«Разум и чувство»

Разум и чувство (fb2) - Разум и чувство (пер. Алла Юрьевна Фролова) (Sense and Sensibility-ru (версии)) 1417K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джейн Остин

Джейн Остин Разум и чувство

Глава 1

Семья Дэшвуд принадлежала к старинному роду, владевшему в Суссексе большим поместьем, носившим название Норленд-Парк. Многие поколения этого семейства вели почтенную жизнь в большом доме, расположенном в самом сердце их обширных земель, и пользовались среди соседей доброй репутацией. Последним владельцем поместья был одинокий джентльмен, доживший до весьма преклонных лет. Долгие годы с ним делила кров сестра: его друг и советчик. Она же вела хозяйство. Но она умерла за десять лет до него, и тогда же в доме начались серьезные перемены: стремясь восполнить свою потерю, он пригласил в дом племянника, мистера Генри Дэшвуда, единственного законного наследника поместья, с семьей. В обществе племянника, племянницы и их детей дни старого джентльмена проходили очень приятно. Его привязанность к ним росла с каждым днем. Постоянное внимание мистера и миссис Дэшвуд к его желаниям скрашивало жизнь старика. Он чувствовал себя самым счастливым человеком на земле, ведь это внимание шло от сердца, а не из корыстных побуждений. Особое же удовольствие он получал от общения с веселыми и бодрыми детишками своего племянника.

У мистера Генри Дэшвуда было четверо детей: сын от первого брака и три дочери от второго. Его сын, степенный молодой человек, был достаточно богат благодаря своей матери, которая оставила ему большое наследство, половину которого он получил в двадцать один год. А женившись, еще приумножил свое богатство. По этой причине дальнейшая судьба поместья была для него менее важна, чем для его сестер, чьи перспективы были бы далеко не радужными, не получи их отец это наследство. У их матери не было собственного состояния, а отец имел в своем распоряжении лишь семь тысяч фунтов. Оставшаяся часть наследства первой жены также принадлежала их сыну, он же пользовался лишь процентами с капитала.

Старый джентльмен умер. Завещание прочитали, и, как всегда, это принесло и радость, и разочарование. Старик не был настолько несправедлив и неблагодарен, чтобы ничего не оставить своему племяннику. Но поместье переходило к нему на таких условиях, что теряло практически всю свою ценность. Наследство мистер Генри Дэшвуд хотел получить не ради себя и своего сына, а ради жены и дочерей, но именно сыну и его сыну, четырехлетнему мальчику, досталось поместье. Племяннику дядя связал руки разнообразными ограничениями, не дававшими ему возможности обеспечить тех, кто был ему особенно дорог и кто особенно сильно нуждался в деньгах. В завещании запрещалось использовать поместье по своему усмотрению, вырубать драгоценный лес вокруг. Все было сделано так, чтобы мальчик получил поместье в целости и сохранности. Малыш сумел, время от времени приезжая с родителями в Норленд, завоевать любовь дедушки задорным детским лепетом, настойчивостью и изобретательностью. Чувства к мальчику перевесили признательность за ту нежную заботу и внимание, которые он получал от племянницы и ее дочерей. Но пожилой джентльмен не хотел обидеть их и в знак признательности оставил каждой по тысяче фунтов.

Жестоко разочаровавшись вначале, мистер Дэшвуд, по характеру весельчак и оптимист, решил, что впереди у него много времени и, живя экономно, он сможет собрать значительную сумму от доходов поместья, уже довольно больших, но способных еще возрасти. Однако поместье принадлежало ему всего год. Он ненамного пережил дядю, и десять тысяч фунтов, включая позднее наследство, перешли к его жене и дочерям. За сыном послали, как только стало понятно, что болезнь мистера Генри Дэшвуда очень серьезна. Больной поручил сыну заботу о мачехе и ее дочерях.

Мистер Джон Дэшвуд не испытывал сильных чувств по отношению к своей семье. Но просьба умирающего затронула потайные струны его души, и он пообещал сделать все возможное для их благополучия. Это успокоило умирающего джентльмена, а мистеру Джону Дэшвуду дало время поразмыслить, что он может для них сделать, не выходя за рамки разумного.

Он не был бессердечным, если, конечно, холодное сердце и расчетливый эгоизм не считать бессердечностью. Этот весьма уважаемый молодой человек при обычных обстоятельствах вел себя вполне порядочно. Если бы он женился на мягкой, добросердечной женщине, то мог бы и сам стать добрее, потому что вступил в брак очень рано, очень гордился своей женой и любил ее. Миссис Джон Дэшвуд оказалась очень похожей на своего юного супруга, только все его отрицательные черты были в ней преувеличены. Она казалась карикатурой на мужа – еще более холодная и эгоистичная.

Давая обещание отцу, он думал увеличить состояние сестер, добавив по тысяче фунтов каждой. И был уверен, что вполне может это сделать. Перспектива получения четырех тысяч фунтов в год, не говоря уж о второй половине материнского наследства, грела его душу и сердце и делала его более великодушным. Да, он подарит им три тысячи фунтов! Это очень щедрый жест с его стороны! Эти деньги обеспечат им хорошую жизнь. Три тысячи фунтов! Он вполне мог подарить им эту сумму без ущерба для себя! Он думал об этом дни напролет, ничуть не раскаиваясь в принятом решении.

Не прошло и недели с похорон отца, как миссис Джон Дэшвуд, не предупредив свою свекровь заранее, приехала в Норленд со своим ребенком и слугами. Никто не смел осуждать ее, ведь дом перешел к ее мужу по наследству. Но как должна была себя чувствовать жена покойного? Понятия миссис Дэшвуд о чести были столь высоки, а представления о благородстве столь романтичны, что любое подобное оскорбление вызывало в ней лишь отвращение. Миссис Джон Дэшвуд никогда не пользовалась особой любовью близких своего мужа, и это если учесть, что прежде у нее не было возможности показать им, как невнимательна она может быть к людям, когда ей это было выгодно.

Миссис Дэшвуд остро ощущала эту невнимательность невестки и презирала ее за это столь сильно, что по прибытии последней собиралась покинуть дом навсегда, и только уговоры старшей дочери, которые заставили ее вспомнить, что подобная спешка была бы непростительна, и нежная любовь к своим детям убедили ее остаться. И только ради них она старалась избежать ссор с их братом.

Элинор, старшая дочь, уговоры которой оказались столь действенны, обладала живым умом и обостренным чувством справедливости, которые помогли ей в девятнадцать лет стать советчицей матери. Часто именно Элинор удерживала нетерпеливую миссис Дэшвуд от опрометчивых поступков. У нее было доброе сердце. Ею всегда владели сильные чувства, но она умела ими управлять. Это умение ее мать так и не сумела приобрести, а одна из сестер твердо решила никогда не приобретать.

По характеру Марианна была похожа на Элинор – такая же умная и впечатлительная, но гораздо более нетерпеливая: ее печали и забавы были бесконечны. Она была великодушна, любезна, загадочна и интересна в общении, она могла быть любой, но только не благоразумной. Она была удивительно похожа на свою мать.

Элинор с беспокойством понимала, что ее сестра слишком чувствительна, но миссис Дэшвуд это качество ценила и лелеяла. Теперь они с Марианной всячески поддерживали друг в друге бурную печаль. Сразившее их горе невосполнимой потери теперь добровольно воскрешалось снова и снова. Они полностью отдавали себя своей утрате, твердо отвергая даже малейшую возможность утешиться в будущем. Элинор тоже горевала всем сердцем, но она продолжала жить дальше. Она могла говорить со своим братом, смогла встретить его жену и уделить той должное внимание. Элинор очень старалась вдохнуть жизнь в свою мать, научить ее терпимости, заставить принимать жизнь такой, как она есть.

Маргарет, третья сестра, обладала отличным чувством юмора и добрым сердцем. Она уже успела впитать большую часть романтичности Марианны, хотя уступала ей в уме, и в свои тринадцать лет, разумеется, не могла считаться равной более взрослым сестрам.

Глава 2

Миссис Джон Дэшвуд официально объявила себя хозяйкой Норленда, а мачеха ее мужа и ее дочери были сведены к положению гостей. Однако обходилась она с ними с холодной вежливостью, а ее муж – со всей добротой, на которую только был способен, когда речь шла не о нем и не о его семье. Он настаивал, чтобы они считали Норленд своим домом, и миссис Дэшвуд приняла приглашение, по крайней мере до тех пор, пока она не подыщет дом для своей семьи где-то поблизости.

Пребывание там, где все напоминало ей о прежней, счастливой жизни, – вот чего требовала ее душа. В прежние безоблачные времена она была самой веселой, ее часто захватывала оптимистическая идея светлого будущего, которая сама по себе уже есть счастье. Но и горю она отдавалась с той же силой и не принимала возможность утешения, как и прежде не давала никому и ничему омрачить свою радость.

Миссис Джон Дэшвуд вовсе не одобряла того, как муж решил помочь своим сестрам. Отнять три тысячи фунтов у ее дорогого маленького сына! Это же нанесет огромный ущерб его состоянию! Она умоляла его одуматься. Как он сможет оправдаться перед собой, ограбив своего сына на такую сумму! И как могут рассчитывать сестры Дэшвуд, всего лишь его единокровные сестры, – а подобную связь она вообще родством не считала – на такую сумму? Широко известно, что между детьми от разных браков отца никакой привязанности и быть не должно. И почему тогда он должен лишать себя и своего сына Гарри средств к существованию, отдавая все свои деньги сестрам?

– Это была последняя просьба моего отца, – ответил ей муж, – помочь его жене и дочерям.

– Он не ведал, что говорит. Десять против одного, что он находился в этот момент в бреду. Ведь, будь в своем уме, он бы даже не подумал о том, чтобы забрать половину состояния у собственного сына.

– Он не называл точной суммы, моя дорогая Фанни. Он только попросил меня помочь им, сделать их жизнь комфортнее, чем смог сделать он. Я поступил бы так же, даже если бы он меня ни о чем не просил. Он же не думал, что я выброшу их на улицу без гроша в кармане. А раз он потребовал обещания, я не мог отказать. По крайней мере, так мне казалось тогда. Но как бы то ни было, если обещание дано, то оно должно быть выполнено. Что-то я должен для них сделать, когда они покинут Норленд и переселятся в новый дом.

– Так и сделай для них что-то. Но почему это «что-то» должно быть суммой в три тысячи фунтов? Ты ведь знаешь, – добавила она, – что если с деньгами расстаться, то назад они уже не вернутся. Твои сестры выйдут замуж, и деньги пропадут навсегда. А вот если бы они все-таки когда-нибудь достались нашему сыночку…

– А ведь верно, – серьезно ответил ее муж, – может настать время, когда Гарри пожалеет, что такая большая сумма была отдана другим людям. Например, если у него будет большая семья, то такая дополнительная сумма была бы весьма кстати.

– Конечно!

– Может, будет лучше для всех, если сумму уменьшить наполовину. И пятьсот фунтов заметно увеличат их состояние.

– О да, намного! Какой еще брат на земле сделает хотя бы половину для своих сестер, даже если бы они были его родные. А тут всего лишь единокровные! Нет, ты все-таки очень щедр!

– Я не хочу показаться жадным, – ответил он, – ведь в таком случае всегда лучше сделать больше, чем меньше. Во всяком случае никто не сможет обвинить меня в скупости. Они вряд ли ожидают большего.

– Ну, чего ожидают они, знать невозможно, – ответила его жена. – Но их никто и не спрашивает. Вопрос в том, что ты можешь им дать.

– Конечно, и мне кажется, я могу дать им по пятьсот фунтов каждой. Хотя и без этой суммы они получат около трех тысяч фунтов после смерти матери. Неплохое состояние для молодой девушки!

– Именно! И мне вдруг пришло в голову: они вообще ничего от тебя не хотят. Ведь между ними будет распределено десять тысяч фунтов. Если же они выйдут замуж, то, несомненно, за людей состоятельных. Если же нет, то вполне смогут жить вместе и достаточно комфортно на эту сумму.

– Это верно! По этой причине я думаю, что целесообразнее будет назначить пожизненное содержание для их матери, а не делать что-то для них. Для моих сестер это будет так же хорошо, как для нее. Сто фунтов в год всех их вполне обеспечат.

Однако его жена не торопилась одобрить этот план.

– Конечно, это лучше, чем сразу заплатить по пятьсот фунтов каждой, – сказала она, – но если миссис Дэшвуд проживет еще пятнадцать лет, то мы потеряем именно такую сумму.

– Пятнадцать лет! Моя дорогая Фанни, она вряд ли проживет и половину этого срока!

– Возможно. Но ты, вероятно, замечал, что люди, получающие пенсию, живут вечно! Между прочим, она обладает отменным здоровьем, и ей только недавно исполнилось сорок лет. Подумай, ежегодная пенсия – расход серьезный. Ее так или иначе приходится выплачивать, и изменить ничего нельзя. Уж кому, как не мне, знать, как тяжело иметь дело с пенсиями. Моей матери приходилось выплачивать целых три пенсии, которые отец по доброте душевной назначил трем престарелым слугам. Не представляешь, как ее это угнетало! Дважды в год хочешь не хочешь – изволь платить да еще позаботиться об отсылке денег. Потом нам сообщили, что кто-то из них умер. А через некоторое время оказалось, что ничего подобного. Бедная мама совсем измучилась. Она часто жаловалась, что не является хозяйкой собственных доходов, поскольку немалая их часть изымается у нее без ее согласия. Никогда бы не подумала, что отец может оказаться таким бессердечным. Если бы не пенсии, мама вполне могла бы распоряжаться всеми деньгами без ограничений. Поверь, пенсии – это отвратительно! Ни за что не соглашусь связать себя подобными обязательствами.

– Конечно, – проявил покладистость Джон Дэшвуд, – любые обязательные отчисления от доходов крайне обременительны. Собственное состояние, как справедливо заметила твоя мама, уже вроде бы тебе и не принадлежит. Добровольно принять на себя обязанность каждое полугодие выплачивать изрядную сумму – это значит лишиться независимости. Нам это совершенно ни к чему.

– Даже не сомневайся. И заметь, что за это тебе никто даже спасибо не скажет. Они считают себя вполне обеспеченными, а то, что ты им выделишь, является будто само собой разумеющимся. Будь я на твоем месте, делала бы для них что-то только тогда, когда сама считала бы это нужным. И нет нужды связывать себя ежегодными выплатами. Мы же не можем заранее знать: а вдруг в какой-нибудь год нас очень стеснит необходимость оторвать от себя сто, а быть может, даже и пятьдесят фунтов!

– Радость моя, ты, как всегда, права! Ни к чему им твердая пенсия. Те суммы, которые я смогу выделять им время от времени, принесут им куда больше пользы, чем ежегодная пенсия. Рассчитывая на твердый доход, они просто станут жить на широкую ногу и в результате не станут богаче. Будет гораздо разумнее, если я буду иногда посылать им пятьдесят фунтов в подарок. Так они не будут чувствовать себя стесненными в средствах, а я выполню обещание, данное отцу.

– О да. Кстати, я убеждена, что твой отец вовсе не хотел, чтобы ты им дарил деньги. Я уверена, что он имел в виду совсем другую помощь. К примеру, подыскать для них небольшой уютный домик, помочь с переездом, посылать рыбу, дичь, возможно, другие продукты, в зависимости от времени года. Он наверняка не помышлял ни о чем другом. Иначе считать было бы по меньшей мере неразумно. Ты только подумай, как прекрасно устроится твоя мачеха и ее дочери на проценты с семи тысяч фунтов. К тому же у каждой девицы имеется и собственная тысяча, которая в год приносит пятьдесят фунтов дохода. Из этих сумм они будут платить матери за стол. Если подсчитать, окажется, что у них на жизнь будет пятьсот фунтов в год! Это же гигантская сумма! И ее более чем достаточно для четырех женщин. Им даже не нужно столько! На хозяйство им почти не нужны деньги. Экипажа у них не будет, лошадей тоже, да и прислугой они обойдутся минимальной. Принимать у себя гостей им незачем, выезжать в свет тоже. На что же им тратиться? Они заживут совершенно безбедно! Подумать только, пятьсот фунтов в год! Не представляю, на что они сумеют все это потратить. Теперь понимаешь, почему о каких-либо дополнительных деньгах в подарок не стоит даже речь вести? Им легче будет тебе уделить толику своих доходов.

– Ты совершенно права, – сказал мистер Дэшвуд. – Разумеется, мой отец имел в виду только то, что ты сказала. Как же я сразу не догадался? Но теперь мне все ясно. Я не нарушу своего обещания и непременно окажу им ту помощь, о которой ты говорила. Когда моя мать решит от нас уехать, я с удовольствием возьму на себя все хлопоты, связанные с переездом. Наверное, я даже подарю им какую-нибудь мебель.

– О, конечно! – воскликнула миссис Джон Дэшвуд. – Но ты учти еще одно обстоятельство. Когда твои родители переехали в Норленд, стэнхиллскую мебель продали, но столовое серебро, фарфор и белье остались и по завещанию переходят твоей мачехе. Когда они снимут дом, он будет почти полностью обставлен.

– Да, как же я забыл! Она получает весьма, надо признать, немалое наследство. Кое-что из этого серебра нам и здесь не помешало бы.

– Ну да. И чайный сервиз, между прочим, намного роскошнее нашего. В их новом жилище такое великолепие им будет совершенно ни к чему. Но что мы тут можем поделать? Твой отец больше думал о них. Не обижайся, но я все же скажу: ты вовсе не обязан испытывать к нему слишком уж большую благодарность и свято исполнять его последнюю волю. Мы же оба знаем, что имей он такую возможность, то все отдал бы им, уделив тебе разве что малую толику.

Последний довод показался мистеру Джону Дэшвуду самым весомым. Он больше не колебался и твердо знал, что предложить вдове отца и ее дочерям что-нибудь, кроме услуг, перечисленных его женой, было бы не только лишним, но даже в какой-то мере неприличным.

Глава 3

Миссис Дэшвуд оставалась в Норленде еще несколько месяцев не из-за нежелания покидать родное гнездо. Окружающая ее обстановка уже не вызывала таких сильных чувств, как раньше. Ее душа начала оживать, она стала способна на что-то большее, чем черная меланхолия и воспоминания о прошлом. Она стремилась уехать и без устали искала подходящий домик недалеко от Норленда, потому что уехать далеко от места, где провела столько счастливых лет, она все-таки не могла. Но ей никак не попадался подходящий вариант. Понятия миссис Дэшвуд о комфорте и удобстве всегда не совпадали с благоразумной рассудительностью старшей дочери, поэтому несколько домов, понравившихся матери, были отвергнуты как слишком дорогие.

Миссис Дэшвуд знала от мужа о торжественной клятве его сына заботиться об их благополучии, именно поэтому мистер Дэшвуд умер спокойно. Она не сомневалась в искренности своего новоявленного благодетеля и с радостью думала о будущем своих дочерей. Лично ей хватило бы гораздо меньшей суммы, чем семь тысяч фунтов. Она радовалась и упрекала себя за то, что была несправедлива к нему и не верила в его способность совершать благородные поступки. Его постоянное внимание к ним убедило миссис Дэшвуд в том, что их судьба ему небезразлична. Поэтому она долгое время надеялась на его щедрость.

Что же касалось ее невестки, то чем ближе миссис Дэшвуд узнавала ее, тем сильнее презирала. За полгода совместной жизни женщины успели хорошо узнать друг друга. На людях они старались соблюдать видимость родственных отношений, однако давно бы сочли для себя совместное проживание невозможным, если бы не одно обстоятельство, которое, по мнению миссис Дэшвуд, заставляло ее дочерей оставаться в Норленде.

Этим обстоятельством была растущая привязанность между ее старшей дочерью и братом миссис Джон Дэшвуд – весьма приятным молодым человеком, который был представлен семье вскоре после того, как его сестра обосновалась в Норленде. С тех пор он проводил там большую часть своего свободного времени.

Некоторые матери могли бы поощрять близость между молодыми людьми, исходя из корыстных побуждений. Дело в том, что Эдвард Феррарс был старшим сыном богатого джентльмена, который недавно умер. Другие воздержались бы от каких бы то ни было меркантильных планов, потому что все его состояние, кроме пустячной суммы, зависело от воли матери. Миссис Дэшвуд были чужды и те и другие соображения. Ей было достаточно того, что молодой человек любезен и любит ее дочь, которая отвечает ему взаимностью. Она не понимала, что разница в финансовом положении может не дать молодой паре обрести счастье. По ее мнению, все, кто знал Элинор, не могли не оценить ее несомненных достоинств.

Эдвард Феррарс не обладал особыми внешними достоинствами. Он не был красив, а его манерам не хватало раскованности. Он всегда был неуверен в себе, но, когда ему удавалось преодолеть природную застенчивость, становилось ясно, что у него открытое и доброе сердце. Он был достаточно сообразительным и получил неплохое образование. Но он не хотел идти на поводу у матери и сестер, которые стремились увидеть его знаменитым, как… правда, как кто, они не знали. Они хотели, чтобы он стал заметной фигурой в какой-либо сфере деятельности. Его мать хотела привить ему политические амбиции, увидеть его в парламенте. Впрочем, ее бы устроило, окажись он среди каких-либо других выдающихся личностей. Миссис Джон Дэшвуд было все равно, но пока эти цели находились в процессе достижения, она бы хотела как минимум увидеть его сидящим в ландо. Но Эдвард не хотел становиться великим, равно как и ездить в ландо. Все, к чему он стремился, – это комфорт и домашний уют. К счастью, у него был младший брат, который подавал большие надежды.

Эдвард пробыл в доме несколько недель, прежде чем привлек к себе внимание миссис Дэшвуд. В то время она была так погружена в свои переживания, что обращала не слишком много внимания на окружавших ее людей. Она видела, что он спокойный и скромный молодой человек, и уже одно это ей нравилось. Видя, что она в трауре, молодой человек не приставал к ней с беседами. Она впервые серьезно задумалась о нем, когда Элинор сказала, что он совершенно не похож на свою сестру. Именно этот контраст показался ее матери наиболее привлекательным.

– Достаточно, – сказала она, – что он не похож на Фанни. Я уже почти люблю его за это.

– Мне кажется, ты его действительно полюбишь, как только узнаешь лучше, – поддакнула Элинор.

– Полюблю его! – воскликнула ее мать с улыбкой. – Поживем – увидим!

– Ты будешь ценить и уважать его.

– Никогда не знала, как можно любовь отделить от уважения.

Теперь миссис Дэшвуд стала пытаться поближе с ним познакомиться. Она проявила определенную настойчивость и вскоре победила его неизменную скрытность и осторожность. Для нее сразу стали ясны его достоинства. Она поверила в то, что это стоящий человек, что у него дружелюбный характер и горячее сердце.

А как только она уловила в его отношении к Элинор признаки зарождающейся любви, то сразу же стала рассматривать взаимную привязанность молодых людей как нечто серьезное и начала подумывать о свадьбе.

– Через несколько месяцев, моя дорогая Марианна, – сказала она, – Элинор, скорее всего, будет устроена. Нам будет ее не хватать, но это не страшно. Главное, что она будет счастлива.

– Мамочка, как же мы будем жить без нее?

– Милая моя, мы будем жить в нескольких милях от нее и станем встречаться каждый день. У тебя появится брат – настоящий любящий брат. Я самого высокого мнения о сердечной доброте Эдварда. Ты выглядишь угрюмой, Марианна. Разве ты не одобряешь выбор сестры?

– Скажем так, – ответила Марианна, – он меня несколько удивляет. Эдвард, безусловно, очень приятный молодой человек, но он совсем не принц. У него не слишком привлекательная фигура, в нем полностью отсутствуют грация и изящество, которые, как я считала, в первую очередь привлекают мою сестру. В его глазах нет огня, они говорят только о добродетели и достоинстве. И кроме того, мама, боюсь, у него отсутствует вкус. Музыка его не привлекает, и хотя он обожает рисунки Элинор, но вовсе не потому, что понимает их ценность. Конечно, он часто крутится возле нее, когда она рисует, но тем не менее становится очевидным, что он ничего не понимает в живописи. Он восхищается Элинор как женщиной, а вовсе не ее рисунками. А мне кажется, что в мужчине должно быть соединено и то и другое. Я бы не смогла быть счастлива с человеком, чьи вкусы не совпадают с моими. Человек, которого я полюблю, будет разделять все мои чувства, нам будут нравиться одинаковые книги, одна и та же музыка. О, мама, насколько бездуховным и невыразительным был Эдвард, когда нам вчера читал! Мне было искренне жаль сестру. А она все мужественно стерпела и даже сделала вид, что ей это понравилось. А вот я с трудом усидела на месте, было просто невозможно слушать, как эти волшебные строки, способные свести с ума чувствительного человека, произносятся с непробиваемым спокойствием и воистину пугающим безразличием.

– Очевидно, он предпочитает простую и элегантную прозу. Вам следовало дать ему Купера.

– Но, мама, его не проймет даже Купер! Но следует сделать скидку на разницу во вкусах. Элинор чувствует не так, как я, и поэтому могла и ничего не заметить, и быть счастливой с ним. Но мое сердце было бы разбито, если бы я любила его и услышала, как он читает, не проявляя при этом никаких чувств. Мама, чем больше я узнаю мир, тем больше убеждаюсь, что никогда не встречу человека, которого смогу по-настоящему полюбить. Я слишком многого хочу. Он должен обладать всеми достоинствами Эдварда и, кроме того, быть очаровательным и чувствительным.

– Помни, моя дорогая, тебе еще нет семнадцати, так что рано отчаиваться. Почему ты считаешь, что тебе в жизни повезет меньше, чем твоей матери? Только в одном случае твоя судьба может отличаться от ее, Марианна.

Глава 4

– Какая жалость, Элинор, – сказала Марианна, – что Эдвард ничего не понимает в живописи.

– Ничего не понимает в живописи! – воскликнула Элинор. – С чего ты это взяла? Конечно, сам он не рисует, но ему нравится смотреть на картины других людей. Я уверяю тебя, что нельзя сказать, что ему не хватает природного вкуса, просто у него не было возможности развить его. Если бы он мог учиться, то, уверяю тебя, сейчас бы прекрасно рисовал. Он слишком неуверен в себе, поэтому никогда не выражает своего мнения относительно увиденной картины. Но у него врожденное чувство вкуса, которое позволяет ему двигаться в нужном направлении.

Марианна боялась обидеть сестру, поэтому не сказала ничего больше по этому поводу. Одобрение ее женихом чужих картин, которое взволнованно описывала Элинор, было очень далеко от восторженного восхищения, а ведь только оно, по ее мнению, являлось неотъемлемой частью истинно художественной натуры. Поэтому она хотя и посмеивалась про себя, но не могла не испытывать уважения к Элинор, которая проявляла несвойственное ей упорство, пусть даже в заблуждении.

– Я надеюсь, Марианна, – продолжила Элинор, – что ты не считаешь Эдварда совсем лишенным вкуса. Впрочем, ты вряд ли так думаешь, ведь если бы ты так считала, то не была бы столь вежлива с ним.

Марианна не знала, что на это ответить. Она ни за что не ранила бы чувства своей сестры, но и солгать ей не могла.

– Не обижайся, Элинор, – сказала она наконец, – если я не разделяю твоего мнения о достоинствах Эдварда. Просто у меня не было возможности узнать его склонности так же хорошо, как у тебя. Но у меня сложилось самое высокое мнение о его доброте и разуме. Я считаю его в высшей степени достойным и удивительно любезным молодым человеком.

– Я уверена, – ответила Элинор с улыбкой, – что его лучшим друзьям обязательно понравилась бы подобная похвала. Даже не знаю, как можно было бы выразиться лучше.

Марианна могла только радоваться тому, что ее сестре оказалось так легко угодить.

– Что касается его разума и доброты, – так же воодушевленно продолжила Элинор, – никто из тех, кто имел возможность общаться с ним, в этом не сомневается. Его чуткость и другие превосходные качества могут быть скрыты только робостью, которая слишком часто заставляет его молчать. Ты его хорошо знаешь, поэтому отдаешь должное его достоинствам. Что же касается мельчайших черт, о которых ты говорила, то ты по чистой случайности знаешь меньше меня. Он и я проводили довольно много времени вместе, в то время как ты занималась чем-то с мамой. Я хорошо изучила его чувства, я слышала его мнение о различных литературных произведениях, а также по другим вопросам, поэтому я ни минуты не сомневаюсь, что он хорошо развит, образован, искренне наслаждается хорошими книгами. Он обладает живым воображением и тонким вкусом. Его способности постоянно совершенствуются, впрочем, то же самое можно сказать и о манерах. Он не обладает эффектной внешностью и не привлекает внимание с первого взгляда, но при более близком знакомстве невозможно не оценить неповторимое выражение его глаз и удивительную доброту и мягкость. Сейчас я хорошо его знаю и считаю по-настоящему красивым… или почти красивым. Что ты говоришь, Марианна?

– Очень скоро я тоже буду считать его красивым. Когда ты скажешь, что я должна любить его, как брата, я сразу же перестану замечать несовершенство его лица.

Элинор вздрогнула от этого заявления и пожалела о той теплоте, которая невольно промелькнула в ее речи о нем. Она почувствовала, как много Эдвард значит для нее. Она верила, что уважение является взаимным, однако не была в этом абсолютно уверена. Она знала, что, если Марианна и ее мать что-то предполагают, в следующий момент они начинают в это верить, а затем надеяться и ждать. Она попыталась объяснить истинное положение вещей своей сестре.

– Я не хочу отрицать, – сказала она, – что я высоко ценю этого человека, что он мне нравится.

– Ценишь его! – негодующе фыркнула Марианна. – Да у тебя вместо сердца ледышка, Элинор. Скажи мне еще раз, что ты высокого мнения об этом человеке, и я тут же уйду из комнаты.

Элинор не могла не улыбнуться.

– Извини, – сказала она, – я вовсе не хотела тебя задеть, говоря так спокойно о своих чувствах. Поверь, они сильнее, чем могут показаться. Я действительно надеюсь на его привязанность, но не более того. Иногда я сомневаюсь, насколько сильна эта привязанность. И до тех пор, пока его чувства мне неизвестны, вряд ли стоит удивляться некоторой сдержанности с моей стороны. Сердцем я чувствую, что он ко мне хорошо относится, но кроме чувств следует рассматривать и другие аспекты. Он не является независимым. Мы не знаем, какие планы у его матери. Судя по некоторым случайным замечаниям Фанни, скорее всего, не следует рассчитывать на ее дружеское расположение. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что Эдвард и сам ожидает много проблем, если решит жениться на женщине, у которой нет ни денег, ни титула.

Марианна была удивлена тем, насколько их с матерью воображение опережает события.

– Значит, ты на самом деле не помолвлена с ним! – воскликнула она. – Тогда это скоро произойдет. Но из этой задержки следует два весьма положительных момента: во-первых, я не потеряю тебя так скоро; а во-вторых, у Эдварда будет больше возможности развить свой природный вкус и по достоинству понять и оценить твое любимое занятие, что является непременным условием твоего счастья. Ах, если бы он воодушевился твоими успехами настолько, что сам научился рисовать! Это было бы восхитительно.

Элинор сказала сестре правду. Она не считала, что ее отношения с Эдвардом зашли так далеко, как в этом была уверена Марианна. Иногда в нем появлялось что-то если и не означающее полное безразличие, то, во всяком случае, не обещающее ничего впереди. Сомнение в ее уважении, если, конечно, он это чувствовал, должно было поселить в его душе беспокойство, но вряд ли могло вызвать то удрученное состояние, которое его часто посещало. Скорее всего, истинная причина крылась в его зависимом состоянии, которое не давало ему распахнуть объятия любимой девушке. Она знала, что его мать никогда не старалась окружить его домашним уютом и не поощряла к созданию собственного дома, не говоря уже о ее тайных амбициях на его счет. Зная все это, Элинор не могла чувствовать себя легко и спокойно. Она не слишком полагалась на силу его привязанности и не считала, как ее мать и сестра, вопрос о своем будущем решенным. Более того, чем больше они оставались вместе, тем более сомнительной казалась ей природа его чувств. Иногда она уже была готова поверить, что Эдвард не испытывает к ней ничего, кроме дружбы.

Однако, что бы там ни было в действительности, это не могло остаться незамеченным его сестрой, которая сразу же почувствовала неладное. Она не преминула воспользоваться этим поводом, чтобы забыть об элементарной вежливости и оскорбить свою свекровь. Она так воодушевленно описывала блестящее будущее, которое ожидает ее брата, планы миссис Феррарс относительно женитьбы своих сыновей и те меры, которые она намерена предпринять, чтобы оградить их от опасности со стороны молодых особ, которые попытаются поймать их в ловушку, что миссис Дэшвуд не могла ни пропустить ее грязные намеки мимо ушей, ни остаться спокойной. Она ответила ей со всей презрительностью, на которую была способна, и тотчас покинула комнату, преисполненная решимостью, несмотря на неудобство и лишние расходы, связанные с поспешным отъездом, пойти на этот шаг, чтобы уберечь свою любимую Элинор от оскорблений.

Она все еще пребывала в весьма возбужденном состоянии, когда ей принесли пришедшее по почте письмо, в котором содержалось предложение, пришедшееся удивительно кстати. Один из ее родственников, богатый джентльмен из Девоншира, предлагал сдать ей внаем принадлежавший ему небольшой домик, причем на самых выгодных условиях. Письмо было написано джентльменом собственноручно и было проникнуто духом дружественного расположения. Он понимал, что ей необходим кров, и хотя мог предложить ей всего лишь простой деревенский домик, но заверял свою родственницу, что благоустроит его в соответствии с ее пожеланиями, если дом ей понравится. Описав дом и сад, он пригласил миссис Дэшвуд с дочерьми приехать в любое удобное для них время в его имение в Бартон-Парк и решить, подходит ли ей бартонский коттедж и в какой перестройке он нуждается. Судя по тону письма, он искренне стремился устроить их поудобнее, что не могло не доставить удовольствия его родственнице. Это пришлось тем более кстати в тот момент, когда она страдала от холода и бесчувственности своего окружения. Она ни минуты не сомневалась и немедленно по прочтении письма решила ехать. Тот факт, что Бартон располагался в столь удаленном от Суссекса месте, как Девоншир, еще несколько часов назад явился бы достаточной причиной, чтобы вообще не рассматривать этот вопрос, теперь же он явился основным доводом «за». Необходимость покинуть окрестности Норленда уже не казалась миссис Дэшвуд немыслимым несчастьем. Теперь она этого страстно желала. Она могла расстаться со своим унизительным положением бедной родственницы в доме Фанни, и сознание этого приводило ее в восторг. Конечно, жаль было покидать столь дорогое сердцу место. Но это все-таки не так мучительно, как жить там или даже только приезжать с визитом, пока хозяйкой остается такая ужасная женщина. Не откладывая дело в долгий ящик, она написала сэру Джону Мидлтону, что тронута его добротой и принимает его любезное приглашение. Затем она поспешила показать оба письма дочерям, чтобы, прежде чем отправить ответ, заручиться их согласием.

Элинор всегда думала, что было бы значительно благоразумнее с их стороны обосноваться на некотором расстоянии от Норленда. Поэтому она не могла возражать против желания матери переселиться в Девоншир. Да и дом, если верить описанию сэра Джона, был так скромен, а плата настолько низкая, что у нее не было повода сказать что-нибудь против. Вот почему, хотя план матери ее не слишком радовал и отъезд так далеко от Норленда ее личным желаниям не соответствовал, она не стала отговаривать миссис Дэшвуд от намерения немедленно отправить письмо.

Глава 5

Как только ответ был отправлен, миссис Дэшвуд не смогла отказать себе в удовольствии лично сообщить своему пасынку и его жене о том, что нашла подходящий дом и сразу же перестанет их стеснять, как только дом будет готов к переезду. Они удивленно выслушали ее. Миссис Джон Дэшвуд не сказала ничего, а ее муж выразил надежду, что они поселятся недалеко от Норленда. Миссис Дэшвуд ответила с огромным наслаждением, что пере езжает в Девоншир. Услышав это, Джон поспешно повернулся к ней и голосом, полным удивления, которое не требовалось ей объяснять, переспросил:

– Девоншир? Так вы на самом деле едете туда? Но это же так далеко отсюда! А куда именно?

Она объяснила, что домик находится в четырех милях к северу от Эксетера.

– Правда, это коттедж, – продолжила она, – но я надеюсь увидеть там своих друзей. Несколько комнат вполне можно достроить. Так что если моим друзьям не составит большого труда преодолеть столь долгий путь, то место в моем доме им всегда найдется.

В конце концов она пригласила мистера и миссис Дэшвуд навестить ее в Бартоне, обратившись к Джону особенно любезно. Хотя после своего последнего разговора с невесткой она твердо решила не оставаться в Норленде больше чем потребуется, тем не менее он не произвел на нее такого впечатления, на которое был рассчитан.

Мистер Джон Дэшвуд постоянно повторял, как сильно он сожалеет, что его мать переезжает так далеко и что он не может ей помочь в перевозке мебели. Он был слегка раздосадован тем, что теперь не мог выполнить данное отцу обещание в тех рамках, которые сам для себя установил. Вещи отправили по воде. Груз главным образом состоял из белья, посуды, фарфоровых изделий и книг, там также находилось фортепьяно Марианны. Миссис Джон Дэшвуд не смогла скрыть своих чувств, увидев багаж. Ее раздражало то, что, несмотря на гораздо меньший доход, у миссис Дэшвуд были такие красивые предметы мебели.

Миссис Дэшвуд сняла дом на двенадцать месяцев. Он был меблирован и готов к приему новых хозяев. Никаких проблем ни с той, ни с другой стороны не возникло, и ей только оставалось распорядиться тем имуществом, которое она оставляла в Норленде. А так как она всегда делала то, в чем была заинтересована, очень быстро, то вскоре миссис Дэшвуд отправилась в дорогу. Лошади, которые достались ей от мужа, были проданы вскоре после его смерти. А сейчас представилась возможность продать экипаж, что миссис Дэшвуд и сделала по совету старшей дочери. Следуй она своим собственным желаниям, непременно оставила бы его, но она действовала во благо своих детей, и поэтому благоразумие Элинор победило. Также благодаря ей количество слуг уменьшилось до трех – двух служанок и дворецкого, которые были быстро выбраны из числа тех, кто служил в Норленде.

Дворецкий и одна из служанок немедленно были отправлены в Девоншир, чтобы приготовить дом к прибытию хозяйки. Миссис Дэшвуд не была знакома с миссис Мидлтон, поэтому предпочла отправиться сразу в коттедж, а не проводить какое-то время в Бартон-Парке в качестве гостя. Она так хорошо знала дом по описанию сэра Джона, что не считала необходимым осмотреть его самостоятельно, до того как он стал ее собственным. Ее желание как можно скорее покинуть Норленд постоянно росло при виде той явной радости, с которой ее невестка встретила известие об их скором отъезде. Миссис Джон Дэшвуд не считала необходимым скрывать свое удовлетворение по этому поводу и лишь однажды снизошла до весьма холодного предложения не спешить со сборами. Наступивший момент представлялся очень подходящим для того, чтобы ее пасынок выполнил обещание, данное умирающему отцу. Поскольку он не сделал этого при своем первом появлении в поместье, было бы логично предположить, что он сделает это сейчас. Но миссис Дэшвуд уже почти не надеялась на это. Судя по разговорам и намекам, он считал вполне достаточным, что в течение шести месяцев содержал их в Норленде. Он беспрестанно твердил о постоянно возрастающих расходах на содержание дома, а также о том, что человек, занимающий мало-мальски приличное положение в обществе, вынужден тратить весьма значительные суммы денег. Поэтому создавалось впечатление, что он сам постоянно борется с нуждой и уж тем более не в состоянии расстаться с какой-нибудь частью своих доходов.

Всего лишь за несколько недель, прошедших со дня получения письма от сэра Джона Мидлтона, все было подготовлено к отъезду, и миссис Дэшвуд с дочерьми могли отправляться в путешествие. Много было пролито слез при расставании со столь милыми сердцу местами.

– Милый, дорогой Норленд! – восклицала Марианна, без устали шагая взад-вперед по дорожке перед домом вечером накануне отъезда. – Когда же я перестану сожалеть о тебе, когда же я смогу почувствовать себя дома где-нибудь еще! О, мой милый дом, если бы ты только мог знать, какие муки я сейчас испытываю, глядя на тебя. Я содрогаюсь от мысли, что могу больше тебя никогда не увидеть. А ты останешься таким же, и тебя будут окружать все те же деревья. С них не упадет ни один листок из-за того, что мы уезжаем. Ни одна веточка не шевельнется, хотя мы не сможем больше тобою любоваться. Здесь все останется по-прежнему, не ведая ни о горе, ни о радости людей, живущих рядом с вами. Но кто же здесь останется?

Глава 6

Грусть и печаль – не самые лучшие спутники в дороге, поэтому начало путешествия показалось матери и дочерям скучным, однообразным и необыкновенно утомительным. Когда же оно приблизилось к концу, интерес к краю, где им отныне предстояло жить, несколько рассеял уныние, а открывшийся перед ними вид Бартонской долины даже вселил некоторое подобие бодрости духа. Ее густые рощи и сочные луга не могли не радовать глаз. И вот наконец, проехав около мили по затейливо вьющейся дороге, они оказались рядом со своим новым домом, перед которым располагался небольшой зеленый двор.

Бартонский коттедж был небольшим, но очень удобным и уютным домиком. Однако он по внешнему виду несколько отличался от стандартного сельского коттеджа: его крыша была покрыта черепицей, ставни не были выкрашены зеленой краской, а стены не увиты жимолостью. Узкий коридор, пересекающий дом, вел прямо к задней двери, выходившей в сад. Справа и слева от входа располагались две гостиные, каждая площадью примерно шестнадцать квадратных футов, а за ними хозяйственные помещения. Еще в доме находились четыре спальни и чердак. Очевидно, коттедж был построен не слишком давно и содержался в хорошем состоянии. Конечно, в сравнении с Норлендом это было бедное и тесное жилище, но слезы, вызванные горькими воспоминаниями, быстро высохли. Несомненно, их несколько утешила радость, с которой хозяек встретили слуги, но, кроме того, каждая из женщин, ради спокойствия остальных, старалась выглядеть счастливой. Было самое начало сентября, поэтому хорошая погода приукрасила место, где им предстояло жить. Когда все вокруг залито ярким солнечным светом, поневоле верится только в хорошее, и очень скоро миссис Дэшвуд и ее дочери уже не сомневались, что никогда не пожалеют о своем переезде сюда.

Дом был удивительно удачно расположен. Сразу за ним поднимались высокие холмы, окружавшие его полукругом справа и слева, одни были крутыми и голыми, склоны других возделаны, а третьих заросли лесом. На склоне одного из холмов и расположилась деревушка Бартон, представлявшая собой весьма живописное зрелище, которым можно было любоваться из задних окон коттеджа. Фасад коттеджа был обращен к долине. Холмы, окружавшие коттедж, закрывали долину с этого конца. Но если пройти по извилистому проходу между двумя самыми крутыми холмами, то становилось ясно, что долина продолжается и далее, хотя там она носила уже другое название.

Размерами и обстановкой коттеджа миссис Дэшвуд осталась в целом довольна. Конечно, кое-чего недоставало, но ей всегда нравилось вносить улучшения и добавления в обстановку, тем более что у нее в тот момент было достаточно денег, чтобы добавить желаемое изящество их жилищу.

– Дом, конечно, для нашей семьи маловат, – говорила она. – Но мы пока потерпим, потому что скоро наступит зима, и уже поздно начинать какие-либо серьезные работы. Может быть, весной, если у меня будут деньги, а они должны быть, я уверена, мы подумаем о строительстве. Эти гостиные слишком малы, чтобы вместить всех наших друзей, которых я надеюсь часто здесь видеть. Я думаю, что к одной из них можно присоединить коридор, а также часть второй гостиной, превратив оставшуюся часть в просторную переднюю, а если добавить еще музыкальную комнату, спальню и мансарду, то получится вполне уютный маленький коттедж. Конечно, я бы хотела, чтобы лестница была красивее, но, в конце концов, невозможно же требовать всего, хотя, впрочем, сделать ее шире не так сложно. К весне посмотрим, какими средствами я буду располагать, и тогда решим, что делать.

Перестройка дома должна была производиться на суммы, откладываемые из пятисот фунтов годового дохода женщиной, никогда в жизни не знавшей, что такое экономия. Пока в ожидании перемен к лучшему семейство благоразумно удовлетворилось коттеджем в его нынешнем виде. Каждая из женщин занялась устройством своей комнаты, они расставляли книги, безделушки и делали все, чтобы почувствовать себя дома. Фортепьяно Марианны было распаковано и установлено на отведенное для него место, рисунки Элинор украсили стены гостиной.

Они посвятили хозяйственным хлопотам все утро следующего дня. Вскоре после завтрака их отвлек от этих занятий владелец коттеджа, который прибыл поприветствовать их в Бартоне и сообщить, что если они в чем-то нуждаются, то его дом и сад к их услугам. Сэр Джон Мидлтон оказался весьма приятным мужчиной лет сорока. Он когда-то гостил в Стенхилле, но это было так давно, что его молодые родственницы не сохранили о нем никаких воспоминаний. Его лицо было добрым и веселым, а манеры такими же дружелюбными, как и стиль его письма. Судя по всему, он искренне радовался их приезду и всей душой желал помочь им устроиться поудобнее. Он много говорил о своей горячей надежде на самые дружественные отношения между ними и его семьей. Он так настойчиво приглашал их ежедневно обедать в Бартон-Парке, пока они окончательно не устроятся, что мог бы показаться назойливым, если бы не был так открыт и радушен. Его доброта не ограничивалась одними только словами: спустя всего лишь час после того, как он их покинул, из Бартон-Парка доставили большую корзину с овощами и фруктами, а вечером принесли дичь. Кроме того, хозяин пообещал доставлять все их письма с почты и на почту, а также ежедневно присылать им его газету.

Леди Мидлтон передала с ним записку, в которой весьма учтиво извещала миссис Дэшвуд, что желала бы нанести ей визит, как только это будет удобно. Ответом послужило не менее вежливое приглашение ее милости посетить их на следующий же день. Разумеется, миссис Дэшвуд и ее дочерям не терпелось увидеть особу, от которой в значительной степени зависело, насколько приятной будет их жизнь в Бартоне. Следует заметить, что ее внешность произвела на них самое приятное впечатление. Леди Мидлтон было не более двадцати шести или двадцати семи лет. Она обладала красивыми чертами лица, высокой и стройной фигурой, изысканными манерами. Эта женщина являлась самим воплощением утонченного изящества, которого не хватало ее мужу, но вместе с тем ей нисколько не повредила бы некоторая доля его искренности и сердечности. Ее визит оказался достаточно долгим для того, чтобы первый восторг миссис Дэшвуд и ее дочерей несколько поутих. Она была безупречно воспитана, но вместе с тем замкнута и холодна, и ничего не говорила, кроме общепринятых вопросов и банальных замечаний.

Однако беседу удавалось поддерживать без труда. Сэр Джон был довольно разговорчив, если не сказать болтлив, а леди Мидлтон благоразумно привезла с собой своего старшего сына, симпатичного мальчугана лет шести, обеспечив таким образом неисчерпаемую тему для беседы. Гостям Бартона необходимо было узнать, как зовут малыша, сколько ему лет, восхититься его миловидностью, а также задать ему множество всяких вопросов, на которые отвечала его мать. А ребенок не отходил от нее ни на шаг и, потупившись, прижимался к ней, чем немало удивлял ее милость, которая утверждала, что он необыкновенно застенчив в обществе, в то время как дома создает немало шума. Во время светских визитов ребенок необходим, чтобы не иссякал разговор, и в этот раз потребовалось десять минут, чтобы выяснить, на кого мальчик больше похож, на отца или мать, и в чем конкретно это сходство заключается. Разумеется, мнения всех присутствующих разошлись, и каждый из собеседников не переставал удивляться слепоте другого.

Дэшвудам вскоре предстояло убедиться в исключительных достоинствах и остальных детей, поскольку сэр Джон наотрез отказался уходить, не заручившись их согласием пообедать в Бартон-Парке на следующий день.

Глава 7

Бартон-Парк находился в полумиле от коттеджа, и женщины прошли рядом с ним, спускаясь в долину. Но склон холма заслонял вид парка от нового дома миссис Дэшвуд. Дом был большой и красивый и особенно подходил для образа жизни семьи Мидлтон, гостеприимного и элегантного. Первое было заслугой сэра Джона, а второе – его жены. У них практически всегда гостили друзья, собиралось самое разнообразное общество, как нигде более по соседству. Это было необходимо для счастья супругов, ведь хотя они были абсолютно не похожи друг на друга по характеру и манере поведения, но они обладали одним несомненным сходством: у них не было никаких особых талантов и серьезных интересов, поэтому у них не было других занятий, кроме тех, которые предлагала светская жизнь. Сэр Джон был спортсменом, леди Мидлтон – матерью. Он охотился, она возилась с детьми, и это все, чем они занимались. Но у леди Мидлтон было преимущество: она могла круглый год баловать своих детей, тогда как сэр Джон мог заниматься любимым делом только полгода. Но постоянные поездки к друзьям и частые приемы гостей у себя восполняли время, оставшееся от забав сэра Джона на природе и воспитания детей, поддерживали в нем хорошее настроение и давали возможность его жене показать свои безупречные манеры.

Леди Мидлтон гордилась элегантностью своего стола и всего дома и получала огромное удовольствие оттого, что такое огромное число людей может его видеть. Для сэра Джона общество значило гораздо больше, обычно он собирал вокруг себя молодых леди и джентльменов, причем в количестве даже большем, чем дом мог вместить, и чем громче гости себя вели, тем приятнее ему было. Его любила вся молодежь в округе: летом он постоянно устраивал пикники на свежем воздухе с холодным окороком и курицей, а зимой – танцевальные вечера, причем так часто, что только пятнадцатилетние девушки могли пожелать, чтобы он проводил их чаще.

Приезд новой семьи всегда приводил его в радость, а новые обитательницы коттеджа в Бартоне его просто очаровали. Девушки были молоды, красивы и абсолютно естественны. А этого для сэра Джона было достаточно: естественность придавала очарование не только их внешности, но и характеру. Добрый по натуре, он был рад дать жилье тем, кто был лишен прежних благ. Оказав помощь своим родственницам, он доставил радость себе; поселив в коттедже лишь представительниц прекрасного пола, он испытал удовлетворение охотника, поскольку хотя любой охотник и уважает представителей сильной половины человечества, которые делят его увлечение, но при этом вряд ли преисполнится желанием пустить их на жительство в свое поместье.

Сэр Джон встретил миссис Дэшвуд с дочерьми на пороге своего дома, искренне поприветствовав их в Бартон-Парке. А провожая в гостиную, он, как и накануне, очень огорчался, что не сможет познакомить девушек с молодыми кавалерами. Кроме него они смогут сегодня увидеть только одного джентльмена, сказал он, близкого друга семьи, который гостит сейчас в Бартон-Парке, но он не особенно молод и не очень любит веселиться. Он выразил надежду, что дамы извинят его за столь скромный прием и примут заверения в том, что впредь все будет по-другому. Этим утром он посетил несколько семейств по соседству в надежде собрать более многочисленное общество, но у всех уже были какие-нибудь приглашения. К счастью, не далее как час назад в Бартон прибыла мать леди Мидлтон. Это очень веселая и жизнерадостная женщина, и она наверняка не даст юным девицам скучать. Миссис Дэшвуд и ее дочери заверяли любезного хозяина, что вполне удовлетворены двумя новыми знакомствами и не желают ничего большего.

Миссис Дженнингс, мать леди Мидлтон, была веселой толстой пожилой дамой. Она много говорила, казалась абсолютно счастливой и, пожалуй, выглядела несколько вульгарно. Она все время шутила и смеялась и еще до окончания обеда успела отпустить множество высказываний на тему о мужьях и поклонниках. Она открыто заявила, что гостьи наверняка оставили свои сердца в далеком Суссексе, потому что все три покраснели. При этом ее совершенно не интересовало, действительно ли кто-нибудь из слушательниц покраснел. Марианна очень переживала за сестру и постоянно посматривала на нее с такой искренней тревогой, что ее сочувственные взгляды доставляли Элинор больше беспокойства, чем простецкие шутки миссис Дженнингс.

Полковник Брэндон, друг сэра Джона, казалось, столь же не соответствовал роли его друга, как леди Мидлтон не подходила для роли его жены, а миссис Дженнингс – для роли матери хозяйки дома. Он был молчалив и серьезен, пожалуй даже угрюм. Однако его внешность не была лишена привлекательности, несмотря на то что Марианна и Маргарет с ходу прозвали его про себя старым холостяком. А то как же, ведь ему было никак не меньше тридцати пяти лет. Тем не менее, хотя его лицо и не поражало изысканной красотой черт, оно было чувственным, к тому же он держался как истинный джентльмен.

Никто в этом обществе не пробудил в Дэшвудах желания продолжить знакомство, однако холодная безжизненность леди Мидлтон была настолько отталкивающей, что по сравнению с ней даже угрюмость полковника Брэндона и неуемная болтливость сэра Джона и его тещи казались интересными. Леди Мидлтон немного оживилась, только когда после окончания обеда в столовую ворвались четверо ее детей. Они наперебой дергали ее, разорвали платье и таким образом положили конец любой беседе, не касающейся их.

Вечером, когда выяснилось, что Марианна неплохо играет на фортепьяно, ее попросили сыграть. Открыли инструмент, гости приготовились слушать. Марианна, у которой к тому же был неплохой голос, по просьбе собравшихся пропела почти все романсы, которые леди Мидлтон привезла с собой после свадьбы. Правда, с тех пор они так и лежали на фортепьяно и их покой никто ни разу не потревожил, потому что ее милость отпраздновала свое замужество тем, что навсегда забросила музыку, хотя, если верить ее матери, она великолепно играла, а по ее собственным словам, очень любила этим заниматься. Игру Марианны встретили восторженными аплодисментами. По окончании каждой песни сэр Джон громогласно выражал свое восхищение, впрочем, он так же громко разговаривал и пока она пела. Леди Мидлтон часто призывала супруга к порядку, вслух удивляясь, как можно хотя бы на мгновение перестать наслаждаться музыкой, затем она просила Марианну непременно спеть ее любимый романс, при этом именно тот, который Марианна только что закончила. И только полковник Брэндон слушал без громких изъявлений своего восхищения. Но его внимание было для исполнительницы лучшим комплиментом. Марианна даже почувствовала к нему уважение на фоне остальных гостей, у которых полностью отсутствовал вкус. Удовольствие, которое доставляла ему музыка, хотя и не могло сравниться с восторженным экстазом, в котором пребывала она сама, все же было намного предпочтительнее ужасающей бесчувственности остальных. Она вполне допускала, что мужчина, дожив до тридцати пяти лет, мог ввиду своего преклонного возраста утратить остроту чувств и способность упиваться наслаждением. Поэтому она была готова извинить престарелого полковника, как этого требуют законы милосердия.

Глава 8

Миссис Дженнингс была богатой вдовой, у которой было две дочери, обе удачно вышли замуж, а поэтому ей было больше нечем заняться, кроме как переженить весь свет. Она всегда действовала очень активно, насколько ей хватало сил и возможностей, и никогда не упускала случая устроить свадьбу между ее знакомыми. Она поразительно быстро узнавала о зарождающейся любви, а затем намекала об этом юной леди, чем заставляла ту краснеть, после чего начинала рассказывать о власти этой девушки над тем или иным кавалером, чем вызывала в ее душе тщеславие. Подобного рода проницательность дала ей возможность, вскоре после приезда в Бартон, объявить, что полковник Брэндон влюбился в Марианну Дэшвуд. Она начала это подозревать еще в тот вечер, когда полковник столь внимательно слушал пение девушки. А когда Мидлтоны, возвращая визит, обедали в коттедже, она смогла удостовериться в этом, ведь он снова внимательно слушал, как она пела. Да, это на самом деле так. Она была абсолютно уверена в этой любви. О, это будет прекрасная пара – он богат, а она красива. Перед миссис Дженнингс проблема удачной женитьбы полковника Брэндона стояла с тех пор, как сэр Джон только представил его ей. А красивую девушку она просто не могла не выдать замуж.

Она тут же начала извлекать выгоду из создавшегося положения и потому не скупилась на шутки в адрес обоих. В Бартон-Парке она подшучивала над полковником Брэндоном, а в коттедже над Марианной. И если первого ее насмешки мало волновали, так как касались только его самого, то Марианна вначале их просто не понимала, а когда разобралась, то не знала, то ли смеяться над абсурдностью предположения, то ли осуждать наглость подобных предположений, так как она считала их насмешкой над преклонными годами полковника и над одиночеством старого холостяка.

Миссис Дэшвуд, которая не считала человека моложе себя на пять лет близким к дряхлости, как казалось ее юной дочери, решила защитить миссис Дженнингс от обвинений в насмешках над его пожилыми годами.

– Но, в конце концов, мама, ты не можешь отрицать нелепость такого рода обвинений, пусть даже они, по-твоему, злы и непреднамеренны. Полковник Брэндон конечно же моложе миссис Дженнингс, но мне он все равно в отцы годится. И даже если он когда-то раньше обладал достаточно пылким сердцем, чтобы влюбиться, то давно эту пылкость утратил. Это смешно! И если возраст и немощь не могут помешать мужчине совершать такие глупости, то что сможет?

– Немощь! – воскликнула Элинор. – Ты назвала полковника Брэндона немощным? Я могу представить, что он показался тебе гораздо старше, чем маме. Но, согласись, он выглядит здоровым и вполне твердо стоит на ногах.

– Ты разве не слышала его жалоб на ревматизм? Разве это не признак дряхлости?

– Моя милая, – со смехом сказала ее мать, – в таком случае ты, должно быть, постоянно в ужасе в ожидании моей скорой кончины. И наверное, для тебя это настоящее чудо, что я смогла дожить до почтенных сорока лет.

– Мама, ты несправедлива! Я знаю, что полковник еще не настолько стар, чтобы его друзья опасались его смерти от естественных причин. Он вполне может прожить еще лет двадцать, но тридцать пять лет – не тот возраст, когда думают о браке.

– Возможно, – ответила Элинор, – что мужчине тридцати пяти лет и девушке семнадцати лет о браке лучше и не думать. Но если найдется одинокая женщина двадцати семи лет, то тридцатипятилетний полковник вполне мог бы жениться на ней.

– Женщина двадцати семи лет, – сказала Марианна после небольшой паузы, – не может даже надеяться на то, что сможет испытать сама или внушить кому-нибудь трепетные чувства. А уж если ее дом непригоден для жилья и у нее маленькое состояние, то, мне кажется, она может принять на себя обязанности хозяйки дома и сиделки при будущем муже только ради обеспеченности и покоя, которые обретет в браке. И в подобной женитьбе не найдут ничего предосудительного. Такой брак удобен обоим, а окружающие не найдут в нем ничего странного. Но в моих глазах это не брак вовсе, это просто сделка, в которой каждый находит для себя выгоду за счет другого.

– Я знаю, что тебя невозможно убедить поверить в то, что двадцатисемилетняя женщина может испытывать к тридцатипятилетнему мужчине какие-либо чувства и что он может стать для нее прекрасным мужем. Но я не согласна с тем, что ты обрекла полковника Брэндона на постоянные болезни, его жену на вечный уход за ним только из-за того, что он вчера пожаловался (а ты помнишь, что вчера было сыро и холодно) на легкую ревматическую боль в плече.

– Но он говорил о фланелевых жилетах, – воскликнула Марианна, – а для меня они всегда связаны с болью в костях, судорогами, ревматизмом и другими старческими болезнями!

– Если бы он слег в лихорадке, то вряд ли удостоился бы подобной критики. Признайся, Марианна, ведь горящее лицо, тусклые глаза и быстрый пульс привлекают тебя гораздо больше?

После этого Элинор покинула комнату, а Марианна обратилась к матери.

– Мама, – сказала она, – я постоянно думаю только о болезнях и ни о чем другом. Я не сомневаюсь, что Эдвард Феррарс заболел. Мы здесь уже вторую неделю, а он так и не приехал. Только серьезная болезнь может объяснить это. Что еще могло задержать его в Норленде?

– Ты ждала его так скоро? – спросила миссис Дэшвуд. – Я – нет. Наоборот, меня больше волнует другое: когда я приглашала его погостить у нас, то не увидела ни особой радости, ни готовности приехать. Думаешь, Элинор его уже ждет?

– Я у нее не спрашивала, но она, скорее всего, уже ждет.

– Мне кажется, что ты ошибаешься. Когда я вчера говорила ей о том, что нужна новая решетка для одной из спален для гостей, она сказала, что торопиться незачем, будто бы комната в ближайшее время не понадобится.

– Странно! Что бы это могло означать? Хотя их поведение в принципе объяснить нельзя. Как спокойно они разговаривали друг с другом накануне отъезда! Каким холодным и сдержанным было их прощание! Эдвард прощался с Элинор как со мной, как любящий брат с сестрами, не более. В утро отъезда я дважды специально оставляла их одних в комнате, и оба раза Эдвард покидал комнату следом за мной. И Элинор, покидая Норленд и Эдварда, плакала гораздо меньше меня. И теперь она постоянно держит себя в руках. Ни унылости, ни меланхолии! А разве она пыталась хоть раз избегать нашего общества или появлялась где-нибудь грустной и недовольной?

Глава 9

Дэшвуды устроились в Бартоне с комфортом. Дом, и сад, и все, что их окружало, становилось для них с каждым днем более привычным. Они вновь вернулись к любимым занятиям, придававшим Норленду половину его очарования, и делали все с гораздо большим удовольствием, чем в Норленде после смерти отца. Сэр Джон Мидлтон, навещавший их каждый день в течение двух недель, не привык к подобным занятиям у себя дома и потому не переставал удивляться, находя их постоянно занятыми каким-либо делом.

И если не считать обитателей Бартона, то редко кто приходил к ним в гости. Несмотря на настойчивые просьбы сэра Джона поближе познакомиться с соседями и постоянные напоминания, что его карета к их услугам, независимость миссис Дэшвуд победила желание ее детей постоянно находиться в обществе. Поэтому она решительно отказалась навещать тех соседей, к которым нельзя дойти пешком. Таких же оказалось мало, и не все они принимали у себя гостей. Где-то в полутора милях от коттеджа в узкой долине Алленхейм, которая, как говорилось раньше, была продолжением Бартонской, девушки во время одной из своих первых прогулок обнаружили старинный респектабельный особняк, который им напомнил Норленд, он зажег их воображение, и им захотелось побольше узнать о нем. Но, наведя справки, они выяснили, что владелица дома, дама весьма преклонных лет, к сожалению, слишком слаба здоровьем, чтобы принимать гостей и выезжать в свет.

В окрестностях коттеджа было много изумительных мест для прогулок. Высокие холмы, которыми можно было любоваться из каждого окна коттеджа, манили его обитательниц насладиться чистейшим воздухом на их вершинах. Такие прогулки должны были привнести в жизнь сестер приятное разнообразие, особенно в те дни, когда распутица делала гуляние по низинам весьма сомнительным удовольствием. К одному из этих холмов однажды и направились Марианна и Маргарет, привлеченные яркими солнечными лучами, периодически прорывавшимися сквозь тучи. Два дня перед этим они провели в вынужденном заточении из-за проливного дождя и теперь очень радовались вновь обретенной свободе. Перспектива прогулки в пасмурную погоду не обрадовала миссис Дэшвуд и Элинор, и они предпочли остаться дома: одна – с любимой книгой, другая – с карандашами. На них не подействовали горячие уверения Марианны в том, что день обязательно прояснится и очень скоро в небе над их холмами не останется ни одной тучи. Поэтому младшие барышни отправились на прогулку вдвоем.

Оживленно болтая, они поднимались по пологому склону, радуясь каждому замеченному сквозь завесу туч кусочку голубого неба, а когда на их разгоряченные лица подул прохладный юго-западный ветер, они снова пожалели о том, что напрасные опасения помешали матери и Элинор разделить с ними это восхитительное удовольствие.

– Разве можно вообразить что-нибудь лучше! – воскликнула Марианна. – Маргарет, мы будем здесь гулять не менее двух часов!

Маргарет согласилась, и, весело смеясь, девушки двинулись навстречу ветру. Они шли еще минут двадцать, когда неожиданно тучи над их головой сомкнулись и в лица ударили холодные струи дождя. Они были вынуждены повернуть обратно, потому что ближайшим укрытием был их дом. Однако и в таком повороте событий девочки нашли утешение, капризы погоды позволили им на время забыть о приличиях и со всех ног пуститься бегом вниз по склону, который вел прямо к их калитке.

Не медля ни минуты, они побежали. Марианна сначала опередила сестру, но оступилась и упала. Маргарет слишком разогналась и не смогла остановиться, чтобы помочь ей, поэтому первой достигла подножия холма.

Навстречу поднимался джентльмен с ружьем, вокруг которого бегали два пойнтера. Когда Марианна оказалась на земле, незнакомец находился от нее всего лишь в нескольких шагах. Он положил ружье и бросился к ней. Марианна поднялась на ноги, но, как выяснилось, с трудом могла стоять, потому что вывихнула лодыжку. Джентльмен предложил свою помощь, от которой она стыдливо отказалась. Разумно полагая, что, исходя из требований необходимости, девичьей скромностью можно и пренебречь, джентльмен без лишних слов подхватил девушку на руки и понес вниз. Он прошел через калитку, которую Маргарет оставила открытой, внес Марианну в дом и опустил в кресло.

Элинор и ее мать при появлении странной процессии растерянно встали. Обе глядели на незнакомца с явным удивлением, к которому примешивалось тайное восхищение, которое не могла не внушить им его внешность. Он принес извинения за свое внезапное вторжение, объяснив его причину с такой искренностью и непринужденностью, что хозяйки оказались под впечатлением не только его мужественной красоты, но и приятного голоса и изысканной речи. Но даже будь он старым, безобразным и вульгарным, миссис Дэшвуд все равно испытывала бы к нему благодарность за внимание, оказанное ее ребенку, однако молодость, красота и элегантность придали поступку незнакомца в ее глазах особый интерес.

Она снова и снова благодарила его, а затем любезно пригласила сесть. Он отказался, сославшись на то, что его одежда совсем промокла и испачкалась. Тогда она поинтересовалась, кому столь обязана. Джентльмен ответил, что его фамилия Уиллоби и он сейчас живет в Алленхейме. После чего он учтиво попросил оказать ему честь и разрешить на следующее утро побывать у них, чтобы справиться о здоровье мисс Дэшвуд. Эту честь ему оказали, причем с превеликой охотой, после чего он удалился в дождь.

Мужественная красота и необыкновенное изящество нового знакомого тотчас стали темой всеобщего восхищения. Внешняя привлекательность спасителя придала маленькому приключению Марианны особую пикантность. Марианна, в отличие от остальных обитательниц дома, его почти не разглядела. Смущение, завладевшее всем ее существом, когда он подхватил ее на руки, не позволило ей, даже сидя на диване в гостиной, поднять на него глаза. Но все же она успела заметить достаточно, чтобы разделить всеобщее восхищение со свойственной ей энергичной восторженностью. Его внешность и манеры были такими же, какими она мысленно наделяла героя своего романа, а то, как он без лишних церемоний отнес ее в дом, по ее мнению, говорило вовсе не о вольности, а о смелости духа. Буквально все связанное с неожиданным знакомым было исполнено глубочайшего интереса. Его имя было необыкновенно благозвучно, жил он в самой любимой ею окрестной деревушке. К тому же ему необычайно шла охотничья куртка. В общем, фантазия Марианны работала без устали, мысли были удивительно приятными, и полученная травма была благополучно позабыта. Очень скоро бартонский коттедж посетил сэр Джон, ему только пришлось дождаться затишья, позволившего выйти из дома. Миссис Дэшвуд тотчас поведала ему о происшествии с Марианной и с волнением задала вопрос, известен ли ему человек по фамилии Уиллоби из Алленхейма.

– Уиллоби! – воскликнул сэр Джон. – Неужели он здесь? Это прекрасная новость. Я завтра же заеду к нему и приглашу пообедать.

– Так вы его знаете? – спросила миссис Дэшвуд.

– Знаю ли его? Конечно знаю! Да он приезжает сюда каждый год.

– А что он за человек?

– Лучше не найти, уверяю вас! Прекрасный стрелок и лучший наездник во всей Англии.

– И это все, что вы можете о нем сказать?! – негодующе воскликнула Марианна. – А как он ведет себя в обществе? Чем он занимается? Чем интересуется? Каковы его увлечения?

Сэр Джон оказался в тупике.

– Поверьте, я не знаю ничего об этом, – сказал он. – Но он добрый и веселый парень, а пойнтера лучше его черной суки я не видел. А она была сегодня с ним?

Но Марианна могла описать сэру Джону собаку не лучше, чем он ей ее хозяина.

– Но кто он? – спросила Элинор. – Откуда он?

У него есть в Алленхейме собственный дом?

Это сэр Джон знал и рассказал, что у Уиллоби нет здесь собственного дома, а приезжает он погостить у пожилой хозяйки Алленхейм-Корта, так как является ее родственником и наследником поместья.

– Да, да, – продолжил сэр Джон, – он вполне стоит того, чтобы его заарканить, уж поверьте мне, мисс Дэшвуд. И у него есть симпатичное маленькое поместье в Сомерсетшире. И будь я на вашем месте, я не отдал бы его своей младшей сестренке, как бы она ни падала в горах. Мисс Марианна не должна думать, что все кавалеры достанутся ей. Брэндон будет ревновать, если она не будет осторожна.

– Я не верю, – сказала миссис Дэшвуд с улыбкой, – что мистер Уиллоби может волноваться, что мои дочери будут пытаться, как вы выразились, заарканить его. Они были воспитаны по-другому. Мужчины с нами в безопасности, даже очень богатые. Но я рада узнать, что он благородный молодой человек и знакомство с ним нам только на пользу.

– Отличный парень, таких, как он, днем с огнем не сыщешь, – повторил сэр Джон. – Помню, в прошлое Рождество, на маленьком музыкальном вечере в парке, он танцевал с восьми часов вечера до четырех утра, так ни разу и не присев.

– Неужели?! – воскликнула Марианна, глаза ее загорелись. – И разумеется, грациозно, отдавая всю душу танцу?

– Именно, а в восемь утра уже встал, чтобы поохотиться.

– Это мне нравится, именно таким должен быть молодой человек! Чем бы он ни занимался, страсть в нем не должна гаснуть, он не должен знать, что такое усталость!

– Понимаю, понимаю, – сказал сэр Джон, – вы начнете на него охотиться, а про бедного Брэндона забудете.

– Не выношу подобных выражений, – возразила Марианна. – Эту вульгарность, которую принимают за остроумие, терпеть не могу. А «охотиться» и «покорять» – самые из них неприятные. Они весьма невзыскательны и грубы, а если когда-то и казались остроумными, то это время давно прошло.

Сэр Джон не совсем понял горячую отповедь Марианны, но от всей души рассмеялся, словно понял все, причем услышанное его немало позабавило, и ответил:

– Уж с тем, чтобы покорять, у вас проблем не будет. Бедный Брэндон! Он уже у ваших ног, а он стоит того, чтобы обратить на него внимание, уж поверьте мне! Несмотря на все ваши падения в горах и травмированные лодыжки.

Глава 10

Спаситель Марианны, как красиво, но не вполне точно описала Уиллоби Маргарет, пришел на следующее утро, чтобы поинтересоваться состоянием здоровья Марианны. Миссис Дэшвуд приняла его не просто вежливо, но искренне была рада его приходу, эта сердечность появилась благодаря рассказу сэра Джона о нем и чувству благодарности, которое жило в ее душе. Этот визит должен был убедить нового знакомого, что в семье, с которой его свел случай, царят благовоспитанность, изысканность, тесная привязанность и что они очень любят домашний комфорт. В том, что они очаровательны, его не требовалось убеждать дважды.

У мисс Дэшвуд был нежный цвет лица, правильные черты и стройная фигура. Марианна же была еще красивее. Может быть, ее фигура была не такая красивая, но рост придавал ей грациозность. Ее лицо было таким милым и прелестным, что те, кто называл ее красавицей, не грешили против истины. Ее смуглая кожа казалась восхитительной благодаря своей прозрачности, черты лица обвораживали, улыбка притягивала. А ее темные глаза были такими удивительно живыми, одухотворенными и глубокими, что в них нельзя было смотреть без восхищения. От Уиллоби вначале их блеск был скрыт смущением, вызванным воспоминанием о его помощи, но, когда оно прошло, когда она смогла взять себя в руки, она заметила, что его хорошее воспитание сочетается с искренностью и жизнерадостностью. А когда он сообщил, что любит музыку и танцы, она посмотрела на него с таким одобрением, что до конца визита он не сводил с нее глаз.

Чтобы вовлечь ее в разговор, достаточно было упомянуть о каком-либо ее увлечении. В таких случаях она не могла промолчать и активно включалась в обсуждение, забыв о стеснительности и робости. Они быстро обнаружили, что музыка и танцы доставляли им одинаковое наслаждение, причем это происходило из-за общности их суждений. Воодушевленная таким совпадением, Марианна решила выяснить его мнение и по другим интересующим ее вопросам. Она начала расспрашивать его о книгах, рассказала о своих любимых авторах, причем с таким искренним восторгом, что любой молодой человек двадцати пяти лет показался бы совершенно бесчувственным, если бы немедленно не превратился в их горячего поклонника, даже если бы он раньше об этих авторах никогда не слышал. Но их вкусы были удивительно схожими, и их приводили в восторг одни и те же книги и даже одни и те же отрывки из них. Если же обнаруживались какие-нибудь разногласия, то Марианна горячо бросалась на защиту своего мнения, причем ее собеседник всегда вынужден был отступать под напором ее аргументов и пламени ее глаз. Он немедленно соглашался с ее решениями, всячески поддерживал ее бьющий через край энтузиазм, и задолго до того, как его визит подошел к концу, они уже беседовали свободно и раскованно, как старые знакомые.

– Ну что ж, Марианна, – сказала Элинор, как только за гостем закрылась дверь, – за одно утро ты успела очень много. Тебе уже известно мнение мистера Уиллоби по любому мало-мальски важному вопросу, ты в точности знаешь, что он думает о Купере и Скотте, ты убедилась, что он воздает этим авторам по заслугам, ты получила все возможные заверения, что он в должной мере восхищается Поупом. Но как же ты намерена продолжать ваше знакомство сколь бы то ни было долго, если будешь обсуждать все сразу и так быстро? Скоро все интересные темы окажутся исчерпанными. При следующей встрече он изложит тебе свои мысли о красотах пейзажей и о вторых браках, больше тебе не о чем будет его спрашивать.

– Элинор, – воскликнула Марианна, – разве это честно?! Разве справедливо? Разве мои идеи столь убоги? Но я поняла, о чем ты. Я вела себя слишком непринужденно, говорила искренне и была слишком счастлива. Я нарушила все правила приличия. Я была открытой и искренней, а не сдержанной, скрытной, скучной и лживой. Если бы я говорила только о погоде и дорогах, открывая рот каждые десять минут, то мне не пришлось бы сейчас выслушивать ваши упреки.

– Милая моя! – сказала ее мать. – Ты не должна обижаться на Элинор, она ведь просто пошутила. Я бы сама отругала ее, если бы она на самом деле пыталась осудить радость от разговора с нашим новым другом.

Марианна мгновенно успокоилась.

Со своей стороны Уиллоби всем своим видом показывал, как приятно ему это новое знакомство и как хотел бы он его продолжить. Он навещал их каждый день. Вначале предлогом для визитов было желание узнать о состоянии здоровья Марианны, но прием, который ему оказывали, становился с каждым разом все ласковее, и потому предлог перестал ему требоваться намного раньше, чем пострадавшая полностью выздоровела. Она не могла покидать дом в течение нескольких дней, но еще ни разу подобное заключение не было столь приятным. Уиллоби обладал неплохими способностями, прекрасным воображением, хорошим чувством юмора и всегда был искренним и непринужденным. Он как будто был создан для того, чтобы покорить сердце Марианны. К привлекательной внешности прибавлялся живой и пытливый от природы ум, причем эти качества Марианна подпитывала своей энергией и сама же ими восхищалась.

Его общество доставляло ей огромное наслаждение. Они читали, разговаривали, пели дуэтом. Пел и играл он превосходно, а читал с таким чувством и так выразительно, что Эдвард мог ему только позавидовать.

Миссис Дэшвуд он нравился не меньше, чем Марианне, а Элинор не могла упрекнуть его ни в чем, кроме одного. Он, как и ее сестра, также по каждому поводу выражал свое собственное мнение, не обращая внимания на окружающих и на обстоятельства. Привычка поспешно формировать и немедленно высказывать во всеуслышание свое мнение о других людях, при этом пренебрегая общепринятыми правилами вежливости и нормами поведения в обществе ради велений сердца, выдавала некоторую легкомысленную неосторожность, которую Элинор не могла одобрить несмотря ни на что.

Марианна начала понимать, что отчаяние, которое завладело ею в шестнадцать с половиной лет из-за того, что она до сих пор не встретила человека, который бы соответствовал ее идеалам, было поспешным. Уиллоби воплощал в себе все черты, которые в тот несчастливый час, как, впрочем, и в более счастливые периоды ее жизни, представлялись ей обязательными для ее воображаемого принца. А его поведение свидетельствовало о серьезности его намерений. Миссис Дэшвуд уже к концу первой недели начала с надеждой ожидать будущей свадьбы, при этом она вовсе не думала о богатстве молодого человека и втайне поздравляла себя с такими двумя зятьями, как Эдвард и Уиллоби.

Страсть полковника Брэндона к Марианне, которая была открытием его друзей, узнавших об этом чувстве, казалось, раньше, чем сам полковник, теперь стала заметной и для Элинор, причем как раз в тот момент, когда друзья полковника переключились на другой предмет. Теперь их внимание и остроумие привлек счастливый соперник, и насмешки, которые сыпались на полковника, пока в его душе еще не сформировалось глубокое чувство, прекратились, как только для них действительно появились серьезные основания. Элинор пришлось признать, хотя и неохотно, что чувства, которые миссис Дженнингс приписывала ему ради собственного удовлетворения, имеют место в действительности. Понятно, что общность интересов явилась чрезвычайно привлекательной для Уиллоби, но вместе с тем поразительное несходство характеров вовсе не оттолкнуло Брэндона. Элинор это беспокоило: что могли сделать молчаливые тридцать пять лет против сильных двадцати пяти? Она не могла пожелать ему успеха и потому желала равнодушия. Полковник нравился ей, несмотря на его постоянную замкнутость и сдержанность, которые его не портили и даже вызывали в ней интерес. Его манеры поведения были серьезными, но мягкими, а сдержанность была результатом каких-то душевных травм, а не природным качеством. Сэр Джон постоянно намекал на частые разочарования полковника в прошлом, и это только подтверждало ее мнение о нем как о несчастном человеке, и она относилась к нему с уважением и состраданием.

Возможно, уважение и сострадание появились от пренебрежительного отношения к нему Уиллоби и Марианны, которые относились к нему столь предвзято из-за того, что он был не молод и не весел, и которые просто не ценили его достоинств.

– Брэндон просто такой человек, – однажды сказал Уиллоби, когда речь зашла о полковнике, – о котором всегда говорят хорошо, но чьего общества никогда не ищут, которого все рады видеть, но с кем часто забывают побеседовать.

– Как раз таким он мне и представляется! – воскликнула Марианна.

– Ну и чем вы оба хвастаетесь, своей несправедливостью к нему? – сказала Элинор. – Его уважают все в Бартон-Парке, и я никогда не упущу возможности поговорить с ним.

– Ваше снисходительное отношение к нему, – ответил Уиллоби, – явно свидетельствует в его пользу, но что касается уважительного отношения соседей, то это как раз чести ему не делает. Кто же станет терпеть унижение, радуясь одобрению таких женщин, как леди Мидлтон и миссис Дженнингс, которые могут повелевать настроением общества?

– Но, возможно, оскорбления, наносимые такими людьми, как вы и Марианна, компенсируют уважение леди Мидлтон и ее матери. Если их похвала – это осуждение, то ваши упреки вполне могут быть похвалой. И они не более непрозорливы, чем вы предвзяты и несправедливы.

– В защиту вашего протеже вы становитесь весьма язвительной.

– Мой протеже, как вы изволили выразиться, разумный человек, а ум всегда был и остается для меня привлекательным. Да, Марианна, даже если человек уже разменял четвертый десяток. Он повидал мир, был за границей, много читал и, в отличие от многих, умеет думать. Он поведал мне немало интереснейшей информации по самым разным темам и всегда отвечал на мои вопросы с готовностью и очень любезно.

– Ну конечно, – скривилась Марианна, – он рассказал тебе, что в Вест-Индии жаркий климат и полчища москитов.

– Не сомневаюсь, что он непременно рассказал бы мне это, если бы я спросила. Но получилось так, что это я и без него знала.

– Возможно, – вмешался Уиллоби, – его наблюдательности хватило еще и на то, что он заметил существование набобов и паланкинов.

– Осмелюсь заметить, что его наблюдательность простирается значительно дальше, чем ваша язвительность. Почему вы его так не любите?

– Что вы, вовсе нет. Я, право, считаю его почтенным человеком, которого все хвалят, но никто не замечает, у которого значительно больше денег, чем он может потратить, столько времени, что он не знает, как им распорядиться, да еще и по два новых костюма каждый год.

– Добавьте к этому, – воскликнула Марианна, – что у него нет ни талантов, ни вкуса, ни решительности! Его ум лишен остроты, чувства – пылкости, а голос – выразительности.

– Вы наградили его таким количеством недостатков, – возразила Элинор, – что мне кажется, у вас непомерно развито воображение. В сравнении с этим мои похвалы могут показаться холодными и незначительными. Я могу только повторить, что он разумный, хорошо воспитанный и прекрасно образованный человек с благородными манерами и, мне кажется, добрым сердцем.

– Мисс Дэшвуд, – вскричал Уиллоби, – вы поступаете со мной жестоко! Вы стараетесь переубедить меня, опираясь исключительно на доводы рассудка, но, смею вас заверить, у вас ничего не получится. Вашему искусству убеждения я могу противопоставить равное ему упрямство. У меня есть как минимум три причины не любить полковника Брэндона. Во-первых, он пригрозил мне дождем, когда мне хотелось, чтобы была ясная погода. Во-вторых, ему не понравились сиденья в моей коляске, а в-третьих, я никак не могу заставить его купить мою гнедую кобылу. Однако если вам доставит удовольствие услышать, что во всех остальных отношениях считаю его личностью безупречной, то я готов это признать немедленно. А вы, в ответ на это признание, которое далось мне весьма нелегко, уж позвольте мне недолюбливать его так же, как и раньше.

Глава 11

Миссис Дэшвуд и ее дочери, когда приехали в Девоншир, даже не могли вообразить, что они практически никогда не будут находиться в одиночестве и что постоянные гости и частые приглашения погостить где-нибудь оставят им так мало времени на серьезные занятия. Но именно так и произошло. Когда Марианна выздоровела, сэр Джон решил привести в исполнение свой план развлечений для всей семьи как на свежем воздухе, так и дома. Начались танцевальные вечера в Бартон-Парке, а вечеринки на воде устраивались так часто, как позволяла дождливая октябрьская погода. Уиллоби посещал каждый подобный бал, а легкость этих вечеров и их некоторая фамильярность только способствовали укреплению дружбы между ним и Дэшвудами и давали ему возможность воочию убедиться в исключительных достоинствах Марианны. Он выражал ей свое восхищение, а в ее поведении пытался обнаружить свидетельство ее расположения к нему.

Их взаимная привязанность не могла не удивить Элинор. Она только хотела, чтобы они не показывали ее столь открыто, и раз или два пыталась убедить Марианну, что некоторая сдержанность пришлась бы очень кстати. Но Марианна не любила скрытность и потому всегда была откровенна, а стремление сдержать чувства, которые нельзя назвать предосудительными, было бы пустой тратой сил и уступкой банальным и ошибочным понятиям. Уиллоби разделял ее мнение, и их поведение было прямым доказательством их убеждений.

В его присутствии она не сводила с него глаз. Все, что он делал, было правильно. Все, что он говорил, он говорил с умом. Если вечер в Бартон-Парке завершался картами, то он делал так, чтобы она выиграла, пусть и в ущерб всем остальным. Если же танцы были главным развлечением вечера, то они танцевали вместе половину из них, а остальное время стояли рядом и говорили только между собой. Разумеется, подобное поведение вызывало у окружающих только смех, но стыдно им не стало, казалось, что они этого просто не замечают.

Миссис Дэшвуд слишком симпатизировала им, чтобы попытаться умерить их столь открытое выражение чувств. Для нее это было естественное последствие сильной привязанности пылких юных душ.

Для Марианны настала счастливая пора: ее сердце принадлежало Уиллоби, и удовольствие от его общества постепенно изгладило из ее памяти нежную привязанность к Норленду, которую она привезла с собой из Суссекса.

У Элинор не было повода для такого же безоблачного счастья, на сердце у нее не было легко, а развлечения вовсе не приносили ожидаемой радости. Они не могли заменить ей то, что осталось в прошлом, как не могли и заставить думать о Норленде без грусти. Ни леди Мидлтон, ни миссис Дженнингс не были умными и приятными собеседницами, которых ей так не хватало, хотя последняя была невероятно болтлива и с первого взгляда начала испытывать к Элинор расположение. Она уже три или четыре раза рассказала Элинор историю своей жизни, и если бы Элинор запоминала все нюансы, то она еще в самом начале знакомства знала бы все подробности последней болезни мистера Дженнингса, а также те слова, которые он произнес за несколько минут до кончины. Элинор относилась с большей приязнью к леди Мидлтон, но только потому, что чаще молчала. Элинор не потребовалось особой наблюдательности, чтобы убедиться, что ее сдержанность была признаком спокойствия и некоторой вялости, но не ума. К мужу и матери она относилась так же, как к гостям, поэтому дружеской близости с ней не приходилось ни искать, ни желать. Сегодня она могла сказать только то, что уже говорила вчера, ничего нового. Она была пресна и скучна, даже ее настроение никогда не менялось. И хотя она не возражала против приемов, которые устраивал ее муж, конечно, при условии, что правила хорошего тона будут неукоснительно соблюдаться и двое ее старших сыновей останутся при ней, но от этих вечеров она получала удовольствия не больше, чем от сидения дома в одиночестве. Ее присутствие тоже не доставляло радости гостям. Она почти не принимала участия в беседе, и часто о ней вспоминали лишь тогда, когда она начинала успокаивать своих шаловливых мальчишек.

Полковник Брэндон явился приятным исключением из всех новых знакомых Элинор. Она нашла в нем человека, обладающего определенными талантами, способного вызвать дружеский интерес и быть приятным спутником. Вопрос об Уиллоби даже не поднимался. Он внушал ей уважение, теплые сестринские чувства, но он был влюблен, а значит, все свое внимание уделял Марианне. Поэтому временами казалось, что со значительно менее приятными людьми было бы интереснее общаться, чем с ним. На свою беду, полковник Брэндон не имел повода думать об одной только Марианне и в разговорах с Элинор находил великое утешение от полного безразличия ее сестры. Сочувствие Элинор к полковнику возросло еще больше, когда у нее появилась причина подозревать, что муки несчастной любви ему уже знакомы. Это подозрение возникло из-за случайно оброненных слов на одном из вечеров в Бартон-Парке. Они сидели и мирно беседовали в то время, как остальные танцевали. Полковник несколько минут не сводил глаз с Марианны, потом вздохнул и со слабой улыбкой проговорил:

– Ваша сестра, насколько я понимаю, не одобряет вторые привязанности.

– Нет, – ответила Элинор, – она ведь необыкновенно романтична.

– Или, как мне кажется, она не верит в возможность их существования.

– Думаю, что да. Но как ей удается примирить подобные убеждения с тем фактом, что ее собственный отец был женат дважды, я не могу объяснить. Но полагаю, что через несколько лет она, несомненно, смягчится и станет выносить свои суждения, опираясь на здравый смысл и наблюдения. Тогда они определенно станут более трезвыми и ясными, причем не только для нее самой, но и для окружающих.

– Скорее всего, так и будет, – сказал полковник. – И все же в предубеждениях юного ума есть некая необъяснимая прелесть, поэтому, когда они со временем уступают место здравому смыслу, невольно испытываешь сожаления.

– Я не могу согласиться с вами, – возразила Элинор, – чувства подобные тем, что испытывает Марианна, чреваты множеством неудобств и даже некоторой опасностью. Никакая искренность, наивность или неопытность искупить этого не может. Она вечно пренебрегает правилами приличия. Я очень жду, когда она лучше узнает жизнь, поскольку это принесет ей одну только пользу.

После короткой паузы полковник снова заговорил:

– Ваша сестра безоговорочно отрицает возможность второй привязанности, не делая никаких различий? Она считает ее одинаково преступной для всех? Получается, что те люди, на долю которых выпало разочарование в своем первом выборе, из-за непостоянства ли предмета привязанности или из-за неудачно сложившихся обстоятельств, должны оставаться равно безразличными ко всему до конца своих дней?

– Откровенно говоря, все тонкости, касающиеся ее принципов, мне неизвестны. Я только знаю, что никогда не слышала, чтобы она признавала хотя бы один случай второй привязанности извинительным.

– Это не может продолжаться долго, – сказал он. – Но перемена… Полная перемена привычных убеждений… Нет, нет, не стоит ей этого желать! Ведь когда юному уму приходится отказываться от возвышенного романтизма, очень часто им овладевают мнения очень распространенные и опасные. Я сужу по собственному опыту. Когда-то я знал юную даму, которая и темпераментом, и складом ума была очень похожа на вашу сестру. Она думала как ваша сестра и судила о самых разных вещах тоже подобно ей, но затем пришло время насильственной перемены, да к тому же так сложились обстоятельства… – Тут он внезапно замолчал, очевидно решив, что сказал слишком много.

Именно тогда у Элинор возникли подозрения. Она, вероятнее всего, не обратила бы внимания на его слова, если бы не увидела, как он сожалеет, что они сорвались с его губ. И тут уже не нужно было обладать особой фантазией, чтобы связать его волнения с грустными воспоминаниями о прошлом. Дальше рассуждать Элинор не стала. А вот Марианна на ее месте не удовольствовалась бы малым. Ее живое воображение незамедлительно нарисовало бы ей печальные события истории о трагической любви.

Глава 12

На следующее утро во время прогулки Марианна сообщила сестре новость, которая, несмотря на то что опрометчивость и порывистость Марианны ни для кого не являлись секретом, неприятно удивила Элинор, поскольку явилась слишком уж экстравагантным подтверждением этих качеств. Приплясывая от восторга, Марианна поведала, что Уиллоби подарил ей лошадь, которую сам вырастил в сомерсетширском поместье. Она была специально приучена к дамскому седлу. Марианна ни на минуту не задумывалась о том, что ее мать вовсе не собиралась держать лошадь. Если же из-за этого подарка она будет вынуждена изменить решение, ей придется нанять лакея и купить для него лошадь, а затем и построить конюшню для этих двух лошадей. Марианна же приняла подарок без всяких колебаний и рассказала о нем сестре, захлебываясь от счастья.

– Он намерен сегодня же отправить своего грума в Сомерсетшир за ней, – добавила она, – а когда лошадь прибудет, мы будем каждый день ездить верхом. Ты, конечно, тоже сможешь кататься, Элинор. Ты только представь себе, какое наслаждение скакать галопом по нашим просторам.

Она никак не желала пробудиться от блаженных грез и понять, сколько неприятностей сопряжено с этой затеей. Что такое еще один слуга? Пустячный расход. Да и мама ничего не будет иметь против. Кстати, для слуги подойдет любая кляча. Да и покупать ее не обязательно, всегда можно взять какую-нибудь захудалую лошаденку в Бартон-Парке. Какие конюшни? Достаточно самого простого сарая. Устав спорить, Элинор решилась выразить сомнения, прилично ли ей принимать подобный подарок от человека, с которым она так мало, ну или, во всяком случае, так недолго знакома. Марианна решила, что это уже слишком.

– Ты ошибаешься, Элинор, – возразила Марианна, – если считаешь, что я плохо знаю Уиллоби. Да, я недолго с ним знакома, но нет в мире человека, разумеется кроме тебя и мамы, кого бы я знала так хорошо. Не время и не обстоятельства определяют близость между людьми, а общность характеров. Некоторые люди могут знать друг друга в течение семи лет, но так и не научиться понимать друг друга, а некоторым и семи дней будет достаточно. Я бы чувствовала себя гораздо больше виноватой, если бы приняла в подарок лошадь от брата, а не от Уиллоби. Джона я знаю очень плохо, несмотря на то что мы прожили рядом много лет, а об Уиллоби у меня составилось мнение уже давно.

Элинор, зная о характере своей сестры, решила больше не затрагивать эту тему. Возражения по этому поводу только усилят ее уверенность в собственной правоте. Но обращение к ее привязанности к матери, представление всех неудобств, на которые должна будет пойти мама, если – что вполне вероятно – она согласится на подобное увеличение их домашнего хозяйства… После этого Марианна сдалась и обещала ничего не говорить матери, чтобы не подвергать ту искушению совершить добрый, но абсолютно неблагоразумный поступок.

Она была верна своему слову, и в тот же день, когда Уиллоби пришел их навестить, Элинор услышала, как ее сестра выражает свое глубокое сожаление, что не может принять его подарок. Затем она объяснила причины, из-за которых вынуждена была поменять свои намерения, и они были таковы, что не давали ему возможность настаивать и упрашивать. Но его разочарование было очевидным и казалось совершенно искренним, и, выразив свое огорчение, он тихо добавил:

– Лошадь по-прежнему принадлежит вам, Марианна, несмотря на то что вы не можете сейчас на ней ездить. Она останется у меня до тех пор, пока вы ее не потребуете. До того времени, как вы покинете Бартон и будете жить в своем собственном доме, Королева Мэб будет вас ждать.

Вот что услышала мисс Дэшвуд. Эти слова, а также тон, которым они были произнесены, равно как и обращение к сестре просто по имени – все недвусмысленно указывало на то, что между этими людьми существуют особые отношения. С этой минуты Элинор уже не сомневалась, что они помолвлены. Это открытие ее нисколько не удивило, разве что она слегка недоумевала, почему эти столь откровенные натуры не рассказали обо всем прямо.

На следующий день Маргарет рассказала ей нечто усилившее ее уверенность. Накануне Уиллоби провел у них весь вечер, и Маргарет некоторое время оставалась с влюбленной парой в гостиной одна, таким образом, у нее было время сделать кое-какие наблюдения, которыми она, напустив на себя важный вид, поделилась с сестрой.

– Ах, Элинор, – воскликнула она, – я тебе такое расскажу про Марианну! Я уверена, они с мистером Уиллоби очень скоро поженятся.

– Ты это говорила, – ответила Элинор, – почти каждый день с тех пор, как они познакомились. По-моему, они еще и недели не были знакомы, когда ты известила нас, что Марианна носит на шее медальон с его портретом. Правда, при ближайшем рассмотрении в медальоне оказался портрет нашего двоюродного деда.

– Но сейчас совсем другое дело. Я не сомневаюсь, что они вот-вот поженятся. У него даже есть ее локон.

– Будь осторожнее, Маргарет. Локон вполне может принадлежать его двоюродному деду.

– Нет, Элинор, я точно знаю, что локон Марианны. Я не могу ошибиться, потому что я видела, как он его отрезал. Вчера вечером после чая, когда вы с мамой вышли из комнаты, они начали друг с другом шептаться. Мне показалось, что он ее о чем-то упрашивал, потом взял ножницы и отрезал длинную прядь. У нее ведь волосы были распущены по плечам. Потом он поцеловал локон, аккуратно завернул его в белую бумагу и положил в карман.

Столь уверенное перечисление подробностей не могло не убедить Элинор, к тому же она лишь получила лишнее подтверждение тому, что видела и слышала сама.

Проницательность Маргарет временами чрезвычайно досаждала ее сестре. Однажды, когда миссис Дженнингс принялась самым настойчивым образом требовать, чтобы она назвала имя молодого человека, пользующегося расположением Элинор, миссис Дженнингс просто умирала от желания это узнать, Маргарет взглянула на сестру и проговорила:

– Я ведь не должна его называть, не так ли, Элинор?

Разумеется, все рассмеялись, и Элинор тоже заставила себя улыбнуться. Однако удалось ей это с трудом. Она не сомневалась, что Маргарет имеет в виду вполне конкретного человека, и чувствовала, что не вынесет назойливых шуточек миссис Дженнингс над ним.

Марианна всем сердцем сочувствовала сестре, но лишь ухудшила положение, когда отчаянно покраснела и сердито сказала Маргарет:

– Запомни, каковы бы ни были твои догадки, ты не имеешь никакого права высказывать их вслух.

– Да нет у меня никаких догадок, – возмутилась Маргарет, – ты ведь мне сама об этом сказала.

Компания оживилась, и Маргарет подверглась настойчивому допросу.

– Ради бога, мисс Маргарет, расскажите нам скорее обо всем! – воскликнула миссис Дженнингс.

– Я не должна, мэм, но я его хорошо знаю, даже знаю, где он живет.

– Ну, где он живет, мы можем догадаться. В собственном доме в Норленде, как же иначе. По всей видимости, он приходской священник.

– А вот и нет. У него пока нет никакой профессии.

– Маргарет, – вмешалась Марианна, – ты же отлично знаешь, что сама все это придумала и такого человека не существует.

– Ну, значит, он недавно отдал Богу душу, Марианна, потому что я точно знаю, что раньше он существовал, а фамилия его начинается на букву «Ф».

В этот момент Элинор испытала горячую и искреннюю признательность к леди Мидлтон, которая громко высказала свое тонкое наблюдение о том, что «погода стоит очень дождливая». Хотя мисс Дэшвуд прекрасно понимала, что ее милость вмешалась в разговор отнюдь не ради спокойствия своей гостьи, но лишь потому, что не выносила несветские насмешки, которые так любили ее матушка и супруг. Полковник Брэндон с присущей ему деликатностью поддержал предложенную тему для беседы, и в течение следующих нескольких минут они оба с интересом рассуждали о дожде. Затем Уиллоби открыл фортепьяно и попросил Марианну сыграть. Таким образом, старания разных людей увести разговор в сторону увенчались успехом, и неприятная тема была позабыта. Но Элинор еще долго не могла прийти в себя от чувства тревоги, которое она в ней пробудила.

На следующий день общество собралось отправиться осмотреть великолепное имение в двенадцати милях от Бартона, принадлежащее родственнику полковника Брэндона. Причем без участия последнего экскурсия не могла состояться, потому что владелец, находившийся в то время за границей, отдал строгое распоряжение не пускать в дом посторонних. Тамошние места славились удивительной красотой, а сэр Джон, который их так горячо расхваливал, вполне мог считаться надежным судьей, потому что возил туда своих гостей по меньшей мере дважды каждое лето на протяжении последних десяти лет. Там было довольно большое озеро, а значит, утро можно было посвятить прогулке на лодках. В путь надо было отправляться пораньше в открытых экипажах, прихватив с собой достаточное количество холодных закусок, и можно не сомневаться, что пикник удастся на славу.

Кое-кто из присутствующих счел этот план несколько не соответствующим времени года, тем более что на протяжении последних двух недель каждый день шел дождь. Миссис Дэшвуд уже была немного простужена, и Элинор убедила ее остаться дома.

Глава 13

В предполагаемой поездке в Уайтвелл Элинор готовилась промокнуть, утомиться, испугаться, но оказалось все гораздо хуже: они вообще никуда не поехали.

В десять часов вся компания собралась в Бартон-Парке, чтобы позавтракать там. Утро было довольно приятное. Несмотря на то что всю ночь шел дождь, тучи рассеялись, и даже изредка выглядывало солнышко. Все были в хорошем настроении и решили вопреки всем лишениям и неприятным неожиданностям сохранять бодрость духа.

Во время завтрака принесли почту. Одно из писем было адресовано полковнику Брэндону. Он взял конверт, взглянул на надпись на нем, переменился в лице и сразу же покинул комнату.

– Что случилось с Брэндоном? – спросил сэр Джон.

Никто не мог ответить.

– Надеюсь, что он не получил никаких плохих известий, – сказала леди Мидлтон. – Только что-то экстраординарное могло заставить полковника Брэндона покинуть стол так поспешно.

Минут через пять он вернулся.

– Надеюсь, вы не получили дурных новостей, полковник? – спросила миссис Дженнингс, как только он вошел в комнату.

– Нет, мадам. Благодарю вас.

– Письмо из Авиньона? Надеюсь, вашей сестре не стало хуже?

– Нет, мадам. Оно пришло из города. Это просто деловое письмо.

– Но что могло вас так расстроить в обычном деловом письме? Нет, так не пойдет, полковник, расскажите нам правду.

– Сударыня, – вмешалась леди Мидлтон, – подумайте, что вы говорите!

– Может быть, в письме сообщается, что ваша кузина Фанни вышла замуж? – спросила миссис Дженнингс, не обращая внимания на упрек дочери.

– Нет, в самом деле, нет.

– Ну, тогда я знаю, от кого оно, полковник. И я надеюсь, что она здорова.

– О ком вы говорите, мадам? – спросил полковник, слегка покраснев.

– О, вы знаете, о ком я.

– Я очень сожалею, сударыня, – сказал он, обращаясь к леди Мидлтон, – что получил это письмо именно сегодня, так как оно связано с делом, требующим моего присутствия в городе.

– В городе?! – вскричала миссис Дженнингс. – Что вам могло понадобиться в городе в это время года?

– Я глубоко сожалею, – продолжил он, – что должен вас покинуть сейчас и отказаться от столь приятной экскурсии. Тем более что без меня, боюсь, для вас доступ в Уайтвелл закрыт.

Какой удар для них всех!

– А если вы напишете записку экономке, – огорченно поинтересовалась Марианна, – разве этого не будет достаточно?

Он покачал головой.

– Мы должны ехать, – заявил сэр Джон, – мы не должны откладывать поездку, когда уже почти все готово. Вы не поедете в город сегодня, Брэндон, и точка.

– Мне бы очень хотелось, чтобы все было так просто. Но не в моей власти отложить поездку на день.

– Если бы вы хотя бы объяснили нам, в чем состоит ваше дело, – сказала миссис Дженнингс, – то мы могли бы сами судить, возможно его отложить или нет.

– Вы задержитесь только на шесть часов, – сказал Уиллоби, – если отложите свое дело до нашего возвращения.

– Я не могу себе позволить потерять даже час.

В это время Элинор услышала, как Уиллоби сказал Марианне шепотом:

– Есть люди, которые не слишком приятны в общении, и Брэндон один из них. Он испугался подхватить простуду и придумал этот трюк, чтобы не ездить. Я могу поставить пятьдесят гиней на то, что это письмо написано им самим.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – ответила Марианна.

– Мне давно известно, что нет смысла пытаться переубедить вас, Брэндон, вы все равно не поменяете своего мнения, – сказал сэр Джон. – Однако подумайте! Две мисс Кэри приехали из Ньютона, три мисс Дэшвуд пришли из коттеджа, и мистер Уиллоби встал на два часа раньше, чем обычно, – и все для того, чтобы попасть в Уайтвелл.

Полковник Брэндон снова повторил, как он сожалеет, что стал причиной того, что пикник не удался, но, к сожалению, выбора у него нет.

– Ну а когда же вы вернетесь?

– Надеюсь увидеть вас в Бартоне, – сказала ее милость, – после того, как вы покинете город. А поездку в Уайтвелл отложим до вашего возвращения.

– Вы очень любезны. Но пока неизвестно, когда я смогу вернуться, а потому я не могу ничего обещать.

– О, он должен вернуться и обязательно вернется! – воскликнул сэр Джон. – А если он не вернется к концу недели, то я отправлюсь за ним.

– Обязательно так и поступите, сэр Джон, – сказала миссис Дженнингс, – и, может быть, тогда вы узнаете, в чем состоит его дело.

– Я не хочу совать нос в чужие дела. Но мне кажется, речь идет о чем-то, чего он стыдится.

В это время подали лошадей полковника Брэндона.

– Вы ведь не собираетесь ехать в город верхом, не так ли? – поинтересовался сэр Джон.

– Нет, только до Хонитона, а там я пересяду в почтовую карету.

– Ну, раз вы все-таки не передумали ехать, то счастливого вам пути. Но, по-моему, вам лучше передумать.

– Уверяю вас, это не в моей власти.

Затем полковник начал прощаться.

– Есть ли шанс, мисс Дэшвуд, увидеть вас и ваших сестер зимой в городе?

– Боюсь, что нет.

– В таком случае я вынужден проститься с вами на гораздо больший срок, чем мне бы хотелось.

Марианне он просто поклонился.

– Но, полковник, – сказала миссис Дженнингс, – до того как вы уедете, расскажите нам, что это все-таки за дело.

Он пожелал ей доброго утра и в сопровождении сэра Джона покинул комнату.

Сожаления и причитания вырвались наружу, когда вежливость перестала их сдерживать. Все снова и снова соглашались в том, как досадно подобное разочарование.

– Кажется, я знаю, в чем состоит его дело, – торжественно сообщила миссис Дженнингс.

– И в чем же, мадам? – спросили все почти хором.

– Я уверена, что это касается мисс Уильямс.

– А кто такая мисс Уильямс? – спросила Марианна.

– Что? Вы не знаете, кто такая мисс Уильямс? Нет, не может быть, что-то о ней вы точно слышали. Она родственница полковника, дорогая моя, очень близкая родственница. Мы не скажем, насколько близкая, чтобы не шокировать молодых девушек. – Затем, чуть понизив голос, она сказала Элинор: – Она его родная дочь.

– Неужели?

– О да. Она похожа на него как две капли воды. И смею предположить, что полковник оставит ей все свое состояние.

Вернувшись в столовую, сэр Джон присоединился к общим стенаниям насчет неудавшейся поездки, а в заключение добавил, что раз они все-таки собрались вместе, то должен быть способ провести это время приятно. После недолгого обсуждения решили, что хотя по-настоящему счастливыми в этот день они могли стать только в Уайтвелле, то поездка по окрестностям будет неплохим утешением. Приказали подать экипажи. Карета Уиллоби была первой, а Марианна выглядела счастливее некуда, когда садилась в нее. Они быстро проехали через Парк и вскоре пропали из вида. Общество же увидело их только по возвращении, причем гораздо позднее всех остальных. Они выглядели очень довольными своей поездкой, но сказали только, что кружили по переулкам, а не отправились в холмы, как остальные.

Решили вечером устроить танцы, а день провести как можно веселее. Другие члены семьи Кэри подъехали к обеду, а потому за стол село почти двадцать человек, что заметил сэр Джон с большим удовольствием. Уиллоби занял свое обычное место между двумя старшими мисс Дэшвуд, миссис Дженнингс села справа от Элинор. Еще не начали подавать яства, когда она, наклонившись за спиной Элинор и Уиллоби к Марианне, сказала достаточно громко, чтобы услышали и они:

– А я все узнала, несмотря на ваши хитрости! Я знаю, где вы провели утро.

Марианна покраснела и быстро спросила:

– И где же?

– А разве вы не знали, – поинтересовался Уиллоби, – что мы катались в моем кабриолете?

– Как же не знать, мистер бесстыдник. Знаю, и очень хорошо, и именно поэтому я решила узнать, где вы катались. Надеюсь, вам нравится ваш дом, мисс Марианна. Я знаю, он очень большой, и когда я приеду навестить вас, то вы поставите в нем новую мебель. Я была там шесть лет назад, и тогда он очень в этом нуждался.

Марианна в смущении отвернулась. Миссис Дженнингс весело рассмеялась, а Элинор поняла, что для того, чтобы узнать правду, она подослала свою горничную к груму мистера Уиллоби. Таким образом она установила, что они ездили в Алленхейм и провели там достаточно много времени, гуляя по саду и осматривая дом.

Элинор с трудом могла поверить в подобное. Она не могла даже предположить, что Уиллоби пригласил, а Марианна согласилась войти в дом, когда миссис Смит, с которой она даже не знакома, находилась там.

Как только они покинули столовую, Элинор спросила об этом Марианну, и, к величайшему ее удивлению, все, что говорила миссис Дженнингс, оказалось правдой. Марианна даже рассердилась на нее за эти сомнения.

– Почему ты думаешь, Элинор, что мы не ездили туда и не осматривали дом? Разве ты не хотела побывать там?

– Да, Марианна, но я ни за что не отправилась бы туда без ведома миссис Смит, тем более с одним мистером Уиллоби.

– Мистер Уиллоби – единственный человек, который имеет право показывать этот дом, а так как мы ехали в кабриолете, то никто третий с нами поехать не мог. Это было самое приятное утро в моей жизни.

– Боюсь, – ответила Элинор, – что приятность не всегда залог приличия.

– Напротив, другого более верного залога не найти. Если бы я переступила истинные требования приличия в том, что сделала, то постоянно бы чувствовала это. Ведь когда мы поступаем неправильно, то всегда это сознаем, а потому практически не получаем от этого удовольствие.

– Но, милая Марианна, теперь, когда тебе пришлось выслушать такие дерзкие намеки, неужто ты не усомнилась в правильности своего поступка?

– Если считать дерзкие намеки миссис Дженнингс доказательством неприличного поведения, то все мы только и делаем, что нарушаем приличия в каждый миг нашей жизни. Меня ее осуждение трогает не более чем ее похвалы. Я не чувствую, что поступила неправильно, когда согласилась погулять в саду миссис Смит и осмотреть ее дом. Со временем они будут принадлежать мистеру Уиллоби и…

– Даже если бы со временем они стали принадлежать тебе, Марианна, то все равно твоему поступку нет оправдания.

Марианна после этих слов покраснела, но было видно, что ей понравился этот намек. Минут через десять она подошла к сестре и сказала с большим удовольствием:

– Пожалуй, Элинор, было ошибкой ездить в Алленхейм, но мистер Уиллоби так хотел показать мне поместье! Уверяю тебя, дом просто очарователен. Наверху есть милая гостиная, такого размера, которую вполне можно было бы постоянно использовать. А будь она хорошо обставлена, то ничего лучше и представить себе нельзя. Это угловая комната, и окна выходят на две стороны. С одной стороны они выходят на лужайку для боулинга, которая простирается до леса. А с другой стороны видны церковь и деревня, а также холмы, те самые, которые нам так нравились. Но вид гостиной мне не понравился: мебель хуже даже представить себе нельзя, но если ее обставить заново… Уиллоби считает, что двухсот фунтов вполне хватит для того, чтобы сделать ее одной из самых очаровательных летних гостиных во всей Англии.

Если бы их не прерывали, то Элинор пришлось бы выслушать восторженное описание всех комнат в доме.

Глава 14

Внезапный отъезд полковника Брэндона, причину которого открыть он так и не пожелал, занимал мысли миссис Дженнингс еще дня два-три. Она продолжала строить всевозможные домыслы, благо фантазии ей на это хватало. Как все любопытные, жаждущие узнать все и вся о своих знакомых, она без конца прикидывала, что могло произойти, но не сомневалась, что он получил плохие новости. Она неустанно перебирала многочисленные беды, которые могли его постигнуть, абсолютно уверенная, что он не мог избежать их всех разом.

– Случилось что-то плохое, я уверена, – говорила она. – Это было видно по его лицу. Бедный! Должно быть, он находится в довольно тяжелом положении. Поместье в Делафорде никогда не приносило более двух тысяч дохода, а его брат оставил все в очень плохом состоянии. Я думаю, он был так срочно вызван из-за денежных проблем. Из-за чего же еще? Интересно, так ли это? Я бы отдала все на свете, только бы узнать правду. Но, возможно, дело касается мисс Уильямс. Я, наверное, могу так говорить, ведь недаром он столь сильно смутился, когда я упомянула ее имя. Может быть, она заболела? Вполне возможно, насколько я знаю, она никогда не обладала крепким здоровьем. Я могу поспорить на что угодно, что что-то произошло с мисс Уильямс. Вряд ли у него проблемы с деньгами: он хороший хозяин и точно уже давно освободил поместье от долгов. Интересно, что же все-таки произошло? Может, его сестре стало хуже, и она послала за ним. Вот почему он так торопился! Ну что ж, я от чистого сердца желаю ему благополучного завершения всех тревог и забот и хорошую жену.

Так думала миссис Дженнингс, меняя свое мнение каждые две минуты, и каждый вариант казался ей правдоподобнее другого. Элинор, несмотря на искреннюю заботу о полковнике Брэндоне, не могла посвящать все свое время мыслям о столь неожиданном его отъезде, как того хотелось бы миссис Дженнингс. По ее мнению, это обстоятельство не требовало столь длительного удивления и уж тем более столь тщательного обсуждения, ее мысли занимало другое. Ее удивляло молчание сестры и Уиллоби по тому поводу, который, они знали, интересовал всех. С каждым днем это молчание становилось все более интригующим и столь непохожим на их обычное поведение. Почему они не объявят открыто о том, что, судя по их поведению друг с другом, уже произошло, Элинор понять не могла.

Она легко могла допустить, что с браком придется повременить, так как, несмотря на независимость, Уиллоби нельзя было назвать богатым. Его поместье, по расчетам сэра Джона, приносило в год примерно шестьсот-семьсот фунтов. И этот доход не позволял ему жить на широкую ногу, хотя так он и делал. Именно поэтому Уиллоби часто жаловался на отсутствие денег. Но Элинор не понимала того покрова тайны, под которым они пытались скрыть факт своей помолвки, ведь этот покров ничего не прятал. Но это было так не похоже на их обычное поведение, что в душу Элинор закрадывались сомнения, произошла ли помолвка на самом деле, и эти сомнения мешали спросить Марианну прямо.

Поведение Уиллоби было лучшим доказательством его привязанности ко всей семье Дэшвуд. Марианну он окружал всей нежностью, на которую способно только любящее сердце, а с ее матерью и сестрами он держался как любящий сын и брат. Коттедж он полюбил и считал его своим вторым домом. Он проводил в нем гораздо больше времени, чем в Алленхейме. И если их не приглашали в Парк, то его утренняя прогулка завершалась там, где он весь оставшийся день проводил с Марианной и любимым пойнтером, который лежал у его ног.

Как-то вечером, когда после отъезда полковника Брэндона прошло около недели, он, казалось, дал волю своему чувству привязанности ко всему, что его окружало. Стоило миссис Дэшвуд упомянуть о своем намерении заняться весной перестройкой коттеджа, как он стал с жаром возражать против любых изменений дома, который ему казался верхом совершенства.

– Что?! – воскликнул он. – Вы собираетесь перестроить этот милый коттедж? Нет, ни за что, на это я никогда не соглашусь. Ни камня не будет добавлено к этим стенам, ни дюйма – к его высоте, если здесь считаются с моими чувствами.

– Не волнуйтесь, – сказала мисс Дэшвуд, – ничего подобного не произойдет, просто потому что у мамы не будет денег на такую перестройку.

– Искренне рад этому! – вскричал он. – Пусть уж она всегда будет бедна, если не может найти другого применения деньгам.

– Спасибо, Уиллоби. Но вы можете быть уверены, что я никогда не пожертвую нежностью и привязанностью, которую вы или кто-то еще, кого я люблю, испытываете к этим стенам, ради каких-либо улучшений. Поверьте, что, какая бы сумма ни оказалась у меня после приведения в порядок счетов весной, я лучше оставлю ее без употребления, чем потрачу на то, что причинит вам боль. Но неужто вам так нравится этот домик, что вы не видите в нем никаких недостатков?

– О да, – сказал он, – для меня он прекрасен. Более того, мне кажется, что счастье возможно только в таком домике. И будь я достаточно богат, непременно снес бы Комбе и построил бы его заново точно по плану вашего коттеджа.

– С темной узкой лестницей и дымящейся плитой на кухне, я полагаю? – заметила Элинор.

– Да, – вскричал он с тем же жаром, – и с ними, и со всем, что здесь есть еще! Со всеми удобствами и неудобствами – он должен быть абсолютно таким же. Тогда и только под такой крышей я смогу быть так же счастлив в Комбе, как в Бартоне.

– Позволю себе предположить, – ответила Элинор, – что даже несмотря на более просторные комнаты и более широкую лестницу, вы найдете свой собственный дом таким же привлекательным, как и наш.

– Разумеется, есть вещи, – сказал Уиллоби, – которые могут сделать его гораздо дороже для меня. Но к вашему коттеджу у меня всегда будет особенная привязанность.

Миссис Дэшвуд с радостью посмотрела на Марианну, которая глаз не сводила с Уиллоби с выражением, которое явно свидетельствовало о том, как хорошо она его понимает.

– Как часто я мечтал, – добавил Уиллоби, – когда год тому назад был в Алленхейме, чтобы бартонский коттедж перестал пустовать. Проезжая мимо, я всегда восхищался его местоположением и очень огорчался, что в нем никто не живет. Я даже и не думал, что, когда приеду в следующий раз, первая новость, которую я услышу от миссис Смит, будет о том, что бартонский коттедж снят. Эта новость пробудила во мне такой живой интерес и острое любопытство, которое сейчас можно объяснить предчувствием счастья, которое меня ждало. Не так ли, Марианна? – спросил он, немного понижая голос. Затем продолжил тем же тоном: – И сейчас вы хотите испортить этот чудесный домик, миссис Дэшвуд. Вы хотите украсть у него простоту ради воображаемых улучшений. Эту чудесную гостиную, где началось наше знакомство, где мы провели столько счастливых часов, вы превратите в обыкновенную переднюю, и каждый сможет пройти через комнату, которая до сих пор была гораздо уютней и удобней, чем самые величественные апартаменты, которые только есть в мире.

Миссис Дэшвуд еще раз уверила его, что о перестройке больше и речи быть не может.

– Вы хорошая женщина, – тепло сказал он. – Ваше обещание меня успокоило. Но добавьте к нему другое, и вы сделаете меня счастливейшим человеком на земле. Пообещайте мне, что не только дом останется прежним, но и вы, ваша семья, что ваше отношение ко мне останется теплым и добрым. Именно ваша доброта делает для меня столь дорогим все, что с вами связано.

Обещание было немедленно дано, и до конца вечера нельзя было усомниться в его счастье и искренних чувствах.

– Вы придете к нам завтра ужинать? – спросила Марианна, когда он начал прощаться. – Я не прошу вас прийти утром, потому что утром мы собираемся нанести визит леди Мидлтон.

Он пообещал быть у них в четыре часа.

Глава 15

Миссис Дэшвуд навестила леди Мидлтон на следующее утро вместе с двумя дочерьми. Марианна отказалась идти с ними под каким-то не слишком благовидным предлогом, а ее мать, которая не сомневалась в том, что дочь пригласила Уиллоби прийти во время их отсутствия, не слишком ее уговаривала.

По возвращении они обнаружили перед коттеджем кабриолет Уиллоби и его слугу, и миссис Дэшвуд убедилась в правильности своей догадки. Именно это она и предвидела. Но в доме она обнаружила то, что меньше всего ожидала увидеть. Едва они вошли в дом, как из гостиной вышла сильно возбужденная Марианна, прижимая платок к глазам, и, не замечая их, взбежала наверх. Удивленные и встревоженные, они вошли в комнату, из которой только что вышла Марианна, и обнаружили там Уиллоби. Он стоял спиной к ним, прислонившись к камину. Он мгновенно обернулся, заслышав их шаги. Весь его вид говорил о том, что он испытывает те же чувства, что и Марианна.

– Что с ней?! – воскликнула миссис Дэшвуд, как только вошла. – Она заболела?

– Надеюсь, нет, – ответил он, стараясь взять себя в руки. И с вымученной улыбкой продолжил: – Заболеть должен я, так как меня постигло жестокое разочарование.

– Разочарование?

– Да. Я вынужден отказаться от вашего любезного предложения. Миссис Смит этим утром воспользовалась властью, данной богатством, над бедными, зависимыми родственниками. Она дала мне срочное поручение в Лондон. Я только что отправился в дорогу, после того как простился с Алленхеймом, а для утешения заехал проститься с вами.

– В Лондон? И вы уезжаете сегодня утром?

– Теперь же.

– Очень жаль. Но миссис Смит вы отказать не можете. Остается надеяться, что ее поручение не разлучит нас надолго.

Он покраснел, отвечая:

– Вы очень добры! Но я не смогу немедленно вернуться в Девоншир. Я навещаю миссис Смит не чаще одного раза в год.

– А разве миссис Смит – ваш единственный друг? Разве в Алленхейме ее дом единственный, где вы сможете остановиться? Постыдились бы, Уиллоби! Неужели вам нужно особое приглашение?

Он покраснел еще сильнее, потупился и только затем ответил:

– Вы слишком добры.

Миссис Дэшвуд удивленно взглянула на Элинор, которая выглядела не менее шокированной. Некоторое время все молчали. Миссис Дэшвуд заговорила первая:

– Могу лишь добавить, милый Уиллоби, что в бартонском коттедже вам всегда будут рады. Я не настаиваю на вашем немедленном возвращении, так как только вы можете судить о том, как отнеслась бы к этому миссис Смит. Я не подвергаю сомнению ни ваши намерения, ни ваши суждения.

– Мои обязательства, – пробормотал Уиллоби, – таковы, что я… боюсь… не могу тешить себя надеждой…

Он замолчал. Миссис Дэшвуд была слишком удивлена, чтобы говорить, поэтому пауза затянулась. На этот раз ее прервал Уиллоби, который сказал с легкой улыбкой:

– Мешкать неразумно. Я не буду более терзать себя, оставаясь среди друзей, общество которых мне не будет более приносить радость.

Затем он попрощался со всеми и торопливо покинул комнату. Они увидели, как он вскочил в кабриолет и спустя минуту скрылся из вида.

Миссис Дэшвуд не могла говорить от изумления и сразу же вышла из гостиной, чтобы в одиночестве предаться тревоге и волнениям, вызванным этим неожиданным отъездом.

Элинор была встревожена не меньше матери. С недоумением и беспокойством она снова и снова вспоминала то, что только что произошло. Поведение Уиллоби, когда он прощался с ними, его смущение, притворная веселость и, главное, абсолютное нежелание принять приглашение ее матери, выслушанное с неохотой, неестественной для влюбленного, неестественной для него, – все это сильно беспокоило ее. Сначала она боялась, что у него никогда не было серьезных намерений; затем, что между ним и Марианной произошла серьезная ссора. Именно поэтому Марианна могла выбежать в таких расстроенных чувствах из комнаты. Но, с другой стороны, любовь Марианны была такова, что ссора между ними казалась невероятной.

Но каковыми бы ни были причины их разлуки, горе ее сестры не вызывало ни малейших сомнений. Элинор сочувственно представляла себе глубокую печаль, которой вынуждена была предаваться Марианна, не ища в ней успокоения, а, наоборот, считая своим долгом усугублять ее.

Примерно через полчаса вернулась миссис Дэшвуд, ее глаза покраснели, но на лице не было печали.

– Наш дорогой Уиллоби сейчас в нескольких милях от Бартона, – сказала она Элинор, беря в руки рукоделие, – а с какой тяжестью на сердце он уехал.

– Так странно! Столь срочно уехать! Будто бы решил сделать это только сейчас. Ведь прошлым вечером он был так счастлив, весел и мил со всеми. А сегодня после десятиминутной беседы уехал без намерения вернуться. Произошло что-то, о чем он умолчал. Он был не похож сам на себя: говорил и вел себя как-то не так. Вы тоже должны были это заметить. Что могло произойти? Может быть, они поссорились? Почему же еще он так уклонялся от вашего приглашения?

– Уж точно не из-за отсутствия желания приехать, Элинор! Это было видно. Просто это было не в его силах. Я все обдумала и, поверь мне, теперь могу объяснить все, что вначале мне, как и тебе, показалось странным.

– Неужели?

– Да. Я нашла вполне убедительные объяснения всему. Но ты, Элинор, любишь сомневаться всегда и во всем, поэтому тебя они не убедят, я уверена. Но меня тебе не переубедить. Я убеждена, что миссис Смит знает о его чувствах к Марианне, не одобряет их (возможно, у нее на его счет были другие планы) и поэтому отсылает его прочь. Дело было придумано как оправдание его отъезда. Именно так, я пред полагаю, все и произошло. Она не одобряет его привязанности, а он не решается признаться, что помолвлен с Марианной, и вынужден из-за своего зависимого положения уехать из Девоншира на некоторое время. Ты, конечно, скажешь, что, может быть, все и так, а может быть, и нет. Но я не буду тебя слушать, если ты не найдешь другого столь же убедительного объяснения. И что же ты теперь скажешь, Элинор?

– Ничего. Ведь вы предвосхитили мой ответ.

– Значит, по-твоему, все могло быть и так и не так. О, Элинор, твои чувства непостижимы. Ты скорее веришь в плохое, чем в хорошее. Ты скорее сделаешь Марианну несчастной, а Уиллоби виноватым, чем найдешь для него оправдание. А думаешь ты о нем так, потому что он вел себя с нами не столь сердечно, как обычно. И не испытываешь к нему никакого сочувствия после такого удара. Попробуй представить его чувства и сразу поймешь, почему он был невнимателен. Неужели все правдоподобные объяснения следует отвергать заранее только потому, что их можно опровергнуть? И разве человек, которого у нас есть множество оснований любить и никаких – думать о нем плохо, не должен в наших глазах стоять выше обидных сомнений? Почему-то сразу забывается, что могут существовать серьезные причины для подобного поведения, которые, вероятно, некоторое время должны оставаться в тайне. И в чем, в конце концов, ты его обвиняешь?

– На этот вопрос трудно ответить. Однако столь поспешная перемена в человеке наводит на серьезные размышления. Но совершенная правда и то, что для него, по вашему настоянию, можно сделать исключение, а я стараюсь судить обо всех справедливо. У Уиллоби, бесспорно, могут быть вполне веские причины вести себя так, но было бы гораздо естественнее для него сразу рассказать о них. Секретность может быть необходима, но в нем такая сдержанность меня удивляет.

– Но все-таки не вини его за столь чуждое ему поведение, если того требовала необходимость. Но ты правда признала справедливость того, что я говорила в его защиту? Я счастлива, а он оправдан.

– Не совсем. Возможно, их помолвку (если они помолвлены) следует скрывать от миссис Смит, а в таком случае Уиллоби действительно благоразумнее всего некоторое время не возвращаться в Девоншир, но зачем это скрывать от нас?

– Скрывать это от нас? Милая моя, ты обвиняешь Уиллоби и Марианну в скрытности? Странно! Ведь практически каждый день твои глаза явно говорили, что ты укоряешь их за неосторожность.

– Мне нужны доказательства не их чувств, – сказала Элинор, – но того, что они помолвлены.

– Я абсолютно уверена и в том и в другом.

– Но ведь ни она, ни он и словом с вами об этом не обмолвились.

– Мне не требуются слова, когда поступки говорят гораздо яснее их. Разве его поведение с Марианной и со всеми нами, во всяком случае последние полмесяца, не доказывало, что он любит ее и видит в ней свою будущую жену, а к нам питает чувства близкого родственника? Разве мы не вполне понимали друг друга? Разве его взоры, его манеры, его внимание и уважение не спрашивали моего согласия ежедневно? Элинор, милая, разве можно сомневаться в том, что они помолвлены? Как могло подобное прийти тебе в голову? Разве можно предположить, что Уиллоби, зная о любви твоей сестры к нему, оставил бы ее на долгие месяцы, не признавшись во взаимной привязанности? Что они расстались, не обменявшись клятвами?

– Признаю, – ответила Элинор, – что все обстоятельства, кроме одного, свидетельствуют об их помолвке. Но это единственное обстоятельство – молчание обоих – перевешивает для меня все остальные.

– Странно! Должно быть, ты очень низкого мнения об Уиллоби, если после того, как они постоянно и, что самое главное, открыто искали способ побыть вместе, ты все еще сомневаешься в их искренности. Или с его стороны, по-твоему, не было ничего, кроме притворства? Ты думаешь, он к ней равнодушен?

– Нет, так я не думаю. Он должен ее любить, я уверена, что он ее любит.

– Но больно странная любовь, если, как ты предполагаешь, он, когда покинул ее, вел себя бесчувственно и абсолютно безразлично к их будущему.

– Не забывайте, милая мама, что я никогда не считала, что все решено. Признаю, сомнения у меня были, но они постепенно исчезают и скоро могут совсем рассеяться. Если же мы узнаем, что они переписываются, то все мои опасения исчезнут навсегда.

– О, какая уступка! Если ты увидишь их в церкви перед священником, то, возможно, согласишься, что они собираются пожениться. Вот упрямая! Но мне такие доказательства не нужны. По-моему, не произошло ничего, что могло бы оправдать подобные сомнения. Ни тени скрытности, наоборот, все было открыто и на виду. Сомневаться в чувствах своей сестры ты не можешь, следовательно, подозреваешь Уиллоби. Но почему? Разве он не благородный человек с чувствительной душой? Разве он совершил что-то такое, что могло вызвать у тебя тревогу? Разве может он быть обманщиком?

– Надеюсь, нет! Думаю, что нет! – воскликнула Элинор. – Мне нравится Уиллоби, искренне нравится, а подозрение в его нечестности причиняет мне не меньше боли, чем вам. Оно появилось спонтанно, и я не буду поощрять его. Признаюсь, мне не понравилось, что утром он столь мало походил на себя. Он говорил не так, как раньше, а ваша доброта не вызвала в нем благодарности. Но все это можно объяснить его незавидным положением, как вы и сказали. Он только что простился с Марианной, видел, в каком состоянии она ушла, но, опасаясь недовольства миссис Смит, быстро поборол в себе желание вернуться сюда как можно скорее. Он прекрасно понимал, в каком неблаговидном свете представят его в наших глазах отказ от вашего приглашения и ссылка на столь неопределенные дальнейшие планы, поэтому он вполне мог быть смущен и растерян. Но в этом случае откровенное признание в трудностях сделало бы ему больше чести и более походило бы на его обычное поведение. Впрочем, я не могу осуждать чужое поведение только потому, что оно не соответствует моим собственным понятиям и тому, что я считаю правильным.

– Верно. Уиллоби не заслужил нашего недоверия. Пусть мы с ним знакомы недавно, он хорошо известен в этих местах, и разве кто-нибудь хоть раз осуждал его? Будь у него возможность действовать по своему усмотрению и немедленно жениться, действительно было бы странно, если бы он уехал, ничего не объяснив нам. Но ведь дело обстоит иначе. Обстоятельства не способствуют их помолвке, так что неизвестно, когда могла бы состояться свадьба. Поэтому пока, возможно, необходимо держать их помолвку в тайне.

Их разговор прервало появление Маргарет, и Элинор могла на досуге обдумать все доводы матери, признать правдоподобность многих из них и от души пожелать, чтобы они все оказались верны.

Марианну они увидели за обедом, когда она молча вошла в столовую и заняла свое место. Глаза покраснели и опухли, и казалось, что она с трудом сдерживает слезы. Она избегала их взглядов, не могла ни есть, ни говорить, а когда ее мать спустя несколько минут с безмолвным сочувствием погладила ее по руке, не смогла больше сдерживаться и, рыдая, выбежала из комнаты.

Это бурное отчаяние продолжалось весь вечер. Она была совсем без сил, просто потому что даже не пыталась взять себя в руки. Малейшее упоминание Уиллоби и всего, что его касалось, приводило ее в отчаяние, и как мать и сестры ни пытались отвлечь Марианну, это было невозможно, ведь, о чем бы они ни начинали разговаривать, избежать предметов, которые напоминали ей о нем, не удавалось.

Глава 16

Марианна не простила бы себе, если бы смогла уснуть в первую ночь после разлуки с Уиллоби. Ей было бы стыдно смотреть в глаза сестрам и матери, если бы на следующее утро она не поднялась с постели еще более нуждающейся в отдыхе, чем легла накануне. Но такой позор ей, пожалуй, не грозил. Она провела бессонную ночь и почти до утра рыдала. Она встала с отчаянной головной болью, была не в силах даже говорить и отказалась от еды, причиняя боль матери и сестрам, но упрямо отвергая их настойчивые попытки утешить ее. Чувствительная натура, что ж тут поделаешь?

После завтрака она отправилась гулять в одиночестве и долго бродила по деревне Алленхейм и ее окрестностям, предаваясь воспоминаниям о прошлых радостях и проливая слезы о том, что все они остались позади.

Весь вечер ее терзала та же тоска. Она играла песни, которые так любил слушать Уиллоби, дуэты, в которых часто сплетались их голоса. Временами она неподвижно сидела за инструментом, всматриваясь в строчки нот, которые он для нее переписал, и в конце концов ее сердце исполнилось такой тяжестью, что больше не могло впитать ни капли грусти. Ее горе каждый день получало обильную пищу и потому не уменьшалось. Она проводила долгие часы за фортепьяно, при этом то пела, то рыдала, часто вообще лишаясь голоса от слез. В книгах, как и в музыке, она выискивала только страдание, которое дает сравнение прошлого счастья и горечи настоящего. Она читала только то, что им так нравилось читать вместе.

Такая неистовая скорбь, конечно, не могла продолжаться вечно. Через несколько дней она перешла в спокойную, тихую меланхолию. Но она не оставила ни свои ежедневные занятия, ни одинокие прогулки, ни тягостные размышления и поэтому временами все же была подвержена бурным припадкам отчаяния.

Писем от Уиллоби не было, да Марианна, казалось, их и не ждала. Ее мать была очень удивлена, а Элинор чувствовала нешуточную тревогу. Но миссис Дэшвуд, когда было необходимо, всегда умела находить объяснения, во всяком случае такие, какие ей самой казались вполне удовлетворительными.

– Вспомни, Элинор, – говорила она, – как часто сэр Джон сам привозит наши письма с почты и отвозит их туда. Мы ведь понимаем, что необходимо сохранять некоторую секретность, и надо признать, что о ней не могло быть и речи, если бы их переписка проходила через руки сэра Джона.

Элинор не могла отрицать справедливость этого соображения и честно попыталась уверовать, что таких опасений достаточно для их молчания. Но был один простой, бесхитростный и очень эффективный способ узнать правду, и, по мнению Элинор, им было просто грех не воспользоваться.

– А почему бы вам прямо не спросить Марианну, – сказала она, – помолвлена она с Уиллоби или нет? Такой вопрос в устах матери, да еще такой доброй и снисходительной, как вы, не может обидеть. Он будет естественным следствием вашей искренней любви к ней. Ведь с вами Марианна никогда не была скрытна.

– Такой вопрос я не задам ни за что на свете, если они все-таки не помолвлены, я даже боюсь подумать, какие муки он ей причинил. И в любом случае это бездушно. Заставив ее признаться в том, о чем ей не хотелось бы говорить, я больше никогда не буду пользоваться ее доверием. Я знаю сердце Марианны, знаю, как нежно она меня любит, и уверена, что буду не последней, кто узнает о помолвке, когда обстоятельства позволят объявить о ней. Я не стану добиваться откровенности ни от кого, а уж тем более от собственной дочери, потому что чувство долга не позволит ей уклониться от ответа, как бы ей этого ни хотелось.

Элинор, здраво поразмыслив, сочла подобную деликатность излишней, тем более учитывая молодость Марианны. Она попробовала было настаивать, но напрасно. Здравый смысл, осторожность и материнская тревога оказались бессильными перед романтической деликатностью миссис Дэшвуд.

Прошло несколько дней, прежде чем близкие Марианны рискнули упомянуть имя Уиллоби в ее присутствии. Сэр Джон и миссис Дженнингс вовсе не отличались тактичностью, и их шуточки зачастую добавляли изрядную порцию горечи в ее и так безрадостные часы. Но как-то вечером получилось так, что миссис Дэшвуд взяла в руки томик Шекспира и воскликнула:

– Мы так и не закончили «Гамлета», Марианна! Наш дорогой Уиллоби уехал раньше, чем мы успели дойти до последней страницы. Нам, наверное, стоит отложить книгу до его возвращения… Но, быть может, пройдут многие месяцы, прежде чем это произойдет.

– Месяцы! – изумленно воскликнула Марианна. – Нет, несколько недель.

Миссис Дэшвуд очень огорчилась из-за своей несдержанности, но Элинор обрадовалась и немного успокоилась. Слова Марианны свидетельствовали о том, что она уверена в Уиллоби и осведомлена о его намерениях.

Однажды утром, примерно через неделю после его отъезда, сестры уговорили Марианну отправиться на прогулку вместе с ними, вместо того чтобы блуждать в одиночестве. До этого она решительно отвергала любые попытки составить ей компанию. Если сестры собирались отправиться гулять по холмам, то она выбирала для прогулки укромные уголки в долине. Если же они начинали обсуждать возможность прогулки по долине, то она убегала в холмы раньше, чем они успевали выбрать маршрут. Но в конце концов Элинор, которая очень не одобряла это стремление к одиночеству, настояла на своем. По дороге они шли молча. Элинор, которая не знала, что делается в голове у Марианны, была вполне удовлетворена одной победой и остерегалась предпринимать что-либо еще. Все так же молча они подошли к узкому входу в долину, откуда холмы уступали место более открытой местности. Перед ними расстилалась дорога, по которой они когда-то впервые приехали в Бартон. Прежде девушки еще ни разу не уходили так далеко, поэтому они остановились, чтобы оглядеться. Открывшийся перед ними вид был совсем иной, чем тот, который они имели возможность ежедневно созерцать из окон коттеджа.

Вскоре на дороге показалась движущаяся фигура. Через несколько минут стало ясно, что к ним приближается человек на лошади. Еще спустя некоторое время они смогли различить, что это не фермер, а благородный джентльмен. Через мгновение Марианна с восторгом воскликнула:

– Это он! Я уверена! Я знаю, это он! – и пошла навстречу.

Элинор попыталась ее остановить:

– Марианна, ты ошибаешься, это не Уиллоби. Этот человек не так высок, и у него совсем другая фигура.

– Нет, нет! – возразила Марианна. – Я уверена, что это он. Его фигура, его плащ, его лошадь. И я знала, что он вернется очень скоро.

Она пошла быстрее, а Элинор, которая не сомневалась, что перед ними не Уиллоби, поспешила догнать сестру, чтобы по возможности уберечь ее от неизбежной неловкости. Когда их от всадника отделяло всего лишь тридцать ярдов, Марианна еще раз взглянула на него, и ее сердце сжалось от отчаяния. Она резко повернулась и поспешила назад, но ее остановили голоса обеих сестер, к которым присоединился третий, почти столь же знакомый, как голос Уиллоби. Она с удивлением обернулась и увидела перед собой Эдварда Феррарса. Это был единственный человек на свете, которому она могла простить, что он не Уиллоби, только ему она могла подарить улыбку, правда, для этого ей пришлось смахнуть слезы, но все же при виде счастья сестры она на минуту забыла о собственном разочаровании. Он спрыгнул на дорогу, отдал поводья слуге и пошел вместе с девушками в Бартон, куда он и направлялся, чтобы навестить их. Его приветствовали очень сердечно, но особенно эмоционально выразила свои чувства Марианна, которой его появление, казалось, было приятнее, чем самой Элинор. При встрече Эдварда с ее сестрой Марианна вновь почувствовала ту странную холодность, которую так часто замечала в поведении их обоих в Норленде. Что касается Эдварда, то он и выглядел, и выражался совсем не так, как положено влюбленному в подобных случаях. Он был смущенным, и его, казалось, вовсе не переполнял восторг и прочие сильные чувства от встречи с ними. Он не выглядел ни особенно довольным, ни даже просто веселым, мало говорил, лишь отвечал на вопросы и не одарил Элинор ни единым знаком особенного внимания. Марианна смотрела, слушала и не переставала удивляться. Она даже начала испытывать нечто вроде неприязни к Эдварду. В конце концов, впрочем это было неизбежно, ее мысли вновь обратились к Уиллоби, чьи манеры являли разительный контраст с манерами их гостя.

После короткого молчания, последовавшего за первыми изъявлениями удивления и восторга, Марианна поинтересовалась у Эдварда, приехал ли он прямо из Лондона. Он ответил, что две недели провел в Девоншире.

– Целых две недели, – повторила она, потрясенная тем, что он так долго находился поблизости от Элинор и не нашел времени повидаться с ней раньше.

Он добавил немного рассеянно, что гостил у друзей в окрестностях Плимута.

– А давно ли вы были в Суссексе? – спросила Элинор.

– Я был в Норленде около месяца назад.

– И как же он выглядит, наш милый, милый Норленд?! – воскликнула Марианна.

– Милый, милый Норленд, – спокойно добавила Элинор, – скорее всего, выглядит именно так, как и должен в это время года: все вокруг усыпано опавшими листьями.

– Ох, – вскричала Марианна, – с какими непередаваемыми чувствами я, бывало, наблюдала, как они падают! Как я восторгалась, когда во время прогулок ветер кружил вокруг меня вихрь желтых листьев! Какие волшебные чувства вызывали и они, и осень, и сам воздух Норленда! А теперь там некому любоваться роскошным ковром из опавших листьев. В них видят только ненужный мусор, их торопятся вымести, убрать с глаз долой.

– Но ведь не все, – заметила Элинор, – разделяют твою страсть к мертвым листьям.

– А мои чувства, – вздохнула Марианна, – вообще редко кто разделяет, их и понимают нечасто. Но иногда… – Тут она на несколько минут погрузилась в задумчивость, но вскоре очнулась и продолжила: – Вы только посмотрите, Эдвард, – начала она, призывая его взглянуть на открывшийся перед ними вид, – перед вами Бартонская долина. Взгляните на нее и останьтесь невозмутимы, если, конечно, сумеете. Посмотрите на эти холмы! Вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное! А вот там, слева, среди этих изумительных рощ и аккуратных полей находится Бартон-Парк. Отсюда виден только уголок дома, а там внизу, у подножия самого дальнего и самого величественного холма, находится наш коттедж.

– Красивые места, – ответил он, – но зимой дороги, должно быть, утопают в грязи.

– Как вы можете думать о грязи, когда перед вами такой великолепный пейзаж.

– Потому что, – ответил он улыбаясь, – вижу перед собой весьма грязный проход.

– Как странно! – сказала Марианна самой себе.

– А как вам нравятся ваши новые соседи? Мидлтоны – приятные люди?

– Нет! – ответила Марианна. – В худшей ситуации мы вряд ли могли оказаться.

– Марианна, – воскликнула ее сестра, – как ты можешь так говорить? Как ты можешь быть такой несправедливой? Это очень достойное семейство, мистер Феррарс, которое окружает нас самым дружеским вниманием. Ты не забыла, Марианна, сколькими приятными днями здесь мы обязаны им?

– Не забыла, – негромко сказала Марианна, – как и все мучительные минуты.

Элинор не обратила на ее слова ни малейшего внимания и попыталась занять гостя разговором об их новом доме и его расположении, изредка добиваясь от него вежливых вопросов и замечаний. Его холодность и сдержанность задевали ее, пробуждая в ней досаду и даже раздражение. Но, решив в своем поведении исходить из прошлого, а не из настоящего, она не показывала своих истинных чувств и вела себя с ним так, как, по ее мнению, требовало родство между ними.

Глава 17

Миссис Дэшвуд удивилась лишь на одно мгновение: по ее мнению, приезд Эдварда в Бартон был естественен и вполне ожидаем, а потому ее радость длилась гораздо дольше удивления. Против такого приема не могли устоять ни застенчивость, ни холодность, ни сдержанность, которые начали покидать его еще до входа в коттедж и которые совсем исчезли благодаря радушному приему миссис Дэшвуд. Да и не мог человек, влюбленный в одну из ее дочерей, не перенести часть своего чувства на нее саму, и Элинор с радостью заметила, что он снова становится похожим сам на себя. Казалось, что его привязанность к ним воскресла в его сердце, а его заботы об их благополучии были явно неподдельными. Но все-таки его что-то беспокоило: он восхвалял их дом, восхищался видом вокруг, был внимателен и любезен, но все-таки его что-то беспокоило. Вся семья это заметила, и миссис Дэшвуд, приписав это каким-то новым требованиям его матери, села за стол в негодовании против всех себялюбивых родителей.

– Каковы планы миссис Феррарс на ваш счет в ближайшем будущем, Эдвард? – поинтересовалась она после ужина, когда все расположились у огня. – Вы по-прежнему должны стать великим оратором, по ее мнению?

– Нет. Надеюсь, матушка убедилась в том, что таланта к подобной деятельности у меня нет, как и склонности к ней.

– Но как вы добьетесь тогда славы? Ведь на меньшее ваши близкие не согласны? А без трудолюбия, без очарования, которое позволит вам общаться с незнакомцами, без уверенности в себе, без квалификации вам будет довольно сложно добиться ее.

– А я и пытаться не стану. У меня нет ни малейшего желания становиться известным, и есть все основания надеяться, что такая участь мне не грозит. Слава богу, меня никто не может насильственно одарить талантами и красноречием.

– Да, я знаю, что вы лишены честолюбия и все ваши желания и помыслы очень умеренны.

– Полагаю, что не более, не менее, чем любой другой человек. Так же как и все люди, я хочу быть счастливым, но, как и любой человек, я могу стать им только на свой собственный лад. Величие не сделает меня счастливым.

– О, конечно, – воскликнула Марианна, – богатство и величие не имеют ничего общего со счастьем!

– С величием, может быть, и нет, – заметила Элинор, – но богатство очень даже может ему содействовать.

– Постыдись, Элинор, – вздохнула Марианна. – Деньги могут дать счастье, только если человек ни о чем другом не думает. А тем, кто располагает скромным достатком, они не могут принести истинной радости.

– Пожалуй, – улыбнулась Элинор, – мы с тобой говорим об одном и том же. Твой «скромный достаток» и мое «богатство», в сущности, очень похожи. А без них, думаю, мы обе отрицать не станем, постоянная нужда в том или ином будет неизбежно омрачать жизнь. Просто твои представления слегка отличаются от моих. Скажи, что, по-твоему, составляет скромный достаток?

– Тысяча восемьсот… ну, или две тысячи фунтов в год, не более того.

– Две тысячи фунтов в год! – засмеялась Элинор. – А я уже одну тысячу называю богатством! Так я и думала!

– И все же две тысячи в год – очень скромный доход, – сказала Марианна. – На меньшую сумму ни одна семья прожить не сможет. Причем я совершенно уверена, что мои потребности не чрезмерны. Содержать прислугу, экипаж или два и охоту на меньшую сумму невозможно.

Элинор улыбнулась тому, как точно ее сестра перечислила будущие расходы по содержанию Комбе-Магна.

– Охота? – удивленно повторил Эдвард. – Охотничьи лошади? Но зачем они? Ведь далеко не все охотятся.

Покраснев, Марианна ответила:

– Не все, но очень многие.

– Ах, как было бы хорошо, – воскликнула Маргарет, пораженная новой мыслью, – если бы кто-нибудь подарил каждой из нас по большому состоянию!

– Ты права, – согласилась Марианна, и ее глаза радостно заблестели, а щеки покрылись густым румянцем в предвкушении воображаемого счастья.

– В этом желании мы все, разумеется, единодушны, – заметила Элинор. – Несмотря на то что богатство – это далеко не все, что нам необходимо.

– Ах, боже мой! – закричала Маргарет. – Как я была бы счастлива, если бы у меня появилось богатство! Хотя я пока не знаю, что бы я с ним делала.

Судя по выражению лица Марианны, она таких затруднений не испытывала.

– А я бы тоже не знала, как распорядиться большим состоянием, – сказала миссис Дэшвуд. – Конечно, если бы все мои дети были тоже богаты и не нуждались в моей помощи.

– Вы бы занялись перестройкой дома, – заметила Элинор, – и вопрос, что делать с деньгами, решился бы сам собой.

– Представляю, какие великолепные заказы посылались бы отсюда в Лондон, – сказал Эдвард, – если бы ваши мечты стали реальностью. Для продавцов книг, нот и картин настали бы воистину счастливые дни. Вы, мисс Дэшвуд, получали бы все новые гравюры. Что же касается Марианны, а я знаю потребности ее души, во всем Лондоне не хватит нот, чтобы она пресытилась. А книги! Томсон, Купер, Скотт – она бы покупала их снова и снова. Думаю, она скупила бы все экземпляры, лишь бы они не попали в недостойные руки. Она не пропустила бы ни одного произведения, которое на учило бы ее восхищаться старым корявым деревом. Разве не так, Марианна? Простите великодушно, что я позволил себе слегка вас подразнить, но я только хотел показать вам, что не забыл наши былые споры.

– Я люблю, когда мне напоминают о прошлом, Эдвард. Причем независимо от того, воспоминания эти грустные или веселые. Поэтому тут вы можете не опасаться меня обидеть. И вы совершенно правильно предположили, на что расходовались бы мои деньги. Во всяком случае, некоторые их части. Без всякого сомнения, все свои свободные деньги я бы тратила только на ноты и книги.

– А основной капитал вы бы употребили на пожизненные ренты для авторов и их наследников.

– Нет, Эдвард, я бы нашла ему другое применение.

– Возможно, вы бы учредили награду тому, кто сумел бы блистательно воспеть ваше излюбленное утверждение о том, что любить можно только один раз в жизни. Полагаю, что вы не переменили свое мнение на этот счет?

– Разумеется. В моем возрасте убеждения так легко не меняются. И не думаю, что мне доведется когда-либо поверить в обратное.

– Как видите, – отметила Элинор, – Марианна тверда, как прежде. В этом она не изменилась.

– Только стала немного более серьезной.

– Ну, Эдвард, – сказала Марианна, – не вам это говорить. Вы сами-то не слишком веселы.

– Почему вы так думаете? – вздохнул он. – Веселость никогда не была неотъемлемой частью моего характера.

– То же самое можно сказать и о Марианне, – заметила Элинор. – Я бы никак не назвала ее оживленной и смешливой. Что бы она ни делала, она всегда очень серьезна и чрезвычайно сосредоточенна. Правда, иногда она слишком много и увлеченно говорит. Но, пожалуй, никогда не бывает по-настоящему веселой.

– Пожалуй, вы правы. Хотя раньше я придерживался другого мнения и всегда считал ее живой и веселой девушкой.

– Я частенько ловила себя на таких же ошибках, – проговорила Элинор, – я имею в виду совершенно неверное понимание той или иной черты человеческого характера. Я нередко воображала, что люди значительно более веселы или серьезны, умны или глупы, чем они оказывались на самом деле. Я даже не могу объяснить, откуда возникало подобное заблуждение. Иногда мы полагаемся на то, что люди говорят о себе сами, еще чаще – на то, что говорят о них другие люди, и не даем себе времени подумать.

– Но я считала правильным, Элинор, – сказала Марианна, – руководствоваться мнением других людей. Я думала, что наши суждения существуют лишь для того, чтобы угодить соседям. Разве не этому ты меня всегда учила?

– Нет, Марианна, никогда. У меня и в мыслях не было руководствоваться чужим мнением. Я всегда пыталась влиять только на поведение. И пожалуйста, не приписывай мне чужих грехов. Признаюсь, я виновата в том, что часто желала, чтобы ты оказывала больше внимания нашим знакомым. Но когда же советовала тебе разделять их чувства или руководствоваться их суждениями в серьезных делах?

– Насколько я понимаю, вам так и не удалось убедить сестру в необходимости вежливого обращения со всеми окружающими? – спросил Эдвард у Элинор. – Неужели вы в этом нисколько не продвинулись?

– Напротив, – ответила Элинор, бросив на сестру весьма выразительный взгляд.

– Я полностью на вашей стороне, – сказал он, – но, боюсь, мое поведение все же ближе к вашей сестре. Я очень хочу быть со всеми любезным. Но моя глупая застенчивость настолько велика, что я часто кажусь высокомерным невеждой, хотя всему виной моя природная робость. Мне нередко приходит в голову, что я от природы предназначен для низкого общества, поскольку со светскими знакомыми я всегда чувствую себя несвободным.

– Марианне застенчивость несвойственна, – возразила Элинор, – поэтому никак не может извинить ее невежливость.

– Она слишком хорошо знает себе цену, чтобы испытывать смущение, – ответил Эдвард, – а застенчивость всегда является следствием чувства собственной неполноценности. Если бы я сумел убедить себя, что мои манеры приятны и непринужденны, то наверняка перестал бы смущаться.

– Но вы все равно остались бы замкнутым, – заявила Марианна, – а это даже хуже.

– Замкнутым? – искренне удивился Эдвард. – Разве я замкнутый человек, Марианна?

– И даже очень.

– Не понимаю, – ответил он, краснея. – Замкнутый! Как? В чем? Что я от вас скрываю? Что вы имеете в виду?

Элинор несколько удивилась его необычной горячности, но попыталась свести все к шутке и сказала:

– Неужели вы так мало знаете мою сестру, что не понимаете ее намеков? Разве вам неизвестно, что она называет замкнутым каждого, кто не говорит так же быстро, как она, и не восхищается тем, что восхищает ее столь же пылко.

Эдвард не ответил. К нему снова вернулась невеселая задумчивость, и некоторое время он хранил угрюмое молчание.

Глава 18

Элинор с тревогой наблюдала за своим другом, пребывающим в тоске и унынии. Радость от его приезда для нее омрачалась тем, что он сам, казалось, был не слишком рад своему пребыванию здесь. Было ясно, что он несчастен. Ей же хотелось, чтобы столь же явным было чувство, которое он раньше, казалось, к ней испытывал. Теперь же она утратила былую уверенность в его привязанности. В его взоре временами все-таки появлялась нежность, но быстро исчезала из-за его сдержанности.

Эдвард присоединился к Элинор и Марианне в столовой на следующее утро до того, как остальные спустились вниз, и Марианна, которая всегда была готова помочь им обрести счастье, вскоре оставила их одних. Но не успела она подняться на пару ступенек, как услышала скрип открывающейся двери и, обернувшись, к своему великому удивлению, увидела, что Эдвард покинул комнату следом за ней.

– Схожу в деревню. Хочу взглянуть на своих лошадей, – сказал он. – Завтракать вы еще не сели, а я скоро вернусь.

Эдвард вернулся полный восхищения окружающим пейзажем. По дороге в деревню он видел много чудесных уголков природы, а из самой деревни, которая находилась выше коттеджа, ему открылся вид на особенно понравившуюся ему местность. Это была любимая тема для разговора у Марианны, поэтому она была само внимание, а затем она начала описывать свое собственное восхищение этими видами и расспрашивать Эдварда в подробностях о том, что особенно его поразило, но он перебил ее:

– Марианна, вам не стоит расспрашивать меня с таким пристрастием. Помните, я плохо разбираюсь в красотах природы и могу обидеть вас своим невежеством и дурным вкусом, если мы перейдем к чему-то определенному. Я назову холм крутым, а не гордо вздымающимся над равнинами; поверхность склона – неровной и бугристой, а не причудливой и загадочной. Я скажу, что удаленные предметы теряются из вида, в то время как, по-вашему, им надлежит тонуть в неясной сероватой дымке. Вам придется удовлетвориться тем выражением восхищения, на которые я способен. Здесь отличные места: крутые холмы, отличные леса, да и долина выглядит очень приятно – сочные луга, добротные фермерские постройки. Именно такой пейзаж я называю отличным, поскольку в нем сливаются воедино красота и полезность. Полагаю, что он помимо этого и удивительно живописен, поскольку вы им искренне восхищаетесь. Охотно верю, что здесь полно скал и утесов, седого мха и мрачных чащоб, но это все не для меня. Я ничего не понимаю в красоте.

– Вот тут, боюсь, вы правы, – сказала Марианна, – но зачем этим хвастать?

– Полагаю, – сообщила Элинор, – что Эдвард, пытаясь избежать одной крайности, тут же впадает в другую. Потому что, по его мнению, многие люди восхищаются красотами природы, на самом деле не ощущая ничего такого, и подобное притворство ему противно, поэтому он становится таким равнодушным, но эти красоты трогают его гораздо больше, чем он показывает.

– Верно, – подхватила Марианна, – восхищение пейзажем стало простым набором слов. Все делают вид, что понимают прелесть природы, и при ее описании пытаются подражать тем, кто первым открыл эту красоту. Мне противен любой подобный пустой набор слов, и иногда я не высказываю то, что чувствую, потому что не нахожу достойных слов для их описания, а простые, уже приевшиеся фразы и сравнения давно потеряли смысл.

– Я убежден, – ответил Эдвард, – что красивый пейзаж действительно вызывает в вас то восхищение, которое вы описываете. Однако ваша сестра не должна приписывать мне те чувства, которых я не испытываю. Красивый вид мне очень нравится, но не потому, что он слывет живописным. Мне не нравятся разбитые, корявые, искривленные грозой деревья, я предпочитаю стройные и высокие. Мне не нравятся ветхие, полуразрушенные хижины. Я не слишком люблю цветущую крапиву, чертополох и вереск. Я предпочитаю добротные фермерские дома сторожевым башням, и компания довольных жизнью и веселых крестьян мне нравится гораздо больше, чем великолепные итальянские разбойники.

Марианна посмотрела с удивлением на Эдварда, с состраданием – на свою сестру. Элинор только рассмеялась.

На этом разговор прервался. Марианна впала в молчаливую задумчивость, пока другой предмет не привлек ее внимания. Она сидела рядом с Эдвардом и, когда он брал чашку с чаем у миссис Дэшвуд, заметила кольцо у него на пальце – кольцо с вделанной в центр прядью волос.

– Я никогда раньше не замечала, чтобы вы носили кольцо, Эдвард! – воскликнула она. – Это волосы Фанни? Я припоминаю, как она обещала вам локон. Но мне казалось, что ее волосы темнее.

Марианна сказала первое, что ей пришло в голову, но, заметив, как расстроился Эдвард, рассердилась на себя. Эдвард покраснел и, быстро взглянув на Элинор, сказал:

– Да, это волосы моей сестры. В оправе они поменяли цвет.

Элинор перехватила его взгляд и смущенно отвела глаза. В том, что это были ее собственные волосы, она, как и Марианна, не сомневалась. Однако если Марианна была уверена в том, что он получил волосы в подарок от сестры, то Элинор не могла понять, как они у него оказались. Если же он их украл, то она не смогла усмотреть в этом оскорбления и, сделав вид, что ничего не заметила, мгновенно сменила тему, но сразу же решила при первом удобном случае удостовериться в том, что волосы точно такого же цвета, как и ее собственные.

Смущение Эдварда некоторое время не проходило, а затем сменилось еще большей растерянностью. Все утро он был довольно мрачен. Марианна неустанно корила себя за опрометчивые слова. Она простила бы себя гораздо быстрее, если бы знала, что ее сестра не обиделась.

До полудня их навестили сэр Джон с миссис Дженнингс, которые, услышав о приезде гостя в коттедж, пришли посмотреть на него сами. С помощью тещи сэр Джон обнаружил, что фамилия Феррарс начинается с «Ф», и тут же появилась причина будущих поддразниваний над Элинор, которые не начались только из-за их короткого знакомства с Эдвардом.

Сэр Джон никогда не приезжал в коттедж без того, чтобы не пригласить их либо пообедать в Парк, либо выпить там чаю в этот же вечер. Сегодня же, чувствуя, что должен помочь им принять гостя наилучшим образом, он объединил оба приглашения.

– Вы должны выпить чаю с нами сегодня, – сообщил он, – потому что мы будем совершенно одни. А завтра вы должны у нас отобедать, так как у нас будет большая компания.

Миссис Дженнингс подтвердила, что отказ не принимается.

– И кто знает, – вставила она, – может быть, вечер закончится танцами. А уж это вам должно понравиться, мисс Марианна.

– Танцы! – воскликнула Марианна. – Невозможно! Кто же будет танцевать?

– Кто? Вы сами, Уиттекеры, Кэри… Вы думали, что никто не будет танцевать только потому, что кое-кто, чье имя мы не станем называть, уехал?

– Я искренне хочу, чтобы Уиллоби был сейчас здесь, с нами, – сообщил сэр Джон.

Это и румянец Марианны возбудили новые подозрения у Эдварда.

– Кто такой Уиллоби? – поинтересовался он тихо у мисс Дэшвуд, рядом с которой сидел.

Она коротко ответила. Но лицо Марианны сообщило ему гораздо больше. Он увидел достаточно, чтобы понять намеки гостей и новые привычки Марианны, которые раньше ставили его в тупик. Когда визитеры ушли, он подошел к Марианне и спросил шепотом:

– Я кое о чем догадался. Сказать вам о чем?

– Что вы имеете в виду?

– Так сказать?

– Разумеется.

– Хорошо, мне кажется, мистер Уиллоби любит охоту.

Марианна была удивлена и смущена, однако его игривое лукавство вызвало у нее улыбку, и, помолчав, она сказала:

– О! Эдвард! Как вы можете? Но время придет, надеюсь… Я уверена, он вам понравится.

– В этом я не сомневаюсь, – ответил он, растерявшись из-за того, с каким жаром это было сказано.

Глава 19

Эдвард гостил в коттедже неделю, хотя миссис Дэшвуд и настаивала, чтобы он остался подольше. Создавалось впечатление, что он намеренно занимался самоистязанием, поскольку преисполнился решимости уехать именно в тот момент, когда общество друзей стало доставлять ему наибольшее удовольствие. За последние два-три дня его настроение, хотя все еще и было подвержено резким перепадам, заметно улучшилось. Ему все больше нравился дом и окрестности, о расставании он говорил с явным сожалением, даже упомянул, что совершенно свободен и не знает, куда отправиться, и тем не менее он был решительно настроен уехать. Неделя промелькнула удивительно быстро, ему даже не верилось, что она уже прошла. Эти слова он повторял снова и снова. Также говорил он и многое другое, что приоткрывало его чувства и делало совершенно непонятными поступки. Пребывание в Норленде ему не доставляло удовольствия, а городская жизнь ему и вовсе противна, но тем не менее он должен уехать либо в Норленд, либо в Лондон. Их доброе расположение он ценит превыше всего, быть с ними для него величайшее счастье, и все же в конце недели он вынужден их покинуть, вопреки их настояниям, несмотря на собственное нежелание уезжать и ничем не ограниченное свободное время.

Элинор относила все странности поведения Эдварда на счет его матери, характер которой, к счастью, был известен ей так мало, что она могла всегда найти в нем извинение непонятному поведению сына. Она была, разумеется, разочарована, раздосадована, а зачастую и раздражена его неопределенным поведением по отношению к ней, но тем не менее всегда находила для него вполне разумные извинения и великодушные оправдания. Ее матери с большим трудом удавалось добиться того же для Уиллоби. Вечное уныние Эдварда, его замкнутость и непоследовательность обычно приписывались его зависимому положению, а также тому, что он лучше, чем кто-либо другой, знает намерения миссис Феррарс. Краткость его визита и упорное желание уехать точно в назначенный срок объяснялись его бесправием и необходимостью подчиняться воле матери. Таким образом, причиной всему было извечное противостояние отцов и детей, долга и собственной воли. Элинор очень хотелось узнать, когда же удастся преодолеть все эти трудности, когда миссис Феррарс даст сыну свободу быть счастливым, но в глубине души она понимала тщетность этих надежд и искала утешение в уверенности в чувствах Эдварда. Она вспоминала каждый его знак привязанности, каждый нежный взгляд или слово, пока он оставался в Бартоне. А главное доказательство своей привязанности он постоянно носил на пальце.

– Я думаю, Эдвард, – сказала миссис Дэшвуд за завтраком в день его отъезда, – что вы были бы намного счастливее, если бы имели профессию, которая занимала бы ваше время, придавала интерес вашим действиям и планам на будущее. Конечно, это доставило бы некоторое неудобство вашим друзьям, так как у вас оставалось бы для них меньше свободного времени. Но, – добавила она с улыбкой, – вы получили бы от этого по крайней мере одну ощутимую выгоду: вы бы точно знали, куда отправитесь, расставаясь с ними.

– Уверяю вас, – ответил он, – я придерживаюсь того же мнения. Для меня всегда было, есть и, возможно, будет большим несчастьем именно то, что мне нечем себя занять. У меня нет профессии, которая дала бы мне хоть что-то похожее на независимость. Но, к несчастью, моя собственная застенчивость и щепетильность, а также нерешительность моих друзей сделали из меня то, что я есть, – беспомощного бездельника. Мы так и не пришли к согласию относительно моей будущей профессии. Я всегда предпочитал церковь, да и сейчас не изменил своего мнения. Но моей семье это поприще кажется недостаточно блестящим. Мои родственники настоятельно рекомендовали мне военную карьеру, но это слишком блестящее будущее, теперь уже по моему мнению. Юриспруденция считается достаточно благородным занятием. Многие молодые люди, работающие в Темпле, хорошо приняты в свете и разъезжают по городу в изысканных экипажах, но, к несчастью, меня никогда не привлекало правоведение, даже самые практические его аспекты. Служба на флоте? Это, конечно, модно, но, когда о ней впервые заговорили, я уже был слишком стар, чтобы начинать, а поскольку настоятельной нужды в том, чтобы я получил какую-нибудь профессию, не было, я мог вести блестящий образ жизни не только в красном мундире, но и без него, безделье было признано вполне приличным и достойным для молодого человека. В восемнадцать лет редко кто имеет призвание к серьезному делу, и трудно устоять перед советами друзей не делать ничего, поэтому я подался в Оксфорд и с тех пор являюсь бездельником вполне официально.

– Но если безделье не сделало вас счастливым, – сказала миссис Дэшвуд, – думаю, что ваши сыновья будут воспитаны так, чтобы быть готовыми к такому же количеству занятий, служб, профессий и ремесел, как сыновья Колумеллы.

– Они получат такое воспитание, – очень серьезно ответил Эдвард, – которое сделает их как можно менее похожими на меня – в чувствах, в действиях, в поведении, во всем.

– Ну, что вы, Эдвард, просто сейчас вы находитесь в грустном расположении духа, только и всего. Вы поддались меланхолии и решили, что всякий человек, не похожий на вас, должен быть счастлив. Но не забывайте, что все люди, независимо от их образования и положения, время от времени испытывают боль от разлуки с друзьями, так что вы не обладаете неоспоримым преимуществом. Вам ведь не требуется ничего, кроме терпения или, если назвать это более возвышенным словом, надежды. В должное время ваша матушка обеспечит вам ту независимость, которой вам сейчас так не хватает. Ее долг помешать вам растрачивать свою юность, не испытывая ни радости, ни удовлетворения, и она непременно это сделает. Всего лишь за несколько недолгих месяцев может произойти очень многое.

– Мне кажется, – мрачно ответствовал Эдвард, – что, сколько бы месяцев ни прошло, они ничего хорошего мне не принесут.

Такая безысходность мысли, хотя и не передалась миссис Дэшвуд, сделала еще более грустным их прощание, которое вскоре после этого последовало. Что же касается Элинор, то расставание произвело на нее настолько тягостное впечатление, что ей потребовалось немало труда и времени, чтобы его преодолеть. Но она твердо решила не показывать, что отъезд Эдварда огорчил ее больше, чем остальных членов семьи. Поэтому она не стала прибегать к способу, избранному Марианной, чтобы усугубить и укрепить ее печаль, и не старалась проводить время в одиночестве, безмолвии и безделье. Их способы были так же различны, как и предметы их страсти.

Как только Эдвард скрылся за дверью, Элинор села за стол и принялась рисовать. Весь день она находила для себя всевозможные занятия, не искала, но и не избегала упоминания его имени и старалась держаться с матерью и сестрами как обычно. Таким поведением она не облегчила свое горе, но, по крайней мере, и не усугубила его без необходимости. В то же время ее близкие оказались избавлены от тревоги на ее счет.

Такое поведение, столь непохожее на ее собственное, вызвало горячее неодобрение Марианны. Вопрос об умении владеть собой она всегда решала очень просто: с сильными чувствами все равно совладать невозможно, а со спокойными и справляться не нужно. Чувства ее сестры, хотя Марианне было больно и обидно это признать, были очень спокойными. Но в то же время она считала, что блестяще доказала силу своих собственных чувств, продолжая любить и уважать сестру, вопреки столь странному поведению.

Элинор не затворялась у себя в комнате от близких и не отправлялась на долгие одинокие прогулки в стремлении избежать их общества. Она даже не проводила бессонные ночи в горестных размышлениях. Но тем не менее она каждый день находила время думать об Эдварде и его поведении, причем с самыми разными чувствами, какие рождало ее настроение, – с нежностью, жалостью, одобрением, порицанием, сомнением. Для этого ей даже не надо было искать уединения – и в присутствии матери и сестер выпадало множество минут, когда каждая из них занималась делом, препятствующим ведению общей беседы. Она могла беспрепятственно думать об интересующем ее предмете, от которого ее ничто не отвлекало. Ее мысли свободно бродили по прошлому и старались проникнуть в будущее.

Однажды утром, вскоре после отъезда Эдварда, ее отвлекло от рисования появление гостей. Она сидела одна в гостиной. Стук калитки в зеленом дворике заставил ее взглянуть в окно, и она увидела, что к входной двери направляется весьма многочисленная компания. Впереди шествовали сэр Джон и леди Мидлтон, за ними миссис Дженнингс и какой-то незнакомый джентльмен с дамой. Элинор сидела возле окна. Сэр Джон заметил ее и, предоставив остальным стучать в дверь, направился к ней прямо по газону. Ей пришлось открыть окно. Сэр Джон тотчас заговорил с ней, хотя до двери было совсем близко и вряд ли кто-нибудь мог не услышать его слов.

– Итак, – провозгласил он, – мы привели к вам кое-кого. Как они вам нравятся?

– Тише! Они же вас слышат!

– Ну и что? Это же всего лишь Палмеры. Кстати, Шарлотта – удивительно хорошенькая, уж поверьте мне. Взгляните и убедитесь сами.

Элинор не сомневалась, что через пару минут все равно увидит незнакомцев, поэтому не последовала совету сэра Джона и не стала высовываться из окна.

– А где Марианна? Сбежала, когда увидела нас? Я вижу, что ее инструмент открыт. Думаю, она гуляет где-нибудь неподалеку.

Тут к ним подошла миссис Дженнингс, у которой не хватило терпения дождаться, пока ей откроют дверь. Ей не терпелось выложить всю имеющуюся у нее информацию, поэтому она заговорила, даже не подойдя к окну:

– Как поживаете, дорогая? Как здоровье миссис Дэшвуд? А где ваши сестры? Как! Вы совсем одна? Ну, тогда вы безусловно будете рады небольшой компании. Я привела к вам познакомиться других моих сына и дочь. Вы только подумайте, они приехали совершенно неожиданно! Вчера вечером, когда мы пили чай, я услышала, как подъехала карета. Но мне и в голову не пришло, что это могут быть они! Я подумала, что это, наверное, вернулся полковник Брэндон. Я так и сказала сэру Джону, что слышу карету…

В середине ее весьма эмоционального рассказа Элинор была вынуждена отвернуться от окна, чтобы принять вошедших в дом гостей. Леди Мидлтон представила незнакомцев. Миссис Дэшвуд и Маргарет как раз спустились вниз, и все уселись в гостиной, разглядывая друг друга. А миссис Дженнингс как раз успела войти в дом и прямо с порога продолжила свой рассказ. За ней шествовал сэр Джон.

Миссис Палмер была на несколько лет моложе леди Мидлтон и нисколько не походила на свою старшую сестру. Это была невысокая толстушка с очень симпатичным личиком, хранившим самое приветливое выражение, которое только можно вообразить. Ее манеры были далеко не такими изысканными, как у сестры, но зато значительно более располагающими. Она вошла с улыбкой и продолжала улыбаться до самого конца визита. Исключение составляли только те минуты, когда она смеялась. Прощалась она тоже с улыбкой. Ее муж, невозмутимый молодой человек, лет двадцати пяти – двадцати шести, выглядел значительно более модным и светским, чем его жена, но был явно менее склонен радовать окружающих и радоваться сам. Он вошел в гостиную с чопорным видом, слегка поклонился дамам, быстро осмотрел комнату, после чего, не произнеся ни слова, взял со столика газету и продолжал ее читать, пока не подошло время уходить.

Миссис Палмер, обладавшая природной приветливостью и открытым характером, не успела сесть, как принялась во всеуслышание изливать свое восхищение гостиной и всем, что попадалось ей на глаза:

– Ах! Какая восхитительная комната! Никогда не видела ничего более прелестного! Вы только подумайте, мама, как она преобразилась с тех пор, как я ее видела в последний раз! Мне она всегда нравилась, – это было сказано миссис Дэшвуд, – но вы сотворили настоящее чудо! Ты только посмотри, сестрица, как здесь все прелестно! Мне бы очень хотелось жить в таком доме! А вам, мистер Палмер?

Мистер Палмер не ответил. Он даже не поднял глаз от газеты.

– Мистер Палмер меня не слышит, – сообщила его супруга, заливаясь счастливым смехом, – иногда он делается совершенно глухим. Это так забавно!

Это было нечто новое для миссис Дэшвуд, она никогда не считала невнимание к собеседнику проявлением остроумия, поэтому поневоле поглядела на обоих гостей с некоторым удивлением.

Миссис Дженнингс тем временем продолжала описывать свое изумление накануне вечером, когда увидела гостей. Умолкла она лишь после того, как исчерпала даже мельчайшие подробности. Миссис Палмер от души смеялась, вспоминая, как хозяева были поражены, и все присутствующие согласились, по меньшей мере два или три раза, что сюрприз получился великолепный.

– Надеюсь, вы понимаете, как мы были рады их увидеть? – сообщила миссис Дженнингс, слегка понизив голос и наклонившись в сторону Элинор, словно обращаясь к ней одной, хотя они сидели в разных концах комнаты. – Но, конечно, я бы предпочла, чтобы они путешествовали не так быстро и выбрали не столь долгий путь… Ведь они ехали через Лондон из-за каких-то там дел, понимаете, – тут она многозначительно кивнула, указывая на дочь, – это опасно в ее положении! Я хотела, чтобы она сегодня утром осталась дома и отдохнула, но она не послушалась, ей ведь так хотелось познакомиться с вами всеми.

Миссис Палмер радостно засмеялась и сообщила, что ей это нисколько не повредит.

– Радостное событие ожидается в феврале, – продолжала миссис Дженнингс.

Леди Мидлтон больше не могла выносить столь несветского разговора и осведомилась у мистера Палмера, нет ли чего-нибудь нового в газете.

– Нет, – ответил он и продолжил чтение.

– А вот и Марианна! – воскликнул сэр Джон. – Приготовьтесь, Палмер, сейчас вы увидите потрясающую красавицу.

Он тут же направился в коридор, открыл входную дверь и проводил Марианну в гостиную. Как только она появилась на пороге, миссис Дженнингс поинтересовалась, не в Алленхейме ли она была. Миссис Палмер от всей души рассмеялась, желая показать, что она поняла вопрос. Мистер Палмер взглянул на вошедшую в комнату девушку, некоторое время продолжал невозмутимо рассматривать ее, а затем вернулся к газете. А миссис Палмер заметила развешанные на стенах рисунки и встала, чтобы рассмотреть их поближе.

– Мой бог, как красиво! Они восхитительны! Мама, ну посмотрите же, какая прелесть! Я в полном восторге! От них невозможно взгляд оторвать. – Высказавшись, она села и вскоре про них забыла.

Когда леди Мидлтон встала и начала прощаться, мистер Палмер также встал, положил газету, потянулся и обвел всех присутствующих взглядом.

– Любовь моя, да вы, кажется, спали! – рассмеялась его жена.

Мистер Палмер ничего не ответил. Еще раз оглядев комнату, он сообщил, что она низковата, а потолок кривой. Затем он поклонился и вышел вместе со всеми.

Сэр Джон настоятельно потребовал, чтобы следующий день все провели в Бартон-Парке. Миссис Дэшвуд, которая предпочитала не обедать у них чаще, чем они обедали в коттедже, наотрез отказалась, предоставив дочерям право решать самим. Однако девушкам было совершенно неинтересно посмотреть, как миссис и мистер Палмер вкушают свой обед, а никаких других развлечений этот визит не обещал. Поэтому они тоже попытались отказаться, ссылаясь на плохую погоду, однако сэр Джон не желал слышать никаких отговорок и обещал прислать за ними карету. Леди Мидлтон, хотя и приняла отказ миссис Дэшвуд, с ее дочерьми тоже проявила настойчивость. К уговорам присоединились миссис Дженнингс и миссис Палмер, которым, судя по всему, хотелось любой ценой избежать обеда в тесном семейном кругу. В результате девушкам пришлось уступить.

– Зачем они нас пригласили? – удивилась Марианна, как только за гостями закрылась дверь. – Я понимаю, что плата за коттедж очень мала, но тем не менее считаю, что условия аренды весьма тяжелы, раз нам вменяется в обязанность обедать у них всякий раз, когда к ним или к нам приезжают гости.

– Они так же любезны и добры к нам, как и раньше, – заметила Элинор, – и если визиты к ним стали для нас тягостны и скучны, то вовсе не потому, что эти люди стали другими. Перемену следует искать не в них.

Глава 20

Как только сестры Дэшвуд вошли в гостиную Бартон-Парка в одну дверь, в другую вбежала миссис Палмер, такая же веселая и оживленная, как и прежде. Она сердечно пожала им всем руки и выразила восторг, что снова их видит.

– Я так рада видеть вас! – сказала она, садясь между Элинор и Марианной. – Сегодня такая плохая погода, что я боялась, вы не придете, что было бы ужасно! Ведь мы завтра уезжаем! Мы должны ехать, так как ждем Уэстонов на следующей неделе. Мы же прибыли сюда столь неожиданно! Я ничего не знала, пока карета не подкатила к нашим дверям и мистер Палмер не спросил, не хочу ли я поехать с ним в Бартон. Он такой непредсказуемый! Он никогда ничего мне не говорит! Мне так жаль, что мы не можем дольше оставаться, однако, надеюсь, мы скоро встретимся в Лондоне.

Они были вынуждены положить конец этим надеждам.

– Не поедете в Лондон! – воскликнула миссис Палмер, смеясь. – Я буду сильно огорчена, если так. Я могла бы найти вам чудесный домик недалеко от нас на Ганновер-Сквер. Вы обязаны приехать! Если миссис Дэшвуд не захочет появляться в обществе, то я буду рада сопровождать вас, пока не подойдет мое время.

Они поблагодарили ее, но остались тверды.

– О, любовь моя, – обратилась она к своему мужу, который только вошел в комнату, – вы должны помочь мне убедить девушек поехать в Лондон зимой.

Ее любовь не ответил и, поклонившись гостьям, начал жаловаться на погоду.

– Жуть! – сообщил он. – При такой погоде все вокруг кажется омерзительным. Из-за дождя скучно и в доме, и на улице. Даже на знакомые лица смотреть неприятно. Какого дьявола сэр Джон не оборудовал у себя в доме комнату для бильярда? Мало кто знает, какое это восхитительное развлечение. Сэр Джон так же глуп, как эта погода!

Вскоре к ним присоединились остальные.

– Боюсь, мисс Марианна, – сказал сэр Джон, – вы не смогли сегодня совершить своей обычной прогулки в Алленхейм?

Марианна нахмурилась и ничего не ответила.

– Ладно вам, не стесняйтесь! – воскликнула миссис Палмер. – Всем уже все известно, уверяю вас! Я восхищена вашим вкусом, он просто красавец. Мы живем недалеко от него в деревне. От нас до него где-то около десяти миль.

– Около тридцати, – сказал ее муж.

– Ну какая разница! Я ни разу не была у него в гостях, но, говорят, там чудесно.

– Ничего хуже мне видеть не доводилось, – вставил ее муж.

Марианна все это время хранила молчание, но ее лицо выражало интерес к разговору.

– Неужели он настолько безобразен? – продолжила миссис Палмер. – Значит, мне говорили про какой-то другой чудный домик.

Когда они сидели в столовой, сэр Джон заметил, что их, к сожалению, только восемь.

– Милая моя, – сказал он своей супруге, – как жаль, что нас так мало сегодня. Почему вы не пригласили Гилбертов?

– Сэр Джон, когда вы говорили со мной об этом, я поняла, что это невозможно. Ведь в последний раз они обедали у нас.

– Мы с вами, сэр Джон, о таком бы и думать не стали, – сказала миссис Дженнингс.

– Тогда бы вы показали, что дурно воспитаны! – воскликнул мистер Палмер.

– Любовь моя, вы всем противоречите, – сказала миссис Палмер с улыбкой, – знаете, это грубо.

– Не заметил, чтобы кому-то противоречил, назвав вашу мать дурно воспитанной.

– Вы можете оскорблять меня сколько вашей душе угодно, – сказала добродушная пожилая леди. – Я вам сбыла Шарлотту с рук и обратно не возьму. Так что здесь у меня перед вами явное преимущество.

Шарлотта от всего сердца рассмеялась при мысли, что муж не может от нее избавиться. Он может дуться на нее сколько его душе угодно, сообщила она, жить-то они все равно будут вместе. Невозможно было представить более добродушную и веселую натуру, чем миссис Палмер. Равнодушие, грубость и вечное недовольство мужа ее ничуть не трогало, и, когда он ругал или оскорблял ее, она только весело смеялась.

– Мистер Палмер такой забавный! – шепотом сообщила она Элинор. – Он всегда в плохом настроении!

Элинор после некоторого наблюдения не могла поверить, что он на самом деле такой невоспитанный и вечно всем недовольный, каким хотел казаться. Возможно, он обладал довольно мрачным характером, когда, как многие мужчины, обнаружил, что, отдав предпочтение красоте, оказался мужем очень глупой женщины, – но Элинор знала, что подобные ситуации не редкость и человек скоро свыкается со своим положением. Скорее, решила она, его презрительное отношение ко всем и всему окружающему было желанием выделиться, показать свое превосходство над другими. Само по себе это желание не представляло собой ничего удивительного, но средства его достижения, как бы они ни показывали его превосходства в грубости и невоспитанности, не придавали ему привлекательности ни в чьих глазах, кроме его жены.

– О, дорогая мисс Дэшвуд, – спустя несколько минут сказала миссис Палмер, – я хотела бы попросить вас и вашу сестру об одолжении. Не могли бы вы провести несколько дней на Рождество в Кливленде? Прошу вас! И приезжайте, пока Уэстоны гостят у нас! Вы даже не представляете, как я буду счастлива! Это будет просто чудесно! Любовь моя, – обратилась она к мужу, – вы бы хотели, чтобы мисс Элинор и мисс Марианна погостили у нас?

– Разумеется! – ответил он с презрительной усмешкой. – Ведь именно за этим я и приехал в Девоншир.

– Видите, – торжественно сообщила миссис Палмер, – мистер Палмер ждет, что вы приедете, и отказать вы не можете.

Но обе девушки поспешно и твердо отказались.

– Но нет! Вы должны приехать и приедете! Я уверена, вам у нас понравится! Уэстоны будут у нас, и все будет восхитительно! Вы даже не представляете, что за чудесное место Кливленд! У нас сейчас так весело, ведь мистер Палмер все время ездит по графству, чтобы заручиться поддержкой на выборах. И столько людей приезжает к нам обедать. Это просто восхитительно! Но бедняжка! Это все его так утомляет! Ему же надо всем понравиться!

Элинор с трудом сдержала улыбку, согласившись, что подобная необходимость очень тяжела.

– Как же будет чудесно, – продолжила Шарлотта, – когда он окажется в парламенте! Не правда ли? Как я буду смеяться! Будет так забавно видеть на всех его письмах «ч. п.». Но знаете, он говорит, что никогда не будет франкировать мои письма! Ни за что! Не так ли, мистер Палмер?

Мистер Палмер не обратил на нее ни малейшего внимания.

– Вы знаете, он терпеть не может писать, – сообщила она. – Говорит, это просто ужасно!

– Нет, – сказал он, – я никогда не говорил ничего столь нелепого. Не приписывайте мне свои же собственные упражнения в изящной словесности.

– Вот! Видите теперь, какой он забавный! И так всегда! Иногда он по полдня со мной не разговаривает, а затем скажет что-нибудь такое забавное! О чем угодно!

Она сильно удивила Элинор, спросив, когда они вернулись в гостиную, сильно ли ей понравился мистер Палмер.

– Конечно, – ответила Элинор, – он очень любезен.

– Ну… Я очень рада! Я была в этом уверена, он ведь такой приятный! Вы и ваша сестра чрезвычайно нравитесь мистеру Палмеру, я уверена! Вы даже представить себе не можете, как он будет огорчен, если вы не приедете в Кливленд. Я не могу понять, почему вы отказываетесь!

Элинор вновь была вынуждена отклонить ее приглашение и поменяла тему, чтобы положить конец уговорам. Она подумала, что, возможно, миссис Палмер, как соседка, могла рассказать о характере и репутации Уиллоби гораздо больше, чем Мидлтоны, знакомые с ним не слишком хорошо. А ей очень хотелось подтверждения всех достоинств Уиллоби, чтобы она больше не боялась за Марианну. Она начала с того, что узнала, часто ли они видят мистера Уиллоби в Кливленде и хорошо ли с ним знакомы.

– О, дорогая, конечно! Я его очень хорошо знаю! – ответила миссис Палмер. – Правда, я ни разу с ним не разговаривала, но я его часто вижу в Лондоне. Как-то не выходило, чтобы, когда мы приезжаем в Бартон, он гостил в Алленхейме. Мама однажды его здесь видела, но я в то время гостила у дяди в Веймуте. Впрочем, мы могли бы часто видеться в Сомерсетшире, если бы, к несчастью, не бывали там в разное время. Если не ошибаюсь, в Комбе он почти не живет, но даже если бы он там бывал чаще, не думаю, что мистер Палмер стал бы ездить к нему – ведь он принадлежит к оппозиции, да и дорога довольно длинная. Я знаю, почему вы расспрашиваете о нем: ваша сестра собирается за него замуж. Я ужасно рада, ведь тогда она станет моей соседкой.

– Да вы знаете гораздо больше моего, – ответила Элинор, – если у вас есть причины ожидать этого брака.

– Даже не пытайтесь отрицать этого, ведь вы же знаете, все только об этом и говорят! Уверяю вас, я слышала об этом, когда была проездом в Лондоне.

– Дорогая миссис Палмер!

– Даю вам слово, все так и было. В понедельник утром на Бонд-стрит я встретила полковника Брэндона, когда мы уже собирались выезжать, и он сообщил мне все.

– Вы меня сильно удивили! Полковник Брэндон вам это рассказал! Вы, наверное, ошиблись! Рассказать подобную новость женщине, для которой она ни малейшего интереса не представляет, даже будь это правдой, – это вовсе не то, что я ожидала от полковника.

– Однако все было именно так! Я расскажу, как это случилось. Когда мы его встретили, он повернулся и пошел нас проводить. Мы заговорили о моей сестре и ее муже, и, слово за слово, я сказала полковнику: «Как я слышала, полковник, в Бартон приехала новая семья. Мама пишет, что жительницы очень хорошенькие, и одна из девушек выходит за мистера Уиллоби из Комбе-Магна. Скажите, это правда? Ведь вы только что из Девоншира, вы должны знать!»

– И что сказал полковник?

– О! Он мало что сообщил. Но выглядел он так, что сразу стало ясно, все это правда! Разве тут могут быть какие-то сомнения? Я в восторге! Когда свадьба?

– Надеюсь, мистер Брэндон здоров?

– Да, вполне! И он в полном восторге от вас! Он только и делал, что вас хвалил!

– Его доброе мнение мне льстит! Он кажется таким чудесным человеком. Я нахожу его приятным во всех отношениях.

– Как и я! Он такой очаровательный, но очень жаль, что такой серьезный и скучный. Мама говорит, что он тоже влюблен в вашу сестру! И если так, то это делает ей честь, потому что он редко в кого влюбляется.

– Мистера Уиллоби хорошо знают в вашей части Сомерсетшира? – поинтересовалась Элинор.

– О да. Очень хорошо. Правда, по-моему, с ним мало кто знаком, ведь Комбе-Магна так далеко, но все находят его очаровательным молодым человеком, уверяю вас! Он на всех производил самое благоприятное впечатление, можете так и передать своей сестре. Честное слово, она просто счастливица, что выходит за него. Но и он должен быть на седьмом небе от счастья. Ведь она просто красавица, и так мила, и выбрать могла себе в мужья кого угодно. Впрочем, вы не уступаете ей в красоте, уверяю вас. По-моему, вы обе прелестны. Мистер Палмер считает так же, я уверена, правда, признаться в этом мы его вчера не заставили.

Миссис Палмер мало что сказала. Но даже эта малость, свидетельствующая в пользу Уиллоби, была приятна Элинор.

– Я так рада, что мы наконец познакомились, – продолжила Шарлотта. – Я надеюсь, мы навсегда останемся хорошими друзьями. Вы даже не представляете, как я хотела вас увидеть! Так здорово, что вы поселились в коттедже! Ничего лучше и быть не может! И я так рада, что ваша сестра выходит замуж! Надеюсь, вы часто будете гостить в Комбе-Магна! Все говорят, что это чудесное место!

– Вы давно знакомы с полковником Брэндоном, не так ли?

– Да, довольно давно. С тех самых пор, как моя сестра вышла замуж. Он близкий друг сэра Джона. По-моему, – тихо добавила Шарлотта, – он был бы рад просить моей руки. Сэр Джон и леди Мидлтон очень этого хотели. Но мама решила, что он недостаточно хорош для меня, а не то сэр Джон намекнул бы об этом полковнику, и мы бы немедленно поженились.

– Но разве полковник Брэндон не знал о намерении сэра Джона поговорить с вашей мамой от его имени? Он никогда не признавался вам в своих чувствах?

– О нет, нет! Но если бы мама не стала возражать, то он, разумеется, был бы в восторге. Он видел меня потом раза два, я тогда еще в школе училась. Впрочем, счастливее, чем сейчас, я бы не могла быть. Мистер Палмер именно такой мужчина, какие мне нравятся.

Глава 21

На следующий день Палмеры вернулись в Кливленд, и два бартонских семейства снова оказались предоставлены сами себе. Однако это длилось недолго. Элинор еще не успела выбросить из головы своих последних знакомых. Она все еще продолжала удивляться тому, что Шарлотта столь счастлива, причем без всякой видимой причины, а мистер Палмер, человек явно не без способностей, ведет себя так бесхитростно, если не сказать глупо. Она искренне недоумевала, как часто муж и жена совершенно не подходят друг другу. От этих мыслей ее отвлекла очередная затея сэра Джона и миссис Дженнингс, которые не останавливались ни перед чем в своей страсти к большому обществу. Они и обеспечили Элинор новыми знакомствами, а значит, новыми предметами для наблюдения.

В то утро во время прогулки в Эксетер сэр Джон и миссис Дженнингс встретили двух юных леди, которые, к немалому удовольствию миссис Дженнингс, оказались ее дальними родственницами. Последнего оказалось достаточно, чтобы сэр Джон немедленно пригласил их погостить в Бартон-Парке, как только они закончат свои дела в Эксетере. После этого как-то сразу выяснилось, что в Эксетере юных дам уже ничего не удерживает, и леди Мидлтон оказалась ввергнутой в немалую тревогу, услышав по возвращении от сэра Джона, что ей предстоит сомнительное удовольствие принимать двух незнакомых девиц. Она терпеть не могла гостей, которых никогда прежде не видела и чья аристократичность или хотя бы более или менее приемлемая благовоспитанность вызывали сомнения. Заверения ее мужа и матери в подобных случаях не стоили ровным счетом ничего. Родственные связи между ними лишь ухудшили положение. Миссис Дженнингс очень старалась успокоить дочь, однако, к несчастью, выбрала для этого далеко не лучшие аргументы, посоветовав ей не обращать особого внимания на внешность, поскольку все они являются родственницами, а значит, должны быть терпимыми друг к другу.

Отменить приезд гостей уже было невозможно, поэтому леди Мидлтон, будучи светской и хорошо воспитанной дамой, философски смирилась с неизбежным. Она лишь кротко и мягко напоминала мужу о своем неудовольствии не более пяти-шести раз на дню.

Наконец юные леди прибыли, и выглядели они вполне светскими и благовоспитанными. Их платья были модными, манеры весьма учтивыми, они довольно искренне восторгались домом и мебелью, к тому же оказалось, что они так нежно любили детей, что с момента их появления в Бартон-Парке не прошло и часа, как леди Мидлтон составила о них самое благоприятное мнение. Она во всеуслышание объявила, что гости являются весьма приятными девицами, что в устах ее милости было равносильно самому горячему одобрению. От этого сэр Джон проникся еще большей уверенностью, что умеет судить о людях совершенно безошибочно, и сразу же отправился в коттедж сообщить семейству Дэшвуд о прибытии сестер Стил, милейших в мире девушек. Однако такая рекомендация мало о чем говорила. Элинор отлично знала, что в любом уголке Англии найдется немало милейших в мире девушек, на удивление различных и внешностью, и характером, и умом. Сэр Джон настаивал, чтобы обитательницы коттеджа немедленно отправились в Бартон-Парк и познакомились с его гостями. Великодушный филантроп! Он не мог один пользоваться обществом даже самых дальних родственников, ему было необходимо разделить это удовольствие еще с кем-нибудь.

– Ну, идемте же! Идемте! – настаивал он. – Вы должны пойти! Обязательно должны! Вы и представить себе не можете, как они вам понравятся! Люси – потрясающая красотка, и такая веселая, такая приятная! Дети от нее ни на шаг не отходят, словно знакомы с ней всю жизнь. К тому же они обе просто сгорают от нетерпения познакомиться с вами, поскольку слышали в Эксетере, что вы все удивительные красавицы. Я же со своей стороны их заверил, что так оно и есть, но только вы еще красивее, чем об этом говорят! Вы будете в восторге, уверяю вас! Они привезли целую карету подарков для детей! Неужели у вас хватит жестокости не пойти? К тому же они ваши кузины тоже! Вы – мои родственницы, а они – родня моей жены, значит, между вами тоже существуют родственные отношения!

Однако все уговоры сэра Джона остались тщетны. Он сумел лишь добиться обещания, что семейство Дэшвуд на днях побывает в Бартон-Парке. Потрясенный таким равнодушием, сэр Джон отправился домой, чтобы вновь начать хвалебные речи в адрес сестер Дэшвуд перед барышнями Стил, так же как незадолго до этого он пел дифирамбы барышням Стил, а слушательницами были сестры Дэшвуд.

Когда же, исполняя свое обещание, Дэшвуды отправились в Бартон-Парк, где и состоялось их знакомство с новыми гостями, они не нашли ничего восхитительного в наружности старшей мисс Стил, девицы около тридцати с очень простым и совершенно невыразительным лицом. А вот младшая сестра, которой было не более двадцати двух – двадцати трех лет, была действительно красива. Она обладала весьма миловидными чертами лица, живым и быстрым взглядом и неплохими манерами, что хоть и не заменяло истинного благородства и изящества, но все же выделяло ее среди окружающих. Обе держались достаточно любезно, и Элинор, наблюдая, как старательно они пытаются завоевать расположение леди Мидлтон, не могла им отказать в наличии здравого смысла и житейской мудрости. Они неустанно восхищались ее детьми, рассыпались в похвалах их красоте, развлекали их, выполняли детские прихоти. Если же выпадали минуты, свободные от возни с детьми, они принимались восторгаться тем, что в данный момент делала ее милость, если, конечно, она что-то делала. Или же они были заняты снятием выкройки с нового и удивительно элегантного платья, в котором ее милость появилась накануне, чем и повергла своих гостей в неистовый восторг. Потакая материнским пристрастиям и слабостям, умный человек может многого достичь.

Любая мать, когда речь идет о похвалах ее детям, становится жадной и ненасытной, но одновременно чрезвычайно доверчивой. Она всегда хочет многого, зато охотно проглатывает любую, даже самую грубую, лесть. Поэтому леди Мидлтон без малейшего удивления или недоверия наблюдала, как обе мисс Стил изливали на ее детей потоки нежнейшей любви. С материнской гордостью она взирала на дерзкие проказы своих чад, которые ее новоявленные родственницы сносили покорно и терпеливо. Она видела, как развязываются их шарфы, растрепываются прически, как их рабочие шкатулки подвергаются обыску и похищаются ножички и ножницы. При этом леди Мидлтон пребывала в твердой уверенности, что обе сестры Стил не испытывают от происходящего ничего, кроме радости. Ее удивило только то, что Элинор и Марианна равнодушно сидели в стороне и не принимали никакого участия в этих довольно-таки своеобразных забавах.

– Джон сегодня в ударе, – сообщила она, заметив, как проказник вытащил из кармана мисс Стил носовой платок и выбросил его в окно. – Он всегда неистощим на выдумки.

Вскоре после этого, заметив, как ее второй сынок изо всех сил щиплет руки второй гостьи, она с обожанием изрекла:

– Как сегодня Уильям разыгрался! А что за прелесть моя маленькая Анна-Мария! – добавила она, нежно лаская девчушку лет трех, которая на протяжении вот уже двух минут не издавала ни звука. – Она всегда такая тихая и спокойная! Ну просто золотой ребенок!

К несчастью, во время очередного нежного поцелуя булавка из головного убора ее милости слегка царапнула шейку девочки. В результате этот образец спокойствия и послушания разразился такими оглушительными воплями, что вряд ли даже самое голосистое существо могло превзойти их громкостью. Отчаяние матери было воистину безгранично, но даже ему было далеко до неистового горя сестер Стил. И все три начали наперебой принимать все необходимые в столь критическом случае экстренные меры, чтобы уменьшить муки маленькой страдалицы. Девчушку усадили на колени матери, покрыли поцелуями, одна из мисс Стил, опустившись на колени, промыла ранку лавандовой водой, а другая поспешно набила ротик малышки засахаренными сливами. Получив такую награду за несколько оброненных слезинок, ребенок был слишком мудр, чтобы прекратить кричать. Малышка продолжала вопить, рыдать и брыкаться, не давала братьям прикоснуться к себе, и все попытки ее успокоить не приносили никакого результата. К счастью, леди Мидлтон вспомнила, что на прошлой неделе, при не менее трагических обстоятельствах, легкий ушиб удалось излечить при помощи абрикосового мармелада, и предложила применить то же самое целительное средство. Небольшой перерыв в криках юной леди, уяснившей, чем ее собираются лечить, дал основания предположить, что средство не будет отвергнуто. На руках у матери она отправилась на поиски лекарства, мальчики тоже увязались за леди Мидлтон, хотя она и просила их остаться с гостями. Таким образом четыре девушки оказались одни в тишине, которую эта комната не слышала уже много часов.

– Бедная крошка! – воскликнула старшая мисс Стил. – Она подвергается такой опасности!

– Не вижу никакой опасности, – возразила Марианна, – это просто пустячная царапина. Когда не о чем беспокоиться, почему-то опасность всегда преувеличивается.

– Какая очаровательная дама леди Мидлтон! – сказала Люси Стил.

Марианна промолчала. Она не умела говорить неискренне, даже в ни к чему не обязывающей светской беседе. Поэтому обязанность лгать, когда этого требовала вежливость, всегда ложилась на Элинор. Выполнила она ее и сейчас, отозвавшись о леди Мидлтон с теплотой, которой не испытывала, да и со значительно меньшей горячностью, чем Люси.

– И сэр Джон! – вскричала старшая сестра. – Бесподобный мужчина!

И тут мисс Дэшвуд отдала должное своему родственнику, правда, без особого восхищения. Она просто заметила, что он добр и приветлив.

– А какие у них прелестные детки! В жизни не встречала таких очаровашек, хотя всегда любила детей.

– Об этом нетрудно догадаться, – улыбнулась Элинор, – судя по тому, чему я была свидетельницей этим утром.

– Мне кажется, – заметила Люси, – вы считаете, что юных Мидлтонов слишком балуют. Возможно, вы в чем-то и правы, им действительно позволяют много лишнего. Но это вполне простительно столь нежной и преданной матери, какой является леди Мидлтон. Лично мне больше нравится, когда дети веселы и полны энергии. Не люблю тихонь.

– Должна признаться, – заметила Элинор, – что, находясь в Бартон-Парке, мысль о тихих и спокойных детях мне вовсе не внушает отвращение.

Последовала небольшая пауза, которую прервала мисс Стил, видимо большая охотница до разговоров:

– А как вам нравится Девоншир, мисс Дэшвуд? Вам ведь, наверное, очень не хотелось уезжать из Суссекса?

Несколько удивленная фамильярностью вопроса, так же как и тоном, которым он был задан, Элинор ответила утвердительно.

– Норленд ведь очень красивое место, не так ли? – добавила мисс Стил.

– Мы слышали, что сэру Джону там очень понравилось, – сказала Люси, видимо считая необходимым дать какое-нибудь объяснение бесцеремонности сестры.

– Каждому, кто видел Норленд, – ответила Элинор, – он не мог не понравиться, хотя, конечно, не все способны так высоко ценить его красоты, как мы.

– А кавалеры-то у вас были? В здешних местах их что-то не видно, а без них как-то скучно.

– Почему ты решила, – вмешалась Люси, устыдившись фамильярности сестры, – что в Девоншире меньше благородных молодых людей, чем в Суссексе?

– Что ты, сестрица, я же не говорю, что их здесь нет вообще. Я уверена, что уж по крайней мере в Эксетере красавчиков полным-полно. Но я же не знаю, какие кавалеры бывали в Норленде. Я просто думала, что сестрам Дэшвуд скучно в Бартоне, где они лишены того общества, к которому привыкли. Но, может быть, вам, юные дамы, вовсе не нужны кавалеры? Возможно, вам и без них не скучно? Лично мне больше нравится, когда меня окружает мужское общество, конечно, если мужчины хорошо одеты и обходительны. Терпеть не могу, когда они неопрятны и невежливы. Вот, к примеру, мистер Роуз в Эксетере – уж такой красавчик, он работает клерком у мистера Симпсона, но тем не менее поутру его лучше не встречать. А ваш братец, мисс Дэшвуд, вот уж кто был бесподобным красавчиком, пока не женился, да к тому же еще и при деньгах.

– Затрудняюсь ответить, – проговорила Элинор, – поскольку не совсем вас понимаю. Мне кажется, что если он был красив до женитьбы, то таким и остался. Лично я не заметила в нем никакой перемены.

– А, моя дорогая, женатый человек не может быть красавчиком кавалером, у него другие занятия.

– Боже мой, Анна, – воскликнула ее сестра, – неужели ты не можешь поговорить о чем-нибудь еще! Мисс Дэшвуд может подумать, что ты больше ни о чем не способна думать. – И чтобы сменить тему, она начала восхищаться домом и мебелью.

С сестрами Стил все было ясно. Старшая была вульгарна и глупа, а младшая хоть и красива, но не обладала ни истинной благовоспитанностью, ни элегантностью. Все это не осталось незамеченным Элинор, и она вернулась домой без малейшего желания продолжать это знакомство.

Но того же нельзя было сказать о сестрах Стил. Они прибыли из Эксетера с большим запасом обожания, которым намеревались одарить сэра Джона Мидлтона, его семью и всех его родственников. Посему от них перепало и сестрам Дэшвуд, которые были провозглашены самыми красивыми, изящными и обворожительными девицами. А это в свою очередь означало, что сестры Стил горели желанием сойтись со своими новыми родственницами поближе. Как скоро обнаружила Элинор, от этой участи ей и ее сестрам деться было некуда. Тем более сэр Джон был целиком на стороне назойливых девиц. При таком союзнике сопротивление было бесполезно, и сестрам Дэшвуд пришлось терпеть общество новоявленных кузин по несколько часов каждый день. Больше сэр Джон ничего не мог сделать, впрочем, он и не подозревал о негативных последствиях своих усилий. Он искренне полагал, что проводить время вместе и быть друзьями – это одно и то же, поэтому, пока ему удавалось сводить их под одной крышей, он не испытывал ни малейшего сомнения в том, что девушек связывает самая близкая дружба.

Следует отдать ему должное, он делал все от него зависящее, чтобы утвердить между ними доверительные отношения. Для этого он сообщал девицам Стил все самые сокровенные подробности, которые знал или предполагал о своих родственницах. Именно поэтому уже при второй встрече старшая мисс Стил поздравила Элинор с тем, что Марианна, едва приехав в Бартон, уже успела поймать в свои сети завидного кавалера.

– Это будет так здорово, – восторгалась она, – выдать Марианну замуж такой молоденькой! Я слышала, что этот парень удивительный красавец! Желаю вам последовать ее примеру, и поскорее! Но, может быть, у вас уже имеется милый друг?

У Элинор не было оснований полагать, что сэр Джон, не пощадив Марианну, проявит снисходительность к ней и не станет предавать огласке сведения о ней и Эдварде. В последнее время ему очень нравилось поддразнивать ее, поскольку эти шутки обладали прелестью новизны и открывали простор для всевозможных догадок. После отъезда Эдварда ни один совместный ужин не обходился без тоста сэра Джона за ее сердечные привязанности, причем его многозначительный вид, ухмылки, подмигивания и прочие ужимки непременно обращали на нее всеобщее внимание. Неизменно упоминалась буква «Ф», вслед за чем следовало такое количество шуток, что Элинор была вынуждена признать ее самой остроумной буквой алфавита.

В полном соответствии с ее ожиданиями теперь этими шутками наслаждались девицы Стил. И в старшей из них они вызвали острейшее любопытство узнать-таки имя молодого человека. Это желание она частенько изъявляла вполне открыто и с немалой долей наглости. Кстати, оно ни в чем не противоречило ее постоянному стремлению вы ведать как можно больше сведений об их семье. Впрочем, сэр Джон поспешил удовлетворить ее любопытство, которое сам же разжег. Он испытал не меньшее удовольствие, называя имя, чем мисс Стил – услышав его.

– Его зовут Феррарс, – громким шепотом проговорил он. – Но ради всего святого, не проговоритесь никому, это большой секрет.

– Феррарс! – повторила мисс Стил. – Мистеру Феррарсу очень повезло, не так ли? Как, это брат вашей невестки, мисс Дэшвуд? Премилый молодой человек! Я его отлично знаю!

– Анна, как ты можешь так говорить? – вскричала Люси, которая обычно вносила исправления и дополнения во все заявления сестры. – Мы его видели один или два раза у дяди, но это еще не повод считать его близким знакомым.

Элинор слушала беседу сестер внимательно и с немалым удивлением. Кто этот дядя? Где он живет? Как они познакомились? Ей страстно хотелось, чтобы разговор продолжился, хотя она сама даже не сделала попытки присоединиться к нему. Однако больше ничего интересного сказано не было, и даже миссис Дженнингс не проявила интереса к светским сплетням либо, наоборот, не желала разглашать известную ей информацию. Тон, которым мисс Стил говорила про Эдварда, возбудил любопытство Элинор, поскольку ей показалось, что в нем присутствовали нотки злорадства. Создавалось впечатление, что девица либо знает, либо воображает, что располагает какими-то сведениями, не делающими ему чести. Но ее любопытство осталось неудовлетворенным, поскольку мисс Стил больше не обращала внимания на имя мистера Феррарса, когда на него намекал или даже открыто упоминал сэр Джон.

Глава 22

Марианна терпеть не могла наглость, бесцеремонность и вульгарность. Она даже с трудом допускала существование иных вкусов, кроме своих собственных. К тому же все эти дни она находилась в дурном расположении духа, которое не позволяло ей не только более или менее близко сойтись с сестрами Стил, но даже признать наличие у них некоторых достоинств. Именно этой холодностью, которая неизменно пресекала все их изъявления дружбы по отношению к Марианне, Элинор объясняла предпочтение, которое вскоре обе начали оказывать ей. Особенно старалась Люси, которая не упускала случая вовлечь Элинор в беседу или расположить к себе непринужденной откровенностью.

Люси была умна, ее ремарки казались часто меткими и забавными, поэтому порой на полчаса Элинор находила ее вполне приятной собеседницей. Но она не получила должного образования, была невежественна и не любила и не хотела читать. Ей не удавалось скрыть от мисс Дэшвуд то, насколько мало она осведомлена в самых обычных вещах, и то, что она недостаточно образованна, как она ни старалась выставить себя в самом выгодном свете. Элинор видела, что образование могло бы развить способности, которыми пренебрегла Люси, и жалела ее, но она также видела, притом без всякой жалости, отсутствие утонченности, нравственных устоев и уважения к себе, которое ее раболепство, лесть и угодливость перед жителями Бартон-Парка выдавали ежеминутно. Поэтому она не находила удовольствия от общества этой особы, в чьей душе фальшь и невежество соседствовали друг с другом, чья необразованность мешала им беседовать на равных и чье поведение с остальными делало знаки уважения и внимания, оказываемые ей, бессмысленными.

– Полагаю, вам мой вопрос может показаться странным, – сказала однажды Люси, когда они шли из Бартон-Парка в коттедж, – но, прошу вас, скажите, вы знакомы с матерью вашей невестки, с миссис Феррарс?

Элинор, бесспорно, сочла этот вопрос странным, что ясно отразилось на ее лице, когда она ответила, что незнакома с миссис Феррарс.

– Неужели! – воскликнула Люси. – Странно, ведь, казалось, вы должны были ее видеть в Норленде. В таком случае вы не можете мне рассказать, какая она?

– Да! – ответила Элинор, остерегаясь выразить свое истинное мнение о матери Эдварда и не желая отвечать на вопрос, который мог быть вызван только вульгарным любопытством. – Я ничего о ней не знаю.

– Я уверена, вы сочли странным способ, при помощи которого я навожу о ней справки, – сказала Люси, вглядываясь в лицо Элинор, – но, возможно, у меня на это есть причины… Если бы я осмелилась… Но я все-таки надеюсь, вы поверите, что это не просто праздное любопытство.

Элинор ответила, что ей это и в голову не приходило, и некоторое время они шли молча. Первой заговорила Люси, которая вернулась к прежней теме, сказав немного робким голосом:

– Мне невыносимо думать, что вы сочли меня вульгарной. Я готова сделать все что угодно, только бы не выглядеть так в глазах человека, чье хорошее мнение столь дорого стоит. Я бы вам доверила все без огласки, поверьте. Ваш совет, что делать в подобной ситуации, в которой я очутилась, был бы неоценим. Однако надоедать вам я не могу. Жаль, что вы незнакомы с миссис Феррарс!

– И мне жаль! – изумленно сказала Элинор. – Если бы мое мнение могло помочь вам. Но я не знала, что вы знаете эту семью, а потому, признаюсь, была немного удивлена вашим вопросом о характере миссис Феррарс.

– Конечно, конечно! Я все понимаю. Но если бы я посмела вам все рассказать, вы бы не были столь удивлены. Миссис Феррарс сейчас для меня никто, но, может быть, придет время… Все это зависит от нее… Когда мы окажемся в родстве…

При этих словах она стыдливо потупилась, бросив быстрый взгляд на собеседницу, чтобы посмотреть, какое они произвели на нее впечатление.

– Боже мой! – воскликнула Элинор. – Что вы имеете в виду? Вы знакомы с Робертом Феррарсом? Разве такое возможно? – Она не слишком обрадовалась мысли иметь такую родственницу.

– Нет, – ответила Люси, – не с мистером Робертом Феррарсом. Я его ни разу в жизни не видела. Но с его, – добавила она, устремив взгляд на Элинор, – старшим братом.

Что почувствовала Элинор в этот момент? Удивление, которое могло быть столь же болезненным, как и сильным, если бы сразу не появилось недоверие. Она обернулась к Люси в немом недоумении, не понимая причины или цели подобного признания. Хотя выражение ее лица не изменилось, недоверие ее росло с каждой минутой, поэтому она не боялась, что заплачет или упадет в обморок.

– Да, сильно вы, должно быть, удивлены, – продолжила Люси, – откуда вам было знать? Думаю, он и словом не обмолвился об этом ни вам, ни вашим близким. Ведь это было решено держать в тайне, и до этого момента я свято ее соблюдала. Никто из моих родственников, кроме Анны, не знает об этом, и я никогда бы вам не рассказала, если бы не знала, что вы сохраните секрет. И я подумала, что мои расспросы про миссис Феррарс могли показаться вам странными, поэтому решила объяснить их причину. И, думаю, мистер Феррарс не будет недоволен, когда узнает, что я вам доверилась, ведь я знаю, какого он высокого мнения о вашей семье, что он смотрит на вас, мисс Дэшвуд, и двух других барышень как на сестер… – Она замолчала.

Элинор некоторое время хранила молчание, так она была поражена. Но затем она заставила себя заговорить, тщательно подбирая слова. Она поинтересовалась со спокойствием, которое хорошо скрывало ее удивление и горечь:

– Могу я узнать, как давно вы помолвлены?

– Уже четыре года.

– Четыре года!

– Да.

Элинор, как ни была потрясена, поверить в это все еще не могла.

– Я только недавно узнала, что вы вообще знакомы.

– Тем не менее знакомы мы уже достаточно давно. Видите ли, некоторое время он был поручен заботам моего дяди.

– Вашего дяди?

– Да. Мистера Прэтта. Разве он никогда вам не рассказывал о мистере Прэтте?

– Кажется, что-то упоминал, – ответила Элинор с большим самообладанием, которое укреплялось по мере того, как росло ее волнение.

– Он четыре года жил у дядюшки в Лонгстейпле, недалеко от Плимута. Именно там мы познакомились, ведь мы с сестрой часто гостим у дяди. Там же была заключена наша помолвка, не прошло и года, как он перестал быть учеником. Но он все равно постоянно приезжал к нам. Как вы можете себе представить, я очень не хотела действовать тайком, без согласия его матушки, но я была слишком молода и без памяти влюблена, чтобы послушать голос разума, как надо было поступить. Хотя вы и не знаете его так же хорошо, как я, мисс Дэшвуд, но все же, думаю, вы должны были заметить, как легко он может завоевать женское сердце.

– Конечно, – ответила Элинор, сама не зная что. Однако после минутного колебания она добавила, все так же веря в любовь и честность Эдварда и вновь убедив себя в лживости своей собеседницы. – Помолвлены с мистером Эдвардом Феррарсом! Признаюсь, ваши слова так меня удивили, что я… Прошу меня извинить, но тут, должно быть, какая-то ошибка. Вероятно, здесь либо ошибка в имени, либо есть еще один мистер Эдвард Феррарс. Просто невозможно, чтобы мы имели в виду одного и того же человека.

– Почему же невозможно?! – воскликнула Люси с улыбкой. – Я говорю о мистере Эдварде Феррарсе, старшем сыне миссис Феррарс, которая живет на Парк-стрит, и брате вашей невестки, миссис Джон Дэшвуд. Согласитесь, я не могу ошибиться в имени человека, от которого зависит мое счастье.

– Странно, – ответила Элинор в мучительном недоумении, – что я ни разу не слышала, чтобы он упоминал ваше имя.

– Нет, принимая во внимание нашу ситуацию, ничего странного. Важнее всего было сохранить нашу помолвку в тайне. Вы ничего не знаете ни обо мне, ни о моей семье, а поэтому у него не было причины упоминать мое имя в разговорах с вами. Он всегда очень боялся, что его сестра может что-то заподозрить, и одного этого достаточно, чтобы он остерегался называть мое имя.

Люси замолчала. Уверенность Элинор пошатнулась, а самообладание нет.

– Вы помолвлены уже четыре года! – сказала она твердо.

– Да, и только Бог знает, сколько нам еще придется ждать. Бедный Эдвард! Это его так расстраивает! – Затем, вытащив миниатюру из кармана, она добавила: – Чтобы больше не было никаких сомнений, взгляните на его портрет! Он, конечно, не отдает должное его красоте, но, мне кажется, ошибиться в том, с кого он был рисован, нельзя. Я храню его уже три года!

С этими словами она вложила в руку Элинор миниатюру, и, когда та увидела портрет, все сомнения, какие ей подсказывали поспешность и желание поймать Люси на лжи, исчезли, потому что усомниться в том, что это лицо Эдварда, она не могла. Она тут же вернула миниатюру, отметив, что сходство поразительное.

– У меня никогда не было возможности, – продолжила Люси, – подарить ему взамен мой портрет. К моему большому сожалению, потому что он очень хотел иметь его! Но я исполню его просьбу при первой возможности.

– Это ваше право, – спокойно ответила Элинор.

Несколько шагов они прошли в молчании. Его нарушила Люси.

– Я уверена, – сказала она, – я не сомневаюсь в том, что вы сохраните мой секрет. Вы ведь понимаете, как важно держать все в тайне от его матери, боюсь, она никогда не даст своего согласия. У меня нет никакого состояния, а она, я полагаю, очень гордая дама.

– Я совершенно не просила вас откровенничать, – сказала Элинор, – но вы правы, считая, что на меня можно положиться. Я сохраню вашу тайну. Но извините, если я несколько удивлена этим абсолютно ненужным признанием. Ведь вы должны понимать, что приобщение к любому секрету постороннего лица всегда нежелательно.

При этих словах она пристально посмотрела на Люси, надеясь прочесть что-нибудь по выражению ее лица – возможно, большая часть ее слов была ложью, однако оно не изменилось.

– Боюсь, вам показалось, что я взяла на себя слишком большую смелость, рассказав все. Мы с вами, конечно, знакомы недолго, лично по крайней мере, но по описанию вы и ваше семейство известно мне давно, поэтому, едва увидев вас, мне показалось, что мы с вами дружим с детства. К тому же сейчас я подумала, что должна объяснить причины такого интереса к матери Эдварда, тем более что, к несчастью, мне не у кого просить совета. Анна – единственный человек, кто знает о нас, но на ее суждения нельзя полагаться, кроме того, от нее больше вреда, чем пользы, потому что я все время боюсь, что она меня предаст. Она не умеет держать язык за зубами, как вы могли заметить, и, когда недавно сэр Джон назвал имя Эдварда, я страшно перепугалась, что она сейчас все расскажет. Вы даже представить себе не можете, сколько душевных мук мне пришлось претерпеть. Даже странно, что я еще жива после всего, что мне пришлось пережить ради Эдварда за эти четыре года. Все так неопределенно и практически безнадежно, и я вижу его так редко – два раза в год. Я удивляюсь, как мне удается выдерживать все это.

Тут она вытащила носовой платок, но Элинор не почувствовала к ней особого сострадания.

– Иногда, – продолжила Люси, промокнув глаза, – я даже думаю, не лучше ли для нас обоих разорвать помолвку. – Сказав это, она посмотрела прямо в лицо собеседнице. – Но мне недостает решимости. Мне противна мысль, каким несчастным его сделает мысль о нашем разрыве. Да и я тоже… он мне так дорог, я не думаю, что смогу с ним расстаться. Что вы мне посоветуете в таком случае, мисс Дэшвуд? Как бы вы сами поступили?

– Извините меня, – ответила Элинор, шокированная этим вопросом, – но я не могу вам ничего посоветовать. Вы должны положиться на собственные суждения.

– Оно, конечно, так, – ответила Люси после короткого молчания, которое хранили обе, – матушка так или иначе должна обеспечить его когда-нибудь, но бедняжка Эдвард пока так страдает! Он не показался вам унылым, когда гостил в Бартоне? Он выглядел таким несчастным, когда отправлялся из Лонгстейпла к вам, что я боялась, как бы вы не подумали, что он болен!

– Так он приехал к нам от вашего дяди?

– О да! Он гостил у нас две недели. А вы подумали, он приехал прямо из города?

– Нет, – с грустью ответила Элинор, все больше убеждаясь в искренности Люси. – Помнится, он сказал, что две недели гостил у друзей недалеко от Плимута. – Вспомнила она и свое удивление тогда, так как он больше ничего про этих друзей не сказал, даже их имен.

– И вы заметили его уныние?

– О да! Особенно в первые дни!

– Я умоляла его постараться взять себя в руки, опасаясь, что вы догадаетесь о причине. Но он впал в такую меланхолию, потому что не мог провести с нами более двух недель и потому что видел, как я страдаю. Бедняжка! Боюсь, легче ему не стало: его письма столь печальны! Я получила это от него, когда мы уезжали из Эксетера. – Она достала письмо и небрежно показала Элинор адрес получателя. – Полагаю, вы знаете его почерк, он бесподобен, хотя на этот раз он писал не так хорошо, как обычно. Устал, наверное, потому что исписал весь листок как только мог тесно.

Элинор узнала знакомый почерк и больше не сомневалась. Миниатюра, она заставила себя поверить, могла попасть к Люси случайно и не могла быть подарком Эдварда, но переписка между ними означает, что они на самом деле помолвлены – только помолвка дает им подобное право. На несколько мгновений она утратила контроль над собой – сердце сжалось, ноги подкосились, но взять себя в руки было необходимо во что бы то ни стало, и она сумела вернуть себе спокойствие и сохранить его до конца разговора, подавив бурю бушующих в ней чувств.

– Переписка, – сказала Люси, пряча письмо в карман, – единственное утешение в долгие месяцы разлуки. Да, у меня, правда, есть его портрет, но у Эдварда нет даже моей миниатюры. Он говорит, что, если бы у него был мой портрет, ему было бы проще. Я подарила ему свой локон, когда он в последний раз был в Лонгстейпле, и он говорит, что на сердце у него стало легче, но портрет помог бы гораздо лучше. Вы, наверное, заметили кольцо у него на руке, когда он был у вас?

– Да, заметила, – ответила Элинор ровным голосом, твердость которого скрывала такую душевную боль и горечь, каких она еще никогда не испытывала. Она была потрясена, шокирована, уничтожена.

К счастью для нее, они как раз подходили к коттеджу и разговор оборвался. Посидев с ними несколько минут, сестры Стил вернулись в Парк. Элинор могла теперь свободно думать и страдать.

Глава 23

Элинор мало доверяла правдивости Люси, однако на этот раз по зрелому размышлению она не нашла причины заподозрить ее во лжи. У Люси не было никаких оснований для столь глупой выдумки. Истинность слов Люси подтверждалась множеством свидетельств и доказательств, а опровергнута могла быть только желанием Элинор, которая более не смела сомневаться, что все, услышанное ею, – правда. Эти двое, без сомнения, могли познакомиться в доме мистера Прэтта, а значит, и все остальное было неопровержимым и от этого невыразимо тягостным. Эдвард действительно гостил у кого-то в окрестностях Плимута, кроме того, он не мог скрыть своей меланхолии и горечи, когда говорил о неопределенности своего будущего. Его поведение с Элинор всегда было странным и противоречивым, но только сейчас оно получило правдоподобное объяснение. Сестры Стил обладали удивительно подробными сведениями о Норленде и всей их семье, а наличие миниатюры, письма и кольца – все это слагалось в доказательства, которые уже не давали оснований опасаться, что ее обвинения в адрес Эдварда несправедливы, а, наоборот, свидетельствовали о том, что он поступил с ней дурно. Ее возмущение таким поведением и негодование из-за того, что невольно стала жертвой обмана, первое время мешали ей думать о чем-нибудь, кроме собственной обиды. Однако вскоре она обрела способность думать и рассуждать. Намеренно ли Эдвард ее обманывал? Были ли его чувства неискренними и притворными? Пусть он действительно помолвлен с Люси, но произошло ли это по велению его сердца? Нет! Что бы ни было раньше, сейчас она в это поверить не могла. Его сердце принадлежит только ей одной. В этом она не могла обмануться. Пока они жили в Норленде, ее мать, сестры, Фанни постоянно замечали, что он оказывает ей внимание, так что она отнюдь не тешит свое тщеславие. Он действительно любит ее! Эта мысль довольно быстро ее успокоила, и у нее даже появилось искушение немедленно его простить. Разумеется, он виноват, очень виноват в том, что остался в Норленде уже после того, как почувствовал, что ее чувства к нему становятся все сильнее и сильнее. В этом ему нет и не может быть оправдания. Конечно, он ранил ее, но на какие страдания он обрек себя? Ее положение тяжко, а его тогда и вовсе безнадежно! Его неблагоразумие сделало ее несчастной, но лишь на какое-то время, себя же он навсегда лишил шансов что-нибудь изменить. Она со временем, воз можно, обретет покой, но он, что ждет его впереди? Сможет ли он найти с Люси Стил хотя бы подобие счастья? Сумеет ли он, несомненно испытывая нежные чувства к Элинор и вместе с тем обладая благородством, деликатностью и развитым умом, быть счастливым с такой женой, как Люси, – неграмотной, лживой, эгоистичной?

В юном девятнадцатилетнем возрасте часто не замечаешь недостатки предмета своей любви. Но с момента их знакомства прошло четыре года, и, если они проведены с пользой, Эдвард должен был стать более зрелым человеком и увидеть недостатки ее воспитания. В то же время Люси, проведя это время в далеко не высшем обществе и предаваясь легкомысленным занятиям, могла потерять ту простоту, которая прежде придавала ее красоте особую обворожительность.

Полагая, что Эдвард намерен просить ее руки, Элинор не сомневалась, что ему будет очень нелегко получить согласие матери на брак. Но даже трудно представить, какие препятствия станет та чинить, если избранная им невеста еще ниже по происхождению и, вероятно, обладает даже меньшим состоянием. Мысли об этих трудностях, если его сердце уже охладело к Люси, должно быть, не слишком угнетают его. Но как же печальна участь человека, который ожидает недовольство и враждебность близких с облегчением.

Пока эти мысли тягостной чередой сменяли одна другую, Элинор уже плакала больше о нем, чем о себе. Поддерживаемая убеждением, что ничем не заслужила постигшего ее несчастья, она утешала себя уверенностью, что Эдвард не совершил ни одного неблагородного поступка и, как прежде, достоин уважения. Даже в самые первые минуты после такого тяжелого удара она достаточно владела собой, чтобы не вызвать подозрений у матери и сестер. Это ей удалось довольно хорошо. А за обедом, состоявшимся спустя всего лишь два часа после того, как рухнули ее самые заветные надежды, никто уже не мог заподозрить, что у Элинор на душе лежит ужасная тяжесть. Элинор втайне оплакивала судьбу, разлучившую ее с предметом страсти, а Марианна перебирала в уме совершенства человека, сердце которого считала всецело своим и чье лицо ожидала увидеть в каждом проезжающем мимо дома экипаже. Необходимость скрывать от матери и Марианны доверенный ей секрет требовала от Элинор постоянной осторожности, но не усугубляла ее подавленности. Напротив, она даже находила некоторое облегчение в том, что могла уберечь их от столь безрадостной новости. Таким образом она оберегала и себя от выслушивания обвинений Эдварду, которые наверняка последовали бы от любящих ее близких и которых она бы уж точно не смогла вынести.

Она не сомневалась, что их советы и утешения не помогут, а нежность и сочувствие лишь усугубят ее страдания. Они могли только ослабить ее решимость не терять власти над собой. Один на один со своим горем она была сильнее, и поддержкой ей служил собственный здравый смысл. Она сохраняла твердость и выглядела настолько бодрой и оживленной, насколько это позволяла свежая рана в душе.

Разговор с Люси был крайне мучителен для нее, но тем не менее очень скоро ее охватило желание возобновить его, и тому было несколько причин. Элинор хотела вновь услышать подробности их помолвки, она стремилась понять, какие чувства Люси в действительности испытывала к Эдварду.

Ей было необходимо знать, есть ли хотя бы доля искренности в ее заверениях о любви и уважении к нему. А главное, она стремилась убедить Люси своей готовностью вернуться к обсуждению темы в том, что проявляемый ею интерес всего лишь дружеский. Элинор боялась, что своим невольным волнением во время утренней беседы могла пробудить некоторые сомнения. Представлялось вполне вероятным, что Люси готова и будет ревновать к ней. У Элинор не было сомнений, что Эдвард всегда высоко ценил ее и отзывался о ней с неизменными похвалами. Это следовало из слов Люси, а также из той поспешности, с которой та решилась доверить ей столь важную тайну лишь после очень непродолжительного знакомства. Даже шутливые намеки сэра Джона, должно быть, оказали некоторое влияние. Но пока Элинор в глубине души оставалась абсолютно уверена, что действительно любима Эдвардом, она не сомневалась, что Люси будет ревновать. И эта уверенность была для нее достаточным доказательством любви. По какой причине ее посвятили в столь важную тайну, если не для того, чтобы заявить о давних правах Люси на Эдварда и предложить тем самым избегать его в будущем?

Элинор не составило труда понять намерения соперницы. И хотя она твердо решила в соответствии со своими понятиями о долге и чести преодолеть свою привязанность к Эдварду и в дальнейшем видеться с ним как можно реже, она не могла отказать себе в утешительной попытке убедить Люси, что ее сердце ничуть не ранено. А поскольку удар был уже нанесен и ничего более мучительного Люси добавить не могла, Элинор не сомневалась, что сумеет выслушать повторение подробностей с невозмутимым спокойствием.

Но удобный случай представился не сразу, хотя Люси была, так же как и она сама, расположена продолжить разговор, надеясь извлечь из него какие-нибудь преимущества. Однако погода не располагала к прогулкам, во время которых было нетрудно уединиться от остальных. И несмотря на то, что они встречались практически через день, чаще в Бартон-Парке, но иногда и в коттедже, им ни разу не представилась возможность поговорить наедине. Такая мысль не приходила в голову ни сэру Джону, ни леди Мидлтон. Для общей беседы времени тоже почти не отводилось. Они встречались для того, чтобы есть, пить, развлекаться, играть в карты или во всевозможные шумные игры.

После одной или двух таких встреч, когда Элинор так и не удалось перемолвиться с Люси даже несколькими словами наедине, однажды утром в коттедж явился сэр Джон. Он сообщил, что вынужден посетить эксетерский клуб, и, взывая к милосердию сестер Дэшвуд, потребовал их согласия отобедать сегодня с леди Мидлтон. Если они не придут, горестно сообщил он, она будет вынуждена сесть за стол совершенно одна, если не считать ее матушки и двух мисс Стил. Предвидя большую свободу для осуществления своего намерения, Элинор тут же согласилась. Она считала, что благовоспитанная леди Мидлтон в отсутствие супруга не станет собирать своих гостей вокруг себя и навязывать им шумные забавы. Маргарет с разрешения матери последовала примеру сестры, и даже Марианна, хотя всегда старалась уклониться от подобных мероприятий, на этот раз дала согласие, поддавшись на уговоры матери, которая очень огорчалась, видя, что ее дочь избегает всех развлечений.

Молодые девушки пришли, и леди Мидлтон была избавлена от грозившего ей ужасного одиночества. Вечер проходил как раз так, как Элинор и ожидала, – довольно скучно. Ничего нового сказано не было, и нельзя было придумать ничего менее интересного, чем разговор сначала в столовой, а затем в гостиной. Позднее к ним присоединились дети, и, пока они оставались там, она даже не пыталась привлечь внимание Люси, понимая всю бесполезность попыток. Дети ушли, только когда убрали поднос с чаем. Сразу же достали столик для игры в карты, и Элинор удивилась собственной наивности. Как она могла вообразить, что в Бартон-Парке можно найти время спокойно побеседовать. Они встали, собираясь составить партию.

– Я рада, – сказала леди Мидлтон Люси, – что вы не собираетесь закончить сегодня корзиночку для бедняжки Анны-Марии. Работа при свечах могла бы нанести вред вашим глазам. Мы что-нибудь придумаем завтра, чтобы утешить дорогую малышку, и, надеюсь, она забудет о своем огорчении.

Этого намека было вполне достаточно. Люси сразу опомнилась и произнесла:

– Вы сильно ошибаетесь, леди Мидлтон! Я только ждала, чтобы узнать, сможете ли вы сыграть без меня, не то бы я уже давно вернулась к своему рукоделию. Я ни за что в мире не огорчу этого маленького ангелочка. Если же я все-таки нужна за карточным столом, я закончу корзиночку после ужина.

– Вы очень добры! Надеюсь, вашим глазам это не повредит! Не позвоните ли вы, чтобы вам принесли свечи для работы? Моя бедная малышка очень расстроится, если корзиночка к завтрашнему утру не будет готова. Хотя я и сказала ей, что это невозможно, но, я думаю, она все-таки ждет.

Люси мгновенно придвинула к себе рабочий столик. Причем столь поспешно и с такой веселой улыбкой, будто бы не знала большего наслаждения, чем плести корзиночки для избалованных детей.

Остальным леди Мидлтон предложила партию в роббер. Все согласились, кроме Марианны, которая со своим обычным пренебрежением к требованиям вежливости ответила:

– Прошу извинить меня, ваша милость, вы знаете, я не люблю карты! Я сяду за фортепьяно. Я еще не играла на нем после того, как оно было настроено. – И без дальнейших церемоний она направилась к инструменту.

У леди Мидлтон после этих слов сделалось такое лицо, будто она мысленно поблагодарила Бога за то, что сама ни разу в жизни никому столь грубо не отвечала.

– Мадам, вы же знаете, Марианну нельзя надолго отлучить от вашего инструмента, – сказала Элинор, пытаясь загладить неловкость. – И это неудивительно, потому что столь прекрасного звучания мне слышать ранее не приходилось.

Оставшиеся собрались тянуть карты.

– Возможно, – продолжила Элинор, – если мне выпадет пропустить партию, я могла бы помочь мисс Люси скручивать полоски для корзиночки. Еще так много нужно сделать, и я боюсь, она не успеет закончить ее сегодня. А я буду рада помочь, если она мне разрешит.

– Я была бы чрезвычайно признательна вам за помощь! – тотчас воскликнула Люси. – Работы здесь гораздо больше, чем мне вначале показалось. Ведь было бы ужасно огорчить Анну-Марию!

– Да, это было бы действительно ужасно! – подхватила Анна Стил. – Чудесная малышка, как я ее люблю!

– Вы очень добры! – сказала леди Мидлтон Элинор. – И раз вам нравится эта работа, то, возможно, вы предпочтете пропустить эту партию или, положившись на судьбу, возьмете карту?

Элинор с радостью воспользовалась первой возможностью. Таким образом, она при помощи вполне вежливой уловки, которой Марианна ни за что бы не воспользовалась, не только добилась собственной цели, но и сделала приятное леди Мидлтон. Люси с готовностью подвинулась, и две прекрасные соперницы, сидя за одним столом, в полной гармонии занялись одним делом. К счастью, фортепьяно стояло совсем близко от них. А Марианна, сидящая за ним, была полностью поглощена музыкой и своими мыслями и уже успела забыть, что в комнате кроме нее еще кто-то есть. Поэтому мисс Дэшвуд решила, что под звуки инструмента она вполне может коснуться интересующего ее предмета, не боясь, что ее услышат за карточным столом.

Глава 24

Элинор заговорила твердым, хотя и негромким голосом:

– Я бы не заслуживала доверия, которым вы меня удостоили, если бы не стремилась продолжить наше общение и узнать побольше о предмете разговора. Поэтому мое желание вернуться к прерванной беседе вполне извинительно.

– Благодарю вас, – с жаром воскликнула Люси, – за то, что вы разбили лед! Вы принесли мне невыразимое облегчение, ведь я все-таки побаивалась, что оскорбила вас своим признанием в тот понедельник.

– Оскорбили меня? Как вы могли это сделать? Поверьте, – Элинор говорила с глубочайшей искренностью, на которую только была способна, – у меня не было ни малейшего намерения внушить вам такую мысль. Ведь вы оказали мне честь своим доверием, польстили мне.

– И все же, – ответила Люси, многозначительно взглянув на собеседницу своими маленькими острыми глазками, – в вашем поведении мне почудились холодность и недовольство, которые заставили меня почувствовать себя весьма неуютно. Я была уверена, что вы на меня сердитесь. И с тех самых пор все время бранила себя за вольность, с которой решилась обременить вас своими делами. Но я очень рада, что это были лишь мои фантазии и вы на меня не сердитесь. Если бы вы знали, каким утешением для меня явилась возможность открыть мое сердце вам, рассказать о том, что постоянно занимало мои мысли. Ваша сострадательность наверняка помогла вам понять главное, не обращая внимания на несущественные мелочи.

– Да, мне нетрудно поверить, что для вас было большим облегчением открыться мне. И не сомневайтесь, что у вас никогда не будет причин пожалеть об этом. Ваше положение довольно тяжелое. По-моему, вас окружают серьезные трудности. Вам потребуется вся сила взаимной любви, чтобы их преодолеть. Мистер Феррарс, насколько я знаю, полностью зависит от своей матери.

– Его собственное состояние ограничивается двумя тысячами фунтов. При таком положении жениться было бы форменным безумием. Хотя лично я с легкостью бы отказалась от всяких надежд на что-либо другое. Я привыкла жить в стесненных обстоятельствах и ради него смогла бы перенести любую бедность. Но я слишком люблю его и не позволю себе проявить эгоизм и отнять у него то, что, возможно, даст ему мать, если он женится согласно ее воле. Нам придется ждать, и, возможно, это ожидание растянется на много лет. Если бы речь шла о любом другом мужчине, такая перспектива была бы ужасна. Но я уверена, что никто и никогда не отнимет у меня нежность и любовь Эдварда.

– Это убеждение, должно быть, помогает вам жить, да и его, без сомнения, поддерживает такая же уверенность в вас. Если бы сила вашей взаимной привязанности ослабела, как происходит со многими людьми под влиянием разных обстоятельств, которые могли возникнуть за столь длительный срок, ваше положение было бы значительно более прискорбным.

Люси внимательно взглянула на собеседницу, но Элинор хорошо владела собой, и на лице ее не отразилось ничего, что могло бы вызвать подозрение.

– Любовь Эдварда ко мне, – заявила Люси, – подверглась суровому испытанию долгой, очень долгой разлукой, последовавшей почти сразу после того, как мы впервые дали друг другу слово. И должна признать, что его любовь выдержала это испытание с честью, поэтому сейчас мне было бы по меньшей мере непростительно усомниться в ней. Я могу твердо сказать, что он ни разу не дал мне ни малейше го повода тревожиться.

Услышав это, Элинор не сразу решила, что ей надлежит сделать – тяжело вздохнуть или улыбнуться. А тем временем Люси продолжала:

– Я по природе своей ревнива. И то, что я ему не ровня и он больше меня бывает в свете, а также наши постоянные разлуки сделали меня настолько подозрительной, что я моментально угадала бы правду, если бы его поведение по отношению ко мне во время наших встреч хотя бы немного переменилось. Если бы он казался угнетенным, упоминал бы в разговоре какую-нибудь даму чаще других или же чувствовал бы себя в Лонгстейпле не таким счастливым, как всегда, я бы сразу все поняла. Не хочу сказать, что я вообще-то очень проницательна и наблюдательна, но уверена, что в подобном случае меня нельзя было бы обмануть.

«Все это, – подумала Элинор, – конечно, очень мило, но не может обмануть ни вас, ни меня».

– Но все-таки, – спросила она после короткой паузы, – каковы ваши планы? Может быть, вы просто собираетесь ожидать кончины миссис Феррарс, события печального и весьма отдаленного? Неужели ее сын намерен пойти на это и тем самым обречь вас на многолетнюю неопределенность? Не проще ли пойти на риск вызвать ее неудовольствие, открыв правду?

– Если бы мы могли быть уверены, что дело только во времени! Но миссис Феррарс – очень гордая и упрямая женщина. Услышав правду, в порыве гнева она вполне может отдать все Роберту, поэтому ради благополучия Эдварда я просто обязана остерегаться поспешных действий.

– Ну и ради вашего собственного блага тоже! Иначе можно было бы посчитать, что ваше бескорыстие выходит за пределы благоразумия.

Люси вновь подозрительно взглянула на Элинор, но промолчала.

– А вы знакомы с мистером Робертом Феррарсом? – спросила Элинор.

– Нет, я его никогда не видела, но слышала, что он совершенно не похож на своего брата – глупец и щеголь.

– Большой щеголь! – повторила другая мисс Стил, чье чуткое ухо уловило именно эти слова, поскольку Марианна на несколько секунд перестала играть. – Ах! Значит, они толкуют про своих кавалеров.

– Нет, сестрица, ты ошибаешься! – воскликнула Люси. – Наши кавалеры вовсе не большие щеголи.

– Во всяком случае, за кавалера мисс Дэшвуд я могу поручиться, – рассмеялась миссис Дженнингс. – Я никогда не видела более скромного и благовоспитанного молодого человека. Что же касается Люси, это такая хитрая и скрытная плутовка, что просто невозможно догадаться, кто занял место в ее сердце.

– О, – воскликнула мисс Анна Стил, многозначительно оглядев собравшихся, – кавалер Люси в точности такой же скромный и благовоспитанный, как и у мисс Дэшвуд!

Элинор невольно покраснела. Люси прикусила губу и сердито взглянула на сестру. На некоторое время воцарилось молчание. Марианна, словно давая возможность девушкам закончить секретный разговор, заиграла великолепный концерт. При первых же аккордах Люси снова вполголоса заговорила:

– Я честно расскажу вам про план, который совсем недавно пришел мне в голову. Я просто обязана вас в него посвятить, поскольку вы являетесь лицом частично заинтересованным. Думаю, вы достаточно знаете Эдварда, чтобы не сомневаться: из всех возможных занятий он предпочел бы церковь. Так вот мой план состоит в том, что он должен как можно скорее получить сан. А затем с вашей помощью, в которой вы, осмелюсь предположить, не откажете из дружбы к нему и, надеюсь, некоторой симпатии ко мне, мы убедим вашего брата отдать ему норлендский приход. Насколько я понимаю, это очень хороший вариант. А нынешний священник, судя по всему, долго не проживет. Этого нам будет достаточно, чтобы пожениться, в остальном положившись на время и судьбу.

– Я всегда буду рада, – ответила Элинор, – доказать свою дружбу и уважение к мистеру Феррарсу, но не думаете ли вы, что моя помощь в этом случае совершенно не нужна! Он – брат миссис Джон Дэшвуд, и это наилучшая рекомендация для ее мужа.

– Но миссис Джон Дэшвуд, скорее всего, не одобрит принятие Эдвардом сана.

– Но в таком случае и от моего вмешательства не будет никакой пользы.

Они снова замолчали, и через некоторое время Люси с глубоким вздохом проговорила:

– Пожалуй, самым разумным было бы сейчас же положить конец всему и расторгнуть помолвку! Вокруг нас нет ничего, кроме препятствий. Такое решение сделает, конечно, нас несчастными, но когда-нибудь мы все-таки сможем обрести покой. Вы мне дадите совет, мисс Дэшвуд?

– Нет, – ответила Элинор с улыбкой, которая скрывала смятение чувств, – не в подобном случае. Вы прекрасно знаете, что мое мнение для вас не будет иметь ни малейшего значения, если только не совпадет с вашими желаниями.

– Право, вы несправедливы ко мне, – серьезно произнесла Люси. – Я не знаю никого, чье мнение для меня было бы столь ценно, как ваше. И мне кажется, скажи вы: «Я советую вам расторгнуть вашу помолвку с Эдвардом Феррарсом, это сделает вас обоих счастливее», – я бы сразу так и поступила.

Элинор, краснея из-за неискренности будущей жены Эдварда, ответила:

– После подобного комплимента я бы побоялась высказать свое мнение, даже если бы оно у меня было. Ведь он придает его влиянию огромную силу. У постороннего человека не должно быть власти разлучить двоих людей, которых связывают нежные чувства.

– Но именно потому, что вы посторонний человек, – ответила Люси с легкой злостью, подчеркивая каждое слово, – ваше мнение приобретает для меня подобное значение. Если бы по какой-то причине вы не были бы беспристрастны, тогда ваше мнение не значило бы ровным счетом ничего.

Элинор сочла за благо промолчать, как бы они не толкнули друг друга на излишнюю откровенность. Она даже почти решила навсегда прекратить этот разговор. Наступила долгая пауза. Первой снова заговорила Люси.

– Вы будете зимой в городе, мисс Дэшвуд? – поинтересовалась она, как обычно, бесцеремонно.

– Разумеется, нет.

– Жаль! – вздохнула Люси, но ее глаза радостно заблестели. – Я была бы так рада встретиться с вами там. Но, думаю, вы все-таки туда поедете! Уверена, ваш брат и его жена пригласят вас погостить у них.

– Я не смогу принять это приглашение.

– Какая жалость! Я так надеялась встретиться с вами в городе! Мы с Анной поедем туда в конце января навестить родственников, которые приглашают нас к себе уже несколько лет. Хотя я еду только ради Эдварда! Он будет там в феврале. Иначе Лондон меня не привлекает. Мне там совершенно не нравится.

Скоро первый роббер закончился, и Элинор позвали к карточному столу, на чем тайная беседа двух молодых дам закончилась, что нисколько не огорчило ни ту ни другую. Ведь не было сказано ни единого слова, чтобы уменьшить взаимную неприязнь. Элинор села за карты, уверенная, что Эдвард не питает никакой привязанности к своей будущей жене. И у него, по ее мнению, нет ни малейшего шанса найти в браке такое счастье, которое Люси могла бы ему дать, если бы хоть что-то к нему испытывала. Ведь только эгоизм мог заставить женщину не расторгнуть помолвку с мужчиной, который, как ей должно быть известно, давно ею тяготится.

С этого вечера Элинор к теме их беседы больше не возвращалась. Хотя Люси не упускала случая коснуться ее и никогда не забывала поделиться своим счастьем с соперницей, если получала письмо от Эдварда. Элинор отвечала спокойно и осторожно и прекращала разговор, как только позволяла вежливость. Элинор полагала, что Люси он доставляет ничем не заслуженное удовольствие, а ей самой был опасен.

Сестры Стил оставались в Бартон-Парке гораздо дольше, чем предполагалось вначале. Они все больше входили там в милость, без них уже не могли обойтись. Сэр Джон и слышать не хотел об их отъезде. Несмотря на многочисленные давние обещания и необходимость немедленно ехать в Эксетер, чтобы сдержать эти обещания, которая наступала в конце каждой недели, они, поддавшись на уговоры, пробыли в Бартон-Парке почти два месяца. Они также принимали участие в приготовлениях к празднику, который ввиду его значительности должен сопровождаться изрядным количеством балов и званых обедов.

Глава 25

Хотя миссис Дженнингс обычно большую часть года проводила у своих детей и друзей, у нее было и собственное жилье. После смерти мужа, который вел весьма выгодную торговлю пусть и не в самой аристократической части столицы, она каждую зиму проводила в доме на одной из улиц возле Портмен-сквер. С приближением января она все чаще начинала думать об этом доме, и именно туда она, совершенно неожиданно для всех, пригласила поехать вместе с ней старших мисс Дэшвуд. Элинор, не заметив, как изменился цвет лица ее сестры и как оживленно загорелись ее глаза, свидетельствуя о явном небезразличии к такой перспективе, решительно и наотрез отказалась. Она говорила за них обеих в полной уверенности, что Марианна с ней совершенно согласна. Элинор считала, что они не могут оставить мать в такое время года. Миссис Дженнингс выслушала отказ с удивлением и тут же повторила свое приглашение:

– Боже мой! Я уверена, ваша матушка прекрасно без вас обойдется, и я очень вас прошу составить мне компанию и даже слушать не желаю никаких возражений. Не бойтесь, ваше присутствие не доставит мне никаких неудобств. Я отправлю Бетти почтовой каретой, уж это я, право слово, могу себе позволить. Втроем мы отлично уместимся в моем дорожном экипаже. Если же в Лондоне вам не захочется выезжать вместе со мной, дело ваше, вы всегда можете поехать с одной из моих дочерей. Уверена, ваша матушка не будет возражать. Мне удалось так удачно сбыть своих дочерей с рук, что она непременно захочет поручить вас именно мне. Если же я не смогу удачно выдать замуж хотя бы одну из вас, то в этом моей вины не будет. Уж я-то расскажу о вас всем достойным молодым людям, можете на это рассчитывать.

– Мне кажется, – вмешался сэр Джон, – что мисс Марианна не имеет ничего против такой перспективы, если, конечно, ее старшая сестра даст согласие. Совершенно неправильно лишать ее маленьких удовольствий только потому, что старшая мисс Дэшвуд в данный момент не в настроении. Могу посоветовать вам обеим спокойно ехать в город, когда вам надоест Бартон, не говоря ни слова мисс Дэшвуд.

– Замечательно! – воскликнула миссис Дженнингс. – Я буду страшно рада обществу мисс Марианны независимо от того, поедет с нами мисс Дэшвуд или нет. Мне только кажется, что чем больше компания, тем веселее. К тому же, по-моему, им будет удобнее вдвоем. Если они устанут от моего общества, то смогут болтать друг с другом и за моей спиной смеяться над моими чудачествами. Но если не двух, то одну уж я обязательно должна заполучить. Вы только подумайте, что я буду делать в Лондоне одна-одинешенька. Не забывайте, что до этой зимы при мне была Шарлотта, так что давайте, мисс Марианна, ударим по рукам. Если же мисс Элинор передумает, что ж, тем лучше.

– Я вам очень признательна, – пылко воскликнула Марианна, – своим приглашением вы заслужили мою вечную благодарность! Поверьте, я буду бесконечно счастлива его принять, но моя мама, моя самая добрая, самая нежная мамочка… Элинор права, если наш отъезд причинит ей боль… Нет, тогда ничто не заставит меня покинуть ее. Тут не о чем даже говорить.

Миссис Дженнингс повторила свои заверения, что миссис Дэшвуд отлично обойдется без них. Элинор теперь поняла сестру. Она видела, что желание увидеть Уиллоби снова делает ее безразличной ко всему остальному. Поэтому она больше не возражала и только заметила, что решать должна их мать. Правда, она едва ли надеялась найти в ней союзницу в попытке удержать от поездки Марианну и избежать ее самой. Не приходилось сомневаться, что их мать поддержит всякое желание Марианны. Ей невозможно было внушить необходимость соблюдать осторожность в таком деле, к тому же она с самого начала не желала слушать голос разума. Объяснить же мотивы своего собственного нежелания ехать в Лондон Элинор не осмеливалась. Получалось, что обычно нетерпимая Марианна, прекрасно знакомая с манерами миссис Дженнингс, которые вызывали в ней лишь отвращение, была согласна смириться с ними ради достижения своей цели, хотя это должно было глубоко ранить ее чувствительную натуру. Это неопровержимо свидетельствовало, насколько важна для нее эта цель. К такому повороту Элинор оказалась не готова.

Узнав о приглашении, миссис Дэшвуд, убежденная, что такое мероприятие будет весьма полезным для ее дочерей, не пожелала и слышать, чтобы они отказались ради нее. Она отмахнулась от нежных заверений Марианны, увидев, как той хочется поехать. Она настояла, чтобы обе дочери безотлагательно приняли приглашение, и тут же начала оживленно перечислять, какие выгоды принесет им эта временная разлука.

– Я в восторге от этого плана, – радостно восклицала она, – это именно то, чего я могла бы пожелать! Маргарет и я выгадаем от него не меньше, чем вы. После того как вы и Мидлтоны уедете, мы будем тихо и спокойно проводить время за книгами и музыкой. Вернувшись, вы только удивитесь, какие успехи сделает Маргарет. К тому же я хочу кое-что переделать в ваших спальнях, и теперь у меня появляется возможность сделать это, не причиняя вам неудобств. А вам очень полезно побывать в Лондоне. Каждая девица вашего положения просто обязана познакомиться со столичными нравами и развлечениями. К тому же вы будете под опекой очень хорошей женщины, в чьей доброте и заботе я ни минуты не сомневаюсь. Вполне вероятно, что вы встретитесь с вашим братом. Поверьте, какие бы ни были его недостатки или недостатки его жены, когда я вспоминаю, чей он сын, мне очень горько думать, что вы стали совсем чужими друг другу.

– Вы, как обычно, думаете только о нашем счастье, мама, – заметила Элинор, – и старательно обошли все, что могло бы воспрепятствовать исполнению этого плана. Тем не менее остается одно возражение, которое, по моему мнению, проигнорировать будет непросто.

Лицо Марианны вытянулось.

– И что же моя дорогая, благоразумная Элинор хочет мне сказать? Какое непреодолимое препятствие она назовет? Только, пожалуйста, не надо говорить о расходах!

– Мое возражение заключается в следующем: я самого лучшего мнения о сердце миссис Дженнингс, однако она, по моему мнению, не является женщиной, общество которой может доставить нам удовольствие, а покровительство – послужить хорошей рекомендацией в свете.

– Это правда! – вздохнула ее мать. – Но вам с ней почти не придется оставаться наедине, а в обществе вы чаще всего будете появляться вместе с леди Мидлтон.

– Если Элинор столь неприятно общество миссис Дженнингс, что она готова из-за этого отказаться, – воскликнула Марианна, – это не может помешать мне принять ее приглашение! Я не столь привередлива и думаю, что легко сумею примириться с неприятностями подобного рода.

Элинор не могла не улыбнуться на такое проявление безразличия к манерам дамы со стороны Марианны. Старшей мисс Дэшвуд всегда с трудом удавалось заставить ее вести себя по отношению к миссис Дженнингс с приличествующей вежливостью. Элинор решила ехать. Она опасалась предоставить Марианне право руководствоваться лишь собственными суждениями, так же как и обречь миссис Дженнингс проводить часы досуга в обществе одной лишь Марианны. А вспомнив, что, по словам Люси, Эдвард Феррарс ожидался в Лондоне не ранее февраля, она совсем примирилась с необходимостью ехать. К тому времени их визит уже вполне можно будет завершить без лишней спешки.

– Разумеется, вы поедете обе, – объявила миссис Дэшвуд. – Все эти возражения – вздор. Вы отлично проведете время в Лондоне, и уж тем более если будете вдвоем. Если же Элинор снизойдет до того, чтобы кроме препятствий увидеть еще и удовольствия, она, несомненно, заметит, что их источники могут быть весьма разнообразными. К примеру, почему бы ей не познакомиться поближе с семьей ее невестки.

Элинор нередко думала, как бы ей ослабить уверенность, которую ее мать испытывала в том, что их с Эдвардом связывает взаимное чувство. Это могло бы несколько смягчить удар, который несомненно последует, когда обнаружится истина. Вот и теперь, хотя и почти без надежды на успех, она заставила себя сказать со всем спокойствием, на которое была способна:

– Мне очень нравится Эдвард Феррарс, и я всегда рада его видеть. Что же касается остальных членов семьи, то мне совершенно безразлично, знаю я их или нет.

Миссис Дэшвуд улыбнулась и ничего не сказала. Марианна удивленно подняла глаза на сестру. И Элинор вынуждена была признать, что с тем же успехом могла ничего не говорить.

Споры вскоре закончились, и было решено принять приглашение. Узнав об этом, миссис Дженнингс пришла в восторг и обещала опекать и развлекать девушек, как собственных дочерей. Сэр Джон тоже был доволен. Для человека, который больше всего на свете боялся одиночества, прибавление двух новых членов его лондонскому окружению было немалой радостью. Даже леди Мидлтон потрудилась изъявить радость, что было ей совершенно несвойственно. Что же касается мисс Стил, и особенно Люси, они в жизни не были так счастливы, как в ту минуту, когда узнали столь приятную новость.

Элинор вынуждена была признаться самой себе, что уступила с меньшей неохотой, чем ожидала. Ей было, в сущности, безразлично, ехать в Лондон или нет, а видя, как довольна мать и как искренне радуется Марианна, чье лицо, голос и манеры обрели былую живость, она просто не могла позволить себе проявлять недовольство или опасаться возможных последствий.

Радость Марианны была даже чрезмерной. Она не могла найти себе места от волнения и желания поскорее отправиться в путь. Лишь приближающаяся разлука с матерью возвращала ей некоторую сдержанность, и в минуты расставания ее горе не знало границ. Миссис Дэшвуд тоже очень страдала, и Элинор, казалось, была единственной, кто помнил, что расстаются они вовсе не навек.

Отъезд состоялся в первую неделю января. Мидлтоны должны были отправиться следом через несколько дней. Мисс Стил до последнего удерживали свои позиции в Бартон-Парке и должны были уехать вместе с остальными членами семьи.

Глава 26

Элинор не успела даже опомниться, как уже сидела в карете миссис Дженнингс. Путешествие в Лондон началось, при этом она не переставала удивляться своему положению. Она направлялась в Лондон в качестве гостьи этой знатной дамы, не смотря на то что их знакомство было очень непродолжительным и они очень мало подходили друг другу как по возрасту, так и по склонностям. А ведь сколько возражений против этой поездки было у Элинор всего несколько дней назад! Но все они были с легкостью отвергнуты со столь счастливой юношеской пылкостью, которой Марианна и ее мать были наделены в равной мере. Поэтому Элинор, несмотря на то что постоянство Уиллоби пробуждало в ней сомнения, не могла, наблюдая, как восторженное ожидание переполняет душу и лучится в глазах Марианны, не чувствовать, насколько безнадежно ее собственное будущее. Да и настоящее ее ничем не радовало, и она с радостью приняла бы неопределенность, в которой пребывала Марианна, лишь бы впереди ей также светила заветная цель, лишь бы к ней вернулась хотя бы тень надежды. Через очень короткое время намерения Уиллоби, скорее всего, станут совершенно ясными. Вероятно, он уже в Лондоне. Желание Марианны побыстрее туда добраться ясно показывало ее надежду встретиться с ним там. Элинор была преисполнена решимости узнать все подробности о его характере, которые дадут ей ее собственная наблюдательность, равно как и сведения, полученные от других людей. Кроме того, она собиралась со всем вниманием следить за его поведением по отношению к Марианне и как можно быстрее удостовериться, что же он собой представляет и чего хочет. Если результаты ее наблюдений окажутся неблагоприятными, она в любом случае постарается открыть глаза сестре. Если же нет, ей придется научиться избегать любых эгоистических сомнений и отгонять всяческие сожаления, которые могут омрачить ее радость за Марианну.

Путешествие продолжалось три дня, и поведение Марианны стало великолепным образцом того, какого внимания и любезности могла в дальнейшем ожидать от нее миссис Дженнингс. Почти всю дорогу она молчала, погруженная в собственные мысли. Она по собственной инициативе не вступала ни в какие разговоры, если не считать восхищенных возгласов при виде особенно живописного пейзажа, проплывавшего за окнами кареты, да и тогда она обращалась только к сестре. Чтобы сгладить неловкость, Элинор приняла на себя обязанности вежливой гостьи, проявляла к ней величайшее внимание, болтала с ней, смеялась и слушала ее разглагольствования сколько могла. Миссис Дженнингс со своей стороны обращалась с обеими сестрами с величайшей добротой, постоянно заботилась об их удобствах и развлечениях. Она очень огорчалась лишь оттого, что они отказывались сами заказывать себе обед в гостинице и ни за что не желали признаваться, предпочтут ли они лососину треске или вареную курицу котлетам из телятины. Они въехали в Лондон в три часа на третий день путешествия, радуясь, что могут покинуть тесноту кареты и вкусить все прелести отдыха перед горящим камином.

Дом был очень красив и великолепно обставлен. Юных леди немедленно проводили в просторную и уютную комнату. Раньше в ней жила Шарлотта, и над каминной полкой все еще висел вышитый цветным шелком пейзаж ее работы, доказывающий, что она с пользой семь лет воспитывалась в престижной столичной школе.

Поскольку обед мог быть приготовлен только через два часа, Элинор решила воспользоваться этим временем, чтобы написать письмо матери. Через несколько минут Марианна тоже села за стол и разложила перед собой письменные принадлежности.

– Я уже пишу домой, Марианна, – сказала Элинор. – Может быть, тебе лучше отложить свое письмо на пару дней?

– Но я же не маме пишу, – проговорила Марианна и поспешно опустила голову, словно желая избежать дальнейших расспросов.

Элинор промолчала, сделав вывод, что она пишет Уиллоби. Немного поразмыслив, она пришла к еще одному выводу: все-таки они, несомненно, помолвлены, хотя и пытаются сохранить это в тайне. Последнее хотя и не принесло полного удовлетворения, все же ее обрадовало, и она продолжила письмо с большей охотой. Марианна закончила свое послание всего лишь через несколько минут. Судя по всему, она сочла достаточной короткую записку, которую затем поспешно сложила, запечатала и написала адрес. Элинор показалось, что фамилия адресата начинается с «У», но за это она бы не поручилась. Марианна тут же позвонила и поручила вошедшему лакею отправить письмо двухпенсовой почтой,[1] что и было сделано.

Марианна все еще пребывала в чрезвычайно веселом расположении духа, но вместе с этим была очень возбуждена, и это тревожило Элинор. С приближением вечера возбуждение заметно усилилось.

За обедом она почти ни к чему не притронулась, а когда они затем расположились в гостиной, явно прислушивалась к шуму проезжавших мимо экипажей.

Элинор была очень рада, что миссис Дженнингс была чем-то занята у себя в комнатах и не могла наблюдать за происходящим. К тому времени как подали чай, Марианне пришлось пережить не одно разочарование, потому что всякий раз экипажи останавливались у чужих дверей. Но тут раздался громкий стук, возвещавший о приходе гостя. Элинор была уверена, что вот-вот на пороге появится Уиллоби, а Марианна даже встала и направилась к двери. Воцарилась гнетущая тишина. Не выдержав ожидания, Марианна открыла дверь, сделала несколько шагов к лестнице, прислушалась и через несколько минут вернулась в гостиную вне себя от волнения. И это было понятно, ведь ей послышался голос любимого человека. Не удержавшись, она воскликнула:

– Ах, Элинор! Это Уиллоби! Это он!

Она уже была готова броситься в объятия вошедшего, когда узнала в нем полковника Брэндона. Спокойно перенести такой удар оказалось выше ее сил, и Марианна тотчас же покинула комнату. Элинор тоже была разочарована, но обрадовалась полковнику Брэндону вполне искренне. Ее только огорчало, что человек, столь преданный ее сестре, понял, что та не испытала ничего, кроме горя и разочарования, увидев его. И она тут же получила возможность убедиться, что поведение сестры не осталось им незамеченным. Он проводил Марианну взглядом, полным грусти и растерянности, и даже на время забыл о необходимости соблюдения элементарных приличий по отношению к другой сестре. Едва поздоровавшись, он спросил:

– Ваша сестра больна?

Немного смутившись, Элинор ответила утвердительно и поспешно заговорила о головных болях, плохом настроении, дорожном утомлении – словом, обо всем, что могло оправдать невежливое поведение Марианны. Полковник выслушал ее с величайшим вниманием и, видимо, за это время успел взять себя в руки. Больше он к этой теме не возвращался, а только сказал, что счастлив видеть сестер в Лондоне, после чего поинтересовался, как они доехали и как поживают общие знакомые.

Еще некоторое время они продолжали вести светскую беседу, нисколько не интересную обоим, при этом оба пребывали в унынии и думали о другом. Элинор очень хотелось спросить, в Лондоне ли Уиллоби, но она боялась причинить своему собеседнику боль, упомянув имя его соперника. В конце концов, не зная, о чем говорить дальше, и стремясь сказать хоть что-нибудь, она спросила, все ли время, с тех пор как они виделись в последний раз, он провел в Лондоне.

– Да, – ответил он после некоторого колебания, – почти. Один или два раза я уезжал на несколько дней в Делафорд, но вернуться в Бартон было не в моих силах.

Его слова, а также тон, которым они были произнесены, немедленно напомнили ей все обстоятельства его отъезда и последовавшие за этим назойливые подозрения миссис Дженнингс. Она даже испугалась, что ее вопрос свидетельствовал о значительно большем любопытстве, чем она на самом деле испытывала.

В гостиную вошла миссис Дженнингс.

– О, полковник, – воскликнула она со своей обычной излишне шумной приветливостью, – я страшно рада вас видеть! Прошу простить, что не могла прийти раньше, но мне необходимо было осмотреться, заняться делами. Я же так давно не была дома. Просто удивительно, сколько накапливается всевозможных дел, стоит только отлучиться из дома. И потом еще надо было урегулировать вопрос с Картрайтом. Господи помилуй, да после обеда я трудилась как пчелка. Скажите, полковник, откуда вы узнали, что я приехала?

– Я имел удовольствие услышать об этом у Палмеров, где я сегодня обедал.

– Надо же! И как они поживают? Что Шарлотта? Наверное, уже совсем необъятная стала?

– Миссис Палмер вполне здорова и поручила передать, что завтра же будет у вас.

– Да-да, я так и думала! Кстати, полковник, я привезла с собой двух юных леди. Одна из них перед вами, но где-то еще есть и вторая. Думаю, вам будет приятно услышать, что это ваша юная приятельница мисс Марианна. Право же, не знаю, как вы с мистером Уиллоби разберетесь между собой из-за нее. Как это все-таки приятно – быть молодой и красивой! Я тоже когда-то была молодой. Но только не слишком красивой. В этом мне не особенно повезло. Впрочем, я заполучила очень хорошего мужа, какого не найти даже самой первой красавице. Но, полковник, где вы были, с тех пор как мы имели удовольствие видеть вас в последний раз? И как идет ваше дело? Расскажите же! Между друзьями не должно быть секретов!

На все ее вопросы он ответил со своей обычной невозмутимостью, но не удовлетворил ее любопытства. Элинор занялась чаем, и Марианна поневоле должна была появиться снова. С ее приходом полковник Брэндон стал еще более задумчивым и молчаливым, а затем откланялся, как ни уговаривала его миссис Дженнингс остаться еще немного. В тот вечер гостей больше не было, и дамы единодушно решили пораньше лечь спать.

На следующее утро Марианна проснулась в отличном расположении духа и выглядела вполне довольной жизнью. Разочарование прошлого вечера казалось забытым в ожидании того, что сулил новый день. Они как раз заканчивали завтракать, когда у дверей остановился экипаж миссис Палмер, и спустя несколько минут она, радостно смеясь, вошла в гостиную. Казалось, она настолько была счастлива видеть всех, что даже трудно было сказать, кого больше – свою матушку или сестер Дэшвуд. Она выразила удивление тем, что они приехали в Лондон, и тут же заявила, что с самого начала и не предполагала ничего другого. Она только попеняла сестрам, что они приняли приглашение ее матери после того, как ответили ей отказом. Не переставая улыбаться, она заявила, что никогда не простила бы им, если бы они все-таки не приехали.

– Мистер Палмер будет очень рад видеть вас снова. Знаете, что он сказал, когда услышал о вашем приезде с мамой? Право же, я уже забыла, что именно. Только помню, что это было чрезвычайно забавно.

Час или два они провели в приятной болтовне, как это называла миссис Дженнингс. Иными словами, миссис Дженнингс засыпала их многочисленными вопросами о знакомых, в промежутках между которыми миссис Палмер смеялась без всякой причины. В завершение миссис Палмер предложила всем присутствующим проехаться вместе с ней по магазинам, где ей непременно требовалось побывать в то утро. Миссис Дженнингс и Элинор тотчас согласились, поскольку тоже собирались сделать кое-какие покупки. Марианна сначала отказалась, но затем неохотно поддалась на их уговоры.

Но куда бы они ни заезжали, она все время была настороже. Особенно на Бонд-стрит, где они провели значительную часть своего времени, она постоянно кого-то искала глазами. В какой бы магазин ни заходила компания, она в рассеянности не замечала всего того, что занимало ее спутниц. Она нервничала, была всем недовольна, и сестре ни разу не удалось услышать ее мнения по поводу очередной покупки, даже если она касалась их обеих. Она ни от чего не получала удовольствия, сгорала от нетерпения вернуться домой и с большим трудом сдерживала раздражение на медлительность миссис Палмер, которая замечала каждую новую и дорогую вещь, желала купить все, но ничего не могла выбрать.

Домой они вернулись в середине дня и едва переступили порог, как Марианна взбежала вверх по лестнице. Когда же Элинор поднялась следом за ней, она повернулась к ней с печальным лицом, говорившим лучше всяких слов, что Уиллоби с визитом так и не появился.

– Мне не оставляли письма, пока нас не было? – спросила она у лакея, который вошел с пакетами. Получив отрицательный ответ, она настойчиво повторила: – Вы уверены? Может быть, все-таки слуга или посыльный приходил с письмом или запиской?

Но ответ снова был отрицательный.

«Как странно, – думала Элинор, глядя на сестру, – если бы она не знала наверняка, что он в городе, то написала бы ему не по городскому адресу, а в Комбе-Магна. Если же он в городе, почему он до сих пор не пришел, не написал? О, дорогая матушка, скорее всего, вы ошиблись, допустив помолвку между вашей столь еще юной дочерью и человеком, которого так мало знали. Почему вы позволили, чтобы все осталось так неопределенно и непонятно? Мне так хочется расспросить ее, но она ведь не потерпит моего вмешательства».

Поразмыслив, она решила, что, если положение вещей не изменится, она приложит все усилия, чтобы убедить матушку в необходимости срочно вмешаться и навести серьезные справки.

В этот день у них кроме миссис Палмер обедали еще две дамы, старые приятельницы миссис Дженнингс, которых она встретила и пригласила в гости утром. Первая покинула их сразу же после чая, чтобы заняться приготовлениями к вечеру. Элинор пришлось составить партию в вист с остальными. Марианна в таких случаях была бесполезна, поскольку так и не научилась этой игре. И хотя она была предоставлена самой себе, вечер прошел для нее не более приятно, чем для Элинор, поскольку она провела его в горечи ожидания и боли разочарования. Она пыталась читать, но книга вскоре была отложена в сторону, и она вернулась к более интересному времяпрепровождению, заключавшемуся в хождении взад-вперед по комнате. Иногда она лишь на мгновение задерживалась у окна в надежде услышать долгожданный стук.

Глава 27

– Если такая безоблачная погода будет стоять и дальше, – заметила миссис Дженнингс, когда они встретились за завтраком на следующее утро, – сэр Джон не захочет уезжать из Бартона и на будущей неделе. Заядлый охотник ни за что не пропустит такие отличные дни. Бедняги! Мне всегда их так жаль! Они любые мелочи принимают так близко к сердцу.

– И верно! – радостно воскликнула Марианна и, подойдя к окну, выглянула на улицу. – Я как-то об этом не подумала. Такая погода и правда многих охотников удержит в деревне.

Слова миссис Дженнингс пришлись удивительно кстати, и к Марианне вернулось отличное расположение духа.

– Да, для них погода действительно чудесная! – продолжила она, вновь усаживаясь за стол с сияющим от счастья лицом. – Для них это истинное наслаждение, но, – ее лицо снова слегка омрачилось, – так не может продолжаться долго. В это время года и после таких затяжных дождей мы должны вот-вот ожидать похолодания. Очень скоро ударят морозы, и они, очевидно, будут очень суровыми. Еще день-два, больше тепло не продержится, а возможно, уже и сегодня ночью все замерзнет.

– В любом случае, – сказала Элинор, опасаясь, что миссис Дженнингс прочтет мысли ее сестры так же легко, как это только что сделала она сама, – думаю, что мы увидим сэра Джона и леди Мидлтон в городе самое позднее к концу будущей недели.

– Да, дорогая, в этом я не сомневаюсь. Мэри всегда умеет настоять на своем.

«А теперь, – мысленно заключила Элинор, – она сегодняшней почтой отправит письмо в Комбе».

Но если Марианна действительно так и сделала, то письмо было написано и отправлено в такой глубокой тайне, что Элинор этого не заметила, хотя внимательно наблюдала за сестрой. И хотя Элинор не могла чувствовать себя полностью спокойной, видя Марианну вновь повеселевшей, она не могла и слишком тревожиться. А Марианна пребывала в хорошем настроении, радовалась теплой погоде и еще более радовалась скорому наступлению холодов.

Утро они провели, оставляя визитные карточки в домах знакомых миссис Дженнингс, чтобы оповестить их о ее возвращении в город. Марианна же в это время внимательно наблюдала за направлением ветра, высматривала перемены в небе и воображала будущее глобальное изменение погоды.

– Тебе не кажется, Элинор, что сейчас намного холоднее, чем было утром? Неужели ты не чувствуешь? У меня руки мерзнут даже в муфте. Вчера было значительно теплее! Смотри, облака как будто расходятся, вот-вот выглянет солнце, думаю, вечер будет ясный.

Элинор все это одновременно и развлекало и причиняло боль, но Марианна проявляла невиданное упорство. Каждый вечер в ярком сиянии огня, а каждое утро – в состоянии воздуха и неба она видела признаки неуклонно приближавшихся холодов. У сестер Дэшвуд не было причин быть недовольными образом жизни миссис Дженнингс и кругом ее знакомых, равно как и ее отношением к ним, которое было всегда ласковым и заботливым. Порядки у нее в доме были весьма либеральными. Если исключить нескольких старинных городских друзей, с которыми она, к большому сожалению леди Мидлтон, продолжала поддерживать связь, она не посещала никого, чье знакомство могло бы показаться нежелательным ее молодым гостьям. Радуясь, что эти ее опасения оказались необоснованными, Элинор легко терпела тягостность званых вечеров и дома у миссис Дженнингс, и в гостях, где единственным развлечением были карты, нисколько ее не привлекавшие.

Полковник Брэндон, приглашенный бывать у них запросто, приходил почти каждый день. Он появлялся, чтобы посмотреть на Марианну и побеседовать с Элинор, которой эти разговоры зачастую доставляли больше удовольствия, чем все остальные события дня. В то же время она ясно видела, что его чувства к Марианне удивительно постоянны. Она поневоле опасалась, что они становятся даже более сильными. Ей было горько видеть, с какой тоской он смотрит на Марианну, и было невозможно не заметить, что он казался значительно более печальным, чем был в Бартоне.

Примерно через неделю после их приезда стало очевидно, что Уиллоби тоже в городе. Когда они вернулись с утренней прогулки, на столе лежала его карточка.

– Боже мой! – воскликнула Марианна. – Он приезжал, а нас не было дома.

Элинор, успокоенная тем, что он, во всяком случае, уже в Лондоне, робко сказала:

– Он наверняка приедет завтра утром.

Но Марианна, казалось, ее не услышала и, заметив входящую миссис Дженнингс, поспешила скрыться с драгоценной карточкой.

Элинор несколько воспрянула духом, а к ее сестре вернулось прежнее волнение. С этого момента она не могла думать ни о чем другом. Она была настолько поглощена ожиданием, что была положительно не способна заниматься хотя бы каким-нибудь делом. На следующее утро она настояла на том, чтобы остаться дома в то время, как остальные отправились на обычную прогулку.

Мысли Элинор были заняты только тем, что происходило в доме на Беркли-стрит во время ее отсутствия. Однако по возвращении одного взгляда было достаточно, чтобы понять – Уиллоби не появлялся. Тут как раз вошел слуга и положил на стол записку.

– Это мне! – воскликнула Марианна, сделав несколько поспешных шагов к столу.

– Нет, мисс, госпоже!

Но Марианна не поверила и схватила записку.

– Да, действительно, это для миссис Дженнингс. Какая досада!

– Ты ждешь письма? – поинтересовалась Элинор, не в силах больше хранить молчание.

– Да, немножко. Может быть.

– Ты мне не доверяешь? – после короткой паузы спросила Элинор.

– Ах, Элинор, тебе ли говорить! Ты же сама никому не доверяешь!

– Я? – смутилась Элинор. – Но, Марианна, мне просто нечего сказать!

– Мне тоже, – резко ответила Марианна. – Значит, мы находимся в одном положении. Нам обеим нечего сказать: тебе – потому что ты все хранишь в душе, а мне – потому что я ничего не скрываю.

Элинор, очень огорченная этим обвинением в скрытности, не имела мужества его опровергнуть. Теперь она не знала, как ей добиться откровенности от Марианны.

Вскоре пришла миссис Дженнингс и прочитала вслух переданную ей записку, которая оказалась от леди Мидлтон. Она сообщала, что накануне ночью они прибыли в свой дом на Кондуит-стрит, и приглашала мать и кузин пожаловать к ней вечером. Дела сэра Джона и ее сильная простуда не позволили им самим заехать на Беркли-стрит. Приглашение было принято. Однако, когда приблизился назначенный час, Элинор не без труда удалось убедить сестру поехать с ними, хотя элементарная вежливость требовала, чтобы они обе сопровождали миссис Дженнингс. Марианна так и не увиделась с Уиллоби и поэтому была не склонна искать развлечений вне дома. К тому же она опасалась, что он опять заедет в ее отсутствие.

Когда вечер подошел к концу, Элинор окончательно убедилась, что перемена места жительства не оказывает особенного влияния на характер человека. Не успев приехать, сэр Джон уже собрал вокруг себя почти два десятка молодых людей и устроил для них небольшой бал. Впрочем, леди Мидлтон этого не одобрила. В деревне можно устраивать танцы когда угодно, а в Лондоне, где светская репутация значительно более важна и приобретается с немалыми трудностями, нельзя ею рисковать ради того, чтобы развлечь несколько девиц. Ведь вполне могут пойти слухи, что у леди Мидлтон танцевали всего лишь восемь-девять пар под две скрипки, да к тому же только с холодными закусками вместо ужина.

Мистер и миссис Палмер были среди присутствующих. Первого они после приезда в город еще не видели. Он тщательно избегал проявления знаков внимания к своей теще, поэтому и носа к ней не казал. Сестер Дэшвуд он, судя по всему, вообще не узнал. Он лишь мельком взглянул на них, словно недоумевая, кто это, и сухо кивнул миссис Дженнингс с другого конца комнаты. Марианна, войдя в гостиную, обвела ее быстрым взглядом. Этого оказалось достаточно. Предмета ее страсти среди гостей не было. Надувшись, она уселась в стороне, не расположенная ни развлекаться, ни развлекать. Примерно через час мистер Палмер все-таки подошел к ним и выразил свое удивление тем, что видит их в городе, хотя полковник Брэндон услышал об их приезде именно в его доме, а он сам, услышав об их намерении приехать в город, изрек нечто чрезвычайно забавное.

– Я думал, что вы обе в Девоншире, – сказал он.

– Правда? – вежливо удивилась Элинор.

– Когда вы собираетесь обратно?

– Пока не знаю.

На этом беседа закончилась.

Еще никогда в жизни Марианна не танцевала с такой неохотой, и ни разу танцы не утомляли ее так сильно. Всю обратную дорогу на Беркли-стрит она жаловалась на усталость.

– Да-да, – сказала миссис Дженнингс, – мы хорошо знаем почему. Будь там один джентльмен, которого мы не станем называть по имени, вы бы не устали нисколечко. Сказать по правде, он не слишком хорошо поступил, не поспешив встретиться с вами, хотя и был приглашен.

– Приглашен! – воскликнула Марианна.

– Во всяком случае, так мне сказала моя дочка Мидлтон. Сэр Джон утром с ним где-то встретился.

Марианна промолчала, но ее лицо исказилось от боли. Полная желания сделать хотя бы что-нибудь, чтобы облегчить положение сестры, Элинор решила на следующее же утро написать матери. Она надеялась, что сумеет пробудить в ней страхи за здоровье Марианны и тем самым заставит наконец навести соответствующие справки, что следовало сделать давным-давно. Утром она еще более укрепилась в своих намерениях, увидев, что Марианна снова пишет Уиллоби. Элинор не заглядывала через плечо сестры, но была абсолютно уверена, что Марианна не станет писать никому другому.

В середине дня миссис Дженнингс куда-то уехала по делам. Элинор села писать письмо, а Марианна, слишком обеспокоенная, чтобы найти себе хоть какое-нибудь занятие, и слишком огорченная, чтобы отвлечься беседой, бесцельно бродила от окна к окну. Иногда она опускалась в кресло у камина и погружалась в меланхолические размышления.

Элинор честно изложила матери все подробности происходящего, не скрыла свои подозрения в неверности Уиллоби и заклинала ее материнским долгом и любовью выяснить истинное положение дел.

Она едва успела закончить письмо, как стук в дверь возвестил о приходе очередного гостя. Это был полковник Брэндон. Марианна, которой любая компания была в тягость, увидев его из окна, поспешно поднялась в свою комнату. Полковник Брэндон выглядел даже угрюмее обычного. Он выразил удовлетворение тем, что застал мисс Дэшвуд одну, словно хотел сообщить ей нечто конфиденциальное, но тем не менее довольно долго сидел молча. Элинор, убежденная, что он хочет сообщить ей что-то о ее сестре, с нетерпением ждала, когда же он наконец заговорит. Такое чувство она испытывала не впервые. Уже неоднократно начиная со слов «ваша сестра нынче выглядит нездоровой» или «у вашей сестры сегодня дурное настроение», он вроде бы собирался сказать что-то очень важное для Марианны либо спросить о чем-то близко ее касающемся. Прошло несколько минут, прежде чем он наконец открыл рот и, сдерживая волнение, поинтересовался, когда же ему будет позволено поздравить ее с приобретением нового брата. К такому вопросу Элинор была не готова. Не имея ответа, она пошла по самому простому пути и поинтересовалась, что он имеет в виду. Неискренне улыбнувшись, полковник ответил, что о помолвке Марианны с мистером Уиллоби известно всем.

– Этого никак не может быть, – ответила Элинор, – потому что ее семье ничего не известно ни о какой помолвке.

– Прошу прощения, – с видимым удивлением проговорил полковник, – боюсь, я показался вам непозволительно дерзким, но я даже не предполагал, что все держится в тайне. Они же открыто переписываются, и в обществе говорят о скорой свадьбе.

– Как же так! От кого вы это слышали?

– От многих: и от тех, кого вы не знаете, и от ваших близких знакомых – миссис Дженнингс, миссис Палмер. Но все же я, возможно, не поверил бы, ведь рассудок всегда умеет найти доводы против того, во что ему не слишком хочется верить, но в руке слуги, открывшего мне сегодня дверь, я случайно заметил письмо. Оно было адресовано мистеру Уиллоби и написано почерком вашей сестры. Я пришел узнать, но получил ответ, даже не успев задать вопроса. Все уже решено? И невозможно… Но у меня нет прав… Да и никакой надежды… Приношу свои извинения, мисс Дэшвуд, я не должен был говорить так много, но я не знаю, что делать, а ваше благоразумие всегда вызывало во мне глубокое уважение. Скажите мне, что все решено и что любая попытка… В общем, мне остается только скрывать, если скрыть еще возможно.

Его слова явились для Элинор прямым признанием в любви к ее сестре и произвели на нее большое впечатление. Она не сразу нашла в себе силы заговорить и, даже когда немного успокоилась, еще некоторое время раздумывала, какой ответ будет наиболее правильным. Она почти ничего не знала об отношениях между Уиллоби и ее сестрой и, пытаясь что-либо объяснить, с равной вероятностью могла сказать и слишком мало, и слишком много. Но она была убеждена, что чувства Марианны к Уиллоби не оставляли ни малейшего шанса полковнику Брэндону, каков бы ни был конец. И, желая уберечь поведение сестры от осуждения, после некоторого раздумья она решила, что будет гораздо лучше для него, если она скажет больше, чем знает и предполагает. Она призналась, что хотя сама от них ничего о помолвке не слышала, но сомневаться в их взаимной привязанности не приходится, поэтому переписка удивления у нее не вызывает.

Он слушал ее с безмолвным вниманием. Когда же она закончила говорить, он вскочил и сказал взволнованно:

– Вашей сестре я желаю быть самой счастливой на земле. А Уиллоби – попытаться стать достойным ее. – Затем он попрощался и ушел.

На Элинор этот разговор произвел тягостное впечатление, он не развеял ее тревоги, а, наоборот, добавил к ним новые. Она всем сердцем сочувствовала полковнику Брэндону, но в то же время не могла пожелать ему избавления от них. Ей хотелось, чтобы произошло событие, которое усилит эти муки во много раз.

Глава 28

В течение следующих дней не произошло ничего, что могло бы заставить Элинор пожалеть о письме матери: Уиллоби не появился и не написал. Вскоре подошло время званого вечера, куда они вынуждены были поехать с леди Мидлтон, так как миссис Дженнингс не могла оставить младшую дочь, которой нездоровилось. Марианна одевалась в глубоком унынии и с абсолютным безразличием к тому, как она выглядит. Она готовилась к вечеру без единого вздоха надежды или радостного слова, будто ей абсолютно все равно, ехать или остаться дома. Она села в гостиной после чая в ожидании леди Мидлтон, ни разу не встала и не изменила позы. Она была погружена в свои мысли и не замечала присутствия сестры. Когда же слуга доложил, что леди Мидлтон ожидает их у дверей, она вздрогнула. Создавалось впечатление, что она забыла, зачем здесь сидит.

Они прибыли в назначенный час, вышли из кареты, когда экипажи впереди них отъехали, поднялись по ступенькам, услышали свои имена, которые звучные голоса повторяли от одной площадки лестницы к другой, и вошли в ярко освещенный зал. Там уже было полно гостей и стояла невыносимая жара. Когда они исполнили долг вежливости, сделав хозяйке дома реверанс, им было позволено присоединиться к остальной компании и получить свою долю жары и тесноты, которые, естественно, увеличились с их появлением. После того как они некоторое время постояли практически ничего не говоря, а двигаясь и того меньше, леди Мидлтон села играть в казино. Элинор и Марианне, которая была не в настроении гулять по залу, посчастливилось найти свободные стулья неподалеку от карточного стола.

Через некоторое время Элинор заметила в нескольких шагах от себя Уиллоби, оживленно разговаривающего с модно одетой молодой девушкой. Она перехватила его взгляд. Он тотчас ей поклонился, но не подошел к ним и ничего не сказал, хотя не мог не заметить Марианну. Он продолжал болтать со своей спутницей. Элинор с тревогой обернулась к Марианне. Однако Марианна только заметила его и в восторге тут же бросилась бы к нему, если бы сестра ее не удержала.

– Боже мой! – воскликнула она. – Это он! Это он! О, почему он не смотрит на меня? Почему я не могу с ним поговорить?

– Прошу тебя, пожалуйста, успокойся, – сказала Элинор, – и не показывай всем, что ты чувствуешь. Может быть, он просто тебя не заметил?

Однако этому она и сама поверить не могла. У Марианны же в такой момент просто не было сил успокоиться, она не хотела успокаиваться. Она сидела нетерпеливо, что отражалось в каждой ее черте.

В конце концов он снова обернулся и посмотрел на них. Марианна встала, нежно произнесла его имя и протянула ему руку. Он подошел и, обращаясь более к Элинор, чем к Марианне, стараясь не замечать ее взгляда и протянутой руки, поинтересовался о здоровье миссис Дэшвуд и о том, как долго они уже в городе. Элинор так растерялась, что не нашла что сказать. Но ее сестра не стала сдерживать своих чувств. Ее лицо стало пунцовым, и она взволнованно сказала:

– Боже мой! Уиллоби, что все это означает? Вы не получили моих писем? Вы не хотите пожать мне руку?

Ему пришлось подчиниться, но ее прикосновение будто причинило ему боль. Он ни на миг не задержал ее руки в своей. Казалось, что все это время он старался взять себя в руки. Элинор, не спускавшая глаз с его лица, заметила, что оно становится спокойным. После секундной паузы он произнес:

– Я имел удовольствие в прошлый вторник заехать на Беркли-стрит и очень сожалел, что не застал вас и миссис Дженнингс дома. Надеюсь, вы видели мою карточку.

– Но разве вы не получали мои записки?! – в сильнейшем волнении вскричала Марианна. – Здесь наверняка кроется какая-то ужасная ошибка. Что все это значит? Уиллоби, ради бога, объясните мне, что случилось?

Он не ответил, но изменился в лице. К нему вернулась недавняя растерянность. Однако, словно перехватив взгляд юной леди, с которой только что беседовал, он почувствовал необходимость взять себя в руки. Он снова овладел собой.

– Да, – сказал он, – я имел счастье получить уведомление о вашем приезде в столицу, которое вы так любезно послали мне. – После этого он с легким поклоном и весьма поспешно отошел к своей недавней собеседнице.

Марианна смертельно побледнела и рухнула на стул. Ноги ее не держали. Элинор, опасаясь, что она в любой момент может лишиться чувств, пыталась заслонить ее от остальных и слегка смочила ей лицо лавандовой водой.

– Иди к нему, Элинор, – прошептала Марианна, как только вновь обрела способность говорить, – и заставь его подойти ко мне. Скажи, что я должна увидеть его снова. Мне необходимо с ним поговорить. Я не буду иметь ни минуты покоя, пока все не выяснится. Здесь какое-то страшное недоразумение.

– Но я не могу этого сделать. Моя дорогая Марианна, тебе придется подождать. Это место не подходит для объяснений. Подожди хотя бы до завтра.

И все-таки Элинор с большим трудом удалось удержать сестру, которая рвалась сама бежать за ним. А убедить сестру взять себя в руки и подождать, сохраняя хотя бы видимость спокойствия, пока она сможет поговорить с ним в более уединенной обстановке, оказалось невозможным. Марианна продолжала изливать свою горечь тяжелыми вздохами и негромкими восклицаниями. Вскоре Элинор заметила, что Уиллоби покинул гостиную и направился к лестнице. Она сказала Марианне, что он уехал, и снова попросила ее успокоиться, здраво заметив, что сегодня вечером поговорить с ним вряд ли представится возможность. Марианна тут же послала сестру просить леди Мидлтон немедленно отвезти их домой, она чувствовала себя слишком несчастной, чтобы дальше оставаться здесь.

Леди Мидлтон, хотя партия роббера едва ли дошла до середины, была слишком хорошо воспитана, чтобы, услышав о недомогании Марианны, возразить против ее желания немедленно уехать. Она сразу же отдала карты приятельнице, и дамы уехали, как только была подана их карета. Поездка до Беркли-стрит прошла в полном молчании. Марианна страдала молча. Она была так расстроена, что даже не могла плакать. К счастью, миссис Дженнингс еще не вернулась, и они смогли сразу же подняться в свою комнату. Там с помощью нюхательной соли Марианна немного пришла в себя. Вскоре она разделась и легла. Было совершенно очевидно, что ей больше всего на свете хочется остаться одной, поэтому Элинор спустилась в гостиную. Пока она ожидала возвращения миссис Дженнингс, у нее было достаточно времени обдумать последние события.

Она не могла сомневаться, что между Уиллоби и Марианной существовала какая-то договоренность, правда, она не знала, можно ли это назвать помолвкой. Вместе с тем было совершенно очевидно, что Уиллоби это тяготит. Марианна, конечно, истолковывала все события в свою пользу. А Элинор ясно видела, что такое поведение нельзя было объяснить ни ошибкой, ни недоразумением. Объяснение могло быть только одно – чувства Уиллоби коренным образом изменились. Ее негодование было бы еще сильнее, если бы она не заметила некоторой растерянности, смущения Уиллоби, которые говорили, что он понимает низость своего поведения. Именно это не давало ей поверить, что он настолько лишен всяких моральных принципов, что с самого начала лишь играл привязанностью ее сестры, не имея честных намерений. Разлука могла ослабить его чувство, или же обстоятельства потребовали, чтобы он с ним справился, но Элинор упрямо не хотела верить, что этого чувства не существовало изначально.

Она думала о Марианне, о страданиях, которые причинила ее несчастной сестре эта встреча, и о тех муках, которые она сулила ей в будущем. И эти мысли не приносили ей ничего, кроме глубокой тревоги.

Ее собственное положение представлялось ей несомненно более выигрышным. Пока она сохраняет уважение к Эдварду, у нее всегда есть опора, даже если в будущем они будут разлучены.

Ей казалось, что весь мир обратился против Марианны, стараясь сделать еще более тяжелым и так невыносимый удар – неизбежный и скорый разрыв с Уиллоби.

Глава 29

На следующее утро не успела горничная еще затопить камин в комнате, а солнце – набраться сил в холодное, хмурое январское утро, как Марианна, наполовину одетая, стояла на коленях на диване у окна, где было светлее. Она писала настолько быстро, насколько позволяли непрерывно льющиеся слезы. Элинор, разбуженная ее вздохами и всхлипами, некоторое время с тревогой наблюдала за ней, а затем сказала как можно нежнее:

– Марианна, могу я спросить…

– Нет, – ответила ее сестра, – не спрашивай ничего. Скоро ты все узнаешь.

Спокойствие, с которым это было произнесено, закончилось, едва она замолчала. Тут же к ней вернулось прежнее бурное горе. Прошло несколько минут, прежде чем она смогла вернуться к письму. Частые рыдания, заставлявшие ее постоянно откладывать перо, подтвердили подозрения Элинор, что ее сестра в последний раз пишет Уиллоби.

Элинор оказывала сестре все знаки внимания, которые только были в ее силах. Она могла бы отвлечь ее и утешить, если бы сама Марианна в раздражении не умоляла бы ее молчать. В таких обстоятельствах для обеих было лучше не оставаться дольше в обществе друг друга. Мучительные сомнения заставили Марианну не только покинуть комнату, едва одевшись, но и просто бродить по дому, старательно избегая всех, в поисках одиночества и перемены мест.

За завтраком она ничего не ела и даже не пыталась есть. Однако Элинор не уговаривала ее, не выражала ни малейшего сочувствия и не смотрела на нее. Ее внимание было направлено на то, чтобы занять миссис Дженнингс и сосредоточить ее внимание на себе.

Завтрак был любимой трапезой миссис Дженнингс, поэтому он всегда был довольно продолжительным. Они только собирались сесть за общий рабочий столик, когда Марианне подали письмо. Смертельно побледнев, она взяла его у слуги и выбежала из комнаты. Даже не видя адреса, Элинор сразу поняла, что оно от Уиллоби. Ее сердце сжалось от боли. Она с трудом заставила себя усидеть на месте, не в силах сдержать дрожь, которую, как она опасалась, миссис Дженнингс должна была обязательно заметить. Однако добрая леди увидела только, что Марианна получила письмо от Уиллоби. Она сочла это довольно забавным и пожелала ей счастья. Трепета Элинор она не заметила, потому что была сосредоточена на измерении длины шерсти для своего коврика и по сторонам не смотрела. И едва за Марианной закрылась дверь, она продолжила:

– Право слово, ни разу в жизни не видела столь влюбленной девушки! Куда моим дочерям до нее, хотя и они в свое время без глупостей не обошлись. Но мисс Марианну словно подменили! Искренне надеюсь, что он не заставит ее долго ждать. У меня просто сердце надрывается, когда я вижу ее – такую бледную и несчастную. Когда же они собираются пожениться?

Элинор в эту минуту не была расположена разговаривать. Но она вынуждена была ответить на подобный выпад. С вымученной улыбкой она сказала:

– Неужели, мадам, вы все-таки убедили себя, что моя сестра на самом деле помолвлена с мистером Уиллоби? Я всегда считала это простой шуткой, но вопрос слишком серьезен для этого, поэтому прошу вас больше себя не обманывать. Уверяю вас, я была бы чрезвычайно изумлена, услышав, что они собираются пожениться.

– Постыдитесь, мисс Дэшвуд! Как вы можете так говорить? Разве мы все не видели, что они влюблены друг в друга? Причем это была любовь с первого взгляда. Разве я не видела их в Девоншире каждый день вместе? Они же с утра до ночи не отходили друг от друга. И разве я не знала, что ваша сестра приехала со мной в Лондон с единственной целью – купить подвенечное платье. Так что вам не удастся меня провести. Видимо, оттого, что вы сами привыкли скрывать свои чувства, вам и кажется, что все вокруг ничего не видят и не знают. Ну уж нет! Уверяю вас, об этом уже знает весь город. Я сама всем рассказываю об этом, да и Шарлотта тоже.

– Уверяю вас, сударыня, – очень серьезно проговорила Элинор, – вы ошибаетесь. Более того, вы поступаете очень нехорошо, распространяя такие слухи. Вскоре вы сами сможете в этом убедиться, хотя сейчас мне и не верите.

Миссис Дженнингс снова рассмеялась, но у Элинор не было больше сил продолжать разговор. К тому же ей очень хотелось как можно скорее узнать, что же написал Уиллоби, и она поспешила в их комнату. Распахнув дверь, она увидела, что Марианна лежит на кровати, задыхаясь от рыданий. В руке она сжимала письмо, а рядом лежали еще два или три. Элинор молча приблизилась, присела на край кровати, взяла руку сестры и несколько раз нежно ее поцеловала. Вслед за этим она разразилась слезами, вначале почти столь же горькими, как слезы Марианны. Та, хотя пока не могла произнести ни слова, видимо, была искренне благодарна за сочувствие. Несколько минут они горько плакали вместе, затем Марианна вложила в ладонь Элинор все письма, а сама закрыла лицо платком и зарыдала в голос. Элинор понимала, что сестре надо дать время успокоиться. И хотя ей было очень тягостно наблюдать за ее страданиями, она не сводила глаз с сестры, пока та немного не успокоилась. Затем она торопливо развернула письмо Уиллоби и прочла следующее.

«Бонд-стрит, январь.

Мадам, я только что имел честь получить ваше письмо, за которое приношу вам мою искреннюю благодарность. Я весьма огорчен, узнав, что мое поведение вчера вечером вызвало ваше неодобрение. Хотя я нахожусь в некоторой растерянности и не понимаю, чем именно я имел несчастье не угодить вам. Тем не менее умоляю вас простить мне то, что, заверяю вас, не было с моей стороны преднамеренным. Я всегда буду вспоминать мое знакомство с вашим семейством в Девоншире с величайшим удовольствием и льщу себя надеждой, что оно не будет омрачено ошибкой или неверным толкованием моих поступков. Почтение, которое я испытываю к вашему семейству, является глубоким и искренним. Но если я имел несчастье дать повод поверить в большее, чем я чувствовал или хотел выразить, то могу лишь горько упрекнуть себя за несдержанность в изъявлении этого почтения. Я никак не мог подразумевать большего, и вы не сможете с этим не согласиться, поскольку мое сердце было уже давно отдано другой даме. И в недалеком будущем, вероятно, мои самые сокровенные мечты станут реальностью. Я с большим сожалением подчиняюсь вашему требованию и возвращаю письма, которые имел честь получить от вас, а также локон, которым вы столь благосклонно меня удостоили.

Ваш покорнейший слуга Джон Уиллоби».

Легко себе представить, с каким негодованием прочла мисс Дэшвуд это письмо. Еще не взяв послание в руки, она ожидала, что найдет в нем признание в непостоянстве и подтверждение того, что они расстались навсегда. Но ей и в голову не приходило, что все это может быть изложено подобным языком. Она не могла и вообразить, что Уиллоби настолько лишен деликатности, благородства и даже обычной порядочности джентльмена, чтобы послать настолько бесстыдно жестокое письмо. Желание получить свободу в этом послании даже не сопровождалось приличествующими случаю сожалениями. Более того, в нем отрицалось нарушение данного обещания, да и вообще какое бы то ни было чувство.

В нем каждая строчка была оскорблением и доказывала, что его автор закоренелый негодяй. Несколько минут Элинор пыталась прийти в себя от потрясения, затем она несколько раз перечитала письмо, но ее брезгливое отношение к этому человеку только возросло. Она так разозлилась, что даже не решалась заговорить, опасаясь ранить Марианну еще больнее. Ведь Элинор видела в этом разрыве вовсе не потерю для сестры, а, напротив, избавление от худшего из зол – от уз брака, которые навеки скрепили бы ее с безнравственным человеком. По ее мнению, Провидение проявило милость и спасло Марианну от горькой участи.

Размышляя над содержанием письма, над низостью разума, способного продиктовать подобное, и, может быть, над совсем иным человеком, который вспомнился ей в эту минуту, потому что всегда жил в ее сердце, Элинор забыла о горе сестры и о трех непрочитанных письмах у себя на коленях. Она сидела погруженная в свои мысли, не замечая течения времени. Поэтому, когда, услышав стук колес, подошла к окну посмотреть, кто приехал так неприлично рано, и узнала экипаж миссис Дженнингс, который было велено подать в час, она была шокирована. Не желая оставлять Марианну одну, но и надеясь ее утешить, она поспешила найти миссис Дженнингс и извиниться, что не поедет с ней – ее сестре нездоровится. Миссис Дженнингс приняла извинения без досады и только добродушно посетовала на их причины. Проводив ее, Элинор вернулась к Марианне, которая в это время пыталась встать с кровати. Сестра еле-еле успела подхватить ее, когда она чуть было не упала на пол, обессилев после многих дней, проведенных без отдыха и еды. Она давно уже потеряла аппетит и не смыкала глаз по ночам. А теперь, когда лихорадка ожидания перестала ее поддерживать, пост и бессонница обернулись головной и желудочной болями, головокружением и общей слабостью. Стакан вина, который ей принесла Элинор, несколько вернул ей силы. Наконец она смогла выразить некоторую благодарность.

– Бедняжка Элинор! Как я тебя огорчила! – сказала она.

– Я только жалею, – ответила та, – что не могу сделать ничего, что могло бы утешить тебя.

Этого, как, впрочем, и чего-нибудь другого, Марианна вынести не смогла и вновь зарыдала, сумев только горестно воскликнуть:

– О, Элинор! Как мне плохо!

Элинор более не могла выносить этих безудержных мук.

– Возьми себя в руки, дорогая, – настойчиво сказала она, – если не хочешь убить и себя, и тех, кто тебя любит. Подумай о маме, подумай, как тяжело ей будет смотреть на твои страдания. Ради нее ты должна успокоиться.

– Не могу! Не могу! – воскликнула Марианна. – Оставь меня, оставь, если я тебе в тягость! Уйди, ненавидь меня, забудь обо мне, но не мучай меня так! О, как легко тем, кто не знает печали, уговаривать других успокоиться. Счастливая, счастливая Элинор! Ты даже представить себе не можешь, как мне плохо!

– Ты называешь меня счастливой, Марианна! О, если бы ты только знала… Да и как я могу быть счастлива, видя твои страдания?

– Прости меня, прости, – сказала Марианна, обнимая сестру, – я знаю, ты мне сочувствуешь, я знаю твое любящее сердце. И все же… все же ты должна быть счастлива! Эдвард тебя любит! Что же может омрачить такое счастье?

– Многое, очень многое, – грустно сказала Элинор.

– Нет! Нет! Нет! – вскричала Марианна как безумная. – Он любит тебя, только тебя! У тебя не может быть никакого горя!

– Я не в силах радоваться, когда вижу тебя в подобном состоянии.

– А в другом ты меня больше не увидишь! Ничто не может исцелить мое горе.

– Не говори так, Марианна. Разве тебе нечем отвлечься? Разве у тебя нет друзей? Разве твоя утрата такова, что ее нечем возместить? Как ни плохо тебе сейчас, подумай, как бы ты страдала, если бы его истинный характер проявился позже, если бы ваша помолвка длилась еще долгие месяцы, прежде чем он решил бы положить ей конец! Каждый лишний день твоего неведения сделал бы удар еще более ужасным!

– Помолвка? – воскликнула Марианна. – Мы не были помолвлены!

– Не были?!

– Нет, он не такой ничтожный, как ты считаешь. Он не давал слова.

– Но он говорил, что любит тебя?

– Да… нет… никогда прямо. Это подразумевалось день за днем, но признания от него я не слышала. Иногда мне казалось, что вот-вот… сейчас… но он молчал.

– И ты все равно писала ему?

– Да. Что могло быть в этом плохого, после всего, что произошло. У меня нет сил говорить…

Элинор промолчала и, взяв три письма, с любопытством просмотрела их. Первое, которое Марианна отправила ему в день их приезда в город, было следующего содержания:

«Беркли-стрит, январь.

Как вы будете удивлены, Уиллоби, получив эту записку! И мне кажется, вы почувствуете что-то большее, чем просто удивление, узнав, что я в Лондоне. Возможность приехать сюда, пусть и в обществе миссис Дженнингс, была таким искушением, перед которым невозможно было устоять. Мне хотелось бы, чтобы вы получили это письмо вовремя, чтобы сегодня же навестить нас, но я не слишком на это надеюсь. Как бы то ни было, я жду вас завтра. А сейчас до свидания.

М. Д.».

Второе письмо, написанное на следующее утро после танцев у Мидлтонов, гласило:

«Не могу вам описать то разочарование, которое охватило меня, когда позавчера вы нас не застали, и то удивление, когда вы не ответили на мою записку, которую я отправила вам неделю назад. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно я ждала, что наконец получу от вас ответ и что увижу вас. Прошу, приезжайте как можно скорее и объясните причину, почему я ждала напрасно. В следующий раз приезжайте пораньше, мы обычно около часа куда-нибудь уезжаем. Вчера мы были у леди Мидлтон, которая устроила танцы. Мне сказали, что вы были приглашены. Но разве это возможно? Должно быть, вы сильно изменились с тех пор, как мы последний раз виделись, раз вас пригласили, а вы не пришли. Но не стану даже думать, что подобное возможно, и надеюсь в скором времени услышать от вас, что это не так. М. Д.».

В третьем письме было:

«Что я должна думать, Уиллоби, о вашем поведении вчера вечером? Я снова требую от вас объяснений. Я была готова встретить вас с радостью, вполне объяснимой после столь долгой разлуки, с дружеской простотой, какую наша близость в Бартоне вполне оправдывает. Но как вы меня оттолкнули! Я провела ужасную ночь, пытаясь найти оправдания вашим поступкам, которые нельзя назвать иначе чем оскорбительными. И хотя мне не удалось пока найти правдоподобного извинения вашему поведению, я готова выслушать объяснения. Возможно, вас ввели в заблуждение или намеренно обманули в чем-то касающемся меня, и это изменило ваше мнение обо мне? Так скажите же мне, в чем дело. Назовите причины, заставившие вас вести себя так. Я приму ваши оправдания, сама оправдавшись перед вами. Я не могу думать о вас дурно, но если это случится, если я узнаю, что вы не тот человек, каким мы вас до сих пор считали, что ваше уважение к нам было неискренним, что вашей целью с самого начала был только обман, пусть это откроется как можно скорее. А пока я нахожусь в ужасном смятении. Я бы хотела оправдать вас, но, даже если это не получится, мне все же станет легче, чем сейчас. Если вы не испытываете ко мне прежних чувств, пожалуйста, верните мои письма и локон, который я вам подарила.

М. Д.».

Элинор, ради Уиллоби, предпочла бы не поверить, что на полные такой нежности, такого доверия письма он мог ответить подобным образом. Но как ни осуждала она его, тем не менее отчетливо понимала, что, написав эти письма, ее сестра поступила неприлично. Про себя она сожалела об этой пылкой неосторожности, не поскупившейся на столь опрометчивые доказательства сердечной привязанности, которых никто не искал и для которых не было никаких оснований. Именно эта неосторожность привела к неизмеримо тяжелым последствиям. Но тут Марианна, заметив, что сестра закончила читать письма, сказала, что кто угодно на ее месте написал бы то же самое и что ничего особенного в них нет.

– Я чувствовала, – добавила она, – что помолвлена с ним. И что эта помолвка столь же крепка, как если бы нас связывала самая торжественная и законная церемония.

– Этому я верю, – сказала Элинор, – но, к сожалению, он того же не чувствовал.

– Он чувствовал, Элинор! Много, много недель чувствовал. Я знаю это! Что бы ни было причиной этой перемены в нем – а причиной может быть только самая черная клевета против меня, – но прежде я была ему так дорога, как только могла желать моя душа. Этот локон, столь равнодушно возвращенный мне, он молил подарить ему с таким жаром! Если бы ты видела его лицо, его взгляд, как он вел себя в тот момент, и слышала его голос!.. Неужели ты забыла наш последний с ним вечер в Бартоне? И утро расставания? Когда он сказал мне, что могут пройти месяцы, прежде чем мы снова увидимся… его отчаяние… Разве я могу забыть его отчаяние?

Несколько минут она не могла говорить, но, когда накал эмоций несколько схлынул, добавила уже более твердо:

– Элинор, со мной обошлись жестоко, но это не Уиллоби.

– Милая, но кто, если не он? Кто мог подвигнуть его на такое?

– Весь свет, но только не его сердце. Я скорее поверю, что все, кто с ним знаком, решили убедить меня в том, что он способен на подобную жестокость. Эта женщина, о которой он пишет, – кто бы она ни была, – и все, кроме, разумеется, тебя, мамы и Эдварда, способны меня жестоко оболгать. Кроме вас троих, только Уиллоби я не заподозрю в злом умысле, потому что очень хорошо знаю, что творится в его сердце.

Элинор не стала спорить и только сказала:

– Но кто бы ни был этими презренными врагами, не дай им праздновать победу, милая сестра! Покажи им, что уверенность в своей невиновности поддерживает твой дух. Гордость, противостоящая столь лютой злобе, благородна и похвальна.

– Нет, нет! – вскричала Марианна. – Страдание, подобное моему, лишено какой бы то ни было гордости. Меня волнует не то, что кто-то узнает, как я несчастна. Пусть хоть весь мир торжествует над моим унижением. Элинор, Элинор, тот, кто мало страдает, пусть будет горд и непреклонен сколько ему угодно. Пусть он пренебрегает оскорблениями или отвечает на них презрением, но у меня нет на подобное сил. Я должна чувствовать… Я должна быть несчастной, и пусть радуются те, кто способен на это.

– Но ради мамы и ради меня…

– Для вас я сделала бы много больше, чем для себя. Но казаться счастливой, когда мне так плохо? О! Кто может требовать такое?

Вновь они замолчали. Элинор задумчиво ходила от камина к окну, от окна к камину, не замечая ни тепла, идущего от окна, ни того, что происходило за стеклом. Марианна же, сидя на кровати, прислонилась головой к столбику и снова взяла письмо Уиллоби. Затем, перечитав каждую фразу, воскликнула:

– Нет! Это слишком! О, Уиллоби, Уиллоби, неужели это написал ты? Жестоко, очень жестоко – ничто не может извинить подобное. Что бы он ни слышал обо мне, неужели он не мог отсрочить приговор? Неужели он не мог рассказать все мне, дать мне возможность оправдаться? «Локон, которым вы столь благосклонно меня удостоили», – повторила она слова письма. – Это непростительно. Уиллоби, где было твое сердце, когда ты это писал? Ах! Какая жестокая насмешка! Элинор, разве можно оправдать его?

– Нет, Марианна, ему нет оправданий.

– А эта женщина, кто знает, на что она способна и как давно все это было задумано?.. Кто она? Кем она может быть?.. Хоть бы раз он упомянул молодую красавицу в своих разговорах! Так нет! Он говорил со мной только обо мне!

И снова наступила пауза. Марианна приходила во все большее волнение и в конце концов выпалила:

– Элинор, мне необходимо вернуться домой. Я должна успокоить маму. Как ты думаешь, мы можем уехать завтра?

– Завтра, Марианна?

– Да. Для чего мне оставаться здесь? Я приехала только ради Уиллоби… А теперь… кому я здесь нужна? Мой отъезд никого не огорчит.

– Думаю, что завтра мы уехать не сможем. У нас имеются обязательства перед миссис Дженнингс, причем гораздо более серьезные, чем элементарная вежливость. А ведь даже простая вежливость воспрещает столь поспешный отъезд.

– Ну… быть может, через день-два? Я не смогу оставаться здесь дольше. Мне не вынести расспросов и намеков этих людей. Одни только Мидлтоны и Палмеры… по-твоему, я смогу долго терпеть их сочувствие? Ты только представь жалость женщины подобной леди Мидлтон. Ах, что бы он сказал на это!

Элинор посоветовала сестре снова прилечь. Она послушалась, но ни в чем не могла найти облегчения. Душевные и телесные муки не покидали ее ни на мгновение. Она беспрерывно ворочалась, металась по постели и вскоре уже находилась на грани истерики. Элинор уже с большим трудом удавалось помешать ей встать, и она даже в какой-то момент подумала, что придется позвать кого-нибудь на помощь. Однако лавандовые капли, которые ей все-таки удалось заставить Марианну выпить, оказали благотворное действие. Марианна затихла и до возвращения миссис Дженнингс лежала в полусонном оцепенении.

Глава 30

Миссис Дженнингс, как только вернулась, сразу же прошла наверх. Не ожидая ответа на свой стук, она открыла дверь и вошла в комнату сестер. На лице ее была написана искренняя тревога.

– Как вы себя чувствуете, дорогая? – сочувственно поинтересовалась она у Марианны, но та отвернулась к стене, даже не сделав попытку ответить. – Как она, мисс Элинор? Бедняжка! Она очень плохо выглядит. Впрочем, это неудивительно. Все правда. Этот негодяй скоро женится. Слышать о нем не хочу после этого! Миссис Тейлор рассказала мне обо всем всего лишь полчаса назад, а ей сообщила подруга самой мисс Грей, иначе я ни за что бы не поверила. А та была готова провалиться на месте. Что ж, сказала я, если это правда, значит, он подло обошелся с одной моей знакомой барышней. От души желаю, чтобы ему жена устроила веселую жизнь. То же самое я буду повторять всегда и везде, моя дорогая, можете на это рассчитывать. Ненавижу подобные выходки, и уж если где-нибудь повстречаю его, можете не сомневаться, устрою ему такой разнос, что он не скоро опомнится. Но, мисс Марианна, вы не должны забывать, что все-таки существует одно утешение. Этот подлец не является единственным молодым человеком в мире. Уверяю вас, в нашем городе немало достойных юношей, и вы, имея столь очаровательное личико, не останетесь без поклонников. Ну ладно, ладно, бедная вы моя, не буду больше терзать вас разговорами. Понимаю, что вам следует выплакаться, а потом забыть обо всем. Как удачно, что у нас вечером будут Перри и Сандерсоны. Их визит вас развлечет.

Затем она тихонько отвернулась и на цыпочках вышла из комнаты, словно опасаясь, что состояние ее юной гостьи может ухудшиться из-за шума ее шагов.

К немалому удивлению сестры, Марианна решила спуститься к обеду. Элинор даже сделала слабую попытку удержать ее от этого, по ее мнению, опрометчивого шага, однако Марианна была настроена весьма решительно. Нет – она спустится в столовую, она прекрасно со всем справится, зато разговоров вокруг нее будет меньше. Элинор даже обрадовалась здравым рассуждениям сестры, хотя и сомневалась, что та сумеет высидеть ужин до конца. Она больше не спорила, поправила, как могла, ее платье и осталась сидеть рядом с сестрой, чтобы помочь ей подняться, когда их позовут к столу.

За столом Марианна, хотя и не выглядела счастливой, держалась спокойно и ела даже больше, чем ожидала ее сестра. Если бы она попыталась заговорить или хотя бы заметила знаки внимания, которыми миссис Дженнингс с наилучшими намерениями, хотя и совершенно не к месту пыталась ее окружить, спокойствие, конечно, очень скоро покинуло бы девушку. Однако она за весь вечер не произнесла ни слова и, полностью погруженная в свои мысли, не замечала ничего вокруг.

Элинор, которая не могла не оценить доброту миссис Дженнингс, хотя она порой проявлялась в довольно бесцеремонных, а иногда и уродливых формах, всячески старалась ответить за это любезностью, причем сразу за двоих – за себя и сестру. Их радушная хозяйка видела, что Марианна несчастна, и считала своим долгом облегчить ее страдания. Она обращалась с ней с любовью и лаской родительницы, готовой побаловать любимое чадо в последний день каникул. Марианне предназначалось самое лучшее место у камина, для нее готовилась самая вкусная еда, ее развлекали рассказами обо всех светских новостях. Если бы боль в глазах сестры не убивала в душе Элинор способность к веселью, ее непременно позабавили бы наивные попытки миссис Дженнингс излечить разбитое безответной любовью сердце разнообразными сладостями, оливками и удобным местом у пылающего очага. Ласковая, хотя и навязчивая настойчивость миссис Дженнингс в конце концов пробудила Марианну от глубокой задумчивости. Она пробормотала что-то невнятное, сделала знак сестре не следовать за ней и поспешно покинула комнату.

– Бедная девочка! – воскликнула миссис Дженнингс, как только за ней закрылась дверь. – У меня сердце разрывается, глядя на нее. Она даже вино не допила! И к вяленым вишням не притронулась! Боже мой! Ее ничто не радует! Если бы я только знала, чего ей захочется отведать, я бы послала за этим куда угодно! Не понимаю, как мог мужчина дурно обойтись с такой очаровательной девушкой! Впрочем, когда с одной стороны куча денег, а с другой всего ничего… тут они долго не размышляют.

– А эта девица… мисс Грей, кажется… она богата?

– Пятьдесят тысяч фунтов, моя дорогая. Вы ее когда-нибудь видели? Говорят, она довольно симпатичная, да к тому же большая модница, хотя и далеко не красавица. Я хорошо помню ее тетушку, Бидди Хеншоу. Он вышла замуж за богача. Впрочем, у них в семействе все богатые. Подумать только, пятьдесят тысяч фунтов! Если верить слухам, они придутся как нельзя более кстати. Он совсем промотался. И неудивительно: тут тебе и модные экипажи, и лошади самых чистых кровей. Только все равно, если молодой человек, кто бы он ни был, начинает ухаживать за красивой барышней и обещает на ней жениться, у него нет права нарушать свое слово только потому, что он растранжирил свое состояние, а тут подвернулась девица побогаче, которая не прочь за него выйти. Почему же он, если уж так получилось, не продал своих лошадей, не сдал дом и не рассчитал слуг? Этим он привел бы свои дела в порядок. А мисс Марианна, не сомневаюсь, подождала бы, пока все устроится. Так ведь нет, нынешняя молодежь не желает отказываться от удовольствий.

– А вы не знаете, что за человек эта самая мисс Грей? Может быть, она мила и приятна в общении?

– Признаюсь, я не слышала о ней ничего дурного. Я вообще о ней раньше почти ничего не слышала. Только сегодня утром мне сказала миссис Тейлор, дескать, ей недавно намекнула мисс Грей, что мистер и миссис Эллисон не огорчатся, если выдадут ее замуж, потому что она и миссис Эллисон никогда не находили общего языка.

– А кто такие эти Эллисоны?

– Ее опекуны, дорогая. Но теперь она совершеннолетняя и может выбирать… Выбрала, ничего не скажешь. Что же теперь будет? – Миссис Дженнингс горестно вздохнула, сделала небольшую паузу и заговорила снова: – Ваша бедная сестрица, наверное, отправилась к себе поплакать в одиночестве? Неужели ее ничем нельзя утешить? Несчастная девочка, мне кажется, так жестоко оставлять ее сейчас одну! Ну ничего, скоро к нам придут друзья, они поднимут ей настроение. Во что бы нам поиграть? Вист, насколько я знаю, она терпеть не может. Может быть, стоит попробовать что-нибудь другое?

– Право же, мадам, я вам чрезвычайно признательна за доброту, но вы напрасно утруждаете себя. Думаю, Марианна сегодня больше не выйдет из своей комнаты. Я попробую уговорить ее, если сумею, конечно, пораньше лечь. Ей необходимо отдохнуть.

– Да, думаю, так будет лучше. Пусть она только скажет, что ей подать на ужин, а потом ложится. Господи! Неудивительно, что она последнее время выглядела такой унылой и задумчивой. Небось предчувствовала, к чему дело идет. А сегодняшнее письмо положило конец всем ее мечтам! Бедняжечка! Если бы я могла предположить нечто подобное, ни за что бы не стала подшучивать над ней. Но вы же понимаете, как я могла догадаться? Я-то была уверена, что это просто любовная записочка, а молодежь любит, когда их поддразнивают по таким поводам. Боже мой, представляю, как расстроится сэр Джон и мои дочери. Если бы я не растерялась, то непременно бы заехала на Кондуит-стрит по пути домой, чтобы предупредить их. Ну ничего, я увижусь с ними завтра.

– Думаю, нет необходимости предупреждать миссис Палмер и сэра Джона, чтобы они не упоминали имя мистера Уиллоби в присутствии моей сестры и даже ненароком не намекали на прошлое. Они же отлично понимают, насколько жестоко было бы показать ей, что им все известно. Да и мне будет легче, если со мной будут говорить на эту неприятную и болезненную тему поменьше. Вы ведь так добры, мадам, и, безусловно, это понимаете.

– Мой бог, как же не понять! Вам уж точно ничего слышать об этом не хочется. А уж при вашей сестре я ни за что на свете ни одного словечка на этот счет не пророню. Вы же видели, как осторожно я вела себя сегодня за обедом. Так же поступит и сэр Джон, и мои дочки. Они и так очень чуткие, деликатные и обходительные, а уж тем более если я намекну… а я непременно это сделаю. Я так считаю: чем меньше говорится о подобных вещах, тем скорее все проходит и забывается. А какая польза от пустых разговоров?

– Сейчас можно только навредить, причем, вероятно, даже больше, чем обычно в подобных случаях. Существуют обстоятельства, которые ради блага всех, кого они касаются, не следует делать предметом публичного обсуждения. И только в одном я не могу не отдать должное мистеру Уиллоби: все-таки он не разрывал помолвку с моей сестрой, поскольку они не были помолвлены.

– Ну и что? Не стоит защищать его, милочка. Что значит – не были помолвлены? Но ведь он возил ее в Алленхейм и показывал, в каких комнатах они будут жить!

Ради блага сестры Элинор уклонилась от дальнейших объяснений. Она надеялась, что вовсе не обязана продолжать их ради Уиллоби, которому установление истины все равно принесло бы очень мало пользы, зато Марианне причинило бы вред. Последовало недолгое молчание, которое было снова прервано необыкновенно энергичной миссис Дженнингс:

– Что ж, милая, сейчас нелишним было бы вспомнить поговорку о том, что нет худа без добра. Зато в выигрыше оказался полковник Брэндон. Теперь уж он точно свое получит, помяните мое слово. Даже не сомневайтесь, что к середине лета они поженятся. Вот уж кому эта шокирующая новость доставит удовольствие! Надеюсь, он сегодня вечером к нам пожалует. Да и для вашей сестры такой поворот будет только к лучшему. Две тысячи в год, никаких долгов или обязательств… Есть, конечно, побочный ребенок, да, безусловно, об этом я забыла, но девочку можно будет отдать в учение, это обойдется недорого, зато никаких забот. Делафорд – прекрасное имение, уж мне-то вы можете поверить. Отличный дом, немного старомоден, зато со всеми мыслимыми удобствами, со всех сторон окружен садом, где растут самые лучшие в стране фруктовые деревья. А в одном углу там стоит такая шелковица… в жизни не видела ничего подобного. Мы с Шарлоттой съели… уж не знаю сколько ягод с нее в тот единственный раз, когда были там. А голубятня! Рыбные пруды! Канал! Чего еще может пожелать душа? Более того, церковь совсем рядом, а до почтового тракта всего четверть мили. Там никогда не бывает скучно! Стоит только пойти посидеть в старой тисовой беседке за домом, и можно развлечься, наблюдая за проезжающими экипажами. Прелестное место! Мясник живет в деревне поблизости, а до дома священника рукой подать. На мой вкус, оно намного лучше Бартон-Парка, где за мясом приходится посылать за три мили и нет никаких соседей. Во всяком случае, не было, пока не приехала ваша матушка. Ну, я уж постараюсь настроить соответственно полковника, как только он появится. Как говорится, что-то теряешь, что-то находишь. Нам бы только заставить ее выкинуть Уиллоби из своей очаровательной головки.

– Ах, если бы это нам удалось, – вздохнула Элинор, – вполне можно было бы обойтись и без полковника Брэндона.

С этими словами она встала и отправилась на поиски Марианны. Как и следовало ожидать, та сидела в своей комнате, глядя на тлевшие в камине угли.

– Лучше оставь меня одну, – попросила она, оглянувшись на вошедшую сестру.

– Оставлю, – не стала спорить Элинор, – если ты ляжешь в постель.

Пришедшая в моментальное возбуждение Марианна сначала наотрез отказалась подчиниться, но вскоре поддалась на нежные, но настойчивые уговоры сестры. Элинор поудобнее устроила ее измученную головку на подушке и ушла, когда ей показалось, что сестра вот-вот заснет.

В гостиной, куда она направилась, ее нашла миссис Дженнингс, державшая в руке полную рюмку.

– Дорогая, – начала она прямо с порога, – я только что вспомнила, что у меня еще осталось немного чудесного старого вина, лучше которого вряд ли кто-нибудь пробовал. Я налила стаканчик для вашей сестры. Мой бедный супруг очень его любил и только им пользовал свою желчную подагру. Он говорил, что только это снадобье облегчает его боль. Пожалуйста, отнесите его сестре.

– Вы очень добры, мадам, – ответила Элинор, слегка улыбнувшись при мысли о необычайно широком диапазоне недугов, которые предполагалось излечить этим универсальным средством. – Но я оставила Марианну в постели, она совсем засыпала. Сейчас, я надеюсь, она уже спит. Думаю, что она ни в чем не нуждается так сильно, как в хорошем отдыхе. Поэтому, если позволите, я выпью это вино сама.

Миссис Дженнингс, хотя и огорчилась, что опоздала на пять минут, удовольствовалась компромиссом, а Элинор, сделав большой глоток, подумала, что польза, оказываемая вином при желчной подагре, ее мало интересует, а вот проверить, насколько оно целебно для разбитого сердца, можно и на ней, причем с тем же успехом, что и на ее сестре.

Полковник Брэндон прибыл, когда подали чай. По тому, как он оглядел комнату, Элинор сразу же догадалась, что он не ждал и не желал увидеть Марианну, короче говоря, что он уже осведомлен о причинах, вызвавших ее отсутствие. Миссис Дженнингс ничего не заметила и, направившись к чайному столику, где хозяйничала Элинор, шепнула:

– Полковник такой же мрачный, как всегда. Ему ничего не известно. Скажите ему сами, дорогая.

Вскоре полковник придвинул свой стул поближе к ней и, бросив на нее взгляд, который подтвердил ее предположение, что он знает все, поинтересовался, как чувствует себя ее сестра.

– Марианна нездорова, – ответила Элинор, – она плохо себя чувствовала весь день, и мы уговорили ее лечь пораньше.

– Значит, – нерешительно проговорил он, – то, что я слышал сегодня утром, правда? Во всяком случае, это может быть ближе к истине, чем я мог поверить?

– А что вы слышали?

– Что джентльмен, которого я имел основания считать… вернее, человек, который, насколько я знал, был связан словом… Не знаю, как вам это сказать. Если уж вам все известно, наверное, я могу быть избавлен…

– Вы имеете в виду, – проговорила Элинор с вынужденным спокойствием, – женитьбу мистера Уиллоби на мисс Грей? Да, мы знаем об этом. Эта новость нынче у всех на устах, нам сообщили еще утром. Мистер Уиллоби – поистине непостижимый человек. А где услышали про это вы?

– В книжной лавке на Пэлл-Мэлл, куда я зашел по делу. Две дамы ожидали свой экипаж, и одна из них рассказывала другой о предстоящей свадьбе столь громогласно, что я поневоле все слышал. Сначала мое внимание привлекло постоянно звучавшее в рассказе имя Уиллоби, Джон Уиллоби. После этого я уже не мог не прислушаться и понял, что его свадьба с мисс Грей – дело решенное и ее можно больше не держать в секрете. Она состоится через несколько недель, и уже начаты приготовления, о которых также последовал подробный рассказ. Одно обстоятельство мне особенно запомнилось, поскольку окончательно подтвердило, что речь идет именно об известном мне человеке. Сразу после венчания молодожены отправятся в Комбе-Магна, сомерсетширское имение жениха. Вы представляете мое изумление? Бесполезно описывать, что я почувствовал. В лавке мне сказали, что разговорчивая дама была некая миссис Эллисон. Позже я узнал, что это фамилия опекунов мисс Грей.

– Верно. А знаете ли вы, что мисс Грей обладает капиталом в пятьдесят тысяч фунтов? Скорее всего, именно в этом кроется объяснение.

– Вполне вероятно. Однако Уиллоби способен… по крайней мере, я так думаю… – Полковник на минуту замолчал и, словно не доверяя самому себе, решил сменить тему. – А ваша сестра – как она это перенесла?

– Она очень страдает. Мне остается только уповать на то, что это недолго продлится. Ей был нанесен очень тяжелый удар. По-моему, до вчерашнего дня она ни разу не усомнилась в чувствах Уиллоби к ней. И даже сейчас, может быть… Однако я почти убеждена, что он никогда не испытывал к ней настоящей привязанности. Он вполне способен на обман и обладает черствым сердцем.

– Да! – воскликнул полковник Брэндон. – Вы совершенно правы. Но ваша сестра… похоже, она не разделяет ваше мнение.

– Но вы же знаете ее характер! Она даже теперь с радостью оправдала бы его, если б могла.

Полковник не ответил. Вскоре после этого чашки убрали и гости начали усаживаться за карты. Разговор сам собой прекратился. Миссис Дженнингс, благосклонно наблюдавшая за беседой, с нетерпением ожидала, когда наконец на лице полковника появятся первые признаки радости, которую непременно должна была вызвать полученная от мисс Дэшвуд информация. Это здорово бы украсило человека, находящегося в цвете молодости, надежд и счастья. Однако, к ее немалому недоумению, полковник весь вечер оставался серьезным и задумчивым, быть может даже более обычного.

Глава 31

Вопреки своим ожиданиям Марианна почти всю ночь спала спокойно, однако утром горе снова завладело всем ее существом.

Элинор всячески старалась заставить ее излить свои чувства, выговориться, полагая, что при этом ей непременно станет легче. До завтрака их беседа постоянно вертелась вокруг одного и того же предмета. Элинор ласково, но настойчиво уговаривала сестру взглянуть на все происшедшее трезво, а Марианна проявляла свою обычную бурную страстность и несдержанность и постоянно меняла мнение, бросаясь из одной крайности в другую. Порой она заявляла, что Уиллоби ни в чем не повинен и столь же несчастен, как и она сама, то впадала в беспредельное отчаяние и винила его во всех возможных грехах. Глубокое безразличие к мнению света поминутно сменялось в ее душе решимостью бежать от него навсегда, на смену которой являлась храбрая готовность противостоять ему. И только в одном она оставалась тверда и непреклонна: она всеми силами избегала общества миссис Дженнингс, если же это оказывалось невозможным, хранила в ее присутствии упорное молчание. Марианне была совершенно непереносима мысль, что миссис Дженнингс ей сострадает.

– Нет, нет и еще раз нет! – восклицала она. – Она не способна ничего чувствовать. Ее показная доброта – вовсе не искреннее сострадание, а выказываемое хорошее расположение не имеет ничего общего с истинной чувствительностью. Ей по-настоящему нужны лишь сплетни, а я ей интересна только как их источник.

Элинор не нужны были новые доказательства, чтобы лишний раз убедиться в пристрастности и несправедливости сестры по отношению к другим людям. Ее суждения всегда порождались изысканностью собственной натуры и чрезмерной важностью, которую она придавала утонченной чувствительности и безупречному изяществу манер. Подобно доброй половине живущих в мире людей, конечно если среди них наберется половина умных и порядочных, Марианна далеко не всегда была справедлива к окружающим и часто не слышала доводов рассудка, хотя и обладала множеством талантов и превосходными душевными качествами. Она требовала от других чувств и мнений, подобных ее собственным, и судила об их побуждениях по тому, какое впечатление на нее производили их поступки в данную минуту. Обстоятельства сложились так, что, пока Марианна с сестрой сидели в своей комнате после завтрака, ее мнение о доброте и сердечности миссис Дженнингс еще более ухудшилось, и лишь потому, что из-за своей слабости она превратила в источник новых страданий искреннее стремление миссис Дженнингс хотя бы немного утешить ее.

Миссис Дженнингс вошла в комнату сестер с письмом в руке. Она сияла радостной улыбкой и, ни минуты не сомневаясь, что доставит Марианне радость, провозгласила:

– Ну-с, милая моя, у меня для вас кое-что есть. И это несомненно вас порадует.

Услышанного было достаточно для Марианны. Ее воображение мгновенно нарисовало ей письмо от Уиллоби, полное раскаяния и нежности и, что немаловажно, без ущерба для него убедительно объясняющее все произошедшее. Она уже видела, как следом появляется сам Уиллоби, падает к ее ногам и взглядом, исполненным самых возвышенных чувств, подтверждает каждое слово письма. Но уже в следующее мгновение сладкие грезы были рассеяны. Адрес на конверте был написан почерком матери. Впервые при виде его она не испытала никакой радости, а горькое разочарование, сменившее миг упоительной надежды, граничившей с экстазом, заставило ее почувствовать, что только теперь начинаются подлинные муки.

Марианна не обладала достаточным красноречием, чтобы выразить неслыханную жестокость миссис Дженнингс, и лишь неудержимо хлынувший поток слез выразил ее безмолвный упрек. Впрочем, упрек все равно не дошел до лица, которому предназначался. Самым заботливым образом выразив свое сочувствие, миссис Дженнингс удалилась, напоследок посоветовав Марианне поскорее вскрыть письмо, которое ее непременно утешит. Однако письмо матери, когда Марианна наконец успокоилась и смогла его прочитать, отнюдь не принесло облегчения. Оно целиком было заполнено Уиллоби. Миссис Дэшвуд все еще была убеждена в их помолвке и доверчиво полагалась на постоянство жениха. По настоянию Элинор она просила дочь быть откровеннее с ними обеими, ее слова были проникнуты такой любовью к дочери, такой нежностью к Уиллоби и такой искренней надеждой на их будущее счастье, что к концу Марианна разрыдалась еще пуще.

Ею вновь овладело навязчивое желание как можно скорее вернуться домой. Добрая и понимающая мать стала ей еще дороже, чем прежде, причем дороже именно из-за абсолютного, хотя и вовсе не заслуженного доверия к Уиллоби. Марианна принялась как безумная настаивать, требовать, чтобы они тотчас же отправились в путь. Элинор никак не могла решить, что будет лучше для сестры – остаться в Лондоне или уехать, поэтому воздержалась от советов. Она лишь попросила немного потерпеть, чтобы узнать мнение матери по этому поводу. В конце концов Марианна уступила.

Миссис Дженнингс в то утро покинула их раньше обычного. Она чувствовала себя неуютно, зная, что Палмеры и Мидлтоны еще ничего не знают и не разделяют ее огорчения. Она решительно отказалась от предложения Элинор сопровождать ее и уехала, оставив сестер одних на всю первую половину дня. Элинор с тяжелым сердцем села писать письмо матери. Ей была невыносима мысль, что своим письмом она непременно причинит сильную боль. Ведь судя по адресованному Марианне письму, Элинор не удалось подготовить мать к дурным новостям. Однако ей необходимо было поставить миссис Дэшвуд в известность о произошедшем и получить ее распоряжение относительно будущего, причем как можно скорее. Марианна тоже спустилась в гостиную, как только уехала миссис Дженнингс, и уселась за стол рядом с Элинор. Она внимательно следила за движениями ее пера и при этом громко вслух жалела то Элинор, на долю которой выпала столь неприятная миссия, то мать, которой предстояло пережить тяжкий удар.

Так продолжалось около четверти часа. Неожиданно Марианна, нервы которой были настолько напряжены, что она буквально подскакивала от каждого громкого звука, вздрогнула от стука в дверь.

– Кто это может быть?! – воскликнула Элинор. – Еще очень рано! Я считала, что мы пока в безопасности!

– Полковник Брэндон, – с досадой процедила Марианна, подойдя к окну. – От него мы нигде и никогда не можем чувствовать себя в безопасности.

– Он не войдет в дом, ведь миссис Дженнингс нет дома.

– Я бы не стала на это рассчитывать, – сказала Марианна, поспешно направляясь к лестнице. – Человек, которому некуда девать собственное время, обычно спокойно посягает и на чужое.

Ее вывод оказался верным, хотя основывался на неверной предпосылке и несправедливом предубеждении. Полковник Брэндон действительно вошел. Элинор не сомневалась, что его привела искренняя тревога за Марианну. Об этом свидетельствовало обеспокоенное и печальное выражение его лица и то, как он участливо, хотя и кратко осведомился о ее здоровье. Поэтому она не могла простить сестре ее легкомысленного пренебрежения.

– Я встретил миссис Дженнингс на Бонд-стрит, – сообщил он, поздоровавшись. – Она уговорила меня заехать к вам. Впрочем, ей не пришлось слишком усердствовать, поскольку я и сам собирался это сделать. Я предполагал, что застану вас одну, и надеялся на это. Моя цель… мое желание… мое единственное стремление… Мне кажется… я надеюсь, что это может ее утешить… Впрочем, что это я… какое утешение? Сейчас вашу сестру ничто не утешит. Но, вероятно, есть надежда ее убедить… Мои чувства к ней, к вам, к вашей матери… быть может, вы позволите мне доказать их, открыв некоторые обстоятельства, которые ничто, кроме самого искреннего уважения, кроме страстного желания быть полезным вашей семье… Думаю, я заслужил оправдание, хотя и потратил очень много часов, убеждая себя, что поступаю правильно. Но я же могу и ошибаться. – Полковник умолк.

– Я понимаю, – ответила Элинор. – Вы хотите что-то сообщить мне о мистере Уиллоби, причем нечто такое, что даст нам возможность лучше понять его характер. Что ж, с вашей стороны это будет самая большая услуга, которую вы можете оказать Марианне. Я буду вам искренне признательна за все, что услышу. Она тоже, я в этом нисколько не сомневаюсь… только со временем. Прошу вас, рассказывайте.

– Хорошо. Значит, так, я уехал из Бартона в октябре… Нет, так вы ничего не поймете. Мне придется немного вернуться в прошлое. К сожалению, я плохой рассказчик, мисс Дэшвуд, и совершенно не знаю, с чего начать. Наверное, мне придется рассказать вам немного о себе, но тут я буду краток. Понимаете… такая тема… – он тяжело вздохнул, – не вызывает желания вдаваться в подробности.

Он умолк, очевидно собираясь с мыслями, еще раз горестно вздохнул и продолжил повествование:

– Вы, скорее всего, забыли разговор – разумеется, вы совершенно не должны помнить ненужные мелочи, нисколько вас не заинтересовавшие, – это было как-то вечером в Бартон-Парке во время танцев. Я тогда сказал, что Марианна немного напоминает мне одну давнюю знакомую.

– Вовсе нет, – ответила Элинор, – я помню. – Ей показалось, что ему польстило ее внимание.

– Так вот, если меня не обманывают ставшие зыбкими воспоминания, они были похожи не только внешне, но и имели сходные характеры. Та же сердечная теплота, та же пылкость воображения и чувствительность. Эта дама была моей близкой родственницей, осиротевшей в раннем детстве. Мой отец был ее опекуном. Мы были почти одного возраста и всегда дружили. Сколько себя помню, я всегда любил Элизу. А когда мы выросли, я уже питал к ней чувство, на которое вы, судя по моей всегдашней мрачности, должно быть, считаете меня неспособным. Она тоже привязалась ко мне, и ее чувство было не менее пылким, чем то, что испытывала ваша сестра к мистеру Уиллоби. И таким же несчастным, хотя и по другой причине. В семнадцать лет она оказалась потерянной для меня навеки.

Против воли ее решили выдать замуж за моего брата. Она была богата, а у нас не было денег, чтобы содержать родовое имение, – только долги. Должен признаться, только этим объясняется поведение ее дяди и опекуна. Брат был ее недостоин, он ее даже не любил. Я искренне надеялся, что любовь ко мне даст ей силы перенести все несчастья. Некоторое время так и было. Но в конце концов ее положение стало совсем уж отчаянным. Слишком уж с ней жестоко обходились. А ведь она пообещала мне, что ничего… Как же я бессвязно все излагаю! Я еще даже не сказал, что случилось. Нам оставалось ждать всего несколько часов до намеченного заранее совместного побега в Шотландию. Но мы столкнулись с предательством. Нашу тайну выдала горничная кузины. Меня отправили в дом дальнего родственника, жившего в противоположном конце страны, а ее лишили всего – свободы, общества, любых развлечений. Только так мой отец сумел настоять на своем. Я слишком надеялся на ее стойкость, поэтому удар был очень суровым. Но, если бы ее брак стал счастливым, скорее всего, через несколько месяцев я бы с ним смирился – ведь я тогда был еще очень юн. И уж во всяком случае я не продолжал бы сожалеть о случившемся по сей день. Однако получилось иначе. Мой брат не испытывал к ней ровным счетом никакой привязанности, его влекли совсем иные удовольствия, отличные от тихих радостей семейной жизни. Поэтому с самого первого дня он относился к ней дурно. Последствия всего этого для такой юной, живой и неопытной девушки, как новая миссис Брэндон, были вполне естественны. Сначала она смирилась со своей жалкой участью, и, по-моему, было бы лучше, если бы она не пережила тех горьких страданий, которые вызывали в ней мысли обо мне. Понятно, что сохранять верность такому мужу было трудно, а рядом не было друга, который мог бы дать добрый совет или хотя бы удержать ее от ошибочного шага. Мой отец прожил только несколько месяцев после их свадьбы, а я находился вместе со своим полком в Вест-Индии. Короче говоря, она пала. Если бы я только остался в Англии, возможно… Но я решил ради счастья обоих побыть несколько лет от нее вдали, именно поэтому и перевелся в другой полк. Шок, который я пережил после ее свадьбы, – продолжил он дрожащим от волнения голосом, – показался мне пустяком по сравнению с потрясением, испытанным мною при вести о ее разводе. Это произошло примерно через два года. С тех пор я стал мрачным и угрюмым… Даже сегодня мысль о тех страданиях…

Почувствовав, что больше не может говорить, полковник Брэндон резко встал и зашагал взад-вперед по комнате. Элинор, необычайно тронутая его исповедью и волнением, не могла произнести ни слова. Он увидел, что собеседница ему искренне сочувствует, приблизился, осторожно взял ее руку, пожал, а потом и поцеловал с благодарным уважением. Прошло несколько минут. Наконец полковник овладел собой и снова заговорил:

– После этих ужасных событий я вернулся в Англию только через три года. По прибытии моим первым побуждением было отыскать ее, однако все мои поиски были столь же неудачны, сколь печальны. Мне удалось только найти человека, который первым совратил ее, и были все основания предполагать, что после него она пала еще ниже, погрузилась в пучину греха. Ее законное содержание не соответствовало ее приданому и не могло обеспечить достойное существование. А брат мне сообщил, что за несколько месяцев до моего появления право на получение даже этих денег было передано другому лицу. Он предполагал, причем совершенно спокойно, что ее обычная несдержанность и импульсивность заставили мою бедную возлюбленную отказаться от постоянного источника дохода ради ка кой-то единовременной выплаты. Мне понадобилось полгода, чтобы все-таки найти ее. Сочувствие к моему бывшему слуге, который переживал далеко не лучшие времена, привело меня в дом тюремного смотрителя, где он содержался за долги. Именно там, в тех же невыносимых условиях я встретил мою несчастную сестру. Она очень изменилась, увяла, поблекла. Я вглядывался в ее изможденное лицо и никак не мог поверить, что усталая и больная женщина, стоящая передо мной, не так давно была юной, цветущей красавицей, за которую я готов был отдать жизнь. Что я вынес при виде ее… но не буду ранить ваши чувства подробным описанием, я и так уже причинил вам боль. Судя по ее внешности, она находилась в последней стадии чахотки… и это послужило мне единственным утешением, представьте себе. Жизнь уже оттолкнула ее, и могла разве только дать ей возможность достойно подготовиться к смерти. Я создал для нее отличные условия, обеспечил самый лучший уход. И каждый день до последнего вздоха Элизы я навещал ее. Я не отходил от нее до самой последней минуты ее короткой жизни.

И снова полковник был вынужден замолчать, чтобы собраться с мыслями. А Элинор сочувственным восклицанием выразила свое сострадание судьбе его несчастной кузины.

– Я не перестаю надеяться, что вашу сестру не оскорбит найденное мною сходство между ней и моей падшей родственницей. Их судьбы не могут быть одинаковыми. Если бы робкая и нежная натура одной нашла опору в более твердом духе или счастливом браке, она вполне могла бы стать такой, какой, без сомнения, со временем станет другая. Но к чему я веду? Ни за что на свете не стал бы расстраивать вас без нужды. Ах, мисс Дэшвуд! Эти воспоминания дремали в самом дальнем уголке моей души в течение четырнадцати лет… Их опасно тревожить! Я постараюсь сосредоточиться на существе дела и больше не отвлекаться. Несчастная Элиза оставила на мое попечение своего единственного ребенка – крошечную девочку, плод ее первой запретной любви. Тогда малютке было три года. Она обожала дочь и всегда возила ее с собой. Ее доверие ко мне дорогого стоило! Я бы с радостью выполнил наказ умершей и сам следил за образованием и воспитанием девочки, если бы мое положение это позволило. Но у меня не было ни дома, ни семьи, поэтому я отдал малышку Элизу в пансион. Я навещал ее, когда мог. После смерти моего брата пять лет назад я получил фамильное состояние, и Элиза частенько приезжала погостить ко мне в Делафорд. Для всех она была моей дальней родственницей, но для меня не секрет, что общество подозревает между нами значительно более близкое родство. Три года назад, ей как раз исполнилось четырнадцать лет, я забрал ее из школы и поселил в доме весьма почтенной дамы, проживающей в Дорсетшире и опекающей еще нескольких девочек примерно такого же возраста. Два года все шло отлично, и я только тихо радовался, глядя, как она растет. Но в прошедшем феврале, то есть почти двенадцать месяцев назад, она неожиданно исчезла. Я позволил ей, что, как выяснилось, было весьма неосторожно с моей стороны, поехать в Бат вместе с подругой, которая ухаживала там за больным отцом. Дело в том, что я хорошо знал отца этой подруги, всецело доверял ему и считал, что у такого замечательного человека не может быть плохой дочери. Она не заслуживала доброго отношения. Эта дерзкая девица упрямо отмалчивалась и отказывалась сообщить нам хотя бы что-нибудь, хотя ей все было известно. Ее отец, человек безусловно порядочный, хотя и не слишком наблюдательный, скорее всего, ничего не знал. Он редко выходил из дома, девушки гуляли по городу одни и имели возможность заводить любые знакомства. Он всячески старался уверить меня, поскольку был непоколебимо уверен в этом сам, что его дочь ни о чем не знает. Короче, мне не удалось ничего узнать, кроме и без того очевидного факта, что Элиза исчезла. Восемь бесконечных месяцев я мог лишь строить предположения. Можете себе представить, о чем я думал, чего боялся, какие ужасные картины проходили перед моим мысленным взором!

– Всемогущий Боже! – вскричала потрясенная Элинор. – Неужели… Уиллоби?

– Первое известие о ней я получил в прошлом октябре. От нее пришло письмо, которое мне переслали из Делафорда. Я получил его в то утро, когда мы собирались в Уайтвелл. Этим и объясняется мой поспешный отъезд из Бартона, который, несомненно, показался всем странным, если не оскорбительным. Полагаю, мистер Уиллоби и не подозревал, что я тороплюсь на помощь той, кого он покинул одинокой и несчастной. Поэтому он всячески старался выразить недовольство моими дурными манерами, из-за которых расстроился пикник. Впрочем, если бы он и знал, ничего бы не изменилось. Стал бы он менее веселым? Перестал наслаждаться волшебными улыбками вашей сестры? Вовсе нет. Он уже совершил поступок, на который не способны люди, чьи сердца открыты состраданию. Он покинул девушку, погубив ее юность и невинность. Он оставил ее в самом отчаянном положении – без дома, без помощи, без друзей. Он даже не сообщил ей свой адрес. Он просто уехал и обещал скоро вернуться. И разумеется, не вернулся, не написал и не позаботился о ней.

– Но это же превосходит все допустимые пределы! – воскликнула Элинор.

– Теперь вы его знаете – транжира, ловелас, быть может, даже хуже. Представляете, что я пережил, глядя, как ваша сестра увлечена им, услышав новости о предстоящей в ближайшем будущем свадьбе? Я места себе не находил, думая о вас. Когда на прошлой неделе я приехал и застал вас одну, я был преисполнен желания узнать правду, хотя и не решил, как поступлю дальше. Мое поведение в тот день наверняка показалось вам странным, однако теперь вы понимаете его причину. Я не мог видеть, как вы становитесь жертвами обмана, наблюдать, как ваша милая сестра… Но что я мог поделать? Я не тешил себя иллюзиями о том, что мое вмешательство принесет пользу, к тому же у меня мелькнула мысль, что под благотворным влиянием вашей сестры он станет другим человеком. Но теперь, после такого бесчестного поступка, кто может знать, каковы были его истинные намерения? Однако, какими бы они ни были, ваша сестра может возблагодарить судьбу. Не сомневаюсь, что она непременно сделает это в будущем, когда сравнит свое положение с долей моей бедной Элизы, у которой не осталось никаких надежд. Ваша сестра без труда вообразит, как должна страдать моя несчастная девочка, продолжая любить его, причем не менее сильно, чем она сама, и при этом ежеминутно терзается жесточайшим раскаянием, которое не оставит ее до конца дней. Такое сравнение несомненно пойдет ей на пользу. Она поймет, что ее страдания, по сути, ничтожны, поскольку в них нет ее вины и они не навлекут на нее позора. А все друзья станут еще более преданы ей. Их привязанность многократно укрепит сострадание к ее несчастью и уважение к достоинству, с которым она его переносит. Однако вы должны сами решить, передать ли ей то, что услышали от меня. Вам лучше знать, как она воспримет такие новости. Поверьте, если бы я не был искренне убежден, что могу принести ей пользу, облегчить ее боль, я бы ни за что не стал рассказывать о наших семейных несчастьях. Надеюсь, вы не воспримете мою горькую исповедь как желание возвыситься в ваших глазах за счет другого человека.

Элинор искренне, от всей души поблагодарила полковника за откровенность и заверила, что эти сведения должны непременно помочь Марианне.

– Меня больше всего тревожат, – призналась она, – ее непрекращающиеся попытки найти ему оправдание. Мне кажется, что, если бы она была твердо убеждена, что это недостойный человек, она бы меньше терзалась. Теперь же, хотя вначале ей станет еще больнее, вскоре она почувствует облегчение. Скажите, – нерешительно спросила она после недолгой паузы, – а вы видели мистера Уиллоби после того, как расстались с ним в Бартоне?

– Да, – мрачно кивнул он, – один раз мы встречались. К сожалению, этого нельзя было избежать.

– Что? – Элинор взглянула на сидевшего рядом мужчину с неподдельной тревогой. – Вы встречались с ним для того, чтобы…

– Разумеется. У меня не было иной причины с ним увидеться. Элиза, хотя и с большой неохотой, назвала мне имя своего любовника. Когда он примерно через две недели после меня приехал в Лондон, мы встретились в назначенном месте. Он явился, чтобы защищаться, а я – чтобы покарать его поведение. Мы оба остались невредимы, поэтому наша встреча не получила огласки.

Элинор только вздохнула, подумав, насколько иллюзорна необходимость таких действий, но воздержалась высказать эти мысли своему собеседнику – мужчине и солдату.

– Подумать только, – снова заговорил полковник Брэндон, – насколько похожа несчастливая судьба матери и дочери. Я не оправдал оказанное мне доверие.

– Она еще в городе?

– Нет. Едва она оправилась после родов, а я нашел ее незадолго до этого события, я отправил ее и ребенка в деревню. Там они будут жить.

Затем полковник спохватился, что Элинор, по-видимому, следует находиться с сестрой, и откланялся. Она еще раз искренне поблагодарила гостя и простилась с ним, исполненная сострадания и уважения.

Глава 32

Мисс Дэшвуд не замедлила передать сестре все подробности разговора. Рассказ произвел на Марианну не совсем такое впечатление, как она ожидала. Марианна, казалось, не сомневалась в истине каждого слова, она выслушала все покорно и внимательно, при этом не прерывала, не возражала и не пыталась найти оправдание Уиллоби. Лишь слезы, струившиеся по ее щекам, словно утверждали, что это невозможно. Элинор была уверена, что Марианна больше не сомневается в виновности Уиллоби. Она перестала избегать полковника Брэндона, когда он появлялся с визитами, и даже иногда сама заговаривала с ним, неизменно сочувственно и уважительно. Элинор видела, что сестра больше не предается безудержному отчаянию, однако ей не стало легче. Возбуждение сменилось тягостным унынием. Ее душевные муки от сознания низости Уиллоби были даже больше, чем когда она считала, что потеряла его сердце. Мысли о судьбе его несчастной жертвы – соблазненной и брошенной мисс Уильямс, о том, какое будущее он, должно быть, готовил ей самой, настолько изводили девушку, что она не находила в себе сил открыться даже сестре. Она предавалась печали молча, что беспокоило Элинор куда сильнее, чем открытое и частое проявление горя.

Описывать, что пережила миссис Дэшвуд, получив письмо Элинор и продумывая ответ, значило бы повторить описание чувств ее дочерей. Это было и разочарование, вряд ли менее горькое, чем испытала Марианна, и возмущение, даже более сильное, чем чувствовала Элинор. Длинные письма, приходившие от нее одно за другим, повествовали о ее мыслях и страданиях. В них выражалось нежное сочувствие Марианне, материнская просьба проявить твердость и выстоять. Велико же было несчастье Марианны, если мать начала разговор о стойкости, и оскорбительной, унизительной была причина этого несчастья, о которой она молила дочь не сожалеть.

Вопреки своему желанию миссис Дэшвуд решила, что Марианне пока лучше не возвращаться домой, потому что в Бартоне все окружающее будет постоянно и мучительно напоминать ей о прошлом, воскрешать в ее памяти Уиллоби таким, каким она его видела в свои самые счастливые дни. Она настоятельно советовала дочерям не сокращать своего пребывания у миссис Дженнингс, срок которого, хотя и не обговаривался точно, согласно ожиданиям должен был составить не менее пяти-шести недель. В Бартоне они безусловно будут лишены того многообразия занятий и развлечений, которое предоставляет Лондон. Миссис Дэшвуд надеялась, что светское общество временами сможет отвлечь Марианну от тягостного уныния, а быть может, даже пробудит в ней интерес к жизни, хотя пока она, конечно, отвергает самую возможность этого.

Опасность снова встретиться с Уиллоби была, по мнению миссис Дэшвуд, практически одинаковой что в городе, что в деревне. Ведь все считающиеся ее друзьями теперь, несомненно, прервут с ним знакомство. Их наверняка никто не станет сводить намеренно, неожиданная встреча в гостях также произойти не может. Случайно столкнуться в толпе прохожих на лондонских улицах, конечно, можно, но вероятность этого даже меньше, чем в тихом уединении Бартона. Ведь после свадьбы молодожены прибудут в Алленхейм. Это событие миссис Дэшвуд сначала считала маловероятным, но потихоньку убедила себя в его неизбежности.

У миссис Дэшвуд была еще одна причина удерживать дочерей в Лондоне. Недавно она получила письмо от пасынка, в котором он извещал, что прибудет в Лондон с супругой в середине февраля. Миссис Дэшвуд не сомневалась, что ее дочери должны иногда встречаться с братом.

Марианна обещала послушаться мать и покорилась ее решению без возражений, хотя оно было прямо противоположным ее собственным желаниям и ожиданиям. Она искренне считала его неправильным и принятым на основе ошибочных предпосылок. Настаивая на ее пребывании в Лондоне, миссис Дэшвуд лишала ее единственного настоящего утешения – нежной материнской ласки, обрекала ее на жизнь в обществе и светские обязанности, которые наверняка не дадут ей ни минуты покоя.

Впрочем, ее утешала мысль, что ее несчастье может обернуться большой радостью для Элинор. Последняя в свою очередь, обоснованно полагая, что избежать встреч с Эдвардом ей не удастся, тешила себя надеждой, что продление их визита, хотя и будет крайне тяжело для нее, окажется полезнее для Марианны, чем немедленное возвращение в Девоншир.

Старания Элинор уберечь сестру от любых упоминаний имени Уиллоби не остались безрезультатными. Марианна пожинала их плоды, не подозревая об этом. Миссис Дженнингс, сэр Джон и даже леди Палмер при ней не разговаривали о нем. Элинор страстно желала, чтобы их сдержанность распространилась и на нее, но об этом оставалось только мечтать. И день за днем ей некуда было деваться от их негодующих откровений.

Сэр Джон никак не мог предположить, что такой поворот событий возможен. Он был самого высокого мнения об этом человеке. Такой веселый, компанейский малый. А лучшего наездника не сыскать во всей округе! Нет, воистину чужая душа потемки. Пусть катится ко всем чертям. Туда ему и дорога. А сэр Джон больше никогда не перебросится с ним хотя бы словом. Ни за какие блага. Даже если им когда-нибудь придется провести два часа рядом в бартонской роще в засаде на птиц. Подумать только, каков подлец! А ведь во время их последней встречи он даже предложил этому человеку выбрать любого щенка Шалуньи! Вот ведь как все обернулось!

Миссис Палмер была разгневана ничуть не меньше. Она решила, что немедленно прервет с ним знакомство. И не важно, что она с ним вообще незнакома. Больно надо! Жаль только, что Комбе-Магна располагается так близко от Кливленда, впрочем, это не слишком важно. Все равно ездить туда с визитами ей не придется – слишком далеко. Кипя от негодования, она дала себе клятву никогда больше не упоминать имени Уиллоби, а также рассказать всем родственникам и знакомым, какой он непорядочный и бессовестный человек.

Миссис Палмер также считала своим долгом выяснить все подробности предстоящей свадьбы и в деталях пересказывать их Элинор. Она вызнала, у какого мастера заказан новый экипаж, какой художник пишет портрет мистера Уиллоби, а также в каком магазине куплены туалеты мисс Грей.

Невозмутимость и вежливое безразличие леди Мидлтон целительным бальзамом проливались на душу Элинор, измученную многословным сочувствием остальных. Ей было приятно сознавать, что в кругу их друзей имеется кто-то, кому она совершенно неинтересна. Мысль о том, что рядом живет некто, не проявляющий к ним интереса, не выпытывающий у нее с болезненным любопытством подробности о состоянии сестры, приносила ей утешение.

Свое мнение о произошедшем леди Мидлтон выражала не более одного раза в день, в крайнем случае дважды, если к теме возвращались слишком уж часто. При этом она всегда произносила: «О, как это ужасно…» Благодаря столь лаконичному изъявлению сочувствия она с самого начала виделась с обеими мисс Дэшвуд без каких бы то ни было эмоций, а вскоре и вообще перестала вспоминать о недавних событиях. Поддержав таким образом достоинство своего пола и осудив недостатки противоположного, она без угрызений совести целиком окунулась в заботу об изысканности своих светских вечеров. Кроме того, она решила, хотя и против воли сэра Джона, после свадьбы непременно нанести визит и оставить карточку у миссис Уиллоби. Эта девица обещала стать настоящей светской львицей.

Только деликатные и совершенно неназойливые расспросы полковника Брэндона не досаждали Элинор. Он более чем кто-либо другой заслужил свое право интересоваться состоянием ее сестры, стараться облегчить ее несчастье. Главной наградой за печальную исповедь служила ему жалость, порой мелькавшая в глазах Марианны, а также доброта, с которой она разговаривала с ним, хотя это случалось и нечасто. Полковник Брэндон получил возможность убедиться, что ответом на его самоотверженную откровенность явилась возросшая симпатия Марианны к нему, а Элинор втайне лелеяла надежду, что эта симпатия в дальнейшем еще более окрепнет. Однако миссис Дженнингс, которая не была посвящена в его тайну, видела лишь, что полковник не изменяет своей мрачности и не поддается на уговоры сделать предложение или поручить эту миссию ей. Сперва она мысленно отложила задуманную ею свадьбу на более поздний срок, а вскоре и вовсе потеряла веру в осуществимость своих планов. Взаимопонимание, наладившееся между полковником и мисс Дэшвуд, заставляло предположить, что шелковица, канал и тисовая беседка достанутся ей, и миссис Дженнингс на время отбросила всякие мысли о мистере Феррарсе.

В самом начале февраля, то есть примерно через полмесяца после получения письма от Уиллоби, Элинор выпала неприятная обязанность сообщить сестре о его женитьбе. Она предпочла, чтобы Марианна услышала об этом от нее, стремясь донести до нее неприятные сведения со всей возможной деликатностью. Элинор начала этот разговор, лишь только обряд был завершен, не желая, чтобы Марианна узнала обо всем из газет, которые со вниманием просматривала каждое утро.

Марианна выслушала сестру весьма сдержанно и почти спокойно, поначалу даже без слез. Правда, очень скоро слезы все-таки хлынули по ее лицу бурным потоком, и до конца дня она находилась в состоянии едва ли лучшем, чем когда поверила в его предательство.

Молодые сразу же по завершении церемонии покинули Лондон. Поскольку нечаянной встречи с ними можно было не опасаться, у Элинор проснулась надежда заставить сестру, не покидавшую дом с того самого рокового дня, начать снова выезжать.

Примерно в то же время объявились сестры Стил. Они недавно поселились у дальней родственницы, жившей в Холборне в Бартлет-Билдингс, и сразу же поспешили нанести визит более знатной родне на Беркли-стрит и Кондуит-стрит. Их приняли с распростертыми объятиями.

Одна только Элинор не испытывала радости. Их общество всегда было ей в тягость, поэтому ее приводили в недоумение громогласные и неумеренные восторги Люси, восхищенной тем, что она еще застала сестер Дэшвуд в столице.

– Я была бы страшно огорчена, если бы не нашла вас еще здесь, – беспрерывно повторяла она, делая акцент на слово «еще». – Но я всегда была уверена, что мне непременно повезет. Я не сомневалась, что вы задержитесь в Лондоне еще на некоторое время, хотя в Бартоне вы говорили, что ни за что не проведете здесь больше месяца. Но я считала, что вы обязательно перемените свое решение, когда дойдет до дела, и оказалась права. Разве вы могли уехать, зная, что в Лондон едут ваши брат и сестра! А теперь вы уж наверняка не станете торопиться с отъездом. Право, я страшно рада, что вы не сдержали слово!

Элинор отлично поняла Люси, и ей потребовалось все ее самообладание, чтобы не показать этого.

– Как вы доехали, моя дорогая? – полюбопытствовала миссис Дженнингс.

– Позвольте вас заверить, что не в дилижансе! – с торжеством в голосе воскликнула мисс Анна Стил. – Всю дорогу мы ехали только на почтовых, а с каким кавалером… Доктор Дэвис как раз собрался в Лондон, вот мы и попросились к нему в компанию. Он повел себя удивительно благородно и даже заплатил за наем дорожной коляски, кажется, на десять, а быть может, даже на двенадцать шиллингов больше нас.

– Вот как! – воскликнула миссис Дженнингс. – Какой любезный молодой человек. И уж наверняка холостяк, я не ошиблась?

– И вы туда же, – довольно хихикнула мисс Стил. – Не понимаю, почему все меня дразнят этим доктором. Все кузины наперебой твердят, что у меня появился постоянный ухажер, но я-то ведь о нем не думаю! «Ах, Нэнси, – вот и твой милый пожаловал», – заявила мне вчера кузина, заметив, что он переходит улицу. А я ей в ответ: «О ком это ты?» Я вовсе не считаю доктора своим ухажером.

– Полноте вам отпираться! Все равно не поверю! Я же вижу, что доктор у вас на крючке.

– Вовсе нет! – с притворным пылом провозгласила мисс Стил. – И я прошу, если в обществе когда-нибудь зайдет разговор об этом, вы уж, пожалуйста, скажите правду.

Миссис Дженнингс всячески заверила гостью, что и не подумает ничего опровергать, чем привела мисс Стил в состояние счастливого возбуждения.

– Вы, наверное, останетесь погостить у ваших родственников, мисс Дэшвуд, когда они приедут в город? – поинтересовалась Люси, решив, что пора возобновить нападение.

– Не думаю.

– Что вы! Разве можно?

Элинор решила не доставлять больше удовольствия зловредной девице и не стала возражать.

– Как это прекрасно, что миссис Дэшвуд отпустила вас из дома на такой долгий срок!

– Долгий? – удивилась миссис Дженнингс. – Да они же только что приехали!

Люси пришлось замолчать.

– Жаль, что мы не имели удовольствия повидать вашу сестру, – проговорила мисс Стил. – Мы очень огорчены ее нездоровьем.

Марианна при их появлении покинула гостиную.

– Моя сестра, несомненно, тоже будет огорчена, что не повидала вас. Однако последнее время ее совсем измучили мигрени. Многолюдное общество и разговоры утомляют бедняжку.

– Как жаль! Но, быть может, для таких старых и добрых подруг, как мы с Люси, можно было сделать исключение? Мы бы сделали все, чтобы ее не утомить. Мы бы и словечка не промолвили.

Элинор с величайшим тактом отклонила это предложение, несомненно чрезвычайно лестное. Марианна, скорее всего, прилегла. Кроме того, она никогда не выходит к гостям в домашнем платье.

– Какие пустяки! – с энтузиазмом воскликнула мисс Анна Стил. – Тогда мы сами к ней поднимемся.

Элинор почувствовала, что не в силах больше терпеть бесцеремонную назойливость сестер Стил. Ей просто необходимо было положить конец. Однако от необходимости что-то предпринять ее избавило резкое замечание Люси, которое, как не раз случалось прежде, не сделало приятнее манеры одной сестры, зато помогло сдержать бесцеремонную вульгарность другой.

Глава 33

Первое время Марианна упорно сопротивлялась попыткам Элинор вывести ее в свет. Но вскоре она сдалась и согласилась выехать утром с ней и миссис Дженнингс на полчаса. Однако она заявила, что ни при каких условиях не будет наносить никаких визитов, а только съездит вместе с дамами в магазин Грея на Сэквил-стрит, где Элинор вела переговоры об обмене нескольких старинных украшений матери.

Когда они подошли к двери, миссис Дженнингс припомнила, что неподалеку живет дама, которую ей непременно необходимо сегодня же навестить. К тому же никаких дел у Грея у нее сегодня не было. Было решено, что она отправится к своей приятельнице и нанесет ей визит, пока ее юные гостьи будут заняты в магазине, а затем вернется за ними.

Мисс Дэшвуд поднялись по лестнице и оказались в людской толпе. Все служащие Грея были заняты, и сестрам пришлось подождать. Они устроились у прилавка, где стоял только один джентльмен, полагая, что он не станет слишком привередничать и задержится недолго. К тому же Элинор надеялась, что вежливость заставит его поторопиться. Но взыскательность и придирчивость оказались в нем сильнее благовоспитанности. Он желал заказать футляр для зубочисток, для чего четверть часа придирчиво разглядывал все имевшиеся в магазине футляры, прежде чем наконец определился с необходимой ему формой, размером и узором. Между делом он бросил несколько весьма нахальных взглядов на ожидающих девушек. Элинор поневоле запомнила незнакомого человека, хотя его внешность была абсолютно ничем не выдающейся, несмотря на явные старания приукрасить ее модной одеждой и аксессуарами.

Марианна оказалась избавлена от неприятных ощущений, вызванных бесцеремонным разглядыванием незнакомца, а также его щенячьей заносчивостью, с которой он объявлял отвратительными все предлагаемые ему футляры. Она попросту ничего не заметила, потому что была способна полностью погрузиться в свои мысли и ничего не замечать вокруг в любом месте, где находилась: в магазине мистера Грея или в своей спальне.

В конце концов вопрос был все-таки решен. Джентльмен остановил свой выбор на слоновой кости, золоте и жемчуге, указал, в каком порядке их следует сочетать, затем установил максимальный срок, до которого он соглашался влачить дальнейшее существование без нового футляра для зубочисток, лениво натянул перчатки и удалился, предварительно удостоив сестер Дэшвуд еще одним взглядом, скорее требовавшим всеобщего восхищения, чем его выражавшим. Всем своим видом он выражал счастливое самодовольство и нарочитое безразличие.

Элинор не любила тратить время попусту и уже почти закончила переговоры, когда рядом с ней остановился еще один джентльмен. Подняв голову, она с немалым удивлением узнала своего брата.

Их взаимная нежность и радость от неожиданной встречи были выражены как раз в той мере, какая была допустима в чопорном магазине мистера Грея. Джон Дэшвуд вовсе не был огорчен, встретив сестер, и с искренним вниманием и почтением осведомился о здоровье их матери.

Элинор узнала, что он и Фанни находятся в Лондоне уже два дня.

– Я очень хотел заехать к вам еще вчера, – сообщил он, – но это оказалось невозможным. Нам пришлось везти Гарри на Эксетерскую биржу посмотреть диких зверей. Гарри очень понравилось. Сегодня утром я определенно намеревался навестить вас, если бы сумел выкроить свободные полчаса. Но, когда приезжаешь в город, на тебя всегда наваливается столько неотложных дел! Сейчас я по дороге заскочил сюда, чтобы заказать Фанни печатку. Но завтра, по моим расчетам, я все-таки приеду на Беркли-стрит и буду иметь удовольствие познакомиться с вашей новой приятельницей миссис Дженнингс. Насколько я понимаю, она весьма состоятельная дама. И конечно, Мидлтоны. Вы непременно должны меня им представить. Я буду счастлив выказать им всяческое уважение как родственникам моей матери. Насколько я понял, в их лице вы нашли добрых соседей.

– Да, они заботятся о наших удобствах, проявляя дружелюбное внимание к любым мелочам, значительно больше, чем я могла ожидать.

– Очень рад это слышать, право, чрезвычайно рад. Но иначе и быть не могло. Они богатые люди, состоят с вами в родстве, а значит, желание создать для вас наилучшие условия вполне естественно. Так, значит, вы хорошо устроились в вашем маленьком коттедже и ни в чем не нуждаетесь? Эдвард с восторгом описывал нам это место, заявил, что оно в своем роде совершенно, а вам очень нравится. Нам было чрезвычайно приятно это слышать.

Элинор стало немного стыдно за брата, и она нисколько не пожалела, что лакей миссис Дженнингс, явившийся с сообщением, что хозяйка ожидает внизу, помешал ей достойно ответить.

Мистер Дэшвуд проводил сестер вниз по лестнице и был представлен миссис Дженнингс у дверей ее экипажа. Выразив надежду, что непременно увидится с ними на следующее утро, он попрощался.

Визит состоялся. Мистер Дэшвуд действительно приехал и передал извинения невестки, которая не смогла сопровождать его. «Право же, она так занята со своей матерью, что не имеет возможности бывать где-нибудь еще». Миссис Дженнингс поспешила заверить гостя, что считает церемонии излишними, поскольку все они родственники, ну или почти… а посему она в ближайшее время сама побывает у миссис Джон Дэшвуд и привезет ее кузин. В обращении с ними мистер Дэшвуд был чрезвычайно добр, хотя и спокоен, с миссис Дженнингс был отменно учтив, а на полковника Брэндона, приехавшего следом за ним, взирал с любопытством, словно говорившим о его готовности быть исключительно любезным также и с ним, как только выяснится, что он тоже богат.

Посидев в гостях с полчаса, он попросил Элинор прогуляться с ним до Кондуит-стрит и представить его сэру Джону и леди Мидлтон. Погода была превосходной, поэтому Элинор охотно согласилась. Как только они вышли из дома, мистер Дэшвуд приступил к расспросам:

– Кто такой полковник Брэндон? Он богат?

– Да, у него есть прекрасное имение в Девоншире.

– Рад это слышать. Он показался мне весьма приятным джентльменом, так что, думаю, я могу тебя поздравить, Элинор, с превосходным устройством будущего.

– Меня? Дорогой брат, о чем вы говорите?

– Ты ему очень нравишься. Я наблюдал за ним достаточно внимательно и имел возможность убедиться в этом. А каков его доход?

– Кажется, около двух тысяч в год.

– Две тысячи в год! – с энтузиазмом воскликнул мистер Дэшвуд, но затем, словно решив быть щедрым и великодушным, добавил: – От всего сердца желаю тебе, сестра, чтобы его доходы были как минимум вдвое больше.

– Охотно верю, но дело в том, что у полковника Брэндона нет ни малейшего намерения жениться на мне.

– Ты ошибаешься, Элинор, очень ошибаешься. Тебе стоит лишь обратить на него чуть больше внимания, и он будет твоим. Возможно, в настоящий момент он действительно пребывает в некоторой нерешительности. Не знаю, то ли его пугает скромность твоего состояния, то ли друзья советуют не торопиться. Но несколько мелких знаков внимания и поощрения, которые любой девушке так легко оказать, накрепко привяжут его к тебе даже раньше, чем он успеет сообразить. В конце концов, у тебя нет никаких причин не попробовать. Ведь нельзя предположить, что какая-то старая привязанность с твоей стороны… Я хочу сказать, тебе отлично известно, что о том увлечении и речи быть не может, препятствия непреодолимы, и тебе ли с твоим здравым смыслом не понимать этого? Полковник Брэндон – весьма подходящая партия, и со своей стороны я готов проявить максимум усилий, чтобы еще более расположить его к тебе и твоей семье. Этот брак устроит всех, – он понизил голос и перешел на громкий шепот, – я имею в виду все заинтересованные стороны. – Опомнившись, он поспешно добавил: – Пойми меня правильно, все твои друзья искренне желают, чтобы ты устроила свою жизнь. И в первую очередь Фанни. Поверь, она принимает твои интересы близко к сердцу. И ее мать тоже. Миссис Феррарс – добрейшая женщина и очень беспокоится о тебе. Она сама мне намедни об этом сказала.

Элинор предпочла промолчать.

– Было бы отлично, – с воодушевлением продолжил он, – если бы брат Фанни и моя сестра сочетались браком в одно время. И это вовсе не представляется мне таким уж невероятным.

– Так, значит, – решительно спросила Элинор, – мистер Эдвард Феррарс намерен жениться?

– Это еще окончательно не решено, но вопрос находится в стадии обсуждения. У него воистину превосходная мать! С присущей ей безграничной щедростью она готова выделить ему тысячу фунтов годового дохода, если этот брак состоится. Речь идет о высокородной мисс Мортон. Единственной дочери последнего лорда Мортона, за которой дают тридцать тысяч фунтов приданого. Это неплохая партия для обеих сторон, и я не сомневаюсь, что со временем этот брак состоится. Тысяча фунтов в год – немаленькая сумма, и миссис Феррарс, конечно, нелегко с ней расстаться, а тем более навсегда, но у этой женщины благородная душа. Могу привести тебе еще один пример ее щедрости: как только мы приехали в город, она, зная, что мы, должно быть, очень стеснены в деньгах, дала Фанни двести фунтов. Это оказалось удивительно кстати, поскольку наши расходы здесь очень велики.

Мистер Дэшвуд сделал краткую паузу, явно рассчитывая на сочувственную реплику Элинор. Она вынудила себя процедить:

– Ваши расходы и в городе, и в деревне, должно быть, весьма значительны, но ведь и доход у вас отнюдь не маленький.

– Но и не настолько большой, как, должно быть, многие считают. Впрочем, я отнюдь не жалуюсь. Он действительно неплох, и я надеюсь, что со временем еще увеличится. Я сейчас занялся огораживанием норлендского выгона, и это съедает изрядную его часть. Да еще полгода назад я приобрел ферму Ист-Кингем. Ты должна ее помнить, на ней жил старик Гибсон. Я давно уже заглядывался на ту землю, очень уж удобно она прилегала к моим владениям. По-моему, ее нельзя было не купить. Я бы никогда не простил себе, если бы позволил ей уйти в другие руки. Однако за удобства приходится платить, и она обошлась мне в изрядную сумму.

– По-вашему, она того не стоила?

– Надеюсь, что нет. Я мог буквально на следующий день снова продать ее, причем заработав на этой сделке. Однако оплата наличными вполне могла поставить меня в затруднительное положение. Не окажись у меня в банке достаточной суммы, пришлось бы продавать ценные бумаги, что при существующем курсе наверняка принесло бы солидные убытки.

Элинор оставалось только молча улыбнуться.

– Кроме того, когда мы переехали в Норленд, нас тоже ожидали немалые и неизбежные расходы. Наш уважаемый отец, как тебе известно, завещал все стенхиллское имущество, оставшееся в Норленде, твоей матери. А там были вещи очень ценные. Я далек от осуждения этого поступка и считаю, что он имел полное право распоряжаться своей собственностью по своему усмотрению. Но следствием его решения явилась необходимость покупки нами значительного количества белья, фарфора, столового серебра и прочей домашней утвари, чтобы восполнить все то, что было увезено. После всех этих расходов нас вряд ли можно считать действительно богатыми, поэтому щедрость миссис Феррарс пришлась более чем кстати.

– Я понимаю, – не стала спорить Элинор, – и надеюсь, что благодаря ее доброте вы еще поживете в менее стесненных обстоятельствах.

– Ближайшие год-два должны этому поспособствовать, – серьезно ответил он, – но работы еще непочатый край. Для оранжереи Фанни пока даже фундамент не заложен, а цветник вообще существует лишь в виде плана на бумаге.

– А где будет оранжерея?

– На пригорке за домом. Чтобы освободить для нее место, вырубили старые ореховые деревья. Оранжереей можно будет любоваться из всех уголков парка, а цветник расположится на склоне прямо перед ней. Вид должен быть прелестным. Мы уже расчистили склон от старых ягодных кустов.

Элинор постаралась не показать, как она расстроена. Она только молча порадовалась, что с ними нет Марианны, которая не сумела бы промолчать.

Достаточно подробно объяснив, насколько он беден, и избавившись таким образом от необходимости тратиться на серьги в подарок сестрам, мистер Дэшвуд повеселел. Он поздравил Элинор с приобретением такой влиятельной приятельницы, каковой, по его мнению, являлась миссис Дженнингс.

– Она, очевидно, является состоятельной и почтенной дамой. Ее дом и образ жизни говорят об изрядном доходе. Это знакомство уже успело сослужить вам службу, но сулит и немалые выгоды в будущем. Тот факт, что она пригласила вас в Лондон, бесспорно, говорит в вашу пользу, судя по всему, она привязалась к вам, а значит, когда она скончается, вы тоже не будете забыты в завещании. А наследство она должна оставить немалое.

– Как раз наоборот, по-моему, у нее нет никакого состояния. Она обладает лишь правом пожизненного пользования доходом с имущества, которое после ее смерти перейдет к дочерям.

– Не думаешь же ты, что она тратит весь свой доход. Благоразумные люди всегда находят способ экономить. А накопленными таким образом суммами она может распоряжаться по собственному усмотрению.

– Вероятнее всего, если она что-то и оставит, то своим дочерям, а не нам.

– Дочерей она удивительно удачно выдала замуж, поэтому лично я не вижу необходимости для нее содержать их и дальше. В то же время раз она отнеслась к вам с таким вниманием и заботой, то дала вам право и в дальнейшем рассчитывать на ее доброту, разумная женщина не может этого не признать. Ее участие к вам превосходит все разумные ожидания, и она, естественно, понимает, какие это порождает надежды.

– Только не у тех, кого это напрямую касается. Право же, любезный брат, в своей заботе о нашем благосостоянии и благополучии вы зашли слишком далеко.

– Да, конечно, – не стал спорить мистер Дэшвуд. – Люди так часто оказываются не в силах сделать то, что хотят. Лучше скажи мне, дорогая Элинор, что случилось с малышкой Марианной? Она выглядит нездоровой, похудела, побледнела. Она больна?

– Да, она не вполне здорова. Уже несколько недель она страдает от нервного расстройства.

– Мне искренне жаль это слышать. В ее годы любая болезнь моментально уничтожает красоту. А как недолго длилась пора ее цветения! Еще в прошлом сентябре я считал ее замечательной красавицей, способной с легкостью свести с ума любого мужчину. В ее красоте всегда было что-то чарующее. Фанни всегда говорила, что она выйдет замуж раньше и удачнее тебя. Ты только не подумай ничего плохого, Фанни тебя горячо и искренне любит, но просто такое у нее сложилось мнение. Теперь я вижу, насколько она ошибалась. Теперь Марианна может рассчитывать на жениха с пятьюстами-шестьюстами фунтами годовых, да и то если ей очень повезет. Уверен, ты составишь более приличную партию. Девоншир! Я очень плохо знаю те места, но, полагаю, очень скоро у меня появится возможность познакомиться с ними поближе. Фанни и я непременно будем в числе самых первых и искренне радующихся твоему счастью гостей.

Элинор со всей серьезностью попыталась убедить брата, что не существует ни малейших оснований рассчитывать на ее брак с полковником Брэндоном. Однако этот союз имел столько приятных сторон для него самого, что мистер Дэшвуд решил при случае непременно сойтись с этим джентльменом поближе и всеми доступными средствами способствовать его заключению. Он все-таки иногда испытывал слабые угрызения совести, поскольку сам ничего не сделал для сестер, однако они лишь пробуждали в нем желание, чтобы другие люди делали для них как можно больше. Брак с полковником Брэндоном и наследство миссис Дженнингс могли бы как нельзя лучше искупить его собственное пренебрежение своими обязанностями.

Брату и сестре повезло: они застали леди Мидлтон дома, а вскоре появился и сэр Джон. Новые знакомые обменялись бесконечным количеством учтивых замечаний и комплиментов. Сэр Джон всегда был готов дарить свое расположение каждому встречному, и, хотя мистер Дэшвуд, казалось, почти ничего не понимал в любезных сердцу сэра Джона лошадях, они быстро сошлись. Даже леди Мидлтон отметила хорошие манеры своего гостя и посчитала новое знакомство достойным продолжения. Мистер Дэшвуд удалился, совершенно очарованный хозяевами.

– Мне будет о чем рассказать Фанни, – радовался он на обратном пути. – Леди Мидлтон – настоящая светская дама, Фанни наверняка будет счастлива свести с ней знакомство. Миссис Дженнингс также весьма благовоспитанная дама, хотя и уступает в элегантности и светском лоске своей дочери. Твоя сестра может без колебаний нанести ей визит. Признаюсь, нас немного смущало, и это вполне естественно, что мы ничего о ней не знали. Было лишь известно, что она вышла замуж за человека, нажившего состояние каким-то низким путем. Фанни и миссис Феррарс были убеждены, что миссис Дженнингс и ее дочери не принадлежат к тому кругу, где Фанни прилично бывать. Но теперь я могу сообщить ей о них самые благоприятные сведения.

Глава 34

Миссис Джон Дэшвуд полностью доверяла суждениям мужа, поэтому на следующий день нанесла визиты миссис Дженнингс и ее старшей дочери. Она получила возможность убедиться, что даже первая, то есть женщина, у которой гостят ее сестры, вполне достойна ее внимания. А уж леди Мидлтон определенно оказалась самой очаровательной женщиной в мире!

Леди Мидлтон тоже нашла новую знакомую весьма приятной особой. Холодный эгоизм, столь характерный для обеих женщин, словно притягивал их друг к другу. Их сближению также способствовали одинаково благопристойные манеры и душевная черствость.

Те же манеры, которые привлекли к миссис Джон Дэшвуд благосклонное внимание леди Мидлтон, пришлись не по вкусу миссис Дженнингс. В ее глазах новая знакомая была всего лишь маленькой заносчивой женщиной, которая встретилась с сестрами мужа без малейшей приязни и не знала, о чем с ними говорить. Из четверти часа, которые она провела в доме на Беркли-стрит, семь с половиной минут прошли в молчании.

Элинор очень хотелось узнать, в городе ли Эдвард, но она решила сама не обращаться с таким вопросом. А Фанни ничто на свете не могло заставить упомянуть в присутствии Элинор его имя, во всяком случае, пока у нее нет возможности сообщить Элинор о его предстоящей свадьбе с мисс Мортон, да и планы ее супруга в отношении полковника Брэндона остаются весьма неопределенными. Миссис Джон Дэшвуд была совершенно уверена, что они до сих пор привязаны друг к другу, поэтому всячески стремилась ослабить эту привязанность. Однако информация, которую она скрыла, очень скоро достигла ушей Элинор из другого источника. Явилась Люси, пытаясь найти у Элинор сочувствие: она не может увидеться с Эдвардом, хотя он приехал в Лондон вместе с миссис и мистером Дэшвуд. Он не осмеливается приехать в Бартлет-Билдингс, так как опасается, что все откроется. И хотя их обоюдное желание увидеться после долгой разлуки невозможно описать, они могут лишь переписываться.

Затем сам Эдвард сообщил о своем приезде. Дважды, вернувшись после утренних визитов, они находили на столе его карточку. Элинор в душе была очень довольна тем, что он приехал, и еще более довольна, что он не застал их дома.

Чета Дэшвуд была настолько покорена Мидлтонами, что решила дать в их честь обед, хотя они и не были склонны кому-нибудь что-нибудь давать. Несколько дней спустя они пригласили сэра Джона с супругой к себе на Харли-стрит, где они сняли на три месяца неплохой дом. Сестры Дэшвуд и миссис Дженнингс также были приглашены, кроме того, Джон Дэшвуд заблаговременно заручился согласием полковника, который принял приглашение не без удивления, однако с удовольствием, поскольку всегда был рад оказаться в обществе сестер Дэшвуд. Им предстояло познакомиться с миссис Феррарс, однако Элинор так и не удалось узнать, будут ли на приеме ее сыновья. Впрочем, ожидание встречи с самой миссис Феррарс также заставляло ее с интересом ожидать предстоящего обеда. Теперь она могла встретиться с матерью Эдварда без волнения и тревоги, которую прежде ей внушала мысль об этой встрече, и даже с изрядной долей безразличия. Тем не менее желание увидеть своими глазами миссис Феррарс и составить о ней собственное мнение ничуть не угасло.

Интерес, с которым Элинор ждала предстоящего обеда, еще более возрос, когда она узнала, что обе мисс Стил тоже приглашены. Правда, удовольствия ей это известие не доставило.

Сестры Стил настолько угодили леди Мидлтон своим усердием и старанием, что она не менее охотно, чем сэр Джон, пригласила их провести неделю или две на Кондуит-стрит. И это притом, что манеры Люси были далеки от светских, а ее сестру нельзя было даже назвать благовоспитанной. Когда стало известно о приглашении Дэшвудов, оказалось, что им особенно удобно начать свой визит незадолго до дня, на который был назначен обед.

Тот факт, что они были племянницами человека, в течение долгих лет заботившегося о ее брате, вряд ли заставил бы миссис Джон Дэшвуд найти для них место за своим столом. Но они были гостьями леди Мидлтон, а это не могло не распахнуть перед ними двери ее дома. Люси, которая давно стремилась познакомиться с близкими Эдварда, узнать их поближе, понять, какие ее ждут трудности, и попытаться понравиться им, была счастлива, как никогда в жизни, получив карточку миссис Джон Дэшвуд.

На Элинор такая же карточка произвела совсем иное впечатление. Она подумала, что Эдвард живет у матери, а значит, не может не быть приглашен вместе с ней на обед, который дает его сестра. Увидеть его после всего, что было, в обществе Люси? Вряд ли у нее хватит сил выдержать это испытание.

Эти опасения в общем-то основывались не на доводах рассудка и уж точно не на истинных фактах. Элинор удалось избавиться от них отнюдь не из-за собственного здравомыслия, а благодаря доброму сердцу Люси. Рассчитывая принести ей жесточайшее разочарование, мисс Стил поспешила сообщить Элинор, что во вторник Эдвард не сможет присутствовать на обеде. А чтобы сделать боль совсем уж нестерпимой, Люси заверила ее, что Эдварда удерживает на расстоянии лишь горячая любовь к ней, Люси, в присутствии которой он не может скрывать свои чувства.

И вот настал долгожданный вторник, день, когда должно было состояться знакомство двух девушек с потенциальной свекровью.

– Пожалейте меня, дорогая мисс Дэшвуд, – прошептала Люси, когда они вместе поднимались по лестнице. Получилось так, что Мидлтоны приехали следом за миссис Дженнингс, поэтому все вместе последовали за лакеем. – Здесь никто, кроме вас, не способен мне посочувствовать. Мой бог, кажется, я вот-вот упаду! Через мгновение мне предстоит увидеть ту, от которой зависит счастье всей моей жизни, – мою будущую свекровь.

Элинор могла бы незамедлительно утешить Люси, сообщив, что, вероятнее всего, им предстоит увидеть будущую свекровь мисс Мортон, а вовсе не ее, но не стала этого делать и лишь вполне искренне ответила, что от души жалеет бедняжку. Последнее заявление вызвало величайшее изумление Люси, которая, хотя и действительно чувствовала себя до крайности неуютно, надеялась, по крайней мере, вызвать жгучую зависть у Элинор.

Миссис Феррарс оказалась маленькой, худой женщиной, обладающей прямой до чопорности осанкой и серьезным до кислости лицом. Ее кожа имела землисто-бледный оттенок, черты лица были мелкими и лишены выразительности и привлекательности. Но, видно решив не делать внешность этой женщины совсем уж незаметной, природа наградила ее широкими, внушительного вида бровями, которые придавали весомость чванливо-гордому и всегда недоброжелательному выражению ее лица. Она была немногословна. Очевидно, в отличие от многих людей, она соразмеряла количество слов и мыслей. Но из тех нескольких слогов, которые она все-таки процедила, ни один не был обращен к мисс Дэшвуд, на которую она поглядывала, демонстрируя решимость в любом случае проникнуться к ней неприязнью. Однако такое обращение больше не могло причинить боль Элинор, хотя еще несколько месяцев назад оно бы ранило ее в самое сердце. Но теперь совершенно иное отношение к сестрам Стил, рассчитанное, по всей вероятности, на то, чтобы она почувствовала себя еще более униженной, лишь позабавило ее. Она не могла не улыбнуться, глядя, как любезно и мать и дочь разговаривают с Люси – они явно выделяли именно ее. Будь им известна ее тайна, они бы мигом растеряли все свое показное добродушие. В то же время Элинор, не имевшую возможности как-то ранить их, обе нарочито не замечали. Улыбаясь при виде столь неудачно расточаемой любезности, она поневоле задумалась о мелкой злобности, эту любезность породившей. Она не могла не почувствовать глубокого презрения к сестрам Стил, которые из кожи вон лезли, стремясь ее заслужить.

Люси была на седьмом небе от счастья, видя, как радушно ее принимают. А ее сестре для полного блаженства не хватало только шуточек, обращенных в адрес ее и доктора Дэвиса.

Обед был великолепный, слуги многочисленны, и все говорило о несомненной любви хозяйки дома к показной роскоши, так же как и о возможностях хозяина потакать жене. Вероятно, в Норленде действительно проводились всевозможные работы, для выполнения которых его владельцу чуть было не пришлось с убытком продавать ценные бумаги, но, слава богу, до этого не дошло и у него нашлось несколько тысяч фунтов наличными, чтобы заплатить за новые земли. Однако ничто не свидетельствовало о безденежье хозяина, на которое он сетовал в разговоре с сестрой, так же как и о необходимости ограничивать себя хотя бы в чем-то. Бедностью в этом обществе отличалась только беседа, но зато уж ее не заметить было невозможно. Джон Дэшвуд не мог сказать ничего, что стоило бы послушать, а его супруга и того меньше. Впрочем, в этом не было особого позора, поскольку то же самое можно было сказать и о подавляющем большинстве их гостей. Всем им, чтобы стать приятными в общении, не хватало либо ума, причем как природного, так и приобретенного, либо духовности, либо страстности.

Когда после обеда дамы удалились в гостиную, эта нищета стала особенно очевидной, поскольку джентльмены все же вносили в беседу известное разнообразие, касаясь то политических событий, то проблем огораживания, то выездки лошадей. А дамы все время, пока не подали кофе, живо обсуждали лишь один вопрос: они сравнивали рост Гарри Дэшвуда и Уильяма, второго сына леди Мидлтон, которые были почти ровесниками.

Если бы присутствовали оба мальчика, вопрос решился бы за несколько секунд, так как их можно было поставить рядом и все сразу же стало бы ясно. Но в наличии имелся только один Гарри, поэтому могли быть высказаны только предположения. Всем присутствующим было предоставлено право твердо придерживаться собственного мнения и высказывать его сколько угодно раз.

Партии распределились следующим образом.

Две матери, хотя каждая была абсолютно убеждена, что ее сын выше, любезно высказывались в пользу другого.

Две бабушки, столь же пристрастные, хотя и более искренние, утверждали каждая, что выше, бесспорно, ее собственный отпрыск.

Люси, которая одинаково стремилась угодить и тем и этим, считала, что оба мальчика совершенно одинаковы, причем удивительно высоки для своего возраста. Ее сестра с еще большей горячностью также делила пальму первенства между обоими мальчиками.

Элинор один раз заметила, что, по ее мнению, Уильям несколько выше, чем нанесла глубочайшее оскорбление миссис Феррарс и Фанни, и не считала нужным отстаивать свое мнение по не интересовавшему ее вопросу. Марианна, когда дамы воззвали к ее мнению, привела в величайшее возмущение всех сразу, заявив, что ничего не может сказать, поскольку никогда над этим не задумывалась.

Перед отъездом из Норленда Элинор с немалым искусством написала для невестки две картины. Они были вставлены в рамы, доставлены в дом и теперь украшали гостиную. Именно на них упал взгляд Джона Дэшвуда, когда он сопровождал джентльменов в гостиную, и они были тут же вручены полковнику Брэндону, чтобы тот имел возможность ими полюбоваться.

– Это сделала моя старшая сестра, – сообщил он. – Человек, обладающий столь тонким вкусом, как вы, непременно оценит их по достоинству. Не знаю, доводилось ли вам видеть ее картины прежде, но, по общему мнению, она рисует очень хорошо.

Полковник, хотя и не преминул заметить, что слабо разбирается в живописи, искренне похвалил картины, как, впрочем, тепло отозвался бы о любой вещи, созданной руками мисс Дэшвуд. Тем самым он возбудил общее любопытство, и произведения Элинор подверглись придирчивому изучению. После того как они удостоились любезной похвалы леди Мидлтон, миссис Феррарс, не знавшая, что это работа Элинор, также пожелала взглянуть на них. Фанни передала картины матери, предусмотрительно напомнив, что они выполнены мисс Дэшвуд.

– Гм, – промычала миссис Феррарс, даже не взглянув на них, – очень мило.

Фанни, должно быть, решила, что ее мать допустила слишком уж большую бестактность, поэтому слегка покраснела и поспешила сказать:

– Да, действительно, они очень милы. – Затем она, по всей вероятности, испугалась, что позволила себе слишком многое и ее любезность можно посчитать одобрением, поэтому тут же добавила: – Не кажется ли вам, что они напоминают стиль мисс Мортон? Вот уж кто действительно мастерски владеет кистью. Ее последний пейзаж неподражаем!

– Да, он бесподобен. Впрочем, ей во всем нет равных.

Этого Марианна уже не смогла вынести. Ей с первого взгляда не понравилась миссис Феррарс, а когда та начала расточать неуместные хвалы другой художнице в ущерб Элинор, она, хотя и не подозревала, что кроется за ее словами на самом деле, возмутилась до глубины души.

– Почему вы поете дифирамбы какой-то мисс Мортон? Кто она такая? Кому она интересна? Мы ведь сейчас говорим о работах Элинор! – Она взяла картины из рук Фанни и начала ими восхищаться, впрочем, они были этого достойны.

Миссис Феррарс выглядела донельзя разгневанной. Она еще более выпрямилась, хотя чего было выпрямлять и без того абсолютно прямую спину, и с благоговением произнесла:

– Мисс Мортон – дочь лорда Мортона.

Фанни тоже явно рассердилась, а ее муж страшно перепугался из-за непозволительной дерзости сестры. Элинор значительно больнее ранила вспышка Марианны, чем вызвавшая ее причина.

Глаза полковника Брэндона, обращенные к Марианне, лучше всяких слов говорили о том, что он видит лишь ее любящее сердце, которое не снесло обиды, нанесенной сестре, пусть даже по столь ничтожному поводу.

Марианна отнюдь не успокоилась. Холодное высокомерие в обращении миссис Феррарс к ее сестре, по ее мнению, должно было принести Элинор боль и огорчение, перед которыми ее истерзанное сердечко испытывало непреодолимый страх. Она подошла к сестре, порывисто обняла ее и, прижавшись щекой к щеке, сказала негромким, но дрожащим от возбуждения голосом:

– Милая, милая Элинор, не обращай на них внимания. Не позволяй им сделать тебя несчастной.

Больше она не смогла вымолвить ни слова. Не справившись с собой, она спрятала лицо на плече Элинор и разрыдалась. Все сразу же обернулись к ней, кое-кто даже с искренней тревогой. Полковник Брэндон быстро встал и направился к сестрам, не слишком хорошо сознавая, с какой целью. Миссис Дженнингс с многозначительным видом воскликнула: «Ах, бедная девочка!» – и протянула свой флакончик с нюхательной солью. А сэр Джон воспылал таким негодованием против виновника, спровоцировавшего нервный припадок, что почувствовал непреодолимую потребность выговориться, подсел к Люси и возмущенным шепотом вкратце поведал ей шокирующую историю.

Через несколько минут Марианне удалось взять себя в руки. Она снова заняла свое место, но до самого конца вечера оставалась печальной и подавленной.

– Бедная Марианна, – сказал Джон Дэшвуд полковнику Брэндону, как только ему удалось завладеть его вниманием. – Она слабее здоровьем, чем ее сестра. Она очень нервная девушка и не обладает конституцией Элинор. Впрочем, к ней следует подойти со всей возможной снисходительностью: юной девушке нелегко смириться с потерей былой красоты. Всего несколько месяцев назад Марианна была удивительной красавицей, такой же привлекательной, как Элинор. И вот что с ней стало!

Глава 35

Любопытство Элинор было вполне удовлетворено. Наконец она увидела миссис Феррарс, причем нашла в ней все, что могло сделать связи между семьями нежелательными. Она получила достаточно доказательств заносчивости этой женщины, глупой мелочности и стойкого предубеждения против нее самой. Теперь она вполне могла представить, сколько препятствий возникло бы на пути ее помолвки и заставило бы ее и Эдварда раз за разом откладывать свадьбу, будь он свободен. Она даже почувствовала благодарность судьбе за то, что та воздвигла на ее пути одно непреодолимое препятствие, которое навсегда избавило ее от необходимости терпеть грубость миссис Феррарс, зависеть от ее капризов и стараться заслужить доброе мнение. Хотя, конечно, ее не радовало, что Эдвард связан словом с Люси. Ее постоянно преследовала мысль, что, будь Люси более привлекательной, ей и вправду следовало бы радоваться.

Она не понимала, как может Люси столь радоваться снисходительной любезности миссис Феррарс. Очевидно, она настолько ослеплена корыстью и тщеславием, что приняла за искреннее расположение те знаки внимания, которые ей оказывались лишь потому, что она не Элинор. Как бы там ни было, радушный прием вселил в сердце Люси немало самых радужных надежд, свидетельством чего являлись не только ее счастливые взгляды во время злополучного обеда, но и буря восторга, которую она обрушила на Элинор на следующее утро. Люси попросила леди Мидлтон отвезти ее на Беркли-стрит, где она рассчитывала застать Элинор одну и поведать ей о своем счастье.

Ей повезло. Как только она вошла в дом, миссис Дженнингс получила записку от миссис Палмер и поспешила к ней.

– Мой милый, дорогой друг! – воскликнула Люси, как только они остались вдвоем. – Я приехала поделиться с вами своим счастьем. Ничего не может быть более лестным, чем вчерашнее отношение ко мне миссис Феррарс. Как она была приветлива! Как любезна! Вы ведь знаете, как страшила меня даже сама мысль о встрече с ней! И подумать только, едва меня ей представили, она проявила такую сердечность, такую отзывчивость, что мне стало ясно: я ей понравилась. Разве не так? Вы ведь сами все видели. Вы со мной согласны?

– Она действительно была очень вежлива с вами.

– Вежлива? Неужели вы были настолько слепы, что не заметили ничего, кроме вежливости? Зато я увидела намного больше. Такая беспредельная доброта – и только мне одной! Никакого высокомерия или гордости. Да и ваша сестра была со мной удивительно добра и внимательна.

Элинор предпочла бы поговорить о чем-нибудь другом, но Люси требовала подтверждения, что у нее есть причины радоваться, поэтому Элинор была вынуждена продолжить разговор.

– Несомненно, если бы они знали о вашей помолвке, их обхождение можно было бы считать весьма лестным, но при сложившихся обстоятельствах…

– Я догадывалась, что вы это скажете, – быстро заявила Люси. – Но у миссис Феррарс не было ни одной причины делать вид, что я ей нравлюсь, если в действительности это не так. А мне очень важно ей понравиться. Нет, вам все равно не удастся разубедить меня. Теперь я уверена, что все кончится хорошо и никаких трудностей не будет. Миссис Феррарс – очаровательная дама, такая же как и ваша сестра. Они обе восхитительны! Не понимаю, почему вы никогда не рассказывали, какая приятная дама миссис Дэшвуд.

На это Элинор не нашлась что ответить, поэтому не стала и пытаться.

– Вы больны, мисс Дэшвуд? Вы подавлены, все время молчите… Вы уверены, что с вами все в порядке?

– В жизни не чувствовала себя лучше.

– Я очень рада это слышать, но только вид у вас все-таки больной. Будет очень жаль, если вы серьезно расхвораетесь. Ведь вы, и только вы все это время поддерживали и утешали меня. Одному Богу известно, что бы я делала без вашей дружбы.

Элинор попыталась придумать вежливый ответ, хотя честно сомневалась в успехе. Однако Люси это не обескуражило, так как она добавила:

– Конечно, я ни минуты не сомневаюсь в вашем расположении ко мне, и, если не считать любви Эдварда, оно является одним из величайших моих утешений. Бедный Эдвард! Но теперь у меня есть для него хорошая новость. Мы сможем встречаться, причем довольно часто. Леди Мидлтон в восторге от миссис Дэшвуд, поэтому мы наверняка станем частыми гостями на Харли-стрит. Я же знаю, что Эдвард проводит половину своего времени у сестры. Да и леди Мидлтон и миссис Феррарс теперь станут обмениваться визитами. Кстати, миссис Феррарс и ваша сестра были настолько добры, что пригласили меня бывать у них тоже. Ах, какие они восхитительные женщины! Право же, если вы когда-нибудь решите рассказать вашей сестре, какого высокого я о ней мнения, вам будет трудно подобрать нужные слова.

Элинор не оправдала надежд Люси и не дала ей оснований надеяться, что передаст миссис Джон Дэшвуд содержание их беседы.

– Уверена, я бы сразу заметила, если бы миссис Феррарс меня невзлюбила. Если бы, к примеру, она только слегка мне кивнула, не сказав ни слова, а потом перестала замечать и ни разу не взглянула на меня приветливо… в общем, вы понимаете, что я имею в виду. Если бы она сурово обошлась со мной, я оставила бы всякую надежду. Если уж она кого-нибудь невзлюбит, с этим ничего невозможно поделать.

Элинор была избавлена от необходимости отвечать на этот злорадно-торжествующий выпад, потому что внезапно распахнулась дверь и слуга доложил о приходе мистера Феррарса. Следом за ним в гостиную вошел Эдвард.

Воцарилась тягостная неловкость, ясно отразившаяся на лицах всех невольных участников сцены. Все трое выглядели довольно глупо, а Эдвард, казалось, никак не мог решить, проходить ли в комнату или тотчас убраться восвояси. Они попали в то самое положение, коего всячески стремились избегнуть, причем при самом неблагоприятном стечении обстоятельств. Они встретились втроем, да к тому же еще наедине. Первыми опомнились дамы. Люси считала себя обязанной сохранять видимость тайны, поэтому она лишь поздоровалась и больше ничего не говорила, постаравшись выразить всю свою нежность взглядом.

Элинор же предстояло сыграть роль хозяйки, с которой она непременно желала справиться хорошо. Она заставила себя поздороваться с гостем вежливо и почти непринужденно, а после еще одного усилия полностью овладела собой. Ни присутствие Люси, ни чувство некоторой несправедливости, проявленное по отношению к ней самой, не помешало Элинор сказать Эдварду, что она очень рада его видеть и сожалеет, что он не застал их дома раньше. Она не побоялась выказать ему знаки дружеского расположения, на которые он, по ее мнению, имел право как друг семьи и почти родственник, хотя за каждым ее жестом пристально следили внимательные глаза Люси.

Ее спокойствие несколько приободрило Эдварда, и он даже осмелился сесть, хотя и был смущен гораздо больше девушек, что было оправдано положением вещей, но являлось, несомненно, редким качеством для мужчин. Но в его сердце не было равнодушия, как у Люси, а совесть не была чиста, как у Элинор.

Люси сидела скромно, чинно и хранила молчание, решительно не желая помочь остальным. Говорила только одна Элинор. Не дожидаясь вопросов, она сама рассказала, как здоровье миссис Дэшвуд, как им нравится Лондон, то есть все то, о чем он непременно должен был справиться, хотя и промолчал.

Мало того, вскоре она проявила истинную самоотверженность и оставила своих гостей наедине под предлогом необходимости позвать сестру. Она даже помедлила несколько минут на лестнице, прежде чем войти к сестре. После этого у Эдварда и Люси уже не осталось времени на излияние чувств, поскольку радость заставила Марианну со всех ног устремиться в гостиную. Радость от встречи с ним, как и все ее чувства, была очень сильной, а выражалась уж вовсе бурно. Она протянула ему руку и воскликнула с сестринской нежностью:

– Милый Эдвард! Как я рада вас видеть. Эта счастливая минута вознаграждает меня за все остальное.

Эдвард честно попытался ответить на искренний порыв девушки так, как она заслуживает, однако при свидетелях не решился сказать и половины того, что в действительности чувствовал. Они все снова сели и несколько минут молчали. Марианна смотрела чувственным, полным нежности взглядом то на Эдварда, то на Элинор, сожалея лишь о том, что неуместное присутствие Люси не дает им должным образом выразить радость от встречи. Первым заговорил Эдвард. Он отметил, что у Марианны нездоровый вид, и с тревогой поинтересовался, не вреден ли ей Лондон.

– Ах, не стоит думать обо мне! – пылко воскликнула она. – Нет нужды думать о моем здоровье. Вы же видите, что Элинор вполне здорова, и этого должно быть достаточно для вас обоих.

Эта реплика не была рассчитана на то, чтобы облегчить положение Эдварда, так же как и Элинор, не могла она и вызвать добрых чувств у Люси, которая посмотрела на Марианну отнюдь не добрым взглядом.

– Вам нравится Лондон? – задал Эдвард первый пришедший в голову вопрос.

– Нисколько. Я надеялась, что найду здесь много интересного и приятного, но ошиблась. Ваш визит, Эдвард, – единственная радость, которую он мне подарил. И, благодарение Богу, вы ничуть не изменились.

Марианна умолкла, но беседу никто не поддержал.

– Мне кажется, Элинор, – продолжила Марианна, – что нам следует поручить себя заботам Эдварда на обратном пути в Бартон. Мы уедем через неделю или две. Надеюсь, мы не слишком обременим Эдварда?

Бедный Эдвард что-то пробормотал, но никто не понял, что именно, в том числе он сам. Однако Марианна заметила его смущение, без труда истолковала его, причем в наиболее предпочтительном для себя смысле, совершенно успокоилась и вскоре заговорила о другом:

– Знаете, Эдвард, какой ужасный день мы провели вчера на Харли-стрит. Там было так скучно, невыносимо скучно! Я должна многое вам об этом рассказать, но, к сожалению, сейчас не могу.

Проявив таким образом удивительную сдержанность, она отложила свой рассказ до времени, когда они будут избавлены от посторонних. Ей очень хотелось сообщить Эдварду, что их общих родственников она нашла еще более неприятными, чем прежде, а его мать и вовсе ужасной.

– Но почему там не было вас, Эдвард? Почему вы не пришли?

– Я обещал быть в другом месте.

– Обещали? Ну и что? Ведь это помешало вам повидаться с нами!

– Вероятно, мисс Марианна полагает, – воскликнула Люси, радуясь возможности хотя бы в чем-то свести с ней счеты, – что молодые джентльмены не должны держать обещаний, если им этого не хочется?

Элинор страшно разозлилась, но Марианна, скорее всего, не заметила сарказма и спокойно ответила:

– Нет, что вы. Если серьезно, я не сомневаюсь, что только чувство долга помешало Эдварду присоединиться к нам на Харли-стрит. Я искренне верю, что более совестливого и обязательного человека на свете не существует. Все свои обещания он исполняет с неизменной точностью, пусть даже оно будет самым пустячным и идет вразрез с его собственными интересами. Совесть не позволяет ему огорчать или обманывать других. Из всех моих знакомых только он совершенно лишен эгоизма. Эдвард, все это чистая правда, поэтому я не собираюсь молчать. Что? Вас никогда и никто не хвалил? В таком случае вам никак нельзя быть моим другом. Всем, кто принимает мою любовь и уважение, приходится мириться с тем, что я вслух говорю об их достоинствах.

Однако ее пылкая речь была произнесена в неудачном месте и в неудачное время. А на Эдварда она произвела такое впечатление, что он почти сразу же встал и собрался откланяться.

– Почему вы уходите! – вскричала Марианна. – Как хотите, дорогой Эдвард, но я вас не отпущу.

Отведя его в сторону, она прошептала, что Люси непременно вот-вот уйдет. Но даже эти заверения не помогли, и Эдвард ретировался. Люси, которая при любых обстоятельствах пересидела бы его, сколько бы ни продлился его визит, вскоре последовала его примеру.

– Интересно, почему она так зачастила к нам? – возмутилась Марианна. – Неужели она не видит, что совершенно лишняя? Как, должно быть, был раздосадован Эдвард!

– Но отчего же? Мы все его друзья, к тому же с Люси он знаком гораздо дольше, чем с нами. Почему же ты считаешь, что ему было неприятно ее увидеть?

Марианна пристально посмотрела на сестру и ответила:

– Ты же знаешь, Элинор, что я не переношу таких разговоров. Если же ты надеешься, что я начну тебе возражать, то совершенно напрасно. Могла бы и вспомнить, что я на такие вещи не способна. Я никогда не опущусь до того, чтобы произносить заверения, в которых никто не нуждается.

Она вышла из комнаты, а Элинор не осмелилась последовать за ней, чтобы продолжить разговор. Она дала Люси обещание хранить тайну, а значит, не могла раскрыть карты перед сестрой. А ведь ей необходимо было сообщить Марианне сведения, которые убедили бы ее, что, какими бы тяжкими ни были последствия упорного заблуждения, ей придется смириться. Элинор оставалось только надеяться, что Эдвард постарается пореже представлять Марианне возможность излить на него и Элинор поток своих теплых и абсолютно неуместных чувств. Она верила, что он избавит их от повторения той боли, которую оба испытали во время последнего свидания. И у нее были все причины для таких надежд.

Глава 36

Через несколько дней после этой встречи газеты поведали миру, что супруга Томаса Палмера, эсквайра, благополучно произвела на свет сына и наследника. Появившаяся в газете заметка доставила немало приятных минут близким четы Палмер, которые уже знали о знаменательном событии.

Это событие, ставшее источником счастья и необыкновенного воодушевления миссис Дженнингс, совершенно изменило ее распорядок дня, а следовательно, повлияло и на времяпрепровождение гостивших у нее сестер Дэшвуд. Понятно, что миссис Дженнингс желала проводить как можно больше времени с дочерью, поэтому она отправлялась к Шарлотте с самого раннего утра, а возвращалась домой только поздно вечером. Элинор и Марианна по настоятельному приглашению Мидлтонов теперь проводили целый день на Кондуит-стрит. Они бы предпочли оставаться в доме на Беркли-стрит хотя бы утром, но не спорить же из-за этого со всеми! Поэтому им пришлось проводить долгие часы в компании леди Мидлтон и сестер Стил, от чего никто не получал удовольствия, хотя и постоянно звучали заверения в обратном.

Они были слишком умны, чтобы быть желанными спутницами для леди Мидлтон, а сестры Стил завистливыми взглядами видели в них только наглых захватчиц, вторгшихся на территорию, которую они считали своей, и посягающих на внимание хозяйки дома, которое должно было принадлежать только им одним. Хотя никто не мог бы проявить больше любезности к девушкам, чем леди Мидлтон, она их не любила. Они не считали нужным льстить ей или ее детям, а значит, по ее мнению, никак не могли быть доброжелательными. Обе мисс Дэшвуд любили читать, то есть их можно было вполне обоснованно заподозрить в язвительности. Правда, вероятнее всего, она не слишком точно знала, что такое настоящая язвительность, но это не имело значения. Понятие было модным и широко употреблялось.

Присутствие сестер Дэшвуд особенно тяготило леди Мидлтон и Люси. Первой оно мешало предаваться безделью, а второй – заниматься делом. Леди Мидлтон никак не могла сидеть перед ними сложа руки, а Люси не решалась пустить в ход свою обычную лесть, которую она всегда так старательно обдумывала, обоснованно опасаясь открытого презрения со стороны Элинор и Марианны. И только вторая мисс Стил не слишком огорчалась появлению в доме лишних людей. Сестры Дэшвуд вполне могли, если бы захотели, совершенно примирить ее со своим присутствием. Если бы кто-то из них в подробностях рассказал ей об интрижке Марианны с мистером Уиллоби, она почувствовала бы себя вполне вознагражденной за принесенную ею жертву – потерю лучшего места у камина, которое она всегда занимала после обеда. Но шаг к примирению так и не был сделан, хотя мисс Стил часто сообщала Элинор, что глубоко сочувствует ее сестре, а Марианне постоянно намекала на мужское непостоянство. Первая слушала ее с полным безразличием, а вторая – с выражением брезгливого презрения на лице. Тем не менее они все равно могли заручиться ее поддержкой, причем без особого труда, если хотя бы иногда позволяли себе насмешливые намеки насчет ее доктора. Но они не были склонны сделать даже такую малость для нее. Поэтому, когда сэр Джон не обедал дома, мисс Стил случалось за целый день не услышать ни одной шуточки по своему адресу, разве что за исключением тех, которые она отпускала сама.

Взаимная зависть и неудовольствие оставались совершенно неведомыми миссис Дженнингс. Она искренне полагала, что молодые девушки только рады возможности проводить побольше времени вместе. Каждый вечер она не забывала вслух поздравить своих юных приятельниц с тем, что им больше не приходится скучать со старухой. Несколько раз она заезжала к сэру Джону, иногда встречала девушек дома, но неизменно пребывала в превосходном настроении, была весела и преисполнена энтузиазма. Хорошее самочувствие Шарлотты, по ее разумению, являлось исключительно ее заслугой. Она в любой момент была готова дать полный отчет о состоянии здоровья Шарлотты, причем настолько подробный, что заинтересоваться им могли только мисс Стил. Только одна вещь ее тревожила и являлась поводом для постоянных жалоб. Мистер Палмер придерживался обычного для представителя его пола, но совершенно неестественного для молодого отца убеждения, что все младенцы похожи друг на друга. И хотя она сама отчетливо различала в младенце черты сходства со всеми родственниками с обеих сторон, убедить в этом его отца не было никакой возможности. Он продолжал утверждать, что его малыш ничем не отличается от остальных младенцев такого возраста, и даже не соглашался с очевидной истиной, что это самое замечательное дитя в мире.

Теперь мне предстоит поведать о неприятности, постигшей миссис Джон Дэшвуд. Когда ее сестры и миссис Дженнингс впервые посетили дом на Харли-стрит, там случайно оказалась еще одна ее знакомая. Это обстоятельство на первый взгляд никакой опасностью не угрожало. Но когда воображение других людей уводит их далеко в сторону от реальности и заставляет неверно судить о нашем поведении, опираясь на незначительные детали, всегда возможны случайности. Так вот: слегка запоздавшая дама позволила своему воображению завести себя так далеко от действительности и даже вероятности, что, познакомившись с мисс Дэшвуд – сестрами Джона Дэшвуда, решила, что они гостят на Харли-стрит. Из-за этого совершенно неверного умозаключения два дня спустя Элинор и Марианна получили приглашение вместе с мистером и миссис Дэшвуд посетить небольшой музыкальный вечер, который упомянутая дама устраивала в своем доме. Из-за этого обстоятельства миссис Дэшвуд пришлось терпеть ужасные неудобства: во-первых, послать за золовками экипаж, а во-вторых, что гораздо хуже, ощутить на себе неприятные последствия такого неуместного внимания к ним (они же могут счесть ее обязанной и в другой раз взять их с собой). Правда, у нее всегда была возможность отказать им, но этого ей казалось мало. Когда люди поступают дурно и знают об этом, их чрезвычайно оскорбляет, если кто-то ожидает от них чего-то лучшего.

Марианна со временем настолько привыкла каждый день выезжать, что вскоре ей уже было безразлично, ехать или нет. Она спокойно и автоматически одевалась, готовясь к каждому вечеру и не ожидая от него никакого удовольствия. Часто она до самого последнего момента не знала, куда ее везут.

Она стала равнодушной к своей внешности и туалетам и почти не тратила на это время. Значительно больше интереса к одежде Марианны проявляла мисс Анна Стил. От оценивающего взгляда этой девицы и ее жадного, неуемного любопытства не ускользала ни одна мелочь. Она видела все, интересовалась всем и не находила покоя, пока не выясняла стоимость каждой детали туалета Марианны. Она знала количество ее платьев точнее самой Марианны и не оставляла надежды выведать, прежде чем они расстанутся, во сколько ей обходится еженедельная стирка и какую сумму в год она тратит лично на себя. Эти навязчивые и бесцеремонные расспросы обычно завершались комплиментом, который, хотя и имел целью ей польстить, являлся, по мнению Марианны, совсем уж вопиющей наглостью. После завершения допроса с пристрастием о стоимости и фасоне платья, цвете туфелек и форме прически ей непременно сообщали, что она выглядит «восхитительно и всенепременно вскоре обзаведется множеством кавалеров».

Получив обычное напутствие, Марианна вслед за сестрой направилась к только что подъехавшему экипажу брата. Они вышли из дома всего лишь через пять минут после того, как карета остановилась у дверей, вызвав такой пунктуальностью крайнее раздражение своей невестки, которая понадеялась, что они опоздают и таким образом дадут повод для вспышки возмущения.

Вечер не был ничем примечателен. Среди гостей, как всегда на музыкальных вечерах, было немало истинных ценителей прекрасного, но значительно больше тех, кто в музыке не понимал ровным счетом ничего. Исполнители, по крайней мере по их собственному мнению и мнению ближайших друзей, были лучшими в Англии.

Элинор не увлекалась музыкой и не притворялась музыкальной. Поэтому она спокойно отводила взгляд от громадного фортепьяно, если ей так хотелось. Присутствие арфы и виолончели также не смущало ее и вполне позволяло посматривать на другие предметы, представлявшие для нее больший интерес. В какой-то момент, скользя рассеянным взглядом по комнате, она заметила в группе молодых людей того самого джентльмена, который в магазине Грея наглядно продемонстрировал, как следует выбирать футляр для зубочисток. Вскоре она обратила внимание, что он поглядывает на нее и что-то весьма фамильярно говорит ее брату. Элинор решила непременно выяснить у Джона Дэшвуда имя этого человека, но не успела. Брат подвел его к ней и представил как мистера Роберта Феррарса.

Он заговорил с ней с легкой учтивостью и склонил голову в изящном поклоне, сказавшем ей лучше всяких слов, что он и вправду легкомысленный повеса, каким его охарактеризовала Люси. Элинор было бы легче, если бы ее чувства к Эдварду зависели не от его личных достоинств, а от достоинств его ближайших родственников. Тогда этот поклон его брата довершил бы то, что начала вздорность его матери и сестры. Однако, удивляясь в душе столь разительному несходству братьев, она почувствовала, что бездуховность и самодовольство одного нисколько не умаляют в ее мнении скромность и благородство другого. Природу различия между столь близкими родственниками объяснил ей сам Роберт в течение пятнадцатиминутной беседы. Он охотно говорил о брате, сетовал на его чрезвычайную застенчивость, мешавшую ему вращаться в светском обществе. Роберт говорил весьма откровенно и великодушно приписал эту, по его мнению, отрицательную черту брата не каким-то природным недостаткам, а лишь прихоти судьбы. Брат получил всего лишь домашнее образование, в то время как он, Роберт, изначально не обладая никакими преимуществами, учился в лучших школах и благодаря этому принят в самом изысканном обществе.

– Клянусь душой, – добавил он, – я убежден, что другой причины здесь нет. И когда наша мама расстраивается из-за этого, я ей частенько говорю: «Мадам, не стоит убиваться! Ничего уже не исправишь, а виноваты вы во всем сами. Вы же сами позволили моему дяде, сэру Роберту, убедить вас поручить Эдварда заботам частного наставника, причем в решающую пору его жизни. Если бы вы отправили его не к мистеру Прэтту, а в Вестминстер, как меня, сейчас у вас бы не было поводов огорчаться». Я так считаю, и мать теперь тоже видит, что совершила непоправимую ошибку.

Элинор не нашла нужным возражать. Какое бы мнение ни сложилось у нее относительно образования, полученного в школах, одобрить пребывание Эдварда в семье мистера Прэтта она не могла.

– Если не ошибаюсь, вы живете в Девоншире, – полюбопытствовал он, – в коттедже недалеко от Долиша?

Элинор объяснила, где находится их дом, чем изрядно удивила юношу. Судя по всему, он даже не подозревал, что в Девоншире люди живут не только вокруг Долиша. Зато он с одобрением отнесся к выбранному ими типу жилища.

– Лично я, – заявил он, – обожаю коттеджи. Они так удобны и изящны. Право слово, будь у меня свободные деньги, я непременно купил бы себе участок земли и построил на нем коттедж. Только участок должен быть где-нибудь недалеко от Лондона, чтобы я мог ездить туда в экипаже когда захочу, собирать у себя близких друзей, в общем, всячески наслаждаться жизнью. Всем, кто собирается строиться, я непременно рекомендую построить именно коттедж. Не так давно ко мне обратился за советом мой старый приятель – лорд Кортленд. Он показал мне три плана нового дома, вычерченные Бономи, и попросил выбрать самый лучший. «Мой дорогой друг, – сказал я и бросил их все в огонь, – не останавливайтесь ни на одном из них, а постройте коттедж». Думаю, он непременно так и поступит. Некоторые люди заблуждаются, полагая, что в коттедже слишком тесно, а значит, там невозможно удобно устроиться. В прошлом месяце я гостил у моего друга Эллиота. Его семье принадлежит коттедж близ Дартфорда. Леди Эллиот очень хотелось дать небольшой бал, однако она опасалась, что ничего не получится. «Милый Феррарс, – сетовала она, – посоветуйте, как все устроить? В этом коттедже нет ни одной комнаты, куда поместилось бы больше десяти пар, а ведь надо еще где-то сервировать ужин!» Я тотчас понял, что никакой проблемы в этом нет, и посоветовал леди Эллиот освободить для танцев столовую, карточные столы разместить в малой гостиной, в библиотеке организовать чай и легкую закуску, а ужин подать в большой гостиной. Леди Эллиот пришла в восторг. Мы вместе обмерили столовую, и оказалось, что она действительно подходит как раз для восемнадцати пар. Они все устроили, как я и советовал. Я хочу сказать, что, если с умом взяться за дело, в коттедже можно чувствовать себя так же комфортно, как и в большом доме.

Элинор не посчитала Роберта собеседником, заслуживающим серьезного разговора, и согласилась со всеми его заявлениями.

Джон Дэшвуд увлекался музыкой не больше, чем его сестра, и, так же как она, мог занимать свои мысли чем угодно другим. На этом вечере ему в голову пришла идея, которой он по возвращении домой поспешил поделиться с супругой, надеясь заслужить ее одобрение.

Размышляя над ошибкой миссис Деннисон, предположившей, будто его сестры гостят в его доме, он решил, что приличия требуют и в самом деле пригласить их к себе, тем более пока миссис Дженнингс занята с дочерью. Это не приведет к дополнительным расходам, не причинит никаких неудобств, зато можно будет считать, что он в точности выполняет данное отцу слово. Предложение супруга повергло Фанни в крайнее изумление.

– Не думаю, что это можно сделать, – сказала она, – не вызвав неудовольствия леди Мидлтон, у которой они проводят все время. В противном случае я была бы очень рада. Ты же знаешь, я всегда готова оказать им любые знаки внимания. Ведь не далее как сегодня я их вывезла в свет. Но все же они – гостьи леди Мидлтон. Как я могу?

Ее смиренный супруг все же не посчитал приведенный довод весомым.

– Они уже неделю проводят все дни на Кондуит-стрит, – возразил он. – Леди Мидлтон никак не может обидеть то, что они проведут такой же срок у своих близких родственников.

Фанни несколько минут помолчала, спешно подыскивая нужные доводы, затем с новой энергией заговорила:

– Милый, я с радостью выполнила бы твою просьбу, но это не в моей власти. Я уже решила пригласить к нам на несколько дней милейших сестер Стил. Они чрезвычайно воспитанные и очень достойные девицы, и мы просто обязаны оказать им такое внимание. Тем более что их дядюшка был наставником Эдварда, причем превосходным. Понимаешь, твои сестры вполне могут приехать к нам и на будущий год, а мисс Стил, возможно, больше в Лондон не приедут. Уверена, что они тебе понравятся. Ты прекрасно знаешь, что они тебе уже нравятся. К тому же мама к ним благоволит, да и Гарри успел привязаться.

Мистер Дэшвуд был побежден. Он признал, что достойнейших сестер Стил следует безотлагательно пригласить. Свою непривередливую совесть он легко успокоил обещанием привезти в Лондон своих сестер в следующем году. При этом он лелеял тайную надежду, что через год в его приглашении уже не будет необходимости. Элинор пожалует в Лондон в качестве супруги полковника Брэндона и возьмет с собой сестру.

Фанни была несказанно обрадована тем, что избежала опасности, и гордилась своей находчивостью. Не откладывая дела в долгий ящик, она уже на следующее утро написала Люси и пригласила ее провести несколько дней на Харли-стрит, когда это будет удобно леди Мидлтон. Люси была на седьмом небе от счастья, и на этот раз имела для этого все основания. Она считала, что обрела в миссис Дэшвуд союзницу, которая разделяет ее надежды и поможет достичь вожделенной цели. Получив возможность постоянно бывать в обществе Эдварда и его родных, она вполне могла осуществить свои заветные планы. Впрочем, и само приглашение необыкновенно польстило ее самолюбию. Поэтому оно было безотлагательно и с благодарностью принято. Как-то сразу же оказалось, что сестры Стил предполагали уехать от леди Мидлтон через два дня, хотя раньше на это и намека не было.

Когда приглашение было продемонстрировано Элинор, а произошло это ровно через десять минут после того, как оно было доставлено, она впервые подумала, что у Люси, пожалуй, и в самом деле есть надежда. Такой знак внимания после столь краткого знакомства, казалось, свидетельствовал о том, что он оказан не только из-за желания побольнее уязвить ее, Элинор. При некоторой ловкости и везении старания Люси вполне могли увенчаться успехом. Ее лесть уже одержала победу над надменностью леди Мидлтон и теперь сделала шаг к завоеванию сердца миссис Джон Дэшвуд. За этими победами могли последовать и другие, более важные.

Барышни Стил с триумфом отбыли на Харли-стрит. Вести об оказанном им необыкновенно любезном приеме все чаще достигали ушей Элинор. Сэр Джон, неоднократно там бывавший, красочно живописал дома, как они обласканы хозяевами. Миссис Джон Дэшвуд впервые встретила девиц, приятных во всех отношениях. Она подарила обеим по игольнику работы какого-то французского эмигранта, называет Люси по имени и даже не думает, что когда-нибудь сможет с ними расстаться.

Глава 37

Спустя две недели миссис Палмер уже настолько оправилась, что ее мать больше не считала необходимым проводить возле нее все свободное время. Она стала ограничиваться одним-двумя визитами в день, а в промежутках приезжала домой, потихоньку возвращаясь к своему обычному образу жизни. Молодые гостьи миссис Дженнингс охотно приняли в нем участие. На третье или четвертое утро после того, как они снова обосновались на Беркли-стрит, миссис Дженнингс вернулась от дочери с таким многозначительным видом, что Элинор, коротавшая время в одиночестве, сразу поняла, что произошло нечто неординарное. И оказалась права, потому что, едва переступив порог, почтенная дама воскликнула:

– Великий Боже! Мисс Дэшвуд, дорогая, вы слышали новости?

– Нет, мадам. А что случилось?

– Ох, вы даже не представляете… Но я вам расскажу все по порядку. Сегодня утром я приехала к Шарлотте и обнаружила ее в полной панике из-за ребенка. Она была уверена, что мальчик опасно занемог, поскольку тот плохо спал, капризничал и весь покрылся прыщами. Я только посмотрела и сказала: «Милая, это чепуха. Обычная потница». Няня все утро твердила ей то же самое. Но Шарлотта не желала нас слушать и потребовала, чтобы послали за мистером Донаваном. К счастью, он оказался свободным – только что возвратился с Харли-стрит. Он осмотрел мальчика и подтвердил мой диагноз. Конечно же у ребенка была самая обычная потница. Только тогда Шарлотта немного успокоилась. Когда же доктор собрался уходить, мне пришло в голову поинтересоваться, сама не знаю почему, нет ли каких-нибудь новостей. Тот ухмыльнулся и тут же напустил на себя такой серьезный вид, словно ему известны невесть какие тайны. Потом он сказал шепотом: «Боюсь, как бы до юных девушек, которые гостят у вас, не дошли преувеличенные слухи о болезни их сестры. Только поэтому я считаю своим долгом сказать вам, что, по моему мнению, для волнения нет никаких оснований. Очень скоро миссис Дэшвуд полностью поправится».

– Фанни заболела?

– Я сказала то же самое! «Разве миссис Дэшвуд занемогла?» – удивилась я. Тут-то все и раскрылось. Не буду вас томить, узнала я вот что: мистер Эдвард Феррарс, вы наверняка помните, это молодой человек, о котором я все время с вами шутила (скажу по правде, я страшно рада, что между вами ничего не было), так вот, этот самый юноша, оказывается, уже год или два помолвлен с моей кузиной Люси! Представляете, милая? И ведь никто ни о чем не подозревал, кроме Нэнси конечно. Меня в общем-то не удивляет, что они понравились друг другу. Странно только, что дело зашло так далеко, а никто ничего не знал. Жаль, что я никогда не видела их вместе. Уж я бы сразу догадалась, что к чему. Короче говоря, влюбленные все держали в секрете, потому что боялись миссис Феррарс. Ни она, ни ваш брат и сестра ни о чем не ведали до сегодняшнего утра. Как раз сегодня Нэнси (вы ведь знаете, бедняжка всегда хочет сделать как лучше, но только у нее не всегда получается) взяла да все и выложила. Она подумала, что поскольку все без ума от Люси, то и препятствий ей чинить не станут. Бедняжка с самыми лучшими намерениями отправилась к вашей сестре, которая спокойно сидела за рукоделием и не подозревала, что ей вскорости предстоит услышать. И главное, как раз незадолго до этого она говорила вашему брату, что задумала женить Эдварда на дочке какого-то лорда, право не помню, какого именно. Представляете, какой удар? У миссис Дэшвуд сразу же началась настоящая истерика, ее крики ваш брат услышал, сидя у себя в кабинете, где он спокойно обдумывал письмо своему управляющему. Понятно, что он тут же бросился наверх к жене. Произошла ужасная сцена. А тут еще Люси, которая ничего не подозревала о бушующих страстях, вошла в комнату. Бедная девочка, мне ее очень жаль. И не могу не отметить, что с ней обошлись крайне дурно. Ваша сестра бранилась, как самая настоящая фурия, и довела несчастную до обморока. Нэнси упала на колени и только обливалась слезами. Ваш брат мерил шагами комнату и как заведенный повторял, что не знает, как быть. Миссис Дэшвуд требовала, чтобы сию же минуту и духу сестер Стил не было в ее доме. Вашему брату пришлось приложить изрядно усилий, чтобы девочкам позволили хотя бы упаковать вещи. У миссис Дэшвуд истерический припадок вспыхнул с новой силой, и ваш брат так испугался, что послал за мистером Донаваном. Пришедший доктор застал в доме сущий ад. У дверей уже стоял экипаж, чтобы отвезти моих бедных кузин. Когда он уходил, они как раз в него садились. Доктор заметил, что Люси находилась в таком плачевном состоянии, что едва держалась на ногах. Да и Нэнси чувствовала себя ненамного лучше. Должна признаться, я очень сердита на вашу сестру и от души надеюсь, что молодые люди поженятся ей назло. Подумать страшно, каково будет мистеру Эдварду, когда он обо всем узнает! Так низко обойтись с его невестой! Я слышала, что он в нее безумно влюблен, впрочем, почему бы и нет? Не сомневаюсь, что он будет в ярости! Мистер Донаван придерживается того же мнения. Мы с ним весьма подробно все обсудили, только он быстро ушел, так как был вынужден вернуться на Харли-стрит, чтобы быть рядом, когда новость услышит миссис Феррарс. За ней послали немедля после отъезда Люси и Нэнси. Ваша сестра опасалась, что с миссис Феррарс может случиться припадок. Впрочем, так ей и надо. Мне их не жаль. Ненавижу людей, которые думают только о деньгах и титулах. Что мешает Люси и Эдварду пожениться? Миссис Феррарс имеет возможность прилично обеспечить сына. Конечно, у Люси за душой нет ничего, зато она многое умеет. Даже если бы миссис Феррарс выделила ему всего пятьсот фунтов в год, Люси сумела бы устроиться так, как другие и на восемьсот не сумеют. Господи, как бы им было хорошо в коттедже вроде вашего… ну, или чуть просторнее, с двумя горничными и двумя лакеями. А у меня для них как раз имеется старшая горничная: сестра моей Бетти осталась без места, она им отлично подойдет.

Миссис Дженнингс умолкла. Элинор как раз хватило времени собраться с мыслями и ответить именно так, как того требовали обстоятельства. Она была искренне рада, что ее не подозревают в особом интересе к случившемуся и что миссис Дженнингс больше не считает ее тайно влюбленной в Эдварда (во всяком случае, Элинор на это искренне надеялась). А самое главное – рядом не оказалось Марианны, поэтому Элинор могла позволить себе говорить, не опасаясь ранить сестру и, как ей казалось, вынести беспристрастное суждение обо всех участниках разыгравшейся на Харли-стрит сцены.

Она никак не могла решить, что все произошедшее значит для нее самой, и только старательно гнала от себя надежду, что следствием вовсе не обязательно явится свадьба Эдварда и Люси. Ей очень хотелось узнать, как на это отреагирует миссис Феррарс, хотя и не надо было обладать большой фантазией, чтобы в общих чертах это предположить. Еще больше она хотела знать реакцию Эдварда. Она глубоко и искренне сочувствовала ему, к Люси испытывала значительно меньше сострадания, до остальных ей и вовсе не было дела.

Миссис Дженнингс не могла говорить ни о чем другом. Вскоре Элинор стало ясно, что ей необходимо подготовить Марианну к неизбежному обсуждению злободневного вопроса в ее присутствии. Ее следовало незамедлительно вывести из заблуждения и сообщить, как обстоят дела на самом деле, иначе она ни за что не сможет проявить выдержку и слушать бесконечные разговоры, не выказывая ни тревоги за сестру, ни досады на Эдварда.

Задача перед Элинор стояла тяжелая и неблагодарная. Она знала, что должна отнять у сестры ее главное утешение. Элинор со страхом думала, что вынуждена сообщить ей сведения об Эдварде, которые, скорее всего, навеки лишат ее доверия и уважения к нему. Марианна, естественно, немедленно обнаружит в ее положении сходство со своим собственным. Это означает, что она даст волю фантазии, которая стократ усилит все схожие черты, и с новой силой предастся отчаянию. Тем не менее выполнение этой тягостной миссии не следовало откладывать, и Элинор отправилась к сестре.

Она вовсе не собиралась говорить о своих чувствах или описывать страдания, которые ей пришлось пережить. Сохраняя полное самообладание, которое ни на минуту не покидало ее с тех пор, как она узнала о тайной помолвке Эдварда, она вкратце рассказала о произошедших событиях Марианне. Ее рассказ был очень коротким и вполне ясным. Она, правда, все-таки не сумела сохранить абсолютную бесстрастность, но все-таки в ее речи не было бурных эмоций. К сожалению, того же нельзя было сказать о Марианне, которая взирала на рассказчицу с ужасом и постоянно прерывала ее речь рыданиями. Получилось так, что Элинор даже в своем горе приходилось постоянно утешать других. Она достаточно спокойно повторяла, что больше не страдает и не обвиняет Эдварда ни в чем, кроме, пожалуй, опрометчивости.

Только Марианна наотрез отказалась ей верить, считая Эдварда вторым Уиллоби. Если Элинор не отрицает, что горячо любила его, значит, и страдания ее столь же велики. Люси Стил казалась ей совершенно отвратительной особой, неспособной завоевать сердце молодого человека, способного чувствовать. Поэтому она сначала никак не могла поверить, а затем оправдать пусть и былую, но все же привязанность Эдварда к подобной девице. Она наотрез отказалась согласиться с естественностью этого чувства и проявила такое упрямство, что Элинор перестала ее убеждать. Она-то понимала, что сестре просто не хватает жизненного опыта и знания человеческой натуры.

Элинор едва успела рассказать о тайной помолвке Эдварда и Люси, которая произошла уже довольно давно, как Марианна дала волю своим чувствам. После этого Элинор была вынуждена прервать повествование и очень долго успокаивать сестру, умолять ее не принимать все так близко к сердцу и опровергать обвинения, сыпавшиеся на Эдварда. Наконец Марианна сама вернулась к предмету разговора и спросила:

– Ты давно об этом знаешь, Элинор? И откуда? Он тебе написал?

– Четыре месяца. Люси приехала в Бартон-Парк в ноябре и очень скоро под большим секретом рассказала мне о помолвке.

На лице Марианны отразилось такое изумление, что стало ясно: она попросту лишилась дара речи. Прошло несколько минут, прежде чем она смогла воскликнуть:

– Четыре месяца? Ты хочешь сказать, что знала обо всем уже четыре месяца?

Элинор молча кивнула.

– И все время, пока ты ухаживала за мной, утешала в моем отчаянии, старалась отвлечь и развеселить, ты хранила в сердце такую ужасную тайну? А я еще посмела упрекать тебя твоим счастьем!

– В тот период было невозможно и бесполезно говорить тебе, насколько ты ошибаешься.

– Четыре месяца! – снова воскликнула Марианна. – Но ведь ты была спокойна… и так весела! Откуда ты брала силы?

– Их мне давало сознание, что я исполняю свой долг. Я дала обещание Люси хранить тайну и не могла его нарушить. Кроме того, я не имела права причинить любящим меня людям боль, излечить которую не в моей власти.

Марианна выглядела глубоко потрясенной.

– Иногда мне хотелось намекнуть тебе и маме, что у меня не все так хорошо, как вы обе считаете. Помнится, пару раз я даже попыталась это сделать. Но сказать вам правду, не нарушив своего обещания, не предав доверившегося мне человека, я не могла.

– Четыре месяца! Подумать только! Но ведь ты его любила!

– Да. Но в своей жизни я любила не только его. Мне всегда был дорог душевный покой моих близких, и я радовалась, что могу не показывать никому, как мне тяжело. А теперь я вполне способна и думать, и говорить об этом, не испытывая прежней боли и отчаяния. Не хочу, чтобы ты из-за меня страдала, потому что, поверь, я сама уже никаких сильных чувств не испытываю. К тому же мне есть на кого опереться. Уверена, что в постигшем меня несчастье нет моей вины, и я старалась переносить его так, чтобы никому из-за меня не было плохо. Мне не в чем упрекнуть Эдварда. Я искренне желаю ему обрести счастье хотя бы в уверенности, что он всегда исполняет свой долг. Возможно, сейчас он испытывает сожаление, но в конце концов он обязательно обретет счастье. Люси очень разумна, а это достаточно надежная опора для семейного благополучия. Пойми, Марианна, мысль о единственной любви на всю жизнь, конечно, очень красива… Но утверждать, что все наше счастье зависит только от одного-единственного человека, нельзя… неправильно… так не может быть! Эдвард женится на Люси Стил, то есть на женщине, которая и умом и красотой превосходит довольно многих. Время и привычка научат его забыть, что когда-то другая казалась ему самой прекрасной…

– Если ты способна так говорить, – задумчиво протянула Марианна, – раз ты считаешь, что утрату самого главного в жизни так легко восполнить, тогда твое самообладание не столь уж удивительно. Думаю, оно вполне нормально.

– Я понимаю тебя, – вздохнула Элинор, – ты считаешь, что я вообще не способна испытывать сильные чувства, страдания… Постарайся понять, сестричка: четыре месяца все это тяготело надо мной, а я не имела права никому открыться! Я знала, что известие о моем горе сделает глубоко несчастными тебя и маму, но никак не могла вас подготовить к этому. Мне рассказала обо всем та, чья давняя помолвка уничтожила все мои надежды. Она насильно сделала меня своей наперсницей, испытывая при этом, как мне казалось, лишь злорадное торжество. В ответ на ее настороженные, подозрительные взгляды я не могла не сохранять спокойный и безразличный вид, хотя речь и шла о самом дорогом для меня человеке. Я не хотела доставить ей удовольствие видеть, как мне больно. И этот кошмар повторялся снова и снова. Мне приходилось постоянно выслушивать, как она описывает свои надежды на счастливое будущее с Эдвардом. Я не сомневалась, что навеки потеряла Эдварда, но так и не узнала ни одной мелочи, которая заставила бы меня подумать, что все к лучшему. Я не получила доказательств его равнодушия ко мне, ничто не умалило его достоинств. И после всего мне еще пришлось сносить злобу его сестры и оскорбительное обращение матери! И за что? За чувство, которое не могло подарить мне радости? А ведь в это время у меня были и другие проблемы, как тебе доподлинно известно. И если ты все-таки допускаешь, что и я способна чувствовать, то теперь представишь, как я все это время страдала. Спокойствие, которое я сейчас обрела, и утешение, какое все еще пытаюсь найти, возникли не сами по себе. Они явились результатом долгих и мучительных усилий, которые вначале не давали никакого результата. Должна признаться, Марианна, что, если бы я не была связана обещанием молчать, пожалуй, даже любовь к вам – самым дорогим для меня людям – не смогла бы удержать меня от открытого проявления чувств. Тогда бы все узнали, как я несчастна.

Марианна присмирела и посматривала на сестру с испугом.

– Знаешь, Элинор, – сказала она, – кажется, из-за тебя я себя навсегда возненавидела. Я же была с тобой совершенно безжалостна! И это с тобой – моим единственным утешением и опорой. Мне казалось, что ты страдаешь только из-за меня! И какова моя благодарность? Чем я тебе отплатила? Я порицала твое поведение единственно из-за того, что твое благородство служит мне горьким укором.

За этим признанием последовали нежные ласки. Марианна находилась в таком состоянии, что была готова на любую жертву, лишь бы искупить свою вину перед сестрой, поэтому Элинор без особого труда добилась от нее согласия не проявлять особых эмоций в разговорах, а при встречах с Люси не проявлять к ней неприязни. Если же им доведется встретиться с Эдвардом, Марианна пообещала проявить к нему прежнюю сердечность. Уступки, конечно, были велики, но, если Марианна считала себя виноватой, ее не останавливали никакие жертвы.

Обещание проявлять сдержанность она исполнила безупречно. Слушая пространные рассуждения миссис Дженнингс, она ни разу не побледнела, не изменилась в лице, не перечила и даже зашла так далеко, что три раза сказала «да, мадам». Когда же миссис Дженнингс принялась расхваливать достоинства Люси, она только пересела с одного стула на другой, а тот факт, что во время красочного описания пылкой любви Эдварда у нее перехватило горло, остался никем не замеченным. Столь мужественное поведение Марианны Элинор сочла истинным героизмом и почувствовала уверенность, что и сама выдержит любые испытания.

Следующее утро также не принесло успокоения. Мистер Джон Дэшвуд счел необходимым нанести сестрам визит, чтобы, сохраняя весьма мрачный вид, обсудить ужасные события и сообщить, как чувствует себя его дражайшая супруга.

– Вы, без сомнения, слышали, – с траурным видом проговорил он, – о возмутительном открытии, которое вчера было сделано в нашем доме?

Сестры ответили лишь утвердительными кивками, посчитав ситуацию слишком опасной для слов.

– Ваша сестра, – столь же мрачно продолжил мистер Джон, – страдала безумно, так же как и миссис Феррарс. Они обе находились в таком отчаянии… Но я искренне надеюсь, что буря все-таки пронесется, не оставив слишком уж разрушительных следов. Бедняжка Фанни! Вчера она весь день находилась на грани истерики! Но вы можете особенно не тревожиться. Донаван утверждает, что большой опасности нет. Ваша сестра – молодая и здоровая женщина, к тому же обладает изрядной силой духа, которая поможет ей справиться с любыми испытаниями. Свалившееся на нее несчастье она перенесла с воистину ангельской кротостью и смирением. Только говорит, что, наверное, никогда больше не сможет хорошо относиться ни к кому. Я считаю, что это совершенно неудивительно после того, как ее столь коварно обманули. Подумать только! Как можно проявить столь черную неблагодарность в ответ на искреннее радушие и доверие. Ведь Фанни пригласила к нам этих девиц исключительно по доброте душевной. Она нисколько не сомневалась, что сестры Стил скромны, благовоспитанны, а значит, заслуживают некоторого внимания и станут приятными собеседницами. Из-за них мы не пригласили пожить у нас тебя, Элинор, и Марианну, пока ваша добрейшая хозяйка ухаживала за дочерью, хотя таково было наше самое горячее желание. И вот что мы получили в награду за свою доброту! «Ах, как бы я хотела, – постоянно твердит Фанни, – чтобы вместо них мы пригласили твоих сестер».

Он умолк, чтобы дать Элинор и Марианне возможность выразить уместную, по его мнению, благодарность, а затем снова заговорил:

– Вы даже не представляете, что перенесла несчастная миссис Феррарс, когда Фанни ей рассказала о случившемся. Уму непостижимо! Эта женщина проявляет чудеса материнской любви и находит для сына превосходную во всех отношениях партию. И вдруг выясняется, что он уже давно тайно помолвлен с совершенно другой особой. Но даже если бы ей в голову и закрались какие-нибудь подозрения, то уж точно не в отношении этой девицы. «Мне казалось, – растерянно повторяла она, – что уж тут-то мне точно нечего опасаться!» Вообразите, какие адские муки она испытала! Мы долго думали, что следует предпринять. В конце концов она послала за Эдвардом. Он не замедлил явиться. Но у меня просто язык не поворачивается рассказывать, что было дальше. Настойчивые уговоры миссис Феррарс расторгнуть помолвку, подкрепляемые, как вы понимаете, моими доводами и слезными просьбами Фанни не дали никакого результата. Он, казалось, забыл о своем долге перед родными, пренебрег сыновней любовью, братской привязанностью. Не присутствуй я при этом сам, ни за что не смог бы поверить, что наш Эдвард способен на такое упрямство и бесчувственность. Мать даже открыла ему свое благородное намерение передать ему во владение норфолкское поместье, которое после уплаты земельного налога приносит чистый доход тысячу фунтов в год. Конечно, она собиралась так поступить, если он женится на мисс Мортон. Когда же это не возымело действия, она в отчаянии пообещала прибавить к этому еще двести фунтов. И объяснила, какая его ждет беспросветная нищета, если он по доброй воле не откажется от неравного брака. Ему придется пользоваться собственным капиталом в две тысячи фунтов и не надеяться на помощь матери. Она даже пригрозила, что будет всеми силами препятствовать, если он попытается найти для себя какое-нибудь приносящее доход занятие.

В этом месте Марианна, сдержанность которой все-таки не простиралась так далеко, всплеснула руками и воскликнула:

– Боже мой, неужели такое возможно?

– Ты имеешь полное право изумляться ослиному упрямству, перед которым оказываются бессильными любые разумные доводы, – удовлетворенно кивнул рассказчик, – я полностью разделяю твое возмущение.

Марианна собралась было объяснить, что именно ее возмутило, но вспомнила про данные ею обещания и сдержалась.

– Да, – с грустью продолжил Джон Дэшвуд, – с прискорбием должен вам сообщить, что все уговоры оказались тщетными. Эдвард был немногословен, но проявил решительность, достойную лучшего применения. Он наотрез отказался расторгнуть помолвку и заявил, что сдержит слово, чего бы ему это ни стоило.

– Прекрасно, – с грубоватой прямотой перебила миссис Дженнингс, которая больше не могла молчать, – значит, он поступил как порядочный человек. Прими он другое решение, прошу прощения, мистер Дэшвуд, я бы сказала, что он негодяй! Имейте в виду, это дело имеет ко мне самое прямое отношение, потому что Люси Стил – моя родственница. Я совершенно убеждена, что она прекрасная девушка и достойна хорошего мужа.

Мистер Джон Дэшвуд немало удивился, хотя и не подал виду. Однако он был на редкость спокойным человеком. Флегматик по натуре, он предпочитал со всеми жить в мире, а уж тем более с богатыми людьми. Поэтому он не выказал ни возмущения, ни досады и ответил:

– Помилуйте, мадам, я ни за что не позволю себе отозваться непочтительно о ваших уважаемых родственниках. Вполне вероятно, мисс Люси Стил является весьма достойной особой. Но вы не можете не признать, что этот брак невозможен! Дать согласие на тайную помолвку с неопытным юношей, порученным попечению ее дяди… А если учесть, что молодой человек к тому же является сыном такой богатой и влиятельной дамы, как миссис Феррарс… Пожалуй, все-таки такой поступок является слишком экстравагантным. Но, миссис Дженнингс, я вовсе не намерен осуждать тех, кто пользуется вашим расположением. Мы все желаем ей счастья и благополучия. Да и миссис Феррарс с самого начала отнеслась к ней как заботливая мать – великодушно и щедро. Эдвард сам выбрал свою судьбу, и, боюсь, она будет нелегкой.

Марианна вздохнула, всецело разделяя опасения брата, а сердце Элинор разрывалось, когда она представляла, что должен чувствовать Эдвард, отказываясь от лучшего будущего ради той, которая не была способна вознаградить его за эту жертву.

– А чем же все кончилось? – спросила миссис Дженнингс.

– Самым прискорбным образом, – вздохнул Джон Дэшвуд, – разрывом. Мать отказалась от Эдварда. Он вчера же покинул ее дом, и никому из нас не известно, куда он отправился. Понимаете, мы же не можем наводить о нем справки!

– Несчастный юноша! Что же с ним будет?

– Понимаю вас, мадам, его участь нас тоже глубоко печалит. А ведь он был рожден для совсем другой, обеспеченной жизни. И надо же такому случиться! Никто не сможет прожить на проценты с двух тысяч фунтов. К тому же его будет постоянно терзать мысль об упущенных возможностях. Если бы не глупое упрямство, всего лишь через несколько месяцев он мог располагать годовым доходом в две тысячи пятьсот фунтов. Да… тяжело. Мы ему все сочувствуем, хотя и не можем облегчить его участь.

– Бедный юноша! – воскликнула миссис Дженнингс. – Ну уж в моем доме он всегда может рассчитывать на стол и кров. Я ему непременно сама об этом скажу, как только увижу. Нельзя же допустить, чтобы он жил в дешевом пансионе или какой-нибудь таверне.

Элинор мысленно поблагодарила ее за доброту, хотя ее немало позабавила форма, в которой эта доброта была выражена.

– Если бы Эдвард хотя бы немного позаботился о себе сам или хотя бы не мешал своим близким сделать это! – воскликнул мистер Дэшвуд. – Он бы уже занимал должное положение в обществе и ни в чем не нуждался. Но теперь ему никто не поможет. Причем он пока не знает, какой еще удар его ожидает. Миссис Феррарс, пребывая в праведном гневе, решила передать норфолкское поместье в собственность Роберту. Когда я утром уходил из дома, она как раз советовалась об этом со своим поверенным.

– Что ж, – хмыкнула миссис Дженнингс, – она избрала весьма изощренную месть. Каждый сводит счеты по-своему. Но лично я ни за что не стала бы бездумно обогащать одного сына только за то, что другой пошел мне наперекор.

Марианна встала и прошлась по комнате.

– Что может унизить молодого человека больше, чем возможность увидеть младшего брата в роли владельца имения, предназначавшегося ему самому? Бедный Эдвард, я ему искренне сочувствую.

Джон Дэшвуд еще несколько минут предавался пространным рассуждениям о горькой доле Эдварда, затем не менее многословно заверил сестер Дэшвуд, что недомогание Фанни не опасно, после чего все-таки удалился. Все его собеседницы остались при едином мнении, во всяком случае во всем, что касалось миссис Феррарс, Фанни и Эдварда.

Как только за гостем закрылась дверь, Марианна дала волю долго сдерживаемому негодованию. Даже Элинор на некоторое время лишилась обычной невозмутимости, а уж миссис Дженнингс и вовсе не считала нужным сдерживаться. И три женщины принялись с жаром обсуждать услышанное.

Глава 38

Миссис Дженнингс с большой теплотой отзывалась о поведении Эдварда, но только Элинор и Марианна понимали истинную меру его благородства. Лишь они знали, что его непокорность питается из весьма скудного источника. Утешением за утрату близких и богатства для него могло стать только сознание исполненного долга, поскольку вряд ли Эдвард мог рассчитывать на особые радости от будущего союза с Люси. Элинор гордилась его твердостью, а Марианна в душе простила все тайные и явные прегрешения, понимая, как много он потерял. И хотя между сестрами снова существовало полное доверие и Элинор не приходилось ничего скрывать, обеим, даже оставшись наедине, не хотелось касаться этой болезненной темы. Элинор старалась избегать разговоров об Эдварде, поскольку слишком пылкая и чувствительная Марианна постоянно, сама того не желая, укрепляла в ней веру в любовь несостоявшегося жениха. А у Марианны не хватало духу вести разговоры, после которых она испытывала недовольство собой, невольно сравнивая поведение Элинор со своим.

Это сравнение не могло не удручать девушку, но не вселяло в нее желание взять себя в руки и справиться со своими несчастьями. Она не переставала казниться, горько сожалела, что ранее даже не пыталась вести себя по-иному, но дальше мук раскаяния дело не шло, в ее душе не было места надеждам на лучшее будущее. Она еще больше пала духом, не верила в возможность положительных изменений в своей жизни и лишь еще более предавалась унынию.

Следующие два дня не принесли никаких новостей о событиях на Харли-стрит или в домах Бартлета. Собственно говоря, имевшихся сведений было вполне достаточно для весьма содержательной беседы миссис Дженнингс со своими приятельницами, однако она решила все-таки сначала побывать у своих родственниц, утешить их, а заодно и узнать побольше, и только увеличившийся поток гостей на Беркли-стрит не позволил ей тотчас исполнить свое намерение.

Третий день пришелся на воскресенье. День был таким ясным и солнечным, что многие, хотя шла лишь третья неделя марта, выбрали его для прогулки по Кенсингтонскому саду. Элинор и миссис Дженнингс тоже отправились туда. Марианна, узнавшая, что чета Уиллоби вернулась в Лондон, наотрез отказалась выходить из дому, опасаясь случайной встречи в публичном месте.

По дороге к ним присоединилась приятельница миссис Дженнингс и всецело завладела ее вниманием. Этот факт чрезвычайно порадовал Элинор, потому что она получила возможность слегка расслабиться. Ни Уиллоби с женой, ни Эдварда нигде не было видно, и ничто не нарушало ее покоя. Через некоторое время она, к своему немалому удивлению, заметила среди незнакомых лиц мисс Стил, которая с некоторым смущением выразила большое удовольствие от встречи. Миссис Дженнингс встретила ее весьма ласково, и в результате мисс Стил на некоторое время покинула своих спутников и присоединилась к ним. Миссис Дженнингс только успела шепнуть Элинор:

– Милая, узнайте поподробнее, как у них дела. Вы только спросите, а уж она все сама выложит. Понимаете, я же не могу бросить миссис Кларк.

Оказалось, что мисс Стил действительно была готова доложить обо всем даже без вопросов.

– Не представляете, как я рада встрече с вами, – начала мисс Стил, беря Элинор под руку. – Именно вас мне больше всего хотелось увидеть. – Тут она слегка понизила голос и спросила: – Миссис Дженнингс уже все знает? Она очень на нас сердится?

– На вас, по-моему, нисколько.

– Это хорошо… а леди Мидлтон?

– Точно не знаю, но мне кажется, что тоже нет.

– Ох, как я рада! Великий Боже! Чего я только за эти дни не натерпелась! Я никогда в жизни не видела Люси в такой ярости. Не поверите, но она заявила, что не станет отделывать для меня новую шляпку и вообще до гробовой доски больше ничего для меня делать не будет. Теперь она немного успокоилась, и у нас опять все в порядке. Видите? Она мне бант на шляпку пришила и перо вставила. Все это она сделала вчера вечером. Интересно, вы тоже станете надо мной смеяться? Скажете, что я ношу розовые ленты, потому что это любимый цвет доктора? И напрасно, между прочим! Я бы ни за что не догадалась, что он из всех цветов предпочитает розовый, если бы он сам не сказал. Мои кузины целыми днями надо мной посмеиваются. Просто житья мне не дают!

Сообразив, что она произносит монолог, который не сопровождается ни единой репликой собеседницы, мисс Стил поспешно вернулась к прежнему предмету беседы.

– Вот что я хочу сказать вам, мисс Дэшвуд, – торжествующе заявила она, – пусть люди судачат, что мистер Феррарс непременно откажется от Люси, этого все равно не будет. Можете мне поверить. Я считаю, что это очень даже подло – распускать такие мерзкие сплетни. Что бы там ни думала Люси, в конце концов это ее личное дело, но другие-то почему говорят об этом так уверенно, будто все уже решено?

– Уверяю вас, я ничего подобного не слышала, – ответила Элинор.

– Неужели? Но я точно знаю, что об этом везде говорят. Вот мисс Годби, к примеру, заявила мисс Спаркс, что ни одному разумному человеку даже в голову не придет, что мистер Феррарс может отказаться от такой невесты, как мисс Мортон с тридцатью тысячами фунтов, ради какой-то Люси Стил, не имеющей за душой ничего. Это я знаю от самой мисс Спаркс. Скажу вам даже больше: мой кузен Ричард постоянно твердит, что, когда дойдет до дела, мистер Феррарс все равно постарается увильнуть. А тут Эдвард три дня у нас не был, так мы уж и не знали, что думать. Люси, по-моему, решила, что все пропало. От вашего брата мы уехали в среду и ни в четверг, ни в пятницу, ни в субботу Эдварда не видели и не знали, что с ним. А сегодня утром он наконец объявился. Мы как раз вернулись из церкви, а он тут как тут. Он рассказал, как в четверг его вызвали на Харли-стрит, и все долго уговаривали, а он им прямо в лицо заявил, что любит только Люси и ни на ком другом не женится. После сцены со своими домашними он пришел в расстройство, вскочил на лошадь да и ускакал куда глаза глядят. Два дня он провел в какой-то придорожной гостинице и лишь тогда смог прийти в себя. Там он все как следует обдумал и решил, что раз он теперь почти что нищий, то, наверное, и не стоит ждать, что Люси сдержит слово. Две тысячи фунтов – это очень мало, тем более если нет надежд на улучшение в будущем. Раньше он хотел принять сан, но даже если он так и сделает, то может стать только младшим священником, на жалованье которого не прожить. Он сказал Люси, что не вынесет мысли, что она ради него обречет себя на жестокую нужду, поэтому умоляет положить всему конец и предоставить его собственной несчастливой судьбе. Все это я слышала собственными ушами. И о расторжении помолвки он заговорил только ради Люси и для ее блага, а вовсе не потому, что хотел от нее избавиться. Он не обронил ни намека, что она ему надоела или что он хочет жениться на мисс Мортон. Вы, конечно, понимаете, что Люси и слушать ничего подобного не пожелала и прямо сказала, что не хочет думать о расторжении помолвки и сможет прожить с ним даже на очень небольшую сумму. Ну и что, что у него почти ничего нет. Она и от самой малости не откажется. Конечно, все это сопровождалось вздохами, разговорами про нежность, про любовь, ну, вы сами знаете, как это бывает, мне даже повторять неловко. Мистер Феррарс был страшно счастлив, они еще немного поговорили, как все устроить, и решили, что он приложит все усилия, чтобы побыстрее получить сан. А свадьбу им придется отложить до той поры, когда он получит приход. Больше я ничего не слышала. Как раз в это время снизу крикнула кузина, что приехала миссис Ричардсон в собственном экипаже и приглашает одну из нас поехать с ней в Кенсингтонский сад. Мне пришлось зайти в комнату и прервать их разговор. Люси все равно отказалась ехать, чтобы не расставаться со своим Эдвардом, а я сбегала к себе, надела шелковые чулки и уехала с Ричардсонами.

– Я не поняла, как вы могли прервать разговор. Разве вы не были все вместе?

– Конечно нет. Неужели вы думаете, мисс Дэшвуд, что люди будут вести такие разговоры, если они не одни? Как вам не стыдно! Не станете же вы утверждать, что не знаете, как это бывает. Конечно, они заперлись в гостиной, а я стояла под дверью и слушала.

– Что?! – воскликнула потрясенная Элинор. – Все это время вы повторяли мне то, что подслушивали у двери? Жаль, что я не знала этого раньше, не то ни за что не стала бы слушать от вас подробности разговора, о котором вы вообще не должны были знать. Вам должно быть совестно так жестоко обманывать доверие сестры.

– Подумаешь… Что тут такого? Я только стояла у двери и слушала, что было слышно. Люси бы точно так же поступила. Между прочим, пару лет назад, стоило мне с Мартой Шарп забраться в какой-нибудь уголок посекретничать, так Люси тут как тут! Куда только она ни пряталась, лишь бы узнать, о чем мы шушукаемся.

Элинор честно попыталась сменить тему разговора, но мисс Стил не так-то легко было увести от предмета, занимавшего все ее мысли.

– Эдвард сказал, что скоро отправится в Оксфорд, а пока поживет в доме на Пэлл-Мэлл. Его мать – настоящая злобная фурия, да и ваши брат с сестрой ненамного добрее. Но о них я не стану говорить ничего плохого. Все-таки они отправили нас в своем экипаже, честно говоря, такой милости я и не ожидала. А уж как я боялась, что ваша сестра отберет у нас рабочие шкатулочки, которые подарила накануне! Однако она про них, скорее всего, забыла, а уж я свою постаралась спрятать на всякий случай подальше, чтобы никто не вспомнил. Эдвард говорил, что у него в Оксфорде есть дела и ему не потребуется много времени, чтобы принять сан. Интересно, в каком приходе он станет младшим священником? – Она на несколько секунд замолчала, после чего довольно захихикала. – А знаете, что скажут мои кузины, когда обо всем узнают? Попросят меня написать доктору, чтобы он поговорил с кем надо об Эдварде там, где он сейчас живет. Наверняка так и скажут, чего еще от них ждать? Только я ни за что на свете на такое не пойду. Не дождутся. Так я им и скажу: «Неужели вам такое могло прийти в голову?»

– Что ж, – философски заметила Элинор, – всегда полезно быть готовым к худшему. Во всяком случае, вам не придется придумывать им ответ.

Мисс Стил явно намеревалась продолжить рассказ, но увидела, что к ним подходят ее спутники, и воскликнула:

– А вот и Ричардсоны! Я могла бы вам еще многое рассказать, но только сами видите, меня ждут. Это очень благородные люди, уж вы мне поверьте. У него полно денег, они даже собственный экипаж могут себе позволить. Так что я должна поспешить, даже нет времени поговорить с миссис Дженнингс. Передайте ей, пожалуйста, как я рада, что она не держит на нас зла. И леди Мидлтон тоже. Если вам с сестрой понадобится куда-нибудь отлучиться, а миссис Дженнингс не захочет оставаться одна, мы с радостью примем приглашение и останемся у нее сколько ей захочется. А леди Мидлтон, пожалуй, в этом сезоне нас больше не пригласит… В общем, до свидания. Жаль, что мне не удалось повидаться с мисс Марианной. Обязательно передайте ей от меня привет. Да, кстати, я все смотрю на ваш муслин в горошек. Как вы не боитесь его порвать?

Мисс Стил наскоро попрощалась с миссис Дженнингс и отправилась к миссис Ричардсон. А Элинор глубоко задумалась. Она получила изрядную порцию пищи для размышлений, хотя многое из того, что она услышала, можно было предвидеть, а об остальном догадаться. Брак Эдварда и Люси был действительно решен, однако дата их свадьбы оставалась неопределенной. Как она и полагала, все зависело от того, когда он получит приход, а на это пока не было надежды.

Когда дамы сели в экипаж, миссис Дженнингс приготовилась слушать новости. Однако Элинор вовсе не горела желанием пересказывать подробности, полученные столь недостойным способом – у замочной скважины. Поэтому она ограничилась изложением некоторых общих сведений, которые, по ее мнению, Люси сама захотела бы предать огласке. Она только сказала, что помолвку они не расторгают, и объяснила, на чем строятся их надежды на будущее счастье. Миссис Дженнингс задумчиво проговорила:

– Значит, они решили подождать, пока он получит приход… Что ж, всем известно, чем это кончится. Годик подождут, а потом согласятся на место младшего священника с жалованьем пятьдесят фунтов в год, к которым добавятся жалкие проценты с двух тысяч фунтов Эдварда, да еще пустяки, которые выделят Люси мистер Стил и мистер Прэтт. А потом у них пойдет каждый год прибавление семейства. Да уж, такой бедности никто не позавидует. Надо посмотреть, какую мебель я смогу им выделить. А я еще думала о двух горничных и двух лакеях… Им бы найти одну служанку для всей черной работы! И сестра Бетти для этого не подойдет.

На следующее утро двухпенсовой почтой пришло письмо для Элинор от Люси.

«Бартлет-Билдингс, март.

Надеюсь, драгоценная мисс Дэшвуд простит меня за смелость, что я ей пишу. Не сомневаюсь, что добрые вести обо мне и моем дорогом Эдварде, тем более после всех неприятностей, обрушившихся на нас в последние дни, будут вам приятны, поскольку вы испытываете ко мне самые искренние дружеские чувства. Поэтому я не буду больше просить извинения и сразу перейду к делу. Нам пришлось много выстрадать, но сейчас, благодарение Богу, мы спокойны и счастливы нашей взаимной лю бовью. Остается только надеяться, что так будет всегда. Мы пережили суровые испытания, но тем не менее полны признательности к друзьям, в числе которых и вы, чье участие и доброту мы всегда будем вспоминать с благодарностью. Полагаю, вы и любезнейшая миссис Дженнингс будете рады узнать, что не далее как вчера вечером мы вместе провели два счастливейших часа. Я считала, что мой долг – вернуть ему слово и, если бы он согласился, немедленно простилась бы с ним навсегда, однако он и слышать не захотел о нашей разлуке. Он заявил, что готов ради нашей любви терпеть любые испытания и даже материнский гнев. Понятно, что будущее у нас далеко не блестящее. Однако мы живы и надеемся на лучшее. Очень скоро Эдвард примет духовный сан, и, если бы вы смогли рекомендовать его какому-нибудь влиятельному лицу, в распоряжении которого имеется вакантный приход, вы бы заслужили нашу вечную признательность. Льщу себя надеждой, что любезнейшая миссис Дженнингс замолвит за нас словечко сэру Джону, мистеру Палмеру или еще кому-нибудь из их влиятельных друзей, кто мог бы нас облагодетельствовать. Моя бедная Анна, конечно, очень виновата, но зла она никому не желала, поэтому я не буду об этом говорить. Надеюсь, миссис Дженнингс не сочтет за труд как-нибудь навестить нас, если случайно окажется в наших краях. Мы бы сумели должным образом оценить такую любезность. Мои родственники почтут за высокую честь познакомиться с ней. Листок бумаги напоминает мне, что пора закан чивать послание. Прошу вас засвидетельствовать мое почтение леди Мидлтон и сэру Джону, передать привет их прелестным деткам, а также мисс Марианне.

Остаюсь ваша и проч. и проч.».

Дочитав письмо, Элинор тотчас сделала то, чего, по ее мнению, добивалась ее корреспондентка, – отдала письмо миссис Дженнингс. Та читала письмо медленно, вслух и сопровождала сей процесс множеством замечаний:

– Это же просто отлично! Право, как мило она пишет! Да-да, конечно, надо было предложить ему свободу, если бы он захотел… Но это так естественно для Люси… бедненькая… Как все-таки жаль, что я не могу предложить ему прихода! Надо же, называет меня не иначе как любезнейшая миссис Дженнингс… Добрая девочка. Бесподобно, право, бесподобно! Какой у нее изящный слог! Конечно же мне совершенно не трудно и я непременно у нее побываю. А какая внимательная девочка! Никого не пропустила! Спасибо вам, милая, за то, что дали мне это прочитать. Мне редко приходилось держать в руках такое хорошее письмо. Оно делает честь уму и сердцу нашей Люси!

Глава 39

Сестры Дэшвуд провели в Лондоне уже больше двух месяцев, и Марианна с нетерпением ждала возвращения домой. Она тосковала по чистому воздуху, деревенской тишине и свободе. Она вбила себе в голову, что если и сможет найти желанный покой, то в единственном месте на земле – в Бартоне. Элинор стремилась домой ничуть не меньше сестры и отказывалась назначить отъезд на завтра только потому, что помнила о тяготах долгого пути, о которых Марианна не желала и думать. Однако она начала серьезно обдумывать возможность отъезда и даже однажды завела об этом разговор с миссис Дженнингс, которая употребила все свое красноречие, чтобы заставить Элинор отказаться от этой мысли. Вскоре после этого у Элинор возник план, который показался ей достаточно разумным, хотя и означал, что домой сестры попадут не сразу, а лишь спустя несколько недель. В конце марта Палмеры отправлялись в Кливленд, чтобы провести там Пасхальную неделю. Шарлотта настойчиво приглашала миссис Дженнингс и сестер Дэшвуд поехать с ними. Элинор наверняка сочла бы неприличным принять ее приглашение, если бы к нему также не присоединился и мистер Палмер, который, после того как стало известно о горестях Марианны, стал проявлять значительно больше внимания к обеим сестрам, чем прежде. Поэтому Элинор с благодарностью согласилась.

Когда же она сообщила о своих планах Марианне, та категорически отказалась ехать.

– Кливленд! – вскричала она, моментально придя в неописуемое волнение. – Нет, нет и еще раз нет. В Кливленд я не могу ехать.

– Не забывай, – мягко улыбнулась Элинор, – что Кливленд расположен вовсе не там… Ну, я имею в виду, он довольно далеко от…

– Однако он в Сомерсетшире! Я не в силах поехать туда… И ты не можешь требовать от меня такой жертвы.

Элинор не стала настаивать и уже в который раз объяснять, что эмоции все-таки следует в конце концов побороть. Она лишь попыталась возбудить другие, которые оказались бы сильнее первых. Поэтому она спокойно изложила свой план, представив его как самый удобный и надежный способ осуществить ее желание вернуться домой к маме, причем даже без особой задержки. От Кливленда, расположенного в нескольких милях от Бристоля, до Бартона был всего лишь день пути, хотя и полный день. Мать вполне могла отправить за ними слугу, который мог бы сопровождать их оттуда домой. А поскольку больше чем на неделю им в Кливленде задерживаться незачем, они попадут домой не более чем через три недели с небольшим. А поскольку чувства Марианны к матери всегда отличались искренностью и пылкостью, они без особого труда возобладали над воображаемыми страхами.

Миссис Дженнингс еще не успели надоесть ее молодые гостьи, поэтому она постоянно и настойчиво уговаривала их вернуться вместе с ней из Кливленда в Лондон. Элинор, хотя и была ей искренне признательна за доброе отношение, не изменила своих намерений. Вскоре сестры получили согласие матери на это путешествие, и таким образом все затруднения, связанные с их возвращением домой, оказались улаженными. Марианна успокоилась и начала подсчитывать часы, отделявшие ее от Бартона.

– Ах, полковник! Даже не знаю, что мы с вами будем делать без милых сестричек Дэшвуд! – воскликнула миссис Дженнингс, едва завидев его на пороге своего дома, когда он пришел с очередным визитом. – Как я их ни уговаривала, но они решили от Палмеров ехать домой. Когда я вернусь, мы с вами окажемся в одиночестве. Будем сидеть и смотреть друг на друга, как две сонные кошки.

Судя по всему, миссис Дженнингс, рисуя столь безотрадную картину грядущего, надеялась подтолкнуть полковника к решительному объяснению, которое избавило бы его от не слишком радостной судьбы. Если это было так, вскоре у нее могла появиться вполне обоснованная уверенность, что она добилась своей цели. Как только Элинор отошла к окну, где ей было удобно снять размеры гравюры, которую она собиралась скопировать, полковник отправился за ней и в течение нескольких минут что-то серьезно говорил. От миссис Дженнингс не ускользнуло, что его слова несомненно произвели на Элинор впечатление, хотя почтенная дама, разумеется, не унизилась до того, чтобы подслушивать. Она даже пересела поближе к игравшей на фортепьяно Марианне. Тем не менее было невозможно не заметить, что Элинор изменилась в лице, слушала полковника с большим вниманием и даже отложила свое занятие. Надежды миссис Дженнингс еще более укрепились, когда музыка на несколько секунд смолкла и до нее донесся обрывок фразы полковника, который, по всей вероятности, извинялся, что его дом недостаточно хорош. Разве нужны еще доказательства? Миссис Дженнингс, правда, немного удивилась подобным извинениям, но решила, что это всего лишь обычная формальность. Ответ Элинор заглушила музыка, но, судя по всему, ее не слишком обеспокоило состояние дома. Миссис Дженнингс мысленно похвалила разумную девушку. Разговор продолжался, но из-за музыки больше ничего не было слышно. И только когда Марианна вновь сделала паузу, в гостиной ясно прозвучал спокойный голос полковника:

– Только боюсь, это сможет произойти не слишком скоро.

Изумленная, даже возмущенная спокойствием и холодностью влюбленного, миссис Дженнингс едва удержалась, чтобы не воскликнуть: «Помилуйте, да что же вам мешает?» Однако она вовремя спохватилась и промолчала. Мысль о том, что полковнику лучше бы поторопиться, потому что он вовсе не молодеет, она благоразумно оставила при себе.

Впрочем, предполагаемая отсрочка вроде бы не оскорбила его собеседницу. Миссис Дженнингс удалось расслышать произнесенную Элинор фразу, причем в ее голосе несомненно звучало истинное чувство:

– Я всегда буду считать себя в долгу перед вами.

Миссис Дженнингс пришла в полный восторг и никак не могла понять лишь одного: как полковник, выслушав столь лестное для него признание, нашел в себе силы сохранить полнейшую невозмутимость и почти сразу же откланяться, ничего не ответив Элинор. Ей бы никогда и в голову не пришло, что ее старинный друг в роли жениха окажется столь бесчувственным.

На самом деле разговор был вот о чем.

– До меня дошли слухи, – с глубоким и неподдельным сочувствием сказал полковник, – как несправедливо и бессердечно обошлись родственники с вашим молодым другом мистером Феррарсом. Я слышал, что они отреклись от него за то, что он отказался разорвать помолвку с весьма достойной, хотя и бедной девушкой. Это правда?

Элинор ничего не оставалось, как только ответить утвердительно.

– Как все-таки жестоко могут поступать люди, причем по отношению к своим близким! Ну зачем, скажите, разлучать, ну, или пытаться разлучить молодых людей, связанных давним, испытанным чувством. Миссис Феррарс не желает понимать, что тем самым может толкнуть своего сына на крайности. Я несколько раз встречал этого юношу на Харли-стрит, и он мне очень понравился. Конечно, невозможно узнать человека близко за столь короткий срок, однако я познакомился с ним достаточно, чтобы пожелать ему счастья… и уж тем более как вашему другу. Я слышал, он собирается принять сан. Окажите любезность, передайте ему, что, как мне стало известно из утренней почты, освободился Делафордский приход. Ваш друг может получить его, если сочтет подходящим для себя. Впрочем, в последнем, принимая во внимание обстоятельства, в которых он оказался, скорее всего, сомневаться не приходится. К моему глубокому сожалению, приход далеко не богат. Он невелик и приносит всего лишь около двухсот фунтов в год. Со временем, вероятнее всего, доходы можно будет немного увеличить, однако не настолько, чтобы хватило на беззаботную жизнь. Тем не менее, если мистеру Феррарсу мое предложение покажется заманчивым, я буду чрезвычайно рад оказать ему эту услугу. Не сочтите за труд, передайте ему это, я вас очень прошу.

Удивление, которое испытала Элинор, выслушав это предложение, вероятно, было бы ненамного больше, если бы он и в самом деле предложил ей руку и сердце. Только два дня назад она не сомневалась, что Эдварду придется долгие годы прозябать в младших священниках, и вот вопрос решился достаточно привлекательным для него образом. Ему предлагают собственный приход, а значит, и возможность обзавестись семьей. И чем иным, кроме злой насмешки судьбы, можно посчитать то, что ей – именно ей предлагают сообщить ему столь приятную новость. Миссис Дженнингс попала в точку, угадав, какое чувство овладело Элинор, только ошибочно приписала его неверной причине. Конечно, на душе Элинор не было светло и радостно, однако ее уважение к полковнику, благодарность за его добросердечие и дружбу многократно возросли, и она не замедлила выразить свои чувства искренне и пылко. От души поблагодарив доброго друга, она отозвалась о нравственных устоях Эдварда с той похвалой, которой они, по ее убеждению, заслуживали, и обещала с удовольствием исполнить его просьбу, если он не желает взять эту приятную обязанность на себя. Однако она позволила себе высказать мнение, что лучше всех с этим справился бы сам полковник. Иными словами, она безусловно предпочла бы уклониться от возложенной на нее миссии, стремясь избавить Эдварда от боли, которую он не мог не почувствовать, услышав новость именно из ее уст. Полковник Брэндон также всячески желал избежать прямого разговора и снова попросил ее исполнить роль посредницы, причем с такой настойчивостью, что у нее не хватило силы отказать. Элинор было известно, что Эдвард находится в Лондоне, а мисс Стил намеренно или же случайно сообщила ей его адрес. Поэтому она полагала, что сумеет исполнить поручение в тот же день. Затем полковник сообщил, что рад обзавестись таким приятным соседом, и вот тут-то выразил сожаление, что его дом несколько запущен. Элинор, как и заметила миссис Дженнингс, не придала последнему замечанию никакого значения, во всяком случае ее не смутили размеры дома.

– Мне кажется, – сказала она, – что маленький дом для них даже удобнее, поскольку более соответствует размерам семьи и доходов.

Из этого полковник с большим удивлением заключил, что, получив приход, мистер Феррарс все же намерен вступить в брак, поскольку он ни минуты не сомневался, что Делафордский приход не сможет обеспечить молодому человеку привычный уровень жизни, и поспешил это объяснить:

– Приход дает такой маленький доход, что не сможет обеспечить даже одинокого человека. Мистер Феррарс никак не сможет жениться, если будет располагать только этой суммой. К сожалению, ничего другого в моем распоряжении нет. Если же мне представится случай оказать ему другую услугу, мое мнение о нем должно слишком уж резко перемениться, чтобы я этого не сделал. То, что я могу предложить ему сейчас, – всего лишь ничтожная малость, которая нисколько не приблизит его к осуществлению заветного желания. Нет, жениться он определенно не сможет. Во всяком случае, боюсь, это сможет произойти не слишком скоро…

Именно последняя фраза, неверно истолкованная, оскорбила чувствительность миссис Дженнингс. Но после изложения беседы полковника Брэндона и Элинор у окна благодарность, которую та выразила ему на прощание, могла показаться и достаточно прочувствованной, и вполне достойно выраженной, даже в том случае, если бы ей действительно сделали предложение.

Глава 40

– Итак, мисс Дэшвуд, – многозначительно проговорила миссис Дженнингс, как только полковник ушел, и улыбнулась. – Я не спрашиваю, что вам сказал наш гость, и, право же, я постаралась сесть подальше, чтобы даже невольно не подслушать ваш разговор, но все-таки кое-что слышала. И должна вам сказать, что в жизни не была так рада. От всего сердца желаю вам огромного счастья.

– Благодарю вас, мадам, – ответила Элинор. – Для меня все это и правда большая радость. Я высоко ценю доброту и расположение полковника Брэндона. На его месте немногие поступили бы так же. Он способен на истинное сострадание. Вы знаете, я так удивилась…

– Милая моя, что-то вы слишком скромничаете. Лично я вовсе не удивилась. По правде сказать, я ничего другого и не ждала.

– Я понимаю, вы много лет знаете полковника и вам хорошо известны его доброта и благожелательность. Однако никто не мог предвидеть, что случай представится так скоро.

– При чем тут случай? – удивилась миссис Дженнингс. – Для мужчины главное – решиться, а уж случай он всегда сумеет найти. Так что, милочка, от всего сердца поздравляю вас и желаю всего самого наилучшего. В мире еще встречаются счастливые пары, и я не сомневаюсь, что скоро такую увижу.

– И даже поедете для этого в Делафорд? – улыбнулась Элинор.

– А как же вы думали! Кстати, я совершенно не понимаю, почему полковник назвал дом нехорошим. На мой взгляд, дом просто превосходен.

– Он только сказал, что его следует обновить.

– Что же он этого не сделал? Кому же еще этим заниматься, если не ему?

Вошедший лакей доложил, что экипаж ждет, и миссис Дженнингс начала поспешно собираться:

– Ну вот, пора ехать, а я еще не сказала всего, что хотела. Впрочем, ладно, поговорим вечером. Тогда нам уж точно никто не помешает. Я не приглашаю вас сопровождать меня, понимаю, что все мысли у вас заняты другим и вам сейчас не до общества. Наверное, вы сейчас поспешите рассказать о своей радости сестре?

Марианна вышла из гостиной вслед за полковником.

– Конечно, я расскажу Марианне. Но больше пока ни одной живой душе.

– Вот как? – огорчилась миссис Дженнингс. – Значит, я не могу и Люси рассказать? Я сегодня же собиралась заехать в Холборн.

– Нет, мадам, прошу вас. Отсрочка на один день большого значения не имеет, а мне кажется, что прежде всего следует уведомить мистера Феррарса. Для него уж точно дорог каждый час. Ему же еще предстоит получить сан.

Полученное разъяснение чрезвычайно удивило миссис Дженнингс. Она совершенно не поняла, почему мистера Феррарса необходимо непременно поставить в известность о предстоящем событии, да еще в такой спешке. Однако она очень скоро нашла подходящую причину и воскликнула:

– О да, конечно, я понимаю. Значит, это будет мистер Феррарс? Что ж, тем лучше. И конечно же ему следует как можно скорее получить сан. Милая, как я счастлива, что между вами и этот вопрос решен. Но только, по-моему, вам писать не вполне удобно. А почему не полковник? Кто, как не он, должен это сделать?

Начало восторженного монолога миссис Дженнингс осталось для Элинор не вполне понятным, однако она не стала вдаваться в детали и ответила только на последний вопрос:

– Полковник Брэндон настолько деликатен, что ему неловко самому сообщить мистеру Феррарсу о своем намерении.

– И он поручил это вам? Странно, однако, у него проявляется деликатность. Но не буду вам мешать, – добавила она, заметив, что Элинор уже приготовилась писать. – Делайте, как вам лучше. Но все равно это самое приятное известие, какое мне довелось услышать с тех самых пор, как я узнала, что Шарлотта благополучно разрешилась.

Миссис Дженнингс вышла из комнаты, но тут же вернулась.

– Милая, я снова подумала о сестре моей Бетти. Мне было бы очень приятно устроить ее к такой хорошей хозяйке. Но не знаю, годится ли она в камеристки. Горничная она отличная, это точно, да и швея искусная… Впрочем, у вас еще будет время подумать обо всех мелочах.

– Конечно, мадам, – машинально ответила Элинор, не вдумываясь в смысл обращенных к ней слов. В тот момент она мечтала лишь об одном – поскорее остаться одной.

Она никак не могла решить, с чего начать письмо Эдварду, как все изложить. С первого взгляда задача могла показаться несложной, но только не для Элинор. С пером в руке она склонилась над листом бумаги, раздумывая, как сказать не слишком много, но в то же время и не слишком мало. Из задумчивости ее вывело появление в гостиной Эдварда.

Он собирался всего лишь оставить карточку, заменив тем самым прощальный визит, но в дверях столкнулся с хозяйкой дома. Миссис Дженнингс извинилась, что не может вместе с ним вернуться в дом, и потребовала, чтобы он немедленно отправился в гостиную, где сейчас как раз сидит мисс Дэшвуд, которой необходимо поговорить с ним по весьма неотложному делу.

Элинор как раз успела подумать, что доверить свои мысли бумаге все-таки легче, чем спокойно изложить их при личной встрече, глядя в глаза собеседнику, когда в дверях показался Эдвард, обрекая ее на тяжкое испытание. Элинор растерялась. Они не виделись с тех пор, как известие о его помолвке перестало быть тайной. А он, наверное, полагал, что она ничего не знает. Тягостная неловкость, добавившись к мыслям о необходимости исполнить поручение полковника Брэндона, ввергла девушку в величайшее смущение. Впрочем, Эдвард испытывал нечто подобное, поэтому несколько минут молодые люди сидели друг напротив друга, не испытывая ничего, кроме величайшей растерянности. Эдвард никак не мог вспомнить, принес ли он извинения за вторжение, когда вошел в гостиную, и решил на всякий случай попросить прощения еще раз. Именно это он и сделал, когда сел на стул в гостиной и почувствовал, что к нему возвращается дар речи.

– Миссис Дженнингс передала мне, – промямлил он, – что вы желаете со мной поговорить… то есть… не знаю… если я ее правильно понял. Иначе я ни за что не позволил бы себе столь бесцеремонно нарушить ваше уединение, хотя, конечно, мне было бы очень жаль уехать из Лондона, не простившись с вами и вашей сестрой. Тем более что теперь у меня вряд ли появится возможность увидеться с вами в обозримом будущем. Завтра я еду в Оксфорд.

– Однако вы, слава богу, не смогли бы уехать, – сказала Элинор, которой наконец удалось взять себя в руки, – без наших наилучших пожеланий, даже если бы мы не смогли высказать их вам лично. Вы верно поняли миссис Дженнингс. Я действительно должна сообщить вам нечто важное, и я уже собиралась доверить это известие бумаге. Мне дано чрезвычайно приятное и лестное для меня поручение. – В этом месте ее дыхание едва заметно сбилось. Но она быстро овладела собой и продолжила: – Полковник Брэндон, который был здесь всего несколько минут назад, сказал, что будет рад, когда вы получите сан, предложить вам Делафордский приход, в настоящее время вакантный. Он только сожалеет, что доход от него невелик. Хочу вас поздравить с таким благородным и преданным другом и присоединиться к его пожеланию, чтобы доход, который приносит этот приход, то есть что-то около двухсот фунтов в год, как можно быстрее возрос. Это позволит вам обрести счастье, которого вы ищете.

Чувства Эдварда в тот момент, скорее всего, не смог бы выразить никто, даже он сам. На лице его отразилось крайнее изумление, вызванное столь неожиданным, непредвиденным, но приятным известием. Вслух он сумел произнести только два слова:

– Полковник Брэндон!

– Да, – сказала Элинор, слегка приободрившись, поскольку самое трудное уже осталось позади. – Полковник желает таким образом выразить вам свое сочувствие по поводу недавно произошедших печальных событий. Он глубоко сожалеет, и это чувство разделяют все ваши друзья, в том числе я и Марианна, что ваша семья обрекла вас на столь незавидную участь. Его предложение – знак глубокого уважения к вам, так же как и одобрения вашего поведения в сложных обстоятельствах.

– Полковник Брэндон предлагает мне приход! Не может быть!

– После того как вас оттолкнули близкие, вы считаете, что и у других людей не сможете найти дружбу?

– Конечно нет, – снова смутился Эдвард. – Ваша дружба меня нисколько не удивляет. Я же понимаю, что всем обязан только вам, вашей несравненной доброте. К сожалению, я не в силах выразить свои чувства в словах. Вы знаете, что красноречие не является моей отличительной чертой.

– Вы ошибаетесь! Этим вы обязаны только… ну, или почти только собственным достоинствам и умению полковника Брэндона их разглядеть и должным образом оценить. Я тут ни при чем. О том, что освободился Делафордский приход, я узнала от него и только после того, как он изложил свое намерение. Раньше я и не подозревала, что у него имеется приход. Возможно, тот факт, что вы мой друг, я имею в виду, друг нашей семьи… он с тем большим удовольствием готов оказать вам услугу. Но уверяю вас, мне вы ничем не обязаны. Я его об этом не просила.

Правдивости ради она все-таки была вынуждена признать, что маленькую роль все же сыграла, но ей вовсе не хотелось выглядеть в глазах Эдварда благодетельницей, поэтому сказала об этом скомкано и с большой неохотой, чем, скорее всего, только укрепила его подозрения. Когда Элинор умолкла, он некоторое время сидел молча, после чего сделал над собой видимое усилие и проговорил:

– Полковник Брэндон показался мне достойным и благородным человеком. Я слышал о нем только хорошее, ваш брат, насколько я понял, тоже придерживается о нем самого высокого мнения. Вне всякого сомнения, полковник – превосходный человек и настоящий джентльмен.

– О да, – ответила Элинор. – Когда вы с ним познакомитесь поближе, то непременно получите возможность в этом убедиться. Это будет несложно, так как вы будете его ближайшими соседями. Я слышала, что от его дома до дома священника совсем близко.

Эдвард промолчал. Когда же Элинор отвернулась, он обратил на нее взгляд, полный боли и грусти. Быть может, ему стало бы легче, будь это расстояние длиннее на много миль.

– Полковник Брэндон живет на Сент-Джеймс-стрит? – спросил он.

– Да, – ответила Элинор и даже назвала номер дома.

– Я должен спешить. Мне необходимо выразить ему мою благодарность, которую вы не пожелали выслушать, и сказать, что он сделал меня самым счастливым человеком на свете.

Элинор не стала удерживать гостя. Она только сказала, что всегда желает ему счастья, как бы ни обернулась судьба. Он попытался ответить ей тем же, но не нашел подходящих слов, пробормотал слова прощания и поспешно удалился.

«В следующий раз, – подумала Элинор, – когда я его увижу, он уже будет мужем Люси».

Грустно улыбнувшись, она вновь опустилась в кресло и мысленно вернулась в прошлое, перебирая в памяти слова Эдварда, пытаясь разобраться в его чувствах и, конечно, вспоминая свои собственные. Понятно, что большой радости ей подобные мысли не принесли.

Миссис Дженнингс вернулась после утренних визитов и немедленно заговорила на крайне заинтересовавшую ее тему.

– Милая, – воскликнула она, – я отправила к вам вашего молодого человека! Вы не обиделись? Полагаю, вам оказалось нетрудно… Ну, скажите скорее, он охотно согласился?

– Конечно. Разве могло быть иначе?

– И когда же он будет готов? Раз уж все зависит именно от этого.

– Этого я не знаю, даже не рискну предположить. Думаю, что через два-три месяца он уже станет священником.

– Два-три месяца?! – удивленно воскликнула миссис Дженнингс. – И вы об этом говорите так спокойно, словно речь идет о двух-трех днях? Неужели полковник согласен так долго ждать? Великий Боже, я бы ни за что не вытерпела! Конечно, приятно услужить бедному мистеру Феррарсу, но ждать из-за него целых три месяца – это уже слишком. Вполне можно подыскать кого-нибудь другого, уже имеющего сан.

– Но как же, мадам? – в свою очередь удивилась Элинор. – Ведь цель полковника заключается именно в том, чтобы помочь мистеру Феррарсу.

– Милая моя, по-вашему, я могу поверить, что полковник женится на вас, только чтобы заплатить десять гиней мистеру Феррарсу?

Недоразумение наконец выяснилось. Последовало разбирательство, немало повеселившее обеих собеседниц и не причинившее никому огорчения. Миссис Дженнингс с легкостью заменила одну причину для радости на другую, втайне надеясь, что лишь слегка поторопила события.

– Дом священника там невелик, – сказала она после того, как страсти наконец улеглись, – и требует ремонта. А я ведь услышала, что человек извиняется за тесноту, и решила, что речь идет о доме с пятью гостиными на первом этаже и где можно разместить, мне так сказала экономка, пятнадцать кроватей! Да еще перед вами, хотя вы и в своем коттедже себя вполне нормально чувствовали. Как тут не удивиться! Но теперь уж надо так устроить, чтобы полковник подправил дом, прежде чем туда поедет Люси.

– Полковник Брэндон считает, что доход от прихода недостаточен для женатого человека.

– Полковник говорит сущий вздор. Конечно, у самого две тысячи дохода, вот он и считает, что на меньшую сумму прожить нельзя. Поверьте мне, если только я буду жива, в сентябре непременно буду гостить в Делафордском приходе. А если в нем не будет Люси, то и мне там нечего делать.

Элинор тоже согласилась, что со свадьбой, скорее всего, тянуть не станут.

Глава 41

Эдвард выразил свою признательность полковнику Брэндону и отправился сообщить новости Люси. Он был абсолютно счастлив, и, как на следующее утро сообщила Люси, она еще никогда не видела его в таком превосходном расположении духа.

В том, что она была счастлива и с восторгом смотрела в будущее, усомниться не смог бы никто. Она лучилась радостью и с оптимизмом разделила надежды миссис Дженнингс не позднее чем в сентябре встретиться всем вместе под уютным кровом дома священника в Делафордском приходе. В то же время она вовсе не уклонилась от того, чтобы воздать должное Элинор. Напротив, она говорила о дружеском расположении Элинор к ним обоим, охотно признавала все, чем они ей были обязаны, и прямо объявила, что никакие услуги мисс Дэшвуд в прошлом или будущем ее уже не смогут удивить, поскольку мисс Дэшвуд способна сделать все на свете ради тех, кого она ценит и уважает. Мисс Люси Стил в этом нисколько не сомневалась. Что же касается полковника Брэндона, ему она была готова поклоняться, как святому… и рвалась избавить его от всех житейских забот, помнить о которых не подобало святым. Она желала, чтобы десятина его прихода как можно больше возросла, а про себя решила приложить максимум стараний, чтобы, обосновавшись в Делафорде, прибрать к рукам слуг полковника, его выезд да и все хозяйство.

Джон Дэшвуд побывал на Беркли-стрит более чем неделю назад, а сестры Дэшвуд так и не проявили должного внимания к недомоганию его жены. Элинор чувствовала, что откладывать визит к ней неприлично. Тем не менее у нее не было никакого желания исполнить эту светскую обязанность. К тому же Марианна и миссис Дженнингс не выразили желания участвовать в предполагаемом мероприятии. Марианна не только наотрез отказалась навестить невестку, но и всячески пыталась отговорить сестру. Миссис Дженнингс, хотя и была готова предоставить свой экипаж Элинор в любое время, испытывала к миссис Джон Дэшвуд стойкую неприязнь и не пожелала нанести ей визит, хотя, конечно, ей было любопытно взглянуть, как она выглядит после скандала, да и стремление уязвить семейство, открыто встав на сторону Эдварда, было отнюдь не маленьким. Элинор пришлось отправиться на Харли-стрит в одиночестве, обрекая себя на тет-а-тет с женщиной, которую терпеть не могла, причем имела на это куда больше причин, чем Марианна и миссис Дженнингс.

Лакей сообщил, что миссис Дэшвуд никого не принимает. Экипаж не успел отъехать от дома, когда в дверях показался мистер Джон Дэшвуд. Увидев Элинор, он выразил величайшее удовольствие, сообщил, что как раз направляется на Беркли-стрит, и пригласил сестру войти в дом, заверив, что Фанни будет счастлива ее повидать.

Они поднялись в гостиную.

– Фанни, должно быть, у себя, – сказал он. – Я сейчас за ней схожу. Полагаю, она ничего не может иметь против того, чтобы увидеться с тобой. Особенно теперь… впрочем, вы всегда были ее любимицами. Кстати, а почему не приехала Марианна?

Элинор произнесла какие-то извинения.

– Хотя, должен сказать, я не жалею, что вижу тебя одну, – сказал он. – Нам надо о многом поговорить. Скажи, это правда, что полковник Брэндон предложил Эдварду приход? Я услышал эту новость вчера совершенно случайно и собрался к вам, чтобы узнать все точно.

– Да, это правда.

– Кто бы мог подумать? Они ведь не родственники… и, по-моему, даже незнакомы. И это в наше время, когда за приход можно получить очень приличную сумму! Сколько он приносит?

– Около двухсот фунтов в год.

– Весьма недурно! Если священник стар и немощен, то есть вакансия должна вот-вот открыться, владелец вполне может продать приход заранее и получить за него… пожалуй, тысячи полторы. Любопытно, почему полковник не уладил это дело до кончины старика? Сейчас, конечно, уже поздно думать о продаже. Такой разумный человек, как полковник Брэндон, мог бы проявить больше предусмотрительности. Ведь речь идет о самом простом и естественном деле. Впрочем, все люди разные и их поступки могут быть крайне противоречивы… Хотя, пожалуй, я догадался, в чем тут дело. Приход будет отдан Эдварду временно, скорее всего, тот, кому полковник его продал, еще не достиг нужного возраста. Да, видимо, так оно и есть.

Элинор опровергла выводы брата, сообщив, что передать предложение Эдварду было поручено ей, поэтому она в точности знает все условия. Мистеру Дэшвуду оставалось только согласиться с тем, что ее сведения достоверны.

– Но в это же невозможно поверить! – снова воскликнул он. – Что могло побудить полковника на такой поступок!

– Но это же просто… Он захотел оказать услугу мистеру Феррарсу.

– Ну-ну… Впрочем, независимо ни от чего Эдвард может считать, что ему крупно повезло. Только ты лучше не говори об этом при Фанни. Я ее, конечно, постарался подготовить, и она перенесла это известие с большим мужеством, но все равно, думаю, такой разговор будет ей неприятен.

Элинор едва удержалась, чтобы не заметить, что у Фанни вроде бы нет повода расстраиваться из-за предоставленного ее брату прихода, поскольку это обстоятельство не причинит никакого материального ущерба ни ей, ни ее драгоценному сыночку.

– Миссис Феррарс пока ничего не знает, – сообщил Джон, слегка понизив голос. – Я уверен, что от нее следует как можно дольше скрывать правду. Пусть уж она все узнает, когда они поженятся.

– К чему такие предосторожности? Понятно, что миссис Феррарс вряд ли порадуется известию, что ее сыну будет на что жить. Тут у меня сомнений нет. Судя по ее поведению, она к нему совершенно равнодушна и ничего другого от нее ожидать нельзя. Она отреклась от сына и заставила всех, кого могла, порвать с ним отношения. Разве после подобного поступка она сохранила способность испытывать из-за него какие-нибудь чувства? Я имею в виду печаль или радость. Его судьба должна быть ей безразлична. Вряд ли она настолько слаба, что сохранила материнскую заботливость, отказавшись от утешения, даваемого детьми.

– Элинор, ты рассуждаешь в общем-то логично, но тебе не хватает жизненного опыта и знания людей. Можешь не сомневаться: когда Эдвард вступит в этот брак, матери будет нанесен страшный удар независимо от того, отреклась она от него или нет. Поэтому от нее следует скрывать все то, что способно ускорить наступление этого ужасного события. Миссис Феррарс не забыла и никогда не забудет, что Эдвард ее сын.

– Не могу не выразить своего удивления. По-моему, это незначительное обстоятельство уже давно изгладилось из ее памяти.

– Ты к ней ужасно несправедлива. Более нежную мать, чем миссис Феррарс, в целом мире не сыскать.

Элинор оставалось только промолчать.

– Знаешь, теперь мы подумываем о том, чтобы женить на мисс Мортон Роберта.

Элинор слегка улыбнулась серьезной важности, звучавшей в голосе брата, и невозмутимо поинтересовалась:

– А самой мисс Мортон выбор не предоставляется?

– Какой выбор? Ты о чем?

– Судя по вашим словам, мисс Мортон глубоко безразлично, за кого выходить замуж – за Эдварда или за Роберта.

– Ну конечно! Для нее же ничего не изменилось! Теперь Роберт будет обладать состоянием и всеми правами старшего сына. Что касается всего остального, они оба весьма симпатичные молодые люди и ни в чем друг другу не уступают.

Элинор ничего не ответила, ее собеседник на некоторое время тоже замолчал. После недолгой паузы он разразился длинной тирадой.

– Хочу тебе сказать, дорогая сестра, – произнес он таинственным шепотом, беря ее за руку, – я бы не стал этого делать, но знаю, что ты будешь польщена… У меня есть причины считать… То есть я узнал все это из надежного источника, иначе я никогда бы себе не позволил… Такими словами нельзя бросаться, если не уверен… Ну так вот, из достоверного источника мне стало известно… лично я от миссис Феррарс этого не слышал, но она обмолвилась дочери, а уж от нее я узнал… Короче, какие бы возражения ни вызвал у миссис Феррарс некий союз… ну, ты понимаешь, о чем я говорю, ей он все же был бы предпочтительней, чем нынешний. Можешь себе представить, как я был рад это услышать. Это так лестно для всех нас. Она прямо так и сказала, что это было бы несравнимо меньшее из двух зол, и она смирилась бы с этим без возражений, лишь бы избежать худшего. Теперь, понятно, об этом и речи быть не может. Не вздумай ненароком упомянуть о чем-либо подобном. Все это несбыточно и осталось далеко позади. Но я все-таки решил рассказать тебе, потому что понимаю, сколько радости доставлю. Но у тебя, дорогая, в любом случае нет ни одного повода сожалеть. Для тебя все складывается восхитительно! Если принять во внимание все сопутствующие обстоятельства, ты будешь устроена даже лучше, чем могла надеяться! Скажи, давно ли ты видела полковника Брэндона?

Услышанное вовсе не польстило тщеславию Элинор, но заставило глубоко задуматься, поэтому она с радостью увидела, что в гостиную входит Роберт Феррарс. Присутствие постороннего человека избавило ее как от необходимости отвечать брату, так и от опасности услышать еще какие-нибудь откровения, не менее утешительные. Несколько минут они вели беседу втроем, но затем Джон Дэшвуд спохватился, что его супруга все еще пребывает в неведении относительно визита сестры, и отправился ее искать. Элинор представилась возможность узнать Роберта немного лучше. Очень скоро она выяснила, что его беззаботное легкомыслие и слепое самодовольство остались при нем. Его нимало не смутила возможность получить несправедливо большую долю материнской щедрости и любви за счет отвергнутого за душевное благородство брата. Он даже не думал о том, что, ведя столь распущенный образ жизни, ничем не заслужил столько милостей. Поэтому Элинор окончательно убедилась, что была права, невысоко оценив его ум и сердце.

Они пробыли наедине не более двух минут, как Роберт завел разговор об Эдварде. До него тоже дошли слухи о приходе, и теперь он сгорал от любопытства. Элинор снова повторила то, что перед этим поведала Джону. Рассказ произвел на Роберта не менее сильное, хотя и несколько иное впечатление. Он громко расхохотался. Эдвард станет священником и будет жить в крошечном сельском домике! Что может быть смешнее? Когда же он представил себе картину, как Эдвард в белом одеянии возносит молитву Всевышнему и объявляет о бракосочетании пастуха Джона Смита и птичницы Мэри Браун, то разошелся вовсю.

В полном молчании и без тени улыбки на лице Элинор ждала, когда ему надоест упражняться в остроумии. Она не сумела сохранить полную невозмутимость, и ее глаза выразили все презрение, которое она в тот момент испытывала. Однако раскаиваться ей не пришлось, поскольку Роберт все равно не понял значения ее взгляда. Так или иначе, он прекратил насмешки и перешел к высказыванию мудрых мыслей, на что его подвигло вовсе не ее неодобрение, а собственная чувствительность.

– Конечно, можно было бы считать это шуткой, – сказал он, наконец прекратив притворный смех, тем более что искреннее веселье покинуло его уже довольно давно, – но ведь дело весьма серьезное! Бедный Эдвард, как низко он пал! И я более чем кто-либо сожалею об этом. Кому, как не мне, знать, как он добр и великодушен. Да и немного найдется людей, которые могли бы сравниться с ним благородством. Не судите его слишком строго, мисс Дэшвуд, вы ведь его почти не знали. Конечно, он не блистал манерами… Но ведь не все наделены от рождения равными талантами, умением держаться в обществе. Бедолага! Как тяжело увидеть его в таком недостойном окружении. Его стоит пожалеть. И все же, даю вам слово, вы нигде не найдете такого доброго сердца. Поверьте, я никогда в жизни не испытывал столь горького сожаления, как в ту минуту, когда все раскрылось. Я узнал обо всем от нашей матери и сразу же почувствовал, как должен поступить. Я тотчас сказал матери, что независимо от того, как поступит она, я никогда больше не желаю видеть брата, если он женится на этой недостойной молодой особе. А как мне было больно! Бедный Эдвард! Он сам себя погубил, своими руками закрыл перед собой двери в порядочное общество. Конечно, я не мог не сказать матери, что меня все произошедшее не слишком удивило. Ведь нельзя забывать, какое он получил воспитание. От него трудно было ожидать чего-то иного. Бедная мама! Она была вне себя от горя!

– А вы знакомы с избранницей вашего брата?

– Я ее один раз видел, когда она здесь гостила. Достаточно было десяти минут, чтобы понять, что представляет собой эта особа. Маленькая провинциалка – ни элегантности, ни приличных манер, ни даже красоты. Я ее отлично помню. Именно такая девица и могла пленить беднягу Эдварда. Когда мать обо всем мне рассказала, я предложил поехать к нему и отговорить от этого брака. К моему глубокому сожалению, было уже поздно. Все произошло в мое отсутствие, и я уже не мог вмешиваться после разрыва. Если бы я узнал хотя бы на несколько часов раньше! Быть может, несчастье еще можно было предотвратить. Весьма вероятно, мне удалось бы найти какое-нибудь средство… Уж я бы употребил самые веские доводы. Я бы сказал: «Мой дорогой, подумай как следует, что ты собираешься сделать? Зачем тебе такое низкое родство? Ты понимаешь, что решился на мезальянс, когда вся твоя семья против?» В общем, я убежден, что все еще можно было поправить. Но теперь поздно. Ему придется голодать! О да, он непременно будет голодать!

После того как он пришел к такому выводу, проявив при этом незаурядное спокойствие, появление миссис Джон Дэшвуд положило конец разговору. Элинор не замедлила обнаружить, какое действие произвело на нее произошедшее: к обычной холодной надменности теперь примешалась явная растерянность. Быть может, поэтому она обошлась с Элинор значительно приветливее, чем обычно, а услышав, что сестры Дэшвуд намереваются на днях покинуть столицу, даже выразила огорчение по этому поводу. Еще бы, она ведь так надеялась видеться с ними почаще! Муж, вошедший в гостиную вместе с ней и восхищенно внимавший каждому слову супруги, усмотрел в ее последних словах доказательство несравненной сердечности и утонченной любезности.

Глава 42

Вскоре последовал еще один короткий визит на Харли-стрит, во время которого Элинор пришлось выслушать многословные поздравления брата по поводу того, что они доедут почти до дома, совсем не потратившись на дорогу, а также по поводу ожидаемого приезда в Кливленд полковника Брэндона. Это было последнее свидание брата и сестры в Лондоне. Весьма неопределенное приглашение Фанни непременно заехать в Норленд, если, конечно, они окажутся где-нибудь поблизости, а также более сердечное, но данное с глазу на глаз обещание Джона в скором времени обязательно навестить Элинор в Делафорде были единственными планами будущих встреч.

Элинор изрядно забавляло упорство, с которым все старались отправить ее в Делафорд, куда она вовсе не стремилась даже погостить, а уж тем более поселиться. Джон Дэшвуд и миссис Дженнингс уже видели ее будущей хозяйкой господского дома, а Люси, когда они прощались, настоятельно приглашала ее в гости.

Ранним апрельским утром от дома на Ганновер-стрит и от дома на Беркли-стрит отправились дорожные экипажи, которым предстояло встретиться в условленном месте на дороге. Чтобы Шарлотте и младенцу было не слишком тяжело, путешествие предполагалось неспешным и прибытие в Кливленд было намечено лишь на третьи сутки. Там к ним должны были присоединиться полковник Брэндон и мистер Палмер, намеревавшиеся ехать значительно быстрее.

Марианна видела в Лондоне слишком мало приятного и очень торопилась его покинуть. И несмотря на это, ей было очень тяжело прощаться с домом, с тем местом, где она еще строила планы на будущее с Уиллоби, где верила и надеялась. Теперь же ее надежды исчезли навсегда. Она не могла не проливать слезы, покидая город, в котором оставался Уиллоби, чьи новые занятия и планы ей было не суждено разделить.

Элинор уезжала с радостью и легким сердцем. Ее вовсе не тянуло в Лондон, с теми же людьми, которые там оставались, она была готова не видеться хоть целый век. Она наконец получила возможность избавиться от дружбы, которую навязывала ей Люси, была довольна, что увозит сестру подальше от Уиллоби, с которым они после его свадьбы так ни разу и не встретились. Элинор не сомневалась, что несколько месяцев тихой жизни в Бартоне вернут душевный покой Марианне, да и ей самой тоже.

В пути не произошло ничего необычного. На второй день путешествия они достигли благодатного, хотя, быть может, и рокового графства Сомерсет (впечатлительной Марианне оно представлялось то одним, то другим, в зависимости от настроения), а утром третьего дня прибыли в Кливленд.

Кливлендский дом был новым и достаточно вместительным. Он расположился на невысоком пригорке, поэтому раскинувшаяся перед ним лужайка убегала вниз. Здесь не было парка, но этот недостаток компенсировался обширными садами. Здесь имелись обсаженные кустами дорожки, тенистая, посыпанная песком аллея, огибавшая посадки и заканчивающаяся у фасада дома, живописные деревья и полянки. В общем, все как в других богатых поместьях. Вокруг дома росли ели, рябины, акации и черные итальянские тополя, отгораживая его от хозяйственных построек.

Марианна, едва переступив порог, почувствовала себя чрезвычайно взволнованной. Ей не давала покоя мысль, что от Бартона ее отделяет всего восемьдесят миль и менее тридцати пяти – от Комбе-Магна. Она не могла усидеть в помещении. И пока остальные хлопотали вокруг Шарлотты, показывавшей ребенка экономке, она выскользнула за порог и поспешила по дорожке между кустами, на которых уже распускались первые почки, к видневшемуся в отдалении холму, на вершине которого стоял греческий храм. Взобравшись наверх, она окинула тоскующим взором гряду холмов, высившихся на юго-востоке за широкой равниной. Она решила, что оттуда, наверное, можно увидеть Комбе-Магна.

Она мучительно страдала и в то же время радовалась, что приехала в Кливленд. Возвращаясь домой другой дорогой, она получила возможность наслаждаться деревенской свободой, дышать чистым воздухом, в блаженном одиночестве бродить по окрестностям. Она тут же решила именно так проводить все свои свободные часы – гуляя наедине с собой.

Марианна вернулась как раз вовремя, чтобы успеть вместе со всеми осмотреть окрестности дома. Утро прошло незаметно. Они ходили по огороду, любовались цветущими фруктовыми деревьями, слушали жалобы садовника на черную гниль и ржу, посещали оранжереи, где Шарлотта долго смеялась, выслушав взволнованный рассказ работника о том, как ее любимые растения высадили в грунт слишком рано и их побили утренние заморозки. После этого компания отправилась на скотный двор, где Шарлотта снова нашла множество причин для веселья: скотница жаловалась на коров, которые давали меньше молока, чем ожидалось, птичница – на кур, которые не желали высиживать цыплят, к тому же их повадилась таскать лиса, а индюшата – те вообще передохли от какой-то неведомой болезни.

Утро было теплое и ясное. Марианна строила планы, даже не думая, что погода может перемениться еще до их отъезда из Кливленда. Поэтому она очень удивилась и расстроилась, когда после обеда небо заволокло тучами и пошел дождь. А ведь она так мечтала в сумерках снова посетить греческий храм, спокойно погулять по садам. Если бы вечер был только холодным и сырым, она ни за что не отказалась бы от прогулки. Но даже она понимала, что сильный и затяжной дождь не лучший спутник в блужданиях по окрестностям.

Общество было невелико, и вечерние часы они коротали тихо и спокойно. Миссис Палмер занималась ребенком, миссис Дженнингс – рукоделием. Они беседовали о друзьях, оставшихся в Лондоне, подробно обсудили вечера, которые даст и на которых побывает леди Мидлтон, гадали, скоро ли приедут мистер Палмер и полковник Брэндон. Элинор тоже принимала участие в беседе, хотя все перечисленное мало интересовало ее. Марианна, обладавшая особым даром отыскивать в любом доме дорогу в библиотеку, даже если сами хозяева в эту комнату не заходят, вскоре пришла с книгой.

Миссис Палмер была неизменно дружелюбна и приветлива, и не приходилось сомневаться, что сестры Дэшвуд – желанные гостьи в доме. Естественная простота и сердечность ее манер искупали недостаток такта и отсутствие вкуса, что нередко заставляло ее отступать от правил хорошего тона.

Ее миловидное личико дышало добротой, а очевидное отсутствие ума не отталкивало, поскольку в этой женщине не было ни капли самодовольства. Словом, Элинор была готова простить ей все… ну разве что кроме громкого смеха.

Джентльмены прибыли на следующий день к позднему обеду. Таким образом, общество увеличилось, а в темы беседы, которые за долгий и дождливый день успели исчерпаться, было внесено приятное разнообразие.

Элинор не часто встречала мистера Палмера и не представляла, каков он в лоне собственной семьи. Она очень быстро убедилась, что со всеми своими гостями он держится как настоящий джентльмен и лишь крайне редко позволяет себе повысить голос в разговорах с женой и тещей. Выяснилось, что он может быть остроумным и приятным собеседником, конечно, если перестанет считать, что превосходит умом не только Шарлотту и миссис Дженнингс, но и всех остальных людей. В остальном, как показалось Элинор, он ничем не отличался от мужчин своего возраста и круга. Его манеры за столом были удивительно изящны, вставал и ложился спать он когда хотел, очень любил ребенка, хотя и стремился скрыть это чувство под маской пренебрежения, и каждое утро играл в бильярд, явно предпочитая это времяпрепровождение занятию делами. Однако теперь он ей больше нравился, хотя в глубине души она понимала, что никогда не сможет привязаться к нему. День за днем наблюдая его праздность, самовлюбленность и эгоизм, она с радостью мысленно возвращалась к Эдварду, отдавая должное его простоте и скромности.

От полковника Брэндона, недавно побывавшего в Дорсетшире, Элинор узнала кое-что об Эдварде. Полковник видел в ней не только дорогого друга мистера Феррарса, но и чуткую, внимательную слушательницу, поэтому подробно рассказал ей, что представляет собой дом священника в Делафорде и какие работы там следует в первую очередь произвести. Все его поведение: нескрываемая радость от встречи, хотя они не виделись всего десять дней, неизменное удовольствие, с каким он вступал с ней в разговор, постоянный интерес к ее мнению – вполне объясняло позицию миссис Дженнингс, убежденную, что полковник неравнодушен к Элинор. Пожалуй, сама Элинор заподозрила бы то же самое, если бы не была уверена, что его сердцем владеет безраздельно Марианна. Поэтому ничего подобного ей просто не пришло бы в голову, если бы не намеки миссис Дженнингс. Впрочем, Элинор считала себя более тонкой наблюдательницей и следила за мимикой, выражением лица и глаз, в то время как миссис Дженнингс замечала только внешние признаки. Именно поэтому она и не заметила тревоги, застывшей в глазах полковника, когда Марианна пожаловалась на сильную боль в горле и ломоту в висках. От внимания почтенной дамы ускользнуло его беспокойство, но Элинор успела заметить брошенный на Марианну взгляд, выражавший нежность и испуг влюбленного.

Следствием двух долгих прогулок в сумерках по самым укромным уголкам сада, где деревья были густыми и могучими, а трава высокой и сырой, явилась жестокая простуда, сразившая Марианну, которая, конечно, не потрудилась быстро снять мокрые башмаки и чулки. Марианна несколько дней беспечно пренебрегала болезнью, и та в конце концов настолько разыгралась, что все вокруг заметили, как плохо она выглядит, а сама Марианна была вынуждена признать, что чувствует себя плохо. Ей немедленно надавали тьму советов, которые она невнимательно выслушала и не приняла ни одного. Жар и лихорадка, слабость и кашель, так же как и постоянно усиливающаяся боль в горле – это все пустяки. Крепкий сон вылечит их лучше любого доктора. Когда сестра легла в постель, Элинор с большим трудом удалось уговорить ее принять хотя бы самые простейшие меры по борьбе с болезнью.

Глава 43

Утром Марианна встала в обычное время, ответила на тревожные расспросы, что ей гораздо лучше, и даже попыталась доказать это, занявшись привычными делами. Но это ей не удалось. Час за часом она тряслась в ознобе у камина, сжимая в руках книгу, которую не могла читать, или просто лежала на диване, не имея сил даже пошевелиться. Когда же Марианна почувствовала себя совсем плохо и захотела уйти в свою комнату, полковник Брэндон был удивлен спокойствием ее сестры. Элинор весь день преданно ухаживала за больной, не слушая ее возражений, даже заставила ее принять на ночь какие-то лекарства, но тоже считала сон лучшим лекарем и не испытывала особой тревоги.

Всю ночь Марианна лихорадочно металась по постели, и, вопреки ожиданиям обеих сестер, лучше ей не стало. Утром больная сделала попытку встать, но была вынуждена признаться, что ей трудно даже сидеть, и осталась в постели. Элинор решила последовать совету миссис Дженнингс и послала за аптекарем[2] Палмеров.

Он быстро приехал, осмотрел больную и заверил Элинор, что через три-четыре дня ее сестра будет совершенно здорова. Однако в разговоре он намекнул на возможность горячки и даже предположил, что болезнь Марианны может быть заразной. Последнее заявление до смерти перепугало Шарлотту, которая с той самой минуты думала только о своем малютке. Миссис Дженнингс с самого начала отнеслась к болезни Марианны куда более серьезно, чем Элинор. Выслушав мистера Гарриса, она еще больше встревожилась, подтвердила все страхи Шарлотты и настоятельно потребовала, чтобы та немедленно покинула дом вместе с сыном. Мистер Палмер, хотя и утверждал, что тревожиться не о чем, не возражал, и отъезд был решен. Всего лишь через час после приезда мистера Гарриса Шарлотта с сыном и няней уехали к близкому родственнику мистера Палмера, который жил возле Бата. Муж обещал последовать за семейством через день-другой. Шарлотта настойчиво уговаривала мать тоже уехать, но добрейшая миссис Дженнингс, навеки завоевав тем самым сердце Элинор, решительно заявила, что не покинет Кливленд, пока Марианна не выздоровеет, поскольку обязана позаботиться о ней, заменив ей мать, от которой ее увезла. Она деятельно помогала Элинор ухаживать за больной и к тому же обладала опытом, который не раз оказывался как нельзя более кстати.

Марианна, измученная жаром, лихорадкой и болью во всем теле, уже не надеялась встретить следующий день здоровой, а мысль о том, что подарил бы ей этот день, если бы не болезнь, лишь усугубляла ее страдания. Ведь утром они должны были отправиться домой в сопровождении лакея миссис Дженнингс и на другой день еще до полудня собирались обрадовать мать своим неожиданным возвращением. Марианна все время молчала, и если открывала рот, то лишь чтобы в очередной раз посетовать на неожиданную отсрочку. Элинор утешала сестру как могла, при этом нисколько не сомневаясь, что возвращение домой откладывается ненадолго.

Следующий день не принес никаких изменений. Больной не стало лучше, что само по себе уже было плохим признаком, однако не стало и хуже. А тем временем немногочисленное кливлендское общество потеряло еще одного члена. Мистер Палмер, хотя и предпочел бы остаться, повинуясь как собственной человечности и доброте, так и желанию показать, что страхи жены значат для него немного, все же сдался на уговоры полковника Брэндона и последовал за своим семейством. А вслед за ним и полковник Брэндон заговорил об отъезде. Последнему, причем весьма уместно, категорически воспротивилась миссис Дженнингс. Она понимала, что отослать полковника, когда его возлюбленная находилась в такой тревоге, значило бы обречь обоих на лишние мучения. Поэтому она без всяких церемоний объявила ему, что он обязан остаться в Кливленде исключительно ради нее. Иначе по вечерам, когда мисс Дэшвуд будет ухаживать за сестрой в ее спальне, ей решительно не с кем будет играть в пикет. Она проявила такую настойчивость, что он не мог не дать согласия, и поступил так с большим удовольствием, повинуясь заветному желанию своего сердца. К тому же к просьбе миссис Дженнингс присоединился и мистер Палмер, который, судя по всему, почувствовал облегчение при мысли, что в Кливленде все-таки останется человек, способный оказать мисс Дэшвуд реальную помощь, если она понадобится.

Марианна, разумеется, ничего не знала. Она оставалась в неведении, что невольно вынудила хозяев Кливленда покинуть собственный дом всего лишь через неделю после того, как они туда вернулись. Ее совершенно не удивляло, что миссис Палмер не заходит к ней в спальню – она и вовсе про нее не вспоминала.

Прошло два дня после отъезда мистера Палмера. Состояние больной не улучшалось. Мистер Гаррис навещал ее каждый день и всякий раз бодро предрекал скорое выздоровление. Мисс Дэшвуд разделяла его мнение. Но миссис Дженнингс и полковник Брэндон были значительно менее оптимистичны. Почтенная дама с самого начала болезни уверилась, что Марианна уже не жилица, и полковник, необходимый ей только для того, чтобы выслушивать ее мрачные пророчества, не мог не поддаться их влиянию. Он пытался справиться со страхами доводами рассудка, постоянно напоминая себе, что аптекарь уверен в выздоровлении больной, однако долгие часы, ежедневно проводимые им в одиночестве, способствовали появлению только грустных мыслей, и вскоре ему уже никак не удавалось избавиться от предчувствия, что больше он никогда не увидит Марианну живой.

Утро следующего дня принесло с собой радужные надежды. Выйдя от больной, мистер Гаррис объявил, что ей значительно лучше: пульс стал сильнее, да и все остальные симптомы намного благоприятнее, чем накануне вечером. Элинор подтвердила его слова. Она повеселела и радовалась, что в письмах к матери объяснила задержку легким недомоганием Марианны, доверяя больше своему суждению, чем мрачным предчувствиям миссис Дженнингс. Правда, она все-таки удержалась и в письме не назвала срок, когда Марианна сможет отправиться домой.

Начавшийся столь приятно день завершился намного хуже. К вечеру Марианне снова стало плохо. Жар и боли не только вернулись, но даже усилились. Однако Элинор упорно отказывалась признавать серьезность положения и приписывала ухудшение утомлению больной, которая, пока ей перестилали постель, была вынуждена некоторое время посидеть в кресле. Она напоила Марианну успокоительной микстурой и с радостью увидела, что та уснула, а сон, по мнению Элинор, мог быть ей только на пользу. Больная спала долго и беспокойно. Элинор, желая во что бы то ни стало увидеть действие сна, приготовилась сидеть возле сестры, пока та не проснется. Миссис Дженнингс ничего не знала о перемене к худшему в состоянии больной и, против обыкновения, легла пораньше, а ее горничная, одна из главных сиделок и помощниц, отправилась поужинать и отдохнуть в комнату экономки. Элинор осталась в спальне сестры одна.

Сон больной становился все более беспокойным. Она металась на постели, жалобно стонала, и сестра, внимательно наблюдавшая за ней, уже совсем было решила разбудить ее, но тут Марианна, очевидно потревоженная донесшимся из коридора звуком, внезапно очнулась и вскрикнула:

– Мама приехала?

– Еще нет, – ответила Элинор, тщетно пытаясь побороть охвативший ее ужас и помогая Марианне лечь поудобнее. – Но, надеюсь, очень скоро она будет здесь. Ты же знаешь, от Бартона до Кливленда путь неблизкий.

– Скажи ей, чтобы не ехала через Лондон, – торопливо продолжила Марианна. – Если она поедет через Лондон, я ее уже не увижу.

Элинор со страхом поняла, что сестра бредит. Она, как могла, постаралась успокоить ее и пощупала пульс. Таким слабым и частым он еще не был. Марианна продолжала что-то бессвязно лепетать о матери, и Элинор, до смерти перепугавшись, решила не только послать за мистером Гаррисом, но и отправить кого-нибудь в Бартон за миссис Дэшвуд. Понятно, что первым делом она подумала о полковнике Брэндоне. Дождавшись, пока на ее звонок явилась горничная, и оставив ее с больной, Элинор поспешила в гостиную. Она знала, что полковник частенько засиживается там допоздна.

Для колебаний и церемоний не было времени, и полковник без промедления узнал обо всех ее страхах и трудностях. У него не хватило ни мужества, ни уверенности в благополучном исходе, чтобы развеять страхи, однако часть трудностей он без колебаний взял на себя. С решительностью, доказывавшей, что об этом он думал уже давно, полковник Брэндон тотчас вызвался сам отправиться за миссис Дэшвуд, и Элинор очень скоро оставила слабые попытки возразить. Она поблагодарила дорогого друга коротко, но с самой глубокой признательностью, и он сразу же вышел, чтобы отправить слугу за мистером Гаррисом и распорядиться насчет почтовых лошадей для себя. Воспользовавшись минутной паузой, Элинор села написать записку матери.

Как не благодарить судьбу, что в подобную минуту рядом с ней оказался полковник Брэндон! Лучшего спутника для матери Элинор и пожелать не могла (от этой мысли ей стало немного легче). Он был настоящим другом, чьи советы помогут ей, а неизменное внимание облегчит тяготы пути, поможет справиться с тревогой. Его присутствие, заботы, помощь будут оберегать ее, помогут перенести внезапный и страшный удар.

Какие бы чувства ни владели в те минуты полковником Брэндоном, он их старался не показывать. Он хладнокровно и деятельно собирался в дорогу и даже подсчитал для Элинор примерный срок, когда их следует ждать обратно. Не было потеряно ни одной минуты. Лошадей подали даже раньше, чем ожидалось, полковник пожал руку Элинор и быстро сел в экипаж, проговорив напоследок несколько слов, которые она не расслышала. Время близилось к полуночи. Элинор поднялась в спальню сестры, намереваясь дождаться там аптекаря и провести у постели больной остаток ночи. Проходили минуты… часы… Обе сестры провели их в страданиях.

Марианна все время бредила и стонала от боли, а Элинор терзала жесточайшая тревога. И к тому же аптекарь все не ехал. Теперь Элинор с лихвой расплачивалась за недавнюю беспечность. Находившаяся рядом горничная миссис Дженнингс (Элинор строго запретила ей будить госпожу) лишь усугубляла ее страдания намеками на мрачные предчувствия своей хозяйки.

Марианна вскрикивала в беспамятстве и поминутно звала мать. Ее слова всякий раз заставляли болезненно сжиматься сердце Элинор. Она казнила себя за то, что так долго не признавала серьезности болезни, лихорадочно старалась придумать средство, которое принесло бы немедленное облегчение, и втайне опасалась, что скоро уже ничто не сможет помочь, потому что потеряно слишком много времени. Она мысленно рисовала картину, как приезжает ее сломленная горем мать и находит любимую дочь мертвой или в тяжелом бреду, неспособную узнать ее и проститься.

Элинор уже собралась снова послать за мистером Гаррисом, а если его нет, то за кем-нибудь еще, но тут он приехал сам. Шел шестой час утра. Он признал, что в состоянии его пациентки произошло неожиданное и резкое ухудшение, однако решительно отрицал, что опасность велика, и ручался, что новое лекарство обязательно принесет облегчение. Его уверенность отчасти передалась Элинор, и она немного успокоилась. Пообещав приехать снова через три-четыре часа, аптекарь отбыл восвояси, оставив и больную и ее преданную сиделку несколько приободрившимися по сравнению с тем, какими он их нашел в первые минуты своего визита.

Утром миссис Дженнингс узнала о ночных событиях, очень расстроилась и долго сетовала, что ее не разбудили. Ею с удвоенной силой овладели дурные предчувствия, теперь она уже не сомневалась, что Марианне больше не встать с постели, и, хотя и она всеми силами старалась утешить Элинор, в ее сочувствии не было надежды. Сердце миссис Дженнингс было наполнено искренней болью. Безвременная смерть столь юного создания не оставила бы равнодушным и совершенно постороннего человека, поэтому тревога и сострадание, испытываемые миссис Дженнингс, были вполне закономерны: все-таки Марианна была ей не чужая. Девушка три месяца прожила в ее доме, да и сейчас продолжала находиться под ее опекой, к тому же совсем недавно она стала жертвой жестокого обмана и с тех пор томилась от грусти. Миссис Дженнингс отлично видела, как страдает Элинор – ее любимица, а мысль о том, что Марианна не менее дорога своей матери, чем ей самой Шарлотта, наполняла ее живейшим и искренним состраданием к миссис Дэшвуд.

Второй раз мистер Гаррис явился сам, не заставив себя ждать, и был вынужден признать, что обманулся в своих надеждах. Новые лекарства не помогли, и сильный жар продолжал сжигать больную. Марианна так и не пришла в себя и больше не металась по постели только потому, что совершенно ослабела и впала в глубокое забытье. Элинор, почувствовавшая его сомнения и моментально во стократ их преувеличившая, предложила пригласить для консилиума кого-нибудь другого. Мистер Гаррис счел эту меру преждевременной, поскольку в запасе у него имелось еще одно лекарство, своими целебными свойствами не уступающее утреннему. После этого он отбыл, произнеся слова утешения и ободрения, которые Элинор услышала, но до ее сердца они не дошли. Она сохраняла видимость спокойствия, но почти утратила надежду. Так продолжалось почти до середины дня. Элинор сидела возле сестры, боясь отойти от нее даже на минуту, воображение рисовало ей страдания всех их близких, а тяжелое уныние усугублялось мрачными вздохами миссис Дженнингс. Вконец расстроенная дама искренне считала, что тяжесть недуга Марианны напрямую связана с предшествовавшими ему долгими неделями страданий после постигшего ее удара. Элинор не могла не согласиться с правдоподобием этого умозаключения и расстроилась еще больше.

К полудню Элинор начало казаться, что в состоянии больной постепенно наступает улучшение. Она настолько боялась ошибиться, что даже на всякий случай поостереглась сообщать о своих наблюдениях миссис Дженнингс. Но все же пульс сестры стал несомненно ровнее. Она долго выжидала, не спуская внимательного взгляда с больной, вновь и вновь щупала пульс и наконец, скрывая волнение под маской внешнего спокойствия, осмелилась высказать свои наблюдения вслух. Миссис Дженнингс немедленно сама пощупала пульс Марианны, была вынуждена признать, что имеется временное улучшение, но тем не менее попыталась убедить свою молодую приятельницу не доверять ему. Элинор перебрала в уме все доводы в пользу столь мрачного взгляда на вещи, согласилась с их правотой и сама принялась убеждать себя в том же. Но было поздно.

Надежда успела проникнуть в ее сердце и не желала оттуда уходить. Элинор склонилась над сестрой и принялась ждать, правда, сама точно не могла сказать чего. Прошли долгие полчаса. Благоприятные для больной признаки не только не исчезли, но даже появились новые. Дыхание, цвет лица – все говорило о том, что болезнь отступает. А через некоторое время Марианна уже устремила на сестру вполне разумный, хотя и томный от слабости взгляд. Но Элинор все равно не находила покоя, поминутно бросаясь от радости к надежде. В четыре часа приехал мистер Гаррис, осмотрел больную и заверил, что перелом в ее состоянии превзошел все его самые смелые ожидания. Только после этого Элинор позволила себе поверить в благополучный исход, немного утешилась и от радости даже расплакалась.

Марианне стало настолько лучше, что аптекарь объявил ее вне опасности. Миссис Дженнингс тоже позволила себе положиться на его суждение, искренне обрадовалась, после чего весело и энергично объявила о скором выздоровлении.

Элинор не испытывала прилива бодрости. Ее радость была несколько иного свойства и веселости не порождала. Мысль о том, что Марианна очень скоро возвратится вполне здоровой к жизни и друзьям, вливала в ее сердце блаженное успокоение, наполняла его горячей благодарностью Всевышнему. Однако все эти чувства теснились в душе Элинор, никак не проявляя себя внешне. Они были сильными, но тайными… немыми.

Весь день она провела рядом с сестрой, оставляя ее лишь изредка и ненадолго. Она успокаивала ее, отвечала на вопросы, задаваемые еле слышным и дрожащим от слабости голосом, старалась угадать любые желания и внимательно следила за каждым движением больной, каждым ее вздохом. Время от времени ее охватывала боязнь нового ухудшения, однако ничего плохого не происходило, а тщательная проверка подтверждала, что улучшения становятся более явными. Когда же около шести часов вечера Марианна погрузилась в тихий, благодатный сон, последние сомнения Элинор исчезли.

Приближалось время, когда можно было ожидать возвращения полковника Брэндона. В десять часов или чуть позднее ее мать сумеет наконец избавиться от невыносимой тревоги, которая наверняка томила ее в пути. Да и полковнику тоже станет легче. Он же тоже страдает, и только одному Богу известно, как сильно. Как же невыносимо медленно тянется время, которое они обречены провести в тяжком неведении!

В семь часов Элинор оставила Марианну сладко спящей и спустилась в гостиную выпить чаю. Страх помешал ей утром позавтракать, а чувства не менее сильные не позволили съесть за обедом хоть что-нибудь существенное. Теперь, когда все тревоги оказались позади, Элинор чувствовала голод и села за стол с большим удовольствием. После чая миссис Дженнингс предложила сменить ее у постели Марианны, чтобы дать возможность Элинор немного отдохнуть и прийти в себя к приезду матери. Однако Элинор не испытывала утомления и считала, что все равно не сумеет заснуть. Да ей и не хотелось разлучаться с сестрой даже на минуту. Миссис Дженнингс не стала спорить, а лишь проводила ее в комнату больной, убедилась, что там все по-прежнему благополучно, оставила Элинор и удалилась к себе в спальню, намереваясь написать несколько писем и лечь спать.

Вечер был холодный и ненастный. Вокруг дома громко завывал ветер, в окна хлестали струи дождя. Пребывая во власти блаженства, Элинор не замечала ничего. Марианну шум не тревожил. Конечно, путешественникам наверняка приходилось нелегко, но за все тяготы, которые они испытывают, их ждет величайшая награда в конце пути.

Часы пробили восемь. Если бы раздалось десять ударов, Элинор ни за что бы не усомнилась, что слышит стук колес подъезжающего экипажа, а так она не поверила своим ушам. Долгожданные путешественники не могли успеть так рано, но Элинор, понимая это, все же вышла из спальни и выглянула из окна, открыв ставень. И сразу же увидела блестевшие внизу фонари кареты. В их тусклом свете она разглядела, что карета запряжена четверкой – очевидное свидетельство степени тревоги матери. Скорее всего, именно этим обстоятельством объяснялся столь быстрый приезд.

Никогда еще Элинор не было так трудно сохранять спокойствие. Вот карета остановилась у крыльца. Страшно подумать, какие чувства сейчас испытывает ее мать – сомнение, страх, отчаяние… А она одним только словом может снять тяжесть с ее души. Думать так и оставаться спокойной было невозможно. Следовало поторопиться. Элинор задержалась лишь на минуту, чтобы позвать к Марианне горничную миссис Дженнингс, и сбежала с лестницы.

Судя по шуму в прихожей, путешественники уже вошли в дом. Она бросилась в гостиную и увидела там только одного человека – Уиллоби.

Глава 44

В первый момент Элинор в ужасе застыла, но быстро овладела собой и повернулась, чтобы покинуть комнату. Она уже коснулась пальцами дверной ручки, но незваный гость остановил ее, поспешив следом и произнеся голосом, в котором было куда больше требовательности, чем мольбы:

– Мисс Дэшвуд, прошу вас, останьтесь хотя бы на полчаса… на десять минут…

– Нет, сэр, – твердо ответствовала она, – я не задержусь ни на минуту. У вас не может быть никаких дел ко мне. Надеюсь, слуги не забыли вас предупредить, что хозяева дома в отъезде?

– Они могли сто раз предупреждать, что мистер Палмер и все его домочадцы отправились прямо в преисподнюю, – с яростью закричал он, – это не помешало бы мне войти! Я приехал к вам, и только к вам.

– Ко мне? – изумилась Элинор. – Что ж, в таком случае извольте проявить больше сдержанности и по возможности изложите свое дело кратко.

– Сядьте, пожалуйста. Я обещаю вам и то и другое.

Элинор немного помедлила. Она находилась в затруднении и не знала, как поступить. Что, если сейчас подъедет долгожданный экипаж и полковник Брэндон застанет в доме Уиллоби? Но она уже пообещала выслушать его, а к желанию сдержать свое слово присоединилось еще и любопытство. Еще немного поколебавшись, она сказала самой себе, что благоразумие требует поторопиться, а раз так, то ее согласие лишь ускорит окончание этого неожиданного свидания. Поэтому она молча подошла к маленькому столику и опустилась в кресло возле него.

Уиллоби придвинул стул, сел напротив, и почти на полминуты в гостиной воцарилось молчание.

– Прошу вас, сэр, поторопитесь, – нетерпеливо проговорила Элинор. – У меня нет времени.

Уиллоби продолжал сидеть в позе глубокой задумчивости. Ее слов он, казалось, не услышал.

– Ваша сестра… – неожиданно заговорил он, – она вне опасности? Мне сказал об этом лакей. Слава богу! Умоляю вас, скажите, это правда?

Элинор не ответила, и он с настойчивостью повторил вопрос:

– Заклинаю вас всем, что для вас свято, скажите, она поправится?

– Мы все надеемся, что да.

Уиллоби вскочил и быстро заходил взад-вперед по комнате.

– Если бы только я знал это полчаса назад… Но раз уж я здесь… – вымученно улыбнулся он и вновь опустился на стул, – то какая, собственно говоря, разница. Давайте порадуемся вместе, мисс Дэшвуд. Скорее всего, это будет в последний раз, но, право, у меня уже давно не было так много поводов для веселья. Скажите мне прямо, – он с вызовом заглянул в глаза Элинор, а по его щекам разлился яркий румянец, – кем вы меня считаете, негодяем или глупцом?

Элинор посмотрела на него с откровенным изумлением. Ей оставалось только предположить, что поздний гость пьян, иначе ничем нельзя было объяснить и сам визит, и подобные манеры. Она встала со словами:

– Мистер Уиллоби, думаю, вам лучше вернуться в Комбе. Не могу больше оставаться в вашем обществе и выслушивать грубости. Не знаю, какое дело привело вас в этот дом, но в любом случае вам будет легче обдумать его и объяснить все завтра.

– Я отлично понял ваш намек, – залихватски улыбнулся Уиллоби. – Вы совершенно правы: я абсолютно пьян. Пинта портера, которую я осушил под холодную говядину в Мальборо, кажется, свалила меня с ног.

– В Мальборо? – недоуменно переспросила Элинор.

– Ну да. Я выехал из Лондона в восемь часов утра и с тех пор вышел из кареты только один раз на десять минут в Мальборо, где мне удалось перекусить, пока меняли лошадей.

Его тон был тверд, а взгляд ясен и разумен. Элинор невольно подумала, что, какое бы дело ни привело его в Кливленд, вино тут ни при чем. Поколебавшись, она сказала:

– Мистер Уиллоби, вам следовало бы знать, что ваше появление здесь после всего, что произошло, совершенно неуместно. А ваша странная настойчивость должна иметь серьезные причины. Они у вас есть? Скажите, наконец, чего вы хотите?

– Мое самое большое желание, – пылко воскликнул он, – хотя бы немного погасить вашу ненависть! Я хочу открыть перед вами мое сердце, предложить некоторые объяснения, поведать о ряде обстоятельств, которые, быть может, смогут меня оправдать в ваших глазах. Мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли: хотя я никогда не был особенно благоразумным человеком, но все же подлецом был не всегда. И быть может, я сумею добиться хотя бы намека на прощение от Ма… от вашей сестры.

– Вы действительно приехали сюда только ради этого?

– Клянусь душой! – ответил он с такой непередаваемой горячностью, что она поневоле вспомнила прежнего Уиллоби и почувствовала, что верит в его искренность.

– Если причина лишь в этом, можете быть спокойны: Марианна давно вас простила.

– Неужели?! – все так же пылко воскликнул он. – Если это правда, то она простила меня намного раньше, чем следовало. Но теперь она не сможет не простить меня снова, но уже имея на то более весомые причины. Так вы согласны меня выслушать?

Элинор молча наклонила голову.

– Не знаю, – медленно начал он, – как вы с сестрой объяснили мои поступки и какие дьявольские побуждения мне приписывали… Не исключено, что вы своего мнения не измените, но ведь можно хотя бы попытаться! Я расскажу вам все без утайки. Когда я познакомился с вашей семьей, у меня была только одна цель – скоротать время, которое я должен был провести в Девоншире. Но пленительное очарование вашей юной сестры и ее обворожительные манеры не могли оставить меня совсем уж равнодушным. Что же касается ее отношения ко мне с самых первых встреч… Теперь когда я вспоминаю обо всем, то не перестаю удивляться собственной бесчувственности. Но тем не менее вынужден признаться: в первое время ее привязанность мне чертовски льстила. Я вовсе не думал о ее счастье, лишь заботился о собственном удовольствии, давая волю тем далеко не лучшим чертам характера, которые всегда руководили моими поступками. Короче говоря, я всячески стремился ей понравиться, но даже не думал отвечать взаимностью на ее чувство.

Элинор обратила на рассказчика взор, полный гневного презрения, и заявила:

– Мистер Уиллоби, я уверена, что вам не стоит продолжать. Подобное начало не сулит достойного продолжения. Хотя бы сейчас избавьте меня от страданий и не заставляйте выслушивать ваши признания.

– Нет, я требую! Я настаиваю, чтобы вы меня выслушали до конца! – с жаром возразил он. – Состояние мое никогда не было велико, а привычки требовали больших расходов. С ранней юности меня влекло общество только состоятельных людей. Каждый год после достижения совершеннолетия я только тем и занимался, что приумножал долги. Конечно, кончина моей престарелой родственницы миссис Смит, особы не бедной, должна была несколько поправить мои дела, но я понимал, что слишком полагаться на это не стоило, к тому же было неизвестно, когда это событие произойдет. Вот почему я уже давно предполагал решить проблему другим способом – подыскав богатую невесту. Поэтому я не мог и подумать о том, чтобы связать свою судьбу с вашей сестрой, и с абсолютным бессердечием, эгоизмом и беспримерной жестокостью я потакал своим легкомысленным желаниям и старался завоевать ее любовь, даже не думая ничего предлагать взамен. Я отлично вижу презрение и негодование в вашем взгляде, но поверьте, даже вы сейчас не можете осудить меня достаточно сурово. И лишь один момент немного смягчает гнусность моего поведения: я и представить не мог всю тяжесть удара, какой готовился нанести. Ведь я тогда не знал, что значит любить. Вы спросите, узнал ли я это потом? Не знаю. Если бы я любил по-настоящему, то разве смог бы принести это святое чувство в жертву алчности и эгоизму? Или пожертвовать ее любовью? Но я это сделал. Я всеми силами стремился избежать относительной бедности, которую привязанность и общество вашей сестры превратили бы в нечто совершенно не важное, и в результате обрел богатство, лишившись всего, что могло бы сделать его желанным.

– Так, значит, – сказала Элинор, чуть смягчившись, – вы все-таки какое-то время питали к ней искреннее чувство?

– Как же я мог устоять перед такими волшебными чарами, перед ее нежностью? На свете вряд ли найдется мужчина, способный на это. Я даже не заметил, как влюбился в нее. С ней я провел счастливейшие часы своей жизни. Тогда я и сам верил в искренность своих намерений, в собственное благородство. Я твердо решил просить ее руки, но все время легкомысленно откладывал решительное объяснение, не желая заключать помолвку, пока не привел в порядок дела. Я заранее принимаю все ваши упреки, но я действительно опасался связать себя словом, когда уже давно был связан честью. Я вел себя как пронырливый хитрец, предусмотрительно оставляющий для себя лазейку, чтобы впоследствии покрыть себя же позором и сделать навеки несчастным. Но вскоре я отбросил колебания и твердо решил, как только мы останемся наедине, открыто заверить ее в своем чувстве, которое перед этим я так старательно демонстрировал. Но за те несколько часов, которые отделяли меня от решительного объяснения, возникло одно обстоятельство, злополучное обстоятельство, положившее конец моим намерениям и надежде на счастье. Миссис Смит узнала, – тут он запнулся и опустил глаза, – уж не знаю откуда, полагаю, что от весьма дальних родственников, которым было выгодно лишить меня ее расположения, об одной моей связи… Но надо ли мне договаривать? – спросил Уиллоби и, краснея, поднял глаза на Элинор. – Полагаю, вы уже обо всем осведомлены?

– Да, – ответствовала Элинор и тоже слегка покраснела. – Я все знаю и не понимаю, какое пристойное объяснение вы намерены предложить. Даже представить не могу, каким образом вы собираетесь уменьшить свою вину?

– Вспомните, – вскричал Уиллоби, – кто рассказал вам обо всем?! Разве он мог быть беспристрастным? Не спорю, я обязан был с уважением отнестись к ее возрасту и положению. Поймите, я не собираюсь оправдываться, но и не хочу, чтобы вы думали, что виноват я один. И если ее судьба нелегка, то и она сама небезупречна, а если я – гнусный распутник, то и она не святая. Если ее неистовство, порывистость, страстность… да к тому же этому сопутствовал весьма недалекий ум… Но я не намерен защищаться! Ее чувства ко мне были искренними и заслуживали лучшего отношения. Я до сих пор вспоминаю нежность, сумевшую на короткий срок вызвать взаимность, и горько упрекаю себя. Я очень желал бы, чтобы ничего не случилось, но, увы… Я причинил страдания не только ей, но и той, чье чувство ко мне было не менее пылким, а ум и душа… Боже, как они были прекрасны!

– Вы были равнодушны к той несчастной… Мне неприятно обсуждать с вами подобную тему, но отсутствие чувств вовсе не оправдывает вашей жестокости. Не думайте, что природная ограниченность ее ума может извинить ваше бессердечие. Вы же не могли не знать, что, пока вы, счастливый и довольный, развлекаетесь в Девоншире и строите планы на будущее, она прозябает в безысходности и страшной нищете?

– Но откуда я мог это знать? Я действительно не объяснил ей, куда мне можно написать, но неужели вы думаете, что она не сумела бы меня найти, если бы захотела?

– Ладно, оставим это… И что сказала миссис Смит?

– Она пришла в величайшее негодование и потребовала от меня признания, правда ли это. Нетрудно догадаться, в какое смятение она тем самым привела меня. Против меня было абсолютно все: ее суровость, чистота, удаленность от света. Отрицать свою вину я не мог, а смягчить ее не сумел. Тем более что она всегда сомневалась в моей высокой нравственности, к тому же она обиделась на мое невнимание, поставив мне в вину, что во время визита к ней я постоянно отлучался. Короче говоря, дело дошло до разрыва. У меня имелся лишь один способ спасти себя. До глубины души возмущенная моей безнравственностью, женщина обещала простить меня, если только я женюсь на Элизе. Этого я сделать не мог, и она объявила, что больше не желает меня знать. Мой отъезд был назначен на утро, и ночь я провел в размышлениях. Борьба с собой была нелегкой, но длилась недолго. Моего чувства к Марианне, моей уверенности в ее взаимности оказалось недостаточно, чтобы перевесить страх перед бедностью. Повторяю, с ранней юности я считал, что должен владеть большими деньгами, а вращаясь среди состоятельных людей, я только укрепился в этом желании. У меня были основания полагать, что женщина, на которой я сейчас женат, не ответит отказом, если я сделаю предложение, вот я и убедил себя в благоразумии такого поступка и отсутствии иного выхода. Но еще до того, как я покинул Девоншир, меня ожидало тягостное испытание. В тот день я обещал обедать у вас и был обязан как-то объяснить свое отсутствие. Я долго колебался, заехать или написать записку. Я боялся увидеть Марианну и считал, что встреча с ней может заставить меня изменить намерения. Однако мой дух оказался достаточно крепок! Я приехал, увиделся с ней, посмотрел, как она горюет, и покинул ее в горе, надеясь больше никогда с ней не встретиться.

– Но зачем вы приехали? Достаточно было простой записки с извинениями.

– Так ведь мне необходимо было потешить мою гордость! Мне было невыносимо думать, что я уеду тайком, как вор. Я не желал, чтобы вы и все остальные соседи узнали, что произошло между мной и миссис Смит. Именно поэтому я решил заехать к вам по дороге в Хонитон. Должен признать, что встреча с вашей сестрой была попросту ужасна. И в довершение ко всему я застал ее одну. Ваша мама и вы с младшей сестрой куда-то ушли, и я не знал, когда вы вернетесь. А ведь всего лишь накануне я ушел от нее с глубокой решимостью поступить как должно. Но в ее присутствии от моей решимости не осталось и следа. Еще несколько часов, и я не смог бы с собой справиться. Она была бы связана со мной навеки. Я вспомнил, как легко было у меня на сердце, когда я пешком, веселый и довольный, возвращался из Бартона в Алленхейм. Тогда я любил все человечество! Каким же виноватым я чувствовал себя во время нашей последней встречи! У меня едва хватило сил притворяться. Ее печаль, ее разочарование, ее горькие сожаления, когда я сообщил, что должен без промедления покинуть Девоншир… Этого мне никогда не забыть. А как она была доверчива, как твердо верила в меня… Боже мой! Я был бессердечным негодяем!

Наступило молчание. Первой заговорила Элинор:

– Вы обещали ей скоро вернуться?

– Ах, да не помню я, что обещал! Но уж точно меньше, чем требовало прошлое, но намного больше, чем оправдывалось будущим. Боже мой, у меня нет сил об этом вспоминать. А потом появилась ваша мама, и мне пришлось пережить еще одну пытку ее добротой и лаской… Я был глубоко несчастен, но сейчас с утешением вспоминаю об испытанной тогда боли. Я так зол на себя за подлое безумие собственного сердца, что все мои былые страдания из-за этого стали моей гордостью и торжеством. Но я уехал, покинув все, что любил, уехал к тем, к кому был всего лишь равнодушен. Если вспомнить мое возвращение в Лондон… Я ехал на своих лошадях и потому медленно… В отсутствие собеседников я мог только думать. Будущее казалось мне манящим, но какие упоительные картины рисовало мне воображение, когда я вспоминал прошлое! Никогда не забуду эту поездку.

Уиллоби умолк.

– Что же, – поторопила собеседника Элинор. Она жалела несчастного, но все равно желала, чтобы он поскорее завершил тягостную исповедь. – Вы закончили?

– О нет. Разве вы забыли, что произошло в Лондоне? Она вам показывала то гнусное письмо?

– Да, я видела все письма и записки.

– Когда я получил ее первую записку – а получил я ее сразу же, потому что все время был в столице, – то почувствовал… Думаю, что наиболее уместно сказать, что слова здесь бессильны. Если же проще… не думайте, что я стремлюсь пробудить в вас жалость… но только овладевшие мною чувства иначе как мучительнейшими назвать нельзя. Каждая строчка поражала ударом кинжала в сердце (вашей сестры сейчас здесь нет, поэтому некому мне указать на избитость использованной метафоры). Марианна в городе, совсем рядом! Выражаясь тем же языком, это было громом среди ясного неба. Уверен, – слабо улыбнулся он, – что она не преминула бы мило попенять мне на удары грома и кинжалы в сердце. Ее мнения, ее вкусы, мне кажется, я знаю их лучше, чем свои собственные. Во всяком случае, они мне дороже.

Элинор совершенно не знала, как следует вести себя во время этого странного разговора, но сочла необходимым напомнить своему собеседнику о неуместности высказываний, подобных последнему:

– Вы говорите лишнее, мистер Уиллоби. Не забывайте, что теперь вы женаты. Излагайте только то, что требует ваша совесть.

– Записка Марианны, из которой я узнал, что по-прежнему дорог ей, что разлука не ослабила ее чувств и она все так же верит в постоянство моих, пробудила во мне былое раскаяние. Я сказал «пробудила», потому что столичная жизнь сумела довольно скоро усыпить его. Мало-помалу я превращался в обычного городского повесу, изображал равнодушие ко всем, в том числе и к ней, и даже успел внушить себе, что она, без сомнения, давно меня забыла. Я убеждал, что наше взаимное чувство было легким увлечением, ни к чему не обязывающим флиртом, удивленно пожимал плечами, в зародыше подавлял угрызения совести и все время мысленно повторял: «Я буду рад услышать, что она вышла замуж». Но одна ее записка заставила меня лучше узнать свои собственные чувства. Неожиданно для самого себя я понял, что она мне дороже всех женщин мира, и с ней, единственной, я обошелся мерзко и гнусно. А я как раз только что сделал предложение мисс Грей, которое было принято, и отступить я уже не мог. Мне оставалось лишь старательно избегать вас обеих. Я решил не отвечать Марианне, втайне надеясь, что больше писать она не станет. Сначала я решил не заезжать на Беркли-стрит. Но затем подумал, что разумнее будет принять вид равнодушного знакомого, и как-то утром, дождавшись, когда вы втроем уедете, я занес свою карточку.

– Вы ждали, чтобы мы уехали?

– Да! Возможно, вы удивитесь, когда я скажу, что часто следил за вами, как много раз едва не попался вам на глаза. Сколько раз я забегал в первый попавшийся магазин и ждал, пока ваш экипаж проедет мимо. Вы же наверняка знаете, что я жил на Бонд-стрит, поэтому почти каждый день имел возможность видеть кого-то из вас. И только постоянная бдительность и большое желание не попадаться вам на глаза помешали нам встретиться намного раньше. Я заранее решил всячески избегать Мидлтонов и всех наших общих знакомых. И все-таки мне довелось столкнуться с сэром Джоном в первый же день после их приезда, поскольку я не знал, что они уже в городе. Это было, если я не ошибаюсь, на другой день после того, как я заходил к миссис Дженнингс. Сэр Джон тут же пригласил меня на вечер к себе. Разумеется, из осторожности я бы побоялся принять приглашение, даже если бы он, желая заручиться моим согласием, не упомянул, что вы и ваша сестра тоже приглашены. А на следующее утро я получил еще одну записку от Марианны – нежную, трогательную, доверчивую – ну, словом, как раз такую, чтобы наглядно продемонстрировать мне всю низость собственного поведения. У меня не хватило сил на нее ответить. Я, честно, попытался, но перо меня не слушалось. И весь день я мог думать только о ней. Если вы сохранили способность к состраданию, мисс Дэшвуд, то сможете без труда вообразить, в каком ужасающем положении я оказался. Мое сердце было полно вашей сестрой, я думал только о ней и в то же самое время был вынужден изображать счастливого жениха другой. Мне незачем рассказывать, вы и сами отлично знаете, что в конце концов наша встреча состоялась и как я себя при этом вел. Это был вечер воистину адских мучений! Марианна, прекрасная, как ангел, устремляет на меня пленительный взор своих волшебных глаз, протягивает руку, просит объяснения… А рядом со мной Софья – ревнивая, как дьяволица… Не знаю, зачем я вам все это говорю… Все уже позади… Но что это был за вечер! Я бежал от вас, как только сумел, и последнее, что мне довелось увидеть, – милое лицо Марианны, в котором не было ни кровинки, а в глазах застыл ужас. Вот какой я ее запомнил. Это было так ужасно! А нынче, когда я думал, что она умирает, то почувствовал некое странное утешение. Почему-то мне стало легче при мысли, что я уже знаю, какой ее увидят те, кто проводят в последний путь. Всю дорогу я видел перед собой только ее лицо.

Снова наступило молчание. Оба собеседника погрузились в свои невеселые мысли. Первым заговорил Уиллоби:

– Что ж, мне пора. Но ваша сестра действительно вне опасности?

– По крайней мере, нас в этом заверили.

– А что ваша бедная мама? Она ведь так любит Марианну!

– Мистер Уиллоби, а вы ничего не хотите сказать о вашем письме?

– Ах да. Все знают, что ваша сестра на следующее утро после той встречи написала мне. Я как раз завтракал у Эллисонов, поэтому ее письмо принесли туда из моей квартиры вместе с остальной почтой. Софья заметила его раньше меня. Хорошая бумага, то, как она была сложена, аккуратный почерк – все это вызвало ее подозрения. До нее дошли слухи о моих ухаживаниях в Девоншире, а встреча, происшедшая накануне вечером у нее на глазах, объяснила ей, о ком шла речь. Надо полагать, ее ревность распалилась до предела. Напустив на себя шаловливый вид, который так часто пленяет нас в любимой женщине, она схватила письмо, вскрыла его и прочла. Однако такая бесцеремонность не осталась безнаказанной. То, что она прочла, несомненно, заставило ее страдать. Однако ее страдания я бы еще смог стерпеть, но ее ярость… ее злоба… Всего этого для меня оказалось слишком. Я был готов на все, чтобы хоть немного ее успокоить. Короче говоря, что вы думаете об эпистолярном стиле моей жены? Он необыкновенно изящен и деликатен, вы не находите? А какая женственность в каждом слове!

– Вашей жены? Но ведь почерк был ваш!

– О да. Однако мне принадлежит честь всего лишь рабского копирования, переписывания ее творения. И я с большим трудом вынудил себя поставить под этим безобразием свою подпись. Однако замысел всецело ее, равно как и глубина мысли и изысканный слог. Мне ничего не оставалось делать. Мы были помолвлены, приготовления шли полным ходом, день свадьбы был уже назначен. Боже, о чем я говорю! Я и сейчас пытаюсь защитить себя. Ни к чему уловки! При чем тут день свадьбы! Мне были остро нужны ее деньги, и я был вынужден соглашаться на все, чтобы не допустить разрыва. В конечном счете стиль этого мерзкого письма ничего не менял. У Марианны и ее друзей все равно уже сложилось мнение обо мне. Могло получиться даже лучше. Я должен был предстать перед ней отпетым негодяем, а уж каким образом я это сделал, значения не имело. «Я все равно навеки опозорен в мнении этих людей, – сказал я себе. – Двери их домов передо мной закрыты. Они считают меня человеком без чести и совести, а это письмо лишь подтвердит их правоту». Вот как я рассуждал, переписывая слова моей невесты и прощаясь даже с самой памятью о Марианне. Три ее записочки, которые постоянно были при мне, я был вынужден отдать. И еще ее локон! Он тоже всюду был со мной, лежал в том самом бумажнике, вместе с записками, который моя будущая драгоценная супруга обыскала с очаровательной и шаловливой злобой… Все милые напоминания о Марианне, которые я так бережно хранил, были у меня безжалостно отняты.

– Вы, мистер Уиллоби, говорите совершенно недопустимые вещи, – строго заявила Элинор, хотя ее голос выдавал сострадание. – Вам не следует отзываться в таких выражениях ни о миссис Уиллоби, ни о моей сестре. Вы сами сделали свой выбор. Насколько я понимаю, вас никто не принуждал. И теперь ваша жена приобрела право, по крайней мере, на вашу сдержанность и уважение. По всей видимости, она вас любит, иначе вряд ли согласилась бы выйти за вас. А грубость и презрительность, с какими вы говорите о ней, вовсе не искупают вашей вины перед Марианной. К тому же, мне кажется, это не может успокоить и вашу совесть.

– Оставьте в покое мою жену, – вздохнул Уиллоби. – Поверьте, она не заслуживает вашего сочувствия. Перед свадьбой она совершенно точно знала, что я не питаю к ней нежных чувств. Однако свадьбу мы сыграли, после чего отправились вкусить счастье первых супружеских дней в Комбе-Магна, а уже оттуда вернулись в столицу развлекаться. Скажите, мисс Дэшвуд, сумел ли я пробудить в вашем сердце жалость? Стала ли ваша ненависть ко мне хотя бы немного меньше? Считаете ли вы, что я хотя бы в какой-то малости искупил свою вину?

– Да… Без сомнения, в чем-то вы оправдались, хотя и в малом. Признаюсь, я считала вас куда более распущенным. Оказалось, что в вашем сердце меньше дурных чувств… гораздо меньше. Но ведь вы причинили столько горя! Столько страданий! Этого нельзя ни оправдать, ни простить!

– Вы расскажете вашей сестре… позже, когда она поправится, о чем я говорил? Молю вас, позвольте мне стать хотя бы немного лучше в ее глазах! Вы сказали, что она меня простила… Так дайте же мне надежду, что, немного лучше узнав мое теперешнее состояние и мои чувства, она подарит мне более полное прощение! Расскажите же ей, как сильно я страдаю и как горько раскаиваюсь, что сердцем я всегда был ей верен и что теперь она стала мне дороже, чем прежде.

– Я расскажу ей все, что необходимо для вашего оправдания, если здесь уместно это слово. Но вы так и не объяснили, зачем вы приехали и откуда узнали о ее болезни.

– Не далее как вчера в Друри-Лейн я случайно столкнулся с сэром Джоном, и он впервые за последние два месяца заговорил со мной. Прежде он всякий раз поворачивался ко мне спиной, что меня не удивляло и в общем-то не оскорбляло. Но на этот раз его доброе и честное сердце не устояло против искушения причинить мне боль. Поэтому он прямо объявил мне, что Марианна Дэшвуд умирает в Кливленде от горячки, что утром они получили письмо от миссис Дженнингс, и, по ее мнению, надежды больше нет, что напуганные Палмеры покинули собственный дом – ну и дальше в том же духе. Я был настолько потрясен, что не сумел сохранить равнодушный вид. Даже сэр Джон, которому мало свойственна проницательность, понял это. Очевидно, мои страдания смягчили его сердце, ранее донельзя ожесточенное против меня. Он был настолько добр, что при расставании чуть было не протянул мне руку и напомнил о давнем обещании подарить мне щенка пойнтера. Нет таких слов, которые могли бы выразить мои чувства при мысли, что ваша сестра умирает, считая меня презренным негодяем, что ее последние минуты на этом свете отравлены ненавистью ко мне. Я же не знал, какие еще ужасные поступки и зловещие планы были мне приписаны! И тем более по крайней мере один человек из вашего ближайшего окружения должен был представить меня способным на все. Все это было ужасно. Я понял, что не в состоянии вынести эту пытку, и принял решение ехать. Сегодня в восемь часов утра я покинул Лондон, и вот я здесь. Теперь вы знаете все.

Элинор ничего не ответила. Она глубоко задумалась о том, как несправедливо обошлась с этим человеком судьба. Слишком ранняя независимость породила привычку к праздности, роскоши, вседозволенности, которая нанесла непоправимый вред его душе и характеру, отняла счастье. А ведь он от природы был наделен открытой и честной натурой, нежным и чувствительным сердцем, да и таланты приобрел немалые. Свет сделал его тщеславным и расточительным, что, в свою очередь, породило надменность, холодность и эгоизм. Именно тщеславие заставило его искать грешного торжества в победе над другим сердцем, но неожиданно привело к познанию искреннего чувства. Однако расточительство, вернее, порожденная им нужда заставила принести это светлое чувство в жертву. Каждая порочная склонность вела его по дороге зла, но обрекала на наказание. Чувство, которое Уиллоби, вопреки всему хорошему, что оставалось в его душе, безжалостно подавил, теперь вышло из-под контроля и завладело всеми его помыслами. И даже брак, принесший столько горя ее сестре, теперь тоже обещал стать для него источником вечных мучений, причем без надежды на избавление. От этих невеселых мыслей Элинор отвлек Уиллоби, который очнулся от тяжелой задумчивости и встал, собираясь откланяться.

– Больше мне незачем здесь оставаться. Пора ехать.

– Вы вернетесь в Лондон?

– Пока нет. Сначала я заеду в Комбе-Магна и приведу там в порядок дела. В город я вернусь дня через два.

Он протянул ей руку, и не подать ему своей Элинор не могла.

– Вы правда думаете обо мне уже не так плохо, как раньше? – спросил он и остановился, облокотившись на каминную полку, словно позабыв, что собрался уходить.

Элинор заверила его, что изменила свое мнение, что прощает его, жалеет и желает всяческих благ. Она сказала, что будет рада услышать, что он счастлив, и добавила несколько ненавязчивых советов на будущее. Его ответ не слишком обнадежил.

– Что поделаешь, – вздохнул он, – дальше буду жить, как сумею. О семейном счастье больше речи нет. Но если мне будет позволено думать, что вы и ваши близкие питаете благожелательный интерес к моей судьбе… это может заставить меня остеречься. Мне будет ради чего жить. Марианна, конечно, потеряна для меня навсегда. Я понимаю и не питаю никаких надежд, что, даже если бы мне счастливый случай вернул свободу…

Элинор с негодованием вскочила.

– Что ж, – проговорил он, – прощайте. Я уеду и буду жить в страхе перед одним событием.

– Каким?

– Браком вашей сестры.

– Почему? Неужели вы не понимаете, что она не может быть потеряна для вас больше, чем теперь.

– Но она будет принадлежать другому! А если этим другим окажется некто, менее всего… Но я лучше промолчу, чтобы не лишиться вашего сострадания. Не хочу показать, что я не способен к прощению. Благослови вас Бог!

С этими словами Уиллоби выбежал из комнаты.

Глава 45

Элинор осталась одна и погрузилась в глубокую задумчивость. Уже давно стих в отдалении стук колес экипажа Уиллоби, а она все еще сидела в кресле, пребывая во власти грустных мыслей. На какое-то время она даже забыла про сестру.

Всего полчаса назад она всем сердцем презирала Уиллоби, считала его низким и недостойным человеком. Теперь же он поневоле возбуждал сочувствие. Собственные пороки обрекли его на страдания и навсегда отторгли от их семьи. Элинор думала о нем с сожалением, пожалуй даже с нежностью, которые более соответствовали его желаниям, это она отчетливо понимала, чем истинным достоинствам. Она чувствовала, что влияние Уиллоби на нее усиливается причинами, которые холодный рассудок должен был проигнорировать, – его внешней привлекательностью, приятными манерами, обезоруживающей искренностью – что вовсе не было его заслугой. К тому же, судя по всему, он был по-прежнему пылко влюблен в Марианну, а чувство это теперь стало совершенно непозволительным. В общем, Элинор еще долго пребывала в смятении, прежде чем обрела способность мыслить здраво.

Когда она поднялась к ничего не подозревавшей сестре, Марианна как раз открыла глаза после долгого спокойного сна. Она чувствовала себя даже лучше, чем можно было надеяться. Вглядываясь в лицо сестры, Элинор почувствовала, что больше не в силах сохранять сдержанность и спокойствие. Прошлое, настоящее, будущее, долгий разговор с Уиллоби, появившаяся уверенность в выздоровлении Марианны, предстоящее свидание с матерью – все это ввергло ее в такое волнение, что она с трудом могла его скрывать. Она только боялась, что не сумеет сохранить внешнее хладнокровие и выдаст свое смятение сестре. Впрочем, мучиться ей пришлось недолго. Не прошло и получаса после ее возвращения от Уиллоби, как она снова поспешила вниз, услышав шум подъехавшего экипажа. Она так спешила избавить мать от мучительного страха, что выбежала в переднюю, чтобы встретить и обнять ее еще на пороге.

Миссис Дэшвуд была охвачена безмерной тревогой и в последние часы пути успела убедить себя, что Марианны нет на свете. У нее даже не хватило сил поздороваться с Элинор и спросить о состоянии больной. Но любящая дочь не ожидала ни слов приветствия, ни вопросов, а тотчас сообщила радостное известие. Необыкновенно чувствительная миссис Дэшвуд от счастья совсем лишилась сил. Элинор и полковник проводили ее в гостиную, поддерживая под руки. Проливая слезы радости и все еще не обретя дар речи, она вновь и вновь обнимала и целовала Элинор, а в промежутках между благодарными объятиями пожимала руку своего дорогого друга. Взгляд, обращенный на него, лучше слов выражал глубину ее признательности, в нем светилось убеждение, что полковник вместе с ней разделяет счастье этого мига. Он был безусловно счастлив и при этом ни разу не нарушил молчание.

Едва миссис Дэшвуд удалось взять себя в руки, она пожелала немедленно подняться к Марианне и несколько минут спустя уже нежно ласкала горячо любимую дочь, ставшую ей еще дороже из-за долгой разлуки, постигшего ее тяжелого горя и едва миновавшей смертельной опасности. Радость, с которой Элинор наблюдала их встречу, умерялась только боязнью, что Марианна теперь долго не сможет заснуть. Однако, когда речь шла о жизни и здоровье ее детей, миссис Дэшвуд умела быть осмотрительной и благоразумной. А Марианна, успокоенная мыслью, что мать с ней, и слишком ослабевшая, чтобы разговаривать, охотно подчинилась уговорам своих сиделок постараться уснуть. Миссис Дэшвуд осталась у постели больной, а Элинор послушалась мать и ушла к себе в спальню отдохнуть. Однако нервное возбуждение долго не давало ей сомкнуть глаз, несмотря на бессонную ночь и долгие изнурительные часы тревоги. У нее не выходил из головы Уиллоби, и мысленно она уже называла его «бедным». Она понимала, что поступила правильно, выслушав его оправдания, и попеременно то винила себя за то, что сурово судила о нем прежде, то вновь оправдывала. К тому же ее очень угнетало данное обещание рассказать о его признаниях сестре. Она откровенно боялась его исполнить, опасаясь, что рассказ может произвести слишком сильное впечатление на чувствительную Марианну и она не сможет обрести счастье с другим. На миг она даже пожелала, чтобы Уиллоби овдовел, после чего подумала о полковнике Брэндоне и снова упрекнула себя. В конце концов, своим постоянством и молчаливыми страданиями он заслужил в награду руку ее сестры и более достоин ее получить, чем его соперник. А значит, нынешней миссис Уиллоби следует от души пожелать чего угодно, только не преждевременной смерти.

Известие, с которым явился в Бартон полковник Брэндон, потрясло миссис Дэшвуд меньше, чем можно было ожидать, поскольку ее тревога уже давно переросла все мыслимые пределы. Опасаясь за Марианну, она не ожидала ничего хорошего и сама начала собираться в Кливленд. Когда приехал полковник Брэндон, она уже была совсем готова, и ему пришлось только подождать, чтобы миссис Кэри заехала за Маргарет. Мать не захотела взять с собой младшую дочь, опасаясь, что та может заразиться.

Марианна быстро поправлялась, и, глядя на сияющее лицо миссис Дэшвуд, легко верилось, что она и правда, как постоянно повторяла, самая счастливая женщина в мире. Услышав в очередной раз о безмерном счастье матери, заглянув в ее счастливые глаза, Элинор как-то поймала себя на мысли, что та вовсе забыла Эдварда. Но дело обстояло значительно проще: с одной стороны, миссис Дэшвуд вполне доверяла спокойствию, с которым Элинор написала ей о своих обманутых надеждах, а с другой – была до крайности измучена тревогой за Марианну, и теперь она подсознательно стремилась думать лишь о том, что увеличивало ее счастье. Марианна благополучно выздоравливала от тяжелой болезни, опасности которой, как втайне подозревала миссис Дэшвуд, в немалой степени способствовала она сама, поощряя интерес дочери к Уиллоби. У ее радости был еще один источник, о котором Элинор пока не знала. Впрочем, в неведении она пребывала недолго. Лишь только матери и дочери удалось остаться наедине, Элинор услышала:

– Слава богу, мы одни. Ты даже не представляешь, Элинор, насколько я счастлива. Я узнала от полковника Брэндона, что он любит Марианну.

Элинор, одновременно довольная и огорченная, но вовсе не удивленная, слушала молча.

– Я знаю, что ты никогда не была похожа на меня, моя милая Элинор, не то меня потрясла бы твоя сдержанность в такую счастливую минуту. Если бы я хотела пожелать для всех нас величайшего блага, то не задумываясь сказала бы: «Пусть полковник Брэндон станет мужем одной из моих дочерей». Но я уверена, что из вас двух Марианна будет с ним более счастлива.

Элинор совсем уже хотела поинтересоваться, откуда у нее такая уверенность, хотя отлично понимала, что суждение матери не опирается на беспристрастное сравнение их возраста, характера и чувств. Но она знала, что ее мать, если что-нибудь ее особенно занимает, всегда в воображении уносится очень далеко, забывая о доводах рассудка, поэтому промолчала и ограничилась улыбкой.

– Он открыл мне свое сердце вчера в дороге. Произошло это совершенно случайно. Надеюсь, ты понимаешь, что я была способна говорить только о моей бедной девочке, о моем горе. Но тут я заметила, что он тоже искренне страдает, причем сила его горя не уступает моей. Возможно, он подумал, что простая дружба не предполагает столь горячего и искреннего сочувствия, а может быть, просто подчинился внезапному порыву, не знаю… Но как бы там ни было, он поведал мне о своей давней и нежной привязанности к Марианне. Представь себе, моя дорогая Элинор, он полюбил ее с первого взгляда, с первой минуты…

Тут Элинор про себя заметила, что действительные признания полковника Брэндона уже сменились плодами богатой фантазии миссис Дэшвуд, которая частенько разыгрывалась не на шутку.

– Его чувство – горячее, искреннее и постоянное – бесконечно превосходило то, что испытывал или изображал Уиллоби. Представь, оно не угасло даже во время злосчастного увлечения Марианны этим недостойным молодым человеком. Полковник начисто лишен эгоизма, даже простого самолюбия! Он готов отказаться от надежды на собственное счастье, лишь бы видеть радостной и довольной ее! Лишь бы она была счастлива, пусть даже с другим. Какое благородство! Какая прямота! Какая сердечность! Вот уж кто никогда не обманет!

– Репутация полковника Брэндона как превосходнейшего и благороднейшего человека широко известна, – сказала Элинор.

– Я знаю, – серьезно ответила мать. – Иначе после полученного урока я бы ни за что не решилась поощрять подобное чувство и даже, скорее всего, не одобрила бы его. Но, приехав за мной, он показал себя таким деятельным и заботливым другом, что я получила достаточное свидетельство того, что он достойнейший из достойных.

– Это доказывается не единственным его добрым поступком, – возразила Элинор, – к которому могла подтолкнуть одна только страсть. Миссис Дженнингс и Мидлтоны знают его давно и близко. Они его искренне любят и уважают. Даже я, хотя мы познакомились недавно, успела хорошо узнать и высоко оценить этого человека. Право называть его братом я несомненно сочту за честь, если только поверю, что Марианна будет с ним счастлива. А какой ответ вы ему дали? Позволили надеяться?

– Ах, доченька моя! О какой надежде могла идти речь, если в тот момент я даже не знала, жива ли Марианна? Да он и не просил у меня разрешения надеяться или моей помощи. Его признание было невольным, он просто почувствовал настоятельную необходимость излить кому-нибудь душу, найти хотя бы какое-нибудь утешение… Он вовсе не просил о моем согласии. Но все-таки я сказала, что если Марианна сумеет побороть болезнь, на что я всей душой надеюсь, то для меня будет величайшим счастьем всемерно способствовать их браку. Когда мы приехали сюда, где нас ожидала величайшая радость, я повторила свои слова и предложила свою поддержку. Я сказала ему, что время все исправит. Марианна не станет долго тосковать по недостойному человеку и, несомненно, будет покорена его многочисленными положительными качествами.

– Однако, судя по мрачности полковника, вам не удалось вселить в его сердце надежду?

– Увы! Он считает, что чувство Марианны слишком сильно и глубоко, и нужен достаточно длительный срок, чтобы ее сердце стало свободным. Нет-нет, он готов ждать, но дело в том, что он очень скромен и застенчив, он даже не верит, что при такой разнице в возрасте и таком несходстве характеров ему удастся добиться от нее взаимности. Что касается меня, то я уверена, что в этом он очень ошибается. Конечно, полковник старше ее, но ровно настолько, чтобы его характер успел сформироваться, а нравственные принципы – сложиться. Что же до его характера, то он именно таков, чтобы обеспечить счастье твоей сестры. В его пользу также говорит внешность, манеры… И не думай, пожалуйста, что пристрастность не дает мне видеть вещи в их истинном свете. Вовсе нет. Я понимаю, что он не так красив, как Уиллоби, но зато в его облике куда больше благородства. Если помнишь, я говорила тебе, что в глазах Уиллоби часто мелькает что-то крайне неприятное.

Элинор такого не помнила, но миссис Дэшвуд вовсе не ждала ее ответа. Она с воодушевлением продолжила:

– А манеры полковника мне нравятся несравненно больше, чем манеры Уиллоби, и я не сомневаюсь, что Марианна тоже это видит. Его мягкость, искреннее внимание к другим, мужественность, простота – все это куда ближе Марианне, чем искусственная и неуместная пылкость Уиллоби. Я убеждена, что, даже не поступи Уиллоби столь подло, Марианна все равно не нашла бы с ним счастья, во всяком случае такого полного, как с полковником Брэндоном.

Миссис Дэшвуд, слегка утомившись, умолкла. Элинор не была с ней согласна, но поостереглась высказывать свои возражения и ничем не ранила материнской чувствительности.

– Она будет жить в Делафорде, а значит – неподалеку от меня, – мечтательно добавила миссис Дэшвуд, – даже если я останусь в Бартоне. Но я надеюсь, что там отыщется небольшой дом или коттедж, в котором мы сможем устроиться не хуже, чем в Бартоне.

Бедная Элинор. Все кому не лень хотят поселить ее в Делафорде! Но и тут она сохранила бесстрастность.

– К тому же у него имеется состояние. В мои годы уже нельзя об этом не думать. Конечно, я не знаю, каким капиталом он обладает, но не сомневаюсь, что немаленьким.

На этом разговор пришлось прервать, поскольку уединение матери и дочери было нарушено. Элинор поднялась к себе, желая как следует обдумать услышанное. Она мысленно пожелала успеха доброму другу и с трудом подавила прилив острой жалости к Уиллоби.

Глава 46

Болезнь Марианны была тяжелой, изнурительной и вызвала упадок сил, но все же юность и крепкая от природы конституция победили. Выздоровлению немало способствовало присутствие горячо любимой матери, и уже через четыре дня после приезда миссис Дэшвуд Марианна смогла спуститься в гостиную миссис Палмер. По ее настоянию туда пригласили полковника Брэндона. Ей не терпелось поблагодарить его за то, что он привез миссис Дэшвуд в Кливленд.

Когда он вошел в комнату и увидел, как изменилась Марианна, то сначала смог лишь молча взять ее бледную руку, которую она ему тотчас протянула. Однако его чувства, решила Элинор, были вызваны не только любовью к ее сестре и сознанием, что об этой любви знают другие. Грустный взгляд, который он устремил на больную, тревожное выражение лица – все это говорило о том, что сходство между Марианной и Элизой, о котором он вскользь упомянул, напомнило ему о невеселом прошлом, тем более что это сходство теперь явно усугубилось бледностью лица, темными кругами под глазами и даже словами искренней признательности за неоценимую услугу.

Миссис Дэшвуд следила за происходящим не менее внимательно, чем Элинор, но ее занимали совсем другие мысли, поэтому она не заметила в словах полковника ничего, что нельзя было бы объяснить естественными чувствами. А в поступках и словах Марианны она поспешила усмотреть первые признаки чего-то большего, чем простая благодарность.

Марианна быстро набиралась сил, и через два дня миссис Дэшвуд заговорила об отъезде в Бартон, что отвечало как ее желаниям, так и желаниям ее дочерей. От ее планов зависели планы двух их ближайших друзей: миссис Дженнингс не могла покинуть Кливленд, пока там оставалось семейство Дэшвуд, да и полковник Брэндон считал, что не должен оставлять женщин одних, хотя, строго говоря, его присутствие в Кливленде не было столь обязательным. Миссис Дэшвуд уступила настояниям полковника и решила отправиться в Бартон в его экипаже, где было больше места для больной. В ответ на это полковник принял совместное приглашение миссис Дэшвуд и миссис Дженнингс, которая была настолько радушна, что с готовностью предлагала не только свое гостеприимство, но и чужое, и твердо пообещал через две-три недели приехать погостить в Бартон и заодно забрать свой экипаж.

Наконец настал день отъезда. Прощаясь, Марианна от всего сердца выразила благодарность миссис Дженнингс, проявила невиданное ранее почтение и высказала самые добрые пожелания. Скорее всего, к этому ее подтолкнуло тайное признание прежней незаслуженной неучтивости. После этого она с дружеской приветливостью простилась и с полковником, который заботливо усадил ее в экипаж, постаравшись, чтобы ей было удобно. Миссис Дэшвуд и Элинор заняли места рядом с Марианной, и миссис Дженнингс с полковником остались вдвоем. Некоторое время они беседовали об уехавших и довольствовались обществом друг друга, но вскоре миссис Дженнингс подали коляску, где она могла вдоволь поболтать со своей горничной, тем самым утешившись от потери своих юных спутниц. Проводив женщин, полковник Брэндон незамедлительно отправился в Делафорд.

Дэшвуды провели в дороге два дня, поэтому Марианна не слишком утомилась. Ее спутницы очень заботились, чтобы облегчить недавней больной тяготы пути, и каждая была вознаграждена бодростью и душевным спокойствием Марианны. Последнее особенно радовало Элинор. Долгие недели ей приходилось наблюдать непрекращающиеся страдания сестры, которые та не могла ни излить в словах – не хватало мужества, ни скрыть от посторонних глаз – не хватало сил. И вот теперь Элинор получила возможность с радостью наблюдать за безмятежным спокойствием Марианны, рожденным, как ей хотелось верить, серьезными размышлениями, а потому служившим предвестником возвращения прежней беззаботности.

Когда они подъезжали к Бартону, где все окрестности, каждое дерево, каждый куст будили горькие воспоминания, Марианна погрузилась в мрачную задумчивость. Она отвернулась от своих спутниц и молча уставилась в окошко. Элинор это вовсе не удивило и, по ее мнению, было вполне естественно. Помогая Марианне выйти из экипажа возле дома, она заметила на ее лице следы слез и снова посчитала это нормальным, почувствовав не только сострадательную жалость, но и одобрение явных стараний сестры скрыть свое расстройство. И в том, как Марианна держалась дальше, она подметила признаки пробуждающейся власти рассудка. Войдя в гостиную, она обвела внимательным взглядом комнату, словно приказав себе равнодушно взирать на любой предмет, который напоминал бы ей о Уиллоби. Говорила она немного, но вполне спокойно, а если иногда у нее и вырывался невольный вздох, то он тотчас искупался улыбкой. После обеда она подошла к своему фортепьяно, но первое, на что упал ее взгляд, были ноты любимых дуэтов, подаренные ей Уиллоби, с ее именем, написанным на титульном листе его рукой. Очевидно, это было уже слишком. Она грустно покачала головой, убрала ноты, пробежала пальцами по клавишам, но пожаловалась на слабость и закрыла крышку инструмента. Тем не менее она твердо заявила, что впредь намерена упражняться много и упорно.

На следующее утро признаки выздоровления не только не исчезли, но и стали еще очевиднее. Освеженная после ночного отдыха, Марианна выглядела бодрой и с оптимизмом смотрела в будущее: она предвкушала скорую встречу с Маргарет, радовалась, что вернулась в семейный круг, говорила об их общих занятиях и беседах как о самом большом счастье, какого можно желать.

– Когда установится погода и ко мне вернутся силы, – мечтала она, – мы будем каждый день гулять. Сходим на ферму у подножия холма, проведаем детей, осмотрим новые посадки сэра Джона у Бартон-Кросса и в Эббиленде, будем часто посещать руины древнего аббатства, надо же, в конце концов, узнать, так ли оно было обширно, как рассказывают! Мы будем очень счастливы. Я знаю, что все лето пройдет в тихих и милых сердцу удовольствиях. Я буду вставать каждый день не позднее шести часов утра и все время до обеда посвящать музыке и чтению. Я разработала для себя план и намерена выполнять его со всей серьезностью. Все наши книги я уже знаю слишком хорошо, поэтому их можно перечитывать лишь для развлечения. Но в библиотеке Бартон-Парка найдется немало томов, заслуживающих самого пристального внимания. Что же касается новинок, их, я полагаю, можно брать у полковника Брэндона. Я буду читать каждый день по шесть часов и за год приобрету немало знаний, которых мне сейчас не хватает.

Элинор похвалила сестру за стремление к столь достойным целям, и если и позволила себе усмешку, то только мысленно. Живое воображение всегда подталкивало ее к крайностям, но если прежде это была томная праздность, то теперь она намеревалась предаться весьма разумным и добродетельным занятиям. Однако настроение Элинор сразу же испортилось, как только она вспомнила, что до сих пор не выполнила данное Уиллоби обещание. Она очень боялась, что, сдержав его, может снова смутить спокойствие Марианны, погубить, пусть даже на время, ее мечты о безмятежном и весьма полезном времяпрепровождении. Элинор стремилась как можно дольше отсрочить наступление рокового часа, и она легко убедила себя отложить разговор до тех пор, когда сестра не окрепнет. Но это разумное решение, как часто бывает, было принято только для того, чтобы сразу его нарушить.

Два дня Марианна провела в помещении, поскольку погода не позволяла выходить на воздух. Но вслед за этим наступило утро такое ясное и теплое, что миссис Дэшвуд без всякой тревоги позволила дочери пройтись, опираясь на руку Элинор, по дороге перед домом. Мать только напомнила девушкам, что Марианне нельзя утомляться.

Поскольку Марианна была еще очень слаба и впервые после болезни отправилась на прогулку, сестры шли медленно. Они прошли лишь до места, откуда открывался вид на тот самый роковой холм за домом. Остановившись, Марианна спокойно сказала:

– Вон там, – показала она рукой, – я споткнулась и упала… И впервые увидела Уиллоби. – Имя она произнесла едва слышно, но затем добавила вполне обычным голосом: – Я рада убедиться, что могу находиться здесь, почти не ощущая боли. Станем ли мы когда-нибудь говорить о былом, Элинор? Или этого делать не стоит? Знаешь, мне кажется, – нерешительно добавила она, – что я уже могу думать и говорить о прошлом, не испытывая сильных эмоций…

Элинор с нежностью посмотрела на сестру и попросила ее быть откровенной.

– Я больше не сожалею, – сказала Марианна, – о нем… И я хочу поговорить с тобой вовсе не о своих чувствах к нему прежде, а о том, что я ощущаю теперь. И если бы только я могла поверить, что он не все время притворялся и обманывал меня, если бы кто-нибудь меня убедил, что он в действительности не был злодеем, каким мне представлялся с тех пор, как мне стала известна судьба той несчастной девочки…

Марианна умолкла. Каждое произнесенное ею слово наполняло душу Элинор радостью. Она участливо спросила:

– Если бы ты могла в этом убедиться, думаешь, больше тебя ничто не мучило бы?

– Да, я уверена. Мое душевное спокойствие зависит от этого сразу по нескольким причинам. Мне страшно подозревать человека, который значил для меня так много, с которым я связывала надежды на будущее… А что я должна думать о самой себе? В ситуации, подобной моей, лишь бесстыдно выставляемое напоказ чувство могло поставить меня…

– А как бы, – перебила ее Элинор, – тебе хотелось объяснить его поведение?

– Больше всего мне хотелось бы думать, что им двигало всего лишь легкомыслие и непостоянство! Ах, как бы я хотела думать именно так!

Элинор ничего не ответила. Она все еще не могла решить, начать свой рассказ немедленно или отложить его до тех пор, пока к Марианне не вернется прежнее здоровье и жизнерадостность. Некоторое время сестры шли вперед в полном молчании.

– Когда я желаю, чтобы его тайные мысли были не более тягостными, чем мои, – задумчиво сказала Марианна, – я не желаю ему ничего особенно хорошего. Этого вполне достаточно, чтобы он мучительно страдал.

– Ты сравниваешь свое поведение с его?

– Нет, только с тем, каким ему следовало быть. Я сравниваю свое поведение с твоим.

– Почему? Ведь мое положение было совсем другое.

– И все-таки сходства между ними можно отыскать довольно много, чего не скажешь о том, как мы обе себя вели. Элинор, милая, ты по своей доброте оправдываешь то, что никак не могла не осуждать рассудком. Болезнь заставила меня серьезно задуматься. У меня было достаточно времени и уединения для серьезных размышлений. Пойми, способность думать вернулась ко мне значительно раньше, чем разговаривать. Я только сейчас поняла, насколько непростительно опрометчивым, эгоистичным и нетерпимым по отношению к другим людям было мое поведение с той самой минуты, когда прошлой осенью мы познакомились с Уиллоби. Я увидела, что мои собственные чувства явились причиной будущих страданий, а неумение стойко переносить их едва не свело меня в могилу. Я отчетливо понимаю, что заболела только по своей вине, поскольку пренебрегала здоровьем с упрямством, которое даже тогда казалось мне не вполне извинительным. Если бы я умерла, это было бы самоубийством. Но о том, что я находилась в смертельной опасности, я узнала, только когда она осталась позади. Если честно, меня очень удивляет, как я смогла выздороветь после всего этого. Мне кажется, что само желание жить, чтобы искупить вину перед Господом и перед вами, должно было убить меня. Если бы я умерла, представляю, сколько горя принесла бы тебе, моей сестре, моему преданному и доброму другу. А ведь ты видела, какой последнее время я была себялюбивой, эгоистичной… я же видела и слышала только себя! Если бы я умерла, какой бы я осталась в твоей памяти? А мама? Разве ты смогла бы ее утешить? У меня не хватает слов, чтобы выразить, насколько я противна сама себе. Оглядываясь назад, я вижу только неисполненные долги, потакание своим прихотям. По-моему, я успела обидеть всех! За неизменную доброту миссис Дженнингс я платила черной неблагодарностью, я вела себя дерзко и нетерпимо с Мидлтонами, с Палмерами, с сестрами Стил и даже с людьми, которых едва знаю! Я не желала видеть их достоинств, а знаки внимания меня только раздражали. Даже Джону и Фанни, пусть они заслуживают и немного, я давала еще меньше! Но ты терпела от меня больше всех! Даже больше мамы! Никто, кроме меня, не знал, сколько печали таится в твоем сердце, но это никак не повлияло на мое поведение. Я даже не испытывала сострадания, которое, несомненно, пошло бы на пользу нам обеим. Подумать только, передо мной постоянно был твой пример, а что толку? Разве я думала о тебе? Разве стремилась тебе помочь? Обзавелась ли я твоим терпением? Или, может быть, пыталась облегчить твое бремя, взяв на себя часть обязанностей, налагаемых благовоспитанностью и элементарной человеческой благодарностью? Конечно нет! И даже когда я узнала о твоем несчастье, то все равно втайне не допускала, что кто-то, кроме меня, способен страдать. Я тосковала только о покинувшем и предавшем меня человеке, одновременно распиналась в безграничной к тебе любви и заставляла страдать вместе со мной.

На этом поток обращенных к себе упреков иссяк, и Элинор, торопясь утешить сестру, не поскупилась на похвалы, каких ее откровенность и искреннее раскаяние вполне заслуживали. Марианна нежно пожала сестре руку и ответила:

– Ты – мой добрый ангел! Но я все обдумала. Моим искуплением станет будущее. Если я сумею претворить в жизнь свой план, мой характер станет намного лучше, чувства подчинятся разуму и не станут больше подвергать мучительным пыткам меня и причинять беспокойство моим близким. Ты, мама и Маргарет отныне станете моим миром, вам будет отдана вся моя любовь. Больше у меня никогда не появится искушение расстаться с вами, с нашим домом, а если я и буду изредка появляться в обществе, то лишь для того, чтобы показать, что моя высокомерная гордыня укрощена, я стала умнее и добрее и вполне способна соблюдать общепринятые правила поведения с кротостью и терпимостью. Что же касается Уиллоби… Не стану давать пустых обещаний скоро… когда-нибудь забыть его. Это было бы заведомой неправдой. Память о нем останется со мной навсегда. Но лишней власти надо мной она не получит, а будет весьма ограничена религией, разумом, постоянными занятиями… – Она помолчала и добавила чуть слышно: – О, если бы я могла узнать, что таится в его сердце, все остальное было бы нетрудно!

Элинор, уже некоторое время напряженно думавшая, стоит ли ей поторопиться со своим рассказом, или все же уместно еще немного подождать, услышав эти слова, решила, что от размышлений в любом случае пользы нет, и тут же, не давая себе возможности передумать, начала свой рассказ.

Ей очень хотелось верить, что построила она свой рассказ искусно. Сначала она осторожно подготовила взволнованную слушательницу, затем изложила основные моменты, на которых Уиллоби строил свои оправдания, отметила его искреннее раскаяние и скрыла лишь изъявления пылкой любви. Марианна не проронила ни слова. Она все время смотрела под ноги, а ее трепет выдавали только побелевшие губы, которые дрожали даже больше, чем в первые дни после болезни. Она хотела задать сотни вопросов, но не осмеливалась произнести их вслух. Она с жадным вниманием ловила каждое слово, стискивала руку сестры, а по ее щекам безостановочно струились слезы.

Элинор боялась, что сестра утомится, и повела ее назад к дому. Догадываясь, какое любопытство сжигает Марианну, она всю дорогу говорила только об Уиллоби, об их беседе, подробно описывала, как он произносил отдельные фразы и как при этом выглядел, избегая только опасных подробностей. Лишь только они вошли в дом, Марианна благодарно поцеловала сестру, пробормотала сквозь слезы два слова – «расскажи маме» и отправилась в свою комнату. Элинор решила не мешать сестре побыть одной, однако необыкновенно обеспокоилась возможными последствиями разговора и твердо решила вернуться к этой теме вновь, даже если Марианна не проявит инициативу. Затем она медленно направилась в гостиную, чтобы исполнить просьбу сестры.

Глава 47

Миссис Дэшвуд даже обрадовалась возможности оправдать своего недавнего любимца. Уверившись, что часть вины с него можно снять, она почувствовала к нему жалость и вполне искренне пожелала счастья. Однако былое расположение не могло вернуться. Как ни крути, с Марианной он вел себя далеко не безукоризненно и сам отнюдь не являлся безупречной личностью. Ничто не могло изгладить из памяти матери воспоминания о том, сколько из-за него страдала ее дочь. Да и поступок с Элизой вряд ли можно было так легко оправдать. А потому Уиллоби не мог претендовать на прежнее место в ее сердце, а значит, и повредить интересам полковника Брэндона.

Если бы миссис Дэшвуд выслушала всю историю от самого Уиллоби, если бы она своими глазами видела его искаженное страданиями лицо, то несомненно поддалась бы его природному обаянию, а значит, проявила бы более глубокое сострадание. Но она услышала всю историю в изложении Элинор, которая не могла и не хотела вызвать у матери те же чувства, которые первоначально испытала сама. Лишь после долгих размышлений она вернула себе способность судить здраво и смотреть на поступки Уиллоби трезво. По этой причине Элинор старалась ограничиться изложением голых фактов, не искажая их, но и не стараясь приукрасить своим глубоким сочувствием.

Вечером они вновь собрались в гостиной втроем, и Марианна сама начала разговор об Уиллоби. Некоторое время она сидела молча, глубоко задумавшись, затем с видимым усилием заговорила. Ее голос был довольно спокойным, а тщательно скрываемое волнение выдавали лишь легкая краска на лице и участившееся дыхание.

– Я хочу заверить вас обеих, – чуть дрожащим голосом проговорила она, – что вижу события в правильном свете… как вам бы того хотелось.

Миссис Дэшвуд тут же вознамерилась перебить ее, успокоить, приласкать, но Элинор, желая узнать, какие выводы сделала сестра, знаками попросила мать не вмешиваться. А Марианна, запинаясь, продолжала:

– После того, что Элинор рассказала утром, мне стало намного легче. Я услышала именно то, что больше всего хотела услышать… – Ее голос на несколько секунд прервался, но она быстро овладела собой и продолжила: – Теперь я довольна и не хочу ничего менять. Все равно я никогда бы не смогла найти с ним счастье, узнав эту историю… А рано или поздно я все равно узнала бы ее. У меня не осталось бы доверия и уважения…

– Конечно! Я всегда это знала! – пылко воскликнула миссис Дэшвуд. – Невозможно быть счастливой с легкомысленным и эгоистичным повесой! И тем более с тем, кто так жестоко обошелся с самым дорогим из наших друзей, с самым лучшим человеком на земле! Моя Марианна никогда не могла бы найти счастье с подобным мужем! Ее чувствительная совесть испытала бы все мыслимые угрызения вместо него!

Марианна вздохнула и повторила:

– Я не хочу никаких перемен.

– Меня не может не радовать, – сказала Элинор, – что ты смотришь на случившееся весьма здраво. И наверняка видишь достаточно причин полагать, что твой брак с этим человеком обрек бы тебя на множество разочарований. Ты не нашла бы поддержки даже в любви, поскольку неверная любовь поддержать не может. Поженившись, вы остались бы навсегда бедны. Он сам говорил о своей расточительности, да и все его поведение свидетельствует о том, что возможность хотя бы в чем-то себя ограничить он даже не рассматривает. Его потребности в сочетании с твоей неопытностью и мизерным доходом очень скоро навлекли бы на вас неприятности, которые отнюдь не стали бы легче, оттого что прежде ты даже не подозревала об их существовании. Я хорошо тебя знаю и не сомневаюсь, что, разобравшись в ситуации, ты начала бы экономить на всем, что только возможно. Но думаю, что тебе было бы дозволено лишить удобств и удовольствий только себя. Твои старания все равно не поправили бы дела, безнадежно запутанные еще до вашего брака. А если бы ты попыталась хотя бы немного ограничить его развлечения, то, вероятнее всего, не только не сумела бы совладать с его эгоизмом, но одновременно утратила бы власть над его сердцем. Уверяю тебя, он бы очень быстро пожалел о браке, навлекшем на него трудности.

У Марианны задрожали губы, и она тихо повторила: «Эгоизм?» – словно хотела спросить: «Ты действительно считаешь его эгоистом?»

– Все его поведение, – сказала Элинор, решив быть твердой до конца, – с самого начала было до крайности эгоистичным. Он думал только о своем благе. Не что иное, как эгоизм, навело его на мысль поиграть с твоими чувствами в надежде получить удовольствие. Когда же в его сердце пробудилась взаимность, тот же эгоизм заставил его сначала откладывать со дня на день решительное объяснение, а потом и вовсе покинуть Бартон. Его поступки всегда определялись только одним: собственным благом.

– Наверное, это правда. О моем счастье он не заботился.

– Сейчас он несомненно и вполне искренне сожалеет о содеянном. А почему? Все очень просто. Он получил, что хотел, но обнаружил, что ему это не принесло радости. Он не нашел счастья. Его дела в полном порядке, он не страдает от нехватки средств и имеет время подумать, что женился на женщине, которую любил меньше, чем тебя. Но из этого вовсе не следует, что он бы обрел счастье, связав свою судьбу с тобой. Просто причины для расстройства у него тогда были бы другими. Он бы страдал из-за отсутствия денег. Сейчас он считает это обстоятельство ничего не значащими пустяками, но лишь потому, что безденежье ему не грозит. У него была бы жена, на которой не было бы повода жаловаться, но жили бы вы в бедности, и весьма вероятно, что вскоре он поставил бы выгоды от наличия хорошего дохода куда выше семейного счастья и доброго нрава жены.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказала Марианна, – и ни о чем не жалею, кроме своей опрометчивости.

– Более правильно будет сказать, неосторожности твоей матери, мое бедное дитя, – перебила дочь миссис Дэшвуд. – Я одна во всем виновата.

Марианна не позволила ей продолжать и принялась уверять в вечной любви и преданности. Элинор очень радовал тот факт, что обе осознали свои ошибки, но вместе с тем она боялась, что столь бурное проявление чувств ослабит твердость сестры, поэтому она поспешила вернуться к прерванному эмоциональным всплеском разговору.

– Мне кажется, что из случившегося мы можем сделать один вывод, – сказала она. – Уиллоби был наказан за то, что посягнул на добродетель невинной девушки, я имею в виду Элизу Уильямс. Это преступление положило начало целой череде других, пусть и не таких серьезных. Оно же лежит в основе его теперешнего недовольства жизнью.

Марианна с готовностью согласилась, а миссис Дэшвуд воспользовалась моментом и подробно перечислила все достоинства полковника Брэндона, а также несчастья, которые ему пришлось пережить. Говорила она долго и с большим чувством, однако, судя по отсутствующему выражению лица Марианны, та почти ничего не услышала.

Как и опасалась Элинор, выздоровление Марианны немного замедлилось, и в следующие несколько дней ее состояние не изменилось к лучшему. Однако перемен к худшему тоже не наблюдалось. Она по-прежнему старалась казаться веселой и спокойной, поэтому Элинор отбросила тревогу и положилась на целительную силу времени, которое, как известно, способно излечить все.

Миссис Кэри привезла домой Маргарет, и семья, воссоединившись, снова повела тихую, уединенную жизнь. Пожалуй, нельзя сказать, что они полностью вернулись к своим обычным занятиям, но во всяком случае намеревались это сделать в самом ближайшем будущем.

Элинор с нетерпением ожидала известий об Эдварде. Она ничего не слышала о нем после отъезда из Лондона. Она не знала ни его планов, ни даже где он находился. Она обменялась несколькими письмами с братом, и в первом содержалась фраза: «Мы ничего не знаем об Эдварде, но, несомненно, его участь достойна всяческого сожаления. На эту запретную в нашем кругу тему мы не смеем наводить справки, однако полагаем, что он еще в Оксфорде». Ни в одном из последующих писем интересующее Элинор имя не упоминалось. Однако ей недолго пришлось страдать от отсутствия информации.

Как-то утром слуга отправился с поручениями в Эксетер. По возвращении он подробно отчитался о выполнении поручений, после чего добавил от себя:

– Вам известно, мадам, что мистер Феррарс женился?

Марианна вздрогнула и со страхом уставилась на Элинор. Увидев, что та побледнела как полотно, она залилась слезами. Миссис Дэшвуд тоже посмотрела на дочь и только тогда догадалась, что та давно и глубоко страдает. К тому же ее донельзя огорчили слезы Марианны, и она даже растерялась, не зная, к кому из девочек кинуться в первую очередь.

Слуга заметил только, что мисс Марианне дурно, и догадался позвать горничную, с помощью которой миссис Дэшвуд удалось увести дочь в гостиную. Как только Марианна немного успокоилась, мать поспешила вернуться к старшей дочери. Элинор все еще пребывала в сильном волнении, но уже успела овладеть собой и даже начала расспрашивать Томаса об источнике полученных им сведений. Миссис Дэшвуд немедленно занялась этим сама, и Элинор получила возможность слушать, не заставляя себя говорить.

– Откуда вы знаете, что мистер Феррарс женился?

– Так я же сам видел их, я хочу сказать, мистера Феррарса и его супругу, то есть бывшую мисс Стил. Их коляска остановилась как раз перед гостиницей «Новый Лондон», а я шел именно туда. Меня Салли из Бартон-Парка попросила передать весточку своему брату, он там служит форейтором. Когда я проходил мимо коляски, то случайно поднял голову и сразу же узнал мисс Стил. Я снял шляпу, тут и она меня признала, сама окликнула, поинтересовалась вашим здоровьем, расспросила о мисс Марианне, наказала мне передать поклоны и самые лучшие пожелания от нее и от мистера Феррарса. Она посетовала, что не может навестить вас, потому что им предстоит неблизкий путь, но пообещала, что когда они поедут назад, то уж непременно нанесут вам визит.

– А откуда вы взяли, что она вышла замуж?

– Она сама сказала. Улыбнулась и говорит, что с тех пор, как была в здешних местах в прошлый раз, успела сменить фамилию. Хорошая такая барышня, негордая и всегда не прочь поболтать. Вот я и взял на себя смелость и пожелал ей счастья.

– Мистер Феррарс был с ней?

– Да, мадам. Только он на меня и не взглянул. И ни словечка не промолвил. Впрочем, он всегда был джентльмен неразговорчивый.

Элинор не пришлось долго гадать, чтобы объяснить причину нежелания Эдварда беседовать со слугой. Миссис Дэшвуд, очевидно, пришла к тому же выводу.

– С ними был кто-нибудь еще?

– Нет, мадам. Они ехали вдвоем.

– Вы знаете откуда?

– Мисс Люси… то есть миссис Феррарс так мне и не сказала.

– Они направлялись на запад?

– Да, мадам. Но они не собирались надолго задерживаться, а на обратном пути обещали заехать к вам.

Миссис Дэшвуд нерешительно взглянула на дочь. Элинор ни минуты не сомневалась, что эту пару в гости можно не ждать. Что бы ни делала Люси, Эдвард никогда к ним не поедет. Она тихо заметила матери, что, очевидно, они направлялись в окрестности Плимута к мистеру Прэтту.

Судя по всему, Томас выложил все, что знал. Но Элинор страстно хотелось услышать что-нибудь еще.

– Вы видели, как они уехали?

– Нет, мадам. Там как раз привели запрягать лошадей, так что я ждать не стал, боялся, что опоздаю.

– Миссис Феррарс выглядела хорошо?

– Да, мадам. Мне показалась, что она чувствует себя совершенно счастливой. Она и всегда была красивой барышней, а тут от счастья просто расцвела.

Миссис Дэшвуд не сумела придумать больше ни одного подходящего вопроса, и вскоре Томаса отправили на кухню, поручив его заботам скатерть. Марианна все равно вряд ли смогла бы проглотить хотя бы кусочек, да и у миссис Дэшвуд с Элинор пропал аппетит. Маргарет вполне могла считать, что ей крупно повезло. Вопреки всем тревогам и неприятностям, выпавшим на долю сестер и часто лишавшим их аппетита, она лишь впервые осталась без обеда.

Миссис Дэшвуд и Элинор долго сидели за столом молча. Вскоре подали десерт и вино. Миссис Дэшвуд не знала, как утешить дочь, и потому не решалась начать разговор. Только теперь она поняла, как глубоко заблуждалась, поверив спокойствию Элинор, что та намеренно писала веселые и беззаботные письма, чтобы избавить мать от лишних мучений, когда она так тревожилась за Марианну. Она наконец осознала, что старшая дочь намеренно внушила ей, что ее привязанность к Эдварду была вовсе не такой сильной, как ей представлялось. Миссис Дэшвуд мучило сомнение, не была ли она несправедливой, невнимательной, быть может, даже недоброй к Элинор. Она справедливо опасалась, что горе Марианны, лишь потому, что было явным и легко бросалось в глаза, заставило ее позабыть, что старшая дочь тоже страдает, хотя и переносит свое несчастье стойко, не разделяя его с близкими.

Глава 48

Элинор отчетливо поняла, как велика разница между ожиданием тягостного события, каким бы неизбежным оно ни считалось, и его свершением. Теперь она в полной мере поняла, что вопреки доводам рассудка подсознательно надеялась на какую-нибудь непредвиденную случайность, которая воспрепятствовала бы союзу Эдварда и Люси. Это могла быть его решимость, вмешательство друзей, более выгодная партия для его невесты – что угодно, лишь бы это послужило общему благу. Но теперь он был женат, и она втайне корила себя за тайные надежды, усугубившие боль, когда роковое событие все-таки произошло.

Ее лишь немного удивила поспешность, с какой он женился. По ее разумению, он еще даже не успел принять сан, а значит, и получить приход. Но вскоре она поняла, что все совершенно естественно. Люси, неустанно заботившаяся о своем благополучии, поспешила связать его с собой неразрывными узами, не считаясь ни с чем, кроме страха перед отсрочкой. Поэтому они так быстро поженились в Лондоне и теперь торопились к ее дяде. Элинор даже не хотелось думать, что почувствовал Эдвард, находясь в нескольких милях от Бартона и услышав, какой привет посылает им Люси.

Скоро они обоснуются в Делафорде. Делафорд… это место приковывало ее интерес. Оно манило, притягивало ее к себе, и в то же время она страстно желала не видеть его никогда в жизни. Закрыв глаза, она представила молодую пару в подготовленном для них доме при церкви. Мысленным взором она видела, как Люси хозяйничает деятельно и ловко, стремясь выглядеть не хуже других и в то же время нещадно экономя на всем. Она даже почувствовала, как стыдится Люси своей бедности и делает все, чтобы никто не проведал, что они во всем себя ограничивают. Корыстная девица, несомненно, постарается втереться в доверие к полковнику Брэндону, миссис Дженнингс… словом, ко всем состоятельным знакомым Эдварда. Эдвард… Она представляла его то счастливым, то несчастным, не могла понять, каково ему на самом деле, от этого страдала, мучилась и только отгоняла от себя навязчивые видения.

Элинор надеялась, что им напишет кто-нибудь из знакомых в Лондоне и сообщит подробности, но время шло, а ни писем, ни других новостей не было. Она злилась на всех отсутствующих друзей, которые, как она считала, исключительно по лености и эгоизму не желали утруждать себя.

Горя нетерпением узнать хотя бы что-нибудь, она обратилась к матери:

– Мама, когда вы напишете полковнику Брэндону?

– Я написала ему, девочка моя, еще на прошлой неделе и теперь жду не столько ответа, сколько его самого. Я проявила удивительную настойчивость, приглашая его погостить у нас, и нисколько не удивлюсь, если он на днях появится.

Теперь Элинор вся обратилась в ожидание. Полковник Брэндон, несомненно, был самым осведомленным человеком. И едва она успела об этом подумать, как заметила за окном приближающегося к дому всадника. И вот он остановился у их калитки. Конечно же это полковник! И сейчас она узнает новости. При этой мысли ее охватила нервная дрожь. Но что это? Кажется, это вовсе не полковник! Осанка не его, да и рост другой… Будь это возможно, она бы решила, что приехал Эдвард. Она вгляделась пристальнее в спешившегося всадника. Нет, ошибка невозможна! Это действительно Эдвард! Элинор отошла от окна и села. «Он приехал от мистера Прэтта, чтобы повидаться с нами. Я буду спокойна… Я сумею справиться с собой…»

Вскоре и остальные члены семьи заметили гостя. Миссис Дэшвуд и Марианна испуганно переглянулись и что-то возбужденно зашептали друг другу. В тот миг Элинор отдала бы все на свете в обмен на силы произнести хотя бы одно слово. Ей было совершенно необходимо объяснить им, что ее самое большое желание – чтобы они были с ним приветливы и обходительны, как всегда, чтобы, не дай бог, ничем не выдали холодности или осуждения. Однако говорить она не могла, и ей оставалось только понадеяться на чуткость своих близких.

Гостя ожидали в полном молчании. Но вот под его ногами зашуршал песок на дорожке, через секунду его шаги послышались на крыльце, а еще через несколько мгновений Эдвард Феррарс предстал перед хозяевами дома.

Он не выглядел особенно счастливым. Его лицо побледнело от волнения: по всей вероятности, он опасался неласкового приема, хотя и сознавал, что заслужил его. Однако миссис Дэшвуд, искренне надеясь, что угадала желания дочери, которым в ту минуту очень хотела следовать, приветливо поздоровалась с вошедшим, протянула ему руку и пожелала счастья.

Эдвард густо покраснел и пробормотал в ответ нечто невразумительное. Элинор пожалела, что вслед за матерью не пожала ему руку, но момент был упущен. Она постаралась придать лицу совершенно невозмутимое выражение, села и заговорила о погоде.

Марианна выбрала стул в самом углу, подальше от гостя, очевидно не надеясь на свою выдержку. Маргарет не слишком поняла, что происходит, но на всякий случай сочла необходимым принять вид гордого достоинства. Она села чуть в стороне от Эдварда и хранила молчание.

Элинор довольно долго радовалась тому, что весна выдалась удивительно солнечной, но в конце концов ее восторг иссяк, и наступила мучительная пауза. Ее нарушила миссис Дэшвуд, выразив надежду, что миссис Феррарс в добром здравии. Сей факт был поспешно подтвержден Эдвардом.

Последовала еще одна пауза.

Элинор, собрав все свое мужество, заставила себя снова заговорить, при этом ее почему-то испугали звуки собственного голоса:

– Миссис Феррарс осталась в Лонгстейпле?

– В Лонгстейпле? – растерянно переспросил Эдвард. – Нет, моя мать осталась в Лондоне.

– Я имела в виду, – уточнила Элинор, схватив со стола рукоделие, – миссис Эдвард Феррарс.

Она не подняла глаза на Эдварда, зато на него пристально уставились ее мать и Марианна. Он замялся, покраснел и нерешительно пробормотал:

– Наверное, вы имеете в виду моего брата… вы хотели спросить о миссис Роберт Феррарс?

– Миссис Роберт Феррарс? – хором повторили миссис Дэшвуд и Марианна.

Элинор же не могла вымолвить ни слова, но теперь посмотрела на гостя с немым удивлением.

Он встал, подошел к окну и, видимо не зная, куда девать руки, взял лежавшие на подоконнике ножницы и принялся безжалостно кромсать футляр от них. После недолгой паузы он все-таки проговорил:

– Вы, наверное, не знаете, что мой брат не так давно вступил в законный брак с мисс Люси Стил.

Элинор еще ниже опустила голову над рукоделием. Она так разволновалась, что почти не понимала, где находится и что делает.

– Да, – немного увереннее продолжил он, – они поженились на прошлой неделе и уехали в Долиш… Они и сейчас там.

Этого Элинор уже не могла вынести. Силы ее иссякли, она выбежала из комнаты и, едва успев закрыть дверь, разразилась слезами, которые никак не могла унять. Эдвард, упорно смотревший на кого угодно, но только не на нее, все же не мог не заметить, что она поспешно покинула комнату, а может быть, даже услышал, какое впечатление произвела на нее новость. Во всяком случае, он почти сразу же погрузился в глубочайшую задумчивость, из которой его не смогли вывести ни миссис Дэшвуд, ни Марианна. А через несколько минут он ушел, так и не сказав ни слова, и быстро направился в сторону деревни, оставив женщин в крайнем изумлении. Им оставалось только строить планы и догадки, чем вызвана столь внезапная и необъяснимая перемена.

Глава 49

Обстоятельства освобождения Эдварда пока оставались необъяснимыми, но одно было ясно: он обрел свободу. Можно было без труда предвидеть, как он намерен ею распорядиться. В течение четырех долгих лет он черпал радости опрометчивой помолвки, заключенной без согласия матери, и теперь, когда она оказалась расторгнутой, он, конечно, тут же запланировал другую.

В Бартон его привело желание просить руки Элинор. Если же принять во внимание наличие у него определенного опыта в подобных делах, овладевшая им стеснительность может показаться по крайней мере странной. Чтобы ее преодолеть, ему потребовалось время и изрядная порция свежего воздуха.

Нет нужды уточнять, как долго пришлось гулять Эдварду Феррарсу, чтобы обрести решимость, и как он объяснился со своей избранницей. Достаточно сказать, что в четыре часа, когда все сели за стол, он уже располагал согласием невесты и благословением ее матери. Таким образом, он не только приобрел законные права счастливого жениха, но и на самом деле чувствовал себя на седьмом небе. И у него действительно имелось достаточно поводов радоваться. Он был влюблен, уверен во взаимности, а значит, его сердце было переполнено восторгом. Эдварду совершенно не в чем было себя упрекнуть, и в то же время он благополучно избавился от опостылевших уз, связывавших его с той, к кому уже давно не испытывал никаких чувств. И после этого он сразу же обрел надежду на союз с другой, о котором в отчаянии запретил себе думать, но который уже многие месяцы являлся пределом его мечтаний. Он избавился от сомнений и страхов и был окрылен самыми радостными надеждами. Друзьям прежде никогда ранее не доводилось видеть Эдварда таким веселым, возбужденным, радостным и признательным судьбе.

Его сердце было распахнуто Элинор во всех своих ошибках и слабостях, а о юношеской влюбленности в Люси он теперь говорил с мудростью своих двадцати четырех лет.

– Я был молод, глуп, не знал света и не имел никаких полезных занятий, вот и увлекся, – объяснил он. – Если бы, когда я в восемнадцать лет покинул Лонгстейпл, моя мать нашла для меня хотя бы какое-нибудь дело, то полагаю… нет, я совершенно уверен, что этого не случилось бы. Не скрою, покидая дом мистера Прэтта, я считал, что уношу в своем сердце огромную, всепоглощающую страсть к его племяннице. Но если бы мне было чем занять свое время, если бы нашлось хотя бы что-нибудь, удержавшее меня от нее вдали на несколько месяцев, я бы очень скоро и думать забыл об этой придуманной страсти. Но для меня не избрали профессии и не позволили найти ее самому. Я попал домой и был обречен на ленивую праздность сроком на долгий год. У меня не было никаких обязанностей, даже тех, какие дало бы поступление в университет – ведь я получил разрешение поступить в Оксфорд только в девятнадцать лет. Поэтому от нечего делать я стал воображать себя безумно влюбленным, а поскольку наш дом никогда не был для меня особенно приятным, а брат не стал моим товарищем, я стал часто ездить в Лонгстейпл. Там я всегда чувствовал себя дома, был уверен, что меня примут ласково и радушно. В том году я часто гостил в Лонгстейпле у Люси, которая казалась мне самым милым и приятным созданием на свете. К тому же еще и очень хорошеньким… То есть я тогда так думал, когда мне не с кем было ее сравнивать. Я не видел ее недостатков… Вот почему наша помолвка в то время вовсе не выглядела безумством, хотя, конечно, впоследствии я понял глупость, даже непростительность этого поступка.

Перемена, которая за несколько часов произошла в настроении миссис Дэшвуд и ее дочерей, была настолько велика, что сулила им всем радость бессонной ночи. Миссис Дэшвуд была возбуждена настолько, что не находила себе места. Она хлопотала вокруг Эдварда и Элинор, благодарила судьбу за столь счастливый поворот, все время порывалась оставить их наедине, но в то же время не желала лишать себя возможности любоваться счастливой парой.

Марианна могла поведать о своем счастье лишь бурными слезами. Она была искренне счастлива за сестру, но в то же время не могла не проводить некоторых сравнений, поэтому не была весела и оживлена.

А как найти слова, чтобы описать чувства Элинор? Едва лишь она услышала, что Люси вышла замуж за другого, в ее душе вспыхнула надежда, и до той самой минуты, когда она услышала долгожданное признание, ее настроение менялось поминутно, при этом она не знала лишь одного – покоя. Но едва прозвучали самые главные в ее жизни слова, сомнения и страхи исчезли, и она с удивлением сравнивала свое теперешнее положение с тем, каким она его представляла еще утром. Элинор знала, что помолвка расторгнута без ущерба для чести Эдварда, и имела возможность убедиться, что, обретя свободу, он не медлил ни минуты и поспешил просить ее руки. Выслушав объяснение в нежной и преданной любви, Элинор ощутила мучительное смятение, а неожиданно обретенное счастье в первый момент ее только угнетало. И хотя человек имеет свойство быстро привыкать к переменам в лучшую сторону, ей потребовалось несколько часов, чтобы обрести спокойствие.

Эдвард собирался погостить в коттедже не менее недели, ибо, какие бы обязательства над ним ни тяготели, он не чувствовал себя в силах расстаться с Элинор раньше. Но даже такого срока было недостаточно влюбленным, чтобы вдосталь наговориться. Два разумных существа за два-три часа беседы вполне могут обсудить все интересующие их предметы. Но кто сказал, что влюбленные являются разумными существами? Ведь для того, чтобы объяснить что-либо друг другу либо исчерпать хоть самую незначительную тему, им необходимо повторить свои объяснения никак не меньше двадцати раз.

Разумеется, первой темой беседы влюбленных стало замужество Люси, которое являлось предметом всеобщего любопытства. Элинор, посвященная во все обстоятельства, утверждала, что ничего более загадочного и необъяснимого ей слышать не приходилось. Как они встретились? Что побудило Роберта жениться на девице, о которой он сам отзывался пренебрежительно? Тем более на девице, помолвленной с его братом, от которого из-за нее отреклась семья? Она решительно ничего не понимала. В сердце она восхищалась этим браком, в воображении – посмеивалась, а ее здравый смысл отказывался найти ему приемлемое объяснение.

Эдвард выдвигал лишь одно предположение: во время первой, возможно, случайной встречи Люси настолько преуспела в лести тщеславию его брата, что все остальное получилось само собой. Тут Элинор вспомнила, как Роберт на Харли-стрит рассуждал, чего, по своему мнению, сумел бы достичь, если бы успел вовремя вмешаться в дела брата. Она по возможности точно повторила его слова Эдварду.

– Да, это очень похоже на Роберта, – ответил он, а после непродолжительного раздумья добавил: – Наверное, он отправился к Люси именно с этой целью. А она, вероятнее всего, на первых порах хотела только заручиться его поддержкой для меня. Ну а потом ее планы переменились.

Однако, как и Элинор, он не имел ни малейшего понятия, сколько все это продолжалось. Покинув Лондон, он по большей части жил в Оксфорде и получал известия о Люси только от нее самой. Ее письма были такими же частыми и нежными, как всегда, и у него до последнего момента не зародилось ни малейшего подозрения. Все открылось только в последнем письме Люси, прочитав которое он очень долго не мог прийти в себя от ужаса, удивления и радости. Письмо, принесшее ему избавление, он вложил в руку Элинор.

«Сэр, поскольку я уверена, что уже давно потеряла вашу привязанность, то сочла для себя возможным подарить свою собственную другому человеку. Не сомневаюсь, что буду с ним так же счастлива, как прежде надеялась быть счастливой с вами. Для меня невозможно принять руку, если сердце отдано другой. От всего сердца желаю вам счастья, и если мы в дальнейшем не останемся добрыми друзьями, как это и должно быть при нашем близком родстве, то произойдет это не по моей вине. Хочу сказать, что не держу на вас зла и в свою очередь не ожидаю от вас ничего плохого, так как вы бесспорно являетесь человеком благородным. Мое сердце отдано вашему брату, мы не мыслим жизни друг без друга, поэтому только что вернулись от алтаря и теперь направляемся в Долиш. Вашему брату чрезвычайно любопытно взглянуть на имение. Но я подумала, что прежде всего должна отправить вам это письмо. Искренне желаю вам всего доброго. Ваша сестра и друг Люси Феррарс. Ваши письма я предала огню, а портрет верну при первом подходящем случае. Не сочтите за труд также сжечь мои записки, а кольцо и прядь моих волос, если хотите, можете сохранить».

Элинор прочла письмо и молча вернула его.

– Не стану спрашивать вашего мнения, – сказал Эдвард. – Раньше я и подумать бы не смог о том, что вы прочтете какое-нибудь ее послание. Получить подобное было бы неприятно даже от сестры, а уж тем более от жены. Я немало краснел, читая эти строки. И поверьте, если только не считать самых первых месяцев нашей глупой помолвки, это первое ее письмо, содержание которого делает незаметными погрешности стиля.

– Как бы там ни было, – заметила Элинор, – но они несомненно поженились. Ваша мать наказана по заслугам. Подарив Роберту имение, она позволила ему сделать собственный выбор. Получилось, что тысячей фунтов годового дохода она подкупила одного сына сделать то, за что – вернее, лишь за одно намерение! – лишила своей милости другого. Думается, брак Люси с Робертом уязвит ее не меньше, чем союз Люси с вами.

– Что вы, гораздо больше. Ведь Роберт всегда был ее любимцем. А поскольку это нанесет ей более чувствительную рану, то и простит она его скорее.

Эдвард не знал, как обстояли дела в семье в настоящее время. Никому из родных он пока не писал. На следующий же день после получения письма от Люси он поспешно покинул Оксфорд, желая лишь побыстрее добраться до Бартона, не тратя больше ни на что времени. Он собирался отдать себя на суд мисс Дэшвуд. Судя по поспешности, с которой он собрался в путь, он не ожидал слишком жестокого приема, даже несмотря на ревность к полковнику Брэндону, собственную скромность и вполне обоснованные страхи. Тем не менее ему надлежало сказать обратное, что он и сделал, причем очень учтиво. Ну а что бы он сказал через год, оставим воображению жен и мужей.

Элинор не сомневалась, что Люси намеренно запутала Томаса, чтобы он в свою очередь ввел в заблуждение ее. Она наверняка стремилась напоследок побольнее уколоть своего бывшего суженого и счастливую соперницу. Эдвард, только теперь увидевший ее в истинном свете, вполне допускал, что она способна на любую низость, на какую может подтолкнуть злобный нрав. Довольно давно, еще до знакомства с Элинор, он начал понимать, что его возлюбленная невежественна и напрочь лишена широты взглядов, но эти неприглядные качества он приписывал недостатку образования. До получения ее последнего письма Эдвард искренне считал Люси доброй и милой девушкой, а главное, привязанной к нему всем сердцем. Только это убеждение и мешало ему разорвать помолвку, которая начала тяготить его задолго до того, как навлекла на него материнский гнев.

– Когда мать отреклась от меня, а затем отвернулись и друзья, я счел своим долгом предоставить ей самой решать нашу судьбу, – сказал Эдвард. – Я находился в таком положении, когда ничто не могло прельстить корыстную или тщеславную душу. Когда же она горячо и настойчиво пожелала разделить мою судьбу, я никак не мог усомниться, что ею движет что-нибудь, кроме самой нежной и преданной любви. Честно сказать, я до сих пор не понимаю, что заставило ее связать себя с человеком, к которому она не питала добрых чувств и все состояние которого не превышало двух тысяч фунтов. Никто же не мог предвидеть, что полковник Брэндон предложит мне приход!

– Нет, конечно. Но она вполне могла надеяться, что для вас не все потеряно и со временем мать вас простит. Она ничего не теряла, не расторгая помолвку. Как видите, она вовсе не считала себя ею связанной ни в чувствах, ни в поступках. Помолвка с человеком из такой состоятельной семьи, несомненно, придавала ей вес, как-то возвышала в глазах друзей и знакомых ее круга. И она все время продолжала искать более выгодную партию. А если бы ничего заманчивого ей не подвернулось, все же было предпочтительнее выйти за вас, чем остаться старой девой.

Эдвард моментально искренне проникся убеждением, что поведение Люси вполне естественно и ею бесспорно руководили именно те соображения, которые перечислила Элинор.

Разумеется, счастливая невеста не упустила возможности высказать свое недовольство – а какая женщина не ухватится за возможность упрекнуть возлюбленного за неосторожность – тем, что он проводил так много времени с ними в Норленде, когда уже чувствовал собственное непостоянство.

– Ваше поведение было совершенно недопустимым, – заявила она. – Не говоря уже обо мне, вы всем нашим родным дали повод считать вполне вероятным, даже почти решенным то, что в вашем прежнем положении не могло сбыться.

Ему оставалось привести в качестве оправдания только неведение своего сердца и ошибочное представление о власти над ним помолвки.

– Я полагал, что если уже дал слово, то ваше общество не может быть для меня опасным. Ни на минуту не забывая о тайной помолвке, я считал, что сумею властвовать над своими чувствами. Я понимал, что восхищаюсь вами, но старался уверить самого себя, что это дружба и ничего более. И лишь сравнив вас и Люси, я понял, что зашел слишком далеко. После этого я должен был сразу же уехать из Суссекса. Оставшись, я действительно поступил дурно, но оправдывал свое поведение тем, что неприятности грозят только мне и вред я причиняю только себе.

Элинор улыбнулась и покачала головой.

Эдвард искренне обрадовался, узнав, что в Бартоне со дня на день ждут полковника Брэндона. Он очень хотел поближе познакомиться с ним и заверить, что отнюдь не обижен обещанием Делафордского прихода.

– Тогда я выразил свою благодарность настолько неучтиво, что он, скорее всего, уверен, что я никогда не прощу ему этого щедрого предложения.

Теперь Эдвард сам не понимал, почему до сих пор не собрался съездить в Делафорд. Но это его совсем не интересовало, поэтому все сведения о доме, саде, церковной земле, размерах прихода и десятине он получил только сейчас от Элинор, которая узнала от полковника Брэндона все подробности.

Молодых людей соединяло истинное чувство, они успели хорошо узнать друг друга, их поддерживали истинные друзья. Для достижения семейного счастья оставалось только одно препятствие: им не на что было жить. У Эдварда было две тысячи, у Элинор одна. Вместе с доходом от Делафордского прихода этим исчерпывались их средства. О том, чтобы миссис Дэшвуд им что-нибудь уделила, речи не было, а влюбленные были достаточно разумными людьми, чтобы понимать: на триста пятьдесят фунтов в год безбедно прожить невозможно.

У Эдварда оставалась надежда, что мать простит его и выделит некоторую сумму для увеличения их будущих доходов. Однако Элинор более трезво смотрела на вещи. Избавившись от Люси, он все равно не сочетается браком с мисс Мортон, а так как сама она была, по словам миссис Феррарс, лишь меньшим из двух зол, то, по ее мнению, создавшееся положение могло послужить обогащению только одного человека – Фанни.

Через четыре дня после Эдварда приехал полковник Брэндон. Радости миссис Дэшвуд не было предела. К тому же к ней добавлялось гордое сознание того, что впервые после переселения в Бартон она принимает у себя столько гостей, и для всех нашлось место в доме. Эдвард, приехавший первым, жил в коттедже, а полковник каждый вечер отправлялся ночевать в Бартон-Парк, где его всегда ждала комната. В коттедж он возвращался рано утром, еще до завтрака.

Три недели уединенной жизни в Делафорде, где, во всяком случае по вечерам, у него не было другого занятия кроме высчитывания разницы между тридцатью шестью годами и семнадцатью, не способствовали веселости. Но, приехав в Бартон, он был приятно удивлен переменой к лучшему в настроении и внешности Марианны, ее сердечной приветливостью и дружелюбием. Да и миссис Дэшвуд встретила его как самого дорогого гостя. Все это не могло не развеять уныния и мрачности полковника. До него не дошли слухи о браке Люси и сопутствующих ему обстоятельствах, поэтому в первые часы после приезда он лишь слушал и удивлялся. Миссис Дэшвуд подробно проинформировала его о произошедшем, и он немало порадовался мысли, что услуга, которую он хотел оказать мистеру Феррарсу, теперь пошла на пользу Элинор.

С каждым днем знакомства мужчины все более укреплялись в добром мнении друг о друге. Да и как могло быть иначе? Даже если бы не было иных причин, их непременно связало бы дружбой сходство в благородстве чувств, несомненном здравом смысле, склонностях и взглядах на вещи. Но жизнь сложилась так, что они были влюблены в двух сестер, которые нежно любили друг друга. Поэтому между мужчинами не могла не возникнуть немедленно та симпатия, для которой при других обстоятельствах им потребовалось бы весьма значительное время.

Вскоре из Лондона прибыли письма, которые еще недавно заставили бы Элинор трепетать от восторга. Теперь же она читала их с веселым и безмятежным смехом. Миссис Дженнингс поведала всю потрясающую историю, излила свое благородное возмущение поведением бессовестной вертихвостки, выразила искреннее сочувствие несчастному мистеру Феррарсу, который, по ее глубокому убеждению, души не чаял в мерзавке и теперь, по слухам, безвылазно сидит в Оксфорде, пытаясь прийти в себя от подлого предательства. «Вы не поверите, – писала она, – насколько хитрой и скрытной оказалась эта наглая девица. Всего за два дня до этого она навещала меня, просидела битых два часа и не обмолвилась ни словом! Даже самые близкие ей люди ничего не подозревали. На следующий день утром ко мне прибежала бедненькая Нэнси вся в слезах. Она страшно боялась гнева миссис Феррарс и не знала, как вернуться в Плимут. Оказывается, перед бегством Люси взяла у нее все деньги, видно, хотела получше приодеться к венцу. У бедняжки не осталось даже нескольких шиллингов! Я с радостью дала ей пять гиней, чтобы она нормально доехала до Эксетера, где она хочет погостить у миссис Бергесс. Наверное, снова хочет вскружить голову доктору? Я ей так прямо и сказала. И по-моему, самая большая подлость Люси как раз и заключается в том, что она бросила сестру на произвол судьбы. Но как же не повезло бедному мистеру Феррарсу! Никак не могу его забыть. Непременно пригласите его в Бартон, пусть он немножко погостит, а мисс Марианна его утешит».

Тон мистера Дэшвуда был куда более печальным. Какая злосчастная судьба постигла достойнейшую миссис Феррарс! А Фанни, из-за своей необыкновенной чувствительности, и вовсе испытывает тягчайшие муки. Он от всей души благодарен Всевышнему за то, что обе женщины смогли перенести такой страшный удар и до сих пор живы. Роберт поступил непростительно, но поведение Люси еще хуже. Миссис Феррарс даже запретила упоминать их имена в ее присутствии. Если со временем она и сможет простить сына, то его жену она никогда не назовет своей дочерью и не допустит в свой дом. Их преступление стократ усугубляется скрытностью. Если бы у кого-то возникла хотя бы тень подозрения, можно было бы принять меры и воспрепятствовать браку. Далее Джон Дэшвуд предлагал Элинор разделить его сожаления, что Эдвард так и не женился на Люси, что предотвратило бы новое несчастье, постигшее семью. «Нас немало удивляет тот факт, – писал он, – что миссис Феррарс так ни разу и не произнесла имени Эдварда. Но что еще более удивительно, несмотря на все случившееся, он не написал нам ни строчки. Возможно, он молчит из страха снова вызвать недовольство. Поэтому я решил, что обязательно напишу ему в Оксфорд. Надо сообщить, что мы, то есть его сестра и я, полагаем, что письмо с выражением сыновней покорности и признанием своей вины было бы вполне уместным. Пусть только он адресует его Фанни, а уж та выберет момент и покажет его матери. Миссис Феррарс – удивительно нежная мать, и у нее нет большего желания, чем быть в добрых отношениях со своими детьми».

Это письмо произвело впечатление на Эдварда, хотя и не совсем такое, как ждали его родственники.

– Покаянное письмо! – воскликнул он. – Похоже, они хотят, чтобы я попросил у матери прощения за то, что Роберт забыл о благодарности по отношению к ней и о чести по отношению ко мне! Не стану я писать о сыновней покорности! Я вовсе не испытываю ни стыда, ни раскаяния. Произошедшее сделало меня счастливейшим из смертных, но это им знать не интересно и не обязательно. Не вижу повода для изъявления покорности!

– Но вы все же могли бы попросить прощения, – осторожно заметила Элинор, – поскольку у матери все же были причины сердиться на вас. И мне кажется, теперь ничто не мешает вам выразить сожаление необдуманно заключенной помолвкой, расстроившей вашу мать.

Эдвард сразу же согласился с правотой Элинор.

– Когда же она дарует вам свое прощение, вероятнее всего, не помешает проявить немного смирения, прежде чем сообщить ей о новой помолвке, тем более что в ее глазах она почти ничем не отличается от первой.

Возразить на это Эдварду было нечего, но тем не менее он упрямо отказывался писать письмо с изъявлениями покорности. Когда же он случайно обмолвился, что при личной встрече, скорее всего, сумел бы объясниться лучше, чем на бумаге, было решено, что он отправится в Лондон. Он не станет писать Фанни, но постарается заручиться ее заступничеством лично.

– Если Джон и Фанни действительно хотят помирить мать и сына, – объявила Марианна, последовательно претворяя в жизнь свой план быть доброй и великодушной ко всем, – я готова поверить, что они не лишены некоторых достоинств.

Визит полковника Брэндона продолжался всего четыре дня. Он уехал из Бартона вместе с Эдвардом, чтобы вместе заехать в Делафорд, где Эдвард сможет осмотреть свой будущий дом и обсудить объем необходимых переделок. Пробыв там два дня, он отправится в столицу.

Глава 50

После надлежащего сопротивления миссис Феррарс, которое было достаточно долгим и упорным, чтобы никто не смог упрекнуть ее в мягкосердечии, чего она боялась больше всего на свете, она милостиво согласилась, чтобы Эдвард был допущен пред ее очи и снова объявлен сыном.

В последнее время с ее семьей происходило что-то странное. Многие годы она была матерью двух послушных сыновей. Преступление Эдварда лишило ее одного из детей, а последовавший вскоре непростительный поступок Роберта оставил ее и вовсе в одиночестве. Восстановив Эдварда в его законных правах, она снова обрела одного сына.

Эдвард получил милостивое разрешение снова считаться сыном своей матери, но все же не мог чувствовать себя спокойно и уверенно, пока не сообщил ей о новой помолвке. Он справедливо опасался, что предание этого обстоятельства гласности вновь лишит его только что завоеванных позиций. Поэтому признание им было сделано с величайшими предосторожностями, однако было принято на удивление спокойно. Разумеется, первым делом миссис Феррарс попыталась отговорить его от брака с мисс Дэшвуд, объяснив неразумному сыну, что в мисс Мортон он найдет жену и занимающую более высокое положение в обществе, и более богатую. Настойчиво предлагаемая ему в суженые мисс Мортон – дочь графа, за которой дают тридцать тысяч фунтов приданого, а мисс Дэшвуд – всего лишь дочь провинциального помещика, имеющая очень небольшое состояние. Вскоре миссис Феррарс получила возможность убедиться, что хотя сын вполне соглашается с ней, но тем не менее не намерен следовать мудрым советам. Памятуя об уроках прошлого, она предпочла уступить и после тягостной проволочки, без которой ее могли чего доброго заподозрить в доброте и сердечности, она милостиво согласилась на брак Эдварда и Элинор.

После этого предстояло решить, каким образом ей приличествует увеличить состояние молодых. Выяснилось, что Эдвард теперь является ее единственным сыном, но вовсе не старшим. Тысячу фунтов годового дохода получил Роберт. Но теперь мать нисколько не возражала против принятия Эдвардом сана ради двухсот пятидесяти фунтов годового дохода. Со своей стороны она ограничилась суммой в десять тысяч фунтов, какую дала и за Фанни, ничего не обещая впоследствии.

Однако это было совсем неплохо и далеко превосходило самые радужные надежды Эдварда и Элинор. Судя по неловким извинениям миссис Феррарс, только она одна была удивлена, что не выделила сыну больше.

Теперь они получили достаточный доход для обеспечения всех потребностей, Эдвард принял приход, и оставалось лишь дождаться завершения отделки дома, который полковник, страстно желая угодить Элинор, затеял перестроить весьма основательно. Будущая счастливая новобрачная некоторое время терпеливо ожидала завершения строительных работ, постоянно испытывая разочарования из-за медлительности рабочих, которым совершенно явно некуда было спешить, но вскоре забыла о своем решении предстать перед алтарем, лишь когда ее новое жилье будет готово, и в начале осени в бартонской церкви состоялось бракосочетание.

Первый месяц семейной жизни молодожены провели в доме своего нового друга, откуда было весьма удобно следить за ходом работ и обустраивать свое будущее совместное жилище по своему вкусу – выбирать обои, разбивать цветник, планировать подъезд. Предсказания миссис Дженнингс, хотя и претерпели изменения, в основном сбылись.

В конце сентября она действительно гостила у Эдварда и его супруги в Делафорде, с умилением наблюдая за этой счастливейшей на свете парой. Им уже ничего не оставалось желать, кроме женитьбы полковника Брэндона на Марианне и более удобного пастбища для своих коров.

На новоселье собрались почти все родственники и друзья. Даже миссис Феррарс прибыла, чтобы лицезреть картину семейного счастья, на которое она в минуту слабости, каковой почти стыдилась, дала свое согласие. Мистер и миссис Джон Дэшвуд тоже не остановились перед расходами на путешествие из Суссекса, чтобы оказать должную честь родственникам.

– Не стану уверять тебя, милая сестра, что я разочарован, – объявил Элинор сэр Джон, когда они утром шли мимо ворот господского дома в Делафорде, – ибо это было бы жестоко по отношению к тебе. Сейчас ты вполне можешь себя причислить к счастливейшим женщинам в мире. Но, признаюсь, мне доставило бы значительно большую радость назвать братом полковника Брэндона. Посмотри! Его земли, имение, дом – они в превосходном состоянии. А леса? Во всем Дорсетшире мне не приходилось видеть таких отличных бревен, какие сейчас хранятся в делафордском сарае. Конечно, в Марианне нет качеств, способных привлечь полковника, все же я тебе советую почаще приглашать ее сюда. Полковник Брэндон обычно подолгу живет в поместье, так что кто знает… Когда люди много времени проводят вместе, больше никого вокруг не видя… К тому же ты наверняка сумеешь, если захочешь, представить ее в глазах полковника в самом выгодном свете. Ты просто обязана дать ей шанс улучшить свою жизнь! Надеюсь, ты меня понимаешь.

Миссис Феррарс погостила в Делафорде некоторое время, неизменно обходясь с притворной ласковостью с сыном и его супругой, однако они никогда не были оскорблены ее искренней привязанностью. Она досталась в награду безумству Роберта и льстивой хитрости Люси, причем произошло это довольно скоро. Коварная ловкость последней сначала обрекла Роберта на немилость, а потом она же вернула ему расположение матери. Почтительнейшее смирение, заискивающее внимание и беззастенчивая лесть при каждом удобном случае в конце концов примирили миссис Феррарс с выбором Роберта.

Поведение Люси явилось наглядным примером того, как упорные и неустанные заботы о собственной выгоде способны справиться даже с непреодолимыми препятствиями и в конце концов привести к вожделенной цели – благам богатства. А цена тому – лишь потеря времени и совести, то есть весьма невелика. Когда Роберт нанес тайный визит Люси, у него, как правильно догадался Эдвард, была лишь одна цель – убедить ее расторгнуть помолвку. Конечно, для этого требовалось преодолеть сердечную привязанность, но Роберт полагал, что одной-двух встреч будет достаточно, чтобы уладить дело. В этом была его ошибка. Люси незамедлительно дала ему понять, что его красноречие ее, скорее всего, убедит. Но время шло, а до убеждения дело все никак не доходило. Каждый раз для победы не хватало одного визита, одного разговора… При прощании у нее постоянно возникали новые сомнения, рассеять которые могли еще полчаса беседы. Поэтому свидания продолжались, а остальное последовало само собой. Вскоре как-то незаметно в разговорах все реже стал упоминаться Эдвард, а все чаще Роберт. А уж о себе ему всегда было что сказать. Люси слушала его с жадным интересом, и очень скоро оба убедились, что Роберт прочно занял место Эдварда в ее сердце. Роберт был страшно горд собой, своей победой, тем, что ему удалось провести Эдварда. Еще более ему нравилась мысль, что он женится тайно, без материнского согласия. Дальнейшее хорошо известно. Молодожены провели в Долише несколько незабываемых месяцев: там у Люси имелось множество родственников и знакомых, от которых теперь можно было отвернуться, что она не замедлила сделать, а Роберт тоже с удовольствием предался любимому занятию – рисованию коттеджей. Затем они вернулись в Лондон и добились прощения миссис Феррарс, для этого прибегнув к старому как мир способу, подсказанному Люси, – просто попросили его. Как и следовало ожидать, первым был прощен Роберт. Люси же никакого долга по отношению к матери своего мужа не нарушила, строго говоря, вообще ничем не была ей обязана, поэтому она пребывала непрощенной еще месяца два. Но Люси проявила столько смиренности, так горько упрекала себя за проступок Роберта и так униженно благодарила за суровость, с которой миссис Феррарс ее отвергла, что со временем добилась признания своего существования. После этого она моментально преисполнилась признательностью и восхищением, а дальше – дело техники. Ей оставалось лишь быстренько вознестись по ступеням на вершину милостей. Очень скоро Люси стала не менее дорога миссис Феррарс, чем Роберт и Фанни. И не имел значения тот факт, что Эдвард так и не был окончательно прощен за давнее преступное намерение связать с ней свою судьбу, а Элинор, хотя и была значительно выше ее по рождению, упоминалась только как прискорбный мезальянс, – Люси была открыто признана любимой дочерью и пользовалась всеми вытекающими из этого правами. Молодые обосновались в столице, получили от миссис Феррарс щедрое содержание и установили превосходные отношения с мистером и миссис Джон Дэшвуд. Конечно, Фанни и Люси отчаянно завидовали друг другу и в душе копили взаимную неприязнь, но их мужья уж точно были непричастны. Да и у Роберта и Люси не обошлось без домашних неурядиц, но в целом между новыми родственниками царили мир и полная гармония.

За какой ужасный проступок Эдварда лишили прав старшего сына, стало совсем непонятно. А уж тем более непонятно для окружающих было то, чем все эти права заслужил Роберт. Однако жизнь шла своим чередом, Роберт явно не сожалел о величине своего дохода и не чувствовал себя виноватым, что его брату уделено слишком мало, а ему самому – необоснованно много. Эдвард, если судить по тому, как охотно он исполнял свои обязанности, как любил жену и свой дом, как был неизменно бодр и весел, был вполне доволен своей судьбой и не желал никаких перемен.

Выйдя замуж, Элинор стала реже видеться с матерью и сестрами, однако они всегда расставались ненадолго. Миссис Дэшвуд с младшими дочерьми проводила у старшей дочери значительную часть года. Часто приезжая в Делафорд, миссис Дэшвуд руководствовалась не только желанием не расставаться с Элинор, но и дипломатическими соображениями. Она ничуть не меньше Джона желала свести Марианну с полковником Брэндоном, хотя и не имела столь корыстных целей. Она всей душой стремилась устроить счастье Марианны. Ей, безусловно, было дорого общество средней дочери, однако она мечтала пожертвовать его радостями ради счастья своего бесценного друга. Эдвард и Элинор тоже хотели бы увидеть Марианну женой полковника. Они знали о силе его страданий и никогда не забывали, как многим ему обязаны. Марианна должна была стать его наградой за все добрые дела.

Она знала о глубине его чувств, не сомневалась в верности и благородстве и не смогла устоять.

Марианне Дэшвуд выпал редкий жребий. Ей было суждено убедиться в ложности своих непоколебимых убеждений и собственным поведением их опровергнуть. Ей пришлось подавить в душе горячее чувство, вспыхнувшее в семнадцать лет, и добровольно отдать свою руку другому, питая к нему лишь глубокое уважение и дружеские чувства. И кому? Человеку, который, как и она сама, долго и мучительно страдал от первой несчастной любви, тому, кто всего лишь два года назад казался ей слишком старым для брака, поскольку без колебаний пользовался для защиты от холода фланелевыми жилетами.

Но так уж сложилась жизнь. Вместо того чтобы зачахнуть от страсти, как она раньше и собиралась поступить, или навеки остаться с матерью и находить радости в уединении и серьезных занятиях, как она намеревалась позднее, в возрасте девятнадцати лет она все-таки уступила второй привязанности и вошла в новый дом женой и хозяйкой.

Полковник Брэндон наконец обрел счастье, которое, по мнению всех своих друзей, вполне заслужил. В Марианне он нашел утешение от былых горестей, в ее обществе он обрел былую веселость и бодрость. В то же время окружающие не могли не признать, что, осчастливив мужа, Марианна нашла в этом браке собственное счастье. Она не умела ничего делать наполовину, поэтому довольно скоро отдала мужу свое сердце так же полно и безоговорочно, как некогда Уиллоби.

Последнего известие о замужестве Марианны ранило больнее всех. А вскоре на него обрушилась новая кара. Миссис Смит великодушно пожелала его простить, указав в качестве причины своей снисходительности брак с достойной девушкой. Между делом она заметила, что если бы он поступил с Марианной в соответствии с правилами чести, то мог бы получить и счастье, и богатство. Не приходилось сомневаться, что Уиллоби искренне раскаялся в своем дурном поведении, в результате которого понес жестокое наказание. Он еще долго вспоминал о Марианне с сожалением, а о полковнике – с завистью. Однако он не остался навеки безутешным, не бежал от общества и не умер от разбитого сердца. Весьма скоро он успокоился и продолжил жить в свое удовольствие. Его жена нередко пребывала в отличном расположении духа, и даже дома ему случалось проводить время не без приятности. Лошади, собаки, охота и прочие сугубо мужские развлечения служили ему неплохой заменой семейного блаженства.

Тем не менее он навсегда сохранил к Марианне нежность и постоянно испытывал живой интерес ко всему, что с ней происходило. Она стала для него своеобразным эталоном совершенства женщины. И не раз, слыша похвалы какой-нибудь юной красавице, он безразлично пожимал плечами и заявлял, что ей далеко до миссис Брэндон.

Миссис Дэшвуд проявила мудрость и благоразумие и не стала подыскивать себе новый дом в окрестностях Делафорда. Сэр Джон и миссис Дженнингс вполне могли утешиться. Конечно, они потеряли Элинор и Марианну, но зато Маргарет уже достигла того возраста, когда ее можно было приглашать на вечеринки с танцами, а ее внешность позволяла полагать, что у нее весьма скоро появятся кавалеры.

Между Бартоном и Делафордом существовала постоянная связь, в которой нашла выражение истинная родственная любовь. Элинор и Марианна жили очень счастливо, а среди множества их достоинств следует отметить одно немаловажное: они были сестрами, жили по соседству и тем не менее не ссорились и не стремились прекратить дружбу между своими мужьями.

© Перевод на русский язык, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2013

© Художественное оформление, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2013

Примечания

1

Оплата городских писем в пределах Лондона была унифицирована и в XVIII веке составляла два пенса.

(обратно)

2

Аптекарь – в те времена медик, практикующий в сельской местности. Иногда не имел медицинского образования.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg