«Герой»

Герой (fb2) - Герой [The Hero-ru] (пер. Виктор Анатольевич Вебер) 851K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сомерсет Уильям Моэм

Сомерсет Моэм Герой

© The Royal Literary Fund, 1901

© Перевод. В. Вебер, 2012

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

* * *

Правь, Британия!

Правь, Британия! Правь волнами:

Британцы никогда не будут рабами.

Джеймс Томсон[1]. Альфред: Маска

О, Софонисба, Софонисба, о!

Джеймс Томсон. Софонисба

Посвящается мисс Джулии Моэм

Глава 1

Полковник Парсонс сидел у окна столовой, наслаждаясь последними мгновениями уходящего дня, и просматривал «Стандарт», желая убедиться, что ничего не пропустил. Наконец с легким вздохом он сложил газету, снял очки и убрал в футляр.

– Все прочитал? – спросила его жена.

– Да, думаю, все. Ничего интересного.

Он выглянул в окно на поддерживаемую в идеальном состоянии подъездную дорогу, на аккуратно подстриженные кусты лавра, отделявшие палисадник от общественного пастбища. Со счастливой улыбкой задержал взгляд на триумфальной арке, которая украшала ворота к возвращению сына – его ждали завтра – из Южной Африки. Миссис Парсонс прилежно вязала носок для мужа, пальцы работали ловко и быстро. Он наблюдал, как поблескивают спицы, находившиеся в непрерывном движении.

– Дорогая, ты испортишь зрение, если и дальше будешь вязать при таком свете.

– Мне смотреть не обязательно, – ответила его жена с мягкой любящей улыбкой. Но прекратила работу, похоже, устав, положила носок на стол, разгладила ладонью.

– Было бы хорошо, если бы ты сделала эту пару чуть выше, чем предыдущую.

– И какая высота тебя устроит?

Она подошла к окну, чтобы полковник показал на ноге точную высоту носка, а увидев, тихонько вернулась на стул у камина, опустила руки на колени и умиротворенно ждала, пока служанка принесет лампу.

Миссис Парсонс, высокая женщина пятидесяти пяти лет, всегда держалась несколько застенчиво: превосходя полковника ростом, она стыдилась этого. Ей казалось, что эти лишние дюймы выглядят отчасти оскорбительно. Миссис Парсонс знала, что ее духовный долг – внимать мужу, глядя на него снизу вверх, но физически ей всегда приходилось смотреть на полковника Парсонса свысока. И чтобы никто и никогда даже в малой степени не заподозрил ее в этом грехе, в поведении своем она являла саму покорность, дабы не возникло ни малейших сомнений, что обязанность повиноваться мужу для нее не только прямое указание Библии, но и веление сердца. Добрейшая, отзывчивая миссис Парсонс всей душой любила мужа, восхищаясь и его умом, и его мужеством. Он относился к тем несгибаемым людям, которые всегда шли дорогой, указанной Господом. Гладкое, безмятежное чело жены полковника, спокойствие взгляда, даже строгость прически – прямой пробор посередине и зачесанные назад волосы – говорили о том, что характер у нее искренний, простой и открытый. Для этой женщины зло не имело никакой притягательной силы, о его существовании она знала лишь теоретически. В жизни она видела только один путь – тот, что вел к Богу. Других для нее не существовало. Долг представлялся ей одной рукой с единственным пальцем, и палец этот всегда указывал одно направление. Однако жесткий рот и твердый подбородок миссис Парсонс создавали и иное впечатление. Когда она сидела недвижно, сложив руки и глядя на мужа любящими глазами, со стороны могло показаться, что эта женщина не такая уж смиренная и не склонна прощать недостатки ни себе, ни другим. При всей ее кротости она точно знала, что абсолютно правильно, а что – абсолютный грех, и последнее не простила бы никому, даже тем, кого любила больше всего на свете.

– А вон посыльный с почты! – вдруг нарушил тишину полковник Парсонс. – Джейми еще не мог приехать!

– Ох, Ричмонд!

Миссис Парсонс вскочила со стула, на ее бледных щеках заиграл румянец. Сердце учащенно забилось, глаза наполнились слезами нетерпеливого ожидания.

– Наверное, телеграмма от Уильяма, с сообщением, что корабль вошел в порт, – предположил полковник, чтобы успокоить ее. Но и его голос дрожал от беспокойства.

– Ничего не могло случиться, Ричмонд, правда? – От этой мысли щеки миссис Парсонс сразу побледнели.

– Нет, нет! Разумеется, нет! Какая ты глупая! – Слуга принес телеграмму. – Я ничего не вижу при таком свете.

– Дай ее мне. Я все хорошо вижу.

Миссис Парсонс прошла с телеграммой к окну, вскрыла ее.

– «Приезжаю этим вечером; 7.25. Джейми».

Миссис Парсонс посмотрела на мужа, потом, не в силах сдержаться, опустилась на стул, закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Перестань, Фрэнсис, перестань! – Полковник пытался улыбнуться, но у него от волнения перехватило дыхание. – Не плачь! Ты должна смеяться, узнав, что мальчик едет домой!

Он похлопал жену по плечу, и она, взяв его руку, ухватилась за нее, как за надежную опору. Другой рукой полковник поднес к носу платок и шумно высморкался. Наконец миссис Парсонс вытерла слезы.

– Ох, слава Богу, что все закончилось! Он едет домой! Надеюсь, нам больше не придется так тревожиться. Меня трясет от воспоминаний о том, как мы всякий раз ждали газету и боялись читать ее. Как просматривали список убитых, страшась, что увидим в нем имя нашего мальчика.

– Ладно, ладно, теперь все в прошлом! – весело воскликнул полковник, вновь высморкавшись. – Как обрадуется Мэри!

И действительно, он прежде всего подумал о том, что более раннее, чем намечалось, прибытие сына очень порадует Мэри Клибборн, с которой Джейми обручился пят лет назад.

– Да, – кивнула миссис Парсонс, – но она ужасно огорчится из-за того, что ее здесь не будет. Мэри поехала к Полсонам в Танбридж-Уэллс и вернется только к ужину.

– Какая жалость! Боюсь, уже поздно отправляться на станцию и встречать его. На часах почти семь.

– Да, и вечером сегодня сыро. Пожалуй, тебе не стоит выходить из дома.

Тут миссис Парсонс вспомнила про домашние дела.

– Надо же подумать об ужине, Ричмонд. У нас есть холодная баранина, а готовить курицу, предназначенную для завтрашнего обеда, уже поздно.

Они пригласили трех или четырех друзей на обед, чтобы отпраздновать возвращение сына, и миссис Парсонс уже запаслась всем необходимым.

– Что ж, мы можем поджарить отбивные. Надеюсь, Хоуи еще не закрыл свою лавку.

– Я пошлю Бетти. А на сладкое мы можем подать бланманже.

Миссис Парсонс ушла, чтобы отдать необходимые распоряжения, а полковник направился в комнату сына, желая убедиться, наверное, в сотый раз, что все в порядке. Они не один день обсуждали, нужно ли отдать молодому солдату лучшую комнату для гостей или поместить сына в ту, где прошли его детство и отрочество. Остановились на второй и не пожалели сил и времени, чтобы ему там понравилось; ни одна подробность не ускользнула из их памяти, они все ставили и переставляли, стараясь добиться нужного эффекта: войдя в комнату, он должен был увидеть, что за время его отсутствия ничего не изменилось. Так они пытались утолить самое жгучее сердечное желание: чувствовали себя более счастливыми, зная, что стараются ради сына. Когда любишь, самая тяжелая ноша – невозможность что-либо сделать для дорогого тебе человека, а когда появляется шанс сослужить ему службу, это всегда легко и приятно. Они не видели его пять лет, своего единственного ребенка. Из Сандхерста[2] он прямиком отправился в Индию, а оттуда, как только началась война, в Южную Африку. Никто не знал, что пережили одинокие родители за долгую разлуку, с каким нетерпением ожидали его писем, как часто их перечитывали.

Но не только родительская любовь вызывала у них столь горячий интерес к карьере Джейми. Они надеялись, что он восстановит честь имени, утерянную его отцом. Четыре поколения Парсонсов служили в армии, принеся славу семье и пользуясь заслуженным уважением. Полковник Парсонс унаследовал выдающийся послужной список, его предки проявили себя храбрыми людьми и хорошими солдатами, а он – самый верный, самый храбрый, самый достойный из них всех – замарал это имя грязью, ему пришлось уйти из армии под градом оскорблений, обесчещенным, опозоренным, потерявшим все.

Долгое время полковник Парсонс уверенно продвигался по службе. Он всегда ставил Бога выше военного ведомства, но результат получался вполне пристойный. Своих подчиненных он окружал отеческой заботой, и любое подразделение, которым командовал, тянуло на образцовое как по выучке, так и по внешнему виду. Все офицеры находили в нем верного друга, редко кто из командиров пользовался такой любовью. Сдержанный, с ровным характером, он ни при каких обстоятельствах не забывал любить ближнего, как самого себя, всегда помнил, что и у туземца самой низшей касты есть бессмертная душа, а перед Богом они равны. Полковник Парсонс относился к людям с такой мирной, добродушной и естественной набожностью, что устоять перед ней не мог никто. О сквернословии и богохульстве в его присутствии даже не помышляли, и самые закоренелые негодяи смягчались при общении с ним.

Но за пару лет до его выхода в отставку по возрасту проводилась небольшая операция против каких-то горных племен, и возглавил ее Парсонс. Он захватил врага врасплох, обнаружил в предгорьях, отрезал, выставив заслоны на двух возможных путях отхода. Расположив орудия на холмах справа, Парсонс мог сделать с горцами что хотел. Мог вырезать до последнего, но у него такой мысли и не возникло. Он предложил им сдаться, и вечером вожди пришли к нему и пообещали сдать оружие следующим днем: ночь выдалась холодной, темной, дождливой. Полковник радовался и своей стратегии, и своему гуманизму. Он не пролил ни единой капли крови.

– Относись к ним хорошо, – изрек он, – и они отнесутся к тебе еще лучше.

Он повел себя как джентльмен и христианин, но враг не был ни тем, ни другим. Полковнику и в голову не пришло, что горцы переиграли его, использовав предоставленную им отсрочку, чтобы послать гонцов с настоятельной просьбой о помощи. И всю ночь со всех сторон к позициям англичан стекались вооруженные люди, и ранним утром, еще до рассвета, заслоны подверглись атаке. Полковник Парсонс, изумленный донельзя, отправил им подмогу и, думая, что его отряд численно превосходит мятежников, ударил по их главным силам. Горцы только этого и ждали. Медленно отступая, они заманили его в ущелья, где он обнаружил, что попал в ловушку. Отряд Парсонса окружили. Пять часов прошли как в кошмаре. Людей полковника убивали враги, сами оставаясь невидимыми. В конце концов, после отчаянной схватки, остаткам отряда удалось вырваться, потеряв пятьдесят человек убитыми и более сотни ранеными.

Полковник Парсонс ушел с оставшимися людьми, но воевать дальше эти охваченные паникой солдаты уже не могли. Он был вынужден отступить. Личным мужеством полковник удержал солдат от беспорядочного бегства. Он собрал их вместе, подбадривал, не раз и не два рискуя жизнью. Но факт оставался фактом – Парсонс потерпел жестокое поражение. Провал операции, в силу ее незначительности, удалось замять, но последствия дали о себе знать. Горные племена, вдохновленные успехом, повели себя более решительно и дерзко. Мятеж, который могли подавить без проблем, теперь потребовал привлечения весьма значительных сил, и потери возросли десятикратно.

Полковнику Парсонсу предложили подать заявление об отставке, и он покинул Индию сломленным человеком. Вернулся в Англию, поселился в старом отцовском доме в Литл-Примптоне. Агония продолжалась, и, заглядывая в будущее, он видел только чудовищное отчаяние, безутешное раскаяние. Долгие месяцы Парсонс ни с кем не хотел общаться, полагая, что его считают человеком, за глупость которого пришлось заплатить многими жизнями. Когда он слышал смех, ему казалось, что смеются над ним, когда замечал в глазах людей сострадание, едва сдерживал слезы. Случившееся действительно сломило его. Он кружил по саду, подальше от людских глаз, вновь и вновь прокручивая в голове события той ужасной недели. И полковника не утешала мысль о том, что любой другой путь мог привести к столь же трагическому результату. Его ошибка бросалась в глаза. Он точно знал, в чем она состоит, и спрашивал себя: «Господи! Ну почему я так поступил?» Вот Парсонс и шагал без устали, не замечая ни холода, ни жары, а по щекам его текли жгучие слезы. И слова жены не утешали его.

– Ты хотел как лучше, Ричмонд, – говорила она ему.

– Да, дорогая, я хотел как лучше. Окружив их, я перебил бы всех. Но я не мясник. Мог хладнокровно перестрелять одного за другим. Но это была бы не война, а убийство. Что я теперь скажу моему Создателю, когда Он предъявит мне счет за все эти души? Я пощадил их. Думал, они поняли, но они сочли мой поступок слабостью. Я не сообразил, что они готовят мне ловушку. А теперь мое имя обесчещено, и я никогда не смогу ходить с поднятой головой.

– В глазах Бога ты действовал правильно, Ричмонд.

– Я думаю и верю, что действовал как христианин, Фрэнсис.

– Если ты порадовал Бога, тебе незачем обращать внимание на мнение человека.

– Ох, дело не в том, что они называли меня дураком и трусом… это я стерпел бы. Я поступил, как считал правильным. Думал, мой долг – беречь жизни моих людей и щадить врагов. В результате погибло в десять раз больше людей. И они не погибли бы, действуй я решительно и безжалостно. Теперь в Англии много вдов и сирот, и они проклинают меня, потому что по моей вине их мужья и отцы зарыты в горах Индии. Если бы я действовал, как дикарь, как жестокий зверь, как мясник, все эти люди сегодня ходили бы по земле. Я проявил милосердие, а мне ответили предательством. Хотел избежать лишних страданий, а они решили, что я слабак. Я простил их, а они посмеялись надо мной.

Миссис Парсонс положила руку на плечо мужа.

– Постарайся забыть это, Ричмонд. Все закончилось, и ничего нельзя изменить. Ты действовал, как богобоязненный человек. Твоя совесть чиста. Что такое суд человека в сравнении с судом Божьим? Если люди оскорбляли и унижали тебя, Бог воздаст тебе сторицей, ибо ты показал себя Его верным слугой. Я верю в тебя, Ричмонд, и горжусь тем, что ты сделал.

– Я всегда старался быть джентльменом и христианином, Фрэнсис.

Ночами ему снились те дни замешательства и смертельной тревоги. Полковник представлял себе, что вновь отступает, подбадривает своих людей, делает все, чтобы предотвратить беду, но осознавал, что его ждет только позор, что самый невежественный сипай из тех, кем он командовал, считал его некомпетентным и безумным. Парсонс видел это и в глазах своих офицеров, видел презрение и злость, потому что из-за него им пришлось отступать под напором врага, из-за него честь и слава ускользнули от них, а сами они стали посмешищем. Руки и ноги полковника дрожали, а тело прошибал пот, когда он вспоминал разговор со своим командиром: «Ты годишься только в чертовы миссионеры». И его последние слова: «Ты мне больше не нужен. Подавай прошение об отставке».

Но человеческая печаль – вода в глиняном горшке. Мало-помалу полковник Парсонс забыл о своем несчастье; он так часто прокручивал случившееся в голове, что в конце концов пришел в замешательство. Глубокая рана отчасти зажила, зарубцевалась. Парсонс начал проявлять интерес к окружающей жизни. Теперь, читая газету, не проецировал на себя каждое хлесткое словцо. Но ничто так не отупляет человека, как ежедневное и внимательное чтение газет. Гуляя в саду, полковник частенько болтал с садовником, слегка перестраивал дом – кирпич и цементный раствор помогали забыть прошлое, собирал марки, играл с женой в безик и наконец медленно, постепенно обрел душевный и умственный покой.

Но когда Джейми с отличием окончил академию, полковник подумал, что его доброе имя, которым он так дорожил, может заблистать вновь. Ранее Парсонс не рассказывал сыну о катастрофе, которая вынудила его уйти со службы, но теперь заставил себя дать ему полный отчет о том, что случилось. Жена сидела рядом, слушала, и глаза ее выражали боль: она знала, какие мучения вызывает у полковника эта полузабытая история.

– По-моему, лучше, чтобы ты услышал об этом от меня, чем от кого-то чужого, – сказал в заключение полковник. – Когда я пришел в армию, порукой мне было доброе имя моего отца. Моя репутация может только навредить тебе. Мужчины будут переглядываться и говорить: «Это сын старого Парсонса, того, кто провалил операцию против мадда-келсов[3]. Ты должен показать им свою доблесть. Я действовал из лучших побуждений, и совесть моя чиста. Я уверен, что выполнил свой долг, но если ты отличишься в бою… если заставишь их забыть… думаю, я умру более счастливым.

Джейми попал в полк, которым командовал давний друг полковника. Через какое-то время он написал Парсонсу, что мальчик пришелся ему по душе. Джейми уже отличился во время стычки на границе, а потом, после другой операции, его храбрость отметили в официальном донесении. К полковнику окончательно вернулось хорошее расположение духа: смелость Джейми и проявленные им знания в военной науке позволяли его отцу снова открыто смотреть на окружающий мир. Потом началась бурская война. Для родителей Джейми из Литл-Примптона и Мэри Клибборн потянулись тревожные дни. Их переживания только усиливались от того, что каждый стремился скрыть эту тревогу от другого. Наконец из газеты они узнали, что Джеймса Парсонса тяжело ранило, когда он пытался спасти жизнь другому офицеру, и его представили к кресту Виктории[4].

Глава 2

Парсонсы вновь сидели в столовой, считая минуты, остававшиеся до прибытия Джейми. Стол накрыли просто, по обычаю семьи. Бланманже, приготовленное к завтрашнему торжеству, тугое и неподатливое, как вероотступник, поставили в центре стола. Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь обругал последними словами это самое отвратительное из всех национальных блюд, бледное, холодное, вязкое, неприятное для глаза и пресное на вкус. Кажется, это блюдо символизирует переходный период нашей культуры: как островитяне Южных морей, стоящие на пороге цивилизации, отказываются от вонючего кита ради поджаренного миссионера, так и средний класс Англии жалуется, что фруктовый пирог и сливовый пудинг слишком сытные и больше подходят для чревоугодников прошлого поколения. Однако бланманже они считают чем-то выдающимся; название как минимум намекает на французскую кухню. Да и приготовить это блюдо способна самая неопытная кухарка, оно не требует особых навыков.

– Я попрошу Бетти испечь для завтрашнего обеда рулет с вареньем, – нарушила тишину миссис Парсонс.

– Да, – кивнул полковник и, сделав паузу, добавил: – Тебе не кажется, что мы должны сообщить Мэри о приезде Джейми? Она захочет повидаться с ним сегодня же.

– Я уже отправила к ним слугу с запиской.

Все понимали, что Джеймс женится на Мэри Клибборн, как только станет командиром роты. Его родители обрадовались, когда он объявил о помолвке. Они всегда старались оградить сына от встреч со злом (нелегкая задача, если мальчик учился сначала в частной школе, а потом в Сандхерсте), придерживаясь принятого мнения, что неведение – синоним добродетели. Они также полагали, что помолвка с чистой и милой английской девушкой лучше всего защитит его невинность в многонациональной Индии. Они уже относились к Мэри Клибборн как к дочери, и она в отсутствие Джейми стала их единственным утешением. Парсонсы ценили ее мягкость, доброту, благочестие и поздравляли себя с тем, что с ней их сына ждет счастливая и добропорядочная жизнь.

Эти пять лет Мэри забегала к ним каждый день. Ее родители не чуждались мирских благ, и с ними она чувствовала себя не такой счастливой, как с полковником Парсонсом и его женой. Все трое постоянно говорили об отсутствующем солдате, всегда зачитывали друг другу его письма. Вместе смеялись над его шутками, сдержанно, как и положено людям, полагающим, что чувство юмора – от лукавого, вместе трепетали, когда ему угрожала опасность. В чувстве Мэри не было даже намека на страсть, поэтому она ничуть не смущалась, читая полученные от Джейми любовные письма его родителям. Мэри не помышляла о том, что они предназначались только для ее глаз, и в своем простодушии не испытывала ни малейшей стыдливости.

Но тут громыхающая двуколка подкатила к воротам, и Парсонсы поспешно устремились к двери.

– Джейми!

Трепеща от счастья, они привели его в дом и усадили за стол. Не находя слов от радости, родители стояли и смотрели на сына, широко улыбаясь.

– Наконец-то ты здесь! Мы удивились, получив твою телеграмму. Когда ты прибыл?

От волнения они произносили лишь банальности, словно говорили со случайным знакомым, приехавшим в этот день из Лондона. Привыкнув сдерживаться, они не знали, как себя вести, если эмоции перехлестывали через край.

– Может быть, поднимешься наверх и помоешь руки?

Родители последовали за Джейми.

– Видишь, все здесь, как и раньше. Мы подумали, что тебе понравится твоя прежняя комната. Если что-нибудь понадобится, позвони в колокольчик.

Оставив сына, они спустились вниз и сели друг против друга у камина. Полковник Парсонс – на «джентльменский стул», с подлокотниками, миссис Парсонс – на «стул для леди», без оных. Никому ни при каких обстоятельствах и в голову бы не пришло занять чужой стул. Встреча очень взволновала их, и теперь они приходили в себя.

– Как он похудел! – воскликнула миссис Парсонс.

– Будем хорошенько кормить его, – ответил полковник.

После чего до появления солдата они молчали. Как только он пришел, миссис Парсонс позвонила в колокольчик, чтобы принесли отбивные. Они все сели за стол, но ел один Джеймс. Родители, переполненные счастьем, лишь смотрели на него.

– Я заварила чай, но ты, если хочешь, можешь выпить кларет, – предложила миссис Парсонс.

За пять минувших лет Джейми не забыл, какое вино пьет его отец, поэтому предпочел чай.

– Думаю, чашка крепкого чая пойдет тебе на пользу. – Его мать кивнула, налила чаю и, как бывало в детстве, добавила молоко и сахар.

О предпочтениях Джейми никогда не спрашивали. Все делалось из лучших побуждений, исключительно для его пользы. Сладкое Джеймс терпеть не мог.

– Без сахара, мама, пожалуйста, – попросил он, когда она потянулась к сахарнице.

– Глупости, Джейми. – Миссис Парсонс добродушно и снисходительно улыбнулась. – Сахар тебе не повредит. – И положила в чашку два больших куска.

– Ты не спросил о Мэри, – заметил полковник Парсонс.

– Как она? – тут же поинтересовался Джеймс. – Где она?

– Потерпи немного – и будет здесь.

– Не знаю, что бы мы без нее делали, – вставила миссис Парсонс. – Она такая добрая, хорошая, скрашивала наши дни. Мы очень любим ее, правда, Ричмонд?

– Лучше девушки не встречал.

– И она такая заботливая. Ухаживает за бедняками, как настоящая медсестра. Мы говорили тебе, что Мэри жила у нас шесть месяцев, пока полковник и миссис Клибборн путешествовали по Европе. Никогда не сердилась, всегда весело улыбалась. У нее чудесный характер.

Эти добрые люди думали, что все это радует их сына. Он мрачно взглянул на них.

– Приятно, что она нравится вам.

Ужин подошел к концу, и миссис Парсонс на пару минут вышла из комнаты. Джеймс достал портсигар, предложил сигару отцу.

– Я не курю, Джейми, – сказал полковник.

Джеймс закурил. Полковник удивленно посмотрел на него, молча отодвинулся и сделал вид, что его ничего не беспокоит. Миссис Парсонс, вернувшись в комнату, полную табачного дыма, удивленно воскликнула:

– Джеймс! – В голосе ее звучал упрек. – Твой отец не переносит табачный дым.

– Сегодня это не имеет значения, – добродушно возразил полковник.

Но Джеймс, бросив сигару в камин, рассмеялся:

– Я совершенно забыл. Извини.

– Ты не писал нам, что начал курить, – осуждающе проговорила миссис Парсонс. – Ричмонд, может, открыть окна, чтобы проветрить комнату?

Послышался дверной звонок, а потом голос Мэри:

– Капитан Парсонс уже приехал?

– Это она, Джейми! – воскликнул полковник. – Поспеши же к ней, мой мальчик!

Но Джеймс медленно поднялся со стула. Он побледнел, и на его лице появилось странное выражение.

В комнату быстро вошла Мэри.

– Я прибежала, как только получила вашу записку. Здравствуй, Джейми!

Она повернулась к нему, улыбаясь, ее румяные щечки еще более раскраснелись, глаза блестели от счастья. И казалось, что Мэри разрыдается.

– Ты не поцелуешь ее, Джейми? – удивился отец. – Тебе незачем стесняться нас.

Джеймс подошел к Мэри, взял ее за руки и поцеловал в подставленную щечку.

С первого взгляда было видно, что Мэри Клибборн здорова морально и физически. Никто не назвал бы эту девушку красавицей, но природа наградила ее хорошей фигурой, сильными руками и крепкими ногами. Не вызывало сомнений, что десятимильная прогулка только взбодрит, а не утомит Мэри. И ее руки легко поднимали не только спицы для вязания. Мэри была типичной деревенской девушкой, с отменным здоровьем и чистой совестью, хоть и не слишком привлекательной внешне, но, безусловно, доброй. Ее лицо, сияющее счастьем, выражало уверенность в себе и жизнерадостность, а синие глаза – наивность и искренность. Добавьте к этому незатейливую прическу и загорелую от ветра и солнца кожу. Мэри нравилась любая погода, она обожала долгие прогулки во время грозы, когда дождь хлестал по щекам. И одевалась Мэри просто, в соответствии со своим характером, и никаких украшений не носила.

– Как жаль, что меня не было дома, когда ты приехал, Джейми, но Полсоны пригласили меня поиграть в гольф в Танбридж-Уэллс. Я прошла все лунки на один удар больше пара[5], полковник Парсонс.

– Правда, дорогая? Так это очень хорошо!

Полковник и его жена обменялись радостными взглядами.

– Я сниму шляпу.

Она отдала Джеймсу матросскую шляпку и плотный твидовый плащ, чтобы он отнес вещи в прихожую, сама же осталась в блузке, велосипедной юбке и тяжелых туфлях с квадратными мысками.

– Скажи, что рад видеть меня, Джейми! – смеясь, воскликнула она. Ее громкому, чистому и сильному голосу, возможно, не хватало модуляций.

Сев рядом с Джейми, Мэри начала весело, с юмором рассказывать обо всем, чем занималась в этот день.

– Какой ты молчаливый, Джейми! – наконец заметила она.

– Ты еще не позволила мне вставить хоть слово. – Он сухо улыбнулся.

Все рассмеялись, готовые с восторгом выслушать любую, даже самую плохонькую шутку, а добродушное подшучивание они ценили больше всего.

– Ты устал? – спросила Мэри, и ее сверкающие весельем глаза выразили сочувствие.

– Немного.

– Ладно, сегодня не стану докучать тебе, но завтра покажешь, на что способен.

– У Мэри не забалуешь, – рассмеялся полковник. – Мы все должны делать то, что она говорит. Эта девушка обведет тебя вокруг своего маленького пальчика.

– Правда? – Джеймс посмотрел на крепкие туфли, которые выглядывали из-под короткой велосипедной юбки.

– Не пугайте его сразу по приезде! – воскликнула Мэри. – Кстати, завтра утром я не смогу к вам прийти. Мне нужно проведать больных, а Джейми едва ли настолько окреп, чтобы составить мне компанию. Рана все еще дает о себе знать, Джейми?

– Нет, – ответил он. – Хотя рука не обрела прежней силы и подвижности. Но скоро все будет хорошо.

– Завтра ты расскажешь нам об этом великом событии. – Мэри говорила о подвиге, за который его представили к награде. – Ты застал нас врасплох, приехав раньше, чем предполагалось.

– Правда? Сожалею.

– Разве ты ничего не заметил, приехав этим вечером?

– Нет. Уже совсем стемнело.

– Господи! Мы воздвигли триумфальную арку и собирались устроить большой праздник. Все школьники пришли бы, чтобы поздравить тебя с возвращением.

– Очень рад, что обошлось без этого. – Джеймс рассмеялся. – Мне бы все это не понравилось.

– Я не уверена, что обошлось. Мы еще подумаем.

Тут Мэри поднялась, собираясь уйти.

– В любом случае завтра в час дня мы все придем к обеду.

Все направились к двери, чтобы проводить ее, полковник и его супруга улыбнулись от удовольствия, когда Джеймс и Мэри обменялись поцелуем, как брат и сестра.

Наконец-то Джеймс остался один в своей комнате. Вздох облегчения сорвался с его губ… вздох, очень уж похожий на стон от боли. Привычным жестом он достал трубку и начал набивать ее, но, вспомнив, где находится, отложил в сторону. Джеймс знал, что отец крайне чувствителен к запахам. И если бы он закурил, очень скоро раздался бы стук в дверь, а потом вопрос: «В доме пахнет дымом. У тебя в комнате ничего не горит, Джейми?»

Он начал ходить взад-вперед. Потом в изнеможении опустился на стул. Открыл окно, выглянул в ночь, но ничего не увидел. Небо закрывали неподвижные облака, лицо обдувал свежий ветерок, напоенный ароматами весны. Тихо моросил дождь, и земля, казавшаяся истомленной, впитывала влагу с короткими вздохами облегчения.

Когда осуществляется то, чего долго ждешь, всегда наступает естественная реакция. Джеймс стремился к этой встрече отчасти с ужасом, отчасти с нетерпением, но теперь все закончилось, и его разум, смятенный и усталый, не мог привести мысли в порядок. Он сжал кулаки, пытаясь заставить себя сосредоточиться, понимая, что должен определиться с дальнейшими действиями, но нерешительность парализовала его. Джеймс так нежно любил своих близких, так желал им счастья, и однако… однако! Если он кого-то и любил больше, так это отца – из-за жалкой слабости, из-за хрупкости, которая, казалось, требовала защиты. Старик почти не изменился за пять лет. Джеймс помнил его тощим, сутулым и хилым, с длинными седыми волосами, зачесанными на макушку, чтобы скрыть лысину, с впалыми морщинистыми щеками и седыми усами, чуть прикрывающими мягкий безвольный рот. Если память не обманывала Джеймса, его отец был таким всегда: старым и изможденным; его синие глаза кротко смотрели на людей, манеры выдавали неуверенность в себе. Полковника Парсонса, похоже, любили за скромность: он никогда ничего для себя не требовал. Напоминал ребенка, вызывающего сочувствие своей полной беспомощностью, неприспособленностью к тяготам и лишениям жизни. У окружающих всегда возникало желание защитить его.

Джеймс также знал, каким горьким унижением стала для отца его досрочная отставка. Он помнил, с какой невыносимой болью старый солдат рассказывал ему о причине своего бесчестья, помнил пот, выступивший на его лбу. Сцена эта навсегда запечатлелась в памяти Джейми наряду с другой: когда он впервые увидел только что убитого человека, его мертвенно-бледное лицо, остекленевший, устремленный в пространство взгляд. Со временем он привык к этому.

Полковник Парсонс попал в беду по доброте сердечной, из-за любви ко всем, кого встречал на жизненном пути. Джеймс поклялся сделать все, чтобы уберечь отца от ненужных страданий. Не забывал он и мать, за сдержанностью которой видел мягкость и нежную любовь. Джейми знал, что для них во всем мире существует только он и лишь в его силах сделать их счастливыми или несчастными. Сила любви к сыну наделяла его родителей тонким чутьем: они всегда знали, что с ним происходит. В их письмах, несмотря на кажущуюся веселость, легко угадывалась затаенная тревога, а если он находился в опасности – мучительная душевная боль. Ради него они были готовы на все: во многом отказывали себе, лишь бы сын ни в чем не нуждался. Всю жизнь они окружали его нежностью и заботой. И теперь твердо решили, что он должен жениться на Мэри Клибборн и сделать это быстро. Джеймс отвернулся от окна и, сжав голову руками, раскачивался из стороны в сторону.

– Я не могу, – простонал он. – Не могу!

Глава 3

Утром после завтрака Джеймс отправился на прогулку. Хотел подумать о том, что ему делать. Он понимал, что должен скорее определиться с этим. Нерешительность могла стать роковой, и все-таки незамедлительное объяснение казалось таким жестоким, таким бессердечным.

Чтобы ему никто не помешал, Джеймс прошел через сад к небольшому буковому лесу, где обожал играть мальчишкой. После ночного апрельского дождя день выдался теплым и ласковым, над головой синело чистое небо.

Войдя в лес, Джеймс постоял, вдыхая запах влажной почвы, роскошные ароматы нашей матери-земли, живущей молчаливой жизнью. На мгновение его опьянил этот свежий зеленый рай. Буки поднимались высоко-высоко в небо, и их тонкие ветви чернели на фоне молодых весенних листочков, нежных и ярких. Зелень казалась пухом, более легким, чем солнечный дождь, более прозрачным, чем туман на закате солнца. Зрелище это изгоняло мысли о том, как уныла жизнь, и чувство горечи. Свежесть и нежность листвы очищала и Джеймса. Как дитя бродил он по мягкой неровной земле, изрытой ручейками талой воды.

Ее устилал слой опавших листьев, и Джеймс представил себе, как они шуршали осенью под лапами зайца или торопливо бегущей по ним белки. Длинные ветки вереска цепляли его за ноги, тут и там в укромных местах цвели примулы и фиалки. Он слушал пение птиц, такое радостное, что оно казалось невозможным в этом мире печали. Спрятавшись среди листвы высоко на буке, выводили свои трели коноплянки, черные и обычные скворцы. Где-то далеко загадочно куковала кукушка, а еще дальше, будто эхо, ей отвечала другая.

Вся природа радовалась яркому солнечному свету, и только на его сердце лежала тяжесть. Джейми встал около сосны, более высокой, чем другие деревья, и напоминавшей мачту корабля. Она была прямая, как безупречная жизнь, но безрадостная, холодная, молчаливая. «И моя жизнь тоже безупречна, – подумал Джеймс, – была безупречна до этого дня». Он любил Мэри Клибборн. Но что это: любовь или привязанность, привычка, уважение? Других девушек Джейми не знал, они выросли вместе. Приезжая на каникулы из школы или позже из Сандхерста, он все время проводил с Мэри и скучал бы без нее. Довольно сильная, она могла играть в мальчишеские игры, и часто они даже думали одинаково. Те немногие, кто жил в Литл-Примптоне, постоянно виделись друг с другом, и хотя Танбридж-Уэллс находился всего в четырех милях, это расстояние мешало наладить близкие отношения с тамошними обитателями. Вполне естественно, что Джеймс не представлял себе будущего без Мэри. Без этой спутницы лежащая впереди дорога казалось длинной и ужасной. Когда Джеймса определили в полк, базирующийся в Индии, его огорчила перспектива долгой разлуки с привычной жизнью, но именно расставание с Мэри далось ему труднее всего.

– Не знаю, что я буду делать без тебя, Мэри, – говорил он.

– Ты забудешь нас всех, проведя месяц в Индии, – ответила она.

Но ее губы дрогнули, и Джейми заметил, что такой твердый тон давался ей нелегко. Она замялась, потом заговорила вновь:

– Для нас все по-другому. Те, кто уезжает, – забывают, а те, кто остается, – помнят. Мы всегда будем делать то, что напоминает нам о тебе. Но ты не забудешь меня, Джейми?

Последние слова вырвались сами, против ее желания.

– Мэри! – воскликнул он.

Он обнял Мэри, а она, положив голову на его плечо, заплакала. Джейми поцеловал ее, пытаясь остановить слезы, прижал к сердцу. Он действительно думал, что любит ее всей душой.

– Мэри, – прошептал он, – я небезразличен тебе? Ты выйдешь за меня?

И тут же объяснил, почему для них обоих гораздо лучше обручиться.

– Я долго не смогу жениться на тебе. Но ты будешь ждать меня?

Она улыбнулась сквозь слезы:

– Я буду ждать тебя до конца жизни.

От первых двух лет в Индии у Джеймса остались только приятные воспоминания. Впечатления новой жизни целиком захватили его, и разлуку с Мэри он переносил более спокойно, чем предполагал. Джейми всегда радовался, получая ее письма: они передавали атмосферу английской сельской глубинки, а мысль о том, что его будущее предопределено, согревала душу. Помолвка в известном смысле придавала устойчивость жизни, и Джеймс чувствовал, что в своем путешествии не собьется с правильного курса. Он не спрашивал себя, есть ли оттенок страсти в его любви, ибо воспитание и образование убедили Джейми, что страсть не принадлежит к числу моральных ценностей. Правильную и надежную основу для брака составляли равное социальное положение и добрый характер, который поможет идти по жизни рука об руку. С ранней юности Джейми впитывал народную мудрость, слыша пословицы и поговорки о том, как важна осторожность, сколь бренны красота и желание и какую непреходящую ценность представляют собой честность, добродетель, семейная жизнь, покладистый нрав…

Но мы все знаем, что природа не признает приличий, считает, что у мужчин и женщин есть только один интерес, она присутствует везде и всюду, указывая каждому нужное ей направление. Все остальное вторично; природа не чувствительна к страданиям и смерти, безразлична к Десяти заповедям и к законам морали Добропорядочного общества.

В конце концов Джеймс свел знакомство с некой миссис Причард-Уоллес, женой офицера полка, в котором служили индусы, миниатюрной, черноволосой, смуглой, с большими карими глазами… довольно обыкновенной, но на редкость симпатичной. Португалка из Гоа родила ее от мастера верховой езды, и случился даже небольшой скандал, когда Причард-Уоллес, отличный парень, женился на ней вопреки советам полковых дам. Но если эти сострадательные люди по-прежнему относились к ней настороженно, для других остроумие и привлекательность миссис Причард-Уоллес вполне компенсировали ее предполагаемые недостатки. Очень скоро эту даму окружала свита младших офицеров и им подобных, которые постоянно вились у ее юбок. Поначалу миссис Причард-Уоллес только забавляла Джеймса. Ее фривольность, циничные выражения, легкомыслие стали глотком свежего воздуха после удушливой пуританской атмосферы, в которой прошли его детство и отрочество. Джеймса изумляло, с каким веселым презрением она говорит о том, что казалось ему наиболее священным, например, о лондонском Тауэре и британской конституции. Предубеждения и милые сердцу догмы рассыпались в прах от ее добродушных насмешек. Эта женщина обладала способностью смотреть на мир с иронией, природа наделила ее удивительным женским даром представлять то, что казалось незыблемым, абсурдом. Видя в Джеймсе чудо простодушия, миссис Причард-Уоллес постоянно подсмеивалась над ним, потом он начал ей нравиться, она всюду брала его с собой, и ему это льстило.

Джеймсу с юных лет внушали, будто женщины вылеплены не из той глины, что мужчины, они не так грубы и менее приземленные. Он всегда думал, что женщины – добродетельные, нежные и невинные – знать не знают о неприятностях, которые преподносит жизнь, поэтому первая обязанность мужчины – оберегать их от этих неприятностей. Джеймс считал их эфемерными созданиями с благородными принципами. Ему и в голову не приходило, что они тоже из плоти и крови, им не чужды чувства, они могут вспыхивать, и у них есть нервы… да, прежде всего нервы. Очень и очень многое, естественно, не обсуждалось в их присутствии. Если на то пошло, разговоры следовало вести только о погоде.

Но миссис Причард-Уоллес обожала откровенные беседы, – красивым женщинам это свойственно в меньшей мере, чем простушкам, – и без малейшего колебания обсуждала с Джеймсом темы, которые он считал запретными. Ее весьма забавляли смущение Джеймса, колебания, неумение найти слова и высказаться о том, что его учили всегда держать при себе. Иногда из чистого озорства миссис Причард-Уоллес рассказывала истории, которые должны были шокировать его, и наслаждалась натянутой вежливой улыбкой Джеймса, неодобрительным выражением его глаз.

– Вы такой забавный мальчик! – восклицала она. – Но вам необходимо проявлять осторожность. У вас явные задатки идеального ханжи.

– Вы так думаете?

– Вам надо попытаться хоть чуточку отступить от высоких нравственных принципов. Высоконравственный молодой человек – это довольно забавно для разнообразия, но со временем приедается.

– Если вам скучно со мной, только скажите, я больше не буду вам докучать.

– И высоконравственные молодые люди не должны сердиться. Это проявление дурных манер, – с улыбкой ответила она.

Не успев осознать, что произошло, Джеймс безумно влюбился в миссис Причард-Уоллес. Но эта любовь ничем не походила на то, что он питал к Мэри. Как он мог считать любовью жалкое чувство дружбы, управляемой здравомыслием, если теперь сгорал от неистовой страсти, иссушающей, как лихорадка? Эта женщина снилась ему по ночам. И жил он, казалось, только видя ее. При одном лишь упоминании ее имени сердце Джеймса трепетало, при встрече с ней он дрожал, словно от озноба. Оказавшись рядом, терял дар речи, в ее руках превращался в воск, воля и силы покидали его. От прикосновения ее пальцев кровь бросалась ему в голову, и, понимая это, она испытывала удовольствие. Ей нравилось видеть, как дрожь желания пробегает по его телу. Для человека сдержанного любовь – разрушающая сила. И теперь она сжигала Джеймса, пылая невидимым огнем. Джеймс сгорел бы дотла, обезумев от страсти, если бы внезапно, от случайно услышанного слова, не осознал, что происходит: он влюбился в жену своего друга Причард-Уоллеса. И Джеймс подумал о Мэри Клибборн.

Ни колебаний, ни сомнений Джеймс теперь не испытывал: он оказался в опасности, потому что не подозревал о ней. Джеймс и не помышлял предавать Мэри. Охваченный ужасом, он ненавидел себя. С обрыва он заглянул в пропасть, именуемую смертным грехом, и, содрогнувшись, отпрянул. Джеймс горько упрекал себя за легкомысленное поведение, которое едва не привело к катастрофе. Зато теперь он знал, что делать, знал, что должен убить в себе эту греховную любовь, чего бы это ему ни стоило.

Поклявшись себе никогда более не видеть миссис Причард-Уоллес, Джеймс подумал, что Бог на его стороне и помогает ему, поскольку через месяц она и ее муж отправлялись в Англию. Он подал прошение об отпуске. Решил уехать на несколько недель и вернуться уже после отъезда миссис Причард-Уоллес. Джеймсу удавалось избегать ее несколько дней, но однажды они случайно встретились, и он не успел ускользнуть незамеченным.

– Я не знала, что вы любите играть в прятки, – без обиняков заявила она. – По-моему, это довольно глупая игра.

– Не понимаю. – Джеймс побледнел.

– Почему вы избегаете меня, словно назойливого кредитора, и изобретаете жалкие предлоги, чтобы не приходить ко мне?

Джеймс не знал, что ответить. Колени его дрожали, лицо заливал пот. Его охватила злобная, яростная страсть. Ему хотелось схватить эту женщину за горло и задушить ее. Он едва сдерживался.

– Вам известно, что я обручен и намерен жениться? – наконец спросил он.

– Необрученные младшие офицеры мне еще не встречались. Это самая отвратительная из их вредных привычек. И что с того? – Она смотрела на Джеймса и улыбалась, прекрасно зная силу своих темных глаз, обрамленных длинными ресницами. – Давайте без глупостей, – добавила она. – Приходите ко мне, принесите ее фотографию и два часа поговорите со мной о ней. Придете?

– Вы очень добры. Едва ли смогу.

– Почему нет? Это выглядит грубо.

– Я очень занят.

– Ерунда! Вы должны прийти. И не смотрите на меня так, будто я прошу вас сделать что-то ужасное. Жду вас к чаю.

Она заставила его дать слово, и Джеймсу пришлось прийти. Когда он показал миссис Причард-Уоллес фотографию, на лице ее появилось странное выражение. Снимок сделал сельский фотограф, неумело и безыскусно: застывшее лицо, уставившиеся в одну точку глаза. Казалось, Мэри напрочь лишена обаяния. И конечно же, миссис Причард-Уоллес не преминула заметить, что одета Мэри по деревенской моде.

– Просто удивительно, но все младшие офицеры обручаются с такими похожими друг на друга девушками.

Джеймс покраснел.

– Фотография не очень хорошая.

– Их всегда плохо фотографируют, – пробормотала миссис Причард-Уоллес.

– Она самая лучшая девушка в мире. Вы представить себе не можете, какая она хорошая, добрая и скромная. Она напоминает мне английский бриз.

– Не люблю восточные ветра, – покачала головой миссис Причард-Уоллес. – Но вижу, что у нее масса достоинств.

– Вы знаете, почему я пришел к вам сегодня?

– Потому что я заставила вас, – рассмеялась миссис Причард-Уоллес.

– Я пришел попрощаться. На месяц уезжаю в отпуск.

– Ох, но я уже уеду, когда вы вернетесь.

– Знаю. В этом-то и причина.

Миссис Причард-Уоллес быстро взглянула на него, замялась и отвела взгляд.

– Неужто все так плохо?

– Разве вы не понимаете? – внезапно воскликнул Джеймс, уже не в силах сдерживаться. – Я должен вам сказать. Больше я не увижу вас, поэтому мои слова не имеют значения. Я люблю вас всем сердцем и душой. Я не знал, что такое любовь, пока не встретил вас. Бог свидетель, с Мэри нас связывала только дружба! Тут совсем другое. Как же я ненавижу себя! Ничего не могу с собой поделать. Одно прикосновение вашей руки сводит меня с ума. Я не решусь увидеть вас вновь… я не подлец! Знаю, это безнадежно. И я дал слово Мэри.

Ее взгляд, голос, и половины его благородных намерений как не бывало. Он потерял контроль над собой… но лишь на мгновение, от укоренившихся привычек было не так легко избавиться.

– Простите меня! Не следовало мне этого говорить. Не сердитесь за то, что я сказал. Ничего не мог поделать с собой. Вы сочтете меня дураком, потому что я убегаю от вас. Но это все, что мне остается. Я не в силах преодолеть любовь к вам. Вы понимаете меня. Правда? Я знаю, вы больше никогда не захотите видеть меня, и это лучше для нас обоих. Прощайте.

Он протянул руку.

– Я не догадывалась, что все так плохо. – Она сочувственно смотрела на него.

– Разве вы не видели, как я дрожал, когда случайно касались меня? Не замечали, что я не мог говорить и слова застревали у меня в горле? – Джеймс тяжело опустился на стул, но тут же вскочил. – Прощайте! Позвольте мне уйти.

Она дала ему руку, а потом, то ли сочувствуя ему, то ли дразня его, подалась вперед и легонько поцеловала в губы. Джеймс вскрикнул, из груди его вырвалось рыдание, и он потерял контроль над собой. Неистово прижав ее к себе, он целовал ее губы, глаза, волосы. Напуганная его страстью, миссис Причард-Уоллес попыталась высвободиться, но Джеймс еще крепче прижал ее к себе и впился в губы.

– Что вы делаете? Отпустите меня! – Она оттолкнула его.

Осторожная миссис Причард-Уоллес, флиртуя, никогда не заходила слишком далеко, она привыкла к более безобидным ухаживаниям.

– Вы испортили мне прическу, глупый мальчишка! – Подойдя к зеркалу, она поправила волосы, а когда повернулась, Джеймса уже не было. – Что за странный тип! – тихо воскликнула она.

Для миссис Причард-Уоллес этот эпизод, в сущности, ничего не значил. Так, вероятно, отнеслась бы к своей любви и Федра, если бы страсть овладела ею в те времена, когда уже научились искусству жить, то есть не принимать ничего слишком близко к сердцу. Но Ипполит и в таком случае не избежал бы трагических последствий. Джеймс трудно сходился с людьми. К новым знакомым поначалу испытывал скорее враждебность, чем дружелюбное любопытство. Он был застенчив, даже общаясь с друзьями. Некоторые люди удивительно быстро находят подход к любому, но Джеймс словно отгораживался от всех невидимым барьером. Он не представлял себе, как может внезапно возникнуть глубокая взаимная симпатия, и относился к этому с недоверием. Знакомым Джеймс казался колодным и даже высокомерным, и он действительно так держался, чтобы скрывать свои чувства. И когда Джеймс влюбился, неизведанное чувство захватило его сильнее, чем обычных людей. Он обрел свободу. Так заключенный, выйдя из тюрьмы, словно впервые в жизни смотрит на деревья, на плывущие облака, на все, что окружает нас в этом мире. Какое-то время Джеймс наслаждался этой удивительной свободой, этим неописуемым блаженством, благодаря которым вселенная обретала новые странные цвета. Но потом, узнав, что счастье – грех и ничего, кроме греха, добровольно вернулся в холодную тюрьму… До того как Джеймс попытался разрушить ее, он не подозревал, сколь сильна его страсть, не осознавал, что она превратила его в другого человека. Все, кроме этого чувства, стало бессмысленным. И он безжалостно терзал себя, подвергаясь душевным пыткам, чтобы очиститься от смертного греха.

Когда образ миссис Причард-Уоллес все же возникал перед мысленным взором Джеймса, он говорил себе, что она вульгарна, невоспитанна, злоупотребляет духами. Она же играла с Джеймсом, ничуть не задумываясь о том, как это отразится на нем. Стремилась получить удовольствие, не компрометируя себя. Из обрывков разговоров Джеймс понял, что он далеко не первый неопытный юноша, которого она завлекла нежными взглядами и лукавыми словами. Офицеры дали ей прозвище не слишком деликатное, но точно отражающее ее сущность. Все это Джеймс повторял себе сотню раз, убеждал себя, что миссис Причард-Уоллес и в подметки не годится Мэри, вспоминал многочисленные достоинства своей невесты: ее искреннюю веру, мягкий характер, доброе сердце. Она обладала всем, что мужчина хочет видеть в жене. И однако… однако во сне Джеймс видел, как говорит с другой, и дни напролет ее голос звучал в его ушах, а оживленная улыбка мелькала перед глазами. Он помнил каждое слово миссис Причард-Уоллес, обращенное к нему, помнил страстные поцелуи, которыми покрывал ее лицо. Разве он мог забыть все это? Джеймс проклинал себя, пытался изгнать назойливый образ, но ничто не помогало.

И время не лечило. С тех пор он больше не видел миссис Причард-Уоллес, но вспыхивал при одной мысли о ней. Джеймс сделал все, чтобы убить эту безумную, бессмысленную страсть, но она, как сорная трава, возникала вновь. Джеймс знал: его долг – жениться на Мэри Клибборн, но при этом чувствовал, что скорее умрет. По мере того как месяц проходил за месяцем и миг встречи приближался, нарастала жгучая тревога. Сомнения поселились в нем, и Джеймс не мог избавиться от них. Образ Мэри затуманился, стал далеким, бесформенным. Оставалось лишь надеяться, что его любовь вспыхнет вновь, когда он увидит ее, и убьет страсть, за которую он презирал себя. Война стала для Джеймса желанной отсрочкой, он даже подумал, что она дает ему шанс легко разрешить трудности. Потом последовали месяцы тяжелых испытаний и боев. Образ миссис Причард-Уоллес уже не так настойчиво преследовал его, и Джеймс решил, что обрел свободу. Когда он лежал, раненный и слабый, у него появилось желание увидеть близких людей, вновь проснулась любовь к ним. Вспыхнула надежда, что встреча с Мэри пробудит прежнее чувство. Джеймс хотел этого всем сердцем.

Но, увидев Мэри, он почувствовал, что надеяться не на что. Она оставила его равнодушным. Джеймс услышал насмешливые слова миссис Причард-Уоллес: «Просто удивительно, но все младшие офицеры обручаются с такими похожими друг на друга девушками».

И теперь он не знал, что делать. Воспоминания только усиливали нерешительность. Внутренний голос говорил ему: «Подожди, подожди! Что-нибудь может случиться!» Действительно, стоило пустить все на самотек. Возможно – кому ведомо? – через день или два давняя привычка возьмет свое, и Мэри покажется ему такой же желанной, как и в лесу, когда он гулял с ней в последний раз. Джеймс вздохнул, огляделся… Птицы по-прежнему весело щебетали, белка прыгала с ветки на ветку, трава жадно тянулась к солнцу, и легкий ветерок шелестел в кронах деревьев. В солнечный день все живое наслаждалось жизнью, со всех сторон Джеймса окружали радостные, пестрые, разнообразные и беззаботные творения природы. И только печаль не отпускала его.

Глава 4

Вернувшись домой, Джеймс обнаружил, что викарий Литл-Примптона и его жена уже прибыли. Оба маленькие, высохшие, целеустремленные, но совершенно лишенные чувства юмора, – безусловно, прекрасные люди, но чем-то отталкивающие, похожие друг на друга, как две горошины. Никто не знал, чем обусловлено это сходство: двадцатилетней совместной жизнью или именно оно и соединило их. Уверенные до глубины души в своем божественном призвании, – миссис Джексон никогда не признавала, что жена викария стоит несколько ниже самого викария, – эти люди убеждали всех: весь мир принадлежит Богу, а они – его доверенные помощники, поэтому их первейшая обязанность – заботиться о делах ближних. Следует отметить, что они никогда не отлынивали от своих обязанностей. Ни он, ни она не получили хорошего образования, не обладали ни житейским опытом, ни тактом, но, даже не подозревая о том, что у них есть недостатки, они руководили паствой, направляя ее морализаторскими окриками и своим примером. Пусть и неуклюже, они показывали прихожанам, сколь труден путь к вечной жизни. Безусловно, достойные люди, они считали, что беспечность непристойна, постоянно творили добро, даже когда их не просили об этом. В своем рвении эти благочестивые люди не только взваливали на себя лишнюю ношу, но и перекладывали ее на других, полагая, что лишь те, кто несет эту ношу, попадут в рай.

Преподобного Арчибальда Джексона назначили в приход Литл-Примптон, когда Джеймс уже служил в Индии, поэтому он никогда не видел викария.

– Я говорила вашему отцу, – начала миссис Джексон, пожимая Джеймсу руку, – что вы, конечно же, благодарны за все, что даровано вам.

Джеймс бросил на нее взгляд.

– Говорили?

Джеймс не выносил, когда обсуждали вопросы, которые он считал глубоко личными.

– Мистер Джексон спросил, не захочешь ли ты произнести в следующее воскресенье короткую молитву, – уточнила его мать.

– Не захочу.

– Почему же? – удивился викарий. – Думаю, ваш долг – поблагодарить Создателя за благополучное возвращение, и уверен, что в этой благодарности к вам присоединятся ваши родители.

– Наша благодарность не уменьшится, – возразил Джеймс, – если мы не выразим свои чувства перед всей паствой.

Родители Джеймса с облегчением посмотрели на него: они думали точно так же, но, считая викария и его жену своими духовными наставниками, не решились бы отклонить их предложение. Лицо миссис Джексон выразило страдальческое изумление. Она повернулась к мужу, но появление супругов Клибборн и Мэри прервало разговор.

Полковник Клибборн, высокий, с блестящими волосами и кустистыми бровями, никому не позволял забыть о том, что он – кадровый военный. Помимо всего прочего, в этом убеждали его походка и манеры. Служил он в кавалерии и там пришел к выводу, что все, кто принадлежит к этому роду войск, представляют собой высшую ценность. Поэтому в отваге пехотинца Джеймса не было ничего исключительного. Считая себя непререкаемым авторитетом в вопросах ведения войны, он мог рассказать любому, какие ошибки допускались в Южной Африке и каким образом армии удалось бы избежать их. На службе полковник познакомился с английской знатью и называл ее представителей только по имени. Каждый сезон он три недели проводил в Лондоне, обедал поздно, в семь часов, то есть имел все основания причислять себя к тем, кто шагает в ногу со временем.

– Не знаю, что бы они без нас делали в Литл-Примптоне, – говорил он. – Только мы и поддерживаем здесь жизнь.

Но миссис Клибборн не хватало светского общества.

– Здесь я могу общаться только с Парсонсами, – объясняла она мужу. – Они очень хорошие люди… но всего лишь пехота, Реджи.

– Разумеется, всего лишь пехота, – соглашался полковник Клибборн.

Миссис Клибборн считалась полковой красавицей. В пятьдесят лет она слегка располнела, но это ничуть не мешало этой даме использовать оружие, дарованное ей природой, против естественных врагов ее пола. Общение с несколькими поколениями воздыхателей привело к тому, что томные взгляды вошли у нее в привычку, и она уже подсознательно пользовалась ими, даже заказывая товар у мясника или разговаривая с мистером Джексоном. При этом ее тон и выражение лица намекали на то, что речь идет о чем-то нежном и волнующем. У сослуживцев мужа она пользовалась необычайным успехом, потому что относилась к тем любительницам флирта, с которыми не нужно ходить вокруг да около. Сосед за обеденным столом, даже никогда не видевший ее раньше, уже за супом без колебаний говорил ей, что она самое очаровательное создание, а за entrée[6] – обожает ее.

Войдя, миссис Клибборн бросила взгляд на Джеймса и на несколько мгновений застыла, не произнося ни слова и склонив голову набок.

– Ох, как чудесно! – наконец воскликнула она. – Наверное, теперь мне негоже называть тебя Джейми. – Миссис Клибборн говорила очень медленно, ее голос ласкал слух. Она вновь посмотрела на Джеймса в молчаливом восторге. – Полковник Парсонс, как вы, должно быть, горды! И когда я думаю, что скоро он будет моим сыном! Какой ты худой, Джеймс!

– И как хорошо выглядите вы, дорогая миссис Клибборн!

Все понимали, что ей положено говорить комплименты. Не слыша их, она злилась и портила всем настроение.

Она улыбнулась, чтобы продемонстрировать действительно великолепные зубы.

– Мне хочется поцеловать тебя, Джеймс. Вы позволите, миссис Парсонс?

– Конечно, – ответила мать Джейми, которой совсем не нравилась миссис Клибборн.

Подставив щеку Джеймсу, миссис Клибборн изобразила неземное блаженство, когда он коснулся ее губами.

– Я всего лишь старая женщина, – шепотом сообщила она всем.

Миссис Клибборн редко произносила больше одной фразы кряду, и после каждой на ее лице появлялось соответствующее выражение: игривое, мечтательное, смиренное, как того требовали обстоятельства. Мистер Джексон подошел, чтобы пожать ей руку, и она устремила томный взгляд на него.

– Ах, мистер Джексон, какую прекрасную вы прочитали проповедь!

Они сели за стол и съели суп из бычьих хвостов. Страшно подумать, на какие ухищрения пускается сатана, чтобы подобраться к истинно верующим; и суп посреди дня – одна из его наиболее опасных уловок, на которую так легко попадаются простодушные селяне и жители пригородов: среди них грех этот наиболее распространен.

Джеймс сидел рядом с миссис Клибборн, и вскоре она повернулась к нему с меланхолической улыбкой, всегда казавшейся ей самой действенной.

– Расскажите нам, как вы заслужили крест Виктории.

Другим тоже хотелось услышать этот рассказ из уст героя, но деликатность не позволяла задать этот вопрос. К счастью, миссис Клибборн таким недостатком не страдала, и теперь все желали воспользоваться столь благоприятными обстоятельствами.

– Мы все ждали этого с нетерпением, – поддержал миссис Клибборн викарий.

– Едва ли здесь есть о чем рассказывать, – ответил Джеймс.

Отец и мать смотрели на него счастливыми глазами, и полковник кивнул Мэри.

– Пожалуйста, Джейми, расскажи нам, – попросила она. – Мы видели только короткую статью в газетах, и ты ничего не писал об этом в своих письмах.

– Думаете, мне самому уместно рассказывать об этом? – Джеймс мрачно улыбнулся.

– Здесь ваши друзья, – заметил викарий.

А полковник Клибборн добавил, с восхищением глядя на жену:

– Ты не можешь отказать даме!

– Я старая женщина, – скорбно вздохнула миссис Клибборн. – И не жду, что он сделает это для меня.

Миссис Клибборн принадлежало лишь одно разумное изречение: она говорила, что старость начинается в тридцать лет, но, впрочем, не относилась к этому серьезно. Должно быть, она повторяла сотням молодых офицеров, что годится им в матери, и печально смотрела в потолок, когда они сжимали ее руку.

– Ничего удивительного я не сделал, – наконец сказал Джеймс, – да и пользы это не принесло.

– Любое доброе деяние приносит пользу, – назидательно вставил викарий.

Джеймс посмотрел на него и продолжил:

– Я лишь попытался спасти жизнь младшему офицеру, который только-только приехал в полк… но мне не удалось.

– Вы не передадите мне соль? – попросила миссис Клибборн.

– Мама! – воскликнула Мэри и посмотрела на миссис Клибборн с легким раздражением, ей не свойственным.

– Продолжай, Джейми, мой мальчик, – приободрила сына миссис Парсонс.

И Джейми, заметив, какую гордость выразило осунувшееся лицо отца, продолжил, обращаясь только к нему одному. Другие не понимали, какую боль доставляют их восхищенные восклицания, а отец трогательно сочувствовал ему.

– Этот Ларчер, восемнадцатилетний юноша со светлыми волосами и синими глазами, выглядел совсем мальчиком. Его родители живут где-то неподалеку, около Эшфорда.

– Ты говоришь, Ларчер? – переспросила миссис Клибборн. – Никогда не слышала этой фамилии. Они не из нашего графства.

– Продолжай, Джейми. – В голосе Мэри слышалось нетерпение.

– Он пробыл с нами три или четыре недели, но я довольно много от него узнал. Странно, конечно, но он очень привязался ко мне. Отличный парнишка, умный, увлеченный, искренний. Я не раз говорил ему, что его место в школе, а не на войне.

Миссис Клибборн глупо улыбалась, и лицо ее выражало девическую невинность.

– Мы знали, что через день или два произойдет сражение. Вечером перед битвой мы разговорились с молодым Ларчером. «Как ты себя чувствуешь?» – спросил я. Он ответил не так быстро, как обычно. «Знаешь, я ужасно боюсь, что струшу». «В этом нет ничего страшного, – рассмеялся я. – В первом бою почти все трусят. Вначале приходится изо всех сил сдерживаться, чтобы не убежать, но потом все встает на свои места, и это кажется тебе чем-то вроде охоты». «Я предчувствую, что меня убьют», – признался он. «Глупости, – возразил я. – Когда мы впервые попадаем под огонь, всех охватывает такое предчувствие. Если бы погибали все, у кого такое предчувствие, наша армия давно бы отправилась на небеса».

– Вам следовало сказать ему, что он должен вверить себя Господу, которому под силу отвести пулю и сломать меч, – вставила миссис Джексон.

– Он был не из таких, – сухо ответил Джеймс. – Я подтрунивал над ним, думая, что это лучший способ поднять ему настроение. На следующий день мы действительно вступили в бой. Нам приказали занять пустующий холм. Мы полагали, что холм пустует, пока с него не начали стрелять. На холме окопались буры. Они выждали, пока мы подойдем на расстояние выстрела из детского пистолета, а потом открыли шквальный огонь. Мы делали все, что могли. Попытались взять вершину штурмом, но шансов не было. Люди падали, как кегли. Я никогда не видел такого. Мы получили приказ стрелять, но какой смысл стрелять по голым камням, за которыми попрятались буры? Нам пришлось отойти, не оставалось ничего другого, и тут выяснилось, что юный Ларчер ранен. Подумав, что нельзя оставлять его там, где он упал, я вернулся к нему и спросил, может ли он идти. «Нет, – ответил он. – Меня ранило в ногу». Я опустился на колени и перетянул ему ногу выше раны, чтобы он не истек кровью. Все это время братья-буры непрерывно палили по нам. «Как ты?» – спросил я. «Немного кружится голова, а так – ничего, – ответил он. – Я не струсил, правда?» – «Нет, конечно, нет, не говори глупостей. Как по-твоему, сможешь идти?» – «Попытаюсь». Я поднял его на ноги, обнял, и мы немного прошли, а потом он сильно побледнел и простонал: «Мне так плохо, Парсонс», – и потерял сознание. Пришлось нести его, мы отошли от буров, и тут меня ранило в руку. «Слушай, я больше не могу тебя нести, – сказал я ему. – Ради Бога, очнись». Он открыл глаза, одной рукой я поддерживал его, не давая упасть. «Думаю, я смогу идти…» И когда он произносил эти слова, пуля попала ему в шею, и его кровь брызнула мне в лицо. Он ахнул и умер.

Джеймс закончил, его мать и Мэри вытирали слезы. Миссис Клибборн обратилась к мужу:

– Реджи, я уверена, что Ларчеры не из нашего графства.

– Дорогая, в Симле[7] мы познакомились с военным инженером с такой фамилией.

– Я знала, что где-то слышала эту фамилию! – Голос миссис Клибборн торжествующе звенел, словно ей удалось разгадать очень трудную загадку. – У него были рыжие усы.

– Родители этого молодого человека связывались с вами, капитан Парсонс? – спросила миссис Джексон.

– Я получил письмо от миссис Ларчер, матери юноши. Она просила заехать к ней.

– Она должна быть очень признательна тебе, Джейми.

– Почему, Мэри? На то нет причин.

– Ты сделал все, что мог, чтобы спасти ее сына.

– Было бы лучше, если бы я не пошел к нему. Он даже мог остаться жив, если бы я не повел его к своим. Его взяли бы в плен и отправили в Преторию, но все лучше, чем гнить в вельде. Ларчера убили, потому что я пытался спасти его.

– Смерть – не самое страшное, – заметил полковник Парсонс. – Я часто думал о том, что те парни, которые сдавались, поступали мужественно. Легко стоять и ждать, пока тебя пристрелят, но требуется недюжинное мужество, чтобы выбросить белый флаг и спасти жизни многих и многих.

– Такое мужество встречается довольно часто, – сухо ответил Джеймс. – И в Претории эти люди неплохо проводят время. Со временем, думаю, войны станут бескровными. Соперничающие армии будут перемещаться, и если одной удастся занять господствующие позиции, вторая тут же сдастся. Кампании будут проводиться, как маневры, и независимые наблюдатели решат, кто победил.

– Если их окружили и выйти из окружения нет никакой возможности, не выбросить белый флаг – это преступление, – заявила миссис Джексон.

– Видать, вы знаете об этом больше меня, – усмехнулся Джеймс.

Но жена викария настаивала:

– Если на одной чаше весов ваша жизнь и жизни ваших людей, а на другой – необходимость сдаться в плен, что вы выберете?

– Нельзя сказать наверняка, и об этом лучше не рассуждать. Смерть, конечно, ужасна, но наши отцы предпочитали смерть плену.

– Война отвратительна! – По телу Мэри пробежала дрожь.

– О нет! – воскликнул Джеймс, преодолевая уныние. – Нет ничего прекраснее войны. Я никогда не забуду те редкие минуты, когда мы сходились с бурами врукопашную и боролись с ними один на один, как в давние времена. Ах, только ради этого стоит жить! Однажды, помню, как-то утром они сильно навалились на нас, и мы несли потери. Но наконец ворвались на их позиции и, клянусь Юпитером, задали им жару! Как же мы ненавидели их! Слышали бы вы, как ругались солдаты, убивая. Это так вдохновляло – мысли о том, что мы вновь берем верх над врагом. Клянусь Богом, петушиные бои не идут с этим ни в какое сравнение!

Щеки Джеймса раскраснелись, глаза сверкали, но он забыл, где находится, и голос отца донесся до него сквозь туман крови и шум боя:

– Я тоже сражался. – Полковник Парсонс говорил, глядя на сына, в глазах застыла тревога. – Я тоже сражался, но без злобы в сердце, без жажды мести. Надеюсь, я выполнял свой долг, но никогда не забывал, что мой враг – человеческое существо. Я никогда не испытывал радости, убивая, только боль и печаль. Война неизбежна, но она ужасна, ужасна! Лишь справедливый повод может оправдать войну, но потом все это надо искупать милосердием и прощением.

– Повод? Да каждый повод справедливый. Не припомню ни одной войны, в которой обе стороны не могли бы назвать справедливого повода, чтобы развязать ее. Если выслушать каждую из сторон, получится, что обе убеждены в справедливости своих действий.

– Не могут быть обе правы.

– Очень даже могут. Просто одна сторона говорит шесть, а вторая – полдюжины.

– То есть ты, военный, думаешь, что буры ведут справедливую войну? – рассердился полковник Клибборн.

Джеймс рассмеялся.

– Вы должны помнить, что в тех случаях, когда воюют любые страны, кроме Англии, наши симпатии на стороне стойких крестьян, защищающих свою независимость. Две самые мощные силы в мировых делах – сентиментальность и собственные интересы. Буров меньше, они более слабая страна, и их бьют. Естественно, мы должны симпатизировать им. По этой же причине мы симпатизировали французам после франко-прусской войны. Но если мы сражаемся сами, нам не до сантиментов. Для нас это вопрос жизни и смерти, и меня интересовало, скоро ли англичане откажутся от идеи честной игры и равных условий, раз уж резервы у нас есть. И наконец, здесь забыли, что один сражающийся англичанин равен десяти иностранцам, и настояли на том, чтобы послать как можно больше войск. Как я понимаю, правительство запаниковало.

Джеймс видел, что слушатели смотрят на него с удивлением, даже с испугом, и поспешил пояснить:

– Разумеется, я не виню их. Они правы в том, что посылают как можно больше солдат. Цель войны – не подвиги, а победа. Одно дело, когда силы равны, но десятикратный перевес, несомненно, лучше. Героизма меньше, зато больше благоразумия.

– Ты лишаешь войну благородства и рыцарства! – воскликнула Мэри. – Единственное оправдание войны в том, что она позволяет человеку проявить свои самые благородные черты – самопожертвование, бескорыстие, мужество.

– Но войне не нужны оправдания, – мягко улыбнулся Джеймс. – Многие люди говорят, что война бесчеловечна и абсурдна. Многие люди необычайно глупы. Думая, что без войны можно обойтись, они демонстрируют феноменальное невежество, не понимают, что такое развитие. Война в том или ином виде идет повсюду. Не только между водой и огнем, но и повсеместно во всей природе. Это условие существования всего созданного. Даже дикие цветы на лугу ведут войну и воюют подчас более безжалостно, чем человек, потому что их поражение равносильно гибели. Закон природы – приспособленный убивает неприспособленного. Бог – Господь сил. Хромой, слабый и слепой остаются позади, тогда как сильный человек радостно продолжает путь.

– Как ты жесток! – воскликнула Мэри. – Неужели в тебе нет жалости, Джеймс?

– Не знаю, у меня сложилось впечатление, что в мире слишком много жалости. Люди теряют самообладание. Реальность шокирует их, и они праздно живут, довольствуясь ложными идеалами. Сентиментальные люди, трусы и безумцы сломили дух человечества. Теперь во время сражения генерал боится нанести удар, опасаясь, что погибнут его люди. Но иногда имеет смысл терять людей. Становясь солдатами, мы знаем, что перестаем быть человеческими существами, превращаясь в инструменты для выполнения определенной работы. Мы знаем: иногда, чтобы осуществить замысел генерала, нам суждено умереть. Нет у меня доверия к командиру, у которого доброе сердце. Сострадание подтачивает разум, а результатом, и слишком часто, становится беда.

Но еще произнося эти слова, Джеймс вдруг осознал, как воспримет их его отец. Он вырвал бы себе язык, отдал бы что угодно, чтобы забрать их назад. Его отец из жалости и гуманизма совершил именно такую фатальную ошибку, побуждаемый добротой сердца. Пытался спасти жизни, а это привело к многочисленным смертям и поражению. И теперь отец воспринимал эти бездумные слова как сознательное обвинение, рана, едва затянувшаяся, открылась вновь. Об этом позаботился его сын, и Парсонс снова страдал от унижения, едва не убившего его.

Полковник сидел неподвижно, словно громом пораженный, и смотрел на Джеймса с ужасом и болью. Он выглядел как зверек, загнанный в угол, но при этом изумляющийся жестокости человека.

«Что же мне делать? – подумал Джеймс. – Как успокоить и отвлечь его?»

Разговор продолжили Клибборны и викарий, понятия не имея о том, какая трагедия совершается у них на глазах. Джеймс смотрел на отца. Ему хотелось показать, что он глубоко сожалеет о том, что причинил ему боль, но у него не нашлось слов. Ему хотелось выразить отцу свою любовь, и он мучился из-за того, что это никак не получалось.

К счастью, пришла служанка и сказала, что у дома ждут школьники. Они пришли поздравить капитана Парсонса с возвращением в родной дом. Все поднялись из-за стола.

Глава 5

Полковник Парсонс и его жена не хотели устраивать никаких торжеств по случаю возвращения Джеймса, но уступили настояниям Мэри и мистера Драйленда, младшего приходского священника, утверждавшего, что общественная церемония, несомненно, поднимет дух Литл-Примптона. Никому нельзя уклоняться от исполнения своих обязанностей, и капитан Парсонс должен позволить своим землякам из Литл-Примптона показать, как высоко они оценивают его героическое деяние.

Викарий высказался в том духе, что торжественная встреча героя подействует на прихожан столь же благотворно, как и его проповедь, а также покажет Джеймсу, молодому и, возможно, беззаботному человеку, какая теперь на нем лежит ответственность. Но неожиданное прибытие Джеймса спутало все карты, и мистер Драйленд в полном замешательстве отправился к Мэри.

– Что же нам делать, мисс Клибборн? Школьники будут разочарованы.

Согласно первоначальному плану они собирались встретить героя по пути со станции к Примптон-Хаусу, и младший священник не хотел от этого плана отказываться.

– Как по-вашему, не смог бы капитан Парсонс поехать в Танбридж-Уэллс и вернуться оттуда в два часа, словно прибыл на поезде?

– Боюсь, он не сделает этого, – ответила Мэри. – Думаю, только посмеется, услышав мою просьбу. Он очень рад, поскольку уверен, что ему удалось избежать торжеств.

– Правда? Не зря же говорят, что истинная храбрость всегда скромна! Но Литл-Примптон покроет себя вечным позором, если мы не окажем нашему герою горячий прием, тем более что для этого все готово. Нельзя допустить, чтобы на Литл-Примптон тыкали пальцем, говоря, будто город не почтил человека, награжденного Империей.

Обсудив множество вариантов, они решили, что процессия должна подойти к Примптон-Хаусу в назначенное время. Тогда капитан Парсонс услышит все обращенные к нему теплые слова, стоя под триумфальной аркой… И когда служанка объявила, что к торжественной церемонии все готово, а ее слова подкрепила музыка духового оркестра, Мэри торопливо объяснила Джеймсу, чего от него ждут, и они все направились к входной двери.

Примптон-Хаус выходил на общественное пастбище, другую сторону которого занимали маленькие лавочки, украшенные флагами. Там же, только ближе к дороге, ведущей в Грумбридж, бок о бок в дружеском соседстве стояли церковь и паб, с водруженным над каждым «Юнион Джеком». Все вокруг – и высокие каштаны у дороги, и зеленая трава, и домики – радовало глаз. То была типичная и не меняющаяся с давних пор английская глубинка. Даже солнце в тот день мягко светило, напоминая добродушную улыбку пожилого джентльмена. Младший священник, блюститель порядка, организовал все в лучшем виде. Справа стояли мальчики, чисто вымытые, с напомаженными волосами. Помада издавала приятный запах. Девочки и учителя стояли слева, а в центре расположились духовой оркестр, хор и сам мистер Драйленд. Подтянувшиеся жители городка разинули от восхищения рты. Маленькая группа, вышедшая из дома, прошествовала к воротам и остановилась под триумфальной аркой. Лица Клибборнов выражали легкое пренебрежение, но поскольку все, и гости, и хозяева, были в парадной одежде, выглядели они весьма впечатляюще.

Убедившись, что все на месте и можно начинать, мистер Драйленд выступил вперед, повернулся спиной и виновнику торжества, лицом к музыкантам и многозначительно кашлянул. Подняв над головой большую белую руку, он вытянул указательный палец и начал дирижировать. Он громко запел, и хор, на мгновение замешкавшись, присоединился к нему. Тут же заиграл и оркестр.

Вот идет герой-победитель! Пойте трубы, барабаны гремите![8]

Вдохновленный ораторией, младший священник поднял и вторую руку, в которой держал мягкую фетровую шляпу. Он начал дирижировать и ею.

В конце строфы исполнители жадно хватали ртами воздух, а потом, словно испугавшись, что отстанут, рванули вперед, немного вразнобой, но в конце концов все добрались до завершающего «Аминь».

Когда затихла последняя нота последнего корнета, мистер Драйленд подал знак лучшему ученику школы, тот выступил вперед и, взмахнув кепкой, прокричал:

– Трижды ура капитану Парсонсу, кавалеру креста Виктории!

Тут младший священник, вытерев вспотевший лоб, повернулся к воротам и откашлялся.

– Капитан Парсонс, – начал он громко и отчетливо, чтобы все услышали его приветствие, – мы, жители Литл-Примптона, рады приветствовать вас дома. Мне незачем говорить, что для нас великая радость – собраться здесь, чтобы поздравить вас с благополучным возвращением, и порадоваться за ваших близких, с таким нетерпением ожидавших вас. Мне незачем говорить, что второго такого места, как дом, нет. («Истину глаголет, истину!» – вставил викарий.) Мы гордимся тем, что наш прихожанин покрыл себя неувядаемой славой и за свои подвиги удостоен креста Виктории. Теперь Литл-Примптон может не тушеваться в обществе самых гордых городов Империи. Вы честно выполнили свой долг, и отблески вашей славы озарили весь город. Вы показали англичанам, как надо умирать. Вы показали континентальным странам, что непорочность и любовь к Богу старой Англии по-прежнему приносят плоды. Больше я ничего говорить не буду; хотел лишь произнести несколько приветственных слов от лица тех, кто, возможно, не смог бы этого сделать, как я. Больше ничего говорить не буду. Капитан Парсонс, мы надеемся, что вы будете жить долго, наслаждаясь заслуженными честью и славой, рядом с той, кто скоро станет вашей женой. Хочу заверить вас: ваш пример вдохновляет нас всех. Мы все чувствуем, что можем стать лучше, благороднее и еще неукоснительнее следовать христианским заповедям. И теперь, когда вы преодолели все опасности и лишения, когда благополучно вернулись в лоно любящей семьи, мы говорим вам: возьмите ту, которая тоже являла нам пример смирения, мужества и… э… смирения. Возьмите ее, говорим мы, и будьте счастливы. Заверяю вас, что все жители Литл-Примптона питают к вам уважение, почтение и любовь. Джеймс Браун, удостоенный чести носить то же христианское имя, что и вы, лучший ученик приходской школы, сейчас прочитает короткое стихотворение, которое называется «Касабьянка»[9].

Мистер Драйленд хотел написать оду для столь торжественного события и в ней намеревался тепло приветствовать вернувшегося домой героя, прославить его подвиг и показать благотворное влияние этого подвига на моральный дух городка. К сожалению, к замыслу мистера Драйленда муза проявила полное равнодушие, что выглядело особенно прискорбно в свете безупречной нравственности elite[10] Литл-Примптона, исповедуемых ею высших идеалов и принципов, на которых строилась церковь. Не говоря уже о любви к литературе. Эти люди читали все дневные газеты, а мистер и миссис Джексон еще выписывали «Чёрч таймс». Мэри знала наизусть многие стихотворения и даже поэмы сэра Льюиса Морриса[11], а мистер Драйленд декламировал Теннисона на лекциях с платой за вход в один пенс. Но в этом случае нужно было вдохновение, поэтому не помог и словарь рифм, за которым младший священник посылал в Лондон. В конце концов они приняли решение прочитать известное стихотворение, более всего соответствующее предстоящему событию и призванное показать духовную общность простых, богобоязненных жителей городка, их прекрасный литературный вкус. Конечно же, выбор пал на «Касабьянку».

Лучший ученик выступил вперед – его чтение не раз прослушал и одобрил мистер Драйленд – и продекламировал бессмертные строки Фелиции Хеманс, в нужных местах усиливая слова жестами:

На пылающей палубе мальчик стоял, И все, кто смог, ее уже покинул. В огне, что горящий корабль освещал, Лишь мертвые тела вокруг он видел…

Когда он закончил под негромкие аплодисменты тех, кто стоял под аркой, мистер Драйленд объявил следующий номер программы:

– Полли Гейм, лучшая ученица приходской школы, сейчас вручит мисс Клибборн букет. Ну же, Полли.

Об этом сюрпризе младший священник никому не говорил и теперь любовался радостным восхищением, осветившим лицо Мэри.

Полли Гейм вышла из строя и произнесла короткую речь, прозвучавшую, по мнению мистера Драйленда, искренне и естественно:

– Пожалуйста, мисс Клибборн, мы, девочки Литл-Примптона, хотим подарить вам этот букет в знак уважения. Мы желаем вам долгой жизни и семейного счастья с вашим избранником.

После этого она протянула Мэри туго увязанные цветы в гофрированной бумаге. Букет напоминал баранью ногу.

– А теперь мы все споем псалом сто тридцать седьмой, – объявил мистер Драйленд.

Псалом спели громко и энергично, а миссис Клибборн с нежной улыбкой прошептала миссис Парсонс, как приятно видеть такой энтузиазм у низших классов. Едва музыка затихла, возникла короткая пауза. Потом викарий, откашлявшись, выступил вперед.

– Капитан Парсонс, леди и джентльмены, прихожане Литл-Примптона. Хочу воспользоваться предоставленной мне возможностью и сказать несколько слов.

Викарий произнес превосходную речь. Банальные мысли, наглядные наблюдения, понятная мораль. Все фразы заканчивались звонким словом, указывая на его блестящие ораторские способности. Мистера Джексона везде слушали с удовольствием, и короткие резюме не позволяли оценить речи викария по достоинству из-за его склонности к пустословию. Незачем упоминать о том, что, закончив, он предложил еще раз приветствовать героя и слушатели восторженно на это откликнулись.

Джеймс счел празднество безвкусным и нелепым, хотя, занятый мыслями об отце, едва замечал, что происходит. Поначалу полковник Парсонс, погрузившись в глубокую депрессию, не обращал внимания на церемонию, и его взгляд то и дело возвращался к Джеймсу, а тот был в отчаянии от того, что так глубоко огорчил отца. Но возраст и слабость не позволяли полковнику слишком долго сосредотачиваться на чем-то одном. Время – лучший лекарь. Очень скоро старик забыл о жестоких словах сына, начал улыбаться, его лицо вновь выражало гордость и счастье.

Несмотря на это, Джеймс чувствовал, что должен искупить свой грех. Как только викарий замолчал, Джеймс понял, что от него ждут ответа. Он тут же подумал, что ему предоставляется возможность искупить вину перед отцом. Джеймсу претило выступать перед слушателями, но он смирился с этим. Никто, кроме него, не представлял себе, какая мука обращаться к глупым любопытным людям.

– Я очень благодарен вам всем за теплый прием, – начал он.

Голос дрожал от волнения и едва подчинялся ему, кровь прилила к лицу. Джеймсу казалось унизительным говорить все, что накопилось у него на душе. Он боялся сделать признание, волновался, что не сумеет выразить свои мысли. Заметил он и репортера местной газеты, который что-то торопливо записывал.

– Я очень тронут вашей добротой. Разумеется, я безмерно горжусь тем, что награжден крестом Виктории, но убежден: всем случившимся со мной я обязан моему отцу. Вы все знаете моего отца, знаете, каким храбрым он был солдатом. Благодаря его примеру, наставлениям и постоянной заботе мне удалось сделать ту малость, за которую меня сейчас хвалят. И я должен сказать, что обязан всем ему и моей матери. Мысль о безупречной и блестящей карьере отца, живущий в нем дух победителя поддерживали меня в трудные минуты. И я всегда старался доказать, что достоин моего отца и имени, унаследованного от него. Вы прокричали «ура» в мою честь, за что я очень вам признателен, а теперь прошу вас трижды прокричать «ура» в честь моего отца.

Полковник Парсонс повернулся к сыну, как только тот заговорил. Когда он понял значение слов Джейми, глаза его наполнились слезами счастья и благодарности. Воспоминания о том, что случилось за обеденным столом, рассеялись как дым, он испытывал только радость. Полковник даже подумал: «Теперь я могу умереть счастливым!» Потрясенный до глубины души, он совершенно не стыдился слез, достал из кармана носовой платок и неспешно вытер щеки.

Оркестр заиграл «Правь, Британия!» и «Боже, спаси королеву!», а потом все отбыли в порядке, установленном мистером Драйлендом. Те, кто стоял под триумфальной аркой, тоже разошлись. Джексоны и чета Клибборнов отправились по своим делам, Мэри вернулась в дом.

Она взяла Джейми за руки, и ее глаза заблестели от слез.

– Ох, Джейми, ты такой хороший! Как прекрасно ты говорил об отце! Ты не знаешь, что осчастливил его.

– Очень рад, что тебе понравилось, – серьезно ответил Джеймс. Он наклонился, обнял Мэри за талию и поцеловал.

На мгновение она прижалась к его плечу, но на том все и закончилось. Больше всего ей хотелось держаться стойко, как и положено жене солдата. Так что Мэри не поддалась эмоциям и выскользнула из рук Джейми.

– Я должна бежать, не то мама рассердится на меня. До скорого свидания.

Джеймс прошел в гостиную, где его отец, утомленный переживаниями дня, пытался обрести душевный покой, читая передовицы утренней газеты. Миссис Парсонс сидела на своем привычном стуле, вязала и приветствовала сына любящей улыбкой. Джеймс видел, что они довольны произнесенной им не очень-то складной речью. Слова, которые все еще звучали в его ушах, ему самому казались сентиментальными и претенциозными, но он чувствовал, что его родителей они очень порадовали.

– Мэри ушла? – спросила миссис Парсонс.

– Да. Сказала, что ее мать рассердится, если она останется.

– Я заметила, что миссис Клибборн расстроилась. Наверное, потому, что в центре внимания оказалась не она. Думаю, она самая безнравственная женщина из всех, кого я знаю.

– Фрэнсис! Фрэнсис! – воскликнул полковник.

– Это так, Ричмонд. Она очень плохая женщина. Ее отношение к Мэри – сущее безобразие.

– Бедная девочка! – согласился полковник.

– Ох, Джейми, у меня закипает кровь, когда я об этом думаю. Иногда бедняжка приходила к нам такой огорченной и плакала так, будто у нее разбито сердце.

– Но что же делала миссис Клибборн? – удивился Джеймс.

– Нет, не могу тебе сказать. Она невероятно злая. И ненавидит Мэри, потому что та выросла и тоже привлекает внимание. Она постоянно обижает девочку жестокими замечаниями. Ты видишь ее в те моменты, когда она старается показать себя в лучшем виде, а наедине с Мэри миссис Клибборн ведет себя ужасно. Оскорбляет, говорит, что она уродина и плохо одевается. А как ей одеваться лучше, если миссис Клибборн тратит все деньги на себя? Я сама слышала, как она сказала Мэри: «Какая же ты глупая и неуклюжая! Мне стыдно брать тебя с собой!» А ведь Мэри – сама доброта. Она преподает в воскресной школе, учит мальчиков петь в хоре, навещает больных, но миссис Клибборн все равно жалуется, что пользы от нее никакой. Я хотела, чтобы Ричмонд поговорил об этом с полковником Клибборном.

– Мэри настоятельно просила меня не говорить, – ответил полковник Парсонс. – Она готова вынести все, лишь бы не обострять отношения между отцом и матерью.

– Она ангел доброты! – восторженно воскликнула миссис Парсонс. – Настоящая мученица и ведь к матери относится так почтительно, словно та – лучшая женщина в мире. Никогда не скажет о ней дурного слова.

– Иногда, – вставил полковник Парсонс, – Мэри говорила, что ее единственная радость в жизни – мысли о тебе, Джейми.

– Мысли обо мне? – переспросил Джеймс, потом, помявшись, добавил: – Ты думаешь, я ей нравлюсь, мама?

– Нравишься? – Миссис Парсонс рассмеялась. – Она готова целовать землю, по которой ты ходишь. Ты и представить себе не можешь, что значишь для нее.

– От твоих слов мальчик может возгордиться, – заметил полковник Парсонс.

– Часто нам удавалось утешить ее словами о том, что ты вернешься и заберешь ее отсюда.

– Полагаю, нам надо в самом скором времени подумать о свадьбе? – Полковник Парсонс смотрел на сына с добродушной улыбкой.

Джеймс побледнел.

– Пока еще рано думать об этом.

– Мы говорим об июне, – уточнила его мать.

– Посмотрим.

– Ты ждал так долго, – гнул свое полковник Парсонс. – Уверен, что ждать дольше тебе не хочется.

– Она будет хорошей женой, Джейми. Тебе повезло, что ты нашел такую милую, такую нежную девушку. Мы радуемся, зная, что с ней ты обретешь счастье.

– Недавно я посоветовал Мэри поскорее подумать о приданом. – Полковник Парсонс рассмеялся. – Я сказал: «Если я хоть немного знаю Джейми, дорогая, он захочет жениться на тебе через неделю. Эта молодежь всегда такая нетерпеливая».

Миссис Парсонс улыбнулась:

– Конечно, это секрет, и Мэри ужасно рассердится на нас, если узнает, что нам это известно. Когда мы услышали о твоем приезде, она начала готовиться к свадьбе. Ее отец уже дал ей сто фунтов.

«Они безжалостны, – подумал Джеймс. – Они невероятно жестоки в своей доброте, в заботе о моем благополучии».

Глава 6

Джеймса не было в Англии пять лет, и за это время любопытный эмоциональный сдвиг, долго и медленно набирая силу, внезапно проявился открыто – дал о себе знать, как коварная болезнь, которая обнаруживается, лишь когда поражены конечности и внутренние органы. Новые настроения охватили общество, подтачивая основы национального характера, действуя через скопления людей в крупных городах, ослабленных воздействием трех ядов: пьянства, Армии спасения и популистской журналистики. Вздымалась могучая сила истерии и погони за сенсацией, готовая разорвать сдерживающие ее путы. Зараза захватывала и сельскую глубинку. Границы классов размылись, а сами классы стали такими неопределенными, что под удар быстро попало все население. На этом фоне пышно расцвела нынешняя литература. Жители Англии, чья нервная система была расшатана стрессом последних шестидесяти лет, потеряли моральную устойчивость. И с первыми мелкими неудачами в начале войны последние барьеры стыда рухнули, самоуверенность рассеялась как дым, и внезапно Англия стала робкой, как покоренная страна, умоляющей, оправдывающейся. Как испуганные женщины, англичане бегали, заламывая руки. Сдержанность, выдержка, хладнокровие, куда все подевалось… И теперь мы открыто проявляем эмоции; камыши, сгибаемые ветром, мы гордимся, что даже не камыши, способные мыслить. Мы призываем наших идолов. Кто поставит золотого осла, перед которым мы падем ниц и будем поклоняться ему? Мы гордимся нашим стыдом, размякшими сердцами, глазами, полными слез. Мы жаждем сочувствия, чего бы оно ни стоило. Мы выставляем напоказ наши кровоточащие органы и спрашиваем друг друга, действительно ли это ужасное зрелище. Англичане гордятся своей женоподобностью, и нет теперь ничего более мужественного, чем проливать слезы. Испытывать эмоции важнее, чем быть джентльменом, и, безусловно, гораздо легче. Скудоумие, увечья, утрата чувства юмора не заставили себя ждать; и уже нищие духом унаследовали землю.

Джеймс покидал Англию, когда такое эмоциональное состояние почти не проявлялось. Оно наблюдалось только у отбросов общества, и его причинами считали невежество и чрезмерное потребление алкоголя. Когда он вернулся, состояние это уже поддерживалось общественным сознанием. Джеймс не понимал этой перемены. Люди, которых он помнил здравомыслящими, уравновешенными, сдержанными, теперь вдруг стали агрессивно-истеричными. Джеймс до сих пор вздрагивал, вспоминая, как младший священник упоминал о его помолвке. Он заметил, что Мэри не нашла эти упоминания непристойными, наоборот, они безмерно порадовали ее. Она, видимо, получила удовольствие от того, что все узнали об их отношениях. Вся церемония произвела на Джеймса отталкивающее впечатление; ему претило преклонение и чрезмерное проявление чувств. Казалось, его эмоции потускнели после того, как ему пришлось открыть их любопытной толпе.

Кроме того, вчерашняя церемония скрепила его помолвку. Теперь о ней знали все. Имя Джеймса неразрывно связали с Мэри. И, разорвав помолвку, он подверг бы Мэри чудовищному унижению. Разве он мог нанести подобное оскорбление той, которая так преданно любила его? И вовсе не тщеславие вызывало у Джеймса такие мысли: его мать прямо сказала об этом. Он видел любовь в каждом взгляде Мэри, слышал в ее голосе. В отчаянии Джеймс спрашивал себя, ну что такого нашла в нем Мэри? Не красавец, молчун, остроумием не блещет, ничего особенного.

Джеймс все еще сидел в своей комнате, когда услышал голос Мэри. Она звала его из прихожей:

– Джейми! Джейми!

Он быстро спустился вниз.

– Как же так, Джейми? – спросил его отец. – Тебе следовало зайти за Мэри, а не ждать здесь, пока она придет за тобой.

– Конечно, следовало, Джейми, – рассмеялась Мэри, а потом, посмотрев на него, с искренней тревогой добавила: – Ты так плохо выглядишь!

Ночью Джеймс почти не сомкнул глаз, обдумывая возникшую проблему, поэтому действительно выглядел осунувшимся и усталым.

– Все хорошо, – заверил он ее, – просто я еще не вполне оправился от ранения, а вчерашний день выдался очень утомительным.

– Мэри думает, что ты захочешь составить ей компанию этим утром, пока она будет обходить больных.

– Утро такое чудесное, Джейми! – воскликнула Мэри. – Прогулка пойдет тебе только на пользу!

– С удовольствием прогуляюсь с тобой.

Они зашагали по дороге. Мэри – в платье из саржи, матросской шляпке, в крепких, с квадратными мысами туфлях. Шла она быстро, большими шагами, расправив плечи. Джеймс поддерживал разговор, задавая случайные вопросы о людях, которых она собиралась навестить. Мэри отвечала эмоционально и подробно, но разговор прервался, когда они подошли к первому нужному ей коттеджу.

– Сюда тебе лучше не входить, – она чуть покраснела, – хотя я хочу познакомить тебя кое с кем из этих людей. Думаю, для них это будет уроком.

– Уроком в чем?

– Не могу сказать тебе этого в глаза. Не хочу, чтобы ты возгордился. Догадайся сам, пока будешь ждать меня.

Пациентка Мэри не выходила из дома, и, справедливо рассудив, что она скорее всего не одета, Мэри оставила Джеймса на улице. Но женщина, не страдая излишней скромностью, пожелала проводить мисс Клибборн до двери.

– Не дай Бог, он увидит вас! – в тревоге воскликнула Мэри, отстранив женщину от двери.

– Ничего страшного. Я замужняя женщина. Вам тоже предстоит пройти через это, мисс.

Покраснев, Мэри вернулась к своему возлюбленному. Она надеялась, что он ничего не заметил.

– Как трудно научить этих людей вести себя достойно. Иногда кажется, что низшим классам неведомо чувство приличия.

– В чем дело?

– Ничего такого, что я могла бы сказать тебе, – смутилась Мэри. – Она спрашивала о моем молодом человеке и очень хотела увидеть тебя.

– Правда? И откуда она знает, что у тебя есть молодой человек?

– Ой, да все это знают! В Примптоне секрета не утаишь. Кроме того, я не стыжусь этого. А ты?

– У меня нет молодого человека.

Мэри рассмеялась.

Они пошли дальше. Утро выдалось прохладным и ясным, щеки Мэри горели здоровым румянцем. Синее небо и бодрящий воздух добавляли девушке уверенности в себе, убеждая в том, что цели у нее благородные, а сердце искреннее. Земля чуть пружинила под ногами, а дорога извилистой лентой уходила вдаль. Приятные запахи доносились с полей и от ферм, мимо которых они проходили. Радостно пели жаворонки, воробьи копошились в зеленых изгородях. Боярышник покрылся листочками, яркими и зелеными, повсюду виднелись полевые цветы, лютики и вероники. Очарование природы несколько притупило озабоченность Джеймса. Он облокотился на ворота и какое-то время наблюдал за коровами, лениво жующими траву. Мэри распирала энергия, и ей не терпелось продолжить начатое.

– Нам не следует терять времени, ленивец ты мой! – весело воскликнула она. – Я должна закончить обход к часу дня, а у нас еще масса дел.

– Разве ты не можешь заглянуть к ним в другое время?

Сердце Джеймса смягчилось. На мгновение он подумал, что им с Мэри удастся понять друг друга, если они бесцельно побродят по дорогам, болтая обо всем на свете. Солнце, полевые цветы, легкий ветерок помогут вернуть прежние чувства.

Но Мэри ответила отказом:

– Ты знаешь, я готова на все, чтобы порадовать тебя, Джейми. Но даже ради тебя я не могу пренебречь своими обязанностями.

– Разумеется, ты совершенно права. В сущности, это не имеет значения.

Они подошли к другому коттеджу, и на этот раз Мэри позволила Джеймсу войти.

– Тут живет бедный старик, – объяснила она. – Мне его очень жаль. И он всегда благодарен за то, что я делаю для него.

Старик лежал в кровати и корчился от боли.

– Ох, как же вам неудобно! – воскликнула Мэри. – Бедняжка! Кто так положил подушки?

– Моя дочь, мисс.

– Мне придется поговорить с ней. Она должна знать, что хорошо, а что – нет.

Мисс Клибборн осторожно вытащила подушки, разгладила их и вернула на место.

– Так мне очень больно, мисс. Только когда они подпирают голову, боль уменьшается.

– Ерунда, Джон! – весело воскликнула Мэри. – Не может вам быть удобно, если голова свешивается набок. Так вам гораздо лучше.

Джеймс, видя, что лицо старика искажено от боли, вмешался:

– Ты не думаешь, что подушки следует вернуть на место? Ему станет легче.

– Глупости, Джейми! Голова должна быть выше тела.

– Пожалуйста, мисс. Когда подушки так лежат, мне очень больно. Я не вынесу этого.

– Вынесете! Вы должны показать выдержку и терпение. Помните: Бог посылает нам боль, чтобы испытать нас. Подумайте о Господе нашем, молчаливо страдающем на кресте.

– Ты подвергаешь его ненужным мучениям, Мэри, – заметил Джеймс. – Он наверняка знает, как ему удобнее.

– Дело только в его упрямстве. Эти люди всегда жалуются. Признай, что в уходе за людьми я понимаю больше, чем ты, Джейми.

Джеймс нахмурился, но промолчал.

– Я пришлю вам суп, Джон, – пообещала Мэри, когда они уходили. – Знаешь, невозможно убедить этих людей сделать что-то правильно, – обратилась она к Джеймсу. – Столько усилий приходится применять, объясняя, что для них лучше.

Джеймс снова предпочел промолчать.

Они прошли лишь несколько ярдов, когда мимо них в высоком двухколесном экипаже проехал мужчина. Мэри покраснела. Она смотрела прямо перед собой, стараясь не встретиться взглядом с мужчиной и делая вид, что не видит его.

