Уильям Голдинг Повелитель мух. Наследники. Воришка Мартин
William Golding
LORD OF THE FLIES
THE INHERITORS
PINCHER MARTIN
© William Golding, 1954, 1955, 1956
© Перевод. Е. Суриц, 2013
© Перевод. В. Хинкис, наследники, 2016
© Перевод. А. Круглов, 2016
© Издание на русском языке AST Publishers, 2016
Повелитель мух
Глава первая. Морской рог
Светловолосый мальчик только что одолел последний спуск со скалы и теперь пробирался к лагуне. Школьный свитер он снял и волочил за собой, серая рубашечка на нем взмокла, и волосы налипли на лоб. Шрамом врезавшаяся в джунгли длинная полоса порушенного леса держала жару, как баня. Он спотыкался о лианы и стволы, когда какая-то птица желто-красной вспышкой взметнулась вверх, голося, как ведьма; и на ее крик эхом отозвался другой.
– Эй, – был этот крик, – погоди-ка!
Кусты возле просеки дрогнули, осыпая гремучий град капель.
– Погоди-ка, – сказал голос. – Запутался я.
Светловолосый мальчик остановился и подтянул гольфы автоматическим жестом, на секунду уподобившим джунгли окрестностям Лондона.
Голос заговорил снова:
– Двинуться не дают, ух и цопкие они!
Тот, кому принадлежал голос, задом выбирался из кустов, с трудом выдирая у них свою грязную куртку. Пухлые голые ноги коленками застряли в шипах и были все расцарапаны. Он наклонился, осторожно отцепил шипы и повернулся. Он был ниже светлого и очень толстый. Сделал шаг, нащупав безопасную позицию, и глянул сквозь толстые очки.
– А где же дядька, который с мегафоном?
Светлый покачал головой:
– Это остров. Так мне по крайней мере кажется. А там риф. Может даже, тут вообще взрослых нет.
Толстый оторопел:
– Был же летчик. Правда, не в пассажирском отсеке был, а впереди, в кабине.
Светлый, сощурясь, озирал риф.
– Ну, а ребята? – не унимался толстый. – Они же, некоторые-то, ведь спаслись? Ведь же правда? Да ведь?
Светлый мальчик пошел к воде как можно непринужденней. Легко, без нажима он давал понять толстому, что разговор окончен. Но тот заспешил следом.
– И взрослых, их тут совсем нету, да?
– Вероятно.
Светлый произнес это мрачно. Но тотчас его одолел восторг сбывшейся мечты. Он встал на голову посреди просеки и во весь рот улыбался опрокинутому толстому.
– Без всяких взрослых!
Толстый размышлял с минуту.
– Летчик этот…
Светлый сбросил ноги и сел на распаренную землю.
– Наверно, нас высадил, а сам улетел. Ему тут не сесть. Колеса не встанут.
– Нас подбили!
– Ну, он-то вернется еще, как миленький!
Толстый покачал головой:
– Мы когда спускались, я – это – в окно смотрел, а там горело. Наш самолет с другого края горел.
Он блуждал взглядом по просеке.
– Это все от фюзеляжа.
Светлый потянулся рукой и пощупал раскромсанный край ствола. На мгновенье он заинтересовался:
– А что с ним стало? Куда он делся?
– Волнами сволокло. Ишь, опасно-то как, деревья все переломаты. А ведь там небось ребята были еще.
Он помолчал немного, потом решился:
– Тебя как звать?
– Ральф.
Толстый ждал, что его, в свою очередь, спросят об имени, но ему не предложили знакомиться; светлый мальчик, назвавшийся Ральфом, улыбнулся рассеянно, встал и снова двинулся к лагуне. Толстый шел за ним по пятам.
– Я вот думаю, тут еще много наших. Ты как – видал кого?
Ральф покачал головой и ускорил шаг. Но наскочил на ветку и с грохотом шлепнулся.
Толстый стоял рядом и дышал, как паровоз.
– Мне моя тетя не велела бегать, – объяснил он, – потому что у меня астма.
– Ассы-ма-какассыма?
– Ага. Запыхаюсь я. У меня у одного со всей школы астма, – сказал толстый не без гордости. – А еще я очки с трех лет ношу.
Он снял очки, протянул Ральфу, моргая и улыбаясь, а потом принялся их протирать замызганной курткой. Вдруг его расплывчатые черты изменились от боли и сосредоточенности. Он утер пот со щек и поскорей нацепил очки на нос.
– Фрукты эти…
Он кинул взглядом по просеке.
– Фрукты эти, – сказал он. – Вроде я…
Он поправил очки, метнулся в сторонку и присел на корточки за спутанной листвой.
– Я сейчас…
Ральф осторожно высвободился и нырнул под ветки. Сопенье толстого тотчас осталось у него за спиной, и он поспешил к последнему заслону, отгораживавшему его от берега. Перелез через поваленный ствол и разом очутился уже не в джунглях.
Берег был весь опушен пальмами. Они стояли, клонились, никли в лучах, а зеленое оперенье висело в стофутовой выси. Под ними росла жесткая трава, вспученная вывороченными корнями, валялись гнилые кокосы и то тут, то там пробивались новорожденные ростки. Сзади была тьма леса и светлый проем просеки. Ральф замер, забыв руку на сером стволе, и щурясь смотрел на сверкающую воду. Там, наверное, в расстоянии мили, лохматилась у кораллового рифа белая кипень прибоя и дальше темной синью стлалось открытое море. В неровной дуге кораллов лагуна лежала тихо, как горное озеро – разнообразно синее, и тенисто-зеленое, и лиловатое. Полоска песка между пальмовой террасой и морем убегала тонкой лункой неведомо куда, и только где-то в бесконечности слева от Ральфа пальмы, вода и берег сливались в одну точку; и, почти видимая глазу, плавала вокруг жара.
Он соскочил с террасы. Черные ботинки зарылись в песок, его обдало жаром. Он ощутил тяжесть одежды. Сбросил ботинки, двумя рывками сорвал с себя гольфы. Снова вспрыгнул на террасу, стянул рубашку, стал среди больших, как черепа, кокосов, в скользящих зеленых тенях от леса и пальм. Потом расстегнул змейку на ремне, стащил шорты и трусики и, голый, смотрел на слепящую воду и берег.
Он был достаточно большой, двенадцать с лишним, чтоб пухлый детский животик успел подобраться; но пока в нем еще не ощущалась неловкость подростка. По ширине и развороту плеч видно было, что он мог бы стать боксером, если бы мягкость взгляда и рта не выдавала его безобидности. Он легонько похлопал пальму по стволу и, вынужденный наконец признать существование острова, снова упоенно захохотал и стал на голову. Ловко перекувырнулся, спрыгнул на берег, упал на коленки, обеими руками подгреб к себе горкой песок. Потом выпрямился и сияющими глазами окинул воду.
– Ральф…
Толстый мальчик осторожно спустил ноги с террасы и присел на край, как на стульчик.
– Я долго очень, ничего? От фруктов этих…
Он протер очки и утвердил их на носу-пуговке. Дужка уже пометила переносицу четкой розовой галкой. Он окинул критическим оком золотистое тело Ральфа, потом посмотрел на собственную одежду. Взялся за язычок молнии, пересекающей грудь.
– Моя тетя…
Но вдруг решительно дернул за молнию и потянул через голову всю куртку.
– Ладно уж!
Ральф смотрел на него искоса и молчал.
– По-моему, нам надо все имена узнать, – сказал толстый. – И список сделать. Надо созвать сбор.
Ральф не клюнул на эту удочку, так что толстому пришлось продолжить.
– А меня как хочете зовите – мне все равно, – открылся он Ральфу, – лишь бы опять не обозвали, как в школе.
Тут уж Ральф заинтересовался:
– А как?
Толстый огляделся, потом пригнулся к Ральфу. И зашептал:
– Хрюша – во как они меня обозвали.
Ральф зашелся от хохота. Даже вскочил.
– Хрюша! Хрюша!
– Ральф! Ну Ральф же!..
Хрюша всплеснул руками в ужасном предчувствии:
– Я сказал же, что не хочу…
– Хрюша! Хрюша!
Ральф выплясал на солнцепек, вернулся истребителем, распластав крылья, и обстрелял Хрюшу:
– У-у-уф! Трах-тах-тах!
Плюхнулся в песок у Хрюшиных ног и все заливался:
– Хрюша!!
Хрюша улыбался сдержанно, радуясь против воли хоть такому признанию.
– Ладно уж. Ты только никому не рассказывай…
Ральф хихикнул в песок.
Снова на лице у Хрюши появилось выражение боли и со-средоточенности.
– Минуточку…
И он бросился в лес. Ральф поднялся и затрусил направо.
Там плавный берег резко перебивала новая тема в пейзаже, где господствовала угловатость; большая площадка из розового гранита напролом врубалась в террасу и лес, образуя как бы подмостки высотой в четыре фута. Сверху площадку припорошило землей, и она поросла жесткой травой и молоденькими пальмами. Пальмам не хватало земли, чтобы как следует вытянуться, и, достигнув футов двадцати роста, они валились и сохли, крест-накрест перекрывая площадку стволами, на которых очень удобно было сидеть. Пока не рухнувшие пальмы распластали зеленую кровлю, с исподу всю в мечущемся плетеве отраженных водяных бликов. Ральф подтянулся и влез на площадку, в прохладу и сумрак, сощурил один глаз и решил, что тени у него на плече в самом деле зеленые. Он прошел к краю площадки над морем и заглянул в воду. Она была ясная до самого дна и вся расцвела тропическими водорослями и кораллами. Сверкающим выводком туда-сюда носились рыбешки. У Ральфа вы-рвалось вслух на басовых струнах восторга:
– Потряса-а-а!
За площадкой открылось еще новое чудо. Какие-то силы творенья – тайфун ли то был или отбушевавшая уже у него на глазах буря – отгородили часть лагуны песчаной косой, так что получилась глубокая длинная заводь, запертая с дальнего конца отвесной стеной розового гранита. Ральф, уже наученный опытом, не решался по внешнему виду судить о глубине бухты и готовился к разочарованью. Но остров не обманул, и немыслимая бухта, которую, конечно, мог накрыть только самый высокий прилив, была с одной стороны до того глубокая, что даже темно-зеленая. Ральф тщательно обследовал ярдов тридцать и только потом нырнул. Вода оказалась теплее тела, он плавал как будто в огромной ванне.
Хрюша снова был тут как тут, сел на каменный уступ и завистливо разглядывал зеленое и белое тело Ральфа.
– А ты ничего плаваешь!
– Хрюша.
Хрюша снял ботинки, носки, осторожно сложил на уступе и окунул ногу одним пальцем.
– Горячо!
– А ты как думал?
– Я вообще-то никак не думал. Моя тетя…
– Слыхали про твою тетю!
Ральф нырнул и поплыл под водой с открытыми глазами; песчаный край бухты маячил, как горный кряж. Он зажал нос, перевернулся на спину, и по самому лицу заплясали золотые осколки света. Хрюша с решительным видом стал стягивать шорты. Вот он уже стоял голый, белый и толстый. На цыпочках спустился по песку и сел по шею в воде, гордо улыбаясь Ральфу.
– Да ты что? Плавать не будешь?
Хрюша покачал головой:
– Я не умею. Мне нельзя. Когда астма…
– Слыхали про твою какассыму!
Хрюша снес это с достойным смирением.
– Ты вот здорово плаваешь!
Ральф дал задний ход к берегу, набрал в рот воды и выпустил струйку в воздух. Потом поднял подбородок и заговорил:
– Я с пяти лет плавать умею. Папа на-учил. Он у меня капитан второго ранга. Как только его отпустят, он приедет сюда и нас спасет. А твой отец кто?
Хрюша вдруг покраснел.
– Папа умер, – пролепетал он скороговоркой. – А мамка…
Он снял очки и тщетно поискал, чем бы их протереть.
– Меня тетенька вырастила. У ней кондитерская. Я знаешь, сколько сладкого ел! Сколько влезет. А твой папа нас когда спасет?
– Сразу, как только сможет.
Хрюша, струясь, выбрался из воды и голый стал протирать носком очки. Единственный звук, пробивавшийся к ним сквозь жару раннего часа, был тяжелый, тягучий гул осаждавших риф бурунов.
– А почему он узнает, что мы тут?
Ральф нежился в воде. Перебарывая, затеняя блеск лагуны, как кисея миража, его окутывал сон.
– Почему он узнает, что мы тут?
«Потому что, – думал Ральф, – потому что – потому». Гул бурунов отодвинулся в дальнюю даль.
– На аэродроме скажут.
Хрюша покачал головой, надел очки и сверкнул стеклами на Ральфа.
– Нет уж. Ты что – не слыхал, чего летчик говорил? Про атомную бомбу? Все погибли.
Ральф вылез из воды, встал, глядя на Хрюшу и сосредоточенно соображая.
Хрюша продолжал свое:
– Это же остров, так?
– Я на гору влезал, – протянул Ральф. – Кажется, остров.
– Все погибли, – сказал Хрюша. – И это остров. И никто ничего не знает, что мы тут. И папаша твой не знает, никто.
Губы у него дрогнули, и очки подернулись дымкой.
– И будем мы тут, пока не перемрем.
От этих слов жара будто набрякла, навалилась тяжестью, и лагуна обдала непереносимым сверканьем.
– Пойду-ка, – пробормотал Ральф, – там вещи мои.
Он бросился по песку под нещадными, злыми лучами, пересек площадку и собрал раскиданные вещи. Снова надеть серую рубашечку оказалось до странности приятно. Потом он поднялся в уголок площадки и сел на удобном стволе в зеленой тени. Прибрел и Хрюша, таща почти все свои пожитки под мышкой. Осторожно сел на поваленный ствол возле небольшого утеса против лагуны; и на нем запрыгали путаные блики.
Он опять заговорил:
– Надо их всех искать. Надо чего-то делать.
Ральф не отвечал. Тут был коралловый остров. Укрывшись в тени, не вникая в прорицания Хрюши, он размечтался сладко.
Хрюша не унимался:
– Сколько нас тут всех?
Ральф встал и подошел к Хрюше.
– Не знаю.
То тут, то там ветерок рябил натянутую под дымкой жары гладкую воду. Иногда он задувал на площадку, и тогда пальмы перешептывались, и свет стекал кляксами им на кожу, а по тени порхал на блестящих крылышках.
Хрюша смотрел на Ральфа. На лице у Ральфа тени опрокинулись, сверху оно было зеленое, снизу светлое от блеска воды. Солнечное пятно застряло в волосах.
– Надо делать чего-то.
Ральф смотрел на него, не видя. Наконец-то наш-лось, воплотилось столько раз, но не до конца рисовавшееся воображению место. Рот у Ральфа расплылся в восхищенной улыбке, а Хрюша отнес эту улыбку на свой счет, как знак признанья, и радостно захохотал.
– Если это правда остров…
– Ой, что это?
Ральф перестал улыбаться и показывал на берег. Что-то кремовое мерцало среди лохматых водорослей.
– Камень.
– Нет. Раковина.
Хрюша вдруг закипел благородным воодушевлением.
– Точно. Ракушка это. Я такую видал. На заборе у одного. Только он звал ее рог. Задудит в рог – и сразу мама к нему выбегает. Они жуть как дорого стоят.
У Ральфа под самым боком повис над водою росток пальмы. Хилая земля все равно уже вздулась из-за него комом и почти не держала его. Ральф выдернул росток и стал шарить по воде, и от него в разные стороны порхнули пестрые рыбки. Хрюша весь подался вперед.
– Тихо! Разобьешь…
– А, да ну тебя.
Ральф говорил рассеянно. Конечно, раковина была интересной, красивой, прекрасной игрушкой; но манящие видения все еще заслоняли от него Хрюшу, которому среди них уж никак не могло быть места. Росток выгнулся и загнал раковину в водоросли. Ральф, используя одну руку как опору рычага, другой рукой нажимал на деревцо, так что мокрая раковина поднялась и Хрюше удалось ее выловить.
Наконец можно было потрогать раковину, и теперь-то до Ральфа дошло, какая это прелесть. Хрюша тараторил:
– …рог. Жуть какой дорогой… Ей-богу, если бы покупать, так это тьму-тьмущую денег надо выложить… он у них в саду на заборе висел, а у моей тети…
Ральф взял у Хрюши раковину, и ему на руку вытекла струйка. Раковина была сочного кремового цвета, кое-где чуть тронутого розоватым. От кончика с узкой дырочкой к разинутым розовым губам легкой спиралью вились восемнадцать сверкающих дюймов, покрытых тонким тисненым узором. Ральф вытряхнул песок из глубокой трубы.
– …получалось как у коровы, – говорил Хрюша, – и еще у него белые камушки, а еще в ихнем доме птичья клетка и попугай зеленый живет. В белый камушек, ясно, не подуешь, вот он и говорит…
Хрюша задохнулся, умолк и погладил блестящую штуку в руках у Ральфа.
– Ральф!
Ральф поднял на него глаза.
– Мы ж теперь можем всех созвать. Сбор устроить. Они услышат и прибегут…
Он сияя смотрел на Ральфа.
– Ты для этого, да? Для этого рог из воды вытащил?
Ральф откинул со лба светлые волосы.
– Как твой приятель в него дул?
– Он вроде как плевал туда, – сказал Хрюша. – А мне тетя не велела, из-за астмы. Вот отсюдова, он говорил, надо дуть. – Хрюша положил ладонь на свое толстое брюшко. – Ты попробуй, а, Ральф. И всех скликаешь.
Ральф с сомненьем приложился губами к узкому концу раковины и дунул. В раковине зашуршало – и только. Ральф стер с губ соленую воду и снова дунул, но опять раковина молчала.
– Он вроде как плевал.
Ральф сделал губы трубочкой, впустил в раковину струйку воздуха, и раковина будто пукнула в ответ. Оба покатились со смеху, и в промежутках между взрывами смеха Ральф еще несколько минут подряд извлекал из раковины эти звуки.
– Он вот отсюдова дул.
Ральф наконец-то понял и выдохнул всей грудью. И сразу раковина отозвалась. Густой, резкий гул поплыл под пальмами, хлынул сквозь лесные пущи и эхом откатился от розового гранита горы. Птицы тучами взмыли с деревьев, в кустах пищала и разбегалась какая-то живность.
Ральф отнял раковину от губ.
– Вот это да!
Собственный голос показался ему шепотом после оглушающих звуков рога. Он приложил его к губам, набрал в легкие побольше воздуха и дунул опять. Загудела та же нота; но Ральф поднатужился, и нота взобралась октавой выше и стала уже пронзительным, надсадным ревом. Хрюша что-то кричал, лицо у него сияло, сверкали очки. Вопили птицы, разбегались зверюшки. Потом у Ральфа перехватило дух, звук сорвался, упал на октаву ниже, вот он споткнулся, ухнул и, прошуршав по воздуху, замер.
Рог умолк – немой, сверкающий бивень; лицо у Ральфа потемнело от натуги, а остров звенел от птичьего гомона, от криков эха.
– Его жуть как далеко слыхать.
Ральф отдышался и выпустил целую очередь коротких гудочков.
Вдруг Хрюша заорал:
– Глянь-ка!
Среди пальм ярдах в ста по берегу показался ребенок. Это был светлый крепыш лет шести, одежда на нем была порвана, а личико перемазано фруктовой жижей. Он спустил штаны с очевидной целью и не успел как следует натянуть. Он спрыгнул с пальмовой террасы в песок, и штанишки сползли на щиколотки; он их перешагнул и затрусил к площадке. Хрюша помог ему вскарабкаться. А Ральф все дул, и уже в лесу слышались голоса. Мальчуган присел на корточки и снизу вверх блестящими глазами смотрел на Ральфа. Убедившись, что тот, очевидно, не просто так развлекается, а занят важным делом, он удовлетворенно сунул в рот большой палец – единственный оставшийся чистым.
Над ним склонился Хрюша:
– Тебя как звать?
– Джонни.
Хрюша пробормотал имя себе под нос, а потом прокричал Ральфу, но тот и бровью не повел, потому что все дул и дул. Он упивался мощью и роскошью извлекаемых звуков, лицо раскраснелось, и рубашка трепыхалась над сердцем.
Крики из лесу приближались.
Берег ожил. Дрожа в горячих струях воздуха, он укрывал вдалеке множество фигурок; мальчики пробирались к площадке по каленому глухому песку. Трое малышей не старше Джонни оказались удивительно близко – объедались в лесу фруктами. Кто-то щуплый и темный, чуть помоложе Хрюши, выбрался из зарослей и залез на площадку, радостно всем улыбаясь. Шли еще и еще. По примеру простодушного Джонни садились на поваленные стволы и ждали, что же дальше. Ральф продолжал выпускать отдельные пронзительные гудки. Хрюша обходил толпу, спрашивал, как кого зовут, и морщился, запоминая. Дети отвечали ему с той же готовностью, как отвечали взрослым с мегафонами. Кое-кто был голый – те держали одежду под мышкой, кто-то был полуодет, другие даже одеты, в школьных формах, серых, синих, коричневых – кто в свитерке, кто в курточке. Тут были эмблемы и даже девизы, полосатые гольфы, фуфаечки. Зеленая тень укрывала головы, головы русые, светлые, черные, рыжие, пепельные; они перешептывались, лепетали, они во все глаза глядели на Ральфа. Недоумевали. И ждали.
Дети парами и поодиночке показывались на берегу, выныривая из-за дрожащего марева. И тогда взгляд сначала притягивался к пляшущему на песке черному упырю и лишь затем поднимался выше и различал бегущего человека. Упыри были тени, сжатые отвесным солнцем в узкие лоскутья под торопливыми ногами. Ральф еще дул в рог, а к площадке над бьющимися черными лоскутьями уже неслись двое последних. Двое круглоголовых мальчиков, с волосами как пакля, повалились ничком и, улыбаясь и тяжко дыша, как два пса, смотрели на Ральфа. Они были близнецы и до того одинаковы, что в это забавное тождество просто не верилось. Дышали в лад, улыбались в лад, оба здоровые и коренастые. Губы у близнецов были влажные, на них будто не хватило кожи, и потому у обоих смазались контуры профиля и не закрывались рты. Хрюша склонился над ними, сверкая стеклами очков, и между кличами рога слышно было, как он заучивает имена:
– Эрик, Сэм, Эрик, Сэм.
Скоро он запутался; близнецы трясли головами и тыкали друг в друга пальцами под общий хохот.
Наконец Ральф перестал дуть и сел, держа рог в руке и уткнувшись подбородком в коленки. Замерло эхо, а с ним вместе и смех, и настала тишина.
Из-за блестящего марева на берег выползало черное что-то. Ральф первый увидел это черное и не отрывал от него взгляда, пока все не посмотрели туда же. Но вот непонятное существо выбралось из-за миражной дымки, и сразу стало ясно, что чернота на сей раз не только от тени, но еще от одежды. Существо оказалось отрядом мальчиков, шагавших в ногу в две шеренги и странно, дико одетых. Шорты, рубашки и прочий скарб они нес-ли под мышкой; но всех украшали черные квадратные шапочки с серебряными кокардами. От подбородка до щиколоток каждого укрывал черный плащ с длинным серебряным крестом по груди слева и наверху с треугольным жабо. От тропической жары, спуска, поисков пищи и вот этого потного перехода под палящим небом лица у них темно лоснились, как свежепромытые сливы. Вожак отряда был облачен точно так же, только кокарда золотая. Ярдах в десяти от площадки его люди по команде встали, задыхаясь, обливаясь потом, качаясь под нещадными лучами. Сам он отделился от них, вспрыгнул на площадку в разлетающемся плаще и со света щурился в почти непроглядную темень.
– Где человек с трубой?
Ральф догадался, что после солнца ему ничего не видно.
– Человека с трубой тут нет. Это всего лишь я.
Мальчик подошел к Ральфу вплотную, сверху глянул на него и скроил недовольную мину. Вид светловолосого мальчишки с кремовой раковиной на коленях его, кажется, не впечатлил. Он сразу отвернулся, взмахнув черными полами.
– Значит, и корабля нет?
Под взметнувшимся плащом он был тощий, высокий, костлявый, из-под черной шапочки выбились рыжие волосы. Лицо, все в веснушках и складках, было противное, но не глупое. И на этом лице горели голубые глаза, в них металась досада и вот-вот могла вспыхнуть злость.
– Значит, взрослых нет?
Ральф ответил, уже ему в спину:
– У нас собрание. Присоединяйтесь.
Мальчики в плащах начали ломать строй. Высокий на них прикрикнул:
– Хор! Стоять смирно!
Устало, покорно хористы снова втиснулись в строй и, покачиваясь, стояли на солнцепеке. Кое-кто все же отважился хныкать:
– Меридью… Ну, Меридью же, ну, можно мы…
А потом один хлопнулся ничком, и строй смешался. Упавшего взгромоздили на площадку и положили. Меридью посмотрел на него пристально и не утратил выдержки.
– Ладно. Садитесь. А этот – ну его, пускай лежит.
– Но как же, Меридью…
– Он вечно в обморок падает, – сказал Меридью. – И в Аддис-Абебе, и в Гибралтаре. И на утренях плюхался прямо на регента.
Последнее замечание вызвало смешки хористов, которые черными птицами на жердочках обсели поваленные стволы и не сводили глаз с Ральфа. У них Хрюша не стал спрашивать имена. Его устрашило ведомственное превосходство и уверенная начальственность в голосе Меридью. Он притаился за Ральфом и занялся своими очками.
Меридью снова повернулся к Ральфу:
– Значит, здесь нет ни единого взрослого?
– Ну да.
Меридью тоже сел и всех обвел глазами.
– Итак, самим надо выпутываться.
Хрюша из-за плеча Ральфа позволил себе вставить:
– Поэтому Ральф и созвал сбор. Чтобы решить, чего нам делать. Мы пока что у всех спросили, кого как звать. Вот это Джонни. Эти двое, они близнецы, Сэм и Эрик. Кто Эрик? Ты? Нет, это Сэм…
– Я Сэм…
– А я Эрик.
– Я всем предлагаю познакомиться, – сказал Ральф. – Я, например, Ральф.
– Так мы ведь уже, – сказал Хрюша. – Мы же только что спрашивали.
– Мы не младенцы, – сказал Меридью. – С какой стати мне называться Джеком? Я – Меридью.
Ральф посмотрел на него искоса. Да, это был голос человека серьезного, который знает, чего он хочет.
– Потом этот, – Хрюша уже разогнался, – ой, я забыл…
– Ты чересчур много болтаешь, – сказал Джек Меридью. – Заткнись, Жирняй.
Раздались смешки.
– Вовсе он не Жирняй, – крикнул Ральф, – его истинное имя – Хрюша!
– Хрюша!
– Хрюша!
– Ой, Хрюша!
Тут раздался настоящий взрыв хохота, хохотали все, даже самые маленькие. Смех вдруг сплотил мальчиков, и только Хрюша остался вне этого тесного дружеского кружка. Он залился краской, насупился и опять занялся очками.
Наконец смех замер и продолжилась перекличка. Был тут Морис, второй в хоре по росту после Джека, но плотней; он все время улыбался. Был тощий дичок, которого никто не знал; погруженный в себя, он скрытно держался в сторонке. Пробормотал, что зовут его Роджер, и снова умолк. Билл, Роберт, Харольд, Генри; тот мальчик из хора, который упал в обморок, теперь сел, прислонясь к пальмовому стволу, бледно улыбнулся Ральфу и назвался Саймоном.
Потом Джек сказал:
– Надо решить, как нам спасаться.
Пронесся гул голосов. Совсем маленький мальчик – Генри – объявил, что он хочет домой.
– Тише вы, – проговорил Ральф рассеянно. Он поднял рог. – По-моему, чтобы решать, сначала надо выбрать главного.
– Главного! Главного!
– Главным могу быть я, – без обиняков сказал Джек, – потому что я староста и я запеваю в церкви и до-диез могу взять. – Снова гул голосов.
– Ну и вот, – сказал Джек, – я…
Он запнулся. Черненький – Роджер – наконец-то расшевелился, он предложил:
– Давайте проголосуем.
– Ага!
– Голосуем за главного!
Выборы оказались забавой не хуже рога. Джек было начал спорить, но кругом уже не просто хотели главного, но кричали о выборах и чуть не все предлагали Ральфа. Никто не знал, почему именно его; что касается смекалки, то уж скорей ее проявил Хрюша, и роль вожака больше подходила Джеку. Но Ральф был такой спокойный, и еще высокий, и такое хорошее было у него лицо; но непостижимее всего и всего сильнее их убеждал рог. Тот, кто дул в него, а теперь спокойно сидел на площадке, держа на коленях эту хрупкую красивую штуку, был, конечно, не то что другие.
– Который с раковиной!
– Ральфа, Ральфа!
– Пусть с трубой будет главный!
Ральф поднял руку, прося тишины.
– Хорошо. Кто за Джека?
С унылой покорностью поднялись руки хористов.
– Кто за меня?
Руки всех, кто не в хоре, кроме Хрюшиной, тут же взлетели вверх. Хрюша посмотрел, подумал и тоже нехотя потянул руку. Ральф посчитал:
– Значит, главный – я.
Все захлопали. Хлопал даже хор. Лицо у Джека вспыхнуло от досады, так что исчезли веснушки. Он дернулся, хотел встать, раздумал и снова сел под длящийся грохот рукоплесканий. Ральф смотрел на него, ища, чем бы его утешить.
– Хор, конечно, остается тебе.
– Пусть они будут солдаты!
– Или охотники!
– Нет, лучше пусть…
Веснушки вернулись на лицо Джека. Ральф помахал рукой, прося тишины.
– Джек отвечает за хор. Они будут – ну кто, как ты хочешь?
– Охотники.
Джек и Ральф улыбнулись друг другу с робкой симпатией. И все затрещали наперебой.
Джек встал:
– Ладно, хор. Можете разоблачаться.
Будто их распустили с урока, мальчики повскакивали с мест, загалдели, побросали на траву плащи. Свой Джек расстелил на пальме рядом с Ральфом. Его серые шорты прилипли к телу от пота. Ральф посмотрел на них восхищенно, и, перехватив этот взгляд, Джек объяснил:
– Я гору хотел перейти, поискать воду. А тут твоя раковина.
Ральф улыбнулся и поднял рог, требуя тишины.
– Слушайте, слушайте. Мне нужно время, чтобы все обдумать. Я еще не решил, с чего начинать. Если это не остров, нас сразу спасут. Так что надо разобраться, остров это или нет. Все остаются здесь. Никуда не расходиться. Мы втроем – больше не надо, только запутаемся и потеряемся, – мы втроем пойдем в разведку. Пойду я, Джек и… и…
Он обвел глазами круг возбужденных лиц. Пойти рвались все.
– И Саймон.
Вокруг Саймона захихикали, и он встал, посмеиваясь. Теперь, когда обморочная бледность прошла, он оказался маленьким, щуплым, живым и глядел из-под шапки прямых волос, черных и жестких.
Он кивнул Ральфу:
– Я пойду.
– И я…
Джек выхватил из-за спины большой охотничий нож и всадил в дерево. Поднялся и замер гул.
Хрюша разволновался:
– И я пойду.
Ральф повернулся к нему:
– Ты не годишься для этого дела.
– Все равно…
– Без тебя обойдемся, – отрезал Джек. – Троих вполне до-статочно.
Хрюша сверкнул очками.
– Я с ним был, когда он рог нашел. Я с ним был самый первый.
Но его слова не встретили отклика ни у Джека, ни у прочих. Все уже расходились. Ральф, Джек и Саймон попрыгали с площадки и пошли по песку, мимо бухты. Хрюша увязался следом.
– Пусть Саймон идет посередке, – сказал Ральф. – И будем через его голову разговаривать.
Трое шли в ногу. То есть Саймону, чтоб не сбиться с шага, то и дело приходилось подтягиваться. Ральф в конце концов не выдержал и оглянулся на Хрюшу:
– Послушай-ка…
Джек и Саймон стыдливо отвели глаза. И пошли дальше.
– Ну, нельзя же тебе!
Очки у Хрюши опять затуманились – на сей раз от униженья.
– Ты им сказал. Я же просил.
Он был весь красный, и у него дрожали губы.
– Я же просил, чтоб не надо.
– Да про что это ты?
– Что меня Хрюша звать. Говорил же, как хочете зовите, только чтоб не Хрюша. Просил тебя, чтоб не надо, а ты взял и сказал.
Оба примолкли. Ральф начал понимать Хрюшу, он видел, как тот обижен и огорчен. Он колебался, извиняться ли ему перед Хрюшей или обидеть еще.
– Лучше уж Хрюша, чем Жирняй, – заключил он наконец легко и откровенно, как подобает главенствующему. – Но все равно, если обиделся – прости. А теперь, Хрюша, вернись и займись именами. Делай свое дело. Ну, пока.
Повернулся и побежал догонять удалявшуюся парочку. Хрюша застыл, краска негодования медленно сползала со щек. И он побрел обратно, к площадке.
Трое мальчиков шли по песку веселыми шагами. Был отлив, и кромка закиданного водорослями берега тверда под ногами, почти как дорога. Какие-то чары опутали берег, опутали их, и, опутанные чарами, они ликовали. То и дело переглядывались, хохотали, говорили, не слушали. Все сияло кругом. Ральф, испытывая потребность подвести подо все разумную базу, встал с этой целью на голову и перекувырнулся. Когда отсмеялись, Саймон робко погладил его по руке. И снова им пришлось хохотать.
– Ну пошли, – сказал наконец Джек. – Мы же разведчики.
– Дойдем до конца острова, – сказал Ральф, – и посмотрим, что за углом.
– Если это остров…
Теперь, к вечеру, миражи постепенно рассеивались. Они нашли конец острова, не околдованный, четкий, ничем не прикидывающийся. Все то же было тут нагромождение угловатых форм, и большая глыба сидела отдельно, далеко в лагуне. Ее облепили морские птицы.
– Как сахарная корочка, – сказал Ральф, – на розовом торте.
– Тут за угол не завернешь, – сказал Джек. – Его и нет, все постепенно. И там не пройти – одни скалы.
Ральф из-под щитка ладони оглядел ломаный очерк скал, уходящих к горе. Кажется, отсюда было легче всего добраться до верха.
– Попробуем тут подняться, – сказал он. – Наверно, это самая легкая дорога. Меньше зарослей этих; одни розовые камни. Пошли.
Трое мальчиков стали карабкаться по склону. Какой-то непонятной силой выворотило и раскидало эти кубы так, что они громоздились косо, наползая друг на друга. Чаще всего розовый утес налезал на скошенную глыбу, та налезала на другую, а та на следующую, все выше, так что розовость пробивалась ровными уступами сквозь петлистый бред лиан. Там, где утес вставал прямо из земли, часто тоненько убегала вверх тропка. И они шли боком по этим тропкам, лицом к скалам, все дальше углубляясь в растительное царство.
– Кто проложил эти тропки?
Джек остановился, вытер пот со лба. Ральф, задыхаясь, стоял рядом.
– Люди?
Джек покачал головой:
– Животные.
Ральф вглядывался во тьму под деревьями. Лес легонько подрагивал.
– Пошли.
Они одолевали кручу, огибая скалы, но куда труднее было продираться по зарослям, чтоб снова напасть на тропку. Ползучие стволы и корни лиан так сплелись, что мальчики еле сквозь них прорубались. Не сбиться с подъема помогали только лоскутья темной земли, редкие просветы неба в листве и еще само направление склона: выше ли или нет лаз, оплетенный витками лиан, чем тот, который они только что одолели.
И все-таки они поднимались.
Наглухо замурованный в зарослях, чуть не в самые трудные минуты Ральф, сияя, оборачивался к остальным.
– Грандиозно!
– Колосса-а-а!
– Потряса-а-а!
Причина для такого восторга была не вполне очевидна. Все трое замучились, перепачкались, запарились. Ральф страшно расцарапался. Лианы были толщиною с их ляжки и оставляли только узкие туннели для прохода. Ральф ради опыта крикнул, и они вслушались в глухое эхо.
– Настоящая разведка, – сказал Джек. – Тут ни-кто еще не был. Я уверен.
– Надо бы карту начертить, – сказал Ральф. – Только вот бумаги у нас нет.
– Можно по коре корябать, – сказал Саймон. – И что-нибудь черное втирать.
И снова обмен торжествующими, сияющими в су-мраке взглядами.
– Высший класс!
– Грандиозно!
– Фантастика!
Становиться на голову здесь было неудобно. На сей раз Ральф выразил силу чувств, прикинувшись, будто хочет спихнуть вниз Саймона, и вот уже оба катались в жидкой полутьме веселым клубком.
Когда они отвалились друг от друга, Ральф первый очнулся:
– Ну, надо идти.
Лианы чуть подались от следующего утеса, и разведчики за-трусили по тропке. Она выбежала в разреженный лес, и за стволами сквозило раскинувшееся внизу море. Стало солнечно; солнце сушило пот, пропитавший одежду в темной сырой жаре. К вершине теперь вели только голые розовые скалы, и больше не приходилось нырять во тьму. Мальчики пробирались по ущельям и колкой осыпи.
– Осторожно!
В этой части остров протягивал к небесам редкие зубья своего каменного гребня. Они задели зубец, на который оперся Джек, и он вдруг со скрежетом шелохнулся.
– Вперед!
Но вершина недоступна. Перед штурмом ее троим мальчикам надо одолеть препятствие. Этот острый камень размерами не меньше машины.
– Раз-два, взяли!
Ну-ка, навались, ухватись, – раз, дружно, вместе – э-эх!
– Взяли!
Раскачали его, так, так-так-так, раскачали, раскачали, больше, шире, еще, еще, еще, та-ак…
– Взяли!
Камень дрогнул, качнулся, накренился, повременил, решил не возвращаться, двинулся вбок, рухнул, перевернулся и загрохотал вниз, вспарывая лесной покров. Всполошились птицы, эхо, взмыла белая, розовая туча, деревья внизу затряслись, будто перепуганные бешеным чудищем. И все стихло.
– Мощно!
– Как бомба!
– Колосса-а-а!
Целых пять минут они не могли прийти в себя после своей победы. Но наконец сдвинулись с места.
После этого вершину взять уже были пустяки. На последнем подступе Ральф вдруг замер:
– Вот это да!
Мальчики встали на краю воронки на склоне. Она поросла какой-то горной растительностью, синими цветами. Они буйно затопляли воронку и разливались, растекались по лесу. Все пестрело бабочками, они носились, бились, метались.
Сразу за воронкой были розовые глыбы, была вершина, и вот они на нее взобрались.
Они и раньше догадывались, что это остров. Пробираясь среди розовых скал, обложенные морем и сверкающей высью, они каким-то чутьем понимали, что море их окружает повсюду. И все же последние выводы они приберегали до той минуты, когда окажутся наверху и им откроется водная синь по всему кругу горизонта.
Ральф повернулся к друзьям:
– Это наш остров.
Он был похож на корабль, вздыбился с этого края и за их спинами круто обрывался к морю. По бокам – скалы, скаты, верхушки деревьев и кручи, а впереди, вдоль корабля, отлого спускались леса в розовых прошвах – вниз, в густо-зеленые плоские джунгли, вдруг сводившиеся в розовый хвостик. И там уж остров таял в воде, и был еще островок, только скала, как форт, и форт смотрел на них из-за зелени крутым розовым бастионом.
Мальчики оглядели все это, потом перевели взгляд дальше, в море. Они были высоко, и уже наступал вечер; вид уже не размазывался, не заслонялся миражной пленкой.
– Это риф. Коралловый риф. Я картинки такие видел.
Риф окаймлял остров с одного бока и еще загибался и шел примерно в расстоянии мили вдоль того берега, который они уже считали своим. Он был широко набросан по сини, будто великан наклонился с розовым мелком, хотел было обвести остров беглой, летучей чертой, но вдруг задумался да так и не кончил. По эту сторону рифа была переливчатая вода, и все камни и водоросли видны, как в аквариуме; дальше стлалось темное море. Был отлив, от рифа туго и медленно растекались полосы пены, и на минуту им показалось, что корабль ровно движется кормой вперед.
Джек показал вниз:
– Мы во-он там высадились.
За утесами и увалами лес прорезала глубокая рана – там были покалечены стволы, и дальше проехалась широкая борозда, оставив только бахромку пальм у самой лагуны. Там же выдавалась в лагуну площадка, вокруг которой муравьями сновали фигурки.
Ральф, волнообразно помахав рукой, показал путь с того места, где они стояли, вниз, мимо воронки, мимо цветов, и кругом, к той скале, возле которой начиналась просека.
– Так мы быстрей всего назад доберемся.
Блестя глазами, открыв рты, сияя, они смаковали свои хозяйские права. Головы кружила высота, кружила дружба.
– Тут нет ни дыма, ни лодок, – трезво рассудил Ральф, – после проверим точней. Но по-моему, он необитаемый.
– Мы будем добывать себе пищу, – крикнул Джек, – охотиться, ловить… пока нас не подберут!
Саймон переводил глаза с одного на другого, молчал и все кивал, так что металась черная грива. У него горело лицо.
Ральф посмотрел на другой склон, где не было рифа.
– Тут еще круче, – сказал Джек.
Ральф сложил ладони, как бы что-то зачерпывая.
– Там лес… гора его вот так держит.
По всем торцам горы были деревья, цветы и деревья. Вот лес всколыхнулся, забился, загудел. Вздохнули и оттрепетали цветы, и лица мальчиков охладил ветерок.
Ральф раскинул руки:
– Все это наше.
Они захохотали, затопали, еще подразнили гору криками.
– Я есть хочу.
Как только Саймон упомянул о своем голоде, и другие сразу сообразили, что проголодались.
– Ну пошли, – сказал Ральф. – Мы узнали все, что хотели.
Они стали спускаться, нырнули в цветочные заросли, прошли под деревьями. Потом остановились, с любопытством рассматривая кусты вокруг.
Саймон заговорил первым:
– Как свечи. Кусты в свечах. Это такие почки.
Кусты были темные, вечнозеленые, сильно пахли и тянули вверх, к свету, зеленые восковые свечи. Джек ударил по одной свече ножом, и из нее хлынул острый запах.
– Почки как свечи.
– Их не зажигают, – сказал Ральф. – Они только так, похожи на свечи.
– Зеленые свечи, – скривился Джек. – Есть их не будешь. Ну, пошли.
Они уже углублялись в чащу, шлепая усталыми ногами, когда услыхали звуки – визг и частый стук копыт. Они кинулись на визг, а он все взвивался, становился неистовым. Они увидели застрявшего в занавесе лиан поросенка, он рвался из упругих пут, трепыхался и бился. Полоумный, дерущий визг был надсажен ужасом. Мальчики бросились вперед, Джек снова выхватил сверкающий нож. Он уже занес руку. Но тут наступила пауза, заминка, только свинья все визжала, и лианы тряслись, и все сверкал в тощей руке нож. Но вот свинья вырвалась и метнулась в чащу. Они смотрели друг на друга и на то страшное место. Лицо у Джека побелело под веснушками. Он спохватился, что все еще держит поднятый нож, опустил руку и сунул его в ножны. Все трое сконфуженно рассмеялись и стали подниматься обратно на тропку.
– Я примерялся, – сказал Джек. – Я как раз выжидал момент.
– Надо было заколоть, – выпалил Ральф. – Я точно знаю, их закалывают.
– Нет, им надо горло перерезать и выпустить кровь, – сказал Джек. – А то мясо есть нельзя.
– Так чего же ты…
Они прекрасно знали, чего же. Из-за того, что даже представить себе нельзя, как нож врезается в живое тело, из-за того, что вид пролитой крови непереносим.
– Я хотел, – сказал Джек. Он шел впереди, и они не видели его лица. – Я примерялся. Ну, уж в следующий раз…
Он выхватил нож и всадил его в дерево. Уж в следующий раз пощады не будет. Он оглянулся вызывающе – не угодно ли, мол, поспорить. Но тут они вы-шли на солнце и занялись добыванием и поглощением пищи, пока спускались просекой, к площадке, опять созывать собрание.
Глава вторая. Огонь на горе
Когда Ральф перестал дуть в рог, все уже толпились на площадке. Это собрание было не похоже на утрешнее. Заходящее солнце косо падало теперь с другой стороны, и мальчики, слишком поздно ощутив боль от ожогов, натянули одежду. Хористы, в явственном меньшинстве, поснимали плащи.
Ральф сидел на поваленном стволе, солнце приходилось ему слева. Справа от него размещался почти весь хор; слева – те из старших, кто не знал друг друга до эвакуации; перед ним, на корточках, сидели в траве детишки.
Все примолкли. Ральф положил к себе на колени розово-кремовую раковину. По площадке, закидав ее зайчиками, пробежал ветерок. Ральф колебался – встать ли ему или говорить сидя. Он искоса глянул влево, в сторону бухты. Хрюша сидел рядышком, но на выручку не пришел.
Ральф откашлялся.
– Ну вот…
И вдруг, сразу, он понял, что сейчас он прекрасно им все расскажет и объяснит. Он провел рукой по светлым волосам и начал:
– Мы на острове. Мы поднимались на гору и видели – повсюду, кругом вода. Мы не обнаружили ни домов, ни дыма, ни следов, ни людей, ни лодок. Мы на необитаемом острове, и больше здесь никого нет.
Джек перебил:
– Но все равно армия нам потребуется. Для охоты. Охотиться на свиней…
– Да, на острове водятся свиньи.
Всем троим захотелось, чтоб все себе представили, как розовое, живое билось тогда в лианах.
– Смотрим, стоит…
– Визжит…
– Она от нас как бросится…
– Я не успел ударить… Но уж в следующий раз!..
Джек вонзил нож в дерево и с вызовом огляделся.
Все снова затихли.
– Ну вот, – сказал Ральф, – охотники нам потребуются, чтобы добывать мясо. И еще одно.
Он поднял раковину и обвел взглядом обожженные лица.
– Взрослых здесь нет. Мы всё должны решать сами.
По собранию прошелся и замер гул.
– И еще. Нельзя всем говорить сразу. Надо сначала поднять руку, как в школе.
Держа раковину у рта, он водил глазами поверх раструба.
– И тому, кто поднимет руку, я даю рог.
– Рог?
– Ну да, так эта раковина называется. Я даю рог тому, кто хочет говорить. И пока говоришь – надо держать его в руках.
– Но ведь же…
– А как же…
– И перебивать нельзя. Никому. Кроме меня.
Джек вскочил.
– У нас будут правила! – крикнул он вдохновенно. – Много всяких правил. А кто их будет нарушать…
– Ур-ра!
– Точно!
– Грандиозно!
– Классно!
Тут кто-то отобрал рог у Ральфа. Хрюша. Он покачал на руках большую розовую раковину, и крики улеглись. Джек, не садясь, вопросительно глянул на Ральфа, но тот только улыбался и постукивал ладошкой по дереву. Джек сел. Хрюша снял очки и мигал, вытирая их о рубашку.
– Вы Ральфу говорить не даете. Не даете самое важное сказать.
Он помолчал со значением.
– Ну – вот кто знает, что мы тут? А?
– На аэродроме знают.
– Тот, с мегафоном…
– Мой папа.
Хрюша надел очки.
– Никто не знает, что мы тут, – сказал Хрюша. Он побледнел и задыхался. – Может, они и знали, куда нас везут, а может, даже и нет. Но никто не знает, что мы тут, потому что сюда нас не везли. – Он глотнул воздух, качнулся и сел. Ральф отобрал у него рог.
– Вот это я и хотел сказать, – заключил он, – а вы, вы… – Он обвел глазами напряженные лица: – Самолет сбили, он сгорел. Никто не знает, где мы. Может, мы тут еще долго пробудем.
Тишина была полная, только слышно, как сопит и задыхается Хрюша. Косое солнце залило золотом половину площадки. Ветер, резво носившийся по лагуне, как котенок в погоне за собственным хвостиком, теперь пробирался через площадку, к лесу. Ральф откинул со лба светлую путаницу волос.
– Может, мы тут еще долго пробудем.
Все молчали. Вдруг он просиял улыбкой:
– Но великолепный же остров. Мы – Джек, Саймон и я, – мы забирались на гору. Колоссально! Тут и еда есть, и вода, и…
– …и скалы…
– …и синие цветы…
Хрюша, несколько оправившийся, показал на рог в руках у Ральфа, и Джек с Саймоном осеклись. Ральф продолжал:
– Пока нас спасут, мы тут отлично проведем время.
Он широко раскинул руки.
– Как в книжке!
Тут все закричали наперебой:
– «Остров сокровищ»!
– «Ласточки и амазонки»!
– «Коралловый остров»!
Ральф помахал рогом:
– Остров – наш! Потрясающий остров. Пока взрослые не приедут за нами, нам будет весело!
Джек потянулся за рогом.
– Тут водятся свиньи, – сказал он. – Еда обеспечена. Купаться можно в той бухте. И вообще. Кто еще что-нибудь обнаружил?
Он вернул Ральфу рог и сел. Очевидно, больше никто не обнаружил ничего.
Старшие заметили мальчугана, уже когда он стал отбиваться.
Малыши выталкивали его на середину, и он упирался. Он был щупленький, лет шести, и багровое родимое пятно скрывало у него пол-лица. Вот он встал, сжавшись под пересечением взглядов, ввинчивая в жест-кую траву носок ботинка. Он что-то мямлил и чуть не плакал.
Другие малыши, важно перешептываясь, подталкивали его к Ральфу.
– Ну ладно, – сказал Ральф. – Говори же.
Малыш затравленно озирался.
– Говори!
Малыш потянулся за рогом, и все покатились со смеху. Тогда он отдернул руку и зарыдал.
– Дайте ему рог! – крикнул Хрюша. – Пусть возьмет!
Ральф наконец вручил малышу рог, но порывом общего веселья у того уже унесло последние остатки решимости, и он лишился голоса. Хрюша стал рядом на колени, держа перед ним огромную раковину, и начал переводить собранию его речь.
– Он хочет знать, чего вы со змеем делать будете.
Ральф засмеялся, и его смех подхватили все. Малыш еще больше сжался.
– Ну, расскажи нам про змея.
– А теперь он уже говорит, это зверь.
– Зверь?
– Змей. Большущий. Он сам видел.
– Где?
– В лесу.
Неприкаянным ли ветром, оттого ли, что низилось солнце, под деревья занесло холодок. Мальчики беспокойно поежились.
– На таких маленьких островах не бывает зверей и змеев, – терпеливо растолковывал Ральф. – Они водятся только в больших странах, в Африке, например, или в Индии.
Гул голосов и важное киванье головами.
– Он говорит, зверь выходит, когда темно.
– А как же он тогда его разглядел?
Смех, хлопки.
– Слыхали? Он, оказывается, в темноте видит!
– Нет, он говорит, он правда видел зверя. Он пришел, исчез и еще вернулся, и он хотел его съесть…
– Это ему приснилось.
Ральф засмеялся и взглядом поискал сочувствия на лицах вокруг. Старшие явственно с ним соглашались, но среди малышей замечалось сомненье, не побежденное разумной твердостью Ральфа.
– Возможно, у него был кошмар. После того, как он об лианы спотыкался.
Снова они с готовностью закивали. Про кошмары им было известно.
– Он говорит, видел зверя, змея, и спрашивает, он вернется или нет.
– Да нет никакого зверя!
– Он говорит, утром змей превратился в канат, как которые тут висят по деревьям. Он спрашивает, зверь вернется или нет?
– Да нет же никакого зверя!
На сей раз уже не смеялся никто, все строго глядели на Ральфа. Ральф запустил обе пятерни себе в волосы и рассматривал малыша с интересом, с отчаянием.
Джек выхватил у него рог.
– Ральф совершенно прав. Никакого змея нет. Ну, а если и есть тут змея, мы ее изловим и уничтожим. Мы будем охотиться на свиней и для всех добывать мясо. А заодно уж и насчет змеи проверим.
– Но нет же тут змей!
– Вот пойдем охотиться и точно про-верим!
Ральф почувствовал досаду и на минуту – беспомощность. Тут было что-то, с чем он не мог совладать. Обращенные к нему взгляды были совершенно серьезны.
– Но нет же тут никакого зверя!
И зачем-то, он сам не понял зачем, он еще раз вы-крикнул громко, с вызовом:
– Сказано вам, никакого зверя тут нет!
Все молчали.
Ральф поднял рог. Ему сразу стало веселей от одной мысли о том, что он сейчас собирался сказать.
– А теперь – самое главное. Я все думал. Думал, пока мы на гору лезли. – Он послал заговорщиче-скую улыбку Джеку и Саймону. – И когда спустились. Вот что я думал. Мы хотим как следует поиграть. И мы хотим, чтоб нас спасли.
Буря одобрения накрыла его волной и сбила с мысли. Он снова подумал.
– Мы хотим, чтоб нас спасли. И нас, конечно, спасут.
Поднялся веселый говор. Мало же им оказалось надо для радости – голое, не подкрепленное ничем утвержденье, – такой теперь был у Ральфа авторитет. Снова ему пришлось помахать рогом, чтобы призвать их к порядку.
– Мой отец служит во флоте. Он говорит, не-открытых островов совсем не осталось. Он говорит, у королевы есть большая такая комната, и в ней множество карт, и на них острова всего мира. Значит, есть у королевы и наш остров на карте.
Снова гул веселых, довольных голосов.
– И рано или поздно сюда пошлют корабль. Может, даже пошлют моего папу. Так что рано или поздно нас спасут.
Он сказал что хотел и умолк. Он их успокоил. Он им сразу понравился, и вот теперь они поверили в него. Кто-то захлопал, и сразу вся площадка огласилась аплодисментами. Ральф вспыхнул, искоса заметил открытое обожание в глазах у Хрюши, потом глянул вправо, туда, где ухмылялся и тоже хлопал подчеркнуто Джек.
Ральф помахал рогом.
– Тише вы! Погодите же! Слушайте!
И он продолжал уже в тишине, окрыленный успехом:
– А теперь еще одно. Надо помочь тем, кто будет нас спасать. А то корабль, даже если и подойдет близко к острову, нас все равно не заметит. Значит, надо, чтоб на горе был дымок. Надо разжечь костер.
– Костер! Костер!
Мальчики вскакивали на ноги. Джек кричал и командовал. Про рог позабыли.
– Пошли! Все за мной!
Под пальмами засуетились, зашумели. Ральф тоже вскочил, он призывал к порядку, его никто не слышал. Толпа колыхнулась прочь от берега, и вот все ушли – за Джеком. Даже самые маленькие старательно продирались по переломанным веткам и сучьям. Все бросили Ральфа с рогом в руках. Остался один Хрюша.
Хрюша дышал уже ровно.
– Ну, прямо как дети малые, – сказал он уничижительно, – как грудные!
Ральф оглядел его с сомненьем и положил рог на поваленный ствол.
– Небось уже время чай пить, – сказал Хрюша. – И чего им делать-то на этой горе?
Он почтительно погладил раковину, но тотчас рука его замерла, и он поднял глаза.
– Ральф! Эй! Куда же ты?
Ральф перелезал через первые поваленные стволы. Хохот и треск были уже далеко.
Хрюша проводил Ральфа негодующим взглядом.
– Как дети малые!
Он вздохнул, нагнулся зашнуровать ботинки. Шум заблудшего собрания замирал на горе. Тогда с мученическим видом родителя, вынужденного потакать нелепой выходке отпрысков, он подобрал рог, направился к лесу и стал пробираться по просеке.
* * *
По другую сторону от вершины был лесистый уступ. Ральф снова сделал тот же жест, словно зачерпывал что-то.
– Вон там дров для костра сколько угодно.
Джек кивнул и ущипнул себя за нижнюю губу. Всего футах в ста пониже, после крутого склона, лежал будто бы специально под топливо отведенный участок. Мокрой жарой деревья толкало в рост, но на хилом слое почвы они не заживались, рано валились и гнили. Их обнимали лианы, сквозь них пробивались новые ростки.
Джек обернулся к ждущим приказаний хористам. Черные квадратные шапочки, как береты, съехали у них набекрень.
– Костер складывать. Быстро.
Они легко добрались до валежника по удобной тропке, стали дергать его и растаскивать. Самые маленькие, достигнув вершины, скатывались сюда же, так что скоро все, кроме Хрюши, были заняты делом. Валежник попадался такой гнилой, что, стоило его тронуть, обдавал душем трухи, осыпью мокриц, но встречались и целые стволы. Близнецы Эрик и Сэм первые выискали подходящее дерево, но беспомощно топтались около, пока Ральф, Джек, Саймон, Роджер и Морис не сумели за него ухватиться. Все вместе они взволокли нелепую мертвую орясину наверх и там сбросили. Каждая группка вносила свою лепту, и понемногу костер вырастал. В очередной раз наведавшись вниз, Ральф увидел, что вокруг никого, что они держатся за деревцо вдвоем с Джеком, и они улыбнулись друг другу, и опять поверх ветра, и крика, и поверх ослабевших лучей гору опутали чары, и тот же опять ее поволакивал странный, неприметный глазу свет дружбы, совместности и приключений.
– Да, тяжеловато.
Джек просиял в ответ:
– Ну нам-то с тобой это пара пустяков.
Вместе, в согласном усилии, качаясь, они одолели кручу. Вместе протянули – раз-два-три! – швырнули свою ношу на уже высокий костер. Отступили, хохоча оттого, что так легко справились со сложной задачей, и Ральфу тут же пришлось встать на голову. Кое-кто еще копошился возле костра, кое-кому из малышей уже наскучил труд, и они рыскали по этому новому лесу в поисках фруктов. Близнецы с неожиданной распорядительно-стью принесли охапки сухой листвы и ссыпали в костер. Один за другим мальчики обнаруживали, что все готово, что дров больше не требуется, и оставались наверху, среди раскиданных розовых глыб. Все уже отдышались, и на лицах высыхал пот.
Но вот наступила напряженная тишина, и Ральф с Джеком переглянулись. Оба при-шли к постыдному открытию и не знали, как в этом признаться.
Ральф багрово покраснел и выдавил первый:
– Ну…
Он откашлялся и снова решился:
– Ну, теперь его надо зажечь, а?
Больше нельзя было таить нелепость положения, и Джек тоже покраснел. Забормотал что-то невнятное:
– Можно деревяшки тереть одну об другую. Одну об другу-ю…
Он глянул на Ральфа, и у того вырвалось окончательным и жалким признаньем:
– Спички у кого-нибудь есть?
– Надо лук, и стрелу на нем крутить, – сказал Роджер. Он потер руку об руку, изображая, как это делается – джж! джж!
Над горой пронесся легкий ветерок. И вместе с ним явился Хрюша, в рубашке и шортах, он с трудом пробирался по зарослям, и вечернее солнце полыхало в его очках. Он нес под мышкой рог.
Ральф крикнул:
– Хрюша! У тебя спичек нет?
Вопрос подхватили, и эхо зашлось от крика.
Хрюша покачал головой и подошел к костру.
– Ого! Постарались! Ничего себе кучка!
И вдруг Джек догадался:
– Хрюшины очки! Это же зажигательные стекла!
Хрюша не успел отпрянуть. Его обступили.
– Ой, пустите, – взвизгнул он в ужасе, когда Джек сдернул с него очки. – Слышь-ка! Отдай! Мне ж ничего не видать! Ой! Рог разобьете!
Ральф оттеснил его локтем и встал на коленки возле костра.
– Отойдите, свет заслоняете!
Все стали толкаться и лезть к Ральфу с советами. Ральф двигал стекла и так и сяк, пока густой белый отпечаток закатного солнца не лег на рыхлое дерево. Почти тотчас вверх потянулась тонкая дымная струйка, и он закашлялся. Джек тоже встал на коленки, легонько подул на дымок, и он сломался, отклонился, утолщился, показал язычок пламени. Пламя, сперва едва видное на ярком свету, захватило первый сучок, налилось цветом, разбежалось, прыгнуло на ветку побольше, и та занялась с громким треском. Пламя взметнулось вверх, и мальчики восторженно ахнули.
– Мои очки! – изнемогал Хрюша. – Отдайте мои очки!
Ральф встал, отошел от костра и сунул очки в беспомощно шарившую Хрюшину руку. Тот уже едва слышно лепетал:
– Все расплывается. Аж руку не видать…
Кое-кто пустился в пляс. Валежник был такой сухой и трухлявый, что большие сучья сдавались неистово желтым космам огня, те взвивались вверх и там, в двадцатифутовой высоте, бились рыжей гривой. Жар обжигал, ветер потоком отвевал в сторону искры. И белой пылью осыпались стволы.
Ральф крикнул:
– Еще дров! Все за дровами!
Взапуски с огнем, чтоб не успел, не погас, мальчики бросились за валежником. Пусть бы чистая пелена пламени плыла сейчас над горой – а дальше они не загадывали. Даже самые маленькие, если не отвлекались фруктами, несли щепочки и подбрасывали в огонь. Воздух дрожал, волновался, и теперь уже ясно различались наветренная и подветренная стороны. С одной стороны было прохладно, а в другую костер бешено махал жарким крылом, в секунду пружинкой завивая волосы у тех, кто зазевался. Попадая в прохладную струю, мальчики жадно подставляли ей потные лица, но, насладясь свежестью, тотчас чувствовали изнеможение и валились в тень, возле разбросанных скал. Пламя быстро убывало, потом, осыпая тихие вздохи, костер сел, и только огненный куст взметнулся вверх, изогнулся и заструился ветвями по ветру. Все дышали тяжко, как псы.
Ральф приподнял голову, которую прятал под мышкой.
– Нет, ничего не выходит.
Роджер ловко, со знанием дела сплюнул на горячую золу.
– Это почему?
– Дыма-то не было. Один огонь.
Хрюша приткнулся к ребристому стыку двух скал и держал на коленях рог.
– Мы костер-то как следует не разожгли, – сказал он. – Это ж без толку. Такой костер не удержишь, как ни старайся.
– Ты уж особенно старался, – сказал Джек презрительно. – Сложа руки сидел.
– Мы взяли у него очки, – сказал Саймон. Он тер плечом черную щеку. – Значит, он тоже участвовал.
– У меня рог! – возмутился Хрюша. – Дайте слово сказать!
– На вершине горы рог не считается, – сказал Джек. – Так что заткнись.
– У меня в руках рог!
– Надо туда зеленых веток положить, – сказал Морис. – Их кладут для дыма!
– Рог у меня!
Джек в ярости обернулся:
– А ну заткнись!
Хрюша увял. Ральф взял у него рог и обвел всех взглядом.
– Кто-то должен специально следить за костром. В любой день может прийти корабль, – он повел рукой вдоль тугой струны горизонта, – и, если у нас всегда будет сигнал, нас заметят и спасут. И потом. Нам нужно еще одно правило. Где рог, там и собрание. И все равно – внизу это или наверху.
С этим все согласились. Хрюша открыл было рот, встретился взглядом с Джеком и осекся. Джек потянулся за рогом и встал, осторожно держа хрупкий предмет в закопченных ладонях.
– Ральф совершенно верно говорит. Нам нужны правила, и мы должны им подчиняться. Мы не дикари какие-нибудь. Мы англичане. А англичане всегда и везде лучше всех. Значит, надо вести себя как следует.
Он обернулся к Ральфу.
– Ральф, я разделю хор – то есть моих охотников – на смены, и мы будем отвечать за то, чтоб костер всегда горел.
Его великодушие стяжало редкие хлопки, Джек осклабился и, призывая к тишине, помахал рогом:
– Сейчас-то зачем ему гореть? Ночью кто дым увидит? Снова зажжем, когда захотим. Альты, вы отвечаете за костер эту неделю. А вы, дисканты, – следующую.
Все важно закивали.
– И еще – мы будем наблюдать за морем. Как только увидим корабль, – все проводили глазами взмах тощей руки, – подбавим зеленых веток. И сразу станет больше дыма.
Они пристально вглядывались в густую синь горизонта, будто вот-вот там появится крохотный силуэт.
Солнце на западе горячей золотой каплей стекало все ниже и ниже, нацелясь за порог мира. И вдруг стало ясно, что уже вечер и конец теплу и свету.
Роджер взял рог и обвел всех пасмурным взглядом:
– Я на море и так все смотрю. Нет тут никаких кораблей. Может, нас и не спасут вовсе.
Поднялся и затих ропот. Ральф отобрал у Роджера рог.
– Я уже сказал – нас спасут. Просто надо подо-ждать. Вот и все.
Расхрабрившись, кипя, рог схватил оскорбленный Хрюша.
– А я что говорил! Я же говорил насчет порядка, я говорил, а мне – «заткнись»!
Голос взвился, надсаженный благородным негодованьем. На него уже шикали кругом.
– Сказали, костер нужно маленький, а какую скирду навалили. Только я рот раскрою, – стонал верный горькой правде Хрюша, – мне сразу «заткнись», а когда Джек, или Морис, или Саймон…
Он запнулся на пронзительной ноте и застыл, глядя поверх голов, вдоль чужого склона горы, туда, где собирали валежник. Потом расхохотался, до того странно, что все притихли, недоуменно разглядывая сверкающие окуляры. И проследив за его взглядом, нашли источник этой мрачной веселости.
– Вот вам и маленький костер!
Дым курился там и сям среди лиан, увивавших мерт-вые и гибнущие деревья. На глазах у детей дымную кудель в одном месте вдруг тронуло огнем и она уплотнилась. Тонкие ленты огня поползли по комлю, разбежались по листве и кустам, множились, разрастались. Пламя задело древесный ствол, вспорхнуло на него яркой белкой. Дым рос, плоился, клубился, раскатывался. Белка на крыльях ветра перенеслась на другое стоячее дерево, стала поедать его с верхушки. Под темным покровом дыма и листвы огонь подкрался, завладел лесом и теперь остервенело его грыз. Акры черного и рыжего дыма упрямо валили к морю. Глядя на неодолимо катящее пламя, мальчики пронзительно, радостно завизжали. Огонь, будто он живой и дикий, пополз, как ползет на брюхе ягуар, к молодой, похожей на березовую поросли, опушившей розоватую наготу скал. Он набросился на первое попавшееся дерево, мгновенно изукрасил его пылающей листвой. Потом проворно прыгнул на следующее и тотчас заполыхал, качая их уже строем. Под тем местом, где ликовали мальчики, лес на четверть мили кругом бесновался в дыму и пламени. Треск огня дружно ударял в уши барабанным боем, и гору от него будто бросало в дрожь.
– Вот вам и маленький костер!
Ральф с испугом замечал, как один за другим все стихают, охваченные жутью перед разбушевавшейся у них на глазах силой. Поняв, что жутко и ему, он вдруг вышел из себя:
– Да заткнись ты!
– У меня рог, – сказал Хрюша обиженно. – Я имею право говорить.
На него смотрели пустыми взглядами, вслушиваясь в барабанный бой пламени. Хрюша тревожно за-глянул в ад и покачал на руках рог.
– Теперь уж пускай горит. А ведь это наше топливо было. – Он облизнул губы. – Чего ж тут сделаешь. Надо было поосторожней. Я боюсь…
Джек с трудом оторвал взгляд от огня:
– А ты вечно боис-ся. Жирняй!
– У меня рог, – уныло пролепетал Хрюша. Он повернулся к Ральфу: – У меня рог, да ведь, Ральф?
Ральф нехотя отвернулся от пышного, жуткого зрелища:
– Ну, чего ты?
– У меня рог. Я имею право говорить.
Близнецы в один голос хихикнули:
– Дыма захотели… Вот вам и дым…
Далеко-далеко, за горизонт, расплывалась дымная туча. Хихикали уже все, кроме Хрюши; просто покатывались со смеху.
Хрюша не выдержал:
– У меня рог! Слышьте вы? Перво-наперво надо было что? На берегу шалаши построить. Тут ночью-то ужас как холодно. А вы же чего? Только Ральф сказал про костер – сразу орать и – на гору дунули. Как дети малые!
Наконец его тираду стали слушать.
– Вот вы хочете, чтоб нас спасли, а сами чего сперва делать не знаете и ведете себя как не надо.
Он снял очки и хотел было положить рог, но, увидев, как к нему потянулось сразу множество рук, передумал. Сунул раковину под мышку и снова уселся.
– И костерище разложили зачем-то незнамо какой. Весь остров подпалили. Хороши мы будем, если весь остров сгорит. Будем кушать печеные фрукты да свинину жареную. И ничего смешного! Сами Ральфа выбрали, а подумать ему не даете. А только он чего скажет, разбегаетесь, как, как…
Он остановился перевести дух, и на них зарычало пламя.
– Это еще что. А детишки-то. Малыши. Кто за ними доглядает? Кто скажет, сколько их у нас?
Ральф вдруг шагнул к нему:
– Я же тебе велел. Я велел тебе список составить.
– А как? – орал в неистовстве Хрюша. – Один-то я – как? Они две минутки посидели и в море посигали, по лесу разбежались, все подевались куда-то. Откуда ж я разберусь-то, который кто?
Ральф провел языком по белым губам.
– Значит, ты не знаешь, сколько нас тут должно быть?
– Да откуда же, они же ведь как букашки бегают. А как вы вернулись трое и ты сказал – огонь разводить, все побегли, и я даже…
– Ну, хватит! – оборвал Ральф и выхватил у него рог. – На нет и суда нет.
– А потом вы мои очки захапали…
Джек глянул на него:
– Заткнись!
– …а малыши, они же там, где огонь, бегали. Может, они и сейчас еще там, откуда вы знаете?
Хрюша, вскочив, показывал на дым и пламя. Шепот пронесся и замер. Что-то делалось с Хрюшей, что-то странное, он задыхался.
– Вот тот малыш, – задыхался Хрюша, – тот, который на лице с меткой, я не вижу его. Где он?
Все молчали, как мертвые.
– Который про змей говорил. Он был вон там…
В огне бомбой взорвалось дерево. Обмотки лиан взметнулись, корчась, и сразу опали. Малыши завизжали:
– Змеи! Смотрите! Змеи!
На западе всего в дюйме от моря висело забытое солнце. Лица снизу подсвечивались красным. Хрюша привалился к скале и вцепился в нее обеими руками.
– Малыш, который с меткой… на лице… куда он… подевался? Сказано вам – я его не вижу!
Мальчики переглядывались в страхе, отказываясь верить.
– Куда он подевался?
Ральф как-то сконфуженно забормотал:
– Может, он вернулся туда, на… на…
Снизу, с чужого склона, все гремел и гремел барабанный бой.
Глава третья. Шалаши на берегу
Джек согнулся вдвое. Он, как спринтер на старте, почти припал носом к влажной земле. Стволы и стлавшиеся по ним лианы терялись в зеленой мгле ярдов на тридцать выше, и кругом густые кусты. Тут был поломан сук и, кажется, отпечаталось краем копыто – только и всего. Он уткнулся в грудь подбородком и не отрывал глаз от этого едва заметного намека на след, будто вымогая у него разгадку. Потом, как пес, на четвереньках, неловко, с трудом, он взобрался еще ярдов на пять и встал. Тут лиана захлестывалась петлей и с узла свисал усик. Усик был блестящий с одного бока; проходя петлю, свиньи его отполировали щетиной.
Джек приник ухом к земле в нескольких дюймах от этого знака и впился глазами в непроглядность кустарника. Рыжие волосы отросли с тех пор, как он оказался на острове, и сильно выгорели; неприкрытая спина была вся в темных веснушках и шелушилась. В правой руке он волочил заточенный шест футов в пять длиной; и, не считая обтрепанных шортов, на ремне которых болтался нож, он был совсем голый. Он прищурился, поднял лицо и, раздувая ноздри, легонько втянул струйку теплого воздуха, выведывая у нее секрет. И он и лес – оба затихли.
Наконец он тяжело, с неохотой выдохнул и открыл глаза. Глаза эти были ярко-синие, и сейчас от досады в них метнулось почти безумие. Он провел языком по пересохшим губам и снова всмотрелся в упрямые заросли. И снова двинулся вперед, обрыскивая землю.
Тишина в лесу была еще плотнее и гуще жары, и даже жуки не жужжали. Только когда Джек сам спугнул из нехитрого гнезда цветистую птаху, тишина треснула, раскололась и, разбудив сонное эхо, зазвенела криком, словно взмывшим из глуби времен. Джек даже вздрогнул от этого крика, со свистом сглотнул; и на секунду вместо охотника стал испуганной тварью, по-обезьяньи жавшейся к дереву. Но след и досада тотчас взяли свое и погнали снова обрыскивать землю. У толстого седого ствола в бледных цветах по комлю он замер, еще раз потянул носом жаркий воздух; и вдруг ему перехватило дух, даже кровь отлила от лица, и тут же опять в него ударила краска. Он тенью скользнул во тьму ветвей и нагнулся, разглядывая вытоптанную землю у себя под ногами.
Комья были теплые. И грудились на взрытой земле. Они были зеленоватые, мягкие, от них подымался пар. Джек поднял взгляд на непостижимую гущину загородивших путь лиан. Потом вытянул копье и шагнул. За лианами след впадал в свиной лаз, достаточно широкий и четкий – настоящую тропку. Земля на ней была плотно убита, и когда Джек выпрямился во весь рост, он тут же услышал, как по лазу движется что-то. Он отвел назад правую руку, размахнулся и со всей силы метнул копье. На тропе раздался дробный, четкий перестук копыт, как щелк кастаньет, приманчивый, сладкий – обетование мяса. Джек выскочил из-за кустов и подобрал копье. Свиной топоток замирал вдалеке.
Джек стоял, обливаясь потом, лицо было в грязных разводах и прочих отметинах долгих невзгод охоты. Он ругнулся, сошел со следа и стал продираться сквозь чащобу, пока она не расступилась и голые стволы, подпиравшие черную сень, сменились светло-серыми стволами и кронами перистых пальм. Из-за них мерцала вода и неслись голоса. Ральф стоял возле нагроможденья пальмовых стволов и листьев, грубого шалаша, смотревшего на лагуну и вот-вот грозившего рухнуть. Он не заметил Джека, когда тот заговорил:
– Водички бы, а?
Ральф хмуро поднял глаза от хитросплетенья ветвей. Он смотрел прямо на Джека, все еще не замечая.
– Воды бы, говорю, а? Пить хочется.
Ральф оторвал мысли от шалаша и вдруг обнаружил Джека.
– А, привет. Воды? Там, под деревом. Наверно, еще осталось.
Джек подошел к кокосовым скорлупам с пресной водой, лежавшим в тени, взял одну, полную, и стал пить. Вода текла на подбородок, на шею, заливала грудь. Наконец он шумно отдышался:
– Уф, хорошо!
Саймон сказал из шалаша:
– Повыше чуть-чуть.
Ральф повернулся к шалашу и вместе с веткой приподнял лиственный настил. Настил качнулся, и листва запорхала вниз. В дыре показалось сокрушенное лицо Саймона.
– Ой!
Ральф с отвращением оглядывал руины.
– Так мы в жизни не кончим.
Он бросился на землю у ног Джека. Саймон все смотрел сквозь дыру в шалаше. Ральф лежа объяснял:
– Целыми днями работаем. И видишь!
Два шалаша еще кое-как держались. Этот совсем развалился.
– А им бы только гонять. Помнишь собрание? Как все клялись трудиться, пока строить не кончим?
– Ну, я и мои охотники…
– Охотники, эти пусть. Ну, малыши, они…
Он помахал рукой, поискал слова.
– Они безнадежные, но ведь кто постарше – тоже не лучше. Ты только пойми. Мы тут целый день работаем с Саймоном. И больше никого. Купаются, едят, загорают.
Саймон осторожно высунул голову:
– Ты главный. Ты их сам распустил.
Ральф, растянувшись, смотрел на небо и пальмы.
– Собрания. Очень уж мы их любим. Каждый день. Хоть по два раза в день. Все болтаем. – Он оперся на локоть. – Вот сейчас протрублю в рог, и увидишь – примчатся как миленькие. И все честь честью, кто-то скажет – давайте построим самолет, или подводную лодку, или телевизор. А после собрания пять минут поработают и разбегутся или охотиться пойду-т.
Джек вспыхнул:
– Ну, мясо-то нам нужно.
– Да, но пока его что-то не видно. А шалаши нам тоже нужны. И вообще: охотники твои давным-давно вернулись. Купаются.
– Я один пошел, – сказал Джек. – Я их отпустил. Мне…
Он рвался передать, что́ гнало его выследить, настигнуть, убить.
– Я один пошел. Я думал, я сам…
Снова метнулось в глазах безумие.
– Я думал, я убью.
– Но не убил.
– Думал, убью.
Голос у Ральфа дрожал от подавленного волненья:
– Но ты не убил пока что.
Если б не призвук скрываемой ярости, предложенье могло показаться невинным:
– Ну а насчет шалашей – это ты никак?
– Нам мясо нужно.
– Но его у нас нет. – Враждебность звенела уже открыто.
– Будет! В следующий раз будет! Мне бы только бородку на копье. Мы ранили свинью, а копье не держится. Вот научимся делать бородки…
– Нам нужны шалаши.
И вдруг Джек завопил надсадно:
– Обвиняешь меня, да?
– Нет, просто мы весь день тут потеем. Больше ничего.
Оба покраснели и отвели глаза. Ральф перекатился на живот и стал дергать травинки.
– Если дождь польет, как когда мы высадились, нам еще как шалаши понадобятся. И потом, нам шалаши нужны из-за… ну…
Он запнулся. Оба перебарывали гнев. И Ральф углубился в другую, безопасную тему:
– Сам-то ты не замечал?
Джек опустил копье, сел на корточки.
– А что?
– Ну, боятся они.
Он снова перекатился на спину и посмотрел в свирепое, чумазое лицо Джека.
– Понимаешь – снится им что-то. Я слышал. Ты вот ночью не просыпался?
Джек покачал головой.
– Разговаривают, плачут. Малыши. А то и… будто бы…
– Будто бы плохо на этом острове.
Удивленные тем, что их перебивают, оба подняли глаза на строгое лицо Саймона.
– Будто бы, – сказал Саймон, – зверь… зверь или змей и вправду есть. Помните?
Двое старших вздрогнули от постыдного слова. О змеях уже не упоминалось, не полагалось упоминать.
– Будто бы плохо на этом острове, – отчеканил Ральф. – Да, точно.
Джек сел и вытянул ноги.
– Они чокнутые.
– Да, шизики. А как на разведку ходили – помнишь?
Оба улыбнулись, вспомнив те чары первого дня. Ральф продолжал:
– Так что шалаши нам нужны вместо…
– Дома родного.
– Точно.
Джек подобрал ноги, обхватил переплетенными руками коленки и нахмурился, стараясь разобраться в собственных мыслях.
– А все же в лесу, ну, когда охотишься, не тогда, конечно, когда фрукты рвешь, а вот когда один…
Он осекся, не уверенный, что Ральф серьезно его слушает.
– Ну-ну, говори.
– Когда охотишься, иногда чувствуешь…
И вдруг он покраснел.
– Это так, ерунда, в общем. Просто кажется. Но ты чувствуешь, будто вовсе не ты охотишься, а за тобой охотятся: будто сзади, за тобой, в джунглях все время прячется кто-то.
Снова все трое молчали. Саймон – вдумчиво, Ральф – недоверчиво и почти негодуя. Он сел, выпрямился, почесал грязной пятерней плечо.
– Ну, не знаю.
Джек вскочил, затараторил:
– Так бывает в лесу. Находит. Ерунда, конечно. Только… Просто…
Он побежал было к воде и сразу вернулся.
– Просто я понимаю, каково им по ночам. Ясно? Ну и все.
– Главное – надо, чтоб нас спасли.
Джеку пришлось минуту подумать, пока он сообразил, о каком спасении речь.
– Спасли? Это конечно! Но сначала мне свинью бы добыть… – Он схватил копье и вонзил в землю. Снова глаза за-стлало безумие.
Ральф критически оглядел его из-за светлой путаницы волос:
– Только бы твои охотники помнили про костер…
– Опять ты с этим костром!..
Оба затрусили по берегу и уже у края воды повернулись и посмотрели на розовую гору. Дымная струйка чертила меловую полосу по густой сини и, качнувшись, таяла в вышине. Ральф нахмурился:
– Интересно, далеко его видно?
– А как же.
– Нет, мало дыма.
Словно почувствовав на себе их взгляд, струйка у основания растеклась густой кляксой, и та поползла вверх мутным столбцом.
– Зеленых веток добавили, – пробормотал Ральф. – Чего это они? – Он сощурился, обернулся к горизонту.
– Там! – Джек заорал так, что Ральф даже подскочил.
– Что? Где? Корабль?
Но Джек показывал на высокие откосы, которые шли с горы к более плоской части острова.
– Ясно! Там они и лежат! И куда им еще деваться, когда припечет!
Ральф недоуменно смотрел в его ликующее лицо.
– Они высоко забираются. Высоко – и в тень, и отдыхают в жару, как у нас коровы…
– Я думал, ты корабль увидел!
– Можно подкрасться… лица разрисовать, чтоб не увидели… окружить их и…
Но Ральфа от негодованья уже понесло:
– Я же тебе про дым! Да ты что-о? Не хочешь, чтоб тебя спасали? Заладил – свиньи, свиньи, свиньи!
– Нам мясо нужно!
– Я весь день работаю, и со мной никого, только Саймон, а ты приходишь и даже не замечаешь, чего мы понастроили!
– Я тоже не загорал.
– Тебе это одно удовольствие! – кричал Ральф. – Ты любишь охотиться! А вот я…
Оба стояли на ярком берегу, ошарашенные этим взрывом чувств. Ральф первый отвел глаза, якобы посмотреть на играющих в песке малышей. Из-за площадки неслись крики охотников в бухте. На краю площадки растянулся Хрюша, глядя вниз, в слепящую воду.
– Ни от кого нету толку.
Ему хотелось объяснить, как все всегда оказываются не такими, как от них ждешь.
– Вот Саймон – он-то помогает. – Он показал на шалаши. – Все смылись. А он не меньше моего делал. Только вот…
– Саймон-то вечно тут как тут…
Ральф зашагал к шалашам, Джек с ним рядом.
– Помогу немножко, – бормотнул Джек, – потом искупаюсь.
– Да ладно уж.
Но у шалашей Саймона не оказалось. Ральф сунул голову в дыру, высунулся и оглянулся на Джека:
– Смотался.
– Надоело ему, – сказал Джек. – Купаться пошел.
Ральф нахмурился:
– Странный он. С приветом.
Джек кивнул неопределенно, кажется, в знак согласья, и не сговариваясь оба бросили шалаши и отправились к бухте.
– Вот искупаюсь, поем чего-нибудь, – сказал Джек, – и на ту сторону горы подамся, следы поищу. Пошли?
– Так ведь же солнце почти село!
– Ничего, я-то управлюсь…
Они шагали рядом – два мира чувств и понятий, неспособные сообщаться.
– Эх, мне бы застукать свинью!
– Выкупаюсь и сразу за шалаш возьмусь.
Они посмотрели друг на друга с изумленьем, любовью и ненавистью. Понадобились соленые брызги бухты, крики, барахтанье и смех, чтобы снова и их объединить.
Саймона, которого они думали застать на пляже, там не оказалось. Когда Ральф с Джеком спустились на берег, чтобы взглянуть на гору, он прошел за ними несколько ярдов и остановился. Нахмурившись, он нагнулся над грудой песка, из которого кто-то пытался вылепить домик. Потом отвернулся и целеустремленно направился к лесу. Он был маленький, тощий мальчуган с ост-рым личиком, и глаза у него так сияли, что Ральф сначала принял его за веселого, хитрого шалуна. Черные густые космы нависали на низкий, широкий лоб и почти закрывали его. Шорты на нем истрепались, и он, как Джек, ходил босиком. И вообще-то смуглый, Саймон сильно загорел и блестел от пота.
Он пошел по просеке, мимо той скалы, на которую взбирался Ральф в первое утро, потом свернул вправо, под деревья. Ноги сами несли его привычным путем среди фруктовых деревьев, где каждый мог раздобыть себе вдоволь и без труда несытной, правда, еды. Цветы и фрукты росли рядом, вперемешку, и вокруг стоял запах спелости и густое жужжанье несметных пасущихся пчел. Здесь его догнали увязавшиеся за ним малыши. Они говорили все разом, что-то выкрикивали наперебой и тащили его к деревьям. Среди пчелиного гула, в закатных лучах, Саймон срывал им фрукты, до которых они не могли дотянуться, отыскивал среди листвы самые спелые и наобум совал в жадно протянутые ручки. Оделив всех, он оглянулся. Обнимая охапки отборных плодов, малыши смотрели на него неотрывно и загадочно.
Саймон бросил их и свернул на чуть заметную тропку. Скоро за ним сомкнулась чащоба. Высокие стволы поросли неожиданно бледными цветами до самых вершин, а там во тьме кипела шумная жизнь. Между стволами тоже была темень, и, как снасти затонувших судов, повисли на них лианы. Ноги Саймона оставляли следы на рыхлой земле, и по лианам, когда он за них задевал, во всю их длину пробегал трепет. Он добрался наконец до просвета. Тут лианам не приходилось далеко тянуться за солнцем, и они сплели большой ковер и занавесили чащу с опушки; здесь было каменисто и не росло ничего, кроме травки и папоротников. Темные пахучие кусты обнесли опушку стеной, и в этой ограде, как в чаше, плавали свет и жара. С краю опушки большое мертвое дерево привалилось к другим, еще крепким, и проворный вьюнок бойко исчертил его щегольским красно-желтым узором до самого верха.
Саймон остановился. Он, как тогда Джек, оглянулся через плечо на сомкнувшийся за ним проход и посмотрел по сторонам, чтобы удостовериться, что ни-кто за ним не следит. Он двигался почти воровато. Потом согнулся и заполз в самую гущу лиан; они сплелись здесь так часто, что взмокали от его пота и он еле сквозь них продирался. Скоро он оказался в гущине, в гнездышке, отделенном сквозящей листвой от опушки. На корточках он отвел руками листья и выглянул. Все за-стыло на свету, только две пестрые бабочки плясали под зноем. Затаив дыхание, Саймон вдумчиво вслушивался в шумы острова. К острову подступал вечер. Крики ярких, немыслимых птиц, пчелиный гул, даже возгласы чаек, тянущих к себе на ночлег среди скал, делались теперь глуше. Шорох отяжелевших волн у рифа, на мили вдали, был невнятнее шепота крови.
Саймон снова опустил лиственный занавес. Потоки медовых лучей убывали. Скользнули по кустам, ушли с зеленых свечек, застряли в кронах, и под деревьями стала сгущаться тьма. Разом выцвели неуемные краски, отпустила жара и тревога. Подрагивали зеленые свечки. Неуверенно, осторожно выпрастывались из чашечек белые края лепестков.
День совсем ушел с опушки, стерся с неба. Тьма хлынула на лес, затопляя проходы между стволами, пока они не стали тусклыми и чужими, как дно морское. Вместо свечек на кустах раскрылись большие белые цветы, и уже их колол стеклянный свет первых звезд. Запах цветов вылился в воздух и заполонил остров.
Глава четвертая. Длинные волосы, раскрашенные лица
День раскачивался лениво, от рассвета до самого падения сумерек, и к этому ритму они раньше всего привыкли. По утрам их веселило ясное солнце и сладкий воздух, огромное море, игры ладились, в переполненной жизни надежда была не нужна, и про нее забывали. К полудню потоки света лились уже почти в отвес, резкие краски утра жемчужно линяли, а жара – будто солнце толкало ее, дорываясь до зенита, – обрушивалась как удар, и они от него уклонялись, бежали в тень и там отлеживались, даже спали.
Странные вещи творились в полдень. Слепящее море вздымалось, слоилось на пласты сущей немыслимости; коралловый риф и торчавшие кое-где по его возвышеньям чахоточные пальмы взмывали в небо, их трясло, срывало с места, они растекались, как капли дождя по проводу, множились, как во встречных зеркалах. А то земля вдруг вставала там, где никакой земли не было, и тут же на глазах у детей исчезала, как мыльный пузырь. Хрюша по-ученому развенчал все это и назвал миражем; а раз никто из мальчиков не мог добраться вплавь до рифа через лагуну, которую стерегли жадные акулы, то они просто привыкли к этим чудесам и их не замечали, как не замечали таинственных, дрожащих звезд. В полдень виденья сливались с небом, и солнце злым глазом глядело вниз. Потом, к вечеру, мираж оседал и горизонт, четкий и синий, вытягивался под низящимся солнцем. И опять водворялась прохлада, омраченная, правда, угрозой тьмы. Лишь только солнце садилось, тьма лилась на остров, как из огнетушителя, и в шалаши под далекими звездами вселялся страх.
Однако североевропейский распорядок занятий, игр и еды мешал вполне отдаться новому ритму. Малыш Персиваль залез в шалаш рано и так и не вылезал оттуда два дня, говорил сам с собой, пел, плакал – они даже подумали, что он тронулся, и это им показалось забавно. Вышел он из шалаша осунувшийся, с красными глазами, несчастный: с тех пор этот малыш мало играл и часто плакал.
Мальчиков поменьше теперь обозначали общим названием «малыши». Уменьшение роста от Ральфа до самого маленького шло постепенно; и хоть казалось неясно, куда отнести Саймона и Роберта, каждый без труда определял, кто «большой», а кто «малыш». Несомненные малыши – шестилетки – вели особую, независимую и напряженную жизнь. Весь день они жевали, обрывая без разбора все фрукты, до которых могли дотянуться. У них вечно болели животы и был понос. Они невыразимо страшились темноты и в ужасе жались друг к другу. И все же они долгие часы проводили в белом песочке у слепящей воды, играя нехитро и бесцельно. Куда реже, чем следовало ожидать, они плакали и просились к маме; они очень загорели и ходили чумазые. Они сбегались на звуки рога, отчасти потому, что дул в него Ральф, а он по своему росту был переходное звено к миру взрослой власти; отчасти же их развлекали собранья. А вообще они редко лезли к большим и держались особняком, поглощенные собственными важными чувствами и делами.
На отмели у речки они строили песчаные замки. Замки выходили высотою почти в фут, убранные ракушками, вялыми цветами и необычными камушками. Их окружало сложное кольцо шоссе, насыпей, железнодорожных линий, пограничных столбов, раскрывавших свой смысл лишь присевшему на корточки наблюдателю. Малыши играли тут, пусть не слишком весело, зато пристально сосредоточась; и часто один замок строило не меньше троих.
Трое играли тут и сейчас – Генри был самый большой. Он был дальний родственник того мальчика с багровой отметиной, которого не видали на острове с самого пожара; но Генри ничего этого пока не понимал, и скажи ему кто-нибудь, будто тот улетел домой на самолете, он бы ничуть не смутился и тотчас поверил.
Генри сегодня почти верховодил, потому что прочие двое были Персиваль и Джонни, самые маленькие на всем острове. Персиваль был серый, как мышонок, и, конечно, не казался хорошеньким даже собственной маме; Джонни был складный, светловолосый и от природы задира. Но сейчас он слушался Генри, потому что увлекся игрой; и все трое, сидя на корточках, мирно играли.
Из лесу вышли Роджер и Морис. Они отдежурили свое у костра и теперь шли купаться. Роджер шагал прямо по замкам, пинал их, засыпал цветы, разбрасывал отборные камушки. Морис с хохотом следовал за ним и довершал разрушенье. Трое малышей перестали играть и смотрели на них. Как раз те самые вехи, которые занимали детей сейчас, случайно уцелели, и никто не взбунтовался. Только Персиваль захныкал, потому что ему в глаз попал песок, и Морис поспешил прочь. В прежней жизни Морису случилось претерпеть нагоняй за то, что засорил песком глаз младшего. И теперь, хоть рядом не было карающей родительской руки, Мориса все же тяготило сознанье греха. В мыслях невнятно пробивалось подобие извиненья. Он бормотнул, что пора и поплавать, и затрусил к воде.
Роджер задержался, глядя на малышей. Он не особенно загорел с тех пор, как оказался на острове, но темная грива, падая на лоб и шею, странно шла к угрюмости лица; и, прежде казавшееся просто замкнутым, оно теперь почти пугало. Персиваль перестал хныкать и снова стал играть – песок вымыло слезами. Джонни смотрел на него синими бусинками, потом взбил фонтан из песка, и Персиваль снова заплакал.
Генри надоело играть, и он побрел вдоль берега, Роджер пошел за ним, но держался поближе к пальмам. Генри брел далеко от пальм и тени – он был еще мал и глуп и не прятался от солнца. Он спустился к воде и стал возиться у края. Был прилив, могучий, тихоокеанский, и каждые несколько секунд вода в спокойной лагуне чуть-чуть поднималась. Кое-кто жил в самой крайней водной кромке – мелкие прозрачные существа взбегали с волной пошарить в сухом песке. Крошечными органами чувств они проверяли новое поле: а вдруг там, где во время последнего их наскока ничего не было, окажется еда – птичий помет, мошки, нежданные отбросы наземной жизни. Словно несчетными зубчиками небывалых грабель, они прочесывали и вычищали песок.
Генри не мог оторваться от этого зрелища. Он тыкал в песок палочкой, выбеленной, обкатанной, тоже оказавшейся тут по воле волн, и старался направить по-своему усилия маленьких мусорщиков. Он рыл в песке канавы, их заливал прилив, и Генри сталкивал в эти воды своих подопечных. Замирая от счастья, он наслаждался господством над живыми тварями. Он с ними разговаривал, он приказывал, понукал. Прилив заставлял Генри пятиться, наливал его следы и превращал в озера, где подданные оказывались в его нераздельной власти. Генри сидел на корточках у края воды, наклонясь, волосы свисали ему на лоб, на глаза, а дневное солнце градом пускало в него невидимые стрелы.
Роджер выжидал. Сперва он притаился за стволом толстой пальмы. Но Генри был так явственно поглощен своим занятием, что Роджер в конце концов совершенно перестал прятаться. Он вышел из-за ствола и оглядел берег. Персиваль с ревом убежал, и замки достались счастливцу Джонни. Тот сидел среди них, напевал и швырял песком в воображаемого Персиваля. За ним Роджер видел выступ площадки и отсветы брызг – в бухте плескались Ральф, и Саймон, и Хрюша, и Морис. Он внимательно вслушался, но, кроме их криков, ничего не услышал.
Вдруг ветер качнул пальмы, так что дрогнули и забились листы. С ветки в шести футах над Роджером сорвалась гроздь орехов, волокнистых комьев, каждый – мяч для регби. Они тяжко плюхнулись вокруг, но в него не попали. Роджер и не подумал спасаться. Он переводил взгляд с орехов на Генри.
Пальмы росли на намывной полосе, и многие поколения пальм повытягивали из почвы камешки, прежде лежавшие в песке другого берега. Роджер нагнулся, поднял камешек и запустил в Генри, но так, чтобы промахнуться. Камень символом сместившегося времени просвистел в пяти ярдах от Генри и бухнул в воду. Роджер набрал горстку камешков и стал швырять. Но во-круг Генри оставалось пространство ярдов в десять диаметром, куда Роджер не дерзал метить. Здесь, невидимый, но строгий, витал за-прет прежней жизни. Ребенка на корточках осеняла защита родителей, школы, полицейских, закона. Роджера удерживала за руку цивилизация, которая знать о нем не знала и рушилась.
Вода хлюпала. Генри насторожился. Он изменил своим тихим прозрачным малявкам и, как сеттер, нацелился на центр слоящихся кругов. Камни падали то по одну, то по другую сторону от Генри, и он послушно крутил шеей, но все не успевал застигнуть взглядом камень на лету. Наконец это ему удалось, и он стал весело озираться и искать, где же решивший его позабавить приятель. Но Роджер снова нырнул за ствол и прижался к нему. Он запыхался и жмурился. А Генри уже утратил к камням интерес и побрел прочь.
– Роджер…
Джек стоял ярдах в десяти, под пальмой. Роджер открыл глаза, увидел его, и еще более темная тень наползла на смуглоту щек, но Джек ничего не заметил. Он кивал, он всем своим видом подзывал Роджера, и Роджер к нему подошел.
У моря запруженная песком река наливала заводь, крошечное озерцо. Оно все поросло иголками камыша и кувшинками. Там ждали Сэм и Эрик и еще Билл. Джек зашел в тень, стал возле озерца на коленки и развернул два больших листа. В одном оказалась белая глина, в другом – красная. Рядом была головешка.
Между делом Джек объяснял Роджеру:
– Чуять они меня не чуют. А видят наверное. Видят что-то розовое в кустах.
Он размазывал по лицу глину.
– Эх, мне бы еще зелененькой!
Он повернулся к Роджеру наполовину закрашенным лицом и ответил на мелькнувшую в его взгляде догадку:
– Это я для охоты. Как на войне. Ну – маскировка. Когда что-то на что-то еще похоже.
Он очень старался растолковать это Роджеру.
– …ну, как бабочки на дереве серые…
Роджер понял и угрюмо кивнул. Близнецы подошли к Джеку и стали чем-то возмущаться. Джек отмахнулся от них:
– Да ну вас.
Он затушевывал головешкой просветы между красным и белым у себя на лице.
– Хотя нет. Вы со мной пойдете.
Он взглянул на свое отражение и разочаровался. Нагнулся, зачерпнул полные пригоршни теплой воды и все смыл с лица. Снова показались веснушки и рыжие брови.
Роджер хмуро усмехнулся:
– Вид ничего.
А Джек уже сочинил себе новое лицо. Одну щеку и веко он покрыл белым, другую половину лица сделал красной и косо, от правого уха к левой скуле, полоснул черной головешкой. Потом опять заглянул в воду, но от его дыхания она замутилась.
– Эрикисэм. Ну-ка быстренько мне кокос. Пустой.
Он стал на коленки и зачерпнул скорлупой воды. Круглая солнечная заплата легла на лицо, и глубь вы-светлилась ярким зеркалом. Он недоуменно разглядывал – не себя уже, а пугающего незнакомца. Потом выплеснул воду, загоготал и вскочил на ноги. Возле заводи над крепким телом торчала маска, притягивала взгляды и ужасала. Джек пустился в пляс. Его хохот перешел в кровожадный рык. Он поскакал к Биллу, и маска жила уже самостоятельной жизнью, и Джек скрывался за ней, отбросив всякий стыд. Красное, белое, черное лицо парило по воздуху, плыло, пританцовывая, на-двигалось на Билла. Билл хихикал, потом вдруг смолк, повернулся и стал продираться сквозь кусты. Джек метнулся к близнецам.
– Остальным построиться. Пошли.
– Но ведь же…
– …мы…
– Пошли! Я подкрадусь и ка-ак…
Маска завораживала и подчиняла.
Ральф вылез из воды, пробежал по берегу и сел в тень, под пальмы. Светлые волосы налипли ему на лоб, и он их смахнул. Саймон плавал и сучил ногами, а Морис учился нырять. Хрюша слонялся по берегу, что-то искал в песке, подбирал, равнодушно бросал. Пленившие его прудки накрыло приливом, и он выжидал, когда спадет вода. Вот он увидел Ральфа под пальмой, подошел и устроился рядышком.
На Хрюше еще кое-как держались остатки шортов, толстый живот золотисто загорел, и очки по-прежнему вспыхивали, когда он на что-то устремлял взгляд. У него, единственного на острове, волосы будто и не отросли. Все мальчики встряхивали густыми гривами, а у Хрюши голова чуть-чуть обросла, будто ей так и надо быть лысой и этот несовершенный покров потом сойдет, как мшистый налет с рогов олененка.
– Я вот думал, – сказал он, – насчет часов. Нам бы солнечные часы сделать. Воткнуть в песок палку и…
Объяснять связанные с этим математические сложности было бы чересчур утомительно. Хрюша сделал только несколько круговых взмахов руками.
– И еще можно сделать самолет, и телевизор, – отозвался Ральф кисло, – и паровой двигатель.
Хрюша покачал головой.
– Туда сколько металла идет, – сказал он. – У нас же нету его, металла этого. А палка вот есть.
Ральф обернулся и не удержался от улыбки. Хрюша был зануда. Его пузо и практические идеи надоели Ральфу, но ужасно весело было его дурачить, даже когда это выходило не нарочно.
Хрюша увидел улыбку и ложно истолковал ее как знак дружелюбия. Старшие не сговариваясь сошлись на том, что Хрюша чужак, не только из-за акцента и ошибок, ошибки-то бы еще куда ни шло, но из-за пуза, астмы, стекляшек и известного отвращенья к физическому труду. И вот, заметив, что развеселил Ральфа, он обрадовался и стал развивать свою мысль:
– У нас сколько хочешь их, палок. Можно, чтоб у каждого свои часы. И будем всегда сколько время знать.
– Вот уж много толку!
– Сам говорил – надо чего-то делать. Чтобы нас спасли.
– А, да ну тебя.
Он вскочил и побежал к бухте, где Морис как раз нырнул весьма неудачно. Ральф обрадовался, что можно переменить тему. И, завидя вынырнувшего Мориса, закричал:
– Эх ты, мешок! Мешок!
Морис улыбнулся Ральфу, а тот легко заскользил по воде. Он тут лучше всех плавал. Но сейчас болтовня о спасении, дурацкая трепотня о спасении, его разозлила и не утешали даже зеленая глубь и золотое, дробное солнце. Он не стал играть с ребятами, ровно прогреб под Саймоном и, блестя и струясь, как тюлень, вылез полежать на другой стороне. Этот нелепый Хрюша подался туда же, но Ральф лег на живот и притворился, будто его не заметил. Мираж исчез, и Ральф хмуро кинул взглядом по тугой и синей черте горизонта.
Через секунду он был на ногах, он орал:
– Дым! Дым!
Саймон сел было прямо в воде и, конечно, захлебнулся; Морис, собиравшийся нырнуть, качнулся на пятках, метнулся к площадке, свернул и бросился на траву под пальмы. И на всякий случай стал натягивать свои рваные шорты.
Ральф стоял, одной рукой он придерживал волосы, другую сжал в кулак. Саймон выбирался из воды. Хрюша тер очки об шорты и косился на море. Морис совал обе ноги в одну штанину. Только Ральф не шевелился.
– Дыма не видать, – протянул с сомнением Хрюша. – Дыма не видать. Где он у тебя, дым этот, а, Ральф?
Ральф молчал. Он теперь обеими руками зажал лоб, чтоб в глаза не лезли волосы. Весь подался вперед, и соль уже выбеливала ему тело.
– Где ж корабль, а, Ральф?
Саймон стал рядом и смотрел на горизонт из-за плеча Ральфа. Штаны Мориса вздохнули и треснули, он скинул их, побежал за деревья и тотчас вернулся.
Дым был – плотный узелок над горизонтом, и узелок этот тихо-тихо разматывался. Под ним была точка – наверно, труба. Ральф, весь белый, бормотал:
– Они увидят наш дым.
Хрюша наконец-то смотрел куда нужно:
– Его почти что не видать.
Он оглянулся и посмотрел на гору. Ральф впился взглядом в корабль. Лицо было уже не такое белое. Саймон стоял рядом и молчал.
– Я, конечно, плохо вижу, – сказал Хрюша. – Но наш дым-то, он у нас есть или нету его?
Ральф только дернулся, не отрываясь от корабля.
– Где наш-то дым?
Подбежал Морис, он тоже уставился на море. Саймон и Хрюша смотрели на гору. Хрюша сморщился, а Саймон заорал, как будто больно ударился:
– Ральф! Ральф!
Голос был такой, что Ральфа завертело на песке.
– Вы мне скажите, – изнемогал Хрюша. – Есть там сигнал?
Ральф глянул на тающий дым над горизонтом, потом снова на гору.
– Ральф, ну Ральф же! Есть там сигнал?
Саймон робко потянулся рукой к Ральфу; но Ральф уже бежал, взметая брызги, он пронесся по отмели, по белому, каленому песку, под пальмы. Через секунду он сражался с кустами, которыми уже заросла просека. Саймон побежал следом, за ним Морис. Хрюша все орал:
– Ральф! Ральф!
Потом он тоже побежал и, взбираясь на террасу, споткнулся о сброшенные Морисом шорты. Позади, за четверыми мальчиками, медленно скользил по горизонту дымок; а на берегу Генри и Джонни швыряли песком в глаза Персивалю, и снова тот уныло хныкал; и все трое не ведали о переполохе.
Одолев просеку, Ральф совсем запыхался и только и мог что выругаться. Он нещадно кидался беззащитно голым телом на шипы и весь окровавился. У крутого подъема, уже на гору, он запнулся. Морис был сзади, всего в нескольких ярдах.
– Хрюшины очки! – крикнул Ральф. – Если костер погас…
Он смолк и покачнулся. Хрюша еще ковылял по берегу, еле видный отсюда. Ральф глянул на горизонт, потом опять на гору. Может, лучше сперва взять у Хрюши очки? Или корабль уйдет? Но вдруг они взберутся, а огонь погас, и стой тогда и смотри, как плетется Хрюша, а корабль исчезает за горизонтом? И в послед-ней крайности, не зная, на что решиться, Ральф крикнул:
– Господи! Ох! Господи!
Саймон, задыхаясь, продирался сквозь кусты. Ему свело лицо. Ральф карабкался вверх, провожая бешеным взглядом исчезающий дымный жгутик.
Костер погас. Они это поняли сразу. Они это знали уже там, внизу, когда их поманил родной дым. Костер совсем погас, не дымился, остыл; дежурные ушли. Рядом наготове лежало бесполезное топливо.
Ральф оглянулся на море. Снова чужой и пустой – только смутный след от дыма – вытянулся горизонт. Ральф, спотыкаясь, бежал вдоль скал, отшатывался от красного обрыва и кричал кораблю:
– Вернитесь! Вернитесь!
Он метался по краю обрыва, не отворачивая лица от моря, и как сумасшедший звал:
– Вернитесь! Вернитесь!
Подоспели Саймон и Морис. Ральф смотрел на них не мигая. Саймон отвернулся, утирая щеки. Ральф выпалил ужасное – хуже он не знал – слово:
– Сволочи! Погубили костер.
Он скользнул глазами вдоль чужого склона. Хрюша наконец вскарабкался, он задыхался, и он хныкал, как малыш. Вдруг Ральф сжал кулаки и ужасно покраснел. Взгляд вперился в одну точку, голос сорвался:
– Вон они.
Процессия двигалась далеко внизу, у самой воды, по розовой осыпи. Кое на ком из мальчиков были черные шапочки, вообще же шли почти нагишом. Дружно поднимали палки вверх, нападая на легкие тропки. Что-то пели, что-то насчет груза, который очень осторожно несли заблудшие близнецы. Джека Ральф различил сразу, даже с такого расстояния; высокий, рыжий, он, разумеется, шел во главе.
Саймон посмотрел на Джека из-за плеча Ральфа, как раньше он смотрел из-за плеча Ральфа на горизонт, и, кажется, испугался. Ральф больше ничего не сказал и ждал, когда они подойдут. Пенье сюда долетало, но даль заглатывала слова. За Джеком шли близнецы и несли на плечах длинную жердь. Кровавая свиная туша свисала с жерди и грузно качалась, когда близнецы спотыкались на неровной дороге. Голова моталась под зияющим горлом и будто вынюхивала дорогу. Вот уже над черным палом забились обрывки песни: «Бей свинью! Глотку режь! Выпусти кровь!»
Но как раз когда они стали разбирать слова, процессия дошла до самой кручи и на минутку песня запнулась. Хрюша хлюпнул носом, и Саймон шикнул на него, будто он громко заговорил в церкви.
Первым на вершине показалось раскрашенное лицо Джека, и он ликуя поднял копье в знак привета.
– Смотри-ка, Ральф. Мы свинью убили. Подкрались… Окружили…
И охотники наперебой:
– Окружили…
– Ка-ак нападем…
– Она визжать…
Свинья качалась между близнецами, роняла черные капли. На лицах близнецов, будто на двоих одна, сияла самозабвенная улыбка. Джека распирало, он не знал, с чего начать. Сначала вместо слов он просто пустился в пляс, но вспомнил о своем достоинстве и за-стыл, улыбаясь. Заметил у себя на руках кровь, перекосился, поискал, чем бы ее вытереть, вытер об шорты и расхохотался.
Тогда заговорил Ральф:
– Вы бросили костер.
Джек осекся от такой бестактности, но она не могла омрачить его счастья.
– Ничего, новый разведем. Эх, Ральф, был бы ты с нами. Было потрясающе! Она лягнула близнецов, они шлепнулись…
– Мы ее зажали…
– Я ка-ак на нее…
– А я ей горло перерезал. – Джек сказал это гордо, но все-таки передернулся. – Разреши, Ральф, я твой нож возьму, первую зарубку у себя на рукоятке сделать.
Охотники скакали и трещали. Близнецы все еще улыбались.
– Крови было – жуть! – Джек захохотал и снова передернулся. – Ты бы видел!
– Теперь мы каждый день будем охотиться…
Ральф не двигался, он снова заговорил, севшим голосом:
– Вы бросили костер.
Джека наконец проняло. Он переводил взгляд с близнецов на Ральфа.
– Они нам для охоты были нужны, – сказал он, – а то бы нам ее не окружить. – И он вспыхнул виновато.
– Костер же час или два всего как погас. Новый разведем…
Он заметил разодранную голую кожу Ральфа, хмурое молчание всех четверых. В великодушии счастья ему хотелось всех оделить радостью происшедшего. В голове теснились образы, открытия; открытия, которые они сделали, когда зажали бьющуюся свинью, перехитрили живую тварь, покорили своей воле, а потом долго, жадно, как пьют в жару, отнимали у нее жизнь.
– Крови было!
И он широко развел руки в стороны.
Притихшие охотники снова оживились. Ральф смахнул волосы со лба. Другой рукой показал на пустой горизонт. Голос был такой громкий и злой, что все сразу стихли.
– Там был корабль.
Джек сразу понял, что это означает, и не выдержал взгляда Ральфа. Нагнулся, положил руку на свиную тушу, взялся за нож. Ральф сжал кулак, и голос у него дрогнул:
– Был корабль. Там. Ты обещал следить за костром, а он из-за тебя погас.
И шагнул к Джеку. Тот уже смотрел ему в лицо.
– Они бы нас заметили. Мы бы домой поехали.
Этого Хрюша не снес, от горя он позабыл о всякой робости. Он завопил:
– А ты, Джек Меридью, все со своей этой кровью! Со своей охотой! Мы бы домой по-ехали!
Ральф отстранил Хрюшу:
– Тут я главный. И ты должен исполнять, что я скажу. А ты только говорить умеешь. Ты даже шалаши строить не можешь. Тебе бы все охотиться, а костер погас.
Он отвернулся и на секунду умолк. Потом голос у него опять чуть не сорвался:
– Был корабль…
Один из охотников, который поменьше, расплакался. До всех уже доходила ужасная истина. Джек, ковырявший ножом тушу, весь покраснел.
– Работа большая. Нам все были нужны.
Ральф повернулся:
– Кончили бы шалаши, и были бы у тебя все. Так нет, тебе лишь бы охотиться…
– Нам мясо нужно.
Джек выпрямился. С ножа капала кровь. Двое мальчиков стояли лицом к лицу. Сверкающий мир охоты, следопытства, ловкости и злого буйства. И мир настойчивой тоски и недоумевающего рассудка. Джек переложил нож в левую руку и размазал кровь по лбу, сдвигая налипшую прядь.
Хрюша опять завел:
– Все из-за тебя. Обещал следить за дымом…
Такое от Хрюши да еще под всхлипы кое-кого из охотников вывело Джека из себя. В синих глазах метнулась ярость. Он шагнул, с облегчением размахнулся и ткнул Хрюшу в живот кулаком. Тот хрюкнул и сел. Джек стоял над ним. Голос у него исказился от унижения:
– А этого не хочешь? Что – съел? Жирняй!
Ральф шагнул к ним, и Джек съездил Хрю-шу по голове. Очки упали, звякнули об камни. Хрюша за-орал в ужасе:
– Мои очки!
Он ползал на четвереньках, шарил по камням, но Саймон опередил его и подал ему очки. На вершине горы крылато кружили и бились, раздирая Саймона, страсти.
– Одно стекло разбито.
Хрюша схватил очки и надел. Он злобно смотрел на Джека.
– Я не могу без очок. Я одноглазый теперь. Ты дождешься!
Джек двинулся на Хрюшу, тот уклонился, перелез через большой камень и спасся за ним. Высунулся и сверкнул уцелевшим стеклом на Джека:
– Я не могу без очок! Ты дождешься!
Джек изобразил и позу, и вой:
– Без очо-о-к, дождесся!
Сам Хрюша и представление Джека были до того уморительны, что охотники прыснули. Джек ободрился. Он сделал еще несколько шажков раскорякой, и все зашлись от хохота. Даже у Ральфа дрогнули губы, но он тотчас же разозлился на себя. И почти шепнул:
– Это подлость.
Джек вздрогнул, перестал кривляться, постоял, посмотрел на Ральфа. И выкрикнул:
– Ну ладно! Ладно!
Он оглядывал Хрюшу, Ральфа, охотников.
– Правда, это нехорошо. Ну, насчет костра… Вот, значит… я…
И – с оттяжкой:
– Прошу меня извинить.
Охотники отозвались на красивый жест восхищенным гулом. Они давали понять, что Джек молодец, что от своего великодушного извинения он только выгадал, тогда как Ральф каким-то образом прогадал. И теперь от него ждали достойного ответа.
Ничего, ничего такого Ральф не мог из себя выдавить. Джек действительно ловко выкрутился, но Ральфа он только еще больше разозлил. Костер погас, корабль ушел. Неужели им этого мало? Какой уж до-стойный ответ, он не мог совладать со злостью:
– Это подлость.
Над вершиной горы сгустилось молчанье. Взгляд Джеку за-стлала муть и прошла.
Последнее слово осталось за Ральфом. Он буркнул:
– Ладно. Разжигайте костер.
Наконец можно было заняться делом, и всем полегчало.
Ральф больше ничего не говорил, не делал, он стоял и смотрел на золу под ногами. Джек очень шумел. Отдавал приказы, пел, свистел, бросал фразы молчащему Ральфу, фразы, не требовавшие ответа и потому не приглашавшие к перепалке; а Ральф все молчал. Ни-кто, даже Джек, не рискнул попросить, чтоб он сдвинулся, и в конце концов костер стали складывать ярдах в трех от него, на куда менее удобном месте. Так Ральф утвердил свое главенство и не придумал бы лучшего способа, если б хоть целую неделю ломал над этим голову. Перед оружием, столь непонятным и неодолимым, Джек пасовал и без-отчетно кипел. К тому времени когда костер сложили, их разделял высокий барьер.
Когда осталось только зажечь, снова была напряженная минута. Джек нерешительно мешкал. И вот, к его изумлению, Ральф подошел к Хрюше и снял с него очки. Ральф и сам не заметил, как между ним и Джеком вновь закрепилась треснувшая было нить.
– Давай я.
– Нет, я сам.
Хрюша стоял за Ральфом, утопая в море ополоумевших красок, а тот, на коленках, направлял зайчика. Как только огонь вспыхнул, Хрюша сразу протянул руку и схватил свои очки.
Непобедимо лиловые, красные, желтые цветы ошарашивали их красотой, и всем стало не до враждебности. Снова они сделались мальчиками вокруг бивачного костра, и даже Ральф с Хрюшей почти влились в кружок. Скоро все побежали за валежником, а Джек разделывал тушу. Сперва хотели всю тушу зажарить прямо на жерди, но ничего не вышло, жердь сразу сгорела. Тогда сообразили натыкать куски мяса на ветки и совали в огонь; но так и самим приходилось хорошенько поджариваться.
У Ральфа текли слюнки. Он думал отказаться от мяса, но долгая диета из фруктов, орехов да кое-когда то рыбы, то краба сломила его выдержку. Он схватил кусок недожаренного мяса и накинулся на него, как волк.
У Хрюши тоже текли слюнки, он сказал:
– А мне?
Джек собирался потомить его неизвестностью, чтоб показать свою власть; невыдержанный Хрюша сам нарывался на жестокость.
– Ты не охотился.
– Ральф тоже, – зашелся Хрюша. – И Саймон. – И он подытожил: – В крабе небось не больно много мяса поешь.
Ральф поежился. Саймон, сидевший между Хрюшей и близнецами, обтер рот, сунул свой кусок Хрюше за камень, и тот его схватил. Близнецы фыркнули, а Саймон потупился от стыда.
Тут Джек вскочил, откромсал большущий кусок мяса и швырнул к ногам Саймона.
– На! Жри, тебе говорят!
Он буравил Саймона взглядом.
– Ну!
Он закружился в центре кружка ошарашенных мальчиков.
– Я вам мясо добыл!
Вся досада, все несчетные стыдные обиды вылились в первозданной пугающей вспышке.
– Я раскрасил лицо… Я подкрался… Ну и жрите… А я…
На вершине горы молчанье густело, густело, пока не стало слышно, как трещит огонь и, жарясь, шипит мясо. Джек огляделся, ища сочувствия, но встретил одну почтительность. Ральф стоял на пепелище сигнального огня с мясом в руках и молчал.
Наконец молчанье нарушил Морис. Он обратился к единственной теме, которая могла объединить всех:
– А вы ее где нашли?
Роджер кивнул на чужой склон:
– Там они были. У моря…
Джек уже оправился. Он сам хотел рассказывать. Он перебил Роджера:
– Мы залегли вокруг. Я подкрался на четвереньках. Копья ее не брали, без зазубрин потому что. Свинья побежала и как завизжит…
– Потом обратно, попала в кольцо, кровь хлещет…
Мальчики трещали наперебой, радостно, взахлеб:
– Мы ее зажали в кольцо…
От первого же удара у свиньи отнялись задние ноги, так что легко было зажать ее и добивать, добивать…
– А я ей горло перерезал.
Близнецы, со своей вечной обоеликой улыбкой, вскочили и стали плясать один вокруг другого. И вот плясали уже все, все визжали в подражание издыхающей свинье, кричали:
– По черепушке ее!
– По пятачку!
Морис с визгом вбежал в центр круга, изображая свинью; охотники, продолжая кружить, изображали убийство. Они танцевали, они пели:
– Бей свинью! Глотку режь! Добивай!
Ральф смотрел на них, ему было и завидно, и противно. Он выждал, пока они угомонились, пока замолк-ли последние отзвуки песни, и только тогда заговорил:
– Я созываю собрание.
Все по очереди замирали и обращали к нему лица.
– Собранье. Я объявляю сбор, хоть нам, может, придется сидеть в темноте. Идите на площадку. Как только я протрублю в рог. Сейчас же.
Повернулся и пошел вниз.
Глава пятая. Зверь выходит из вод
Вода прибывала, и только узкая полоска твердого берега осталась между белым бугристым подножьем террасы и морем. Ральф пошел по этой твердой полоске, потому что ему надо было хорошенько подумать, а хорошо думается только тогда, когда идешь, не глядя себе под ноги. И вдруг, бредя вдоль воды, он изумился. Он вдруг понял, как утомительна жизнь, когда приходится заново прокладывать каждую тропку и чуть не все время, пока не спишь, ты следишь за своими вышагивающими ногами. Он остановился, окинул взглядом обуженный пляж, первая веселая разведка вспомнилась ему как что-то из дальнего, лучезарного детства, и он горько усмехнулся. Он повернул и пошел обратно, к площадке, и солнце теперь било ему в лицо. Ральф готовился к речи, и, бредя в густом, слепящем солнечном блеске, он пункт за пунктом ее репетировал. Итак, это собранье не для глупостей, с этим пора покончить, сейчас вообще не до выдумок…
Он запутался в мыслях, неясных оттого, что ему не хватало слов, чтобы выразить их. Нахмурился и стал обдумывать все сначала.
Это собранье не забава, а дело серьезное.
Тут он прибавил шагу, подгоняемый мыслью о том, что надо спешить, что садится солнце, и всколыхнувшийся от его скорости ветерок дунул ему в лицо. Ветерок приплюснул серую рубашку к груди Ральфа, и он заметил – он сейчас вообще все понимал и замечал, – как складки на рубашке противно задубели, стали будто картонные и как обтрепанными краями шортов ему больно, докрасна растерло ноги. Ральф с омерзеньем понял, до чего он грязен и опустился; он понял, как надоело ему вечно смахивать со лба спутанные космы и по вечерам, когда спрячется солнце, шумно шуршать сухой листвой, укладываясь спать. Тут он припустил почти бегом.
Берег возле бухты был усеян группками дожидавшихся собрания мальчиков. Перед ним молча расступались, понимая, что он не в духе из-за незадачи с костром.
Место для собраний, где он остановился, было треугольником, но, как и все, что они делали, составленным наспех и кое-как. Основанием было бревно, на котором полагалось сидеть самому Ральфу, – огромное мертвое дерево необычных для площадки размеров. Вряд ли оно могло тут вырасти. Скорей всего его занесло одной из знаменитых тихоокеанских бурь. Оно лежало параллельно берегу, и, сидя на нем, Ральф смотрел на остров, для других вырисовываясь темным силуэтом против сверканья лагуны. Боковые стороны треугольника были неравны. Справа лежал ствол, отполированный беспокойным ерзаньем, но уже не такой толстый и куда менее удобный. Слева было четыре небольших бревнышка, и одно – дальнее – злосчастно пружинило. Каждый раз собрание разражалось хохотом, когда кто-то, слишком привольно рассевшись, толкал его и оно скидывало полдюжины ребят в траву. И ни у кого, подумал теперь Ральф, ни у кого не хватило ума – хорош же он сам, и Джек, и Хрюша – привалить камень к деревцу, которому охота кувыркаться. Так и будут они с него плюхаться, потому что, потому что, потому… И снова он совершенно запутался.
Возле каждого бревна трава повытерлась, но в центре треугольника она росла высоко и буйно. У вершины трава была тоже густая, там никогда не садился никто. Высокие серые стволы ровно тянулись вверх или клонились вокруг треугольника, подпирая низкую лиственную кровлю. По бокам был берег, сзади – лагуна, впереди – темень острова.
Ральф подошел к своему месту. Никогда еще он так поздно не созывал собраний. Ну да, потому-то все сейчас и выглядело по-другому. Обычно зеленая кровля снизу высвечивалась золотыми бликами и тени на лицах были перевернуты, как когда держишь фонарик в руке. А теперь солнце садилось и забрасывало тени, как им положено.
Опять его повело на мудреные выкладки. Если лицо совершенно меняется от того, сверху ли или снизу его осветить, – чего же стоит лицо? И чего все вообще тогда стоит?
Ральф поежился. Когда ты главный, тебе приходится думать и надо быть мудрым, в этом вся беда. То и дело надо принимать быстрые решения. И тут поневоле будешь думать, потому что мысли – вещь ценная, от них много проку.
«Только вот, – решил Ральф, глядя на место главного, – думать-то я не умею. Не то что Хрюша».
Второй раз за вечер Ральф пересматривал ценности. Хрюша думать умеет. Как он здорово, по порядку все всегда провернет в своей толстой башке. Но какой же Хрюша главный? Хрюша смешной, толстопузый, но котелок у него варит, это уж точно. Ставши специалистом по части мыслей, Ральф теперь-то уж понимал, кто умеет думать, кто нет.
Бьющее в глаза солнце напомнило о позднем часе, и он снял с дерева рог и стал рассматривать. От того, что его вытащили из родной стихии, розовая и желтая поверхность рога выцвела чуть не до белизны и стала почти прозрачной. Ральф рассматривал рог с нежной почтительностью, будто вовсе и не он сам своими руками выловил его из воды. Он окинул взглядом место собраний и поднял рог к губам.
Все только того и ждали и сбежались сразу. Те, кто знал, что корабль прошел мимо острова, а костер не горел, боялись еще больше прогневить Ральфа; те же, кто, как малыши, например, ничего не знали, поддались общему настроению. Места быстро заполнялись. Джек, Саймон, Морис, большинство охотников сели справа от Ральфа; остальные – слева, на солнце. Хрюша остался вовне треугольника. Это означало, что он намерен слушать, не говорить; Хрюша выражал таким образом неодобрение.
– Значит, так: нам надо сейчас же провести собрание.
Никто ничего не ответил, но все лица обратились к Ральфу. Ральф покачал рогом. Он по опыту знал, что подобные важные утвержденья, чтобы они дошли до всех, надо повторить хотя бы дважды. Надо сидеть, держать рог перед глазами мальчиков, кое-как пристроившихся на бревнах, и ронять слова обкатанными тяжелыми камешками. Он поискал в уме самых простых слов, чтобы даже малыши могли их понять. Потом уж пусть Джек, Морис и Хрюша плетут что хотят, это они умеют, но сначала надо ясно и четко выразить, о чем пойдет речь.
– Нам надо сейчас же провести собрание. Не для шуточек. Не для того, чтоб хихикать или сваливаться с бревна, – малыши на кувыркающемся бревне хихикнули и переглянулись, – не для того, чтоб остроумие показывать и… – он поднял рог и с натугой искал словцо похлеще, – умничать. Совсем не для этого всего. А чтобы поговорить начистоту.
Он немного помолчал.
– Вот я шел. Шел я один и думал. Я знаю, что нам надо. Нам надо поговорить начистоту. Ну и вот, сейчас я сам скажу.
Он опять помолчал и привычно смахнул волосы со лба. Хрюша на цыпочках подошел к треугольнику, покончив с неудачной демонстрацией.
Ральф продолжал:
– Собраний у нас хватает. Всем нравится говорить, собираться. Всякие решенья принимать. Но мы ничего не выполняем. Вот решили носить воду из реки в кокосовых скорлупах, накрывать ее свежими листьями. Ну, и сперва так и было. Теперь воды нет. Скорлупы сухие. Все на реку ходят пить.
Пронесся гул. Все соглашались с Ральфом.
– Конечно, из реки тоже можно напиться, что тут плохого. Я и сам-то лучше стану пить там, ну, где водопад, вы знаете, чем из старой кокосовой скорлупы. Но ведь мы же сами решили носить. И не носим. Сегодня было только две скорлупы с водой.
Он провел языком по сухим губам.
– Теперь про шалаши. Про убежища.
Снова поднялся и стихнул гул.
– Спите вы почти все в шалашах. Сегодня, кроме Эрикисэма, которые у костра дежурят, все в шалашах будут спать. А кто их строил?
Тут уж собрание расшумелось. Шалаши строили все. Снова Ральфу пришлось помахать рогом.
– Погодите вы! Я спрашиваю – кто все три шалаша строил? Первый мы строили все, второй строили вчетвером, а последний только мы с Саймоном. То-то он и шатается. Погодите. Ничего смешного. Он развалится, когда опять польет дождь. А тогда нам будут нужны все три шалаша.
Он умолк, откашлялся.
– И еще одно. Мы решили, что уборная у нас будет там, в тех скалах за бухтой. Что ж, очень даже правильно. Волны сами обмывают эти скалы. Это и малыши знают.
Кругом опять стали хихикать и переглядываться.
– А теперь где хотят, там и присаживаются. Возле самых шалашей, прямо на площадке. Вы, малыши, если у вас схватит живот, когда рвете фрукты…
Собрание ревело.
– Я говорю, как прихватит, вы бы хоть от фруктов подальше. А то грязь и безобразие.
Снова поднялся смех.
– Я говорю, это безобразие!
Он подергал на себе серую, задубевшую рубашку.
– Безобразие! Если прихватит, надо в скалы бежать. Ясно?
Хрюша потянулся за рогом, но Ральф затряс головой. Он обдумал свою речь, пункт за пунктом.
– Надо всем нам снова ходить к этим скалам. А то грязно очень. – Он умолк. Предчувствуя взрыв, все затаили дыхание. – И еще. Насчет костра.
Ральф вздохнул почти со стоном, и по собранию эхом пронесся вздох. Джек принялся стругать прутик, что-то шепнул Роберту, и тот отвернулся.
– Костер тут на острове – важней всего. Как же нас спасут, если он у нас не будет гореть? Только, может, чудом. И неужели же мы не можем с этим справиться?
Он выбросил вперед правую руку.
– Смотрите! Сколько нас! И мы не смогли удержать костер. Вы что – не понимаете? Костер нельзя забывать, уж лучше… лучше умереть!
Охотники смущенно захихикали. Ральф посмотрел на них и продолжал запальчиво:
– Эх вы, охотники! Еще смеетесь! Поймите вы – костер важней, чем ваши свиньи, сколько бы вы их там ни понаубивали. Вы что, не соображаете? – Он развел руками и оглядел всех. – Дым у нас всегда должен быть – хоть умри!
Он умолк, уже взвешивая новый пункт.
– И еще одно.
Кто-то выкрикнул:
– Может, хватит?
Кто-то тихонько поддакнул. Ральф не стал ничего замечать.
– И еще одно. Мы чуть весь остров не спалили. И мы только зря время теряем, сдвигаем камни, разводим маленькие костры, чтоб жарить. И вот я, как главный, объявляю правило. Костры нигде не жечь ни за что. Только на горе.
Шум поднялся неимоверный. Все вскакивали, орали, Ральф орал в ответ:
– Если тебе нужно зажарить рыбу или краба – подымайся на гору, ничего с тобой не случится! И так оно верней.
В низящихся лучах замелькали потянувшиеся за рогом руки. Ральф вспрыгнул на бревно.
– Вот что я хотел сказать. Ну и сказал. Вы сами меня выбрали. И должны меня слушаться.
Постепенно все затихли, уселись. Ральф спрыгнул на землю и заговорил обычным голосом:
– Значит, так. Уборная в скалах. Костер чтоб всегда горел и всегда был дым. Жечь огонь только на горе. Еду жарить там.
Джек встал, мрачно хмурясь, потянулся за рогом.
– Я еще не кончил.
– Да ты уж сколько наговорил!
– У меня рог.
Джек сел, недовольный.
– И – последнее. Об этом и так разговоры, наверное.
Он выждал, пока на площадке водворилась тишина.
– Не получается у нас как-то. Не пойму, что такое. Так хорошо начинали. Весело было. И вот…
Он погладил рог, устремив мимо них пустой взгляд, думая про зверя, змея, костер, разговоры про страх.
– И вот все начали бояться.
Поднялся и тотчас замер ропот, почти стон. Джек уже не стругал. Ральф продолжал отрывисто:
– Это все малыши зря болтают. Это надо уладить. Так что вот, последнее, что нам остается еще решить, – это насчет страха.
Опять ему в глаза полезли волосы.
– Надо поговорить насчет этого страха, ведь бояться-то нечего. Я и сам иногда боюсь. Только глупости это! Выдумки. Давайте разберемся насчет этого страха, и тогда он не будет нам мешать и можно будет заняться серьезными делами, как костер, например. – В голове у него мелькнула картинка – трое мальчиков над сверкающим морем. – И опять нам будет хорошо, нам будет весело.
Ральф торжественно положил рог на бревно в знак того, что речь его окончена. Пробивавшиеся к ним лучи уже совсем припадали к земле.
Джек встал и взял рог.
– Значит, решили поговорить начистоту. Ладно. Скажу все прямо. Весь этот страх вы, малыши, сами выдумали. Зверь! Да откуда? Ну бывает и нам страшно иногда, но подумаешь, дело большое – страшно! Вот Ральф говорит, вы по ночам орете. Ну и что! Это просто от кошмаров. И вообще – вы не строите, вы не охотитесь, толку от вас чуть, сыночки мамочкины, неженки. Вот. Нам тоже страшно бывает, но мы нюни не распускаем!
Ральф смотрел на Джека раскрыв рот, Джек ничего не замечал.
– От страха вас не убудет. Сам-то страх не кусается. Нет здесь на острове никаких страшилищ. – Он оглядел перешептывающихся малышей: – А так бы вам и надо, если бы вас кто-то и съел, кому вы нужны, плаксы несчастные! Да только нет – слышите вы? – нет зверя здесь…
Ральф не выдержал:
– Да ты что? Кто говорит про зверя?
– Сам же недавно говорил. Сказал, снится им что-то, они кричат. А теперь распустили языки, и не одни малыши, но бывает, даже мои охотники болтают про черное что-то, про зверя какого-то, я сам слышал. А, так ты не знал, да? Тогда послушай. На таких маленьких островах не бывает больших зверей. Исключительно свиньи. Львы и тигры водятся только в больших странах, в Африке, например, или в Индии…
– Или в зоопарке…
– У меня рог! И я не про страх говорю. А я про зверя говорю. Хочется вам пугаться – пожалуйста! Но насчет зверя…
Джек помолчал, качая рог, как ребенка, потом повернулся к своим охотникам в грязных черных шапочках:
– Настоящий я охотник или нет?
Они только закивали в ответ. Да, охотник он настоящий. Тут кто же мог сомневаться?
– Ну так вот, я прочесал весь остров. Сам. Один. Если б тут был зверь, я бы его увидел. Можете бояться, раз вы трусы такие, но зверя в лесу никакого нет.
Джек отдал рог и сел. Все облегченно захлопали. Рог взял Хрюша.
– Вообще-то я с Джеком не согласен. Но кое-чего он верно сказал. Зверя в лесу нету. И не может быть. Чего бы он кушал?
– Свиней!
– Вот мы же едим свиней!
– Хрюшек он кушает!
– У меня рог, – возмутился Хрюша. – Ральф, скажи им, ну чего они, а, Ральф? Эй вы, малыши, тихо! Я говорю, насчет страха это я не согласен с Джеком. В лесу вам бояться нечего. Да я тоже там был. Вы еще духов выдумаете и привидения разные. Что есть – то и есть, и всегда понятно, что к чему, а если чего не так, на все люди есть, чтоб разобраться.
Сразу, как будто выключили свет, зашло солнце. Хрюша снял очки и мигая посмотрел на малышей.
Потом он продолжал свои разъяснения:
– Когда у тебя болит, к примеру, живот, все равно, большой он там у тебя или маленький…
– Ну, у тебя-то большой!
– Ладно, вы кончайте смеяться, а тогда мы, может, продолжим собрание. И если малыши полезут обратно на кувыркалку, они сразу ведь свалятся. Так что лучше уж сразу садитесь на землю и слушайте. Ну вот. Для всего свои доктора есть, даже для мозгов. Неужели ж вы думаете, так и можно все время неизвестно чего бояться? В жизни, – сказал убежденно Хрюша, – в жизни – все научно, вот. Года через два, как кончится война, можно будет летать на Марс, туда и сюда. Я знаю – нету тут никакого зверя, ну, с когтями и вообще, – но я и про страх тоже знаю, что нету его.
Хрюша помолчал.
– Если только…
Ральф вздрогнул:
– Если – что?
– Если только друг дружку не пугать.
Кругом раздались неприязненные смешки. Хрюша втянул голову в плечи и заключил скороговоркой:
– Ну давайте выслушаем малыша, который про зверя говорил, и, может, объясним ему, что все это глупость одна.
Малыши затараторили все разом, и один выступил вперед.
– Как тебя зовут?
– Фил.
Для малыша он держался уверенно, покачал рогом в точности как Ральф и так же точно, как Ральф, оглядел всех, призывая к вниманию.
– Вчера мне приснился сон, страшный сон, как будто бы я дерусь. Как будто я около шалаша, один, и я отбиваюсь от этих, от крученых, какие висят по деревьям.
Он умолк, и в нервном хихиканье малышей был призвук ужаса и сочувствия.
– Я испугался и проснулся. Проснулся и вижу – я один около шалаша, а этих черных и крученых уже нет.
Они затихли, воочию, с трепетом представив себе все это. Опять из-за рога запищал детский голосок:
– Я испугался и стал Ральфа звать и вдруг вижу: под деревьями идет что-то, большое и страшное.
Он смолк, обмирая от воспоминания, но не без гордости, что сумел напугать и других.
– Это у него был кошмар, – сказал Ральф, – он ходил во сне.
Собрание сдержанным гулом одобрило мудрость Ральфа.
Малыш упрямо затряс головой.
– Нет, когда те, крученые, со мной дрались, это я спал, а когда они пропали, я уже не спал, и я видел, как что-то большое и страшное идет под деревьями.
Ральф потянулся за рогом, малыш сел.
– Нет, ты спал. Никого там не было. Ну, кому охота ночью по лесу бродить? Кому? Выходил кто-нибудь ночью?
Все долго молчали, усмехаясь дикому предположению, что кто-то мог выходить в темноте. Но вот встал Саймон. Ральф глядел на него во все глаза.
– Ты? Тебе-то зачем в темноте по лесу шататься?
Саймон судорожно вцепился в рог.
– Я хотел… я хотел к одному месту пройти.
– Какому еще месту?
– Ну, есть одно место. В джунглях.
Он замялся.
Джек снял напряжение; только он умел говорить так презрительно, так насмешливо и твердо:
– Все ясно! Ему живот схватило.
Ральфу стало обидно и стыдно за Саймона, и, строго глядя ему в лицо, он отобрал у него рог.
– Ладно. Ты больше не надо. Понял? Ночью туда не ходи. И так глупости всякие болтают про зверя, а тут еще ты на глазах у малышей будешь красться, как какой-то…
В издевательских смешках остался призвук страха, и еще в них было осуждение. Саймон открыл рот, но рог был уже у Ральфа, и он сел на свое место.
Когда все угомонились, Ральф повернулся к Хрюше:
– Что у тебя, Хрюша?
– Да тут вон еще один. Этот.
Малыши вытолкали Персиваля на середину треугольника. Он стоял по колено в высокой траве, смотрел на свои увязнувшие в траве ноги и силился вообразить, что никто не видит его, что он в укрытии. Ральфу представилось, как точно так же стоял другой карапуз, и он поскорей отогнал эту картинку. Он старался больше ее не видеть, вытравил ее, загнал далеко, глубоко, и только от прямого напоминанья, как сейчас, и могла она выплыть. Малышей так и не созывали на перекличку, отчасти потому, что по крайней мере на один из вопросов, которые задавал тогда на горе Хрюша, Ральф знал ответ твердо. Были вокруг малыши светлые, темные, были веснушчатые, и все до единого грязные, но на всех лицах – и тут никуда уж не денешься – была кожа как кожа. Никто никогда больше не видел той багровой отметины. Но зачем только Хрюша тогда, замазывая свою вину, так орал и надсаживался? Без слов давая понять, что он все помнит, Ральф кивнул Хрюше:
– Ну ладно. Сам спрашивай.
Хрюша стал на коленки, держа перед малышом рог.
– Хорошо. Как тебя звать?
Малыш отпрянул в свое укрытие. Хрюша растерянно повернулся к Ральфу, тот спросил жестко:
– Как тебя зовут?
Тот опять промолчал. Не выдержав этого запирательства, собрание грянуло хором:
– Как тебя зовут? Как тебя зовут?
– Тихо вы!
Ральф в сумерках разглядывал малыша.
– Ну скажи нам. Как тебя зовут?
– Персиваль Уимз Медисон, дом священника, Хакет Сент-Энтони, Гемпшир, телефон, телефон, теле…
И словно только этот адрес заграждал потоки скорби, малыш расплакался. Личико скривилось, из глаз брызнули слезы, рот чернел квадратной дырой. Сначала он постоял немым воплощением скорби; потом плач хлынул, густой и крепкий, как звуки рога.
– Хватит тебе! Умолкни!
Но Персиваль Уимз Медисон умолкнуть не мог. Потоки прорвало так, что не остановить никакой властью, ни даже угрозами. Рыданья сотрясали грудь Персиваля, и он не мог от них вырваться, будто его накрепко пригвоздило к вою.
– Замолчишь ты или нет?!
И других малышей проняло. Каждый вспомнил о своем горе; а возможно, они осознали свое соучастие в горе вселенском. Они расплакались, и двое почти так же громко, как Персиваль.
Спас положение Морис. Он крикнул:
– Эй, поглядите-ка на меня!
Он нарочно упал. Потер крестец, уселся на кувыркалку, плюхнулся. Клоун из Мориса вышел плохой. Но Персиваль и другие малыши отвлеклись, хлюпнули носами, захохотали. И вот они уже зашлись в таком несуразном хохоте, что заразили больших.
Джек и в общем шуме заставил к себе прислушаться. Рога у него не было, он нарушал правила, но этого никто не заметил.
– Ну, так как же насчет зверя?
Что-то странное сделалось с Персивалем. Он зевнул, закачался так, что Джеку пришлось схватить его за плечи и встряхнуть.
– Где обитает этот зверь?
Персиваль оседал в руках у Джека.
– Умный, видать, зверь, – усмехнулся Хрюша, – раз сумел тут запрятаться.
– Джек весь остров обрыскал…
– И где этому зверю жить?..
– Пускай своей бабушке про зверя расскажет!
Персиваль забормотал что-то потонувшее в общем хохоте. Ральф весь подался вперед.
– Что? Что он говорит?
Джек выслушал ответ Персиваля и выпустил его плечи. Персиваль, освобожденный, в утешительном окружении двуногих, упал в высокую траву и погрузился в сон.
Джек откашлялся и бросил небрежно:
– Он говорит, что зверь выходит из моря.
Смешки как-то осеклись. Ральф невольно обернулся – скорченная фигурка, черная на фоне лагуны. Все посмотрели туда же и вслушались. Дали пластались, убегали, ломились за простор густого, чужого и всемогущего ультрамарина; и шептались и всхлипывали у рифа волны.
Вдруг Морис выпалил так громко, что все вздрогнули:
– Мой папа говорит, еще пока не всех морских животных даже открыли.
Опять все загалдели. Ральф протянул блистающий в сумраке рог, и Морис послушно взял его. Собрание угомонилось.
– По-моему, Джек верно сказал, каждому может быть страшно, и от страха никого не убудет, ничего тут такого нет. Ну а вот насчет того, что одни свиньи на этом острове водятся, так это он, возможно, и верно говорит, но ведь же он не знает. Ну, то есть наверняка, точно же он не знает… – Морис шумно сглотнул. – Папа говорит, есть такие штуки, ой, ну как же их, они еще чернилами плюются – спруты, – так те в сто ярдов бывают и китов пожирают – свободно. – Он помолчал и рассмеялся весело. – Конечно, я в зверя не верю. Вот и Хрюша говорит – в жизни все научно, но ведь же мы не знаем? Ну, то есть наверняка…
Кто-то крикнул:
– Не может спрут этот из воды вылезать!
– Нет, может!
– Не может!
Тотчас площадку заполонили шум, гам и мечущиеся тени. Ральф, не вставая с места, смотрел, и ему казалось, что все с ума посходили. Плетут про зверя, про страх, а того не могут взять в толк, что важней всего – костер. А как только станешь им объяснять, начинают спорить и до разных ужасов добалтываются.
Различив в сумерках робкую белизну рога, он вы-хватил его у Мориса и стал дуть изо всей мочи. Все смолк-ли. Саймон подошел и протянул руку к раковине. Необходимость толкала Саймона выступить, но стоять и говорить перед собранием была для него пытка.
– Может, – решился он наконец, – может, зверь этот и есть.
Вокруг неистово заорали, и Ральф встал, потрясенный:
– Саймон – ты? И ты в это веришь?
– Не знаю, – сказал Саймон. Сердце у него совсем зашлось, он задыхался. – Я…
И тут разразилась буря:
– Сиди уж!
– А ну, клади рог!
– Да пошел ты!..
– Умолкни!
Ральф крикнул:
– Дайте ему сказать! У него рог!
– То есть… может… ну… это мы сами.
– Вот полоумный!
Это уж попирал все приличия не стерпевший Хрюша.
Саймон продолжал:
– Может, мы сами, ну…
Саймон растерял все слова в попытках определить главную немощь рода человеческого. И вдруг его осенило:
– Что самое нечистое на свете?
Вместо ответа Джек бросил в обалделую тишину непристойное слово.
Разрядка пришла как оргазм. Те малыши, которые успели снова забраться на кувыркалку, радостно поплюхались в траву. И взревели ликующие охотники.
Хохот больно ударил Саймона и разбил его решимость вдребезги. Саймон сжался и сел.
Наконец все снова затихли. Кто-то, не попросивши рог, сказал:
– Может, это он про духов разных.
Ральф поднял рог и вглядывался в сумрак. Всего светлей был бледный берег. Малыши как будто подобрались ближе? Ну да, конечно, сжались в кучку на траве посередке. От порыва ветра разворчались пальмы, и шум резко и заметно врубился в темноту и тишину. Два серых ствола терлись друг о дружку с мерзким скрипом, которого днем не замечал никто.
Хрюша взял рог из рук Ральфа. Голос Хрюши звенел негодованьем:
– Не верю я в никаких духов!
Джек тоже вскочил, почему-то ужасно злой.
– Какое кому дело, во что ты веришь, Жирняй!
– У меня рог!
Послышались звуки схватки, рог заметался во тьме.
– А ну положь сюда рог!
Ральф бросился их разнимать, получил по животу, вырвал рог из чьих-то рук и сел, задыхаясь.
– Ну хватит этих разговоров про духов. Давайте отложим до утра.
Тут вмешался приглушенный и неизвестно чей голос:
– Зверь этот, наверно, и есть дух.
Собрание будто ветром встряхнуло.
– Ну, хватит без очереди говорить, – сказал Ральф. – Если мы не будем соблюдать правила, все наши собрания ни к чему.
И снова он осекся. Тщательно составленный план собрания шел насмарку.
– Ну, что же мне теперь сказать? Зря я так поздно вас собрал. Давайте проголосуем насчет них, ну, насчет духов. А потом разойдемся и ляжем спать, мы устали. Нет – это ты, Джек? – нет, погоди минутку. Сначала я сам скажу – я лично в духов не верю. Да, по-моему, я в них не верю. А вот думать про них мне противно. Особенно в темноте. Но мы же решили вообще разобраться, что к чему.
Он поднял рог.
– Ну так вот. Значит, давайте разберемся, есть духи или нет…
Он запнулся и переждал мгновенье, поточней составляя вопрос.
– Кто считает, что духи бывают?
Долго все молчали и не шевелились. Потом Ральф всмотрелся в сумрак и разглядел там руки.
И сказал скучно:
– Ясно.
Мир – удобопонятный и упорядоченный – ускользал куда-то. Раньше все было на месте, и вот… и корабль ушел.
У него вырвали рог, и голос Хрюши заорал пронзительно:
– Я ни за каких за духов не голосовал!
Он рывком повернулся к собранию:
– И запомните.
Слышно было, как он топнул ногой.
– Кто мы? Люди? Или зверье? Или дикари? Что про нас взрослые скажут? Разбегаемся, свиней убиваем, костер бросаем, а теперь еще – вот!
На него надвинулась грозная тень.
– А ну, заткнись, слизняк жирный!
Завязалась мгновенная стычка, и вверх-вниз задергался мерцающий в темноте рог. Ральф вскочил:
– Джек! Джек! Рог не у тебя! Дай ему сказать!
На него наплывало лицо Джека.
– И ты сам тоже заткнись! Да кто ты такой? Сидишь, распоряжаешься! Петь ты не умеешь, охотиться не умеешь…
– Я главный. Меня выбрали.
– Подумаешь, выбрали! Дело большое! Только и знаешь приказы дурацкие отдавать!.. Много ты понимаешь!
– Рог у Хрюши.
– Ах, Хрюша! Ну и цацкайся со своим любимчиком!
– Джек!
Джек передразнил злобно:
– Джек! Джек!
– Правила! – крикнул Ральф. – Ты нарушаешь правила!
– Ну и что?
Ральф взял себя в руки.
– А то, что, кроме правил, у нас ничего нет.
Но Джек уже орал ему в лицо:
– Катись ты со своими правилами! Мы сильные! Мы охотники! Если зверь этот есть, мы его выследим! Зажмем в кольцо и будем бить, бить, бить!
И с диким воем выбежал на бледный берег. Тотчас площадка наполнилась беготней, сутолокой, воплями, хохотом. Собрание кончилось. Все кинулись врассыпную, к воде, по берегу, во тьму. Ральф почувствовал щекой прохладу раковины и взял рог из рук у Хрюши.
– Что взрослые скажут? – крикнул опять Хрюша. – Ну погляди ты на них!
С берега летели охотничьи кличи, истерический хохот и полные непритворного ужаса взвизги.
– Ты протруби в рог, а, Ральф.
Хрюша стоял так близко, что Ральф видел, как блестит уцелевшее стеклышко.
– Неужели они так и не поняли? Про костер?
– Ты будь с ними твердо. Заставь, чтоб они тебя слушались.
Ральф ответил старательно, словно перед классом теорему доказывал:
– Предположим, я протрублю в рог, а они не придут. Тогда – все. Мы не сможем поддерживать костер. Станем как звери. И нас никогда не спасут.
– А не протрубишь – все равно мы станем как звери. Мне не видать, чего они там делают, но зато мне слыхать.
Разбросанные по песку фигурки слились в густую, черную, вертящуюся массу. Что-то они там пели, выли, а изнемогшие малыши разбредались голося. Ральф поднял к губам рог и сразу опустил.
– А главное, Хрюша: есть эти духи? И этот зверь?
– Конечно, нету их.
– Ну почему?
– Да потому, что тогда бы все ни к чему. Дома, улицы. И телевизор бы не работал. И все бы тогда за-зря. Без смысла.
Танцевали и пели уже далеко, пенье сливалось вдалеке в бессловесный вой.
– А может, и правда все без смысла. Ну, тут, на острове? И они за нами следят, подстерегают?
Ральфа всего затрясло, он так бросился к Хрюше, что стукнулся об него в темноте, и оба испугались.
– Хватит тебе! И так плохо, Ральф, прямо не могу я больше! Если еще и духи эти…
– Не буду я больше главным. Ну, послушай ты их!
– Ох, Господи! Нет! Нет!
Хрюша вцепился в плечо Ральфа.
– Если Джек будет главным, будет одна охота и никакой не костер. И мы тут все перемрем…
И вдруг Хрюша взвизгнул:
– Ой, кто это тут еще?
– Это я, Саймон.
– Да уж. Молодцы, – сказал Ральф. – Три слепых мышонка. Нет, откажусь я.
– Если ты откажешься, – перепуганно зашептал Хрюша, – что же со мной-то будет?
– А ничего.
– Он меня ненавидит. За что – не знаю. Тебе-то что. Он тебя уважает. И потом, ты ж в случае чего и садануть можешь.
– Ну да! А сам-то как с ним сейчас подрался!
– У меня же был рог, – просто сказал Хрюша. – Я имел право говорить.
Саймон шевельнулся во тьме:
– Ты оставайся главным!
– Ты бы уж помалкивал, крошка. Ты почему не мог сказать, что никакого зверя нет?
– Я его боюсь, – шептал Хрюша. – И поэтому я его знаю как облупленного. Когда боишься кого, ты его ненавидишь и все думаешь про него и никак не выбросишь из головы. И даже уж поверишь, что он – ничего, а потом как посмотришь на него – и вроде астмы, аж дышать даже трудно. И знаешь чего, Ральф? Он ведь и тебя ненавидит.
– Меня? А меня за что же?
– Не знаю я. Ты на него за костер ругался. И потом ты у нас главный, а не он.
– Он зато Джек Меридью!
– Я болел много, лежал в постели и думал. Я насчет людей понимаю. И насчет себя понимаю. И насчет его. Тебя-то он не тронет. Но если ты ему мешать больше не будешь, он на того, кто рядом, накинется. На меня.
– Правда, Ральф. Не ты, так Джек. Ты уж будь главным.
– Конечно, сидим сложа руки, ждем чего-то, вот все у нас и разваливается. Дома всегда взрослые были. Простите, сэр; разрешите, мисс; и на все тебе ответят. Эх, сейчас бы!..
– Эх, была б тут моя тетя!
– Или мой папа… Да теперь-то чего уж!
– Надо, чтоб костер горел.
Танец кончился, охотники шли уже к шалашам.
– Взрослые, они все знают, – сказал Хрюша. – И они не боятся в темноте. Они бы вместе чай попивали и беседовали. И все бы решили.
– Уж они бы остров не подпалили. И у них бы не пропал тот…
– Они бы корабль построили…
Трое мальчиков стояли во тьме, безуспешно пытаясь определить признаки великолепия взрослой жизни.
– Уж они бы не стали ругаться…
– И очки бы мои не кокнули…
– И про зверя бы не болтали…
– Если б они могли нам хоть что-то прислать! – в отчаянии крикнул Ральф. – Хоть бы что-нибудь взрослое… хоть сигнал бы подали…
Вдруг из тьмы вырвался вой, так что они прижались друг к другу и замерли. Вой взвивался, истончался, странный, немыслимый, и перешел в невнятное бормотанье. Персиваль Уимз Медисон, из дома священника в Хакете Сент-Энтони, лежа в высокой траве, вновь проходил через перипетии, против которых бессильна даже магия вызубренного адреса.
Глава шестая. Зверь сходит с неба
Дневной свет кончился, остались одни звезды. Когда выяснился источник призрачных звуков и Персиваль наконец затих, Ральф и Саймон неловко подняли его и поволокли к шалашу. Хрюша не отставал от них ни на шаг, несмотря на отважные речи, и трое старших разом нырнули в соседний шалаш. Шумно шурша шершавой листвой, долго смотрели на черный, в звездную искорку, выход к лагуне. В других шалашах то и дело вскрикивали малыши, раз даже кто-то большой заговорил в темноте. Потом и они уснули.
Лунный серп всплыл над горизонтом, такой маленький, что, даже вися над самой водой, почти не бросал в нее дорожки. Но вот в небе зажглись иные огни, они метались, мигали, гасли, а до земли отзвуки боя в десятимильной высоте не доходили и слабеньким треском. Но взрослые все же послали детям сигнал, хотя те уже спали и его не заметили. Вспышка раскроила небо огненной спиралью, и тотчас снова стемнело и вызвездило. В звездной тьме над островом кляксой проступила фигурка, она полетела вниз, бессильно мотаясь под парашютом. Переменные ветры разных высот как хотели болтали, трепали и швыряли фигурку. Потом, в трех милях от земли, ровный ветер проволок ее по нисходящей кривой по всему небу и перетащил через риф и лагуну к горе. Фигурка повалилась, уткнулась в синие цветы на склоне, но и сюда задувал ветер, парашют захлопал, застучал, вздулся. И тело скользнуло вверх по горе, бесчувственно загребая ногами. Ярд за ярдом, рывок за рывком, ветер тащил его по синим цветам, по камням и скалам и наконец швырнул на вершину, среди розовых глыб. Тут порывом ветра спутало и зацепило стропы; и тело, укрепленное их сплетеньем, село, уткнувшись шлемом в колени. Ветер налетал, стропы натягивались иногда так, что грудь выпрямлялась, вскидывалась голова, и тень будто всматривалась за скалы. И как только ветер стихал, слабели стропы и тень снова роняла голову между колен. Ночь сияла, по небу брели звезды, тень сидела на горе и кланялась, и выпрямлялась, и кланялась.
В предрассветной тьме склон недалеко от вершины огласился шумами. Двое мальчиков выкатились из вороха сухой листвы, две смутные тени переговаривались заспанными голосами. Это были близнецы, дежурившие у костра. Теоретически им полагалось спать по очереди. Но они не умели ничего делать врозь. А раз бодрствовать всю ночь было немыслимо, оба улеглись спать. И теперь, привычно ступая, позевывая и протирая глаза, оба двигались к оставшемуся от сигнального костра пеплу. Подойдя, они сразу перестали зевать, и один бросился за листвой и хворостом.
Другой опустился на корточки.
– Погас вроде.
Он покопался в золе подоспевшими веточками.
– Хотя нет.
Он припал губами к самому пеплу и легонько подул, и во тьме обозначилось его лицо, подсвеченное снизу красным. На секунду он перестал дуть.
– Сэм, нам надо…
– …гнилушку.
Эрик снова стал дуть, пока в золе не зажглось пятнышко. Сэм сунул в жар гнилушку, потом ветку. Жар раздулся, ветка занялась. Сэм подложил еще веток.
– Много не клади, – сказал Эрик, – ты погоди подбрасывать.
– Давай погреемся.
– Тогда надо еще дров натаскать.
– Холодно…
– Ага…
– И вообще…
– Темно. Да уж.
Эрик, не вставая с корточек, смотрел, как Сэм складывает костер. Он поставил сухие прутья шалашиком, и вот заполыхал защищенный от ветра огонь.
– Еще бы чуть-чуть, и…
– Ух, он бы…
– Раскипятился.
– Ага.
Несколько секунд близнецы молча смотрели в кос-тер. Потом Эрик хмыкнул:
– А он жутко тогда кипел, да?
– Тогда, из-за…
– Костра и свиньи.
– Хорошо еще Джеку попало. Не нам.
– Ага. А помнишь в школе Вспыха-Психа?
– Вы-до-ве-де-те-ме-ня-до-безу-у-умия, юноша!
Близнецы закатились в своем неразличимом хохоте, но вспомнили тьму и кое-что другое, осеклись и стали беспокойно озираться, а потом снова уставились в принявшееся уже за шалашик пламя. Эрик разглядывал мечущихся букашек, лихорадочно и безнадежно пытавшихся выбраться из огня, и вспомнил тот первый костер – там, на круче, где теперь было черным-черно. Вспоминать про это ему не хотелось, и он перевел глаза к вершине.
Жар приятно бил в лицо. Сэм развлекался тем, что, подбрасывая ветки, наклонялся к самому костру. Эрик держал ладошки над костром как раз на таком расстоянии, что еще чуть-чуть ближе – и обожжешься. Его праздный взгляд блуждал поверх огня и наделял сведенные тьмой к плоским теням ночные глыбы их дневной объемностью. Вон там та большая скала, и три камня, и еще расщепленная скала, а дальше щель, а там…
– Сэм!
– А?
– Нет, ничего.
Пламя пожирало ветки, корчилась и отваливалась кора, трещало дерево. Шалашик рухнул, разметав над вершиной широкий круг света.
– Сэм…
– А?
– Сэм! Сэм!
Сэм раздраженно глядел на Эрика. Застывший, уставленный взгляд Эрика ужаснул Сэма, потому что Эрик смотрел на что-то у него за спиной. Сэм перебрался к нему, сел на корточки рядом, тоже посмотрел. Оба вцепились друг в дружку и замерли – четыре немигающих глаза, два разинутых рта.
Далеко внизу лес охнул и загремел. На головах у них забились волосы, пламя подсеклось и сломалось. В пятнадцати ярдах от них хлопала вздутая ткань.
Ни один не вскрикнул, только крепче вцепились друг в дружку, и у них отвисли челюсти. Так сидели они секунд десять, пока огонь окатывал вершину искрами, дымом и прерывистым, хлещущим светом.
Потом сразу оба, будто в нераздельном ужасе, они перебрались через скалы и бросились наутек.
Ральфу снился сон. Он уснул наконец, бог знает сколько времени шумно проворочавшись в сухих листьях. Даже стоны и вы-крики из других шалашей не достигали его, потому что он был далеко, он был там, где раньше, и он кормил сахаром пони через садовый забор. А потом кто-то затряс его за плечо и сказал, что пора пить чай.
– Ральф! Проснись!
Листья загремели, как море.
– Ральф! Проснись!
– А? Что?
– Мы видели…
– …зверя…
– Совсем близко!
– Кто тут? Близнецы?
– Мы видели зверя!
– Тихо! Хрюша!
Листья все гремели. Хрюша наткнулся на него, потому что он уже кинулся навстречу засматривающим в шалаш потускневшим звездам, но его не пустили близнецы.
– Не ходи! Там ужас!
– Хрюша, где наши копья?
– Ой, слышите…
– Тогда тихо! Ложитесь.
Они лежали и, не веря, а потом ужасаясь, слушали шепот близнецов, то и дело перемежавший оторопелые паузы. Тьма полнилась неизвестным и грозным, когтями, клыками. Рассвет томительно долго стирал с неба звезды, и наконец в шалаш поползло унылое серое утро. Они зашевелились, хотя у входа стерег неотступный страх. Путаная тьма уже расслаивалась на даль и близь, и затеплели подцветкой облачка в вышине. Одинокая морская птица взвилась с хриплым криком, эхо перехватило его, и что-то за-свистело в лесу. Лоскуты облаков у горизонта пропитались розовостью, и снова стали зелеными верхушки пальм.
Ральф встал на колени у входа и осторожно вы-глянул из шалаша.
– Эрик, Сэм. Зовите всех на собрание. Только тихо. Живей.
Близнецы, дрожа и жмясь друг к дружке, ползком одолели расстояние до следующего шалаша и там выложили страшную новость. Ральф заставил себя встать и пошел к площадке, достоинства ради держась очень прямо, хоть по спине у него бегали мурашки; Хрюша и Саймон шли следом, сзади пробирались остальные.
Ральф взял рог с отполированного ствола и поднес к губам; но раздумал и не подул, а вместо этого только поднял раковину и показал всем. И все поняли.
Лучи, пучком расходившиеся над горизонтом, теперь пластались уже вокруг, на уровне глаз. Ральф глянул на взбухающую золотую дольку, которая озаряла их справа и будто подбадривала. Кружок мальчиков перед ним ощетинился копьями.
Он передал рог Эрику, потому что тот сидел ближе Сэма.
– Мы видели зверя своими глазами. Нет, не во сне…
Сэм его перебил. Рог служил обоим близнецам сразу, так повелось, ввиду их совершенной нерасторжимости.
– На нем шерсть. И сзади у него что-то – вроде крылья. И он шевелился…
– Ой, жуть. Он, что ли, сел…
– Костер горел вовсю…
– Мы его как раз разожгли…
– Веток подложили…
– У него глаза…
– Зубы…
– Когти…
– Мы ка-ак побежим…
– Прямо по скалам…
– Натыкаемся…
– А он за нами…
– Я видел, он за деревьями прятался…
– Чуть меня не сцапал…
Ральф с испугом показал на лицо Эрика, в кровь исполосованное ветками.
– Как это ты?
Эрик пощупал лицо.
– Весь покарябался. И кровь?
Мальчики, сидевшие рядом с Эриком, в ужасе отпрянули. Джонни, еще не переставший зевать, вдруг разразился слезами, и Билл хлопал его по спине, пока он не затих. Яркое утро было полно угроз, и кружок мальчиков стал меняться. Взгляды уже не устремлялись к центру, все озирались по сторонам, из-за своих деревянных копий, как из-за ограды. Джек заставил их вспомнить, что они не в засаде, а на собрании.
– Вот это будет охота! Кто со мной?
Ральф заерзал на месте.
– Копья у нас – деревянные палки. Не болтай.
Джек ухмыльнулся:
– Ага! Боишься?
– Да, а что? Ты, что ли, не боишься?
И в отчаянной, обреченной надежде он повернулся к близнецам:
– Вы же нам головы не морочите? А?
Протест был такой пламенный, что в его искренности никто бы не мог усомниться.
Рог взял Хрюша.
– А может… может, нам тут остаться? Глядишь, зверь к нам и не сунется.
Если б не ощущение, что за ними кто-то следит, Ральф бы на него накричал.
– Тут остаться? В угол забиться и вечно дрожать? А что мы есть будем? И как же костер?
– Давайте двигаться, – дернулся Джек. – Мы только зря время теряем.
– Нет. Погоди. Как нам с малышами быть?
– А, да ну их!
– Кто-то должен за ними присматривать.
– Пока что они без нас обходились.
– Пока что можно было. А сейчас нельзя. За ними присмотрит Хрюша.
– Вот именно. Трясись над своим драгоценным Хрюшей, пусть тут отсиживается.
– Сам подумай. Ну что Хрюша может с одним глазом?
Остальные с любопытством переводили взгляды с Ральфа на Джека.
– И вот еще что. Обычная охота тут не годится, зверь же не оставляет следов. Оставлял бы – ты бы увидел. Скорей всего он с дерева на дерево перемахивает, вроде этих, ну, как их…
Вокруг закивали.
– Так что тут еще подумать надо.
Хрюша снял покалеченные очки и принялся протирать уцелевшее стеклышко.
– Ральф, а мы-то как же?
– Рог не у тебя. На, держи.
– Так я вот чего – мы-то как же? Вдруг зверь придет, когда вас не будет. Я плохо вижу, и если я напугаюсь…
Джек перебил презрительно:
– Ну ты-то вечно пугаисся.
– У меня рог!
– Рог, рог! – заорал Джек. – При чем тут это! Сами уже знаем, кого надо слушать. Много ли умного Саймон, или Билл, или Уолтер скажут? Кое-кому пора бы заткнуться и сообразить, что не им решать…
Это было уже слишком. Кровь прилила к щекам Ральфа.
– Рог не у тебя. Сядь.
Лицо у Джека побелело, веснушки выступили четкими коричневыми крапинками. Он облизнул губы и не сел.
– …И это уж дело охотников.
Все смотрели на них во все глаза. Хрюша от греха подальше сунул рог на колени к Ральфу и сел. Нависала гнетущая тишина. Хрюша затаил дыхание.
– Нет, это дело не только охотников, – выговорил наконец Ральф. – Зверя же не выследишь. И неужели ты не хочешь, чтоб нас спасли?
Он повернулся к собранию:
– Хотите вы или нет, чтобы нас спасли?
И опять посмотрел на Джека:
– Я уже говорил, главное – костер. А сейчас он, конечно, погас…
И опять его взяла злость, она выручила его, подхлестнула, придала духу, он перешел в атаку:
– Соображаете вы все или нет? Надо же костер зажечь! Об этом ты не подумал? Да, Джек? Или, может, никто и не хочет, чтоб нас спасли?
Ну нет, чтоб спасли – кто же не хочет, тут уж все ясно, и перевес снова, одним махом, был на стороне Ральфа. Хрюша выдохнул со свистом, снова глотнул воздуха, задохнулся. Он привалился к бревну, разевая рот, и к его губам подбирались синие тени. На него не обращали внимания.
– Ну-ка вспомни, Джек. Может, есть на острове место, где ты еще не был?
Джек нехотя ответил:
– Если только… А! Ну да! Помнишь? В самом хвосте, где скалы навалены. Я подходил совсем близко. Там такой перешеек. И другого подступа нет.
– Может, там он и живет.
Все сразу загалдели.
– Тихо! Ну ладно. Пойдем туда. Если там зверя не окажется, заберемся на гору, посмотрим оттуда; и кос-тер разведем.
– Пошли.
– Сперва надо поесть. Потом пойдем. – Ральф помолчал. – Копья, наверно, все же захватим.
Они поели, и Ральф повел старших вдоль берега. Хрюшу так и оставили валяться на площадке. День, как и все эти дни, обещал солнечную баню под синим куполом. Его еще не поволокло зыбящейся дымкой, и потому берег убегал плавной дугой очень далеко, пока не сливался в одно с лесом. Ральф выбрал тропку вдоль пальмовой террасы, не решаясь спускаться на раскаленный песок. Он предоставил Джеку идти впереди, и тот выступал с комическими предосторожностями, хотя они бы заметили врага уже с двадцати ярдов. А сам Ральф, радуясь тому, что на время избавился от ответственности, замыкал шествие.
Саймон шел впереди Ральфа, и его одолевали сомненья – страшный зверь, с когтями, сидит на вершине горы и не оставляет следов, а за близнецами не мог угнаться? Сколько бы Саймон ни думал про этого зверя, его воображенью явственно рисовался человек – героический и больной.
Он вздохнул. Другие спокойно встают и говорят перед собранием, и видно, что их не мучит стыд за себя, что у них не сжимается все внутри; говорят, что придет в голову, будто обращаются к одному кому-то. Он ступил в сторону и обернулся. Ральф шагал, неся копье на плече. Саймон замедлил шаг и робко пошел рядом с Ральфом, заглядывая ему в лицо снизу вверх из-за темной гривы, застилавшей ему теперь глаза. Ральф глянул на него искоса, заставил себя улыбнуться, будто он и не помнит, какого Саймон свалял дурака накануне, и снова устремил куда-то пустой взгляд. Саймон обрадовался, что его признали, и тотчас забыл о себе. Когда он наткнулся на дерево, Ральф нахмурился и отвернулся, а Роберт хмыкнул. Саймон прянул в сторону, белое пятно у него на лбу побагровело и стало сочиться. Ральф оставил Саймона и вернулся к своим собственным мукам. Скоро они подойдут к замку, этого не миновать, и главному придется пойти впереди.
Джек затрусил назад.
– Уже скоро.
– Ладно. Подойдем как можно ближе.
Он пошел за Джеком пологим подъемом в сторону замка. Слева была непроглядная гуща деревьев и лиан.
– Может, и там что-то? А?
– Было бы заметно. Нет, тут никто не входил и не вы-ходил.
– Ну, а в замке?
– Посмотрим.
Ральф раздвинул заслон травы и выглянул. Впереди было всего несколько каменистых ярдов, а дальше два берега сходились, и тут бы острову, казалось, и кончиться острым мысом. Но вместо этого узкая каменная коса в несколько ярдов шириной и ярдов пятнадцати длиной, продолжая остров, уходила в море. Она утыкалась в один из тех розовых квадратов, которые составляли фундамент острова. Эта стена замка, отвесная скала футов в сто высотой, и была тем розовым бастионом, который они видели тогда сверху. Она вся была в трещинах и сверху завалена грозившими обрушиться камнями.
За Ральфом в высокой траве затаились охотники. Ральф посмотрел на Джека:
– Ты охотник.
Джек багрово покраснел:
– Знаю. Ну, я пошел.
И тогда что-то, очень изглубока, заставило Ральфа вымолвить:
– Я главный. Я сам пойду. И не спорь.
Он повернулся к остальным:
– А вы спрячьтесь. И ждите меня.
Голос не слушался Ральфа, вот-вот совсем замрет или сорвется на крик. Он посмотрел на Джека:
– Значит, ты думаешь…
Джек пробормотал:
– Я все обшарил. Наверное, тут.
– Понятно.
Саймон промямлил неловко:
– Я не верю в зверя этого.
Учтиво, как обсуждают погоду, Ральф согласился:
– В общем-то, конечно.
Рот у него сжался, губы побелели. Очень медленно он откинул волосы со лба.
– Ну ладно. Пока.
Он принудил свои непослушные ноги вынести его на перешеек.
Кругом разверзались бездны полого воздуха. И некуда спрятаться, и надо вдобавок идти вперед. Он помедлил на узком перешейке и глянул вниз. Скоро, если считать на столетия, вода превратит этот замок в отдельный остров. Справа лагуна, ее качает открытое море, а слева…
Ральф поежился. Лагуна защищала их от океана. Пока почему-то один только Джек подходил к самой воде с другой стороны. И вот теперь он сам заглянул наконец в пучину с суши, и пучина дышала, она была как живая. Воды медленно опадали между скалами и открывали розовые гранитные плиты, и странные наросты кораллов, и полипы, и водоросли. Ниже, ниже, ниже падали воды и всхлипывали, как ветер в листве. Вот показалась плоская скала, гладкая, как стол, и воды, засасываясь под нее, открыли с четырех сторон одетые водорослями грани утеса. А потом спящий левиафан вздохнул – и вода поднялась, заструилась водорослями и вскипела над розовостью столешницы. Здесь волны не ходили, они не шли никуда, просто вскидывались и обрывались, вскидывались и обрывались.
Ральф поднял глаза на красную скалу. За ним следили из высокой травы, смотрели, ждали. Он заметил, что ладони ему холодит застывающий пот, и с изумлением сообразил, что не рассчитывал в общем-то повстречаться со зверем и не знает, что ему делать, если зверь окажется тут.
Можно было бы и забраться прямо на скалу, да только не стоило. Вдоль квадратной стены плинтусом шел уступ, так что можно пробраться справа, над лагуной, и завернуть за угол. Идти оказалось нетрудно, и скоро он увидел бастион с тыла.
Ничего нового, все то же – нагроможденье розовых глыб, покрытых гуано, как сахарной корочкой, и крутой подъем к камням, сверху наваленным на бастион.
Он обернулся на стук. Джек карабкался по уступу.
– Не мог же я тебя бросить.
Ральф молчал. Он пробрался по скалам, осмотрел пещерку, не обнаружил там ничего зловещего – всего несколько тухлых яиц – и сел, озираясь по сторонам и постукивая кончиком копья по камню.
Джек захлебывался от восторга:
– Вот где крепость устроить!
Их фонтаном обдали брызги.
– Тут пресной воды нет.
– А это что?
В самом деле, на скале повыше было какое-то зеленоватое пятнышко. Они взобрались туда и попробовали сочившуюся воду.
– Можно кокосовую скорлупу подставлять, чтоб все время полная.
– Нет уж. Спасибо. Поганое место.
Бок о бок они одолели последний подъем, где сооруженье сужалось и венчалось последним разбитым камнем. Джек ткнул в него кулаком, и он скрипнул – чуть-чуть.
– Помнишь?..
Оба подумали о дурной полосе в промежутке. Джек выпалил горячей скороговоркой:
– Подсунуть сюда пальму, и если враг подойдет… смотри!..
В сотне футов под ними шла узенькая дамба, и каменистая земля, и трава в точечках голов, дальше был лес.
– …Навалиться и… – захлебывался Джек, – …и… р-раз!
Он отвел назад руку, замахнулся. Ральф смотрел на гору.
– Ты чего?
Ральф отвел взгляд от горы.
– А что?
– Ты так смотришь – я прямо не знаю!
– Сигнала нет! Нас с моря не видно.
– Ты просто чокнулся с этим сигналом.
Кругом бежала тугая синяя черта горизонта, надломленная только горой.
– Но больше нам надеяться не на что.
Он прислонил копье к шаткому камню и обеими горстями смахнул со лба волосы.
– Пошли назад, на гору взберемся. Они же там зверя видели.
– Нет там сейчас зверя никакого.
– Но что же нам делать?
А те, кто засел в траве, увидели невредимых Джека и Ральфа и выскочили из засады на солнце. Увлекшись разведкой, про зверя впопыхах позабыли. Высыпали на перешеек и стали карабкаться. Ральф стоял, облокотясь на красный камень, огромный, как мельничное колесо, расколотый и опасно нависший над обрывом. Он уныло смотрел на гору и молотил сжатым кулаком по красной стене, стиснул зубы, и жадная тоска смотрела из глаз, занавешенных челкой.
– Дым.
Он пососал свой разбитый кулак.
– Джек! Пошли.
Но Джека рядом уже не было.
Со страшным шумом, которого он и не заметил, мальчики раскачивали каменную глыбу. Когда он туда посмотрел, глыба хрустнула и рухнула в воду, и оттуда, чуть не до верха стены, взметнулся гремучий сверкающий столб.
– Хватит вам! Хватит!
Его голос заставил их смолкнуть.
– Дым.
Что-то странное стряслось у него с головой. Что-то металось крылом летучей мыши и застило мысли.
– Дым.
Сразу вернулись мысли, а с ними и ярость.
– Нам дым нужен. А вы тут время теряете. Камни толкаете.
Роджер крикнул:
– Времени-то у нас хватает!
Ральф тряхнул головой:
– Надо идти на гору.
Все загалдели. Одни хотели скорее в бухту. Другим хотелось еще покачать камни. Солнце палило, и опасность растаяла вместе с тьмой.
– Джек, зверь может быть на другой стороне. Веди нас. Ты там уже был.
– Можно по берегу пройти. Там фруктов много.
К Ральфу сунулся Билл:
– Может, еще немножечко тут побудем?
– Ага!
– Сделаем крепость!..
– Здесь нет еды, – сказал Ральф, – и укрытий нет. И пресной воды мало.
– Зато крепость была бы – высший класс!
– Можно камни сваливать.
– Прямо на перешеек…
– Сказано вам, пошли! – бешено выкрикнул Ральф. – Надо все проверить. Идем!
– Ой, давайте лучше тут останемся…
– Хочу в шалаш…
– Я устал…
– Нет!
Ральф содрал кожу на пальцах. Но не чувствовал боли.
– Я главный. Надо все выяснить точно. Гору видите? Сигнала там нет. А вдруг корабль? Да вы все чокнулись, что ли?
Мальчики, ропща, затихали.
Джек первым пошел вниз, потом по перешейку.
Глава седьмая. Большие деревья и тени
Свиной лаз бежал вдоль скал, нагроможденных у самой воды, и Ральф был рад, что первым идет Джек. Если бы в уши не лез медленный свист отсасывающих отяжелевших волн и шипенье их при возврате, если бы не думать о стерегущих с обеих сторон глухих пасмурных зарослях, тогда бы можно, наверное, вы-бросить из головы зверя и немного помечтать. Солнце подобралось к зениту, и остров душила полуденная жара. Ральф передал вперед указание Джеку, и, как только дошли до фруктов, сделали привал.
Когда они уже сели, Ральф почувствовал, как палит жара. Поморщившись, он стянул серую рубашку и стал обдумывать, не пора ли ему наконец решиться ее выстирать. Жара показалась ему сегодня особенно несносной, редкая жара даже для этого острова. Было бы хорошо привести себя в порядок. Сюда бы ножницы и постричься (он откинул волосы со лба), состричь эти грязные патлы, совсем, сделать прическу ежиком. Хорошо бы вымыться, по-настоящему, поваляться бы в пенной ванне. Он внимательно ощупал языком зубы и пришел к выводу, что и зубная щетка бы не помешала. Да, еще ведь ногти…
Ральф перевернул руку ладошкой вниз и посмотрел на свои ногти. Он их сгрыз, оказывается, совсем, хоть не помнил, когда вернулся к постыдной привычке.
– Так еще палец сосать начнешь…
Он украдкой огляделся. Нет, никто не слышал. Охотники набивали животы легкой едой, стараясь себя уверить, что вкусней бананов и еще других каких-то студенистых, оливково-серых фруктов нет ничего на свете. Меряя на себя, прежнего, чистенького, Ральф оглядел их всех. Они были грязны, но не так очевидно и лихо, как мальчишки, извозившиеся в грязи или плюхнувшиеся дождливым днем в лужу. Срочно тащить их под душ не чесались руки, и все же, и все же – слишком длинные лохмы, и в них колтуны, и позастревали листья и прутики, лица вымыты по́том и соком около ртов, но в более укромных местах будто тронуты тенью; одежки драные, как у него самого, задубели от пота и не надеты ради приличия или удобства, а напялены кое-как, по привычке; и кожа на теле шелушится от соли.
Вдруг он понял, что привык ко всему этому, притерпелся, и у него екнуло сердце. Он вздохнул и отпихнул ветку, с которой сорвал плод. Охотники уже углублялись в лес, забирались за скалы – по неотложной надобности. Он отвернулся и стал смотреть на море.
Здесь, с другой стороны острова, вид открывался совсем другой. Дымный миражный морок не мог вы-стоять против холода океана, и горизонт взрезал пространство четкой синей чертой. Ральф спустился к скалам. Тут, чуть не вровень с водой, можно было следить глазами, как без конца взбухают и накатывают глубинные волны. Шириною в целые мили, не какие-то буруны, не складки на отмелях, они без препятствий катили вдоль острова, как будто заняты делом и им некогда отвлекаться. Но они никуда не текли, не спешили – это вскидывался и падал сам океан. Упадет, взметнув брызги, разденет скалы, облепленные мокрыми прядями водорослей, вздохнет, помедлит, и снова набросится на оголенные скалы, и запустит наконец над глубью руку прибоя, чтоб совсем близко, чуть не рядом, взбить щедрой пястью пену.
Ральф следил за раскатами, волна за волной, соловея от далекости отрешенного моря. И вдруг смысл этой беспредельности вломился в его сознанье. Это же все, конец. Там, на другой стороне, за кисеей миражей, за надежным щитом лагуны, еще можно мечтать о спасении; но здесь, лицом к лицу с тупым безразличием вод, от всего на мили и мили вдали, ты отрезан, пропал, обречен, ты…
Саймон заговорил у него чуть не над самым ухом. Ральф спохватился, что обеими руками обнял скалу, что он весь изогнулся, что шея у него онемела и разинут рот.
– Ты еще вернешься, вот увидишь.
Саймон кивал ему из-за скалы чуть повыше. Он стоял, держась за нее обеими руками, на одной коленке, а другую ногу спустил и почти дотянул до Ральфа.
Ральф вопросительно вглядывался в лицо Саймона, стараясь прочесть его мысли.
– Очень уж он большой, понимаешь…
Саймон снова закивал:
– Все равно. Ты вернешься, вот увидишь. Ну, просто я чувствую.
Тело у Ральфа почти расслабилось. Он глянул на море, горько улыбнулся Саймону:
– У тебя что – в кармане кораблик?
Саймон ухмыльнулся и покачал головой.
– Тогда откуда ж тебе это известно?
Саймон все молчал, и тогда Ральф сказал только:
– Ты чокнутый.
Саймон отчаянно затряс головой, так, что заметалась густая черная грива.
– Да нет же. Ничего подобного. Просто я чувствую – ты обязательно вернешься.
Оба примолкли. И вдруг улыбнулись друг другу.
Роджер крикнул из зарослей:
– Эй! Идите сюда! Скорей!
Там была взрыхлена земля и лежали дымящиеся комья. Джек склонился над ними, как влюбленный.
– Ральф, мясо-то нам все равно нужно, хоть мы охотимся за другим.
– Ну, если по пути, можно и поохотиться.
И снова они двинулись, охотники жались в кучку из-за зверя, которого опять помянули, Джек рыскал впереди. Шли гораздо медленнее, чем ожидал Ральф, но он был даже рад, что можно плестись просто так, поигрывая копьем. Вот Джек наткнулся на что-то непредвиденное по своей части, и вся процессия остановилась. Ральф прислонился к дереву и сразу задумался, замечтался. Собственно, за охоту отвечал Джек. Правда, надо еще подняться на гору – но это успеется.
Давно, когда еще они переехали вместе с папой из Чатема в Девонпорт, они жили в доме на краю вересковой пустоши. Из всех домов, где они жили, этот больше всего запомнился Ральфу, потому что сразу потом его отослали в школу. Тогда еще с ними была мама, и папа каждый день возвращался домой. Дикие пони подходили к каменному забору сада, и шел снег. Прямо рядом с домом стоял такой сарайчик, и на нем можно было лежать и смотреть, как валят хлопья. И разглядывать мокрые пятнышки вместо каждой снежинки; и замечать, как, не растаяв, ложится первая и как все выбеливается кругом. А замерзнешь – иди домой и гляди в окно, мимо медного блестящего чайника и тарелки с синими человечками…
А в постели дадут тебе сладкие кукурузные хлопья со сливками. И книги… Они клонятся на полке оттого, что две или три лежат плашмя поверх остальных, ему лень их поставить на место. Растрепанные, захватанные. Одна блестящая, яркая – про Топси и Мопси, но он ее не читал, потому что она про девчонок; и еще одна про колдуна, эту читаешь, замирая от ужаса, и двадцать седьмую страницу пролистываешь, там нарисован жуткий паук; и еще одна про людей, которые что-то раскапывают, что-то египетское. «Что надо знать мальчику о поездах», «Что надо знать мальчику о кораблях». Так и стоят перед глазами; подойти, протянуть руку. Руке запомнились тяжесть и гладкость тяжело соскальзывавшего на пол тома – «О мамонтах для мальчиков».
…Все было хорошо; все были добрые и его любили.
Впереди треснули кусты. Мальчики шарахнулись со свиного лаза с визгом, на четвереньках, под лианы. Джека оттолкнули, он упал. По свиному лазу прямо на них скакало что-то – и хрюкало страшно, и блестело клыками. Ральф, как ни странно, холодно прикинул расстояние и прицелился. Кабан был уже всего в пяти ярдах, и тут он метнул свою дурацкую палку, и она попала прямо в огромное рыло и на секунду там застряла. Кабан взвизгнул и бросился в заросли. Все снова повысыпали на тропку, прибежал Джек, заглянул в кусты.
– Сюда…
– Он же нас прикончит!
– Сюда, я говорю!
Кабан продирался по зарослям, уходил. Они нашли другой лаз, пареллельный, и Джек побежал впереди. Ральфа распирала гордость, и страх, и предчувствия.
– Я в него попал. Копье даже застряло…
И вдруг прямо перед ними сверкнуло море. Джек кинулся вперед, рыская всполошенным взглядом по голым скалам.
– Ушел.
– Я в него попал, – снова сказал Ральф. – Копье даже подержалось.
Ему требовались свидетельские показания.
– Ты же видел, правда?
Морис кивнул:
– Ага. Ты ка-ак ему в морду! У-ух!
Ральф уже совершенно захлебывался:
– Здорово я его. Копье застряло. Я его ранил.
Он грелся в лучах вновь завоеванной славы. Выяснилось, что охота, в конце концов, даже очень приятное дело.
– Надо же, как я его! Это, наверное, и был зверь!
Но тут подошел Джек:
– Никакой не зверь. Кабан обыкновенный.
– Я в него попал.
– Чего же ты на него не бросился? Я вот хотел…
Ральф почти взвизгнул:
– Это на кабана-то!
Джек вдруг вспыхнул:
– Чего же ты орал – он нас прикончит? И зачем тогда копье бросал? Подождать, что ли, не мог?
– На вот, полюбуйся.
И всем показал левую руку. Рука была разодрана; не очень, правда, но до крови.
– Это он клыками. Я не успел копье воткнуть.
И снова в центре внимания оказался Джек.
– Ты ранен, – сказал Саймон. – Ты высоси кровь. Как Беренгария.
Джек пососал царапину.
– Я в него попал, – возмутился Ральф. – Я копьем его, я его ранил.
Он старался вернуть их внимание.
– Он на меня, по тропке. А я как кину… вот так…
Роберт зарычал. Ральф вступил в игру, и все захохотали. И вот уже все стали пинать Роберта, а тот комически уклонялся. Потом Джек крикнул:
– В кольцо его!
Вокруг Роберта сомкнулось кольцо. Роберт завизжал, сначала в притворном ужасе, потом уже от действительной боли.
– Ой! Кончайте! Больно же!
Он неудачно увернулся и получил тупым концом копья по спине.
– А ну держи, хватай!
Его схватили за ноги, за руки. Ральф тоже совсем зашелся, выхватил у Эрика копье, стукнул Роберта.
– Рраз! Та-ак! Коли его!
Роберт забился и взвыл, отчаянно, как безумный. Джек вцепился ему в волосы и занес над ним нож. Роджер теснил его сзади, пробивался к Роберту. И – как в последний миг танца или охоты – взмыл ритуальный напев:
– Бей свинью! Глотку режь! Бей свинью! Добивай!
Ральф тоже пробивался поближе – заполучить, ухватить, потрогать беззащитного, темного, он не мог совладать с желанием ударить, ранить.
Вот Джек опустил руку. Прокатился ликующий клич, и хор изобразил визг подыхающей свиньи. А потом все повалились на землю и, задыхаясь, слушали, как перепуганно всхлипывает Роберт. Он утер лицо грязной рукой и попытался вновь обрести собственное достоинство:
– Ох, бедная моя задница!
И сокрушенно потер зад.
Джек перекатился на живот.
– Ничего игра, а?
– Вот именно что игра… – сказал Ральф. Ему было стыдно. – Мне тоже один раз так на регби за-ехали – страшное дело.
– Хорошо бы нам барабан, – сказал Морис. – Тогда бы у нас было все честь по чести.
Ральф глянул на него:
– В каком это смысле – честь по чести?
– Ну не знаю. Нужно, чтоб был костер, и барабан, и все делать под барабан.
– Нужно, чтоб свинья была, – сказал Роджер, – как на настоящей охоте.
– Или кто-то чтоб изображал, – сказал Джек. – Надо кого-то нарядить свиньей, и пусть изображает… Ну, притворяется, что бросается на меня, и всякое такое…
– Нет, уж лучше пускай настоящая. – Роберт все еще гладил свой зад. – Ее же убить надо.
– Можно малыша использовать, – сказал Джек, и все захохотали.
Ральф сел.
– Ну ладно. Так мы в жизни ничего не выясним.
Один за другим все вставали, одергивая на себе лохмотья.
Ральф посмотрел на Джека.
– Ну, а теперь на гору.
– Может, к Хрюше вернемся, – сказал Морис, – пока светло?
Близнецы кивнули как один:
– Ага. Точно. А туда утром пойдем.
Ральф оглянулся и снова увидел море.
– Надо же костер развести.
– У нас Хрюшиных очков нет, – сказал Джек. – Так что это пустой номер.
– Зато проверим, есть там кто-то на горе или нет.
Нерешительно, боясь показаться трусом, Морис проговорил:
– А вдруг там зверь?
Джек помахал копьем.
– Ну и убьем его.
Солнце убавило жар. Джек выбросил копье вперед.
– Так чего же мы тут ждем?
– По-моему, – сказал Ральф, – можно пойти по берегу, до того выжженного куска, и там на гору подняться.
И снова Джек пошел впереди – вдоль тяжких вдохов и выдохов слепящего моря.
И снова Ральф размечтался, предоставив привычным ногам справляться с превратностями дороги. Но тут ногам приходилось уже труднее. Тропка жалась одним боком к голым камням у самой воды, с другого ее теснил черный, непроницаемый лес, и то и дело она перебивалась камнями, которые они одолевали на четвереньках. Карабкались по скалам, обмытым прибоем, перескакивали налитые прибоем ясные заводи. Вот береговую полосу рвом рассекла лощина. Она казалась бездонной. Они с трепетом заглядывали в мрачные недра, где хрипела вода. Потом ее накрыло волной, вода вскипела и брызгами, взметнувшимися до самых зарослей, окатила визжащих, перепуганных мальчиков. Сунулись было обогнуть ее лесом, но их не впустила его вязь, плотная, как птичье гнездо. В конце концов стали перепрыгивать лощину по очереди, выжидая, когда схлынет волна; но все равно кое-кого окатило еще раз. За лощиной скалы показались непроходимыми, и они посидели немного, выжидая, пока подсохнут лохмотья, и глядя на зубчатый очерк прокатывающихся мимо валов. Потом нашли фрукты, обсиженные, как насекомыми, какими-то пестрыми птичками. Потом Ральф сказал, что надо поторопиться. Он влез на дерево, раздвинул ветки и убедился, что квадратная макушка все еще далеко. Потом прибавили шагу, и Роберт ужасно расшиб коленку, и пришлось признать, что на такой дороге спешить невозможно. После этого пошли уже так, будто берут опасный подъем, но вот наконец перед ними вырос неприступный утес, нависший над морем и поросший непролазными зарослями.
Ральф с сомнением глянул на солнце.
– Уже вечер. После чая, это уж точно.
– Что-то я этого утеса не помню, – сказал Джек. Он заметно увял. – Значит, я пропустил это место.
Ральф кивнул:
– Давай-ка я подумаю.
Ральф теперь уже не стеснялся думать при всех, он теперь разрабатывал решения, как будто играл в шахматы. Только не силен он был в шахматах, вот что плохо. Он подумал про малышей, про Хрюшу. Ему живо представилось, как Хрюша один, забившись в шалаш, вслушивается в глухую тьму и сонные крики.
– Нельзя малышей с одним Хрюшей оставлять. На всю ночь.
Все молчали, стояли вокруг, смотрели на него.
– Если назад повернуть, это же несколько часов…
Джек откашлялся и проговорил странным, сдавленным голосом:
– Ну конечно, как бы с Хрюшенькой чего не случилось, верно же?
Ральф постучал себя по зубам грязным концом копья, которое он отобрал у Эрика.
– Если пойти наперерез…
Он оглядел лица вокруг.
– Кому-то надо пересечь остров и предупредить Хрюшу, что мы не успеваем вернуться до темноты.
Билл ушам своим не поверил:
– В одиночку? Сейчас? Лесом?
– Больше одного человека мы отпустить не можем.
Саймон протолкался к Ральфу, стал рядом:
– Хочешь, я пойду? Мне это ничего, честно.
Ральф не успел даже ответить, а он улыбнулся беглой улыбкой, повернулся и стал карабкаться наверх, в лес.
И тут только Ральф бешеным взглядом посмотрел на Джека, увидел его наконец.
– Джек, послушай-ка, ты тогда ведь до самого замка дошел…
Джек вспыхнул:
– Ну и что?
– Ты же по берегу шел – и тут, под горой.
– Ну да.
– А потом?
– Я свиной лаз нашел. Он далеко очень тянется.
Ральф кивнул в сторону леса.
– Значит, где-то тут этот свиной лаз.
Все вдумчиво закивали.
– Тогда ладно. Пойдем напролом и выйдем на этот лаз.
Он шагнул было в сторону леса, запнулся.
– Хотя нет, погоди-ка! А куда он ведет?
– На гору, – сказал Джек. – Я же тебе говорил. – Он хмыкнул: – Что, не хочется на гору?
Ральф вздохнул, ощущая враждебность Джека, понимая, что она от того, что Джек снова не главный.
– Просто я подумал – скоро стемнеет. Спотыкаться будем.
– Но мы насчет зверя хотели проверить…
– Света мало.
– Ничего, я-то готов, – выпалил Джек. – Я пожалуйста. Ну, а ты? Может, сначала вернешься, доложишься Хрюше?
Тут покраснел уже Ральф и сказал – безнадежно, вспомнив уроки Хрюши:
– И за что только ты меня ненавидишь?
Вокруг потупились, будто услышали что-то неприличное. Пауза нагнеталась.
Ральф, все еще красный, обиженный, отвел глаза первый.
– Ладно, пошли.
И взял и пошел впереди, врубаясь в заросли. Джек, смущенный и злой, замыкал шествие.
Свиной лаз был как темный туннель, потому что солнце уже скатывалось к краю неба, а в лесу и всегда-то прятались тени. Тропа была широкая, убитая, они бежали по ней рысцой. И вот прорвалась лиственная кровля, они замерли, задыхаясь, и увидели мигающие над горой первые звезды.
– Ну вот.
Все недоуменно переглядывались. Ральф наконец решился:
– Пошли прямо к площадке, а на гору завтра успеем.
Вокруг уже поддакивали, но тут у него за плечом вырос Джек:
– Ну конечно, раз ты боишься…
Ральф посмотрел ему в лицо:
– Кто первый пошел к бастиону?
– Так то днем. И я тоже пошел.
– Ладно. Кто за то, чтоб сейчас на гору лезть?
Ответом было молчанье.
– Эрикисэм? Вы как?
– Надо пойти, Хрюше сказать…
– Ага, сказать Хрюше, что мы…
– Ведь же Саймон уже пошел!
– Нет, надо сказать Хрюше, а то вдруг…
– А ты, Роберт? Билл – ты как?
Эти тоже хотели идти прямо к площадке. Да нет, не боялись они, просто устали.
Снова Ральф повернулся к Джеку:
– Ну, видишь?
– Я лично иду на гору.
Джек кинул это злобно, как выругался. И уставился на Ральфа, тощий, длинный, а копье держал так, будто хочет ударить.
– Я иду на гору, зверя искать. Сейчас же.
И – добивая – с издевкой, небрежно:
– Пошли?
При этом слове все разом забыли, как им только что хотелось поскорей на ночлег, и примерялись уже к новой схватке двух сил в потемках. Слово было произнесено так лихо, едко, так обескураживало, что его не требовалось повторять. Оно выбило у Ральфа поч-ву из-под ног, когда он совсем расслабился в мыслях о шалаше, о теплых, ласковых водах лагуны.
– Я не против.
Он с удивлением услышал собственный голос – спокойный, небрежный, так что вся ядовитость Джека сводилась на нет.
– Ну, раз ты не против…
– Совершенно.
Джек сделал первый шаг.
– Тогда…
Бок о бок, под молчаливыми взглядами, двое начали подниматься в гору.
Ральф почти сразу остановился.
– Какая глупость. Зачем идти вдвоем? Если мы найдем его, двоих-то мало.
Тут же остальных отшвырнуло от них, как волной. И вдруг одинокая фигура двинулась против течения.
– Роджер?
– Ага.
– Ну, значит, нас трое.
И снова они стали взбираться по склону. Тьма накрывала их, как волной. Джек шел молча, вдруг он начал кашлять и задыхаться; ветер заставил их отплевываться. Глаза Ральфу заволокло слезами.
– Зола. Мы на сожженное место зашли.
Шагами и ветром взметало пепел. Снова они остановились, и Ральф, закашлявшись, успел окончательно сообразить, какую они сморозили глупость. Если зверя там нет – а его наверное нет, – тогда еще ладно, пусть. Ну, а вдруг он там, подстерегает их наверху – что толку тогда от них от троих, скованных тьмой, вооруженных палками?
– Дураки мы все-таки!
Из тьмы донеслось в ответ:
– Дрейфишь?
Ральфа трясло от обиды. Все, все из-за этого Джека.
– Еще бы. Но мы все равно дураки.
– Если тебе не хочется, – сказал саркастический голос, – я и сам могу пойти.
Ральф уловил насмешку. Он ненавидел Джека. Зола щипала ему глаза, он боялся, устал. Его взорвало:
– Пожалуйста! Иди! Мы тут подождем.
И – молчанье.
– Что ж ты не идешь? Испугался?
Пятно во тьме, пятно, которое было Джек, отодвинулось и начало таять.
– Ладно. Пока.
И пропало пятно. И вместо него всплыло другое.
Ральф наткнулся коленкой на что-то твердое и качнул колкий на ощупь обгорелый ствол. Шершавым обугленным краешком бывшей коры его мазнуло по ноге, и он понял, что это на ствол сел Роджер. Он пощупал дерево и, колыхнув его на невидимом пепле, сел тоже. Роджер, вообще необщительный, и тут не стал разговаривать. Не стал распространяться о звере или объяснять Ральфу, что понесло и его в эту нелепую экспедицию. Сидел себе и покачивал ствол. Ральф различил частое-частое, бесящее постукиванье и догадался, что Роджер стучит по чему-то деревянным копьем.
Так и сидели: стучащий, раскачивающийся, непроницаемый Роджер и кипящий Ральф; а небо во-круг набрякло звездами, и только черным продавом в их блеске зияла гора.
Высоко наверху заскользили звуки, кто-то размашисто, отчаянно прыгал по камням и золе. Вот Джек добрался до них, и он прохрипел таким дрожащим голосом, что они еле его узнали:
– Там кто-то есть. Я видел.
Он споткнулся о ствол, тот ужасно качнулся.
Минуту Джек лежал тихо, потом пробормотал:
– Осторожно. Может, он пошел вдогонку.
На них посыпался пепел. Джек сел.
– Там, наверху, я видел – что-то вздувается.
– Тебе просто почудилось, – стуча зубами, выговорил Ральф. – Что же может вздуваться? Таких не бывает существ.
Роджер сказал – и они даже вздрогнули, они совсем про него забыли:
– Лягушка.
Джек хихикнул и вздрогнул:
– Да уж, лягушечка. И хлопает как-то. А потом вздувается.
Ральф даже сам удивился – не столько своему голосу, голос был ровный, сколько смелости предложенья.
– Пошли – посмотрим?
Впервые с тех пор, как он познакомился с Джеком, Ральф почувствовал, что Джек растерялся.
– Прямо сейчас?
И голос Ральфа сам ответил:
– Да, а что?
Он встал со ствола и пошел по звенящей золе в темноту, и остальные – за ним.
Теперь, когда его голос умолк, стал слышен внутренний голос рассудка и еще другие голоса. Хрюша говорил, что он как дитя малое. Другой голос призывал его не валять дурака; а тьма и безумие этой затеи делали ночь немыслимой, как зубоврачебное кресло.
Когда достигли последнего подъема, Джек с Роджером подошли ближе, превратясь из чернильных клякс в различимые фигуры. Не сговариваясь, все трое остановились и припали к земле. За ними, на горизонте, светлела полоса неба, на которой вот-вот могла проступить луна. Ветер взвыл в лесу и прибил к ним лохмотья.
Ральф шевельнулся:
– Пошли.
Двинулись вперед, Роджер чуть-чуть отстал. Джек с Ральфом вместе повернули за плечо горы. Снизу сверкнули плоские воды лагуны, и длинным бледным пятном за нею был риф. Их нагнал Роджер.
Джек заговорил шепотом:
– Дальше – ползком. Может, он спит…
Роджер и Ральф поползли, а Джек, несмотря на все свои храбрые слова, на сей раз отставал. Вышли на плоский верх, где под коленками и ладонями были твердые камни.
Что-то вздувается…
Ральф попал рукой в холодный, нежный пепел и чуть не вскрикнул. Рука дернулась от неожиданного соприкосновенья. На миг мелькнули перед глазами зеленые искорки дурноты и тотчас растаяли во тьме. Роджер лежал рядом, и губы Джека шептали в ухо Ральфу:
– Вон там, где раньше щель была. Бугор – видишь?
Пепел угасшего костра посыпался Ральфу в лицо. Он не видел щели, вообще ничего не видел, потому что опять всплыли зеленые искорки и разрастались, и вершина горы вдруг поползла вбок и накренилась.
Опять, уже не так близко, он услышал голос Джека:
– Испугался?
Нет, он не то что испугался, у него отнялись руки и ноги; он висел на вершине рушащейся, оползающей горы. Джек отодвигался от него все дальше, Роджер наткнулся на него и, пошарив, сопя, прополз мимо. Он слышал – они шептались.
– Видишь?
– Это же…
Перед ними всего в трех-четырех ярдах был взгорок там, где прежде взгорка не было. Ральф услышал какой-то тихий стук – кажется, это у него у самого стучали зубы. Он взял себя в руки, весь свой ужас обратил в ненависть и встал. И сделал два натужных шага вперед.
Позади них лунный серп уже отделился от горизонта. Впереди кто-то, вроде огромной обезьяны, спал сидя, уткнув в колени голову. Потом ветер взвыл в лесу, всколыхнул тьму, и существо подняло голову и обратило к ним бывшее лицо.
Ноги сами понесли Ральфа по пеплу, сзади он услышал топот, крик и сломя голову, не разбирая дороги бросился вниз, в темноту; на вершине остались только три брошенные палки и то, что сидело и кланялось.
Глава восьмая. Дар тьме
Хрюша перевел несчастный взгляд с рассветно-бледного берега на черную гору.
– Ты это точно? То есть наверняка?
– Я тебе повторяю десятый раз, – сказал Ральф. – Мы его видели.
– А сюда-то он не придет?
– Господи, да откуда же я знаю?
Ральф дернулся, отвернулся и на несколько шагов отбежал от него по берегу. Джек на коленках чертил пальцем круги на песке. До них долетел сдавленный голос Хрюши:
– Так это точно? Наверняка?
– А ты поди да посмотри, – сказал Джек презрительно. – Скатертью дорожка.
– Нет уж, спасибо.
– У зверя зубы, – сказал Ральф, – и большие черные глаз-а.
Его передернуло. Хрюша снял очки и стал протирать единственное стеклышко.
– Что ж теперь делать-то?
Ральф повернулся к площадке. Среди стволов, белой каплей против занимавшейся зари, мерцал рог. Ральф откинул космы со лба.
– Не знаю.
Он не забыл, как мчался сломя голову с горы.
– По-моему, мы с такой громадиной драться не станем, это уж точно. Мы только все болтаем, а мы и на тигра не пойдем. Спрячемся. Даже Джек спрячется.
Джек не отрывал глаз от песка.
– А как насчет моих охотников?
Саймон крадучись отделился от тени под шалашом. Ральф оставил без внимания вопрос Джека. Он показал рукой на желтый просвет над морем.
– Пока светло, мы еще храбрые. Ну а дальше что? Он там засел у костра, будто нарочно, чтоб нас не спасли…
Он не замечал, что ломает руки. Голос сорвался на крик:
– Мы остались без сигнала… Пропали.
Золотая точка высунулась из-за моря и разом подпалила небо.
– А как насчет моих охотников?
– Подумаешь, мальчишки, вооруженные палками.
Джек вскочил на ноги. И, весь красный, зашагал прочь. Хрюша надел очки и сверкнул на Ральфа единственным стеклышком.
– Ну вот. Ихнюю компанию задел.
– Да помолчи ты!
Разговор оборвали неумело извлекаемые звуки рога. Словно встречая серенадой восход, Джек дул, пока не всполошил в шалашах всех, и к площадке устремились охотники и хлюпающие, как всегда они теперь хлюпали, малыши. Ральф покорно встал, Хрюша тоже, и они побрели к площадке.
– Болтовня, – сказал Ральф горько. – Одна болтовня.
Он взял у Джека рог.
– Это собрание…
Джек его оборвал:
– Я созвал собрание.
– Не ты, так я бы. Ты просто в рог подул.
– А это как – не считается?
– Да возьми ты его. На, пожалуйста, – говори-говори!
Ральф сунул рог Джеку и сел на свое место.
– Я созвал собрание, – сказал Джек, – из-за разных вещей. Во-первых, вы уже знаете, мы видели зверя. Мы забрались на вершину. В нескольких шагах от него были. Он сидел и на нас смотрел. Не знаю, что он там делает. Мы даже не знаем, что это за зверь…
– Он выходит из моря…
– Из темноты…
– С деревьев спускается…
– Да замолчите вы! – крикнул Джек. – Слушайте меня! Зверь, какой бы ни был, сидит наверху и…
– Может, ждет…
– Может, на нас охотится…
– Да, охотится.
– Охотится, – сказал Джек. Он вспомнил не раз испытанный лесной первобытный ужас. – Да. Зверь этот – охотник. Нет, пока помалкивайте! Во-вторых, убить его нам не удалось. И в-третьих, Ральф сказал, что от моих охотников никакого толка.
– Не говорил я ничего подобного!
– Рог у меня. Ральф считает, что вы трусы, удираете от кабана и от зверя. И это еще не все.
Вздох пронесся над площадкой, будто все чувствовали, что́ сейчас будет. Голос Джека, срывающийся, но решительный, разбивал настороженную тишину:
– Он как Хрюша. Все повторяет за Хрюшей. Не ему нами командовать.
Джек прижал к груди рог:
– Сам он трус.
Мгновенье помолчал и добавил:
– Там наверху мы с Роджером пошли вперед, а он остался.
– Я тоже пошел!
– Потом уже.
Двое мальчиков смотрели друг на друга сквозь нависшие космы.
– Я пошел, – сказал Ральф. – Я уже потом убежал. Но ведь ты сам тоже убежал.
– А ты скажи, что я трус, – попробуй. – Джек повернулся к охотникам: – Он не охотник. Разве он добывал нам мясо? Он не староста, мы про него вообще ничего не знаем. Только и умеет приказы отдавать, а люди, видите ли, должны ему подчиняться. Вся эта болтовня…
– Вся эта болтовня? – крикнул Ральф. – Болтовня? А кто ее затеял? Кто созвал собрание?
Джек весь красный, набычась, упершись в грудь подбородком, злобно глянул на него исподлобья.
– Ну ладно, – процедил он многозначительно, с угрозой, – ладно же.
Прижал к себе рог левой рукой, а правым указательным пальцем рассек воздух:
– Кто считает, что Ральф недостоин быть главным?
Он с надеждой обвел всех глазами. Они замерли. Под пальмами стояло мертвое молчанье.
– Поднимите руки, – сказал Джек строго, – кто за то, чтобы Ральф больше не был главным.
Длилось молчанье – тяжкое, стыдное, густое. Щеки Джека постепенно бледнели, потом, вдруг, в них снова ударила краска. Он облизнул губы и так повернул голову, чтоб ни с кем не встречаться взглядом.
– Кто считает…
Голос сорвался. Рог заплясал в руках. Джек откашлялся и сказал громко:
– Ну что ж, ладно.
Очень осторожно он положил рог на траву у своих ног. Из обоих глаз выкатилось по постыдной слезинке.
– Я с вами больше не вожусь. Все.
Большинство потупились – разглядывали траву, свои ноги.
Джек снова откашлялся.
– Хватит, больше я Ральфу не слуга.
Он кинул взглядом по бревнам справа, подсчитывая охотников, прежде составлявших хор.
– Я ухожу. Один. Пускай он сам свиней половит. Кто захочет охотиться вместе со мной – пожалуйста.
И, натыкаясь на бревна, бросился к спуску на белый песок.
– Джек!
Джек оглянулся, посмотрел на Ральфа. Мгновенье постоял, застыв, и крикнул пронзительно, бешено:
– Нет!
Спрыгнул с площадки и побежал по берегу, не замечая катящихся слез. И пока он не скрылся в лесу, Ральф смотрел ему вслед.
Хрюша был вне себя.
– Ну, Ральф же, я говорю, а ты стоишь, как…
Тихо, глядя на Хрюшу и не видя его, Ральф сам с собой говорил:
– Он еще вернется. Солнце зайдет, и он вернется.
И тут он увидел рог в руках у Хрюши.
– Ты чего?
– Ну так вот…
Хрюша оставил попытку урезонить Ральфа. Прочистил стеклышко и вернулся к своей речи:
– Обойдемся и без Джека Меридью. И другие у нас на острове найдутся. Но раз уж зверь этот вправду есть, хоть мне чего-то не верится, нам все равно надо держаться поближе к площадке; так что не больно он и нужен теперь со своей охотой. Ну, и нам, значит, надо решить, что делать.
– Ничего мы не решим, Хрюша. Ничего нельзя сделать.
Все горестно примолкли. Потом Саймон встал и взял у Хрюши рог, и тот так удивился, что даже не сел. Ральф посмотрел на Саймона.
– Саймон? Ну что у тебя опять?
Легкий смешок пронесся по кругу, и Саймон съежился.
– По-моему, что-то можно сделать. Нам…
Снова под грузом публичности ему изменил голос. Он поискал взглядом сочувствия и выбрал лицо Хрюши. И повернулся к нему, прижимая к смуглой груди рог.
– По-моему, надо подняться на гору.
По кругу прошла дрожь. Саймон осекся. Хрюша смотрел на него с насмешливым недоуменьем.
– Зачем же туда подниматься к этому зверю, если уж Ральф и те двое ничего ему сделать не смогли?
Саймон в ответ шепнул:
– Что же можно еще сделать?
На этом речь его окончилась, и Хрюша взял рог у него из рук. И Саймон сел в самом дальнем уголке.
Хрюша теперь заговорил уверенней и таким тоном, который, будь обстоятельства чуть полегче, все сочли бы даже довольным.
– Я, значит, уже сказал – мы без кой-кого обойдемся. И еще скажу – надо решать, как нам быть. И я, по-моему, знаю, чего Ральф нам сейчас скажет. Самое главное на острове – это дым, а дыма без огня не бывает.
Ральф нетерпеливо дернулся:
– Без толку, Хрюша. Костра у нас нет. Там оно сидит. А нам надо тут оставаться.
Хрюша поднял рог, как будто его словам тем самым прибавлялось значительности.
– Костра нет – на горе. А что плохого будет, если мы его тут разожгем? Вон на тех на скалах. Или на песке прямо. Дым-то от него небось точно такой же.
– Верно!
– Будет дым!
– Можно у бухты!
Все заговорили разом. Только у Хрюши могло хватить дерзости ума на то, чтоб предложить новый костер – на берегу.
– Ну да, разожжем костер здесь, – сказал Ральф. Он огляделся: – Прямо тут – между площадкой и бухтой. Хотя, конечно…
Он осекся и нахмурился, размышляя и в забывчивости обгрызая ноготь.
– Конечно, дым этот будет ниже, не так далеко виден. Зато нам не придется подходить близко. Близко к… ну…
Все сразу поняли и закивали. Да, близко подходить не придется.
– Что ж, давайте разводить костер.
Все гениальное просто. Обретя цель, за работу взялись со страстью. Хрюша так ликовал, так наслаждался освобожденьем от Джека, так гордился своим вкладом в общее дело, что помог таскать топливо. Далеко он, правда, за топливом не ходил, оно оказалось под рукой – рухнувший ствол на самой площадке, для других заповедный, ибо, хоть никто на нем никогда не сидел, святость площадки охраняла все, что было на ней даже ненужного. А близнецы сообразили, что костер теперь будет совсем рядышком и не так страшно будет ночью, и малыши пустились в пляс от этого открытия.
Здесь валежник был не такой сухой, как на вершине. Почти весь сырой, сгнивший, изъеденный мечущимися жучками; поднимать его приходилось с осторожностью, иначе он рассыпа́лся мокрой трухой. Они боялись углубляться в чащу и предпочитали собирать топливо по кромке, с трудом выдирая его из цепкого подлеска. Опушку и края просеки они хорошо знали, и рядышком был рог, были шалаши, и днем тут было не страшно. Как будет тут в темноте, думать никому не хотелось. И потому они работали спешно и весело, хотя с приближением сумерек спешность все больше отдавала паникой, а веселость истерикой. Пирамиду из листьев, прутьев, веток, стволов сложили на песке у самой площадки. Впервые Хрюша сам снял очки, стал на коленки и лично собрал лучи в пучок. И вот под дымным навесом расцвел желтый куст пламени.
Малыши, после той первой катастрофы почти не видевшие огня, весело расшалились. Скакали и пели, будто они на пикнике.
Наконец Ральф приказал кончить работу и выпрямился, размазывая пот по лицу грязной рукой.
– Костер нам нужен поменьше. С таким не справиться.
Хрюша осторожно опустился на песок и стал чистить стеклышко.
– Мы будем делать опыты, учиться. Сперва мы разожгем маленький жаркий костер, а потом будем туда зеленые ветки ло́жить – для дыма. Одни листья для этого побольше подходят, другие поменьше, и потому…
Костер угасал, а с ним вместе и оживленье. Малыши перестали плясать и петь и разбрелись кто куда – за фруктами, в шалаши, по берегу.
Ральф плюхнулся на песок.
– Надо новый список составить, кому когда дежурить у костра.
– Да, если ты кого сыщешь.
Ральф огляделся. И тут он впервые заметил, как мало осталось старших, и понял, отчего последняя работа показалась такой трудной.
– Где Морис?
Хрюша снова потер стеклышко.
– Наверно… нет, не пойдет он один в лес, правда же?
Ральф вскочил, обежал костер, встал рядом с Хрюшей, отводя рукой волосы со лба.
– Но нам нужен список! Ты, я, и Эрикисэм, и…
Не глядя Хрюше в глаза, он спросил небрежно:
– Где Роберт, Роджер?
Хрюша весь согнулся и подбросил щепочку в костер.
– Наверно, ушли. Наверно, они с нами больше не водятся…
Ральф опустился на песок и стал дырявить его пальцем. Вдруг в одной ямке он увидел кровь. Разглядел обгрызанный ноготь и заметил каплю там, где откусил заусеницу.
Хрюша говорил:
– …Я видел, когда мы топливо собирали, они ушли. Смылись они. За ним побежали.
Ральф оторвал взгляд от ногтя и посмотрел ввысь. Словно в лад всем их переменам небо сегодня переменилось, как бы подернулось пылью, и горячий воздух пошел белыми пятнами. Мутный серебряный диск будто приблизился и остыл, но жара все равно давила, душила.
– С ними вообще всегда морока, правда?
Голос был у самого его уха, и в нем билась тревога:
– Без них обойдемся. Без них даже лучше, правда?
Ральф сел. Волоча тяжелое бревно, явились торжествующие близнецы. И швырнули бревно в золу, взметнув искры.
– Сами отлично справимся, правда?
Долго, покуда бревно сохло, занималось, наливалось красным, Ральф сидел на песке и молчал. Он не заметил, как к близнецам подошел Хрюша, как он шептался с ними, как все трое ушли в лес.
– Ну вот.
Он вздрогнул и очнулся. Хрюша и близнецы стояли рядом. Они были нагружены фруктами.
– Я подумал, – сказал Хрюша, – надо нам вроде как пир устроить.
Все трое уселись. Фруктов было много, и все вполне спелые. Они заулыбались, когда Ральф взял один и надкусил.
– Спасибо, – сказал он. И – с радостным изумлением: – О, спасибо большое!
– Сами отлично справимся, – сказал Хрюша. – У кого соображенья нету, те только всем жизнь отравляют. А мы разожгем маленький жаркий костер…
Тут Ральф вспомнил, что́ его мучило.
– Где Саймон?
– Не знаю.
– Не полез же он на гору, как ты думаешь?
Хрюша шумно расхохотался и взял себе еще фруктов.
– С него станется. – Хрюша заглотал спелую мякоть. – Он же чокнутый.
Саймон прошел мимо фруктовых деревьев, но сегодня малыши были слишком заняты костром и за ним не увязались. Он продрался в чащобе и вышел к тем лианам, которыми заткало опушку, и залез в самое плетево. К лиственной бахроме льнул солнечный свет, и на лужайке плясали без устали бабочки. Он опустился на коленки, и солнце хлестнуло его лучом. Тогда, в тот раз, воздух трясся от зноя; а теперь нависал и пугал. Скоро густая длинная грива Саймона взмокла от пота. Саймон неловко вертелся и так и сяк. Солнце било нещадно. Скоро ему захотелось пить, потом просто ужасно захотелось.
Он все стоял на коленях.
Очень далеко Джек стоял на берегу перед групп-кой мальчиков. Он ликовал.
– Охотиться будем! – сказал он. Он окинул их взглядом. На всех были изодранные черные шапочки, и когда-то давным-давно они стаивали двумя чинными рядами, и голоса их были как пенье ангелов.
– Будем охотиться. Я буду главным.
Они покивали ему, и сразу все стало легко и понятно.
– И еще – насчет этого зверя.
Все оглянулись и посмотрели на лес.
– Значит, так. Про зверя нам нечего думать…
Теперь уж ему пришлось им покивать в подкрепленье своих слов.
– Зверя надо забыть.
– Правильно.
– Ага.
– Забыть его!
Если Джека и удивила эта готовность, виду он не подал.
– И еще одно. Тут нам мерещиться не будет всякое. Тут почти самый конец острова.
Горячо и дружно, из глубины своих тайных мучений, все согласились с Джеком.
– А теперь вы все – слушай. Потом мы, наверно, пойдем в этот замок – в скалах. Но сначала мне надо еще кой-кого из старших отвлечь от рога и всяких глупостей. Убьем свинью, закатим пир. – Он помолчал и продолжил, уже с расстановкой: – И насчет зверя. Как убьем свинью, мы часть добычи ему оставим. Тогда он, может, нас и не тронет.
Вдруг он вытянул шею.
– Ладно. Пошли охотиться, в лес.
Повернулся и затрусил прочь, и они сразу послушно за ним последовали.
Боязливо озираясь, они рассыпались по лесу. Джек почти тотчас наткнулся на взрытую землю и выдернутые корни – улики против свиней – и тут же вышел на свежий след. Он дал всем сигнал – обождать, а сам двинулся вперед. Он был счастлив, сырая лесная мгла облегла его, как ношеная рубашка. Он скользнул вниз по склону и вышел на каменный берег, к редким деревьям.
Свиньи, вздутыми жировыми пузырями, валялись под деревьями, блаженствуя в тени. Ветра не было; они ни о чем не подозревали; а Джек научился скользить бесшумно, как тень. Он вернулся к затаившимся охотникам и подал им знак. Дюйм за дюймом они стали пробираться в немой жаре. Вот в тени под деревом праздно хлопнуло ухо. Чуть поодаль от других в сладкой истоме материнства лежала самая крупная матка. Розовая, в черных пятнах. К большому, взбухшему брюху прильнули поросята, они спали или теребили ее и повизгивали.
Ярдах в пятнадцати от стада Джек замер; вытянул руку, указывая на матку. Оглянулся, вопросительно оглядел мальчиков, и те закивали в знак того, что им все понятно. Правые руки скользнули назад – дружно, разом.
– Ну!
Свиньи сорвались с места; и всего с десяти ярдов закаленные в костре деревянные копья полетели в облюбованную матку. Один поросенок, одержимо вопя, кинулся в море, волоча за собой копье Роджера. Матка взвизгнула, зашлась и встала, качаясь, тряся воткнувшимися в жирный бок двумя копьями. Мальчики заорали, метнулись вперед, поросята бросились врассыпную, свинья прорвала теснящий строй и помчалась в лес, напролом, через заросли.
– За ней!
Они затрусили по лазу, но тут было слишком темно и густо, так что Джек выругался, остановил их, стал ползать по земле. Он молчал, только дышал с присвистом, и все запуганно, уважительно переглядывались. Вдруг он ткнул в землю пальцем:
– Ага, вот…
Пока все разглядывали кровяную каплю, Джек уже ощупывал сломанный куст. И вот он пошел по следу, непостижимо и безошибочно уверенный; за ним потянулись охотники.
Возле логова он остановился:
– Тут она.
Логово окружили, но свинья вырвалась и помчалась прочь, ужаленная еще одним копьем. Палки волочились, мешали бежать, в боках, мучая, засели зазубренные острия. Вот она налетела на дерево, всадила одно копье еще глубже. И после этого уже ничего не стоило выследить ее по каплям свежей крови. День шел к вечеру, мутный, страшный, набрякший сырым жаром; свинья, шатаясь, затравленно кровоточа, пробиралась сквозь заросли, и охотники гнались за ней, прикованные к ней страстью, задыхаясь от азарта, от запаха крови. Вот они уже увидели ее, почти настигли, но она рванулась из последних сил и снова ушла. Они были совсем близко, когда она вырвалась на лужайку, где росли пестрые цветы и бабочки плясали в застывшем зное.
Здесь, сраженная жарой, свинья рухнула, и охотники на нее набросились. От страшного вторжения неведомых сил она обезумела, завизжала, забилась, и все смешалось – пот, крик, страх, кровь. Роджер метался вокруг общей свалки, тыча копьем в мелькавшее то тут, то там свиное мясо. Джек оседлал свинью и добивал ее ножом. Роджер наконец нашел, куда воткнуть копье, и вдавливал, навалясь на него всем телом. Копье дюйм за дюймом входило все глубже, и перепуганный визг превратился в пронзительный вопль. Джек до-брался до горла, и на руки ему брызнула горячая кровь. Свинья обмякла под ними, и они лежали на ней, тяжелые, удовлетворенные. А в центре лужайки все еще плясали ничего не заметившие бабочки.
Наконец все очнулись и отвалились от туши. Джек встал, раскинул руки:
– Глядите.
Он хихикал, махал пропахшими ладонями, а все хохотали. Потом Джек схватил Мориса и мазнул его кровавой ладонью по лицу. Роджер начал вытаскивать копье, и только тогда все вдруг его увидели. Роберт подвел общий итог фразой, встретившей бурный восторг:
– В самую задницу!
– Слыхали?
– В самую задницу!
На сей раз весь спектакль играли Роберт и Морис; и Морис так смешно изображал попытки свиньи увернуться от приближающегося копья, что все ревели от хохота.
Но приелось и это. Джек принялся вытирать окровавленные руки о камень. Потом стал разделывать тушу, потрошил, выуживал горячие мотки цветных кишок, швырял наземь, а все на него смотрели. Он работал и приговаривал:
– Мясо пронесем по берегу. А я пока вернусь на площадку и приглашу их на пир. Чтобы времени не терять.
Роджер сказал:
– Вождь…
– А?
– Как мы огонь разведем?
Джек опять сел на корточки, хмуро глянул на свинью.
– Налетим на них и возьмем огня. Со мной пойдут четверо. Генри, и ты, и Роберт, и Морис. Раскрасимся и подкрадемся. Пока я буду с ними говорить, Роджер схватит головню. Остальным всем – возвращаться на наше прежнее место. Там и разведем костер. А потом…
Он умолк и поднялся, вглядываясь в тени под деревьями. И снова заговорил, уже тише:
– Но часть добычи оставим для…
Снова он опустился на колени и что-то стал делать ножом. Его обступили. Он кинул через плечо Роджеру:
– Заточи-ка с двух концов палку.
Он поднялся, в руках у него была свиная голова, и с нее капали капли.
– Ну, где палка?
– На – вот.
– Один конец воткни в землю. Ах да – камень. Ну в щель всади. Ага, так.
Джек поднял свиную голову и наткнул мягким горлом на острый кол, и кол вытолкнулся, высунулся из пасти. Джек отпрянул, а голова осталась на палке, и по палке тонкой струйкой стекала кровь.
Все тоже отпрянули; а в лесу было тихо-тихо. Они вслушались; в тишине только исходили жужжанием обсевшие кишки мухи.
Джек сказал шепотом:
– Берите свинью.
Морис и Роберт насадили тушу на жердь, подняли мертвый груз, выпрямились. Стоя среди этой тишины в луже запекшейся крови, они выглядели почему-то как уличные воры.
Джек сказал громко:
– Голова – для зверя. Это – дар.
Тишина, вгоняя их в трепет, дар приняла. Голова торчала на палке, мутноглазая, с ухмылкой, и между зубов чернела кровь. И вдруг со всех ног они бросились через заросли, на открытый берег.
Саймон остался где был – темная, скрытая лист-вой фигурка. Он жмурился, но и тогда свиная голова все равно стояла перед ним. Прикрытые глаза были заволочены безмерным цинизмом взрослой жизни. Они убеждали Саймона, что все омерзительно.
– Я и сам знаю.
Саймон поймал себя на том, что говорит вслух. Он поскорей открыл глаза, и свиная голова тут как тут усмехалась, довольная, облитая странным светом, не замечая бабочек, вынутых кишок, не замечая того, что она позорно торчит на палке.
Он отвел взгляд, облизнул сухие губы.
Дар зверю. А вдруг зверь явится за ним? Кажется, голова с этим соглашалась. «Беги, – говорила голова молча, – иди к своим. Ну да, они просто пошутили, и стоит ли из-за этого огорчаться? Просто тебе нехорошо, только и всего. Ну, в висках ломит, может, что-то не то съел. Иди, иди, детка», – говорила голова молча.
Саймон поднял лицо, из-под тяжелых мокрых прядей посмотрел в небо. Там наконец были тучи, большими вспученными башнями они катили над островом – серые, розовые, цвета меди. Тучи наваливались на землю; они выжимали, выдавливали от минуты к минуте все более душный, томительный жар. Даже бабочки и те покинули лужайку, где капала кровью и усмехалась эта гадость. Саймон опустил голову, стараясь не разжимать век, потом прикрыл глаза ладонью. Под деревьями не было теней, и все застыло и подернулось перламутром, будто, сбросив с себя очертанья, вдруг перенеслось в вымысел. Над черным комом кишок, как пила, жужжали мухи. Вот они обнаружили Саймона. Сытые, они обсели струйки пота у него на лице и стали пить. Они щекотали ему ноздри, у него на ногах они затеяли чехарду. Черные, радужно-зеленые, несчетные; а прямо против Саймона ухмылялся насаженный на кол Повелитель мух. Наконец Саймон не выдержал и посмотрел; увидел белые зубы, кровь, мутные глаза – и уже не смог отвести взгляда от этих издревле неотвратимо узнающих глаз. В правом виске у Саймона больно застучало.
Ральф и Хрюша лежали на песке, смотрели на кос-тер и праздно швыряли камешки в его бездымную сердцевину.
– Эта ветка – уже все.
– Где Эрикисэм?
– Надо еще принести. Кончились зеленые ветки.
Ральф вздохнул и поднялся. Под пальмами на площадке не было теней; и странный свет бил сразу отовсюду. В вышине по вспученным тучам ружейным выстрелом ухнул гром.
– Дождь будет проливной.
– А костер как же?
Ральф сбегал в лес, принес зеленую пышную ветку и бросил в огонь. Ветка хрустнула, листья скрутились, и повалил желтый дым. Хрюша бесцельно водил пятерней по песку.
– Народу у нас мало для костра, вот беда. Эрикисэм – это ж одно дежурство. Они все вместе делают…
– Ну да.
– Это ж нечестно. Понимаешь? Они по очереди должны дежурить.
Ральф подумал и понял. Он лишний раз убедился, что совершенно не умеет рассуждать по-взрослому, и печально вздохнул. Этот остров все меньше ему нравился.
Хрюша глянул на костер:
– Скоро еще зеленая ветка понадобится.
Ральф перевернулся на живот.
– Хрюша. Что же нам делать?
– Ну, как-то справляться без них.
– Да – а костер?
Он хмуро оглядел черно-белое месиво, в котором лежали несгоревшие ветки. Поискал слов.
– Я боюсь…
Увидел, что Хрюша поднял на него глаза, и понес наудачу:
– Я не зверя боюсь. То есть его тоже, конечно. Но ведь никто не хочет понять насчет костра. Если б тебе бросили веревку, когда ты тонешь… Или доктор бы сказал: надо это принять, а то умрешь – неужели бы ты не принял? Ведь же принял бы?
– Ясное дело, принял бы.
– Неужели им непонятно? Ну скажи? Ведь без сигнала мы все тут умрем! Посмотри-ка!
Над золой зыбились горячие струйки – слюдяные, прозрачные. Дыма больше не было.
– Мы не можем поддерживать костер. А им все равно. И даже… – он заглянул в потное Хрюшино лицо, – даже мне иногда все равно. Ну вот возьму я и на все плюну. Что же с нами тогда будет?
Хрюша в смятенье снял очки.
– Не знаю я, Ральф. Надо держаться, и точка. Взрослые бы держались.
Ральф, начав облегчать свою душу, уже не мог остановиться:
– Хрюша, за что?
Хрюша посмотрел на него удивленно:
– Ты это насчет… ну…
– Да нет… я вообще… почему у нас все так плохо?
Хрюша долго тер очки и думал. Когда он понял всю степень доверия Ральфа, он вспыхнул от гордости.
– Не знаю, Ральф. Наверно, он виноват.
– Джек?
– Джек. – Вокруг этого слова уже тоже витало табу.
Ральф веско кивнул.
– Да, – сказал он, – возможно, все из-за него.
Лес разразился ревом; бесноватые с красно-бело-зелеными лицами выскочили из кустов, голося так, что малыши с воплями разбежались. Краешком глаза Ральф увидел, как спасается Хрюша. Двое бросились к костру. Ральф приготовился защищаться, но они схватили полуобгоревшие ветки и помчались по берегу. Трое других остались, стояли и смотрели на Ральфа; и он понял, что самый высокий, весь голый, только краска да пояс, – Джек.
Ральф перевел дух и сказал:
– Ну?
Джек не ответил, поднял копье и заорал:
– Слушай – вы все! Я и мои охотники живем у плоской скалы на берегу. Мы охотимся, мы пируем, нам весело. Кто хочет присоединиться к моему племени – приходите. Может, я вас и оставлю у себя. А может, и нет.
Он умолк и огляделся. Маска спасала от стыда и неловкости. Он каждому заглянул в лицо. Ральф стал на колено у костра, как спринтер перед стартом, и лицо его скрывали волосы и грязь. Близнецы выглядывали из-за пальмы на краю леса. Возле бухты малыш зашелся плачем, а Хрюша стоял на площадке, прижимая к груди белый рог.
– Сегодня мы пируем. Мы убили свинью, у нас есть мясо. Если хотите, можете угоститься.
В вышине из облачных каньонов снова бабахнул гром. Джек и двое неопознанных дернулись, задрали головы и сразу успокоились. Все рыдал малыш у бухты. Джек еще чего-то ждал. Потом нетерпеливо шепнул дикарям:
– Ну, давайте!
Те зашептали в ответ, но Джек оборвал их:
– Ну!
Дикари переглянулись, оба разом подняли копья и хором сказали:
– Вы слушали Вождя.
И все трое повернулись и затрусили прочь.
Тогда Ральф встал и посмотрел туда, где исчезли дикари.
Эрик и Сэм подходили, шепча испуганно:
– Я уж думал, это…
– Ой, и я так…
– …испугался.
Хрюша стоял наверху, на площадке, и прижимал к груди рог.
– Это Джек, Морис и Роберт, – сказал Ральф. – Неужели им весело?
– Я думал, сейчас начнется астма.
– Слыхали про твою какасыму.
– Я как увидал Джека, сейчас решил, что он за рогом пришел. Даже не знаю почему.
Мальчики посмотрели на рог с нежной почтительностью. Хрюша положил его на руки Ральфу, и малыши, видя привычный символ, заспешили обратно.
– Нет, не тут.
Ральф взошел на площадку, чтобы соблюсти ритуал. Он пошел впереди, как ребенка, неся рог, потом очень серьезный Хрюша, потом близнецы, малыши и те, кто еще остались.
– Сядьте все. Они на нас напали из-за огня. Им весело. Только…
И тут мысли Ральфа заслонило завесой. Он что-то хотел сказать, и вдруг эта завеса…
– Только…
Все смотрели на него, очень серьезно, пока еще не омраченные никакими сомнениями в том, не зря ли его выбрали. Ральф отвел от глаз эти дурацкие патлы и глянул на Хрюшу.
– Только… Ах, ну да, костер! Ну конечно!
Он засмеялся, осекся, потом, наоборот, очень гладко заспешил:
– Костер – это главное. Без костра нас не могут спасти. Я и сам бы с удовольствием размалевался и стал дикарем. Но нам надо поддерживать костер. Костер – самое главное на острове, потому что, потому что…
Снова он умолк, и в наставшей тишине было теперь недоуменье, сомненье.
Хрюша шепнул с нажимом:
– Без костра нас не спасут.
– Ах да. Без костра нас не спасут. Так что надо следить за костром и чтобы все время был дым.
Он умолк, и никто не сказал ни слова. После множества пламенных речей, произнесенных на этом самом месте, выступление Ральфа даже малышам показалось неубедительным.
Наконец за рогом потянулся Билл:
– Ну, мы не можем жечь костер наверху… потому что… мы не можем жечь костер наверху. И нам людей не хватает. Давайте пойдем к ним на их этот пир и скажем, что нам с костром, значит, не справиться. А вообще-то охотиться и всякое такое, ну, дикарями быть и вообще, наверное, адски интересно.
Рог взяли близнецы:
– Наверно, и правда интересно, как вот Билл говорит… и он же нас пригласил…
– на пир…
– мясо есть…
– поджаристое…
– …мясо бы я с удовольствием…
Ральф поднял руку:
– Может, лучше самим мясо добывать?
Близнецы переглянулись. Билл ответил:
– Нет, не пойдем мы в джунгли эти.
Ральф скривил губы:
– Он, между прочим, ходит.
– Он охотник. Они все вообще охотники. Это разница.
Помолчали, потом Хрюша бормотнул, глядя в песок:
– Мясо – это да…
Малыши сидели, страстно думая о мясе и глотая слюнки. В вышине опять бабахнула пушка, и на горячем ветру заколотились сухие листы пальм.
– Глупый маленький мальчик, – говорил Повелитель мух, – глупый, глупый, и ничего-то ты не знаешь.
Саймон шевельнул вспухшим языком и ничего не сказал.
– Что, неправда? – говорил Повелитель мух. – Разве ты не маленький, разве ты не глупый?
Саймон отвечал ему также молча.
– Ну и вот, – сказал Повелитель мух, – беги-ка ты к своим, играй с ними. Они думают, что ты чокнутый. Тебе же не хочется, чтоб Ральф считал тебя чокнутым? Ты же очень любишь Ральфа, правда? И Хрюшу, и Джека – да?
Голова у Саймона чуть запрокинулась. Глаза не могли оторваться от Повелителя мух, а тот висел прямо перед ним.
– И что тебе одному тут делать? Неужели ты меня не боишься?
Саймон вздрогнул.
– Никто тебе не поможет. Только я. А я – Зверь.
Губы Саймона с трудом вытолкнули вслух:
– Свиная голова на палке.
– И вы вообразили, будто меня можно выследить, убить? – сказала голова. Несколько мгновений лес и все другие смутно угадываемые места в ответ сотрясались от мерзкого хохота. – Но ты же знал, правда? Что я – часть тебя самого? Неотделимая часть! Что это из-за меня ничего у вас не вышло? Что все получилось из-за меня?
И снова забился хохот.
– А теперь, – сказал Повелитель мух, – иди-ка ты к своим, и мы про все забудем.
Голова у Саймона качалась. Глаза прикрылись, словно в подражание этой пакости на палке. Он уже знал, что сейчас на него найдет. Повелитель мух взбухал, как воздушный шар.
– Просто смешно. Сам же прекрасно знаешь, что там, внизу, ты со мною встретишься, – так чего же ты?
Тело Саймона выгнулось и застыло. Повелитель мух заговорил, как учитель в школе:
– Все это слишком далеко зашло. Бедное, заблудшее дитя, неужто ты считаешь, что ты умней меня?..
Молчанье.
– Я тебя предупреждаю. Ты доведешь меня до безумия. Ясно? Ты нам не нужен. Ты лишний. Понял? Мы хотим позабавиться здесь на острове. Понял? Мы хотим здесь на острове позабавиться. Так что не упрямься, бедное, заблудшее дитя, а не то…
Саймон уже смотрел в открытую пасть. В пасти была чернота, и чернота расширялась.
– А не то, – говорил Повелитель мух, – мы тебя прикончим. Ясно? Джек, и Роджер, и Морис, и Роберт, и Билл, и Хрюша, и Ральф. Прикончим тебя. Ясно?
Пасть поглотила Саймона. Он упал и потерял сознанье.
Глава девятая. Лицо смерти
Над островом грудились тучи. Весь день поднимался с горы поток горячего воздуха и взмывал на десять тысяч футов вверх. Воздух был заряжен коловращеньем газов и готов взорваться. Под вечер солнце ушло с неба, и прежний ясный свет стал пронзительно медным. Даже ветер с моря был горяч и не свежил. С деревьев, с моря, с розовых скал смыло цвет, и на них давили черно-белые тучи. Только мухам все это было нипочем, они вытемнили своего повелителя, а сваленные кишки из-за них сделались похожи на груду блестящего угля. Когда в носу у Саймона лопнул сосудик и пошла кровь, они и тут им не заинтересовались, предпочтя дохлый дух свинины.
Кровь носом принесла облегчение, припадок Саймона перешел в истомный сон. Он лежал под лианами, пока на день наползал вечер и вверху громыхало. Наконец он проснулся и смутно различил темную землю у себя под щекой. Он еще полежал немного, не шевелясь и уставясь прямо перед собой невидящим взглядом. Потом перевернулся, подобрал под себя ноги, схватился за лиану, подтянулся. Лиана дрогнула, мухи взвились, гнусно ноя, и тотчас снова обсели падаль. Саймон встал. Свет светил не по-земному. Повелитель мух висел на палке, как черный мяч.
Саймон вслух спросил лужайку:
– Что же можно еще сделать?
Ответа не было. Саймон повернулся к лужайке спиной и начал углубляться сквозь заросли в сумрак леса. Он печально брел между стволов, и лицо было лишено выраженья, а возле рта и на подбородке запеклась кровь. Лишь иногда, раздвигая кусты и выглядывая дорогу, он складывал губами слова, но наружу не выпускал.
Наконец лиан стало меньше, и с неба стал брызгать жемчужный свет. Здесь был хребет острова, земля слегка выгибалась, шла на подъем к горе и не так непролазны были джунгли. Заросли и чащоба то и дело перемежались прогалинами, Саймон брел по подъему, и скоро деревья расступились перед ним. Он пошел дальше, спотыкаясь от усталости, но не останавливаясь. В глазах не было всегдашнего сиянья. Он продвигался вперед с унылой сосредоточенностью, как старик.
Но вот ветер чуть не сшиб его с ног, и он увидел, что стоит на камнях под медным, большим небом. У него были ватные ноги и давно уже болел язык. Ветер добрался до вершины, и тут что-то случилось, синий сполох пробежался по черной туче. Саймон заставил себя снова идти вперед, и ветер налетел снова, еще сильней, он трепал деревья, они гремели и гнулись. И вдруг Саймон увидел, как кто-то скорченный на вершине выпрямился и посмотрел на него. Опустив лицо, Саймон снова пошел вперед.
Мухи давно обнаружили сидящего. Подобие жизни всякий раз спугивало их, и они взвивались над его головой темной тучей. Потом синяя ткань парашюта опадала, сидящий вздыхал, тяжко кланялся, и мухи снова облепляли голову.
Коленки Саймона больно стукнулись о камень. Дальше он уже двинулся ползком, и скоро он все понял. Путаница веревок открыла ему механику зловещего действа; он увидел белую носовую кость, зубы, цвета́ тленья. Он увидел, как ремни и брезент держат без жалости бедное тело, не давая ему распасться. Потом снова подул ветер, и тело вскинулось, поклонилось, смрадно дохнуло на Саймона. Саймон снова упал на четвереньки, и его вы-рвало, вывернуло на-изнанку. Потом он взял в руки стропы, высвободил из-под камней и избавил тело от надругательств ветра. Наконец он отвернулся и посмотрел вниз на берег. Костер на площадке, кажется, погас, во всяком случае, дыма не было. Дальше по берегу, за речушкой, рядом с плоской скалой робкий дымок взбирался в небо. Забыв про мух, Саймон смотрел на этот дымок из-под щитков обеих ладоней. Даже с такого расстояния можно было разглядеть, что почти все, а может, и все мальчики – там. Значит, перебрались – подальше от зверя. Саймон снова глянул на бедную развалину, смердевшую у него под боком. Зверь был безвреден и жуток; об этом надо было скорей сообщить всем. Саймон бросился вниз, у него подкашивались ноги, он заставлял себя идти, но ковылял кое-как.
– Ну, давай купаться, – сказал Ральф, – больше делать нечего.
Хрюша обозревал хмурое небо сквозь покалеченные очки.
– Не нравятся мне тучи эти. Помнишь, как лило, когда мы высадились?
– И опять польет.
Ральф нырнул. У самого берега в бухте играли двое малышей, пытаясь освежиться в брызгах, которые были теплее тела. Хрюша снял очки и, чинно ступив в воду, снова надел. Ральф вынырнул и ртом пустил в него струю.
– Ты лучше не надо. Из-за очок. А то, если ты на них попадешь, мне сразу вылазить придется, чтоб их вытереть.
Ральф снова пустил струю и промахнулся. Он за-смеялся, ожидая, что Хрюша, как всегда, смиренно отступит в скорбном молчании. Но тот вдруг заколотил руками по воде.
– Хватит тебе! – заорал он. – Слышь, что ли?
И в бешенстве плеснул водой Ральфу в лицо.
– Ну, ладно, ладно, – сказал Ральф, – ты только не бесись.
Хрюша перестал колотить по воде руками.
– У меня голова болит. Хорошо бы похолодало.
– Хорошо бы дождь.
– Хорошо бы домой.
Хрюша снова улегся на пологий песчаный берег. Капли сохли на выдавшемся брюшке. Ральф пустил струю прямо в небо. По скольжению светлой прорехи между туч можно было угадать, куда ползет солнце. Ральф стал на колени в воде и посмотрел кругом:
– А где же все?
Хрюша сел.
– Может, в шалашах лежат.
– Где Эрикисэм?
– И Билл?
Хрюша показал за площадку.
– Они вон туда пошли. К Джеку подались.
– Ну и пусть, – выдавил Ральф. – Мне-то что…
– Это они мяса чтоб покушать…
– И чтоб охотиться, – сказал Ральф жестко. – И дикарей изображать, и лица размалевывать.
Хрюша рыл канавку в песке и не смотрел на Ральфа.
– Может, и нам туда податься?
Ральф быстро глянул на него, и Хрюша покраснел.
– Ну… то есть на всякий случай, чтоб там не вы-шло чего.
Ральф снова пустил в небо водную струю.
Не доходя до лагеря Джека, еще издали, Ральф и Хрюша услышали шум пира. Между лесом и берегом, под пальмами, была травянистая полоса. Всего на шаг вниз от нее начинался белый, нанесенный приливами песок, теплый, сухой, гладкий. Еще ниже была скала, она тянулась к лагуне. Под скалой, уже у самой воды, снова был маленький пляж. На скале горел костер, и со свиного мяса жир капал в невидимое пламя. На траве собрались все, кто только был на острове, кроме Саймона, Ральфа и Хрюши, да еще двоих, занятых жаркой. Хохотали, пели, валялись, сидели, стояли – и все держали мясо в руках. Судя по лицам, испачканным жиром, пир подходил к концу, и кое-кто уже прихлебывал воду из кокосовых скорлуп. Еще до начала пира в центр лужайки приволокли большое бревно, и Джек, размалеванный, в венке, теперь сидел на нем, как идол. Перед ним на зеленых листьях были груды мяса и фрукты, а в кокосовых скорлупах – питье.
Хрюша с Ральфом подошли к краю травянистой лужайки; замечая их, мальчики один за другим умолкали, пока не остался только тот, что стоял рядом с Джеком. Наконец и тот умолк, и тогда Джек повернулся. Он смотрел на них. Треск огня был единственным звуком, поднимавшимся над ровным рокотом моря. Ральф отвел от него глаза; Сэм, решив, что это Ральф смотрит на него с укором, нервно хихикнул и сунул в траву обглоданную кость. Ральф неуверенно шагнул, показал на пальму, что-то неслышно шепнул Хрюше; оба хихикнули, в точности как Сэм. И Ральф зашагал вперед, высоко выбирая из песка ноги. Хрюша пытался насвистывать.
Тут мальчики, жарившие мясо, как раз отделили большой кусок и побежали к лужайке. Они наткнулись на Хрюшу, обожгли, и Хрюша взвыл и стал приплясывать. Тотчас Ральфа и всю толпу объединил взрыв веселья. Снова Хрюша сделался общим посмешищем, и, чувствуя себя нормальными, все радостно хохотали.
Джек встал и взмахнул копьем.
– Дать им мяса.
Те, кто держал вертел, дали Ральфу и Хрюше по сочному куску. Они приняли дар, истекая слюной. И стали есть, стоя под медью неба, звенящей о скорой буре.
Снова Джек взмахнул копьем.
– Все наелись досыта?
Мясо еще оставалось, шипело на палках, громоздилось на зеленых тарелках. Жертва собственного желудка, Хрюша швырнул вниз, на берег, обглоданную кость и нагнулся за новым куском.
Джек снова спросил, уже резче:
– Все наелись досыта?
В тоне была угроза, гордость собственника, и мальчики стали глотать не прожевывая. Поняв, что конца этому пока не предвидится, Джек поднялся с бревна, служившего ему троном, и прошествовал к краю травы. Сверху вниз он разглядывал из-за своей краски Ральфа и Хрюшу. Они немного поднялись по песку, и Ральф, обгладывая кость, смотрел на костер. Он подсознательно отмечал, что пламя теперь уже видно на сером свету. Значит, пришел вечер, но красоты и отрады он не принес – только страх.
Джек сказал:
– Подайте мне пить.
Генри подал ему скорлупу, и он отпил из нее, глядя на Хрюшу и Ральфа из-за зубчатого края. Сила покоилась на мышцах его загорелых рук, и власть улеглась ему на плечо, нашептывая в ухо, как обезьяна.
– Всем сесть.
Мальчики рядами уселись перед ним на траве, а Ральф и Хрюша стояли на мягком песке, футом ниже. Джек их не замечал и, склонившись маской к сидящим, ткнул в них копьем:
– Кто желает вступить в мое племя?
Ральф вдруг дернулся, подался вперед, споткнулся. На него оглядывались.
– Я накормил вас, – сказал Джек. – А мои охотники вас защитят от зверя. Кто желает вступить в мое племя?
– Я главный, – сказал Ральф. – Вы же сами меня выбрали. И мы решили следить за костром. А вы погнались за едой…
– А ты не погнался? – крикнул Джек. – У самого в руках кость!
Ральф залился краской.
– На то вы и охотники. Это ваша работа.
Снова Джек перестал его замечать.
– Кто желает вступить в мое племя, развлечься?
– Я главный, – дрожащим голосом сказал Ральф. – И как же костер? И у меня рог…
– Что-то ты его с собой не захватил, – сказал Джек и ос-калился. – Небось там оставил, а? И вообще в этой части острова рог не считается.
Вдруг сверху ударил гром. Уже не прошелся глухо, бабахнул взрывом.
– Рог и тут считается, – сказал Ральф, – и всюду на острове.
– Ну и что из этого? А?
Ральф оглядел ряды. Ни в ком не нашел сочувствия и отвернулся, сконфуженный, потный. Хрюша шептал:
– Костер – это наше спасенье…
– Кто желает вступить в мое племя?
– Я.
– И я.
– И я.
– Я протрублю в рог и созову собрание, – задохнулся Ральф.
– А мы не услышим.
Хрюша тронул Ральфа за руку.
– Пошли. А то худо будет. И мы же ведь покушали уже.
За лесом полыхнула молния и громыхнуло так, что один малыш заплакал. Посыпались крупные капли, и слышно было, как плюхалась каждая.
– Будет буря, – сказал Ральф, – и дождь, как когда мы высадились. Ну, и кто же, интересно, умница? Где твои укрытия? Как ты без них обойдешься?
Охотники уныло поглядывали в небо, уклоняясь от капель. Все нелепо засуетились. Вспышки стали ярче, гром надрывал уши. Малыши с ревом метались по траве.
Джек спрыгнул на песок.
– Танцевать! Ну! Наш танец!
И, спотыкаясь, пробежал по глубокому песку на голую скалу, где был костер. Между вспышками было темно и страшно; все, голося, побежали за Джеком. Роджер стал свиньей, хрюкнул, напал на Джека, тот увернулся. Охотники схватили копья, те, кто жарил, – свои вертела, остальные – обгорелые головни. И вот уже все кружили, пели. Роджер исполнял ужас свиньи, малыши прыгали вокруг участников представленья. Небо нависало такой жутью, что Хрюше и Ральфу захотелось влиться в эту обезумевшую компанию. Хотя бы дотронуться до коричневых спин, замыкающих в кольцо, укрощающих ужас.
– Зверя бей! Глотку режь! Выпусти кровь!
Кружение стало ритмичным, взбудораженное пенье остыло, билось ровным пульсом. Роджер был уже не свинья, он был охотник, и середина круга зияла пусто. Кто-то из малышей затеял собственный круг; и пошли круги, круги, будто это множество само по себе способно спасти и выручить. И был слаженный топот, биенье единого организма.
Мутное небо вспорол бело-голубой шрам. И тут же хлестнул грохот – как гигантским бичом. Пенье исходило предсмертным ужасом:
– Зверя – бей! Глотку – режь! Выпусти – кровь!
Из ужаса рождалось желание – жадное, липкое, слепое.
– Зверя – бей! Глотку – режь! Выпусти – кровь!
Снова вызмеился наверху бело-голубой шрам и грянул желтый взрыв. Малыши визжа неслись с опушки, один, не помня себя, проломил кольцо старших:
– Это он! Он!
Круг стал подковой. Из лесу ползло что-то неясное, темное. Впереди зверя катился надсадный вопль.
Зверь ввалился, почти упал в центр подковы.
– Зверя бей! Глотку режь! Выпусти кровь!
Голубой шрам уже не сходил с неба, грохот был непереносим. Саймон кричал что-то про мертвое тело на горе.
– Зверя – бей! Глотку – режь! Выпусти – кровь! Зверя – прикончь!
Палки стукнули, подкова, хрустнув, снова сомкнулась вопящим кругом. Зверь стоял на коленях в центре круга, зверь закрывал лицо руками. Пытаясь перекрыть дерущий омерзительный шум, зверь кричал что-то насчет мертвеца на горе. Вот зверь пробился, вырвался за круг и рухнул с крутого края скалы на песок, к воде. Толпа хлынула за ним, стекла со скалы, на зверя налетели, его били, кусали, рвали. Слов не было, и не было других движений – только рвущие когти и зубы.
Потом тучи разверзлись, и водопадом обрушился дождь. Вода неслась с вершины, срывала листья и ветки с деревьев, холодным душем стегала бьющуюся в песке груду. Потом груда распалась, и от нее отделились ковыляющие фигурки. Только зверь остался лежать – в нескольких ярдах от моря. Даже сквозь стену дождя стало видно, какой же он маленький, этот зверь; а на песке уже расплывались кровавые пятна.
Тут сильный ветер подсек дождевые плети, погнал на лес, и деревья утонули в каскадах. На вершине горы парашют вздулся, стронулся с места; тот, кто сидел на горе, скользнул, поднялся на ноги, закружился, закачался в отсырелом просторе и, нелепо загребая мотающимися ногами по высоким верхушкам деревьев, двинулся вниз, вниз, вниз, и на берег, и мальчики, голося, разбежались во тьме. Парашют потащил тело и, вспахав воды лагуны, швырнул через риф, в открытое море.
К полуночи дождь перестал, тучи унесло, и снова зажглись в небе немыслимые блестки звезд. Потом ветер улегся, и стало тихо, только капли стучали, шуршали по расселинам и плюхались, скатываясь с листка на листок, в темную землю острова. Воздух был прохладный, сырой и ясный; скоро угомонилась и вода. Зверь лежал комочком на бледном песке, а пятна расплывались и расплывались.
Край лагуны стал полосой свечения, и, пока нарастал прилив, она наползала на берег. В ясной воде отражалось ясное небо и яркие угольники созвездий. Черта свечения взбухала, набегая на песчинки и гальку, и, на мгновенье дрогнув упругой рябью, тотчас глотала их неслышным глотком и продвигалась на берег дальше.
Наползающая на отмели ясность вод по кромке кишела странными лучистыми созданиями с горящими глазами. То и дело окатыш побольше, вдруг выделясь из множеств, одевался жемчужным ворсом. Прилив ровнял взрытый ливнем песок, все покрывая блестящей полудой. Вот вода коснулась первого пятна, натекшего из разбитого тела, и созданья бьющейся световой каймой собрались по краю. Вода двинулась дальше и одела жесткие космы Саймона светом. Высеребрился овал лица, и мрамором статуи засверкало плечо. Странно бдящие существа с горящими глазами и дымными шлейфами суетились вокруг головы. Тело чуть-чуть поднялось на песке, изо рта, влажно хлопнув, вылетел пузырек воздуха. Потом тело мягко качнулось и сползло в воду.
Где-то за темным краем мира были луна и солнце; силой их притяжения водная пленка слегка взбухала над одним боком земной планеты, покуда та вращалась в пространстве. Большой прилив надвинулся дальше на остров, и вода еще поднялась. Медленно, в бахромке любопытных блестящих существ, само – серебряный очерк под взглядом вечных созвездий, мертвое тело Саймона поплыло в открытое море.
Глава десятая. Раковина и очки
Хрюша внимательно вглядывался в того, кто подходил. Сейчас ему часто казалось, что видно лучше, если переставить стеклышко к другому глазу; но и без этого Ральфа, даже после всего случившегося, он бы ни с кем не спутал. Он шел от кокосовых пальм, грязный, прихрамывая, и сухие листья застряли в желтых спутанных волосах. Один глаз глядел щелочкой из вспухшей щеки, и на правой коленке был большой струп. Он на мгновенье застыл, вглядываясь в стоящего на площадке.
– Хрюша? Ты один?
– Еще малыши кое-кто.
– Эти не в счет. Старших нет?
– Ах да… Эрикисэм. Топливо собирают.
– Больше никого?
– Вроде нет.
Ральф осторожно влез на площадку. На месте прежних собраний была еще примята трава; хрупкий белый рог еще мерцал на отполированном сиденье. Ральф сел на траву лицом к рогу и к месту главного. Хрюша опустился на колени слева от него, и целую долгую минуту оба молчали.
Наконец Ральф откашлялся и что-то шепнул.
Хрюша спросил, тоже шепотом:
– Ты чего?
Ральф сказал вслух:
– Саймон.
Хрюша ничего не сказал, только мрачно кивнул. Оба смотрели на место главного, на сверкающую лагуну, и все расплывалось у них перед глазами. По грязным телам прыгал зеленый свет и блестящие зайчики.
Наконец Ральф встал и направился к рогу. Он ласково обхватил раковину и, став на колени, привалился к лежащему стволу.
– Хрюша.
– А?
– Что же делать?
Хрюша кивком показал на рог.
– Ты бы…
– Созвал собрание?
Сказав это, Ральф едко засмеялся, и Хрюша насупился.
– Все равно ты же главный.
Ральф засмеялся снова.
– Ну да. Над нами-то ты же главный.
– У меня рог!..
– Ральф! Хватит тебе смеяться! Не надо так! Слышь? Ральф! Ну что другие подумают?
Наконец Ральф перестал смеяться. Он весь дрожал.
– Хрюша.
– А?
– Это был Саймон.
– Ты уже сказал.
– Хрюша.
– А?
– Это было убийство.
– Хватит тебе! – взвизгнул Хрюша. – Ну чего, зачем, какой толк это говорить?
Он вскочил на ноги, наклонился над Ральфом:
– Было темно. И был этот, ну, танец треклятый. И молния была, гром, дождь. Мы перепугались.
– Я не перепугался, – медленно выговорил Ральф. – Я… я даже не знаю, что со мной было.
– Перепугались мы! – горячо заспешил Хрюша. – Мало ли что могло случиться. И это совсем не… то, что ты сказал.
Он махал руками, подыскивая определение.
– Ох, Хрюша!
У Ральфа был такой голос, хриплый, убитый, что Хрюша сразу перестал махать. Он наклонился к Ральфу и ждал. Ральф, обнимая рог, раскачивался из стороны в сторону.
– Неужели ты не понимаешь, Хрюша? Что мы сделали…
– А вдруг он еще…
– Нет.
– Может, притворился просто…
Хрюша взглянул в лицо Ральфу и осекся.
– Ты стоял рядом. Ты не входил в круг. Ты в стороне стоял. Но разве ты не видел – нет? – что мы… что они сделали?
В голосе было отвращенье, тоска, но он и дрожал от напряжения.
– Ты не видел, Хрюша?
– Не очень я видел. Я ж одноглазый теперь. Пора бы запомнить, Ральф.
Ральф раскачивался из стороны в сторону.
– Это несчастный случай, – вдруг выпалил Хрюша. – Вот это что. Несчастный случай. – Голос Хрюши снова сорвался на визг. – И чего он вылез в такую темь? Зачем ему было из темноты выползать? Чокнутый. Сам нарывался. – Хрюша снова отчаянно замахал руками. – Несчастный случай…
– Ты не видел, что они сделали…
– Слышь-ка, Ральф. Нам надо про это позабыть. Нельзя нам, не для чего нам про это думать, понял?
– Я боюсь. Я нас самих боюсь. Я хочу домой. Господи, как я хочу домой.
– Это несчастный случай, – упрямо твердил Хрюша. – Вот и все.
Он взял Ральфа за голое плечо, и Ральф вздрогнул от человеческого прикосновения.
– И слышь-ка, Ральф, – Хрюша быстро оглянулся и наклонился к Ральфу, – ты и виду не показывай, что мы тоже там были, когда этот танец. Ты Эрикисэму не говори.
– Но были же мы! Мы все!
Хрюша покачал головой:
– Мы-то не до конца. Да они ж в темноте и не разглядели. Ты вот сам сказал – я в круг не входил…
– И я, – бормотнул Ральф, – я тоже рядом стоял.
Хрюша кивнул облегченно:
– Правильно. Мы рядом стояли. Мы ничего не делали, мы ничего не видели.
Хрюша помолчал, потом заговорил снова:
– Ничего, вчетвером будем жить. Во как заживем.
– Ну да, вчетвером. Мы за костром следить не сможем.
– А мы попробуем. Видишь? Я зажег.
Близнецы вышли из лесу, волоча большое бревно. Бросили его у костра и повернули к бухте. Ральф вскочил на ноги.
– Эй, вы! Оба!
Близнецы на секунду застыли, потом опять пошли.
– Ральф, они же купаться идут.
– Лучше сразу с этим покончить.
Близнецы страшно удивились, заметив Ральфа. Вспыхнули и посмотрели куда-то мимо.
– Привет. И ты тут, Ральф?..
– А мы в лесу были…
– Дрова собирали…
– … для костра…
– Мы вчера заблудились.
Ральф пристально разглядывал свои ноги.
– Вы заблудились уже после…
Хрюша чистил стеклышко.
– После пира, – глухо выдавил Сэм.
Эрик кивнул:
– Да, уже после пира…
– Мы рано ушли, – быстро вставил Хрюша. – Мы устали.
– Мы тоже…
– Совсем рано…
– Мы очень устали.
Сэм тронул ссадину у себя на лбу и тут же отдернул руку. Эрик теребил разбитую губу.
– Да. Мы очень устали, – повторил Сэм. – Вот мы рано и ушли. Ну, а как…
В воздухе тяжко повисло несказанное. Сэм поморщился, и у него с губ сорвалось это пакостное слово:
– …танец?
От воспоминания о танце, при котором ни один из них не присутствовал, затрясло всех четверых.
– Мы рано ушли.
Дойдя до перешейка, связывавшего Замок с островом, Роджер не удивился, когда его окликнули. Во время страшной ночи он так и прикидывал, что большая часть племени спасется в этом надежном месте от ужасов острова.
Голос раскатился в вышине, там, где громоздились друг на друга уменьшающиеся глыбы.
– Стой! Кто идет!
– Роджер.
– Подойди, друг.
Роджер подошел.
– А сам-то ты не видишь, кто идет?
– Вождь приказал всех окликать.
Роджер запрокинул голову.
– Ну все равно, как бы ты меня не подпустил?
– Как! Залезай да посмотри.
Роджер взобрался по подобию ступенек.
– Взгляни-ка. Ну? Что?
На самом верху под камень было втиснуто бревно, а под ним пристроено другое – рычаг. Роберт слегка нажал на рычаг, и глыба застонала. Если налечь как следует, глыба загремела бы на перешеек. Роджер отдал изобретению должное:
– Вот это Вождь, да?
Роберт качнул головой:
– Он нас охотиться поведет.
Он кивнул в сторону далеких шалашей, где взбиралась по небу белая струйка дыма. Роджер мрачно озирал остров, сидя на самом краю стены и трогая пальцем шатающийся зуб. Взгляд его приковался к вершине горы, и Роберт увел разговор от неназванной темы.
– Он Уилфреда будет бить.
– За что?
Роберт повел плечами:
– Не знаю. Он не сказал. Рассердился и приказал связать Уилфреда. И он… – Роберт нервно хихикнул, – и он долго-долго уже связанный ждет…
– И Вождь не объяснил за что?
– Я лично не слышал.
Сидя на грозной скале под палящим солнцем, Роджер принял эту новость как откровение. Он перестал возиться с зубом и замер, прикидывая возможности неограниченной власти. Потом, не говоря больше ни слова, полез вниз, к пещере и к племени.
Вождь сидел там, голый до пояса, и лицо было размалевано белым и красным. Племя полукругом лежало перед ним. Побитый и высвобожденный Уилфред шумно хлюпал на заднем плане. Роджер присел на корточки рядом с остальными.
– …завтра, – продолжал Вождь, – мы снова отправимся на охоту.
Он потыкал в дикарей – по очереди – копьем.
– Кое-кто останется тут, приводить в порядок пещеру и защищать ворота. Я возьму с собой нескольких охотников и принесу вам мяса. Стражники должны следить за тем, чтоб сюда никто не пробрался…
Кто-то из дикарей поднял руку, и Вождь обратил к нему выкрашенно-мертвенное лицо.
– Вождь, а зачем они станут к нам пробираться?
И Вождь отвечал вдумчиво и туманно:
– Они станут. Чтоб нам вредить. И потому, стражники, будьте начеку. И потом ведь…
Вождь запнулся. Поразительно розовый треугольник мелькнул, мазнул по губам и тотчас исчез.
– …и потом, зверь тоже может прийти. Помните, как он подкрался…
По полукругу прошла дрожь и утвердительный гул.
– Он пришел под чужой личиной. И может явиться опять, хоть мы оставили ему голову от нашей добычи. Так что глядите в оба. Будьте начеку.
Стенли отнял локоть от скалы и поднял вопрошающий пале-ц.
– Что тебе?
– Но разве мы… разве…
Он съежился и потупился.
– Нет!
Дикари затихли, каждый боролся с собственной памятью.
– Нет! Как мы могли… убить… его?
Успокоенные, но и устрашенные возможностью новых ужасов, дикари загудели опять.
– Итак, от горы подальше, – строго произнес Вождь, – и оставлять ему голову, когда свинью убиваешь.
Стенли опять вздернул палец:
– Я думаю, зверь принимает личины.
– Возможно, – сказал Вождь. Тут открывался уже путь к богословским прениям. – В общем, с ним надо поосторожней. Мало ли что он еще выкинет.
Племя призадумалось и содрогнулось, как от порыва ветра. Довольный произведенным эффектом, Вождь рывком встал.
– Но завтра – охотиться, и, когда у нас будет мясо, закатим пир.
Билл поднял руку:
– Вождь!
– Да?
– Чем мы огонь для костра добудем?
Краску, хлынувшую Вождю в лицо, скрыла белая и красная глина. Снова племя выплеснуло гул голосов в растерянную тишину. И тогда Вождь поднял руку:
– Огонь мы возьмем у тех. Слушайте все. Завтра мы идем на охоту. У нас будет мясо. А сегодня я и двое охотников… Кто со мной?
Руки подняли Морис и Роджер.
– Морис…
– Слушаю, Вождь?
– Где у них костер?
– На старом месте, у скалы.
Вождь кивнул.
– Остальным – ложиться спать, как только сядет солнце. А нам втроем, Морису, мне и Роджеру, придется поработать. Выходим перед самым закатом…
Морис поднял руку:
– А вдруг мы встретим…
Взмахом руки Вождь отмел это возраженье:
– Мы пойдем вдоль берега по песку. Так что если он явится, мы опять… опять станцуем наш танец.
– Это втроем-то?
Снова поднялся и замер гул.
Хрюша отдал очки Ральфу, и теперь он ждал, когда ему вернут зрение. Дрова были сырые; они уже в третий раз пытались их зажечь. Ральф встал и буркнул себе под нос:
– Нельзя вторую ночь без костра.
Он виновато оглянулся на троих стоящих рядом мальчиков. Впервые он признал двойную роль костра. Конечно, первая его роль – слать вверх призывный столбик дыма; но он еще и очаг и согревает ночью. Эрик дул на дерево, пока оно не занялось и не загорелось. Поднялся бело-желтый вал дыма. Хрюша снова надел очки и, довольный, смотрел на костер.
– Хорошо бы радио сделать!
– Или самолет бы…
– …или лодку.
Ральф поворошил в памяти блекнувшие представленья о мире.
– Мы бы в плен к красным могли попасть.
Эрик откинул волосы со лба.
– Лучше бы уж они, чем…
Переходить на личности он не стал, и Сэм кончил за него фразу, кивнув вдоль берега. Ральф вспомнил нелепо мотающееся под парашютом тело.
– Он же что-то насчет мертвеца говорил… – И страшно покраснел, выдав, что присутствовал на том танце. Он весь подался к костру: – Нет-нет! Только не гасни!
– Совсем стал жидкий.
– Еще дерево нужно, хоть и сырое.
– У меня астма…
И – неизбежный ответ:
– Слыхали про твою какасыму.
– Если я бревна опять стану таскать, меня астма схватит. Я сам не рад, Ральф, но тут куда же денешься?
Втроем пошли в лес, принесли охапки гнилых сучьев. Снова поднялся густой желтый дым.
– Давайте поедим чего-нибудь.
Все вместе пошли к фруктовым деревьям, захватив с собой копья, и торопливо, молча, долго набивали животы. Солнце уже садилось, когда они вышли из лесу, и только угли дотлевали в золе, и дыма не было.
– Я больше не могу ветки таскать, – сказал Эрик. – Я устал.
Ральф откашлялся.
– Наверху костер у нас все время горел.
– Так тот маленький был. А здесь большой нужно.
Ральф подкинул в костер щепочку и проводил взглядом качнувшуюся в сумерках струю.
– Надо, чтоб он горел.
Эрик растянулся плашмя.
– Нет, я совсем устал. Да и какой смысл?
– Эрик! – выкрикнул Ральф. – Ты не смей так говорить!
Сэм встал на колени с Эриком рядом:
– Точно. Ну какой, какой смысл?
Ральф, негодуя, старался вспомнить. С костром было связано что-то хорошее. Что-то потрясающе важное…
– Ральф вам уже сто раз говорил, – проворчал Хрюша. – Как же вы еще хочете, чтоб нас спасли?
– Именно! Если у нас не будет дыма…
И он сел перед ними на корточки в загустевших сумерках.
– Неужели вы не понимаете? Что толку мечтать о лодках, о радио?
Он вытянул руку, сжал кулак.
– У нас только один способ отсюда выбраться. Кто-то там пусть играет в охоту, пусть добывает мясо…
Он переводил взгляд с одного лица на другое. Но в минуту наивысшего подъема и убежденности вдруг этот занавес заколыхался у него в голове, и сразу он совершенно сбился. Он стоял на коленях, сжимал кулак, важно переводил взгляд с одного лица на другое… Наконец занавес снова взвился.
– Ах, ну да. А наше, значит, дело – дым. И чтоб побольше дыма…
– Но не получается же у нас! Смотри!
Костер догорал.
– По двое – следить за костром, – бормотал про себя Ральф. – Это выходит по двенадцати часов в сутки…
– Ральф, мы больше не можем таскать дрова…
– Темно же…
– Ночь же…
– Мы можем его зажигать каждое утро, – сказал Хрюша. – В темноте дым никто никогда не увидит.
Сэм убежденно затряс головой.
– Другое дело, когда костер был…
– Наверху.
Ральф встал, чувствуя странную беззащитность перед давящей тьмой.
– Ладно. Пусть ночью не горит.
Он пошел к первому шалашу, который еще стоял, хоть и шатался. Груды листьев лежали тут, сухие и шумные на ощупь. В соседнем шалаше малыш говорил со сна. Четверо старших залезли в шалаш и зарылись в листья. Близнецы легли рядышком, Ральф с Хрюшей – в другом углу. Листья долго шуршали, скрипели, пока они устраивались на ночлег.
– Хрюш.
– У-у?
– Ты как – ничего?
– Да ничего вроде.
Наконец – только изредка шорох и хруст – в шалаше стало тихо. За низким входом висела утыканная звездами чернота, и с полым гулом набегали на риф волны. Ральф, как всегда по ночам, стал играть в «вот если бы»…
Вот если бы их отправили домой на реактивном, они бы уже к утру были на том большом аэродроме в Уилтшире. Потом поехали бы на машине. Нет, для полного счастья лучше на поезде. И прямо бы до Девона. И опять бы в тот дом. И дикие пони опять подходили б к забору и заглядывали бы в сад…
Ральф беспокойно завертелся под листьями. В Дарт-муре вообще дико, вот и дикие пони. Дикость его больше не привлекала.
Мечты повернулись к обузданной прирученности города, где нет места дикарству. Что может быть безопаснее автобусной станции, там колеса, там фонари… Уже Ральф танцевал вокруг фонаря, и автобус полз от стоянки – странный автобус…
– Ральф! Ральф!
– А? Что?
– Ты… не надо так шуметь.
– Извини.
Тьму в дальнем углу прорезал ужасный стон, и их затрясло под листьями. Сэм и Эрик дрались, вцепившись друг в дружку.
– Сэм! Сэм!
– Эй! Эрик!
И снова все успокоилось.
Хрюша тихонько сказал:
– Нам пора мотать отсюдова.
– Ты про что это?
– Чтоб нас спасли.
Впервые за день и несмотря на давящую тьму Ральф прыснул.
– Нет, правда, – шептал Хрюша. – Если нас скоро не спасут, то все – мы свихнемся.
– …и будем немного того.
– …психи ненормальные!
– …шизики!
Ральф сдунул с лица взмокшую прядку.
– А ты тете своей напиши.
Хрюша всерьез призадумался:
– Я не знаю, где она теперь. И у меня конверта нету. И марки. И здесь почтового ящика нету. И почтальона.
Ральф не ожидал от своей шутки такого успеха. Он давился смехом, он весь дергался, трясся.
Хрюша с достоинством укорял:
– Я ничего не сказал такого ужасно смешного.
Ральф хихикал, ему уже стало невмоготу. Он мучился и, сокрушенно задыхаясь, лежал и ждал, когда на него опять нападет смех. Во время одной из таких пауз его подстерег сон.
– Ральф! Опять ты шумишь. Ты лучше тихо, а, Ральф, а то…
Ральф приподнялся и сел. Он был благодарен прервавшему его сон Хрюше, потому что автобус приблизился и стал уже виден ясней.
– Что – а то?
– Тш-ш… Слушай.
Ральф улегся, осторожно, под долгие вздохи лист-вы. Эрик простонал что-то и успокоился. Тьма, кроме глупой полоски звезд, была плотная, как войлок.
– Я ничего не слышу.
– Там снаружи шевелится что-то.
Ральфу сжало виски. Шум крови в ушах утопил все звуки, потом затих.
– Нет, ничего не слышу.
– А ты слушай. Ты подольше послушай.
Ясно, отчетливо и в двух шагах от шалаша хрустнул сучок. Снова кровь загремела в ушах у Ральфа, в мозгу замелькали смутные, смешанные образы. Их совокупность осаждала шалаш. Хрюшина голова ткнулась ему в плечо, рука стиснула его руку.
– Ральф! Ральф!
– Тихо ты. Слушай.
Ральф взмолился в отчаянье, чтобы зверь предпочел малышей. Страшный шепот шипел у входа:
– Хрюша… Хрюша…
– Пришел! – задохнулся Хрюша. – Он вправду есть!
Он глотал воздух и жался к Ральфу.
– Хрюша, выходи. Ты нужен мне, Хрюша.
Губы Ральфа были у самого Хрюшиного уха:
– Молчи.
– Хрюша, Хрюша, где ты, Хрюша?
Что-то прошуршало в тылу шалаша. Хрюша на мгновенье замер. И у него началась его астма. Он весь выгнулся, забил ногами по листьям. Ральф откатился от него.
Потом был страшный рев у входа. Плюхнулось, бухнулось живое что-то. Кто-то споткнулся об Ральфа, перелетел через него. В Хрюшином углу все смешалось – рев, хруст, мельканье рук, ног. Ральф наугад колотил кулаками во тьме; потом он и еще кто-то, человек, кажется, десять, катались, катались по листьям, били, кусались, царапались. Его трясли, рвали, кто-то сунул пальцы ему в рот, он укусил эти пальцы. Рука отдернулась и тут же, как поршень, ударил кулак, и шалаш затрясся, посыпались искры. Ральф отпрянул, попал на корчащееся тело, ему горячо дохнули в щеку. Он колотил, молотил кулаком по горячо дышавшему рту. Он распалялся, он колотил, бил, а лицо под кулаком уже сделалось скользкое. Потом между ног ему всунулась коленка, и он упал, он все забыл от боли, а через него уже валились сцепившиеся тела. Шалаш рухнул, бесповоротно завершая сраженье. Неизвестные заметались, темными тенями вы-скользнули из развалин и унеслись прочь, и тогда стал слышен вой малышей и свистящий хрип Хрюши.
Ральф кричал срывающимся голосом:
– Малыши! Идите все спать! Это мы дрались с теми, а теперь – спать.
Близнецы подошли вплотную и разглядывали Ральфа.
– Вы оба как – в порядке?
– Вроде…
– А мне попало.
– И мне. А как же Хрюша?
Они выволокли Хрюшу из-под веток и прислонили спиной к дереву. В ночи была прохлада и облегченье после недавнего ужаса. И Хрюша дышал уже легче.
– Хрюша, тебя не покалечило?
– Да нет…
– Это Джек со своими охотниками, – сказал Ральф горько. – И чего им от нас еще надо?
– Зато мы им всыпали по первое число, – сказал Сэм. Честность вынуждала его продолжить. – Ну, то есть вы, конечно. Я в углу у себя как-то застрял.
– Да, я одного как следует сделал, – сказал Ральф. – Раскрасил его что надо. Теперь подумает, прежде чем снова к нам сунуться.
– И я, – сказал Эрик. – Я спал, а он меня ка-ак саданет по морде. Ральф, у меня, наверное, все лицо в крови? Но я ему тоже хорошо дал.
– А ты его как?
– Коленкой, – бесхитростно хвастал Эрик, – ка-ак двину между ног. Ох, он орал! Ты б послушал. Так что мы их неплохо отделали.
Вдруг Ральф шелохнулся во тьме. Но потом услышал, как Эрик что-то делает пальцем во рту.
– Ты чего?
– Да так. Зуб шатается просто.
Хрюша подтянул ноги.
– Ты уже ничего, Хрюш?
– Я-то думал, они за рогом пришли.
Ральф затрусил по бледному берегу и вспрыгнул на площадку. На сиденье главного мирно мерцал рог. Ральф постоял, посмотрел и вернулся к Хрюше.
– Рог они оставили.
– Я знаю. Они не за рогом приходили. Они за другим. Ральф! Что же мне делать?
Уже в отдаленье, по береговой луке, трое трусили в сторону Замка. Они держались ближе к воде, от леса подальше. То вдруг принимались тихонько петь, то вдруг кувыркались колесом вдоль светящейся кромки. Вождь ровно трусил впереди, наслаждаясь победой; он был теперь настоящий вождь; и он на бегу пронзал воздух копьем. В левой руке у него болтались Хрюшины разбитые очки.
Глава одиннадцатая. Замок
В недолгой рассветной прохладе все четверо собрались возле черного пятна, на месте костра, и Ральф стоял на коленках и дул на золу. Серый, перистый пепел взлетал от его стараний, но не появлялось ни искорки. Близнецы смотрели тревожно, Хрюша с отрешенным лицом сидел за блестящей стеною своей близорукости. Ральф дул, пока у него не зазвенело в ушах от натуги, но вот первый утренний бриз, отбив у него работу, засыпал ему глаза пеплом. Ральф отпрянул, выругался, вытер слезы.
– Все без толку.
Эрик смотрел на него сверху вниз из-под маски запекшейся крови. Хрюша повернул в сторону Ральфа пустой взгляд:
– Конечно, без толку, Ральф. Мы без огня теперь.
Ральф придвинул лицо поближе к Хрюшиному:
– Ну, а так-то ты меня видишь?
– Чуть-чуть.
Глаз Ральфа снова спрятался за вздутой щекой.
– Они отобрали у нас огонь…
Его голос сорвался от бешенства:
– Украли!
– Вот они какие, – сказал Хрюша. – Я из-за них слепой. Понимаешь? Вот он, Джек Меридью. Ты созови собрание, Ральф, нам надо решить, что делать.
– Самих себя созывать?
– Раз больше нет никого. Сэм, дай-ка я за тебя ухвачусь.
Они пошли к площадке.
– Ты протруби в рог, – сказал Хрюша. – Ты изо всех сил протруби.
В лесу зашлось эхо. Взмыли птицы, голося над верхушками, как в то давнее-давнее первое утро. Берег по обе стороны от площадки был пуст. Несколько малышей шли от укрытий. Ральф сел на отполированный ствол, трое стали рядом. Он кивнул, Эрик и Сэм сели справа. Ральф сунул рог в руки Хрюше. Хрюша стоял и моргал, бережно держа сверкающую раковину.
– Ну, что же ты – говори.
– Я только одно хочу сказать. Я теперь ничего не вижу, и пускай мне отдадут мои очки. На нашем острове ужасные вещи делаются. Я за тебя голосовал, Ральф, я тебя выбирал главным. Ну а он, он все это делает. Так что ты выступи, Ральф, и чего-нибудь нам скажи. А то…
Хрюша оборвал свою речь и всхлипнул. Он сел, и Ральф взял у него рог.
– Обыкновенный костер. Неужели так это трудно? Правда же? Просто сигнал, чтобы нас спасли. Мы что – дикари или кто мы?! И вот теперь нет сигнала. Мимо может пройти корабль. Помните, он тогда на охоту ушел и костер погас, а мимо прошел корабль? И они еще думают, он настоящий вождь. Ну, а потом, потом было… И это ведь тоже из-за него. Не он бы – никогда бы этого не было. А теперь вот Хрюша не видит ничего, приходят, крадут… – У Ральфа дрожал голос. – Ночью пришли, в темноте, и украли у нас огонь. Взяли и украли. Мы бы и так им дали огня, если б они попросили. А они украли, и теперь сигнала нет, и нас никогда не спасут. Понимаете? Мы бы сами им дали огня, а они взяли и украли. Я…
Он неловко запнулся. Мысли опять застилал этот занавес. Хрюша вытягивал руки за рогом.
– Ральф, что ты делать-то будешь? Это все слова одни, а ведь надо решать. Я не могу без очок.
– Дай подумать. Может, пойти к ним, как мы раньше были – причесаться, помыться? Мы же правда не дикари и насчет спасенья не игра какая-то…
Он прижал пальцем вспухшую щеку и глянул на близнецов:
– Немножко приведем себя в порядок и двинемся…
– Копья возьмем, – сказал Сэм. – И Хрю-ша пусть тоже.
– Ага. Вдруг пригодятся.
– Рог не у тебя!
Хрюша поднял раковину.
– Если хочете, можете копья брать, а я не буду! Что за радость? Меня все равно как собаку придется вести. Ладно, посмейтесь. Очень смешно. То-то тут все время смеются. А что выходит? Что взрослые скажут? Саймона – убили. А того малыша, с отметиной… Видел его кто? Хоть раз с тех пор, когда…
– Хрюша! Минуточку!..
– У меня рог. Нет, я лично пойду прямо к Джеку Меридью и все ему выложу.
– Тебе не поздоровится.
– Да что он мне еще-то, теперь-то уж сделает? Я скажу ему что к чему. Я понесу рог, можно, а, Ральф? Я покажу ему кое-что, чего ему не хватает.
Хрюша умолк, переждал мгновенье, оглядел неясные пятна лиц. Тень былых вытоптавших траву собраний прислушивалась к его речи.
– Я пойду к нему с рогом в руках. Я подниму рог. Я скажу ему – так, мол, и так, скажу, ты, конечно, сильней меня, у тебя нету астмы. И ты видишь прекрасно, скажу, ты обоими глазами видишь. Но я у тебя не прошу мои очки, я у тебя их не клянчу. И я не стану тебя упрашивать, мол, будь человеком. Потому что не важно, сильный ты или нет, а честность есть честность. Так что отдавай мне мои очки, скажу, ты обязан отдать!
Хрюша кончил. Он был весь красный и дрожал. Сунул рог Ральфу, будто хотел поскорей от него отделаться, и вытер слезы.
Тихий зеленый свет обливал их, рог лежал у Ральфа в ногах, белый и хрупкий. Единственная капелька, протекшая между Хрюшиных пальцев, звездой горела на сияющем выгибе.
Ральф наконец выпрямился и откинул волосы со лба.
– Ладно. То есть попробуй, если хочешь. Мы тоже пойдем.
– Он же раскрашенный будет, – сомневался Сэм. – Знаете сами, какой он будет…
– Не очень-то он нас испугался…
– Если он взбесится, мы не обрадуемся…
Ральф хмуро глянул на Сэма. Ему смутно вспоминалось что-то, что Саймон говорил тогда, среди скал.
– Глупостей не болтай, – сказал он. И тут же прибавил: – Значит, мы идем.
Он протянул рог Хрюше, и тот вспыхнул, на сей раз от гордости.
– На, ты понесешь.
– Когда мы выступим, я его понесу… – Хрюша искал еще слов, чтоб выразить свою пламенную готовность стойко пронести рог через все невзгоды и трудности. – Я с удовольствием, Ральф. Хоть меня самого же вести придется.
Ральф снова положил рог на блестящий ствол.
– Сначала надо поесть, а уж потом отправимся.
Они пошли к разоренным фруктовым деревьям. Хрюше помогли добраться до еды, и он искал ее ощупью. Пока ели, Ральф обдумывал план.
– Пойдем, как мы раньше были. По-моемся…
Сэм заглотал сочную мякоть и воспротивился:
– Мы же купаемся каждый день!
Ральф оглядел троих – чумазых, жалких, вздохнул:
– Надо бы волосы причесать. Только уж очень они у нас длинные.
– У меня в шалаше гольфы остались, – сказал Эрик. – Можно их на голову надеть, шапочки будут такие.
– Лучше чего-нибудь найдем, – сказал Хрюша, – и волосы вам сзади завяжем.
– Ну да, как у девчонок!
– Зачем? И вовсе не так.
– Ладно, пойдем как есть, – сказал Ральф. – Они тоже не лучше.
Эрик вытянул руку, преграждая им путь.
– Они же раскрашены будут. Сами знаете…
Все закивали. Они хорошо понимали, какое чувство дикости и свободы дарила защитная краска.
– Ну и что? А мы не будем раскрашены, – сказал Ральф. – Потому что мы-то не дикари.
Близнецы переглянулись.
– А все-таки, может…
Ральф крикнул:
– Никакой краски!..
И опять он умолк, ловя ускользающую мысль.
– Дым, – сказал он. – Нам нужен дым…
Он яростно глянул на близнецов:
– Дым, я говорю. Нам нельзя без дыма!..
Было тихо, и только ныли надсадно пчелы. Потом Хрюша осторожно заговорил:
– Ну да. Дым ведь – сигнал, и без дыма нас никогда не спасут.
– Сам знаю! – крикнул Ральф. Он отдернул руку от Хрюши. – Что же, по-твоему, я…
– Просто я сказал, чего ты всегда говоришь, – заторопился Хрюша. – Просто мне вдруг показалось…
– Ничего подобного, – громко сказал Ральф. – Я все время помню. Я не забыл…
Хрюша уже тряс головой, смиренно, увещевающе:
– Ты же у нас Вождь, Ральф. Ты же, конечно, все помнишь.
– Я не забыл.
– Ну конечно, нет.
Близнецы смотрели на Ральфа так, будто впервые его увидели.
Они отправились по берегу в боевом порядке. Первым шел Ральф, он прихрамывал и нес копье на плече. Он плохо видел из-за дымки, дрожащей над сверканьем песков, собственных длинных волос и вспухшей щеки. За ним шли близнецы, озабоченные, но не утратившие своей неисчерпаемой живости. Они говорили мало, но прилежно волокли за собой копья, ибо Хрюша установил, что, опустив глаза, защитив их от солнца, он видит, как концы копий ползут по песку. И потому он ступал между копьями, бережно прижимая к груди рог. Тесная группка двигалась по песку, четыре сплющенные тени плясали и путались у них под ногами. От бури не осталось следа, берег блистал, как наточенное лезвие. Гора и небо сияли в жаре, в головокружительной дали; и приподнятый миражем риф плыл по серебряному пруду на полпути к небу.
Прошли мимо того места, где танцевало тогда племя. Обугленные головни все еще лежали на камнях, где их загасило дождем, но снова был гладок песок у воды. Здесь они прошли молча. Все четверо не сомневались, что племя окажется в Замке, и, когда Замок стал виден, не сговариваясь остановились. Заросли, самые густые на всем острове, зеленые, черные, непроницаемые, были слева от них, и высокая трава качалась впереди. Ральф шагнул вперед.
Вот примятая трава, где они лежали тогда, когда он ходил к бастиону. Дальше был перешеек, а потом огибающий скалу вы-ступ и красные башенки сверху.
Сэм тронул его за руку:
– Дым.
Дымное пятнышко дрожало в небе по ту сторону скалы.
– Ну конечно – у них костер…
Ральф обернулся:
– Чего это мы прячемся?
Он вышел из заслона травы на голое место перед перешейком.
– Вы двое пойдете сзади. Первым пойду я, потом прямо за мной Хрюша. Копья держите наготове.
Хрюша тревожно вглядывался в сверкающую пелену, отзанавесившую его от мира:
– Тут не опасно? Не обрыв? Я слышу море…
– Держись ко мне поближе.
Ральф ступил на перешеек. Пнул камень, и тот плеснулся в воде. Потом море вздохнуло, всасывая волну, и в сорока футах внизу, слева от Ральфа, обнажился красный мшистый квадрат.
– А я не свалюсь? – мучился Хрюша. – Мне так жутко!
С высоты из-за башенок по ним вдруг ударил окрик, потом прогремел воинский клич, и дюжина голосов отозвалась на него из-за скалы.
– Давай сюда рог и не шевелись.
– Стой! Кто идет?
Ральф запрокинул голову и различил наверху темное лицо Роджера.
– Сам видишь, – крикнул Ральф. – Хватит тебе дурачиться!
Он поднес рог к губам и стал трубить. Дикари, раскрашенные до неузнаваемости, спускались по выступу на перешеек. В руках у них были копья, и они изготовлялись защищать подступы к бастиону. Ральф трубил, не обращая внимания на Хрюшин страх.
Роджер кричал:
– Не подходи, говорю! Слышишь?
Ральф наконец отнял рог ото рта. С трудом, но достаточно громко он выдохнул:
– …Созываю собрание.
Охраняющие перешеек дикари перешептывались, но не трогались с места. Ральф прошел вперед еще два шага. Сзади шуршал заклинающий шепот:
– Не оставляй меня, Ральф.
– Ты стань на коленки, – бросил Ральф через плечо. – И жди, пока я вернусь.
Он остановился посреди перешейка и внимательно разглядывал дикарей. Непринужденные, вольные за своей краской, они позавязывали сзади волосы, и им было куда удобней, чем ему. Ральф тут же решил, что потом непременно тоже так сделает. Он даже чуть не попросил их обождать, чтоб распорядиться со своими волосами, не сходя с места; но было не до того. Дикари хихикали, и один поманил Ральфа копьем. Высоко наверху Роджер отнял руки от рычага и тянул шею, засматривая вниз. Мальчики на перешейке, сведенные к трем косматым головам, тонули в луже собственной тени. Хрюша обвисал между ними круглым мешком.
– Я созываю собрание.
Ни звука.
Роджер взял камешек и запустил в близнецов, целясь мимо. Они отпрянули, Сэм чуть не свалился в воду. В теле Роджера уже бил темный источник силы.
Ральф снова сказал – громко:
– Я созываю собрание.
Он пробежал взглядом по дикарям:
– Где Джек?
Дикари переминались, советовались. Раскрашенное лицо сказало голосом Роберта:
– Он охотится. И он не велел нам тебя пускать.
– Я пришел к вам из-за огня, – сказал Ральф. – И насчет Хрюшиных очков.
Группка перед ним сомкнулась, и над ней задрожал смех, легкий, радостный смех, эхом отлетавший от высоких скал.
Позади Ральфа раздался голос:
– Тебе чего от нас надо?
Близнецы метнулись из-за спины Ральфа и встали перед ним. Он рывком повернулся. Джек, узнаваемый по рыжим волосам и повадке, шел из лесу. По бокам преданно трусили двое охотников. Все трое были размалеваны зеленой и черной краской. Позади них, на траве, осталась вспоротая и обезглавленная свиная туша.
Хрюша стонал:
– Не бросай меня! Ральф!
Он с потешной осторожностью обнял камень, прижимаясь к нему над опавшим морем. Дикари уже не хихикали, они выли от смеха.
Джек крикнул, перекрывая шум:
– Уходи, Ральф. Сиди уж на своем конце острова. А тут моя территория и мое племя. И отстань ты от меня!
Смех замер.
– Ты сцапал Хрюшины очки, – задохнулся Ральф. – Ты обязан их отдать.
– Обязан? Кто это сказал?
Ральфа взорвало:
– Я говорю! Ты сам голосовал за меня! Ты разве не слышал, как я трубил в рог? Постыдись! Это подлость! Мы б тебе дали огня, если б ты попросил…
Кровь ударила ему в лицо, и ужасно дергало вспухшее век-о.
– Пожалуйста, мы бы тебе дали огня. Так нет же! Ты подкрался, как вор, и украл Хрюшины очки.
– А ну повтори!
– Вор! Вор!
Хрюша взвизгнул:
– Ральф! Меня пожалей!
Джек бросился к Ральфу, нацелился ему в грудь копь-ем. По мелькнувшей руке Джека Ральф сообразил направленье удара и отбил его своим древком. Потом перевернул копье и ткнул Джека острием возле уха. Они стояли лицом к лицу, задыхаясь, бешено глядя глаза в глаза.
– Кто это – вор?!
– Ты!
Джек извернулся и сделал новый выпад. Не сговариваясь, они теперь держали копья, как сабли, больше не решались пускать в ход смертоносные острия. Удар пришелся по копью Ральфа, потом обжег болью пальцы. Оба отпрянули и переменили позицию, Джек теперь был ближе к Замку, Ральф – к острову.
Оба совершенно задыхались.
– Ну!
– Чего – ну?
Они свирепо изготовились, но соблюдали без-опасное расстояние.
– Ну-ка сунься, попробуй!
– Сам попробуй!
Хрюша вцепился в камень и пытался привлечь внимание Ральфа. Ральф нагнулся к нему, не сводя взгляда с Джека.
– Ральф, вспомни, чего мы пришли. Костер. Мои очки.
Ральф кивнул. Он расслабился, распрямился, поставил копье. Джек непроницаемо смотрел на него из-под краски. Ральф смотрел на башенки, на сгрудившихся дикарей.
– Слушайте. Мы вот что пришли вам сказать. Отдавайте Хрюше очки – это раз. Он без них ничего не видит. Это не игра…
Племя раскрашенных дикарей захихикало, и у Ральфа за-прыгали мысли. Он откинул назад волосы и вглядывался в черно-зеленую маску, стараясь вспомнить лицо Джека.
Хрюша шепнул:
– И костер.
– Ах да. И насчет костра. Еще раз повторю. Я это с первого дня повторяю.
Он вытянул копье в сторону дикарей.
– Наша единственная надежда – держать сигнал все время, пока светло. И тогда корабль заметит дым, подойдет сюда и нас спасет и возьмет нас домой. А без этого дыма нам придется ждать, вдруг корабль подойдет случайно. Так много лет можно про-ждать. Так состариться можно…
Смех дикарей, дрожащий, серебряный, ненастоящий, взметнулся и эхом повис вдали. Ральф уже не помнил себя от ярости. Непослушным, тоненьким голосом он закричал:
– Вы что, не соображаете, раскрашенные идиоты? Сэм, Эрик, Хрюша, да я – это же мало! Мы берегли костер, но мы же не можем. А вам бы все играть и охотиться…
Он показал мимо них, туда, где таяла в блеске дымная струйка.
– Смотрите! Это разве сигнал? Просто костер, чтоб на нем жарить. Поесть-то вы поедите, а дыма у вас не будет. Неужели еще неясно? Может, там уже где-то корабль идет…
Он умолк, сраженный молчаньем и неопознаваемостью раскрашенных дикарей, охраняющих вход. Вождь раскрыл красный рот и обратился к близнецам, стоявшим между ним и его племенем:
– Вы, двое! А ну – назад!
Ему не ответили. Близнецы озадаченно переглядывались; Хрюша, ободренный тем, что кончилась драка, осторожно поднялся. Джек оглянулся на Ральфа, снова посмотрел на близнецов.
– Схватить их!
Никто не двигался. Джек заорал злобно:
– Сказано вам – схватить!
Раскрашенные суетливо, неловко окружили близнецов. Снова задрожал серебряный смех.
Сама цивилизация взывала возмущенными голосами Эрикисэма:
– Да вы что!..
– Как же можно!..
У них вырвали из рук копья.
– Связать!
Ральф безнадежно кричал в черно-зеленую маску:
– Джек!
– Я что сказал? Связать!
Раскрашенные уже чувствовали, что Эрикисэм не то что они сами, они уже чувствовали силу в своих руках. Неуклюже и рьяно они повалили близнецов. Джек вдохновился. Он сообразил, что Ральф попытается прийти близнецам на выручку. Его копье описало вокруг Ральфа свистящую дугу. Ральф еле успел отбиться. Племя и близнецы бились рядом в громкой свалке. Хрюша опять скорчился. И вот удивленные близнецы уже лежали, а племя стояло вокруг. Джек повернулся к Ральфу, процедил:
– Видал? Они все сделают, что я захочу.
И – снова молчанье. Неумело связанные близнецы лежали, а племя выжидательно смотрело на Ральфа. Он посчитал их, глядя сквозь спутанные космы, скользнул глазами по негодному дымку.
И не выдержал. Он заорал на Джека:
– Ты – зверь! Свинья! Сволочь ты! Вор проклятый!
И бросился на него.
Джек понял, что настала решительная минута, и бросился навстречу. Они сшиблись, отлетели в разные стороны. Джек наотмашь ударил Ральфа кулаком в ухо, Ральф стукнул его в живот, Джек охнул. Они снова стояли лицом к лицу, яростно задыхаясь. Каждого обескураживала ярость противника. И тут только вошел им в уши шум, сопровождавший драку, дерущий, слитый, ободряющий клич племени.
К Ральфу пробился голос Хрюши:
– Давай я им скажу.
Он вдруг поднялся в поднятой схваткой пыли, и, завидя его намерения, племя перешло на дружное улюлюканье.
Хрюша поднял рог, улюлюканье чуть стихло и снова грянуло – еще сильней.
– Рог у меня!
Хрюша орал:
– Сказано вам, рог у меня!
Как ни странно, настала тишина; племя приготовилось послушать, что такого забавного собирается преподнести Хрюша.
Тишина, запинка. И среди тишины – странный шум по воздуху у самой головы Ральфа. Он почти его не заметил, но вот – опять, легкое «ж-ж-ж!». Кто-то бросал камушки. Это Роджер их бросал, не снимая другой руки с рычага. Ральф был внизу косматой копной и Хрюша – мешком жира.
– Я вот что скажу. Вы ведете себя как дети малые.
Снова улюлюканье взвилось и замерло, когда Хрюша поднял белую магическую раковину.
– Что лучше – быть бандой раскрашенных черномазых, как вы, или же быть разумными людьми, как Ральф?
Дикари неистово загалдели. Хрюша снова орал:
– Что лучше – жить по правилам и дружно или же охотиться и убивать?
Снова галдеж и снова – «ж-ж-ж».
Ральф перекричал шум:
– Что лучше – закон и чтоб нас спасли или охотиться и погубить все?
Джек уже тоже вопил, Ральфа никто не слышал. Джек отступил к племени. Они стояли грозной стеной, ощетинясь копьями. Они решались, готовились. Еще немного – и они бросятся очищать перешеек. Ральф стоял перед ними, посреди перешейка, чуть ближе к краю, копье наготове. Рядом стоял Хрюша, все еще поднимая талисман – хрупкую, сверкающую красавицу раковину. По ним сгущенной ненавистью ударял вой. Высоко наверху Роджер в исступленном забытьи всей тяжестью налегал на рычаг.
Ральф услышал огромный камень гораздо раньше, чем его увидел. Он почувствовал, как содрогнулась земля – толчок отдался в пятки, сверху с грохотом посыпались камни поменьше. Что-то красное, страшное запрыгало по перешейку, он бросился плашмя, дикари завизжали.
Камень прошелся по Хрюше с головы до колен; рог разлетелся на тысячу белых осколков и перестал существовать. Хрюша без слова, без звука полетел боком с обрыва, переворачиваясь на лету. Камень дважды подпрыгнул и скрылся в лесу. Хрюша пролетел сорок футов и упал спиной на ту самую красную квадратную глыбу в море. Голова раскроилась, и содержимое вывалилось и стало красным. Руки и ноги Хрюши немного подергались, как у свиньи, когда ее только убьют. Потом море снова медленно, тяжко вздохнуло, вскипело над глыбой бело-розовой пеной; а когда оно снова отхлынуло, Хрюши уже не было.
Стояла мертвая тишина. Губы Ральфа сложили слово, но ничего не выговорилось.
Вдруг Джек отбежал от своих и завопил:
– Ну что? Видал? И тебя так! Так тебе и надо! Нет у тебя племени! Нет больше твоего рога!
Он, пригнувшись, бежал на Ральфа:
– Я Вождь!
Злобно, старательно целясь, он запустил в Ральфа копьем. Острие до мяса прорвало кожу у Ральфа на боку, потом отлетело, упало в воду. Ральф качнулся, боли он не чувствовал, только страх, а племя, взвыв за Вождем вслед, уже надвигалось. Другое копье, гнутое, оно летело не прямо, а просвистело у самой его головы, и еще одно упало с высоты, где стоял Роджер. Близнецы лежали, скрытые за толпой, и безликие бесы за-прудили перешеек. Ральф повернулся и побежал. Крик несся за ним, как крик перепуганных чаек. По инстинкту, которого он сам в себе не знал, Ральф петлял на открытом пространстве, и копья летели мимо. Он во-время заметил обезглавленную свинью, перепрыгнул, с хрустом вломился в заросли и скрылся в чаще.
Вождь остановился возле свиньи, повернулся к племени, поднял руки:
– Назад! Назад в крепость!
Племя шумно повернуло к перешейку, и там уже стоял Роджер.
Вождь сердито спросил:
– Ты почему не на посту?
Роджер поднял на него твердый, сумрачный взгляд:
– Просто спустился.
Смерть смотрела из его глаз. Вождь не сказал ему больше ни слова, перевел взгляд вниз, на Эрикисэма.
– Ну что – вступаете в мое племя?
– Отпусти меня…
– И меня.
Вождь схватил одно из оставшихся на земле копий и ткнул Сэма под ребра.
– Вы что хотите этим сказать, а? – спрашивал Вождь свирепо. – Зачем с копьями сюда явились, а? Почему в племя вступать не хотите, а?
Копье уже ритмично втыкалось под ребра. Сэм взвыл.
– Да нет, ты не так.
Роджер оттеснил Вождя, только что не толкнув плечом. Вопль оборвался, близнецы лежали и смотрели вверх в немом ужасе. Роджер надвигался на них, облеченный неведомой властью.
Глава двенадцатая. Вопль охотников
Ральф затаился в зарослях и обдумывал, как ему быть со своими ранами. На правом боку был большой кровоподтек, рана кровоточила и вздулась. В волосы ему набилась грязь, они торчали, как усики лиан. Продираясь сквозь кусты, он набил синяков и весь исцарапался. Наконец отдышавшись, он понял, что с мыть-ем придется подождать. Ну как ты услышишь шаги голых ног, плескаясь в воде? Как укроешься в ручье или на открытом берегу?
Ральф вслушался. Он был в общем-то совсем недалеко от Замка, и сначала ему показалось со страху, что это погоня. Но охотники только пошарили по зеленой опушке – наверное, собирали копья – и сразу бросились обратно, к солнечным скалам, будто испугались лесной тьмы. Одного он даже увидел – коричневого, черного, красного – и узнал Билла. Да нет, тут же подумал Ральф, какой же он Билл. Образ этого дикаря никак не хотел сливаться с прежним портретом мальчика в рубашке и шортах.
День угасал; круглые солнечные пятна ровно смещались по зеленым листам и по бурому пуху стволов, со стороны Замка не доносилось ни звука. Наконец Ральф выбрался из кустов и стал пробираться к за-слонявшим перешеек непролазным зарослям. Очень осторожно он выглянул из-за веток и увидел, что Роберт сидит на посту, на вершине скалы. В левой руке Роберт держал копье, а правой подбрасывал и ловил камушек. За его спиной подымался густой столб дыма, и у Ральфа защипало в ноздрях и потекли слюнки. Он утерся ладонью и впервые с утра почувствовал голод. Племя, наверное, обсело выпотрошенную свинью и смотрит, как капает и сгорает в золе сало. Смотрит, не отрывая глаз.
Кто-то еще, неопознаваемый, вырос рядом с Робертом, дал ему что-то и снова исчез за скалой. Роберт положил копье и, растопырив руки, заработал челюстями. Значит, пир начался и часовой получил свою долю.
Значит, пока ему ничто не грозит. Ральф захромал прочь, к фруктовым деревьям, к жалкой еде, терзаемый горькой мыслью о пире. Сегодня у них пир, а завтра…
Он старался уговорить себя, что его оставят в покое; ну, может, даже изгонят. Но никуда не мог деться от нерассуждающей, страшной уверенности. Гибель рога, смерть Хрюши и Саймона нависли над островом, как туман. Раскрашенные дикари ни перед чем не остановятся. И еще эта странная ниточка между ним и Джеком; нет, Джек не уймется никогда, он не оставит его в покое. Ни за что.
Он замер, весь в солнечных пятнах, придерживая поднятую ветку. И вдруг затрясся от ужаса и крикнул:
– Нет! Не могли они до такого дойти! Это несчастный случай.
Он нырнул под ветку, побежал, спотыкаясь, потом остановился и прислушался.
Он вышел к вытоптанному месту, где были фрукты, и начал жадно их обрывать. Встретил двух малышей и, не имея понятия о своем виде, изумился, когда они с воплями бросились прочь.
Он поел и вышел к берегу. Солнце косо скользило по стволам пальм возле разрушенного шалаша. Вот площадка. Вот бухта. Всего бы лучше, не замечая подсказок давящей на сердце свинцовой тоски, положиться на их здравый смысл, на остатки соображенья. Теперь, когда племя насытилось, может, стоит опять попытаться?.. Да и невозможно тут вытерпеть ночь, в этом пустом шалаше возле брошенной площадки. У него по спине побежали мурашки. Костра нет. Дыма нет. Их теперь никогда не спасут. Он повернул и заковылял к территории Джека.
Дротики света уже застревали в ветвях. Наконец он дошел до прогалины, где всюду был камень и потому не росли деревья. Темные тени затопили сейчас прогалину, и Ральф чуть не бросился за дерево, когда увидел, что что-то стоит прямо посредине; потом разглядел, что белое лицо – это голая кость и на палке торчит и скалится на него свиной череп. Ральф медленно пошел на середину прогалины, вглядываясь в череп, который блистал, в точности как раньше блистал белый рог, и будто цинично ухмылялся. Любознательный муравей копошился в пустой глазнице, других признаков жизни там не было.
А вдруг…
Его проняла дрожь. Он стоял, обеими руками придерживал волосы, а череп был высоко, чуть не вровень с его лицом. Зубы скалились, и властно и без усилья пустые глазницы удерживали его взгляд.
Да что же это такое?
Череп смотрел на Ральфа с таким видом, будто знает ответы на все вопросы, только не хочет сказать. Тошный страх и бешенство накатили на Ральфа, он ударил эту пакость, а она качнулась, вернулась на место, как игрушка, и не переставала ухмыляться ему в лицо, и он ударил еще, еще и заплакал от омерзенья. Потом он сосал разбитые кулаки, смотрел на голую палку, а череп, расколотый надвое, ухмылялся теперь уже огромной шестифутовой ухмылкой. Он выдернул дрожащую палку из щели и, как копьем, защищаясь от белых осколков, не сводя глаз с обращенной в небо ухмылки, попятился в чащ-у.
Когда зеленое зарево погасло над горизонтом и совсем наступила ночь, Ральф снова пошел к зарослям перед Замком. Выглядывая из-за веток, он видел, что на вершине все еще кто-то стоит, и этот кто-то держал копье наготове.
Ральф стоял на коленках среди теней, и сердце у него сжималось от одиночества. Ну да, они дикари, и пусть, но как-никак они – люди. А тут кругом залегли ночные дремучие страхи.
Ральф застонал тихонько. Он устал, измучился, но он боялся забыться, свалиться в колодец сна. Он боялся их. А может, взять и смело пойти прямо в крепость, сказать: «Чур, не трогать меня!» – засмеяться как ни в чем не бывало и заснуть рядом со всеми? Притвориться, будто они все еще мальчики, школьники, те самые, что говорили: «Да, сэр!» – и ходили в школьных фуражках? Ясный полдень еще мог бы ответить – да, но тьма и смертные ужасы отвечали – нет. Он лежал во тьме и знал, что он отщепенец.
– Потому что я еще что-то соображаю.
Он потерся щекой о руку, нюхая едкий запах соли и пота, вонючей грязи. Слева дышал океан, всасывал волны, снова вскипал над той квадратной скалой.
От Замка неслись звуки. Ральф оторвался от качания вод, вслушался и различил знакомый ритм:
– Зверя бей! Глотку режь! Выпусти кровь!
Племя танцевало. Где-то по ту сторону скалистой стены – темный круг, огонь и мясо. Там они смакуют еду, наслаждаются безопасностью.
Он вздрогнул: ближе раздался еще звук. Дикари лезли на самый верх, он узнал голоса. Он пробрался еще немного вперед и увидел, как тень наверху изменилась, расширилась. Так ходить и так говорить могли только двое мальчиков на всем острове.
Ральф лег головой на руки, у него сжалось сердце от этой новости. Ну вот, Эрикисэм теперь тоже в племени. И охраняют Замок – от него. И значит, нельзя уже их спасти, создать племя изгнанников на другом конце острова. Эрикисэм теперь дикари, Хрюши нет, и рог разбит вдребезги.
Наконец часовой спустился. Двое сменивших его казались черным наростом на скале. За ними зажглась звезда и сразу стерлась от их движенья.
Ральф пополз вперед, он ощупывал неровности, как слепой. Справа были смутные воды, по левую руку, как шахта колодца, зиял неуемный океан. Ежеминутно вокруг смертной скалы вздыхала вода и расцветала белая кипень. Ральф все крался вперед, наконец он нащупал выступ вдоль стены. Пост был прямо над ним, он даже увидел высунутый кончик копья.
Он окликнул очень тихо:
– Эрикисэм…
Ответа не было. Значит, надо говорить громче. Но тогда насторожишь полосатых врагов на пиру у костра. Он сжал зубы и полез вверх, нащупывая опору. Палка, на которой раньше торчал череп, мешала ему, но он боялся расстаться с последним оружием. Он почти совсем подобрался к близнецам и тогда только снова окликнул:
– Эрикисэм…
Он услышал вскрик, шорох. Вцепившись друг в друга, близнецы бормотали что-то.
– Это я – Ральф.
Он испугался, что они поднимут тревогу, и подтянулся так, что голова и плечи показались над краем. Под локтем, далеко-далеко внизу, вокруг той скалы, светилась белизна.
– Да это же я – Ральф.
Наконец они подались вперед, они вглядывались ему в лиц-о.
– Ой, а мы думали…
– Мы же не знали…
– Мы подумали…
И тут они вспомнили о своих новых постыдных обязанностях. Эрик молчал. Сэм попытался исполнить свой долг:
– Ты лучше уходи, Ральф. Сейчас же уходи…
И помахал копьем, изображая свирепость.
– Лучше убирайся. Понял?
Эрик кивнул и ткнул в воздух копьем. Ральф опирался на руки и не уходил.
– А я-то шел к вам двоим…
У него сел голос. Горло болело, хоть там не было раны.
– Я-то шел к вам двоим…
Эту тупую боль словами было не выразить. Он умолк. Все небо забрызгали веселые звезды.
Сэм переминался с ноги на ногу.
– Честно, Ральф, ты лучше уйди.
Ральф снова поднял на них глаза:
– Вы же не накрашенные. Как вы можете?.. Да если б было светло…
Если б было светло, они б сгорели со стыда. Но кругом чернела ночь. Эрик заговорил; и опять потекла антифонная речь близнецов:
– Уходи, а то тебе же хуже будет…
– Они нас заставили. Они нас мучили…
– Кто? Джек?
– Ох, нет…
Они наклонились к нему, зашептали:
– Ральф, уходи…
– …это же племя…
– …они нас заставили…
– …мы ничего не могли…
Ральф снова заговорил. Голос был сиплый. Его как будто что-то душило.
– Что я ему сделал? Он же мне сразу понравился, я только хотел, чтобы нас спасли…
Снова небо забрызгали звезды. Эрик истово тряс головой:
– Ральф, послушай. Ты не ищи тут смысла. Этого ничего уже нет…
– И не ломай ты голову из-за Вождя…
– Лучше тебе уйти.
– Вождь и Роджер…
– Ох, Роджер…
– …они тебя ненавидят, Ральф. Плохо тебе будет.
– Они завтра идут на тебя охотиться.
– За что?!
– Не знаю я, Ральф. И вот еще, Ральф. Джек, ну, Вождь, говорит, это будет опасно…
– …и чтоб мы осторожно, и чтоб копья бросать, как в свинью.
– …мы растянемся цепью поперек острова…
– …и пойдем с этого конца…
– …пока тебя не найдем.
– Будем подавать вот такие сигналы.
Эрик задрал голову, постучал себя ладошкой по открытому рту – получился тихий звук, похожий на улюлюканье. И сразу же стал испуганно озираться.
– Вот такие…
– …только громче, конечно.
– Да что я ему сделал? – горячо зашептал Ральф. – Я же только хотел, чтоб горел костер!
Он умолк, секунду помолчал, горестно подумал про завтра. Вопрос неслыханной важности пришел ему в голову.
– А что вы…
Он не сразу смог это выговорить, но подстрекнули страх и тоска.
– Когда они меня найдут, они что сделают?
Близнецы молчали. Внизу, под его локтем, снова опушилась белым цветом смертная скала.
– Что они… Господи, как есть хочется…
Отвесная стена будто качнулась под ним.
– Говорите! Что они?..
Близнецы избегали прямого ответа:
– Ты лучше уходи, Ральф.
– Тебе же лучше…
– Держись подальше. Пока можно.
– А вы со мной не пойдете? Трое – это ведь уже сила.
Они промолчали, потом Сэм сдавленно выговорил:
– Ты Роджера не знаешь. Это ужас.
– Да и Вождь. Оба они…
– Ужас, ужас…
– А Роджер еще…
Оба вдруг застыли. Со стороны племени кто-то поднимался.
– Идет проверять, как мы дежурим. Скорее, Ральф!
Прежде чем скользнуть вниз, Ральф ухватился за последнюю возможность, какую давала встреча.
– Я близко залягу; прямо тут, в зарослях, – шепнул он. – Вы их уведите отсюда. Они так близко не станут искать…
Шаги были пока далеко.
– Сэм, ведь все обойдется, ведь правда, Сэм?
Близнецы опять промолчали.
– На! – вдруг сказал Сэм. – Возьми…
Он бросил Ральфу кусок мяса, Ральф его схватил.
– Но что, что вы мне сделаете, когда поймаете?
И – молчанье наверху. Он сам понимал, как все это глупо выходит. Он уже спускался.
– Что вы будете делать?..
Сверху, с нависшей громады скалы, пришел непонятный ответ:
– Роджер заострил палку с обоих концов.
Роджер заострил палку с обоих концов. Ральф мучился, ломал голову, но не мог докопаться до смысла. Он перебрал все ругательные слова, какие знал, в припадке ярости, вдруг вылившемся в зевоту. Сколько можно не спать? Ох, сейчас бы очутиться в постели, на простыне – но ничего тут не было белого, только медлящее свеченье молока, пролитого вокруг той скалы в сорока футах под ним, на которую упал Хрюша. Хрюша теперь был везде, он сидел у него на закорках, он стал страшный теперь из-за тьмы, из-за смерти. Если бы Хрюша вдруг вышел сейчас из воды – с пустой головой… Ральф застонал и опять раззевался, как маленький. Хорошо, что в руке у него была палка, он качнулся и оперся на нее, как на костыль.
Он снова насторожился. Над Замком зашумели голоса. Эрикисэм громко спорили с кем-то. Ничего, папоротники и трава близко уже. Там можно спрятаться, а рядом чащоба, которая завтра ему послужит. Ну вот – рука нащупала траву, – здесь можно переночевать, совсем рядышком с племенем…
И когда нависнет ужас перед непонятным, можно затеряться среди людей, даже если…
Если – если. Палка, заточенная с обоих концов. Ну и что? Они уже бросали в него копья. И промахнулись, только одно попало. Ничего, может, еще опять промахнутся.
Он сел на корточки в высокой траве, вспомнил мясо, которое дал ему Сэм, и жадно на него набросился. Пока ел, он услышал еще звуки – крики Эрикисэма, крики боли, страха, чьи-то злые голоса. Значит… значит, не только ему плохо, по крайней мере одному из близнецов тоже, видно, досталось. Потом звуки слились, удалились, ушли за скалу, он про них забыл. Под руками были гладкие, прохладные листы, перед самой чащобой. Он в нее заберется чуть свет, протиснется между сплетенных стволов, так глубоко заползет, что никому не пролезть, только тоже ползком. Но для того ползуна у него наготове палка. Вот он и отсидится, и облава пройдет мимо, прочешут весь остров, пробегут, прокричат, а он останется на свободе.
Он прополз еще немного, зарылся в папоротники. Палку положил рядом и залег в черноте. Только не проспать, только проснуться чуть свет, чтоб обдурить дикарей, – и тут его настиг врасплох и вниз, вниз, в темную пропасть поволок сон.
Он проснулся, еще не открыв глаза. Звуки были близко. Он открыл один глаз, увидел совсем рядом со щекой рыхлую землю и загреб ее пальцами, а по папоротникам на него стекал свет. Он успел сообразить, что долгое-долгое падение, смерть остались во сне, позади, что уже утро. И тут он снова услышал звук. На морском берегу улюлюкали, вблизи ответили, еще ответили. Пронзая узкий конец острова от моря до лагуны, крик несся и ухал, как крик птицы на лету. Ральф не раздумывая схватил свою острую палку и снова отпрянул в папоротники. Через несколько секунд он ползком пробирался в чащобе, прочь от на-двигающихся прямо на него ног дикаря. В папоротники падали тупые, рубящие звуки – стук, плюханье; шуршала трава. Дикарь – кто, неизвестно – прокричал дважды; ему отозвались с обеих сторон, крик замер. Ральф съежился в зарослях. Снова все было тихо.
Наконец он осмотрелся. Да, здесь его никто не возьмет, не сунутся. Вдобавок ему вообще просто повезло. Глыба, которой убило Хрюшу, влетела в заросли и проложила в самой середке узкий след. Тут без-опасно. Он порадовался своему везению и находчивости. Осторожно присел среди разбитых стволов – ждать, когда охота пройдет мимо. Выглянул из-за лист-вы, и в глаза сразу мелькнуло что-то красное. Ну да, это верх Замка, дальний, нестрашный. Он устроился поудобней и приготовился слушать, как будут замирать вдалеке звуки охоты.
Но звуков этих не было; шли минуты, и его торжество растворялось в зеленой тени.
Наконец он услышал голос – голос Джека, но приглушенный:
– Это точно?
Дикарь, которого он спрашивал, не ответил. Наверное, кивнул головой.
Потом голос Роджера:
– Смотри, если ты нас дурачишь…
И – сразу – стон, вопль. Ральф съежился. Значит, тут один из близнецов и Джек и Роджер.
– Ты точно понял? Он тут хотел?
Близнец охнул и снова взвыл.
– Он тут хотел спрятаться?
– Да… да… ой!
По деревьям рассыпался серебряный смех.
Значит, знают.
Ральф схватился за палку. Да что они ему сделают? Им и за неделю не проложить тропу в этих зарослях; ну, а если кто-то один попробует проползти сюда так же, как он, то пусть на себя пеняет. Он потрогал пальцем кончик копья и невесело усмехнулся. Да, кто бы он ни был, голубчик, он у него завизжит, как свинья.
Они удалялись, шли обратно, к Замку. Топот, чье-то хихиканье. И снова этот тонкий, как птичий, летящий над островом крик. Значит, кто-то остался тут, стеречь его, ну а кто-то…
Долгая, ошалелая тишина. Ральф выплюнул кору от обглоданного копья. И встал, посмотрел на Замок.
И сразу услышал сверху голос Джека:
– Раз, два – взяли!
Красную глыбу на стене сорвало, как занавес, оголилась синь неба и фигурки на сини. Земля дрогнула, воздух вспоролся свистом, по верху чащобы прошелся удар, как гигантской рукой. Глыба, стуча и круша, неслась уже дальше, к берегу, а Ральфа засыпало градом поломанных веток и листьев. За чащей радостно взвыло племя.
И – опять тишина.
Ральф зажал кулаком рот, прикусил пальцы. Осталась еще только одна глыба, которую можно сдвинуть, но она с полдома, с машину, с танк. Он мучительно ясно представил себе, как она стронется, медленно, с уступа на уступ, и огромным паровым катком покатит по перешейку.
– Раз, два! Взяли!
Ральф положил копье, снова поднял. Откинул с лица не-сносные волосы, шагнул два шага в своем тайнике, вернулся. И замер, глядя на обломанные ветки.
Пока тихо, пока тихо.
Он заметил, как у него часто-часто, ходуном ходит грудь, и удивился. И было видно, как чуть слева от середины колотится сердце. Он опять положил копье.
– Раз, два! Взяли!
И – долгий, заливистый крик.
Потом на красной вершине грохнуло, земля подпрыгнула, стала ровно трястись, и так же ровно нарастал грохот. Ральфа подбросило, перевернуло, швырнуло на ветки. Справа, совсем рядом, чащоба накренилась строем и корни взвыли и полезли наружу, что-то красное ворочалось наверху, медленно, как мельничное колесо. И потом это красное сразу пронесло, будто мимо, к морю, проломилось стадо слонов.
Ральф, стоя на коленках в колдобине, пережидал, когда земля перестанет дрожать. Наконец разбитые белые пни, расколотые ветки, вся расплющенная чаща дрогнули и стали на место. Что-то давило Ральфа, было трудно дышать.
Опять стало тихо.
Но не совсем. Где-то близко шептались. И вдруг справа сразу в двух местах бешено затряслись ветки. Высунулся конец копья. Ральф в ужасе выбросил вперед копье, изо всех сил ударил.
– А-а-а!
Копье дрогнуло в руке, он его отдернул.
– О-о-о!
Кто-то стонал рядом. Все громче говорили, говорили. Бешено спорили, и стонал раненый дикарь. Потом стало тихо, и голос – нет, это не Джек – сказал:
– Ну что? Я говорил, он опасен!
И опять застонал раненый дикарь.
Что будет, что будет?
Ральф сжал изо всех сил изжеванное копье, опять на лицо ему упали волосы. Бормотали всего в нескольких ярдах от него со стороны Замка. Вот один дикарь охнул «Ну да?» задушенным голосом; другой тихонько прыснул. На корточках, оскалясь, Ральф посмотрел на стену зарослей, поднял копье, зарычал, стал ждать.
В невидимой группке опять захихикали. А потом он услышал странный, струящийся звук и тотчас за ним уже более громкое потрескивание – будто разворачивают большие листы целлофана. Хрустнул куст. Ральф подавился кашлем. Сквозь ветки белыми и желтыми клоками лез дым, и синий лоскут неба над головой сразу сделался темным, как туча, и вот уже густой дым бился вокруг.
Кто-то захохотал радостно, и голос крикнул:
– Дым!
Ральф пополз по чащобе к лесу, прижимаясь к земле, чтоб его не душил дым. Вот и открытое место, уже видно зелень опушки. Совсем маленький дикарь стоял между ним и лесом, размалеванный красным и белым, с копьем в руках. Он кашлял и, ничего не видя в дыму, тер ладошкой глаза и размазывал краску. Ральф бросился на него, как кошка, зарычал, ударил копьем; дикарь согнулся надвое. В чаще снова орали, а страх уже гнал Ральфа через подлесок. Он добрался до лаза, пробежал по нему ярдов сто, бросился в сторону. Сзади, пересекая остров, опять пронеслось улюлюканье и трижды прокричал одинокий голос. Он понял – это сигнал, они надвигаются, и снова побежал так, что у него чуть не выпрыгнуло сердце. Он свалился под куст, лежал, стараясь немного отдышаться. Щупал языком зубы и губы и слушал крики погони.
Можно еще всякое сделать. Влезть на дерево, например, – но нет, это слишком рис-кованно. Обнаружат – и тогда им только выждать останется.
Ах, если б было время подумать!
Снова с того же расстояния прокричали два раза, и он разгадал их план. Тот, кто застрянет в зарослях, должен крикнуть два раза – сигнал всей цепи подо-ждать, пока он не выберется. Чтобы так, сплошной цепью, прочесывать остров. Ральф вспомнил, как легко прорвал тогда цепь тот кабан. Значит, если они подойдут совсем близко, можно прорваться и убежать. Убежать… Но куда? Они повернут и снова его погонят. А потом… надо же еще когда-то есть, спать, и проснется он уже в их кольце. И его затравят.
Что делать, что делать? На дерево? Прорваться, как тот кабан? Нет, и то и другое – ужас.
Снова – одинокий крик, сердце у него оборвалось, он вскочил, бросился в сторону океана, по непроходимым джунглям, застрял и повис в лианах. На миг он замер, только дрожали икры. Ох, если б пощада, передышка, время подумать!
И снова, дерущее, неотвратимое, по острову понеслось улюлюканье. Он прянул, как конь, опять побежал, опять задохнулся. Опять плашмя бросился в папоротник. На дерево? Или прорваться? На миг он перевел дух, вытер рот, приказал себе успокоиться. Где-то в этой цепи идут же Эрикисэм, и они-то сами не рады. Хотя… Да и не обязательно он попадет на Эрикисэма, можно наткнуться на Вождя, на Роджера, а Роджер – сама смерть…
Ральф откинул с лица спутанные лохмы, стер с нераспухшего глаза пот. Сказал вслух:
– Думай.
Как тут поступить разумно?
Нет рядом Хрюши. Некому надоумить. И собрания нет – все б обсудили серьезно, – и нет защиты рога.
– Думай.
Больше всего он теперь боялся этого занавеса, который мог вдруг снова затрепыхаться в мозгу, заслонить ощущенье опасности, сделать из него несмышленыша.
Третий выход – запрятаться так, чтоб они не заметили и прошли.
Он поднял голову от земли, прислушался. К прежним звукам прибавился новый – низкое бормотанье, ворчанье, будто сам лес сердится на него, – густой, темный гул, и по нему, царапаньем мела по грифелю, мерз-ко взвизгивало улюлюканье. Он узнал этот гул, он уже его слышал раньше, только не было времени вспомнить, где и когда.
Прорваться.
Влезть на дерево.
Спрятаться, и пусть пройдут.
Крик раздался вдруг совсем рядом, и он вскочил на ноги, побежал сквозь кусты терновника, ежевики. Вдруг вылетел на прогалину – опять на ту же, но саженная расколотая улыбка свиного черепа теперь не посылалась с вызовом просвету сини, а глумливо дразнила дымный навес. Ральф снова вбежал под деревья, и смысл темного гула открылся ему. Его выкуривают. Они подпалили остров.
Спрятаться лучше, чем лезть на дерево: если найдут, еще можно будет прорваться.
Значит – спрятаться.
Интересно, согласилась бы с ним свинья? И Ральф скорчил деревьям гримасу. Значит – найти самые густые заросли, самую темную дыру на всем острове и туда залезть. Он теперь осматривался на бегу. По нему прыгали солнечные штрихи и кляксы, высвечивали на грязном теле блестящие полоски пота. Крики были уже далеко, еле слышны.
Наконец он выбрал подходящее место, да и некогда было раздумывать. Кусты и лианы соткали тут плотный ковер, не пропускавший солнца. Под ним оставалось пространство примерно с фут высотой, правда, повсюду проткнутое торчащими ростками. Можно туда заползти, в самую глубь, на пять ярдов от края, за-прятаться. Вряд ли какому-нибудь дикарю придет в голову ложиться на землю и тебя высматривать; да и то ты будешь во тьме. Ну, а в случае чего, если он тебя даже увидит – можно броситься на него, прорвать их строй, сбить, сделать петлю и остаться сзади. Волоча за собой копье, Ральф осторожно полез между торчащими ростками. Забрался в середину, залег и прислушался.
Пожар был большой. Барабанный бой, который, он думал, остался далеко позади, снова стал ближе. Вообще-то ведь огонь обгоняет бегущую лошадь? В пятидесяти ярдах от него землю забрызгали солнечные пятна. И вдруг у него на глазах каждое пятнышко подмигнуло. Это было так похоже на порханье злосчастного занавеса, что сперва он решил – показалось. Но вот они замигали все чаще, померкли и стерлись, и он увидел, что дым тяжко пролег между солнцем и островом.
Ну, пусть даже кто-то заглянет в кусты, даже различит человеческое тело, так, может, это будут Эрикисэм, и они притворятся, что ничего не заметили, они промолчат. Он лег на темно-шоколадную землю щекой, облизал сухие губы, закрыл глаза. Под чащобой легонько дрожала земля; а может, это был звук, тихий, неразличимый за темным гулом пламени и царапающими взвизгами улюлюканья.
Кто-то крикнул. Ральф оторвал щеку от земли, уставился на мутный свет. Они уже близко. Сердце ухало и обрывалось. Спрятаться, прорваться, залезть на дерево? Что делать? Выбрать, вы-брать – потом не исправишь.
Огонь подбирался. Залпы – это трещат и взрываются ветки, даже стволы. Идиоты! Вот идиоты несчастные! Фруктовые деревья сгорят – а что они завтра есть будут?
Ральф съежился на своей узкой постели. Терять-то уже нечего! Да и что они ему сделают? Изобьют? Подумаешь? Убьют? Палка, заостренная с обоих концов…
Крики были совсем близко, его подбросило, как на пружине. Полосатый дикарь быстро шел из зеленых зарослей к его укрытию, дикарь с копьем. Ральф впился ногтями в землю. Что ж. Приготовиться.
Ральф повертел копье. Острием надо вперед. Но палка, оказывается, была заострена с обоих концов.
Дикарь остановился в пятнадцати ярдах и – крикнул.
Может, услышал в шуме костра, как стучит мое сердце. Только не крикнуть. Приготовиться.
Дикарь надвигался. Уже только ноги видны. И копье. Вот уже выше колен ничего не видно. Только не крикнуть.
Стадо свиней с визгом выскочило из зелени у дикаря за спиной и метнулось в лес. Вопили птицы, пищали мыши, кто-то крошечный прыгнул к нему под ковер, затаился. Вот дикарь совсем близко, в пяти ярдах стоит. И опять закричал. Ральф подтянул ноги, приподнялся, готовый к прыжку. У него в руках был кол, заостренный с обоих концов кол, этот кол дрожал и метался, стал короче, длиннее, короче, длиннее, тяжелее, легче опять.
Улюлюканье разлетелось от берега до берега. Дикарь опускался на колени у зарослей, а сзади по лесу метались огни. Вот колено вмялось в землю. Теперь второе. Обе руки. Копье.
Лицо.
Дикарь вглядывался во тьму. По сторонам он, конечно, еще видел свет, но только не тут, в середине. В середине – плотный ком темноты. Дикарь весь сморщился, расшифровывая темноту.
Секунды тянулись. Ральф смотрел дикарю прямо в глаза.
Только не крикнуть.
Ты еще вернешься домой.
Увидел. Проверяет. Заостренной палкой.
Ральф крикнул – от страха, отчаянья, злости. Ноги у него сами распрямились, он кричал и кричал, он не мог перестать. Он метнулся вперед, в чащобу, вылетел на прогалину, он кричал, он рычал, а кровь капала. Он ударил колом, дикарь покатился; но на него уже нес-лись другие, орали. Он увернулся от летящего копья, дальше побежал уже молча. Вдруг мелькающие впереди огоньки слились, рев леса стал громом, и куст на его пути рассыпался огромным веером пламени. Ральф бросился вправо, сердце выпрыгивало, он мчался, огонь накатывал, как прибой. За ним летело улюлюканье, коротенькие, тонкие выкрики: видят, видят. Справа вырос кто-то темный, остался сзади. Все бежали, голосили как бешеные. Вломились в подлесок, а слева гремел горячий огненный гром. Ральф забыл раны, голод, жажду, он весь обратился в страх. Страх на летящих ногах мчался лесом к открытому берегу. Перед глазами прыгали точки, делались красными кольцами, расползались, стирались. Ноги, чужие ноги под ним устали, а бешеный крик стегал, надвигался зубчатой кромкой беды, совсем накрывал.
Он споткнулся о корень, настигающий крик взвился еще выше. Шалаш взорвался в огне, огонь хлопал за правым плечом, впереди блеснула вода. И он упал, он кубарем покатился на горячий песок, он заслонялся руками и старался вытолкнуть из горла крик о пощаде.
Потом он встал, качаясь, весь натянулся, приготовился к новому ужасу, поднял глаза и увидел огромную фуражку. У фуражки был белый верх, а над зеленым козырьком были корона, якорь, золотые листы. Он увидел белый тик, эполеты, револьвер, золотые пуговицы на мундире.
Морской офицер стоял на песке и настороженно, удивленно разглядывал Ральфа. За ним, на берегу, был катер, его вытащили из воды и держали за нос двое матросов. В катере стоял еще матрос и держал автомат.
Крик охотников запнулся и оборвался.
Офицер еще поглядел на Ральфа с сомненьем, потом снял руку с револьвера.
– Здравствуй.
Думая о том, как постыдно он выглядит, ежась, Ральф робко ответил:
– Здравствуйте.
Офицер кивнул, будто услышал ответ на какой-то вопрос.
– Взрослых здесь нет?
Ральф затряс головой, как немой. Он повернулся. На берегу полукругом тихо-тихо стояли мальчики с ост-рыми палками в руках, перемазанные цветной глиной.
– Доигрались? – сказал офицер.
Огонь добрался до кокосовых пальм на берегу и с шумом их проглотил. Подпрыгнув, как акробат, пламя выбросило отдельный язык и слизнуло верхушки пальм на площадке. Небо было черное.
Офицер весело улыбался Ральфу:
– Мы увидели ваш дым. У вас тут что? Война?
Ральф кивнул.
Офицер разглядывал маленькое пугало. Ребенка надлежало срочно помыть, постричь, утереть ему нос, смазать как следует ссадины.
– Обошлось без смертоубийства, надеюсь? Нет мертвых тел?
– Только два. Но их нет. Унесло.
Офицер наклонился и пристально вглядывался в лицо Ральфа.
– Двое? Убитых?
Ральф снова кивнул. За его спиной весь остров дрожал в пламени.
Офицер разбирался, как правило, когда ему лгут, а когда говорят правду. Он тихонько присвистнул.
Появлялись еще мальчики, некоторые совсем клопы, темные, с выпяченными, как у маленьких дикарей, животами. Один подошел к офицеру вплотную, поднял глаза:
– Я… я…
Далее ничего не последовало. Персиваль Уимз Медисон откапывал в памяти свою магическую формулу, но она затерялась там без следа.
Офицер повернулся к Ральфу:
– Мы вас заберем. Сколько вас тут?
Ральф только тряс головой. Офицер посмотрел мимо него на размалеванных мальчишек:
– Кто у вас главный?
– Я, – громко сказал Ральф.
Мальчуган в остатках немыслимой шапочки на рыжих волосах, с разбитыми очками, болтавшимися на поясе, шагнул вперед, но тут же передумал и замер.
– Мы увидели ваш дым… Так вы даже не знаете, сколько вас тут?
– Нет, сэр.
– Казалось бы, – офицер прикидывал предстоящие хлопоты, розыски, – казалось бы, английские мальчики – вы ведь все англичане, не так ли? – могли выглядеть и попристойней…
– Так сначала и было, – сказал Ральф, – пока…
Он запнулся.
– Мы тогда были все вместе…
Офицер понимающе закивал:
– Ну да. И все тогда чудно выглядело. Просто «Коралловый остров».
Ральф стоял и смотрел на него, как немой. На миг привиделось – снова берег опутан теми странными чарами первого дня. Но остров сгорел, как труха. Саймон умер, а Джек… Из глаз у Ральфа брызнули слезы, его трясло от рыданий. Он не стал им противиться; впервые с тех пор, как оказался на этом острове, он дал себе волю, спазмы горя, отчаянные, неудержимые, казалось, сейчас вывернут его наизнанку. Голос поднялся под черным дымом, застлавшим гибнущий остров. Заразившись от него, другие дети тоже зашлись от плача. И, стоя среди них, грязный, косматый, с неутертым носом, Ральф рыдал над прежней невинностью, над тем, как темна человеческая душа, над тем, как переворачивался тогда на лету верный мудрый друг по прозвищу Хрюша.
Офицер был тронут и немного смущен. Он отвернулся, давая им время овладеть собой, и ждал, отдыхая взглядом на четком силуэте крейсера в отдаленье.
Наследники
Посвящается Энн
…Мы, в сущности, почти ничего не знаем о том, как выглядел неандерталец, но всё… дает основание предполагать, что он был покрыт густой шерстью, уродлив с виду или даже омерзителен в своем непривычном для нас облике, с покатым и низким лбом, густыми бровями, обезьяньей шеей и коренастой фигурой… Сэр Гарри Джонстон в своей обзорной работе о происхождении современного человека «Изложения и переложения» утверждает: «Смутная память о таких гориллоподобных чудищах, с их изворотливым умом, неуклюжей походкой, шерстистыми шкурами, крепкими зубами и, вероятно, каннибальскими вкусами, быть может, и породила образ людоеда в народном творчестве…
Г. Д. Уэллс. Очерк истории
Один
Лок бежал во всю прыть. Он пригнул голову и держал терновую палицу над землей, чтоб лучше сохранять равновесие, а второй, свободной рукой разметывал рои трепетно витающих почек. Лику со смехом скакала на нем, одна ее рука вцепилась в каштановые завитки, которые густились у него на загривке, сползая книзу по хребту, другая же прижимала к его шее малую Оа. Ноги Лока были сообразительны. И они видели. Они сами несли его в обход обнаженных, торчащих корней меж буковыми деревьями, сами перепрыгивали там, где вода лужами лежала поперек тропы. Лику колотила его пятками в брюхо.
– Быстрей! Быстрей!
Но его ноги стали упираться, он свернул и замедлил бег. Теперь они оба услыхали реку слева близ тропы, еще невидимую глазу. Буки здесь поредели, кустарник отступил, и прямо перед ними оказалась хлюпкая, ровная болотина, где раньше всегда было бревно.
– Вот, Лику.
Агатистая болотная вода лежала перед ними и простиралась вбок, в сторону реки. Тропа вдоль нее убегала дальше на той стороне, где подымался склон, а потом исчезала меж деревьев. Лок радостно ухмыльнулся, подступил к воде еще на два шага и замер. Ухмылка на его лице потускнела, и он разинул рот так широко, что нижняя челюсть отвисла. Лику соскользнула к нему на колено и спрыгнула наземь. Она поднесла головку малой Оа к губам и глядела поверх нее.
Лок засмеялся от растерянности.
– Бревно ушло.
Он зажмурил глаза, нахмурился и увидал бревно. Тогда оно лежало поверх воды одним концом по эту, а другим по ту сторону, серое и трухлявое. А когда добежишь по нему до середины, почувствуешь, что под тобой всплескивает вода, ужасная вода, местами очень глубокая, мужчине по самые плечи. Вода эта не была бессонной, как река или водопад, она теперь спала, лежа у реки, но справа просыпалась и текла по пустынным топям, чащобам и трясинам. Так уверен был он в этом бревне, всегда верно служившем людям, что опять открыл глаза и за-ухмылялся было, будто спросонок, но бревно ушло.
Фа рысцой прибежала по тропе. Новый человечек спал у нее на спине. Она не боялась его уронить, потому что чувствовала, как он ручонками стискивает шерсть у нее на загривке, а ножками цепляется за щетину на спине, но все же бежала осторожно, чтоб его не разбудить. Лок заслышал ее поступь еще раньше, чем сама она показалась под буками.
– Фа! Бревно ушло!
Она подошла к воде вплотную, взглянула, принюхалась, потом с укором повернулась к Локу. Говорить для нее надобности не было. Лок в ответ затряс головой:
– Нет, нет. Я не уволок бревно, чтоб насмешить людей. Оно ушло само.
Он широко развел руками, показывая, как невозвратима пропажа, увидал, что она его поняла, и опять уронил руки.
Лику позвала:
– Покачай меня.
Она тянулась к буку, где ветка торчала из ствола, понурясь, как длинная, обвислая шея, высовывалась на свет, а потом взбрасывала кверху целую охапку зеленых и еще бурых почек. Лок отвлекся от ненайденного бревна и усадил Лику на извилину. Теперь он, стоя сбоку, приподымал и наваливался, потихоньку пятясь шаг за шагом, и вот ветка хрустнула.
– Хоп!
Он выпустил ветку и шмякнулся задом оземь. Ветка мигом распрямилась, и Лику взвизгнула от восторга:
– Нет! Нет!
Но Лок стал тянуть опять, и Лику, с визгом, и смехом, и укорами, летала вместе с охапкой листков низко, почти над самой водой. А Фа поглядывала на эту воду, и на Лока, и опять на воду. Она все хмурилась.
Ха подоспел по тропе, проворно, но не бегом, у него было больше мыслей, чем у Лока, и этот мужчина выручал людей при всех и всяческих невзгодах. Когда Фа его кликнула, он отозвался, но не сразу, а первым делом глянул на осиротевшую воду, потом влево, где под сенью буков проглядывала река. Потом он прислушался и принюхался к лесу, проверил, нет ли там кого, кто незвано мог туда вторгнуться, и, уже только когда совершенно уверился в безопасности, опустил палицу и стал на колени у воды.
– Гляньте!
Его палец указывал на борозды под водой, где проволоклось бревно. Закраины их были все еще отчетливы, и неразмытые комья земли лежали в загогулинах. Ха скользнул взглядом по этим загогулинам вплоть до их исчезновения в темной глуби. Фа глянула на другую сторону, откуда прерванная здесь тропа убегала вдаль. И там, в том месте, где раньше лежал дальний конец бревна, земля была разворочена. Фа молча спросила Ха, и губы его ответили:
– Один день. Может, два. Не три.
А Лику все взвизгивала и смеялась.
На тропе появилась Нил. Она слегка постанывала, как это бывало с ней от усталости и проголоди. Но, хоть шкура на ее огрузлом теле одрябла, груди все равно оставались упруго налитыми, и вокруг сосков белело молоко. Конечно, проголодаться мог кто угодно, но ни в коем случае не новый человечек. Нил глянула на него, увидела, что он цепко висит на шерсти Фа и спит, потом подошла к Ха и притронулась к его руке:
– Почему ты оставил меня одну? Ведь ты же видишь больше Лока внутри головы.
Ха ткнул пальцем в сторону воды:
– Я спешил, чтоб увидать бревно.
– Но бревно ушло.
Теперь эти трое уставились друг на друга. А потом, как обычно бывало у людей, чувства их слились воедино. Фа и Нил сопереживали все то, о чем Ха думал. Он думал, что должен непременно найти бревно на прежнем месте, ведь если вода забрала бревно или же бревно уползло само, людям придется идти в обход болота еще целый день, а это означает опасности и такие тяготы, каких они еще не знавали.
Лок навалился на ветку всей тяжестью и уже не отпускал. Он утихомирил Лику, она слезла наземь и стояла с ним рядом. Старуха приближалась по тропе, они уже заслышали ее шаги и дыхание, вот она обогнула последние стволы. Седая и щуплая, она брела сгорбясь, отрешенная от всего, она целиком ушла в себя и только оберегала обернутую листьями ношу, которую обеими руками прижимала к своим старческим, сморщенным грудям. Люди стояли гурьбой и встретили ее благоговейным молчанием. Она тоже не вымолвила ни слова, но с безропотным терпением ждала, что будет дальше. Она только приспустила свою ношу и сразу подняла опять, чтоб напомнить людям, как безмерно важна эта тяжелая ноша.
Лок заговорил первый. Он обратился ко всем сразу, упиваясь словами, срывавшимися с его уст, смеясь и очень стараясь насмешить остальных. А Нил опять постанывала.
Теперь они заслышали на тропе последнего из людей. Это был Мал, он брел медленно и беспрерывно кашлял. Он обошел последний ствол, остановился у края пустоши, тяжко навалился на приплюснутый конец палицы и опять стал надсадно кашлять. Когда он нагнулся, люди увидали, что на темени у него давно уже вылезла седая щетина и длинная проплешина тянется от надбровья до загривка вплоть до самых плеч. Покуда он кашлял, люди ждали молча и недвижно, как выжидает настороженный олень, и ровные, зыбучие пласты земли всплывали, расползались и завивались меж пальцев их ног. Плотное, белесое облако сползло с солнца, меж деревьев просквозил зябкий солнечный свет и окропил обнаженные тела.
Наконец Мал откашлялся. Он стал выпрямляться, налегая на палицу и медленно перехватывая ее руками. Он оглядел воду и людей, одного за другим, а они все ждали.
– Я вижу так.
Он разжал одну руку и возложил ладонь себе на темя, будто хотел удержать в голове ускользающие видения.
– Мал не старый, он висит на спине у матери. Воды много больше не только здесь, но вокруг нашей тропы. Один мужчина умный. Он велит другим взять поваленное дерево и…
Его глубоко запавшие глаза с мольбой обратились к людям, он звал их сопереживать то, что видел сам. Потом кашлянул опять, очень тихо. Старуха бережно приподняла ношу.
Ха наконец заговорил:
– Так я не вижу.
Старик вздохнул и убрал руку с головы.
– Найдите поваленное дерево.
Люди покорно разбрелись вдоль воды. Старуха отошла туда, где недавно качалась Лику, и опустила на ветку сцепленные руки. Ха крикнул первый. Они сбежались к нему и оробели, увязнув в топкой жиже. А Лику нашла какие-то ягоды, почернелые и давнишние, остатки минувшей поры, когда плодов и ягод было вволю. Мал подошел, нахмурился и стал глядеть на бревно. Это был березовый ствол не толще человечьей ляжки; он до половины утонул в воде и хляби. Кора местами встопорщилась, и Лок стал обдирать с нее разноцветные грибы. Иные из этих грибов были съедобны, и Лок отдал их Лику. Ха, Нил и Фа неумело взялись за бревно. Мал опять вздохнул:
– Стойте. Ха тут. Фа там. И Нил тоже. Лок!
Бревно легко подалось кверху. Но обломки сучьев цеплялись за кусты, когда люди тяжко волокли его к темной болотине. А солнце опять спряталось.
Когда они наконец доволокли бревно до воды, старик нахмурился и глянул на развороченную землю по ту сторону.
– Пускайте бревно плыть.
Это было хитрое и трудное дело. Как ни заноси сырое бревно, все равно приходилось замочить ноги. Наконец бревно соскользнуло на воду, а Ха нагнулся вперед и одной рукой стал налегать, а второй подталкивать. Сучковатая верхушка медленно стронулась и застряла в топкой жиже по ту сторону. Лок весело приговаривал и запрокинул голову, слова из его рта сыпались бессвязно. Никто не слушал Лока, но старик хмурился и прижимал обе ладони к голове. Другой конец бревна уже ушел под воду, примерно на глубину в два мужских роста, и там он был совсем тонкий. Ха взглядом спросил старика, а тот опять прижал руки к голове и закашлялся. Ха вздохнул и с опаской ступил одной ногой в воду. Когда люди увидали это, они сочувственно застонали. Ха ступал осторожно, морщился и кривил лицо, и люди морщились вслед за ним. Ха перевел дух, сделал над собой еще усилие, и теперь вода лизала ему колени, а руки так стискивали липкую кору на березовом стволе, что она трещала. Теперь он налегал одной рукой и подымал другую. Ствол перекатился, сучья вскружились средь густого роя палых листьев, верхушка качнулась, и вот она уже лежала близ другого берега. Ха толкал что было мочи, но одолеть раскоряченные сучья у него недостало сил. По ту сторону, где березовый ствол горбился под водой, все еще была пустота. Ха отступил назад, на сушу, под угрюмыми взглядами людей. Мал смотрел на него выжидательно и опять обеими руками сжимал палицу. Ха отошел к опушке, где тропа выходила из леса. Он подобрал свою палицу и присел. На миг он резко перегнулся вперед и чуть было не упал, но тут же ноги настигли туловище, и он понесся через пустошь. Он пробежал по бревну четыре шага, клонясь вперед все ниже и ниже, так что голова его, казалось, сейчас стукнется о колени; потом бревно взбурлило воду, но Ха уже стремглав летел в воздухе, подобрав ноги и растопырив руки. Он плюхнулся на землю в кучу палой листвы. Потом повернулся, ухватил вершину березы и рванул на себя. Тропа через болотину была проложена.
Люди испустили крик облегчения и радости. И этот самый миг солнце почему-то избрало для того, чтоб опять выглянуть. Теперь весь мир будто бы разделял их светлую радость. Они благодарили Ха, хлопая ладонями по ляжкам, а Лок делился своим торжеством с Лику.
– Понимаешь, Лику? Бревно теперь лежит поперек воды. Ха очень много видит внутри головы!
Когда все умолкли, Мал указал палицей на Фа:
– Фа и новый.
Фа нащупала нового человечка. Ее густая грива прикрывала его полностью, и люди не увидали ничего, но ручонки и ножки цепкой хваткой сжимали непокорные завитки ее шерсти.
Фа подступила к самой воде, растопырила руки, ловко побежала по стволу, спрыгнула с верхушки и стала рядом с Ха. Новый проснулся, глянул через ее плечо, одной ножкой перехватил завиток шерсти и опять заснул.
– Теперь Нил.
Нил нахмурилась, сдвинула брови. Она откинула назад завитки над глазницами, пригладила их, страдальчески сморщилась и побежала по бревну. Руки она воздела высоко над головой и на середине бревна стала выкликать:
– Аи! Аи! Аи!
Бревно начало прогибаться и увязать в топком дне. Нил добежала до тонкой верхушки, высоко подпрыгнула, ее туго налитые груди всколыхнулись, и вдруг она оказалась по колено в воде. Она взвизгнула, выволокла ноги из трясины, ухватилась за протянутую руку Ха и долго потом тяжко дышала и содрогалась уже на твердой почве.
Мал подошел к старухе и сказал смиренно:
– Теперь хочет ли она перенести это туда?
Старуха была так глубоко погружена в себя, что едва проглянула сквозь свою отрешенность. Она побежала к воде, все так же держа сцепленные руки у груди. Была она тощая, кожа да кости и местами редкие седые волосы. Когда она проворно одолевала болотину, березовый ствол едва шелохнулся в воде.
Фа наклонилась к Лику:
– Теперь пойдешь ты?
Лику вынула изо рта малую Оа и потерлась густыми рыжими завитками о бедро Лока.
– Хочу с Локом.
От этого у Лока внутри головы будто засияло солнце. Он широко разинул рот, и смеялся, и приговаривал, обращаясь к людям, хотя обрывочные видения, мелькавшие в его голове, едва ли соответствовали тем словам, которые сыпались изо рта. Он видел, как Фа ответно смеется над ним и даже Мал невесело улыбается.
Нил предостерегла:
– Осторожно, Лику. Держись крепче.
Лок дернул Лику за рыжий завиток.
– Лезь.
Лику ухватилась за его руку, одной ногой уперлась ему в колено и легко взобралась вверх по завиткам на хребте. Малую Оа она держала в теплой руке и пристроила снизу к его шее. Она крикнула:
– Есть!
Лок отошел назад к тропе под буками. Он исподлобья глянул на воду, начал разбег, но тут же остановился. Люди по ту сторону воды засмеялись. Лок забегал взад и вперед, но всякий раз осаживал себя у самого бревна. Он кричал:
– Глядите, какой Лок могучий прыгун!
Гордясь собой, он ринулся вперед, но опять, уже не гордясь, присел и повернул назад. Лику подскакивала у него на спине и визжала:
– Прыг! Прыг!
Голова ее моталась по его темени. Наконец он подошел к воде и, как Нил, высоко воздел руки.
– Аи! Аи!
Теперь даже Мал ухмылялся. Лику захлебнулась смехом и умолкла, из глаз ее капала вода. Лок спрятался под буком, а Нил от смеха хваталась за грудь. Потом Лок опять выскочил. Он ринулся вперед, пригнув голову. По бревну он пробежал с зычным криком. Потом прыгнул, очутился на суше, повернулся одним скачком и долго еще скакал и потешался над побежденной водой, покуда Лику не стала икать у него над ухом, а остальные только хватались друг за друга.
Наконец они угомонились и Мал шагнул вперед. Он кашлянул, глянул на людей и робко скривился:
– Теперь Мал.
Он держал палицу поперек для равновесия. Вот он взбежал на ствол, и его стариковские ноги цеплялись и ослабевали. Он стал перебираться, кругообразно помахивая палицей. Ему не хватило разбега, чтоб перебраться благополучно. Люди увидали, как страдание выразилось у него на лице и он ощерил зубы. Потом одна его нога сорвала большой кусок коры и оголила луб, а перескочить он не успел. Вторая нога оскользнулась, и он повалился ничком прямо в воду. Он рванулся вбок и сразу исчез в мутном бурливом омуте. Лок забегал взад и вперед, крича во все горло:
– Мал в воде!
– Аи! Аи!
Ха шел вброд и страдальчески скалился от холодного прикосновения воды. Он выловил конец палицы, а Мал крепко держался за другой конец. Потом Ха ухватил запястье Мала, и они оба стали барахтаться в болотине, будто боролись меж собой. Мал высвободился и на карачках прополз вперед, к суше. Там он спрятался от воды за толстым стволом бука, лег, скорчился и весь дрожал. Люди тесно обступили его. Они присели и терлись об него телами, они сплели руки, чтоб защитить и приютить его. Вода с него уже стекла, и на шкуре оставались лишь мелкие капли. Лику проскользнула в середину и прильнула животом к его голеням. Только старуха все ждала недвижно. Люди плотно окружали Мала и сопереживали его дрожь.
Лику сказала:
– Хочу есть.
Люди вокруг Мала расступились, и он встал на ноги. Он все еще дрожал. Дрожь эта не просто подергивала шкуру, но пронизывала насквозь, так что палица у него в руках ходила ходуном.
– Идем.
Он пошел вперед по тропе. Здесь было больше простора меж деревьев, и на этом просторе много кустов. Вскоре они вышли на прогалину, которой еще до своей смерти завладело огромное дерево, прогалина эта подступала почти вплоть к реке, а скелет дерева все еще торжественно высился над нею. Вьюнок совсем его одолел, цепкие, узловатые плети опутывали дряхлый ствол и доползали до самой верхушки, где еще совсем недавно на раскидистых ветвях было целое гнездилище густой и зеленой листвы. Грибы тоже тучнели, широкие пластины, напитанные дождевой водой, и студенистые бугры помельче, красные и желтые, так что дряхлое дерево теперь превращалось в труху и белесую слизь. Нил насобирала еды для Лику, и Лок тоже выковыривал пальцами бледные личинки. Мал дожидался, покуда они кончат. Он уже не дрожал всем телом, но порой судорожно корчился. После каждого приступа судорог он налегал на палицу и даже понемногу сползал по ней все ниже.
Теперь уши людей улавливали новый звук, это был шум, столь неумолчный и всепроникающий, что не было нужды напоминать друг другу, откуда он. За прогалиной начинался крутой подъем, каменистый и бесплодный, в редких местах утыканный низкорослыми деревцами; здесь обнажался костяк земли, гладкие серые каменные суставы. За подъемом, в межгорье, была долина, и оттуда река низвергалась вниз могучим водопадом с высоты вдвое выше самого высокого дерева. Люди молча прислушивались к отдаленному реву воды. Потом они переглянулись, стали смеяться и болтать. Лок объяснил Лику:
– Сегодня ты будешь спать у падающей воды. Ведь она не ушла. Ты помнишь?
– Я вижу внутри головы воду и пещеру.
Лок любовно погладил ствол мертвого дерева, а Мал сразу повел их наверх. Теперь, в радости, они постепенно стали замечать, что он слаб, но еще не понимали до конца, сколь тяжек его недуг. Мал подымал ноги, как бы выволакивая их из трясины, и ноги эти уже не были сообразительными. Они выбирали, куда ступить, бестолково, будто кто другой растаскивал их вкривь и вкось, так что Малу приходилось все время подпираться палицей. Люди позади с легкостью повторяли всякое его движение, от избытка здоровья им не терпелось идти вперед. Усердствуя в подражании, они любовно и помимо воли передразнивали его усилия. Когда он горбился и задыхался, они пыхтели тоже, сутулились, и ноги их нарочито теряли сообразительность. Они петляли по крутизне меж серых глыб и каменных мослов, а потом деревья остались позади, и они вышли на обнаженный склон.
Здесь Мал остановился и закашлялся, и они поняли, что надо дать ему передохнуть. Лок взял Лику за руку:
– Гляди!
Склон подымался к долине, а впереди громоздилась гора. Слева склон обрывался, и там утес нависал над рекой. На реке был остров, который так круто вздымался кверху, будто встал на дыбы и одним концом упирается в водопад. Река низвергалась по обоим бокам острова потоком, здесь узким, но поодаль широким и могучим; а куда она низвергалась, никто не мог видеть за брызгами и летучей дымной пеленой. На острове росли деревья и густой кустарник, но конец его, вздыбленный наперекор водопаду, был будто застлан густым туманом, и река по бокам только слабо поблескивала.
Мал тронулся дальше. К истоку водопада вели два пути, один извилисто уходил вправо и подымался меж скал. Хотя так идти было бы легче для Мала, он пренебрег этим путем, видимо, потому, что больше всего жаждал поскорей добраться до места и обрести покой. Он решительно повернул влево. Здесь изредка попадались кустики, которые помогали удержаться на гриве утеса, и, когда они пробирались поверху, Лику опять заговорила с Локом. Шум водопада вылущил жизнь из ее слов и оставил лишь вялую шелуху.
– Хочу есть.
Лок ударил себя в грудь. Он закричал громко, чтоб слышали все люди:
– Я вижу, как Лок находит дерево, где густо сидят почки…
– Ешь, Лику.
Ха стоял рядом с ягодами в горсти. Он высыпал ягоды на ладонь Лику, и она ела, уминая губами; малая Оа сиротливо торчала у нее под мышкой. Лок вспомнил, что и сам хочет есть. Теперь, когда они ушли из промозглой зимней пещеры у моря и не собирали уже горькую, несвежую на вкус еду по отмелям и соленым болотам, он вдруг увидал лакомый корм: мед и молодые побеги, луковки и личинки, сладостное и запретное мясо. Он подобрал камень и стал бить по голой скале у себя над головой, будто долбил твердое дерево.
Нил сорвала с палицы сморщенную ягоду и положила в рот.
– Видали, как Лок бьет скалу в бок!
Над ним смеялись, а он дурачился, делал вид, что подслушивает у скалы, и кричал:
– Просыпайтесь, личинки! Вы не спите?
Но Мал уже вел их дальше.
Чело утеса слегка отклонялось назад, и вместо того, чтоб перелезать через избороздившие его морщины, люди могли пройти кружным путем над рекой, бурной в нижнем ее течении, за сумятицей у подножия водопада. Тропа с каждым шагом становилась все круче, головокружительный подъем по скатам и уступам, расщелинам и валунам, где было одно спасение цепляться ногами за малейшую неровность, а скала под ними опрокидывалась вспять, и воздушная пустота отделяла их от дымной пелены и острова. Здесь стервятники парили уже под ними, будто черные хлопья вокруг костра, хвостатые травы в реке колыхались, и только по неверным проблескам меж стеблей угадывалась вода; остров же, вздыбленный наперекор водопаду, вразрез порогу, откуда изливался потоп, был недосягаем, как месяц на небе. Дальше утес клонился долу, будто разглядывал свою подошву в воде. Хвостатые травы были очень высоки, выше многих мужчин, они колыхались под взбиравшимися людьми взад и вперед, размеренно, точно бьется сердце или плещет морской прибой.
Лок вспомнил, как звучит клекот стервятников. Он замахал на них руками.
– Крок!
Новый человечек шевельнулся на спине у Фа, крепко перехватил шерсть ручонками и ножками. Ха продвигался очень медленно, с осторожностью неся свое грузное тело. Он полз на четвереньках, его руки и ноги сгибались и подтягивались по каменной круче. Мал заговорил опять:
– Стойте.
Они угадали это по губам, когда он обернулся, и тесно обступили его. Здесь тропа расширялась, и места хватало для всех. Старуха положила руки на край обрыва, чтоб легче было удерживать ношу. Мал скорчился и кашлял так долго, что плечи свела судорога. Нил присела рядом и одной рукой обхватила его живот, а другой плечо.
Лок глядел в даль за рекой, чтоб забыть о голоде. Он раздул ноздри и сразу же был вознагражден смесью всевозможных запахов, потому что туман над водопадом до крайности обострял всякий запах, подобно тому как дождь живит и освежает яркость полевых цветов. Были тут и запахи людей, у каждого свой собственный, но непременно слитый с запахом топкой тропы, по которой они прошли.
Это так ощутимо подтверждало близость их летнего стойбища, что он засмеялся от радости и повернулся к Фа с вожделением, несмотря на весь свой голод. Дождевая вода, которая окропила ее в лесу, высохла, и густые завитки у нее на загривке и вокруг головы нового человечка были искристо-рыжие. Лок протянул руку и коснулся ее груди, а она тоже засмеялась и откинула волосы с ушей за плечи.
– Мы найдем еду, – сказал он, разевая свой широкий рот, – и ляжем вместе.
Едва он упомянул о еде, голод стал таким же осязаемым, как запахи. Он опять повернулся к обрыву, где чуял старухину ношу. И сразу не стало ничего, только пустота вокруг да дымная пелена от водопада наплывала на него из-за острова. Он был внизу, распластанный по скале, и цеплялся за ее шероховатости пальцами рук и ног, как лиана своими усиками. Он видел хвостатые травы через просвет у себя под мышкой, они не колыхались, а будто застыли в это мгновенье небывалой зоркости. Лику верещала над обрывом, Фа лежала ничком у самого края и стискивала его запястье, а новый человечек скулил и пытался выпутаться из ее волос. Остальные люди спешили назад. Ха был виден выше ляжек, он действовал осторожно, но быстро и уже наклонился, чтоб ухватить второе запястье. Лок чувствовал, что ладони их вспотели от ужаса. Поочередно подтягивал он кверху то ногу, то руку, покуда не вполз на тропу. Он перекатился на бок и зарычал на хвостатые травы, которые теперь опять колыхались. Лику выла. Нил наклонилась, прижала ее голову к себе меж грудей и стала успокаивать, поглаживая по шерстистой спине. Фа рывком повернула Лока к себе.
– Зачем?
Лок упал на колени и поскреб щетину под губой. Потом указал на водные брызги, которые летели к ним через остров.
– Старуха. Она была вон там. И это.
Стервятники взмывали под его рукой в воздухе, обтекавшем утес. Фа отпустила Лока, когда его голос мужчины заговорил про старуху. Но он все глядел ей в лицо.
– Она была там…
Оба совсем ничего не понимали и умолкли. Фа опять хмурилась. Эту женщину нельзя было обмануть. Что-то невидимое исходило от старухи и витало в воздухе вокруг ее головы. Лок заклинал ее:
– Я повернулся и упал.
Фа закрыла глаза и сказала сурово:
– Я так не вижу.
Нил уводила Лику за остальными. Фа пошла следом, будто Лока не было на свете. Он покорно побрел за ней, понимая свою оплошность, и все же бормотал на ходу:
– Я повернулся к ней…
Люди сбились в кучку поодаль на тропе. Фа крикнула им:
– Мы идем!
Ха отозвался:
– Здесь ледяная женщина.
Впереди и выше Мала была падь, забитая слежавшимся снегом, покуда еще недоступным солнцу. Собственная тяжесть и мороз, а на исходе зимы ливневые дожди уплотнили его в лед, который угрожающе нависал, и между подтаивающей кромкой и подогретой скалой струилась вода. Хотя прежде люди ни разу не видали, чтоб ледяная женщина еще жила в этой пади, когда они возвращались из своей зимней пещеры у моря, никому не пришла мысль, что Мал привел их в горы слишком рано. Лок забыл про свой неудачный прыжок и про удивительную, непередаваемую новизну запаха водных брызг и побежал вперед. Он остановился рядом с Ха и закричал:
– Оа! Оа! Оа!
Остальные подхватили крик:
– Оа! Оа! Оа!
Средь неумолчного грохота водопада голоса их были ничтожны и бессильны, но стервятники все же услыхали и встревожились, а потом плавно продолжали полет. Лику кричала и подбрасывала малую Оа, хотя сама не знала зачем. Новый человечек опять проснулся, облизнул губки розовым язычком, как котенок, и выглянул сквозь завитки за ухом у Фа. Ледяная женщина свисала выше и впереди людей. Хотя смертоносная вода истекала из ее чрева, она не шевелилась. Люди замолчали и поспешили прочь, покуда она не скрылась за скалой. Безмолвно дошли они до скал у водопада, где могучий утес разглядывал свою подошву в белых бурунах и водоворотах. Почти на уровне их глаз выгибался прозрачный свод и вода перехлестывала через порог, такая прозрачная, что все было видно насквозь. Водоросли здесь не колыхались медленно и плавно, а неистово трепетали, будто порывались убежать. Близ водопада скалы были мокры от брызг и папоротники свисали над пустотой. Люди едва глянули на водопад и быстро полезли дальше.
Над водопадом река текла через долину в межгорье.
Теперь, на исходе дня, солнце спустилось в долину и пламенело в воде. По ту сторону река омывала крутобокую гору, черную и отвернувшуюся от солнца; но эта сторона не была такой неодолимой. Здесь был косогор, наклонный уступ, который отлого смыкался с другим утесом. Лок не стал глядеть на остров, где никто из людей не бывал, и на гору по ту сторону долины. Он заспешил вслед за людьми, вспомнив, как безопасно на этом уступе. Ничто не грозило им снизу, из воды, потому что течение унесло бы всякого врага в водопад; а утес над уступом был досягаем только для лис, козлов, людей, гиен и птиц. Даже спуск с уступа к лесу прикрывала такая теснина, что ее мог отстоять один человек, вооруженный палицей. И по этой тропе на крутом утесе над тучами брызг и мятущимися водами не ходило никакое зверье, ее проторили лишь ноги людей.
Когда Лок обогнул поворот в конце тропы, лес позади него уже померк и тени из долины взлетали к уступу. Люди шумно располагались на уступе, но Ха с размаху опустил палицу, так что тернии на конце вонзились в землю у его ног. Он согнул колени и принюхался. Люди сразу умолкли и выстроились в полукруг перед отлогом. Мал и Ха с палицами наготове крадучись взобрались на невысокий земляной склон и оглядели отлог.
Но гиены ушли. Хотя запах еще стлался по каменной осыпи и по редкой траве, которая питалась прахом многих поколений, этот запах был уже дневной давности. Люди увидали, что Ха теперь держит палицу так, что она не может больше служить оружием, и ослабили мышцы. Они сделали несколько шагов вверх и остановились у отлога, где под лучами солнца легли их косые тени. Мал подавил кашель, который клокотал у него в груди, повернулся к старухе и стал ждать. Она опустилась на колени и положила на середине отлога глиняный шар. Она вскрыла глину, распластала и пригладила ее поверх прежнего слежавшегося на земле слоя. Потом склонила над глиной лицо и дунула. В глубине отлога стоял высокий утес со впадинами по обоим бокам, и в этих впадинах были сложены кучи хвороста, сучьев и толстых веток. Старуха проворно сходила к кучам и принесла сучья, листья и рассохлое, трухлявое бревнышко. Все это она уложила на распластанной глине и стала дуть, покуда вслед за струйкой дыма не взмыла в воздух первая искра. Ветка затрещала, красный с синеватым отливом язычок пламени лизнул дерево и выпрямился, так что щека старухи с теневой стороны зарделась и глаза блеснули. Она опять сходила к впадинам, подбросила еще дров, и огонь явил взгляду все великолепие своего пламени и ярких искр. Она стала приминать сырую глину пальцами, выравнивая края, и теперь огонь сидел посреди плоского круга. Тогда она встала и сказала людям:
– Огонь опять проснулся.
Два
В ответ люди оживленно загомонили. Они устремились на отлог. Мал сразу сел за костром и вытянул руки, а Фа и Нил принесли еще дров и сложили их рядом. Лику тоже принесла ветку и отдала старухе. Ха опустился на корточки возле утеса, поерзал и удобно привалился к нему спиной. Его правая рука нашарила и подобрала камень. Он показал его людям.
– Я вижу этот камень внутри головы. Вот Мал рубит им ветки. Глядите! Этот край может рубить.
Мал отнял камень у Ха, взвесил на ладони, нахмурился было, но потом поглядел на людей с улыбкой.
– Этим камнем я рубил, – сказал он. – Глядите! Здесь я зажимаю его большим пальцем, а здесь обхватываю рукою тупой край.
Он поднял камень и с живостью изобразил Мала, который рубит ветку.
– Это хороший камень, – сказал Лок. – Он не ушел. Он лежал у костра и дожидался, покуда Мал за ним не придет.
Он встал и поглядел со склона поверх земли и камней. Ни река не ушла, ни горы. И отлог их дождался. Вдруг его захлестнула волна радости и ликования. Все их дождалось, дождалась и Оа. Теперь она выгоняла ростки из луковиц, утучняла личинки, исторгала запахи из земли, распускала набухшие почки во всякой пазухе, на всякой ветке. Он заплясал по уступу над рекой, широко растопырив руки:
– Оа!
Мал отполз от костра и осмотрел задний край отлога. Он пригляделся к земле, отмел прочь редкие сухие листья и звериный помет под утесом. Потом опустился на корточки и расправил плечи:
– А здесь сидит Мал.
Он ласково погладил утес, как Лок или Ха могли бы приласкать Фа.
– Мы дома!
Лок пришел с уступа. Он посмотрел на старуху. Свободная от ноши с огнем, она уже не была такой отрешенной и далекой от всех. Теперь он мог заглянуть ей в глаза, заговорить с нею и даже, вероятно, удостоиться ответа. Кроме того, он испытывал потребность говорить, чтоб скрыть от других тревогу, которую всегда пробуждали в нем языки пламени.
– Теперь огонь опять в своем логове. Тебе тепло, Лику?
Лику вынула малую Оа изо рта.
– Хочу есть.
– Завтра мы найдем еду для всех людей.
Лику подняла малую Оа.
– И она есть хочет.
– Ты возьмешь ее с собой и накормишь.
Он со смехом оглядел остальных:
– Я вижу…
Люди тоже засмеялись, потому что Лок всегда видел себя и почти ничего и никого другого, и они знали это не хуже его самого.
– …вижу, как нашлась малая Оа…
Старый корень, причудливо искривленный и встопорщенный, напоминал толстобрюхую женщину.
– …я стою между деревьями. Я чувствую. Вот здесь, под ногой чувствую… – Он изобразил это. Всей тяжестью он опирался на левую ногу, а правая шарила по земле. – …Я чувствую. Что чувствую? Луковицу? Палку? Кость? – Пальцы правой ноги ухватили что-то и поднесли к левой руке. Он поглядел. – Это малая Оа! – Он просиял, упиваясь своим торжеством. – И теперь где Лику, там всегда и малая Оа.
Люди похлопали себя по ляжкам, выражая одобрение, посмеиваясь и над ним, и над его россказнями. Удовлетворенный этой наградой, он уселся у костра, а люди притихли и молча глядели на огонь.
Солнце утонуло в реке, и свет исчез с отлога. Теперь костер, как никогда, был средоточием всего, белесая зола, пятно багрового света, а над ними слитное, высокое, трепещущее пламя. Старуха сновала бесшумно, подкладывала дров, красное пятно их поедало, и пламя обретало силу. Люди глядели, и лица их будто слегка подергивались в неверном свете. Конопатая кожа румянилась, и у каждого в глубоких глазницах обитали похожие, как близнецы, огоньки и дружно плясали там. Теперь, когда люди хорошо угрелись, они расслабили конечности и благодарно впивали ноздрями дым. Они поджали пальцы ног, растопырили руки и даже слегка отодвинулись от огня. Все погрузились в то глубокое молчание, которое было соприродно им гораздо больше, нежели слова, молчание, отторгнутое от времени, и на отлоге сначала возникло единство во многих мыслях, а потом, может быть, мыслей не стало вовсе. Рев воды казался теперь почти беззвучным, и слышно было, как легкий ветерок овевает скалы. Уши людей будто обрели самостоятельную жизнь, они различали в хитросплетении мельчайших звуков любой в отдельности, улавливали шелест дыхания, шорох сырой, подсыхающей глины и опадающего пепла.
Потом Мал заговорил с несвойственной ему робостью:
– Холодно тут?
Разум опять самостоятельно пробудился у каждого в черепе, и все повернулись к Малу. Он уже обсох, и шкура его ерошилась. Он рывком подался вперед, скользнул коленями по глине и оперся на растопыренные руки, так что жар полыхал ему прямо в грудь. Весенний ветерок дунул на огонь и метнул струйку дыма прямо в его разинутый рот. Он поперхнулся и закашлялся. Он никак не мог перестать, кашель, казалось, выпрыгивал из его груди без удержу или спросу. От этого все тело сотрясалось, и он никак не мог перевести дух. Он повалился на бок и весь задрожал. Они увидали его язык и страх в его выкаченных глазах.
Старуха сказала:
– Это холод воды, где было бревно.
Она подошла, опустилась на колени и стала обеими руками растирать ему грудь, разминать мускулистую шею. Она прижала его голову к своим коленям, прикрыла от ветра, и кашель понемногу унялся, а сам он уже лежал спокойно, лишь изредка вздрагивая. Новый человечек проснулся и слез со спины Фа. Он пополз вдоль вытянутых ног, и его рыжие волосенки поблескивали в трепетном свете. Он увидал огонь, прошмыгнул под согнутым коленом Лока, ухватил Мала за лодыжку, подтянулся и встал. Два крошечных огонька загорелись в его глазенках, а он стоял, клонясь вперед, и держался за подрагивающую ногу. Люди поглядывали то на детеныша, то на Мала. В костре хрупнула ветка так внезапно, что Лок подскочил, а в темноту посыпались искры. Новый человечек упал на четвереньки раньше, чем искры осели. Он юркнул мимо ног взрослых, взобрался по руке Нил и спрятался в шерсти у нее на спине, под гривой. Потом один из огоньков проглянул у ее левого уха пытливо и настороженно. Нил склонила голову набок и ласково потерлась щекой о головку малыша. Новый человечек опять затаился. Собственная его шерстка и завитки матери укрыли его, как пещера. Ее грива свисала и стлалась над ним. Вскоре огонек у ее уха погас.
Мал собрался с силами и сел, опираясь на старуху. Он оглядел людей одного за другим. Лику открыла было рот, порываясь заговорить, но Фа живо ее утихомирила.
И тогда заговорил Мал:
– Вначале была великая Оа. Она родила землю из своего чрева. И вскормила ее грудью. Потом земля родила женщину, а женщина родила из своего чрева первого мужчину.
Люди внимали молча. Они приготовились слушать дальше, услыхать все, что знает Мал. Вот сейчас они смогут увидать те времена, когда людей было многое множество, времена, про которые все они так любили слушать, когда круглый год стояло лето и на ветках не переводились цветы и плоды. А еще был долгий перечень имен, от Мала назад, в прошлое, где всегда упоминается старейший из людей по тем временам; но на этот раз Мал не сказал больше ничего.
Лок сел рядом, защищая его от ветра.
– Ты хочешь есть, Мал. Когда человек хочет есть, в нем живет холод.
Ха широко разинул рот:
– Когда солнце выйдет опять, мы найдем еду. Оставайся у костра, Мал, а мы принесем еды, и в тебя войдет сила и тепло.
Подошла Фа, прильнула к Малу всем телом, и теперь они втроем прикрывали его у костра. Он сказал им сквозь кашель:
– Я вижу, что надо делать.
Он склонил голову и глядел на золу. Люди ждали. Они видели, как изнурила его жизнь. Длинная шерсть на голове поредела, и завитки волос, которые прежде застилали покатость черепа, свалялись, так что над бровями обнажилась полоска морщинистой кожи в палец шириной. Ниже зияли глазницы, запавшие и темные, а в глубине застыли мутные, измученные глаза. Он поднял руку и пристально поглядел на пальцы.
– Вот что надо для людей. Еда сперва. Потом дрова.
Правой рукой он стал перебирать пальцы на левой; он хватал их крепко, будто эта хватка могла удержать мысли в плену и повиновении.
– Палец за еду, это сперва. Потом палец за дрова.
Он тряхнул головой и начал сначала:
– Палец за Ха. За Фа. За Нил. За Лику…
Он перебрал все пальцы одной руки и поглядел на другую, тихонько покашливая. Ха заерзал по земле, но ничего не сказал. Мал распустил морщины на лбу и запнулся. Он понурил голову и вцепился руками в седую шерсть у себя на загривке. По голосу они слышали, до чего он устал.
– Ха принесет дрова из лесу. Нил пойдет с ним и возьмет с собой нового.
Ха опять заерзал, а Фа убрала руку с плеч старика, но Мал еще не кончил говорить:
– Лок добудет еду вместе с Фа и Лику.
Ха сказал:
– Лику еще маленькая, чтоб ходить по склону горы и дальше, по равнине!
Лику крикнула:
– Хочу с Локом!
Мал уронил голову меж колен и пробормотал глухо:
– Я сказал.
Теперь все решилось окончательно, и люди ощутили беспокойство. Они нутром чувствовали неладное, но слово было сказано. А когда слово сказано, это все равно как если б дело уже претворилось в жизнь, и они тревожились. Ха бесцельно стучал камешком по отлогой скале, а Нил опять тихонько постанывала. Только Лок, который видел меньше всех внутри головы, опять увидал ослепительную Оа и ее щедроты, как было недавно, когда он плясал на уступе. Он вскочил и повернулся к людям, а ночной ветерок ерошил завитки на его шкуре.
– Я принесу еды в руках, – он изобразил целую груду, – много еды, так что буду шататься – вот столько!
Фа засмеялась над ним:
– Столько еды нету нигде.
Лок присел на корточки.
– Я вижу так внутри головы. Лок возвращается к водопаду. Он бежит через бок горы. Он несет козла. Большой кот убил этого козла и выпил кровь, так что вины нету. Вот здесь. Слева под мышкой. А здесь, справа, – он оттопырил другую руку, – у меня ляжка козы.
Он расхаживал по отлогу и пошатывался, будто под тяжестью мяса. Люди смеялись, сперва вместе с ним, потом над ним. Только Ха сидел молча, с едва заметной ухмылкой, и, когда люди заметили это, они поглядели на него и опять на Лока.
Лок похвалялся:
– Я вижу наверняка!
Ха даже не пошевелил губами, но по-прежнему ухмылялся. Потом у всех на виду медленно и серьезно обратил к Локу оба уха, так что они будто сказали за него: я тебя слышу!.. Лок раззявил рот, шкура на нем ощетинилась. Он невнятно заурчал на эти бесстыжие уши и кривую ухмылку.
Фа вмешалась:
– Не надо. Ха много видит и мало говорит. Лок говорит много и ничего не видит.
Тогда Ха рявкнул от смеха и взбрыкнул ногами перед Локом, а Лику засмеялась, сама не зная чему. Лок вдруг мучительно позавидовал их беспечному, мирному согласию. Он смирил свой норов, отполз назад к костру и сделал вид, будто очень опечален, люди же сделали вид, будто хотят его утешить. А потом на отлоге опять наступило молчание и единство в мыслях или без мыслей.
Неожиданно все люди замерли, сопереживая то, что каждый увидал внутри головы. Они увидали Мала как бы в отдалении, залитого светом, явственно представшего им во всей своей немощи. Они видели не только тело Мала, но все, что видел он сам, что медленно проступало и тускнело у него в голове. Одно, самое сильное, вытесняло остальное, брезжило сквозь туманные намеки, сомнения и догадки, покуда наконец они не поняли, что он думает с такой тягостной уверенностью:
«Завтра или еще через день я умру».
Люди опять разрознились. Лок протянул руку и коснулся Мала. Но Мал не почувствовал прикосновения, поглощенный болью и укрытый женскими волосами. Старуха поглядела на Фа.
– Это холод воды.
Она нагнулась и прошептала Малу на ухо:
– Завтра будет еда. Теперь спи.
Ха встал.
– И будут еще дрова. Не пора ли тебе кормить огонь?
Старуха сходила к утесу и принесла дров. Она складывала сучья один к одному так искусно, что, где бы ни пробивались языки пламени, повсюду они лизали сухое дерево. Вскоре пламя жарко полыхало в воздухе и люди отодвинулись назад. Теперь полукруг расширился, и Лику проскользнула внутрь. Шкура ее тревожно потрескивала, а люди блаженно улыбались друг другу. Потом они начали широко зевать. Они плотно сомкнулись вокруг Мала, жались к нему, баюкали в объятиях теплой плоти, а огонь согревал его спереди. Они ворочались и бормотали. Мал слегка покашлял, потом тоже уснул.
Лок присел сбоку и вгляделся в даль над темными водами. Заранее сознательное решение не пришло, но он был на страже. Он тоже зевнул и прислушался к боли у себя в животе. Он подумал про лакомую еду, облизнулся и готов был заговорить, но вспомнил, что все спят. Тогда он встал и поскреб густые завитки под губой. Фа была рядом, и вдруг он опять почувствовал, что хочет ее; но это чувство легко забылось теперь, когда голову почти целиком занимала мысль о еде. Он вспомнил про гиен и крадучись выбрался на край уступа, откуда был виден спуск к лесу. Необъятная мгла и грязные пятна пролегали до серой полосы, обозначавшей море; ближе туманно поблескивала река с болотами и излучинами. Он поглядел на небо и увидал, что оно чистое, только над морем повисли пернатые облака. Отблеск костра уже не мешал смотреть, и теперь глаза его кольнул острый луч звезды. Потом появились другие, целая россыпь, скопления дрожащих огоньков по всему небосводу, от края до края. Глаза Лока не мигая глядели на звезды, а нюх ловил запах гиен и убедил его, что поблизости их нет. Он перелез через скалы и посмотрел сверху на водопад. Там, где река низвергалась в водоем, всегда бывал свет. Дымные струи, казалось, улавливали весь свет без остатка и рассеивали его неприметно. Но свет этот пронизывал лишь сами струи, так что весь остров оставался в темноте. Лок бездумно оглядывал черные деревья и скалы, едва видные сквозь мглистую белизну. Остров походил на длинную ногу сидящего великана, чье колено, поросшее деревьями и кустами, перекрывало мерцающий порог водопада, а неуклюжая ступня, будто вывихнутая, вытягивалась понизу, теряла свое сходство и сливалась с темной пустыней. Великанья ляжка, которая была бы под стать туловищу, огромному, как гора, лежала в долине среди текущей воды, становилась все тоньше, и в конце лишь разрозненные скалы криво вставали в рост перед уступом. Лок рассматривал великанью ляжку, как рассматривал бы луну: нечто столь далекое совсем не связывалось со знакомой ему жизнью. Чтобы достичь острова, людям пришлось бы перепрыгнуть с уступа на скалы через воду, которая с жадностью поглотила бы их и унесла в водопад. Только очень проворная тварь, гонимая страхом, отважилась бы на такой прыжок. Поэтому на острове никто не бывал.
Умиротворенный, он вдруг представил себе пещеру у моря, повернулся и поглядел на реку. Далеко внизу ее излучины, будто лужи, тускло поблескивали в темноте. Он смутно представил себе тропу, которая вела от моря к уступу сквозь расстилавшийся под ним мрак. Он смотрел, и его озадачила мысль, что тропа действительно там, куда он теперь смотрит. Эти места, где беспорядочно громоздились скалы, будто кто-то остановил их каменный вихрь в миг самого грозного неистовства, и эта река, разлитая среди леса, были слишком сложными для уразумения, не умещались у него в голове, хотя его чувства кружными путями могли проникнуть всюду. Он с облегчением отбросил непостижимую мысль. Вместо этого он раздул ноздри и стал вынюхивать гиен, но они давно ушли. Он спустился на край скалы и помочился в реку. Потом тихонько вернулся назад и присел сбоку от костра. Он коротко зевнул, опять почувствовал, что хочет Фа, почесался. Глаза смотрели на него с утесов, глаза были и на острове, но он знал, что никто не подойдет близко, покуда рдеют угли в костре. Старуха будто угадала его мысль, проснулась, подбросила дров и плоским камнем стала сгребать золу. Мал надрывно закашлялся во сне, отчего люди зашевелились. Старуха примостилась на прежнем месте, а Лок поднял руки и сонно потер ладонями глаза. После такого нажима над рекой поплыли зеленые пятна. Прищурясь, он взглянул налево, где водопад ревел до того однозвучно, что его уже не было слышно. Ветер всколыхнул воду, затрепетал; потом сильный порыв налетел из леса и ворвался в долину. Резкая черта на краю неба расплылась, лес посветлел. Над водопадом сгущалось облако, туман подкрадывался из каменистого водоема, где ветер запрудил реку и отбросил воду вспять. Остров застило мглой, сырой туман подкрался к уступу, повис над отлогом и окутал людей такими мелкими капельками, что порознь они были неосязаемы и взгляд мог различить лишь все их скопище целиком. Ноздри Лока сами собой раздулись и втянули смешанные запахи, которые принес туман.
Он сидел на корточках, недоумевая и дрожа. Ладони он сомкнул вокруг ноздрей и нюхал пойманный в пригоршни воздух. Он зажмурил глаза, напряг внимание, сосредоточился, обоняя тепловатый уже запах, и на миг, казалось, едва не уловил нечто сокровенное; потом запах испарился, как вода, расплылся, как что-то далекое и мельчайшее, когда от напряжения выступают слезы. Он выпустил воздух из ладоней и открыл глаза. Ветер переменился, туман, стлавшийся от водопада, уплывал, и вокруг были обычные ночные запахи.
Он хмуро поглядел на остров и на темную воду, которая струилась к устью долины, потом зевнул. Он не способен был удержать новую мысль, если она не таила в себе опасности. Костер угасал, становился похожим на красный глаз и освещал уже только себя, а люди были недвижны и сливались со скалами. Он устроился поудобней перед сном, наклонился вперед и прикрыл ладонью ноздри, чтоб туда попадало меньше холодного воздуха. Колени он подтянул к груди, стараясь получше укрыться от ночной прохлады. Левая рука скользнула вверх и запустила пальцы в шерсть на загривке. Челюсть уткнулась в колени.
Над морем сквозь облачную гряду проглянул тусклый желтоватый свет, постепенно разливаясь все шире. Края облаков теперь золотились, и вот уже сверкнула кромка почти полной луны. Порог водопада заблестел, блики света метались понизу или вдруг взлетали, как искры. Деревья на острове обрели четкость, ствол самой высокой березы внезапно покрылся серебряными и белыми пятнами. За водой, по ту сторону долины, утес еще таил темноту, но на всех окрестных горах проступили высокие снежные и ледяные вершины. Лок спал, сидя на корточках. При малейшей опасности он помчался бы по уступу, как резвый бегун, который с места набирает скорость. Иней поблескивал на нем, будто лед на горной вершине. От костра остался плоский бугорок, горстка красных углей, а над ними трепетали синие язычки и лизали недогоревшие концы веток и поленьев.
Луна медленно и почти отвесно поднималась по небу средь редких, едва заметных облачков. Свет прокрался вниз по острову, и пенистые струи засверкали. Отовсюду смотрели зеленые глаза, везде проступали серые тени, скользили и скрывались в темноте или проворно перебегали через прогалины на склонах горы. Свет падал на деревья в лесу, и желтоватые пятна мельтешили по прелым листьям и по земле. Он ложился на реку и на колышущиеся хвостатые травы; а воду усеяли лучистые блестки, и круги, и вихри холодного огня. Снизу долетел шум, но рев водопада заглушил эхо и лишил этот шум звучания, так что остался пустой отголосок. Уши Лока встрепенулись в лунном свете, и налет инея на их концах дрогнул. Уши Лока сказали Локу:
– ?
Но Лок спал.
Три
Лок почувствовал, что старуха встала раньше всех и принялась хлопотать у костра с первыми проблесками зари. Она сложила дрова кучей, и он сквозь сон услыхал, как дерево начало лопаться и трещать. Фа еще сидела, и голова старика беспокойно ерзала у нее на плече. Ха шевельнулся и встал. Он сошел на край уступа и помочился, потом вернулся и поглядел на старика. Мал просыпался не так, как остальные. Он тяжело сидел на корточках, ворочал головой среди шерсти Фа и часто дышал, как самка, ожидающая детеныша. Рот его был широко разинут перед жарким огнем; но его сжигал другой, невидимый огонь; этот огонь разлился по всей дряблой плоти и вокруг глазниц. Нил сбегала к реке и принесла воды в пригоршнях. Мал выпил воду, все так же не открывая глаз. Старуха подбросила в огонь еще дров. Она указала на впадину в утесе и мотнула головой в сторону леса. Ха тронул Нил за плечо:
– Пойдем!
Новый человечек тоже проснулся, вскарабкался на плечо Нил, похныкал, потом перебрался к ней на грудь. Нил осторожно пошла вслед за Ха к крутой тропе, которая прямо спускалась в лес, а новый человечек сосал ее грудь. Они миновали поворот и скрылись в утреннем тумане, висевшем почти вровень с истоком водопада.
Мал открыл глаза. Людям пришлось низко наклониться, чтоб расслышать его слова.
– Я вижу.
Трое людей ждали. Мал поднял руку и положил ладонь себе на голову. Два огонька метались в его глазах, но смотрел он не на людей, а куда-то вдаль по ту сторону воды. В его пристальном взгляде было столько напряжения и страха, что Лок обернулся поглядеть, почему испугался Мал. Он не увидел ничего: только бревно, смытое весенним разливом с берега где-то в верховьях, проплыло мимо, встало торчком и бесшумно нырнуло в водопад.
– Я вижу. Огонь убегает в лес и пожирает деревья.
Теперь, когда он не спал, дыхание его участилось еще больше.
– Вот огонь. Лес в огне. Гора в огне…
Он поворачивал голову к каждому из людей. В голосе его звучал ужас.
– Где Лок?
– Здесь.
Мал вперил в него глаза, хмурый и растерянный.
– Кто это? Лок на спине у своей матери, а деревья сожрал огонь.
Лок переступил с ноги на ногу и глупо засмеялся. Старуха взяла руку Мала и приложила к щеке.
– Это было давно. Все кончилось. Ты увидал это во сне.
Фа погладила его по плечу. Потом ее рука замерла на его шкуре, и глаза широко раскрылись. Но она заговорила с Малом ласково, будто разговаривала с Лику:
– Лок стоит перед тобой. Гляди! Он взрослый мужчина.
Лок понял с облегчением и быстро заговорил, обращаясь ко всем:
– Да, я мужчина. – Он вытянул руки. – Вот я здесь перед тобой, Мал.
Проснулась Лику, широко зевнула, и малая Оа скатилась с ее плеча. Лику подобрала ее и прижала к груди.
– Хочу есть.
Мал повернулся так круто, что чуть не упал рядом с Фа, и ей пришлось его подхватить.
– Где Ха и Нил?
– Ты их послал, – ответила Фа. – Послал за дровами. А Лока, Лику и меня за едой. Скоро мы принесем тебе поесть.
Мал начал раскачиваться из стороны в сторону, закрыв руками лицо.
– Я увидал это не к добру.
Старуха обняла его за плечи.
– Теперь спи.
Фа отвела Лока от костра.
– Нехорошо, если Лику пойдет с нами на равнину. Пускай остается у костра.
– Но Мал сказал так.
– У него болеет голова.
– Он видел все в огне. Я испугался. Как может гора быть в огне?
Фа сказала дерзко:
– Сегодня такой же день, как вчера и завтра.
Ха и Нил с новым человечком пробрались через теснину на уступ. Они наломали и принесли большие охапки веток. Фа побежала им навстречу.
– Идти Лику с нами, потому что так сказал Мал?
Ха оттопырил губу:
– Такого еще не бывало. Но так сказано.
– Мал видел гору в огне.
Ха поднял голову и поглядел на далекую затуманенную вершину.
– Я этого не вижу.
Лок взволнованно фыркнул:
– Сегодня такой же день, как вчера и завтра.
Ха обратил к ним уши и с важностью улыбнулся:
– Так сказано.
Вдруг непонятная скованность исчезла, и Фа, Лок и Лику быстро побежали по уступу. Они прыгнули на утес и стали взбираться вверх. Вскоре они оказались уже на такой высоте, что могли видеть дымную пелену брызг внизу под водопадом и шум его ударил в уши. Там, где утес слегка отклонялся назад, Лок упал на одно колено и крикнул:
– Полезай!
Теперь стало гораздо светлее. Они видели, как блестит река в горной долине и синеет огромное небо, опрокинутое над горами, которые обступали водоем. Внизу туман застилал лес и равнину, окутывая бок горы. Они побежали по крутизне туда, где стлался туман. Гладкий склон остался позади, они перебирались через огромные осыпи из острых каменных обломков, спускались в ужасные ущелья и наконец достигли округлых валунов, за которыми росли редкие пушистые травы да кое-где чахлый кустарник, согбенный ветрами. Травы были влажные от росы, и паутина, колыхавшаяся меж стеблей, рвалась и липла к ногам. Склон уже не был таким крутым, кустарник стал гуще. Верхняя граница тумана приблизилась.
– Солнце выпьет туман.
Фа будто не слышала. Она шарила по земле, пригнув голову так низко, что завитки у ее щек сбивали росинки с кустарника. Вдруг какая-то птица заклекотала и тяжело взлетела в воздух. Фа ринулась к гнезду, а Лику от радости стала колотить Лока пятками в живот:
– Яйца! Яйца!
Она соскользнула с его плеч и заплясала на траве. Фа отломила от палицы терний и проколола яйцо с обоих концов. Лику выхватила его у нее из рук и высосала с громким хлюпаньем. Фа и Локу тоже досталось по яйцу. Все три яйца они опорожнили одним духом. Теперь люди особенно остро ощутили голод и усердно занялись поисками. Они шли вперед, пригнувшись и обшаривая все вокруг. Хотя они не поднимали глаз, они знали, что туман впереди сползает на равнину и у моря сквозь прозрачное марево уже проглядывают первые лучи солнца. Они раздвигали листья и всматривались в кустарник, находили невылупившиеся личинки, бледные ростки, скрытые под камнями. Покуда они искали и ели, Фа их утешала:
– Ха и Нил добудут еду в лесу.
Лок находил личинки, любимое лакомство, придающее много силы.
– Мы не можем вернуться и принести только личинку. Принести. Только одну личинку.
Потом они выбрались из кустарника. Сюда недавно скатился с горы камень и столкнул другой. Клочок обнаженной земли сплошь покрывали тучные белые ростки, которые едва пробились к свету, они были короткие и толстые, но зато ломались от малейшего прикосновения. Люди бок о бок припали к земле и жадно насыщались. Еды было так много, что они издавали короткие возгласы, выражавшие радость и волнение, так много было еды, что на какое-то время они утолили жестокий голод, хотя полностью насытиться не могли. Лику молчала, она села, вытянула ноги и жадно набивала рот. Немного погодя Лок развел руками, как бы раскрывая объятия.
– Если мы все съедим с этой стороны, можно привести людей на ту сторону, чтоб они тоже поели.
Фа сказала невнятно:
– Мал не пойдет, и она его не оставит. Мы должны вернуться этим же путем, когда солнце спустится за гору. Мы возьмем для людей столько еды, сколько сможем унести на себе.
Лок рыгнул и с благодарностью поглядел на землю:
– Это хорошее место.
Фа хмурилась и чавкала.
– Будь оно ближе…
Она с жадностью проглотила все, что было во рту.
– Вот что я вижу. Растет сытная еда. Не здесь. У водопада.
Лок засмеялся над ней.
– У водопада еда не растет!
Фа широко раскинула руки, не спуская глаз с Лока. Потом стала их сближать. Но хотя ее склоненная голова и слегка приподнятые, растянутые брови выражали вопрос, она не находила слов, чтоб его высказать. Она попыталась еще раз:
– Но если… увидеть вот так. Отлог и костер здесь, внизу.
Лок поднял лицо, скривил рот и засмеялся.
– Это место здесь, внизу. А отлог и костер вон там.
Он наломал еще ростков, затолкал в рот и стал жевать. Потом глянул туда, откуда все ярче исходил солнечный свет, и заметил признаки наступающего дня. Фа вскоре забыла свое видение и встала. Лок тоже встал и сказал ей:
– Пойдем!
Они стали спускаться вниз меж скал и кустов. Внезапно проглянуло солнце, тусклый серебристый круг плашмя катился сквозь облака, но с места не двигался. Лок шел впереди, за ним поспевала Лику, серьезная и напряженная, ведь она в первый раз по-настоящему помогала добывать еду. Склон стал совсем пологим, и они приблизились к утесистой гряде, а впереди, на огромной, как море, равнине, колыхался вереск. Лок насторожился, и все замерли. Он обернулся, вопросительно поглядел на Фа, высоко поднял голову. Вдруг он выдохнул воздух через ноздри, потом вдохнул. Он чутко принюхивался, раздул ноздри и задерживал воздух, согревая его кровью, чтоб уловить запах. В носу у него творились чудеса, таким острым стало обоняние. Запах ощущался едва заметно. Будь Лок способен на такие сопоставления, он задумался бы над тем, настоящий ли это запах или только ожившее воспоминание. Запах был до того слаб и ничтожен, что, когда Лок вопросительно поглядел на Фа, она не поняла. Тогда он прошептал вслух:
– Мед?
Лику запрыгала от нетерпения, и Фа поспешно ее утихомирила. Лок опять вдохнул воздух, но поймал уже новую струйку и ничего не почуял. Фа ждала.
Лок мгновенно сообразил, с какой стороны дует ветер. Он взобрался на каменистый откос, обращенный к солнцу, и побежал меж скал. Ветер переменился, и Лок опять уловил запах. Этот запах стал волнующе близким и повел к невысокому утесу, который крушили морозы и солнце, размывали дожди, отчего образовалась целая сеть трещин. Одну трещину окружали пятна, похожие на бурые отпечатки пальцев, и одинокая пчелка, едва живая, хотя яркое солнце разогрело камень, висела на ширину ладони от края. Фа качнула головой:
– Меду мало.
Лок перевернул палицу и сунул в щель сплющенный конец. Немногие пчелы, изнуренные холодом и голодом, вяло зажужжали. Лок повернул палицу в трещине. Лику подпрыгивала:
– Там мед, Лок? Хочу меду!
Пчелы выползли из трещины и роились вокруг людей. Некоторые тяжело падали наземь и ползли, трепыхая крылышками. Одна запуталась в шерсти Фа. Лок вытащил палку. На конце были редкие потеки меда и воска. Лику уже не подпрыгивала, она вылизала все дочиста. Остальные двое успели утолить острый голод и теперь радовались, глядя, как Лику ест.
Лок приговаривал:
– Мед лучше всего. Ведь мед придает силу. Вот как Лику любит мед. Я вижу, придет время, когда мед потечет из этой трещины и можно будет собирать этот сладкий мед прямо пальцами – вот так!
Он провел рукой по камню и облизал пальцы, вспоминая, как сладок мед. Потом опять засунул в трещину конец палицы, чтоб Лику полакомилась еще. Фа стала проявлять нетерпение:
– Это старый мед, с того времени, когда мы уходили отсюда к морю. Мы должны найти еду для всех людей. Пойдем!
Но Лок все совал палицу в щель, чтоб опять любоваться, как Лику ест, глядеть на ее живот и вспоминать о меде. Фа спустилась по откосу, откуда туман стекал назад на равнину. Она сошла к скалистой кромке и скрылась из виду. Вдруг они услыхали, как она вскрикнула. Лику вскочила Локу на спину, и он ринулся по откосу на крик с палицей наготове. В скалах была выщербленная расселина, а за ней расстилалась плоская земля. Фа сидела на корточках в конце расселины и глядела поверх травы и вереска на равнину. Лок подбежал к ней. Фа тихонько вздрогнула и приподнялась. Две желтоватые твари, чьи лапы были скрыты за бурыми кустиками вереска, оказались так близко, что она видела их глаза. Эти остроухие звери встрепенулись, заслышав ее голос, прекратили возню и стояли в нерешимости. Лок ссадил Лику со спины:
– Лезь.
Лику взобралась по скале над расселиной и прилегла так высоко, что Лок не мог бы до нее дотянуться. Желтые твари ощерили клыки.
– Ну!
Лок крадучись двинулся вперед с палицей наготове. Фа обошла его слева. Она сжимала в руках два острых каменных осколка. Гиены сошлись ближе и зарычали. Фа внезапно взмахнула правой рукой, и камень угодил суке в ребра. Та взвизгнула, потом с воем пустилась наутек. Лок прыгнул, замахнулся палицей и ударил рычащего кобеля по морде. Теперь оба зверя отбежали на безопасное расстояние и огрызались в испуге.
– Скорей, я чую большого кота.
Фа уже стояла на коленях и терзала обмякшую тушу.
– Кот высосал кровь. Так что вины нету. А желтые твари даже не тронули печень.
Она яростно кромсала козье брюхо каменным осколком. Лок грозил гиенам палицей.
– Здесь много еды для всех людей.
Он услыхал, как Фа урчит и задыхается, раздирая морщинистую кожу и кишки.
– Скорей.
– Не могу.
Гиены уже не огрызались, они медленно заходили с разных сторон. Лок следил за ними, и вдруг его накрыли тени двух крупных птиц, круживших в воздухе.
– Тащи козу к утесу.
Фа попыталась сдвинуть тушу, потом злобно крикнула на гиен. Лок попятился к ней, нагнулся, ухватил козу за ногу. Он тяжело поволок тушу к расселине, все время грозя палицей. Фа ухватила заднюю ногу козы и помогала тащить. Гиены шли следом на безопасном расстоянии. Люди втиснули добычу в узкую расселину под утесом, где притаилась Лику, а две птицы снизились. Фа снова принялась кромсать тушу острым осколком. Лок отыскал увесистый камень, которым удобно было наносить удары. Он стал долбить тушу и выламывать суставы. Фа урчала от нетерпения. Лок что-то приговаривал, а его большие руки тянули, выкручивали и обрывали сухожилия. Гиены безостановочно метались из стороны в сторону. Птицы слетели на скалу, уселись там сбоку от Лику, и она проворно соскользнула к Локу и Фа. Коза была уже искромсана и растерзана. Фа вспорола брюхо, рассекла слоистый желудок, вытряхнула кислую пережеванную траву и ростки на землю. Лок расколол череп и вынул мозг, потом концом палицы разжал зубы и вырвал язык. Они уложили лакомые куски в выпотрошенный желудок, завязали его кишками, и получился дряблый мешок.
Лок урчал и часто приговаривал:
– Это плохо. Очень плохо.
Козьи ноги были раздроблены, мясо отделено от костей, и теперь Лику сидела на корточках возле туши, поедая кусок печени, который ей дала Фа. Воздух меж скал был муторный от запретного истязания и пота, от обильного запаха мяса и ощущения зла.
– Скорей! Скорей!
Фа сама не могла бы сказать, чего она боится; кот не вернется к обескровленной добыче. Его отделяет теперь от этого места полдня пути по равнине, он рыщет там, где пасется стадо, быть может, уже настигает новую жертву, готовый вонзить ей в шею свои сабли и высосать кровь. Но все же как будто темнота омрачала воздух под настороженными птицами.
Лок громко сказал, ощущая эту темноту:
– Совсем плохо. Оа родила козу из своего чрева.
Фа, которая разрывала мясо, пробормотала сквозь зубы:
– Не говори про нее.
А Лику все ела, не замечая темноты вокруг, ела сочную, теплую печень, покуда не заныли челюсти. Лок после внушения, которое ему сделала Фа, уже не приговаривал громко, а только шептал:
– Плохо. Но тебя убил кот, так что вины нету.
Он шлепал губами, и слюна капала из его широкого рта.
Солнце рассеяло остатки тумана, и впереди, за гиенами, люди видели волнистые поросли вереска на равнине, а еще дальше, где свет растекался понизу, зеленели кроны деревьев и сверкала вода. Сзади высились горы, мрачные суровые громады. Фа легла на спину и перевела дух. Тыльной стороной руки она утерла лоб.
– Мы должны подняться высоко, куда желтым тварям не залезть.
От туши не осталось почти ничего, только истерзанная шкура, кости и копыта. Лок отдал свою палицу Фа. Она взмахнула ею и сердито прикрикнула на гиен. Лок скрутил из кишки жгут, связал им окорока и намотал конец на запястье, чтоб можно было управиться одной рукой. Потом нагнулся и ухватил горловину желудка зубами. Фа держала охапку мяса, а он две груды рваных и дрожащих кусков. Он стал пятиться со свирепым рычанием. Гиены пробрались в расселину, стервятники сорвались с места и кружили чуть поодаль, где их нельзя было достать палицей. Лику так осмелела под защитой мужчины и женщины, что погрозила стервятникам объедком печени:
– Кыш, жадные клювы! Это мясо съест Лику!
Стервятники заклекотали, отлетели прочь и вступили в схватку с гиенами, которые с хрустом пожирали раздробленные кости и окровавленную шкуру. Лок уже не мог говорить. У него едва хватило бы сил тащить столько еды на плечах даже по ровному месту. Теперь же он влачил эту ношу вверх на весу и почти всю тяжесть удерживал пальцами и стиснутыми зубами. Они еще не преодолели откос, а он уже склонялся все ниже, и боль терзала его запястье. Но Фа поняла это, хотя не могла видеть и сопереживать. Она подошла, забрала у него дряблый желудок, и он облегченно вздохнул. Потом она и Лику полезли дальше, оставив его позади. Он разделил мясо на три неравные части и с трудом побрел следом. В голове у него так непостижимо смешались темнота и светлая радость, что он слышал, как колотится сердце. Он заговорил с темнотой, которая таилась в расселине:
– Здесь бывает мало еды, когда люди приходят от моря. Еще нету ягод, плодов, меда, нету почти никакого корма. Голодные люди отощали, им надо есть. Людям не нравится вкус мяса, но, когда оно найдется, надо его съесть.
Теперь он огибал гору по гладкому каменному скату, где только цепкость ног удерживала его от падения. Петляя средь высоких скал, он по-прежнему глотал слюну и вдруг высказал новую замечательную мысль:
– Это мясо для Мала, потому что он больной.
Фа и Лику отыскали проход в крутом склоне и рысцой побежали наверх, к уступу над долиной. Лок остался позади, он едва брел и высматривал подходящую скалу, куда мог бы положить мясо, как делала старуха, когда несла огонь. Такую скалу он нашел в начале прохода, она была плоская, а у другого ее бока зияла пустота. Он присел, мясо соскользнуло с него и осело под собственной тяжестью. Внизу, под склоном, слетелась целая стая стервятников, и там шел свирепый пир.
Лок отвернулся от расселины, где затаилась темнота, и устремил взгляд на Фа и Лику. Они были уже далеко, бежали рысцой к уступу, скоро они расскажут остальным про еду и, вероятно, пошлют Ха на подмогу. Он не спешил продолжить путь, предпочел отдохнуть немного и рассматривал суетный неугомонный мир. Под светлым голубым небом едва различимо темнела далекая полоса моря. Темней всего окрест были густые синие тени, которые скользили по траве, камням и вереску, по серым оголенным валунам на равнине. Покрывая деревья в лесу, они омрачали прозрачную зелень весенней листвы и гасили блеск воды над рекой. У подножья горы они растекались вширь и уползали через хребет. Он поглядел в сторону водопада, где Фа и Лику, совсем крошечные, уже почти исчезли из виду. Потом он нахмурился, присмотрелся к воздуху над водопадом и открыл рот. Дым костра переместился и стал совсем не таким, как прежде. На миг он по-думал, что старуха перенесла костер, но сразу же засмеялся над собственной глупостью, удивляясь, как он мог увидать такое. И никогда старуха не позволила бы костру так дымить. Желтые струи свивались с белыми, будто горели сырые сучья или ветки с густыми зелеными листьями; только дурак или какое-то существо, которому совсем незнаком норов огня, стали бы обращаться с ним так неразумно. У Лока мелькнула мысль о двух разных кострах. Иногда огонь падал с неба и подолгу полыхал в лесу. Он таинственно просыпался на равнине среди вереска, когда цветы уже давно отцвели и солнце палило нестерпимо.
Лок опять засмеялся над тем, что ему привиделось. Старуха не позволила бы костру пустить такой дым, а заново огонь никогда не просыпался сам собой в сырую весеннюю пору. Лок глядел, как дым опадает, плывет в долину и там редеет. Потом он понюхал мясо и забыл про дым и про свое видение. Он подобрал куски и, шатаясь, побрел наверх вслед за Фа и Лику. Тяжесть мяса и мысль, что он несет людям столько еды, а когда принесет, заслужит их похвалу, отвлекли его, и он перестал видеть дым внутри головы. Фа бегом вернулась назад. Она взяла у Лока часть мяса, и они медленно, чуть не падая, одолели последний подъем.
Дым густо клубился с отлога, синий и горячий. Старуха удлинила костер, и слой теплого воздуха стлался меж пламенем и скалой. Пламя и дым надежной завесой ограждали отлог от легких порывов ветра. Мал лежал на земле, окутанный теплым воздухом. Он весь сжался, серый среди бурых кочек, глаза его были сомкнуты, рот широко разинут. Дышал он так часто и слабо, что грудь трепетала, будто отзывалась на удары сердца. Кости заметно проступали сквозь кожу, а плоть таяла, как жир на огне. Когда Лок показался в отдалении, Нил, новый человечек и Ха только что начали спускаться к лесу. Они ели на ходу, и Ха одобрительно махнул Локу рукой. Старуха стояла у костра и ощупывала желудок, который ей отдала Фа.
Фа и Лок спрыгнули на уступ и побежали к костру. Лок свалил мясо у нагромождения скал и крикнул Малу сквозь пламя:
– Мал! Мал! Мы принесли мясо!
Мал открыл глаза и приподнялся на локте. Он взглянул через костер на обмякший желудок, вздохнул и наградил Лока улыбкой. Потом повернул голову к старухе. Она улыбнулась ему и стала хлопать себя по ляжке свободной рукой.
– Это хорошо, Мал. Это дает силу.
Лику прыгала рядом с нею.
– Я ела мясо. И малая Оа ела мясо. Я прогнала жадные клювы, Мал.
Мал улыбался и тяжко дышал.
– Вот Мал наконец увидал радость.
Лок оторвал клок мяса и стал жевать. Он засмеялся, побрел по уступу, изображая, как он пошатывался под тяжестью ноши, и сделал это ничуть не хуже, чем прошлым вечером. Потом заговорил невнятно, с набитым ртом:
– А Лок увидал наверняка. Мед для Лику и малой Оа. И целые охапки мяса козы, которую загрыз кот.
Люди тоже засмеялись и стали хлопать себя по ляжкам. Мал опять лег, улыбка на его лице потускнела, и он молчал, прислушиваясь к своему трепетному дыханию. Фа и старуха разобрали мясо, отделили изрядную долю и уложили на скалах и во впадинах. Лику схватила еще кусок печени, обошла костер и устроилась в теплом закутке, где лежал Мал. Старуха бережно перенесла желудок на скалу, распутала узел и засунула руку внутрь.
– Принесите земли.
Фа и Лок прошли через теснину у края уступа на взгорье, где склон, усеянный скалами и кустами, спускался к лесу. Они надергали жесткой травы с земляными комьями на корнях и принесли старухе. Она взяла желудок и положила его перед собой. Потом плоским камнем разворошила золу в костре. Лок присел на корточки и стал толочь землю папкой. Работая, он приговаривал:
– Ха и Нил принесли дров на много дней. Фа и Лок принесли еды на много дней. И теплые дни скоро придут.
Когда скопилась горка сухой истолченной земли, Фа смочила ее водой из реки. Она отдала землю старухе, которая облепила ею желудок. Потом проворно выгребла из костра самую горячую золу и завалила облепленный землей желудок. Зола легла толстым слоем, и воздух над ней задрожал от жара. Фа принесла дерну. Старуха обложила золу дернинами и сдвинула их вплотную. Лок бросил работу, встал и глядел, как готовят еду. Он видел морщинистую горловину желудка и слой земли под дернинами. Фа отстранила его локтем, нагнулась и вылила в желудок воду из пригоршней. Старуха придирчиво следила за Фа, которая сновала то туда, то сюда. Вновь и вновь прибегала она от журчащей реки, покуда не наполнила желудок доверху водой, мутноватой и пенистой. Мелкие пузырьки всплывали из пены, дрожали и лопались. Поверх докрасна раскаленной золы дерн потрескивал, травинки взъерошились. Они корчились, стали чернеть и загораться. Огненные язычки пробивались сквозь землю и метались средь травинок или жадно слизывали их, сперва обволакивая желтизной от корней до самых концов. Лок отошел назад и собрал кучку рыхлой земли. Он забрасывал землей горящие дернины и приговаривал, обращаясь к старухе:
– Огонь легко удержать. Эти языки не уползут. Для них нет вокруг никакой еды.
Старуха поглядела на него с умудренной улыбкой, не сказав ни слова, и сразу заставила его почувствовать, как он глуп. Он оторвал клок мышцы от растерзанной ляжки и спустился на уступ. Солнце стояло над долиной меж гор, и он бездумно ощутил, что скоро уже наступит время, когда день кончится. Дневная пора прошла так быстро, что он чувствовал огорчение, будто что-то потерял. Он отвлекся, смутно увидал отлог, когда его и Фа здесь не было. Мал и старуха ждали, она думала про болезнь Мала, он задыхался и ждал, когда Ха принесет дрова, а Лок еду. Вдруг Лок понял, что Мал не был уверен в успехе, посылая их добывать еду. Но все равно Мал мудр. Хотя при мысли о мясе Лок опять преисполнился самомнения, все же он знал, что Мал не был уверен в успехе, и ему вдруг стало зябко, как от холодного ветра. Потом знать это сделалось почти так же трудно, как думать, в голове скопилась усталость, он стряхнул ее с себя, и сразу возродился тот беспечный, радостный Лок, что привык слушаться старших и доверяться их попечению. Ему вспомнилась старуха, такая близкая к Оа, знающая так неизъяснимо много, хранительница недоступных глубин, которой открыты все тайны. Он опять почувствовал благоговейный страх, и радость, и облегчение.
Фа сидела у костра и обжаривала на пруте кусочки мяса. Прут обгорал, мясо плевалось и шипело на огне, и она обжигала пальцы, когда снимала кусок, чтоб его съесть. Старуха склонилась над Малом и поливала его лицо водой из пригоршней. Лику сидела, опираясь спиной о скалу, малая Оа покоилась у нее на плече. Теперь Лику ела не спеша, она вытянула ноги, и живот ее красиво округлился. Старуха подошла, присела возле Фа и глядела, как из желудка, сквозь сутолоку пузырей, вьется пар. Она выхватила всплывший кусочек, ловко подбросила на ладони и сунула в рот.
Люди молчали. Жизнь обрела полноту, уже не надо беспокоиться о еде, на завтра припасов хватит, а день, который придет потом, так далек, что никому не хотелось о нем думать. Жизнь целиком претворил в себе утоленный голод. Скоро Мал поест нежного мозга. Сила и проворство козы вольются в него. Таким чудесным представлялся этот дар людям, что у них не было надобности разговаривать. Они погрузились в долгое молчание, которое внешне могло бы показаться проявлением отрешенной скорби, если б не мерно жующие челюсти с игрой мускулов под скулами, отчего слегка подрагивали завитки на висках покатых голов.
Лику уронила голову на грудь, и малая Оа упала с ее плеча. Пузырьки суетливо всплывали из горловины желудка, растекались по кромке, облачко пара взмывало вверх и отлетало в сторону, где его развеивал горячий воздух над большим костром. Фа взяла прут, окунула его в кипящее варево, лизнула конец и повернулась к старухе.
– Уже скоро.
Старуха тоже лизнула прут.
– Надо напоить Мала горячей водой. Вода от мяса дает силу.
Фа сморщила лоб и разглядывала желудок. Она положила ладонь себе на макушку.
– Я вижу.
Она взобралась на утес и указала назад, туда, где виднелись лес и море.
– Я возле моря, и я вижу. Вижу так, как еще не видел никто. Я… – она скривилась и нахмурила брови, – … думаю. – Она вернулась к костру и присела возле старухи. Медленно качнулась из стороны в сторону. Старуха опустила одну руку и уперлась в землю костяшками пальцев, а другой рукой поскребла шею под нижней губой. Фа заговорила опять: – Я вижу, как люди у моря очищают ракушки. Лок вытряхивает из ракушки гнилую воду.
Лок заболботал, но Фа прервала его:
– … а еще Лику и Нил… – Она помолчала в смятении, потому что видела все уж очень живо и подробно, не зная, как разглядеть за этим важный смысл, который угадывала чутьем. Лок засмеялся. Фа отмахнулась от него, как от мухи. – …воду из ракушки.
Она выжидательно поглядела на старуху. Потом вздохнула и начала снова:
– Лику в лесу…
Лок со смехом указал на Лику, которая спала, примостившись у скалы. Тогда Фа шлепнула его, будто хотела унять ребенка, висящего у нее на спине.
– Я вижу так. Лику идет через лес. И несет малую Оа…
Она пристально смотрела на старуху. Потом Лок заметил, как напряжение исчезло с ее лица, и понял, что они сопереживают видение. Все это он увидал тоже, нелепое скопище ракушек, и Лику, и воду, и отлог. Он заговорил:
– Возле гор нету ракушек. В ракушках живут только улитки, мелкий народ. Там они как в пещерах.
Старуха клонилась к Фа. Потом откачнулась, оторвала от земли обе руки и неуверенно уселась на свой тощий зад. Медленно, безмолвно лицо ее переменилось, как бывало порой, если Лику вдруг забредала слишком далеко в сторону, где заманчиво сверкала ядовитая ягода. Фа понурилась и закрыла лицо руками. Старуха сказала:
– Это новое.
Она покинула Фа, которая нагнулась над желудком и стала помешивать там прутом.
Старуха протянула руку к Малу и осторожно подергала его за ногу. Мал открыл глаза, но не пошевельнулся. Возле его рта слюна растеклась по земле маленьким темным пятнышком. Солнечные лучи косо падали на отлог из-за долины, откуда всегда приходила ночь, и ярко освещали Мала, так что тени протянулись от него во всю длину костра. Старуха притронулась губами к его голове:
– Поешь, Мал.
Мал, тяжко дыша, приподнялся на локте:
– Воды!
Лок сбегал к реке, принес воду в пригоршнях, и Мал напился. Потом Фа встала на колени с другого бока, чтоб он мог на нее опереться, а старуха взяла палку, окунула ее в бульон много раз, больше, чем пальцев у всех людей в мире, и вложила ему в рот. Он дышал так часто, что едва успевал глотать. Наконец он стал вертеть головой, уклоняясь от палки. Лок принес еще воды. Фа со старухой бережно уложили Мала на бок. Он перестал их замечать. Они видели, как глубоко таится его мысль и как она неотступна. Старуха стояла у костра и глядела на Мала. Они видели, что она уловила проблески его затаенного чувства и лицо у нее стало мрачнее тучи. Фа сорвалась с места и побежала к реке. Лок угадал по движению ее губ:
– Нил?
Он догнал Фа в вечерних сумерках, и они вдвоем пристально осмотрели утес над рекой. Нил там не оказалось, Ха тоже, а лес за водопадом уже застилала темнота.
– Они несут слишком много дров.
Фа издала звук, выражавший согласие.
– Но большие дрова они понесут по склону. Ха много видит. Носить дрова через утес плохо.
Потом они почувствовали, как старуха глядит на них и думает, что только она понимает переживания Мала. Они вернулись назад, и лица их помрачнели. Девочка Лику спала у скалы, ее округлый живот поблескивал при свете костра. Мал не шелохнулся ни разу, но глаза его были открыты. Последние лучи солнца быстро угасали. С утеса над рекой долетел глухой топот, потом с грохотом посыпались камни и кто-то торопливо обогнул поворот. Нил бежала к ним по уступу с пустыми руками. Она выкрикнула только два слова:
– Где Ха?
Лок глупо уставился на нее.
– Несет дрова вместе с Нил и новым человечком.
Нил мотнула головой. Она дрожала всем телом, хотя стояла так близко от костра, что могла бы дотянуться до него рукой. Потом быстро заговорила, обращаясь к старухе:
– Ха не вместе с Нил. Гляди!
Она обежала уступ, показывая, что там никого нет. Потом вернулась обратно. Зорко оглядела отлог, ухватила кусок мяса и вцепилась в него зубами. Новый человечек у нее под гривой проснулся и высунул головку наружу. Тогда она вынула мясо изо рта и пристально посмотрела каждому в лицо:
– Где Ха?
Старуха положила ладони себе на макушку, поразмыслила немного над этой новой загадкой и отступилась. Она присела на корточки возле желудка и стала вылавливать оттуда мясо.
– Ха собирал дрова вместе с тобой.
Нил пришла в неистовство:
– Нет! Нет! Нет!
Она то приседала, то вскакивала. Груди ее колыхались, и на сосках выступило молоко. Новый человечек принюхался и переполз через ее плечо. Она ухватила его обеими руками так грубо, что он пискнул, потом стал сосать. Она присела на скалу и окинула людей тревожным взглядом.
– Надо, чтоб вы увидали. Мы складываем дрова в кучу. Около большого мертвого дерева. На голой земле. Мы разговариваем про козу, которую принесли Фа и Лок. Мы смеемся.
Она взглянула поверх костра и вытянула руку.
– Мал!
Его глаза обратились к ней. Дышал он все так же тяжело. Пока Нил рассказывала, новый человечек сосал ее грудь, а солнечные блики на воде у нее за спиной померкли.
– Потом Ха идет к реке попить, и я остаюсь возле дров. – Ее лицо затуманилось, такое лицо было у Фа, когда она видела подробности, которые не умещались у нее в голове. – И еще он идет справить нужду. А я остаюсь возле дров. Но он кричит: «Нил!» Я встаю, – она изобразила это, – и вижу, как Ха бежит наверх к утесу. Бежит и хочет догнать. Он оглядывается и чувствует радость, потом испуг и радость – вот так! И я уже не вижу Ха. – Они устремили глаза на утес вслед за ее взглядом и не увидели Ха. – Я все жду, жду. Потом иду к утесу, чтоб найти Ха и вернуться к дровам. На утесе нету солнца.
Шерсть на ней встала дыбом, зубы оскалились.
– На утесе запах. Два. От Ха и от другого. Это не Лок. Не Фа. Не Лику. Не Мал. Не она. Не Нил. Это другой запах, он ничей. Вверх по утесу и назад. Но запах Ха кончается. Ха взобрался на утес и прошел над хвостатыми травами, а солнце село. И потом ничего.
Старуха стала снимать дернины с желудка. Она сказала через плечо:
– Ты видела это во сне. Другого нету в мире.
Нил опять забормотала с тоской:
– Не Лок. Не Мал… – Принюхиваясь, она обогнула скалу, подошла вплотную к повороту, за которым скрывался утес, вернулась назад, и шерсть на ней стояла дыбом. – Там кончился запах Ха. Мал!..
Остальные серьезно обдумывали видение. Старуха открыла желудок, откуда валил пар. Нил перепрыгнула через костер и стала на колени подле Мала. Она дотронулась до его щеки.
– Мал! Ты слышишь?
Мал ответил, преодолевая одышку:
– Слышу.
Старуха принесла мяса, и Нил взяла кусок, но есть не стала. Она ждала, когда Мал опять заговорит, но старуха сказала вместо него:
– Мал очень болен. Ха видит много. А теперь ешь, и тебе будет хорошо.
Нил завизжала на нее с такой яростью, что остальные перестали жевать:
– Ха нету. Запах Ха кончился.
Сначала никто не шевелился. Потом все повернулись к Малу и стали глядеть на него. С огромным трудом он оторвал тело от земли и сел, едва удерживая равновесие. Старуха открыла рот, порываясь заговорить, но опять закрыла. Мал положил ладони себе на макушку. Теперь ему стало еще трудней удерживать равновесие. Он начал беспокойно дергаться.
– Ха ушел к утесам.
Он закашлялся, его слабое дыхание прервалось. Все ждали, и он опять задышал быстро, взахлеб.
– Там запах другого.
Он придавил голову обеими руками. По телу его пробежала дрожь. Он быстро выдвинул одну ногу и уперся в землю пяткой, чтоб не упасть. Люди ждали в красном зареве заката и костра, а пар от бульона струился вверх и вместе с дымом исчезал в темноте.
– Там запах других.
На миг он затаил дыхание. Потом они увидали, как его обессиленные мышцы расслабились и он повалился на бок с таким безразличием, будто боль от ушиба была ему нипочем. Они уловили его шепот:
– Я этого не вижу.
Даже Лок молчал. Старуха сходила к утесу и принесла дров, двигаясь как во сне. Она все делала ощупью, глаза ее были устремлены вдаль, мимо людей. Люди не могли видеть то, что видела она, и поэтому стояли неподвижно, в растерянности пытаясь представить себе жизнь без Ха. Но Ха был среди них. Они знали каждую его черточку, каждый взгляд, его особенный запах и умудренное, безмолвное лицо. Его палица лежала у скалы, гладкая на конце, который он совсем недавно сжимал горячей рукой. Знакомая скала ждала его, и перед ними там, где он всегда сидел, на земле была отчетливая вмятина. Все это совместилось в голове Лока. Сердце его дрогнуло, он обрел такую силу, будто мог напряжением воли вернуть Ха людям прямо из воздуха.
Нил вдруг сказала:
– Ха ушел.
Четыре
С удивлением смотрел Лок, как вода текла из ее глаз. Вода эта копилась у краев глазных впадин, а потом крупными каплями падала на губы и на нового человечка. Вдруг она убежала к реке и огласила ночь воем. Он увидал, как из глаз Фа тоже падают капли, поблескивая при свете костра, а потом она оказалась рядом с Нил и выла над рекой. Лок по многим признакам чувствовал, что Ха еще здесь, это чувство стало теперь особенно сильным, неудержимым. Он подбежал, схватил Нил за руку и рывком повернул к себе.
– Нет!
Она сжала нового человечка так грубо, что он запищал. Капли все катились по ее лицу. Она зажмурилась, открыла рот и опять завыла жалобно и протяжно. Лок встряхнул ее с яростью:
– Ха не ушел! Гляди…
Он бегом вернулся к отлогу и указал на палицу, скалу и вмятину в земле. Ха был повсюду. Лок скороговоркой объяснял старухе:
– Я вижу Ха. Я его найду. Как мог Ха встретить другого? Ведь другого нету в мире…
Фа заговорила взволнованно. Нил слушала, громко всхлипывая.
– Если есть другой, тогда Ха ушел с ним. Пускай Лок и Фа пойдут…
Старуха движением руки заставила ее замолчать.
– Мал очень болен, а Ха ушел. – Она оглядела всех одного за другим. – Теперь остался Лок…
– Я его найду.
– …а Лок много говорит и ничего не видит. На Мала надежды нету. Поэтому дайте сказать мне.
Она с важностью присела у желудка, над которым поднимался пар. Лок перехватил ее взгляд, и все, что он видел внутри головы, исчезло. Старуха заговорила властно, как заговорил бы Мал, не будь он болен:
– Без помощи Мал умрет. Фа должна пойти с приношением к ледяным женщинам и попросить у Оа милости.
Фа присела возле нее.
– Кто может быть этот другой человек? Разве живет тот, кто стал мертвым? Разве он вышел опять из чрева Оа, будто мой ребенок, что умер в пещере у моря?
Нил опять всхлипнула:
– Пускай Лок идет его искать.
Старуха возразила с упреком:
– Женщина служит Оа, а мужчина видит внутри головы. Пускай говорит Лок.
Лок вдруг понял, что глупо смеется. Теперь он как бы шел впереди всех, а не скакал сзади вместе с Лику, свободный от забот. Внимание трех женщин тяготило его. Он опустил глаза и почесал одну ногу об другую. Потом нерешительно повернулся к людям спиной.
– Говори, Лок!
Он попытался остановить взгляд на чем-нибудь заметном среди теней, чтоб отвлечься и забыть про женщин. Смутно видя, он различил палицу у скалы. И сразу Ха – подобие Ха – возник перед ним на отлоге. Его охватило безудержное волнение. Он быстро заговорил:
– У Ха отметина вот здесь, под глазом, где его обожгла головешка. Он нюхает – вот так! Он говорит. На большом пальце ноги у него клочок шерсти…
Одним прыжком он повернулся.
– Он нашел другого. Глядите! Ха падает с утеса – так я вижу. Потом сюда прибегает другой. Он кричит Малу: «Ха упал в воду!»
Фа пристально взглянула ему в лицо.
– Другой не прибегал.
Старуха взяла ее за руку.
– Значит, Ха не падал. Иди скорей, Лок. Найди Ха и другого.
Фа нахмурилась:
– Разве другой знает Мала?
Лок опять засмеялся:
– Мала знают все!
Фа резким движением велела ему молчать. Она поднесла руку ко рту и оттянула челюсть. Нил оглядывала людей одного за другим, не понимая, о чем они говорят. Фа выдернула руку изо рта, выставила палец и направила старухе в лицо.
– Я вижу так. Это кто-то… другой. Не из людей. Он говорит Ха: «Пойдем! Там больше еды, чем я могу съесть». А Ха говорит…
Голос ее смолк. Нил заскулила:
– Где Ха?
Старуха ответила:
– Он ушел с другим.
Лок тихонько тряхнул Нил за плечи.
– Они обменялись словами или увидели одинаковое. Ха нам расскажет, и я пойду за ним. – Он оглядел остальных. – Люди понимают друг друга.
Все поразмыслили над этим и согласно качнули головами.
Лику проснулась и с улыбкой поглядела на них. Старуха принялась хозяйничать на отлоге. Она и Фа бормотали без умолку, сравнивали куски мяса, прикидывали на вес кости, потом опять подошли к желудку и стали спорить. Нил сидела рядом, рвала мясо зубами и ела бесчувственно, с тупым равнодушием. Новый человечек медленно переполз через ее плечо. Он повисел там, глянул на костер и спрятался под ее гривой. Потом старуха вдруг посмотрела на Лока так загадочно, что он даже перестал видеть внутри головы Ха вместе с другим и переступил с ноги на ногу. Лику подошла к желудку и обожгла пальцы. Старуха все смотрела, а Нил всхлипнула и спросила у него:
– Ты видишь Ха? Видишь наверняка?
Старуха подобрала с земли его палицу и вложила ему в руку. На теле ее сливались отблески костра и лунного света, и ноги Лока понесли его за отлог.
– Я вижу наверняка.
Фа сунула ему еду из желудка, эта еда была такая горячая, что ее пришлось перебросить с руки на руку. Он нерешительно поглядел на остальных и побрел к повороту. Вдали от костра все было черное и серебристое, остров, скалы и деревья густо чернели под небом и подле серебристой реки, а поверх водопада сновал искрящийся, трепетный свет. Вдруг из глубины ночи нахлынуло тяжкое одиночество, и Лок не мог опять увидеть Ха внутри головы. Он поглядел на отлог, не теряя надежды. Там чернел земляной холмик, который скрывал костер, и дрожащее зарево разливалось над ним. Он видел Фа и старуху, они сидели рядом на корточках, и меж ними была кучка мяса. Удаляясь от них, он обогнул поворот, и нарастающий шум водопада хлынул ему навстречу. Он положил палицу на землю, сел и стал есть. Мясо было нежное, горячее, лакомое. Он уже утолил мучительный голод, но аппетит остался, и он ел с наслаждением, не спеша. Он близко поднес кусок к лицу и осмотрел его бледную поверхность, где лунный свет скользил медленней, чем по воде. Он забыл про отлог и про Ха. Теперь существовал только живот Лока. Сидя над гремящим водопадом, за которым в сумеречных лесных далях коварно таилась вода, с лицом, лоснящимся от жира, Лок блаженствовал. Ночь была холодней, чем минувшая, он чувствовал это, хотя не умел сравнивать. Туман вокруг водопада переливался алмазным блеском, который лишь отражал игру яркого лунного света, но казалось, будто это лед. Ветер стих, все замерло, шевелились только папоротники, склоненные к воде и колеблемые течением. Лок смотрел на остров невидящим взглядом, он упивался сладостью, разлитой по языку, глотал, звучно чмокая, и чувствовал, как подрагивает его упругая шкура.
Наконец мясо было съедено. Он утер лицо ладонями, сорвал с палицы тернии и поковырял в зубах. Теперь он опять вспомнил про Ха, и про отлог, и про старуху и проворно вскочил на ноги. Полагаясь на чуткость своего носа, он стал рыскать по сторонам и обнюхивать скалу. Запахи совсем перемешались, а нос как будто не имел соображения. Лок знал, почему это так, и пополз вниз, пригнув голову, покуда не коснулся губами воды. Он напился и прополоскал рот. Потом вскарабкался назад и присел на растресканной скале. Дожди размыли ее крутой бок, но у поворота был тесный проход, протоптанный людьми, подобными Локу, которые прошли здесь в бессчетном множестве. Он помедлил над грохочущим водопадом и раздул ноздри. Запахи различались меж собой в пространстве и времени. Вот здесь, у его плеча, где Нил хваталась за скалу, был самый свежий запах ее руки. Ниже обнаружилось скопление запахов, запахи людей, прошедших здесь вчера, запахи пота и молока, тяжелый запах Мала, терзаемого болью. Лок разобрал и отринул их, потом весь сосредоточился на последнем запахе Ха. Каждый запах обретал видимые очертания и ярче, чем память, олицетворял некое живое, но затаенное присутствие, так что теперь Ха опять был жив. Сосредоточившись, он увидал Ха внутри головы и намеревался удержать его там, чтобы не забыть.
Он стоял пригнувшись и держал палицу в одной руке. Потом медленно поднял ее и сжал обеими руками. Костяшки его пальцев побелели, и он осторожно отступил на шаг. Ему почудилось что-то еще. Это было неуловимо, когда люди представлялись все вместе, но стоило разобрать и отделить их от себя, и остался запах без облика. Теперь, когда Лок его уловил, он густел у поворота. Совсем недавно кто-то стоял там, держась за скалу, подавшись вперед, рассматривая уступ и отлог. Лок чутьем понял то неизъяснимое удивление, что застыло на лице у Нил. Он двинулся вперед по утесу, сперва медленно, потом перешел на бег и мчался все дальше, легкими прыжками преодолевая каменный склон. На бегу он видел разное внутри головы, все там сливалось и стремительно мельтешило: вот Нил, растерянная, испуганная, вот другой, вот показался Ха, он спешит…
Лок повернулся и побежал назад. У обрыва, где его недавно угораздило так нелепо упасть, запах Ха вдруг прекратился, будто на утесе не хватило места.
Лок наклонился и поглядел вниз. Ему видно было, как колышутся хвостатые травы в ярком блеске реки. Он чувствовал, что горестные вопли рвутся из его горла, и зажал себе рот рукой. Травы колыхались, река катила переливчатые серебряные струи мимо темного острова. Потом Локу представилось, что Ха барахтается в воде и течение уносит его в море. Он стал принюхиваться, нашел запах Ха и другого, и запахи эти вели вниз, к лесу. Он миновал кустарник, где Ха нашел ягоды для Лику, увядшие ягоды, но и теперь он жил здесь, среди кустарника. А тогда его ладонь скользнула по веткам, обрывая ягоды. Он был жив в голове у Лока, но повернул вспять, возвращался во времени к дню их весеннего прихода от моря. Лок прытко спустился по склону меж скал и нырнул в лес, под деревья. Луна, которая над рекой светила так ярко, здесь едва пробивалась сквозь гущу почек и недвижные ветки. Древесные стволы стояли сплошными громадами в темноте, но, когда Лок стал пробираться средь них, луна опутала его лучистой паутиной. Здесь был Ха, охваченный волнением. Здесь он прошел к реке. А вон там, у брошенной кучи дров, Нил терпеливо ждала, покуда не отчаялась, и следы ее ног чернели в неверном свете. Здесь она догоняла Ха, оторопелая, встревоженная. Перепутанные следы взбирались по скалам назад, к утесу.
Лок вспомнил, что Ха был в реке. Он пустился бежать, забирая как можно ближе к берегу. Он достиг прогалины, где стояло мертвое дерево, и сбежал к воде. Кусты здесь росли прямо из воды и клонились к поверхности. Ветки подрагивали от течения, и видно было, как оно струится при свете луны, сквозящем из черноты. Лок стал звать:
– Ха! Где ты?
Река не отвечала. Лок позвал опять, подождал, увидел, что Ха стал расплываться и исчезать, после чего он понял, что Ха ушел. Потом с острова долетел крик. Лок опять закричал и запрыгал на месте. Но, прыгая, он уже чувствовал, что голос Ха не прозвучал. То был совсем иной голос; не голос одного из людей, а голос другого. Вдруг Лока охватило волнение. Было отчаянно важно увидать этого другого, которого он чуял и слышал. Он обежал прогалину безо всякой цели, крича во все горло. Потом запах другого долетел до него от влажной земли, и он пошел по этому запаху прочь от реки к склону под боком горы. Он шел по запаху, пригнувшись, в мерцающем свете луны. Запах забирал в сторону от реки, под деревья, и привел к разбросанным скалам и кустам. Здесь могла таиться опасность: коты, или волки, или даже громадные лисы, рыжие, как сам Лок, и особенно хищные после весенней проголоди. Но след другого был прост, и его нигде даже не пересекал запах зверья. Он все удалялся от тропы, которая вела на отлог, явно предпочитая при малейшей возможности выбора дно расщелины, а не крутые скалы на ее склонах. Местами другой останавливался, порой стоял необъяснимо долго, и отпечатки его ступней были обращены вспять. В одном месте, где путь лежал по гладкой крутизне, другой вернулся назад, пройдя больше шагов, чем пальцев на руке. Он опять повернул и пустился бежать вверх по расщелине, и ноги его выворачивали комья земли или, верней, выбивали их всюду, где только ступали на тропу. Он опять остановился, выбрался из расщелины, прилег на ее краю и полежал там недолго. Внутри головы Лок увидал этого мужчину, не умственным усилием, а потому что всякий раз запах говорил ему – сделай так. Подобно тому как запах большого кота пробудил бы в нем кошачью осторожность, чтоб избежать опасной встречи, и кошачье мурлыканье; как при виде Мала, когда он рысцой подымался по склону, люди невольно передразнивали его, так теперь тот запах превратил Лока в того, кто прошел здесь раньше. Он уже начинал знать другого, сам не понимая, как это получается, что он знает. Лок-другой присел у края утеса и вгляделся в скалистый бок горы. Он ринулся в тень скалы, рыча и выжидая. Он осторожно двинулся вперед, упал на четвереньки, медленно подполз и заглянул с края утеса в долину, где текла полноводная река.
Он глядел вниз, на отлог. Над отлогом нависала скала, и он не увидал никого из людей; но из-под этой скалы пляшущий полукруг багрового света растекался по уступу, постепенно бледнея, покуда наконец не стал неотличим от лунного света. Струйка дыма подымалась кверху и уплывала по долине. Лок-другой стал боком спускаться по скале с зубца на зубец. Когда он подобрался к самому отлогу, то стал двигаться еще медленней и всем телом распластался на скале. Он прополз вперед, наклонился и заглянул вниз. Глаза его сразу же ослепил огненный язык, трепетавший над костром; теперь он опять был Лок, у себя дома, вместе с людьми, а другой ушел. Лок оставался на месте, бессмысленно разглядывая землю, и камни, и прочный, удобный уступ. Фа заговорила прямо под ним. Слова были незнакомые, и он не улавливал их смысла. Фа появилась, неся сверток, и рысцой побежала по уступу к головокружительно крутой, едва заметной тропе, которая вела к ледяным женщинам. Старуха вышла, поглядела ей вслед, потом вернулась назад под скалу. Лок услыхал треск дерева, потом фонтан искр взметнулся кверху перед самым его лицом, и свет костра на уступе расширился и заплясал.
Лок попятился и медленно встал. В голове у него была пустота. Он ничего там не видел. А на уступе Фа уже миновала плоскую скалу и полосу земли и стала карабкаться вверх. Старуха вышла с отлога, сбегала вниз к реке и вернулась, неся воду в обеих пригоршнях. Она была так близко, что Лок различал капли, которые сочились у нее меж пальцев, и два костерка, как близнецы, отражались в ее глазах. Она прошла под скалой, и Лок знал, что она его не видела. Вдруг он испугался, потому что она ведь его не видела. Старуха знала так много, и все же его она не видела. Он отторгнут и перестал быть одним из людей; будто единение с другим преобразило его, он стал отличаться от них, и они не могли его видеть. Он не находил слов, чтоб выразить эти мысли, но чувствовал свое отличие и невидимость, будто студеный ветер овевал его кожу. Другой дернул за нити, которые связывали его с Фа, и Малом, и Лику, и с остальными людьми. Эти нити были не украшением жизни, а самой ее сутью. Если б они порвались, человек умер бы сразу. Вдруг Лок ощутил мучительное, как голод, желание, чтоб чьи-то глаза встретились с его глазами и узнали его. Он повернулся, готовый побежать по зубцам и спрыгнуть на отлог; но тут он опять почуял запах другого. Другой не был уже зловещей частью Лока, но привлекал своей незнакомостью и силой. Лок пошел по запаху вдоль зубцов, которые тянулись над уступом, пока не очутился там, где уступ обрывался у воды и путь к ледяным женщинам лежал наверху, над головой.
Скалы, беспорядочно разбросанные перед островом, вставали вперекор течению так близко от уступа, что совсем немного мужчин улеглись бы здесь в длину своего роста. Запах спускался к воде, и Лок спустился тоже. Он стоял, тихонько вздрагивая в одиночестве, навеянном водой, и разглядывал ближнюю скалу. Он уже видел внутри головы прыжок, который преодолел пустоту, и тот, другой, достиг этой скалы, а оттуда, прыжок за прыжком над смертоносной водою, добрался до темного острова. Луна зацепилась за скалы, и они были отчетливо обозначены. На глазах у Лока одна отдаленная скала стала меняться. Небольшая выпуклость выросла у нее на боку, потом вдруг исчезла. Верхушка скалы округлилась, горб похудел снизу и опять вырос, потом укоротился наполовину. Потом пропал.
Лок стоял, предоставив видениям всплывать и рассеиваться внутри головы. Вот всплыл пещерный медведь, которого он однажды действительно увидал, когда тот вздыбился из скалы и взревел, как море. Только это Лок, в сущности, и знал про медведя, потому что, как только он взревел, люди пустились бежать и бежали потом почти целый день. А это существо, это черное, изменчивое обличье имело в себе что-то от тяжелой медвежьей медлительности. Лок прищурился и пристально поглядел на скалу, желая увидеть, изменится ли оно опять. Одинокая береза на острове возвышалась над остальными деревьями и была отчетливо видна под залитым луной небом. Она была слишком толстая у корня, удивительно толстая, даже, как увидал Лок, приглядевшись, неимоверно толстая. Клуб темноты, казалось, сгустился вокруг ствола, будто капля крови, что запеклась на конце палицы. Сгусток вытянулся, разбух, опять вытянулся. Он всползал по березе неторопливо, как вялый ленивец, он повис в воздухе высоко над островом и водопадом. Он всползал беззвучно и наконец повис в неподвижности. Лок закричал во всю глотку; но или существо было глухим, или же громогласный водопад поглотил его слова:
– Где Ха?
Существо не шевельнулось. Легкий порывистый ветерок дунул через долину, и верхушка березы колыхнулась, крона же была раскидистой, поникшей от обременявшей ее черной тяжести. Шкура Лока ощетинилась, и та тревога, что охватила его на склоне, теперь опять проснулась в нем. Он ощутил острую потребность оказаться под защитой людей, но вспомнил, что старуха его не видала, и не посмел приблизиться к отлогу. Поэтому он остался на месте, а черный ком тем временем спустился с березы и канул средь безликих теней, покрывавших эту часть острова. Потом он появился опять, в измененном виде, на самой дальней скале. В смятении Лок взобрался при лунном свете высоко на склон. Прежде чем ему удалось обрести явственное видение внутри головы, он уже проворно взбирался по едва заметной тропе, где недавно прошла Фа. Остановился он лишь на высоте дерева над речной долиной и оттуда глянул вниз. Черное существо на миг мелькнуло перед глазами, сиганув со скалы на скалу. Лок вздрогнул и собрался лезть еще выше.
Этот утес не отклонялся назад, он вздымался все круче и местами был совсем отвесный. Лок добрался до чего-то похожего на расщелину, откуда вода низвергалась вниз, а потом струилась вбок и стекала в долину. Вода была до того студеная, что капля, брызнув Локу в лицо, обожгла кожу. Здесь он почуял Фа и мясо и залез в расщелину. Она вела прямиком вверх, над ней висел клочок освещенного луной неба. Скала была скользкой от воды и всячески норовила его сбросить. А запах Фа вел все вперед. Когда Лок достиг места, откуда открывалось небо, он обнаружил, что расщелина раздалась вширь и вела будто прямиком в недра горы. Он поглядел вниз. Река тонкой струйкой текла в долине, и вокруг все преобразилось. Теперь он желал Фа, как никогда прежде, и нырнул в расщелину. У него за спиной и по ту сторону долины тянулись ледяные гребни, которые слепили глаза блеском. Он услышал Фа впереди, совсем близко, и крикнул. Она проворно вернулась назад по расщелине, перепрыгивая через валуны, под которыми ревела вода. Камни хрупали у нее под ногами, и звук этот эхом отдавался от утесов, так что казалось, будто вокруг целое скопище людей. Она подошла к нему вплотную, лицо ее было искажено яростью и страхом.
– Молчи!
Лок не слышал. Он приговаривал:
– Я видел другого. Ха упал в реку. Другой приходил и разглядывал отлог.
Фа схватила его за руку. Сверток она прижимала у себя между грудей.
– Молчи! Оа даст услыхать ледяным женщинам, и они обвалятся!
– Позволь мне быть с тобой!
– Ты мужчина. Там ужас. Иди назад!
– Я не хочу ничего видеть или слышать. Я пойду за тобой. Позволь.
Гул водопада упал до вздоха, зазвучал, будто рокот волн где-то далеко, но когда море бушует. Их слова улетели прочь, словно стая птиц, которая описала круг и чудом вмиг расплодилась. Утесы в глубокой расселине пели. Фа зажала себе рот ладонью, и оба они стояли недвижно, а птицы улетали все дальше и дальше, и вот уж не осталось никаких звуков, кроме шума воды у них под ногами да вздохов водопада. Фа повернулась и стала взбираться по расселине, а Лок спешил по ее стопам. Она остановилась и сделала ему сердитый знак возвращаться назад, но, когда она пошла дальше, он пошел тоже. Фа опять остановилась, потом забегала взад и вперед меж утесов, молча делая Локу свирепые гримасы и щеря зубы, но он все равно не отставал. Путь назад вел к Локу-другому, который был отчаянно одинок. Наконец Фа смирилась и больше уже не обращала на него внимания. Она кралась вверх по расщелине, и Лок крался за нею, стуча зубами от холода.
Здесь наконец не стало воды у них под ногами. Вместо этого были высокие ледяные глыбы, которые неотторжимо пристыли к утесу; а со стороны, скрытой от солнца, под боком у каждой глыбы лежал снежный сугроб. Лок опять почувствовал все зимние горести и ужас перед ледяными женщинами, так что жался к Фа, будто к пылающему костру. Над головой у него была узенькая полоска неба, леденяще холодного неба, сплошь усеянная звездами, и там пролетали хлопья облаков, которые взяли в плен лунный свет. Теперь Лок разглядел, что лед цепляется за бока расщелины, как вьюнок, широкий понизу и разрастающийся выше тысячью усиков и плетей, на которых беловато мерцали листья. Лед лежал у Лока под ногами, обжигая их, и они совсем застыли. Вскоре он пустил в ход и руки тоже, и они застыли не меньше, чем ноги. Крестец Фа колыхался впереди, и он неотступно шел следом. Расщелина стала шире, здесь больше света проливалось внутрь, и он увидел прямо впереди голую отвесную крутизну. Внизу, на левом склоне, лежала полоса непроглядной черноты. Фа подползла прямо к этой черноте и нырнула туда. Лок пополз следом. Он очутился в такой теснине, что мог коснуться обеих стен растопыренными локтями. Но он протиснулся.
Свет брызнул ему в глаза. Он скорчился и прикрыл глаза ладонями. Моргая, глядя вниз, он увидал валуны, которые ярко сверкали, глыбы льда и густые синие тени. Он увидал ноги Фа прямо перед собой, побелевшие, усеянные льдистыми блестками, и ее тень, изменчивую на льду и камнях. Он посмотрел вперед и увидал облачка пара от их дыхания, которые висели вокруг, как пелена брызг у водопада. Он замер на месте, и Фа затуманилась в облаке собственного дыхания.
Пространство было громадное и открытое. Его сплошняком обступали скалы; и всюду ледовые вьюнки всползали кверху и распространялись вширь по скалам высоко над головой. Там, где они достигали дола святыни, они делались все толще и наконец стали могучими, как стволы вековых дубов. Их высокие плети исчезали в ледяных пещерах. Лок отступил назад и глянул на Фа, которая уже взобралась выше, к другому концу святилища. Там она присела на корточки и подняла сверток с мясом. Не было слышно ни звука, даже шум водопада будто умолк.
Фа заговорила тихо, почти шепотом. Сперва Лок еще разбирал отдельные слова, «Оа» и «Мал», но крутизна отвергла эти слова, они отскакивали назад, а Фа опять бросала их все туда же. «Оа», – сказали круча и огромный вьюнок, и другая круча позади Лока запела: «Оа, Оа, Оа». Теперь они уже не выговаривали отдельных слов, а выпевали их единым духом. Пение подымалось, как вода во время прилива, и растекалось, как вода, и вот оно уже превратилось в звенящее «А», которое оглушало Лока. «Болен, болен», – сказала крутизна в конце святилища; «Мал», – сказали скалы позади, и весь воздух певуче наполнял безбрежный подымающийся прилив, над которым властвовала Оа. Шерсть на Локе ощетинилась. Он шевельнул губами, будто хотел сказать «Оа». Потом глянул вверх и увидал ледяных женщин. Пещеры, где исчезали плети огромных вьюнков, были их ложеснами. Их бедра и чрева выступали из утеса в вышине. Они нависали так тесно, что небо казалось меньше, чем дол святилища. Тело сплеталось с телом, они клонились, гнулись, и заостренные их главы сверкали под луной. Лок увидал, что ложесна их подобны пещерам, голубым и наполненным ужасом. Они отделялись от поверхности скалы, и вьюнок был водою, которая сочилась меж скалой и льдом. Волна звука нахлынула им по колена.
– Аааа, – пел утес. – Аааа…
Лок лежал ничком, уткнув лицо в лед. Хотя иней поблескивал на шкуре, его прошибал пот. Он чувствовал, что падь сдвигается вбок. Фа трясла его за плечо:
– Пойдем!
В брюхе у него было такое ощущение, будто он обожрался травой и вот сейчас его вырвет. Он ничего не видел, будто ослеп, только зеленые огоньки с беспощадной неотвратимостью плыли в черной пустоте. Голос святилища вошел в его голову и теперь жил там, как голос моря живет в раковине. Губы Фа шевельнулись у него над ухом.
– Покуда они тебя не увидали.
Он вспомнил про ледяных женщин. Не отрывая глаз от земли, чтоб не увидать жуткого света, он пополз прочь. Тело у него было безжизненное, мертвое, и он не мог заставить его повиноваться. Спотыкаясь, он покорно следовал за Фа, а потом они выбрались через расселину в крутизне, и падь перед ними повела их вниз, а там другая расселина тянулась к долине. Он побежал за Фа и стал с трудом спускаться. Вдруг он упал и покатился вниз, перекувырнулся, неуклюже запрыгал средь снега и валунов. Потом ему удалось остановиться, он был слаб, потрясен и скулил, как недавно скулила Нил. Фа подошла к нему. Она охватила его одной рукой, и он склонился, глядя вниз, на тонкую полоску воды в долине. Фа тихонько сказала ему на ухо:
– Там было слишком много Оа для мужчины.
Он обернулся и уткнул голову у нее меж грудей.
– Мне стало страшно.
Оба помолчали. Но в них прочно засел холод, и тела их опять дрожали.
Уже оправясь хотя бы отчасти от ужаса, но все еще скованные холодом, они стали ощупью спускаться по склону, который становился все круче, и вот уже шум водопада взметнулся им навстречу. Теперь Лок увидал отлог внутри головы. Он стал объяснять Фа:
– Другой на острове. Он могучий прыгун. Он побывал на этой горе. Подходил к отлогу и глядел вниз.
– Где Ха?
– Упал в воду.
Она оставила позади себя облачко пара от дыхания, и из этого облачка послышался ее голос:
– Никакой мужчина не упадет в воду. Ха на острове.
Потом она помолчала. Лок изо всех сил старался думать о том, как Ха прыгает через долину на остров. Но так он не видел. Фа заговорила опять:
– Другой наверняка женщина.
– У него запах мужчины.
– Тогда должна быть еще другая женщина. Может ли мужчина выйти из чрева мужчины? Наверно, была и женщина, а потом другая женщина, и еще другая. Сама собой.
Лок попытался в это вникнуть. Покуда была женщина, была и жизнь. Но что толку от мужчины, кроме как вынюхивать и видеть внутри головы? Утвердясь в своей покорности, он не испытывал желания сказать Фа о том, что видел другого, или о том, что видел старуху и при этом знал, что его самого она не видела. Вдруг все видения и даже мысль о словах ушли из его головы, потому что теперь оба добрались до того места, где тропа была почти отвесной. Молча стали они одолевать спуск, и рев воды захлестнул их, ударяя в уши. Только когда они очутились на уступе и рысцой бежали к отлогу, он вспомнил, что ушел искать Ха, а теперь возвращается без него. Будто ужас святилища все еще их преследовал, оба бежали во весь дух.
Но Мал не сделался новым человеком, как они ожидали. Он все лежал пластом, и дыхание его было таким слабым, что грудь едва подрагивала. Они видели, что лицо у него темное, оливковое и блестит от пота. Старуха поддерживала в костре жаркий огонь, и Лику отодвинулась подальше. Она опять ела печень, медленно и торжественно, не сводя при этом глаз с Мала. Обе женщины сидели на корточках по бокам от него, Нил наклонилась и своими волосами утирала пот с его лба. Казалось, на отлоге неуместно было Локу рассказывать про другого. Нил, заслышав их, подняла голову, увидала, что Ха нету, и опять склонилась над стариком, утирая ему испарину со лба. Старуха осторожно погладила его плечо.
– Будь здоровым и сильным, старик. Фа отдала за тебя приношение Оа.
Тут Лок вспомнил свой ужас, когда над ним нависли ледяные женщины. Он открыл было рот, чтоб заговорить, но Фа, которая сопереживала его видение, быстро зажала ему рот ладонью. Старуха ничего этого не заметила. Она извлекла из желудка, откуда все еще валил пар, лакомый кусок.
– Теперь сядь и ешь.
Лок заговорил с Малом:
– Ха ушел. На свете есть другие люди.
Нил встала, и Лок знал, что сейчас она начнет причитать, но старуха сказала, как недавно говорила ему Фа:
– Молчи!
Она и Фа бережно приподняли и усадили Мала, а он почти висел у них на руках, и голова его каталась по груди Фа. Старуха просунула кусок ему между губ, но они вяло выплюнули еду. Он говорил:
– Не разбивайте мою голову и кости. Вы найдете только слабость.
Лок оглядел женщин, разинув рот. Оттуда вырвался невольный смех. Потом он стал скороговоркой втолковывать Малу:
– Но ведь есть другой. А Ха ушел.
Старуха подняла голову:
– Принеси воды.
Лок быстро сбегал к реке и принес воду в пригоршнях. Он медленно окропил лицо Мала. Новый человечек выбрался на плечо Нил, зевнул, переполз ей на грудь и стал сосать. Люди видели, что Мал опять силится заговорить.
– Положите меня на теплую землю у костра.
Средь шума водопада наступило мертвое молчание.
Даже Лику перестала есть и стояла, глазея. Женщины не пошевельнулись, но не сводили глаз с лица Мала. Молчание переполнило Лока, излилось водой, которая вдруг навернулась ему на глаза. Потом Фа и старуха бережно уложили Мала на бок. Они подтянули его шишковатые, костлявые колени к груди, подогнули ноги, приподняли голову с земли и подсунули под нее его сложенные ладони. Мал лежал у самого костра, и глаза его глядели прямо в огонь. Волосы у него на голове стали потрескивать, но он, казалось, даже не замечал этого. Старуха взяла щепку и очертила на земле круг подле его тела. Потом они приподняли его, лежавшего на боку, в таком же торжественном безмолвии.
Старуха выбрала плоский камень и дала Локу:
– Копай!
Луна перекатилась на закатную сторону долины, но свет ее был едва заметен на земле, затмеваемый багровым заревом костра. Лику опять стала есть. Она прокралась позади взрослых и села, привалясь спиной к утесу в глубине отлога. Земля была твердая, и Локу пришлось навалиться на камень всем весом своего тела, только тогда ему удалось ее взрыхлить. Старуха дала ему острый обломок кости из туши козы, и тогда он почувствовал, что может совладать с верхним слоем. Слой этот снялся целым пластом, зато ниже земля уже сама крошилась у него под руками, и он мог выгребать ее камнем. Так он и делал, а луна меж тем плыла по небу. Он увидал внутри головы Мала, когда тот был куда моложе и сильней и делал то же самое, что теперь он сам, только по другую сторону кострища. Глина в кострище образовала взгорбленный круг подле неровной ямы, которую он уже выкопал. Вскоре он докопался до другого, нижнего кострища, потом еще до другого. Там был небольшой бугор из обожженной глины. Чем дальше вниз, тем тоньше становились глиняные слои, и вот, когда яма достигла уже немалой глубины, слои оказались твердыми, как камень, и не толще бересты. Новый человечек перестал сосать, зевнул и сполз на землю. Он ухватился за ногу Мала, выпрямился, подался вперед и смышлено, не мигая, разглядывал костер. Потом отступил назад, быстро проскользнул позади Мала и заглянул в яму. Он потерял равновесие, упал и с жалобным писком выкарабкался по мягкой земле между рук Лока. Он вылез, пятясь, поспешно улизнул опять к Нил и прилег у нее на коленях.
Лок сел, откинувшись назад и тяжко дыша. По шкуре его ручьями катился пот. Старуха коснулась его локтя:
– Копай! Теперь есть только Лок!
В изнеможении он опять склонился над ямой. Он извлек оттуда какую-то древнюю кость и зашвырнул далеко, в лунный свет. Потом опять налег на камень и вдруг повалился ничком.
– Не могу.
Тогда, хоть прежде такого еще не бывало, женщины сами схватили камни и стали копать. Лику молча глазела на них и на углубляющуюся яму. Мал начал дрожать. По мере того, как они копали, глиняные слои от кострищ все суживались. Последний слой коренился далеко внизу, в давно позабытых глубинных недрах отлога. После каждого глиняного слоя копать становилось все легче. Теперь уже трудно было поддерживать ровность боковин. Им попадались кости, иссохшие, утратившие запах, кости, так давно разлученные с жизнью, что они не имели никакого смысла, и люди отбрасывали их прочь, берцовые кости, ребра, раздробленные и размозженные кости черепов. Попадались и камни, иные с острыми краями, пригодные, чтоб резать, или же с острыми концами, чтоб сверлить, такими камнями люди пользовались при нужде, но не хранили их. Выкопанная земля вырастала в остроконечный холм. Лику лениво играла обломками черепа. Тут к Локу опять вернулись силы, и он тоже стал копать, так что теперь яма углублялась гораздо быстрей. Старуха опять подкинула дров в костер, а над огненными языками уже серело утро.
Наконец яма была готова. Женщины опять окропили водой лицо Мала. Теперь от него оставались и впрямь только кожа да кости. Рот его был широко разинут, будто он хотел укусить воздух, который уже не мог вдохнуть. Люди встали перед ним на колени, образовав полукруг. Старуха глазами призвала всех ко вниманию.
– Когда Мал был сильным, он находил много еды.
Лику сидела на корточках, привалясь к утесу в глубине отлога и прижимая малую Оа к груди. Новый человечек спал под гривой у Нил. Пальцы Мала бессмысленно шевелились, он то разевал, то закрывал рот. Фа и старуха приподняли его туловище и поддерживали голову. Старуха тихонько сказала ему на ухо:
– Оа дает тепло. Спи.
Движения его тела стали судорожными. Голова скатилась по груди старухи вбок и осталась там.
Нил запричитала. Звук этот разнесся по всему отлогу, затрепетал, улетел через воду к острову. Старуха уложила Мала на бок и подтянула колени старика к его груди. Она и Фа подхватили его и опустили в яму. Старуха подсунула его ладони ему под щеку и позаботилась, чтоб ноги оказались ниже, чем голова. Потом она встала, и люди не увидали на ее непроницаемом лице никакого выражения. Она отошла к плоской скале и выбрала мясистую ляжку. Опустясь на колени, она положила мясо подле самого его лица.
– Съешь, Мал, когда к тебе придет голод.
Глазами она велела людям следовать за собой. Они спустились к реке, оставив Лику с малой Оа. Старуха зачерпнула пригоршнями воды, и остальные сделали то же. Она вернулась и выплеснула воду на лицо Мала:
– Выпей, когда к тебе придет жажда.
Один за другим люди окропляли водой серое, мертвое лицо.
И каждый повторял те же слова. Лок оказался последним, и, когда вода пролилась, он почувствовал к Малу глубокую нежность. Он вернулся и принес второй дар.
– Выпей, Мал, когда к тебе придет жажда.
Старуха нагорстила земли и бросила Малу на голову. Последней подошла Лику, сильно робея, и тоже сделала так, как старуха велела ей глазами. Потом она вернулась к утесу. По знаку старухи Лок стал сметать землю с остроконечного холма в яму. Земля обрушивалась с легким шуршанием и вскоре скрыла под собой Мала. Лок примял землю руками и ногами. Старуха бесстрастно глядела, как тело постепенно теряет свои очертания и исчезает из глаз. Земля подымалась все выше и заполняла яму, подымалась до тех пор, покуда там, где только что был Мал, не вырос на отлоге низенький бугорок. Небольшой излишек земли все же остался. Лок смахнул его прочь, потом утоптал бугор как мог плотнее.
Старуха села на корточки подле свежепримятой земли и подождала, покуда глаза всех людей не обратились на нее.
Тогда она заговорила:
– Оа приняла Мала в свое чрево.
Пять
После долгого молчания люди поели. Они стали чувствовать, что усталость обволакивает их, как туман. На отлоге не хватало Ха, не было Мала. Правда, костер еще горел, и еда была лакомой, но людей одолело изнеможение. Один за другим они сжимались в комок меж костром и утесом и погружались в сон. Старуха сходила ко впадине и принесла дров. Она кормила огонь до тех пор, покуда он не взревел, как водопад. Потом она собрала остатки еды и спрятала их во впадинах, подальше от всякой напасти. Наконец она присела у бугра, где еще так недавно был Мал, и стала глядеть через воду.
Люди нечасто видели сны, но теперь, когда над ними, яснея, растекался рассвет, их осаждало целое сонмище призраков, пришедших откуда-то издалека. Старуха краем глаза видела, как они запутались, встревожились, терзаются болью. Нил разговаривала. Левая рука Лока нагребла пригоршню грязи. Невнятные слова, нечленораздельные возгласы удовольствия или страха то и дело вырывались у всех. Старуха не шевелилась, она все время видела что-то свое внутри головы. Загомонили птицы, воробьи слетели на уступ и стали клевать. Лок вдруг резко выбросил руку и ткнул старуху в бедро.
Когда поверхность воды уже начала поблескивать, старуха встала и принесла дров из впадины. Огонь приветственно встретил дрова громким треском. Старуха стояла рядом, потупив глаза.
– Теперь все совсем как тогда, когда огонь убежал и сожрал все деревья в лесу.
Рука Лока оказалась слишком близко к костру. Старуха нагнулась и положила ее опять ему на лицо. Он перекатился на бок и вскрикнул.
Лок бежал. Запах другого преследовал его, и он не мог убежать. Стояла ночь, а у запаха были когтистые лапы и зубы, как у большого кота. Лок был на острове, где никогда не бывал. Водопад ревел по обе стороны от него. Он бежал по берегу, зная, что сейчас рухнет от изнеможения и окажется в лапах у другого. Он упал, и борьба длилась целую вечность. Но нити, которые связывали его с людьми, еще не лопнули. Напрягаясь от отчаянной нужды Лока, они появлялись, шли, проворно бежали через воду, неотвратимо влекомые неизбежностью. Другой ушел, а все люди были вокруг Лока. Он не мог видеть их ясно из-за темноты, но знал, кто они. Они подступали все ближе и ближе, не так, как обычно приходили на отлог, обретая там свой дом, где были свободны от всего мира; они спешили, покуда не сливались с Локом воедино, плоть с плотью. Они сопереживали эту общую плоть, как обычно сопереживали видения. Лок был спасен.
Проснулась Лику. Малая Оа во время сна упала у нее с плеча, теперь Лику ее подобрала. Она зевнула, увидала старуху и сказала, что хочет есть. Старуха сходила ко впадине и принесла остаток печени. Новый человечек играл гривой Нил. Он дергал за пряди, раскачивался на них, а она уже не спала и опять скулила. Фа села, выпрямилась, Лок опять перекатился на бок и чуть не угодил в костер. Он с урчанием отскочил в сторону. Увидал остальных и стал глупо втолковывать:
– Я спал.
Люди спустились к воде, напились и облегчились. Когда они пришли назад, на отлоге возникло ощущение, что очень многое нужно сказать, и они оставили незанятыми оба опустевших места, будто когда-нибудь, в один счастливый день, те, которые там обычно сидели, опять вернутся. Нил кормила грудью нового человечка и пятерней расчесывала гриву.
Старуха отвернулась от костра и заговорила с людьми:
– Теперь есть только Лок.
Он поглядел на нее с недоумением. Фа наклонила голову. Старуха подошла к нему, крепко взяла за руку и повела в сторону. Там было место, где обычно сидел Мал. Она усадила Лока, заставила опереться спиной об утес, так что зад его умостился в гладкой ямке в земле, выдавленной Малом. Для Лока это было так непривычно, что он взволновался. Он глянул вбок, на воду, потом опять на людей и засмеялся. Повсюду кругом были глаза, и все ждали его решения. Он шел впереди, а не в хвосте, и все, что он видел внутри головы, было наверняка правильным. Горячая кровь хлынула ему в лицо, и он закрыл глаза руками. Сквозь растопыренные пальцы он поглядел на женщин, на Лику, потом вниз, на земляной холмик, под которым схоронили Мала. Он испытывал нестерпимое желание поговорить с Малом, молча обождать, чтоб услышать его слово о том, как же теперь быть. Но из-под холмика не донесся голос, никто не помог увидать хоть что-нибудь внутри головы. Он ухватился за первое, что ему представилось:
– Мне снилось так. Другой гнался за мною. А потом мы с ним были вместе.
Нил приподняла нового человечка над своей грудью:
– А мне снилось так. Ха лежал со мной и с Фа. Лок лежал с Фа и со мной.
Она заскулила. Старуха движением руки заставила ее вздрогнуть и замолчать.
– Мужчина видит внутри головы. Женщина знает Оа. Ха и Мал ушли. Теперь есть только Лок.
Голос Лока прозвучал пискляво, как у Лику:
– Сегодня мы пойдем искать еду.
Старуха хранила безжалостное молчание. Во впадинах утеса еще была еда, хотя ее оставалось не так уж много. Зачем же людям искать еду, когда они не чувствуют голода, а оставшейся еды покуда хватит?
Фа подползла на карачках. Когда она заговорила, смущение отчасти улетучилось из головы Лока. Он даже не слушал Фа.
– Я вижу так. Другой ищет еду, и люди ищут тоже…
Она отважно поглядела старухе прямо в глаза.
– Значит, люди хотят есть.
Нил почесала спину об утес.
– Ты видишь плохо.
Старуха прикрикнула на них:
– Теперь только Лок!
И Лок вспомнил. Он опустил руки и уже не прикрывал лицо.
– Я видел другого. Он на острове. Он скачет со скалы на скалу. Залезает на высокие деревья. Он темный. И меняет свой вид, как пещерный медведь.
Люди поглядели на остров. А он теперь был весь залит солнечным светом и подернут дымкою зеленой листвы. Лок велел всем слушать.
– И я шел по его запаху. Он был вон там… – Лок указал на скат над отлогом, и все люди глянули вверх. – Там он стоял и глядел на нас. Он похож на большого кота, но это не кот. А еще он похож, похож…
На время Лок вовсе перестал видеть внутри головы. Он поскреб под нижней губой. Так много надо было сказать. Так хотелось ему спросить Мала, что значит, когда одно видение сливается с другим и в конце концов последнее вытекает из первого.
– Может, Ха не в реке. Может, он на острове вместе с другим. Ведь Ха был могучий прыгун.
Люди оглядели уступ вплоть до того места, где разбросанные скалы подступали от острова к берегу. Нил оторвала нового человечка от груди и пустила его ползать по земле. Вода обильно струилась из ее глаз.
– Это ты увидал хорошо.
– Я поговорю с другим. Как может он все время быть на острове? Я опять поищу запах.
Но Фа уже шлепала его ладонью по губам.
– А может, он вышел из острова. Как из чрева женщины. Или из водопада.
– Так я не вижу.
Только теперь Лок понял, как легко говорить слова другим, когда тебя внимательно слушают. Тут уж слова могут даже не иметь облика.
– Фа пускай ищет запах, а Нил, Лику и новый…
Старуха его не перебила. Вместо этого она схватила большую ветку и швырнула в огонь. Лок с криком вскочил на ноги и сразу смолк. Вместо него заговорила старуха:
– Лок не захочет, чтоб Лику ушла. Ведь больше нету мужчины. Пойдут Фа и Лок. Так говорит людям Лок.
Он поглядел на нее с изумлением, и глаза ее ничего ему не сказали. Он затряс головой.
– Да, – сказал он. – Да.
* * *
Фа и Лок вдвоем побежали к краю уступа.
– Не говори старухе, что ты видел ледяных женщин.
– Когда я спустился с горы по следу другого, старуха меня не видела.
Он вспомнил старухино лицо.
– Кто может сказать, что она видит, а чего не видит?
– Не говори ей.
Он попробовал объяснить:
– Я видел другого. Он и я, мы переползли через бок горы и незаметно подкрались к людям.
Фа остановилась, и оба глядели в пустоту меж ближайшей к берегу скалой и уступом. Она указала пальцем:
– Даже Ха разве мог бы перепрыгнуть это?
Лок поразмыслил над пустотой. Стесненные там воды бурлили, и вниз по реке устремлялся переливчатый полосатый хвост. Зеленую поверхность баламутили горбатые водовороты. Лок стал выразительно изображать все, что видел внутри головы.
– При запахе другого сам я стал он, другой. Я крадусь, как большой кот. Я испуганный и жадный. Я сильный. – Он перестал изображать и проворно обогнал Фа, потом повернулся и поглядел ей прямо в лицо. – А теперь я стал Ха и другой. Я сильный.
– Так я не вижу.
– Другой на острове.
Он растопырил руки как мог шире. Захлопал ими, как крыльями. Фа ухмыльнулась, потом захохотала. Лок тоже захохотал, все веселей и веселей, ожидая, что его похвалят. Он обежал уступ, крякая, как утка, и Фа засмеялась над ним. Он хотел уже было побежать, хлопая руками, как крыльями, назад, на отлог, чтоб люди тоже оценили его шутку, но вдруг вспомнил. Он осадил себя и остановился.
– Теперь есть только Лок.
– Найди другого, Лок, и поговори с ним.
Теперь он вспомнил про запах. И стал обнюхивать землю. Дождь с тех пор еще не выпадал, и запах, хоть и очень слабый, остался. Лок вспомнил про смесь запахов на утесе над водопадом.
– Пойдем.
Они побежали назад по уступу, минуя отлог. Лику окликнула их и высоко подняла малую Оа. Лок крадучись обогнул поворот и спиной ощутил теплое прикосновение тела Фа.
– Бревно убило Мала.
Лок повернулся к ней и удивленно повел ушами.
– Я про то бревно, которого не было. Это оно убило Мала.
Он разинул рот, готовый заболботать, но она потребовала:
– Идем.
Оба не могли сразу же не заметить признаков другого. Его дым подымался с середины острова. Много деревьев росло на острове, и некоторые из них клонились так низко, что окунали ветки в воду, и за ними люди не видели берега. Меж деревьев густился кустарник, такой девственный и дремучий, что он покрывал землю сплошь своей буйной листвой. Дым подымался густым облаком, которое расплывалось и исчезало. Здесь не оставалось сомнения. Другой имел свой костер и, должно быть, кидал в него такие толстые и сырые бревна, какие всем людям были бы невподъем. Фа и Лок разглядывали этот дым, ровно ничего не видя внутри головы, а потому и не сопереживая. На острове был дым, на острове был другой человек. Во всей своей жизни они не могли найти этому объяснения.
Наконец Фа отвернулась, и Лок увидал, что она дрожит.
– Почему?
– Мне страшно.
Он поразмыслил над этим.
– Я пойду вниз к лесу. Так ближе всего до этого дыма.
– Но я не хочу идти.
– Возвращайся на отлог. Теперь только Лок остался.
Фа опять глянула на остров. Потом, совершенно неожиданно, протиснулась за поворот и скрылась из виду.
Лок ринулся вниз с утеса, видя внутри головы, как продвигались люди, и вскоре добрался до опушки леса. Здесь реку можно было увидать лишь мельком, потому что кустарник не только нависал повсюду, где прежде был берег, но и воды прибыло, так что многие кусты стояли прямо в пене. По низинам струями сочилась вода, затопившая травы. Деревья же росли на возвышенности, и там ноги Лока оставили отпечатки, выражавшие разом его ужас перед водой и желание поскорей увидать нового мужчину или же всех новых людей. Чем ближе подходил он к месту на берегу, которое было прямо напротив дыма, тем сильней становилось его волнение. Теперь он даже дерзнул ступить в воду, она была ему по щиколотки, и он вздрагивая преодолевал ее скачками. Когда он обнаруживал, что не видит реку или не может подойти близко к берегу, он скрежетал зубами, брал правее и шел в обход. Под водой таилась трясина, и в ней засели бледные остроконечные луковки. При обычных условиях его ноги сразу же ухватили бы их и подали ему, но теперь эти луковки были только мгновенным твердым прикосновением к его дрожащим ступням. Меж ним и рекой были целые кущи с зеленым роем молодых почек. Теперь он доверял свою тяжесть пучкам веток, которые росли почти вплотную друг к другу и выгибались под ним, так что он в ужасе едва не падал с ног. Собственно, и не было сил у сочных веток, чтоб вынести такое бремя, и он, как орел с распростертыми крылами, висел средь почек и терниев. Потом он увидал под собой воду, не какую-нибудь пригоршню ее поверх бурой земли, но глубокую воду, куда прятались, теряясь из виду, комли кустов. Раскачиваясь, он спускался, и кусты стали ускользать от его хватки; мельком он увидал на уровне глаз сверкающую поверхность, вскрикнул и в мучительном броске выкарабкался на безопасную, хоть и омерзительную, трясину. Здесь никто из людей не мог бы пробраться к реке, это удавалось лишь хлопотливым болотным куропаткам. Он бросился бежать прочь, к низовьям реки, забирая к лесу, где земля была тверже, и выбрался на прогалину, где стояло мертвое дерево. Потом спустился на невысокий земляной бугор, под которым бурлила глубокая вода. Но по ту сторону воды из таинственной чащобы деревьев и кустов все еще подымался дым. Лок увидал внутри головы, как другой залезает на березу и глядит через реку. Он побежал по тропе, где еще слабо витал запах людей, покуда не очутился у болотины, но и новое бревно, недавно перекинутое через нее, тоже ушло. А то дерево, на котором он качал Лику, оставалось на прежнем месте, за болотиной. Лок огляделся и выбрал бук, такой огромный, что можно было подумать, будто облака и впрямь цепляются за его верхушку. Он ухватил ветку и проворно взобрался по ней наверх. Там была развилина, и в ней после дождя скопилась вода. Он взобрался по той стороне, которая была толще, ловко цепляясь руками и ногами, покуда не почувствовал предостерегающее качание самого дерева, которое гнулось под ветром и его тяжестью. Здесь почки еще не лопнули, и в их тысячекратно повторенной зелени была какая-то влажная смутность, будто слезы застилали глаза, и от этого Лок почувствовал досаду. Он полез еще выше, покуда не добрался до самой верхушки, а там стал гнуть и выкручивать ветки, которые мешали ему увидеть остров. И вот он уже глядел через просвет, который каждый миг изменялся, потому что рой почек все время то снижался, то отлетал прочь. Через просвет была видна часть острова.
На острове повсюду тоже роились почки, они парили, как облака прозрачного зеленого дыма. И парили они по всему берегу, а большие деревья поодаль, в глубине, были похожи на клубы, которые отвесно подымались вверх и потом рассеивались. Всю эту зелень оттеняли черные стволы и сучья, земли же не было видно. Но у истока настоящего дыма, там, где пылал костер, светился огненный глаз, он моргал и подмигивал Локу сквозь колыхание веток. Пристально вглядываясь в этот огонь, Лок наконец увидал подле него и землю, она была бурая и тверже, чем на этом берегу реки. Там наверняка пряталось множество луковиц, и валялись осыпавшиеся орехи, и вылуплялись личинки, и тучнели грибы. Без сомнения, тот, другой, имел вволю лакомой еды.
Вдруг огонь коротко моргнул. И Лок моргнул тоже. Огонь моргал не оттого, что колыхались ветки, а оттого, что кто-то двигался перед ним, заслоняя свет, кто-то такой же темный, как эти самые ветки.
Лок сотряс верхушку бука.
– Э-ей, человече!
Огонь моргнул два раза. И вдруг Лок понял по этим передвижениям, что там не один человек. Жгучее волнение, которое прежде вызывал запах, опять овладело им. Он так сильно сотряс верхушку, будто хотел ее обломить.
– Э-ей, новые люди!
Лок вдруг ощутил в себе огромный прилив сил. Казалось, он мог бы перелететь через невидимую отсюда воду, которая их разделяла. Он дерзнул повиснуть на тонких ветках у самой верхушки бука, потом крикнул как мог громче:
– Новые люди! Новые люди!
И вдруг он окаменел на качающихся ветках. Новые люди услыхали его зов. По морганию огня и колыханию густых кустов он понял, что сейчас они покажутся ему на глаза. Огонь моргнул опять, но тропа, которая образовалась средь зеленого дыма, стала виться и сбегать к реке. Лок услыхал треск веток. Он высунулся.
А потом больше ничего не было. Зеленый дым то застывал, то колыхался под ветром. Огонь моргал.
Лок замер так неподвижно, что стал слышен шум водопада, могучий, безумолчный. Волевое усилие, которое привязывало его мысли к новым людям, начало ослабевать. Теперь он уже видел совсем другое внутри головы.
– Новые люди! Где Ха?
Зеленая струя понизу у воды дрогнула. Лок пристально глядел. Потом он по крепким сучьям опустился ниже развилины и сморщил кожу вокруг глазниц. По ту сторону на ветке показалась рука или, верней, плечо, оно было темное и волосатое. Зеленая струя опять дрогнула, а темная рука исчезла. Лок сморгнул воду с глаз. Внутри головы он опять увидал Ха на острове, Ха и медведя, Ха в опасности.
– Ха! Где ты?
Кусты на том берегу колыхнулись и наклонились. Средь них проступили признаки движения, что-то быстро двигалось вглубь от берега меж деревьев. Огонь опять моргнул. Потом огненные языки исчезли и большое облако белого дыма исторглось сквозь зелень, истощилось, истаяло снизу, побелело еще больше и медленно воспарило, выворачиваясь наизнанку. Лок неловко подался вбок, чтоб оглядеть деревья и кусты. Им завладело ощущение, что надо спешить. Он стал перескакивать с ветки на ветку, раскачивая их и спускаясь все ниже, покуда не увидал ближайшее дерево в стороне реки. Он перескочил туда, на толстый сук, утвердился на нем и ловко, как рыжая белка, запрыгал с дерева на дерево. Потом взбежал по стволу, раздвинул ветки и устремил глаза вниз.
Рев водопада теперь стал глуше, и Лок видел сонмища брызг. Они витали над верхней оконечностью острова, застилая деревья. Он скользнул глазами от них вниз по острову, где только что колыхнулись кусты и моргнул огонь. Там он увидал, хоть и смутно, прогалину меж деревьев. Струйка дыма все еще вилась над мертвым уже костром, медленно рассеиваясь. Людей видно не было, но Лок разглядел место, где кусты были сломаны и полоса взрытой земли вела от берега к прогалине. В дальнем конце ее валялись древесные стволы, огромные, мертвые и трухлявые, источенные годами. Он оглядел эти бревна и разинул рот, а свободной рукою надавил себе на макушку. Зачем люди натаскали всю эту еду – он ясно видел за рекой бледные грибы – и вместе с ней такие негодные дрова? Эти люди ничего не видели внутри головы. Потом он углядел на земле грязное пятно там, где недавно горел костер, и такие же огромные бревна, которые в него подбрасывали. Вопреки всякому ожиданию его вдруг захлестнул страх, такой же беспредельный и беспричинный, какой обуял Мала, когда тот увидал во сне, как огонь пожирает лес. И коль скоро Лок был один из людей, связанный с ними тысячью незримых нитей, страх этот был за людей. Он затрепетал. Губы раздвинулись, он ощерил зубы, глаза видели плохо. Он услыхал собственный крик сквозь оглушительный шум воды:
– Ха! Где ты? Где ты?
Кто-то толстоногий неуклюже перебежал прогалину и скрылся. Огонь по-прежнему был мертв, кусты шевелились под легким ветерком, который тянул к реке, а потом замерли недвижимо.
Отчаянно:
– Где ты?
Уши Лока сказали Локу:
– ?
Он был так поглощен разглядыванием острова, что на время перестал обращать внимание на свои уши. Он прильнул к верхушке дерева, которая слегка покачивалась, а водопад рычал на него, и свободное пространство на острове пустовало. Потом он услыхал. Приближались люди, не по ту сторону воды, а по эту и еще очень далеко. Они спускались с отлога, смело ступая по камням. Он услыхал, как они забавно разговаривают меж собой. При этих звуках он увидал внутри головы сплетающиеся очертания, тощие и замысловатые, болтливые и глупые, не как протяжный, поникающий крик сокола, а перепутанные, как нитевидная трава на морском берегу после сильного шторма, взбаламученные, как болотная вода. Этот звук-смех пролетел меж деревьев к реке. Точно такой же звук-смех раздался на острове, и вот он стал летать взад и вперед через воду. Лок едва не упал, слезая с дерева, и выскочил на тропу. Потом побежал по ней, чуя давний людской запах. Звук-смех раздался совсем рядом, на берегу реки. Лок добежал до того места, где еще недавно лежало бревно, перекинутое через болотину. Чтоб опять попасть на тропу, Локу пришлось взобраться до верхушки дерева, раскачаться там и прыгнуть. Потом сквозь звук-смех по эту сторону реки завизжала Лику. В визге ее не было злобы, или страха, или боли, в нем был тот невольный и беспредельный ужас, который она выказала бы, увидев, что к ней медленно подползает змея. Лок рванулся вперед, шкура на нем ощетинилась. Настоятельная необходимость спешить на этот визг мигом сошвырнула его с тропы, и он заплутался. Визг разрывал на части все его внутренности. Этот визг не походил на визг Фа, когда она рожала ребенка, который потом умер, или на причитания Нил, когда схоронили Мала; такой звук издает кобылица, когда саблезубый кот вонзает ей в шею свои кривые клыки, повисает на ней и высасывает кровь. Теперь Лок сам визжал, даже не подозревая об этом, и ломился через колючие кусты. Все его чувства говорили ему сквозь этот визг, что Лику делает такое, чего не мог бы сделать ни один мужчина или женщина. Она переходит реку.
Лок все еще ломился сквозь кусты, когда визг вдруг смолк. Теперь он опять услыхал звук-смех, а также писк нового человечка. Он прорвался через кустарник и очутился на прогалине подле мертвого дерева. На земле вокруг ствола витал мерзкий запах другого, и Лику, и страха. По ту сторону много людей ныряли, и плескались, и с шумом рассекали зеленые воды. Вдруг Лок увидал рыжую голову Лику и нового человечка на смуглом, волосатом плече. Он подскочил и крикнул:
– Лику! Лику!
Зеленые струи понизу у воды слились воедино, и люди на острове исчезли из глаз. Лок забегал по берегу реки под мертвым деревом с гнездилищем из вьюнка. Он был так близко к воде, что комья земли, которые он выбивал ногами, с плеском падали в стремительный поток.
– Лику! Лику!
Кусты опять всколыхнулись. Лок прильнул к дереву и пристально вглядывался. Перед ним были голова и грудь, видные только наполовину. За листьями и волосами проступали какие-то костяные пластины. Эти белые пластины были у человека над глазами и ниже рта, так что лицо его выглядело необычно длинным. Мужчина повернулся вбок, к кустам, и поглядел на Лока через плечо. Впереди него встала торчком какая-то палка, а посредине белела острая косточка. Лок вгляделся в эту палку, и в косточку, и в маленькие глазки, которые смотрели сквозь пластины на лице. И вдруг он понял, что мужчина хочет подарить ему свою палку, но ни он, ни Лок не могут дотянуться друг до друга через широкую реку. Он засмеялся бы весело и беспечно, если б не отголоски визга у него в голове. Палка стала укорачиваться с обоих концов. Потом опять вся распрямилась. Мертвое дерево над ухом у Лока вдруг обрело голос:
– Цок!
Лок навострил уши и повернулся к дереву. У самого его лица неожиданно вырос новый сук: сук этот источал запах другого, и гуся, и горьких ягод, которые, как говорило Локу его брюхо, не годятся в пищу. На конце сука была острая белая косточка. Косточка эта имела зазубрины, и в бороздках меж ними повисло что-то бурое и липкое. Нос Лока обследовал эту липкость, и она ему не понравилась. Он обнюхал самый сук. Вместо листьев на суку росли рыжие перья, которые и напомнили про гуся. Лок растерялся, испытывая смутное удивление и волнуясь. Он крикнул зеленым потокам за поблескивающей водой и услыхал ответный крик Лику, но не мог разобрать слов, и к тому же крик вдруг оборвался, будто кто-то зажал ей рот. Он подбежал вплотную к воде, потом вернулся. По обе стороны безлесного берега в воде густо росли кусты; они отходили так далеко, что у крайних из них листья окунались в реку; и эти кусты склонились долу.
Отзвуки голоса Лику в голове заставили Лока содрогнуться, и он начал свой опасный путь через кусты на остров. Он ринулся туда, где обычно кусты коренились на твердой почве, а теперь была вода. Лок устремился вперед, цепко хватаясь за ветки пальцами рук и ног. Он крикнул:
– Я иду!
То низко пригибаясь, то ползком, все время щеря зубы от страха, перебирался он через реку. Впереди всюду была влага, таинственная и насквозь пронизанная темными, низко склоненными стволами. Не было такого места, которое могло бы сразу выдержать его вес. Ему приходилось распределять этот вес по всем четырем конечностям и всегда заботиться, чтоб было сразу хотя бы две точки опоры, беспрестанно двигаясь, двигаясь все вперед, перехватывая выгибающиеся ветки. Вода под ним потемнела. Под каждой веткой поверхность ее была подернута рябью, водоросли застряли и трепыхались под напором течения, мельтешащие блики солнца дрожали понизу и поверху. Лок добрался до последних высоких кустов, которые до половины утонули в воде и нависали над самым руслом реки. Мельком он увидал полосу воды и кусок острова. Увидал и тучу брызг над водопадом, и скалистый утес. Потом, поскольку теперь он уже не двигался, ветки под ним стали гнуться. Они клонились в стороны и книзу, так что он перевернулся вверх тормашками. Он окунулся с головой, заболботал, вода нахлынула, и перед ним явился Лок-облик. Вокруг Лока-облика струилась вода, но все же он разглядел зубы. Ниже зубов колыхались взад и вперед хвостатые травы, каждая выше, чем рост мужчины. Но все остальное под зубами и рябью было далеким и темным. Ветерок пробежал над рекой, и кусты слегка склонились вбок. Руки и ноги Лока сами собой судорожно сжались, и каждый мускул тела напрягся. Он перестал думать о прежних людях и о новых людях. Он ощущал только себя, Лока, который висит вверх тормашками над глубокой водой, вцепившись в спасительный сук.
Никогда еще Локу не доводилось бывать так близко к середине реки. Поверх была накинута тонкая чешуя, а под чешуей темные пятнышки всплывали к поверхности, непрестанно переворачиваясь, расходясь кругами или же опять погружаясь и исчезая в глубине. Там, внизу, были камни, которые отливали зеленью и мельтешили в воде. Хвостатые травы то заслоняли, то обнажали их. Ветерок улегся; кусты мерно клонились и выпрямлялись, как и хвостатые травы, так что сверкающая чешуя то близилась, то отодвигалась от лица. Он уже ничего больше не видел внутри головы. Даже страх стал приглушенным, как и муки голода. Руки и ноги неуклонно цеплялись за пучки веток, а зубы щерились в воде.
Хвостатые травы все укорачивались. Зеленые их хвостики сносило вниз по реке. А там темнота бесследно их проглатывала. Темнота обрела причудливые очертания, двигаясь медленно, будто во сне. Как и темные пятна, она тоже переворачивалась, но не без смысла. Она почти касалась корней хвостатых трав, пригибала их хвосты, переворачивалась, перекатывала хвосты в сторону Лока. Руки пошевеливались, а глаза поблескивали так же тускло, как камни. Они перекатывались вместе с телом, глядя то на поверхность, то в глубину, на невидимое отсюда дно, и в них не было ни малейшего признака жизни или смысла. Ком спутанных водорослей, проплывая мимо, задел лицо, и глаза даже не моргнули. Тело повернулось так же плавно и тяжеловесно, как текла сама река, и вот уже перед Локом оказалась спина, вставшая торчком вдоль хвостатых трав. Потом голова повернулась к нему все так же медленно, будто во сне, всплыла в воде, приблизилась к его лицу.
Лок всегда испытывал перед старухой благоговейный страх, хоть она и была его матерью. Слишком близко жила она к великой Оа, в сердце и в голове, чтоб мужчина мог глядеть на нее без трепета. Она знала так много, она жила на свете так долго, ощущала многое такое, о чем он мог лишь смутно догадываться, словом, она была женщина. Хотя она охватывала их всех своим пониманием и сочувствием, порой отчужденная невозмутимость ощущалась в ее поступках, внушая ему покорность и изумление. Поэтому-то они ее любили и боялись, отнюдь не страшась, и всегда чувствовали неодолимую потребность потупить перед нею глаза. Но теперь Лок глядел ей прямо в лицо, пристально, глаза в глаза. Она не обращала ни малейшего внимания на свое израненное тело, рот ее был разинут, язык вывалился, а темные пятна, медленно кружась, всплывали и наплывали, будто это были всего только впадины в камне. Глаза ее скользнули по кустам, по лицу Лока, глянули сквозь него, дрогнули и исчезли.
Шесть
Ноги Лока уже не цеплялись за ветки кустов. Они соскользнули книзу, и теперь он висел на руках, по грудь в воде. Он подобрал колени, и шерсть на нем ощетинилась. Он не в силах был даже кричать. Ужас его перед водой был только внутренней подоплекой. Он круто поворотился, сгреб в обе горсти еще веток и, барахтаясь в воде, побрел напролом через кустарник и реку к берегу. Там он остановился, спиной к воде, и задрожал такой же дрожью, как Мал перед смертью. Зубы его ощерились, руки были воздеты и напряжены, будто он все еще висел над водой. Он поднял глаза, а голова его поворачивалась из стороны в сторону. Позади опять раздались знакомые уже звуки-смехи. Мало-помалу они отвлекли внимание Лока, хотя напряженность всех мышц тела и оскал зубов остались. Звуков-смехов было теперь такое множество, будто новые люди и впрямь все посходили с ума, и один из этих звуков раздавался громче остальных, это был голос мужчины, и он кричал. Остальные голоса умолкли, а мужчина все продолжал кричать. Какая-то женщина засмеялась пронзительным и истошным смехом. Потом наступило молчание.
Солнце окропляло подлесок и влажную бурую землю огненными искрами. Время от времени легкий ветерок тянул над рекой, пошевеливая молодую, яркую листву, так что искры просеивались насквозь и пересыпались. Среди скал пронзительно взлаяла лисица. Чета лесных голубей протяжно ворковала меж собою о том, что пора уже вить гнездо.
Медленно, очень медленно голова и руки Лока обмякли. Теперь он уже не щерил зубы. Он шагнул вперед и повернулся. Потом побежал вдоль реки, не слишком быстро, но по мере возможности держась поближе к воде. Он пристально вглядывался в кустарник, потом перешел с бега на шаг и наконец остановился. Взгляд его затуманился, и он опять ощерил зубы. Он стоял, опершись одной рукой о кривую ветку бука, и глядел в пустоту. Он осмотрел ветку, ухватив ее обеими руками. Потом стал ее раскачивать все быстрей, быстрей. Широкий веер побегов на ее конце со свистом витал над кустами. А Лок метался из стороны в сторону, едва успевая переводить дух, и пот катился с его туловища, промеж ног, смешиваясь с речной водою. Потом он отпустил ветку, горестно всхлипывая, и опять стоял недвижимо, причем руки его были согнуты, голова понурена, зубы стиснуты, будто каждый фибр палил его тело изнутри. А чета голубей ворковала да ворковала, и солнечные пятна окропляли его тело с головы до ног.
Он отступил от бука назад, туда, где была тропа, сделал несколько неуверенных шагов, остановился, потом пустился бежать. Он вломился на прогалину, где стояло мертвое дерево и солнце озаряло пучок рыжих перьев. Он оглядел остров, увидал, что кусты шевелятся, а потом прут, вращаясь, перелетел реку и, просвистев мимо, исчез в лесной чаще. У Лока мелькнула смутная мысль, что кто-то хочет сделать ему подарок. Сам он охотно послал бы улыбку мужчине с белым, как кость, лицом, но не увидал никого, а на прогалине все звучали терзающие все нутро отголоски визга Лику. Он выдернул прут из ствола дерева и побежал опять. Он взобрался по склону горы и поднялся вплоть до уступа, где почуял запах другого и Лику; отсюда он пошел по запаху вспять по времени к отлогу. Он так спешил, налегая на костяшки пальцев, что, если б не стрела, которую он сжимал в левой руке, могло бы показаться, что он бежит на четвереньках. Потом он зажал прут в зубах поперек рта, растопырил руки и то бежал, то карабкался по склону. Когда же он очутился совсем близко от подъема на уступ, он мог взглянуть поверх скалы на остров. Там он увидал одного из мужчин с белым, как кость, лицом, который высунулся из кустов по грудь. Прежде, при свете дня, он никогда еще не видал новых людей так близко, и теперь лицо это выглядело как белесая отметина на крестце оленя. За спиной у нового мужчины, средь деревьев, валил дым, но дым этот был голубой и прозрачный. Лок очень смутно и очень много видел внутри головы – это было куда хуже, чем не видеть ничего вообще. Он вынул прут из зубов. Потом он сам не соображал, что именно крикнул:
– Я иду вместе с Фа!
Он пробежал через проход и очутился на уступе, но там никого не было, он сразу увидал, почувствовал это, потому что холодом веяло с отлога, где еще недавно горел огонь. Он быстро взошел вверх по земляному откосу и там остановился, заглядывая на отлог. Костер был разметан, и изо всех людей здесь оставался только Мал, лежащий под земляным холмиком. Но запахов и всяких признаков было великое множество. Вдруг он услыхал шум, выпрыгнул из круглого кострища, усеянного пеплом, и увидал Фа, которая спускалась по зубцам со скалы над отлогом. Она вся дрожала и крепко обняла его обеими руками. Они заговорили наперебой:
– Мужчины с костями на лицах подарили мне вот это. Я побежал наверх. Лику визжала по ту сторону воды.
– Ты спускаешься со скалы. А я лезу вверх, потому что боюсь. На отлог пришли мужчины.
Теперь они молчали, тесно прильнув друг к другу и дрожа. Целый сонм нерасчлененных видений, которые они трепетно сопереживали, утомил обоих. Они беспомощно поглядели друг другу в глаза, потом Лок стал беспокойно вертеть головой из стороны в сторону.
– Огонь умер.
Они подошли к кострищу, опираясь друг на друга. Фа присела на корточки и поворошила холодные головешки. Просто так, по привычке. Потом оба сели, каждый на обычном своем месте, и стали безмолвно глядеть на воду и на серебристую струю, которая изливалась с утеса. На отлог косо падали лучи вечернего солнца, но теперь уж не было багрового, мерцающего света, который соперничал с ним. Наконец Фа пошевельнулась и сказала:
– Я вижу так. Я гляжу вниз. Приходят мужчины, и я прячусь. Когда прячусь, вижу старуху, и она идет им навстречу.
– Она была в воде. Глядела на меня сквозь воду. Я полетел кувырком.
И опять оба в бессилии уставились друг на друга.
– Я спускаюсь на уступ, как только мужчины уходят. Они забирают Лику и нового человечка.
Воздух вокруг Лока огласился призрачным визгом.
– Лику визжала за рекой. Она на острове.
– Так я не вижу.
Так не видел и Лок. Он широко растопырил руки и ощерился, вспоминая визг.
– С острова ко мне прилетел этот прут.
Фа внимательно осмотрела прут от колючего наконечника до рыжих перьев и аккуратной зазубрины на другом конце. Потом вернулась к колючке и вся сморщилась, увидав что-то коричневое и клейкое. А Лок видел внутри головы уже чуть отчетливей и разборчивей.
– Лику на острове у других людей.
– У новых людей.
– Они перебросили этот прут через воду прямо в мертвое дерево.
– ?
Лок сделал усилие, чтоб она увидала внутри головы, сопереживая с ним это, но собственная его голова слишком устала, и он оставил попытку.
– Идем!
Они пошли по запаху от следов крови к речному берегу. У воды на скалах тоже была кровь и капельки молока. Фа положила ладони на макушку и выразила в словах то, что видела внутри головы.
– Они убили Нил и бросили в воду. Старуху тоже.
– Они забрали Лику и нового.
Теперь оба сопереживали внутри головы нечто связанное каким-то единым намерением. Потом дружно побежали по уступу. У поворота Фа чуть задержалась, но, когда Лок взобрался на кручу, поспешила за ним, и оба остановились на каменистом склоне, глядя вниз, на остров. Они разглядели прозрачный голубой дым, который все еще плыл в вечернем свете; но вскоре тень горы накрыла лес. Лок многое увидал в этот миг внутри головы. Он видел самого себя, когда ползал по утесу, почуяв запах костра, но боясь заговорить со старухой. Но это оказалось только излишним осложнением вдобавок ко всей новизне дня, и он усилием воли перестал видеть это внутри головы. Кусты на берегу острова колыхались. Фа стиснула запястье Лока, и оба прильнули к каменному склону. Взволнованные, они долго дрожали.
А потом оба целиком превратились в зрение, глядя, и вбирая в себя, и ни о чем не размышляя. Под кустами по реке проплывало длинное бревно, и один его конец разворачивался по течению. Было оно темное и гладкое, а изнутри долбленое. Один из мужчин с костью на лице сидел с того конца, которым бревно разворачивалось. Ветки, сплетаясь, скрывали дальний конец; а потом бревно выплыло из кустов, увозя по мужчине на каждом конце. Оно нацелилось на водопад и слегка свернуло поперек реки. Течение стало сносить его вниз. Двое мужчин подняли палки, на концах которых были большие бурые листья, и окунули в воду. Бревно выровнялось и теперь оставалось на месте, меж тем как река под ним продолжала течь. От бурых листьев на воде возникали клочья белой пены и зеленые водовороты. Бревно плыло все дальше, и по обе его стороны теперь была неодолимая глубина. Люди видели, как мужчины вглядывались в берег, и в мертвое дерево, и в подлесок по обе стороны сквозь дырочки в своих костяных масках.
Мужчина, который сидел на переднем конце бревна, положил палку и вместо нее взял другую, согнутую. На поясе у него был пук рыжих перьев. Палку он держал за середину, как и в тот раз, когда прут перелетел к Локу поверх воды. Бревно боком подплыло к берегу, передний мужчина прыгнул и скрылся в кустах. Бревно осталось на месте, и мужчина на заднем конце то и дело окунал в воду бурый лист. Тень водопада простиралась вплоть до него. Они видели волосы, которые росли у него на голове над костью. Волосы образовывали большой ком, напоминавший грачиное гнездо на высоком дереве, и всякий раз, как он налегал на лист, они колыхались и вздрагивали.
Фа вздрагивала тоже.
– Он придет на уступ?
Но тут показался первый мужчина. Конец бревна исчез из виду, уткнувшись в берег, а когда стал виден, первый мужчина уже опять сидел и держал в руке новый прут с рыжими перьями на конце. Бревно развернулось передним концом к водопаду, и оба мужчины дружно вскапывали воду бурыми листьями. Бревно боком выплыло на глубину.
Лок залопотал:
– Лику переплыла реку в таком вот бревне. А где растет такое бревно? Теперь Лику вернется в этом бревне, и мы опять будем вместе.
Он указал пальцем на мужчин в бревне:
– У них прутья.
Бревно возвращалось к острову. Оно тыкалось в прибрежные кусты, как водяная крыса, которая промышляет добычу. Тот мужчина, что сидел впереди, осторожно встал. Он раздвинул кусты, подтянулся, ухватившись за них, и подтянул за собой бревно. Задний конец бревна медленно развернулся по течению, потом двинулся вперед, покуда ветки не нависли над ним так низко, что мужчина сзади согнулся и положил палку.
Фа вдруг ухватила Лока за правый локоть и сильно тряхнула. Она уставилась ему прямо в лицо.
– Отдай им прут назад!
Отчасти он сопереживал страх на ее лице. За спиной у нее лежала косая тень от устья водопада вплоть до оконечности острова. За правым плечом Фа он увидал мельком древесный ствол, который стоял на отшибе и вдруг беззвучно обрушился в ниспадающие струи водопада. Он подобрал прут и осмотрел его внимательно.
– Швыряй его. Быстро.
Он решительно затряс головой:
– Нет! Нет! Его подарили новые люди.
Фа отошла на шаг и сразу вернулась. Она скользнула взглядом по охладелому отлогу и по острову. Потом обеими руками ухватила Лока за плечи и сильно встряхнула.
– Новые люди много видят внутри головы. И я много вижу тоже.
Лок рассмеялся неуверенно:
– Мужчина видит внутри головы. Женщина служит Оа.
Пальцы ее вонзились в его плоть. На лице у нее было такое выражение, будто она ненавидела его лютой ненавистью. Она спросила, разъяренная:
– Как будет жить новый без молока Нил? И кто найдет еду для Лику?
Лок разинул рот и поскреб под нижней губой. Фа опустила руки и ждала молча. Лок все скреб под губой, а в голове у него была терзающая пустота. Фа встряхнула его два раза кряду:
– Лок ничего не видит внутри головы.
Она обрела необычайную торжественность, и в этой торжественности присутствовала великая Оа, невидимая, но ощутимая, будто облаком витавшая вокруг ее головы. Лок почувствовал, до чего же он стал ничтожным. Обеими руками он ухватил прут и в волнении отвернулся. Теперь, когда лес накрыла темнота, он явственно видел глаз костра новых людей, который ему подмаргивал. Фа сказала у самого его уха:
– Делай как я говорю. Не говори: «Фа, сделай так». Я сама скажу: «Лок, сделай так». Я ведь много вижу внутри головы.
Лок еще острей ощутил свое ничтожество, вскользь глянул на Фа, потом на костер вдали.
– Брось прут.
Он занес правую руку и подбросил пернатый прут как мог выше. Перья всколыхнулись, прут развернулся в воздухе, на миг будто повис в солнечном свете, потом наконечник обратился к земле, прут снизился плавно, как парящий ястреб, и медленно исчез в воде.
Лок услыхал, как Фа тихонько охнула, будто издала сухой всхлип; потом она обнимала его, прильнув головой к его груди, и смеялась, и плакала, и вся дрожала, будто сделала что-то очень трудное, но сделала хорошо. Она стала той Фа, у которой совсем немного Оа, и он, утешая, обнял ее. Солнце уже спустилось в долину, и река вспыхнула, так что край водопада засверкал, как концы горящих веток в костре. По реке плыли, все приближаясь, темные бревна, они казались совсем черными на пламенеющей воде. Это были целые деревья, корни их походили на каких-то морских чудищ. Одно поворачивало к водопаду прямо под ними; корни и ветки вздымались, волоклись, погружались. На миг оно повисло на перекате; пламенеющая вода швырнула в него огромный пук света, а дерево уже снижалось в воздухе так же плавно, как прут.
Лок сказал над плечом Фа:
– Старуха была в воде.
Вдруг Фа его оттолкнула.
– Пойдем!
Он вслед за ней обогнул поворот, они вышли на уступ, озаренный ровным светом, и тела их были двумя слитными тенями, так что рука, воздетая на ходу, будто подымала огромную тяжесть, наполненную темнотой. По привычке они одолели подъем на отлог, но там не было ничего утешительного, одна пустота. Впадины в утесе напоминали темные глазницы, а сам утес был залит красным заревом заката. Все головешки и зола уже смешались с землей. Фа села на землю у кострища и хмуро поглядела на остров. Лок ждал, а она прижала руками макушку, но он не мог сопереживать то, что она видела внутри головы. Он вспомнил про мясо во впадинах:
– Еда.
Фа ничего не сказала, и тогда Лок, немного робея, будто он мог опять встретить глаза старухи, ощупью добрался до впадины. Он понюхал мясо и принес вдосталь, чтоб им обоим насытиться. Когда он вернулся, то услыхал лай гиен, который донесся со скал над отлогом. Фа взяла мясо, не замечая Лока, и стала есть, все еще видя что-то свое внутри головы.
Лок, начав есть, сразу вспомнил, до чего он голоден. Он растерзал мышцу на длинные лохмотья, оторвав ее от кости, и набил полный рот. В мясе было много силы.
Фа заговорила невнятно:
– Мы бросаем камнями в желтых тварей.
– ?
– Прут.
Они продолжали есть молча, а гиены выли и взлаивали. Уши Лока сказали ему, что гиены голодны, а нос подтвердил, что другого зверья поблизости нету. Он разгрыз кость, чтоб высосать мозг, потом взял несгоревший сук из мертвого костра и вогнал в кость как мог глубже. Вдруг он увидал внутри головы, как Лок вгоняет палку в трещину, чтоб добыть мед. Страдание захлестнуло его, как морская волна, поглотив все удовольствие от еды и даже приятное чувство от близости Фа. Он сидел на корточках, палка все еще была втиснута в трубку кости, а страдание пронзило и накрыло его с головой. Оно нахлынуло ниоткуда, как река, и было неотвратимо. А сам Лок был как бревно в этой реке, как утонувший зверь, которого вода уносит, куда захочет, полностью подчиненный ее власти. Он вскинул голову, как, бывало, вскидывала Нил, и скорбные звуки вырвались у него, а солнечный свет вдруг излился из долины и уже сгущались сумерки. Потом он очутился рядом с Фа, и она сжимала его в объятьях.
Когда они решились уйти, луна стояла уже высоко. Фа встала, искоса глянула на луну, потом на остров. Она спустилась к реке, напилась и постояла там, опустившись на колени. Лок стоял рядом.
– Фа.
Она движением руки показала, что просит ее не трогать сейчас, и все глядела на воду. Потом она вдруг оказалась на ногах и уже бежала вдоль уступа.
– Бревно! Бревно!
Лок побежал за ней, но ничего не мог понять. Она указывала на ствол, который скользил в их сторону, поворачиваясь на воде. Она упала на колени и схватила обломанный ствол за корень, у самого комля. Бревно повернулось и потянуло ее за собой. Лок увидал, что она скользит по скале, и распластался у ног Фа, стараясь ее удержать. Он обхватил ее колено; и вот уже оба они тянули бревно к уступу, а другой его конец поворачивался. Фа одной рукой вцепилась Локу в волосы и тянула за них безо всякой пощады, так что в глазницах у него скапливалась вода, взбухала и скатывалась вниз, на губы. Другой конец бревна приблизился, описав полукруг, и теперь плыл вдоль уступа, лишь слегка стараясь увлечь их за собой. Фа сказала не оборачиваясь:
– Я вижу внутри головы, как мы переправляемся через воду к острову на этом бревне.
Лок ощетинился.
– Но люди не могут перевалить через водопад, как бревно!
– Молчи!
Она долго не могла отдышаться, но наконец ей все же удалось перевести дух.
– Выше, на том конце уступа, мы можем перекинуть бревно к скалам.
Она с шумом выдохнула воздух.
– Люди, когда переходят воду, ту, которая поперек тропы, бегут по бревну.
Лок испугался.
– Мы не можем перебраться через водопад!
Фа объяснила ему все сначала, спокойно и терпеливо.
Они поволокли бревно вверх по течению к оконечности уступа. Это было трудно, и шкуры их вставали дыбом от усилий, потому что уступ неодинаково возвышался над водой, на краю его были каменистые бугры. Людям приходилось учиться на ходу; и все время вода сопротивлялась, то слабо, то с неожиданной силой, будто они пытались отнять у нее еду. А бревно не было таким мертвым, как дрова. Порой оно изворачивалось, пытаясь освободиться из их рук, и сломанные ветки на тонкой верхушке цеплялись за скалистый бок реки, как человеческие ноги. Задолго до того, как они добрались до оконечности уступа, Лок позабыл, зачем они, собственно, волокут по воде это бревно. Он помнил только, как Фа вдруг стала очень важной и умной, да еще ту волну нестерпимого страдания, которая его захлестнула. Налегая изо всех сил на бревно, он был охвачен смертельным ужасом перед водой, а страдание отступило немного, так что он мог уже взглянуть на него со стороны, и ему стало не по себе. Страдание было связано с людьми и с близостью чужих.
– Лику захочет есть.
Фа ничего не сказала.
К тому времени, когда они дотащили бревно до оконечности уступа, на небе уже светила только луна. Пустота была сплошь голубая и белая, и на ровной поверхности реки играли серебристые блики.
– Держи конец.
Покуда он держал этот конец, Фа отталкивала другой от себя в реку, но течение опять и опять прибивало его к уступу. Тогда она присела на корточки и долго оставалась в таком положении, возложив руки на голову, а Лок молча и покорно ждал. Он широко зевнул, облизал губы и поглядел на голубоватый крутой утес по ту сторону. Там, на другом берегу реки, не было уступа, только крутой откос, который обрывался над голубой водой. Лок опять зевнул и обеими руками утер с глаз слезы. Потом поморгал, вглядываясь в ночь, посмотрел на луну и поскреб завитки под губой.
Фа вскрикнула:
– Бревно!
Он поглядел себе под ноги, но бревно уже ушло; он поглядел в одну сторону, потом в другую, вздрагивая от холодного воздуха, и вдруг увидал, что бревно проплывает мимо Фа и тихонько разворачивается по течению. Фа вскарабкалась по скале и ухватила ветки, похожие на ноги. Ствол поволок ее за собой, потом тот конец, про который Лок уже позабыл, стал разворачиваться поперек реки. Лок замахал руками, пытаясь его поймать, но не мог дотянуться. Фа что-то приговаривала и в ярости визжала на Лока. Он покорно попятился прочь. При этом он все твердил: «Бревно, бревно», твердил самому себе, не понимая смысла. Страдание отхлынуло, как отлив, но все еще оставалось поблизости.
Дальний конец бревна ткнулся в оконечность острова. Вода напирала сбоку, и бревно поворачивалось, сердито стараясь вырвать ветку из руки Фа. Ветка эта оставляла борозду, волочась по уступу, потом изогнулась, хлестнула, выпрямляясь, и обломилась с кромким треском. Ствол заклинился, комель трахнул по скале, трах, трах, трах; вода запрудилась у середины, а крона обрушилась на неровный край уступа. Середина бревна, хоть она и была толщиной почти с Лока, выгнулась под напором воды, потому что бревно было во много раз длинней человеческого роста.
Фа подошла к Локу вплотную и с сомнением поглядела ему в лицо. Лок вспомнил, как она разозлилась, когда бревно, казалось, могло уйти от них. Он с опаской погладил ее по плечу.
– Я много вижу внутри головы.
Она молча глядела на него. Ухмыльнувшись, она тоже погладила его по плечу. Потом обеими руками легонько похлопала себя по ляжкам, смеясь над ним, и он тоже стал хлопать и смеяться вместе с нею. Луна теперь светила так ярко, что две голубоватые, почти серые тени передразнивали их, распластавшись у ног.
Гиена заскулила близ отлога. Лок и Фа перебрались через уступ поближе к ней. Без единого слова то, что каждый из них – видел внутри головы, совпало в точности. К тому времени, когда они подошли на такое расстояние, что уже могли видеть гиен, у каждого в обеих руках было по камню, и они намного удалились друг от друга. Они стали оба рычать и выть, и твари с настороженными ушами метнулись в гору, чтоб там таиться и подкрадываться, сами серые, а четыре глаза как зеленые искры.
Фа забрала остатки еды из впадины, и гиены рычали им вслед, когда они бежали назад по уступу. Когда они добежали до бревна, оба уже ели. Потом Лок выхватил кость с куском мяса у себя изо рта.
– Это для Лику.
Бревно не было одиноким. Второе такое же, но поменьше, приткнулось у него под боком, стукаясь и ворча, и теперь вода перехлестывала через оба. Фа пошла вперед сквозь лунный свет и ступила одной ногой на тот конец бревна, который был приткнут к берегу. Потом она вернулась и, сморщившись, покосилась на воду. Она поднялась выше по уступу, глянула в сторону водопада, туда, где мерцали водные брызги, и ринулась вперед. Потом замедлила бег, осадила себя, остановилась. Здоровенная жердина, поворачиваясь на воде, приткнулась к бревнам. Фа сделала еще попытку, взяв разбег покороче, и остановилась, рыча на слепящую воду. Потом она забегала перед бревнами, не произнося внятных слов, но издавая возгласы, в которых звучали ярость и отчаянье. Это опять было новое, и Лок до того испугался, что прянул в сторону и чуть не упал в воду. Но тут он вспомнил, как недавно дурачился перед другим бревном, у лесной опушки, и принужденно засмеялся, чтоб устыдить Фа, хотя понимал, что теперь ей очень плохо, потому что на спине у нее пусто. Она бросилась на него, ощерив зубы, глянула ему прямо в лицо, будто хотела его искусать, и какие-то незнакомые звуки извергались из ее рта. Тело Лока отпрянуло одним прыжком.
Она молча прильнула к нему и вся дрожала, теперь оба они отбрасывали слитную тень на скалистый уступ.
Она шепнула ему голосом, в котором совсем не было Оа:
– Иди на бревно первый.
Лок отстранил ее. Теперь, когда все было готово, страдание вернулось. Он поглядел на бревно, обнаружил, что есть нечто снаружи и внутри Лока, и то, что снаружи, гораздо лучше. Он зажал в зубах мясо, приготовленное для Лику. Теперь, когда Лику уже не скакала на нем, а Фа все дрожала и река текла рядом, ему было не до того, чтоб смешить. Он осмотрел бревно от комля до верхушки, заметил утолщение по эту сторону запруды, где раньше была развилина, и отошел назад по уступу. Потом прикинул на глаз расстояние, пригнулся и побежал. Бревно оказалось у него под ногой, и оно было скользкое. Оно дрожало, как Фа, оно сдвигалось вбок по течению реки, так что он качнулся вправо, чтоб не свалиться в воду. И все же он падал. Нога его ступила всей тяжестью на другое бревно, которое сразу погрузилось, и он пошатнулся. Левая нога рывком оттолкнулась, он подпрыгнул, а вода напирала на запруду еще пуще, чем сильный ветер, дувший под колени, и была холодная, как ледяные женщины. Он сделал отчаянный прыжок, оступился, опять взвился в прыжке, и вот уже вцепился всеми когтями в скалу и стал подтягиваться на руках, зарывшись лицом в мясо для Лику. Ноги его разъезжались, когда он карабкался вверх, покуда не почувствовал, что его палица сейчас разлетится в щепы. Тогда он мучительным рывком перебросил себя на скалу и обернулся к Фа. Он понял, что все это время из его рта сквозь плотное мясо вырывался какой-то протяжный, пронзительный звук, как у Нил, когда она бежала по бревну в лесу. Он умолк, порывисто дыша. К бревнам добавилось еще одно. Оно со стуком легло вплотную к другим, и вода у запруды вспенилась и забурлила сверкающими водоворотами. Фа осторожно ступила на это бревно, пробуя его ногой. Потом оглядчиво пошла через воду, раскорячась, сразу по двум бревнам. Она добралась до скалы, где лежал Лок, вскарабкалась на нее и прилегла рядом. Потом крикнула, перекрывая грохот водопада:
– Я не шумела.
Лок выпрямился и постарался думать, что скала не плывет вместе с ними вверх по течению. Фа соразмерила прыжок и ловко перескочила на другую ближайшую скалу. Лок прыгнул следом за ней, в голове у него была пустота от шума и новизны ощущений. Они прыгали и карабкались, покуда не добрались до той скалы, где на верхушке росли кусты, и там Фа легла и впилась пальцами в землю, а Лок меж тем терпеливо ждал, держа в руках мясо. Они были уже на острове, и по обе стороны от них водопад низвергался и сверкал, как летняя молния. Но был и новый звук, голос главного, большого водопада за островом, от которого люди никогда еще не бывали так близко. С голосом этим не могло быть никакого сравнения. Даже те отзвуки их собственных голосов, которые не заглушал голос малого водопада, начисто тонули и исчезали.
Вскоре Фа встала на ноги. Она прошла вперед, покуда не увидала под собой великанью голень, и Лок подошел к ней. Огромная нога была вытянута, и у ее лодыжки дымные водные струи вгрызались в камень, так что оставался лишь совсем узкий скат. Лок присел и глянул туда.
Вьюнки и корни, шрамы земли и зазубренные каменные мослы – утес, наклоненный так, что чело его, поросшее березами, глядело прямо на остров. Каменная осыпь все так же окружала подножье утеса, образуя темные причудливые груды, всегда мокрые и резко выделенные на сером мерцании листвы и самого утеса. На его верхушке жили деревья, хоть и в постоянной опасности, после того как сорвавшиеся валуны пообрывали у них почти все корни. Те, какие еще уцелели, втиснулись в трещины, или корчились на боку утеса, или нелепо торчали во влажном воздухе. Вода стекала вокруг и вниз по обе стороны, пенилась и плескала, так что содрогалась сама земля. Луна, почти уже полная, висела высоко над утесом, а на дальней оконечности острова все пылал огонь.
Люди даже словом не обмолвились о головокружительной высоте. Они наклонились и внимательно высматривали тропу на утесе. Фа неслышно соскользнула через закраину, голубая ее тень была даже видней, чем тело, и, цепляясь руками и ногами, спустилась по корням вьюнка. Лок спустился следом, опять зажав мясо в зубах, и при всякой возможности поглядывал на зарево костра. Он ощущал неодолимое желание ринуться прямо к этому костру, будто там было снадобье, которое исцелит его от мучений. Этим снадобьем оказались не только Лику и новый человечек. Другие люди, которые так много видели внутри головы, были как вода, которая и ужасает, и в то же время дразнит и манит человека подойти поближе. Лок смутно сознавал это свое влечение, но никак не мог его понять и потому чувствовал себя совсем глупым. Он очутился у огромного, обломанного корневища средь пустынной, поблескивающей, как бы ноздреватой воды. Корень гнулся от тяжести, так что мясо стукало Лока по груди. Ему пришлось отпрыгнуть в сторону, к сплетению корней и вьюнка, только тогда он мог ползти дальше вслед за Фа.
Она вела его через скалы, а потом в лес, который рос на острове. Здесь едва ли было что-нибудь, хоть отдаленно напоминающее тропу. Другие люди оставили свой запах средь сломанных кустов, только и всего. Фа шла по запаху не раздумывая. Она знала, что костер должен быть на другом конце, но, чтоб сказать, почему это так, ей пришлось бы остановиться и совладать с видениями, возложив руки на голову. На острове гнездилось множество птиц, и они встретили людей с таким шумным неудовольствием, что Фа и Лок стали двигаться с крайней осторожностью. Они уже не сосредоточивали внимание на новом запахе и приноровились идти через лес, вызывая как можно меньше шума и переполоха. Они напряженно сопереживали видения. Почти в полной темноте под сводами леса они видели ночным зрением; они избегали незримых опасностей, отстраняли цепкие плети вьюнка, раздвигали кусты с ягодами и украдкой пробирались все вперед. Вскоре они заслышали новых людей.
Заслышали они и костер или, верней, завидели отблески и мерцание. От этого света весь остальной остров, казалось, был окутан непроницаемой тьмой, а их ночное зрение так затуманилось, что им пришлось замедлить шаг. Костер теперь был гораздо больше, чем прежде, и освещенное пространство окружала кайма из молодой листвы, нежной, поблескивающей зелени, будто подсвеченной сзади солнцем. Люди издавали размеренные звуки, похожие на биение сердца. Фа остановилась впереди Лока и стала густой, черной тенью.
Деревья на этом конце острова были очень высоки, а в середине кусты росли так редко, что меж ними можно было свободно пройти. Лок опять шел следом за Фа, а потом они остановились и присели, согнув колени, напрягая пальцы ног, за кустом почти у самого костра. Теперь они могли взглянуть на открытое пространство, которое выбрали для себя новые люди. Трудно было разглядеть все сразу. Главное, деревья здесь стояли уже не так, как раньше. Они были согнуты и тесно переплелись ветками, так что вокруг костра образовались как бы темные лиственные пещеры. Новые люди сидели на земле меж Локом и огнем, причем каждая голова отличалась от другой с виду. Головы эти были рогатые с боков, или перистые, как хвощи, или же круглые и невообразимо огромные. За костром Лок увидал кучу бревен, приготовленных на топливо, и, при всей их тяжести, от света костра они шевелились.
Потом, как ни невероятно это было, у самых бревен затрубил олень, жаждущий брачных игр. Звук был резкий, яростный, исполненный страдания и похоти. Это был голос самого крупного из оленей, которому едва хватает места во всем просторном мире. Фа и Лок схватились за руки и пристально разглядывали бревна, ровно ничего не видя внутри головы. Новые люди наклонились так низко, что вид их изменился и головы стали не видны. Показался олень. Он пружинисто двигался, взвившись на дыбы, а передние ноги широко растопырил в воздухе. Его рогатая голова раздвигала листву деревьев, глаза были устремлены ввысь, поверх новых людей, поверх Фа и Лока, а сам он пошатывался из стороны в сторону. Потом он стал поворачиваться, и вот уже они увидали, что его хвост мертв и бессильно хлопает по бледным, не покрытым шерстью ногам. Руки у него были человечьи.
Из одной лиственной пещеры они заслышали писк нового человечка. Лок запрыгал вверх и вниз за кустом.
– Лику!
Фа зажала ему рот ладонью и принудила молчать. Олень остановился, приплясывая на месте. Они услыхали отчаянный вопль Лику:
– Лок, это я! Я здесь!
Вдруг раздался оглушительный звук-смех, порхание, кружение и гомон птичьих криков, все голоса завопили разом, взвизгнула женщина. Костер вдруг зашипел, и белый пар взвился над ним, а свет угас. Новые люди сновали взад и вперед. Вокруг витали злоба и страх.
– Лику!
Олень исступленно раскачивался в тусклом свете. Фа тянула Лока за собой и невнятно бормотала. Люди подступали с палками, согнутыми и прямыми.
– Скорей!
Справа какой-то мужчина яростно колотил по кусту. Лок замахнулся.
– Эта еда для Лику!
Он швырнул мясо на прогалину. Кусок шлепнулся у самых ног оленя. Лок успел увидать сквозь облако пара, как олень нагнулся, но Фа уже тащила его прочь. Беспорядочный шум, поднятый новыми людьми, перешел в дружные возгласы, вопросы и отклики, повелительные крики, и горящие сучья мчались через прогалину, так что ветки, оперенные весенней листвой, возникали и исчезали. Лок пригнул голову и побежал, взрывая ногами мягкую землю. Над самой его головой раздался свист, похожий на внезапный, надсадный вздох. Фа и Лок метнулись в сторону меж кустов и замедлили бег. Они воспользовались своей чудесной способностью чутьем находить путь средь кустов и веток; теперь Лок дышал так же тяжко и бурно, как Фа. Они побежали прочь, а факелы сверкали под деревьями позади. Они слышали, как новые люди перекликаются и оглушительно шумят в подлеске. Потом раздался громкий одинокий голос. Треск прекратился.
Фа на четвереньках перебралась на мокрую скалу.
– Скорей! Скорей!
Он едва расслышал ее сквозь гром в сверкающей сумятице воды. Покорно последовал он за нею, дивясь ее проворству, но сам ничего не видел внутри головы, разве только нелепую пляску оленя.
Фа мгновенно взобралась на закраину утеса и залегла, покрыв собою собственную тень. Лок ждал. Она спросила, едва переводя дух:
– Где они?
Лок пристально поглядел вниз, на остров, но она продолжала нетерпеливо:
– Они лезут сюда?
Внизу, на крутом боку утеса, медленно колыхался корень, который она рванула, взбираясь наверх, но самый утес был недвижен и, подняв чело, безмолвно взирал на луну.
– Нет!
Они помолчали. Лок опять услыхал шум воды, причем шум этот стал таким громким, что он не мог бы его перекричать. Он лениво попытался разобрать, сопереживают ли они оба видения или же говорят, произнося слова, потом разобрался в ощущении тяжести у себя в голове и во всем теле. Никакого сомнения не оставалось. Ощущение это было связано с Лику. Он зевнул, утер пальцами глазницы и облизнул губы. Фа вскочила на ноги:
– Пойдем!
Они рысцой побежали меж берез над островом и спустились вниз, перепрыгивая с камня на камень. Бревно притянуло к себе другие, так что они лежали рядом, и было их больше, чем пальцев на руке, и все, что проплыло у этого берега, запуталось средь них. Вода стремительно струилась меж стволов и перехлестывала сверху. Получилась тропа шириной с ту, что вела через лес. Они легко добрались до уступа и молча стояли там.
С отлога донесся шум, который означал грызню. Оба ринулись туда, и серые гиены поспешно спаслись бегством. Луна озаряла отлог так ярко, что были освещены даже впадины по бокам утеса, и в темноте оставалась только яма, где люди недавно схоронили Мала. Они опустились на колени и смахнули грязь, золу и кости, покрывавшие ту часть его тела, которая теперь опять была видна. Земля уже не возвышалась над ним бугром, а лежала вровень с верхним кострищем. Все так же молча они подкатили валун и надежно завалили Мала.
Фа пробормотала:
– Как будут они кормить нового без молока?
Потом они обхватили друг друга руками и долго стояли, прильнув грудь к груди. Скалы вокруг ничем не отличались от всех прочих; костер давно умер. Двое тесно прижимались друг к другу, они слились воедино, отыскивая средоточие, главный смысл своего существования, потом упали на землю, все так же приникая, лицо к лицу. Огонь вспыхнул в их телах, и тогда они предались ему целиком и полностью.
Семь
Фа оттолкнула Лока. Оба встали и оглядели отлог. На них изливался блеклый свет первых лучей зари. Фа сходила к утесу и принесла кость, почти без мяса, да несколько клочков, которые гиенам не удалось вытащить. Теперь люди опять были рыжие, будто отлитые из меди, с желтоватым отливом, как песок, потому что голубые и серые цвета ночи их покинули. Они молча разодрали и поделили меж собой клочки мяса, испытывая друг к другу невыразимое сострадание. Вскоре они вытерли руки о ляжки и спустились к реке напиться. Потом, все еще ни слова не говоря и ничего не сопереживая, они повернули вправо и пошли к повороту, за которым стоял утес.
Фа остановилась.
– Видеть не хочу.
Оба повернулись и поглядели на опустелый отлог.
– Я поймаю огонь, когда он упадет с неба или проснется среди вереска.
И тут Лок увидал огонь внутри головы. А вообще-то в голове была полная пустота, и только внезапно нахлынувшее чувство, глубокое и несомненное, все еще жило в нем. Он пошел к бревнам, которые прибились к дальнему концу уступа. Фа ухватила его за руку.
– Нам нельзя опять на остров.
Лок повернулся к ней, занеся руки.
– Надо найти еду для Лику. Чтоб она набралась сил, когда вернется.
Фа укоризненно поглядела на него, и в лице ее было нечто недоступное его пониманию. Он шагнул в сторону, пожал плечами и развел руки. Потом притих и терпеливо ждал.
– Нет!
Она опять ухватила запястье Лока и повлекла его за собой. Он противился, беспрерывно что-то приговаривая. При этом он сам не понимал, о чем болтает. Она перестала его тащить и опять поглядела ему прямо в лицо.
Наступило молчание. Лок поглядел на нее, потом на остров. Поскреб левую щеку. Фа подошла вплотную.
– У меня будут дети, и они не умрут в пещере у моря. И огонь будет тоже.
– У Лику будут дети, когда из нее вырастет женщина.
Фа опять отпустила его запястье.
– Слушай. Не говори ничего. Это новые люди унесли бревно, а Мал умер. Ха был на утесе, новый мужчина тоже был на утесе. Ха умер. Новые люди приходили на отлог. Нил и старуха умерли.
Свет у нее за спиной стал заметно ярче. По небу, прямо у них над головами, разливалось красное зарево. Фа вдруг выросла в глазах Лока. Она была женщина. Лок покорно склонил пред нею голову. От этих ее слов обуревавшее его чувство обрело особую силу.
– Когда новые люди приведут Лику назад, я буду рад.
Фа издала пронзительный, злобный вопль, шагнула к воде и сразу же вернулась. Она схватила Лока за плечи.
– Как могут они добыть молоко для нашего нового? Разве олень дает молоко? И что будет, если они не отдадут нам Лик-у?
Он ответил смиренно, ощущая пустоту в голове:
– Я так не вижу.
Она отпустила его, дрожа от ярости, отвернулась и стояла, опершись одной рукой о скалу у поворота, близ закраины утеса. Он видел, как она вся вдруг ощетинилась и мускулы у нее на плечах вздулись. Она сгорбилась, наклонилась вперед, стиснула правой рукой свое колено. Он услыхал, как она пробормотала, все еще стоя к нему спиной:
– Ты видишь внутри головы меньше, чем наш новый.
Лок закрыл глаза ладонями и нажал так сильно, что яркие искры блеснули в них, как поблескивала река.
– Ночи не было.
Это походило на правду. Там, где всегда полагалось быть ночи, серела муть. Не только уши и нос Лока проснулись после того, как они с Фа лежали вместе, но и Лок-внутренний проснулся тоже и следил, как чувство захлестывает его и сразу же уплывает прочь. Под костями его черепа расползался целый сонм бледных осенних побегов, их семенами был забит нос, отчего он позевывал и чихал. Он растопырил руки и, моргая, поглядел туда, где только что была Фа. Теперь она отошла назад, на эту сторону скалы, и пристально оглядывала реку. Рука ее сделала призывный знак.
По воде опять плыло бревно. Оно было близ острова, и опять двое с костяными лицами сидели по обоим его концам. Они вскапывали воду, и бревно медленно переплывало реку. Когда бревно приблизилось к берегу и к кустам, где роились зеленые листочки, оно развернулось по течению, и мужчины перестали вскапывать. Теперь они вглядывались в открытое место у воды, где стояло мертвое дерево. Лок увидал, как один повернулся и что-то сказал другому.
Фа коснулась его руки:
– Они чего-то ищут.
Бревно медленно продвигалось вниз по течению, а на небе уже всходило солнце. Река в отдалении вспыхнула таким ярким пламенем, что лес по обоим берегам вдруг показался черным. Неизъяснимая притягательность новых людей вытеснила бледный сонм осенних побегов из головы Лока. Он даже перестал моргать.
Бревно было поменьше и плыло от водопада. Когда оно повернулось наискось, мужчина, который сидел сзади, опять стал вскапывать воду, и бревно нацелилось прямо Локу в глаза. Оба мужчины не отрываясь глядели вбок, на берег.
Фа пробормотала:
– Другое бревно.
Кусты в реке подле острова всколыхнулись и захлопотали. На миг они даже расступились, и теперь, когда Лок знал наверняка, куда глядеть, он увидел конец другого бревна, спрятанного там же, поблизости. Какой-то мужчина высунулся по плечи из зеленой листвы и сердито махнул рукой. Двое на бревне стали быстро вскапывать воду, покуда бревно не подплыло к мужчине, который махал прямо напротив мертвого дерева. Теперь оба уже глядели не на мертвое дерево, а на мужчину, и согласно кивали. Бревно подвезло их к нему и уткнулось в берег под кустами.
Лока охватило любопытство: он пустился бежать к новому пути на остров, до того взволнованный, что Фа стала сопереживать его видение. Она опять догнала его и ухватила за руку:
– Нет! Нет!
Лок залопотал. Фа на него прикрикнула:
– Я говорю тебе – нет!
Она указала на отлог.
– Что ты сказала? Конечно, Фа много видит внутри го-ловы…
Тут он умолк и ждал, что будет велено делать. Она заговорила очень серьезно:
– Мы спустимся в лес. За едой. Будем следить за ними через воду.
Они побежали вниз по склону прочь от реки, прячась от новых людей за скалами. На опушке леса было вдоволь еды: луковицы, которые едва успели выпустить зеленые ростки, личинки и побеги, грибы, сочный слой под корою некоторых деревьев. Мясо козы все еще было у них внутри, и они не ощущали голода в том смысле, в каком люди понимали голод. Есть они могли всюду, где была еда, но и без этого они могли идти весь сегодняшний день, да и завтрашний, если это будет необходимо. Значит, не было срочности в поисках, так что вскоре чары новых людей привлекли их за кусты к краю воды. Они стояли, напрягая пальцы ног, в трясине и прислушивались к голосам новых людей, доносившимся сквозь шум водопада. Весенняя ранняя муха зажужжала у Лока под самым носом. В воздухе веяло теплом, и солнце слегка пригревало, так что он опять невольно зевнул. Потом услыхал птичьи звуки, которые издавали новые люди, когда разговаривали меж собой, и еще разные непонятные шумы, стуки и скрипы. Фа прокралась на край прогалины у мертвого дерева и прилегла на землю.
За водой ничего не было видно, но стуки и скрипы не умолкали.
– Фа. Полезай на дерево и взгляни.
Она обернула лицо и поглядела на него с сомнением. Вдруг он понял, что она уже совсем готова сказать «нет», готова настоять, чтоб они ушли от новых людей, и тогда широкая пропасть времени отделит их от Лику; это перешло в уверенность, в знание, которое было невыносимо. Он быстро прополз вперед на четвереньках и спрятался за мертвым деревом. Мгновенно он вскарабкался вверх и нырнул в густую, как копна волос, чащобу пыльных, темных, кисло пахнущих листьев вьюнка. Он едва успел подтянуть вторую ногу к трухлявой верхушке, как голова Фа вынырнула рядом.
Верхушка дерева изнутри была пустая, как крышечка огромного желудя. Она была белесая, из прогнившего дерева, которое проминалось и крошилось под их тяжестью и на редкость изобиловало едой. Вьюнок тянулся кверху и книзу, образуя темное плетение веток, так что казалось, будто они сидят на земле средь кустарника. Другие деревья возвышались над ними, но со стороны реки проглядывало чистое небо и зеленые струи на берегу острова. Осторожно раздвигая листья, будто в поисках яиц, Лок обнаружил, что может проделать лишь дырочку чуть побольше собственного глаза; и хотя края этой дырочки слегка мельтешили, он мог видеть реку и противоположные берега, которые казались особенно ярко освещенными из-за окружавшей дырочку темной зелени листвы – будто он глядел в щелку сквозь сложенные ладони. Слева от него Фа тоже проделывала себе отверстие для наблюдения, и на верхушке, напоминавшей огромную желудевую чашечку, для нее даже нашлось место, куда опереться локтями. Тягостное чувство внутри Лока отхлынуло, как бывало всякий раз, когда ему приходилось наблюдать за новыми людьми. Он с наслаждением расслабился. Потом вдруг оба позабыли обо всем и замерли в недвижимости.
Бревно выскользнуло из кустов, что росли близ острова. Двое мужчин осторожно вскапывали воду, и бревно разворачивалось. Оно нацелилось не на Лока и Фа, а по течению, хотя и стало продвигаться к ним через реку. В этом долбленом бревне было много нового: штуки, похожие на камни, и набитые мешки из шкур. А еще там были всевозможные палки, и длинные тонкие ветки без листвы или сучьев, и мелкие побеги с увядающей зеленью. Бревно подплыло совсем близко.
Наконец-то они увидали новых людей вблизи при свете солнца. Люди эти выглядели таинственно и странно. Волосы у них были черные и росли самым неожиданным образом. У мужчины с лицом, прикрытым костяной пластиной, который сидел на переднем конце бревна, волосы росли, как хвощ, вздымаясь кверху, так что голова его, и без того слишком длинная, была вытянута, будто нечто тащило ее вверх безо всякой пощады. У второго, с лицом, тоже прикрытым костяной пластиной, волосы росли густым кустом, который раскинулся вширь, как вьюнок на мертвом дереве.
И тела их тоже поросли густыми волосами, на бедрах, на животе и на ляжках до самых колен, так что нижняя часть тела была толще верхней. Но Лок не сразу рассмотрел их тела: все его внимание привлекло то, что было у них возле глаз. Под глазницами был приделан кусок белой кости, подогнанной вплотную, и там, где должны бы виднеться широкие ноздри, были узкие щели, между которыми торчала тонкая белая кость. Пониже у каждого была еще щель надо ртом, и голоса их выпархивали через эти щели. Под щелями пробивались редкие черные волосы. Глаза, которые глядели сквозь кость, были темные и пристальные. Повыше виднелись брови, тоньше, чем рот или ноздри, черные, изогнутые вбок и кверху, так что мужчины имели грозный вид и, казалось, могли ужалить, как оса. Связки зубов и морских раковин висели на шеях, поверх серой мохнатой шерсти. Над бровями костяные пластины имели выпуклость и отклонялись назад, где их прикрывали густые волосы. Когда бревно приблизилось, Лок разглядел, что в действительности цвет был не белый и блестящий, как кость, а заметно более тусклый. Цветом эти пластины походили на крупные грибы или початки, которые люди употребляли в пищу, и казались такими же мягкими. Ноги и руки были тонкие, как палки, так что сочленения выглядели наподобие узлов на древесных сучьях.
Теперь, когда Лок глядел почти прямо внутрь долбленого бревна, он увидал, что оно гораздо шире, чем казалось прежде, или, верней, там было два бревна, которые плыли бок о бок. В бревне было еще множество мешков и всяких любопытных штук, и средь них лежал на боку мужчина. Тело его и костяное лицо были такие же, как у всех остальных, но волосы на голове густо топорщились, а концы их блестели и казались острыми, как колючки на оболочке каштанового ореха. Он что-то делал с одним из заостренных прутьев, и его гнутая палка лежала рядом.
Бревна подплыли вплотную к берегу. Мужчина, сидевший впереди – Лок мысленно прозвал его Хвощом, – что-то тихонько сказал. Куст положил деревянный лист и ухватился за траву, которая росла на берегу. Каштан взял свою гнутую палку и заостренный прут и, крадучись, перебрался с бревен на сушу, где присел на корточки. Лок и Фа таились почти прямо над ним. Они улавливали его особенный запах, запах моря и мясной запах, возбуждающий страх и вместе с тем волнение. Он был теперь так близко, что всякий миг мог почуять их запах, хоть и был гораздо ниже, и Лок отринул собственный запах, внезапно охваченный страхом, хотя и сам не знал толком, что делает. Он затаил дыхание, так что оно стало едва слышным ему самому и даже трепетанье листьев различалось явственней.
Каштан стоял прямо под ними, и тело его поблескивало под солнцем. Оперенный прут оказался поперек согнутой палки. Глядел Каштан то туда, то сюда, внимательно осмотрел мертвое дерево, потом взглянул на землю и опять устремил глаза в сторону леса. Потом повернул голову и сквозь щель в кости что-то сказал другим, которые оставались в лодке; голос у него был тихий, похожий на птичий щебет; белизна дрогнула.
Лока охватил неодолимый ужас, будто он повис над бездной, понадеясь ухватиться за ветку, которой не оказалось на месте. Он понял каким-то вывернутым чувством, что это не лицо Мала, и не лицо Фа, и не лицо Лока, скрытое под костяной пластинкой. Это просто кожа.
Куст и Хвощ что-то делали с узкими полосами, которыми бревна были привязаны к прибрежным кустам. Они проворно вылезли из бревна, пустились бежать и исчезли из виду. Вскоре раздался звук, который означал, что кто-то рубит дерево камнем. Каштан крадучись пошел за ними и вскоре тоже исчез.
Теперь не осталось ничего интересного, кроме бревен. Они были очень гладкие и блестящие изнутри, где обнаруживалась древесина, а снаружи виднелись продолговатые потеки, как на скале, после того как море отступило и солнце ее высушило. Края плавно закруглялись, и там, где их касались руки мужчин с костяными лицами, остались впадинки. Вещи внутри бревен были слишком разнообразны и многочисленны, чтоб сразу в них разобраться. Там лежали округлые камни, палки, шкуры, мешки величиной больше самого Лока, какие-то алые сплетения, кости, которые обрели очертания живых тварей, а концы тех бурых листьев, где мужчины их держали, походили на бурых рыб, и еще были запахи, содержавшие в себе вопросы, на которые не найти ответа. Лок глядел не видя, и вскоре видение рассеялось, но потом возникло опять. За водой, на острове, все замерло.
Фа тронула его за руку. Она медленно поворачивалась на ветке мертвого дерева. Лок осторожно пополз за нею, потом они проделали для себя новые отверстия, чтоб видеть, и поглядели вниз, на прогалину.
Там все давно уже такое знакомое переменилось. Плетение кустов и застоялая вода по левую сторону прогалины остались прежними, как и коварная трясина справа. Но там, где тропа, которая вела через лес, проходила по краю прогалины, терновник теперь встал непролазной чащобой. В терновнике была брешь, и у них на глазах Хвощ прошел через эту брешь со срубленным терновым кустом на плече. Ствол был оструган до белизны и заострен с конца. В лесу у него за спиной, судя по звукам, продолжали рубить.
Фа источала страх. Это было не сопереживаемое видение, а некое всеобъемлющее чувство, горький запах, мертвое молчание и мучительная внимательность, недвижимое и напряженное сознание, которое вызывало такой же отклик. Теперь гораздо ощутимей, чем прежде, существовали два Лока, один снаружи, а другой внутри. Внутренний Лок мог только глядеть и глядеть без конца. Но внешний, тот, который дышал, и слышал, и чуял, и всегда бодрствовал, настоятельно стягивал и окутывал его собою, как вторая шкура. Он вселял в него свой страх, свое предчувствие опасности задолго до того, как мозг успевал осознать смысл того, что Лок видел внутри головы. Никогда в жизни не бывал он еще так напуган, теперь он боялся даже больше, чем в тот миг, когда прильнул к скале вместе с Ха, а большой кот разгуливал подле своей добычи, из которой уже высосал всю кровь, поглядывая вверх и раздумывая, стоит ли их подстерегать.
Губы Фа украдкой приблизились к уху Лока:
– Мы в ловушке.
Кустов терновника стало еще больше. Они росли очень густо в тех местах, где было удобней всего проникать на прогалину, но теперь там появились новые, в два ряда у стоячей воды и у топи. Прогалина открывалась полукружьем только в сторону реки. Трое с костяными лицами прошли через последнюю брешь, и каждый нес еще по кусту. Ими они и закрыли путь.
Фа шепнула Локу на ухо:
– Они знают, что мы здесь. И не хотят нас отпускать.
Но мужчины с костяными лицами не обращали на них никакого внимания. Куст и Хвощ вернулись к реке, где бревна бились одно о другое. Каштан стал медленно обходить полукружье из кустов терновника, оборотив лицо к лесу. И все время он держал прут поперек гнутой палки. Терновник скрывал его по грудь, и, когда вдали, на равнине, заревел бык, он застыл на месте, вскинув голову, и палка слегка разогнулась. Лесные голуби опять ворковали, а солнце заглядывало с неба на верхушку мертвого дерева и овевало двоих людей своим теплым дыханием.
Кто-то с шумом вскапывал воду, и бревна стучали. Слышались удары дерева о дерево, что-то волокли по земле, раздавалась щебечущая, птичья речь; потом еще двое мужчин вышли из-за дерева на прогалину. Первый ничем не отличался от всех остальных. Волосы у него на темени торчали пучком и разрастались вокруг, причем пук этот колыхался, когда мужчина двигался. Пук направился прямо к кустам терновника и стал пристально оглядывать лес. У него тоже были гнутая палка и прут.
Второй совсем не походил на всех прочих. Он был шире в плечах и коренастый. Тело его покрывала густая шерсть, а волосы на голове лоснились, будто смазанные жиром. Волосы эти на затылке были стянуты в узел. Спереди на голове и вовсе волос не было, так что изгиб костяной кожи, поражавшей своей грибной бледностью, пролегал как раз над ушами. Только теперь, в первый раз, Лок увидал уши новых людей. Они были маленькие и тесно прилегали к головам.
Пук и Каштан сидели на корточках. Они раздвигали листья и травы над следами, которые оставили Фа и Лок. Пук поднял голову и сказал:
– Туами.
Каштан указал на следы. Пук обратился к широкоплечему мужчине:
– Туами!
Широкоплечий повернулся к ним от кучи камней и палок, которыми деловито орудовал. Он издал короткий птичий звук, неожиданно тонкий, и они ответили такими же звуками.
Фа шепнула Локу на ухо:
– Это его имя…
Туами и оба других нагнулись и покачивали головами над следом. Подле дерева, где земля твердела, следы были уже неразличимы, и Лок ожидал, что новые люди станут принюхиваться, но они вдруг выпрямились. Туами засмеялся. Он указывал на водопад, смеялся и щебетал. Потом он умолк, громко хлопнул в ладони, произнес какое-то слово и вернулся к куче.
Это единственное слово совершенно преобразило прогалину, новые люди стали успокаиваться. Правда, Каштан и Пук все еще внимательно следили за лесом, они стояли по краям прогалины, глядя поверх терновника, но палки свои разогнули. Хвощ не сразу взялся за мешки, он поднял руку к плечу, дернул полоску кожи и вдруг вылез из своей шкуры. При этом Лок почувствовал такую боль, будто у него на глазах под ноготь человеку вонзился терний; но потом он увидал, что Хвощу это нипочем, он даже рад, ему стало прохладно и удобно в белой коже. Теперь он был совсем голый, как Лок, только кусок оленьей шкуры плотно облегал его поясницу и бедра.
Потом Лок увидал еще две вещи. Новые люди двигались не так, как все твари, которых ему довелось видеть в жизни. Они сохраняли равновесие на выпрямленных ногах, туловища над бедрами были тонкие, как у осы, так что люди эти покачивались на ходу взад и вперед. Глядели они не в землю, а прямо перед собой. И еще они были не просто голодны. Лок знал, как выглядит человек, умирающий от голода. Новые люди умирали. Сквозь плоть их проступали кости, как у Мала в его последние дни. Движенья их, хотя и обладали изяществом согнутой молодой ветки, были медленны, будто они ходили во сне. Ходили они выпрямившись, и всех их ждала близкая смерть. Казалось, их поддерживало что-то не видимое Локу, они высоко держали головы, медленно и непреклонно несли их вперед. Лок знал, что, стань он сам таким тощим, как они, он давно уж был бы мертв.
Пук бросил свою шкуру на землю под мертвым деревом и теперь подымал большой мешок. Каштан спешно подоспел к нему на подмогу, и они справились вдвоем. Лок видел, как лица их сморщились, будто они смеялись друг над другом, и внезапный порыв нежности к ним захлестнул его и вытеснил обуревавшее его тягостное чувство. Он видел, как они, подсобляя друг другу, изнемогают под тяжестью, и сам ощутил невыносимое бремя и свои отчаянные усилия. Вернулся Туами. Он сбросил с себя шкуру, расправил члены, почесался и встал на колени. Потом начал разгребать палую листву, покуда не обнажилась буроватая земля. В правой руке у него была короткая палка, и при этом он что-то говорил остальным. Те часто кивали. Бревна бились друг о друга, и от воды тоже долетали голоса. Люди на прогалине замолчали. Пук и Каштан опять стали обходить терновник.
Потом появился еще один человек. Он был высокого роста и не такой тощий, как остальные. Волосы у него подо ртом совсем поседели, как у Мала. Они кудрявились, подобно облаку, а по бокам с ушей свисали длинные кошачьи клыки. Лицо его видеть было нельзя, потому что он стоял спиной к дереву. Про себя Фа и Лок прозвали его стариком. Он стоял, глядя с высоты своего роста на Туами, и его резкий голос прерывался и рокотал.
Туами сделал на земле еще какие-то отметины. Они слились воедино, и вдруг Лок и Фа оба увидали внутри головы, как старуха проводит черту вокруг мертвого Мала. Глаза Фа скосились вбок, мигнули Локу, и она резко указала пальцем вниз, пронзив им воздух. Те люди, которые не стояли на страже, собрались вокруг Туами и переговаривались меж собой и со стариком. Они почти не размахивали руками и не приплясывали, чтоб выразить смысл, как сделали бы Лок и Фа, но их тонкие губы беспрерывно шевелились и шлепали. Старик повел рукой в воздухе, потом наклонился над Туами. И что-то ему сказал.
Туами качнул головой. Люди отошли от него и сели на землю в ряд чуть поодаль, только Пук все стоял на страже. Фа и Лок следили за тем, что делал Туами, поверх ряда рыжих голов. Туами теперь торопливо орудовал по другую сторону оголенной земли, и они видели его лицо. Меж бровями его пролегали отвесные морщины, а кончик языка двигался вслед за чертой, которую он проводил. Головы опять защебетали. Один мужчина подобрал с земли несколько коротких палок и переломил их все до единой. Он зажал их в кулаке, и каждый вытащил один из обломков.
Туами встал, подошел к мешку и вынул кожаный сверток. Там были камни, и деревяшки, и еще какие-то вещи, которые он разложил у отметин на земле. Потом он присел перед мужчинами, усевшимися в ряд, меж ними и землей, где были отметины. Мужчины стали издавать какие-то звуки. При этом они ударяли в ладони, и звуки сплелись с отрывистым хлопаньем. Они взмывали, и падали, и сливались воедино, хотя при этом ничуть не менялись, как струи у подножия водопада, где вода стремительно текла и при этом всегда была та же и оставалась на том же месте. В голову Лока хлынул водопад, захлестывая ее целиком, будто он глядел на водопад слишком долго и от этого его одолевал сон. Тесно облегавшая шкура слегка ослабла, поскольку он видел, что новые люди любят друг друга. Теперь стая птиц влетала в его голову, потому что он опять слышал голоса и хлоп! хлоп! – эти неумолчные звуки.
Оглушительный рев оленя, призывающего самку, раздался под самым деревом. Стая упорхнула из головы Лока. Люди пригнулись так низко, что их разновидные головы мели волосами землю. Олень из оленей выплясывал на прогалине. Он миновал ряд голов, беспрерывно выплясывая, приблизился к отметинам с другой стороны, оборотился, застыл на месте. И опять испустил свой громовой зов. Потом на прогалине наступило молчание, только лесные голуби ворковали меж собой.
Туами вдруг засуетился. Он стал швырять какие-то комья поверх отметин. Он протянул руки и с важностью делал непонятное. Оголенная земля обрела новые цвета, это были цвета осенних листьев, алых ягод, белого инея и темной копоти, которую огонь оставляет на камне. Волосы мужчин все еще ниспадали на землю, и все молчали.
Туами сидя откинулся назад.
Тесно облегающая шкура Лока похолодела, как в зимнюю стужу. На прогалине теперь был еще один олень. Он лежал поверх отметин, распластанный на земле; при этом он бежал во всю прыть и все же, как голоса людей и шум водопада, оставался на месте. У него была окраска, какую олени обычно обретают в брачную пору, только он был слишком упитан, а его маленький черный глаз украдкой разглядывал Лока сквозь густой вьюнок. Лок чувствовал, что он пойман и пленен на трухлявом дереве, где вокруг беспрерывно бегала и сочилась изобильная еда. Ему не хотелось даже глядеть на все это.
Фа схватила его за руку и опять тянула вверх. Он со страхом еще раз глянул сквозь листву на распластанного оленя; но ничего уже не увидал, потому что оленя плотным кругом обступили люди. Хвощ держал в левой руке гладко оструганную деревяшку, и на конце ее торчал сук или обломок сука. Вытянутый палец Хвоща прижимал этот сук. Туами стоял перед Хвощом. Он ухватил другой конец деревяшки. Хвощ что-то говорил стоящему оленю и второму оленю, распростертому на земле. Фа и Лок услыхали, что он заклинает. Туами высоко воздел правую руку. Олень взревел. Туами нанес сильный удар, и блестящий камень вгрызся в дерево. На миг Хвощ застыл в неподвижности. Потом осторожно убрал руку с гладкой деревяшки, но палец по-прежнему прижимал сук. Хвощ повернулся, отошел и сел на землю среди остальных. Теперь лицо его больше прежнего казалось высеченным из кости, и шел он очень медленно, пошатываясь. Остальные протянули руки и помогли ему сесть. Он не вымолвил ни слова. Каштан вынул кожаную полосу и обмотал ему руку, а оба оленя ждали, покуда дело не было сделано.
Туами перевернул деревяшку, и палец замер на миг, но сразу соскочил с тихим шлепком. Он лег прямо в лисью рыжину оленя. Туами опять сел. Двое мужчин подхватили Хвоща, который медленно валился на бок. Наступила тишина, такая глубокая, что водопад, казалось, придвинулся и гремел где-то рядом.
Каштан и Куст встали и подошли вплотную к лежавшему оленю. Каждый держал в одной руке гнутую палку, а в другой прут с рыжими перьями на заднем конце. Стоящий олень повел человечьей рукой, будто обрызгивал их водою, потом дотянулся и погладил каждого по щеке листом папоротника. Оба медленно наклонились над лежащим на земле оленем, простирая руки вниз, а правые их локти подымались над спинами. Потом раздалось щелканье: щелк! щелк! – и два прута вонзились оленю прямо в сердце. Люди нагнулись, вытащили прутья, а олень даже не шелохнулся. Сидящие мужчины ударили в ладони, опять и опять издавая звуки, похожие на плеск воды, так что усталый Лок зевнул и облизал губы. Каштан и Куст все стояли с палками в руках. Олень затрубил, и люди склонились так низко, что волосы их упали на землю. Олень опять стал выплясывать. Его пляска вызвала протяжные возгласы. Он приблизился, потом проскакал под деревом и скрылся из виду, после чего возгласы смолкли. Позади, меж деревом и рекой, олень протрубил еще раз.
Туами и Пук бегом пересекли тропу, бросились к терновнику и раздвинули ветки в одном месте. Они стояли по обе стороны просвета, каждый оттягивал ветки на себя, и Лок увидал, что теперь глаза их зажмурены. Каштан и Куст тихонько прокрались вперед, подняв гнутые палки. Они прошли через просвет, бесшумно скрылись в лесу, и тогда Туами и Пук отпустили терновник, который сразу же сомкнулся опять.
Солнце поднялось уже так высоко, что олень, которого сделал Туами, издавал резкий запах под мертвым деревом. Хвощ сидел на земле у ствола мертвого дерева и мелко дрожал. Мужчины двинулись с места медленно и сонно, как люди, истощенные долгой проголодью. Старик вышел из-под мертвого дерева и заговорил с Туами. Теперь его волосы плотно прилегли к голове и на них играли солнечные блики. Потом он прошел вперед и поглядел на оленя. Он вытянул ногу и стал взрывать землю вокруг оленьей туши. Олень не шевелился и позволил себя закопать. Через несколько мгновений на земле не осталось ничего, кроме цветных пятен да головы с крошечным глазом. Туами повернулся, бормоча что-то про себя, подошел к одному из мешков, запустил туда руку и стал шарить. Он вытащил обломок кости, крепкий и утонченный с одного конца наподобие зуба, а с другого округлый и вылощенный. Потом опустился на колени и стал тереть округлый конец камешком, и Лок услыхал скрежет. Старик подошел вплотную, указал пальцем на кость, расхохотался громовым голосом, потом сделал вид, будто вонзает что-то себе в грудь. Туами склонил голову и беспрерывно продолжал тереть. Старик указал на реку, потом на землю и долго говорил. Туами заткнул кость и камень за кожаную полосу, которой был опоясан, встал и ушел под дерево, исчезнув из виду.
Старик кончил говорить. Он с осторожностью присел на мешок посреди прогалины. Оленья голова с крошечным глазком лежала у его ног.
Фа шепнула Локу на ухо:
– Он ушел быстро. Боится другого оленя.
И сразу же Лок увидал внутри головы оленя, который встал на дыбы и затрубил. Он кивнул в знак согласия.
Восемь
Фа шевельнулась с величайшей осторожностью и опять замерла. Лок поглядел в ее сторону и увидал, что у нее меж губ высунулся розовый кончик языка. Молчание тесно связало обоих, и на миг Лок увидал, как две Фа возникли из одной, отдалились, и, чтоб соединить их, нужна была огромная сила. Под покровом вьюнка летало множество крылатых тварей, которые тоненько пели или же садились на его тело, так что шкура часто подергивалась. Тени меж солнечных полос и бликов трепетали и опускались, покуда солнце не очутилось гораздо выше прежнего. Сказанные прежде слова Мала или старухи опять звучали в ушах при всяком видении и сплетались с голосами новых людей, так что под конец Лок едва мог отличить одни от других. Едва ли этот старик под деревом рассказывал голосом Мала о земле, где всегда стоит лето, и солнце палит горячо, как огонь, и плоды зреют круглый год, и невозможно отлогу стать вот таким, как сейчас эта прогалина, где терновник и мешки из звериных шкур. Чувство, всегда ощущаемое как что-то очень неприятное, нахлынуло и растеклось, как лужа. Теперь Лок уже почти привык к нему.
Он почувствовал боль в запястье. Открыв глаза, он недовольно поглядел вниз. Фа стискивала его запястье, и пальцы ее впились в плоть. Потом он явственно услыхал писк нового человечка. Птичий говор и пронзительный смех новых людей зазвучали громче и веселей прежнего, будто все они вдруг стали детьми. Фа опять поворачивалась к реке. Сперва солнце, и эти сны наяву, и новые люди забавляли Лока. Потом новый человечек пискнул опять, так что Лок сам повернулся вслед за Фа и пристально поглядел в сторону реки.
Одно из двух бревен наползало на берег. Туами сидел сзади, вскапывая воду, а в середине бревна тесно сбились люди. Это были женщины, Лок мог разглядеть их обнаженные, дряблые груди. Ростом они были заметно ниже мужчин и имели на телах меньше меха, который при желании можно снять. Волосы у них были уложены не так странно и тщательно, как у мужчин. Лица, иссеченные морщинами, казались совсем худыми. Кроме Туами, мешков и женщин с морщинистыми лицами, в бревне был человек, так приковавший к себе взгляд Лока, что он едва успел рассмотреть всех остальных. Это тоже была женщина, бедра ее окутывал блестящий мех, который подымался кверху, охватывал руки, а еще выше, у затылка, свисал маленьким мешком. Волосы были черные, лоснящиеся и окаймляли белизну лица, как лепестки на цветке. Плечи и грудь были белые, невиданно белые, особенно при сравнении, потому что по ним карабкался новый человечек. Он пытался спастись от воды и карабкался прямиком к мешку и затылку, а женщина смеялась, сморщив лицо и открыв рот, так что Лок разглядел ее удивительные, ослепительно белые зубы. Столь много надо было увидать Локу, что он опять весь превратился в глаза, которые все замечали и, может, потом напомнят про то, чего он теперь осознанно не воспринимал. Женщина эта была сытая, гораздо упитанней остальных, как, впрочем, и старик; но она не была старая, как он, и на сосках ее грудей проступало молоко. Новый человечек ухватился за ее лоснящиеся волосы и теперь подтягивался все выше, а она пыталась стянуть его обратно вниз; голова ее склонилась набок, лицо было обращено кверху. Всплеснулся смех, напоминавший чарующий посвист скворцов. Лок уже не видел бревна сквозь дырку, но услыхал шелест прибрежных кустов, похожий на вздох.
Он повернулся к Фа. На лице ее застыл безмолвный смех, и она трясла головой. Она поглядела на него, и он увидал, что вода скопилась в ее глазницах, воды этой было столько, что в любой миг она могла переполнить впадины и выплеснуться наружу. Фа оборвала смех, лицо ее стало медленно сморщиваться, и вот уже показалось, будто в бок ей вонзился длинный шип и она страдает от мучительной боли. Губы сомкнулись, потом опять раздвинулись, и, хотя она только беззвучно шевельнула ими, он знал, что она вымолвила слово:
– Молоко…
Смех умолк, и вместо него раздался шумный говор. Слышались тяжелые удары, какие-то вещи выволакивали из бревна и швыряли на берег. Лок проделал еще дыру во вьюнке и поглядел вниз. Он знал, что рядом с ним Фа сделала то же самое.
Сытая женщина утихомирила нового человечка. Теперь она стояла на берегу, у самой воды, а он сосал ее грудь. Другие женщины сновали вокруг, тащили или развязывали мешки, и руки их были сообразительны, что-то быстро скручивая и перемещая. Одна, увидал Лок, была еще совсем девочка, высокая и худощавая, бедра ее были обмотаны оленьей шкурой. Она глядела на мешок, который лежал у самых ее ног. Какая-то из женщин развязывала этот мешок. Пристально вглядываясь, Лок увидал, что мешок, судорожно трепыхаясь, беспрерывно меняет форму. Вот его открыли, и сразу же изнутри вывалилась Лику. Она упала на четвереньки, потом вдруг прыгнула. Лок увидал, что длинная и узкая кожаная полоса тянется от ее шеи и, когда она прыгнула, женщина бросилась наземь и вцепилась в эту полосу. Лику перекувырнулась в воздухе и с глухим стуком опрокинулась на спину. Скворцы опять завели свою чарующую песнь. Лику дернулась, пробежала по кругу, потом присела под деревом. Лок видел ее округлый живот, к которому она прижимала малую Оа. Та женщина, которая развязала мешок, обошла дерево, протащив за собой кожаную полосу, и завязала ее конец в тугой узел. Потом она ушла. Сытая женщина подошла к Лику, причем Лок увидал ее лоснящуюся макушку и ровно посередине белую линию, которая разделяла волосы на две половины. Она заговорила с Лику, встала на колени, заговорила опять, со смехом, а новый человечек льнул к ее груди. Лику ничего не ответила, только передвинула малую Оа с живота на грудь. Женщина встала и ушла.
Девочка приблизилась, медленно, будто истощенная голодом, и села на расстоянии своего роста от Лику. Она ничего не сказала, но пристально вглядывалась. Некоторое время обе девочки молчали, потом Лику шевельнулась. Она сорвала что-то со ствола дерева и положила в рот. Худощавая девочка все смотрела пристально, меж бровей у нее появились поперечные морщинки. Она тряхнула головой. Лок и Фа переглянулись и отчаянно затрясли головами. Лику сорвала с дерева еще кусочек гриба и протянула девочке, но та отпрянула. Потом подошла опять, опасливо протянула руку и с ловкостью схватила еду. Она поколебалась, но все же положила еду в рот и стала жевать. При этом она беспрерывно озиралась по сторонам, особенно пристально поглядывая туда, где скрылись другие женщины, потом проглотила кусочек гриба. Лику дала ей еще кусочек, такой маленький, какой едят только дети. Девочка проглотила опять. Потом они молча стали глядеть друг на друга.
Девочка указала на малую Оа и задала вопрос, но Лику ничего не ответила, и на время наступило молчание. Лок и Фа видели, как девочка разглядывает Лику, всю, с головы до ног, и, быть может, хоть они и не могли видеть лица Лику, та делала то же самое. Лику сняла сгруди малую Оа и положила ее себе на плечо. Девочка вдруг засмеялась, обнажив зубы, потом засмеялась Лику, и теперь уже смеялись обе.
Лок и Фа смеялись тоже. Чувство, которое владело Локом, стало теплым и лучезарным, как солнце. Он пустился бы в пляс, не мешай этому Лок-внешний, который настойчиво требовал прислушиваться к опасности.
Фа прильнула головой к его голове:
– Когда станет темно, мы заберем Лику и убежим.
Сытая женщина спустилась к воде. Там она сбросила с себя мех и села, причем они увидали, что нового человечка на ней уже нету. Мех соскользнул с ее плеч, и она осталась обнаженной до пояса, волосы и кожа блестели при свете солнца. Она подняла руки к затылку, наклонилась и стала приводить в порядок свои волосы. Вдруг, совсем неожиданно, лепестки опали, извиваясь черными змеями по ее плечам и грудям. Она вскинула голову, как лошадь, черные змеи стремительно отползли назад, и они опять увидали ее обнаженные груди. Она вынула из волос длинные белые тернии и сложила их кучкой подле воды. Потом ощупала колено и достала кусок кости, разделенный, как пальцы на руке. Она подняла руку и стала водить костяными пальцами по волосам, покуда они не перестали змеиться и сделались черным, сверкающим водопадом, но по-прежнему белая черта аккуратно разделяла их точно посередине темени. Она перестала играть со своими волосами и теперь глядела на двух девочек, время от времени говоря им что-то. Худощавая девочка составляла на земле веточки одну к другой так, что они образовывали остроконечный деревянный холмик. Лику стояла на четвереньках и молча следила за ней. Сытая женщина опять принялась за свои волосы, она то и дело сучила руками, пропускала пряди меж пальцев, приглаживала, проводила то там, то здесь костяной рукой, наклонялась и пригибала голову почти к самой земле; и волосы обретали совсем иной вид, они теперь возвышались бугром, а наверху тесно сплетались.
Лок услыхал голос Туами. Сытая женщина поспешно подхватила свой мех, продела сквозь него голову и плечи, так что мех прикрыл ее пуп и широкий белый крестец. Теперь были видны только ее груди, покоившиеся средь меха, как в колыбели. Она глянула вбок, под дерево, и Лок знал, что она разговаривает с Туами. Она разговаривала и при этом смеялась без умолку.
Старик громко заговорил с прогалины, и теперь, когда внимание Лока было устремлено уже не только на девочек, он понял, как много других новых звуков витало вокруг. Где-то с треском ломали ветки, и в костре громко трещали дрова, а люди оглушительно колотили по каким-то штукам. Не только старик, но и все остальные повелевали птичьими голосами. Лок блаженно зевнул. Скоро наступит темнота, и он сразу же убежит отсюда, унося на спине Лику.
Туами вернулся под дерево и заговорил со стариком. Хвощ появился на заднем конце бревна. Там же высокой грудой были навалены ветки, а в воде, чуть позади, виднелись тяжелые бревна с прогалины на острове. Тень Хвоща лежала теперь прямо перед ним, потому что солнце уже стало клониться к закату от высшей точки своего стремительного движения по небосводу. Солнце слепило глаза Лока своей яркостью, преломляясь в воде вокруг бревен и вынуждая его моргать. Хвощ и сытая женщина коснулись своих густоволосых голов и о чем-то коротко перемолвились. Потом прямо под Локом появился старик и замахал руками, говоря что-то громким голосом. Сытая женщина засмеялась, вскинув голову, поглядывая на него искоса, а отблески реки мельтешили и дрожали на ее ослепительно белой коже. Старик опять ушел.
Дети сошлись почти вплотную. Худощавая девочка наклонилась над своей пещеркой из веток, а Лику сидела на корточках подле нее так близко, как только позволяла узкая кожаная полоса. Худощавая девочка держала в обеих руках малую Оа, поворачивала ее так и этак и рассматривала с живым любопытством. Она заговорила с Лику, потом бережно уложила малую Оа в пещерке лицом кверху. Лику глядела на нее с обожанием.
Сытая женщина встала, приглаживая на себе мех. Она повесила на шею какую-то блестящую штуку, которая ниспадала меж ее грудей. Лок увидал, что это был один из тех красивых изогнутых желтых камней, какие люди иногда подбирали с земли, чтоб поиграть, а потом отшвыривали прочь. Сытая женщина подошла, покачивая бедрами, а потом скрылась из виду на прогалине. Лику что-то втолковывала худощавой девочке. Они тыкали пальцами друг в дружку.
– Лику!
Худощавая девочка засмеялась, расплывшись от уха до уха.
Она радостно хлопнула в ладоши:
– Лику! Лику!
Потом она ткнула пальцем себе в грудь:
– Танакиль.
Лику возразила серьезно:
– Лику.
Худощавая девочка трясла головой, и Лику трясла головой тоже.
– Танакиль.
Лику произнесла, выговаривая старательно и с трудом:
– Танакиль.
Худощавая девочка одним прыжком очутилась у самых ее ног, громко закричала, захлопала в ладоши и засмеялась. Одна из женщин с морщинистым лицом подошла и остановилась, глядя на Лику. Танакиль что-то сказала ей скороговоркой, указала пальцем, кивнула, потом отвернулась и опасливо сказала Лику:
– Танакиль.
Лицо Лику исказилось от напряжения.
– Танакиль.
Все три засмеялись. Танакиль подошла к мертвому дереву, осмотрела его, что-то приговаривая, отломила кусочек желтого гриба, того самого, которым ее угощала Лику. Она отправила этот кусочек в рот. Сморщенная женщина взвизгнула так пронзительно, что Лику со страху повалилась наземь. Сморщенная женщина злобно ударила Танакиль по плечу с визгом и криком. Танакиль поспешно запустила пальцы в рот и вытащила кусочек гриба. Женщина выбила его у нее из руки таким сильным шлепком, что гриб улетел прямо в реку. Она завизжала на Лику, и та проворно улизнула к дереву. Женщина нагнулась к ней, оставаясь, однако, на недоступном расстоянии, и неожиданно испустила свирепый звук.
– А! – вскрикнула она. – А!
Потом она в ярости напустилась на Танакиль, все время что-то приговаривая, и подталкивала ее одной рукой, а другую уперла в бок. Она все подталкивала и приговаривала, понуждая Танакиль выйти на прогалину.
Танакиль брела неохотно, оглядываясь назад. Потом и она исчезла из виду. Лику подползла к пещерке, схватила малую Оа и опять улизнула под дерево, прижимая малую Оа к груди. Морщинистая женщина вернулась и пристально вгляделась в нее. Морщины на ее лице отчасти разгладились. Сперва она ничего не сказала. Просто нагнулась, все еще держась от Лику на расстоянии в длину кожаной ленты.
– Танакиль.
Лику не шевелилась. Женщина подобрала с земли ветку и с опаской протянула ей. Лику нерешительно взяла ветку, понюхала и швырнула на землю. Женщина заговорила опять:
– Танакиль?
Ответом было лишь воркованье лесных голубей, да еще блики света, отбрасываемые водой, играли на ее лице.
– Танакиль!
Лику не отвечала. Женщина ушла.
Фа убрала ладонь, которой зажимала Локу рот:
– Не говори с ней.
Глядя на него, она хмурилась. Шкура его теперь дрожала уже не так часто, потому что женщина отошла от Лику, Лок-внешний напомнил ему, что надо быть настороже.
Посреди прогалины раздались громкие голоса. Лок и Фа опять перебрались по веткам на другое место. Оба увидали, что внизу изменилось многое. Большой, яркий костер пылал на прогалине, и густой дым подымался прямо к небу. По обе стороны прогалины были сооружены пещеры из веток, которые новые люди привезли на своих долбленых бревнах. Мешки почти все куда-то исчезли, и около костра было теперь много простора. Люди собрались там и что-то говорили. Они стояли перед стариком, и он говорил в ответ. Они простирали к нему руки, все, кроме Туами, который стоял в стороне, будто был совсем из других людей. Старик тряс головой и кричал. Люди отворачивались, покуда не стали видны только их спины, и при этом тихонько бормотали меж собой. Потом они опять надвинулись на старика и закричали. Он качнул головой, повернулся к ним задом, нагнулся и нырнул в пещеру налево. Люди обступили Туами, не переставая кричать. Он поднял руку, и они замолчали все разом. Он указал на голову оленя, которая все лежала на земле, проглядывая меж бревен, пылавших в костре. Он мотнул головой в сторону леса, а люди опять загомонили. Старик вылез из пещеры и поднял руку, как только что сделал Туами. Люди на миг умолкли.
Старик сказал всего одно слово, но сказал очень громко. И люди сразу подняли оглушительный шум. Даже их обычно медленные движения стали быстрей. Сытая женщина вынесла из пещеры странный с виду мешок. Он был из цельной шкуры неизвестного зверя, но при этом переколыхивался, будто зверь состоял из воды. Люди проворно принесли полые деревяшки и стали подставлять их под зверя, а тот мочился прямо в них. Он наполнил каждую до краев, и Лок видел, как сверкала вода, изливаясь в деревяшки. Сытая женщина радовалась зверю, в точности как радовалась новому человечку; остальные люди тоже радовались, даже старик, он ухмылялся, а иногда хохотал. Люди уносили наполненные деревяшки к костру, держа их бережно, чтоб не расплескать, хотя в реке было сколько угодно воды. Они опускались на колени или же садились с осторожностью, прикладывали деревяшки ко рту и пили. Туами с блаженной ухмылкой тоже опустился на колени рядом с сытой женщиной, и зверь помочился прямо ему в рот. Фа и Лок съежились на дереве, лица их исказились. Комок то подкатывал к самому горлу Лока, то падал глубоко в брюхо. Еда, которая витала меж сучьев дерева, садилась и ползала по его шкуре, а он кривился, рассеянно кидая этих мелких тварей себе в рот одну за другой. Он облизывал губы, кривился и позевывал. Потом поглядел вниз, на Лику.
Худощавая девочка уже вернулась. Теперь от нее исходил совсем другой запах, пахло кислятиной, но вид у нее был веселый. Она заговорила с Лику тоненьким птичьим голосом, и Лику немного отошла от дерева. Танакиль глянула вбок, где люди толпились вокруг костра, потом опасливо подкралась к Лику. Она ухватила кожаную полосу в том месте, где полоса окружала ствол, и стала раскручивать. Полоса соскользнула со ствола. Танакиль обмотала конец вокруг запястья, причем она все время пригибалась и пошатывалась, металась из стороны в сторону, так что движения ее походили на полет ласточки в разгаре лета. Она обошла дерево, и кожаная полоса волочилась за нею. Потом она что-то сказала Лику, слегка потянула кожаную полосу, и обе девочки куда-то пошли.
При этом Танакиль болтала без умолку. А Лику все льнула к ней и слушала очень внимательно. Лок и Фа явственно видели, как она насторожила уши. Локу пришлось продырявить еще отверстие, чтоб увидать, куда они ушли. Танакиль повела Лику, чтоб показать ей мешок.
Лок медленно, как во сне переполз на другой сук, откуда мог видеть прогалину. Старик настороженно обходил прогалину и сжимал одной рукою седые волосы у себя подо ртом. Все люди, кроме тех, которые стояли на страже или поддерживали огонь в костре, полегли ничком, распластанные, как мертвецы. Сытая женщина опять ушла в пещеру.
Старик на что-то решился. Лок видел, как он убрал руку от лица. Потом громко хлопнул в ладони и заговорил. Мужчины, лежавшие ничком у костра, нехотя встали на ноги. Старик указывал на реку, понукая. Мужчины сперва молчали, потом замотали головами и вдруг заговорили все разом. Голос старика зазвучал сердито. Он отошел к воде, остановился, что-то отрывисто сказал через плечо и указал на долбленые бревна. Медленно, как во сне мужчины пошли напролом через кустарник по земле, устланной палой листвой. Они что-то бормотали про себя и в то же время тихонько переговаривались. Старик закричал так же зычно, как женщина кричала на Танакиль. Сонные мужчины дошли до берега, остановились и глядели на долбленые бревна молча и неподвижно. Запах кислятины от переколыхивавшегося зверя окутал Лока, как гнилая осенняя сырость. Туами прошел через прогалину и остановился позади.
Старик долго говорил. Туами, кивая, ушел, и вскоре Лок услыхал удары рубила. Двое других мужчин вытащили из кустов кожаные ленты, прыгнули в воду, оттолкнули задний конец первого бревна в реку, а передний подтянули к берегу. Они остановились с боков у конца и стали подымать. Потом оба, запыхавшись, нагнулись над бревном. Старик опять закричал, подняв обе руки. Потом указал пальцем. Мужчины опять стали подымать. Подоспел Туами с обломком сука, который был гладко оструган с конца. Мужчины стали рыть мягкую землю на берегу. Лок повернулся в своем гнезде и отыскал глазами Лику. Он увидал, как Танакиль показывает ей всякие удивительные и чудесные штуки, связку морских ракушек, которые были нанизаны на волокно, и фигурку Оа, совсем как живую, так что Лок подумал, что она просто уснула или же умерла. Танакиль все сжимала рукой кожаную полосу, но полоса эта повисла, потому что Лику сама льнула к старшей девочке, глядя на нее с восторгом, как глядела на Лока, когда он качал ее на ветке или дурачился, чтоб ее насмешить. Косые солнечные лучи падали на прогалину через долину. Старик опять закричал, и женщины, услыхав его голос, стали, широко зевая, выползать из лиственных пещер. Он закричал еще раз, и они с трудом доплелись до дерева, переговариваясь меж собой, как недавно переговаривались мужчины. Вскоре все они исчезли из виду, все, кроме мужчины, который стоял на страже, да детей.
Меж деревом и рекой раздались какие-то совсем другие крики. Лок повернулся взглянуть, что там происходит.
– Э-эх! Э-эх! Э-эх!
Новые люди, мужчины и женщины, все скопом откинулись назад. Долбленое бревно глядело прямо на них, и нос его лежал на другом бревне, которое приволок Туами. Лок сообразил, что этот конец был носом, потому что с боков его были глаза. Он не заметил их раньше, потому что прежде они были прикрыты какой-то белой пеленой, которая теперь потемнела и стала как бы размытой. Люди были прикреплены к бревну кожаными полосами. Старик понукал их, и они пыхтя клонились назад, причем ноги их взрывали мягкую землю и комья летели во все стороны. Они продвигались рывками, и бревно волоклось им вослед, все время пристально глядя. Лок видел морщины и пот на лицах, когда они брели под деревом, а потом медленно исчезли из виду. Старик шел за ними, и крик его не смолкал.
Танакиль и Лику вернулись к дереву. Лику одной рукой сжимала запястье Танакиль, а другой малую Оа. Крик смолк, люди угрюмо вышли на прогалину и встали в ряд у реки. Туами и Хвощ вошли в воду близ второго бревна. Танакиль прошла вперед, но Лику отпрянула. Танакиль стала ей что-то втолковывать, но Лику никак не хотела подойти к воде. Танакиль рванула кожаную полосу. Лику на четвереньках упиралась в землю руками и ногами. Танакиль пронзительно завизжала на нее, совсем как сморщенная женщина. Она схватила палку, что-то выкрикнула резким злобным голосом и рванула опять. Лику все упиралась, и Танакиль ударила ее палкой по спине. Лику взвыла, а Танакиль дергала и била:
– Э-эх! Э-эх! Э-эх!
Нос второго бревна насунулся на берег, но не хотел лезть дальше. Он соскользнул назад, и люди попадали наземь. Старик закричал во все горло. В ярости он указал на реку, на водопад, потом на лес, и все время голос его свирепел. Люди громко и злобно огрызались в ответ. Танакиль перестала колотить Лику и глядела на взрослых. Старик расхаживал вокруг, подымая людей пинками. Туами стоял в стороне и глядел на него, пронзительно, совсем как глаза на конце бревна, в полном молчании. Люди медленно, с трудом, встали на ноги и опять взялись за кожаные полосы. Танакиль это наскучило, она отвернулась и встала на колени подле Лику. Взяв какие-то камушки, она подбросила их высоко в воздух и попыталась поймать тыльной стороной узкой руки. Вскоре Лику уже опять глядела на нее с жадным любопытством. Бревно выползло из воды на берег, вильнуло, потом прочно улеглось на суше. Люди опять откинулись назад и скрылись из виду.
Лок поглядел вниз на Лику, ему радостно было увидать ее округлый живот и убедиться, что теперь, когда Танакиль перестала орудовать палкой, она успокоилась. Он вспомнил про нового, который сосал грудь сытой женщины, и улыбнулся Фа, притаившейся сбоку. Фа криво ухмыльнулась в ответ. Вид у нее был совсем не такой радостный, как у него. Тягостное чувство внутри сникло и растаяло, как изморозь на каменистой равнине, настигнутая солнцем. Эти люди, у которых было столько удивительного, уже не представлялись ему такой прямой и близкой угрозой, как еще совсем недавно. Даже Лок-внешний был убаюкан и утратил свою чуткую восприимчивость к звукам и запахам. Он протяжно зевнул и прижал ладони к глазницам. Стая кружила в свободном парении, будто ветер знойным летом выпугнул птиц из кустов и струи горячего воздуха несут их над землей. Лок услыхал у себя над ухом шепот Фа:
– Помни, мы заберем их, когда стемнеет.
Он увидал внутри головы, как сытая женщина смеется и кормит нового человечка грудью.
– Чем ты станешь его кормить?
– Нажую еды и положу ему в рот. А может, у меня появится и молоко.
Он подумал над этим. Фа заговорила опять:
– Скоро новые люди заснут.
Новые люди еще не спали и не похоже было, что они собираются спать. Они шумели теперь пуще прежнего. Оба бревна были на прогалине, и под них подложили поперечно толстые круглые палки. Новые люди столпились вокруг крайнего бревна и вопили на старика. Он в ярости указывал на тропу, которая вела к лесу, издавая трепыхающиеся, кружащие птичьи звуки. Люди мотали головами, сбрасывали с себя кожаные полосы, отходили к своим пещерам. Старик потрясал кулаками, воздетыми в глубокой синеве, потом стал колотить себя по темени; но люди шли, медленно, сонно, прямо к костру и пещерам. Когда старик остался совсем один подле долбленых бревен, он замолчал. Под деревьями сгущались сумерки, и солнце ускользало с земли.
Старик медленно поплелся к реке. Потом остановился, но Лок и Фа не увидали на его лице никакого выражения, потом вдруг быстро вернулся, подошел к своей пещере и исчез внутри. Лок услыхал голос сытой женщины, и старик опять вышел. Он побрел к реке по собственным стопам, но на этот раз не остановился возле бревен, а зашагал мимо, напрямик. Он прошел под деревом, остановился меж деревом и рекой, глядя на детей.
Танакиль учила Лику ловить камешки, и обе девочки давно позабыли про палку. Когда Танакиль увидала старика, она вскочила, спрятала руки за спину и почесала одну ногу о другую. Лику как могла подражала ей. Старик сперва помолчал. Потом мотнул головой в сторону прогалины и что-то сказал резким голосом. Танакиль схватила рукой конец кожаной ленты и пошла под дерево, ведя за собой Лику. Осторожно повернувшись, Лок увидал, что девочки скрылись в пещере. Когда он опять поглядел в сторону реки, старик стоял и мочился у самой кромки берега. Солнечный свет ускользнул с воды и запутался в верхушках деревьев на той стороне. Над водопадом и над долиной растеклось огромное багровое зарево, и вода шумела оглушительно громко. Старик вернулся к дереву, остановился под ним и пристально вгляделся в кусты терновника, где стоял страж. Он обошел дерево с другой стороны и вгляделся опять, тревожно озираясь. Потом вернулся назад и привалился к дереву спиной, глядя на воду. Он запустил руку под свою шкуру на груди и вытащил какой-то ком. Лок принюхался, пригляделся и узнал, что это такое. Старик ел то самое мясо, которое предназначалось для Лику. Он стоял, привалясь спиной к дереву, наклонив голову, вывернув локти, и рвал, грыз, жевал. Слышно было, как он деловито трудится над мясом, будто жук средь ветвей мертвого дерева.
Кто-то приближался. Лок заслышал шаги, а старик, который громко чавкал, еще нет. Пришелец обошел вокруг дерева, увидал старика, остановился и взвыл от ярости. Это был Хвощ. Он выбежал на прогалину, остановился подле костра и завопил во все горло. Из темных пещер вылезли люди, мужчины и женщины. Темнота над землей уже кишела ими, а Хвощ пнул костер ногой так, что над ним взметнулись искры и языки пламени. Потом целый разлив огня затопил кишащую людьми темноту под тихим, ясным небом. Старик кричал возле бревен; Хвощ тоже кричал, указывая на него, и сытая женщина вышла из пещеры, а новый человечек висел у нее на плече. Вдруг люди бросились к старику. Он прыгнул в одно из бревен, схватил деревянный лист и замахнулся. Сытая женщина завизжала на людей, и поднялся такой шум, что птицы, хлопая крыльями, снялись с деревьев. Голос старика стал теперь мрачным, как окружающая темнота. Люди немного успокоились. Туами, который не вымолвил ни слова, но все время стоял возле сытой женщины, теперь наконец сказал что-то, и люди громко подхватили его слова. Старик указывал на голову оленя, которая лежала у костра, но люди зычно повторяли опять и опять какое-то слово и, как казалось по звукам, подступали все ближе. Сытая женщина нырнула в пещеру, и Лок увидал, что все люди устремили глаза на вход. Она вышла, но не с новым человечком, а с тем зверем, который переколыхивался. Люди закричали и захлопали в ладони. Они быстро ушли и вернулись, неся полые деревяшки, а зверь с плеча сытой женщины помочился в них. Люди выпили, и Лок видел при свете костра, как перекатывались их кадыки. Старик махал руками, отгоняя их назад, в пещеры, но они не хотели идти. Они опять подошли к сытой женщине и набрали еще питья. Сытая женщина теперь уже не смеялась, она поглядела на старика, на людей, а потом на Туами. Он стоял вплотную к ней, и лицо его расплылось в улыбке. Сытая женщина попробовала унести зверя назад в пещеру, но Хвощ и еще какая-то женщина не дали ей сделать это. Тогда старик рванулся вперед, и в толпе завязалась драка. Туами стоял в стороне и глядел так, будто он просто нарисовал всех этих людей палкой в воздухе. Подоспели еще люди. Толпа топталась на месте, все время поворачиваясь, а сытая женщина визжала. Переколыхивающийся зверь соскользнул с ее плеча и сразу исчез. Несколько человек упали на него. Лок услыхал лопающийся звук, после чего куча упавших стала пониже. Потом люди расползлись в стороны, и показался зверь, распластанный на земле, в точности как олень, которого сделал Туами, но гораздо больше похожий на мертвечину.
Старик вдруг выпрямился и казался теперь очень высоким.
Лок зевнул. То, что он видел, не укладывалось в голове. Веки его закрылись, дрогнули, раскрылись опять. Старик воздел кверху обе руки. Он повернулся к людям, и голос его прозвучал так грозно, что они задрожали от страха. Потом попятились. Сытая женщина сразу улизнула в пещеру. Туами куда-то исчез. Голос старика загремел, оборвался, руки упали. Теперь всюду водворилось молчание и витал страх и запах кислятины от дохлого зверя.
Сперва люди молчали, чуть присев и отшатнувшись. Вдруг одна из женщин выбежала вперед. Она завизжала на старика, потерла себе живот, нацелила на него сморщенные груди, выставив их напоказ, и плюнула в его сторону. Люди опять зашевелились. Они кивали и кричали. Но старик перекричал их, заставил молчать и указал на голову оленя. Наступила тишина. Глаза людей устремились вперед и вниз, на оленя, который все разглядывал Лока маленьким глазом через дырку в листве вьюнка.
В лесу за прогалиной раздался шум. И люди тоже постепенно этот шум услышали. Там кто-то завывал. Кусты терновника колыхнулись, раздвинулись; Каштан, у которого левая нога поблескивала от кровавых потеков, появился в просвете, он прыгал на одной ноге, держась за Куста. Увидав костер, он лег на землю, и одна из женщин подбежала к нему. Куст подошел к людям.
Веки Лока тяжело опустились и сразу же распахнулись опять. На какой-то миг, словно в дремоте, он увидал внутри головы, как он рассказывает Лику про все это, а она понимает ничуть не больше, чем он сам.
Сытая женщина показалась возле пещеры, и при ней был новый человечек, который сосал ее грудь. Куст что-то спросил. В ответ раздался крик. Та женщина, которая выставляла напоказ свою дряблую грудь, теперь указывала на старика, на мертвое дерево и на людей. Каштан плюнул на оленью голову, а люди опять закричали и двинулись вперед. Старик воздел руки и заговорил пронзительно, угрожающе, но люди только фыркали и хохотали. Каштан стоял подле самой оленьей головы. Глаза его поблескивали при свете костра, как два прозрачных камня. Он стал вытаскивать прут из-под своей шкуры, а в другой руке держал гнутую палку. Он и старик пристально глядели друг на друга.
Старик сделал шаг в сторону и быстро заговорил. Он подошел к сытой женщине, протянул руки и хотел отнять у нее нового человечка. Она живо нагнулась и цапнула его за руку острыми зубами, как сделала бы на ее месте всякая женщина, отчего старик взвыл и заплясал. Каштан положил прут поперек согнутой палки и оттянул назад рыжие перья. Старик перестал плясать и пошел прямо на него, вытянув вперед руки и прикрываясь ладонями от прута. Когда старик уже почти мог дотянуться до головы Каштана, он остановился и сжал все пальцы на правой руке, кроме указательного. Потом повел этим пальцем в воздухе и наставил его на одну из пещер. Люди молчали, затаив дыхание. Сытая женщина издала короткий пронзительный смех и опять притихла. Туами не отрываясь глядел старику в спину. Старик окинул взглядом прогалину, всмотрелся в густую тьму под деревьями, потом опять поглядел на людей. Все они ждали молча.
Лок зевнул и отодвинулся к дуплу под верхушкой дерева, откуда не было видно этих людей и все их стойбище представлялось лишь мерцающими отраженными бликами костра на листве деревьев. Он поднял голову и поглядел на Фа, предлагая ей устроиться рядом и поспать вволю, но она этого даже не заметила. Он видел ее лицо и глаза, которые пристально всматривались сквозь вьюнок, широко открытые, немигающие. Она была так поглощена, что, даже когда он притронулся к ее ноге, не шевельнулась и все глядела. Он увидал, как рот ее открылся, дыхание участилось. Она так отчаянно сжимала гнилой сук, что дерево хрустело и крошилось в сырую труху. Несмотря на всю усталость, это вызвало у Лока любопытство и даже испуг. Он увидал внутри головы, как один из новых людей лезет на дерево, отшатнулся и стал раздвигать вьюнок. Фа быстро глянула в сторону, и лицо у нее было как у спящего, которому снится кошмарный сон. Она стиснула руку Лока и принудила его спуститься ниже. Там она схватила его за плечи и спрятала голову у него на груди. Лок обнял ее одной рукой, и при этом прикосновении Лок-внешний ощутил теплую радость. Но Фа испытывала совсем другие чувства. Она опять встала на колени, привлекла Лока к себе, прижала его голову к своей груди, а сама все глядела вниз сквозь листву, и сердце ее тревожно билось где-то у самой его щеки. Он захотел увидать, что ее так напугало, но при первой же попытке высвободиться она еще сильней прижала его к себе, так что он видел только ее угловатую челюсть и глаза, широко открытые, открытые всегда, глядящие пристально.
Летучая стая вернулась в голову, а от тела Фа исходило тепло. Лок покорился, зная, что Фа его разбудит, когда новые люди уснут, и они смогут убежать вместе с детьми. Он приник к ней, обхватил ее обеими руками, положил голову поближе к бьющемуся сердцу, а руки Фа крепко обнимали его, и стая, которая теперь опять кружила, стала претворяться в далекий мир сна, наступившего от изнеможения.
Девять
Он проснулся, пытаясь вырваться из рук, которые пригнетали его книзу, чьи-то локти лежали у него на плечах, а ладонь гладила по лицу. Он заговорил, залопотал глухо под пальцами, почти готовый их укусить, охваченный привычным уже, хотя вместе с тем новым для себя, страхом. Лицо Фа было совсем близко, она не давала ему вырваться, а он колотил кулаками по листве и гнилому, заплесневелому дереву.
– Молчи!
Она сказала это почти громко, сказала таким простым, обыденным голосом, будто новых людей вокруг уже и в помине не было. Он перестал вырываться, проснулся окончательно и увидал, что на темной листве дрожит и играет свет, блики его местами освещают окружающую темноту и беспрестанно мечутся из стороны в сторону. Над деревом во множестве горели звезды, они были совсем крошечные и едва светились по сравнению с ярким костром. Пот струился по лицу Фа, и ее мохнатое тело, Лок это чувствовал, тоже было мокрым. Увидав ее, он сразу же услыхал и новых людей, которые расшумелись, как целая стая волков. Они кричали, смеялись, пели, гомонили на своем птичьем языке, а огонь в костре неистово метался вместе с ними. Лок повернулся и запустил пальцы в листву, чтоб проделать отверстие и увидать, что происходит.
Вся прогалина была залита светом костра. Новые люди выволокли на берег огромные бревна, которые переправил через реку Хвощ, и поставили их наклонно вокруг костра, так что верхними концами они упирались друг в друга. Костер не давал ни тепла, ни успокоения – он был страшен, как водопад, как большой злобный кот. Лок видел кусок того бревна, которое убило Мала, его прислонили к груде, и твердые, похожие на уши грибы, казалось, были раскалены докрасна. Из груды дров извергались огненные языки, будто их выдавливали снизу, они были красные, и желтые, и белые, а вокруг сыпались, исчезая из виду, мелкие искорки. Концы огненных языков там, где они тускнели, вздымались до той высоты, где сидел Лок, и окутывавший их синий дым был едва видим. Вокруг груды, из которой выбивалось пламя, свет затоплял всю прогалину, но свет не теплый, а враждебный, красный, даже раскаленный добела, ослепительно яркий. Свет этот трепетал, как сердце, так что деревья, обступавшие поляну, с их скопищами кудрявой листвы, будто прыгали из стороны в сторону и отверстия в листве вьюнка тоже.
Да и сами новые люди походили на огонь, они были желтые и белые, потому что сбросили с себя меховые шкуры и остались нагими, только полосы кожи были обмотаны вокруг чресел. Они прыгали из стороны в сторону наравне с деревьями, и волосы их ниспадали и разметались, так что Локу нелегко было отличить мужчин. Сытая женщина привалилась к одному из долбленых бревен, обхватив себя обеими руками, обнаженная до пояса, тело у нее было белое с желтым отливом. Голову она запрокинула, шею изогнула, рот был разинут, она хохотала, а ее спутанные волосы свисали до самого дна долбленого бревна. Туами присел на земле подле нее, припав лицом к ее левой руке; при этом он двигался, не просто покачиваясь то взад, то вперед, как пламя костра, он тянулся кверху, скользя губами, перебирая пальцами, всползая все выше, будто пожирал ее плоть, и тихонько подбирался к обнаженному плечу. Старик валялся в другом полом бревне, и ноги его торчали над боковинами. В руке он сжимал округлый камень, то и дело поднося его ко рту, а в промежутках пел. Другие мужчины и женщины как попало расселись на прогалине. Они держали в руках такие же округлые камни, и теперь Лок увидал, что новые люди пьют из них. Он учуял острый запах напитка. Этот напиток был слаще и крепче прежнего, он был могуществен, как огонь и водопад. Это была пчелиная вода, она пахла медом, и воском, и прелью, она одновременно притягивала и отталкивала, пугала и будоражила, как и сами новые люди. У костра лежало еще много таких камней с дырками наверху, и особенно сильный запах исходил именно оттуда. Лок увидал, что люди, когда кончали пить, подходили к этим камням, подбирали их и пили опять. Девочка Танакиль лежала навзничь перед одной из пещер совсем как мертвая. Рядом мужчина и женщина дрались и целовались, хрипло вскрикивая, а другой мужчина беспрерывно ползал вокруг костра, как бабочка с обожженными крыльями. Он все ползал на четвереньках, но остальные не обращали на него ни малейшего внимания и лишь шумели вовсю.
Туами уже подобрался к шее сытой женщины. Он тянул ее к себе, она смеялась и трясла головой, а руками стискивала его плечи. Старик распевал, люди дрались, мужчина все ползал на четвереньках вокруг костра, Туами припадал к сытой женщине, и все это время прогалина металась взад-вперед и из стороны в сторону.
Света было полным-полно, и Лок ясно видел Фа. Глаза его устали от беспрерывного мельтешения, поскольку он старался уследить за всем, и теперь он, повернувшись, стал глядеть на нее. Она тоже мельтешила, но не так быстро; здесь, в отдалении от костра, лицо у нее было очень спокойное. Глаза смотрели пристально, они будто ни разу не мигнули и не скосились вбок с тех пор, как он проснулся. Видения в голове Лока приходили и сразу же уходили опять, трепетные, как пламя костра. Они не содержали никакого смысла и вдруг вихрем завертелись, так что голова его, казалось, сейчас расколется. Он нашел слова, которые мог бы произнести, но язык никак не поворачивался, наконец он все же вымолвил:
– Что это?
Фа не пошевельнулась. Какое-то смутное знание пришло к нему, столь неопределенное, что уже одно это вызывало ужас, будто он сопереживал с Фа видение, но внутри головы не было глаз, чтоб его разглядеть. Было это чем-то сродни тому предчувствию смертельной опасности, которое Лок-внешний сопереживал с нею так недавно; но теперь все ощущал Лок-внутренний, и это никак в нем не укладывалось. Оно ворвалось в него, вытеснив радостное чувство, которое наполняло его после сладкого сна, и вихрь видений, разрушая проблески мысли, острое чувство голода и нестерпимую жажду. Оно завладело им целиком, и он не знал, что это.
Фа медленно повернула к нему голову. Глаза, в которых отражались крохотные костры, похожие друг на друга, как близнецы, вращались подобно глазам старухи, когда она плавала в воде. От шевеления кожи вокруг рта – что вовсе не означало намерения заговорить – губы ее дрогнули, затрепетали совсем как у новых людей, сомкнулись; потом они разомкнулись опять и тихо произнесли:
– Оа не рождала этих людей из своего чрева.
Сперва словам не сопутствовало видение, но они влились в чувство, переполнявшее Лока, и оно стало еще сильней. Он опять вгляделся сквозь листву, чтоб понять смысл услышанных слов, и сразу увидел рот сытой женщины. Она брела прямо к дереву, опираясь на Туами, пошатываясь и визгливо смеясь, так что Лок мог видеть ее зубы. Они были узкие, хорошо приспособленные для того, чтоб грызть и жевать; кроме того, они были маленькие, и два из них оказались длинней остальных. Зубы эти походили на волчьи.
Костер рухнул с ревом, рассыпая вокруг рои искр. Старик уже больше не пил, он лежал недвижно в долбленом бревне, а остальные люди сидели или лежали плашмя, и звуки пения вокруг костра постепенно замирали. Туами и сытая женщина неверной походкой прошли под деревом и скрылись, после чего Лок повернулся, чтоб проследить за ними. Сытая женщина направилась было к воде, но Туами схватил ее за руку и заставил вернуться. Они стояли, глядя друг на друга, сытая женщина казалась бледной с одного боку, откуда светила луна, и багровой с другого, где горел костер. Вскинув голову, женщина засмеялась прямо в лицо Туами и показала ему язык, а он уговаривал ее скороговоркой. Вдруг он сгреб ее обеими руками, тесно прижал к груди, и они стали бороться, тяжко дыша от усилий, но без единого слова. Туами перехватил женщину повыше, вцепился в спутанные волосы и потянул, так что лицо ее запрокинулось, исказившись от боли. Она подняла правую руку, впилась ногтями ему в плечо и рванула вниз, так же сильно, как он рвал ее за волосы. Тогда он притиснул лицо к лицу женщины и опрокинул ее назад, подставив колено. Рука его ползла кверху, покуда не обхватила ее затылок. Рука женщины, вцепившаяся в мякоть его плеча, ослабила хватку, скользнула неуверенно, обняла его, и вдруг они соединились, напряженно сопряглись воедино, чресла к чреслам, уста к устам. Сытая женщина стала сползать наземь, и Туами склонялся вослед. Он неловко упал на одно колено, а она обвила руками его шею. При свете луны было видно, как она повалилась навзничь, зажмурив глаза, тело ее обмякло, грудь вздымалась и опадала. Туами стоял на коленях и обшаривал шкуру, прикрывавшую ее бедра. Потом он издал звук, похожий на рычание, и набросился на нее. Теперь Лок опять увидал оскал волчьих зубов. Сытая женщина ворочала головой, лицо ее обращалось то в одну, то в другую сторону и опять исказилось, как в тот миг, когда она боролась с Туами.
Лок повернулся к Фа. Она все стояла на коленях и пристально оглядывала прогалину, в особенности раскаленную докрасна кучу бревен, и на шкуре ее тускло поблескивал пот. Внутри его головы вдруг вспыхнуло видение: он вместе с Фа забирает детей и убегает прочь с этой прогалины. Тут он насторожился. Приблизив губы к ее уху, он шепнул:
– Может, заберем детей сейчас?
Она отодвинулась ровно настолько, чтоб видеть его в меркнущем свете. Вдруг она содрогнулась, будто лунное сияние, которое проникало сквозь покров вьюнка, леденило, как зимний снег.
– Ждать!
Двое под деревом издавали громкие звуки, будто ссорились меж собой. Сытая женщина ухала, как сова, а Туами рычал, как бывает, когда человек старается осилить зверя, даже не надеясь одержать верх. Лок поглядел на них сверху и увидал, что Туами не только лежит с сытой женщиной, но и пожирает ее, потому что с уха у нее струилась кровь.
Лок забеспокоился. Он протянул руку и прикоснулся к Фа, но она только обратила к нему окаменелые глаза, и сразу ее тоже обуяло то непостижимое ощущение, которое было страшней, чем ощущение близости Оа, которое он сразу узнал, но так и не мог понять. Он поспешно отдернул руку и стал раздвигать листву, покуда не проделал отверстие, через которое были видны как на ладони костер и прогалина. Почти все люди скрылись в пещерах. Старика уже не было, только его ноги бессильно свисали над боковинами долбленых бревен. Мужчина, который ползал вокруг костра, теперь лежал ничком, уткнувшись лицом в землю средь округлых камней, в которых была пчелиная вода, а страж все так же торчал у заслона из кустов терновника, опираясь на палку. Но, вглядевшись пристально, Лок увидал, как он тихонько соскользает по этой палке, падает под кусты и лежит недвижно, а лунный свет играет на его обнаженной коже. Танакиль давно ушла, и вместе с ней сморщенная женщина, теперь прогалина стала всего лишь голой земле вокруг все еще красной, но заметно потускневшей груды дров.
Лок повернулся и глянул сверху на Туами и сытую женщину: они уже изведали верх удовольствия и теперь лежали недвижно, в поту, который поблескивал на их телах, источая тяжелый запах плоти и соблазнительный медовый дух, влитый в них из округлых камней. Лок поглядел на Фа, а она все безмолвствовала, и вид ее был страшен, она явно видела внутри головы нечто такое, чего не было в темноте под густым покровом вьюнка. Лок потупил глаза и невольно стал шарить рукой по трухлявому дереву, стараясь отыскать какую-нибудь еду. Но тут он, поглощенный поисками, вдруг почувствовал нестерпимую жажду, а уж почувствовав, больше не мог от нее избавиться. В смятении он поглядел вниз на Туами и сытую женщину, потому что изо всех поразительных и необъяснимых событий, которые происходили на прогалине, это было ему всего понятней и особенно разжигало любопытство.
Их свирепая волчья грызня кончилась. Казалось, они скорей стремились одолеть, сожрать друг друга, чем совокупиться, и об этом говорила кровь на лице женщины и на плече мужчины. Теперь, когда борьба прекратилась и восстановился мир или что-то, чему трудно было найти название, оба целиком предались любовной игре. Игра эта была затейлива и увлекательна. Не было такого зверя в горах или на равнине, не было такой увертливой, исхищренной твари в кустарнике или в лесу, у которой достало бы хитрости и соображения, чтоб измыслить подобные игрища, как не достало бы досуга и времени до сна для таких игр. Они охотились за удовольствием, как волки преследуют и настигают конский табун; они будто шли по следам невидимой добычи и, нагнув головы, с напряженными и отрешенными при бледном свете лицами, прислушивались, когда же раздадутся ее первые крадущиеся шаги. Они резвились, оттягивая последний миг, подобно тому, как лисица забавляется с лакомой, жирной птахой, которую ей посчастливилось изловить, и не спешит загрызть ее до смерти, потому что хочет вдвойне насладиться пожиранием. Теперь оба молчали, лишь изредка издавая отрывистые рыки и вздохи, да еще время от времени слышался затаенный журчащий смех сытой женщины.
Белая сова стремительно пролетела над деревом, а еще через мгновение Лок заслышал ее крик, который доносился будто издали, хотя сама она была совсем близко. Теперь Лок опять глядел на Туами и сытую женщину, и то, что они делали, уже волновало его не так бурно, как прежде, когда они грызлись, потому что они были бессильны утолить его насущную жажду. Он не осмелился заговорить с Фа не только из-за ее непривычной отчужденности, но еще и потому, что Туами и сытая женщина теперь совсем притихли и опять всякое слово таило в себе опасность. Ему не терпелось забрать детей и убежать.
В костре слабо тлели красноватые головни, и свет его едва достигал сплетения веток, почек и побегов, сплошняком окружавших прогалину, так что они казались темным пятном на светлеющем небе. Земля на прогалине была погружена в беспросветный мрак, и Лок, чтоб все разглядеть, поневоле использовал свою способность видеть ночью. Костер существовал сам по себе и будто плыл куда-то. Туами и сытая женщина, пошатываясь, вышли из-под дерева, но не вместе, и направились, погруженные в тень почти по грудь, к разным пещерам. Водопад ревел, и слышались лесные голоса, хруст и шелест чьих-то быстрых, невидимых ног. Еще одна сова парящим полетом пронеслась над прогалиной и умчалась за реку.
Лок повернулся к Фа и шепнул:
– Пора?
Она придвинулась к нему вплотную. Голос ее обрел то же тревожное и властное звучание, какое он уже слышал, когда она велела ему повиноваться на уступе:
– Я схвачу нового и перепрыгну через кусты. Когда скроюсь, спрыгни и беги следом.
Лок поразмыслил, но ничего не увидал внутри головы.
– Лику…
Она стиснула его обеими руками:
– Фа говорит: сделай так!
Он круто повернулся, и листья вьюнка заметались с громким шелестом.
– Но Лику…
– Я много вижу внутри головы.
Руки ее разжались и отпустили Лока. Он приник к верхушке дерева и увидал все, что произошло за минувший день, видения эти опять закружились в его голове. Он услыхал над ухом дыхание Фа, листья вьюнка громко зашелестели, и он тревожно глянул на прогалину, но там никто не пошевельнулся. Он разглядел только ноги старика, торчащие из долбленого бревна, да еще непроглядные черные дыры там, где были пещеры из веток. А костер все плыл, окутанный тусклым багрянцем, но сердцевина светилась гораздо ярче, и синие языки лизали недогоревшие головешки. Туами вышел из пещеры, постоял у костра, глядя на затухающий огонь. Фа тем временем высунулась по грудь из вьюнка и приникла к толстым сучьям дерева со стороны реки. Туами подобрал сук и стал сгребать им горячую золу в кучу, а оттуда сыпались искры, и взмывали дымные струи, и подмигивали маленькие огненные глаза. Сморщенная женщина выползла на прогалину и отняла у него сук, после чего миг или два оба стояли пошатываясь и разговаривали. Потом Туами ушел в пещеру, а еще через миг Лок услыхал шорох, означавший, что Туами повалился на подстилку из сухих листьев. Лок понимал, что женщина сейчас уйдет тоже; но она сперва стала забрасывать землей костер, покуда он не превратился в черный холмик со сверкающей верхушкой. Женщина принесла дернину и швырнула ее поверх холмика, так что трава вспыхнула и затрещала, а прогалину захлестнула волна яркого света. Она стояла дрожа у конца своей длинной тени, а свет трепетал, колебался и вскоре угас совсем. Лок слышал и угадывал чувством, как она ощупью добралась до пещеры, упала на четвереньки и вползла внутрь.
Теперь он опять обрел способность видеть ночью. На прогалине была полнейшая тишина, и в этой тишине он расслышал, как шкура Фа обдирает дряхлую кору на мертвом дереве, а это значило, что она спускается на землю. Ощущение неотвратимой опасности овладело Локом; при мысли, что вот сейчас они перехитрят этих людей, несмотря на все их непостижимые уловки, что Фа подкрадывается к ним, у него перехватило горло, так что он не мог вздохнуть, и сердце заколотилось, сотрясая все его тело с головы до ног. Он стиснул трухлявый ствол и спрятался за вьюнком, зажмурив глаза, безотчетно возвращаясь к тем часам, которые они провели на мертвом дереве более или менее в безопасности. Запах Фа донесся с той стороны, где раньше пылал костер, теперь он сопереживал с нею видение и увидал пещеру, возле которой огромный медведь когда-то встал на дыбы. Запах Фа больше не доносился снизу, видение ушло, и он знал, что Фа превратилась в глаза, уши и нос, бесшумно подползая к пещере у кострища.
Сердце его колотилось уже не так отчаянно, и он решился опять взглянуть на прогалину. Луна выплыла из-за плотного облака и окропила лес тусклым голубоватым светом. Он увидал Фа, она залегла, припала к земле, вдавившись в нее всем телом на расстоянии не больше чем в два ее роста от темного холмика на месте костра. Вслед за первым облаком наплыло второе, и всю прогалину объяла темнота. Лок услышал, как у кустов, которые преграждали путь на тропу, страж заперхал и с трудом поднялся на ноги. Потом стало слышно, как его рвет, и раздался протяжный стон. Чувства Лока смешались. У него мелькнула смутная мысль, что новые люди решили остаться здесь навсегда; они встанут, и начнут разговаривать, и будут настороже или беспечны, глубоко уверенные в своем могуществе, считая себя в полнейшей безопасности. К этому примешалось еще видение, он увидал, как Фа не осмеливается первой побежать по бревну, плавающему в воде возле уступа; теплое чувство, которое его охватило, и неодолимое желание быть рядом с ней тесно слились со всеми остальными чувствами. Он шевельнулся под покровом вьюнка, раздвинул листву со стороны реки и нащупал сучья, которые торчали из ствола. Он стал спускаться раньше, чем его чувства успели перемениться и превратить его в прежнего покорного, робкого Лока; он спрыгнул в высокую траву под мертвым деревом. Теперь им целиком завладела мысль о Лику, и он пополз мимо дерева, чтоб отыскать пещеру, где она была. Фа подбиралась к пещере справа от кострища. Лок взял левей, упал на четвереньки и пополз к пещере, которая была за долблеными бревнами и кучей неразобранных мешков. Бревна лежали там, где люди их оставили, будто и они тоже хлебнули медового зелья, а ноги старика все торчали из ближнего бревна. Лок спрятался за ним и осторожно понюхал свесившуюся ногу. На ней не было пальцев, или, вернее – теперь он подобрался совсем близко, – она была обернута шкурой, как бедра новых людей, и от нее исходил острый запах бычьей кожи и пота. Лок поднял глаза и глянул за боковину бревна. Старик лежал внутри, вытянувшись во весь рост, рот его был разинут, он храпел, выдувая воздух через тонкий длинный нос. Шкура Лока ощетинилась, он в испуге припал к земле, будто глаза старика были открыты. Потом сжался в комок средь взрытой земли и высокой травы возле бревна и теперь, когда нос его привык к запаху старика, перестал обращать внимание на этот запах и стал разбирать другие. Бревна были сродни морю. Белизна на их боковинах была морской белизной, горькой и навевавшей воспоминание о прибрежных песках и пенистом, неуемном прибое. Был тут и запах сосновой смолы – чего-то густого и липучего, запах, который нос Лока легко определил, но сам он не знал слова, чтоб его назвать. А еще были запахи многих мужчин, и женщин, и детей, и, наконец, самый смутный, но сильный запах, который состоял из многих, только их уже нельзя было распознать, потому что все они давным-давно слились воедино.
Лок унял свою дрожь, теперь шкура его больше не щетинилась, и он пополз мимо бревна, покуда не добрался до того места, где неподалеку от горячего, но уже мертвого кострища были разбросаны округлые камни. От них по-прежнему исходил стойкий, особенный дух, такой сильный, что Лок внутри головы видел его как сияние или облако над дырами, в верхних концах камней. Запах этот был как у новых людей, он отвращал и неудержимо влек к себе, пугал и соблазнял, он был как сытая женщина и в то же время как ужас, который исходил от оленя и от старика. Локу так живо вспомнился олень, что он опять сжался в комок; но он не мог припомнить, куда же ушел олень или откуда пришел, он помнил только, что олень появился, выйдя из-за мертвого дерева. Тут он повернулся, поднял глаза и увидал мертвое дерево, оплетенное густым вьюнком, огромное, с лохматой кроной, словно нависающей из облаков, как вставший на дыбы пещерный медведь. Лок быстро пополз к шалашу, который был слева. Страж у кустов терновника опять застонал.
Лок, руководимый нюхом, таясь под склоненными ветвями, приблизился к пещере с задней стороны и обнаружил там мужчину, еще мужчину, а рядом еще одного. Запаха Лику он не учуял, разве только некий запах вообще проник в его ноздри, такой слабый, что его почти и не было вовсе, но Лок сознавал, что запах этот, вероятно, как-то связан с Лику. Где бы он ни принюхивался к земле, сознание это упорно оставалось, но выследить источник он никак не мог. Он осмелел. Прекратив бесплодные поиски наугад, он подобрался к открытому входу в пещеру. Делая ее, люди сперва поставили торчмя две толстые палки, а сверху уложили поперек еще одну, длинную. Потом поверх длинной палки навалили наклонно бессчетное множество веток, так что на прогалине возник отлог из зеленой листвы. Всего таких отлогов оказалось три, один слева, другой справа, а третий меж кострищем и кустами терновника, где был страж. Обрубленные концы веток были вогнаны в землю по кривой черте. Лок пополз к концу этой черты и с осторожностью просунул голову внутрь. Шумное дыхание и храп, которые исходили от лежавших внутри, были громкими и прерывистыми. Кто-то спал так близко от лица Лока, что до спящего легко можно было дотянуться рукой. Спящий заворчал, рыгнул, перевернулся на бок, и рука его вскинулась так, что ладонь задела лицо Лока. Он отдернулся, весь дрожа, потом, пригнувшись, опять подался вперед и обнюхал руку. Она была бледная и слегка поблескивала, немощная и безобидная, как рука Мала. Но она была уже и длинней и отличалась особенным цветом, белизной с мертвенным, как у гриба, отливом.
Оставалось узкое пространство меж этой рукой и тем местом, где ветки косо вонзались в землю. Лок увидал внутри головы Лику, она была так ошеломительно близко и притом так далеко спрятана, что он, повинуясь властному чувству, решительно двинулся вперед. Он не знал, каких именно действий это чувство от него требует, но знал наверняка, что должен немедленно что-то сделать. Он бесшумно пополз вперед через узкое пространство, как змея вползает в нору. Там дыхание повеяло прямо на него, и он окаменел. Чье-то лицо оказалось так близко от его лица, что он мог с легкостью дотянуться рукой. Он почувствовал касание необыкновенных волос, увидал бессмысленно удлиненную голову, похожую на костяной утес, которая высоко вздымалась над бровями. Увидал он и тускло поблескивающий глаз под узким прищуром век, неровные волчьи зубы и почуял на своей щеке дыхание с медово-кислым запахом. Лок-внутренний теперь сопереживал вместе с Фа видение, полное ужаса, но Лок-внешний был спокоен, безоглядно смел и холоден как лед.
Он протянул руку над спящим мужчиной и нашарил свободное пространство, а потом листву и землю по другую сторону. Он уверенно оперся ладонью об это пространство и изготовился перемахнуть через спящего. Но мужчина вдруг заговорил. Слова исходили из самой глубины горла, будто языка у него вовсе не было, и затрудняли дыхание. Грудь стала бурно вздыматься и опадать. Лок отдернул руку и опять припал к земле. Мужчина стал колотить по листьям; его кулак нанес удар, и у Лока из глаз посыпались искры. Он отпрянул, а мужчина весь изогнулся, так что брюхо его оказалось выше головы. Безъязыкие слова извергались безостановочно, а руки лупили, путаясь средь наклоненных ветвей. Голова мужчины повернулась к Локу, и он увидал, что широко открытые глаза глядят на него в упор, поворачиваясь вместе с головою, совсем как глаза старухи, когда она плавала в воде. Глаза эти глядели куда-то сквозь Лока, и шкура его съежилась от леденящего страха. Мужчина выгибался все круче, слова превратились в отрывистое карканье, которое звучало все громче и громче. В одном из соседних шалашей поднялся шум, раздался пронзительный женский голос и сразу вопль ужаса. Мужчина возле Лока повалился на бок, потом, пошатываясь, встал на ноги и ударил кулаком по веткам с такой силой, что они рухнули и свалились в кучу. Мужчина, все так же пошатываясь, двинулся вперед, и его карканье перешло в крик, на который сразу кто-то отозвался. Другие мужчины ломились из пещеры с оглушительными воплями, сшибая ветки наземь ударами кулаков. Страж из кустов терновника, спотыкаясь, бродил в темноте и махал кулаками, пытаясь сразить неуловимую тень. Рядом с Локом кто-то выскочил из кучи переломанных веток, смутным взглядом всмотрелся в первого из мужчин и занес над ним тяжелую палку. Внезапно прогалина, объятая темнотой, закишела людьми, которые с пронзительными криками затеяли свалку. Кто-то выворачивал ногами дернины и, пиная, отшвыривал их прочь с кострища, после чего тусклое зарево, а потом огненные языки взметнулись кверху, осветив землю, где столпились люди, окруженные тесным кольцом деревьев. Там же стоял вскочивший на ноги старик, седые волосы развевались вокруг его головы и лица. Лок увидал и Фа, она убегала с пустыми руками. Она заметила старика и круто свернула в сторону. Смутно видный человек рядом с Локом замахнулся толстенной палкой так устрашающе, что Лок невольно перехватил ее. Потом он перекатывался средь беспорядочного сплетения рук, ног, зубов и клыков. Наконец он вырвался, а в этом сплетенье не прекращались свалка и злобные рыки. Он увидал, как Фа проворно прыгнула, нырнула в кусты терновника и скрылась за ними, увидал, как старик, являвший собою кошмарный вид, одни только волосы и сверкающие глаза, ударил палкой с утолщением на конце прямо по сгрудившимся людям. Лок, перепрыгивая кусты терновника, увидал, как страж лезет через них напролом. Лок упал на руки и пустился бежать, но, когда кусты надежно укрыли его, остановился. Он видел, как страж промчался мимо, держа наготове гнутую палку и прут, нырнул под низкую ветку бука и скрылся в лесу.
Костер на прогалине теперь ярко пылал. Старик стоял возле него, а остальные мужчины медленно подымались на ноги. Старик кричал, указывая рукой, и тогда один из мужчин, пошатываясь, добрел до терновника, потом взбодрился и побежал вслед за стражем. Женщины тесно обступили старика, и средь них была девочка Танакиль, она прикрывала глаза тыльной стороной руки. Двое мужчин прибежали назад, что-то крикнули старику и напролом через терновник ворвались на прогалину. Теперь Лок увидал, что женщины валят на костер ветки, те самые, из которых была сделала одна из пещер. Сытая женщина тоже оказалась там, она ломала руки и вопила, а новый человечек висел у нее на плече. Туами что-то встревоженно втолковывал старику, указывая на лес, а потом на землю, где лежала голова оленя. Костер полыхал все сильней; большие ветви вместе с листвой занимались и вспыхивали с оглушительным треском, так что деревья, обступавшие прогалину, стали видны ясно, как днем. Люди сомкнулись вокруг костра, поворотясь к нему спинами и вглядываясь во тьму леса. Потом они разбежались по пещерам и проворно возвратились назад, неся ветки, которые стали подкидывать в костер, и огонь всякий раз разбрасывал вокруг все больше света. Потом люди стали притаскивать цельные звериные шкуры и облекать в них свои тела. Сытая женщина перестала выть и кормила грудью нового человечка. Лок видел, как другие женщины робко его поглаживали, что-то приговаривая, протягивали ему раковины, которые висели у них вокруг шей, но все время оглядывались на темные деревья, обступавшие костер. Туами и старик возбужденно переговаривались, то и дело кивая. Лок чувствовал себя в безопасности под покровом тьмы и все же понимал, каким неодолимым могуществом обладают люди, освещенные костром. Он крикнул:
– Где Лику?
Он увидал, как люди замерли, и сжался в комок. Одна только девочка Танакиль завизжала и притихла, лишь когда сморщенная женщина схватила ее за руку, встряхнула и заставила смолкнуть.
– Отдайте Лику!
Каштан, освещенный костром, прислушивался, склонив голову набок и стараясь поймать ухом, откуда донесся голос, а тем временем подымал гнутую палку.
– Где Фа?
Палка изогнулась круче и резко распрямилась. Через краткое мгновенье что-то порхнуло в воздухе мимо Лока, как птичье крыло; раздался сухой щелчок, потом деревянный треск и хруст. Одна из женщин ринулась к той пещере, куда недавно заползал Лок, и приволокла целую охапку веток, которую всю сразу швырнула в костер. Темные лица людей бесстрастно вглядывались в глубь леса.
Лок повернулся и доверился своему нюху. Он проскочил через тропу, отыскал запах Фа и запах двоих мужчин, которые ее преследовали. Он рысцой побежал вперед, опустив нос к самой земле, улавливая запах, который должен был помочь ему отыскать Фа. Он ощущал нестерпимое желание опять услышать ее голос и прильнуть к ней всем телом. Ускорив бег, он ринулся сквозь предрассветную темноту, и запахи рассказывали ему, что и как произошло. Вот следы Фа, далеко отстоящие друг от друга, такие длинные скачки она делала, пальцы ее ног оставили на земле отпечатки в форме маленьких полумесяцев. Он обнаружил, что теперь, вдали от костра, видит гораздо ясней, потому что за деревьями уже брезжил рассвет. И опять он вспомнил про Лику. Он повернул назад, взлетел на развилину бука и сквозь ветки поглядел на прогалину. Страж, который гнался за Фа, теперь выплясывал перед новыми людьми. Потом он начал пресмыкаться, как змея, и подполз к порушенным пещерам; там он встал на ноги; потом вернулся к костру, по-волчьи щелкая зубами, так что люди от него отшатнулись. Он указал рукой; потом изобразил бегущее, пригнувшееся существо, хлопая руками, как птица крыльями. Он остановился подле терновника, провел рукою поверх него черту в воздухе, потом стал подымать эту черту выше и выше до крон деревьев и завершил штрихом, который означал недоумение. Туами что-то скороговоркой втолковывал старику. Лок видел, как он опустился на колени возле самого костра, расчистил кусочек земли и стал чертить по ней палкой. Лику там и в помине не было, а сытая женщина сидела в одном из долбленых бревен, и новый человечек цеплялся за ее плечо.
Лок спрыгнул на землю, опять отыскал след Фа и побежал по этому следу. Отпечатки ее стоп источали ужас, и от сострадания шкура Лока ощетинилась. Он добежал до того места, где преследователи остановились, и сразу увидал, как один из них шагнул в сторону, где его ступни, лишенные пальцев, оставили на земле глубокие отпечатки. Увидал он и разрыв меж скачками там, где Фа подпрыгнула высоко вверх, а дальше ее кровь, которая падала крупными каплями, вела по неровной кривой от леса назад к болотине, через которую прежде было перекинуто бревно. Он пробежал по следу через густые колючие заросли, истоптанные преследователями. Он миновал то место, где они остановились и повернули назад, причем не замечал терниев, которые рвали его шкуру. Потом он увидал место, где ее ноги, совсем как теперь его собственные, погрязли в жадной трясине и оставили провал, который теперь заливала гнилая, застоявшаяся вода. Прямо перед ним расстилалось болото, поблескивающее и жуткое. Пузыри уже не всплывали со дна, и весь взбаламученный ил, который бурыми загогулинами поднялся тогда на поверхность, уже осел, будто ничего не случилось. Даже пена, и тина, и липучая лягушачья слизь отплыли поодаль и неподвижно лежали на безжизненной воде под грязными, нависающими ветками. Здесь следы и кровь прерывались; здесь был запах Фа и витал ее ужас; а дальше не было ничего.
Десять
Серый свет побелел, засеребрился, и черная вода в болотинах заблестела. Средь тростниковых и вересковых островков заклекотала птица. Где-то вдали олень из оленей трубил и трубил. Трясина все глубже засасывала ноги Лока, погруженные уже по щиколотки, и ему пришлось махать руками, чтоб сохранить равновесие. В голове у него было недоумение, а под недоумением таился глухой, тягостный голод, который странным образом спускался по телу и подступал к сердцу. Нос Лока сам собой втягивал воздух, чтоб разведать, нет ли поблизости какой еды, и глаза устремлялись то в одну сторону, то в другую, на трясину и густое плетение вереска. Он извернулся, подогнул пальцы ног, вывязил ступни из трясины и шатаясь добрел до берега, где земля была уже твердой. Воздух потеплел, и крошечные насекомые трепетали крыльцами и тоненько пели, издавая звук, похожий на звон в ушах после сокрушительного удара по голове. Лок встряхнулся, но тонкий, пронзительный звон не умолкал и мучительная тяжесть угнетала сердце.
На опушке под деревьями прятались в земле луковицы, и зеленые их ростки лишь недавно выглянули на свет. Лок выворачивал их ногами, подносил к руке и отправлял в рот. Лок-внешний как бы вовсе и не хотел этого, но Лок-внутренний побуждал зубы грызть, а горло вздуваться и глотать. Он вспомнил, что ему очень хочется пить, и побежал назад к болотине, но хлябь изменилась неузнаваемо: теперь она устрашала, чего не было, когда он искал Фа по ее запаху. Ноги его противились туда ступить.
Лок стал медленно пригибаться. Его колени коснулись земли, он уперся руками и постепенно перенес на них тяжесть своего тела, вцепившись в землю и напрягая все силы. Он рванулся вперед по палой листве и сучьям, причем голова его вскинулась, повернулась, глаза боязливо озирались, удивленные глаза над широко разинутым ртом. Из этого рта вырвался горестный вопль, протяжный и хриплый, в нем звучали боль и человечье страдание. Тонкое пение летучих тварей не умолкало, и водопад все так же грохотал у подножья горы. Где-то вдали опять затрубил олень.
Небо порозовело, а на вершинах деревьев нежно зеленела молодая листва. Почки, которые до сих пор были всего лишь зародышами, лопнули, из них будто высунулись пальцы, и теперь скопище их было очень густым, если глядеть против света, так что можно было различить лишь толстые ветки. Сама земля содрогалась, словно напрягая все силы, чтоб выплеснуть свои соки вверх по древесным стволам. Горестный вопль Лока затих, теперь он внимал содроганию земли и на время успокоился. Он упал на четвереньки, пополз, потом принялся выковыривать пальцами луковицы и жевать их, и горло его вздувалось и проталкивало еду в брюхо. Жажда опять напомнила о себе, Лок присел на корточки и стал шарить вокруг себя в поисках твердой почвы у закраины воды. Он повис вниз головой на ветке, склоненной почти до самой поверхности, и стал пить из темной, как агат, глади.
Со стороны леса донеслись шаги. Лок выбрался на сушу и увидал двоих из новых людей, которые стремглав пробежали меж стволов, держа в руках гнутые палки. Слышно было, как на прогалине громко шумят остальные; как стукаются друг об друга долбленые бревна, как рубят деревья. Лок вспомнил про Лику и ринулся к прогалине, добежал до кустов, поверх которых он уже мог видеть, что делают новые люди.
– Э-эх! Э-эх! Э-эх!
Вдруг Лок увидал внутри головы, как долбленое бревно надвинулось носом на берег, а потом неподвижно замерло на прогалине. Он пополз вперед и прилег. На реке уже не было больше бревен, а стало быть, они уже не могли оттуда выползти. Теперь он увидал внутри головы, как бревна удаляются обратно в реку, и это было непостижимо, но так очевидно связано с предыдущим видением и со звуками, которые раздавались на прогалине, что он понял, почему именно первое видение породило второе. Это был какой-то поворот в мозгу, и Лок испытал гордость и скорбь и преобразился в Мала. Он тихо сказал зарослям вереска, унизанного молодыми почками:
– Теперь я стал Малом.
Вдруг ему почудилось, будто у него совсем новая голова и в ней множество видений, средь которых он с легкостью сможет разобраться, когда только захочет. Видения слагались из серого дневного света. Они охватывали ту единую нить жизни, которая неразрывно связывала его с Лику и с новым человечком; видения охватывали и новых людей, к которым Лок-внешний и Лок внутренний оба безудержно стремились по зову любви, пронизанной страхом, потому что эти люди убьют его, если смогут.
Он увидал внутри головы, как Лику глядит нежными, влюбленными глазами на Танакиль, и догадался, как Ха, преодолевая страх, ринулся навстречу внезапной смерти. Он отчаянно вцепился в кустарник, а волны бурного чувства захлестывали и переполняли его, и тогда он вдруг завопил во всю глотку:
– Лику! Лику!
Люди на прогалине сразу же перестали валить деревья, и вместо стука рубил раздался грозный протяжный треск. Прямо перед собой Лок увидал голову и плечи Туами, а потом это видение стремительно сместилось вбок, и целое дерево, подминая под себя все вокруг густой зеленой кроной и кривыми сучьями, рухнуло наземь. Когда зелень наконец улеглась, Лок опять увидал прогалину, потому что в терновнике была брешь и через нее ползли долбленые бревна. Новые люди приподымали бревна и медленно волокли все дальше вперед. Туами кричал, а Куст дергал гнутую палку, стараясь сорвать ее с плеча. Лок убежал прочь и остановился, только когда новые люди стали казаться малютками у самого начала тропы.
Бревна не возвращались в реку, а ползли вверх, к горному склону. Лок попытался вызвать внутри головы другое видение, которое проистекло бы из этого, но не сумел; а потом голова его опять стала прежней головой Лока, и в ней была только пустота.
Туами рубил дерево, рассекая не ствол у комля, а тонкую верхушку с густо торчащими ветками. Лок сразу понял это по звуку, который услыхал еще издали. Услыхал он и крик старика:
– Э-эх! Э-эх! Э-эх!
Бревно высунулось на тропу. Оно ехало на других бревнах, катилось по ним, а они зарывались в мягкую землю, и люди пыхтели и кричали, изнемогая от тяжких усилий и страха. Старик, хоть сам он даже не прикасался к бревнам, усердствовал больше всех. Он суетился, бегал, распоряжался, увещевал, подражал усилиям людей и пыхтел вместе с ними; его пронзительный птичий голос беспрерывно порхал в воздухе. Женщины и девочка Танакиль стояли рядами по обе стороны долбленого бревна, и даже сытая женщина подталкивала его сзади. В самом бревне было только одно живое существо: новый человечек стоял на дне, ухватившись за боковину и удивленно глазея на всю эту суету.
Туами вышел из кустов на тропу, он волок здоровенный обрубок древесного ствола. Он положил его на землю и покатил к бревну. Женщины сгрудились у носа, откуда пристально глядели глаза, потом рванули кверху и вперед, обрубок завертелся под бревном, и оно легко покатилось на нем по мягкой земле. Глаза исчезли, а Куст и Туами уже заходили сзади с катком поменьше, так что бревно ни разу не коснулось земли. Всюду были непрестанное движение и круговорот, будто пчелы роились вокруг трещины в скале, какая-то неистовая, но сосредоточенная спешка. Бревно катилось по тропе, приближаясь к Локу, а внутри новый человечек покачивался, скакал, иногда попискивал, но все время глядел не отрываясь на ближайшего к нему или же на самого бойкого из новых людей. А Лику нигде не было; но Лок, вдруг обретя на миг способность думать, как Мал, припомнил, что позади осталось еще бревно и много мешков.
Если новый человечек непрерывно глазел вокруг, то Лок был весь поглощен приближением новых людей, так, наблюдая приливную волну, порой можно позабыть, что надо отойти подальше, покуда вода не захлестнет ноги. Лишь когда новые люди оказались так близко, что стало видно, как каток подминает траву, Лок вспомнил, что люди эти опасны, и проворно удрал в лес. Остановился он, когда они исчезли из виду, но голоса их все еще были слышны. Женщины надрывно орали, с тяжкими усилиями толкая бревно все вперед и вперед, а в голосе старика уже слышалась хрипота. Лок ощущал в себе столько различных чувств, что был совершенно сбит с толку. Он боялся новых людей, но и жалел их, как пожалел бы больную женщину. Он блуждал под деревьями и подбирал еду, какую удавалось найти, а если не находил совсем никакой, оставался к этому безразличен. Он опять уже ничего не видел внутри головы и превратился лишь в бездонный омут чувств, которые невозможно было понять или отринуть. Сперва он подумал, что причиной всему голод, и заталкивал в рот все, что только попадалось. Но вдруг он обнаружил, что забивает себе рот молодыми скользкими веточками с кислой и несытной сердцевиной. Он совал их в рот и проглатывал, а потом упал на четвереньки и выблевал веточки все до единой.
Голоса мало-помалу отдалялись, и теперь Лок слышал уже только старика, когда тот распоряжался или бушевал. Здесь, где лес переходил в болотину и над кустами, редкими ивами и водой открывалось небо, не было никаких других признаков новых людей. Лесные голуби ворковали, поглощенные любовной игрой; вокруг ничто не изменилось, на прежнем месте была даже толстая ветка, на которой так недавно качалась и хохотала девочка, сплошь покрытая рыжей шерстью. Все вокруг нежилось и процветало в теплом безветрии. Лок встал на ноги и побрел вдоль края трясины к болотине, где прервался след Фа. Быть Малом оказалось сладостно и тяжко. Новая голова знала, что многое ушло без возврата, как уходит морская волна. Она знала, что страдание приемлемо и переносимо, если быть терпеливым, как терпелив мужчина к язвящим уколам терниев, и еще она искала возможности постичь новых людей, которые совершили все эти перемены.
Лок обнаружил «Сходство». Сам того не ведая, он замечал вокруг некое сходство всю свою жизнь. Грибы на стволе дерева были совсем как уши, и само слово было то же самое, однако различалось в зависимости от обстоятельств, когда его никак нельзя было приложить к слуховым отверстиям по бокам головы. Теперь, мгновенно постигая столь многое, Лок обнаружил, что пользуется сходством в качестве орудия так же уверенно, как раньше разрубал камнем сучья или мясо. Сходство будто даже могло зажать в кулак белолицых охотников, могло перенести их в тот мир, где они были уже чем-то мыслимым, а не произвольным, инородным и непонятным.
Лок увидал внутри головы, как эти охотники выходят с гнутыми палками, всемогущие и грозные.
«Эти люди как голодный волк в дупле дерева».
Лок вспомнил, как сытая женщина защищала нового человечка от старика, вспомнил ее смех, вспомнил и мужчин, которые все дружно подымали тяжесть и притом еще улыбались друг другу.
«Эти люди как мед, что сочится из щели в скале».
Он вспомнил играющую Танакиль, ее ловкие пальцы, ее смех и ее удары палкой.
«Эти люди как мед в округлых камнях, новый мед, который пахнет смертью и жгучим огнем костра».
Стоило этим людям только шевельнуть руками, и они заполнили всю пустоту, какая образовалась после исчезновения прежних людей.
«Они как река и водопад, они люди, которые вышли из водопада: против них не устоит никто и ничто».
Лок вспомнил, как бесконечно велико было их терпение, вспомнил Туами, который сделал оленя из цветной земли.
«Они как Оа».
В голове у Лока возникла путаница и наступила темнота; а потом он опять стал прежним Локом и бесцельно бродил близ болотин, и к нему вернулся голод, утолить который не могла никакая еда. Он слышал, как новые люди пробежали по тропе на прогалину, где лежало второе бревно, теперь они не разговаривали, но выдали себя стуком и шорохом шагов. Видение, яркое, как проблеск зимнего солнца, вспыхнуло в голове у Лока, но ушло, прежде чем он успел как следует его разглядеть. Он остановился, вскинув голову и раздувая ноздри. Уши его уловили звуки хлопотливой жизни, отторгли шум новых людей, и тогда ясно стали слышны болотные куропатки, которые яростно рассекали воду гладкими грудками. Они приближались с разных сторон, потом увидали Лока, круто свернули и дружно устремились вправо. Вслед за ними прошмыгнула водяная крыса, задрав нос и рывками рассекая воду. Из вересковых зарослей, которые островками были разбросаны по болотинам, донеслись плеск, шелест и хлюпанье. Лок отбежал подальше, но сразу же вернулся. Он пробрался по трясине и начал осторожно раздвигать густое плетение веток, которые мешали видеть. Плеск смолк, и лишь поднятая недавно рябь лизала кустарник, затопляя следы Лока. Он принюхался, втягивая носом воздух, и полез напролом через кусты. Потом прошел по воде три шага и стал увязать в трясине. Опять раздался плеск, и Лок, смеясь и что-то приговаривая, как во хмелю, пошел туда. Лок-внешний ощетинился от холодного прикосновения к его бедрам и невидимой хватки трясины, в которой все глубже увязали ноги. Ощущение тяжести и голода росло, превратилось в густое облако и окутало его целиком, облако, которое пламенело под солнцем. А потом тяжесть исчезла, появилась легкость, и он начал смеяться и приговаривать, как медовые люди, смеялся и смаргивал с глаз воду. И вспыхнуло яркое видение.
– Я здесь! Я иду!
– Лок! Лок!
Руки Фа были воздеты, кулаки стиснуты, зубы сжаты, она пригнулась и с отчаянными усилиями брела через воду. Вода все еще доходила им до бедер, когда они прильнули друг к другу и неуклюже поплелись к берегу. Еще до того, как они вывязили ноги из чавкающей трясины, Лок уже смеялся и говорил:
– Плохо быть одному. Очень плохо быть одному.
Фа, опираясь на него, едва тащилась.
– Мне больно. Это сделал тот мужчина своей палкой с камнем на конце.
Лок осторожно коснулся ее ляжки. Рана уже не кровоточила, и только черная корка лежала поверху, как пересохший язык.
– Плохо быть одному…
– Когда тот мужчина ударил меня, я убежала в воду.
– Вода страшная.
– Лучше вода, чем новые люди.
Фа убрала руку с его плеча, и они присели под большим буком. Новые люди возвращались с прогалины и тащили второе долбленое бревно. На ходу они пыхтели и всхлипывали. Двое охотников, которые ушли вперед, теперь встречали остальных криками с каменистого склона горы.
Фа вытянула раненую ногу.
– Я ела яйца, и тростник, и лягушачью слизь.
Лок заметил, что руки его невольно тянутся к ней и касаются ее тела. Она взглянула на него с мрачной усмешкой. Он вспомнил ту мгновенную связь, благодаря которой отрывочные видения становились ясными как день.
– Теперь Мал – это я. Тяжко быть Малом.
– Тяжко быть женщиной.
– Новые люди как волк и как мед, как прокисший мед и как река.
– Они как огонь в лесу.
Вдруг в голове у Лока появилось видение, оно всплыло из каких-то неведомых ему глубин. На миг ему показалось, будто видение существует вне его и весь мир вдруг изменился. Сам он нисколько не вырос, остался таким же, каким был всегда, но все вокруг внезапно и резко увеличилось. Деревья сделались высотой с гору. И он уже не стоял на земле, а скакал, вцепившись руками и ногами в гнедую, с рыжиной, шерсть, покрывавшую чью-то спину. Перед ним была голова, и хотя он не мог видеть лица, но это было лицо Мала, а впереди бежала Фа небывалого роста. Деревья над ними взметывали к небу огненные языки и грозно овевали Лока жгучим дыханием. Надо было отчаянно спешить, и шкура опять стала тесной – от ужаса.
– Теперь все совсем как в ту пору, когда огонь убежал и пожирал деревья.
Звуки, которые издавали люди и толкаемые ими бревна, слышались в отдалении. Убежавшие вперед с громким топотом возвратились по тропе на прогалину. Потом на мгновение зазвучала птичья речь и сразу смолкла. Шаги протопотали вспять по тропе и затихли. Фа и Лок встали на ноги и пошли к тропе. Они не обмолвились ни единым словом, но в их кружной, осторожной побежке содержался тот смысл, что нельзя так вот просто оставить новых людей. Пусть они были ужасны, как огонь или река, но они влекли, как мед или мясо. Тропа тоже изменилась, как и все, к чему прикоснулись новые люди. Земля была истерзана и разбросана, катки выдавили, а потом укатали достаточно широкий путь для Лока и Фа да и еще для кого-нибудь, чтоб пройти в ряд плечом к плечу.
– Они катили свои долбленые бревна поверх толстых сучьев, которые крутились. Новый человечек был внутри одного бревна. А Лику будет внутри другого.
Фа скорбно поглядела ему в лицо. Потом указала на след, тянувшийся по гладко укатанной земле.
– Они прошли через нас, как долбленое бревно. Они как зима.
Прежнее щемящее чувство опять переполнило Лока: но сейчас, когда Фа стояла перед ним, эту тяжесть можно было вынести.
– Теперь остались только Фа, и Лок, и новый, и Лику.
Потом она стала молча глядеть на него. Она протянула ему руку, и он взял. Она открыла рот, намереваясь заговорить, но не издала ни звука. Только дернулась всем телом, а потом ее стала бить дрожь. Лок видел, как она совладала с дрожью, будто вьюжным утром уходила из уютной пещеры. Наконец она отдернула руку.
– Пойдем!
Костер еще тлел, окруженный широкой каймой золы. Ветки с шалашей были сорваны, хотя опорные палки еще торчали. А земля на прогалине была разворочена, будто здесь промчалось целое стадо рогатых тварей, спасаясь от хищников. Лок подобрался к краю прогалины, а Фа держалась позади. Он медленно обошел прогалину. Посередине были рисунки и приношения.
Фа увидала их и вслед за Локом приблизилась с опаской, они обошли это место вокруг, озираясь, насторожив уши, чтоб издалека заслышать новых людей, если они вернутся. Рисунки были испорчены огнем, а оленья голова все так же непроницаемо, в упор глядела на Лока.
Это был уже новый олень, гладкий и нарядный по весне, а сверху поперек лежал кто-то еще. Этот верхний был красного цвета, он широко раскинул огромные руки и ноги, а лицо смотрело вверх на Лока, свирепое и бессмысленное, потому что вместо глаз были окатанные белые камни. Волосы на голове, вставшие дыбом, торчали в разные стороны, будто этот человек совершал какую-то зверскую жестокость, а тело было проткнуто насквозь длинной палкой, и ее острый конец, расщепленный и обмотанный куском меха, глубоко загнан в оленью тушу. Люди попятились в благоговейном ужасе, ведь они сроду такого не видали. Потом они вернулись и робко подступили к приношениям. Цельная оленья ляжка, сырая, но обескровленная, висела на палке, и камень с медовым напитком стоял возле глазеющей головы. Изнутри исторгался запах меда, как дым и огонь из костра. Фа дотронулась до мяса, оно резко качнулось, и она быстро отдернула руку. Лок еще раз обошел тело, лежавшее поверх оленя, стараясь не наступить на раскинутые руки и ноги, и медленно протянул руку. Еще мгновенье, и оба стали терзать приношение, раздирая мышцы в лохмотья и заталкивая сырое мясо в рот. Остановились они, только когда насытились настолько, что их туго набитые животы готовы были лопнуть, а с палки теперь свисала на кожаной полосе блестящая, добела обглоданная кость.
Наконец Лок отвалился и вытер руки о ляжки. Все так же не сказав ни слова, двое повернулись друг к другу и присели на корточки возле сосуда. Вдали, на склоне, который подымался к уступу, они заслышали голос старика:
– Э-эх! Э-эх! Э-эх!
Из открытой горловины сосуда шел густой дух. На закраине сидела муха, неподвижно, как бы в задумчивости, но, едва Лок приблизил губы, она почувствовала его дыхание, затрепетала крылышками, взлетела и сразу же села опять.
Фа взяла Лока за руку:
– Не трогай этого.
Но Лок уже почти коснулся сосуда губами, ноздри его раздувались и трепетали. Он сказал хрипло:
– Мед.
И тут же припал к горловине, погрузил туда губы и стал пить. Прокисший мед опалил ему рот и язык, так что он опрокинулся назад, а Фа пустилась бежать прочь мимо кострища. Потом она остановилась, глядя на Лока со страхом, а он отплевался и опять пополз к желанному сосуду с медовым духом. Там он опять осторожно припал к горловине и потянул напиток. Потом причмокнул губами и хлебнул еще. Блаженствуя, сел на землю и засмеялся ей в лицо:
– Пей.
Нерешительно наклонилась она над горловиной и сунула язык в жгучее, сладостное зелье. Вдруг Лок рухнул на колени, подался вперед и, что-то приговаривая, оттолкнул ее так грубо, что она удивилась и присела на корточки, облизывая губы и отплевываясь. Лок уткнулся в сосуд и глотнул три раза кряду; но на третий раз он уже не добрался до поверхности меда, напиток ускользнул от него, так что он всосал только воздух, поперхнулся им и оглушительно, взахлеб, закашлялся. Потом он стал кататься по земле, мучительно пытаясь отдышаться. Фа тщетно попробовала добыть мед языком, после чего стала горько попрекать Лока. Умолкнув, она постояла мгновение, потом взяла сосуд и поднесла ко рту, в точности как это делали новые люди. Лок, глядя на ее лицо, прильнувшее к камню, засмеялся и попробовал втолковать ей, какой смешной у нее вид. Все ж он вовремя вспомнил про мед, вскочил на ноги и хотел оторвать от ее лица каменный сосуд. Но сосуд этот будто застрял, прилип, и, когда Лок рванул его вниз, ее лицо тоже поникло. Потом они тягали сосуд, каждый в свою сторону, и орали друг на друга. Лок услыхал свой собственный голос, пронзительный, громкий и неистовый. Он отпустил камень, прислушиваясь к этому новому своему голосу, и Фа откачнулась вместе с сосудом. Тут Лок увидал, что деревья плывут медленно, очень медленно, в сторону и кверху. Внутри его головы возникло великолепное видение, которое все поставило на свое место, и он попытался рассказать про это Фа, но она даже и слушать не желала. Потом пришла полная пустота, он только видел внутри головы, что уже глядел на это прежде, и его охватила неистовая злоба. Он настиг это видение голосом и услыхал себя, отторженного от Лока-внутреннего, услыхал, что смеется и крякает, как утка. Но одно главное слово было изначальным истоком видения, хотя само видение ушло, мгновенно исчезло. Лок постарался удержать хотя бы слово. Он перестал смеяться и с особенной торжественностью обратился к Фа, которая все стояла, припав лицом к каменному сосуду.
– Бревно! – сказал он. – Бревно!
Потом он вспомнил про мед и в негодовании рванул сосуд из рук Фа. Над горловиной сразу же всплыл ее багровый лик, она засмеялась и заговорила. Лок держал сосуд в точности так, как его совсем недавно держали новые люди, и мед тек ему на грудь. Он откинулся назад, изогнулся, и вот уже его лицо оказалось под сосудом и он исхитрился подставить рот прямо под струю. Фа заливалась звонким смехом. Она упала на землю, перекатилась и легла навзничь, взбрыкивая ногами. Лок и медовый огонь, который пылал в его нутре, неуклюже откликнулись на этот зов. Потом оба вспомнили про сосуд и опять тянули каждый к себе и ссорились. Фа удалось отхлебнуть глоток, но мед, как оказалось, загустел и уже никак не хотел течь. Лок выхватил у нее сосуд, тряхнул его, стукнул по нему кулаком, закричал, но меду внутри не осталось ни капли. Тогда Лок в ярости грохнул сосуд оземь, и он раскололся надвое, будто в издевательской ухмылке. Лок и Фа набросились на черепки, прильнули к ним, вылизывали и переворачивали, отыскивая, куда же подавался мед. Рев водопада захлестывал прогалину у Лока внутри головы. А деревья все ускоряли бег. Он проворно вскочил на ноги и сразу обнаружил, что земля так же опасна, как бревно. Он стукнул по пробегавшему дереву, чтоб его остановить, но через миг уже лежал на спине, и небо стремительно вращалось над ним. Он перевернулся и встал, сперва оторвав от земли крестец и покачиваясь, как новый человечек. А Фа, как бабочка с опаленными крылышками, все ползала вокруг кострища, густо усеянного золой. Она бормотала что-то невнятное про гиен. Лок вдруг почувствовал, что сила новых людей влилась в него. Он стал одним из них и был теперь всемогущ. На прогалине оставалось еще много веток и несгоревших бревен. Лок подбежал к бревну, которое лежало сбоку, и велел ему ползти. Он закричал:
– Э-эх! Э-эх! Э-эх!
Бревно скользило, как и деревья, только уж очень медленно. Лок все кричал, но бревно не убыстряло движения. Тогда он схватил ветку и стал бить ею бревно, еще и еще, как Танакиль била Лику. Внутри головы он увидал людей по бокам бревна, они волокли его, разинув рты. Он закричал на них, как кричал старик.
Фа проползла мимо. Двигалась она медленно, неспешно, как бревно и деревья. Лок с неистовым воплем обрушил палку на ее крестец, конец отломился, улетел прочь и заскакал меж деревьев. Фа взвизгнула и, пошатываясь, встала на ноги, так что Лок, который норовил ударить опять, промахнулся. Она повернулась, и теперь они стояли лицом к лицу и кричали, а деревья все скользили мимо. Лок увидал, как ее правая грудь колыхнулась, рука поднялась, раскрытая ладонь повисла в воздухе, и ладонь эта теперь была важна, потому что в любой миг могла стать чем-то таким, чему он должен повиноваться. Потом щеку его поразила молния, которая своим ослепительным блеском залила весь мир, земля вздыбилась и нанесла ему в правый бок сокрушительный удар. Он привалился к этой стоячей земле, а щека его меж тем открывалась и закрывалась, и оттуда извергалось пламя. Фа теперь лежала и то отдалялась, то приближалась вплотную. Потом она тянула его то вверх, то вниз, а он цеплялся за нее, и вот уж под ногами опять была твердая почва. Оба плакали и смеялись, а водопад ревел прямо на прогалине, и встопорщенная верхушка мертвого дерева вздымалась к самому небу, но не уменьшалась, а становилась все огромней. Лок испугался, ощущая себя отторгнутым, он чувствовал, как хорошо было бы оказаться рядом с Фа. Он изгнал из головы непривычную странность и сонливость; потом стал высматривать Фа, пытался настичь ее лицо, которое отдалялось, как дерево со встопорщенной верхушкой. Остальные деревья все скользили беспрерывно, будто они всегда именно так и делали.
Лок заговорил с Фа сквозь мутные туманы:
– Я из новых людей.
При этом он сам даже подскочил. Потом двинулся через прогалину враскачку, медленной походкой, свойственной, по его представлению, новым людям. Вдруг он увидал внутри головы, что Фа должна отрезать ему палец. Тогда он побрел наугад по прогалине, чтоб найти Фа и сказать про это. Нашел он ее за деревом близко от реки, и ее тошнило. Он рассказал ей про старуху в воде, но она не обратила на это никакого внимания, тогда он вернулся к осколкам сосуда и вылизал последние потеки меда. Человек на земле теперь оказался стариком, и Лок сказал ему, что новых людей стало больше. Потом он почувствовал неодолимую усталость, так что земля показалась мягкой, а внутри головы все кружились и кружились видения. Он объяснил лежащему, что теперь Лок должен вернуться на отлог, но тут же вспомнил, хотя у него кружилась голова, что отлога больше нет. Он заголосил, громко и непроизвольно, потому что горевать было сладостно. Оказалось, что, когда он глядит на деревья, они ускользают в разные стороны, и только крайним усилием можно заставить их опять сойтись, но сделать такое усилие ему не дано. Внезапно вокруг не стало ничего, кроме солнечного света и воркования голубей сквозь однообразный гул водопада. Лок опрокинулся на спину, широко открытыми глазами разглядывая странный узор, который образовывали двоящиеся ветки, оттененные ясным небом. Глаза закрылись сами собой, и он, будто сорвавшись с утеса, обрушился в сон.
Одиннадцать
Фа трясла его:
– Они уходят.
Руки, но не руки Фа, стискивали ему голову, причиняя жгучую боль. Он застонал и покатился по земле, чтоб вырваться из этих рук, но они не разжимались, давили все сильней, покуда не вогнали боль глубоко внутрь головы.
– Новые люди уходят. Они тащат свои долбленые бревна вверх по склону на уступ.
Лок открыл глаза и взвизгнул от палящей боли, ему показалось, что он глядит прямо на солнце. Вода хлынула у него из глаз и ослепительно засверкала меж век. Фа затрясла его опять. Он нащупал землю руками и ногами, понемногу приподнялся. Желудок свела судорога, и вдруг его стошнило. Желудок жил сам по себе; он собрался в тугой узел, не хотел терпеть это зловещее медовое зелье и исторгнул его вон. Фа взяла Лока за плечо.
– Мой живот тоже болел.
Лок опять перевернулся и с трудом сел, не открывая глаз. На одной щеке он чувствовал палящие лучи солнца.
– Они уходят. Мы должны забрать нового.
Лок мучительным усилием разомкнул глаза, осторожно поглядел сквозь слипающиеся веки, желая увидать, что же творится в мире. Теперь там было светлей. Земля и деревья состояли из ничего, имея только цвет, и так сильно раскачивались, что Лок опять закрыл глаза.
– Мне плохо.
Фа промолчала в ответ. А Лок обнаружил, что руки, которые стискивали его голову, теперь давят изнутри с такой силой, что кровь разрывает мозг. Он открыл глаза, моргнул, и мир сделался чуть устойчивей. Ослепительные цвета все еще оставались, но они уже не колыхались больше. Прямо перед его глазами земля была жирного коричневого и алого цвета, деревья стали серебристыми и зелеными, а ветки полыхали зеленым пламенем. Лок сидел, моргая, чувствуя, как по его лицу растекается нежность, а Фа все говорила:
– Мне было плохо, и я не могла тебя разбудить. Тогда я пошла поглядеть на новых людей. Их долбленые бревна поднялись уже высоко по склону. Новые люди боялись. Они стояли и двигались так, как это делают люди, которые боятся. Они волокли, и потели, и все время оглядывались на лес. Но в лесу нету никакой опасности. Они просто боятся воздуха, а в воздухе нету ничего. Теперь мы должны отнять нового.
Лок с обоих боков уперся руками в землю. Небо сверкало голубизной, и весь мир сиял ослепительно яркими красками, но все же оставался тем самым миром, который он всегда знал.
– Мы должны отнять Лику.
Фа вскочила на ноги и обежала прогалину. Потом вернулась и поглядела на Лока. Он опасливо встал.
– Фа говорит – сделай так!
Лок покорно ждал. Мал ушел из его головы.
– Я вижу так. Лок подымается по тропе за утесом, где новые люди не могут его увидать. Фа идет кружным путем и взбирается на гору выше новых людей. Они станут догонять. Мужчины станут догонять. Тогда Лок отнимет нового у сытой женщины и убежит с ним.
Она крепко стиснула плечи Лока и с мольбой поглядела ему прямо в лицо.
– А потом опять будет огонь. И у меня будут дети.
И Лок увидал все это внутри головы.
– Я сделаю так, – сказал он с твердостью, – а когда увижу Лику, отниму ее тоже.
На лице Фа, уже не в первый раз, мелькнуло что-то такое, чего он никак не мог понять.
Они разошлись в разные стороны у подножья горы, там, где кустарник еще скрывал их от новых людей. Лок подался вправо, а Фа пробежала по лесной опушке, чтоб обогнуть склон кружным путем. Лок оглянулся и увидал, что она, как рыжая белка, бежит почти все время на четвереньках под прикрытием деревьев. Потом он стал взбираться вверх, прислушиваясь к голосам. Он добрался до тропы над рекой, и водопад ревел уже впереди. Водопад теперь был многоводен, как никогда. Грохот, который доносился снизу, из ущелья, звучал особенно гулко, и дымная пелена широко раскинулась над островом. Гривы падающей воды разметывались на пряди млечного цвета, обволакивались пенным налетом, едва отличимым от скачущей струи и тумана, который подымался ей вперекор. На острове, у дальнего берега, Лок видел большие деревья во всем великолепии весенней листвы. Они то как бы ныряли в струю, то опять вздымались над нею, трепеща и клонясь к реке под напором течения, и колыхались, будто великанья рука сотрясала их комли. Но на этом берегу острова деревьев не было совсем: только неиссякаемое изобилие сверкающей воды, да еще будто жирное молоко низвергалось в грохот и в белый, наплывающий дым.
Потом сквозь этот оглушительный грохот воды Лок заслышал голоса новых людей. Они были справа, скрытые отрогом, за которым была падь, где висела ледяная женщина. Лок остановился и услыхал, как новые люди визгливо перекликаются.
Здесь, где все было так знакомо, где средь скал еще хранилось живое прошлое его людей, он с новой силой испытал приступ отчаянья. Мед не убил это отчаянье, а лишь усыпил на время, а теперь оно пробудилось и стало еще пронзительней. Лок застонал, терзаемый пустотой, и почувствовал огромную нежность к Фа, пробиравшейся по другой стороне склона. А где-то средь новых людей была Лику, и у него возникла настоятельная потребность, чтоб обе были рядом или хотя бы одна из них. Он стал взбираться к пади, где висела ледяная женщина, и голоса новых людей приблизились, зазвучали громче. Вскоре он уже залег на краю утеса, глядя поверх полоски земли шириной с ладонь, где росла чахлая трава да кое-где низкорослый кустарник.
Новые люди еще раз показали ему свои удивительные штуки. Они совершали какие-то бессмысленные действия над бревнами. Некоторые были заклинены меж скал, на них поперек лежали другие. Разрытая полоса земли на склоне вела прямиком к уступу, и Лок понял, что одно долбленое бревно уже на отлоге. А то, с которым новые люди возились теперь, было направлено вверх по склону меж заклиненными бревнами. От него тянулись полосы толстой и скрученной кожи. Под задним концом долбленого бревна на каменном выступе лежал ствол, заклиненный поперек, причем ближний конец гнулся под тяжестью валуна, который норовил скатиться вниз. Едва Лок успел все это оглядеть, он увидал, как старик рванул кожаную полосу и освободил валун. Валун сорвался со ствола, который дернулся и покатился со склона, а долбленое бревно скользнуло в противоположную сторону, наверх. Валун сделал свое дело и теперь с грохотом спешил укрыться в лесу. Туами поспешно втиснул камень под задний конец долбленого бревна, а люди кричали. Наверху, меж бревном и уступом, не было больше валунов, и теперь вместо них пришлось поработать самим людям. Они подхватили и приподняли бревно. Старик стоял рядом, и с его правой руки свисала дохлая змея. Он закричал: «Э-эх!» – и люди дружно налегли на бревно, а лица их исказились от тяжкого усилия. Старик замахнулся змеей и хлестнул ею по дрожащим спинам. Бревно поползло вверх.
Немного погодя Лок увидал и всех остальных людей. Сытая женщина не волокла бревно. Она стояла поодаль, меж Локом и этим бревном, держа на руках нового человечка. Теперь Лок понял, что значили слова Фа о боязни новых людей, потому что сытая женщина все время озиралась и лицо ее было даже бледней, чем тогда, на прогалине. Танакиль стояла тут же, у нее под защитой, и поэтому была видна не вся. Лок вдруг будто прозрел и ясно увидал, как страх подстегивает и направляет неистовые усилия, с которыми люди подымали бревно. Они покорялись дохлой змее, и она как бы извлекала из их тел, и без того тощих, силу, неподвластную им самим. В напряженных движениях Туами и визгливых криках старика была исступленная торопливость. Они, пятясь, отступали вверх по склону, будто их преследовали большие коты, ощерившие свои смертоносные клыки, будто сама река хлынула в гору и грозила их поглотить. Но река оставалась в своем ложе, и на склоне не было ни единой живой твари, кроме новых людей.
– Они боятся воздуха.
Хвощ завопил, отпрянул, и мгновенно Туами привалил большой камень к заднему концу бревна. Люди сгрудились вокруг Хвоща и загомонили, а старик размахивал змеей. Туами указывал вверх, на крутой бок горы. Вдруг он пригнулся, и камень со стуком ударил в долбленое бревно. Гомон перешел в пронзительный визг. Туами, напрягая все силы, один удерживал бревно кожаной полосой, не давая ему опрокинуться на бок. Он обмотал полосу вокруг скалы, и тогда люди, стоя в ряд, разом повернулись к горе. Высоко над ними на каменистом откосе металась Фа. Лок увидал, как она размахнулась, и еще один камень просвистел меж стоящими в ряд людьми. Мужчины сгибали свои палки и вдруг отпускали, давая им разогнуться. Лок видел, как прутья полетели вверх, на гору, но замедлили полет, не достигнув Фа, и вернулись назад. Еще камень ударил в скалу подле бревна, и сытая женщина побежала к утесу, на котором затаился Лок. Потом она остановилась и обернулась назад, но Танакиль уже подбежала к самому краю утеса. Она увидала Лока и завизжала. Лок вскочил и успел схватить ее, прежде чем сытая женщина повернулась к нему опять. Стиснув тонкую руку Танакиль, он торопливо заговорил с нею:
– Где Лику? Скажи, где Лику?
Услыхав имя Лику, Танакиль стала вырываться и визжать, будто провалилась в глубокую воду. Сытая женщина тоже визжала, а новый человечек вскарабкался к ней на плечо. Старик уже подбегал вдоль края утеса. Хвощ тоже мчался от бревен. Он ринулся прямо на Лока, ощерив зубы. Визги и оскал зубов вселили в Лока невыносимый ужас. Он отпустил Танакиль так внезапно, что она упала. Падая, она задела ногой колено Хвоща в тот самый миг, когда он прыгнул на Лока. С глухим рычанием он перелетел в воздухе мимо Лока через утес. Потом скользнул над скатом, не касаясь поверхности, и исчез, не успев даже вскрикнуть. Старик метнул в Лока длинную палку, но Лок заметил на конце острый камешек и успел уклониться. Потом он бегом промчался меж сытой женщиной, широко разинувшей рот, и Танакиль, распластанной на спине. Мужчины, которые только что посылали прутья в Фа, разом повернулись и не спускали с Лока глаз. А он уже во весь дух несся поперек склона. Добежав до кожаной полосы, которая удерживала бревно, он ринулся прямо через нее и сильно ободрал голень, зато кожаная полоса лопнула. Бревно заскользило назад, вниз. Теперь люди следили уже не за Локом, а за бревном, и он на бегу повернул голову, чтоб увидать, на что они смотрят. Оно взяло разгон на двух катках, и теперь не нуждалось в них больше. Потом оторвалось от склона на крутизне и полетело в воздухе. Конец его врезался в острую верхушку скалы, и оно раскололось на две половины по всей длине. Обе половины полетели дальше порознь, беспрерывно вращаясь, и вломились в лесную чащу. Лок скатился в падь, и новые люди стали уже не видны.
Фа прыгала наверху, над падью, и он рванулся к ней из последних сил. Мужчины приближались, петляя меж скал и держа наготове гнутые палки, но ему удалось их опередить. Он и Фа хотели уже лезть дальше, но мужчины вдруг остановились, потому что старик закричал на них. Хоть и не понимая слов, Лок угадал смысл его движений. Мужчины побежали вниз и вскоре исчезли из виду.
Фа щерила зубы. Она пошла прямо на Лока, угрожающе размахивая руками и все еще сжимая в кулаке острый камень.
– Почему ты не схватил нового?
Лок, защищаясь, выставил перед собой ладони.
– Я спрашивал про Лику. Спрашивал у Танакиль.
Руки Фа медленно опустились.
– Пойдем!
Солнце склонялось к закату, и над долиной стремительно мельтешили золотые и алые блики. Фа вела Лока на утес, который возвышался над отлогом, и оба они видели, как новые люди торопливо снуют по уступу. Они уже доволокли долбленое бревно до той оконечности уступа, которая была выше по реке, и теперь пытались проволочить его через завал из древесных стволов, который возник в том месте, где Фа и Лок перебирались на остров. Новые люди заставили долбленое бревно сползти с уступа, и оно лежало на воде средь других бревен. Мужчины ворочали древесные стволы, силясь оттащить их к другому краю скалы, где они окажутся во власти водопада. Фа бегала по каменистому склону.
– Они возьмут с собой нашего нового.
Она быстро спустилась по крутизне, как солнце спускалось в долину. Горы теперь сплошь залило красное зарево, и ледяные женщины воспылали ярким огнем. Вдруг Лок закричал, и Фа остановилась, глядя вниз, на воду. К завалу подплывало целое дерево, не какой-нибудь тонкий ствол или расщепленный обломок, а огромное дерево из дальнего, невидимого отсюда леса. Оно плыло вдоль берега по эту сторону долины, огромное скопище веток и побегов с распускающимися почками, неохватный, погруженный до половины ствол и простертые над водой корни, на которые налипло столько земли, что из нее можно было бы сделать очаг для всех людей в мире. Когда оно показалось, старик стал вопить и приплясывать. Женщины подняли головы от мешков, которые они с осторожностью спускали в долбленое бревно, а мужчины полезли назад через завал. Корни долбанули по завалу, и разломанные бревна взлетели в воздух или медленно встали торчком. Они запутались средь корней и повисли на них. Дерево остановилось, потом стало разворачиваться, покуда не прилегло боком возле утеса над уступом. Теперь меж долбленым бревном и чистой водой беспорядочно и густо перепутались бревна, будто чащоба, образованная кустами терновника. Завал превратился в неодолимую преграду.
Старик перестал кричать. Он подбежал к одному из мешков и принялся торопливо его развязывать. Он что-то крикнул Туами, который бегом тащил за руку Танакиль. Они стремительно приближались вдоль уступа.
– Скорей!
Фа помчалась вниз по склону туда, где был проход на уступ и на отлог. Она крикнула Локу на бегу:
– Мы возьмем Танакиль! Тогда они отдадут нового!
Все вокруг изменилось. Цвета, насыщавшие мир, когда Лок очнулся от сна, в который впал под действием меда, стали еще ярче, еще сочней. Казалось, Лок мчался и прыгал сквозь целое море багрового воздуха, а тени от скал были розовые и лиловые. Он спрыгнул на склон.
Оба остановились у прохода перед уступом и присели на корточки. Река катила алую воду, и на поверхности сверкали золотые блики. Горы за рекой обволокла темнота, до того плотная, что Локу пришлось очень внимательно присмотреться, только тогда он разглядел, что темнота эта отливает синевой. Завал, и дерево, и усердно работающие люди казались совсем черными. Но уступ и отлог все еще были залиты ярким багровым светом. Олень опять выплясывал, теперь уже по земляному откосу, который вел на отлог, оборотясь к правой впадине в утесе, подле которой умер Мал. Он тоже казался черным в огненном зареве заходящего солнца и, двигаясь, разметывал длинные лучи, которые слепили глаза. Туами орудовал на отлоге, раскрашивая что-то стоящее подле утеса, меж двух впадин. Рядом была Танакиль, маленькая, худенькая, черная, она сидела на корточках там, где прежде был костер.
С другого конца уступа донеслись размеренные удары – тук! тук! Двое мужчин рубили бревно, которое Лок сбросил в прибрежную воду. Солнце нырнуло за облако, багрянец разлился по небесной выси, а горы были окутаны темнотой.
Олень затрубил. Туами проворно спустился с отлога, он спешил к завалу, где надрывались мужчины, и Танакиль начала визжать. Облака роились, скрывая солнце, и багрянец стал тяжким, он будто потоком изливался в долину, вроде воды, только был еще текучей. Олень скачками удалялся к завалу, а мужчины хлопотали над бревном, как жуки суетливо ползают по мертвой птице.
Лок ринулся вперед, и на визг Танакиль откликнулись визги Лику, которые донеслись из-за реки и были такими отчаянными, что напугали Лока. Он остановился перед отлогом, приговаривая:
– Где Лику? Что ты сделала с Лику?
Тело Танакиль распрямилось, потом упруго выгнулось, и она завела глаза. Перестав визжать, она лежала теперь на спине, и меж ее оскаленных зубов проступила кровь. Фа и Лок присели на корточки рядом с нею.
Отлог теперь изменился, как и все в мире. Туами изготовил изображение для старика, оно стояло возле утеса и глазело злобно. Они сразу увидали, как поспешно и яростно трудился он над этим изображением, потому что оно получилось расплывчатым и не таким завершенным, как те, которые они видели на прогалине. Это было грубое подобие мужчины. Руки и ноги напряженно согнулись, будто в прыжке, а сам он был весь красный, как недавно вода в реке. Голову покрывали встопорщенные волосы, как они топорщились у старика, когда тот свирепел или пугался. Вместо лица был глиняный ком, но окатанные камушки были на месте и глядели слепым взглядом. Когда работа была кончена, старик снял с шеи связку зубов, воткнул их в лицо этого нелепого подобия и присовокупил еще два больших кошачьих клыка, которые носил в ушах. В трещину на груди глиняного подобия была вогнана палка, а к палке привязана кожаная полоса; к другому концу полосы была привязана Танакиль.
Фа стала издавать звуки. То не были ни слова, ни взвизгивания. Она схватила палку и хотела ее выдернуть, но не могла, потому что тот конец, который Туами глубоко всадил в глину, был обернут мехом. Лок оттеснил Фа и рванул, но палка не поддавалась. Багровый свет соскальзывал с воды, а отлог был испещрен тенями, средь которых глиняное подобие таращило глаза и грозно щерило зубы.
– Вытаскивай!
Лок повис на палке всей тяжестью и почувствовал, что она гнется. Тогда он уперся обеими ногами в брюхоглиняного подобия и тянул, покуда мышцы не заболели от усилий. Сама гора будто сдвинулась с места, а подобие накренилось, так что руки его, казалось, сейчас схватят Лока. Потом палка выскочила из трещины и Лок, крепко сжимая ее, покатился по земле.
– Хватай!
Лок, пошатываясь, встал, поднял Танакиль на руки и вслед за Фа побежал по уступу. Тени подле долбленого бревна взвизгнули, а у завала раздался оглушительный грохот. Дерево сдвинулось с места, и бревна стали шагать, как великаньи ноги. У долбленого бревна женщина со сморщенным лицом отчаянно рвалась из рук Туами; наконец она высвободилась и побежала Локу наперерез. Все вокруг стремительно двигалось и визжало, всюду творилось что-то зловещее и непонятное; старик приближался по рушившимся бревнам. Он чем-то запустил в Фа. Охотники удерживали долбленое бревно под уступом, а огромная крона приплывшего дерева всей тяжестью веток и мокрой листвы пыталась уволочь их вслед за собой. Сытая женщина лежала в долбленом бревне, там же была и сморщенная женщина вместе с Танакиль. Старик кое-как взобрался на задний конец бревна. Ветки затрещали и проволоклись по скале с нестерпимым скрежетом. Фа сидела у воды, обхватив голову руками. И вдруг ветки коснулись и подхватили ее. Теперь она уплывала, плененная ими, все дальше и дальше, а долбленое бревно отделилось от уступа и устремилось прочь. Дерево развернулось по течению, а Фа понуро сидела средь веток. Лок опять залопотал. Он бегал взад и вперед по уступу. Но дерево не внимало ни мольбам, ни увещаниям. Оно неотвратимо плыло к водопаду и поворачивалось, покуда не очутилось на перекате. Вода уже перехлестывала через ствол, усиливала натиск, и вот уж корни перевалили за перекат. На миг дерево повисло в пустоте, подставив крону бурному течению. Комель вместе с корнями медленно опустился, а крона вздыбилась. Потом она беззвучно скользнула вперед и сгинула в водопаде.
Рыжая тварь стояла на краю уступа в бездействии. Долбленое бревно казалось теперь темным пятнышком в той стороне, где село солнце. Воздух в долине был прозрачный, синий и недвижный. Вокруг не слышалось никаких звуков, кроме рева водопада, потому что наступило полное безветрие и небо было чистое и зеленое. Рыжая тварь повернулась вправо и мелкой рысцой затрусила к дальней оконечности уступа. За уступом вода потоками скатывалась с гор и перехлестывала через скалы, потому что на вершинах таял лед. Река высоко поднялась и затопила край уступа. Там, где течение проволокло крону огромного дерева, на земле и на каменной осыпи остались длинные борозды. Рыжая тварь все такой же мелкой рысцой побежала назад, к темной выемке под боком утеса, где еще сохранились признаки обитания. Она поглядела на подобие другого существа, теперь уже совсем темное, которое ухмылялось в глубине с высоты своего роста. Потом тварь повернулась и побежала через узкий проход, который вел с уступа на горный склон. Она помедлила, поглядела вниз, на борозды, на брошенные катки и оборванные канаты. Потом опять повернулась, осторожно обогнула отрог, остановилась на едва приметной тропе, которая пролегала по голым камням. Все так же осторожно двинулась по тропе на четвереньках, опираясь на длинные руки почти так же твердо, как на ноги, шаря и ощупывая землю. При этом тварь пристально глядела вниз, куда с громовым ревом низвергались водные потоки, но там не было видно ничего, кроме отвесных полос туманной пелены с отблесками, дрожавшими над огромной водомоиной, образовавшейся в подножье горы. Потом тварь побежала гораздо проворней, перешла на странный неровный скок, так что голова ее моталась вверх и вниз, а предплечья выдвигались вперед попеременно, как лошадиные ноги. Тварь остановилась в конце тропы и поглядела вниз, на длинные и узкие скопища водорослей, которые колыхались то взад, то вперед над речным дном. Она подняла руку и поскребла завитки подо ртом, где не было подбородка. Вдалеке, на поблескивающей шири реки, виднелось дерево с распускающейся листвой, течение вертело его в воде и несло к морю. Рыжая тварь, которая теперь, в сумерках, казалась серой с голубоватым отливом, проскакала вниз по склону и нырнула в лес. Она бежала по тропе, широкой и развороченной, будто здесь проложили колеи большие колеса бесчисленных повозок, покуда не добралась до прогалины вокруг мертвого дерева у реки. Там она побродила около воды, потом залезла на дерево и сквозь листья вьюнка пристально поглядела вслед уплывающему дереву. Немного погодя она спустилась вниз, побежала по тропе, проторенной через приречный кустарник, и достигла поперечной протоки, которая размыла тропу. Здесь тварь помедлила, потом забегала взад и вперед вдоль воды. Ухватив длинную свисающую ветку бука, тварь стала раскачивать ее то в одну, то в другую сторону, покуда не перехватило дыхание и грудь не начала натужно вздыматься и опадать. Тогда тварь вернулась назад на прогалину, обежала ее множество раз, петляя меж кустов терновника, которые были кучами навалены кругом. При этом тварь не издавала ни единого звука. Небосвод уже прокалывали острые лучи звезд, и теперь он не был зеленый, а окутался густой синевою. Белая сова парящим полетом проплыла над прогалиной и улетела к своему гнезду в чаще дерев на острове близ другого берега реки. Рыжая тварь остановилась и стала разглядывать пятна на земле там, где недавно горел костер.
Теперь, когда солнечный свет совсем угас, не освещая небо даже косыми лучами, во всю ширь окоема над землей воссияла луна. Тени становились все резче, они падали от каждого дерева и сплетались позади кустов. Рыжая тварь стала обнюхивать землю вокруг кострища. Она уперлась в землю костяшками пальцев и опустила нос почти до самой земли. Водяная крыса, которая спешила вернуться в реку, увидав четвероногое существо, шмыгнула в сторону под куст и залегла, выжидая, что будет дальше. Рыжая тварь замерла меж густо усеянным золою кострищем и лесной чащобой. Она зажмурила глаза и жадно хватала ртом воздух. Потом она стала рыть землю, чутко улавливая носом запахи. И вот в развороченной земле показалась тонкая белая кость.
Рыжая тварь медленно выпрямилась и встала на ноги, глядя не на кость, а на что-то невидимое вдали. Это было странное существо, невысокого роста, с туловищем, наклоненным вперед. Голени и ляжки были искривлены, ноги и руки с наружной стороны густо покрывали рыжие завитки шерсти. Спина горбилась и тоже густо поросла завитками. Ступни и кисти были широкие и плоские, а большие пальцы на ногах были противопоставлены остальным, чтоб ловчей хватать. Размашистые руки свисали ниже колен. Голова чуть клонилась вперед на мускулистой шее, которая как бы прямо уходила в чащобу рыжих завитков под нижней губой. Рот был большой и широкогубый, а над завитками на верхней губе крупные ноздри трепетали, как птичьи крыла. Плавного перехода к носу не было, и конец его торчал прямо из-под нависающих надбровий. Самые глубокие тени густились в глазницах, где совсем не было видно глаз. Прямую линию надбровий очерчивала полоска густых волос; выше не было уже ничего.
Рыжая тварь стояла недвижно, и на теле ее играли лунные блики. Глазницы разглядывали не кость, а что-то незримое в стороне реки. Потом правая нога сдвинулась с места. Нога эта будто собрала и сосредоточила в себе все внимание твари, и ступня стала шарить по земле, как рука. Большой палец рыл и подносил, а остальные захватывали то, что было почти бесследно погребено под развороченной землей. Нога поднялась, согнувшись в колене, вложила что-то в опущенную книзу ладонь. Голова слегка наклонилась, взгляд соскользнул с далекой незримой точки и оглядел то, что лежало на ладони. Это был корень, старый и прогнивший, источенный с обоих концов, но сохранивший смутные очертания женского тела.
Рыжая тварь опять поглядела в сторону воды. Обе ее руки были полны, надбровья поблескивали при лунном свете над глубокими впадинами, в которых прятались глаза. По скулам и широким губам тоже скользили блики света, и в каждый завиток шкуры, как проседь, вплетались бледные лучи. Но глазные впадины зияли темнотой, будто голова была уже мертвым черепом.
Водяная крыса сообразила по неподвижности твари, что бояться нечего. Она проворно выскочила из-под куста и стала пересекать открытое пространство, а вскоре совсем забыла про молчаливую тварь и принялась искать добычу.
Теперь в обеих глазницах замерцал свет, два огонька, слабые, как звездочки, что отражались в гранитных кристалликах на гранях утеса. Потом огоньки вспыхнули, обрели четкость, просветлели, заискрились и опустились на нижний край впадины. Но вот вдруг в полной тишине огоньки превратились в тонкие полумесяцы, излились из глазниц и на морщинистых скулах задрожали узкие блики. Огоньки опять вспыхнули, просвечивая сквозь серебристые завитки бороды. Они повисли, длинно вытянулись книзу, закапали, скатываясь по бороде с завитка на завиток, и скопились на нижнем конце. Отблески на скулах дрожали, когда по ним стекали капли, а потом все эти капли слились воедино на конце бороды и канули в струю серебристых блесток, звонко застучавших по жухлому листу. Водяная крыса обратилась в бегство.
Лунный свет исподволь оттеснял синие тени. Рыжая тварь вывязила правую ногу из грязи и неуверенно шагнула вперед. Пошатываясь, она описала полукруг и добралась до бреши в сплошных грудах терновых кустов, откуда начинался широкий развороченный след. Тварь пошла по следу, и при лунном свете она казалась серой и голубоватой. Теперь она бежала из последних сил, и голова ее безвольно моталась то вверх, то вниз. Ко всему тварь еще и хромала. Когда она добралась до склона, который вел к водопаду, она уже двигалась только на четвереньках.
На уступе тварь заторопилась. Она добежала до дальней его оконечности, где талая вода с обледенелых горных вершин перехлестывала через скалы. Потом вернулась назад и спустилась туда, где стояло некое чуждое существо. Здесь она вступила в безнадежную борьбу с обломком скалы, который был навален на земляной холмик, но сдвинуть этот обломок у нее недостало сил. Наконец тварь оставила тщетные попытки и ползком добралась до разоренного кострища. Она приблизилась вплотную к толстому слою золы и легла на бок. Она согнула ноги и подтянула колени к груди. Потом подложила сложенные ладони под щеку и замерла в неподвижности. Перекрученный и тщательно вылощенный корень лежал у самого лица. Тварь не издавала ни звука и как бы врастала в землю, приникнув к ней мягкой плотью так тесно, что биение крови и дыхание прекратились.
Глаза, как зеленые огоньки, горели вокруг, и серые псы с осторожностью подкрадывались все ближе, скрываясь средь лунных теней. Они спустились на уступ и бесшумно подступили к отлогу. Любопытствуя, но соблюдая все же крайнюю осторожность, они обнюхали землю, но еще ближе подойти не осмелились. Звезды тихою вереницей ускользнули вниз, за громаду горы, и ночь уже шла на убыль. Над уступом медленно забрезжил серый рассвет, и легкий предутренний ветерок потянул через долину в межгорье. Зола на кострище зашуршала, взвилась в воздух, переворачиваясь на лету, и опала, усеяв вразброс недвижное тело. Гиены присели на землю, вывалив языки и часто дыша.
А вдали, над морем, небо уже алело и вскоре начало золотиться. В земной мир вернулись свет и привычные оттенки. При тускловатом еще утреннем свете стали отчетливо видны два существа, одно свирепо взирало от утеса на другое, каштановое, рыжее и желтое, как песок.
Вода с ледяных вершин все прибывала, изливаясь искристой струей в виде длинного, выгнутого каскада. Гиены оторвали зады от земли, разошлись в стороны и с двух концов спустились к кострищу. Обледенелые горные пики стыли в ослепительном сверкании. Они радостно приветствовали солнце. Вдруг раздался звук, подобный громовому раскату, и гиены, трусливо дрожа, попятились назад, к утесу. Звук этот перекрыл шум воды, прокатился в горах, перелетел с утеса на утес и поплыл с многогласными отголосками над лесами, уже залитыми солнцем, и все дальше, дальше, к самому морю.
Двенадцать
Туами сидел на корме долбленки, зажав под мышкой рулевое весло. Утро было яркое, и пятна соли на кожаном парусе уже больше не казались сквозными дырами. Туами с горечью вспоминал большой квадратный, туго свернутый парус, который они бросили в последний безумный час среди гор; ведь под тем парусом при ветре, напористо дувшем с моря, ему не довелось бы терпеть это долгое и невыносимое напряжение. Тогда не было бы надобности сидеть без сна ночь напролет, гадая, не окажется ли течение сильнее этого ветра и не снесет ли их назад к водопаду, пока люди или, верней, те из них, кто уцелел, спали мертвым сном. И все же они хоть медленно, но продвигались вперед, отвесные горы постепенно отступали, и вот наконец вода разлилась так широко окрест, что Туами уже не мог найти примет, чтоб направлять лодку, и только сидел на корме, пытаясь догадаться, куда же все-таки плыть, а горы смутно вырисовывались над водной гладью и маячили перед слезящимися, покрасневшими от напряжения глазами. Он поерзал на месте, потому что округлое днище было твердое, а кожаная подстилка, на которой многие кормчие выдавили удобное седалище, осталась, брошенная, на горном склоне, который подымался от леса к уступу. Туами ощущал под локтем легкий напор воды, передаваемый через рукоять весла, зная, что довольно ему опустить руку за борт, и вода сразу зажурчит вокруг ладони, обтекая запястье. Два темных следа на воде по обе стороны лодочного носа теперь уже не разбегались косо за кормой, а отходили почти под прямым углом к лодке. А если ветер вдруг переменится или утихнет на время, следы эти скользнут вперед и расплывутся, вода ослабит напор на весло, и тогда лодку начнет сносить кормой в межгорье.
Туами зажмурил глаза и устало потер рукой лоб. Ветер может стихнуть, и тогда им придется грести изо всех сил, какие только остались после этого нелегкого плаванья, лишь бы добраться до берега и не дать течению снести лодку назад. Туами отдернул руку и поглядел на парус. Что ж, парус был наполнен ветром, но все же слегка заполаскивал, сдвоенные полотнища, закрепленные здесь, на корме, деревянными клиньями, то сходились, то расходились, вспухали и опадали. Туами повернул голову и окинул взглядом многие мили теперь уж отчетливо видимой водной глади, а совсем близко, меньше чем в полукабельтове по правому борту проскользнуло чудище, корявый корень, изогнувшийся над водной поверхностью, как бивень мамонта. Чудище плыло к водопаду, к лесным дьяволам. Долбленка почти стояла на месте, потому что ветер совсем ослаб. Голова у Туами разрывалась от боли, но он все же попытался сообразить, как и что, сопоставить силу течения и ветра, но не пришел к удовлетворительному результату.
Тогда он с досадой встряхнулся, и параллельные следы, подернутые мелкой рябью, пролегли от бортов лодки. Ветер попутный, лодка слушается руля, а вокруг водная ширь – чего ж еще желать человеку? По обе стороны вдали громоздились облака. Это были лесистые холмы. А впереди паруса простирались низменности, быть может, безлесные равнины, где людям можно свободно охотиться на просторе, не спотыкаясь о корни деревьев и не блуждая меж темных скал, населенных призраками. Чего ж еще желать человеку?
Но все это ему только кажется. Он уставился на свою левую руку и постарался собраться с мыслями. Еще недавно он надеялся, что с рассветом вернутся здравый рассудок и мужество, которые, казалось, покинули их всех; но занялась – а потом ярко разгорелась – заря, а они были все те же, что и в долине, одержимые призраками, запуганные дьявольским наваждением, объятые странной, непостижимой скорбью или опустошенные, подавленные, беззащитные в тяжком, глубоком сне. Перетащив лодки – или, верней, лодку, потому что вторая была потеряна по пути, – от леса к истоку водопада, они как бы оказались на новой высоте не только над земной поверхностью, но и над собственным опытом и чувствованиями. Мир, в сердцевине которого так медленно продвигалась лодка, окутывала тьма средь света, и был он грязный, загаженный, без проблеска надежды.
Туами шевельнул рулевым веслом, и снасти встрепенулись. Парус что-то сонно прошелестел, а потом опять хлопотливо наполнился ветром. Быть может, если б они сразу справились со снастями и уложили вещи как полагается… что ж было бы тогда? Отчасти желая оценить проделанную работу, но главное, стремясь отвлечься от своих внутренних переживаний и занять себя чем-нибудь извне, Туами оглядел долбленку.
Тюки валялись там, куда их побросали женщины. Посередине, у левого борта, пристроилась под укрытием двух тюков Вивани, хотя из духа противоречия она, конечно, предпочла бы шалаш, сплетенный из листьев и веток. Под тюками лежала связка копий, которые теперь никуда не годны, поскольку на тюках ничком спит Бата. Проснувшись, он обнаружит, что древки погнулись или треснули, а добротные кремневые наконечники обломаны. У правого борта в беспорядке валялись шкуры, которые уже едва ли могли пригодиться, но женщины свалили их в лодку, хотя могли б вместо этого спасти второй парус. Один пустой сосуд был разбит, другой валялся на боку, но глиняная затычка оставалась на месте. Значит, кроме воды, пить, в сущности, будет нечего. Вивани, свернувшись клубком, лежала на никчемных шкурах – неужто это она заставила женщин свалить сюда шкуры только для своего удобства, нисколько не беспокоясь о бесценном парусе? Что ж, очень на нее похоже. А укрылась она великолепной шкурой пещерного медведя, которая стоила жизни двоим охотникам, и этой шкурой заплатил ей за любовь первый ее мужчина. Что такое парус, с горечью подумал Туами, если Вивани пожелала устроиться поудобней? Каким дураком был Марлан, в его-то годы, когда связался с нею, покоренный ее умом, любвеобильным сердцем и белым, восхитительным телом! И какими дураками были мы, когда пошли за ним, зачарованные его колдовством или какой-то неодолимой силой, которую нельзя даже определить словами! Туами поглядел на Марлана с ненавистью и вспомнил про кинжал из слоновой кости, который уже давно и неторопливо оттачивал с таким тщанием, что острей не бывает. Марлан сидел лицом к корме, вытянув ноги и откинув голову к мачте. Рот его был разинут, а седоватые волосы и густая с проседью борода походили на куст. При яснеющем свете Туами увидал, что силы совсем покинули Марлана. И прежде у него были морщинки около рта, а книзу от ноздрей пролегали глубокие борозды, но теперь бородатое лицо было не только морщинистым, но совсем осунулось. Запрокинутая голова изнеможенно клонилась набок, перекошенная челюсть отвисла. Теперь совсем недолго ждать, думал Туами, и мы окажемся в безопасности, места, где обитают лесные дьяволы, останутся позади, и тогда я пущу в ход острый клинок из слоновой кости.
Пусть так, но все же смотреть Марлану в лицо и при этом замышлять убийство было ужасно. Туами отвел глаза, бегло оглядел тела, вповалку лежащие в носовой части лодки, за мачтой, потом стал смотреть себе под ноги. Там, совсем рядом, распростертая на спине, лежала Танакиль. Она не выглядела такой безжизненной, как Марлан, скорее наоборот, жизнь в ней перехлестывала через край, новая жизнь, которая была не подвластна даже ей самой. Она почти не шевелилась, только пятнышко запекшейся крови на нижней губе подрагивало от учащенного дыхания. Глаза ее не дремали, но и не бодрствовали. Теперь, когда Туами мог явственно разглядеть эти глаза, он увидал, что в них все еще таится ночь, потому что они ввалились и скрывали в себе темноту, тусклые и обессмысленные. Хотя Туами наклонился вперед и она, несомненно, могла его видеть, глаза не остановились на его лице, но все так же блуждали где-то в глубинах ночи. Твал, лежавшая с нею рядом, прикрывала ее рукой, как бы защищая от опасности. Тело Твал было совсем как у старухи, хотя она была моложе Туами и приходилась Танакиль матерью.
Туами опять потер лоб рукой. Если б я только мог бросить это весло и взяться за кинжал, или будь у меня кусок древесного угля и огниво – он в отчаянье оглядел лодку, не зная, на чем бы задержать внимание, – но ведь я совсем как водоем, думал он, и неведомый поток наполняет меня, бурлит и взвихривает песок со дна, воды замутнены, и какая-то странная живность выползает из трещин и щелей у меня в мозгу.
Шкура в изножье Вивани шевельнулась, и Туами решил, что Вивани просыпается. Но тут наружу высунулась ножка, покрытая мелкими рыжими завитками, и была она не длиннее его руки. Она пошарила вокруг, тронула каменный сосуд и сразу отдернулась, потом коснулась шкуры, снова стала шарить и ощупывать густую шерсть. Наконец ножка вцепилась в шкуру, крепко сжимая тонкую прядку, и замерла в неподвижности. Туами передернулся в судороге, как припадочный, и так же судорожно задергалось рулевое весло, а параллельные следы на поверхности воды разошлись далеко в стороны от бортов лодки. Эта рыжая нога была одной из шести, которые пробились сквозь щель в памяти.
Туами вскрикнул:
– Но что еще нам оставалось?
Мачта и парус опять обрели отчетливые очертания. Он увидал, что глаза Марлана широко раскрыты, но не знал, давно ли они так пристально за ним следят.
Марлан заговорил глухо, будто из сокровенных глубин своего чрева:
– Лесные дьяволы не любят воды.
Это была правда, и притом утешительная. Вода распростерлась на много миль окрест и ярко сверкала. Туами умоляюще взглянул на Марлана из глубины своего водоема. Теперь он позабыл даже про кинжал, уже отточенный так, что острей не бывает.
– Не сделай мы это, нас уже не было бы в живых.
Марлан заерзал на месте, чтобы дать костям отдохнуть. Потом он поглядел на Туами и серьезно кивнул.
Парус стал красновато-коричневым. Туами оглянулся назад, на долину в межгорье, и увидал, что вся она залита золотистым светом и там уже показалось солнце. Будто повинуясь какому-то сигналу, люди зашевелились, стали садиться и оглядывать далекие зеленые холмы. Твал наклонилась к Танакиль, поцеловала ее и тихонько произнесла ласковые слова. Губы Танакиль разомкнулись. Ее голос прозвучал хрипло, будто донесся из глубины ночи:
– Лику!
Туами услыхал, как Марлан шепнул из-под мачты:
– Это имя дьявола. Только она одна может безнаказанно его произносить.
Теперь Вивани уже пробуждалась по-настоящему. Они ус-лыхали, как она громко, сладко зевнула и сбросила с себя медвежью шкуру. Потом села, тряхнула головой, откинув назад рассыпавшиеся волосы, и поглядела сперва на Марлана, потом на Туами. И сразу его опять обуяли похоть и ненависть. Не будь она такой, какая есть, не стань Марлан ее мужчиной, сумей она спасти своего младенца во время шторма на соленой воде…
– У меня болят груди.
Не пожелай она иметь ребенка лишь ради забавы и не спаси я другого ребенка ради шутки…
Он заговорил пронзительно и быстро:
– За теми холмами, Марлан, лежат равнины, потому что холмы понижаются; там пасутся стада, и мы сможем охотиться. Давай править к берегу. Будь у нас вода… но у нас же есть вода! Взяли женщины еду или нет? Ты взяла еду, Твал?
Твал подняла голову, поглядела на него, и лицо ее исказилось болезненно и ненавистно.
– Что мне за дело до еды, старший? Ты и вот он отдали моего ребенка дьяволам, а они взамен подкинули слепое и немое дитя.
Песок взвихрился в мозгу Туами. Он подумал в смятении: тот Туами, которого и мне дали взамен, изменился до неузнаваемости – что ж теперь делать? Только Марлан остался прежним – похудел, ослаб, но все ж остался прежним. Туами пристально поглядел вперед, пытаясь найти кого-нибудь, кто совсем не изменился и мог бы послужить ему опорой. Солнце сверкало на парусе рыжим румянцем, и Марлан тоже казался рыжим. Его руки и ноги напряженно согнулись, волосы и борода встопорщились, зубы были как у волка, а глаза как плоские камни. Рот то открывался, то закрывался.
– Говорю вам, они не могут гнаться за нами. Потому что не умеют плыть.
Рыжая дымка постепенно растаяла, и парус ярко засиял под солнцем. Вакити ползком обогнул мачту, стараясь не задеть своими роскошными волосами, которыми он так гордился, за снасти, чтоб не испортить прическу. Он проскользнул мимо Марлана, выказав ему, насколько это было возможно в узкой лодке, свою почтительность и сожаление, что он вынужден прошнырнуть так близко. Он пробрался мимо Вивани и вылез к Туами на корму с жалкой улыбкой.
– Прости, старший. Теперь спи.
Он зажал рулевое весло под левым локтем и сел на место Туами. А тот, освободившись, переполз через Танакиль и встал на колени возле полного сосуда, томимый жаждой. Вивани убирала волосы, вскинув руки и ловко орудуя гребнем вдоль, поперек и книзу. Она не изменилась или по крайней мере изменилась только по отношению к дьяволенку, который завладел ею. Туами вспомнил про ночь, таившуюся в глазах Танакиль, и отказался от мысли уснуть. Может быть, немного погодя, когда станет уже невозможно бодрствовать, но обязательно хлебнув из сосуда. Руки его нетерпеливо потянулись к поясу и вытащили остро отточенный клинок из слоновой кости с еще бесформенной рукоятью. Он отыскал в кожаном мешочке подходящий камень и опять стал точить, а вокруг наступило молчание. Ветер посвежел, и вода стремительно журчала за кормой, обтекая рулевое весло. Долбленка была такая тяжелая, что почти не вздымалась на волнах и не рыскала под напором ветра, как это иногда бывало с лодками, сделанными из коры. Поэтому ветер только овевал их всех теплым дыханием и отчасти рассеял смятение в голове Туами. Он уныло точил клинок, безразличный к тому, закончена ли работа, только бы занять руки и отвлечься.
Вивани покончила с прической и оглядела остальных. Она издала короткий смешок, который прозвучал бы робко у кого угодно, только не у нее. Потом дернула за шнурок, удерживавший кожаную колыбель, в которой покоились ее груди, и, обнажив, подставила их сверкающему солнцу. У нее за спиною Туами увидал низкие холмы и зелень дерев, под сенью которых стлалась темнота. Темнота простиралась и над водой узкой полоской, а выше нее живо и ярко зеленели деревья.
Вивани наклонилась и отдернула край медвежьей шкуры. Там на кожаной подстилке лежал дьяволенок, крепко сжав кулачки и подобрав пальцы ножек. Когда на него хлынул свет, он высунул из-под меха головку, поморгал, широко открыл глазки. Потом приподнялся на передних лапках и стал озираться смышлено, серьезно, с проворством двигая шеей и всем телом. Он зевнул, и все увидали, что у него уже прорезываются зубы, облизал губки розовым язычком. Потом принюхался, повернулся, прошмыгнул к ноге Вивани и вскарабкался к ней на грудь. Она вся дрожала и смеялась, будто эта радость и любовь были в то же время страхом и мучением. Дьяволенок вцепился в нее ручонками и ножками. Неуверенно, даже с каким-то стыдом, все так же испуганно смеясь, она наклонила голову, заключила его в объятия и закрыла глаза. Люди ухмылялись, глядя на нее, будто и сами почувствовали чужеродный сосущий ротик, будто независимо от них, сквозь любовь, смешанную со страхом, пробился родник живого, теплого чувства. Они издали звуки, выражавшие обожание и смиренность, простерли руки, но при этом вздрагивали с отвращением, разглядывая две цепкие ножки и рыжие завитки шерсти. Туами, у которого в голове все бушевал и кружился песок, пытался думать о том времени, когда дьяволенок станет совсем взрослым. В этом далеком равнинном краю, где они могли не бояться преследования своего племени, но были отрезаны от людей горами, среди которых водятся дьяволы, какую еще жертву будут вынуждены они принести миру, полному смятения? Они отличались от смелых охотников и волхвов, которые уплыли вверх по реке к водопаду, настолько же, насколько вымокшее насквозь перо отличается от сухого. Туами нетерпеливо вертел в руках слоновую кость. Какой смысл точить ее против человека? Кто наточит клинок против тьмы мира?
Марлан хрипло сказал, прервав свои раздумья:
– Они водятся в горах или в темноте под деревьями. Мы станем жить на безлесной равнине и поближе к воде. Там нам не будет грозить темнота, которая таится под деревьями.
Туами невольно поглядел на темную полосу, которая загибалась и уходила под деревья вместе с отступающим берегом. Дьявольский отпрыск насытился. Он спустился вниз по вздрагивающему телу Вивани и соскочил на сухое днище. Потом пополз, пытливо озираясь, привстал на передних лапках и глянул на мир глазками, в которых ярко переливалось солнце. Люди съежились, посмотрели на него с обожанием, коротко засмеялись и сжали кулаки. Даже Марлан заерзал и подобрал под себя ноги.
Утро было в разгаре, и солнце щедро светило из-за гор. Туами перестал точить кость камнем. Он ощущал бесформенную выпуклость, которая превратилась бы в рукоять ножа, будь работа закончена. Но в руках не было силы, и он ничего не видел внутри головы. В этих водах ни клинок, ни рукоять не имели смысла. На миг он даже почувствовал искушение швырнуть эту штуку за борт.
Танакиль открыла рот и опять произнесла бессмысленные звуки:
– Лику!
Твал с воем схватила дочь и прижалась к ней так тесно, будто хотела обнять ребенка, которого уже не было.
В мозгу у Туами опять взметнулся песок. Он присел на корточки, покачиваясь из стороны в сторону и бесцельно вертя в руке слоновую кость. Дьяволенок пытливо оглядывал ступню Вивани.
С гор вдруг донесся громовой звук, оглушительный и раскатистый, настиг лодку и трепетными, переплетающимися отголосками пролетел над поблескивающей водой. Марлан присел и размашисто тыкал пальцами в сторону гор, а глаза у него сверкали, как цветные камни. Вакити пригнулся так низко, что не удержал весла, и паруса заполоскали, потеряв ветер. Дьяволенка тоже охватило смятение. Он быстро вскарабкался по телу Вивани, пронырнул меж ее рук, которые она невольно вытянула вперед, как бы для защиты, и залез в меховой наголовник у нее на плечах. Он забрался поглубже и сразу исчез. Но наголовник теперь шевелился.
Звук, прилетевший с гор, уже затихал вдали. Люди вздохнули свободно, будто вдруг опустилось занесенное было смертоносное оружие, и обратили чувство облегчения и радостный смех на дьяволенка. Они взвизгивали, глядя на шевелящийся под мехом комок. Вивани согнула спину и ежилась, будто в мех забрался паук. Потом дьяволенок опять вынырнул, задрав задик, и маленький его крестец терся об ее затылок. Даже хмурый Марлан сморщил в усмешке усталое лицо. Вакити, корчась от смеха, никак не мог выровнять ход лодки, а Туами уронил слоновую кость. Солнце сияло, озаряя голову и маленький крестец, и все кругом опять вдруг стало хорошо, а взбаламученный песок в мозгу Туами покорно улегся на дно водоема. Крестец и голова так удивительно сочетались, что хотелось коснуться их рукой. Они ждали своего воплощения в бесформенной еще рукояти, которая была несравненно важней клинка. Они заключали в себе ответ, эта боязливая, нежеланная любовь женщины и этот смешной пугающий крестец, льнущий к ее затылку, – они открывали путь. Туами нашарил на дне слоновую кость, и теперь пальцы ясно чувствовали, что Вивани и ее дьяволенок как нельзя лучше подходят для его замысла.
Но вот она сладила с дьяволенком и уложила его поудобней у себя на руках. Он уткнулся мордочкой ей в плечо, прильнул к ее шее и угнездился там. А женщина потерлась щекою об его короткие рыжие завитки, посмеиваясь и вызывающе поглядывая на всех остальных. Марлан сказал средь мертвого молчания:
– Они живут в темноте под деревьями.
Крепко сжимая слоновую кость, чувствуя, как его уже одолевает сон, Туами поглядел на темную полосу. Она тянулась вдалеке, за водным простором. Туами пристально вглядывался вперед, в бескрайнюю ширь впереди паруса, высматривая, что же там, на другом конце озера, но оно было такое длинное и вода в нем сверкала так ослепительно, что ему не удалось разглядеть, есть ли вообще конец у этой темной полосы.
Воришка Мартин
1
Он отбивался руками и ногами, сжавшись внутри извивающегося тела. Не было ни верха, ни низа, ни воздуха, ни света. Рот раскрылся в беззвучном крике:
– Помо…
Из глотки вырвался воздух, на его место хлынула вода, обжигающая, режущая, как обломки гранита. Тело устремилось вслед за воздухом, встретив лишь удушливую бурлящую тьму. Мозг затопила паника, в разинутый до боли рот безжалостно вторгалась соленая стихия, с силой прорываясь внутрь. Вместе с водой проникло и немного воздуха – новый рывок… но волна подхватила тело и завертела, не дав угадать направление. В ушах стоял рев турбин, перед глазами, как трассирующие пули, мелькали зеленые искры, в голове стучали тяжелые поршни, заставляя весь мир содрогаться. Леденящая маска внезапно облепила лицо, челюсти жадно задвигались – воздух! Перемешанный с водой, он наполнял тело, царапая легкие, как острый гравий. Мышцы, нервы, измученные легкие и поршневая машина в голове на миг заработали по-старому. Твердый соленый комок выплеснулся из глотки, губы сомкнулись и разомкнулись, язык шевельнулся во рту. В мозгу вспыхнула ослепительная неоновая полоса.
– Спа…
Затаившись в центре всей этой суеты, отделенный от собственного тела, человек не обращал внимания на мельтешение зеленых вспышек. Будь он в состоянии управлять лицом… нет, будь на свете лицо, способное отразить ощущения человека, подвешенного между жизнью и смертью, оно ощерилось бы в злобном оскале, в то время как настоящий рот, далекий и широко разинутый в судороге, был заполнен водой. Неоновый трассирующий след вращался, расплываясь в широкий диск. Тело судорожно изрыгало воду и захлебывалось ею вновь, но жесткие комки уже не причиняли боли – ощерившееся живое существо смотрело со стороны. Лица не было, был оскал.
Мелькающие пятна слились в картинку. Он вгляделся. Такого ему не приходилось видеть уже много лет, и оскал слегка смягчился, тронутый любопытством. Стол, на нем банка из-под джема, ярко освещенная – то ли огромная, в центре сцены, то ли маленькая, перед самыми глазами. Изолированный мирок, которым, тем не менее, можно управлять со стороны. Прозрачная вода почти до краев, и в ней крошечная стеклянная фигурка, стоящая вертикально. Вместо крышки натянута тонкая пленка из белой резины. Он с интересом рассматривал банку, далекое тело перестало метаться и успокоилось.
Самым любопытным было тонкое равновесие сил, под действием которых находилась подвешенная фигурка. Тронь пальцем пленку, и сжавшийся воздух сильнее надавит на воду. Столбик воды чуть подымется в тонкой трубочке, торчащей из стеклянного тела, и игрушечный человечек станет тяжелее. Он полностью в твоей власти, под твоим пальцем. Скажешь тихонько: «Тони́!» – и он опустится ниже, ниже, до самого дна. Можно пожалеть его, ослабить давление, дать побарахтаться на поверхности, глотнуть воздуха, а затем снова утопить – медленно, беспощадно, навсегда.
По существу, плавающая фигурка ничем не отличалась от тела, барахтавшегося в воде. Вверх или вниз – то же самое опасное равновесие. Оскал без лица не произносил слов, осознание пришло в виде яркой вспышки.
Спасательный пояс!
Резиновый мешок опоясывал тело под мышками, тесемки обвивали плечи и застегивались на груди под бушлатом и клеенчатым плащом – теперь их давление даже чувствовалось. Пояс, как и предписывалось, был почти полностью сдут, чтобы не лопнуть при ударе о воду.
«Отплыть подальше от корабля, потом надуть пояс».
Вслед за осознанием хлынул поток образов: лакированная доска с вывешенными инструкциями, вид спасательного пояса с трубкой и металлическим наконечником. Внезапно человек понял, кто он и где находится. Тело болталось в воде, подвешенное наподобие стеклянной фигурки. Безвольно обмякшее, оно уже не барахталось. Через голову одна за другой перекатывались волны.
Рот захлестнуло водой, дыхание прервалось. Зеленые вспышки вновь прочертили тьму. Что-то тянуло вниз. Оскал вернулся, а с ним картинка: тяжелые морские сапоги. Ноги заерзали, пытаясь освободиться, но безуспешно. Оставались еще руки, далекие, но пригодные для дела. Он закрыл рот и, скорчившись в воде, занялся опасной акробатикой. Снова замелькали неоновые трассы, глухо колотилось сердце – единственная точка опоры в бесформенном хаосе. Он подтянул ногу кверху, из последних сил дернул непослушными руками сапог, стряхнул его. Резиновое голенище скользнуло по ступне, тяжесть исчезла. Теперь другой. Наконец тело распрямилось и снова повисло, расслабленно качаясь на волнах.
Рот размеренно открывался и закрывался, глотая воздух и не пропуская воду. Тело тоже работало исправно, время от времени сжимая желудок в тугой узел и выталкивая наружу по языку поток морской воды. Животная паника прошла, но появился страх перед смертью, долгой и одинокой. Оскал теперь обрел лицо и воздух для тела, самим своим присутствием не позволяя тратить драгоценное дыхание на звуки. Была и некая цель, но пока не хватало ни времени, ни опыта, чтобы осознать ее важность и неколебимость.
Обычная схема дыхания не работала, вдыхать приходилось в промежутках между погружениями. Думать удавалось тоже урывками, одновременно с порциями воздуха. Опять вспомнились руки, которые оказались где-то далеко, в темноте. Подтянувшись ближе, они стали шарить по жесткой поверхности плаща. Одолевая боль, негнущиеся пальцы расстегнули пуговицу и скинули петлю с деревянной застежки. Океан безразлично покачивал тело, словно стеклянного человечка или подтопленное бревно. Волна, глоток воздуха. Еще волна, еще глоток.
Руки вытянули трубку, ощущая дряблую сдутую резину, почти не державшую тело на плаву. Зубы сжали наконечник, два пальца принялись его откручивать, остальные зажимали трубку. Крошечная порция воздуха, отвоеванная у волн, досталась не изголодавшимся легким, а резиновому мешку. Еще, и еще… Сердце трепыхалось в груди, как подстреленное, зеленые пунктиры мелькали и вращались. Пояс становился тверже, но так медленно, что момент спасительной перемены оказалось невозможно уловить. Волны уже перекатывались через плечи, регулярные погружения с головой сменились брызгами и мокрыми шлепками в лицо, воздух больше не приходилось добывать с боем. Наконец пояс надулся, охватив грудь плотным кольцом и растягивая одежду. Однако человек еще некоторое время играл с воздухом, выпуская немного наружу и снова вдувая в трубку, словно боялся прекратить единственное доступное пока спасительное действие. Голова и плечи теперь надолго высовывались из воды и мерзли сильнее, чем все остальное тело. Закоченевшее на ветру тело охватила дрожь.
Рот оторвался от трубки.
– Эй! На помощь!
Воздух с шипением вырвался из металлического наконечника, пришлось немало потрудиться, чтобы завинтить его. Тьма стояла непроницаемой завесой, не давая разглядеть даже руку, поднесенную к лицу. Страх смерти в одиночестве дополнился ужасом перед слепотой. Тело забарахталось, неловко загребая руками.
– Помогите! Эй, кто-нибудь! На помощь!
Вокруг – лишь шорох и плеск набегавших волн. Тело обмякло, голова бессильно свесилась, соленая вода омывала дрожащие губы.
Важно сохранять движение.
Он принялся слабо перебирать ногами, еле слышно бормоча:
– И зачем только я скинул сапоги, стало ничуть не лучше… – Голова снова упала на грудь. – Холодно… Только бы не переохладиться. Будь на мне сапоги, я бы их снял, потом надел, потом опять снял…
Перед глазами возник корабль, опускающийся ко дну, до которого здесь, наверное, не меньше мили. Тело судорожно сжалось, будто сдавленное невероятной толщей воды. Зубы сомкнулись с дробным стуком, лицо болезненно скривилось. Ноги инстинктивно подобрались, спасаясь от зыбкой вязкой бездны.
– Помогите!
Руки задвигались, разворачивая тело, но насколько это удалось, судить было трудно. Всюду темнота, сплошная, непроглядная. Ни тонущего судна, ни обломков, ни других уцелевших – одна лишь черная стена, подступившая вплотную к глазам, и в ней ровный плеск воды.
– Нат! Натаниэль! Бога ради! Есть тут кто живой?
Голос замер, судорожная гримаса разгладилась.
Тело безвольно обвисло на спасательном поясе, отдавшись во власть набегавших волн. Зубы вновь застучали, дрожь накатывала приступами. Ноги едва чувствовали холод, безжалостно зажатые в тиски водой, которая стремилась раздавить, расплющить их. Ноющие руки не находили себе места. Внезапная боль пронзила затылок, не давая поднять голову. Нос со всхлипом втянул воду, она хлынула в глотку, вызвав новый приступ рвоты. Кулаки, втиснутые между спасательным поясом и подбородком, принесли облегчение, но ненадолго. Руки ушли вниз, лицо снова погрузилось в воду. Превозмогая боль, человек с усилием запрокинул голову, уставив закрытые глаза в невидимое небо. Ноги уже не так сдавливало – окаменевшая плоть, казалось, потеряла всякую чувствительность, однако те части тела, которые море еще не полностью подчинило, продолжали судорожно трястись. Вечность срослась с болью и подступила совсем близко, ощутимо. Оскал оставался на месте, мысли продолжали приходить, бессвязные, неповоротливые, но жизненно важные.
Скоро наступит рассвет.
Двигаться, иначе не заметят.
Скоро рассвет, станет видно обломки.
Я не умру.
Я не могу умереть.
Только не я… не может быть…
Он отчаянно рванулся вверх, задыхаясь и отплевываясь.
– Помогите! Эй, кто-нибудь, на помощь!
Тело приподнялось на волне и плавно опустилось.
Окажись я внизу, добрался бы до шлюпки или плота. Не повезло, проклятая вахта… смыло к чертям, прямо с мостика. Рулевой должен был взять вправо, если услышал приказ. Корабль затонул или перевернулся, теперь все барахтаются где-то там, в темноте, подбадривают друг друга, головы торчат из воды среди остатков кораблекрушения и пятен мазута. Когда рассветет, я найду их, найду, черт побери, иначе всех подберут, а я останусь болтаться вверх-вниз, как дурацкая подвесная койка… Проклятие!
– Эй! На помощь! Натаниэль!
Все было сделано правильно. Отдай я команду десятью секундами раньше, ходил бы в героях… Право руля, мать вашу!
Влепили под самый мостик… Я отдал верный приказ – и полетел за борт, вот невезуха!
Оскал напрягся, заворочал одеревеневшим лицом, верхняя губа приподнялась, обнажив стучащие зубы. Однако вспыхнувший гнев вернул малую толику тепла, кровь приливала к щекам, ожившие веки раскрылись.
Тело снова забарахталось, расплескивая воду, взгляд устремился вверх. В непроглядной темноте что-то изменилось, появились какие-то пятна и разводы, они стояли прямо перед глазами, давили, как сама тьма. Скорчившись внутри черепа, он стал вглядываться из-под надбровных дуг, возвращая власть над зрением и неясно угадывая очертания островков мутного света и тумана. Глаза моргали и щурились, но расплывчатые формы оставались снаружи. Наклонив голову, удалось различить движущиеся гребешки волн. Их изрезанная линия, едва заметная, как остаточное изображение на сетчатке глаза, на миг показалась на фоне неба, но тут же исчезла за черным брюхом следующей волны, подхватившей тело. Светлые пятна рук тускло мерцали, отталкиваясь от воды, ноги стряхивали свинцовое оцепенение. В голове вновь замелькали мысли.
Мы шли на северо-восток. Я отдал команду. Если корабль начал разворот, он должен быть где-то к востоку. Ветер дул с запада, значит, восток там, куда катятся валы.
Барахтанье тела стало яростнее, дыхание участилось. Подвешенный на спасательном поясе, он поплыл неуклюжим брассом, затем остановился, качаясь на волнах. Стиснув зубы, отвинтил колпачок и выпустил часть воздуха, чтобы погрузиться глубже, и вновь поплыл, с трудом переводя дыхание и до боли вглядываясь в спины убегавших к востоку валов. Постепенно движения замедлились, руки бессильно упали, но сознание, затаившееся в темной глубине черепа, продолжало отдавать команды еще долго после того, как тело неподвижно обвисло в воде.
Небо приобретало более четкие очертания, сумрачно-серые тона разбавляли тьму, на поверхности моря обозначились отдельные бугры и впадины. Мозг все еще пытался заставить конечности двигаться, но его наводнили картинки: они мешали, заслоняли собой неотступную необходимость плыть на восток. Перед глазами снова возникла стеклянная банка, но теперь она ничего не значила. Отражение чьей-то белозубой улыбки в полированной крышке стола, короткий обмен фразами. Вереница масок, вывешенных на просушку…
Спокойный голос из-за зубов, отраженных гладкой поверхностью: «Какая, вы думаете, подойдет Кристоферу?»
Крышка нактоуза с тусклой подсветкой компаса и крик, повисший между небом и землей в неоновых вспышках: «Право руля, мать вашу!»
Вода плеснула в рот, толчком пробудив сознание. Из глотки вырвался болезненный хрип. Серо-зеленый рассвет неумолимо надвигался. Над гигантскими валами, такими теперь привычными, поднимался пар. С высоты гребня в мутной дымке были видны еще две таких же громадных волны, а дальше – лишь круговая завеса то ли тумана, то ли моросящего дождя. Руки вновь работали, голова поворачивалась вслед за телом, глаза всматривались, пытаясь определить направление волн. Последний источник тепла, упрятанный глубоко внутри, захлебывался и угасал, как едва тлеющий огонек костра среди сырых дров.
Не хочу умирать! Нет!
Из плотного тумана появлялась волна, нависала над головой, поднимая тело ввысь, потом опускала, уходила прочь, и с высоты следующего вала было видно, как она тает в серо-зеленой мороси. Подъем, спуск – и новый гребень зловеще вздымался над головой.
Бледные ладони молотили по воде, рот сыпал проклятиями, но звуки терялись в мерном шорохе бегущих валов. Тело висело в спасательном круге, холод обшаривал его ледяными пальцами. Голова упала на грудь, лицо вялым нескончаемым потоком омывала соленая вода.
Думай, это последняя возможность. Думай, что делать.
Середина Атлантики, до ближайшей земли сотни миль. Одинокий корабль послали к северо-востоку от конвоя – подать сигнал, нарушить радиомолчание. Немецкая подлодка, должно быть, рыщет неподалеку от затонувшего судна, чтобы допросить уцелевших, или поджидает возможных спасателей. Вот-вот из воды покажется ее тяжелый корпус, словно скала, обнажившаяся с отливом. Перископ рассечет воду – глаз земной твари, сумевшей нарушить вечный ритм катящихся волн. Может, как раз в эту минуту ее акулья тень скользит там внизу, под одеревеневшими ногами, или покоится на ложе из соленой воды, пока команда отдыхает. А уцелевшие – на плоту, вельботе, шлюпке или просто на бревне, – наверное, они совсем рядом, скрытые туманом и соседним гребнем… с запасом тушенки, а может, и глоточком чего-нибудь покрепче.
Он снова стал поворачиваться в воде, подслеповато щурясь в липком тумане. Небо висело над головой, как низкий потолок. Вокруг ничего – ни обломков, ни человеческих голов. Корабль исчез бесследно, казалось, чья-то рука дотянулась до него и уволокла на милю вниз, на самое дно. На целую милю… Тело вновь отчаянно забарахталось, лицо исказила гримаса.
– Помогите! Эй, вы! Гады, сволочи, мать вашу… Эй!
Тело сотрясалось в рыданиях, холод стискивал его, как та рука, что уволокла корабль. Рыдания утихли, сменившись икотой. Голова снова завертелась в серо-зеленой дымке, шаря глазами по сторонам.
Одна сторона круговой завесы была светлее, – и туда катились валы, исчезая чуть левее источника света. Слой тумана, залитый сиянием, был так же непроницаем, как и хмарь за спиной, но притягивал к себе, разрывая мертвую однородность пространства, и к тому же казался чуточку теплее. Руки задвигались, инстинктивно стремясь приблизить тело к источнику света, ставшему путеводным знаком. Освещенная дымка морского тумана казалась твердой, как стена. Свет пронизывал бегущие гребни волн, делая их зелеными и прозрачными, как бутылочное стекло, но внутри не было ничего: ни водорослей, ни песка, ни плавающих предметов – одна лишь вода, холодная, зеленая, бессмысленная вода. Ну и, конечно, две руки, два черных рукава плаща, да еще хриплые вдохи и выдохи, которые смешивались с шумом бессмысленной стихии. Волны шептались, догоняя друг друга, со звонким журчанием прокатывались возле уха, словно миниатюрный прибой на песчаном пляже. Шипение, внезапные всплески, рокот, обрывки непонятных слов, мягкий шорох ветра…
На светлой стороне круга руки приобрели важность, но ухватиться здесь было не за что – вниз, в бесконечность, уходила вязкая, холодная пропасть. Одеревеневшие колени прижались к животу, словно это могло спасти их от власти страшной бездны. Взмыв над пучиной на гребне очередного вала, тело распрямилось, спина выгнулась, рот глотнул воздуха, широко раскрылся, готовясь что-то выкрикнуть навстречу свету… и застыл. Челюсти сомкнулись, зубы щелкнули, а руки принялись лихорадочно месить воду, прокладывая путь вперед.
– Эй, кто-нибудь! Человек за бортом! Во имя милосердия! Справа по курсу!
Он попытался плыть быстрее, неловко выбрасывая руки и отворачиваясь от волн, перехлестывавших через голову. Рывком высунулся по грудь.
– Человек за бортом! На помощь!
Морская пучина тянула вниз, он отчаянно боролся, фыркая и отряхивая воду. Огонь внутри вспыхнул ярче, сердце усердно разгоняло по всему телу застоявшуюся кровь.
Там, слева от пятна, корабль! Он движется навстречу, повернувшись правым бортом… или – от этой мысли изо рта брызнула яростная пена, – уходит прочь, показывая корму. Впрочем, даже в неистовстве погони легко понять, что последнее невозможно, ведь тогда они должны были только что разминуться. Значит, судно идет навстречу, и рано или поздно его нос прорежет завесу тумана в нескольких ярдах впереди.
А может, корабль не движется?
Обессиленные руки опустились, тело расслабилось и закачалось на волнах. Далекий силуэт казался всего лишь сгустком тумана, не позволяя определить ни размеров, ни расстояния, однако был виден даже из провала между океанскими валами. Тело вновь забарахталось, медленно продвигаясь вперед и взмывая на гребнях волн, что мерно набегали одна за другой.
– Помогите! Эй, на борту!
Что это за судно, так странно скособоченное? Авианосец, старый, брошенный, готовый вот-вот затонуть? Такой давно бы уже пустили на дно торпедным залпом. Океанский лайнер? Тогда, наверное, из самых больших… но почему он так накренился? Солнечные лучи лишь освещали завесу тумана, не в силах пронизать ее, и в плотной сияющей дымке маячило что-то, не похожее на корабль, хотя ничего, кроме корабля, там быть не могло.
Тело отчаянно рванулось вперед, но первое яростное возбуждение выжгло весь запас топлива, и огонь внутри снова едва тлел. Руки с усилием раздвигали воду, из темных сводов черепа взгляд жадно устремлялся к желанной цели, словно приближая ее. Силуэт впереди сдвигался, рос, но отчетливей не становился. Время от времени у подножия его мелькало что-то вроде волн, поднятых носом корабля… Взгляд постепенно угас, остались лишь упорно работающие руки и крики о помощи, которые отнимали последние остатки сил. Вокруг вздымалась зеленая стихия, готовая погасить тлеющий огонек, над головой клубился слепящий туман, глаза застилала багровая тьма. Тело бессильно обвисло. Темный силуэт высился впереди; сквозь хрип и тяжелые удары сердца слышался звук разбивающихся волн.
Голова с трудом поднялась, глаза напряглись.
На фоне неба торчала скала, над ней парила чайка. Волны у подножия вздымались и падали, выбрасывая вверх пенистые брызги, а затем исчезали, словно проглоченные невидимой пастью. Сознание представило мерно работающие руки, но они отказывались повиноваться. Очередная волна перехлестнула через голову и покатилась к рифу, гребень ее был тупым, непривычно сглаженным. В воздух взметнулся фонтан пены. Глаза, погрузившиеся в воду, на этот раз разглядели в зеленой пустоте желтые и бурые пятна, а монотонный шорох океанских валов сменился глухим рокотом. В странном ревущем мире мелькали странные мохнатые тени, смутные причудливые очертания камней и водорослей. Бурая плеть хлестнула по щеке, и тут же страшный удар сотряс все тело. Колени уперлись в твердь, руки жадно вцепились в столь неожиданно обретенную опору. Разинутый рот застыл в изумлении, глаза пристально разглядывали трех моллюсков – морские блюдечки, одно большое и два поменьше, – что прилепились к скале перед самым лицом. Твердь наводила ужас, означая конец привычного существования в изменчивой водной стихии. Совсем не похожая на трепещущую, живую плоть корабля, твердь источала безжалостность, рождая в душе панику. Здесь, на пути тысячемильного потока, бесцельно катящегося вдаль, внезапное появление непонятной опоры ввергало мир в войну.
Волна подхватила, оторвала от камней и раковин, перевернула и бросила назад, в темноту. Цепкие плети дернули за ноги, соскользнули и отпустили. В глазах снова вспыхнул свет, рот наполнился морской пеной. Мелькнула расколотая поверхность скалы, огороженная белоснежными фонтанами брызг, и зрелище неприступной тверди, внезапно выросшей посреди Атлантики, словно дикий зверь, выскочивший из кустов, исторгло из глотки вопль ужаса, который забрал весь воздух. Волна захлестнула с головой, погрузила в привычную зеленую тишину, затем подняла и поволокла в сторону. Бешеная пляска прекратилась, море больше не играло со своей добычей, сжимая ее мягко и бережно, как охотничья собака подстреленную птицу. Ноги зацепились за твердое, раз, другой. Осторожно опустив тело, вода отступила, щека уткнулась в камень. Море вернулось, ласково лизнуло в лицо. Сознание побуждало двигаться, но руки не подчинялись. Волна снова приподняла тело, приняв на себя большую часть веса, и на этот раз нужные движения получились, позволив продвинуться чуть вперед. Новая волна, еще один слабый рывок. Море ткнулось носом в ноги и уютно примостилось под мышкой, не доставая больше до лица. Перед темными провалами черепа стояла какая-то картинка, она заполняла все поле зрения, но никакого смысла в ней не было.
Волна под рукой шевельнулась, устраиваясь поудобнее.
Тело лежало неподвижно.
2
Картинка, белая с черным, но белого больше. Точнее, две картинки, наложенные друг на друга, для каждого глаза своя. Контуры еле заметно смещались, слышался слабый шум. Тело по-прежнему не двигалось, мыслей не было, но что-то твердое под щекой все настойчивее напоминало о себе: давило, жгло без тепла, пока, наконец, в одной точке не сконцентрировалась боль, настойчивая и ноющая, как гнилой зуб. Боль возвращала сознанию цельность, помогая прийти в себя.
Однако первым признаком жизни были не чернобелые пятна, не боль, а все-таки шум. Здесь море обращалось с телом бережно, вело себя тихо, но где-то там, вдалеке, продолжало реветь, метаться и рушиться, а ветер, получив более серьезного противника, чем послушная вода, вовсю свистел в скалах, порывами проникая в расселины. Вся эта разноголосица сливалась в единую речь, которая врывалась в глухую тьму под сводами черепа и убеждала, что голова реально существует где-то, в каком-то месте. Пронзительный крик чайки пробился сквозь рокот ветра и воды, возвестив бредущему на ощупь рассудку: где бы ты ни был, ты есть.
Осознание пришло внезапно: он в самом деле существовал – терзаемый болью, но в тесном единении с твердью, которая удерживала на себе распростертое тело. Вспомнив, как пользоваться глазами, он совместил две оси зрения, так что обе картинки смешались, придав изображению объем. В щеку впечаталась прибрежная галька, обкатанный белый кварц, напоминавший формой мелкий картофель. Белизну оттеняли желтые пятна и темные вкрапления. Дальше белело что-то еще. Взгляд безучастно скользнул по обескровленным складкам ладони, посиневшим ногтям, сморщенным подушечкам пальцев. Линия руки под плащом, контур плеча. Повернувшись в неподвижной голове, глаза вновь обратились к гальке и принялись праздно разглядывать ее, словно ожидая от камней какого-то действия, не слишком, впрочем, интересного. Рука застыла, как мертвая.
Вода поднялась, тронула гальку, подождала и откатилась прочь под дробный перестук и шорох мелких камушков, омывая тело и шевеля босые ноги. Затем вернулась, и на этот раз, уходя, плеснула в раскрытый рот. Лицо не изменило выражения, но тело вдруг затряслось – все сразу, с ног до головы. Белая рука двигалась в такт, и потому казалось, что трясется галька. Твердые камни бередили щеку, причиняя ноющую боль.
В голове появлялись и пропадали новые картинки, но слишком мелкие и далекие, чтобы доставлять беспокойство. Женское тело, белоснежное и пышное. Фигура мальчика. Билетная касса. Корабельный мостик. Слова команды, выжженные неоновым светом на фоне неба. Высокий тощий мужчина, робко отступивший в темноту за верхней ступенькой трапа. Тело, подвешенное в воде, как стеклянный человечек в банке из-под джема. Выбирать не приходилось – только картинки и галька. Очередной камушек заполнялся новым сюжетом, становился окошком или замочной скважиной, позволяя заглянуть в другой мир, в иное измерение. Слова обретали видимые четкие формы, подобно оглушительному приказу. Они не дрожали и не таяли, оставаясь твердыми, как галька – там, в смутной тьме под надбровными дугами, между обжигающей болью сдавленной щеки и туманными очертаниями носа, по внутреннюю сторону невидящего взгляда.
Холод стал другим – он медленно полз по спине, пробираясь между плотными слоями одежды. Воздух обжигал, как медленный огонь. Ощущение едва успело возникнуть, когда вернувшаяся вода наполнила рот, и приступ удушья перебил ритм сотрясавшей тело дрожи.
Подтянуть ногу поближе. Теперь другую. Рука, маячившая перед глазами, тоже сдвинулась. Где-то сзади еще одна… послать ей сигнал… Пальцы были на месте, но не слушались, их одеревеневшие кончики еле шевелили невидимую гальку. Руки и ноги, подчиняясь команде из центра и подстегиваемые холодной дрожью, начали совершать плавательные движения. Дыхание стало чаще, сердце заколотилось. Бессвязные картинки исчезли, остались лишь камни, их шорох и стук в груди. В мозгу мелькнула полезная мысль – она не имела практической ценности, но позволяла вновь обрести частицу самого себя. Мысль удалось даже выразить в словах, хотя они прозвучали лишь по ту сторону зубов:
– Столько я весил бы на Юпитере.
В голове тут же прояснилось. Тело весит не больше, чем всегда, просто сил совсем не осталось. Здесь каменистый склон, надо на него заползти. Помятая щека отлепилась от гальки, колени уперлись в землю. Челюсти со скрипом сомкнулись. Двигаться и дышать – одновременно, чтобы грудь не цеплялась за камни…
Волны продолжали плескаться в ногах, но все дальше и дальше. Он полз медленно, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться и прийти в себя. Вода уже не доставала до ног.
Левая рука, та, что была не видна, коснулась чего-то твердого и неподатливого. Он с трудом перекатил голову и взглянул. Серовато-желтая стена, вся в выбоинах, покрытая комками красноватой слизи. В каждой ямке желтеют колпачки морских блюдечек, сверху нависают буро-зеленые плети водорослей.
Белое пятно галечного пляжа упиралось треугольником в сумрачную щель между сходящимися скалистыми стенами. Камень блестел от влаги, морская вода просачивалась сквозь бурые заросли и капала, собираясь в дрожащие лужицы.
Он стал разворачиваться, привалившись боком к скале и подтягивая ноги в толстых белых гетрах, далекие и неуклюжие, словно медвежьи лапы. Еще одна частица себя прежнего. Подсунув левую руку под щеку, он приподнял голову и, отталкиваясь ногами, стал втискиваться спиной в сырой темный угол. Потом запрокинул голову и обеими руками подтянул к груди колени – сначала одно, потом другое. Оказавшись наконец в сидячем положении, взглянул на гальку по ту сторону коленей. Усталое тело сгорбилось, челюсть снова опустилась.
Собственно, гальки было не так уж и много. Сторона треугольной площадки, уместившейся в тени расселины, не превышала человеческого роста. Обкатанные камушки лежали вплотную друг к другу, белые и твердые.
Взгляд с трудом оторвался от гальки и скользнул по воде, почти гладкой по сравнению с открытым морем. Впереди виднелась отколотая часть скалы, такая же серая, как стены рядом, скользкая от пены и ракушек. Волны натыкались на препятствие и били по краям расселины, оставляя в промежутке несколько ярдов спокойной зеленоватой воды. Дальше, за одиноким рифом, неслись дымящиеся контуры набегавших валов, озаренных бледным солнечным светом.
Усталые веки упали, во тьме тут же вновь замелькали бессвязные образы, но неповоротливый разум, пропуская их мимо, сосредоточился на единственной мысли. Крошечный огонек, чудом не задутый мощным дыханием Атлантики, теплился где-то глубоко внутри. Жалкая искорка, не более, но ее надо сберечь. Тело скорчилось, защищая и баюкая последний источник жизни. Фразы и образы продолжали возникать перед закрытыми веками.
Сверху донесся протяжный крик морской птицы. Сознание отвлеклось от искры, мерцавшей во тьме, глаза открылись. На сей раз удалось увидеть все целиком: стены темной расселины справа и слева, светлую полосу между ними, радужные фонтаны брызг впереди и мощную поступь океанских волн в туманной дымке, пронизанной солнцем.
Он повернул голову и бросил взгляд на стену, уходящую в небо. Там, где кончались водоросли и ракушки, каменная поверхность была ровнее. Сверху в расселину проникал дневной свет, в узком проеме угадывались контуры облака. Мелькнуло крыло чайки, снова донесся резкий крик. Смотреть вверх было больно, и он перевел взгляд на колени: два бугра, укрытые толстой тканью плаща. Пуговица… Рот закрылся, опять раскрылся, оттуда полились хриплые неразборчивые звуки, и потребовалось усилие, чтобы как-то их упорядочить.
– Знаю, знаю, тебя пришил Натаниэль, я сам его попросил. Сказал, это предлог, чтобы дать ему передохнуть.
Веки устало опустились, пальцы неловко ощупывали знакомый твердый кружок.
– Носил этот плащ еще матросом… До Натаниэля пуговицы пришивал Задира.
Голова склонилась на колени.
«Первая вахта! Первой вахте построиться!»
Череду картинок перебил сонный храп. Приступы дрожи стали слабее, но руки все равно соскользнули с коленей и упали на гальку. Голова тряслась, ноги разъехались, камни больно давили на икры. Образы в сознании совсем перепутались, ощущение собственной личности стало теряться. Еще немного, и едва тлеющая искра окончательно угаснет… Пробившись сквозь мелькающий калейдоскоп, он приподнял веки и выглянул наружу.
Белые камушки перекатывались в набегавшей воде. Впереди виднелась скала-спасительница, вся в пене и фонтанах брызг – она принимала на себя удары океанских валов. Там стоял ясный полдень, а здесь, в мрачной каменной щели, отовсюду сочилась вода и стояла душная сырая вонь, как в портовом сортире.
Язык снова шевельнулся, изо рта вырвался хрип. В голове пронеслось: «Что за проклятое место?», но оскорблять непонятное убежище казалось рискованным, и гортань выдавила:
– Где я, черт побери?
Одинокая скала, вершина подводного хребта, единственный зуб в окаменевшей челюсти древнего затонувшего мира, пронзивший непостижимую толщу океана. Сколько отсюда миль до ближайшей суши? В душе вспыхнул страх – не судорожная паника первых минут за бортом, а глубокий мертвенный ужас. Онемевшие пальцы вцепились в скалу, тело рванулось, припав к стене, покрытой бурыми пучками морской травы и комками слизи.
Думай, кретин несчастный, думай!
Туманная водная ширь совсем рядом, волны набегают на скалу, галька шуршит, колеблемая прибывающей водой.
Думай же!
Приступы дрожи сотрясали скорчившееся тело, глаза не отрывались от моря. Валы разбивались снаружи, но по эту сторону скалы укрощенная вода была безопасна. Он медленно опустился на гальку и снова втиснулся в угол расселины. Искра еще теплилась, и сердце не давало ей угаснуть. Открытые глаза по-прежнему смотрели вперед, но уже ничего не видели. Слово ускользало. Как же он назывался? Островок на карте, крошечный одинокий риф посреди Северной Атлантики, вдали от всех берегов. Над ним еще шутили – когда оставалось время шутить. Карта возникла в сознании, но смутно. Штурман и капитан склонились над столом и ухмыляются, а он сам, тогда еще помощник штурмана, стоит в ожидании команды. Смех капитана, слова, произнесенные с четким дартмутским выговором: «Название почти в точку»[1].
Да, вот так, почти в точку, не важно, как именно. Корчиться в этой «почти точке», неизвестно где, в сотнях миль от Гебрид? Искра, мерцающая в щели нелепого заброшенного рифа… Лицо исказилось от ярости.
Лучше бы я остался там!
Обмякшее тело сползло на камни, голова без сил упала на грудь, снова раздался храп. Однако глубоко внутри сознание продолжало метаться посреди картинок, воспоминаний и вспыхивающих фраз, словно зверь за прутьями клетки. Отбрасывая назойливые подробности женских тел, не обращая внимания на боль и приступы дрожи, оно старательно подбирало обрывки слов в поисках нужной мысли. Нашло, отделив от бессмысленного мусора, подняло на поверхность и заставило тело придать ей осязаемость и четкость.
– У меня есть разум.
Темный провал, снова храп… наконец, далекая правая рука, подчинившись команде, зашарила по плащу, нашла карман, пролезла внутрь. Пальцы нащупали моток веревки, складной нож… Веки, затрепетав, приоткрылись – в рамке надбровных дуг вспыхнула зеленью поверхность моря. Глаза бессмысленно вытаращились, тело резко дернулось. Искра внутри вспыхнула ярким пламенем, тело сжалось и перекатилось на колени, рука вылетела из кармана и вцепилась в скользкую стену.
Новая волна перехлестнула скалу, в мощном потоке мелькали бурые плети водорослей. Зеленоватая гладь вскипела, разрывая полосу прибрежной пены, и с шипением швырнула к ногам пригоршню гальки. Пена схлынула, камушки застучали, как зубы. Волны шли одна за другой, поглощая с каждым разом больше гальки и отвоевывая территорию пядь за пядью. Скала являла лишь слабое подобие защиты, почти не сдерживая неумолимого наступления дымящихся валов. Он вздрогнул и обернулся. Темная зловонная щель в каменной стене с промокшими пучками водорослей, безмозглыми ракушками и слизью становилась сушей лишь дважды в сутки. Прочная и надежная с виду, каменная расселина была ловушкой, столь же враждебной любой дышащей воздухом жизни, как океанская зыбь и морская вода в милю глубиной.
Крик чайки прозвучал эхом его собственного. Он прижался лбом к скале, пережидая, пока успокоится сердце. Ноги окатило пеной. От галечного пляжа уже почти ничего не осталось, а первые камни, которых коснулось выброшенное на берег тело, едва проглядывали желто-зелеными пятнами под целым футом бурлящей воды.
– Наверх!
Руки нащупали точки опоры: их оказалось немало, но распухшие пальцы с трудом цеплялись за мокрые выступы скалы. Он на несколько мгновений прислонился к стене, собираясь с силами, потом поднял правую ногу и вставил в глубокую выемку с выступающей кромкой, вроде пепельницы. Кромка была не очень острая и совсем не чувствовалась. Оторвав лоб от заросшей водорослями каменной поверхности, он подтянулся, выпрямляя ногу. Другая повисла в воздухе, качнулась, ударилась о стену, но и ее удалось пристроить на подходящий выступ. Тело прижалось к скале, раскинув руки, всего в нескольких дюймах над галькой. Глаза вглядывались в темную щель, пропитанную мерно сочащейся влагой, словно завидуя этой тайной умиротворенности. Время уходило капля за каплей. Поле зрения распадалось – две картинки, дрожа, разъезжались в стороны.
Снова зашуршала галька: волна лизнула каменную стену. Он опустил голову и посмотрел вниз, поверх спасательного пояса, через распахнутые полы плаща, на мокрые обкатанные камушки в самом углу расселины. Взгляд наткнулся на белые гетры – там ноги.
И зачем только я сапоги скинул…
Он осторожно шевельнул левой ступней и напряг колено, перенося на нее вес. Ноги вели себя странно: они ничего не чувствовали, пока не наступали на что-нибудь острое, и становились частью тела, лишь ощущая боль или попадая в поле зрения.
Волна дотянулась до расселины, шлепком ударила в стену и окатила лицо. Он издал какой-то звук и только теперь понял, в каком плачевном состоянии находится плоть, доставшаяся ему во владение. Звуки клокотали в глотке и оставались там, открытый рот не помогал им выйти наружу. Отвисшая нижняя челюсть упиралась в жесткий воротник плаща. Бульканье усилилось, зубы, повинуясь команде, со щелчком сомкнулись, из окоченевших губ вырвались слова:
– Как мертвец…
Еще одна волна обдала лицо брызгами. Он с трудом взбирался по бугристой каменной поверхности, пока на скале не осталось ничего живого – ни блюдечек, ни мидий, одни крошечные ракушки и зеленые водоросли. Ветер напирал сзади, вдавливая тело в расселину, море угрожающе бормотало.
Щель становилась все у́же. Неожиданно голова оказалась в отверстии, которое едва позволяло протиснуться. Он уперся расставленными локтями и взглянул вверх. Дальше стены вновь расходились, образуя воронку, поверхность которой, хоть и неровная, не позволяла удержаться за счет одного трения. Каменный склон уходил вверх наподобие ската крыши, расстояние до вершины составляло примерно два человеческих роста. Глаза медленно задвигались, выискивая точки опоры для рук, и не нашли ни одной. Правда, на полпути к вершине виднелась впадина, но слишком мелкая. Онемевшие распухшие пальцы едва ли зацепились бы за сглаженный край.
Снизу донесся глухой удар. Мощная волна ударила в угол, разбилась и отхлынула. На мгновение смутно показались светлые очертания гальки и сразу исчезли в зеленоватом потоке. Между телом и скалой взметнулся фонтан брызг. Руки и ноги опять задвигались, тело с трудом протиснулось сквозь дыру, высунувшись до пояса, и привалилось к наклонной стене воронки. Ноги уперлись в те места, где прежде были локти. Колени медленно выпрямились, дыхание тяжело вырывалось из груди. Правая рука вытянулась вперед, пальцы сомкнулись на гладком краю углубления, ухватились покрепче. Нога оставила опору, колено поползло вверх… теперь другая нога…
Он повис на наклонной стене, удерживаемый одной рукой и трением. До вершины оставалось совсем немного, но слабые пальцы дрогнули и разжались, и тело вновь сползло к отверстию, ведущему вниз, в расселину. Камень перед глазами расплывался, вытянутые руки остались где-то наверху.
Внизу шумело море, отвоевывая шаг за шагом. Удары волн следовали один за другим. Прямо перед глазами о стены воронки разбивались тяжелые брызги и стекали вниз. Вода уже окатывала ноги. Голова приподнялась, оторвавшись от скалы. Оскал напрягся, борясь с онемевшими мышцами лица.
– Как блюдечко.
Тело прилепилось к каменной поверхности и застыло неподвижно. От гальки внизу остались лишь неясные контуры в коловращении морской пены. Потом и галька, и скала исчезли, а следующая волна окатила с головы до ног. Он стряхнул брызги с лица и вгляделся в отверстие воронки, словно мог увидеть что-то, кроме воды.
Блюдечко!
Он решительно спустил ноги в дыру, нащупал опору и стал протискиваться вниз, застывая и прижимаясь к скале при каждом ударе волн, а потом переводя дыхание и отплевываясь. Холода от воды больше не чувствовалось, но била она с каждым разом все сильнее, все упорнее тянула вниз. Сорвавшись, он пролетел последние несколько дюймов: волна подхватила его, грубо отбросила в угол расселины, поволокла за собой. Увязая в рыхлой гальке и шатаясь, он поднялся на ноги по колено в воде и тут же упал на четвереньки, погребенный под зеленоватой массой, которая ударила в скалу, взметнув фонтаны брызг. Вода пыталась опрокинуть его, но руки держались крепко. Он достал складной нож и раскрыл его, потом наклонился – перед глазами расплылись очертания камней и водорослей, море шумело в ушах поющей нотой. Наконец он выпрямился; нож снова болтался у пояса, а в руках оказались два морских блюдечка. Волна снова сбила с ног и поволокла, перевернув вверх ногами. Он едва успел схватиться за скалу, выжидая и переводя дух. Еще толчок – теперь пришлось цепляться, чтобы лезть медленно, сохраняя контроль над телом. После каждой волны он изо всех сил прижимался к каменной стене, стараясь не двигаться, не дать унести себя в море. Атаки воды постепенно утрачивали свинцовую тяжесть, но становились все изощреннее и злее. Волны рвали одежду, били между ног, задирали полы плаща, сбивая их к поясу. Стоило взглянуть вниз, как волна наносила удар в лицо или живот, выталкивая тело вверх по тесной расселине.
Протиснувшись в отверстие, он дождался, пока вода схлынет, и жадно вдохнул соленый, пропитанный влагой воздух. К носу прилипла прядь волос, раздваиваясь перед глазами. Очередная волна поднялась в дыру и обрушилась мощным водопадом, но тело осталось на месте, заклиненное в самой узкой части воронки. Преодолевая дрожь, он распластался на склоне и стал выпрямлять ноги. Лицо терлось о камень, потоки воды окатывали спину. Он вытащил из кармана блюдечко, прижал к скале, и, как только схлынула следующая волна, стукнул по раковине рукояткой ножа. Блюдечко слегка накренилось и плотно присосалось к новому месту. Человек и раковина вместе висели на скале, сопротивляясь напору воды.
Ноги напряглись, тело застыло неподвижно. Правая рука протянулась вверх и нащупала ту самую выбоину со сглаженными краями, за которую в прошлый раз не удалось удержаться. Затем рука опустилась, пошарила в кармане, залитом водой, и двинулась в обратный путь с зажатым в кулаке вторым блюдечком. Глаза бесстрастно смотрели в упор на каменную стену, вся жизнь, что еще теплилась в теле, сосредоточилась в медленно ползущей руке. Отыскав углубление, рука прижала раковину, тело вытянулось вперед на несколько дюймов и вновь застыло, пережидая волну. Вот рука снова опустилась, вернулась с ножом, слепо потыкала в скалу, нащупала онемевшими пальцами блюдечко, ударила по раковине рукояткой.
Задрав голову и вжимаясь в скалу под ударами волн, он внимательно смотрел на блюдечко. Нож выпал из руки, звякнул о камень и повис на поясе. Рука нашла колпачок резиновой трубки, открутила его. Воздух с шипением вышел, тело плотнее прижалось к скале. Голова склонилась набок, движение прекратилось. Дыхание оставляло на влажной каменной стене мутные разводы, то и дело смываемые очередным водопадом. Нож болтался внизу, со стуком ударяясь о скалу.
Голова шевельнулась, взгляд снова устремился вверх. Рука крепко сжала раковину морского блюдечка, правая нога дрогнула и поползла, ища опоры. Наконец колено наткнулось на первую раковину – ту, что была внизу. Рука разжала хватку, опустилась к ноге и подтянула ее. Оскал, притаившийся за безжизненным лицом, ощутил боль в колене – это означало, что оно держится. Зубы сжались, тело задвигалось, изогнулось. Рука вновь вцепилась в верхнее блюдечко. Левая нога двинулась к правой, оттолкнула ее в сторону, оперлась краем ступни на раковину и стала медленно выпрямляться. Еще одна волна накатила на скалу и обрушилась.
Тело лежало на крутом каменном склоне, опираясь одной ногой на раковину, но держалось в основном за счет трения. Блюдечко, в которое вцепилась рука, было прямо перед глазами. Другая рука шарила над головой, ища новую опору, тело отчаянно тянулось вверх. Выше, еще выше – и вот наконец пальцы нащупали острую кромку. Правая рука поползла следом, ухватилась. Он подтянулся, отталкиваясь обеими ногами. За кромкой скалы виднелся провал, проблески моря, нагромождения камней, покрытые чем-то белым. Он перевалился через край и рухнул ничком.
3
Он лежал в скалистой впадине, перед глазами поднималась выветренная стена, длинная полоса воды уходила вдаль. Тело пряталось где-то позади, в совсем другом месте, не имевшем ничего общего с этой картинкой, – ноги разбросаны по разным мирам, шея неестественно вывернута, скрюченная правая рука придавлена к земле. Костяшки пальцев больно, но терпимо впивались в бок – не стоило прикладывать титанические усилия и сдвигаться с места. Другая рука вытянулась вдоль впадины, наполовину под водой. Правый глаз почти касался воды, так что веко, моргнув, задело ее ресницей, ощутив сопротивление. К тому времени, как взгляд стал осмысленным, водяная пленка успокоилась, хотя щека и уголок рта, остававшиеся под водой, заставляли ее слегка вздрагивать. Левый глаз смотрел вдоль длинной лужи странного грязно-белого оттенка, слишком светлого для простого отражения пасмурного дневного неба. В углу рта неприятно покалывало. Время от времени на воде появлялись крапинки, от которых расходились едва заметные переплетающиеся круги. Блестящее водное зеркало ограничивалась сверху темной аркой глазницы, а снизу – бледно-розовой кожей носа.
В мозгу вяло зашевелились мысли.
Я упал в расщелину… Голова уперлась в стенку, шея свернута набок. Ноги, должно быть, задрались кверху и свесились с противоположного края, оттого бедра и ноют. Сильнее всего болят пальцы на правой ноге. Я лежу на согнутой руке, и она давит на ребра. Пальцы совсем одеревенели… Белое под водой – это пальцы другой руки, которую почти не видно.
Сверху донесся пронзительный крик, послышалось хлопанье крыльев. Над стеной расщелины появилась чайка. Широко раскинув крылья и вытянув когтистые перепончатые лапы, она затормозила в воздухе над самой скалой и с сердитым клекотом скользнула вбок, обдав холодным дуновением щеку. Белесая вода покрылась рябью, тревожа закрытый глаз, щеку и угол рта. Жжение усилилось.
Тупая боль в теле не вызывала желания шевельнуться, и даже жжение ощущалось лишь снаружи черепа. Левый глаз все так же вглядывался в белизну руки под водой. Память возвращала картинки, появились и новые: человек карабкался по скале, прилеплял к ней раковины.
Образы в голове тревожили сильнее, чем боль. Рука сжалась в кулак, рукав плаща заколыхался в воде. Дыхание участилось, по воде пошли волны, достигли края и вернулись назад.
Вода плеснула в открытый рот. Тело дернулось, забилось. Ноги, брыкнув, качнулись в сторону, голова чиркнула о скалу и повернулась. Расплескивая белую воду, руки уперлись в дно. По лицу стекала скользкая жижа, под правым веком стрельнула острая боль. Болезненно оскалившись, он сплюнул, глядя на лужи с толстым слоем грязно-белого осадка и чайку, скользившую прочь над зелеными океанскими валами. Рванулся вперед, свалился в соседнюю впадину, выбрался из нее на кучу битого камня и двинулся вниз по склону скользя и спотыкаясь, то и дело падая. Вокруг гладких приплюснутых валунов плескалась вода, кишевшая растительной жизнью. Ветер нетерпеливо подгонял, не давая выбрать безопасный путь. Стоило на миг задержаться, как новый толчок в спину нарушал шаткое равновесие тела и опрокидывал его на острые камни. Окружающее воспринималось не целиком, а отдельными пятнами, только самое важное – трещина, выступ, желтоватое пятно, неотвратимо надвигающееся, словно летящий кулак. Боль от ударов взрывалась яркими вспышками, но самой главной бедой была игла, засевшая в глазу, потому что она проникала внутрь, в темные глубины черепа, где скорчилось сознание. Тело жило и двигалось снаружи, а от иглы некуда было деться.
Пальцы вцепились в бурые спутанные плети, море омывало плечи и голову. Приподнявшись, он заполз на плоский камень с лужицей в середине, окунул лицо в воду и слегка поболтал рукой, чтобы промыть глаз. Затем руки разбрелись по сторонам и вернулись с комками морской тины. Он поднялся на колени и приложил липкую зеленую примочку к глазу и правой щеке. Откинулся на спину, не обращая внимания на слизь, острые края и раковины моллюсков, положил левую руку на колено и стал искоса разглядывать ее – скрюченные пальцы, бледная кожа с просвечивающей синевой, глубокие складки ладони. Игла не исчезала, вторгаясь под темные своды черепа. Стоило пошевелить глазом, как она впивалась еще глубже. Глаз открылся и тут же наполнился водой, сочившейся из комка тины.
Из груди вырвался хрип. Звуки выходили один за другим плотными сгустками, от которых содрогалось тело. Струйки соленой воды вытекали из обоих глаз, сливаясь со следами, оставленными морем и белой жижей. Руки и ноги тряслись.
Ниже по склону на скале виднелась еще одна лужица, поглубже. Он добрался до нее, снова нагнулся, окунул лицо и заморгал, пытаясь избавиться от иглы. Картинки из памяти отступили так далеко, что стали почти незаметными. Руки тоже нашли воду и погрузились в нее. Хриплые стоны сотрясали грудь.
Чайка вернулась, с ней другие. Резкие птичьи крики переплетались над головой, словно следы в воздухе. Море тоже издавало звуки: вода бурлила меж камней под самым ухом и тяжко бились мощные волны, перехлестывая скалистый барьер, заполняя трещины и расщелины. Не обращать внимания на боль… Мысль возникла и засела в самом средоточии тьмы, где таилось сознание. Глаза открылись, превозмогая страшную иглу, и уставились в безжизненно белые ладони.
– Спрятаться. Найти укрытие. Иначе смерть.
Он осторожно обернулся. Выступы скалы, так нещадно обдиравшие его во время спуска, сливались теперь в картинки. Взгляд выхватывал целые куски, которые расплывались, как только игла впивалась в мозг и исторгала из глаз соленую влагу. Надо снова карабкаться наверх.
Ветер стих, но длинные струи дождя все так же висели над головой. Следующее препятствие было невелико, чуть выше человеческого роста, однако чтобы преодолеть его, пришлось тщательно обдумывать и согласовывать действия разных частей тела. На плоской верхушке утеса удалось прилечь и немного отдохнуть. Поднимавшийся склон расплывался водянистыми пятнами. Солнце стояло над вершиной скалы, освещая расщелины, заполненные белой жижей. Свет пробивался сквозь облака и завесу дождя. Над скалой кружили птицы. Тусклое солнце вышибло из глаз новые слезы, игла впилась еще сильнее. Он зажмурился и вскрикнул.
Ощупью проползая через ямы и расщелины, он изредка поглядывал одним глазом и выбирал путь там, где ничего не белело. Ноги приходилось перетаскивать через зазубренные края ям, словно чужие. Боль от иглы притупилась, но внезапно вернулись холод и смертельная усталость. Наконец, повалившись ничком в какую-то щель, он замер, предоставив тело самому себе. Озноб пробирался все глубже, под кожу, в самые кости. Сдайся, твердили холод и усталость, откажись от надежды вернуться. Оставь все как есть, не цепляйся за жизнь. В белых сгустках плоти нет ничего привлекательного, ничего интересного. Лица, слова – все это было в другой жизни, и не с тобой. Здесь, на скале, час длится дольше целой жизни. Что тебе терять, кроме бесконечных мучений? Брось. Отступись.
Тело снова дернулось и поползло – не потому, что мышцы и нервы отказывались признать поражение. Голоса били, словно волны в борт корабля, но посреди всех картинок, ударов боли и голосов таилось нечто осязаемое и твердое, как стальной стержень. Оно было центром всего – настолько, что само не могло осознать себя, – и таилось во тьме черепа, в бездонной глубине, несокрушимое и самодостаточное, темнее и загадочнее, чем сама тьма.
– Укрытие. Найти.
Центр принялся за работу: отключил внимание от сверлящей иглы, осмотрелся, собрался с мыслями, принял решение, в какую сторону двигаться. Перебрал десятки путей и отверг их один за другим, прокладывая маршрут для ползущего тела. Открыл светящийся проем под сводами черепа и стал медленно поворачивать голову из стороны в сторону, подобно гусенице, что пытается перелезть с листа на лист. Тело уже приближалось к подходящему убежищу, а голова все ходила туда-сюда, опережая неповоротливые мысли.
Плита, отколовшаяся от стены, лежала косо, образовывая треугольный проем. Воды там почти не набралось, и белой жижи заметно не было. Темная дыра уходила вниз и в сторону, повторяя ход расселины, но выглядела даже суше, чем поверхность скалы. Голова прекратила движение, тело прижалось ко дну возле дыры, погрузившись в тень, и стало разворачиваться в узкой впадине, преодолевая сопротивление намокшей одежды. Дыхание тяжело вырывалось из груди. Когда наконец белые гетры оказались у отверстия, он просунул ноги внутрь и, лежа на животе, начал извиваться словно змея, которая никак не может сбросить с себя кожу. Вытаращенные глаза смотрели в никуда. Руки потянулись вниз, расправляя сбившийся плащ и проталкивая его в лаз. Жесткая прорезиненная ткань поддавалась с трудом, и тело двигалось поне-многу, мелкими разрозненными движениями, подобно морскому раку, забирающемуся в нору. Тело плотно забилось в щель по самые плечи, спасательный пояс сместился кверху, до упора. Резиновая полоса мягко охватила грудь. Мысли лениво прибывали и убывали, глаза оставались пустыми, если не считать соленую влагу, которая продолжала капать из правого глаза, где засела игла. Рука отыскала трубку с затычкой. Он надул пояс – тот обрел упругость, – обхватил плечи руками: белая ладонь с каждой стороны. Уронив голову на жесткий рукав, он прикрыл глаза – не плотно, а слегка. Рот оставался открытым, челюсть отвисла в сторону. Изнутри дыры приступами поднималась дрожь, заставляя трястись руки и голову. Вода медленно сочилась из рукавов, стекала с волос по лицу, капала из носа. Мокрые складки сбившейся одежды плотно облегали шею. Глаза снова открылись – так было легче справляться с иглой, которая вонзалась в центр, где обитало сознание, только когда приходилось моргать, стряхивая воду.
Чайки кружили над скалой, потом уселись на самой вершине и задрали головы, широко распахнув клювы. Серое небо темнело, поверхность моря затягивалась дымкой. Птицы переговаривались, расправляли крылья, складывали их и прятали голову, устраиваясь на ночлег, похожие на белую гальку, усеявшую скалистый пик. Серый сумрак густел, превращаясь во тьму, сквозь которую виднелись лишь птицы и пятна их помета, похожие на хлопья морской пены в серой воде. Тьма заполняла каменные расщелины. Здесь, возле укрытия, не было грязно-белой жижи, и разглядеть можно было лишь смутные силуэты валунов. Ледяной ветерок веял над скалой невидимым дыханием, издавая непрерывный, еле слышный свист. Издалека, с наружной стороны, где в море стояла скала-спасительница, доносились удары волн, бивших в расселину. После каждого наступала долгая пауза, потом слышался шорох и плеск воды, стекавшей в воронку.
Человек лежал, скорчившись в тесной расщелине. Голова покоилась на черном клеенчатом рукаве, руки мерцали белыми пятнами по сторонам. Время от времени тело сотрясали приступы дрожи, и тогда жесткая ткань издавала слабый скребущий звук.
4
Расщелин было две. Первая – каменная пещера, замкнутая, лишенная тепла, но в то же время и холода, который несли море и ветер. Камень нес в себе отрицание. Пещера сжимала тело со всех сторон, унимая приступы дрожи, – не успокаивая, а лишь загоняя внутрь. Боль ощущалась, но далекая боль, похожая временами на обжигающее пламя, тупая в ступнях и чуть острее в коленях. Он наблюдал боль изнутри, из глубины внутренней пещеры – собственного тела. Под коленями мерцали огненные язычки, живо перебегая по скрещенным веточкам, словно в костре, который развели под умирающим верблюдом. Однако человек был не глуп и терпел огонь, дарующий не тепло, а боль. Терпеть приходилось, потому что попытка встать или хотя бы шевельнуться лишь подбрасывала хвороста и раздувала пламя, распространяя боль по всему телу. Он обитал в самом верхнем конце внутреннего убежища, сделанного из мяса и костей, вдали от языков пламени. Рядом покоилось туловище, оно опиралось на тугой резиновый валик спасательного пояса, который перекатывался взад-вперед при каждом вздохе. Над туловищем крепилась костяная сфера мироздания, где был подвешен он сам. Половина мироздания также горела и замерзала, но эта боль казалась ровнее и терпимее. Лишь в самом верху засела огромная игла, которая время от времени преследовала свою жертву. Мировая сфера сотрясалась, сдвигая целые континенты, уколы следовали один за другим, и в верхнем полушарии все менялось: во тьме шевелились смутные серые тени, и мелькало пятно ослепительной звездной белизны, которое, кажется, было рукой. Другая сторона сферы утопала во тьме и не доставляла беспокойства. Он висел, колыхаясь, в самом центре, подобно всплывшему утопленнику, затвердив, как незыблемую аксиому бытия, что обязан довольствоваться даже самой малой из наименьших отпущенных ему милостей. Все телесные придатки с терзающим их медленным огнем, дыбами и пыточными клещами маячили где-то вдали. Найти бы только способ оставаться в полном бездействии, достичь хрупкого внутреннего равновесия, и можно всегда плавать внутри костяного шара, спокойно и не испытывая боли.
Иногда казалось, что такое состояние почти достигнуто. Он съеживался, а сфера стремительно раздвигалась, унося обожженные конечности в межпланетное пространство. Однако судорожные толчки не переставали приходить из глубин космоса, накатываясь волнами, и тогда он снова рос и проникал во все уголки темных глубин, задевая языки пламени обнаженными нервами, пока не заполнял всю сферу, неизменно натыкаясь на вечную иглу, которая прошивала правый глаз и входила прямо в голову. Сквозь ослепляющую боль смутно мелькало белое пятно руки, и он снова отдалялся, медленно съеживаясь в центре мироздания, и, как прежде, плыл в непроглядной тьме. Этот незыблемый ритм возник на заре времен и утвердился на веки вечные.
Картинки из памяти, собственной или чужой, временами искажали этот ритм, не меняя его сути. В отличие от тусклых язычков пламени, они ярко светились. Гигантские волны, больше, чем мироздание, и среди них – стеклянная фигурка моряка. Горящие неоновые буквы приказа. Женщина – не бледное тело с назойливыми подробностями, как раньше, а настоящая, с лицом. Темный жесткий силуэт идущего в ночи корабля, плавный крен вздымающейся палубы, гул машин. Мостик под ногами, впереди тускло освещенный нактоуз. Нат, оставив наблюдательный пост у левого борта, спускается по трапу. Нескладный, долговязый, на ногах не сапоги или парусиновые туфли, а цивильные ботинки, ступает осторожно, баба бабой. Сколько месяцев прошло, а не научился ни одеваться правильно, ни ходить, как настоящий моряк. Наверху утренний холод пробирает его до костей, а на жилой палубе преследует грязная, грубая речь и вечные насмешки. Робкий, послушный, ни к чему не пригодный тип.
Он отвернулся от Ната и бросил взгляд за правый борт. На фоне предрассветного неба смутно вырисовывались суда конвоя. Стальные борта вздымались как грязные серые стены, исполосованные потеками ржавчины.
Нат все еще пробирался на корму, чтобы провести свои пять минут в одиночестве, общаясь с вечностью. Как всегда, пристроится возле правого бомбомета – не потому, что там лучше, чем у планшира на наблюдательном посту, а просто привык. Там ветер, вонь от машин, вся пыль и грязь, какая только бывает на старом эсминце в военное время, но он терпит. Жизнь, как таковая, со всеми ее прикосновениями, образами, запахами и звуками бесконечно далека от него. Так и будет терпеть, пока не привыкнет, пока не перестанет все это замечать. Моряка из него никогда не выйдет, потому что все его неуклюжие конечности прилажены к телу кое-как, а то, что внутри, только и делает, что молится в ожидании встречи с вечностью.
Корабельные часы продолжали тикать. Пора ложиться на новый галс противолодочного зигзага. Он внимательно взглянул на секундную стрелку.
– Право руля, пятнадцать градусов!
Шедший впереди слева «Вильдебист» тоже менял курс. За кормой в сером утреннем свете бурлила вода, потревоженная поворотом руля. Палуба под ногами накренилась, и «Вильдебист» словно дал задний ход, становясь почти параллельно нос к носу.
– Прямо руль!
«Вильдебист» по левому борту еще не закончил маневр. Стальная палуба под ногами передавала малейшие колебания неповоротливой серо-зеленой пучины, позволяя точно предсказать степень крена, но сама вода была не столь предсказуема. На последних градусах разворота судна огромный вал прокатился возле носа и ушел под корпус. Корма осела, соскальзывая с крутой волны, и эсминец сошел с курса на десять градусов.
– Так держать!
Проклятый флот, проклятая война! Он сонно зевнул, наблюдая, как снова бурлит вода под кормой «Вильдебиста», который возвращался на курс.
Обжигающее пламя опять вспыхнуло где-то там, на дальней оконечности расщелины, игла вонзилась в мозг – вокруг снова было лишь измученное тело. Огонь медленно угасал, следуя неизменному ритму.
Корабли охранения поворачивали. В перерывах между приказами он вслушивался в дрожащий писк противолодочного гидролокатора. Караван торговых судов пыхтел вовсю на шести узлах, а эсминцы, словно почетный эскорт, расчищали путь впереди, орудуя невидимыми метлами, и время от времени делали зигзаги, поворачивая одновременно в едином строю.
С трапа послышались шаги, и он принялся деловито брать пеленг – это мог быть капитан. С показной тщательностью проверил положение «Вильдебиста», но никто так и не заговорил. Мельком обернулся и увидел старшину Робертса, который тут же отдал честь.
– Доброе утро, старшина!
– Доброе утро, сэр.
– Ну, как дела? Не найдется для меня стопочки? Близко посаженные глаза под козырьком фуражки метнулись в сторону, но уголки губ поползли вверх.
– Вообще-то, сэр… – Пауза, быстрая прикидка всех «за» и «против», оценка возможной выгоды. Улыбка стала шире. – Выпивка совсем на исходе, сэр, но для вас…
– Отлично, спасибо.
Что же это будет – предписание о назначении, рекомендация к повышению по службе? О какой маленькой услуге он попросит?
Однако старшина Робертс затеял игру посложнее. Куда бы потом ни завела длинная цепь взаимных обязательств, сегодня требовалось лишь по достоинству оценить его здравый смысл и предусмотрительность.
– Я насчет Уолтерсона, сэр…
– Нат? – Удивленный смешок. – Мой старый приятель? Неужто проштрафился?
– Да нет, сэр, не то чтобы, просто…
– Что?
– Лучше взгляните сами – на корме, вон там. Они перешли к правому борту. С мостика Нат был хорошо виден. Упершись костлявым задом в планшир за бомбометом, а ногами в пробковое покрытие палубы, он все еще общался с вечностью. Лицо закрыто ладонями, тощее, неправдоподобно длинное тело раскачивается в такт волнам.
– Вот придурок.
– Слишком уж часто он это делает, сэр.
Старшина Робертс шагнул ближе, от него явственно пахнуло спиртным. Вот как, стало быть, на исходе?
– Я бы подал на взыскание, сэр, но подумал – раз уж он ваш приятель по гражданке…
Пауза.
– Ладно, старшина, я сам ему намекну.
– Спасибо, сэр.
– Вам спасибо.
– Про стопочку я не забуду.
– Вот это замечательно.
Старшина отдал честь и спустился с мостика.
– Лево руля, пятнадцать!
Одиночество: здесь, с языками пламени и неотступной иглой – и на палубе, под стволом орудия. Оскал сложился в горькую усмешку. Можно представить, что творилось в голове у Натаниэля. Пробираясь на корму, он пытался найти уединение где-нибудь между орудийной командой и вахтой у бомбомета, только откуда его взять простому матросу на маленьком корабле, раз уж с самого начала не хватило ума и опыта, чтобы подыскать себе спокойное местечко. Смыться от скотов из носового кубрика, поменять убожество скученности на убожество, продуваемое всеми ветрами? Где ему понять, что теснота жилой палубы сама по себе дает в каком-то роде уединение, подобно лондонской толпе. Неужели лучше терпеть угрюмые усмешки вахтенных, которые таращатся на него от нечего делать?
– Прямо руль! Так держать!
Новый зигзаг. Зиг.
Теперь молится там внизу вместо того, чтобы валяться в койке, потому что ему сказали, будто во время вахты следует вести наблюдение за каким-то сектором в море. Вот и ведет наблюдение, послушно и тупо.
Центр тьмы внутри головы повернулся, охватывая взглядом наблюдательный пост по левому борту, вращение антенны радиопеленгатора, дрожащий раскаленный воздух со струйкой дыма над трубой, потом посмотрел с мостика вниз и направо.
Натаниэль был еще там. Худоба делала его громадный рост еще невероятней – казалось, он вот-вот перекувырнется назад через низкий борт. Неуклюже расставленные ноги все так же держались на палубе за счет одного лишь трения. Вот он отнял ладони от лица, уперся в планшир и встал. Двинулся вперед, вытянув руки вперед, чтобы удержать равновесие. Смешная матросская шапочка сидит на самой макушке, черные кудри, влажные от ночной сырости, торчат во все стороны. Случайно взглянул на мостик, и правая рука тут же дернулась к виску, салютуя, – никаких вольностей себе не позволяет, знает свое место, такой же смиренно-нелепый и несуразный, как на гражданке.
Резкое движение нарушило неустойчивое равновесие, долговязая фигура накренилась, рука промахнулась мимо головы. Корабль поднимался на волне, и тело с растопыренными конечностями едва удержалось от падения. Отвернувшись, человек шагнул к кожуху двигателя, ухватился рукой, словно проверяя, насколько тот нагрелся, снова повернулся и отдал честь, на это раз медленно.
Темный центр заставил себя приветственно помахать нарисованной на картинке фигуре. Выражение лица Натаниэля было видно даже отсюда. Радость узнавания – не приклеенная улыбка старшины под цепкими близко посаженными глазками, а настоящая, исходящая из невидимого центра по ту сторону лица, свидетельствовала об истинной доброте. Дыхание участилось в такт вспыхнувшей симпатии, внутренность сферы забилась в конвульсиях, игла стала пробиваться к центру, пробуждая прежнюю боль.
Терзаясь отчаянием безысходности, он вцепился в нактоуз – и в скалу.
– Никому меня не понять!
И вновь теснота внутренней расселины и языки пламени, с треском пожирающие плоть.
Новые звуки. Они исходили от белых пятнышек там, вдали. Пятна становились все отчетливее. Он понял, что прошло время. То, что казалось ритмом вечности, длилось на самом деле всего лишь часы, и разгоравшийся свет возвращал ощущение собственной личности, придавал ей границы и целостность. Звуки были гортанным клекотом одной из сидящих чаек.
Охваченный болью, он вглядывался в свет, осознавая приход нового дня. Если осторожно обращаться с воспаленным глазом, можно рассмотреть одеревеневшую левую руку. Получив приказ сжаться, пальцы дрогнули и послушались. Он снова здесь, снова человек, втиснутый в глубокую щель на голой скале посреди океана. Память возвращалась. Каменная воронка, расщелина… День разгорался, подчеркивая безжалостным светом весь ужас положения несчастного, выброшенного на пустынный берег. Тело корчилось, пытаясь выбраться из узкого пространства между скалами. Проснувшиеся чайки взмыли в воздух с резкими криками и стали виться над головой, разглядывая незнакомца. В них не было ни настороженности, как у птиц с населенных людьми берегов, ни первобытной невинности. Вскормленные войной, они приходили в негодование от непонятного шевеления теплого человеческого тела посреди воды. Паря почти вплотную и хлопая крыльями, они будто повторяли снова и снова, насколько лучше было бы, качайся это тело на волнах, как лопнувший гнилой матрас. Неловко приподнявшись, он подался вперед, размахивая онемевшими руками.
– Кыш! Убирайтесь! Валите отсюда!
Чайки с клекотом взмыли над головой и тут же опять навалились, мелькая перед глазами и задевая лицо. В панике он отмахнулся, и одна из птиц отлетела прочь, неловко взмахивая ушибленным крылом. Только тогда стая отступила и, описывая широкие круги, продолжала наблюдать за пришельцем, хищно вытягивая узкие головы. Летающие рептилии. Он содрогнулся, ощутив первобытную ненависть к существам, наделенным когтями. Хищные контуры обтекаемых тел напомнили о вампирах и прочих странных тварях.
– Пошли прочь! Не на того напали!
Белые круги расширились, потом распались. Чайки потянулись в сторону моря.
Он переключил внимание на тело, одеревенелое и состоявшее, казалось, из одних ушибов и ссадин. Управление давалось с трудом: команды ногам приходилось давать по отдельности, словно это были громоздкие, криво примотанные ходули. Он переломил ходули посередине и сел, ощутив новые очаги огня, островки мучительного страдания в общем океане боли. Пламя перед правой глазницей пылало ближе всего, оно не было новым. Упираясь спиной в скалу, он поднялся на ноги и огляделся.
Утро выдалось пасмурное, но ветер стих, и вода утратила прежнюю целеустремленность и напор. В шуме моря звучали спокойные, почти нежные полутона, каких никогда не услышишь с палубы идущего корабля. Плеск бесчисленных мелких волн сливался воедино, осторожные шлепки крошечных язычков, лизавших камень, сменялись бульканьем и неторопливым смакованием. Готовые, казалось, вот-вот обрести членораздельность, звуки множились и схлестывались, превращаясь в голодное причмокивание. Над всем этим солирующей нотой стоял тихий свист воздуха, трущегося о скалы – едва уловимый шелест, ровный и нескончаемый.
Над головой крикнула чайка. Он прикрылся рукой, глядя из-под локтя, но птица уже улетала прочь. Крики растаяли в воздухе, и все вокруг снова погрузилось в безмятежное спокойствие.
Вглядываясь в горизонт, он провел языком по верхней губе. Потом еще раз. С трудом сглотнул, зажмурившись и превозмогая боль от ожившей иглы. Дыхание участилось, грудь заходила ходуном.
– Пить!
И так же, как недавно среди волн, отчаяние наполнило тело новыми силами. Он выкарабкался из расщелины и полез, цепляясь руками и ногами, уже не деревянными, переползая через рухнувшие каменные опоры, которые никогда не держали ничего, кроме собственного веса, и поскальзываясь в белесых лужах, покрывавших вершину скалы. Остановился наверху, на самой кромке, через которую попал сюда, и стал смотреть во все стороны, аккуратно переставляя нетвердые ноги. Одинокая чайка вспорхнула и унеслась прочь. Горизонт всюду был одинаковым, и понять, что сделан полный оборот, удалось лишь по очертаниям скалы. Еще один оборот…
Наконец он повернулся к вершине спиной и стал спускаться, на этот раз медленнее, осторожно пробираясь от одной выщербленной впадины к другой. Там, где заканчивались залежи белого птичьего помета, снова остановился и принялся шаг за шагом исследовать скалу. Присев на корточки и упершись в дно, он тщательно осмотрел каменистую поверхность каждой расщелины, бросая быстрые взгляды из стороны в сторону, словно следил за полетом мухи. Заметив на плоском валуне лужицу, крепко ухватился руками по обе стороны и приник к ней, пробуя языком и жадно всасывая драгоценную влагу, пока на валуне не осталось лишь мокрое пятно. Потом снова двинулся вперед. В стенке следующей расщелины оказалась горизонтальная трещина, где тоже скопилась вода. Он прижался к стенке лбом и, поворачивая голову и обдирая щеки, втиснул лицо в трещину, однако, как ни высовывал язык, дотянуться до воды не мог. Тогда он ухватился за зазубренный край и яростно дернул, потом еще и еще, пока камень не поддался. Вода выплеснулась и тонким слоем растеклась по дну расщелины. Руки сжимали отломанный кусок скалы, сердце колотилось в груди.
– Шевели мозгами, парень. Шевели мозгами.
Оглядев заваленный обломками склон, он продолжил поиски. Заметил в руках обломок камня, выбросил. Протискиваясь между валунами, наткнулся на заплесневевшие рыбьи кости рыбы и дохлую чайку – ее грудная кость торчала кверху, как киль корабля, выброшенного на берег. Кое-где попадались пятна серовато-желтого лишайника, подушечки мха и даже клочки земли. Под ногами хрустели пустые крабьи панцири, обрывки водорослей и клешни омаров. В нижней части скалы в нескольких выбоинах стояла вода – соленая. Он развернулся и взобрался вверх по склону, позабыв об игле и языках пламени. Старательно ощупал расщелину, в которой провел ночь, но она оказалась почти сухой. Каменная плита, давшая ему укрытие, была разбита надвое. Должно быть, здесь проходил вертикальный пласт породы, который уцелел от выветривания, а потом упал и раскололся. Большая часть упала поперек впадины у самого обрыва, одним концом перекрывая ее, а другим выступая над морем.
Он лег плашмя, немного передохнул и протиснулся в отверстие, подобно тюленю, который отталкивается хвостом и ластами. Низко опустил голову, и стал сосать, жадно причмокивая. Потом затих.
Место, где нашлась вода, напоминало небольшую пещеру. Дно канавы плавно уходило вниз, и с этого края лужа была совсем мелкой. Упавшая плита раздробила стенку с правой стороны, так что внизу можно было лежать, расставив локти. Крыша перекосилась, и дальний край водоема оказался на виду. Сквозь небольшое отверстие сверху проникал дневной свет и виднелся клочок неба. Свет отражался в луже, отбрасывая на каменный свод дрожащие блики. Вода, хоть и пригодная для питья, удовольствия не принесла – словно напоминание о чем-то неприятном, но непонятно, о чем именно; она смягчала жажду, но не утоляла ее. Жидкости было предостаточно: лужа тянулась на несколько шагов и у дальнего края выглядела довольно глубокой. Он окунул лицо и стал втягивать влагу. Его полтора глаза, теперь привыкшие к свету, разглядели на дне красноватый илистый осадок, который легко поднимался к поверхности и висел, завиваясь кольцами. Некоторое время глаза отрешенно наблюдали за картинкой, потом задвигались губы:
– Помощь. Позвать.
Он рванулся назад, ударившись головой о свод пещерки. Выполз наружу, вскарабкался на вершину скалы и всмотрелся в линию горизонта, поворачиваясь по кругу. Встал на колени, опустился на четвереньки. Мысли вспыхивали и гасли в голове.
«Я не могу все время оставаться здесь, наверху. Не успею крикнуть, если покажется корабль. Нужно, чтобы кто-то стоял вместо меня. Сделать его, поставить. С борта заметят и подойдут ближе».
Руки нащупали трещину – рядом лежал отколовшийся кусок скалы. После долгой борьбы с непосильной тяжестью его удалось приподнять, но руки дрогнули, и плита со стуком упала. Он в изнеможении свалился рядом и какое-то время лежал не шевелясь, потом с усилием двинулся вниз, туда, где вчера промывал глаз: там валялись обломки поменьше. Нашел покрытый коркой камень, лежащий в белой луже, прижал его к животу, проковылял несколько шагов. Пошатнулся, уронил, поднатужился… наконец, донес, сбросил на кромку скалы над самой воронкой и вернулся назад. Над стенкой расщелины нависал еще один подходящий камень, похожий по форме на чемодан. Сообразив, что делать, он уперся ногами в противоположную стенку и налег на камень плечом. Тот скрипнул, сдвинулся с места. Еще толчок. Валун скатился в следующую расщелину и раскололся. Побелевшие губы искривились в мрачной улыбке, руки приподняли больший кусок и привалили к наклонной стенке, а затем принялись толкать и тянуть со стороны на сторону, перекатывая камень вверх по склону скалы и перетаскивая через более крупные обломки.
Теперь наверху лежало уже два валуна, один из них со следами крови. Взгляд на горизонт, и новое путешествие вниз по склону. Вдруг он остановился, потрогал лоб и внимательно посмотрел на ладонь. Крови там не оказалось. Губы шевельнулись.
– Вспотел. – Голос прозвучал безжизненно и хрипло.
Третий камень поднять не получилось, и пришлось катить его по дну впадины – туда, где стенка опускалась ниже. Когда обломок наконец присоединился к двум другим, руки были совершенно разбиты. Опустившись на колени рядом с камнями, он посмотрел вдаль. Облаков стало меньше, сквозь них тускло пробивалось солнце. Он растянулся на трех камнях, не обращая внимания на причиняемую ими боль. С южной стороны скалы падали солнечные лучи, освещая левое ухо.
Собрав последние силы, он водрузил второй валун на третий, а первый – на второй, потом сел, прислонившись к ним спиной. Высота пирамиды достигала почти двух футов. Горизонт был пуст, море спокойно, бледный солнечный диск казался нарисованным. На расстоянии броска камня над водой кружила чайка: ее плавные белые очертания выглядели совершенно безобидно. Он прикрыл больной глаз ладонью, давая ему отдохнуть, но долго удерживать руку в таком положении оказалось не под силу. Рука упала на колено. Стараясь забыть про глаз, он попытался думать.
– Поесть!
Он вскочил на ноги и стал спускаться, перебираясь через расщелины. В самом низу берег замыкали утесы высотой в несколько футов, а за ними из воды торчали отдельные скалы, до которых пока было не добраться. Грубые и шероховатые стены утесов на всю глубину, насколько мог разглядеть здоровый глаз, покрывала корка из раковин, объединенных клейкими выделениями в обширные колонии. Подсохшие желтоватые блюдечки и разноцветные морские слизни пережидали отлив, прижавшись к скале. Каждая раковина сидела в углублении, выкрошенном присоской. В паутине зеленых водорослей гроздьями висели синеватые мидии. Он оглянулся. Скалы поднимались кверху, к пещере с водой – плита, служившая крышей, торчала высоко над морем, словно трамплин для прыжков. Ниже линии прилива камни посинели от множества мидий. Он осторожно спустился и обследовал ближайший утес. Под водой запас пищи выглядел еще богаче, поскольку внизу мидии были крупнее, а по ним ползали морские слизни. Среди блюдечек, мидий и слизней, похожих на разноцветные блестящие леденцы, комками красной слизи приткнулись анемоны. Они разевали под водой рты в виде круга из лепестков, а наверху, в ожидании прилива, сжимались и опадали, как женские груди, из которых ушло молоко.
Голод невидимыми руками стиснул желудок. Рот заполнился слюной, горло перехватило, как от сильного потрясения. Человек висел на осклизлой стене, прислушиваясь к плеску воды о камень, к легким перестукам и шорохам, исходящим от цветущей, хоть и не вполне растительной, подводной жизни. Ощупав пояс, нашел ремешок, дернул его и поймал нож. Поднеся ко рту, зажал зубами лезвие и раскрыл, потом воткнул острие под одно из блюдечек. Оно сжалось с такой силой, что, поворачивая лезвие, он почувствовал сопротивление сократившихся мышц. Оставил нож болтаться на ремне, подхватил падающее блюдечко и повертел в руке. Овальная коричневая ножка стремительно втягивалась внутрь, створки раковины сходились, полностью закрывая просвет.
– А, черт!
Он отшвырнул блюдечко – раковина ударилась о воду и подпрыгнула, по воде пошла рябь… Некоторое время он глядел, как блюдечко, белея в воде и покачиваясь, скрывается из виду. Потом снова взялся за нож и атаковал поверхность утеса, рассекая гущу моллюсков. Они умирали один за другим, испуская желтоватую жидкость, напоминающую мочу. Нож задел один из анемонов, и красноватая слизь тут же сжалась, превратившись в тугую массу, которая в ответ на прикосновение стрельнула в глаз едкой соленой струей. Закрыв нож о скалу, он вскарабкался обратно и уселся, прислонившись спиной к трем камням – двум обломкам и третьему, верхнему, покрытому коркой.
По телу внезапно пробежала дрожь. Подтянув колени к груди, он упал набок, прижавшись щекой к скале. Тело сотрясалось и корчилось под отсыревшей одеждой, губы тряслись, выдавливая хриплый шепот:
– Не сдаваться… Только не сдаваться…
То ползком, то вставая на четвереньки, он двинулся вниз. Камни на берегу не годились, но он отыскал подходящий по форме под водой и поволок на вершину к остальным. Снял верхний камень, хорошенько укрепил новый, а затем поставил прежний, покрытый коркой, на самый верх. Два фута шесть дюймов.
– Надо… Надо!
Теперь он спускался по склону с противоположной стороны скалы, не обросшей мидиями. Здесь стена поднималась уступами, на которые набегали волны. В темной воде колыхались длинные водоросли, похожие на широкие ремни, которыми перевязывают чемоданы со сломанным замком. У поверхности бурые ленты сплетались, сворачивались кольцами, или стояли в воде вертикально и медленно шевелились, словно щупальца или языки. Еще ниже не было ничего, кроме черной воды, уходящей в глубину, к самому дну бескрайнего моря. Отводя глаза от бездны, он стал пробираться вдоль уступа, но скала повсюду была прочной, без отколовшихся кусков. Лишь в одном месте по поверхности шла трещина, но как ни давил он на камень босыми ногами, сдвинуть не сумел. Неуклюже развернувшись, он пополз назад, нашел внизу еще несколько обломков и один за другим перенес наверх. Пошарил в расщелинах, собрал кусочки желтоватого кварца, за которыми тянулись водоросли, похожие на зеленые волосы, отнес добычу к фигуре на вершине и сложил горкой вокруг камня основания. Некоторые кусочки, не крупнее картофелины, он вбивал в щели между большими камнями, пока верхний не перестал шататься. Поверх остальных он уложил еще один камень, размером с голову.
Три фута.
Он отступил на шаг и взглянул на груду. Солнце уже опустилось ниже ее верхушки. Он с удивлением присмотрелся, стараясь точно определить, где находится запад. Заметил отколотую скалу, спасшую ему жизнь, и чаек, парящих сразу за линией прибоя. И снова направился вниз, туда, где отодрал от скалы блюдечко. Болезненно скривился, зажал живот кулаками, отколупнул несколько комков красноватой слизи и, брезгливо отворачиваясь, сложил их в кучку на кромке утеса. Помедлив, внимательно изучил добычу взглядом полутора здоровых глаз. Комки напоминали горсть леденцов, с той лишь разницей, что анемоны чуть заметно шевелились, истекая прозрачной жидкостью. Отвернувшись, он присел на край скалы. Лицо исказилось, как от боли.
– Будь оно все проклято!
Нащупав один леденец, он поспешно запихнул его в рот и с усилием проглотил, содрогнувшись всем телом. Взял еще один, проглотил и как можно быстрее засунул в рот следующий. Заглотнув все, напряженно замер, удерживая комок в горле, потом расслабился, тускло улыбаясь. Опустил взгляд – у мизинца левой руки в лужице воды лежал еще один шевелящийся комок. Зажав рот ладонью, он с трудом подавил позыв рвоты и кинулся к заветной пещерке.
Со дна лужи кругами поднималась красноватая муть, вдоль кромки воды протянулась рыжая полоса шириной с палец. Успокоив желудок несколькими глотками странной воды, он задом наперед выбрался из расщелины наружу. Над скалой кружили чайки. В его взгляде сверкнула ненависть.
– Я вам не достанусь!
Он снова взобрался на вершину скалы, где стоял каменный гном в три фута высотой. Осмотрелся – на горизонте ни пятнышка.
– Воды мне хватит, – проговорил он, облизывая губы.
Задумчиво посмотрев на торчащую над обрывом каменную крышу, которая прикрывала пресную лужу, он не торопясь спустился и заглянул под плиту. Со стороны моря выход из расщелины перегораживало беспорядочное нагромождение каменных обломков. В мутном окне ослабевшего зрения красная муть все так же клубилась, сворачиваясь в кольца. Должно быть, ил и слизь, залепившие щели между наваленными камнями, не давали воде вытекать. Перед глазами возник скрытый лабиринт извилистых ходов и трещин, которые время закупорило густым красным осадком, сохраняя пресную воду, хотя ей давно пора было смешаться с соленой; закупорило так ненадежно, что малейшее прикосновение – и необходимый источник жизни безвозвратно иссякнет…
– Даже не думай!
Он развернулся и принялся заталкивать тело в ночное укрытие. Забрался на этот раз почти с головой, плотно забив свободное место тяжелой сырой одеждой. Вытянул, как мог, рукава бушлата из-под задубевшего плаща и зажал в кулаках, прикрывая кисти рук толстой ворсистой тканью. Спасательный пояс надежно защищал грудь и горло. Положив руку под голову, он лежал, вздрагивая от вечернего холода. Солнечный свет померк, зеленоватое небо стало темно-синим, чайки кругами опускались на скалу. В промежутках между приступами дрожи тело обретало желанный покой, но глаза с тревогой вглядывались в темноту. Губы вновь шевельнулись:
– Даже не думай!
Чайка на скале встрепенулась и застыла неподвижно.
5
На этот раз провалиться во тьму не удалось – он вновь заполнял каждый уголок своего тела. Затуманенное сознание отмечало, как возвращаются силы; холод и боль не просто чувствовались, но и вызывали раздражение. Апокалиптические видения и голоса прошлой ночи сменились жалобами истерзанной плоти. Игла, засевшая в глазу, притупилась и больше не позволяла сосредоточиться на себе одной, отринув все остальные ощущения. Он беспрерывно потирал одной ногой о другую и прижимался боком к каменной плите, чтобы укрыться от холода, тут же обнаруживая, что другой бок требует не меньшего внимания. Отрывал от жесткого одеревеневшего ложа погруженный во тьму костяной шар, в котором жил, и укладывал другим полушарием вниз.
Между нынешней ночью и предыдущей было еще одно отличие. Пламя утихло, но костер все еще тлел, а время и прибывающие силы позволяли это заметить. Оцепенение сменилось постоянным напряжением, словно тело безжалостно растягивали. Скала, на которой оно лежало, также доставляла неприятности. То, что прежде, в состоянии предельного изнеможения, казалось гладкой поверхностью, имело множество неровностей. Неровности становились острыми выступами; неудобство переходило сначала в тупую, а затем в острую боль, которая, в свою очередь, оборачивалась новыми языками пламени – их терпеть было уже нельзя. Боль удавалось превратить в неудобство, чуть приподняв бедро; затем он снова ложился и ждал в темноте, пока все повторится – неудобство, ноющая боль, что сменялась болью мучительной, и наконец, жар пламени.
Теперь, когда окно во внешний мир погасло, промежутки между приступами боли стали заполняться голосами и навязчивыми образами. Смутно мерещилось солнце, проплывающее по ту сторону огненных недр земли… Впрочем, оба источника тепла были слишком далеко, чтобы согреть тело. Он видел красный ил, задерживающий пресную воду, две горсти красных леденцов, пустой горизонт.
– Я буду жить!
Солнце там, внизу, ползло как улитка. Земля вращается вокруг него – или вокруг своей оси? Сколько же бесконечных месяцев придется терпеть, прежде чем яркие весенние лучи согреют тело? Он следил за долгим движением далекого светила, потеряв ощущение реальности. Солнце виделось под разными углами, сквозь окна проходящих поездов или над сельским горизонтом. Пылающий в небе огонь мешался в сознании с другими огнями – на полях, в садах, за решеткой камина. Последний оказался самым настойчивым. Камин находился в комнате, хорошо знакомой. Время и слова что-то значили, это было почему-то важно.
В кресле напротив сидела долговязая тощая фигура, глаза из-под черных кудрей глядели вверх, словно изучая справочник, раскрытый на потолке.
– Для таких, как мы, небеса – ничто. Чистое отрицание. Безвидны и пусты. Понимаешь? Словно черная молния разрушает все, что зовется жизнью.
– Нет, не понимаю, – самодовольно рассмеялся он, – да и какая разница, но на твою лекцию я приду. Нат, дорогой, ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
Собеседник осторожно взглянул на него.
– Я тоже. То есть тоже рад тебя видеть.
– Что-то мы с тобой расчувствовались. Как-то это не по-английски.
Еще один внимательный взгляд.
– Думаю, лекция будет кстати. Я вижу, ты несчастлив?
– Так или иначе, небеса меня не интересуют. Плеснуть тебе чего-нибудь?
– Нет, спасибо.
Натаниэль поднялся из кресла, неуклюже взмахнул руками и задумчиво уставился в никуда. Обведя взглядом комнату, он подошел к стене, оперся костлявым задом о книжную полку и вытянул свои непомерные ходули, широко расставив их на полу. Наконец он обрел относительную устойчивость и поднял глаза на справочник.
– Это можно назвать беседой о том, как умирать.
– Ты умрешь намного раньше меня. Вечер холодный, а как ты одет?
Натаниэль бросил взгляд в смеющееся окошечко, потом на себя.
– Правда? Да, наверное.
– А я собираюсь прожить чертовски долгую жизнь и получить от нее что хочу.
– Что именно?
– Много чего.
– Но ты несчастлив…
– Да что ты пристал? Кто бы говорил!
– Между нами существует какая-то связь. Что-то должно случиться, что-то нам обоим предначертано. Тебе дано выдержать многое…
– Ради чего?
– Чтобы попасть на небеса.
– В ничто?
– Научиться умирать.
– Нет уж, спасибо. Не будь ребенком, Нат.
– Ты сможешь, я…
Лицо Ната вдруг изменилось: щеки болезненно вспыхнули, глаза широко раскрылись и надвинулись.
– Я… у меня предчувствие. Пожалуйста, не смейся. Такое ощущение… что я знаю. – Нат перевел дыхание. Длинные ноги шаркнули по полу. – Я знаю, как важно именно тебе узнать про небеса… понять, что это значит. Пройдет несколько лет…
В комнате воцарилась тишина. Двойная – звон колоколов за окном внезапно стих, словно все звуки прекратились одновременно с голосом. Горящая сигарета злобным жалом вонзилась в руку, боль стрельнула в руку, вспыхнула внутри костяной сферы. Вскрикнув, он отшвырнул окурок и растянулся на полу, шаря под креслом и отдавливая бока о твердую поверхность. Недосказанные слова звенели в ушах, сердце колотилось от внезапного ужаса понимания.
– …и ты умрешь.
– Придурок! – в страхе и ярости выкрикнул он. – Чертов кретин!
Слова эхом отозвались в расщелине, голова дернулась, помятая щека оторвалась от клеенчатого рукава. Уже совсем рассвело – вокруг солнечный свет и гомон чаек.
– Хрен вам, не дождетесь!
Он поспешно выкарабкался из щели и поднялся во весь рост. Море и небо были темно-синими, солнце стояло высоко, и его отражение в воде уже не слепило. Ощутив на лице горячие лучи, он потер заросшие щетиной щеки, быстрым взглядом окинул горизонт и спустился в соседнюю впадину. Стыдливо оглянувшись, занялся застежками брюк и вдруг, впервые с тех пор как очутился на скале, разразился хохотом, ломая застывшую маску лица. Затем поднялся к каменному гному на вершине и стал мочиться, направляя струю в море, словно из шланга.
«Уважаемых посетителей просят оправиться перед уходом».
Повозился с пуговицами плаща, с яростью сдернул его. Потянул за тесемки под бушлатом, развязал спасательный пояс, сбросил с себя то и другое. Свалил в кучу тяжелую намокшую одежду и постоял, рассматривая полоски золотого шитья на рукавах, блестящие пуговицы, черную ворсистую ткань кителя и брюк. Затем скинул остальное – китель, шерстяной свитер, рубашку, длинные гетры, нижнее белье – и осмотрел свое тело.
Ноги настолько разбухли от воды, что их было трудно узнать. Разбитый большой палец почернел от ушиба и засохшей крови. Колени сплошь в синяках и ссадинах, с содранной кожей. На правом бедре зловеще синело пятно, словно кто-то приложил к нему руку, испачканную краской. Правый локоть распух и онемел, вокруг виднелось еще несколько синяков. Все тело покрылось пятнами кровоподтеков. Он ощупал щетину на лице. Правый глаз заплыл, щека была горячей и твердой.
Грубая ткань настолько пропиталась влагой, что отжать ее удалось лишь придавив один край ногой и работая обеими руками. Проделав это со всеми вещами, он разбросал одежду сушиться на солнце. Усевшись рядом с каменным гномом, пошарил в кармане кителя и достал пачку размокших документов и коричневую книжечку. Краска, потекшая с корочек, покрыла остальные бумаги словно бы ржавчиной.
Разложив документы вокруг, он принялся за другие карманы. Нашел две монетки по пенсу и одну в два шиллинга, сложил их стопкой на скале. Вытащил из кармана плаща нож с прикрепленным к нему ремешком и повесил через плечо. Нащупал небольшой диск, свисавший с шеи на шнурке, подергал его, криво ухмыляясь, потом поднялся и стал пробираться по камням к запруде с пресной водой. Протиснулся в дыру, наклонился – со дна поднимались красноватые кольца, напоминая о другом конце впадины, перегороженной камнями и закупоренной илом. Затаив дыхание, он осторожно отодвинулся, вылез наружу и стал спускаться к морю, преодолевая барьеры и канавы. Вода стояла низко, и поверхность утесов кишела живым студнем в ракушечных доспехах. Прямо под ногами, вблизи самой кромки, пища подсохла и что-то бормотала, шурша и потрескивая. Морщась от боли, он стал спускаться вниз, перебираясь от одной точки опоры к другой и натыкаясь на острые края ракушек. Мидии никак не хотели отрываться от скалы, пришлось с силой выкручивать и выдирать их, словно кости из суставов, обрывая сухожилия. Он забрасывал ракушки вверх, и они со стуком падали на скалу. Зависнув над волнами, он усердствовал, пока ноги не задрожали от напряжения, потом взобрался на утес, передохнул и снова спустился. Некоторые ракушки достигали четырех дюймов в длину. Задыхаясь от усталости, присел на скалу и занялся разбросанным вокруг уловом. Мидии совсем не походили на нежные красные леденцы – створки раковин были крепко сжаты, точно склеены, не пропуская лезвие ножа. Положив ракушку на скалу, он колотил по ней рукояткой ножа, пока не треснул панцирь. Извлек слоистое содержимое и отвернулся, глядя на море.
– Ничего, в Бельгии едят.
Он заглотнул мякоть. Сжав зубы, взял следующую ракушку. Вскоре на высохшем камне лежала целая кучка желтовато-белой водянистой плоти. Он смотрел на горизонт и усиленно работал челюстями, дергая заплывшим правым глазом. Пошарил вслепую, обнаружил, что кучка иссякла, спустился с утеса и набрал еще. Вскрывая ракушки резкими точными ударами, он покончил с мидиями, оторвал от скалы еще несколько красных леденцов, бросил в рот. Сжевал пучок водорослей, словно лист салата. Зеленое, красное – какая разница. Вернувшись к луже с пресной водой, он протиснулся в щель и какое-то время лежал, глядя на дрожащие блики отраженного света. Осторожно смочил губы, так что слой красного ила едва шевельнулся, и снова лег. Потом выбрался из дыры, вскарабкался на вершину скалы и оглядел горизонт – ровная четкая линия, ни единого пятнышка.
Документы еще не просохли, но он поднял коричневую книжечку и раскрыл. Внутри, под прозрачной пленкой, смутно виднелась фотография: аккуратная прическа, уверенная улыбка, белый шелковый шарф… Мелкие детали исчезли. Молодой человек, чья улыбка едва пробивалась сквозь туман и пятна, был так же далек, как прадеды и прабабки на древних фотоотпечатках, подцвеченных сепией.
Он старался разглядеть черты, которые скорее помнил, чем видел. Угадывая под улыбкой на снимке гладкую кожу, притронулся к заросшей щеке, пригладил свалявшиеся волосы, осторожно ощупал распухшее веко. Рядом с фотографией виднелась надпись, но совсем смазанная и размытая. Он положил книжечку обратно и снова нащупал диск на шнурке. Потянул за него, подняв к здоровому левому глазу, и немного отвел, чтобы прочитать.
КРИСТОФЕР
ХЭДЛИ
МАРТИН
Мл. лейт., Резерв ВМС
Англиканец
Он разбирал надпись по буквам, шевеля губами. Потом, уронив диск, посмотрел на разбитые колени с белой коркой соли, на волосатый живот – и удивленно произнес хриплым голосом:
– Кристофер Хэдли Мартин. Мартин. Крис. Это же я!
Он вырвался наконец из костяной сферы черепа, вступив во владение всем телом. Он снова существует – всплыл на поверхность оживших глаз, обрел воздух и свет. Сверху падают солнечные лучи, внизу искрится море. Под ногами твердая скала, покрытая белыми слоями птичьего помета, реальная точка в океане, имеющая широту и долготу. Здесь вдоволь пресной воды и моллюсков, а за горизонтом проходят настоящие корабли. Он быстро поднялся на ноги и побрел вокруг скалы, переворачивая разбросанную на солнце одежду. Понюхал трусы, рассмеялся. Вернулся к документам, поворошил их. Поднял монеты, подбросил в руке и уже собирался было зашвырнуть в море, но остановился.
– Слишком театрально.
Он посмотрел на спокойное море.
– Я из себя героя не строю. Но у меня есть здоровье, образование и разум. Меня так просто не возьмешь.
Море не ответило. Он глуповато ухмыльнулся.
– Настоящим удостоверяю свою решимость выжить… Говорю сам себе, ясное дело. – Он окинул взглядом скалу. – Первым делом надо обследовать владения.
Скала из неведомого острова превратилась просто в скалу. В лучах солнца, когда мучительный холод отступил, ее можно было не только увидеть, но и понять. Загадочные впадины представляли собой выветренные концы вертикальных пластов, а стенками служили уцелевшие слои более прочной породы. Когда-то, под действием внезапных судорог земных недр, сдавленный и разогретый слой первобытных отложений прорвался, и его обломок вознесся вверх, вспарывая ил и глину, словно растущий зуб, прорывающий мякоть десны. Менее спрессованные слои постепенно разрушились, превратившись во впадины с зазубренными краями, похожие на истрепанные книжные страницы. Стенки кое-где разрушились, и их куски разбросало по дну впадин. Скалистый склон уступами спускался вниз, расселина за расселиной, с запада на восток.
Стены отвесных утесов подточила вода, их разъели в кружево обширные колонии живых организмов. Вершину скалы устилала затвердевшая белая масса, покрытая зловонной водой, а ниже – там, где синели ракушки разбитых мидий, – поверхность оставалась чистой или была облеплена моллюсками и водорослями. Дальше шла полоса мелководья, за ней торчала скала поменьше, потом еще одна и еще несколько, вытянувшиеся в слегка изогнутую линию, за которой отмель заканчивалась, и море круто поднималось вверх, встречаясь с небом.
Мрачно вглядываясь в гряду скал, он поймал себя на мысли, что видит в них зубы. Вот они, один за другим возникают из челюсти… нет, не так – опускаются, вернее, сглаживаются в бесконечном, медленном движении. Старые зубы, коренные, совсем стертые за ту вечность, в течение которой перемалывали то, чем питаются скалы.
Он в раздражении помотал головой. Дыхание перехватило от внезапной боли в шее.
– Нет, такой долгий процесс не может иметь отношения к…
Слова оборвались, он взглянул в небо, оглянулся через плечо. Повторил:
– Такой долгий процесс…
В звуках, вылетающих изо рта, слышалось что-то странное, и дело было вовсе не в хрипоте от возможной простуды или надрыва голоса.
Он громко пропел:
– Alouette, gentille Alouette…
Потом, зажав нос пальцами и надув щеки, попытался прочистить уши, но ожидаемого щелчка не последовало. Глаза болели и слезились. Он нагнулся, упираясь руками в избитые колени, сильно потряс головой. Не обращая внимания на боль в шее, покрутил ею изо всех сил, в надежде почувствовать воду в ушах.
Выпрямился и, повернувшись к широкой морской глади, спел гамму:
– Ла-ла, ла, ла, ла, ла ла-ла!
Звук замер во рту.
Встав в позу, продекламировал:
– Усталый месяц с фонарем в руке в дверях рассвета топчется в тоске…
Слова, дрожа, растворились в пустоте. Он поднес руку ближе к лицу.
– Проверка. Проверка. Принимаю тебя, сила…
Сомкнув губы, медленно опустил руку. Небесный свод, синий, как в ледяном эскимосском иглу, ушел ввысь, видимое пространство раздвинулось скачком. На крошечную скалу посреди Атлантики набегали океанские валы. С внезапно напрягшимся лицом он шагнул между разбросанными бумагами.
– Боже мой!
Он вцепился в каменного гнома и прижался к его сгорбленным плечам, раскрыв рот и уставившись в пространство. Сердце колотилось так, что вздрагивала кожа между ребрами. Костяшки пальцев побелели от напряжения.
Раздался скрежет. Каменная голова гнома отвалилась и с грохотом покатилась с утеса вниз. Шумно плеснула вода.
Бормоча проклятия, он спустился по склону вниз, схватил первый попавшийся камень и попытался отволочь наверх, но сдвинул всего на пару шагов. Чертыхаясь, рухнул на камень. В пределах досягаемости не было ничего подходящего. Он кинулся на вершину и замер, в ужасе глядя на обезглавленную пирамиду. Спустился обратно к неподъемному камню и принялся за него всерьез, ворочая с боку на бок и расчищая путь к вершине. Тело совсем выбилось из сил, руки кровоточили. Наконец, обливаясь потом среди раскиданных бумаг, он разобрал гнома и установил на новом камне, который в конечном счете оказался не таким уж тяжелым для человека с образованием, разумом и волей.
Четыре фута.
Он затолкал в щели твердые белые картофелины.
– В зарослях крапивы опасностей мы сорвем…
Воздух впитал голос, как промокательная бумага.
Держись.
Образование и разум.
Стоя рядом с гномом, он снова заговорил, словно перед недоброжелательной аудиторией, не считаясь с тем, внимают ему или нет.
6
Конечная цель – спасение. А для этого как минимум надо выжить. Необходимо поддерживать в теле жизнь, дать ему воду, пищу и укрытие. Хорошо или плохо у меня выходит, главное, чтобы вообще что-нибудь получалось. Пока нить жизни не оборвалась, она будет связывать будущее с прошлым, несмотря на эту страшную паузу. Таков пункт первый.
Пункт второй: надо быть готовым к болезням. Подвергая тело лишениям, нельзя ждать, что оно, бедное, станет вести себя как в уютном гнездышке. Нужно быть начеку и реагировать на первые признаки недомогания.
Пункт третий: следить за психикой. Не дать безумию застать меня врасплох. Уже сейчас, в любой момент, могут появиться галлюцинации. Вот где начинается настоящая борьба – надо говорить вслух, даже если ничего не услышу. В обычной обстановке беседа с самим собой – признак сумасшествия, но здесь это доказательство сохранения личности.
Пункт четвертый: без моей помощи меня не спасут. Главное – оставаться на виду. У меня нет даже палки, чтобы нацепить на нее рубаху, а они могут пройти мимо скалы и даже бинокль на нее не наведут. Но если посмотрят, то увидят Гнома, сообразят, что кто-то его сложил, и заберут меня. Остается только выжить – и ждать. И не терять чувства реальности.
Он твердо взглянул на море и тут же обнаружил, что снова смотрит через окно, находясь внутри собственного тела в верхней его части. Оконный просвет был ограничен сверху надбровными дугами и разделен на три проема двумя прозрачными очертаниями носа. Правый просвет тонул в тумане, а внизу все три сливались воедино. Если опустить взгляд, то сквозь щетинистую изгородь небритой верхней губы виднелась скала. По сторонам окна разливалась непроницаемая тьма, заполняя все тело. Он подался вперед, пытаясь выглянуть за пределы окна, но окно тоже наклонилось. Насупив брови, он на мгновение изменил форму рамы, поочередно направил трехстворчатое окно во все стороны горизонта, потом мрачно произнес:
– Обычное дело, ничего особенного.
Решительно тряхнув головой, он принялся за работу. Обратил окно на собственное тело и придирчиво оглядел кожу. Над шрамами появились большие розовые пятна.
– Обгорел на солнце!
Схватил нижнюю рубашку, натянул на себя, потом трусы. Тонкая ткань почти высохла. Прозрачные окна вновь стали обычным полем зрения. Он подобрал бумаги, сложил в удостоверение личности и спрятал все в карман бушлата, потом прошелся, проверяя, высохла ли верхняя одежда. На ощупь она казалась не столько сырой, сколько тяжелой, отжимать было уже нечего, и пальцы оставались сухими, но в тех местах, где она лежала, на камнях оставались влажные следы, медленно исчезавшие на солнце.
– И зачем только я скинул сапоги… – Промокательная бумага жадно впитала звуки.
Он опустился на колени и стал осматривать плащ. Потом вдруг вспомнил о карманах. Вытащил клеенчатую шляпу-зюйдвестку, с которой стекала вода, и вязаный шлем. Разгладил их, отжал как следует и разложил на камнях, затем, напрягшись в ожидании, принялся за другой карман. Пошарив поглубже, нашел позеленевший полупенсовик, обрывок веревки и скомканную обертку от шоколада. Очень осторожно развернул фольгу, однако внутри ничего не оказалось. Он вплотную приблизил лицо к блестящей серебряной обертке, скосил глаза и пригляделся: в одной из складок уцелела коричневая крошка. Он высунул язык и лизнул. Мгновенное, почти болезненное ощущение сладости вспыхнуло и исчезло.
Прислонившись к Гному, он натянул носки. Закатал верх толстых гетр – сойдут вместо обуви.
Он откинул голову и закрыл глаза. Солнце светило через плечо, внизу плескалась вода. В голове проносилась череда образов, звучали голоса. Он ощущал все признаки сонливости, но провалиться в глубокий сон никак не получалось. Существо в центре сферы не знало усталости.
– Сейчас бы вытянуть пинту-другую, поесть горячего – да в кровать, на чистые простыни. Нет, сначала – горячую ванн-у…
Молчание. Существо внутри перескакивало с мысли на мысль. Вспомнив, что речь подтверждает целостность личности, он зашевелил губами:
– До тех пор, пока я всего этого хочу, но не слишком невыносимо, пока могу сказать себе, что я один на скале посреди Атлантики и должен выжить, я продержусь. В конце концов, в отличие от кретинов с кораблей Его Величества мне ничто не угрожает. Они понятия не имеют, когда взлетят на воздух, а эта скала… хотел бы я посмотреть, кто сумеет сдвинуть ее хоть на дюйм.
То, что не могло познать себя, продолжало метаться во тьме.
– Что ж, в конце концов, днем спать ни к чему. Оставим сон для кошмарных ночей.
Он резко встал и окинул взглядом горизонт.
– Время поесть. Одеться к обеду.
Скинув закатанные гетры, он надел все, кроме бушлата и плаща, потом натянул гетры поверх брюк, до самых колен. Огляделся и вновь заговорил:
– Это место я назову Наблюдательный пост. Здесь стоит Гном. Та скала на солнце, к которой я приплыл, – скала Спасения. Место, где я добываю мидий и все прочее, будет Столовым утесом. Обедаю я в «Красном льве». Южный утес, где пучки водорослей, – Панорамный, а тот, западный, с воронкой…
Он замолчал, подбирая название. Чайка, парящая в лучах солнца, приблизилась, увидела две фигуры, стоящие на Наблюдательном посту, пронзительно крикнула, легла на крыло и унеслась прочь. Потом вернулась, нырнула вниз и пропала внутри утеса. Он подошел к краю и заглянул вниз. С левой стороны вниз обрывался гладкий, почти вертикальный спуск, переходящий в воронку. Справа часть стены скрывал выступающий угол верхней площадки. Он опустился на четвереньки и заглянул вниз. Утес просматривался еще немного, затем пропадал из виду. Ближе к подножию скалу было снова видно. На солнце блеснуло птичье перо.
– От скалы отвалился кусок.
В глубине воды угадывались твердые угловатые очертания. Он отодвинулся от края и выпрямился.
– Утес Птичий.
На горизонте было по-прежнему пусто.
Он спустился по скале вниз, к «Красному льву».
– Вспомнить бы название всего рифа. Капитан сказал «почти в точку» и засмеялся. Так и вертится на языке… А еще нужно придумать название для перехода между Наблюдательным постом и «Красным львом». Пускай будет Хай-стрит.
Скала потемнела. Он оглянулся: солнце опустилось за пирамиду, и она казалась сказочным великаном. Он направился к Столовому утесу, облепленному ракушками. Распластавшись, повис, опустившись к волнам, и выкрутил несколько мидий. Начался прилив, раковины пришлось доставать из-под воды. Вскарабкался обратно и принялся за еду. Огромный черный силуэт скалы расплылся на фоне вечернего неба. Нависшая тень казалась огромной, как горный пик. Он поглядел в другую сторону, где в темном море торчали три скалы поменьше.
– А вас, скалы, я нарекаю Оксфорд-серкус, Пиккадилли и Лестер-сквер!
Он направился к пещере с питьевой водой и заполз внутрь. В отверстие наверху, у дальнего края лужи, все еще проникал слабый свет. По воде пробегала едва заметная рябь, но красные кольца были уже невидимы. Он осторожно нащупал пальцем илистое дно.
– Ничего, дождь еще будет.
И вдруг резко отпрянул. В пещере был кто-то еще. Чужой голос что-то сказал, почти одновременно с ним. Звук исходил от воды и от каменной плиты.
Сердце утихло. Способность рассуждать вернулась и он понял, в чем дело. Обычное эхо, так давно не слышанное, почти позабытое. Стало быть, здесь, в замкнутом пространстве, его голос звучит в полную силу? Помолчав, он сосредоточился и произнес:
– Дамы и господа, здесь, внутри, цельность личности не вызывает сомнений… – Резко умолк и прислушался.
– …мнений.
– Дождь будет.
– …будет.
– Как поживаете?
– …аете?
– Я выживу. Опутаю названиями все вокруг и приручу это место. Кто-то, может, и не понял бы, как это важно. Название налагает печать, заковывает в цепь. Я не подчинюсь здешним правилам, напротив, навяжу свои. Здесь мой распорядок, моя география. Все будет звучать по-моему. Пусть мои слова не звучат снаружи, буду разговаривать здесь, где звуки имеют значение, подтверждая, что я существую. Я соберу дождевую воду и сохраню ее здесь. Использую свой мозг как инструмент, и добьюсь всего, чего хочу – удобства, безопасности. Добьюсь, что меня спасут… Итак, завтрашний день объявляется днем размышлений!
Он вылез из пещеры, вскарабкался по Хай-стрит на Наблюдательный пост и остановился рядом с Гномом. Напялил на себя всю одежду, натянул мокрый шлем, водрузил на голову зюйдвестку и застегнул ремешок под подбородком. Быстро оглядел горизонт, прислушался к слабому шуму, доносящемуся из невидимого гнезда на Птичьем утесе, и снова спустился по Хай-стрит к своей спальне. Сел на стенку у входа и обмотал ноги свитером. Затем, извиваясь, втиснулся внутрь, расправляя руками плащ и бушлат, туго надул спасательный пояс и завязал спереди тесьмой. Получилась достаточно большая и мягкая подушка. Положив голову в зюйдвестке на подушку, он дюйм за дюймом втиснул в щель руки, вытянув их вдоль тела, и произнес, глядя в небо:
– Насушу водорослей и выложу ими постель. Устроюсь, как блоха в ковре.
Он закрыл глаза.
– Так. Теперь расслабить мышцы, по очереди, одну за другой…
Сон можно внушить, как и многое другое.
– Трудно обустроиться на голой скале, столько всего нужно сделать. Ничего, зато не скучно.
Сначала мышцы ног.
– Будет о чем порассказать! Неделя на скале. Лекция по технике выживания, читает лейтенант… А почему бы не капитан-лейтенант или старший помощник? Ордена и все прочее…
«Итак, прежде всего, надо помнить, что…»
Глаза вдруг широко распахнулись.
– А сам и не вспомнил! Напрочь забыл! Почти неделю не опорожнялся, с тех самых пор, как свалился с проклятого мостика. Ни разу!
Отвороты зюйдвестки прикрывали уши, и он не слышал, как странно звучит голос. Мысли продолжали вертеться вокруг работы кишечника. Перед глазами замелькали картинки: хром, фаянс и прочее. Вот он положил зубную щетку и смотрится в зеркало. Процесс еды необыкновенно важен, оттого и превращается в церемонию. Фашисты используют его для наказания, религия сделала обрядом, а для людоедов это и ритуал, и лекарство, и способ напрямую утвердить свою победу. Убил и съел. Впрочем, съесть можно и не так вульгарно. Можно пустить в ход и половой член, и кулаки, и голос – и даже подкованные ботинки. Покупать и продавать, плодиться и размножаться, наставлять рога – и всем этим поглощать, поглощать…
Кстати, о рогах. Он отвернулся от зеркала, затянул пояс халата и открыл дверь ванной. Навстречу двигался Альфред, как будто само слово «рога» заставило его материализоваться. Совсем другой Альфред – бледный, потный, дрожащий, он почти бежал. Занесенный кулак удалось перехватить. Он вывернул Альфреду руку, да так, что тот зашипел от боли.
– Привет, Альфред! – Он усмехнулся, вспомнив о всеобщем законе поедания.
– Паршивая свинья!
– А ты не суй нос куда не просят, коротышка.
– Кто там у тебя? Говори!
– Тихо, тихо, успокойся, зачем шуметь?
– Не притворяйся, что там кто-то другой! Мерзавец! Боже мой…
Они стояли у закрытой двери. По щекам крошки Альфреда текли слезы. Он потянулся к дверной ручке.
– Крис, скажи, кто она. Я должен знать, ради Бога!
– Не переигрывай!
– А ты не делай вид, что там не Сибилла! Подонок, грязный вор!
– Хочешь взглянуть?
Икнув, Альфред попытался выдернуть руку.
– Значит… не она? Кто-то другой? Ты не врешь, Крис, честно?
– Чего не сделаешь ради старого друга. Гляди.
Дверь открывается. Сибилла, слабо вскрикнув, натягивает простыню до ушей, словно в постельной сцене из фарса… а впрочем, так оно и есть.
– Честное слово, Альфред, дружище, можно подумать, ты на ней уже женат…
Но процесс поедания как-то связан с китайской шкатулкой. Что еще за шкатулка? Гроб? Или несколько коробочек из слоновой кости, вложенных друг в друга? Так или иначе, китайская шкатулка что-то тут значила…
Он лежал, словно изваяние, раскрыв рот и удивленно таращась в небо. Отчаянная борьба и слюнявые всхлипы жалкого человечка все еще вызывали ответную реакцию набравшегося сил тела, зажатого в каменной щели.
Прочистив горло, он произнес:
– Где я, черт возьми, где я нахожусь? И где я был?
Он с трудом перевернулся и прижался щекой к спасательному поясу.
– Не могу уснуть.
Тем не менее сон необходим. Его недостаток сводит с ума. Он заговорил вслух, и спасательный пояс вздрогнул под челюстью.
– Значит, я спал и видел сон про Альфреда и Сибиллу. Надо опять заснуть.
Он умолк и задумался о сне, но мысли все время ускользали.
Надо думать о женщинах – или о еде. Подумай, как поедал женщин и мужчин, как с хрустом проглотил Альфреда, и ту девушку, и того паренька, продукт тупого и неудачного эксперимента. Лежи бревном и думай о прогрызенном до сих пор жизненном тоннеле, который так неловко прервался – на этой скале.
– Назову те три скалы… Зубы!
В тот же миг руки вцепились в спасательный пояс, мышцы отчаянно напряглись, сдерживая сильнейший приступ дрожи.
– Нет! Только не Зубы!
Зубы здесь, во рту. Он ощупал их языком: двойной барьер из кости, каждый на своем месте, знакомый и отдельный – как воспоминание, если подумать. Но лежать на гряде зубов посреди океана…
В отчаянии он переключился на размышления о сне. Сон приходит, когда исчезает контролер сознания, сортировщик мыслей. Тогда весь разрозненный мусор высыпается наружу, как из бака, опрокинутого порывом ветра. Время перестает двигаться по прямой, вот почему Альфред и Сибилла оказались здесь, на скале, – и тот сопляк тоже. Или это примирение со смертью: полностью выключиться, признать распад личности, откровенно согласиться с тем, что мы всего лишь временные создания, слепленные на скорую руку и не способные выдержать гонку без ежедневной передышки, без ухода от того, что считаем нашим главным…
– Почему же я не могу уснуть?
Во сне мы прикасаемся к тому, о чем лучше не знать. Там вся наша жизнь, связанная в узел, сжатая в кулак. Там наша тщательно оберегаемая и лелеемая личность – единственное наше сокровище и в то же время единственная защита, – должна умереть, раствориться в конечной истине. Черная молния испепеляет и разрушает все, превращая в абсолютное, неоспоримое ничто.
И вот я лежу здесь, закованный в клеенчатую броню, втиснутый в щель, кусок пищи для зубов, сточившихся за долгую жизнь этого мира.
– Боже мой! Почему я не могу уснуть?
Вцепившись в спасательный пояс, он приподнял голову, всматриваясь в глубину мрачного тоннеля, и прошептал, испытывая изумление и ужас:
– Я боюсь.
7
Освещение менялось, однако так медленно, что открытые глаза не замечали разницы. На самом деле они видели лишь нагромождение бессвязных картинок, которые появлялись как попало. Непонятное молчаливое существо все еще плавало в центре, но теперь оно, казалось, утратило способность отличать картинки от реальности. Время от времени приоткрывалась дверца в нижней части шара, покоившегося на подушке спасательного пояса, и из нее выходили слова. Фразы были разделены яркими блестящими картинками и сценами, в которых существо принимало участие и потому не могло точно знать, о чем идет речь.
– Я же говорил, что меня стошнит.
– Вода. Пища. Разум. Спасение.
– Назову их…
Блестящие картинки продолжали мелькать. Они все время менялись – не как облака, меняющие форму, а полностью, с внезапной сменой места и времени.
– Садитесь, Мартин.
– Есть, сэр.
– Мы рассматриваем вопрос о присвоении вам офицерского звания. Сигарету?
– Благодарю вас, сэр.
Неожиданная улыбка над щелкнувшей зажигалкой.
– Вам уже дали прозвище на нижней палубе?
Ответная улыбка, сияющая, но почтительная.
– Боюсь, что так, сэр. Это неизбежно.
– Ну да, как Пыльный Миллер или Стиляга Кларк.
– Вот именно, сэр.
– Ну и как вам служится?
– Можно сказать, терпимо, сэр.
– Нам нужны люди умные и образованные, но самое главное, с характером. Почему вы пошли на флот?
– Я считал, что должен… в общем, помочь, сэр. Ну, вы меня понимаете.
Пауза.
– Значит, вы были актером?
Осторожно:
– Так точно, сэр. Боюсь только, не слишком хорошим.
– Пробовали писать?
– Пока ничего особенного, сэр.
– Кем же вам хотелось быть?
– Понимаете, сэр, все это не то… не всерьез. То ли дело здесь! Чувствуешь, что занимаешься настоящим делом. Меня флотская жизнь привлекает.
Пауза.
– Почему вы хотите получить офицерское звание, Мартин?
– Простой матрос, сэр, это всего лишь крошечный винтик в машине. У офицера больше возможностей бить фрицев по-настоящему.
Пауза.
– Скажите, Мартин, вы пошли на флот добровольцем?
В бумагах все сказано, нет чтобы самому взглянуть.
Искренне, глядя в глаза:
– Сказать по правде, нет, сэр.
Невозмутимое лицо уроженца Дартмута покрывается смущенным румянцем.
– Мартин, вы свободны.
– Есть, сэр! Благодарю вас, сэр!
Лицо заливает краска, как у юной девицы.
– Она жена продюсера, парень. Ты соображаешь, куда лезешь?
Совсем крошечный французский словарик, похожий на огромный красный ластик.
Стершаяся позолота на черной лаковой шкатулке для денег.
Образ китайской шкатулки все время ускользал: не то резная коробочка из слоновой кости (внутри, одна в другой, еще несколько таких же), не то ящичек – вроде тех, где хранят деньги. При всей неуловимости в шкатулке крылось что-то важное и в то же время навязчивое.
Она жена продюсера. Толстая. Белая. Жирная белая личинка с черными глазками. Я бы тебя съел. Я бы сыграл Дэнни. С удовольствием. Я с радостью дала бы тебе роль. Как я могу тебе что-то дать, пока тебя не съем? Он гомик, он сам бы тебя съел. И я бы тебя с удовольствием съела. Ты не личность, моя прелесть, ты инструмент для получения удовольствия.
Китайская шкатулка.
Меч – это фаллос. Вот это шутка! Фаллос – это меч. Лежать, пес, лежать. Лежи смирно, знай свое место.
Он вскрикнул от неожиданности: перед глазами внезапно возник чей-то профиль. Голова одной из пернатых рептилий. Усевшись на каменной плите, тварь скосила на него блестящий глаз. От его крика широкие крылья забились, захлопали и унеслись прочь. В тот же миг синее небо и камень скрыла глянцевая картинка, яркое пятно: то ли восьмерка, лежащая на боку, то ли круг. В круге плескалось море, над которым кружили чайки – садились, покачивались на волнах, что-то клевали и дрались. Под ногами качнулась палуба, и на мостике воцарилась гнетущая тишина. В воде вдоль борта скользнуло нечто убогое, обесчещенное и неподвижное, служащее для удовлетворения дерущихся клювов.
Он выполз из расщелины на солнце и встал на ноги.
– Я проснулся!
Крик растаял в воздухе.
Глубокая синева с белыми пятнами и ослепительными солнечными бликами. Пышно взбитая пена вокруг Трех скал.
Прочь, ночные кошмары!
– Сегодня день размышлений.
Быстро раздевшись до брюк и свитера, он расправил одежду на солнце и спустился к «Красному льву». Вода стояла низко, и ракушек было хоть отбавляй.
Мидии вполне годились в пищу, но быстро надоедали. Мелькнула мысль, не набрать ли леденцов, но желудок решительно отверг ее. Вспомнилась крошка шоколада, оставшаяся в смятой блестящей фольге. Рот механически пережевывал мидии, а перед глазами на солнце ярко вспыхивало серебро.
– Может, меня сегодня спасут.
Повертев мысль в голове, он нашел, что она оставляет его безучастным, так же как и мидии – неприятные на вкус, как пресная вода в запруде. Он добрался до пещеры и заполз внутрь. Полоса красного осадка у края была около двух дюймов шириной.
Он крикнул в дыру, где жило эхо:
– Дождь еще будет!
Целостность личности.
– Нужно промерить лужу и установить норму. Надо придумать, как достать столько воды, сколько хочется. Нельзя остаться без воды.
Колодец. Пробить в скале. Собирать росу. Огородить глиной и соломой. Осадки. Образование. Разум.
Он попробовал пальцем воду. Рука погрузилась до костяшек, кончик пальца коснулся ила и тины. Дальше – камень. Он вздохнул. Дальше, под отверстием в крыше, лужа выглядела глубже.
– Дурак полез бы вперед и понапрасну расплескал воду, чтобы только лишь узнать, сколько еще осталось. Я сделаю иначе – дождусь, пока воды поубудет, и тогда посмотрю. А дождь пройдет еще раньше.
Он вернулся к одежде, достал фольгу и обрывок веревки и вскарабкался обратно к Гному.
– Восток или запад бесполезны. – Слова падали на промокательную бумагу и исчезали. – Если конвой появится оттуда, скалы ему так или иначе не миновать. Однако он может появиться с юга или, что менее вероятно, с севера… но солнце не светит с севера. Стало быть, делаем ставку на юг.
Он снял голову Гнома и осторожно положил на скалу. Стоя на коленях, разгладил фольгу, пока она не засияла, затем плотно прижал ее к голове и обмотал обрывком веревки. Поставил верхний камень на место, отошел к южному краю Наблюдательного поста и уставился в блестящее безглазое лицо, отражавшее солнечный свет. Он немного присел, согнув колени, чтобы взгляд был на уровне фольги, в которой все еще виднелся искаженный лик солнца. Не распрямляясь, он описал медленную дугу, насколько позволила южная оконечность Наблюдательного поста. Солнце не исчезало. Он снова снял с Гнома серебряную голову, и, до зеркального блеска отполировав фольгу гетрой, установил камень. Солнце подмигнуло золотым глазом. На вершине скалы стоял самый настоящий человек с мигающим сигналом на плечах.
– Меня спасут сегодня.
Чтобы придать своему бессмысленному утверждению силу и глубину, он попытался станцевать, однако, исполнив несколько движений, застыл с искаженным от боли лицом.
– Черт, ноги…
Он сел, прислонившись к Гному с южной стороны.
Сегодня день размышлений.
– Не так уж плохо получилось.
Лицо нахмурилось, изменив очертания свода над зрительным окошком.
– В идеале, конечно, камень должен иметь сферическую форму. Тогда, с какой бы стороны ни появился корабль, солнечные лучи, отраженные от Гнома, попадут в цель. Даже если корабль пройдет за линией горизонта, отблеск смогут разглядеть с марсовой площадки – он последует за судном и не отпустит, как рука закона на плече преступника, пока даже самый тупой из матросов не поймет, в чем дело.
Горизонт был по-прежнему пуст.
– Нужен шар. Может, удастся придать нужную форму с помощью другого камня? Стану еще и каменщиком. Кто это высекал пушечные ядра из камня? Микеланджело? Где бы найти камень покруглее… Ни минуты покоя. Прямо как в той комедии с Томми Хэндли!
Спустившись к морю, он заглянул за край маленького утеса с мидиями, но ничего подходящего не заметил. Среди зеленых водорослей на пути к Трем скалам лежала масса камней, но он направился к Панорамному утесу, спустился по уступам к низкой воде и увидел лишь пучки резко пахнущих водорослей. Утомленный спуском, он ненадолго завис над морем, обшаривая глазами изъеденную кораллами стену в поисках чего-нибудь стоящего. Лицо почти касалось розоватой пленки, тонкой и блестящей, как глазурь на пирожных. Дальше розовая поверхность, словно поменяв настроение, становилась красновато-пурпурной.
Он провел пальцем по стене. На флоте такая краска называлась «румянец служанки». Неопытные руки матросов военного времени расходовали ее целыми галлонами. Считалось, что в самые опасные предрассветные часы корабль под таким камуфляжем сливается с морем и воздухом. Целые поля затвердевшей розовой краски наслоились по бортам, вокруг иллюминаторов, на козырьках орудий и даже в жилых помещениях всех кораблей Северного патруля – совсем как розовая глазурь или коралловые поселения на рифах. Он поднял лицо от кожуха бомбомета и, повернувшись, стал взбираться по трапу на мостик.
Должно быть, и в Треселлине повсюду этот цвет. Там-то Нат и взял ее – в обоих смыслах, да еще благодарил за подсказку.
Корабль сильно качало. Нат как раз спускался по верхнему трапу, осторожно переставляя длинные ноги, точно паук-сенокосец, и пытаясь удержать равновесие. Лицо и фуражка, внезапно возникшие впереди, представляли трудную проблему, но он героически разрешил ее, ухитрившись отдать честь и не упасть.
– Привет, Нат! Как служба? Все отлично?
В ответ – преданная улыбка, хотя и слегка болезненная. Бодрее, приятель.
– Так точно, сэр.
Давай, вали на корму, болван неуклюжий.
Наверх, наверх. Мостик, слабый ветерок, полдень.
– Эй! Средний курс ноль-девять-ноль. Идем зигзагом, сейчас заг, один-один-ноль. Держится мертво, не болтает по всему океану, как в конце твоей прошлой вахты. Принимай, только учти – старик не в духе, того и гляди искры полетят.
– Когда зиг? Через десять секунд? Вахту принял.
– Увидимся в полночь, час ведьм.
– Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!
Он окинул взглядом суда конвоя и обернулся к корме. Нат стоял на своем обычном месте, широко расставив ноги и закрыв лицо руками. Палуба, покрытая пробковой массой, ходила ходуном, и он, примостившись на планшире, раскачивался вместе с ней. Окошко наблюдателя оскалилось в усмешке.
Зараза, как же я тебя ненавижу! Так и съел бы. Потому что ты проник в ее тайну, получил право задирать ее перелицованную твидовую юбочку. Вы вдвоем соорудили себе местечко, куда мне путь заказан. По своей идиотской невинности ты захватил то, что причиталось мне, – то, что я должен был заполучить или сойти с ума.
Он ненавидел Натаниэля не только из-за Мэри. Эту парочку свел вместе слепой случай – с таким же успехом Нат мог налететь на рым-болт. Но, кроме всего прочего, этот долговязый придурок мог сидеть вот так, раскачиваясь в такт с морем, на волоске от ужасного конца, болезненного и в то же время несущего облегчение, как лопнувший нарыв.
– Господи!
«Вильдебист» уже повернул. Опоздали.
– Тридцать право руля! Средний вперед, обе машины!
В точке, где сходились эсминцы охранения, отчаянно мигал сигнал.
– Прямо руль! Так держать! Малый вперед!
По трапу загремели шаги: капитан.
– Какого черта, что за игры?! Чем вы тут занимаетесь?
Торопливо и без запинки:
– Сэр, кажется, что-то по правому борту, похоже на обломки судна. Поэтому я и оставил прежний курс…
Капитал положил руку на козырек мостика и прищурился.
– Что за обломки?
– Подтопленные бревна, сэр.
– Наблюдатель справа!
– Да, сэр?
– Что-нибудь за бортом?
– Никак нет, сэр.
– Простите, сэр, я мог ошибиться, но решил проверить… на всякий случай.
Капитан протиснулся ближе, уставился в упор. Картинка в окошке ярко вспыхнула, руки судорожно вцепились в скалу. Широкое бледное лицо с морщинами, цепкий взгляд воспаленных глаз, отекших от недосыпания и джина. Туманные очертания носа по бокам центрального поля уловили резкий сладковатый запах. Лицо за окошком преображалось, медленно, постепенно. Изнутри, как у Ната. Под бледной кожей с влажными складками, в уголках рта и возле глаз еле заметно сдвигались мышцы, преобразуя сложную систему внутренних натяжений. На поверхность всплывало открытое, оскорбительное недоверие, смешанное с презрением.
Бледные губы раздвинулись.
– Продолжайте нести вахту.
Он смешался – ни ответить, ни отдать честь не успел, а лицо отвернулось, унося по вниз трапу понимание и презрение.
Жар, кровь стучит в висках.
– Сэр, сигнал от капитана Д. – «Куда спешишь, красотка?».
Деревянное лицо сигнальщика. Жар и кровь по эту сторону окошка.
– Доложите капитану.
– Есть, сэр.
Он повернулся к нактоузу.
– Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!
Из-под руки было видно идущего Натаниэля. Отсюда он казался летучей мышью, свисающей вниз головой со свода пещеры. Долговязая фигура двинулась дальше, кренясь и покачиваясь, и скрылась в носовом кубрике.
Черт возьми! Сначала Мэри, теперь еще и презрение на лице старого пьянчуги. Вглядываясь поверх нактоуза в перевернутый мир, центр сферы плавал в океане эмоций – едких, темных, жестоких. Удивительно, что такой замечательный человек, как Нат, невольно внушающий любовь, с его лицом, меняющимся изнутри, искренним вдумчивым вниманием и готовностью любить может быть столь же сильно, до дрожи ненавидим, словно смертельный враг? Отчего любовь и ненависть составляют единое целое, сливаются в одно нераздельное чувство? Да и как их разделить? Ненависть есть ненависть – это кислота, разъедающий яд которой может вынести только тот, кто достаточно силен.
– Я умею ненавидеть.
Быстрый взгляд на вахтенного, потом на идущий рядом «Вильдебист». Перемена курса.
А что есть любовь? Горе, растворенное в ненависти, ядовитый раствор, обжигающий нутро.
Склонившись над нактоузом, он пробормотал:
– Будь я стеклянной фигуркой, плавал бы в бутылке с кислотой. Ничто бы меня не трогало.
Заг.
– Тут все понятно. Она разрушила привычный стереотип, пришла вопреки всем законам жизни, поставила меня перед неразрешимой, невыносимой проблемой самого ее существования. С того момента меня и разъедает кислота. Я не могу даже убить ее, потому что это было бы ее окончательной победой, но пока она жива, огонь будет жечь. Она есть, во плоти. Эта плоть даже не прекрасна. Ни плоть, ни дух. Наваждение, а никакая не любовь. А если все-таки любовь, то в безумном сочетании с ревностью – к самому ее существованию. Odi et amo, «ненавижу и люблю», – вроде той книги, что я хотел написать.
Благопристойные кружевные занавески, между ними журнальный столик с пыльным папоротником. Нежилая гостиная. От круглого стола в центре пахнет полировкой. Сюда подошел бы гроб для прощания, но пока стол пустой. Безделушки, мягкие кресла, затхлый воздух, задержавшийся с прошлого года, с привкусом лака, как дешевый херес. Комната вполне по ней, это она и есть, во всех отношениях – если бы не наваждение.
Он взглянул в блокнот.
Зиг.
– Это еще далеко не все, а кислота жжет. Кто бы поверил, что он в нее влюбится, вернее, угодит в ловушку, расставленную парадной гостиной о двух ногах?
Он принялся мерить шагами мостик.
– Пока она жива, кислота не уйдет, ее не остановишь. А если убить, то станет еще хуже.
Он остановился. Оглянулся на корму и опустевший планшир.
– Господи! Двадцать право руля!
В каком-то смысле остановить можно. Ее или кислоту. Одно дело – просто не передать сообщение старшины Робертса, оставить все как есть. А если слегка подтолкнуть обстоятельства – не в том смысле, чтобы удавить или застрелить, а осторожно направить на нужный путь? В таком случае строгий моралист не расценит это как…
– И вообще, кому какое дело?
Все равно что проткнуть рапирой гобелен – без особой надежды на успех.
– Он, может, больше там и не сядет.
Отдает же вахтенный офицер по долгу службы приказ рулевому, чтобы не наскочить на обломки или дрейфующую мин-у.
– А если он сядет там снова…
Едкая кислота нахлынула, подступила к самому горлу. «Не хочу, чтобы он умирал!» – вопил голос где-то в глубине. Горе и ненависть рвали сердце на части.
– Никому меня не понять! – внезапно выкрикнул он.
С обоих бортов дружно обернулись наблюдатели. Он злобно оскалился, кровь снова ударила в лицо. В голосе прозвучала ярость:
– Делом займитесь!
Весь дрожа, он склонился над нактоузом.
– Я хочу одного – покоя.
Румянец служанки, и волосы еще грубее, чем у служанки. Он окинул взглядом уступы скалы.
– Покоя.
Стена, изъеденная кораллами.
Он помотал головой, словно отряхивая мокрые волосы.
– Зачем я здесь?
Вокруг лишь водоросли, скала и море.
Он вскарабкался на утес и пошел к «Красному льву». Там подобрал несколько оставшихся с утра мидий и поднялся по Хай-стрит на Наблюдательный пост. Присев с южной стороны подмигивающего Гнома, ножом вскрыл створки раковин. Он ел медленно, с долгими паузами между глотками. Покончив с последней мидией, откинулся назад и нахмурился.
– Черт возьми!
Мидии ничем не отличались от вчерашних, но явственно отдавали разложением.
– Слишком долго пробыли на солнце.
Но ведь между отливом и приливом они висят на солнце часами!
– Сколько я уже здесь?
Как следует поразмыслив, он сделал на скале три засечки ножом.
– Нельзя упускать ничего, что укрепляет личность. Надо принимать решения и осуществлять их. Я сделал Гному серебряную голову. Я решил не волноваться зря насчет запруды. Сколько отсюда до горизонта, миль пять? Верхушку мачты можно заметить и за десять. Значит, двадцать миль в диаметре, совсем неплохо. Ширина океана здесь около двух тысяч. Одна сотая.
Он опустился на колени и как можно точнее прочертил линию длиной в десять дюймов.
– Теперь отмерим десятую часть дюйма.
Он ткнул ножом в линию примерно в двух дюймах от края и стал вращать черенок, пока острие не оставило белую отметину на сером камне.
Усевшись на корточки, он поглядел на получившуюся схему. Задумался.
– С большого судна меня заметят и за пятнадцать миль.
Он вставил кончик ножа в отметку и немного расширил ее. Подумал, и снова стал скрести, пока размеры отметины не увеличились до диаметра серебряного трехпенсовика. Потом долго тер камень ногой в гетре – метка посерела, будто существовала на скале с момента ее возникновения.
– Меня спасут сегодня.
Солнце слепило, отражаясь от серебряного лица. Он мысленно прочертил лучи от солнца к зеркальной поверхности, отбрасывая их в разные части горизонта. Подошел вплотную и взглянул в упор, проверяя, отражается ли в фольге его лицо. Солнце ударило в глаза. Он отпрянул и выпрямился.
– Ну и болван же я! Тут же самолеты перегоняют. Наверняка это место используют для сверки курса, да и береговая охрана, она же должна наблюдать за немецкими подлодками!
Сложив ладони козырьком, он медленно повернулся, вглядываясь в небо – густо-синее, ни облачка, ни пятнышка, если не считать солнца. Опустив руки, заходил взад-вперед по вершине скалы.
– День размышлений.
Для кораблей Гном годится – с борта увидят либо силуэт, либо отблеск его головы. А вот с самолета… Гном сольется со скалой, а искорку света могут принять за отблеск кварца. На скале не за что зацепиться взглядом. С высоты в несколько тысяч футов, где они кружат, ничего особо не увидишь, только серое пятно, да и то лишь из-за бурунов вокруг.
Он бросил отчаянный взгляд вверх и вновь посмотрел на море.
Картинка?
Люди мыслят картинками и накладывают их на окружающую природу. С высоты десяти тысяч футов скала кажется камешком. А если камешек полосатый? Он взглянул на расселины – серые стенки, темные впадины. Камешек и так полосатый.
Он сжал руками голову.
Квадраты. Полосы. Слова. Сигнал «СОС».
– Без одежды нельзя, я замерзну до смерти. К тому же, даже если ее раскидать, она еще меньше заметна, чем птичий помет.
Он взглянул вниз на Хай-стрит.
– Расчистить! И здесь, и там, чтобы везде было ровно. Буквы «С», «О», «С».
Руки бессильно упали.
– Не будь ребенком.
Опустившись на корточки, он стал внимательно рассматривать все, чем располагал. Одежда. Листки бумаги. Резиновый спасательный пояс.
А водоросли?
Воздев к небу руки, он радостно выкрикнул:
– Водоросли!
8
Тонны водорослей колыхались в воде у Панорамного утеса, свиваясь в кольца.
– Человек мыслит картинками.
Водоросли помогут наложить на природный пейзаж искусственный рисунок, вопиющий ко всякому разумному наблюдателю: «Смотри! Тут разум! Тут человек!»
– Лучший знак – это безупречная прямая, проведенная под прямым углом к расселинам и выложенная достаточно высоко, чтобы возникла тень. Линия должна иметь не менее шага в ширину. Потом я заполню морской травой еще и одну из канав – получится крест. Вся скала станет похожа на пасхальный кулич.
Глядя сверху на Три скалы, он думал, как провести прямую через расселины хотя бы примерно параллельно Хай-стрит. От «Красного льва» до Гнома – задача не из легких.
Обретя наконец цель, он поспешно спустился по Хай-стрит, бормоча себе под нос:
– Быстрее! Быстрее!
В ушах гудели призрачные моторы, и он то и дело задирал голову – так, что даже оступился и поранился, – и опомнился лишь на Столовом утесе, потянув из воды косматую плеть.
– Не дури. Успокойся. Какой смысл глазеть на небо, пока ничего не сделано, чтобы привлечь внимание. Только идиот станет скакать и размахивать рубашкой, заметив самолет на пятимильной высоте.
Он снова задрал голову и оглядел все небо, но не увидел ничего, кроме солнца и синевы. Задержал дыхание и прислушался. Ровное гудение жизни внутри, снаружи – плеск и бульканье воды. Больше ничего.
Поразмыслив, он вернулся к расселине. Разделся донага и разложил одежду на солнце, аккуратно укладывая ее вдоль воображаемой линии, по которой должен был проходить вал из водорослей. Вернулся к «Красному льву», бросил взгляд на Три скалы, потом оборотился спиной к морю и стал спускаться с утеса. Вода показалась еще холодней, чем ему запомнилось, даже холоднее пресной воды из запруды. Стиснув зубы, он заставил себя сползти еще дальше – острые камни царапнули колени, открылись затянувшиеся было раны. Он висел по пояс в воде, уцепившись руками за скалу, и стонал. Дна не было, водоросли оплетали ноги и казались еще холоднее воды. В памяти возник безжалостный напор волн в открытом море, вызвав мгновенное ощущение паники. С отчаянным воплем он расцепил пальцы и упал, тут же подхваченный ледяными ладонями. Перед открытыми глазами колыхались водоросли. Голова вынырнула на поверхность, руки мертвой хваткой сжали камень. Дрожь пробирала с головы до ног.
– Смелее!
Под водорослями виднелось что-то белое. Он отпустил руки, ноги ушли в глубину. На дне грудой лежали какие-то камни, непонятные и круглые, – возможно, куски кварца. Он висел в воде вертикально, помогая себе гребками, а ногами шарил по дну. Наконец нащупал опору и встал. Вода была по грудь, вокруг шевелились водоросли. Он набрал в легкие воздуха и ушел под воду. Ухватив целый куст, попробовал оторвать несколько плетей, но крепкие стебли не поддались, и он вынырнул лишь с пригоршней травы. Он попробовал не нырять, а подтягивать стебли к себе и общипывать верхушки. Камни под ногами шевелились и покачивались, сердце колотилось. Собранный урожай он зашвыривал на утес: длинные плети морской травы свисали с краев.
Вдруг возле самых ног водоросли дернулись, что-то царапнуло по ступне. По зарослям прошла волна движения, и все затихло. Он ухватился за скалу и повис, поджав ноги. Волна плеснула о камень.
– Краб. Омар.
Бередя израненные колени, он взобрался на площадку, лег на кучу водорослей и стал ждать, пока сердце перестанет колотиться.
– Ненавижу!
Он подполз к краю, заглянул вниз и увидел среди колыхавшейся травы неподвижную тень с зубчатой драконьей спиной. Казалось, он взглядом вызвал чудище к жизни. Он стоял на коленях и глядел. По спине бежали мурашки.
– Тварь! Грязная морская тварь!
Подобрав пустую ракушку, он изо всех сил швырнул ее в воду. Омар сжался, словно в кулак, и исчез.
– На этот травяной вал уйдет чертова прорва времени.
Он встряхнулся, приходя в себя, и пошел к Панорамному утесу. Несколько футов стены снизу покрывали водоросли – сплошная масса длинных плетей, похожих на длинные зеленые ремни. Их концы плавали на поверхности воды, делая море похожим на сушу.
– Отлив.
Передвигаясь на корточках вдоль уступа скалы, он тянул толстые стебли к себе, но они не поддавались. Присоски корней впились в камни, и отодрать их было трудней, чем разжать створки мидии. Местами водоросли разрослись в гигантские кусты, ветви которых заканчивались крапчатыми коробочками со студенистой массой. Некоторые имели мечеобразную форму, но с волнистой поверхностью и рифлеными краями. Остальные походили на куски гладкой коричневой кожи, которой хватило бы на ремни и портупеи для всех армий мира. Ниже, под водорослями, скалу покрывали какие-то разно-цветные отростки, а на голых участках бугрилась непонятная масса, похожая на сырое тесто. Не обошлось и без «румянца служанки». Из воды поднимались пузырьки, раздавался шорох и плеск.
Цепляясь одной рукой за уступ, он снова потянул к себе пучок травы, потом выругался и поднялся по Хай-стрит на Наблюдательный пост. Постоял, вглядываясь в море и небо, и вдруг спохватился.
– Время уходит!
Сбегав к расселине, он повесил через плечо нож на ременной петле, подобрал спасательный пояс. Отвинтил колпачок, выпустил воздух и стал спускаться с утеса. Повесив пояс на руку, снова подступился к водорослям, уже с ножом. Прочные и упругие, они были еще и скользкие. Для удачного удара ножа требовался точный расчет и правильно подобранный угол. Срезанные плети он держал на плечах, как охапку хвороста, пропуская между спасательным поясом и тесемками, а сам пояс придерживал зубами. Толстая бурая связка спускалась с плеча и спадала до колен.
Поднявшись к «Красному льву», он сбросил улов. Даже с расстояния нескольких футов куча казалась небольшим пятнышком. Он поволок водоросли поперек расселин, обозначая требуемую прямую линию.
– Чтобы вал прошел ровно, нужно заполнить каждую канаву вровень с краями.
Всей связки хватило на линию в два дюйма шириной, которая протянулась от «Красного льва» до Наблюдательного поста.
Он вернулся к Панорамному утесу за следующей порцией. Возле «Красного льва» опустился на корточки и хмуро оглядел результаты трудов. Линию было чуть видно. Он снова направился к утесу.
У самой дальней из Трех скал что-то плеснуло. Он резко обернулся – ничего. Никакой пены, лишь еле заметное нарушение рисунка волн.
– Хорошо бы поймать рыбу.
Еще порция водорослей. Коробочки со студенистой массой разрывались от нажатия. Одну он сунул в рот, но вкуса не разобрал. Он носил связку за связкой, но когда свалил все в первую расселину, до верха оставалось еще больше фута.
Он стоял на краю, глядя вниз, на красные и бурые плети, и внезапно заволновался.
– Сколько еще? Дюжина связок? Два десятка? А линию ведь придется расширять…
Разум способен ясно оценить объем работы и подсчитать, во что она станет.
– Пора отдохнуть.
Он присел возле Гнома. В небе над головой было пусто. Линия водорослей тянулась по скале, словно шлейф.
– Никогда в жизни так не работал. Совсем вымотался.
Он положил голову на колени, обернувшись к серой линии с пятнышком посередине, нацарапанной на скале.
– Не срал с тех пор, как нас подбили.
Сидя неподвижно, он пытался понять, в чем тут дело, и вдруг поднял голову. Солнце клонилось к закату, четко вырисовывая линию горизонта. Приглядевшись, можно было даже различить колебания идеальной кривой, вызванные волнением моря.
Примерно посередине между солнцем и скалой Спасения на волнах виднелась белая точка. Он всмотрелся – чайка, сидящая на воде. Представил, как она поднимается в воздух и летит на восток. Наверное, уже завтра опустится на воду где-нибудь на Гебридах или станет перепархивать следом за плугом на склоне холма в Ирландии. Перед глазами, как живой, возник пахарь в матерчатой кепке, швыряющий комьями земли в незваную гостью.
– Прочь пошла, и все беды с тобой!
Однако птица не раскроет клюв, не ответит, как в старой сказке. Впрочем, даже будь эта чайка не просто летательной машиной, она и тогда не поведала бы об израненном человеке, сидящем на скале посреди океана…
Он встал и принялся ходить взад-вперед, рассматривая мысль со всех сторон.
Может, я никогда не выберусь отсюда.
Слова. Целостность личности.
– Вы все тоже только машины. Влажность, твердость, движение, я знаю про вас все. У вас нет жалости, но нет и разума. Я вас перехитрю! Нужно только вытерпеть. Я подаю воздух в свою печь, развожу свой очаг, я убиваю и ем. И нечего…
Он умолк на мгновение. Чайка подплыла ближе, скрывая рептилью сущность под белым оперением.
– Мне нечего бояться.
Чайку несло приливом. Конечно, прилив бывает и здесь, в самом сердце Атлантики, его гигантская волна охватывает весь мир. Она так обширна, что даже отдельные языки ее, океанские течения, несут воду потоками длиной в десятки тысяч миль. Течение омывает и эту скалу, поднимается, опускается и движется вспять, бессмысленно и вечно. Оно не остановится, даже когда последняя жизнь осыплется с тела земли, как отцветшие лепестки. Скала стоит неподвижно, течение проходит мимо.
Чайка чистила перья и отряхивалась, словно утка в пруду. Он резко отвернулся и спустился к Панорамному утесу. Водоросли, свисавшие со стены, уже наполовину скрылись под водой.
Завтра.
– Я слишком устал. Не стоит переутомляться.
Работы здесь невпроворот, ни минуты покоя.
Мысль о мидиях только отбивала аппетит, и он снова подумал о коробочках с желе, висящих на ветках водорослей. Желудок будто пытался что-то сказать. Мидии желудку не нравились, а от одной мысли о леденцах-анемонах он сразу сжимался, и во рту возникал неприятный привкус.
– Переработал. Да и обгорел, наверное. Надо отдыхать.
Он снова напомнил себе, что сегодня его спасут, но прежней убежденности не почувствовал.
– Надо одеться.
Натянул рубашку и брюки, обошел вокруг Гнома, снова опустился на скалу.
– Хорошо бы вздремнуть, но пока не стемнеет, нельзя. Они подойдут к скалам, посигналят, и если я не объявлюсь, двинутся дальше. Сегодня я не зря потратил время, теперь у меня есть цель. Завтра надо закончить работу. Они могут быть рядом, за горизонтом, стоит только подождать.
Устроившись поудобнее возле Гнома, он стал ждать. Но у времени нет конца, и то, что прежде казалось целью, обернулось серой безнадежностью. Он попытался подключить разум, но там не нашлось ни тепла, ни надежды, одни лишь бескровные рассудочные тени. Губы зашевелились, бормоча:
– Меня спасут. Меня спасут.
Время шло, он давно уже позабыл, о чем думал. Солнце опускалось в воду. Он тяжело поднялся, побрел к канаве с водой и напился. Красная полоса вдоль берега лужи стала шире. Он это заметил.
– Надо что-то придумать с водой.
Эхо послушно подхватило слова.
Он оделся, как для сна, и обернул ноги серым свитером. Между скалой и ногами пролегла мягкая ткань, словно ковер на каменных плитах собора. Дурацкое ощущение, которого не бывало нигде больше, особенно в этих нелепых, якобы средневековых, туфлях почти без подошв – Майкл их придумал. Да и акустика здесь скверная – слышно одно лишь «уа-уа-уа» под высокими цилиндрическими сводами, будто качается невидимый маятник.
– Тебя совсем не слышно, ни слова не пойму. Чуть громче. Давай, старайся… Нет, все равно не слышу…
– Еще раз? Медленнее?
– Только не медленнее! Громче! Ну, на сегодня все, ребятки. Погоди, Крис. Знаешь, Джордж, тут у Криса не выходит…
– Дай ему шанс, старина. Что, Крис, не твое это?
– Я справлюсь, Джордж.
– В другой роли он лучше будет, старина. Крис, ты актерский состав видел? У тебя еще вторая роль, и… Впрочем…
– Но Элен не…
– А при чем тут Элен?
– Она не говорила, что…
– Состав подбираю я.
– Конечно, Пит, старина. Само собой.
– Крис, у тебя роль Пастуха и вторая – один из Смертных грехов. Как думаешь, Джордж, Смертный грех в исполнении Криса?..
– Еще бы, старина, конечно.
– Знаешь, Пит, после всего, что я для тебя сделал, просить меня играть…
– Две роли? У всех у нас по две роли, у меня тоже. Так что, Крис, грех тебя дожидается.
– Какой именно?
– Вот сам и выберешь. Эй, Джордж, как думаешь, лучше ведь, если наш Крис сам выберет грех себе по вкусу?
– Конечно, старина, ясное дело.
– Прю как раз костюмы готовит, сходи взгляни, там, в склепе…
– Но к вечернему спектаклю…
– Давай, Крис, представление продолжается. Джордж, не хочешь взглянуть, что выберет Крис?
– Хе-хе, пожалуй. Да, хочу! Ей-богу, хочу… Пошли, Крис.
– Не знаю, я…
– Вперед, Крис, мы за тобой.
– Знаешь, Джордж, странное ощущение в ногах, когда на каменном полу ковер. Мягкий, дорогой, а под ним будто скала… Вот они, Крис, все перед тобой. Ну как?
– Как скажешь, старина.
– Как насчет Гордыни, Джордж? Тут и маска не нужна, чуть стилизованный грим – и порядок.
– Послушай, Пит, если я играю две роли…
– А Гнев, Джордж?
– А Зависть, Пит?
– Я бы попробовал Праздность, Пит.
– Нет-нет, не Праздность. Может, спросим Элен, Крис? Я всегда прислушиваюсь к советам жены.
– Спокойно, Пит.
– А как насчет Прелюбодеяния?
– Хватит, Пит, прекрати.
– Не сердись, Крис, старина. Просто я немного взвинченный… Дамы и господа, обратите внимание, отличный товар, новехонький, полная гарантия. Есть предложения? Уходит к джентльмену с кудрями и точеным профилем. Продано!..
– Что это, Пит?
– Это ты, дорогой. Один в один! Что скажешь, Джордж?
– Еще бы, старина, конечно.
– Крис, это Алчность. Алчность, это Крис. Прошу любить и жаловать.
– Только ради тебя, Пит.
– Дай-ка я познакомлю вас получше. Вот этот размалеванный ублюдок гребет под себя все, на что только может наложить лапу. Я не о жратве, Крис, это было бы слишком просто. Лучшие роли, лучшие места, деньги, слава, женщины. Он родился на свет с разинутой пастью, расстегнутой ширинкой и руками, протянутыми к чужому добру. Выдающийся экземпляр – и пенни сохранит, и булку захапает. Так ведь, Джордж?
– Пошли, Пит. Пошли, тебе надо прилечь.
– Как думаешь, Мартин, справишься ты с Алчностью?
– Идем, Пит… Он ничего такого не имел в виду, Крис, просто разнервничался. Перевозбудился – да, Пит?
– Все, молчу. Да, конечно. Все.
– Неделю уже не срал.
С неба опускались сумерки, собирая чаек на ночлег. Одна села на серебряную голову – та покачнулась, птица с перепугу обмаралась и отлетела в сторону, хлопая крыльями. Он устроился в расщелине, надул пояс, завязал ремешки и подложил пояс под голову. Руки сунул под мышки. Голова была в вязаном шлеме, но чего-то не хватало, он выполз наружу и сходил к «Красному льву» за зюйдвесткой. Опять стал проталкивать тело внутрь.
– Проклятие! – Он выбрался наружу и оглянулся. – Черт побери, куда я дел плащ?
Карабкаясь по скалам, осмотрел все: «Красного льва», пещеру с водой, Панорамный утес…
– Не мог же он остаться у Гнома, я никогда там…
Повсюду, в расселинах и на камнях, кучи водорослей, липкие и зловонные – неужели придется все разгребать?
Клеенчатый плащ лежал на вершине скалы, возле Гнома, весь заляпанный белым пометом. Он натянул его поверх бушлата и снова забился в расщелину.
– Вот о чем никто никогда не скажет, даже не подумает. Главное – не опасности, не лишения, а идиотские мелочи, рутина. Целые дни пролетают впустую из-за пустяковых ошибок, которых даже не заметишь, когда занят делом и всегда можешь заскочить в «Красный лев» или к своей цыпочке… Нож! Где нож, будь оно все проклято?
Нож сбился на бок и застрял под левым боком, впиваясь в ребра, как выступ скалы.
– Поразмыслить лучше сейчас, не стоило заниматься этим вместо работы. Если бы я продумал каждый шаг прошлой ночью, то все бы успел за сегодня.
Итак, дела. Во-первых, закончить с водорослями. Потом выбрать место для одежды, чтобы не впадать больше в панику. Лучше складывать прямо здесь, тогда не забуду. Во-вторых… нет, в-третьих, второй была одежда. Сначала одежду в расселину, потом водоросли, чтобы довести до конца линию. В-третьих, вода. Здесь не покопаешь, придется собирать: найти канаву ниже залежей помета, но там, куда не долетают соленые брызги…
Он поморщился и подвигал челюстью. В шерстяном шлеме отросшая щетина отчаянно чесалась. Обожженные солнцем плечи и ноги мерзли, кожу покалывало. Выступы камня впивались в бока.
– Скоро пойдет дождь, и воды станет слишком много. Как быть с этой расщелиной? Лишь бы одежда не намокла. Надо устроить навес. Может быть, завтра меня спасут.
Он вспомнил, как утром был уверен, что спасение придет сегодня, и сердце болезненно сжалось, будто кто-то нарушил данное слово. Надо бы постучать по деревяшке, только где ее тут раздобудешь? Даже огрызка карандаша нет. Не найдешь и соли, чтобы бросить через левое плечо. Разве что капельку соленой морской воды.
Пальцы ощупали правую ногу. Старые рубцы тоже, должно быть, обгорели: кожу пекло – не слишком сильно, но ощутимо. Он поморщился, щетина снова царапнула по грубой шерст-и.
– В-четвертых, наточить нож и побриться. В-пятых, разобраться с моим запором.
Обгоревшую кожу кольнуло.
– Просто реакция, вот и все. Я прошел сквозь ад – в море и в той проклятой воронке, – а когда выбрался, почувствовал себя на седьмом небе. Теперь, ясное дело, откат. Надо поспать. Успокоиться и сосредоточиться на сне.
Обожженное тело горело, щетина чесалась и колола, выступы камня разжигали свои медленно тлеющие костры. Они были везде, как море вокруг, остались и после того, как сознание изменилось, обернулись светящимися холмами, раздвинулись во всю ширь вселенной. Он то наблюдал их сверху, зависнув в пространстве, то ощущал всем телом, заполняя каждый уголок горящей кострами пещеры.
Он открыл глаза и посмотрел вверх. Потом смежил веки и пробормотал:
– Я сплю.
Глаза раскрылись, но солнце не исчезло. Костры горели бледнее, позволяли отвлечься. Он глядел в дневное небо и пытался припомнить, что такое время и почему оно так внезапно сжимается.
– Я совсем не спал!
Сознание никак не желало выходить из своего убежища и заняться делом. Губы шевельнулись, монотонные слова растаяли в воздухе:
– Сегодня меня спасут.
Он выбрался из расселины. Утро выдалось теплое, и он, оставшись в свитере и брюках, аккуратно свернул остальную одежду и засунул в щель. Он склонился над лужей с пресной водой – красный ил отпечатался на груди. Пил он долго, а когда оторвался, заметил, что темное пространство между водой и отверстием в крыше стало шире.
– Надо набрать воды.
Лежа неподвижно, он раздумывал, что важнее: заняться резервуаром или закончить вал из водорослей, но вспомнил, как быстро убегает время, если за ним не следить, и вскарабкался на Наблюдательный пост. Мир играл красками. Солнце припекало, густо-синее море весело искрилось. Тени живописных скал отливали пурпуром. Он оглянулся на Хай-стрит и поразился красоте пейзажа. Зажмурил глаза, снова открыл – ничего не изменилось. Скалы и море казались нарисованными. Яркие цветные пятна заполняли все три просвета зрительного окна.
– Я еще сплю. Я заперт внутри своего тела.
Он пошел к «Красному льву» и присел у воды.
– И зачем я все это таскал?
Хмурясь, посмотрел на море.
– Надо раздобыть еды. Впрочем, я не голоден, займусь-ка лучше водорослями.
Он вернулся к ночной расщелине, взял спасательный пояс и нож и отправился к Панорамному утесу. Вблизи все было уже собрано, и по уступам приходилось лезть дальше. Поглядев на один из уступов, он вдруг задумался.
– Сюда я приходил за камнями для Гнома. Вон ту глыбу пытался сдвинуть, но не смог, хоть она и с трещиной.
Нахмурившись, он стал медленно спускаться, пока не завис, держась за край скалы совсем рядом с трещиной. Как и вся поверхность скалы, куда доставала вода, камень был покрыт слоями ракушек и загадочными наростами. Трещина расширилась, а вся глыба сдвинулась и чуть заметно накренилась. В глубине расселины царила жутковатая темнота.
Он разглядывал отколотую плиту, пока не забыл, зачем полез, и принялся рассматривать всю скалу, медленно ворочая головой из стороны в сторону. Просто камень, торчащий из воды… или нет?
– Откуда, черт побери, я все это помню? Никогда раньше здесь не был.
Скала была знакома – не как судовой приятель, с которым поневоле быстро сходишься, проводя бок о бок нескончаемые часы, а скорее как родственник, что наезжает навестить из года в год, друг детства или нянька, которых знаешь целую вечность. Как холмы, которые излазил на летних каникулах вдоль и поперек, а потом вспоминаешь по ночам зимой, рисуя в воображении привычные очертания…
У Трех скал что-то громко плеснуло. Он кинулся к «Красному льву», но ничего там не увидел.
– Заняться, что ли, рыбной ловлей?
Водоросли, наваленные в канавах, издавали резкий запах. С моря снова послышался плеск, на этот раз удалось заметить расходящиеся круги. Он сжал руками голову, чтобы подумать, но колкая щетина на щеках не давала сосредоточиться.
– Ну и оброс же я. Странно, что волосы продолжают расти, даже когда…
Он вернулся к утесу, подхватил охапку водорослей и уложил в ближайшую щель. Медленно поднялся по Хай-стрит на Наблюдательный пост и сел, уронив руки. Голова свесилась между колен. Монотонный плеск волн под скалой Спасения успокаивал, на краю обрыва стояла чайка, застыв словно на картинке.
Внутри тела росли звуки, заполняя бездонную темноту, как грохот станков – фабричное здание. Голова слегка вздрагивала, отмеряя удары сердца.
Резкий крик заставил его поднять голову. Рядом на вершину скалы опустилась чайка – крылья полураскрыты, голова опущена.
– Что тебе надо?
Пернатое пресмыкающееся сделало пару шажков в сторону и сложило крылья. Клюв нырнул под крыло.
– Эх, посрать бы, сразу полегчало бы.
Он тяжело повернулся и взглянул на Гнома, тот подмигнул серебряным глазом. Четкая линия горизонта казалась совсем близкой, и ему почудилось, что на ней можно различить зубчатые очертания волн.
Как жаль, что здесь нет травы. Он хотел было сходить за курткой и устроить удобное сиденье, но требуемое усилие представилось чрезмерным.
– Внутри все болит, как отбитое. Камни такие твердые… Лучше подумать о воде.
Жидкая стихия, мягкая и податливая.
– Надо укрытие какое-нибудь соорудить, сбор воды наладить.
Силы понемногу возвращались, и он забеспокоился. Хмуро взглянул на треснувшую скалу, столь непонятно и раздражающе знакомую, потом проследил взглядом тонкую полоску водорослей. Кое-где она блестела. Может, как раз блеск и заметят с воздуха?
– Можно собирать воду в плащ. А еще – выбить в стенке канавы водосток.
Он замолчал и откинулся назад, прислонившись к Гному, но вскоре твердый, неровный камень вновь заставил его согнуться.
– Откуда эта тяжесть? – Глаза обратились к небу. – Давит и давит… Агорафобия, или как там ее, в общем, противоположность клаустрофобии. Давление.
Водосбор.
Он встал на ноги и поплелся вниз по Хай-стрит. Подошел к ночному укрытию, потом к соседней расщелине и внимательно ее осмотрел.
– Откуда здесь чаще всего ветер?.. Поверхность водосбора должна смотреть на юго-запад.
Раскрыв нож, он провел по наклонной стенке царапину от самого верха до дна, где была неглубокая ямка глубиной с ладонь. Потом сходил к Гному, осторожно извлек белый камушек, похожий на картофелину, и вернулся. На черенке ножа торчал плоский заостренный штырек в четверть дюйма длиной, служивший отверткой. Приставив отвертку к процарапанной черте, он ударил камнем о рукоятку. От скалы отлетела каменная чешуйка. Он принялся колотить дальше, работая как долотом, и довольно быстро продолбил желобок длиною в фут и глубиной примерно в восьмую часть дюйма. Потом нагнулся и принялся за нижний конец линии.
– Начинать надо с самого важного, вдруг дождь начнется прямо сейчас!
Стук камня эхом отдавался в расселине, и это было приятно, словно работа шла в помещении.
– Можно растянуть сверху бушлат или плащ, и будет крыша. Проклятая тяжесть здесь не так заметна – еще и потому, что я занят делом.
Руки ныли, но желобок поднимался все выше, и работать становилось удобней. Он попытался прикинуть, когда облегчение от перемены позы перевесит усталость, но понял, что никогда. Опустившись на дно, он уронил руки и прижался лбом к каменной стенке.
– Пойти, что ли, полежать немного… Или подложить бушлат и посидеть наверху, у Гнома.
Он оторвался от скалы и снова взялся за работу. Выдолбленная полоска росла.
Наконец нижняя часть сомкнулась с верхней. Он отступил, внимательно оглядел результат и скривился.
– Черт! Наклон надо сделать побольше.
Над верхней частью пришлось немало потрудиться.
– Пожалуй, еще углублю с краю…
Потому что объем воды… Спохватившись, он стал размышлять вслух:
– Объем воды на каждом отрезке желоба включает всю воду, собравшуюся выше, и пропорционален площади водосбора.
Он ударил еще раз, посыпались чешуйки. Руки уже не слушались, и он уселся на дно канавы, разглядывая свою работу.
– Что ж, займусь инженерным делом всерьез: найду подходящий резервуар и выдолблю целую сеть водостоков. Будет интересно – как замки из песка строить.
Что за император в Древнем Риме провел в город воду с гор?..
– Это мой акведук. Назову его Клавдием!
Он снова принялся долбить, противопоставляя разум бессмысленности скалы.
– Интересно, сколько я уже тут корячусь?
Лежа на спине, он слушал, как она ноет. Клавдий напоминал длинный белесый шрам.
– В твердости этой скалы есть что-то злобное. Обычный камень не бывает таким неподатливым. И еще – знакомым…
Тяжесть снова навалилась. Он решил сопротивляться и сел.
– Нужно было насушить водорослей и настелить на дно. Слишком много дел. Чтобы спастись и выжить, не хватает лишней пары рук. Может, подыскать новую спальню? На открытом месте, здесь достаточно тепло.
Слишком тепло.
– Внутри все ноет, как отбитое. Каждая клеточка, до самых костей. Мое тело будто раздулось, распухло…
Черный шар обратил к небу трехстворчатое окошко. Голос выходил в дверной проем и растворялся, будто пар в жаркий день.
– Я слишком много работаю. Того и гляди, совсем выбьюсь из сил. И все же надо отдать тебе должное, Крис. Не каждый бы…
Внезапно он замолк, потом начал снова:
– Крис… Кристофер. Кристофер Хэдли Мартин… Слова испарились одно за другим.
Инструмент изучения, средоточие самосознания.
Звуки, исходящие из нижней части лица. Бессмысленные и пустые, как выброшенные консервные банки с отодранными крышками.
– Кристофер! Кристофер!
Он жадно протянул руки, словно хотел ухватить слова прежде, чем они исчезнут. Руки мелькнули перед окошком, вид их почему-то внушал ужас.
– О господи!
Крепко обхватив плечи, он покачивался из стороны в сторону, чуть слышно бормоча:
– Тихо, тихо. Успокойся.
9
Он проснулся и осторожно пристроился на краю расселины, ощущая сквозь брюки каждый выступ слоистого камня. Передвинулся дальше, где скала казалась ровнее, но особой разницы не почувствовал.
– Я тот же, что и был.
Пальцы бережно ощупали контуры окошка и заоконный ящик, где посреди туманных очертаний двух носов буйно разрослись волосы. Он склонил трехстворчатое окошко и оглядел то, что было видно внизу: изодранный в клочья свитер висел гармошкой, шерсть свалялась; брюки под свитером из черных стали серыми и лоснились, а сползшие гетры походили на ветошь, какой кочегары вытирают руки. Не тело, а связка разношерстного тряпья! Он долго разглядывал два странных предмета, которые неподвижно лежали на брюках. Что тут делать омарам? Неожиданно нахлынула волна отвращения, и он с такой силой отшвырнул мерзких тварей, что шипастые панцири раскололись о камни. Тупая боль заставила его вновь заполнить все закоулки внутренней пещеры, и сознание прояснилось. Отброшенные руки валялись, как ненужный хлам.
Он прочистил горло, словно перед лекцией.
– Как можно остаться самим собой, не имея зеркала! Вот что меня изменило. Прежде я был владельцем двух десятков фотографий – снят и так, и этак, и там, и здесь – и каждая подписана в правом нижнем углу, официально, по всем правилам. Даже на флоте имел удостоверение с фотографией, в любой момент мог проверить, кто я такой. Даже смотреть не надо было, достаточно знать, что оно в кармане, доказательство, что я – это я. А еще зеркала, настоящие трельяжи, разделенные четче, чем эти три окошка. Я мог так развернуть их, что видел отражение отражения – хочешь, смотри на себя сбоку, хочешь – со спины, как на любого встречного. Я наблюдал за собой, за тем, что значит Кристофер Хэдли Мартин на этом свете. Убеждался в своей осязаемости, ощущая ласку и тепло чужих тел, одерживая над ними верх. А что я теперь? Груда израненной плоти, бесформенный узел тряпья да пара омаров в придачу. Света трех жалких окошек мало, чтобы понять, кто ты такой. Прежде я многое узнавал от других, они любили меня, аплодировали мне, ласкали мое тело, определяли то, чем я был. Я обводил вокруг пальца тех, кто меня не любил, кто со мной ссорился. Здесь ссориться не с кем, здесь легко потерять себя, свое лицо. Я как альбом, набитый любительскими снимками, разрозненными, словно забытые отрывки из старых фильмов. Мое лицо обросло щетиной, оно горит и чешется – вот и все, что я о нем знаю…
– Какое же это лицо! – сердито воскликнул он. – Одни только глаза – это все равно что ходить в темноте с фонариком. Я хочу видеть во все стороны!
В пещере он вгляделся в воду, но темное отражение не позволяло ничего разобрать. Вылез, спустился к «Красному льву», где лежали груды битых ракушек. На одном из прибрежных валунов была лужица: в дюйме соленой воды, пронизанной солнцем, – заросшая тиной мидия, три анемона, да еще крошечная рыбка. Он наклонился, сквозь отчаянные рыбьи пируэты разглядел в бездонной глубине клочок голубого неба. Больше ничего, кроме темного пятна, обрамленного клочьями волос.
– Лучше всего я вышел на фото в роли Алджернона… да и Деметрий получился неплохо, а еще Фредди, с трубкой. Грим был удачный – казалось, что глаза широко расставлены. И еще роли – «Ночь наступит», «Так поступают в свете». Как здорово было играть вместе с Джейн! Да, бабец первый сорт…
Острая кромка скалы задела рубец на правом бедре. Он сдвинул ногу и опять склонился над лужей. Повернул голову и задрал подбородок, подыскивая правильный угол, чтобы разглядеть свой профиль – с левой стороны, со стороны здорового глаза. Однако тень носа и темный свод глазницы все время закрывали вид. Он снова посмотрел в упор, чтобы увидеть лицо, но вода пошла рябью. Темное пятно качнулось и разлетелось вдребезги. Взгляд в панике метнулся в сторону – тело опиралось на омара, который выполз из правого рукава.
Сосредоточившись, он превратил омара в руку и заглянул в воду. Крошечная рыбка зависла в солнечном луче рядом с ровной линией пузырьков, что поднимались из воздушной трубки. Полки с бутылками за стойкой бара просвечивали сквозь аквариум как уступы волшебной горы, усеянные драгоценными камнями.
– Нет, старина, мне уже хватит.
– Ха-ха, ему хватит, слышишь, Джордж?
– Что, Пит?
– Старине Крису уже хватит.
– Давай, Крис, еще по одной.
– Наш миляга Крис не пьет и не курит.
– За компанию, старина.
– Ага, он любит компанию. Мою компанию… н-ненавижу свою компанию! Вы же, мисс… вы ведь еще не скажете: «Закрываемся, господа»… правда, господа? Он… он дал слово старушке матери… Он сказал… нет, это она сказала… «Крис, дитя мое, – сказала она, – пусть все десять заповедей катятся ко всем чертям, – вот что она сказала, – только не кури и не пей, сколько бы ни … ался». Э-э… прошу прощения, мисс, если бы я мог предположить, что столь ни… непристойное слово выйдет за пределы моих за… зубов, я не п-предпринял бы э-э…
– Пошли, Пит. Возьми его под руку, Крис.
– Руки прочь, господа! Клянусь небесами, я из него сделаю… сделаю… Я сва… свобод-мыслящий гражданин, женатый и ср… с ребенком э-э… не важно какого пола…
– У тебя мальчик, старина.
– Скажу тебе по секрету, Джордж, дело совсем не в том, какой пол… главное – мозги. Знает оно вообще, кто я есть? Кто мы? Джордж, ты меня уважаешь?
– Ты наш гениальнейший продюсер, хоть и надрался.
– И-и… мисс, я и хотел сказать «надрался», а Джордж, ты… он самый божественный директор, какого имел наш чертов театр, а Крис – лучший из лучших чертовых юнцов… да, Крис?
– Как скажешь… да, Джордж?
– Конечно, старина, еще бы.
– И всем этим мы обязаны лучшей женщине на этом проклятом свете. Я люблю тебя, Крис. Мать и отец, единая плоть… и дядюшка мой… провидец хренов… Хочешь в мой клуб?
– Ладно, Пит, потопали.
– К-клуб червячков… Хочешь? Ты по-китайски говоришь? Р-ра… разверзаемся… по воскресеньям…
– Пит, ну пошли же!
– А мы всю неделю там сидим… червячки. Личинки. Знаешь, как китаец готовит китайский деликатес – берет рыбу и закапывает в жестянке… а там такие кро-ошечные червячки заводятся и начинают жрать рыбу. Жрут, жрут, а потом глядь – а рыбы-то и нет, всю сы… сожрали. Одни червячки. Червячок – это тебе не шутка, знаешь. Фототропы, ага… Слышишь, Джордж, фототропы!
– И что?
– Фототропы… Пардон, мисс, я сказал – фототропы.
– Кончай про червяков, Пит, пошли отсюда.
– А-а, червяки. Ну да, червячки. Личинки. Так это еще не все, пока только рыба. До чего паршиво, ползать внутри жестянки… а хуже всего – в Датском королевстве. Ну так вот… когда с рыбкой покончено, они принимаются друг за друга. Понимаешь, Крис?
– Веселенькие у тебя мысли, старина.
– Те, что побольше, жрут маленьких, а их самих жрут большие… а этих – э-э… самые-самые, а потом – друг друга. Остаются два, потом один – и вот на месте рыбы лежит один здоровенный, самый везучий… Редкостный деликатес!
– Ты взял его шляпу, Джордж?
– Пошли, Пит! Так, осторожно…
– Я люблю тебя, Крис, ты у нас самый-самый… красавчик. Съешь меня!
– Положи его руку себе на плечо.
– От меня осталась одна половинка, я фототроп. Ты уже сожрал Джорджа? Так вот, когда остается только одна, китаец выкапывает…
– Чего ты сел? Вставай, придурок!
– Китаец выкапывает…
– Прекрати ты орать, Христа ради! Еще фараоны привяжутся…
– Китаец…
– Кончай, Пит. Откуда твой чертов китаец знает, когда копать?
– Э-э, нет… китайцы, они все знают. У них глаза что твой рентген. Слыхал, как стучит лопата по жестянке, а, Крис? Бум! Бум! Как гром. Хочешь в клуб?
У Трех скал по воде расходились круги. У камней появилась коричневая голова, за ней еще и еще. Одна держала в зубах серебряный нож. Нож изогнулся, шлепнул о воду – это был не нож, а рыба. Тюлень выбрался на скалу, а его приятели принялись нырять, поднимая волны. Устроившись на солнышке, тюлень спокойно сожрал рыбину, оставив лишь хвост и голову, потом лег и задремал.
– Интересно, приходилось им когда-нибудь видеть человека?
Тюлень повернул голову, жесткий непримиримый взгляд вызывал содрогание. Человек резко вскинул руки, будто прицеливаясь. Зверь стремительно перекатился в воду и нырнул.
Приходилось.
– Подобраться бы поближе… Из кожи сделаю сапоги, а мясо съем.
На галечном пляже под скалами лежали люди, одетые в шкуры, и ждали, перенося скуку и вонь. В сумерках огромные звери выходили из моря, играли среди людей и укладывались спать.
– Завернусь в плащ и стану совсем как тюлень. Подожду, пока привыкнут, и подберусь поближе.
День, еще один… Они выстроились как ряд отражений в зеркалах, подвешенных одно напротив другого. Усталость ощущалась, словно боль. Он карабкался на вершину скалы, сгибаясь под тяжестью неба, посреди бесконечной тишины. Остановился, с трудом повернулся, осматривая пустой горизонт. Гладкое море лежало, придавленное мертвым воздухом – переливчато-шелковое, с радужными маслянистыми пятнами, как застоявшаяся вода в канаве. Рябь на воде простиралась на многие мили, дробя на части расплавленное солнце, глотая его слепящий блеск и выплевывая уже в другом месте.
– Пока мы с Питером и Джорджем сидели в «Красном льве», погода успела перемениться.
Неподалеку от Трех скал на мгновение вынырнула тюленья голова. Перед глазами вспыхнула картинка: человек верхом на тюлене мчит, рассекая волны, к Гебридам.
– О господи!
Собственный голос испугал его – тусклый, жалкий, умирающий. Он уронил руки и опустился рядом с Гномом, скорчившись внутри разбитого тела. Из отверстия под окошком струйкой сочились слова:
– Как в детстве, когда я лежал в постели и думал о том, что ночь никогда не кончится. Не спал, боялся того, что во сне выглядывало из глубины подвала. Ворочался в смятой постели, горячей, пышущей жаром, пытался спрятаться и ждал, пока пройдут три вечности и наступит наконец рассвет. Вокруг был особый ночной мир, где может случиться все, что угодно, но только плохое. Мир грабителей, вампиров, призраков и прочих ужасов, где оживают безобидные дневные вещи – платяной шкаф или картинка из книжки; где вечно царит давящая, клубящаяся, как дым, тьма. Приходилось все время о чем-нибудь думать, о чем угодно, потому что стоило перестать, как сразу же вспоминалось то, что в подвале; разум бежал из плоти, спускался по темным ступенькам на три этажа мимо зловещих высоких часов, сквозь скрипучую дверь, и снова по страшной лестнице вниз, вниз – туда, где гробы выступают из стен… и застывал беспомощный на каменных плитах, тщетно пытаясь убежать, прочь, прочь…
Он приподнялся. Снова пустой горизонт.
– О господи!
Ожидание рассвета, первого чириканья птиц под крышами и среди ветвей. Ожидание полиции возле разбитой машины. Ожидание пули следом за вспышкой выстрела…
Небо давило на плечи все невыносимее.
– Что со мной? Я же взрослый, я знаю, что к чему. У меня нет ничего общего с тем ребенком в подвале, совсем ничего. Я вырос, я утвердился в жизни и сам ею управляю. Так или иначе, там, внизу, нет ничего страшного. Ожидание. Ожидание слов… нет, не следующих, а тех, когда я беру шкатулку с сигаретами. Вместо слов черная дыра. «Вчера ты совсем не знал роли, старина». Ожидание перевязки. Будет немного больно. Ожидание в кресле дантиста.
– Мой голос… он падает изо рта, как подстреленная птиц-а.
Он поднес руки к лицу – две черные полосы огородили окошко. Колкая щетина, разгоряченные щеки.
– Что же это давит?
Он повернулся, оглядывая горизонт. Снова сверкающие волны, полный оборот.
– Меня спасут со дня на день, не стоит волноваться. Клочья прошлого – это ничего, но когда я вижу то, чего никогда не было… У меня есть вода и пища, разум и укрытие.
Плоть, плоть вокруг окошка. Руки распухли, странное ощущение. Он скосил глаза – полукруг глазниц тоже был искажен.
– Отеки? Как только пойдет дождь, надо содрать с себя все и помыться… если к тому времени меня не спасут.
Он ощупал лицо, покрытое щетиной. Оно сильно вздулось, но кроме давления неба ничего не чувствовалось.
– Забиться в щель, но не спать.
День стоял серый, жаркий и унылый.
– Говорил же, что заболею. Надо было следить за симптомами.
Он спустился к пещере, и пил, пока вода не забулькала в желудке. Выполз наружу, все пропорции вокруг сместились. Скала была слишком твердой, слишком яркой, слишком близкой. Мир вокруг казался перекошенным.
Не с кем слова сказать.
Хреново выглядишь, старина.
– Откуда, черт побери, мне знать, как я выгляжу!
Над головой нависла гигантская тень, он вздрогнул и отпрянул, не сразу вспомнив связь между серебряной головой и шоколадной оберткой. Вставать было опасно, хотя причины объяснить он не мог. Заполз в расщелину, расправил одежду, натянув на себя все, что было. Долго лежал, подложив под голову надутый пояс. Небо снова налилось яркой синевой, но стало еще тяжелее. Из отверстия под щетиной вновь сочились слова:
– Волшебник-сон, брат смерти… Названия, цитаты, старые ярлыки – не голова, а мешок старья. Не спи, потому что в подвале… Спите, герои, внемля… Нат спит, и бочка с джином тоже. Валяются на дне либо плавают поверху, как дерьмо. Здесь каждый может найти свою смерть. Смирись, крыса, лежи в своей клетке. Сколько дождей в этом месяце? А конвоев? А самолетов? Мои руки растут, тело пухнет. Тревога, боевые расчеты. Говорил же, что заболею. Рубец на ноге жжет все сильней, в штанах соль. Муравьиные укусы…
Он дернулся в тесной расселине, правой рукой потрогал щеку – сухо.
– Значит, щиплет не пот.
Засунул руку назад, стал чесаться. Воротник бушлата резал шею. Где же шлем? Искать нет сил. Он лежал неподвижно, тело горело.
Глаза открылись. Над головой лиловело небо. Глазницы перекосились. Что делать, если отеки совсем перекроют видимость?
Отеки.
Жар и озноб накатывали волнами: расплавленное олово, кипящая кислота, густая, как масло. Он вскрикнул и рванулся из расщелины. Встал на колени, оперся о скалу, чувствуя боль в руках. Посмотрел на них, сначала одним глазом, потом другим. Руки вздувались и опадали, медленно пульсируя.
– Так не бывает, держись. Нить жизни… Это кажется.
Слишком большие, раздутые, как у мясника. Локти соскользнули, и он рухнул лицом вниз. Щека прижалась к твердому камню, рот раскрылся, глаза уставились в глубь расселины. Волны прокатывались внутри тела. Он скрипнул зубами, завис в центре темного шара.
– Температура, видать, за сорок. Мне бы в госпиталь.
Запахи. Формалин, эфир, спирт, идиоформ. Сладкий душок хлороформа. Йод.
Картинки. Хромированные поручни, белые простыни и повязки. Высокие окна.
Прикосновения. Боль. Боль. Боль.
Звуки. Идиотское бормотание армейского радио из наушников, которые висят под листком с температурой и симптомами.
Вкус. Сухие губы.
Громко и торжественно:
– Так и есть, я болен!
Он разделся до трусов и нательной рубахи, но жгло до того невыносимо, что содрал все остальное, бросая как попало. Горячий воздух обдувал кожу, но обнаженное тело затряслось. Стуча зубами, он присел на стенку расселины рядом с белесым рубцом «Клавдия».
– Надо как-то продержаться.
Он оглянулся. Линия горизонта плясала, море пульсировало, как руки. Лиловая линия то казалась совсем далекой, теряя всякий смысл, то придвигалась так близко, что можно было коснуться ее рукой.
– Думай. Не теряй рассудка.
Он обхватил голову руками и зажмурил глаза.
– Надо больше пить.
Глаза открылись, под ногами пульсировала Хай-стрит. По склону скалы шла полоса водорослей, но теперь он видел, что это не водоросли, а черные тени солнца. Дальше простиралось море, мертвенно ровное и безликое. Казалось, на воду можно встать и идти, если бы позволили распухшие ноги. Он дотащился до запруды и пролез в пещеру, тотчас же ощутив ледяной холод. Опустил лицо в воду и принялся хватать ее лязгающими зубами. Потом снова пополз наверх.
– Меня расплющило, это все небо и воздух. Разве может человеческое тело выдержать такой вес и не превратиться в лепешку?
Он помочился в канаву. Пернатые рептилии пролетели мимо скалы и устроились на плоской поверхности моря, спрятав ноги.
– Надо посрать, обязательно. Придумать что-нибудь. А пока надеть все, что можно, и хорошенько пропотеть.
Пока он одевался, сгустились сумерки, и в ночную расщелину пришлось спускаться на ощупь, пробуя путь ногами. Щель в скале расширилась, наполнилась обитателями. Временами она становилась больше скалы, больше всего мира, превращалась в жестяную коробку, такую огромную, что удары лопаты по стенкам звучали раскатами отдаленного грома. Потом он снова лежал в скале, а раскаты дальнего грома отдавались стуком лопаты по огромной жестяной коробке. Из отверстия под окошком непрерывно лились звуки, как из армейского радио, он разговаривал с людьми, которых не видел, но знал, что они рядом. Вот он дома, и отец возвышается над ним, как скала. Над головой отца грохочет гром и сверкает молния, мать вытирает слезы, едкие как кислота, и вяжет чулок без начала и конца. В слезах матери была своя прелесть – они обжигали, но зато накладывали на скалу рисунок.
Отверстие заговорило:
– Ей жаль меня на скале.
Плачет Сибилла, плачет Альфред. Всхлипывает Элен. В слезах ясное лицо мальчика. Полузабытые плачущие лица стояли перед глазами как живые.
– Они знают, что я один на скале, внутри жестяной ко-робки.
Слезы высохли, и лица окаменели, обернулись рядами масок на стенах бесконечного коридора. Рядом висели таблички «Не курить», «Туалет», «Выход» и сновали служители в униформе. Дальше была комната, которую следовало обойти, потому что там сидели боги, выставив страшные колени и ступни из черного камня, и по их каменным лицам текли и текли слезы. Каменные щеки, изрытые морщинами, размытые лица, едва узнаваемые. Слезы собрались на каменном полу глубокой лужей, которая обжигала ноги. Он то ли полз, то ли плыл, цеплялся за стену, пытаясь забраться повыше, но горячая жидкость все прибывала, а стена наклонялась внутрь, переходя в крышу, как в полукруглом тоннеле подземки. Слезы уже не стекали по каплям в пылающее море, а лились дождем прямо на голову. Слезинка, жемчужина, мячик, земной шар… Он завопил в ужасе, запертый внутри водяного шара, прожженный до костей, до самых глубин прошлого, растворенный без остатка в бесплотной всепоглощающей боли.
Прорвав поверхность, он вцепился в каменную стену. Света почти не было, но времени оставалось совсем немного. Из стены тоннеля – или колодца – торчали выступы. Он ухватился покрепче и полез, шаг за шагом, едва различая то, на что опирался. Это тоже были лица, похожие на те, из бесконечного коридора. Сделанные из какого-то камня вроде мела, они крошились и осыпались, и он не падал только потому, что непрерывно продвигался вверх. Его голос эхом отдавался в колодце:
– Я есть! Я есть! Я есть!
Был еще один голос, который лез в уши, как бормотание армейского радио. Его никто не слушал, но кретин болтал не переставая, повторяя одно и то же. Голос был как-то связан с нижней частью его собственного лица, и пока он карабкался, ломая удобные меловые ступеньки-лица, капал и капал не переставая.
– Тоннели, колодцы, капли воды – это все то же старье. Тебе нечего мне сказать. Я знаю, это просто сексуальные образы из подсознания, или как там его. Все давно объяснено и известно. Сексуальный бред, и больше ничего. Все эти ощущения, тоннели, колодцы и капли воды. Старье, и больше ничего, все тот же старый бред. Тебе нечего мне сказать. Я все знаю…
10
Летняя молния вспыхнула посреди внутренней расщелины, и он увидел тени, массивные, неподвижные, как углы бесконечного застывшего коридора, в котором терялся свет. Вот на мгновение оттаяла и ожила тень женщины. Казалось, она только что вдохнула и вот-вот выдохнет, и он знал заранее, кто она, где и когда, и почему дышит так тяжело, вздымая яблоки – запретные плоды – груди под шелковой блузкой. Знал, почему у нее вспыхнули румянцем щеки и даже кончик носа, что бывает нечасто. Высокий лоб, отстраненное и упрямое выражение – и три красных пятна, выстроившиеся в ряд. В огненном взгляде сквозили убийственная ярость и презрение. Этот взгляд без всяких слов подтверждал все, что она думала о его теле и разгоряченном рассудке. Ни внешность, ни голос ее ничем не выделялись, но глаза словно принадлежали совсем другому человеку, не имея ничего общего с неправильностью черт и жеманными благовоспитанными интонациями. Существовала одна Мэри – плод общественных усилий с самой колыбели. В шляпке и перчатках она посещала церковные службы, раздражающе изысканно держала себя за столом и несла на своих изящных маленьких ножках все совершенство дьявольской, источающей мускус женственности, тем более опасной, что сама девушка об этом не догадывалась. Стараниями общества каждое ее слово и движение можно было с легкостью предсказать. Она предпочитала исключительному заурядное и стремилась к респектабельности, словно влекомая магнитом. Респектабельность – самая подходящая компания для высокого лба, вечно поджатых губ и волос мышиного цвета. Но вот глаза… у них не было ничего общего с маской плоти, которую природа натянула на подлинное и невидимое лицо. Они куда больше подходили к осиной талии, яблочным грудям и прозрачной коже. Огромные и мудрые – полные той мудрости, которая никогда не всплывает на поверхность и не выражается словами. Они придавали ее молчанию, столь объяснимому с точки зрения усилий общества, оттенок тайны, которой в нем вовсе и не было. Все это в сочетании с неистовым мускусом, маленькими запретными грудями и поистине неприступным целомудрием стало смертным приговором Актеону Глаза позволяли ей по праву занять особое место в мире внутри окошка, освещенном вспышками летних молний. Они рождали безумие – не столько плотское, сколько безумие гордыни, стремление побеждать и разрушать, обрывая растущие побеги жизни; они возвращали назад, в ночи детства, к вечной жаркой постели со скомканными простынями, к безысходному отчаянию. Все, что она делала, становилось вдруг важным, несмотря на тривиальность, даже оникс ее стал талисманом. Любая нитка с твидовой юбки – дешевой, невзрачной, фабричного пошива, – обретала волшебную силу благодаря Мэри. Ее фамилия… Колени больно ударились о скалу. Ее фамилия, брошенная теперь ради мертвого Натаниэля, заставляла его заглядывать в справочник в страхе, что она окажется известной и тем самым позволит своей носительнице еще прочнее укрепиться в центре его вселенной. По воле какого случая – или, что еще хуже, какого мирового закона – встала она на его пути к власти и успеху, неприступная и манящая? О, как уничтожить ее, как овладеть ею? Кто позволил занять ей, будто по праву, место внутри окошка, будучи всего-навсего одной из ступеней триумфального подъема? Все эти ночи воображаемых соитий, когда думаешь не о любви, не о чувствах, не о покое и не о триумфе, а лишь о мучениях содрогающегося тела, подгоняемого свистящим шепотом – получай, получай! За твои поджатые губы, за пятна румянца, за сомкнутые колени, за неколебимое равновесие на высоких каблучках – за все, и провались ты со своим магическим возвышенным целомудрием!
Как же ей удалось так цепко ухватиться за самый центр моей драгоценной тьмы, когда единственное настоящее чувство к ней – ненависть?
Бледное лицо, красные пятна. Последняя попытка, и я знаю, что она скажет, средоточие благопристойности и скуки! Вот оно, и само собой, с интонациями верхнего регистра респектабельности:
– Нет.
Один слог, а какая выразительность!
– Зачем же тогда вы пришли сюда со мной?
Красные пятна, три в ряд.
– Я думала, вы джентльмен.
Ну, разумеется.
– Вы так утомительны.
– Пожалуйста, отвезите меня домой.
– И это в двадцатом-то веке? Вы в самом деле обиделись? Разве нельзя сказать просто: «Извините, я не могу?»
– Я хочу домой.
– Но послушайте…
Я должен, должен, ну как ты не понимаешь, сучка?!
– Тогда я поеду на автобусе.
Еще одна попытка. Последняя.
– Погодите. Мы говорим на разных языках. Я хотел объяснить… это так сложно. Неужели вы не понимаете, что я… о, Мэри, я на все готов, чтобы доказать…
– Мне очень жаль, но в этом смысле вы мне неинтересны.
Сдерживая поднимающуюся ярость, избитое:
– Значит, все-таки нет?
Последнее торжествующее оскорбление, тоном понимающим и сочувствующим:
– Простите, Крис. Мне в самом деле очень жаль.
– Ах, ну да, вы станете мне сестрой.
Умопомрачительно спокойно, отметая сарказм:
– Если захотите.
В ярости он вскочил на ноги.
– Тогда идем. Пошли отсюда, будь оно все проклято!
Ждать тенью на сиденье водителя. Она что, совсем не знает меня? Выходит из придорожной гостиницы и идет, выставляя носочки как в бальном зале, по невидимой натянутой над дорожкой веревочке, над головой развевается знамя неприступного целомудрия.
– Дверь плохо закрылась, секундочку…
Легкий аромат духов, касание дешевенького перелицованного твида, рука на рычаге сцепления, дорога, стремительно уносящаяся назад, затемненные фонари военного времени и никому не подвластные летние молнии отсюда до горизонта. Зубчатый цветастый занавес листвы, деревья, вызванные из небытия светом фар и тут же рушащиеся в пропасть следом за разбитыми надеждами.
– Вы не слишком быстро едете?
Укоризненный наклон головы, поджатые губки, глаза из-под дурацкой шляпки, далекие, утонувшие во тьме. Нога, вдавленная в педаль.
– Пожалуйста, Крис, помедленнее!
Визг протектора, рывок, рев мотора.
– Пожалуйста…
Скорость, мелькание кадров пленки.
Сила и власть.
– Пожалуйста, прошу вас!
– Тогда прямо сейчас, здесь, в машине.
– Прошу вас!
Съехавшая шляпка, извилистая дорога, стволы деревьев…
– Я убью нас обоих.
– Вы сошли с ума… О, прошу вас, прекратите!
– На развилке дороги дерево с беленым стволом, я в него врежусь твоей стороной, и от тебя останется мокрое место!
– Господи Боже мой!
Обочина, куча камней, удар, разворот, снова вперед, пожирая асфальт и отбрасывая назад к разбитым надеждам, туда, в подвал…
– Мне дурно!
– Полюби же меня! Не хочешь?
– Пожалуйста, остановитесь!
Обочина, нога на тормозе, мертвый двигатель, темнота, тряпичная кукла, ожившая при вспышке летней молнии, коленки, сомкнутые над драгоценной девственностью, одна рука придерживает твидовую юбку, другая отбивается, полуголая грудь, которую уже нечем защитить.
– Я закричу!
– Кричи сколько хочешь.
– Грязный мерзавец!
Отсвет молнии на белом лице, застывший взгляд в упор, взгляд придуманной женщины, запутавшейся в притворстве и вынужденной смириться со своей грубой плотью, бренной оболочкой. Глаза, полные непримиримой ненависти. Никакого больше респектабельного регистра, простонародный выговор:
– Куда лезешь, свинья? Только попробуй…
Последняя попытка. Я должен.
– Я женюсь на тебе.
Еще молния.
– Крис. Прекрати смеяться. Слышишь? Прекрати! Прекрати, я сказала!
– Ненавижу! Не хочу тебя ни видеть, ни слышать, никогда в жизни.
Питер едет позади, они уже выдохлись. Под ним новенький велосипед, но у Питера еще лучше. Если Питер прорвется вперед, его уже не догнать. Позиция подходящая, отстает ровно на полкорпуса, никогда бы он этого не сделал, не будь так увлечен гонкой. Дорога поворачивает вправо, как раз перед грудой камней. Высокая груда камней для ремонта дороги к ферме Ходсона. Не сворачивать, еще немного, на долю секунды дольше, чем он ожидает… Вот теперь пускай сворачивает, если сможет, со своей позиции. Отлично, умница!
Нога, Крис, нога… я боюсь смотреть на ногу… Господи…
Шкатулка для денег, японская, с позолотой. Открытая и пустая. Что же теперь делать, расписок-то никаких не было. Заходи как-нибудь, выпьем вместе.
Она жена продюсера, парень.
Умница. Сила и власть. До дому пешком дотопаешь. Умница. Настоящие слезы портят торжество. Умница.
На сцену. Шаг, еще шаг. Я червяк покрупнее тебя. Тебе по сцене не пройти, потому что стол мешает, а я дойду до самой стеклянной двери.
– Нет, старина, извини. Труппа и без тебя обойдется.
– Но, Джордж… мы же работали вместе! Ты знаешь меня…
– Еще бы, старина, конечно. Знаю.
– В армии я пропаду. Ты же видел меня в работе.
– Видел, старина.
– Но…
Взгляд из-под бровей. Белозубая улыбка, сначала сдержанная, ширится, отражаясь в полированной крышке стола.
– Я давно ждал чего-нибудь такого, потому и не вышвырнул тебя раньше. Надеюсь, старина, там тебе попортят профиль. С нужной стороны.
Десять тысяч способов отправить человека на тот свет: подсыпать яду и сидеть, наблюдая, как улыбка превращается в оскал; схватить за горло и держать, пока оно не станет твердым, как дерево.
Она надевает пальто.
– Элен…
– Да, моя прелесть.
Взгляд снизу вверх, острый, лисий.
– Мы так давно не виделись.
Глубокий вздох.
– Не будь сентиментальным, милый.
Страх.
– Помоги мне, Элен. Я пропаду без тебя.
Черные глазки-личинки на белом лице. Отстраненность. Расчет. Смерть.
– Конечно, милый, что угодно.
– В конце концов, Пит твой муж.
– Как грубо, Крис.
– Поговори с ним.
На диванчик, поближе, рядышком.
– Элен…
– Лучше попроси об этом Марго, дорогой, или ту крошку, которую ты возил кататься.
Паника. Глаза-личинки на белом лице – черные твердые камни.
Сожран.
Натаниэля переполняют чувства – он не кипит, не бурлит, а подрагивает, почти сияет.
– У меня отличная новость, Крис.
– Неужто наконец встретился с вечностью?
Нат задумался, глядя на полку со справочниками.
Опознав замечание как шутку, ответил преувеличенно глубокомысленным тоном, который приберегал для юмора:
– Да, через посредника.
– Что за новость, война окончилась? Выкладывай, у меня мало времени.
Натаниэль уселся было в кресло, но ему показалось низко. Пристроился на подлокотнике, поднялся, стал перебирать книги на столе. Выглянул на улицу через щель в темных шторах светомаскировки.
– Я решил идти на флот.
– Ты?!
Он кивнул, продолжая смотреть в окно.
– Если, конечно, меня возьмут. Летать я не умею, да и в пехоте пользы от меня мало.
– Ты что, дурак? Или тебя призывают?
– Да нет пока.
– Я думал, ты против войны.
– Так и есть.
– Стало быть, пацифист. Тогда почему?
– Не знаю. Правда, не знаю. Можно думать и так, и этак, однако, в конце концов, ответственность выбора – слишком тяжелый груз для одного человека. Я должен идти.
– Ты уже решил?
– Мэри со мной согласна.
– Мэри Лавелл? Она-то тут при чем?
– Это и есть новость.
Натаниэль повернулся с книгой в руке. Подошел к камину, взглянул на кресло, потом вспомнил о книге и положил ее на стол. Придвинул к себе стул и примостился на краешке.
– Помнишь, что я говорил вчера вечером после спектакля? Про то, что наши жизни тянутся вспять к самым корням времени, через всю историю.
– А я сказал, что ты, наверное, когда-то был Клеопатрой.
Нат снова задумался.
– Не думаю. Не настолько знаменитым.
– Ну, тогда Генрихом Восьмым. Это и есть новость?
– Мы все время натыкаемся на знаки. Они как вспышки откровения… это дано свыше. И когда… – Длинные руки раздвинулись в стороны, словно поддерживали стремительно растущую голову. – Когда встречаешь кого-нибудь, сразу чувствуется, если в тайном прошлом он был с тобой связан. Тебе не кажется? Вот ты и я, например. Помнишь?
– Вечно ты фантазируешь.
Натаниэль кивнул.
– Бывает. И все-таки мы связаны друг с другом. А помнишь, как ты познакомил меня с Мэри? Все трое сразу отреагировали. Это как вспышка или удар, а потом сразу уверенность: «Я уже знал тебя».
– О чем ты, черт побери?
– Она тоже почувствовала, сама сказала. Ты знаешь, она такая умная! А теперь мы оба уверены. Все это, конечно, предначертано свыше, но мы все равно благодарны тебе за то, что ты нас познакомил.
– Тебя с Мэри Лавелл?
– Конечно, все это непросто, мы все продумали, и вместе, и порознь…
Комната расплывалась перед глазами. Казалось, голова Ната пульсирует, меняя размеры.
– Знаешь, Крис, я буду страшно рад, если ты согласишься быть шафером у нас на свадьбе.
– Так вы собираетесь пожениться? Вы с…
– Да, это и есть моя новость.
– Но… это невозможно!
Голос отдался в ушах болезненным звоном, он увидел, что стоит. Нат, не замечая, смотрел в огонь камина.
– Я понимаю, это неожиданно, но мы все взвесили. А теперь я иду служить на флот. Она такая славная, такая храбрая… Да и ты, Крис, наверняка придешь к такому решению.
Он застыл, глядя сверху вниз на взъерошенную черноволосую голову, и понимал все более ясно силу обстоятельств и неотвратимость принятого не им решения. Наступил момент, когда жрут его самого. Кровь бросилась в лицо, в памяти, как фотоснимки из упавшей стопки, рассыпались картинки. Мэри в лодке, поправляющая юбку. Мэри идет в церковь, источая холодную надменность всей своей осанкой и походкой. Мэри сопротивляется, смыкая коленки над драгоценной девственностью, одергивая твидовую юбку и отбиваясь…
– Я закричу!
Нат взглянул на него, удивленно приоткрыв рот.
– Я не валяю дурака, поверь. Ты не волнуйся…
Фотоснимки исчезли.
– Извини, я сам не понял, что у меня вырвалось… это из какой-то пьесы.
С робкой улыбкой Нат развел руками.
– Со звездами не спорят.
– Особенно если они согласны с твоими желаниями.
Подумав, Нат слегка покраснел и серьезно кивнул.
– Есть такая опасность.
– Будь осторожней, Нат.
Как он будет осторожней, если не знает, откуда ждать опасности? Станет держаться подальше от меня? Или вместе с нею удалится от центра моей тьмы?
– Когда меня здесь не будет, присмотри за ней, Крис.
Что-то на самом деле есть в звездах… а может, нелепый порыв вырвал из меня слова вопреки моей воле?
– Будь осторожен… особенно со мной.
– Крис!
Потому что я люблю тебя, болван, и в то же время ненавижу. Да, теперь ненавижу!
– Ладно, Нат, не обращай внимания.
– Все равно не понимаю.
Порыв иссяк, растоптан, отброшен.
– Я тоже иду во флот.
– А как же театр?
Растоптан ненавистью и расчетом.
– Не у тебя одного есть высокие чувства.
– Дорогой мой! – Нат с восторгом вскочил на ноги. – Может, попадем на один корабль.
Мрачно, предчувствуя избранный путь:
– Уверен, что так и будет. Так говорят звезды.
Нат серьезно кивнул.
– Мы принадлежим к одной стихии. Наш знак – вода.
– Воды… Воды…
Одежда стягивала сырыми узлами. Он выволок тело на солнце и прилег, распластанный, как водоросли на скале. Вцепился непослушными пальцами в застежки бушлата, провожая глазами разлетевшуюся колоду фотоснимков. Скинув бушлат, он стал срывать с себя все остальное. В одних трусах и нижней рубахе пополз по камням сначала к выбоине с водой, а затем взобрался наверх по Хай-стрит и свалился без сил возле Гнома.
– Если я не брежу, то от одежды валит пар. Это пот.
Он прислонился спиной к Гному.
– Держись, ты умный.
Белые пузыри покрыли ноги. Он поднял рубаху – пузыри обнаружились и на животе. Припухлости на лице тоже оказались пузырями.
– Я должен выжить!
Что-то яростно рванулось в памяти.
– Я выживу, даже если придется сожрать все, что найдется в этой проклятой коробке!
Он снова взглянул на ноги.
– Знаю я, что это за дрянь. Крапивница. Пищевое отравление.
Над телом поднимался дрожащий пар. Четко очерченные, мертвенно-белые пузыри вздулись так, что даже распухшие пальцы ощущали их контуры.
– Говорил же, что заболею, вот и заболел.
Он оглядел тусклым взглядом линию горизонта, но ничего там не нашел. Посмотрел на ноги и подумал, что они тонковаты для такого количества пузырей. Чувствовалось, как вода под рубахой перетекает от одного пузыря к другому.
Давление неба и воздуха распирало голову.
11
Мысль лепилась как скульптура по эту сторону глаз, перед невидимым центром. Центр следил за ней в промежутки безвременья, когда капли пота преодолевали путь от одного пузыря до другого. Однако он знал, что эта мысль – враг, и потому, хоть и смотрел, не соглашался и не делал из нее выводов. Если медлительный центр сейчас и действовал, он сосредоточился на себе, пытаясь идентифицировать свою сущность, а мысль оставалась неподвижной, как застывшая мраморная фигура в парке, на которую никто не обращает внимания. Кристофер, Хэдли и Мартин стали разрозненными фрагментами, и в центре тихо тлело негодование на то, что они посмели отделиться. Зрительное окошко заполнялось цветовым рисунком, но центр в своем странном состоянии не воспринимал его как нечто внешнее. Цвет был единственным видимым пятном, словно освещенная картина в темном зале. Снизу доходило ощущение струящейся влаги и неудобства, доставляемого твердым камнем. Пока центр был удовлетворен, он знал, что существует, пусть даже Кристофер, Хэдли и Мартин – всего лишь далекие осколки.
Картину на стене скрыла завеса из волос и плоти, и изучать стало нечего, кроме единственной мысли. Он познал мысль. Ужас, пришедший с нею, заставил использовать тело. Огненные вспышки нервов, напряжение мышц, вдохи и выдохи, дрожь. Мысль обратилась в слова и вытекла изо рта.
– Меня никогда не спасут.
Ужас сотворил большее: шарниры суставов распрямились, тело встало на ноги и заметалось по площадке Наблюдательного поста под тяжестью неба, а потом приникло к Гному. Каменная голова тихо кивала, и солнце луч металось туда-сюда, вверх-вниз по серебряному лицу.
– Заберите меня отсюда!
Гном ласково кивнул блестящей головой.
Он скорчился над белесой канавой, цветовые пятна снова замелькали перед окошком.
Кристофер, Хэдли и Мартин шагнули друг к другу. Подчиняясь воле центра, цвет занял все пространство над скалой, разлился по морю и небу.
– Надо знать своего врага.
Телом владела болезнь. Солнечные ожоги, потом отравление – и мир сошел с ума. Надежды падали в пропасть, где клубилось одиночество. Пришла мысль, а за ней другие, невысказанные и непризнанные.
– Возьми их и посмотри.
Запас воды висел на волоске, сохраняемый лишь илистой запрудой. Еды с каждым днем становилось все меньше. Тяжесть, неописуемая тяжесть давила на тело и мозг, за сон приходилось бороться с обрывками старых фильмов. Еще был…
– Был и есть.
Он сидел, скорчившись на скале.
– Возьми и посмотри.
– Еще картинка. Я не знаю, что это, но разум смущает даже неясная догадка.
Нижняя часть лица шевельнулась, обнажая зубы.
– Оружие. Кое-что еще осталось.
Разум – последний рубеж. Монолитная воля. Стремление выжить. Мой разум, ключ ко всем картинкам: разум способен создать их и наложить на окружающее. Сознание в дремлющей вселенной – темный, неуязвимый центр, убежденный в своей самодостаточности.
Слова снова закапали на промокательную бумагу.
– Здравый смысл – это способность к восприятию реальности. Какова же реальность моего положения? Я один на скале посередине Атлантики. Вокруг – безбрежное пространство плещущейся воды. Однако скала стоит твердо, она уходит далеко вниз, соединяясь с морским дном, а значит, и с родными берегами и городами. Я должен помнить, что скала тверда и незыблема. Если она сдвинется, значит, я сошел с ума.
Над головой захлопал крыльями летающий ящер и выпал из поля зрения.
– Надо держаться. Во-первых, за жизнь, во-вторых, за рассудок. Я должен что-то предпринять.
Он снова зашторил окошко.
– Я отравлен. Прикован к свернувшейся кольцами кишке длиной не больше крикетного поля. Все ужасы ада всего лишь следствие обыкновенного запора. Что копаться в добре и зле, если змея свернулась в моем собственном теле?
Он подробно представил себе кишечник, его медленные сокращения и результат смены привычной пищи на отравленную пробку.
– Я Атлант. Я Прометей.
Он представил себя гигантом, высящимся на вершине скалы. Челюсти сжались, глаза надменно взглянули сверху вниз. Герой, которому по плечу невозможное. Он встал на колени и неумолимо пополз вниз по склону. Нашел в расселине пояс, взял нож и отпилил от резиновой трубки металлическую насадку с колпачком. Пополз дальше, к «Красному льву». Вдали заиграла музыка: отрывки из Чайковского, Вагнера, Хольста. Ползти было необязательно, но торжественная размеренная музыка требовала движения неторопливого и непреклонного, наперекор всем преградам. Колени крушили пустые ракушки, словно глиняные черепки. Торжествующие аккорды рвались к небу, раздуваемые сияющей медью.
Он добрался до камня с лужицей, где жила обросшая тиной мидия и три аккуратных анемона. Крошечная рыбка по-прежнему плавала, но уже с другой стороны. Он погрузил пояс в воду, и рыбка отчаянно заметалась. Из трубки струйкой вырвались пузырьки. Он сжал резину, потом расправил. Вода заструилась внутрь между рвущихся вверх пузырьков. Еще, еще глубже. Он вытащил пояс и потряс, внутри забулькало. Он снова утопил его и сжал. Звук струящейся воды сливался с голосами медных и деревянных труб. Скоро, совсем скоро оркестр на миг умолкнет, а затем зазвучит кода… Над водой показалась обросшая водорослями верхушка мидии. Крошечная рыбка в ужасе от неожиданного отлива забилась на влажной скале, борясь с поверхностным натяжением. Анемоны захлопнули рты. Спасательный пояс заполнился на две трети.
Расставив ноги, он откинулся на скалу. Море играло с солнцем под ликующую музыку, вселенная затаила дыхание. Охая и постанывая, он ввел себе трубку в задний проход, сложил пояс вдвое и уселся на него, добавляя давления руками. От морской воды в кишечнике холодно покалывало. Он мял и жал резиновый мешок, пока не вышла вся вода, затем извлек трубку и осторожно подполз к краю утеса. Гром оркестра затих.
Кода приблизилась – и наступила. Она обрушилась в море во всем торжественном великолепии отточенной техники: как прорыв плотины, как мощная атака, сметающая все препятствия – судороги нот, могучие аккорды, сверкающие арпеджио. Отдав коде все силы, он растянулся на скале, опустошенный. Оркестр умолк.
Он обернулся к скале.
– Ну что, кто победил?
Рука небес была тяжела. Он поднялся на колени среди россыпей пустых ракушек.
– Теперь я в здравом рассудке и не буду рабом собственного тела.
Он опустил глаза на мертвого малька. Ткнул пальцем в анемона. Изящные лепестки дернулись, пытаясь ухватить добычу.
– Жжет. Отрава. Меня отравили анемоны. Похоже, дело не в мидиях.
Силы понемногу возвращались, но не настолько, чтобы героически ползти. Он медленно побрел на вер шину.
– Все на свете можно предвидеть. Я знал, что не утону, – и вот она, скала. Знал, что смогу здесь выжить, – и живу, переборов змею в своем теле. Знал, что буду страдать, – и страдаю, но я все равно выйду победителем. В этой новой жизни есть свой смысл, невзирая на тяжесть и промокательную бумагу.
Он уселся рядом с Гномом, задрав колени. Глаза смотрели наружу, а значит, он жил на свете.
– Похоже, я хочу есть.
Почему бы и нет, если жизнь начинается заново?
– Еда в тарелке. Вкусная еда и уют. Еда в магазинах и мясных лавках, еда, которая не уплывет, не сожмется в кулак, не скользнет в расселину – разделанные туши на прилавках, целые груды даров…
Глаза повернулись к морю. Начинался отлив, от Трех скал потянулись глянцевые полосы.
– Оптический обман.
Скала стоит твердо, это факт. Порой кажется, что она вдруг двинулась вперед, но это лишь оттого, что у глаз нет другой точки отсчета. Однако за горизонтом – берег, и как бы вода ни перемещалась, расстояние до него останется неизменным. Губы искривились в мрачной ухмылке.
– Неплохо задумано. Кто-то бы купился.
Это как поезд, который стоит на месте, но кажется, будто поехал назад, когда отходит соседний. Как перечеркнутые наклонные линии.
– Разумеется, скала стоит, а вода движется. Ну да. Прилив – это гигантская волна, которая омывает весь мир, вернее, это мир крутится в волнах прилива, а я со скалой…
Он поспешно глянул вниз между ног.
– Ну да, стоит.
Еда на прилавках, она не уплывает, навалена в кучу, все дары моря. Омар, который не скроется, не скользнет в расселину…
Он вскочил на ноги и уставился в подводные заросли у Трех скал.
– Кто и когда видел в море красного омара?
Ощущение пустоты. Он падал, потом наступила тьма, где не было ничего.
Нечто выбиралось на поверхность. Оно не знало себя, потому что забыло свое имя. Нечто состояло из частей и пыталось собрать их вместе, чтобы понять, что собой представляет. Шум, разрозненные звуки… Части, дрожа, сошлись вместе – он лежал на краю утеса, изо рта струился тихий храп. Из глубины тоннеля тянуло ощущением бессилия. Настоящее было отделено от мгновения ужаса, позволяя забыть, в чем ужас состоял. Тьма отделенности казалась глубже темноты сна, глубже любой живой темноты, потому что время здесь пришло к своему концу. Провал в небытие, колодец, выводящий из мира. Любая попытка просто быть изматывала настолько, что оставалось лишь лежать на скале, ощущая свое существование.
Перед глазами возникла мысль.
Значит, я умирал. Это была смерть. Я до смерти перепугался, рассыпался на части, а теперь части соединились, и я жив.
Вид в окошке тоже изменился. Три скалы торчали совсем рядом, острые предметы резали щеку. «Осколки раковин», – догадался он.
– Кто меня сюда принес?
Слова сопровождала боль – он проследил ее до кончика языка. Язык распух и болел, во рту стоял соленый вкус. Рядом на скале лежали брюки, на скале виднелись странные отметины – белые, параллельные друг другу. В них была кровь и следы пены.
В твердом, как палка, предмете он узнал правую руку, вывернутую назад. Боль в плече. Он переложил руку удобнее и перевел взгляд на пальцы, которыми она заканчивалась.
Теперь он понял, что лежит нагишом: пальцы сжимали трусы – рваные, в кровавых пятнах.
– Я дрался.
Он лежал, погруженный в размышления.
– Значит, на скале есть еще кто-то, кроме меня. Подкрался и избил.
Лицо скривилось.
– Не валяй дурака, ты здесь один. Это был припадок.
Он нащупал левую руку и вскрикнул от боли.
– Сколько времени прошло? Сейчас сегодня или вчера?
Тело медленно поднялось на четвереньки.
– Как раз в тот момент, когда я снова стал собой, когда победил, что-то произошло. Новый страх. Чем он порожден, реальностью?
И провал в ничто.
– На этой стороне провала все совсем иначе. Будто в театре после репетиции, когда выключили свет, и вместо ярких живописных декораций видишь грубо размалеванный картон в лучах дежурной лампы. Как в шахматах: проводишь блистательную атаку, но прозеваешь шах, и вот ты уже связан по рукам и ногам.
Сверкающее море, надежда, хотя и почти потерянная, героизм… а потом, в самый момент торжества, осознание и страх, как удар кулака.
– Что же такое я вспомнил? Лучше не вспоминать. Не забыть забыть. Сумасшествие?
Хуже сумасшествия. Здравый смысл.
Он пополз вверх по своему следу: раскиданная одежда, пятна на скале. На вершине возле Гнома остановился, рассматривая странные отметины на камне – ровную линию перечеркивали следы зубов.
– Этого следовало ожидать. Все можно предвидеть. Мир движется по правилам, запомни.
Он задумчиво взглянул на полосы, которые скала оставляла за собой.
– Не надо смотреть на море. Или надо? Что лучше – потерять рассудок или сохранить? Лучше сохранить. Я видел совсем не то, что мне казалось. Память меня обманула.
Внезапно пришедшая идея заставила его обыскать всю скалу, тщательно, дюйм за дюймом. Лишь спустя вечность, полную волнения, падений и ушибов, он понял, что глупо искать кусочек дерева, которого здесь нет.
Трусы все еще болтались в руке, и ему вдруг пришло в голову, что их можно надеть. Туман в голове постепенно рассеивался, осталась только боль. Он ощупал голову – там была шишка, волосы слиплись от крови. Оглядел ноги – белые пузыри опали и уже не беспокоили. Ноги привычно понесли его к выбоине с водой. В проеме на дальнем конце внезапно вспыхнул яркий свет, и глубоко засевший рассудок тут же погнал тело на Наблюдательный пост. Он знал, что предвещает эта вспышка и последовавший за ней звук.
Солнце все еще сияло, но одна сторона горизонта уже менялась. Он встал на колени, наблюдая за переменой. Небо вновь перечеркнула вертикальная вспышка, оставив след в каждом глазу. Он заглянул за зеленые полосы и увидел на поверхности моря четкую линию тьмы. Линия стремительно приближалась. Сознание взорвалось, заполняя каждую клеточку тела.
– Дождь! Я же говорил, будет дождь!
Да будет дождь, – и стал дождь.
Он спустился по Хай-стрит, взял зюйдвестку и пристроил на дне расщелины, где заканчивался Клавдий. Спрятал всю одежду, ощущая нарастающий шум и яркие вспышки. Расправил на скале плащ, окунул тело в резервуар. Стал подниматься на вершину и тут услышал шорох дождя – темная завеса накрыла скалу Спасения. Капли воды ударили в лицо, запрыгали под ногами, отскакивая от Гнома и каменной площадки. Тело тут же вымокло с головы до ног – и засверкало.
Содрогаясь от громовых ударов и вспышек, рвущихся из-под занавеса, он забился в расщелину головой вниз, но мертвенный свет, раздиравший слух, проникал в самую глубину. Потом наступала короткая тишина, в которой осталась лишь одна пронзительная нота. В ней слышалось что-то знакомое, проникавшее в голову не хуже грома. Дождь барабанил по ногам, изо рта лились звуки, но слова было невозможно разобрать. Вода хлынула в расщелину, затекая под щеку, капала со скалы, омывала все тело. Он выбрался из щели и оказался под настоящим водопадом. Струя воды хлестала из Клавдия, зюйдвестка уже наполнилась до краев. Он взял ее, ощущая тяжесть, и стал лить воду в рот. Положил зюйдвестку на место, вернулся к плащу. Ванна была готова, но тело уже омыл ливень, словно под душем. Он забрал зюйдвестку, снова полную, и пошел в запруде. Струйки влаги журчали под крышей. Вода устремлялась вниз, просачивалась в невидимые щели и стекала в выбоину, перекликаясь множеством голосов. Полоса красной грязи почти исчезла.
– Я же говорил, будет дождь.
Дрожа в ледяной пещере, он ждал, когда наступит удовлетворение от исполнившегося предсказания, но не дождался.
Он нахмурился, не прислушиваясь больше к звукам воды.
– Что же я прозевал в этой партии? У меня была атака, все шло хорошо, а потом…
Потом темный провал, отделивший одно светлое время от другого. То, что произошло, осталось на той стороне провала – лучше о нем не вспоминать. Но как же контролировать то, что нарочно забыл? Это было как-то связано с картинкой, с новой картинкой.
– Враг.
Он рассмотрел слово, произнесенное ртом. Если не думать о смысле, звучит безобидно. Стараясь не вспомнить, он заставил себя не думать, подчиняя рот своей власти.
– Как скала может быть врагом?
Он поспешно выполз под дождь, который чуть утих. Шторм уходил к Трем скалам, волны с этой стороны успокаивались. Тучи тяжело висели над головой. Под ними лежало серое тусклое море, беспокойный ветер свистел в расщелинах скалы.
– Это краевой шторм. Циклоны в северном полушарии вращаются против часовой стрелки. Ветер южный, значит, я на восточном краю циклона, который идет на восток. Раз я могу предсказать погоду, я уже вооружен. Теперь проблема в том, как пережить избыток воды, а не ее нехватку.
Он почти не обращал внимания на слова. Рот читал лекцию лишь для самоутверждения. Однако даже жалкие обрывки знания напугали центр внутренней сферы, и он пришел в движение. Едва увернувшись от одного клочка информации, он тотчас натыкался на другой и пытался стереть, пока не понял, что игнорировать их не удастся.
– Проблема безумия столь сложна, что удовлетворительного определения нормы пока никто не дал.
Там, вдали, рот продолжал трещать:
– Где, к примеру, провести границу между легко возбудимой психикой и случаем настоящего маниакально-депрессивного психоза?
Центр следил за штормом, в ужасе ожидая его возвращения, и думал о том, как различить сон и бодрствование, если видишь одни только киноролики из прошлого.
– Что такое навязчивый сон? Невроз? Но тогда самый нормальный ребенок еще в колыбели выдает все симптомы невроза.
Если идти шаг за шагом, не обращая внимания на провал тьмы и ужас, повисший на губах, идти прочь от скалы – сквозь службу на флоте, сцену, университет, школу – назад к колыбели, то попадешь в подвал. А из подвала – назад на скалу.
– Ответ дает только разум. Именно он отличает нас от беспомощных животных, запертых в рамках застывших моделей поведения.
Однако темный центр уже разглядывал новую мысль, словно монумент, возникший на месте прежнего в сумрачном парке.
Птичий помет не растворяется.
А если так, то вода в верхней расселине не может быть липкой влагой, от прикосновения к которой в глаз вонзается огненная игла.
Язык прошелся вдоль барьера зубов – назад и вбок, где между коренными зиял провал. Сердце заколотилось. Глаза смотрели на море, но ничего не видели. Язык вспоминал, ощупывая провал и воссоздавая забытые очертания. Коснулся вершины скалы, прошелся по склону, преодолевая одну за другой ноющие расселины, вниз к площадке «Красного льва» как раз над десной… – и понял наконец, чем так навязчиво и болезненно знакома одинокая растрескавшаяся скала посреди океана.
12
Оставалось только защищаться. Оставался центр. Взнуздав тело, он погнал его вниз, в расселину. Он нашел мокрую одежду, напялил все на себя, придирчиво разглядывая конечности, обернутые изодранным тряпьем. Тело и одежда были неуклюжи, как водолазный костюм. На Столовом утесе набрал мидий и заставил рот принять их. Он смотрел только вниз, туда, где у камней плясала вода. Море покрылось рябью, и каждая маленькая волна несла на гребне еще одну, совсем крошечную. Глубина стала непроницаемой, а поверхность воды – холодной и серой. Пока челюсти работали, он сидел неподвижно, положив двух омаров рядом на скалу. Моросящий дождь колол кожу, взбаламученные волны беспорядочно плескались. Потом омары подбирали крохи пищи и несли в рот. Доспехи защищали омаров от невыносимой тяжести неба.
В перерыве между мидиями голос что-то бормотал, то приближаясь к рассудку и истине, то снова соскальзывая назад.
– У меня нет доспехов, оттого и расплющился в лепешку. Профиль тоже испорчен. Рот выдается вперед, и у меня два носа.
Центр, однако, думал о другом.
– Надо быть осторожней на ветру. Я не хочу умирать заново.
Мидий было много – занятый делом рот отвлекся от других возможностей.
– Я всегда был двойственен, имея тело и рассудок. И теперь ничего не изменилось, просто стало яснее.
Центр обдумывал следующий шаг. Мир можно скрепить заклепками, а плоть – челюстями муравьев, как это делают в Африке. Воля способна сопротивляться.
Наконец мидии закончились. Омары притворились, будто кладут еду в рот, однако рот не узнавал прежнего ощущения.
– Надо.
Он повернулся на четвереньках. Затаив дыхание, поглядел вверх и увидел на фоне неба старуху, выбравшуюся из подвала.
– Это Гном. Я дал ему серебряную голову.
В лицо хлестнул ветер и дождь. Старуха кивнула помутневшим серебряным ликом.
– Хорошо, что я надел серебряную маску на другое лицо. Это Гном. Это еще не следующий ход.
Он снова погнал тело к Наблюдательному посту, подтащил к Гному и заставил встать на колени. Гном все так же ласково кивал серебряной головой.
В самой верхней расщелине что-то изменилось. Он испуганно отпрянул, потом осторожно заглянул внутрь. Белая жижа на дне расплескалась: от стенки откололся и рухнул пласт камня. Он придвинулся ближе и осмотрел камень. Один край пласта был старый и выветренный, три других – белые, как помет, со свежим изломом. Камень имел шаг в длину и дюймов шесть в толщину – огромная толстая книга со странным тиснением на белой обложке. В первый момент картинка понравилась глазам, потому что там не было слов: слова прикончили бы его окончательно. Глаза снова и снова обводили причудливо выдолбленные линии – так же, как рот жевал мидии. Рядом темнела впадина, из которой и выпала книга.
Впадина тоже имела свой рисунок: перевернутое дерево, растущее вниз от старого скола, где ветер и дождь источили камень. Стволом служил глубокий вертикальный желоб со слоистым краем. Ниже он разделялся натрое, дальше шли сучья, а потом ветви, похожие на ходы книжного червя. Ствол, сучья и ветви были одинаково черные. Вокруг них вскипал яблоневый цвет серебряных и серых пятен. Цвет тускнел под каплями дождя, которые оставались лежать на ветках, как безвкусные плоды.
Рот снова зашевелился.
– Молния!
Темный центр в ужасе сжался – он так и знал. Знание наводило такой страх, что он сам заставил рот выговорить:
– Черная молния.
Оставалась еще одна роль, которую он мог сыграть: роль умалишенного, Бедного Тома, укрытого от знания о черной молнии.
В панике он схватился за старуху, кивавшую серебряной головой.
– Помоги мне, милая. Мне так нужна твоя помощь.
Рот подхватил:
– Если ты его не остановишь, милая, он расколет эту проклятую скалу, и нам придется плавать.
В чем плавать?
Рот торопливо продолжил:
– У Панорамного утеса лежал камень, а теперь сдвинулся, вода его сдвинула. Я никого бы не стал просить, кроме тебя, потому что камень лежит хорошо и будет лежать всегда, если только его не трогать. В конце концов, милая, он тебе муж.
С постели босиком на ковер. Через темную комнату, и не потому, что хочется, а потому, что надо. В дверь, на площадку, где огромные напольные часы. Ощущение опасности за спиной. За угол к лестнице. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Как разросся холл! В каждом углу притаилась тьма. Перила высокие, я едва достаю до них. Съехать бы, но сейчас не до того. Перила другие, все другое, картинка другая – надо спуститься, встретить то, к чему повернулся спиной.
Тик-так, тени навалились сверху. Мимо кухонной двери. Отодвинуть засов. Подвал. Колодец тьмы. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Из стены выпирают гробы. Под церковный двор, через смертную дверь, на встречу с властелином. Вниз, вниз – топ-топ-топ. Черные груды, запах сырости. Стружки с гробов.
– Если человек видит в море красного омара, он сумасшедший. Птичий помет нерастворим. Безумец и чайку примет за летающего ящера, он свяжет два слова из книжки, а когда спятит, слова вернутся, не важно, через сколько лет. Я прав, милая? Скажи, что я прав!
Серебряное лицо ласково кивало, дождь осыпал брызгами.
Пламя из гробов, угольная пыль, черная, как черная молния. Плаха и топор рядом.
– Тюлени совсем не враждебны, а псих никогда не выспится. Скала ему кажется слишком твердой, слишком реальной. Он вывернет реальность наизнанку, особенно если у него развито воображение. Он способен увидеть в одном рисунке всю природу вещей. Разве я не прав?
А потом в темноте, попытавшись приподнять одну связанную ногу и обнаружив лишь студенистую массу, обнаружив слабость там, где искал такую необходимую силу, остались только крики и попытки спастись… Тьма в углу вдвое темней, что-то мерещится, тьма разверзается, сердце замирает в немыслимом страхе. Картина возникает снова и снова с начала времен: приближение неизведанного, темный центр, повернувшийся спиной к тому, что его создало, боролось и пыталось спастись.
– Ведь я прав? Скажи, что я прав!
У левой руки раздался шум, и Наблюдательный пост обдало брызгами. Он заставил внешнее лицо повернуться к ветру, воздух хлестнул по щекам. Гном был мокрым от морской воды, а не от дождя. Море вокруг скалы Спасения побелело, в воронке слышался приглушенный шум, и оттуда вылетали фонтаны брызг.
– Такую погоду изучали и раньше, но на более низком уровне. Он взобрался, и блюдечки удержали его.
Море наливалось ритмом. Скала Спасения подбрасывала набегавшие волны и швыряла в расщелину под воронкой. Девять раз из десяти волна сталкивалась со своим отражением, что летело обратно, и они вздымали полосу брызг, похожую на шипящий в воде зажженный фитиль. Однако на десятый раз волна проходила свободно, потому что девятая была слишком мала. Десятая вламывалась в щель, сжималась, набирая ускорение, и в трубу вылетал мощный фонтан. Если он был очень мощным, то рассыпался широким веером, словно плюмаж, а ветер сверху ощипывал с него перышки и швырял через Гнома – брызги долетали до самой Хай-стрит.
Следить за волнами – все равно что поедать мидии, но море приковывает внимание еще дольше. Центр сосредоточился, предоставив рот самому себе.
– Ясно, что скоро начнется шторм. Этого следовало ожидать. Но кто может предусмотреть такое сложное поведение воды, выверенное до последней капли в соответствии с законами природы? И конечно же, человеческий мозг просто обязан в какой-то момент сдаться… Вселенная превращается в хаос, но за хаосом все равно остается реальность – и несчастное сумасшедшее существо, прилепившееся к скале посреди моря.
У безумия нет центра здравого смысла, нет ничего похожего на то «я», что сидит сейчас на скале, отодвигая мгновение, которое вот-вот наступит. Последнее повторение ритма – а потом черная молния.
Центр закричал:
– Как я одинок! Господи! Как одинок!
Чернота. Знакомое чувство, тяжесть на сердце, резервуар, который в любой момент может затопить глаза, не знающие слез. Тьма, похожая на зимний вечер, сквозь который шагало когда-то юное тело, подгоняемое центром. Вид из окошка оживляла лишь цепочка уличных фонарей на верхушках столбов. Я одинок, я так одинок! Резервуар переполнился, и вся цепочка огней вдоль дороги от Большого Тома до Карфакса распустила радужные крылья. Центр почувствовал бульканье в горле и послал зрение вперед, в отчаянии цепляясь за следующий фонарь, потом за другой, третий – что угодно, лишь бы отвлечь внимание от внутренней черноты.
Потому что я всем чужой, я остался один.
Центр позволил пройти по аллее, пересечь улицу, квартал, подняться по некрашеным деревянным ступеням. Он сидел у огня, все колокола Оксфорда отпевали переполнившийся резервуар, а в комнате рокотало море.
Центр выжимал из лица недостойный мужчины страх, но вода неуправляемо лилась, стекая со щек.
– Я так одинок! Так одинок!
Вода медленно сохла. Время тянулось, словно на скале посредине моря.
Центр сформулировал мысль.
Надежды больше нет. Нет ничего. Если бы только кто-нибудь взглянул на меня, поговорил со мною… если бы я мог стать частью чего-то…
Время тянулось, равнодушное к словам и мыслям.
Звук шагов по ступенькам, двумя этажами ниже. Центр ждал, не питая никаких надежд, – в какую комнату они зайдут? Но шаги не смолкали: они поднимались и поднимались, становясь громче, почти такими же, как удары сердца, и когда оборвались за дверью, он поднялся, в волнении прижав руки к груди. Дверь приоткрылась, и почти у самого потолка в щель просунулась шапка черных кудрявых волос.
– Натаниэль!
Нат вошел с сияющей улыбкой и остановился, глядя в окно.
– Вот, решил навестить. Я приехал на уик-энд. – И потом, с запозданием: – Можно к тебе?
– Дружище!
Нат стащил пальто и огляделся с таким видом, будто вопрос, куда его пристроить, был самым важным на свете.
– Сюда. Вот, присаживайся… Я… Нат, дружище! Нат снова расплылся в улыбке.
– Рад тебя видеть, Кристофер.
– Посиди у меня. Ты никуда не торопишься?
– Я приехал читать лекцию в…
– Надеюсь, не сегодня?
– Нет. Сегодня я свободен.
Центр уселся напротив, как раз снаружи своего окошка – где-то во внешнем мире.
– Поговорим? Давай поговорим, Нат.
– Ну, как тут у вас?
– А как Лондон?
– Не любит лекций о небесах.
– О небесах?
Тело смеялось все громче и громче, снова полилась вода. Нат ухмылялся и краснел.
– Я знаю, хватит, хватит.
Он утер воду и икнул.
– О каких таких небесах?
– О тех, что мы создаем для себя после смерти, если не готовы принять те, что есть.
– Ты… ну и чудак же ты!
Нахмурившись, Нат поднял указательный палец к потолку и тщательно сверился со справочником.
– Для таких, как мы, небеса – ничто. Чистое отрицание. Безвидны и пусты. Понимаешь? Словно черная молния разрушает все, что зовется жизнью.
Снова смех.
– Нет, не понимаю, да и какая разница, но на твою лекцию я приду. Нат, дорогой, ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
Лицо Натаниэля вспыхнуло горящим фитилем, и он исчез. Остался центр, напряженно уставившийся вниз, в воронку. Рот раскрылся от ужаса и изумления.
– А я так его любил!
Чернота, движение на ощупь по гладким стальным ступеням трапа, которые слабо поблескивают в сумрачном свете, отраженном облаками. Центр пытается сопротивляться, словно ребенок, который боится ночного подвала, но ноги сами несут его туда. Выше и выше, от шкафута на полубак, еще выше, мимо орудия. Встречу ли его? Придет ли он сегодня?
Натаниэль, словно нарисованный китайской тушью на пасмурном небе, неуклюже хватался за поручни, вознося свои полуночные молитвы. Привычное «Осторожно, Нат!» застряло в глотке, и он прошел, сделав вид, что не заметил. Общаться как можно меньше, а потом зажечь на мостике фитиль, и его снесет, сбросит с ее тела и расчистит дорогу мне. Закуски съедены, мы приступили к рыбе.
Однако может и не сработать. Что если он не придет на корму молиться своей вечности? Прощай, Нат, я любил тебя, хотя это совсем не в моих правилах. Но что еще может сделать предпоследний уцелевший червячок? Потерять собственную личность?
Натаниэль стоял на темной палубе, раскачиваясь и растопырив руки, покорно смирившись с тем, что его не заметили. Чтобы не попадаться офицерам на глаза, отступил в темноту за верхней ступенькой трапа.
Все решено: время, место, предмет страсти.
– Слава богу, хоть сегодня пришел пораньше. Курс ноль-четыре-пять, скорость двадцать восемь узлов. Ничего не видно, идти еще час.
– Что нового?
– Все как обычно. Мы на тридцать миль севернее конвоя, одни-одинешеньки, сигнал пошлем через час. Старик как раз встанет. Такие дела. Никаких зигзагов – вперед, малый ход. Кстати, через десять минут взойдет луна, и из нас получится отличная мишень. Не наскочить бы на фрицев. Ну и ночка…
– Сладких тебе снов!
Послышались шаги, кто-то спускался по трапу. Он перешел к правому борту и посмотрел на корму. Там раздавался шум двигателя, темнел силуэт трубы. За кормой тянулся белесый след, еще один шел от борта. Правый борт был едва виден, но палуба черным пятном выделялась на фоне моря, а бомбометы, тралы и задранные вверх орудийные стволы мешали разобрать, пристроилась ли у борта тощая фигура. Ему померещилась тень богомола, поднявшего к лицу передние лапы.
Нет, это не Натаниэль, это Мэри.
Я должен, должен, ну как ты не понимаешь, сучка?
– Вестовой!
– Да, сэр.
– Принесите мне какао.
– Есть, сэр!
– И еще, вестовой… нет, ничего.
Шаги вниз по трапу. Темнота, ветер в лицо. Мерцание по правому борту, словно далекие огни затемненного городка. Луна восходит.
– Впередсмотрящий с левого борта!
– Да, сэр!
– Сбегайте в рубку и принесите другой бинокль. Этот пора чинить. Найдете на полке над столиком штурмана.
– Есть, сэр!
– Я пока сам послежу за вашим сектором.
– Есть, сэр!
Шаги вниз по трапу.
Сейчас.
Главное, правильно сыграть. Просто случайно решил прогуляться по левому борту.
Пауза.
Давай!
Добраться до нактоуза, броситься к переговорной трубке – голос настойчивый, резкий, испуганный…
– Право руля, мать вашу!
Страшный удар – в пьесе этого нет. Облака вспыхнули белым светом, вселенная завертелась. Падение, сокрушительный удар. Рот, залитый черной водой. Тело мечется во все стороны.
Рот в ярости закричал в белую муть воронки:
– Приказ был правильный, черт побери!
Сожран.
На волны смотреть было трудно, их то и дело закрывала белая пелена. Он заставил окошко отстраниться и перевел его на свое одетое тело. Одежда промокла насквозь, а гетры походили на ветошь. Рот механически повторял что-то.
– И зачем только я скинул сапоги.
Центр притворялся, что не слышит.
У рта своя мудрость.
– Всегда остается сумасшествие – как спасительная щель в скале. Лишившись всякой защиты, человек может спрятаться в сумасшествии, как те твари в панцирях, что шныряют в зарослях, где живут мидии.
Найти что-нибудь и рассматривать.
– Сумасшествие все покроет, правда, милый?
Не можешь смотреть – действуй.
Он поднялся и заковылял под ветром, дождем и брызгами. Спустился по Хай-стрит туда, где лежал клеенчатый плащ, превращенный в резервуар. Стал черпать зюйдвесткой воду и носить к выбоине. Сосредоточился на законах воды – как она падает, как течет, как предсказуема и управляема. Скала то и дело тряслась, над Наблюдательным постом взлетало белое облачко, и по расселинам стекали вниз белые пенистые струйки. Опорожнив плащ, он встряхнул его и надел. Сосредоточиться на застежках, забыть о том, что надвигается. На Клавдии клочьями висела пена. Плащ раздулся под ветром и подтолкнул его к желобу, пригвоздил к месту, и в этот момент небеса снова разверзлись. Вода ударила в спину и ливнем хлынула в расселину, двигаясь кругами и вспухая на дне мутным бурлящим потоком. Вслепую, ощупью, он дошел вдоль Клавдия до расщелины и задом наперед заполз внутрь. Натянул на голову зюйдвестку и уткнулся лицом в ладони. Почерневший мир проникал к нему только в звуках.
– Если бы это слышал безумец, он решил бы, что гремит гром, и был бы, разумеется, прав. Нет смысла это слушать. Гром, только и всего, над тем самым горизонтом, где корабли снуют туда-сюда. Слушай лучше шторм, который решил обрушиться на эту скалу. Решил выбить последние мозги из головы злополучного бедняги. Конечно, никто не хочет сходить с ума, но придется. Подумать только! Все люди спокойно лежат в теплых постелях, а британский моряк сидит на одинокой скале и сходит с ума, и не потому, что он хочет этого, а потому, что море – это кошмар, худший кошмар, который можно себе представить.
Центр настороженно прислушивался. Теперь он сосредоточился на словах, вылетающих изо рта, потому что плоть и волосы заслонили зрительное окошко, а слова можно было исследовать так же, как и мысли. В них звучала скрытая музыка.
– Помогите! Помогите! Я умираю. Умираю от жажды, от холода и голода. Я как подтопленное бревно, застрявшее в расселине. Я выполнял свой долг, и вот моя награда. Сам вид мой вызывает сострадание. Я был молод, силен и хорош собой; у меня был орлиный профиль, и волнистые волосы, и блестящий ум, и я пошел сражаться с вашими врагами. Я выжил, я покорил морскую стихию. Я одолел скалу, чаек, омаров, тюленей, бурю. Теперь я исхудал и обессилел, мои суставы как узлы, руки и ноги как палки. Лицо постарело, волосы побелели от морской соли и невзгод. Мои глаза – тусклые камни…
Центр дрогнул и сжался. На фоне шторма, тайной музыки, слов и рыданий, вылетающих изо рта, слышался еще один звук.
– …моя грудь похожа на остов погибшего корабля, каждый мой вздох – страдание…
Звук был настолько слаб по сравнению с шумом ветра и дождя, что невольно заставлял прислушиваться. Рот тоже это понял и застонал еще усердней.
– Я схожу с ума. Молнии играют на просторах взбесившегося моря. Я снова стану сильным…
Рот запел.
Центр все прислушивался – сквозь пение, сквозь музыку, сквозь рев шторма. Звук долетел снова, и на мгновение центр принял его за гром.
– О-го-го! Молнии Тора бросают мне вызов! Вспышка за вспышкой рвутся залпы белого огня – это небесные стрелы летят в Прометея, белые, белые, ослепительно белые, в человека на голой скале…
Шум был глухой и далекий, как отдаленная канонада. Он смутно напоминал грохот барабана, и рот тотчас подхватил:
– Тра-та-та-та-та! Солдаты идут, мой император взят в плен! Та-та-та!
Наверху, похоже, перетаскивали мебель, и рот в панике затрещал, словно сверчок:
– Ставь сюда. Отверни угол ковра, тогда стол пройдет. Вот, пусть стоит рядом с радиолой. Смени эту пластинку, поставь что-нибудь решительное, героическое…
Или это мешки с мукой свалились с железного трапа на стальную палубу?
– Право руля! Право руля!
Или это трепещут медные крылья?
Дверь подвала захлопнулась за спиною ребенка, который спускается все ниже и ниже – в свой сон – для встречи с тем, от чего он отвернулся при сотворении.
– Голову долой! Отрубить ему голову – там, на плахе средь пламени и угольной пыли!
Один центр знал. Опознал звук с такой точностью, что выкрики рта приносили не больше пользы, чем бессмысленная икота. Раздавался скрежет и стук лопаты по крышке огромной, зарытой в землю жестянки.
13
– Псих, – сказал рот, – буйный псих. Я все понимаю – омары, черви, твердый камень, сверкающая реальность, законы природы, киноролики, фотоснимки людей и звуков, летающие ящеры, вражда – как тут не сойти с ума? Я скажу тебе, что такое человек. Он ходит на четвереньках, пока Необходимость не вздернет его кверху, превратив в уродливого мутанта. Если хочешь доказательств, поищи следы ее рук на позвоночном столбе, чуть повыше крестца. Человек – это каприз природы, исторгнутый эмбрион, лишенный нормального развития, выброшенный наружу в голой, тонкой, как пергамент, оболочке. Зубы его слишком малы, а мягкий раздутый череп похож на пузырь. Но именно там природа замешивает свое тесто, и в этот твердеющий шар пихает шторма, сверкающие молнии и небесную дрожь. Все твои омары и прочие картинки – это лишь случайные мгновенные пересечения ветвящихся молний. Жизнь желудка и половых органов движется по привычному кругу, но тесто не остается все тем же. Притянутый к земному шару, изрытый горящими бороздами лишений и мук, мечущийся от ужаса, помешанный и одинокий, умирающий на скале посреди моря… Тесто перестояло, и теперь ты буйно помешанный, больше ничего.
Ощущения. Кофе. Пиво. Джин. Дерево. Бархат. Нейлон. Рот. Теплая влажная нагота. Пещеры, просторные, словно расселина, и сжатые, словно щупальца красного анемона. Обжигающие укусы. Господство. Цельность личности.
– Ты есть пересечение всех потоков. Ты не существуешь отдельно от меня. Если я безумец, то и ты тоже. Ты, болтающий там внутри, и я – мы едины и оба безумны.
Скала тряслась, не переставая. Неожиданный холод ударил в лицо и пролился под ноги.
Следовало ожидать.
– Натаниэль!
Черный центр пытается вымесить себя, словно тесто.
Белизна раздробила тьму. Он барахтался в ощущениях. Везде вода и шум, рот приветствовал то и другое. Рот плевался и кашлял, а сам он пытался подняться в воде, которая доходила до колен, но ветер снова и снова сбивал с ног. Расщелина была похожа на море, на знакомый, упрямо возвращавшийся прилив среди скал. Ее, еще не так давно сухую, наполовину заполнила бурлящая вода с мелькающими клочьями пены. Ветер ревел, как поезд в тоннеле, повсюду текло, капало и заливало. Он карабкался из расселины, не слушая, что говорит рот, но вдруг он и рот стали единым целым.
– Проклятый задира!
Он поднял лицо над стеной, и ветер вдавил щеки внутрь. Хлестнул птичий град. Небо над старухой подпрыгнуло, побелело. Мгновение спустя свет погас, и небо обрушилось. Он не выдержал чудовищной тяжести и упал назад в воду. Давление отпустило, он встал на ноги, и небо упало снова. На этот раз дрожащие ноги выдержали и понесли его вдоль канавы, потому что тяжести воды не хватало, чтобы его сломить, а море в канаве доходило лишь до колен. Мир вернулся – серый, как шторм, изодранный взлетающими вымпелами; в него ворвалась музыка бури: грохот тимпанов, рев меди, слепящий звон струн. Он героически рвался вперед, от расселины к расселине, сквозь ливень и музыку, одежда болталась и рвалась, словно ветровой колпак, а ногти скребли по камню. Он и его рот кричали вместе сквозь завывания ветра:
– Аякс! Прометей!
Под пристальным взглядом старухи он брел среди черно-белых вспышек. Потом белизна поглотила голову в серебряной маске, и безголовые плечи скорчились на фоне неба. Он упал в белую расселину, прямо на книгу, носом в рисунок. Нерастворимая мерзость заполнила рот. Внезапно наступила тишина – и тяжесть. Его приподняло, бросило вниз и придавило к скале. На мгновение вода расступилась, и он увидел на фоне неба Наблюдательный пост, уже без старухи, и расколотые камни, изменившие прежние контуры.
– Она на скале. Выбралась из подвала на дневной свет. Сбрось ее!
Нож, прижатый к боку, впивался в ребра. Он достал его и раскрыл лезвие. Согнувшись, стал подкрадываться, где ползком, где вплавь перебираясь от щели к щели. Она стояла, прислонившись к поручням, но вдруг исчезла, и он прокрался вслед за ней в гримерку. Она оказалась на сцене, и он, спрятавшись за кулисами, заметил, что не одет для этой роли. Он и рот были единым целым.
– Переоденься! Стань нагим безумцем на скале посреди бури!
Когти впились в лохмотья и сорвали их. Мелькнули золотые галуны и гетры, медленно уносимые течением, словно горсть мусора. Нога, израненная, покрытая коростой, тощая, как палка, – музыка отпевала ее.
Он вспомнил о старухе и пополз за ней по Хай-стрит к «Красному льву». Возле Трех скал волны суетливо приветствовали его, и место, где он заметил красного омара, скрылось из вида. Он окликнул, но старуха не появилась. Должно быть, ускользнула в подвал – вон она, бесформенной грудой лежит в щели. Он поплелся следом, упал прямо на нее и принялся полосовать ножом.
– Будешь знать, как за мной охотиться! Зачем прогнала меня из подвала по всем этим машинам, постелям, пивнушкам! Ты за мной, а я – от тебя, за своим личным жетоном, всю жизнь! Истеки кровью и сдохни!
Он и голос были единым целым. Оба знали, что кровь, истекавшая из старухи, – просто морская вода, а изрезанная крошащаяся плоть – всего лишь драный клеенчатый плащ.
Голос превратился в лепет, брань, пение, кашель и плевки, набор бессмысленных звуков. Он старался заполнить каждое мгновение, сдавленный, задыхающийся, но центр начинал ощущать себя отдельно, потому что звука уже не хватало. Рот плевался, исторгая лишь часть смысла.
– Все эти галлюцинации, видения, сны, весь этот бред – они настигнут тебя. А чего еще ждать безумцу? Явятся тебе на каменной скале, на настоящей скале, завладеют твоим вниманием, и ты станешь просто-напросто психом.
В тот же миг возникла галлюцинация. Он понял это раньше, чем увидел, потому что над расселиной вдруг повис благоговейный ужас, обдаваемый молчаливыми брызгами.
Видение сидело на скале в конце расселины – он заметил его сквозь мутное окошко. Он увидел расселину целиком и побрел по воде, мертвенно ровной, когда шквал не стегал ее, разбрасывая пену. Подобравшись ближе, он поднял глаза – от сапог к коленям и дальше к лицу, остановившись на губах.
– Ты проекция моего собственного сознания. Но для меня ты точка внимания. Оставайся.
Губы едва дрогнули.
– Ты проекция моего же сознания.
Он фыркнул.
– Бесконечный круг… вокруг да около. Так может продолжаться до бесконечности.
– Тебе не надоело, Кристофер?
Он видел губы так же ясно, как слышал слова. В правом углу показалась капелька слюны.
– Такого бы я не смог придумать.
Глаз, ближайший к Наблюдательному посту, был налит кровью. Дальше, за скалой, краснела полоска заката, исчезая из виду. Поток брызг не прекращался. Можно смотреть либо на глаз, либо на закат – но не на оба одновременно. Он увидел нос, блестящий и коричневый, весь в порах. Разглядел на левой щеке каждую щетинку и подумал, что ее надо побрить. Ему никак не удавалось увидеть все лицо. Может, вспомнится позже. Лицо не шевелилось, оно никак не желало показываться целиком.
– Может, хватит?
– Чего?
– Жить. Держаться.
Одежда тоже расплывалась, пришлось изучать каждый предмет по отдельности. Клеенчатый плащ с оборванными пуговицами держится на одном ремне, под ним шерстяной пуловер с высоким горлом. Зюйдвестка сбилась на затылок. Руки лежат на коленях над гетрами. Сапоги – хорошие, блестящие от влаги, крепкие. Рядом с сапогами скала выглядела картонной декорацией, раскрашенным задником. Он наклонился, направив мутное окошко на сапог. Музыка и ветер стихли, осталась лишь черная блестящая резина.
– Об этом я пока не думал.
– Подумай.
– Какой смысл? Я сошел с ума.
– Расселина тоже расколется.
Он попытался было рассмеяться в налитые кровью глаза, но услышал лишь лающие звуки.
– На шестой день он сотворил Бога. Тебе даны только мои слова. По своему образу и подобию сотворил он Его.
– Подумай.
Глаз сливался с закатом.
– Нет, не могу.
– Во что ты веришь?
Чернота сапог, угольная чернота, чернота подвала.
Вынужденный ответ:
– В нить моей жизни. В выживание!
– Любой ценой.
– Повтори.
– Любой ценой.
– И ты выжил.
– Это везение.
– Это неизбежность.
– Другие тоже хотели жить.
– Смотря насколько.
Он уронил завесу плоти и волос, вычеркнул сапоги. Прорычал:
– У меня есть право выжить любой ценой!
– Где это записано?
– Ничто не записано.
– Подумай.
Скала из картона, заслонившая неподвижные черные ноги, разозлила его.
– Не стану я думать! Я сам тебя создал, создам и небеса!
– Уже создал.
Он глянул вбок на бурлящую воду, потом вниз – на свои костлявые ноги. Ощутил дождь, брызги и ледяной холод, сдавивший плоть. Пробормотал:
– Ну и пусть. Ты сам наделил меня правом выбора и всю жизнь вел меня к этим страданиям – потому что это мой выбор. О, да! Я все понял! Что бы я в жизни ни делал, я в конце концов оказался бы на том же самом мостике в то же самое время и отдал бы тот же самый приказ, правильный или неправильный. Но если бы я выбрался из подвала по поверженным, опустошенным телам, сделал бы из них ступеньки и сбежал от тебя, ты бы все равно мучил меня? Пусть я их поглотил, но кто дал мне рот?
– Твоими словами не ответишь.
Яростный взгляд.
– Я подумал! Я предпочитаю боль и все остальное.
– Чему?
Он пришел в неистовство и замахнулся на черные сапоги.
– Черной молнии! Уходи! Убирайся!
Сдирая кожу на руках, он барахтался на залитой морем скале.
– Несчастный безумный моряк посреди океана…
Он вскарабкался вверх по Хай-стрит.
Ярись, реви, потоп! Пусть будет ветер, дождь и град, потоки крови, Шторма и смерчи…Обежал по кругу Наблюдательный пост, спотыкаясь о камн-и.
Тайфуны, ураганы…Свет ложился на море полосами, оттеняя горные кряжи и долины. Чудовищные валы прокладывали путь с востока на запад в торжественной процессии. Под их тяжкой поступью одинокая скала казалась соринкой, но жалкий клочок суши, не боясь утонуть, рвался вперед, ослепительно белыми вспышками выжигая себе дорогу. Скала Спасения, словно нос корабля, врезалась в волны. Густое облако водяной пыли стояло над полубаком, небесные залпы утюжили мостик, отшибая чувства и дыхание. Уцепившись за квадратную плиту, лежащую там, где прежде стояла старуха в серебряной маске, безумный всадник летел навстречу волнам и ветру. Снова заиграла далекая музыка, изо рта полились звуки:
– Быстрее! Быстрее!
Скала неслась вперед. Он пришпоривал ее пятками.
– Гони!
Каждая волна была событием. Качаясь и дрожа в сумрачном штормовом свете, водяные громады стремились вперед, и гребни их таинственно мерцали, отзываясь в мозгу вспышками маяка. Споткнувшись о скалу Спасения, волна вздымалась с яростным ревом, нависая над мелководьем. Скала выглядела крошечной оспинкой в гигантском пенистом водовороте, разевавшем над ней голодную пасть. Величественный гребень длиной в сотню ярдов взлетал и рушился, бросаясь на противника, словно целая армия.
– Быстрее!
Рука нащупала кружок на шнурке и вцепилась в него.
Рот закричал:
– Плевал я на твое сострадание!
За грохотом волн и неба послышался знакомый звук. Он был тише, чем море, музыка или голос, но центр его заметил, согнал тело с каменной плиты и запихнул в расщелину. Едва оно скрылось среди камней, как на западном горизонте мелькнуло черное щупальце молнии, и центр затолкал поглубже обрывки плоти и волос. Лопата вновь стукнула о жестяную коробку.
– Право руля! Я убью нас обоих. Врежусь в дерево твоей стороной, и от тебя останется мокрое место. Ничего нигде не записано!
Центр был умнее рта и знал, что делать: отправил тело к выбоине с водой, чтобы спрятать среди ила и кружащей пены. Выставив вперед руки, он упал плашмя и корчился на скале, как тюлень. Изо рта текла вода. Добравшись до илистой запруды, руки уперлись в преграду и сдвинули ее. Стук, скрежет, грохот падающих камней и воды. Глазам открылось безбрежное пространство волн и сумеречного штормового света. В грязной канаве, где прежде собиралась пресная вода, неподвижно лежало тело.
– Сумасшедший! Вот и доказательство!
Центр выволок тело из пещеры и послал туда, где прежде был Наблюдательный пост.
Ветви черной молнии раскинулись по всему небу. Грохот сотрясал воздух. Одна из ветвей упала в море, перечеркивая огромные волны, и осталась там. Море перестало двигаться, замерзло, превратилось в раскрашенную бумагу, разорванную черной линией. Там же была нарисована и скала. Раскрашенное море перекосилось, но в черную трещину, открывшуюся посередине, ничего не потекло. Трещина была окончательной, абсолютной, трижды реальной.
Центр не понял, швырнул он тело вниз или опрокинул мир. Скала оказалась прямо напротив лица, и он ударил по ней клешнями омара, проткнув насквозь. Скала повисла между клешнями.
Последняя молния ширилась. Звуков не было, ибо все звуки теперь потеряли смысл. Пропала музыка, и перекошенное рваное море было безмолвно.
Бормотание рта затихло.
Рта больше не было.
Центр еще сопротивлялся. Он позволил молнии вершить свое дело по законам этих небес. Глаз больше не было, но центр видел, что промежутки между ветвями молнии превратились в ничто. Страх и ярость центра выплеснулись наружу, хотя и рта больше не было. Без голоса и слов он выкрикнул в ничто:
– Насрать мне на твои небеса!
Черные отростки и щупальца пронизывали море. Кусок шторма оторвался, как мертвый лист, и зияющий провал соединил небо с морем. Часть горизонта исчезла. Отростки молний тянулись к застывшим в небе и на волнах рептилиям, те меняли очертания, съеживались, пытаясь увернуться, но тоже падали и исчезали. Полоса пустоты протянулась через скалу Спасения.
Центр изо всех сил вцепился в скалу. Скала была тверже скал, ярче и крепче, и клешням было больно сжимать ее.
Море перекосилось еще сильнее и исчезло. Отдельные части пропали незаметно, словно ушли в самих себя, пересохли, рассыпались, стерлись, как ошибка.
Щупальца абсолютной тьмы протянулись к скале, и она оказалась такой же ненастоящей, как нарисованная вода. Она распалась на части, на смятые клочки бумаги, окруженные тем, что было известно центру, как «ничто».
Клешни продолжали сжимать нечто твердое, квадратное, с рисунком, высеченным на поверхности. Черные линии устремились туда, прошли насквозь и соединились.
Клешни ухватили пустоту.
Не осталось ничего, кроме центра и клешней. Клешни были огромные, сильные, огненно-красные. Они соединились, вцепились друг в друга, обламывая зубцы. Словно дорожный знак, светящийся в ночи, они предупреждали, что дальше начинается абсолютное ничто.
Центр забыл обо всем, кроме клешней и нависшей угрозы. Его внимание сосредоточилось на сломанных зубцах и огненно-красном цвете. Молния подступила ближе. Несколько щупалец нацелились в центр, ожидая удобного момента, а остальные принялись за клешни, сплетаясь над ними, ощупывая и стирая – с состраданием, которому неведомы ни время, ни жалость.
14
Высокий прилив почти полностью скрывал мол, если так можно назвать длинную насыпь из булыжников. Дрифтер подошел к берегу и заглушил мотор, но западный ветер какое-то время подгонял судно вперед. С берега, на фоне полыхающего зимнего заката, суденышко казалось черной тенью, чьи краски поглотили низкие тучи, висевшие над самым горизонтом. Море отливало свинцом, а за дрифтером к ослепительному горизонту тянулся черно-розовый след.
Человек на берегу не тронулся с места. Сапоги его увязали в сухом песке. За спиной виднелся дом и низкие очертания острова.
На корме дрифтера звякнул телеграф, судно резко застопорило ход, выбросив из-под винтов светлые фонтаны воды. Кранец чиркнул по камню. На мол спрыгнули двое и огляделись в поисках отсутствующей швартовной тумбы. Из машинного отделения кто-то махнул рукой. Матросы подобрали канаты и закрутили вокруг камней.
На мол шагнул офицер, быстро прошел к берегу и спрыгнул на песок. Ветер трепал документы в его руке, бумаги шелестели, как пыльные листья в конце лета, но это были единственные листья на острове. Только песок, домик и скалы посреди бесконечного моря. Офицер, тяжело ступая, прошел по песку и остановился в двух шагах от встречавшего.
– Мистер Кэмпбелл?
– Так точно. Вы с Большой земли по поводу?..
– Совершенно верно.
Кэмпбелл приподнял матерчатую кепку и снова надел.
– Вы не слишком-то торопились.
Офицер серьезно взглянул на него.
– Кстати, я – Дэвидсон. Не слишком торопился? Между прочим, мистер Кэмпбелл, я занимаюсь этой работой семь дней в неделю.
Сапоги мистера Кэмпбелла шевельнулись. Он вгляделся в серое осунувшееся лицо. Изо рта гостя исходил сладковатый запах, а немигающие глаза блестели чуточку неестественно.
Кэмпбелл снял кепку и снова надел.
– Подумать только.
Губы Дэвидсона слегка искривились в невеселой ухмылке.
– Это, знаете ли, большая война.
Кэмпбелл мрачно кивнул.
– Простите мне мои слова. Вы собираете горький урожай. Не понимаю, как вы выдерживаете.
Улыбка исчезла.
– Ничего не поделаешь.
Слегка наклонив голову, Кэмпбелл снова вгляделся в лицо офицера.
– Да. Прошу прощения, сэр. Пойдемте, я покажу, где его нашли.
Он повернулся и пошел, увязая в песке. Остановился и показал на конец галечной косы.
– Вон там. Он так и висел на поясе. Вы сами увидите. Рядом болтались разбитый ящик из-под апельсинов и жестянка. Да еще водоросли – северо-западный ветер всегда их прибивает, а с ними еще что-нибудь.
Дэвидсон искоса взглянул на него.
– Я понимаю, для вас это важно, но мне нужен только личный жетон. Вы сняли его с тела?
– Нет-нет, я ничего не касался… насколько мог.
– Такой коричневый диск размером с пенс, скорее всего на шее.
– Нет, я ничего не трогал.
На лице Дэвидсона снова появилась ухмылка.
– Что ж, тогда можно надеяться.
Кэмпбелл нервно потер руки и откашлялся.
– Вы сегодня тело увезете?
Теперь уже Дэвидсон вгляделся в лицо собеседника.
– Кошмары?
Кэмпбелл отвернулся к горизонту.
– Жена… – пробормотал он.
Он покосился на широко распахнутые глаза, видевшие больше, чем в силах вынести человек. Смущенно опустив голову, неожиданно признался:
– Да.
Дэвидсон понимающе покивал.
На берегу возле дома стояли двое матросов с носилками наготове.
Кэмпбелл вздохнул.
– В пристройке за домом, сэр. Надеюсь, вас там ничто не оскорбит. Мы воспользовались парафином.
– Благодарю вас.
Дэвидсон тяжело двинулся по песку, за ним Кэмпбелл. Внезапно Дэвидсон остановился.
– Так…
Он сунул руку в нагрудный карман кителя и вытащил плоскую бутылку. С мрачной ухмылкой глянул на Кэмпбелла, отвернул крышку и приложился к горлышку. Матросы молча наблюдали.
– Ну что ж…
Достав из кармана брюк фонарик, он подошел к пристройке, нырнул в разбитую дверь и исчез.
Матросы стояли и ждали. Кэмпбелл разглядывал полуразрушенное строение, будто видел его впервые в жизни. Замшелые камни и лишайник на проваленной крыше казались частью совершенного языка, который человеку дано понимать лишь в исключительных обстоятельствах.
Изнутри не доносилось ни звука.
Разговоров не доносилось даже с дрифтера. Единственные звуки издавали волны, накатывавшие на узкую полоску пляж-а.
Ш-ш… Ш-ш…
Солнце, опускавшееся в свою пурпурно-серую постель, превратилось в полукруг.
Вновь появился Дэвидсон. В его руке был небольшой коричневый кружок, висевший на шнурке. Другая рука тянулась к нагрудному карману. Он кивнул матросам.
– Давайте.
Кэмпбелл молча смотрел, как он разглядывает кружок и аккуратно записывает что-то в чистый бланк. Наконец Дэвидсон отложил кружок в сторону, присел и обтер руки сухим песком. Кэмпбелл беспомощно развел руками.
– Не понимаю, сэр. Я старше вас, но…
Офицер поднялся на ноги и достал бутылку.
– А у вас тут нет ясновидящих?
Кэмпбелл бросил на пристройку испуганный взгляд.
– Не шутите так, сэр. Это недостойно вас.
Дэвидсон оторвался от горлышка и взглянул в пор. Кэмпбелл рассматривал его лицо дюйм за дюймом, как только что пристройку. Затем отвел взгляд и снова взглянул на горизонт, где исчезало солнце – казалось, навсегда.
Матросы вышли из двери. На носилках лежало тело.
– Ладно, парни. Тоже получите по глотку. Несите.
Бережно ступая по песку, они двинулись к морю.
Дэвидсон повернулся к Кэмпбеллу.
– От имени этого несчастного моряка благодарю вас, мистер Кэмпбелл.
Кэмпбелл с трудом оторвал взгляд от носилок.
– Коварная штука этот спасательный пояс. Обнадеживает, когда ни о какой надежде уже и речи нет. Жестоко. Вам не за что меня благодарить, мистер Дэвидсон.
Они вновь встретились глазами. Дэвидсон кивнул.
– Возможно. И все-таки я вас благодарю.
– Не стоит.
Матросы поднимали носилки на невысокий мол.
– Значит, вам приходится делать это каждый день…
– Да, каждый день.
– Мистер Дэвидсон… – Кэмпбелл замолчал, глядя в сторону. – Мы с вами встретились тут случайно, совершенно неожиданно, и вряд ли наша встреча повторится. Поэтому я хотел бы задать вам один вопрос, хотя ответ может оказаться неприятным.
Офицер хмуро сдвинул фуражку на затылок.
Кэмпбелл взглянул на пристройку.
– Грязь, разруха… Стропила сгнили, крыша завалилась. Все возвращается в землю. Не верится, что раньше там кто-то обитал.
На хмуром лице появилось озадаченное выражение.
– Боюсь, я не совсем понимаю вас.
– А эти бедолаги…
– В смысле, те, кого я…
– Жатва, горькая жатва. Я не буду говорить о своих, так сказать, духовных воззрениях, но прожив несколько дней рядом с останками этого несчастного… Как вы думаете, мистер Дэвидсон, что-то остается, выживает?.. Или это конец? Вот как пристройка…
– Если вы хотите спросить о Мартине, страдал он или нет…
Они помолчали. Солнце тонуло в море, словно горящий корабль, не оставляя за собой ничего, кроме похожих на дым облаков.
– Да-да, – со вздохом кивнул Кэмпбелл. – Именно об этом я и хотел спросить.
– Не беспокойтесь, вы же видели тело. У него не было времени даже скинуть сапоги.
Примечания
1
Имеется в виду остров Рокол (Rockall) примерно в 200 милях к западу от Гебридских островов, прозванный Fuckall, от англ. жарг. «fuck all» «совсем ничего». – Примеч. пер.
(обратно)
Комментарии к книге «Повелитель мух. Наследники. Воришка Мартин», Уильям Голдинг
Всего 0 комментариев