Шолом-Алейхем Семьдесят пять тысяч
Вы говорите «заботы», «неприятности»? Все у вас называется «заботой»! Мне кажется, с тех пор, как бог создал мир, и с тех пор, как существует еврейский народ, таких забот и неприятностей никто и во сне не видел! Если есть у вас время, придвиньтесь, пожалуйста, поближе и слушайте внимательно, тогда я расскажу вам от начала до конца, со всеми мелочами и подробностями, историю о семидесяти пяти тысячах. Мне, чувствую я, тесно вот здесь, это давит меня, огнем жжет, я должен, должен освободиться!.. Понимаете или нет? Об одном только попрошу вас: если я остановлюсь или залезу невесть куда, напомните мне, на чем я остановился, потому что с тех самых пор, то есть после истории с этими семьюдесятью пятью тысячами, у меня, не про вас будь сказано, начало шуметь в голове, и теперь частенько случается, что я забываю, на чем остановился… Понимаете или нет?… Скажите, не найдется ли у вас семидесяти пяти тысяч?.. Тьфу! Я хотел сказать: не найдется ли у вас папироски?
Коротко и ясно, на чем же я остановился? Да, на семидесяти пяти тысячах… Первого мая нынешнего года я, вот такой как есть, выиграл семьдесят пять тысяч. Казалось бы, на первый взгляд, что тут особенного? Мало ли людей выигрывает деньги? Вот кто-то из Николаева выиграл, говорят, двести тысяч! Или один одесский молодой человек, бухгалтер какой-то конторы, выиграл сорок тысяч рублей – и тихо, спокойно, все очень прилично, пожалуйста… Правда, крупных выигрышей жаждет весь мир, сто тридцать шесть миллионов человек завидуют вам! Понимаете или нет? Но дело в том, что выигрыш выигрышу – рознь. История с моим выигрышем – история удивительная, запутанная, история на истории, и история в истории, и история об истории… Надо, понимаете ли, набраться терпения, чтобы выслушать ее до конца и понять, в чем тут дело.
Прежде всего должен представиться, кто я такой. Не буду хвастать, что я великий ученый, или крупный богач, или мудрый философ. Я, как видите, человек простой, заурядный, хозяйственный, – имею собственный дом, пользуюсь кое-каким именем и уважением у себя в местечке. Понимаете или нет? Правда, в свое время у меня были деньги, крупные деньги. Конечно, что значит «крупные»? У Бродского денег гораздо больше, но ничего: несколько тысяч рублей у меня было. Но, как говорится, обратил на меня око свое господь бог, захотелось мне, понимаете ли, сразу разбогатеть, поторговал я хлебом с голодающими губерниями и остался, как говорится, без гроша. Счастье еще, что не обанкротился. Но вы, чего доброго, думаете, что я, потеряв деньги, пал духом? Значит, вы меня не знаете! Я, понимаете ли, такой человек: деньги для меня играют такую же роль, как… что бы вам сказать? Как вот этот пепел от папиросы. Никакой, то есть действительно – никакой! Конечно, как сказать… Деньги, разумеется, вещь хорошая, но драться из-за них, жизнью рисковать нет! Скверно только, когда нет того, что надо, когда нельзя занимать надлежащее место, когда нет возможности пожертвовать или пообещать, сколько хотелось бы. Можете мне поверить, когда я вижу, что к кому-нибудь обращаются за трешницей на нужды города, а меня обходят, – жизни моей конец! Понимаете или нет? Я лучше получу нагоняй от жены, почему на субботу денег нет, нежели откажу бедняку, если в кармане у меня хотя бы двугривенный завалялся. Понимаете? Вот такой уж я сумасшедший! Нет ли у вас двугривенного… Тьфу! Спички, хотел я сказать, прикурить?
Коротко и ясно, на чем же я остановился? Потерял я, стало быть, свои деньжонки и остался, значит, без гроша. И вот, когда я потерял свои деньги и остался без копейки, обращаюсь я в одно прекрасное утро к моей жене:
– Знаешь, Ципойра, что я тебе скажу? Мы очистились.
– Что это значит, – говорит она, – мы очистились?
– У нас, – отвечаю я, – и двугривенного не осталось!
Ну, так ведь она женщина, вот и пошла кричать:
– Горе мне! Беда великая! Гром меня убил! Янкев-Иосл, что ты такое говоришь? Где же твои деньги?..
– Тихо! – говорю я. – Чего ты шумишь? Где сказано, что это мои деньги? Господь дал, господь и отнял. Или, как вы говорите: «Не було у Микиты грошив и не буде!» Ну, где это написано, что Янкев-Иосл должен жить в четырех комнатах, держать двух прислуг и щеголять в шикарном субботнем кафтане? Существуют же люди, которые мучаются от голода, – что же, умирают они, что ли? Если бы все стали рассуждать, почему то да почему это, так ведь и до светопреставления недалеко…
И еще тому подобные слова и примеры приводил я, и она, жена то есть, поняла, что я прав. Понимаете или нет?.. Надо вам знать, что жена у меня такая, – краснеть за нее не приходится, она все понимает. Много разговаривать мне не пришлось. Она тут же перестала шуметь и болтать, да еще принялась меня успокаивать: видно, мол, так суждено, бог, мол, отец, он, будем надеяться, не допустит… И недолго думая сдала дом квартиранту, сами мы поселились в одной комнате с кухней, прислуг рассчитали, жена, дай ей бог долгие годы, засучила рукава и сама встала у печи, а я, как говорится, сам себя в бедняки записал. Но что значит «бедняк»? Есть, можете себе представить, бедняки почище меня: все-таки, как ни говорите, домишко у меня есть, доход приносит. Беда только, что месяц тянется целых четыре недели. Было бы в месяце не четыре, а две недели, – хватало бы, пожалуй, на расходы, а так две недели живешь за счет будущего месяца… Скверно, что и говорить! Но ничего не поделаешь… Как это говорится: к беде привыкают. И скажу я вам, нет на свете ничего лучше и спокойнее, чем быть бедняком: никаких тебе забот, понимаете ли, ни платежей, ни одолжений, ни беготни, ни суеты! Однако существует бог на свете, вот он и говорит: «К чему тебе, Янкев-Иосл, жить спокойно, без горестей? Есть у тебя билет? На тебе семьдесят пять тысяч и мучайся!..» Понимаете или нет? Нет ли у вас билета?.. Тьфу! Папироски, хотел я сказать…
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На билете, стало быть. Вы думаете, это так просто: есть у человека билет, и он выигрывает семьдесят пять тысяч? Погодите минуточку! Во-первых, для чего человек держит билет? Для того, чтобы он мог его заложить и получить деньги. Так пошел бы ты, дурень, Янкев-Иосл, отнес бы билет в банк и взял деньги! Но, во-первых, у нас в местечке нет банка, а во-вторых, что мне банк? Банк разве не может обанкротиться, если захочет? Земля, как говорится, не бессудная, из рук не выхватывают, да и кому нужен мой билет? Понимаете или нет? Так я думал в то время, а может быть, я и вообще ни о чем не думал. Я решил: есть у меня квартирант, который живет в моем доме, молодой человек, процентщик, очень порядочный, – почему мне не заложить билет у него? Пусть он даст мне под него двести рублей, я, конечно, возьму, почему не взять? И вот пришел я к моему квартиранту, его звать Бирнбаум, и говорю: «Пане Бирнбаум, не дадите ли вы мне двести рублей под мой билет?» – «Я дам вам двести рублей под ваш билет!» – отвечает он. «А сколько вы мне процентов будете считать?» – спрашиваю. «А сколько вам считать?» – «А я знаю? – говорю я. – Считайте мне банковский процент». – «Буду считать вам банковский процент…»
Словом, договорились насчет процентов, отдал я ему билет на пять месяцев и получил двести рублей. Понимаете или нет? Поди же, дурень этакий, Янкев-Иосл, возьми расписку, что ты заложил у него такой-то и такой-то билет, такой-то серии, такого-то номера! Нет! Он, видите ли, Бирнбаум то есть, взял расписку с меня, что я одолжил у него двести рублей на пять месяцев под билет такой-то серии, такого-то номера. И если я не уплачу ему эти двести рублей в срок, то билет такой-то, такого-то номера и такой-то серии переходит в его собственность, и я никаких претензий иметь не буду… Понимаете или нет? Что я в то время думал? Думал я вот что: «Чего мне бояться? Одно из двух: если я выкуплю билет в срок, так ведь все хорошо. А если нет, то уплачу ему причитающиеся проценты, и он подождет». Почему ему не подождать? Не все ли ему равно, лишь бы проценты! Понимаете или нет?
И действительно, пришел срок, и я билета, конечно, не выкупил. Прошло пять месяцев и еще пять месяцев, потихоньку да полегоньку миновало два года и пять месяцев. Проценты я плачу, конечно, то есть иной раз плачу, иной раз не плачу, – чего мне бояться? Он продаст мой билет? Не продаст он моего билета! Зачем ему продавать? Так я в то время думал, а может быть, я тогда и вовсе ни о чем не думал… А времена, между прочим, нехорошие, дел никаких, все еще слишком много недель в одном месяце, мучаемся, но что делать? Только бы жить, как говорится, а горестей хватит… И так до нынешней весны…
Незадолго до пасхи бог послал дельце: закупил я несколько вагонов пшена. А когда пшено поднялось в цене, я его продал и заработал на этом пшене добрых несколько рублей. И справили мы пасху, да так, что – можете мне поверить – Бродский[1] и тот ничто в сравнении со мной! Шутка ли, человек никому не должен ни копейки, да еще имеет сотню-другую наличными! Кто же со мной сравняться может? Понимаете или нет? Так вот, взял бы ты, дурень этакий, Янкев-Иосл, внес Бирнбауму эти две сотни и выкупил бы свой билет! Нет! Я подумал: куда мне торопиться? Бирнбаум не удерет с билетом! Будет еще время выкупить билет и после пасхи, а не то уплачу проценты, сколько причитается, и получу квитанцию. Так я в то время думал, а может быть, я тогда и вовсе ни о чем не думал. Понимаете? Взял я и на свои деньги купил мешки и сложил их в амбаре. А господь бог свершил чудо, сбили с амбара замок – это было после нынешней пасхи, как раз тридцатого апреля, в ночь на первое мая, когда производится розыгрыш билетов, – и украли у меня мешки, а я снова остался без гроша.
– Ципойра, – говорю я своей жене, – знаешь, какую новость я тебе сообщу? Мы уже снова очистились.
– Что значит – «мы очистились»?
– У нас уже ни одного мешка нет!
– Как это? – не понимает она. – Куда же девались мешки?
– Их, – говорю я, – сегодня ночью утащили из амбара.
Она, конечно, начинает шуметь, кричать, как водится у женщин. Тогда я ей и говорю:
– Тише, Ципойра, не кричи так. Одна ты, что ли, у господа бога? А если бы, скажем, дом сгорел, и мы выскочили бы голые-раздетые, в чем мать родила, было бы лучше?
– Тоже мне утешение! – говорит она. – Поэтому у нас должны были украсть все мешки?
– Какое имеет отношение одно к другому? – говорю я. – Вот попомни мое слово: найдутся мешки…
– Откуда они найдутся? – говорит она. – Воры, что ли, подбросят украденные мешки, потому что тебя звать Янкев-Иосл? Делать им больше нечего.
– Э, глупая ты! – говорю я. – То, что бог может сделать, человеку и на ум не придет…
И действительно. Мешки, конечно, пропали, как в воду канули. Какие там мешки? Откуда мешки? Зря я бегал как сумасшедший, возился с полицией, искал во всех углах, рыскал по мышиным норам… Но – где там! Куда там! Ищи прошлогодний снег, вчерашний день! Понимаете или нет? Голова заморочена, в сердце пустота, во рту пересохло, па душе мрак… Стою это я на базаре, у нас на бирже, возле аптеки, и вдруг – мысль мелькает в голове, – было это утром, часов около двенадцати: «Позвольте-ка! Ведь сегодня, можно сказать, день суда божьего! Первое мая. Билеты разыгрывают! Чем черт не шутит? Ведь у нас великий бог! Ведь он, если захочет, может осчастливить меня и всю мою семью!..» Но тут я вспоминаю об украденных мешках, забываю, что сегодня первое мая, что у меня билет, который участвует в тираже, и снова начинаю искать мешки… На какой-то след, понимаете ли, напали. И так весь день и всю ночь до следующего дня – второго мая. Сам не знаю, на каком я свете, целые сутки ничего не ел, уже час дня, сердце замирает, понимаете ли… А прихожу домой, на меня жена налетает:
– Может быть, ты бы умылся и закусил что-нибудь? Может быть, хватит возиться с этими мешками? Вот они у меня где сидят, твои мешки! Провались они к черту! Жизни, что ли, себя лишать из-за этих мешков? Что с ними, то и без них! Новое занятие – мешки! Мешки-мешки! Мешки-мешки!
– Знаешь что, жена моя? – говорю я. – Может, хватит насчет мешков? У меня уже голова, как мешок! А тут еще ты солью раны присыпаешь! Мешки-мешки!..
Понимаете или нет? Не найдется ли у вас мешка?.. Тьфу! Еще папироски, хотел я сказать…
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На мешках, стало быть. Словом, пропали мешки. Что поделаешь? Душу не выплюнешь! Мою руки, сажусь за стол, но – где там, куда там! – ничего в горло не лезет.
– Что с тобой, Янкев-Иосл? – спрашивает жена. – Кто тебе сегодня дорогу перебежал?
– Я и сам не знаю, что со мной! – отвечаю, выхожу из-за стола и ложусь на диван. Только лег, принесли с почты газету. Возьми же, дурень этакий, Янкев-Иосл, газету и посмотри: сегодня второе мая, а вдруг твой билет выиграл? Но – где там, куда там!
Я и понятия не имею, второе ли сегодня мая, или двадцать второе июня, или тридцать первое февраля! Понимаете или нет? Беру газету, начинаю читать, с самого начала, конечно. Словом, лежу это я, читаю всякие новости: расстреляны – повешены, заколоты – зарезаны, англичане и буры…[2] В одно ухо входит, в другое выходит. Что мне англичане, что мне буры, когда у меня украли мешки? Пропади они пропадом все англичане и вес буры! Так я в это время думал, а может быть, я в это время ни о чем не думал. Переворачиваю газету на вторую страницу, на третью – смотрю: тираж! Мелькнуло в голове: а вдруг мой билет выиграл хотя бы пятьсот рублей? Сейчас, после истории с мешками, это бы мне очень пригодилось. Начинаю просматривать все пятисотрублевые выигрыши – нету! Тысячные – нету! Пятитысячные, восьмитысячные, десятитысячные – конечно, нет! И так до тех пор, пока добрался до семидесяти пяти тысяч. А когда дошел до семидесяти пяти тысяч, мне вдруг что-то бросилось в глаза и ударило в голову: серия 2289, номер 12! Готов поклясться, что это мой номер! Но как это может быть? Чтобы мне, такому неудачнику, попался такой крупный выигрыш? Всматриваюсь в цифры – бог ты мой! Все-таки это мой номер! Хочу встать – не могу! Будто прирос к дивану. Хочу крикнуть: «Ципойра!» – не могу: язык вдруг словно прилип к нёбу! Собрался с силами, встал, подошел к ящику стола, посмотрел у себя в книге. Да! Честное слово: серия 2289, номер 12!..
– Ципойра! – говорю я жене, а руки у меня дрожат и зубы стучат. Знаешь? Нашлись украденные мешки…
Она смотрит на меня как на сумасшедшего.
– Что ты говоришь? Ты знаешь, что говоришь?
– Я говорю тебе, – бог вернул нам наши мешки сторицею да еще с процентами… Наш билет выиграл полную шапку денег!
– Ты это серьезно, Янкев-Иосл, или смеешься надо мной?
– Что значит, – говорю я, – смеюсь? Я это совершенно серьезно. Нас поздравить нужно, мы выиграли деньги!
– Сколько же мы выиграли? – спрашивает она и смотрит мне прямо в глаза, будто хочет сказать: «Пусть только это окажется враньем, получишь ты от меня!»
– К примеру, как ты себе представляешь? Сколько бы ты хотела, чтоб мы выиграли?
– Я знаю? – говорит она. – Несколько сот рублей, наверное?
– А почему бы не несколько тысяч?
– Сколько это – несколько тысяч? Пять? Или шесть? А может быть, и все семь?
– А о большем ты, видно, не мечтаешь?
– Десять тысяч? – спрашивает она.
– Подымай выше!
– Пятнадцать?
– Выше!
– Двадцать? Двадцать пять?
– Еще выше!
– Янкев-Иосл, – говорит она, – скажи, не мучь!
– Ципойра! – говорю я и сжимаю ее руку. – Мы выиграли кучу денег! Целое богатство выиграли! Столько денег ты и во сне никогда не видела!
– Ну, говори же, сколько мы выиграли, не тяни за душу!
– Выиграли мы, – говорю я, – массу, много денег, клад, сумму в семьдесят пять тысяч!
– Хвала тебе, господи! – восклицает она, вскакивает и начинает бегать по комнате и руки ломать. – Благословенно да будет имя твое за то, что ты и на нас оглянулся и осчастливил нас! Спасибо тебе, господи, спасибо! Но ты хорошо посмотрел, Янкев-Иосл, не ошибся, упаси бог? Слава тебе, отец милосердный, слава тебе! Вся семья будет счастлива, друзья порадуются, враги лопнут от зависти! Шутка ли, такие деньги! Не сглазить бы! Сколько ты говоришь, Янкев-Иосл, семьдесят пять тысяч?
– Семьдесят пять тысяч! – отвечаю. – Дай-ка мне, Ципойра, кафтан. Я пойду!
– Куда ты пойдешь?
– Что значит «куда»? К Бирнбауму надо зайти, билет-то ведь у него заложен… А его расписки у меня нет…
Как проговорил я эти слова, жена моя в лице переменилась, схватила меня за обе руки и говорит:
– Янкев-Иосл, ради бога, не спеши. Подумай раньше, что делаешь, куда идешь и как тебе с ним говорить. Не забывай – это семьдесят пять тысяч!
– Рассуждаешь как баба! – сказал я. – А если семьдесят пять тысяч, так что? Мальчик я, что ли?
– Послушай меня! – повторяет она. – Подумай раньше, посоветуйся с добрыми друзьями, не иди прямо, я не пущу тебя!
Коротко и ясно, ведь вы же знаете, – если женщина заупрямится, она, конечно, поставит на своем. Пригласили доброго друга, рассказали всю историю. Он выслушал и говорит, что она, то есть жена моя, права, потому что семьдесят пять тысяч – это не шутки! А между тем билет у другого человека, а расписки у меня нет, деньги – соблазн, мало ли что, а вдруг придет ему в голову недобрая мысль: ведь это же семьдесят пять тысяч!
Понимаете или нет? Ну, что я вам скажу, – они так напугали меня, что я и сам начал бояться и думать бог знает что… Как же поступить? Мы решили: я возьму с собою двести рублей (деньги тут же нашлись, потому что, когда выигрываешь семьдесят пять тысяч, сразу же становишься кредитоспособным) и пойду, но не один, а еще с кем-нибудь, оставлю его за дверью, а сам заведу разговор с моим Бирнбаумом, уплачу ему долг с процентами и выкуплю свой билет. Тут – одно из двух: если он отдаст билет – очень хорошо, а если не отдаст – то будет по крайней мере свидетель… Понимаете или нет? «Однако все это хорошо, – думаю я, – если он еще не знает, что билет выиграл семьдесят пять тысяч. А что делать, если и у него есть газета ион тоже видел, что на этот номер пал выигрыш в семьдесят пять тысяч? А что я сделаю, если он, например, скажет мне, как та женщина с горшком: „Во-первых, я давно уже отдал вам ваш билет; во-вторых, ваш номер совсем не тот, а в-третьих, я у вас никогда никакого билета не брал!“ Понимаете или нет? Разве что бог сотворил чудо и Бирнбаум еще не знает о выигрыше!
– Помни же, Янкев-Иосл, это не мелочь, – ты идешь получить семьдесят пять тысяч! Чтоб никто на твоем лице не заметил ни черточки, ни следа семидесяти пяти тысяч! И что бы с тобой ни случилось, помни, что жизнь дороже, чем семьдесят пять раз по семьдесят пять тысяч!
Так говорит мне жена, дай ей бог здоровья, берет меня за обе руки и требует, чтобы я дал ей слово, честное слово, что буду спокоен… Спокоен! Понимаете? Поди будь спокоен, когда сердце кипит, мысли прыгают и простить я себе не могу: „Как же так, Янкев-Иосл, дурень этакий, как же ты отдаешь билет на семьдесят пять тысяч какому-то Бирнбауму, совершенно чужому человеку, и хоть бы взял с него расписку!.. Росчерк пера!“ Понимаете или нет? Не найдется ли у вас расписки… Тьфу! Папироски, хотел я сказать…
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На Бирнбауме, значит. „Интересно было бы, – думаю я, – если бы оказалось, что Бирнбаум давно уже просмотрел газету, знает уже о семидесяти пяти тысячах так же, как и я, а может быть, и раньше меня, а я прихожу к нему и говорю: „Здравствуйте, пане Бирнбаум!“ – „Здравствуйте. Что хорошего скажете?..“ – „Где мой билет, пане?“ – „Какой билет?“ – „Билет серии две тысячи двести восемьдесят девять, номер двенадцать, который я у вас заложил…“ А он смотрит на меня, как придурковатый…“ Вот такие мысли пролетают у меня в голове, сердце сжимается, глотку перехватило… Нет дыхания! Воздуха не хватает!.. Пришел, и что же оказывается? Где Бирнбаум? Он спит… Спит? Значит, он ни о чем еще не знает. Слава тебе господи! Вхожу в дом, застаю его жену – ее зовут Фейгеле – на кухне. Дым, жара, грязь по шею.
– Здравствуйте! Гость! Реб Янкев-Иосл! – обращается ко мне Фейгеле и просит зайти в комнату, усаживает на почетное место и спрашивает, почему это меня давно не видно?
– А я знаю, почему меня не видно? Я и сам не знаю! – отвечаю я и смотрю ей прямо в глаза: „Знает она или еще не знает? Как будто бы еще не знает… А может, и знает?..“
– Как же вы поживаете, реб Янкев-Иосл?
– Как мне поживать? – отвечаю. – Слыхали небось о моих неприятностях.
– О каких неприятностях?
– Как! Вы разве не знаете о мешках, которые у меня украли?
– Ах, вы об этом? – говорит она. – Ну, ведь это уже старая история! Я думала, что-нибудь новое.
„Что-нибудь новое? А не имеет ли она в виду эти семьдесят пять тысяч?“ – думаю я и смотрю ей прямо в глаза, но не могу прочесть в них ничего, то есть ровным счетом ничего!
– Может, выпьете стаканчик чаю, реб Янкев-Иосл? Я раздую самовар, а там муж проснется.
– Стакан чаю? Пожалуй, почему нет! – отвечаю я, а сердце падает, дыханья нет, воздуху – ни капли, во рту сохнет, в комнате жарко, пот катится с меня, а она, Фейгеле, говорит мне что-то, а что говорит – понятия не имею! Голова моя совсем не здесь, а в той комнате, где Бирнбаум спит и так сладко похрапывает… Понимаете или нет?
– Почему вы не пьете? – спрашивает Фейгеле.
– А что же я, по-вашему, делаю? – говорю я и помешиваю и помешиваю ложкой в стакане.
– Вы крутите ложкой вот уже целый час, а пить не пьете.
– Спасибо! – говорю. – Я не пью холодного, то есть горячего, чая. Я люблю, когда чай постоит, станет очень горячим, то есть очень холодным, то есть когда он здорово согреется, то есть остудится…
– Что-то вы, реб Янкев-Иосл, очень рассеянны! – замечает она. – Вы так рассеянны, что даже не знаете, что говорите. Неужели стоит так расстраиваться из-за того, что у вас украли мешки? Бог поможет, они еще отыщутся, ваши мешки. Я слыхала, что напали на след… Погодите-ка, муж ворочается, он уже встает. Вот он идет!
Вышел мой Бирнбаум, заспанный, в шелковой ермолке, трет глаза и смотрит на меня исподлобья.
– Как поживаете, реб Янкев-Иосл?
Первой моей мыслью было: знает? Или не знает? Кажется, не знает. А может, знает?
– Да как нам поживать? – отвечаю. – Вы ведь слыхали о моем несчастии с мешками?
– У этой истории уже длинная борода выросла. Расскажите что-нибудь поновее… Не найдется ли у тебя, Фейгеле, немного варенья? Нехорошо у меня во рту после сна, – говорит Бирнбаум и морщится.
„Ну, если ему хочется варенья, значит он ничего еще не знает…“ подумал я и затеял с ним разговор, черт его знает о чем, слово к слову не клеится, В животе у меня что-то урчит, в глотке першит, сил моих нет, сейчас упаду, сейчас начну кричать во весь голос: „Помилуйте, люди добрые, семьдесят пять тысяч!“ Понимаете или нет? Наконец бог сжалился, я завел разговор о процентах.
– Могу вам, пане Бирнбаум, дать немного процентов, то есть могу уплатить причитающиеся вам проценты.
– Ну что ж! Это очень хорошо! – говорит он и пробует ложечку варенья.
– Сколько же вам причитается процентов?
– Вы хотите знать счет или хотите платить деньги?
– Нет, – говорю, – я имею в виду платить деньги, наличные.
– Фейгеле, дай-ка сюда книгу…
Услыхав эти слова, я воскрес из мертвых: он, бедняга, ничегошеньки не знает!
Уплатив проценты, я обращаюсь к нему:
– Так уж вы запишите, будьте добры, пане Бирнбаум, у себя в книге, что вы получили от меня проценты по моему билету серии две тысячи двести восемьдесят девять, помер двенадцать.
– Запиши, – говорит он, – Фейгеле, по билету серии две тысячи двести восемьдесят девять, номер двенадцать.
„Ничего он не знает!“ – думаю я и завожу разговор о билетах, о том, что не стоит держать билет и платить за него проценты. А что дальше будет с билетом?
– Это вы насчет чего же говорите? – спрашивает он и смотрит на меня одним глазом исподлобья.
От этого взгляда у меня сердце оборвалось: не понравился мне этот взгляд, понимаете или нет? Однако я тут же спохватился и сказал:
– Понимаете ли, пане Бирнбаум, я это к тому говорю, что билет требует расходов. Право же, вы могли бы впредь брать с меня на один процент меньше. Все-таки мы с вами старые знакомые, близкие соседи…
– Нет! – отвечает он. – Все, что угодно, только не это. Хотите так ладно, а не то – уплатите мне мои деньги и заложите его в другом месте.
– Хотя бы сегодня? – спрашиваю я, а сердце стучит, как молотком: тик-тик-так! Тик-тик-так!
– Хоть сейчас! – говорит он.
– Так вот вам ваши деньги! – говорю я и выкладываю ему двести рублей, а сердце – вот оно выскочит!
– Прими деньги! – обращается он к Фейгеле, а сам наклоняется к стакану и закусывает ложечкой варенья. Потом берет еще ложечку и еще. Я хотел бы уже увидеть свой билет, а он все еще ест варенье! Мне каждая минута, каждая секунда здоровья и крови стоит! Но нельзя же быть свиньей: человек любит варенье – пусть ест на здоровье! Подгонять человека в шею тоже не годится… Надо сидеть, как на горячих углях, и ждать, пока он покончит с вареньем. Понимаете или нет?.. Нет ли у вас немного варенья? Тьфу! Папироски, хотел я сказать… Коротко и ясно, на чем же я остановился?
Мой Бирнбаум ест варенье. Съел, вытер губы и обращается ко мне:
– Реб Янкев-Иосл, деньги я у вас получил, проценты вы уплатили, теперь, стало быть, я должен отдать вам ваш билет?
– Видимо, так! – отвечаю я, как будто хладнокровно, и чуть в обморок не падаю от радости.
– Беда только, – говорит он, – что сегодня я вам билета дать не могу.
Как только он произнес эти слова, я почувствовал, что у меня в сердце что-то оборвалось. Я вдруг свалился с седьмого неба прямо на землю. Как я удержался на ногах, не понимаю.
– А в чем дело, пане Бирнбаум, почему вы не можете отдать мне мой билет?
– Потому, – говорит он, – что его нет у меня при себе.
– Что значит, – спрашиваю, – его нет у вас при себе?
– Он лежит на моем счету в банке.
У меня немного отлегло от сердца. Я задумался.
– Что это вы так задумались? – спрашивает он.
– Ничего, – говорю, – стою и думаю, как же он попадет ко мне?
– Очень просто, – отвечает он. – Завтра поеду в город и привезу вам ваш билет.
– Ну что ж! – говорю я, поднимаюсь, прощаюсь, направляюсь якобы к дверям и тут же возвращаюсь. – Как вам нравится, пане Бирнбаум, какой из меня купец? Деньги отдал, проценты уплатил, билет у вас, – дайте мне хотя бы расписку на билет!
– А на что вам расписка? Что же, вы мне не доверяете двести рублей без расписки?
– А может быть, вы и правы! – говорю я, направляюсь к дверям и снова возвращаюсь.
– Нет, – говорю я, – неудобно это как-то, не по-купечески… Когда билет на руках у другого, надо иметь расписку. Пускай будет по-моему, дайте мне расписку. Почему бы вам не дать мне расписку?
Вдруг мой Бирнбаум встает, вдет к себе в комнату за занавеску и зовет к себе Фейгеле.
– Пане! – обращаюсь я к нему. – Я знаю, зачем вы зовете Фейгеле. Вы хотите, чтобы она послала прислугу за газетой… Сегодня второе мая, вам хочется посмотреть, не выиграл ли билет? Зачем вам беспокоиться? Я могу и сам сообщить вам, что мой билет, слава богу, выиграл солидные деньги! Мой Бирнбаум побледнел, потом покраснел.
– Серьезно? – спросил он. – Помогай вам бог! Сколько же он выиграл?
– Он выиграл, – ответил я, – довольно крупную сумму. Дай бог каждому порядочному человеку! Потому-то я и хочу получить от вас расписку. Поняли теперь?
– Ведь я же вам говорю, помогай вам бог, хотя бы все двести тысяч! От души желаю вам, поверьте мне! Но все-таки, сколько же пало на билет? Почему вы боитесь сказать?
– Пане Бирнбаум! – говорю я. – К чему нам лишние разговоры? На билет пал выигрыш в семьдесят пять тысяч рублей, а лежит он у вас. Проценты я уплатил, деньги вернул, – отдайте мне мой билет! Вы говорите, у вас билета нет, он в банке? Дайте мне расписку – и дело с концом!
Ну, ясное дело, у моего молодчика глаза на лоб полезли, лицо загорелось. Вижу, что ему не по себе. Тогда я отозвал его в сторону, взял за руки и сказал:
– Дорогой друг! Пожалейте меня и себя, скажите, чего вы хотите. Мы договоримся. Не мучьте меня, я еле на ногах стою. Скажите, сколько вы хотите, и дайте мне расписку на билет. Глупости, я без расписки отсюда не уйду, потому что речь идет о семидесяти пяти тысячах рублей!
– Что я вам скажу? – отвечает он, а глаза у него горят огнем. Положимся на суд людей: как люди скажут, так и будет.
– На что нам, – говорю я, – люди? Давайте сами будем людьми. Послушайте меня, Бирнбаум, ради самого бога, скажите, сколько вы хотите? Давайте не допустим до насмешек и скандала!
– Нет, пусть решают люди! – отвечает он. – Как люди скажут, так я и поступлю…
Вижу, что ничего с ним не поделаешь, – тогда я открываю дверь и обращаюсь к своему человеку, к свидетелю то есть:
– Зайдл! Теперь можешь идти!
Мой Зайдл взял ноги на плечи, пошел и растрезвонил по всему городу, что билет Янкев-Иосла выиграл семьдесят пять тысяч, что билет находится у Бирнбаума, а Бирнбаум билета не отдает!.. Понимаете или нет? Больше ничего не потребовалось: не прошло и получаса, как дом Бирнбаума был полон людей, улица запружена, поднялся шум, гам, тарарам: „Билет…“, „Янкев-Иосл…“, „Бирнбаум…“, „Семьдесят пять тысяч…“ Люди стали заступаться за меня, нашлись и такие, которые стучали кулаками по столу, другие обещали набить физиономии, кости поломать, разнести дом вдребезги, – плохие шутки! Наконец было решено положиться на суд нашего богача. Как богач постановит, так тому и быть. И мы всей толпой отправились к богачу.
Наш богач, надо вам знать, человек тихий, порядочный. Вообще-то он терпеть не может таких дел. Но когда мы всей гурьбой ввалились к нему с криками: „Спасите!“ – он испугался, что ему дом разнесут, и у него не осталось другого выхода, как вмешаться во всю эту историю. И мы расписались, что целиком полагаемся на него. Бирнбауму, бедняге, пришлось переписать билет на его имя, и было решено, что завтра или послезавтра, даст бог, мы все едем в город взять билет из банка, и сколько богач присудит уплатить Бирнбауму, столько я и уплачу. Понимаете или нет? Но вы, наверное, думаете, что на этом вся история кончилась? Те-те-те! Теперь-то она только и начинается! У меня, видите ли, на этот билет имеется компаньон. Где вы видели, чтобы человек один владел целым билетом? Кто же мой компаньон? Мой родной брат, зовут его Генех, а живет он в местечке, недалеко от нас. Из-за него, собственно, я и заложил этот билет у Бирнбаума… То есть наоборот, из-за меня он, мой брат, заложил билет у этого Бирнбаума… Но здесь целая история, которую я должен рассказать подробно, чтобы вам все было понятно.
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На моем брате Генехе. Имеется, стало быть, у меня брат Генех, дай бог до ста двадцати лет…[3] Ну, что вам сказать? Неудобно распространяться о собственном брате, как это говорится, „выносить сор, из избы“. Но – ничего, дело семейное… Мы, понимаете ли, не слишком восхищаемся друг другом… О том, что я сделал для него, говорить не приходится, – дай бог мне не хуже. Могу похвастать, что я его на ноги поставил. Сначала бог, а потом я сделал его человеком. Мне незачем хвалиться перед вами, понимаете или нет? Так что, когда он прислал мне билет, и попросил, чтоб я его продал или заложил, получил под него двести рублей и выслал ему деньги, – мог я ему отказать? Его ничего не касается: что ему билет? А я вот изволь думать о нем, страховать его, проценты платить… А когда господь помог, билет выиграл – кто бился головой об стенку с Бирнбаумом? Кто чуть удара не получил, покуда мы с ним кое-как поладили? А в конце концов, когда дошло до дела, он, то есть братец мой, еще в претензии: „Кто, мол, просил тебя распинаться за мой билет?..“ Понимаете, какой разговор? Нравится вам такая претензия грубияна? Мне это, конечно, досадно, за сердце хватает: „Эге, брат, в таком случае скажи, пожалуйста, а где это сказано, что билет принадлежит тебе?“ – „А чей же он?“ – „Чей бы ни был, – говорю я, – прежде всего надо поехать и забрать билет из чужих рук, потому что это не шутки – это семьдесят пять тысяч рублей!..“ Понимаете или нет?.. Ну, что мне за это полагается? Нужно устраивать скандалы? Стучать по столу? Стулья ломать? Нет, знаете, уж если говорят, что из поросячьего хвоста шапки не сошьешь, – значит правда… Я и подумал: зачем я буду грызться со своим братом? Сто тридцать шесть миллионов человек завидуют нашему счастью, а мы ссоримся, родные братья, – фу, противно! Надо прежде всего заполучить билет. Это как будто бы важнее! Не так ли? Как вы полагаете? Но поди толкуй с невежей! Я имею в виду своего брата, да не накажет меня бог за такие речи… Потому что, если бы он мне сказал раньше, что именно его беспокоит, если бы он рассказал, что это не просто билет, как всякий другой, что в истории этой кроется, так сказать, „косточка“, – я бы знал, что мне надо делать!.. А вот об этой „косточке“ я узнал от брата только после того, как билет перешел на имя богача, когда следователь наложил на этот билет арест в банке, а нас, каждого в отдельности, взяли на цугундер, то есть следователь вызвал нас к себе и потребовал, чтобы мы рассказали в точности историю с билетом. Как попал, – спрашивает он, – ко мне билет? Какое отношение ко всему этому имеет Бирнбаум? И причем тут богач? Понимаете, какая канитель? А откуда взялся следователь? И на что ему знать все эти подробности? В том-то и дело, что здесь начинается вся эта история с „косточкой“! Это, доложу я вам, „косточка“, которая торчит поперек горла и которой и подавиться недолго!.. Хотите знать, откуда она взялась? „Косточка“ эта взялась от какого-то монаха, от ксендза. Понимаете или нет? Там, где живет мой брат, есть монах, или ксендз, и мой брат уже много лет подряд торгует с ним, на слово одалживает у него деньги, продает ему товар, и живут они в большой дружбе. Понимаете или нет?..
И вот случилась такая история, – так рассказывает священник, и поди поверь ему на честное слово… Пришел к нему как-то мой брат и говорит:
– Батюшка, нужны мне на короткое время деньги, одолжите пару сотен, у меня – ярмарка!
А священник ему и отвечает:
– Где же я тебе возьму? Нету у меня денег!
– Никаких отговорок не может быть! – говорит ему брат. – Нужны двести рублей до зарезу!
– Странный ты человек! – говорит священник. – Сказал же я тебе – нет у меня денег. Билет, если хочешь, выигрышный, могу тебе одолжить, а ты раздобудь под него деньги…
Понимаете? Вот это и есть тот самый билет, который, стало быть, выиграл семьдесят пять тысяч. Так заявляет священник, и поди поверь ему на честное слово. Теперь, когда на билет пал выигрыш, священник, конечно, прибегает к брату и говорит:
– Билет, слава богу, выиграл порядочную сумму…
– Да, говорят, – отвечает мой брат, – что он выиграл…
– Ну, как же будет? – спрашивает священник.
– А что должно быть? – говорит мой брат…
Словом, туда-сюда, шутки в сторону, – он ему одно, тот в ответ другое, он – про козу, а тот – про барана… Черным по белому, на бумаге у обоих ничего нет! Ну, у моего брата есть хотя бы билет, а у священника что? Одни огорчения!.. В общем, решено: священник просит у брата хотя бы несколько тысяч. Так взял бы ты, голова с мозгами, Генех этакий, и заткнул бы ему глотку несколькими тысячами, и пусть отстанет! Но братец мой твердит свое: „За что? Билет-то ведь мой! Честное слово, купил я этот билет у него еще три года тому назад!..“ И может быть, все обошлось бы, но тут вмешались наши евреи, дай им бог здоровья! Да и само местечко тоже хорошо, – может, слыхали о нем? – Пиши-Ябеда называется. По названию и местечко, полно ябедников, доносчиков, – сгореть бы им в летний день! Что говорить, пошли к священнику и растолковали ему, что он на этом деле может нажить деньги. И подсказали ему, чтобы он не медлил, поехал в большой город и обратился прямо к прокурору, подал бы бумагу: так, мол, и так, евреи, стало быть, обманным путем взяли у него билет, а билет выиграл семьдесят пять тысяч, и ему не отдают его… Понимаете? И что же вы думаете, – священник не поленился, проделал все, что нужно, и даже больше того, что нужно, и на билет наложили арест… В общем, завязалось дело не на шутку… Вот тебе напасть… Недоставало нам „косточки“, священника!.. Брат уже было поладил с ним на десяти тысячах, но священник раздумал, так его накрутили, понимаете, что он и сам не знает, чего хотеть… Вот вам история с „косточкой“. Понятно вам или нет?..
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На „косточке“. Судил нам господ бог „косточку“, которую ни проглотить, ни выплюнуть, ни туда ни сюда!
Однако есть все же на свете бог, который одной рукой карает, а другой исцеляет, – нашлись люди добрые, друзья, приятели и просто люди, вмешались они в это дело, пытались подойти с разных сторон, бросались туда и обратно от моего брата к священнику, от священника к брату, от меня к Бирнбауму, от Бирнбаума ко мне, от нас обоих – к брату, от нас троих – к священнику, канитель, беготня, разъезды, разговоры, споры – словом, кое-как, с горем пополам уладили. Как уладили, на чем уладили, – не спрашивайте, лишь бы уладили! Как говорится, и из кривды ужин стряпают, или, как мой брат сказал, когда он встретился со священником: „Ваше преподобие, як не псак, то псакец, нехай буде яхлойку“[4].
– Нехай буде „яхлойку“! – ответил священник. – А только ты, Генех, мошенник!..
– Лехаим, батюшка, за ваше здоровье! – сказал мой брат, поднес ему рюмку, и мы все взяли по рюмочке, выпили, расцеловались, – все хорошо, все довольны… То есть как сказать? Как можно быть довольным, когда у каждого из нас почти что были в руках семьдесят пять тысяч, а их точно ветром унесло? Хотите знать, каким образом? Да вот вам прямой расчет: ну, обо мне говорить нечего… Нет у меня семидесяти пяти тысяч, ну и черт с ними! Но я у вас спрашиваю: что бы, скажем, делал мой братец Генех, если бы я не телеграфировал ему, что наш билет выиграл семьдесят пять тысяч? Другой на моем месте, увидав такой выигрыш, знаете, что сделал бы? Утер бы губы и молчок. Что мне брат? При чем тут Генех? А если бы я продал этот билет? Или – вот заложил я билет у Бирнбаума и не выкупил бы в срок, а ведь у Бирнбаума имеется моя расписка в том, что у него заложен мой билет такой-то номер, такой-то серии, и если я не выкуплю его в срок, то билет номер такой-то, серии номер такой-то… Понимаете или нет? Но что же? Мне это и в голову не приходило, не знать бы мне так никакого зла! Потому что я, как вы меня видите, человек, для которого деньги не играют большой роли! Что такое деньги? Чепуха! Дал бы только бог, как моя жена говорит, здоровья, и было бы все, что нужно… Но все-таки досадно, конечно… Как-никак семьдесят пять тысяч! Понимаете или нет?..
Теперь возьмем Бирнбаума. Ведь он и в самом деле ни в чем не повинен. Он прямо-таки из рук выпустил семьдесят пять тысяч рублей! Просто он честный, исключительно честный человек и не желает наживаться на чужом билете. Он хочет только, чтобы спросили у людей, что скажут люди? Понимаете? А дальше было бы, как говорят, и котелок чист, и ложка в порядке, потому что ведь у него есть моя расписка в том, что если я не выкуплю билет в срок, то билет номер такой-то, серии такой-то… Понимаете или нет? А билет этот возьми да и выиграй как раз семьдесят пять тысяч! Ну, скажите сами, не может разве желчь разлиться? Вот вам, стало быть, уже две несчастных души на свете, которые чуть ли не из кармана выронили по семьдесят пять тысяч! А что, не правда ли?
Третий несчастный – это мой брат Генех. Ходит, как ограбленный, как зарезанный петух, и жалко его по-настоящему: ведь он так мало получит. Он, видите ли, привык каждый год, а то и дважды в году, когда разыгрывают билеты, получать по семьдесят пять тысяч, не меньше!.. Он ходит и кричит: „Чего они от меня хотят? Почему они меня грабят? Всем давай деньги! Священнику дай, брату дай, Бирнбауму дай, – они меня по миру пустить хотят!“ Понимаете или нет?
Четвертый, то есть священник, и подавно несчастный!.. Он клянется, и можно поверить ему на честное, слово, что не понимает, почему евреи делят между собою его деньги? „Ну ладно, – говорит он, – Генех, хотя он и мошенник и следовало бы его в кутузку засадить, но все же он свой человек, приятель… Но весь остальной кагал[5], – говорит он, – какое отношение имеет кагал к моему билету?!“ Понимаете? Поди поговори со священником, растолкуй ему, что такое порядочность: один – это брат, который мог бы взять себе все, да так, чтобы никто и не пикнул, а второй – это исключительно честный молодой человек, имеющий от меня расписку в том, что билет такой-то и такой-то серии… Понимаете? Разве он, Бирнбаум то есть, на что-нибудь рассчитывает? Разве он требует денег? Он к кому-нибудь в претензии? Упаси бог! Он хочет только, чтобы спросили у людей, что скажут люди! Он, понимаете ли, человек, который влюбился в людей! Вот так-то.
Словом, четыре человека, выходит, выиграли по семьдесят пять тысяч на брата и четыре человека потеряли по семьдесят пять тысяч – четыре несчастных человека!.. Но ничего, поладили, значит – кончено! Видно, так суждено… Что же теперь надо делать? Теперь, стало быть, надо поделить билет, то есть надо вчетвером пойти в банк, получить билет, получить выигрыш, отдать каждому его долю и распить магарыч. Не так ли? Однако не спешите, только не торопитесь. Во-первых, на билете – печать следователя, значит, надо его прежде всего освободить, билет то есть. А священник не желает освободить билет, покуда ему не гарантируют его долю. Понимаете? Как же гарантировать его долю? Значит, надо снять билет со счета богача и перевести его на имя священника и моего брата Генеха. Но богач и слышать об этом не желает. Он, видите ли, говорит, – и нельзя ему отказать в справедливости, – следующее:
– Какое отношение я имею к чужому билету? Как я могу приказать передать чужой билет на семьдесят пять тысяч, на который наложен арест, когда я не знаю, кому билет принадлежит? Раньше он принадлежал Бирнбауму и Янкев-Иослу, а теперь, слышу я, он принадлежит Генеху и священнику, а потом окажутся еще новые хозяева, новые генехи и священники, – что же я стану делать, если и они потребуют каждый но семьдесят пять тысяч? Откуда я возьму, дорогие мои, столько денег? Ведь я же не Бродский!
Понимаете или нет? Началась канитель с адвокатом. А ведь адвокаты – все равно что врачи: что бы один ни сказал, другой говорит противоположное. Деньги берут они все, а советы дают разные. Один адвокат говорит, что богач имеет полное право отдать билет, кому хочет… А второй заявляет, что он ни в коем случае не имеет права отдавать билет… Тогда является третий и настаивает: он обязан передать, не то он будет иметь неприятности… Четвертый советует: пускай богач вообще откажется от билета, – это будет самое лучшее… Приходит еще один и предостерегает: боже сохрани! Если богач откажется от билета, то билет останется висеть в воздухе, а это грозит серьезными неприятностями! Но другой адвокат утверждает, что неприятности ждут богача как раз в том случае, если он не откажется от билета! А еще один адвокат сообщает такую новость: откажется ли богач или не откажется – все равно неприятностей ему не избежать!.. Понимаете или нет? Но мне кажется, что неприятностей у него уже предостаточно, потому что помимо того, что ему поминутно морочат голову, он еще каждую неделю ездит в город, наш богач то есть, ходит от одного адвоката к другому, платит деньги и умоляет, чтоб над ним сжалились и посоветовали, как избавиться от этого груза! Прямо-таки жаль человека, да и позор! Взяли честного, тихого человека, который и мухи не обидит, и повесили ему на шею этакую бомбу и – держись на доброе здоровье! За что? За какие грехи? За то, что люди заступились и решили услужить человеку? Понимаете или нет?.. Не найдется ли у вас еще одной бомбы?.. Тьфу! Папироски, хочу я сказать…
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На бомбе, которую повесили нашему богачу на шею… Вы, конечно, хотите знать, что с ней? Ничего, бомба так и осталась бомбой! Пока что она висит в воздухе… Богач каждую неделю ездит в город к адвокатам, адвокаты берут деньги и дают советы – один так, другой этак, а третий – ни так и ни этак, а наоборот, как обычно… И чем это кончится, один бог знает, потому что ни один человек постичь не может, что из этого будет… Если, упаси бог, дело дойдет до суда, то кто знает, как оно обернется… Понимаете? А кто тем временем мучается и страдает? Янкев-Иосл! Весь город, – да что там город, – весь мир носится со мной! Каждый на меня пальцем указывает: „Вон идут семьдесят пять тысяч!..“ От дела меня оторвали, в кармане и трешницы нет, – еще хуже, чем было. Жена стыдится на рынок выйти – ее называют „новая богачка“… Меня в первую субботу пригласили к свиткам Торы с особыми почестями[6]. Уже рассчитали, сколько из этих семидесяти пяти тысяч я должен пожертвовать городу, сколько я должен раздать бедным родственникам и что я буду делать с остальными деньгами. Один уверял, что я, наверное, сделаюсь процентщиком, другой говорил, что я вероятнее всего буду торговать хлебом так же, как торговал в былые времена, а третий доказывал, что для меня лучше всего открыть контору, потому что контора у нас может делать самые выгодные дела, – ведь ни одна из наших контор не располагает капиталом в семьдесят пять тысяч, да еще наличными! Понимаете? У нас в местечке народ неверующий: никто не верит, что кто-нибудь имеет в наличности больше двадцати пяти рублей собственных денег… Наше местечко, надо вам сказать, тоже черт не взял! Уж это, доложу я вам, из тех местечек, которыми все интересуются!.. Праздношатающихся, которым делать нечего, у нас достаточно, вот они и таскаются „от Буни до Шмуни“ и перемывают косточки всему миру. Своих дел нет, вот и занимаются чужими. Собираются на базаре, возле аптеки, на бирже то есть, и только и делают, что оценивают чужие сделки: боятся, а вдруг кто-нибудь заработает! А если человек потеряет – они счастливы, прямо-таки на глазах толстеют… Теперь вы понимаете, какая туча надвинулась на город, когда прослышали об этих семидесяти пяти тысячах? С того дня у людей рот не закрывается с утра до ночи. Шутят, и острят, и досаждают друг другу колкостями, вгрызаются, лезут в душу.
– Почему бы вам не выиграть семьдесят пять тысяч? Они бы вам сейчас очень пригодились!..
– А вы почему не выигрываете? Вам они гораздо нужнее!
Чтобы другим было досадно, какой-то математик рассчитал, что я самый крупный богач в городе. Простой расчет! Семьдесят пять тысяч я выиграл, тысяч шесть-семь стоит мой дом, вот вам уже почти восемьдесят пять тысяч, то есть без малого сто тысяч. А о человеке, который имеет сто тысяч, можно смело сказать, что у него – двести, потому что когда говорят, что у человека двести тысяч, у него и ста не наберется! Выходит, таким образом, что у меня двести тысяч, то есть, что я самый богатый человек в городе! А то, что в городе есть люди побогаче меня, так ведь наверняка никто этого не знает. Кто побывал у них в кармане, кто считал их деньги? А может быть, они – банкроты? Понимаете или нет? Многих это задело за живое. Они не могли примириться: как это человек вдруг, ни с того ни с сего, становится – без забот, без головной боли – богачом? Есть у нас один старый холостяк, богач и скряга… И вот озорники подослали к нему некоего Мендла Бороду, чтобы тот сообщил ему радостную весть: Янкев-Иосл выиграл семьдесят пять тысяч. И холостяку стало, не про вас будь сказано, так скверно, что думали – конец человеку! Прямо-таки жалость берет – ходит человек несколько дней подряд без головы! А теперь, когда он узнал об истории с моим братом Генехом и о „косточке“, он, можно сказать, поздоровел. „Пусть уж лучше священнику достанется, – говорит он. – За что это еврею столько денег?..“ Понимаете? Но вы думаете, что свои не завидуют? Они, если бы могли, утопили бы меня в ложке воды! Конечно, если бы я действительно получил эти семьдесят пять тысяч, все было бы по-другому, тогда бы все были довольны – и свои и чужие. Но коль скоро так получилось, то опять-таки другое дело… Ничего, родственники могут держать карман пошире, – у моего брата Генеха не разгуляешься. Благодетель мой братец Генех! Он если начнет раздавать подаяние, так уж тут будет что посмотреть! Он уже как будто ассигновал от шестидесяти пяти до семидесяти двух рублей на свадьбу бедной сестры… А старику отцу он отвалил целую сотню! Пусть, мол, знает отец, что сын его выиграл семьдесят пять тысяч!.. Понимаете? Это близкие родственники. А те, что издалека, вообще повадились ко мне со всего света каждый со своими нуждами… Многие в расчете на это дело надумали женить и замуж выдавать своих детей. Кое-кто развелся, полагая, что потом сможет добиться чего-нибудь получше… Но то хоть родственники. Как это говорится: от своих приходится терпеть. Понимаете? Но чужие, совершенно чужие, при чем тут они? Почему я обязан и о них думать? За что мне такое наказание? За какие грехи? Всем своим врагам, знаете ли, желаю я такого выигрыша! Можете мне поверить на слово, что поздравления, с которыми ко мне являются, улыбочки, льстивые слова я больше не в состоянии переносить! Люди, которых я не знаю, приходят ко мне за советом.
– Мы слыхали, – говорят они, – о вас, реб Янкев-Иосл. Мы давно уже слыхали, что вы человек умный. Не думайте, что у нас какие-нибудь задние мысли, потому что бог осчастливил вас выигрышем… Упаси бог! Просто так пришли к вам душу излить…
Понимаете или нет? Один приехал из какого-то странного города, уж я забыл, как он называется, издалека откуда-то, где бабка моего деда никогда не бывала. Отворяется дверь, входит человек, кладет узелок.
– Мир вам!
– Здравствуйте! Откуда будете?
– Из чертовой дали! Это вы реб Янкев-Иосл?
– Я Янкев-Иосл. Что хорошего скажете?
– Стало быть, это вы и есть тот самый Янкев-Иосл, который выиграл семьдесят пять тысяч? Я, знаете, нарочно приехал, то есть ехал я мимо, услыхал историю насчет семидесяти пяти тысяч и решил: дай-ка съезжу на денек, своими глазами посмотрю на счастливца, который выиграл семьдесят пять тысяч рублей! Ведь это же не шутки, – это семьдесят пять тысяч рублей!!
Понимаете или нет? Поди рассказывай каждому в отдельности историю с Бирнбаумом, который полагается на людей, и с братом Генехом, и с „косточкой“, и с богачом, и с бомбой, и с адвокатами, и с чертями и дьяволами!.. Уверяю вас, что до этих семидесяти пяти тысяч рублей мне жилось гораздо лучше, чем сейчас, а уж спокойнее – наверняка! Скажу вам по правде, я теперь и за жизнь свою опасаюсь. Вот был я недавно в городе у тамошних адвокатов. Один из них заманил меня к себе на Подол якобы на чай. Прихожу это я на Подол, дело было ночью, застаю там еще одного типа, еврея с красивой бородой, сидящего над фолиантом. Здоровается со мной, встает, чтоб закурить папиросу, и гасит лампу, и мы остаемся в темноте… Понимаете? Стоило бы, пожалуй, если бы не было так поздно и если бы вы так не торопились, рассказать вам эту историю, а сверх этой истории есть еще история или, как говорят: на болячке – прыщ, а на волдыре – нарыв… Понимаете?
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На конце этой истории. Думаете, это конец? Погодите, не торопитесь. Это еще только начало. Да что я говорю – начало! И начало-то еще не начинается! А кто виноват? Я сам! То есть как сказать? Чем, собственно, я виноват? А я знаю? Ведь я же всего только человек, как говорится, плоть да кровь, но когда суждено несчастье, так уж тут ничего не поможет. Чем я виноват, к примеру, если… Впрочем, не будем забегать вперед, не будем хвататься за рыбу до лапши, то есть наоборот, за лапшу до рыбы. Лучше я расскажу вам спокойно, не торопясь, всю историю от начала, то есть не от самого начала, а от последнего начала, то есть с того, что вы считаете концом… Так вот, если вы помните, мы, с божьей помощью, поделили билет, каждый получил свою долю… Конечно, это не так скоро делается, как говорится, – наговорились и накричались с каждым в отдельности вдосталь. Священник твердит: за что нам, мне и Бирнбауму, причитаются деньги? А мой братец Генех хотел бы, чтобы я положился на его справедливость, на его добрую волю и разумение. А мой Бирнбаум кричит, что ничего не хочет, ему только людей подавай, он хочет послушать, что люди скажут! Понимаете? Вмешались в это дело маклера, три сразу. Поработали, уладили – и дело с концом. И решено было, если вы помните, – что же, собственно, было решено? Чтобы мы собрались все вчетвером, поехали в город, выручили билет, получили наши денежки и поделили между собой – на тебе, дай мне, и до свидания! Да, но в каком случае все это возможно? Если билет налицо. А если билета нету? Но что значит – нету? Билет-то есть, но вы помните, где он находится? Законопатили его в каком-то банке, на чужое имя, а на билет, извините, наложен арест следователя, – вот и возьми его, билет этот! Как же быть? Надо прежде всего прекратить это дело, покончить с этой историей – тогда только видно будет, что дальше делать. Понимаете или нет? Кто же должен прекратить дело? Конечно, священник. Но он хочет, чтоб его обеспечили, то есть передали билет на его имя, тогда он постарается прекратить это дело. Выходит, что и он как будто прав. Кто же должен передать билет на его имя? Наш богач, разумеется. Приходим, стало быть, к нему, к богачу, и просим, чтобы он был так добр и передал билет, тогда дело будет прекращено. А богач, если помните, твердит свое (и тоже по-своему прав): „Чего вы от меня хотите? – говорит он. – Чего вы мне навязали чужое дело?“ – „Вы, конечно, правы! – отвечаем мы. – Но что же нам делать, если без вас с этим никак не покончить“. – „Но я-то чем виноват? – спрашивает он. – Кончайте или не кончайте – мне-то что?“ Понимаете или нет? Нет ли у вас дела?.. Тьфу! Папироски, хотел я сказать…
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На том, что нужно прекратить это дело. Одни советуют так, другие – этак, решено было судиться. А если судиться, нужно адвоката спросить, а спросить адвоката, надо поехать в город. И опять начинается: у какого адвоката спрашивать? Один говорит – у этого, другой говорит – у того. В конце концов спрашивают у обоих, – другого выхода нет. И вот один адвокат говорит противоположное тому, что утверждает другой. А третий и вовсе городит бог весть что! Скверно! Приходится обратиться к четвертому… Словом, должен ли я рассказывать вам, что такое адвокаты? Что адвокаты, что врачи – один черт! Они созданы для того, чтобы говорить друг другу наперекор. Один адвокат говорит, что мы, все четверо, должны подать жалобу на банк и на богача за то, что они не выдают нам билета… Казалось бы, правильная мысль? Но другой адвокат заявляет, что, подавать жалобу должны только двое – я и Бирнбаум, и на одного богача – за то, что он не дает распоряжения банку о выдаче билета. Тоже как будто бы резон! Не правда ли? По третий адвокат спрашивает: что общего у меня с банком? Банк разве знает меня? Или имел со мной дела? Подавать должен Бирнбаум один, и не на банк, а на богача, потому что банк не виноват: ведь сам Бирнбаум совсем недавно просил банк перевести билет со своего счета на счет богача… Опять-таки правильно! Но является еще один адвокат и утверждает, что подавать жалобу должны не я и не Бирнбаум, а священник и мой брат Генех! И это верно, не так ли? Но другому адвокату приходит такая мысль: не надо, говорит он, жаловаться! Давайте посмотрим, откуда в банке взялся билет на имя богача! Бирнбаум передал его. А откуда Бирнбаум взял билет? Получил у Янкев-Иосла, то есть у меня. А я где его взял? У моего брата Генеха. У кого взял билет брат Генех? Одолжил, то есть купил у священника. Он говорит – купил, а священник говорит – одолжил, но не все ли равно? Дело пропащее. Поэтому священник требует билет у моего брата Генеха, Генех – у меня, я – у Бирнбаума, а Бирнбаум у кого? У банка. Но банк заявляет, что не знает никакого Бирнбаума, он знает богача! В таком случае пусть Бирнбаум требует у богача, а богач – у банка. Богач, правда, боится, а вдруг на него будут жаловаться? В таком случае пусть Бирнбаум выдаст расписку богачу, я – Бирнбауму, мой брат Генех – мне, а священник пусть выдаст расписку Генеху. Как вам нравится такая мысль? Что может быть лучше? Нашелся, однако, еще один адвокат, умник, и задает такой каверзный вопрос: откуда, говорит он, мы знаем, что дело кончается на священнике? А вдруг где-нибудь на чердаке прячется еще одна душа, которая завтра встанет, приведет свидетелей с бумагами и начнет требовать: „Билет мой! Где мой билет?“ Что же тогда будет? Он будет требовать не билет, а семьдесят пять тысяч! А у кого? Ни у кого другого, как у богача! Правда, у богача есть расписка от Бирнбаума, у Бирнбаума – от меня, у меня – от брата Генеха, а у Генеха – от священника! Пусть в таком случае богач жалуется на Бирнбаума, Бирнбаум – на меня, я – на брата Генеха, а Генех – на священника. Опять, стало быть, скверно! Что же делать? Надо обратиться еще к одному адвокату, к самому Коперникову[7], а от Коперникова – к еще более крупному адвокату, к „золотой стрелке“. В общем, побывали у всех адвокатов, ни одного не пропустили, и до того заадвокатили себе голову, что ни о чем другом говорить не могли, только и слышно было: адвокат, адвокат, адвокат… Нет ли у вас адвоката… Тьфу! Папироски, хотел я сказать…
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На адвокатах. Господь помог, адвокаты нашли выход, – все-таки адвокаты! В чем же выход? А в том, чтобы я и Бирнбаум, мы оба, прежде всего выдали бумагу и расписались у нотариуса, что мы вообще никакого отношения к билету не имеем, что билет этот прислал мне брат Генех, что взял он его, то есть купил, у священника, чтобы заложить, а я заложил его у Бирнбаума и получил под него двести рублей, – то есть так, как было на самом деле, чистую правду. Казалось бы, просто и хорошо, без фокусов, без штук, – что может быть лучше правды? Так вот, никому это в голову не приходило! Понимаете?.. Однако это еще не все! Это значит, мы, то есть я и Бирнбаум, дадим людям в руки такой бич против себя самих? А что же будет с нашими долями выигрыша? Что мы станем делать, если нам кукиш покажут? Полагаться на справедливость моего братца да на честное слово священника? А то, что мы расписались и выпили вместе? Это чепуха! Лист бумаги стоит грош, а выпивать можно каждый день, была бы водка. Чего же мы хотели, я и Бирнбаум то есть? Гарантии! Чтоб нам гарантировали то, что нам причитается… Понимаете или нет? А вот тут-то и началась самая буча. „Гарантии? А за что им полагается гарантия? Мало того что даром деньги получают, им еще гарантии подавай?“ Это, конечно, нас здорово задело. „Ах вы такие-сякие! А за нашу честность! Мало того что вам делают такое одолжение, – ведь мы могли забрать у вас все семьдесят пять тысяч, чтоб ни одна живая душа не знала, – а вы еще в претензии?!“ – „Значит, вам надо спасибо сказать, за щечку ущипнуть?“ Это говорит мой брат Генех. Я, конечно, не стерпел, слово за слово, полетели оплеухи, как водится между братьями. Словом, уговорили, – дадут нам гарантию. Какую? Расписки? Расписка это дешево стоит! Векселя? Жаль вексельной бумаги. А что же? Наличные деньги! Как моя бабка, царство ей небесное, говаривала: „Из всех молочных блюд самое лучшее – кусок мяса!“ Но где же взять наличные деньги? Наличных по нынешним временам ни у кого нет. То есть как сказать? Деньги есть, и много, но у Бродских. „Словом, все это пустые разговоры! Пока мне не выложат гарантии, я подписывать не стану!“ – „Какую гарантию?“ – „Какую хотите, лишь бы гарантия! Чтобы люди надо мной не смеялись, мол, Янкев-Иосл дурака свалял“. Понимаете? Это одно. А мой молодчик, то есть Бирнбаум, опять за свое: люди! Так как он должен выдать такую важную бумагу за своей подписью, то он хочет, чтобы люди высказали свое мнение, и как они окажут, так пусть и будет. „Опять люди! – говорю я. – Ведь уже однажды покончили с этим! На что вам люди?“ – „Понимаете, – говорит Бирнбаум, – я хочу, чтобы спросили у людей, а вдруг люди найдут, что мне ничего не причитается, – зачем же я буду зря брать деньги?“ Понимаете или нет? Я кричу: „Гарантии!“ А он твердит: „Люди!“ Гарантии, говорит он, потом. Раньше надо спросить у людей. Опять вы, говорю, заладили с вашими людьми! У меня уже всю голову пролюдило от ваших людей! Лучше иметь гарантию! Гарантия важнее…
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На гарантии. Нам все же уступили, связали друг с другом как следует, расписались со всех сторон, и не где-нибудь, а у нотариуса, сдали все эти бумаги, куда положено, и начали ходить по адвокатам, писать всякие бумажки, трястись что ни день в город, расходовать деньги, платить за ночлег, спать с клопами, лишь бы это называлось „отель“ (заезжий дом – им не пристало!), кушать порции жареных тараканов, лишь бы это называлось „розбрат“ (тушеное мясо – им не пристало!), потеть, как в парной бане, жариться на солнце, шлифовать мостовые, глохнуть и дуреть от стукотни и трескотни, от шума и гама… А чего ради? Счастье привалило – семьдесят пять тысяч! Конец бы всему этому настал, как моя жена говорит: „Медный грош наяву дороже золотого червонца во сне. Твои семьдесят пять тысяч, – говорит она, – уже семьдесят пять раз мое сердце пробуравили. Готова уступить тебе эти радости, – на что мне все это нужно?..“ – „Э! – отвечаю я. – Баба ты, а баба так бабой и остается…“ Но чувствую, что она права: что я имею от всего этого? На базар с этим не пойдешь! Только врагов себе нажил: один мне завидует, другой зубами скрежещет, боится, а вдруг я получу деньги? За что это Янкев-Иослу столько денег?.. Понимаете? Что там думать, немало крови стоило мне, покуда довелось услышать наконец, что со всем этим делом покончено. Глаза на лоб вылезли, пока дожили увидеть билет в добрый, счастливый час! Но вы думаете, что так-то просто увидели мы наш билет? Погодите, не торопитесь. Раньше надо было выждать месяц, – а вдруг кто-нибудь недоволен решением. Не знаю, спал ли я хоть одну ночь за этот месяц! Снились мне дикие сны, не раз, бывало, вскакивал я среди ночи и кричал не своим голосом: „Ципойра, я лечу…“ – „Куда ты летишь? – говорит она. – Что это на тебя за летание такое нашло? Сплюнь трижды и расскажи, что тебе снилось?“ – „Интересный сон снился мне, говорю я. – Будто у меня крылья и я лечу, а за мной летят какие-то дикие, странные создания, змеи и ящеры, и хотят меня уничтожить…“ Так было однажды. В другой раз мне снилось, что я сижу на огромном надутом мешке. Мешок резиновый, красный, а сбоку на нем написано крупными цифрами: 75 000… Дело происходит летом в субботний день, понимаете ли, люди гуляют, поминутно останавливаются и смотрят во все глаза на меня… И вдруг – тррах! Раздается треск! Лопнул, оказывается, резиновый мешок, и я падаю и кричу: „Ципойра! Лопнул!“ – „Бог с тобой! Кто? Кто лопнул? Враги, мои пускай лопаются!..“ Так говорит мне жена, будит меня и истолковывает мой сон к добру, как это делают обычно жены.
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На получении билета. Когда настало время получать билет, началась новая история: „Кто да кто шествующие?“ То есть кто пойдет? Каждый сам себе, конечно, крепко доверяет, но целиком доверяться другому я тоже не нанимался, – слишком велик соблазн, ведь это же семьдесят пять тысяч рублей! Понимаете или нет? Поэтому решено было: я не верю тебе, ты не веришь мне, – пойдем все вместе! Что это значит – все вместе? Человек десять! Откуда взялось десять человек? Посчитайте, увидите: я – один, Бирнбаум – два, священник – три, мой брат Генех – четыре, три адвоката (один от священника, один от моего брата таращанский адвокат, и один от меня и Бирнбаума – черкасский адвокат) – вот вам уже, не сглазить бы, семь человек; а три маклера, которые вмешались в это дело и поделили между нами выигрыш? Вот вам как раз десять человек. Поначалу было немного неловко. Мой брат Генех капризничал и привередничал: к чему, мол, столько людей, целая орава! Достаточно было двоих – его и священника то есть… Не понравилось ему, видите ли, что никто не желает полагаться на его справедливость и на слово священника!.. Помогло это ему, однако, как прошлогодний снег, потому что у каждого были свои претензии и каждый был по-своему прав. Я, например, считал, что непременно должен идти, потому что я – брат, не из-за почестей, а оттого, что один брат может другого обмишурить. Что я стану потом делать? Жаловаться на него господу богу? Ведь это же брат!.. А мой Бирнбаум заявил, что если собственный брат мне не доверяет, то уж он, совершенно чужой человек, и подавно не может надеяться на чудеса! Он, говорит, и так уже достаточно деликатен… И ведь нельзя сказать, чтобы он был вовсе неправ. О трех адвокатах говорить нечего, они, конечно, обязаны присутствовать при этом, потому что придется еще писать, писать и писать… Остались, таким образом, только маклера. Но они заявили, что идти они должны и обязательно втроем, потому что они – собаки битые, то есть люди опытные, прошли хорошую школу, проделали курс на егупецкой бирже и знают, что такое маклерские деньги, то есть „картаж“… Это, говорят они, вроде сватовских денег, которые нужно получать при помолвке! Понимаете?
Договорились мы, что придем не все сразу, а поодиночке. Но так как каждый старался прийти первым, то возле банка оказались мы все чуть свет, и толклись на улице довольно долго, покуда отворили двери и мы вошли получать билет. Ну, объяснять вам, что такое банк, я думаю, незачем. Банк не любит торопиться, у него есть время. Что ему билет, Янкев-Иосл, семьдесят пять тысяч, священник, Генех, Бирнбаум, маклера, которые жаждут заработать, и вообще люди? Куда там – и в ус себе не дует! Один закуривает папиросу, другой болтает, третий пьет чай, кто чинит карандаш, кто газету читает, зарывшись носом, и головы не поднимает, хоть тресни! Мы бродим, зеваем, кашляем, дождаться бы уже минуты, но нет бухгалтера, пришел бухгалтер – нету кассира. Пришел кассир – директора нет. Где директор? Еще спит. Хозяин банка, стало быть, лежит себе и спит. Что ему билет, Янкев-Иосл, семьдесят пять тысяч, священник, Генех, Бирнбаум, маклера, которые жаждут заработать, и вообще люди? Сколько он, к примеру, получает жалованья, такой вот директор? Наверное, тысяч шесть, а может быть, восемь, а почему и не все десять? Мало ли он трудится, бедняга? Я согласился бы на половину, на треть, и работал бы, наверное, больше него, а старательней – уж несомненно! Так стою я и думаю, а может быть, я в ту минуту и вовсе ни о чем не думал… Понимаете?
Между тем пришел директор. Мы, конечно, к нему, и все вместе. Он чего-то испугался и махнул рукой. Тогда подошли к нему только адвокаты, все втроем, и священник, и подали ему бумаги. Понимаете или нет? Директор заперся у себя с бумагами, а мы стали ждать, ждать и ждать! Наконец дождались: директор вышел с каким-то толстым барином и, встав к нам, извините, задом, начал с ним говорить – дело без конца! Что ему билет, Янкев-Иосл, семьдесят пять тысяч, священник, Генех, Бирнбаум, маклера, которые жаждут заработать, и вообще люди? Вдруг он оборачивается к нам и говорит:
– Ваши бумаги готовы, ступайте в кассу…
Понимаете? Не мог сразу сказать. Взяли бумаги и пошли к кассиру, думали, что уже конец. Но где там! Куда там! Кассир занят, он считает деньги, бумажки, сотни и пятисотенные, словно мусор, а золота, золота целые стопочки, занят весь стол! Сколько здесь может быть денег? Бог ты мой, иметь бы мне хотя бы десятую часть, я плюнул бы на этот билет!.. Так стою я и думаю, а может быть, я в ту минуту и вовсе ни о чем не думал! А кассир считает и считает золото, и хоть бы глянул на нас! Что ему билет, Янкев-Иосл, семьдесят пять тысяч, священник, Генех, Бирнбаум, маклера, которые жаждут заработать, и вообще люди? Золотые в его руках летят, летят с удивительным каким-то сладким звоном, звоном золота. „Золотой звон“, понимаете или нет?
Коротко и ясно, на чем же мы остановились? На золоте. Пересчитал золото, поднял на нас свои очки, взял у нас наши бумаги, перебрал их, как считают деньги, сотенные ассигнации например, с особенным прищелкиванием пальцев! Потом выдвигает ящик и достает оттуда объемистый пакет. Вскрывает конверт, достает из него билет, тот самый билет, и спрашивает:
– Кто получает?
К билету устремилось десять пар рук.
– Нет! – сказал кассир. – Стольким рукам сразу я билет отдать не могу. Выберите кого-нибудь одного из вашей компании…
И мы, понимаете ли, выбрали одного из нашей компании, старшего из трех адвокатов. Старший адвокат взял билет осторожно, обеими руками, как берут младенца, и показал его сначала священнику, потом моему брату Генеху, затем мне и Бирнбауму, то есть нам обоим, чтобы мы видели, тот ли это самый билет или нет? Священник сказал, что он его узнал еще издали, в руках у кассира. У него, говорит, есть верный знак… Какой знак, он не хочет сказать… Мой брат Генех поклялся всем, что ему дорого, что, если бы его разбудить часа этак в два ночи и преподнести ему этот билет, он узнал бы его с первого взгляда! Понимаете или нет? А я и Бирнбаум, мы оба, билета не узнали, – к чему мне говорить то, чего не было, – мы только хорошо присмотрелись к серии и номеру двенадцать, – ведь это же самое главное, не так ли? И оттуда все направились в Государственный банк получать денежки, семьдесят пять тысяч! Шли мы все вместе, пешком, хоть это и в гору. Старший из адвокатов держал билет на виду, крепко, обеими руками, чтоб его, упаси бог, не потерять или чтоб никто не подумал, что он собирается проделать с ним какой-нибудь фокус или его подменить… Ведь такой злополучный билет… А шли мы уже не вдесятером, нас уже было больше двадцати человек. Откуда взялось столько людей, не сглазить бы? Я вам скажу: во-первых, добрые знакомые из местечка, которые как раз в этот день были в городе и увидели, что мы уже идем с билетом в Государственный банк получать семьдесят пять тысяч… Вот они и пошли нас проводить и вошли в банк – посмотреть, как получают крупный выигрыш: ведь не каждый день увидишь такое. Словом, что там говорить, за нами шли, как на богатых похоронах, а в Государственном банке ефрейтор, что стоит у дверей, даже испугался, когда увидел столько евреев со священником посредине.
Все же он нас очень любезно принял и поодиночке пригласил в банк. Адвокат подошел с билетом куда следует и сказал, что нам нужно. Тогда нас отвели к чиновнику с лысиной, блестящей и белой, как молочная тарелка, передали ему наш билет и что-то сказали, что – не знаю. Тот, который с лысиной, что сидел по ту сторону решетки, поднял глаза, строго посмотрел сквозь очки и продолжил свою работу: он держал в руках острый ножичек, понимаете ли, и скреб им в книге, скреб и скреб без конца. Он скребет, а мы стоим как неприкаянные и смотрим, как он скребет, а вся остальная публика разглядывает нас с головы до ног. Лысый чиновник не перестает скрести, а кругом за столами сидят еще чиновники и считают деньги… Но сколько, думаете вы, денег? Деньги – как полова, как мусор! Золота – целые груды! Голова даже кружится, а „золотой звон“ отдается в ушах, и в глазах сверкает! „Кто это, – думаю я, – выдумал деньги, из-за которых люди так изводятся, головой об стенку бьются, готовы друг друга живьем проглотить. Нет ни брата, ни сестры, ни отца, ни сына, ни соседа, ни приятеля… Ничто не дорого, только деньги, деньги и деньги!“ Так думаю я, а может быть, я в ту минуту и вовсе ни о чем не думал, понимаете? А он, чиновник то есть, не перестает скрести, ибо – что ему билет, Янкев-Иосл, семьдесят пять тысяч, священник, Генех, Бирнбаум, маклера, жаждущие заработать, и вообще люди?.. Однако все на свете имеет конец. Господь сжалился, чиновник перестал скрести, сложил острый ножичек, спрятал его в жилетном кармашке, достал белоснежный платок, громко высморкался. Потом взял билет, просто, как берут в руки обыкновенный лист бумаги, которому грош цена, раскрыл книгу и смотрел, смотрел… То в книгу заглянет, тона билет посмотрит, то на билет, то в книгу. „Боится, наверное, этот умник, не поддельный ли билет? – подумал я. – Скреби, скреби! – думаю. – Нюхай, нюхай! Билет настоящий, не фальшивый!“ И вдруг как возьмет он билет да как швырнет его чуть ли не в лицо и говорит (я и сейчас помню его слова):
– Кто вам сказал, что этот билет выиграл семьдесят пять тысяч?
Понимаете или нет? Кто нам сказал? Как вам нравится такой вопрос?
– Что значит, – отвечаем мы, – кто сказал? Сам билет сказал, что он выиграл семьдесят пять тысяч. Серия две тысячи двести восемьдесят девять, номер двенадцать!..
– Да, – говорит он совершенно серьезно, – правильно, серия две тысячи двести восемьдесят девять, номер двенадцать действительно выиграл семьдесят пять тысяч. Но ваш билет – серия две тысячи двести девяносто восемь, номер двенадцать. Маленькая ошибочка…
Как вам нравится такая новость? Что вам сказать? Сначала, когда он проговорил это, мы были ошеломлены! Мы считали: либо он одурел, либо мы сошли с ума. Или это нам снится… Стали мы смотреть друг на друга, потом догадались посмотреть на билет – да, честное слово! Серия 2298, номер 12. Понимаете или нет?
Ну, что вам дальше рассказывать, дорогой друг? Я не в состоянии и десятой доли передать, а вы не в состоянии описать, да и никто не в состоянии представить себе картину в банке, когда все онемели и стали смотреть друг на друга. На лицах было написано, – как вам сказать? Это вообще были не человеческие лица, понимаете ли, то были звери, животные в образе людей. Один другого готов был уничтожить взглядом, глазами! Казалось бы, что случилось? Что вам сделали? Приснились вам семьдесят пять тысяч? Ну и что же? Лишать себя жизни по этому случаю? Неужели жизнь сама по себе ничего не стоит? Сумасшедшие, понимаете вы или нет? И ни на кого я так не досадовал, как на своего молодчика, на Бирнбаума! Ну, остальные оправдывались, сваливали вину друг на друга: священник во всем винил моего брата Генеха, а Генех говорит: он ничего знать не знает, ему и не снились бы семьдесят пять тысяч, если бы я, Янкев-Иосл то есть, не послал ему телеграммы и не поздравил его. Понимаете? „Хорошо же ты, братец мой, газету смотрел!..“ – „А ты, – говорю я, – почему не смотрел?“ – „Ты, – отвечает он, – был главный зачинщик, у тебя был билет, ты по-настоящему хозяин!“ Слыхали? Когда речь шла о семидесяти пяти тысячах, меня вообще не хотели знать, а сейчас, когда все это оказалось мыльным пузырем, я – настоящий хозяин! Понимаете? Ну ладно! Я, Янкев-Иосл, козел отпущения, беру на себя всю вину. Пускай я буду во всем виноват! Но где же ваши глаза, дурачье? Ведь вы же, как и я, раз девятнадцать видели все бумаги, квитанции, страховки, в которых черным по белому написано серия 2298, а выиграла серия 2289, номер 12, – почему же вам не пришло в голову посмотреть, что девятка стоит перед восьмеркой? А когда билет был уже у вас в руках, вы не могли еще раз посмотреть таблицу?.. В банк пойти вы не поленились целой оравой… А почему? Думали, – вот получаете деньги? Понимаете? Но ни на кого я так не злился, как на моего типа, на Бирнбаума то есть. Надо было вам видеть, как он стоял в стороне, словно чужой, словно его все это не касается. Только что, казалось бы, он нам всем житья не давал: „Люди! Люди!“ Он хочет положиться на суд людей! А теперь он стоит, как невинная овечка! Задело это меня за живое, и я подумал: давай хоть душу отведу за кровь, которую он мне испортил тогда, второго мая, если помните, когда я умолял его, как разбойника, чтоб он вернул мне билет.
– Пане Бирнбаум! – сказал я ему. – Теперь вы могли бы положиться на суд людей! Вот в банке людей, не сглазить бы, много! Чего же вы молчите? Больше не хотите людского суда? Покончено с людьми?..
Публика стояла и радовалась. Чему радовалась – не могу сказать: тому ли, что я предлагаю Бирнбауму суд людской, или публике вообще пришлось по душе, что ухнули наши семьдесят пять тысяч? Могу вам сказать, понимаете ли, и поклясться на чем угодно, что меня эти деньги не интересуют, пускай они сгорят! Досадно мне, однако, что, когда только еще думали, что у Янкев-Иосла есть семьдесят пять тысяч, я был реб Янкев-Иосл. А сейчас, когда оказалось, что Янкев-Иосл имеет, извините, фигу, а не семьдесят пять тысяч, я уже больше не реб Янкев-Иосл! Что, паршивцы, черта вашему батьке? Чем я перед вами провинился? Есть семьдесят пять тысяч или нет семидесяти пяти тысяч, какая разница? Знаете, что я вам скажу, пане Шолом-Алейхем? Можете гордиться вашими евреями и всем миром! Безобразен, скажу я вам, мир, лжив, обманчив и глуп, Но признайтесь, не звенит еще у вас в ушах, не вертится еще у вас шапка на голове от моих семидесяти пяти тысяч! Извините, что заморочил вам голову, и будьте, понимаете ли, здоровы, и пусть господь пошлет вам лучшие дела!
Сноски
1
Бродский – известный до революции киевский крупный капиталист сахарозаводчик.
(обратно)2
Речь идет об англо-бурской войне 1899–1902 годов – захватнической войне Англии (одной из первых войн эпохи империализма) против африканских бурских республик: Оранжевой и Трансвааля.
(обратно)3
Принятое у евреев пожелание: жить вам до 120 лет! Именно столько лет прожил великий праведник Моше (Моисей).
(обратно)4
Смесь украинских и еврейских слов; поговорка, означающая: «Не по-нашему, не по-вашему – поделимся».
(обратно)5
Кагал – собрание, община. В просторечии стало синонимом шумного сборища.
(обратно)6
Произносить благословение и присутствовать на амвоне при публичном чтении свитка Торы (рукописное пятикнижие Моисеево на пергаменте) в синагоге считается особым благодеянием.
(обратно)7
Имеется в виду известный киевский адвокат-криминалист и публицист Куперник Л. А. (1845–1905).
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Семьдесят пять тысяч», Шолом-Алейхем
Всего 0 комментариев