– Ох, – внезапно вырвалось у нее, – он едет к Джону.

– Кто это?

– Доктор Хиггингс… отвратительный, вульгарный человек. По отношению ко мне он повел себя безобразно грубо, и теперь я подчеркнуто не замечаю его.

– Правда?

– Да, он вел себя возмутительно. Я терпеть не могу врачей, они всюду суют свой нос. И думают, что никто, кроме них, ничего не смыслит в лечении! Он лечил женщину, одну из моих пациенток, и я, конечно же, знала, что ей нужно. Слабой и больной, ей требовалось укрепляющее средство, и я послала ей бутылку портвейна. После этого доктор Хиггинс приехал к нам домой, чтобы поговорить со мной. Он не джентльмен, поверь мне, и держался просто вызывающе! «Я к вам насчет миссис Гэнди, – начал он. – Я предписал ей отказаться от стимулирующих средств и вдруг узнаю, что вы прислали ей бутылку портвейна». «Я подумала, что портвейн пойдет ей на пользу, – ответила я. – Она говорила мне, что вы велели ей ни к чему такому не прикасаться, но решила, что от капли портвейна хуже не станет». И услышала от него: «Настоятельно прошу вас не заниматься тем, чего вы совершенно не понимаете». «Я хотела бы напомнить вам, что вы говорите с дамой», – возразила я. «Мне это безразлично, – ответил мне этот грубиян. – Я не разрешаю вам вмешиваться в лечение моих пациентов. Портвейн я забрал и прошу вас понять, что нельзя посылать ей новую бутылку».

Тут, признаюсь, я вышла из себя: «Полагаю, вы взяли портвейн, чтобы выпить его». Знаешь, что он сделал? Расхохотался: «Бутылка такого портвейна стоит в местной лавке два шиллинга. Святые нас поддерживают».

Джеймс подавил улыбку.

– «Вы наглец! – воскликнула я. – Как вам не стыдно так говорить с женщиной! Я немедленно пошлю миссис Гэнди другую бутылку, и это не ваше дело, сколько она стоит!». «Если вы сделаете это и что-нибудь случится, клянусь Богом, я подам на вас в суд за непредумышленное убийство», – пообещал он. Я позвонила в колокольчик. «Покиньте этот дом и больше никогда не смейте приходить сюда!» Как по-твоему, Джейми, я поступила правильно?

– Моя дорогая Мэри, ты всегда поступаешь правильно!

Джеймс оглянулся, увидел, как доктор заходит в коттедж, и с удовлетворением подумал, что уж он-то положит подушки, как удобно старику.

– Когда я рассказала папе, – продолжила Мэри, – он пришел в ярость и выбежал из дома с кнутом, чтобы отстегать доктора Хиггинса. Все утро разыскивал его, но не нашел. Потом мы с матерью убедили отца, что лучше отнестись к этому вульгарному человеку с молчаливым презрением.

Заметив, что доктор – крепкий, широкоплечий мужчина, Джеймс подумал: полковник Клибборн поступил мудро, согласившись с женой и дочерью. Печально, конечно, но в этом мире правота так часто уступает грубой силе!

– Его больше нигде не принимают. Мы не замечаем его. И я убеждаю всех не пользоваться его услугами.

– Понятно, – пробормотал Джеймс.

Следующей пациенткой Мэри была женщина, и Джеймса вновь оставили на дороге, но на этот раз ему не пришлось коротать время в одиночестве: из коттеджа вышел мистер Драйленд, высокий, полный мужчина с рыжеватыми волосами и розовыми щеками. Его крупное, массивное лицо без признаков растительности, кроме рыжих бровей, казалось до неприличия голым. У него были синие глаза и маленький рот с тонкими губами, о каких лет восемьдесят назад мечтали все молодые дамы. Не вполне справляясь с модуляциями сильного, глубокого голоса, он иной раз произносил самую расхожую фразу тоном, более подходящим для благословения. Мистера Драйленда обуревало достойное похвалы желание казаться всем людям своим, и он старался – без видимого успеха – приноравливаться к слушателям. Со старушками говорил мягко и вежливо, пускал в ход специальную терминологию с охотниками и рыболовами, с крестьянами шутил, с молодыми людьми становился по-юношески агрессивным. Но прежде всего он стремился к тому, чтобы в нем видели настоящего мужчину, поэтому громко смеялся и выказывал жизнерадостность.

– Не знаю, вспомните ли вы меня. – Он подошел к Джеймсу и весело рассмеялся. – Мне выпала честь обратиться к вам с несколькими словами во время церемонии вашей встречи. Мисс Клибборн сказала, что вы ждете ее, и я решил представиться вам. Моя фамилия Драйленд.

– Я очень хорошо помню вас.

– Я мою викарию бутылки, – добавил младший священник и загоготал. – Для вас это внове – после участия в войне посещать больных и сирых в нашем приходе. Я слышал, вас ранило.

– Да, и довольно тяжело.

– Если бы я мог поехать туда и вдарить по бурам! Это мое самое сильное желание. Но разумеется, я лишь священник, вы знаете. Меня бы не поняли. – С высоты своего немалого роста мистер Драйленд лучезарно улыбнулся невысокому Джеймсу. – Не знаю, помните ли вы те слова, с которыми я имел честь обратиться к вам вчера…

– Разумеется, помню.

– Экспромт, знаете ли, но они полностью выражали мои чувства. Это едва ли не лучшее, что дала нам война. Позволила более открыто выражать наши эмоции. Я подумал: какое прекрасное зрелище – благородные слезы, которые катятся по морщинистым щекам вашего отца. Ваше ответное слово завоевало наши сердца. Позволю себе сказать, что все наши потуги – ничто по сравнению с этой короткой, непринужденной речью. Надеюсь, ее полностью приведут в газетах Танбридж-Уэллса.

– Надеюсь, нет! – воскликнул Джеймс.

– Вы так скромны, капитан Парсонс. Об этом я вчера говорил мисс Клибборн. Истинная храбрость всегда скромна! Но наш долг – проследить, чтобы она не пряталась под кустом. Простите меня за вольность, но я сам подсказал репортеру несколько строк.

– Мисс Клибборн надолго задержится там? – спросил Джеймс, глядя на коттедж.

– Ах, какая она хорошая женщина, капитан Парсонс. Мой дорогой сэр, заверяю вас, она ангел милосердия.

– Приятно слышать, что вы так тепло отзываетесь о ней.

– Да ладно вам! Она того заслуживает. Ее деяния выше всяких похвал. Она всем сердцем заботится о духовном благополучии наших прихожан и являет собой пример добродетели.

– Уверен, что на нее стараются равняться.

– Знаете, не могу отделаться от мысли, – мистер Драйленд вновь добродушно рассмеялся, – что она должна стать женой священника, а не военного.

Из коттеджа вышла Мэри.

– Я говорила миссис Грей, что не одобряю одежду, в которой ее дочь приходит в церковь, – объяснила она. – Сомневаюсь, что добропорядочные люди этого социального слоя должны появляться в церкви в таких ярких нарядах.

– Не знаю, что бы мы делали в приходе без вас, – заискивающе проворковал младший священник. – Как редко встретишь человека, который всегда знает, что правильно, и не боится говорить об этом.

Мэри добавила, что они с Джеймсом идут домой, и спросила мистера Драйленда, не составит ли он им компанию.

– С удовольствием, если не окажусь de trop[12].

И многозначительно посмотрел сначала на Джеймса, потом на Мэри.

– Я хотела поговорить с вами насчет моих девочек, – пояснила Мэри.

Она вела класс городских девочек, которых учила шить, уважать старших и еще многому не менее полезному.

– Я сказал капитану Парсонсу, что вы – ангел милосердия.

– Боюсь, нет, – серьезно ответила Мэри. – Но стараюсь выполнять свой долг.

– Ах! – воскликнул мистер Драйленд, подняв глаза к небу, и в этот момент выглядел он совсем как треска. – Сколь немногие из нас могут сказать такое!

– Я очень тревожусь из-за моих девочек. Они обитают в сырых домишках, скверно едят, проводят всю жизнь в отвратительных условиях, однако всем довольны. Не могу убедить их в том, что они должны чувствовать себя очень и очень несчастными.

– Понимаю. – Младший священник вздохнул. – Мне становится так грустно, когда я думаю об этом.

– Послушайте, если они радуются жизни, чего еще можно желать? – раздраженно заметил Джеймс.

– Но я желаю. Они не имеют права быть счастливыми в таких условиях. Я хочу заставить их почувствовать, какая ужасная у них жизнь.

– Как можно быть такой жестокой?! – воскликнул Джеймс.

– Это единственная возможность изменить их к лучшему. Я хочу, чтобы они смотрели на жизнь моими глазами.

– Откуда ты знаешь, что видишь их лучше, чем они сами?

– Мой дорогой Джейми! – воскликнула Мэри и, уловив в его вопросе иронию, громко рассмеялась.

– Почему ты думаешь, что хорошо вызывать у них неудовлетворенность жизнью?

– Я хочу, чтобы они стали лучше, благороднее, богаче. Хочу, чтобы их жизнь стала красивее и благочестивее.

– Если ты увидишь человека, который счастлив, надев на голову жестяную корону, ты подойдешь к нему и скажешь: «Мой дорогой друг, вы выставляете себя на посмешище. Ваша корона не из чистого золота, и вы должны выбросить ее. У меня нет золотой короны, чтобы дать ее вам взамен этой, но вы поступаете нехорошо, получая удовольствие от того, что носите эту дешевку»? Девочек вполне устраивает эта жизнь, в их лачугах им так же удобно, как тебе – в особняке, они наслаждаются куском жирной свинины по воскресеньям точно так же, как ты наслаждаешься вареной курицей или бланманже. Они счастливы, и это главное.

– Счастье – не главное в этом мире, Джеймс, – очень серьезно возразила Мэри.

– Нет? А я думал, да.

– Капитан Парсонс – циник. – Губы мистера Драйленда изогнулись в покровительственной улыбке.

– Потому что я считаю идиотизмом распространять ваши представления среди людей, не имеющих с вами ничего общего? Я ненавижу вмешательство в чужую жизнь. Ради Бога, позвольте людям жить, как им хочется, и если мы получаем удовольствие от шкварок и жести, не мешайте нам получать его.

– Я хочу дать беднякам понятие о высоких идеалах, – настаивала Мэри.

– Думаю, хлеб и сыр принесли бы им больше пользы.

– Мой дорогой Джейми, по-моему, ты говоришь о том, чего не понимаешь, – добродушно заметила Мэри.

– Не забывайте: мисс Клибборн так много лет бескорыстно помогает бедным!

– Моя совесть говорит мне, что я права, – добавила Мэри, – и, как видишь, мистер Драйленд согласен со мной. Я знаю, что ты желаешь людям добра, Джейми, но едва ли в должной степени понимаешь, о чем речь, поэтому нам лучше поговорить о чем-нибудь другом.

Глава 7

На следующий день Мэри пришла в Примптон-Хаус. Полковник Парсонс кивнул ей, когда она поднималась по подъездной дорожке, и снял очки. Входную дверь в этой спокойной округе не запирали ни на замок, ни на засов, и Мэри вошла в дом.

– Как дела, дорогая? – спросил полковник, улыбаясь от удовольствия, потому что любил ее, как дочь.

– Я решила прийти, чтобы поговорить с вами наедине. Джейми нет, верно? Я видела, как он прошел мимо нашего дома. Я стояла у окна, но он не поднял головы.

– Наверное, задумался. В эти дни он весь в себе.

Вошла миссис Парсонс, и при виде Мэри ее лицо озарила улыбка. Она нежно поцеловала девушку.

– Джейми, к сожалению, нет.

– Мэри пришла поговорить с нами, – объяснил полковник. – Она не хочет, чтобы теперь, после возвращения мальчика, мы заподозрили, будто она пренебрегает нами.

– У нас никогда не возникло бы такой мысли, дорогая Мэри. – Миссис Парсонс погладила ее по волосам. – Вполне естественно, что о нем ты думаешь больше, чем о нас.

Мэри замялась.

– Вам не кажется, что Джейми изменился?

Миссис Парсонс бросила на нее быстрый взгляд.

– По-моему, он стал более молчаливым. Но ему так много пришлось пережить. Кроме того, теперь он мужчина, а уезжал от нас мальчик.

– Вы считаете, что я по-прежнему небезразлична ему? – Голос Мэри дрогнул.

– Мэри!

– Разумеется, небезразлична! – воскликнул полковник Парсонс. – Он постоянно говорит о тебе, и его слова не оставляют сомнений в том, что он любит тебя. Правда, Фрэнсис?

Искренне привязанный к Мэри, старик не видел в поведении сына ничего странного.

– Почему ты задала этот вопрос, Мэри? – Миссис Парсонс насторожилась.

Благодаря женской интуиции она заметила, что отношение Джейми к нареченной изменилось. Но ей не хотелось думать, что он стал безразличен к Мэри. Для таких перемен нашлась бы сотня причин, но, возможно, они существовали только в ее воображении.

– Он не такой, как прежде! – воскликнула Мэри. – Не знаю, в чем дело, но чувствую это по его поведению. За вчерашний вечер он произнес лишь несколько слов.

Вечером Джеймс обедал у Клибборнов.

– Возможно, ему все еще нездоровится. Рана дает о себе знать.

– Я пыталась свести все к этому, но он, похоже, через силу говорит со мной. Он изменился. И, боюсь, я больше не нравлюсь ему.

Мэри переводила взгляд с полковника на его жену, а они в смятении смотрели на нее.

– Не сердитесь на меня. Кроме вас, мне не с кем поговорить об этом, и я знаю, что вы любите меня. И я отношусь к вам как к родителям. Не скажу дурного слова о маме, но с ней я не могу говорить. Она только посмеется надо мной. И доведет меня до слез.

– Конечно, мы хотим, чтобы ты доверяла нам, как родителям, Мэри. Мы оба любим тебя не меньше, чем Джейми. И всегда видели в тебе нашу дочь!

– Вы так добры ко мне!

– Твоя мать чем-то расстроила тебя?

Мэри замялась.

– Вчера вечером, после того как Джейми ушел, она сказала, что, по ее мнению, он не любит меня.

– Ох, я знала, что все идет от твоей матери! Она всегда завидовала тебе. Полагаю, она думает, что он влюблен в нее.

– Миссис Парсонс! – взмолилась Мэри.

– Знаю, ты не выносишь, когда кто-то дурно отзывается о твоей матери, и поступаю неправильно, огорчая тебя, но она не имела права высказать такое предположение.

– Ее предположения – еще не все. Я чувствую это.

– Уверен, Джейми питает к тебе самые нежные чувства, – подал голос полковник Парсонс. – Вы не видели друг друга пять лет и за это время не могли не измениться. Даже мы иной раз чувствуем, что Джейми теперь другой, правда, Фрэнсис? Какие же они еще дети, Фрэнсис! – Полковник Парсонс рассмеялся добродушно и заразительно. – Только позавчера Джейми подошел к нам с печальным видом и спросил, как, по нашему мнению, ты относишься к нему.

– Правда? – В голосе Мэри слышалось радостное удивление. Она так хотела поверить словам полковника. – Но он же видит, что я люблю его. Может, он считает меня бесчувственной… Как я к нему отношусь? Да я умру, если он разлюбит меня.

– Дорогая моя Мэри! – Слезы хлынули из глаз миссис Парсонс. – Не говори так! Уверена, он не может не любить тебя, ты такая хорошая и нежная. Вы оба что-то напридумывали, а он еще и нездоров. Наберись терпения. Джейми застенчивый и сдержанный. Он к нам еще не привык. Не знает, как показать свои чувства. Но это произойдет, и скоро.

– Разумеется, он любит тебя, – поддержал жену полковник Парсонс. – А как же иначе? Будь я молодым, сходил бы с ума от желания жениться на тебе.

– А я, Ричмонд? – улыбнулась миссис Парсонс.

– Пожалуй, мне пришлось бы пойти на преступление и жениться на вас обеих.

Они посмеялись над милой шуткой полковника, радуясь возможности разогнать сомнения.

– Вы мне так дороги, – Мэри поцеловала старика, – а я такая глупая девочка. Я поступила неправильно, дав волю воображению.

– Ты должна быть очень смелой, став женой кавалера креста Виктории. – Полковник похлопал ее по руке.

– Да, он показал себя героем! – воскликнула Мэри. – И он такой скромный, будто не сделал ничего особенного и так мог бы поступить каждый. Наверное, в глазах Господа нет более благородного поступка, чем попытка спасти своего товарища ценой собственной жизни.

– Для тебя, Мэри, это должно служить гарантией того, что Джейми никогда не сделает ничего злого или бесчестного. Доверяй ему и прости маленькие недостатки, которые есть у всех. Уверен, он любит тебя, и скоро вы поженитесь и будете совершенно счастливы.

Лицо Мэри вновь потемнело.

– Он здесь уже три дня, но ни слова не сказал о женитьбе. Ничего не могу с собой поделать… я так напугана! Хочу, чтобы он что-нибудь сказал… хоть слово, как-то показал, что я небезразлична ему. Он, похоже, забыл, что мы обручены.

Полковник Парсонс посмотрел на жену, умоляя ее взглядом успокоить Мэри. Миссис Парсонс опустила глаза. Она была смущена.

– Вы не презираете меня за то, что я так говорю, миссис Парсонс?

– Презираю тебя? Как это возможно, если я люблю тебя всем сердцем? Мне поговорить с Джейми? Уверена, он изменится, когда поймет, что из-за его нерешительности ты чувствуешь себя такой несчастной. У него самое доброе сердце в мире. За всю жизнь он никогда никого не обидел.

– Ничего не говорите ему, – ответила Мэри. – Все это ерунда. Не хочу, чтобы его побуждали ухаживать за мной.

Тем временем Джеймс задумчиво бродил по округе. Один невысокий холм сменялся другим, открывая прекрасные виды на тучные кентские поля, окруженные дубами и каштанами. Принадлежали они богатым землевладельцам, и каждое поколение холило и лелеяло их, ухаживая за полями, как за садом. Но при этом исчезало ощущение естественности и свободы. Везде чувствовалась рука человека – и в аккуратности, и в тщательном обустройстве, так что пейзаж своей выверенностью напоминал картины художников-классиков. На полях ярко зеленели всходы нового урожая, на пастбищах в траве цвели лютики; не думая о черноте ночи, они радовались солнечному свету, как раньше дождю, несущему жизнь. Пушистая головка одуванчика, увлекаемая ветерком, проплыла мимо, как символ жизни человека – игрушка судьбы, неспособная устоять перед малейшим дуновением, движимая одной целью – рассеять семена по плодородной почве, чтобы они проклюнулись следующим летом, дали жизнь цветку, воспроизвели себя и умерли.

Джеймс наконец решил, что уже вечером должен расторгнуть помолвку с Мэри. Он не мог тянуть с этим. Каждый день усугублял тяжесть ситуации, уже не представлялось возможным откладывать обсуждение свадьбы, и он не мог предложить Мэри ничего, кроме дружеских чувств. Джеймс видел все ее достоинства: искренность, честность, естественность, стремление все сделать правильно, милосердие, каким она представляла его себе, доброту. Джеймс считал себя безмерно обязанным Мэри за любовь к его родителям и заботу о них. Он с радостью поблагодарил бы ее за это и многое другое и согласился бы видеть в Мэри очень близкого друга, даже сестру, но Джеймс не любил ее. И мысль о браке внушала ему только отвращение. Да и Мэри, казалось Джеймсу, не любила его по-настоящему. Он знал, что любовь совершенно отличается от привязанности, на которую только и способна Мэри. Она любила его за достоинства ума, за достижения в жизни, более или менее сносные манеры и безупречный моральный облик.

– Она любит меня не больше, чем Десять заповедей! – раздраженно воскликнул он.

Мэри тянуло к нему по привычке, ради соблюдения приличий, потому что так принято. Любовью это и не пахло. Он пренебрежительно пожал плечами, подыскивая подходящее слово для определения этого довольно приятного, но не возбуждающего чувства. Джеймс, когда-то охваченный страстью, боровшийся с ней, как со смертным грехом, наконец-то убил ее, чувствуя, что она, как коршун, впилась ему в горло и пила его кровь. Вот почему Джеймс знал, что любовь – это огонь в жилах, неудержимое влечение, исступление, безумие. Это любовь тела, состоящего из плоти и крови, чувство, которое дарует жизнь или убивает. Ее основа – секс, но не отвратительный и аморальный, а тот, что представляет собой источник жизни. Женщина желанна, потому что мужчина любит ее тело; ее губы алые и страстные, потому что он целует их; волосы – роскошные, потому что он касается их руками, погрузив в живое золото.

Джеймс остановился, умершая любовь ожила и теперь терзала его душу, как хищник – пойманную добычу. Он застонал от внутренней боли, от горькой радости. Да, такова истинная любовь. Смущало ли его, что той женщине чего-то недоставало? Он любил ее, потому что любил, любил со всеми ее недостатками. И, несмотря на мучительную сердечную боль, искренне благодарил ту женщину, потому что она научила его любить. Да, она причинила ему страдания, но дала силу вынести их. Возможно, разрушила ему жизнь, но показала, ради чего стоит жить. Что значат агония и муки в сравнении с ослепляющей страстью, которая позволила ему почувствовать себя богом? Только влюбленный вправе сказать, что он живет, потому что каждый момент его жизни насыщен и ярок. Джеймс чувствовал, что более всего ему дороги воспоминания о том месяце, пронесшемся, как миг, когда он видел мир во всем его великолепии, сверкающим многообразием красок, поющим и радующимся так, как это бывает только в юности.

И Джеймса не задевали гадкие названия, которыми оскверняли это заветное чувство, это жгучее желание. Вульгарные люди называли это блудом, краснели и отворачивали лица, стыдясь его в своей глупости. Они не знали, как потрясает человека страсть, потрясает до самого основания. Ничтожества, боящиеся взглянуть жизни в лицо. Сентиментальные дураки, считающие нечистым все, что связано с телом. Они покрывали наготу Афродиты лохмотьями собственной моральной нечистоплотности. Они перемывали кости великим любовникам древности, пока Клеопатра не стала героиней ханжеских романов, а Ланселот – идеалом нравственности. Ох, мать-природа, верни нам нашу свободу, силу мышц и юмор! Из-за его недостатка мы гибнем от ложного стыда, наши фиговые листочки показывают наше бесстыдство всему миру. Научи нас, что любовь – не мишура, а божественный огонь, зачинающий детей, научи нас не позорить наши тела, потому что они прекрасны и чисты, как и все твои творения. Научи нас вновь в своей милосердной доброте, что мужчина создан для женщины. Его тело – для ее тела. И тому, что плоть не может быть грешной.

Научи нас также поменьше разглагольствовать, даже служа тебе. И хотя мы выдаем себя за пророков и им подобных, позволь нам иногда высмеивать наши величественные особы.

На обратном пути мысли Джеймса вернулись к вчерашнему обеду у Клибборнов. В гости позвали его одного, и, войдя в гостиную, он нашел там лишь Мэри и полковника. По заведенной привычке миссис Клибборн появлялась после прихода последнего гостя, полагая, что только так можно добиться необходимого эффекта. Полковник надел очень высокий воротничок, отчего его голова напоминала экзотический цветок на длинном белом стержне. Недавно выкрашенные волосы и брови блестели, как смазанные маслом локоны юной еврейки. Выглядел он образцовым денди, вплоть до перстней и надушенного носового платка. В его поведении соединялись вежливость и снисходительность. Рядом с ним Мэри казалась простушкой. В вечернем платье она явно чувствовала себя не в своей тарелке, ибо предпочитала дневные наряды. Ее непринужденные, отчасти даже мужские движения никак не сочетались с шелковым платьем, плохо сшитым и не подогнанным по фигуре; кружева и ленточки совсем ей не шли. Она выглядела как инородное тело в этой комнате, декорированной по безвкусным канонам псевдомоды, с портьерами и китайской тонкой бумагой, неудобными маленькими стульями и шаткими столиками. Все свободные места занимали фотографии миссис Клибборн – миссис Клибборн стоя, сидя, лежа; миссис Клибборн в фас, с поворотом лица в три четверти, в профиль; миссис Клибборн в этом наряде и миссис Клибборн в том наряде, миссис Клибборн серьезная, задумчивая, чуть улыбающаяся, смеющаяся; миссис Клибборн, демонстрирующая прекрасные зубы, округлые руки, роскошные плечи; миссис Клибборн, одетая с головы до пят; миссис Клибборн, раздетая, насколько позволяли приличия.

Наконец красавица вплыла в комнату, шурша шелком и показывая свои внушительные прелести. Она чуть припудрила волосы и действительно выглядела великолепно.

– Только не говорите, что я заставила вас ждать, – промурлыкала она. – Никогда себе этого не прощу.

Джеймс ответил с подобающей вежливостью, и они сели за стол. Разговор шел о высоких материях, ничего другого и не ожидалось от людей, следующих моде хотя бы в том, что они поздно обедали. Они обсуждали Литературу, имея в виду последний роман, Живопись, то есть Королевскую академию, Общество, состоящее исключительно из тех их друзей, которые держали кареты. Миссис Клибборн, естественно, сказала, что Джеймс, конечно, не сможет уделить ей внимание, поскольку все его мысли наверняка заняты Мэри, после чего постаралась сделать все, чтобы он общался только с ней.

– Наверное, ты находишь наш городок таким унылым, – простонала она. – Боюсь, ты помрешь здесь от скуки. – Тут она свысока оглядела дочь. – Ох, Мэри, почему ты надела это ужасно безвкусное платье? Я же столько раз говорила тебе – выбрось его, но ты никогда не обращаешь внимания на советы твоей бедной матери.

– Обыкновенное платье. – Мэри опустила глаза, засмеялась и чуть покраснела.

Миссис Клибборн вновь повернулась к Джеймсу.

– Думаю, для женщины большая ошибка отказывать себе в красивой одежде. Я уже старая, но всегда стремлюсь выходить к людям в самом лучшем виде. Реджи никогда не видел меня в безвкусном платье. Правда, Реджи?

– Любое платье тебе к лицу, любовь моя.

– Ох, Реджи, не говори этого в присутствии Джеймса. Он видит в своей будущей матери старую женщину.

Потом, уже в конце обеда:

– Не засиживайтесь за вином. Я совсем заскучаю, если развлекать меня будет только Мэри.

Миссис Клибборн питала к Мэри теплые чувства, когда та была маленькой девочкой, которую она могла изредка погладить по голове и отослать прочь в случае необходимости. Но Мэри выросла, стала проявлять характер и теперь вызывала у миссис Клибборн только досаду. Имея высокие моральные принципы, Мэри с негодованием отказывалась потакать маленьким хитростям матери. Определив границу между добром и злом, она не нарушала ее и не потворствовала желаниям миссис Клибборн. Мать же видела в этом непослушание, граничащее с преступлением. Дело дошло до того, что Мэри дерзко осудила театр, обожаемый матерью. Миссис Клибборн чувствовала, что дочь видит ее насквозь, разгадывает все маленькие уловки и хитрости, особенно если мать намеревается что-то сделать исподтишка. Удручало миссис Клибборн и то, что Мэри не унаследовала ее приятной внешности, и стареющая тщеславная красавица нисколько не сомневалась, что дочь злорадствует, подмечая каждую новую морщинку, появляющуюся на ее лице. При этом миссис Клибборн немного боялась дочери. Такую кротость и такой добрый нрав сокрушить нелегко, и, нанося удар, она старалась не только уязвить гордую душу, но и приободрить себя.

Когда дамы удалились, полковник протянул Джеймсу отвратительную сигару.

– А теперь угощу тебя отменным портвейном.

Он аккуратно, стараясь не пролить ни капли, наполнил стакан и с гордостью протянул Джеймсу. Тот помнил историю Мэри о докторе и, пригубив портвейн, в душе согласился с ним. Не приходилось удивляться, что этот портвейн не шел на пользу больным.

– Отличное вино, не правда ли? – продолжал полковник Клибборн. – Оно хранится у меня в погребе не один год. – Он покачал стакан, чтобы насладиться ароматом. – Я получил его от моего давнего друга, герцога Сент-Олфертского. «Реджи, мой мальчик, тебе нужен хороший портвейн?» – спросил он. «Хороший портвейн, Билл? – воскликнул я. Я всегда звал его Билл, знаешь ли, а его имя – Уильям. – Кто же отказывается от хорошего портвейна, Билли, старина!» «Что ж, – ответил герцог, – у меня есть портвейн, который я могу тебе предложить».

– Так он торговал вином? – поинтересовался Джеймс.

– Торговал вином! Мой дорогой друг, он герцог Сент-Олфертский. И купил винный погреб у одного австрийского дворянина. Так что портвейна у него было хоть залейся.

– И это его портвейн? – Джеймс разглядывал мутную жидкость на просвет.

Потом полковник вытянул ноги и заговорил о войне. У Джеймса война сидела в печенках, и он попытался сменить тему, но полковник Клибборн непременно хотел рассказать участнику войны, как, по его мнению, ее следовало вести. И Джеймсу, изумленному и возмущенному, пришлось смириться и выслушать поток глупейших рассуждений. Джеймс не мог взять в толк, как человек, проведя всю жизнь на службе, не знает основных принципов ведения боевых действий. Но, уже научившись придерживать язык, он не прервал полковника. Наградой его терпению стал бородатый анекдот, который вспомнил старый кавалерист. За анекдотом последовали истории, уже лет тридцать переходившие из гарнизона в гарнизон. От историй полковник плавно перешел к своим любовным похождениям времен далекой юности. Полковник, вероятно, пользовался необычайным успехом у женщин: он знал все о забытых балеринах семидесятых и с чувством пересказывал скабрезные сплетни тех лет.

– Ах, мой мальчик, в мое время мы погуляли на славу. Скажу тебе без ложной скромности: до свадьбы я не пропускал ни одной юбки.

Когда они вернулись в гостиную, миссис Клибборн встретила их томной улыбкой и усадила Джеймса рядом с собой на диване. Через несколько минут полковник – это вошло у него в привычку – закрыл глаза, его подбородок упал на грудь, и он погрузился в сон.

Миссис Клибборн повернулась к Мэри.

– Принеси мои очки, дорогая, – промурлыкала она. – Они в моей корзинке с вязаньем или на столе в комнате для завтрака. Если ты не найдешь их там, они, возможно, в кабинете твоего отца. Я хочу прочитать Джейми письмо.

– Я поищу их, мама.

Мэри ушла, и миссис Клибборн положила руку на плечо Джеймса.

– Я не нравлюсь тебе, Джейми?

– Напротив!

– Боюсь, твоя мать не благоволит ко мне.

– Ну что вы!

– Женщины никогда не любили меня. Не знаю почему. Мне же ничего не удается поделать с тем, что я… не простушка. Такой создал меня Господь.

Джеймс подумал, что в данном случае Всевышний – и совершенно неожиданно – показал, что знает, как пользоваться румянами и пудрой.

– Признаться, я делала все, чтобы помешать твоей помолвке с Мэри.

– Вы?! – изумился Джеймс. – Вот уж не представлял себе!

– Я подумала, что лучше сама скажу тебе об этом. Не сердись на меня. Я старалась ради тебя. Если бы я добилась своего, никакой помолвки не было бы. Я считала, что ты слишком молод для этого.

– То есть пять лет назад… когда это случилось?

– Ты был совсем мальчиком… очень милым мальчиком, Джейми. Ты всегда мне нравился. Я не одобряю длительных помолвок и предполагала, что ты передумаешь. Как правило, молодые люди любят погулять. И это совершенно естественно.

Глядя на нее, Джеймс размышлял: знает она что-то или догадывается? Впрочем, в последнем он сомневался: слишком уж глупа.

– Вы такая мудрая.

– О, не говори так! – Миссис Клибборн чуть не застонала. – Ты словно добавляешь мне десяток лет… Я всегда думала, что Мэри для тебя старовата. Женщина должна быть лет на десять моложе мужа.

– Расскажите мне об этом, – попросил Джеймс.

– Они не послушали меня, сказав, что для тебя лучше обручиться. Утверждали, что это укрепит твой моральный дух. Я возражала. Полагаю, молодым людям проще, если у них нет обязательств… и высоких моральных принципов.

В этот момент вернулась Мэри.

– Я не нашла твоих очков, мама.

– Ох, это не важно. – Миссис Клибборн мягко улыбнулась. – Я как раз вспомнила, что вчера отправила очки в Танбридж-Уэллс, чтобы их починили.

Глава 8

Джеймс знал, что увидит Мэри на чаепитии, которое миссис Джексон устраивала в этот день в доме викария. Светское общество Литл-Примптона состояло из узкого круга людей, изо дня в день встречавших друг друга на различных мероприятиях. Лишь изредка на такие мероприятия попадали случайные гости из Танбридж-Уэллса. Разумеется, они имели безупречную репутацию. Респектабельность – растение, которое тщательно культивировали на этом модном курорте минеральных вод, поэтому теперь оно прекрасно себя чувствует и на открытом воздухе. Совсем как желтый утесник: его можно найти на каждом углу, и он процветает в самых неблагоприятных условиях. Чем сильнее ветер, чем крепче мороз, тем ему лучше. Но в этот день список приглашенных ограничился ближайшими соседями. Прибыв в дом викария, Парсонсы застали там, кроме хозяев, только Клибборнов и, конечно, младшего священника. После рукопожатий, вопросов о здоровье всех присутствующих, наблюдений о погоде все уселись кружком, чтобы обсудить животрепещущие вопросы современности.

– Ох, мистер Драйленд, – воскликнула Мэри, – я так благодарна вам за книгу! Я наслаждаюсь ею!

– Не сомневался, что вам понравится. – Младший священник вежливо улыбнулся. – Знаю, что вы разделяете мое восхищение творчеством мисс Корелли[13].

– Мистер Драйленд дал мне почитать «Образцового христианина», – объяснила Мэри миссис Джексон.

– О, я как раз хотела включить эту книгу в список тех, что собираюсь купить.

В Литл-Примптоне образовался читательский кружок из двенадцати человек. Каждый в начале года покупал книгу за шесть шиллингов, через определенное время ее передавали другому члену кружка, так что по истечении двенадцати месяцев все они прочитывали двенадцать шедевров современной беллетристики.

– Я подумал, что лучше купить ее сразу, – вставил мистер Драйленд. – Считаю, что надо иметь в своей библиотеке все книги мисс Корелли. Она величайшая романистка нашего времени.

Вкус и непредвзятость мистера Драйленда не вызывали сомнений, поэтому к его литературным суждениям прислушивались.

– Разумеется, я не могу сказать, что много знаю об этом, – скромно начала Мэри. – Книги – не самое главное в жизни, но, по-моему, пишет она прекрасно. Как правило, когда я читаю романы, меня не покидает ощущение напрасно потраченного времени, но с Марией Корелли я ничего подобного не чувствую.

– Никто бы и не заподозрил, что она женщина, – заметил викарий.

– Le genie n’a pas de sex[14], – сказал младший священник.

Остальные, не столь образованные, фразу не поняли, но приняли глубокомысленный вид.

– Полагаю, нападки, которыми газеты встречают каждый новый ее роман, совершенно неуместны, – заметила миссис Джексон. – Уверена, причина именно в том, что она женщина.

– И еще в том, что она гениальна, дорогая моя, – добавил викарий. – Величие сокрушает глупцов. Надо быть орлом, чтобы смотреть на солнце.

Прекрасные люди, собравшиеся у викария, самодовольно переглянулись, справедливо полагая, что каждому из них свойствен бесстрашный взгляд царя птиц.

– Критики готовы на все ради денег. Мисс Корелли как-то сама сказала, что существует преступный заговор, цель которого – опорочить ее, и я склонен верить ей. Они все боятся эту женщину, потому что она не стесняется ставить их на место.

– А кроме того, большинство критиков – неудавшиеся писатели, – вставил мистер Драйленд. – И они завидуют ей.

– Я киплю от негодования! – воскликнула Мэри. – Как же подлы иногда люди! Те, кто поливает грязью мисс Корелли, недостойны того, чтобы расшнуровывать ей ботики.

– Приятно слышать столь искреннее восхищение, – младший священник просиял, – но вы должны помнить, что гениев всегда травили. Посмотрите на Китса или Шелли. Критики нападали на них точно так же, как теперь нападают на Марию Корелли. Даже Шекспира обливали грязью. Но время защитило нашего бессмертного Уильяма. Оно защитит и нашу дорогую Марию.

– Любопытно, многие ли из нас могут прочитать «Гамлета», не зевая? – задумчиво спросил викарий.

– Я понимаю вашу мысль! – Глаза мистера Драйленда широко раскрылись. – Мы читаем «Печали сатаны», не отрываясь от книги. Я прочитал роман трижды, и всякий раз он потрясает меня. Мисс Корелли мстит им своим пером. Что ей до жалких нападок критиков, если ее ждет бессмертие? Утверждаю прямо и не стыжусь своего мнения: Мария Корелли так же гениальна, как и Уильям Шекспир. Мнение мое основано не на пустом месте, я знаю, о чем говорю. Убежден, что остроумием, юмором и богатством языка она ничуть не уступает ему.

– У мисс Корелли прекрасный язык, – поддержала его миссис Джексон. – Когда я читаю ее, мне кажется, будто я слышу псалмы.

– И вот что я хотел бы знать, – младший священник возвысил голос, – в какой пьесе Шекспира вы найдете такую галерею портретов, как в «Образцовом христианине»?

– Не забывайте и о том, – викарий назидательно поднял руку с устремленным к потолку указательным пальцем, – что ее произведения пронизаны глубокими религиозными чувствами, чего не найти в пьесах Шекспира. Каждая книга несет мощный моральный заряд. А ведь это предназначение беллетристики. У каждого писателя есть высшее призвание, да только не все понимают это. Они должны учить людей повиноваться власти, надеяться на лучшее, проявлять милосердие и смирение, другими словами, всем высшим добродетелям, каким учит и церковь. И теперь, когда так распространены атеизм, аморальность и скептицизм, мы не должны пренебрегать ничьей помощью.

– Как это верно! – воскликнула миссис Джексон.

– Если бы все писатели были такими же, как Мария Корелли, я с готовностью протянул бы им руку. Думаю, каждый христианин должен прочесть «Варавву». Этот роман позволяет нам совершенно по-новому взглянуть на Христа. Он объясняет эпизоды из Евангелия, как никто никогда не объяснял. Ни одна книга так не потрясала меня.

– Но все ее книги преследуют ту же цель! – воскликнула Мэри. – Они помогают мне становиться лучше и благороднее, чувствовать себя истинной христианкой.

– По-моему, она вульгарная богохульница, – тихо прошептала миссис Клибборн тем ровным тоном, каким говорят о погоде.

– Мама! – вскричала глубоко потрясенная Мэри, а другие собравшиеся негодующе зароптали.

Миссис Клибборн постоянно мучила дочь такой вот вопиющей бестактностью. Поразительно, но эта достойная дама не понимала, что мнение ее чрезвычайно глупо, поэтому продолжила, не сомневаясь в своей правоте:

– Я так и не смогла дочитать ни одной ее книги. Начала одну об электричестве, которую не поняла, потом взялась за другую, уже не помню, о чем, но что-то там было о постели из роз, и нашла это совершенно непристойным. Едва ли Мэри нужно читать такие книги, но нынче девушки, похоже, читают все подряд.

В комнате повисла тяжелая тишина, как обычно бывает, когда кто-то допускает ужасную faux pas[15]. Все неловко переглядывались: Мэри, стыдясь отсутствия вкуса у матери, опустила глаза. Но глупость миссис Клибборн давно уже стала притчей во языцех, так что злость быстро сменилась презрительными улыбками, а младший священник прервал затянувшуюся паузу громким смехом.

– Разумеется, вы знаете произведения Марии Корелли наизусть, капитан Парсонс? – спросил он, успокоившись.

– Боюсь, не читал ни одного.

– Не читали? – изумились присутствующие.

– Так я пришлю их вам в Примптон-Хаус, – пообещал мистер Драйленд. – У меня есть все. Нельзя считать себя образованным человеком, не прочитав Марию Корелли.

Последнюю фразу сочли заслуженным укором миссис Клибборн, и добрые люди многозначительно улыбнулись друг другу. Даже Мэри не удалось сохранить строгое выражение лица.

Принесли чай, и гости выпили его почти в полной тишине. Кроме следящей за модой миссис Клибборн, все привыкли есть и пить за столом, а необходимость держать чашку на весу – да к тому же и балансирующее с куском торта блюдце – мешала им вести непринужденную беседу. Все внимание сосредоточилось на том, чтобы не пронести чашку мимо рта и не уронить торт на ковер. Когда же пустые чашки были поставлены на стол, миссис Джексон предложила помузицировать.

Младший священник подошел к мисс Клибборн, поклонился и галантно предложил ей руку, чтобы сопроводить к пианино. Мэри предусмотрительно принесла ноты и заиграла одну из «Песен без слов» Мендельсона. В Литл-Примптоне она считалась прекрасной пианисткой. Мэри решительно ударяла по клавишам, почти не снимая ноги с педали, а ее взгляд не отрывался от нот. Казалось, игру на пианино она считает общественной обязанностью, которую надобно выполнить с особым усердием, и ее губы постоянно шевелились, отсчитывая время. Мэри сыграла без единой ошибки, и ее старания были вознаграждены громкими аплодисментами.

– Нет ничего лучше классической музыки, согласны? – восторженно воскликнул младший священник, когда Мэри закончила. Она тяжело дышала, потому что играла так же, как делала все остальное, – предельно выкладываясь.

– Это единственная музыка, которая мне действительно нравится.

– И «Песни без слов» прекрасны, – добавил полковник Парсонс, стоявший с другой стороны.

– Мендельсон – мой любимый композитор, – ответила Мэри. – Его музыка такая душевная.

– Конечно, – пробормотал мистер Драйленд. – В музыке звучит его сердце. Так странно, что он был евреем.

– Но наш Спаситель тоже был евреем, верно? – заметила Мэри.

– Да, но об этом так хочется забыть.

Мэри перевернула несколько страниц, нашла еще одно знакомое произведение и заиграла. Слушали ее с удовольствием. В манере исполнения Мэри проявлялись сила ее характера, искренность и благочестие. Игра ее служила высокой цели, которая, конечно же, вдохновляла, цели чистой, нравственной и свойственной духу Англии, являла собой моральный урок, услышав который каждый думал, что к жизни нельзя относиться легкомысленно, что она требует огромных усилий, что мир – поле битвы (последнее особенно четко осознавалось в тот момент, когда Мэри подолгу забывала убирать ногу с педали), что у каждого из нас есть долг, обязанности, предназначение.

Между тем Джеймс пытался вовлечь в разговор миссис Клибборн.

– Как хорошо играет Мэри!

– Ты считаешь? Не выношу дилетантов. По мне лучше бы они вовсе не играли.

Джеймс бросил взгляд на миссис Клибборн. Его удивляло, что она, самая глупая женщина из всех, кого он знал, рассуждала более здраво, чем остальные. Не мог он забыть и о том, что она изо всех сил старалась не допустить его помолвки.

– Я думаю, вы удивительная женщина.

– Ох, Джейми!

Миссис Клибборн улыбнулась и вздохнула, протянув руку, чтобы он пожал ее, но Джеймс, занятый своими мыслями, не заметил этого движения.

– Кажется, я действительно нравлюсь тебе, – проворковала миссис Клибборн.

Тут Джеймса пригласили спеть, но он отказался.

– Пожалуйста, Джейми! – улыбнулась Мэри. – Ради меня! Раньше ты так хорошо пел.

Он еще раз попытался отказаться, но, поскольку все настаивали, поднялся и неохотно подошел к пианино. Джеймс знал, что поет плохо, поэтому, уступив, он испытывал досаду. Мистер Драйленд пел еще хуже, но отличался самомнением, так что его не пришлось просить дважды. Отдавая предпочтение старым английским песням, он исполнял их громовым голосом в свойственной ему церковной манере.

Вечер завершился игрой в багатель, самой бессмысленной из игр. Бильярдист смотрит на нее с презрением, быстро сменяющимся яростью, когда ему не удается загнать шары в абсурдно узкие лузы. Мэри проявила себя знатоком и с удовольствием показывала Джеймсу, как это делается. Он заметил, что она и младший священник взяли инициативу в свои руки, определяя, кто с кем будет играть, и активно всем помогая. Миссис Клибборн играть отказалась, откровенно назвав это слишком идиотским времяпрепровождением.

Наконец мероприятие закончилось, и гости попрощались с хозяевами.

– Я пройдусь с тобой, Мэри, если не возражаешь, – предложил Джеймс, – и выкурю трубку.

Мэри засияла, а полковник Парсонс одарил ее счастливой улыбкой и дружески кивнул… Наконец-то Джеймсу представился шанс. Он подождал, пока Мэри соберет ноты, раскурил трубку, и когда они вышли из ворот дома викария, другие гости уже скрылись из виду. День выдался облачным и мрачным. Под серым пологом неба плыли маленькие черные облака с рваными краями, напоминавшие лохмотья огромного одеяла. Похолодало, и по телу Джеймса пробежала дрожь. Все вокруг теперь выглядело скукожившимся и мелким. В поблекшем свете потускнела зелень деревьев и живых изгородей. Это нагоняло тоску. Они шли молча, Джеймс обдумывал, что сказать. Весь день он пытался решить, как построить этот разговор, но разум, растерянный и утомленный, бездействовал. Прогулка к дому Мэри занимала не больше пяти минут, и Джеймс видел, как быстро уменьшается расстояние. Он хотел поговорить с Мэри, и приступать к делу следовало немедленно. Но во рту у Джеймса пересохло, он лишился дара речи и не знал, как сообщить Мэри о своем решении. Джеймс понимал также, что необходимо нарушить молчание.

Однако первой заговорила Мэри:

– Знаешь, я немного тревожилась из-за тебя, Джейми.

– Почему?

– Боялась, что обидела тебя вчера. Помнишь, когда вчера мы навещали моих пациентов… думаю, я говорила с тобой излишне резко. Я не хотела. И очень сожалею об этом.

– Я и забыл. – Он посмотрел на нее. – Вот уж не предполагал, что ты решишь, будто обидела меня.

– Я так рада! – Она улыбнулась. – Но не жалею, что извинилась. На душе стало легче. Ты не сочтешь меня глупой, если я тебе кое-что скажу?

– Разумеется, нет!

– Знаешь, если я сделаю что-то такое, что тебе не понравится… или ты этого не одобришь, говори мне об этом прямо.

Услышав эти слова, Джеймс уже не мог сказать Мэри, что больше не любит ее и просит о расторжении помолвки. Не повернулся язык.

– Наверное, ты считаешь меня ужасным человеком.

Слова Мэри помешали Джеймсу осуществить его план, а это означало, что он упустил еще один день.

– Что же мне делать? – прошептал он. – Какой же я трус!..

Они остановились у двери дома Клибборнов, и Мэри, улыбаясь и краснея, наклонилась к Джеймсу. Он быстро поцеловал ее.

Вечером Джеймс сидел у камина в столовой, размышляя о том, как разорвать помолвку с Мэри. Ни о чем другом он думать не мог. Полковник Парсонс и его жена играли в триктрак, как и всегда в промежутке между ужином и молитвами. Постукивание игральных кубиков доносилось до Джеймса издалека, как во сне, и ему казалось, что на кону невидимых сил стоит его жизнь. Он обхватил голову руками и смотрел на языки пламени в камине, словно надеясь разглядеть в них решение своей проблемы, но они, словно насмехаясь, говорили ему только о миссис Уоллес и ласкающих взглядах ее томных глаз. Джеймс быстро отвернулся от камина. Игра только что закончилась, и миссис Парсонс, заметив выражение его лица, спросила:

– О чем думаешь, Джейми?

– Я? – Он вскинул голову, боясь, что выдал свой секрет. – Ни о чем!

Миссис Парсонс убрала доску для триктрака, но заговорила не сразу. Застенчивая от природы, она не решалась задавать вопросы, касающиеся самого важного для нее.

– Что ты думаешь о браке, Джейми?

Джеймс вздрогнул.

– Ты спрашивала меня об этом вчера. Кажется, вам не терпится отделаться от меня.

– Мне интересно, подумал ли ты о том, что Мэри очень переживает?

Джеймс поднялся и оперся рукой о каминную полку.

– Если так, я очень сожалею, мама.

– Ты здесь уже четыре дня, но ничем не показал, что любишь ее.

– Я не из тех, кто выставляет напоказ свои чувства.

– Именно это я и говорил! – торжествующе воскликнул полковник.

– Неужели ты не можешь сказать пару слов, показывающих, что она небезразлична тебе, Джейми? Мэри обожает тебя, – продолжала его мать. – Не хочу вмешиваться в ваши отношения, но, думаю, дело только в твоем легкомыслии. Уверена, ты не хочешь сделать Мэри несчастной. Бедняжка, ей так несладко дома, она мечтает о ласке и тепле… Почему ты не поговоришь с ней о свадьбе?

– Она попросила тебя побеседовать со мной?

– Нет, дорогой. Она никогда не обратилась бы ко мне с такой просьбой. И страшно рассердится, если узнает, что я затеяла этот разговор.

Джеймс помолчал.

– Я поговорю с ней завтра, мама.

– Вот и хорошо! – обрадовался полковник. – Я знаю, она все утро проведет дома. Полковник и миссис Клибборн собираются в Танбридж-Уэллс.

– Нельзя упускать такую возможность.

Глава 9

Утром миссис Парсонс занималась цветами в прихожей, когда из коридора вошел Джеймс и взял шляпу.

– Идешь к Мэри?

– Да, мама.

– Хороший мальчик.

Она не заметила, что Джеймс мрачнее, чем обычно, бледен, а глаза измученные и усталые.

Шел дождь. Молодые свежие листочки в этот пасмурный день потускнели, контуры вязов едва виднелись сквозь туман. Небо дышало такой меланхолией, что казалось, его создал человек. Тоскливое и безрадостное, оно навевало безграничную печаль.

– Мисс Мэри в гостиной, – сообщила Джеймсу служанка, открыв дверь, и дружелюбно улыбнулась ему. Его принимали как жениха.

Он прошел в гостиную. Мэри сидела за пианино, старательно играя гаммы. В потрепанной соломенной шляпке, без которой никогда не чувствовала себя в своей тарелке.

– Рада видеть тебя, – сказала она. – Я в доме одна, вот и воспользовалась случаем, чтобы поиграть. – Мэри развернулась на табурете, провела рукой по клавишам и широко улыбнулась, радуясь появлению Джеймса. – Хочешь прогуляться? Дождь меня не пугает.

– Я бы остался здесь, если не возражаешь.

Джеймс сел и начал вертеть в руках нож для разрезания конвертов. Он все еще не знал, как начать разговор. Противоречивые чувства терзали его: понимая, что обязан все сказать, Джеймс опасался, что не выдержит реакции Мэри. У него было нежное сердце, и никогда в жизни он не причинял боли живому существу, скорее предпочел бы мучиться сам.

– После возвращения я ждал, когда представится случай поговорить с тобой наедине.

– Правда? Почему ты не сказал мне об этом?

– Потому что говорить об этом мне нелегко, Мэри, и, боюсь, мои слова сильно огорчат нас обоих.

– О чем ты?

Мэри вдруг стала очень серьезной. Джеймс смотрел на нее и колебался. Но времени для сомнений не оставалось. Он понимал, что на этот раз обязан довести дело до конца, приложив все силы к тому, чтобы смягчить удар. Джеймс встал и облокотился на каминную полку, по-прежнему играя с ножом для разрезания конвертов. Мэри пересела на стул у стола.

– Ты помнишь, что мы обручены более пяти лет, Мэри?

– Да.

Она пристально смотрела на него, и он опустил глаза.

– Я хочу поблагодарить тебя за все, что ты сделала для меня, Мэри. Я знаю, какой заботой ты окружила моих родителей. Я очень благодарен тебе за это. Представить себе не могу, что бы они делали без тебя.

– Я люблю их как родных, Джейми. По отношению к ним я старалась вести себя как дочь.

Джеймс помолчал.

– Мы обручились очень молодыми, – наконец проговорил он.

Джеймс бросил на Мэри быстрый взгляд. Она смотрела на него испуганно, будто уже поняла, что за этим последует. Все оказалось еще труднее, чем он предполагал, и Джеймс подумал, не остановиться ли ему. Слишком уж горька эта пилюля! Но что же ему делать? Не мог он изображать одно, если чувствовал совсем другое, не мог жить в постоянной лжи. Джеймс понимал, что путь у него один. Как человек, знающий, что болезнь сведет его в могилу, если немедленно не начать лечение, он не мог больше тянуть, какие бы муки ему ни грозили.

– Я видел от тебя только добро, но, увы, отвечаю на него черной неблагодарностью. Ты сделала для меня все, Мэри. Терпеливо и с любовью ждала, жертвовала собой, а теперь я должен сильно огорчить тебя. Только не думай, что я не благодарен тебе. Знаю: я перед тобой в неоплатном долгу.

Ему очень хотелось, чтобы Мэри что-то сказала, пришла ему на помощь, но она молчала, потупив взгляд. Лицо ее оставалось бесстрастным.

– Я день и ночь спрашивал себя, что мне делать, и не видел пути, который открылся бы передо мной. Я пытался сказать тебе все это раньше, но мне не хватило духа. Ты думаешь, что я храбрец… нет, я жалкий трус! Иногда я презираю себя. Я хочу выполнить свой долг, но не знаю, в чем он состоит. Если бы знал наверняка, каким путем должен идти, я нашел бы в себе силы ступить на него… но все так неопределенно.

Джеймс бросил на Мэри умоляющий взгляд, но она по-прежнему сидела, опустив глаза.

– Думаю, лучше сказать тебе всю правду, Мэри. Боюсь, я говорю очень путано. Чувствую, что веду себя, как подлец, но все равно не знаю, как поступить иначе. Да поможет мне Бог!

– Я с самого начала поняла, что стала безразлична тебе, – тихо и со странным безучастием заговорила Мэри.

– Прости меня, Мэри. Я пытался любить тебя. О, как унизительно для тебя это звучит! Я едва понимаю, что говорю. Если мои слова грубы и жестоки, причина в том, что я не знаю, как выразить свои чувства. Но я должен сказать тебе всю правду. Главное – я должен быть честен с тобой. Это единственное, чем я могу отблагодарить тебя за все, что ты сделала для меня.

Мэри еще ниже опустила голову, и слезы покатились по ее щекам.

– Мэри, не плачь! – У Джеймса перехватило дыхание, он шагнул к ней, вытянув вперед руки, словно собирался обнять и успокоить ее.

– Извини, – прошептала Мэри. – Я не хотела.

Она вынула носовой платок и, вытерев слезы, попыталась улыбнуться. Ее самообладание потрясло Джеймса.

– Мне очень жаль, Мэри! Пожалуйста, прости меня… я не прошу освободить меня от данного слова. Я хочу лишь объяснить, что чувствую, а решение пусть останется за тобой.

– Ты… ты влюблен в другую?

– Нет!

Насмешливая улыбка миссис Уоллес промелькнула перед его мысленным взором. Джеймс стиснул зубы. Он ненавидел и презирал ее.

– Что-то во мне не нравится тебе? Может, мне удастся исправить это?

Ее унижения он не мог перенести.

– Нет, нет, нет! – вскричал Джеймс. – Наверное, ты так и не поймешь меня! Наверное, я кажусь тебе чудовищем. В тебе есть все, о чем мужчина может только мечтать. Я знаю, как ты добра, заботлива. Ты наделена всеми лучшими женскими качествами. Я бесконечно уважаю тебя, моя благодарность и симпатия совершенно искренни.

Даже ему самому эти слова представлялись пустыми, неуклюжими, нелепыми. Все, что он говорил, звучало надменно и покровительственно, а ведь ему хотелось устыдить только себя! Но Джеймс видел, как унижена Мэри.

– Я очень огорчил тебя, но ничего другого придумать не смог.

– Я знала, что ты не любил меня! Я чувствовала это. Мне хватило пяти минут разговора с тобой, чтобы ощутить твою холодность. Меня считают глупой и невпечатлительной, но я знала!

– Наверное, я причинил тебе ужасные страдания?

Мэри не ответила, и Джеймс смотрел на нее с глубокой жалостью, испытывая угрызения совести. Наконец он страстно заговорил:

– Я не властен над своими чувствами. Они не подчиняются мне. Если бы подчинялись, я не причинил бы тебе такую боль. С любовью ничего не предугадаешь. Думаешь, ее можно приручить, посадить на цепь, как собаку, думаешь, это нежное чувство подвластно правилам приличия и не выходит за рамки благопристойности? Нет, любовь – это безумие, которое охватывает человека, и он дрожит, как лист на ветру. Я не могу имитировать любовь. Не могу притворяться, что люблю. Не могу управлять моим телом.

– По-твоему, я не представляю себе, что такое любовь, Джеймс? Как плохо ты меня знаешь!

Джеймс опустился на стул и закрыл лицо руками.

– Мы не понимаем друг друга. Мы все похожи и при этом такие разные! Я даже себя не знаю. Не считай меня лжецом, когда я говорю, что изо всех сил пытался полюбить тебя. Я отдал бы все, лишь бы почувствовать то же, что и пять лет назад. Но не могу. Да поможет мне Бог!.. Ты должна ненавидеть и презирать меня, Мэри!

– Я, дорогой? – Она печально покачала головой. – Никогда! Я хочу, чтобы ты говорил со мной откровенно. Нам лучше попытаться понять друг друга.

– Я чувствовал то же самое. Считал бесчестным жениться на тебе с ложью в сердце. Не знаю, обретем ли мы счастье, но наш единственный шанс – правда.

Мэри беспомощно смотрела на него, оглушенная горем.

– Я знала, что это грядет. Каждый день страшилась этого.

Джеймсу передалась ее боль, и это стало невыносимо. Как он мог вести себя так жестоко, заставить Мэри так сильно страдать? Зачем, зачем он это сделал? Джеймс, охваченный жалостью, подумал, что есть еще один путь, который принесет им облегчение. Помявшись, не поднимая взгляда, он тихо заговорил:

– Мне хочется выполнить свой долг, Мэри. Я обещал жениться на тебе. Я не привык нарушать слово. И не прошу освободить меня от обязательств. Ты примешь то, что я готов предложить тебе? Я буду хорошим мужем. Приложу все силы к тому, чтобы сделать тебя счастливой. Я предлагаю тебе заботу и доверие… дружбу, но не любовь. Лучше сказать об этом сейчас, чтобы ты не узнала это… когда будет слишком поздно.

– Ты пришел просить, чтобы я освободила тебя от данного слова. Почему же теперь ты колеблешься? Думаешь, я откажу тебе?

Джеймс промолчал.

– Неужели ты думаешь, что меня устроит компромисс? Или полагаешь, что я создана не из плоти и крови? Ты сказал, что хотел быть откровенным.

– Я только сейчас осознал, что есть и другой путь.

– Ты рассчитываешь таким образом смягчить удар? Разве я смогу жить с тобой, как жена, но при этом не быть твоей женой? Что для меня забота и уважение без любви? Ты, должно быть, считаешь меня жалким существом, Джеймс, если хочешь превратить в домоправительницу, имеющую статус жены.

– Сожалею. Я не думал, что ты так отнесешься к моим словам. Я и не помышлял оскорблять тебя. Мне показалось, что это возможный путь разрешения проблемы. В любом случае ты будешь более счастлива, чем теперь.

– Ты еще и презираешь меня!

– Мэри!

– Я справлюсь с болью. Это не первое унижение, выпавшее на мою долю. Все просто: ты думал, что любишь меня, и попросил выйти за тебя замуж. Не знаю, любил ли ты меня тогда, но теперь точно не любишь и хочешь, чтобы я освободила тебя от обязательств. Ты знаешь, что я не откажу тебе.

– Я не вижу выхода, Мэри. – От волнения Джеймс почти потерял голос. – Бог свидетель, я хотел его найти! По отношению к тебе это так жестоко!

– Я переживу. И не осуждаю тебя. Это не твоя вина. Бог даст мне силу. – Мэри подумала о насмешливом сострадании матери. Родителям придется сказать, что Джеймс бросил ее, как надоевшую игрушку. – Бог даст мне силу.

– Мне так жаль, Мэри! – Джеймс опустился перед ней на колени. – Тебя ждут ужасные страдания, и я не знаю, как облегчить их.

– Другого пути нет. Мы должны сказать родителям правду, а потом выслушать все, что скажут они.

– Ты хотела бы, чтобы я уехал из Примптона?

– Зачем?

– Тебе стало бы легче.

– Легче мне не станет. Я выдержу. И я не хочу, чтобы ты убегал и прятался, будто сделал что-то постыдное. Ты нужен родителям. Ох, Джейми, ты будешь с ними ласков, правда? Боюсь… их это очень огорчит.

– Они твердо уверены, что мы поженимся.

– Боюсь, для них это будет жестоким ударом. Но с этим ничего не поделаешь. Все лучше, чем брак без любви.

Джеймса глубоко тронуло, что Мэри думает о чужой боли, когда на нее обрушилось такое горе.

– Мне бы твое мужество, Мэри. Никогда не видел такой силы духа.

– Хорошо, что у меня есть какие-то достоинства. Не заслужив твоей любви, я хотела бы утешиться своей добродетелью.

– О, Мэри, не говори со мной так! Я же люблю тебя! Нет никого, к кому я питаю более чистую, более искреннюю симпатию. Почему ты отказываешься взять то, что я предлагаю тебе? Обещаю, ты никогда не пожалеешь об этом. Ты знаешь, я… слабохарактерный, но стремлюсь все сделать правильно. Почему же нам не пожениться? Может, что-то изменится? Кто знает, что произойдет со временем?..

– Это исключено. Ты просишь больше, чем я способна тебе дать. Кроме того, уверена, ты делаешь это предложение из жалости. Подачку я не приму даже от тебя.

– Мое самое искреннее желание – сделать тебя счастливой.

– Не сомневаюсь, ради этого ты готов пожертвовать собой, но на это способна и я. Думаешь, любовь вспыхнет, если мы поженимся, но это не так. Ты будешь постоянно чувствовать, что тебе пришлось взять меня в жены. И возненавидишь меня.

– Никогда!

– Откуда ты знаешь? Сейчас мы ровесники, но с каждым годом я становлюсь старше. В сорок превращусь в старуху, а ты останешься молодым. Глубокая любовь позволила бы не замечать этого, но любовь будет исходить только от меня… если еще останется. Возможно, я стану злобной и язвительной. Нет, Джейми, из этого ничего не выйдет. Тебе это так же хорошо известно, как и мне. Давай расстанемся окончательно. Я возвращаю тебе твое слово. Ты не виноват в том, что не любишь меня. Я не осуждаю тебя. Время позволяет пережить все. Прошу об одном: не тревожься обо мне. Из-за этого я не умру.

Мэри протянула руку, и Джеймс взял ее. В глазах у него стояли слезы, говорить он не мог.

– Благодарю тебя, – продолжила Мэри, – за то, что пришел ко мне и честно и откровенно во всем признался. Этим ты показал, что доверяешь мне. Не беспокойся, я не рассержусь на тебя. Я вижу, как ты страдал… возможно, сильнее, чем заставил страдать меня. Прощай!

– Я могу чем-то помочь, Мэри?

– Нет. – Она попыталась улыбнуться. – Разве что не тревожься обо мне.

– Прощай, – ответил он, – и не думай обо мне плохо.

Мэри не решилась ответить, боясь, что ее голос дрогнет, а из глаз покатятся слезы. Она стояла, не двигаясь, пока Джеймс не вышел. Потом со стоном опустилась на пол, закрыла лицо руками и разрыдалась. Мэри слишком долго сдерживала себя, но теперь утратила самообладание. Ей хотелось кричать, как от физической боли. Тяжелые рыдания сотрясали Мэри, и она не пыталась унять их. Сердце ее было разбито.

– О, как он мог? – простонала она. – Как он мог?!

Счастье, на которое она надеялась, не ждало ее впереди. В Джеймсе она видела радость жизни, в нем черпала силу, позволяющую терпеть невзгоды. С Джеймсом были связаны все мысли Мэри. Она не представляла себе будущего без него. А теперь грядущие годы, казавшиеся яркими и солнечными, померкли, стали серыми, как затянутое облаками небо. Она видела свою жизнь в Литл-Примптоне такой же монотонной и скучной, как прежде, – бесконечные повседневные обязанности, мелкие неприятности, маленькие удовольствия.

– Господи, помоги мне! – вскричала Мэри.

И, тяжело поднявшись на колени, помолилась, чтобы Бог дал ей силы не сломаться под бременем такой скорбной ноши, выдержать испытания, не сбиться с пути истинного и признать, что такова Его воля.

Глава 10

Облегчения Джеймс не испытал. Он надеялся почувствовать свободу, как человек, вырвавшийся из рабства и получивший возможность дышать полной грудью. Он рассчитывал избавиться от депрессии, как только Мэри согласится расторгнуть помолвку, а вместо этого на душе стало еще тяжелее. Не уверенный, что поступил правильно, Джеймс воссоздал в памяти весь разговор, слово за словом. Каким же жалким он выглядел! Пытаясь убедить Мэри, что порывает с ней не из каприза, но по печальной необходимости, с полным пониманием причиняемых ей страданий, он показал себя мелким и ничтожным.

Медленным шагом Джеймс приближался к Примптон-Хаусу. Ему предстояло сообщить о случившемся родителям, и он пытался привести мысли в порядок.

Миссис Парсонс, покончив с делами по хозяйству, как обычно, вязала носки, полковник сидел за столом и добавлял новые марки в свой альбом. Радостно болтая о своих сокровищах, он время от времени поднимался, чтобы задать жене какой-то вопрос или показать надпечатку; добрая женщина выказывала интерес, давая ответы, которые доставляли мужу удовольствие.

– В Танбридж-Уэллсе ни у кого нет такой хорошей коллекции, как у меня.

– Генерал Ньюсмит на днях показывал мне свою коллекцию, но она далеко не так хороша, как твоя, Ричмонд.

– Рад это слышать. Но марки Мартиники, полагаю, у него отличные. – В голосе полковника слышалась зависть к генералу, который несколько лет жил на острове.

– Они неплохие, – признала миссис Парсонс, – но могли бы быть и лучше.

– Только умному человеку по силам собрать хорошую коллекцию марок, хотя, наверное, негоже мне так говорить.

Они подняли головы, когда вошел Джеймс.

– Я как раз раскладывал марки Свободных государств[16], которые ты привез мне, Джейми. Они очень хорошо смотрятся.

Полковник вновь повернулся к маркам и посмотрел на них так, будто на картины старых мастеров.

– Джейми такой заботливый, – кивнула миссис Парсонс.

– Я знал, что он не забудет своего старого отца. Ты же помнишь, Фрэнсис, я сказал тебе: «Уверен, мальчик привезет марки». Через год или два они прибавят в цене. Я всегда говорю, что на почтовых марках денег не потерять. Драгоценности выходят из моды, фарфор бьется, а с марками риска никакого. Все равно что инвестировать в консоли[17].

– И как сегодня Мэри? – спросила миссис Парсонс.

– У нас состоялся долгий разговор.

– С днем уже определились? – Полковник добродушно хохотнул.

– Нет!

– Честное слово, Фрэнсис, я думаю, нам самим придется все устраивать. В дни нашей молодости свадьбу так не откладывали. Джейми, твоя мать и я поженились через шесть недель после того, как меня представили ей на игре в крокет.

– Мы поженились очень быстро, Ричмонд. – Миссис Парсонс рассмеялась.

– Зато нам хватило времени, чтобы пожалеть об этом, дорогая моя. Больше тридцати лет.

– Думаю, теперь сожалеть поздно.

Полковник взял ее руку и похлопал по ней:

– Если тебе достанется такая же хорошая жена, как и мне, Джейми, едва ли у тебя будут причины жаловаться. Не будет, правда, дорогая?

– Не мне судить, Ричмонд. – Миссис Парсонс самодовольно улыбнулась.

– Ты очень хочешь, чтобы я женился, папа?

– Разумеется, хочу. Просто мечтаю об этом. Очень надеюсь увидеть новое поколение Парсонсов до того, как умру.

– Послушай, Ричмонд, Джейми хочет что-то нам сказать.

Миссис Парсонс наконец-то заметила, что лицо сына искажено мукой.

– Что случилось, Джейми?

– Боюсь, я сильно разочарую вас. Мне так жаль… мы с Мэри расторгли помолвку. Свадьбы не будет.

В комнате повисла тишина. Старый полковник беспомощно переводил взгляд с жены на сына.

– Что это значит, Фрэнсис? – наконец спросил он. Миссис Парсонс не ответила, и полковник обратился Джеймсу: – Ты серьезно, Джейми? Или подшучиваешь над нами?

Джеймс подошел к отцу, самому слабому из них, обнял его за плечи.

– Мне очень жаль, что приходится огорчать тебя, папа. Это правда… так уж вышло! Я не могу жениться на Мэри.

– То есть ты разорвал помолвку с ней после того, как она пять лет ждала тебя? – ужаснулась миссис Парсонс.

– Я не мог поступить иначе. Понял, что больше не люблю ее. Поженившись, мы оба будем несчастны.

Полковник, медленно приходя в себя, смотрел на сына.

– Джейми, Джейми, что ты наделал?

– Ох, ты не скажешь ничего такого, чего не говорил себе я. Или ты думаешь, для меня это пустяк? Я не испытываю к Мэри ничего, кроме дружеских чувств. Я не люблю ее.

– Но… – Полковник замолчал, глаза его сверкнули, он рассмеялся. – Так это просто ссора влюбленных, Фрэнсис. Они немного повздорили, сказали, что больше никогда не будут говорить друг с другом. Уверен, они уже сожалеют об этом и еще до вечера снова обручатся.

Джеймс взглядом умолял мать что-нибудь сказать. Она поняла и печально покачала головой:

– Нет, Ричмонд, боюсь, ты не прав. Это серьезно.

– Но Мэри любит его, Фрэнсис.

– Знаю, – ответил Джеймс. – В этом-то и трагедия. Если бы мне удалось убедить себя, что ей плевать на меня, все было бы гораздо проще.

Полковник опустился на стул, ноги вдруг отказались служить ему. Казалось, он стал еще меньше, чем всегда, хрупкий и высохший. Прядь седых волос, скрывавшая лысину, упала на лоб, лицо выражало тревогу и страх.

– Папа, ну что ты так расстраиваешься? Я ничем не могу помочь! Не добавляй мне проблем! Поговори с ним, мама. Объясни, что это не моя вина и я ничего не могу изменить.

Полковник молча сидел, наклонив голову. Миссис Парсонс спросила:

– Что ты сказал Мэри этим утром?

– Сказал то, что чувствовал.

– Что не любишь ее?

– Не мог не сказать.

– Бедняжка!

Они помолчали, занятые своими безотрадными мыслями.

– Ричмонд, мы не должны осуждать мальчика. Это не его вина. Что ему делать, если он не любит ее?

– Ты же не хочешь, чтобы я женился без любви, папа?

– Нет, если ты не любишь ее, тебе нельзя жениться на ней, – сказала миссис Парсонс. – Но что нужно сделать, я не знаю. Бедняжка, бедняжка, как она сейчас несчастна!

Джеймс сел и закрыл лицо руками, совершенно убитый, уже начиная понимать, сколько горя причинил дорогим ему людям. Миссис Парсонс посмотрела на сына, на мужа. Подошла к Джеймсу.

– Джейми, ты можешь оставить нас на несколько минут? Мы с отцом хотели бы поговорить наедине.

– Да, мама.

Джеймс поднялся, и она, положив руку ему на плечо, поцеловала его.

Когда он ушел, миссис Парсонс с сочувствием посмотрела на мужа. Он поднял голову, поймал ее взгляд, попытался улыбнуться. Попытка не удалась, и полковник тяжело вздохнул.

– Что же делать, Ричмонд?

Полковник Парсонс, не отвечая, покачал головой.

– Мне следовало предупредить тебя, что такое может произойти. Я заметила, что чувства Джейми изменились, но решила, что это пройдет. Думала, причина в его долгом отсутствии. Мэри любит его, вот я и надеялась, что его любовь разгорится с новой силой.

– Но он поступил недостойно, Фрэнсис. – Голос полковника дрожал от возмущения. – Это недостойно!

– Что ему делать, если он не любит ее?

– Его долг – жениться на ней. Она ждала Джейми пять лет, отдала ему лучшие годы… и он бросает ее. Он не может так поступить, Фрэнсис. Он должен вести себя, как джентльмен.

Слезы покатились по морщинистым щекам миссис Парсонс. Медленные слезы женщины, обладающей незаурядной выдержкой.

– Не будем судить его, Ричмонд. Мы так мало знаем о нынешнем мире. Мы такие старомодные.

– Честь не зависит от моды.

– Давай пригласим Уильяма. Может, он даст нам дельный совет.

Миссис Парсонс говорила о своем брате, майоре Форсайте. Холостяк, он жил в Лондоне, и родственники признавали его авторитет в житейских делах.

– Он поговорит с мальчиком лучше, чем мы.

– Очень хорошо, пошлем за ним.

Катастрофа сокрушила их обоих, но они еще не осознали в полной мере того, что произошло. Все их надежды были связаны с этим браком, все планы на будущее соотносились с ним, но пока до стариков еще не дошло, как кардинально изменилась их жизнь. Так человеку, искалеченному в результате несчастного случая, в первые минуты кажется, что он все еще свободно владеет своим телом… Миссис Парсонс написала телеграмму в Лондон и отдала служанке, когда в комнату вошел слуга и объявил:

– Мисс Клибборн, мадам.

– Мэри!

Девушка вошла и откинула вуаль. Она надела ее, чтобы скрыть бледность щек и красноту опухших глаз.

– Я подумала, что мне лучше повидаться с вами. Полагаю, вы слышали?

– Мэри, Мэри!

Миссис Парсонс обняла ее и нежно поцеловала. Мэри попыталась рассмеяться и вытерла слезы, вновь навернувшиеся на глаза.

– Вы плакали, миссис Парсонс? Напрасно… Давайте присядем и спокойно все обсудим.

Она взяла руку полковника и мягко сжала ее.

– Это правда, Мэри? – спросил он. – Я не могу поверить.

– Да, правда. Мы решили, что свадьбы не будет. И я прошу вас не сердиться на Джейми. Он очень… расстроен. И не виноват.

– Мы думаем о тебе, дорогая.

– Со мной все будет хорошо. Я переживу.

– Это бесчестный поступок, Мэри, – сказал полковник.

– Нет, не говорите так. Из-за этого я так быстро и пришла к вам. Вы должны знать. Джейми поступил так, как считал правильным. Что ему делать, если он не любит меня? Я не такая уж красивая. Должно быть, он видел в Индии девушек, гораздо красивее меня. Как я могла надеяться удержать его после стольких лет? Не следовало мне на это рассчитывать.

– Мне так жаль, Мэри! – воскликнула миссис Парсонс. – Мы всем сердцем желали вашего брака. Ты знаешь, Джейми был нам хорошим сыном. С ним у нас никогда не возникало проблем. Мы хотели, чтобы он женился на тебе. Мы любим тебя, знаем, какая ты хорошая. Мы чувствовали, что бы ни случилось потом… если бы мы умерли… Джейми будет счастлив и в полной безопасности.

– Он ничего не мог с собой поделать. В этом мире далеко не все происходит так, как того хочется. Не слишком огорчайтесь из-за этого, а главное, не убеждайте Джейми в том, что он поступил не так… как следовало.

– Как ты можешь думать о нем сейчас, когда твое сердце разбито?

– Я думала о нем все эти годы. – Мэри печально улыбнулась. – И не могу не думать теперь. Я не хочу, чтобы он страдал! Страдания не принесут ему пользы, а я хочу, чтобы он был счастлив.

Полковник Парсонс вздохнул:

– Мой сын поступил бесчестно.

– Не говорите так! По отношению к нему это несправедливо. Джейми не просил меня освободить его от данного им слова. Но я не могу выйти за него замуж, зная, что стала безразлична ему.

– Он научился бы любить тебя, Мэри, – сказала миссис Парсонс.

– Нет, нет! Даже когда Джеймс убеждал меня выйти за него, я видела, что он не хочет этого, надеется, что я откажусь. Он возненавидел бы меня, если бы я согласилась. Нет, это конец. Мы расстались навсегда, и я сделаю все, чтобы пережить этот удар.

Какое-то время они сидели молча, наконец Мэри встала.

– Я должна пойти домой и сказать маме.

– Она, наверное, закатит истерику, – предположила миссис Парсонс.

– Нет, она только порадуется, – возразила Мэри. – Я хорошо ее знаю.

– Ох, какие тебе предстоят страдания, дорогая моя!

– Мне это пойдет на пользу. Я чувствовала себя слишком уж счастливой.

– Не кажется ли тебе, что лучше немного подождать, прежде чем говорить кому-то еще? – спросил полковник. – Майор Форсайт скоро приедет. Возможно, ему удастся все уладить. Он сведущ в подобных делах.

– Он убедит Джейми любить меня? Ах нет, ждать ни к чему. Позвольте мне покончить с этим, пока я еще не потеряла силу духа. И мне приятно думать, что жизнь на этом не закончится. А насмешки и даже лживое сочувствие я вынесу.

– Сочувствие будет и настоящим.

– Люди всегда радуются, если беда случается с их друзьями. О, это не всерьез. Не думайте, что я обозлена. Не думайте обо мне плохо. Завтра я проснусь другой.

– Мы питаем к тебе только искреннюю и глубокую любовь.

В этот момент Джеймс вошел в гостиную. Увидев Мэри, он замер и густо покраснел. Но она быстро овладела собой.

– Джейми, я пришла поговорить с твоими родителями.

– Извини, что помешал. – Он чувствовал себя крайне неловко. – Не знал, что ты здесь.

– Тебе незачем избегать меня только потому, что мы расторгли помолвку. И тем более незачем опасаться меня. До свидания! Я как раз собиралась уйти.

Она вышла, и Джейми неуверенно посмотрел на родителей. Его отец молчал, опустив глаза. Миссис Парсонс заговорила:

– Мэри просила нас не сердиться на тебя, Джейми. Она считает, что ты ни в чем не виноват.

– Она очень добра.

– Как ты мог? Как ты мог?

Глава 11

Лишь когда ленч подошел к концу, Мэри спокойно и бесстрастно рассказала родителям о том, что произошло. Увядающая красавица улыбалась, устремив взгляд вверх. Такое выражение лица миссис Клибборн заставляло таять сердца многих впечатлительных младших офицеров.

– Я это знала, – прошептала она. – Знала! Нельзя обмануть женщину и мать.

Но полковник на мгновение лишился дара речи. Лицо его побагровело, крашеные брови негодующе взметнулись.

– Невозможно! – наконец воскликнул он.

– Реджи, дорогой, выпей немного воды, – предложила ему жена. – Ты выглядишь так, будто тебя сейчас хватит удар.

– Я этого не потерплю! – Он грохнул кулаком по столу, тарелки зазвенели, лежавшие на них куски бисквита запрыгали. – Я заставлю его жениться на тебе! Он забывает, что имеет дело со мной! Меня с самого начала разочаровала эта помолвка, так ведь, Клара? Я говорил, что не позволю моей дочери выйти замуж за того, кто ниже ее по статусу.

– Папа!

– Молчи, Мэри! Не станешь же ты отрицать, что Джеймс Парсонс – пехотинец, как и его отец? Но теперь он женится на тебе. Клянусь Богом! Он женится на тебе, даже если мне придется притащить его к алтарю силком!

Забыв о недоеденном сыре, полковник вскочил и начал кружить по столовой, говоря гадости о Джеймсе, его родителях и предках, о частях, в которых они служили, обо всем, с ними связанном. Он проследил их родословную до лавки мясника, торгующего свининой, и предсказал, что они, несомненно, попадут в ад. Попутно он заверял Мэри в том, что бояться ей нечего: мерзавец женится на ней или умрет жестокой смертью.

– Говорить тут не о чем, папа. Мы оба и вполне дружелюбно согласились расторгнуть помолвку. Прошу тебя об одном: относись к нему так, будто ничего не произошло.

– Я отстегаю его кнутом! – взревел полковник Клибборн. – Он оскорбил тебя, и я заставлю его на коленях просить у тебя прощения. Клара, где мой кнут?

– Папа, будь благоразумен!

– Я благоразумен, Мэри! – проревел доблестный солдат, вновь багровея. – Я знаю свой долг, слава Господу, и собираюсь его исполнить. Если человек оскорбил мою дочь, мой долг джентльмена и офицера – от души выпороть его. Когда этот жалкий доктор грубо обошелся с тобой, я взгрел его так, что мало ему не показалось. Я пинал доктора, пока он не взмолился о пощаде, и если бы большему числу людей хватало храбрости самим вершить суд, в мире поубавилось бы подлецов.

На самом деле полковник не стегал доктора кнутом и не пинал его, но ему нравилось думать, что он проделал все это. Моралисты учат нас, что намерение более похвально, чем акт насилия. Так пусть же бесстрашный кавалерист полагает, будто исполнил все то, чего ему не удалось осуществить из-за сложившихся обстоятельств.

Угрозы отца ни в коей мере не тревожили Мэри. Его она знала очень хорошо, но насчет матери сомнения оставались.

– Ты будешь относиться к Джейми, как прежде, правда, мама?

Миссис Клибборн улыбнулась:

– Дорогая, полагаю, что я леди.

– Он больше никогда не появится в моем доме! – бушевал полковник. – Говорю тебе, Клара, держи его от меня подальше. Если встречу его, то за себя не ручаюсь. Я поколочу его!

– Реджи, дорогой, у тебя будет ужасное несварение желудка, если ты не успокоишься. Ты знаешь, что происходит, если начинаешь волноваться сразу после еды.

– Это бесчестно! Наверное, он забыл все полукроны, которые я давал ему, когда он был мальчишкой, и сигары, и портвейн, которыми я его угощал. Только на днях я открыл для него новую бутылку! Я больше никогда не сяду с ним за один стол, и не проси меня, Клара… Его беспредельная наглость, вот что выводит из себя. Но он женится на тебе, дорогая моя. Я заставлю его!

– Не вини Джеймса в том, что он нарушил данное им слово, Реджи, – проворковала миссис Клибборн.

– В таких случаях джентльмен сам вершит суд. Как жаль, что ушли те славные дни, когда вопрос решался с помощью холодной стали!

И полковник в подкрепление своих слов принял соответствующую стойку, убрал левую руку за спину, а правой нанес разящий укол.

– Дорогая, принеси мне мои очки! – попросила дочь миссис Клибборн. – Думаю, они в корзинке с вязаньем или в кабинете твоего отца.

Мэри охотно покинула столовую, по которой кружил полковник, лишь изредка останавливаясь, чтобы отправить в рот кусок хлеба с сыром. Просьба принести очки означала, что миссис Клибборн желает на какое-то время отослать дочь. Она относилась к числу тех женщин, которые никогда не выражают желания прямо. Когда дверь закрылась, дебелая дама, всплеснув руками, воскликнула:

– Реджинальд! Реджинальд! Я должна признаться тебе.

– В чем? – Полковник замер.

– Винить в этом надо меня, Реджинальд. – Миссис Клибборн склонила голову набок и устремила взгляд к потолку. – Джеймс Парсонс отверг Мэри… из-за меня.

– Да что ты такое говоришь?

– О, прости меня, Реджинальд! – воскликнула она, сползая со стула и тяжело падая на колени. – Моей вины в этом нет: он любит меня.

– Вздор! – сердито бросил ее муж и вновь закружил по столовой.

– Нет, Реджинальд. Как ты несправедлив ко мне!

Слезы потекли по густо напудренным щекам миссис Клибборн.

– Я знаю, он любит меня. Нельзя обмануть женщину и мать.

– Ты в два раза старше его!

– Эти мальчики всегда влюбляются в женщин, которые старше их. Я так часто это замечала. И он, в сущности, сказал мне об этом, хотя я уверена, что ничем не поощряла его.

– Вздор, Клара!

– Ты не поверил мне, когда я сказала, что бедный Олджи Тернер влюбился в меня, а потом он покончил с собой.

– Ничего подобного. Он умер от холеры…

– Реджинальд, – оборвала мужа миссис Клибборн, – его смерть так и осталась загадкой. Никто из врачей не понял, в чем причина. Если он не принял яду, то умер от разбитого сердца. Ты очень жесток со мной.

Не без труда эта дородная женщина поднялась с пола. Прилагая неимоверные усилия, она пыхтела, как паровоз.

Полковник внезапно вспомнил о своем долге.

– Где мой хлыст, Клара? Приказываю тебе отдать его мне.

– Реджинальд! Если в тебе осталась хоть капля любви ко мне, ты не причинишь вреда этому несчастному молодому человеку. Помни, что бедный Олджи Тернер покончил с собой. Ты не вправе винить Джеймса за то, что он не захотел жениться на бедной Мэри. Дорогой мой, фигура у нее плохая, а для мужчин это очень важно.

Полковник вышел из комнаты, а миссис Клибборн присела к столу, рассуждая сама с собой.

– Я думала, у меня все в прошлом, – прошептала она. – Я знала это с самого начала. Как он смотрел на меня… мы, женщины, так тонко все чувствуем! Бедный мальчик, как он, должно быть, страдает!

Она пообещала себе, что не скажет ни одного необдуманного слова, чтобы ненароком не отправить Джеймса в могилу, как случилось с лишенным надежды Олджи Тернером. И миссис Клибборн вздохнула, размышляя о том, какое проклятие ее фатальная красота!

Узнав новости, Литл-Примптон вскипел. Конечно же, люди опечалились, праведно разгневались, но при этом не смогли полностью отделить себя от сложившейся ситуации и остаться сторонними наблюдателями. Слишком уж редко случалось здесь что-то волнующее и завораживающее, нарушающее монотонность будничной жизни. Хорошо информированные пружинисто шагали, гордо вкинув голову: в них проснулся интерес к жизни. Появилась новая тема и для разговоров, и для размышлений, законное право сочувствовать и негодовать, и застоявшаяся кровь быстрее побежала по их венам, как у политического деятеля в период национального кризиса. Давайте возблагодарим Бога, который создал наших соседей слабыми и в Своем бесконечном милосердии позволил мужу и жене ссориться; Тому, Дику и Гарри – более или менее позорно влюбляться; этому нашему дорогому другу – терять деньги, а этой подруге – репутацию. При всем нашем смирении возблагодарим Господа за то, что позволил нам стать свидетелями скандала, суда по бракоразводным процессам, и за пикантные подробности, которыми потчуют нас газеты в соответствующих колонках. Если через определенные периоды времени приличия требуют, чтобы мы признались в своей греховности, разве Господь не пытается утешить нас, показывая, что мы не так уж плохи в сравнении с большинством людей?

Мистер Драйленд пришел в дом викария, чтобы внести сведения о выданных сертификатах в приходские книги. Викария он нашел в кабинете, и тот дал ему ключ от сейфа.

– Софи Банч приходила вчера вечером и сказала, что выходит замуж.

– Ее жених не из нашего прихода?

– Да, из Танбридж-Уэллса.

Младший священник аккуратно приложил промокательную бумагу ко всем новым записям и вернул тяжелые книги в сейф.

– Вас не затруднит пройти в столовую, Драйленд? – торжественно спросил викарий. – Миссис Джексон хочет поговорить с вами.

– Ничуть.

Миссис Джексон читала «Чёрч ньюс». Ее худое, с резкими чертами лицо явственно выражало неудовольствие. Плотно сжатые губы, острый нос, даже худое тело, словно состоящее из углов, свидетельствовали о том, что она вне себя от ярости. Быстро поднеся руку к волосам и убедившись, что все в порядке, она поднялась и обменялась рукопожатием с мистером Драйлендом. Массивное лицо младшего священника мгновенно стало серьезным, потому что и он чувствовал себя оскорбленным.

– Какие ужасные новости, мистер Драйленд!

– Ох, так грустно! Так грустно!

Но в их голосах за видимой озабоченностью крылось ликование.

– Едва увидев его, я почувствовала, что беды не избежать. – Миссис Джексон покачала головой. – И сказала тебе, Арчибальд, мне он совершенно не нравится.

– Верно, сказала, – кивнул ее муж и повелитель.

– Мэри Клибборн слишком хороша для него, – решительно добавила миссис Джексон. – Она святая.

– Дело в том, что у него избыток самомнения, – заметил младший священник.

– Вот, Арчибальд! – торжествующе воскликнула дама. – Что я тебе говорила?

– Миссис Джексон предположила, что он заносчив.

– Я этого не предполагаю. Я уверен в этом. Все время, когда он говорил со мной, я чувствовал, что он смотрит на меня свысока. Только тот, кто ставит себя выше других, может отвергнуть предложение произнести короткую молитву на утренней службе, поблагодарить Создателя за благополучное возвращение.

– Все эти служаки очень высокого мнения о себе. – Мистер Драйленд, воспользовавшись тем, что сидит перед зеркалом, поправил волосы.

Мягкий и глубокий голос прибавлял значимости любым, даже самым простым его словам.

– Не вижу, что он сделал такого, чтобы так сильно этим гордиться, – пожала плечами миссис Джексон. – На его месте так поступил бы каждый. Уверена, в его поступке столько же героического, что и в ежедневном труде священников, только они не поднимают из-за этого такого шума.

– Не зря же говорят, что истинная храбрость всегда скромна, – откликнулся мистер Драйленд.

Фраза не только пришлась к месту, но и прозвучала уничижительно.

– Мне не понравилось, как он вел себя, когда приходил сюда. Всем своим видом показывал, что ему невероятно скучно. Убеждена, он совсем и не умен.

– Ни один умный человек не позволит себе столь неджентльменского поведения, – изрек младший священник.

– Не могу выразить словами чувства, которые вызвало у меня его неподобающее отношение к Мэри! – воскликнула миссис Джексон, однако продолжила выражать эти чувства и за словом в карман не лезла.

Их всех смущало, что они устроили несчастному Джеймсу столь торжественный прием отчасти вопреки его воле. Они сами поставили его на пьедестал, и теперь их тревожило, что с этого пьедестала он рухнул им на головы, а его сияющий нимб слепил им глаза. Они хотели превратить Джеймса во льва, а то, что он сопротивлялся этому желанию, оскорбляло их чувство собственного достоинства. Но теперь они с облегчением осознали, что он вовсе не лев. Пьедестал быстро демонтировали, нимб убрали, поскольку у золотого идола оказались глиняные ноги, и недавние обожатели Джеймса упрекали его в нежелании с должным смирением принимать дары, которые ему так настойчиво навязывали. Выяснилось, что Джеймс недостоин их самих, потому что нет более высокого превосходства, чем моральное. Человек, выполняющий Десять заповедей, не должен преклонять колени ни пред какими земными подвигами.

Литл-Примптон, осознавая собственную добродетель, не скупился на порицания.

– Он ужасно унизил себя.

– Да, это очень грустно, однако показывает, как важно, даже процветая, помнить о смирении души и покаянии. Гордыня всегда предшествует падению.

Джексоны и мистер Драйленд обсудили различные версии, которые им довелось услышать. Мэри и миссис Парсонс хранили молчание, зато миссис Клибборн выказала редкое красноречие и с помощью маленьких хитростей вызнала все подробности истории у полковника Парсонса.

– В одном нет ни малейшего сомнения, – подытожила миссис Джексон тоном благочестивой мстительницы. – Капитан Парсонс вел себя омерзительно, и наш долг – не оставить это без внимания.

– Полковник Клибборн пригрозил отхлестать его кнутом.

– Он вполне заслуживает этого, – кивнула миссис Джексон, – и я хотела бы при этом присутствовать.

Они помолчали, предвкушая наказание Джейми.

– Он безнравственный человек. Подумать только, бросить бедную девушку после того, как она ждала его пять лет! Думаю, его надо заставить жениться на ней.

– Вынужден сказать, что джентльмен так не поступил бы, – вставил викарий.

– Я хотела, чтобы Арчибальд пошел к капитану Парсонсу и серьезно поговорил с ним. Он должен знать, что мы о нем думаем, и сказать ему об этом, несомненно, наш долг.

– Его родители очень расстроены. Все это видят, хотя они стараются не говорить об этом.

– Расстраиваться мало. Им следует настоять на том, чтобы он женился на Мэри Клибборн. Но они ни в чем не противоречат ему. Считают его идеалом. Уверена, поклоняться человеческому существу, даже собственному сыну, – значит, проявлять неуважение к Господу.

– Они слишком высокого мнения о нем, – согласился мистер Драйленд.

– И я хотела бы знать почему. Он совсем не красавчик.

– Внешность у него весьма заурядная. – Мистер Драйленд не упустил возможности в очередной раз посмотреть в зеркало. – Нет, он не выглядит настоящим мужчиной.

Младший священник, имея недостатки, утешался тем, что с достойной скромностью признает их. Однако никто, по его разумению, не стал бы отрицать, что мужчина он видный. Возможно, он и не грешил против истины. Надеть на него котелок и расклешенное пальто – и едва ли кто-нибудь отличил бы его от извозчика.

– Я не заметила, что у него какие-то особенные волосы или глаза, – продолжила миссис Джексон. – Черты лица довольно правильные. Но мне всегда казалось, что для мужчины это скорее минус.

– И он не умеет поддержать разговор.

– Признаться, никогда не слышал, чтобы он сказал что-то умное, – заметил викарий.

– Да уж, – улыбнулся младший священник. – Едва ли от него услышишь что-то остроумное.

– Сомневаюсь, что он хорошо образован.

– Да уж какие знания у служаки. – Младший священник пренебрежительно улыбнулся и пожал плечами. – Меня позабавило, когда он признался, что не читал Марию Корелли.

– Не верю. Думаю, это чистое притворство.

– К сожалению, мой опыт общения с молодыми офицерами говорит о том, что их невежество беспредельно.

Они получали наслаждение, убеждая друг друга в том, что у Джеймса нет никаких достоинств, ни умственных, ни физических, которые могли бы привлечь Мэри.

– Интересно, а что нашла в нем мисс Клибборн? – проговорил младший священник.

– Любовь слепа, – ответила миссис Джексон. – Она могла найти себе гораздо более достойного партнера.

Они помолчали, размышляя о причудах этой нежной страсти и о тех, кто больше подошел бы Мэри.

– Арчибальд, теперь мне все ясно! – воскликнула миссис Джексон со свойственной ей решимостью. – Как викарий нашего прихода, ты должен поговорить с капитаном Парсонсом!

– Я, дорогая?

– Да, Арчибальд. Ты должен сказать ему, что он обязан жениться на Мэри, раз уж они помолвлены. Сказать, что ты шокирован и огорчен. Спросить, неужели совесть не подсказывает ему, что он не прав?

– Не уверен, что он прислушается к голосу разума, – нервно ответил викарий.

– Твой долг – предпринять такую попытку, Арчибальд. Мы все боимся, как бы нас не обвинили в том, что мы суем нос в чужие дела. Поэтому мы проявляем нерешительность даже в тех случаях, когда обязаны вмешаться. Деликатность не должна останавливать нас, если есть возможность предотвратить дурной поступок. Очень часто долг священника состоит в том, чтобы вмешиваться в жизнь людей. Сама я никогда не уклоняюсь от выполнения своих обязанностей. И пусть говорят, что я лезу в чужие дела. Слово не обух – в лоб не бьет.

– Капитан Парсонс очень сдержанный человек. Он может счесть мой приход к нему наглостью.

– С какой стати? Разве нам позволительно оставаться в стороне, если он нарушил слово, данное нашей прихожанке? Что ж, не поговоришь с ним ты, поговорю я. Учти это, Арчибальд!

– Действительно, а почему бы не поговорить вам, миссис Джексон?

– Ничто не доставит мне большего удовольствия. Я с радостью выскажу ему все, что думаю по этому поводу. И мистеру Парсонсу будет весьма полезно узнать, что он не такой герой, каким себя мнит. Я никогда не уклоняюсь от своих обязанностей.

– Моя дорогая, – пробормотал викарий, – если ты полагаешь, что должен говорить я…

– Возможно, у миссис Джексон получится лучше. Женщина видит многое из того, что недоступно мужчине.

Викария порадовало это предложение. Ему не удавалось отделаться от одной неприятной мысли: Джеймс, рассерженный и вспыльчивый, может прибегнуть к рукоприкладству. Мистер Джексон готов был выдержать любые пытки за свою веру, но пасовал в тех случаях, когда мог подвергнуться осмеянию. Его жену отличала бо́льшая смелость или не столь богатое воображение.

– Очень хорошо, я пойду. – Миссис Джексон вздернула подбородок. – И то правда, он вполне способен повести себя дерзко с Арчибальдом, чего не позволит себе с дамой. Более того, я пойду сейчас же.

Шляпа миссис Джексон висела на гвоздике в прихожей, поэтому времени на сборы ушло немного. Она надела черные лайковые перчатки. Ее плотно сжатые губы выражали решимость, на челе запечатлелась христианская добродетель. Она быстро вышла из дома, и в каждом движении этой женщины чувствовалось, что ею руководит долг. Мария Джексон шла, как еврейский пророк, с предельной ясностью осознавая, что в ней звучит голос Бога.

Глава 12

Джеймс бродил в саду Примптон-Хауса, когда миссис Джексон неумолимо сокращала разделявшее их расстояние. После того как три дня назад он разорвал помолвку с Мэри, его родители не возвращались к этой теме, но Джеймс понимал, о чем они думают. И знал, они ожидают прибытия его дяди, майора Форсайта, надеясь, что тот разрешит конфликт. Они и не пытались примириться с мыслью о том, что произошел окончательный разрыв: это казалось им слишком чудовищным. Джеймс насмешливо улыбался, удивленный тем, что родители так полагаются на житейский опыт человека, до прибытия которого оставались считанные часы.

Пятидесятитрехлетний майор Форсайт, завсегдатай офицерских клубов и бездельник, создающий себе образ гуляки, на самом деле был не более порочен, чем дочь священника. Высоко неся знамя добродетели, он безмерно радовался тому, что снискал репутацию развратника. Долгие годы майор находился в отставке, обвиняя в этом военное ведомство, но не свою некомпетентность. Уйдя со службы, он говорил людям, что получение следующего звания в эту эпоху вырождения невозможно без протекции. Влиятельные друзья не раз и не два пытались открыть ему путь к успеху, но майор, ничего не добившись, честил продажную бюрократию, окопавшуюся в военном ведомстве. Горько сетуя о состоянии государственных институтов, он не терял острого интереса к миру моды. И правильно, потому что человеку следует интересоваться разными сферами общественной жизни. Это расширяет его кругозор и приносит практическую выгоду. Если бы интерес майора Форсайта ограничивался только «бюрократическими рогатками», он в своем кругу считался бы человеком ограниченным, но блестящее знание этикета и портных избавляло его от этого. Форсайт не был чужд светскости, он внимательно прочитывал газеты, которые детально описывали все, что происходило в высших кругах, и всегда мог довольно точно рассказать о делах и местопребывании титулованных особ. Один грешок за Форсайтом, пожалуй, водился: после разговора с ним у собеседника не возникало и тени сомнения, что майор близко знаком с людьми, которых тот и в глаза не видел, но совесть прощала ему эту маленькую ложь. К тому же майор прекрасно знал все сплетни клубов, так что кто, как не он, имел полное право слыть светским человеком? При этом Форсайт придерживался самых строгих принципов и в этом смысле был истинным братом миссис Парсонс. Каждое воскресное утро он посещал церковь, хотя и скрывал это, как что-то недостойное. Стесненность в средствах принуждала майора следовать путями бедных и чистых сердцем.

Пустить пыль в глаза сестре и ее мужу майору Форсайту удалось без всяких усилий.

«Разумеется, Уильям склонен к разгульной жизни, – говорили они. – Жаль, у него нет жены, которая помогла бы ему остепениться, но сердце у Уильяма доброе».

По их разумению, он обладал двойным преимуществом: хитростью, обретенной в мирской суете, и прямотой характера. Они плохо понимали, как именно Форсайт поможет им в сложившейся ситуации, но не сомневались, что он, черпая из бездонного колодца своей мудрости, разрешит возникшие трудности.

Джеймс раскусил дядюшку еще мальчиком и, видя, как он нелеп, относился к нему добродушно.

«И что, по их мнению, он может сказать?» – спрашивал себя Джеймс.

Его глубоко огорчало, что случившееся буквально согнуло отца. Родители с таким радостным нетерпением ожидали его приезда, а он причинил им только горе!

– Лучше бы я не возвращался! – воскликнул Джеймс.

Он подумал о холмистых равнинах Оранжевой республики, о синем небе, об ощущении безграничной свободы. В этом ухоженном кентском ландшафте Джеймс чувствовал себя как в клетке. Когда облака плыли так низко над землей, он с трудом дышал. Страдал Джеймс и от напряженных отношений с родителями. Теперь они смотрели на него как на чужака. Между ними постоянно стояла проблема, которой они намеренно не касались. Они не упоминали имени Мэри, обходили стороной все, связанное с ней, и это доставляло Джеймсу еще более сильную боль, чем открытый разговор об этой девушке. Они сидели молчаливые и грустные, стараясь держаться естественно, но не преуспели в этом. Их вид заставлял предположить, что Джеймс совершил какое-то преступление, о котором не упоминают для его же блага, но никто из них ни на секунду не забывал об этом. Родители явно не сомневались в том, что Джеймс страдает от угрызений совести, и они считали своим долгом облегчить его ношу. Джеймс знал: отец убежден в том, что он совершил бесчестный поступок, а он… что думал об этом он сам?

Джеймс по сто раз на дню задавал себе вопрос, правильно ли он поступил, и, уверяя себя, что избрал единственно возможный путь, мучился от неопределенности. Он пытался отделаться от этого чувства, ибо разум ясно давал понять, что это абсурд. Но сомнения брали верх над разумом, бестелесная форма, нечувствительная к разящим ударам его логики. Этот маленький дьявол, укоренившийся в сердце Джеймса, возражал на все его аргументы: «А ты уверен?»

Иной раз Джеймс совершенно терялся, и тогда демон смеялся, а его вопрос пронзительно звенел в ушах: «Ты уверен, мой друг… ты уверен? А где, скажи, честь, о которой не слишком давно ты так много думал?»

Джеймс нервно, теряя терпение, кружил по саду, злясь на себя и на весь мир.

Но тут дыхание ветра, аромат роз, красных и желтых, внезапно заставили его вспомнить несравненную миссис Уоллес. Почему бы ему не подумать о ней сейчас? Он свободен; не может причинить ей вреда; никогда больше не увидит ее. Мысли о ней – единственный луч света в его жизни. Джеймс устал отказывать себе в этом удовольствии. Почему он должен и дальше притворяться, будто уже не любит ее? Приятно думать, что долгая разлука не приглушила его любовь; сила этой любви служила ей оправданием. И бороться с ней бессмысленно, потому что она стала частью его души. Нельзя же бороться с биением сердца! И если это мука – вспоминать те давние дни в Индии, он радовался ей; боль эта вызывала более сильные ощущения, чем удушливый запах тропических цветов, такую сладострастную агонию испытывает только факир, рассекая плоть в божественном трансе… Все, что случилось тогда, Джеймс помнил ясно и четко, будто и дня не прошло с тех пор.

Джеймс мысленно повторял разговоры, которые они вели, пустые, бессодержательные, растягивающиеся на полчаса, а то и дольше, но каждое слово будто расцветало от ее очаровательной улыбки, ласкающего взгляда. Он представлял себе, что миссис Уоллес совсем рядом, в туалетах, которые она обычно носила, и при каждом движении его обволакивает тонкий аромат ее духов. Он размышлял о том, сохранила ли она прежнюю игривость, не стала ли чопорной, как свойственно многим женщинам от природы.

Если ее щеки познакомились с румянами, а брови с карандашом – что с того? Джеймса пленяли даже ее недостатки, он не желал никаких, пусть самых малых, изменений. Все мелочи составляли единое целое, которое он безумно любил. Джеймс подумал о ее коже, нежной как бархат, о маленьких ручках. Упрекнул себя в излишней застенчивости. Ну почему он не брал эти ручки в свои и не покрывал поцелуями? Теперь в воображении Джеймс страстно прижимался губами к ее теплым ладоням. Ему нравились уколы колец, украшавших ее пальцы.

– Почему вы носите столько колец? – спросил он. – Без них ваши руки еще прекраснее.

Раньше он не решился бы задать подобный вопрос, но теперь не видел в этом никакой опасности. Ответ пришел с веселым, добродушным смехом. Она вытянула пальчики, самодовольно оглядывая сверкающие камни.

– Мне нравится их блеск. Я обожаю украшения. Хочу носить и браслеты на руках, и пояса, и сеточки на волосы, и ожерелья с драгоценными камнями. Хочу, чтобы они сверкали на мне.

Тут она весело взглянула на него.

– Разумеется, вы считаете это вульгарным. Что мне до этого? Вы все думаете, что вульгарно отличаться от других людей. Я хочу быть уникальной.

– Хотите, чтобы все смотрели на вас?

– Конечно, хочу! Или это грех? Ох, как вы все мне надоели с вашим вкусом и вашей деликатностью, с вашей невыносимой тупостью. Обожая женщину, вы боитесь сказать ей, что она прекрасна, ибо считаете это нелепым. Если же вы сами красивы, то держитесь так, будто стыдитесь этого.

Набравшись храбрости, он ответил:

– И все-таки вы отдали бы душу за то, чтобы в ваших венах не текло и капли иностранной крови!

– Я?! – Ее глаза презрительно сверкнули. – Я горжусь моей восточной кровью. В моих венах течет не кровь – огонь, золотой огонь. И только потому, что у меня нет предрассудков, я знаю, как наслаждаться жизнью.

Джеймс улыбнулся, но не ответил.

– Вы не верите мне? – спросила она.

– Нет!

– Что ж, возможно, мне хотелось быть англичанкой. Я получала бы больше удовольствия, презирая всех этих полковых дам, если бы думала, что у них нет причин смотреть на меня свысока.

– Едва ли они смотрят на вас свысока.

– Нет? Они терпеть не могут и презирают меня.

– Когда вы болели, они делали для вас все, что могли.

– Глупыш! Разве вы не знаете, что отнестись к врагу благородно – лучший способ показать свое презрение.

Джеймс мог бы долго продолжать эту игру, задавая вопросы, отвечая, вкладывая в ее уста шутки или фразы, окрашенные легким цинизмом. Иногда он говорил вслух, и тогда голос миссис Уоллес звучал в его ушах, чистый, мелодичный и страстный, будто она действительно стояла рядом. Но разговор всегда заканчивался тем, что он обнимал ее, целовал губы и закрытые глаза, веки, прозрачные, как алебастр. Он не знал большего удовольствия, чем зарыться руками в эти роскошные волосы. Но разве теперь это имело значение? С Мэри он не связан словом и не мог причинить вреда репутации миссис Уоллес, находившейся в десяти тысячах миль от него.

Но полковник Парсонс разрушил эту восхитительную грезу. Согбенный и усталый, он пересекал лужайку в поисках сына. Его жалкая фигура вернула Джеймса к горькому настоящему. Он вздохнул и пошел навстречу отцу.

– Напрасно ты вышел из дома без шляпы, папа. Сейчас я принесу ее тебе.

– Нет, гулять я не собираюсь. – Полковник не ответил улыбкой на добрые слова сына. – Я пришел сказать, что миссис Джексон в гостиной и хочет поговорить с тобой.

– Что ей нужно?

– Она все объяснит сама. Ей хотелось бы увидеться с тобой наедине.

Лицо Джейми потемнело, он догадался, о чем пойдет речь.

– Не понимаю, о чем мне с ней говорить, да еще наедине.

– Пожалуйста, выслушай ее, Джейми. Она очень умная женщина, и ее совет может пойти тебе на пользу.

Полковник никогда ни о ком не говорил дурно и нашел бы оправдание даже непозволительным попыткам миссис Джексон лезть в чужую жизнь. Он был из тех людей, кто, споря, всегда считает, что не прав. В нем укоренилась привычка соглашаться со всеми упреками, обращенными к нему, и он неизменно благодарил жену викария, если та указывала на его ошибки.

Джеймс увидел, что миссис Джексон сидит на краешке стула с деревянной спинкой. Она была убеждена, что более свободная поза никак не соотносится с ее миссией. Руки со сцепленными пальцами лежали у нее на коленях, сжатые губы словно говорили о том, что путь праведников труден и сложен, но она – слава Тебе, Господи – способна пройти по нему.

– Доброе утро, миссис Джексон.

– Доброе утро, – строго ответила она.

Джеймс подошел к холодному камину и прислонился к каминной полке. Он ожидал, когда дама заговорит.

– Капитан Парсонс, я пришла к вам с тягостной миссией.

Несмотря на эти слова, только болван не понял бы, что в своей миссии миссис Джексон не находит ничего тягостного. Голос ее звенел, как струна.

– Полагаю, вы сочтете меня бестактной…

– Уверен, вы никогда не станете вмешиваться в чужие дела, – ответил Джеймс.

– Именно так! – воскликнула миссис Джексон. – Я пришла потому, что так повелела мне совесть. Хочу поговорить с вами о том, что касается нас всех.

– Позвать родителей? Не сомневаюсь, им будет интересно.

– Я попросила разрешения поговорить с вами наедине, капитан Парсонс, – строго ответила миссис Джексон. – Для вашего же блага. Когда разговор идет о сугубо личном, лучше обойтись без лишних ушей.

– Так вы собираетесь сказать мне что-то сугубо личное, миссис Джексон? – рассмеялся Джеймс. – Должно быть, вы находите меня очень доброжелательным. Давно ли я имею честь знать вас?

Лицо миссис Джексон оставалось суровым.

– За неделю можно многое узнать о людях.

– Полагаете? По-моему, даже десяти лет мало, чтобы хоть что-то узнать о них. Вы, наверное, очень сообразительны.

– Поступки говорят о многом.

– Нет ничего более лживого в этом мире, чем поступки. Они обычно обусловлены обстоятельствами и не имеют ничего общего с характером человека. Я не стал бы судить о ком-то по его поступкам.

– Я пришла сюда не для того, чтобы обсуждать с вами абстракции, капитан Парсонс.

– Почему бы и нет? Абстрактное всегда гораздо интереснее, чем конкретное. Оно открывает возможности для обобщений, а это изюминка любого разговора.

– Я очень занятая женщина! – резко бросила миссис Джексон, думая, что Джеймс отнесся к ней без должной серьезности. Выяснялось, что подобраться к нему не так легко, как она предполагала.

– Тогда мне остается только поблагодарить вас за то, что вы выкроили время и пришли поговорить со мной.

– Я пришла не для этого, капитан Парсонс.

– Ох, я забыл… поделиться сугубо личным, да? Вероятно, о Шекспире и музыкальных бокалах.

– Пожалуйста, не забывайте о том, что я жена священника, капитан Парсонс. Замечу, что такое общество, вероятно, внове для вас.

– Простите, но я очень хорошо знаю архидьякона. У него отменное чувство юмора. Человеку оно необходимо, если он носит шелковый передник.

– Капитан Парсонс! – Голос миссис Джексон стал еще строже. – Не над всем позволительно шутить. Мне хотелось бы быть с вами мягче, но должна заметить, что легкомыслие – грех.

Джеймс окинул ее добродушным взглядом.

«Честное слово, – сказал он себе, – даже не представлял себе, что я так терпелив».

– Я больше не могу ходить вокруг да около, – продолжила жена викария. – Я пришла к вам с тягостной миссией.

– Это объясняет ваши колебания.

– Вы, наверное, догадались, почему я попросила разрешения поговорить с вами наедине.

– Не имею об этом ни малейшего понятия.

– Ваша совесть ничего не говорит вам?

– Моя совесть очень хорошо воспитана. Она не говорит мне ничего неприятного.

– Тогда мне искренне жаль вас.

Джеймс улыбнулся.

«О, моя добрая женщина, – подумал он, – если бы вы только знали, в каком смятении пребывает моя душа!»

Но, глядя на это серьезное лицо, миссис Джексон предполагала, что у Джеймса каменное сердце. Она никогда не поверила бы, что в нем бушуют страсти, сжигающие душу.

– Мне очень жаль вас, – повторила она. – Очень грустно, действительно очень грустно, что вы, стоя передо мной, похваляетесь своей бесчувственностью. Совесть – это голос Бога, капитан Парсонс. Если она не говорит с вами, за нее приходится говорить другим.

– Предположим, я знаю, что вы хотите сказать. И вы думаете, я хочу вас выслушать?

– Боюсь, нет.

– И вам не кажется, что благоразумие призывает к молчанию в такой ситуации?

– Нет, капитан Парсонс. Иногда человек считает себя морально обязанным высказать все, какими бы горькими ни показались его слова.

– Гораздо проще идти по жизни, говоря приятное.

– Это не мой путь, и это неправильный путь.

– Думаю, это поспешное заключение – объявлять некий путь правильным только потому, что он трудный. Подобно этому и неучтивая речь не всегда правильна.

– Повторяю, я пришла не для того, чтобы перекидываться с вами словами.

– Моя дорогая миссис Джексон, я все гадаю, почему вы сразу не приступили к делу.

– Вы постоянно прерываете меня.

– Сожалею. Я думал, мои наблюдения вам интересны.

– Капитан Парсонс, что ваша совесть говорит вам о Мэри Клибборн?

Джеймс холодно посмотрел на миссис Джексон. Ей и в голову не приходило, с каким трудом он сдерживает себя.

– Я думал, вас заботит некий вопрос национального масштаба. Честное слово, у меня сложилось впечатление, будто вы собираетесь устроить специальную службу в церкви Литл-Примптона и помолиться за успех британского оружия.

– Ну, теперь вы знаете, что это не так. Считаю, нас всех касается ваше отношение к Мэри Клибборн.

– В таком случае я вынужден заметить, тут наши мнения расходятся. Я действительно не позволю вам обсуждать мои личные дела. Вы, несомненно, хотите сказать обо мне много дурного. Буду очень признателен вам, если вы скажете все это у меня за спиной.

– Я предполагала, что вы джентльмен, капитан Парсонс.

– Конечно, предполагали.

– И я буду весьма обязана вам, если вы отнесетесь ко мне, как к леди.

Джеймс улыбнулся. Он понял, что злиться в такой ситуации глупо.

– Мы сделаем все, что в наших силах, миссис Джексон, чтобы соблюсти приличия. Но я убежден, вы не должны говорить о том, что вас совершенно не касается.

– То есть вы думаете, что можете вести себя постыдно, а потом спрятаться, как только вас призовут к ответу? Знаете, как вы поступили с Мэри Клибборн?

– Как бы я ни поступил, не сомневайтесь, решение не было поспешным. Действительно, что бы вы ни сказали, это ничего не изменит. Вам не кажется, что нам пора закончить этот разговор?

И Джеймс шагнул к двери.

– Ваши родители хотели, чтобы я поговорила с вами, капитан Парсонс. И они хотели, чтобы вы меня выслушали.

Джеймс остановился.

– Очень хорошо.

Он сел и стал ждать. Миссис Джексон вдруг занервничала, чего с ней обычно не случалось. Ей и в голову не приходило, что простой солдат создаст ей такие проблемы. Так что теперь колебалась она. Под строгим взглядом Джейми она почувствовала себя преступницей. Откашлявшись, миссис Джексон выпрямила спину и расправила плечи.

– Весьма печально осознавать, как мы ошиблись в вас, капитан Парсонс. Так тщательно готовясь встретить вас, мы не думали, что вы так отплатите нам. Это печально, но должна сказать вам, что вы поступили безнравственно. Я надеялась, ваша совесть сказала вам об этом, но, к несчастью, ошиблась. Вы убедили Мэри обручиться с вами, и она ждала вас долгие годы. Вы постоянно переписывались с ней, притворяясь, что любите ее, то есть гнусно обманывая. Вы позволили ей потратить впустую лучшие годы жизни, а потом, без объяснения и без причины, спокойно заявили, что она надоела вам и вы не собираетесь на ней жениться. По-моему, это ужасно, жестоко и недостойно джентльмена. Даже простолюдин не повел бы себя подобным образом. Разумеется, для вас это не имеет значения, но Мэри вы загубили жизнь. Как она теперь найдет мужа, если ее лучшие годы ушли? Вы лишили ее надежды, запятнали ее репутацию. Вы жестокий, злой человек, и не знаю, за какие заслуги вас наградили крестом Виктории. Уверена, вы не заслуживаете его.

Миссис Джексон замолчала.

– Это все? – спокойно осведомился Джеймс.

– Этого вполне достаточно.

– Вполне! В таком случае, думаю, мы закончим нашу милую беседу.

– Разве вам нечего сказать? – негодующе воскликнула миссис Джексон, вдруг осознав, что не одержала победы.

– Мне? Нечего.

Миссис Джексон пришла в замешательство, ее по-прежнему тревожил этот пристальный взгляд, безмерно злило вежливое презрение, с каким Джеймс смотрел на нее.

– Убеждена, это позорно! – воскликнула она. – Вам, должно быть, неведом стыд!

– Моя милая леди, вы попросили выслушать вас, и я выслушал. Если вы полагали, что я стану спорить, то ошиблись. Но раз уж вы так откровенно поговорили со мной, вероятно, вы не будете возражать, если я отвечу не менее откровенно. Для меня абсолютно неприемлемо то, что вы, да и все остальные участники той нелепой церемонии, которую устроили здесь на днях, говорили о моих личных делах. Вы все совершенно не знаете меня и не имеете права говорить со мной о моей помолвке с мисс Клибборн или о ее расторжении. Должен отметить, что считаю наглостью ваше совершенно неуместное вмешательство. Сожалею, но мне приходится прямо говорить об этом, вероятно, только самые простые и доступные слова способны оказать на вас хоть какое-то воздействие.

Миссис Джексон вышла из себя.

– Капитан Парсонс, я значительно старше вас, и вы не смеете так со мной говорить! Вы забываете, что я дама, и если бы я не знала ваших родителей, то сказала бы, что вы не джентльмен. И вы забываете, здесь я представляю Бога. Вы не христианин. Вы говорили со мной очень грубо.

– У меня и в мыслях такого не было, – улыбнулся Джеймс.

– Если бы я знала, что вы посмеете так грубо обойтись с дамой, я послала бы Арчибальда поговорить с вами.

– Возможно, вы поступили правильно, не сделав этого. Скорее всего я выставил бы его.

– Капитан Парсонс! Он – священник.

– Уверен, можно быть священником, не влезая в чужие дела.

– Вы бессердечны и тщеславны. Вы безмерно самодовольны.

– Я-то думал, что показал себя образцом смирения, полчаса слушая вас, пусть без особого уважения, но внимательно.

– Пожалуй, мне следует радоваться, что вмешательство провидения не позволило Мэри выйти за вас замуж. Вы плохой человек. Теперь предоставляю вас суду вашей совести. Я христианка, слава Господу, и прощаю вас. Но искренне надеюсь, Бог накажет вас за ваши грехи.

Миссис Джексон метнулась к двери, которую Джеймс любезно открыл перед ней.

– Не извольте беспокоиться! – В ее голосе звучал сарказм. – Я сама найду дорогу и зонтики не краду.

Глава 13

Майор Форсайт прибыл к чаю, краснолицый, полный сил, щегольски одетый. В клетчатом костюме, очень новом и очень броском, с идеальной стрелкой на каждой штанине. Воротник и галстук отвечали последней моде. Его жидкие волосы были ровно разделены пробором, усы воинственно топорщились. Недавно он купил себе вставную челюсть и с понятной гордостью демонстрировал новенькие белоснежные зубы. Майор Форсайт всегда стремился выглядеть моложаво. Этому способствовала и его легкая, пружинистая походка. Он утверждал, что чувствует себя юношей, и действительно, в удачные дни, при свете, падающем со спины, вполне мог сойти за тридцатипятилетнего.

– Возраст, – говаривал он, – …возраст женщины определяется ее внешностью, а мужчины – самочувствием.

Щегольство воспринимаешь с улыбкой, если видишь перед собой чьего-то богатенького сынка (вот уж они всегда одевались вызывающе, кричаще), но в сочетании с морщинистой кожей и старческими глазами майора оно выглядело более чем странно. Чувствовалось нечто неестественное в этой нарочитой моложавости: он напоминал одну из фигур в танце смерти, живого скелета с пустыми глазницами, весело скачущего рядом с прекрасной юностью.

Майору Форсайту не составляло особого труда подчинить Парсонсов своему влиянию, и он стал для них непререкаемым авторитетом. Чего бы это ни касалось, они считали его мнение истиной в последней инстанции и благоговейно внимали каждому слову майора. Еще бы, этот светский человек вращался в высших кругах! И на этот раз им дали понять: майору ради приезда в Литл-Примптон пришлось разочаровать некую герцогиню, поэтому они, как и всегда, чувствовали себя обязанными и безмерно радовались тому, что он снисходит к их маленьким проблемам. По случаю приезда майора они изменили свой распорядок дня: ленч подали днем, обед перенесли на вечер.

Миссис Парсонс надела выходное платье из черного шелка, а на шею повязала кружевную косынку. Когда майор прибыл со станции, сопровождаемый полковником Парсонсом, она вышла в прихожую встретить его.

– Как доехал, Уильям?

– Отлично, отлично. Компанию мне составляла красотка, каких я давно не видывал. Всю дорогу строил ей глазки, но она даже не взглянула на меня.

– Уильям, Уильям! – улыбаясь, воскликнула миссис Парсонс.

– Он ничуть не изменился с тех пор, как ты видела его в последний раз, – рассмеялся полковник и повел всех в гостиную.

– От взгляда на красивую женщину хуже не станет, уверяю вас. Я до сих пор холостяк, благодарение Богу! И это напоминает мне о забавной истории, которую я слышал в клубе.

– Мы боимся твоих историй, Уильям! – воскликнула миссис Парсонс.

– Да, иной раз они очень фривольны, – согласился полковник, добродушно качая головой.

Майор Форсайт знал множество историй и анекдотов, как и положено старому холостяку, и любил рассказывать те, которые считал скабрезными, но краснели от них только самые невинные люди вроде полковника Парсонса.

– В перчинке нет ничего плохого, – возразил Уильям. – И ты замужняя женщина, Фрэнсис. – И майор рассказал абсолютно бессмысленную историю о том, как мужчина помогал молодой женщине перейти улицу и при этом увидел ее лодыжку. Рассказывал он азартно, смеясь, и раз шесть повторил ключевую фразу.

– Уильям, Уильям! – рассмеялся полковник Парсонс. – Такие истории надо приберегать для курительной комнаты.

– Ты тоже такого мнения, Фрэнсис? – спросил галантный майор, наслаждаясь произведенным впечатлением.

Миссис Парсонс чуть покраснела, но удержалась от улыбки. Она чувствовала себя очень порочной.

– Я больше не хочу слушать твои истории, Уильям.

– Ха-ха! Я знал, что тебе понравится. Как и та, которую я рассказал тебе в пролетке, Ричмонд… помнишь, о нижней юбке.

– Ш-ш-ш! – Полковник улыбнулся. – Нельзя такого рассказывать при даме.

– Может, и нельзя. Но история хорошая.

Тут оба снова рассмеялись.

– По-моему, ужасно, о чем вы, мужчины, говорите, как только остаетесь одни, – покачала головой миссис Парсонс.

Оба богобоязненных солдата вновь рассмеялись, признаваясь, что грешны.

– Надо же о чем-то говорить, – заметил Уильям. – И, даю слово, я не знаю лучшей темы для разговора, чем слабый пол.

Вскоре появился Джеймс и пожал руку дяде.

– Ты выглядишь моложе, чем обычно, дядя Уильям. Рядом с тобой я кажусь стариком.

– Спасибо тебе, я действительно не старею. Недавно разговаривал с моей давней приятельницей леди Грин… я ее знал еще мисс Лейк… так она сказала мне: «Майор Форсайт, вы удивительный человек. Уверена, вы открыли секрет молодости». – «Дело в том, что я не позволяю себе стареть. Если вы поддадитесь старости, все кончено». «И как вы это делаете?» – спросила она. Я ответил: «Мадам, нет ничего проще. Нужно строго следовать распорядку дня и носить на теле фланель».

– Перестань, дядюшка, – улыбнулся Джеймс. – Ты бы не стал упоминать про нижнее белье в разговоре с дамой.

– Клянусь тебе, так и сказал.

– Ты позволяешь себе вольности в разговорах.

– Знаешь, я нахожу, что женщины ждут этого от меня. Разумеется, я всегда знаю, где остановиться.

Потом майор коснулся моды, своего костюма, последнего скандала, перечислил предков персон, в этом скандале замешанных, не упустил и тему войны.

– Говорите что угодно, но, по-моему, Робертса[18] сильно переоценивают. На днях я беседовал с человеком, кузен которого служил под началом Робертса, так этот кузен, как сказал мне этот человек строго конфиденциально, не самого высокого мнения о Робертсе. А ведь это слова того, кто непосредственно служил под его началом.

– Это убедительный довод, – кивнул Джеймс. – Любопытно, брат твоего знакомого не ходил в военное ведомство, чтобы протестовать против того, чтобы в Южную Африку посылали дополнительные войска?

– А какой смысл идти в военное ведомство? Они все продажные и некомпетентные. Будь моя воля, я бы выгнал всех. Если уж речь зашла о бюрократии, вот что я вам скажу. И это факт. Мне рассказал шурин дяди человека, с которым это произошло.

Майор Форсайт рассказал длинную историю от начала и до конца, сделав вывод, что армия разваливается, к чертям собачьим, и никто не может предотвратить этого.

Джеймс, перехватывая взгляды отца и матери, брошенные друг на друга, понимал, что родители думают о важном деле, ради которого и вызвали дядю Уильяма. Скрепя сердце он предоставил им возможность затронуть ее.

– Я собираюсь на прогулку. К Грумбриджу. Вернусь только к обеду.

– Как удачно! – наивно воскликнул полковник Парсонс. – Мы хотели поговорить с тобой без Джеймса, Уильям. Ты для нас авторитет в житейских делах.

– Думаю, кое-что я действительно знаю, – ответил майор, разглаживая салфетку.

– Расскажи ему, Фрэнсис.

Миссис Парсонс привыкла выступать от лица семьи. Время от времени ее прерывал присвист майора, демонстрирующий его проницательность, или энергичный кивок, указывающий на то, что трудностей он не боится.

– Вы совершенно правы, – изрек он наконец. – На все это необходимо взглянуть с позиции много повидавшего светского человека.

– Мы знали, что ты поможешь нам. – И полковник Парсонс с облегчением вздохнул.

– Разумеется! Я все устрою в пять минут. Предоставьте это мне.

– Я говорил тебе, что он устроит, Фрэнсис! – воскликнул полковник со счастливой улыбкой. – Думаешь, Джеймсу следует жениться на девушке, да?

– Несомненно. Какими бы ни были чувства, он должен поступить, как джентльмен и офицер. Позвольте мне только поговорить с ним. Джеймс уважает меня, я заметил.

Миссис Парсонс с сомнением смотрела на брата.

– Мы не знали, что и делать, – пробормотала она. – Молились, просили указать нам путь, правда, Ричмонд? Нам не хотелось давить на мальчика, но, похоже, это необходимо.

– Предоставьте это мне, – повторил майор Уильям. – Я человек светский, умудренный жизненным опытом, и в таких делах я чувствую себя как рыба в воде.

Действуя по плану, предложенному хитроумным Форсайтом, вскоре после обеда миссис Парсонс взяла доску для триктрака.

– Поиграем, Ричмонд?

Полковник Парсонс многозначительно взглянул на шурина.

– Если Уильям не возражает.

– Нет, нет, разумеется, нет! Я поболтаю с Джеймсом.

Игроки, подойдя к краю стола, начали нервно расставлять фишки. Джеймс стоял у окна, как всегда, молчаливый, глядя на умирающий день, молочно-синее небо и маленькие облачка медно-золотистого цвета. Майор Форсайт сел на стул напротив него и покрутил усы.

– Джейми, что за чушь я слышал о тебе и мисс Клибборн?

Полковник Парсонс вздрогнул от ожидаемого вопроса и бросил быстрый взгляд на сына. Миссис Парсонс потрясла стаканчик с игральными кубиками и кинула их на доску.

– Девять!

Джеймс повернулся и, посмотрев на дядю, пренебрежительно отметил и перемену его костюма, и подчеркнутую моложавость.

– Много всякой чуши, верно?

– Ты ведь так не думаешь? – устало спросил Джеймс. – Мы относимся ко всему этому очень серьезно.

– Тут одни старые ретрограды. Тебе нужен светский, умудренный опытом человек, чтобы все уладить.

– Что ж, светский человек у нас ты, дядя Уильям, – улыбнулся Джеймс.

Стаканчик для игральных кубиков погромыхивал, полковник Парсонс и его жена играли, намеренно не обращая внимания на разговор у окна.

– Джентльмен не должен бросать девушку, помолвленную с ним пятью годами раньше.

Прежде чем ответить майору Форсайту, Джеймс взял себя в руки. После утреннего разговора с миссис Джексон он был крайне раздражен. Теперь он принял решение сказать все, что должен, и покончить с этим. Джеймс надеялся, что благодаря этому объяснению спадет напряжение между ним и родителями.

– Помолвку с Мэри Клибборн я расторг с тяжелым сердцем. Но по-моему, это честный поступок, ибо я уже не люблю ее. И не могу представить себе ничего более ужасного, чем брак без любви.

– Конечно, хорошего в этом мало, но прежде всего надо сдержать данное слово.

– Нет, – ответил Джеймс, – это предрассудок. Есть многое, что гораздо важнее.

Полковник Парсонс более не мог прикидываться, что увлечен игрой.

– Ты знаешь, что у Мэри разбито сердце? – тихо спросил он.

– Боюсь, она очень страдает. Но не знаю, как ей помочь.

– Предоставь это мне, Ричмонд, – нетерпеливо вмешался майор. – Ты только все испортишь.

Но полковник Парсонс словно не слышал его.

– Мэри с таким нетерпением ждала этой свадьбы. Дома она очень несчастна, поэтому надеялась и утешалась только тем, что ты приедешь и заберешь ее оттуда.

– Я этим занимаюсь или ты, Ричмонд? Я светский человек.

– Если бы я женился на женщине, безразличной мне, потому что она богата, вы имели бы право сказать, что я опозорил себя. И в укор мне следовало бы поставить не ее богатство, а отсутствие у меня любви.

– Это не одно и то же, – возразил майор Форсайт. – Ты дал слово и не сдержал его.

– Я пообещал сделать то, над чем не властен. Совсем мальчишкой, до того как повидал мир, до того как познакомился хоть с одной женщиной, кроме моей матери, я пообещал Мэри Клибборн любить ее всю жизнь. Вы поступили жестоко, позволив мне обручиться с ней! Вы обвиняете меня. А не думаете ли вы, что часть вины лежит и на вас?

– Что мы могли сделать?

– Почему не посоветовали мне не спешить? Почему не сказали, что я слишком молод для помолвки?

– Мы думали, что, обручившись, ты остепенишься.

– Но молодой человек не хочет остепеняться. Ему надо увидеть жизнь и изведать все, что она может предложить ему. Это жестоко – заковывать меня в кандалы до того, как я увидел хоть что-то достойное! Разве можно считать добродетелью то, что не подвергалось искушению?

– Не понимаю тебя, Джейми! – грустно призналась миссис Парсонс. – Ты говоришь совсем не так, как прежде, в юности.

– Вы ожидали, что я на всю жизнь останусь ребенком? Вы никогда не давали мне свободы. Ставили передо мной самые разнообразные барьеры. Вы посадили меня на поводок, и слава Богу, что я не заблудился, сорвавшись с него.

– Мы стремились вырастить тебя хорошим человеком и настоящим христианином.

– Если я не превратился в безнадежного ханжу, то лишь благодаря чуду.

– Джеймс, так нельзя говорить с матерью, – одернул его майор Форсайт.

– Ох, мама, извини. Я не хотел грубить тебе. Но мы должны поговорить откровенно. Слишком долго жили в тепличных условиях.

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать. Ты обручился с Мэри по своей воле. Мы тебя к этому не принуждали. Признаюсь, нас твое решение порадовало, мы думали, что для тебя нет ничего лучше, чем любовь добропорядочной, преданной английской девушки.

– Вы проявили бы больше доброты и мудрости, если бы запретили мне сделать это.

– Мы не могли идти наперекор твоим желаниям.

– Миссис Клибборн смогла.

– Ты ожидал, что мы пойдем у нее на поводу?

– Она оказалась единственной, кто проявил здравомыслие.

– Как ты изменился, Джейми!

– Я бы послушался вас, если бы вы сказали, что я слишком молод для помолвки. В конце концов, вы знали жизнь гораздо лучше, чем я. Я был еще ребенком. Вы поступили жестоко, позволив мне связать себя.

– Никогда не предполагала, что ты будешь так говорить с нами.

– Ах, это все давняя история, – весело вставил майор Форсайт. Он-то надеялся построить разговор легко, чуть ли не с шутками, как и полагалось светскому человеку. Но на него не обратили внимания.

– Мы хотели как лучше. Ты знаешь, твои интересы мы всегда ставили превыше всего.

Джеймс не ответил, потому что его ответ только усилил бы горечь. Они никогда не позволяли ему жить по своему разумению, прилагали все силы, чтобы он жил так, как они. Родители окружали Джеймса деспотической любовью, требуя, чтобы он разделял все их предрассудки. И, любя его, хотели, чтобы он всегда танцевал под их дудку: он – марионетка, они – дергающие за веревочки кукольники.

– Чего вы хотите от меня?

– Сдержи данное тобой слово, Джеймс, – ответил его отец.

– Я не могу, не могу! Не понимаю, как вы можете требовать, чтобы я женился на Мэри Клибборн, если я не люблю ее. Это представляется мне бесчестным.

– Ничуть не хуже брака по расчету, – заметил дядя Уильям. – Многие так женятся и совершенно счастливы.

– Я не могу, – повторил Джеймс. – Мне кажется, это та же проституция. Точно так же уличная шлюха продает свое тело любому, кто готов заплатить.

– Джеймс, помни, что здесь твоя мать.

– Ради Бога, давайте говорить прямо. Вы должны знать, какова жизнь. Нельзя закрывать глаза на все, что не соответствует жалким придуманным идеалам. Я должен или нарушить свое слово, или продать себя, как проститутка. Третьего не дано. Вы изо всех сил стараетесь отгородиться от реальной жизни. Как вы поймете, что происходит вокруг, если опираетесь на ложную мораль? Вы считаете, что тело непристойно и уродливо, что плоть позорна. О, вы не понимаете! Душа и тело едины, неразделимы. Душа – это тело, а тело – душа. Любовь – это дарованный Богом инстинкт воспроизведения рода. Вы думаете, что сексуальным влечением нужно пренебрегать, заменяя его сентиментальными бреднями – вульгарной риторикой дешевого романа. Если я женюсь на женщине, то для того, чтобы она стала матерью моих детей. Страсть – единственная причина для брака. Если ее нет – брак чудовищен и непристоен. Хуже, чем спаривание. Животные повинуются только инстинкту. Неужели вам не ясно, почему я не могу жениться на Мэри Клибборн?

– То, что ты называешь любовью, Джеймс, – ответил ему полковник Парсонс, – я называю похотью.

– Охотно верю.

– Любовь выше и чище.

– Я не знаю ничего более чистого, чем тело, ничего более высокого, чем божественные инстинкты природы.

– Но такая любовь недолговечна, дорогой мой, – мягко заметила миссис Парсонс. – Очень скоро она иссякает, и тогда ты ищешь в жене что-то другое. Дружбу и товарищество, поддержку, совместные радости и печали. При этом плотская любовь уходит бесследно.

– Возможно. Страсть возникает для выполнения задач природы и умирает, когда эти задачи достигнуты. Но мне представляется, что воспоминания о страсти должны остаться у мужа и жены как самая сильная и нежная связь между ними. Только они и останутся у них, когда дети – плоды любви вырастут и уйдут в мир, чтобы продолжить этот бесконечный круг.

Последовала пауза; майор Форсайт лихорадочно подыскивал уместную фразу, но разговор давно уже вышел из-под его контроля.

Наконец полковник Парсонс поднялся и положил руки на плечи Джейми.

– И ты не можешь заставить себя жениться на бедной девушке, даже зная о том, как ужасно она страдает?

Джеймс покачал головой.

– Ты был готов пожертвовать жизнью ради незнакомца и не можешь ничего сделать ради Мэри, которая любила тебя долго, нежно и совершенно бескорыстно?

– Я пожертвовал бы жизнью ради нее, будь она в опасности. Но вы просите большего.

Полковник Парсонс молчал, глядя сыну в глаза. Потом снова заговорил дрожащим голосом:

– Думаю, ты любишь меня, Джеймс. Я всегда старался быть тебе хорошим отцом и, Бог свидетель, делал все, чтобы ты был счастлив. Если я поступил неправильно, не воспрепятствовав твоей помолвке, прости меня. Нет, позволь мне продолжить. – Он произнес эти слова, когда Джейми попытался прервать его. – Я не хочу тебя ни в чем упрекать, но мы с твоей матерью отказывали себе во всем, чтобы ты ни в чем не нуждался. Это доставляло нам удовольствие, потому что мы любим тебя всем сердцем. Ты знаешь, что случилось со мной, когда я покинул армию. Я давно рассказал тебе, какое бесчестье выпало на мою долю. Я не смог бы жить, если бы не вера в Бога и вера в тебя. Я надеялся, ты вернешь нашему имени честь, утраченную мной. Наблюдая за тобой, я с радостью говорил себе: «Он хороший и благородный человек». А теперь ты хочешь запятнать свою честь. Если ты любишь меня, если испытываешь ко мне чувство благодарности, сделай одну мелочь, о которой я прошу тебя! Ради меня, дорогой мой, сдержи слово, которое ты дал Мэри Клибборн.

– Ты просишь меня сделать нечто аморальное, папа.

Тут руки полковника Парсонса бессильно упали с плеч Джейми, и он повернулся к жене и шурину. Глаза его наполнились слезами.

– Не понимаю, о чем он! – простонал полковник.

Он опустился на стул и закрыл лицо руками.

Глава 14

Майора Форсайта ничуть не разочаровала неудача при первой попытке.

– Теперь я вижу, куда надо рулить. Все просто. Сначала проводишь разведку. Потом наносишь рассчитанный удар.

И он храбро атаковал Джеймса на следующий день, когда они курили в саду после завтрака. Уильям курил только сигареты, что вызывало улыбку племянника.

– Я думал о том, что ты говорил вчера, Джеймс, – начал он.

– Ради Бога, дядя Уильям, давай больше не касаться этого. Меня тошнит от таких разговоров. Я принял решение и не откажусь от него, что бы ты ни сказал.

Майор Форсайт изменил тему, точнее сказать, отступил на заранее подготовленные позиции. Потом заявил, что ответ Джейми все ему объяснил и он готов подождать, когда брошенные им семена дадут всходы.

– Я совершенно удовлетворен, – самодовольно заверил он сестру. – Увидишь, скоро все образуется.

Мэри вела себя восхитительно. Не избегала Джеймса, но и не искала встречи с ним, а когда случай сводил их вместе, держалась вполне естественно. Говорила откровенно, словно ничего между ними и не произошло, в ее голосе не слышалось и намека на упрек или обиду. В отличие от Джеймса в ней не было никакой скованности. Он же с заметным трудом поддерживал разговор, а в ее присутствии вел себя очень настороженно. Исподтишка наблюдал за ней, думая, страдает ли она. Но загорелое лицо Мэри не выдавало ее эмоций, а на щеках девушки играл обычный румянец. И Джеймсу казалось, что изменились только глаза, в которых застыли недоумение и печаль, как у побитой собаки. Джеймс, наделенный богатым воображением и мучимый угрызениями совести, видел в этих глазах ужасную душевную боль. Когда Мэри улыбалась, глаза ее оставались серьезными и смотрели на Джеймса с невыразимой печалью и тоской. Он преувеличивал то, что видел в них, и вскоре это стало навязчивостью, невыносимой и безжалостной. Если бы Мэри жаждала мести, то, узнав об этом, она испытала бы глубокое удовлетворение. Но Мэри не помышляла о мести. Джеймс с радостью услышал о том, что Мэри очень рассердилась на миссис Джексон, когда та из сочувствия к ней начала порицать его. Об этом рассказала ему мать.

«Я не желаю слышать ни одного дурного слова о капитане Парсонсе, миссис Джексон. Что бы ни сделал мистер Парсонс, он имел право на это. Он всегда вел, ведет и будет вести себя, как истинный джентльмен».

Обожание, с которым встретили Джеймса, забылось, и теперь никто не скрывал неприязни, даже презрения к идолу, сброшенному с пьедестала. Джеймс оскорбил моральные принципы городка. Его имя если и упоминалось, то с негодованием. Все его поступки осуждали, даже в его скромности видели тщеславие и гордыню.

Джеймса глубоко огорчало всеобщее осуждение. Молчаливый и застенчивый, он принимал мнение окружающих слишком близко к сердцу, хотя находил этих людей глупыми, невежественными и ограниченными. Презирая их, он хотел, чтобы они любили его. Джеймс отказывался потворствовать их предрассудкам, гордость не позволяла ему примириться с ними, однако его ранила их враждебность. Отвергнув лесть Литл-Примптона, он не мог оставаться равнодушным к порицанию его горожан, и это мучило его.

Наступило воскресенье, и жители Литл-Примптона потянулись в церковь. Миссис Клибборн, повернувшись, улыбнулась Джеймсу, когда тот занял свое место, но полковник сидел, устремив взгляд вперед и демонстрируя негодование.

Служба началась, и в соответствующий момент мистер Джексон поднялся на кафедру. Проповедь называлась «Страх Господень – ненавидеть зло; гордость и высокомерие и злой путь и коварные уста я ненавижу»[19].

Викарий Литл-Примптона, человек серьезный и искренне верующий, тщательно готовился к каждой проповеди. Обычно дважды в воскресенье он обращался к пастве, взяв за основу наиболее известные части Святого Писания. Проповедь его продолжалась от двадцати минут до получаса. Как правило, он обращался к простым людям с банальными рассуждениями, обладая редкой способностью подробно объяснять то, что и так понимал самый тупоумный из его прихожан.

Но, поверхностно познакомившись с рассуждениями сведущих людей, мистер Джексон вообразил, что и сам стал мыслителем, поэтому в подобающих случаях набрасывался с кафедры на сорняки ереси и разъяснял аудитории, состоящей из мужланов и маленьких детей, сложности Афанасиева символа веры[20]. Лучше всего ему удавалось изливать презрение на атеистов, католиков, сектантов и людей науки. Теория эволюции вызывала у него крайнюю степень негодования, и он расставлял, как кегли, идеи величайших философов столетия, чтобы потом победоносно обрушить их силой своего бесстрашного интеллекта. Его прихожане, неподвластные дурному влиянию, истово верили и оставались ревностными членами англиканской церкви.

Но эту конкретную проповедь викарий после долгих раздумий решил посвятить более насущной проблеме. Он начал зачитывать текст. Миссис Джексон, зная, что грядет, встретилась взглядом с викарием и многозначительно посмотрела на Джеймса. Удар, конечно же, предназначался ему. Речь предполагалось вести о его гордости и высокомерии и дурном пути. Джеймс понятия не имел об этих недостатках, поэтому не сразу понял, о чем проповедь, но викарий Литл-Примптона, стремясь честно выполнить свой долг, принял все необходимые меры для того, чтобы послание дошло до адресата. Расставил все точки над i со скрупулезной точностью сплетника, рассказывающего гадкую историю о человеке, имя которого из милосердия не называет, но хочет, чтобы все его узнали.

Полковник Парсонс вздрогнул, когда внезапно до него дошел смысл проповеди, а потом от стыда склонил голову. Его жена смотрела вперед, а на ее бледных щеках вспыхнули пятна румянца. Мэри, сидевшая на соседней скамье, боялась шевельнуться и дышать. Сердце ее сжалось от ужаса, ей казалось, что сейчас она лишится чувств.

– Как он страдает! – прошептала она.

Они все переживали за Джеймса. Мистер Джексон в капюшоне и стихаре стал будто выше ростом, от его обличительной речи словно шел запах серы, в ней вспыхивали отблески огней ада. Все гадали, как это вынесет Джеймс.

«Он этого не заслуживает», – подумала миссис Парсонс.

Но полковник Парсонс еще ниже опустил голову, принимая на свой счет упреки, брошенные сыну, и считая себя отчасти ответственным за него. Унижение представлялось ему заслуженным, и теперь оставалось лишь смиренно принимать его. Только Джеймса проповедь совершенно не трогала. Искоса бросая на него взгляды, присутствующие не замечали никаких изменений в спокойном и безразличном лице молодого человека. Глаза он закрыл, так что казалось, будто он спит. Мистер Джексон, заметив это, счел такое поведение нечестивым упрямством. Он с радостью простил бы кающегося грешника, но Джеймс каяться не собирался. С неукротимым стремлением покарать грех мистер Джексон продолжил атаку.

– Храбрость, что есть храбрость? – вопросил проповедник. – Нет ничего легче, чем совершить храбрый поступок, когда кровь горяча. Но жить просто и скромно, со смиренной душой и покорностью в десять раз труднее, чем проявлять храбрость. Без нравственного начала это храбрость зверя.

Он рассказал о таких простых достоинствах, как честь и правдивость. Как хорошо держать слово, жить с добрым сердцем и выполнять свой долг. Не ограничиваясь общим, перешел к конкретному случаю, который доставил им столько горя, предупредил, к чему приводят зазнайство и самоуверенность.

– Гордыня до добра не доводит. И тот, кто возвышает себя сам, унижен будет[21].

Домой они шли молча. Полковник Парсонс и его жена не отрывали взгляда от земли, чувствуя, что на них все смотрят. Они так страдали, что не могли говорить друг с другом, не решались обратиться к Джеймсу. Но майор Форсайт не принимал во внимание такую мелочь, как деликатность чувств. Он набросился на Джеймса, едва они сели за стол перекусить.

– Джеймс, что думаешь о проповеди? Она задела тебя?

– С какой стати?

– Как я понял, проповедь была обращена к тебе.

– Я понял. – Джеймс добродушно улыбнулся. – Я нашел ее на удивление наглой, а в остальном совершенно неинтересной.

– Мистер Джексон не слишком высокого мнения о тебе. – Дядя Уильям рассмеялся, проигнорировав недовольный взгляд сестры, умоляющий его помолчать.

– Я отношусь к этому спокойно. Никогда не считал себя великим человеком.

– Он поступил нехорошо, умалив твое стремление спасти жизнь юному Ларчеру, – мягко вставила миссис Парсонс.

– Почему? – спросил Джеймс. – Отчасти он прав. Проявление храбрости более или менее случайно. В бою человек всегда рискует. К летящим снарядам привыкаешь. Они кажутся уже не такими страшными, а потом про них и вовсе забываешь. Время от времени кого-то убивают, но тогда волноваться уже поздно.

– Но ты вернулся… в челюсти смерти… чтобы спасти этого юношу.

– Я так и не понял почему. Мне и в голову не приходило, что я могу погибнуть. Я думал, это самый естественный поступок. Не считаю это храбростью, поскольку я не осознавал, что мне грозит опасность.

Во второй половине дня Джеймс получил записку от миссис Клибборн с просьбой зайти к ней. Мэри и ее отец отправились на прогулку, так что никто не помешал бы им мило поболтать. Приглашение стало завершающим штрихом в череде неприятностей, выпавших на долю Джеймса, и он мрачно рассмеялся. Ему не хотелось выслушивать упреки этой глупой женщины. Но при этом он чувствовал, что должен пойти. Для Джеймса стало вопросом чести не избегать сложностей, вызванных принятым им решением. Собственно, только из-за этого он и оставался в Литл-Примптоне.

– Почему ты раньше не заходил ко мне, Джеймс? – прошептала миссис Клибборн с нежной улыбкой.

– Думал, вы не захотите видеть меня.

– Джеймс! – Она вздохнула и устремила взгляд к потолку. – Ты всегда мне нравился. Я никогда бы не изменила мнение о тебе.

– Спасибо вам за добрые слова. – Джеймс почувствовал облегчение. – Боюсь, вы и полковник Клибборн очень злы на меня.

– Я никогда не буду на тебя злиться, Джеймс… Бедный Реджинальд, он не понимает! Но тебе не обмануть женщину. – Миссис Клибборн коснулась пальчиками руки Джеймса и заглянула ему в глаза. – Я хочу, чтобы ты мне кое-что сказал. Ты кого-нибудь любишь?

Джеймс взглянул на нее и замялся.

– Если бы вы спросили несколькими днями раньше, я бы ответил честно и откровенно, что нет. Но сейчас – не знаю.

Миссис Клибборн улыбнулась:

– Я так и думала. Ты можешь сказать мне, поверь.

Она не сомневалась, что Джеймс обожает ее, но хотела, чтобы он признался в этом. Известно же, что красивой женщине приятно и восхищение дворника.

– Уже не вижу смысла скрывать это от себя! – воскликнул Джеймс, забыв, с кем он говорит. – Мне очень жаль Мэри. Но я люблю другую, люблю всем сердцем и душой, и мне никогда не заглушить эту любовь.

– Я знала это. – В голосе миссис Клибборн звучало самодовольство. – Я знала это. – Она игриво посмотрела на него. – Расскажи мне о ней.

– Не могу. Я знаю, моя любовь безумна и невозможна, но я ничего не могу поделать. Это судьба.

– Ты влюблен в замужнюю женщину, Джеймс.

– Как вы узнали?

– Мой бедный мальчик, ты думал обмануть меня. И она жена офицера?

– Да.

– Твоего давнего знакомого.

– В этом весь ужас.

– Я это знала.

– Ох, миссис Клибборн, клянусь вам, вы единственная, кто хоть что-то понимает в этой жизни. Прислушавшись к вам пять лет назад, сейчас мы избежали бы всех этих страданий.

Он не понимал, как миссис Клибборн, такая жеманная женщина, чья глупость стала притчей во языцех, догадалась о его тайне. Он-то всегда скрывал свои мысли.

– Если бы я мог рассказать вам все! – воскликнул Джеймс.

– Нет! Ты пожалеешь об этом. Я знаю все, что ты хочешь мне сказать.

– Не представляете себе, как я боролся с собой. Осознав, что люблю ее, я чуть не свел счеты с жизнью, чтобы убить свою любовь. Но тщетно! Она сильнее меня.

– И ничего из этого не выйдет, – вздохнула миссис Клибборн.

– Да, знаю! Разумеется, знаю! Я же не мерзавец. Мне остается только одно – жить с этим и страдать.

– Мне тебя очень жаль.

Миссис Клибборн подумала, что даже Олджи Тернер, покончивший с собой из-за любви к ней, не выказывал такой страсти.

– Я очень благодарен вам за то, что выслушали меня. Я никому не мог довериться и думал, что сойду с ума.

– Ты такой милый мальчик, Джеймс. Как жаль, что ты не служил в кавалерии.

Джеймс не слушал ее. Он уставился в пол, объятый печалью.

– Судьба против меня!

– Если бы все пошло чуть по-другому. Бедный Реджи!

Миссис Клибборн подумала, что не устояла бы перед мольбами этого несчастного молодого человека, будь она вдовой.

Джеймс поднялся, собираясь уйти.

– Пользы никакой. Я выговорился, но лучше мне не стало. Я должен и дальше пытаться подавить эту любовь. Но я не хочу расставаться с ней, я люблю мою любовь. Пусть она и отравляет мне жизнь, я лучше умру, чем потеряю ее. До свидания, миссис Клибборн. Спасибо вам за доброту. Вы и представить себе не можете, как дорого мне ваше сочувствие.

– Знаю. Ты не первый, кто говорил мне, что очень несчастен. Я тоже думаю, это судьба.

Джеймс в недоумении посмотрел на нее, не понимая, о чем она. Тонкая женская интуиция позволила миссис Клибборн разглядеть в глазах Джеймса ту безысходную страсть, которая разрывала его сердце, и на мгновение ее добродетель пошатнулась.

– Я не могу быть так жестока к тебе. – И грустная улыбка, так безотказно действующая на младших офицеров, осветила ее лицо. – Я не хочу, чтобы ты уходил от меня с разбитым сердцем.

– Но как же вы облегчите мою боль?

Миссис Клибборн бросила взгляд в окно, желая убедиться, что за ними никто не подсматривает. Протянула ему руку.

– Джейми, если хочешь, можешь поцеловать меня.

Она подставила напудренную щеку, и Джеймс, совершенно изумленный, приложился к ней губами.

– Я всегда буду тебе матерью. Можешь рассчитывать на меня, что бы ни случилось… а теперь иди, будь хорошим мальчиком.

Наблюдая, как Джеймс идет через сад, она тяжело вздохнула и вытерла слезу в уголке глаза.

– Бедный мальчик! – прошептала она.

Вернувшись домой, Мэри удивилась, что мать так ласкова. Действительно, миссис Клибборн, опьяненная победой, сочла возможным проявить снисхождение к поверженной сопернице.

Глава 15

Несколько дней спустя Мэри неожиданно получила короткое письмо от мистера Драйленда:

Дорогая мисс Клибборн!

Не без трепета я взял ручку, чтобы обратиться к Вам по вопросу чрезвычайно важному, во всяком случае, для меня. У нас так много общего, что смысл моих слов едва ли ускользнет от Вас. Осмелюсь предположить, что Вы сочтете мою робость нелепой, но при сложившихся обстоятельствах, думаю, это простительно. Для Вас не будет новостью мое признание в том, что человек я исключительно застенчивый, и это оправдывает мое решение написать Вам письмо. Прошу Вас о короткой встрече. У нас так мало возможностей увидеться без посторонних, и мне никак не удается сказать Вам то, что я хочу. Долгое время я находил необходимым подавлять это желание. Теперь, однако, ситуация изменилась, поэтому смею просить Вас уделить мне несколько минут…

Искренне Ваш, моя дорогая мисс Клибборн,

Томас Драйленд.

P.S. Вновь открываю это письмо, чтобы сказать: я только что встретил Вашего отца и узнал, что во второй половине дня он и миссис Клибборн собираются в Танбридж-Уэллс. Если Вы не сообщите мне, что время Вас не устраивает, с Вашего разрешения буду у Вас в три часа дня.

– И что ему от меня понадобилось? – удивилась Мэри. Верный ответ мелькнул лишь на мгновение, но она отвергла его, сочтя вопиюще тщеславным. Куда логичнее было предположить, что мистер Драйленд хочет предложить ей участвовать в каком-нибудь благотворительном мероприятии.

«В любом случае, – размышляла Мэри, – я обо всем узнаю, когда он придет».

Звонок в дверь дома Клибборнов и первый удар церковных часов, отбивающих три пополудни, прозвучали одновременно.

Мистер Драйленд вошел в гостиную в лучшем костюме, его честное красное лицо блестело от мыла, по всему чувствовалось, что он приготовился совершить героический поступок.

– Вы так добры ко мне, мисс Клибборн! Знаете, я боялся, как бы служанка не сказала мне, что вас нет дома.

– Я никогда не позволила бы ей сказать это, если я дома. Мама не видит в такой лжи ничего зазорного, однако никто не станет отрицать, что это все-таки ложь.

– Как вы правдивы! – радостно воскликнул младший священник.

– Боюсь, это не так, но ложь мне не по душе.

– Вы удивились, получив мое письмо?

– Я не поняла, в чем дело.

– А мне казалось, я выразился предельно ясно, – улыбнулся младший священник.

– Я никогда не считала себя умной.

– Но вы умны, мисс Клибборн. Незачем это отрицать.

– Если бы я так думала!

– Вы очень скромны. Я всегда считал, что на умственные способности вам грех жаловаться. Уверяю вас, для меня счастье встретить женщину, так тонко разбирающуюся в искусстве и литературе. В этой деревенской глуши очень не хватает духовного общения.

– Не стыжусь сказать, что многому научилась у вас, мистер Драйленд.

– Нет, этого быть не может. Я только радуюсь удаче, выпавшей на мою долю. Я получил возможность снабжать вас книгами Рёскина[22] и Марии Корелли.

– Да, да, я же должна вернуть вам «Образцового христианина».

– Пожалуйста, не спешите. По-моему, эта книга стоит того, чтобы поразмыслить над ней, это не дешевый романчик.

– К сожалению, у меня не так много времени для чтения.

– Ах, мисс Клибборн, понимаю! Вы слишком расстроены. Я хотел сказать вам, что очень сожалею о случившемся, но опасался проявить бестактность.

– Вы очень добры.

– А кроме того, должен сознаться, я не мог заставить себя очень уж сожалеть о случившемся. Нет худа без добра.

– Не понимаю, о чем вы, мистер Драйленд.

– Мисс Клибборн, сегодня я пришел к вам, чтобы обсудить очень важный вопрос. По крайней мере для меня. Не буду ходить вокруг да около. Лучше сразу перейти к делу. – Младший священник откашлялся, выпятил грудь и выпрямился во весь рост. – Мисс Клибборн, имею честь просить вас выйти за меня замуж.

Мэри густо покраснела, ее сердце гулко забилось.

– Думаю, должен сказать вам, что мне тридцать девять лет. Помимо моего ежегодного дохода, у меня есть некоторые средства, небольшие, но достаточные для того, чтобы содержать жену. Мой отец более двадцати пяти лет служил викарием в Истерхеме.

Мэри наконец пришла в себя.

– Ваше предложение – большая честь для меня, мистер Драйленд. Никто лучше меня самой не знает, как я ничтожна. Но к сожалению, я должна отказать вам.

– Я не настаиваю на немедленном ответе, мисс Клибборн. Понимаю, вас удивило, что я пришел к вам, едва вы разорвали помолвку с капитаном Парсонсом. Подумав, вы поймете, что удивляться особо нечему. Пока вас связывало слово, мне приходилось подавлять свои чувства, но теперь я не могу этого делать. Напротив, считаю, что не вправе скрывать от вас мою давнюю и нежную любовь к вам.

– Очень польщена.

– Нет, нет. Скажу честно и откровенно: вы заслуживаете восхищения и… уважения. Я тайно любил вас с тех самых пор, как попал в этот приход. Увидев вас, сразу почувствовал родство душ. У нас схожие вкусы, мы ценим искусство и литературу. Когда вы играли мне божественные мелодии Мендельсона, когда я читал вам мелодичные строки лорда Теннисона, я чувствовал, что только с вами смогу обрести счастье в этой жизни.

– Увы, я никогда не изменю моей прежней любви.

– Может, я слишком поторопился?

– Нет. Время не имеет особого значения. Но я очень признательна вам.

– В этом нет необходимости. Я всегда старался исполнять свой долг и, пока ваша помолвка оставалась в силе, не позволял и вздоху сорваться с моих губ. Но теперь я подумал, что обстоятельства изменились. Да, я не храбрый офицер, не совершал подвигов, и крест Виктории не украшает мою грудь. Я относительно беден. Но могу предложить честное сердце, очень искреннюю и почтительную любовь. О, мисс Клибборн, неужели вы не дадите мне надежду на то, что со временем взглянете на мое предложение более благосклонно?

– К сожалению, это мой окончательный ответ.

– Надеюсь, скоро мне дадут приход. Я так стремился служить людям, оказывать им христианскую поддержку. Вот такую жизнь мы провели бы вместе. Вы ангел милосердия, мисс Клибборн. И как же мне не думать, что вы идеально подходите для тех целей, о которых я сказал вам.

– Не отрицаю, мне более всего хотелось бы стать женой священника, творящей добро, изменяющей к лучшему жизнь многих и многих. Но я люблю капитана Парсонса. Да, теперь он безразличен ко мне, но я никогда не смогу разлюбить его.

– Хотя, по-моему, это поспешные слова, мисс Клибборн, я уважаю вас и восхищаюсь вашими чувствами. Вы удивительная женщина! Позволите мне сделать признание? – Младший священник замялся и покраснел. – Я написал несколько стихотворений, сравнивая вас с Пенелопой. Если не возражаете, я бы очень хотел прислать их вам.

– С удовольствием прочитаю их. – Мэри покраснела и улыбнулась.

– Конечно, я не поэт, для этого я слишком занят, но строки эти идут от честного и любящего сердца.

– Уверена, лучше быть искренним и честным, чем самым прекрасным поэтом на свете!

– Как мне приятно это слышать. Хочу задать вам еще один вопрос, мисс Клибборн. Вы не питаете антипатии ко мне?

– Нет, нет! – воскликнула Мэри. – Как вы могли такое предположить? Я питаю к вам величайшее уважение, мистер Драйленд. Мне приятно, что вы такого высокого мнения обо мне. Я всегда буду считать вас моим лучшим другом.

– И больше вы ничего не можете мне сказать? – печально спросил младший священник.

Мэри протянула ему руку.

– Я буду вам сестрой.

– Ох, мисс Клибборн, как грустно, что ваши чувства неизменны. Почему я не капитан Парсонс? Мисс Клибборн, вы не хотите дать мне надежду?

– Я хочу быть с вами предельно откровенна и прямо скажу: пока капитан Парсонс жив, я буду любить его всем сердцем.

– Как бы мне хотелось быть солдатом! – воскликнул мистер Драйленд.

– Нет, дело не в этом. По-моему, нет более благородной профессии, чем священник. Если вас это хоть немного утешит, скажу, что все могло бы сложиться иначе, если бы я не знала капитана Парсонса.

– Что ж, пожалуй, мне лучше уйти. Постараюсь не выказывать разочарования.

Мэри протянула ему руку, и младший священник, склонившись, галантно поцеловал ее, после чего быстро вышел.

Не приходилось удивляться тому, что на редкость проницательная миссис Джексон быстро обо всем разузнала. На чай мистер Драйленд пришел в дом викария прежде всего потому, что не хотел оставаться наедине со своим разочарованием. Страдания в уединении и одиночество не сочетались с его деятельной натурой. Безмерно храбрый, он предпочел бы поле битвы или ничуть не уступающую ему по опасности гостиную миссис Джексон.

Но даже мистер Драйленд не смог скрыть мук неразделенной любви. Он задумчиво помешивал ложечкой чай и едва притронулся к любимому пирогу со сливами.

– Что с вами такое, мистер Драйленд? – спросила жена викария, от острых глаз которой не укрылся бы и хорошо запрятанный семейный секрет.

От ее вопроса мистер Драйленд вздрогнул.

– Ничего!

– Вы сегодня такой странный.

– Я пережил огромное разочарование.

– Ох! – выдохнула миссис Джексон.

– Ерунда. Жизнь прожить – не поле перейти. Ха-ха!

– Вы хотите сказать, что заходили сегодня к мисс Клибборн?

Мистер Драйленд покраснел и, чтобы скрыть замешательство, отправил в рот большой кусок пирога со сливами.

– Да, – ответил он, прожевав пирог. – Заглядывал к ней.

– Мистер Драйленд, вам не обмануть меня. Вы сделали предложение мисс Клибборн.

Он сглотнул.

– Это так.

– И она отказала вам?

– Да!

– Мистер Драйленд, это благородный поступок. Я должна сказать Арчибальду.

– Пожалуйста, не надо, миссис Джексон! Я не хочу, чтобы об этом пошли разговоры.

– Но я должна. Вы страдаете излишней скромностью. Вы же сделали предложение этой бедной, попавшей в беду девушке! Именно этого мне и следовало ожидать от вас. Об этом я всегда говорю. Священники постоянно совершают благородные поступки, но только никто об этом не знает. Вы имеете полное право на моральный крест Виктории. Уверена, вы заслуживаете гораздо большего, чем этот порочный и беспринципный молодой человек.

– Не думаю, что совершил что-то из ряда вон выходящее. – Младший священник потупился.

– Это так благородно! Вы и представить себе не можете, как много это значит для бедной обманутой девушки.

– Меня возмутило бессердечное поведение капитана Парсонса, но я давно люблю ее, миссис Джексон.

– Я знала это, знала! Когда видела вас вдвоем, говорила Арчибальду: «Какая хорошая получится пара!» Уверена, вы заслуживаете ее больше, чем это никчемное существо.

– Хотелось бы, чтобы и она так думала.

– Я пойду и поговорю с ней. Думаю, она должна согласиться. Вы повели себя как рыцарь, бросившийся спасать прекрасную деву, мистер Драйленд. Вы настоящий христианский святой.

– О, миссис Джексон, вы вгоняете меня в краску.

Новости распространились, как пожар, и, по общему мнению, младший священник совершил выдающийся поступок. Ни один языческий герой или христианский мученик не проявил бы большего великодушия. На пьедестал, где не так давно стоял Джейми, возвели мистера Драйленда. Он стал человеком часа, и благодаря его смелости каждый ощущал себя более благородным, более чистым. Младший священник со спокойным удовлетворением принимал похвалы, скромно возражая, что ничего такого не сделал. На Джеймса он теперь смотрел снисходительно, Мэри выказывал нежность, почтение, покорность. Будь он архиепископом, ему не удалось бы вести себя с большим тактом и мужеством.

– Мне все равно, кто и что говорит! – кричала миссис Джексон. – Уверена, он стоит десятка капитанов Парсонсов! Он скромнейший и благороднейший человек. С какой постной миной капитан Парсонс слушал, когда кто-то говорил ему, что он храбрец. Он высокомерен и тщеславен!

Но в Примптон-Хаусе сватовство мистера Драйленда восприняли с испугом.

– А если она согласится? – озабоченно спросил полковник Парсонс.

– Она никогда не согласится.

Майор Форсайт предложил поставить в известность Джеймса, чтобы вызвать у него ревность.

– Я скажу ему, – пообещала миссис Парсонс.

Она дождалась удобного момента и, оставшись наедине с сыном, вдруг нарушила долгую паузу, заполненную вязанием.

– Джеймс, ты слышал, что мистер Драйленд сделал предложение Мэри?

– Она согласилась? – равнодушно спросил Джеймс.

– Джеймс! – негодующе воскликнула миссис Парсонс. – Как ты можешь задавать такой вопрос? Или ты не уважаешь Мэри? Ты должен знать, что она всегда будет верна тебе.

– Я предпочел бы, чтобы она вышла замуж за младшего священника. Думаю, они очень подходят друг другу.

– Тебе не обязательно оскорблять ее, Джеймс.

Глава 16

Напряженность между Джеймсом и родителями не только не уменьшалась, но нарастала. Стена, постепенно разделившая их, теперь уже казалась несокрушимой, а совместными усилиями они добавляли ей прочности. При всех их разговорах, казалось, присутствовал злобный дьяволенок, не позволяющий им понимать друг друга. Они словно говорили на разных языках. Несмотря на взаимную любовь, они стали совершенно чужими; каждый смотрел на все по-своему.

Парсонсы всю жизнь прожили в искусственном мирке. Плохо образованные, как и большинство их современников, принадлежащих к такому же кругу, они не получили знаний, необходимых даже для того, чтобы терпимо относиться к чужому мнению. Нужно очень многое, чтобы осознать собственное невежество, но эти добрые люди были весьма далеки от этого. Они чувствовали: для того чтобы занять в споре определенную позицию, знать больше им не нужно. Отличаясь догматизмом и крайней узостью кругозора, они стремились выполнить свой долг, не понимая толком, что это означает. Они ходили по узкому кругу, придерживаясь ложных идеалов и отвратительных предрассудков, возводя – во имя любви к Богу – ненужные препятствия на своем пути и не сомневаясь в том, что их путь – единственно правильный, тогда как все прочие ведут в ад. Сами они никогда не создали никакой идеи, не совершили по собственной инициативе ни одного поступка, действовали и думали в соответствии с правилами, установленными в обществе, которому принадлежали. Их следовало бы считать не живыми существами, а догматическими машинами.

Джеймс, выйдя в мир, быстро понял, как много в нем такого, о чем ранее он не подозревал. Он напоминал моряка, оказавшегося в море в игрушечной лодке: парус использовать нельзя, такелаж закреплен накрепко, руль неподвижен. Свежий ветер нового мира быстро изгнал из его головы убеждения, казавшиеся незыблемыми. Он обнаружил в себе любопытство и страсть к авантюрам, ведущие его навстречу опасностям. Неведомые ему прежде интеллектуальные просторы зачаровывали и ужасали. Он жадно читал, многое видел, вселенная расширялась перед ним, как захватывающая игра. Знание приобщает человека к окружающему его миру. Джеймс находил жизнь все более интересной, красивой и сложной. Обретя ни с чем не сравнимое чувство свободы, он испытывал душевный подъем. Прошло не так уж много времени, и Джеймс, с ужасом оглядываясь на свое прошлое, понял, что находился в плену у невежества, из которого чудом вырвался.

Вернувшись в Литл-Примптон, он тотчас заметил, что за минувшие пять лет родители совершенно не изменились: все так же цеплялись за предрассудки, произносили все те же банальности. Джеймса угнетала рутина домашней жизни. К удивлению Джеймса, его родители не имели понятия о том, что, по его разумению, знали все, и крепко держались за представления, давно утратившие смысл. Он посмеялся бы над предрассудками родителей, но для них они были законом, и этот закон управлял всеми их поступками. Не изменился в доме даже порядок дня, установленный в давние годы. Джеймс осознал, что родители всеми силами тянут его в неволю, на которую добровольно обрекали себя. Любовно и нежно они пытались надеть ему на шею ярмо, сбросить которое он уже не смог бы.

За пять лет, проведенных вне дома, Джеймс научился составлять обо всем собственное мнение, ничего не принимать на веру, задавать вопросы, сомневаться. Критически оценивая окружающее, он старался все понять, а не руководствоваться готовыми объяснениями. Он обнаружил, что у любой медали есть две стороны. Этого никогда не поняли бы полковник Парсонс и его жена. Для них существовала одна точка зрения, представлявшаяся им правильной, все прочее было от лукавого. Сомневаться в истинности того, во что они верили, могли только дураки и грешники. Иногда Джеймса приводила в бессильную ярость самоуверенность, с какой его невежественный отец изрекал прописные истины. Более чем скромный в жизни, он считал себя непререкаемым авторитетом в вопросах, над которыми бились лучшие умы человечества.

Конечно же, Джеймса ужаснули мелочность и предрассудки родителей. Не читая книг (чтение они считали пустой тратой времени), его отец и мать до предела сузили круг своих интересов, ограничиваясь насущно необходимым. Мысли их занимали только соседи и повседневные подробности их жизни. Они вели почти растительную жизнь. Говорили лишь о самом простом, все прочее было им скучно или недоступно их пониманию. Джеймс разговаривал с ними как с детьми, и скука этих бесконечно тянущихся дней стала невыносима для него.

Иногда он так злился, что не мог удержаться от спора, спровоцированного отцом. Казалось, неведомая сила заставляла полковника Парсонса обострять отношения с сыном. Природная доброта полковника внезапно сменялась бесконтрольным раздражением. Однажды он читал газету.

– Вижу, нам опять пришлось отступать. – Он поднял голову.

– Ох!

– Полагаю, ты рад, Джейми?

– С чего мне огорчаться?

– Ты всегда заодно с врагами своей страны. – Полковник Парсонс обратился к шурину: – Джеймс говорит, что сражался бы с нами, будь он буром.

– За такие слова отдают под трибунал! – воскликнул майор Форсайт.

– Не думаю, что он говорит серьезно, – вмешалась миссис Парсонс.

– Конечно, серьезно, – возразил раздраженный Джеймс. – И ты, будь ты бурской женщиной, дорогая мама, стреляла бы в нас из-за копны вместе со своими соплеменниками.

– Буры – грабители и бандиты.

– То же самое они говорят о нас.

– Но мы правы.

– Они точно так же убеждены в своей правоте.

– Бог не может покровительствовать и тем, и другим, Джеймс.

– Самое удивительное – уверенность, с которой обе стороны заявляют, что пользуются Его защитой.

– Полагаю, грех сомневаться, что Бог с нами в этой праведной войне, – заявила миссис Парсонс.

– Если бы буров не обманул этот старый злодей Крюгер, они никогда не стали бы воевать с нами.

– Буры – странные люди, – заметил Джеймс. – Они предпочитают независимость привилегиям и преимуществам жителей колониальных стран… И более всего меня удивляет, что здесь люди действительно принимают Крюгера за лицемера. Правитель, который искренне не верит в себя и в свою миссию, никогда не имеет такого влияния. Если человек стремится к власти, он должен верить в себя. При этом он может быть недальновидным, нетерпимым к чужому мнению, жестоким. Своих соратников он будет подминать под себя.

– Будь Крюгер честным, он не стал бы мириться со взятками и развратом.

– Кого-кого, а уж Крюгера никак нельзя назвать ни взяточником, ни развратником.

– Каждый настоящий англичанин считает его негодяем и подлецом.

– Через сто лет Крюгера будут превозносить как патриота и героя. К тому времени мнение, основанное на чувствах, станет достоянием истории. А для такого мнения Трансвааль стоит в одном ряду с Польшей.

– Ты говоришь, как сторонник буров, Джеймс.

– Ничего подобного. Но я вижу, сколь противоречиво отношение к этой войне, и пытаюсь найти ей оправдание. Постоянно спрашиваю себя, почему пошел на войну и убивал людей, которые мне совершенно безразличны.

– Надеюсь, потому что выполнял свой долг, как офицер ее величества королевы.

– Не совсем. Я пришел к другому выводу. Я убивал людей, потому что мне это нравилось. Боевой инстинкт у меня в крови, я чувствую себя счастливым, только когда стреляю в людей. Убивать тигров – хороший спорт, но его не сравнить с убийством людей. Таково мое мнение, и оно касается лишь меня. Как член общества, я иду на войну по другой причине. Война в крови у всех существ. Она не только двигатель прогресса и цивилизации, но и условие существования. Люди, животные и растения в одинаковой ситуации. Если они не будут постоянно сражаться, их уничтожат. Никто не сидит на одной стороне и не смотрит на другую. Когда государство хочет заполучить землю соседа, оно имеет право завоевать ее… если сможет. Успех – тому оправдание. Мы, англичане, пожелали захватить Трансвааль. И потому что нас стало много, и для развития нашей торговли, и для того, чтобы демонстрировать нашу силу. В этом и состоит наше право захватить его. Что мне в этой истории кажется недостойным, так это жалкие оправдания, которые мы выдумываем.

– Если таковы твои идеалы, думаю, они просто позорны.

– Считаю их политически обоснованными.

– Думаешь, люди воюют по политическим причинам?

– Разумеется, нет. Люди просто не понимают их. Подавляющее большинство людей не способно воспринимать абстрактные идеи, но, к счастью, люди эмоциональны и сентиментальны; пилюлю всегда можно спрятать в золоченую фольгу. Это для них «Юнион Джек» и честь старой Англии обсуждают в каждой газете и смакуют в каждом мюзик-холле. Для них выдумывают все эти жестокости. По большей части их нет и в помине. Люди – дикари. Кожица цивилизации тонкая, сорвать ее очень легко, и тогда они превращаются в диких индейцев. Но как правило, они ведут себя достойно. Бур не такой уж плохой парень, и англичанин не такой уж плохой парень, но для них обоих не хватает места в той части земли, а потому один должен уйти.

– Мой отец сражался за долг и честь, и его отец сражался за то же.

– Люди всегда сражались по одной причине: чтобы защитить или захватить. Возможно, раньше они не видели этой истины за громкими словами, а теперь она открылась им. Мир и человечество не могли так радикально измениться за несколько последних лет.

Потом, оставшись наедине с полковником, его жена заметила, что он размышляет над словами сына, и положила руку ему на плечо.

– Не волнуйся, Ричмонд. Все образуется, мы должны верить и молиться.

– Не знаю, что с ним стало. – Полковник печально покачал головой. – Это не наш мальчик, Фрэнсис. Не может он быть таким черствым и бессовестным, таким… бесчестным. Да простит меня Бог за подобные слова!

– Не суди его строго, Ричмонд! Уверена, это только видимость. И не забывай, его тяжело ранили. Он еще не пришел в себя.

Полковник горестно вздохнул:

– С нетерпением ожидая его возвращения, мы не знали, что он стал таким.

Джеймс отправился на прогулку. Он шел по пустынным дорогам, полной грудью вдыхая свежий воздух, потому что дом напоминал ему теплицу. Удушливая атмосфера не давала ему дышать, мешала думать. Иногда ему казалось, что на голове лежит что-то тяжелое, давит и давит на него, принуждая опуститься на колени.

Джеймс укорял себя в несдержанности. Почему, помня о несчастьях отца и его ранах, он не развеселил его? Отец старый и слабый, но разве так уж трудно не спорить с ним, не высказывать особого мнения? Джеймс знал, что, уходя из Примптон-Хауса, оставил родителей огорченными и рассерженными, но существовал только один путь успокоить их – сдаться полностью и окончательно, разделить их мысли и поступки. Они грозили ему самой невыносимой тиранией – тиранией любви. Слишком большую дань требовали родители за то, чтобы вернуть ему любовь: он должен был отдать им свободу, тело и душу. Всем сердцем желая им счастья, Джеймс не хотел платить столь высокую цену. И потом, внезапно рассердившись, он спросил себя, почему они так уверены в своей правоте. Что за возмутительная мысль, будто старость всегда права! Они считали, будто сыновний долг состоит в том, чтобы безропотно принимать власть родителей. Не потому, что они мудрые, а потому, что старые. В его детстве и отрочестве они требовали полного повиновения и теперь ожидают того же: чтобы Джеймс разделил их предрассудки, смирился с их нетерпимостью к чужому мнению, простил им недостаток знаний или их полное отсутствие. Родителей всегда отличала эта спокойная, безмятежная, самодовольная уверенность, какая пристала бы королю, помазаннику Божьему, который точно знает, что все делает правильно.

И Джеймс с горькой усмешкой подумал о фатальном просчете, заставившем полковника Парсонса подать в отставку. Поначалу, веря в отца, Джеймс не представлял себе, что тот способен на ошибку. То, что отец выбрал определенную стратегию, свидетельствовало: стратегия эта правильная и достойная, а вина лежит на вожде племени, который поступил не по-джентльменски. Но более внимательно вникнув в подробности той операции и обдумав случившееся, Джеймс понял, где истина. Это открытие пронзило его. Он долго не мог прийти в себя от стыда. А истина заключалась в том, что его отец не умел командовать. Джеймс не находил себе места. Пытался не слышать жестоких слов, звучавших в его ушах, но не мог избавиться от них. Глупость, идиотизм, безумие. Хуже, чем безумие, если на то пошло, преступление. Теперь он думал, что его отец слишком легко отделался.

Джеймс ускорил шаг, отгоняя раздражающие мысли. Он шел вдоль тучных и плодородных кентских полей, раскинувшихся за металлическими изгородями. Везде и во всем чувствовалась заботливая рука человека. Ничего не оставляли на усмотрение природы. Деревья стояли стройными рядами, спиленные там, где были не нужны, и посаженные в тех местах, где их не хватало. Все вокруг было единым целым. Здесь природу заключили в жесткие рамки и не позволяли нарушать их. Окрестные пейзажи уже не нравились Джеймсу, раздражали его. Они словно подчеркивали недостаток свободы, отпущенной человеку, намекали на то, что родители хотели бы заковать его в кандалы. Залитая солнцем долина, зеленые поля и леса казались сказочными. Но когда с запада надвинулись облака и поползли по окрестным холмам, все так разительно изменилось, что Джеймс едва не вскрикнул, словно от физической боли. Чопорность того, что он видел перед собой, убивала: вязы, темные, выстроившиеся, как на параде, пастбища, ухоженные до такой степени, что казались лужайками большущей тюрьмы, воздух, близкий к стерильному.

Джеймс тяжело дышал. Он подумал о просторах Южной Африки, уходящей вдаль холмистой равнине, огромном синем небе над головой. Там по крайней мере человек мог свободно дышать, мог расправить плечи.

– Почему я вернулся? – воскликнул он.

Кровь вскипала при одной мысли о тех днях, когда жизнь наполняла каждую минуту. Никакого принуждения и мелочности, смелые, решительные, сильные люди. В сравнении с ними те, кого Джеймс увидел в Англии, казались жалкими, слабыми, тщеславными, ничтожными. А лишения и трудности представлялись сущим пустяком в сравнении с ощущением, что ты хозяин своей судьбы, а жизнь беззаботна и полна приключений.

Серые облака низко повисли над долиной; они обещали дождь. С тревогой смотрел он на эти облака, наполненные водой, но еще удерживающие ее в себе.

– Я не могу здесь оставаться, – прошептал Джеймс. – Я сойду с ума.

Его охватило желание бежать отсюда со всех ног. Облака опускались все ниже, и он уже решил пригнуть голову, чтобы не коснуться их. Да, он вновь обретет душевное спокойствие, уехав отсюда. «Разлука, – подумал он, – единственный способ вернуть прежние доверительные отношения с отцом и матерью».

Вернувшись домой, Джеймс объявил, что уезжает в Лондон.

Глава 17

После тишины Литл-Примптона в суете и шуме вокзала Виктории Джеймс испытал безмерное облегчение. В ожидании багажа он наблюдал за тем, что происходило вокруг. Отъезжали трамваи, носильщики водружали саквояжи на крыши экипажей, проносились кебы. Покидая вокзал, Джеймс с радостью взирал на бурлящую жизнь, веселую и грустную, на привокзальной площади и на Уилтон-роуд. Сняв комнату на Джермин-стрит по рекомендации майора Форсайта, он пошел в клуб. Джеймс так давно не был в Лондоне, что ему казалось, будто он попал сюда впервые. Самые обычные сцены, блеск витрин, толчея на Серкус вызывали у него приятное удивление. Как ребенок, он глазел на рекламные щиты, прибитые к заборам вокруг строящихся зданий. Ему не терпелось увидеть давних друзей, и, шагая по Пиккадилли, он даже ожидал столкнуться с одним или двумя из них.

В клубе Джеймс невпопад спросил, нет ли для него писем.

– Думаю, нет, сэр, – ответил портье, но повернулся к ящику для корреспонденции и взял толстую пачку писем. Просмотрев их, протянул одно Джеймсу.

– Интересно, от кого же оно?

Внезапно у Джеймса сжалось сердце, кровь прилила к щекам, а руки и ноги похолодели. Джеймс узнал почерк миссис Причард-Уоллес, а марка ценой в пенни, приклеенная к конверту, говорила о том, что отправлено письмо из Англии. Штемпель уточнил местонахождение отправительницы письма – Лондон. Джеймс отошел к окну. Воспоминания промчались перед его глазами. Бумагу она надушила. Очень характерно для нее, но какой дурной вкус! Словно воочию увидев улыбку миссис Причард-Уоллес, он ощутил безумное желание поцеловать письмо. С сердца его свалился камень, Джеймс наконец-то почувствовал себя счастливым. Казалось, ветер разогнал грозовые облака, и золотые лучи солнца залили землю… Потом, подчинившись внезапному импульсу, он разорвал на мелкие клочки так и невскрытое письмо, выбросил их и, выпрямившись, прошел в курительную.

Джеймс огляделся, не увидел ни одного знакомого лица, взял со стола журнал и сел. Но кровь так неистово стучала в висках, что он испугался, не хватит ли его удар. Ему казалось, что у него в голове десятки гномов бьют по невидимой наковальне.

– Она в Лондоне, – повторил Джеймс.

Когда отправили письмо? Он мог бы увидеть дату на штемпеле. Год назад? Недавно? Едва ли письмо пролежало в клубе много месяцев. Оно же сохранило этот ужасный запах пармских фиалок! Должно быть, она прочитала в газете о том, что он вернулся из Африки, раненый и больной. И что написала? Несколько холодных фраз с поздравлениями или… нечто большее?

Ужасно, конечно, что он впал в такое состояние, увидев несколько слов, написанных ее почерком. Вновь Джеймса охватила паника, лишив его возможности сопротивляться, оставив ему только одно желание – бежать. Вот почему он разорвал письмо, не прочитав его. Когда миссис Причард-Уоллес находилась за тысячи миль от Англии, признаваться в любви к ней было совершенно безопасно, но теперь ситуация изменилась. Что она написала в этом письме? Разгадала благодаря загадочной женской интуиции его тайну? Просила приехать и повидаться с ней? Джеймс вспомнил один их разговор.

– О, я бы с удовольствием поехала в Лондон! – воскликнула она, энергично жестикулируя. – Отлично провела бы там время.

– И что бы вы там делали?

– Все! И я писала бы бедному Дику три раза в неделю и рассказывала, чего не сделала.

– Не выношу соломенных вдов.

– Бедный мальчик, вы не выносите ничего веселого! Не знаю ни одного человека с таким идеалом женщины, как у вас, – соединяющим в себе старомодность и чопорность.

Джеймс не ответил.

– Разве вы не хотели бы оказаться сейчас со мной в Лондоне? – продолжила она. – Думаю, мне следовало бы взять вас с собой. Вы невинны, как младенец.

– Вы так считаете? – с обидой спросил Джеймс.

– Так вот: окажись мы в Лондоне, что бы вы сделали?

– Не знаю. Наверное, позвал бы компанию, мы пообедали бы, а потом пошли в Савой[23] на «Микадо».

Миссис Причард-Уоллес рассмеялась.

– Знаю. Компания из четырех – вы, я и две тетушки, старые девы. И мы вели бы себя очень сдержанно, говорили бы только о погоде и ехали бы в карете, чтобы соблюсти приличия. Знаю я такие вечера. А после того как тетушки убедились бы, что я дома и в полной безопасности, мне оставалось бы только выть от скуки. Мой дорогой мальчик, респектабельности мне хватает и здесь. А предоставленная себе, я предпочту сорваться с цепи. Теперь скажу вам, что сделала бы, окажись мы вдвоем в Лондоне. Вы обещаете это осуществить?

– Если смогу.

– Хорошо. Что ж, вы посадите меня в двуколку и скажете извозчику, чтобы ехал он как можно быстрее. Мы пообедаем вдвоем в самом дорогом ресторане Лондона! Вы закажете столик в центре зала и проследите, чтобы люди вокруг нас сидели очень умные и очень подозрительные. Я всегда чувствую себя очень добродетельной, когда выгляжу как дама с сомнительной репутацией. Я шокирую вас?

– Не больше, чем всегда.

– Какой вы нелепый! Потом мы поедем в «Эмпайр»[24], а после этого ужинать в такое место, где люди еще умнее и еще подозрительнее, и, наконец, отправимся на бал в «Ковент-Гарден». Ох, и я не знаю, чем все это закончится. Я так устала от приличий!

– А что скажет на это П.У.?

– Так я напишу ему, что провела вечер в обществе каких-то его родственников, с восемью страницами подробностей.

Джеймс подумал о Причард-Уоллесе, благородном и благодушном. Усатом здоровяке с добрыми глазами, всегда готовом прийти на помощь в трудной ситуации, подбодрить дружеским советом. А как трогательно и нежно он любил свою жену! Никогда не обращал внимания на ее фривольность. Себя он к весельчакам не причислял, вот и хотел, чтобы жена получала удовольствие от жизни. Прекрасно понимал, что с таким тихоней, как он, ей скучновато.

«Иди своим путем, моя девочка, – говорил он ей. – Я знаю, какая ты хорошая. И пока держишь для меня местечко в глубине своего сердца, делай все, что тебе заблагорассудится».

«Конечно же, мне никто не мил, кроме тебя, глупый ты мой!»

И она дергала мужа за усы и целовала в губы, и он уходил по своим делам, а когда возвращался, сердце его пело от счастья: ведь провидение подарило ему любовь этой пленительной и завораживающей миниатюрной женщины.

– П.У. стоит десяти таких, как вы! – негодующе заявил ей Джеймс, став свидетелем очередной шокирующей фривольности.

– Что ж, он так не думает. И это главное.

Джеймс не посмел увидеться с ней. Решил, что поступил правильно, уничтожив письмо. Скорее всего она прислала ему короткое формальное поздравление, и, если бы он прочитал письмо, у него разбилось бы сердце. Джеймс боялся и другого: постоянно думая о своей возлюбленной, он создал образ, очень далекий от реальности. Он отличался богатым воображением, поэтому, предаваясь воспоминаниям, добавлял многое такое, чего никогда и не существовало. Так что встреча с миссис Причард-Уоллес могла обернуться весьма болезненным разочарованием. Этого Джеймс очень боялся, ибо, лишившись страсти, остался бы в пустоте. Миссис Причард-Уоллес превратилась в фантастическое, очаровательное создание, которое он придумал и мог обожать, ничего не опасаясь. Так не лучше ли сохранить эту грезу и не позволить реальности грубо растоптать ее? Но почему тогда аромат этих духов все более переплетался с воспоминаниями? Порой образ словно материализовался: если Джеймс закрывал глаза, миссис Причард-Уоллес оказывалась так близко, что он ощущал на лице ее дыхание.

Пообедал Джеймс в одиночестве, а потом несколько часов провел за чтением. Не встретив в клубе знакомых, он заскучал. Лег спать с головной болью, уже почувствовав, что без друзей в Лондоне делать нечего.

Наутро Джеймс погулял в парке среди яркой зелени рододендронов. Но те, кого он видел, подавляли его своей веселостью: радостные, улыбающиеся, беззаботные, они, казалось, были уверены, что ни один здравомыслящий человек не найдет повода для жалоб в этом лучшем из миров. Девушки, проезжавшие по ухоженной дороге на пони или на велосипедах, создавали ощущение легкости бытия, совсем не вязавшееся с нынешним настроением Джеймса. Щечки, раскрасневшиеся от чистого летнего воздуха, жесты, смех – все говорило об их жизнелюбии. Он заметил улыбку, которой одна из амазонок одарила мужчину, приподнявшего шляпу, и прочитал в их глазах томную нежность. Однажды Джеймс увидел всадницу, очень похожую на миссис Причард-Уоллес, и сердце его замерло. Ему очень хотелось, чтобы это была она. Тогда он любовался бы ею, невидимый для нее. Однако он ошибся. Когда всадница приблизилась, а потом проехала мимо, Джеймс понял, что никогда не встречал ее.

Усталый, с тяжелым сердцем, Джеймс вернулся в клуб. День прошел монотонно, и на следующий Джеймса охватила тоска, неизбежная для одинокого приезжего в большом городе. Шумная, куда-то спешащая толпа только усиливала его одиночество. Знакомые окликали друг друга в клубе, шли по улице, увлеченные разговором, а ему не с кем было перемолвиться и словом. У этих людей хватало своих дел, они знали, чем занять каждую минуту жизни, и вновь прибывший мог вызвать у них только враждебность. Пожалуй, даже на необитаемом острове Джеймс не чувствовал бы себя таким одиноким, как в огромном городе, среди незнакомых людей. Он едва пережил этот день, безмерно устав от курительной, от бесцельного хождения по улицам. Пансион, рекомендованный ему майором, более всего напоминал казарму. В этом высоком узком здании Джеймса поселили на верхнем этаже. Окно выходило на стену соседнего дома. Так что открывающийся вид не улучшал его настроения. Поднимаясь по бесконечным лестницам и слыша смех, доносившийся из других комнат, Джеймс испытывал раздражение. За закрытыми дверями люди веселились и радовались жизни, ему же приходилось оставаться наедине с собой. Он пошел в театр, но и там почти сразу ощутил барьер между собой и другими зрителями. Пьеса не заменяла жизнь: Джеймс видел загримированных актеров в ненатуральных костюмах, ни на мгновение не забывая, что декорации – разрисованная материя. Диалоги поражали его глупостью и пустотой. Всем сердцем Джеймс желал вновь оказаться в Африке, где он знал, чем заняться, где его ждали опасности, которым он мог противостоять. Там Джеймс никогда не чувствовал одиночества, а по ночам мириады звезд сверкали в темном небе.

Он провел в Лондоне неделю. Однажды ближе к вечеру, проходя по Пиккадилли, глядя на людей и спрашивая себя, о чем они думают, Джеймс услышал веселый голос, окликнувший его:

– Я знал, что это ты, Парсонс! И откуда ты появился?

Джеймс обернулся и узнал офицера, с которым служил в Индии.

От одиночества и скуки Джейми едва не стиснул давнего знакомого в объятиях.

– Клянусь Богом, я так рад тебя видеть! – Он энергично потряс руку мужчины. – Пойдем и выпьем. Я давно уже не встречал никого из наших, и мне не терпится с кем-нибудь поболтать.

– С удовольствием. У меня поезд в восемь часов. Уезжаю в Шотландию.

– Я хотел попросить тебя пообедать со мной.

– Чертовски жаль, но никак не могу.

Они поговорили о том о сем, пока знакомый Джеймса не сказал, что должен бежать. Приятели обменялись рукопожатием.

– Между прочим, – сказал офицер, – на днях я видел твою приятельницу, она спрашивала о тебе.

– Обо мне?

Джеймс покраснел, догадавшись, о ком речь.

– Помнишь миссис Причард-Уоллес? Она в Лондоне. Я встретил ее на вечеринке, и она спросила, не знаю ли я о тебе. Она остановилось на Хаф-Мун-стрит, дом двести один. Загляни к ней. Прощай! Опаздываю.

Он поспешно ушел, не заметив, какое впечатление произвели на Джеймса его последние слова… Она думала о нем, спрашивала, хотела, чтобы он зашел к ней! Боги в своем милосердии снабдили его ее адресом. С гулко бьющимся сердцем Джеймс пружинистой походкой тут же направился к Хаф-Мун-стрит. Теперь толпа совсем не мешала ему. Словно охваченный неземным огнем, он шел к той, кого страстно любил, по дороге, предназначенной только для него и ведущей только к ней. Все мысли, кроме одной, исчезли: женщина, которую он обожал, ждет его, она встретит Джеймса ослепительной улыбкой, ее руки сулят ему блаженство, и наконец образ обретет плоть. И тут он остановился как вкопанный.

– Какой от этого прок? – с горечью воскликнул Джеймс.

Вдали садилось солнце, как видение любви, освещая мягким светом предвечерний город. Джеймс смотрел на закат, и сердце его наполнялось печалью: с заходом солнца умирало его недолгое счастье, удлиняющиеся тени, казалось, молчаливо вползали в его душу.

– Я не пойду, – сказал он. – Не решусь! Господи, помоги! Дай мне силы!

Он повернул в Грин-парк, где влюбленные, обнявшись, сидели на лавочках, а в ласковом предвечернем тепле усталые люди спали на траве. Джеймс тяжело опустился на скамейку, охваченный горестными мыслями.

Спустилась ночь, на Пиккадилли зажглись фонари, гул Лондона слышался особенно четко в тишине парка. Из темноты, будто глядя на сцену, Джеймс наблюдал за быстро проезжающими кебами и автобусами, за пешеходами, спешащими, вероятно, домой. Он испытал покой и облегчение, растворившись в темноте, под покровом ночи. Городскую суету Джеймс видел по-новому, отстраненно, и ему казалось, будто его уже нет среди живых. Он удивлялся тому, что люди постоянно спешат и к чему-то стремятся. А стоит ли надрываться? Парочки на других скамейках застыли, иногда мимо проходила темная фигура, печальная и таинственная.

Наконец Джеймс покинул парк, с удивлением обнаружив, что уже очень поздно. Зрители выходили из театров, Пиккадилли бурлила, радостная, шумная, беззаботная, пестрящая роскошными одеждами. Проститутки сейчас напоминали римских куртизанок, вульгарные гуляки – утонченных декадентов.

Джеймс повернул на Хаф-Мун-стрит, пустынную и тихую в столь поздний час, с болью в сердце медленно пошел по ней к дому, где остановилась миссис Причард-Уоллес. Одно окно еще светилось, и Джеймс подумал, не она ли живет в этой комнате. Какую несказанную радость он испытал бы, если бы ее силуэт промелькнул на фоне задернутой занавески. Ах, он сразу узнал бы ее! Но свет погас и в этой комнате, и весь дом погрузился в темноту. Джеймс ждал без всякой надежды… довольный уже тем, что находится так близко от нее. Он стоял там полночи, потом усталый и опустошенный побрел к своему дому.

Утром Джеймс чувствовал себя больным, удрученным и разочарованным. Голова у него раскалывалась, руки и ноги ломило. Он спрашивал себя, почему так много думает о женщине, которой совершенно безразличен, горько упрекал ее за это, как уже случалось не раз. И наконец сказал себе, что более не питает к ней никаких чувств.

– Я возвращаюсь в Литл-Примптон, – решил Джеймс. – Лондон слишком ужасен.

Глава 18

Джеймс не случайно чувствовал тяжесть в конечностях, ломоту и головную боль. На следующий день после возвращения в Литл-Примптон он заболел, и доктор определил у него брюшной тиф. По словам доктора, эта болезнь часто поражает тех, кто возвращается из Южной Африки. Обезумев от тревоги, миссис Парсонс и полковник послали за Мэри. Они знали, что эта девушка найдет выход из любой ситуации.

– Доктор Рэдли говорит, что Джейми нужна сиделка. Его нельзя ни на минуту оставлять одного, а я сама не справлюсь.

Мэри помялась, покраснела.

– Я хотела бы, чтобы Джейми позволил мне ухаживать за ним. Мы с вами сделаем все гораздо лучше, чем посторонняя сиделка. Как по-вашему, он не станет возражать?

Миссис Парсонс посмотрела на нее.

– Ты так добра Мэри. Своим отношением к тебе он не заслужил этого. Ты очень устанешь.

– Сил мне хватит. И я хочу помочь. Вы спросите Джейми, не откажется ли он?

– Конечно.

Миссис Парсонс поднялась к сыну, возле которого сидел полковник, задумчиво глядя на него. Джеймс лежал на спине, бледный, вялый, апатичный, и часто дышал. Время от времени его пересохшие губы морщились, словно ни на секунду не покидавшая его головная боль становилась невыносимой.

– Джейми, дорогой, – обратилась к нему миссис Парсонс, – доктор Рэдли говорит, что тебе необходима сиделка, и мы хотели пригласить женщину из Танбридж-Уэллса. Но может быть, ты не станешь возражать, если ее заменит Мэри?

Джеймс открыл глаза, блестящие, с расширенными зрачками.

– Она согласна?

– Мэри будет счастлива, если ты позволишь.

– Она знает, как трудно ухаживать за больным брюшным тифом?

– Ради тебя она готова на все.

– Тогда пусть ухаживает. – Он слабо улыбнулся. – Нет худа без добра, как говорит младший священник.

Он улыбнулся Мэри, когда она вошла, и протянул ей руку.

– Спасибо, Мэри.

– Пустяки! – весело ответила она. – Тебе нельзя говорить. И ты должен делать все, что я скажу, мне придется обращаться с тобой, как с ребенком.

Состояние Джейми не менялось, у него все так же болела голова, лицо стало мертвенно-бледным, на щеках горел лихорадочный румянец, губы посинели, предвещая близость смерти. Он все время лежал на спине с закрытыми глазами, а если открывал их, они неестественно блестели. Казалось, он видит перед собой что-то ужасное и упорно вглядывается в это.

Миссис Парсонс и Мэри старательно выхаживали его. Мэри предугадывала все желания Джейми и выполняла их до того, как он успевал высказать их. Всегда бодрая, она постоянно находилась в прекрасном расположении духа, радостно делала самую трудную работу. Мэри ничем не пренебрегала, ничто не раздражало ее. Она с удовольствием жертвовала собой, беря на себя большую часть работы, и оставляла Джеймса, лишь когда миссис Парсонс убеждала ее передохнуть. Никогда ни на что не жалуясь, Мэри ночь за ночью проводила у постели больного. Она послала за своей одеждой и, несмотря на протесты миссис Клибборн, на время переселилась в Примптон-Хаус.

Миссис Клибборн заявляла, что так нельзя, что подготовленная сиделка сделает все гораздо лучше, да и Парсонсы вполне могли оплатить ее услуги. И вообще со стороны Мэри неприлично навязывать себя Джеймсу, когда тот слишком слаб, чтобы возражать.

– Не знаю, что бы мы делали без тебя, Мэри, – говорил полковник Парсонс со слезами на глазах. – Если мы спасем его, то лишь благодаря тебе.

– Разумеется, спасем! Прошу вас только об одном – ничего не говорите о том, что я сделала. Помогать ему для меня удовольствие, и я не заслуживаю, да и не хочу благодарности.

Но становилось все более сомнительно, что, несмотря на все усилия, им удастся спасти Джеймса, ослабленного раной и тяготами военной кампании. Его состояние ухудшалось. Он был в полном изнеможении и почти постоянно находился в забытьи. Щеки его ввалились, он терял связь с реальностью и утратил всякую надежду на выздоровление. При одном взгляде на его серое лицо на глаза наворачивались слезы.

Врач более не скрывал озабоченности, и наконец миссис Парсонс, оставшись наедине с ним, настояла на том, чтобы он сказал правду.

– Есть ли хоть шанс? – спросила она дрожащим голосом. – Я предпочитаю знать правду.

– Шанс очень и очень мал.

Молча пожав руку доктору Рэдли, миссис Парсонс вернулась в комнату больного, у кровати которого сидели Мэри и полковник.

– Что?

Миссис Парсонс склонила голову, и по ее щекам покатились слезы. Муж и Мэри поняли все.

– Да свершится воля Божья, – прошептал отец. – Да благословенно имя Господа!

Они смотрели на Джеймса с глубокой болью. Горечь и недовольство, которые он вызывал у них прежде, исчезли, они любили его, как и раньше, до отъезда в армию.

– Думаешь, я судил его слишком строго, дорогая? – спросил жену полковник.

Мэри взяла его руку и нежно пожала.

– Не волнуйтесь об этом. Он не таил на вас обиду.

Джеймс впал в кому, но иногда его тело дергалось, по нему пробегала судорога, словно душа хотела вырваться наружу, и пальцы комкали простыню.

– Неужели он не погиб на войне, чтобы испытать это? – беспомощно пробормотал полковник.

Но судьба больше всего любит насмехаться над бедными существами, чье будущее держит в своих руках. Она до последнего мгновения отказывает страждущим сердцам в том, к чему они стремятся, а потом вдруг изумляет их своим даром… Джеймс не умер: безмерная любовь к нему трех человек, которые изо дня в день, из ночи в ночь не покидали его, отогнала смерть. Ему стало чуть лучше, крепкое тело боролось за жизнь, собрав последние силы. Джеймс по-прежнему лежал неподвижно, но воля к жизни делала свое дело, и он пошел на поправку. Очень быстро Джеймс отступил от той опасной черты, перешагнув которую уже не возвращаются.

Его отец, Мэри и миссис Парсонс в изумлении переглядывались, не решаясь поверить в то, что им удалось спасти Джеймса. Все трое вынесли много страданий и все еще не верили своему счастью, суеверно опасаясь, как бы не случилось что-то ужасное, если они слишком рано начнут поздравлять друг друга и над их любимым Джейми вновь нависнет смертельная опасность. Но наконец он начал вставать, сидеть в саду среди густой августовской зелени, и тяжелая ноша страха свалилась с их плеч. Они уже смеялись, говорили о мелочах, о будущем. И уже не испытывали панического ужаса, глядя на Джеймса, бледного, слабого, истощенного.

Снова старые супруги благодарили Мэри за все, что она сделала. Однажды тайком они отправились в Танбридж-Уэллс, чтобы купить ей маленький подарок. Полковник Парсонс предложил браслет, но его жена ответила, что Мэри предпочла бы что-то полезное. Они вернулись с искусно сделанным дорогим несессером для письменных принадлежностей, который смущенно преподнесли Мэри. Бедняжка расчувствовалась до слез.

– Вы так добры! Я не сделала ничего такого, чтобы заслужить подарок.

– Мы знаем, это ты спасла его. Ты… ты вырвала Джеймса из когтей смерти.

Помолчав, Мэри попросила:

– Пообещайте мне кое-что.

– Что именно? – быстро спросил полковник Парсонс.

– Пообещайте никогда не говорить Джеймсу, что он у меня в долгу. Не дай Бог, он подумает, будто я взялась ухаживать за ним, чтобы поставить его в неловкое положение. Пообещайте мне это.

– Я никогда не смогу выполнить такое обещание! – воскликнул полковник.

– Думаю, Мэри права, Ричмонд. Мы обещаем, дорогая. Но Джеймс должен понимать, чем он обязан тебе, и без наших слов.

Надежды стариков ожили, и они считали теперь, что болезнь Джеймса – благодать, ниспосланная провидением. И как-то утром, когда миссис Парсонс занималась домашними делами, полковник подошел к ней, радостно потирая руки.

– Я наблюдал за ними, стоя в огороде.

Теплыми днями Джеймс обычно лежал в шезлонге, в укрытом от ветра тенистом уголке сада. А Мэри сидела рядом, читала вслух или вязала.

– Не следовало тебе подсматривать, Ричмонд. – Но улыбка миссис Парсонс говорила о том, что она простила мужа за излишнее любопытство. – Это нехорошо.

– Ничего не мог с собой поделать, дорогая. Они сидели рядышком, как два голубка.

– Разговаривали или читали?

– Она читала ему, а он смотрел на нее, не отрывая глаз.

Миссис Парсонс с облегчением вздохнула.

– Может, Господь вновь проявит к нам свое благоволение, Ричмонд.

Джеймса поражало, что он испытывал такое счастье, проводя дни с Мэри. Его выносили в сад, как только он просыпался, и Джеймс проводил там большую часть дня. Мэри, как обычно, неустанно хлопотала, стремясь выполнить любой его каприз… Он очень скоро понял, о чем вновь подумывают его родители, перехватывая их многозначительные взгляды, когда Мэри отлучалась, а он просил ее не задерживаться, или когда они беседовали, или когда она подкладывала подушки ему под спину. Соседи просили разрешения повидаться с Джеймсом, но просьбы эти он решительно отклонил, обратившись за защитой к Мэри.

– С тобой я совершенно счастлив, но, клянусь, заболею снова, если кто-то придет.

Покраснев от удовольствия и улыбаясь, Мэри ответила, что поблагодарит соседей за сочувствие. Придется сказать им, что он еще недостаточно окреп, поэтому не может принимать гостей.

– К ним я не чувствую благодарности, – заметил Джеймс.

– А следовало бы.

Теперь, когда Джеймс болел, ее манеры стали мягче, моральные нормы и высказывания – не столь категоричны. Мэри была такой же практичной, а ее воображение таким же бедным, но теперь она не так боялась сблизиться с Джеймсом. У Мэри появилась терпимость, и она прощала Джеймсу маленькие слабости, чего не допускала, когда он был здоров. Она относилась к нему как к ребенку, которому приходится уступать, несмотря на сформировавшиеся представления о жизни. Исходя из того, что ребенка можно и должно баловать, Мэри вела себя соответственно этому.

И Джеймсу нравилась такая перемена в их отношениях. Он не сомневался, что Мэри приняла бы его предложение выйти за него замуж, и тогда все трудности, омрачавшие их недавнее прошлое, остались бы позади. И почему бы, собственно, нет? Джеймса глубоко тронула неустанная забота, которой девушка окружила его. Без нравоучений отца он знал, через что из-за него пришлось пройти Мэри. Она была сама доброта, нежность и прилагала все силы для того, чтобы он скорее поправился. Сомневаться в такой ситуации мог только последний эгоист. Привыкнув к обществу Мэри, Джеймс проникался к ней все более теплыми чувствами. Он все еще оставался слабым, и ее сила приносила ему особое утешение. Джеймс полностью полагался на Мэри и доверял ей. Он восхищался ее прямотой и честностью. Она напоминала ему гранитный камень на пустынном шотландском острове, не поддающийся ни ветру, ни дождю и снегу, ни даже времени, несокрушимый и при этом такой ранимый в своем одиночестве.

Какие глупые мысли о главенстве плоти ранее посещал его! Люди, как правило, находили его идеи нелепыми или непристойными. И возможно, были правы. В конце концов, большинство далеко не всегда заблуждается. Болезнь изменила и самого Джеймса, и его принципы. Слабый, больной, зависимый от других, он уже не считал свои прежние убеждения истиной в последней инстанции. Джеймс склонялся к тому, что гораздо легче и проще принять идеи, исповедуемые большинством людей. Иногда его мучила совесть из-за того, что он думал не так, как все. Не потому ли общество остается единым целым, что людьми руководит совесть? А если человек разделяет мнение общества, его поддерживает культура этого общества, и награда ему – успокоение. Нет ничего проще, чем разделить предрассудки людей и спокойно плыть по течению. Сколько лет нас учили, что постыдная плоть – западня для души! И остается только надеяться, что душа есть у каждого из нас, ибо наши тела, раз уж мы начали заботься о душах, далеки от идеала. Общая идея, что тело непристойно, а душа божественна, по сути, довольно здравая. Если бы она ни на чем не основывалась, человек пренебрегал бы всем, и мир покатился бы от одной катастрофы к другой. А так… люди знают: в этом мире есть нечто такое, в чем нет и быть не может полной уверенности.

Джеймс, прикованный к постели, ощущал странное безразличие. Страстность, с которой он отстаивал свою прежнюю точку зрения, теперь представлялась ему нелепой. Его желание отстраниться от того, что он называл проституцией, казалось мелодраматичным и глупым, идея чистоты – нелепостью. Если тело подобно нечистотам, как его учили с юности, не все ли равно, как и для чего им пользуются? О чем говорить, если плоть, которую ты считаешь божественной, по прошествии лет разлагается и идет на корм червям? Теперь Джеймс всем сердцем желал влиться в единый поток, именуемый обществом, и ничем не отличаться от себе подобных. Он не сомневался в том, что скоро найдет умные слова, объясняющие его перерождение. Какое значение имели его действия, если он – неприметная частичка, одна из великого множества? И гораздо лучше перестать тревожиться, оставить все, как должно быть. Люди ничуть не ошибались, утверждая, что лучшей спутницы жизни, чем Мэри, ему не найти. Как часто Джеймс говорил себе, что она – идеальная жена, добрая, всегда готовая прийти на помощь, заслуживающая абсолютного доверия. Неужели этого недостаточно?

И его женитьба на ней так порадовала бы родителей, осчастливила бы саму Мэри. Если он хочет отплатить ей за добро, почему не пойти на это? Джеймс с горечью подумал о своих былых высоких идеалах. Повседневный мир не для них. Гораздо легче и безопаснее следовать общепринятым установкам. Теперь его забавляло, что некоторые суждения, казавшиеся ему давным-давно устаревшими, другие находили самыми современными. Они полагали, что мужчина должен жениться, поскольку ему нужна домохозяйка с хорошим характером, а отнюдь не по велению божественных инстинктов Природы.

Джеймс пожал плечами и посмотрел на Мэри, которая шла к нему с письмами в руке.

– Для тебя три письма, Джейми.

– От кого?

– Посмотри. – Она протянула ему первое.

– Готов спорить, это счет. Вскрой и посмотри.

Она вскрыла письмо: счет за сапоги.

– Выбрось его.

Глаза Мэри широко раскрылись.

– Его надо оплатить, Джейми.

– Разумеется, надо, но не сейчас. Пусть пришлют счет еще пару раз. Давай следующее.

Он взглянул на конверт, но не узнал почерк.

– Вскрой его.

Письмо пришло от Ларчеров, они повторяли приглашение заехать к ним.

– Они все еще скорбят о смерти сына?

– Прошло шесть месяцев, да? – спросила Мэри.

– Наверное, за это время можно свыкнуться с горем. Нужно как-нибудь заехать. Теперь третье.

Джеймс чуть покраснел, узнав почерк миссис Уоллес. Но на этот раз письмо почти не вызвало эмоций – он слишком ослаб и ощущал полное безразличие.

– Вскрыть его? – спросила Мэри.

Джеймс замялся.

– Нет, порви его. – Потом добавил, улыбнувшись в ответ на ее безмолвное удивление: – Все нормально, я в своем уме. Порви его и не задавай вопросов, я буду тебе очень признателен.

– Разумеется, порву, если ты этого хочешь. – На лице Мэри отражалось недоумение.

– А теперь подойди к зеленой изгороди и выбрось клочки в поле.

Сделав это, она вернулась и снова села рядом.

– Почитать тебе?

– Нет, меня тошнит от «Антиквария»[25]. Почему, скажи на милость, персонажи не могут говорить на английском, как обычные люди!

– Мы должны дочитать до конца, раз уж начали.

– Думаешь, случится что-то ужасное, если не дочитаем?

– Если уж книга, даже скучная, раскрыта, по-моему, ее обязательно надо дочитать. В ней непременно найдется что-то полезное.

– Дорогая моя, ты просто идеал добросовестности.

– Ладно, если не хочешь, чтобы я почитала, тогда займусь вязанием.

– Я не хочу, чтобы ты вязала. Лучше поговори со мной.

Мэри выглядела почти очаровательной в предвечерних лучах солнца, пробивающихся сквозь листву. Ее лицо обрело сейчас такую мягкость, словно лучи освещали его изнутри. Да и в летнем платье она была женственной и нежной.

– Ты так заботилась обо мне все это время, Мэри, – продолжил Джеймс.

Мэри покраснела.

– Я у тебя в неоплатном долгу.

– Ерунда! Твой отец постоянно говорит тебе всякую ерунду, а он обещал не делать этого.

– Нет, он ничего мне не говорил. Отец дал тебе слово? Это очень мило и так похоже на тебя.

– Боюсь, он все равно сказал больше, чем следовало.

– Думаешь, я не вижу этого сам? Я обязан тебе жизнью.

– Жизнью ты обязан Богу, Джейми.

Он улыбнулся и взял ее за руку.

– Я тебе очень, очень признателен!

– Ухаживать за тобой – одно удовольствие, Джейми. Ты был образцовым пациентом.

– И за все хорошее, что ты сделала для меня, я доставил тебе страдания. Ты когда-нибудь простишь меня?

– Прощать нечего, дорогой. Я всегда буду видеть в тебе брата.

– Ах, не это ли ты говорила младшему священнику?! – смеясь, воскликнул Джеймс.

Мэри покраснела.

– Как ты узнал?

– Он сказал миссис Джексон, а она – отцу.

– Ты сердишься на меня?

– Лучше бы ты определила его в двоюродные братья.

Мэри не ответила, но попыталась убрать руку. Однако Джеймс держал ее крепко.

– Мэри, я вел себя с тобой безобразно, а ты не питаешь ко мне ненависти! Значит, ты настоящий ангел.

Мэри густо покраснела и не решалась поднять глаза.

– Я никогда не возненавижу тебя, – прошептала она.

– О, Мэри, ты сможешь простить меня? Сможешь забыть? С моей стороны дерзость задавать тебе этот вопрос, но… ты выйдешь за меня, Мэри?

Она убрала руку.

– Спасибо тебе большое, Джейми. Ты делаешь мне предложение только из чувства благодарности, потому что я немного помогла тебе. Но благодарность мне не нужна. Это доставляло мне удовольствие. И я очень рада, что ты выздоровел.

– Я абсолютно честен с тобой, Мэри. И прошу тебя стать моей женой не только из благодарности. Я жестоко унизил тебя и сделал все, чтобы убить твою любовь ко мне. Но теперь я искренне люблю тебя – всем сердцем. Если я хоть немного дорог тебе, умоляю, не отвергай меня.

– Немного дорог! – вскричала Мэри. – Господи!

– Мэри, прости меня! Я хочу, чтобы ты стала моей женой!

Она смотрела на Джеймса, и пожар бушевал в ее сердце. Он взял ее за руки и потянул к себе.

– Мэри, скажи «да».

Она упала на колени возле его шезлонга.

– Для меня это будет счастье, – прошептала Мэри с трогательным смирением.

Джеймс наклонился и нежно поцеловал ее.

– Пойдем и скажем родителям. Они будут очень довольны.

Мэри, улыбающаяся и веселая, помогла Джеймсу подняться на ноги и поддерживала его, пока они шли к дому.

Полковник Парсонс сидел в гостиной и крутил в руках старую панаму. Он оторвал жену от счетов, и теперь она смотрела на него поверх очков.

– Уверен, что-то там происходит. Я понес Джейми чашку мясного бульона, а он держал Мэри за руку. Я громко кашлянул, но они не обратили на меня никакого внимания. И я решил, что лучше не мешать им.

– А вот и они. – Миссис Парсонс повернулась к двери.

– Мама, – обратился к ней Джейми, – Мэри хочет вам что-то сказать.

– Ничего такого я не хочу! – воскликнула Мэри, смеясь и краснея. – Джейми хочет вам что-то сказать.

– Ладно, дело в том, что я попросил Мэри стать моей женой… и она согласилась.

Глава 19

Джеймс испытывал безмерное облегчение. Удовлетворенные лица родителей, тихая радость Мэри. Хотя он и подсмеивался над собой, но все же наслаждался тем, что осчастливил дорогих ему людей. Джеймс уже признавал, что после разрыва помолвки совесть мучила его, и хотя он изо всех сил пытался убедить себя, будто следует голосу разума, осуждение общества и недовольство родителей говорили об обратном.

– Когда мы поженимся, Мэри? – спросил Джеймс, пока все четверо сидели в саду.

– Как можно быстрее! – воскликнул полковник.

– Скажем, через месяц или шесть недель?

– Думаешь, ты уже достаточно окрепнешь? – Мэри с любовью посмотрела на него и добавила, покраснев: – Я подготовлюсь очень быстро.

Прошлым вечером она пошла домой и достала свое приданое, которое ранее убрала со слезами на глазах. Все разложила, расправила, потом вновь сложила. Никогда раньше она не пользовалась таким изысканным постельным бельем. Мэри плакала, думая о том, что теперь может опять собирать приданое. Никто не знал, какую она испытывала боль, отправляя в магазины Танбридж-Уэллса письма с просьбой отменить прежние заказы. Теперь ей не терпелось докупить все недостающее.

Они решили сыграть свадьбу в начале октября. Миссис Парсонс написала брату, и тот ответил, что ожидал этого, потому что его разговор с Джеймсом не мог не принести плоды. Майор Форсайт поздравил себя с успехом своей дипломатической миссии. Удивительно, до чего легко разрешаются все сложности, если подходить к ним с позиции светского человека. Миссис Джексон также полагала, что именно ее вмешательство вернуло все на круги своя.

– Я видела, как внимательно он слушал меня, – говорила она мужу. – Я знала, что такой честный и откровенный разговор вразумит его.

– Жаль бедного Драйленда, – заметил викарий.

– Да, мы должны приложить все силы, чтобы утешить его. Арчибальд, может, ему лучше уехать на месяц?

Мистер Драйленд пришел к чаю, и жена викария окружила его заботой. Положила в чашку лишний кусок сахара и отрезала больший, чем всегда, кусок пирога с тмином.

– Вы, конечно, слышали, мистер Драйленд? – спросила она печально.

– Вы о помолвке мисс Клибборн с капитаном Парсонсом? – Лицо его стало еще мрачнее. – Дурные вести не ждут на месте.

– Мы искренне сочувствуем вам. Для вас мы делали все, что в наших силах.

– Не отрицаю, для меня это жестокий удар. Признаться, я надеялся, что время и мое терпение убедят мисс Клибборн изменить решение. Но если она счастлива, то не могу жаловаться. Буду смиренно переживать неудачу.

– Но она будет счастлива? – с сомнением спросила миссис Джексон.

– Искренне надеюсь на это. В любом случае мой долг – пойти к капитану Парсонсу и поздравить его.

– Вы так поступите, мистер Драйленд? – воскликнула миссис Джексон. – Как это благородно!

– Если вы сейчас захотите взять отпуск, Драйленд, мы управимся сами.

– Нет, благодарю. Я не из тех, кто бежит с поля боя.

Миссис Джексон вздохнула:

– В этом мире все идет наперекосяк. Я всегда это говорю. Священники постоянно совершают подвиги, о которых общество ничего не знает.

Младший священник пришел в Примптон-Хаус и попросил разрешения увидеться с капитаном Парсонсом.

– Пойду и узнаю, достаточно ли хорошо он себя чувствует, чтобы принимать гостей, – с должным почтением ответил полковник Парсонс, всегда уважавший служителей церкви.

– Думаешь, он хочет поговорить со мной о моей душе? – улыбнулся Джеймс.

– Не знаю. Но по-моему, лучше принять его.

– Очень хорошо.

Мистер Драйленд вошел и пожал руку Джеймсу, стараясь проявлять сдержанность, как положено отвергнутому кавалеру в присутствии соперника, и вместе с тем приветливо, ибо христианину не подобает таить обиду.

– Капитан Парсонс, вы, наверное, знаете, что я просил мисс Клибборн стать моей женой.

– Сей факт на слуху у всего городка. – Джеймс старался сдержать улыбку.

Мистер Драйленд покраснел.

– Огласка так рассердила меня. Главная беда таких маленьких местечек – пересуды.

– Вы совершили благородный поступок. – Джеймс серьезно озвучил общественное мнение.

– Отнюдь нет, – ответил младший священник с характерной для него скромностью. – Но раз уж не вышло, раз мисс Клибборн остановила свой выбор на вас, мой долг сообщить вам, что я рад. Пожалуйста, примите мои искренние поздравления.

– Вы очень добры. Премного вам благодарен.

Два дня спустя по такому же поводу прибыла миссис Джексон.

Подошла к Джеймсу и протянула руку, как обычно затянутую в черную лайковую перчатку.

– Капитан Парсонс, давайте пожмем друг другу руки и забудем прошлые обиды. Вы последовали моему совету, а если под влиянием момента мы наговорили лишнего, о чем теперь сожалеем, так мы, в конце концов, только люди.

– Ну что вы, миссис Джексон, я-то ничего не говорил, даже когда вы заверили меня, что я всенепременно отправлюсь в ад.

– Я очень разозлилась, – жена викария улыбнулась, – но прощаю вас. В конце концов, вы уделили сказанному мной больше внимания, чем я ожидала.

– Как я понимаю, вам приятно так думать.

– Я не питаю к вам антипатии. Я поделилась с вами моими мыслями, потому что видела в этом свой долг. Если вы полагаете, что при этом я вышла за пределы… дозволенного, готова извиниться.

– До чего же вы забавная женщина! – На губах Джеймса играла добродушная улыбка.

– Не понимаю, о чем вы. – В голосе миссис Джексон послышалось раздражение.

– Мне и в голову не приходило, что вы действительно считали, будто поступаете правильно, когда пришли и поделились со мной своими мыслями, как вы это называете. Я думал, что вы пришли со злым умыслом.

– Я жена священника и не избегаю возложенных на меня обязанностей.

– Человеческие существа такие странные.

– Я не считаю себя существом, капитан Парсонс.

Джеймс улыбнулся:

– Любопытно, почему мы все мучаем себя без всякой необходимости? Иной раз мне кажется, будто умственные способности мы используем лишь для того, чтобы причинять себе и другим боль.

– Едва ли понимаю, о чем вы говорите, капитан Парсонс.

– Если вы что-то делаете, вас когда-нибудь терзают сомнения, правильно ли вы поступаете?

– Никогда, – твердо ответила миссис Джексон. – Всегда есть правильный путь и неправильный, и я благодарю Господа, который дал мне разум для того, чтобы видеть оба. Очевидно, я всегда выбираю правильный путь.

– Великолепно! А вот я не могу не думать, что любой правильный путь отчасти неправилен, а в любом неправильном есть что-то от правильного. По поводу каждого можно многое сказать как «за», так и «против». И мне выбор всегда дается с огромным трудом.

– Так рассуждают только очень слабые люди.

– Возможно. Я давно уже перестал обольщаться тем, что умен. Полагаю, что это свойственно, как правило, невежественным особам.

Мэри ко всему подходила серьезно. Хвалила себя за то, что видит недостатки Джеймса. Видя их, она любила его ничуть не меньше, но поставила перед собой цель исправить их. Он воспринимал мир не так, как все окружающие, и иной раз позволял себе вольности в разговоре, но Мэри надеялась со временем избавить его от этого. Терпение, мягкость и благородство позволяют женщине добиться от мужчины многого.

Одна из подруг Мэри вышла замуж за мужчину со скверной привычкой ругаться, от которой отучила его очень даже легко. Когда он ругался, жена отвечала ему тем же. К примеру, он говорил: «Это чертовски плохая работа», – а его жена отвечала с улыбкой: «Да, чертовски плохая». Он удивился, но быстро перестал употреблять такие слова. История умалчивает, не из-за этого ли он избавился и от привычки любить жену, но Мэри считала эту деталь несущественной и видела в подруге пример для подражания.

«Джеймс по натуре совсем не циничный, – убеждала она себя. – Он многое говорит не потому, что верит в это. Просто ему нравится эпатировать людей».

Конечно, Мэри прекрасно понимала, что слова Джеймса отчасти отражают его мысли, но оригинальность высказываний все-таки списывала на позерство. Еще и болезнь Джеймса заставила Мэри не судить его слишком строго, а потому если она и не соглашалась со словами жениха, то не спорила, а лишь снисходительно улыбалась и меняла тему. Она исходила из того, что после свадьбы, располагая временем, поднимет мужа на тот достойный уровень, на коем находится сама. Благотворное влияние христианки непременно даст результат: душа у Джеймса золотая, нужно лишь направить его на путь истинный.

Это не укрылось от Джеймса, и он не знал, гневаться или смеяться. Иногда он с юмором воспринимал искусное притворство Мэри и догматическую убежденность, с какой она озвучивала самые поразительные суждения. В других же случаях, когда она небрежно отмахивалась от идей, которые шли вразрез с ее предрассудками, и самодовольно заявляла, что не слышала ничего подобного, он раздражался сверх меры. И ведь не говорил он ничего из ряда вон выходящего, просто делился каким-либо научным фактом, признанным миром уже добрые двадцать лет. Мэри, однако, отгораживалась от этого непробиваемой стеной.

– Мне не хватает ума, чтобы спорить с тобой, – говорила она, – но я знаю, что права. И совершенно этим довольна.

Но чаще она только улыбалась:

– Ты говоришь такую чушь, Джейми! Ты просто не можешь верить в то, что говоришь.

– Но, моя дорогая Мэри, это признанный факт. Нет ни малейшей возможности сомневаться в нем. Это же банальность!

Тут, демонстрируя незаурядную выдержку, Мэри вспоминала, что Джеймс еще не вполне выздоровел, похлопывала его по руке и произносила:

– Это не имеет значения. Ты гораздо умнее, чем я. И вообще тебе пора пить бульон.

Джеймс откидывался в шезлонге, сбитый с толку. Невежество Мэри было непробиваемо. Она ничего не пыталась понять и даже не допускала, что может ошибаться. Совершенно серьезно думала: если она что-то игнорирует, стало быть, знать это и не нужно. Люди говорили об успехах образования. Возможно, низшие классы еще не ощутили их, но Джеймсу казалось непостижимым, что и нетитулованное мелкопоместное дворянство Англии выказывает столь вопиющее невежество. По всей стране в роскошных домах и величественных особняках господствовали такие же предрассудки и суеверия, как на кухне или в конюшне. Хозяева пренебрегали новыми идеями, как и их слуги, вполне довольные тем, что ничего не знают.

Джеймс видел, что поладить с Мэри и родителями – значит, смириться со всеми их предрассудками. Он позволял им говорить, а сам придерживал язык. Джеймс отстранился от них, осознав, что между ними нет и не может быть ничего общего. Для него они стали чужими, их взгляды на все отличались даже в мелочах. Точек соприкосновения не было – ни в мыслях, ни в интересах… Приготовления к свадьбе продолжались.

Однажды Мэри решила, что ее долг – поговорить с Джеймсом о его религиозных убеждениях. Некоторые его фразы насторожили ее, и он уже вполне оправился для серьезного разговора.

– Скажи мне, Джейми, – начала она в ответ на слова, показавшиеся ей излишне фривольными, – ты ведь веришь в Бога?

Но Джейми уже хорошо выучил свой урок.

– Дорогая моя, мне представляется, что вера – личное дело каждого.

– Тебе стыдно сказать? – упорствовала она.

– Нет, просто не вижу смысла в обсуждении этой темы.

– Думаю, ты должен сказать мне, раз уж я собираюсь стать твоей женой. Я бы не хотела, чтобы ты оказался атеистом.

– Атеизма больше нет, Мэри. Только очень невежественные люди верят в то, чего не знают наверняка.

– Тогда не понимаю, почему ты боишься мне сказать.

– Не боюсь. Думаю, ты не имеешь права спрашивать. Мы оба исходим из того, что в семейной жизни каждый должен сохранить полную свободу. Раньше брак представлялся мне идеальным, если муж и жена разделяют каждую мысль. Но это все пустое. Наилучший вариант, когда каждый идет своим путем и уважает личную жизнь другого. Полное доверие в сочетании с полной свободой.

– Думаю, это самый благородный взгляд на семейную жизнь.

– Не сомневайся, Мэри, я не посягну на твою личную жизнь.

– Прости, что задала тебе этот вопрос. Это не мое дело.

Джеймс вернулся к своей книге. Теперь он вновь очень много читал, находя, что только так может уйти от повседневной суеты, но когда Мэри удалилась, он выпустил книгу из рук и задумался. Сказанное им позабавило его, но оставило горький осадок. Слова, которые Джеймс так часто слышал от Мэри, прозвучали очень странно, слетев с его губ. Теперь он понял, почему возобладал взгляд на супружество, как на симбиоз двух людей, одному из которых нужна поддержка, а другому – материальное благополучие. Если нет любви, муж и жена должны всеми силами защищаться друг от друга: когда любовь есть, этого не нужно. В основе такого положения парадокс: брак по страсти непристоен, тогда как брак по мотивам целесообразности – возвышенный и благородный.

Бедная Мэри! Джеймс знал: она любит его всей душой (хотя чуткая совесть и стереотипы не позволяли ей стать страстной влюбленной), и вновь признавался себе, что может дать ей только дружбу. Второй раз его потянуло к Мэри из-за физической слабости и чувства благодарности. Если поначалу он и убедил себя, что это любовь, то теперь осознал свою ошибку. Но разве это имело значение? Джеймс предполагал, что они прекрасно уживутся – не хуже, чем большинство людей. И даже лучше, что они не обожают друг друга: страсть не длится всю жизнь. Хорошо, что Мэри холодная и сдержанная, не стремится демонстрировать свою любовь. Ее требования к нему будут сведены к минимуму, работа в приходе и покупка приданого займут у Мэри все время, а он займет свое – книгами.

День свадьбы неуклонно приближался.

Но однажды Джеймс взбунтовался. Случилось это, когда отец сидел рядом с ним.

– Свадебное платье Мэри почти готово, – внезапно сообщил он.

– Так скоро? – воскликнул Джеймс. Сердце его упало.

– Она боялась, что в последний момент что-то случится и его не сошьют вовремя.

– А что могло случиться?

– Я про портниху.

– И только? По-моему, опасность невелика.

Последовала пауза, которую вновь нарушил полковник:

– Я рад, что тебя ждет счастливый брак, Джейми.

Сын не ответил.

– Но человеку всегда чего-то не хватает. Я думал, что буду всем доволен, как только появится определенность с твоей свадьбой. Но теперь мне уже хочется качать на колене внучат.

Лицо Джейми потемнело.

– Мы не сможем позволить себе детей.

– Но они появляются, хочет этого человек или нет. Я увеличу твое ежемесячное пособие. Я не допущу, чтобы вы в чем-то нуждались.

Джеймс подумал: «Если она родит мне детей, я буду ненавидеть их. – А потом с внезапным ужасом, теряя хладнокровие последних недель, взбунтовался против навязанного ему брака. – О, я ненавижу и презираю ее!»

Он больше не мог притворяться – вся его жизнь превратилась в лицедейство. Проявления любви и привязанности стали для Джеймса пыткой, его нервы, как туго натянутые струны, вибрировали от отчаяния. Иной раз он сжимал кулаки, чтобы сдерживаться. Он все время играл. Джеймс спрашивал себя, что за безумие ослепило Мэри, если она не видит этого? Он помнил, как легко и просто они общались до их первой помолвки: проводили рядом долгие часы, не замечая времени, болтали о пустяках, часто молчали, а при этом чувствовали себя совершенно счастливыми. Но теперь Джеймс мучительно подыскивал тему для разговора, любая пауза раздражала его и казалась неестественной. Порой ему становилось невероятно – до зевоты – скучно, и тогда приходилось уходить от Мэри, чтобы не наговорить горьких и ранящих слов. Без книг Джеймс сошел бы с ума. Только слепая могла не видеть этого. Он думал об их семейной жизни. Сколько же она продлится? Годы тянулись бы бесконечно, одинаково монотонные. Есть ли надежда, что они обретут счастье? Рано или поздно Мэри поняла бы, насколько ему безразлична, и как она страдала бы! Но уйти от этого невозможно. Теперь, что бы ни случилось, Джеймс не мог отказаться от брака: слишком поздно. Могла ли прийти любовь? Он чувствовал, что нет. Скорее будет нарастать физическое отвращение, которое он пока пытался подавить, а закончится все тем, что его будет тошнить от вида жены.

Джеймс страстно проклинал судьбу, благодаря которой много раз избегал смерти. Боги играли с ним, как кошка с мышью. Он прошел через бесчисленные опасности, дважды оказывался на границе вечной ночи, и всякий раз его вытаскивали на яркий свет. Он предпочел бы мужественную смерть солдата унизительной жизни и отчаянию. Вражеская пуля спасла бы его от стольких трудностей и несчастья. И зачем он выздоровел от тифа? По иронии судьбы ему приходилось благодарить Мэри за оказанную ему услугу!

– Ничего не могу с собой поделать! – кричал он. – Я ненавижу ее!

Напряжение становилось невыносимым. Джеймс больше не мог скрывать душевную боль, которая убивала его. Но что же ему делать? Ничего! Ничего! Ничего!

Джеймс обхватывал голову руками, кляня себя за слабость. Почему он не осознал, выздоравливая, что это не любовь, а лишь мимолетный порыв? Да, тогда ему хотелось любить ее, хотелось порадовать близких, вот он и предложил Мэри руку и сердце – во второй раз. Но Джеймс уже знал, что такое любовь, и не находил себе оправданий. Ему не хватило мужества устоять перед чувством благодарности.

– Почему я должен жертвовать собой? – вопрошал он. – Моя жизнь так же дорога, как и их. Почему жертву всегда требуют от меня?

Но бунтовать не имело смысла, притязания Мэри имели основания, и ему оставалось лишь признать их. И все-таки Джеймсу требовалась передышка; только вдали от Примптона ему удастся восстановить душевное равновесие. Джеймс терпеть не мог Лондон, но полагал, что даже там ему будет лучше, чем в Примптоне, где каждое мгновение он находится в чудовищном напряжении.

Несколько минут он прогуливался по саду, чтобы немного успокоиться, а потом пошел к матери. Заговорил с ней непринужденным тоном. Надеялся, что голос его звучит спокойно.

– Отец говорит, что свадебное платье Мэри почти готово.

– Да, и чуть раньше, чем нужно. Но это хорошо. Не будет никаких сюрпризов.

– Я подумал, что и мне негоже идти к алтарю в лохмотьях. Пожалуй, съезжу в город на несколько дней и кое-что куплю себе.

– Это обязательно?

– Думаю, да. И у меня там есть дела.

– Хорошо, надеюсь, Мэри не будет возражать, если ты не задержишься. Но тебе нельзя переутомляться.

Глава 20

Вторая поездка в Лондон была более удачной. В первый же день Джеймс встретил давнего друга Баркера, адъютанта командира его полка в Индии. Баркер много рассказал Джеймсу об общих знакомых, они вместе пообедали, потом пошли в мюзик-холл. Настроение Джеймса заметно улучшилось и осталось таким же хорошим на следующий день. После полудня он читал газету, когда к нему подошел Баркер.

– Старина, забыл вчера сказать тебе. Ты же помнишь миссис Уоллес… Причард-Уоллес, так? Она в городе, и ей не терпится с тобой увидеться. Она говорит, что дважды написала тебе, но ты не откликнулся.

– Правда? Я думал, в городе никого нет.

– Она здесь. Забыл почему. Миссис Уоллес рассказала мне длинную историю, но я не слушал, зная, что по большей части это выдумки. Вероятно, у нее неприятности. Давай поедем к ней на чай. Что скажешь?

– Боюсь, не смогу, – краснея, ответил Джеймс. – У меня встреча в четыре часа.

– Да ладно тебе, поедем! Она такая же ослепительная, как и прежде. Клянусь Богом, ты должен увидеть ее в черном!

– В черном? О чем ты?

– Разве ты не знаешь? Ее мужа убили в начале войны… кажется, после Коленсо[26].

– Боже мой! Я не знал. Не видел в газетах.

– Я тоже не знал, пока не вернулся домой… Давай пройдемся. Она ищет номер два, но ей нужен мужчина с деньгами, так что нам ничего не грозит!

Джеймс рассеянно поднялся, взял шляпу и пошел следом за приятелем, еще не придя в себя от слов Баркера, поразивших его, как удар грома… Миссис Причард-Уоллес была дома. Джеймс поднимался наверх, забыв все, кроме одного – женщина, которую он любил, свободна… свободна! Сердце у него так колотилось, что он едва дышал. Опасаясь выдать свое возбуждение, Джеймс прилагал неимоверные усилия, чтобы держать себя в руках.

Миссис Причард-Уоллес удивленно вскрикнула, увидев Джеймса… Она не изменилась. Черное платье, модное, очень красивое, подчеркивало смуглость кожи и цвет волос. Джеймс, побледнев от страсти, пожиравшей его, с трудом говорил.

– Негодник! – вскричала она, и глаза ее сверкнули. – Я дважды написала вам – один раз, чтобы поздравить, второй, чтобы пригласить повидаться… а вы даже не удосужились ответить.

– Баркер только сегодня сказал, что вы писали. Прошу меня извинить.

– Ладно, я подумала, что вы не получили моих писем, потому и не ответили. Прощаю вас.

Индийские браслеты звенели на ее запястьях, шею украшала варварская цепь, так что даже в меблированных комнатах Лондона этой женщине удавалось сохранять восточный колорит. Двигалась она с кошачьей грацией, которая радовала глаз и пугала. Не составляло труда представить себе, что она – хищный зверь, принявший женское обличье. Джеймсу смутно вспомнились истории о печальной судьбе ее возлюбленных.

Втроем они поболтали об Индии, о войне. Миссис Причард-Уоллес пожаловалась на судьбу, которая обрекла ее на то, чтобы оставаться в городе, покинутом всеми умными людьми. Баркер рассказывал забавные истории. Джеймс, не зная, как вписаться в этот оживленный разговор, ограничивался короткими репликами, много смеялся, тогда как его душа пребывала в смятении. Наконец адъютант откланялся, и Джеймс остался наедине с миссис Причард-Уоллес.

– Хотите, чтобы я ушел? – спросил он. – Вы можете указать мне на дверь.

– Да, и надо бы… без колебаний, – ответила она и рассмеялась. – Но мне ужасно скучно, так что развлекайте меня.

Внезапно Джеймс понял, что после долгой разлуки между ними ничего не изменилось. Постоянно думая о миссис Причард-Уоллес, иногда помимо воли, а порой с радостью, ведя с ней нескончаемые разговоры, он чувствовал, что теперь знает ее гораздо лучше, чем прежде. Между ними существовала связь, пробежала искра, не позволяющая им чувствовать себя чужими. Джеймс видел, что она доверяет ему, и говорил с ней откровенно, что раньше при его застенчивости было невозможно. И вел себя с ней точно так же, как с воображаемым существом из его грез.

– Вы совершенно не изменились. – Он во все глаза смотрел на нее.

– А вы ожидали увидеть меня изможденной и морщинистой? Я никогда не позволю себе стареть. Для того чтобы бесконечно оставаться молодой, нужна только сила воли.

– Я удивлен: вы выглядите точно такой, какой я представлял вас себе.

– Вы часто думали обо мне?

Огонь вспыхнул в глазах Джеймса, и он уже собирался рассказать, что жил только воспоминаниями о ней, и если бы не это, не смог бы ни есть, ни пить, ни дышать. Однако Джеймс сдержался.

– Иногда, – с улыбкой ответил он.

Улыбнулась и миссис Причард-Уоллес:

– Помнится, вы однажды поклялись, что всегда будете думать обо мне.

– В чем только люди не клянутся. – Он надеялся, что она не заметит, как дрогнул его голос.

– Вы такой холодный, друг Джим… и куда менее застенчивый, чем прежде. Тогда конфузились по любому поводу, а ваша совесть была самым пугливым зверьком. Надеюсь, вы и теперь держите ее под замком, как животных в зоопарке.

Джеймс говорил себе, что оставаться глупо, что он должен уйти и больше никогда не возвращаться. Ему вспомнилась Мэри в соломенной шляпке и запачканном саржевом платье, сидящая в столовой с его отцом и матерью; она привезла с собой вязанье, чтобы не терять ни минуты, и пока говорила с ними, ее спицы так и летали. Миссис Причард-Уоллес лежала на шезлонге, свернувшись, как змея. При каждом ее движении его окутывал аромат духов; улыбка и ласкающий взор сводили с ума. Он любил ее еще больше, чем предполагал, его страсть пылала, слепая и обжигающая. Джеймс повторил себе, что должен уйти, но его ноги словно налились свинцом, и он не мог шевельнуться. Джеймс лишился воли, лишился силы. Превратился в травинку, которая гнулась от каждого ее слова, каждого взгляда. Она завораживала Джеймса, превращала в воск, напоминала змею, изготовившуюся к броску.

Наконец Джеймс поднялся.

– Я пробыл у вас слишком долго.

– Правда? Я и не заметила.

Она питала к нему какие-то чувства? На прощание Джеймс взял ее руку, и от прикосновения этой женщины кровь забурлила в его венах. Он ясно вспомнил страстные объятия при их прошлом расставании. Тогда Джеймс думал, что никогда уже не увидит миссис Причард-Уоллес, но судьба вновь привела его к ее ногам. О, как же ему хотелось обнять ее и покрыть поцелуями!

– Что вы делаете этим вечером? – спросила она.

– Ничего.

– Не пригласите ли меня в «Карлтон»? Помните, вы обещали.

– Конечно! С радостью!

Наконец-то он мог не скрывать огонь, пожирающий сердце, и эти простые слова произнес так пылко, что миссис Причард-Уоллес, удивленно взглянув на него, отдернула руку, которую он все держал в своей.

– Очень хорошо. Вы можете заехать за мной без четверти восемь.

Доставив миссис Причард-Уоллес домой, Джеймс еще час бродил по улицам в смятении чувств. Они пообедали в «Карлтоне», а потом поехали в «Эмпайр», где Джеймс взял ложу. Весь вечер он думал, как сохранить спокойствие, как удержаться и не рассказать ей все, что накопилось на сердце. После страданий, через которые ему пришлось пройти, он жадно хватался за выпавшее ему счастье, твердо решив сполна насладиться каждым драгоценным моментом. Все моральные принципы были отброшены. Он до изнеможения устал подавлять свои чувства, слишком долго держал себя в узде, а теперь, несмотря ни на что, дал себе волю и ни в чем не желал ограничивать себя. Джеймс не мог да и не хотел унять страсть, сжигавшую его, как бушующий лесной пожар. Былая осторожность казалась ему абсурдом. Почему, срезая розы, он всегда думает о том, что они быстро увянут? «Позвольте мне пить, есть и веселиться, – кричал он про себя, – ибо завтра я умру!»

Происходило все это в среду, а в субботу Джеймс обещал вернуться в Литл-Примптон. Но мысли эти он отогнал, сосредоточившись на том, чтобы с толком провести оставшееся время. Джеймс боролся с искушением, но не преодолел его и теперь наслаждался поражением. Он не видел смысла и дальше сдерживать свою любовь. Полностью отдался страсти, не задумываясь о том, что ждет его в будущем.

«Только дурак мог так мучить себя! – говорил себе он. – В конце концов, все, кроме любви, – пустое!»

В четверг днем миссис Причард-Уоллес встретиться с ним не смогла, но пригласила пообедать у нее.

– Кормят в моем пансионе, конечно, ужасно, но я сделаю все, что смогу. А потом мы поболтаем.

Ночь и день он не жил – существовал. Думал только о новой встрече с ней, и в голову лезли дикие, безумные мысли.

– Есть ли на Земле больший глупец, чем добродетельный ханжа? – злобно спрашивал он себя.

Заснуть Джеймсу не удалось, он ворочался с боку на бок, перед глазами стояли ее нежные руки и алые губы, которые ему так хотелось поцеловать. Утром он послал на Хаф-Мун-стрит огромную корзину цветов.

– Спасибо, очень мило с вашей стороны. – Миссис Причард-Уоллес указала на розы, расставленные по всей комнате. Три она воткнула в волосы, одну заложила за ухо, добавив своему облику экзотичности и очарования.

– Только вам могло прийти в голову так использовать их.

– Полагаю, у меня варварский вид? – Ей льстило его восхищение. – После Индии вы изменились к лучшему… Поедем куда-нибудь или останемся здесь? – спросила она после обеда, когда они курили сигареты.

– Останемся.

Миссис Причард-Уоллес тут же начала болтать о пустяках, и, как и прежде, Джеймс завороженно слушал, наслаждаясь звуком ее голоса. Он так хорошо его знал, тысячу раз вызывал в памяти, желая насладиться им в одиночестве. Джеймс смотрел на нее со счастливой улыбкой, не отрывая глаз, ловя каждое движение.

– Сомневаюсь, что вы услышали хоть слово, сказанное мной! – наконец воскликнула она. – Почему не отвечаете?

– Продолжайте. Мне нравится смотреть, как вы говорите. Последний раз это было так давно.

– Вчера вы вели себя так, словно и не скучали обо мне.

– Я не хотел, чтобы у вас создалось такое впечатление. Вы знаете, что не хотел.

Она насмешливо улыбнулась:

– Я подумала, что этого не может быть. Иначе сегодня вы не сидели бы здесь.

– Я вспоминал о вас постоянно. Вот почему у меня такое чувство, будто я знаю вас лучше, чем тогда. Я не изменился. То, что испытывал прежде, испытываю и сейчас.

– Интересно, что вы хотите этим сказать?

– Что люблю вас так же страстно, как и в день нашей последней встречи. Нет, в десять раз сильнее.

– А эта девушка с пучком и строгим лицом? Тогда вы уже были обручены с ней.

– У меня свадьба десятого октября, – не сразу ответил Джеймс.

– Не похоже, что вам не терпится жениться.

– Почему вы напомнили мне о ней? – вскричал Джеймс. – Я был так счастлив! О, я ненавижу ее!

– Так почему женитесь?

– Ничего не могу поделать. Должен. Вы все вернули. Какая вы жестокая! Приехав из Африки, я разорвал помолвку. Она страдала, мой бедный отец очень опечалился. Но я знал, что поступил правильно. Я знал, что жениться без любви – безумие. Я даже чувствовал в этом что-то порочное. Вы не представляете себе, как я спорил с самим собой снова и снова! Хотел все сделать правильно, но сознавал, что подлец. Не мог преодолеть то, что заложено воспитанием. Какие тяжелые цепи сковывают нас в Англии! С самого рождения нас окружают предрассудки, невежество, ложные идеи. Вырастая, мы понимаем, что все они абсурдны и ужасны, но не можем избавиться от них, они становятся частью нашей жизни. Потом я заболел, чуть не умер… и Мэри выхаживала меня, не жалея сил. Не знаю, что на меня нашло, я был так слаб и болен. Благодарность переполняла меня. Предрассудки вернулись, я устыдился содеянного. Хотел сделать их всех счастливыми. Вновь попросил ее стать моей женой, и она согласилась. Я думал, что смогу полюбить ее, но не могу… не могу! Да поможет мне Бог!

Страсть Джейми выходила из-под контроля. Он кружил по комнате, а потом тяжело опустился на стул.

– Да, знаю, что проявил слабость! Я гордился силой своего разума, но оказался слаб. Я слабее женщины. Нерешительный, без цели в жизни. Я сам не знаю себя. Мне не хватает смелости следовать своим убеждениям. Я боюсь причинить боль. Они все считают меня храбрецом, но на самом деле я жалкий трус…

Я чувствую, что Мэри поймала меня в ловушку, и ненавижу ее. Да, у нее есть достоинства, масса достоинств… но я не вижу их. Я только знаю, что от одного прикосновения ее руки у меня стынет кровь. Она внушает мне физическое отвращение, и я ничего не могу с этим поделать. Жениться на ней – безумие, но не знаю, как этого избежать. Не могу второй раз подвергнуть Мэри унижению и огорчить моих родителей.

Миссис Причард-Уоллес серьезно слушала его.

– И вы действительно неравнодушны к кому-то еще?

Он быстро повернулся к ней.

– Вы знаете, что неравнодушен. Вы знаете, что я люблю вас всем сердцем и душой. Вы знаете, что я влюбился в вас в тот день, когда впервые увидел. Разве вы не чувствовали, даже когда мы находились вдалеке друг от друга, что моя любовь не угасла? Разве вы не чувствовали, что она всегда с вами? Дорогая моя, дорогая, вы, должно быть, знали, что смерть слишком слаба, чтобы прикоснуться к моей любви. Я пытался сокрушить ее, потому что вас и меня связывало данное нами слово. Ваш муж был мне другом. Я не мог отплатить ему черной неблагодарностью. Я убежал от вас. Каким дураком вы, наверное, считали меня. Но теперь мы наконец-то оба свободны, и я мог бы добиться вашей любви. Я мог получить шанс и вытянуть счастливый билет. Как бы мне хотелось этого! Но я не знал, что это так, поэтому из-за слабости я пожертвовал свободой. Господи! Что же мне делать?

Он закрыл лицо руками и горестно застонал. Миссис Причард-Уоллес помолчала.

– Не знаю, утешит ли это вас, – наконец заговорила она. – Уверена, что рано или поздно вы об этом услышите, поэтому мне лучше сказать самой. Я обручена и собираюсь замуж.

– Что?! – Джеймс вскочил. – Это неправда! Неправда!

– Почему? Конечно, правда!

– Вы не можете… дорогая моя, не будьте так жестоки!

– А вы не будьте таким глупым, мой дорогой мальчик! Вы собираетесь жениться через месяц, так не ожидайте, что я останусь в одиночестве, с мыслями о том, как вы обожали меня. Мне не следовало говорить вам, но я подумала, что так будет легче для вас.

– Я безразличен вам, знаю. Могли бы не говорить мне об этом.

– В конце концов, я была замужем.

– Интересно, так ли уж вы горевали, когда услышали, что ваш муж убит?

– Мой дорогой мальчик, он умер не в бою, а от лихорадки в Дурбане. Вполне спокойно, в постели.

– Вы горевали?

– Естественно! Он полностью устраивал меня… не требовал слишком многого.

Джеймс не знал, почему он задавал все эти вопросы. Они срывались с губ сами собой. У Джеймса щемило сердце, его переполняли злость и презрение.

– Я собираюсь замуж за мистера Брайанта… но, разумеется, не сразу, – продолжила она, занятая своими мыслями и довольная тем, что может поговорить о них.

– Кто он?

– Никто! Землевладелец. – В ее голосе слышалась гордость.

Джеймс пренебрежительно посмотрел на нее: его любовь к миссис Причард-Уоллес всегда соединялась с чувствами, прямо ей противоположными. Пытаясь подавить эту любовь, он часто убеждал себя, что эта женщина вульгарна, что ей недостает вкуса, что она заносчива. С горечью Джеймс подумал, что дочь португалки и мастера верховой езды добилась очень и очень многого.

– По-моему, вы ведете себя неразумно, – добавила она. – Могли бы выказать больше обходительности.

– Не могу. – Джеймс сурово посмотрел на нее. – Позвольте мне уйти. Вы не знаете, какие чувства я испытывал к вам. В моем безумии представлял себе, что вам известно о моей любви. Даже рассчитывал на толику взаимности.

– Вы действительно очень милый мальчик. И очень нравитесь мне.

– Но землевладелец нравится вам больше. Вы очень мудры. Он может жениться на вас. Прощайте!

– Не считайте меня чудовищем. – Она подошла к нему, взяла за руку. Она полагала, что людей надо гладить по шерстке, чтобы они питали к ней только теплые чувства. – В конце концов, это не моя вина.

– Разве я обвинял вас? Простите. Я не имел никакого права.

– И что вы собираетесь делать?

– Не знаю… могу застрелиться, если жизнь станет совсем уж невыносимой. Слава Богу, эта возможность есть всегда!

– Надеюсь, вы не натворите глупостей.

– На меня это непохоже, – мрачно пробормотал Джеймс. – Я очень уж прозаический и приземленный человек. Прощайте!

Миссис Причард-Уоллес действительно жалела Джеймса. Поэтому и взяла его за руку. Считала, что незачем отказывать ему в дружелюбии, благо это ничего ей не стоило.

– Возможно, мы никогда больше не увидимся, но все равно останемся друзьями, Джим.

– Хотите сказать, что будете мне сестрой, как сказала Мэри младшему священнику?

– Не поцелуете меня на прощание?

Джеймс покачал головой, не доверяя своему голосу. Свет ушел из его жизни, солнце скрылось за тяжелыми облаками, погружая все во тьму. Он попытался улыбнуться миссис Причард-Уоллес, когда коснулся ее руки, но не решался вновь взглянуть на нее, зная по прошлому опыту, что будет вспоминать и выражение ее лица, и каждое движение. Но в конце концов Джеймс овладел собой.

– Простите, что вел себя как последний дурак. Желаю вам счастья. Пожалуйста, забудьте все, что я вам наговорил. Это чушь. Прощайте! Я пришлю вам кусочек моего свадебного торта.

Глава 21

Джеймс вернулся в Литл-Примптон печальный и несчастный. Последняя встреча с миссис Причард-Уоллес разбила ему сердце, его охватила апатия, он потерял всякий интерес к происходящему. Мир утратил все яркие цвета, солнце потускнело. Когда к нему возвращалась способность рассуждать более или менее здраво, Джеймс осознавал, что она и не могла полюбить его. Джеймс видел, с кем имеет дело. Он был для нее лишь игрушкой, ибо таким женщинам воздыхатели необходимы как воздух. Но, несмотря на это, тихий внутренний голос нашептывал ему, что его любовь не пропала зря и, пролетев бесконечное расстояние до ее сердца, разбудила в нем теплое чувство. Он же сам ничего не просил. Ему нужна такая малость. Иногда у Джеймса даже возникало ощущение, что его любят. Но правда жгла сердце и наполняла его горечью. Женщина, которая была для Джеймса всем, отвернулась от него, а ту, что любила его, он ненавидел… Джеймс пытался читать, стремился все забыть, но тревога не отпускала, и он думал только о будущем, ужасном и неизбежном. Дни тянулись медленно и монотонно, но каждый вечер он содрогался при мысли, как летит время. Он плыл по течению, потеряв надежду, измученный и нерешительный.

«Я так слаб! – мысленно восклицал он. – Я так слаб!»

Джеймс прекрасно знал, что ему следовало сделать, будь у него сила воли. Окажись на его месте человек решительный, он разрубил бы этот узел: письмо Мэри, письмо родителям – и бежать. В конце концов, почему он должен жертвовать своей жизнью ради других? В этой катастрофе он виноват только отчасти; вот и страдать должен не он один.

Если бы вдруг появился его полковник, выслушал обстоятельства дела, не одобрил принятое решение, расспросил его, он бы мог послать ему свои документы. Но с другой стороны, Джеймса тяготила служба в мирное время. Изо дня в день одни и те же никому не нужные обязанности, одни и те же лица, одни и те же разговоры, одни и те же шутки. Невероятная скука офицерской столовой, неприятное ощущение, что ты мальчик на побегушках у любого, кто выше тебя по званию, даже у глупого и некомпетентного. Жизнь слишком коротка, чтобы попусту тратить ее, одеваться в нелепый костюм и сбрасывать его, вернувшись домой после выполнения работы. Но он еще молод, и перед ним целый мир. Столько путей открыто человеку, не испугавшемуся смерти. Хотя бы Африка, где нужны искатели приключений, безжалостные и отчаянные. Мир огромен, и везде можно найти приложение своим силам. Если возникнут трудности, он справится с ними, опасности только добавят ему мужества, свобода будет пьянить, как крепкое вино. Ведь именно к этому он стремился – к свободе. Как это здорово – ощущать, что ты хозяин своей судьбы, не скован по рукам и ногам любовью и ненавистью других, обычаями и привычками. Эти узы не давали ему вздохнуть. Он ничего не терял, зато приобретал все. Но ведь крепче всех те цепи, которыми человек добровольно сковывает себя. Их не чувствуешь, не видишь, но внезапно они начинают жечь запястья как огнем, и несчастный, который ими скован, не может освободиться.

Джеймс знал, что нет у него сил пренебречь интересами других; он не решался подвергнуть их такой боли. Вел себя как глупец, его доброта на поверку оказалась трусостью. Но жестокость требовала мужества, которым он не обладал. Если бы он уехал, душевная боль никуда не делась бы. Богатое воображение живо нарисовало бы ему и унижение Мэри, и печаль родителей. Джеймс легко представил себе, какое оцепенение и ужас вызовет у них его поступок. Сначала они не поверили бы, что он повел себя так подло. Подумали бы, что это шутка или что он сошел с ума. Потом осознали бы, что это правда, и испытали бы жгучий стыд. Разве он мог так отплатить за все хорошее, что видел от них? Отец, которого Джеймс любил, пришел бы в отчаяние.

– Он не переживет этого, – пробормотал Джеймс.

И тут Джеймс подумал о своей бедной матери, любящей и доброй, которая ненавидела его, если он нарушал принятый ею кодекс чести. Безупречно добродетельная, она была особенно сурова к тому, что считала грехом. Его мать предъявляла высокие требования к себе и окружающим. Джеймс помнил, как в детстве за самые незначительные проступки она наказывала его, прекращая разговаривать с ним. Он до сих пор помнил ее холодное негодование, когда она поймала его на лжи. Ох, эти добродетельные люди, как они бывают безжалостны!

Джеймс не нашел бы в себе мужества встретиться с неведомыми опасностями новой жизни, видя, что дома его не любят и не хотят знать. Он вырос великодушным, его сердце истекало кровью от сострадания к людям, он постоянно боялся совершить ошибку. Нужна куда большая холодность, чтобы разорвать узы, связывающие его, выйти в большой мир вооруженным только умом и безжалостностью. А больше всего Джеймс страшился угрызений совести. Он знал, что будет размышлять над содеянным, пока не доведет себя до психоза: совесть ни на минуту не оставит его в покое. Вина перед Мэри не отпустит его до конца жизни, и, даже находясь на краю земли, он будет видеть ее страдания.

Значит, единственно возможное решение пришло ему в голову, когда он, полный горечи, навсегда расставался с миссис Причард-Уоллес.

«Я всегда могу застрелиться».

«Надеюсь, вы не натворите глупостей», – последовал ответ.

Конечно же, глупость. В конце концов, у человека только одна жизнь. Но иногда приходится совершать глупости.

Джеймсу вдруг захотелось заглянуть к Ларчерам, и он отправился в Эшфорд, неподалеку от которого они жили. Джеймс не преувеличивал своей заслуги в том, что пытался спасти их сына. Он постоянно говорил себе, что действовал инстинктивно. Вернулся, не осознавая грозящей ему опасности. Увидев, что юный Ларчер ранен и беспомощен, он, естественно, попытался переправить раненого в безопасное место. В пылу сражения люди постоянно совершают безрассудные поступки. Каждый уверен, что пуля попадет не в него. Джеймс, ничуть не ощущая себя героем, знал, что храбрость в бою проявляют многие, но это остается незамеченным. То, что его постигла другая участь, он считал случайностью.

При этом Джеймс почти с самого начала понимал, что его вмешательство только ухудшило ситуацию. Возможно, меткие бурские стрелки не тронули бы раненого, а потом тамошние врачи нашли бы его и отправили в госпиталь, где он получил бы помощь.

Джеймс не мог забыть, что Ларчера убили, когда он нес его, и повторял снова и снова: «Если бы я занимался своими делами, Ларчер был бы жив и теперь». Он также думал, что со своим опытом мог принести армии большую пользу, чем неопытный мальчишка, поэтому, рискуя жизнью, в принципе поступал правильно, но с точки зрения практической – глупо. Следовательно, Джеймс не отдавал себе отчета в том, что делает, спасая юношу, а в результате удостоился высокой награды.

Ларчеры приглашали к себе Джеймса, да и ему хотелось взглянуть на них и понять, до сих пор ли они вне себя от горя или смирились с неизбежным. Реджи был их единственным сыном, как и он у своих родителей. Джеймс не отправил им письма, прибыл неожиданно и выяснил, что живут они на некотором удалении от станции, в новой вилле из красного кирпича. Подходя к двери, увидел, что рядом с домом какие-то люди играют в теннис.

Он спросил, дома ли миссис Ларчер, его провели в гостиную, и скоро туда пришла дама, которую он заметил на теннисном корте. Джеймс объяснил, кто он.

– Конечно, я узнала вас, – ответила дама. – Я видела ваш портрет в журнале.

Они обменялись рукопожатием, но Джеймсу показалось, что она пытается скрыть раздражение. Он видел, что его визит не ко времени.

– Мы решили немного поиграть в теннис, – пояснила она. – Жаль упускать такую прекрасную погоду, правда?

С лужайки донесся смех, потом громкие голоса. Миссис Ларчер смутилась. Еще бы! Джеймс наверняка ожидал, что они в трауре по погибшему сыну. Он и не представлял себе, что в доме царит такое оживление.

– Давайте пойдем к ним? – предложила миссис Ларчер. – Потом мы собираемся выпить чаю, и надеюсь, вы не откажетесь от чашечки. Если бы вы предупредили о вашем приезде, мы встретили бы вас.

Джеймс не сомневался, что в таком случае они вели бы себя соответствующим образом и он не узнал бы истинного положения дел.

Они вышли на лужайку, и Джеймса представили двум полногрудым, пышущим здоровьем девицам, чуть запыхавшимся от игры. На них были белые теннисные костюмы, в знак траура они носили только черные галстуки. Девушки энергично пожали руку Джеймсу (следуя семейной традиции) и не знали, что сказать. Джеймс не поспешил им на помощь. В конце концов завязался разговор о погоде и очень пыльной дороге от Эшфорда до их дома.

Вскоре подошел вальяжный молодой человек, которого тоже представили Джеймсу. С девицами он был на дружеской ноге, они называли его Боббикинс.

– Давно ли вы вернулись? – спросил он. – Я служил в Имперском йоменском полку, но заболел лихорадкой, и меня отправили домой.

Джеймс, бывший солдат регулярной армии, ощутил неприязнь к этому добровольцу.

– Понимаю. И вас определили в пехоту?

– Да, и, признаться, пришлось нам несладко.

Он начал рассказывать о службе хорошо поставленным голосом и весьма довольный собой. Розовощекие девицы с восхищением смотрели на него. Джеймс насмешливо размышлял, не собирается ли этот молодой человек жениться на них обеих.

Разговор прервало появление мистера Ларчера, здоровяка с пышными бакенбардами, одетого с иголочки и учтивого. Он собирал цветы и преподнес букет супруге. Джеймс решил, что перед ним преуспевающий купец, который отошел от дел и стал деревенским джентльменом. Как видно, он уделял внимание воспитанию и образованию членам своей семьи, но сам остался очень простым. Мистер Ларчер сердечно приветствовал гостя и предложил показать ему свою новую оранжерею.

– Мой муж всем показывает новую оранжерею, – рассмеялась миссис Ларчер.

– Она самая большая в окрестностях Эшфорда! – с гордостью заявил этот достойный человек.

Джеймс, предположив, что тот хочет поговорить о сыне, согласился, но по пути мистер Ларчер указывал то на фруктовые деревья, то на голубей. Сообщил, что обожает наблюдать за птицами, а в оранжерее заставил Джеймса восхищаться орхидеями и пышностью адиантума.

– Как я понимаю, эти папоротники растут в Южной Африке под открытым небом? – спросил он.

– Думаю, там растет все, – ответил Джеймс.

О сыне речь даже не зашла, и вскоре они вернулись к остальным. Ларчеры оказались очень приятными в общении людьми, жизнерадостными и веселыми, может, излишне приземленными. Джеймс не понимал, зачем они приглашали его, если не хотели ничего слышать о трагической гибели сына. Неужели они так стремились забыть его, что любое упоминание о нем находили бестактным? Джеймс удивлялся, как Реджи вырос таким простым, искренним и обаятельным в подобном окружении. Претенциозность его близких граничила с полнейшей вульгарностью. Но, пока Джеймс осматривал оранжерею, гостям объяснили, кто он такой. Поэтому, когда Джеймс вернулся, гости смотрели на него с восхищением. У него это вызвало только улыбку.

Миссис Ларчер предложила Джеймсу поиграть в теннис, но он отказался, и она не знала, чем его занять. Когда ее младшая дочь слишком громко засмеялась в ответ на шутку имперского йомена, миссис Ларчер чуть нахмурилась и бросила быстрый взгляд на Джеймса. Но к ее облегчению, разговор принял общий характер, и вскоре Джеймс обсуждал с миссис Ларчер неделю крикета в Кентербери.

Наверное, ему не следовало удивляться радостному настроению семейства. После смерти Реджи прошло шесть месяцев, и они не могли оставаться в вечном трауре. Вполне естественно, что живые забывают мертвых, иначе жизнь стала бы невыносимой. И возможно, только из-за природной веселости Ларчеры смеялись и говорили громче, чем большинство людей. Джеймс видел, что семья эта крепкая, дружная и добрая, хоть и не отличается глубиной чувств. И если они не смирились со смертью сына и брата, то делали все возможное, чтобы поскорее забыть о нем. Очевидно, они поступали правильно, и казалось жестоким – слишком жестоким – требовать от людей, чтобы они никогда не вернулись к прежнему образу жизни.

– Думаю, мне пора, – наконец сказал Джеймс. – До Танбридж-Уэллса добираться на поезде очень неудобно.

Они убеждали Джеймса задержаться, но он понял, что им хотелось бы поскорее распрощаться с ним.

– Приезжайте к нам, когда мы будем одни, – сказала миссис Ларчер. – Нам очень хочется поговорить с вами.

– Весьма признателен за ваше предложение, – ответил Джеймс, но конкретная дата не была назначена.

Миссис Ларчер сопроводила его в гостиную, следом пришел и ее муж.

– Думаю, вам хотелось бы взять фотографию Реджи. – Она впервые упомянула погибшего сына, но голос ее не дрогнул, а лицо не выразило скорби.

– Возьму с благодарностью.

Джеймс размышлял, сказать ли им, что юноша очень ему понравился и он сожалеет о его безвременной смерти. Однако он сдержался, опасаясь бередить еще не затянувшиеся раны.

Миссис Ларчер нашла фотографию и протянула Джеймсу. Ее муж молчал.

– По-моему, это его лучшая фотография.

Пожав Джеймсу руку, она добавила:

– Мы очень благодарны вам, капитан Парсонс, за то, что вы сделали. И рады, что вас наградили крестом Виктории.

– Наверное, вы не захватили его с собой? – осведомился мистер Ларчер.

– Нет.

Они проводили его до двери.

– Пожалуйста, приезжайте к нам еще. Но только дайте знать заранее, если сможете.

Вскоре Джеймс получил от Ларчеров золотой портсигар с выложенным бриллиантами крестом Виктории на одной стороне и дарственной надписью на другой. Слишком красивый для повседневного использования, несомненно, очень дорогой, он не свидетельствовал о хорошем вкусе.

– Неужели они так оценили жизнь своего сына? – вырвалось у Джеймса.

Мэри смотрела на портсигар как зачарованная.

– Какой красивый! Но разумеется, слишком дорогой, чтобы им пользоваться. Мы положим его в гостиной.

– Думаешь, его нужно хранить под стеклянным колпаком? – улыбнулся Джеймс.

– Он запылится, если его просто положить, – очень серьезно ответила Мэри.

– Лучше бы они обошлись без дарственной надписи. Хотя за бриллианты много не выручишь, если у нас наступят трудные времена и нам придется продать их.

– Джеймс! – в ужасе воскликнула Мэри. – Ты, конечно же, этого не сделаешь!

Джеймс остался доволен тем, что повидал Ларчеров. Теперь, к своему облегчению, он узнал, что человеческая печаль не бесконечна, как и человеческая выдержка: боги дали людям величайший дар – умение забывать.

Через шесть месяцев после смерти юноши его семья уже принимала гостей, все смеялись и шутили, будто и не страдали от утраты близкого. Если уж худшего не миновать – а отчаянный шаг, о котором упомянул Джеймс, казался ему единственным выходом, – все выглядит не так трагично. Он причинил бы родным неизбежную боль, но со временем она утихла бы: его смерть они пережили бы быстрее и легче, чем бесчестье.

Время свадьбы приближалось, но Джеймс все еще колебался, отчасти надеясь, что какое-то непредвиденное обстоятельство позволит хотя бы отложить церемонию. Дом Смерти казался темным и ужасным, и ему совсем не хотелось спешить в эти страшные ворота: что-то наверняка случится! Джеймсу требовалось время для размышлений, он желал окончательно убедиться, что выхода нет. Как ужасно ничего не знать наверняка! Он мучился от собственной нерешительности.

Майор Форсайт поистратился на герцогинь, и ему пришлось провести несколько недель в Литл-Примптоне. Он объявил, что побудет здесь до самой свадьбы, раз уж она так близка. Выяснив, что племянник не подумал о шафере, майор предложил свою кандидатуру. Он заявил, что не раз и не два выступал в этой роли, да еще и в самых лучших домах, поэтому прекрасно знал, что и как надо делать.

– Осталось ровно три недели, мой мальчик! – радостно воскликнул майор как-то утром, спускаясь к завтраку.

– Правда? – отозвался Джеймс.

– Волнуешься?

– Безумно.

– Должен сказать тебе, Джейми, более хладнокровного жениха я еще не встречал. Ты и представить себе не можешь, с каким трудом мне удавалось сдерживать некоторых женихов, приглашавших меня в шаферы.

– Сегодня мне немного нездоровится, дядя Уильям.

Джеймс благодарил небо, даровавшее ему такое весомое оправдание: только недомоганием он мог объяснить свою постоянную задумчивость. Мэри не брала его с собой, когда обходила больных и нуждающихся. От этой обязанности она не отказалась, даже готовясь к свадьбе. Мэри попросила дядю Уильяма не тревожиться о ее женихе и оставить его с книгами. И никто не сопровождал Джеймса, когда он отправлялся в долгие прогулки по окрестностям. Но Джейми уже не читал, а только делал вид: в голове теснилось столько мыслей, что он едва понимал значение слов. Джеймс столкнулся лицом к лицу с вечной проблемой, искал выход и, хотя перед ним выросла глухая стена, не терял надежды: а вдруг что-то случится, пусть даже катастрофа, и разом положит конец его затруднениям и всему прочему?..

Глава 22

Теперь только одинокие прогулки приносили Джеймсу хоть какое-то успокоение. Он знал, что даже в этом довольно населенном районе есть места, где можно бродить, никого не встретив. Среди деревьев и цветов, на просторных лугах он забывал о своих бедах. Его чувства обострились после долгого пребывания в далеких краях, он словно заново знакомился с удивительным очарованием английской природы. Джеймс любил весну, желтые лютики, рассыпанные, как вкрапления золота по зеленым лугам, где могли бы гулять ангелы мессера Перуджино. Но такие нежные цвета, как сейчас, не могли бы воспроизвести краски и кисть. Воздух был упоительным. Поднявшись на самый высокий холм, Джеймс смотрел на долину, залитую золотистым светом. Поля пшеницы и клевера, дороги и речушки казались под лучами солнца сверкающей и неземной картиной. Ласкающий покой обволакивал душу Джеймса, и он словно грезил наяву.

На дальней стороне общественного выгона Джеймс нашел хвойный лесок. Зеленая хвоя высоких деревьев с шершавой корой словно куталась в серебристый туман. На гребне холма, по склону которого они взбирались, местами росли дубы. Их листочки едва проклюнулись, и казалось, что эти деревья стоят в зеленых туниках. И светлая зелень дубов была так прекрасна на фоне уже потемневшей хвои. Позже, в разгаре лета, Джеймс увидел сосновый лес прохладным и молчаливым, под стать его настроению. Он представлялся Джеймсу символом жизни, серым и мрачным лабиринтом, по которому бродил певец Ада и Смерти. Высокие деревья, поднимающиеся к небу, прямые и стройные, как мачты, источали нежный аромат, приглушали солнечный свет; сиреневый туман, едва различимый между стволов, тепло дня – все это вызывало удивительное ощущение покоя. Здесь Джеймс забывал о своих тревогах и отдавался воспоминаниям о любви, которая и казалась его настоящей жизнью. Здесь воспоминания о миссис Причард-Уоллес обретали плоть и кровь, становились такими реальными, что, казалось, он мог обнять ее, протянув руки… Бурые иголки сосен пружинили под ногами, он шагал легко и бесшумно, запах соснового леса будоражил кровь.

Но все это ушло. И если в ушах помимо воли звенел хорошо знакомый смех, или он чувствовал, как его пальцы прикасаются к нежной коже, Джеймс вздрагивал. Теперь воспоминания о миссис Причард-Уоллес вызывали у него только горечь, и он мучился, пытаясь забыть ее… С особой силой к нему вернулись ощущения, испытанные им перед болезнью: природа невыносимо однообразна, а прилизанная, чопорная страна ужасна. В каждом ее квадратном дюйме было видно приложение человеческих рук. Не страна – тюрьма, а сам он закован в тяжелые железные кандалы… Темные, едва движущиеся облака наползали друг на друга – такие далекие, так резко очерченные, словно их изваял скульптор. Они нависали так низко над землей, что Джеймс едва дышал. Мрачные вязы росли слишком упорядоченно, луга казались слишком ухоженными. Окружающие холмы были темными и печальными, и даже плодородная земля Кента нагоняла тоску. Как вырваться из этого круга? Джеймс не находил в себе силы для побега. О, как же он ненавидел все это!

Многие поколения людей, живших по заведенным обычаям, с привычными стереотипами, движимых почти одинаковыми эмоциями, слишком давили на него. Джеймс напоминал себе глупую птицу, рожденную в клетке, неспособную обрести волю. Его стремление к свободе ни к чему не вело. Джеймс сознавал, что он слабее женщины и не способен ничего совершить. Он не мог жить в этом узком кругу, бесцельно и лживо, но его не хватало на то, чтобы изменить свою жизнь. Неуверенный в себе, он постоянно находился в смятении, пытаясь сделать выбор между новым и старым. Здравый смысл влек его вперед, а совесть тащила назад. Узы прошлого держали слишком крепко, Джеймс не решался даже стать бродягой, который несет с собой все свои пожитки и предоставляет собственное будущее на усмотрение богов. Джеймс всей душой завидовал мальчишке-нищему, бездомному, без гроша в кармане, но свободному. Перед ним по крайней мере не стоит бесчеловечный выбор: провести жизнь в страданиях или умереть, чтобы положить им конец? Свобода! Свобода! Даже если сковывающие тебя цепи существуют только в твоем сознании, что это меняет? Осознание того, что они есть, вот что убивало его. И Джеймс вновь шагал вдоль аккуратной металлической изгороди, отделявшей поля от дороги. Этот идеальный порядок раздражал и угнетал. Джеймс тщетно пытался найти хоть клочок голой, неухоженной земли, которая напомнила бы ему о том, что тюрьма – еще не весь мир.

Пришла осень. Яркие краски напоминали о неизбежной смерти, но это буйство цветов, красные и золотистые яблоки, первые опавшие листья напоминали о том, что смерть и угасание Природы всегда связаны с началом новой жизни. Однако для Джеймса осень предвещала смерть, ничего не обещая взамен. Зачем жить, если миссис Причард-Уоллес никогда не любила его? Именно любовь к ней поддерживала и вдохновляла Джеймса, но теперь она сменилась ненавистью и презрением. В конце концов, его жизнь принадлежит ему, и он может распорядиться ею по своему усмотрению. Другие не вправе ничего требовать, даже любя его. Если у Джеймса есть перед ними какие-то обязательства, то он имеет их и перед собой. И еще острее, чем раньше, Джеймс чувствовал, что союз, который ему предстоит заключить, унизит его. И он вновь страстно убеждал себя, что брак без любви – проституция. И если только смерть позволит ему сохранить тело в чистоте, что ж, он не боится смерти! Слишком часто он видел ее, чтобы она вызывала у него страх. Обычное механическое действие, которое быстро закончится и не причинит боли. Плоть – бессмертна только она, а исчезновение сознания – лишь сигнал для нового рождения. Из тлена проклевывается новая жизнь. Так розы расцветают на могиле, и тело, соединенное с землей, движется по вечному кругу.

Но однажды Джеймс твердо сказал себе, что все эти мысли безумные и глупые. Он лелеет их только потому, что болен. Жизнь, в конце концов, самое дорогое, что есть в этом мире. И какая нелепость расставаться с ней, словно с надоевшей игрушкой. Он восстал против судьбы, навязанной ему. И решил приложить необходимые усилия, чтобы порвать ненавистные узы. Для этого нужно лишь немного храбрости, напряжения ума. От него требовали слишком большой жертвы… Но по возвращении в Примптон-Хаус неизбежность грядущего опять навалилась на него. В отчаянии Джеймс пожал плечами: сопротивление бесполезно.

Все вокруг угнетало его, и он чувствовал себя совершенно беспомощным. Словно что-то высасывало из него кровь, силу, затуманивало разум. Джеймс превращался в марионетку, действовавшую по чуждым ему принципам, автоматически и безвольно. Его отец сидел, как всегда, у камина в столовой, потому что только в самую жаркую погоду обходился без дополнительного источника тепла, читал газету, иногда вслух, комментировал. Мать, расположившись возле стола на стуле с прямой спинкой, вязала – всегда вязала. Они излучали спокойную удовлетворенность и мягкость, отчего казались податливыми, как воск, но в действительности их выковали из железа. Джеймс наконец-то узнал, как безжалостна их любовь, как жестоки они в своей нетерпимости. При этом отец более неумолим и беспощаден. Недовольство матери он еще мог стерпеть, но сама слабость отца становилась его смертоносным оружием. Отчаяние, тоска, полная зависимость от окружающих оборачивались настоящей тиранией. Джеймс напоминал птицу, бьющуюся в клетке, но прутьями этой клетки были любовь, доброта, слезы, молчаливая печаль, горькое разочарование и старость.

– Где Мэри? – спросил Джеймс.

– В саду, гуляет с дядей Уильямом.

– Они так хорошо ладят, – с улыбкой добавил полковник.

Джеймс посмотрел на отца и подумал, что никогда еще не видел его таким старым и слабым. Руки стали почти прозрачными; тонкие седые волосы, согнутые плечи создавали ощущение, что его жизненные силы на исходе.

– Ты рад, что свадьба так близка, папа? – спросил Джеймс, положив руку на плечо старика.

– Да.

– Тебе так не терпится от меня избавиться?

– «Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей, и будут одна плоть»[27]. Мы проживем без тебя.

– Послушай, уж не любишь ли ты Мэри больше, чем меня?

Полковник не ответил, а миссис Парсонс рассмеялась.

– По-моему, твой отец без ума от Мэри. Он считает, что ты недостоин ее.

– Правда? И тем не менее, папа, ты хочешь, чтобы я женился на ней?

– Это желание моего сердца.

– Ты очень огорчился, когда мы расторгли помолвку?

– Не говори об этом. Теперь, когда все устроилось, Джейми, я могу сказать тебе, что предпочел бы увидеть тебя мертвым, чем нарушившим слово, данное Мэри.

Джеймс рассмеялся.

– А ты, мама? – весело спросил он.

Она промолчала, но пристально посмотрела на него.

– Что, и ты тоже? Ты тоже предпочла бы, чтобы я умер? Какие вы кровожадные!

Джеймс смеялся, говорил таким игривым тоном, поэтому им и в голову не пришло, что это не просто слова. Однако он почувствовал, как они, любящие, но непреклонные, подписали ему смертный приговор. С улыбкой на лице они широко распахнули ворота того Дома, и он, тоже улыбаясь, понял, что готов в них войти.

Тут появилась Мэри в сопровождении дяди Уильяма.

– Джейми, а вот и ты! – воскликнула она суровым металлическим голосом, который убеждал его в скудости ее души и самодовольстве. – Где ты был?

Она стояла у стола, выпрямившись, бескомпромиссная, уверенная в себе, подавляя всех своей безупречной добродетелью и железной волей. Она чувствовала, что способна наставить всех на путь истинный. К тому же Мэри только что дружелюбно, но строго отчитала дядю Уильяма за какой-то поступок, который не одобряла. Мэри уже сменила летний наряд на скромное саржевое платье, а поскольку день выдался дождливым, надела старую соломенную шляпу, которую носила и прошлой зимой. Она всегда донашивала старые вещи, чтобы использовать их по максимуму, а в день перед свадьбой великодушно раздать бедным.

– У меня красное лицо? – спросила Мэри. – Сегодня сильный ветер.

Такой неженственной, как сегодня, Джеймс не видел ее никогда. Физическое отвращение к ней, сначала ужасавшее его, теперь переросло в неуправляемую ненависть. Джеймса раздражало и выводило из себя все, что делала Мэри. И он удивлялся, что она не замечает его ненависти, когда он смотрит на нее, отвечая на вопрос.

«О нет, – сказал он себе, – я скорее застрелюсь, чем женюсь на тебе».

Его неприязнь казалась несуразной, но он ничего не мог с собой поделать, и привязанность к Мэри родителей только усиливала его отвращение. Он не понимал, что они в ней находят. Джеймс злобно наблюдал, как она сняла шляпу и поправила волосы, стянутые назад и аккуратно уложенные. Достав вязанье из корзины миссис Парсонс, Мэри села. По всему чувствовалось, что она уверена в правильности своих действий и, казалось, довольна собой еще больше, чем всегда. Джеймса охватило безумное желание ударить ее, причинить боль, стереть с лица это самодовольство. Ему хотелось найти и произнести слова, которые больно заденут ее. Но все это время он смеялся и шутил, будто находясь в прекрасном расположении духа.

– А что ты делала этим утром, Мэри? – спросил полковник Парсонс.

– Ездила на велосипеде в Танбридж-Уэллс с мистером Драйлендом, чтобы поиграть в гольф. Он очень неплохо играет.

– Он тебя побил?

– Нет, – скромно ответила она. – Так уж вышло, что побила его я. Но он не очень расстроился. Хотя некоторые мужчины злятся, если проигрывают девушке.

– У младшего священника тьма достоинств, – заметил Джеймс.

– Он говорил о тебе, Джейми. Думает, ты недолюбливаешь его. Но я заверила его в том, что это не так. Он действительно хороший человек, никто не может недолюбливать его. Он сказал, что с удовольствием научил бы тебя играть в гольф.

– Собирается учить?

– Нет, конечно. Я сама научу тебя.

– Ты собираешься столь многому меня научить, Мэри. У тебя не останется свободного времени.

– Да, кстати, отец просил напомнить тебе и дяде Уильяму, что послезавтра вы с ним охотитесь. Он хочет, чтобы вы зашли за ним в десять утра.

– Я не забыл, – ответил Джеймс. – Дядя Уильям, завтра нам придется почистить ружья.

Приняв решение, Джеймс не собирался тратить время попусту: собственно, его уже и не осталось. А напоминанием о том, как близка свадьба, служили почти завершившиеся приготовления к ней. Уже прибыли один или два подарка. Джеймс мысленно благодарил отца и мать за то, что они невольно помогли ему принять решение. Он думал, что это облегчит жизнь и им, и Мэри. Ни при каких обстоятельствах Джеймс не женился бы на ней – не хотел множить ложь, погружаться в пучину несчастья. И его смерть сослужит Мэри хорошую службу, освободив ее от всех обязательств. Джеймс не сомневался, что через шесть месяцев его забудут, как и бедного Реджи Ларчера, и не печалился об этом. Его мутило от суеты, он жаждал покоя смерти. Любовь к миссис Причард-Уоллес не принесла бы ему отдохновения на этой земле, ибо была безответной.

Джеймс увидел свой шанс в приглашении полковника Клибборна поохотиться. Ему хотелось обставить все как несчастный случай, а чистка оружия предоставляла такую возможность. С ранениями он уже сталкивался и знал, что боль не такая сильная. Поэтому ничего не боялся.

Наконец-то у него улучшилось настроение. Он не читал и не гулял, провел остаток дня, беседуя с отцом, старался оставить хорошее впечатление о себе.

Ночью крепко спал, утром оделся необычайно тщательно. Завтракали в Примптон-Хаусе в восемь. Потом Джеймс выкурил трубку, почитал газету. Он несколько удивлялся своему спокойствию, но сомнения больше не терзали его, а нерешительность, ранее сковывавшая по рукам и ногам, исчезла.

«Это первый шаг к свободе», – думал он. Все человеческие интересы покинули его, осталось только легкое удивление. Он видел юмор в комедии, которую разыгрывал, и бесстрастно похвалил себя за то, что не впал в истерику.

– Что ж, дядя Уильям, – наконец он отложил газету, – не пора ли нам заняться ружьями?

– Всегда готов, – ответил бравый майор.

– Тогда к делу.

Они прошли в комнату для хранения упряжи, и Джеймс начал чистить ружье.

– Думаю, мне лучше снять сюртук. Так будет легче.

Ружье не использовалось несколько месяцев, поэтому работа предстояла большая. Джеймс наклонился и стер ржавчину с затвора.

– Поверь мне, никогда не видел человека, который так небрежно обращается с оружием, – заметил дядя Уильям. – И ты называешь себя солдатом?

– Я немного неловок, – рассмеялся Джеймс. – Мне всегда это говорили.

– Ради Бога, осторожнее! Вдруг оно заряжено?

– Ну что ты, никакой опасности нет. Оно не заряжено, более того – на предохранителе.

– И все же нельзя так держать ружье.

– Вот будет забавно, если я случайно застрелюсь. Любопытно, что скажет Мэри?

– Знаешь, ты так часто находился на волосок от смерти, что теперь можешь умереть только от старости.

В какой-то момент Джеймс обратился к дяде:

– По-моему, масло негодное. Лучше раздобыть свежее.

– Я как раз думал об этом.

– Послушай, ты дружишь с кухаркой. Пожалуйста, сходи и попроси у нее.

– Она для меня все сделает, – ответил майор Форсайт, самодовольно улыбаясь. Он точно знал, что ни одна женщина не устоит перед его обаянием, ни герцогиня, ни служанка, и, взяв чашку, отбыл.

Джеймс тут же подошел к буфету и достал патрон. Вставил его, прижал приклад к полу, направил ствол в грудь и… выстрелил!

Эпилог

Письмо от миссис Клибборн генералу сэру Чарлзу Кроу, кавалеру ордена Бани[28], Глэдхорн-Терис, 8, Бат:

Дорогой Чарлз!

Я так рада, что Вы уже обустроились в Вашем новом доме в Бате, и премного благодарна за приглашение посетить Вас. Я обожаю Бат: там такие милые люди и можно встретить друзей, с которыми не виделся сто лет. Так приятно отметить, как они постарели! Не знаю, удастся ли нам принять Ваше доброе приглашение, но, признаться, с радостью сменила бы обстановку после тех ужасных событий, что произошли здесь. Всю зиму я не находила себе места, у меня даже случилось несколько приступов ревматизма, чего никогда не бывало раньше.

Я уже писала Вам о внезапной и загадочной смерти бедного Джеймса Парсонса за две недели до свадьбы с моей дорогой Мэри. Он случайно застрелился, когда чистил ружье, – во всяком случае, все думают, что произошел несчастный случай. Но уверена, это не так. С тех пор как произошел этот кошмар – шестью месяцами раньше, – меня мучает совесть, а тогда я и спать не могла. Какие ужасные страдания выпали на мою долю! Вас удивят произошедшие со мной перемены; я начинаю выглядеть, как старая женщина. Говорю это вам под строгим секретом. Уверена, он покончил с собой. Он признался, что любил меня, Чарлз. Разумеется, я говорила ему, что гожусь ему в матери, но любовь слепа. И думая о трагической смерти бедного Олджи Тернера, который из-за меня отравился в Индии, я не знаю, удастся ли мне простить себя. Я никогда не давала Джеймсу ни малейшего повода, а когда он признался мне в любви, так изумилась, что едва не лишилась чувств. Убеждена, он застрелился, стремясь избежать брака с женщиной, которую не любил, но еще и потому, что она – моя дочь. Представляете ли Вы себе, что я чувствовала! Конечно же, я ни слова не сказала Реджинальду, который из-за подагры с каждым днем становится все более раздражительным, или кому-то еще. Так что правды никто не знает.

Но я уже не смогу этого пережить. Меня сводили с ума мысли о бедном Олджи Тернере, а теперь на мне еще и кровь Джеймса Парсонса. Такие милые юноши! Кажется, только мне его действительно жаль. Будь он мой сын, я бы неделю билась в истерике, а миссис Парсонс просто сказала: «Бог дал. Бог взял. Да будет благословенно имя Господне». Не могу не думать, как отвратительна такая бесчувственность. Я ужасно расстроилась, и Мэри провела со мной несколько ночей. Я не верю, что Мэри на самом деле любила его. Мне не хочется говорить дурно о дочери, но я должна сказать правду: по моему разумению, она больше любила себя. Она любила неизменность заведенного порядка и доброе отношение Литл-Примптона. Суета, которую устроили вокруг нее Парсонсы, сослужила ей плохую службу. Нельзя позволять девушке столь многое, это не пойдет ей на пользу. И я никогда не любила Парсонсов. Они, разумеется, хорошие люди, но всего лишь пехота!

Счастлива добавить, что бедный Джейми умер почти мгновенно. Когда его нашли, он прошептал: «Это был несчастный случай. Я не знал, что ружье заряжено». (В это невозможно поверить. Просто удивительно, как они все на это купились. Но разумеется, они не знали его секрет!) А несколько минут спустя, перед тем как умереть, он добавил: «Скажите Мэри, пусть выходит замуж за младшего священника».

Если бы мой суженый умер, ничто не заставило бы меня выйти замуж за кого-то еще. Я осталась бы старой девой. Но столь немногие живут чувствами. Мистер Драйленд, младший священник, уже делал предложение Мэри, но тогда она отказала ему. Он вежливый молодой человек приятной наружности, не мой идеал, конечно, но это не имеет никакого значения! Что ж, через месяц после похорон Мэри сказала мне, что он вновь попросил ее стать его женой, но она отказала ему. Я подумала, что с его стороны это просто неприлично, но Мэри сочла такой поступок благородным.

Похоже, что полковник и миссис Парсонс убеждали ее не отказывать младшему священнику. Они говорили, что такова предсмертная воля Джейми, то есть перед смертью он думал о ее счастье. Не сомневаюсь, что мистер Драйленд – прекрасный молодой человек, но если бы Парсонсы действительно любили сына, они никогда не посоветовали бы Мэри выйти замуж. Думаю, это бессердечно.

Несколько дней назад мистер Драйленд пришел к нам и сообщил, что его назначили викарием Стоун-Фейрли, в Кенте. Я отправилась к миссис Джексон, жене нашего викария, и заглянула в выплатной лист. Викарию Стоун-Фейрли положено жалование в 300 фунтов, и мне сказали, что дом там хороший. Разумеется, это немного, но все лучше, чем ничего. Этим утром мистер Драйленд пришел и попросил разрешения встретиться наедине с Мэри. Он сказал, что должен покинуть Литл-Примптон, а в его доме будет пусто без хозяйки. И наконец, встав на колени, он в третий раз попросил ее стать его женой. До этого он побывал у Парсонсов, после чего полковник послал за Мэри и сказал ей, что, по их разумению, ее долг – выйти замуж. И если она отказывает мистеру Драйленду из-за них, это неправильно. В результате Мэри приняла его предложение с условием, что поженятся они через месяц по специальной лицензии и без всякой помпы. Вдова бывшего викария Стоун-Фейрли съезжает через шесть недель, так что им остаются еще две недели на свадебное путешествие. Они предполагают провести их в Париже.

Думаю, никого лучше бедной Мэри не найти. Жалованье выплачивается церковным уполномоченным, а это гораздо надежнее, чем пожертвования прихожан. Она уже не так молода, и, пожалуй, это ее последний шанс. Хотя Мэри моя дочь, вынуждена признать, что одеваться она не умеет, да и вообще, увы, простушка, а с годами ее внешность лучше не становится. Когда мне было восемнадцать, служанка моей матери всегда говорила: «Мисс, многие тридцатилетние женщины гордились бы таким бюстом, как у вас». Но у нашей бедной дорогой Мэри фигура совсем никакая. Она идеальная жена для сельского викария. Обожает давать людям советы и ухаживать за бедными, и ее не волнует, что одевается она безвкусно. В этом Мэри совсем не разбирается, хотя я делала для нее все, что могла.

Мистер Драйленд, естественно, на седьмом небе от счастья. Он съездил в Танбридж-Уэллс, чтобы купить кольцо, а в качестве подарка по случаю обручения прислал полное собрание сочинений мистера Холла Кейна[29]. Он, вероятно, человек щедрый. По-моему, они очень подходят друг другу, и я рада, что наша дочь выходит замуж. Она всегда стесняла нас с Реджинальдом. Мы так любим друг друга, что третий человек в доме казался лишним. Хотя Вы мне, наверное, не поверите, но мы женаты почти тридцать лет, и по-прежнему нет для нас большего счастья, чем сидеть рядом, держась за руки. Меня всегда отличала сентиментальность, и я не стесняюсь в этом признаваться. Реджи иногда боится, что у меня начнется приступ ревматизма, когда мы сидим на веранде вечером, но я всегда тепло одеваюсь и заставляю его заматывать шею шарфом.

Передавайте наилучшие пожелания Вашей жене и скажите ей, что я надеюсь скоро увидеть ее.

Искренне Ваша,Клара де Тульвиль Клибборн.

Примечания

1

Томсон, Джеймс (1700–1748) – шотландский поэт и драматург.

(обратно)

2

Сандхерст – Королевская военная академия. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

3

Мадда-келсы – пуштунские племена, кочующие в приграничных районах Афганистана и Пакистана.

(обратно)

4

Крест Виктории – высший военный орден, которым награждаются как военные, так и гражданские лица. Учрежден в 1856 г.

(обратно)

5

Пар – количество ударов, которое игрок должен совершить на одной лунке или на всем поле при безошибочной игре.

(обратно)

6

Основное блюдо (фр.).

(обратно)

7

Симла – округ в Британской Индии.

(обратно)

8

Оратория Георга Генделя «Иуда Маккавей», либретто Томаса Морелла, написанная в 1746 г.

(обратно)

9

«Касабьянка» – стихотворение английской поэтессы Фелиции Хеманс, посвященное Джоканте Касабьянке, героически погибшему юнге, сыну капитана французского флагманского корабля «Ориент».

(обратно)

10

Элита, сливки общества (фр.).

(обратно)

11

Моррис, Льюис (1833–1907) – английский поэт, произведенный в рыцари в 1895 г.

(обратно)

12

Лишним (фр.).

(обратно)

13

Мария Корелли – псевдоним английской писательницы Мэри Маккей, чьи романы пользовались исключительной популярностью.

(обратно)

14

Гениев не делят по половому признаку (фр.).

(обратно)

15

Оплошность (фр.).

(обратно)

16

Свободные государства – бурские республики, Оранжевая и Трансвааль; с ними и воевали англичане.

(обратно)

17

Консоли – правительственные облигации, не имеющие фиксированного срока погашения.

(обратно)

18

Робертс, Фредерик Слай (1832–1914) – фельдмаршал, один из самых успешных английских военачальников XIX в. Командовал английской армией во Второй бурской войне, на которой получил ранение Джеймс.

(обратно)

19

Книга Притчей Соломоновых, 8:13.

(обратно)

20

Афанасиев символ веры (система основополагающих догматов вероучения) содержит опровержение многочисленных ересей первых веков христианства.

(обратно)

21

Мистер Джексон чуть меняет фразу из Библии: «Ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет» (Лк., 14:11).

(обратно)

22

Рёскин, Джон (1819–1900) – английский писатель, художник, поэт и литературный критик.

(обратно)

23

«Савой» – лондонский театр, где в конце XIX в. ставили комические оперы Уильяма Гилберта и Артура Салливана.

(обратно)

24

«Эмпайр» – театр на Лестер-сквер, открывшийся в 1884 г., мюзик-холл с 1887 г.

(обратно)

25

«Антикварий» – готический исторический роман Вальтера Скотта, опубликованный в 1816 г.

(обратно)

26

Сражение при Коленсо произошло между британской и бурской армиями около городка Коленсо в Натале 15 декабря 1899 г. Британская армия потерпела тяжелое, унизительное поражение с большими потерями.

(обратно)

27

Бытие, 2:24.

(обратно)

28

Орден Бани – один из высших орденов, учрежден в 1725 г. Кавалер этого ордена получает личное дворянское звание «рыцарь».

(обратно)

29

Кейн, Холл (полное имя Томас Генри Холл Кейн, 1853–1931) – английский романист и драматург.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg