Джордан. – А ручные гранаты есть?

– Полно.

– А сколько патронов на одну винтовку?

– Полно.

– А поточнее?

– Сотни полторы. Может, больше.

– А еще людей можно найти?

– Зачем?

– Нужно иметь достаточно сил, чтобы захватить оба поста и прикрывать мост, пока я буду его взрывать. Для этого требуется вдвое больше, чем у нас есть.

– Насчет постов не волнуйся. Когда?

– На рассвете.

– Не волнуйся.

– Для уверенности мне бы еще человек двадцать, – сказал Роберт Джордан.

– Надежных нет. Ненадежных хочешь?

– Нет. А надежных сколько?

– Может, четверо.

– Что ж так мало?

– Доверять нельзя.

– Даже лошадей посторожить?

– Тут особо надежные нужны.

– Мне хотя бы еще десятерых надежных.

– Четверо.

– Ансельмо говорил, что тут, в горах, человек сто.

– Все не годные.

– Ты говорила, тридцать, – обратился Роберт Джордан к Пилар. – Тридцать человек более или менее надежных.

– Как насчет людей Элиаса? – прокричала в ухо Глухому Пилар.

Он покачал головой:

– Не годятся.

– Значит, десятерых не сможешь привести? – спросил Роберт Джордан.

Сордо взглянул на него своими непроницаемыми желтыми глазами и снова покачал головой.

– Четверо, – сказал он и показал четыре пальца.

– Но твои-то надежны? – спросил Роберт Джордан и тут же пожалел, что спросил.

Сордо кивнул.

– Dentro de la gravedad[41] – от опасности зависит, – сказал он и усмехнулся. – Жарко будет, да?

– Возможно.

– Мне все равно, – сказал Сордо просто, без хвастовства. – Лучше четверо надежных, чем много ненадежных. В этой войне всегда много плохих, очень мало хороших. Хороших с каждым днем меньше. А Пабло? – Он посмотрел на Пилар.

– Ты же знаешь, – ответила она. – Что ни день, то хуже.

Сордо пожал плечами.

– Пей, – сказал он Роберту Джордану. – Я приведу своих и еще четверых. Всего двенадцать. Сегодня обсудим. У меня шестьдесят брусков динамита. Нужно?

– Какой процент?

– Не знаю. Обычный динамит. Принесу.

– Отлично. Мы взорвем им маленький мост наверху, – сказал Роберт Джордан. – Ты придешь сегодня вечером? Принеси с собой, ладно? Насчет этого моста в приказе ничего нет, но его тоже надо взорвать.

– Вечером приду. Потом – за лошадьми.

– Есть шанс достать лошадей?

– Может быть. Теперь будем есть.

«Интересно, он со всеми разговаривает такими же рублеными фразами? – подумал Роберт Джордан. – Или ему кажется, что иностранцу так понятней?»

– А куда мы пойдем, когда все сделаем? – прокричала Пилар в ухо Глухому.

Он пожал плечами.

– Надо все заранее подготовить, – сказала женщина.

– Конечно, – согласился Эль Сордо. – А как же.

– Это будет очень трудно, – сказала Пилар. – Нужно хорошенько все продумать.

– Да, женщина, – сказал Сордо. – Что тебя тревожит?

– Все, – крикнула Пилар.

Сордо улыбнулся ей.

– Это ты от Пабло заразилась, – сказал он.

Значит, на этом птичьем языке он говорит только с иностранцами, подумал Роберт Джордан. Ладно. Рад, что услышал от него и нормальную речь.

– Как думаешь, куда нам лучше идти? – спросила Пилар.

– Куда?

– Да, куда?

– Ну, мало ли мест? – сказал Сордо. – Ты Гредос знаешь?

– Там и без нас народу много. Они вычистят все эти места, как только у них появится время.

– Да. Но там очень большая территория и очень дикая.

– Туда будет трудно добраться, – сказала Пилар.

– А куда легко? – сказал Эль Сордо. – До Гредоса добраться не труднее, чем до любого другого места. Идти нужно по ночам. Здесь сейчас очень опасно. Удивительно уже и то, что мы здесь так долго продержались. В Гредосе безопасней, чем тут.

– Знаешь, куда бы мне хотелось уйти? – спросила его Пилар.

– Куда? В Парамеру? Это не лучшее место.

– Нет, – сказала Пилар. – Не в Сьерра де Парамера. Я хочу туда, где Республика.

– Это можно.

– А твои люди пойдут?

– Да, если я скажу.

– А вот я насчет своих не уверена, – сказала Пилар. – Пабло не захочет, хотя там, правду сказать, ему было бы спокойней. В армию его не призовут, возраст уже не тот, если только не начнут брать всех без разбору. Цыган тоже не пойдет. Как остальные – не знаю.

– Из-за того, что здесь давно ничего не происходило, они не чуют опасности, – сказал Глухой.

– После сегодняшних самолетов у них чутье обострится, – сказал Роберт Джордан. – Но я думаю, что из Гредоса вы сможете действовать вполне успешно.

– Что? – спросил Эль Сордо и посмотрел на него своими непроницаемыми глазами. В том, как он это спросил, не было и намека на дружелюбие.

– Оттуда можно было бы более эффективно совершать вылазки, – пояснил Роберт Джордан.

– А-а, – сказал Эль Сордо. – Так ты знаешь Гредос?

– Да, там можно устраивать диверсии вдоль главной железнодорожной линии. Можно постоянно перерезать сообщение по ней, как мы делали южнее, в Эстремадуре. Нападать оттуда лучше, чем возвращаться на территорию Республики, – сказал Роберт Джордан. – Там вы принесете больше пользы.

Пока он говорил, оба его собеседника угрюмо молчали.

Потом переглянулись.

– Значит, ты в самом деле знаешь Гредос? – спросил Сордо.

– Конечно, – ответил Роберт Джордан.

– И куда бы ты пошел?

– Куда-нибудь за Барко-де-Авила. Там лучше, чем здесь. Можно совершать рейды на главное шоссе и железнодорожный участок между Бехаром и Пласенсией.

– Очень трудно, – сказал Сордо.

– Мы действовали на таком же участке железной дороги в гораздо более опасном районе в Эстремадуре, – сказал Роберт Джордан.

– Кто – мы?

– Отряд эстремадурских guerrilleros[42].

– Много вас было?

– Около сорока человек.

– А тот нервный с чудны́м именем тоже оттуда? – спросила Пилар.

– Да.

– Где он теперь?

– Умер, я же тебе говорил.

– И ты тоже оттуда?

– Да.

– Понимаешь, о чем я? – спросила Пилар.

Я совершил ошибку, догадался Роберт Джордан: сказал испанцам, что мы умеем делать что-то лучше, чем они, между тем как у них существует правило – никогда не распространяться о своих подвигах и умениях. Вместо того, чтобы польстить им, я стал учить их, что делать, это их разозлило. Ну, либо они это проглотят, либо нет. Но в Гредосе от них действительно будет больше толку, чем здесь. Это доказывает и тот факт, что после взрыва поезда, организованного Кашкиным, они больше ничего тут не предприняли. Да и та операция не была особо эффектной. Фашистам она стоила одного паровоза и нескольких десятков солдат, а эти до сих пор вспоминают о ней так, словно она была кульминацией всей войны. Может, чувство стыда все же заставит их уйти в Гредосские горы? Ну да, а может, они вместо этого вышвырнут меня отсюда вон. Как ни крути, а перспектива складывается не слишком радужная.

– Послушай, Inglés, – сказала Пилар. – А у тебя как с нервами?

– У меня – нормально, – ответил он. – О’кей.

– Потому что у того динамитчика, которого нам присылали до тебя, хоть дело свое он знал крепко, нервы были ни к черту.

– И среди нас встречаются нервные, – сказал Роберт Джордан.

– Я не хочу сказать, что он был трусом, потому что держался он здорово, – продолжала Пилар. – Только говорил без умолку и все как-то странно. – Она повысила голос. – Сантьяго, правда прошлый динамитчик, с которым мы поезд взрывали, был немного не в себе?

– Algo raro. – Глухой кивнул и уставился на Роберта Джордана взглядом, в котором выражения было не больше, чем в пустом отверстии пылесосного шланга. – Si, algo raro, pero bueno[43].

– Muriо́, – крикнул Роберт Джордан ему в ухо. – Он умер.

– Как он умер? – спросил Глухой и перевел взгляд на губы Роберта Джордана.

– Я его застрелил, – ответил тот. – Он был тяжело ранен, не мог идти, и я его застрелил.

– Он постоянно твердил об этом, – сказала Пилар. – У него это было как наваждение.

– Como fué?[44] – спросил Глухой. – Поезд?

– Мы возвращались после подрыва эшелона, – сказал Роберт Джордан. – Все прошло хорошо. Но мы шли в темноте и нарвались на фашистский патруль. Побежали. Его ранило в спину, хотя ни одна кость, кроме лопатки, не была задета. Он еще довольно долго шел с нами, но в конце концов у него не осталось сил идти дальше, а оставаться один он не хотел, и я его застрелил.

– Menos mal[45], – сказал Эль Сордо. – Из двух зол…

– А ты в своих нервах уверен? – снова спросила Роберта Джордана Пилар.

– Да, – ответил он. – Я уверен, что нервы у меня в полном порядке, и думаю, когда с мостом будет покончено, вы поступите правильно, если уйдете в Гредос.

При этих его словах женщина разразилась потоком брани, который выплеснулся из нее, как внезапно вырвавшийся из-под земли гейзер, плюющий белым паром.

Глухой покачал головой, глядя на Роберта Джордана, и восхищенно улыбнулся. Пока Пилар на чем свет поносила Роберта Джордана, Эль Сордо продолжал одобрительно качать головой, и стало ясно, что все обошлось. Когда поток ругательств наконец иссяк, Пилар подняла кувшин, наклонила его и подставила рот под струю, потом, уже совершенно спокойно, сказала:

– Тогда заткнись и не указывай, куда нам идти, понятно, Inglés? Возвращайся в Республику и девчонку свою забирай, а уж нам тут самим предоставь решать, в каких из здешних гор нам умирать.

– Жить, – поправил ее Эль Сордо. – Угомонись, Пилар.

– И жить, и умирать, – сказала Пилар. – Я прекрасно вижу, чем это кончится. Ты мне нравишься, Inglés, но придержи язык, не учи нас, как нам поступать после того, как ты тут сделаешь свое дело.

– Решать тебе, – сказал Роберт Джордан. – Я в это не вмешиваюсь.

– Как же, только что вмешался, – сказала Пилар. – Забирай свою стриженую потаскушку, и возвращайтесь с ней в Республику, но не закрывай дверь перед другими – перед теми, для кого эта земля родная и кто стоял за Республику тогда, когда у тебя на губах еще материнское молоко не обсохло.

Подходившая к ним по тропинке Мария услышала последние слова Пилар, которые та, снова повысив голос, прокричала Роберту Джордану. Глядя на Роберта Джордана, она решительно тряхнула головой и предостерегающе подняла палец. Пилар увидела, как он посмотрел на девушку, улыбнулся ей, и повернулась к Марии:

– Да, я сказала «потаскушка» и не отказываюсь от своих слов. Не сомневаюсь, что вы вместе отправитесь в Валенсию, а мы будем жрать козье дерьмо в Гредосе.

– Пусть я потаскуха, если тебе так хочется, Пилар, – сказала Мария. – Наверное, это правда, если ты так считаешь. Но ты успокойся. Что с тобой происходит?

– Ничего, – тихо ответила Пилар, опускаясь на бревно; от металлических нот в ее голосе не осталось и следа. – Вовсе я так не считаю. Но мне так хочется в Республику.

– Мы можем пойти туда все вместе, – сказала Мария.

– Почему бы нет? – подхватил Роберт Джордан. – Раз тебе так не нравится Гредос.

Сордо усмехнулся.

– Посмотрим, – сказала Пилар; весь ее гнев теперь улетучился. – Ну-ка дай мне стаканчик этого твоего диковинного напитка. У меня от злости в горле пересохло. Посмотрим. Посмотрим, как все обернется.

– Ты пойми, товарищ, – объяснил Эль Сордо. – Трудность в том, что все надо сделать утром. – Он больше не говорил на птичьем испанском и смотрел прямо в глаза Роберту Джордану – не испытующе, а спокойно и наставительно, без подозрительности и без того непроницаемого превосходства ветерана, которое сквозило в его обращении с ним прежде. – Я понимаю твою задачу, знаю, что караульные посты нужно ликвидировать и организовать прикрытие моста, пока ты будешь делать свою работу. Все это я прекрасно понимаю. И это нетрудно сделать затемно или на рассвете.

– Да, – согласился Роберт Джордан. – Погуляй еще минутку, ладно? – сказал он Марии, не глядя на нее.

Девушка отошла на расстояние, с которого ей ничего не было слышно, села на землю и обхватила колени руками.

– Видишь ли, – продолжил Сордо, – в самой операции нет ничего трудного. Но уйти после ее выполнения и выбраться из здешних мест при дневном свете – большая проблема.

– Конечно, – согласился Роберт Джордан. – Я думал об этом. Мне тоже придется уходить при свете.

– Но ты один, – сказал Эль Сордо. – А нас много.

– Может, нам вернуться в лагерь и дождаться темноты? – предположила Пилар, поднеся стакан к губам, потом снова опустив его.

– Это тоже очень опасно, – возразил Эль Сордо. – Может, даже еще опасней.

– Прекрасно отдаю себе в этом отчет, – сказал Роберт Джордан.

– Взорвать мост ночью – пустяк, – сказал Эль Сордо. – Но если ты ставишь условие, что это должно быть сделано на рассвете, последствия могут оказаться тяжелыми.

– Я знаю.

– А если все же сделать это ночью?

– Меня расстреляют.

– Если ты сделаешь это днем, скорее всего, нас всех расстреляют.

– Лично для меня это уже не так важно, раз мост будет взорван, – сказал Роберт Джордан. – Но твои опасения мне понятны. Ты уверен, что не сможешь придумать, как организовать отход в дневное время?

– Конечно, смогу, – ответил Эль Сордо. – Отход мы продумаем. Я просто хотел объяснить тебе, почему люди озабочены и почему они сердятся. Ты говоришь о переходе в Гредос, как о военном маневре, который требуется выполнить. На самом деле, если мы дойдем до Гредоса, это будет чудом.

Роберт Джордан ничего не ответил.

– Послушай, – сказал Глухой. – Я много говорю сегодня, но только так мы можем понять друг друга. То, что мы здесь еще держимся, тоже чудо. И это чудо пока было возможно только благодаря лени и тупости фашистов, но это у них скоро пройдет. Конечно, мы очень осторожны и в этих горах тишину не нарушаем.

– Я знаю.

– Но после взрыва моста нам придется уходить. И мы должны хорошо продумать, как это сделать.

– Разумеется.

– Тогда, – сказал Эль Сордо, – давайте поедим. Что-то я разболтался.

– Да уж, никогда не слышала, чтобы ты столько говорил, – сказала Пилар. – Может, дело в этом? – Она подняла повыше стакан.

– Нет. – Эль Сордо покачал головой. – Это не из-за виски. Это оттого, что раньше не о чем было так много говорить.

– Я очень ценю твою помощь и твою надежность, – сказал Роберт Джордан. – И полностью сознаю, какими трудностями для вас чревата необходимость взорвать мост при свете дня.

– Не будем говорить об этом, – сказал Эль Сордо. – Мы здесь для того, чтобы делать то, что можем. Но это задание действительно трудное.

– А на бумаге выглядит очень простым, – улыбнулся Роберт Джордан. – На бумаге мост взрывается точно в тот момент, когда начинается наступление, чтобы никакое подкрепление не могло подойти к противнику по дороге. Очень просто.

– Если бы от нас требовали выполнения заданий на бумаге! – сказал Эль Сордо. – Если бы можно было и придумать, и исполнить все только на бумаге.

– Бумага все стерпит, – вспомнил поговорку Роберт Джордан.

– Она все стерпит и на все сгодится, – подхватила Пилар. – Es muy utíl[46]. Вот бы и твои приказы использовать по тому же назначению.

– Я бы и сам не отказался, – сказал Роберт Джордан. – Но так войну не выиграешь.

– Не выиграешь, – согласилась великанша. – Нет, не выиграешь. Но знаешь, чего бы я хотела?

– Уйти туда, где Республика, – предположил Эль Сордо. Он сидел к ней здоровым ухом, поэтому хорошо слышал то, что она говорила. – Ya irа́s, mujer[47]. Вот выиграем войну, тогда Республика будет везде.

– Ладно, – сказала Пилар. – А теперь давайте уже, ради бога, поедим.

Глава двенадцатая

Поев, они покинули лагерь Эль Сордо и отправились назад по той же тропе. Эль Сордо проводил их до нижнего поста.

– Salud, – сказал он. – До вечера.

– Salud, camarada, – ответил ему Роберт Джордан, и они втроем пошли дальше; глухой человек стоял и смотрел им вслед. Мария обернулась и помахала ему рукой, Эль Сордо ответил традиционным испанским приветствием, резко вскинув вверх согнутую в локте и сжатую в кулак руку так, словно что-то отбрасывал либо отвергал любой иной вид приветствия, не имеющий отношения к их общему делу. За столом во время еды он, так и не расстегнув своей овчинной куртки, вел себя исключительно вежливо, предупредительно поворачивался к собеседнику здоровым ухом и, вернувшись к своему нарочито ломаному испанскому, уважительно расспрашивал Роберта Джордана о ситуации в Республике, но было очевидно, что ему не терпится избавиться от них.

Перед уходом Пилар спросила:

– Ну, что скажешь, Сантьяго?

– Да ничего, женщина, – ответил Глухой. – Все нормально. Буду думать.

– Я тоже, – сказала Пилар.

Теперь, когда окруженная соснами тропа шла под уклон и шагать было легко и приятно, не то что карабкаться по ней вверх, Пилар не произносила ни слова. Роберт Джордан и Мария тоже молчали, все трое шли быстро, пока тропа не перешла в уводивший от лесистой долины и тоже поросший лесом крутой подъем, чтобы, преодолев его, выйти на горный луг.

В разгар майского дня было жарко, и на половине этого последнего крутого подъема женщина остановилась. Роберт Джордан, задержавшись, оглянулся и увидел, что на лбу у нее выступили капельки пота. Он отметил, что ее смуглое лицо стало мертвенно-бледным, кожа приобрела землистый оттенок, и под глазами залегли темные круги.

– Давай отдохнем минутку, – сказал он. – Мы идем слишком быстро.

– Нет, – ответила она. – Пошли дальше.

– Отдохни, Пилар, – попросила Мария. – Ты плохо выглядишь.

– Заткнись, – сказала женщина. – Твоих советов никто не спрашивает.

Она снова пошла вперед, но, добравшись до верха, дышала уже совсем тяжело, все ее лицо покрылось испариной и еще больше побледнело.

– Сядь, Пилар, – снова попросила Мария. – Прошу тебя, пожалуйста, присядь.

– Ладно, – согласилась Пилар, и все трое уселись под сосной, глядя за дальний край луга, где над перекатами горной гряды там и сям торчали высокие пики, покрытые ярко сверкавшим в лучах послеполуденного солнца снегом.

– Какая гадость этот снег, а как красиво выглядит издали, – сказала Пилар. – Сплошной обман. – Она повернулась к Марии: – Ты прости, что я нагрубила тебе, guapa. Не знаю, что на меня сегодня нашло. Дурной у меня характер.

– Я не обращаю внимания на то, что ты говоришь, когда злишься, – ответила ей Мария. – А злишься ты часто.

– Да нет, это хуже, чем злость, – сказала Пилар, уставившись на дальние вершины.

– Ты плохо себя чувствуешь, – сказала Мария.

– И не в этом дело, – ответила женщина. – Иди сюда, guapa, положи голову мне на колени.

Мария придвинулась к ней, сложила ладони, как делают люди, когда подкладывают их под щеку вместо подушки, и опустила голову на руки Пилар, повернув к ней лицо и улыбаясь, но великанша продолжала смотреть вдаль, на горы. Не глядя на девушку, она погладила ее по голове и провела огрубевшим пальцем по ее лбу, по окружности уха, по кромке волос до затылка.

– Скоро я тебе ее отдам, Inglés, – сказала она сидевшему позади нее Роберту Джордану.

– Не говори так, – попросила Мария.

– Да, отдам тебя ему, – повторила Пилар, не глядя на них. – Ты мне никогда не была нужна. Но я ревную.

– Пилар, не говори так, – снова попросила Мария.

– Пусть забирает, – сказала Пилар, обводя пальцем мочку ее уха. – Но я страшно ревную.

– Пилар, – сказала Мария, – ты же сама объяснила мне, что между нами ничего такого нет.

– Что-то такое есть всегда, – ответила женщина. – Что-то, чего быть не должно. Но у меня ничего такого нет. Честно, нет. Я желаю одного – чтобы ты была счастлива, больше ничего.

Мария промолчала, она лежала тихо, чуть приподняв голову, чтобы Пилар не было тяжело ее держать.

– Послушай, guapa, – сказала Пилар, рассеянно, но последовательно обводя пальцем контур ее щеки. – Послушай, guapa, я люблю тебя, но отдаю ему, я не tortillera[48], я женщина, созданная для мужчин. Это правда. Но сейчас, при свете дня, мне приятно сказать, что я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю.

– Qué va. Не пори чепухи. Ты даже не понимаешь, о чем я говорю.

– Понимаю!

– Qué va, что ты можешь понять! Ты создана для этого Inglés. Это видно с первого взгляда, ну так тому и быть. Я согласна. Ни на что другое не согласилась бы. Я не капризничаю. Я только говорю правду. Мало кто будет говорить с тобой искренне, а женщины – вообще никогда. Если я ревную – так и говорю. Как оно есть, так и говорю.

– А ты не говори, – сказала Мария. – Не говори, Пилар.

– Por qué[49] не говорить? – Женщина по-прежнему не смотрела ни на Марию, ни на Роберта Джордана. – Буду говорить, пока мне самой это не перестанет доставлять удовольствие. И… – она наконец посмотрела на девушку, – …вот теперь все, перестало. Больше не буду, поняла?

– Пилар, – снова попросила Мария, – не говори так.

– Ты славный крольчонок, – сказала Пилар. – А теперь убирай свою голову – хватит глупостей.

– Это была вовсе не глупость, – ответила Мария. – И моей голове очень удобно там, где она есть.

– Нет. Убирай ее. – Пилар сунула свои большие ладони под голову Марии и подняла ее. – Ну а ты, Inglés? – сказала она, держа на весу голову Марии и глядя на горы. – Какая кошка тебе язык отъела?

– Не кошка, – ответил Роберт Джордан.

– А что за зверь? – Она аккуратно опустила голову девушки на землю.

– И не зверь, – сказал Роберт Джордан.

– Сам проглотил, что ли?

– Наверное.

– Ну и как, вкусно? – Пилар повернулась к нему с улыбкой.

– Не очень.

– Я так и думала, – сказала Пилар. – Так и думала. Ну вот, возвращаю тебе нашего кролика. Да я его у тебя никогда и не отнимала. Хорошее прозвище для нее. Я слышала, как ты ее называл так сегодня утром.

Роберт Джордан почувствовал, что краснеет.

– Трудная ты женщина, – сказал он ей.

– Да нет, – ответила Пилар. – Я простая. С виду. Но на самом деле очень сложная. А ты очень сложный, Inglés?

– Нет. Хотя и не простак.

– Ты мне нравишься, Inglés, – сказала Пилар. Потом улыбнулась, наклонилась вперед и все так же с улыбкой покачала головой: – Эх, если б я могла отнять у тебя крольчонка или тебя у крольчонка.

– Ты бы не смогла.

– Знаю, – сказала Пилар и снова улыбнулась. – Да и охоты нет. Но будь я молодой – может, охота и появилась бы.

– Верю.

– Веришь?

– Конечно, – ответил Роберт Джордан. – Только разговор этот глупый.

– Это на тебя не похоже, – сказала Мария.

– Сегодня я и сама на себя совсем не похожа, – сказала Пилар. – Очень мало похожа. Из-за твоего моста, Inglés, у меня голова разболелась.

– Можно назвать его Мостом головной боли, – пошутил Роберт Джордан. – Но все равно он полетит у меня в то узкое ущелье, как сломанная птичья клетка.

– Вот это хорошо, – обрадовалась Пилар. – Продолжай и дальше в том же духе.

– Он у меня переломится, как очищенный банан.

– Банан я бы сейчас съела, – сказала Пилар. – Давай, Inglés, скажи еще что-нибудь эдакое.

– Хватит, – ответил Роберт Джордан. – Пошли в лагерь.

– Ну да, твой долг, – сказала Пилар. – Да никуда он не денется. Я же обещала, что дам вам побыть вдвоем.

– Нет. У меня много дел.

– Это тоже важное дело, да и большого времени не требует.

– Пилар, закрой рот, – сказала Мария. – Это же грубо.

– А я такая, я грубая, – сказала Пилар. – Но и очень чуткая. Soy muy delicada. Оставляю вас одних. А разговоры про ревность – чушь. Просто я разозлилась на Хоакина, потому что увидела по выражению его лица, какая я страхолюдина. А ревную я разве что к твоим девятнадцати годкам. Да и ревность эта ненадолго. Тебе тоже не всегда будет девятнадцать. А теперь я пошла.

Она встала, уперлась рукой в бок и взглянула на Роберта Джордана, который тоже уже стоял. Мария продолжала сидеть под деревом, низко опустив голову.

– Мы пойдем в лагерь все вместе, – сказал Роберт Джордан. – Так будет лучше, да и дел по горло.

Пилар кивнула в сторону Марии, которая так и сидела под деревом молча, отвернувшись от них, улыбнулась, едва заметно пожала плечами и спросила:

– Дорогу знаешь?

– Я знаю, – сказала Мария, не поднимая головы.

– Pues me voy, – сказала Пилар, – тогда я пошла. Приготовлю тебе что-нибудь посытней – подкрепиться, Inglés.

И она пошла через заросший вереском луг к ручью, который бежал отсюда до самого лагеря.

– Подожди, – окликнул ее Роберт Джордан. – Пойдем лучше все вместе.

Мария сидела молча.

Пилар, не оглянувшись, лишь шутливо бросила:

– Qué va, вместе! Увидимся в лагере.

Роберт Джордан смотрел ей вслед.

– С ней ничего не случится? – спросил он Марию. – Больно уж вид у нее болезненный.

– Пусть идет, – сказала Мария, по-прежнему не поднимая головы.

– Все же, наверное, надо было пойти с ней.

– Пусть идет, – сказала Мария. – Пусть идет!

Глава тринадцатая

Они шли через заросли горного вереска, и Роберт Джордан чувствовал, как вереск цепляется за ноги, бедром он чувствовал тяжесть револьвера в кобуре, чувствовал, как солнце припекает голову, как холодит спину легкий ветерок со снежных вершин, а в руке он чувствовал руку девушки, крепкую и сильную. Через их сплетенные пальцы, через соприкасающиеся ладони и запястья что-то шло от нее к нему, стекая с ее запястья, ладони, пальцев – что-то свежее, как первое дуновение воздуха с моря, пробуждающее едва заметную рябь на его зеркально гладкой поверхности, невесомое, как птичье перышко, скользнувшее по губам, как листок, слетевший с дерева в безветренную погоду, такое невесомое, что ощутить его можно было даже через легкое касание кончиков пальцев, но от тесной спаянности их пальцев, ладоней и запястий оно становилось таким мощным, таким накаленным, таким требовательным, таким мучительно острым, что у него вверх по руке словно бежал ток, наполняя все тело ноющей пустотой желания. Солнце сияло на ее волосах цвета спелой пшеницы, на золотисто-смуглой гладкой коже ее милого лица, на изгибе шеи, когда он поцеловал ее, прижав к себе и запрокинув ей голову. Он почувствовал, как она задрожала от его поцелуя, и прижал к себе всем телом, ощутив сквозь два слоя ткани ее груди, маленькие и упругие; обнимая ее одной рукой, он протянул другую, расстегнул пуговицы на ее блузе, склонился и поцеловал их, а она стояла, запрокинув голову и дрожа. Потом ее подбородок коснулся его головы, и он почувствовал, как она обхватила ее ладонями и притянула к себе. Он выпрямился, крепко, обеими руками обнял ее, приподняв над землей, и снова почувствовал, как она дрожит, а потом ее губы прижались к его шее. Он поставил ее на землю и выдохнул:

– Мария, о, моя Мария!

Потом спросил:

– Куда пойдем?

Она молча просунула руку под воротник его рубашки и стала расстегивать пуговицы, потом сказала:

– И ты. Я тоже хочу тебя поцеловать.

– Не надо, крольчонок.

– Надо. Надо. Я буду делать все, как ты.

– Нет. Это невозможно.

– Ну, тогда… О, тогда… Тогда… О!..

А потом был запах примятого вереска, и колкость сломанных стеблей под ее головой, и солнце, ярко сиявшее на ее опущенных веках, и то, что он запомнит на всю жизнь, – ее запрокинутая голова, утопающая в вереске, изгиб ее шеи, едва заметно и безотчетно шевелящиеся губы, трепет ресниц на веках, плотно сомкнутых, чтобы солнце не било в глаза и чтобы ничего не видеть. От просвечивавшего сквозь веки солнца все тонуло в красно-оранжево-золотисто-рыжем свете, и все окрасилось для нее в этот цвет, все – наполненность, одержимость, обладание – все обрело этот цвет, этот слепящий цвет. Для него это был темный тоннель, который вел в никуда, все дальше в никуда, в вечное никуда, тоннель, тяжело давящий землей на плечи, беспросветный, не имеющий конца, тянущийся беспредельно, всегда, всегда в никуда, в неведомое никуда, еще и еще раз во всегдашнее никуда, и вот уже из самых последних сил – вперед, вперед, вперед, в никуда… и вдруг – ожог, оцепенение, и никуда исчезло, время замерло, остались только они двое в этом остановившемся времени, и он почувствовал, как земля качнулась под ними и поплыла.

Потом он лежал на боку, головой утопая в вереске, вдыхая его запах вместе с запахом корней и земли, и солнце просвечивало сквозь вересковые кустики, царапавшие его голые плечи и бока, а девушка лежала напротив, все еще не открывая глаз, потом она открыла их и улыбнулась ему, и он сказал очень устало, словно бы издалека, но ласково:

– Привет, крольчонок.

А она улыбнулась из близи, совсем рядом, и сказала:

– Привет, мой Inglés.

– Я не Inglés, – лениво возразил он.

– Нет, ты Inglés, мой Inglés, – сказала она, обеими руками притянула его к себе за уши и поцеловала в лоб. – Вот. Ну как? Теперь я лучше умею тебя целовать?

Потом они шли вдоль ручья, и он сказал:

– Мария, я люблю тебя, ты такая чудесная и такая красивая; когда я с тобой, со мной происходит что-то удивительное, я чувствую себя так, словно готов умереть, когда мы любим друг друга.

– Я и умираю каждый раз, – ответила она. – А ты разве нет?

– Нет. Но почти. А ты почувствовала, как поплыла земля?

– Да. Когда умирала. Обними меня, пожалуйста.

– Нет. Я держу тебя за руку, и мне этого достаточно.

Он посмотрел на нее, потом перевел взгляд на дальний край луга, над которым парил, высматривая добычу, ястреб и где над горами начинали собираться большие предвечерние облака.

– А с другими у тебя было так же? – спросила Мария. Теперь они шли, держась за руки.

– Нет. Честно.

– Ты многих любил?

– Нескольких. Но не так, как тебя.

– И с ними так не было? Правда?

– Было приятно, но так, как с тобой – никогда.

– А земля действительно плыла. Раньше у тебя бывало, что земля плыла?

– Нет. Честно – никогда.

– Ох, – сказала она. – И на это нам достался только один день.

Он промолчал.

– Но хотя бы раз это у нас было, – сказала она. – А я тебе правда нравлюсь? Тебе хорошо со мной? Потом я буду выглядеть лучше.

– Ты и теперь очень красивая.

– Нет, – сказала она. – Но ты погладь меня по голове.

Он провел ладонью по ее коротким волосам, ощущая их мягкость и то, как они склоняются под его рукой и снова встают, пробиваясь сквозь пальцы, потом обхватил ее голову обеими руками, повернул к себе лицом и поцеловал.

– Мне очень нравится целоваться, – сказала она. – Но я еще плохо умею.

– Тебе и не нужно уметь.

– Нет, нужно. Если я буду твоей женой, я должна уметь делать все, чтобы всегда тебе нравиться.

– Того, что есть, уже достаточно. Нравиться мне еще больше невозможно. Я бы не знал, что делать, если бы ты нравилась мне еще больше.

– Нет, вот увидишь, – радостно сказала она. – Сейчас мои волосы смешат тебя, потому что они такие чудны́е. Но они отрастают с каждым днем. Вот станут длинными – тогда я не буду такой страшилой, и тогда ты, быть может, полюбишь меня крепко-крепко.

– У тебя чудесное тело, – сказал он. – Самое чудесное в мире.

– Просто оно молодое и тонкое.

– Нет. В прекрасном теле есть какое-то волшебство. Я не знаю, что создает его в одном и не создает в другом теле. Но у тебя оно есть.

– Для тебя, – сказала она.

– Нет.

– Да. Для тебя, всегда для тебя и только для тебя. Но этого мало, я хочу дать тебе больше. Я научусь заботиться о тебе. Только скажи мне правду, земля действительно никогда прежде не плыла под тобой?

– Никогда, – сказал он.

– Вот теперь я счастлива. Теперь я по-настоящему счастлива. А ты сейчас думаешь о чем-то другом? – спросила она.

– Да. О своей работе.

– Вот если бы у нас были лошади! – сказала Мария. – Я так счастлива, что мне хочется быстро нестись на хорошей лошади, и чтоб ты скакал рядом со мной, и чтобы мы мчались все быстрей и быстрей, галопом, и никогда не обгоняли моего счастья.

– Можно посадить твое счастье на самолет, – рассеянно отозвался он.

– И лететь за ним высоко-высоко в небе, как те маленькие истребители, сверкающие на солнце, – подхватила она. – И петлять, и кувыркаться. Qué bueno! – Она рассмеялась. – Мое счастье их даже не заметило бы.

– У твоего счастья крепкие нервы, – сказал он, слушая ее лишь вполуха.

Потому что он был уже не здесь. Он шел рядом с ней, но голова его была теперь занята мостом, и будущую операцию он видел ясно и четко, словно предмет съемки через хорошо сфокусированный объектив фотоаппарата. Он представлял себе оба поста и наблюдающих за ними Ансельмо и цыгана. Он видел дорогу – пустой и когда по ней идет движение. Он видел, где нужно расположить два ручных пулемета, чтобы охватить как можно более широкую зону обстрела, и думал, кому поручить стрельбу из них: в конце я буду стрелять сам, а кто вначале? Он мысленно закладывал взрывчатку, закреплял шашки деревянными клиньями и соединял проводами, втыкал капсюли и подсоединял к ним запалы, протягивал шнуры, цеплял их за крюки и тянул обратно, туда, где поместил старый ящик с детонатором, а потом он начал думать о том, что могло случиться и что могло пойти не так. Прекрати, одернул он себя. Ты только что был с этой девушкой, и теперь голова у тебя ясная, какой и должна быть, а ты начинаешь волноваться. Одно дело думать о том, что ты должен сделать, другое – волноваться. Не волнуйся. Ты не должен волноваться. Ты знаешь, что, возможно, придется делать, и знаешь, что может случиться. Конечно, может.

Ты пошел на это, зная, за что сражаешься. Ты сражаешься именно против того, что делаешь сейчас сам и что вынужден делать каждый раз ради любой возможности приблизить победу. Вот теперь придется использовать людей, которые ему нравятся, так же, как ради достижения успеха военной операции используют войска, к которым не испытывают вообще никаких чувств. Пабло, совершенно очевидно, – самый умный из них. Он сразу сообразил, насколько это опасно. Женщина была всей душой за, она и сейчас за, но постепенно и до нее доходит, что предстоит на самом деле, и это уже сильно сказалось на ней. Сордо все понял с самого начала и сделает все, что нужно, но ему это нравится не больше, чем самому Роберту Джордану.

Значит, ты думаешь не о том, что станется с тобой, а о том, что может случиться с женщиной, с девушкой и со всеми остальными. Ладно. А что случилось бы с ними, если бы ты не пришел сюда? А что происходило с ними до того, как ты здесь появился? Ты не должен думать об этом. Ты не несешь за них ответственности за пределами операции. Не ты отдавал приказ. Приказ отдал Гольц. А кто такой Гольц? Отличный генерал. Лучший из всех, под чьим командованием тебе довелось служить. Но должен ли человек выполнять невыполнимые приказы, зная, к чему они ведут? Даже если эти приказы исходят от Гольца, который представляет не только армию, но и партию? Да. Он должен их выполнять, потому что только в ходе их выполнения станет ясно, действительно ли они невыполнимы. Как можно утверждать, что они невыполнимы, пока не попытаешься их выполнить? Где бы все мы оказались, если бы каждый, получая приказ, заявлял, что он невыполним? Где бы все мы были, если бы на любой приказ просто отвечали: «Это невыполнимо»?

Он навидался командиров, для которых все приказы были невыполнимы. Например, эта свинья Гомес, там, в Эстремадуре. Он навидался наступлений, в которых фланги не двигались вперед, потому что якобы это было невозможно. Нет, он исполнит то, что ему приказано, и если ему нравятся люди, с которыми придется это делать, что ж, тем хуже для него.

Любое задание, которое они, партизаны, выполняли, навлекало дополнительную опасность и несчастья на людей, которые их укрывали и им помогали. Ради чего? В конце концов ради того, чтобы исключить опасность из своей жизни навсегда и чтобы их страна стала хорошим местом для жизни. И как бы банально это ни звучало, это – правда.

Если Республика проиграет, тем, кто верил в нее, будет невозможно оставаться в Испании. Неужели и впрямь невозможно? Да, он знал это, потому что видел, что происходило в краях, уже занятых фашистами.

Пабло – свинья, но остальные – прекрасные люди, и разве не предательство втравлять их в это дело? Возможно. Но если они его не сделают, через неделю два кавалерийских эскадрона явятся сюда, в горы, и все равно сметут их.

Нет. Никто не выиграет от того, что их оставят в покое. Разве что будет соблюдено право каждого человека делать свой выбор без какого бы то ни было постороннего вмешательства. Ведь он верит в этот принцип, разве нет? Да, верит. А как же тогда быть с плановым обществом и всем прочим? А это уже решать другим. У него после войны найдутся свои дела. Сейчас он сражается в этой войне потому, что она началась в стране, которую он любит, и потому что он верит в Республику, а если она падет, для людей, которые в нее верят, жизнь станет невыносимой. Коммунистической дисциплине он подчиняется только на время войны. Здесь, в Испании, коммунисты установили наилучшую, самую здравую и разумную для ведения войны дисциплину. И он подчинился этой дисциплине на военное время, потому что с точки зрения ведения войны их партия была единственной, чью программу и чью дисциплину он мог уважать.

Каковы же тогда были его политические убеждения? А их у него в настоящий момент не было, признался он себе и подумал: только никому об этом не говори. И даже мысли такой не допускай. А что ты собираешься делать потом? – спросил он себя. Вернусь домой и буду, как раньше, зарабатывать на жизнь преподаванием испанского языка, а еще я собираюсь написать правдивую книгу. Ну конечно. Уверен, что это будет легко.

Хорошо бы поговорить о политике с Пабло. Было бы очень интересно проследить развитие его политических взглядов. Вероятно, это классическое движение слева направо, как у старины Лерру. Пабло вообще очень похож на Лерру. Прието тоже не лучше. И Пабло, и Прието почти одинаково верят в окончательную победу. У них у всех политическая психология конокрадов. Сам он верил в республику как форму правления, но эта Республика должна будет избавиться от шайки конокрадов, которая завела ее в тупик, когда началось восстание. Есть ли другой народ, чьи вожаки были бы ему такими же врагами?

Враги народа. Не следовало бы употреблять это выражение. Таких определений-ловушек нужно избегать. Вот лишь одно из последствий его близости с Марией. Он успел было стать таким же лицемерным и ограниченным в своем политическом мышлении, как какой-нибудь закоснелый баптист, и выражения типа «враг народа» – всякие прочие революционно-патриотические clichés – сами собой лезли в голову безо всякого критического осмысления. Его разум уже пользовался ими бездумно. В них безусловно есть смысл, однако, употребляя их, слишком легко сделать скоропалительные выводы. Но после прошлой ночи и сегодняшнего дня голова его в этом отношении работает все яснее и яснее. Странная вещь фанатизм. Чтобы стать фанатиком, нужно быть абсолютно уверенным в своей правоте, а ничто не способствует сознанию собственной правоты и праведности так, как воздержание. Воздержание – враг ереси.

Интересно, устоит ли этот тезис при более тщательном его рассмотрении? Наверное, именно поэтому коммунисты так непримиримо воюют с богемностью. Когда вы предаетесь пьянству, блуду или адюльтеру, вам становится виднее собственная бездумность по отношению к той мутации апостольского символа веры, который зовется партийной линией. А посему – долой дух богемы, которым грешил Маяковский.

Но Маяковский снова числится святым. Потому что благополучно мертв. Ты тоже будешь благополучно мертв, сказал он себе. А теперь кончай думать о подобных вещах. Думай о Марии.

Мария стала тяжким испытанием для его фанатизма. Его решимости она пока не поколебала, но теперь он гораздо определенней предпочел бы не умирать и с радостью отказался бы от геройской или мученической кончины. Он не хотел больше быть ни спартанцем при Фермопилах, ни Горацием на этом своем мосту, ни тем голландским мальчиком, который пальцем заткнул дырку в плотине. Нет. Он хотел, чтобы у него было время пожить с Марией. Вот так, очень просто. Он хотел жить с ней долго-долго.

Он не верил, что такое понятие, как «долго-долго», для него существует, но если бы существовало, он хотел бы это «долго» провести с Марией. В отеле мы могли бы регистрироваться, например, как доктор и миссис Ливингстон, подумал он.

А почему бы не жениться на ней? Ну конечно. Я женюсь на ней. И тогда мы будем мистер и миссис Роберт Джордан из Сан-Вэлли, Айдахо. Или из Корпус Кристи, Техас, или из Бьютт, Монтана.

Из испанских девушек получаются замечательные жены. У меня такой никогда не было, поэтому я знаю. А когда я вернусь к своей преподавательской работе в университете, она будет профессорской женой, и если студенты-выпускники, изучающие испанский четвертого уровня, зайдут вечерком выкурить трубку и побеседовать в непринужденной обстановке – такие беседы очень полезны – о Кеведо, Лопе де Вега, Гальдосе и других почитаемых покойниках, Мария сможет рассказать им о том, как один из синерубашечников – борцов за истинную веру – сидел у нее на голове, пока остальные выкручивали ей руки, задирали юбку и подолом затыкали рот.

Интересно, придется ли Мария по душе жителям Миссулы, штат Монтана? Если, конечно, я снова получу работу в Миссуле. Боюсь, меня там уже заклеймили «красным» и внесли в черный список. Хотя кто его знает? Может, и нет. У них ведь нет никаких доказательств того, чем я здесь занимался, да скорее всего они и не поверят, даже если им рассказать, а испанскую визу я получил еще до того, как ввели ограничения.

Возвращаться мне надо только осенью тридцать седьмого. Я уехал летом тридцать шестого, но, хотя отпуск рассчитан на год, до осеннего семестра будущего года занятий все равно не будет, так что нет нужды возвращаться раньше. До осеннего семестра – уйма времени. А можно сказать и так: до послезавтрашнего дня еще уйма времени. Нет. Думаю, насчет университета можно не беспокоиться. Нужно только объявиться там осенью – и все будет хорошо. Просто постарайся там объявиться.

Какая все же странная у меня жизнь, уже давно. Чертовски странная. Испания была твоей профессией и работой, так что твои поездки в Испанию казались естественными и полезными. Ты из года в год приезжал сюда на летние каникулы, работал на строительстве разных предприятий, на прокладке лесных и горных дорог, там ты научился обращаться с порохом, и разрушение было там нормальной и необходимой частью работы. Всегда немного рискованной, но необходимой.

Теперь, когда ты обдумываешь взрыв как техническую задачу, он только технической задачей и остается. Но вокруг нее существует масса отнюдь не таких безобидных вещей, хотя, видит Бог, ты довольно спокойно к этому относишься. Всегда пытаешься максимально точно определить условия для успешного поражения живой силы в результате взрыва. Но разве высокие слова делают его более оправданным? Разве они делают убийство более приемлемым? Слишком легко ты с этим смирился, если хочешь знать, сказал он себе. А вот на что ты будешь похож, вернее, на что ты будешь годен, когда твоя служба Республике закончится, для меня далеко не ясно, подумал он и мысленно тут же добавил: но я думаю, что ты избавишься от всего этого, когда об этом напишешь. Напишешь – и сразу все уйдет. Это будет хорошая книга, если ты сумеешь ее написать. Гораздо лучше той, другой.

А пока вся твоя жизнь, или все то время, что тебе отпущено, – это сегодняшний день, сегодняшняя ночь, завтрашний день; сегодня и завтра, снова и снова (надеюсь), подумал он, так что пользуйся тем временем, какое у тебя есть, и будь благодарен. А если дело на мосту пойдет плохо? Пока оно выглядит не слишком обнадеживающе.

Зато с Марией было хорошо. Разве нет? Ну, разве нет? – подумал он. И быть может, Мария именно то, что я должен сейчас взять от жизни. Может, это и есть моя жизнь, и вместо того, чтобы прожить три раза по двадцать и еще десять лет, я проживу сорок восемь часов или семьдесят, точнее, семьдесят два часа. Трое суток по двадцать четыре часа как раз и составят семьдесят два часа.

Наверное, за семьдесят часов можно прожить не менее полную жизнь, чем за семьдесят лет, если жил полной жизнью до того, как начались эти семьдесят часов, и если достиг к тому времени определенного возраста.

Чушь какая-то, подумал он. До какой нелепости можно додуматься, когда разговариваешь сам с собой. Самая настоящая чушь. А может, и не совсем чушь. Что ж, увидим. Последний раз я спал с женщиной в Мадриде. Нет, не в Мадриде, в Эскориале, и, если не считать того, что, проснувшись, я принял ее за другую и испытал радостное волнение, пока не осознал, кто она на самом деле, это было лишь ворошением праха; хотя все было весьма приятно. А вот предыдущий раз это действительно случилось в Мадриде и, за исключением того, что я притворялся, пытаясь себя обмануть и представить рядом другую, все было так же, если не хуже. Так что обо мне не скажешь, что я – романтик, воспевающий Испанскую Женщину, и случайные встречи всегда были для меня не более чем случайными встречами, в какой бы стране это ни происходило. Но когда я с Марией, я люблю ее так, что – буквально – готов умереть. Никогда не верил, что так бывает, а тем более, что так может случиться со мной.

Так что, если жизнь требует семьдесят лет за эти семьдесят часов, я готов заплатить эту цену и сознаю это с радостью. И если нет у меня впереди того, что можно назвать «долго», или «до конца жизни», или «навсегда», а есть только сейчас, то этим сейчас и надо дорожить, меня это вполне устраивает. Сейчас – ahora, maintenant, heute. Сейчас – странно звучит это слово, когда оно означает целый мир и всю твою жизнь. Esta noche, сегодня вечером, ce soir, heute abend. Жизнь и жена, Vie и Mari. Нет, не выходит. По-французски получается «муж». Английское now и немецкое frau; это тоже ничего не дает. А если взять слово «мертвый» – mort, muerto и todt. «Todt» – самое мертвое из всех. Война – guerre, guerra и krieg. «Krieg» войне подходит больше всего. Или нет? Может, ему так кажется потому, что немецкий он знает хуже других языков? Милая – chérie, prenda и schatz. Всех их он готов отдать за Марию. Какое имя!

Что ж, они сделают это все вместе, и ждать осталось недолго. К сожалению, надежды на успех остается все меньше. Нельзя такое дело делать утром, при свете. И ставить себя в немыслимую ситуацию, когда придется дожидаться ночи, чтобы уйти. Можно попытаться спрятаться где-нибудь, чтобы дождаться темноты и пробраться обратно в лагерь. Если удастся пересидеть где-то до ночи, может, все и обойдется. Итак, что, если светлое время суток провести в убежище? Что тогда? Этот бедный проклятый Сордо даже перешел со своего птичьего испанского на нормальный, чтобы досконально все ему объяснить. Как будто он сам не терзал себя мыслями об этом всякий раз, когда выдавалась возможность подумать, с тех самых пор, как Гольц впервые сказал это. Как будто он с позапозавчерашнего вечера не носил это в себе, как непереваренный кусок теста в желудке.

Ну и дела. Всю жизнь делаешь что-то, что кажется осмысленным, а когда доходит до развязки, оказывается, что никакого смысла и нет. Но такого, как сейчас, еще не бывало. И казалось, что не может быть. И вот, выполняя такое гнусное задание, пытаясь с помощью двух цыплячьих горсток партизан в немыслимых условиях взорвать мост, чтобы предотвратить контрнаступление, которое, вероятно, уже началось, встречаешь такую девушку, как Мария. Ну конечно. Почему бы и нет? Беда только, что встретил ты ее слишком поздно.

И некая женщина вроде этой Пилар практически сует эту девушку в твой спальный мешок – и что случается? Да, что случается? Что случается? Скажите мне, пожалуйста, что случается? Да. А вот то и случается. Именно то и случается.

Нечего обманывать себя, будто это Пилар засунула ее в твой спальный мешок, и делать вид, что это ничего не значит или что это что-то грязное. Ты пропал, как только впервые увидел ее. Стоило ей первый раз открыть рот и заговорить с тобой, все стало ясно, и ты прекрасно это знаешь. Поскольку это случилось, а ты ведь никогда не думал, что это может случиться, нет смысла бросать в это комья грязи, потому что ты знаешь, что это такое, и знаешь, что произошло это в тот миг, когда ты увидел, как она идет, сгибаясь под тяжестью чугунной сковороды.

Ты же знаешь, что тебя тогда словно что-то ударило, так зачем лгать? Ты ведь делаешься сам не свой, когда смотришь на нее и когда она смотрит на тебя. Так почему не признать это? Ладно, признаю. А что касается Пилар, которая якобы толкнула ее к тебе, так единственное, что сделала Пилар, это то, что она показала себя умной женщиной. Она была очень заботлива и внимательна к этой девушке, и поняла, что происходит, в ту самую минуту, как та вернулась со сковородой в пещеру.

Она лишь облегчила дело. Подсобила тому, чтобы у нас были прошлая ночь и сегодняшний полдень. Черт возьми, она проявила широту, какой у тебя нет, и она знает цену времени. Да, сказал он себе, нужно признать, что она имеет представление о ценности времени. Она приняла свое поражение, потому что не хотела, чтобы другие потеряли то, что потеряла она, но согласиться, что для нее все потеряно, оказалось выше ее сил. Там, на горе, она понесла потерю, и, боюсь, мы ей эту потерю не облегчили.

Вот что происходит, что уже произошло, ты можешь лишь признать это, и теперь вам не осталось и двух полных ночей. Никакого «до гробовой доски», никакой жизни вместе, ничего, что положено иметь людям, – совсем ничего. Одна ночь, которая уже прошла, час, проведенный вместе сегодня днем, и одна ночь впереди – может быть. Так-то, сэр.

Ни времени, ни счастья, ни обычных радостей, ни детей, ни дома, ни ванной, ни чистой пижамы, ни утренней газеты, ни пробуждения вдвоем, когда знаешь, что она рядом, что ты не один. Ничего такого не будет. Но почему, если это все, чему суждено сбыться из твоих желаний, почему хотя бы эту одну ночь нельзя провести в нормальной постели, с простынями?

Ты просишь невозможного. Черт возьми, ты просишь невозможного. Тогда, если ты действительно любишь эту девушку так, как говоришь, постарайся любить ее очень крепко, вложи в свою любовь всю ту силу, которая у других убывает, растягиваясь на долгую беспрерывную жизнь. Слышишь? В прежние времена люди посвящали этому целую жизнь. А у тебя теперь, когда ты ее нашел, осталось хорошо если две ночи, чтобы узнать, откуда берется счастье. Две ночи. Две ночи, чтобы любить, чтить и дорожить. В богатстве и бедности. В болезни и в смерти. Нет, не так. В болезни и здравии. Пока смерть не разлучит нас. Через две ночи. Более чем вероятно. Гораздо более чем вероятно, а теперь хватит думать об этом. Остановись. Ничего хорошего это тебе не принесет. Не делай ничего, что тебе вредит. Все, довольно.

Так вот, значит, о чем говорил Гольц. Чем дальше, тем больше он убеждался, что Гольц – человек умный. Значит, об этом он его и спрашивал: компенсация за нерегламентированную службу. Интересно, случалось ли такое и с Гольцом, и было ли это вызвано неотложностью, отсутствием времени и особыми обстоятельствами? Может, в подобных обстоятельствах это случается со всеми? Может, сам он считает, что это нечто необычное, только потому, что это произошло с ним? Бывали ли у Гольца короткие нечаянные связи, когда он командовал нерегулярными кавалерийскими частями в Красной Армии, и казались ли ему те девушки такими же, какой кажется мне Мария, только в силу тогдашних обстоятельств?

Вероятно, Гольцу все это тоже было знакомо, и именно это он имел в виду: умей уложить в две отмеренные тебе ночи всю жизнь. Живя такой жизнью, какой мы живем сейчас, нужно вместить все, что другим отпущено на целую жизнь, в тот ее малый остаток, который есть у тебя.

Здравый ход мыслей. Но он не верил, что Мария – лишь плод стечения обстоятельств. Если, конечно, на его обстоятельства не наложилась и ее реакция на свои обстоятельства. Собственно, обстоятельство у нее одно, и в нем нет ничего хорошего, подумал он. Нет ничего хорошего.

Ну что ж, коли так, пусть будет так. Но нет закона, который заставил бы его сказать, что ему это нравится. Я и не подозревал, что способен чувствовать то, что чувствую сейчас, подумал он. Или что со мной может случиться такое. Хотел бы я, чтобы оно длилось всю жизнь. Так и будет, подсказал другой его внутренний голос. Так и будет. Ведь сейчас у тебя это есть, а сейчас и есть вся твоя жизнь – сейчас. Ничего, кроме сейчас, не будет. Нет ни вчера, ни, тем более, никакого завтра. Когда же ты достаточно повзрослеешь, чтобы понять это? Есть только сейчас, и если твое сейчас равняется всего-навсего двум дням, значит, твоя жизнь и все, что в ней есть, будет этому соразмерно. Именно так проживают жизнь за два дня. И если ты перестанешь жаловаться и просить то, чего никогда не будет, ты проживешь эту жизнь хорошо. Хорошая жизнь библейскими мерками не измеряется.

Так что кончай киснуть, бери то, что есть, делай свою работу – и будет у тебя долгая и очень веселая жизнь. Разве в последнее время она не была веселой? На что тебе жаловаться? В этом-то и есть суть подобной работы, сказал он себе, и мысль эта ему очень понравилась; важно не столько то, чему ты учишься, сколько то, с какими людьми тебя сводит судьба. Он порадовался тому, что снова обрел чувство юмора, и вернулся к девушке.

– Я люблю тебя, крольчонок, – сказал он ей. – Так что ты говорила?

– Я говорила, что тебе незачем тревожиться за свою работу, потому что я не буду отвлекать тебя и вмешиваться. А если я могу чем-то помочь – только скажи.

– Ничего не надо, – ответил он. – Это действительно очень просто.

– Пилар научит меня, что делать, чтобы хорошо заботиться о мужчине, и я буду все это делать, – сказала Мария. – А потом, когда научусь, я уже и сама буду понимать, что нужно, а что-то ты мне сможешь подсказать.

– Ничего не надо делать.

– Qué va, ничего! Вот сегодня утром твой спальный мешок надо было вытряхнуть, проветрить и разложить на солнце. А потом, пока роса не упала, убрать.

– Ну, давай дальше, крольчонок.

– Носки твои надо выстирать и высушить. Я позабочусь, чтобы у тебя всегда была пара на смену.

– Что еще?

– Если ты покажешь мне, как это делается, я буду чистить и смазывать твой револьвер.

– Поцелуй меня, – попросил Роберт Джордан.

– Нет, я серьезно. Ты покажешь мне, как обращаться с револьвером? У Пилар есть тряпки и масло. И шомпол в пещере есть, он должен подойти.

– Конечно. Я покажу.

– А тогда, – сказала Мария, – если ты научишь меня еще и стрелять из него, один из нас сможет застрелить другого или другую и себя, если будет ранен, чтобы не попасть в плен.

– Очень интересно, – сказал Роберт Джордан. – И много у тебя подобных идей?

– Не много, – сказала Мария. – Но эта идея хорошая. Вот это дала мне Пилар и научила, как с этим обращаться. – Она расстегнула нагрудный карман рубашки, достала обрезанный кожаный футляр, такой, в каких носят расчески, и, сняв стягивавшую его с обоих концов широкую резинку, достала оттуда одностороннее лезвие для безопасной бритвы. – Вот это всегда при мне, – сказала она. – Пилар сказала, что нужно сделать надрез вот здесь, прямо под ухом, и провести досюда. – Она показала пальцем. – Она говорит, что здесь расположена большая артерия и что, если так провести бритвой, обязательно перережешь ее. А еще она сказала, что это не больно, нужно просто хорошенько нажать на лезвие под ухом и вести им вниз. Она говорит, что это совсем не трудно, а кровь остановить уже невозможно.

– Так и есть, – сказал Роберт Джордан. – Там – сонная артерия.

Значит, она всегда носит это при себе, подумал он, то есть она такую возможность допускает и готова к этому.

– Но лучше все же, если ты меня застрелишь, – продолжала Мария. – Пообещай, что, если когда-нибудь будет нужно, ты застрелишь меня.

– Конечно, – сказал Роберт Джордан. – Обещаю.

– Спасибо тебе большое, – сказала Мария. – Я понимаю, что это нелегко сделать.

– Нормально, – сказал Роберт Джордан.

Все это забывается, подумал он. Когда твоя голова целиком сосредоточена на работе, забываются все эти прелести гражданской войны. Вот ты и забыл. Впрочем, об этом и следует забывать. Кашкин не смог забыть, и это вредило его работе. А может, бедняга просто предвидел свой конец? Очень странно, но он абсолютно ничего не почувствовал, вспомнив, как стрелял в Кашкина. Вероятно, когда-нибудь почувствует. Но сейчас не чувствовал совершенно ничего.

– Я еще много чего могу для тебя сделать, – идя рядом, говорила Мария серьезно, очень по-женски.

– Кроме того, что можешь застрелить меня?

– Да, – ответила девушка. – Я могу сворачивать тебе папиросы, когда твои, с трубочками, кончатся. Меня Пилар научила, я очень хорошо их сворачиваю, туго, аккуратно, и табак не просыпается.

– Чудесно, – сказал Роберт Джордан. – Бумажку ты языком заклеиваешь?

– Да, – ответила она. – А когда тебя ранят, я буду ухаживать за тобой, перевязывать рану, мыть, кормить…

– А может, меня и не ранят, – сказал Роберт Джордан.

– Тогда я буду ухаживать за тобой, когда ты заболеешь, – варить тебе суп, мыть тебя, все для тебя делать. И буду тебе читать.

– А вдруг я не заболею?

– Тогда я буду приносить тебе по утрам кофе, когда ты проснешься…

– А если я не люблю кофе? – сказал Роберт Джордан.

– Нет, любишь, – радостно улыбнулась девушка. – Ты сегодня две кружки утром выпил.

– Ну а допустим, кофе мне надоел, стрелять в меня необходимости нет, я не ранен, не болен, бросил курить, у меня только одна пара носков, и я сам вытряхиваю свой спальный мешок. – Он похлопал ее по спине. – Что тогда?

– Тогда, – ответила Мария, – я попрошу у Пилар ножницы и подстригу тебя.

– Я не люблю короткую стрижку.

– Я тоже, – сказала Мария. – Мне нравится такая, как у тебя сейчас. Ну, тогда… Если тебе ничего не будет нужно, я буду сидеть рядом с тобой и просто смотреть на тебя, а по ночам мы будем любить друг друга.

– Отлично, – сказал Роберт Джордан. – Последний план – очень разумный.

– Я тоже так думаю, – улыбнулась Мария. – Ах, Inglés!

– Меня зовут Роберто.

– Ну да. Но я называю тебя Inglés, как Пилар.

– И все же мое имя – Роберто.

– Нет, – сказала она. – Вот уже целый день как ты – Inglés. Скажи, Inglés, чем я могу помочь тебе в твоей работе?

– Ничем. То, что я сейчас делаю, я должен сделать сам, и для этого мне нужно иметь холодную голову.

– Ладно, – согласилась она. – А когда твоя работа закончится?

– Если повезет, сегодня вечером.

– Хорошо, – сказала она.

Внизу показался последний перелесок, за которым располагался лагерь.

– Кто это? – спросил Роберт Джордан, указывая рукой.

– Пилар, – сказала девушка, глядя туда, куда он указывал. – Конечно, это Пилар.

На дальнем краю луга, там, где начинался лес, положив голову на сомкнутые руки, сидела женщина. Оттуда, где они стояли, она напоминала темный узел, черневший на фоне рыжих сосновых стволов.

– Идем, – сказал Роберт Джордан и бросился к ней через доходившие до колена заросли вереска. Бежать было трудно, и, пробежав немного, он перешел на шаг. Теперь он видел, что женщина сидит, уткнувшись лицом в сложенные руки, на фоне соснового ствола ее фигура казалась особенно широкой и черной.

– Пилар! – резко окликнул он ее, подходя.

Женщина подняла голову и посмотрела на него.

– А, – сказала она, – вы уже закончили?

– Тебе нехорошо? – спросил он, склоняясь над ней.

– Qué va, – сказала она. – Я просто спала.

– Пилар, – крикнула подоспевшая Мария и опустилась на колени рядом с женщиной. – Как ты? Тебе плохо?

– Мне замечательно, – ответила Пилар, продолжая сидеть и глядеть на них обоих. – Ну, Inglés, – сказала она, – ты опять выделывал свои мужские штучки?

– С тобой действительно все в порядке? – не обращая внимания на ее слова, спросил Роберт Джордан.

– А что мне сделается? Я спала. А вы поспали?

– Нет.

– Ну, тебе-то, судя по всему, понравилось, – сказала она девушке.

Мария покраснела и ничего не ответила.

– Не трогай ее, – сказал Роберт Джордан.

– А тебя никто не спрашивает, – огрызнулась Пилар и посуровевшим голосом снова обратилась к девушке: – Мария! – Девушка стояла, опустив голову. – Мария, – повторила женщина. – Я сказала, что тебе, судя по всему, понравилось.

– Да оставь ты ее в покое, – снова сказал Роберт Джордан.

– А ты заткнись, – не глядя на него, ответила Пилар. – Послушай, Мария, скажи мне только одну вещь.

– Нет, – сказала Мария и замотала головой.

– Мария. – Голос Пилар стал таким же суровым, как выражение ее лица, в котором не осталось и намека на дружелюбие. – Лучше скажи по доброй воле.

Девушка снова отрицательно мотнула головой.

Если бы необходимость не принуждала меня работать с этой женщиной, ее пьяницей-мужем и ее жалким отрядишкой, думал Роберт Джордан, я бы залепил ей сейчас такую пощечину, что…

– Ну, давай говори, – повторила девушке Пилар.

– Нет, – ответила Мария. – Нет.

– Оставь ее в покое, – сказал Роберт Джордан, с трудом узнавая собственный голос. Нет, все же я врежу ей, и будь что будет, подумал он.

Пилар даже не ответила ему. Она не была похожа ни на змею, гипнотизирующую птицу, ни на кошку в засаде, перед прыжком. В ней вообще не было ничего хищного. И ничего извращенного. Однако какая- то невидимая угроза расползалась вокруг нее – словно кобра раскрыла свой капюшон. Он отчетливо ощущал ее. Ощущал, как она распространяется. Но в этой угрозе не было злобы, только властное желание знать. Лучше бы мне этого не видеть, подумал Роберт Джордан. Но пощечину здесь давать не за что.

– Мария, – сказала Пилар. – Я тебя не трону. Просто скажи мне, скажи по доброй воле, – de tu propia voluntad – так это прозвучало по-испански.

Девушка снова тряхнула головой.

– Мария, – повторила Пилар. – Сию минуту и по доброй воле! Ты слышишь? Скажи хоть что-нибудь.

– Нет, – тихо произнесла девушка. – Нет, нет.

– Нет, ты скажешь. Хоть что-то. Скажешь! Ну, говори же.

– Земля плыла, – сказала Мария, не глядя на женщину. – Правда. Я не могу тебе объяснить, как это было.

– Ну вот, – сказала Пилар, голос ее потеплел, сделался приветливым, в нем не осталось никакой требовательности. Но Роберт Джордан заметил капельки пота, выступившего у нее на лбу и вокруг губ. – Значит, вот как это было. Вот так.

– Это правда, – сказала Мария и закусила губу.

– Конечно, правда, – ласково сказала Пилар. – Только никому не рассказывай об этом – все равно не поверят. В тебе, случайно, нет крови сali[50], Inglés?

Она стала подниматься на ноги, Роберт Джордан подал ей руку и ответил:

– Нет. Насколько я знаю.

– У Марии тоже нет, насколько она знает, – сказала Пилар. – Pues es muy raro – что очень странно.

– Пилар, но так было, на самом деле, – сказала Мария.

– Cо́mo que no, hija? Почему же такому не быть, дочка? – сказала Пилар. – Когда я была молодая, земля так плыла подо мной, что все вокруг носилось в воздухе, я и сама боялась, как бы не слететь с нее. Так было каждую ночь.

– Ты врешь? – сказала Мария.

– Да, – ответила Пилар. – Вру. На самом деле так бывает только три раза в жизни. А под тобой она правда плыла?

– Да, – сказала девушка. – Правда.

– А под тобой, Inglés? – Пилар посмотрела на Роберта Джордана. – Только не ври.

– Да, – ответил он. – Правда.

– Хорошо, – сказала Пилар. – Хорошо. Это уже хорошо.

– А что значит только три раза? – спросила Мария. – Почему ты так сказала?

– Три раза, – повторила Пилар. – Один раз у тебя уже был.

– Только три раза?

– Для большинства людей – вообще ни разу, – сказала ей Пилар. – Ты уверена, что она плыла?

– Так, что казалось: сейчас сорвусь с нее, – ответила Мария.

– Ну, значит, действительно плыла, – сказала Пилар. – Ладно, раз так, пошли в лагерь.

– Что это за бредни насчет трех раз? – спросил Роберт Джордан у великанши, когда они рядом шли через сосняк.

– Бредни? – Она насмешливо посмотрела на него. – Не говори мне о бреднях, малыш.

– Это что, шаманство вроде гадания по руке?

– Нет, это правда. Все Gitanos[51] это знают.

– Но мы же не Gitanos.

– Нет. Но тебе повезло. Нецыганам тоже иногда немного везет.

– Так ты это серьезно насчет трех раз?

Она снова посмотрела на него как-то странно и сказала:

– Оставь меня в покое, Inglés. Не приставай. Слишком ты молод, чтоб я с тобой лясы точила.

– Но, Пилар, – начала было Мария.

– Заткнись, – перебила ее Пилар. – Один раз у тебя был – осталось еще два.

– А у тебя? – спросил ее Роберт Джордан.

– Два, – ответила Пилар, выставив два пальца. – Два. А третьего уже никогда не будет.

– Почему? – спросила Мария.

– Да замолчи же ты, – сказала ей Пилар. – Замолчи. Ох уж эти желторотые, устала я от твоих детских проблем.

– Почему третьего раза не будет? – спросил и Роберт Джордан.

– Да заткнитесь же вы наконец, – сказала Пилар. – Заткнитесь!

Ладно, сказал себе Роберт Джордан. Только меня этим не одурачишь. Знавал я многих цыган, все они были с причудами. А мы что, без причуд? Разница лишь в том, что нам приходится честно зарабатывать на жизнь. Никому не известно, ни из каких племен мы происходим, ни что нам досталось в наследство от нашего племени, ни какие тайны скрывались в лесах, где жили люди, от которых мы произошли. Мы знаем только то, что ничего не знаем. Мы ничего не знаем о том, что происходит с нами по ночам. Правда, когда это случается днем, это кое-что значит. Что было, то было, но теперь эта женщина не только заставила девушку рассказать ей то, чего та вовсе не хотела рассказывать, ей еще понадобилось отнять у нее это и присвоить. Затем и цыганщину приплела. Мне показалось, что там, на горе, она смирилась с поражением, но сейчас, здесь, она определенно решила восстановить свою власть. Если бы она делала это со зла, ее следовало бы пристрелить. Но зла в ней нет – только желание удержаться за жизнь. Удержаться через Марию.

Когда разделаешься с этой войной, можешь заняться изучением женской психики, сказал он себе. И начать с Пилар. Я бы сказал, непростой день она сегодня устроила. Раньше она к этим цыганским бредням не прибегала. Если не считать гадания по руке, напомнил он себе. Да, конечно, гадание по руке. И в том случае, думаю, она не лукавила. Разумеется, она не скажет мне, что она там увидела. Но что бы это ни было, она в это верит. Хотя это еще ничего и не доказывает.

– Послушай, Пилар, – обратился он к женщине.

Пилар посмотрела на него и улыбнулась:

– Что?

– Не будь такой загадочной, – сказал Роберт Джордан. – Меня эти тайны очень утомляют.

– И что? – спросила она.

– Я не верю в великанов-людоедов, гадалок, предсказательниц и все это цыганское колдовство.

– Да ну? – сказала Пилар.

– Да, не верю. А вот девушку оставь в покое.

– Хорошо, я оставлю девушку в покое.

– И загадки свои оставь, – сказал Роберт Джордан. – У нас достаточно работы, и незачем осложнять ее всякой чертовщиной. Давай поменьше таинственности, побольше дела.

– Понятно, – сказала Пилар, согласно кивая, и добавила с улыбкой: – Послушай, Inglés, а земля-то все же плыла?

– Да, черт бы тебя побрал. Плыла.

Пилар рассмеялась и, остановившись, смеялась долго, глядя на Роберта Джордана.

– Ох, Inglés-Inglés, – сказала она, продолжая смеяться. – Ты очень смешной. Теперь тебе придется хорошо потрудиться, чтобы вернуть свою важность.

Иди ты к черту, подумал Роберт Джордан, но вслух ничего не сказал. Пока они разговаривали, солнце затянулось облаками, он посмотрел назад и увидел, что небо над горами стало тяжелым и серым.

– Да-да, – сказала Пилар, тоже глядя на небо. – Будет снег.

– Сейчас, чуть ли не в июне?

– А что тут такого? Эти горы названий месяцев не знают. И потом мы еще в майской луне.

– Да не может этого быть, – сказал он. – Не может снег идти в конце мая.

– А он все равно пойдет, Inglés, – сказала ему она.

Роберт Джордан поднял голову: сквозь плотную серую массу неба едва просвечивал желтый диск солнца, который прямо на глазах полностью скрылся, и все стало одинаково серым и рыхлым; теперь серая мгла срезала даже вершины гор.

– Да, – согласился он. – Боюсь, ты права.

Глава четырнадцатая

К тому времени, когда они добрались до лагеря, снег уже шел вовсю, хлопья по диагонали пересекали просветы между соснами. Сначала они падали косо и редко, кружась на лету, потом, когда с гор подул холодный ветер, снег повалил густо, вихрясь, и Роберт Джордан, стоя у входа в пещеру, смотрел на него в ярости.

– Снега будет много, – сказал Пабло. Голос у него был хриплый, глаза – мутные и красные.

– Цыган вернулся? – спросил Роберт Джордан.

– Нет, – ответил Пабло. – Ни он, ни старик.

– Сходишь со мной на верхний пост у дороги?

– Нет, – сказал Пабло. – Я в этом не участвую.

– Ладно, сам найду.

– В такую метель можешь и не найти, – сказал Пабло. – Я бы на твоем месте не ходил.

– Надо только спуститься к дороге, а потом все время идти по ней.

– Может, ты и найдешь дорогу. Но твои часовые скоро сами придут, раз снег повалил, разминётесь.

– Старик ждет меня.

– Нет. В такой снег не станет он там торчать.

Пабло посмотрел на снег, который ветер быстро гнал мимо входа в пещеру, и сказал:

– Не нравится тебе снег, Inglés?

Роберт Джордан выругался, а Пабло рассмеялся, глядя на него своими мутными глазами.

– Накрылось теперь твое наступление, Inglés, – сказал он. – Входи в пещеру, твои люди сейчас придут.

В пещере Мария возилась с огнем, а Пилар хлопотала у кухонного стола. Едва занимавшийся огонь чадил, но девушка поворошила поленья деревянной палкой, помахала над ними сложенной газетой, из очага пыхнуло, пламя взметнулось вверх, дрова занялись, ярко разгорелись, и дым сквозняком потянуло к отверстию в потолке.

– Этот снег… – сказал Роберт Джордан. – Думаешь, много его нападает?

– Много, – радостно сообщил Пабло и крикнул Пилар: – Тебе тоже не нравится снег, женщина? Ты ж теперь у нас командир, тебе снег ни к чему.

– A mi qué?[52] – через плечо ответила Пилар. – Снег так снег.

– Выпей вина, Inglés, – предложил Пабло. – Я весь день пил – ждал, когда снег пойдет.

– Ну, налей кружку, – сказал Роберт Джордан.

– За снег! – произнес Пабло, цокнув своей кружкой о кружку Роберта Джордана. Тот посмотрел ему прямо в глаза и тоже чокнулся. Ах ты, мутноглазая кровожадная скотина, подумал он. Так бы и высадил тебе все зубы вот этой кружкой. Спокойно, одернул он себя, спокойно.

– Красиво, когда идет снег, – сказал Пабло. – Только вот спать под снегом ты, наверное, не захочешь?

Значит, еще и это тебя гложет, подумал Роберт Джордан. Много же у тебя забот, Пабло.

– Думаешь? – вежливо спросил он.

– Думаю. Больно холодно, – ответил Пабло. – И очень мокро.

Не знаешь ты, почему этот старый мешок на гагачьем пуху стоит шестьдесят пять долларов, подумал Роберт Джордан. Хотел бы я, чтобы у меня было столько долларов, сколько ночей я проспал в нем на снегу.

– Значит, ты рекомендуешь мне спать внутри? – вежливо спросил он.

– Ага.

– Спасибо, – сказал Роберт Джордан, – но я все же лягу снаружи.

– Под снегом?

– Да (черт тебя побери с твоими проклятыми свинячьими глазками и твоей свинячьей рожей, заросшей свинячьей щетиной). Под снегом (под этим сволочным, гиблым, неожиданным, предательским, ублюдочным дерьмом, которое называется снегом).

Он прошел к очагу, в который Мария как раз подложила очередное сосновое полено.

– Красиво, когда идет снег, правда? – сказал он ей.

– Но разве это не плохо для твоей работы? – спросила она. – Тебя это не расстраивает?

– Qué va, – сказал он. – Какой толк расстраиваться? Когда ужин будет готов?

– Кто б сомневался, что ты нагуляешь аппетит, – вставила Пилар. – Хочешь пока кусок сыру?

– Спасибо, – сказал он, и она, сняв с крюка под потолком сетку, в которой лежала большая головка сыра, ножом отрезала с начатого конца и протянула ему большой увесистый ломоть. Он ел его стоя. Если бы сыр так не отдавал козлом, можно было бы сказать, что он вкусный.

– Мария, – кликнул Пабло от стола, за которым сидел.

– Что? – отозвалась девушка.

– Вытри стол почище, Мария, – сказал Пабло и ухмыльнулся, поглядев на Роберта Джордана.

– Ты его вином заляпал, сам и вытирай, – сказала ему Пилар. – Только сначала бороду утри и рубашку, а потом стол.

– Мария, – снова позвал Пабло.

– Не слушай его, пьяный он, – сказала девушке Пилар.

– Мария, – не отставал Пабло. – Снег-то все идет, снег – это красиво.

Не знает он, какой у меня мешок, подумал Роберт Джордан. Не знают старые свинячьи глазки, почему я заплатил ребятам из «Вудз» шестьдесят пять долларов за этот мешок. Скорее бы уже цыган вернулся. Как только он вернется, я пойду за стариком. Пошел бы прямо сейчас, но не уверен, что смогу найти его. Я ведь не знаю, где он устроил свой пост.

– Хочешь в снежки поиграть? – спросил он Пабло. – Можно устроить поединок на снежках.

– Что? – переспросил Пабло. – Что ты там предлагаешь?

– Ничего, – ответил Роберт Джордан. – Ты хорошо укрыл свои седла?

– Да.

– Придется тебе кормить теперь своих лошадей зерном или привязывать их на лугу, чтобы они сами добывали корм из-под снега, – произнес он по-английски.

– Что?

– Ничего, – ответил Роберт Джордан. – Это твоя забота, приятель. Я-то буду уходить отсюда пешком.

– Чего это ты по-английски заговорил? – спросил Пабло.

– Не знаю, – ответил Роберт Джордан. – Иногда, когда очень устаю, я говорю на английском языке. Или когда мне становится особенно противно. Или, скажем, когда что-то сбивает с толку. Когда я бываю обескуражен, мне просто нужно услышать, как он звучит, и я начинаю говорить по-английски. Меня успокаивает звучание английской речи. Советую и тебе когда-нибудь попробовать.

– Что ты там такое говоришь, Inglés? – спросила Пилар. – Похоже, что-то интересное, но я ничего не понимаю.

– Ничего, – ответил ей Роберт Джордан по-английски и перевел: – Это я сказал «ничего» по-английски.

– Тогда говори лучше по-испански, – сказала Пилар. – По-испански – короче и проще.

– Конечно, – ответил Роберт Джордан, но про себя подумал: черт побери, знали бы все вы, ты, Пабло, ты, Пилар, ты, Мария, или вы, братья там, в углу, чьи имена я забыл и должен вспомнить, знали бы вы, как я иногда устаю от этого. От этого и от всех вас, и от себя самого, и от этой войны, а теперь вот еще и снег повалил некстати, будь он проклят. Это уж чересчур. Да нет. Ничего, черт возьми, не чересчур. Тебе нужно просто принять это как данность и справиться с этим, так что кончай строить из себя примадонну и смирись с тем, что идет снег, как ты уже сделал это минуту назад, потому что сейчас тебе нужно проверить цыгана и забрать старика. Но надо же – снег! В такое- то время года. Ну, все, хватит, сказал он себе. Прекрати ныть и смирись. Ты же знаешь – такова уж твоя чаша. Как там про чашу сказано? Надо либо тренировать память, либо никогда не прибегать к цитатам, потому что, когда не можешь вспомнить какую-нибудь цитату, она застревает у тебя в голове, как имя, которое забыл, но от которого никак не можешь отделаться. Так как же там все-таки про чашу?

– Налей мне, пожалуйста, чашу вина, – произнес он по-испански. И потом, обращаясь к Пабло: – Значит, много снега будет? Да? Mucha nieve?

Пьяный посмотрел на него, ухмыльнулся, кивнул и снова ухмыльнулся.

– Ни тебе наступления. Ни тебе aviones[53]. Ни тебе моста. Один снег, – сказал он.

– Как считаешь, долго он будет идти? – Роберт Джордан подошел и сел рядом с ним. – Думаешь, нас будет засыпать снегом все лето, приятель мой Пабло?

– Все лето – нет, – ответил Пабло. – А сегодня и завтра – да.

– Почему ты так решил?

– Метель бывает двух видов, – сказал Пабло весомо и рассудительно. – Одна приходит с Пиренеев. Она приносит большой холод. Но для такой метели теперь уже поздно.

– Ясно, – сказал Роберт Джордан. – И то хорошо.

– А та, что сейчас, – из Кантабрико, – продолжал Пабло. – Она приходит с моря. Если ветер дует оттуда, будет большая метель и много снега.

– Откуда ты все это знаешь, старожил? – спросил Роберт Джордан.

Теперь, когда его гнев улегся, метель возбуждала его, как всегда возбуждала всякая буря. Любая вьюга, шторм, внезапный шквал с дождем или снегом, тропический ураган или летняя гроза в горах, как ничто другое, вызывали в нем взрыв возбуждения. Это было как возбуждение боя, только чище. Бой – тоже своего рода ураганный шквал ветра, но горячего; горячего и такого сухого, что во рту пересыхает; он дует резко, обжигает и поднимает пыль; его порывы то налетают, то замирают, изменчивые, как военное счастье. Этот ветер он знал хорошо.

Но снежная метель – нечто противоположное всему этому. Во время метели можно было близко подойти к дикому зверю, и он не пугался. Звери кочевали с места на место, не зная, где находятся, и бывало, олень подходил к самому дому в поисках укрытия. В метель, едучи верхом, случалось наткнуться на лося, тот принимал твою лошадь за другого лося и рысцой спешил навстречу. Во время метели всегда казалось, пусть на время, что ничего враждебного не существует. Ветер мог дуть во время метели с ураганной силой, но он нес с собой чистую белизну, и воздух наполнялся этой движущейся белизной, и все вокруг меняло свои очертания, а когда ветер стихал, наступал полный покой. Сейчас бушевала такая же метель, и он не мог не наслаждаться ею. Да, она губила все его планы, но все равно пока ею можно было наслаждаться.

– Я много лет был погонщиком, – ответил Пабло. – Мы перевозили грузы через горы на больших подводах, до того как появились грузовики. Вот тогда-то мы и научились угадывать погоду по приметам.

– А как ты пришел в движение?

– Я всегда был из левых, – сказал Пабло. – Мы часто имели дело с людьми из Астурии, а они там политически очень грамотные. Я всегда стоял за Республику.

– Но чем ты занимался до начала движения?

– Работал на одного сарагосского конезаводчика. Он поставлял лошадей для коррид и армейских конюшен. Тогда-то мы с Пилар и познакомились; она была в то время с матадором Финито де Паленсия – ну, она сама тебе это рассказывала.

Он произнес это с явной гордостью.

– Так себе был матадор, – сказал один из сидевших за столом братьев, глядя в спину Пилар, стоявшей у очага.

– Так себе? – повторила она, обернувшись и уставившись на мужчину. – Говоришь, так себе был матадор?

Сейчас, стоя у очага, она словно воочию увидела его снова, невысокого, смуглого, с безучастным лицом, печальными глазами, впалыми щеками и черными курчавыми волосами, взмокшими на лбу, где плотно сидевшая шапка матадора оставила красноватый след, никому, кроме нее, не заметный. Она видела его лицом к лицу с быком-пятилеткой, которому уже довелось поднять на рога не одну лошадь, – вот и сейчас мощная шея толкает насаженную на рога лошадь все выше, выше, а всадник продолжает втыкать в эту шею острую пику, пока лошадь не грохается на землю, всадник от ног быка отлетает к деревянному барьеру арены, а бык, наклонив голову и выставив рога, ищет лошадь, чтобы прикончить ту жизнь, какая в ней еще осталась. А вот он, Финито, так себе матадор, стоит перед быком, поворачиваясь к нему то одним, то другим боком. Она отчетливо видит, как он наматывает на древко мулеты тяжелую фланель, чертовски тяжелую от крови, пропитавшей ее, пока он делал пассы, проводя мулетой по голове и плечам быка, по мокрому лоснящемуся загривку и дальше по спине, и слышит, как клацают воткнутые в шею быка бандерильи, когда тот встает на дыбы. Она видит, как Финито, повернувшись вполоборота, стоит в пяти шагах от головы грузного, застывшего в неподвижности быка, как он медленно поднимает шпагу, пока она не окажется на уровне плеча, скользит взглядом вдоль ее нацеленного под углом вниз клинка к точке, которую пока не видит, потому что бычья голова еще располагается выше уровня его глаз. Взмахом тяжелой мокрой мулеты, которую держит в левой руке, он заставляет быка опустить голову, но пока лишь слегка раскачивается на каблуках, все так же стоя вполоборота к расщепленному рогу и глядя на клинок; грудь быка тяжело вздымается, взгляд сосредоточен на мулете.

Она видела его сейчас совершенно отчетливо и слышала, как он, повернув голову к первому ряду зрителей, сидящих за красным барьером, высоким голосом произносит: «Посмотрим, удастся ли нам убить его вот так!»

Она слышит этот голос и видит, как Финито сгибает колено, начиная движение вперед, как он приближается к быку, который, словно по волшебству, опускает морду к низко скользящей мулете, управляемой тонким смуглым запястьем, направляющим рога вниз и в сторону, и как острие шпаги вонзается в пыльный бугор загривка.

Она видит, как бычья плоть медленно и размеренно заглатывает блеск клинка, словно высасывая его из человеческой руки, пока костяшки коричневых пальцев не касаются туго натянутой кожи загривка, и невысокий смуглый человек, до того момента не спускавший глаз с точки, где шпага вонзилась в быка, теперь, втянув живот, отклонившись назад, чтобы рог не задел его, и продолжая держать мулету в левой руке, победно вскидывает правую и наблюдает за тем, как умирает бык.

Она видит, как он стоит, устремив взгляд на быка, пытающегося удержать равновесие, на быка, клонящегося, словно дерево перед падением, на быка, из последних сил старающегося устоять на ногах, – и рука невысокого человека поднята в традиционном жесте триумфатора. Она видит, что он, взмокший от пота, опустошенный, испытывает облегчение от того, что все позади, от того, что бык умирает, от того, что рог миновал его, не ударил, не пронзил, когда он, изогнувшись, пропускал его мимо себя, и вот он стоит и смотрит, как бык, больше не в силах держаться на ногах, замертво грохается на землю, перекатывается на спину и остается лежать, задрав в воздух все четыре ноги, а невысокий смуглый человек, усталый, без улыбки на лице, направляется к барьеру.

Она знает, что он не смог бы пересечь арену бегом, даже если бы от этого зависела его жизнь, он подходит к барьеру медленно, полотенцем вытирает рот, поднимает голову, смотрит на нее, качает головой, тем же полотенцем вытирает лицо и только после этого начинает свое победное шествие.

Она видит, как медленно, волоча ноги, он обходит арену по кругу, улыбается, кланяется, снова улыбается; за ним следует свита его помощников, которые, наклоняясь, подбирают сигары и бросают назад в публику шляпы, а он идет с улыбкой на губах, но с печальным взглядом, пока, замкнув круг, не останавливается перед ней. Потом обращенным вспять взором она видит его сидящим на приступке деревянного забора и прижимающим полотенце ко рту.

Все это Пилар увидела, стоя в пещере перед очагом, и повторила:

– Значит, говоришь, так себе был матадор? Вот с кем приходится теперь проводить свою жизнь!

– Он был хорошим матадором, – сказал Пабло. – Просто ему мешал маленький рост.

– И еще у него точно была чахотка, – добавил Простак.

– Чахотка? – переспросила Пилар. – А у кого бы ее не было при такой жизни, как у него? В этой стране ни у одного бедняка нет возможности заработать, если он не преступник, как Хуан Марч[54], не матадор или не тенор в опере. Чего ж ему было не заработать чахотку? В стране, где капиталисты обжираются так, что у них у всех больные желудки и они без соды жить не могут, а бедняки голодают с рождения до гроба, как ему было не заработать чахотку? Побродяжничал бы ты мальчишкой по ярмаркам, чтобы научиться убивать быков, прячась под полками в вагонах третьего класса, на полу, в пыли и грязи, среди свежих плевков, среди высохших плевков, была бы твоя грудь вся истыкана бычьими рогами, ты бы тоже нажил чахотку.

– Ну, ясное дело, – согласился Простак. – Я просто сказал, что у него была чахотка.

– Конечно, у него была чахотка, – сказала Пилар, стоя у очага с большим деревянным половником в руке. – Да, и ростом он не вышел, и голос у него был тонкий, и он очень боялся быков. В жизни не видела человека, который бы так дрожал от страха перед каждым боем, но я в жизни не видела и человека, такого бесстрашного на арене. Ты, – сказала она Пабло, – ты вот сейчас боишься умереть. И ничего важнее этого для тебя нет. А Финито боялся все время, но на арене был настоящим львом.

– Ага, про него ходила слава, что он очень храбрый, – сказал другой брат.

– Я никогда не видела человека, в котором было бы столько страха, – сказала Пилар. – Он даже ни одной головы убитых им быков в доме не держал. Один раз во время ярмарки в Вальядолиде он убил быка Пабло Ромеро, красиво убил…

– Я помню, – вставил первый брат. – Я там был. Бык такой – цветом, как мыло, с курчавым чубом и очень длинными рогами. Весил больше тридцати arrobas[55]. Это был последний бык, которого он убил тогда в Вальядолиде.

– Точно, – сказала Пилар. – После того боя его почитатели, у которых даже был клуб его имени, решили устроить ему маленькую пирушку и подарить голову того быка и для этого притащили ее в кафе «Колон», где всегда собирались. Пока все сидели за столом, голова висела на стене, но была обернута куском материи. Я тоже сидела за столом, и другие: Пастора, которая еще страхолюдней меня, Нинья де лос Пейнес, другие цыганки и шлюхи самого высокого класса. Народу было не много, но пирушка получилась очень бурной, чуть до драки не дошло, потому что Пастора и одна из самых важных шлюх затеяли спор насчет приличий. У меня настроение было замечательное, я сидела рядом с Финито, но заметила, что он старается не смотреть на бычью голову, обернутую алой материей, какой в церквах закрывают изображения святых на Страстной неделе нашего бывшего Господа.

Финито почти ничего не ел, потому что во время предыдущей корриды, в Сарагосе, получил palotaxo – удар длинной стороной рога, – когда подходил к быку, чтобы прикончить его; он тогда довольно надолго потерял сознание, и пища все еще не держалась у него в желудке, он в течение всей пирушки время от времени прикладывал ко рту носовой платок, чтобы сплюнуть кровь. Так что я хотела вам рассказать?

– Про бычью голову, – напомнил Простак. – Про чучело головы быка.

– Ну да, – сказала Пилар. – Да. Но сначала я должна рассказать про кое-какие подробности, чтобы вы могли себе все ясно представить. Финито, знаете, никогда весельчаком не был. Он по натуре был человеком очень серьезным, и я не припомню, чтобы он над чем-нибудь смеялся, когда мы оставались одни. Даже над тем, что было действительно смешно. Он ко всему относился с полной серьезностью. Был почти такой же серьезный, как Фернандо. Но эту пирушку устроили специально для него его aficionados[56], объединившиеся в «Клуб Финито», и он был обязан напускать на себя веселость и изображать общительность и дружелюбие. Вот он, пока все ели, и улыбался, отпускал дружеские замечания, и одна я видела, что он делает с платком. У него их было три, и все они уже промокли насквозь, а потом он сказал мне очень тихо: «Пилар, я больше не могу это выносить. Я должен уйти». – «Ну, тогда уйдем вместе», – сказала я. Потому что я видела, как он мучается. К тому времени пирушка раскочегарилась вовсю, и шум стоял страшный.

«Нет, не могу я уйти, – сказал Финито. – В конце концов, этот клуб носит мое имя, так что у меня есть обязательства».

«Если ты плохо себя чувствуешь, давай уйдем», – сказала я.

«Нет, – ответил он. – Я остаюсь. Налей мне вон той мансанильи».

Я-то считала, что неразумно ему пить, потому что он ничего не ел и потому что маялся животом, но, видать, без этого он уже не мог больше выдерживать такое бурное веселье и такой шум. И он прямо у меня на глазах очень быстро выпил почти бутылку мансанильи. Поскольку платков у него больше не осталось, он теперь использовал салфетку для той нужды, для которой раньше использовал платки.

А между тем гости и впрямь разошлись до невозможности, кое-кто из членов клуба усадили на закорки тех шлюх, что полегче, и таскали их на себе вокруг стола. Пастору уговорили спеть, а Эль Ниньо Рикардо играл на гитаре, и все было очень зажигательно, все веселились от души, и это было хоть и пьяное, но самое что ни на есть дружеское веселье. Я еще никогда не видела пирушки, на которой настоящий фламенко танцевали бы с такой страстью, а ведь еще не дошло до открытия бычьей головы, которое должно было стать главным событием праздника.

Сама я так разошлась, с таким воодушевлением хлопала в ладоши под гитару Рикардо и собирала компанию, чтобы хлопать, когда будет петь Нинья де лос Пейнес, что не заметила, как Финито извел уже и свою салфетку и взял мою. Он продолжал прикладываться к мансанилье, глаза у него теперь блестели, и он всем радостно кивал. Говорить он особо не мог, потому что каждый раз, когда он пытался что-то сказать, ему приходилось хвататься за салфетку; но он делал вид, будто ему очень весело и все очень нравится, ведь, в конце концов, все было устроено именно для него.

Вот, значит, пирушка продолжалась, а рядом со мной сидел бывший импресарио Рафаэля эль Галло, он рассказывал мне какую-то историю и закончил словами: «Тогда Рафаэль пришел ко мне и сказал: «У меня никогда в жизни не было такого замечательного и такого благородного друга, как ты. Я люблю тебя как брата и хочу сделать тебе подарок». И дает мне удивительной красоты бриллиантовую булавку для галстука, целует меня в обе щеки, и мы оба таем от умиления. Потом, вручив мне бриллиантовую булавку, Рафаэль эль Галло ушел из кафе, а я сказал Ретане, который тоже сидел за столом: «А ведь этот подлый цыган только что подписал контракт с другим импресарио». – «Что ты имеешь в виду?» – спросил Ретана. И я ответил: «Я служил ему верой и правдой десять лет, и он никогда прежде не делал мне подарков. Так что значить это может только одно». И все оказалось действительно так: эль Галло ушел к другому импресарио.

Но в этот момент Пастора вмешалась в разговор, не затем, скорее всего, чтобы защитить доброе имя Рафаэля, потому что никто не отзывался о нем хуже, чем она сама, а потому, что импресарио оскорбил цыган, назвав Рафаэля «подлым цыганом». Она вмешалась в разговор так яростно и употребляла такие выражения, что импресарио тут же замолчал. Я постаралась унять Пастору, но тут, чтобы унять уже меня, вступила в дело другая gitana, и в зале поднялся такой гвалт, что нельзя было уже разобрать ни слова, кроме одного – «шлюха», перекрывавшего все остальные, потом шум постепенно утих, мы, затеявшие его, опять сели за стол и потянулись к своим стаканам, и тут я заметила, что Финито с ужасом неотрывно смотрит на бычью голову, по-прежнему обернутую красной материей.

Как раз в это время президент клуба начал речь, которая должна была закончиться снятием этого самого покрывала, и пока он ее произносил, то один, то другой из гостей выкрикивал: «Olé!», все радостно стучали по столу, а я наблюдала за Финито, который прижимал ко рту свою – нет, уже мою салфетку, все больше сползал вниз на стуле и с ужасом, как заколдованный, смотрел на бычью голову, висевшую на стене напротив него.

А к концу речи президента у него начала трястись голова, и он еще ниже сполз на стуле.

«Что с тобой, малыш?» – спросила я, он повернулся ко мне, но как будто не узнал меня, только все твердил: «Нет. Нет. Нет».

А президент клуба, закончив речь, под всеобщие возгласы одобрения встал на стул, развязал веревку, которая скрепляла материю, обмотанную вокруг чучела головы, и начал медленно стягивать покрывало, но оно зацепилось за один рог, тогда он приподнял материю и сдернул ее с острых блестящих рогов, и все увидели желтую бычью голову с черными рогами, голова слегка наклонилась вперед, выставив белые кончики рогов, острые, как иглы дикобраза, и казалась совершенно живой: курчавая челка надо лбом, раздутые ноздри и блестящие глаза, уставившиеся прямо на Финито.

Все закричали, захлопали в ладоши, а Финито вжался в стул еще больше, тут только все посмотрели на него и замолчали, а он сказал: «Нет. Нет», посмотрел на бычью голову, еще больше скукожился, громко крикнул: «Нет!» – и изо рта у него вылетел большой сгусток крови, он даже не успел приложить салфетку ко рту, сгусток сползал у него по подбородку, а он, все еще таращась на быка, сказал: «Целый сезон, да. Ради денег, да. Ради пропитания, да. Но я не могу есть. Слышите? Мой желудок не принимает пищу. И теперь, когда сезон окончен, – нет! Нет! Нет! – Он обвел глазами стол, снова посмотрел на бычью голову и повторил: – Нет!», а потом свесил голову на грудь, поднес ко рту салфетку и остался сидеть в таком положении, больше не говоря ни слова; и тогда стало ясно, что пирушка, так хорошо начавшаяся и обещавшая стать такой веселой и дружеской, каких еще свет не видывал, не удалась.

– И через сколько после этого он помер? – спросил Простак.

– Той же зимой, – ответила Пилар. – Он так и не оправился после того бокового удара рогом, который получил в Сарагосе. Такие удары хуже, чем протыкание, потому что повреждаются внутренности, и тут уж ничем не поможешь. А Финито получал их почти каждый раз, когда подходил к быку, чтобы прикончить его, и именно поэтому не смог добиться большего успеха. Ему было трудно увильнуть от рога из-за маленького роста. Чуть ли не каждый раз бык наносил ему удар длинной поверхностью рога. Но, конечно, многие из них были скользящими.

– Раз уж уродился коротышкой, незачем было становиться матадором, – сказал Простак.

Пилар покачала головой, посмотрела на Роберта Джордана, потом, продолжая качать головой, отвернулась и склонилась над чугунным котлом.

Что же это за народ, думала она. Что за народ эти испанцы? «Раз уж уродился коротышкой, незачем было становиться матадором». А я слышу это и молчу. Во мне даже гнева нет; объяснила – и замолчала. Каким простым все кажется тому, кто ничего не знает. Qué sencillо![57] Один, ничего не зная, говорит: «Так себе был матадор», другой, ничего не зная, говорит: «У него точно была чахотка». Третий, после того как знающий человек все объяснил, говорит: «Раз уж уродился коротышкой, незачем было становиться матадором».

Теперь, склонившись к очагу, она снова видела лежащее на кровати обнаженное смуглое тело с узловатыми шрамами на бедрах, с глубоким поблекшим следом от рога справа под ребрами и длинным белым рубцом на боку, заканчивающимся под мышкой. Она видела его закрытые глаза, серьезное смуглое лицо, курчавые черные волосы, откинутые сейчас со лба, и себя, сидящую рядом на кровати, она растирает ему ноги, разминает напряженные мускулы на икрах, массирует их, потом легко постукивает по ним ребрами сложенных ладоней, расслабляя сведенные мышцы.

– Ну как? – спрашивает она. – Как твои ноги, малыш?

– Очень хорошо, Пилар, – отвечал он, бывало, не открывая глаз.

– Хочешь, разотру тебе грудь?

– Нет, Пилар. Не трогай ее.

– А бедра?

– Нет. Там очень больно.

– Но если я разотру их с мазью, они разогреются, и станет легче.

– Нет, Пилар. Спасибо тебе. Лучше к ним не прикасаться.

– Обтереть тебя спиртом?

– Да. Только осторожно.

– В последнем бое тебе не было равных, – говорила она ему, и он, бывало, отвечал:

– Да, этого быка я убил отлично.

Потом, обтерев его и укрыв простыней, она лежала рядом, а он выпрастывал из-под простыни коричневую руку, притрагивался к ней и говорил:

– Ты – женщина из женщин, Пилар. – Это было самой большой шуткой, на какую он был способен; а потом, как обычно после боя, он засыпал, а она все так же лежала рядом, держа его руку обеими ладонями, и прислушивалась к его дыханию.

Его часто что-то пугало во сне, и тогда она чувствовала, как он крепко сжимает ее ладонь, и видела, как на лбу у него выступают капельки пота, а если он просыпался при этом, говорила: «Все хорошо», и он снова засыпал. Так она прожила с ним пять лет и всегда была ему верна, почти всегда, а после его похорон сошлась с Пабло. Его работой была выводка лошадей пикадоров по арене перед боем, и нравом он напоминал тех быков, которых всю жизнь убивал Финито. Но теперь она знала: ни бычья сила, ни бычья храбрость не держатся долго. А что держится долго? Я держусь, подумала она. Да, я держусь долго. Но зачем?

– Мария, – сказала она, – думай, что делаешь. Это же огонь для готовки, а не для того, чтобы спалить целый город.

В этот момент в пещеру вошел цыган. Он был весь в снегу, держал карабин и, притопывая, стал сбивать снег с ног.

Роберт Джордан встал и подошел к нему.

– Ну? – спросил он цыгана.

– Караул сменяется каждые шесть часов, на мосту дежурят двое, – доложил цыган. – В будке дорожного обходчика восемь человек и капрал. Вот тебе твой хронометр.

– А пост на лесопилке?

– За ним старик наблюдает. Ему и лесопилку, и дорогу видно.

– А что на дороге?

– Там движение, как всегда, – сказал цыган. – Ничего необычного. Несколько машин время от времени.

Было видно, что цыган замерз, лицо у него свело от холода, руки покраснели. Стоя на пороге пещеры, он снял куртку и встряхнул ее.

– Я дождался смены караула, – сказал он. – Предыдущая смена была в полдень, последняя – в шесть. Долгонько им приходится стоять на часах. Хорошо, что я не служу в их армии.

– Пойдем теперь за стариком, – сказал Роберт Джордан, надевая свою кожаную куртку.

– Это без меня, – ответил цыган. – Мне сейчас только бы сесть поближе к огню и съесть тарелку горячего супа. Я расскажу одному из этих, где старик, он тебя и проводит. Эй вы, бездельники, – крикнул он сидевшим за столом мужчинам. – Кто хочет проводить Inglés туда, где старик наблюдает за дорогой?

– Я пойду, – вызвался Фернандо и встал. – Расскажи, где это.

– Ну, слушай, – сказал цыган. – Это… – И он рассказал, где старик Ансельмо устроил себе наблюдательный пост.

Глава пятнадцатая

Ансельмо, скрючившись, прятался за широким сосновым стволом, снег облетал его с двух сторон. Он тесно прижимался к дереву, спрятав руки в рукава куртки – правую в левый, левую в правый – и втянув голову в воротник, насколько было возможно. Если придется сидеть здесь еще долго, я замерзну, думал он, и толку от этого не будет никакого. Inglés велел оставаться тут, пока меня не сменят, но он же не знал тогда, что начнется метель. Никакого усиленного движения на дороге нет, расположение постов на лесопилке по ту сторону дороги и их распорядок я уже знаю. Можно возвращаться. Ни один человек, у которого есть мозги, не удивился бы, если б я вернулся в лагерь. Вот подожду еще немного, думал он, и пойду. Беда с приказами в том, что они слишком строгие. Никакие отклонения не допускаются, какие бы ни были обстоятельства. Он потер ступней о ступню, потом вынул руки из рукавов, наклонился, растер икры и бедра и постучал ногами друг о друга, чтобы разогнать кровь. Под прикрытием дерева, заслонявшего от ветра, холод ощущался чуть меньше, и все же надо встать и немного походить.

Пока он, скорчившись, растирал ноги, на дороге послышался звук приближающегося автомобиля. Его колеса были обмотаны цепями, одно звено где-то в цепи отскочило и звякало об асфальт. Он посмотрел на дорогу: по ее заснеженному полотну ехала машина, размалеванная зелеными и коричневыми пятнами, окна были закрашены синим так, что снаружи ничего не увидишь, оставался только небольшой прозрачный полукруг, чтобы те, кто внутри, могли через него смотреть по сторонам. Это был «Роллс-Ройс» позапрошлогоднего выпуска, замаскированный и приспособленный для нужд Генерального штаба, но Ансельмо этого не знал. Он не мог заглянуть внутрь и увидеть трех офицеров, закутанных в плащи. Двое расположились на заднем сиденье, один – на откидном. В тот момент, когда машина проезжала мимо Ансельмо, тот, что сидел на откидном сиденье, смотрел сквозь просвет в затемненном окне, но Ансельмо этого видеть не мог. Ни он их, ни они его не видели.

Машина проследовала сквозь снежную метель прямо под ним. Ансельмо разглядел шофера, краснолицего, в стальной каске – лицо и каска торчали из плащ-палатки, – и ствол ручного пулемета, который держал сидевший на переднем пассажирском месте ординарец. Когда машина проехала, Ансельмо полез за пазуху, достал из внутреннего кармана рубашки два листка, вырванные из блокнота Роберта Джордана, и сделал пометку под условным обозначением легкового автомобиля. Это был десятый автомобиль за день. Шесть уже проехали обратно, четыре пока нет. Такое количество машин, проезжающих по этой дороге, отнюдь не было необычным, но Ансельмо не умел отличать «Форды», «Фиаты», «Опели», «Рено» и «Ситроены» штаба дивизии, контролировавшей здешние ущелья и горы, от «Роллс-Ройсов», «Ланчий», «Мерседесов» и «Изотт» Генерального штаба. Заметить отличие и оценить смысл появления здесь таких машин мог Роберт Джордан, если бы здесь был он, а не старик. Но его здесь не было, а старик просто отметил на листке из блокнота, что вверх по дороге проехала еще одна легковая машина.

К тому времени Ансельмо так замерз, что решил: лучше вернуться в лагерь, пока совсем не стемнело. Заблудиться он не боялся, но счел, что нет смысла оставаться на месте дольше, к тому же ветер становился все более холодным и метель не ослабевала. Однако, встав, потопав ногами и посмотрев на дорогу сквозь пелену снега, он не двинулся вверх по склону, а остался стоять, прислонившись к сосне с подветренной стороны.

Inglés велел мне ждать здесь, подумал он. Может, как раз сейчас он идет сюда, и если я уйду, он станет меня искать и заблудится в такую пургу. Сколько уж неприятностей случилось на этой войне из-за отсутствия дисциплины и нарушения приказов, нет уж, подожду еще немного. Но если он не придет в ближайшее время, придется уходить, несмотря на все приказы, потому что я должен поскорей доставить ему сведения, да и дел еще по горло, а от того, что я здесь замерзну, никакой пользы не будет, так что перебарщивать тоже незачем.

Из дымохода над лесопилкой на той стороне дороги вился дым, и ветер, дувший в сторону Ансельмо, доносил сквозь снег его приятный запах. Тепло там фашистам, думал Ансельмо, уютно, а завтра ночью мы их убьем. Чудно́ получается, не люблю я об этом думать. Вот я целый день следил за ними – такие же люди, как мы. Я мог бы подойти к лесопилке, постучать в дверь, и они пустили бы меня погреться, если только им не приказано проверять всех подряд и у всех требовать документы. Значит, между нами стоят только приказы. Эти люди – не фашисты. Я их так называю, но это неправильно. Они такие же бедняки, как мы. Сами они никогда не стали бы против нас воевать, и мне неприятно думать о том, что придется их убить.

Те, что там, на посту, – галисийцы. Я по их говору догадался, когда услышал днем. Дезертировать они не могут, потому что их родных сразу расстреляют. Галисийцы, они бывают или очень умные, или совсем тупые и жестокие. Я знавал и таких, и эдаких. Листер галисиец, земляк Франко. Интересно, что эти галисийцы думают про метель в такое время года? У них таких высоких гор, как здесь, нет, в их краях вечно идет дождь и всегда зелено.

В окне лесопилки зажегся свет, Ансельмо поежился от холода и подумал: черт бы побрал этого Inglés! Вон галисийцы, чужаки в моих краях, сидят в доме, в тепле, а я околеваю от холода тут за деревом, и живем мы среди скал, в норе, как звери. Но завтра, подумал он, звери выйдут из нор, и эти, которым сейчас так уютно, умрут, не успев замерзнуть в своих теплых плащах. Как те, что умерли ночью, когда мы напали на Отеро, подумал он. Про Отеро он не любил вспоминать.

Той ночью в Отеро он впервые убил человека и очень надеялся, что теперь, во время взятия этих постов, ему убивать не придется. Именно там, в Отеро, Пабло всадил нож в часового, когда Ансельмо накинул тому на голову попону, а часовой поймал Ансельмо за ногу и не отпускал, задыхаясь под попоной и будто всхлипывая, и пришлось Ансельмо просунуть нож внутрь и на ощупь тыкать им, пока парень не отпустил его ногу и не затих. Тогда он прижал его шею коленом, чтобы парень молчал, и продолжал тыкать ножом в этот тюк, а Пабло тем временем через окно зашвырнул гранату в комнату, где спали отдыхавшие от дежурства часовые. И когда полыхнула вспышка, впечатление было такое, будто весь мир взорвался красным и желтым перед глазами, а в окно уже влетели еще две гранаты. Пабло вынимал чеку и быстро, одну за другой, метал гранаты через окно, и те, кого первой не убило прямо во сне, вскакивали с кроватей и падали замертво, когда взрывалась следующая. Это было в Пабловы лучшие времена, когда он, как дикий татарин, носился окрест, и ни один фашистский пост не знал покоя по ночам.

А теперь ему конец, крышка, он – как оскопленный боров, думал Ансельмо. Когда холощение закончено и визг замолк, семенники выбрасывают, и кабан, который теперь уже и не кабан вовсе, бредет, роя землю рылом, находит их и сжирает. Нет, не настолько он еще плох, мысленно усмехнулся Ансельмо, видать, даже на Пабло лишку наговорить можно. Но что он сильно переменился и пакости в нем много стало – это правда.

Холодрыга какая, подумал он. Хорошо бы Inglés пришел поскорее, и хорошо бы, чтобы мне не пришлось убивать никого из этих часовых. Пусть этих четверых галисийцев с их капралом убивают те, кто любит это дело. Так Inglés сказал. Я сделаю это, если долг обяжет, но Inglés сказал, что я буду при нем на мосту, а убивать будут другие. Конечно, и на мосту будет бой, и если я сумею продержаться, не струсив, значит, я сделаю все, чего можно требовать от старика на этой войне. Только пусть Inglés идет поскорее, потому что я уже окоченел, а при виде света на лесопилке я представляю себе, как хорошо там, в тепле, галисийцам, и мне становится еще холодней. Как бы мне хотелось снова оказаться у себя дома, и чтобы закончилась эта война. Так нет же у тебя больше дома, напомнил он себе. И чтобы тебе когда-нибудь вернуться домой, нужно сначала победить в этой войне.

А внутри лесопилки один из солдат сидел на своей койке и смазывал жиром башмаки. Другой спал на своей. Третий что-то стряпал, а капрал читал газету. Их каски висели на гвоздях, а винтовки были прислонены к дощатой стене.

– И что это за место такое, где снег идет, когда июнь на носу? – сказал солдат, смазывавший башмаки.

– Такое вот явление природы, – ответил капрал.

– Мы еще в майской луне, – сказал кашеваривший солдат. – Майская луна еще не убыла.

– И что это за место такое, где снег идет в мае? – не унимался сидевший на своей койке солдат.

– В этих горах майский снег – не редкость, – объяснил капрал. – В Мадриде я ни в каком другом месяце так не мерз, как в мае.

– И так не парился, – подхватил тот, что занимался стряпней.

– В мае случаются очень резкие колебания температуры, – сказал капрал. – Здесь, в Кастилии, в мае бывает страшная жара, но может вдруг ударить и холод.

– Или полить дождь, – добавил солдат со своей койки. – В прошлом мае дождь лил чуть ли не каждый день.

– Ничего подобного, – отозвался кашевар. – И в любом случае в мае еще была апрельская луна.

– Ты своими лунами кого хочешь с ума сведешь, – сказал капрал. – Хватит тебе уже долдонить про луны.

– Всякий, кто кормится морем или с земли, знает, что важно не какой сейчас месяц, а какая луна, – сказал тот, что стряпал. – Сейчас, к примеру, майская луна еще в самом начале. Хотя на дворе скоро июнь.

– А чего ж мы тогда не сдвигаем времена года? – сказал капрал. – От твоих россказней голова трещит.

– Ты ж горожанин, – сказал кашевар. – Из Луго. Что ты можешь знать про море или про землю?

– Горожане знают поболее, чем вы, analfabetos[58], у себя на море или на земле.

– В эту луну появляются первые большие косяки сардин, – гнул свое тот, что стряпал. – В эту луну ловцы сардин снаряжают свои лодки, а скумбрия уходит на север.

– Чего ж ты во флот не пошел, раз ты из Нойи? – спросил капрал.

– Потому что в призывных списках я приписан не к Нойе, а к Негрейре, по месту рождения. А из Негрейры, которая стоит на реке Тамбре, берут только в армию.

– Не повезло, – сказал капрал.

– А ты не думай, что на флоте не гибнут, – сказал солдат, сидевший на койке. – Даже если в боях участвовать не доведется, зимой и у берега опасно.

– Хуже, чем в армии, все равно не бывает, – заметил капрал.

– Ты ж капрал, – сказал солдат, занимавшийся стряпней. – Разве тебе пристало так говорить?

– Да нет, – ответил капрал, – я имел в виду опасность. То, что приходится спасаться от бомбежек, ходить в атаки, лежать в окопах.

– Ну, здесь-то почти ничего этого и нет, – отозвался солдат с койки.

– Слава богу, – согласился капрал. – Но кто знает, когда нам снова это предстоит. Такая легкая служба, как здесь, не может длиться вечно!

– А как ты думаешь, сколько еще мы здесь пробудем?

– Не знаю, – ответил капрал. – Но хотел бы, чтобы до конца войны.

– Шесть часов на посту – слишком долго, – сказал солдат, готовивший еду.

– Пока метель не кончится, станем меняться каждые три часа, – сказал капрал. – Так будет справедливо.

– А чего это штабные машины тут разъездились? – спросил солдат, сидевший на койке. – Не нравится мне это.

– Мне тоже, – согласился капрал. – Ничего хорошего это не предвещает.

– И авиация, – подхватил кашевар. – Авиация – тоже дурной знак.

– Авиация у нас мощная, – сказал капрал. – У красных такой нет. Глядя на такие самолеты, как сегодня утром, гордость испытываешь.

– Видал я и красные самолеты, тоже штука серьезная, – сказал солдат на койке. – Эти их двухмоторные бомбардировщики – тот еще ужас.

– Да. Но все равно их авиация не такая мощная, как наша, – сказал капрал. – У нас непревзойденная авиация.

Так они беседовали, пока Ансельмо, стоя под снегом, наблюдал за дорогой и освещенным окном лесопилки.

Надеюсь, мне убивать не придется, думал он. Наверное, после войны за все эти убийства будут сурово карать. Если религии после войны не будет, то должны ввести какое-нибудь гражданское покаяние, чтобы все могли очиститься от греха убийства, иначе не будет у нас никогда правдивой и человечной основы для жизни. Убивать бывает нужно, я знаю, но все же это очень плохо для того, кто убивает, и я думаю, когда все кончится и мы победим, должно быть установлено какое-то покаяние для всех нас, чтобы очиститься.

Ансельмо был очень хорошим человеком, и, когда долго оставался один – а он проводил в одиночестве бо́льшую часть времени, – подобные размышления возвращались к нему снова и снова.

Интересно, что думает об этом Inglés? Он мне сказал, что его это не беспокоит. Но ведь видно, что он парень чувствительный и добрый. Может, для молодых это менее важно? А может, иностранцы или те, у кого вера другая, относятся к этому как-то не так? Но я думаю, что каждый, кто убивает, со временем делается жестоким, и еще я думаю, что убийство, даже когда оно необходимо, большой грех, и, чтобы искупить его, мы должны будем потом сделать что-то очень веское.

Уже стемнело; глядя через дорогу на светящееся окно, он стал охлопывать себя руками, чтобы согреться. Ну, уж теперь точно пора идти в лагерь, думал он; однако что-то удерживало его там, за деревом над дорогой. Снег повалил еще гуще, и Ансельмо подумал: если бы только можно было взорвать мост ночью. В такую ночь, как эта, ничего не стоило бы захватить посты и взорвать мост – и все было бы уже позади, дело было бы сделано. В такую ночь, как эта, можно сделать все, что угодно.

Потом он стоял, прислонившись к дереву, слегка притопывая, и о мосте больше не думал. С наступлением темноты всегда приходило чувство одиночества, а сегодня оно было таким острым, что внутри образовалась пустота, вроде как от голода. В прежние времена он прогонял одиночество молитвами и часто, вернувшись с охоты, много-много раз повторял одну и ту же молитву, это его успокаивало. Но после начала движения он не молился ни разу. Ему не хватало молитв, но он считал, что будет нечестно и лицемерно читать их втайне, он не хотел никаких поблажек и особого отношения к себе, не такого, как ко всем остальным.

Да, думал он, я одинок. Но так же одиноки все солдаты, и солдатские жены, и все те, кто потерял семью или родителей. Жены у меня нет, и я рад, что она умерла еще до начала движения. Она бы его не поняла. Детей у меня тоже нет и никогда не будет. Когда ничем не занят, я и днем чувствую себя одиноким, а уж когда наступает темнота, одиночество становится невыносимым. Но есть у меня то, чего не может отнять ни человек, ни Бог, – я знаю, что честно потрудился на благо Республики. Я не жалел сил, чтобы наступили хорошие времена для всех нас. Я делал все, что мог, с самого начала движения, и не сделал ничего такого, чего должен был бы стыдиться.

Единственное, о чем я жалею, так это то, что пришлось убивать. Но, конечно же, у нас будет возможность искупить этот грех, потому что он лежит на таком количестве людей, что какой-то справедливый способ облегчить душу обязательно придумают. Хотел бы я поговорить об этом с Inglés, хотя, наверное, по молодости он меня не поймет. Он уже говорил мне что-то об убийствах. Или это я ему говорил? Должно быть, ему много приходилось убивать, но не похоже, чтобы это ему нравилось. В тех, кому это нравится, всегда есть какая-то гнильца.

Убийство и впрямь великий грех, думал он. Потому что это одна из тех вещей, которые мы не имеем права делать, даже если это необходимо. Но в Испании это делают слишком легко, часто без настоящей нужды, и в поспешности нередко творится несправедливость, которую потом уже ничем не исправишь. Как бы мне хотелось отделаться от этих мыслей, подумал он. И чтоб уже сейчас существовало какое- то наказание, которое можно было бы принять, чтобы искупить грех, потому что из того, что я сделал в своей жизни, это единственное, из-за чего мне бывает худо, когда я остаюсь один. Все остальное можно простить или искупить добротой или другими какими пристойными делами. Но убийство, думаю, слишком тяжкий грех, мне хотелось бы, чтобы с этим можно было что-то сделать. Может, потом будут установлены какие-то дни, в которые человек станет трудиться на государство или делать что-то еще, чтобы избавиться от вины. Может, можно будет делать какие-то пожертвования, как раньше в церкви, подумал он и улыбнулся. В церкви для искупления грехов все было хорошо налажено. Воспоминание доставило ему удовольствие, и он улыбался, стоя в темноте, когда к нему подошел Роберт Джордан. Тот приблизился неслышно, так что старик не видел его, пока он не оказался рядом.

– Hola, viejo, – прошептал Роберт Джордан и похлопал его по спине. – Ну, как тут наш старик?

– Очень холодно, – ответил Ансельмо.

Фернандо стоял чуть в стороне, повернувшись спиной к ветру, который беспрерывно мёл снег.

– Пошли, – шепотом сказал Роберт Джордан. – Дойдем до лагеря – согреешься. Было преступлением оставить тебя здесь так надолго.

– Вон, смотри, у них свет горит. – Ансельмо указал на лесопилку.

– А где часовой?

– Его отсюда не видать. Он за поворотом.

– Черт с ними, – сказал Роберт Джордан. – В лагере все расскажешь. Пошли скорей.

– Дай я тебе покажу, – сказал Ансельмо.

– Утром посмотрю, – ответил Роберт Джордан. – Вот, на-ка, глотни.

Он протянул старику свою фляжку. Ансельмо поднес ее к губам и сделал глоток.

– Ого! – сказал он, вытирая губы. – Прямо огонь.

– Пошли, – донесся из темноты голос Роберта Джордана. – Надо идти.

Теперь тьма стояла такая, что видны были только несущиеся мимо снежные хлопья и черневшие даже в темноте прямые стволы сосен. Фернандо стоял чуть выше по склону. Ты только посмотри на него, сказал себе Роберт Джордан, стоит как статуя индейца в табачной лавке. Наверное, надо и ему предложить.

– Эй, Фернандо, – сказал он, подходя. – Хочешь глоток?

– Нет, – ответил Фернандо. – Спасибо.

Это тебе спасибо, подумал Роберт Джордан. Хорошо, что табачный индеец не пьет. У меня совсем мало осталось. Черт, как же я рад видеть старика! Он посмотрел на Ансельмо, снова похлопал его по спине, и они стали подниматься в гору.

– Я рад тебя видеть, viejo, – сказал он Ансельмо. – Когда у меня тяжело на душе, стоит посмотреть на тебя – и сразу становится веселее. Ну, пошли.

Под непрекращавшимся снегом они снова стали взбираться по склону.

– Возвращение в чертоги Пабло, – произнес Роберт Джордан. По-испански это звучало величественно.

– El Palacio del Miedo, – поправил его Ансельмо, – в чертоги Страха.

– La cueva de los huevos perdidos, – весело подхватил Роберт Джордан. – В пещеру разбитых яиц.

– Каких таких яиц? – спросил Фернандо.

– Это шутка, – ответил Роберт Джордан. – Просто шутка. Это не те яйца, о которых ты думаешь. Другие.

– А почему они разбились? – спросил Фернандо.

– Не знаю, – ответил Роберт Джордан. – Чтобы объяснить, целую книгу пришлось бы написать. Спроси у Пилар. – Он на ходу обнял Ансельмо за плечи, крепко прижал к себе и встряхнул. – Правда, – сказал он, – я очень рад тебя видеть, слышишь? Ты не представляешь себе, что это значит: в этой стране найти человека на том месте, где ты его оставил.

Было очевидно, что он испытывал безграничное доверие и близость к старику, если решился хоть слово сказать против его страны.

– И я рад тебя видеть, – сказал Ансельмо. – А то я уже собирался уходить.

– Черта с два ты бы ушел, – весело ответил Роберт Джордан. – Ты бы скорее замерз здесь насмерть.

– А как там, наверху? – спросил Ансельмо.

– Прекрасно, – ответил Роберт Джордан. – Все просто прекрасно.

Он радовался той внезапной редкой радостью, которая охватывает любого, кто командует революционной армией, когда он видит, что хотя бы один его фланг стоит насмерть. Если бы стояли оба фланга, подумал он, в это было бы трудно даже поверить. Не знаю, кто бы такое мог выдержать. Но если фланг – любой фланг – растянуть, в конце концов он сведется к одному человеку. Да, к одному. Не такой аксиомы ему бы хотелось. Но его один человек был надежен. Один надежный человек. Когда начнется бой, ты будешь моим левым флангом, подумал он. Только лучше пока я не стану тебе этого говорить. Бой будет очень коротким, подумал он. Но славным. Что ж, мне всегда хотелось провести бой самостоятельно. У меня же по поводу любого сражения, которым командовали другие, начиная с Азенкура, было свое мнение о том, что там делалось неправильно. Свое сражение я обязан провести без ошибок. Это должно быть маленькое, но безупречное сражение. И если я смогу все сделать так, как, по моим расчетам, должен, это будет действительно безупречный бой.

– Послушай, – сказал он Ансельмо, – я очень рад тебя видеть.

– И я тебя тоже, – ответил старик.

Они карабкались вверх по склону в темноте, ветер дул им в спину, вокруг бушевала метель, но Ансельмо не чувствовал себя одиноким. Одиночество отступило, как только Inglés похлопал его по спине. Inglés был доволен и весел, они шутили. Inglés сказал, что все идет хорошо и он не волнуется. Глоток спиртного, разлившись внутри, согрел Ансельмо, ноги тоже согрелись от ходьбы.

– На дороге ничего особенного не было, – сказал он Роберту Джордану.

– Хорошо, – ответил Inglés. – Покажешь мне, когда придем.

Ансельмо теперь тоже был доволен и очень радовался тому, что не оставил свой наблюдательный пост.

Если бы он вернулся в лагерь, никто бы его не упрекнул. Это было бы благоразумно и правильно в сложившихся обстоятельствах, думал Роберт Джордан. Но он остался, как было велено. В Испании такое случается очень редко. Выстоять на посту в такую пургу – в некотором роде это очень многое значит. Недаром немцы называют штурм и шторм одним и тем же словом. Я, конечно, мог бы найти еще одного-двоих, кто не покинул бы свой пост. Наверняка мог бы. Интересно, Фернандо остался бы? Вполне вероятно. В конце концов, он ведь сам вызвался пойти со мной. Думаешь, остался бы? Было бы хорошо. Упрямства у него хватило бы. Надо будет прощупать его. Интересно, о чем сейчас думает этот табачный индеец?

– Фернандо, о чем ты сейчас думаешь? – спросил Роберт Джордан.

– Зачем тебе?

– Просто любопытно, – сказал Роберт Джордан.

– Я думаю об ужине, – ответил Фернандо.

– Любишь поесть?

– Да. Очень.

– Пилар, по-твоему, хорошо готовит?

– Средне, – ответил Фернандо.

Ну, прямо второй Кулидж, подумал Роберт Джордан. Но сдается мне, что он все-таки остался бы.

Сквозь пургу троица медленно продвигалась вверх по склону.

Глава шестнадцатая

– Эль Сордо приходил, – сказала Пилар Роберту Джордану. Из бушевавшей за порогом метели они только что вошли в дымное тепло пещеры, и женщина кивком подозвала Роберта Джордана к себе. – Он пошел искать лошадей.

– Хорошо. Он ничего не просил мне передать?

– Только то, что пошел за лошадьми.

– А тут как?

– No sé, – ответила Пилар. – Посмотри на него.

Роберт Джордан увидел Пабло как только вошел, тот, взглянув на него, ухмыльнулся. Он и сейчас все так же сидел за широким столом, Роберт Джордан усмехнулся и помахал ему рукой.

– Inglés, – крикнул Пабло. – А снег-то все идет, а, Inglés?

Роберт Джордан кивнул.

– Давай мне твою обувь, я ее высушу, – сказала Мария. – Повешу вот здесь, над огнем.

– Только не сожги, – сказал ей Роберт Джордан. – Не хочу ходить босиком. Что происходит? – спросил он, повернувшись к Пилар. – Собрание? А часовых что, не выставили?

– В такую метель? Qué va.

Шестеро мужчин сидели за столом, прислонясь к стене. Ансельмо и Фернандо еще стряхивали с курток снег, охлопывали штаны и постукивали ногами о стену у входа в пещеру.

– Дай твою куртку, – сказала Мария. – Надо снег стряхнуть, пока не растаял, а то промокнет.

Роберт Джордан снял куртку, сбил снег с брюк и расплел ремешки альпаргатов.

– Ты тут все намочишь, – сказала Пилар.

– Ты же сама меня позвала.

– Это не значит, что нельзя было вернуться ко входу, чтобы стряхнуть снег.

– Прости, – сказал Роберт Джордан, становясь босыми ногами на земляной пол. – Достань мне сухие носки из мешка, Мария.

– Владыка и господин, – сказала Пилар, подкладывая в огонь полено.

– Hay que aprovechar el tiempo – надо пользоваться преимуществами, которые предоставляет момент, – сказал Роберт Джордан.

– Тут заперто, – крикнула Мария.

– Вот ключ. – Он бросил ей ключ от своего заплечного мешка.

– Он сюда не подходит.

– Носки – в другом мешке. Лежат наверху, сбоку.

Девушка вынула носки, стянула горловину мешка ремешком, опустила клапан и ключом заперла замочек.

– Сядь, надень носки и хорошенько разотри ноги, – сказала она.

Роберт Джордан улыбнулся ей.

– Может, ты оботрешь их своими волосами? – спросил он так, чтобы слышала Пилар.

– Ну, ты и свинья, – сказала она. – Сначала он владыка и господин, а теперь – сам бывший Господь Бог. Огрей-ка ты его поленом, Мария.

– Да нет, – сказал ей Роберт Джордан. – Просто я шучу, потому что доволен.

– Ты доволен?

– Да, – ответил он. – Думаю, все идет очень хорошо.

– Роберто, – позвала Мария. – Иди сюда, сядь, разотри ноги, а я принесу тебе что-нибудь выпить, чтобы ты согрелся.

– Можно подумать, что до него никому не случалось промочить ноги, – сказала Пилар. – Или что раньше снега никогда не бывало.

Мария принесла овечью шкуру и положила у его ног.

– Вот, – сказала она. – Подложи ее себе под ноги, пока чувяки не высохли.

Шкура была не дубленая, только недавно высушенная, и, поставив на нее ноги в носках, Роберт Джордан услышал, как она хрустнула, словно пергамент.

Огонь чадил, и Пилар крикнула Марии:

– Раздуй очаг, бездельница. Тут тебе не коптильня.

– Сама раздуй, – огрызнулась Мария. – Я ищу бутылку, которую оставил Эль Сордо.

– Она – за его мешком, – сказала ей Пилар. – Что ты с ним нянчишься, как с грудным младенцем?

– Не как с младенцем, а как с мужчиной, который замерз и промок, – ответила Мария. – И который только что вернулся домой. А, вот она. – Она принесла бутылку Роберту Джордану. – Это та же бутылка, что и днем. Из такой бутылки можно смастерить красивую лампу. Когда у нас снова будет электричество, какую замечательную лампу мы сможем из нее сделать! – Она с восхищением посмотрела на двояковогнутую бутылку. – Как ты будешь это пить, Роберто?

– Я думал, что я – Inglés, – сказал ей Роберт Джордан.

– На людях я тебя называю Роберто, – тихо сказала она и покраснела. – Так как ты будешь это пить, Роберто?

– Роберто, – осипшим голосом передразнил ее Пабло и, насмешливо кивнув Роберту Джордану, добавил: – Как ты будешь это пить, дон Роберто?

– Хочешь тоже? – спросил его Роберт Джордан.

Пабло покачал головой и с достоинством ответил:

– Я напиваюсь вином.

– Ну, тогда оставайся со своим Бахусом, – сказал Роберт Джордан.

– Кто такой Бахус? – спросил Пабло.

– Твой друг, – ответил Роберт Джордан.

– Никогда про такого не слыхал, – угрюмо произнес Пабло. – Тут, в горах, такого точно нет.

– Плесни Ансельмо, – сказал Марии Роберт Джордан. – Вот уж кто действительно замерз.

Надевая сухие носки, он прихлебывал из кружки виски с водой, чистый и приятно согревающий на вкус. Но он не обволакивает всего тебя изнутри так, как абсент, думал он. С абсентом ничто не сравнится.

Кто бы мог подумать, что здесь может найтись виски, думал он. Но если поразмыслить, именно Ла Гранха – то единственное место в Испании, где его и можно найти. Только вообрази: Сордо достает бутылку виски для гостя-динамитчика, а потом не забывает прихватить ее с собой и оставить ему. Дело здесь не просто в хороших манерах. Для демонстрации хороших манер было бы достаточно выставить бутылку и формально выпить по стаканчику с гостем. Француз так бы и поступил, а потом припрятал бы бутылку до другого случая. Но проявить истинное внимание, подумать о том, что доставит гостю удовольствие, а потом еще принести это и оставить ему, чтобы он мог побаловать себя, когда ты сам будешь занят чем-то другим там, где у тебя будут все основания не думать ни о ком, кроме себя, и ни о чем, кроме дела, которое ты будешь делать в данный момент, – вот это по-испански, только испанцы на это способны. Определенная часть испанцев, подумал он. То, что они не забудут принести тебе виски, – одна из причин, по которым ты любишь этот народ. Впрочем, не романтизируй их, сказал он себе. Испанцы бывают очень разные, так же, как американцы. И все же это было благородно – принести виски.

– Ну как, нравится? – спросил он Ансельмо.

Старик сидел у очага, обхватив большими ладонями кружку, и улыбался. В ответ на вопрос Роберта Джордана он покачал головой.

– Нет? – спросил его Роберт Джордан.

– Девочка влила в него воду, – объяснил Ансельмо.

– Роберто пьет именно так, – сказала Мария. – А ты что, какой-то особенный?

– Нет, – ответил Ансельмо. – Я совсем не особенный. Но мне нравится, когда оно вливается внутрь и обжигает.

– Дай мне его кружку, – сказал девушке Роберт Джордан, – а ему налей так, чтобы жгло.

Он перелил остатки из кружки Ансельмо в свою и отдал пустую кружку Марии, которая аккуратно налила в нее из бутылки.

– Вот это другое дело. – Ансельмо взял кружку, запрокинул голову и влил в себя ее содержимое. Взглянув на Марию, стоявшую перед ним с бутылкой в руке, он подмигнул ей, на глазах у него выступили слезы. – Вот это да, – сказал он. – Другое дело. – Он облизал губы. – Это – то самое, что убивает червячка, который нас точит.

– Роберто! – Не выпуская бутылки из рук, она подошла к нему. – Ты ужинать уже готов?

– А ужин готов?

– Он будет готов, когда ты пожелаешь.

– Остальные уже поели?

– Все, кроме тебя, Ансельмо и Фернандо.

– Ну, тогда и мы будем ужинать, – сказал он ей. – А ты?

– Я потом, с Пилар.

– Давай сейчас, вместе с нами.

– Нет. Это нехорошо.

– Да ладно, садись поешь. У меня на родине мужчина не начнет есть раньше жены.

– Это у тебя на родине. А здесь – лучше потом.

– Ешь с ним вместе, – сказал Пабло, глядя на нее из-за стола. – Ешь с ним. Пей с ним. Спи с ним. Умри с ним. Делай, как положено в его стране.

– Ты пьян? – спросил Роберт Джордан, подходя и становясь напротив.

Грязный, заросший щетиной человек, уставившись на него с блаженной улыбкой, ответил:

– Да. А где находится эта твоя родина, Inglés, где женщины едят вместе с мужчинами?

– В Estados Unidos[59], штат Монтана.

– Это у вас там мужчины носят юбки, как женщины?

– Нет. Это в Шотландии.

– А послушай, Inglés, – не унимался Пабло, – когда ты ходишь в юбке…

– Я не хожу в юбке.

– …когда ты ходишь в юбке, – упрямо продолжал Пабло, – что у тебя под ней?

– Я не знаю, что носят шотландцы под юбкой, – сказал Роберт Джордан. – Сам всегда хотел узнать.

– Да не Escoceses[60], – сказал Пабло. – Кому какое дело до Escoceses? Кому какое дело до людей с таким чудны́м названием? Мне – никакого. Плевать мне на них. Я про тебя спрашиваю, Inglés. Ты. Что ты носишь под юбкой там, у себя на родине?

– Я тебе уже два раза сказал, что мы юбок не носим, – ответил Роберт Джордан. – Ни спьяну, ни смеха ради.

– Нет, ты скажи, что там, под юбкой, – упорствовал Пабло. – Все же знают, что вы – даже солдаты – ходите в юбках. Я на фотографиях видел и еще в цирке Прайса. Что у вас там, под юбками, а, Inglés?

– Los cojones?[61] – сказал Роберт Джордан.

Ансельмо расхохотался, все остальные, слышавшие их перепалку, – тоже; все, кроме Фернандо. Он счел оскорбительным, что такое грубое слово было произнесено в присутствии женщин.

– Ну, это нормально, – сказал Пабло. – Только сдается мне, что, если с cojones у мужика все в порядке, он не станет носить юбку.

– Не связывайся с ним, Inglés, – сказал плосколицый со сломанным носом, которого называли Простаком. – Он пьяный. Лучше расскажи мне, что разводят в твоей стране.

– Крупный рогатый скот и овец, – ответил Роберт Джордан. – Еще выращивают много хлеба и бобов. А еще много сахарной свеклы.

Теперь они втроем с Ансельмо и Фернандо сидели рядом и ужинали; тут же за столом, но чуть поодаль, сидели остальные – кроме Пабло, тот обосновался отдельно, перед миской с вином. На ужин было то же тушеное мясо, что и накануне, и Роберт Джордан жадно поглощал его.

– А горы в твоих краях есть? Должны быть, раз место так называется, – вежливо поинтересовался Простак, чтобы поддержать разговор. Ему было неловко за Пабло, который так напился.

– Да, гор много, и они очень высокие.

– А хорошие пастбища там есть?

– Да, отличные летние высокогорные пастбища в окружении лесов, они принадлежат государству. А осенью скот перегоняют на нижние пастбища.

– А земля у вас принадлежит крестьянам?

– Бо́льшая часть земли принадлежит тем, кто ее обрабатывает. Раньше она принадлежала государству, но тем, кто жил на определенном участке и обязался его возделывать, оно отдавало этот участок – площадью до полутораста гектаров – во владение.

– Скажи, а как именно это делалось? – спросил Агустин. – Похоже, в такой аграрной реформе есть толк.

– Вот здо́рово, – сказал Простак. – Значит, в твоей стране – коммунизм?

– Нет. Это все проводила Республика.

– По мне, так при Республике можно сделать все, – сказал Агустин. – Никакой другой формы управления и не надо.

– А крупные землевладельцы у вас есть? – спросил Андрес.

– Полно́.

– Значит, должна быть и несправедливость.

– Конечно. Несправедливости тоже много.

– Но вы ее поборете?

– Мы стараемся, все больше и больше. Но несправедливости еще много.

– А у вас нет огромных земельных владений, которые должны быть поделены?

– Есть. Но многие верят, что высокие налоги помогут разделить их.

– Это как?

Подбирая соус куском хлеба, Роберт Джордан объяснил, как работает система подоходных налогов и налогов на наследство.

– Но большие поместья все равно еще остаются. А еще существует налог на землю, – сказал он.

– Так ведь богатые, те, у кого много земли, могут устроить восстание против таких налогов. Сдается мне, что такие налоги могут вызвать революцию. Ваши богачи выступят против правительства, когда поймут, что им грозит, – точно так, как сделали здесь, у нас, фашисты, – сказал Простак.

– Это не исключено.

– Тогда вам у себя придется воевать так же, как мы воюем здесь.

– Да, придется.

– Но в вашей стране ведь фашистов не много?

– У нас много таких, которые пока не отдают себе отчета в том, что они фашисты, но придет время – поймут.

– А нельзя разделаться с ними до того, как они начнут бунтовать?

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Расправляться с ними нельзя. Но можно воспитывать людей, чтобы они боялись наступления фашизма, умели распознавать его проявления и боролись с ними.

– А ты знаешь, где фашистов нет вообще? – спросил Андрес.

– Где?

– В том городе, откуда Пабло, – сказал Андрес и ухмыльнулся.

– Знаешь, что там сделали? – спросил Роберта Джордана Простак.

– Да. Я слышал эту историю.

– От Пилар?

– Да.

– Всего ты от женщины не мог узнать, – мрачно выговорил Пабло. – Потому что самого конца она не видела – упала со стула, на котором стояла под окном.

– Тогда сам расскажи ему, чем все кончилось, – сказала Пилар. – Раз я знаю не все, расскажи ты.

– Нет, – сказал Пабло. – Я никому еще этого не рассказывал.

– Не рассказывал, – согласилась Пилар. – И не расскажешь. Потому что теперь тебе хотелось бы, чтобы этого никогда не было.

– Нет, – сказал Пабло. – Неправда. Если бы везде фашистов поубивали так, как сделал я, и войны бы этой не было. Но я бы хотел, чтобы это было сделано не так, как оно было сделано.

– Чего это ты? – спросил его Простак. – У тебя, что ли, политика изменилась?

– Нет. Но там было много зверства, – ответил Пабло. – В те дни я был лютый.

– А теперь ты пьяный, – сказала Пилар.

– Да, – ответил Пабло. – С вашего разрешения.

– Мне ты нравился больше, когда был лютым, – сказала женщина. – Хуже пропойцы человека нет. Вор, когда не ворует, – такой же человек, как другие. Разбойник не разбойничает дома. Убийца может, придя домой, хоть вымыть руки. А пьяница воняет и блюет в собственной постели и выжигает себе спиртом все нутро.

– Ты женщина, ты не понимаешь, – рассудительно произнес Пабло. – Я пью только вино и был бы доволен жизнью, если бы не те люди, которых я убил. Они – моя горесть. – Он мрачно покачал головой.

– Налейте ему того, что принес Сордо, – сказала Пилар. – Дайте ему чего-нибудь, чтобы оживить его. А то он становится таким жалким, что смотреть тошно.

– Если бы я мог снова сделать их живыми, я бы сделал, – сказал Пабло.

– Иди ты знаешь куда! – Агустин ругнулся. – Кому ты это говоришь?

– Всем бы им вернул жизнь, – печально повторил Пабло. – Всем до единого.

– Мать твою! – рявкнул на него Агустин. – Или заткни свою поганую глотку, или катись отсюда. Те, кого ты убил, были фашистами.

– Ты меня слышал: я всем бы им вернул жизнь.

– А потом пошел бы по воде аки посуху, – вставила Пилар. – В жизни не видела такого мужчины. Еще до вчерашнего дня в тебе было хоть что-то мужское. А того, что осталось сегодня, не хватило бы, чтобы заделать и котенка-заморыша. Совсем отупел от пьянства – и, глядите, доволен.

– Мы должны были убить или всех, или никого. – Пабло утвердительно кивнул. – Всех или никого.

– Слушай, Inglés, – сказал Агустин, – а как ты очутился в Испании? Не обращай внимания на Пабло. Он пьяный.

– Первый раз я приехал сюда двенадцать лет назад – изучать язык и страну, – ответил Роберт Джордан. – Я преподаю испанский в университете.

– Не больно-то ты похож на профессора, – сказал Простак.

– У него бороды нет, – вставил Пабло. – Вы посмотрите на него. У него нет бороды.

– Ты правда профессор?

– Преподаватель.

– Но ты кого-то учишь?

– Да.

– Но почему испанскому? – спросил Андрес. – Разве тебе не легче было бы учить английскому, раз ты англичанин?

– Он говорит по-испански, как мы, – сказал Ансельмо. – Почему бы ему не учить кого-то испанскому?

– Да, но все-таки разве это не нахальство, чтобы иностранец учил кого-то испанскому? – сказал Фернандо. – Не обижайся, дон Роберто, лично против тебя я ничего не имею.

– Он не настоящий профессор, – вставил Пабло, очень довольный собой. – У него нет бороды.

– Английский-то ты, конечно, знаешь лучше, – продолжал Фернандо. – Ясно, что лучше и легче тебе было бы учить английскому.

– Он же не испанцев испанскому учит… – вмешалась Пилар.

– Надеюсь, что нет, – перебил ее Фернандо.

– Дай мне договорить, осел упрямый, – сказала Пилар. – Он учит испанскому американцев. Северных американцев.

– А они что, не знают испанского? – спросил Фернандо. – Южные американцы знают.

– Вот осел, – сказала Пилар. – Он учит испанскому северных американцев, которые говорят по-английски.

– И все равно я думаю, что ему было бы проще учить английскому, раз он на нем говорит, – не сдавался Фернандо.

– Ты что, не слышишь, что он говорит по-испански? – Пилар безнадежно покачала головой, переглянувшись с Робертом Джорданом.

– Да. Говорит, но с акцентом.

– С каким? – поинтересовался Роберт Джордан.

– С эстремадурским, – чопорно ответил Фернандо.

– Мама ро́дная, – вставила Пилар. – Что за народ!

– Это не исключено, – ответил Фернандо Роберт Джордан. – Сюда я приехал именно оттуда.

– И ему это хорошо известно, – сказала Пилар. – Ну, ты, старая дева, – она повернулась к Фернандо, – наелся?

– Если еды достаточно, я бы съел еще, – ответил ей Фернандо. – И не думай, что я хотел сказать что-то против тебя, дон Роберто…

– Мать твою так и этак, – беззлобно сказал Агустин. – Неужели мы делали революцию для того, чтобы товарища называть доном Роберто?

– А по мне, так революция – это чтобы всех называть донами, – сказал Фернандо. – При Республике так и должно быть.

– Мать твою, – снова сказал Агустин. – Так ее и этак.

– И все равно я думаю, что дону Роберто было бы проще учить английскому.

– У дона Роберто нет бороды, – сказал Пабло. – Он не настоящий профессор.

– Как это у меня нет бороды? – сказал Роберт Джордан. – А это что? – Он провел рукой по подбородку и по щекам, на которых уже отросла трехдневная русая щетина.

– Это разве борода? – сказал Пабло и покачал головой. – Это не борода. – Теперь он почти веселился. – Дон Роберто не настоящий профессор.

– Идите вы все знаете куда, – сказал Агустин. – Дурдом какой-то.

– Ты бы выпил, – сказал ему Пабло. – По-моему, здесь все нормально. Кроме того, что у дона Роберто нет бороды.

Мария погладила Роберта Джордана по щеке.

– У него есть борода, – сказала она Пабло.

– Ну, тебе лучше знать, – ответил Пабло.

Роберт Джордан посмотрел на него. Не думаю, что прощелыга так уж пьян, подумал он. Нет, не настолько. И, наверное, мне лучше быть начеку.

– Слушай, – сказал он Пабло, – как, по-твоему, долго еще будет снег идти?

– А ты как думаешь?

– Я тебя спросил.

– Спроси кого-нибудь другого, – ответил Пабло. – Я тебе не служба разведки. Это у тебя бумага от службы разведки. Спрашивай женщину. Она ведь тут теперь командует.

– Я спрашиваю тебя.

– А идите вы все к чертовой матери, – сказал ему Пабло. – И ты, и женщина, и девчонка.

– Он пьяный, – сказал Простак. – Не обращай на него внимания, Inglés.

– Не думаю, что он так уж пьян, – ответил Роберт Джордан.

Мария стояла у него за спиной, и Роберт Джордан видел, что Пабло наблюдает за ней через его плечо. Маленькие свинячьи глазки смотрели на нее с круглого заросшего щетиной лица, и Роберт Джордан подумал: повидал я убийц и на этой войне, и до нее, все они разные, ничего между ними общего нет; и не существует такого понятия, как «тип преступника»; но Пабло определенно не красавец.

– Я не верю, что ты умеешь пить, – сказал он Пабло. – И что ты сейчас пьян, тоже не верю.

– Я пьян, – с достоинством возразил Пабло. – Пить – это раз плюнуть. Вот напиться – это надо уметь. Estoy muy borracho[62].

– Сомневаюсь, – сказал Роберт Джордан. – Вот что ты – трус, это точно.

В пещере вдруг стало так тихо, что он услышал, как шипят поленья, сгорая в пламени очага, на котором Пилар готовила еду, и как хрустнула овечья шкура, когда он перенес тяжесть тела на ноги. Ему показалось, что он даже слышит, как падает снег за порогом. Конечно, этого быть не могло, но тишину там, где шел снег, он слышал.

Надо убить его и покончить с этим, думал Роберт Джордан. Не знаю, что он задумал, но явно ничего хорошего. Мост – послезавтра, а у этого человека дурные мысли, и он создает опасность для дела, может его сорвать. Ну, давай же. Покончим с этим раз и навсегда.

Пабло ухмыльнулся, поднял большой палец и провел ногтем по горлу. Потом едва заметно покачал головой, лишь чуть-чуть повернув ее на короткой толстой шее в одну и в другую сторону.

– Нет, Inglés, – сказал он. – Не подзуживай меня. – Он посмотрел на Пилар и добавил, обращаясь уже к ней: – Так ты от меня не отделаешься.

– Sinverguenza[63], – сказал ему Роберт Джордан, мысленно уже настроившись действовать. – Cobarde[64].

– Очень может быть, – ответил Пабло. – Но на эту удочку ты меня не поймаешь. Выпей, Inglés, и мигни женщине, что ничего не вышло.

– Закрой рот, – сказал Роберт Джордан. – Я подзуживаю тебя ради собственного удовольствия.

– Зря стараешься, – сказал Пабло. – Я не клюну.

– Ты – bicho raro[65], – сказал Роберт Джордан, не отступая, не желая, чтобы затея во второй раз провалилась, и в то же время понимая, что все это уже было; ему казалось, что он по памяти играет роль персонажа то ли из какой-то прочитанной книги, то ли из собственного сна, и он чувствовал, что все движется по кругу.

– Очень гнусное, да, – согласился Пабло. – Очень гнусное и очень пьяное. Твое здоровье, Inglés. – Он зачерпнул вина кружкой и высоко поднял ее. – Salud y cojones[66].

А он действительно гнусный, подумал Роберт Джордан, но умный и совсем не простой. Он больше не слышал треска поленьев из-за собственного тяжелого шумного дыхания.

– За тебя, – сказал он, тоже зачерпывая вино из миски. Без этих тостов ему и предательство не в радость будет, подумал он. Ну, давай и ты. – Salud, – сказал он. – Salud и еще раз salud! – И добавил про себя: черта тебе лысого, а не здоровья[67].

– Дон Роберто, – торжественно произнес Пабло.

– Дон Пабло, – в тон ему ответил Роберт Джордан.

– Но ты не профессор, – сказал Пабло. – Потому что у тебя нет бороды. А чтоб развязаться со мной, тебе пришлось бы меня убить, но для этого у тебя cojones не хватит.

Он смотрел на Роберта Джордана, сжав губы так, что они превратились в узкую щелку, – как у рыбы, подумал Роберт Джордан. При такой голове он похож сейчас на рыбу-ежа, которая раздувается, глотнув воздуха, когда ее вытаскивают из воды.

– Salud, Пабло, – сказал Роберт Джордан, поднял кружку и выпил. – Я многому учусь у тебя.

– О, я учу профессора. – Пабло кивнул. – Давай-давай, дон Роберто. Глядишь, мы друзьями станем.

– Мы уже друзья, – сказал Роберт Джордан.

– Но теперь мы будем добрыми друзьями.

– Мы уже добрые друзья.

– Пойду-ка я отсюда, – сказал Агустин. – Правду говорят, что человек за свою жизнь должен съесть тонну дерьма, но у меня уже сейчас по двадцать пять фунтов в каждом ухе.

– Ты чего, negro[68]? – спросил его Пабло. – Тебе не нравится смотреть, как мы с доном Роберто братаемся?

– Следи за языком, не называй меня negro. – Агустин подошел и встал напротив Пабло, опустив руки, сжатые в кулаки.

– Другим ты же позволяешь так себя называть, – сказал Пабло.

– Только не тебе.

– Ладно, тогда – blаnco[69]…

– И не так тоже.

– Как же тогда тебя называть, красным, что ли?

– Да. Я красный. Rojo. В честь Республики и красной звезды нашей армии. А зовут меня Агустин.

– Какой патриот! – сказал Пабло. – Ты только посмотри, Inglés, какой образцовый патриот.

Агустин сильно ударил его по губам тыльной стороной левой ладони. Пабло не шелохнулся, не изменил выражения лица. Уголки его губ были испачканы вином. Но Роберт Джордан заметил, как сузились его зрачки – как у кошки на ярком свету, когда они превращаются в тонкие вертикальные щелки.

– И так не получится, – сказал Пабло, поворачиваясь к Пилар. – Не рассчитывай на это, женщина. Я и на такое не клюну.

Агустин снова ударил его. На этот раз кулаком. Роберт Джордан держал пистолет наготове под столом. Он снял его с предохранителя и левой рукой оттолкнул Марию. Она отступила совсем немного, и тогда он снова, на этот раз сильно, ткнул ее в ребра, чтобы отогнать подальше. Она отошла, и, краем глаза увидев, что она, скользнув вдоль стены, встала у очага, он снова перевел взгляд на Пабло.

Тот сидел, вперившись в Агустина непроницаемыми свинячьими глазками, круглая голова была неподвижна. Его зрачки теперь казались еще у́же. Он облизал губы, потом, подняв руку, вытер их тыльной стороной ладони и, взглянув на нее, увидел кровь. Проведя по губам языком, он сплюнул.

– И так не выйдет, – сказал он. – Я не дурак. Не поддамся.

– Cabrо́n, – сказал Агустин.

– Ты бы должен соображать, – сказал Пабло. – Ты ведь знаешь эту женщину.

Агустин опять ударил его, сильно, по губам, но Пабло лишь рассмеялся ему в лицо, оскалив желтые гнилые источенные зубы в кровавой щели рта.

– Зря стараешься, – сказал он, взял кружку и зачерпнул вина из миски. – Ни у кого здесь не хватит cojones убить меня, так что глупо распускать руки.

– Cobarde, – сказал Агустин.

– И оскорблять тоже без толку, – сказал Пабло и, шумно прополоскав рот вином, выплюнул его на пол. – Словами меня не проймешь.

Стоя прямо перед ним и глядя на него сверху вниз, Агустин поносил его, выговаривая слова медленно, четко, со злостью и презрением, размеренно, как будто разбрасывал по полю навоз, вилами подхватывая его с телеги.

– Это тоже не поможет, – сказал Пабло. – Брось, Агустин. И не бей меня больше – руки поранишь.

Агустин отвернулся от него и пошел к выходу.

– Не ходи туда, – сказал Пабло. – Там снег. Оставайся здесь, тут уютней.

– Ты! Ты!.. – произнес Агустин, повернувшись к нему с порога и вложив в это «ты» все свое презрение. – Ты…

– Да, я, – ответил Пабло. – И я буду жить, когда все вы помрете.

Он снова наполнил вином кружку и отсалютовал ею Роберту Джордану.

– За профессора, – сказал он и добавил, повернувшись к Пилар: – За сеньору командиршу. – И потом, обведя кружкой всех присутствовавших: – И за всех вас, мечтатели.

Агустин вернулся и резко, ребром ладони, выбил кружку у него из рук.

– Зря добро перевел, – сказал Пабло. – Глупо.

Агустин грубо выругался в ответ.

– Нет, – сказал Пабло, снова наполняя кружку. – Я ж пьяный, ты что, не видишь? Разве трезвый я столько разговариваю? Но умному человеку иногда нужно напиться, чтобы иметь дело с дураками.

– Пошел ты знаешь куда, трус несчастный, – сказала ему Пилар. – Уж мне ли не знать все про тебя и твою трусость.

– Ну и язык у этой женщины, – сказал Пабло. – Хорошо, пойду. Пойду проведаю лошадей.

– Вот-вот, иди трахайся со своими лошадьми, – сказал Агустин. – Разве для тебя это не привычное дело?

– Нет, – Пабло тряхнул головой. Он снял со стены свой просторный теплый плащ-накидку и, посмотрев на Агустина, сказал: – Эх ты, похабник.

– А что ж ты собираешься делать со своими лошадьми? – спросил Агустин.

– Посмотрю, как они там, – ответил Пабло.

– И трахну их, – продолжил за него Агустин. – Кобылятник паршивый.

– Я их очень люблю, – сказал Пабло. – Они даже сзади выглядят лучше, чем эти люди, и ума у них поболе. А вы веселитесь дальше. – Он ухмыльнулся. – Расскажи им про мост, Inglés. Объясни, кто что должен будет делать в бою. Растолкуй, как вы будете отходить. Куда ты их поведешь после моста, Inglés? Куда ты поведешь своих патриотов? Я весь день думал об этом, пока напивался.

– И что же ты надумал? – спросил Агустин.

– Что я надумал? – сказал Пабло и, не открывая рта, ощупал губы языком изнутри. – Qué te importa[70], что я надумал.

– Говори, – сказал Агустин.

– Я много чего надумал, – сказал Пабло. Он стал натягивать плащ-накидку, круглая голова просунулась через ее отверстие и торчала теперь над грязными желтыми складками ткани. – Много чего.

– Ну и что же? – подстегнул его Агустин. – Что?

– Например, что вы – кучка витающих в облаках мечтателей, – сказал Пабло. – И верховодят вами – женщина, у которой мозги между ног, и чужак, который пришел, чтобы вас погубить.

– Убирайся отсюда! – крикнула ему Пилар. – Чтоб тебе сгинуть в снегу! Чтоб духу твоего гребаного тут не было, maricón[71] кобылячий, ни на что больше не годный.

– Вот это да! – восхитился Агустин, но как-то рассеянно. Он был озабочен.

– Я пойду, – сказал Пабло. – Но скоро вернусь. – Он приподнял попону, закрывавшую вход в пещеру, и ступил наружу, но с порога крикнул: – А снег-то все идет, Inglés!

Глава семнадцатая

Единственным звуком, слышным теперь в пещере, было шипение снега, падавшего сквозь отверстие в своде на угли, тлевшие в очаге.

– Пилар, – нарушил тишину Фернандо, – мяса не осталось?

– Ох, заткнись ты, – ответила женщина. Но Мария взяла миску Фернандо, подошла к котлу, стоявшему за краем очага, и наполнила ее. Потом отнесла к столу и поставила перед Фернандо, тот сразу склонился над едой, и она похлопала его по плечу. С минуту она стояла рядом с ним, не снимая ладони с его плеча. Но Фернандо даже не поднял головы. Он был весь поглощен едой.

Агустин стоял возле очага. Остальные сидели. Пилар – напротив Роберта Джордана.

– Ну, Inglés, – сказала она, – теперь ты сам видел, какой он.

– Что он может сделать? – спросил Роберт Джордан.

– Все, что угодно, – сказала женщина, уставившись в столешницу. – Что угодно. Он способен на все.

– Где ваш пулемет? – спросил Роберт Джордан.

– Вон там, в углу, завернут в одеяло, – ответил Простак. – Хочешь посмотреть?

– Позже, – сказал Роберт Джордан. – Просто хотел узнать, где он.

– Он тут, – сказал Простак. – Я принес его сюда и завернул в свое одеяло, чтобы механизм не заржавел. А диски – в том мешке.

– Этого он не сделает, – сказала Пилар. – Он не испортит máquina[72].

– Ты же сказала, что он способен на все.

– Способен, – ответила она. – Но с máquina он не умеет обращаться. Бомбы метать – это пожалуйста. Это больше в его духе.

– Идиоты мы и слабаки, что не убили его, – сказал цыган. До этого он на протяжении всего вечера ни разу не вступал в разговор. – Роберто нужно было убить его еще вчера вечером.

– Убей его, – сказала Пилар. Ее широкое лицо было мрачным и усталым. – Теперь и я за это.

– Я был против, – сказал Агустин. Он стоял перед очагом, свесив руки вдоль тела, его щеки, заросшие щетиной ниже скул, в отсветах огня казались ввалившимися. – Теперь я – за, – сказал он. – Он стал опасным, и будет только рад увидеть, как нас всех перебьют.

– Пусть все скажут, – усталым голосом предложила Пилар. – Андрес, ты?

– Matarlo[73], – сказал брат с темными волосами, клинышком росшими на лбу, и решительно кивнул.

– Эладио?

– Я тоже за, – сказал другой брат. – По мне, так он представляет большую опасность. А проку от него – никакого.

– Простак?

– Тоже.

– Фернандо?

– А нельзя его арестовать? – спросил Фернандо.

– И кто будет за ним присматривать? – поинтересовался Простак. – Чтобы стеречь его, нужны два человека. И что делать с ним потом?

– Мы могли бы продать его фашистам, – сказал цыган.

– Ну уж нет, – не согласился с ним Агустин. – Я против такой гадости.

– Это просто предложение, – сказал цыган Рафаэль. – Мне казалось, что фашисты будут рады заполучить его.

– Забудь про это, – сказал Агустин. – Это гнусно.

– Не гнуснее, чем сам Пабло, – попытался оправдаться цыган.

– Одной гнусностью другую не оправдать, – возразил Агустин. – Ну, все сказали – кроме старика и Inglés.

– Они ни при чем, – сказала Пилар. – Их вожаком он не был.

– Минутку, – напомнил о себе Фернандо. – Я еще не закончил.

– Ну, давай, – сказала Пилар. – Говори, пока он не вернулся, не выхватил из-под плаща ручную гранату и не взорвал тут все вместе с динамитом и всем остальным.

– По-моему, ты преувеличиваешь, Пилар, – сказал Фернандо. – Не думаю, что у него есть такие мысли.

– Я тоже так не думаю, – согласился Агустин. – Потому что тогда на воздух взлетело бы и вино, а он скоро вернется, чтобы добавить.

– А почему не отдать его Эль Сордо, и пусть Эль Сордо продаст его фашистам, – предложил Рафаэль. – Можно ослепить его, тогда с ним будет легко справиться.

– Замолчи, – сказала Пилар. – Когда ты несешь такое, у меня появляется чувство, что убить тебя тоже было бы справедливо.

– В любом случае фашисты ничего за него не дадут, – сказал Простак. – Другие уже пытались такое проделывать и ничего не получили. Только тебя самого заодно расстреляют.

– А я думаю, что за слепого за него кое-что, может, и перепадет, – не сдавался Рафаэль.

– Заткнись, – сказала Пилар. – Еще раз услышу про это – пойдешь туда же, куда и Пабло.

– Но ведь он сам, Пабло, выколол глаза раненому guardia civil, – стоял на своем цыган. – Ты что, забыла?

– Закрой рот, – сказала ему Пилар. Ей было стыдно перед Робертом Джорданом за эти разговоры о выкалывании глаз.

– Мне так и не дали закончить, – напомнил Фернандо.

– Ну, давай, – сказала ему Пилар. – Давай заканчивай.

– Раз держать Пабло под замком толку нет, – начал Фернандо, – а продавать его так или иначе…

– Да кончай же ты поскорей, – перебила его Пилар. – Кончай ради бога.

– …подло, – невозмутимо продолжил Фернандо, – я согласен, что лучше всего, наверно, его убрать, чтобы, насколько это возможно, обеспечить успех запланированной операции.

Пилар посмотрела на коротышку, покачала головой, прикусила губу и промолчала.

– Таково мое мнение, – сказал Фернандо. – Думаю, нас оправдывает то, что он представляет собой опасность для Республики…

– Матерь божья, – сказала Пилар. – Даже здесь нашелся человек, способный разводить бюрократическую болтовню.

– …что следует из его собственных как слов, так и действий, – продолжил Фернандо. – И хоть он заслуживает уважения за то, что делал в начале движения и до самого последнего времени…

Пилар стояла у очага, но теперь, не выдержав, подошла к столу.

– Фернандо, – терпеливо сказала она, ставя перед ним миску, – пожалуйста, чинно и благородно ешь мясо, заткни им себе рот и ничего больше не говори. Твое мнение нам уже понятно.

– Но теперь, когда… – начал было Простак, но замолчал, не закончив фразы.

– Estoy listo – я готов это сделать, – сказал Роберт Джордан. – Поскольку вы все решили, что следует поступить именно так, я готов оказать вам такую услугу.

Какого черта? – подумал он. Наслушался Фернандо – и сам заговорил, как он. Этот бюрократический язык, видимо, заразителен. Французский – язык дипломатии, испанский – бюрократии.

– Нет, – сказала Мария. – Нет!

– Это не твоего ума дело, – одернула девушку Пилар. – Прикуси язык.

– Я сделаю это сегодня ночью, – сказал Роберт Джордан.

Он заметил, что Пилар посмотрела на него, приложив палец к губам, потом перевела взгляд на вход в пещеру.

Закрывавшая его попона поднялась, и Пабло просунул голову внутрь. Улыбнувшись всем, он пролез под попоной, повернулся, опять закрепил ее, снова повернулся к ним и, через голову стащив с себя плащ-накидку, стряхнул с нее снег.

– Обо мне говорили? – сказал он, обращаясь ко всем. – Я помешал?

Никто ему не ответил; он повесил плащ-накидку на крючок и прошел к столу.

– Qué tal? – спросил он, взял стоявшую на столе пустую кружку и окунул ее в миску для вина. – Тут уже ничего нет, – сказал он Марии. – Пойди налей из бурдюка.

Мария взяла миску, направилась к запылившемуся, сильно растянутому, почерневшему от смолы бурдюку, висевшему на стене вниз горловиной, и вытащила затычку из передней ноги настолько, чтобы вино тонкой струйкой вытекало из образовавшейся щели в миску. Пабло наблюдал, как она, стоя на коленях, держала миску под этой струей и следила, как светло-красное вино быстро стекает в нее, образуя маленький водоворот.

– Осторожней, – сказал он ей. – Там теперь вина – ниже бараньей груди.

Никто не проронил ни слова.

– Я сегодня выпил от пупка до груди, – сказал Пабло. – Работы было на целый день. А что это такое с вами со всеми? Вы что, языки проглотили?

Никто ему не ответил.

– Затыкай, Мария, – сказал он. – Да смотри, чтоб не пролилось.

– Не бойся, вина полно, – сказал Агустин. – Тебе хватит, чтобы напиться.

– О! У одного язык нашелся, – сказал Пабло и кивнул Агустину. – Поздравляю. Я уж думал, вы все онемели.

– От чего бы это? – спросил Агустин.

– От моего появления.

– Ты думаешь, что твое появление – такое уж важное событие?

Наверное, он распаляет себя, подумал Роберт Джордан. Может, Агустин сам решил это сделать? Он его достаточно ненавидит для этого. У меня к нему нет ненависти. Нет, я не ненавижу его. Он отвратителен, но ненависти я не испытываю. Хотя эта история с выкалыванием глаз особо характеризует его. Тем не менее это их война. Но в предстоящие два дня его, конечно, здесь быть не должно. Буду держаться в стороне от этого, подумал он. Один раз я сегодня уже свалял дурака, и я решительно настроен избавиться от Пабло, но больше разыгрывать перед ним шута не собираюсь. И в любом случае никаких перестрелок и сомнительных фокусов в помещении, где полно динамита, не допущу. Пабло, разумеется, об этом подумал. А ты? – спросил он себя. Нет, ни ты, ни Агустин об этом не задумались. Так что, что бы с тобой ни случилось, ты это заслужил.

– Агустин, – сказал он.

– Что? – Отвернувшись от Пабло, Агустин угрюмо посмотрел на Роберта Джордана.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– Попозже.

– Нет, сейчас, – сказал Роберт Джордан. – Por favor[74].

Он направился к выходу из пещеры, Пабло провожал его взглядом. Агустин, высокий, со впалыми щеками, встал и неохотно, с тем же презрительным видом, последовал за ним.

– Ты забыл, что у меня в мешках? – спросил его Роберт Джордан очень тихо, чтобы никто не услышал.

– Твою ж мать! – ругнулся Агустин. – Вот так привыкаешь – и вылетает из головы.

– Я и сам забыл.

– Твою ж мать! – снова ругнулся Агустин. – Какие же мы дураки. – Он развернулся, небрежной походкой прошагал к столу и сел. – Выпей, Пабло, старина, – сказал он. – Как твои лошади?

– Очень хорошо, – сказал Пабло. – И метель начала стихать.

– Думаешь, скоро закончится?

– Да, – ответил Пабло. – И метет уже не так сильно, и снег превратился в крупу. Ветер еще будет дуть, но метель заканчивается. Направление ветра переменилось.

– Думаешь, завтра прояснится? – спросил его Роберт Джордан.

– Да, – ответил Пабло. – Наверняка будет холодно и ясно. Ветер все время меняется.

Ты только посмотри на него, подумал Роберт Джордан. Сплошное дружелюбие. Он и сам меняется, как ветер. Конечно, лицом и телом он свинья свиньей, и убийства ему не в новинку, но чутье у него – как у хорошего барометра. Да, подумал он, но ведь и свинья – животное очень умное. Пабло ненавидит нас – или, может быть, только наши планы – и подогревает свою ненависть оскорблениями, доводя ее до той точки, когда ты уже готов разделаться с ним, а когда видит, что эта точка достигнута, сбрасывает пар и начинает все по новой.

– Погода у нас будет подходящей, Inglés, – сказал Пабло Роберту Джордану.

– У нас? – переспросила Пилар. – У нас?

– Да, у нас, – ухмыльнулся Пабло, глядя на нее, и отпил вина. – А что? Я, пока ходил, все обдумал. Почему бы нам не договориться?

– О чем? – спросила женщина. – Теперь-то о чем?

– Обо всем, – ответил ей Пабло. – Например, о мосте. Я теперь с тобой.

– Ты теперь с нами? – спросил его Агустин. – После всего, что наговорил?

– Да, – ответил ему Пабло. – После перемены погоды я с вами.

Агустин покачал головой.

– Погоды, – сказал он и снова покачал головой. – И после того, как я съездил тебе по морде?

– Да. – Пабло ухмыльнулся и провел пальцами по губам. – И после этого тоже.

Роберт Джордан тем временем наблюдал за Пилар. Она смотрела на Пабло, как на какое-то диковинное животное. На ее лице все еще оставалась тень того выражения, которое возникло при упоминании о выколотых глазах. Она тряхнула головой, словно хотела отделаться от него, потом откинула голову назад и сказала, обращаясь к Пабло:

– Послушай.

– Да, женщина?

– Что с тобой происходит?

– Ничего, – ответил Пабло. – Просто я изменил свое мнение. Больше ничего.

– Ты подслушивал у входа, – сказала она ему.

– Да, – признал он, – но ничего не разобрал.

– Ты боишься, что мы тебя убьем.

– Нет, – ответил он, глядя на нее поверх кружки с вином. – Этого я не боюсь. Ты это знаешь.

– Тогда что же с тобой такое? – спросил Агустин. – То ты пьяный, кроешь нас всех, не желаешь иметь ничего общего с делом, которое нам предстоит, злорадствуешь насчет нашей погибели, оскорбляешь женщин, мешаешь нам по-всякому…

– Я был пьяный, – перебил его Пабло.

– А теперь…

– А теперь я протрезвел, – сказал Пабло, – и передумал.

– Может, кто тебе и поверит, только не я, – сказал Агустин.

– Можешь не верить, – сказал Пабло. – Но никто, кроме меня, не проведет тебя до Гредоса.

– До Гредоса?

– Это единственное место, куда можно будет податься после моста.

Вопросительно глядя на Пилар, Роберт Джордан поднес руку к правому, не видному Пабло уху и постучал по нему пальцем.

Женщина понимающе кивнула, потом еще раз, сказала что-то Марии, и та подошла к Роберту Джордану.

– Она говорит: «Конечно, он слышал», – шепнула Мария в ухо Роберту Джордану.

– Значит, Пабло, – степенно произнес Фернандо, – теперь ты с нами и одобряешь взрыв моста?

– Да, друг, – ответил Пабло, глядя прямо в глаза Фернандо и решительно кивая.

– Это честно? – спросил Простак.

– De veras[75], – ответил ему Пабло.

– И ты думаешь, что все получится? – спросил Фернандо. – Теперь ты в это веришь?

– Конечно, – сказал Пабло. – А ты разве не веришь?

– Я-то верю, – ответил Фернандо, – но я никогда не теряю уверенности.

– Больше не могу – ухожу, – не выдержал Агустин.

– Там холодно, – дружелюбно предупредил его Пабло.

– Может, там и холодно, – ответил ему Агустин, – но оставаться в этом manicomio[76] больше мо́чи нет.

– Не называй нашу пещеру сумасшедшим домом, – сказал Фернандо.

– Это не просто manicomio, а manicomio для свихнувшихся преступников, – ответил Агустин. – И я ухожу отсюда, пока сам не свихнулся.

Глава восемнадцатая

Это напоминает карусель, думал Роберт Джордан. Только не такую карусель, которая быстро кружится под звуки каллиопы[77] и где дети сидят верхом на коровках с позолоченными рогами, а другие дети, рядом, ловят кольца на шпажки, а ранние сумерки авеню дю Мэн освещает голубоватый свет газовых фонарей, и повсюду расставлены лотки, с которых торгуют жареной рыбой, и вертится «колесо удачи», хлопая кожаными язычками по столбикам с номерами ячеек, а рядом кучками громоздятся пакетики с кусковым сахаром, предназначенные для призов. Нет, не такую карусель, хотя и здесь люди тоже ждут, как те мужчины в кепи и женщины в вязаных свитерах, без шляп, с сияющими в газовом свете волосами, которые стоят перед вращающимся «колесом удачи» и, не отрывая глаз, следят, когда оно остановится. Да, люди такие же – колесо другое. Это колесо поднимается вертикально и при этом еще вертится.

К настоящему моменту оно сделало уже два круга. Это огромное колесо установлено под углом к горизонтальной поверхности; каждый раз, совершив полный оборот, оно останавливается в исходной точке. И призов здесь нет, подумал он, и никто не сядет на это колесо по собственной воле. А ты каждый раз громоздишься на него и совершаешь полный круг, вовсе того не желая. Только один оборот; один длинный путь по замкнутой эллиптической линии, с одновременным подъемом и падением – и ты уже там, откуда стартовал. Вот и мы сейчас опять в исходной точке, подумал он, и ничто по-прежнему не улажено.

В пещере было тепло, ветер снаружи утих. Роберт Джордан сидел за столом, раскрыв перед собой блокнот, и вычислял технические параметры взрыва моста. Он набросал три чертежа, выписал формулы, на двух отдельных схемах изобразил технику взрыва предельно просто, как для ребенка, чтобы Ансельмо смог завершить дело, если в ходе операции с ним самим что-нибудь случится. Закончив чертежи, он внимательно проверил их.

Пока он работал, Мария сидела рядом, заглядывая ему через плечо. От его внимания ни на миг не ускользало присутствие Пабло, сидевшего на другом конце стола, и остальных – те играли в карты, переговариваясь между собой; запах готовящейся на огне пищи сменился теперь в пещере запахом чадящих углей и мужским, с металлическим привкусом, запахом табака, красного вина и давно не мытых тел, поэтому, когда Мария, увидев, что он заканчивает работу, положила руку рядом с ним на стол, он поднес ее ладонь к лицу и с удовольствием вдохнул запах водяной свежести и простого мыла, исходивший от нее после мытья посуды. Не взглянув на девушку, он положил ее руку обратно на стол рядом со своей и продолжил работу, не заметив, как покраснела Мария. Она не убрала руку, но он больше к ней не прикасался.

Закончив техническую схему взрыва, он открыл чистую страницу и начал писать поэтапные приказы, касавшиеся проведения операции. Голова работала ясно, четко, и изложенным он остался доволен. Исписав две страницы, он внимательно их перечитал.

Думаю, это все, сказал он себе. Все предельно ясно, и, кажется, ничто не упущено. Два поста будут ликвидированы, мост взорван в соответствии с приказом Гольца, и на этом моя ответственность заканчивается. А история с Пабло, к которой я предпочел бы не иметь никакого отношения, так или иначе разрешится. Будет Пабло, не будет Пабло – мне все равно. Больше я на это колесо садиться не намерен. Дважды пытался, и дважды оно возвращало меня туда, откуда я начинал, третьей попытки не будет.

Он закрыл блокнот и посмотрел на Марию.

– Hola, guapa, – сказал он ей. – Ты что-нибудь во всем этом поняла?

– Нет, Роберто, – ответила девушка и накрыла ладонью его руку, в которой он все еще держал карандаш. – Ты закончил?

– Да. Теперь все определено и расписано.

– Что это ты там делал, Inglés? – спросил Пабло с другого конца стола. Глаза у него снова были мутными.

Роберт Джордан пристально вгляделся в него. Не приближайся к колесу, предупредил он себя. Не садись на него. Кажется, оно снова начинает вертеться.

– Разрабатывал план операции, – вежливо ответил он.

– Ну и как? – спросил Пабло.

– Очень хорошо, – сказал Роберт Джордан. – Все очень хорошо.

– А я разрабатывал план отступления, – сказал Пабло. Роберт Джордан перевел взгляд с пьяных свинячьих глазок на миску. Та почти опустела.

Держись подальше от колеса, снова сказал он себе. Пабло опять пьян. Это несомненно. Не лезь на колесо. А разве Грант, по слухам, не был почти постоянно пьян во время Гражданской войны? Конечно, был. Думаю, Гранта взбесило бы сравнение с Пабло, если бы он мог его увидеть. Еще Грант не выпускал изо рта сигару. Надо будет раздобыть где-нибудь сигару для Пабло. Вот чего не хватает этому лицу, чтобы портрет был завершен: полуизжеванной сигары. Где бы достать для него сигару?

– И как успехи? – все так же вежливо спросил Роберт Джордан.

– Очень хорошо, – ответил Пабло и серьезно, рассудительно кивнул. – Muy bien.

– Что-нибудь придумал? – спросил Агустин оттуда, где шла карточная игра.

– Да, – ответил Пабло. – У меня есть разные мысли.

– И откуда ж ты их выловил? Уж не из этой ли миски? – спросил Агустин.

– Может быть, – ответил Пабло. – Как знать? Мария, сделай милость, налей в миску вина.

– Ну да, в бурдюке, должно́, тоже найдутся прекрасные мысли, – сказал Агустин, возвращаясь к игре. – Почему бы тебе не влезть в него самому и не поискать?

– Нет, – спокойно ответил Пабло. – Я ищу их в миске.

Он тоже не собирается садиться на колесо, подумал Роберт Джордан. Оно вертится вхолостую. Думаю, слишком долго на нем никому кататься нельзя. Забава может оказаться смертельной. Я рад, что мы с него соскочили. Раза два я на нем уже чувствовал головокружение. Но именно на такой штуке пьяницы и по-настоящему злые и жестокие люди укатываются до смерти. Тебя несет по кругу и вверх, траектория всегда разная, а потом все равно сбрасывает вниз. Пусть себе вертится, подумал он. Меня на него больше не заманишь. Нет, сэр, генерал Грант, я больше в эти игры не играю.

Пилар сидела у очага, ее стул был развернут так, что, заглядывая через плечо, она могла видеть карты двух сидевших к ней спиной игроков. Она следила за игрой. Вот тебе и мгновенный переход от убийственной беспощадности к обычной семейной жизни – невероятно, думал Роберт Джордан. Колесо снова внизу – и ты попался. Но я с этого колеса соскочил навсегда, напомнил он себе. И никто меня больше на него не затащит.

Всего два дня назад я еще и понятия не имел о существовании Пилар, Пабло и остальных, думал он. В мире не было никакой Марии. И тот мир, надо признать, был куда проще. У меня имелся приказ Гольца, абсолютно ясный и казавшийся выполнимым, хотя он и предполагал некоторые трудности и был чреват определенными последствиями. После взрыва моста я должен был либо вернуться, либо не вернуться обратно на фронт, и если предстояло вернуться, я собирался попросить разрешения провести несколько дней в Мадриде. Никаких отпусков на этой войне никому не дают, но я уверен, что два-три дня получить смог бы.

В Мадриде я бы купил кое-какие книги, отправился в отель «Флорида», поселился там и принял горячую ванну, думал он. Потом послал бы швейцара Луиса за бутылкой абсента – если ему удастся раздобыть ее в «Мантекериас Леонесас» или в каком-нибудь другом месте, не в «Гран Виа», – а потом, после ванны, лежал бы в постели и, под бокал-другой абсента, читал; а потом я бы позвонил в «Гейлорд» и узнал, можно ли там пообедать.

В «Гран Виа» ему есть не хотелось, потому что кормили там неважно, да и опаздывать туда нельзя – не достанется даже и неважной еды. Кроме того, там всегда слишком много знакомых газетчиков, а ему вовсе не улыбалось все время следить за собой, чтобы не сболтнуть лишнего. Он хотел выпить абсента и чтобы захотелось поговорить, а тогда он отправился бы в «Гейлорд» обедать с Карковым, кормят там отлично, и пиво у них настоящее, и он смог бы узнать, что происходит на этой войне.

Когда он впервые попал в «Гейлорд» – мадридский отель, который заполонили русские, – он ему не понравился, потому что показался слишком помпезным, и кухня там была слишком роскошная для находившегося в осаде города, и разговоры – слишком циничные для военного времени. Но я очень легко поддался разврату, подумал он. Почему бы не позволить себе вкусно поесть, раз это возможно, если ты только что вернулся после чего-то вроде того, что будет здесь? И разговоры, которые он поначалу счел циничными, оказались на поверку куда как правдивыми. Когда здесь все закончится, подумал он, будет что рассказать в «Гейлорде». Да, когда здесь все закончится.

А можно взять с собой в «Гейлорд» Марию? Нет. Нельзя. Но ее можно будет оставить в отеле, она примет горячую ванну и будет ждать его возвращения. Да, так и надо будет поступить, а после того как ты расскажешь о ней Каркову, можно будет и привести ее с собой, потому что всем будет любопытно и все захотят ее увидеть.

А может, и вовсе не ходить в «Гейлорд»? Просто прийти пораньше, пообедать в «Гран Виа» и быстро вернуться во «Флориду»? Но ты знаешь, что пойдешь в «Гейлорд», потому что захочешь увидеть все это снова; после здешней жизни ты захочешь опять поесть тамошней еды, приобщиться к тамошнему комфорту и роскоши. А потом ты вернешься во «Флориду», и там будет Мария. Конечно, она будет там, когда все это кончится. Когда все это кончится. Да, когда все это кончится. Если он сделает все хорошо, он заслужит обед в «Гейлорде».

«Гейлорд» являлся тем местом, где можно было встретить прославленных испанских командиров – выходцев из крестьян и рабочих, тех, кто в начале войны, поднявшись из народных недр, занял руководящие посты в армии, не имея никакой военной подготовки; многие из них, как выяснилось, говорили по-русски. Несколько месяцев назад это стало для него первым серьезным разочарованием и породило циничный взгляд на происходящее. Но узнав, в чем дело, он успокоился. Они действительно были крестьянами и рабочими, активно участвовали в революции 1934 года и, когда она провалилась, вынуждены были бежать из страны, а в России их направили учиться в военную академию и в Ленинский институт Коминтерна[78], чтобы дать им необходимое военное образование и подготовить к следующему этапу борьбы.

Да, Коминтерн помог им получить образование. Но во время революции нельзя выдавать непосвященным ни кто тебе помогает, ни того, что ты знаешь больше, чем предполагается. Он это усвоил. Если принципиально твое дело правое, ложь не считается грехом. Однако лжи было много. Поначалу он не придавал этому большого значения, хотя вообще-то ненавидел ложь. Потом, постепенно, это ему стало даже нравиться, поскольку вроде бы свидетельствовало о его причастности, о том, что он свой, не чужак, и все же это очень развращало.

Именно там, в «Гейлорде», вспоминал он, ты узнал, что Валентин Гонсалес, которого называли Эль Кампесино, то есть крестьянин, крестьянином никогда не был, а был он сержантом Испанского иностранного легиона, дезертировал и сражался на стороне Абд эль-Керима[79]. В этом тоже ничего страшного не было. Почему бы и нет? В такой войне нужны лидеры из крестьян, причем с самого начала, но имевшиеся крестьянские вожаки недалеко ушли от Пабло. Не ждать же прихода настоящего крестьянского предводителя, в котором к тому же, даже появись он, могло оказаться слишком много от крестьянина. Поэтому приходилось создавать таких вождей. Правда, судя по внешнему виду Кампесино, каким он его увидел – с черной бородой, толстыми негроидными губами и лихорадочным, пронзительным взглядом, – от него можно было ожидать неприятностей не меньше, чем от исконного крестьянского предводителя. В последнюю встречу у него создалось впечатление, что Кампесино твердо уверовал в собственную славу и в то, что он и впрямь крестьянин. Он был храбрым – трудно сыскать храбрее – и жестким человеком. Но, Боже праведный, до чего же он любил разглагольствовать! А когда возбуждался, был способен сказать что угодно, независимо от последствий, которые могла иметь его несдержанность. И она уже такие последствия имела, причем неоднократно. Тем не менее он показывал себя превосходным бригадным командиром в ситуациях, которые представлялись безнадежными. Он никогда не сознавал, что ситуация безнадежна, а если она и была таковой, умел выбраться из нее с боем.

В «Гейлорде» можно было также встретить простого каменщика Энрике Листера из Галисии, который командовал дивизией и тоже говорил по-русски. А еще краснодеревщика Хуана Модесто из Андалусии, которого только что назначили командовать армейским корпусом. Он тоже русскому научился не в своем Пуэрто-де-Санта-Мария, если только там не было курсов Берлица и местные краснодеревщики не имели обыкновения их посещать. Из всех молодых командиров он пользовался самым большим доверием у русских, поскольку был преданным партийцем, стопроцентным, как они говорили, щеголяя этим американизмом. Он был куда менее неотесанным, чем Листер или Эль Кампесино.

Безусловно, «Гейлорд» был самым подходящим местом для завершения твоего образования. Именно там ты узнал, как все происходило на самом деле, а не как оно якобы происходило. И мое образование еще только начинается, подумал он. Интересно, долго ли оно продлится? Он считал «Гейлорд» правильным, полезным, подходящим для себя местом. Поначалу, когда он еще верил во всякую чепуху, оно его шокировало. Но теперь он знал достаточно, чтобы принять необходимость разного рода подтасовок, и то, что он узнавал в «Гейлорде», только укрепляло его веру в то, что он считал справедливым. Ему нравилось знать, как обстоят дела на самом деле, а не как предполагается будто они обстоят. На войне без лжи не обойтись. Но правда о Листере, Модесто и Эль Кампесино была лучше всяких россказней и легенд. Когда-нибудь правду узнают все, а пока он радовался тому, что существует «Гейлорд», где правду уже сейчас может узнать лично он.

Да, именно туда он собирался отправиться в Мадриде, после того как купит книги, понежится в горячей ванне, выпьет пару стаканчиков и немного почитает. Но такие планы он строил до того, как Мария вошла в его жизнь. Хорошо. Они снимут два номера, и она сможет делать все, что захочет, пока он не вернется. Ждала же она его все это время здесь, в горах, подождет еще немного в отеле «Флорида». У них будет три дня в Мадриде. Три дня могут растянуться очень надолго. Он поведет ее на фильм «Вечер в опере» с братьями Маркс. Он идет уже три месяца и наверняка продержится еще три. Ей понравятся братья Маркс, подумал он. Очень понравятся.

Однако долог путь от «Гейлорда» до этой пещеры. Нет, не этот путь долог. Долгим будет путь от этой пещеры до «Гейлорда». Впервые его привел туда Кашкин, и ему там не понравилось. Кашкин сказал, что хочет познакомить его с Карковым, потому что Карков интересуется американцами и еще потому, что он самый страстный поклонник Лопе де Вега в мире и считает «Овечий источник» величайшей пьесой всех времен. Может, так оно и есть, но Роберт Джордан этого мнения не разделял.

В отличие от самого́ места, Карков ему понравился. Он оказался самым умным из когда-либо встречавшихся ему людей. Когда Роберт Джордан впервые увидел его, он представился ему фигурой комической: в черных кавалерийских сапогах, серых бриджах и сером кителе, с крохотными руками и ногами, одутловатым хрупким лицом и телом, с манерой выговаривать слова так, словно он выплевывал их сквозь свои гнилые зубы. Но в нем было больше ума, внутреннего достоинства, внешней дерзости и чувства юмора, чем в ком бы то ни было из тех, с кем довелось встречаться Роберту Джордану.

Сам же «Гейлорд» показался ему тогда неприлично роскошным и гнилым местом. Но почему, собственно, представители державы, которая правит шестой частью мира, должны лишать себя комфорта? Они и не лишали, и поначалу это отталкивало Роберта Джордана, но потом он принял это и сам получал удовольствие. Кашкин черт знает чего наговорил о нем Каркову, и тот поначалу был с ним оскорбительно вежлив, но потом, когда Роберт Джордан вместо того, чтобы строить из себя героя, поведал ему историю, действительно смешную и представляющую его самого в неприлично компрометирующем свете, сменил вежливость на веселую грубость, порой доходящую до дерзости, и они подружились.

Кашкина там разве что терпели. Что-то с ним явно было не так, и здесь, в Испании, он старался это что-то изжить. Роберту Джордану не говорили, что именно было с ним не так, но, может быть, теперь, когда он мертв, скажут. Так или иначе, они с Карковым стали друзьями, подружился он также с неправдоподобно худой, изнуренной, смуглой, нежной, нервозной, безропотной и незлобивой женщиной с плоским неухоженным телом и коротко остриженными темными волосами, перемежающимися седыми прядями, которая была женой Каркова и служила переводчицей в танковых войсках. Дружен он был и с любовницей Каркова, у той были кошачьи глаза, золотисто-рыжие волосы (иногда больше рыжие, иногда больше золотистые – в зависимости от прически), лениво-чувственное тело (словно предназначенное для того, чтобы подстраиваться к другим телам), губы, словно предназначенные для того, чтобы подстраиваться к другим губам, и при этом она была глупа, амбициозна и совершенно беспринципна. Она обожала сплетни и время от времени позволяла себе санкционированный промискуитет, что, судя по всему, лишь забавляло Каркова. По слухам, у Каркова кроме «танкистки» была еще одна жена, а может, и не одна, но точно никто этого не знал. Роберту Джордану нравились обе – и жена, и любовница. Вероятно, думал он, ему понравилась бы и другая жена, если таковая действительно существует и если бы он был с ней знаком. У Каркова отменный вкус на женщин.

У въездных ворот отеля «Гейлорд» стоят часовые с примкнутыми к винтовкам штыками, и сегодня вечером это будет самое приятное и самое спокойное место в осажденном Мадриде. Он хотел бы этим вечером быть там, а не здесь. Хотя теперь, когда удалось остановить пресловутое колесо, и здесь неплохо. К тому же снег скоро совсем закончится.

Ему хотелось бы показать Марию Каркову, но делать это без спросу нельзя, да и нужно будет еще посмотреть, как его самого там примут после выполнения этого задания. Когда наступление на здешнем участке закончится, Гольц тоже будет там, и если Роберт Джордан все сделает как надо, они узнают об этом именно от Гольца. После того, что Гольц услышал от него тогда насчет девушек, он, конечно, будет подкалывать его по поводу Марии.

Роберт Джордан потянулся кружкой к миске, стоявшей перед Пабло, и, зачерпнув вина, сказал:

– С твоего разрешения.

Пабло кивнул. Видимо, мысленно разрабатывает свою военную стратегию, подумал Роберт Джордан. Ищет не дутую репутацию в жерле пушки, а решение проблемы в этой вот миске. Но надо признать, что мерзавец вполне справлялся с руководством своим отрядом довольно долго. Глядя на Пабло, он задавался вопросом, какой партизанский вожак вышел бы из него, участвуй он в американской гражданской войне. Их ведь было множество, думал он. Но мы о них очень мало знаем. Не о таких, как Куонтрил, Мосби или его собственный дед, а о предводителях мелких отрядов, устраивавших засады по кустам. Кстати, о питии. Думаешь, Грант в самом деле был пьяницей? Дед утверждал, что так и было. Что к четырем часам дня тот всегда бывал уже навеселе, а во время осады Виксберга иногда не просыхал по два дня кряду. Но, как опять же утверждал дед, при этом он действовал абсолютно здраво, независимо от того, сколько выпил, вот только порой его было очень трудно разбудить. Но если разбудить удавалось, он бывал в форме. Однако на здешней войне пока ни с той, ни с другой стороны не наблюдается ни Грантов, ни Шерманов, ни Стоунволлов Джексонов. Нет, таких не видно. Равно как Джебов Стюартов и Шериданов. Правда, Макклелланов[80] в избытке. У фашистов – куча Макклелланов, и у нас минимум три.

Военных гениев он явно на этой войне не видел. Ни одного. Даже ничего похожего. Клебер, Лукач и Ганс общими усилиями очень успешно защищали Мадрид со своими Интернациональными бригадами, но старый лысый, очкастый, тщеславный, глупый, как филин, невежественный в своих речах, храбрый, но тупой, как бык, Миаха, сотворенный пропагандой защитник Мадрида, так взревновал к славе Клебера, что заставил русских освободить того от командования и отправить в Валенсию. Клебер был хорошим солдатом, но ограниченным, и, принимая во внимание задачи, которые он выполнял, действительно слишком много болтал. Гольц был хорошим генералом и отличным солдатом, но его постоянно держали в подчиненном положении и никогда не давали действовать самостоятельно. Нынешнее наступление должно было стать его первым бенефисом, но Роберту Джордану не слишком нравилось то, что он слышал об этой операции. Был еще Галль, венгр, которого, если верить хотя бы половине того, что говорили о нем в «Гейлорде», следовало бы расстрелять. Да что там, даже если бы десять процентов услышанного о нем в «Гейлорде» было правдой, нужно было бы это сделать, подумал Роберт Джордан.

Он жалел, что ему не довелось увидеть сражения на плато за Гвадалахарой, в котором были разбиты итальянцы. Но тогда он был в Эстремадуре. Однажды вечером, две недели назад, в «Гейлорде», Ганс рассказал ему о нем так, что он словно увидел это сражение собственными глазами. В ходе его был момент, когда они оказались почти разгромлены – это когда итальянцы прорвали фронт возле Трихуэке и Двенадцатая бригада попала бы в окружение, если бы была перерезана дорога Ториха – Бриуэга. «Но зная итальянцев, – рассказывал Ганс, – мы предприняли маневр, который против любого другого противника был бы неоправданным, а тут, как и предполагалось, оказался успешным».

Ганс все продемонстрировал ему на полевой карте. Он повсюду таскал ее с собой в своем планшете и, казалось, до сих пор не мог поверить в свершившееся тогда чудо. Ганс был хорошим солдатом и отличным товарищем. Испанские войска под командованием Листера, Модесто и Кампесино в том сражении показали себя хорошо, рассказывал он, и это следует поставить в заслугу их командирам и дисциплине, которую они утвердили в своих частях. Но многие решения, которые принимали Листер, Кампесино и Модесто, были им подсказаны их русскими военными советниками. А сами они были вроде стажеров, летевших на самолете с двойным управлением, которое пилот-инструктор в любой момент мог взять на себя в случае допущенной ими ошибки. Что ж, нынешний год покажет, многому ли и насколько хорошо они научились. Через некоторое время двойное управление снимут, тогда и посмотрим, как они умеют командовать своими дивизиями самостоятельно.

Они были коммунистами и приверженцами железной дисциплины. Установленная ими дисциплина должна была выковать хорошие войска. Листер слыл особенно строгим по части дисциплины. Он был настоящим фанатиком, и у него полностью отсутствовал пиетет перед человеческой жизнью, что вообще свойственно испанцам. Мало в каких армиях со времен первого татарского нашествия на запад столько казней проводилось по столь ничтожным поводам, как под его командованием. Но он знал, как превратить дивизию в боеспособное войско. Одно дело удерживать позиции. Другое – атаковать их, брать штурмом. И совсем другое – маневрировать войсками на поле битвы, думал Роберт Джордан, сидя за столом. Интересно, как Листер, такой, какой он есть, справится со своей задачей, когда двойного управления не будет? Но, может, они и не уйдут, думал он. Хотел бы я знать, уйдут ли они. А может, еще и укрепятся? Интересно, что русские думают обо всем этом деле? Надо побывать в «Гейлорде», сказал он себе. Мне многое надо узнать, а узнать это можно только там.

Одно время он считал, что визиты в «Гейлорд» ему вредны. Тамошний дух противоречил пуританскому, религиозному коммунизму, царившему на улице Веласкеса, в доме шестьдесят три, в palacio[81], где располагался столичный штаб Интернациональных бригад. На Веласкеса шестьдесят три, не говоря уж о штабе Пятого полка, до того как его расформировали на бригады при реорганизации армии, ты ощущал себя членом религиозного ордена – в «Гейлорде» такого ощущения не было и в помине.

В обоих этих местах ты чувствовал себя так, словно принимаешь участие в крестовом походе. Это определение казалось единственно подходящим, хотя было так затаскано и охаяно, что давно лишилось своего подлинного смысла. Несмотря на бюрократизм, неэффективность и внутрипартийные разногласия, ты ощущал там нечто похожее на чувство, которое ожидаешь испытать, но не испытываешь в день первого причастия. Это было чувство посвящения в служение угнетенным всего мира, чувство, о котором трудно и неловко говорить – как о собственном религиозном опыте, но которое, тем не менее, было подлинным, как то чувство, которое испытываешь, слушая Баха или стоя в Шартрском или Лионском соборе и глядя на свет, проникающий сквозь их огромные окна; или когда в музее Прадо рассматриваешь картины Мантеньи, Греко или Брейгеля. Оно заставляло тебя ощутить причастность к делу, в которое ты верил полностью и безоговорочно, и испытать восторг братского единения со всеми, кто в нем участвовал. Ничего подобного прежде в твоей жизни не было, а теперь появилось и стало для тебя настолько важным, настолько исполненным смысла, что перед его лицом даже твоя собственная смерть утрачивала значение, просто ее следовало избегать, поскольку она помешала бы тебе исполнить свой долг. Но самым лучшим было то, что ты имел возможность и испытывал потребность что-то делать ради этого чувства. Ты мог бороться.

Вот ты и боролся, думал он. И в процессе борьбы – не прошло и полугода – чистота чувства по отношению к тем, кто отважно сражался и выжил, скоро утратилась.

Защита позиции или города – это такой участок войны, на котором еще можно переживать то, первое чувство. Так же, как и сражаясь в горах. Там еще сохранялось понятие подлинного революционного товарищества. Там, когда впервые возникла необходимость укрепить дисциплину, он это понял и одобрил. Под артиллерийским обстрелом люди тру́сили и бежали. Он видел, как их расстреливали и трупы бросали гнить на обочинах, позаботившись разве лишь о том, чтобы не оставлять патроны и ценные вещи. То, что забирали патроны, ботинки и кожаные куртки, было правильно. То, что забирали ценные вещи, – только практично. Чтобы все это не досталось анархистам.

Расстреливать дезертиров на месте казалось справедливым, правильным и необходимым. В этом не было ничего предосудительного. Дезертирство с поля боя считалось проявлением эгоизма. В Гвадарраме фашисты атаковали, а мы остановили их на сером скалистом склоне, поросшем карликовыми соснами и дроком. Мы удерживали дорогу под воздушной бомбежкой, а потом они подтянули артиллерию и стали поливать нас снарядами, но те, кто к концу дня остался в живых, пошли в контратаку и отбросили их назад. Позднее, когда они попытались обойти нас слева под защитой скал и деревьев, мы закрепились в здании горного курорта, стреляя из окон и с крыши, хотя они обходили здание уже с двух сторон, а мы не понаслышке знали, что значит попасть в окружение, но держались, пока не началась контратака и они снова не были отброшены назад, за дорогу.

Посреди всего этого – страха, от которого пересыхает во рту и в горле, пыли от крошащейся штукатурки, паники из-за внезапно обрушившейся стены, расплющивающей человеческую плоть, рева снарядов – ты прочищаешь ствол пулемета, оттаскиваешь в сторону тех, кто только что еще стрелял из него, лежишь лицом вниз, засыпанный осколками кирпича, спрятав голову за щиток, пытаешься устранить поломку, вытаскиваешь застрявшую гильзу, выравниваешь ленту, приникаешь к щитку, – и вот, глядя в прицел, ты уже снова нашел придорожную полосу; ты сделал то, что нужно было сделать, и знаешь, что твое дело правое. Там ты познал иссушающее рот, очищающее страхом и огнем упоение битвы; тем летом и той осенью ты сражался за всех обездоленных на земле, против тирании, за все то, во что верил, за новый мир, который открылся перед тобой. Той осенью, думал он, ты научился стоически претерпевать невзгоды, в течение длительного времени пребывая в холоде, сырости, грязи, бесконечно роя окопы и строя укрепления. И все ощущения лета и осени были смазаны из-за усталости, вечного недосыпа, нервозности и отсутствия каких-либо удобств. Но они не исчезли, и все, через что тебе пришлось пройти, лишь заставило тебя еще больше ценить их. Именно в те дни, думал он, ты испытал глубокую, здоровую и бескорыстную гордость… Каким тоскливым занудой выставил бы ты себя с этими мыслями в «Гейлорде», вдруг подумал он.

Нет, таким, каким ты был тогда, ты бы не пришелся в «Гейлорде» ко двору. Ты был слишком наивным, в некотором роде блаженным. Однако, возможно, и «Гейлорд» тоже был тогда не таким, каким стал теперь. Да, на самом деле тогда он был не таким, сказал он себе. Не таким. Никакого «Гейлорда» тогда, в сущности, и не существовало.

Карков рассказывал ему, как было тогда. В те времена русские, сколько их было в Мадриде, жили в отеле «Палас». Ни с кем из них Роберт Джордан не был знаком. Это было еще до формирования первого партизанского отряда, до того как они встретились с Кашкиным или с кем-нибудь еще. Кашкин тогда действовал на севере, в Ируне, Сан-Себастьяне, участвовал в неудавшемся сражении за Виторию. В Мадрид он приехал только в январе, когда Роберт Джордан воевал в Карабанчеле и Усере; в те три памятных дня они остановили правое крыло фашистского наступления на Мадрид и дом за домом освобождали от марокканцев и tercio[82], чтобы очистить разрушенные предместья на краю серого, спекшегося под солнцем плато и установить линию обороны вдоль гор, которые служили бы защитой этой части города. Все это время Карков находился в Мадриде.

О тех днях Карков тоже вспоминал безо всякого цинизма. То были дни, когда никто почти не сомневался, что все потеряно, и теперь каждый бережней, чем отличия и награды, хранил память о том, как он повел себя в ситуации, когда все казалось рухнувшим. Правительство спешно бежало из города, забрав все машины военного министерства, и старику Миахе приходилось инспектировать свои оборонные укрепления на велосипеде. Роберт Джордан отказывался в это верить. Он не мог представить себе Миаху на велосипеде даже в самом патриотичном порыве воображения, но Карков уверял, что это правда. Впрочем, эту историю он описал в русских газетах и, возможно, поведав ее, сам хотел теперь в нее верить.

Но была еще другая история, ее Карков в газетах не описывал. В отеле «Палас» на его попечении оказались трое раненых русских: два танкиста-водителя и летчик. Из-за крайне тяжелого состояния их нельзя было перевозить, но считалось чрезвычайно важным, чтобы наружу не просочилось никакого свидетельства присутствия русских, которое могло бы спровоцировать открытое нападение фашистов; Карков отвечал за то, чтобы раненые не попали в руки фашистов в случае, если город будет сдан.

Если бы пришлось покидать столицу, Карков был обязан, выезжая из отеля «Палас», отравить раненых, чтобы устранить любую возможность их идентифицировать. По телам троих мужчин, у одного из которых было три пули в животе, у другого снесена челюсть так, что голосовые связки торчали наружу, у третьего бедро раздроблено на мелкие осколки, а руки и лицо обгорели до такой степени, что лицо превратилось в волдырь без бровей, ресниц и волос, никто не мог бы опознать в них русских. Никто не был бы в состоянии доказать, что эти три оставленные в отеле «Палас» израненные тела́ – русские. Ведь национальную принадлежность мертвеца доказать невозможно. Когда человек мертв, ничто не свидетельствует ни о его национальности, ни о его политических убеждениях.

Роберт Джордан спросил, как чувствовал себя Карков, зная, что будет должен исполнить этот приказ, и Карков ответил, что старался не думать об этом.

– Все же как вы собирались это осуществить в случае необходимости? – спросил Роберт Джордан и добавил: – Ведь это отнюдь не просто – вдруг дать человеку яд.

А Карков ответил:

– Да нет, это довольно просто, если постоянно носишь его при себе для собственных нужд, – и, открыв портсигар, показал Роберту Джордану то, что лежало там сбоку.

– Но ведь первое, что они сделают, если схватят вас, это отберут у вас портсигар, – возразил Роберт Джордан. – Вас сразу заставят поднять руки.

– На этот случай у меня есть еще кое-что, вот здесь. – Карков ухмыльнулся и показал на лацкан своей куртки. – Нужно только ухватить кончик лацкана зубами, прокусить и проглотить.

– Ну да, так гораздо лучше, – сказал Роберт Джордан. – А скажите, он действительно пахнет горьким миндалем, как пишут в детективных романах?

– Не знаю, – весело ответил Карков. – Я никогда его не нюхал. Хотите, разломаем одну ампулку и понюхаем?

– Лучше приберегите ее.

– Правильно, – согласился Карков и отложил портсигар в сторону. – Я, знаете ли, не пораженец, но нельзя исключить, что критический момент снова настанет, и где тогда это раздобудешь? Вы видели официальное коммюнике о положении на Кордовском фронте? Оно восхитительно. Сейчас это мое самое любимое официальное коммюнике.

– И что в нем говорится? – Роберт Джордан приехал тогда в Мадрид именно с Кордовского фронта и почувствовал напряженность, какая возникает, когда кто-то позволяет себе шутить над тем, над чем тебе самому шутить позволительно, но другим – нет. – Расскажете?

– Nuestra gloriosa tropa siga avanzando sin perder ni una sola palma de terreno, – процитировал Карков на своем причудливом испанском языке.

– Не может быть, – не поверил Роберт Джордан.

– «Наши доблестные войска продолжают наступление, не уступая ни пяди территории», – повторил Карков по-английски. – Так сказано в официальном коммюнике. Я вам его найду.

Ты лично знал тех, кто погиб в окрестностях Пособланко, они жили в твоей памяти, но в «Гейлорде» это было поводом для шутки.

Значит, вот как обстояли дела в «Гейлорде» теперь. Впрочем, прежде «Гейлорда» и не было, а если в нынешней изменившейся ситуации выжившие после первых дней войны создали его таким, каков он есть, то Роберт Джордан был рад его существованию и ему нравилось бывать там. То, что ты чувствовал в Сьерре, Карабанчеле и Усере, ушло в прошлое, думал он, и ты с большой легкостью поддался разложению. Впрочем, разложение ли это? Может, ты просто утратил наивность, с которой вступал в борьбу? Разве не так бывает всегда и во всем? Много ли молодых врачей, священников, солдат смогли сберечь ту чистоту помыслов в отношении своего дела, с какой они к нему приступали? Священники, конечно, ее сохраняют – или слагают с себя сан. Предполагаю, что нацисты тоже, думал он, и коммунисты – те, кому в должной мере свойственна самодисциплина. Но если взять Каркова…

Ему никогда не надоедало размышлять о Каркове. Когда они в последний раз встречались в «Гейлорде», Карков восхищался неким английским экономистом, который много времени провел в Испании. Роберт Джордан уже много лет читал работы этого автора и всегда уважал его, но ничего о нем не знал. Он не особенно ценил то, что́ этот человек писал об Испании: чересчур упрощенно, чересчур очевидно, и статистика – он-то это видел – большей частью подтасована, хоть и из благородных побуждений. Но, подумал он, газетные и журнальные статьи о стране, которую действительно хорошо знаешь, вообще редко нравятся, тем не менее он уважал автора за добрые намерения.

И наконец однажды, во время наступления на Карабанчель, он увидел этого человека.

Они укрывались под стеной арены для боя быков, через две улицы от них шел бой, и все нервничали в ожидании приказа вступить в атаку. Им обещали пригнать танк, но его все не было, и Монтеро сидел, обхватив голову руками, и без конца твердил:

– Ну, где же танк? Где же танк?

День был холодным, ветер мел желтую пыль вдоль улицы; Монтеро был ранен в левую руку, рука не действовала.

– Нам нужен танк, – повторял он. – Мы должны дождаться танка, но ждать мы не можем.

Боль в ране делала его раздражительным.

Роберт Джордан пошел посмотреть, не остановился ли танк за углом многоквартирного дома на повороте трамвайных путей – Монтеро считал, что это вероятно. И танк действительно оказался там. Вернее, это был не танк – испанцы в те дни любую самоходную технику называли танком, – а старый броневик. Водитель в огромном кожаном шлеме ни за что не хотел выезжать из-за угла и приближаться к арене. Он стоял за своим броневиком, опершись на броню руками и положив на них голову. Когда Роберт Джордан заговорил с ним, он, не поднимая головы, решительно замотал ею.

– У меня нет приказа ехать туда, – мрачно сказал он.

Роберт Джордан достал из кобуры револьвер и приставил ствол к кожаной куртке водителя броневика.

– Вот тебе приказ, – сказал он.

Мужчина в огромном, как у футбольного игрока, кожаном шлеме снова тряхнул головой и сказал:

– Патронов для пулемета все равно не осталось.

– У нас есть патроны, – ответил ему Роберт Джордан. – Ну, давай, поехали. Там набьем ленты. Поехали!

– И стрелять из пулемета некому, – сказал водитель.

– А где стрелок? Где твой напарник?

– Убит, – ответил водитель. – Он там, внутри.

– Вытаскивай его, – велел Роберт Джордан. – Вытаскивай его оттуда!

– Я не хочу к нему прикасаться, – сказал водитель. – А он лежит между пулеметом и рулем, мне не протиснуться.

– А ну, давай, – сказал Роберт Джордан. – Вытащим его вместе.

Забираясь в броневик, он ударился головой, из небольшого пореза над бровью на лицо начала сочиться кровь. Убитый был тяжелым, труп успел окоченеть, и его невозможно было разогнуть – пришлось колотить его по голове, чтобы высвободить лежавшее вниз лицом тело, зажатое между сиденьем и пулеметом. В конце концов он ударил по голове мертвеца коленом снизу, голова выскочила из зажима, и, обхватив тело поперек, он потянул его к двери.

– Помоги мне вытащить его, – сказал он водителю.

– Я же сказал, что не хочу к нему притрагиваться, – ответил водитель, и Роберт Джордан увидел, что он плачет. Слезы стекали по лицу, в поры которого глубоко въелась пороховая гарь, из носу тоже текло.

Выкарабкавшись наружу, Роберт Джордан развернул тело и дернул на себя, тело вывалилось из кабины и упало на тротуар у края трамвайной линии все в той же скрюченной, почти сложенной пополам позе. Там он и остался лежать – лицо серое, как воск, на фоне цементного тротуара, руки согнуты под животом.

– В машину, черт тебя дери, – крикнул Роберт Джордан и махнул водителю револьвером. – А ну, забирайся, быстро!

Только тут он увидел отделившегося от тени многоквартирного дома человека в длинном пальто, с непокрытой головой. У него были седые волосы, широкие скулы и глаза, посаженные глубоко и близко друг к другу. В руке он держал пачку «Честерфилда». Вынув одну сигарету, он протянул ее Роберту Джордану, который в это время револьвером подталкивал водителя к броневику.

– Одну минуточку, товарищ, – обратился он по-испански к Роберту Джордану. – Не могли бы вы кое-что разъяснить мне по поводу этого боя?

Роберт Джордан взял сигарету и сунул ее в нагрудный карман своей синей рабочей куртки. Он узнал человека по фотографиям – это и был британский экономист.

– Да пошел ты, – сказал он ему по-английски, потом водителю по-испански: – Туда, к арене! Понял? – и, забравшись в броневик, с грохотом захлопнул и заблокировал тяжелую дверцу. Машина рванула по длинной шедшей под уклон улице, по броне зацокали пули – словно кто-то швырял камешки в железный котел. А когда застрочил пулемет, звук стал напоминать резкие и быстрые удары молотка по обшивке. Они подъехали к устроенному под стеной арены укрытию; рядом с кассой еще висели октябрьские афиши, на земле стояли вскрытые ящики с патронами и топтались бойцы с винтовками и гранатами, висящими у них на поясах и распирающими карманы.

– Отлично, – сказал Монтеро. – Вот и танк. Теперь можно в атаку.

Позже, вечером, когда последние дома на склоне холма были освобождены, Роберт Джордан удобно устроился за кирпичной стеной у пробитой в ней бреши, сквозь эту бойницу оглядывал обширное поле обстрела, открывавшееся между ними и горным хребтом, куда отступили фашисты, и с удовольствием почти чувственным думал о том, как хорошо защищает их левый фланг холм с разрушенной виллой на склоне. Он лежал на соломенной подстилке в насквозь промокшей от пота одежде, завернувшись в одеяло. Вспомнив встречу с экономистом, он рассмеялся и пожалел, что обошелся с ним так грубо. Но в тот момент, когда англичанин протянул ему сигарету едва ли не как плату за информацию, ненависть фронтовика к «тыловым крысам» оказалась непреодолимой.

Теперь ему вспомнился «Гейлорд» и то, как Карков говорил об этом человеке:

– Так вот, значит, где вы с ним встретились. Я-то в тот день дальше Пуэнте-де-Толедо не забирался. А он, стало быть, находился куда ближе к фронту. Видимо, тот день и стал последним днем его храбрости. На следующий он уехал из Мадрида. Думаю, отважней всего он проявил себя в Толедо. В Толедо он был неподражаем. Он – один из авторов стратегии захвата Алькасара. Видели бы вы его тогда в Толедо! Полагаю, в большой степени именно благодаря его усилиям и его советам осада имела успех. То был глупейший эпизод войны. Апогей глупости. А что думают об этом человеке в Америке?

– В Америке, – ответил Роберт Джордан, – считают, что он очень близок к Москве.

– Нет, это вовсе не так, – сказал Карков. – Но у него замечательная внешность, и эта внешность в совокупности с манерами позволяет ему добиваться успеха. Мне с моим лицом ничего не светит. То немногое, чего удалось добиться мне, было достигнуто как раз вопреки моему лицу, которое не способно ни воодушевлять людей, ни вызывать симпатию и доверие. А у этого Митчелла лицо, которое приносит удачу. Лицо заговорщика. Любой, кто читал книги о заговорщиках, мгновенно проникается к нему доверием. К тому же у него и манеры заправского заговорщика. Увидев его входящим в комнату, каждый моментально поймет: вот заговорщик высочайшей пробы. Все ваши богатые соотечественники, сентиментально желающие, как они считают, помочь Советскому Союзу или чуть подстраховаться на случай возможного успеха партии, по лицу и манерам этого человека догадываются: он не может быть никем иным, кроме как доверенным агентом Коминтерна.

– Значит, он никак не связан с Москвой?

– Абсолютно никак. Послушайте, товарищ Джордан, знаете байку о двух видах дураков?

– Явных и скрытых?

– Нет. У нас в России есть две разновидности дураков. – Карков ухмыльнулся и приступил к объяснению: – Первая – это зимний дурак. Зимний дурак приходит на порог вашего дома и громко стучит в дверь. Вы открываете – перед вами стоит человек, которого вы никогда в жизни не видели. У него весьма импозантный вид: очень крупный мужчина, в сапогах, меховой шубе и шапке, весь засыпан снегом. Первое, что он делает, – топает ногами, чтобы сбить снег с сапог. Снег осыпается на пол. Затем он снимает шубу и стряхивает ее. На полу образуется еще бо́льшая куча снега. Потом еще – с шапки. Потом он еще немного топает сапогами и проходит в комнату. Тут вы смотрите на него и видите, что это – дурак. Таков дурак зимний.

А летний идет по улице, размахивает руками, голова у него дергается из стороны в сторону, и каждый за двести метров видит, что он дурак. Так вот этот экономист – дурак зимний.

– Но почему же люди так доверяют ему? – спросил Роберт Джордан.

– Лицо, – ответил Карков. – Его привлекательное gueule de conspirateur[83]. И его коронный трюк: он всегда делает вид, будто только что явился оттуда, где ему очень доверяют и считают очень важной персоной. Разумеется, – улыбнулся Карков, – ему приходится много передвигаться, чтобы этот трюк работал. Знаете, испанцы – странный народ, – продолжил Карков. – У здешнего правительства очень много денег. Много золота. Но они ничего не дают друзьям. Допустим, вы – друг. Отлично. Вы все сделаете бесплатно, и вас можно не вознаграждать. Но людям, представляющим важную фирму или страну, которые не являются дружественными, но на которые нужно оказать влияние, – вот таким людям они готовы платить очень много. Очень интересный получается феномен при близком рассмотрении.

– Не нравится мне это. Тем более что все эти деньги принадлежат испанским трудящимся.

– А вовсе и не нужно, чтобы вам это нравилось. Достаточно понимания, – сказал Карков. – При каждой нашей встрече я преподаю вам небольшой урок, так в конце концов вы и получите нужное образование. Профессору должно быть очень интересно поучиться самому.

– Не знаю, смогу ли я вернуться к преподаванию по возвращении. Меня наверняка уже уволили как красного.

– Ну, тогда приезжайте в Советский Союз, там вы сможете продолжить свои научные занятия.

– Но мой предмет – испанский язык.

– Есть куча стран, где говорят по-испански, – сказал Карков. – И не во всех ситуация такая сложная, как в Испании. К тому же не забывайте, что вот уже девять месяцев вы не преподаете. За такой срок можно овладеть и новой специальностью. Насколько вы начитаны в диалектике?

– Я читал «Руководство по марксизму» под редакцией Эмиля Бернса – больше ничего.

– Если вы его прочли целиком, это уже кое-что. В нем ведь полторы тысячи страниц, и на каждую ушло время. Но вам следует прочесть и другие книги.

– Сейчас на чтение времени нет.

– Знаю, – сказал Карков. – Я имею в виду – потом. Существует много книг, которые помогут вам лучше разобраться в том, что здесь происходит. Но по следам нынешних событий наверняка будет написана новая, очень нужная книга, которая объяснит многое, что необходимо знать. Может, я сам напишу ее. Надеюсь, что именно я ее напишу.

– Вряд ли кто-то сможет сделать это лучше вас.

– Не льстите, – сказал Карков. – Я всего лишь журналист. Но, как все журналисты, мечтаю стать писателем. Сейчас я пишу о Кальво Сотело[84]. Он был правильным фашистом, настоящим испанским фашистом. Франко и иже с ним – не то. Я изучил все статьи и речи Сотело. Он был очень умен, и убить его было очень умно.

– Я думал, вы противник политических убийств.

– Они очень широко практикуются, – ответил Карков. – Очень, очень широко.

– Но…

– Мы не верим в акты терроризма, совершенные отдельными личностями. – Карков улыбнулся. – И разумеется, террористами-уголовниками и террористическими организациями. Мы с ненавистью отвергаем двурушничество и злодейство кровавых гиен – вредителей-бухаринцев, а также таких отбросов человеческого рода, как Зиновьев, Каменев, Рыков и их приспешники. Мы ненавидим и презираем этих извергов. – Он снова улыбнулся. – Но тем не менее можно сказать, что политические убийства практикуются весьма широко.

– Вы имеете в виду…

– Я ничего не имею в виду. Но мы, разумеется, казним и уничтожаем истинных врагов человечества, всякое отребье, верных генеральских псов и подавляем попытки переворотов, организованные адмиралами, нарушающими присягу. Этих мы ликвидируем. Но не убиваем. Понимаете разницу?

– Понимаю, – сказал Роберт Джордан.

– И если я иногда позволяю себе пошутить – а вы знаете, как опасно бывает шутить даже в шутку, – так вот, если я иногда шучу, не думайте, что испанскому народу не придется когда-нибудь пожалеть о том, что иные генералы, и сейчас находящиеся на командных постах, не были в свое время расстреляны. Хотя я и не люблю расстрелов, вы понимаете?

– А я ничего не имею против, – сказал Роберт Джордан. – Я тоже их не люблю, но с некоторых пор отношусь к ним спокойно.

– Я знаю, – сказал Карков. – Мне говорили.

– А это важно? – спросил Роберт Джордан. – Я просто хотел быть честным.

– Это огорчительно, – сказал Карков. – Но это одна из характеристик, позволяющих считать надежным человека, которому в обычных обстоятельствах понадобилось бы потратить гораздо больше времени, чтобы попасть в этот разряд.

– А я должен быть надежным?

– При вашей работе вы должны быть очень надежным. Надо будет мне как-нибудь поговорить с вами, посмотреть, что там у вас в голове. Жаль, что мы никогда не разговариваем серьезно.

– Пока мы не победим в этой войне, мой мыслительный процесс временно приостановлен, – сказал Роберт Джордан.

– Тогда, возможно, он еще не скоро возобновится. Но будьте осторожны: отсутствие практики ведет к потере навыков.

– Я читаю «Мундо обреро[85], – сказал Роберт Джордан, и Карков ответил на это:

– А-а, ну тогда все в порядке. Я тоже умею понимать шутки. Но и в «Мундо обреро» порой попадаются неглупые статьи. Единственные разумные из всех, что пишут об этой войне.

– Да, – сказал Роберт Джордан. – Согласен с вами. Но чтобы иметь полную картину происходящего, недостаточно читать только партийный орган.

– Недостаточно. Но полной картины вы не составите, даже если будете читать двадцать разных газет, а если составите, не знаю, что вы будете с ней делать. Я такую картину имею постоянно, и единственное, чего мне хочется, это забыть о ней.

– Вы считаете, что все так плохо?

– Сейчас лучше, чем было. От самого дурного мы мало-помалу избавляемся. Но все равно картинка тухлая. Мы стараемся создать мощную армию, и некоторые ее соединения – те, что возглавляют Модесто, Эль Кампесино, Листер, Дюран, – вполне надежны. Более чем надежны. Это превосходные армейские части. Вы сами убедитесь. Кроме того, есть еще Интернациональные бригады, хотя их роль сейчас меняется. Но армия, состоящая из хороших и плохих частей, не может победить в войне. Все должны дойти до определенного уровня политической сознательности, все должны понимать, за что они сражаются и насколько важна их борьба. Все должны верить в дело, которое они защищают, и безоговорочно подчиняться дисциплине. Мы создаем мощную регулярную армию, не имея времени установить дисциплину на уровне, для регулярной армии совершенно необходимом, чтобы она достойно действовала под огнем. Мы называем ее народной армией, но ей не хватает главных достоинств истинно народной армии и в то же время – железной дисциплины, на которой зиждется армия регулярная. Сами увидите. Это весьма опасный процесс.

– Вы сегодня не слишком оптимистичны.

– Да, – сказал Карков. – Я только что вернулся из Валенсии, где встречался со многими людьми. Из Валенсии никто в оптимистическом настроении не возвращается. В Мадриде можно чувствовать себя спокойно, считать, что все ясно, и никакой иной перспективы, кроме победной, не видеть. Валенсия – совсем другое дело. Там все еще заправляют тру́сы, сбежавшие из Мадрида. Они благополучно погрязли в рутине праздности и бюрократии. Тех, кто остался в Мадриде, они презирают и одержимы одним стремлением – ослабить военный комиссариат. А Барселона! Видели бы вы, что творится в Барселоне!

– И что же?

– Это просто оперетка какая-то. Поначалу там был рай для всяких психов и эдаких революционеров-романтиков. А теперь – рай для горе-вояк. Для тех, кто обожает красоваться в мундирах, напускать на себя важный вид, бахвалиться и щеголять в красно-черных шарфах. Тех, кому на войне нравится все, кроме необходимости сражаться. От Валенсии тошнит, от Барселоны смех разбирает.

– А что вы думаете о путче ПОУМ[86]?

– ПОУМ никогда не была серьезной партией. Сборище впавших в ересь психов и дикарей – в сущности, ребячество. Было там некоторое количество честно заблуждающихся. Была одна по-настоящему хорошая голова и какое-то количество фашистских денег. Не много. Бедная ПОУМ. Очень глупые люди.

– Много народу погибло во время путча?

– Меньше, чем было расстреляно после него и еще будет расстреляно. ПОУМ. Одно название чего стоит – как болезнь какая-то. Несерьезно. Назвали бы уж КОРЬ или СВИНКА. Так нет. Корь и то опасней. Она может дать осложнения на зрение и на слух. А вы знаете, что они замышляли убить меня, а также Вальтера, Модесто и Прието? Видите, какая чудовищная неразбериха у них в головах? Мы ведь совсем разные. Бедная ПОУМ. В конце концов они так никого и не убили. Ни на фронте, ни где бы то ни было. Ну, разве что несколько человек в Барселоне.

– Вы там были?

– Да. Я послал оттуда телеграфом заметку о злодеяниях этой позорной организации троцкистских убийц и их гнусных фашистских кознях, но, между нами говоря, все это несерьезно. Был среди них один сто́ящий человек – Нин. Мы его взяли было, но он сбежал.

– И где он теперь?

– В Париже. Мы говорим, что он в Париже. Очень славный был парень, но имел вредные политические заблуждения.

– Они действительно были связаны с фашистами, да?

– А кто с ними не связан?

– Мы.

– Кто знает? Надеюсь, что мы – нет. Вот вы часто ходите к ним в тыл. – Он усмехнулся. – А брат одного из секретарей республиканского посольства в Париже на прошлой неделе посетил Сен-Жан-де-Люс, чтобы встретиться там с людьми из Бургоса.

– Мне больше нравится на фронте, – сказал Роберт Джордан. – Чем ближе к передовой, тем люди лучше.

– А в фашистском тылу вам не нравится?

– Очень нравится. Там у нас есть прекрасные люди.

– Ну вот, видите, у них в нашем тылу тоже наверняка есть свои прекрасные люди. Мы их вылавливаем и расстреливаем, а они вылавливают и расстреливают наших. Находясь на их территории, всегда думайте о том, сколько народу они заслали к нам.

– Я всегда об этом думаю.

– Ну, – сказал Карков, – на сегодня, полагаю, вам хватит пищи для размышлений, так что допивайте ваше пиво и отправляйтесь по своим делам, потому что мне нужно подняться наверх, чтобы кое с кем повидаться. Кое с кем из верхних постояльцев. Не забывайте меня, заходите.

Да, подумал Роберт Джордан, ты многому научился в «Гейлорде». Карков прочел его единственную опубликованную книгу. Она не имела успеха. Роберт Джордан сомневался, что всего-то двести ее страниц прочли хотя бы две тысячи читателей. Но он вложил в нее все, что узнал об Испании за десять лет скитаний по ней – пешком, в вагонах третьего класса, на автобусах, верхом на лошадях и мулах, в кузовах грузовиков. Он хорошо знал Страну Басков, Наварру, Арагон, Галисию, обе Кастилии и Эстремадуру. Борроу, Форд, многие другие написали об этой стране такие замечательные книги, что он мало что мог к ним добавить. Но Карков сказал, что его книга хорошая.

– Вот почему я с вами и вожусь, – объяснил он. – Я считаю, что вы написали абсолютно правдивую книгу, а это большая редкость. Поэтому мне и хочется, чтобы вы поняли кое-какие вещи.

Ладно. Пройдя через это все, он напишет еще одну книгу. Но только о том, что доподлинно узнал сам. Правда, чтобы справиться с этой задачей, нужно быть писателем получше, чем я теперь, подумал он. То, что он узнал и понял на этой войне, было отнюдь не просто.

Глава девятнадцатая

– Что ты делаешь? – спросила его Мария, подойдя и встав рядом. Он повернул голову и улыбнулся ей.

– Ничего. Думаю.

– О чем? О мосте?

– Нет. С мостом все ясно. О тебе, об одном отеле в Мадриде, где я знаю нескольких русских, о книге, которую когда-нибудь напишу.

– В Мадриде много русских?

– Нет. Очень мало.

– А в фашистских газетах пишут, что их там сотни тысяч.

– Вранье. Их совсем немного.

– Тебе нравятся эти русские? Тот, что был здесь до тебя, тоже был русским.

– А тебе он понравился?

– Да. Я тогда была совсем больная, но он мне показался очень красивым и очень храбрым.

– Красивым! Надо ж такое придумать, – сказала Пилар. – У него нос был плоский, как моя ладонь, а скулы широкие, как овечья задница.

– Он был хорошим товарищем и моим другом, – сказал Марии Роберт Джордан. – Я его очень любил.

– Ну конечно, – вставила Пилар. – Любил, а потом застрелил.

При этих словах картежники подняли головы, а Пабло уставился на Роберта Джордана. Никто не произнес ни слова, лишь после паузы цыган Рафаэль спросил:

– Это правда, Роберто?

– Да, – ответил Роберт Джордан. Ему было неприятно, что Пилар заговорила об этом, и он жалел, что сам рассказал это, когда они были у Глухого. – По его просьбе. Он был тяжело ранен.

– Qué cosa mas rara[87], – сказал цыган. – Пока он был здесь у нас, он все время говорил об этом. Уж не помню, сколько раз я сам обещал ему помочь в случае чего. Как чудно́, – повторил он, качая головой.

– Он вообще был чудно́й, – сказал Простак. – Не такой, как другие.

– Слушай, – сказал один из братьев, Андрес, – вот ты профессор и все такое, ты веришь, что человек может почувствовать наперед, что с ним будет?

– Я верю в то, что это невозможно, – ответил Роберт Джордан. Пабло смотрел на него с любопытством, Пилар – безо всякого выражения. – А что касается этого русского товарища, он был очень нервным, потому что слишком много времени провел на фронте. Он воевал в Ируне, а каково там было – сами знаете. Очень тяжело. Потом он воевал на севере. А с момента, когда создали первую группу для работы за линией фронта, он действовал здесь, в Эстремадуре и в Андалусии. Думаю, он очень устал, и нервы у него сильно расшатались, потому он и воображал себе всякие ужасы.

– Наверняка он вдоволь их навидался, – сказал Фернандо.

– Как и все, – добавил Андрес. – Но послушай, Inglés. Ты уверен, что человек действительно не может знать наперед, что ему на роду написано?

– Не может, – ответил Роберт Джордан. – Все это невежество и предрассудки.

– Ну-ну, – вставила Пилар. – Давайте послушаем мнение профессора. – Она говорила о нем как о рассудительном не по годам ребенке.

– Я думаю, что страх рождает дурные предчувствия, – сказал Роберт Джордан, – и ты начинаешь выискивать всякие предзнаменования…

– Вроде сегодняшних самолетов, – вставил Простак.

– Или вроде такого гостя, как ты, – тихо произнес Пабло. Роберт Джордан, взглянув на него через стол, понял, что это вовсе не было провокацией с его стороны, он лишь высказал вслух то, о чем в тот момент думал.

– А приняв что-то за дурное предзнаменование, – продолжил Роберт Джордан, – человек, в котором живет страх, начинает представлять собственный конец и убеждает себя, что это видение пророческое. Думаю, все дело только в этом. Я не верю ни в людоедов, ни в прорицателей, ни во что другое сверхъестественное.

– Но тот, со странным именем, увидел-таки свою судьбу, – сказал цыган. – И как увидел, так и случилось.

– Ничего он не увидел, – возразил Роберт Джордан. – Просто он боялся, что так может быть, и это стало его наваждением. Никто меня не убедит, что он что-то якобы знал заранее.

– Даже я? – спросила Пилар и, зачерпнув горсть золы из очага, сдула ее с ладони. – Я тоже не смогу тебя убедить?

– Нет. Со всеми твоими колдовскими и цыганскими штучками – не сможешь.

– Потому что ты глухой, как пень, – сказала Пилар. В трепещущем отблеске свечи ее широкое лицо казалось суровым и жестким. – Не тупой, нет – просто глухой. Глухой не слышит ни музыки, ни радио, а раз не слышит – может сказать, что этого просто не существует. Qué va, Inglés. Я сразу увидела смерть на лице того, с чудны́м именем, так, словно она была каленым железом выжжена на нем.

– Ничего ты не увидела, – не сдавался Роберт Джордан. – Ты видела лишь его страх и то, что его мучают дурные предчувствия. А страх был у него от того, что ему пришлось пережить. Вот он и воображал, что с ним может случиться беда.

– Qué va, – сказала Пилар. – Я видела его смерть так ясно, как будто она сидела у него на плече. И что еще важней, от него пахло смертью.

– Пахло смертью, – передразнил ее Роберт Джордан. – А может, просто страхом? У страха есть запах.

– De la muerte[88], – повторила Пилар. – Послушай. Когда Бланкет, который был величайшим из всех peon de brega[89], работал с Гранеро, он рассказывал мне, что в день смерти Маноло Гранеро, когда они по дороге на арену остановились в часовне, Маноло вдруг обволок такой сильный запах смерти, что Бланкета чуть не стошнило. А ведь он был рядом с Маноло, и пока тот принимал ванну, и пока одевался в отеле, перед тем как отправиться на корриду. И в машине по дороге на арену они сидели вплотную друг к другу. И никакого запаха не было. Да и в часовне никто другой его не учуял, кроме Хуана Луиса де ла Роса. Ни Марсиаль, ни Чикуэло не заметили его ни там, ни когда они все четверо выстроились перед проходом, ведущим на арену. А вот Хуан Луис побледнел как полотно, и Бланкет спросил у него: «Ты тоже чувствуешь?» Тот ему ответил: «Настолько, что невозможно дышать. Это от твоего матадора». – «Pues nada – ничего не поделаешь, – ответил ему Бланкет. – Будем надеяться, что мы ошиблись». – «А от других?» – спросил Бланкета Хуан Луис. «Nada – ничего, – ответил Бланкет. – Но от этого несет сильнее, чем несло от Хосе в Талавере».

И в тот день бык по кличке Покапена с фермы в Верагуа припечатал Маноло Гранеро к барьеру перед вторым tendido[90] на мадридской Пласа де Торос. Мы с Финито были там, и я видела это собственными глазами. Рог до основания раскроил ему череп, и голова Маноло застряла под estribo[91] в основании барьера, куда его отшвырнул бык.

– А ты тогда что-нибудь унюхала? – спросил Фернандо.

– Нет, – ответила Пилар. – Я была слишком далеко. Мы сидели в седьмом ряду третьего сектора. Но оттуда, сбоку, мне все было видно. Тем же вечером Бланкет, до того работавший с Хоселито, который тоже погиб при нем, рассказал об этом Финито в «Форносе»; Финито спросил сидевшего с ними Хуана Луиса де ла Роса, правда ли это, но тот ничего не ответил, только молча кивнул – правда, мол. Я видела все своими глазами. Так что, Inglés, может, ты просто глух к некоторым вещам – как Чикуэло и Марсиаль Лаланда, как все их бандерильерос и пикадоры, как все gente[92] Хуана Луиса и Маноло Гранеро, которые ничего не учуяли в тот день. Но Хуан Луис и Бланкет не были глухими к таким вещам. И я не глухая.

– Почему ты говоришь о глухоте, когда речь идет о запахе? – спросил Фернандо.

– Твою мать! – в сердцах ругнулась Пилар. – Тебе бы, а не Inglés быть профессором. А тебе, Inglés, я могла бы много чего еще рассказать, так что не сомневайся: тебе просто не дано видеть и слышать некоторые вещи. Не слышишь же ты того, что слышит собака. И не чуешь того, что чует она. Но кое-что из того, что может случиться с человеком, ты уже узнал не понаслышке.

Мария положила руку Роберту Джордану на плечо, и он вдруг подумал: пора кончать эту ерунду, сколько времени у нас там еще осталось, надо взять от него все, что можно. Но еще слишком рано. Придется как-то убить остаток вечера. Поэтому он спросил у Пабло:

– А ты веришь во всю эту чертовщину?

– Не знаю, – ответил Пабло. – Я, скорее, того же мнения, что и ты. Со мной никогда ничего сверхъестественного не случалось. Но страх… Это конечно. Этого я вдоволь натерпелся. Но в то, что эта вот женщина, Пилар, умеет читать судьбу по руке, верю. Если не врет, может, она действительно чует такие вещи?

– Qué va, стану я врать, – сказала Пилар. – Не я же это придумала. Бланкет был человеком – серьезней некуда, более того, очень набожным. И цыганом он не был, а был горожанином из Валенсии. Ты разве его никогда не видел?

– Видел, – ответил Роберт Джордан. – Много раз. Маленький такой, лицо серое, но никто не управлялся с плащом лучше, чем он. И быстроногий был – как кролик.

– Точно, – сказала Пилар. – Лицо у него было серым из-за больного сердца, и цыгане говорили, что он приносит смерть, но что он же может смахнуть ее своим плащом, как пыль со стола. И хоть он не цыган, но смерть Хоселито, когда тот выступал в Талавере, учуял. Правда, я ума не приложу, как он мог ее учуять поверх запаха мансанильи, который должен был все перешибать. Бланкет потом рассказывал об этом не очень уверенно, и те, кто слушал его, заявили, что все это выдумки, якобы то, что ударило в нос Бланкету, было не чем иным, как запахом пота из подмышек Хосе, пропитанным той жизнью, которую он вел тогда. Но потом это опять случилось, с Маноло Гранеро, и на этот раз Хуан Луис де ла Роса тоже учуял запах. Конечно, Хуан Луис был не слишком уважаемым человеком, к тому же большим бабником, но в том, что касалось работы, нюх имел безошибочный. Зато Бланкет был серьезным, очень спокойным и абсолютно неспособным врать. Так вот, говорю тебе: я почуяла запах смерти, исходивший от твоего товарища, который побывал здесь.

– Не верю я в это, – упрямился Роберт Джордан. – К тому же ты сказала, что Бланкет учуял запах только перед выходом на арену, перед началом боя. А ваша с Кашкиным здешняя акция по подрыву поезда прошла успешно. Он в ней не погиб. Почему же ты тогда учуяла смерть?

– Это ко времени не имеет никакого отношения, – объяснила Пилар. – От Игнасио Санчеса Мехиаса в его последний сезон так несло смертью, что многие отказывались сидеть с ним в кафе за одним столом. Все цыгане это знали.

– После смерти человека сочиняют много таких легенд, – возразил Роберт Джордан. – Все знали, что Санчеса Мехиаса рано или поздно ждет cornada[93], потому что он потерял форму, потому что стиль у него стал тяжелым и рискованным, потому что у него пропали сила и легкость в ногах, и реакция стала не та, что прежде.

– Конечно, все это правда, – сказала Пилар. – Но все цыгане знали, что от него пахнет смертью, и когда он входил в «Вилла Роса», можно было видеть, что такие люди, как Рикардо и Фелипе Гонсалес, смывались оттуда через маленькую дверь позади бара.

– Может, они были должны ему денег? – сказал Роберт Джордан.

– Может, – ответила Пилар. – Очень может быть. Но все равно запах они чуяли, и все это знали.

– То, что она говорит, правда, Inglés, – сказал цыган Рафаэль. – У нас это всем известно.

– Не верю я во все это, – упрямо сказал Роберт Джордан.

– Послушай, Inglés, – начал Ансельмо. – Я против всего этого колдовства. Но Пилар славится тем, что сильна в таких делах.

– А чем пахнет смерть? – спросил Фернандо. – Какой у нее запах? Раз запах есть, то это должен быть какой-то определенный запах.

– Хочешь знать, Фернандито? – Пилар улыбнулась ему. – Думаешь, сумеешь его унюхать?

– Если он действительно существует, почему бы мне не чуять его так же, как чуют другие?

– И впрямь, почему бы нет? – Пилар явно насмехалась над ним, сложив на коленях свои большие руки. – Ты когда-нибудь плавал на пароходе, Фернандо?

– Нет. И желания не имею.

– Ну, тогда ты и не узнаешь этого запаха. Потому что корабль – это и запах, который возникает во время шторма, когда иллюминаторы задраены. Приложи нос к медной ручке наглухо задраенного иллюминатора на корабле, который волны швыряют так, что ты чуть не теряешь сознание и в животе образуется пустота, и ты учуешь частицу этого запаха.

– Ну, значит, не учую, потому что я не собираюсь плавать на корабле, – сказал Фернандо.

– А я плавала на кораблях несколько раз, – сказала Пилар. – В Мексику и Венесуэлу.

– А что там еще в этом запахе? – спросил Роберт Джордан.

Пилар насмешливо посмотрела на него, с гордостью вспоминая свои морские путешествия.

– Хочешь знать, Inglés? Ну, слушай. И учись. Поплавав на корабле, ты должен будешь рано утром спуститься в Мадриде к Толедскому мосту, туда, где находится matadero[94]; встань на мостовой, мокрой от тумана, сползающего с Мансанареса, и жди старух, которые приходят туда перед рассветом пить кровь забитых животных. Когда такая старуха выйдет с бойни, закутанная в шаль, с серым лицом, пустым взглядом, со старческой порослью на подбородке и щеках белого, как воск, лица, торчащей будто побеги из проросшей горошины, не сплошной щетинкой, а бледными пучками на омертвелом лице, обними ее крепко, Inglés, прижми к себе и поцелуй в губы, вот тогда ты узнаешь, какая она, другая частица этого запаха.

– Фу, даже аппетит пропал, – сказал цыган. – Эти пучки волос… Это уж слишком.

– Будешь слушать дальше? – спросила Пилар Роберта Джордана.

– Конечно, – ответил он. – Учиться так учиться.

– Меня тошнит от этих старушечьих волос на лице, – сказал цыган. – Пилар, почему они вырастают у старух? У нас ведь такого не бывает.

– Ну конечно, не бывает, – насмешливо сказала ему Пилар. – Это только у нас, старух, которые в молодости были такими стройными, если не считать постоянного пуза, знака мужней милости, который каждая цыганка всегда гордо несет впереди себя…

– Не говори так, – сказал Рафаэль. – Это обидно.

– Ах, ты обиделся. А ты когда-нибудь видел gitana, которая либо только что не родила, либо не собиралась вот-вот родить?

– Ты, например.

– Брось, – сказала Пилар. – Нет человека, которого нельзя было бы обидеть. Что я хотела сказать, так это лишь то, что старость всех по-своему уродует. Тут подробности ни к чему. Но если Inglés так уж хочет научиться распознавать запах смерти, он должен пойти на бойню рано-рано утром.

– Схожу, – сказал Роберт Джордан. – Но я же могу учуять этот запах и когда они просто будут проходить мимо, целовать, наверное, не обязательно? Меня, как и Рафаэля, отпугивают эти волоски.

– Нет, ты поцелуй одну из них, – сказала Пилар. – Обязательно поцелуй, Inglés, ради того, чтобы узнать, а потом, когда этот запах будет стоять у тебя в ноздрях, возвращайся в город и, как увидишь помойку с выброшенными умершими цветами, заройся в них носом и сделай глубокий вдох, чтобы их запах смешался с запахом, который уже стоит у тебя в носоглотке.

– Хорошо, допустим, вдохнул, – сказал Роберт Джордан. – Что это были за цветы?

– Хризантемы.

– Ладно, я вдохнул. Что дальше?

– А дальше, – продолжила Пилар, – важно, чтобы это был дождливый осенний день или хотя бы туманный, на крайний случай – день в самом начале зимы. Вот в такой-то день иди погуляй потом по городу, пройдись по Калье-де-Салуд, когда там выметают мусор из casas de putas[95] и сливают в сточные канавы помои, в сладковатом запахе которых смешаны «напрасный труд любви» с мыльной водой и окурками, а когда этот запах доберется до твоих ноздрей, ступай в Ботанический сад, где по ночам те девицы, которые уже не могут работать в домах, делают свое дело у чугунных ворот, у остроконечных железных заборов и прямо на тротуарах. Там, под деревьями, у железной ограды, они выполняют все, чего пожелает мужчина: от простейших запросов за десять сентимо до великого акта, ради которого все мы появляемся на свет, – за песету. И там, на увядшей клумбе, которую еще не перекопали и не засадили новыми растениями, на ее мягкой земле – гораздо более мягкой, чем тротуар, – ты найдешь брошенный мешок, от которого будет пахнуть сырой землей, мертвыми цветами и всем тем, что делалось на нем ночью. Этот мешок впитает в себя самую суть всего – мертвой земли, омертвелых стеблей с гниющими цветочными головками и смешанный запах рождения и смерти. Оберни голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него.

– Нет.

– Да! Ты обернешь голову этим мешком и будешь дышать сквозь него. И тогда, если ты еще не растерял те запахи, что собрал раньше, ты сможешь, глубоко вдохнув, ощутить тот запах приближающейся смерти, какой умеем распознавать мы.

– Хорошо, – сказал Роберт Джордан. – Значит, говоришь, от Кашкина пахло именно так, когда он был здесь?

– Да.

– Что ж, – серьезно произнес Роберт Джордан, – тогда я правильно поступил, когда застрелил его.

– Olé, – сказал цыган, остальные засмеялись.

– Молодец, – похвалил Роберта Джордана Простак. – Теперь она хоть на время угомонится.

– Но, Пилар, – сказал Фернандо, – ты же не думаешь, что такой человек, как дон Роберто, будет заниматься такими мерзостями?

– Не думаю, – согласилась Пилар.

– Это же отвратительно.

– Да, – снова согласилась Пилар.

– Нельзя же ожидать, чтобы он и впрямь делал все эти гнусные вещи?

– Нет, – сказала Пилар. – Иди-ка ты спать, хорошо?

– Но, Пилар…

– Заткнись, слышишь? – с неожиданной злостью крикнула Пилар. – Не строй из себя дурака, и я не буду выглядеть дурой, разговаривая с человеком, который не в состоянии даже понять, о чем идет речь.

– Да, признаю́, я ничего не понял, – не унимался Фернандо.

– Не признавайся и не пытайся понять, – сказала ему Пилар. – Там снег еще идет?

Роберт Джордан прошел к выходу из пещеры, поднял попону и выглянул наружу. Ночь была ясной и холодной, снег кончился. Сквозь стволы сосен он посмотрел на белевшую землю, потом на расчистившееся небо и полной грудью вдохнул острый холодный воздух.

Глухой оставит кучу следов на снегу, если ему удастся ночью украсть лошадей, подумал он.

Опустив попону, он вернулся в дымную пещеру.

– Распогодилось, – сказал он. – Метель закончилась.

Глава двадцатая

Потом, ночью, он лежал и ждал, когда придет девушка. Ветер стих, и сосны стояли неподвижно. Их стволы вырисовывались на фоне снега, покрывавшего всю землю; Роберт Джордан лежал в своем спальном мешке, ощущая податливую мягкость подстилки, устроенной им из елового лапника, вытянув ноги во всю длину теплого мешка и кожей головы чувствуя колкий холод воздуха, обжигавшего ноздри при каждом вдохе. Он лежал на боку, подложив под голову самодельную подушку из брюк и куртки, тючком обернутых вокруг альпаргатов; бедром он ощущал холодный металл большого автоматического револьвера, который вынул из кобуры и пристегнул к правому запястью вытяжным шнурком. Он сдвинул револьвер назад и глубже зарылся в мешок, продолжая наблюдать за темнеющей в скале расщелиной, где находился вход в пещеру. Небо совсем прояснилось, и от снега было достаточно светло, чтобы видеть стволы деревьев и скальную глыбу, в которой скрывалась пещера.

Чуть раньше вечером он взял топор, вышел из пещеры, по свежевыпавшему снегу дошел до края опушки и срубил маленькую елку. В темноте он приволок ее, ухватившись за основание ствола, к подветренной стене скалы. Там, поставив ее вертикально и крепко держа за ствол левой рукой, он взял в правую топор у самого обуха и обрубил все ветки, свалив их в кучу. Потом, бросив оголенный ствол в снег, пошел в пещеру за доской, которую заметил раньше у стены. Этой доской он расчистил землю под самой скалой, стряхнул снег с еловых веток и стал укладывать их рядами внахлест, как птичьи перья, пока не получилась подстилка. Голый ствол он уложил в изножье еловой подстилки, чтобы ветки не расползались, и закрепил его двумя острыми вбитыми в землю клиньями, отщепив кусочки дерева от доски.

Потом отнес доску и топор обратно в пещеру, поднырнув под закрывавшую вход попону, и прислонил то и другое к стене.

– Что ты делал там снаружи? – спросила Пилар.

– Устраивал себе постель.

– Нечего было отрубать щепки от моей новой полки для своей постели.

– Прости.

– Ладно, не важно, – сказала она. – На лесопилке досок будет полно. И что же за постель ты себе соорудил?

– Такую, как делают у меня на родине.

– Ну, тогда хорошего тебе сна на ней, – сказала она, а Роберт Джордан открыл один из своих мешков, вытащил из него спальный мешок, положил обратно вещи, которые были в нем завернуты, вынес мешок наружу, снова поднырнув под попону, и разложил его на еловой подстилке зашитым концом к обрубленному стволу, крест-накрест закрепленному в изножье постели. Открытый конец спального мешка защищал от ветра скальный уступ. Потом он вернулся в пещеру за своими заплечными мешками, но Пилар сказала ему:

– Пусть ночуют здесь, со мной, как в прошлую ночь.

– А часовых выставлять не будешь? – спросил он. – Ночь ясная, и снег кончился.

– Фернандо пойдет, – ответила она.

Мария находилась в глубине пещеры, и Роберт Джордан не мог ее видеть.

– Всем спокойной ночи, – сказал он. – Я пошел спать.

Из всех, кто расстилал на полу перед очагом одеяла и скатки с постельными принадлежностями, сдвигал к стене дощатые столы и сыромятные табуретки, освобождая место для сна, только Простак и Андрес подняли головы и ответили:

– Buenas noches[96].

Ансельмо уже спал в углу, завернувшись в одеяло и плащ так, что даже носа видно не было. Пабло уснул сидя.

– Хочешь овечью шкуру подстелить? – тихо спросила Пилар.

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Спасибо. Не нужно.

– Спи спокойно, – сказала она. – За твои материалы я отвечаю.

Фернандо вышел из пещеры вместе с Робертом Джорданом и, остановившись, окинул взглядом приготовленное им себе спальное место.

– Странно ты это придумал – спать на воздухе, дон Роберто, – сказал он, стоя в темноте, закутанный в плащ-накидку, с карабином за плечом.

– Я привык. Спокойной ночи.

– Ну, если привык…

– Когда тебя сменяют?

– В четыре.

– До четырех замерзнуть успеешь.

– Я тоже привык, – ответил Фернандо.

– Ну, если привык… – вежливо сказал Роберт Джордан.

– Да, – согласился Фернандо. – А теперь надо идти наверх. Спокойной ночи, дон Роберто.

– Спокойной ночи, Фернандо.

Роберт Джордан сделал подушку из одежды, которую снял с себя, забрался в мешок, вытянулся в нем и стал ждать, ощущая упругость еловых веток под легкой, как перышко, но теплой фланелью мешка, наблюдая поверх снега за выходом из пещеры и чувствуя, как бьется сердце в ожидании.

Ночь была по-прежнему ясной, и так же ясно и холодно работала его голова. Он вдыхал аромат еловых ветвей: хвойный запах примятых игл и более острый – смолы, выступившей на местах срезов. Пилар… вспоминал он, Пилар и запах смерти. А я люблю вот этот запах. Этот и еще запах скошенного клевера, растоптанного копытами лошади шалфея, когда едешь за стадом, дыма от сгорающих в костре поленьев и листьев, сжигаемых по осени. Должно быть, это запах тоски по дому – запах дыма, поднимающегося над кучами листьев, которые каждую осень жгут на улицах Миссуле. Что бы ты предпочел сейчас? Сладкий запах трав, которыми индейцы выстилают корзины? Запах прокопченной кожи? Весенней земли после дождя? Запах моря, когда бредешь сквозь заросли дрока вдоль берега в Галисии? Или запах, который ветер доносит с берега, когда в темноте подплываешь к Кубе, – смешанный аромат цветущих кактусов, мимозы и морского винограда? А может, запах жареного бекона поутру, когда голоден? Утреннего кофе? Или яблока «джонатан», когда вгрызаешься в него зубами? Или витающий над отжимным прессом запах сидра? Или запах горячего свежего хлеба прямо из печи? Должно быть, ты проголодался, подумал он, перевернулся на бок и в свете звезд, отражающемся от снега, продолжил наблюдать за входом в пещеру.

Кто-то вышел из нее, поднырнув под попоной, постоял перед расщелиной, служившей входом, потом он услышал, как ноги скользнули по снегу и этот кто-то, снова нырнув под попону, скрылся в пещере.

Наверное, она не придет, пока все не улягутся и не заснут, подумал он. Пустая трата времени. Уже полночи прошло. О, Мария, приходи поскорее, прямо сейчас, у нас так мало времени. Он услышал тихий шорох снега, сорвавшегося с ветки и упавшего на снег, покрывавший землю, почувствовал легкое дуновение ветра на лице. И внезапно его охватила паника: вдруг она вообще не придет? Поднимавшийся ветер означал приближение утра. Теперь он слышал, как шумят на ветру верхушки сосен, с которых осыпался снег.

Ну же, Мария, иди сюда. Пожалуйста, иди скорей, мысленно призывал он. Хватит ждать. Теперь уже совершенно не важно, заснули они или нет.

И тут он увидел ее вылезающей из-под попоны, закрывавшей вход в пещеру. Она задержалась на секунду, но он знал, что это она, хотя не видел, что она делает. Он тихонько свистнул, но она продолжала возиться там, у входа, в тени скалы. А потом побежала, что-то держа в руках, он видел ее длинные ноги, бегущие по снегу. Потом она опустилась на колени возле спального мешка, с размаху ткнувшись в Роберта Джордана головой, и отряхнула снег со ступней. Поцеловав его, она протянула ему свою свернутую одежду.

– Положи это рядом со своей подушкой, – сказала она. – Я разделась там, чтобы не терять времени.

– И бежала по снегу босиком?

– Да, – сказала она, – и в одной подвенечной сорочке.

Он крепко прижал ее к себе, и она потерлась головой о его подбородок.

– Не прикасайся к моим ногам, Роберто, – сказала она, – они очень холодные.

– Давай их сюда, я согрею.

– Нет. Они сами быстро согреются. А ты лучше скажи поскорей, что любишь меня.

– Я люблю тебя.

– Как хорошо. Хорошо. Хорошо.

– Я люблю тебя, крольчонок.

– А тебе нравится моя подвенечная сорочка?

– А разве это не та же, что вчера?

– Да. Та же. И это моя подвенечная сорочка.

– Давай сюда ноги.

– Нет, тебе будет неприятно. Они сами согреются. Внутри они теплые. Только сверху холодные от снега. Скажи это еще раз.

– Я люблю тебя, мой крольчонок.

– И я люблю тебя тоже, и я твоя жена.

– Они там уже спят?

– Нет, – сказала она. – Но я больше не могла терпеть. Да какая разница?

– Никакой, – согласился он, всем телом осязая ее длинную, тоненькую, теплую фигурку, прижавшуюся к нему. – Теперь ничто другое не важно.

– Положи мне руку на голову, – попросила она, – а я попробую тебя поцеловать. Ну как, у меня получилось?

– Да, – сказал он. – Сними свою подвенечную сорочку.

– Думаешь, нужно?

– Да, если тебе не будет холодно.

– Qué va, холодно. Я вся горю.

– Я тоже. Но потом тебе не будет холодно?

– Нет. Потом мы с тобой будем как один лесной зверь, так близко друг к другу, что ни один из нас не сможет разобрать, где кто. Разве ты не чувствуешь, что мое сердце – это твое сердце?

– Чувствую. Различить невозможно.

– Вот прислушайся. Я – это ты, ты – это я, и каждый из нас – это мы оба. И я тебя люблю, ох, я так люблю тебя. Разве мы и в самом деле не одно целое? Разве ты этого не чувствуешь?

– Чувствую, – сказал он. – Правда чувствую.

– А теперь прислушайся. У тебя нет другого сердца, кроме моего.

– И других ног, и других ступней, и другого тела.

– Но мы разные, – сказала она. – А я хотела бы, чтобы мы были совсем одинаковые.

– Ты серьезно?

– Да, серьезно. Хочу. И я хотела сказать тебе это.

– Ты серьезно?

– Ну, может, не совсем, – тихо сказала она, уткнувшись губами ему в плечо. – Но мне хотелось это сказать. Раз мы все же разные, то я рада, что ты – Роберто, а я – Мария. Но если тебе захочется поменяться, я поменяюсь с удовольствием и стану тобой, потому что я так тебя люблю.

– Я не хочу меняться. Лучше быть одним целым, но чтобы каждый оставался при этом собой.

– Но сейчас мы станем одним целым, и каждый в отдельности перестанет существовать. – Потом она сказала: – Я буду тобой, даже когда тебя здесь не будет. Ох, как же я тебя люблю, и я должна хорошо о тебе заботиться.

– Мария.

– Да.

– Мария.

– Да.

– Мария.

– О да. Прошу тебя.

– Тебе не холодно?

– Нет. Натяни мешок себе на плечи.

– Мария.

– Я не могу говорить.

– О, Мария. Мария. Мария.

Потом, после, когда, спокойная и счастливая, лежала, касаясь головой его щеки, тесно прижавшись к нему в длинном теплом спальном мешке, куда не проникал холод снаружи, она сказала:

– Тебе хорошо?

– Como tu[97], – ответил он.

– Да. Но днем было по-другому.

– Да.

– А мне так даже больше понравилось. Умирать не обязательно.

– Ojala no – надеюсь, что нет, – сказал он.

– Я не то имела в виду.

– Я знаю. Я знаю, что ты имела в виду. Мы подумали одинаково.

– Тогда зачем ты сказал это, а не то, что подумала я?

– У мужчин голова устроена по-другому.

– Тогда я рада, что мы разные.

– Я тоже. Но я понял то, что ты сказала об умирании. Просто ответил по мужской своей привычке. Но чувствую я то же, что и ты.

– Что бы ты ни делал и что бы ни говорил, я всегда буду считать, что так и должно быть.

– Я люблю тебя, и имя твое люблю – Мария.

– Самое обычное имя.

– Нет, – возразил он. – Оно не обычное.

– Давай теперь поспим? – сказала она. – Я легко засыпаю.

– Давай. – Он почувствовал, как ее длинное легкое тело прильнуло к нему, согревая, успокаивая, прогоняя одиночество, словно по волшебству, простым прикосновением бедер, плеч, ступней, заключая с ним союз против смерти, и он сказал: – Спи спокойно, мой длинный крольчонок.

– Я уже сплю, – ответила она.

– И я сейчас засну. Спи спокойно, любимая.

И он заснул и был счастлив во сне.

Но среди ночи он вдруг проснулся и крепко прижал ее к себе, словно в ней заключалась его жизнь, которую у него хотели отнять. Он обнимал ее, чувствуя, что она – это вся жизнь, которая у него осталась, и так оно и было. Но она спала спокойно, глубоко и не проснулась. Тогда он перевернулся на бок, натянул край мешка ей на голову и, тоже забравшись в мешок с головой, поцеловал ее в шею, потом подтянул покороче шнурок, на котором крепился револьвер, положил его рядом, чтобы он был под рукой, и, лежа в ночной темноте, погрузился в свои мысли.

Глава двадцать первая

С приближением рассвета подул теплый ветер, и Роберт Джордан услышал, как тающий снег, срываясь с деревьев, тяжело шлепается на землю. Высунув голову из мешка и сделав первый вдох, он уже знал, что вчерашняя метель была всего лишь капризом здешней природы и к полудню от нее не останется и следа. А потом он услышал глухое шлепанье забитых мокрым снегом лошадиных копыт – какой-то всадник рысью приближался к лагерю. Слышно было, как чехол карабина, поскрипывая кожей, хлопает о седло.

– Мария, – сказал он и тряхнул девушку за плечо, чтобы разбудить. – Не вылезай из мешка.

Одной рукой застегивая пуговицы на рубашке, другой он уже держал револьвер, большим пальцем спуская его с предохранителя. Краем глаза он заметил, как стриженая голова девушки нырнула в мешок, и в этот момент сквозь деревья увидел приближавшегося всадника. Сжавшись в мешке и держа револьвер обеими руками, он прицелился в него. Никогда прежде он этого человека не видел.

Теперь всадник, ехавший на крупном сером мерине, оказался уже почти напротив. На голове у него был берет цвета хаки, на ногах – тяжелые черные ботинки[98], плечи на манер пончо покрывала плащ-палатка. Справа к седлу был приторочен чехол, из которого торчали ствол и длинная дуга обоймы короткоствольной автоматической винтовки. Лицо у всадника было молодое, суровое, и только в этот момент он увидел Роберта Джордана.

Его рука потянулась вниз, к чехлу, и, когда он наклонился, чтобы рывком выхватить из него автомат, Роберт Джордан заметил у него на груди слева алый значок с официальной эмблемой, приколотый поверх плащ-палатки.

Прицелившись в середину груди, чуть ниже значка, Роберт Джордан выстрелил.

Выстрел громко прогремел в тишине заснеженного леса.

Лошадь рванулась вперед как пришпоренная, молодой человек, продолжавший держаться за чехол, вывалился из седла лицом вниз, но его правая нога застряла в стремени. Лошадь понеслась через лес, волоча за собой тело, бившееся о землю. Роберт Джордан поднялся во весь рост, держа револьвер теперь уже в одной правой руке.

Огромный серый мерин галопом мчался между деревьями. На снегу позади него оставался широкий след от волочащегося тела, по краю отмеченный кровавой полосой. Из пещеры выбегали люди. Роберт Джордан наклонился, выдернул брюки из своей импровизированной подушки и стал их натягивать.

– Одевайся быстрее, – сказал он Марии.

Над головой он услышал рокот пролетающего очень высоко самолета и сквозь деревья увидел, что лошадь остановилась, всадник все так же висел сбоку вниз головой, застряв ногой в стремени.

– Иди поймай лошадь, – крикнул он Простаку, который уже бежал к нему, и спросил: – Кто был на верхнем посту?

– Рафаэль, – ответила Пилар, стоявшая у входа в пещеру, она не успела причесаться, две косы спускались у нее вдоль спины.

– Где-то поблизости кавалерийский разъезд, – сказал Роберт Джордан. – Тащите сюда свой чертов пулемет.

Он услышал, как Пилар, обернувшись, крикнула в глубь пещеры: «Агустин!», потом она вошла внутрь, а из пещеры выбежали два человека; на плече у одного висел ручной пулемет с треногой, другой тащил мешок с дисками.

– Иди с ними наверх, – сказал Роберт Джордан, обращаясь к Ансельмо. – Ляжешь рядом с пулеметом и будешь крепко держать треногу.

Трое мужчин побежали вверх по тропе, петлявшей между деревьями.

Солнце еще не взошло над вершинами гор. Роберт Джордан, выпрямившись, застегнул брюки и затянул ремень, пистолет все еще висел у него на запястье. Он вложил его в кобуру, притороченную к ремню, вытянул шнурок на всю длину и через голову накинул петельку на шею.

Кто-нибудь когда-нибудь удушит тебя этой штукой, подумал он. Но пока она свою службу сослужила. Он достал пистолет из кобуры, вынул обойму, вставил в нее недостающий патрон из патронташа, прилегающего к кобуре, и вернул обойму на место, в основание рукояти.

Сквозь деревья он видел, как Простак, держа лошадь под уздцы, высвобождает ногу всадника из стремени. Убитый упал лицом в снег, и Простак обшарил его карманы.

– Эй, веди лошадь сюда! – крикнул ему Роберт Джордан.

Присев, чтобы надеть свои альпаргаты, он спиной почувствовал, как Мария возится в мешке, одеваясь. Но сейчас для нее не было места в его жизни.

Этот кавалерист ничего такого не ожидал, думал Роберт Джордан. Он не высматривал лошадиный след и даже не проявлял должной осторожности, не говоря уж о том, чтобы испытывать тревогу. Он даже не заметил следов, ведущих к верхнему посту. Должно быть, он из кавалерийского разъезда, которых немало рыщет в этих горах. Но когда в патруле заметят его отсутствие и начнут искать, следы приведут их сюда. Если только снег к тому времени не растает. И если что-нибудь не случится с самим патрулем.

– Ты бы лучше спустился вниз, – сказал он Пабло.

Теперь все вышли из пещеры и стояли с карабинами в руках и гранатами на поясе. Пилар протянула ему мешок с гранатами, он взял три и положил в карман. Потом он зашел в пещеру, туда, где стояли два его мешка, открыл один из них, тот, в котором лежал его автомат, достал ложу и ствол, соединил их, вставил обойму, три запасных рассовал по карманам, снова запер мешок и направился к выходу. Полные карманы боеприпасов, подумал он. Надеюсь, швы выдержат. Выйдя из пещеры, он сказал Пабло:

– Я иду наверх. Агустин умеет стрелять из этого пулемета?

– Да, – ответил Пабло. Он наблюдал за Простаком, который вел к ним лошадь.

– Mira qué caballo — вы только поглядите, какой конь! – сказал он.

Серый великан взмок и немного дрожал, Роберт Джордан похлопал его по загривку.

– Я отведу его к остальным, – сказал Пабло.

– Нет, – возразил Роберт Джордан. – Его следы ведут сюда. Надо, чтобы теперь он проложил их отсюда.

– Это верно, – согласился Пабло. – Я сейчас уеду на нем, спрячу его, а потом, когда снег растает, приведу обратно. А у тебя голова сегодня варит, Inglés.

– Пошли кого-нибудь вниз, – сказал Роберт Джордан. – А мы пойдем наверх.

– Нет нужды, – сказал Пабло. – Туда верхом не проедешь. А мы сможем выбраться, я знаю еще два места. Лучше не оставлять следов на случай, если прилетят самолеты. Дай мне bota с вином, Пилар.

– Чтобы поехать и надраться? – сказала Пилар. – На вот, лучше возьми это. – Она протянула ему мешок с гранатами, и он положил по одной в оба кармана.

– Qué va, надраться, – сказал он. – Ситуация больно серьезная. Но bota ты мне дай все равно. Не под воду же мне дело делать.

Он поднял руки, ухватился за поводья и вскочил в седло. Улыбаясь, он похлопал нервничавшего коня по шее и любовно погладил ногой лошадиный бок.

– Qué caballo más bonito[99], – сказал он и снова потрепал серого великана по шее. – Qué caballo más hermoso[100]. Ну, поехали. Чем скорей мы отсюда уберемся, тем лучше.

Наклонившись, он вынул из чехла легкий автомат с вентилируемым стволом, точнее, пистолет-пулемет, приспособленный под девятимиллиметровые пистолетные патроны, и осмотрел его.

– Ты глянь, как они вооружены, – сказал он. – Вот это современная кавалерия!

– Вон она лежит лицом в землю, современная кавалерия, – сказал Роберт Джордан. – Vamonos[101]. Андрес, можешь оседлать лошадей и держать их наготове? Если услышишь стрельбу, веди их наверх, до того места, где просвет в лесу. Потом приходи со своим ружьем, а женщин оставь стеречь лошадей. Фернандо, ты отвечаешь за мои мешки, их тоже нужно будет принести. Но только их надо нести очень осторожно. Ты тоже присмотри за моими мешками, – сказал он Пилар. – Проследи, чтобы их доставили вместе с лошадьми. Vamonos, – сказал он. – Пошли.

– Мы с Марией приготовим все для отхода, – сказала Пилар. И, обращаясь к Роберту Джордану, добавила, кивнув на Пабло: – Нет, ты только посмотри на него. – Пабло по-пастушьи грузно восседал на раздувавшем ноздри сером мерине и заменял обойму в автомате. – Ты посмотри, что с ним делают лошади.

– Эх, было бы у меня сейчас две таких лошади, – горячо воскликнул Роберт Джордан.

– Опасность – вот твоя лошадь.

– Ну, тогда дайте мне мула, – усмехнулся Роберт Джордан. – Обыщи-ка его, – сказал он Пилар, кивая туда, где лицом в снег лежал убитый. – Принеси все – письма, документы – и положи во внешний карман одного из моих мешков. Все, поняла?

– Да.

– Vamonos, – сказал он.

Пабло ехал впереди, а двое мужчин гуськом, след в след, чтобы оставлять на снегу как можно меньше отпечатков, шли за ним. Роберт Джордан нес свой автомат вниз дулом, держа его за переднюю рукоятку. Хорошо бы к нему подошли патроны от автомата убитого, подумал он. Но они не подойдут. Это же немецкий автомат, он принадлежал старине Кашкину.

Теперь солнце вставало из-за гор. Дул теплый ветер, и снег быстро таял. Наступало чудесное весеннее утро.

Роберт Джордан оглянулся и увидел Марию, стоявшую рядом с Пилар. Вдруг она сорвалась с места и бросилась вперед по тропинке. Он немного отстал от Простака, чтобы поговорить с ней.

– Ты… Можно мне пойти с тобой? – спросила она.

– Нет. Помоги Пилар.

Она шла за ним, положив руку ему на плечо.

– Я пойду с тобой.

– Нет.

Она продолжала идти, не отставая от него.

– Я могу держать треногу, как ты учил Ансельмо.

– Никакую треногу ты держать не будешь. И вообще ничего не будешь делать.

Поравнявшись с ним, она протянула руку и сунула ее ему в карман.

– Нет, – сказал он. – Лучше позаботься о своей подвенечной сорочке.

– Поцелуй меня, – попросила она, – раз ты уходишь.

– Бесстыдница, – сказал он.

– Да, – согласилась она. – Мне совсем не стыдно.

– Возвращайся. У нас много работы. Если они найдут лошадиные следы, возможно, придется принять бой прямо здесь.

– Послушай, ты видел, что было у него на груди?

– Да. И что?

– Это было Святое Сердце.

– Да. Все наваррцы носят его.

– Ты хотел в него попасть?

– Нет. Я целился ниже. Иди обратно.

– Ты… Я все видела.

– Ничего ты не видела. Просто какой-то человек. Человек на лошади. Vete. Уходи.

– Скажи, что ты меня любишь.

– Нет. Не сейчас.

– Сейчас ты меня не любишь?

– Déjamos[102]. Иди обратно. Нельзя делать дело и любить одновременно.

– Я хочу пойти держать треногу пулемета, и пока он будет стрелять, я буду любить тебя, одновременно.

– Ты сумасшедшая. Уходи сейчас же.

– Да, я сумасшедшая, – сказала она. – Я люблю тебя.

– Тогда уходи.

– Ладно. Ухожу. А если ты не любишь меня, то моей любви хватит на нас обоих.

Он взглянул на нее и рассеянно улыбнулся, думая о своем.

– Когда услышите стрельбу, – сказал он, – уводите лошадей. Помоги Пилар с моими мешками. Но, возможно, ничего и не будет. Я надеюсь на это.

– Ухожу, – сказала она. – Посмотри, на какой лошади едет Пабло.

Серый великан шел вверх по тропе.

– Да. Ну, уходи же.

– Иду.

Стиснутая в кулак рука у него в кармане ткнула его в бедро. Он посмотрел на девушку и увидел слезы в ее глазах. Она выдернула кулак из его кармана, обеими руками крепко обняла за шею и поцеловала.

– Ухожу, – сказала она. – Me voy. Иду.

Оглянувшись, он увидел, что она по-прежнему стоит на месте, первые солнечные лучи освещали ее загорелое лицо и ежик золотисто-каштановых волос. Она взметнула кулак, приветствуя его, повернулась и, опустив голову, пошла по дорожке обратно.

Простак обернулся и посмотрел ей вслед.

– Если бы ее не обкорнали, хорошенькая была бы девчонка, – сказал он.

– Да, – согласился Роберт Джордан. Он уже думал совсем о другом.

– А как она в постели? – спросил Простак.

– Что?

– В постели.

– Прикуси язык.

– Чего уж тут сердиться, когда…

– Прекрати, – сказал Роберт Джордан. Он оглядывал выбранную позицию.

Глава двадцать вторая

– Иди наломай сосновых веток, – сказал Простаку Роберт Джордан, – и скорее тащи их сюда. – Потом, обращаясь к Агустину, добавил: – Мне не нравится, как стоит пулемет.

– Почему?

– Переставь его вон туда, – указал Роберт Джордан, – а почему – потом объясню. Вот сюда. Давай помогу, – сказал, приседая на корточки.

Он посмотрел в прицел, оценив охват узкого продолговатого обзора, отметил высоту скал с обеих сторон и сказал:

– Надо еще немного выдвинуть вперед. Вот так. Хорошо. Пока сойдет, потом установим как следует. Так. Вот тут надо обложить камнями. Один здесь. Еще один подложи сбоку. Оставь место, чтобы можно было поворачивать ствол. Нет, вон туда, подальше. Ансельмо, сходи в пещеру и принеси мне топор. Только быстро. У вас что, никогда не было оборудованного как положено места для пулемета? – спросил он Агустина.

– Мы всегда ставили его здесь.

– А Кашкин не объяснял вам, где правильно ставить пулемет?

– Нет. Нам его принесли уже после того, как он уехал.

– А среди тех, кто вам его принес, не было никого, кто умел с ним обращаться?

– Нет. Его принесли те, кто просто доставляет грузы.

– Ну и ну, – сказал Роберт Джордан. – Значит, вам просто прислали пулемет без каких бы то ни было инструкций?

– Да. Ну, как подарок. Один нам, другой – Глухому. Их принесли четыре человека. Ансельмо у них был проводником.

– Удивительно, что эти люди не пропали вместе с пулеметами: вчетвером переходить линию фронта!

– Мне это тоже тогда пришло в голову, – признался Агустин. – Я подумал: не иначе как те, кто их послал, так и ожидали, что они пропадут. Но Ансельмо довел их в полном порядке.

– Ты умеешь обращаться с этим пулеметом?

– Да. Я уже пробовал. Так что знаю. И Пабло умеет. И Простак. И Фернандо. Мы учились разбирать и собирать его на столе в пещере. Один раз разобрали – два дня собрать не могли. После уж и не разбирали, на всякий случай.

– Так он хоть стреляет еще?

– Да. Только мы цыгану и остальным не даем с ним баловаться.

– Вот смотри: на прежней позиции он был совершенно бесполезен, – сказал Роберт Джордан. – Видишь? Вон те скалы, которые должны защищать твои фланги, на самом деле служили бы прикрытием для атакующих. Такой пулемет требует ровного поля обстрела. И чтобы можно было вести огонь по обоим флангам. Понял? А теперь посмотри в прицел – отсюда все пространство простреливается широко.

– Понятно, – сказал Агустин. – Но нам никогда не приходилось защищаться, кроме того случая, когда напали на наш город. А на подрыве поезда из máquina стреляли солдаты.

– Тогда будем учиться вместе, – сказал Роберт Джордан. – Нужно помнить несколько основных правил. А где цыган, он ведь должен был быть здесь?

– Не знаю.

– А где он может быть?

– Не знаю.

Проехав через лощину, Пабло повернул коня и, поднявшись наверх, сделал круг по ровному пространству, представлявшему собой поле для обстрела из пулемета. Теперь Роберт Джордан наблюдал, как он едет вниз по склону вдоль следов, оставленных конем на прямом пути. Потом он въехал в лес, повернул налево и исчез.

Надеюсь, он не напорется на кавалеристов, подумал Роберт Джордан. А то, боюсь, следы приведут их прямо сюда.

Простак приволок сосновые ветви, и Роберт Джордан, втыкая их сквозь снег в не успевшую промерзнуть землю, стал маскировать ими пулемет с обеих сторон.

– Тащи еще, – сказал он. – Нужно устроить надежное прикрытие для тех двоих, которые будут находиться при пулемете. Этого еще недостаточно, но, пока не принесли топор, сойдет. И вот еще что, – сказал он. – Если услышите самолет, где бы вы ни находились, ложитесь на землю так, чтобы тень от скал вас прикрывала. Я буду здесь, у пулемета.

Теперь, когда взошло солнце и дул теплый ветер, на солнечном склоне было тепло и приятно. Четверо лошадей, думал Роберт Джордан. Две женщины, я, Ансельмо, Простак, Фернандо, Агустин и один из братьев, черт, опять забыл, как его зовут. Итого восемь. Еще цыган. Это девять. Если бы Пабло не уехал на лошади, было бы десять. Андрес, вот как его зовут, одного из братьев. Плюс другой брат, Эладио. Всего десять. Значит, меньше чем по половине лошади на нос. Трое будут удерживать эту позицию, четверо могут уйти. Если считать Пабло, то пятеро. Остаются еще двое. С Эладио – трое. Кстати, где он, черт его побери?

Бог знает, что будет с Сордо, если найдут на снегу следы лошадей, которых он увел. Вот уж не повезло, что снег прекратился именно в тот момент. Правда, теперь он быстро тает, это должно выправить положение. Только не для Сордо. Его положение, боюсь, уже не выправишь.

Если удастся продержаться сегодняшний день и не придется вступать в бой, тогда мы сможем завтра провернуть дело даже всего лишь с теми, кто у нас есть. Уверен, что сможем. Вероятно, не так гладко, как следовало бы, не так легко, как могло бы быть, но, задействовав всех, мы можем справиться. Только бы не пришлось драться сегодня. Если все же придется, то помогай нам Бог.

А пока лучшего места, чем это, чтобы переждать, не найти. Двигаться сейчас – только следы оставлять. От добра добра не ищут, ну а если худшего не избежать, уйти отсюда можно тремя путями. А потом, когда наступит темнота, мы откуда угодно успеем вернуться сюда, в горы, и я доберусь до моста и взорву его на рассвете. Даже не понимаю, почему раньше меня это так тревожило. Сейчас все кажется очень простым. Надеюсь, самолеты поднимут в воздух вовремя. Очень надеюсь. Завтра на дорогах будет пыль столбом.

Ну а сегодняшний день станет либо очень интересным, либо очень скучным. Слава богу, что удалось увести отсюда этого кавалерийского мерина. Не думаю, что, даже если окажутся здесь, они смогут разобраться, куда он пошел. Наверняка решат, что он здесь остановился, сделал круг, и отправятся по новому следу Пабло. Интересно, куда этот старый боров поехал? Наверное, специально наследит, как будто спугнутый матерый лось, а потом, когда снег растает, кружным путем вернется сюда. Да, от этой лошади у него прямо в голове помутилось. Конечно, он может и сбежать вместе с ней. Ну, он-то сумеет сам о себе позаботиться. Ему не впервой. Я верю ему не больше, чем тому, что можно сдвинуть с места Эверест.

Полагаю, разумней использовать эти скалы в качестве укрытия для пулемета, чем обустраивать настоящую огневую точку. А то начнешь рыть – тебя и засекут со всеми потрохами, если нагрянет кавалерия или налетят самолеты. Так тоже можно держать здесь оборону до тех пор, пока в этом будет необходимость, все равно я не могу позволить себе остаться. Я должен выбраться отсюда со своими материалами, взять Ансельмо и идти. А если придется воевать здесь, кто останется нас прикрывать, пока мы будем отходить?

В этот момент, продолжая обозревать видимое пространство, он заметил цыгана, пробиравшегося слева через скалы. Шел он непринужденной, развинченной походкой, вихляя бедрами, с карабином за спиной, с широкой ухмылкой на загорелом лице и в каждой руке нес по зайцу. Он держал их за ноги, головы зайцев мотались из стороны в сторону.

– Hola, Роберто, – весело крикнул он.

Роберт Джордан приложил палец к губам, и цыган насторожился. Он скользнул за выступ скалы, где Роберт Джордан сидел на корточках за пулеметом, замаскированным сосновыми ветвями. Присев, цыган положил зайцев на снег.

– Ты, hijo de la gran puta[103]! – тихо выругался Роберт Джордан. – Где тебя черти носили?

– Вот их выслеживал, – сказал цыган, указывая на зайцев. – И выследил-таки. Они любились там, на снегу.

– А как же твой пост?

– Так я ж ненадолго, – шепотом ответил цыган. – А что тут происходит? Появилась опасность?

– Кавалерийский разъезд бродит неподалеку.

– Rediós![104] – воскликнул цыган. – Ты их видел?

– Один и сейчас там, в лагере, – сказал Роберт Джордан. – К завтраку пожаловал.

– Да, я слышал что-то похожее на выстрел. Мать твою. Он что, здесь прошел?

– Именно. Через твой пост.

– Ay, mi madre![105] – сказал цыган. – Бедный я, несчастный.

– Если бы ты не был цыганом, я бы тебя пристрелил.

– Нет, Роберто, не говори так. Ты меня прости. Это все зайцы. Перед рассветом я услышал, как самец топчется на снегу. Ты представить себе не можешь, какой тарарам они устроили. Я пошел на шум, но они смылись. Я – по следу и там, высоко, настиг и убил их обоих. Ты пощупай, сколько в них жиру, и это в такое-то время года. Представляешь, что Пилар нам из них приготовит? Прости, Роберто, мне так же жаль, как тебе. А того кавалериста убили?

– Да.

– Ты?

– Да.

– Qué tio![106] – без зазрения совести польстил цыган. – Да ты просто чудо.

– Мать твою! – сказал Роберт Джордан, не сумев сдержать улыбки. – Тащи своих зайцев в лагерь и принеси нам поесть.

Он протянул руку и пощупал зайцев; те лежали на снегу обмякшие, вытянувшиеся в длину, тяжелые, с густой шерстью, большими лапами, длинными ушами и открытыми глазами, круглыми и черными.

– Действительно жирные, – сказал он.

– Жирные! – подхватил цыган. – У каждого на ребрах по бочонку сала. Я никогда в жизни таких зайцев и во сне не видывал.

– Ладно, иди уже, – сказал Роберт Джордан, – и побыстрей возвращайся с завтраком. И еще принеси мне бумаги этого requeté[107]. Они у Пилар.

– Ты на меня не сердишься, Роберто?

– Не сержусь? Да я возмущен тем, что ты покинул свой пост. А если бы это был целый кавалерийский эскадрон?

– Rediós, – сказал цыган. – Какой ты разумный.

– Слушай меня. Ты больше никогда вот так не оставишь свой пост. Никогда. Я таких слов, как «пристрелить», на ветер не бросаю.

– Конечно, больше никогда! И потом: такая удача, как эти два зайца, все равно два раза в жизни не выпадает. Одному человеку, во всяком случае, – никогда.

– Anda![108] – сказал Роберт Джордан. – И поскорей возвращайся.

Цыган подхватил зайцев и скрылся за скалами, а Роберт Джордан снова стал озирать открытое пространство впереди и уходящий вниз склон горы. Две вороны, описав круг в небе, стремительно опустились на одну из росших на нем сосен. Потом к ним присоединилась еще одна, и Роберт Джордан, наблюдая за птицами, подумал: вот они, мои часовые. Пока эти вороны ведут себя спокойно, можно быть уверенным, что через сосняк никто не пробирается.

Цыган, вспомнил он. От него никакого проку. Политически он совсем темный, дисциплины никакой, и на него ни в чем нельзя положиться. Но на завтрашний день он мне понадобится. Завтра я найду ему применение. Вообще странно видеть цыгана на войне. Их вообще надо бы освобождать от военной службы так же, как тех, кого освобождают по идейным соображениям. Или как физически или умственно неполноценных. Цыгане тоже совершенно бесполезны на войне. Но на этой войне не участвовавших по идейным соображениям не было. Никого по этим соображениям от службы не освобождали. Война захватила всех одинаково. Вот и сюда теперь добралась, до этого закисшего отрядика. Теперь война и у них.

Агустин и Простак притащили еще веток, и Роберт Джордан устроил отличное укрытие для пулемета, которое и с воздуха его маскировало, и из лесу выглядело как естественная поросль. Он показал им, где следует установить наблюдательный пост: справа, высоко на скалах, откуда открывался вид на все лежавшее внизу пространство и в то же время можно было контролировать единственный крутой подъем слева.

– Если кого-то увидишь – не стреляй, – наставлял Роберт Джордан. – Скати вниз камень – это будет служить предупреждением, небольшой камень, а потом просигналь ружьем вот так. – Он поднял винтовку над головой, как будто хотел уберечь ее от чего-то. – Вот так будешь показывать, сколько их. – Он несколько раз поднял и опустил винтовку. – Если это будут пешие, винтовку надо опустить дулом вниз. Вот так. И ни в коем случае не стреляй оттуда, пока не услышишь, что заработал пулемет. Когда будешь стрелять сверху, целься по коленям. Когда услышишь, что я свистнул дважды, спускайся сюда, к máquina, но старайся держаться под прикрытием.

Простак поднял ружье над головой.

– Я понял, – сказал он. – Это очень просто.

– Сначала кидаешь небольшой камень, чтобы обратить на себя внимание, потом показываешь, откуда и сколько человек идет. Смотри, чтоб они тебя не увидели.

– Да, – сказал Простак. – А гранату можно бросить?

– Только после того, как застрочит máquina. Может случиться, что кавалеристы заедут сюда, разыскивая своего товарища, но нас не заметят. Они могут поехать по следам Пабло. Нам сражение ни к чему, хорошо, если удастся его избежать. Надо сделать все, чтобы его избежать. А теперь шагай наверх.

– Me voy, – сказал Простак и, закинув карабин за спину, стал карабкаться на скалу.

– Теперь ты, Агустин, – сказал Роберт Джордан. – Что ты знаешь о пулемете?

Агустин, высокий, смуглый, заросший щетиной, с глубоко посаженными глазами, узкой щелкой рта и большими натруженными руками, сидел рядом на корточках.

– Pues[109], знаю, как его заряжать. Как наводить. Как стрелять. Больше ничего.

– Запомни: ты не должен стрелять, пока они не подойдут на расстояние не больше пятидесяти метров и пока ты не убедишься, что они действительно направляются к пещере, – сказал Роберт Джордан.

– Понятно. А пятьдесят метров это где?

– Вон у той скалы. Если с ними будет офицер, первым убей его. Потом стреляй в остальных. Стволом води очень медленно, достаточно повернуть совсем немного. Я научу Фернандо прочищать его. Держи ручки крепко, чтобы пулемет не прыгал, целься тщательно и, если сможешь, больше шести пуль за раз не выпускай, потому что прицел сбивается. Но каждый раз стреляй в конкретного человека, потом наводи на другого. Всаднику целься в живот.

– Да.

– Кто-то должен удерживать треногу в неподвижном положении, чтобы пулемет не прыгал. Вот так. Этот же человек будет перезаряжать для тебя пулемет.

– А ты где будешь?

– Я буду вон там, слева и повыше, оттуда мне все будет видно, и я смогу прикрывать твой левый фланг своей маленькой máquina. Вот отсюда. Если они заявятся, таким образом можно будет их всех перебить. Но ты не должен стрелять, пока они не подойдут достаточно близко.

– Не сомневаюсь, что мы сможем устроить им бойню. Menuda matanza[110].

– Но я все же надеюсь, что они здесь не появятся.

– Если бы не твой мост, мы могли бы перебить здесь их всех и уйти.

– Это было бы бессмысленно. И ничего бы не дало. А мост – часть плана, ведущего к победе в войне. Устроить стычку здесь – ерунда. Просто незначительный инцидент. Ничто.

– Qué va, ничто! Каждый убитый фашист означает, что на одного фашиста стало меньше.

– Да. Но, взорвав мост, мы сможем овладеть Сеговией. Столицей провинции. Подумай об этом. Это будет первая взятая нами столица.

– Ты серьезно в это веришь? Что мы можем взять Сеговию?

– Да. Это возможно, если мы взорвем мост в нужный момент.

– А хорошо бы и бойню здесь устроить, и мост тоже взорвать.

– Больно уж у тебя велик аппетит, – сказал Роберт Джордан.

На протяжении всего разговора он не переставал следить за воронами. Сейчас он увидел, что одна из них насторожилась, потом каркнула и взлетела. Но другая осталась сидеть на дереве. Подняв голову, Роберт Джордан посмотрел вверх, туда, где среди скал должен был затаиться Простак, и увидел его обозревающим простор внизу, никаких знаков он не подавал. Роберт Джордан склонился над пулеметом, отвел затвор, заглянул в отверстие казенной части и вернул затвор на место. Одна ворона все еще сидела на дереве. Другая описала широкий круг над заснеженной землей и тоже снова уселась на дерево. От солнца и теплого ветра снег большими шапками срывался с отяжелевших сосновых ветвей.

– Небольшую бойню я припас для тебя на завтрашнее утро, – сказал Роберт Джордан. – Надо будет ликвидировать пост на лесопилке.

– Я готов, – сказал Агустин. – Estoy listo.

– А также пост в домике дорожного смотрителя, что ниже моста.

– Могу тот, могу этот, – сказал Агустин. – А могу и оба.

– Оба не получится. Это надо сделать одновременно, – объяснил Роберт Джордан.

– Тогда любой, – сказал Агустин. – Я давно стосковался по делу в этой войне. Мы тут у Пабло от безделья уже гнить начали.

Подошел Ансельмо с топором.

– Еще ветки нужны? – спросил он. – По мне, так уже хорошо и так.

– Не ветки, – сказал Роберт Джордан. – Два небольших деревца, мы их воткнем одно здесь, другое – там, тогда будет выглядеть более естественно. А то тут слишком мало деревьев, чтобы наша маскировка выглядела натурально.

– Сейчас сделаем.

– Только сруби их подальше в лесу, чтобы пни не были видны.

Роберт Джордан услышал в глубине леса у себя за спиной стук топора, посмотрел вверх, туда, где среди скал находился пост Простака, потом на сосны по другую сторону поляны. Одна ворона по-прежнему сидела на месте. А потом он уловил первый высокий рокочущий звук приближающегося самолета. Он поднял голову и увидел высоко в небе крохотную серебрящуюся на солнце точку, которая, казалось, и не двигалась вовсе.

– Оттуда нас не видно, – сказал он Агустину. – Но лучше все-таки лечь на землю. За сегодняшний день это уже второй воздушный разведчик.

– А те, что были вчера? – спросил Агустин.

– Те теперь кажутся дурным сном, – ответил Роберт Джордан.

– Они, видать, в Сеговии ждут, чтобы сделать дурной сон действительностью.

Самолет, перелетев через горы, стал невидим, но звук его моторов все еще доносился до них.

Переведя взгляд на деревья, Роберт Джордан увидел, что ворона вспорхнула и тихо, не каркая, полетела прочь, лавируя между деревьями.

Глава двадцать третья

– Ложись, – шепнул Роберт Джордан Агустину, потом повернул голову и махнул рукой – ложись, ложись! – Ансельмо, выходившему из лесу с небольшой сосенкой, которую он нес на плече, словно рождественскую елку. Он увидел, как старик швырнул сосенку за выступ скалы и в следующий миг скрылся за ним сам; Роберт Джордан посмотрел вперед, через открытое пространство, заканчивавшееся лесом. Больше он ничего не видел и не слышал ничего, кроме стука собственного сердца, но вскоре уловил звук небольшого камня, в падении отскакивающего от других камней. Повернув голову направо и вверх, он заметил, что винтовка Простака, находясь в горизонтальном положении, четырежды поднялась и опустилась. Потом все замерло, перед глазами была только белая полоса снега с кругом отпечатавшихся на нем лошадиных следов и за ней – лес.

– Верховые, – тихо сказал он Агустину.

Агустин посмотрел на него, и его темные от загара впалые щеки растянулись у основания, что означало улыбку. Роберт Джордан обратил внимание на то, что Агустин вспотел. Он протянул руку и положил ее ему на плечо. Не успел он убрать руку, как из лесу показались четыре всадника, и он почувствовал, что мышцы на спине Агустина напряглись.

Один всадник ехал впереди, остальные трое – сзади. Тот, что возглавлял разъезд, все время смотрел вниз, чтобы держаться лошадиных следов. Другие, чуть поотстав, двигались веером. Все были начеку. Роберт Джордан чувствовал, как его сердце колотится в заснеженную землю, на которой он лежал, широко разведя локти и наблюдая за всадниками поверх пулеметного прицела.

Ведущий проехал по следу Пабло до места, где тот сделал круг, и остановился. Остальные подъехали к нему и тоже остановились.

Роберт Джордан отчетливо видел их над вороненой сталью пулеметного ствола. Видел лица мужчин, висящие у них на боку сабли, потемневшие от пота лошадиные бока, конусами спадающие с плеч плащ-палатки защитного цвета и по-наваррски заломленные набекрень береты. Старший развернул своего коня прямо к расщелине между скал, где был установлен пулемет, и Роберт Джордан увидел его молодое, загорелое и обветренное лицо с близко посаженными глазами, ястребиным носом и длинным клинообразным подбородком.

Лошадь с высоко вздернутой головой была развернута грудью прямо на Роберта Джордана, приклад легкого автомата торчал вперед из чехла, притороченного справа от седла. Старший разъезда указал на расщелину, где был установлен пулемет.

Роберт Джордан, вдавив локти в землю, смотрел поверх пулеметного ствола на четверых всадников. Трое из них вынули свои автоматы из чехлов. Двое положили их поперек седла. Третий, уперев основание приклада в бедро, выставил свое оружие вправо.

Редко доводится видеть их на таком близком расстоянии, подумал Роберт Джордан. Обычно смотришь на них через прицел, и они кажутся игрушечными фигурками, в которые чертовски трудно попасть; или же они приближаются стремительно, рассыпаются и перемешиваются на бегу, и ты просто поливаешь склон огнем или стреляешь очередями поперек улицы или по окнам; или издали наблюдаешь за ними, шагающими по дороге. Только когда взрываешь эшелон, можно увидеть их вот так, вблизи. Только там они такие же, как эти, и тогда вчетвером можно заставить их разбежаться. С такого расстояния через прицел они кажутся вдвое больше обычных мужчин.

Вот ты, подумал он, глядя через визир, – верхушка его клиновидной прорези была совмещена с мушкой и неподвижно нацелена в середину груди старшего разъезда, чуть-чуть правее алого значка, прикрепленного к плащ-палатке защитного цвета и ярко выделявшегося на утреннем солнце. Теперь Роберт Джордан думал по-испански, крепко придерживая пальцами предохранитель, чтобы тот ненароком не соскочил и невольно не спровоцировал оглушительную и неудержимую пулеметную очередь. Ты, снова подумал он, вот ты и погиб в самом начале жизни. И ты, и ты, и ты, мысленно он переводил прицел с одного всадника на другого. Но лучше бы этого не случилось. Пусть это не случится.

Он почувствовал, что лежавший рядом с ним Агустин с трудом сдерживает кашель, давясь и судорожно сглатывая. И тут, глядя вдоль отливающего синевой пулеметного ствола, дуло которого едва высовывалось в просвет между двумя сосновыми ветками, и продолжая прижимать предохранитель, он увидел, что старший разъезда повернул свою лошадь и указал на лес, в ту сторону, куда уходили следы Пабло. Туда и направилась рысью вся четверка, а Агустин тихо сказал:

– Cabrónes!

Роберт Джордан оглянулся на выступ, за которым скрылся Ансельмо со своей сосенкой.

Тем временем цыган Рафаэль пробирался к ним между скал с двумя холщовыми седельными сумками; винтовка висела у него за спиной. Роберт Джордан жестом показал, чтобы он пригнулся, и цыган вмиг исчез из виду.

– Мы могли убить всех четверых, – тихо сказал Агустин. Он все еще был мокрым от пота.

– Да, – прошептал Роберт Джордан. – Но, если бы мы подняли стрельбу, неизвестно, что было бы дальше.

В этот момент он услышал стук еще одного камня, скатывающегося со скалы, и быстро оглянулся. Ни цыгана, ни Ансельмо видно не было. Он посмотрел на часы, потом – наверх, где был наблюдательный пост. Простак, держа ружье в горизонтальном положении, без конца поднимал и опускал его резкими рывками. У Пабло фора в сорок пять минут, подумал Роберт Джордан и тут же услышал цокот приближающегося отряда кавалеристов.

– No te apures – не беспокойся, – шепнул он Агустину. – Эти проследуют туда же.

Они показались на опушке леса – колонна из двадцати всадников ехала рысью попарно; как и те, первые, все они были в форме и вооружены: с саблями на боку и карабинами в чехлах у седла; колонна углубилась в лес следом за теми, что проехали здесь раньше.

– Tu ves – видишь? – сказал Роберт Джордан Агустину.

– Этих много, – ответил тот.

– И со всеми ними нам пришлось бы иметь дело, если бы мы перестреляли первую четверку, – очень тихо сказал Роберт Джордан. Теперь сердце у него билось ровно, рубашка спереди промокла от растаявшего снега. В груди образовалась пустота.

Яркое солнце пригревало снег, и он таял на глазах. Роберт Джордан видел, как вокруг древесных стволов образуются проталины, поверхность снега перед пулеметом стала рыхлой и словно бы покрылась кружевным узором: сверху снег растапливало солнце, снизу – тепло, шедшее от земли.

Роберт посмотрел в сторону поста, на котором нес дозор Простак, и тот, скрестив руки ладонями вниз, просигналил: «Никого».

Над уступом скалы показалась голова Ансельмо, Роберт Джордан сделал ему знак: можно подойти. Короткими перебежками от скалы к скале, согнувшись, старик приблизился и распластался за пулеметом.

– Много их, – шепнул он. – Много!

– Деревья больше не нужны, – сказал ему Роберт Джордан. – Лесопосадки закончились.

Агустин и Ансельмо ухмыльнулись.

– Ветки свое дело сделали, а сажать деревья сейчас было бы опасно, потому что эти люди могут вернуться, – возможно, они вовсе не так глупы. – Он испытывал потребность говорить, а это служило у него верным признаком того, что только что миновала большая опасность. О том, насколько велика она была, всегда можно было судить по тому, насколько сильным было его последующее желание поговорить. – Хорошая получилась маскировка, правда? – спросил он.

– Хорошая, – подтвердил Агустин. – Хорошая, чтоб этим фашистам ни дна ни покрышки. Четверых из них мы точно могли бы убить. Ты видел? – обратился он к Ансельмо.

– Видел.

– Ты, – Роберт Джордан указал на Ансельмо, – ты должен теперь пойти на вчерашний пост или на какой-нибудь другой, сам выбери, будешь следить за дорогой и докладывать обо всех передвижениях по ней, как вчера. Мы с этим и так уже припозднились. Оставайся там дотемна. Потом возвращайся, и мы пошлем кого-нибудь другого.

– А следы, которые от меня останутся?

– Иди по кромке стаявшего снега. На дороге будет грязное месиво. Постарайся определить по состоянию колеи, много ли машин по ней проехало, и посмотри, нет ли следов от танков. Ничего другого о том, что происходило на дороге раньше, мы все равно узнать не сумеем.

– Можно мне сказать? – спросил старик.

– Конечно.

– С твоего разрешения, не лучше ли мне пойти в Ла Гранху, порасспрашивать, что там было ночью, и поручить кому-нибудь наблюдать за дневными передвижениями и записывать все так, как ты меня учил. Этот человек мог бы прийти вечером и обо всем доложить, или лучше я сам сходил бы снова в Ла Гранху за его записями.

– А ты не боишься наткнуться на кавалеристов?

– Когда снег сойдет, бояться уже будет нечего.

– В Ла Гранхе есть кто-нибудь, кто способен проделать такую работу?

– Есть. Для такой работы найдется. И лучше пусть это будет женщина. В Ла Гранхе у меня много знакомых женщин, на которых можно положиться.

– Наверное, так и есть, – сказал Агустин. – Даже наверняка. А еще есть несколько таких, которые годятся и для другого дела. Может, лучше мне пойти в Ла Гранху?

– Нет, пусть старик идет. Ты умеешь стрелять из пулемета, а впереди еще целый день.

– Я пойду, как только снег растает, – сказал Ансельмо. – А он тает быстро.

– Как думаешь, есть вероятность, что Пабло поймают? – спросил Роберт Джордан Агустина.

– Пабло хитрый, – ответил Агустин. – А мудрого оленя разве без гончих поймаешь?

– Случается, – сказал Роберт Джордан.

– Только не с Пабло, – ответил Агустин. – Конечно, теперь от прежнего Пабло осталась только труха, но недаром же он жив-здоров и благополучно напивается вусмерть вином здесь, в горах, когда стольких других уже давно поставили к стенке.

– Он действительно такой хитрый, как о нем говорят?

– Еще хитрей. Намного.

– Что-то большого ума я за ним пока не приметил.

– Como qué no?[111] Не будь он таким умным, его бы после вчерашнего вечера уже в живых не было. Сдается мне, ты плохо разбираешься и в политике, Inglés, и в партизанской войне. И в том, и в другом первое дело – выжить. Ты видел, как он вчера сумел сохранить себе жизнь? А ведь сколько дерьма наглотался и от меня, и от тебя.

Теперь, когда Пабло снова был в деле, Роберту Джордану не следовало говорить о нем ничего плохого, и он уже пожалел о том, что высказался насчет его ума. Он и сам имел возможность убедиться, насколько хитер Пабло. Ведь именно он сразу сообразил, какой опасностью чреват приказ о подрыве моста. Роберт Джордан не сдержался просто из неприязни к Пабло, и, еще не договорив, уже понял, что был неправ, – издержки его вечной привычки слишком много болтать после пережитого напряжения. Поэтому он сменил тему и обратился к Ансельмо:

– А не опасно идти в Ла Гранху средь бела дня?

– Да не особенно, – ответил старик. – Я же не с военным оркестром пойду.

– И не с колокольчиком на шее, – подхватил Агустин. – И без флага.

– А какой дорогой ты пойдешь?

– Сначала поверху, потом вниз, через лес.

– А если тебя остановят?

– У меня есть документы.

– У всех у нас они есть, только тебе придется быстренько съесть те, которые показывать не следует.

Ансельмо покачал головой и похлопал себя по нагрудному карману.

– Сколько раз я думал об этом, – сказал он. – Но мне никогда не нравилось глотать бумагу.

– А я всегда думал о том, что не мешало бы все наши документы немного сдобрить горчицей, – сказал Роберт Джордан. – У меня наши документы всегда в левом кармане. Фашистские – в правом. Чтобы не ошибиться в критической ситуации.

Должно быть, ситуация как раз и была критической, когда старший того, первого разъезда указал на вход в расщелину, не зря же все они теперь так разболтались. Чересчур разболтались, подумал он.

– Послушай, Роберто, – сказал Агустин, – говорят, будто правительство с каждым днем все правеет. Что там, в Республике, уже не говорят друг другу «товарищ», а говорят «сеньор» или «сеньора». Не сближаются ли твои карманы?

– Когда мой левый нагрудный карман слишком съедет вправо, я переложу документы в задний, – сказал Роберт Джордан, – и зашью его.

– Пусть уж лучше остаются в нагрудном. А может случиться так, что мы выиграем войну, но проиграем революцию? – спросил Агустин.

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Но если мы не выиграем войну, то не будет ни революции, ни Республики, ни тебя, ни меня – вообще ничего, кроме одного большого carajo[112].

– Вот и я про то же, – сказал Ансельмо. – Войну надо выигрывать.

– А после этого расстрелять всех анархистов, коммунистов и остальных canalla, кроме настоящих республиканцев, – добавил Агустин.

– Нет, надо выиграть войну и никого не расстреливать, – возразил Ансельмо. – Мы должны руководить справедливо, и чтобы каждый получил свою долю благ в зависимости от того, сколько стараний он приложил, чтобы победить. А тех, кто боролся против нас, надо образумить, чтобы они поняли свою ошибку.

– Многих придется расстрелять, – не унимался Агустин. – Многих, многих, многих.

Он трижды стукнул правым кулаком по левой ладони.

– Лучше бы никого расстреливать не пришлось. Даже их вожаков. Их надо перевоспитывать трудом, – не согласился с ним Ансельмо.

– Я знаю, каким трудом я бы заставил их заниматься, – сказал Агустин и, подобрав горсть снега, положил ее в рот.

– Ну и каким же, душегуб? – спросил Роберт Джордан.

– Есть два подходящих для них занятия.

– И это?..

Агустин положил еще снега в рот и посмотрел в ту сторону, куда ускакали кавалеристы. Потом выплюнул растаявший снег и сказал:

– Vaya[113]. Что там с завтраком? Где этот паршивый цыган?

– Какие занятия? – повторил вопрос Роберт Джордан. – Говори уж, сквернослов.

– Прыгать с самолетов без парашюта, – ответил Агустин, и глаза его заблестели. – Но это только для тех, кого мы пощадим. А остальных – приколотить гвоздями к воротным столбам, пусть повисят, а потом посбрасывать за забор.

– Гнусный твой язык, – сказал Ансельмо. – Так у нас никогда Республики не будет.

– Да я готов десять лиг[114] проплыть в остром супе, сваренном из их cojones, – сказал Агустин. – А когда я смотрел на тех четверых, которых мы могли убить, я был как кобыла в загоне, ждущая жеребца.

– Тем не менее ты понимаешь, почему мы их не убили? – тихо спросил Роберт Джордан.

– Да, – ответил Агустин. – Понимаю. Но мне не терпелось, как той кобыле. Тот, кто сам такого не испытал, не поймет.

– Ты тогда сильно вспотел, – сказал Роберт Джордан. – Я думал, от страха.

– Да, и от страха тоже, – признался Агустин. – И от страха, и от того, другого. А сильнее, чем то, другое, ничего в жизни нет.

Да, мысленно согласился Роберт Джордан. Мы делаем то же самое с холодным сердцем, а они – нет, и так у них было всегда. Это для них как дополнительное таинство. Древнее, которое они исполняли еще до того, как с дальнего конца Средиземноморья к ним пришла новая религия, и от которого никогда не отрекались, только подавляли, прятали, чтобы снова явить его на свет во времена войн и инквизиции. Это народ аутодафе, акта веры. Убийство – то, что иногда приходится делать, но они относятся к этому не так, как мы. А ты, подумал он, разве ты никогда не был подвержен этой заразе? Разве не случалось с тобой такого в Сьерре? В Усере? В Эстремадуре за все то время, что ты там провел? Неужели никогда? Qué va, сказал он сам себе. Да каждый раз, когда ты взрывал эшелон.

Ладно, хватит этой сомнительной литературщины о берберах и древних иберийцах, признайся, что тебе нравилось убивать так же, как порой это нравится любому, кто стал солдатом по собственному выбору, независимо от того, говорит он об этом честно или кривит душой. Ансельмо это не нравится, потому что он охотник, а не солдат. Впрочем, и его не стоит идеализировать. Охотники убивают животных, солдаты – людей. Не лги себе, подумал он. И не делай из этого литературу. Ты давно этим заражен. И не пытайся очернить Ансельмо. Он – истинный христианин. Большая редкость в католической стране.

Но что касается Агустина, тогда я подумал, что это был страх. Естественный страх перед боем. Оказывается, не только. Конечно, теперь он, наверное, бравирует. Страх-то у него был. Я его страх рукой почувствовал. Ладно, хватит болтать.

– Иди взгляни, принес ли цыган еду, – сказал он Ансельмо. – Только сюда его не пускай. Он дурак. Сам принеси. И сколько бы он ни приволок, пусть тащит еще. Я голоден.

Глава двадцать четвертая

Теперь утро стало по-настоящему позднемайским: небо сделалось высоким и чистым, теплый ветерок обвевал плечи Роберта Джордана, снег быстро стаивал. Они завтракали. Каждому досталось по два толстых бутерброда с мясом и овечьим сыром, Роберт Джордан своим складным ножом нарезал лук и с обеих сторон обложил им мясо и сыр, заключенные между двумя ломтями хлеба.

– У тебя так будет разить изо рта, что фашисты на другом конце леса почуют, – сказал Агустин с набитым ртом.

– Дай мне бурдюк – я смою запах, – ответил Роберт Джордан, его рот тоже был набит мясом, сыром, луком и жеваным хлебом.

Никогда еще он не был так голоден. Набрав в рот вина, слегка отдававшего смолой от кожаного бурдюка, он проглотил еду, затем снова набрал полный рот вина, высоко подняв бурдюк, чтобы струя лилась сверху прямо в горло, донышко бурдюка, как и запрокинутая голова Роберта Джордана, при этом коснулись хвои маскировочных веток, загораживавших пулемет.

– Хочешь еще бутерброд? – спросил его Агустин, протягивая свой второй бутерброд поверх разделявшего их пулемета.

– Нет, спасибо. Ешь сам.

– Не могу. Я не привык есть по утрам.

– Ты в самом деле не будешь его есть?

– Нет, бери.

Роберт Джордан взял бутерброд, положил его себе на колени, достал из бокового кармана куртки, где лежали гранаты, луковицу и раскрыл свой складной нож. Сняв тонкий серебристый лепесток, загрязнившийся в кармане, он отрезал толстый круг. Внешнее кольцо оторвалось и упало, он поднял его, сложил пополам и засунул внутрь бутерброда.

– Ты всегда ешь лук на завтрак? – спросил его Агустин.

– Когда он есть.

– У тебя в стране все так делают?

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Там этого не одобряют.

– Рад слышать, – сказал Агустин. – Я всегда считал Америку цивилизованной страной.

– А что ты имеешь против лука?

– Запах. Больше ничего. В остальном он – что твоя роза.

Роберт Джордан с набитым ртом улыбнулся ему.

– Роза, – повторил он. – Ну, точно – роза. Роза – это роза – это лук.

– Лук действует тебе на мозги, – сказал Агустин. – Ты бы с ним поаккуратней.

– Луковица – это луковица – это луковица, – весело произнес Роберт Джордан и мысленно добавил: «Камень – это Stein, это скала, это валун, это галька».

– Прополощи рот вином, – сказал Агустин. – Чудной ты все же, Inglés. И совсем не похож на того последнего динамитчика, которого нам присылали.

– Между нами действительно есть одно существенное различие.

– И какое же?

– Я жив, а он мертв, – сказал Роберт Джордан и подумал: что это с тобой? Разве можно говорить такое? Еда, что ли, так тебя расслабила? Видать, от лука захмелел. Неужели только это и важно для тебя сейчас? Это никогда не было особо важно, честно признался он себе. Ты пытался сделать так, чтобы это что-то значило, но тебе никогда это не удавалось. А теперь времени осталось так мало, что нет смысла лгать.

– Нет, не в этом дело, – сказал он уже серьезно. – Тот, другой, был человеком, много выстрадавшим.

– А ты? Разве ты не страдал?

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Я не из страдальцев.

– Я тоже, – сказал Агустин. – Есть люди, которые страдают, а есть такие, которые особо не страдают. Я страдаю мало.

– Тем лучше. – Роберт Джордан снова поднял бурдюк. – А вот с этим еще лучше.

– Я страдаю за других.

– Как и положено всем добрым людям.

– А за себя – очень мало.

– У тебя есть жена?

– Нет.

– У меня тоже.

– Но у тебя теперь есть Мария.

– Да.

– Странное дело, – сказал Агустин. – С тех пор как она прибилась к нам после поезда, Пилар стерегла ее от всех нас так строго, прямо как в монастыре кармелиток. Ты даже представить себе не можешь, с какой свирепостью она ее охраняла. А ты пришел – и она отдала ее тебе в подарок. Что ты про это думаешь?

– Все было не так.

– А как тогда?

– Она поручила ее моим заботам.

– А твоя забота проявляется в том, чтобы joder[115] ее всю ночь?

– Если повезет.

– Хороша забота.

– А ты разве не понимаешь, что заботу можно проявлять и так?

– Понимаю, но так о ней позаботиться мог любой из нас.

– Давай больше не будем об этом, – сказал Роберт Джордан. – Я люблю ее всерьез.

– Всерьез?

– Серьезней для меня нет ничего на свете.

– А потом? После моста?

– Она уйдет со мной.

– Ну, тогда пусть никто больше об этом не болтает зря, а вы двое идите в добрый час. – Он поднял кожаный бурдюк и сделал долгий глоток, потом передал бурдюк Роберту Джордану. – Еще только одно, Inglés, можно? – сказал он.

– Конечно.

– Я тоже ее очень полюбил.

Роберт Джордан положил руку ему на плечо.

– Очень, – повторил Агустин. – Очень. Больше, чем кто-нибудь может себе представить.

– Я могу.

– Меня, как я ее увидел, сразу будто молнией ударило, и с тех пор не проходит.

– Могу себе представить.

– Слушай. Я говорю совершенно серьезно.

– Говори.

– Я никогда ее пальцем не тронул и даже не дал ей понять, но я очень ее люблю. Inglés, ты к ней не относись легко. То, что она спит с тобой, еще не значит, что она шлюха.

– Я буду ее любить.

– Верю. Только еще одно: ты не знаешь, какой бы она была, если бы не революция. На тебе ответственность. Вот уж кто действительно настрадался, так это она. Она – не то что мы.

– Я женюсь на ней.

– Нет. Я не про то. Во время революции это не обязательно. Но… – он кивнул, – так было бы лучше.

– Я женюсь на ней, – повторил Роберт Джордан и почувствовал, как ком подступил к горлу. – Я ее сильно люблю.

– Это потом, – сказал Агустин. – Когда будет подходящий момент. Самое важное – что у тебя есть такое намерение.

– Есть.

– Слушай, – сказал Агустин, – я много болтаю о таких вещах, в которые не имею права влезать, но… много у тебя здесь было знакомых девушек?

– Несколько.

– Шлюхи?

– Некоторые – нет.

– Сколько?

– Несколько.

– Ты спал с ними?

– Нет.

– Вот видишь?

– Да.

– Я что хочу сказать – что Марии было нелегко решиться.

– Мне тоже.

– Если бы я думал по-другому, я бы пристрелил тебя прошлой ночью, когда ты лежал с ней. Мы за это часто убиваем.

– Послушай, старина, – сказал Роберт Джордан. – Все получилось так… неофициально только потому, что у нас мало времени. Чего у нас мало, так это времени. Завтра придется воевать. Для меня одного это не имеет значения. Но для нас с Марией это значит, что за оставшееся короткое время мы должны прожить всю нашу жизнь.

– Да, день да ночь – не много, – сказал Агустин.

– Не много. Но был еще вчерашний день, и ночь перед ним, и эта ночь.

– Слушай, – сказал Агустин, – если я могу тебе помочь…

– Нет. У нас все хорошо.

– Если я могу что-нибудь сделать для тебя и для стриженой…

– Нет.

– И то правда – человек мало что может сделать для другого человека.

– Нет. Много.

– Что, например?

– Независимо от того, как пойдет дело сегодня и завтра, во всем, что касается операции, пообещай доверять мне и повиноваться, даже если мои приказы покажутся тебе неправильными.

– Можешь не сомневаться, я доверяю тебе. Особенно после того, как все обернулось с кавалерией и как ты услал лошадь.

– Это все ерунда. Ты видишь, что все, что мы делаем, делается для одной цели. Чтобы победить в войне. Если мы не победим, все остальное теряет смысл. Завтра нам предстоит очень важное дело. Действительно важное. Будет бой. А в бою требуется дисциплина. Потому что многое на самом деле не такое, каким кажется. Дисциплина должна основываться на полном доверии.

Агустин сплюнул на землю.

– Мария и то, о чем ты говоришь, – разные вещи, – сказал он. – Сколько там времени вам ни осталось, вы с ней должны использовать его по-человечески. И если я чем могу тебе в этом помочь, я готов. А что касается завтрашнего, то я буду повиноваться твоим приказам слепо. Если надо будет умереть ради завтрашнего дела, мы сделаем это с легким сердцем и с радостью.

– Я и сам так же чувствую, – сказал Роберт Джордан, – но мне было приятно услышать это от тебя.

– И вот еще что, – сказал Агустин. – Вон тот, там, наверху, – он указал на Простака, – он человек надежный. Что касается Пилар, тут и говорить нечего, ты еще даже не представляешь, насколько на нее можно положиться. На старика Ансельмо тоже. И на Андреса. И на Эладио. Он человек тихий, но верный. Как и Фернандо. Не знаю, что ты о нем думаешь. О нем не скажешь, что он живой, как ртуть, это правда. И унылый он, как вол, который тащит телегу в гору. Но когда доходит до боя и умения выполнять приказы, тут он – es muy hombre[116]! Сам увидишь.

– Тогда, считай, все у нас в порядке.

– Нет. У нас есть два слабых звена. Цыган и Пабло. Но отряд Сордо по сравнению с нами – все равно что мы по сравнению с кучей козьего дерьма.

– Значит, все хорошо.

– Да, – сказал Агустин. – Но лучше бы все случилось сегодня.

– Я тоже предпочел бы покончить со всем сегодня. Но нельзя.

– Думаешь, туго придется?

– Не исключено.

– Но ты, смотрю, не вешаешь носа, Inglés.

– Нет.

– Я тоже. Несмотря на Марию и все прочее.

– А знаешь почему?

– Нет.

– Вот и я не знаю. Может, потому, что день такой? Хороший день.

– Кто знает? А может, потому что нам предстоит дело.

– Наверное, так и есть, – согласился Роберт Джордан. – Но еще не сегодня. Самое главное, самое важное – это чтобы ничего не случилось сегодня.

Еще не закончив фразы, он что-то услышал. Это был отдаленный треск, распространявшийся поверху, выше, чем шелест теплого ветра в верхушках деревьев. Роберт Джордан не был уверен, что ему не показалось, поэтому, даже не закрыв рта, стал внимательно прислушиваться, поглядывая время от времени вверх, на Простака. Вот треск вроде бы послышался снова, но в следующий момент стих. Шум ветра мешал, поэтому Роберт Джордан предельно напряг слух, и сквозь шелест ветвей до него донесся слабый звук.

– Никакой трагедии для меня в том, что я никогда не буду с Марией, нет, – говорил между тем Агустин. – С меня и шлюх довольно, обходился же я раньше.

– Помолчи, – сказал Роберт Джордан. Они лежали рядом, но Роберт Джордан смотрел в сторону и не прислушивался к тому, что говорил Агустин. Тот вдруг испуганно посмотрел на него и спросил:

– Qué pasa?[117]

Роберт Джордан приложил палец к губам, продолжая прислушиваться. Звук донесся снова. Слабый, приглушенный, сухой и далекий. Но теперь сомнений не оставалось. Это была четкая, трескучая пулеметная очередь. Казалось, будто где-то почти за пределами слышимости одна за другой взрываются пачки маленьких петард.

Роберт Джордан посмотрел на Простака, который теперь не прятал голову, его лицо было повернуто к ним, рука лодочкой приставлена к уху, чтобы лучше слышать. Другой рукой он показал на одну из вершин самой высокой гряды.

– Бой идет у Эль Сордо, – догадался Роберт Джордан.

– Тогда пошли к нему на помощь, – сказал Агустин. – Собирай людей. Vamonos.

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Мы остаемся здесь.

Глава двадцать пятая

Роберт Джордан посмотрел вверх, туда, где Простак нес свою стражу, и увидел, что тот куда-то указывает винтовкой. Он кивнул, но Простак, приложив руку к уху, еще энергичней стал указывать винтовкой, словно боялся, что его не поняли.

– Оставайся при пулемете, но не стреляй, пока не будешь совсем-совсем уверен, что они идут прямо на тебя. И даже тогда не стреляй, жди, пока они дойдут вон до тех кустов. – Роберт Джордан показал, до каких именно. – Ты понял?

– Да. Но…

– Никаких «но». Я все объясню позже, а сейчас я иду к Простаку.

Ансельмо, стоявшему рядом, он сказал:

– Viejo, оставайся здесь, при пулемете, с Агустином. – Говорил медленно, втолковывая: – Он не должен стрелять до тех пор, пока всадники не подъедут вплотную. Если они просто объявятся здесь, он должен пропустить их, как мы сделали в прошлый раз. Если все же придется стрелять, ты будешь крепко держать треногу и подавать ему полные диски взамен пустых.

– Хорошо, – сказал старик. – А как же Ла Гранха?

– Позже.

Роберт Джордан полез наверх, перебираясь через серые валуны или обходя их, валуны теперь стали мокрыми и скользили под рукой, когда приходилось подтягиваться. Солнце быстро растапливало на них остатки снега и уже высушило верхушки. Карабкаясь, Роберт Джордан окидывал взглядом окружающую местность: сосновый лес, продолговатую открытую поляну за ним и впадину перед вздымающимися дальше высокими горами. Вскоре он уже стоял рядом с Простаком в нише между двумя валунами, и смуглолицый коротышка докладывал ему:

– Они атакуют Сордо. Что будем делать?

– Ничего, – ответил Роберт Джордан.

Отсюда стрельба слышалась отчетливо, и, посмотрев вперед, он увидел за дальней поляной, там, где снова начинался крутой подъем, отряд кавалеристов, выехавший из лесу и направившийся вверх по заснеженному склону в том направлении, откуда доносилась стрельба. На белом фоне снега темными силуэтами четко вырисовывалась длинная двойная цепочка людей на лошадях, наискось снизу вверх пересекавшая склон. Вот она достигла вершины и снова углубилась в лес.

– Мы должны им помочь, – сказал Простак. Его голос звучал сухо и невыразительно.

– Невозможно, – ответил ему Роберт Джордан. – Я опасался этого все утро.

– Почему?

– Прошлой ночью они пошли красть лошадей. Но снег прекратился, и их нашли по следам.

– Мы должны им помочь, – повторил Простак. – Нельзя же оставить их там одних. Они – наши товарищи.

Роберт Джордан положил руку ему на плечо.

– Мы ничего не можем сделать, – сказал он. – Если бы могли, я бы сделал все, что от меня зависит.

– Туда можно подобраться сверху. По той дороге мы пройдем и с лошадьми, и с двумя пулеметами: с тем, что внизу, и с твоим. И тогда сможем им помочь.

– Послушай… – начал было Роберт Джордан.

– Вон что я слушаю, – перебил его Простак.

Пулеметные очереди накатывали волнами, перекрывая друг друга. Потом послышались взрывы ручных гранат, тяжелые и глухие на фоне сухой трескотни пулеметов.

– Им конец, – сказал Роберт Джордан. – И конец им пришел, когда перестал падать снег. Если мы туда пойдем, нам тоже будет конец. Мы не имеем права разбивать те силы, которые имеем.

Серая щетина покрывала щеки Простака, подбородок до самой губы и сползала на шею. На остальной части его плоского лица кожа была коричневой; глаза серые, глубоко посаженные, приплюснутый нос явно когда-то был сломан. Глядя на него, Роберт Джордан видел, как подрагивает щетина возле уголков его рта и над кадыком.

– Ты только прислушайся, – сказал Простак. – Там же настоящая бойня.

– Если лощину окружили, так и есть, – согласился Роберт Джордан. – Но кто-то мог и выбраться.

– Если бы мы выступили сейчас, мы могли бы ударить по фашистам сзади, – сказал Простак. – Пошли туда четверых из нас с лошадьми.

– И что потом? Что будет после того, как вы ударите по ним с тыла?

– Мы соединимся с Сордо.

– Чтобы вместе умереть? Посмотри на солнце. До вечера еще далеко.

Небо было высоким, безоблачным, и солнце припекало им спины. На южном склоне под ними образовались большие темные проталины, с деревьев снег уже полностью сполз. От мокрых нижних валунов, пригретых жарким солнцем, шел чуть заметный пар.

– Придется тебе с этим смириться, – сказал Роберт Джордан. – Hey qué aguantarse. На войне такое случается.

– Неужели мы ничего не можем сделать? Ты вправду так считаешь? – Простак посмотрел на него, и Роберт Джордан понял, что может ему доверять. – Ну, пошли хоть меня и еще кого-нибудь одного с маленьким пулеметом.

– Бесполезно, – сказал Роберт Джордан. На миг ему показалось, что он увидел в небе то, чего ждал, но это оказался ястреб, скользнувший вниз по нисходящему потоку воздуха и вновь взмывший над кромкой дальнего соснового леса. – Даже если бы мы все туда пошли, все равно ничего не смогли бы сделать, – сказал он.

В этот момент интенсивность стрельбы удвоилась; на нее накладывалось уханье ручных гранат.

– Так их разэдак! – ругнулся Простак в каком-то почти религиозном порыве богохульства, в глазах у него стояли слезы, щеки нервно дергались. – О Господи и Пресвятая Дева! Чтоб им, мать их, гореть в огне на том свете.

– Успокойся, – сказал Роберт Джордан. – Скоро у тебя будет возможность поквитаться с ними. Вон женщина идет.

Пилар карабкалась к ним, грузно, с трудом пробираясь между валунами.

Каждый раз, когда порывы ветра доносили до них шум стрельбы, Простак бормотал: «А, чтоб им!.. О Боже и Пресвятая Дева! В бога душу мать…» Роберт Джордан спустился навстречу Пилар, тяжело перелезавшей через последний валун, чтобы помочь.

– Qué tal[118], женщина? – сказал он, беря ее за запястья и подтягивая вверх.

– Твой бинокль, – ответила она, сняв с шеи и подняв над головой бинокль Роберта Джордана. – Значит, до Сордо все же добрались?

– Да.

– Pobre[119] Сордо, – сокрушенно сказала она.

Пилар тяжело дышала после подъема, поэтому опиралась на руку Роберта Джордана, оглядывая окрестности.

– И как, по-твоему, там у него дела?

– Плохо. Очень плохо.

– Значит, он – jodido?[120]

– Думаю, да.

– Pobre, – повторила Пилар. – И конечно, из-за лошадей?

– Скорее всего.

– Pobre, – снова сказала Пилар. И потом: – Рафаэль наплел мне какую-то дурацкую историю про кавалерию. Кто здесь был?

– Сначала патруль, потом часть эскадрона.

– И докуда они дошли?

Роберт Джордан показал ей место, где остановился патруль, потом место, где был спрятан пулемет. С той точки, где они стояли, был виден лишь один ботинок Агустина, торчавший из задней части укрытия.

– А цыган наплел, будто они подошли так близко, что дуло пулемета упиралось в грудь передней лошади, – сказала Пилар. – Ну что за племя! Ты бинокль в пещере забыл.

– Вы вещи собрали?

– Все, что можно унести с собой. Про Пабло никаких вестей?

– Он опережал кавалерию на сорок минут. Они пошли по его следу.

Пилар усмехнулась. Она все еще держалась за его руку, но теперь отпустила ее.

– Его им никогда не найти, – сказала она. – А Сордо? Мы можем что-нибудь сделать?

– Ничего.

– Pobre, – вздохнула она. – Ты уверен? Совершенно уверен, что он jodido?

– Да. Кавалеристов было слишком много.

– Больше, чем тех, которые побывали здесь?

– Туда сейчас поднимается целый эскадрон.

– Ты только послушай, какая там стрельба, – сказала Пилар. – Pobre, pobre Сордо.

Они постояли, прислушиваясь к звукам стрельбы.

– Простак хотел идти к нему, – сказал Роберт Джордан.

– Ты что, спятил? – обернулась Пилар к плосколицему Простаку. – Ну что за напасть, сколько же у нас тут locos[121] развелось!

– Я хотел ему помочь.

– Qué va, помочь! – сказала Пилар. – Еще один герой нашелся. Ты что, думаешь, что недостаточно быстро умрешь без такой идиотской вылазки?

Роберт Джордан посмотрел на нее: смуглое крупное лицо с высокими индейскими скулами, широко поставленные темные глаза, смеющийся рот с тяжелой, горестно изогнутой верхней губой.

– Пора тебе уже вести себя как мужчина, – сказала она Простаку. – Как взрослый мужчина. Гляди, вон у тебя уже седина в волосах.

– Не смейся надо мной, – угрюмо сказал Простак. – Если у человека есть сердце и хоть немного воображения…

– …то он должен научиться держать их в узде, – продолжила за него Пилар. – Не волнуйся, с нами ты тоже недолго протянешь. Незачем искать смерти у чужих. А что касается твоего воображения, то у цыгана его куда больше – на всех нас хватит. Таких небылиц мне нагородил!

– Если бы ты все видела сама, ты бы не называла это небылицами, – сказал Простак. – Опасно было не на шутку.

– Qué va, – отмахнулась Пилар. – Какие-то верховые проехали мимо. А вы все уже из себя героев строите. А все потому, что дела у нас серьезного слишком давно не было.

– А то, что там, у Сордо, сейчас происходит, тоже, по-твоему, несерьезно? – на сей раз презрительно спросил Простак. Было видно, что каждая пулеметная очередь, звук которой приносил ветер, причиняет ему боль, и он хотел либо идти на помощь Сордо, либо чтобы Пилар убралась и оставила его в покое.

– Total, qué?[122] – сказала Пилар. – Что случилось, то случилось. Нечего свои cojones подставлять под чужое несчастье.

– Иди ты знаешь куда, – сказал Простак. – Вот бывают же такие женщины – глупые и жестокие до невозможности.

– Они бывают нужны для того, чтобы придавать твердости мужчинам, плохо снаряженным для продолжения рода, – подхватила Пилар. – Ну, раз больше тут смотреть не на что, я пошла.

И в этот момент Роберт Джордан услышал летящий высоко в небе самолет. Он поднял голову, и ему показалось, что это тот же разведывательный самолет, который он видел утром. Теперь он, судя по всему, возвращался от линии фронта и двигался в ту сторону, где в горах атаковали Эль Сордо.

– Вот она, птица – вестница беды, – сказала Пилар. – Он оттуда видит, что происходит на земле?

– Конечно, видит, если не слепой, – ответил Роберт Джордан.

Они наблюдали, как ровно, серебрясь на солнце, движется высоко в небе самолет. Он приближался слева, на месте его пропеллеров виднелись два сплошных светлых круга.

– Пригнитесь, – сказал Роберт Джордан.

Потом самолет оказался у них над головами, и его тень заскользила по длинной поляне, рев мотора стал зловещим. Но вот самолет пролетел над ними и стал удаляться к оконечности поляны. Они провожали его взглядом, пока он не скрылся, а потом увидели, что он разворачивается по широкой дуге, возвращается, делает два круга над горами и окончательно исчезает в направлении Сеговии.

Роберт Джордан посмотрел на Пилар. Ее лоб покрылся испариной, она закусила нижнюю губу и покачала головой.

– Каждому свое, – сказала она. – Мне – вот это.

– Уж не заразилась ли ты от меня страхом? – съязвил Простак.

– Нет. – Она положила руку ему на плечо. – Как можно от тебя заразиться, когда у тебя никакого страха нет? Я-то это знаю. Прости, что слишком грубо пошутила над тобой. Все мы в одном котле варимся. – Потом она обратилась к Роберту Джордану: – Я пришлю вам еды и вина. Что-нибудь еще нужно?

– Пока – нет. А где остальные?

– Твой резерв внизу, в целости и сохранности. – Она ухмыльнулась. – Все скрыто из виду и готово к уходу в любой момент. Мария стережет твои мешки.

– Не выпускай ее из пещеры, если паче чаяния авиация действительно налетит.

– Слушаюсь, господин мой Inglés, – сказала Пилар. – Твоего (дарю его тебе) цыгана я послала собирать грибы – чтобы приготовить подливку для зайцев. Грибов сейчас много. А зайцев, думаю, придется съесть сразу, хотя на второй день, а тем более на третий они вкуснее.

– Да, наверное, лучше их съесть, – согласился Роберт Джордан, и Пилар положила свою большую руку ему на плечо поверх автоматного ремня, перепоясывавшего ему грудь, а потом дотянулась до головы и взъерошила ему волосы.

– Ай да Inglés! – сказала она. – Я пришлю Марию с puchero[123], когда еда будет готова.

Пальба, доносившаяся с дальних гор, почти стихла, теперь иногда раздавались лишь одиночные выстрелы.

– Думаешь, все кончено? – спросила Пилар.

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Судя по звукам, которые до нас доносились, их атаковали, но они отбили нападение. Теперь, по моим догадкам, атакующие их окружили и, спрятавшись в укрытии, ждут самолетов.

Пилар обернулась к Простаку:

– Ты. Ты понимаешь, что я совсем не хотела тебя обидеть?

– Ya lo sé[124], – ответил Простак. – Я от тебя и похуже вещи слыхал. Язык у тебя паршивый. Но ты его попридержи, женщина. Сордо был моим хорошим товарищем.

– А моим, что ли, не был? – вспылила Пилар. – Слушай, плосколицый, во время войны бывает невозможно высказать то, что чувствуешь. У нас и своих бед достаточно, чтобы брать на себя еще и беду Сордо.

Простак был по-прежнему угрюм.

– Снадобье бы тебе какое-нибудь выпить, – сказала ему Пилар. – Ладно, пошла готовить зайцев.

– Ты принесла мне документы того requeté? – спросил ее Роберт Джордан.

– Вот дура, забыла, – ответила она. – Я пришлю с ними Марию.

Глава двадцать шестая

Налет начался в три часа. К полудню снег полностью сошел, и скалы раскалились на солнце. На небе не виднелось ни облачка, Роберт Джордан сидел на камне, сняв рубашку и подставив спину солнцу, он читал письма, найденные в карманах мертвого кавалериста. Время от времени он поднимал голову и смотрел на линию леса, тянувшуюся над открытым склоном, на вершины гор, потом возвращался к чтению. Новых кавалерийских отрядов больше не появлялось. От лагеря Глухого изредка доносились одиночные выстрелы. Но постоянной пальбы не было.

Из воинских документов убитого он узнал, что парень был уроженцем Тафальи, Наварра, сыном кузнеца, что был ему двадцать один год, что он не был женат и служил в Энском кавалерийском полку, что удивило Роберта Джордана, так как, по его сведениям, этот полк действовал на севере. Парень был карлистом и получил ранение в битве под Ируном еще в начале войны.

Может, я даже видел его в Памплоне бегущим по улицам впереди быков во время ярмарки, подумал Роберт Джордан. На войне всегда убиваешь не того, кого хотел убить, сказал он себе. Ну, почти всегда, мысленно поправился он и обратился к письмам.

Первые из тех, что он прочел, были весьма сдержанными, очень аккуратно написанными и почти полностью посвященными местным новостям. Это были письма от его сестры, из них Роберт Джордан узнал, что в Тафалье все в порядке, отец здоров, мать – как всегда, правда, немного жалуется на боли в спине; сестра выражала надежду, что он тоже здоров и особая опасность ему не грозит, а также радость по поводу того, что он бьет красных, чтобы освободить Испанию от марксистских орд. Далее следовал список тафальских юношей, погибших или тяжело раненных после ее последнего письма. Убитых было десять. Очень много для такого маленького городка, как Тафалья, подумал Роберт Джордан.

Судя по письмам, сестра парня была очень набожна, она сообщала ему, что молится святому Антонию, деве Марии Пиларской и другим пресвятым девам, чтобы они хранили его, и просит его не забывать, что он также находится под защитой Святого Сердца Иисусова, которое, она верит, он носит постоянно на груди против собственного сердца, потому что бессчетное число раз – эти слова были подчеркнуты – доказано: оно обладает способностью останавливать пули. За сим она, Конча, всегда остается его любящей сестрой.

Это письмо немного замусолилось по краям, Роберт Джордан аккуратно вложил его обратно между воинскими документами и развернул следующее, написанное менее старательным почерком. Оно было от novia, то есть невесты парня, в нем, таком же деликатном по форме, тем не менее слышался совершенно истерический страх за его жизнь. Роберт Джордан дочитал его до конца, после чего сложил все письма и сунул их в задний карман. Другие он читать уже не хотел.

Похоже, на сегодня я свое доброе дело уже совершил, сказал он себе. Да, думаю, совершил, повторил он.

– Что это ты там читал? – спросил его Простак.

– Документы и письма того requeté, которого мы застрелили сегодня утром. Хочешь посмотреть?

– Я не умею читать, – сказал Простак. – Есть там что-нибудь интересное?

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Это личные письма.

– А как дела там, откуда он родом? По письмам можно понять?

– Похоже, все более или менее нормально, – сказал Роберт Джордан. – Среди его земляков много убитых. – Он посмотрел вниз: после того как стаял снег, маскировку пулемета пришлось немного подправить, сейчас она выглядела вполне убедительно. Роберт Джордан обозрел дальние окрестности.

– Из какого он города? – поинтересовался Простак.

– Из Тафальи, – ответил Роберт Джордан.

Ладно, сказал он себе, если кому-нибудь от этого станет легче, я сожалею.

Не станет, ответил он сам себе.

Ну, так и нечего нюни распускать, брось это, велел он себе.

Хорошо, уже бросил.

Но бросить вот так, сразу, было отнюдь не легко. Скольких же ты убил? – спросил он себя. Не знаю. Считаешь, что у тебя есть право убивать? Нет. Но приходится. А сколько из тех, кого ты убил, были настоящими фашистами? Очень немного. Однако все они – враги, потому что принадлежат той силе, которой мы противостоим. Но ведь наваррцы нравятся тебе больше, чем уроженцы любой другой области Испании. Да. А ты их убиваешь. Да. Не веришь – спустись в лагерь, посмотри. Разве тебе не известно, что убивать – неправильно? Известно. Но ты все равно это делаешь. Да. И ты по-прежнему безоговорочно веришь, что твое дело правое? Да.

Да, правое, повторил он себе без особого энтузиазма, но с гордостью. Я верю в народ и в то, что он имеет право сам управлять собой по своему выбору. Но ты не должен оправдывать убийство, напомнил он себе. Ты обязан делать это, когда возникает необходимость, но не должен это оправдывать. Если ты поверишь в свое право убивать, можешь считать, что все твое дело неправое.

И все же, как ты считаешь, сколько людей ты убил? Не знаю, не хочу вспоминать. Но ведь ты знаешь? Да. И сколько же? Точно сказать не могу. Когда эшелон взлетает на воздух, гибнет много народу. Очень много. Но сколько точно – я знать не могу. А сколько тех, про кого знаешь точно? Больше двадцати. И сколько из них были настоящими фашистами? Наверняка двое. Потому что мне пришлось расстрелять их, когда мы взяли их в плен в Усере. И ты ничего не имел против? Нет. Но и не можешь сказать, что тебе это понравилось? Не могу. Я решил никогда больше этого не делать. И с тех пор всегда избегал этого. И еще избегал стрелять в безоружных.

Слушай, сказал он себе, кончай ты это самокопание. Оно очень вредно для тебя и для твоей работы. Но тут же сам себе возразил: нет уж, послушай, потому что ты делаешь очень серьезное дело и должен всегда все четко понимать. У тебя в голове должна быть полная ясность. Потому что, если такой ясности нет, ты не имеешь права делать то, что ты делаешь, так как все твои дела – преступления, поскольку ни у одного человека нет права отнимать жизнь у другого, если только это не делается ради того, чтобы предотвратить зло, грозящее многим людям. А посему четко помни это и не обманывай себя.

Но я не хочу вести счет людям, которых убил, это же все равно что составлять список трофеев или – еще гаже – делать зарубки на прикладе ружья, сказал он себе. Я имею право не вести им счет и забыть о них.

Нет, возразил он себе снова. Ты не имеешь права ничего забывать. Ты не имеешь права ни на что закрывать глаза, не имеешь права ничего забывать, смягчать, искажать…

Заткнись ты наконец, прервал он себя. Ты становишься отвратительно напыщенным.

…и обманывать себя, закончил он тем не менее.

Ладно, сказал он себе. Спасибо за все добрые советы, ну а Марию любить мне дозволено?

И сам же ответил: да.

Даже если в идеальной материалистической концепции общества нет места такому понятию, как любовь?

А с каких это пор у тебя в голове завелись подобные концепции? – спросил он себя. Ни с каких. Их и быть не могло. Ты не настоящий марксист и хорошо это знаешь. Ты веришь в Свободу, Равенство и Братство. Ты веришь в Жизнь, Свободу и Право на Счастье. Нечего дурачить себя излишней диалектикой. Кому-то это подходит, но не тебе. Хотя ты должен ее знать, чтобы не выглядеть молокососом. Ради победы в войне приходится многое откладывать на потом. Но если война будет проиграна, все остальное тоже пойдет прахом.

Потом ты сможешь отбросить то, во что не веришь. А ведь есть многое, во что ты не веришь, но и многое, во что веришь.

И еще. Не обманывайся насчет любви. Просто большинству людей не выпадает счастья любить. Прежде и у тебя его не было, а теперь есть. То, что у вас с Марией, продлится ли оно лишь сегодняшний день и часть завтрашнего или вам предстоит долгая жизнь, это самое важное, что может случиться с человеком. Всегда найдутся люди, которые скажут, что никакой любви не существует, потому что у них самих ее никогда не было. Но я тебе скажу – существует, и у тебя она есть, и тебе повезло, даже если завтра предстоит умереть.

Прекрати думать о смерти, сказал он себе. Негоже нам так говорить. Пусть так говорят наши друзья анархисты. Как только становится по-настоящему плохо, у них возникает единственное желание – что-нибудь поджечь и умереть. Странный у них все же склад мыслей. Очень странный. Ну что ж, приятель, кажется, сегодняшний день пройдет благополучно. Уже почти три часа, скоро, наверное, принесут еду. У Эль Сордо все еще стреляют, а это значит, что его окружили и, вероятно, ждут подкрепления. Хотя им нужно управиться до наступления темноты.

Интересно, как оно там, у Эль Сордо? Всех нас это ждет со временем. Думаю, там сейчас не слишком весело. Конечно, мы поставили Сордо в очень трудное положение с этими лошадьми. Как это по-испански говорится? Un callejón sin salida — тупик. Думаю, я вполне мог бы пройти через это. Нужно только взять да сделать – и покончить с этим. Но разве не было бы роскошью сражаться на войне, имея право хотя бы иногда сдаться, если попал в окружение? Estamos copados – мы окружены! – самое паническое восклицание на этой войне. Дальше – только смерть; если повезет, без предварительных мучений. Сордо такой удачи не выпадет. Так же, как и нам, когда придет наше время.

Было три часа. И тут он услышал отдаленный рокот, посмотрел вверх и увидел самолеты.

Глава двадцать седьмая

Эль Сордо вел свой бой на вершине горы. Гора ему сразу не понравилась; как только он ее увидел, подумал: на язву от поганой болезни похожа. Но у него не было выбора, он заприметил ее еще издали и помчался к ней во весь опор – тяжелый ручной пулемет на спине, болтающийся, бьющий по бедру мешок с гранатами на одном боку, с дисками – на другом; его конь выбивался из последних сил, ствол автомата больно бил его по задним ногам; Хоакин и Игнасио то и дело останавливались и отстреливались, прикрывая Глухого, чтобы он успел добраться до вершины и установить пулемет в удобном месте.

В тот момент снег еще не растаял, тот самый снег, который их погубил. Когда его конь был ранен, Сордо, соскочив на землю, потащил его за уздечку, перекинув поводья через плечо; животное преодолевало последний подъем, хрипя, дергаясь, спотыкаясь и орошая этот снег пульсирующей алой струей. Глухой карабкался в гору на пределе возможностей; вокруг него пули отскакивали от камней, под тяжестью двух неподъемных сумок сгибались плечи; потом, придержав коня за гриву, он быстро, умело и милосердно пристрелил его, точно рассчитав его падение: голова коня закрыла собой просвет между двумя соседними скалами. После этого он приладил пулемет так, чтобы стрелять поверх конской спины, и один за другим израсходовал два диска: пулемет оглушительно стрекотал, пустые гильзы вонзались в снег, запах паленой щетины шел от лошадиной шкуры, обгоревшей там, где ее касался раскаленный ствол пулемета, а Глухой поливал огнем всех, кто приближался к склону горы, заставляя их разбегаться и искать укрытия, при этом сам он постоянно чувствовал холодок в спине, поскольку не знал, что делается позади него. Как только последний из пяти его товарищей добрался до вершины, холодок исчез, и Сордо перестал стрелять, чтобы сберечь оставшиеся диски до момента, когда они ему понадобятся по-настоящему.

На склоне лежали еще две мертвые лошади, а еще три – здесь, на верхней площадке. Прошлой ночью ему удалось добыть лишь трех лошадей, притом одна сорвалась с привязи и убежала, как только кто-то попытался вскочить ей на неоседланную спину, когда утром лагерь начали обстреливать.

Из пяти человек, добравшихся до вершины горы, двое были ранены. У самого Сордо одна пуля застряла в ножной икре и еще две – в мышцах левой руки. Ему страшно хотелось пить, кровь на ранах запеклась и стянула кожу, но одна рана на руке сильно болела. И очень болела голова. Лежа в ожидании воздушного налета, он вспомнил испанскую шутку: «Hay que tomar la muerte como si fuera aspirina», что означало: «Смерть нужно принимать, как таблетку аспирина». Но вслух он ее не произнес. Лишь усмехнулся где-то внутри своей головной боли и тошноты, которая подкатывала всякий раз, когда он шевелил рукой или озирал то, что осталось от его отряда.

Пять человек распластались на площадке, как лучи пятиконечной звезды. Из земли и камней они соорудили перед собой небольшие брустверы, чтобы защитить головы и плечи; теперь, глубоко вдавив в землю колени и локти, они соединяли свои индивидуальные насыпи в одну. У восемнадцатилетнего Хоакина была стальная каска, которой он зачерпывал и передавал по цепочке землю.

Эту каску он подобрал, когда они взрывали поезд. Каска была пробита пулей, и все подшучивали над Хоакином, который ни за что не хотел с ней расстаться. Но парень молотком разровнял рваные края дыры, вставил в нее деревянную затычку и опилил ее изнутри вровень с поверхностью каски.

Когда началась стрельба, он с размаху нахлобучил каску на голову так резко, что в голове зазвенело, словно по ней шарахнули пустой кастрюлей, и во время последнего рывка к вершине горы, когда его лошадь уже пала, когда легкие разрывались от судорожного дыхания, ноги были как неживые, сохло во рту, а пули вокруг шлепали по камням, трещали и пели, каска давила ему на голову неимоверной тяжестью и стискивала готовый взорваться лоб железным кольцом. Но и тогда он не снял ее. А теперь рыл ею землю с отчаянием и упорством, почти не уступавшим упорству автомата. Он еще не был ранен.

– Ну вот, в конце концов хоть на что-то сгодилась, – сказал Сордо своим низким сипловатым голосом.

– Resistir y fortificar es vencer, – ответил ему Хоакин, едва ворочая языком во рту, пересохшем от страха больше, чем от обычной во время боя жажды. Это был один из лозунгов коммунистической партии, и означал он: «Сопротивляться, укрепляться – значит победить».

Сордо отвернулся и посмотрел вниз, туда, где за валуном притаился один из кавалеристов, время от времени открывавший стрельбу. Глухому очень нравился юный Хоакин, но сейчас ему было не до лозунгов.

– Что ты сказал? – спросил один из его людей, оторвавшись от строительства. Этот человек все время лежал, уткнувшись подбородком в землю, вслепую нашаривал вокруг себя камни и, не поднимая головы, протянув руку вверх, осторожно клал их на бруствер.

Хоакин, ни на миг не переставая копать, повторил лозунг своим охрипшим от сухости во рту мальчишеским голосом.

– Какое там последнее слово? – переспросил тот, который не отрывал от земли подбородка.

– Vencer, – ответил мальчик. – Победить.

– Mierda[125], – выругался человек, не отрывавший от земли подбородка.

– Есть еще один лозунг, который нам сейчас подходит, – сказал Хоакин. Он выкладывал эти лозунги так, словно они были талисманами. – Пасионария говорит, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

– Тоже mierda, – ответил ему этот человек, а другой бросил через плечо:

– Мы – на пузе, а не на коленях.

– Вот ты, коммунист, ты знаешь, что у Пасионарии сын, твой ровесник, с самого начала движения – в России?

– Это вранье, – ответил Хоакин.

– Как же, вранье! Мне это сказал тот динамитчик с чудны́м именем. Он был твой однопартиец. С чего бы ему врать?

– Вранье, – повторил Хоакин. – Она не стала бы прятать сына в России от войны.

– Хотел бы я сейчас быть в России, – сказал еще один из товарищей Глухого. – Эй, коммунист, не может твоя Пасионария перенести меня в Россию прямо отсюда и прямо сейчас?

– Если ты так веришь в свою Пасионарию, пусть она снимет нас с этой горы, – подхватил другой, с перевязанным бедром.

– Скоро фашисты тебя отсюда снимут, – ответил ему тот, что утыкался подбородком в землю.

– Не говори так, – сказал ему Хоакин.

– Ты сначала материнское молоко с губ оботри. И подай мне земли в своей шляпе, – сказал тот. – Ни один из нас не увидит, как сегодня будет садиться солнце.

Эль Сордо размышлял: гора похожа на язву или на девчачью грудь без соска. Или на вершину вулкана. Хотя ты никогда ни одного вулкана не видел, мысленно добавил он. И уже не увидишь. Нет, эта гора похожа на язву. При чем тут вулкан? Поздно теперь мечтать о вулканах.

Он очень осторожно выглянул поверх холки своего мертвого коня, и снизу, из-за валуна, тут же раздалась пулеметная очередь, пули вонзились в конскую тушу. Скрываясь за ней, Глухой отполз в сторону и посмотрел через треугольный просвет между крупом коня и скалой. Три мертвых тела лежали на склоне совсем рядом, там, где они упали, когда фашисты под прикрытием ружейного и пулеметного огня рванули к вершине, но он и его товарищи отразили атаку, забросав наступавших ручными гранатами. Имелись и еще убитые, но их он с этой точки видеть не мог. На склоне не было ни одного непростреливаемого участка, по которому наступавшие могли бы добраться до вершины, и Сордо не сомневался: пока у него достаточно патронов и гранат и пока с ним будут оставаться хотя бы четыре человека, их отсюда не сковырнуть – разве что фашистам привезут миномет. Он не знал, не послали ли они и впрямь в Ла Гранху за минометом. Может, и не послали, потому что скоро, конечно же, налетит авиация. Прошло уже четыре часа с тех пор, как над ними прошел самолет-разведчик.

Эта гора и впрямь похожа на язву, а мы – ее гнойная головка. Но мы много их поубивали, когда они сдуру поперли прямо на нас. Неужели они думали, что смогут взять нас вот так просто? У них такое новое вооружение, что они от самоуверенности всякий страх потеряли. Он сам убил молодого офицера, командовавшего наступлением, бросив гранату, которая, подскакивая, покатилась по склону навстречу штурмующим, бежавшим пригнувшись вверх по склону. В желтой вспышке оглушительного взрыва, сквозь серые клубы дыма он видел, как офицер словно бы нырнул вперед головой и остался лежать там, где лежит и теперь, похожий на тяжелый тюк старой одежды; им как бы помечена самая дальняя точка, которой достигли атаковавшие. Задержавшись взглядом на этом теле, Сордо посмотрел на другие, разбросанные ниже по склону.

Смелые, но глупые люди, подумал он. Но теперь им хватает ума не атаковать нас снова, пока не прилетят самолеты. Если, конечно, им не привезут миномет. С минометом все будет проще. Миномет был уже привычен, и Глухой знал, что все они умрут, как только его доставят, но когда он думал о самолетах, которые наверняка были уже совсем близко, он чувствовал себя так, словно сидит на вершине горы нагишом, как будто с него содрали не только всю одежду, но и кожу, – нагее нагого, как сам он мысленно выразился. Освежеванный кролик по сравнению со мной – что медведь в зимней шубе. И зачем им посылать самолеты? Они легко могли бы выкурить нас отсюда с помощью миномета. Но они так гордятся своими самолетами, что, наверное, все же пришлют их. Точно так же, как, гордясь своим автоматическим оружием, сдуру полезли напрямик. Но и за минометом они наверняка тоже послали.

Один из его людей выстрелил, быстро передернул затвор и выстрелил еще раз.

– Береги патроны, – сказал ему Сордо.

– Да там вон один сукин сын пытался добраться до того валуна, – указал стрелок.

– Ты в него попал? – спросил Глухой, с трудом поворачивая голову.

– Нет, – ответил стрелок. – Шлюхин ублюдок успел спрятаться.

– Вот уж кто шлюха из шлюх, так это Пилар, – сказал человек, не отрывавший подбородка от земли. – Знает же, что мы тут умираем.

– Она ничего не может сделать, – ответил Сордо. Человек, сказавший про Пилар, лежал со стороны его здорового уха, поэтому он услышал его, не поворачивая головы. – Что она может сделать?

– Ударить по этим сукам сзади.

– Qué va, – отозвался Глухой. – Они рассыпались вокруг всего склона. Как она по ним ударит? Их здесь сотни полторы. Сейчас, может, уже и больше.

– Вот если бы мы смогли продержаться до темноты… – сказал Хоакин.

– И если бы Рождество пришло на Пасху, – подхватил уткнувшийся в землю подбородком.

– А если бы у твоей тетки были cojones, она была бы не теткой, а дядькой, – добавил еще один. – Ты бы послал за своей Пасионарией. Она одна может нам помочь.

– Не верю я насчет ее сына, – сказал Хоакин. – А если он действительно там, значит, учится на летчика или еще на кого такого.

– Да спрятали его там от греха подальше.

– Наверное, он там диалектику изучает. Твоя Пасионария тоже была там. Так же, как Листер, Модесто и другие. Мне тот, с чудны́м именем, говорил.

– Ну и пусть учатся, потом вернутся и будут нам помогать, – сказал Хоакин.

– Лучше бы они сейчас нам помогли, – сказал один из товарищей Глухого. – Лучше бы все эти сволочи, сосущие русскую матку, сейчас нам помогали. – Он выстрелил и сплюнул: – Me cago en tal – опять промазал.

– Береги патроны и меньше болтай, а то в горле пересохнет, – сказал Глухой. – А тут на горе воды нет.

– На вот, возьми. – Один из товарищей Сордо перекатился на бок, снял через голову веревочную петлю, на которой висел у него за спиной бурдюк, и протянул его Глухому. – Прополощи горло, старик. Тебя от ран, наверное, жажда мучит.

– Дай всем отпить, – ответил Сордо.

– Тогда я первый, – сказал хозяин бурдюка и, подняв мех над запрокинутой головой, направил длинную струю прямо в рот, потом пустил бурдюк по кругу.

– Глухой, как думаешь, когда самолеты прилетят? – спросил уткнувшийся в землю подбородком.

– С минуты на минуту, – ответил Сордо. – Они уже должны были быть здесь.

– Думаешь, эти сукины дети снова на нас попрут?

– Только если самолеты не прилетят.

Он не считал нужным говорить им о миномете. Сами скоро увидят – как только миномет прибудет.

– Самолетов-то у них, видит бог, хватает. Помнишь, сколько их вчера было?

– На нас хватит с лихвой, – сказал Сордо.

У него очень болела голова, раненая рука затекла, и каждое движение ею было почти невыносимо. Подняв бурдюк здоровой рукой и запрокинув голову, он увидел высокое, пронзительно-синее небо, какое бывает ранним летом. Ему было пятьдесят два года, и он точно знал, что такое небо видит в последний раз.

Смерти он ничуть не боялся, но его бесило, что он оказался в ловушке здесь, на вершине горы, только на то и годной, чтобы на ней умереть. Если бы нам удалось вовремя уйти, думал он. Если бы мы смогли заманить их на ту длинную поляну или прорваться через дорогу, все было бы хорошо. Но эта гора-язва… Мы должны использовать ее на всю катушку, и пока нам вроде это удавалось.

Если бы он даже знал, сколько раз в истории людям приходилось использовать высоту, чтобы умереть на ней, это нисколько не воодушевило бы его; в такой критический момент на человека никакого впечатления не производят примеры того, что случилось с другими в подобных обстоятельствах, как только что овдовевшей женщине ничуть не легче от того, что не одна она потеряла любимого мужа. Боишься ты смерти или нет, смириться с ней все равно трудно. Глухой смирился, но благости не было в этом смирении, несмотря на его пятьдесят два года, три раны и понимание того, что он полностью окружен на этой вершине.

Про себя он посмеивался, но, глядя на небо, на дальние горы, глотая вино, умирать не хотелось. Если нужно умереть, размышлял он, а умереть, ясное дело, нужно, я готов. Но мне это не нравится.

Смерть была для него ничем, он не представлял ее себе в воображении и не боялся рассудочно. А вот жизнь… Ею было хлебное поле, колышущееся под ветром на склоне горы. Ястреб в небе. Глиняный кувшин с водой во время молотьбы посреди гумна, в облаке разлетающейся мякины. Конь под тобой, чьи бока ты сжимаешь ногами, карабин поперек седла, гора, речушка, окаймленная деревьями, долина и горы, встающие за ее дальним краем.

Глухой, не глядя, передал назад бурдюк и кивнул в знак благодарности. Потом, наклонившись вперед, похлопал мертвого коня по тому месту, где ствол пулемета выжег ему шкуру. Запах паленой щетины чувствовался до сих пор. Он вспомнил, как остановил его здесь, дрожащего, как пули шуршали, трещали и свистели над головой и вокруг, словно окутывая их огневой завесой, как он аккуратно выстрелил в точку пересечения прямых между глазами и ушами. Как рухнул на землю конь, и он припал за его теплой влажной спиной, спеша приладить на ней пулемет, потому что те уже рвались вверх по склону.

«Eras mucho caballo — ты был добрым конем», – мысленно произнес он.

Теперь Глухой лежал на здоровом боку и глядел в небо. Его тело, спрятанное за лошадиной тушей, покоилось на куче стреляных гильз, голову защищала скала. Раны, покрывшиеся коркой запекшейся крови, страшно болели, но он слишком устал, даже чтобы пошевелиться.

– Что с тобой, старик? – спросил товарищ, лежавший рядом.

– Ничего. Просто отдыхаю.

– Поспи, – сказал сосед. – Они разбудят нас, когда прилетят.

В этот момент снизу послышался крик:

– Слушайте меня, бандиты! – Голос доносился из-за скалы, где был установлен ближайший к ним пулемет. – Сдавайтесь, пока самолеты не разнесли вас в клочья!

– Что он там говорит? – спросил Глухой.

Хоакин повторил ему. Сордо перекатился на бок, с трудом приподнялся и снова припал к пулемету.

– Может, самолеты сюда и не летят, – сказал он. – Не отвечайте им и не стреляйте. Глядишь, тогда они снова пойдут в атаку.

– А может, немного обругать их и подзадорить? – предложил тот, который рассказывал Хоакину, что сын Пасионарии прячется в России.

– Нет, – ответил Сордо. – Дайте мне большой пистолет. У кого есть большой пистолет?

– У меня.

– Дай сюда. – Привстав на колени, он принял большой девятимиллиметровый «стар»[126], выстрелил в землю рядом с убитым конем, подождал немного и выстрелил еще четыре раза через неравные промежутки времени. Потом молча сосчитал до шестидесяти и сделал последний выстрел – прямо в лошадиный труп. Ухмыльнувшись, он вернул пистолет хозяину.

– Перезаряди, – шепнул он ему. – Пусть все держат рот на замке, и никому не стрелять!

– Bandidos! – донеслось снизу, из-за скалы.

Никто на горе не проронил ни звука.

– Bandidos! Сдавайтесь, пока мы не разнесли вас на мелкие кусочки!

– Клюнули, – радостно прошептал Сордо.

Через некоторое время над верхушкой нижнего валуна показалась голова. С горы не раздалось ни единого выстрела, и голова скрылась снова. Эль Сордо ждал, но больше ничего не происходило. Он оглянулся: все наблюдали – каждый за своим участком склона. Увидев, что он смотрит на них, все покачали головами.

– Никому не двигаться, – прошептал он.

– Эй вы, шлюхины ублюдки! – снова раздался голос из-за скалы. – Красные свиньи, мать вашу. В бога душу мать!..

Сордо усмехнулся. Чтобы слышать доносившуюся снизу брань, он повернулся к склону здоровым ухом. Это лучше всякого аспирина, думал он. Интересно, сколько их удастся достать? Неужели они такие дураки?

Голос смолк, и минуты три ничего не было слышно и не наблюдалось никакого движения. Потом из-за ближнего валуна, ярдах в ста вниз по склону, показался снайпер и выстрелил. Пуля ударилась о скалу и с громким воем срикошетила от нее. А вскоре Сордо увидел мужчину, который, согнувшись пополам, перебежал от скалы, за которой был установлен пулемет, через открытое пространство вверх наискосок к валуну, где прятался снайпер, и быстро нырнул в яму за ним.

Глухой оглянулся. Товарищи знаками дали ему понять, что на других участках склона – никакого движения. Эль Сордо весело усмехнулся и довольно кивнул. Это в десять раз лучше аспирина, подумал он и с радостным предвкушением, понятным только охотнику в засаде, продолжил наблюдение.

Тем временем внизу, за валуном, человек, только что прибежавший из укрытия, где стоял пулемет, разговаривал со снайпером:

– Ты в это веришь?

– Не знаю, – отвечал снайпер.

– Вообще-то было бы логично, – сказал прибежавший, офицер, который командовал теперь окружением. – Они в ловушке, ждать им, кроме смерти, нечего.

Снайпер промолчал.

– Ты как думаешь? – настаивал офицер.

– Никак, – ответил снайпер.

– После выстрелов ты какое-нибудь движение заметил?

– Никакого.

Офицер посмотрел на часы. Было десять минут третьего.

– Самолеты должны были быть здесь уже час назад, – сказал он. В этот момент в яму за валуном спрыгнул еще один офицер. Снайпер подвинулся, уступая ему место.

– Слушай, Пако, – сказал первый офицер, – как тебе все это?

Второй офицер, еще не отдышавшись после стремительной пробежки от пулеметного укрытия вверх по склону, ответил:

– По-моему, это уловка.

– А если нет? Представляешь, какими дураками мы себя выставим, если будем держать в осаде покойников?

– Мы сегодня уже выставили себя хуже, чем дураками, – ответил второй офицер. – Вон, посмотрите на склон.

Он перевел взгляд туда, где ближе к вершине были разбросаны мертвые тела. С того места, откуда он смотрел, контур вершины образовывали лишь разрозненные скальные утесы, в одном месте между двумя соседними скалами виднелись живот и вытянутые подкованными копытами вперед ноги коня, а еще горки свежевывороченной земли.

– Как там насчет минометов? – спросил он.

– Должны быть здесь через час. Если не раньше.

– Тогда давайте подождем. Мы сегодня и так уже наворотили довольно глупостей.

– Bandidos! – вдруг закричал первый офицер, поднявшись во весь рост так, что его голова торчала теперь над валуном и вершина горы казалась гораздо ближе. – Красные свиньи! Трусы!

Второй офицер посмотрел на снайпера и покачал головой. Снайпер глядел в сторону, но губы его были крепко сжаты.

Первый офицер стоял, не пряча головы и не убирая ладони с рукоятки пистолета. Он осыпа́л вершину горы проклятиями и ругательствами. Но ничего не происходило. Тогда он вышел из-за валуна и открыто встал лицом к вершине.

– Стреляйте, трусы, если вы живы! – завопил он. – Стреляйте в человека, который не боится никаких красных выродков брюха самой последней шлюхи!

Последняя фраза получилась довольно длинной, и когда офицер ее закончил, его лицо покраснело от натуги.

Другой офицер – худой загорелый лейтенант со спокойным взглядом, тонкими губами и впалыми щеками, заросшими щетиной, – снова покачал головой: именно тот офицер, который сейчас выкрикивал ругательства, отдал приказ о штурме. Молоденький лейтенант, лежавший теперь мертвым на склоне, был лучшим другом этого лейтенанта, которого звали Пако Беррендо и который укоризненно глядел на капитана, явно доводившего себя собственными криками до состояния истерики.

– Это та сволочь, которая застрелила мою сестру и мою мать, – сказал капитан. На его багровом лице выделялись светлые усы, подстриженные на английский манер, и что-то явно не так было у него с глазами. Они были бледно-голубыми, в обрамлении очень светлых ресниц, и казалось, что они с трудом фокусируют взгляд. Потом он снова заорал: – Красные! Трусы! – и опять разразился бранью.

По-прежнему стоя совершенно открыто, ни за что не прячась, он тщательно прицелился и выстрелил из своего пистолета в единственную видневшуюся на вершине цель – в мертвого коня Сордо. Фонтанчик земли от пули взметнулся ярдах в пятнадцати ниже лошадиного трупа. Капитан выстрелил снова. Пуля ударилась в скалу и отскочила с жужжанием.

Капитан так и остался стоять на открытом месте, глядя на вершину. А лейтенант Беррендо смотрел на тело товарища, лежавшее выше на склоне. Снайпер уставился в землю под ногами. Потом поднял голову и взглянул на капитана.

– Там нет ни одного живого, – сказал капитан. – Ты, – он указал на снайпера, – иди туда, посмотри.

Снайпер снова опустил глаза и ничего не ответил.

– Ты что, не слышишь меня? – закричал ему капитан.

– Слышу, мой капитан, – не глядя на него, ответил снайпер.

– Тогда давай иди. – Капитан по-прежнему держал пистолет в руке. – Слышишь?

– Да, мой капитан.

– Что ж ты не идешь?

– Не хочу, мой капитан.

– Не хочешь?! – Капитан приставил пистолет к пояснице снайпера. – Не хочешь?!

– Я боюсь, мой капитан, – с достоинством ответил солдат.

Наблюдая за лицом капитана, за его странно расфокусированным взглядом, лейтенант Беррендо подумал, что тот вполне способен выстрелить.

– Капитан Мора, – сказал он.

– Лейтенант Беррендо?

– Вероятно, солдат прав.

– Прав, заявляя, что боится? Прав, отказываясь выполнить приказ, потому что не хочет?

– Нет. Прав, предполагая, что это уловка.

– Они все мертвы, – сказал капитан. – Вы слышите? Они все мертвы!

– Вы имеете в виду наших товарищей, лежащих на склоне? – спросил Пако. – Здесь я с вами согласен.

– Пако, не придуривайся, – сказал капитан. – Думаешь, ты один любил Хулиана? Я тебе говорю, что мертвы красные. Вот, смотри!

Он обеими руками ухватился за верхушку валуна, подтянулся, неловко вскарабкался на камень коленями, потом встал во весь рост.

– Стреляйте! – завопил он, стоя на сером граните и размахивая обеими руками. – Стреляйте в меня! Убейте меня!

Лежа за трупом коня на вершине горы, Эль Сордо усмехался и думал: ну что за люди? Он изо всех сил старался сдержать смех, потому что сотрясение болью отдавалось в руке.

– Эй, красные! – доносилось снизу. – Красные сволочи! Стреляйте в меня! Убейте меня!

Трясясь от беззвучного смеха, Сордо осторожно глянул в щель возле крупа коня и увидел капитана, возвышавшегося на валуне и размахивавшего руками. Другой офицер стоял на земле рядом. Снайпер – с другой стороны валуна. Не отрывая взгляда от щели, Сордо весело покачал головой.

– Стреляйте в меня, – тихо, себе под нос, передразнил он офицера. – Убейте меня! – Его плечи снова затряслись. Смех уже привычно отдался болью в руке, и показалось, что голова вот-вот расколется, но он не мог сдержаться, смех так и разбирал его.

Капитан Мора спустился с валуна.

– Ну, теперь ты мне веришь, Пако? – спросил он лейтенанта Беррендо.

– Нет, – ответил лейтенант.

– Cojones! – ругнулся капитан. – Все вы – идиоты и трусы.

Снайпер осторожно зашел обратно за валун, лейтенант Беррендо присел на корточки рядом с ним.

Капитан, стоя на открытом месте рядом с валуном и обращаясь к вершине, принялся снова сыпать ругательствами. Нет языка, более пригодного для брани, чем испанский. В нем есть соответствия всем ругательствам, существующим в английском, но сверх того – множество слов и выражений, употребляемых только в странах, где богохульство прекрасно уживается с религиозным аскетизмом. Лейтенант Беррендо был искренним и преданным католиком. Так же, как и снайпер. Оба были карлистами из Наварры, и, хотя порой сами ругались и богохульствовали, войдя в раж, оба считали это грехом, каждый раз требовавшим отпущения.

Сейчас, скрючившись за валуном, глядя на капитана и слыша, что он кричит, они внутренне отстранялись от него и его слов – не хотели, чтобы у них на совести висел такой грех в день, когда им, возможно, предстояло умереть. Ох, не доведут до добра такие речи, думал снайпер. Поминая Пресвятую Деву такими словами, точно беду накличешь. А этот похабничает почище красных.

Хулиан убит, думал лейтенант Беррендо. Такой чудесный день, а он лежит мертвый там, на склоне. А этот сквернослов стоит и еще худшую беду навлекает своим богохульством.

Тут капитан перестал кричать и повернулся к лейтенанту Беррендо. Взгляд у него сделался еще более странным, чем прежде.

– Пако, – радостно провозгласил он, – мы с тобой пойдем туда вдвоем.

– Я не пойду.

– Что?! – Капитан вскинул пистолет.

Ненавижу вот таких любителей размахивать оружием, думал Беррендо. Не могут ни одного приказа отдать, не выхватив пистолета. Такие, наверное, и в отхожем месте сами себе команду отдают, грозя пистолетом.

– Пойду, если вы прикажете, но знайте: против собственной воли, – заявил капитану лейтенант Беррендо.

– Тогда я пойду один, – сказал капитан. – Уж очень тут трусостью смердит.

Держа пистолет в правой руке, он решительно зашагал вверх по склону. Беррендо и снайпер наблюдали за ним. Капитан не делал ни малейшей попытки укрыться, высоко держал голову и смотрел вперед на скалы, на мертвую лошадь и взрытую пулями землю.

Глухой лежал за конем, прижавшись к скале, и следил за капитаном, вышагивавшим к вершине.

Только один, думал он. Нам достанется только один. Но по тому, как он держится, видно, что это caza mayor[127]. Ты только глянь, как идет. Глянь на эту тварь. Ишь как вышагивает. Хорошая добыча для меня. Уж этого-то я прихвачу с собой. Будет мне попутчиком в путешествии туда, куда я отправляюсь. Ну, давай, товарищ попутчик. Шагай сюда. Подходи ближе. Тут тебя поджидают. Давай. Не останавливайся. Не медли. Иди прямо сюда. Иди как шел. Не мешкай и не смотри на тех. Вот так. Даже под ноги не смотри. Продолжай смотреть вперед. Ты глянь, у него и усы есть. Как тебе это нравится? Будет тебе товарищ попутчик с усами. Целый капитан – видишь лычки на рукавах? Говорил же я – caza mayor. Лицом похож на Inglés. Вон гляди: блондин, рожа красная, а глаза голубые. Голова непокрыта, усы желтые. Глаза голубые. Бледно-голубые. Бледно-голубые и какие-то странные. Бледно-голубые и вроде как глядят в разные стороны. Вот теперь достаточно близко. Даже слишком. Да, товарищ попутчик. Получай, товарищ попутчик.

Он плавно нажал на курок, и его трижды ударило в плечо – сильная отдача неизбежна, когда стреляешь из ручного пулемета, установленного на шаткой треноге.

Капитан лежал на склоне, уткнувшись лицом в землю. Левая рука – под ним, правая, в которой он держал пистолет, выброшена вперед, дальше головы. Снизу, со всех сторон, уже снова стреляли по вершине.

Скорчившись за валуном, думая о том, как придется сейчас перебегать открытое пространство под огнем, лейтенант Беррендо услышал низкий хриплый голос Глухого с вершины:

– Bandidos! – кричал издевательский голос. – Bandidos! Стреляйте в меня! Убейте меня!

Лежа на вершине за пулеметом, Эль Сордо хохотал так, что было больно груди и казалось, что голова вот-вот взорвется.

– Bandidos! – снова весело закричал он. – Убейте меня, bandidos! – Потом радостно тряхнул головой, подумав: ну, попутчиков в путешествии у нас будет много.

Он собирался уложить и второго офицера, когда тот выскочит из убежища за валуном. А рано или поздно ему придется это сделать. Сордо понимал, что командовать оттуда офицер не сможет, и значит, у него, у Сордо, появится шанс достать и его.

И как раз в этот момент его товарищи на вершине горы услышали первые звуки приближающихся самолетов.

Глухой их не слышал. Он наводил пулемет на дальний край валуна и думал: когда я его увижу, он уже будет бежать; если не прицелюсь заранее, промажу. Можно стрелять ему вдогонку все то время, что он будет бежать. Я могу поворачивать ствол вслед за ним, немного его опережая. Или дать ему оторваться от валуна, а потом начать стрелять, забирая чуточку вперед. Постараюсь поймать его в прицел сразу у края валуна и буду стрелять с опережением. Тут он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, оглянулся и увидел посеревшее и вытянувшееся от страха лицо Хоакина, указывавшего вверх. Сордо поднял голову и заметил три приближающихся самолета.

В этот миг лейтенант Беррендо выскочил из-за валуна и, низко наклонив голову, быстро перебирая ногами, рванул наискосок вниз по склону к укрытию среди скал, где был установлен пулемет.

Наблюдая за самолетами, Сордо его не увидел.

– Помоги мне вытащить его, – сказал он Хоакину, и мальчик стал высвобождать пулемет, зажатый между скалой и трупом коня.

Самолеты надвигались неотвратимо. Они летели эшелонированным строем и с каждой секундой увеличивались в размерах, рокот моторов стремительно нарастал.

– Ложитесь на спину и стреляйте в них, – велел Сордо. – Цельтесь немного впереди. – Он не сводил глаз с самолетов и быстро бормотал: – Cabrones! Hijos de puta! Игнасио! – позвал он. – Положи пулемет мальчику на плечо. – Потом, обращаясь к Хоакину: – А ты сядь здесь и не двигайся. Согнись. Еще. Нет, больше.

Он перекатился на спину и стал целиться в надвигавшиеся самолеты.

– Игнасио! Придержи треногу. – Ножки треноги свисали со спины мальчика, ствол орудия вихлял, потому что скорчившийся, наклонивший голову Хоакин дрожал от нарастающего рева самолетов.

Лежа на животе, но глядя в небо, чтобы следить за самолетами, Игнасио соединил все три ножки вместе и, сжав их обеими руками, попытался придать устойчивость пулемету.

– Голову не поднимай, – приказал он Хоакину. – Наклони ее вперед.

Пасионария говорит: «Лучше умереть стоя…» – твердил себе Хоакин, слушая, как нарастает гул. Но вдруг в его голове сами собой зазвучали другие слова: «Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами и благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час нашей смерти. Аминь. Святая Мария, Матерь Божия…» – начал он снова, но тут рев моторов стал настолько невыносимым, что в порыве раскаяния мальчик быстро забормотал: «Прости, Господи, за то, что оскорблял Тебя своею нелюбовью и своим неверием…»

В этот момент у самого его уха разразился град оглушительных звуков, напоминающих взрывы, и плечо ощутило жар раскаляющегося ствола. Потом над ухом опять загрохотало, и он почти оглох от ударной волны. Игнасио с силой тянул сложенную треногу вниз, и ствол обжигал Хоакину хребет. Теперь все вокруг ревело и грохотало, и он уже не мог вспомнить слов покаянной молитвы.

Единственное, что вертелось в голове, это «в час нашей смерти, аминь… в час нашей смерти… в час нашей смерти… Аминь».

Потом сквозь треск пулемета прорвался свистящий звук разорвавшегося воздуха и красно-черный рев земли, вздыбившейся под ним, а потом волной ударившей ему в лицо; земля и осколки камней посыпались на него сверху, и вот уже Игнасио лежал на нем, а пулемет – на Игнасио. Сам Хоакин понял, что еще жив, поскольку снова услышал свист, и земля с ревом ушла из-под него, но тут же вернулась, содрогаясь под его животом; один конец площадки, на которой они оборонялись, взлетел на воздух, а потом, медленно опустившись, накрыл их.

Самолеты трижды заходили над вершиной, бомбя ее, но никто из отряда Сордо этого уже не видел. Под конец самолеты обстреляли цель из пулеметов и улетели. Когда они пикировали на вершину последний раз, поливая ее пулеметным огнем, ведущий сделал разворот через крыло, то же сделали оба ведомых, и, выстроившись клином, все три самолета взмыли вверх и удалились в сторону Сеговии.

Держа вершину под массированным обстрелом, лейтенант Беррендо приказал нескольким солдатам добежать до самой верхней бомбовой воронки, откуда они могли забрасывать верхнюю площадку гранатами. Он не хотел рисковать – вдруг кто-то там остался жив и ждет их в том месиве, что образовалось наверху, – поэтому, прежде чем самому вылезти из воронки и пойти посмотреть, что там делается, он тоже бросил четыре гранаты в нагромождение лошадиных трупов, обломков камней и взрытой, смердящей динамитом, покрытой желтым налетом земли.

На вершине горы живых не осталось, кроме мальчика Хоакина, который лежал без сознания, придавленный трупом Игнасио. Из носа и ушей у него текла кровь. Он ничего не знал и не чувствовал с того момента, когда вдруг оказался в самом центре адского грохота от взорвавшейся рядом бомбы и из него словно бы вмиг вышел весь воздух. Лейтенант Беррендо перекрестился и выстрелил ему в затылок быстро и бережно – если слово «бережно» вообще уместно в подобном случае, – так же, как Сордо раньше пристрелил своего раненого коня.

Стоя на вершине, лейтенант Беррендо сначала посмотрел вниз, на своих мертвецов, потом – вдаль, туда, где они галопом преследовали Сордо, пока тот не нашел убежище здесь. Он мысленно восстановил диспозицию сил перед боем, потом приказал привести наверх лошадей, чьи хозяева были убиты, и привязать тела погибших поперек седел, чтобы можно было доставить их в Ла Гранху.

– Этого тоже заберите, – сказал он. – Вот этого, с пулеметом в руках. Должно быть, это и есть Глухой. Он самый старший, и это он стрелял из пулемета. Нет. Отрежьте ему голову и заверните в какую-нибудь плащ-палатку. – Он с минуту поразмыслил. – Можете прихватить и головы остальных. Тех, что лежат на склоне и там, где мы впервые их настигли, – тоже. Соберите ружья и пистолеты и привяжите этот пулемет к седлу.

Потом он спустился туда, где лежал молоденький лейтенант, убитый во время первого штурма. Посмотрел на него, но не прикоснулся.

«Qué cosa más mala es la Guerra – какая гнусная вещь война», – подумал он, снова перекрестился и, спускаясь вниз, прочел пять молитв к Богородице и пять раз – «Отче наш» за упокой души своего погибшего товарища. Присутствовать при исполнении собственного приказа он не пожелал.

Глава двадцать восьмая

После того как самолеты пролетели над ними, Роберт Джордан и Простак услышали, что началась бомбежка, и у Роберта Джордана снова бешено заколотилось сердце. Облако дыма плыло над последней из видимых им вершин кряжа, а самолеты превратились в три постепенно уменьшающиеся крапинки в небе.

«Может, они разбомбили к чертовой матери собственную кавалерию, а до Сордо с его людьми так и не добрались? – подумал Роберт Джордан. – Эти проклятые самолеты нагоняют смертельный страх, но не убивают».

– Там бой продолжается, – сказал Простак, прислушиваясь к треску шквального огня. Когда шла бомбардировка, он вздрагивал от разрыва каждой бомбы и до сих пор облизывал пересохшие губы.

– Конечно, продолжается, – ответил Роберт Джордан. – Эти чертовы штуковины людей обычно не уничтожают.

Потом пальба полностью прекратилась – больше не раздалось ни единой очереди. Пистолетного выстрела лейтенанта Беррендо они, само собой, услышать не могли.

Вначале, когда огонь только прекратился, это не сильно встревожило Роберта Джордана. Но по мере того как тишина длилась все дольше, в груди росло ощущение мучительной пустоты. Потом послышались разрывы гранат, и на миг сердце у него радостно екнуло. Но потом все смолкло окончательно, тишина уже ничем не нарушалась, и он понял, что это конец.

Из лагеря пришла Мария с жестяным ведерком заячьего жаркого в густой грибной подливе, полной торбой хлеба, кожаным бурдюком, четырьмя жестяными тарелками, двумя кружками и четырьмя вилками. Остановившись возле пулемета, она наполнила тарелки для Агустина и Эладио, который сменил Ансельмо в качестве второго номера, выдала им по ломтю хлеба и, вытащив затычку из бурдючного рога, налила вина в две кружки.

Роберт Джордан наблюдал, с какой гибкостью она карабкается на их наблюдательный пост: торба с хлебом на плече, ведерко в руке, ежик остриженных волос блестит на солнце. Он спустился, взял у нее ведерко и помог взобраться на последний валун.

– Что там делала авиация? – спросила она, устремив на него испуганный взгляд.

– Бомбила Глухого.

Он снял крышку с ведерка и стал накладывать мясо в тарелку.

– Бой еще идет?

– Нет. Все кончено.

– Ох! – Она закусила губу и взглянула на дальние горы.

– У меня нет аппетита, – сказал Простак.

– Все равно поешь, – сказал ему Роберт Джордан.

– Да мне кусок в горло не полезет.

– А ты выпей, приятель. – Роберт Джордан протянул ему бурдюк. – Потом и поесть сможешь.

– После того, что случилось с Сордо, всякая охота пропала, – сказал Простак. – Ешь сам. Мне не хочется.

Мария подошла к нему, обняла за шею и поцеловала.

– Поешь, старик, – сказала она. – Мы все должны запастись силами.

Простак отвернулся от нее. Он взял бурдюк и, запрокинув голову, направил струю вина прямо в горло. Потом наполнил тарелку и начал есть.

Роберт Джордан посмотрел на Марию и покачал головой. Она села рядом и обняла его за плечи. Все они понимали, что чувствует сейчас другой. Так они и сидели; Роберт Джордан ел неторопливо, отдавая должное вкусной грибной подливе и запивая еду вином; никто не произносил ни слова.

– Если хочешь, можешь остаться здесь, guapa, – сказал Роберт Джордан, когда с едой было покончено.

– Нет, – ответила она. – Я должна вернуться к Пилар.

– Теперь уже не обязательно. Не думаю, что случится что-то еще.

– Нет. Нужно идти к Пилар. Она меня наставляет.

– Что-что она делает?

– Наставляет меня. – Она улыбнулась и поцеловала его. – Ты никогда не слышал, как наставляет священник? – Она покраснела. – Вот и Пилар делает что-то вроде этого. – Она еще больше покраснела. – Только по другому поводу.

– Ну, иди слушай ее наставления, – сказал он и погладил ее по голове.

Она снова улыбнулась ему и обратилась к Простаку:

– Тебе ничего не нужно принести снизу?

– Нет, дочка, – ответил он. Было видно, что он еще не отошел после случившегося.

– Salud, старик, – сказала она ему.

– Послушай, – сказал Простак, – умереть я не боюсь, но бросить их вот так одних – это… – Его голос дрогнул.

– Другого выхода не было, – сказал ему Роберт Джордан.

– Знаю. Но все равно.

– Другого выхода не было, – повторил Роберт Джордан. – А теперь лучше об этом не говорить.

– Да. Но они там, одни, а от нас никакой помощи…

– И тем не менее лучше не говорить об этом, – еще раз повторил Роберт Джордан. – А ты, guapa, иди получай свои наставления.

Он посмотрел, как она спускалась вниз, пробираясь между камнями, а потом долго сидел, задумавшись, глядя на дальние горы.

Простак пытался заговорить с ним, он не отвечал. Солнце сильно пекло, но он не обращал внимания на жару, все сидел, вперив взгляд в горные склоны и длинные островки сосняка, тянувшиеся к вершине по самому высокому из них. Прошел час, и солнце переместилось далеко налево, когда он увидел, как они переваливают через вершину, и поднес к глазам бинокль.

Когда в поле зрения появились два первых всадника, их лошади показались ему маленькими и незначительными на фоне длинного зеленого склона высокой горы. Потом, растянувшись шеренгой поперек него, стали спускаться еще четыре всадника, а потом, наведя резкость, он отчетливо увидел в бинокль людей на лошадях, ехавших колонной по двое, и почувствовал, как взмокли у него подмышки и пот побежал по бокам. Во главе колонны ехал один всадник, за ним – остальные, потом – лошади без всадников, к седлам была приторочена разная поклажа. За ними следовало еще двое верховых. Дальше ехали раненые, их лошадей вели под уздцы сопровождающие. Колонну замыкало еще несколько кавалеристов.

Роберт Джордан следил, как они спускаются по склону и исчезают в лесу. С такого расстояния он не мог определить, что за груз привязан к седлу одной из лошадей – длинная скатка из плащ-палатки, связанная с концов и в нескольких местах посередине, между веревками выпирали бугры, делая скатку похожей на стручок, полный горошин. Скатка лежала поперек седла, ее концы были привязаны к стременным ремням. Параллельно ей к седлу был прикреплен горделиво торчавший пулемет Глухого.

Лейтенант Беррендо, возглавлявший колонну, острие которой выдвинулось довольно далеко вперед, а фланги расползлись в обе стороны, никакой гордости не испытывал. Он испытывал лишь опустошенность, которая наступает после боя. Отрубать головы – варварство, думал он. Но в качестве доказательства и для опознания это необходимо. У меня наверняка будет много неприятностей из-за всего этого дела, и, кто знает, может, то, что я привезу головы, смягчит моих командиров. Среди них есть такие, которым подобные вещи нравятся. Не исключено, что они отправят все эти головы в Бургос. Дикость, конечно. Самолеты были хороши, muchos. Очень. Очень. Но мы могли сделать все сами, причем даже без особых потерь, будь у нас миномет Стокса. И еще два мула для перевозки снарядов и один – с минометом, притороченным к вьючному седлу. Плюс огневая мощь всего нашего стрелкового оружия. Да это была бы целая армия! И еще один мул. Нет, два мула для перевозки боеприпасов. Хватит, одернул он себя. Это уже не кавалерия. Хватит. А то нафантазировал себе целую армию. Глядишь, так тебе скоро горная пушка понадобится.

Потом он стал думать о Хулиане, замертво упавшем там, на склоне, и теперь едущем в первом эскадроне привязанным поперек седла. Оставив позади ярко освещенную солнцем поляну и углубившись в густой сосновый лес, в тихом сумраке деревьев он снова начал молиться за него.

«Радуйся, Царица Небесная, Матерь милосердная, наша жизнь, наша услада, наша надежда, радуйся! К Тебе, стеная и плача, возносим мы вздохи наши из долины слез…»

Он продолжал молиться, а лошадиные копыта мягко ступали по хвойному ковру, и свет пробивался между древесными стволами, словно между колоннами собора; молясь, он высматривал впереди среди деревьев своих дозорных, высланных вперед.

Они выехали из леса на желтую дорогу, которая вела в Ла Гранху, и из-под лошадиных копыт сразу поднялась и повисла в воздухе над колонной густая пыль. Она оседала на покойниках, лицом вниз привязанных к седлам; и раненые, и те, кто вел их коней в поводу, скоро тоже покрылись толстым слоем пыли.

Именно в тот момент Ансельмо увидел, как они проезжают мимо в облаке этой пыли.

Он сосчитал мертвых и раненых, узнал пулемет Глухого. Но он не догадался, что находилось в тюке из плащ-палатки, колотившем по бокам лошадь, к стременам которой он был привязан. И только потом, на обратном пути, уже в темноте взойдя на гору, где провел свой последний бой Сордо, он вмиг понял, что было в том тюке. В темноте он не мог разобрать, кто именно был здесь с Глухим. Но он пересчитал тех, кто там лежал, и направился через горы в лагерь Пабло.

Один, во мраке, испытывая леденящий сердце страх от увиденных им бомбовых воронок, от них и от того, что он нашел на вершине, он постарался выкинуть из головы все мысли о предстоящем дне. Просто шел, чтобы как можно скорее рассказать о том, что увидел. И на ходу молился за упокой души Сордо и всех его товарищей. С тех пор как началось движение, он молился впервые.

«Пресвятая Дева сладчайшая милосерднейшая…»

Но совсем отрешиться от мыслей о завтрашнем дне не удавалось, и он думал: я буду делать точно то и точно так, как скажет Inglés. Но позволь мне, Господи, быть завтра рядом с ним, и пусть его приказы будут ясными, потому как я боюсь, что не смогу совладать с собой, если нас начнут бомбить с самолетов. Господи, помоги мне вести себя завтра так, как подобает мужчине вести себя в свой последний час. Помоги мне, Господи, ясно понимать в этот день, что от меня требуется. Помоги мне, Господи, справиться с собственными ногами, чтобы не побежать, когда настанет минута опасности. Помоги мне, Господи, завтра быть на высоте. И раз уж я попросил у Тебя помощи, исполни мою просьбу, Ты ведь знаешь, что я не стал бы обращаться к Тебе по пустякам, а я обещаю, что никогда больше ни о чем не попрошу Тебя.

Теперь, сотворив молитву, он чувствовал себя гораздо лучше и не сомневался, что завтра будет вести себя достойно. Спускаясь с горы, он снова начал молиться за упокой души Сордо и его людей и вскоре достиг верхнего поста, где его окликнул Фернандо.

– Это я, Ансельмо, – отозвался он.

– Хорошо, – сказал Фернандо.

– Знаешь, что случилось с Глухим? – спросил Ансельмо, когда они стояли в темноте у расщелины между двумя скалами.

– А как же, – ответил Фернандо. – Нам Пабло рассказал.

– А он что, там был?

– А как же, – бесстрастно повторил Фернандо. – Он сходил на вершину сразу после того, как оттуда ушла кавалерия.

– А он рассказал, что…

– Он нам все рассказал, – ответил Фернандо. – Про то, какие звери эти фашисты! Мы должны покончить со всеми такими зверствами в Испании. – Он помолчал и с горечью добавил: – У них – никакого понятия о достоинстве.

Ансельмо усмехнулся в темноте. Еще час назад он и представить себе не мог, что еще когда-нибудь в жизни будет улыбаться. Этот Фернандо – просто чудо какое-то.

– Да, – сказал он Фернандо, – мы должны их вразумить. Надо отобрать у них самолеты, пулеметы, танки, артиллерию и научить их человеческому достоинству.

– Точно, – ответил Фернандо. – Я рад, что ты со мной согласен.

Ансельмо оставил его на посту наедине с его достоинством и направился вниз, к пещере.

Глава двадцать девятая

Ансельмо нашел Роберта Джордана сидящим в пещере за дощатым столом напротив Пабло. Между ними стояла полная миска вина, рядом с каждым – кружка. Перед Робертом Джорданом лежал его блокнот, в руке он держал карандаш. Пилар и Мария находились где-то в глубине пещеры, их не было видно. Ансельмо не мог знать, что Пилар увела девушку, чтобы та не слышала происходившего за столом разговора, и отсутствие женщины показалось ему странным.

Когда Ансельмо приподнял попону, закрывавшую вход, Роберт Джордан взглянул на него. Пабло, не повернув головы, смотрел прямо перед собой. Его взгляд, казалось, был сосредоточен на миске с вином, но на самом деле он ее не видел.

– Я был наверху, – сказал Роберту Джордану Ансельмо.

– Пабло нам уже рассказал, – ответил тот.

– Там лежат шесть мертвых тел, и все без головы, они увезли их головы с собой, – сказал Ансельмо. – Я был там, когда уже стемнело.

Роберт Джордан кивнул. Пабло по-прежнему сидел, вперившись в миску с вином, и ничего не говорил. Лицо его было начисто лишено какого бы то ни было выражения, а маленькие свинячьи глазки смотрели на миску так, словно он никогда прежде ее не видел.

– Садись, – сказал Ансельмо Роберт Джордан.

Старик опустился на сыромятную табуретку, а Роберт Джордан достал из-под стола бутылку виски, подаренную Глухим. Она была еще наполовину полной. Дотянувшись до края стола, он взял пустую кружку, налил в нее виски и подтолкнул ее Ансельмо.

– Выпей этого, старик, – сказал он.

Оторвавшись от миски с вином, Пабло посмотрел прямо в лицо Ансельмо, потом снова уставился в миску.

Ансельмо, глотнув виски, ощутил жжение в носу, в глазах и во рту, а потом приятное успокаивающее тепло обволокло желудок. Он вытер губы тыльной стороной ладони, посмотрел на Роберта Джордана и спросил:

– Можно еще?

– Конечно, – ответил Роберт Джордан, снова налил виски из бутылки и на этот раз передал кружку Ансельмо из рук в руки.

Тот выпил одним глотком, теперь жжения уже не было, но ощущение тепла в желудке усилилось. Это оказало такое же благотворное воздействие на его дух, какое вливание соляного раствора оказывает на организм человека, потерявшего много крови.

Старик снова посмотрел на бутылку.

– Это оставим на завтра, – сказал Роберт Джордан. – Ну, что происходит на дороге, старик?

– Большое движение, – ответил Ансельмо. – Я все записал, как ты мне показывал. Сейчас у меня там человек продолжает наблюдать. Позже я схожу за ее отчетом.

– Противотанковые пушки видел? Такие, на резиновом ходу, с длинными дулами.

– Да, – сказал Ансельмо. – По дороге прошло четыре грузовика, на каждом из которых были такие пушки, прикрытые сосновыми ветками, а в кузовах при каждой пушке – по шесть человек.

– Четыре пушки, говоришь? – переспросил Роберт Джордан.

– Четыре, – подтвердил Ансельмо, не заглядывая в свою бумажку.

– Расскажи, что еще проехало по дороге.

Ансельмо по порядку рассказывал обо всем, что увидел на дороге, с начала до конца, Роберт Джордан записывал. Ансельмо обладал удивительной памятью, свойственной людям, которые не умеют читать и писать. Пока он рассказывал, Пабло дважды наполнял свою кружку.

– Еще я видел кавалерию, она вошла в Ла Гранху со стороны гор, оттуда, где отбивался Эль Сордо, – продолжал Ансельмо.

Он перечислил количество раненых и количество убитых, привязанных поперек седел.

– На одном седле лежал тюк, но что в нем, я тогда не понял, – говорил он. – Теперь знаю: там были головы. – Он продолжал без пауз: – Это был кавалерийский эскадрон. У них остался только один офицер. Не тот, который появлялся здесь рано утром, когда мы лежали в засаде у пулемета. Того, видать, убили. Судя по лычкам на рукавах, у них убили двух офицеров. Они лежали поперек седел лицами вниз, и руки у них болтались. Еще у них была máquina Глухого, привязанная к тому же седлу, что и тюк с головами. Ствол у нее погнулся. Это все, – закончил он.

– Этого достаточно, – сказал Роберт Джордан и зачерпнул кружкой вина из миски. – Кто, кроме тебя, когда-нибудь переходил через линию фронта на республиканскую сторону?

– Андрес и Эладио.

– Кто из них ловчее?

– Андрес.

– Сколько времени ему понадобится, чтобы добраться отсюда до Навасеррады?

– Без поклажи и со всеми предосторожностями, если повезет, три часа. Мы с тобой из-за твоего динамита шли более дальней дорогой, потому что она безопасней.

– А он наверняка пройдет?

– No sé, тут ни про что нельзя сказать – наверняка.

– И про тебя тоже?

– И про меня.

Ну, так тому и быть, решил про себя Роберт Джордан. Если бы он сказал, что сможет сделать это наверняка, его бы я наверняка и послал.

– У Андреса столько же шансов добраться туда, сколько и у тебя?

– Столько же или больше. Он моложе.

– Но это точно должно быть доставлено.

– Если ничего не случится, он доставит. А если случится, так это может случиться со всяким.

– Я напишу донесение и отправлю его с ним, – сказал Роберт Джордан. – Объясню ему, где найти генерала: он будет в Estado Mayor[128] дивизии.

– Не разберется он в этих дивизиях и всяком таком, – сказал Ансельмо. – Я сам в них всегда путаюсь. Просто скажи ему фамилию генерала и где его искать.

– Так вот там его и надо искать – в Estado Mayor.

– А разве он не в каком-то определенном месте находится?

– Конечно, в определенном, старик, – ответил Роберт Джордан, – но это место генерал каждый раз выбирает сам. И устраивает там свой штаб на время операции.

– И где же это тогда? – Ансельмо пытался понять, но от усталости соображал плохо. К тому же все эти «бригады», «дивизии», «армейские корпуса» сбивали его с толку. Сначала были колонны, потом полки, потом бригады… А теперь вот и бригады, и дивизии. Этого он не понимал. Другое дело – название определенного места.

– Ты не торопись, старик, – сказал ему Роберт Джордан. Он отдавал себе отчет в том, что если не сумеет объяснить это Ансельмо, то Андресу – и подавно. – Место для Estado Mayor дивизии генерал выбрал сам и организовал там свой командный пункт. Он командует дивизией, а она состоит из двух бригад. Где это, я не знаю, потому что меня там не было, когда выбиралось место. Это может быть какая- нибудь пещера или блиндаж – словом, укрытие, к которому будут тянуться провода. Андрес должен будет спросить, где находится генерал и его Estado Mayor, и отдать это самому генералу или начальнику его штаба, или еще одному человеку – имя я напишу. Один из них обязательно будет на месте, даже если остальные уедут проверять, как идет подготовка к наступлению. Теперь понимаешь?

– Да.

– Тогда пришли мне Андреса, а я пока напишу все, что нужно, и запечатаю вот этой печатью. – Он показал ему маленькую круглую резиновую печатку с буквами СВР, крепившуюся на деревянной оснастке, и круглую жестяную коробочку размером с пятидесятицентовую монету, где лежала штемпельная подушечка, – то и другое он носил в кармане. – Эту печать там знают. Давай сюда Андреса, я ему все объясню. Нужно спешить, но сначала я должен удостовериться, что он все понял.

– Если я понял, так и он поймет. Но только объяснять надо очень просто. Для меня все эти штабы и дивизии – слишком мудрено. Меня всегда посылали в какое-нибудь определенное место – дом, например. В Навасерраде это была старая гостиница, где помещалось командование. В Гвадарраме – дом с садом.

– У этого генерала, – сказал Роберт Джордан, – штаб наверняка будет расположен очень близко к передовой. Скорее всего, под землей – для защиты от авианалетов. Андрес легко найдет его, надо только правильно спрашивать. Ему нужно будет всего лишь показать то, что я напишу. Ну, давай веди его, потому что времени в обрез.

Ансельмо вышел, нырнув под попону, а Роберт Джордан принялся писать в блокноте.

– Послушай, Inglés, – сказал Пабло, по-прежнему уставившись в миску.

– Я пишу, – не поднимая головы, ответил Роберт Джордан.

– Послушай, Inglés, – повторил Пабло, обращаясь непосредственно к миске с вином. – Не надо вешать нос. У нас и без Сордо куча людей, чтобы ликвидировать посты и взорвать мост.

– Отлично, – ответил Роберт Джордан, не переставая писать.

– Куча, – повторил Пабло. – Мне очень понравилось, как ты все рассудил сегодня, Inglés, – сообщил Пабло миске с вином. – Похоже, picardia тебе не занимать. Ты даже хитрей меня. Я в тебе теперь уверен.

Сосредоточившись на своем донесении Гольцу, стараясь изложить суть дела как можно короче и в то же время максимально убедительно, так, чтобы наступление отменили, но никто не заподозрил, будто он ратует за отмену из страха перед опасностью собственной миссии, и чтобы всем было ясно, что единственное его желание – донести до командования все факты, Роберт Джордан слушал его вполуха.

– Inglés, – снова окликнул его Пабло.

– Я пишу, – все так же, не глядя на него, повторил Роберт Джордан.

Наверное, разумно было бы послать двух гонцов, думал он. Но в этом случае нам не хватит людей, чтобы взорвать мост, если до этого дойдет. Откуда мне знать, зачем предпринимается это наступление на самом деле? Может, это всего лишь отвлекающий маневр. Может, они просто хотят оттянуть сюда неприятельские войска с какой-то другой позиции. Может, стараются отвлечь самолеты с севера. Может, все дело в этом. Вероятно, успех здешней операции и не предполагается. Откуда мне знать? Вот мое донесение Гольцу. Его приказ мне ясен: я не должен взрывать мост, пока не начнется наступление. Если наступление отменят, мне ничего не надо будет взрывать. Но чтобы выполнить приказ в случае необходимости, я должен располагать хоть минимально достаточным количеством людей.

– Что ты сказал? – переспросил он Пабло.

– Что я в тебе уверен, Inglés. – Пабло по-прежнему адресовался к винной чаше.

Эх, парень, мне бы твою уверенность, подумал Роберт Джордан и продолжил писать.

Глава тридцатая

Итак, все, что нужно было сделать тем вечером, он сделал. Приказы отданы. Каждый точно знает, что ему делать утром. Андрес ушел три часа тому назад. Теперь либо все случится с наступлением рассвета, либо не случится вовсе. Думаю, случится, размышлял Роберт Джордан, возвращаясь с верхнего поста, куда ходил поговорить с Простаком.

Гольц командует наступлением, но отменить его он не властен. Разрешение должно поступить из Мадрида. Вполне вероятно, что там никого не удастся разбудить, а если и удастся, они будут плохо соображать спросонья. Мне следовало бы раньше известить Гольца о том, что противник готовится отразить наше наступление, но что я мог ему сообщить, пока не удостоверился? Ведь движение на дороге началось только с наступлением темноты. Они не хотели, чтобы в дневное время его засекли с воздуха. Но как же тогда их давешние самолеты? Та туча фашистских самолетов. Ведь они не могли не насторожить наших. Впрочем, возможно, фашисты делают вид, будто самолеты предназначены для другого наступления, в Гвадалахаре. По слухам, в последнее время итальянские войска стягиваются в Сории и под Сигуэнсой, и это помимо тех, что уже действуют на севере. Фашистам не хватит ни войск, ни материальных ресурсов, чтобы одновременно провести два крупных наступления. Это невозможно, а следовательно, они блефуют.

Но известно, как много итальянских войск высадилось в прошлом и позапрошлом месяце в Кадисе. Нельзя исключить вероятности того, что они предпримут еще одну попытку в Гвадалахаре, не такую дурацкую, как в прошлый раз, а тремя главными ударными силами, значительно расширив зону наступления вдоль железной дороги и распространив ее на западную часть плато. Это вполне возможно. Ганс ему показывал. В предыдущий раз они наделали много ошибок. И вся их стратегия была неверной. Во время Аргандской атаки на дорогу Мадрид – Валенсия они не использовали тех войск, которые базировались в Гвадалахаре. Почему же тогда они не провели обе операции одновременно? Почему? Почему? Когда же мы узнаем, почему?

Тем не менее в обоих случаях мы остановили их одними и теми же силами. Нам бы никогда это не удалось, если бы они начали оба наступления одновременно. Ладно, не волнуйся, сказал он себе. Лучше думай о чудесах, случались же они раньше. Либо тебе придется утром взорвать этот мост, либо нет. Только не обманывай себя, не думай, что его вообще не придется взрывать. Придется рано или поздно. А если не этот, то какой-нибудь другой. Не ты решаешь, что делать. Ты выполняешь приказы. Так выполняй же и не пытайся понять, что за ними стоит.

В данном случае приказ предельно ясен. Даже чересчур ясен. Но ты не должен ни волноваться, ни бояться. Потому что, если ты позволишь себе такую роскошь, как естественное чувство страха, этим страхом заразятся и те, кто должен тебе помогать.

И все равно эта история с отрубленными головами – это уж ни в какие ворота, сказал он себе. И еще старик наткнулся на них один, там, на горе. Каково было бы тебе самому, если бы ты вот так на них наткнулся? Это произвело на тебя впечатление, не так ли? Да, это произвело на тебя впечатление, Джордан. У тебя сегодня вообще нет недостатка во впечатлениях. Но ты держался молодцом. Пока – ты держался молодцом.

Ну да, для преподавателя испанского языка из университета Монтаны ты, конечно, молодец, мысленно подколол он себя. Как таковой ты на высоте. Только не вздумай заноситься и считать себя чем-то особенным. Не так уж ты преуспел в нынешнем своем деле. Вспомни хотя бы Дюрана, у которого нет никакого военного образования, который до начала движения был композитором и просто городским гулякой и который стал теперь чертовски хорошим генералом, командующим бригадой. Дюран схватывал все легко, на лету, как вундеркинд – основы шахматной игры. А ты с детства читал книги по военной истории, изучал военное искусство, и дед натаскивал тебя в истории Гражданской войны в Америке. Правда, твой дед называл ее не иначе как «войной с бунтовщиками». Но по сравнению с Дюраном ты был все равно что крепкий средний шахматист по сравнению с вундеркиндом. Старина Дюран! Хорошо было бы снова с ним повидаться. Когда тут все закончится, ты непременно встретишься с ним в «Гейлорде». Да. Когда здесь все закончится. Видишь, как отлично ты держишься?

Я непременно повидаюсь с ним в «Гейлорде», когда все это закончится, мысленно повторил он и тут же добавил: не морочь себе голову. Все ты делаешь как надо. Хладнокровно. Без дураков. Но с Дюраном ты больше никогда не увидишься, да это и не важно. Нет, так тоже не годится, сказал он себе. Не надо предаваться ни той, ни другой роскоши.

Стоическому смирению – тоже. Здесь, в горах, нам не нужны граждане, исполненные стоического смирения. Твой дед четыре года воевал в нашей гражданской войне, а ты на этой войне не провоевал еще и полного года. У тебя впереди долгий путь, и ты отлично приспособлен для такой работы. А теперь у тебя есть еще Мария. Видишь, все у тебя есть. Нет причин волноваться. Подумаешь – небольшая стычка между партизанским отрядом и кавалерийским эскадроном. Что из того, что мертвым партизанам отрубили головы? Разве это что-то меняет? Да ничего.

Индейцы всегда снимали скальпы с мертвого врага, дед сам видел это, когда служил в форте Кирни после войны. Помнишь шкаф в отцовском кабинете с наконечниками стрел, разложенными на одной из полок, и развешанные на стене индейские головные уборы из пожухлых орлиных перьев, помнишь запах прокопченной оленьей кожи, исходивший от индейских штанов, курток и мягких на ощупь расшитых бусинами мокасин? Помнишь стоявшую в углу огромную дугу лука – с такими индейцы охотились на бизонов – и два колчана: со стрелами для охоты и стрелами для войны; и ощущение в ладони, когда обхватываешь ею пучок таких стрел?

Вспоминай что-нибудь вроде этого. Что-нибудь конкретное и вещественное. Например, дедовскую саблю, блестящую, изогнутую, в хорошо смазанных ножнах, и то, как он показывал тебе ее клинок, истончившийся от многочисленных визитов к точильщику. Вспоминай дедовский «смит-и-вессон» – офицерский револьвер со спусковым механизмом одинарного действия, без спусковой скобы тридцать второго калибра. У него был такой мягкий, такой плавный спуск, что он почти не ощущался; револьвер всегда был хорошо смазан, а ствольный канал идеально чист, хотя отделка и бурый металл ствола и барабана давно стерлись от соприкосновения с кожаной кобурой. Револьвер, в кобуре с гравировкой «U.S.» на клапане, всегда лежал в ящике стола вместе с приспособлениями для чистки и двумя комплектами патронов по сто штук в каждом. Патроны хранились в картонных коробках, обернутых и аккуратно перевязанных вощеной бечевкой.

Тебе разрешалось достать револьвер из ящика и подержать его – по выражению деда, «чтобы руку приучить». Но строго запрещалось баловаться с ним, потому что это было «серьезное оружие».

Однажды ты спросил деда, убивал ли он когда-нибудь из этого оружия, и он ответил: «Да».

Тогда ты спросил: «Когда, дедушка?», и он ответил: «Во время войны с бунтовщиками и потом».

Ты спросил: «А ты мне расскажешь об этом?»

И он ответил: «Я не люблю об этом говорить, Роберт».

Потом, когда твой отец застрелился из этого револьвера, ты приехал из школы в день его похорон, следствие уже закончилось, и коронер вернул тебе револьвер со словами: «Боб, думаю, ты захочешь сохранить его. Вообще-то я должен был бы оставить его у себя, но я знаю, что для твоего отца он имел большое значение, потому что его отец прошел с этим револьвером всю войну с самого начала, когда впервые отправился на нее с кавалерийским отрядом, к тому же это все еще чертовски хорошее оружие. Сегодня днем я опробовал его. Конечно, не скорострел, но цель из него поразить можно».

Он положил револьвер в ящик стола на обычное место, но на следующий день достал и поскакал с Чабом в горы, возвышающиеся над Ред-Лоджем, где теперь построена дорога до Кук-Сити, идущая через перевал и пересекающая плато Медвежий Клык, и там, наверху, где дует слабый ветер и все лето на вершинах лежит снег, они остановились у темно-зеленого озера, глубина которого, как считается, достигает восьмисот футов; Чаб держал лошадей, а ты вскарабкался на скалу, наклонился вперед и увидел в неподвижной воде отражение собственного лица и револьвер в своей руке, ты взял его за ствол, потом, вытянув руку вперед, отпустил и смотрел, как револьвер идет ко дну, пуская пузыри, пока сквозь прозрачную воду тот не уменьшился до размеров брелока от часов, а вскоре и вовсе исчез из виду. Тогда ты слез со скалы, вскочил в седло и так пришпорил старушку Бесс, что та начала взбрыкивать на ходу, как старая лошадка-качалка на щербатых полозьях. Так ты гнал ее вдоль берега озера и, только когда она успокоилась, свернул на дорогу и поехал обратно домой.

– Я знаю, почему ты так поступил с этим старым револьвером, Боб, – сказал ему Чаб.

– Ну, знаешь, так и нечего об этом говорить, – ответил он.

И они никогда об этом больше не говорили, так было покончено с дедовым оружием, не считая сабли. Она и по сей день вместе с остальными вещами деда покоится в его сундуке в Миссуле.

Интересно, что сказал бы дед о нынешней ситуации? – подумал он. Дед был чертовски хорошим солдатом, так все считали. Говорили, что, если бы он был с Кастером в тот день, он бы ни за что не позволил ему так оплошать[129]. Как мог генерал не заметить ни дыма, ни пыли, поднимавшихся над всеми этими вигвамами в лощине вдоль Литтл-Бигхорн? Разве что стоял густой утренний туман? Но известно, что никакого тумана не было.

Вот если бы здесь вместо меня был дед! Впрочем, возможно, завтра к вечеру мы и окажемся вместе. Если бы такая мура, как загробная жизнь, действительно существовала – а я уверен, что ее не существует, – я бы очень хотел поговорить с ним, подумал он. Много чего хотел бы я у него узнать. Теперь я имел бы право спрашивать, потому что сам делаю то же, что делал он. И думаю, теперь он не стал бы возражать против моих расспросов. Прежде у меня не было права на любопытство. И я понимаю деда: он не хотел говорить, потому что не знал меня. Но теперь мы бы наверняка нашли с ним общий язык. Хорошо было бы иметь возможность поговорить с ним и выслушать его совет. Черт, да даже и без всяких советов, я просто хотел бы с ним поговорить. Как жаль, что между нами такая пропасть во времени.

Потом ему пришло в голову, что, доведись им с дедом действительно встретиться, оба испытывали бы большую неловкость из-за отца. Каждый имеет право поступить так, как поступил отец, подумал он. Но так поступать – плохо. Я его понимаю, но не одобряю. Lâche[130] – вот как это называется. Но ты ведь его понимаешь? Конечно, понимаю, но… Да, но. Чтобы сделать то, что сделал он, нужно быть слишком уж сосредоточенным на себе самом.

Черт возьми, как же мне все-таки хотелось бы, чтобы дед оказался здесь, подумал он. Хоть на часок. Может, ту малость хорошего, что во мне есть, он передал мне через того, другого, который нашел такое неправильное применение револьверу. Может, он – единственный канал связи между нами. Ладно, черт с ним. Да, и правда – черт с ним, и все же мне хотелось бы, чтобы временной разрыв между мной и дедом не был таким большим, тогда я смог бы на- учиться от него тому, чему тот, другой, меня так и не научил. Предположим, что страх, через который деду пришлось пройти, который он сумел побороть и от которого, наконец, избавился после четырех лет Гражданской войны и последующей войны с индейцами, хотя в этой последней такого страха уже быть не могло, предположим, что этот страх сделал cobarde из того, другого, так же, как это почти всегда случается со вторым поколением матадоров? Предположим. Но может быть, здоровая жизненная сила, пройдя через этого другого насквозь, передалась непосредственно третьему?

Никогда не забуду, как скверно мне стало, когда я впервые осознал, что отец был cobarde. Ну же, давай, произнеси наконец это слово по-английски. Трус. Становится легче, когда произнесешь это, да и вообще нет смысла подыскивать иностранное слово для того, чтобы назвать сукина сына сукиным сыном. Но нет, он не был сукиным сыном. Он был просто трусом, и хуже этого ничего не может быть для мужчины. Потому что, не будь он трусом, он бы дал отпор той женщине и не позволил ей издеваться над ним. Интересно, каким бы я стал, если бы он женился на другой? А вот этого ты никогда не узнаешь. Он мысленно усмехнулся. Может, ее властность компенсировала то, чего недоставало в том, другом? И в тебе. Ладно, не распаляйся. Нечего разглагольствовать о здоровой жизненной силе и прочем в том же духе, пока ты не пережил завтрашний день. Рано чваниться. И вообще чваниться не надо. Посмотрим, какая жизненная сила проявится в тебе завтра.

Но его мысли невольно снова вернулись к деду.

«Джордж Кастер не был толковым кавалерийским командиром, Роберт, – сказал ему дед. – Да и просто человеком толковым он не был».

Помнится, когда дед сказал это, ты испытал досаду, что кто-то неуважительно отзывается о человеке в куртке из оленьей кожи, с развевающимися светлыми кудрями, стоящем на возвышении с личным револьвером в руке, между тем как индейцы сиу смыкают кольцо вокруг него, – именно таким Кастер был изображен на висевшей в бильярдной Ред-Лоджа литографии компании Анхойзер-Буш[131].

«Он обладал редкой способностью навлекать на себя неприятности и выкарабкиваться из них, – продолжал дед. – Но при Литтл-Бигхорн в передрягу-то он попал, а выкарабкаться из нее уже не смог.

Вот Фил Шеридан был толковым человеком, и Джеб Стюарт тоже. Но самым замечательным кавалерийским командиром всех времен был Джон Мосби».

Среди вещей, хранящихся у тебя дома в сундуке, есть письмо от генерала Фила Шеридана к Килпатрику по прозвищу Лошадиный Душегуб[132], в котором говорится, что твой дед был куда более хорошим командиром нерегулярных кавалерийских соединений, чем Джон Мосби.

Надо было рассказать Гольцу про деда, подумал он. Хотя он, наверное, и имени-то его не слыхал. Возможно, он и о Джоне Мосби никогда не слыхал. Англичане, те наверняка их знают, хотя бы потому, что им приходится изучать нашу Гражданскую войну гораздо подробнее, чем это делается в странах континентальной Европы. Карков говорил, когда здесь все закончится, я мог бы, если захочу, поехать в Москву учиться в Ленинской школе Коминтерна. Он сказал, что при желании я мог бы поступить и в военную академию Красной Армии. Интересно, как бы к этому отнесся дед? Дед, который, как известно, никогда в жизни даже не садился за один стол с демократами.

В любом случае я не хочу быть военным, подумал он. Это я точно знаю. Так что – исключается. Я хочу только, чтобы мы выиграли эту войну. Мне кажется, что по-настоящему хорошие солдаты мало что другое умеют делать так же хорошо, подумал он. Впрочем, это явная неправда. Вспомни Наполеона и Веллингтона. Что-то тебя заносит сегодня вечером, подумал он.

Обычно такие размышления наедине с самим собой были для него отличной компанией, так было и сегодня, пока он думал о деде. Но мысли об отце выбили его из колеи. Он понимал отца, прощал ему все и жалел его, но он его стыдился.

Лучше не думать вообще ни о чем, сказал он себе. Скоро ты будешь с Марией, и думать будет не нужно. Теперь, когда все решено, это самое лучшее. Если в течение долгого времени бываешь напряженно сосредоточен на чем-то, трудно отвлечься, и мысли продолжают вертеться в голове, как маховик вертится по инерции уже без внешнего усилия. Надо их остановить.

Но предположим так, думал он. Просто предположим: самолеты сбрасывают бомбы, вдребезги разносят противотанковые пушки, неприятельские позиции взлетают к чертовой матери на воздух, танки въезжают на то, что еще недавно было укрепленной высотой, старик Гольц высылает вперед орду своих пьяниц, clochards[133], бездельников, фанатиков и героев, составляющих Quatorzième Brigade[134], — а я по другой бригаде Гольца знаю, как хороши люди Дюрана, – и завтра к ночи мы в Сеговии.

Да. Просто предположим, сказал он себе. Я сразу отправлюсь в Ла Гранху, сказал он себе и вдруг с абсолютной ясностью осознал: но тебе-то придется взрывать этот мост. Никакой отмены наступления не будет. Ибо то, что ты сейчас вообразил себе лишь на минуту, и есть желаемая картина в глазах тех, кто отдал приказ о наступлении. Да, мост придется взрывать, в этом он отдавал себе полный отчет. Удастся – не удастся Андресу выполнить задание, это уже не важно.

Спускаясь в темноте по тропе, один, с чувством удовлетворения сознавая, что все необходимое сделано и в предстоящие четыре часа делать больше ничего не надо, с ощущением уверенности, которое придали ему мысли о вполне конкретных вещах, и пришедшее понимание того, что мост взрывать в любом случае придется, он испытал почти облегчение.

Неопределенность, растущее чувство тревоги, какое бывает, когда из-за вероятной путаницы в датах хозяин не уверен, когда точно ему ждать гостей, чувство, не покидавшее его с тех пор, как он отправил Андреса с донесением к Гольцу, начисто покинуло его. Теперь он был совершенно уверен, что празднество не отменят. Уверенность – всегда лучше, думал он. Всегда лучше знать наверняка.

Глава тридцать первая

И вот они снова вместе, в спальном мешке, в этот поздний час последней ночи. Мария лежала, тесно прижавшись к нему, и он ногами ощущал гладкую длину ее бедер, а грудью – ее груди, как два маленьких холмика, возвышающиеся посреди длинной равнины, где бьет родник, а за холмами простирается лощина – впадинка на шее, к которой прильнули сейчас его губы. Он лежал спокойно и неподвижно, ни о чем не думая, а она гладила его по голове.

– Роберто, – сказала Мария очень тихо и поцеловала его. – Мне очень стыдно. Я так не хочу расстраивать тебя, но у меня внутри как-то нехорошо и очень больно. Наверное, сегодня тебе от меня толку не будет.

– Так бывает – нехорошо и очень больно, – ответил он. – Ничего страшного, крольчонок. Мы не будем делать ничего, что причинило бы тебе боль.

– Не в том дело. Я огорчаюсь из-за того, что не смогу почувствовать тебя так, как мне хотелось бы.

– Это не важно. Это пройдет. Мы лежим рядом – и значит, мы вместе.

– Да, но мне стыдно. Я думаю, это из-за того, что со мной сделали. Не из-за тебя и не из-за меня.

– Давай не будем об этом говорить.

– Да я и не хотела. Просто мне так обидно, что я подвела тебя именно сейчас, в последнюю ночь, вот и захотелось повиниться.

– Послушай, крольчонок, – сказал он. – Такие вещи проходят, и все снова бывает хорошо. – Но про себя подумал: не повезло нам в последнюю ночь. И тут же, устыдившись, добавил: – Прижмись ко мне, крольчонок. Когда я вот так, в темноте, чувствую тебя всем телом, мне так же хорошо, как если бы мы любили друг друга до конца.

– Нет, мне очень стыдно, потому что я думала, что сегодня опять будет так же, как было там, в горах, когда мы возвращались от Глухого.

– Qué va, – сказал он. – Каждый день так не бывает. Сейчас мне хорошо не меньше, чем тогда. – Он лгал, стараясь отогнать разочарование. – Мы полежим вот так, рядом, а потом заснем. Давай поговорим. Мы ведь очень мало говорили с тобой.

– Может, поговорим о завтрашнем дне и о твоей работе? Мне хочется в ней побольше понимать.

– Нет, – возразил он и, расслабившись, вытянулся во всю длину спального мешка, он лежал неподвижно, прижавшись щекой к ее плечу и подложив левую руку ей под голову. – Самое разумное не говорить ни о завтрашнем дне, ни о том, что случилось сегодня. У нас не принято обсуждать потери, а то, что должно быть сделано завтра, мы сделаем. Ты не боишься?

– Qué va, – сказала она. – Я всегда боюсь. Но сейчас я так боюсь за тебя, что о себе и не думаю.

– Ты не должна бояться за меня, крольчонок. Я побывал во многих передрягах. Даже в худших, чем эта, – солгал он. Потом вдруг, поддавшись искушению уйти от действительности, предложил: – Давай поговорим о Мадриде и о том, что мы с тобой будем делать там, в Мадриде.

– Хорошо, – согласилась она, но добавила: – Ох, Роберто, как мне жалко, что я подвела тебя. Может, я могу сделать для тебя что-нибудь другое?

Он погладил ее по голове, поцеловал и, все так же прижавшись к ней, расслабился, прислушиваясь к тишине ночи.

– Можешь. Поговори со мной о Мадриде, – сказал он и подумал: я сохраню все это, упавшее мне с неба, на завтра. Завтра мне понадобится все, что у меня есть. Ни одна сосновая иголочка не нужна мне сейчас так, как будет нужна завтра. Кто там в Библии «изливал семя на землю»? Онан[135]. И чем закончил Онан? – подумал он. Не помню, чтобы когда-нибудь еще что-нибудь слышал об Онане. Он улыбнулся в темноте.

Потом снова поддался искушению ускользнуть далеко от реальности и испытал от этого ощущение почти вожделения к явившемуся в ночи чему-то, что не поддается пониманию и лишь вызывает сладострастный восторг.

– Любимая моя, – сказал он и поцеловал ее. – Слушай. Прошлой ночью я думал о Мадриде, представлял себе, как я приеду туда, как оставлю тебя в отеле и пойду повидаться со знакомыми в другой отель, где живут русские. Но все это ерунда. Ни в каком отеле я тебя не оставлю.

– Почему?

– Потому что я буду заботиться о тебе. Никогда не оставлю одну. Мы пойдем в Сегуридад, чтобы выправить тебе документы. А потом я поведу тебя покупать одежду – все, что тебе нужно.

– Мне нужно совсем немного, и я могу сама купить.

– Нет, тебе нужно много, и мы пойдем вместе и купим лучшие вещи, в которых ты будешь красавицей.

– А я бы лучше осталась в гостинице, а за вещами кого-нибудь послала бы. Где находится эта гостиница?

– На Пласа-дель-Кальяо. В номере мы будем проводить много времени. Там широкая кровать с чистыми простынями, и горячая вода в ванной, и два платяных шкафа, в одном я повешу свои вещи, а другой будет – только для тебя. И там высокие и широкие окна, которые можно открыть, а снаружи, на улице, будет весна. Еще я знаю хорошие места, где можно поесть, они работают нелегально, но кухня там отменная, и знаю магазины, где все еще можно купить вино и виски. Мы и с собой наберем еды на тот случай, если проголодаемся, и виски, чтобы я мог выпить, когда захочется, а тебе я куплю мансанильи.

– Мне бы тоже хотелось попробовать виски.

– Ну, ты ведь знаешь: виски очень трудно достать, а ты любишь мансанилью.

– Ладно, оставь свое виски себе, Роберто, – сказала она. – А люблю я больше всего тебя. Тебя с твоим виски, которого тебе для меня жалко. Свинья ты все-таки.

– Дам, дам я тебе его попробовать. Но вообще-то женщине не пристало пить виски.

– Можно подумать, до сих пор со мной происходило только то, что пристало женщине, – сказала Мария. – А что, там, в постели, на мне будет та же самая моя подвенечная сорочка?

– Нет. Я накуплю тебе разных ночных рубашек и еще пижам, может, они тебе больше понравятся.

– Я куплю себе семь подвенечных сорочек, – сказала она. – По одной на каждый день недели. И чистую свадебную рубашку для тебя. Ты свою рубашку-то стираешь когда-нибудь?

– Иногда.

– Я буду стирать, чтобы все у тебя было чистым, и наливать тебе твое виски, и разбавлять его водой, как вы делали тогда, у Сордо. И достану тебе маслин, соленой трески, орешков – закусывать виски, и мы целый месяц проведем в номере и никуда не будем выходить. Если, конечно, внутри у меня все будет в порядке, – добавила она вдруг упавшим голосом.

– Это не важно, – сказал ей Роберт Джордан. – Правда не важно. Может, у тебя там была рана, образовался рубец, и теперь он болит. Такое случается. Но все это проходит. Кроме того, если там действительно что-то серьезное, в Мадриде есть хорошие врачи.

– Но раньше ведь все было хорошо, – жалобно сказала она.

– И это значит, что все опять будет хорошо.

– Тогда давай еще поговорим про Мадрид. – Она просунула ноги между его ног и потерлась головой о его плечо. – Только я, наверное, буду выглядеть там уродиной со своей стриженой головой, ты будешь меня стыдиться.

– Нет. Ты прекрасна. У тебя прекрасное лицо и красивое тело, длинное и легкое, кожа гладкая, цвет у нее – как у старинного золота, всем захочется отнять тебя у меня.

– Qué va, отнять меня у тебя! – сказала она. – Пока я жива, ни один другой мужчина ко мне не прикоснется. Отнять меня у тебя! Qué va!

– Но многие будут пытаться. Увидишь.

– Это они увидят, что я так люблю тебя, что тронуть меня – все равно что сунуть руку в котел с расплавленным свинцом. А ты? Когда увидишь красивых женщин, таких же культурных, как ты? Не станешь меня стыдиться?

– Никогда. Я женюсь на тебе.

– Если захочешь, – сказала она. – Раз у нас теперь больше нет церкви, я думаю, это уже не важно.

– Мне хочется, чтобы мы были женаты.

– Ну, если ты так хочешь… Вот что: если мы когда-нибудь попадем в другую страну, где церковь еще есть, может, там мы сможем пожениться?

– В моей стране церковь по-прежнему существует, – сказал он. – Если для тебя это хоть сколько-то важно, там мы сможем пожениться. Я никогда не был женат. Так что – никаких проблем.

– Я рада, что ты никогда не был женат, – сказала она. – Но я рада и тому, что ты знаешь все то, про что мне рассказал, потому что это значит, что у тебя было много женщин, а Пилар говорит, что только за таких мужчин можно выходить замуж. Но теперь ты больше не будешь бегать за другими женщинами? Потому что это меня убьет.

– Я и раньше никогда особо за женщинами не бегал, – сказал он, и это было правдой. – До тебя я даже не думал, что смогу кого-нибудь так сильно, по-настоящему полюбить.

Она провела пальцами по его щекам, потом сомкнула руки у него на затылке.

– Наверное, ты многих женщин знал.

– Но не любил их.

– Послушай. Пилар мне кое-что сказала…

– И что же она тебе сказала?

– Нет. Лучше я не буду тебе это говорить. Давай опять про Мадрид.

– А что ты собиралась сказать?

– Я не хочу это говорить.

– Если это важно, может быть, лучше все же сказать?

– Думаешь, это может быть важно?

– Да.

– Откуда ты знаешь, если тебе неизвестно, что это?

– Догадываюсь по тому, как ты об этом говоришь.

– Ладно, тогда я не буду от тебя таиться. Пилар сказала мне, что завтра мы все умрем и что ты знаешь это не хуже ее, но что для тебя это совсем не важно. Она это сказала не в осуждение тебе, наоборот, с восхищением.

– Она так сказала? – переспросил Роберт Джордан. Вот сука безмозглая, подумал он, но вслух сказал: – Все это ее цыганские бредни. Такое болтают старухи-торговки на базаре да всякие паникеры, вечно торчащие в кафе. Дерьмо все это собачье. – Он почувствовал, как взмокли его подмышки и пот заструился по бокам. «А, боишься, значит?» – сказал он себе, а вслух произнес: – Она просто суеверная сука, и язык у нее без костей. Давай лучше говорить о Мадриде.

– Значит, ничего такого ты не знаешь?

– Конечно, нет. Не повторяй эту мерзость. – На самом деле он употребил более крепкое и грубое словцо.

Но, снова заговорив про Мадрид, он уже не смог предаться фантазиям. Теперь он просто лгал девушке и себе, чтобы скоротать ночь перед боем, и прекрасно отдавал себе в этом отчет. Он делал это с удовольствием, но восторг веры в сказку прошел. И тем не менее он продолжал:

– Я вот подумал о твоих волосах, о том, что с ними можно сделать. Видишь, они отрастают у тебя по всей голове и становятся как мех у пушистого зверя, это очень красиво, и так приятно ощущать, как они пригибаются под рукой, а потом снова встают, как колосья на ветру.

– Погладь их.

Он погладил и не стал отнимать руки, продолжал говорить, уткнувшись губами в ложбинку у нее на шее и чувствуя, как у самого в горле встает ком.

– Но в Мадриде мы вместе пойдем в парикмахерскую, и там тебе аккуратно подстригут их на висках и на затылке, как обычно стригут меня; в городе это будет выглядеть лучше, пока они не отрастут подлиннее.

– Я стану похожа на тебя, – сказала она и притянула его к себе, – и мне никогда не захочется изменить прическу.

– Нет. Твои волосы будут постоянно расти, а эта стрижка нужна только для начала, чтобы вид был аккуратный, пока они не отросли. Сколько времени понадобится, чтобы они снова стали длинными?

– Совсем длинными?

– Нет. До плеч. Мне хочется, чтобы они были у тебя до плеч.

– Как у Гарбо в кино?

– Да, – сказал он хриплым голосом.

Теперь сказка стремительно возвращалась, и он с удовольствием отдавался ей. Она овладела им снова, и он продолжал:

– Они будут ровно свисать у тебя до плеч и завиваться на концах, как морские волны; цветом они будут – как спелая пшеница, а лицо – как старинное золото, а глаза – того единственного цвета, который сочетается с твоими волосами и кожей, – золотистые с темными крапинками; и я отведу твою голову назад, посмотрю в эти глаза и крепко прижму тебя к себе…

– Где это будет?

– Где угодно. Там, где мы окажемся. Сколько времени понадобится, чтобы твои волосы отросли?

– Не знаю, я их никогда раньше не стригла. Но, думаю, через полгода они будут уже закрывать уши, а через год станут такими, как ты хочешь. Но знаешь, что будет еще до того?

– Ну, скажи.

– Мы будем сидеть на твоей знаменитой большой чистой кровати в твоей знаменитой комнате в твоем знаменитом отеле и смотреть в armoire[136] с зеркалом, и в нем будешь ты и буду я, и я повернусь к тебе вот так, обниму тебя вот так и поцелую вот так.

Потом они лежали в темноте, тесно прижавшись друг к другу, не шевелясь; сгорая от мучительной боли, оцепенев, крепко обнимая ее, Роберт Джордан словно обнимал в этот момент все то, чему, как он знал, не суждено сбыться, но наперекор всему продолжал говорить:

– Крольчонок, мы не всегда будем жить в отеле.

– Почему?

– Мы можем снять квартиру в Мадриде, на той улице, которая идет вдоль парка Буэн-Ретиро. Я знаю одну американку, которая до начала движения сдавала там меблированные квартиры, и знаю, как снять такую квартиру по той же цене, что и до начала движения. Там есть квартиры, выходящие на парк, из их окон можно обозревать его весь: чугунную ограду, цветники, дорожки, посыпанные гравием, зеленые газоны, расходящиеся от них во все стороны, деревья, отбрасывающие густую тень, и множество фонтанов, а каштаны будут как раз цвести. В Мадриде мы сможем гулять по парку и кататься на лодке по озеру, если в нем снова будет вода.

– А почему ее сейчас нет?

– Ее откачали в ноябре, потому что она служила бы опознавательным знаком для бомбардировщиков во время налетов. Но теперь, думаю, озеро снова заполнено. Хотя не уверен. Но даже если оно все еще сухое, мы можем совершать прогулки по всем другим частям парка, а там есть одно место, которое похоже на сказочный лес: в нем собраны деревья со всех концов земли, и на каждом – табличка с названием и рассказом про то, что это за дерево и откуда привезено.

– А еще мне хочется сходить в кино, – сказала Мария. – Но деревья – это очень интересно, я с твоей помощью выучу их все, если смогу запомнить.

– Этот лес – не музей, – сказал Роберт Джордан, – деревья растут в естественной среде. И еще там есть холмы, а часть парка представляет собой настоящие джунгли. А за парком – книжный базар: вдоль тротуаров расставлены сотни киосков, где торгуют подержанными книгами; после начала движения их появилось очень много – воры растаскивают книги из разбомбленных домов, из разграбленных домов, принадлежавших фашистам, и приносят на этот базар. Я мог бы дни напролет бродить вдоль тамошних прилавков, как когда-то, до начала движения, если только у меня будет в Мадриде свободное время.

– А пока ты будешь ходить по книжному базару, я займусь квартирой, – сказала Мария. – У нас хватит денег на прислугу?

– Конечно. Я могу нанять Петру, которая работает там, в отеле. Если она тебе понравится. Она хорошо готовит и очень опрятная. Я бывал в гостях у журналистов, для которых она готовила. У них в номерах были электрические плитки.

– Можно ее, если хочешь, – сказала Мария. – А могу я сама кого-нибудь найти. Но ты не будешь все время пропадать на работе? Скажи, а мне разрешат ездить с тобой на такие задания, как это?

– Может, я получу работу в Мадриде. На этой я уже очень давно, и в движении участвую с самого начала. Так что, может быть, меня теперь оставят в Мадриде. Я никогда не просил об этом, всегда либо сражался на фронте, либо выполнял такую работу, как эта.

Знаешь, до встречи с тобой я вообще никогда ни о чем не просил. Мне ничего не было нужно. Я и не думал ни о чем, кроме движения и того, чтобы победить в этой войне. Это правда – я был совершенно бескорыстен в своих стремлениях и много работал. А теперь я люблю тебя и… – он говорил, полностью отдавая себе отчет в том, что тому, о чем он говорит, не бывать, – …я люблю тебя так же, как люблю все то, за что мы сражаемся. Я люблю тебя так же, как люблю свободу и достоинство, право всех людей иметь работу и не голодать. Я люблю тебя так же, как люблю Мадрид, который мы защищали, и всех своих товарищей, которые погибли. А их много погибло. Много. Много. Ты даже представить себе не можешь, как много. Но тебя я люблю так, как люблю то, что люблю больше всего на свете, и даже еще сильнее. Я очень люблю тебя, крольчонок. Больше, чем можно выразить словами. То, что я сейчас говорю, – лишь малая толика, но я хочу, чтобы ты знала. У меня никогда не было жены, но теперь моя жена – это ты, и я счастлив.

– Я постараюсь стать тебе такой хорошей женой, какой только могу, – сказала Мария. – Конечно, я мало что умею, но я буду стараться изо всех сил. Будем мы жить в Мадриде – хорошо. Придется жить в каком-то другом месте – тоже хорошо. Если у нас вообще не будет дома, но я смогу ездить с тобой – еще лучше. Если мы поедем в твою страну, я выучусь говорить на Inglés, как большинство Inglés, какие там есть. Перейму у них манеры и буду делать все, как они.

– Ты будешь выглядеть очень комично.

– Конечно. Я буду делать ошибки, но ты станешь меня поправлять, и я ни одной ошибки никогда не повторю, ну, может, только разок. А если там, у себя на родине, ты соскучишься по нашей еде, я буду тебе ее готовить. Я пойду в школу, где учат быть хорошими женами, если такие школы есть, и буду там учиться.

– Такие школы существуют, но тебе такая учеба ни к чему.

– Пилар говорит, что в твоей стране такие школы есть. Она читала про них в каком-то журнале. И еще она сказала, что я должна выучиться говорить по-английски, причем хорошо, чтобы тебе не было за меня стыдно.

– Когда это она успела тебе все это сказать?

– Сегодня. Пока мы собирали вещи, она все время говорила мне, что я должна делать, чтобы быть твоей женой.

Наверное, она тоже бывала в Мадриде, догадался Роберт Джордан и сказал:

– Чему еще она тебя учила?

– Она говорила, что я должна заботиться о своем теле и следить за фигурой, как матадор. Сказала, что это очень важно.

– Это правда, – согласился Роберт Джордан. – Но тебе еще много лет не надо будет об этом беспокоиться.

– Нет. Она сказала, что нашим женщинам надо всегда про это помнить, потому что с нами это случается неожиданно. Она рассказывала, что когда-то была такой же худой, как я, но в те времена женщины не делали никаких упражнений. И она мне сказала, какие упражнения надо делать, и велела не есть слишком много. Еще сказала, чего именно не надо есть. Но я забыла, надо будет снова спросить у нее.

– Картошку, например?

– Да, картошку и все жареное. А когда я сказала ей про то, что у меня внутри неладно, она не велела тебе об этом говорить, велела терпеть, чтобы ты ничего не узнал. Но я тебе рассказала, потому что не хочу никогда и ни в чем тебя обманывать, а еще я боялась, чтобы ты не подумал, что нам больше не будет хорошо вместе и что того, что было с нами там, в горах, на самом деле не было.

– И правильно сделала, что рассказала мне.

– Правда? Потому что мне стыдно, я на самом деле готова сделать для тебя все, что ты захочешь. Пилар меня научила разным вещам, которые можно делать для мужа.

– Ничего делать не надо. То, что мы имеем, принадлежит нам обоим, и мы будем это хранить и беречь. Мне и так хорошо – лежать возле тебя, прикасаться к тебе и знать, что ты действительно рядом, а когда ты снова будешь готова, у нас будет и все остальное.

– Но разве нет ничего такого, что тебе нужно и что я могла бы для тебя сделать? Про это она мне тоже все объяснила.

– Нет. Все, что нам нужно, мы будем делать вместе. У меня нет потребностей отдельных от твоих.

– Это мне гораздо больше нравится. Но ты всегда помни, что я сделаю все, чего ты захочешь. Только тебе нужно мне подсказывать, потому что сама я ничего не знаю, а большую часть того, что рассказывала Пилар, не очень-то поняла, но постеснялась переспросить – она такая умная и столько всякого знает.

– Крольчонок, – сказал он, – ты – прелесть.

– Qué va, – ответила она. – Но вообще-то нечасто приходится учиться всему, что должна уметь жена, в один день, к тому же в такой, когда и лагерь сворачивают, и к бою готовятся, а другой бой уже идет неподалеку в горах, так что, если я буду что-то делать не так, ты должен мне говорить, потому что я тебя люблю. Я и запомнить могла что-то неправильно, многое из того, что говорила Пилар, было очень уж сложно.

– А что еще она тебе говорила?

– Ой, я и не припомню, так много всего было. Например, что я могу поговорить с тобой про то, что со мной сделали, если это снова начнет меня мучить, потому что ты – хороший человек и уже все понял. Но что лучше про это никогда не говорить, ну, разве только это опять накатит на меня чернотой, как раньше бывало, и тогда, если я с тобой поделюсь, глядишь, это поможет мне освободиться.

– А сейчас это давит на тебя?

– Нет. С тех пор как мы с тобой первый раз были вместе, всего того как будто и не бывало. Только о родителях я никогда не перестаю горевать. Это уже навсегда. Но если я и впрямь собираюсь стать твоей женой, я должна рассказать тебе все, что ты должен знать, чтобы твое самолюбие не страдало. Ты знай, что я не сдавалась им ни в какой момент. Отбивалась изо всех сил до конца, только вдвоем они могли со мной справиться, а иногда и больше их требовалось. Один сел мне на голову и держал меня. Я это тебе рассказываю ради твоей гордости.

– Моя гордость – это ты. Не надо ничего рассказывать.

– Нет, я говорю про ту гордость, которую муж должен чувствовать за жену. И еще одно. Мой отец был мэром нашей деревни и уважаемым человеком. И моя мать была уважаемой женщиной и доброй католичкой, их обоих убили за политические взгляды моего отца, который стоял за Республику. Расстреляли у меня на глазах, и перед расстрелом, уже когда стоял у стены деревенской скотобойни, отец крикнул: «Viva la República!»[137]

А моя мать, стоявшая рядом с ним, у той же стены, сказала: «Да здравствует мой муж, мэр этой деревни!», а я надеялась, что меня тоже расстреляют, и собиралась сказать: «Viva la República y vavan mis padres»[138], но меня не расстреляли, а вместо этого сделали со мной плохое.

Ты слушай. Я еще кое-что тебе расскажу, потому что это нас с тобой касается. После расстрела возле matadero[139] всех нас, оставшихся в живых родственников, которые все это видели, погнали вверх по крутому склону и вывели на главную площадь. Почти все плакали, но были и такие, у которых от увиденного и язык отнялся, и слезы высохли. Я сама не могла плакать. И не видела ничего вокруг, у меня перед глазами стояли только отец и мать в минуту расстрела, и как моя мама сказала: «Да здравствует мой муж, мэр этой деревни», и эти ее слова звенели у меня в голове, как страшный крик, который никогда не умолкнет. Моя мать не была республиканкой и поэтому не сказала: «Viva la República», она сказала «viva» моему отцу, который уже лежал у ее ног лицом вниз.

Но это она произнесла очень громко, можно сказать, прокричала, и тогда они выстрелили, и она упала; я хотела вырваться, броситься к ней, но не могла, потому что мы все были связаны вместе. Стреляли guardia civiles, и они не уходили, ждали, чтобы расстрелять остальных, но тут фалангисты погнали нас вверх, а гвардейцы так и остались стоять, опираясь на свои ружья, а тела остались лежать под стеной. Мы, девушки и женщины, связанные друг с другом за руки, растянулись длинной цепочкой, и они гнали нас сначала вверх по склону, потом по улицам до самой площади, а на площади остановили напротив ратуши, возле парикмахерской.

Потом двое из них оглядели нас, и один сказал: «Вот это – дочка мэра», а другой добавил: «С нее и начнем».

Они перерезали веревку у меня на руках, один сказал другому: «Свяжи концы снова вместе», и двое поволокли меня за руки в парикмахерскую, вздернули вверх, бросили в парикмахерское кресло и прижали.

В зеркале напротив я видела свое лицо и лица тех, которые меня держали, и еще троих, которые нависали надо мной сзади; никого из этих людей я не знала, я видела в зеркале и себя, и их, но они смотрели только на меня. Похоже было, как будто я сижу в кресле у зубного врача, а вокруг меня собралось много этих врачей, и все они сумасшедшие. Я еле узнавала себя, так изменилось мое лицо от горя, но я знала, что это я. И горе мое было такое тяжкое, что я не чувствовала ни страха, ни вообще ничего, кроме этого горя.

Тогда я заплетала волосы в две косы, и вот я увидела в зеркале, как один из них схватил мою косу и так дернул ее вверх, что я почувствовала-таки боль, несмотря на все свое горе, а потом отрезал ее бритвой прямо под корень. И я увидела себя с одной косой, на месте другой торчал какой-то кустик. Потом он отрезал и другую косу, но перед тем не поднял ее вверх, поэтому бритва поранила мне ухо, и я увидела, как из ранки идет кровь. Вот, пощупай, там шрам остался, чувствуешь?

– Да. Может, лучше не говорить об этом?

– Да нет, ничего. О самом плохом я говорить не буду. Ну вот, отрезал он мне обе косы бритвой под самый корень, все остальные хохотали, а я даже не почувствовала пореза на ухе, а потом он встал передо мной и хлестнул меня по лицу моими же косами, пока двое других держали меня, и сказал: «Вот так мы постригаем в красные монахини. Будешь знать, как вожжаться со своими братьями-пролетариями. Невеста красного Христа!»

И он стал хлестать меня моими же косами по лицу, а потом просунул обе мне в рот между зубами, переплел сзади на шее, а концы комом затолкал в рот – получилась затычка, а те двое, что держали меня, надрывались от смеха.

Все они, кто на это смотрел, хохотали, и когда я увидела в зеркале, как они смеются, я заплакала наконец, потому что до того, с той минуты, как убили моих родителей, я не могла плакать – у меня внутри как будто все льдом сковало.

Потом тот, что затыкал мне рот, стал стричь меня машинкой; сначала ото лба до самого затылка, потом на макушке, потом по всей голове и за ушами, а другие держали меня так, чтобы я все время видела в зеркале, что со мной делают, и я видела, но не могла в это поверить, и все плакала и плакала, но не могла отвести глаза от того ужаса, в который превратилось мое лицо – с открытым ртом, забитым косами, и головой, лысеющей под машинкой.

А когда тот, с машинкой, закончил, он взял пузырек с йодом с полки парикмахера (его они тоже расстреляли, потому что он был членом профсоюза, и он лежал на пороге своей парикмахерской, им даже пришлось меня перенести через него, когда они меня туда вели) и стеклянной палочкой, которая на пробке внутри пузырька, смазал мне йодом порез на ухе, и я через весь свой страх и все свое горе почувствовала, как жжет ранку.

Потом он встал прямо передо мной и йодом написал у меня на лбу U.H.P.[140]; он выводил эти буквы медленно, аккуратно, как художник, а я видела все это в зеркале и больше не плакала, потому что сердце у меня превратилось в кусок льда из-за того, что они сделали с моим отцом и моей матерью, и то, что они делали теперь со мной, по сравнению с этим уже ничего не значило, я это понимала.

Когда закончил писать, фалангист отступил назад, полюбовался своей работой, поставил пузырек с йодом обратно на полку, снова взялся за машинку и сказал: «Следующая»; двое крепко схватили меня под мышки и поволокли на улицу, на пороге я споткнулась о парикмахера, который все так же лежал там на спине, с серым лицом, и чуть не столкнулась с Консепсьон Грасиа, моей лучшей подружкой, которую двое других фалангистов тащили внутрь, и она не узнала меня сначала, а потом, когда узнала, так закричала, что я слышала ее крик все время, пока они волокли меня через площадь в ратушу и вверх по лестнице в кабинет моего отца, а там они швырнули меня на кушетку. И сделали это со мной.

– Крольчонок мой, – сказал Роберт Джордан, прижимая ее к себе со всей нежностью, на какую был способен. Но ненависть переполняла его в этот момент так, как только может она переполнять мужчину. – Не говори об этом больше. Не рассказывай мне больше ничего, потому что я не вынесу ненависти, которая клокочет во мне.

Обнимая ее, он чувствовал, каким окаменевшим и холодным стало ее тело.

– Хорошо, – сказала она. – Я больше никогда не буду об этом говорить. Но они – плохие люди, и я хотела бы убить хоть несколько из них, если бы могла. А рассказала я тебе это только ради твоей гордости, чтобы ты, если я стану твоей женой, знал, как все было.

– Хорошо, что ты мне это рассказала, – ответил он, – потому что завтра, если повезет, мы их много поубиваем.

– А это будут фалангисты? Те, которые это сделали, были фалангистами.

– Фалангисты не сражаются, – угрюмо ответил он. – Они убивают в тылу. На фронте бьются не с ними.

– Но разве нельзя и их как-нибудь убить? Я очень хочу убить хоть нескольких из них.

– Я их убивал, – сказал Роберт Джордан. – И мы будем убивать их еще. Когда мы взрывали поезда, гибло много фалангистов.

– Я хотела бы быть с тобой, когда ты будешь взрывать еще какой-нибудь поезд, – сказала Мария. – В то время, когда Пилар притащила меня сюда после того поезда, я была малость не в себе. Она тебе рассказывала, какая я была?

– Да. Не вспоминай об этом.

– Я тогда была как мертвая, ничего не соображала и говорить не могла – только плакала. Но есть еще одно, что я должна тебе рассказать. Да, должна. Может, после этого ты на мне не захочешь жениться. Но, Роберто, если ты и не женишься на мне, разве мы не можем просто быть всегда вместе?

– Я женюсь на тебе.

– Нет, подожди, я кое-что забыла рассказать. Может, после этого и не женишься. Может так случиться, что я не смогу родить тебе ни сына, ни дочь, потому что Пилар говорит: если бы я могла, то это бы уже произошло после того, что со мной сделали. Это я должна была тебе сказать. Ох, как же я могла забыть?

– Не важно, крольчонок, – сказал он. – Во-первых, может, это и не так. Только врач может точно определить. Во-вторых, мне совсем не хочется приводить в этот мир ни дочь, ни сына, пока этот мир такой, какой он есть. И вся любовь, какую я способен дать, пусть достанется тебе.

– А я бы хотела вы́носить и твоего сына, и твою дочку, – сказала она. – Как же мир может стать лучше, если в нем не будет наших детей, детей тех, кто борется против фашистов?

– Ах ты, милая, – сказал он. – Я люблю тебя. Слышишь? А теперь, крольчонок, мы должны поспать. Потому что мне надо встать задолго до рассвета, а рассвет в этом месяце наступает уже рано.

– Значит, это ничего – ну, то последнее, что я тебе сказала? Мы все равно сможем пожениться?

– Мы уже женаты. Я только что женился на тебе. Ты моя жена. Ну, спи, мой крольчонок, потому что времени осталось мало.

– И мы правда поженимся? Это не просто разговор?

– Правда.

– Тогда я буду спать, а если не засну, буду думать об этом.

– Я тоже.

– Спокойной ночи, мой муж.

– Спокойной ночи, – ответил он. – Спокойной ночи, жена.

Он услышал ее спокойное ровное дыхание и понял, что она заснула, а сам лежал без сна, очень тихо, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить ее. Он думал о том, чего она ему не рассказала, кипел от ненависти и радовался тому, что утром будет убивать. Но я не должен воспринимать это как что-то личное, подумал он.

Только как от этого удержаться? Я знаю, что мы тоже творили над ними ужасные вещи. Но это потому, что мы были невежественны и по-другому не умели. А они делали это сознательно и намеренно. Те, кто этим занимался, были последними цветами их системы воспитания. Цветом испанского рыцарства. Что за народ! Что за сукины дети, начиная с Кортеса, Писарро, Менендеса де Авилы, через Энрике Листера до Пабло! И какой удивительный народ. Во всем мире нет народа лучше и хуже их. Более доброго и более жестокого. Кто может их понять? Не я, потому что, если бы я их понял, я бы простил все. Понять – значит простить? Это неправда. Идея прощения преувеличена. Прощение – христианская добродетель, а Испания никогда не была христианской страной. Здесь всегда, внутри самой церкви, существовал свой особый идол для поклонения. Otra Virgen más[141]. Наверное, именно поэтому они испытывают такую потребность надругаться именно над девственницами – дочерьми своих врагов. Конечно, в испанских религиозных фанатиках это засело глубже, чем в народе. Народ отдалялся от Церкви, потому что Церковь всегда была спаяна с властью, а власть всегда была гнилой. Это единственная страна, до которой Реформация так и не добралась. Вот они до сих пор и расплачиваются за свою инквизицию.

Да, тут есть о чем подумать. Чтобы отвлечься от тревожных мыслей о работе. Это разумней, чем притворяться. Господи, сколько же ему сегодня пришлось притворяться! И Пилар весь день притворялась. Ну конечно. Что такого, если завтра их убьют? Какое это будет иметь значение, притом что мост будет взорван как положено? Это единственное, что им нужно завтра сделать. Да никакого.

Нельзя заниматься этим до бесконечности. Вечной жизни никто никому не обещал. Может, за эти три дня я прожил всю свою жизнь, подумал он. И если это так, то я бы хотел провести последнюю ночь по-другому. Но последние ночи никогда не бывают такими, как хочется. Ничто последнее хорошим не бывает. Впрочем, нет, иногда бывает – последние слова. «Да здравствует мой муж, мэр этого города» – хорошо сказано.

Он знал, что хорошо, потому что от этих слов, когда он произнес их про себя, у него по всему телу побежали мурашки. Он склонился и поцеловал Марию, она не проснулась. И тогда он очень тихо прошептал по-английски: «Я хотел бы жениться на тебе, крольчонок. Я очень горжусь твоей семьей».

Глава тридцать вторая

Тем же вечером в Мадриде, в отеле «Гейлорд», было много народу. К воротам отеля подкатила машина с закрашенными синей известью фарами, из нее вышел маленький человек в черных кавалерийских сапогах, серых бриджах и коротком сером френче, застегнутом под горло; двое часовых отдали ему честь, открывая дверь, он откозырял им в ответ, кивнул агенту тайной полиции, сидевшему за стойкой портье, и вошел в лифт. Внутри мраморного вестибюля, по обе стороны от двери, на стульях тоже сидели двое часовых, эти лишь подняли головы, когда маленький человек проходил мимо них, направляясь к лифту. Их обязанностью было ощупывать всех незнакомых им лиц от подмышек до боковых карманов брюк на предмет наличия оружия; если таковое имелось, его следовало на время посещения сдать портье. Но этого коротышку в кавалерийских сапогах они прекрасно знали, поэтому лишь мельком взглянули на него, когда он проходил мимо.

Апартамент, в котором он жил, был набит людьми. Люди сидели, стояли повсюду, вели беседы друг с другом, как в любой гостиной во время приема гостей; мужчины и женщины пили водку, виски с содовой и пиво из маленьких стаканов, все это разливалось из больших кувшинов и графинов. Четверо мужчин были в военной форме. Остальные – в легких куртках из плащевой ткани или в кожаных; на трех из четырех женщин были простые повседневные платья, на четвертой, тощей до изнеможения и смуглой, – что-то вроде женского, с юбкой, варианта милицейской формы строгого покроя и высокие сапоги.

Войдя в номер, Карков сразу же направился к женщине в форме, поклонился ей и пожал руку. Это была его жена, он сказал ей по-русски что-то, чего никто не разобрал, и на миг надменность, явно читавшаяся в его взгляде, когда он вошел, исчезла. Но тут же вернулась, как только он заметил темно-рыжую копну волос и чувственно-томное лицо хорошо сложенной девушки, которая была его любовницей; он подошел к ней быстрым четким шагом, поклонился и пожал руку так, что невозможно было не заметить подражания тому, как он приветствовал жену. Жена не посмотрела ему вслед, когда он пересекал комнату. Она стояла и беседовала по-русски с высоким привлекательным испанским офицером.

– Твой знаменитый возлюбленный что-то немного раздался, – говорил между тем девушке Карков. – Все наши герои к концу первого года войны начали толстеть. – Он не смотрел на человека, о котором говорил.

– Ты так уродлив, что способен ревновать даже к жабе, – весело ответила ему девушка. Она говорила по-немецки. – Можно мне с тобой завтра в наступление?

– Нет. Да и наступления никакого не будет.

– Все знают про наступление, – возразила девушка. – Так что нечего делать из него тайну. Долорес едет. Ну и я поеду с ней или с Карменом. Туда много народу собирается.

– Можешь ехать с кем угодно, кто тебя возьмет, – ответил Карков. – Я – нет. – Потом, посерьезнев, он посмотрел на девушку и спросил: – Кто тебе рассказал? Отвечай точно.

– Рихард, – так же серьезно ответила она.

Карков пожал плечами и отошел, оставив ее в одиночестве.

– Карков, – голосом человека, страдающего несварением, окликнул его мужчина среднего роста, с серым тяжелым обрюзгшим лицом, мешками под глазами и отвисшей нижней губой. – Слышали хорошую новость?

Карков подошел к нему, и мужчина сказал:

– Я сам только что узнал, еще и десяти минут не прошло. Это замечательно. Фашисты весь день сражались под Сеговией со своими. Им пришлось усмирять мятежников, ведя огонь из автоматов и пулеметов. А к полудню они уже бомбили с самолетов собственные войска.

– В самом деле? – сказал Карков.

– Это точно, – подтвердил человек с набрякшими глазами. – Новость – от самой Долорес. Она только что была здесь и пребывала в состоянии такой радостной экзальтации, в каком я ее еще никогда не видел. У нее прямо лицо сияло от такой новости. Это знаменитое лицо… – радостно продолжал он.

– Это знаменитое лицо, – повторил Карков голосом, лишенным всякого выражения.

– Если бы вы только слышали ее! – продолжал, не смутившись, человек с одутловатым лицом. – Ее глаза излучали прямо-таки какой-то нездешний свет, а голос звучал так, что невозможно было усомниться в ее уверенности. Я собираюсь написать об этом в «Известиях». Для меня это было одним из величайших моментов нынешней войны – услышать этот знаменитый голос, в котором смешались жалость, сострадание и правда. Господи, она вся светилась этой правдой, как истинно народная святая. Не зря ее прозвали La Pasionaria[142].

– Не зря, – бесцветным голосом сказал Карков. – Вам бы следовало начать писать статью для «Известий» прямо сейчас, пока это восхитительное впечатление не потускнело.

– Шутить над этой женщиной неуместно. Даже такому цинику, как вы, – сказал человек с одутловатым лицом. – Были бы вы здесь – сами бы увидели это лицо и услышали бы этот голос.

– Этот великий голос, – сказал Карков. – Это великое лицо. Опишите же все это. Не надо рассказывать мне. Не растрачивайте на меня целые абзацы готовой статьи. Идите и сейчас же все запишите.

– Ну, не прямо же сейчас.

– По мне, так лучше прямо сейчас, – ответил Карков, посмотрел на собеседника и отвел взгляд. Человек с одутловатым лицом постоял еще минуту-другую, не выпуская из рук стакан с водкой, перед его глазами, под которыми набрякли тяжелые мешки, словно все еще стояла та прекрасная сцена, свидетелем коей он недавно был, потом он покинул комнату и отправился писать.

Карков подошел к другому мужчине, лет сорока восьми, с бледно-голубыми глазами, редеющими светлыми волосами и иронично изогнутыми губами под щеточкой светлых усов, он был невысок ростом, коренаст и жизнерадостен на вид. На нем был военный мундир. Он был венгром и командовал дивизией.

– Вы были здесь, когда приезжала Долорес? – спросил у него Карков.

– Да.

– Так что там произошло?

– Вроде бы фашисты воюют друг с другом. Чудесно, если правда.

– Что-то много кругом болтовни о завтрашнем.

– Да, возмутительно. Расстрелять бы всех журналистов, а заодно и бо́льшую часть тех, кто сейчас здесь толчется, ну и уж конечно, этого непотребного немецкого интригана Рихарда. А вместе с ним того, кто поручил командование бригадой этому досужему фигляру. Вероятно, нас с вами тоже следовало бы расстрелять. Вполне вероятно. – Генерал расхохотался. – Только вы никому не подавайте такую идею.

– Я о подобных вещах вообще не люблю распространяться, – ответил Карков. – Тот американец, который иногда бывает у меня, сейчас там. Вы его знаете – Джордан, он работает с партизанскими отрядами. Он как раз в тех местах, где якобы произошло то, о чем тут болтают.

– Ну, тогда он должен был бы прислать донесение об этом сегодня вечером, – сказал генерал. – Мое присутствие там не приветствуется, а то бы я съездил и все для вас разузнал. Этот американец ведь работает с Гольцом, да? Ну, так вы же завтра увидитесь с Гольцом.

– Рано утром.

– Только держитесь от него подальше, пока все не пойдет хорошо, – сказал генерал. – Он вас, шельмецов, терпеть не может так же, как я. Хотя у него характер куда покладистей моего.

– Но все же, что это было, как вы…

– Возможно, фашисты проводили маневры, – ухмыльнулся генерал. – Посмотрим, удастся ли Гольцу завтра устроить им свои маневры. Пусть Гольц попытает удачи. Под Гвадалахарой мы им неплохие маневры устраивали.

– Я слышал, вы тоже отбываете, – сказал Карков, обнажая в улыбке гнилые зубы.

Генерал вдруг рассердился.

– Да, я тоже. Теперь уже и обо мне болтают. Ничего нельзя сохранить в секрете. Чертовы сплетники. Нашелся бы хоть один человек, умеющий держать язык за зубами, он мог бы спасти страну – если бы сам поверил в то, что может это сделать.

– Ваш друг Прието умеет держать язык за зубами.

– Но он не верит в победу. А как можно победить, не веря в народ?

– Вам виднее, – сказал Карков. – Пойду немного вздремну.

Он покинул прокуренную, гудящую сплетнями гостиную и направился в располагавшуюся позади нее спальню, там он сел на кровать и стянул сапоги. Гул голосов из гостиной доносился и сюда, поэтому он плотнее закрыл дверь и открыл окно. Он не дал себе труда раздеться, поскольку уже в два часа предстояло выезжать через Кольменар, Серседу и Навасерраду на фронт, где Гольц на рассвете должен был начать наступление.

Глава тридцать третья

Было два часа утра, когда Пилар разбудила его. Почувствовав прикосновение, он в первый момент подумал, что это Мария, поэтому перекатился на бок лицом к ней и сказал: «Крольчонок». Но тут Пилар тряхнула его за плечо своей здоровенной рукой, и сон вмиг слетел с него, его ладонь уже сжимала рукоятку револьвера, лежавшего у его голого правого бедра, и сам он был – как револьвер со взведенным курком.

Разглядев в темноте, что это Пилар, он посмотрел на свои наручные часы, светящиеся стрелки располагались под острым углом справа от верхней точки циферблата; поняв, что еще только два часа, он спросил:

– Ты чего, женщина?

– Пабло ушел, – ответила ему великанша.

Роберт Джордан натянул брюки и обулся. Мария не проснулась.

– Когда? – спросил он.

– Должно быть, с час тому назад.

– И?

– Он прихватил у тебя кое-что, – жалким голосом сказала женщина.

– Так. Что именно?

– Я не знаю. Иди сам посмотри.

В темноте они направились ко входу в пещеру, нырнули под попону и вошли внутрь. Воздух в пещере был спертым, пропахшим остывшей золой и спящими мужскими телами, Роберт Джордан шел за Пилар, светя фонариком под ноги, чтобы в темноте не наступить на кого-нибудь из спавших на полу. Ансельмо проснулся и спросил:

– Пора?

– Нет, – прошептал в ответ Роберт Джордан. – Спи, старик.

Мешки лежали в изголовье постели Пилар, отгороженной от остальной части пещеры свисающим одеялом. От постели шел затхлый, тошнотворно-сладкий дух высохшего пота, как от постели индейца; Роберт Джордан опустился на нее коленями и направил луч фонаря на мешки. Оба были разрезаны сверху донизу. Переложив фонарь в левую руку, он правой обшарил первый мешок. Сейчас он должен был быть полупустым, потому что в нем Роберт Джордан носил свой спальник. Он и был полупустым. Там еще лежало несколько мотков проволоки, но квадратная деревянная коробка со взрывателем исчезла. Так же, как и коробка из-под сигар, в которой хранилась тщательно завернутая связка детонаторов. А вместе с ними исчезла и жестянка с бикфордовым шнуром и капсюлями.

Роберт Джордан пошарил во втором мешке. Взрывчатки по-прежнему было полно. Не хватало разве что одного брикета.

Он встал и повернулся к женщине. Бывает чувство сосущей пустоты, которое иногда человек ощущает, будучи разбуженным слишком рано утром, оно напоминает предчувствие катастрофы, и сейчас у него было именно такое ощущение, только тысячекратно усиленное.

– И это ты называешь «покараулить мои материалы»? – сказал он.

– Я спала головой на этих мешках, еще и рукой придерживала, – сказала Пилар.

– Хорошо, знать, спала.

– Послушай, он встал ночью, я спросила: «Ты куда, Пабло?» Он ответил: «Отлить, женщина», и я снова заснула. А когда опять проснулась, его не было, я не знала, сколько времени прошло, и подумала, что он пошел лошадей проверить, он часто так делает. А потом, – голос у нее стал совсем несчастным, – когда время шло, а он не возвращался, я забеспокоилась, а забеспокоившись, пощупала, на месте ли мешки, мешки были разрезаны, и я пошла к тебе.

– Идем, – сказал Роберт Джордан.

Они вышли наружу, была еще самая середина ночи, приближения утра совсем не ощущалось.

– Может он пробраться с лошадьми другой дорогой, минуя часового?

– Да, есть еще две дороги.

– Кто дежурит наверху?

– Эладио.

Больше Роберт Джордан не произнес ни слова, пока они не дошли до луга, на котором паслись лошади на привязи. Лошадей было три. Гнедой и серый исчезли.

– Когда приблизительно он ушел от тебя, как думаешь?

– Наверное, час тому назад.

– Ну, значит, так тому и быть, – сказал Роберт Джордан. – Пойду перетащу к себе что осталось от моих мешков и буду досыпать.

– Я покараулю твои вещи.

– Qué va, покараулишь. Один раз уже покараулила.

– Inglés, – сказала женщина. – Я понимаю, что виновата, и сокрушаюсь не меньше, чем ты. Все, что угодно, сделала бы, чтобы вернуть твои вещи. Тебе незачем обижать меня. Пабло предал нас обоих.

Выслушав это, Роберт Джордан осознал, что не может позволить себе роскоши злиться, что ему не с руки ссориться сейчас с этой женщиной. Впереди день, когда им предстоит вместе работать, и два часа с лишком от этого дня уже прошли.

Он положил руку ей на плечо.

– Ничего, Пилар, – сказал он. – То, что пропало, не так уж важно. Придумаем что-нибудь взамен.

– А что он взял?

– Ничего, женщина. Кое-что лишнее, без чего можно обойтись.

– Это было что-то, нужное для взрыва?

– Да. Но взрывать можно и по-другому. А скажи, у самого Пабло не было капсюлей и взрывного шнура? Его ведь, наверное, снабдили ими?

– Он и их унес, – жалобно ответила она. – Я сразу бросилась смотреть. Их тоже нет.

Лесом они вернулись к пещере.

– Поспи, – сказал Роберт Джордан. – Без Пабло будет даже спокойней.

– Я пойду поговорю с Эладио.

– Пабло наверняка проехал другой дорогой.

– Все равно схожу. Подвела я тебя, смекалки мне не хватает.

– Ерунда, – сказал он. – Пойди поспи, женщина. Нам выступать еще до четырех.

Они вошли в пещеру и вытащили из нее мешки, держа с двух сторон обеими руками, чтобы ничего не вывалилось из разрезов.

– Давай я зашью.

– Зашьешь перед отходом, – мягко сказал он. – Я уношу их не потому, что не доверяю тебе, просто иначе не засну.

– Мне надо получить их пораньше, а то не успею зашить.

– Получишь, – ответил он. – Поспи, женщина.

– Нет, – сказала она. – Я подвела тебя, и я подвела Республику.

– Да иди же ты спать, женщина, – мягко сказал он. – Иди поспи хоть немного.

Глава тридцать четвертая

Вершины горной гряды контролировали фашисты. Дальше простиралась долина, никем не занятая, если не считать поста, расположившегося в фермерском доме с прилегающими хозяйственными постройками и сараем, которые они укрепили. Направляясь к Гольцу с донесением от Роберта Джордана, Андрес в темноте обогнул этот пост по широкой дуге. Он знал, где устроена растяжка, приводившая в действие спусковой механизм пулемета, определил в темноте ее местоположение, перешагнул через нее и двинулся вдоль небольшой речушки, окаймленной тополями; ночной ветерок шелестел в их кронах. На ферме, где стоял фашистский пост, закукарекал петух, Андрес оглянулся на ходу и сквозь листву тополей увидел свет, узкой полоской пробивавшийся в нижней части одного из окон дома. Ночь была тихой и ясной, Андрес отклонился от берега ручья и пошел через луг.

Посреди луга с прошлого июля, когда здесь шли бои, стояли четыре стога. Никто их так и не убрал, за год верхушки их просели, и сено стало ни на что не годным.

Перешагивая через очередную растяжку, закрепленную между двумя соседними стогами, Андрес подумал: чистый убыток. Но республиканцам пришлось бы тащить это сено вверх по крутому склону Гвадаррамы, вон там, за лугом, а фашистам оно ни к чему, думал он. У них ни в сене, ни в зерне недостатка нет. У них всего вдоволь. Но завтра утром мы им зададим жару. Уж завтра мы поквитаемся с ними за Сордо. Какие же они все-таки звери! Ну, ничего, завтра утром на дороге пыль будет столбом стоять.

Он хотел поскорее выполнить задание и вернуться к началу нападения на посты. На самом ли деле он этого хотел или лишь притворялся перед самим собой, что хочет? Ему было знакомо это чувство временного облегчения, которое он испытал, когда Inglés велел ему доставить пакет. До той поры он спокойно ждал наступления утра. Чтобы сделать то, что должно было быть сделано. Он сам проголосовал за это и сам собирался это сделать. Безжалостное истребление отряда Глухого произвело на него глубокое впечатление. Но, в конце концов, то был отряд Глухого. А они живы. И что им предназначено, сделают.

Но когда Inglés сказал ему про донесение, он почувствовал то же самое, что чувствовал в детстве, когда в день деревенского праздника, проснувшись утром, слышал сильный шум дождя: это означало, что будет слишком мокро и травлю быков на площади отменят.

Мальчиком он любил травлю быков и всегда с нетерпением ждал момента, когда окажется под палящим солнцем на пыльной площади, огороженной со всех сторон повозками, чтобы перекрыть все выходы и образовать замкнутое пространство, куда, скользя по откинутой вниз створке клети и упираясь всеми четырьмя ногами, ворвется бык. С волнением, восторгом и страхом, от которого пот прошибает, Андрес ждал, когда, стоя посреди площади, услышит стук бычьих рогов по дереву изнутри клети, а потом увидит, как бык, скользя и упираясь, выскочит на площадь – голова вздернута, ноздри раздуты, уши прядают, блестящий черный загривок покрыт пылью, корки засохшего навоза летят с боков, широко расставленные глаза, не мигая, уставились из-под разведенных рогов, гладких и твердых, как сплавное бревно, отполированное песком, с острыми концами, торчащими кверху так грозно, что сердце замирает при взгляде на них.

Бывало, весь год он ждал этого момента: вот бык выбегает на площадь, и ты следишь за его взглядом, пока он выбирает, на кого броситься, а потом, когда он срывается мгновенно, по-кошачьи, и мчится за кем-нибудь, наклонив голову и выставив вперед рога, у тебя на миг останавливается сердце. Да, в детстве он ждал этого момента весь год; но чувство, которое он испытал, когда Inglés отдавал ему приказание доставить пакет, было таким же, какое бывало тогда, когда, проснувшись утром, он с облегчением слышал, как дождь стучит по черепичной крыше, по каменной стене дома и вода бурлит в канавах вдоль немощеной деревенской улицы.

Он – как любой другой мужчина из его или из соседней деревни – всегда вел себя очень храбро на деревенских capeas и ни за что на свете не согласился бы пропустить это ежегодное развлечение, хотя в другие деревни на capeas не ходил. Он был способен не шелохнувшись ждать, когда на него бросится бык, и отскочить в сторону лишь в самый последний момент. Он размахивал мешком перед мордой быка, чтобы отвлечь его, если бык сваливал кого-то на землю, и не раз хватал его за рога и отводил бычью голову в сторону от упавшего, пинал ногами и хлестал по морде, пока бык не оставлял того в покое и не переключался на кого-нибудь другого.

Он не боялся дергать, крутить и тянуть быка за хвост, чтобы оттащить от лежащего на земле. А как-то раз одной рукой тянул его за хвост вбок до тех пор, пока другой рукой не достал до рога, и когда бык поднял голову, чтобы наброситься на него, стал бегать спиной вперед, кружа, не выпуская ни хвоста, ни рога, пока толпа не набросилась на животное и не прикончила его ножами. На жаре, в пыли и стоящем над площадью тяжелом духе бычьего и человеческого пота, смешанного с винными пара́ми, под рев толпы, он был в первых рядах смельчаков, нападавших на быка, ему было знакомо ощущение, когда бык мечется и взбрыкивает под ним, а он лежит у него на загривке, зажимая один его рог под мышкой, мертвой хваткой уцепившись в другой, извиваясь и соскальзывая то в одну, то в другую сторону, ощущая, что левая рука вот-вот вывихнется из плечевого сустава, но крепко держась на этой горячей, пыльной, щетинистой, дергающейся горе мышц, вгрызаясь в бычье ухо зубами и раз за разом вонзая нож в раздувшийся, мотающийся бугор шеи; и вот уже горячая струя обагряет его кулак, он наваливается всей своей тяжестью на вздувшийся загривок и всаживает, всаживает нож в бычью шею.

Когда он первый раз вот так вцепился зубами в ухо быка, шея и челюсти у него словно окаменели, и все потом смеялись над ним. Но, даже смеясь, все относились к нему с уважением. И потом он каждый год повторял этот фокус. Его даже прозвали Бульдогом Вильяконехоса и говорили в шутку, будто он пожирает быков живьем. Но все жители деревни ждали этого дня, чтобы увидеть, как он это делает, а он знал, что год за годом так и будет: сначала бык выйдет из клети, потом начнет кидаться на всех и метаться по площади, а когда все закричат, что пора убивать, он прорвется сквозь толпу и вскочит быку на загривок. А после, когда все кончится и бык под тяжестью своих убийц завалится мертвым на землю, он, Андрес, выберется из кучи и пойдет прочь, стыдясь своей выходки с ухом, но и гордясь ею по-мужски. Он проберется между повозками и отправится к какому-нибудь фонтану вымыть руки, а мужчины будут хлопать его по спине, протягивать бурдюки и кричать: «Ура нашему Бульдогу! Долгих лет твоей матушке». Или: «Вот что значит иметь крепкие cojones! Год за годом!»

Андрес и стыдился, и чувствовал какую-то опустошенность, и был горд и счастлив, и отмахивался небрежно ото всех; он мыл руки, правую – до самого плеча, тщательно отмывал нож, потом принимал один из протянутых ему бурдюков и, прополоскав рот, чтобы избавиться от вкуса уха до следующего года, сплевывал вино на каменные плиты площади, а потом поднимал бурдюк высоко над головой и направлял струю прямо в горло.

Да, конечно. Он был Бульдогом Вильяконехоса и ни за что не упустил бы случая каждый год проделать один и тот же фокус у себя в деревне. Но он знал: ничего нет лучше того ощущения, которое испытываешь, услышав поутру шум дождя, означающий, что на сей раз его проделывать не придется.

Я должен вернуться вовремя, сказал он себе. Тут и вопроса нет – я должен участвовать в деле с часовыми и мостом. Там мой брат Эладио, моя плоть и кровь. Ансельмо, Простак, Фернандо, Агустин, Рафаэль – хотя этого, ясное дело, всерьез принимать не стоит, – две женщины, Пабло и Inglés, правда, Inglés не в счет, потому что он иностранец и выполняет приказ. Все будут в деле. И никак нельзя, чтобы из-за этого донесения я оказался в стороне. Нужно доставить пакет поскорее точно по адресу, а потом очень быстро вернуться, чтобы не пропустить атаку на посты. Я позора не оберусь, если из-за какого-то донесения не приму участия в деле. Это яснее ясного. А кроме того, сказал он себе, как человек, до которого вдруг дошло, что в том, о чем он размышлял только с точки зрения долга и чести, есть еще и кое-что приятное, – кроме того, я с удовольствием прикончу несколько фашистов. Давненько уж мы никого из них не убивали. Завтра предстоит по-настоящему важное дело. Это будет день реальных действий. День, который кое-чего стоит. Так пусть же он настанет, и пусть я буду там, вместе со всеми.

В этот момент – Андрес, по колено в зарослях дрока, карабкался по крутому склону к позициям республиканцев – из-под ног у него выпорхнула куропатка, часто захлопав крыльями в темноте, и внезапно от страха у него перехватило дыхание. Это от неожиданности, подумал он. И как им только удается так быстро махать крыльями? Должно быть, она сидела на яйцах, а я прошел слишком близко к гнезду. Не было бы сейчас войны – привязал бы я платок на соседний кустик, а днем пришел бы, нашел гнездо и забрал яйца, а потом подложил бы их под наседку, и когда вылупились бы птенцы, у меня на птичьем дворе бегали бы маленькие куропаточки, я бы наблюдал, как они растут, а когда они стали бы большими, использовал бы их как подсадных. Ослеплять я бы их не стал, потому что они были бы ручными. Или все равно могли улететь? Может быть. Значит, пришлось бы ослепить.

Жалко бы их было – я ведь сам их вырастил. Можно еще подрезать крылья или привязывать за ногу, когда используешь как приманку. Если бы не война, мы бы с Эладио пошли ловить раков в речке за фашистским постом. Когда-то мы с ним наловили там аж четыре дюжины за раз. Если после того как взорвем мост, мы отправимся в Сьерра-де-Гредос, там полно речек, где водится форель и раки тоже. Надеюсь, нам удастся уйти в Гредос, подумал он. Летом и осенью там можно жить припеваючи, правда, зимой там лютые холода. Но, может, к зиме мы уже выиграем войну.

Не будь наш отец республиканцем, мы с Эладио служили бы сейчас в фашистской армии, а в их армии у солдат нет никаких проблем. Повинуйся приказам, живи или умирай, а уж какой конец тебя ждет – не тебе решать. Подчиняться властям легче, чем воевать с ними.

Но партизанская война – дело очень ответственное. Если ты человек небезразличный, тебе есть о чем беспокоиться. Эладио любит поразмыслить больше, чем я. И беспокойства у него больше. Я честно верю в наше дело, и у меня нет особого беспокойства. Но ответственность на нас сейчас большая.

Я думаю, что нам выпало родиться в очень трудное время. Наверное, в другие времена легче было жить. Но мы из-за этих трудностей страдаем мало, потому что нас с детства учили им сопротивляться. А вот у кого такой закалки нет, тому в здешнем климате тяжело приходится. Но время сейчас такое, когда надо принимать трудные решения. Фашисты сами напали и, стало быть, приняли решение за нас. Мы воюем, чтобы выжить. Но, по мне, лучше, чтоб было по-другому – чтоб я мог привязать платок к тому кустику, прийти днем, забрать яйца, подложить их под наседку, а потом смотреть, как куропачьи цыплята бегают у меня по двору. Мне бы понравилось на них смотреть – они такие маленькие, такие ладненькие.

Только вот ни дома у тебя нет, ни двора возле этого сгинувшего дома, вспомнил он. И семьи у тебя нет, только брат остался, и ему завтра – в бой, а все твое имущество – это ветер, солнце да пустое брюхо. Да и ветер сейчас слабый, подумал он, и солнца нет. В кармане у тебя четыре гранаты, но они только на то и годны, чтобы швырнуть их. Еще у тебя за спиной – карабин, но он только на то и годен, чтоб пули выплевывать. Пакет, который ты несешь, тоже надо отдать. Ну, еще дерьма в тебе полно, которое ты можешь отдать земле, ухмыльнулся он в темноте. Можешь еще полить его мочой. Единственное, что тебе осталось, – это отдавать. Да ты прямо настоящий философ, сказал он себе, горе-философ, мысленно добавил он и снова ухмыльнулся.

Но при всех тех благородных размышлениях, коим он предавался чуть раньше, где-то в глубине души копошилось чувство облегчения, которое там, дома, всегда приходило с шумом дождя в утро деревенской фиесты. Впереди, на гребне горы, находились позиции правительственных войск, и он знал, что там его окликнут.

Глава тридцать пятая

Роберт Джордан лежал в спальном мешке рядом с девушкой, Марией, которая все еще спала. Он лежал на боку, отвернувшись от нее, спиной ощущал ее тело во всю его длину, и теперь это прикосновение было всего лишь иронией. Ах ты, ты!.. – молча бесился он. Да, ты!.. Ты же в первый момент, как только увидел его, сам себе сказал: если он сделается дружелюбным – жди предательства. Чертов дурак. Болван проклятый. Ладно, хватит причитать. Не об этом сейчас надо думать.

Какова вероятность того, что он припрятал или забросил украденное где-то поблизости? Очень невелика. К тому же попробуй еще найди это в темноте. Наверняка все увез с собой. Он ведь еще и динамит прихватил. Ах ты, петух гребаный, подлый иуда. Дерьмо поганое. Ну почему просто не слинять к чертям собачьим, нет же, надо было взрывчатку с детонаторами стащить. И я тоже хорош, идиот, – поручил чертовой бабе охранять мои вещи! Хитрый, трусливый, мерзкий ублюдок! Cabrón треклятый!

Ладно, кончай это, успокойся, сказал он себе. Тебе пришлось рисковать, и это был лучший выход. Тебя просто провели, признался он себе. Провели, как мальчишку. Собери свои чертовы мозги, прекрати бесноваться, жаловаться и биться головой, как у долбаной Стены плача. Что случилось, то случилось. Нет у тебя больше твоих материалов, черт бы тебя побрал. И черт бы побрал эту грязную свинью. Думай, как теперь выпутываться из этого дерьма. Ты должен, знаешь, что должен взорвать мост, даже если тебе придется встать там и… Нет, это ты тоже брось. Почему бы тебе не посоветоваться с дедом?

А-а, к чертовой матери деда, к чертовой матери всю эту подлую страну, к чертовой матери всех проклятых испанцев по обе стороны фронта, гори они все вечным пламенем! К чертовой матери всю эту одержимую предательством страну! К чертовой матери всех их скопом – Ларго, Прието, Асенсио, Миаху, Рохо – всех! Будь они все прокляты. Будь прокляты их самомнение и эгоизм, их эгоизм и самомнение, их тщеславие и коварство. Будь все они прокляты на веки вечные. Будь они прокляты, прежде чем мы умрем за них. Будь они прокляты после того, как мы умрем за них. Чтоб им сдохнуть и гореть в аду. Покарай, Господи, Пабло. Пабло – это они все, вместе взятые. И сжалься, Господи, над испанским народом. Кто бы ни стал его вождем, он все равно его поимеет. За два тысячелетия нашелся только один порядочный человек, Пабло Иглесиас[143], все остальные использовали свой народ. Но кто знает, устоял ли бы и он в этой войне? Было время, когда я считал, например, что Ларго неплох. Дуррути[144] был хорош, так свои же его и убили в Пуэнте-де-лос-Франкесесе. Убили, потому что он хотел, чтобы они шли в наступление. Убили во славу дисциплины недисциплинированности. Свиньи трусливые. Будь они все прокляты, и гори они все в аду. И этот Пабло, который смылся с моим взрывателем и детонаторами. Чтоб ему провалиться ко всем чертям. Так нет же! Это он нас ко всем чертям послал. Все они всегда так поступали, от Кортеса и Менендеса де Авилы до Миахи. Достаточно вспомнить, что Миаха сделал с Клебером. Лысая самодовольная свинья. Тупой яйцеголовый ублюдок. Гори они все огнем, безумные себялюбивые вероломные свиньи, которые всегда правили Испанией и ее армиями. Гори они все огнем – кроме народа, и будь начеку со всеми, потому что, дорвавшись до власти, все меняются.

По мере того как он накручивал все больше и больше обвинений, расплескивая свое язвительное презрение так широко и несправедливо, что сам переставал себе верить, гнев его иссякал. Если все это правда, то в чем смысл твоего пребывания здесь? Нет, это неправда, и ты это прекрасно знаешь. Вспомни всех тех хороших людей, которых ты знал. Всех тех прекрасных людей. Ему стала невыносима собственная несправедливость. Несправедливость он ненавидел так же, как жестокость, и, покуда он лежал, распаляя себя ослеплявшим его разум гневом, ярость постепенно стихала, обжигающая, черная, убийственная злоба прошла, и в очистившуюся голову вернулись спокойствие и способность мыслить четко и хладнокровно, как это происходит с мужчиной после бурной близости с женщиной, которую он не любит.

– Ах ты, бедный, бедный крольчонок, – сказал он, повернувшись к Марии и склонившись над ней; та улыбнулась во сне и теснее прижалась к нему. – Заговори ты со мной несколько минут назад, я бы мог тебя ударить. Каким же скотом становится мужчина в гневе.

Он спокойно лежал, обняв девушку, уткнувшись подбородком ей в плечо, и трезво размышлял, что ему теперь нужно будет сделать и как придется это делать.

Не так уж все и плохо, думал он. Нет, правда – совсем не так уж плохо. Не знаю, приходилось ли кому-нибудь раньше делать это подобным образом, но впредь наверняка найдутся люди, которые в похожей трудной ситуации будут действовать так же. Конечно, если нам самим это удастся и если они об этом узнают. Да, если они об этом узнают. Если им не придется гадать: и как это им удалось? Людей у нас слишком мало, но не стоит из-за этого волноваться. Я взорву мост и с тем, что осталось. Господи, как хорошо, что у меня прошла злость. А то ведь я уже задыхаться начал – как будто ураган налетел. Злость – тоже роскошь, которой я, черт возьми, не могу себе позволить.

– Все уже продумано, guapa, – тихо сказал он Марии в плечо. – Тебя все это не коснулось. Ты ничего даже не знала. Нас убьют, но мост мы взорвем. Тебе не пришлось тревожиться. Не такой уж щедрый свадебный подарок, но разве крепкий ночной сон не бесценен? А ты крепко проспала всю ночь. Пусть это будет тебе чем-то вроде обручального кольца. Спи, guapa! Спи спокойно, любимая. Я не стану тебя будить. И это все, что я могу сейчас для тебя сделать.

Он лежал, очень осторожно обнимая ее, чувствуя ее дыхание, чувствуя биение ее сердца и следя за временем по своим наручным часам.

Глава тридцать шестая

Подойдя к республиканским позициям, Андрес окликнул часовых. То есть он лег на землю там, где за тремя рядами колючей проволоки начинался крутой спуск, и крикнул в сторону насыпи, устроенной из камней и земли. Ограждение не было сплошным, он легко мог в темноте пройти через линию разделения в другом месте и углубиться на территорию республиканцев, прежде чем наткнулся бы на кого-нибудь, кто его остановил бы. Но ему казалось безопасней и проще сделать это именно здесь.

– Salud! – крикнул он. – Salud, milicianos![145]

Он услышал щелчок передернутого затвора. Затем из-за насыпи раздалась ружейная стрельба. Оглушительный треск разорвал тишину, и тьму прошил желтый пунктир вспышек. Но Андрес, как только раздался щелчок затвора, уже распластался, уткнувшись лицом в землю.

– Не стреляйте, товарищи, – закричал он. – Не стреляйте! Мне нужно пройти к вам.

– Сколько вас? – спросил кто-то из-за насыпи.

– Один. Только я. Больше никого.

– Кто ты?

– Андрес Лопес из Вильяконехоса. Я из отряда Пабло. С донесением.

– Винтовка, патроны есть?

– Да, друг.

– Мы сюда никого без винтовки и патронов не пускаем, – отозвался тот же голос. – И не больше троих за раз.

– Я один, – крикнул Андрес. – У меня очень важное поручение. Пустите меня.

Он слышал, как люди за насыпью переговариваются между собой, но слов разобрать не мог. Потом тот же голос снова спросил:

– Сколько вас?

– Да один я. Один. Больше никого. Пустите меня, ради бога.

За насыпью снова послышались переговоры. Потом опять раздался голос:

– Слушай, фашист!

– Я не фашист. Я – guerrillero из отряда Пабло. Иду с донесением в Главный штаб, – закричал Андрес и услышал, как кто-то за насыпью сказал:

– Это какой-то чокнутый. Швырни-ка в него гранату.

– Послушайте, – сказал Андрес. – Я совершенно один. Сам по себе. Твою душу бога мать и святое причастие! Один я. Пустите меня.

– Выражается по-христиански, – сказал кто-то за насыпью и расхохотался.

Потом кто-то другой сказал:

– Самое лучшее – кинуть в него гранату.

– Нет! – закричал Андрес. – Это будет большой ошибкой. У меня важное поручение. Впустите меня.

Именно из-за этого он и не любил ходить через линию фронта. Иногда все проходило лучше, иногда хуже, но гладко никогда не бывало.

– Так ты один? – снова спросил голос.

– Me cago en la leche[146], – заорал Андерс. – Сколько можно повторять: ОДИН Я!

– Ну, раз один, встань и подними винтовку над головой.

Андрес встал и, держа обеими руками, поднял над головой карабин.

– Теперь шагай через проволоку и помни: máquina нацелена прямо на тебя, – крикнул голос.

Андрес переступил через первый ряд ломаной линии тройного проволочного заграждения.

– Мне без рук не перебраться, – крикнул он.

– Не вздумай их опустить, – приказал голос.

– Так я за проволоку зацепился, – объяснил Андрес.

– Говорю же, бросить в него гранату – и дело с концом, – сказал другой голос.

– Пусть закинет винтовку за спину, – предложил третий голос. – С поднятыми руками он не пройдет. Соображай хоть немного.

– Все фашисты одинаковы, – сказал первый. – Им палец в рот не клади: условие за условием.

– Слушайте, – закричал Андрес, – я не фашист, а guerrillero из отряда Пабло. Мы фашистов скосили больше, чем тиф.

– Я никогда не слыхал ни про какой отряд Пабло, – сказал человек, видимо, командовавший постом. – Так же как про Петра и Павла вместе с другими святыми апостолами и их отрядами. Закинь винтовку за плечо и отцепи проволоку руками.

– Пока мы не шмальнули в тебя из нашей máquina, – добавил другой.

– Qué poco amables sois — не больно-то вы любезны, – сказал Андрес, пробираясь сквозь проволочное заграждение.

– Amables? – крикнул один из часовых. – У нас тут война, парень.

– Начинаю это замечать, – буркнул Андрес.

– Что он сказал?

Андрес услышал, как щелкнул затвор винтовки.

– Ничего, – крикнул он. – Я ничего не сказал. Не стреляйте, пока я не перелезу через эту долбаную проволоку.

– Не смей хаять нашу проволоку, – закричал кто-то из них, – а то получишь гранату.

– Quero decir, qué buena alambrada![147] – крикнул Андрес. – Какая прекрасная проволока. Мать вашу. Просто чудо-проволока! Скоро я до вас уже доберусь, братья.

– Кинь в него гранату, – услышал он все тот же неугомонный голос. – Говорю тебе: это самое разумное, что можно сделать.

– Братья, – сказал Андрес, весь взмокший от пота и отдававший себе отчет в том, что сторонник «разумных» решений вполне способен в любой момент швырнуть в него гранатой, – дело не во мне, плевать на меня.

– Вот с этим я согласен, – вставил любитель метать гранаты.

– И ты прав, – поддакнул ему Андрес. Он осторожно перебирался через третий ряд проволочных заграждений и уже находился у самой насыпи. – Я в любом случае никакой важности не представляю, но дело мне поручено важное. Muy, muy serio[148].

– Ничего важнее свободы нет! – крикнул любитель метать гранаты. – Ты что, считаешь, что есть что-то важнее свободы? – угрожающе спросил он.

– Нет, друг, – с облегчением ответил Андрес, преодолев наконец заграждение. Теперь он увидел, что имеет дело с оголтелыми, теми, что носят черно-красные шарфы. – Viva la Libertad!

– Viva la F. A. I! Viva la C. N. T![149] – хором закричали ему из-за насыпи. – Viva el anarco-sindicalismo y la Libertad![150]

– Viva nosotros! Да здравствуем мы! – закричал в ответ Андрес.

– Наш, – сказал гранатометчик. – А ведь я чуть его не убил этой штуковиной.

Он посмотрел на гранату, зажатую в руке, и растрогался, увидев Андреса, перебравшегося через насыпь. Не выпуская гранаты, он обнял его так, что граната уперлась Андресу в лопатку, и расцеловал в обе щеки.

– Я рад, что с тобой ничего не случилось, брат, – сказал он. – Очень рад.

– Где твой командир? – спросил Андрес.

– Я тут командир, – ответил мужчина. – Дай-ка посмотреть твои документы.

Он понес документы Андреса в блиндаж, чтобы рассмотреть их при свете свечи. Это были сложенный в несколько раз трехцветный, как флаг Республики, кусочек шелка с печатью S. I. M.[151] в середине; Salvoconducto, то есть пропуск, в котором были проставлены его имя, возраст, рост и место рождения; листок из блокнота, на котором Роберт Джордан указал порученное Андресу задание, удостоверив его своим штампом S. I. M., и наконец четыре сложенных листа бумаги с донесением Гольцу, обвязанные шнурком и запечатанные воском с оттиском все той же его резиновой печати S. I. M., вмонтированной в деревянную оснастку.

– Такие я видел, – сказал командир поста, возвращая Андресу шелковый лоскут. – Такие есть у вас у всех, это я знаю. Но сам по себе, без этой вот бумажки, он ничего не значит. – Он поднес к глазам пропуск и еще раз прочел его.

– Где ты родился?

– В Вильяконехосе, – ответил Андрес.

– А что там выращивают?

– Дыни, – сказал Андрес. – Это всему свету известно.

– Кого ты там знаешь?

– А что? Ты тоже оттуда?

– Нет. Но я там бывал. А сам я из Аранхуэса.

– Спрашивай о ком угодно.

– Опиши мне Хосе Ринкона.

– Того, у которого винный погребок?

– Естественно.

– Бритоголовый, толстобрюхий, и глаз у него косит.

– Ну, вижу, что документы у тебя действительные, – сказал командир и вернул Андресу бумаги. – Но что ты делаешь там, на их стороне?

– Перед началом движения наш отец обосновался в Вильякастине, – сказал Андрес, – за горами, в долине. Там-то нас движение и застало. Я с самого начала воевал в отряде Пабло. Но, послушай, друг, я очень спешу – это донесение надо доставить срочно.

– А что там, на фашистской стороне, происходит? – спросил командир. Сам он никуда не спешил.

– Сегодня было много tomate, – с гордостью сообщил Андрес. – Весь день на дороге пыль столбом стояла. Сегодня полностью разбили отряд Глухого.

– А кто такой Глухой? – неодобрительно поинтересовался командир.

– Вожак одного из лучших в этих горах отрядов.

– Вам бы всем надо перейти на республиканскую территорию и вступить в армию, – сказал офицер. – Вся эта дурацкая партизанщина – чепуха. Все вы должны перейти сюда, к нам, и подчиниться нашей дисциплине борцов за свободу. А уж если потребуется послать туда партизан, мы сами их пошлем.

Андрес обладал почти непробиваемым терпением. Он спокойно выдержал то, как ему пришлось продираться через проволочное заграждение. И этот допрос ничуть не вывел его из себя. Он считал совершенно нормальным, что этот человек, который не понимает ни их, ни того, что они делают, задает идиотские вопросы, ничего неожиданного в этом не было. Как и в том, что все тут будет делаться очень медленно. Но сейчас ему нужно было срочно идти.

– Послушай, compadre[152], – сказал он. – Очень может быть, что ты прав. Но у меня приказ доставить этот пакет генералу, командующему Тридцать пятой дивизией, которая на рассвете начинает наступление здесь, в горах, а уже глубокая ночь, и мне надо идти как можно быстрей.

– Какое наступление? Что ты знаешь о наступлении?

– Ничего. Я ничего не знаю. Но я должен поскорей добраться до Навасеррады, а оттуда – дальше. Не отправишь ли ты меня к своему начальнику, который, может, даст мне какой-нибудь транспорт, чтобы туда доехать? Пошли со мной кого-нибудь из своих людей, чтобы не было задержки в дороге.

– Что-то не верится мне во все это, – сказал офицер. – Может, и впрямь следовало застрелить тебя еще там, перед заграждением?

– Ты же видел мои документы, товарищ, и я объяснил тебе, какое у меня задание, – терпеливо сказал Андрес.

– Документы и подделать недолго, – ответил офицер. – А такое задание любой фашист может придумать. Я сам пойду с тобой к командиру.

– Хорошо, – согласился Андрес. – Идем. Только быстро.

– Эй, Санчес, остаешься за меня, – сказал офицер. – Ты не хуже меня знаешь, что делать. А я поведу этого так называемого товарища к командиру.

Они двинулись вдоль пустого окопа по ту сторону гребня, и в темноте Андрес учуял зловоние, шедшее от зарослей орляка на склоне, которые, видимо, загадили защитники этой высоты. Ему не нравились эти люди, они напоминали ему опасных детей: неопрятных, плохо пахнущих, недисциплинированных, добрых, преданных, глупых и невежественных, но в любом случае опасных, потому что они были вооружены. Сам Андрес в политике ничего не смыслил, просто стоял за Республику. Он много раз слышал разговоры этих людей, и часто то, что они говорили, казалось ему красивым и правильным, но сами они ему не нравились. Какая же это свобода, если человек гадит и даже не закапывает, думал он. Нет на свете животного свободней кошки, но она всегда за собой закапывает. Кошка и есть лучший анархист. А этих, пока они не научатся у кошки прибирать за собой, я не могу уважать.

Шедший впереди него офицер внезапно остановился.

– Твой карабин еще при тебе? – спросил он.

– Да, – ответил Андрес. – А что?

– Дай-ка его мне, – велел офицер. – А то, не ровен час, ты мне еще в спину выстрелишь.

– Зачем? – спросил Андрес. – Зачем мне стрелять тебе в спину?

– А кто тебя знает? – сказал офицер. – Я никому не доверяю. Давай сюда карабин.

Андрес снял ружье с плеча и отдал ему.

– Ну, если тебе так хочется тащить его… – сказал он.

– Вот так-то лучше, – ответил офицер. – Надежней.

И они пошли дальше вниз по склону в темноте.

Глава тридцать седьмая

Роберт Джордан лежал с девушкой в спальном мешке и следил за временем по часам. Оно шло медленно, почти незаметно, потому что часы у него были маленькими и секундной стрелки он не видел. Но, вглядываясь в минутную, обнаружил, что, если сосредоточиться, можно заметить ее движение. Голова девушки покоилась под его подбородком, и каждый раз, поворачивая голову, чтобы посмотреть на часы, он щекой ощущал ежик ее волос, мягкий, живой и шелковистый, как куний мех под ладонью, когда, разжав клешни капкана, достаешь из него куницу и ласково поглаживаешь ее. Когда щека скользила по волосам Марии, к горлу подступал ком, а когда он обнимал ее, по всему телу разливалась томительная пустота. Он опустил голову пониже, чтобы лучше рассмотреть тонкое острие светящегося дротика, медленно ползущего вверх по левой стороне циферблата. Теперь он ясно видел неукоснительное движение стрелки и теснее прижимал к себе Марию, словно надеясь этим замедлить его. Он не хотел ее будить, но в эти последние оставшиеся у них часы не мог заставить себя отстраниться от нее, он то и дело касался губами ее шеи и скользил ими вверх, ощущая нежную гладкость кожи и мягкость волос. Не переставая следить за стрелкой, медленно кружившей по циферблату, он крепче прижал Марию к себе, скользнул кончиком языка от ее щеки к мочке уха и обвел прелестные извилины ушной раковины вплоть до изящной твердой верхней дуги; язык у него дрожал. Эта дрожь эхом отдавалась в томительной пустоте, заполонившей все его тело, а глаза не отрывались от циферблата, на котором стрелки уже стояли под острым углом, приближая время к назначенному часу. И тогда он повернул к себе голову все еще спящей Марии и коснулся губами ее губ. Так они лежали: он легко и нежно водил губами по ее сомкнутому во сне рту, едва задевая его. Потом он обнял ее крепче и почувствовал, как по ее длинному, легкому, прекрасному телу пробежала дрожь, она вздохнула во сне и, по-прежнему не просыпаясь, тоже обняла его, а потом, уже проснувшись, прижалась к нему губами сильно, настойчиво, и он сказал:

– А как же боль?

А она ответила:

– Нет больше никакой боли.

– Крольчонок…

– Не надо, ничего не говори.

– Крольчонок мой.

– Молчи. Молчи.

И они снова были вместе, и никто уже не смотрел на часы, и они знали: нет ничего такого, что случится с одним и не случится с другим, и нет ничего большего, чем то, что происходит сейчас, это – всё и навсегда; это то, что было, что есть и что будет, что бы ни случилось. То, что, как казалось, не было им дано, теперь было. Это есть у них сейчас, и было прежде, и будет всегда, и сейчас оно есть, есть, есть. О, оно есть сейчас, сейчас, сейчас, в этом единственном сейчас, в сейчас, которое выше всех прочих сейчас, и нет никакого другого сейчас, кроме тебя сейчас, и это сейчас – твой пророк. Ныне и во веки веков. Длись же, это сейчас, сейчас, потому что никакого другого сейчас, кроме этого, нет. Да, сейчас. Сейчас, пожалуйста, сейчас, только сейчас, не надо ничего другого, только это сейчас; где ты, а где я, где каждый из нас, не различить, и никогда нельзя будет различить; только это сейчас; и отныне навсегда, пожалуйста, пусть будет это сейчас, всегда сейчас, потому что сейчас это всегда только сейчас; сейчас есть только сейчас, никакого другого сейчас, кроме этого, не существует, только то, которое длится сейчас, вздымаясь, мчась, как парус, уносясь, кружа, паря́, дальше, дальше, все дальше; один и один равняется одному, мы – одно, одно, все еще одно, все еще одно, убывающее одно, мягкое одно, щемящее одно, чуткое одно, счастливое одно, великодушное одно, одно, которым надо дорожить, единственное сейчас на свете одно с локтями, вдавленными в срезанные и измятые ветки, пахнущие сосновой смолой и ночью, а потом в самоё землю, перед лицом неминуемого утра грядущего дня. Потом он сказал – потому что все остальное было только у него в голове, невысказанное, – он сказал:

– О, Мария, я люблю тебя и благодарен тебе за это.

– Молчи. Давай лучше не будем разговаривать, – ответила Мария.

– Я должен тебе это сказать, потому что это очень важно.

– Нет.

– Крольчонок…

Но она лишь крепко обняла его, отвернувшись, и он мягко спросил:

– Тебе больно, крольчонок?

– Нет, – ответила она. – Это я благодарна тебе за то, что ты еще раз подарил мне la gloria.

Потом они лежали рядом, тихо, прильнув друг к другу всем телом, от щиколоток до плеч, только Роберт Джордан держал теперь руку так, чтобы видеть часы на запястье, и Мария сказала:

– Мы с тобой очень счастливые.

– Да, – сказал он, – мы очень счастливые люди.

– Поспать уже нет времени?

– Нет, – ответил он. – Скоро начнется.

– Ну, раз надо вставать, давай пойдем поедим.

– Давай.

– А тебя… Тебя ничто не тревожит?

– Нет.

– Правда?

– Да. Сейчас – ничто.

– Но раньше тревожило?

– Немного.

– А я могу тебе чем-нибудь помочь?

– Нет, – сказал он. – Ты мне уже помогла.

– Этим? Это было – для меня.

– Это было для нас обоих, – сказал он. – В этом человек не бывает один. Ну, давай одеваться, крольчонок.

Но мыслями, которые были его лучшими друзьями, он вернулся к la Gloria. Она сказала: la Gloria. Это не имеет никакого отношения к славе или к той la Gloire, о которой пишут и говорят французы. Это – из Cante Hondo[153] и Saetas[154]. Это, конечно, идет от Греко, от святого Хуана де ла Круса[155] и других. Я не мистик, но отрицать это было бы таким же невежеством, как отрицать телефон или существование других планет, или то, что Земля вертится вокруг Солнца.

Как мало знаем мы из того, что нужно знать. Вместо того, чтобы умереть сегодня, я хотел бы, чтобы впереди у меня была долгая жизнь, потому что за эти четыре дня я многое узнал о ней, наверное, больше, чем за все ранее прожитое время. Я хотел бы дожить до старости и действительно знать. Интересно, учится ли человек всю жизнь или каждому отпущено лишь определенное количество знания, которое он в состоянии постичь? Я ведь считал, что знаю очень много такого, о чем, как выясняется, и представления не имел. Хотел бы я иметь побольше времени.

– Ты многому меня научила, guapa, – произнес он по-английски.

– Что ты сказал?

– Я многому у тебя научился.

– Qué va, – сказала она, – это ты образованный.

Образованный, мысленно повторил он. Да у меня лишь крохотные зачатки образования. Самые-самые крохотные. Если я сегодня умру, будет жаль, потому что теперь я действительно кое-что знаю. Интересно, не потому ли ты узнал это именно теперь, что недостаток отпущенного тебе времени сделал тебя сверхвосприимчивым? Хотя… нет такого понятия, как недостаток времени. Тебе должно было бы хватить ума понять это. С тех пор как я приехал сюда, в эти горы, я прожил здесь целую жизнь. Ансельмо – мой самый старый друг. Я знаю его лучше, чем Чарлза, лучше, чем Чаба, лучше, чем Гая, лучше, чем Майка, а их я знаю хорошо. Агустин, этот похабник, мне брат, а брата у меня никогда не было. Мария – моя настоящая любовь и моя жена. У меня никогда прежде не было настоящей любви. И жены никогда не было. Она мне и сестра, а сестры у меня никогда не было, и дочь, а дочери у меня никогда не было. Как же не хочется расставаться с тем, что так хорошо! Он закончил завязывать свои альпаргаты.

– По-моему, жизнь – очень интересная штука, – сказал он Марии. Она сидела рядом с ним на спальном мешке, обхватив руками щиколотки. Кто-то отвел в сторону попону, занавешивавшую вход в пещеру, и оттуда наружу упал свет. По-прежнему была ночь, никаких признаков утра, разве что, подняв голову, он увидел сквозь сосны, как низко опустились звезды. В это время года утро наступает быстро.

– Роберто, – сказала Мария.

– Да, guapa?

– Сегодня, там, мы будем вместе, правда?

– После того, как начнется, – да.

– А не с самого начала?

– Нет. Сначала ты будешь при лошадях.

– А нельзя мне быть с тобой?

– Нет. У меня работа, которую могу сделать только я один, если ты будешь рядом, я стану тревожиться и отвлекаться.

– Но ты придешь скоро, как только закончишь?

– Очень скоро, – сказал он, усмехнувшись в темноте. – Пошли, guapa, надо поесть.

– А твой мешок?

– Скатай его, если хочешь.

– Очень хочу.

– Давай помогу.

– Нет, я сама.

Она опустилась на колени, чтобы расправить и скатать мешок, но потом передумала, поднялась и стала встряхивать его так, что он захлопал. Потом снова опустилась на колени, расправила мешок на земле и свернула его. Роберт Джордан осторожно, чтобы ничто не выпало через разрезы, поднял свои дорожные мешки и пошел между соснами ко входу в пещеру, занавешенному прокоптившейся попоной. На его часах было десять минут четвертого, когда он локтем отвел ее в сторону и вошел в пещеру.

Глава тридцать восьмая

Все были в пещере, мужчины стояли перед очагом, в котором Мария раздувала огонь. Пилар сварила кофе в котелке. Она так и не ложилась с тех пор, как разбудила Роберта Джордана, и теперь сидела на табуретке в задымленной пещере и зашивала второй из мешков Джордана. Первый уже был зашит. Пламя очага освещало ее лицо.

– Ты бы еще себе мяса подложил, – сказала она Фернандо. – Давай набивай живот. Только врача у нас нет, некому будет тебя резать, если ты обожрешься.

– Эх, женщина, зачем ты так? – сказал Агустин. – Ну и язык у тебя – как у последней шлюхи.

Он стоял, опираясь на ручной пулемет со сложенной треногой, прижатой к тронутому ржавчиной стволу; его карманы распирало от гранат, на одном плече висел мешок с дисками, на другом – патронташ. Он курил папиросу; в другой руке у него была кружка, и, каждый раз, поднося ее к губам, он выдувал дым на поверхность кофе.

– Ты прямо ходячий склад боеприпасов, – сказала ему Пилар. – Тебе со всем этим добром и ста шагов не пройти.

– Qué va, женщина, – ответил Агустин. – Дорога-то будет под гору.

– Прежде чем начнется спуск, надо будет вскарабкаться к посту, – рассудительно заметил Фернандо.

– Ничего, вскарабкаюсь не хуже козла, – сказал Агустин. – А где же твой братец? – спросил он Эладио. – Похоже, смылся твой распрекрасный братец?

Эладио стоял, прислонившись к стене.

– Заткнись, – сказал он.

Он нервничал и понимал, что все это видят. Он всегда нервничал и раздражался перед операцией. Отойдя от стены, он прошел к столу и стал напихивать в карманы гранаты из седельной сумы сыромятной кожи, наклонно прислоненной к ножке стола.

Роберт Джордан присел на корточки рядом с ним и, протянув руку, тоже достал четыре гранаты. Три из них были бочкообразными гранатами Миллса, тяжелыми, железными, с клеткой бороздок на боках и пружинным рычагом, придерживаемым в нужной позиции чекой с предохранительным кольцом.

– Откуда они у вас? – спросил он Эладио.

– Эти-то? Эти из Республики. Старик принес.

– И как они?

– Valen más que pesan[156], – ответил Эладио. – Каждая – целое сокровище.

– Это я их принес, – сказал Ансельмо. – Шестьдесят штук в одном мешке. Девяносто фунтов веса, Inglés.

– Вы ими уже пользовались? – спросил у Пилар Роберт Джордан.

– Qué va, пользовались ли мы ими! – сказала женщина. – Так это ж ими Пабло и разнес пост в Отеро.

При упоминании имени Пабло Агустин разразился бранью. В свете очага Роберт Джордан увидел, как изменилось выражение лица Пилар.

– Хватит об этом, – резко оборвала она Агустина. – Какой толк в болтовне?

– Они осечки не дают? – Роберт Джордан держал в руке выкрашенную серой краской гранату, трогая чеку ногтем большого пальца.

– Никогда, – сказал Эладио. – Ни одна из тех, что мы использовали, не подвела.

– А как быстро они взрываются?

– Как только долетают до цели, так и взрываются. Быстро. Достаточно быстро.

– А эти?

Роберт Джордан взял в руку похожую формой на суповую миску гранату с проволочной петлей.

– Эти – дрянь, – ответил ему Эладио. – Взрываться-то они взрываются. Только от них – одна вспышка, а осколков нет.

– Но взрываются всегда?

– Qué va, всегда! – сказала Пилар. – Никакого всегда ни с нашими, ни с их боеприпасами не бывает.

– Но вы же сами сказали, что те, другие, всегда взрываются.

– Я такого не говорила. Ты спрашивал их, а не меня. А я никакого всегда за всю эту войну не видела.

– Те – все взрываются, – упрямо повторил Эладио. – Говори правду, женщина.

– Откуда тебе знать, все они взрываются или не все? – огрызнулась Пилар. – Это Пабло их бросал, а ты в Отеро никого не убил.

– Это шлюхино отродье… – начал было Агустин.

– Перестань, – свирепо оборвала его Пилар, потом продолжила, обращаясь к Роберту Джордану: – Все они в общем-то одинаковые, Inglés, но те, что с бороздками, проще в обращении.

Наверное, лучше бросать их попарно – одну такую, другую такую, подумал Роберт Джордан. Но те, что с бороздками, метать легче, и они надежнее.

– Думаешь, придется бросать гранаты, Inglés? – спросил Агустин.

– Не исключено, – ответил Роберт Джордан.

Но на самом деле, сидя на корточках и сортируя гранаты, он думал о другом: это же невозможно. И как только я мог так обманывать себя, не понимаю. Мы были обречены, как только они напали на Сордо, так же как Сордо был обречен, как только перестал идти снег. Просто ты никак не хочешь признать это. Вот ты и продолжал составлять план, зная, что его невозможно будет осуществить. Составил, а теперь понимаешь, что толку от него никакого. В такое время, утром, – никакого. Конечно, с тем, что у тебя есть, ты легко сможешь захватить любой из постов. Но оба сразу – нет. То есть ты не можешь быть в этом уверен. Не обманывай себя. После рассвета это будет невозможно.

Попытка захватить сразу оба поста ни за что не пройдет. Пабло это понял с самого начала. Думаю, он так или иначе собирался смыться, но, когда напали на Сордо, уже точно понял, что нам крышка. Нельзя планировать операцию, надеясь на чудо. Ты погубишь всех своих людей, а моста так и не взорвешь, если не будешь иметь чего-нибудь получше, чем то, чем ты располагаешь сейчас. Ты убьешь Пилар, Ансельмо, Агустина, Простака, боязливого Эладио, бесполезного цыгана и старика Фернандо, а моста так и не взорвешь. Или ты надеешься, что случится чудо, Гольц получит донесение, отправленное с Андресом, и все остановит? Но если этого не произойдет, ты всех их погубишь из-за этого приказа. Марию тоже. Из-за этого приказа ты и ее убьешь. Неужели нельзя вытащить хотя бы ее? Будь проклят этот Пабло, черт его дери, подумал он.

Нет. Не заводись. Злиться так же плохо, как тру́сить. Но вместо того, чтобы спать со своей девушкой, тебе следовало бы вместе с Пилар всю ночь прочесывать эти горы, чтобы наскрести еще людей для выполнения задания. Да, думал он, но если бы что-то случилось с тобой, некому было бы взорвать мост. Да. Именно так. Вот почему ты и не поехал. И послать вместо себя кого-то другого тоже нельзя было, потому что ты не мог рисковать потерей еще одного человека. Пришлось беречь тех, кто есть, и составлять план в расчете только на них.

Но твой план – дерьмо. Дерьмо, это я тебе говорю. Ночью он казался выполнимым, но теперь утро. Ночные планы утром оказываются никуда не годными. Обдумывать что-то ночью – одно, утром – совсем другое. Вот ты и понимаешь теперь, что твой план ни к черту не годится.

Джон Мосби, кажется, умел выпутываться из самых безвыходных ситуаций. Конечно, мог. Даже из гораздо более трудных. К тому же не забывай об эффекте неожиданности. Помни о нем. Помни, что все это не так уж и глупо и невозможно, если не отступать. Но этого мало. То, что поручено, надо сделать не с вероятным успехом, а наверняка. Ты только посмотри, как все обернулось. Впрочем, все пошло не так с самого начала, а в таких случаях катастрофа разрастается, как снежный ком, катящийся с горы.

Все так же сидя возле стола на корточках, он поднял голову и встретился взглядом с Марией, она улыбнулась ему. Он изобразил ответную улыбку, выбрал и рассовал по карманам еще четыре гранаты. Ему пришло в голову, что можно будет выкрутить из них детонаторы и воспользоваться ими. Не думаю, что это будет намного хуже. Взрыв произойдет синхронно со взрывом заряда и не ослабит его действия. По крайней мере, полагаю, что не ослабит. Даже уверен. Тебе следует чуть больше доверять себе. Ты же еще прошлой ночью думал о том, какие вы с дедом герои и какой трус твой отец. Так покажи теперь хоть немного уверенности в себе.

Он снова улыбнулся Марии, но эта улыбка была не более чем натяжением кожи на скулах и вокруг рта, не глубже.

Она восхищается тобой, подумал он. А я думаю, что ты – дерьмо. И эта gloria, и вся прочая чушь – тоже. У тебя ведь были прекрасные идеи, не так ли? И весь мир был у тебя в руках, да? К черту все это!

Спокойней, призвал он себя. Не заводись. Это лишь один из выходов. Всегда существуют и другие. Сейчас тебе приходится кусать ногти. Но вовсе не обязательно отрицать все, что было, только потому, что предстоит это потерять. Не уподобляйся какой-нибудь чертовой змее с перебитым хребтом, кусающей себя за хвост, тем более что у тебя хребет пока не перебит. И не начинай скулить раньше, чем стало больно, как шелудивый пес. Не разжигай в себе злобу еще до начала боя. В бою у тебя для этого будет предостаточно времени. По крайней мере, тогда злоба принесет тебе хоть какую-то пользу.

Пилар подошла к нему с его заплечным мешком.

– Вот, он снова целый и крепкий, – сказала она. – А те гранаты действительно очень хорошие, Inglés. Можешь на них положиться.

– Ты как, женщина?

Взглянув на него, она покачала головой и улыбнулась. Интересно, а насколько глубоко под кожу проникает ее улыбка? – подумал он. На вид – довольно глубоко.

– Я в порядке, – ответила она. – Dentro de la gravedad, – и, присев на корточки рядом с ним, спросила: – А что ты сам думаешь теперь, когда все действительно начинается?

– Что мало нас, – не задумываясь, ответил Роберт Джордан.

– Вот и я тоже так думаю, – согласилась она. – Очень мало. – И добавила только для его ушей: – Мария сама справится с лошадьми, я для этого не нужна. Мы их стреножим. Это же кавалерийские лошади, они стрельбы не боятся. А я пойду на нижний пост и сделаю то, что должен был сделать Пабло. Так у нас получится на одного человека больше.

– Хорошо, – сказал он. – Я так и думал, что ты это предложишь.

– Слушай, Inglés, – сказала она, глядя ему прямо в глаза, – ты не волнуйся. Все будет хорошо. Ты помни: они ведь ничего такого не ждут.

– Да, – согласился Роберт Джордан.

– И вот еще что, Inglés, – сказала Пилар так тихо, как позволял ее хриплый шепот, – ну, это, насчет твоей руки…

– А что насчет моей руки? – сердито перебил он.

– Да ты послушай. Не сердись, малыш. То, что я наговорила насчет руки… Это все цыганские бредни, это я так, для пущей важности. Ничего такого на самом деле не существует.

– Ну, хватит об этом, – холодно сказал он.

– Да нет, – сказала она ласковым, несмотря на хрипоту, голосом. – Это было вранье и чушь. Я не хочу, чтобы ты в день боя волновался.

– Я не волнуюсь, – сказал Роберт Джордан.

– Волнуешься, Inglés, – возразила она. – Очень волнуешься, и это понятно. Но все будет хорошо, Inglés. Для этого мы на свет и родились.

– Я не нуждаюсь в политическом комиссаре, – сказал Роберт Джордан.

Она снова улыбнулась ему, улыбнулась открытой искренней улыбкой, растянув свои широкие обветренные губы, и сказала:

– Я тебя очень люблю, Inglés.

– Мне это сейчас не нужно, – ответил он. – Ni tu, ni Dios[157].

– Да, – тем же хриплым шепотом сказала Пилар. – Я знаю. Просто мне хотелось тебе это сказать. И не волнуйся. Мы все сделаем очень хорошо.

– А как же иначе? – сказал Роберт Джордан, и улыбка тронула самый тонкий поверхностный слой кожи на его лице. – Конечно, сделаем. Все будет хорошо.

– Когда выступаем? – спросила Пилар.

Роберт Джордан взглянул на часы и ответил:

– Да прямо сейчас. – Потом протянул Ансельмо один из своих мешков и спросил: – Ты как, старик?

Старик заканчивал последний из целой кучи клиньев, которые он уже настрогал по образцу, данному ему Робертом Джорданом. Это были запасные клинья, на всякий случай.

– Ну, пока все хорошо, – сказал старик и кивнул для убедительности. Потом вытянул перед собой руку и с улыбкой добавил: – Вот, видишь? – Рука совершенно не дрожала.

– Bueno, y qué?[158] – сказал ему Роберт Джордан. – Я всегда могу сделать так, чтобы вся рука не дрожала. А ты один палец протяни.

Ансельмо протянул. Палец дрожал. Старик посмотрел на Роберта Джордана и покачал головой.

– У меня тоже дрожит. – Роберт Джордан показал, как дрожит его палец. – Всегда. Это нормально.

– А для меня – нет, – сказал Фернандо. Он протянул правый указательный палец, чтобы подтвердить свои слова, потом левый.

– А сплюнуть можешь? – спросил его Агустин и подмигнул Роберту Джордану.

Фернандо гордо отхаркался на земляной пол и растер плевок ногой.

– Ах ты, мул паршивый, – сказала ему Пилар. – Если уж так хочется свою храбрость показать, плюй в огонь.

– Я бы никогда не стал плевать на пол, Пилар, если бы мы не уходили отсюда насовсем, – чопорно сказал Фернандо.

– Ты сегодня с плевками будь поосторожней, – сказала ему Пилар. – Как бы не угодить в такое место, откуда уже не уйдешь.

– Типун тебе на язык, кошка ты черная, – сказал Агустин. Нервозность, которую так или иначе испытывали сейчас все они, у него проявлялась в потребности постоянно шутить.

– Да пошутила я, – сказала Пилар.

– Я тоже, – сказал Агустин. – Но, me cago en la leche[159], хотелось бы, чтобы все уже началось.

– А где цыган? – спросил у Эладио Роберт Джордан.

– Возле лошадей, – ответил Эладио. – Выгляни из пещеры – увидишь его.

– Как он?

Эладио ухмыльнулся.

– Поджилки трясутся, – сказал он. Разговор о чужом страхе успокаивал его самого.

– Послушай, Inglés… – начала было Пилар, и Роберт Джордан повернулся к ней, но увидел, что у нее отвисла челюсть и на лице появилось выражение, словно говорившее «не может быть!»; он резко развернулся ко входу, одновременно схватившись за револьвер. Там, придерживая одной рукой отведенную в сторону попону, с торчащим из-за плеча дулом короткоствольного автомата, стоял Пабло – приземистый, коренастый, с заросшим щетиной лицом, – вперив свои маленькие глазки в красных обводах не в кого-то конкретно, а просто в пространство перед собой.

– Ты… – произнесла Пилар, не веря своим глазам. – Ты…

– Я, – невозмутимо ответил Пабло и вошел в пещеру. – Hola, Inglés, – сказал он. – Я привел пять человек из отрядов Элиаса и Алехандро, с лошадьми, они там, наверху.

– А взрыватель и детонаторы? – спросил Роберт Джордан. – И другие материалы?

– Я сбросил их в реку с вершины ущелья, – все так же, ни на кого не глядя, ответил Пабло. – Но я вот что подумал: вместо детонатора можно использовать гранату.

– Я тоже об этом подумал, – сказал Роберт Джордан.

– У вас есть что выпить? – устало спросил Пабло.

Роберт Джордан протянул ему свою фляжку, он быстро глотнул из нее и вытер губы тыльной стороной ладони.

– Что с тобой происходит? – спросила его Пилар.

– Nada, – ответил Пабло, снова вытирая губы. – Ничего. Я вернулся.

– Но почему?

– Ни почему. Просто была минута слабости. Я ушел, но теперь вернулся. – Он посмотрел на Роберта Джордана: – En el fondo no soy cobarde — в глубине души я не трус.

Зато много кто другой, подумал Роберт Джордан. Провалиться мне на месте, если это не так. Но я рад видеть тебя, сукин сын.

– Пять человек – это все, что я смог раздобыть у Элиаса и Алехандро, хоть ездил всю ночь, с той минуты, как ушел отсюда. Вдевятером вы бы ни за что не справились. Ни за что. Это я понял еще позапрошлой ночью, когда Inglés объяснял задачу. Ни за что. На нижнем посту – семь человек и капрал. Что, если они поднимут тревогу или начнут стрелять? – Теперь он смотрел только на Роберта Джордана. – Когда уходил, я думал, ты поймешь, что это невозможно, и все отменишь. А потом, после того как выбросил твои вещи, посмотрел на дело по-другому.

– Я рад тебя видеть, – сказал Роберт Джордан, подходя к нему. – Устроить взрыв с помощью гранат мы сможем. Это сработает. А остальное сейчас не важно.

– Ты не думай, – сказал Пабло, – для тебя я бы ничего делать не стал. Ты для нас – вестник беды. Все из-за тебя. Сордо – тоже. Но после того как я выбросил твои вещи, мне стало очень тоскливо одному.

– Твою мать, – сказала Пилар.

– Поэтому я и поехал искать людей – чтобы можно было хоть немного надеяться на успех. Я привел лучших, каких только можно было найти. Оставил их наверху, хотел сначала с вами поговорить. Они думают, что вожак – я.

– Ты и есть вожак, – сказала Пилар. – Если сам хочешь.

Пабло молча посмотрел на нее, а потом сказал просто и спокойно:

– После того, что случилось с Глухим, я много думал. И понял: если уж выпало нам это сделать, нужно сделать это вместе. Но тебя, Inglés, тебя я ненавижу за то, что ты накликал это на нас.

– Но, Пабло… – начал Фернандо. Его карманы были набиты гранатами, лента с патронами перепоясывала грудь, а он все еще подбирал хлебом остатки жаркого в своей миске. – Ты что ж, не веришь, что операция пройдет успешно? Позапрошлой ночью ты говорил, что убежден в этом.

– Дай ему еще жаркого, – злобно сказала Марии Пилар. Потом она обратилась к Пабло, и взгляд ее смягчился: – Значит, ты вернулся, да?

– Да, женщина, – ответил Пабло.

– Ну, добро пожаловать, – сказала ему Пилар. – Я никогда не верила, что ты такая уж развалина, какой казался.

– После того, что я сделал, мне стало так тоскливо одному, что я не мог этого вынести, – тихо произнес Пабло.

– Ах ты не мог этого вынести, – издевательски повторила Пилар. – Ты не мог этого вынести, наверное, целых минут пятнадцать?

– Не насмехайся надо мной, женщина. Я вернулся.

– И добро пожаловать тебе, – повторила Пилар. – Ты что, не слышал, я ведь уже это сказала. Пей свой кофе – и пошли. Устала я от этого представления.

– Это кофе? – спросил Пабло.

– Конечно, – ответил ему Фернандо.

– Налей мне, Мария, – попросил Пабло. – Как ты? – Он не смотрел на нее.

– Хорошо, – ответила девушка и поднесла ему кружку кофе. – Мяса хочешь?

Пабло покачал головой.

– No me gusta estar solo, не понравилось мне быть одному, – продолжал он объяснять одной Пилар, как будто больше никого здесь и не было. – Sabes?[160] Вчера я весь день был один, но старался для всех, поэтому не чувствовал тоски. Но прошлой ночью!.. Hombre! Qué mal lo pasé![161]

– Твой родич, всем известный Иуда Искариот, даже повесился от этого, – сказала Пилар.

– Не говори со мной так, женщина, – сказал Пабло. – Не видишь разве? Вернулся я. Не надо про Иуду и все такое. Я вернулся.

– Что это за люди, которых ты привел? – спросила Пилар. – Они хоть стоят того, чтобы ты за ними ездил?

– Son buenos[162], – сказал Пабло. Отважившись, он посмотрел прямо в глаза Пилар, но тут же отвел взгляд.

– Buenos y bobos, хорошие и глупые, готовые умереть и все такое прочее. A tu gusto, тебе по вкусу. Как ты любишь.

Пабло снова в упор посмотрел на Пилар и на этот раз не отвел взгляда, а продолжал смотреть прямо в глаза своими маленькими свинячьими глазками в красной обводке.

– Ах, ты, – сказала она, и в ее хриплом голосе снова послышалась нежность. – Ты! Наверное, если уж что-то в человеке было, так что-то от этого останется навсегда.

– Listo[163], – сказал Пабло, теперь глядя на нее прямо и решительно. – Я готов ко всему, что принесет этот день.

– Я верю, что ты вернулся, – сказала ему Пилар. – Теперь верю. Но, hombre, как же далеко ты уходил.

– Угости меня еще глотком из твоей бутылки, – попросил Пабло Роберта Джордана. – А потом – в путь.

Глава тридцать девятая

В темноте они через лес поднялись по склону к узкому ущелью. Все были тяжело нагружены и шли медленно. Лошади тоже тащили много поклажи, навьюченной поверх седел.

– Будет нужно – поклажу можно скинуть, – сказала Пилар. – Но если удастся сохранить, этого хватит, чтобы разбить новый лагерь.

– А где остальные боеприпасы? – спросил Роберт Джордан, когда они закрепляли груз на спинах лошадей.

– Вон в тех седельных сумках.

Роберт Джордан чувствовал тяжесть своего заплечного мешка, гранат, оттягивавших карманы, отчего воротник куртки впивался в шею, револьвера, висевшего на бедре, и автоматных магазинов, распиравших карманы брюк. Во рту все еще оставался привкус кофе; в правой руке он нес автомат, а левой то и дело поддергивал вверх воротник, чтобы ослабить врезавшиеся в плечи лямки мешка.

– Inglés, – обратился к нему Пабло, шагавший рядом в темноте.

– Что?

– Те, которых я привел, считают, что все пройдет хорошо именно потому, что я их привел, – сказал Пабло. – Ты уж не говори ничего такого, что может их расстроить.

– Ладно, – ответил Роберт Джордан. – Главное, чтобы все действительно прошло хорошо.

– У них пять лошадей, sabes? – вкрадчиво сказал Пабло.

– Отлично, – сказал Роберт Джордан. – Надо собрать всех лошадей в одном месте.

– Хорошо, – ответил Пабло и не добавил ни слова.

Вряд ли ты пережил чудесное обращение, вроде как на дороге из Тарса[164], старина Пабло, думал на ходу Роберт Джордан. Нет. Твое возвращение, конечно, своего рода чудо. Но канонизировать тебя едва ли кому-нибудь придет в голову.

– С этими пятью я захвачу нижний пост, как должен был сделать Сордо, – сказал Пабло. – Перережу провод и отойду к мосту, как было задумано.

Мы ведь уже обсудили это десять минут назад, подумал Роберт Джордан. Интересно, почему он снова…

– А потом, может, нам удастся уйти в Гредос, – продолжил Пабло. – По правде говоря, я много думал об этом.

Наверное, за последние несколько минут тебя посетило еще одно прозрение, сказал себе Роберт Джордан. Еще одно откровение на тебя снизошло. Не верится, однако, что ты и меня с собой пригласишь. Нет, Пабло. Не настолько я простодушен.

С той минуты, когда Пабло вошел в пещеру и объявил, что привел с собой пять человек, Роберт Джордан все больше укреплялся в надежде на успех. Увидев, что Пабло своим возвращением снова резко изменил сюжет трагедии, согласно которому ситуация развивалась с тех пор, как пошел снег, он не то чтобы поверил, будто к нему вернулась удача – в удачу он вообще не верил, – но почувствовал, что дела стали складываться к лучшему и что теперь успешный исход возможен. На смену уверенности в неминуемом провале пришла надежда, которая постепенно наполняла его, как насос медленно наполняет воздухом спустившееся колесо. Поначалу вроде бы ничего не происходило, хотя какое-то шевеление уже было заметно – так схлопнувшаяся резиновая покрышка начинает едва заметно шевелиться при первых порциях поступающего в нее воздуха, – но теперь надежда прибывала неуклонно, как наступающий на берег прилив, как сок, растекающийся по дереву, пока он не начал ощущать, что вот-вот придет то состояние, в котором отвергаются все опасения и которое зачастую оборачивается настоящим счастьем предвкушения боя.

Это был его главный дар, талант, делавший его пригодным для войны, – способность если не игнорировать, то презирать вероятность любого плохого исхода. Это качество подрывали слишком большая ответственность за других или необходимость выполнять нечто, плохо спланированное и плохо продуманное. В таких обстоятельствах плохой исход, провал игнорировать невозможно, поскольку это не просто вероятность краха для тебя лично, которую можно не принимать во внимание. Он знал, что сам он – ничто, и знал, что смерть – ничто. В это он верил искренне, как только можно искренне верить. В последние несколько дней он понял, что вместе с другим человеком он может быть всем. Но в глубине души догадывался, что это – исключение. Которое выпало нам, подумал он. В этом мне несказанно повезло. Наверное, это было дано мне потому, что я никогда не просил. И этого никто у меня не отнимет, и этого я не смогу потерять. Но это прошло, закончилось сегодня утром, теперь впереди – работа.

И все же я рад видеть, сказал он сам себе, что к тебе понемногу возвращается то, чего тебе какое-то время так не хватало. Ты совсем было сник. Мне даже стыдно за тебя бывало. Только ведь я и был тобой. Никакого «я», имеющего право тебя судить, не существует. Оба мы были в плохой форме: ты, я, мы оба. Ладно, хватит. Перестань раздваиваться, как шизофреник. Одного за раз вполне хватит. Теперь с тобой опять все в порядке. И, слушай, ты не должен весь день думать о девушке. Ты ничего не можешь сейчас сделать, чтобы защитить ее, кроме как держать подальше от всего этого, и именно это ты делаешь. Судя по всему, лошадей будет много. Лучшее, что ты можешь для нее сделать, это хорошо и быстро выполнить свою работу и убраться отсюда, а размышления о ней будут тебе только мешать. Так что выкинь ее из головы.

Придя к такому выводу, он остановился и подождал, когда Мария подойдет к нему вместе с Пилар, Рафаэлем и лошадьми.

– Привет, guapa, – сказал он ей в темноте. – Как ты?

– Я – хорошо, Роберто, – ответила она.

– Ни о чем не тревожься, – сказал он и, перехватив автомат левой рукой, правую положил ей на плечо.

– Я не тревожусь, – сказала она.

– Все очень хорошо подготовлено, – сказал он. – Рафаэль будет приглядывать за лошадьми вместе с тобой.

– Я больше хотела бы быть при тебе.

– Нет. Ты нужней всего при лошадях.

– Ладно, – сказала она. – Буду при лошадях.

В этот момент одна из лошадей заржала, и снизу, с поляны между скалами, ей ответила другая, ржание достигло высокой дрожащей ноты и резко оборвалось.

В темноте Роберт Джордан различил табунок новых лошадей. Он решительно направился вперед и подошел к ним вместе с Пабло. Люди стояли возле своих коней.

– Salud, – сказал Роберт Джордан.

– Salud, – ответили ему из темноты. Лиц он разглядеть не мог.

– Это Inglés, динамитчик, он пойдет с нами, – сказал Пабло.

Все промолчали. Возможно, они кивнули в темноте.

– Давай уже начинать, Пабло, – сказал кто-то. – Скоро рассветет.

– Вы принесли еще гранат? – спросил кто-то другой.

– Полно́, – ответил Пабло. – Наберете сколько нужно, когда оставим лошадей.

– Ну, так пошли, – сказал кто-то еще. – Мы уже полночи ждем.

– Hola, Пилар, – сказал первый, когда женщина подошла к ним.

– Que me maten[165], если это не Пепе, – хрипло отозвалась Пилар. – Как ты, пастух?

– Хорошо, – ответил мужской голос. – Dentro de la gravedad.

– Что это у тебя за лошадь? – спросила Пилар.

– Это серый, Пабло дал, – ответил мужчина. – Знатный конь.

– Ну, хватит, – перебил другой голос. – Пошли уже. Что толку тут болтать?

– А ты как поживаешь, Элисио? – спросила его Пилар, мужчина уже садился в седло.

– А что мне сделается? – грубо ответил он. – Кончай болтать, женщина, дело делать надо.

Пабло сел на великана-гнедого.

– Закрой рот, и все – за мной, – сказал он. – Я отведу вас туда, где мы оставим лошадей.

Глава сороковая

Пока Роберт Джордан спал, пока обдумывал, как взорвать мост при новых обстоятельствах, пока он был с Марией, Андрес медленно продвигался вперед. До республиканской территории он шел, минуя фашистские заграждения, настолько быстро, насколько может идти в темноте здоровый крепкий крестьянин, хорошо знающий местность. Но как только он попал на территорию Республики, все страшно замедлилось.

Теоретически, стоило ему показать пропуск, выданный Робертом Джорданом и скрепленный печатью S. I. M., и удостоверение с той же печатью, и его должны были незамедлительно пропускать повсюду, чтобы он мог поскорее добраться до места назначения. Но первый же командир роты, с которым ему пришлось столкнуться на передовой, отнесся к его миссии с тупой и непробиваемой подозрительностью.

Этот ротный повел Андреса в штаб батальона, где уже батальонный командир, до начала движения бывший парикмахером, лично выслушав рассказ о его задании, горячо взялся за дело. Этот батальонный командир, которого звали Гомес, отругал ротного за глупость, похлопал Андреса по спине, угостил плохим коньяком и сообщил, что сам он, бывший брадобрей, всегда хотел стать guerrillero. Потом он поднял своего адъютанта, передал ему командование батальоном и послал дневального за мотоциклистом, велев разбудить его. Он не отправил Андреса в штаб бригады с мотоциклистом, а решил сам отвезти его, чтобы ускорить дело; Андрес сел позади него, вцепился в переднее сиденье, и они с ревом, подскакивая на изрытой воронками горной дороге, с обеих сторон окаймленной двойными рядами больших деревьев, помчались вперед; луч света от передней фары мотоцикла выхватывал из темноты побеленные снизу стволы деревьев, кора которых вместе с известкой была во многих местах ободрана и разорвана осколками снарядов и пулями еще в первое лето войны, когда на этой дороге шли тяжелые бои. Они въехали в маленький курортный городок, где в доме с развороченной крышей находился штаб бригады, Гомес, как бывалый мотогонщик, резко остановил свой мотоцикл и прислонил его к стене дома, из которого вышел заспанный часовой, при виде Гомеса вставший по стойке «смирно». Гомес протиснулся мимо него в большую комнату, стены которой были увешаны картами; за столом с настольной лампой, двумя телефонными аппаратами и газетой «Мундо обреро», прикрыв глаза зеленым козырьком, сидел очень сонный офицер.

Офицер поднял голову, посмотрел на Гомеса и сказал:

– Ты чего явился? Никогда не слыхал, что существует телефон?

– Мне нужно повидать подполковника, – сказал Гомес.

– Он спит, – ответил офицер. – Я еще за милю увидел на дороге свет от твоей фары. Ты что, хочешь, чтоб нас снарядами накрыло?

– Позови подполковника, – сказал в ответ Гомес. – У нас очень важное дело.

– Говорю же тебе – спит он, – повторил офицер. – А что это за бандит с тобой? – Он кивнул на Андреса.

– Это guerillero с той стороны фронта, у него донесение чрезвычайной важности для генерала Гольца, командующего наступлением, которое состоится на рассвете за Навасеррадой, – взволнованно и серьезно объяснил Гомес. – Ради бога, разбуди Teniente-Coronel.

Офицер унылым взглядом посмотрел на него из-под зеленого целлулоида.

– С ума вы, что ли, все посходили? – сказал он. – Ни про какого генерала Гольца и ни про какое наступление я знать ничего не знаю. Забирай своего охотника и езжай обратно в батальон.

– Говорят тебе – разбуди Teniente-Coronel, – повторил Гомес, и Андрес заметил, как сжались у него губы.

– Иди ты знаешь куда, – лениво огрызнулся офицер и отвернулся.

Гомес вынул из кобуры свой тяжелый девятимиллиметровый «стар» и приставил его к плечу офицера.

– Разбуди его, ты, фашистская сволочь, – сказал он. – Разбуди – или я пристрелю тебя.

– Успокойся, – сказал офицер. – Какие вы, парикмахеры, нервные.

В свете настольной лампы Андрес увидел, какой ненавистью исказилось лицо Гомеса. Но он лишь повторил:

– Разбуди его.

– Дневальный! – крикнул офицер раздраженным голосом.

В дверях появился солдат, отдал честь и, получив приказание, вышел.

– У него сегодня невеста гостит, – сказал офицер и снова опустил глаза в газету, которую читал до их появления. – Не сомневаюсь, что он будет счастлив вас видеть.

– Вот именно такие, как ты, мешают нам выиграть войну, как мы ни стараемся, – сказал Гомес штабному.

Офицер не обратил на его слова никакого внимания. Продолжая читать, он невзначай, словно про себя, заметил:

– Какая чудна́я газета.

– Чего б тебе тогда не читать El Debate? Это газета как раз для тебя.

Гомес назвал главную консервативно-католическую газету, выходившую в Мадриде до начала движения.

– Ты не забывай, что я старше тебя по званию, и, если напишу на тебя рапорт, он будет иметь вес, – ответил офицер, не поднимая головы. – Я никогда не читал El Debate. Не возводи напраслину.

– Ну, ясное дело. Ты читал А. В. С.[166], – сказал Гомес. – Наша армия до сих пор не избавилась от такой гнили, как ты. От вас, кадровиков. Но это не навсегда. Мы сейчас, как в клещах, между невеждами и циниками. Но первых мы обучим, а от вторых избавимся.

– Ты хотел сказать «вычистим», – все так же не поднимая головы, уточнил офицер. – Вот тут пишут, что твои расчудесные русские снова провели чистки. В наши времена они прочищают лучше английской соли.

– Да как ни назови, – вспылил Гомес, – как ни назови, все одно: таких, как ты, надо ликвидировать.

– Ликвидировать, – презрительно повторил офицер, словно разговаривал сам с собой. – Вот еще новое словечко, не существующее в кастильском языке.

– Ну, тогда расстрелять, – сказал Гомес. – Это вполне кастильское слово. Теперь понятно?

– Да, друг, только не надо так громко кричать. Кроме Teniente-Coronel тут, в штабе бригады, есть и другие люди, они тоже спят, и мне уже надоели твои бурные эмоции. Вот почему я всегда предпочитал бриться сам. Никогда не любил болтовни.

Взглянув на Андреса, Гомес покачал головой. От ярости и ненависти слезы блестели у него в глазах. Но он лишь тряхнул головой и ничего больше не сказал, отложил разговоры на потом. За те полтора года, в течение которых он поднялся до командира батальона здесь, в Сьерре, у него многое накопилось в душе, но сейчас, когда подполковник в одной пижаме вошел в комнату, он взял себя в руки, встал по стойке «смирно» и отдал честь.

Подполковник Миранда, низкорослый человек с серым лицом, всю жизнь прослуживший в армии, испортивший отношения с женой, которая в конце концов ушла от него, пока он портил себе желудок в Марокко, стал республиканцем, когда понял, что добиться официального развода не сможет (о том, чтобы вылечить желудок, и речи не было), и вступил в Гражданскую войну в звании подполковника. Желание у него было одно: закончить войну в том же звании. Он хорошо защищал Сьерру и хотел, чтобы его оставили в покое, позволив и впредь защищать ее, если понадобится. На войне он чувствовал себя гораздо здоровее, возможно, благодаря вынужденному ограничению в мясных блюдах; у него был огромный запас питьевой соды, по вечерам он пил виски, а его двадцатитрехлетняя любовница, как почти все девушки, ставшие milicianas в июле предыдущего года, ждала ребенка; вот этот подполковник и вошел сейчас в комнату, кивком ответил на приветствие Гомеса и протянул ему руку.

– Что привело тебя сюда, Гомес? – спросил он и, повернувшись к сидевшему за столом офицеру, который был начальником его оперативного отдела, попросил: – Пепе, дай мне, пожалуйста, папиросу.

Гомес показал ему документы Андреса и донесение. Подполковник мельком взглянул на пропуск, потом на Андреса, кивнул, улыбнулся и с жадным интересом уставился на донесение. Ощупав печать указательным пальцем, он вернул Андресу и пропуск, и пакет.

– Ну как, очень трудно приходится там, в горах? – спросил он.

– Нет, господин подполковник, – ответил Андрес.

– Тебе сказали, от какого пункта ближе всего будет расположен полевой штаб генерала Гольца?

– От Навасеррады, господин подполковник, – ответил Андрес. – Inglés сказал, что это будет где-нибудь неподалеку от Навасеррады, сразу за линией фронта, ближе к правому флангу.

– Какой Inglés? – спокойно поинтересовался подполковник.

– Inglés, которого нам прислали как динамитчика.

Подполковник кивнул. Для него это было лишь еще одной необъяснимой диковиной этой войны – Inglés, которого прислали партизанам в качестве подрывника.

– Гомес, отвези-ка ты его лучше сам на мотоцикле, – сказал подполковник. – Пепе, напиши им очень солидный Salvoconducto для Estado Mayor генерала Гольца и дай мне на подпись, – велел он офицеру с зеленым целлулоидным козырьком. – Напечатай на машинке. Данные спиши оттуда, – он жестом показал Андресу, чтобы тот передал свой пропуск офицеру, – и поставь две печати. – Он повернулся к Гомесу: – Сегодня вам понадобятся документы повнушительней. И это правильно. Когда планируется наступление, надо соблюдать осторожность. Я вам дам самые внушительные бумаги, какие только могу. – Потом он очень доброжелательно обратился к Андресу: – Тебе ничего не надо? Может, поесть или выпить?

– Нет, господин подполковник, – ответил Андрес. – Я не голодный. А на последнем посту меня угостили коньяком, так что, если я еще выпью, меня стошнит.

– Ты когда шел сюда, не заметил усиленного движения или еще какой-нибудь активности напротив моего участка фронта? – вежливо спросил Андреса подполковник.

– Нет, господин подполковник, – ответил тот. – Все вроде тихо. Тихо.

– Мне кажется или я действительно видел тебя в Серседилье три месяца назад? – спросил подполковник.

– Да, господин подполковник.

– Так я и думал. – Подполковник похлопал его по плечу. – Ты был со стариком Ансельмо. Как он?

– Хорошо, господин подполковник, – ответил Андрес.

– Хорошо. Рад это слышать, – сказал подполковник.

Офицер принес ему то, что напечатал, он прочел и подписал.

– Теперь вам нужно ехать очень быстро, – сказал он, обращаясь к Гомесу и Андресу. Потом отдельно Гомесу: – Поосторожней с мотоциклом. Не выключай фару. От одного мотоцикла ничего не случится, а осторожность на такой дороге необходима. Передавайте привет от меня товарищу генералу Гольцу. Мы с ним встречались после Пегериноса. – Он пожал руки обоим. – Спрячь документы под рубашку, на мотоцикле будет сильно дуть навстречу.

После их ухода он подошел к шкафу, достал стакан, бутылку, налил себе виски и добавил простой воды из глиняного кувшина, стоявшего на полу у стены. Потом встал перед висевшей на стене картой и стал прикидывать шансы на успех наступления у Навасеррады, очень медленно потягивая виски.

– Хорошо, что там будет Гольц, а не я, – сказал он наконец сидевшему за столом офицеру. Тот не ответил, и, отведя взгляд от карты, подполковник увидел, что он спит, положив голову на руки. Подполковник подошел к столу, сдвинул телефонные аппараты так, что один оказался прямо у правого, другой – у левого уха офицера, снова направился к шкафу, налил еще виски, добавил воды и опять встал перед картой.

Андрес крепко ухватился за переднее сиденье и, когда Гомес вывел мотоцикл на дорогу, пригнул голову от ветра; мотоцикл рванул вперед с оглушительным треском выхлопа, светом фары рассекая тьму проселочной дороги, стрелой вонзавшейся в просвет между высокими черневшими впереди тополями; когда дорога нырнула в низину, окутанную туманом, стелившимся вдоль русла речки, темнота окрасилась тусклой желтизной, потом, когда дорога снова пошла на подъем, сгустилась опять, наконец впереди замаячил перекресток дорог, и луч от их фары выхватил из темноты серые махины порожних грузовиков, спускавшихся с гор.

Глава сорок первая

Пабло остановил лошадь и спешился в темноте. Роберт Джордан услышал поскрипывание седел и натужное дыхание слезавших на землю всадников, звякнула уздечка – видно, одна из лошадей мотнула головой. Пахло лошадьми, застарелым высохшим по́том давно не мытых тел людей, много дней спавших в одежде, а от тех, кто ночевал в пещере, еще и прокоптившейся от дыма, тоже давно не снимавшейся на ночь одеждой. Пабло стоял рядом, от него несло винным перегаром с каким-то металлическим привкусом, ощущение было такое, словно держишь во рту медную монету. Роберт Джордан прикурил, сложив ладони чашечкой, чтобы прикрыть огонек, сделал глубокую затяжку и услышал, как Пабло очень тихо сказал:

– Пилар, отвяжи мешок с гранатами, пока мы будем стреноживать лошадей.

– Агустин, – шепотом позвал Роберт Джордан, – ты и Ансельмо пойдете со мной к мосту. Мешок с дисками для máquina у тебя?

– Да, – ответил Агустин. – Где ж ему еще быть?

Роберт Джордан подошел к Пилар, которая с помощью Простака снимала поклажу с одной из лошадей.

– Послушай, женщина, – тихо сказал он.

– Ну, чего еще? – хрипло шепнула она, расстегивая подпругу под животом лошади.

– Ты поняла, что атаку на пост можно будет начинать только после того, как начнут падать бомбы?

– Сколько можно повторять? – ответила Пилар. – Ты становишься похож на старую бабу, Inglés.

– Просто хочу быть уверенным, – ответил Роберт Джордан. – А когда с постом покончите, быстро отходите к мосту и сверху прикрывайте дорогу и мой левый фланг.

– Да я с первого раза все поняла, лучше уже все равно не втолкуешь, – шепотом сказала Пилар. – Займись своими делами.

– И никому не шевелиться, не стрелять, не бросать гранат, пока не начнется бомбардировка, – тихо напомнил Роберт Джордан.

– Да оставь ты уже меня в покое, – сердито прошептала Пилар. – Я все поняла еще тогда, когда мы были у Глухого.

Роберт Джордан пошел к Пабло, привязывавшему лошадей.

– Я стреножил только тех, которые могут испугаться бомбежки, – сказал Пабло. – А этих только слабым узлом привязал, достаточно дернуть за веревку – и они свободны, видишь?

– Хорошо.

– Я расскажу девушке и цыгану, как с ними управляться. – Мужчины, которых привел Пабло, стояли в стороне отдельной группой, опираясь на свои карабины.

– Ты все понял? – спросил Роберт Джордан.

– Чего тут не понять? – ответил Пабло. – Уничтожить пост. Перерезать провода. Отойти к мосту. Прикрывать мост, пока ты будешь его взрывать.

– И ничего не делать до начала бомбежки.

– Да, помню.

– Ну, тогда всяческой тебе удачи.

Пабло что-то пробормотал в ответ, потом сказал:

– А ты будешь нас прикрывать своей большой и маленькой máquina, когда мы станем отходить, а, Inglés?

– De la primera, – ответил Роберт Джордан. – Первым делом!

– Ну, тогда все, – сказал Пабло. – Только, когда будете стрелять, надо делать это очень аккуратно, Inglés. Все получится, только если делать это очень аккуратно.

– Я сам буду стрелять из máquina, – сказал ему Роберт Джордан.

– А опыт-то у тебя есть? Я не хочу, чтобы меня подстрелил Агустин, хоть у него и будет от пуза добрых намерений.

– У меня большой опыт. Правда. А если Агустин будет стрелять из какой-нибудь одной máquina, я прослежу, чтобы он целился поверх твоей головы. Выше, выше и выше.

– Ну, тогда все, – сказал Пабло. А потом добавил тихо и доверительно: – Лошадей все равно еще мало.

Сукин сын, подумал Роберт Джордан. Знает ведь, что я с первого раза его понял.

– Я пойду пешком, – сказал он. – Лошади – твоя забота.

– Да нет, для тебя лошадь будет, Inglés, – тихо сказал Пабло. – Лошадей хватит на всех.

– Это твоя забота, – повторил Роберт Джордан. – Меня можешь не считать. А патронов у тебя для твоей новой máquina достаточно?

– Да, – сказал Пабло. – Все, что было у кавалериста, теперь у меня. Я потратил только четыре, чтобы попробовать. Вчера в горах потренировался.

– Ну, мы пошли, – сказал Роберт Джордан. – Надо прийти туда пораньше, чтобы хорошо спрятаться.

– Мы все идем, – сказал Пабло. – Suerte[167], Inglés.

Роберт Джордан мысленно задался вопросом: интересно, что этот мерзавец задумал теперь? Впрочем, уверен, что я это знаю. Ну, что ж, это его дело, не мое. Слава богу, что я не знаком с этими новыми людьми.

Он протянул руку и сказал:

– Suerte, Pablo. – Их ладони сомкнулись в темноте.

Протягивая руку, Роберт Джордан ожидал ощутить что-то вроде прикосновения к пресмыкающемуся или к прокаженному. Он не знал, какова рука Пабло на ощупь. Но его рукопожатие оказалось твердым и искренним, и он ответил ему таким же. В темноте он почувствовал, что у Пабло хорошая рука, и это вызвало у него самое странное за все утро ощущение. Он подумал: теперь мы вроде как союзники. Союзники всегда обмениваются рукопожатиями. Не говоря уж о всяческих наградах и двукратных поцелуях. Хорошо, что у нас до этого не дошло. Наверное, все союзники таковы. Au fond[168] всегда ненавидят друг друга. Странный все-таки этот Пабло.

– Suerte, Пабло, – сказал он и крепко сжал эту неожиданно крепкую, решительную руку. – Я хорошо буду тебя прикрывать. Не беспокойся.

– Я жалею, что взял твои материалы, – сказал Пабло. – Черт меня попутал.

– Зато ты привел то, что нам нужно.

– Я больше не держу на тебя зла за этот мост, Inglés, – сказал Пабло. – И думаю, что все кончится хорошо.

– Чем это вы двое тут занимаетесь? Прямо как maricones[169], – послышался вдруг из темноты голос Пилар совсем рядом. – Только этого тебе не хватало, – сказала она Пабло. – Идем, Inglés, кончай прощаться, пока он у тебя остальную взрывчатку не стырил.

– Не понимаешь ты меня, женщина, – ответил Пабло. – А вот мы с Inglés друг друга понимаем.

– Тебя никто не понимает. Ни Бог, ни твоя собственная мать, – ответила Пилар. – И я тоже. Пошли, Inglés. Попрощайся со своей стриженой и идем. Me cago en tu padre[170], но я уж начинаю думать, что ты боишься встречи с быком.

– Мать твою, – сказал Роберт Джордан.

– Ну да, своей-то у тебя никогда не было, – весело шепнула Пилар. – Ладно, пошли, потому что очень уж мне хочется все это поскорее начать, чтобы поскорее закончить. А ты иди со своими людьми, – сказала она Пабло. – Кто знает, на сколько хватит их железной храбрости? Там у тебя есть парочка таких, которых я и за деньги не взяла бы. Зови их и идите.

Роберт Джордан взвалил на спину мешок и пошел туда, где стояли лошади, к Марии.

– До свидания, guapa, – сказал он. – Скоро увидимся.

Какое-то чувство нереальности происходящего охватило его, словно он уже раньше произносил эти слова или как будто вот-вот должен был подойти поезд, да, это точнее: как будто он ждал поезда, стоя на перроне какого-то вокзала.

– До свидания, Роберто, – сказала она. – Будь очень осторожен.

– Обязательно, – пообещал он. Он наклонился, чтобы поцеловать ее, и мешок скатился у него по спине, ударив его по затылку так, что они больно стукнулись лбами. Ему снова показалось, что и это уже когда-то было.

– Не плачь, – сказал он, чувствуя себя нескладным, не только из-за мешка на спине.

– Я не плачу, – ответила она. – Только ты возвращайся поскорей.

– Не пугайся, когда услышишь стрельбу. Стрельбы будет много.

– Хорошо. Только возвращайся поскорее.

– До свидания, guapa, – неловко сказал он.

– Salud, Роберто.

Роберт Джордан не чувствовал себя таким юным с того времени, когда сел в поезд в Ред-Лодже, чтобы ехать в Биллингз, а оттуда на другом поезде дальше – впервые в школу. Он боялся ехать и не хотел, чтобы кто-нибудь это заметил; на станции, перед тем как проводник поднял с платформы его баул и он уже готов был встать на нижнюю ступеньку вагона, отец поцеловал его на прощание и сказал: «Храни Бог тебя и меня, пока мы будем вдали друг от друга». Отец был глубоко верующим человеком и сказал это просто и искренне. Но усы у него были влажными, и в глазах от волнения стояли слезы; Роберт Джордан так смутился от всего этого – от слез, от слов молитвы, от прощального отцовского поцелуя, – что почувствовал себя вдруг гораздо старше отца, и ему стало почти невыносимо жалко его.

Когда состав тронулся, он стоял на задней площадке и под мерный стук колес увозившего его прочь поезда смотрел, как уменьшаются в размерах вокзал и водонапорная башня и как рельсы, перечерченные шпалами, постепенно сходятся в точке, где еще виднелись вокзал и башня, ставшие совсем крохотными.

Тормозной кондуктор сказал: «Отцу, видать, тяжело с тобой расставаться, Боб».

«Да», – ответил он, глядя на полынь, заросли которой начинались у насыпи, между телеграфными столбами, и достигали пыльного проселка, бежавшего параллельно железной дороге. Он высматривал в них куропаток.

«Наверное, не хочется тебе уезжать в школу?»

«Нет, хочется», – ответил он, и это было правдой.

До той поры это не было правдой, но стало ею именно в ту минуту, и только теперь, в момент другого, уже этого расставания, он почувствовал себя снова таким же молодым, каким был тогда, перед отходом поезда. Сейчас он чувствовал себя совсем юным, очень смущенным и прощался так же неуклюже, как школьник прощается с девочкой на крыльце ее дома, не зная, поцеловать ее или нет. Потом он понял, что смущен не прощанием, а предстоящей встречей. Прощание лишь отчасти было причиной той неловкости, которую он ощущал в ожидании встречи.

Ну вот, опять, сказал он себе. Впрочем, едва ли есть человек, который не чувствовал бы, что он слишком молод для этого. Он не хотел называть «это» никаким определенным словом. Ну, ладно, ладно, сказал он себе, рано еще тебе во второй раз переживать детство.

– До свидания, guapa, – сказал он. – До свидания, крольчонок.

– До свидания, мой Роберто, – ответила она.

Он прошел туда, где стояли Ансельмо с Агустином, и сказал:

– Vamonos.

Ансельмо поднял свой тяжелый мешок. Агустин, при полной выкладке еще с пещеры, стоял, прислонившись к дереву, из-за спины, поверх поклажи, у него торчал ствол пулемета.

– Ладно, – сказал он, – vamonos.

И они втроем зашагали вниз по склону.

– Buena suerte, дон Роберто, – сказал Фернандо, когда троица проходила мимо него цепочкой между деревьями. Сам он сидел на корточках чуть в стороне от того места, где они шли, но произнес это с большим достоинством.

– И тебе buena suerte, Фернандо, – ответил Роберт Джордан.

– Во всех твоих делах, – добавил Агустин.

– Спасибо, дон Роберто, – сказал Фернандо, не обратив никакого внимания на иронию Агустина.

– Не человек, а явление природы, – шепнул Роберту Джордану Агустин.

– Согласен, – ответил Роберт Джордан. – Тебе помочь? Ты навьючился, как ломовая лошадь.

– Нет, не надо, – ответил Агустин. – Как же я рад, что мы наконец начали.

– Говори тише, – сказал Ансельмо. – С этого момента говори мало и тихо.

Они спускались очень осторожно: Ансельмо первый, за ним Агустин, Роберт Джордан замыкал цепочку, ступая очень осмотрительно, чтобы не поскользнуться, чувствуя под веревочной подошвой пожухлую сосновую хвою, иногда спотыкаясь о какой-нибудь корень, выставляя руку вперед, нащупывая холодный металл пулеметного ствола и сложенной треноги, потом, чуть развернувшись, ставя ногу боком, скользя, загребая хвою краем подошвы, снова вытягивая левую руку и касаясь шершавой коры соснового ствола, нащупывая гладкое место на ней, отрывая ладонь от липкой смолы, выступившей из ранее сделанной зарубки, – так продвигались они вниз по крутому лесистому склону к тому месту над мостом, откуда Роберт Джордан и Ансельмо вели наблюдение в первый день.

Наткнувшись в темноте на сосну, Ансельмо взял Роберта Джордана за руку и прошептал так тихо, что тот едва расслышал:

– Смотри. У него в жаровне огонь горит.

Огонь светился в том месте, где, как знал Роберт Джордан, дорога переходила в мост.

– Отсюда мы за ними наблюдали, – сказал Ансельмо. Он потянул руку Роберта Джордана вниз и приложил ее к свежей зарубке в самом низу ствола. – Это я сделал, пока ты наблюдал. Вон там, чуть правее, ты хотел поставить máquina.

– Там и поставим.

– Хорошо.

Они свалили мешки на землю, прислонив их к стволам сосен, и Роберт Джордан с Агустином последовали за Ансельмо к небольшой площадке, на которой стояла купа молодой сосновой поросли.

– Здесь, – сказал Ансельмо. – Вот здесь.

– При свете, – прошептал Агустину, присев за невысокими сосенками, Роберт Джордан, – ты будешь видеть отсюда небольшой отрезок дороги и въезд на мост. Мост будет тебе виден полностью, и еще маленький участок дороги по ту сторону, до места, где она сворачивает за скалы.

Агустин слушал его молча.

– Тут ты будешь лежать, пока мы будем закладывать под мост взрывчатку, и стрелять во все, что покажется на дороге, на ее дальнем или ближнем конце.

– А вон тот свет, он откуда идет? – спросил Агустин.

– Из сторожевой будки на этом конце, – шепотом ответил Роберт Джордан.

– Кто займется часовыми?

– Мы со стариком, я уже тебе говорил. Но если мы с ними не справимся, стреляй по сторожевым будкам и по часовым, как только увидишь их.

– Да. Это ты мне уже говорил.

– После взрыва, когда люди Пабло появятся из-за того поворота, ты должен стрелять поверх их голов, особенно если за ними будут гнаться. В любом случае, как только они появятся, стреляй высоко над их головами, чтобы отрезать погоню. Ты понял?

– Конечно, понял. Ты это уже говорил вчера вечером.

– Вопросы есть?

– Нет. У меня есть два мешка. Я могу набрать в них земли там, выше, где не видно, и принести сюда.

– Только здесь не копай. Ты должен спрятаться так же хорошо, как мы прятались наверху.

– Ладно. Я принесу землю затемно. Никто из них еще и носа не покажет, как я уже уложу землю. Вот увидишь.

– Ты находишься очень близко. Sabes? При свете эта наваленная земля будет хорошо видна снизу.

– Не беспокойся, Inglés. Ты сейчас куда?

– Я с маленькой máquina спущусь пониже. А старик сейчас переберется на ту сторону ущелья, чтобы держать под прицелом будку на том конце моста. Она смотрит в противоположном направлении.

– Ну, тогда все, – сказал Агустин. – Salud, Inglés. Табак у тебя есть?

– Тут нельзя курить – слишком близко.

– Я курить не буду, просто во рту подержу. А покурю потом.

Роберт Джордан протянул ему коробку, Агустин взял из нее три папиросы и заложил их за отворот своей плоской пастушьей шапки. Расставив треногу, он установил пулемет и стал на ощупь раскладывать вещи так, чтобы все, что могло ему понадобиться, было под рукой.

– Nada mas, – сказал он. – Больше ничего не надо.

Оставив Агустина обустраиваться, Роберт Джордан и Ансельмо вернулись к своим мешкам.

– Где лучше всего их сложить? – шепотом спросил Роберт Джордан.

– Думаю, здесь. А ты уверен, что твоя маленькая máquina достанет отсюда до поста?

– Это то самое место, где мы сидели в первый день?

– Да, то самое дерево, – ответил Ансельмо так тихо, что Джордан едва разобрал слова, он понял, что старик говорит, почти не шевеля губами, как в тот первый день. – Я пометил его ножом.

У Роберта Джордана снова появилось такое чувство, словно все это уже было с ним раньше, но на этот раз оно возникло потому, что он повторил свой вопрос, а Ансельмо – свой ответ. То же было и с Агустином, который спросил про часовых, хотя прекрасно знал ответ.

– Очень близко. Даже чересчур, – прошептал он. – Но свет будет падать сзади, так что нас не увидят.

– Тогда я пошел на ту сторону, займу позицию на другом конце, – сказал Ансельмо. Потом добавил: – Ты меня прости, Inglés. На всякий случай, чтоб ошибки не вышло. Если я туго соображаю…

– Что? – чуть слышно выдохнул Роберт Джордан.

– Просто повтори еще раз, чтобы я все сделал точно.

– Когда я выстрелю, стреляй ты тоже. Когда твой будет убит, беги ко мне через мост. Я потащу мешки вниз, а ты будешь делать то, что я скажу, чтобы заложить взрывчатку. Все, что я тебе скажу. Если со мной что-то случится, будешь все делать сам, как я тебе показывал. Не спеши, делай на совесть, надежно закрепляй клиньями и крепче привязывай гранаты.

– Все ясно, – сказал Ансельмо. – Я все помню. Ну, я пошел. Прячься хорошенько, Inglés, когда рассветет.

– Прежде чем выстрелить, – сказал Роберт Джордан, – делай паузу и целься наверняка. Не думай о нем как о человеке, только как о цели, de acuerdo?[171] Целься не просто в человека, а в определенное место. Лучше всего в центр живота – если он будет к тебе лицом. А если спиной – то в середину спины. Послушай, старик. Если он будет сидеть, когда я выстрелю, он вскочит на ноги, прежде чем броситься бежать или пригнуться. Вот в этот момент и стреляй. Если останется сидеть, стреляй сразу. Не жди. Но целься наверняка. Подойди ярдов на пятьдесят. Ты же охотник, тебе это нетрудно.

– Я все сделаю, как ты приказываешь, – ответил Ансельмо.

– Да. Это мой приказ, – спохватился Роберт Джордан.

Хорошо, что я вспомнил и облек это в форму приказа, подумал он. Так ему будет спокойней. Так хоть отчасти с него снимается грех. По крайней мере, я на это надеюсь. Отчасти. А то я чуть не забыл, что он говорил мне в первый день насчет отношения к убийству.

– Да, таков мой приказ, – повторил он. – А теперь иди.

– Me voy, – сказал Ансельмо. – До скорой, Inglés.

– До скорой, старик, – ответил Роберт Джордан.

Он вспомнил отца на перроне вокзала, ощущение влаги на его усах в момент прощания и не сказал Ансельмо ни Salud, ни «пока», ни «удачи» – ничего такого.

– Ты вытер масло внутри ствола своей винтовки, старик? – спросил он шепотом. – Чтобы она не дергалась при стрельбе.

– Еще там, в пещере, – ответил Ансельмо. – Я их все шомполом прочистил.

– Ну, тогда до скорой встречи, – сказал Роберт Джордан, и старик ушел, бесшумно ступая на своих веревочных подошвах, широко петляя между деревьями.

Роберт Джордан лег на хвойный настил, укрывавший лесную землю, и стал прислушиваться в ожидании первого шороха сосновых ветвей, потревоженных ветерком, предвещающим рассвет. Он вынул магазин из автомата и проверил затвор, отведя его назад и вернув в исходное положение. Потом повернул автомат к себе дулом, поднес к губам и продул ствол; на языке, коснувшемся дула, остался металлический маслянистый привкус. Положив автомат на левое предплечье затвором вверх, чтобы сосновые иглы или еще какой-нибудь мусор не набились внутрь, он большим пальцем правой руки стал один за другим выщелкивать из магазина патроны, выкладывая их на носовой платок, расстеленный на земле. Потом, ощупав в темноте каждый патрон, повертев его в пальцах, так же, один за другим, вернул их в магазин. Теперь магазин снова стал тяжелым, он вставил его обратно в автомат и услышал, как он щелкнул, встав на место. После этого он лег на землю, укрывшись за сосновым стволом, и, по-прежнему держа автомат на левом предплечье, стал наблюдать за светившимся внизу огоньком. Иногда огонь исчезал, это означало, что часовой в будке передвинулся и закрыл собой жаровню. Роберт Джордан лежал и ждал рассвета.

Глава сорок вторая

Пока Пабло возвращался в пещеру и пока отряд направлялся туда, где предстояло оставить лошадей, Андрес быстро продвигался к штабу Гольца. Там, где они выехали на шоссе, ведущее в Навасерраду, по которому с гор спускались грузовики, находился контрольный пункт. Но когда Гомес показал дежурившему на нем часовому свой пропуск, выданный подполковником Мирандой, часовой лишь посветил на него фонарем, показал своему напарнику и сразу вернул Гомесу, откозыряв.

– Siga, – сказал он. – Следуйте дальше. Только без света.

Мотоцикл снова взревел, Андрес опять крепко ухватился за переднее седло, и они поехали по шоссе; учитывая движение, Гомес вел мотоцикл очень осторожно. Грузовики, спускавшиеся вниз, растянулись вдоль всей дороги длинной колонной, ни у одного из них не были включены фары. В противоположном направлении тоже двигались грузовики – в отличие от первых, груженые. Они поднимали пыль, которую Гомес не видел в темноте, а только ощущал на зубах, когда очередное облако ударяло в лицо.

В какой-то момент они почти уперлись в задний борт одного из них, мотоцикл зафыркал, и Гомес, газанув, обогнал этот грузовик, а заодно и еще один, и еще, и еще; при этом слева, ревя моторами, катились навстречу другие грузовики. Сзади послышался клаксон легкового автомобиля, непрерывно повторяясь, он то и дело прореза́л общий гул грузовиков, потом стал мигать фарами, в свете которых пыль предстала плотным желтым облаком, и стремительно пронесся мимо, визжа сцеплением и не переставая сигналить – требовательно, угрожающе, вынуждая посторониться.

Потом движение впереди явно застопорилось, и, лавируя между санитарными фургонами, штабными автомобилями, броневиками – одним, другим, третьим, стоявшими на месте в горячей, еще не осевшей пыли, словно грузные металлические ощетинившиеся орудийными стволами гигантские черепахи, они добрались до следующего контрольного поста, возле которого, как выяснилось, произошла авария. Один из грузовиков неожиданно остановился, тот, который шел следом, в темноте этого не заметил и врезался в него, разбив ему задний борт, на дорогу вывалились ящики с боеприпасами для стрелкового оружия. Один ящик при падении раскололся, и, когда Гомес с Андресом спешились и, держа за руль, маневрируя между скопившимся транспортом, повели мотоцикл к пропускному пункту, чтобы показать там свои документы, Андрес чувствовал под ногами тысячи пуль, разбросанные в дорожной пыли. У второго грузовика оказался полностью смят радиатор. А сзади в него уткнулся ехавший следом грузовик. За ними уже выстраивалась вереница из сотни других машин, и офицер в защитных обмотках поверх ботинок метался вдоль этой колонны, требуя, чтобы водители подали свои машины назад и дали возможность убрать с дороги разбитый грузовик.

Но скопилось уже слишком много грузовиков, чтобы можно было дать задний ход, разве только офицер добрался бы до конца колонны и остановил неуклонно прибывающие машины, но Андрес видел, что офицер, спотыкаясь в темноте, бегает с фонарем вдоль дороги, кричит, ругается, а грузовики продолжают прибывать.

Часовой на контрольном посту не вернул Гомесу пропуск. Часовых было двое, у обоих винтовки за спиной и фонари в руках, и оба тоже кричали. Тот, что взял пропуск, перешел на другую сторону дороги и велел водителю из встречного потока машин ехать к следующему посту и сказать, чтобы тамошние часовые остановили колонну, пока здесь не рассосется затор. Водитель выслушал его и двинулся вперед. Потом часовой, продолжавший держать в руке пропуск Гомеса, вернулся к разбитому грузовику, из которого вывалился груз, и закричал на шофера:

– Ради господа бога, брось все и двигай вперед, чтоб мы могли освободить дорогу!

– У меня коробка передач полетела, – ответил водитель, заглядывавший под кузов своего грузовика.

– К такой-то матери твою коробку передач! Говорят тебе – уезжай!

– Как я уеду, если у меня коробка передач накрылась? – ответил шофер и снова склонился, заглядывая под кузов.

– Тогда пусть кто-нибудь оттащит тебя отсюда, нам надо расчистить эту чертову пробку!

Постовой светил электрическим фонарем на смятый зад грузовика, шофер недовольно смотрел на постового.

– Ну, давай, давай, живо! – кричал человек, державший пропуск.

– Мой документ, – сказал ему Гомес. – Пропуск. Мы спешим.

– Катись ты к черту со своим пропуском, – рявкнул тот и, сунув Гомесу пропуск, побежал на другую сторону дороги останавливать очередной грузовик.

– Развернись на перекрестке, возьми на буксир разбитый грузовик и оттащи его с дороги, – велел он водителю.

– У меня приказ…

– Засунь свой приказ себе знаешь куда?! Делай, что тебе говорят!

Водитель нажал на газ, рванул вперед и скрылся в облаке пыли.

Когда Гомес, в объезд места аварии, выводил мотоцикл на свободную впереди правую полосу дороги, Андрес, снова крепко державшийся за переднее седло, увидел, что постовой остановил другую машину, и ее водитель, свесившись из окна, слушает его.

Теперь они неслись во весь опор по дороге, поднимавшейся в гору. Все движение в эту сторону застопорилось у пропускного пункта, только встречный поток продолжал двигаться, двигаться, двигаться слева от быстро и неуклонно взбиравшегося вверх мотоцикла, пока тот не нагнал хвост колонны, проехавшей пост до аварии.

Все так же с выключенной фарой они обогнали еще четыре броневика и длинную вереницу грузовиков с солдатами. Солдаты ехали молча, и в темноте Андрес поначалу не увидел, а лишь почувствовал их присутствие у себя над головой – единая масса человеческих тел, громоздящаяся над бортами оставляемых позади грузовиков. Потом у них за спиной, мигая фарами и беспрерывно сигналя, появилась еще одна штабная машина, и каждый раз в свете ее фар Андрес видел солдат в стальных касках, с торчащими вертикально винтовками и четко очерченные дула нацеленных в черное небо пулеметов, потом все снова погружалось во тьму. Один раз, когда они проезжали мимо такого грузовика как раз в тот момент, когда свет фар идущей сзади машины прорезал темноту, Андрес увидел лица солдат – застывшие и печальные. Их, в этих стальных касках на головах, везли в грузовиках навстречу чему-то, о чем они не знали ничего, кроме названия, – наступление; в темноте каждый думал о своем, сокровенном, и свет, заставший врасплох, показывал их такими, какими они не позволяли себе выглядеть днем, стыдясь обнаружить свои мысли друг перед другом, – пока не начиналась бомбежка или атака, тогда уж никто не следил за выражением своего лица.

Впрочем, ничего такого о солдатских лицах Андрес не думал, между тем как Гомес гнал вперед свой мотоцикл, все еще продолжая успешно держаться впереди штабного автомобиля и один за другим обгоняя грузовики. Он думал о другом: «Какая армия! Какое вооружение! Какая техника! Vaya gente![172] Ты только посмотри на этих людей. Вот она, армия Республики. Посмотри на них. Грузовик за грузовиком. Все в одинаковой форме. Все в стальных касках. Посмотри на эти máquinas, торчащие из кузовов и нацеленные на самолеты. Посмотри, какую армию мы создали!»

И пока мотоцикл обгонял высокие серые грузовики, полные солдат, серые грузовики с высокими квадратными кабинами и уродливыми квадратными решетками радиаторов, неуклонно карабкающиеся в гору в пыли и мигающем свете идущей сзади штабной машины, в котором красная армейская звезда то и дело вспыхивала на задних и боковых запыленных бортах этих грузовиков, пока они на своем мотоцикле проезжали мимо них, тоже неуклонно продвигаясь вверх, а воздух становился холоднее, и дорога начинала круто петлять, и грузовики натужно скрежетали на подъеме, и у некоторых из решеток радиаторов валил пар, ясно видимый во вспышках света, и мотоцикл тоже ревел теперь от натуги, Андрес, снова крепко державшийся за переднее седло, думал, что этот проезд на мотоцикле – это mucho, mucho! Он никогда прежде не сидел на мотоцикле, а теперь они поднимались в гору вместе со всей этой силой, которая предназначалась для наступления, и чем выше они забирались, тем яснее становилось Андресу, что нечего и думать о возвращении в отряд к моменту захвата постов. При таком напряженном движении и такой сумятице хорошо если он поспеет обратно к завтрашнему вечеру. Раньше он ни разу не видел ни наступления, ни подготовки к нему, и теперь, когда он наблюдал это собственными глазами, его восхищали многочисленность и мощь армии, созданной Республикой.

Они приближались к вершине горы, где длинный участок дороги наискось пересекал такой крутой склон, что Гомес велел Андресу спешиться, и они вдвоем стали толкать мотоцикл вверх по последнему уступу. Сразу за перевалом дорога делала петлю, здесь машины разворачивались в обратном направлении, а слева от нее в окнах большого каменного строения, вырисовывавшегося на фоне ночного неба длинной темной громадиной, мерцал свет.

– Зайдем, спросим, где расположен штаб, – предложил Гомес, и они подвели мотоцикл туда, где с обеих сторон от закрытой двери каменного здания стояло по часовому. Не успел Гомес прислонить мотоцикл к стене, как дверь открылась, и в освещенном дверном проеме появился мотоциклист в кожанке, с полевой сумкой через плечо и «маузером» в деревянной кобуре, болтавшейся у бедра. Дверь закрылась, скрыв свет, мотоциклист в темноте отыскал свой мотоцикл рядом со входом, пробежал с ним несколько шагов, пока, чихнув несколько раз, не завелся мотор, и с ревом умчался по дороге.

Гомес обратился к одному из часовых, охранявших дверь:

– Капитан Гомес из Шестьдесят пятой бригады, – представился он. – Не подскажешь, где найти штаб генерала Гольца, командующего Тридцать пятой дивизией?

– Это не здесь, – ответил часовой.

– А здесь что?

– Comandancia[173].

– Какая Сomandancia?

– Ну… Comandancia.

– Comandancia чего?

– А кто ты такой, чтобы задавать столько вопросов? – сказал в темноте Гомесу часовой. Здесь, на высокогорном перевале, небо было очень ясным и звездным, и теперь, когда осела пыль, Андрес хорошо видел даже в темноте. Внизу, там, где дорога сворачивала направо, на фоне линии горизонта ясно просматривались очертания грузовиков и легковых автомобилей.

– Я капитан Рохелио Гомес из первого батальона Шестьдесят пятой бригады, и я спрашиваю тебя, где находится штаб генерала Гольца, – сказал Гомес.

Часовой чуть приоткрыл дверь.

– Позови капрала – начальника стражи, – крикнул он кому-то внутри дома.

В этот момент из-за поворота дороги показалась большая штабная машина и, подъехав ближе, свернула к каменному зданию, возле которого Андрес с Гомесом дожидались капрала. Машина подкатила и остановилась у входа.

Открылась задняя дверца, из нее вышел крупный мужчина – пожилой, грузный, в непомерно большом берете цвета хаки, таком, какие во французской армии носят chasseurs à pied[174], в шинели, с планшетом и револьвером на длинном ремне, перекинутом наискось поверх шинели, – и, велев шоферу отогнать машину от входа и поставить в укрытие, направился в дом в сопровождении двух офицеров в форме Интернациональных бригад. Он говорил на французском языке, которого Андрес, разумеется, не знал вовсе, а Гомес, будучи раньше парикмахером, знал из него лишь несколько слов.

Когда грузный мужчина вместе с двумя офицерами входил в дом, Гомес в свете, упавшем из открывшейся двери, ясно рассмотрел его лицо и узнал этого человека. Он видел его на политических митингах и часто читал в «Mundo Obrero» его статьи в переводе с французского. Ему были знакомы эти кустистые брови, серые водянистые глаза и тройной подбородок – этот человек был одной из самых видных фигур революционного движения и в свое время руководил восстанием матросов французской эскадры на Черном море. Зная, какой высокий политический пост он занимает в Интернациональных бригадах, Гомес решил, что он конечно же должен знать, где находится штаб Гольца, и сможет объяснить, как им туда доехать. Чего он не знал, так это того, что сделали с ним время, разочарования, горечь личных и политических неудач, неутоленное честолюбие, а также того, что не было ничего опасней, чем обращаться к этому человеку с вопросами. Не зная ничего этого, Гомес шагнул ему наперерез, отсалютовал поднятым кулаком и сказал:

– Товарищ Марти, мы везем донесение генералу Гольцу. Не могли бы вы указать нам, где располагается его штаб? Это очень срочно.

Высокий грузный пожилой человек резко вскинул голову и пристально посмотрел на Гомеса своими водянистыми глазами. Даже здесь, на фронте, в ярком свете голой электрической лампочки, после поездки в открытой машине на свежем воздухе, его серое лицо несло на себе печать разложения. Оно выглядело так, словно его скроили из омертвелой кожи, какая бывает под когтями очень старого льва.

– Что-что вы везете, товарищ? – переспросил он Гомеса по-испански с сильным каталанским акцентом. Покосившись, он скользнул взглядом по Андресу, потом снова перевел его на Гомеса.

– Донесение генералу Гольцу, которое приказано доставить в его штаб, товарищ Марти.

– Откуда доставить, товарищ?

– Из фашистского тыла, – ответил Гомес.

Андре Марти протянул руку за донесением и другими бумагами, мельком взглянул на них и положил в карман.

– Арестовать обоих, – велел он капралу. – Обыскать и привести ко мне, когда я прикажу.

И с донесением в кармане он прошагал внутрь большого каменного здания.

– Что это с ним? – спросил Гомес у одного из часовых.

– Está loco, – ответил тот. – Он сумасшедший.

– Не может быть. Он же очень важная фигура, – сказал Гомес, – политический комиссар Интернациональных бригад.

– Apesar de eso, está loco, – сказал капрал, – несмотря на это, он все равно сумасшедший. Что вы делаете там, в фашистском тылу?

– Оттуда – только этот товарищ, он партизан, – ответил Гомес, пока капрал обыскивал его. – Ему поручено доставить донесение генералу Гольцу. Береги мои документы. И деньги не потеряй, и пулю на шнурке. Ее достали из моей первой раны, у Гвадаррамы.

– Не волнуйся, – ответил капрал. – Все будет лежать в этом ящике. Почему ты у меня не спросил, где штаб Гольца?

– Да мы хотели. Я уже попросил часового позвать тебя.

– Но тут приехал чокнутый, и ты спросил у него. Нельзя его ни о чем спрашивать. Он сумасшедший. Твой Гольц – в трех километрах отсюда: сначала дальше по дороге, потом – направо, к скалам в лесу.

– А ты не можешь нас к нему отпустить прямо сейчас?

– Нет. Мне это будет стоить головы. Я должен отвести тебя к сумасшедшему. А кроме того, твое донесение ведь все равно у него.

– А ты не мог бы кому-нибудь еще сказать про нас?

– Да, – ответил капрал. – Я скажу про вас первому же ответственному лицу, какое увижу. Все знают, что он сумасшедший.

– А я всегда считал его большим человеком, – сказал Гомес. – Одним из тех, кем гордится Франция.

– Может, она им и гордится, – сказал капрал и положил руку на плечо Андресу, – только у него точно не все дома. У него мания расстреливать людей.

– Расстреливать по-настоящему?

– Como lo oyes[175], – сказал капрал. – Этот старик погубил народу больше, чем бубонная чума – mata más que la peste bubunica. Только он не фашистов убивает, как мы. Qué va. С ним шутки плохи. Mata bichos raros[176]. Он убивает редких тварей. Троцкистов. Уклонистов. Всяких диковинных зверей.

Андрес из всего сказанного не понял ни слова.

– Когда мы были в Эскориале, я даже не знаю, сколько народу мы там по его приказу расстреляли, – сказал капрал. – Расстрельные команды ведь составляют из нас. Интербригадовцы своих расстреливать не желают. Особенно французы. Чтобы не было неприятностей, всегда посылают нас. Мы расстреливали французов. Мы расстреливали бельгийцев. Мы расстреливали разных всяких других. Кого только не расстреливали. Tiene mania de fusilar gente[177]. И всегда из-за политики. Он сумасшедший. Purifica más que Salvarsán — чистит получше сальварсана[178].

– Но ты кому-нибудь скажешь про донесение?

– Да, друг. Обязательно. Я в этих двух бригадах всех знаю. Все они здесь бывают. Я даже русских всех знаю, хотя среди них мало кто говорит по-испански. Мы не дадим этому сумасшедшему расстрелять испанцев.

– А донесение как же?

– С донесением тоже уладим. Не беспокойся, товарищ. Мы научились обращаться с этим сумасшедшим. Он опасен только для своих. Мы его уже раскусили.

– Приведите арестованных, – послышался голос Андре Марти.

– Quereis echar un tago? – Хотите чего-нибудь выпить? – спросил капрал.

– Можно.

Капрал достал из шкафа бутылку анисовой, и Гомес с Андресом выпили. Капрал тоже выпил и вытер губы рукой.

– Vamonos, – сказал он.

Они вышли из караульного помещения, ощущая тепло во рту, в животе и на сердце от проглоченной анисовки, проследовали по коридору и вошли в комнату, где Марти сидел за длинным столом, на котором была разложена большая карта, красно-синий карандаш, который он держал в руке, видимо, был призван помочь ему исполнять роль полководца. Для Андреса это было лишь очередной задержкой. За сегодняшний вечер их уже много случилось. Их всегда бывает много. Но если документы у тебя в порядке и добродушия хватает, бояться нечего. В конце концов тебя отпустят, и ты пойдешь дальше своей дорогой. Но Inglés велел торопиться. Теперь Андрес уже точно знал, что не успеет вернуться к началу атаки на мост, но донесение доставить он был обязан, а тот старик за столом положил его к себе в карман.

– Стойте там, – сказал Марти, не поднимая головы.

– Послушайте, товарищ Марти, – вспылил Гомес, подогретый анисовой, – сегодня нам уже пришлось задержаться, сначала – из-за невежества анархистов. Потом снова – из-за нерадивости фашиста-бюрократа. И вот теперь – из-за сверхподозрительности коммуниста.

– Молчать, – сказал Марти, по-прежнему не поднимая головы. – Вы не на митинге.

– Товарищ Марти, у нас дело чрезвычайной срочности, – сказал Гомес. – И величайшей важности.

Конвоировавшие их с Андресом капрал и солдат наблюдали за происходящим с живейшим интересом, словно присутствовали на виденном неоднократно спектакле, самые увлекательные сцены которого готовы были смаковать снова и снова.

– Сейчас все дела срочные, – сказал Марти. – И все важные. – Он наконец поднял голову и посмотрел на них, не выпуская из руки карандаш. – Откуда вам известно, что Гольц находится здесь? Вы понимаете, насколько это серьезно – явиться сюда и расспрашивать о местонахождении генерала перед началом наступления? Откуда вам известно, что такой генерал должен находиться именно здесь?

– Скажи ему, tu. – Гомес повернулся к Андресу.

– Товарищ генерал, – начал Андрес. Андре Марти не поправил его, хоть и заметил, что он ошибся в звании. – Мне вручили пакет на той стороне фронта…

– На той стороне фронта? – переспросил Марти. – Ну да, он ведь сказал, что ты пришел из фашистского тыла.

– Товарищ генерал, пакет мне дал Inglés, его зовут Роберто, он динамитчик, его прислали взорвать мост. Понимаете?

– Продолжай свою историю, – сказал Андресу Марти; слово «история» он произнес так, как произносят слова «вранье», «подлог» или «фальшивка».

– Так вот, товарищ генерал, Inglés велел мне отвезти пакет генералу Гольцу как можно скорей. Он сегодня здесь, в этих горах, проводит наступление, и мы просим только одного: разрешить нам поскорее доставить пакет, с позволения товарища генерала.

Марти снова покачал головой. Он смотрел на Андреса, но не видел его.

Гольц, думал он со смешанным чувством ужаса и ликования, какое испытывает человек, услышав, что его деловой конкурент погиб в особо тяжелой автокатастрофе или что кто-то, кого ты ненавидишь, но в чьей безукоризненной честности никогда не сомневался, уличен в растрате. Неужели Гольц вот так, открыто, вступил в связь с фашистами? Гольц, которого он знает почти двадцать лет. Гольц, тогда, зимой, захвативший поезд с золотом в Сибири вместе с Лукачем. Гольц, сражавшийся против Колчака. И в Польше. И на Кавказе. И в Китае. И здесь с октября первого года войны. Но ведь был же он близок к Тухачевскому. Да, конечно, и к Ворошилову тоже. Но ведь и к Тухачевскому. К кому еще? Здесь – к Каркову, разумеется. И к Лукачу. А все венгры – интриганы. Он ненавидел Галля. Гольц ненавидел Галля. Помни об этом. Возьми себе на заметку. Гольц всегда ненавидел Галля. Но он благоволит к Путцу. Помни и это. А Дюваль у него начальник штаба. Подумай, что из этого следует. Ты сам слышал, как он называл Копика дураком. Это не подлежит сомнению. Это так и есть. И вот теперь это донесение из фашистского тыла. Дерево может остаться здоровым и продолжать расти, только если отсечь больные ветви. А чтобы уничтожить гниль, надо ее выявить. Но Гольц… Последний, кого бы я заподозрил. Неужели Гольц тоже предатель?

Он знал, что нельзя доверять никому. Никому. Никогда. Ни жене, ни брату, ни самому старому другу. Никому. Никогда.

– Увести их, – сказал он конвойным. – И тщательно стеречь. – Капрал и солдат переглянулись. Представление вышло очень тихим, если сравнивать с другими представлениями, которые устраивал Марти.

– Товарищ Марти, – сказал Гомес. – Не сходите с ума. Послушайте меня, верного товарища и офицера. Донесение должно быть доставлено. Этот товарищ пронес его через фашистские позиции, чтобы вручить товарищу генералу Гольцу.

– Уведите их, – на сей раз мягко сказал Марти караульным. По-человечески ему было жаль этих двух арестованных, если придется их ликвидировать. Но больше всего угнетала его трагедия Гольца. Надо же, чтобы это оказался именно Гольц, подумал он. Нужно немедленно показать это фашистское послание Варлову. Нет, лучше он сам отвезет его Гольцу, чтобы посмотреть, как он на него отреагирует. Да, именно так он и сделает. Как можно довериться Варлову, если Гольц – один из них? Нет. Тут нужно действовать с предельной осторожностью.

Повернувшись к Гомесу, Андрес спросил, сам тому не веря:

– Он что, не собирается отдавать донесение?

– А ты сам не видишь? – ответил Гомес.

– Me cago en su puta madre! – выругался Андрес. – Estа́ loco.

– Да, – согласился Гомес, – конечно, он сумасшедший. Вы сумасшедший! Слышите? Сумасшедший! – закричал он Марти, который уже снова склонился над картой со своим красно-синим карандашом. – Слышите меня, эй вы, сумасшедший убийца?!

– Уведите их, – сказал Марти караульным. – У них от сознания собственной вины в голове помутилось.

Эта фраза капралу была хорошо знакома. Он слышал ее не раз.

– Вы сумасшедший убийца! – продолжал выкрикивать Гомес.

– Hijo de la gran puta, – снова выругался Андрес. – Loco.

Тупость этого человека разозлила его. Если он сумасшедший, так пусть его уберут отсюда как сумасшедшего. И пусть заберут у него из кармана донесение. Будь он проклят, этот сумасшедший, чтоб ему гореть в аду. Суровая испанская злоба разгоралась в нем, вытесняя обычное спокойствие и добродушие. Еще немного – и она ослепила бы его.

Когда караульные выводили Гомеса и Андреса, Марти, уткнувшись в карту, печально покачал головой. Караульным доставляло огромное удовольствие слушать, как его костерят, но в целом представление их разочаровало. Они повидали здесь представления и поживей. Андре Марти не придал значения ругательствам. В конце концов, его ругает столько людей. По-человечески ему всегда было их искренне жаль. Он неизменно повторял себе это, и это была одна из последних оставшихся у него правдивых мыслей, которые когда-либо он мог назвать своими собственными.

Так он сидел, нацелив взгляд и усы в карту – в карту, которую никогда, в сущности, не умел читать, – и глядя на обведенные тонкими коричневыми линиями концентрические контуры, напоминавшие паутину. По этим контурам он распознавал высоты и долины, но на самом деле никогда не понимал, почему отмечена именно эта высота и эта долина. Однако благодаря существованию института политических комиссаров он, политический руководитель Бригад, имел право во время заседаний Главного штаба вмешиваться в ход обсуждений и, тыкая пальцем в ту или иную точку, обозначенную условным номером, или в обведенное тонким коричневым кружком место, расположенное между зелеными участками леса, прорезанными линиями дорог, бегущими параллельно отнюдь не случайным изгибам какой-нибудь реки, говорил:

– Вот. Здесь – слабое место.

Галль и Копик, политики, исполненные амбиций, с ним соглашались, а потом людям, никогда не видевшим этой карты и лишь перед самой атакой узнававшим номер обозначенной в ней высоты, указывали ее на местности, приказывали захватить, и они поднимались на нее, чтобы найти свою смерть на склоне, а то и вовсе не успевали сделать ни шагу вверх, скошенные уже у подножия пулеметным огнем из ближайшей оливковой рощи. А где-нибудь на другом фронте они могли с легкостью захватить высоту, интерес к которой у командования тут же исчезал, словно его и не было. Но когда Марти тыкал пальцем в карту в штабе Гольца, желваки начинали вздуваться на бледном лице генерала, чью голову покрывали боевые шрамы, и он думал: «Лучше бы мне было убить тебя, Андре Марти, чем видеть, как ты тычешь своим мерзким серым пальцем в мою контурную карту. Будь ты проклят за всех тех людей, которых погубил, влезая в дела, в которых ничего не смыслишь. Будь проклят день, когда твоим именем стали называть тракторные заводы, деревни и кооперативы, потому что это сделало тебя символом, к которому я не могу прикоснуться. Иди подозревай, поучай, вмешивайся, обвиняй и устраивай расправы где-нибудь в другом месте, а мой штаб оставь в покое».

Но вместо того, чтобы произнести это вслух, Гольц лишь отстранялся подальше назад от склонившейся над картой туши, от этого указующего перста, водянистых глаз, серых от седины усов и гнилого дыхания и говорил: «Да, товарищ Марти. Я вас понял. Однако меня это не убедило, и я не согласен. Если хотите, можете действовать через мою голову. Да. Можете вынести этот вопрос на суд Партии, как вы говорите. Но я не согласен».

Вот и теперь Андре Марти работал над картой при резком свете голой, не прикрытой абажуром лампочки, висевшей над его головой в непомерно большом берете, надвинутом на глаза от света, постоянно заглядывал в мимеографическую копию приказа о наступлении и медленно, старательно сверял каждый его пункт с картой, словно молодой офицер-штабист – слушатель военного училища, разбирающий тактическую задачу. Он был глубоко вовлечен в войну и мнил себя полководцем; имея право вмешиваться во все происходящее, считал, что это и означает командовать войсками. Вот так и сидел он над картой, а тем временем донесение Роберта Джордана Гольцу лежало у него в кармане, сам Роберт Джордан лежал на земле в лесу над мостом, а Гомес и Андрес ждали своей участи в караульном помещении.

Едва ли результат миссии Андреса был бы иным, даже если бы Андре Марти не вмешался в дело и им с Гомесом позволили продолжить свой путь. Здесь, на фронте, не было никого, кто обладал достаточной властью, чтобы отменить наступление. Слишком давно была запущена машина, чтобы теперь ее можно было внезапно остановить. Военные операции любого масштаба в очень большой степени зависят от инерции. И когда инерция покоя преодолена и движение началось, остановить его бывает почти так же трудно, как запустить.

Но в тот вечер, когда старик в надвинутом на глаза берете все еще сидел над картой, разложенной на пустом столе, дверь открылась, и вошел Карков, русский журналист, в сопровождении двух других русских в штатском – в кожаных пальто и кепи. Пропустив их в кабинет, капрал неохотно закрыл за ними дверь. Карков оказался первым ответственным лицом, с которым ему удалось связаться.

– Товарищ Марти, – прошепелявил Карков своим вежливо-надменным голосом и улыбнулся, обнажив гнилые зубы.

Марти встал. Каркова он не любил, но Карков, присланный газетой «Правда» и имевший прямой доступ к Сталину, в данный момент был одним из трех наиболее влиятельных людей в Испании.

– Товарищ Карков, – ответил он.

– Готовитесь к наступлению? – со скрытой издевкой спросил Карков, кивая на карту.

– Изучаю план, – ответил Марти.

– Наступлением командуете вы? Или Гольц? – бесстрастно поинтересовался Карков.

– Я, как вам известно, только комиссар, – сказал Марти.

– Ну, зачем же скромничать, – возразил Карков. – Вы – настоящий генерал. У вас есть карта и полевой бинокль. Разве когда-то вы не были адмиралом, товарищ Марти?

– Я был старшиной-артиллеристом, – сказал Марти, солгав. На самом деле к моменту восстания он был старшим писарем, но впоследствии сам себя убедил в том, что был артиллерийским старшиной.

– Вот как? А я считал, что вы были писарем первого класса, – сказал Карков. – Я всегда путаю факты. Это вообще характерно для журналистов.

Двое других русских участия в разговоре не принимали. Через плечо Марти они смотрели на карту, время от времени перебрасываясь замечаниями на своем языке. Марти и Карков после первых приветствий перешли на французский.

– Для «Правды» факты лучше не путать, – сказал Марти. Он произнес это вызывающе, чтобы вернуть себе чувство собственного достоинства. Вечно этот Карков подкалывает его (по-французски Марти мысленно употребил слово dégonfler[179]), и это расстраивало Марти и заставляло постоянно быть начеку. Разговаривая с Карковым, ему трудно было помнить, с какими важными полномочиями его, Андре Марти, послал сюда Центральный комитет Французской коммунистической партии. Как трудно было помнить и о том, что он неприкасаем. Карков с очевидной легкостью нарушал его неприкасаемость, когда хотел. Сейчас он сказал:

– Прежде чем отослать статью в «Правду», я исправляю ошибки, в том, что касается «Правды», я всегда исключительно точен. Скажите, товарищ Марти, вам известно что-нибудь о донесении, отправленном Гольцу из одного нашего партизанского отряда, действующего в фашистском тылу в районе Сеговии? Там сейчас находится американский товарищ по фамилии Джордан, от которого мы ждем известий. Есть сведения, что в этом районе происходят столкновения. Джордан должен был прислать Гольцу сообщение.

– Американский? – переспросил Марти. Арестованный назвал его Inglés. Значит, вот оно что. Ошибся, стало быть. Зачем он вообще позволил этим дуракам говорить?

– Да, – подтвердил Карков, презрительно глядя на него. – Молодой американец, не слишком развит политически, но отлично контактирует с испанцами и имеет прекрасный послужной список в партизанском деле. Просто отдайте мне донесение, товарищ Марти. Оно и так уже слишком запоздало.

– Какое донесение? – спросил Марти. Вопрос был глупым, и он сам это понял, но не мог вот так с ходу признать свою ошибку и задал вопрос лишь затем, чтобы как-нибудь оттянуть момент унижения, поскольку любое унижение было для него невыносимо.

– И пропуск, – добавил Карков сквозь свои гнилые зубы.

Андре Марти сунул руку в карман и выложил донесение на стол, посмотрев Каркову прямо в глаза. Ладно. Ладно, он ошибся и сейчас ничего с этим поделать не мог, но унижения он не потерпит.

– И пропуск, – тихо повторил Карков.

Марти положил пропуск рядом с донесением.

– Товарищ капрал, – крикнул Карков по-испански.

Капрал открыл дверь, вошел и бросил быстрый взгляд на Андре Марти, тот ответил ему взглядом загнанного собаками старого кабана. В лице Марти не было ни страха, ни унижения. Только злоба. И загнан он был лишь временно. Он знал, что этим собакам никогда его не достать.

– Отдайте это тем двум товарищам, которые сидят в караульном помещении, и направьте их в штаб генерала Гольца, – распорядился Карков. – Они и так потеряли слишком много времени.

Капрал вышел, Марти посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на Каркова.

– Товарищ Марти, – сказал тот, – я еще выясню, насколько неприкосновенна ваша особа.

Марти молча ответил ему взглядом в упор.

– И не вздумайте предпринять что-либо против капрала, – продолжил Карков. – Капрал тут ни при чем. Я сам увидел тех двоих в караульном помещении, и они обратились ко мне. – Это было ложью. – Надеюсь, что люди и впредь будут ко мне всегда обращаться. – Это было правдой, хотя в данном случае обратился к нему все-таки именно капрал. Но Карков верил в то, что его доступность служит добру, он верил в облагораживающую силу великодушного вмешательства. И это было единственным, по отношению к чему он не позволял себе никакого цинизма.

– Знаете, в Советском Союзе люди пишут мне в «Правду» отовсюду, даже из какого-нибудь захолустного городка в Азербайджане, если по отношению к ним допущена несправедливость. Вам это известно? Они говорят: «Карков нам поможет».

Андре Марти посмотрел на него, его лицо не выражало ничего, кроме злобы и неприязни. В голове у него крутилось сейчас одно: Карков нанес мне оскорбление. Ладно, Карков, могуществен ты или нет, берегись.

– Здесь несколько иное дело, – продолжал Карков, – но в принципе – то же самое. Я выясню, товарищ Марти, насколько вы неприкосновенны. Мне хотелось бы узнать, нельзя ли переименовать обратно тот тракторный завод.

Андре Марти отвернулся от него и опять уставился в карту.

– Что сообщает молодой Джордан? – спросил его Карков.

– Я не читал его донесения, – ответил Андре Марти. Et mаintenant fiche-moi la paix[180], товарищ Карков, мысленно добавил он.

– Хорошо, – сказал Карков. – Предоставляю вас вашим военным штудиям.

Он вышел из комнаты и направился в караульное помещение. Андрес и Гомес уже ушли, он постоял немного, глядя на дорогу и горные вершины, обозначившиеся за ней в серой предрассветной мгле. Нужно подняться туда, подумал он. Ждать теперь уже недолго.

В легком сером тумане, опустившемся на перевал, Андрес и Гомес снова мчались вперед. Светало. Держась за переднее седло мотоцикла, преодолевающего поворот за поворотом на круто петляющей дороге, Андрес чувствовал под собой бешеную скорость машины, потом мотоцикл затормозил, проскользил юзом и остановился; спешившись, они стояли в начале длинного, уходящего вниз участка лесной дороги, слева тянулась колонна танков, замаскированных сосновыми ветвями. Лес кишел войсками. Андрес заметил мужчин, несших на плечах носилки – брезент, натянутый между длинными шестами. Справа от дороги, под деревьями, стояли три штабные машины, их борта и крыши тоже были закамуфлированы сосновыми ветками.

Гомес подвел мотоцикл к одной из них и, прислонив его к сосне, обратился к шоферу, сидевшему рядом с машиной, привалившись спиной к стволу дерева.

– Я вас отведу к нему, – выслушав его, сказал шофер. – Спрячь свой moto и забросай его вот этим. – Он указал на кучу срубленных веток.

Солнце только-только начинало просвечивать сквозь верхушки деревьев, когда Гомес и Андрес, следуя за шофером, которого звали Висенте, прошли между деревьями, пересекли дорогу, поднялись по склону и подошли ко входу в блиндаж, от крыши которого через деревья тянулись провода связи. Шофер зашел внутрь, а они остались ждать; Андреса восхитило устройство блиндажа, который снаружи можно было обнаружить лишь по отверстию в склоне горы; нигде не было следов вырытой земли, но даже отсюда легко было понять, что блиндаж глубокий и просторный и передвигаться по нему можно свободно, не наклоняясь и при этом не задевая головой массивные деревянные балки потолка.

Шофер вышел и сказал:

– Он сейчас там, наверху, где войска разворачиваются для наступления. Я передал пакет начальнику штаба. Он расписался в получении. Вот. – Висенте протянул Гомесу конверт, на котором стояла подпись. Гомес передал его Андресу, тот посмотрел на конверт и сунул его под рубашку.

– Как фамилия того, кто подписался? – спросил он.

– Дюваль, – ответил Висенте.

– Хорошо, – сказал Андрес. – Это один из тех троих, кому можно было отдать пакет.

– Мы должны ждать ответа? – спросил Гомес у Андреса.

– Было бы неплохо. Хотя, где мне искать после моста Inglés и остальных, одному богу известно.

– Пойдем, посидите со мной, пока генерал не вернется, – предложил Висенте. – Я вам кофе принесу. Вы, наверное, голодные.

– Сколько танков! – сказал Гомес.

Они шли мимо замаскированных ветками, выкрашенных в защитный цвет танков, перед каждым на хвойной подстилке леса виднелись глубокие рифленые колеи, показывавшие, где танк свернул с дороги и задним ходом въехал в лес. Их прикрытые ветками 45-миллиметровые орудия были опущены в горизонтальное положение, водители и стрелки́ в кожаных куртках и кожаных танкистских шлемах сидели, привалившись спинами к стволам деревьев, или спали, лежа на земле.

– Это резерв, – объяснил Висенте. – Все войска, которые сейчас здесь, резервные. Те, которые будут начинать наступление, уже наверху.

– Много их, – сказал Андрес.

– Да, – сказал Висенте. – Целая дивизия.

Тем временем в блиндаже Дюваль, держа распечатанное донесение Роберта Джордана в левой руке, посматривая на часы, надетые на ту же левую руку, перечитывая донесение в четвертый раз и чувствуя, как пот выступает у него под мышками и стекает по бокам, говорил в телефон:

– Тогда соедините меня с командным пунктом в Сеговии. Уехал? Тогда соедините с Авилой.

Он не отходил от телефона, но толку от этого было мало. Он уже переговорил с обеими бригадами. Гольц там, наверху, инспектировал расположения частей перед наступлением и сейчас находился на пути к наблюдательному посту. Дюваль вызвал наблюдательный пост, но генерал туда еще не доехал.

– Дайте мне аэродром, – сказал Дюваль, на которого вдруг свалилась вся ответственность. Он примет эту ответственность на себя и все остановит. Лучше все остановить. Нельзя посылать людей в якобы внезапное наступление, которого враг на самом деле давно ждет. Этого делать нельзя. Это, в сущности, убийство. Ты не можешь так поступить. Не должен. Независимо ни от чего. Пусть расстреливают, если хотят. Он свяжется непосредственно с аэродромом и отменит бомбардировку. А что, если это лишь отвлекающий маневр? Предположим, нам предназначено отвлечь на себя материальные и людские ресурсы противника? Предположим, что такова на самом деле наша задача. Они ведь никогда не предупреждают о том, что твоя операция – только отвлекающий маневр.

– Отставить аэродром, – сказал он связисту. – Дайте наблюдательный пост Шестьдесят девятой бригады.

Он все еще пытался дозвониться, когда услышал первый отдаленный гул самолетов.

И именно в этот момент его соединили с наблюдательным постом.

– Да, – спокойно произнес Гольц.

Он сидел, привалившись спиной к мешку с песком, упершись ногами в скалу, с папиросой, свисавшей с нижней губы, и, разговаривая, смотрел вверх, повернув голову назад. Он видел серебристые, рокочущие в небе, постепенно расширяющиеся клинья троек, которые вылетали из-за склона дальней горы, откуда прореза́лись и первые лучи солнца. Следил, как они приближаются, сверкающие и красивые в солнечном сиянии. Там, где солнце освещало пропеллеры, у каждого самолета виднелись ореолы-близнецы.

– Да, – сказал он в трубку по-французски, потому что на связи был Дюваль. – Nous sommes foutus. Oui. Comme toujours. Oui. C’est dommage[181]. Как жаль, что оно пришло слишком поздно.

В его глазах, следивших за все прибывающими самолетами, была гордость. Теперь, наблюдая за ровным, величественным парадом рокочущих машин, он видел красные опознавательные знаки на их крыльях. Вот как это могло быть. Наши самолеты. Упакованные по частям, они прибыли на кораблях с Черного моря, через Босфор, Мраморное море, Дарданеллы в Средиземное море, здесь, в Аликанте, их бережно выгрузили, умело собрали, испытали, нашли безупречными, и вот они летят высоко, красивым четким строем, плотными безукоризненными клиньями, серебрясь в утренних лучах солнца, летят бомбить вон те гребни гор, чтобы, не оставив там камня на камне, дать нам возможность пройти.

Гольц понимал: как только они пролетят над его головой, начнут падать бомбы, в полете напоминающие дельфинов, и вершины гор с ревом вздыбятся в пляшущих облаках пыли, а потом и вовсе исчезнут из виду в одном огромном постепенно расширяющемся облаке. Вслед за этим по тем двум склонам поползут, скрежеща и лязгая, танки, а за ними двинутся две его бригады. И если бы все это произошло неожиданно, они могли бы пройти – вперед и вверх, потом вниз, через перевал, насквозь, время от времени задерживаясь, расчищая путь, устраняя преграды, много чего делая, и с помощью танков делая толково. Танки бы шли впереди, потом возвращались, прикрывали бы наступающих своим огнем, другие танки подвозили бы их наверх, и они продвигались бы дальше: вперед, вверх, через, насквозь и вниз после перевала. Вот как должно было быть, если бы не предательство и если бы все делали то, что должны.

Есть две горные гряды, есть танки, есть две его надежные бригады, готовые выступить из леса, и самолеты уже в пути. Все, что должен был сделать он, сделано как положено.

Но, глядя на самолеты, которые были уже почти над его головой, он почувствовал, как у него сжалось все внутри, потому что из донесения Джордана, которое ему прочли по телефону, он уже знал: на тех двух горных грядах никого не будет. Противник отойдет вниз, укроется от осколков в узких окопах или в лесу, а когда самолеты пролетят, вернется со своими пулеметами, автоматами и противотанковыми орудиями, которые видел Джордан на дороге, ведущей к вершине, – и на нас ляжет еще одно пятно позора. Но самолеты, с оглушительным ревом проносившиеся в вышине, напоминали о том, как все должно было быть, и, продолжая глядеть вверх, Гольц сказал в трубку:

– Нет. Rien à fair. Rien. Faut pas penser. Faut accepter[182].

И, глядя на самолеты суровым гордым взглядом, зная, как все должно было быть и как будет на самом деле, он, гордясь тем, как должно было быть, веря в то, что так могло быть, хоть и не будет теперь, добавил:

– Bon. Nous ferons nôtre petit possible[183], – и повесил трубку.

Дюваль не расслышал его. Сидя за столом с трубкой возле уха, он слышал только рев самолетов и думал: теперь, может быть, на этот раз, слышишь, как они ревут? Может быть, на этот раз бомбардировщики разнесут их в пух и прах и мы совершим прорыв, может, он получит резервы, которые просил, может быть, так будет, может, сейчас самое время. Давай! Ну же! Давай! Но в трубке стоял такой рев, что он не слышал даже собственных мыслей.

Глава сорок третья

Роберт Джордан лежал за деревом на склоне горы над дорогой и мостом и наблюдал наступление рассвета. Он всегда любил этот ранний час и вот теперь следил, как меняется окружение; эту предрассветную мглу он словно бы ощущал и внутри себя, и как будто сам был частью процесса: медленного рассеивания тьмы и прибывания света по мере восхода солнца, когда все предметы вокруг чернеют, а пространство между ними светлеет, и огни, ярко светившие в темноте, постепенно желтеют и окончательно меркнут с приходом дня. Стволы сосен внизу обрели плотность и четкость очертаний, стали объемными и коричневыми, а дорога поблескивала тонкой пеленой тумана, стелившегося над ней. Роса осела на него влагой, хвойный покров земли под ним стал мягким, и он чувствовал, какой податливой сделалась под локтями эта бурая опавшая хвоя. Сквозь легкий туман, поднимавшийся от реки, он видел стальную конструкцию моста, строгой прямой соединявшего края ущелья, и деревянные сторожевые будки с обоих концов. Но в туманном мареве, дрожавшем над рекой, сама эта конструкция еще казалась тонкой и легкой, как паутина.

Видел он теперь и часового в ближней будке, тот был в плащ-палатке, свисающей с плеч и увенчанной сверху надетой на голову стальной каской, которая становилась видна, когда часовой наклонялся пониже, чтобы погреть руки над жаровней, сооруженной из продырявленной бензиновой канистры. Роберт Джордан слышал, как далеко внизу бежит по камням река, и видел тонкую прозрачную струйку дыма, поднимавшуюся над будкой.

Взглянув на часы, он подумал: интересно, добрался ли Андрес до Гольца? Если взрывать мост все же придется, нужно бы замедлить дыхание, чтобы вместе с ним замедлился ход времени и я бы его почувствовал. Думаешь, ему удалось? Андресу. А если и удалось, отменят ли они все? Будет ли у них время, чтобы отменить? Qué va. Не волнуйся. Либо отменят, либо нет. Других вариантов не существует, и скоро ты все узнаешь. Предположим, наступление окажется успешным. Гольц сказал, что это вероятно. Если наши танки пройдут вниз по той дороге, а войска прорвутся справа и проследуют вниз, минуя Ла Гранху, в обход всего левого горного массива… Почему ты никогда не думал о том, что чувствует победитель? Просто ты так долго был на стороне обороняющихся, что не мог думать о победе. Наверняка так. Но это было до того, как на дороге появилась вся эта техника. До того, как налетели те самолеты. Не будь таким наивным. Но помни: пока мы будем удерживать фашистов здесь, у них будут связаны руки. Они не смогут напасть ни на какую другую страну, пока не покончат с нами, а с нами они не покончат никогда. Если только французы хоть немного помогут, если они оставят границу открытой и если мы получим самолеты из Америки, они никогда с нами не покончат. Никогда, если мы хоть что-то получим. Если этот народ хорошо вооружить, он будет сражаться вечно.

Нет, победы здесь ждать не приходится, во всяком случае, в течение ближайших нескольких лет. Это только лишь отвлекающее действие. Не строй иллюзий. Предположим, мы сегодня совершим прорыв. Это наше первое крупное наступление. Не давай излишней воли воображению. И все же – что, если мы сможем? Успокойся, сказал он себе. Вспомни, что прошло туда по этой дороге. Ты сделал все, что мог. Чего нам не хватает, так это коротковолновых портативных раций. Они у нас появятся со временем. Но пока их нет. Поэтому просто внимательно наблюдай и делай то, что должен.

Сегодня – лишь один из тех дней, что еще впереди. Но что будет в те дни, которые еще впереди, может зависеть от того, что ты сделаешь сегодня. Сколько раз уж так было. Так было весь этот год. Так было всю эту войну. Что-то ты слишком высокопарен для столь раннего утра, сказал он себе. Лучше смотри, что там внизу происходит.

Он увидел, как два человека в плащ-палатках и стальных касках, с винтовками за спиной вышли из-за поворота дороги и направились к мосту. Один остановился на его дальнем конце и скрылся в сторожевой будке. Другой, медленно, тяжело ступая, пошел через мост. Задержавшись на середине, он сплюнул в ущелье, потом так же медленно двинулся к ближнему концу моста; дежуривший там часовой перекинулся с ним несколькими фразами и зашагал через мост в обратном направлении. Этот сменившийся часовой шел быстрее, чем заступивший (кофе предвкушает, подумал Роберт Джордан), но и он посередине моста остановился и сплюнул в ущелье.

Интересно, примета у них, что ли, такая? – подумал Роберт Джордан. Надо будет и мне плюнуть в это ущелье. Если слюна к тому времени останется. Нет. Вряд ли это действенное средство. Не поможет. И мне придется доказать, что оно не помогает, прежде чем я окажусь на мосту.

Заступивший на дежурство часовой вошел в будку и сел. Винтовку с примкнутым штыком прислонил к стене. Роберт Джордан достал из нагрудного кармана бинокль и стал наводить окуляры, пока дальний конец моста с его выкрашенными серой краской металлическими конструкциями не оказался в фокусе. Потом он перевел бинокль на будку часового.

Этот часовой тоже сидел, привалившись к стене. Его каска висела на крючке, и лицо было отчетливо видно. Роберт Джордан узнал в нем того же человека, который нес здесь дежурство два дня назад в дневную смену. На голове у него была та же вязаная шапка, напоминавшая носок. И он с тех пор, видимо, так и не побрился. Щеки у него запали, и скулы резко обозначились. У него были кустистые, сросшиеся над переносицей брови. Он выглядел сонным и, пока Роберт Джордан смотрел на него, широко зевнул. Потом вынул из кармана кисет, пачку бумаги и скатал самокрутку. Он долго без толку щелкал зажигалкой и наконец, сунув ее обратно в карман, подошел к жаровне, наклонился над ней, достал уголек, подбросил его несколько раз в ладони, дуя на него, прикурил самокрутку и бросил уголек обратно в жаровню.

Потом он снова сел, прислонившись к стене будки, и затянулся, Роберт Джордан, глядя в цейсовский бинокль с восьмикратным увеличением, хорошо рассмотрел его лицо. Но тут же отнял бинокль от глаз, сложил его и положил в карман.

Не надо на него больше смотреть, сказал он себе.

Продолжая лежать на земле и наблюдать за дорогой, он старался вообще ни о чем не думать. На сосне ниже по склону дробно зацокала белка, Роберт Джордан увидел, как она сбежала вниз по стволу дерева, остановилась, повернула голову и стала смотреть туда, откуда за ней наблюдал человек. Он увидел глаза зверька – маленькие и блестящие – и вздрагивающий от тревоги хвост. Потом белка спрыгнула на землю и, распушив хвост, отталкиваясь маленькими лапками и передвигаясь длинными прыжками, перебралась на соседний ствол. Здесь она снова оглянулась на Роберта Джордана, после чего шмыгнула на другую сторону ствола и исчезла из виду. Потом ее цоканье раздалось сверху, и он увидел ее распластавшейся на одной из высоких ветвей и размахивающей хвостом из стороны в сторону.

Роберт Джордан снова перевел взгляд на сторожевую будку, видневшуюся сквозь деревья. Хорошо бы белка была у него в кармане. Ему хотелось иметь что-то живое, к чему можно прикоснуться. Он потерся локтями о сосновые иглы, но это было совсем не то. Никто не знает, каким одиноким можно чувствовать себя, когда выполняешь такое задание. Я, однако, знаю это очень хорошо. Надеюсь, крольчонку удастся благополучно выбраться из всего этого. Ну-ка прекрати! Да, все понятно. Но надеяться-то не возбраняется, и я надеюсь. Что взорву мост как положено и что она благополучно выберется отсюда. Да. Конечно. Именно так. Это все, чего я сейчас желаю.

Он все так же лежал на земле, но смотрел теперь не на дорогу и сторожевую будку, а на дальние горы. Не думай вообще ни о чем, велел он себе и спокойно лежал, наблюдая, как наступает утро. Стоял конец мая, в это время года утро наступает быстро, и это было чудесное утро раннего лета. Один раз мотоциклист в кожаной куртке и кожаном шлеме, с автоматом в чехле у левого бедра, проехал через мост и направился дальше вверх по дороге. Один раз прямо внизу, под ним, проехала санитарная машина и тоже проследовала через мост и дальше по дороге. Но это и все. Роберт Джордан дышал хвойным воздухом, слышал журчание речки и теперь, в утреннем свете, ясно видел красивые очертания моста. Он лежал за сосной, с автоматом на левом предплечье, и больше ни разу не взглянул на сторожевую будку, пока, уже после того как ему стало казаться, что ничего не будет, что ничего не может случиться в такое прекрасное майское утро, внезапно не услышал глухие удары кучно взрывающихся бомб.

И как только он их услышал, как только донесся до него первый громовой раскат, еще не отразившийся эхом от гор, Роберт Джордан сделал глубокий вдох и взялся за автомат. Рука затекла от его тяжести, и пальцы двигались с трудом, словно бы неохотно.

Часовой в сторожевой будке при первых же разрывах бомб встал. Роберт Джордан увидел, как он, взяв ружье, вышел из будки, прислушиваясь. Он стоял посреди дороги, на ярком свете. Вязаная шапка сползла набок, солнце освещало его небритое лицо, обращенное вверх и в ту сторону, где самолеты сбрасывали бомбы.

Туман над дорогой уже совсем рассеялся, и Роберт Джордан отчетливо видел человека, стоявшего на дороге и смотревшего в небо. На нем плясали солнечные блики, пробивавшиеся сквозь кроны деревьев.

Роберт Джордан почувствовал, как у него перехватило дыхание, словно грудь туго опоясали проволокой, потверже уперся локтями в землю, ощутил под пальцами ребристую поверхность передней рукоятки, точно совместил мушку с прорезью прицела, навел на середину груди часового и мягко нажал на курок.

Он почувствовал немедленный судорожный толчок приклада в плечо, а человек на дороге с гримасой удивления и боли рухнул на колени, сложился пополам и уткнулся лбом в землю. Его винтовка упала рядом, указательный палец застрял в спусковой скобе, кисть вывернулась. Винтовка лежала на дороге штыком вперед. Роберт Джордан отвел взгляд от человека, уткнувшегося головой в землю у въезда на мост, от сторожевой будки и перевел его на другой конец моста. Тамошнего часового видно не было, и он скользнул взглядом ниже по склону, где, как он знал, должен был прятаться Агустин. И в этот момент услышал, как выстрелил Ансельмо, эхо выстрела громовым раскатом вырвалось из ущелья. Потом Ансельмо выстрелил еще раз.

Почти одновременно со вторым выстрелом из-за поворота за мостом послышался треск взрывающихся гранат. Потом гранаты стали рваться где-то выше, слева. А потом дальше на дороге началась оружейная стрельба, а внизу, прошивая насквозь разрывы гранат, застрекотал – тррра-ра-ра-ра – автомат Пабло, трофей от убитого кавалериста. Роберт Джордан увидел Ансельмо, который, цепляясь за камни и скользя, спускался по круче к дальнему концу моста, и, закинув пулемет за спину, подхватив два тяжелых мешка, стоявших за стволом сосны – по одному в обеих руках, – чувствуя, как от их тяжести едва не выворачиваются плечевые суставы, шатаясь, побежал по крутому склону вниз, к дороге.

На бегу он услышал, как Агустин кричит: «Buena, caza, Inglés! Buena caza!», и подумал: хорошей охоты, черта с два хорошей охоты. В этот миг Ансельмо снова выстрелил у дальнего конца моста, и эхо этого выстрела лязгом отразилось от стали мостовых ферм. Роберт Джордан миновал убитого часового и, волоча мешки, выбежал на мост.

Старик уже несся ему навстречу, держа в руке карабин.

– Sin novedad, – крикнул он. – Без перемен[184]. Tuve que remartarlo – пришлось стрелять два раза.

Опустившись на колени посередине моста, развязывая мешки и доставая свои материалы, Роберт Джордан увидел, что по заросшим седой щетиной щекам Ансельмо текут слезы.

– Yo mate uno tambien, – сказал он старику, – я тоже одного убил. – Он мотнул головой в сторону часового, который лежал, скрючившись, на дороге перед въездом на мост.

– Да, друг, да, – сказал Ансельмо. – Приходится их убивать, мы и убиваем.

Роберт Джордан уже спускался по опорам моста. Металл был холодным и мокрым от росы, руки скользили, поэтому он лез осторожно, находя опору для ног в пересечениях балок; солнце пригревало спину, снизу слышался шум бегущей по камням воды, сверху, от верхнего поста, – стрельба, много стрельбы. Теперь он обливался по́том, хотя под мостом было холодно. На одну руку у него был нанизан моток проволоки, с запястья другой на ремешке свисали плоскогубцы.

– Передавай мне сюда по одной пачке, viejo, – крикнул он вверх Ансельмо.

Старик далеко перегнулся через перила и начал передавать ему продолговатые брикеты взрывчатки. Роберт Джордан принимал их, закладывал в нужные места, прижимал поплотнее и закреплял.

– Клинья, viejo, клинья давай! – Вдыхая запах свежеоструганного дерева, он прочно заколачивал их, чтобы заряд надежно держался в стыках ферм.

Работая быстро и умело, как хирург за операционным столом, прикладывая, закрепляя, вбивая клинья, крепко привязывая проволокой, думая теперь только о взрыве, он услышал звуки стрельбы с нижнего поста. Потом там взорвалась граната. Потом еще одна, перекрывая шум несущейся внизу воды. Потом в той стороне все стихло.

«Черт, – подумал он. – Что там у них происходит?»

Стрельба на дальнем отрезке дороги и на верхнем посту продолжалась. Какого черта они столько паля́т? – думал он, подвязывая две гранаты рядом над скрепленными вместе брикетами динамита, обматывая их проволокой так, чтобы она проходила через бороздки на поверхности, плотно прижимала гранаты к взрывчатке, не давала им двигаться, и туго закручивая узлы на проволоке плоскогубцами. Проверив закладку на прочность, он на всякий случай вогнал еще один клин над гранатами, чтобы намертво прикрепить ее к конструкции моста.

– Теперь на другую сторону, viejo! – крикнул он вверх Ансельмо и полез по переплетам ферм – как какой-нибудь придурковатый Тарзан в стальном лесу, подумал он. Выбравшись из-под мостового полотна, под которым грохот текущего внизу потока был особенно гулким и где было темно, он посмотрел вверх и увидел лицо Ансельмо, уже протягивавшего ему брикеты взрывчатки. Чертовски хорошее лицо у старика, подумал Роберт Джордан. И не плачет уже. Все к лучшему. Одна сторона готова. Теперь другая – и дело сделано. Рухнет, как карточный домик. Ну, давай. Только без нервов. Просто делай свое дело. Аккуратно и быстро, так же, как на той стороне. Излишне не возись. Но и не спеши. Не старайся сделать все быстрее, чем можно. Сейчас уже провала быть не может. По крайней мере, одна сторона рухнет точно. Ты делаешь все как положено. А холодно здесь. Господи, холодно, как в винном погребе, зато дерьма нет. Когда работаешь под каменным мостом, там всегда полно дерьма. А этот мост – просто мечта. Мечта, черта лысого тебе – мечта! Кто сейчас в самом опасном положении, так это старик там, наверху. И все равно не старайся работать быстрее, чем можешь.

– Давай еще клинья, viejo!

Не нравится мне, что там еще стреляют. Боюсь, Пилар попала в беду. Наверное, кто-то из постовых оказался снаружи. То ли перед, то ли за лесопилкой. Иначе почему бы они до сих пор стреляли. Это означает, что кто-то на лесопилке еще сопротивляется. Еще эти проклятые опилки. Горы опилок. Старые, спрессованные кучи опилок – отличное прикрытие для стрельбы. Да, должно быть, кто-то там еще отстреливается. А внизу, у Пабло, все тихо. Интересно, этот второй раунд стрельбы – что это было? Наверное, машина или мотоциклист. Упаси господь, чтобы там появились броневики или танки. Ладно, работай. Закладывай как можно быстрей, поплотней закрепляй клиньями и покрепче привязывай. Трясешься, как баба какая-нибудь. Что с тобой, черт возьми? Ты стараешься все сделать слишком быстро. Готов биться об заклад, что та баба, наверху, Пилар, не трясется. А может, и трясется. Судя по звукам, ей там ой как туго приходится. Когда станет совсем невмоготу, тоже затрясется. Как любой нормальный человек, черт возьми.

Когда он выглянул из-под моста на солнечный свет и протянул руку вверх, чтобы взять то, что передавал ему Ансельмо, шум несущейся внизу воды стал не таким оглушительным, и он услышал, что стрельба на дороге вверху стала еще более интенсивной, а потом снова начали взрываться гранаты. Пауза – и опять гранаты.

Значит, лесопилку берут с боем, подумал он.

Хорошо, что динамит у меня в брикетах, а не в палочках. Какого дьявола! Просто это удобнее. Хотя с тем чертовым студнем в холщовой сумке дело бы шло быстрее. В двух сумках. Нет. Хватило бы и одной. А уж если бы у нас были детонаторы и старый добрый взрыватель!.. Этот сукин сын выбросил мой взрыватель в реку. И его, и остальное. Вот в эту самую реку. Скотина Пабло. Ну, зато сейчас он там внизу дает жару.

– Еще, viejo!

Старик отлично справляется. Там, наверху, он как раз на месте. Убивать часового ему было тяжело. Мне тоже, но я об этом не думал. И сейчас не думаю. Это было нужно сделать. Тут еще дело в том, что у Ансельмо была винтовка. Знаю я эти винтовки. Из автоматического оружия убивать легче. Для того, кто убивает. Это совсем другое дело. Ты только нажимаешь на курок – и автомат убивает сам. Он, не ты. Ладно, прибереги эти умствования на потом. Как пищу для головы. Любит твоя голова поразмыслить, старина Джордан. «Кати, Иордан, кати!»[185] – так, бывало, кричали ему во время футбольных матчей, когда он был недостаточно проворен. А знаешь ли ты, что этот чертов Иордан немногим шире той речушки, что течет внизу? У истока, конечно. Все ведь начинается с малого. А тут, под мостом, неплохое местечко. Дом вдали от дома. Ну-ка, Джордан-Йордан, соберись. Тут дело серьезное. Понимаешь? Серьезное. Серьезное как никогда. Все внимание на эту, другую, сторону. Para qué? Теперь, что бы ни случилось, все будет в порядке. Как проголосует Мэн, так проголосует страна[186]. Так иссякнет вода Иорданская, пропуская чертовых сынов Израилевых[187]. То есть не вода, а мост. Не станет Иордана-Джордана – не станет и этого чертова моста, вернее, наоборот.

– Дай еще немного, друг мой Ансельмо, – сказал он. Старик кивнул. – Я почти закончил, – сказал Роберт Джордан. Старик снова кивнул.

Закрепляя последние гранаты, он больше не слышал стрельбы из-за поворота дороги. Теперь до него доносился только шум воды со дна ущелья. Он посмотрел вниз и увидел, как под ним вода вскипает белой пеной, стремясь между валунами, а после переката разливается поверх гальки чистым прозрачным озерцом, где в маленьком водовороте кружится оброненный им деревянный клин. Туго закручивая плоскогубцами проволоку, державшую две гранаты в нужном месте, он видел сквозь металлические сплетения моста зеленый склон горы, освещенный солнцем. Еще три дня тому назад склон был бурым, подумал он.

Высунувшись из прохладной темноты под мостом на яркий солнечный свет, он крикнул Ансельмо, перегнувшемуся к нему через перила:

– Дай мне большой моток проволоки!

Старик спустил ему проволоку.

Господи, только бы не слишком перетянуть, а то вырвет чеку. Жаль, что нельзя пропустить проволоку насквозь. Ну, ничего, и при такой длине проволоки обойдется, решил Роберт Джордан, ощупывая самодельные шплинты, удерживавшие кольца, которые в нужный момент сорвут чеки на ручных гранатах. Он проверил, хватит ли места, чтобы чеки могли отскочить, когда выдернут шплинты (скреплявшая их проволока была пропущена снизу), потом прикрепил кусок проволоки к первому кольцу, соединил его с основной проволокой, тянувшейся к кольцу второй, внешней гранаты, отмотал немного от большого мотка, пропустил ее вокруг стальной скобы и передал моток Ансельмо.

– Держи очень осторожно, – сказал он ему.

Потом он вылез на мост, забрал моток у старика и, перегнувшись через перила, на ходу разматывая его, пошел быстро, насколько было возможно, к тому месту, где рухнул убитый часовой.

– Неси мешки, – через плечо крикнул он Ансельмо. По дороге он наклонился, подобрал свой брошенный автомат и снова закинул его за плечо.

Именно в этот момент, отведя взгляд от проволоки, которую тянул, он увидел в самом конце дороги возвращавшихся с верхнего поста.

Он успел заметить, что их четверо, но был вынужден снова обратить взгляд на проволоку, чтобы она не зацепилась за какой-нибудь наружный выступ моста. Эладио с ними не было.

Доведя проволоку до конца моста и закрепив ее петлей вокруг последней опоры, он побежал по дороге до побеленного дорожного камня, обрезал проволоку и вручил конец Ансельмо.

– Держи, viejo, – сказал он. – А теперь идем со мной на мост. По дороге будешь сматывать проволоку. Нет. Я сам.

На мосту он распустил ранее сделанную петлю, так что теперь проволока свободно и прямо тянулась вдоль моста через кольца гранат, и снова передал конец Ансельмо.

– Тяни ее теперь назад, к дорожному камню, – сказал он. – Держи крепко, но свободно. Не натягивай. Если натянешь с силой, мост взлетит на воздух. Comprendes? Понимаешь?

– Да.

– Отпускай мягко, но смотри, чтоб она не провисала, а то запутается. Держи крепко, но не тяни, пока не придет время тянуть. Comprendes?

– Да.

– А когда придет время тянуть, то именно тяни – не дергай.

Объясняя все это, Роберт Джордан смотрел на приближавшиеся по дороге остатки отряда Пилар. Они уже были близко, и он мог видеть, что Простак и Рафаэль ведут Фернандо под руки. Судя по всему, его ранило в пах, потому что он зажимал его руками. Правая его нога волочилась по земле, загребая дорогу краем подошвы. Пилар уже карабкалась вверх по откосу в лес, неся три винтовки. Ее лица Роберт Джордан не видел, но голову она держала высоко и шла быстро, как только могла.

– Как тут у вас дела? – издали крикнул Простак.

– Хорошо. Мы почти закончили, – крикнул в ответ Роберт Джордан.

Излишне было спрашивать, как все прошло у них. Когда он снова оглянулся, трое мужчин стояли на обочине, и Фернандо качал головой, отказываясь идти наверх.

Роберт Джордан услышал, как он сказал сдавленным голосом:

– Оставьте мне винтовку.

– Нет, hombre. Мы дотащим тебя до лошадей.

– И на что мне лошадь? – сказал Фернандо. – Мне и здесь хорошо.

Окончания их спора Роберт Джордан не слышал, потому что уже снова разговаривал с Ансельмо.

– Если пойдут танки – взрывай, – сказал он. – Но только когда они въедут на мост. Если покажутся броневики, тоже взрывай. Когда они въедут на мост. Все остальное Пабло задержит.

– Я не стану взрывать, если ты будешь внизу.

– Обо мне не думай. Надо будет взорвать – взрывай. Я закреплю проволоку с другой стороны и вернусь. Тогда мы взорвем его вместе.

Он побежал на середину моста.

Ансельмо смотрел, как он бежит: моток проволоки на одной руке, плоскогубцы болтаются на запястье другой, автомат – за спиной. Вот он подлез под перила и исчез из виду. Держа проволоку в руке, в правой руке, Ансельмо присел на корточки за камнем и стал смотреть на дорогу и на мост. На полпути между ним и мостом лежал часовой, теперь, под собственной тяжестью, он осел, плотнее припал к гладкой поверхности дороги, как будто солнце придавливало ему спину. Его лежавшая на земле винтовка острием примкнутого штыка указывала прямо на Ансельмо. Старик посмотрел мимо него, через дорожное полотно моста, расчерченное тенями от перил, туда, где дорога, следуя изгибу ущелья, поворачивала налево и исчезала за выступом скалы. Потом он посмотрел на дальнюю сторожевую будку, теперь ярко освещенную солнцем, а потом, не забывая о проволоке, конец которой держал в руке, повернул голову в ту сторону, где Фернандо разговаривал с Простаком и цыганом.

– Оставьте меня здесь, – говорил Фернандо. – Мне очень больно, и внутри кровь все течет и течет. Я чувствую это, стоит мне пошевелиться.

– Мы втащим тебя в гору, – отвечал Простак. – Положи руки нам на плечи, а мы возьмем тебя за ноги.

– Это бесполезно, – сказал Фернандо. – Положите меня здесь, за камнем. Здесь от меня толку будет не меньше, чем там, наверху.

– А как же, когда придет время уходить? – спросил Простак.

– Оставьте меня здесь, – повторил Фернандо. – О том, чтобы мне уйти с вами, и речи нет. А так у вас будет лишняя лошадь. Мне здесь очень хорошо. Они уже скоро придут.

– Мы можем донести тебя до верха, – сказал цыган. – Это нам ничего не стоит.

Видно было, что ему, как и Простаку, до смерти хочется поскорее убраться отсюда. Но ведь они уже дотащили его сюда.

– Нет, – сказал Фернандо. – Мне здесь очень хорошо. Что с Эладио?

Цыган приложил палец к голове, показывая, куда ранили Эладио.

– Вот сюда, – сказал он. – После тебя. Когда мы бросились вперед.

– Оставьте меня, – снова сказал Фернандо. Ансельмо видел, как сильно он мучается. Зажимая пах обеими руками и вытянув ноги, он откинул голову на покатую поверхность склона. Лицо у него было серое и покрылось испариной.

– Пожалуйста, сделайте вы мне такую милость, оставьте меня, – сказал он. От боли глаза его были закрыты, уголки губ подергивались. – Мне тут правда хорошо.

– Вот винтовка и патроны, – сказал Простак.

– Винтовка моя? – спросил Фернандо, не открывая глаз.

– Нет, твоя у Пилар, – ответил Простак. – Это моя.

– Мне бы лучше мою, – сказал Фернандо. – Я к ней больше привык.

– Я тебе ее принесу, – соврал цыган. – А пока держи эту.

– У меня тут очень удобная позиция, – сказал Фернандо. – И дорогу видно, и мост. – Он открыл глаза, повернул голову, взглянул на мост, но боль нахлынула с новой силой, и он опять закрыл глаза.

Цыган постучал себе по голове и большим пальцем показал Простаку, что пора идти.

– Ну, тогда мы спустимся за тобой потом, – сказал тот и двинулся следом за цыганом, который уже шустро лез в гору.

Фернандо лежал, откинувшись спиной на покатый склон. Перед ним был один из побеленных известкой камней, отмечавших край дороги. Голова его находилась в тени, но рану, чем-то наспех заткнутую и перевязанную, и сложенные над ней куполом ладони Фернандо припекало солнце. Ноги тоже. Винтовка и три магазина патронов лежали рядом с ним, поблескивая на солнце. Муха ползала по его ладоням, но он не чувствовал щекотки, боль заглушала все.

– Фернандо! – позвал Ансельмо оттуда, где он сидел на корточках, сжимая в руке конец проволоки. Он намотал его на кисть, чтобы удобней и надежней держать в кулаке.

– Фернандо! – еще раз окликнул он.

Фернандо открыл глаза, посмотрел на него и спросил:

– Ну, как тут у вас?

– Очень хорошо, – ответил Ансельмо. – Скоро будем взрывать.

– Я рад. Если тебе от меня что-то понадобится, только скажи, – с трудом произнес он и снова закрыл глаза, по его телу пробежала судорога боли.

Ансельмо отвел от него взгляд и стал смотреть на мост.

Он ждал, когда из-под него покажется моток проволоки, за ним – светлая макушка Inglés, следом – загорелое лицо, а потом и весь он, подтянувшись, вылезет на мост. Одновременно он следил за дорогой – не появится ли что из-за дальнего поворота. Он теперь совсем не боялся, с самого начала дня не боялся ничего. Все происходит так быстро и так просто, думал он. Мне было неприятно убивать часового, и я очень расстроился, но теперь все прошло. И как это Inglés мог сказать, что стрелять в человека – все равно что стрелять в зверя? Уж сколько я охотился, и всегда испытывал радость, никогда не чувствовал никакой вины. Но когда стреляешь в человека, чувствуешь себя так, как будто ты, пожилой человек, брата родного, тоже пожилого, ударил. А если еще приходится несколько раз стрелять, чтобы добить!.. Нет, не надо об этом думать. Ты и так уже слишком напереживался, бежал по мосту и ревел, как баба.

Все уже случилось, сказал он себе, а искупить вину тебе, как и другим, можно будет потом. Зато ты получил то, о чем просил вчера вечером, возвращаясь домой по горам. И если ты умрешь сегодня утром, то теперь это ничего.

Он посмотрел на Фернандо, все так же лежавшего на откосе – ладони куполом сложены над пахом, губы синие, глаза плотно сомкнуты, дыхание медленное, тяжелое, – и подумал: если придется умирать, пусть смерть будет быстрой. Нет, я же зарекся просить о чем-нибудь еще, если сбудется то, что мне было нужно на сегодня. Вот и не буду. Понятно? Я ни о чем не прошу. Совсем ни о чем. Пошли мне то, о чем я попросил вчера, а все остальное пусть будет как будет.

Прислушавшись к звукам отдаленного боя, происходившего в ущелье, он сказал себе: сегодня и впрямь великий день. И я должен знать и понимать, какой это день.

Но никакого подъема и волнения не было в его душе. Все это уже прошло, осталось только спокойствие. И теперь, скрючившись за дорожным камнем, с намотанным на руку концом проволоки, с проволочной петлей на запястье другой руки, упираясь коленями в гравий на обочине, он не только не чувствовал одиночества, но даже не считал, что он здесь один. Он был единым целым с этой проволокой в руке, с мостом, с зарядами взрывчатки, заложенными Inglés. Он был единым целым с самим Inglés, все еще работавшим под мостом, и единым целым со всей происходящей борьбой и с Республикой.

Но никакого волнения не было. Теперь вокруг царил покой, солнце припекало шею и плечи, а когда он поднимал голову, то видел в вышине безоблачное небо и склон горы, поднимающийся за рекой, и хоть он не был счастлив, но ни одиночества, ни страха не испытывал.

Вверху на склоне за деревом лежала Пилар, наблюдая за дорогой, сбегавшей от перевала. Рядом с ней лежали три заряженные винтовки, одну из них она протянула Простаку, когда он плюхнулся рядом с ней.

– Иди вон туда, – сказала она ему, – за то дерево. А ты, цыган, вон туда. – Она указала на другое дерево, росшее пониже. – Он умер?

– Нет. Еще нет, – ответил Простак.

– Не повезло ему, – сказала Пилар. – Было бы у нас еще два человека, этого могло и не случиться. Надо было ему проползти за ту кучу опилок. Там, где вы его оставили, ему удобно?

Простак тряхнул головой.

– Когда Inglés взорвет мост, обломки сюда не долетят? – спросил из-за дерева цыган.

– Не знаю, – сказала Пилар. – Но Агустин со своей máquina находится ближе к мосту, чем ты. Inglés бы его там не посадил, если бы это было слишком близко.

– А я вот помню, когда мы взрывали поезд, крышу с паровоза сорвало, и она пролетела прямо у меня над головой, а стальные осколки порхали вокруг, как ласточки.

– Какие у тебя поэтические воспоминания, – сказала Пилар. – Как ласточки. Joder! Мать твою! Скажи лучше – как лохани. Слушай, цыган, ты сегодня держался молодцом. Так уж не трусь и теперь.

– А что я? Я только спросил, долетят ли сюда обломки, чтобы вовремя спрятаться за деревом, – ответил цыган.

– Где сидишь, там и сиди, – сказала Пилар. – Сколько мы сегодня народу положили?

– Мы – пятерых. Двоих убили здесь. Вон там, на дальнем конце, видишь, еще один лежит? На мост смотри. Будку видишь? Смотри! Неужели не видишь? – Он показал рукой. – Ну и внизу было еще восьмеро для Пабло. Я наблюдал за тем постом для Inglés, так что знаю.

Пилар что-то неразборчиво проворчала, потом сказала резко, со злостью:

– Что с этим Inglés происходит? Что он там под этим долбаным мостом возится? Vaya mandanga![188] За это время построить можно было, не то что взорвать.

Она подняла голову, посмотрела вниз на Ансельмо, сидевшего за придорожным камнем, и крикнула:

– Эй, viejo! Что там твой такой-сякой Inglés валандается?

– Потерпи, женщина, – крикнул в ответ ей Ансельмо, продолжая держать проволоку свободно, но крепко. – Он уже заканчивает.

– Да что ж так долго, так его растак и разэдак?

– Es muy concíenzudo![189] – крикнул Ансельмо. – Это работа научная.

– Да класть я хотела на всю эту науку! – рявкнула Пилар. – Пусть эта поганая рожа, мать его, взрывает скорей – и дело с концом! Мария! – гаркнула она своим басом, обращаясь к вершине холма. – Твой Inglés… – и она разразилась потоком грубых ругательств в адрес Джордана и того, чем он занимается там, под мостом.

– Успокойся, женщина, – крикнул снизу Ансельмо. – Знаешь, сколько там работы? И он уже ее заканчивает.

– К чертовой матери его работу! – ярилась Пилар. – Тут каждая минута на счету!

И в этот момент все услышали, что на дороге внизу, там, где Пабло удерживал захваченный пост, началась стрельба. Пилар перестала ругаться и прислушалась.

– Ай-яй, – сказала она. – Ай-яй. Ай-яй. Вот оно!

Роберт Джордан услышал стрельбу как раз тогда, когда, забросив моток проволоки на мост, подтягивался, чтобы и самому вылезти на него. Он уже поставил колено на железный край моста и ухватился руками за перекладину, когда за поворотом дороги застрочил автомат. Но, судя по звуку, это не был автомат Пабло. Он встал на ноги, подвел моток проволоки под перила и, перегнувшись через них, на ходу разматывая проволоку, пошел по мосту спиной вперед.

Каждая пулеметная очередь словно бы ударяла ему под ложечку и эхом отражалась от диафрагмы. По мере того как он приближался к концу моста, стрельба слышалась все громче, и он постоянно оглядывался назад, на дорогу. Но на ней пока не было видно ни машин, ни танков, ни людей, дорога была пуста. Она все еще была пуста и когда он прошел полпути до конца моста. Она все еще была пуста и когда ему, аккуратно раскручивающему проволоку, оставалось пройти четверть пути. Она все еще была пуста и когда он обходил сторожевую будку, отведя проволоку на расстояние вытянутой руки, чтобы она не зацепилась за железные детали. И вот он уже вышел на саму дорогу, а она все еще оставалась пустой, и он, все так же пятясь, пошел быстрее вдоль канавы, вымытой у нижнего края дороги, словно игрок в дальней части поля, готовящийся принять длинную передачу, и при этом продолжал разматывать и натягивать проволоку, пока не оказался почти напротив камня, за которым сидел Ансельмо, а дорога перед мостом была по-прежнему пуста.

А потом он услышал за спиной рокот мотора, оглянувшись, увидел вверху, в начале длинного спуска дороги, выезжавший на нее грузовик, обмотал конец проволоки вокруг запястья, закричал Ансельмо: «Взрывай!» – и сам, упершись каблуками в землю и откинувшись как можно дальше назад, изо всех сил потянул обернутую вокруг запястья проволоку, а рокот моторов сзади нарастал, а впереди был отрезок дороги с лежавшим на нем мертвым часовым, а дальше простирался длинный мост и полотно дороги за ним, все еще пустое, и тут раздался мгновенный треск, за ним оглушительный рев, и середина моста вздыбилась, разойдясь надвое, как волна, ударившаяся в волнорез, и он почувствовал, как горячая взрывная волна катится на него, и в последний миг, закрыв голову руками, успел броситься ничком в канаву, усеянную галькой. Так он лежал, уткнувшись в гальку лицом, пока рушилась взлетевшая на воздух часть моста и желтый дым накрывал его знакомым едким запахом, а потом сверху дождем посыпались стальные обломки.

Когда обломки сыпаться перестали, он, живой, поднял голову и посмотрел на мост. Середины моста как не бывало. Вся оставшаяся его часть, как и дорога вокруг, была усеяна рваными кусками стали, блестевшей на свежих изломах и зазубринах. Грузовик остановился, сотню ярдов не доехав до моста. Водитель и двое ехавших с ним солдат бежали к дренажной трубе.

Фернандо все так же лежал на склоне и еще дышал, но его руки были теперь спокойно, расслабленно вытянуты вдоль тела.

Ансельмо лежал лицом вниз за выбеленным известкой дорожным камнем: левая рука под головой, правая, сжатая в кулак, вытянута вперед, кулак все еще сжимал проволочную петлю. Роберт Джордан встал, перебежал через дорогу, опустился на колени и удостоверился, что старик мертв. Он не стал переворачивать его, чтобы посмотреть, что сделал с ним стальной обломок. Старик был мертв, остальное не важно.

Каким маленьким он кажется сейчас, когда мертв, подумал Роберт Джордан. И глядя на этого невысокого седого старика, изумился тому, как при таком малом росте тот мог таскать такие неподъемные тяжести. Он посмотрел на его икры и бедра, обтянутые узкими серыми пастушьими штанами, на стоптанные веревочные подошвы, потом поднял с земли карабин Ансельмо, два дорожных мешка, теперь практически пустые, подошел к Фернандо и забрал лежавшую рядом с ним винтовку. Отбросил ногой с дороги рваный кусок стали. Закинул на плечо оба ружья и, придерживая их за стволы, стал карабкаться вверх по лесистому склону. Он не оглядывался и даже не смотрел на дорогу за мостом. За ее поворотом все еще продолжали стрелять, но теперь это было ему все равно.

От запаха ТНТ[190] он беспрерывно кашлял, внутри все будто онемело.

Подойдя к Пилар, лежавшей за деревом, он положил одну винтовку рядом с ней. Она подняла голову и увидела, что теперь у нее снова три винтовки.

– Вы слишком высоко забрались, – сказал он. – Там на дороге стоит грузовик, вам его не видно. Они думают, что мост разбомбили с воздуха. Лучше бы вам спуститься пониже. Мы с Агустином идем прикрывать Пабло.

– Старик? – спросила Пилар, глядя ему в лицо.

– Мертв.

Он снова надрывно закашлялся и сплюнул на землю.

– Твой мост взорван, Inglés. – Пилар снова посмотрела на него. – Не забывай об этом.

– Я ничего не забываю, – сказал он. – А у тебя могучий голос. Я даже там, внизу, все слышал. Крикни-ка Марии, что я в порядке.

– Мы двоих потеряли на лесопилке, – сказала Пилар, словно пытаясь оправдаться.

– Я видел, – сказал Роберт Джордан. – По глупости или как?

– Иди ты знаешь куда, Inglés, – сказала она. – Фернандо и Эладио тоже были людьми.

– Почему бы тебе не пойти наверх, к лошадям? – спросил Роберт Джордан. – Я справлюсь здесь лучше тебя.

– Тебе надо Пабло прикрывать.

– К черту Пабло. Пусть прикрывается собственным mierda[191].

– Нет, Inglés. Он ведь вернулся. И дрался там, внизу, на совесть. Разве ты не слышал? Он и сейчас еще дерется. Видно, там у него жарко. Не слышишь, что ли?

– Я его прикрою. Но чтоб вас всех черт побрал. И тебя, и Пабло – обоих.

– Inglés, – сказала Пилар. – Остынь. Я была все это время на твоей стороне как никто другой. Пабло поступил с тобой подло, но он вернулся.

– Если бы у меня был взрыватель, старик остался бы жив. Я бы мог взорвать мост отсюда.

– Если бы, если бы, если бы… – сказала Пилар.

Злость, чувство опустошенности, ненависть, которые охватили его после взрыва, когда он, подняв голову из канавы, где лежал, увидел, что Ансельмо мертв, все еще клокотали в нем. И еще он чувствовал внутри отчаяние, с горечью сознавая, что солдат должен ненавидеть, чтобы оставаться солдатом. Сейчас, когда все кончилось, он ощущал себя одиноким, чужим, подавленным и ненавидел всех вокруг.

– Если бы не пошел снег… – сказала Пилар. И тогда, не сразу, постепенно, как наступает физическая разрядка (если бы, например, женщина обняла его), медленно, из головы, до него стало доходить понимание и приятие, и ненависть начала отпускать его. Конечно, снег. В нем все дело. Снег. Из-за него все это случилось с ними, с другими. Стоит лишь вернуть себе способность думать о других, стоит лишь отрешиться от себя… Всегда отрешаться от себя, вот что приходится делать на войне. Никакого «себя» на войне быть не может. На ней «себя» нужно только терять. И уже теряя себя, он услышал голос Пилар:

– …Глухой…

– Что?

– Глухой…

– Да, – сказал Роберт Джордан и улыбнулся ей странной, натянутой улыбкой, от которой напряглись все лицевые мышцы. – Забудь. Я был неправ. Прости, женщина. Давай доведем дело до конца хорошо и вместе. А насчет моста ты правильно сказала – мост взорван.

– Да. Обо всем нужно думать в свое время.

– Тогда я пошел к Агустину. Отправь своего цыгана подальше вниз, чтобы он хорошо видел дорогу. Эти винтовки отдай Простаку, а сама возьми мою máquina. Давай покажу, как с ней обращаться.

– Оставь máquina себе, – сказала Пилар. – Мы тут долго не задержимся. Как только подойдет Пабло – сразу уйдем.

– Рафаэль, – сказал Роберт Джордан, – иди за мной. Сюда. Вот так, хорошо. Видишь вон там, на дороге, трех человек, которые идут к грузовику? Они прятались в дренажной трубе. Подстрели-ка мне одного из них. Сядь. Не напрягайся.

Цыган тщательно прицелился и выстрелил, но когда он отводил назад затвор, чтобы выбросить гильзу, Роберт Джордан сказал:

– Высоко. В скалу над головой попал. Видишь, камень раскрошился? Ниже надо, фута на два. Теперь внимательней. Они побежали. Хорошо. Sigue tirando[192].

– Один готов, – сказал цыган, выстрелив снова.

Человек упал на дорогу между грузовиком и дренажной трубой. Двое других, не мешкая, развернулись и рванули обратно, бросив товарища; добежав до дренажной трубы, они снова нырнули в нее.

– В него больше не стреляй, – сказал Роберт Джордан. – Целься теперь в верхнюю часть переднего колеса, чтобы, если промахнешься, попасть в мотор. Хорошо. – Он наблюдал за целью в бинокль. – Чуть пониже. Хорошо. Да ты стрелок хоть куда! Mucho! Mucho! А теперь прострели-ка ты верхнюю часть радиатора. Можно и не верхнюю – любую. Да ты мастер! Теперь следи. Чтобы ничто не проскочило дальше вон того места. Видишь?

– Гляди, сейчас ветровое стекло пробью, – радостно сказал цыган.

– Не надо. Грузовик уже готов, – сказал Роберт Джордан. – Береги патроны, пока что-нибудь не появится на дороге. Начинай стрелять, когда цель будет напротив дренажной трубы. Старайся попасть в водителя. А после стреляйте все разом, – сказал он Пилар, которая вместе с Простаком спустилась немного ниже по склону. – У вас здесь отличная позиция. Видишь, как уступ закрывает твой фланг?

– Шел бы ты уже с Агустином свое дело делать, – сказала Пилар. – Нам твои лекции не нужны. Уж я-то эту местность не первый день знаю.

– Пусть Простак займет позицию вон там, повыше, – сказал Роберт Джордан. – Вон там. Видишь, друг? С той стороны, где начинается обрыв.

– Да оставь ты нас в покое со своей дотошностью, – сказала Пилар. – Иди уже, Inglés. Здесь нет ничего сложного.

И тут они услышали гул самолетов.

Мария все это время находилась при лошадях, но с ними ей было не легче. Как и им с ней. С того места в лесу, где она находилась, ей не были видны ни дорога, ни мост, и когда началась стрельба, она обняла за шею огромного гнедого жеребца с белой отметиной на морде, которого часто холила и приносила ему гостинцы, когда лошади стояли в загоне возле лагеря в лесу. Но ее нервозность передавалась и жеребцу, при звуках стрельбы и разрывах гранат он мотал головой и раздувал ноздри, всхрапывая. Мария не могла спокойно стоять на месте, она все время ходила между лошадьми, похлопывая и поглаживая их, отчего они нервничали и возбуждались еще больше.

Она старалась не думать обо всей этой стрельбе как о чем-то отвлеченно ужасном, а ясно представлять себе, что внизу стреляет Пабло со своими новыми людьми, а вверху – Пилар со своими, и убеждала себя, что не должна беспокоиться и терять голову, а должна верить в Роберто. Но ей это плохо удавалось, и вся эта стрельба по обе стороны моста, и глухой рокот боя, накатывавший из ущелья, как звук отдаленной грозы с сухими, трескучими раскатами грома, и уханье беспорядочно падающих бомб – все это сливалось в один сплошной ужас, от которого у нее перехватывало дыхание.

Потом она услышала басовитый голос Пилар, кричавшей ей снизу, издалека что-то непристойное, чего она не могла разобрать, и подумала: нет, Господи, нет, нет! Не проклинай его, когда он в такой опасности. Вообще не ругайся, чтобы не накликать беду. Не надо испытывать судьбу.

Потом она начала молиться за Роберто, машинально, скороговоркой, как когда-то в школе, произнося поочередно две молитвы и отсчитывая уже прочитанные на пальцах левой руки – по десять раз каждую. Потом взорвался мост, и от этого грохота одна лошадь, взвившись на дыбы, сорвала повод, замотала головой и убежала в лес. В конце концов Мария поймала ее, дрожащую, с потемневшей от пота грудью, со съехавшим набок седлом, и когда вела обратно, снова услышала внизу стрельбу и подумала: я этого больше не вынесу. Не могу я торчать тут, не зная, что там делается. Я уже дышать не могу, и во рту у меня пересохло. Мне страшно, и толку от меня никакого, я только пугаю лошадей, и эту я поймала случайно, только потому, что она седло сбила, зацепившись за дерево, и ногой попала в стремя, седло-то я поправила, но, Господи, я же совсем не знаю, что там. Я больше так не могу. Душой и телом я вся там, с ним, на мосту, Господи, спаси и сохрани его. Я знаю, что первое дело – это Республика и что мы должны победить. Но будь милосердна, Пресвятая Дева, сделай так, чтобы он вернулся с этого моста живым, и я всегда буду слушаться тебя. Потому что я не здесь. Меня вообще нет без него. Я есть только с ним. Сбереги его для меня, тогда и я буду жить и всегда буду почитать тебя, и он не станет возражать. И это не будет против Республики. О, пожалуйста, прости меня, я запуталась. Я совсем запуталась. Но если ты спасешь его, я буду делать все, что правильно. Все, что он скажет и что скажешь ты. Если нужно раздвоиться для этого, я раздвоюсь. Но я больше не могу оставаться здесь, ничего не зная.

Потом, когда лошадь уже была снова привязана, седло уложено на место и попона разглажена, она, затягивая подпругу, услышала громкий низкий голос, доносившийся снизу, из леса:

– Мария! Мария! С твоим Inglés все в порядке. Слышишь меня? Все хорошо. Sin novedad!

Схватившись за седло обеими руками, Мария уткнулась в него стриженой головой и заплакала. Потом снова услышала снизу голос Пилар, оторвалась от седла и сдавленно крикнула в ответ:

– Спасибо! – всхлипнула и снова крикнула: – Спасибо! Большое спасибо!

Услышав гул самолетов, все подняли головы, самолеты приближались со стороны Сеговии, они летели очень высоко, серебрясь на фоне неба, и размеренный рокот их моторов перекрывал все остальные звуки.

– Ну вот, – сказала Пилар, – только их нам недоставало!

Роберт Джордан, тоже наблюдавший за самолетами, положил руку ей на плечо.

– Нет, женщина, – сказал он. – Они не по наши души. На нас они времени тратить не станут. Успокойся.

– Я их ненавижу.

– Я тоже. Но теперь мне пора к Агустину.

Он стал огибать склон, пробираясь между соснами, над его головой ни на миг не смолкал ровный гул самолетов, а на другой стороне разрушенного моста, за поворотом дороги, длинными очередями строчил тяжелый пулемет.

Роберт Джордан лег на землю рядом с Агустином, укрывшимся со своим пулеметом в молодой сосновой поросли, а над головами у них все летели и летели самолеты.

– Что там, внизу? – спросил Агустин. – Что делает Пабло? Разве он не знает, что мост уже взорван?

– Вероятно, он не может уйти.

– Тогда давай уходить сами. Черт с ним.

– Если сможет, он скоро появится, – сказал Роберт Джордан. – Сейчас мы его, думаю, увидим.

– Что-то его не слышно, – сказал Агустин. – Уже минут пять. А, нет. Вот он! Слышишь? Это он. Он.

Раздалась короткая очередь – тра-та-та-та – трофейного автомата, потом еще одна и еще.

– Он, сукин сын, – сказал Роберт Джордан. – Он.

Наблюдая за все прибывающими в высоком безоблачном синем небе самолетами, он посмотрел на лицо Агустина, тоже обращенное к небу. Потом перевел взгляд вниз, на разрушенный мост и дальше – на участок дороги, который по-прежнему был пуст. Откашлявшись и сплюнув, он прислушался к треску тяжелого станкового пулемета, снова раздавшемуся за поворотом. Судя по всему, пулемет находился на том же месте, что и раньше.

– А это еще что такое? – спросил Агустин. – Что еще за дерьмо?

– Он начал строчить еще до того, как я взорвал мост, – ответил Роберт Джордан.

Теперь, глядя на мост, он видел речку в разрыве его полотна, там, где середина обрушилась и повисла, словно стальной фартук. Он услышал, как первые из пролетевших над ними самолетов начали бомбить ущелье, а самолеты все прибывали и прибывали. Все небо теперь оглашалось ревом их моторов, и, глянув вверх, он заметил крохотные, словно игрушечные, истребители сопровождения, которые описывали круги над тяжелыми бомбардировщиками.

– Наверное, тогда утром они не пересекали линию фронта, – сказал Простак. – Видно, свернули на запад и улетели обратно. Если бы на той стороне видели, сколько их, не начали бы наступление.

– Тогда их было намного меньше, – сказал Роберт Джордан.

У него было такое чувство, будто что-то, что начиналось совершенно нормально, неожиданно вызвало несоразмерно мощную и обширную отдачу. Словно бросил камень в воду, по воде пошли круги, а потом эти круги превратились в ревущую, все сметающую на своем пути приливную волну. Или как будто ты крикнул, и эхо твоего крика вернулось к тебе раскатами такого оглушительного грома, который способен убить. Или как если ты ударил человека, тот упал, а вокруг насколько хватает глаз стали подниматься вооруженные до зубов орды в доспехах. Он порадовался тому, что не находится сейчас там, в ущелье, вместе с Гольцом.

Лежа на земле рядом с Агустином, глядя на пролетающие в небе самолеты, прислушиваясь, не раздастся ли стрельба за спиной, наблюдая за дорогой, где, он знал, вот-вот что-то появится, только неизвестно, что это будет, он все еще не мог поверить в то, что не погиб при взрыве моста. Он настолько смирился с мыслью о смерти, казавшейся неминуемой, что все происходившее вокруг представлялось ему теперь нереальным. Встряхнись, сказал он себе. Гони эти мысли. Сегодня еще предстоит сделать очень- очень много. Но прогнать ощущение не удавалось, и ему по-прежнему казалось – и он понимал это, – будто все, что происходит вокруг, – сон.

Просто ты слишком много дыма наглотался, сказал он себе, зная, впрочем, что дело не в этом. Он почти осязаемо чувствовал, насколько нереальным было все вокруг при полной его реальности, он ясно и отчетливо видел мост, часового, лежавшего на дороге, Ансельмо у побеленного камня, Фернандо, вытянувшегося на откосе, гладкую бурую дорогу, подбитый грузовик на ней, и все равно все казалось нереальным.

Гони-ка ты поскорей от себя того парня, который засел в тебе, подумал он. А то ты как тот петух, раненный на птичьем дворе в пылу общей драки: раны не видно, а петушок-то уже остывает.

Бред, подумал он. Просто ты немного не в себе, вот и все, это разрядка после непомерной ответственности. Не бери в голову.

Тут Агустин схватил его за руку и указал на ту сторону ущелья, Роберт Джордан посмотрел туда и увидел Пабло.

Они оба увидели, как Пабло выбежал из-за поворота, остановился у отвесной скалы, там, где дорога скрывалась из виду, прислонился к скале и выпустил очередь куда-то назад. Роберт Джордан видел, как Пабло, невысокий, коренастый, тяжеловесный, без шапки, стоит, привалившись к скале, палит из короткоствольного кавалерийского автомата, и медные гильзы, сверкая на солнце, каскадом низвергаются на землю. Они видели, как Пабло, присев на корточки, выпускает еще одну очередь. Потом, не оглядываясь, пригнув голову, бежит – низкорослый, кривоногий, проворный – прямиком к мосту.

Оттолкнув Агустина, Роберт Джордан упер приклад большого пулемета в плечо и навел прицел на поворот дороги. Его автомат лежал у него под левой рукой. Из него с такого расстояния прицелиться с достаточной точностью было невозможно.

Пока Пабло бежал, Роберт Джордан держал поворот дороги под прицелом, но там ничего не происходило. Добежав до моста, Пабло лишь раз оглянулся через плечо, бросил взгляд на мост, потом вильнул влево, ринулся вниз, в ущелье, и скрылся из виду. Роберт Джордан по-прежнему держал под прицелом поворот дороги, но там никого не было. Агустин привстал на одно колено. Он видел, как Пабло, ни дать ни взять горный козел, прыгает с камня на камень, сбегая в ущелье. С того момента как появился Пабло, за поворотом дороги никто не стрелял.

– Ты там сверху что-нибудь видишь? На скале? – спросил Роберт Джордан.

– Ничего.

Роберт Джордан продолжал наблюдать за поворотом. Он знал, что каменная стена сразу за ним была почти отвесной и влезть по ней невозможно, но дальше она становилась более пологой, и кто-нибудь мог пройти в обход.

Если раньше все казалось ему нереальным, то теперь все вдруг обрело четкую реальность. Как будто объектив зеркального фотоаппарата навели на фокус. И в этот момент он увидел, как из-за поворота на освещенную солнцем дорогу выползает приземистое скошенное рыло, над которым возвышается приплюснутая, раскрашенная зелеными, серыми и коричневыми маскировочными пятнами башня с торчащим вперед дулом пулемета. Он выпустил очередь и услышал, как пули зацокали по стали. Маленький «Уиппет»[193] задним ходом поспешно ретировался за скалу. Продолжая наблюдать за поворотом, Роберт Джордан вскоре увидел, как оттуда снова высунулось рыло, потом край башни, потом башня развернулась так, чтобы дуло пулемета было направлено на дорогу.

– Как мышь из норы вылезает, – сказал Агустин. – Смотри, Inglés.

– Осторожничает, – сказал Роберт Джордан.

– Вон, значит, от какой большой букашки отстреливался Пабло, – сказал Агустин. – Вдарь-ка по ней еще разок, Inglés.

– Нет. Подбить его я все равно не смогу. А он сумеет нас засечь.

Танк начал стрелять вдоль дороги. Сначала пули ударялись в ее покрытие, со свистом и жужжанием отскакивая от него, потом залязгали по чугуну моста. Это был тот самый пулемет, который они слышали раньше.

– Cabrón! – сказал Агустин. – Так это и есть знаменитый танк, Inglés?

– Это танк-детеныш. Танкетка.

– Cabrón. Будь у меня бутылка-детеныш с бензином, влез бы я на него и подпалил. Что он будет дальше делать, Inglés?

– Постреляет немного, потом осмотрится.

– И вот этого-то люди боятся? – сказал Агустин. – Ты глянь, Inglés, он расстреливает убитых часовых.

– Ну, раз других целей нет… – сказал Роберт Джордан. – Не осуждай его.

А про себя подумал: ну да, легко тебе шутить. А ты представь себя на его месте, двигаешься ты по шоссе на своей территории, и вдруг тебя начинают обстреливать из пулемета. Потом взрывается мост. Разве ты не подумал бы, что дорога впереди заминирована и что где-то тут засада? Конечно, подумал бы. Он все делает правильно. Выжидает, что будет дальше. Выманивает врага. А тут – всего только мы. Но он-то этого не знает. Ты посмотри на это маленькое чудовище.

Танкетка чуть дальше высунула нос из-за скалы.

И в этот момент Агустин увидел Пабло, вылезающего из-за края обрыва: подтянувшись на руках, он закинул колено наверх, по его небритому лицу градом катился пот.

– А вот и сукин сын, – сказал Агустин.

– Кто?

– Пабло.

Роберт Джордан бросил беглый взгляд на Пабло и стал стрелять в то место раскрашенной маскировочными пятнами башни, где над пулеметом, как он знал, должна была находиться смотровая щель. Танкетка зарычала, шустро подалась назад и скрылась за поворотом. Роберт Джордан подхватил свой пулемет, с лязгом схлопнул треногу, прижав ее к стволу, и вскинул пулемет с еще не остывшим дулом на плечо. Дуло было таким горячим, что жгло плечо, и он передвинул пулемет подальше назад, развернув ложу плашмя.

– Хватай мешок с дисками и мою маленькую máquina. Бежим! – крикнул он и побежал между соснами вверх по склону. Агустин бежал вплотную за ним, его догонял Пабло.

– Пилар! – закричал Джордан, подняв вверх голову. – Уходим, женщина!

Все трое двигались вверх по круче настолько быстро, насколько это было возможно. Бежать здесь уже было нельзя, потому что склон стал почти отвесным, и Пабло, который нес только легкий автомат кавалериста, вскоре нагнал двоих, шедших впереди.

– А твои люди? – спросил его Агустин, с трудом ворочая пересохшим языком.

– Все убиты, – сказал Пабло, задыхаясь. Агустин повернул голову и пристально посмотрел на него.

– Теперь у нас полно лошадей, Inglés, – сказал Пабло, тяжело отдуваясь.

– Это хорошо, – сказал Роберт Джордан, добавив про себя: «Сволочь, убийца». – Что там у вас было?

– Все было, – ответил Пабло. Из его легких вырывались хрипы. – Что с Пилар?

– Она потеряла Фернандо и этого, брата…

– Эладио, – подсказал Агустин.

– А ты? – спросил Пабло.

– Я потерял Ансельмо.

– Да, лошадей теперь полно, – повторил Пабло. – Хватит даже для поклажи.

Агустин закусил губу, посмотрел на Роберта Джордана и покачал головой. Внизу невидимая теперь за деревьями танкетка снова начала обстреливать дорогу и мост.

Роберт Джордан мотнул головой в ту сторону.

– Что там у тебя вышло с этой штукой? – спросил он Пабло. Ему не хотелось ни смотреть на него, ни чувствовать его запах, но он хотел услышать ответ.

– Из-за нее я не мог уйти, – сказал Пабло. – Она перекрыла нам дорогу от поста. Но в конце концов отошла по какой-то надобности назад, и я побежал.

– В кого ты стрелял там, на повороте? – напрямик спросил его Агустин.

Пабло взглянул на него, его губы уже начали было растягиваться в ухмылке, но он передумал и ничего не сказал.

– Ты их всех положил? – спросил Агустин.

Не вмешивайся, молчи, велел себе Роберт Джордан. Теперь это не твоя забота. Они сделали все, чего ты мог от них ожидать, и даже больше. Это уже их внутренние дела. Моральные соображения здесь неуместны. Чего еще ждать от убийцы? Да, пришлось работать с убийцей. Ну и молчи. Ты ведь и раньше знал, что он собой представляет. В этом нет ничего нового. Но какой все-таки ублюдок, подумал он. Грязный мерзкий ублюдок.

От крутого подъема у него распирало грудь так, что казалось: она вот-вот разорвется; но впереди за деревьями уже показались лошади.

– Ну, давай рассказывай дальше, – говорил Агустин. – Что ж ты не призна́ешься, что убил их?

– Заткнись, – сказал Пабло. – Я сегодня повоевал много и хорошо. Спроси у Inglés.

– Но еще одно дело на сегодня у тебя осталось – вытащить нас отсюда, – сказал Роберт Джордан. – Это же у тебя есть план отступления.

– Да, у меня хороший план, – сказал Пабло. – Если немного повезет, выберемся благополучно.

Его дыхание постепенно успокаивалось.

– А из нас ты никого не задумал убить? – спросил Агустин. – А то я тебя прямо сейчас прикончу.

– Заткнись, – сказал Пабло. – Мне приходится думать о твоей пользе и пользе всего отряда. Это война. Тут не получается делать только то, что хочешь.

– Cabrón, – сказал Агустин. – Ты-то уж захапаешь всю добычу.

– Расскажи, что было на нижнем посту, – сказал Роберт Джордан.

– Все было, – повторил свой ответ Пабло. Он дышал все еще тяжело, как будто грудь у него распирало, но уже мог говорить ровно; по лицу и шее у него катился пот, рубашка на груди и плечах взмокла. Он исподтишка покосился на Роберта Джордана, чтобы понять, действительно ли тот настроен миролюбиво, потом ухмыльнулся и повторил: – Все было. Сначала мы захватили пост. Потом проехал мотоциклист. Потом еще один. Потом санитарная машина. Потом грузовик. А потом танк. Как раз перед тем, как ты взорвал мост.

– И потом…

– Танк нам ничего сделать не мог, но он не давал нам уйти, потому что держал дорогу под прицелом. А потом он отъехал, и я убежал.

– А твои люди? – вставил Агустин, все еще нарывавшийся на ссору.

– Заткнись! – Пабло посмотрел на него в упор с видом человека, который как будто говорил: я хорошо повоевал, пока не произошло кое-что неожиданное. – Они были не из нашего отряда.

Теперь они уже хорошо видели лошадей, привязанных к деревьям и освещенных пробивавшимся сквозь сосновые ветви солнцем, лошади мотали головами и лягались, отгоняя слепней. Роберт Джордан увидел Марию и уже в следующий миг обнимал ее крепко-крепко; автомат съехал ему на бок, и конус пламегасителя уперся в ребра, а Мария все повторяла:

– Ты, Роберто! Ох, это ты!

– Да, крольчонок. Милый, милый мой крольчонок. Всё, мы уходим.

– Это правда ты?

– Да. Да. Правда. Ах ты, милая!

Раньше он никогда не думал, что в бою можно помнить о женщине, что хоть какая-то часть твоего существа может помнить о ней в такой момент и откликаться на эту память: чувствовать, как маленькие круглые упругие груди прижимаются к тебе сквозь рубашку, и знать, что они, эти груди, тоже чувствуют, что они там, с тобой, в бою. Но так было, и это хорошо, подумал он. Это хорошо. Никогда прежде не поверил бы в это, подумал он, и снова прижал ее к себе крепко-крепко. А потом, не глядя, шлепнул по тому месту, по которому никогда не шлепал, и сказал:

– Ну, давай садись в седло, guapa.

Они стали отвязывать лошадей; Роберт Джордан снова отдал большой пулемет Агустину, свой автомат закинул за спину, переложил гранаты из карманов в седельную сумку, засунул один из своих почти опустевших мешков в другой и привязал к седлу сзади. Тут подошла Пилар, она так запыхалась от подъема, что не могла говорить, только делала знаки руками.

Пабло запихал три мотка конских пут в свою седельную сумку и сказал:

– Qué tal, женщина?

Она лишь кивнула, и все сели на лошадей.

Роберту Джордану достался серый великан, которого он впервые увидел накануне сквозь утренний снег, бедрами он ощущал мощь мерина. На ногах у Роберта Джордана были чувяки на веревочной подошве, и стремена оказались ему коротковаты; автомат торчал из-за спины, карманы раздувались от патронов; крепко зажав поводья под мышкой, он перезаряжал расстрелянный магазин, наблюдая, как Пилар взбирается на странного вида сиденье, сооруженное из брезентового тюка, укрепленного на кожаном седле.

– Да брось ты этот тюк ради бога, – сказал ей Простак. – И сама свалишься, и лошади такой тяжести не снести.

– Заткнись, – огрызнулась Пилар. – Этим мы живы будем на новом месте.

– А ехать-то ты так сможешь, женщина? – спросил ее Пабло, сидя на гнедом в седле убитого guardia-civil.

– Уж не хуже какого-нибудь гребаного барышника, – ответила ему Пилар. – Как поедем, старый?

– Прямо вниз. Через дорогу. Вверх по дальнему склону, а там – в лес.

– Через дорогу? – Агустин подъехал к нему, ударив мягкими задниками своих парусиновых альпаргатов по тугому неподатливому брюху лошади – одной из тех, которые Пабло раздобыл накануне.

– Да, друг. Тут путь только один, – ответил Пабло, передавая ему поводья одной из вьючных лошадей. Двух других вели в поводу Простак и цыган. – Ты, Inglés, можешь ехать последним, если хочешь, – сказал он Роберту Джордану. – Дорогу переходить будем там, повыше, куда их máquina не достает. Но двигаться будем каждый сам по себе, отъедем поодиночке подальше и тогда уже опять сойдемся вместе наверху, возле перевала.

– Хорошо, – сказал Роберт Джордан.

Лесом они стали спускаться к краю дороги. Роберт Джордан ехал сразу за Марией. Ехать рядом из-за близко растущих друг к другу деревьев было невозможно. Он лишь раз ласково сдавил бедрами бока серого, а потом только слегка сдерживал его на крутом спуске между соснами, управляя его ходом с помощью бедер так же, как управлял бы с помощью шпор на ровной дороге.

– Когда будете пересекать шоссе, – сказал он Марии, – ты езжай второй. Ехать первым, хоть и кажется опасным, на самом деле не так уж опасно. Но вторым лучше всего. Они всегда выжидают, что будет дальше.

– А ты…

– Я выеду потом, неожиданно. Никаких проблем не будет. Опасней всего ехать строем.

Он видел впереди круглую, обросшую жесткими короткими волосами голову Пабло, втянутую в плечи, и его перекинутый через плечо автомат. Видел Пилар с непокрытой головой, широкими плечами, коленями, торчащими выше бедер, и пятками, упирающимися в тюк, на котором она сидела. Один раз она оглянулась на него и покачала головой.

– Когда будем подъезжать к дороге, обгоняй Пилар, – сказал Марии Роберт Джордан.

Потом лес поредел, и внизу сквозь деревья показалась черная гудроновая лента дороги, а за ней – зеленый склон. Мы сейчас выше дренажной трубы, прикинул он, и чуть ниже того места, откуда дорога длинной дугой начинает спускаться прямо к мосту, ярдах в восьмистах над ним. Если танкетка уже подошла к мосту, ее «фиат»[194] может сюда достать.

– Мария, – сказал он, – обгоняй Пилар раньше, чем мы выедем к дороге, и сразу гони вверх по склону.

Она оглянулась на него, но ничего не сказала, он лишь скользнул по ней взглядом, чтобы убедиться, что она поняла.

– Comprendes? – спросил он.

Она кивнула.

– Ну, вперед!

Она покачала головой.

– Вперед!

– Нет, – сказала она, развернувшись, и затрясла головой. – Я поеду в свою очередь.

Как раз в этот момент Пабло всадил шпоры в бока гнедого, промчался через последний, засыпанный опавшей хвоей участок склона и перелетел через дорогу с такой скоростью, что из-под железных подков его жеребца только искры посыпались. Остальные бросились за ним, Роберт Джордан видел, как они пересекают дорогу и без задержки взбираются по зеленому склону, и тут от моста заговорил пулемет. А потом он услышал другой звук: ссуииишшш-крак-бум! Резкий треск, сопровождавший этот «бум», раскатился долгим эхом, и он увидел, как на склоне взметнулся небольшой фонтанчик земли в оперении серого дыма. Ссуииишшш-крак-бум! – зашипело и грянуло снова, словно гигантская петарда, и опять – фонтан земли и дым, на этот раз выше по склону.

Ехавший перед ним цыган остановился у края дороги, укрывшись под деревьями. Он посмотрел на противоположный склон, потом оглянулся на Роберта Джордана.

– Вперед, Рафаэль, – крикнул ему тот. – Галопом, друг!

Цыган держал в поводу вьючную лошадь, которая послушно следовала за ним по пятам.

– Брось ее и скачи галопом! – повторил Роберт Джордан.

Он увидел, как рука цыгана протянулась назад, стала подниматься выше, выше, казалось, этому не будет конца, а потом он ударил пятками в бока лошади, на которой сидел, и веревка, натянувшись, отскочила назад и упала на землю; Роберт Джордан коленом оттолкнул от себя вьючную лошадь, с испугу прянувшую на него, а цыган уже перескочил через твердое темное полотно дороги, и Роберт Джордан услышал, как копыта его несущегося галопом коня глухо стучат по склону на другой стороне.

Фьииишшшшь-кррррак! Снаряд пролетел по низкой траектории, и он увидел, как цыган, словно затравленный хряк, метнулся в сторону, а впереди опять ударил из земли маленький черно-серый гейзер. Потом он снова увидел цыгана, теперь уже медленным размеренным галопом скачущего вверх по длинному зеленому склону, снаряды рвались то позади, то впереди него, но вот он скрылся под складкой горы, там, где уже собрались остальные.

Не могу я тащить за собой эту проклятую вьючную лошадь, думал Роберт Джордан. Хотя как хорошо было бы прикрыться чертовой скотинкой. Чтобы она оказалась между мной и тем сорокасемимиллиметровым калибром, из которого они шпарят. Черт, попробую все же протащить ее.

Он подъехал к вьючной лошади, поймал ее за недоуздок, подтянул к себе и, ухватившись за конец веревки, проехал ярдов пятьдесят вдоль дороги по лесу, ведя за собой послушное животное. Там, где деревья кончались, он выглянул на дорогу, посмотрел мимо застрявшего на ней грузовика дальше, на мост. На уцелевшей части моста суетились люди, а за ним на дороге образовалось что-то вроде транспортного затора. Оглядевшись по сторонам, он увидел наконец то, что ему было нужно, привстал в стременах и отломал от сосны сухую ветку. Потом, взяв за недоуздок, подвел вьючную лошадь на край откоса, сбегавшего прямо к дороге, и сильно хлестнул по крупу веткой. «Вперед, сукина дочь», – сказал он и, когда, промчавшись через дорогу, лошадь начала взбираться на склон, изо всех сил швырнул ветку ей вслед. Ветка попала в лошадь, и та рванула галопом.

Роберт Джордан проехал еще ярдов тридцать вдоль дороги, дальше откос становился слишком крутым. Снаряды со свистом, треском и уханьем падали теперь почти беспрерывно, выворачивая землю. «Ну, вперед, фашистское отродье!» – скомандовал Роберт Джордан своему серому великану, и конь, скользя по откосу, стремительно понесся вниз. Перелетев через дорогу, такую твердую, что удары лошадиных копыт отзывались во всем теле, пробивая до самых плеч, шеи и зубов, он вмиг очутился на склоне, где копыта уже не громыхали, а нащупывали, ударяли, втаптывали, мяли податливую землю. Оглянувшись, Роберт Джордан посмотрел на мост, открывшийся ему под новым, необычным углом, таким он его еще не видел. Сейчас мост предстал перед ним в профиль, а не в укороченной перспективе, в центре зиял пролом, за мостом на дороге стояла танкетка, за ней – большой танк с пушкой, из которой как раз в этот момент вырвалась ослепительная желтая вспышка, словно начищенный медный таз сверкнул на солнце, раздался хриплый визгливый звук, и воздух разорвался в клочья прямо над серой шеей, маячившей перед ним, он едва успел отвернуть голову от земляного фонтана, ударившего чуть выше по склону. Вьючная лошадь скакала впереди, отклонившись слишком далеко вправо и уже начиная замедлять ход от усталости, а Роберт Джордан мчался галопом, чуть повернув голову в сторону моста. Он видел колонну грузовиков, остановившихся за поворотом, который открывался все больше по мере того, как Роберт Джордан поднимался выше, и тут снова сверкнула желтая вспышка, за которой немедленно последовали «сссвишшш» и «бум», снаряд упал совсем рядом, и он услышал, как разлетелись металлические осколки там, где он взрыл землю.

Все стояли, ожидая его, впереди, на опушке леса. Он увидел их и крикнул: «Arre caballo! Ну, лошадка, вперед!» Он чувствовал, как тяжело вздымается грудь серого великана от крутого подъема, видел вытянувшуюся от натуги серую шею и серые уши и, наклонившись вперед, потрепал эту взмокшую серую шею, а потом оглянулся на мост и увидел вырвавшуюся из дула тяжелого приземистого выкрашенного в защитный цвет танка, стоявшего на дороге, яркую вспышку, но не услышал никакого свиста и шипения, его лишь обдало сбивающей с ног волной едкой вони и оглушило пронзительным звоном, как будто рядом вдребезги разорвало паровой котел, и он вмиг оказался под серым великаном, который лягал воздух ногами, пытаясь встать, а сам он пытался высвободиться из-под тяжелой лошадиной туши.

Он вполне мог двигаться. Вправо. Но когда он поворачивался вправо, его левая нога оставалась плашмя лежать под лошадью. Как будто в ней образовался новый сустав, не тазобедренный, а какой-то еще, который мог крутиться, как на шарнире. Спустя несколько секунд он уже отлично понимал, что произошло, и как раз в этот момент серому мерину удалось привстать на колени; правая нога Роберта Джордана, высвободившись из стремени, скользнула по седлу и легла на землю, он обеими руками ощупал бедро по-прежнему плашмя лежавшей на земле левой ноги, и в ладонь ему уперся острый обломок кости, выпиравший из-под кожи.

Серый стоял, почти нависая над ним, и он видел, как вздымаются от тяжелого дыхания его ребра. Трава вокруг была зеленой, сквозь нее пробивались луговые цветы; Роберт Джордан посмотрел вниз вдоль склона, на ту сторону дороги, на мост, ущелье, на продолжение дороги за мостом, увидел танк и приготовился к следующей вспышке. Она почти тут же и последовала, опять без шипения – только взрыв, острый запах пороховых газов, град земляных комьев, металлических осколков, – и сквозь них он увидел серого великана, сидевшего рядом с ним на задних ногах, словно мирная цирковая лошадь. А потом, глядя на сидящую лошадь, он услышал вырвавшийся у нее странный хрип.

В следующий момент Простак и Агустин уже тащили его под мышки вверх, по последнему отрезку склона, и его левая нога, цепляясь за землю, вихляла во все стороны на своем новом суставе. Один раз прямо над ними просвистел снаряд, и они, бросив Роберта Джордана, распластались на земле, но, как только земля и металлические осколки улеглись, подхватили и потащили снова и, наконец, добрались до укрытия в лесном овраге, где стояли лошади; Мария, Пилар и Пабло склонились над ним.

Потом Мария опустилась рядом на колени, повторяя:

– Роберто, что с тобой?

Обливаясь потом, он сказал:

– Левая нога сломана, guapa.

– Мы ее перевяжем, – сказала Пилар. – Поедешь вот на этом. – Она указала на одну из вьючных лошадей. – Снимайте поклажу.

Роберт Джордан увидел, что Пабло качает головой, и кивнул ему.

– Езжайте сами, – сказал он. И, обращаясь к Пабло, добавил: – Пабло, подойди сюда.

Обросшее щетиной, лоснящееся от пота лицо склонилось над ним, и в нос Роберту Джордану ударил тяжелый запах Пабло.

– Нам с Пабло надо поговорить, – сказал он Пилар и Марии. – Дайте нам с ним поговорить.

– Очень больно? – спросил Пабло, низко склонившись к Роберту Джордану.

– Нет. Наверное, нерв перебит. Послушай. Уходите. Мое дело – швах, понимаешь? Я только минутку поговорю с девушкой. Когда крикну: «Забирай ее» – подходи и уводи. Сама она не захочет уйти. Я только минутку поговорю с ней.

– Ясно, но времени у нас мало, – сказал Пабло.

– Знаю. Думаю, лучше вам идти на республиканскую территорию, – сказал Роберт Джордан.

– Нет. Я иду в Гредос.

– Подумай своей головой.

– Давай, говори с ней, – сказал Пабло. – Времени в обрез. Мне жаль, что это с тобой случилось, Inglés.

– Но раз уж случилось… – сказал Роберт Джордан. – Ладно, не будем об этом. Но ты все же подумай. У тебя ведь хорошие мозги. Пораскинь ими.

– Уже пораскинул, – ответил Пабло. – Давай, говори с ней быстрее, Inglés. Времени нет.

Отойдя к ближайшему дереву, Пабло стал смотреть вниз, на склон, и дальше, на дорогу, и еще дальше, через пролом моста, на другую сторону ущелья. На серого мерина, оставшегося на склоне, он посмотрел с искренней жалостью. Тем временем Пилар и Мария хлопотали над Робертом Джорданом, сидевшим, привалясь спиной к стволу дерева.

– Разрежь штанину, пожалуйста, – попросил он Пилар. Мария сидела рядом с ним на корточках и молчала. Солнце играло в ее волосах, а лицо искажала гримаса, какая бывает у ребенка, готового вот-вот расплакаться. Но она не плакала.

Пилар достала нож и разрезала его левую штанину от кармана донизу. Отвернув края разрезанной штанины, Роберт Джордан осмотрел свое бедро. Дюймов на десять ниже тазобедренного сустава вздулась багровая опухоль, формой напоминавшая маленький островерхий шалаш; дотронувшись до нее пальцами, он ощутил обломок бедренной кости, упиравшийся в кожу изнутри. Нога неестественно вывернулась. Он посмотрел на Пилар. Выражение лица у нее было таким же, как у Марии.

– Anda, – сказал он ей. – Иди.

Она отошла, низко опустив голову, не сказав ни слова, ни разу не оглянувшись, и Роберт Джордан заметил, как содрогаются у нее плечи.

– Guapa, – сказал он Марии, взяв обе ее руки в свои. – Слушай меня. Мы не поедем в Мадрид…

И тут она заплакала.

– Нет, guapa, не надо, – сказал он. – Слушай. Теперь мы не поедем в Мадрид, но куда бы ты ни поехала, я везде буду с тобой. Понимаешь?

Она ничего не ответила, только притянула его голову к себе обеими руками и прижалась к его щеке.

– Слушай меня внимательно, крольчонок, – сказал он. Он понимал, что надо торопиться, и весь обливался потом, но он должен был сказать это и заставить ее понять. – Сейчас ты уйдешь, крольчонок. Но я уйду вместе с тобой. Пока будет жив один из нас, будем живы мы оба. Ты меня поняла?

– Нет, я останусь с тобой.

– Нет, крольчонок. То, что я должен сейчас сделать, я должен сделать один. Если ты будешь рядом, я не смогу сделать это так, как надо. А если ты уйдешь, я уйду вместе с тобой. Разве ты этого не понимаешь? Любой из нас – это мы оба.

– Я останусь с тобой.

– Нет, крольчонок. Слушай меня. Это нельзя сделать вместе. Каждый делает это в одиночку. Если ты уйдешь, я уйду с тобой. Только так я могу уйти отсюда – вместе с тобой. Ты сейчас уйдешь, я знаю, потому что ты умница и ты добрая. Ты уйдешь сейчас за нас обоих.

– Но мне будет легче, если я останусь с тобой, – сказала она. – Мне так лучше.

– Я знаю. Но сделай это ради меня. Сделай это, потому что из нас двоих только ты можешь это сделать.

– Роберто, ты не понимаешь. А как же я? Для меня будет хуже, если я уйду.

– Конечно, – сказал он. – Тебе так будет тяжелее. Но ведь теперь ты – это и я тоже.

Она промолчала.

Обливаясь по́том, он смотрел на нее и уговаривал, стараясь так, как никогда в жизни еще не старался.

– Сейчас ты уйдешь за нас обоих, – говорил он. – Ты не должна думать только о себе, крольчонок. Ты обязана исполнить свой долг.

Она затрясла головой.

– Теперь ты – это я, – повторил он. – Ты не можешь не чувствовать этого, крольчонок. Послушай, крольчонок, это правда: так я тоже смогу уйти. Клянусь, что это правда.

Она не отвечала.

– Ну вот, ты теперь поняла, – сказал он. – Вижу, что поняла. И сейчас ты уйдешь. Отлично. Ты уже уходишь. Вот ты уже и сама сказала, что уходишь.

Она продолжала молчать.

– Ну вот. Спасибо тебе за это. Сейчас ты встанешь и уйдешь, спокойно, быстро и далеко, и в тебе уйдем мы оба. Теперь положи руку сюда. Теперь положи голову сюда. Нет, совсем положи. Вот так, хорошо. А теперь я положу свою руку сюда. Хорошо. Ты такая умница. Ни о чем больше не думай. Ты делаешь то, что должна. Ты повинуешься. Не мне – нам обоим. Тому мне, который в тебе. И уходишь – за нас обоих. Это правда. В тебе мы уйдем сейчас оба. Как я тебе обещал. Ты умница, и тем, что ты уходишь, ты делаешь доброе дело.

Он кивнул Пабло, который, стоя у дерева вполоборота, поглядывал на него, и тот двинулся к ним, сделав знак большим пальцем Пилар тоже подойти.

– Мы еще поедем когда-нибудь в Мадрид, крольчонок, – сказал он. – Правда. А теперь вставай, иди, и мы уйдем оба. Вставай. Слышишь?

– Нет, – ответила она и крепко обхватила его за шею.

Он заговорил снова, спокойно, рассудительно, но теперь очень властно.

– Встань, – сказал он. – Теперь ты – это и я тоже. Ты – это все, что от меня останется. Вставай.

Она медленно поднялась, плача, низко опустив голову. Потом снова рухнула на колени рядом с ним, потом, когда он повторил: «Встань, guapa», – встала медленно, обреченно.

Пилар держала ее за руку, а она стояла неподвижно.

– Vamonos, – сказала Пилар. – Тебе что-нибудь нужно, Inglés? – Она смотрела на него, качая головой.

– Нет, – ответил он и снова обратился к Марии: – Никаких прощаний, guapa, потому что мы не расстаемся. Пусть в Гредосе все у вас будет хорошо. А теперь иди. В добрый час. Нет, – спокойно и рассудительно сказал он ей вслед, когда Пилар уже вела ее прочь, – не оглядывайся. Ставь ногу в стремя. Да. В стремя. Помоги ей, – попросил он Пилар. – Подсади ее в седло. Вот так.

Пот градом катил с него, он отвернулся и посмотрел на склон, потом опять на девушку, которая уже сидела в седле, рядом – Пилар, чуть позади – Пабло.

– Ну, езжайте, – сказал он. – Езжайте.

Она начала было оборачиваться, но Роберт Джордан сказал:

– Не оглядывайся. Езжай.

Пабло стегнул по крупу лошади концом поводьев, казалось, что Мария вот-вот соскользнет с седла, но Пилар и Пабло ехали по обеим сторонам вплотную к ней, и Пилар поддерживала ее; все три лошади уже поднимались по склону оврага.

– Роберто! – закричала Мария, все же обернувшись. – Позволь мне остаться! Позволь мне остаться!

– Я с тобой, – крикнул в ответ Роберт Джордан. – Я там, с тобой. Мы вместе. Езжай.

Потом они скрылись из виду за изгибом оврага, а он остался лежать, весь мокрый от пота, уставившись в никуда.

Агустин стоял рядом.

– Хочешь, я застрелю тебя, Inglés? – спросил он, низко склонившись к нему. – Quieres?[195] Мне нетрудно.

– No hace falta[196], – ответил Роберт Джордан. – Езжай. Я в порядке.

– Me cago en la leche que me han dado![197] – выругался Агустин. Он плакал, поэтому видел Роберта Джордана как в тумане. – Salud, Inglés.

– Salud, старик, – ответил Роберт Джордан. Он смотрел вниз, на дорогу. – Присмотри хорошенько за стриженой, хорошо?

– Не беспокойся, – сказал Агустин. – У тебя есть все, что нужно?

– К этой máquina осталось совсем мало патронов, поэтому я оставлю ее себе, – сказал Роберт Джордан. – Ты таких патронов все равно не достанешь. Для той, большой, и той, что у Пабло, – другое дело.

– Я прочистил ствол, – сказал Агустин. – Ты когда упал, туда земля набилась.

– А что с вьючной лошадью?

– Цыган поймал ее.

Агустин уже сидел на лошади, но не хотел уезжать. Он низко свесился с седла к дереву, о которое опирался Роберт Джордан.

– Поезжай, viejo, – сказал ему тот. – На войне такое часто случается.

– Qué puta es la guerra, – сказал Агустин. – Какая сука эта война.

– Да, друг, да. Но ты поспеши.

– Salud, Inglés, – сказал Агустин, подняв в приветствии сжатую в кулак правую руку.

– Salud, – ответил Роберт Джордан. – Уезжай, друг.

Агустин развернул лошадь, резко опустил кулак – словно выругался снова – и поскакал вверх по склону оврага. Остальных уже давно не было видно. Перед тем как въехать в лес, он оглянулся и еще раз вскинул кулак. Роберт Джордан помахал ему в ответ, и Агустин тоже исчез из виду… Роберт Джордан перевел взгляд вниз, на дорогу и мост. Лучше лежать так, подумал он. Не стоит рисковать и переворачиваться на живот, слишком уж близко к поверхности торчит эта штука, да и видно так лучше.

От всего пережитого и от того, что они уехали, он чувствовал себя опустошенным, выжатым, изнуренным, во рту ощущался привкус желчи. Теперь наконец и уже навсегда все проблемы остались позади. Что бы ни было раньше и чему бы ни предстояло быть, для него проблемы кончились.

Все ушли, и теперь он сидел один, прислонившись спиной к дереву. Глядя на зеленый склон, он видел серого мерина, лежавшего там, где Агустин пристрелил его, а дальше – дорогу и лес на той стороне. Потом он перевел взгляд на мост и на дорогу за ним. И там, и там происходило движение. Ему были видны грузовики, заполонившие всю нижнюю дорогу. Их серая масса просвечивала сквозь деревья. Потом он посмотрел на верхнюю часть дороги, где она полого уходила вверх. Теперь они уже скоро придут, подумал он.

Пилар позаботится о ней лучше, чем кто бы то ни было. Ты это знаешь. У Пабло наверняка надежный план, иначе он бы не стал рисковать. За Пабло можно не беспокоиться. А о Марии совсем думать не нужно. Постарайся поверить в то, что ты ей сказал. Это будет лучше всего. Да и кто говорит, что это было неправдой? Уж конечно, не ты. Ты этого не можешь сказать, ведь не скажешь же ты, что того, что было, не было. Вот и оставайся в этой уверенности. Не становись циником. Времени осталось слишком мало, и ты только что сам отослал ее. Каждый делает что может. Для себя ты уже ничего не можешь сделать, но, вероятно, ты еще можешь что-то сделать для другого. Что ж, за четыре дня мы испытали всё возможное счастье. Даже не за четыре. Я пришел сюда уже к вечеру, а сегодня не успеет и полдень настать. Это значит – три ночи и меньше чем три дня. Будь точен, сказал он себе. Абсолютно точен.

Наверное, лучше сползти пониже, подумал он. Вместо того, чтобы торчать тут под деревом, как какой-нибудь бродяга, присевший отдохнуть, надо бы найти место, где от тебя будет еще какая-то польза. Тебе еще повезло. Бывает гораздо хуже. Рано или поздно это случается с каждым. Раз ты знаешь, что должен это сделать, тебе не страшно, так ведь? Так, искренне ответил он сам себе. Хорошо, что нерв перебит. Ниже перелома я вообще ничего не чувствую. Он пощупал левую голень, ощущение было такое, будто она вовсе ему не принадлежала.

Он снова посмотрел на склон впереди и подумал: мне просто не хочется расставаться со всем этим, вот и все. Как же мне не хочется все это покидать; надеюсь, что-то хорошее я здесь все-таки сделал. Во всяком случае, я попытался в меру способностей, какие у меня были. Есть, хочешь ты сказать. Ладно, есть.

Почти год я воевал за то, во что верил. Если мы победим здесь, мы победим везде. Этот мир – отличное место, сто́ящее того, чтобы за него воевать; мне очень жаль расставаться с ним. И тебе здорово повезло, сказал он себе, у тебя была хорошая жизнь. Не хуже, чем у деда, хоть и гораздо короче. А благодаря этим последним дням она стала такой, что лучше и быть не может. Грех жаловаться: тебе выпала большая удача. Жаль, однако, что невозможно никому передать то, что я понял под конец. Господи Иисусе, как же быстро я учился в эти последние дни. Хорошо было бы поговорить с Карковым. Там, в Мадриде, это недалеко. Только перевалить за эти горы и пересечь долину. И там, за серыми скалами и сосновыми лесами, за вересковыми пустошами и зарослями дрока, за высоким желтым плоскогорьем стоит он, белый и прекрасный город. Это такая же правда, как Пиларовы старухи, пьющие свежую кровь на скотобойне. Не может быть правдой что-то одно. Все – правда. Это как с самолетами: они красивы, независимо от того, наши они или их. Черта с два независимо, подумал он.

Ладно, теперь уж не принимай близко к сердцу. Перевернись-ка лучше, пока еще есть время. Да, еще одно. Помнишь? Пилар и твоя рука. Ты веришь в эту чушь? Нет, сказал он. Даже после всего случившегося? Даже после этого не верю. Сегодня утром, перед тем как началось представление, она была так трогательна. Наверное, боялась, что я поверил. Но я не верю. А она – да. Что-то они все же видят. Или чуют. Как охотничьи собаки. Что там говорят о внечувственном восприятии? Ясновидением это, кажется, называется. Хренью собачьей это называется, сказал он и вспомнил: она не стала прощаться, потому что знала: если она начнет прощаться, Мария ни за что не уйдет. Уж такая она, Пилар. Ладно, Джордан, давай переворачивайся. Но ему так не хотелось этого делать.

Потом он вспомнил, что в заднем кармане у него должна быть маленькая фляжка, и подумал: сделаю-ка я добрый глоток победителя великанов, а потом попробую перевернуться. Но, ощупав карман, он убедился, что фляжки там нет, и почувствовал себя совсем одиноким, потому что оказалось, что даже этого не будет. Видимо, я рассчитывал на это, подумал он.

Думаешь, Пабло стащил? Не говори глупостей. Наверняка ты обронил ее на мосту. «Ну, Джордан, давай, – сказал он себе. – Кру-го́м!»

Он лег на спину рядом с деревом, о ствол которого опирался, обеими руками взял левую ногу и с усилием подтянул ее. Потом, все так же лежа навзничь и продолжая поддерживать ногу, чтобы обломок кости не проткнул кожу насквозь, он стал медленно поворачиваться вокруг крестца, пока его затылок не оказался ниже ног. Затем, уже лежа вниз головой и держа обеими руками сломанную ногу, он приставил подошву правой ноги к верхней части левой ступни и сильно надавил на нее, одновременно переворачиваясь на грудь; пот катил с него градом. Приподнявшись на локтях, он правой ступней перевернул нижнюю часть левой ноги, потом обеими руками подтянул верхнюю ее часть, и дело было сделано. Ощупав пальцами левое бедро, он убедился, что все в порядке. Острый обломок кости не прорвал кожу и сам ушел теперь под мышцу.

Главный нерв, судя по всему, действительно разорвался, когда этот проклятый конь навалился на Джордана, потому что нога совсем не болела – кроме как при смене положения тела: видимо, острый край сломанной кости задевал что-то еще. Видишь? – сказал он себе. Видишь, как тебе повезло? Тебе даже не нужен победитель великанов.

Протянув руку, он взял автомат, вынул обойму, которая была в магазине, нащупал в кармане другую обойму, передернув затвор, проверил на просвет ствол, вставил обойму, загнал магазин обратно в паз до щелчка и стал наблюдать за нижней частью склона. Наверное, еще с полчаса есть, подумал он. А теперь расслабься.

Глядя на склон, поросший соснами, он старался вообще ни о чем не думать.

Но, посмотрев на реку, вспомнил, каково было там, под мостом, в его холодной тени. Скорее бы уж они пришли, думал он. Не хотелось бы до их прихода впасть в полубредовое состояние.

Как думаешь, кому легче? Тем, кто верует, или тем, кто воспринимает только реальность? Первым вера служит огромным утешением, зато мы знаем, что бояться нечего. Плохо лишь, что всему приходит конец. Смерть плоха только тогда, когда умирать приходится долго и мучительно настолько, что это становится унизительным. Вот почему тебе очень повезло, понимаешь? Тебе не придется испытывать унижение.

Очень хорошо, что они ушли. Без них мне все это нипочем. Я же сказал, что так будет лучше. И действительно так лучше. Представь себе, насколько было бы хуже, если бы все они были сейчас разбросаны по склону, на котором лежит серый мерин. Или если бы все собрались здесь в кучу, ожидая их прихода. Нет. Хорошо, что они ушли. Что они уже далеко. Теперь только бы еще наступление удалось. Чего ты хочешь? Всего. Я хочу всего, но удовольствуюсь тем, что будет мне дано. Если это наступление не удастся, удастся следующее. Я даже не заметил, когда самолеты пролетали обратно. Господи, какое счастье, что я смог уговорить ее уйти.

Хотел бы я рассказать обо всем этом деду. Бьюсь об заклад, ему никогда не доводилось переходить линию фронта, искать своих и устраивать такое представление, как это. Впрочем, откуда мне знать? Может, он раз пятьдесят их устраивал. Нет, сказал он. Будь точен. Сделать такое пятьдесят раз никому не под силу. И даже пять. Может, такого и один раз никто не делал. Ну, почему же? Наверняка кто-нибудь делал.

Скорее бы уж они пришли, сказал он. Лучше прямо сейчас, потому что нога начинает болеть. Наверное, воспаляется.

Все шло просто замечательно, пока нас не накрыла эта штука. Но какое счастье, что она не начала стрелять, когда я еще был под мостом. Если с самого начала что-то не заладится, беды не миновать. Твоя песенка была спета уже тогда, когда Гольц получил этот приказ. Ты это знал, и, возможно, Пилар это почувствовала. Со временем все будет у нас организовано гораздо лучше. Нам очень нужны портативные коротковолновые рации. Да, нам еще много чего нужно. Мне, например, не помешала бы запасная нога.

Он усмехнулся через силу, потому что нога там, где при падении был поврежден нерв, болела теперь очень сильно. Хоть бы они уже пришли, сказал он. Я не хочу делать то, что сделал мой отец. Конечно, я сделаю это, если придется, но предпочел бы не делать. Я против этого. Не думай об этом. Не думай вообще. Скорее бы пришли эти ублюдки, сказал он. Как я хочу, чтобы они уже пришли.

Теперь нога болела еще сильней. Боль началась внезапно, после того как он перевернулся, и бедро начало распухать. Может, сделать это прямо сейчас? – подумал он. Похоже, я не слишком хорошо переношу боль. Послушай, если я сделаю это сейчас, ты меня не осудишь? С кем ты разговариваешь? Ни с кем, сказал он. Наверное, с дедом. Нет. Ни с кем. О черт, скорее бы уж.

Слушай, может, все же сделать это, потому что, если я потеряю сознание или еще что-то случится, я стану ни на что не годен, и если меня захватят, мне начнут задавать кучу вопросов и бог знает что со мной делать, а это совсем нехорошо. Гораздо лучше не предоставлять им такой возможности. Так почему бы просто не сделать это сейчас? И тогда все будет кончено. А потому что, ох, слушай, да, слушай, пусть они уже придут…

Плохо ты с этим справляешься, Джордан, сказал он. Совсем плохо. А кто бы справился хорошо? Не знаю, да мне сейчас на это и наплевать. Но ты справляешься плохо. Это точно. Очень плохо. Или не очень? Думаю, будет правильно сделать это сейчас. Ты согласен?

Нет, не правильно. Потому что еще кое-что ты можешь сделать. И пока ты еще помнишь, что именно, ты должен ждать. Ну же. Пусть идут. Пусть идут. Пусть идут!

Думай о тех, кто ушел, велел он себе. Думай о том, как они едут через лес. Думай, как они переходят вброд ручей. Думай, как они пересекают вересковую пустошь. Думай, как они поднимаются по склону. Думай, что вечером у них все уже будет хорошо. Думай, как они будут идти всю ночь. Думай, как завтра они найдут новое пристанище. Думай о них. Черт тебя побери, думай о них. Но я могу представлять их себе только до этого момента, не дальше, сказал он.

Думай о Монтане. Не могу. Думай о Мадриде. Не могу. Думай о глотке холодной воды. Хорошо. Вот как оно будет – как глоток холодной воды. Врешь ты все. Это будет никак. Ничего другого не будет. Просто – никак. Ну, так сделай это. Сделай. Сделай сейчас. Сейчас уже можно. Давай, делай. Нет, ты должен ждать. Чего ради? Ты прекрасно знаешь. Тогда жди.

Не могу я больше ждать, сказал он. Еще немного – и я потеряю сознание. Я это знаю, потому что уже трижды был к этому близок, но сдерживался. Тогда удавалось. Но теперь не уверен, смогу ли. Думаю, что вокруг сломанной кости не прекращается внутреннее кровотечение. А когда ты переворачивался, оно еще усилилось. От этого началось воспаление, а от него – слабость, и сознание мутится. Теперь ты имеешь право это сделать. Правда. Говорю тебе: теперь можно.

Но если ты дождешься и задержишь их хоть ненадолго или хотя бы застрелишь офицера, это может решительно изменить ситуацию. Одно вовремя сделанное дело может…

Ладно, сказал он. И продолжал лежать тихо, стараясь удержаться, не дать себе ускользнуть от себя самого, как снег иногда соскальзывает со склона горы; теперь – спокойно, сказал он себе, чтобы продержаться до их прихода.

Удача не изменила Роберту Джордану, потому что именно в этот момент он увидел, как кавалерийский отряд выехал из лесу и пересек дорогу. Он наблюдал, как они взбираются вверх по склону. Как один всадник остановился возле серого мерина и крикнул что-то офицеру, как тот направился к нему. Он видел, как оба склонились над серым. Конечно, они его узнали. Этот мерин и его хозяин пропали еще позапрошлым утром.

Роберт Джордан видел их теперь близко, на своем склоне, а внизу он видел дорогу, мост и за ним – длинную колонну машин. Он теперь полностью собрался и все внимательно оглядел. Потом перевел взгляд на небо. По нему плыли большие белые облака. Он потрогал ладонью сосновые иголки, устилавшие землю там, где он лежал, кору дерева, за которым прятался.

Потом он как можно удобней уперся локтями в хвойный настил, а ствол автомата прижал к стволу дерева.

Рысью нагоняя ушедших вперед всадников, офицер должен был проехать в двадцати ярдах от того места, где лежал Роберт Джордан. С такого расстояния попасть в него было нетрудно. Этим офицером был лейтенант Беррендо. Он прибыл сюда из Ла Гранхи, как только получил приказ после первого донесения о нападении на нижний пост. Они скакали без остановки, пока не очутились перед взорванным мостом, и тогда повернули назад, чтобы перейти ущелье выше по течению реки и пробраться лесом, в обход. Их лошади были взмылены, тяжело дышали, и их приходилось понукать, даже чтобы они шли рысью.

Приглядываясь к следам, лейтенант Беррендо взбирался по склону, его худое лицо было серьезным и мрачным. Автомат лежал поперек седла, дулом покоясь на локтевом сгибе левой руки. Роберт Джордан лежал за деревом, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не дрожали руки. Он ждал, когда офицер выедет на освещенное солнцем место, где первые деревья соснового леса встречались с зеленым горным лугом, и чувствовал, как сердце колотится о хвойный лесной настил.

1

Марта Эллис Геллхорн (1908–1998) – одна из самых известных американских военных корреспондентов. За свою 60-летнюю карьеру освещала практически все крупные мировые конфликты XX века. Ее именем названа премия в области журналистики. Геллхорн была третьей женой Эрнеста Хемингуэя (1940–1945). – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Цит. по: Джон Донн. По ком звонит колокол. М., Enigma, 2004. Составитель, переводчик и комментатор Антон Нестеров. Медитация XVIII, перевод Антона Нестерова.

(обратно)

3

Мягкая кожаная обувь.

(обратно)

4

Советский генерал (фр.).

(обратно)

5

Альпаргаты (в Каталонии их называют эспадрильи) – традиционная легкая обувь из натурального материала (мягкой кожи, парусины) на плетеной веревочной подошве, с ремешками, переплетающимися на голени.

(обратно)

6

Guardia civil – Гражданская гвардия, или жандармерия, правоохранительные подразделения, действующие в основном вне крупных городов. Визитной карточкой гражданских гвардейцев является головной убор – черная лакированная треуголка «трикорнио». В годы Гражданской войны жандармы жестоко расправлялись с крестьянами, а также бродягами и тунеядцами, преследовали цыган.

(обратно)

7

Бедный (фр.).

(обратно)

8

Не видать ему Жокейского клуба (фр.).

(обратно)

9

Привет (исп.).

(обратно)

10

Женщина, жена (исп.).

(обратно)

11

Очень слабый (исп.).

(обратно)

12

El sordo – глухой (исп.).

(обратно)

13

Имеются в виду советские истребители И-16, полученные Испанской Республикой из Советского Союза осенью 1936 года и впервые использованные в боевой обстановке во время Гражданской войны в Испании. Ужас встречи с внезапно появившимися И-16 у противника республиканцев первоначально был столь велик, что они дали ему прозвище «рата» (крыса), сами же республиканцы ласково называли своего защитника «моска» (mosca) – муха.

(обратно)

14

Привет, подруга (исп.).

(обратно)

15

Малыш (исп.).

(обратно)

16

Широко распространенное многозначное испанское восклицание, означающее «ну да», «что ты», «как же» и т. п.

(обратно)

17

Ты знаешь? (исп.)

(обратно)

18

Мужчина, человек (исп.). Употребляется в качестве обращения как «приятель», «друг».

(обратно)

19

Дурак (исп.).

(обратно)

20

Чего? (каталонск.)

(обратно)

21

Посмотрим (исп.).

(обратно)

22

Люди (исп.).

(обратно)

23

Жених (исп.).

(обратно)

24

Здесь: вы посмотрите (исп.).

(обратно)

25

Здесь: а то нет, неужели? (исп.)

(обратно)

26

Букв.: пойдемте; здесь: начнем (исп.).

(обратно)

27

Восклицание – что-то вроде «ну вот» (исп.).

(обратно)

28

Сapea (от испанского слова capa – плащ) – травля быков, в которой участвуют любители, «гоняющие» молодых бычков по импровизированной арене (часто это просто огороженная деревенская площадь). Устраивается главным образом в деревнях на праздники.

(обратно)

29

Воды! Воды! (исп.)

(обратно)

30

Народ (исп.).

(обратно)

31

Козел (исп.).

(обратно)

32

   Каналья, мерзавец (исп.).

(обратно)

33

 Вставай, Испания! (исп.) – лозунг фалангистов во время Гражданской войны в Испании.

(обратно)

34

Да здравствует анархия! (исп.)

(обратно)

35

Да здравствует свобода! (исп.)

(обратно)

36

Постоялый двор, гостиница (исп.).

(обратно)

37

Добрые люди (исп.).

(обратно)

38

Загон для скота (исп.).

(обратно)

39

Ферма (исп.).

(обратно)

40

Здесь: отстань (исп.).

(обратно)

41

В зависимости от сложности, опасности обстоятельств (исп.).

(обратно)

42

Партизаны (исп.).

(обратно)

43

Да, немного странный, но хороший (исп.).

(обратно)

44

Как это было? (исп.)

(обратно)

45

Меньшее зло (исп.).

(обратно)

46

Она очень полезная (исп.).

(обратно)

47

Ты уйдешь, женщина (исп.).

(обратно)

48

Жаргонный синоним для «лесбиянки» (исп.).

(обратно)

49

Почему (исп.).

(обратно)

50

Cali, calo – так в Испании называют испанских цыган.

(обратно)

51

Цыгане (исп.).

(обратно)

52

А мне-то что? (исп.)

(обратно)

53

Самолеты (исп.).

(обратно)

54

Хуан Марч (1880–1962) – банкир, в свое время один из богатейших людей в мире, родом с Майорки.

(обратно)

55

Арро́ба (исп. arroba) – традиционная иберийская мера веса и объема; название происходит от арабского слова ар-руб, что значит «четверть». В Испании исторически была равна 11,5023 кг.

(обратно)

56

Болельщики, поклонники (исп.).

(обратно)

57

Как просто! (исп.)

(обратно)

58

Неграмотные (исп.).

(обратно)

59

Соединенные Штаты (исп.).

(обратно)

60

Шотландцы (исп.).

(обратно)

61

Яйца? (исп.)

(обратно)

62

Я очень пьян (исп.).

(обратно)

63

Бесстыжий (исп.).

(обратно)

64

Трус (исп.).

(обратно)

65

Здесь: гнусное насекомое (исп.).

(обратно)

66

За яйца (исп.).

(обратно)

67

Первое значение слова salud – здоровье.

(обратно)

68

Черный, негр (исп.).

(обратно)

69

Белый (исп.).

(обратно)

70

Какое тебе дело (исп.).

(обратно)

71

Педераст (исп.).

(обратно)

72

Здесь: механизм, орудие (исп.).

(обратно)

73

Убить его (исп.).

(обратно)

74

Пожалуйста (исп.).

(обратно)

75

Действительно, правда (исп.).

(обратно)

76

Сумасшедший дом (исп.).

(обратно)

77

Каллиопа – музыкальный инструмент, сконструированный в XIX в. в США и названный по имени музы эпической поэзии. Из парового котла под давлением нагнетается пар в трубки типа органных. Для игры использовалась клавиатура. Изобретенная с целью привлечения публики в плавучие театры и цирки, каллиопа отличалась громким пронзительным звучанием.

(обратно)

78

Видимо, имеется в виду Международная ленинская школа (МЛШ) – учебное заведение Коминтерна, основанное в Москве с целью обучения деятелей революционного движения стран Европы и Америки, действовала с 1925 по 1938 г. Первым ректором был Николай Бухарин.

(обратно)

79

Абд эль-Керим (1882–1963) – вождь восстания рифских племен (племена, входившие в состав берберского эмирата Риф, созданного в результате восстания в Северном Марокко) против испанских колониальных властей на севере Марокко.

(обратно)

80

Джордж Бринтон Макклеллан (1826–1885) – генерал армии северян в годы гражданской войны. Макклеллан был излишне осторожен и медлителен при планировании и проведении операций, ему не хватало агрессивности и оперативности. По этой причине он проиграл несколько сражений, в результате чего был отстранен от командования армией.

(обратно)

81

Словом palacio в испанском языке называют не только дворцы, но и просто богатые городские дома. В данном случае имеется в виду бывшая резиденция состоятельного горожанина по имени Хулиан Кастаньедо, построенная в начале XX века.

(обратно)

82

Так называемые терции (tercio – исп.) – особые подразделения в регулярной испанской армии, присвоившие себе это историческое название по названию первых профессиональных элитных частей армии времен расцвета Испанской империи.

(обратно)

83

Физиономия заговорщика (фр.).

(обратно)

84

Хосе Кальво Сотело (1893–1936) – испанский политический деятель, адвокат, экономист, один из лидеров правой оппозиции, был убит 13 июля 1936 г. Убийство Кальво Сотело стало поводом, ускорившим военное выступление националистов 17 июля, знаменовавшее начало Гражданской войны. При режиме Франсиско Франко Кальво Сотело был признан одним из национальных героев.

(обратно)

85

«Мундо обреро» («Mundo Obrero» – «Рабочий мир») – газета, центральный орган Коммунистической партии Испании. Основана 14 ноября 1931 г.

(обратно)

86

ПОУМ – Рабочая партия марксистского объединения (исп. Partido Obrero de Unificación Marxista) – марксистская партия, существовавшая в 1930-е годы в Испании.

(обратно)

87

Какое странное дело, как чудно́ (исп.).

(обратно)

88

Смертью (исп.).

(обратно)

89

Самый младший по «чину» член квадрильи матадора, пеший помощник с капоте (большим плащом), который в случае необходимости отвлекает внимание быка на себя. От испанского рeon – подручный, подмастерье и brega – бой, схватка. В тавромахии используется термин «пеон».

(обратно)

90

Сектор (исп.).

(обратно)

91

Подножка (исп.).

(обратно)

92

Люди (исп.).

(обратно)

93

Удар рогом (исп.).

(обратно)

94

Бойня (исп.).

(обратно)

95

Публичные дома (исп.).

(обратно)

96

Доброй ночи (исп.).

(обратно)

97

Как и тебе (исп.).

(обратно)

98

Офицеры франкистской армии носили высокие ботинки на шнуровке.

(обратно)

99

Какая хорошая лошадка (исп.).

(обратно)

100

Какая красивая лошадка (исп.).

(обратно)

101

Пойдемте (исп.).

(обратно)

102

Оставим это (исп.).

(обратно)

103

Испанское ругательство, что-то вроде «сукин сын».

(обратно)

104

Испанское ругательство.

(обратно)

105

Ай, мамочки! (исп.)

(обратно)

106

 Ай да ты! (исп.)

(обратно)

107

 Рекетé (от фр. requeté – сигнал псовой охоты) – молодежная военизированная организация крайне правого абсолютистского движения сторонников восстановления в Испании неограниченной монархии во главе с потомком принца Карлоса Бурбона Старшего. Основные кадры «Рекете» всегда поставляло верное традициям крестьянство Наварры – колыбели династии Бурбонов. Во время восстания националистов генерала Франко против республиканцев (1936–1939) «Рекете» были основной ударной силой франкистов и свое участие в Гражданской войне рассматривали как крестовый поход. Слева на груди многие из них носили нашивку с красным изображением Сердца Иисусова, вокруг которого их матери, сестры или жены вышивали красными нитками короткую молитву о защите и покровительстве.

(обратно)

108

Иди! (исп.)

(обратно)

109

Ну, итак (исп.).

(обратно)

110

Маленькая бойня (исп.).

(обратно)

111

Как это нет? (исп.)

(обратно)

112

Испанское ругательство.

(обратно)

113

Иди (здесь: отстань) (исп.).

(обратно)

114

В Испании лига – это старая единица измерения расстояния, 1 лига = 4.179 километра.

(обратно)

115

Трахать (груб. исп.).

(обратно)

116

Настоящий мужчина (исп.).

(обратно)

117

Что происходит? (исп.)

(обратно)

118

Как дела? Что слышно? (исп.)

(обратно)

119

Бедный (исп.).

(обратно)

120

Пропал, погиб (исп.).

(обратно)

121

Сумасшедшие (исп.).

(обратно)

122

Здесь: ну и что теперь? (исп.)

(обратно)

123

Горшок для приготовления еды (исп.).

(обратно)

124

Я это знаю (исп.).

(обратно)

125

Дерьмо (исп.).

(обратно)

126

Испанский автоматический пистолет «стар» калибра 9 мм.

(обратно)

127

Буквально: большая охота, здесь – крупный зверь (исп.).

(обратно)

128

Главный штаб (исп.).

(обратно)

129

Имеется в виду Битва при Литтл-Бигхорн, сражение между индейским союзом лакота – северные шайенны и Седьмым кавалерийским полком армии США, имевшее место 25–26 июня 1876 года у реки Литтл-Бигхорн, Монтана. Битва закончилась уничтожением пяти рот американского полка и гибелью его знаменитого командира Джорджа Кастера.

(обратно)

130

Трус (фр.).

(обратно)

131

Крупная пивоваренная корпорация, основанная в 1852 году бизнесменом из американского города Сент-Луис Эберхардом Анхойзером.

(обратно)

132

3 июля 1863 года во время сражения при Геттисберге генерал Хью Джадсон Килпатрик, вопреки возражениям подчиненных, послал свою кавалерийскую дивизию в атаку на сильные позиции пехоты противника, что привело к тяжелым потерям. После этой атаки Килпатрик получил обыгрывающее его фамилию (Kilpatrik) прозвище Убийца Кавалерии (Kill-Cavalry).

(обратно)

133

Клошар (фр.) – нищий, бродяга, бездомный.

(обратно)

134

Четырнадцатая бригада (фр.).

(обратно)

135

Онан – персонаж Пятикнижия, второй сын Иуды, внук патриарха Иакова, который был наказан Богом смертью за уклонение от обязанностей левиратного союза с вдовой старшего брата Фамарью. После гибели старшего сына Иуды Онан, согласно традиции левирата, был обязан взять в жены его вдову, дабы она смогла принести наследника, который считался бы первенцем от старшего сына.

(обратно)

136

Шкаф, гардероб (фр.).

(обратно)

137

Да здравствует Республика! (исп.)

(обратно)

138

Да здравствует Республика и да здравствуют мои родители (исп.).

(обратно)

139

Скотобойня (исп.).

(обратно)

140

Аббревиатура названия существовавшей в Испании молодежной организации «Союз детей народа» (U. H. P. – Unión «Los Hijos del Pueblo»).

(обратно)

141

Еще одна, другая Непорочная Дева (исп.).

(обратно)

142

Пламенная, страстная (исп.).

(обратно)

143

   Пабло Иглесиас Поссе (1850–1925) – испанский политический деятель, основатель Испанской социалистической рабочей партии и социалистического профсоюза «Всеобщий союз трудящихся».

(обратно)

144

 Буэнавентура Дуррути-и-Доминго (1896–1936) – общественно-политический деятель Испании, ключевая фигура анархистского движения до и в период Гражданской войны.

(обратно)

145

Miliciano (исп.) – ополченец, милиционер, от испанского milicia – военная служба. Здесь что-то вроде: «Привет, служивые».

(обратно)

146

Испанское ругательство.

(обратно)

147

Я хотел сказать: какая отличная проволока! (исп.)

(обратно)

148

 Очень, очень серьезное (исп.).

(обратно)

149

 F. A. I. – Федерация Анархистов Иберии (исп. Federación Anarquista Ibérica) – испанская анархистская организация, боевое крыло анархо-синдикалистского профсоюза Национальная конфедерация труда (исп. – C. N. T., Confederación Nacional del Trabajo).

(обратно)

150

 Да здравствуют анархо-синдикализм и Свобода! (исп.)

(обратно)

151

Servicio de investigación militar (исп.) – служба военной разведки.

(обратно)

152

Кум, друг, приятель (исп.).

(обратно)

153

Cante hondo, канте хо́ндо (исп., на андалусийском диалекте буквально – «глубокое пение», то есть пение в серьезном, драматическом стиле) – древнейший и наиболее аутентичный жанр музыки и поэзии фламенко.

(обратно)

154

   Саета – андалусийская песня-плач, исполняемая только на Страстной неделе во время прохождения торжественной религиозной процессии. Страстная, полная пафоса импровизация человека из толпы, который не может сдержать чувств и поет во славу Девы Марии, обращаясь к ее статуе. Слово «саета» происходит от латинского sagitta, что значит «стрела». Имеется в виду спонтанный взрыв, вопль души.

(обратно)

155

Святой Хуан де ла Крус (имя в миру Хуан де Йепес Альварес) – христианский мистик, католический святой, поэт. Реформатор ордена кармелитов.

(обратно)

156

Они сто́ят больше, чем весят (исп.).

(обратно)

157

Ни ты, ни Бог (исп.).

(обратно)

158

Хорошо, и что? (исп.)

(обратно)

159

Испанское ругательство.

(обратно)

160

Здесь: понимаешь? (исп.)

(обратно)

161

Господи, как же плохо я ее провел! (исп.)

(обратно)

162

Они хорошие (исп.).

(обратно)

163

Я готов (исп.).

(обратно)

164

Тарс – киликийский город, в котором, как считается, родился святой апостол Павел. Во время его путешествия из Тарса в Дамаск Господь, узревший в нем «сосуд избранный Себе», чудесным образом призвал его к апостольскому служению. Здесь обыгрывается аллюзия имен Пабло – Павел.

(обратно)

165

Чтоб мне провалиться (исп.).

(обратно)

166

Консервативная монархическая газета.

(обратно)

167

Удачи (исп.).

(обратно)

168

В глубине души (фр.).

(обратно)

169

Педерасты (исп.).

(обратно)

170

Испанское ругательство.

(обратно)

171

Договорились? (исп.)

(обратно)

172

Какие люди! (исп.)

(обратно)

173

Комендатура (исп.).

(обратно)

174

Пешие стрелки (фр.).

(обратно)

175

Как слышишь (исп.).

(обратно)

176

Он убивает редких тварей (исп.).

(обратно)

177

У него мания расстреливать людей (исп.).

(обратно)

178

Сальварсан – мышьяковый препарат для лечения сифилиса и некоторых других заболеваний.

(обратно)

179

Выпустить воздух; фигурально – стру́сить (фр.).

(обратно)

180

А теперь оставь меня в покое (фр.).

(обратно)

181

Нам конец. Да. Как всегда. Да. Очень жаль. Да. (фр.)

(обратно)

182

Ничего не поделаешь. Ничего. Не надо думать об этом. Надо смириться (фр.).

(обратно)

183

Ладно. Будем делать то малое, что можем (фр.).

(обратно)

184

Вероятно, это отсылка к известной фразе полковника Москардо, старого товарища генерала Франко. К началу августа 1936 г. будущий вождь народа планировал немедленно атаковать Мадрид с юга, застав его врасплох, но, прежде чем направиться в столицу, счел себя обязанным освободить цитадель (алькасар) города Толедо, где республиканцы обложили горстку восставших во главе с полковником Москардо. Полковник со считаными единицами уцелевших бойцов выстоял, дождался-таки своих и невозмутимо встретил главнокомандующего у ворот крепости словами: «В алькасаре все без перемен, мой генерал».

(обратно)

185

    «Кати, кати свои воды, Иордан!» – слова песни «Roll Jordan, Roll» из репертуара Махалии Джексон (Mahalia Jackson, 1911–1972) – американской певицы, во многом определившей современное звучание музыки в жанрах госпел и спиричуэлс. В Америке ее называли «королевой госпела». Название реки Иордан по-английски омонимично фамилии Джордан.

(обратно)

186

«Как проголосует Мэн, так проголосует страна» («As Maine goes, so goes the nation») – фраза, некогда очень популярная в политическом обиходе США. Имелось в виду, что Мэн зарекомендовал себя как штат, по результатам президентских выборов в котором можно было предсказать и общенациональный результат.

(обратно)

187

Аллюзия на библейский переход сынов Израилевых через Иордан (Книга Иисуса Навина, 3.15–17).

(обратно)

188

Испанское ругательство.

(обратно)

189

Он очень добросовестный! (исп.)

(обратно)

190

Аббревиатура тринитротолуола, или тротила.

(обратно)

191

Дерьмо (исп.).

(обратно)

192

Продолжай стрелять (исп.).

(обратно)

193

«Уиппет» («Whippet», англ., дословно «борзая») – британский средний танк времен Первой мировой войны с пулеметным вооружением.

(обратно)

194

На вооружении итальянской армии со времен Первой мировой войны имелись станковые пулеметы Fiat-Revelli отечественного производства.

(обратно)

195

Хочешь? (исп.)

(обратно)

196

Не надо (исп.).

(обратно)

197

Испанское ругательство.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Глава сорок третья Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg