«Тупо в синем и в кедах»

Тупо в синем и в кедах (fb2) - Тупо в синем и в кедах [litres] 2136K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марианна Борисовна Гончарова

Марианна Гончарова Тупо в синем и в кедах

© Гончарова М. Б., 2019

© Дмитриев А. В., 2019

© «Время», 2019

* * *

Андрей Дмитриев Ковчег Гончаровой

1

Литература не любит счастливых семей. И уж если берется за семейную историю – то чаще всего для того, чтобы явить миру универсальную модель его катастрофы.

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» – с первой же строки «Анны Карениной» Лев Толстой дает понять, почему он взялся за роман о семейном несчастье двух семей: Облонских и Карениных. Категорическое похожи подразумевает скучны – это, если говорить о живой жизни, пожалуй, и неправда. Другое дело – литература, у которой свои законы, и ничего скучнее благополучного однообразия сюжетов, благостной бесконфликтности, радостной жизни как таковой придумать нельзя. Попытка Толстого, убежденного поборника семейных ценностей, сочинить историю о семейном счастье была провалена. Его роман, так и названный «Семейное счастье», удачей точно не назовешь – мало кто вспомнит о нем сейчас, кроме специалистов по истории литературы, да и те вспоминают нечасто. Может показаться удивительным, но в финале «Анны Карениной» Левин, alter ego автора и единственный счастливый семьянин в романе, осознав свое счастье, с огромным трудом обретенное, – до того напуган и растерян, до такой степени не верит в совместимость семейного счастья с жизнью, что всерьез подумывает о самоубийстве.

История гибели одного семейства – подзаголовком «Будденброков» предупреждает читателя Томас Манн…

«Сага о Форсайтах» Голсуорси – могучая метафора вселенской катастрофы, художественный приговор Викторианской эпохе, которую и по сей день многими принято считать золотым веком Британской империи…

Если же в семье все по видимости благостно и гладко – литература непременно поселит скелет в семейном шкафу или нашлет на семейный очаг разрушительную бурю извне…

Все же нет-нет, но и заявит о себе литература, для которой в истории счастливой семьи нет ничего однообразно-скучного и где семейное счастье – универсальная модель спасения мира. Прежде всего, это в немалой своей части литература о детях, где жизнь семьи показана их глазами. Потому что глазами детей весь мир вокруг, со всеми его страхами, опасностями и даже горестями, – это, как правило, счастье. И в этом смысле я готов поставить рядом «Детство» Толстого, мучительные, но удивительно жизнелюбивые истории Диккенса, в которых дети, пусть и не все, обретают счастье прежде всего в семье, «Чук и Гек» Гайдара и, скажем, «Денискины рассказы» Драгунского. (Конечно, есть и страшные, безнадежные истории о детях, которым нет места и спасения в этом мире, а значит, и миру нет спасения, но они – предмет иного разговора. Скажем, о том, как гуманнейший Чехов сочинил адовы «Устрицы», а Достоевский – «Мальчика у Христа на елке».) «Взрослой» прозы, во взрослом ракурсе которой была бы явлена заведомо счастливая семья, в литературе немного. Один из редких примеров этой прозы – рассказы и повести Марианны Гончаровой. И они – точно не скучны.

2

Увлекательность и, соответственно, популярность прозы Гончаровой принято объяснять тем, что ее проза насыщена юмором. И это справедливо: юмора у Гончаровой не отнять…. И все же… Вымышленные смешные миры несравненных мастеров юмора художественно восхитительны и убедительны… Но в этих смешных мирах тебе вряд ли захочется жить доподлинно. То есть невозможно мечтательно вообразить себя доподлинно живущим среди персонажей Гоголя, Чехова, Достоевского и Зощенко, Бабеля и авторов «Двенадцати стульев». Одно дело смеяться над героями «Мертвых душ», совсем другое – вообразить себя играющим с ними изо дня в день в вист. Одно дело нравоучительно хохотать над унтером Пришибеевым или Человеком в футляре, совсем другое – представить себе воочию, что тебе приходится с ними здороваться каждый день при встрече и каждый день выслушивать их нравоучения. Одно дело смеяться над манерами трамвайных хамов из рассказов Зощенко, совсем другое – хотя бы мысленно оказаться в тех трамваях. Читать «Одесские рассказы» Бабеля очень весело, но не хотел бы я жить на одной улице с Беней Криком и его очаровательной сестрой. Одно дело – вышучивать Безенчука с его выставочными гробами, отца Федора с его дохлыми кроликами и Кису Воробьянинова в нарукавниках сотрудника загса – совсем другое дело хотя бы во сне навеки поселиться в уездном городе Н. и натянуть на себя по локоть эти сатиновые нарукавники…

Ты читаешь и перечитываешь лучшие из смешных страниц, созданных человечеством, для того чтобы разделить с авторами художественное удовольствие, чтобы, конечно же, посмеяться, – но и для того, чтобы определиться со своим собственным миром, принять себя таким, каков ты есть. Даже если твой мир полон горести, глупости, страхов и неудач, даже если ты, по чувству своему, состоишь из многих несовершенств – это все же твой мир, а не подсудный твоему смеху, страшноватый мир героев «Ревизора». Автор «Ревизора» приглашает тебя вместе с ним посмеяться над повседневной жизнью его героев – и ты принимаешь приглашение.

Нет, ты не равен Гоголю, когда смеешься, перечитывая «Ревизора». Но ты и не его герой. Ты смеешься над его героями вместе с Гоголем, по его, повторяю, приглашению. И благодаря Гоголю – его юмору! – хотя б на миг становишься бесстрашнее перед лицом своего подлинного мира. Думаю, ни один из читателей или зрителей «Ревизора» не принял, не принимает и никогда не примет на свой счет финальную реплику Городничего: «Над кем смеетесь? Над собой смеетесь». Не примет и будет прав: не над собой.

Никому из читателей, как я догадываюсь, и в голову бы не пришло вживую постучаться в дверь кого-нибудь из самых смешных героев Гоголя, Чехова или Зощенко, чтобы разделить с ними их повседневную жизнь.

…В дом, который с юмором, но накрепко и надежно построила Гончарова в своей прозе, читатель захочет постучаться.

3

Смешная, счастливая семья в этом доме, во всех подробностях своей жизни – притягательна, к ней влечет, к ее кругу тянешься, как к спасательному кругу… Я здесь не вхожу в подлинные обстоятельства жизни Гончаровой. Я отдаю себе отчет, что за каждым ее персонажем стоит реальный человек, но степень вымысла высока, ситуации и повороты сюжетов фантастичны, едва ли не сказочны, и мы уверенно можем говорить о мире прозы Гончаровой как о сугубо художественном мире… И в этом мире, в этом вымышленном, хотя и узнаваемом городе, который сам – семья, все тянутся друг к другу: русские и цыгане, украинцы и евреи, румыны и австрийцы, кошки и попугаи, взрослые и дети, звери и птицы, вещи и книги, воспоминания и надежды на будущее. В этом обширном семейном мире никто не смотрит друг на друга снизу вверх или, наоборот, свысока; всеобщее тяготение в нем – это тяготение равных, тяготение живых к живому, а не слабых к сильному. Возможно, напряжение этого семейного тяготения всех ко всем и ко всему – и есть главный мотив прозы Гончаровой. Он завораживает, наряду с ее юмором и сюжетами… Вот попугай Терентий: он тянется к колокольчику, потому что влюблен в него буквально, тянется к теплому картофельному пюре, в котором любит купаться, тянется к гостю семьи и будущему члену семьи по имени Дзундза, с которым ест наперегонки это самое пюре, в котором уже искупался, из одной тарелки – и Дзундза тянется к попугаю, не брезгуя пюре… («Не покидай меня, Дзундза!») Это взаимное тяготение нельзя разрушить, людей нельзя разделить, даже разъединив их жестокой политической границей по Пруту: люди найдут способ услышать друг друга и через реку («Янкель, инклоц ин барабан»).

Юмор, с которым рассказана жизнь этой разнообразной, многосемейной, но очень сплоченной семьи, понуждает не к смеху, но к удивлению и доброй зависти.

4

Из вышесказанного может показаться, что речь идет о прозе умилительно-сентиментальной, но это не так. То приглушенный, то отчетливо слышный мотив опасности звучит в ней непрерывно. Потому что никуда не делось все зло окружающего мира. Никуда не делись и не денутся силы, способные на годы разделить людей по Пруту и по иным, бесчисленным, не только лишь географическим границам. И никто не отменил смерть.

То, что в прозе Гончаровой делает человека сильным, веселым и бесстрашным, а именно доверчивое тяготение к другим – обрекает его и на крайнюю уязвимость. Подросток Лиза Бернадская борется с опаснейшей угрозой, перемогая ее благодаря всем, к кому тянется – а тянется она ко всему живому: к взрослым и детям, к зверям и книгам, и все живое тянется к ней, даря ей силы и надежду. Но стоит Лизе со своей открытой, а значит, беззащитной душой потянуться к иному миру, устроенному совсем иначе, чем привычный, счастливый, семейственный мир – ее настигает самое тяжелое испытание… («Тупо в синем и в кедах. Дневник Лизы Бернадской».)

5

Мир Гончаровой – это ковчег, вход на борт которого никому не заказан; ковчег, способный с весельем и отвагой преодолеть любые темные воды, лишь бы обитатели ковчега не уронили за борт свою спасительную веру в закон всеобщего тяготения.

Ноябрь 2018 г.

Тупо в синем и в кедах Дневник Лизы Бернадской Повесть

В этом году ко мне не пришел Дед Мороз.

И не потому, что я не верю в чудеса. Как раз наоборот – чудеса я встречаю с восторгом и благодарностью. Потому что без присутствия чуда в этой человеческой каше-малаше, в этих странных отношениях друг к другу, к детям, к природе, к планете, к жизни никак не складывается ничего. Непременно должно быть что-то, когда вдруг глупость и безалаберщина уступают место пониманию и быстрой человеческой реакции… Ну то есть по-настоящему человеческое – это когда включается не обычная обезьяна, а божественное. То самое, для чего мы, человеки, были придуманы… Ой, что-то я устала и запуталась сама. Ну вот, например, кто-то по внутреннему зову вдруг просыпается, вскакивает ночью, бежит куда-то, чтобы нажать на кнопку возврата и спасти планету от гибели, я знаю, я читала про дяденьку, который вернул на место уже запущенную боевую ракету. Или даже ракеты. А вот еще. Одна девушка в городе Каменец-Подольском стояла на перилах моста, уже собиралась сигануть вниз, чтобы покончить с этим всем обрыдлым, ужасным, отвратительным и постылым. А тут вдруг старенькая машинка: трюх-трюх-трюх – и заглохла. Оттуда дедушка вываливается. Говорит, девушка, а девушка, а ну слезайте! Вы же упасть можете, прямо в реку! Девушка, а девушка! (Вчера только смотрели с братом: «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная? – Тепло, батюшка, тепло!» – Фильм «Морозко».) Я когда еще в клинике лежала, читала что-то по литературоведению, там это называется «медитативные повторы». Они, мол, как-то действуют на подсознание. Вроде как заговоры колдовские, вот это вот «девушка, а девушка…»

Кароч, спрашивает он эту девушку, которая уже крылышки сложила и хочет кинуться в речку Смотрич от несчастной любви, дура такая:

– Девушка, а девушка…

А девушка ему раздраженно:

– Ну чо, дед, ну чо те надо?! – Она ведь уже все, решение приняла, вот-вот…

– Иди, – говорит дедушка, – сюда, помоги старику.

Девушка добрая, почему не помочь, хоть и раздражает дед скрипучим своим «девушка, а девушка». И она слезает с перил. Осторожненько так. Чтобы не упасть.

А дедушка ей – оп! – конфетку на палочке цветную, круглую, огромную, как блин, – и говорит:

– На! С наступающим Новым годом, детка!

Ну, потом уже настроения у нее лезть на перила, конечно, нет. Дедушка еще этот какой-то подозрительный. Подтолкнула с ним его «копейку», села к нему, на заднее сиденье, а сама боится. И думает, бли-и-ин, я ж только что хотела с моста кинуться, чего это я сейчас боюсь, какая разница, как сдохнуть от несчастной любви. А дедушка на своей трюхалке подвез ее в центр города по дороге. Она попрощалась нормально, спасибо сказала, с наступающим Новым годом тоже сказала, пересела в такси, а у таксиста оказались синие глаза и он тоже ее – с наступающим, и веселые истории рассказывает… Пригласил в кофейню поболтать, выпить кофе-чаю или чего… Домой отвез, телефон попросил. Ну не чудо?! Да, простенькое. Даже банальное. Но ведь чудо!..

Ну и потом – главное чудо произошло со мной, с нами, с нашей семьей. Поэтому в чудеса я верю, а в Деда Мороза уже нет. Ну какой Дед Мороз придет ко взрослым, повидавшим всякое в своей жизни людям семнадцати лет?!

(Оп! Три часа дня. Сейчас-сейчас, мне надо срочно принять таблетку и витамин, я вернусь.)

Ну вот. В этом году ко мне не пришел Дед Мороз. Зато к Мистеру Гослину, моему брату, пришли и Дед Мороз, и Санта, и всякие Снегурочки в коронах, шапочках, с косичками и в белых валеночках. Прилетели тихие эльфы с прозрачными крылышками, в розовых штанишках и крохотных сверкающих туфельках. Пришли вздорные, но добрые в душе гномы, нанесли грязи в прихожую, натоптали. Прискакали из страны оленьей легконогие олени, веселые, трусливые, глупенькие, с барабанами зайцы и другие сказочные лица и морды. Надарили всего разного, о-го-го! Мистер Гослин же у нас парень не промах. И хотя он только-только выучил буквы, но уже сумел сложить из них вежливые и скромные пожелания и просьбы, через слово вставляя «пажайлыйсто». Санте он отправил письмо через морозильную камеру старого холодильника. Ночью мы послание выкрали и прочли, давясь от смеха и умиляясь деликатности нашего мальчика. Пажайлыйсто. Он писал это письмо целый вечер, высунув язык, весь извозюкался фломастерами, пыхтел, замучился рисовать буквы и слово «пажайлыйсто», потеть от усердия, шевелить губами, словом, подустал с этим всем. Ну и письмо Деду Морозу уже потом не написал, а нарисовал, наслюнявил уголки и наивно приклеил на окно, типа, Дедушка будет мимо проезжать, увидит, заинтересуется, а ну-ка, что это тут? А там были просто нарисованы герои сказки «Волшебник страны Оз», все абсолютно похожие на черепах-ниндзя.

Ну мы уж постарались. Во всех мыслимых и немыслимых местах дома таились коробки с подарками для Мистера Гослина. И мы только переглядывались и сияли, когда он вдруг находил их, радостно взвизгивал на весь дом, разворачивал пакеты, удивлялся и хохотал своим многоцветным неподражаемым смехом. Прокололись мы только с черепахами. Абсолютно случайно мы узнали, что хотел-то он лего с персонажами страны Оз. Но ничего, армия скупленных в магазине воинственных суперчерепах тоже прокатила.

* * *

Полина Игоревна, подруга моей бабки Агнии (все зовут ее Агнешка), проводит со мной пси-хо-те-ра-пев-ти-чес-ки-е-е-е… е-е-е! Бесит! Меня сейчас очень многое бесит. Такая я есть сегодня. Такой период в жизни. Бесит. И ненавижу. Много лишнего обнаруживается в этой жизни. Много лишней суеты, лишней еды, лишней одежды, лишних усилий, лишних событий. В том числе – лишние ненужные слова. Длинные такие, что, пока выслушаешь до конца, взмокнешь.

Ненавижу длинные слова, ненавижу! И еще. Вот тут лучше сразу сказать, почему я в этом те-ра-пев-ти-чес-ком дневнике не выставляю даты. Потому что я ненавижу точное время. Точное время и длинные слова. Но особенно длинные слова. И многословных речистых взрослых людей. Со значительными тяжелыми лицами. Зачем, господа присяжные… завсегдатаи… завсегдатели… заставлятели… Зачем?! Чтобы потянуть время, которое на самом деле совсем не тянется, а без-воз-врат-но уходит навсегда? Чтобы отбирать у меня минуты, часы, дни, долго ворочая языком, демонстрируя, какой ты взрослый, умный и крутой, а на самом деле успеть что-то задумать, наврать, обхитрить? Чтобы все стояли и ждали, когда ты такой весь из себя надутый как голубь, это слово выдавишь, выговоришь, молвишь, изречешь? Это я в ворде синонимы подсмотрела. Нефиг Нечего мне делать, придумывать слова про отморозков всяких велеречивых. (Это из Агнешкиной книги слово – «велеречивый», про чувака, который трепался почем зря.) Ну скажешь ты, такой весь из себя, длинное, непонятное обычному человеку слово. И чо? Произведешь впечатление, няшный такой перец? И убьешь, сволочь такая, мое личное время, умник!

Или вот еще про время. На пакете с тем, ну с таким, черт, не помню, а – пудинг! На пакете с вязким серым содержимым написано: варить двадцать минут. По-ме-ши-ва-я. Бли-и-ин! Двадцать минут на офигительный обалденный изумительный диетический пудинг! Который никто жрать не захочет, и он зацветет буйным зеленым цветом в холодильнике и развоняется вовсю. Тогда лучше напишите – отдай мне, девочка, двадцать минут твоей жизни на эту хрень, и обратно я тебе их, эти двадцать минут, не верну. Вари давай серый пудинг, иди верной дорогой к финалу. По-ме-ши-ва-я.

Времени у человека вообще мало. Вот, например, жизнь – это песочные часы. У меня есть такие, в пластиковой фиолетовой рамке. Доктор Натан подарил. Принес однажды. Так странно было. Ну, потом напишу. Он сказал, вот тебе, Бернадская Лизочка, часы. Я спросила, а зачем? Натан ответил, чтобы я смотрела, как бежит песок, и так легче ждать, когда закончится капельница или процедура. Песок в этих часах темный, густой, мерцающий. Просачивается, как черная кошка в темную комнату, кошка с атласной спиной – сквозь стеклянное тонкое горлышко. А сat on a hot tin roof… А black cat in a sandglass. (На полях: Кошка на раскаленной крыше… Кошка в песочных часах…) Стекает горкой вниз. Лапы, голова, живот, задние лапы, хвост. Переворачивать часы во время процедуры надо четыре раза. Я очень полюбила доктора Натана, я его заобожала даже. Он очень прикольный. Но. Я совсем не полюбила его подарок. Гонять эту кошку туда-сюда, туда-сюда. И когда переворачиваешь четвертый раз, кошка замирает внизу, сворачивается клубком, и сначала еще видно уши, круглый затылок, гладкую спину, а потом вся кошка рассыпается в горстку песка. Блин, ну зачем тогда жить, если заканчивается все кучкой пепла, верней, песка?! Рано или поздно эти часы остановятся: их однажды просто никто не перевернет и не разбудит кошку. Песок окаменеет, кристаллы слипнутся, как песчаная роза из пустыни Сахара. Агния хранит такую на белой пуховке в старинной фарфоровой пудренице. Такая красота. А всего-то – песок, ветер, верблюжья моча и время. Так и будут стоять они, песочные часы, нарядно-фиолетовые, и песчаная роза, на которую пописал неизвестный верблюд из восемнадцатого века. Кстати… Моя miss Pauline, Полина Игоревна, – ханжа, она не разрешает говорить: «А можно выйти в туалет?» Она учит спрашивать в при-лич-ном тоне: «А можно помыть руки?» И если в при-лич-ном тоне рассказывать про песчаную розу, то необходимо сказать так, что сотни лет в пустыне Сахара дул ветер, складывал песчинку за песчинкой в причудливый узор, потом откуда-то издалека притащился неизвестный истории верблюд и несколько раз «помыл руки». И получилось искусство природы. Вот такие они, песочные часы и песчаная роза – памятники прошедшему времени.

Полина Игоревна смешная. Слышала бы она, что у нас в больнице одна санитарка в таких случаях говорила про «помыть руки». Какой она словарь адский выдавала. Мы ее звали Дарт Вейдер. Она с шести утра громыхала ведрами, орала на родителей больных детей и называла нас «задохлики». Это было ласковое слово. Врачи ничего не могли поделать, в санитарки добрые люди редко идут, они где-то в других местах тусуются. Я раньше значение таких слов, какие Дарт Вейдер говорила, не знала. А уж Полина, я думала… Хотя Агния возражает. Агния говорила, что Полина и не такое слышала. У Полины была очень трудная жизнь, но ее правильная речь – это личный протест. Это протест против ее прошлого времени (опять время!). Это было время, когда вокруг нее, такой тонкой и аристократичной, все матерились и орали, как санитарка Дарт Вейдер, и не стеснялись этого, а даже гордились. И Полина тоже научилась так говорить. Агния рассказывала, что в том мире, где Полина существовала почти пять лет, без общего языка было не выжить. Вообще, Агния говорит, что везде и всегда надо искать общий язык. И это не значит английский, украинский, испанский. Это значит совсем другое. Я понимаю, но не могу объяснить. Там, в том странном месте, у Полины Игоревны был такой общий язык с другими людьми, и она должна была на нем говорить. А у нас в семье должен быть другой общий язык, потому что у нас растет Мистер Гослин. Он должен слышать лучшие примеры языка. Вот именно поэтому – настаивают Полина Игоревна и Агния – я должна убрать из своей речи ругательские слова и учиться разговаривать, как Полина Игоревна. И это тоже будет протест – против вселенской грубости и обсценной лексики. Не знаю, правильно ли я написала. Новое выражение выучила – обсценная лексика. Это значит грязная, оскорбительная, корявая речь. (Даже с матами!)

Надо бы мне об этом подумать, об общем языке. Подумать, сформулировать и написать. Самой себе.

* * *

Почему я это все пишу. Не только потому, что это терапия. Во-первых, я живу сейчас в ограниченном пространстве. Мне еще нельзя выходить из дому, разве только на прогулку с кем-то из родителей два раза в день по полчаса. Поэтому у меня дефицит общения. И я общаюсь сама с собой и как будто со всем миром. Завести свой блог, конечно, можно. Но какое-то время мне вообще нельзя находиться слишком долго рядом с компьютером. И потом, если завести свой блог, то у тебя для этого должны быть реальные друзья. Чтобы они читали, чтобы они отвечали тебе, лойсили, то есть ставили лайки. То есть вот люди, которые говорят с тобой на одном языке. Для которых ты пишешь. Полина Игоревна, да?

Если же у тебя нет друзей, в твой блог придут чужие, которые ни тебя не знают, ни ты их. Начнут писать ерунду, троллить, слать дебильные картинки, хуже того – оскорблять. То есть говорить с тобой на разных языках. Вроде как на одном, русском или украинском, но абсолютно на разных. Как если бы говорила наша Полина с санитаркой Дартом Вейдером. Там-та-та! Та-а-а… Да-дам! Та-а-а… Да-дам! Эх, жаль, музыку из «Звездных войн» нельзя передать словами. Когда они, такие бесчувственные убийцы, идут строем. Жесткач вообще! Как мы тащились от этого, обалдеть!

Ну дальше. Во-вторых.

А во-вторых, Полина подарила мне этот крутой блокнот и сказала, что мне обязательно нужно вести дневник. И не так важно, на каком языке, а важно быть честной с самой собой. Нет, нормально! Я буду честной с самой собой, буду секретничать, делиться мечтами и планами, а Полина будет мне тут чиркать карандашиком и подчеркивать слова «лойсить», «лайкать» и «тащиться». Окей (на полях: ОК), буду писать, потому что я очень хочу пойти в школу и социализироваться. Блин, опять! Какое слово холодное, как стол в рентгенкабинете. На самом деле дневник надо вести, чтобы наладить отношения с самой собой (get on with), научиться жить среди людей, разобраться в окружающих и наладить (get on with) отношения с ними. Потому что, как выяснилось, после моего долгого отсутствия в обычном мире я – moody. (Какое толстое слово! Прикольно, да? Му-у-уди, жаль, Полина Игоревна запретила рисовать в дневнике смайлы.) Moody – это значит, что у меня резкие перепады настроения. (Но на самом деле я сейчас всегда в хорошем настроении, только этого не видно.)

А, да, Полина Игоревна посоветовала написать здесь, что она подтягивает меня по инглишу и я довольно успешно do my best. Усердно – это ее, Полинино слово – усердно занимаюсь. Смешное слово, но немного странное, «усердно». Какое-то оно… moody. Полинин инглиш очень беглый, утонченный, она говорит красиво и правильно, как Ее Величество Елизавета Вторая в оранжевом костюме, с сумочкой на локте и в эдакой элегантной невесомой шляпке на серебристой прическе. (На полях: Полина говорит, что так не пишут. А вот и пишут-пишут. Например, я так пишу.) А вот нормальные люди же так не разговаривают? «Не соблаговолите ли вы…» Не-а, не соблаговолю, Полина Игоревна! Нормальные люди спрашивают: Чай бушь? Или – хошь конфету? И пьют себе спокойно чай. И конфеты жрут едят. А мне нельзя. (Тут должен быть смайл с ручьями слез из обоих глаз: ы-ы-ы!)

Dear Полина Игоревна, язык меняется, упрощается. Это пишу я вам не от своего имени. Это говорил один классный пожилой хипстер в лекции TEDx. Он говорил, что язык есть часть культуры. Как музыка, например, кино или театр. Как мода на одежду и дизайн. Как отношения между людьми… И все это постоянно транс-фор-ми-ру-ет-ся. Ну, изменяется, в смысле, или что-то типа того. А вы, Полина Игоревна, не хотите меняться. Но Дима говорит, спасибо скажи. Полина – клад, сокровище. Спасибо, Полина Игоревна, наш клад и наше сокровище. Ну правда же, вы – сокровище. (На полях: Но раз я пишу себе, то почему я пишу вам, Полина Игоревна? А?)

Полина Игоревна сказала, что, если я не хочу писать даты, нужно ставить хештеги. Полина супер какая продвинутая. Теги – слово из социальных сетей. Окей, буду ставить теги.

#english_grammar_in_use

#английская_грамматика_на_практике

Полина Игоревна сказала, что не будет придираться. И чтобы я чувствовала себя свободной. Итак, Полина проводит со мной психо… бли-и-ин, бесит! блин! встречи. Нельзя называть их «сеансы». Она говорит, что «сеанс» – это отвратительное тюремное слово. И означает «восторг». Откуда она знает? Наверное, из ее «прошедшего времени», из Past Simple. Агнешка советует не спрашивать, потому что Полина обидится и не будет знать, как ответить. Что такое «больно», я понимаю, поэтому не спрашиваю. Но догадываюсь. У Полины в доме есть много всяких знаков ее прошлого потерянного времени. Хорошо бы добавить во времена грамматики инглиша еще и Past Lost Tense. Есть ведь Прошедшее Неопределенное, Прошедшее Длительное, Предпрошедшее, то есть Прошедшее Совершенное, вот пусть будет и Прошедшее Потерянное. Английская грамматика какая-то мистическая, сказочная, согласитесь, П. И., а? У Полины огромная библиотека нездешних книг на английском, немецком, редкие альбомы и словари. Еще повсюду стоят удивительные вещицы, всякие фарфоровые маленькие, двухсантиметровые штучки, шкатулочки, рамочки, фигурки, вазочки, какое-то нереальное все, не для современной жизни, такого не купишь у нас даже сегодня. Полина говорит, почему она собирает такое маленькое: потому что такие штучки легко прятать или перевозить. Упаковал все в обувную коробку и повез. (На полях. Не собираю. Это мне дарили. П.) На донышках этих вот милых штучек везде написано «Royal Worcester» и год 1959 или 1960. Знаменитый фарфор, – объясняла Полина Игоревна, – его делают уже много веков в британском городе Вустер.

А главный знак Полининого потерянного прошедшего времени Past Lost Tense – черно-белые портреты красивого нездешнего мужчины в светлом легком пиджаке. Русые волосы, широкая улыбка. Такой, ну прямо сеанс восторг! Этот чувак мужчина везде – на стенах, на рояле, на книжных полках. Иногда один, иногда в группе каких-то официальных людей в костюмах и женщин в шляпах и перчатках, иногда с хрупкой красивой девушкой. Я понимаю, кто эта нарядная красавица в платье из какого-то дивного (на полях: красивое слово, как в сказке – дивный!) невесомого материала в мелкий цветочек или в полосатой смешной безрукавке ну вроде такой вязаной жилетки, что ли, или в спортивной майке, сидит и хохочет в байдарке. Вообще аутфит у нее на всех фотках прикольный. На всех фотографиях у нее супер прикиды очень красивая одежда. И везде она рядом с тем самым отпадным мужиком красивым человеком, эта молодая Полина. На вопрос, кто этот парень, Полина ответила, что это Тони. Тони Матоски. А где он сейчас, – спросила я. Не знаю, – ответила Полина. И добавила: когда меня посадили (посадили!!!), его выдворили. (На полях: выдворить – expel. Слово острое, как скальпель, икспэл. Острое, холодное, кусачее. Expel.)

Больше Полина ничего не рассказывала. Такой сеанс… психотерапии. Я сейчас – moody, Полина Игоревна, и очень upset, pissed-off (в книге нашла, в книге!) и out of tune. Я не очень понимаю, что стоит за этими словами «когда меня посадили», нет, я понимаю, что арестовали (мою Полину?!), что судили (за что?!), что куда-то повезли, где-то закрыли рядом с людьми, у которых был другой общий язык. И почти пять лет… Боюсь поверить. Эпичненько… (На полях: Это я зачеркнула сама.) Трагично. Вот это слово я хотела написать.

#i’m_enough_of_speaking_about_the_same_thing

#мне_надоело_говорить_об_одном_и_том_же

Домашнее задание

Эссе «Новый год, который я запомню навсегда»

(На полях: Эссе – это небольшое сочинение свободной композиции. В эссе обычно много личного: отношение, мнение, размышления. В эссе позволительна разговорная интонация, которая свойственна тебе, Лиза. П. И.)

В этом году, как я уже писала, ко мне не пришел Дед Мороз. Он приходил ко мне в прошлом и позапрошлом, и позапозапрошлом году в клинику. Когда он пришел первый раз, я его вообще не видела. Как будто лежала типа под водой и оттуда, из-под воды, слышала глухие разные голоса. Голоса бесили и мешали всё и всех забывать. Узнавала я только Кузин голос. Она говорила: Лиза, Лизка, ты меня слышишь, это я, мама… Я ей отвечала: мама, слышу, не ори. Но потом Кузя сказала, что я не отвечала ничего. Только думала так, наверное. Под водой же нельзя говорить. Можно наглотаться тины, черной, вонючей, гнилой. Мне вообще тогда показалось, что я вся превратилась в очень холодную грязную неподвижную воду, и скоро меня будут переливать по частям в разные колбы, тазы и кружки, будут процеживать сквозь фильтры и делить на капли маленькими пипетками. Я не хотела, чтобы меня процеживали и делили на части по кувшинам и тазам. А потом каждую часть выливали бы в разные реки. Вода там замерзнет, лед заполнит русло и пойдет звонкими – крк! крк! – трещинами. Потом все вокруг растает, и я исчезну. Позже стало светлей. Я уже не чувствовала себя водой. Меня просто сильно мутило. Кузя говорит, что Дед Мороз заглядывал, но мы не встретились ни по-человечески, ни взглядами, никак.

Второй раз я уже нормально видела Деда Мороза, и он был в бороде из медицинских ватных шариков, в красном с белым колпаке и в медицинской маске, с тонкой шейкой и растопыристыми ушами доктора Натана. Вот тогда он и подарил мне песочные часы. А третий раз я уже вышла к Деду Морозу в холл с другими детьми нашего отделения. В этот раз в маске уже была я. И Дед Мороз был не доктор Натан, а солидный, почти настоящий Дедушка из этих ребят-волонтеров, которые ходят к малышам читать книжки и показывать кукольные представления. И Дед Мороз застеснялся, потому что принес он мне хрен черт знает что (на полях: непонятно что) – раскраски детские и фломастеры. Ему самому было ужасно в неудобняк неудобно, стыдно – стоит перед ним шпала в пижаме, выше него ростом, лысая, в маске… И он вообще понять не может, пацик мальчик я или девочка. А я еще такая хрипло из-под маски: здра-асть. Стою в этих своих коротких портках, из штанин щиколотки сизые, такой ощипанный фламинго… Как будет фламинго по-английски, flamingo? А он мне, такой тупой, шо ваще, сунул в руки раскраску про зайчиков и сказал стишок дебильный глупый, типа выздоравливай и учись хорошо.

Ну ничего. Я ее подарила, эту раскраску, Мистеру Гослину. Я уже писала, Мистер Гослин – это мой брат Миша. Писала или только думала? Он родился и спас мою жизнь. Я не хочу об этом писать, я никому об этом не хочу говорить. Я расскажу это только Мистеру Гослину через несколько лет, когда он дорастет до такого возраста, когда поймет, что он для меня сделал. И я тоже для него сделаю. Сделаю для него все.

#in_short #в_двух_словах

Полина Игоревна была moody и ручкой подчеркнула и зачеркнула слова про тупого Деда Мороза, слово «ваще» и другое. Много писала на полях. Ну я поняла, поняла, Полина Игоревна. И даже не расстроилась.

Домашнее задание.

Про Мистера Гослина.

I’m a big sister. I love my little brother so-o-o much! His name is Misha. But we call him mr. Goslin. Моего брата зовут Миша, но мы зовем его Мистер Гослин.

Когда меня отпустили домой, я по вечерам боялась уснуть. Ну, свои были причины. Боялась превратиться в воду, например, и наглотаться тины. Мне казалось, что я даже чувствовала ее вкус, соленый вкус грязной тряпки. Или: а вдруг то, что я уже дома, – сон, а на самом деле я в больнице. И Дима, чтобы меня успокоить, чтобы я привыкала, читал мне книги перед сном. Читал-читал, я слушала и постепенно засыпала, и Дима засыпал в кресле. Однажды он читал мне Джерома: «Старый Гослин поднял голову, снял очки, протер их и опять надел на нос…» Миша рассмеялся во сне.

А, стоп, я забыла написать вот еще что – мы тогда снимали однокомнатную квартиру рядом с клиникой. Это был наш единственный дом, к которому я никак не могла привыкнуть, потому что сто лет провела в клинике и мечтала вернуться в нашу захламленную, уютную и теплую квартиру, в свою комнату с большим дартсом на стене и скрипучим полом. Но нашу квартиру…

Да пошли вы с вашим идиотским долбаным дневником!!! Ненавижу!!! Не буду рассказывать, нафиг зачем вообще все-все рассказывать. Чтобы что? Социализироваться, да, Полина Игоревна?! Зачем мне?! Социлизоваться? (На полях: Социализироваться.)

#mister_goslin

Тогда я уже почти уснула. Мишка тоже спал или не спал. Ну спал или типа того. Дима опять прочел: «Старый Гослин поднял голову…» – мелкий открыл глаза, сел и опять заржал… Дима отложил книгу и сказал: «Ста-а-арый Гослин…» – Мишка как покатится со смеху, повторяя «гослин, гослин». Вообще он круто смеется, по-настоящему, белые зубки сахарные, ротик как пещерка, а-а-а, он вообще прикольный у нас. Пещерка – это не обидно. Когда Кузя его кормит овощами, которые он не очень уважает, она всегда говорит: «Сим-Сим, откройся». Ну и вот. С того вечера мы стали звать его Гослин. «Старый Гослин», как у Джерома, Мишке не шло. Он же маленький. А Мистер Гослин – в самый раз. Потому что наш Мишка важный, серьезный человек, любит книги и немного пузатенький. Ну и, кроме того, он совершил то, чего никто не смог, – спас меня.

#in_a_huff #my_three_kings_and_mister_goslin

#в_отчаянии #мои_три_короля_и_мистер_гослин

Про квартиру. На самом деле мы не бездомные. Мы нормальная человеческая и дружная семья. Просто так получилось. У нас произошел финансовый кризис. Из-за меня. Потому что я сначала чуть-чуть болела, потом была ремиссия, думали, что уже нормально все. А потом я опять заболела.

В нашем бывшем родном городе, если идти вдоль центральной улицы, то каждые пять метров – аптека. Вообще, прикольно это все. Мне странно, что взрослые солидные люди, а как будто играют в какую-то игру: все видят, что кто-то ворует, но делают вид, что не видят. И делают вид, что уважают этого вора. Все знают, что кто-то врет, но делают вид, что верят этому брехуну лжецу. И тоже вроде как уважают. Тьфу, гадость. Плесень. Не понимаю, зачем? Дебилы вообще. Дима говорит, что в городе уже не работает ни одно предприятие, ни один завод, ни фабрика, ничего. Есть только рынок, несколько частных лавочек, еще есть кондитерская, сапожная мастерская, есть несколько больших магазинов каких-то тряпочных, телефонных и продуктовых. А книжного в городе нет. Но множество lots of! plenty of! аптек. Город аптек. И все. Зато в самом центре стоит гигантское, мощное, основательное здание под красной черепичной крышей в четыре этажа, называется Администрация. Там в каждом кабинете довольно тесно сидят люди и перебирают бумажки. Шуршат. Вроде как руководят чем-то. Дима называет их «слуги народа». Что это значит, я пока не понимаю. Но, по-видимому, ничего хорошего. Так вот, аптеки. Наш Дима знал по именам всех провизоров, таких любезных, вежливых, приветливых. И знал, где взять для меня препараты подешевле. Но и там его ухитрялись надуть. Всучить индийские липовые таблетки или еще там что-то… Потому что (это сказала Агнешка, она же у нас толковая, как филин из тувинских сказок про мудрого филина) аптечный бизнес – это мафия. А где мафия – там обман, там преступления и там не ценят человеческую жизнь. В том числе и мою. Короче, все деньги у нас ушли в эти вот аптеки. И даже наша квартира тоже со свистом всосалась этими вежливыми аптекарями. И «похоронные» деньги Агнии. И даже Полина продала какие-то свои драгоценности, которые сохранились из ее до-прошедшего-времени, из ее Past Perfect. И при этом все вокруг твердили и поучали: в Израиль, в Израиль везите Лизку на пересадку. А уже никак невозможно было в Израиль. Во-первых, я была совсем под водой. А во-вторых, вот-вот должен был родиться Мистер Гослин. Кузя лежала на сохранении и сбегала из этого сохранения ко мне, чтобы меня звать из-под воды своим нежным детским голосом: Лизка, Лиза, это я, Кузя! Ну и потом случилось чудо. В нем участвовали три врача и родившийся в тот момент Мистер Гослин. И его маленький пупочек. Совсем-совсем tiny. Как ноготь на моем мизинце. У него, такого маленького, из тоненьких сосудиков на голове ради меня брали шприцами всякие анализы. И все, абсолютно все параметры и что-то там еще у нас с Мистером Гослином совпало, сошлось. Как будто мы с ним – однояйцевые близнецы. С Кузей и Димой – не совпадало, а с Мистером Гослином совпало все. Больше не хочу об этом говорить. И это вспоминать не хочу. Но буду всегда помнить.

#dejected #удручена

Сегодня утром Miss Pauline прочла все это, покачала головой и сказала, что я пишу плохо, что я сквернословлю, что нельзя так много писать о тяжелом. И все у меня совершенно непонятно, запутано. Кто кому кто. Кто это Дима, кто Кузя, что мы тут все делаем. А как же писать? – я спросила. – Откуда же я знаю.

Полина сказала: «Надо писать о тех, кого ты любишь, о том, что ты любишь. И тогда все будет понятно». Ладно, я напишу. Потом.

#my_new_life #agnia #my_family

#моя_новая_жизнь #агния #моя_семья

У-у-утро туман-н-найе, у-у-утро седойе-е-е… – мы так пели с Агнией на кухне. Голова разболелась. Лист упал на подоконник со стороны двора. Желтая сухая ладошка лупит, лупит по стеклу: впусти меня, впусти. Интересно, если бы я видела эту ладошку ночью, было бы мне страшно или я уже совсем ничего не боюсь? Тупая Странная зима. Дима говорит, гнилая. Меня поэтому пока еще не оформили в школу. А Мистера Гослина – в садик. Стыдно, но подчинено все моему здоровью. Если Мистер Гослин притащит из садика сопли, он может заразить меня, а у меня слабый иммунитет. Мне нельзя. Бедный мой маленький Мистер Гослин. Он хочет играть с детьми. Но понимает. Вот же светлая у моего брата душа.

Я занимаюсь с учителями дома или по скайпу, удаленно. Я читаю энциклопедии и учебники. Дима приносит задания или мне присылают их по мылу по электронной почте. Я и так очень много пропустила. И теперь старше будущих своих одноклассников на полтора года. Я бы хотела ходить в школу. Посмотреть, как там сейчас и кто. Дискачи есть еще, нет? Какие группы модные? Какая одежда? Чо слушают? Но Кузя и Дима боятся, чтобы я не подхватила там какой-нибудь вирус. И вот я сижу и разбираюсь в задании по алгебре. Нет, нормально. Мой учитель физики и математики Пауль Францевич говорит, что у меня очень хорошее, даже особенное устройство головы. И я стараюсь, чтобы оправдать. Мне с П. Ф. интересно. Он супермегакрутой, он читает лекции в лучших университетах мира. Он мне друг.

Сонно. Мистер Гослин и Кузя спят наверху. Агнешка ходит по кухне в ярком китайском халате с сумасшедшими попугаями, стучит и клацает каблучками своих странных шлепанцев с помпонами. Надтреснутым голосом поет «Tombe la neige, tu ne viendras pas ce soir…» Колдует, чтобы пошел снег. А снег не идет. Лиззет, ты хочешь наливки? – она говорит. Я хочу, но мне нельзя. Я занимаюсь математикой, и у меня болит голова. Пей ты, Агния. Я понюхаю твою рюмочку. Мне кажется, что математика и физика будут моими любимыми предметами благодаря Паулю Францевичу.

#agnia #my_family

Домашнее задание

Мы переехали на родину моего деда. Тут у нас живет папина мачеха Агния, вдова папиного отца. Дед был капитаном дальнего плаванья. И когда он ушел в отставку, верней на пенсию, они с Агнией переехали в этот небольшой красивый город, где когда-то мой дед родился. Повторюсь – мой дед был капитаном дальнего плаванья. Поэтому у Агнии сохранились командирские замашки, пунктуальность, аккуратность и уважение к чистоте. Она умеет ругаться, выпивать, знает какие-то отличные, умные, хоть и длинноватые, слова и выражения. Например: «Это все пердимонокль, драгоценные вы мои!» Ужасно прикольная бабка. Когда она беззлобно отдает нелепые распоряжения, так и тянет поднимать или опускать паруса, драить палубу, смотреть в бинокль и плясать «Эх, яблочко».

Недавно она позвонила и принялась кричать и чертыхаться, что не могла найти номер папиного мобильного, а стационарный телефон не отвечал (его нам отключили за неуплату). И зачем переехали в съемную квартиру, почему не сразу к ней. Агнешка орала, почему мы ей ничего не сообщаем, что, она уже лишняя в семье, да? И чтобы мы, такие дураки, подняли наши тупые задницы, собрали свое никчемное барахло и приехали к ней жить, надоедать, докучать, раздражать и, что важно, всем этим скрашивать ее одинокую старость. Будете следить, особенно зимой, – кричала она, – чтобы я не вышмыгнула из дому, потому что я все время падаю! А также подавать лекарства и ждать, когда же черт возьмет меня на тот свет. Тут она Пушкина к месту декламировала в стихах и еще что-то там про пресловутый «будет кому подать стакан воды». Тем более что дом, в котором она обитает, – вопила она, – принадлежит Диминому отцу! То есть моему деду, а значит, Диме и всем нам, Диминой семье, а не ей, «старой кошелке»! Дима ответил ей: Агнешка любимая, прекрати горлопанить, мы выезжаем и везем тебе Стасика, то есть граненый стакан. Зачем мне Стасик, граненый притом… – Агния как будто размышляла вслух, но очень заинтересовалась…

– Чтобы подать тебе стакан воды и закрыть тему, – ей Дима. – А до этого ты сможешь из него выпивать по вечерам. Винцо. Свою наливочку. Это же стильно – граненый стакан Стасик. Винтаж, – ответил Дима. Из телефона послышался довольный гогот: – Что такое Стасик наливочки для вдовы моряка? Пыль!

Мы собрались и поехали.

(На полях: «Стасиком» моряки называют граненый стакан.)

#my_family #mister_goslin

Домашнее задание от Полины Игоревны – сочинение «Моя семья и мои друзья»

Они все – Дима (my Dad), Кузя (my Mom), Мистер Гослин (my brother), Агния (my granny) – пять лет только тем и занимались, что вытаскивали меня из-под воды. И вытащили. Три шикарных парня (oncologists). Из них два молодых врача – Слава и Натан, и детский врач, как называет его Мистер Гослин, Варений Алекфеевич (pediatrician). Вся моя семья и бабкина подруга, моя учительница и воспитательница, наша Полина, – это моя личная армия спасения. Непобедимая, отважная, бесстрашная (invincible, courageous, intrepid) армия. Какие есть еще слова для них?.. Какие слова? Невыразимые слова.

Когда Кузя с Мистером Гослином идут по нашей улице по направлению к нашему дому, Кузя, маленькая и худая, ступает мелко и акуратно, как молодая лесная козочка, несет себя, как хрупкую вазочку с узкой тонкой шейкой, а Мистер Гослин шаркает, загребает ногами, пялится по сторонам и шепеляво орет: «Он – капита-а-ан, и р-р-родина его Мар-р-рфель, он обофает фпор-р-ры, фум и др-р-раки…» – и вдруг они видят меня в окне и машут, машут, а Мистер Гослин останавливается, выставляет пузо, закидывает голову, разводит по сторонам ручки и стоит, ликует, что видит меня, его фестр-р-ру. В груди у меня начинается щекотка, я смеюсь, задыхаюсь и кашляю. От невыразимых слов. Ну и слезы выступают сразу, потому что если кашляешь, то слезы случаются. Вот странно, когда я была там, в больнице, сколько всего было такого, а я не могла плакать, а когда этот пузанчик поет любимую песню своей бабки Агнии про капитана из Марселя, эта моя Кузя-козочка шагает так легко, как будто каблучками отталкивается от земли, чтобы взлететь, идут такие оба, мои такие классные, – я реву. И Дима говорит: ну, Лизок, что ж ты ревешь, ну все уже хорошо, все налаживается, главное, что ты у нас молодец и у тебя стойкая ремиссия, ты скоро пойдешь в школу. А я не потому реву, что оказалось удачно все и совпало, что у меня уже нет этой твари внутри, которая пожирала мое время и пространство, как лангольеры, что я до нитки разорила всех своих родных… Я плачу, потому что Мистер Гослин поет, а Кузя беспечная и улыбается. И мой папа. Мой папа, наш папочка Дима – это такой человек, каких сейчас не делают уже. Штучный.

– Только не стригись так коротко, Дзимеон, а то у тебя полковничий затылок. Полина тебя боится. Полина вообще боится милицьянеров и вохру, – так говорит Агнешка.

Она говорит своим роскошным басом:

– Дзимеон, ты весь в отца, благородный и верный, я спокойно уйду и оставлю вселенную в твоих надежных руках.

И когда Агнешка так говорит, Кузя подкрадывается к Диме, нежно гладит его полковничий затылок, берет руками за уши и целует его в макушку.

Они у меня худенькие, уставшие, достают мне до плеча. Как-то получилось, что под водой (на полях: «под водой») я почему-то выросла. Агнешка говорит, что я в деда. Он был высокий, сухой и несгибаемый, как мачта. И теперь, когда они меня ругают, когда они мне выговаривают, что я не надеваю теплые носки и шапку, что я выбегаю раздетая на открытую веранду, стоят передо мной, такие маленькие суровые солдатики, задерут головы, насупят мордочки, и это очень смешно, я – им, особенно маме:

– А-та-та! Уй как страшно! Ай-ай, какая ты строгая! – Кузе так говорю. И она прыскает. И Мистер Гослин заливается. А Дима убегает на улицу курить. И там курит, курит, курит. Агнешка тайком стучит по деревянному, плюет себе за левое плечо, оттягивает на шее кофту, плюет и за ворот, крестится и шепчет.

А мне сверху видно все, я высокая.

(На полях: Не высокая, а длинная!)

#my_family

Домашнее задание

My family and my friends.

My family is neither big nor small. My Dad called Dmitriy is an operator of medical equipment and a taxi driver (part-time, mostly in the evenings), my Mom called Xenia used to work as an editor of a women’s magazine but now she is looking after my little brother Misha. We are happy to live with our Step-Grandma Agnia. We would like to have a dog, a cat and some cute kittens and puppies more. But we can’t.

I don’t have any friends yet. I hope I will.

Моя семья.

Моя семья не большая и не маленькая. Мой папа, которого зовут Дмитрий, работает наладчиком медицинского оборудования. А по вечерам он кастрюлит, то есть таксует. Нелегально, конечно. Моя мама Ксения работала редактором женского журнала, сейчас сидит с моим младшим братом, тем более что журнал давно прогорел. Мы рады жить с нашей приемной бабушкой Агнией, действительно рады, не только потому, что нашу квартиру арестовал банк, но и потому, что мы Агнию любим.

Мы бы хотели еще кошку, собаку, котят и щенят, но пока нельзя.

У меня нет друзей. Но будут. Я надеюсь.

(На полях: Вот же дура! Мой лучший друг – Полина! А Мистер Гослин – еще и брат!)

#my_family #miss_pauline

Ну вот. Агнешка тогда сказала приезжать, располагаться во всех пяти комнатах, жить-поживать, сидеть и ждать, с нетерпением колотя пятками, когда же черт возьмет ее.

И когда мы, уже совсем ну чисто как христарадники, ввалились в дом с нашими узлами, чемоданами и прочим барахлом, к нам выплыла нарядная, сияющая от радости Агния, моложавая и красивая, а в гостиной, хоть была середина ноября, уже мигала огоньками елка, пахло вкусным из духовки и сладким, и какой-то то ли курой, то ли уткой с поджаристой корочкой, и таким и сяким, чего мне пока нельзя. А вокруг круглого стола с гнутыми резными ножками сидели роскошные Агнешкины подружки, выпивали и крутили блюдце кончиками пальцев. Как потом оказалось, они вызывали дух доктора Боткина, чтобы спросить, полезно ли мне, Лизке, Агнешкиной внучке, пить молоко с тертой корицей и медом или только с медом. И что еще нужно давать мне для иммунитета, это был дополнительный вопрос. Среди подружек-спириток была и Полина, похожая на долго пожившую фарфоровую куклу с огромными молодыми живыми глазами. Полина встала, подошла ко мне, оценивающе оглядела мою лысую ушастую голову и прокуренным хриплым голосом неожиданно мягко и нежно похвалила:

– Как стильно! Завтра я тоже так подстригусь, а то эта красотка-длинноножка всех моих кавалеров уведет!

Красотка-длинноножка. Длинноножка-красотка! Это она сказала про меня! И-и-и!!!

– Дзевужки! – громко объявила Агния, – отныне курить в моем доме запрещено. У нас дети. И спиритизм тоже запрещен. Пока им, – она указала на меня и спящего на руках Димы Мистера Гослина, – не исполнится восемнадцать. Тогда мы их сами научим интересному.

И дамы, которым было на вид за восемьдесят, а то и все девяносто, согласно закивали, мол, пусть подрастут, научим, научим. И хорошему научим. И плохому научим.

А на следующий день Полина Игоревна пришла со мной заниматься, стащила с головы шапочку и оказалась бритой наголо и с гигантскими яркими серьгами в ушах. Это было абсолютно круто! Она выглядела как рок-звезда, Полина Игоревна.

– Вы помолодели на тридцать лет, Полина, – сказала Кузя, моя мама, – вы как девчонка.

– Ну вот еще, девчонка… А куда деть скорбь в моих глазах и сотни бед и приключений, что я нашла на свою задни… – она вдруг увидела Мистера Гослина, который пялился на нее во все глаза, поперхнулась и закончила пафосно и торжественно, – …и опыт, сын ошибок трудных. (На полях: …и случай, бог изобретатель.)

Ну и вот. Когда я увидела ее, эту обворожительную пожилую Барби, я окончательно поверила, что у нас начинается новая счастливая жизнь. (На полях: Тьфу-тьфу-тьфу!)

#my_family #miss_pauline

Я называю Полину miss Pauline, Агнешка называет Полину Игоревну Полэ-эна. Похоже на «полено». «Полено, приходи ко мне пить наливочку». И miss Pauline отзывается, идет выпивать наливку. Всю бутылку до дна. И поет по-английски: «Dream a little dream of me». И плачет, и сморкается не в бумажный платок, а в белый, с вышивкой и прошвами.

Представляю, сколько времени Полина сидела над этими своими платками. И вышивки в уголке «ТМ», понятно же, что эти платки для того чувака парня с фотографий. Красивый дядька дяденька. И вот Полина плачет и поет по-английски: «Люби меня, дорогой, люби меня, милый». Если честно, по мне, так это отстой и слюни. Но Полине можно петь про любовь все что угодно. И нужно. Агнешка говорит ей: «Что ты, Полина, зачем ты все живешь в своей растерянной любви. Она, твоя любовь, старуха, – говорит Агнешка, – как Снегурочка, растаяла давно». И тогда Полина ей: «Пусть гибну я, любви одно мгновенье дороже мне годов тоски и слез!» И шваркает ладонью по столу, пьяненькая и лысенькая, в мою честь. Жалко ее, такую нашу, родную.

#miss_pauline_is_my_family

#мисс_полин_это_моя_семья

Когда все разошлись спать, Полина побрела домой, я прицепилась к Агнешке с вопросами. Кароч, там было так, как Полина говорила, – одно мгновенье, и получилась вся жизнь полная тоски и слез. Полина была переводчицей у серьезных людей. Ну нормально, конечно, – у серьезных людей. Типа, есть серьезные люди, а есть клоуны вроде нас. Ну тут я не буду долго останавливаться, я этого никогда не пойму. Серьезные люди – это что? Бесят они меня. Выбешивают меня эти слова! Серьезные люди. Ну ладно, Полина влюбилась в этого Тони Матоски. И не замутила просто так, ради подарков там или что, а по-настоящему влюбилась. Тони полюбил Полину тоже, всем сердцем. Они хотели жениться даже. А Полине не разрешили… абалдеть ваще… Ей не раз-ре-ши-ли любить этого Тони. Чужие люди не разрешили… чувствовать! Ахренеть вообще! В 1960 году! Не в Средневековье. Не в сталинское омерзительное время! Моя учительница истории Оксаночка рассказывала мне про все эти дела, но в 1960 году была уже оттепель же! (Оксаночка – Оксана Ивановна. Но она хорошая и молоденькая. Ее все за глаза называют Оксаночка.) Но Агнешка сказала, ну и что, стукачи же были живы! Они сидели в своих норах и щелях, как крысы, вши и клещи, и продолжали вести привычный образ жизни – стучать. Вот они и накатали на Полину и Тони донос, что она бывает у него в гостинице «Интурист» и, самое страшное, ходит в магазин «Каштан», где покупает еду за валюту, а еще они фотографировались на фоне военного крейсера в Одесском порту. Там еще было вот что: Полина полетела в Британию с группой чиновников, то есть серьезных людей, а Тони приехал в Лондон из своего Бата и после конференции забрал ее к себе в гости, чтобы познакомить с родителями и подарить колечко, engagement ring, опустившись на одно колено, то есть официально в присутствии своих родственников попросить Полининой руки и сердца. Полина задержалась, конечно, и не улетела вместе со всей советской делегацией, а потом прилетела, через несколько дней. Опоздала. Она вернулась вместе с Тони. Почти уже в статусе миссис Тони Матоски. Но их встречали «серьезные люди». Мистера Матоски сразу выдворили, а Полину посадили на пять лет. За измену Родине! Я фигею! Агнешка говорит, что эти люди, ну которые накатали донос и которые посадили нашу тонкую аристократичную образованную Полину, живы и здоровы. И потом, в шестидесятых, и в семидесятых, и в восьмидесятых они, уже ветхие и совершенно отбитые бессовестные, продолжали писать доносы уже на тех, кто уезжал в Израиль, кто носил на шее спрятанный под кофтой Маген Давид, «Щит Давида». Или на тех, кто носил крестик и в храм ходил молиться, когда был Афганистан и наших пацанов забирали. А потом на тех, кто открывал свои частные фирмы, они назывались «кооперативы»… Агния сказала, что только на вшей нельзя написать донос, а люди со своими поступками и мировоззрениями всегда есть. И обязательно найдутся гниды, которые настучат. А после они селятся в понравившиеся квартиры или хапают чужой бизнес. Тех, кому испортили жизнь.

Мама дорогая, я совершенно не могу понять, как на нашей планете в двадцатом веке двум молодым людям можно было запретить любить и быть вместе! Какие-то серьезные люди уроды залезали в чужие жизни и запрещали Полине гладить своего Тони по бритому затылку и целовать его в макушку! И родить какого-нибудь толстячка Мистера Матоски. И за это нежное желание Полина пять лет шила робы и трусы, говорила не на английском, а на другом, общем языке с уголовницами, и пять лет слово «сеанс» в ее жизни означало не фильм в кинотеатре, а «восторг». Вот такой сеанс. (Не зачеркивайте, miss Pauline, please.)

* * *

У каждого человека есть своя музыка, напоминающая о самых красивых, самых теплых и радостных событиях в жизни. Я знаю точно, что у Полины Игоревны это «Dream a little dream».

Stars shining bright above you Night breezes seem to whisper «I love you» Birds singing in the sycamore tree Dream a little dream of me Say nighty-night and kiss me Just hold me tight and tell me you’ll miss me While I’m alone and blue as can be Dream a little dream of me

Полина замирает, когда слушает это «Dream a little dream of me».

Ох, господи…

#my_family

Мисс Полин заругала меня за то, что я подслушивала, как она была пьяная, и за слово «сеанс». I will not write the word «сеанс» anymore. I promise, miss Pauline. И за то, что я все такое написала про нее, но при этом она ничего не написала на полях. I beg your pardon, miss Pauline. Что примечательно, Полина не обиделась, не зачеркнула обсценные слова: м…к, гнида. И вообще ничего не зачеркнула.

I love you, miss Pauline.

* * *

#enigmatic #my_family #загадочное #моя семья

Мне через год восемнадцать. Мои бабушки обещали меня научить крутить блюдце и вызывать духов. Я спросила их, а вот если их любимую Эми Уайнхаус вызвать или Теслу, например. А они – ну вот еще, не-е-ет. У них получается вызывать только разных врачей. Авиценну вызвали один раз. Только не поняли ни фига ничего. Он на персидском языке лопотал, бубнил, провозглашал торжественно, вскрикивал что-то важное, а потом разгневался… (Супер какое слово, да, Полинигоревна? Это из Мишкиных сказок, о!) Разгневался на непонятливых бабок, сказал что-то вроде «эй, хак бар сарам» и свинтил в астрал. Образованная Полина сказала, что это он ругнулся на языке фарси, что-то вроде «эй, земля на мою голову, какие глупые вы старухи, не понимаете всемирно известного персидского ученого!». И прям дымок от блюдца пошел, так он рассердился тогда. Поэтому они в основном Боткина вызывают. Тягают его из мира иного, покоя не дают. Говорят, что у них к Боткину как к врачу – фактор доверия. (Ну чо, смайлики нельзя, Полинигоревна? Я бы тут поставила с открытым ртом, типа, га-га-га!!!) Все, что Боткин ни скажет, припарки там всякие, компрессы на тряпочках и ветошах (так и говорил им, ветоши), отвары, английскую соль, все помогает. И про наливку спрашивали, не постеснялись. Он такой с тревогой поинтересовался, а какая наливка, смородиновая аль вишневая, милостивые госпожи? Вишневая-вишневая, – успокоили милостивые госпожи.

А, ну тогда можно, коли вишневая, – отвечал Боткин и добавил, что хороша также наливочка клюквенная для суставов прогревания. А смородиновую не советовал. Крепит она.

* * *

Полина рассказывала: великий режиссер Эйзенштейн говорил, что его больше всего радует и интересует то, чего на первый взгляд не бывает в этом мире. А у Антонины Пирожковой, жены, верней вдовы Исаака Бабеля, написано так: «Эйзенштейну так хотелось снять эту сцену, – сказал Бабель. – У него и раненый Степок бродит по пшеничному полю, с нимбом вокруг головы. Сергей Михайлович сам мне не раз говорил, что больше всего его пленяет то, чего нет на самом деле, – “чегонетность”. Так сильна его склонность к сказочному, нереальному».

Начала читать И. Бабеля. Полина Игоревна принесла.

#angels #my_three_kings

Домашнее задание

Can anyone prove that he saw a real angel? Does an angel really look like a weightless miserable creature with two or sometimes seven white wings on his back? I don’t think so. He might look like a panda. Why not? Who knows? Eh?! Or an angel might look like Dr. Nathan, who wears his green surgical uniform and a funny colored cap with plenty of little birds. I always wanted to ask what birds he had on his hat. And when I was leaving the hospital, he came to cuddle me and to see me off. An he was without his cap. He said, come on, let you never know what kind of birds I have on my hat. And he embraced me. Eh?! I tell everyone that Nathan is my Pygmalion. And my angel. So are dr Slava and dr Vareniy Alexeyevitch.

And some more angels can look like a little boy, who was born specially to save his sister’s life. Аnd like an exhausted man Dima, my Dad, and like a beautiful woman with a strained anxious face, my mother. And like an elderly lady, Agnia, who is nobody to us and everything to us. And like a bold, ridiculous lady, who runs to smoke to the end of her garden, because her strong cigarettes’ smoke is dangerous for me…

So angels are different. They have different faces, different characters, but one thing is similar – they are angels.

Miss Pauline, you told me to write the truth, didn’t you?[1]

И зацените мой язык. Я уже почти не сквернословлю.

P. S. У доктора Натана на шапочке колибри. Я просто так завернула, чтобы вам было интересно читать, мисс Полин. И кстати, когда он пришел попрощаться, он подарил мне вишневую бандану с Веселым Роджером. Ну такое…

#читаю_бабеля

Прочла воспоминания Антонины Николаевны Пирожковой о муже. И сразу стала думать о нем как о человеке, который был жизнерадостный, любил родных и друзей, без памяти был влюблен в свою жену, писал книги и сейчас где-то живет… Ну если учитывать, что время не линейно, а объемно. Консультируются же мои бабки время от времени то с Гиппократом, то с дражайшим, таким желанным гостем доктором Боткиным… Вот и Бабель где-то есть. И Антонина Николаевна, его жена, которая ушла совсем недавно. Она – такая красавица на фотографиях! Точеное лицо аристократичное, волосы темные, густые. Бабель не мог не втрескаться в нее по уши! А она его полюбила за талант, за обаяние. Он такой ушастый, милый, круглолицый, просто супер какой классный. Такой веселый, тонкий, мудрый. И печальный очень. И чуткий. И как-то очень естественный, совсем-совсем не фальшивый. Совсем нет. Мне кажется. В его рассказах нет ни одного лишнего слова. Глаза не проскакивают и не пропускают строчки. И не спотыкаются. Я искала еще что-нибудь о нем. И нашла. Кто-то сказал об Исааке Эммануиловиче то, что я о нем думала. Но не знала, как написать. Вот оно: у Бабеля абсолютное чувство стиля и неисправимая тяга к совершенству. Вот!

* * *

Он придумал новый жанр – молчание.

Даже не могу представить своим умишком, насколько это глубоко и мудро. Я уже не помню, кто это написал о Бабеле и почему. Но меня как молнией ударила эта фраза: жанр – молчание.

Почему глупые люди так болтливы и так многословны? Почему рядом с мудрым человеком молчать хорошо, комфортно, удобно, уютно? Наверное, это даже не жанр. Это целое искусство – молчание.

Пойду, помолчу.

* * *

«…смотрел на жизнь, как на луг в мае. Луг, по которому ходят женщины и кони».

Я с ума сойду, как красиво и поэтично!

* * *

Он сказал: «Надо мучительно думать».

И еще, что надо помогать цыпленку разбить скорлупу.

* * *

Бегаю с двухтомником Бабеля то к Агнии, то к Кузе и зачитываю, зачитываю отрывки или целые абзацы. Разве можно считать это просто юмором? «…И вслед за ним и другие налетчики стали стрелять в воздух, потому что, если не стрелять в воздух, можно убить человека».

Теперь, когда я что-то делаю не так и чувствую свою вину, я бормочу себе: «Стыд, мосье Тартаковский, – в какой несгораемый шкаф упрятали вы свой стыд?» И Мистер Гослин, если провинится, повторяет: «Фтыд, мофье Тартаковфкий».

Теперь у нас в доме это мем.

#one_small_step_for_me_is_a_giant_leap_for_my_family

#один_маленький_шаг_для_меня_гигантский_скачок_для_моей_семьи

Первая победа в моей новой жизни – good on me! hooray! – меня отпускают к Полине на уроки самостоятельно, без Агнешки. Не бог весть куда, всего-то выйти из дому, завернуть за угол, вот уже и Полинин дом. Конечно, еще в маске. Но как же приятно пройти эту дистанцию самой. И не ощущать головокружения или слабости. Подождите, подождите, скоро мы разбогатеем как нефтепромышленники, и Дима подарит мне какие-нибудь слипоны с белой подошвой. Я буду ходить не просто шлеп-шлеп или шарк-шарк в своих сникерсах, а важно: топ-топ. Ладно, пусть подошва будет не очень высокой. А то я даже в сникерсах дылда. И еще я платье хочу. Чтобы фр-р-р-фр-р-р, легкое. Как у Полины на фотографии, чтобы красивое на ветру. Так Марина говорила, Цветаева. А вот, кстати, Полинаигоревна, мы с Мариной Ивановной еще в больнице не поладили, когда я смогла самостоятельно читать. Мы друг другу ужас как не понравились. Я о ней почитала, об отношении ее к своим детям, к чужим мужчинам и к женщинам, испугалась, перестала ей верить, отстранилась. А она вообще меня возненавидела как бездарного читателя, ничего не понимающего в настоящей литературе. И потом во всех ее стихах, в каждой ее строчке сквозила ненависть ко мне. Так мне казалось.

#my_family_and_other_cats

#моя_семья_и_другие_коты

Я очень люблю бывать у Полины. Мне кажется, что ей тоже нравится, когда я валяюсь у нее на старой кушетке в маленькой комнате и читаю. На английском или на русском, или на украинском. Кормить меня нельзя. Но чай у Полины я пью. И мы разговариваем. Обе такие плешивенькие, веселые и крутые подружки. Сначала мы беседуем на английском, чинно, благообразно (это Полинино слово), потом начинаем спорить про разное, например про Бродского, ругаемся и переходим на русский. Полина Бродского любит, а я не понимаю. Нет, я на самом деле не понимаю, зачем надо так заворачивать, чтобы описать чувства или события, или отношения. Я очень неискушенный читатель, но мне бы хотелось, чтобы в стихах была магия, волшебство, чтобы они трогали меня как музыка… А в стихах Бродского – Шнитке… ни одного, ни второго я пока не понимаю. Полина соглашается, да, пока не понимаю. Ну и заканчиваем мы с Полиной опять на английском.

У miss Pauline живут кошка, кот и котенок. Когда эти хвостуны с озабоченным видом несут куда-то вещи в зубах, причем не еду, а карандаш, салфетку или елочную игрушку, трусят деловито и насуплено кто куда, Дима говорит, что они напоминают ему чиновников в присутственном месте, где он оформлял на меня «жалистные», как говорит Кузя, бумажки. Все эти клерки с такими же озабоченными лицами, как у Полининых котов, трусят по коридору и что-то куда-то несут, наклонив корпус по направлению к тому месту, куда несут. А потом бегут обратно, испуганно натыкаясь на Димину физиономию, на которой все написано, все: неуважение, презрение, знание о том, что эти люди лишние. Везде. И если вдруг случится так, что закроют это раздутое во все стороны присутственное место, эти люди останутся без работы, потому что делать ничего не умеют. Только носить что-то туда-сюда, как Полинины коты.

Так вот, про котов. Они воспитанные и, когда я прихожу к Полине заниматься английским, ведут себя деликатно. Оcобенно мне нравится котенок. Мой учитель физики Пауль Францевич говорит, что интеллект кошки определяется так: нужно взять кошку на руки и поднести ее к зеркалу. Если кошка видит свое отражение и реагирует на него, значит, она умная. Котенок мисс Полин – это Склодовская-Кюри. Она не просто видит свое отражение, она понимает, что это ее отражение. Она рассматривает себя в зеркале, слюнявит лапу и яростно моет нос – что ж я такая неопрятная! – тщательно приглаживает уши, как девица, поправляет прическу, а потом любуется и так и эдак. И в фас, и в профиль. Полинины коты не попрошайничают, они наоборот – воротят морды, перебирают. Мне бы их еду. Она такая красивая, выглядит аппетитно.

В понедельник и четверг я прихожу заниматься английским к часу дня. В понедельник коты носятся, лезут ко мне на колени, играют, катают мячики из фольги. А в четверг – спят. Кошка, кот и котенок Склодовская сваливаются в кучу вместе и так в обнимку спят. Я спросила как-то miss Pauline, почему они так крепко спят днем именно по четвергам и можно ли разбудить Склодовскую и с ней поиграть. Полина сказала, что нет. Что коты отсыпаются. Они набираются сил. Они ждут Валика. Нового ученика Полины Игоревны. Валик ненавидит кошек. И очень их боится. Но старается этого не показывать. Wow! Я составила вежливую фразу на английском типа «мисс Полин, разрешите мне остаться у вас после моего урока и посмотреть альбомы. И я бы хотела посмотреть на Валика». И Полина позвонила Агнешке, что я еще побуду у нее, потому что к ней сейчас придет ученик Валик, который боится кошек. Увидишь, – сказала Полина, – сейчас коты начнут разминаться.

#homework #домашнее_задание

Домашнее задание

История про Валика, который боится кошек

Звонок в дверь. Полина идет открывать, кошки повскакивали, переглядываются, мол, ура! вот и Валик пришел, мальчик лет пятнадцати, сейчас что будет! Побежали в прихожую, обступили. Он вошел такой аккуратненький, ногами переступает как аист. Коты за ним, на лапы друг другу наступают, толкаются, мол, Валик, Валик пришел, чо щас будет. Валик проходит в комнату, кладет куртку в кресло, садится, раскладывает свои тетрадки и всякие распечатки с тестами. А я в соседней комнате и в открытую дверь подглядываю. Ну и начинается аттракцион. Валик жалобно ябедничает:

– Полина Игоревна, она трогает меня. Она трогает лапой…

Полина:

– Кошка! Не трогай его лапой!

Кошка усаживается Валику на ногу и делает покерфейс: «Кого я трогаю? Подумаешь, очень надо кого-то трогать. Этот дом мой. Этот мир мой. Эта женщина моя. Все тут мое. И эта нога тоже будет моя».

Валик:

– Она села мне на ногу!

Полина смотрит под стол:

– Брысь!

Кошка не уходит. Сидит под столом на ноге Валика и светит глазами:

– Ага. Щас!

– Лиза, – зовет меня Полина, – забери всех котов в другую комнату!

Я прихожу, говорю «здрасть», Валик покрывается красными пятнами. Я забираю кошку и кота в маленькую комнату. Но тут вступает тяжелая артиллерия. Котенок Склодовская-Кюри.

– Она села на мою куртку! – взвизгивает Валик.

– Лиза! – зовет Полина.

Я беру Склодовскую под брюшко, Склодовская крепко держит в лапах куртку Валика: давай, Лиза, это тоже возьмем, тут бомбошки прикольные, поиграем с тобой. Я отдираю куртку Валика от Склодовской-Кюри, куртку – на вешалку, уношу котенка в маленькую комнату, но оттуда, пользуясь случаем, выдирается на волю кот и несется к ногам Валика, хватает того за штанину, тянет лапы к коленям: мол, возьми меня на ручки, добрый мальчик, я что, даром ждал тебя полдня. Валик сучит ногами и задирает их на стул. Садится, как орел на скале. Полина тяжело вздыхает, встает, берет хулигана, уносит на кухню, закрывает двери, совершенно недооценивая способности своего кота.

Минут десять тихо. Подозрительно тихо. Наверное, кот нашел еду и ест. Он прожорливый. Я стою на цыпочках и подглядываю, у Полины старые добротные австрийские двери с резным стеклом наверху, мне все видно, я ж длинная.

– Как этот звук произносится, – Полина спрашивает Валика и указывает кончиком остро отточенного карандаша в учебнике.

– Уай, – Валик.

– Уа-а-ай! – раздается из-за кухонной двери.

– А этот? – Полина.

– Эй, – Валик.

– Э-э-эй! – из кухни.

Оттуда же слышны ритмичные звуки: «Бум-м-м! Бум-м-м!»

Кот разгоняется, чтобы вспрыгнуть на ручку двери и зацепиться за нее двумя передними лапами, держась за ту же ручку нижними. Наконец ему это удается. Ручка двери вроде бы сама собой опускается вниз, дверь открывается медленно, широко, со скрипом, в комнату на дверной ручке вплывает кот. На его кавайной сладкой морде ухмылка: «Ну-у? Как вы тут без меня? Не скучали?»

Кошка и котенок в моей комнате сидят под закрытой дверью и нюнят:

– Мы тоже хотим! Пус-с-сти-и нас к Уа-а-алику, пусти-и-и…

Кот – шлеп! – спрыгивает на пол и потирает лапы:

– О! Валик! – память у котов короткая. – Валик пришел!

Полина обреченно вздыхает, опять встает и тащит сопротивляющегося кота на кухню. Из кухни опять: «Бум! Бум!» Ну жесть вообще!

Так проходит час. Валик надевает куртку, застегивается. Старательно задирая ноги, как цапля, хотя все коты заблокированы в разных помещениях, идет к двери. Прощается. Надевает шапочку и перчатки. Уходит. И все время, глядя, как он торопливо покидает ее дом, Полина думает, что на следующий урок Валик точно уже не придет, но Валик упорно приходит, делает успехи в английском, а коты с каждым его приходом наглеют все больше и больше.

Вот, Полина Игоревна, это была история про Валика. На английском я ее вам устно расскажу завтра. Обнимаю. Спасибо за чай.

Ever yours, Liza

* * *

Полина часто ходит в черном свитерке и в черных брючках. Дима ей сказал: Полина, вы как Марсель Марсо. И Полина так красиво изогнулась, поклонилась и печально-печально улыбнулась.

Кто такой Марсель Марсо? Оказалось, великий мим. Как многого я не знаю. Сколько еще всего мне нужно прочесть. Как все интересно-интересно-интересно. Книги-книги-книги. Дайте мне книг, дайте!

#doctor_nathan #it’s_my_life

#доктор_натан #это_моя_жизнь

Вчера доктор Натан говорил со мной по скайпу. Это было так неожиданно. Вообще-то он говорил с Димой, а я затупила стояла и подпирала дверной косяк. Но со мной он тоже много о чем поговорил. Он советовал мне новую музыку и книги. Он спросил, как я живу в моей новой жизни. Я мычала что-то, кароч, тупо моросила, стеснялась, пообещала написать. Ему как раз можно писать как хочется, а не как надо. Потому что док молодой и офигительный. Даже в своем зеленом костюмчике он ходит с подкатами, а на улице – я видела в окно – он надевает (заметьте, Полина Игоревна, я написала надевает, а не одевает!) снуд и крутую хипстерскую рыбацкую шапку-бини.

Доктор Натан, здравствуйте!

Не хочу вспоминать мое пребывание в клинике, но очень скучаю по нашим вечерним разговорам. Мне даже иногда кажется, что именно благодаря им я и начала выздоравливать. Сразу простите за многословие и речистость. Мне не с кем поговорить и написать некому. Те люди, которые знали меня до переезда сюда, испугались моей болезни и исчезли. Я их понимаю. Только вы помните, какая я была, и именно вы видели упадок и прогресс небольшой цивилизации по имени Лиза Бернадская. И благодаря вам она, эта цивилизация – уж какая есть – возродилась. Так что – читайте, если вам охота. Потому что мне так мило вам это все писать, доктор Натан. А если вам неохота его читать, закиньте это письмо за диван в ординаторской.

Вы спрашивали, как моя жиза. Норм. Простите, доктор Натан, я слишком волнуюсь, чтобы выбирать слова, хотя мои бабки со мной работают по искоренению дурновкусия. Это слова Агнии.

Я потихоньку обживаю эту новую для меня действительность. Пока мне кажется, что в ней всего много. Много шума, хотя на самом деле его не много – разговоры, голоса, ветер за окном, иногда машина, иногда собака, иногда самолет в небе, иногда телевизор из соседней комнаты. Все очень отчетливо слышно и режет слух. Лучший и самый желанный шум – Мистер Гослин, ну вы и сами знаете, какой это крутой, умный и милый чувачок. Пруф посылаю вам в аттаче. Там еще есть фотография письма, Мистер Гослин написал Санте. Зацените его «пажайлуйсто».

Много людей, хотя их на самом деле не много: Дима, Кузя, Агнешка, Мистер Гослин и Полина. Ну и парочка ребят. Расскажу.

Много лиц и картинок. К лицам родных добавились лица студентов, которые приходят к Полине. Ничо так лица, одно из них няшное. Девочка Лали. С ней, скорей всего, я буду учиться в одном классе. Мы немного разговариваем у Полины и даже пили чай вместе. Она ничего не спрашивала про мою лысую голову. Во-первых, я ношу на голове ваш подарок – бандану с Веселым Роджером; а во-вторых, Лали – грузинка княжеского рода. Полина (моя учительница, воспитательница, мучительница и очень классный друг) сказала, что у княгинь не принято задавать бестактные вопросы.

Дима нашел хорошую серьезную работу в клинике. Они там выиграли какой-то конкурс, называется «тендер», и получили оборудование из Европы. Дима это оборудование налаживает. Он уже не кастрюлит и по вечерам отдыхает, играет с Мистером Гослином и по традиции читает нам вслух. Сейчас – Сэлинджера. Мне кажется, это абсолютно мое, доктор Натан, – спокойное, умное, нежное и нервное. Иногда жиза меня сильно бесит, не понимаю почему. От совпадений, что ли? И еще, я чувствую себя виноватой за все, что с нашей семьей сейчас.

Дима после работы ужинает, ложится на диван, укладывается на бок и поджимает колени. Я показала Мистеру Гослину, как моститься к папе в ноги, чтобы получилось как в гнезде. Нужно забраться на диван и сесть попой в тот угол, созданный Димиными коленями. И вот ты сидишь, со всех сторон крепкий забор из Димы, сзади спинка дивана, ты в домике и тебе хорошо. Можно слушать Димино чтение и уснуть. И тебя отнесут в постель, разденут и уложат.

Кузя чуть-чуть потолстела и повеселела. Теперь она уже не похожа на «девочку со спичками». Ни выражением лица, ни взглядом, ни фигуркой.

Я скоро буду нормально ходить в школу и поэтому занимаюсь с учителями. Догоняю. Доктор Натан, как я ненавижу все эти слова, связанные с временем! Догонять! Какого я должна куда-то спешить и кого-то догонять? Меня это прямо бомбит и напрягает не по-детски! Скажите, а?

Учитель математики и физики – офигенный. Пауль Францевич Цибулка. Ударение на первый слог. Он – чех. Крутяк вообще! Когда он приехал к нам первый раз, знаете, какой вопрос задал? Как измерить температуру молотка, если у вас есть термометр. Я ответила наобум, что, наверное, температура молотка та же, что и температура на термометре при условии, что и термометр, и молоток находятся в одном помещении. И он сказал знаете что, доктор Натан? Он сказал: Лиза, вы молодец. У вас отличное устройство головы! Я хотела плакать, что он так сказал, или метнуться на пол и кататься, и крутиться, как коты Полины Игоревны! Всегда его жду с нетерпением. Если бы он был молодой парень, я бы его даже полюбила. При условии, что у меня были бы длинные волосы и меня бы звали Дайнерис. (Это я начала смотреть «Игру престолов». На английском, конечно.) Пауль Францевич разрешает Мистеру Гослину сидеть на уроке и слушать. Он говорит, что человек в детстве запоминает все. Нужно торопиться и использовать это время на полную катушку. И не забивать ребенку голову ерундой, а выбирать главное. Вчера мы втроем – Пауль Францевич, Мистер Гослин и я – сделали из пластиковых стаканчиков, карандашей и резинки летательный аппарат Леонардо да Винчи! Просто ждали после урока, когда закипит чайник, чтобы выпить чаю с лимоном, и сделали самолет. Как вам, а?

Еще учительница истории – немыслимая красотка. Оксаночка Ивановна. Она бы вам очень понравилась, доктор Натан! (Ха-ха! Полина не разрешает ставить смайлики! Ни-ни! Но Оксаночка – куколка!) Она учит меня… учиться: составлять короткий конспект и работать над усилением своей памяти. Она так рассказывала про «Расстрелянное возрождение», что Мистер Гослин (она тоже разрешает ему сидеть на уроке) расплакался. Я тоже еле сдерживала слезы. А слышали про город Гелон? Это наша украинская Троя! Когда мы разбогатеем, как нефтепромышленники, мы туда поедем посмотреть, Дима обещал. Недавно мы с Оксаночкой бросили монетку, разделились на большевиков и меньшевиков и проводили конференцию. И у каждой из сторон была своя логика. Теперь Дима зовет меня эсерка-максималистка. Потому что я была – правое крыло меньшевиков. (Чота напутала, ну ладно, потом в учебнике посмотрю.) Лали (та девочка, что к Полине ходит заниматься, ну я вам писала, смотрите наверху) говорила, что у них в классе Оксаночка разделила всех на три группы: Красная армия, Польское национальное движение и армию националистов. И каждой группе объяснила ло-ги-ку (!!! Ну нельзя мне смайлики рисовать, но вы же врубились, да?), логику их действий. И потом каждая группа рассказывала о своих действиях с точки зрения логики и оправдывала их. Как вам, норм, а? Понимаете, не враги и наши, а люди с одной, с другой, с третьей стороны, со своими аргументами и причинами, по-че-му они так поступают. Это же другая оценка действий, а? Мне кажется, в этом классе, где Лали, куда я, наверное, пойду скоро, одни ботаны. Лали говорит, что, когда просят списать домашку, говорят: «Дай склонировать». Жесть, конечно. Мне там будет трудно.

Пока у меня каша в голове. Но все систематизируется. Я перестала, например, ненавидеть длинные слова. Это плюс. Перестал бесить шум. И я стараюсь не использовать в речи слова «вдуплить», «заценить» и «бомбит» в смысле «бесит». За этим следит Полина Игоревна. Она считает, что это необходимо для воспитания Мистера Гослина. Ну чтобы он не слышал поганые слова.

Я учусь, учусь. Другие учителя тоже приходят… Укрмова – укрлитка – очень смешная молодая толстячка Зина Иванивна. Она так и представилась, Зина Иванивна. Четкая тетенька, смешливая, только духи у нее очень сладкие. Агния намекнула. Тонко и деликатно. Сказала, что такой густой аромат женщину старит, что лучше цитрусовые и даже какие-нибудь холодные запахи. Зина теперь душится апельсиновым маслом. Можно терпеть. Все получается у нас с ней интересно и легко. А когда я ошибаюсь, она приговаривает: «Дывы. Галя бэрэга нэ бачить, Галя бэрэгом грэбэ». И Мистера Гослина тискает как своего: солодкый хлопчик, солодкый хлопчик! Учит с ним разные стишки на украинском. Приносит игры. Просто так. Она не обязана. Ей хочется. Хорошая и добрая очень.

Проблемы у меня будут с химией и биологией. Это очевидно. Верней, с химичкой-биологичкой. Она приходила один раз, сильно грузила, не объясняла, а сразу спрашивала. Ну, я тупила, конечно, и боялась ее. У нее резкий, некрасивый, громкий голос, я ваще ничо не поняла. Только тряслась и робела. Лали сказала, что в школе ее зовут Гора. Ну она большая очень. Как Говерла. И такой же формы. Ищу причину откосить от следующего урока. Может, придумать понос? Правда, романтично я к вам пишу, такая ваша «бедная Лиза» семнадцати годочков?

Обнимаю вас, доктор Натан. Я не поумнела совсем. Все красивые слова и цитаты я списала из интернета или подслушала у Полины и Агнешки. Все мусорные слова, как говорит Полина, они – мои привычные. Я писала выше, что переучиваюсь, но не все же сразу.

Доктор Натан, я вас всегда помню. Когда я буду писать выпускной тест по английскому языку, то письменную работу, «Письмо другу», буду писать вам. Ладно? Красиво же будет, «Dear dr. Nathan». Я сейчас и это письмо переведу на английский. Полина задала письмо написать. И я подумала, а кому писать? Получилось, вам, доктор Натан. Привет от всех-всех и Мистера Гослина.

Лиза Бернадская

#my_family

Мы чисто Симпсоны. Та еще семейка. Нет, Агния, ну и вместе с ней Полина – они излучают спокойствие, уверенность, уют, даже беспечность временами. Но Кузя у нас – начальник паники. Дима – супермен, Джеймс Бонд. Мистер Гослин – маленький взрослый. Недетская интуиция, способность к языкам, милосердие и чуткость. Сегодня за обедом Мистер Гослин объявил, что когда вырастет, то станет рвачом. И всех будет рвачить. Все за столом заржали, как эти. А Мистер Гослин обиделся, выпятил нижнюю губу, в глазах набухли слезы, йо-май-о-о-о! Он демонстративно сполз со стула, такой коротенький расстроенный человек, и пошел в коридор. Надел сапожки, шапку, запутался в куртке. Ресницы мокрые, носик красный. Я пошла за ним. Мы с ним сели на ящик для обуви, Агния называет его «рундук», а Мистер Гослин называет его «дундук». Мы сидели с ним на дундуке и держались за руки. И отказались от «Киевского» торта. Мне-то ничего. Во-первых, мне еще не очень-то и можно, во-вторых, я не помню его вкуса, а главное, он почти не пахнет, не то что Агнешкина выпечка на всю планету, аж до ноосферы. А вот Мистер Гослин – ох, какой он упертый. Я принесла ему тарелку с куском торта и ложечку прямо на дундук. Он сначала строил из себя, а потом ничего, как Дима читал нам у Пушкина: «подумала и стала кушать», вроде нехотя набирал на кончик ложечки, по чуть-чуть. Но сначала мне совал ложечку. Я поймала губами крошку. Она растаяла у меня на языке. М-м-м! Какой красивый вкус. Так говорят? «Красивый вкус» про торт говорят? Он вызывает во мне такие чувства, м-м-м. Я теперь понимаю, что чувствуют пьяные или влюбленные. Блаженство.

#and_so_on_and_so_forth #и_т_д_и_т_п

Агнешка сегодня заявила: ее надо выводить в люди. Меня то есть. Она же скоро забудет, как выглядит небо. И солнце. И снег. И люди. Смотрите-смотрите, – она в меня тыркнула очками, а я, между прочим, копалась в химических уравнениях, готовилась к встрече с Горой, – смотрите, целый день сидит в мятой пижаме. Ни губы не подкрасит, ни брови, ничего.

Губы подкрасит! Брови! Я! Губы, брови! Вай мэ! (Так Лали говорит, моя знакомая девочка, потенциальная одноклассница.) Это Агния еще не сказала, что я растрепа – у меня только-только начала пробиваться боязливая молодая травка на голове. Кстати, у Полины она уже такими кустами буйными растет, у нее уже jungles на голове, а у меня пока еле-еле.

Кстати, про The jungles Киплинга. Полина задала читать, и я стала думать, кто у нас кто из «Книги джунглей». Получилось, что Маугли у нас Мистер Гослин. Потому что он – ближе всего к той модели человека, которую придумал Бог. Он не хитрит, не врет, искренний, любит всех, помогает всем, радостный… Но это потом. Книгу я полюбила. Еще напишу.

– Гоните ее гулять, – Агнешка выступает, – а то пустит корни в паркет и будет коротать дни, как старуха какая-то. – И знакомься иди! Знакомься с людьми! С мальчишками знакомься побольше! С разными! У тебя должен быть выбор, с кем целоваться: один тут, второй в Киеве, третий в Берлине, четвертый…

– …в Караганде… – вежливо подсказал Дима.

– Заводи друзей! Дружи! – митинговала Агния.

Знакомиться… Дружить… Мы в клинике старались не привыкать, не дружить. Маленькие дети еще играли вместе, если физически могли, но редко. А те, кто постарше, нет. Поддерживали друг друга, конечно. В основном родители. А мы – нет, не дружили. И сил не было. И остерегались. Это инстинкт самосохранения, наверное. Потому что ничем другим невозможно объяснить, почему мы близко не сходились. Там своя специфика отношений. Никто никогда не знает, что случится ночью, кто как выдержит или не выдержит операцию. Кто вернется в палату, а кого увезут в реанимацию после процедур. Ты ждешь, ждешь, а они не возвращаются. Кого ты встретишь в холле, когда придет Дед Мороз, а кого нет. И родители нас оберегают. И мы как-то… Перед первой ремиссией, когда я там лежала, одна была девочка. Нам по двенадцать лет. Нет, ей было десять, мне двенадцать. Или ей одиннадцать. Я завидовала, что она любит и умеет фотографировать и что у нее длинные пальчики. Больше нечего писать. Лица ее не помню. Только пальчики. Не хочу это! Бесит меня это! Бе-сит! Уродство какое эта ваша взрослая подлая жизнь!

#two_little_ghostesses

Мне наконец разрешили гулять. Я гуляла сегодня по нашему кварталу. Видела вот что. Маленькое черное дерево в снегу, а на нем красные яблоки, семь штук. Теперь буду приходить и смотреть, как оно. Еще ходила вдоль реки, стояла на мосту. Вода неподвижная, спит. Если бросить в нее камешек, она лениво поморщится и все, тяжелая и густая, как масло. Черная.

Заметила, что за мной кто-то крадется. Полина! Я ей крикнула: здрасте, Полина Игоревна! Она прошла по другой стороне улицы, типа ой, я такая рассеянная, ничего не вижу, беретиком глаз прикрыла. Даже не взглянула. Ага, ага. Придет, доложит, что я по закоулкам брожу. Вот неугомонные бабки мои! Агния поручила присмотреть, ну сто процентов же! Three Two little ghostesses. Sitting on postesses, Eating buttered toastesses…

(На полях: «Три очень милых феечки сидели на скамеечке…» А на самом деле, если переводить дословно: «Три маленьких девочки-привидения…»)

#ravens #вороны

Еще видела вот что. Круки, черные и большие: крх – крх-крх! Прямо надо мной. Это не crows, a ravens. Такие как в Tower. Большие, как куры. Ничего и никого не боятся. Собака коричневая, длинноногая борзая, в саду у соседей принялась лаять на них, и они спустились пониже, наклонили головы: а ну кто тут, кто? А потом вообще спустились на землю. И пошли вразвалочку таким блатным походнячком на собаку, грудь вперед, клювом щелкают: мол, ты, борзая, оборзела, да? Ты на кого гавкаешь, борзая, да? Ты на кого пасть разеваешь? Ты чо такая борзая, борзая, ы?

Страшные бандиты эти рейвенз. Борзая – крутая бесстрашная собака – завизжала и удрала в вольер. А круки теперь около вольера ходят, покачиваясь. Мол, выдь поговорим, чо. Выдь, борзая, чо!

Я полчаса стояла, наблюдала. Вот же клоуны. Это люди их научили плохому. А так нормальные были бы парни. Дружили бы…

#in_low_spirits #в_плохом_настроении

Бесцветная улица. Черно-белый мир. Зачем люди зимой одеваются в черное? Когда мы разбогатеем, как нефтепромышленники, я попрошу Диму купить мне красную куртку. Как пожарная машина чтоб была. И мужскую персиковую шапку-бини.

#my_petite_mommy #my_reliable_brother

#моя_маленькая_мама #мой_надежный_брат

Кузя уехала в город аптек забирать все наши оставшиеся вещи и документы из моей школы. Бывшей школы.

– И все наши следы вытри там с асфальта! – поручила я Кузе.

– Как? – воскликнула Кузя, – и следы от твоего трехколесного велосипедика? И те вмятины, что ты оставила у нашего бывшего дома как-то летом, когда асфальт расплавился от жары?

– Ну… Ладно, те следы оставь, – великодушно разрешила я, потом вспомнила, как безжалостно отбирали нашу квартиру, хотя в ней еще жил маленький Мистер Гослин, и решительно заявила: – Хотя нет, Кузя, обойди там все и все следы затри и уничтожь.

Кузя уехала, а Мистера Гослина оставила на меня. Вечером он пришел ко мне со своим одеялком в гусятах (goslings), долго мостился, крутился, наконец устроился, обнял меня за шею и сказал:

– Давай не рафтаваца никогда. И я тебя фпасу.

– Давай не расставаться никогда, – я ответила. – И я тебя тоже спасу.

И он уснул. И я уснула.

Такие важные вещи Мистер Гослин говорит спокойным тоном, как будто помнит свою прошлую жизнь, видит тени ушедших, знает наше прошлое и будущее и еще не стал обычным земным несмышленым ребенком.

#incomprehensible #непостижимое

Агния спросила, откуда вдруг такая поэтическая хрень философия о прошлой жизни в моем узеньком умишке. Я обиделась на узенький умишко (пусть она сначала одолеет двухгодичную программу по алгебре, по физике и химии за два месяца!), но спокойно ответила: «Конан Дойль, “История спиритизма”».

– Зачем это тебе? – Полина спросила и как-то даже разволновалась, испугалась. Я почувствовала, что ей не по себе, и ответила, что научусь крутить блюдце и повызываю ушедших в мир иной писателей. Например, Михаила Михайловича Зощенко, Евгения Шварца моего любимого, Сэлинджера прекрасного, прямо влюблена в него ужасно, по уши, Довлатова Сергея Донатовича, Булгакова Михаила Афанасьевича и других писателей, Лермонтова Михаила, молоденького еще совсем, и ножки у него больные… Блока с женой Менделеевой…

Вот пусть все они соберутся и надают по шее ныне здравствующему очень талантливому литератору N. за его лекции, которые я слушаю в наушниках и не могу оторваться. При этом совершенно не соглашаясь ни с одним его утверждением. К слову, он (к тому же еще и учитель!) читает эти свои литературные лекции старшеклассникам. Они слушают его, раскрыв рот, завороженные. А он – р-р-раз! – и вопросик. И я тоже заслушиваюсь и машинально тяну руку, чтобы ответить. Как же он говорлив, этот N., какая у него память, так и сыплет цитатами.

Полина мне: ну как? Как тебе новая лекция о Джоан Роулинг?

А я ей говорю, что ну не люблю я, когда человек – пусть взрослый, пусть образованный, пусть уникальный – считает, что только он один прав.

– Пф! – через плечо встревает в наш с Полиной разговор Агния. – Мала еще взрослых судить. Поучись сначала. А потом говори, кто прав, кто неправ.

Я обиделась и got upset.

Ну, может быть, я не образована. Да. Ну может, я не могу дойти до самой сути, да. (Надо посмотреть, откуда это в моей голове про «дойти до самой сути».) (На полях: «Во всем мне хочется дойти до самой сути…» Б. Пастернак.) А что она, самая суть? Нужна ли она всегда, эта самая суть? Это как с Агнешкиной игрушкой, Дюймовочкой-бзыкалкой, в ее, Агнии, детстве. Она хранилась у нее много лет, эта бзыкалка. Там была, значит, такая зелененькая металлическая штука, ну типа планки, с розовой кувшинкой. И ручка специальная на пружинке. Надо было нажимать с усилием ручку – бззы-ы-ы-бзы-ы-ы-бз-з-зы-ы-ы! – и тогда кувшинка чуть-чуть приоткрывалась, а там внутри – маленькая сидела на корточках Дюймовочка с прозрачными стрекозиными крылышками за спиной. Приоткрылась и – оп! – закрылась кувшинка. Приоткрылась тайна на мгновение, закрылась, а вот очарование осталось. И Дима привез меня на каникулы, лет десять мне было, что ли, и я натворила! Мне дали Агнешкину шкатулку поиграть. И там была бзыкалка. Я в ней копалась, копалась, разобрала игрушку на части, что-то раскрутила, что-то просто поломала, вытащила Дюймовочку несчастную, как оказалось, страшненькую, кривенькую, разобрала кувшинку на лепестки. Агния даже не обиделась. Пожала плечом, мол, подумаешь, тайна, кривая размалеванная фиговинка. Вот она, самая суть. Где очарование, где тайна?

А Полина, думаю, со мной согласна.

Incomprehensible!

* * *

Гора, учительница химии. Она говорит всегда: «Читай, шо мой конспект пыше! Только там – правильно. Другое неправильно». А Пауль Францевич наборот, так радуется, когда я задаю дурацкие вопросы не только по учебнику. Он такой классный, потому что рассматривает жизнь с разных сторон, с разных точек зрения и очень часто предполагает, что он может быть не прав и есть другие варианты.

Я сейчас много чего читаю и много думаю. Своим «узеньким умишком». А еще Лали принесла мне «Розу Мира» Леонида Андреева. Они там в моем, как я надеюсь, будущем классе вообще поехали на «Розе Мира». Полина с Агнией только посмеялись, отмахнулись и сказали, что я ее не одолею. Правильно они сказали: теперь я обязательно ее одолею.

Узенький умишко, узенький умишко! У-y-y!!!

#inspired #sarcastic

#вдохновленная #саркастическая

Домашнее задание

Про молодость и первый бал

Смотреть в зеркало. Каждое утро смотреть в зеркало. Видеть себя: эту ужасную рожу с голубыми прожилками на висках, кожа серая, губы синие… Но Полина сказала, «дзевужка твоего возраста»… Она сказала, что у меня точеный носик. Точеный носик! (Смайлики нельзя, я знаю, но это очень смешно!) А еще она сказала, что я – cute, charming и похожа на какую-то французскую актрису Полининой и Агнешкиной молодости Симону Синьоре. Я видела ее в интернете. Ну ничо так, миленькая. И еще – что у меня сочные яркие глаза. И что пора что-то делать со мной. А я насторожилась, это плохие слова, они угрожающе звучат, что еще со мной нужно делать, я не понимаю. Полина ответила, что перед школой мне нужно наесть тело, бюст и попу, и нужен стиль и макияж, make up, потому что я «дзевица». (Смайлики нельзя, нельзя, г-г-г!) Полина показала нам с Лали фотографии, где ее бабушка была дебютанткой на карнавале в костюме, сделанном из трамвайных билетиков! Но это еще что! Она нам показала фото своей мамы, которая еще в день своего шестнадцатилетия успела побывать дебютанткой на городском балу. Мы рассматривали фотографии и даже позавидовали. Для меня бал – это нереально вообще, а Лали сказала, что даже если и отпустят ее на бал, то ее просто семья не пустит никуда. А если и пустит, то с братьями. У Лали три старших брата, и если ей танцевать дебютанткой на балу, то эти три угрюмых загадочных джигита будут стоять рядком с прямыми спинами у стены, не сводя с младшей сестры глаз. То есть нельзя с пригласившим тебя мальчиком не то чтобы поцеловаться, а даже поговорить. Тем более на бал нужно ехать ну или идти с партнером и уметь танцевать в паре. Вальс там… Что еще… Мазурку или что? (На полях: танго, польку, падеспань.) И белое платье обязательно. Ну и всякие там гаджеты (на полях: аксессуары) типа веер, варежки по колено перчатки по локоть, бальные туфельки, броши, то да се. Ой, нет, никуда мы не пойдем, ни на какой бал – мы так решили с Лали. И у обеих были разные причины. У нее братья и строгие правила в семье, а у нас – долги. Из-за меня. Какой бал, вы что!

Ну, если про одежду, то Лали пообещала пойти со мной в большой молл (это магазин так называется большой, от слова mall). Ну, это когда мне разрешат и когда мы разбогатеем, как нефтепромышленники. Потому что все, что на мне, – морально устарело. Что особенно понятно, когда я в свои семнадцать легко надеваю на себя джинсы, которые носила в тринадцать. Они чуть коротковаты, но сейчас вроде так носят. И растянутый любимый свитер. Он Димин. Но я его ношу всегда. Дима у нас уже носит костюм и белый халат. Ему свитер ни к чему.

Полина Игоревна сегодня по телефону сказала кому-то из ее подружек: «Эммочка, после семидесяти макияж накладывать надо деликатно и аккуратно, чтобы он не подчеркивал возраст. А ты рисуешь жирную черту на нижнем веке и похожа на плохую версию Микки Рурка в женском платье после…» Но не договорила, ее Эммочка бросила трубку.

Микки Рурк – это голливудский актер, который сильно нравился всем моим бабкам, но не оправдал ожиданий. Постарел, помялся, расплылся. Вот Эммочка и обиделась. А после чего был Микки Рурк, на которого была похожа Эммочка, мы так и не узнали.

#mister_goslin #lali

Утром помогала одеваться Мистеру Гослину. Он сказал, что когда пр-р-ройдет это уфасное детство и когда он наконец будет фвободен от обифятейств перед родителями и бабуфкой Агнефкой, он купит мне фонтик и фобаку. Будеф гулять. Вот такой у меня маленький и мудрый, чуткий брат. Он видит, что я ухожу гулять в любую погоду, даже когда небольшой дождь. И все время бормочу, что, если бы у меня была собака, была бы польза от таких прогулок не только мне, но и собаке. Надеваю капюшон и отказываюсь брать большой Агнешкин зонт, потому что руки засовываю глубоко в карманы куртки. Когда за мной заходит Лали, Агния говорит, зачем тебе собака, посмотри в окно. Ну, понятное дело. Там стоят два ее брата. Мы с Лали гуляем, а за нами невдалеке они тащутся. А если в это время свободен самый старший брат, он медленно едет на машине вслед за нами и слушает музыку. Я предложила убегать в узкие переулки, но Лали (княжна же!) сказала, что так шутить у них не принято. Определенно она мне нравится. И всем нашим. Я тоже учусь держать спину прямо и голову высоко, как Лали, и уже потихоньку начала договариваться, можно ли сидеть с ней за одной партой. Все-таки, несмотря на потерю двух полноценных лет в школе, благодаря Паулю Францевичу, Оксаночке и моей чудесной Зине я теперь кому угодно могу помочь по украинскому, истории, физике и по алгебре. По геометрии – не очень. Ну и английский тоже у меня ничего, pretty fluent.

#last_dance_last_chance

#последний_танец_последний_шанс

Все, что я здесь несу, я обязательно рассказываю Полине в начале урока по-английски. Неуклюже, конечно, – говорит miss Pauline, – но не безнадежно.

Мы смотрели у нее на компьютере видео, как в Новом Орлеане на площади танцует молодежь. А тут вдруг едет полицейский верхом на лошади.

– Ну они сейчас получат… – волнуется Полина

– За что? – спрашиваю я.

А полицейский въезжает прямо в центр площади, и его лошадь начинает танцевать. Я потом посмотрела это видео дома много раз и заметила, что полицейский давал команды своей лошади, трогая лошадь за шею или меняя положение в седле. И все люди вокруг прямо замерли от восторга, как эта лошадка длинноногая стройная изящно танцевала. И в конце она присела на правую переднюю ногу и склонила голову, поклонилась, это капец был просто! Удивительно, прекрасно, изумительно. А затем полицейский на лошади поехал дальше патрулировать город.

– Это разница между поколениями, – сказал Дима. – Полинино поколение уверено, что танцующих на площади накажут. Мое – что наказывать не за что. Пусть себе люди танцуют. А поколение Лизки и Мистера Гослина просто пойдет танцевать вместе с полицейским и его лошадью. Разная степень свободы.

#game_of_thrones

На уроках английского у Полины пятнадцатилетний Валик с увлечением пересказывает «Золушку» от имени тыквы, от имени крысы, от имени башмачка. Он еще в светской беседе на вопрос: «Какие цели вы преследуете, Валентин, когда остаетесь дома со своими младшими братьями?» (у него маленькие братья-близнецы) – не задумываясь мрачно буркнул:

– To survive! (На полях: Выжить.)

А мы с Полиной сейчас читаем и смотрим «Игру престолов». Причем следим друг за другом, чтобы никто из нас не посмотрел серию быстрей, чем прочтет главу.

– Ну, не знаю, – для вида возмущается Полина у нас дома за чаем, – лучше бы Лиза читала и смотрела «Сагу о Форсайтах». Там же язык, там же диалоги. Там же какая лексика! Там английский юмор! Там English style of life!

Да ладно, miss Pauline, классная же книжка! Написано просто, бойко, читается без особых усилий. Нет, конечно, если нам надоест, мы можем бросить и начать читать Голсуорси, про этого Сомса с его подбородком, на который можно повесить чайник. А пока, miss Pauline, невесомые как пепел тени персонажей Высокого Средневековья вымышленной вселенной опускаются на наши с вами легкомысленные головы. И не слишком старательно придуманные сюжеты неожиданно заставляют нас переживать, огорчаться, плакать или смеяться.

Как правило, на каждой странице герои обязательно хмурятся «frown», раза три-четыре на каждую главу пожимают плечами «shrug their shoulders», при этом каждый третий абзац в некоторых главах без всяких сомнений начинается с «no doubt». И конечно, рефреном почти в каждой главе повторяется «Winter is coming». (На полях: Зима близко.)

Так что читается легко, но тяжело. В каждой главе крутое мочилово. И не успеваешь привыкнуть к герою, а его уже и прикончили. Вот только-только какой-нибудь отважный красавчик полюбится нам, а все… Полина говорит:

– Вот так и не останется персонажа, от имени которого ты будешь пересказывать последнюю главу, Лиза.

– Останется, – отвечаю я оптимистично. И понизив голос, шепчу зловеще:

– On behalf of White Walkers-s-s… (На полях: От имени белых ходоков.)

Вчера читала главу вслух. Бредем с Полиной через пустыню, на горизонте возникают миражи: города, окруженные рвами, замки, море, парусники, отряды кровных, как их называют в «Игре престолов», всадников с высокими зловещими копьями. Над нами шныряют драконы подросткового возраста. За окнами слышится лязг и звон мечей, хрип боевых коней, вой лютоволка. У-у-у!

Расстаемся унылые, мрачные. Опять кого-то закололи, отравили… Что за мир!

– Я пойду… Схожу в изгнание… – хочется мне развеселить Полину, – а вы не читайте без меня! А то я вас знаю! Начнете спойлерить, типа давай эту главу читать не будем. Там вульгарно, там жестоко, там не для девушек, там страшное…

– А ты! А ты, Лиза! – Полина в ответ. – Совсем с новыми глаголами не работаешь! Где они у тебя? Вот где домашняя работа? А где разбор геральдики, у кого что и зачем на штандартах и гербах!

– Все в чертогах моего разума, – торжественно провозглашаю я, – на века в сохранности, именем Семи Королевств сокрыто как за стеной изо льда и камня семисот футов высотой.

– Ну, Лиза! Все Диме расскажу. Иди домой и быстро! Не останавливайся нигде. Say «no» to strangers. (На полях: Не говори с незнакомцами.)

– Не беспокойтесь, миледи, – отвечаю я через плечо. – Со мной отвага и двуручный меч из валирийской стали. Я опасна, как лютоволк, что красуется на моем штандарте.

– Лютоволк… – ворчит Полина. – Застегнись, лютоволк! Шапку, Лиза! Холодно же! – кричит мне вслед.

Оттуда из мрака она слышит мой голос, приглушенный тьмой:

– Winter is coming.

#my_family #doctor_nathan

Вчера Агния заставила меня есть морскую капусту. Сказала, что это надо, это полезно. Я стала есть, потому что уже два года я, как танцующая лошадь полицейского, выполняю команду «надо» и «полезно». Я ела. Чувство было такое, как будто я ела тину и запивала морем. Я психанула и сбросила тарелку с морской капустой со стола. Агния ахнула и что-то крикнула. Тарелка разбилась. Прибежали на грохот Дима и Мистер Гослин.

Меня сильно тошнило, Дима и Агния стояли в коридоре у ванной и уговаривали меня открыть дверь. Дима звонил доктору Натану, я в ванной сопровождала разговор очень несимпатичными звуками, а Мистер Гослин расплакался и сказал, что, если его фефтра фаболеет, он вфем будет мфтить. Как граф Монте-Крифто.

Доктор Натан сказал, что ничего страшного, это соматическое. Она же вам про воду и тину рассказывала? Дима ответил, что не рассказывала. А и правда, я писала об этом только доктору Натану. И еще доктор Натан сказал: кормите ее тем, что ей нравится, что ей вкусно. Что тебе вкусно, Лизочка, спросил он у меня, когда я еле выползла из ванной к компьютеру.

– Я хочу пиццу. И жареную картошку. И селедку, и торт, и…

– Все можно. Только не переедай, – сказал доктор Натан.

В этот день я уже ничего не могла есть, зато мой граф Монте-Крифто улегся рядом со мной и приготовил водяной пистолетик на всякий случай. Чтобы мфтить. Он долго не мог уснуть, и я уже в дреме видела над собой лохматенькую сонную башку Мистера Гослина. Он заглядывал мне в лицо и сопел.

– Ты хочешь к маме? – я спросила сонно.

– Хочу, – ответил Мистер Гослин.

– И я хочу… Ничего. Завтра она приедет, и мы будем тихо радоваться.

– А громко?

– Тихо. Если радоваться тихо, радость можно растянуть надолго. А если громко – можно расплескать по сторонам.

– Давай будем тихо, – пробормотал Мистер Гослин, – фтобы не рафплюхать… По фторонам.

– Давай.

Мы уснули.

Проснулись поздно, я опоздала на урок. Пауль Францевич уже пришел, пил чай на кухне и шептался с Агнией.

#infuriated #i_love_my_family #dearest_shnaiders

#взбешенная #я_люблю_мою_семью #дражайшие_шнайдеры

А вечером приехала Кузя. Дима привез ее с вокзала. Мы с Мистером Гослином стояли у окна, прижав носы к стеклу. Машина подъезжала домой медленно, как будто на цыпочках. Дима вез Кузеньку бережно, аккуратно, и мне это не понравилось. Почему-то мне показалось, что Дима везет в машине не только Кузю, но и плохие новости.

– Кузя. Кузенька. – Мы с Мистером Гослином кинулись в прихожую, я обнимала сверху Кузю за голову, Мистер Гослин обхватил Кузину ногу, как сумчатый коала – бамбук, мы прижимали ее к себе, нашу маму, и тихо радовались.

– Мы вчера к тебе хотели, – кивая головой и часто взмахивая ресницами, сообщил Мистер Гослин уже на руках у Кузи.

– И не только вчера, – сообщила я, разматывая шарф с маминой шеи, вешая ее маленькое узкое пальто на плечики и расстегивая ее почти игрушечные ботиночки.

Кузя приехала удрученная и молчаливая. Слово «удрученная» я нашла в синонимах слова «расстроенная». Удрученная – это не только расстроенная, но и нагруженная всякими проблемами. А случилось вот что. Нашу квартиру, арестованную банком, как-то очень быстро выкупили новые соседи по площадке, которые поселились рядом с нами примерно года полтора назад. Я их не видела. Говорили, что по чистой случайности сосед оказался судебным исполнителем. Это специальные люди, которые осуществляют принудительное исполнение решений судов (на полях: Это я списала из Википедии), например, в части имущественных взысканий. То есть, как в нашем случае, ходят по людям и отбирают квартиры за долги, если, скажем, жильцы не вовремя выплатили банковский кредит. Ну и разные другие вещи они исполняют. Но в нашем случае была заложена квартира. И вот эту нашу квартиру, ну то есть бывшую нашу квартиру новые соседи уже успели соединить со своей. Маму новые хозяева в нашу бывшую квартиру не впустили. Разговаривали, еле приоткрыв двери, через цепочку. Высокое креслице Мистера Гослина, коробки и корзины с нашими упакованными вещами не отдали, сказали, что мы за ними долго не приезжали, их некуда было деть, и они вынесли все к контейнерам за дом. «А там все равно ничего ценного не было», – кривилась новая хозяйка. Альбомы и пакеты с нашими фотографиями и рисунки Мистера Гослина в рамках и без рамок они бросили на площадку у мусоропровода.

Наши давние соседи и друзья тетя Инна и дядя Гарри Шнайдеры с первого этажа, пожилая пара, которые долго держали оборону нашей квартиры, оставались в ней на ночь и помогали смотреть за Мистером Гослином, пока я была в больнице с Кузей, а Дима занимался поиском денег, вот эти люди успели спасти часть наших вещей, узнав в разодранных коробках наши занавески, гуцульские дорожки и покрывала, игрушки Мистера Гослина и нашу летнюю одежду, которую еще не успели растащить. Шнайдеры сказали, что бойкая работа по соединению и перестройке квартир не затихала даже в выходные и праздники. Новые соседи почему-то почувствовали себя хозяевами всего дома и первым делом отравили двух верных дворовых собак с ветеринарными чипами о стерилизации на ушах. Этими собаками занимался Дима, лечил, прививал, дрессировал, но потом, когда мы влипли с долгами по кредитам и Дима работал как проклятый и по ночам таксовал, собак кормили все жильцы дома, а собаки верно охраняли двор, подъезды и гаражи. Короче, собак не стало. Следом новые соседи принялись хозяйничать во дворе. Наших Шнайдеров новые соседи звали не иначе как дикими словами «эта жидовня», не стесняясь и не понижая голоса. А поскольку в подъезде живут одни старики, все этих новых соседей стали бояться, потому что те были наглые. Переехали откуда-то в наш город аптек, и уже через полгода у них было все схвачено, и они стали угрожать всем вокруг, что еще покажут, как и какую родину любить.

Мама плакала, потому что Шнайдеры остаются без нас, одни во вражеском окружении на старости лет, и должны такое выслушивать. На что дядя Гарри Шнайдер успокаивал ее и говорил: «Кузенька (никто из близких людей маму не зовет Ксенией, все – Кузенька), мы теперь никогда не признаемся, что мы – не евреи, а немцы. Пусть эти приматы думают, – сказал дядя Гарри, потрясая пальцем и кидая в рот какую-то маленькую пилюльку, – что мы – евреи! А мы с Инной будем гордиться!» Вот такой у дяди Гарри и тети Инны собственный протест против хамства.

Они помогли маме собрать и отправить все вещи какой-то специальной почтой. Мама жила у них три с половиной дня, и за эти три с половиной дня тетя Инна, как девушка Элиза в сказке, неутомимо вязала и днем и ночью. И связала Мистеру Гослину мягкий теплый свитер цвета «зеленое яблоко». На локотки она пристрочила желтые замшевые заплаточки, а на животик – замшевые буквы «mr Goslin». Очень получилась красивая и ценная вещь. На вырост. А мне тетя Инна из тоненькой мягкой шерсти цвета «зеленое яблоко» связала хипстерскую рыбацкую шапку-бини и снуд, концы его были сшиты как лента Мебиуса. И шарф поэтому не разваливается на шее, не падает, а сидит как влитой. Я достала шапку и шарф из пакета и чуть не разревелась, как тетя Инна угадала, что я хочу именно такую шапку и такой снуд, как у доктора Натана. И еще – от жалости к нашим Шнайдерам. Ну нет, не разревелась. Я давно уже не реву. Я плачу редко, когда меня переполняет какое-то очень острое чувство, например, счастье. Когда я вижу, как счастливы чужие люди, тогда я могу расплакаться. Не очень понятно. Потом напишу и разъясню.

Мистер Гослин улегся спать со мной. Он сказал: «Пуфть мама побудет с папой и поговор-рит. Они так редко вфтрречаются».

Ну не мудрец ли этот наш малыш? Вот тут я бы и всплакнула. Но не могу. Слезы застревают где-то в горле. И не проливаются. Надо только вздохнуть пару раз. И все. И тихо. Кароч Словом, мы улеглись, и я читала Мистеру Гослину «Графа Монте-Кристо». Мистеру Гослину надо быть готовым. Столько зла в мире. Есть с кем бороться, когда пройдет детство.

#my_family

И еще. Мне кажется, эти пацики, которые мои родители, по ходу, читают мой дневник. Иначе откуда все знали, что я хочу бини и снуд? И эти люди будут мне что-то говорить…

#gordon_bennett #черт_побери

Чтобы я не расслаблялась дома и всегда помнила, что ученье – зло свет, Полина дала мне домой новый Оксфордский учебник, очень крутой. Мне он нравится: там все живое, интересное и смешное. Ну, например, какой-то юнит рассказывает о профессиях будущего. For example, вертикальный фермер. Вау! То есть фермер, который будет выращивать хлеб, овощи-фрукты в теплице-небоскребе. И если я такая, жена фермера, раньше приходила в поле с узелком (а в узелке пирожки, молоко, луковка с огорода с зеленым хвостом, огурчик колючий, белоснежное яйцо с ярким солнечным желтком, куски свежего черного хлеба, еще горячего из печки, щедро, толсто порезанные, и что-то там еще надежное сытное, непонтовое), приходила, прикладывала ладошку козырьком ко лбу и смотрела вдаль, то теперь я такая, жена фермера, буду подходить к условному небоскребу, где каждый этаж разный – где пшеница колосится, где рожь, где яблоневый сад, да, так если раньше я такая, жена фермера, смотрела вдаль, то теперь я буду смотреть, приложив ладонь козырьком ко лбу, наверх. А он, такой, поет старую песню, Дима эту песню любит, «мне сверху видно все, ты так и знай!». Или вот другая профессия будущего – погодная полиция. Это же вообще knockout! Значит, там так объясняется: на планете ожидается нехватка воды, и эти патрульные полицейские будут следить, чтобы люди не воровали друг у друга дождевые облака! А?! Gor-r-rdon Bennett! (На полях: Это я в другом нашла учебнике, miss Pauline. Так можно говорить, чтобы не ругаться, типа «черт побери!» или «восстоорг!», в таких случаях можно сказать «Гор-р-рдон Бэннет!»)

Ну кароч, Полина дала мне проработать пять страниц, и письменное задание там было ужасно странное. Для меня странное, учитывая мой образ жизни: написать жалобу в администрацию ресторана на плохое обслуживание и кухню. Во-первых, я такая лохушка, что давно не была в ресторане и забыла, как там и что. Во-вторых, я же не из этих, которые на Полину накатали донос, я никогда не жалуюсь. И мои родители – никогда. Ни на санитарку Дарта Вейдера, ни на наших странных бывших соседей из криминального банка, которые просто и легко, пользуясь ситуацией, увели у нас квартиру. Ну, задание я, конечно, выполнила, Полина Игоревна. Скрепя сердце и сцепив зубы. Поскольку за моей спиной стояло все человечество моей страны, вы поймете, когда прочтете сочинение, Полина Игоревна, что мне все-таки пришлось написать эту жалобу. Я даже позволила себе некоторую эмоциональность, что в деловой переписке не «приветцтвуетцца». (На полях: Тут должен был стоять насупленный смайлик, но нельзя.) Вот письмо-жалоба:

Dear sirs!

After a long break, I’ve finally got to your restaurant. Nobody met me at the entrance. I did not know where to hang my coat. The waiter was rude to me and made the remark that customers are not allowed to visit your restaurant wearing stupidly blue things and sneakers.

The food was disgusting. Рasta was cold. And fish was alive! I can not recommend your restaurant to citizens of my great country. Never.

With disrespect, the Аmbassador of Shadanakar,

Lisa Bernadskaya

Господа, после длительного перерыва я наконец попала в ваш ресторан. Никто не встретил меня у входа. Я не знала, куда повесить мое пальто. Официант был невежлив и сделал замечание, что в ваш ресторан не приходят в таком виде: тупо в синем и в кедах.

Еда была отвратительная: паста – холодная, рыба – живая! Я не могу рекомендовать ваш ресторан гражданам моей страны. Никогда.

С неуважением,

посол Шаданакара

Лиза Бернадская

Полина хохотала и кому-то звонила по вайберу и читала. Разговаривала по-английски. И оттуда хохотал мужской голос. Вау! Кому? По-английски?! Это кто?

P. S. Полина хочет купить себе новое платье. О-о!

(На полях: That’s whopping great! Mind your grammar. Аnd your own business!)

#my_future_indefinite

#настоящее_неопределенное

Как-то на днях у Полины говорили о будущем. Как раз Валик собирался уходить, Лали пришла, а я болталась у Полины без дела. И Полина такая: дети, а что вы думаете о вашем будущем? А расскажите-ка мне. Желательно на английском.

М-дя. А я думаю о моем будущем? Да, я только о настоящем начала нормально думать.

Ну, Валик, вздыхая и опасливо косясь на кошек, загудел топик, выученный еще в школе наизусть, – «My future profession».

Для Валика будущее – это Future Simple. То есть Будущее Простое. Он знает, чего он хочет и чего не хочет. И его родители в принципе с ним согласны. Он хочет быть юристом и не хочет, чтобы коты на него пристально смотрели, трогали его ноги и садились на его куртку.

Для Лали будущее – это Future Perfect (То есть Будущее Совершенное). Однозначно Лали будет поступать в медакадемию. В семье даже определили ее специальность – геронтолог. Тем более личный опыт в семье есть – у Лали все прадедушки и прабабушки долгожители. А прапрадедушка женился пять лет назад и покрикивает на свою моложавую, подвижную и ворчливую жену, которой восемьдесят лет: «Молода еще меня учить!»

Мое будущее – Future Indefinite. Будущее Неопределенное. Я, конечно, очень хотела бы стать крутым супержурналистом, репортером. И не потому, что люблю писать. Нет. Этому я смогу научиться у Полины, она и так говорит, что, когда я в хорошем расположении духа, есть видимость, что я подаю надежды. Я хотела бы стать репортером, потому что мне нравятся люди. Как вид. И животные. И деревья. И небо. И разные всякие дела, события, например, стройка – был пустырь, и вдруг – опа! – дом, или был пустырь – и опа! – сад, а в нем яблоньки. Или вот люди, которые умеют по-настоящему петь, рисовать, писать книги. Только по-настоящему. Чтобы навсегда, а не «по-модному». Или прогресс. Как меняется все на глазах. Какие у нас маленькие дети! Это же совсем другой вид людей! Они наша надежда на хорошее будущее. Я очень за них боюсь и переживаю, чтобы дураки взрослые их не испортили.

Но мне кажется, журналистики в нашем городе и в нашей области вроде как и нет. Ну окей, вот если посмотреть наше областное телевидение или почитать газеты… Или новостные сайты в интернете… Ну нет же у нас журналистики! А факультет в университете есть! И каждый год он принимает абитуриентов. И каждый год выпускают или бакалавров, или кто там у них? О! Агния подсказала. (Агния! Не подглядывай! Пей свой чай!) (На полях: Я сижу на кухне, Агнешка шаркает за моей спиной и подсматривает, что я делаю, из-за моего плеча.) Да. Магистров выпускают. Магистры журналистики – «Гаудеамус игитур! Вива Академия!» – в мантиях и квадратных шапках с кисточками! Это что за трюк такой? Кого они обманывают своими хвостатыми шляпами? Это что, ритуал такой: поступить, спеть «Гаудеамус», окончить, нарядиться в мантию, сжечь конспекты и спокойно работать в Макдоналдсе? Ну не знаю… В нашем городе журналистики нет, а в других городах, буквально в двух-трех часах езды, наверное, есть, но там, в их университетах, – свои факультеты и свои мантии, и свои шапки с кисточками. А если университетов два или три в городе, то в каждом есть факультет журналистики. Очень востребованная специальность, судя по всему.

Зачем это вот? Чтобы что? Чтобы выпускникам было где отсидеться четыре-пять лет? Это ведь все равно что, например, факультет по заплетанию косичек единорогам. Ежегодно в каждом университете страны на факультет по заплетанию косичек единорогам поступают желающие заплетать. Косички. Единорогам. Как правило, девочки. Ну, один-два мальчика. Эти уж знают, что они никогда не будут заплетать. Косички. Единорогам. Они будут стоять на рынке и что-нибудь продавать жизненно важное: телефоны, карандаши от тараканов, лифчики, носки… А есть люди, которые учатся старательно, усердно. (Йес! Полинино слово пришлось ко двору, йес, йес! Усердно!) Получают диплом с отличием. Где написано «Магистр по заплетанию косичек единорогам».

И вот эта специалистка высокого класса, магистр, отличница, рассылает резюме, ходит в офисы разных компаний:

– Здравствуйте. Я отличница. Я даже прошла дополнительные платные онлайн-курсы по рекламе заплетания косичек единорогам. А где здесь у вас заплетают? Я хотела бы работать по специальности, то есть заплетать. Я владею новыми методиками. И вообще, у меня есть много новых предложений, так сказать, инноваций по запле…

А ей отвечают, стоп-стоп, девушка, а кто вам сказал, что вообще вам именно к нам, именно сюда? Мы можем, конечно, вас взять, такую отличницу по заплетанию косичек единорогам, как стажера, на испытательный срок. Но поначалу будете подавать кофе, писать пресс-релизы, инструкции разные, по заплетанию, по расплетанию, по видам единорогов, по стилю косичек. Оно ведь, знаете ли, не так однозначно все: в Америке – единороги такого вида; а у нас – сякого! У нас вообще наши сякие единороги – лучшие, можно сказать, в мире! С двумя, а то и тремя, можно сказать, рогами единороги. И мы этим гордимся. И вы давайте гордитесь. И не хвастайтесь нам тут вашими дипломами и новациями-инновациями.

– Подождите, подождите, – говорит девочка, – но я ж училась заплетать косички единорогам. Я просто хотела бы уточнить, а вот единороги… Наши единороги…

Тут ей подсказывают:

– Да-да, наши единороги…

– Они вообще у вас есть? В принципе? Их можно увидеть? Посмотреть объем работы, например, задачи. Насколько запущены гривы, когда можно начать заплетать, какие сроки заплетания косичек одному единорогу, когда дедлайн. А если они у вас свободные, то где-нибудь есть у вас учет единорогов, где именно они обитают, популяции и прочее? А? Единороги? Такие волшебные, красивые, как правило, белые лошадки, которые плачут лечебными слезами. Да, слезами, от которых заживает любая рана. Лошадки с драгоценным сияющим рогом во лбу и длинной серебристой гривой, которую я училась заплетать, ночей не спала, сдавала экзамены и получила по всем предметам «А» и диплом с отличием…

– Слушайте… Вот если честно… Да мы их и не видели никогда… – отвечают девочке, пожимают плечами. – А некоторые… Ну там, наверху, считают, что единорогов вообще не существует. Вообще, понимаете? Поэтому, чтобы у нас работать, вам придется сначала доказать, что единороги – это не выдумка! Ну что, возьметесь за такой проект? И пока поработаете фрилансером, а?

Ну и девочка сползает по стене в глубоком обмороке, а потом проходит большой отборочный конкурс, разные собеседования, медицинскую комиссию, и наконец… ее берут работать официанткой в неплохой семейный ресторан.

Так вот, я о будущем. Я бы очень хотела работать журналистом, репортером, обозревателем… Но сначала нужно доказать. Есть ли у нас вообще единороги.

Так что я сейчас буду пить чай с Агнией и смотреть ее любимый фильм «Сто мужчин и одна девушка» с Диной Дурбин в главной роли и дирижером Стоковским, помешанным гением, высоким и тощим, как я и мой дед, седым и лохматым, крикливым и таким прекрасным, каких и не бывает на земле. Кстати, miss Pauline, почему «дирижер» по-английски практически «кондуктор», а?

#gray_lime

Полина говорит, что я живу так, что мое главное занятие, кроме учебы, конечно, – раздумывать, анализировать и копаться в себе. Так вот, размышляя, я изобрела себе другую мечту. Ведь человек, если у него нет мечты, может ее себе изобрести и начать мечтать. Вот, скажем, жизнь свою человек может создать и устроить, так ведь? Значит, и мечту может изобрести.

Когда мы разбогатеем, как нефтепромышленники, я мечтаю купить необитаемый, никакой стране не принадлежащий остров. Основать там свое государство. Приглашать туда на отдых веселых, скромных, нелепых людей с особыми способностями и талантами, которые никак в жизни не могут пробиться, потому что у них не хватает характера, сил, нахальства, наглости и денег. Пусть отдыхают мои милые от хамства и постоянной готовности к обороне, пусть общаются с подобными им, пусть влюбляются, находят друзей и вместе пусть становятся сильней. А я буду Главным Смотрителем этого острова. Я буду следить, чтобы в этот мой хрупкий мир не пролезли, не проникли, не просочились наглые, уверенные, крепкие жлобы с грязными ногами и намерениями. Я буду такая красивая столетняя старуха с седыми длинными патлами в роскошном рубище. Имя себе какое-нибудь придумаю. Например, Gray Lime. (На полях: Lime – известь, лайм, липа, лимон, птичий клей.) Седая Известь. Ну, время еще есть. А! И Мистер Гослин ко мне будет приезжать с семьей. С тремя детьми. Обожаю уже, уже! На остров мой приедет моя малышня… По вечерам мы будем сидеть у костра и разговаривать. Или молчать и смотреть на огонь.

Такая мечта. У меня. У Седой Извести.

#mister_goslin

Мистер Гослин открыл отопительный учебный сезон. Его повели в школу раннего развития знакомиться. Собирался туда Мистер Гослин основательно. Он, обстоятельный паренек, велел упаковать ему с собой две, а нет, три котлетки (на случай, если там кто-то не возьмет с собой котлетку), термос с теплым чаем с лимоном и маму Кузю для «магии поддержки». Это, конечно, Полина научила про магию поддержки. Она объяснила нам, что это означает, хотя Лали фыркнула и возразила, что это специальные опции в крутых компьютерных играх, где на самом деле предусмотрена обычная волшебницкая магия. Магия поддержки, магия призыва, магия исчезновения… Словом, придуманное что-то, лежащее на поверхности. Магия поддержки, Полина сказала, разлита вокруг нас, ты просто должен ее призвать. И поддержка будет. Потому что, если ты честен, всегда найдется человек, который тебя поймет, всегда будет что поесть и найдется место для ночлега. Полина рассказывала это очень давно, недели две или три тому назад, когда снега лежали вокруг дома, и казалось, улеглись они навсегда и таять уже не собираются. Но Мистер Гослин прислушивался, запомнил все и сообразил, как манипулировать взрослыми, в чем я его очень горячо поддержала. Он вместе с котлетами, термосом и мамой призвал творить магию поддержки самую сильную личность в нашей семье, вдову капитана дальнего плаванья (правда, второго ранга, – разочаровано цокал языком Мистер Гослин), капитаншу, отважную пиратку бабушку Агнешку. Он призывал и Полину, и мою подругу Лали, но они были в это время заняты тоже очень важными делами. Конечно, он мог бы призвать и меня, но, умненький, понимал, что я как рыцарь и защитник, как маг поддержки все-таки еще слаба и не удержу в руках свой двуручный меч. Но я пообещала брату думать о нем не переставая, не отвлекаясь на учебу, еду и сон. Я обещала ему потерпеть и даже не ходить в ванную «мыть руки», чтобы думать только о нем, брате моем Мистере Гослине.

Кузя тоже собрала все свои силы, наша пти-маман, приготовилась сидеть в раздевалке и ждать Мистера Гослина. А если он вдруг затоскует по своей вольной жизни, по своей семье, по своей маме, которая дала ему жизнь? Она готова быть рядом и подставить узенькое свое плечико, чтобы Мистер Гослин упал в ее объятья и всласть поплакал. Но ничего этого не понадобилось. Через минут тридцать открылась дверь, и Мистер Гослин вышел, удрученно покачивая головой. Он сообщил, что ходить сюда нет смысла, что все скучно, что это все он уже знает, и на украинском, и на русском, и на английском языке. Что лучше моих учителей Пауля Францевича, Оксаночки и Зины Иванивны учителей нет в мире. Учителя в школе раннего развития сюсюкали с Мистером Гослином как с маленьким, а большая округлая тетя подошла к нему, наклонилась – Мистер Гослин так и сказал: «наклонилась надо мной как гуфыня над Нильфом Хольгерффоном», – и спросила, заплатили ли мои родители за март и апрель. И пошли отсюда, мама, – сказал Мистер Гослин, – потому что они даже не поняли, как меня зовут. (На полях: Нильс Хольгерссон – персонаж любимой сказки Мистера Гослина. Она называется вроде «Путешествие Нильса с дикими гусями».)

Когда Мистер Гослин удалился соснуть (Полинино слово – соснуть, эх, не зря, не зря я валандаюсь у Полины сутками, наука не проходит даром), удалился соснуть часок после обеда, Кузя рассказала, что на вопрос, как его зовут, Мистер Гослин ответил: «Мифтер Гофлин», со свойственным ему достоинством и шепелявостью. А учительница, во-первых, объявила: дети, познакомьтесь, это Миша-Гоша, подмигивая Кузе, что мол, двойные имена сейчас в тренде. А во-вторых, Кузе она про Мистера Гослина сказала, что ему надо на реабилитацию к логопеду и психологу. И сейчас она позвонит. И они сейчас пойдут. И там надо заплатить совсем недорого, столько-то за десять уроков, и… «Спасибо, мы сами», – ответила Кузя, и они с Мистером Гослином удалились.

Словом, фокус не удался. Агния, гремя посудой, подытожила, проговорив своим несравненным низким голосом: «Отдадим мальчика в Гарвард». Кузя и Дима невесело рассмеялись. У нас ведь теперь даже нет возможности выкупить нашу бывшую, любимую нами, теплую веселую квартиру. И не только потому, что ее у нас украли, а потому что нет возможности оплатить даже первый взнос. Какой там Гарвард.

А я бы хотела, чтобы Мистер Гослин пел. Классику. В белой рубашечке с бабочкой. И еще жилетик с атласной спиной. Чтобы ему ставили подиум перед оркестром, потому что он маленький. И его объявят, он выйдет из-за кулис. Он смелый у нас. И первой скрипке протянет свою маленькую ладошку. И чтобы мужчина, который первая скрипка, был похож на доктора Варения Алексеевича. Ну вот, Мистеру Гослину помогают встать на подиум. И он поет Генделя «Ларго». Это из моей детской жизни самое любимое. После этого «Ларго» я больше не ходила в музыкальную школу. И в школу не ходила. И вообще не ходила.

Бесит. Опять. И тошнит.

Потом допишу.

#my_future_indefinite #mister_goslin #in_high_spirits

#в_приподнятом_настроении

Ну во-о-от… Мистер Гослин на сцене. И я такая сижу в седьмом ряду в центре. Белый воротничок. Темно-синее платье. Фу, нет, не синее… В школе все одеваются тупо в синее. Чо-то не катит совсем: телефоны меняются раз в год или в полгода. Компьютеры тоже. Лекарства новые изобретают. А форма у нас изменилась два раза в истории: из коричневой с белым стала синей с белым. Не, конечно, клетчатые юбочки там, жилеты… Но это как-то не приживается вообще. Форма синяя: пиджак, сарафан, юбка, брюки. Все синее. И кеды. Ка-пец. Я так понимаю, что кеды – это, как говорит Дима, признак личной свободы. Типа вот учителям, чиновникам, министрам – нате вам, синяя форма, а мне лично – кеды. Так пусть на концерте Мистера Гослина у меня лучше будет вишневое платье с белым воротником, который подарила miss Pauline. Это такой крутой воротник, который на коклюшках кружевницы плели. И коклюшки в их руках как птички: клю-клю-клю-клю. Воротник цвета топленого молока. И чтобы Полина сидела рядом. И Агния. И Кузя с Димой. И Лали с братьями и дедушкой. Ай, пусть все приходят с Лали: и братья, и родители, и дедушки, и прадедушка, и новая прадедушкина ворчливая жена-молодушка… И чтобы Тони Матоски тоже сидел с нами в седьмом ряду и держал Полину за руку. Вот я об этом мечтаю. Вижу нашего Мистера Гослина на сцене – и вот тогда я безмятежно плачу. Не задыхаюсь, ничего. Просто думаю, вижу и плачу. И слезы стекают мне в уши, потому что, когда я про это думаю, я лежу на спине, смотрю в белый потолок, чтобы не отвлекаться на окно или на складки одежек на стуле.

А вот еще я плачу, когда, например, много взрослых занятых людей спасают утенка из канализационного люка. И вытаскивают его после многочасовых попыток. Наверное, надо объяснить себе самой, почему я не плачу, когда спасают ребенка из-под завалов или взрослого. Ну, наверное, потому, что это долг человечества, закрепленный со всех сторон законами, которые нельзя нарушать. Нельзя не попытаться спасти человека. Запрещено. Кроме того, это считается грехом – не подать руку ближнему. А если спасают утенка, изначально придуманного жизнью, чтобы он все-таки вырос и только потом его сожрали, вот это вызывает во мне, в моей душе офигенное невероятное тепло, благодарность и любовь к людям и к жизни.

И еще – единство чувств. Не знаю, это правильно так говорить или нет. Вот концерт – опять концерт, да, но пока без участия известного сопрано Мистера Гослина – концерт большого голландского симфонического оркестра. Люди сидят восторженные, нарядные, почти такие же нарядные, как я на концерте Мистера Гослина, и вдруг в зрительный зал из всех дверей входят волынщики в высоких шапках и барабанщики в каких-то замысловатых беретах, идут важно, ритмично, играют марш, чтобы им удобно было шагать. Все в клетчатых килтах. Коленки мелькают в складках, голые, мосластые, беззащитные. Красиво как! И лица у всех ужасно детские, взволнованные. А потом звучит «Amazing Grace». То есть «Великая благодать». Полина говорит, что правильно переводить «Божья благодать». Ну правда Божья благодать, правда: люди в зале плачут, потому что невозможно не плакать – чувства эти, которые в душу не помещаются, такие хорошие чувства, многим незнакомые, они выливаются слезами. И эти волынщики с барабанщиками, которые идут, идут, идут, это ж сколько в мире прекрасных музыкантов, и величественная музыка, и еще та долговязая, тощая, страшненькая, как я, девочка-барабанщица в шапке наперекосяк, налезшей на ухо, девочка, которая замешкалась в проходе и чуть не упала, но чья-то рука в белой перчатке – хоп! – подхватила ее и поставила на место! И девочка-копия-я давай опять колошматить по барабану и шикарно крутить в руках палки с мягкими бомбошками на концах – бум-бум – оп, перекрутила – бум-бум! Та-дам, та-рам! Ну как не плакать, как же не плакать, что такое, оказывается, вообще существует в этом несправедливом мире, где умирают девочки с тоненькими пальчиками и убивают таких классных, ни в чем не виноватых пациков на востоке страны! Где у честных людей нечестные наглые люди, обойдя закон, отнимают жилье! Как может такое существовать в одном мире: «Божья благодать» и такой адский сволочизм и несправедливость? Я потом лежу и еще долго плачу в одиночестве. Чтобы уши были мокрые и чтобы наконец перестать ненавидеть некоторых людей.

При всех я не плачу. Чтобы Дима не расстраивался. Он почему-то расстраивается больше всех, если я вдруг шмыгаю носом. Бежит на улицу курить. Курит и смотрит куда-то в конец нашего квартала, где нет ничего, кроме моей маленькой черной яблони с замерзшими яблоками на ветках. Курит, курит… А курить – вредно.

* * *

#thinking_about_doctor_nathan

#думая_о_докторе_натане

Ах да… Я нашла этот концерт в интернете, посмотрела выход всех волынщиков, барабанщиков и тыщу раз посмотрела на девочку-меня, чтобы понять, кто! кто это не дал ей упасть, протянув руку. Совершенно непонятно. Вот она спотыкается и сейчас упадет. Откуда-то из ниоткуда высовывается рука в белой перчатке и крепко – стой! – придерживает девочку за локоть. А потом исчезает обратно в темноту. Чья рука? Кто это был? Что ли, Бог? Или какой-нибудь ангел, небесный доктор Натан?

#shopping #the_last_of_the_mohicans

#lali’s_family #back_pack

#покупки #последний_из_могикан

#семья_лали #рюкзак

Полина говорит, что я мечтательница и что это очень хорошо. Хорошо или не очень, зато дешево. Это совершенно ничего не стоит, зато ты в своих мечтах можешь побывать в любом из миров, которые видел когда-то Даниил Андреев, книгу которого я все-таки одолела. Верней, прочла. И буду читать еще и еще, чтобы понять. Ну или просто мечтать о длинных волосах, о джинсах там или кедах… Новые модные джинсы называются «бойфренд». Типа ты встала, надела джинсы своего бойфренда, широкие на тебя, болтаются так мило, и пошла себе по делам.

Я иногда слышу, как Кузя и Дима в своей комнате решают, как и на что распределить зарплату. Деньги, которые получаю я, как инвалид, надеюсь, временно (еще не хватало быть иждивенцем), они откладывают на что-то туманное, со мной связанное. А Димину зарплату они делят на статьи: коммуналка, оплата долга, еда, в чулок Агнешке, Лизке и Мистеру Гослину на книги, одежки и еще одна фантастическая статья, как говорит Полина, в духе нашей семейки, – статья «на светлое будущее». И так грустно и смешно, когда вдруг на что-то не хватает денег и Кузенька уверенно говорит, мол, ничего-ничего, возьмем из светлого будущего. И Кузя с Димой вытаскивают деньги из светлого будущего, Агнешка – из чулка, и решают проблему.

Вчера Кузя получила какие-то гонорары за «стыдные тексты». Она подрабатывает фрилансером в женских журналах и пишет под псевдонимом, потому что ей неловко: она пишет очень популярные сейчас тексты для домохозяек, как соблазнить мужчину или какими духами пользоваться в какое время года… (На полях: Кузя о духах! У нее вообще никаких духов нет и давно нет.) А она ведь была известным редактором до всего, что случилось.

Так вот, Кузя получила большой гонорар, сразу за год. И они выделили мне сумму денег. Агния, наша капитанша и пиратка, объявила, что пора снаряжать корабль, чтобы достойно отправить меня в школу. И что со мной поедет Полина. В молл. Ий-э-эх! Такая подозрительная парочка плешивых, стриженных под ежик подружек-хипстерш пойдет выбирать униформу и всякие тряпочки в школу. А эти продавцы типа (сейчас они называются консультанты, сказала Полина): а вам для кого? И так на нас будут смотреть как на сумасшедших. Меня прямо затошнило, как я это представила. Но Лали милая, милая Лали вызвалась ехать с нами. Ох, каким табором мы выбрались в молл. Во-первых, мы с Полиной в Диминой машине. Я в маске. Уже смешно. В другой, шикарной машине ехала Лали и ее мама Лилит, ей тоже очень хотелось присмотреть себе что-нибудь к весне. Тетя Лилит очень красивая, у нее густые волосы до плеч, и, хоть она одевается в черное, всегда подбирает себе что-то, чтобы искрилось, блестело и сияло. Она еще раньше сказала: «Говори мне: калбатони Лилит». А я все время путалась в этом слове «батони, калбатони». И она махнула рукой и велела называть ее просто Лилит. Лилит ужасная хохотушка, и мы с ней любим сплетничать про всякое. Она вкусно готовит, и мне все это уже разрешено есть. За рулем еще ехал папа Лали, дядя Левон. Чтобы, как у них принято, присмотреть за своими девочками, заодно и за нами с Полиной. Это был ужас, когда мы такой колоритной компанией ввалились в магазин. И меня сразу потеряли.

В этом нет моей вины вообще. Я впервые за сто лет попала в такой гигантский сияющий аквариум. И мне показалось, что кто-то меня зовет. Я пошла туда, откуда был звук, прошла пару шагов и завернула за угол. В тупике у стены с какой-то яркой рекламой на чем-то низком сидел абсолютно невероятный мальчик с дредами и суровым неподвижным профилем индейца, последнего из могикан. Он тонкими, просто нереальными, как щупальцы, пальцами притрагивался к большому округлому диску, похожему на маленькую летающую тарелку. Я примерзла к полу и стояла, стояла и внимала, как мальчик выбивал своими щупальцами: Ли-и-и-и-иза… Ли-и-и-иза… Ли-ли-ли-лиз-з-зка, Лизо-зо-зо-зонька, Лиза, Лиза…

Там меня и нашел наш табор, впереди мчалась вспотевшая от страха Полина с шалыми глазами, за ней Лали с родителями. Дима, оказывается, пробрался в радиоузел молла и оттуда читал воззвание ко всем людям планеты, что если кто увидит высокую худую девочку с очень, очень короткой стрижкой и, вероятней всего, в медицинской маске на лице, чтобы сообщили по такому-то номеру. Думаю, это был личный номер Генерального Секретаря ООН или Интерпола.

Лали сказала, что я, оказывается, находилась под гипнозом последнего из могикан больше часа. И когда они меня нашли, мальчик играл на своей, как сказала Лали, ржавой сковородке для мчади, которая называется по-грузински «кеци», а я топталась перед ним и под бренчанье этой кеци качалась, как береза на ветру, закинув голову и прикрыв глаза.

Потом мы нашли в интернете, что этот инструмент называется ханг. А как называется мальчик, я, к сожалению, не узнала. Поскольку все искали меня, а я полтора часа отплясывала старинные танцы вымерших народов нашей планеты, никто никаких покупок не сделал. Поэтому мы побрели мерить и покупать. Это было ужасно. Просто ужасно. Я много чего не могла понять в этом нашем «ивенте», как говорят сейчас молодые люди в телевизоре. (Ивент – типа событие, дело, проект.) Но самое странное, что я должна была надевать прикид в примерочной, потом выходить, стоять, и все – и Дима, и Полина, и Лали, и тетя Лилит, и дядя Левон – все должны были придирчиво меня осматривать, одобрительно кивать или кривить губы и качать головой: «не-не-не», снимай. И на очередной «не-не-не» я взяла в примерочную очередные штаны и просто села там на пол, мечтая исчезнуть или как-то перенестись куда-нибудь, а лучше всего – в тот угол, где играет последний из могикан на грузинской сковородке. К моей удаче, дядя Левон и Лилит стали спорить между собой, что коротко, а что нет, в чем мне и Лали будет холодно в нашем климате, что прилично носить сегодня девушке и что это за рваные штаны за такую цену, кто такое придумал, давай я порву все штаны в доме. Бери, Лали, носи хоть каждый день, но ты мне больше не дочь, а ты не мать дочери моей и не защищай ее!

Не совсем помню, как я вырвалась из этого мира тряпок одного цвета, переходящего в другой. У меня вдруг поплыла голова, и, чтобы никого не пугать, я тихонько вышла. Возле входа, чтобы никто меня не искал – а вот она я, готовенькая, – улеглась на пластиковую лавочку. Там у каждого магазина такие места отдыха – квадратом поставленные цветные лавочки, а посередке какой-нибудь горшок с фикусом или еще с чем-то там зеленым. Очень я уважаю, когда цветное все. Белое бесит. Белые стены. Белые палаты. Белая тишина. Боксы. Доктор Натан носит цветную форму нарочно. Его тоже бесит белое. Он носит зеленую униформу, цветную шапочку и носки разного цвета. Всегда. Специально. Это его личный протест против белой тишины. Он вообще такой клевый, что надо ему написать письмо про все тут у нас. И про мальчика и ханг.

Так вот. Вероятно, эти лавочки были поставлены специально для мужей с лицами растерянными и скучными, как у собак, привязанных у входа в магазин, чтобы они там сидели, стерегли пакеты с уже купленным. Вот смешно смотреть, как они печальные взгляды свои не отводят от входа и тянут шеи, не моя ли идет (такая картинка, вечером перескажу на уроке по-английски). Но! Какой-то изобретальный и предприимчивый поставил неподалеку от таких лавок маленькие кофейни с большими плазменными телевизорами, где работают спортивные каналы. И там сейчас кипит жизнь. Главное, что пакеты можно закрыть в прозрачные камеры хранения, не отходя от стойки с кофе, и заняться настоящими мужскими делами: пить кофе и разговаривать о высоком. О спорте. Например. Или о себе.

Потом мы ходили еще куда-то, смотрели еще что-то. Из магазина в магазин, рассматривали одежду, примеряли, читали ценники, искали бирки, интересовались составом ткани, мяли, тянули, расспрашивали консультантов, меняли в примерочной размеры. Как только мои дамы входили в магазин, я с готовностью радостно плюхалась на лавку. Я не устала физически. Просто рябило в глазах от этих странных людей, которые носились азартно с бумажными и пластиковыми пакетами с названиями фирм, брендов… У какого-то очень дорогого бутика дядя Левон сказал с уважением: «Здесь люди на деньгах». А где-то над теми, кто на деньгах, кто рядом с деньгами, кто без денег, над всеми ними, живыми, над каждым, шуршал песок в песочных часах, сползал, сползал вниз. Завал!

Я лежала, а Лали как ангел парила надо мной, а потом присаживалась рядом, на краешек лавки, аристократично, ровненько держала спину, и мы разговаривали про Цветаеву и про то, что гений и злодейство – вещи совместные. Лали уже помогла купить мне синее барахло в школу: пиджак, юбку, блузку, брюки. Дима купил мне джинсы-бойфренды и свитшот GAP. Всё, из-за этого мы опять вылезли из бюджета и опять разорились. И я опять чувствую себя виноватой. А Дима успокаивал и пообещал, что купит позже и тот рюкзак, который мы смотрели с Лали, и чудные тетради с Британией для школы, и все, что я захочу, потому что нет такого, чего бы он ни сделал для того, чтобы моя зеленоватая от усталости, унылая рожа сияла радостно, как сегодня.

Я оставила Лали дежурить у магазина, где Лилит и Полина рассматривали блестящее, искрящееся, сияющее для «женщин без возраста», дядя Левон с Димой неподалеку пили кофе и спорили про спорт. Дядя Левон ведь не только хлебопек (baker), он еще тренер по дзюдо. Все его три сына – дзюдоисты. А Лали – изменщица. Она – каратистка. У нее уже коричневый пояс. Но по ее внешнему виду не скажешь. Тоненькая, маленькая, длинная густая черная коса. Красавица. А может подпрыгнуть и так вставить с ноги, что мало не покажется. И это ее, такую отважную каратистку, на тренировку провожают, с тренировок встречают, на прогулках сопровождают братья-дзюдоисты. Тоже та еще семейка. Нет. Слишком уничижительное слово – семейка. Настоящая хорошая благородная семья. Будь я талантливой, я бы написала о них большую повесть, продала бы ее и отдала бы Диме деньги за новые бойфренды и свитшот. (На полях. Но о них надо написать обязательно. Как они спаслись и попали в этот город.)

Так о чем я… А! Вот я оставила Лали ждать всех и сидеть с прямой княжеской спиной опознавательным знаком, чтобы все собрались в одном месте, а сама поплелась пялиться на витрины. У входа в один магазин стоял такой красивый и нарядный парень, ну убиться об стену вообще, какой красавец. В лиловой шапочке, в желтой лыжной куртке. Смотрел прямо на меня и так мне приветливо рукой показывал, мол, заходи в магазин. Я даже оглянулась, меня ли он зовет. Вроде меня… Больше никого в этом проходе и не было. Я взбодрилась, заиграла глазами, дылда неказистая, думала еще здороваться с ним или так пройти, задрав нос, типа «очень надо», оказалось, это манекен в натуральную величину и натуральную красоту. А ко мне навстречу из магазина вышел какой-то дядечка пузатенький в розовом шарфе, белом стеганом лыжном жилете, нарядный, ручки как лапки сложил на груди, на меня уставился, чисто такой котик-муркотик, и давай тараторить:

– Вы кто? Вы спортсменка? Нет? А почему в маске? К нам только спортсмены в масках приходят, иностранцы. Боятся микробов. Потому что у нас тут в молле окон нет, а кондиционеры накапливают пыль, бактерии. Ну вы знаете, да? Так вы спортсменка? Ноги длинные. Глаза хорошие… шея тонкая… Сухая девочка какая, прелесть же! А ну маску сними, а ну сними… Не капризничай! Тэк! Завтра приходи в десять утра, будем тебя снимать в новой коллекции… Для купальников ты суховата, а для лыжного снаряжения в самый раз. В самый раз! – разглядывал меня розовый дяденька.

– Весна же, – трещал он и не давал вставить ни слова. – А лыжные трассы работают. И снаряжения полно. Надо продавать. Вот тут твое фото повесим (а там – фотографии на всю витрину!). И билборд поменяем на улице Садовой и у «Квик-маркета». Завтра в десять утра на мейк-ап. Поняла? Стрижка отличная. Пять долларов в час. Поработаешь смену, получишь сорок долларов.

И мальчику какому-то с бровками такими, подрисованными чуть ли не на лбу:

– Мась, запиши этой девочки реквизиты все. Видишь, я сразу нашел! Работать совсем не умеешь, мась, – розовый дяденька ругал мальчика с бровками. – Поувольняю к… «Нет модэе-е-ели, нет модэе-е-е-ели», – дразнил и перекривлял розовый мальчика с бровками. – Вот! Сама пришла и стоит! Поменьше надо в телефоне шариться с мальчишками, мась! – уже визгливо кричал дяденька в розовом. И мне такой: – Снимай маску, не прикалывайся. Зубки покажи!

Он занес руку, чтобы сдернуть маску, но его локоть перехватила крепкая рука дяди Левона:

– К-кто разрэшил тибе рибенка трогать за лицо? – Дядя Левон подхватил Розового под руку и отвел в сторону.

Розовенький вскудахтнул, всплеснул лапками и прямо расцвел на глазах:

– Тренер Лашхия! Это вы?! Какая фактура! Какая фактура! Давайте сделаем фотосессию в кимоно. У нас новая партия боевых кимоно из рогожи, очень крепкие красивые и дорогие кимоно. Давайте? – Ему так понравился теплый, большой и крепкий Лалин отец, что он аж прижался нежно к дяде Левону и прямо повис на его локте.

– Ха-рашо-о-о, – медленно произнес дядя Левон, стряхнув с руки Розового, водя усами, – только я сюда своих сыновей пришлю.

Розовый согласно кивал, играя ресничками.

– И воспитанников из старшей группы пришлю.

Розовый счастливо ахнул и опять закивал.

– Пусть. Памериют. Тваи кимоно.

Розовый уже чуть не плакал от счастья и умиления.

– Пакистанские кимоно, – продолжал тихо взрыкивать дядя Левон, – которые на третий тринировка рвуцца как бумашка! Это максимом на третий! Мак-си-мом! Лиза! Лали! Лилит! – вскричал дядя Левон. – Кому сказал, зачем тут стоите! Кому сказал, домой поехали, кому сказал!

Как хорошо! Мы купили фруктовый торт для Мистера Гослина, Кузи и Агнешки и поехали домой. Уффф… Ну и денек!

А дома Полина с Агнией закрылись в комнате, и Полина показывала Агнешке платье, которое она купила. И никому больше не показала. Подумаешь, я дома у Полины посмотрю. У Полины вкус. И какая-то тайна. Говорящая по-английски тайна. Я слышала.

Дома обнаружилось, что у меня совсем нет давления, все испугались, что я вот-вот потеряю сознание. И кинулись меня кормить, сразу перешли на ненавистный шепот, мол, что в школу еще нельзя, а я лежала и кричала «можно-можно, я все слышу!». И Мистер Гослин притопал, улегся рядом со мной, обнял меня за шею и тоже закричал: «Мофно! Мофно Лифе в фколу». Агния тогда сказала громко: «Раз скандалит, ругается, значит, все нормально. Устала просто, и все». Завтра все это пересказывать на английском Полине. И еще два параграфа по химии. У-у-у! Бесит!

* * *

Дима обнаружил, что Лали забыла в нашей машине свой новый рюкзак, который ей купил дядя Левон, тот самый рюкзак, что мы с Лали рассматривали в магазине для «людей на деньгах». Диме было очень неохота опять ехать, но Кузя сказала, что как же так, девочке купили рюкзак. Завтра понедельник. Она же хочет с ним пойти в школу. Надо отвезти. И Дима, наш безотказный Дима, поехал. И исчез. Мы ждем-ждем. Нету и нету. Нету и нету. Дима оставил свой телефон на столе. Кузя заволновалась: позвони Лали, спроси, был ли у них Дима. Я позвонила…

* * *

Даже не знаю, как начать эту историю. Короче, так. У них есть старинная традиция грузинская. Есть такой день сразу после Нового года, называется Бэдоба. Это когда они всей семьей планируют дела на год. И вот Лилит и дядя Левон, Лали и все три ее брата решили, что они, кроме всего напланированного, должны сделать доброе дело для… моей семьи. Чуть-чуть сделать добро, маленькое, чтобы моя семья не обиделась, что они думают про нас, как будто мы совсем нищие. Нет. Они хотели сделать мне подарок как знак, подтверждающий, что у меня стойкая ремиссия и что я могу ходить в школу с Лали. И рюкзак этот купили для меня. Это вообще knockout, а не рюкзак! Я даже не смела мечтать о нем. И они – Лилит, Лали и дядя Левон – долго спорили, как мне сказать, чтобы я не фыркнула, что они думают, что мы уже совсем не можем себе позволить купить такой рюкзак… И чтобы Дима не кинулся на дядю Левона с ножиком и не зарезал его, чем бы защитил свою честь главы семьи… Они ни к чему не пришли в своем споре и решили подсунуть этот красивый, нарядный рюкзак Диме в машину, мол, само как-то разрешится. И когда я позвонила Лали, она мне сказала, что сейчас старший брат привезет Диму, рюкзак и пригонит нашу машину, потому что Дима с дядей Левоном крепко напились. Они пили, пили, ели, опять пили, много разговаривали по-мужски, тихо и громко, и опять тихо, потом кричали, потом обнимались и даже плакали. Так Лали мне сказала, чтобы я не обижалась, что они мне подарили рюкзак. Что они ужасно переживали, как нам это представить, а еще и Дима напился, наверное, впервые в жизни, в зюзю. А в рюкзаке были шикарные британские тетради, все нужные принадлежности для школы, лего «Волшебник из страны Оз» для Мистера Гослина и бархатная коробочка с серебряным кружевным браслетом от Лилит. Она сказала такие слова!.. Такие слова!.. Ну, в общем, чтобы Полина не думала, что я какая-то негодяйка и сквернословка, я напишу. Лилит, когда Дима еще был трезвый и категорически отказывался от подарков, заверял, что он зарабатывает, что он сам, все сам сделает для Лизки и для Мистера Гослина, все, чтобы мы были счастливые, – благородная Лилит (княгиня, что говорить тут) сказала Диме такие слова (I’ll burst into tears, miss Pauline):

– Вот мы с вами познакомились благодаря Полине и нашим девочкам. И мы сразу заметили перемену в нашей Лали, она стала мягче, добрей, она все время повторяет: «Лиза сказала… Лиза считает…» И все, что Лиза сказала и считает, нам кажется очень верным, Дмитрий дорогой. Рядом с вами, Дмитрий, рядом с Агнией, с Полиной, с Ксенией, с Мистером Гослином, рядом с вашей девочкой Лизой все люди вокруг меняются, становятся лучше. Дайте же и нам возможность быть вашими друзьями. И нам, нашим сыновьям и нашей дочери становиться лучше рядом с вами всеми, рядом с Лизой.

Вот такое сказала. И Дима напился…

Я лежала у себя в комнате, подслушивала и опять лила слезы себе в уши. Наверное, я все-таки very gushy person. (На полях: слишком сентиментальна.)

#mister_gosline #doctor_nathan_is_leaving

#доктор_натан_уезжает

Со страшным оглушительным лязгом и грохотом в мою жизнь ворвалась новость: доктор Натан уезжает в Америку. He’s leaving me! He’s leaving me!

А как было. День вчера сразу не задался. Такая в воздухе висела мокрая взвесь. Ненавижу дышать мокрым. Мистер Гослин рыдал, потому что его опять вели в школу раннего развития. У Агнии опять болели суставы. Она молчала, крепилась, но по ее командному пиратскому тону было понятно – ей плохо и больно. Полина в качестве private interpreter уехала встречать какую-то пару из Великобритании. Я потащилась на химию. (Учительница химии не хочет приходить к нам. Я хожу к ней домой, когда у нее нет уроков в школе.) Это ужасное для меня испытание, но Кузя говорит: «Мы – солдаты. Крепись. То ли еще будет…» А Мистер Гослин говорит: «Мы фтерепафки-ниндзя. Банзай!» Нет, я, конечно, знаю, что мои родители, моя Агния, моя «все» Полина и отважный Мистер Гослин встанут стеной на мою защиту, как триста спартанцев, если вдруг случится какая-то несправедливость. Но не переделаешь же человека, который просто не любит свою работу, просто не любит учеников, детей, людей вообще. И что делать с тем, что я лично дико раздражаю Гору в целом. И то, что она обязана меня обучать, ее ужасно достает. И то, что она понимает, что я вижу и чувствую все – и ее отношение, и раздражение, и ее отвращение и ко мне, и к делу. Вот у кого песочные часы окаменели. У нее везде засушенные цветы – розы и какие-то еще – стоят в вазах. Черные. Заденешь, осыпаются как пыль. Специально засушенные. Как ни приду, она сидит у компьютера и в «Ферму» играет. Создает себе виртуальный мир, строит усадьбу, заводит себе телят, овец, курочек. Сады разводит. На днях козочку прикупила. Мирно так копается там у себя. Мурлычет что-то под нос. И лицо у нее какое-то другое, симпатичное… Мне сразу становится ее жалко, как она сидит совсем одна, молодая женщина неопределенного возраста, муж такой у нее спортивный, сын по обмену в Австрии учится, она хвастается им всегда, сидит такая большая, неухоженная, куцый хвостик на затылке, в несвежей кофте с вытянутыми локтями, и часами создает свою версию счастливой жизни. А реальную свою жизнь все время куда-то откладывает. И вся мебель в гостиной в пластиковых упаковках. И пульты от всего в целлофане. Кароч, другого учителя приглашать нельзя, потому что именно Гора будет читать у меня химию. И тут, как говорит Дима, надо сгладить, потому что налаживать отношения с другими преподавателями с самого начала сложно. Я всегда прихожу с этих уроков подавленная, но скрываю. Во-первых, чтобы у Кузи не переворачивалось лицо и чтобы Дима не бегал курить на улицу; во-вторых, дома меня ждет Мистер Гослин с ружьем и в костюме Супермена, готовый немедленно, выставив вперед кулак, лететь мне на помощь, и обязательно чтобы за спиной развевался красный плащ, а на груди – сияла буква S. А в-третьих, у меня есть Пауль Францевич с отличными знаниями во всех областях науки, техники, искусства и литературы. (Говорит Агния: широкий круг интересов, широкий круг знаний – шикарное выражение, так и вижу, как вокруг Пауля Францевича греческие богини – покровительницы наук, искусств и прочего кружат в бесконечных хороводах, как на старинных фресках.) И когда я прихожу к Горе после консультации по химии у Пауля Францевича и у меня ни одной ошибки в домашнем задании, мне кажется, что Гора разочарована и недовольна, потому что ей не к чему придраться, не на чем сорваться и она становится сонной, печальной и одновременно раздраженной.

И вот, на днях, когда я вернулась с урока химии, я услышала, как Дима разговаривает с доктором Натаном по скайпу про меня. Я не подслушивала, а из прихожей просто услышала голос доктора Натана, как он сказал «Лиза». Доктор Натан, доктор Слава и доктор Варений Алексеевич никогда не говорят обо мне «она», как другие врачи и медсестры. При мне и про меня врачи часто говорили Кузе «она», как будто я – бездыханное тело. А я смотрела на них и думала: «она» это кто? А доктор Натан и доктор Слава даже говорят про меня «Лизочка» и по вечерам, когда было поспокойней, когда у них было время, приходили ко мне в бокс просто поболтать и меня смешить. А педиатр Варений Алексеевич, который постарше Натана и Славы и у него уже даже есть внук, говорит мне «мамочко». «Как ты, мамочко?» – Варений Алексеевич спрашивает. Потому что я – их победа. Я – их чемпион мира. Я помню, как они пришли ко мне в бокс втроем с окончательными результатами исследований. Они меня тогда замучили этими анализами. И вот они пришли с этими бумажными простынями с компьютерными графиками и чем-то там еще, а Кузя, как всегда в таких случаях, побелела, у нее вытянулось лицо, и она омерзительно фальшиво заулыбалась, чтобы я чего не предположила. Дело в том, что за все время – что-то около пяти лет, пока я болела, пока не выяснилось спустя два года после первого приступа, что со мной, – при мне вообще ни разу не был произнесен мой диагноз. И не надо мне тут говорить, что в Америке, что в Европе сразу говорят правду… Доктор Натан объяснил, что диагноз там сообщают только потому, что больному нужно заняться завещанием, нужно передавать свои фирмы, компании, свое дело, свои мастерские, булочные, свои деревообрабатывающие фабрики, свои виллы и что-то там еще, что для больного уже не имеет никакого значения. А что передавать мне? Тапки-кролики, которые мне в подарок прислала Марина, жена Варения Алексеевича? Мою старую пижаму, из которой я выросла, а я ее все равно люблю, я в ней начала выздоравливать, она лечебная? Ее? У меня даже близких друзей нет, потому что я осталась в прошлом, в длительном прошлом (Past Continuous), а мои друзья и одноклассники из города аптек ушли в будущее (Future Progressive). Короче, когда доктор Натан, доктор Слава и Варений Алексеевич втроем пришли ко мне в бокс и принесли уже окончательные результаты своих исследований и анализов, которые они тысячи раз делали, подтверждали, перепроверяли, доказывали сами себе, опять подтверждали. Боялись поверить. И наконец объявили нам… Вот как на олимпиадах объявляют победителя, примерно так объявили, я прямо почувствовала, как стою на пьедестале, на самой высокой ступеньке и мне на шею надевают медаль… Как они втроем галдели радостно, как тренеры международного класса. Гимн страны еще… Нет. Гимн страны не звучал. Потому что мои доктора сделали это вопреки государству, министерству, всем этим управлениям здравоохранения, вопреки всему. И получается – вопреки гимну страны… Просто Кузя и Дима тогда подписали какие-то специальные бумаги, что согласны, что берут на себя, что готовы, и все.

Ну вот, когда я подошла к сидящему у компьютера Диме и встала за его спиной, Дима, не поворачиваясь ко мне, сказал: «Лизок. Отличная новость. Натана пригласили в Штаты. Он уезжает». Дима всегда говорит важные вещи спиной. Не поворачиваясь. Скажет, а потом бежит на улицу курить. Ну что с ним поделаешь! Я села на Димино место и уставилась в экран, с которого смотрел на меня доктор Натан. Вот что важно, он никогда, никогда не говорит лишних слов, там, например, «Как дела, Лиза?» или «Как самочувствие, Лиза?» Он говорит: «Привет, Лиз» – и сразу начинает с главного.

– Привет, – сказал доктор Натан, – мы с мамой уезжаем, Лизок. Я выиграл грант, мне предложили хорошую работу, и маме там будет хорошо. Там ее сестры, племянники… А тут ей одиноко. Я все время на работе. Внуков у нее нет. Ну и потом… На работе, Лизка, меня достали. Какая-то возня под ковром. И я отправил свою работу, заполнил эпликейшн. Прошел собеседование. И выиграл грант. Там лаборатория… Оборудование… Ну что ты на меня так смотришь?!

– Когда? – я выдавила хрипло. (Ну что ж такое. Совсем не уметь притворяться!)

– Через неделю, Лизок. Но это не значит, что…

Я опустила голову, схватила карандаш и принялась возить им по какому-то листочку, чтобы доктору Натану не было видно, как я кривлю лицо, потому что боюсь плакать.

– Навсегда? – Нет, я все-таки умею делать светское poker face. Типа мне пофиг, но положено спросить. Цирлих-манирлих… (Это Полина так говорит.)

– Так, ребенок… – вздохнул доктор Натан. Он ужасно смешно вздыхает, как будто хрюкает. И еще – когда смотришь в лицо доктору Натану, понимаешь, что означает «на нем глаза отдыхают». Вот у Натана такое лицо. Я ничего не понимаю в красоте. Не понимаю в мужской привлекательности. Но на лице доктора Натана отдыхают глаза. Короче, доктор Натан хрюкнул, ну то есть вздохнул.

– Давай о главном, – он сказал, а то про эмиграцию в Америку было не о главном. – Слушай меня внимательно. Ты идешь в школу. Имей в виду, мелкие шалости твоих будущих одноклассников, стремление тебя обидеть, проверить тебя, как обычно подростки делают, когда в класс приходят новенькие, раздражение учителей, плохие оценки… Лизонька! (Тут я с удивлением подняла голову и посмотрела в лицо доктора Натана.) Лизонька! Запомни, вся эта ерунда, суета, возня к тебе не имеет ровно никакого отношения! Ты должна знать, что сейчас весь мир, небо, космос, а главное, мы – за тебя! Мы – Слава, Валерий Алексеевич и, конечно, я – всегда с тобой, Лизонька. Ты понимаешь?

Я понимала. Я кивала и кивала.

– Лиза! – сказал он строго. – Не подведи меня, Лиза! Держи себя в руках, не распускай нервы, следи за тем, как ты одеваешься, что ты ешь, береги результаты своей победы, Лиза. Помни, что на твоей стороне не только мы все, но и закон! Тебе не нужно терпеть, молчать. Говори все. Рассказывай обо всем. Не давай себя в обиду. И обязательно – избегай плохих людей. Ограничивай доступ. Дима и Ксения, конечно, на эту опцию поставят программу «родительский контроль», но ты тоже взрослая уже…

Я даже ухмыльнулась. Ну или мне так показалось, что я ухмыльнулась довольно гаденько. Можно подумать, что я в нашем стареньком компьютере не умею обойти «parent control», ха-ха… (На полях: Тут должен быть печальный смайл.) А по поводу реальной жизни, конечно, я не возражаю против «parent control», помощь родителей мне не помешает.

– Ну? – ласково спросил доктор Натан. – Что скажешь?

Я по-идиотски разулыбалась, как петрушка-дурак, и сказала:

– Здрасьте, доктор Натан. Я ужасно за вас рада. И за Бэллу Михайловну тоже рада. (На полях: Это мама доктора Натана, она пекла нам с Кузей тыкву, свеклу, яблоки, делала салат и передавала в больницу.) Самое страшное для меня, что время (время! опять! время-гадина!) будет против, доктор Натан. Когда вы будете спать, я буду здесь стареть и отживать свой век, мне отведенный. А когда вы будете работать, я буду банально, пошло дрыхнуть. И мы вообще больше не увидимся.

– Да, когда ты будешь спать, я в это время буду работать. Над той же темой, которую для меня открыла ты, Лизок. Но есть периоды в сутках, когда мы оба будем бодрствовать, только у меня будет вечер, у тебя утро. И мы сможем разговаривать. Лиза, посмотри на меня, Лиза! Ну мы же не в разных веках будем, Лизка. Помнишь, как у Пристли в «31 июня»? Мы просто будем в разных странах, на разных полушариях. А мир сейчас совсем маленький, тесный. И мы сможем разговаривать чуть ли не каждый день.

Когда он говорил, я опять не могла поднять голову, потому что была очень-очень занята: я рисовала карандашом зигзаги на листочке, я их закрашивала ровненько, чтобы не вылезти за линию. Это была очень важная работа. Главная работа моей жизни на данный период. Я заштриховала последнюю карлючку, отшвырнула карандаш и посмотрела доктору Натану в лицо. Слезы текли мне за воротник. Я была еще та красотка – с красным носом, опухшими глазами и перекошенным ртом. Я сказала:

– Доктор Натан, я все поняла, доктор Натан. Но, пожалуйста, приезжайте сюда через пять лет, доктор Натан. У меня есть план и перспективы. Меня недавно даже позвали работать моделью и фотографироваться с лыжами. Я стану красивая, умная и куплю себе платьев.

И он ответил:

– Конечно, станешь. Конечно, купишь. Хотя почему станешь… Ты и сейчас красавица. А через пять лет ты так похорошеешь, что уж и не знаю, как к тебе можно будет подступиться. Я приеду к тебе, Лизок. Я приеду, увижу тебя, буду робеть и, такой старый плешивый пень, начну за тобой волочиться, топтаться под твоим балконом, караулить тебя около твоей работы. Через пять лет ты станешь нежной мечтой многих мужчин мира. А тут я такой… Но я буду настойчив, детонька моя, и наконец добьюсь твоей взаимности и увезу тебя в Америку, мою принцессу. Ну? Что скажешь? Как тебе такая перспектива?

– Так я же выше длиннее вас, доктор Натан. (На полях: Вот дура, на самом деле ляпнула «выше». Надо было просто сказать «я согласна». Сильна я задним умом!)

Доктор Натан рассмеялся и ответил, что он постарается подрасти. Ему всего-то двадцать шесть с половиной, и еще по закону природы положено расти годик-два. А может, и больше, если у него будет время на спортзал. И еще он сказал, что он обязательно будет тренироваться и побежит знаменитый марафон. В мою честь. И что он побежит с флажком. А на флажке напишет «Лиза».

– А теперь внимательно, – доктор Натан посуровел, – не подведи меня, Лиза. Пожалуйста. Не подведи меня, доктора Славу и Валерия Алексеевича. И родителей своих. И бабушек своих. И Мистера Гослина. Береги себя, береги наш результат. Расцветай и хорошей.

– Ладно, – сказала я и встала.

– Ты куда? – в комнату вернулся Дима.

– Иду расцветать и хорошеть, – ответила я и пошла к себе пореветь вволю.

* * *

Дима весь разговор записал по совету самого доктора Натана, потому что там были инструкции по моей дальнейшей реабилитации, поэтому я переписала сюда весь наш разговор дословно, я смотрела, смотрела запись тыщу миллионов раз, особенно как он будет за мной волочиться и какая я буду красавица, ну капец ваще…

Дима тоже рад за доктора Натана и печален. За эти годы они стали настоящими, верными друзьями, почти как братья. Доктор Натан однажды сказал, что таких, как Дима, один на сто миллионов.

* * *

Я люблю скучать по любимым людям. Чем больше скучаешь, тем радостней встреча. Хотела написать: тем счастливей. Но счастье это такая штука, которую невозможно измерить «больше, меньше». Как любовь. Разве можно любить больше или меньше Мистера Гослина. Так и счастье… Я буду скучать по доктору Натану.

Диме он сказал, что доктора Варения Алексеевича и доктора Славу тоже пригласят следом за ним, когда будет готова вся база для исследований. Дима сказал, что база – это не лаборатория. Лаборатория и все необходимое уже есть и ждет. База – это целый ряд инструкций и законов. Просто так проводить такие эксперименты нельзя, даже если родственники больного подпишут согласие на экспериментальное лечение. Не знаю, правильно ли я формулирую. Ну мне понятно, потому что, во-первых, мы через это прошли, а во-вторых, этот дневник – мой. Кароч, должно быть море всяких документов. И что-то там со специальными поправками к закону, чтобы онкологи могли применять методику доктора Натана и практику всех троих – Натана, Славы и Варения Алексеевича – прямо в начальной стадии заболевания. Все это связано со стволовыми клетками, Полина Игоревна, если вы не знаете. И это уже давно отработано, но эти трое, мои доктора, делают это просто и быстро. Они – команда, объяснял доктор Натан, они – единый организм, кандидатскую-то писал он, доктор Натан, но на практике работали и доказывали они все втроем и мы: мои родители, маленький Мистер Гослин, которому на тот момент было пятнадцать минут от роду, и я, подопытная крольчиха. Именно я оказалась их первым и на тот момент единственным положительным результатом. Я, Лиза Бернадская, длинная, тощая, страшненькая, потенциальная невеста маленького, плотненького, обаятельного, самого красивого на земле человека, иногда ужасно жесткого, сурового, иногда самого доброго и терпеливого в мире доктора Натана.

#school #frustrated

#школа #разочарована

Сегодня мы с Димой были в школе, куда меня записали еще полгода назад. Я помню, как Дима принес мне учебники из школьной библиотеки. Он рассказал, что библиотекарь, которую он сначала долго искал, оказалась придирчивой, с высоким голосом. Такая круглая, с головы до ног круглая, как блин. Отчего-то требовала сначала ученический, которого у меня вообще нет, потом Димин паспорт, долго заводила формуляр, записывала подробно все учебники. А в библиотеке при этом был страшный бардак, кошмарный беспорядок, книги лежали стопками в разных углах, пахло книжной пылью и затхлостью. Агния тогда учебники в полиэтиленовом пакете положила в морозилку на тот случай, если в учебниках живут пылевые клещи, нам это ни к чему.

Кароч, мы с Димой пришли в школу. Я вырядилась в синее. И даже не кеды надела, а туфли.

Директор там оказался странный какой-то. Он еле-еле буркнул «здрась», не предложил нам сесть и не смотрел ни Диме, ни мне в лицо. Все время перекладывал какие-то бумажки и папки, как будто спешил сделать генеральную уборку. И сказал так, между прочим, типа, ну пусть идет в класс. Нормально? «Ну, пусть идет в класс». Я думала, что он поговорит со мной, где я училась и как. А я готовилась, как объяснить, что я училась дома и придумывала, как обойти историю моей бывшей болезни и моего диагноза. Накануне я спросила Диму, что мне сказать, почему я почти четыре года училась дома, но и Дима, и Кузя, и Агния, и даже Полина сказали, что никто не будет спрашивать. Все необходимые справки у них уже есть, поэтому лишних вопросов никто задавать не будет. Это не принято. Это частное пространство. Педагогов в университетах учат соблюдать частное пространство и не задавать таких вопросов. Директор, скорей всего, вызовет учителей, они дадут тесты, поэтому мне надо сесть накануне и все повторить. И я села и повторила. И еще мне сказали, что меня могут спросить, чем я увлекаюсь. А я скажу, что люблю читать. И меня спросят, какие книги я люблю. И я отвечу, что люблю Сэлинджера. И что Сэлинджера звали Джерри. Как хорошую собаку. Это не оскорбление – я бы сказала директору или кому там, – а наоборот. И что герои Сэлинджера живые и настоящие, потому что автор в них верит и любит их. Вот примерно так. И еще Рэя Брэдбери люблю. А стихи – о, я многих люблю. Очень. Марину Бородицкую люблю. Так люблю, как будто она моя старшая сестра. И других поэтов. Любимых поэтов Полины. И Кузи. И Агнешки. И уже моих. И Пушкина люблю Александра Сергеевича. И Лермонтова Михаила. Мишеньку Лермонтова люблю. Молодого, некрасивого, прекрасного. И Лину Костенко люблю очень. Не то чтобы просто люблю. Верю ей. И еще люблю Александра Кабанова. Современный поэт. И Давида Самойлова. И Марка Тихвинского стихи. Я бы прочла «Говорить, говорить…» Это же как будто про меня написано. Вот же:

Говорить, говорить, говорить… Ни о чем, обо всем, о заветном, О таинственном, о несусветном Говорить, говорить, говорить… Говорить, говорить, говорить… Откровенностью на откровенность, Отвечая легко и мгновенно, Говорить, говорить, говорить… Говорить, говорить, говорить… Ну, скажи, что за странная прихоть? Словно в этом единственный выход – Говорить, говорить, говорить… Говорить, говорить, говорить, Как понять эту страсть, эту жажду, Не заботясь, что важно-неважно, Говорить, говорить, говорить… Говорить, говорить, говорить, Но при этом и слушать, и слушать, Тишину не пытаясь нарушить, Говорить, говорить, говорить… Говорить, говорить, говорить, Самым главным на свете делиться, И покуда мгновение длится, Говорить, говорить, говорить…

Абалдеть (Обалдеть) Удивительно же, какие стихи! Почему не я их придумала? Почему я не поэт? Ну вот, М. Тихвинский. Интересно, кто он такой? Какой он? Вот бы с ним поговорить. Я нашла его подборку в каком-то случайном чужом журнале. Когда еще лежала в больнице и мне не с кем было поговорить по-настоящему. Потому что Кузя слишком за все переживала и не могла разговаривать спокойно. У нее бегали глаза и дрожал голос. А доктор Натан всегда был занят и заходил не очень часто, чтобы просто так «говорить, говорить, говорить…». Чтобы я могла спрашивать и слушать, спрашивать и слушать. Ну вот, такие у меня любимые стихи. Любимые поэты. И еще буду любить многих, у Полины гигантская библиотека поэтов. И еще одного люблю сильно поэта – Вадим Жук. Книжку мне как-то принесли, «Стихи на даче». Полина говорит, что вот, современный поэт, а пишет в вечность. А если фильмы, то я люблю «Амели» и мультфильмы Гарри Бардина. Мы с Мистером Гослином смотрим «Чучу» по сто раз. И «Утенка» смотрим «Гадкого»… Потом расскажу, если захотите, как Мистер Гослин чуть не плачет и всякий раз помогает Утенку взлететь, машет, машет ручками. И утенок взлетает.

Так я готовилась к этому собеседованию, так готовилась, чтобы ничего не упустить. И что случилось? Директор, наверное, моложе ну или просто свежее нашего Димы, задал формальный вопрос про освобождение от физкультуры и пялился в окно сквозь меня, сквозь Диму, как будто мы прозрачные. И не задавал ни одного вопроса по существу. Про интересы, книги и любимые школьные предметы. И еще одно безобразие: меня определили в десятый «Б», а не в десятый «А», где училась Лали и где у всего класса по-хорошему поехала крыша на «Розе Мира» Даниила Андреева. Я туда не попала! Вот это был облом! Потому что класс, где Лали, оказался элитным. Так сказал директор. Почему, спросила я. И он впервые глянул мне в лицо, вдруг скривил губы и ответил не без ехидства, что в классе «А» занимаются лучшие гимназисты города, победители всяких олимпиад и конкурсов и надо заслужить, чтобы в этом классе учиться. Я хотела сразу уйти из этого кабинета навсегда. Но я дала слово доктору Натану, я обещала всем родным, что не буду обращать внимание на мелочи, что я должна сохранить положительный результат.

Директор позвонил куда-то, сказал: «Зайдите ко мне», – потом уставился в монитор компьютера, как будто нас нет в кабинете, и завозил мышкой. (Может, он тоже играет в «Ферму», создает удобный для себя мир, может быть, тоже сажает сады, выращивает хлеб и доит коров… И здесь, в этой реальной жизни ему скучно и тяжело работать директором школы.) Короче, он ссутулился, подпер кулаком унылое лицо и вытаращился в монитор. А мы продолжали стоять, как два дурака. Дима обнял меня за пояс, где у красивых женщин талия, я его обняла за плечи, мы стояли с ним, как два героических матроса. Дима любит матросов. Потому что его папа был кавторангом, бесстрашным капитаном и своих матросов муштровал, но жалел, любил как малых детей. И матросы его любили. Я все это успела обдумать, пока мы с Димой так стояли. Тут ведь как: мне бывает противно только до тех пор, пока непонятно, что происходит вокруг нас. Но когда я понимаю, на что это похоже, когда я понимаю, кто тут при чем, кто нет, мне сразу становится легче. И когда я поняла, что это мне напоминает, я перестала волноваться. То есть я поняла – что это «обычная процедура». Я с детства слышала слова «это обычная процедура». Тошнотворные слова. Как морская капуста. Disgusting. За ними пустота, глупость, фальшь и равнодушие.

Однажды мы пришли в приемный покой больницы, где я сначала должна была лежать. И мимо нас деловито сновали люди в белых халатах. А мы сидели с Кузей, как будто прозрачные, вот как сейчас, и нас никто не видел. Кузя мяла мою руку. И хоть я тогда была совсем маленькая и хоть у меня была высокая температура, это я помню хорошо. Мяла и мяла, и тискала меня всю. Обнимала. А мне было то жарко, то холодно. Дима бегал куда-то с бумагами и прибегал назад к нам с такими глазами… У него, то ли от волнения, то ли от страха за нас с Кузей, то ли, не знаю, от злости, так были расширены зрачки – это я уже потом поняла, что это зрачки, – а тогда мне было даже страшно. Я боялась Диму. Я спрашивала Кузю: «А что с папой?» Казалось, что у него в глазах черные-пречерные мокрые камни, такие у него были страшные глаза, как у инопланетян в кино, когда они притворяются людьми. А на самом деле инопланетяне. И только вот по этим каменным глазам… Ну ладно. Дальше о школе.

В кабинет директора вплыла женщина с высокой забавной прической, как будто взяли клубок уже пользованной волнистой шерсти, порезали на пружинки, раскудрявили меленько и собрали вместе помпоном на затылке. Красивенько. Нет, не красиво, а красивенько. Кудрявая вплыла, кивнула. И пружинки в помпоне на затылке качнулись. Мы с Димой поздоровались. Она не ответила, встала к нам спиной и недовольно поинтересовалась: «Што?» Именно так и сказала: «Што?»

– Вот, – каким-то извиняющимся тоном сказал директор и указал на нас унылым лицом. А оно – ну директорское лицо же! – лежало у него на руке, так смешно… Как будто голова на руке отдельно лежит и кое-как болтает: бла-бла-бла бла-бла-бла… Как башка Берлиоза на балу. И он пожал плечами: мол, ну что тут поделаешь, пришли эти, мешают нам перекладывать бумажки туда-сюда и в монитор компьютера смотреть, а голова сказала:

– Отведите ученицу Бернадскую в десятый «Б».

– Бернадская? – удивилась дама с помпоном и опять, не поворачиваясь к нам: – Эта та, которая еще полгода назад принята?

Бли-и-ин! Это что за фигня происходит, – я тогда подумала, – они нас разыгрывают? Они так шутят? Сейчас рассмеются? Или мы не туда попали? Почему они говорят «та которая», почему опять «она». Я же тут стою, прямо за ее спиной!

– А чо так поздно? – капризно поинтересовалась дама. (Опять не меня спросила!) Скоро же годовые контрольные уже. И срезы! Она нам рейтинг понизит. А десятый «Б» же сейчас в кабинете биологии. Куда я ее (ее!) посажу? Там и так места нет, – дама недовольно повела шеей, как будто разминала ее, и широко развела руки, как будто кое-как танцевала цыганочку. (Такое у нас тоже было: «Куда я ее положу… У нас же места нет!» Блин, опять больница. Блин, блин, блин!)

– Ну позовите завхоза, пусть поставит еще одну парту. Давно говорили, – отмахнулся директор и опять уставился в монитор.

– Ага. А он меня послушает?.. Скажите ему сами. – Женщина стояла спиной уже ко всем. И к директору и к нам, и держалась рукой за ручку двери, собираясь выходить.

– А давайте мы лучше пойдем, – это не выдержал Дима.

(Ну вот. Опять. Мы, пожалуй, пойдем. В клинику N. Но там дорого. Не дороже, чем у вас. Только там официальная оплата и никто не хамит. Как раз к тому времени приехала Агния и привезла свои деньги «из чулка».)

– Документы наши, пожалуйста, верните, – спокойно, вежливо и холодно говорил Дима. – В городе пятьдесят школ, что мы, школу для дочери не найдем, что ли… Что мы тут у вас забыли…

– Шестьдесят восемь, – машинально отозвалась голова директора из-за монитора, а женщина с помпоном вдруг оглянулась и уставилась на нас, как будто вдруг обнаружила, что в кабинете кто-то есть, кроме нее и директора.

– Тем более. Шестьдесят восемь школ. Лиза, пошли в гороно, выберем там что-нибудь, – Дима направился к двери.

Их как будто подменили, этих двоих. Скучно тут описывать, в моем дневнике, где Мистер Гослин, Агнешка, где Полина, Лали и ее чудесные родители, где доктор Натан, доктор Слава и Варений Алексеевич, скучно писать об этих двоих, как они выкручивались, растопырив глаза во все лицо. И те же слова, которые я помню от санитарки Дарта Вейдера: «А шо эти родители все такие нервные?!»

Я не знаю, буду ли я когда-нибудь родителем. Хотелось бы. Но я точно буду ужасно нервным родителем. Очень нервным родителем буду. Я уши поотрываю за такое поведение, за такое отношение к моим и чужим детям. Ничего-ничего, далеко ходить не надо. У меня впереди с вами схватка, господа, схватка из-за Мистера Гослина. Уж его я вам на съедение не дам. Не позволю обижать и разговаривать с ним спиной, не глядя в его умненькую славную мордашку. Я скажу: а ну в глаза ребенку смотрите! Вы же учителя! Вы же этому учились в университете. Призвание это ваше или нет? Почему у вас над входом написано «Здравствуй, школа», спрошу я, когда приведу Мистера Гослина в школу. А что надо? – робко меня спросят эти двое и учитель химии Гора. Я отвечу: как это что?! А ну немедленно напишите там «Здравствуйте, дети!» И вот что: они – да! – напишут. Напишут: «Здравствуйте, дети!» И так будет. DIXI.

#mister_goslin

Первого мая похолодало и пошел снег. Агнешка говорит, потому что горы близко. Снег вообще не падал, он висел в воздухе, как занавеска у Полины в комнате – молочная нездешняя прозрачная фата в крошечных вышитых снежинках. Он висел, как будто раздумывал, что ему дальше делать, оставаться тут или нет. Мистер Гослин вышел во двор, поднял голову в небо, распахнул ручки в стороны и вверх и стоял, покачиваясь, что-то лопоча и приговаривая. А мы с Кузей и Агнией завороженно смотрели на него в окно. Картинка, конечно, была ошеломительная: ярко-фиолетовая сочная персидская сирень, салатовые молодые листья, трава и Мистер Гослин в красной курточке и красной кепке посреди всего этого чуда, как маленький чародей, дирижирует и ворожит. И весь воздух, весь объем этого мира обозначен колким туманным невесомым покрывалом, как будто встряхнули волшебный новогодний шар.

– О чем ты говорил? – мы спросили его, когда он вернулся домой.

– Или туда, или фюда! – ответил Мистер Гослин, возя ложкой в тарелке с кашей.

– И что?

– И она уфла. Туда. Махнула юбкой и уфла.

Мы на всякий случай не спрашивали, кто она, куда ушла. Пусть у Мистера Гослина будет своя сказка.

#school #biology #vavilov

Полина была со мной строга, когда прочла сочинение об учителях. Нет, с точки зрения английской грамматики и лексики было написано верно. Претензии были к содержанию, мол, об учителях нельзя так писать. Но ведь heck! (блин!) (На полях: не зачеркнула! Хе-хе!) Значит, в глубине души она со мной согласна. А душа у нее ох какая глубокая и горячая. И про нервных родителей она тоже согласна. А чего ж – we’re bosom buddies! (Мы закадычные друзья!) Полиночка – генерал в нашей армии боевых черепах. Черепах-ниндзя. Банзай!

* * *

Полина выслушала мой устный рассказ о визите в школу по-английски и сказала написать подробное сочинение «Мой первый день в школе». Чтобы выплеснуть все-все раздражение и чтобы понять. А когда понимаешь мотив, не раздражаешься и не нервничаешь. Это я знаю, это важно. Ну ок.

Кароч, мне поставили парту. Кое-как втиснули. Пока делали перестановку, я стояла у двери рядом с той женщиной, которая с помпоном на голове (тогда я не знала, но догадывалась, что она завуч), и мы все ждали. И новые одноклассники меня рассматривали. Я, как всегда в таких случаях, когда нервничаю, была очень занята и сосредоточена: расстегивала и застегивала пряжку на моем новом рюкзаке, расстегивала и застегивала.

(А ведь в том времени, которое было «до», я помню, что как-то даже участвовала в конкурсе чтецов. И читала стихи, выставив правую ногу вперед в белых колготках в рубчик, а руки закинув назад. Что-то красивое читала. И диплом за это получила, и потом еще что-то было в этом роде… Люди, которые отобрали у нас квартиру, выбросили мои дипломы и грамоты в контейнер. Эти все свидетельства моих побед размокли и пришли в негодность. И диплом за первое место на конкурсе Леонтовича тоже выбросили. Я тогда «Игру в зайчика» и «Дударика» играла. Надо было два произведения. Все говорили, что я надежда и гордость, что у меня есть будущее. Но через месяц у меня поднялась температура на техническом зачете, когда я села за рояль в концертном зале нашей музыкальной школы. Учительница моя подошла к роялю вместе со мной и стала крутить стульчик, чтобы поднять его чуть выше, крутила, крутила. Я зачем-то смотрела, как он крутится, думала, зачем так высоко, и упала. Потом все там случилось. А два года назад родители продали пианино. Но я и так больше не хочу играть.)

Вот я стояла в классе, копалась в застежке рюкзака, а завхоз и какой-то парень ставили парту. И все встали, зашумели, другие парты сдвигали назад, чтобы поместилась еще одна, впереди. Я волновалась, как я, такая дылда, буду сидеть на первой парте и перекрывать всем вид на доску? Учительница нервничала, торопила завхоза и его помощника, вы что, не могли это на перемене сделать, вы отнимаете у меня время, у меня программа. Мы не успеваем. Завуч наконец сказала:

– Десятый «Б»! Познакомьтесь, у вас новая ученица. – И мне сказала, опять не глядя в лицо, а куда-то в стену, над головами учеников, что за манера. – Расскажи о себе, девочка.

(Капец просто! Девочек и мальчиков называть «десятый Бэ». Хорошо еще, что учеников называют не по номерам. Семьдесят восьмой, иди к доске! А я девочка, блин. Нет. Она сказала «девачька». Выше ее на две головы – девачька. Ну могла бы сказать – Лиза. Папка с моими документами была у нее в руках. Заглянула бы, прочла бы «Ли-за».)

А учительница биологии перебила ее:

– Какое «расскажи-э»?! К чему это «расскажи-э»? Почему на моем уроке?! У меня сегодня Вавилов. Вавилов! Так-так-так! Потом, на перемене расскажешь о себе, садись, садись, я не успею дать новый материал.

Я села на первую парту, спасибо, хоть у двери, никому не перекрываю вид на биологичку и доску, а биологичка стала медленно, четко, громко читать страницу, распечатанную из Вики, про академика Вавилова. Блин… Какое-то вранье. Николай Иванович ведь умер не от инфаркта, а от голода! От голода! – я хотела закричать, но промолчала, чтобы не нарываться с самого начала. И вообще, Николай Иванович делал свои открытия вопреки… флагу и гимну своей страны. На него писали доносы. Он был арестован и умер в сталинской тюрьме от истощения, всемирно известный ученый, академик умер от пеллагры! В каком веке она живет, эта биологичка, ровесница моей Агнии, что она несет!

Я повернула голову в сторону окон и принялась краем глаза рассматривать своих новых одноклассников. В классе стояла вежливая равнодушная тишина. А если вдруг откуда-то раздавался шепот, биологичка хлопала ладонью по столу и угрожающе повторяла: так-так-так! да-да-да! И носом: тф-тф, тф-ф-ф. Я думала, как же так, это десятый класс. Неужели никто из них не знает, что академик Вавилов…

– Новенькая! – вдруг сказала биологичка. – Тф-тф, тф-ф-ф. Для тебя отдельное приглашение? Ты почему вертишься и не записываешь? Тф-тф, тф-ф-ф. Явилась… (явилась!!! – Агния была в восторге, когда я рассказывала.) Явилась в конце учебного года, а срез будешь писать со всеми и снизишь мне рейтинг. Ни тетради на парте, ни учебника! Пришла! Тф-тф, тф-ф-ф!

Опять рейтинг! Что это за такое страшное явление в школе?

Я хотела сказать, что знаю тему, что уже закончила курс десятого класса и что академик Вавилов… Но опять промолчала. За моей спиной раздались смешки, шорох и шепот. Прозвенел звонок, и биологичка знакомо выкрикнула: «Звонок для учителя!» – и опять носом: «Тф-тф, тф-ф-ф! Тф-тф, тф-ф-ф!»

На перемене класс переходил из кабинета в кабинет. Я плелась следом, выбрав ориентиром яркую заколку – морской конек у одной девочки на затылке. Как их запомнишь, если они все в одинаковой форме? Ко мне не подошел никто. Я еще сидела за партой в биологическом, а мимо меня проходили, как будто я invisible. Удивительно. Уж насколько мы держали дистанцию в диспансере, но все равно знакомились с новенькими, утешали, разговаривали. А тут – все мимо, мимо. Мне так захотелось домой. Как хорошо, что у меня есть «зато». Зато: вечерние разговоры с Мистером Гослином. Теперь я его укладываю спать. Когда-то мы с ним решили, пусть мама и папа, и Агнешка, пусть они все немного отдохнут в гостиной, поговорят, посплетничают, выпьют вина или чаю. А мы с братом, как взрослые, пойдем в спальню и побеседуем. «Говорить, говорить, говорить. Самым главным на свете делиться…» Мы каждое утро примерно намечали, о чем мы будем беседовать. Или какую книгу будем читать. Мистер Гослин замечательный, он слушает «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери с распахнутыми глазищами, бровки ходят по лбу, кривится ротик. Мой любимый Мистер Гослин. А скоро мы будем читать «Три мушкетера» и «Таинственный остров». Ох, я сама жду с нетерпением. Зато еще пару часов, и я буду у нас дома, и Агния меня покормит, и мы с ней потреплемся, а потом – зато! – я пойду к Полине и там опять расскажу то же самое в лицах и красках, но уже на английском, и вечером мы будем все вместе ужинать, а потом Мистер Гослин, с зачесанными влажными волосами, в пижаме, подойдет и скажет: «Лифонька, пойдем бефедовать». И мы пойдем, уляжемся, и он скажет: «Ну фто ф… Начнем, пофалуй…» И мы начнем. И я буду ему рассказывать, он – спрашивать, спрашивать, спрашивать ни о чем, обо всем, о заветном… За эти его вопросы Мистера Гослина очень любит Пауль Францевич. И все-все.

Да. Странный какой, длинный, не мой какой-то день. И не то чтобы мои новые одноклассники были враждебно настроены или насторожены. Нет. Они были просто абсолютно равнодушны. Девочки все очень красивые и похожие друг на друга, как похожи девушки в танцевальных ансамблях или группах. На первый взгляд без особых примет. Я бы их не отличила друг от друга. Одинаковые проборы, длинные гладкие волосы, тщательно нарисованные одинаковые брови, высокие шеи. Плывут по коридору как рыбки, не спеша несут себя, как великую ценность, грациозно поводят головами, презрительно закатывают глаза. Пока я не могу никого выделить чем-то особенным или интересным. Мальчиков я не рассмотрела. Нет, один все-таки бросился в глаза. Странный. Худой, длинноногий, сидит на задней парте. Когда я оглянулась на уроке биологии и разглядывала класс, он сидел, уложив голову на парту, и с интересом и даже приязнью рассматривал меня. И как-то по-кошачьи изогнулся и кивнул. Странный какой-то. И одет очень забавно. Вроде тупо в синем, но брюки очень узкие и короткие, а из-под брюк яркие полосатые носки. Один синий с белым, второй желтый с оранжевым. Забавный чувак парень.

На большом перерыве мы случайно столкнулись с Лали. Как же я была рада. Школа огромная, думала, не встречу ее сегодня. Сразу почувствовала себя полегче. И не так холодно спине от одиночества. Лали познакомила меня со своими одноклассницами Машей, Владой и Леной из своего класса «А». Маша, симпатичная такая, сказала:

– Кр-р-рутяк у тебя стрижка. Я тебя видела. Ты на горбатом мосту стояла в парке. Мы ваще там с Ричем всегда гуляем. Мы бы к тебе подошли. Но у тебя видос был, будто ты обкуренная. Втрескалась в кого-нибудь?

Мы так смеялись!

– А Рич это кто? – я спросила.

– Мальчик, – ответила Маша. – Любимый мой мальчик.

Ого, я подумала и спросила осторожно:

– Иностранец?

– Ага. Лабрадор. Собака. Выходи вечером в парк. Я вас познакомлю. Лялька, – Маша кивнула на Лали, – тоже придет. – Маша завела глаза под свою густую челку. – Только она не одна придет.

Мы с Лали и двумя другими девочками заржали и хором крикнули:

– Она с кузнецом придет.

А Маша:

– А нам такой кузнец как раз и ну-у-ужен.

Мы с Лали опять расхохотались. Оказывается, все знают, что за Лали следом на прогулках обязательно плетется кто-то из братьев-джигитов.

Как же мне полегчало от этой встречи с Лали и девочками.

* * *

После большой перемены был урок английского. Hooray, miss Pauline! Какая хорошая девушка в класс пришла! Ирочка ее в классе называют. Ирочка. В туфельках такая: тук-тук-тук. Потом оказалось, – Лали доложила, – что Ирочка замужем и ее сын учится в этой же школе то ли в шестом, то ли в седьмом классе. Эта Ирочка была такая настоящая, такая непохожая ни на кого, amazing! Она заметила меня и разулыбалась открыто. Ослепительная улыбка. Очень честная, не фальшивая. И давай меня спрашивать по-английски, как меня зовут, что я люблю, о книгах, о музыке, о Сэлинджере, о поэзии. И главное, где я учила язык и кто мой tutor. И когда я сказала, что мой tutor Полина Игоревна, Ирочка закивала и разулыбалась опять. Она сказала, что мой язык fluent и что я молодец, молодец. И она рада, что мы познакомились. И еще много чего. И весь урок она говорила на английском, и все в группе, между прочим, очень бойко говорили на английском. Ирочка показала нам видео, разбила нас по двое, мы готовили диалог с парнем в полосатых носках, потом игра, потом квиз, потом аудирование, потом еще что-то интересное. Потом дала короткий тест, мы его быстро написали, у меня было 12 из 12. И казалось, что не прошло и десяти минут. И прозвенел звонок. Ирочка тут же попрощалась и ушла. А пацики парни потащили за ней тетради, диски, ноутбук и портфель. Ну как, miss Pauline?

Только вот когда я на уроке английского рассказывала о том, что мне нравится, а что не нравится, за моей спиной кто-то громко хихикнул и весь класс заржал… Ну вообще-то я рассказывала смешное, что люблю есть селедку после торта. И я оглянулась на этот смех. Но они сидели такие… Как бы это правильно сформулировать? У них в глазах, на лицах был вызов. И, как мне показалось, никакой абсолютно симпатии. Ни одного открытого лица. Разве только этот вот, в носках. Возможно, я ошибаюсь.

Остальные уроки прошли нормально. Ни химия, ни геометрия меня не испугали. Пришла Гора – бум-бум – в своих стоптанных туфлях. И кивнула как старой знакомой. Сказала: «О, ты уже тут? Ну и молодец». И ничего сложного на уроке не было. Она несколько раз задавала мне вопросы. Я довольно бойко отвечала. И она только ладонью махала: не вставай, не вставай, сиди. Пока встанешь, такая длинная… И я отвечала сидя. Нормально. Какая я бестолковая, мисс Полин, Гора ведь клевая тетка. Только какая-то несчастная. Одинокая. Нервная. Нет? Физику преподает директор. Я ждала моего Цибулку, а он только в гимназийных классах преподает. Говорят, что директор часто пропускает уроки. И что физики, астрономии в десятом «Б» практически нет. Я так и не поняла, что это был за урок. Мы по очереди читали новый параграф. Каждый по абзацу. До меня очередь не дошла. Нормально? Как в первом классе – по очереди читали по абзацу. И все. Весь урок. Видел бы это все Пауль Францевич. Завал.

С последнего урока, физкультуры, я ушла домой.

* * *

Оказывается, после физкультуры должен был быть час класса, а я свалила. Классная – я с ней так и не познакомилась – позвонила родителям, сказала, что на часе класса она хотела, чтобы я рассказала о себе. Ни фига се… После всего стоять перед классом, рассказывать о себе. И этот смешок на уроке английского и недобрый хохот.

И еще классная выговаривала, что я должна ей докладывать, если ухожу домой. Ну, наверное, где-то она права, но если учесть, что мне скоро восемнадцать, то она могла бы не придавать этому такое значение. И вообще, какие могут быть замечания, когда сегодня такой день: я, как нормальный человек, первый раз за сколько там лет пошла в школу.

К позднему обеду пришли Полина и Лали с мамой. Мы хохотали. Что в школе чуть ли не каждый час повторяли «расскажи о себе», а я увернулась и ни разу так ничего и не рассказала. Дима и Агния кидали реплики типа: «Внимание, внимание! Встреча с интересным человеком, который никогда не рассказывает о себе…» Дима поднес к моему лицу, как микрофон, бутылочку с соевым соусом: «Здравствуйте, не представьтесь, пожалуйста! И не расскажите нашим телезрителям о себе. Наши телезрители не желают знать о вас ничего. Спасибо».

Потом мы с Лали вышли гулять, проводили Лилит домой и пошли на мост, где нас ждала Маша со своим «любимым иностранцем», лабрадором Ричем.

– Эй! Гайз! – Маша помахала нам. – Лялька, а где же твой кузнец?

– Эй, гайз. – Лабрадор Рич приветливо махал нам хвостом. – Да! Где? Где кузнец?

В следующий раз я возьму с собой Мистера Гослина. Он обязательно должен познакомиться с этим чудесным добродушным парнем.

Мы сидели на лавочке, на старой заброшенной танцевальной площадке, а Рич наматывал круги, время от времени он приносил то палочку, то камень. И складывал у ног Маши. Подарки подносил. Потом пришла Лена со своей маленькой скотчтерьершей Тосечкой, которую так и не спустила с коленей. Рич умолял ее пойти поиграть, но Тосечка дрожала, попискивала и спускаться не захотела.

Девочки просветили меня, как там и что в десятом «Б». Это какой-то другой мир, другая жизнь.

#my_new_classmates #my new_teachers

#одноклассники #учителя

Знач так, со слов Лены и ее же словами. Класс там делится на несколько групп, – рассказывала Лена. – Первая группа – красивые девочки и парочка красивых мальчиков-мажорчиков. Там есть два лидера: Вика и Рена. Они все решают и давят на весь класс. А Маша добавила: «Да, да, они продавливают решения в свою пользу». У Маши, как выяснилось, государственный ум. Она прям будущий политический аналитик. И Лена дальше, мол, Рена, та, которая из лидеров, мутит с Тимофеем, с одним из мажорчиков, с ним же и сидит. У Рены – своя квартира. Ее папа на больших и подозрительных деньгах. А у Тимы – машина своя и никаких проблем вообще. Он расслабленный и какой-то беззвучный. А Вика встречается с крутым чуваком из архитектурного колледжа. Он и художник отличный, и музыкант. И все знают, что он выставляет требования Вике – встречаться не чаще чем раз в неделю. Мы все не можем понять, что между ними общего, Вика очень красивая, одета «по-богатому», (странно они так сейчас говорят обо всем, «по-богатому»), но глупенькая просто ужасно, достает уже на пятой секунде, а парень ее помешан на музыке, на компьютерах, на всяких электронных штуках. И что-то там руками клеит из всего: из спичек, из бумаги, очень крутой, очень талантливый.

В этой группе бывают внутренние терки из-за лидерства. Это вообще эпичненько, какие у них разборки. Месяцами не разговаривают. Потом мирятся, ходят по школе в обнимочку.

Вторая группа в классе – это ботаны. Они учатся. У них все списывают. Они не жадничают. Нормальные. Если у «бэшников» контрольные или срезы раньше, чем у «ашников», «бэшные» ботаны помогают. Дают нам свои черновики. А если у нас раньше, наши ботаны дают бэшникам. Лидера у ботанов нет, они просто вместе кучкуются, но особо не общаются с другими в классе. У них свой юмор, свои дела, свои планы. Олимпиады всякие, конференции. Все такое скучное… (Про скучное Лена сказала, не я.)

Третья группа – это Хэттер и компания. Видела Хэттера? Он длинный такой, бледный… Говорят о нем разное, ну, например, кто-то его видел в бильярдной в растительном состоянии. Почему Хэттер? Ну так класс же с изучением инглиша. Англичанка Ирочка, она на «Алисе в Стране чудес» помешана. И весь класс тоже. И Хэттер. Он чуть хуже, чем остальные, в английском шарит. Но лезет из кожи вон, чтобы все ок по инглишу. Они ведь Ирочку все обожают. А Хэттер в «Алисе» – это же Шляпник чокнутый. Хэттер сам себя так назвал. Он вообще ничо так, если вдруг на кого-то буллинг, его можно попросить. За деньги, говорят, ну или по дружбе. Все говорят разное. Короче. Просишь его. И он это дело остановит. Ну длинный такой. В разных полосатых носках.

Четвертая группа – никакие. Ну есть такие девочки-мальчики, которые и не учатся, и не в спорте, ну ничем не выделяются. Их по любому травят. Там вообще серьезные конфликты бывают у «бэшников». До полиции доходило. Организовывает этот хейтеринг обычно – не удивляйся – Вика. Все знают. Но молчат. А травить, по ходу, могут за что угодно. За грязные волосы. За неряшливость. За старый телефон. За некрасивую одежду или обувь. Одну затравили за то, что кто-то видел ее мамашу пьяную в дым. Так девка чуть не выбросилась с девятого этажа. Сейчас где-то в техникуме учится. В группе «никаких» тоже есть свои лидеры. Но слабенькие. Рыжая Наташа иногда. А, есть Алена еще. Она строит из себя tumbler-girl. Она типа гот. Но такая тупая и забитая, что не шарит, кто такая tumbler-girl, кто такие готы, что исповедуют, для чего, зачем. Обведет глаза и губы черным, ходит такая вся. Читает медленно, по слогам. Дерганная. Курит траву. Дринкачка. Где деньги берет, ходят разные слухи… Отбитая она. Жутко хамская девка. В школу редко ходит. Ее, конечно, рофлят (на полях: Rolling on the floor laughing – катаются по полу от смеха), но побаиваются. Она водится с пацанами из цыганского села из-за моста. Там же в ее группе есть одна лохушка. Зовут ее тоже, по ходу, Наташа, но вконтактике называет себя якобы Сабрина. Ну, она же тупая: у себя на странице написала Cubrina. А бэшники, они же в английском шарят лучше всех в школе, у них же Ирочка, так они звали сначала ее Кубрина, а сейчас Кубра. Мы ржем. Она типа тоже гот, несмотря на свой жесткий образ и черный прикид, «ВКонтакте» ведет переписку на уровне: общятца, досвидули, сладуська… Буэ-э-э… Кстати, Викина группа по приколу часто на английском разговаривает. Это круто, конечно, если бы они в присутствии этих куриц «tumbler-girls» их же и не обсуждали. Ну, куры этого заслуживают. Я бы уже давно свой английский подтянула просто из принципа. А эти слушают и гыгыкают.

А есть просто отдельные. Типа «белые ходоки». Они ни с кем. Степа, например. Он просто придурок полоумный. Его, конечно, пожалеть бы, но у него, по ходу, конкретная шиза какая-то врожденная. И мамаша у него такая же. Она раз в неделю приходит к директору и скандалит из-за Степы. И пишет письма в облоно, в министерство, президенту… Проверки в школе. Приходят тетеньки из опеки, приносят эти пересланные с множественными резолюциями письма – «Уважаемый господин президент, пишет вам несчастная мать…», беседуют в классе сладенько, типа, что ж вы, ребята, травите мальчика. А мальчик на задней парте сидит, бычится, здоровый, как бегемот, исключительный м…к (это Лена так рассказывала, а другие подтвердили, даже Лали сказала, м…к, значит, м…к!) Он притаскивается в школу раненько утром в понедельник и выбирает себе жертву из младших классов. И всю неделю отбирает деньги, идиотские поручения отдает, закрывает в туалете, лупит по затылку. У одного куртку отобрал и унес домой. Может в столовой подойти к столу, где малые обедают, забрать тарелку с едой и сожрать. В прошлом году наконец он стал бояться. Машку. Маша как-то не выдержала, когда на ее глазах Степа издевался над восьмиклассником. Жалкий пацик такой, с бабушкой живет, заикается. Машка Степу с ноги ухайдохала. Ей можно, она, в отличие от Лали, карате не занимается, она хип-хоп танцует. Там тоже ноги сильные должны быть. И там нет такого в кодексе, что нельзя драться в миру. Как было: мальчишка вырвался и сбежал. Степа погнался следом, Машка сначала подставила ему ножку, Степа грохнулся на пол. А тут завучиха. Степа сплюнул, показал Маше средний палец и ушел в класс. На следующей перемене Машка пошла к бэшникам, поманила Степу и, ничего не объясняя, подпрыгнула и вставила ему ногой в табло. Скандал был. Учителя Машке оценки поснижали. На экскурсию не взяли. Такое, да. А есть еще одна, Кошуляк. Она еще в седьмом классе начала расплываться. Грудь там, бедра и так далее. Такая тупая, что в школе больше ничем не занимается, кроме как провоцирует. Шлепает интересных ей мальчиков по спине и ниже. Задевает плечом. Играет глазами. Фу! Ну ее и щупают все, кому не лень. А ей того и надо. Она визжит и бежит жаловаться к директору. А директору, сама знаешь, вообще по барабану. Он какой-то подвеянный, одни рейтинги в голове. Сидит, морозится. Мы ни разу не слышали от него ничего толкового. Он у вас физику преподает. В лучшем случае просто будет присутствовать на уроках, а вы будете читать параграф вслух по очереди. А если ему будет совсем лень, то станете переписывать абзац в тетради. Часто, что бэшникам очень нравится, он будет посылать вместо себя библиотекаря. Она придет, будет вопить, а вы – переписывать абзац в тетрадь. Так что тебе надо репетитора искать.

Девочки еще говорили и говорили, а мне казалось, что все, чем было заполнено мое существование эти полгода новой жизни – мои родные, включая Лали и ее семью, Полину, ее котов и ее тайны, зимнее черное дерево, прогулки, вороны и соседская гончая, книги, Пауль Францевич, Оксаночка и Зина Иванивна, наши вечерние разговоры с Мистером Гослином, отъезд доктора Натана и доктор Слава, и любимый доктор Мистера Гослина Варений Алексеевич, – что все это вдруг беззастенчиво и равнодушно отодвигается чьей-то рукой в сторону, как бывает, когда человек смахивает все со своего стола, что-то падает на пол, что-то мнется, что-то разбивается… И надвигается туча, туча, и что делать, как мне быть?

Я пришла домой после прогулки и все подробно рассказала Кузе. Когда я пересказываю, я потом не забываю ничего. И Кузя сказала, что мы же солдатики, мы черепашки-ниндзя, что есть два выхода. Первый: опять учиться дома, экзамены сдать экстерном и не иметь дела с одноклассниками и учителями, которые мне не понравились. Второй выход – подумать, сообразить, что для меня главное, вспомнить, о чем просил доктор Натан, и беречь «результат», учиться быть крепкой и не поддаваться, потому что из этого состоит жизнь. А результат ведь принадлежит не только мне, но и всем, кто вокруг меня, и нашему маленькому, умному, доброму Мистеру Гослину, поэтому это главное.

#мир_в_котором_я_живу #my_family

Город, где мы сейчас живем, был всегда для меня очень притягательный. Во-первых, потому, что меня маленькую возили сюда в отпуск к деду Мише и Агнии. А дед, большой, красивый, усатый, готовился к встрече и привозил из таинственной страны Рейс мне – своей тогда единственной внучке – всякие иноземные чудеса: платьица, веера, гольфы с помпонами, даже английскую игру крикет, в которой я так и не разобралась, маленькая была, растеряла все воротца, шары и молоточки. Но однажды деду закрыли визу за неблагонадежность и свободомыслие, потому что он, когда его судно приходило в какой-нибудь иноземный порт, возил своих матросов по разным интересным местам, а начальство не ставил в известность. Еще он был ходок и заводил романы в разных странах. Ну так он же был вдовец и с тех пор никак не мог найти ту, единственную. И в каждом порту у него была запасная невеста. А еще он привозил запрещенные тогда в стране книги. Словом, ему закрыли визу, дед сначала пригорюнился и даже запил, попал с высокой температурой и воспалением легких в госпиталь, а там, в манипуляционном кабинете, встретил медсестру с золотыми руками, которую звали Агния. Дима говорил, что Агния тут же крепко полюбила деда и очень за него боролась. И вышла замуж за него, больного, с тем самым диагнозом, и отвоевала его уход, отложив его на целых двадцать пять лет. Они купили этот вот дом, отремонтировали его, развели сад, и дед принялся рисовать. Конечно, море. Одна его картина сейчас висит над моей тахтой. Лучи солнца пронизывают тучи. А море сизое, тяжелое, в грязно-серой пене, играет со старым парусником. И если прислушаться, когда не спится, слышно, как, угрожающе ворча, набегают «три сестры», самые большие волны во время шторма. Лежишь и слышишь, вот первая волна вскидывает судно, вот вторая его подбрасывает и резко швыряет под третью, третья накрывает. И – ф-ф-флоп! ф-ф-флоп! – лопаются пузыри, и с тихим шипеньем опадает пена. А три моряка, замерзших, уставших, выползают на берег. Дед, мудрый и сердечный, знал, что я буду переживать, и спас команду на своей картине. Все говорят, что я – копия дед. И лицом, и характером, и ростом, и длинными руками-ногами, и костлявостью. Однажды – я этого не помню – Дима рассказывал: мы встречали деда в Одесском порту. Дед схватил меня на руки, а потом мы оба смотрели далеко в море и были ужасно похожи, я, маленькая, и он, большой суровый капитан. Он сказал тогда: Лизок, я дарю тебе это море. Оно теперь твое. Поняла? И я поняла. Дима говорит, что я была в диком восторге от того, что вся эта гигантская мощная стихия – моя. Только не знала, как теперь ею владеть, ну не выпить же ее всю и не собрать в ведро. И говорят, что я страшно нервничала, когда в мое море на пляже лезли все, кому не лень, и кричала всем: уходи, уходи, это мое море. Потом смирилась. Мне сказали, что хорошим надо делиться с другими. Бабушка – даже странно так называть молоденькую девочку с маленьким Димой на руках на фотографии – ушла очень рано. Бабушку звали Лизой. Дед очень мечтал о внуке. И я думаю, что где-то там он ужасно рад и очень гордится Мистером Гослином. Однажды я спросила Агнешку, не пыталась ли она вызвать на своих спиритических сеансах деда. Она прямо ахнула в ответ: ну что ты, – воскликнула, – зачем? Он же там с Лизой! Я, дикая и совершенно не сентиментальная, погладила ее по огненной, крашенной в цвет борща голове. Ну чтобы она знала, что я ее ужасно люблю. И все мы.

#my_school

В этом приграничном городе в моде новые имена. Например, девочек называют именем Синильга. Я вообще-то не читала «Угрюм-реку», но звучание имени настораживает. Достаточно ведь заглянуть в интернет. Синильга – тунгусская шаманка. И ее статус в человеческой жизни очень сомнительный. Так вот. Открылся большой образовательный (частный! частный!) центр, названный в честь хозяйки центра, себя любимой. (Да, да, именно так ее и кличут – Синильга, хозяйка образовательного бизнес-центра «Синильга».) Факультеты, деканы, все не кот начихал, не понарошку, по-взрослому. От эндокринологии и психотерапии до парикмахерского искусства, модельного не-знаю-как-назвать (чтобы с лыжами фотографироваться) и выпекания имбирных пряничков. Все, кто не смог сдать государственные выпускные тесты, – все там. И нам учителя угрожают – не сдадите ЗНО, пойдете учиться в «Синильгу». Курс обучения – неделя. Оплата – как за несколько лет в университете. Знакомая девочка, которая у нас в школе работает лаборанткой, «прелесть какая ду…» (М. Ж.), тоже с очень экзотическим именем, Синдерелла, услышала, как химичка нам угрожала «Синильгой», на перемене вышла к нам и обиженно сказала, что она училась в этой самой «Синильге»:

– Я, между прочим, получила диплом по психологии.

– И чо там написано? – спросил ее Хэттер.

– Что я молодец.

Мы конечно все офигели. (На полях: удивились.) И молчим. А она как завопит:

– Шо вы ржео-о-оте?! Мы давали клятву Гипотрата даже. (Гипотрата, да. Так и сказала.)

Мы спрашиваем, мол, кому давала клятву. А она:

– Хозяйке. Хозяйке бизнес-центра «Синильга». Она нам сказала дать клятву Гипотрата. И каждый поклялся.

А Хэттер ей:

– А, так ты что, клялась типа «зуб даю»? И в плечо хозяйку целовала. И теперь она за тебя мазу тянет, а?

Синдерелла психанула и ушла в лаборантскую. Бедняга.

* * *

Я часто слышу, как то, что называют жизнью, вдруг со страшным ржавым скрипом разворачивает мой корабль к другим берегам. Ну и замечательно, я думаю. Это же интересно – увидеть другие берега, других людей, другие события, другое время. Но сейчас, на протяжении недели, с тех пор, как я пришла в эту школу, я слышу только еле слышный ноющий подвывающий звук, как будто мой парусник прилагает все усилия, но никак не может сдвинуться с места, никак не может дать полный ход, в машинном отделении никак не заведется мотор, а паруса повисли, потому что ветра нет, полный штиль. И я иногда, особенно когда мы читаем параграфы по абзацам вслух или конспектируем их же в свои тетради, а потом сдаем на проверку, я как-то недоумеваю: что я тут делаю?! Что я делаю тут? В ушах у меня шумит и колотит внутри барабан так, что больно ребрам. И мне хочется встать и сказать…

Ну позавчера я встала. На физике. Ничего не сказала. Просто ушла. Правда, вслед мне: «Куда? Как тебя…» Ему подсказали. «Бернадская, куда?» – он крикнул. Я буркнула через плечо: «Мне надо». И ушла. Конечно, выглядело это так, как будто я вообразила, что мне все можно. Именно так подумали одноклассники и вдруг… зауважали. Нормально? То есть утром Вика и Рена подошли ко мне, когда я вошла в класс. Знакомиться. Это был мой пятый день в школе. Ну познакомились, нормально все. Но я же ушла не потому, что мне все дозволено или хочу добиться внимания одноклассников. Я ушла потому, что уважаю и ценю свое время. И себя. Вот это я пыталась объяснить вип-группе нашего класса, мальчикам, девочкам и примкнувшему Хэттеру. О чем они там потом шептались, я не знаю, но вечером родителям позвонила классная и сказала, что если ваша дочь уважает себя, то пусть хоть немного уважает и учителя, и его труд, и больше не покидает класс без разрешения.

Какой труд? Чей труд? Дали бы повод, я бы так зауважала, ого! Я Ирочку, Оксаночку, Зину Иванивну обожаю, Пауля Францевича и Полину боготворю, даже Гору зауважала, она как-то без увлечения и особой любви, но честно делает свою работу. И справедливая. А за что мне уважать физика? За то, что, как мне кажется, могу параграф объяснить лучше, чем он?

Мне кажется, что наша классная назначена к нам вахтером или охранником. Она ничего другого не делает, только отмечает отсутствующих и следит, чтобы никто не ушел из школы раньше времени. Может, в этом и заключается ее работа?

С того самого дня я стала различать девочек. Стала узнавать мальчиков и уже пару раз разговаривала с Хэттером. На мой взгляд, он классный пацан. Потому что он читал «Сто лет одиночества» Маркеса. И мы перебрасываемся с ним цитатами оттуда, к удивлению одноклассников, которые его не понимают, а я понимаю. У нас с Хэттером сложились приятельские отношения и свой общий язык. Я принесла ему Сэлинджера почитать.

#spring #весна

Первые признаки весны – когда за окном вдруг распевается горлица:

– Кх-кх, умг-кху! Умг-гу-у-у! Гу-ум-мгу-у-у! Гум-мгу-у!

И ей вторит кавалер, мол, да-да, скоро весна, скоро-скоро. Дожили. Перезимовали. А Полина говорит, что первые признаки весны – когда ее кот, подперев лапой толстые щеки, садится на подоконник, тупит в окно в задумчивости, потом, точно как горлица, пробует голос, сначала тихо, хрипло, а потом принимается орать во все горло:

Пе-эснь моя-а-а лети-хит с мольбо-о-ою Ти-хи-хо в ча-ас ночно-о-ой. В ро-хощу ле-о-огкою стопо-о-ою Ты-и-и приди-хи, друг мо-о-ой.

Ну и правда, как прибегают под окна к Полине соперники ее кота! И все распеваются и поют про рощу.

И какое уж там «тихо в час ночной».

Ну и откликнется какая-нибудь киса. И будет разочарована. Даже если и выпустит Полина своего кота во двор, чего вообще не может случиться, потому что кот домашний и на улице никогда не был. И будет он, бедный, неистовствовать, скандалить, орать, кататься на ручке кухонной двери:

– Все кошки мира к моим стопам пусть припадут! Да, Полина Игоревна, да? – он всегда покричит-покричит, а потом бежит к Полине и заглядывает в лицо, правильно ли он все делает.

Агнешка говорит, между нами, что человеческие мужчины с необоснованными амбициями вот так примерно себя и ведут: горланят, бушуют и даже катаются на ручке двери…

Обожаю, когда они обе сидят у Агнии в комнате, чтобы свечечка, пасьянс, разговоры. Полина – о поэзии, о загадках планеты, о новых книгах. Агния – о море, о любви, о тайных обществах, о спиритизме…

При моем росте я делаюсь маленькая-маленькая и стараюсь слиться со стеной, замираю и дышу тихо-тихо, чтобы они меня не выгнали.

Чудные девочки они, Агния и Полина. Выгоняют меня, когда говорят обо мне. Ах, так?

Агнешка, а ты знаешь, что Полина вдруг зачастила к косметологу?!

#school

С уроков физкультуры уходить нельзя. Надо переодеваться в раздевалке и с моим ростом, скрючившись, сидеть на лавочке в спортзале. Читать нельзя. Нужно смотреть, как идет урок. Участвовать пассивно. Оказывается, три года тому назад погибла девочка из этого класса. На уроке физкультуры. Во время кросса. Просто у всех на глазах. Сказала, что ей плохо. Села на лавочку. Ее обливали водой. Стало лучше. Отправили на урок. Вызвали маму. Девочка пошла навстречу маме и упала ей на руки. Учителя физкультуры уволили. Потому что девочка не сдала справку о состоянии здоровья, а он не потребовал. С тех пор со всех собирают справки и никого никуда не отпускают с урока. В спортзал часто заглядывает школьный врач. Дима говорит, что раньше такого не было: бегали все, здоровые, потные… Дети сейчас слабенькие. И что надо закалять Мистера Гослина. И не кутайте его так!

Вчера получила задание. Дима заглянул ко мне в комнату. Позвал чай пить и разговаривать. А я ответила, что домашнее задание делаю. По какому предмету, спросил Дима. По физкультуре, я ответила, что реферат пишу. Да ладно, возмутился Дима, и на какую тему? «Роль ЗОЖ, здорового образа жизни, в воспитании подрастающего поколения». Потом оказалось, что я накатала учителю физры, который заочно оканчивает универ, курсовую работу. Он признался. Молодой парень. К учительницам младших классов клеится.

* * *

А в воскресенье ночью в школе случился пожар. Пожарные установили, что очаг возгорания (это нам уже на общешкольной линейке говорили) находился в лаборантской химкабинета. Ух как зажужжали старшеклассники. У девятых классов в пятницу планировались городские контрольные работы. А если точней, то у девятого «А», у них углубленное изучение естественных наук, биологии и химии, как у нас – английского. Красавица Вика пропела тихо своим нежным голоском:

– Кане-е-ешн, Синдерелла так курит, что, когда меня посылают за журналом в лаборантскую химкабинета, у меня волосы потом до вечера пахнут. Damn!

– Эх, кто-то позаботился об одноклассниках, – прошептала Рена.

Я спросила Вику, правда ли, что могли поджечь?! Вот так вот запросто ляпнуть, а гори она, эта школа, да и поджечь?

– Ага, – Вика ответила, – есть такая услуга. Я тебе человечка скажу, если тебе надо будет, только бесплатно он ничего не делает.

Я посмотрела вокруг. Хэттера нигде не было. Он сегодня вообще в школу не пришел. Представляю, как возбудилась классная. Сейчас побежит трезвонить его родителям, ябедничать и подозревать. В школе полиция и пожарная инспекция. Со специальными чемоданчиками. В перчатках резиновых. С фотокамерами. Ходят из класса в класс, опрашивают старшеклассников, вызывают к директору подозреваемых. На перемене Тимофей, глядя, как всем классом уводят куда-то девятый «А», комментирует: «Ищут пожарные, ищет милиция, ищут фотографы в нашей столице, ищут давно, но не могут найти парня какого-то лет… – И хором с Викой и Реной: – …семнадцати». И все ржут. О чем они? О ком они? Мне жаль Гору. У нее ужасные неприятности. Вплоть до увольнения. Мне ее очень жаль, и я не знаю, чем ей помочь. Я набралась смелости, подошла к ней и спросила, как меня учили давно, в прошлой жизни, в детстве: «Я могу вам помочь?» А у нее глаза бегают, щеки красные, руки в саже, голос срывается, вцепилась мне когтями в плечо, говорит:

– Можешь! Узнай, кто это сделал.

Меня затошнило.

#write_and_forget #напиши_и_забудь

Одна медсестра была в блоке, где я лежала, очень ответственная, знающая, дисциплинированная, но толстокожая, как животное медоед. Обязательно напишу про медоеда как-нибудь. Он замечательный, изобретательный и ужасный одновременно. Такой обаятельный преступник с отрицательной харизмой, как говорит Хэттер. Вот такая эта была медсестра. И крикливая, как касатка. Звук голоса раздвоенный, как будто шип, расщепленный на конце. И булькающий где-то на границе крика и тишины. Есть такой кит касатка, ужасно орет, как будто у него сотни голосовых связок. Она приходила всегда такая бодрая, свежая и спрашивала: «Ну как у вас дела?» И непосвященные ей признавались, мол, да вроде ничего, но температура повышенная или аппетита совсем нет, или обычная слабость, ну или еще что-то такое незначительное и не самое страшное, что с нами могло случиться… Ее, эту медсестру, так это взбадривало, она вскидывалась, как курица, и давай торжествующе квохтать: «О-о-о! Это опа-а-асно! Это не просто так, это надо…» – пугала, пугала, пока больные на ее глазах не впадали в панику. И у них температура подымалась еще выше, давление падало, сердце выскакивало от страха, начинало тошнить, да что ж это теперь будет. С одной стороны, она демонстрировала, как она ловко соображает, и кто тут вообще главный, и что вы все никто, и без нее в этом блоке никто ни в чем не разберется, а с другой стороны, она торжествовала, что имеет перед всеми нами, полудохлыми существами, преимущество, мол, вот она какая специалистка, крепкая, уверенная, румяная. А уж если делала укол или ставила капельницу, не сметь спрашивать, что это и зачем. Она из-за локтя смотрела уныло и спрашивала: «А вы что, врач?» Или, если была в хорошем настроении, говорила: «То, что прописали, то и колю». И только наша Кузя, маленькая, со стремительным острым животом, где ждал своего часа наш Мистер Гослин, однажды встала со стула, на котором все время сидела рядом со мной, и проговорила тихо-тихо, медленно-медленно, четко-четко:

– Анастасия! Прекратите, Анастасия. Вы, конечно, специалист высокого класса. Мы все – и больные, и их родители – уже давно поняли, кто у нас тут главный, а кто бесправный и голоса не имеет, – но вас, Анастасия, на километр нельзя подпускать к больным, потому что главное тут – жалость, милосердие, сочувствие, а не ваши так называемые энциклопедические знания, ваша уверенность и, простите, ваше вежливое хамство. Вам даже крокодила нельзя доверить с насморком. Потому что и крокодила жаль. Вы абсолютно бестактны, Анастасия!

Ну и правда. Робот, а не человек. Однажды она вытащила из холодильника мой препарат и, не дожидаясь, пока он согреется, поставила мне капельницу. Меня затрясло, заколотило, казалось, что моя кровь стала колючей, что с каждой каплей в вену я леденею и вот-вот придет момент, что я не смогу двигаться, что осколок зеркала злого тролля вот-вот подойдет к сердцу, я буду холодной, бессердечной, равнодушной, как Кай у Снежной королевы, как медсестра Анастасия, и даже не смогу двигаться, чтобы сложить из ледышек слово «вечность».

Именно такое вот холодное покалывание в спине, в затылке я ощутила, когда Гора попросила, да нет, потребовала, чтобы я назвала имя человека, который поджег ее кабинет. И что мне теперь делать, спросила я Кузю, весь класс знает, кто это сделал. Да и я догадываюсь, кто… Но есть же white lie, ложь во спасение. Во спасение этого человека. Кузя сказала, чтобы я успокоилась, что есть презумпция невиновности. А Полина добавила, что институт доносов еще не навсегда искоренен в нашей стране, потому что корни сорняка всегда очень цепкие и живучие. Поэтому некоторые считают донос на кого-то чуть ли не подвигом и свой опыт передают по наследству, а иногда и с молоком матери. И Кузя сказала, что, в конце концов, почему-то другим учителям не подожгли лаборантские и кабинеты… И что выяснить все поможет случай. Вон никому же не приходит в голову поджечь лабораторию Пауля Францевича. Так что мое дело учиться, дело Горы – учить.

Включи дурочку, – учила меня Кузя плохому, – и говори «не знаю».

Дима и Агния согласились. Полина кивнула, как бы тоже по умолчанию согласилась. Такое у нас семье единство воспитания.

#my_school

Мне очень не хочется писать о школе. На уроках – стыдно просто говорить – в основном песочный шорох. Хорошо хоть каждый день английский с Ирочкой. Но если вдруг ее нет по каким-то причинам и к нам приходит другая, это жесть. Мы тупо читаем текст по очереди или делаем упражнения из местного неинтересного унылого учебника. Биологичка вчера вдруг – «ахалтекийцы». Я подумала, что ослышалась, и переспросила, а не надо было. Теперь это слово написано на доске для глухих и особо талантливых, как объявила биологичка, и весь класс заржал. «Ахалтекийцы» – крупными печатными буквами. Дома я проверила. Ну конечно, «ахалтекинцы». И подумала, что вряд ли те, кто ржал, проверили тоже. Но поздно вечером получила эсэмэс от Хэттера. Он написал: «по ходу, ахалтекинцы. сорян, бернадская». Я ответила «а “сорян” это что?» – «ты с какой планеты, бернадская? сорян – это покорнейше прошу простить, сударыня. lol». Ну про lol я уже знаю, это что-то вроде смайлика. Означает «laughing out loud». Или просто «lots of laughs». Типа капец как смешно.

* * *

Лали очень переживает, что меня троллят в моем новом классе, что надо мной могут смеяться исподтишка. Но нет, на самом деле. Скорей, все равнодушны. Меня это устраивает. Только иногда, когда я силюсь отвечать на уроке, или когда у меня единственной окажется правильно сделанная задача по алгебре или еще что-то, тогда вдруг меня начинают разглядывать с видом: ой, кто это тут? Оказывается, кто-то тут есть? Но я стараюсь вести себя тихо и не высовываться. Маша и Владка говорят, что самое страшное – попасть на язык.

#семейка #it’s_my_family

Моя семья особенная… Miss Pauline, правда? Одним сочинением я не обойдусь. Так что домашнее задание – серия сочинений «Это наша семья».

Ну вот, например, Кузя. Наша героическая Кузя практически не имеет недостатков. Так считает Дима. Так считаем мы все. И мои новые подруги так думают. Они полюбили Кузю с первого взгляда, с ее первого слова. А когда узнали, что это она пишет тексты про женскую сексуальность, про как поймать в сети мужчину, какими духами пользоваться, как правильно носить чулки и правильно ухаживать за своим лицом, Кузя стала для них гуру в области обольщения и косметики. А Кузя такая юная и тощенькая, с хвостиком на затылке, выглядит как школьница, так что ее сложно называть Ксения Олеговна. И тетя Ксения – тоже смешно. Княжне Лали легче. Она зовет Кузю по-грузински традиционно: калбатони Ксения. А Маша, Лена и Владка поначалу звали Кузю «Эммм, слышьте, эммм?» – даже «Слышьте-слышьте, эммм?», пока Мистер Гослин не стал называть маму «Флыфти-флыфти», тогда Кузя им сказала: не учите ребенка плохому, зовите меня Ксенией, да и все. И девочки стали звать Кузеньку не Ксенией, а Ксюшей. Сразу.

Так вот, наша Кузя. Дима ее страшно любит. Когда она борется с нашим старым компьютером, возится и ворчит, когда она сосредоточенно колотит по клавишам, приговаривая концы придуманных фраз, Дима может просто сидеть, подперев щеку, смотреть на нее и любоваться. И у него становится лицо такое детское, трогательное и беззащитное. Ну кино, а не родители! Только у Кузи есть один недостаток. Она ложится в постель с холодными ногами и греет их о Диму. Димы много, и он горячий. Когда мы с Мистером Гослином слышим Димин визг из спальни, Мистер Гослин авторитетно заявляет: «Куфя нофки греет». Дима однажды разорился и купил Кузе электрическое одеяло. Теперь он заранее включает его и, когда Кузя ложится спать, быстро укутывает одеялом ее ножки тридцать пятого размера. Одеяло у нас зовут тоже Дима. Это наша семья.

* * *

А вот еще про семью.

Агния любит праздники. Особенно тщательно и обстоятельно она готовится ко Дню морского и речного флота. Мы в прошлой жизни как раз к этому дню приезжали к Агнии на каникулы, родители всегда подгадывали свой отпуск к первому воскресенью июля. Агнешка готовилась серьезно. Никаких тебе пошлых майонезов или селедок в пальто. К этому торжественному дню она приберегала баночку черной икры, запекала целиком индейку с разнообразными овощами, пекла торт «Анна Павлова» и накрывала «капитанский ужин». Эта ее неувядающая, всегда новая хрустящая льняная скатерть с вышивкой ручной работы! Салфетки в кольцах. (В мельхиоровых. Серебряные Агния продала, когда я первый раз попала в больницу.) Гости, а это были мы, Полина и еще несколько Агнешкиных подруг, обязательно наряжались в лучшее и по-всякому расфуфыривались. На полке старого, практически декоративного камина, рядом с фотографией красавца деда Миши в мундире с погонами, зажигались свечи. Мы пили только шампанское. Ну как мы… Последний раз я участвовала в таком празднике пять лет назад. И шампанское мне дали только лизнуть. Зато я хорошо помню, как Агния вышла к столу в ожерелье из бирманского жемчуга, отделанного золотом. (Которое, как выяснилось в процессе долгого расследования, она потом тоже продала с кучей, как она говорит, побрякушек и деньги переслала Диме.) Ожерелье из бирманского жемчуга дед подарил Агнии на серебряную свадьбу, не дожив до жемчужной.

Так вот. Агния выпивала пару глотков шампанского, ругала правительство словами «тюлькин флот», грозила пальцем куда-то в окно, заявляла заплетающимся языком, что сейчас это не жизнь, а «кессонка» (такая болезнь водолазов, когда кислорода не хватает), и тут же начинала швырять всякими словечками типа «такелаж», «галс» и «яшка», что значит «якорь». А потом принималась печалиться и говорить, что Дима и мы все – ее спасательный леер (это вроде такой трос, которым привязана спасательная шлюпка или типа того) и требовала принести ее Стасика. Стасик – я писала здесь уже, это граненый стакан у моряков. А я тогда, пять лет назад, разбила ее Стасика. И какой бы ни покупали ей стакан взамен, она говорила, что не такой. И вот, когда мы приехали навсегда, мы привезли ей того самого Стасика. Ну а потом, по ее сценарию праздника, она призывала хором петь песни моряков и Утесова, который был почти моряк. Про ту самую девушку из Нагасаки и «Халодныя волны вздымает лавиной широкое Черное море…», и «Раскинулось море широко…». И напоследок «Будь со мною строгой…». Тут она уже плакала и, как говорит Кузя, омывала свою печаль чистыми слезами.

Четыре года, пока я болела, День морского и речного флота никто не праздновал. Этим летом Агнешка собирается возобновить наш семейный праздник. Она уже разучивает с Мистером Гослином все свои любимые песни, потому что в этот раз она хочет пригласить Лали, Лилит и дядю Левона. Мы подсматриваем и растроганно изнемогаем от умиления, слыша, как Мистер Гослин, насупив мордочку, покачиваясь в ритм, старательно выводит: «Таварифь, я вахту не в филах фтаять – фкавал кочегар кочегару…» – особенно выразительно и громко проговаривая каждое слово: «Лекарфтво он дафт, ефли болен…»

Словом, как сказала Полина, мир рушится и сходит с ума, но надежду нам дает купина неопалимая в душе Агнии и праздник, который она с таким рвением, с такой душою готовит, – День морского и речного флота имени моего деда капитана Михаила Бернадского.

Это наша семья.

#its_our_family #семейка #miss_pauline

Полина – наша родная, а мы – ее родные. Дед и его первая жена Лиза в самое тяжелое для Полины время остались единственными ее друзьями, когда ее судили и отправили на поселение. Дед и Лиза слали Полине разрешенные посылки, писали ей подробные письма, смотрели за ее домом и сделали все возможное и невозможное, чтобы и дом, и все в доме до мелочей дождалось Полину, чтобы никто ничего не растащил и не разворовал. И когда она приехала, в ее доме было натоплено, пахло свежим, чистым, жилым и вкусной едой. Полинины родители были расстреляны во время войны в гетто. В Литве. Она была сирота, но сейчас у нее есть все мы. Когда взрослые собираются наконец в субботу и ужинают, и чуть выпивают, Полина быстро хмелеет и признается, что мы, Бернадские, ее счастье. А Кузя хмыкает: «сомнительное». Ну а Дима обнимает Полину за плечи и говорит: «Полинушка, это ты наше счастье». И Полина сбрасывает Димину руку со своего плеча, стучит пальцем по столу и заявляет, что Лизка и Мишка маленький – ее жизнь! И кричит, чтобы никто не смел ей перечить.

#it’s_our_family #семейка #агния_полина

Агния и Полина интересно предсказывают погоду. Высчитывается такая логическая цепочка: у Агнешки начинают болеть ноги, коты Полины становятся вялые и спят по углам, и даже не пристают к Валику. Это значит, скоро дождь и у Лизки упадет давление – так все говорят. Агния звонит Полине: Полэна, как твои коты? Спят, – отвечает Поля. Агния: А у меня ноги крутит. И они хором: Лизка! Давление! И независимо от того, где я нахожусь, у Полины или дома, волокут аппарат мерить мне давление. А в интернет заглянуть нашим дамам не то чтобы не приходит в голову, а просто они не верят в официальные прогнозы. Вообще не верят им всем. В Новый год мы сучили ногами от смеха, когда Агнешка и Полина пререкались с президентом, грубо, без обиняков, не соблюдая приличия. Он им с экрана одно, они ему – да-да! ага! – другое… И главное что: президент им с уважением «вы», «мой народ», «моя нация», а Полина и Агния цыкают зубами и президента на «ты», по имени без отчества, перебивают, возражают, критикуют, хулиганки такие. А производят впечатление культурных дам.

#лина_костенко

Зина Иванивна подарила сборник стихов, с одной стороны на украинском, с другой – перевод на русский. Стихи Лины Костенко. Я почитала, перечитала, опять перечитала и полезла в интернет на нее посмотреть, на эту Лину. Когда мне нравится книга, хочется посмотреть на автора и узнать, как и чем он живет или жил. Какие люди вокруг него. Какие он совершал поступки. Лина Костенко мало что похожа на нашу Агнию, такая же по-царски красивая, она еще такая же восхитительная как человек.

Такая естественная и тихая, чистая душой. Она не выворачивает губы и не скалится, не задирает нос, как новоиспеченные литераторши. Она скромная и даже стеснительная. Вот смотришь ее интервью, и видно, что она ничего не репетировала перед зеркалом, как и что она будет говорить. А честно отвечает, горюя или ликуя, сверкая своими детскими глазами. Какая редкость!

Почему я говорю так… Вот мы с Лали смотрели интервью одной сценаристки и драматургини. Лали говорила: она модная, она прекрасная, она лучшая в городе, давай посмотрим! Да. Она, такая нарядная, как картинка, улыбалась, подавала себя, водила уголками губ в стороны, как будто ей не хватало слов, задирала нос, рассказывала про свое «творчество». Офигенно отвратительное лицемерное слово «творчество». Еще хуже только «творческий путь». И вот когда сценаристке задали какой-то длинный, с подробностями, вопрос, она открыла рот. И так сидела. Типа улыбка. Распахнула рот, практически как у стоматолога. И почему-то было понятно, что где-то она слизала этот вот открытый рот и наклон головы. У кого-то это было красиво и непосредственно, а у нее – печальная пародия. Так хотелось прихлопнуть эту пасть, что я даже не слышала, что она там говорит. Я уверена, когда люди вот так гримасничают в эфире, это означает, что у них проблемы с чувством юмора и музыкальным слухом. Не знаю, каким образом, но это как-то взаимосвязано. Ну не будет у человека с чувством юмора рот гулять и плавать по всему лицу… Агнешка же глянула из-за наших с Лали спин и как припечатала:

– Фальшивая девка. Из портовых!

– Агнешка! – ахнули мы возмущенно.

– А что, что?! Вот претендует на аристократичность, а с чего бы это?! Нечего гримасничать не по делу! И нельзя строить из себя то, что ты не есть!

Мы с Лали переглянулись и одновременно скрестили пальцы: клянемся никогда не гримасничать и не строить из себя то, что мы не есть.

А Лина Костенко – богиня. Когда я читаю ее стихи, меня накрывает такое счастье, как будто она писала эти стихи только для меня. Для меня лично.

Вот встретились, и негде им присесть. А снег идет, такой бесшумный, чистый. И сумрак до плеча (темнеет в шесть…). И по дворам гоняют хоккеисты. Снег на скамье. Дорожки замело. На льду машин рискованные трюки. Часы бегут, как цифры на табло, И холодно. И он ей греет руки. И деревце сгибается в дугу. Печальное, но все-таки веселье. И застревает молодость в снегу Лошадками ребячьих каруселей.

(Перевод с украинского С. Соложенкиной.)

#mister_goslin

Мистер Гослин все-таки привык ходить в школу раннего развития. Учителя говорят, что он не столько учится, сколько им помогает. А с недавних пор там появился волонтер из American Peace Corps, с ним Мистер Гослин подружился, ездит в школу теперь с удовольствием. И очень часто, когда не очень хочет делать то, о чем его просят, авторитетно произносит:

– А вот мифтер Фтивен говорит: «You can take a horse to the water, but you cannot make him drink». (На полях: Ты можешь подвести коня к воде, но не можешь заставить его пить.)

И мы разводим руками растерянно. Не поспоришь с мистером Стивеном. И с Мистером Гослином тоже не поспоришь. Тем более Дима стал водить его на карате-до. Дядя Левон даже обиделся, почему Дима не повел Мистера Гослина на дзюдо, где все крутые пацики пацаны занимаются. Но поскольку Дима сам занимается карате-до и у него закалка самурая, он вежливо и деликатно объяснил дяде Левону, что придет час, наступит время и Мистер Гослин придет и на дзюдо. А сейчас пока пусть укрепляет характер на карате-до. Потому что это близко от дома. Водить его будут дамы – Агнешка, Кузя или я, поэтому пусть пока так. Мистер Гослин ходит на карате-до в тот клуб, где занимается Лали. И Мистер Гослин уже научился отвешивать поклон тренеру, поклон называется сенсей-нирей, и говорить «ос», что является вроде бы словом согласия. Или приветствия, я не совсем поняла. Лали подарила Мистеру Гослину свое первое кимоно карате-ги. Крышу сносит, какой он красивый в нем и уморительный, когда мотает босыми ножками в боковом ударе ногой йоко-гери. Короче, крутой он у нас каратека.

У Мистера Гослина фотографическая память. Он помнит все номера телефонов родителей, Агнешкин, Полины, даже Лали, даже своей учительницы в школе раннего развития Ксении Руслановны. Он сам звонит Ксении Руслановне, если надо ее о чем-то спросить или предупредить. Когда Мистер Гослин приходит в школу, его в гардеробе ждет прелестная девочка. Удивительно называют девочек в этом городе, я вроде где-то уже писала о том, что, скажем, лаборантка наша училась в центре «Синильга» по имени хозяйки этого центра. А прелестную девочку зовут Наина. Как у Пушкина в «Руслане и Людмиле». Дома мы зовем подружку Мистера Гослина Наина Киевна. Девочка Наина по утрам ждет Мистера Гослина и, стоит ему появиться, кидается его обнимать. Тот, в свою очередь, брезгливо морщится, он не любит навязанного физического контакта, но терпит, потому что знает, девочек обижать нехорошо. Недавно Наина Киевна сообщила, что уезжает навсегда, в большой город. Родители ее, которые живут в близлежащем селе, не хотят работать на земле, это очень тяжелая и неблагодарная работа. Они уезжают в большой город, там отец Наины Киевны уже повадился ставить автозаправки. Он мечтает отдать дочь к учителю по вокалу. Она будет петь, так он заявил, и осуществит все мечты и чаяния своих родителей. Он уже купил бедной девочке победу на конкурсе «Мини-мисс» и несколько телевизионных эфиров, где Наина Киевна, размалеваная, как петриковская ложка, неумело открывала ротик под умело смонтированную фонограмму. Ну не знаю, как там у них, на девочке эти вот выстроенные папой воздушные замки пока не сказались, она простая и веселая. Но папа ее уже ходит гоголем и «на больших деньгах», с достоинством, такой молодой еще, носит свой большой пивной живот и уже видит в своих грезах победу дочери на «Евровидении». Ну и вот, малышка пришла в последний раз в школу и принесла большой блокнот, так ей подсказали учителя, чтобы в этот блокнот дети нарисовали что-нибудь или написали добрые слова на память. Мистер Гослин, такой вежливый перец, сказал девочке, что будет скучать, написал большими буквами «звони», и честно записал ей в блокноте номер телефона Кфении Руфлановны. Хитрец.

#mister_goslin #holy_moley #вот_это_да

Мистер Гослин перестал шепелявить! Мы подарили ему гелиевый шарик в виде буквы S и большую упаковку его любимых конфет «Курага в шоколаде».

#подружки

Мои новые подружки… Как приятно это говорить и писать. Мои подружки. Подружки… Я до сих пор удивляюсь, что у меня есть Мистер Гослин, я часто повторяю «мой брат», у меня есть брат… не могу поверить своему счастью. Почти вот так и сейчас. Мои подружки… Нравится мне перекатывать эти слова во рту. Подружки.

Так вот, мои новые подружки часто бывают у нас, сплетничают с Агнией, хохочут над шутками Димы. Играют с Мистером Гослином и тихо обожают Кузю. Мне нравится, что они не спрашивают меня о выпавших из моей жизни годах и о причине всяких ограничений. Может быть, знают, хотя я абсолютно уверена, что источник информации – не Лали. А скорей учителя. Как я убедилась, никакой такой особой учительской этики там нет. Говорят иногда, что взбредет в голову. Как-то это все бессовестно. И если обычные поступки учителя, скажем, учительская лексика – «встань, я сказала, кому говорю, к кому я обращаюсь, к стенке или к тебе…» и тому подобное, меня не бесит, то личные оскорбления – это пробивает дырки в моем настроении и отношении к школе и учителям.

Я как-то видела, как учительница в группе продленного дня вытолкала маленького ученика из класса, скомкала какой-то листок и пихала ему в лицо. Мы как раз шли из спортзала через коридор младшей школы. Рена, Вика и я закричали: «Что вы делаете?!» Училка рявкнула нам: «Идите куда шли!» Она дергала мальчика за руку, как удочку, на конце которой находился весь мальчик, и приговаривала: «Будешь еще так? Будешь скакать? Будешь бегать по классу?!» Мальчишка сцепил зубы и угрюмо молчал. Но как только училка гавкнула, что завтра вызовет родителей, он заревел. Блин, не понимаю я этих пап и мам: родился у них мальчик. Они его нарядили в белую рубашечку и синий пиджачок, отправили в школу. А тут ему не дали даже набегаться после урока, сразу посадили делать домашнее задание. Сидит целый день скрюченный за партой, ему неинтересно, нудно, а может, и материала он не понимает, а спросить боится. Вот правда. Почему дети в школе боятся спрашивать? У нас на химии, физике тоже боятся задавать вопросы. Не принято задавать вопросы. Учитель в конце уроков даже не говорит, как Пауль Францевич: «Вопросы есть?» Странно. Боятся нарваться. «А я кому объясняла весь урок? А чем ты слушал?» И потом обязательно его же и спросит на следующем уроке. Как будто эта школа для учителей. А не для нас.

Девочки рассказывали, что в начальной школе у них была учительница, которая постоянно отчаянно кричала резким голосом. И все дети в их классе тоже стали кричать. После того как она выкрикнула: «Что сидите, как вши на морозе?» – дети понесли «вшей на морозе» домой, состоялось родительское собрание, и учительницу поменяли. Но, к сожалению, первая учительница успела расшатать нервные системы детей, как яичные желтки, и они оказались самым крикливым, самым трудным классом в школе.

И вот с этим мальчиком, которого вытащили за руку из класса и пихали ему в лицо смятой бумажкой, придерживая затылок рукой, чтобы он не мог увернуться, как с ним быть? Неужели его родители не понимают, что они – единственные люди в мире, кто может его защитить? Ну не знаю, не понимаю, почему мне это все видно и понятно, а родителям школьника – нет. Может быть, потому, что у меня в семье такое сокровище – Дима и Кузя? Агния и Полина? Мистер Гослин, супергерой, черепаха-ниндзя?

Ну вот, я начала эту запись с того, что девочки приходят ко мне в гости. Лали, Маша, Влада. Я тоже бываю в гостях у моих новых подружек. Недавно мы все втроем были у Владки. Ее бабушка посадила нас обедать и сказала просто замечательно: «насыпать борщ и поставить в него сметану». Мы так и сделали: насыпали. Поставили. Вкусно было, нет сил! Мы сидели компанией за столом и ели борщ, шмыгали носом, дули в ложку, потому что борщ был горячий, хохотали и «насыпали» себе добавки. Боюсь подумать, что я счастлива.

#школьные_годы_чу

Вообще, как мне кажется, подростки видят и чувствуют гораздо больше и острее, чем хотели бы взрослые. Ну например. У них была учительница… Ну такая… Она была из тех, как говорила Лалина подружка Маша, рептилий, которые реагируют на движение. И кидаются.

Невозможно было предугадать, по какому поводу она на тебя кинется. Абсолютная – простите, Полина Игоревна, – хищница. (Это подтвердили девочки, хорошие и воспитанные девочки, не то что я!) В классе была ученица, которая приезжала издалека, и все расписание этой девочки зависело от автобуса, придет – не придет, опоздает или нет. Она боялась войти в класс, если на первом уроке была рептилия. Когда эта ученица входила, рептилия смотрела на нее пристально, зрачок сужался, как у змеи, и она спрашивала: «Шо? Окорок ела?» И это вроде как добродушно, если она была в хорошем настроении. А если в плохом, несла по закоулочкам, как говорится… Шутка про окорок казалась рептилии ужасно смешной: девочка была дочерью фермера, который разводил свиней. Так она шутила, пока не довела девочку до невроза. Родители не выдержали, собрались, написали. Им ответили, мол, мы знаем, но заменить некем. И училка эта работает до сих пор. Хорошо, что в нашем классе ее нет и не будет. Она ведет уроки изобразительного искусства. Художница она.

#holidays #каникулы

Каникулы. Каникулы. Читаем дома Довлатова, Довлатова, Довлатова. Я ахнула, мол, сколько у него друзей и вообще, вокруг него столько людей. И так все странно. Дима сказал «ну-ну» и собрал мне книги его друзей и подруг. «Мой друг Довлатов», «Я и Довлатов», «Я спала с Довлатовым», «Я пил с Довлатовым», «Я предал Довлатова» или «Я создал писателя Сергея Довлатова».

Какой стыд! Похожа история с Серебряным веком. Мы с девочками читаем мемуары, где писатели и поэты Серебряного века сплетничают, пишут друг о друге. Картинки в основном сходятся, только у авторов разные глаза, поэтому где-то картинка яркая, где-то тусклая. Где-то добрая и благородная, где-то ядовитая и злая, как мне кажется, замешенная на зависти. Только о Цветаевой все пишут одинаково. Все пишут о ней одинаково. Что она – гений, но совершенно невыносимый человек…

* * *

Женщина, которая была когда-то близка с писателем Н., утверждала, что вообще его не любила, а просто лень было разбираться. Она опубликовала переписку с ним… Это вот только мне отсюда, с высоты «низкоты» своих лет видно, какая это низость и глупость публиковать личную переписку? Ну ладно, письма к нему… Но его письма, его! Когда его уже нет! Это что ж, все так делают? Спросила Агнию, спросила Кузю, зачем люди публикуют переписку с человеком, который уже не может согласиться или не согласиться, который уже не может себя защитить. Кузя ответила, что его письма – это уже достояние, это тоже часть литературы, что у него, у Н., есть потомки, они, наверное, разрешили.

Но Агния со мной согласилась. Она сказала: «Лизет права!»

И тогда я заявила Мистеру Гослину:

– Мистер Гослин! Ты же мой потомок! В смысле, ты – тот, кто останется после меня! И даже если я когда-нибудь буду писать тебе интересные письма, – а я буду! – не вздумай их публиковать, понял?!

Мистер Гослин меня обнял и сказал, что понял и ни за что не будет «бубликовать».

– А что, – Агния поддержала нас с Мистером Гослином, – ну, например, я писала письма, открывала человеку душу. А человек этот меня предает, еще когда мои следы не остыли и когда я еще несу в своей бессмертной душе легкость, чистоту откровений, добрых разговоров, совместных счастливых поступков и теплых искренних прощальных слов. И ведь мои откровения в этих письмах никому никогда не доставляли неприятностей или неудобств, а только добавляли миру любви и смеха, а он или она взяли и – на всеобщее посмешище и обсуждение…

Агния распалилась, ой, почувствовала я, что она не только о публикации писем после смерти, а и о сплетнях при жизни… И все – Кузя, Дима, Мистер Гослин – кинулись ее утешать и обнимать.

А я тихонько ушла к себе и попала глазами в одно-единственное письмо, где любимый писатель Н. написал, что плачет. «Все гангстеры слезливы», – так он написал.

И я почему-то заплакала. Наверное, я гангстер.

#run_down #выдохлась

Посмотрела новостную ленту из-за Диминого плеча. Большая группа нарядных каких-то позапрошловековых бородатых насупленных попов освящали боевую ракету. Не космическую, что тоже очень странно, а боевую. Гигантскую. Которая, если шваркнет в такой город, как наш, здесь никого и ничего не останется. Ты тоже это видишь? – хотела я спросить Диму, но промолчала. Слишком много наш Дима курит.

#bombshell #гром_среди_ясного_неба

Читали Мистеру Гослину «Тома Сойера». Веселая, умная и добрая книга. А между тем в семье у Клеменсов жил мальчик, который спал на кухне, на полу, готовил завтрак, носил воду, убирал. Мальчик был рабом. И для доброго чуткого гениального Марка Твена это было в порядке вещей. Как?! Говорить Мистеру Гослину сейчас? Или потом, когда он будет перечитывать, он поймет сам?

#the_last_of_the_mohicans #new_language

Вика пригласила меня на свой день рождения. Сначала в боулинг, потом в ресторан. В гостях были такие же одинаковые гордые нарядные красавицы и крутые одинаково стриженные, одинаково одетые, как манекены с одной витрины, пацики. Наконец я увидела того самого художника и музыканта, с которым встречается Вика. Встречается, если это можно так назвать, по его настоянию всего только раз в неделю. Обнаружилось, что Вика встречается с последним из могикан. Тем самым индейцем в дредах, который играл на летающей тарелке по имени ханг в торговом центре. У него какое-то космическое имя – Илай. На именинах он сидел отрешенный, иногда поднимал глаза и с недоумением разглядывал компанию. Именно с тем самым ощущением, которое часто накрывает меня: «Что я тут делаю!» Глаза у него желтые и прозрачные, как у марсиан Рэя Брэдбери. Когда ему было интересно или смешно, внутри в них загорались фонарики, и тогда глаза искрились и сияли. Интересно ему было один раз, когда я сказала про шампанское, что «второй раз их пью». И он ответил: «Ты с шампанским на “вы”?» И добавил: «Довлатов». И все вокруг услужливо закивали: «А-а-а…» И второй раз, когда Викин папа подал реплику невпопад: «Чехов – это глыба». Илай откинул голову и захохотал. А Вика обиделась. Они оба – Вика и могиканин – вышли из-за стола и ушли ссориться. Вика вернулась одна и сидела надутая, пока ее отец не преподнес ей большую коробку с подарками от семьи. И все стояли вокруг этой коробки и смотрели. Вика разорвала красивую упаковку, из коробки вылетели шары, потом из вороха серпантина Вика принялась доставать всякие коробочки и сумочки. Ни капли не смущаясь, Вика разворачивала пакеты: телефон, белье, духи… И все – известные дорогие бренды, дома мод и прочее… Мне стало обидно за трехтомник Довлатова, который принесла я, и набор настоящих испанских кастаньет, которые принес Викин бойфренд, архитектор и музыкант, последний из могикан Илай. Ну не знаю, возможно, его имя Илья. Но все зовут его Илай. Наверное, какие-то в этом понты…

Я ушла рано. Наутро позвонила Рена и спросила, зачем я так рано ушла, потом они пошли в клуб «Эгоист», там для именинницы тоже был сюрприз. Ей вывезли большой торт со свечами, а домой Вика уехала с клубным диджеем Марком. Марк – крутой. У него свой бизнес, поэтому все у Вики сложилось клево.

* * *

На Викин день рождения я надела платье, подаренное Полиной. И маленький браслет из бирманского жемчуга, чудом сохранившийся в почти пустой шкатулке Агнии.

– Это паль? – спросил Тима, Тимофей, друг Рены, трогая браслет на моем запястье.

– Конечно, «паль», – отозвалась Рена, брезгливо выгнув губы.

Я вообще не поняла, что они имели в виду, что такое «паль», и промолчала.

Оказывается «паль» – это новое словечко, означает «подделка». Лали потом просветила. Вай мэ, строят из себя знатоков, – прошипела Лали, – а не могут отличить подделку от шикарного бирманского жемчуга. Дашь браслетик сфотографироваться в инстаграм?

* * *

Все как заведенные фотографируются и так и сяк и выкладывают свои фотографии в инстаграм. И собирают «лойсы». Посмотреть фотографии нельзя, если ты не зарегистрирован. Ну, я смотрела у Лали в телефоне. То ли это какое-то новое течение. То ли искусство, то ли, что скорей всего, дикая глупость, массовое помешательство. Все, ну абсолютно все вытягивают губы как утки. Даже Лали этим грешит, мол, у нее губы узкие. А хочется, чтобы полные… Фотографируются в полный рост, иногда – только лицо или только глаз, только ушко с серьгой, только руку с браслетом на запястье или колечками на пальцах. И еду, и кофе в кофейне, и пирожные… Вот Лали хочет сфотографировать кофе с пирожным на столике в кофейне и рядом свою руку в бирманском браслете. Ну смех!

А есть в инстаграме фотографии просто ужасные. Полуобнаженные, не очень привлекательные внешне девушки с такими вот гримасами «губы уточкой» и позой «секси» на фоне ковра с оленями, русалками или тиграми. Это даже не кич, это глупость и бедность. Калбатони Лилит возразила, что так выглядит не бедность. Так выглядит убогость. Сейчас бедность выглядит по-другому, – сказала Лилит, – это фотографии людей средних лет на фоне книжных полок со старыми собраниями сочинений из подписки журнала «Огонёк».

* * *

Они говорят: «го ко мне быстро!» – это значит «go», иди ко мне быстро. Они говорят «подик» – подъезд и «варик» – вариант. Они говорят «по дэхе», и это означает «чуть-чуть». Они говорят «бугурт», что означает что-то такое вроде злости, раздражения, ну определенное состояние гнева, в общем. И еще они говорят «вдуплить», «догнать», значит, понять.

Я отстала на сто лет.

#gossips #сплетницы #сплетни #«сплетница»

Агнии не нравится, что ко мне стали приезжать Вика и Рена. Именно приезжать. То их привозит Викин Марк, то бойфренд Рены Тима. Отец Тимофея владеет всеми фитнес-центрами в городе. Бассейны плавательные и так далее. Тима страшно накачанный, рельефный, по-рекламному красивый. Не очень (как бы помягче) рассудительный, но очень добрый. Бурчит что-то Рене ласковое. А Рена истерит, визжит и командует. Тима только умиляется и все делает, что Рена прикажет.

Агния ворчит: «Повадились». Ну и правда, у Вики-Рены никогда не складывалось с Лали, Машей, Леной и Владкой. Вика-Рена и раньше пытались наладить отношения, но Лали с компанией такой дружбы избегали. Как-то случилось, что на днях все девочки собрались у нас в саду. Ели клубнику, молчали сумрачно и переглядывались. Пережидали, кто кого пересидит. Машкин лабрадор Ричи водил бровями и с недоумением поглядывал на Вику-Рену, мол, какого черта они пришли, нам без них было веселей. А маленькая собачка Тосечка скулила, подвывала, приговаривала, что очень хочет домой, Вика все время лезла ее гладить и трепать. Тосечке такая фамильярность не нравилась. Мои девочки – Лали, Маша, Лена, Владка – сидели скучные. Но Вика и Рена, как будто и не понимали, что у нас с ними не складывается, призывая нас участвовать, бурно обсуждали страницу «ВКонтакте» под названием «Сплетница», которую ведет анонимная администратор, судя по безграмотности, школьница. Судя по содержанию, ученица нашей школы. Она собирает сплетни обо всех ярких личностях из старших классов. В частности, там как раз и мусолилась тема Вики. Мол, Вика рассталась с музыкантом Илаем и стала встречаться с диджеем Марком. И еще. Как говорят дикторы на ТВ, цитирую: «В школе в десятом “Б” появилась страная новенькая. Переехала с другова города. Учиха сказала по ходу ие батю пиривели в больницу сюда делать какии-то апараты. Страниц в инете нету. Зовут Бернацкая Лиза. Корчит из себя шо вобше. Наверно модель или спортцменка. На физру не ходит. Точно знач спорцменка. Сильно высокая, худая, стришка кароткая на сантиметр. Вообшем очень никрасивая, ниженсвеная, сильно гордая. Она со своим класом не водитца. Пролезла в кампанию к Лалки Лашхии. Ставь лойс если тебе панравилось».

Лашхия – это фамилия семьи Лали. К слову, фамилия не склоняется.

Я прямо ахнула!

Оказывается, под новостью обо мне – сотни лайков. Вот же делать людям нечего летом.

– Ты расстроилась? – об этом меня спросили все. И Лали, и Маша, и Лена, и Владка. И Вика-Рена спросили, но смотрели в лицо с большим интересом, не отрываясь, в упор: ну как, расстроилась? Сильно?

– Мы знаем, кто это пишет. Это Кубра, – принялась успокаивать меня Вика. – Только она такая безграмотная. Она ведь еще в седьмом классе ни читать, ни писать толком не умела. Ее тянули из класса в класс, надеялись, что она не сдаст ДПА в девятом, а она сдала на минимум. Вообще не очень понятно, как она попала в десятый. Она же не шарит вообще ни в чем. Что-то там с семьей. Папаша ее, такой же двоечник в прошлом, в какую-то партию пошел и сейчас везде флагами мотает, скандалит и лозунги кричит. А, слушай. Слушай! Ее как-то спросили, а что такое «колобок». Знаешь, что она ответила? Нет, она сначала думала, кряхтела, сопела, а потом сказала: «Растение». Не расстраивайтся! – так меня уговаривали все девочки.

Я даже удивилась. Я расстроилась? Вот сейчас, в саду, где надо мной гудит шмель, на столе глиняная глубокая тарелка с клубникой, теплой от солнца, а из дому слышен голос Мистера Гослина, он вместе с Агнией поет: «Будь со мною строгой, будь со мною нежной…» Я расстраиваюсь? Из-за чужой мне дурочки, которая пишет «вообшем»? Gordon Bennett! Меня радует даже то, что обо мне вообще говорят и пишут как об обычной нормальной живой девочке! Я счастлива! Но этого я никому не скажу. Пусть думают что хотят.

#лашхия #кодорское_ущелье #павел_мороз

#its_our_family #это_наша_семья

Полина прочла последние записи и сказала, что я перестала думать и чувствовать, когда пишу о школе. Излагаю факты, детали, и все.

Это школа на меня так действует. В школе этому учат. Так учат в школе. Учат в школе, учат в школе. Учат в шко-ле! Не анализировать, не думать, не искать информацию и ее обрабатывать, а просто излагать факты или зубрить наизусть. Ну ладно. Я ничего не смогу изменить.

Давно хочу записать то, что рассказывал нам дядя Левон, но не могу. Который раз я начинаю и вырываю страницу.

Как они тут у нас оказались и почему. Они ведь очень весело жили в Сухуми, дядя Левон и Лилит, ходили в одну школу. Лилит говорит, что дядя Левон всю свою юность простоял в их саду, под окном ее комнаты. Папа Лилит – он был уважаемый в городе учитель – гонял Левона, кричал ему, чтобы Левон имел совесть и не позорил девочку из порядочной семьи. Но дядя Левон был настойчивый и всех и вся перестоял там, под окном Лилит. И он Диме хвастался, что на их с Лилит свадьбе у его невесты была самая тонкая талия в Абхазии.

Папу Лилит, уважаемого в городе учителя, потом убили. А мама Лилит погибла в самолете, в котором хотели увезти детей от войны. Самолет сбили. И дети погибли. Там, в том самолете, вместе с бабушкой был мальчик Серафим, старший брат Лали. Ему тогда было только шесть лет. Господи, бедная Лилит, бедный дядя Левон! Лали говорит, что, наверное, она бы и не родилась, если бы Серафим остался жив. Мальчик Серафим, старший брат Лали как будто уступил ей в жизни свое место.

Эти люди, которые убивали, тоже чьи-то дети, чьи-то сыновья, они кто были? Какие они? Косматые, с клыками и грязью под ногтями? Они что ели на завтрак? Сырое кровавое мясо? Их не носили на руках по ночам в детстве, когда они болели? Им не пели колыбельных? Они не плакали, когда им делали прививку? Они росли без родителей и голодали? Их подвергали насилию еще маленьких? Их где-то собирали сразу после рождения и делали из них беспощадных убийц? Ну не может же быть в цивилизованной современной стране столько молодых парней, из которых можно было бы составить армию бандитов, садистов, насильников, головорезов, готовых, не раздумывая и не колеблясь ни секунды, поднять руку на ребенка, женщину или старика.

Это же какой-то мрак! С одной стороны есть разрушители, рожденные уничтожать. Кажется, их очень-очень много. А с другой стороны в мире есть люди-строители. Они совершают чудеса и подвиги ради человечества. При этом скромны и не мнят себя царями мира. Их мало, но они есть и благодаря им Бог, наверное, думает, что еще не все так безнадежно и хоть за что-то можно уважать это неудавшееся человечество.

…Страшно писать дальше. Ну потом как было. Там, в Абхазии, стало очень небезопасно. И эта мгновенная гибель Серафима и его бабушки… Какой ужас, какой страшный незабываемый ужас. Как так? Не длительная болезнь, не борьба за жизнь. Миг. Вот они обнимаются на прощанье, мальчик черноволосый и белокожий. Яркие веснухи. Красный рот. Зубки кривые, одни уже растут, другие, молочные, только выпали. Стоит такой. Сонный. Живой. И через минуту его нет. Просто нет. Как же это можно? Это же должен быть конец жизни всех. Просто солнце должно погаснуть. Ну как?!

Но с ними, с дядей Левоном и Лилит, были старики: прабабушка и прадедушка. Дядя Левон, сильный человек, только седой стал тогда совсем, он сказал, что надо собираться и уходить. И повел семью в горы. Лилит говорила, что нет, никуда не хочет бежать и жить не хочет, зачем ей, а дядя Левон сказал, Лилит, ты моя жизнь, Лилит, ты мой воздух, Лилит, дай мне дышать, детка моя. Он рассказывал так Диме нашему. А Дима – нам. И дядя Левон взял ее под коленки и понес на руках. Он же сильный был тогда, да и сейчас, он же мастер спорта по дзюдо, наш дядя Левон. Еще пошли с ними прабабушка и прадедушка. Прабабушка замерзла в Кодорском ущелье. Она ослабела от голода, уснула и не проснулась. С перевала их забрали вертолетчики. Вместе со многими и многими, кто бежал от войны и еще оставался на перевале живой. Вертолетчика, который рисковал, чтобы набрать высоту, бросал вертолет в ущелье и оттуда поднимал перегруженный в небо с разреженным воздухом, летел под постоянными обстрелами и днем и ночью, звали Павел Мороз. Такой ангел семьи Лашхия – крепкий боровичок, круглолицый, русоволосый, щеки с ямочками. Хоть и без крыльев ангел, но зато с винтом. Тоже чей-то сын.

Лашхия – наши дорогие друзья. Наши кровные друзья. Они наши «ахлобели» – самые-самые близкие люди.

У нас здесь нет больше грузинских семей. Агния и Полина говорят, что есть у нас в городе армянские семьи, которые переселились к нам, когда в Спитаке и Ленинакане случилась ужасная катастрофа – землетрясение. Также есть люди из Таджикистана и Узбекистана. Недавно переехали сюда семьи с маленькими детьми с Восточной Украины, где идет война. Все эти семьи – беженцы и приехали сюда не от хорошей жизни. Но все обрели здесь покой и друзей. Они все из разных мест, но как-то стараются держаться вместе. Их объединяет совсем не национальность, не кровь, а общая судьба. Мы с Димой, Кузей и Мистером Гослином тоже беженцы. Мы бежали сюда от моей болезни, от вороватых соседей. Мы бежали сюда к Агнии и Полине. Мы теперь все ахлобели: Бернадские, Полина с ее кошками и все-все Лашхия.

Недавно Дато Лашхия сказал:

– Я бы за тобой приударил, Лиза, у тебя такие глаза яркие, как драгоценные камешки, шея длинная у тебя и ступня узкая. И вторая ступня узкая тоже. Ты высокая. Ты нашу Лали любишь. И родителей наших. А еще ты так легко и бесшумно ходишь. И не говоришь лишних слов. Но мы же с тобой родня. Я не могу на тебе жениться, слушай, ты мне сестра, Лиза. Мы с братьями теперь и тебя должны сопровождать повсюду, чтобы тебя не обидели. Ты скажи. Если тебя будут обижать, мы им покажем. Скажешь, сестра? Да?

И тяжело вздохнул.

(На полях: Дато Лашхия, тоже учится в архитектурном колледже, где Илай, Дато очень талантливый художник. Он сделал Мистеру Гослину из бумаги и картона идеальные, просто как настоящие доспехи рыцаря.)

#holidays #как_я_провела_мои_летние_каникулы

У моих одноклассников летняя практика. Я от нее освобождена, но мне нужно догонять класс, потому что по некоторым предметам мне выставили условные оценки за год. Зато все предметы, которые я еще не освоила, страшно интересные: астрономия, зарубежная литература, право. Меня насильно выдергивают из-за письменного стола, чтобы я вышла и погуляла. Говорят: «Лиза! Вон Дато пришел спросить, или никто тебя не обижает. Выйди и успокой парня». Или: «Девочки приехали в гости. Выходи». Ну я выхожу, конечно. В саду хорошо. У меня есть знакомый шмель Варений. В честь нашего доктора. Наш доктор Варений Алексеевич очень похож на шмеля. Плотненький, гудит и не кусает. Полетает над деревянным столом, проинспектирует, как у нас и что, и летит по делам шмелиным. Варений.

Мне очень и очень интересно учиться. И на моей тумбочке у кровати – гигантская стопка книг. Агния боится, что я дышу книжной пылью, и время от времени складывает в морозилку то весь Серебряный век во главе с Ниной Берберовой, то Довлатова и книги его друзей, то Александра Сергеевича, старое академическое издание, которое том за томом я беру у Полины, то Лермонтова Мишеньку… Я хочу его так называть. Он ведь молодой совсем был – ровесник доктора Натана. Молодой и гениальный. Мишенька Лермонтов.

Ко мне часто приезжает Хэттер на своем мопеде. Он попросил помочь ему с английской грамматикой. У Хэттера очень беглая речь, потому что он играет в игры онлайн с немцами, поляками, голландцами, еще с кем-то… Они все общаются онлайн на английском. А еще он играет на бирже в интернете и зарабатывает деньги. Только просил никому об этом не говорить, а то дойдет до его отца и будет Хэттеру капец.

На днях мы сидели в саду, и я объясняла ему Perfect. Спрашиваю:

– В каких случаях мы употребляем Present Perfect Continuous?

– Когда хочется плакать, – ответил Хэттер.

– Почему? – я так удивилась, что циничный Хэттер вдруг заговорил о слезах. Он же суровый, крепкий орех, с чего бы это ему плакать, откуда такой романтизм.

– Действие, которое началось в прошлом и продолжается в настоящем, – ужасное состояние. Вот человек горюет, горюет, плакать нельзя. Тогда он употребляет в речи Present Perfect Continuous. Например, I have been giving way to moods and a lot of things have been getting on my nerves. (На полях: Я поддаюсь настроению, и многое действует мне на нервы.)

Полина сказала, что так писать – не совсем правильно, лучше сказать это в Present Simple, но суть характера изложена ясно. Короче, Хэттер – тоже moody. Как и я.

* * *

Продолжаю учить химию. Гора вдруг стала мягче и добрей. Горпина Димитровна, так ее зовут. И больше Горой я звать ее не буду. Вчера она варила варенье из малины у себя в саду и заставила меня пить молоко с белым пышным сдобным хлебом и малиновыми пенками. Ну как заставила, угощала. А я не смела отказаться от удивления. Она сказала, что внуки заняты делами, они взрослые, к ней не заезжают, а малиновые пенки специально придуманы Богом для детей. Это такая вселенская традиция. И если где-то на планете варится малиновое варенье, то вокруг должны быть дети и клянчить пенки.

– А покажите ваши фотографии, где вы невеста… – набралась я смелости и попросила.

Горпина Димитровна уставилась на меня в упор, и ее лицо куда-то поползло, прямо как маска, вниз, уголки губ, уголки глаз… Я струхнула. Но она вдруг резко встала, ушла в дом и принесла голубенький с цветочками альбом. И в этом альбоме были фотографии ее свадьбы. Она там полненькая, но такая красивая, потому что счастливая. Нежный цветок трепетный, кудряшки на лбу. В крепко сжатом кулаке держит маленький невестин букет. А на голове венок из белых цветов и фата. Жених – молодой, худющий, в негнущемся, будто картонном пиджаке. Оба очень взволнованные, влюбленные друг в друга, глаза шалые. За руки держатся. Сияют.

– Какие вы тут счастливые… А невеста хорошенькая! Веселая! – Мне казалось, что я только подумала это, оказывается, ляпнула вслух.

Горпина Димитровна кивнула:

– Да. Очень была счастливая. Он живой из Афганистана вернулся. Только хромал. А так красивый смотри какой!

Я ответила, что да, красивый. А он и правда такой милый, чубчик солдатский разделен на проборчик посредине и аккуратно зализан, зуб золотой сияет в улыбке.

Когда я уходила, Горпина Димитровна сказала:

– До свидания, – и добавила, – Лиза.

Раньше она никак меня не называла. А в школе говорила: «Бернадская».

* * *

Очень жарко. На речку меня не пускают. Перепады температур: воздух горячий, река горная холодная. Нельзя. Мои обещания, что я не буду купаться, в расчет не принимаются.

– Будешь, будешь, – Агния. – Надо быть совершеннейшим дураком, чтобы не купаться в такую жару. Поэтому сиди дома.

В доме прохладно. Хожу в теплых носках, а если ложусь, даже укрываюсь одеялом. Читаю, читаю, читаю. По вечерам приезжает Хэттер, девочки из моего класса. С моими – Лали, Маша, Лена и Владка – мы созваниваемся и встречаемся отдельно.

Еще там какие-то ребята звонят, пишут эсэмэс… Я не отвечаю.

«Не мысля гордый свет забавить, Вниманье дружбы возлюбя, Хотел бы я тебе представить Залог достойнее тебя…»

Ну, такое…

* * *

Я и так уже не употребляю наших подростковых словечек. Ни здесь, в дневнике, ни в реале, среди друзей. Вика-Рена мне говорят, что ты, Лиза, не строй из себя герцогиню. Разговариваешь как на приеме и морщишься, когда мы что-то говорим не то или не так. Но назад дороги нет, я отвыкла. И потом, Полина очень следит за моей речью. Видимо, готовит меня в Институт благородных девиц. (На полях: Уже поздно. В Институт международных отношений.) Но у нас главная цель – Мистер Гослин. Он должен говорить грамотно.

Полина говорит мне: Лиза, следи за своей речью. Ничто так не выдает девушку, как речь. Ты можешь надеть самый изысканный наряд, но как только ты откроешь рот и ляпнешь: «Кто шляпу спер, тот и тетку укокошил!» – все с тобой будет ясно.

* * *

Мы все уже привыкли, что здесь, в нашем маленьком городе, люди по старинке могут забежать или заехать к нам без звонка. Так своих друзей и знакомых приучила сначала Агния, потом и мы тоже. К нам легко на огонек приходят и приезжают разные люди, например, недавно к Агнии приехал из-за реки старый ее знакомый гуцул дед Васыль, травник и мольфар. Он как пригонит своих овец с летнего выпаса домой, как соберет весь урожай, так наряжается в красивое, вышитое все, надевает шляпу в цветах по околышку и верхом на коне прямиком к Агнии свататься. Перед выходом из хаты он «хыльнет» чуточку для храбрости, всегда приезжает не с пустыми руками, привозит мед, травы, цветы, брынзу. Ну и просит у Агнии разрешения за ней приударить, а там, чем дидько не шутит, и пожениться. Говорит так: «Пані Агниє, вкотре знов приїхав до вас, хотів би з вами побратисе, як ви дивитисе, чи може мы бы жили удвох у моїй хаті на горі і пасли б худобу?»

Агния хохочет.

«Я вам заре так заспіваю, – продолжает дед Васыль, – шо ви в мене геть закохаєтесе. Але тіко не можу злізти з коня, бо важкувато. То пісню вам співатиму верхи».

И так привстает на стременах, шляпу снимает, яркий, как клумба, красиво отводит руку с шляпой в сторону и поет про Довбуша: «Гаєм-гаєм зелененьким ходить Довбуш молоденький…»

Мы все терпеливо слушаем песню про Довбуша, она очень длинная, дед Васыль поет ее скороговоркой минут десять в быстром темпе. Мы с Мистером Гослином выносим старой конячке хлеб и сахар. Деда Васыля зовут к столу, но он как приклеенный сидит верхом и оттуда еще с нами всеми разговаривает. Потом оттуда же кланяется, надевает шляпу, разворачивает коня и медленно уезжает. Так красиво идет лошадка, помахивая хвостом. И дед Васыль сидит ровненько, покачиваясь плавно, держит спину изо всех сил. Знает, что мы, а главное, пани Агния, смотрим ему вслед. И на прощанье он грозится опять приехать на днях к Агнии, чтобы вновь «висловити їй свої слова симпатії, поваги та благоговіння». Вот поэт! Недаром же Полина цитирует кого-то: «Провинций нет, расписан Бог по лицам…»

Агния печально улыбается и закуривает, слышал бы капитан Бернадский, щеголеватый и элегантный, настоящий мужчина, который ее баловал и наряжал, ценил ее и ласково звал Птичкой Нежной, что предлагает ей на старости лет вместе с рукой и сердцем отчаянный и пьющий всадник дед Васыль – вдвоем пасти худобу.

Мистер Гослин считает деда Васыля кентавром, потому что еще ни разу не видел, чтобы тот шагал пешком. Наверное, дед Васыль думает, что верхом на коне он выглядит величественней. А может, росточку в нем маловато, вот он и не хочет позориться. Зато Мистер Гослин гордится знакомством, всем в школе раннего развития сообщил, что у него есть знакомый кентавр. Что это гуцульский дедушка-конь. В красивой шляпе. Ему не верят. Он огорчается.

#как_я_провела_лето #гости #its_my_family

К Агнии забегают ее подруги. К Кузе приходит Лилит и прибегают все мои подружки. К Диме – его коллеги с новой работы и дядя Левон с сыновьями. К Мистеру Гослину приходят все. По крайней мере, он так считает, что все, кто приходит, – это к нему. Он, как радушный хозяин, всех приглашает садиться, распоряжается подать чаю или кофе гостям и заводит светскую беседу о прочитанном или услышанном. Иногда для наших гостей неожиданно, но нам привычно. Мы не ограничиваем Мистера Гослина в выборе книг. Сейчас он читает «Тайны анатомии» Кэрола Доннера и беззастенчиво показывает на гостях, где у них внутри что расположено и как работает. Словом, гости торчат у нас по вечерам, а выходные дни – хоть и целый день.

Вчера Хэттер приехал. По бокам его мопеда, как на ослике Насреддина, были приторочены корзины. А сзади, чуть ли не на колесе, примостился кто-то, обхватив руками Хэттера за живот. Я вообще очень волнуюсь, когда вижу длинные пальцы. Ну нравятся мне длинные нервные пальцы. Просто с ума схожу. Объяснить не могу. Кто это там, – я думала, – кто же, кто же, кто же, кто же! И Хэттер припарковал мопед рядом с нашей калиткой, возился там с ключом, с корзинами, разговаривал с кем-то, а потом они оба вошли, и я увидела: Хэттер привез последнего из могикан. И у меня холодок побежал в плечах, локтях, к ладоням. С чего бы это. Был выходной. Двадцать четвертое августа. День независимости. Дома были все наши. И все были в саду. Дима дремал в гамаке. Агния, Полина и Мистер Гослин играли в лото. Но не бочонками с цифрами, а карточками с картинками и буквами. Кузя сидела в доме и кропала статью для журнала. Илай и Хэттер церемонно вплыли во двор, неся корзины на головах.

– Маменька моя велели передать, – заявил Хэттер и поставил корзины с персиками на траву.

– С чего это?

Я ужасно возмущаюсь, когда вот так. Ну чего это? То есть маменька Хэттера где-то разнюхала, что в классе, где учится ее сынок, появилась девочка, больная, ах бедная, бедная…

– Просто так, – растерялся Хэттер. – Маменька всем персики дарит. А тебе так с удовольствием. Ты же тоже со мной английским занимаешься просто так.

– А это – вам, – раскланивался Илай перед дамами и, вовремя сообразив, разделил громадный букет роз на два – Агнии и Полине. Он очень обрадовался, когда увидел Полину у нас. Кто ее у нас в городе не знает!

– How are you doing, Полинигревна? – неловко и мило поклонился он Полине. И так смешно, по-детски поправляет свои дреды, чтобы на глаза не падали.

– Evening, – разулыбалась Полина, – рада тебя видеть, Илюша! Как ты? Где ты?

А я думала, что они такие молодцы: естественные и неловкие, ехали сюда, навьюченные, не постеснялись никого совсем. Эти двое присели к столу и принялись подсказывать Мистеру Гослину. Агния и Полина сердились на них, все смеялись. После игры затеялся разговор. Илай и Хэттер принялись показывать, как, выворачивая шею и кокетливо глядя из-под ресниц, фотографируются девочки-подростки «ВКонтакте». На гогот подтянулись Дима и Кузя. Незаметно стемнело. Почти ничего не помню из того, что было, что говорили Илай и Хэттер, помню настроение. Легкое какое-то, новое. И что свечи зажгли от комаров. Помню, что Хэттер кинулся помогать мне накрывать чай с горячими бутербродами, пирожками, вареньем, фруктами, а потом Кузе – убирать со стола. А Мистер Гослин сидел у меня на коленях и незаметно уснул. И Дима понес его в кровать. А еще Илай говорил, как хорошо быть маленьким. Уснул где попало, а проснулся в своей пижаме, в своей кровати, в своем доме. А когда просыпаешься там, где уснул, – все, ты уже взрослый. Завтра, продолжил он, приду и скажу Мистеру Гослину, пусть не торопится взрослеть и как хорошо быть маленьким. Можно я приду завтра к Мистеру Гослину? – спросил Илай. Я промолчала. А Кузя ответила:

– Приходи, приходи, Илья.

#somewhere_over_the_rainbow

#где_то_за_радугой #планета_по_имени_корова

Я люблю город моего детства, в котором мы сейчас живем. Город нашей Агнии. Теперь наш город. Город, который помнит, как в субботу и воскресенье по вечерам мой дед, капитан дальнего плавания, прогуливал нарядную Агнию. Они чинно шли по аллее парка и встречали таких же нарядных знакомых, кланялись, останавливались поговорить о пустяках…

Тут люди не знают, что такое пустырь или промзона. Любое пустое место немедленно засаживается деревьями, кустами, цветами и кукурузой. Здесь просто культ кукурузы. Агния говорит, что кукуруза спасла людей этого города от смерти во время голодомора. Люди мололи кукурузные зерна на муку, варили мамалыгу, кормили детей и выжили. И спасли будущее. И город.

Вчера Хэттер и могиканин предложили мне поехать с ними в село к бабушке Илая. К моему удивлению, Кузя согласилась меня отпустить. Немного ворчала Агния, но Полина ее горячо переубедила, мол, полезно, подышать, погулять. Велели в речку не лезть, водку не пить, верней наоборот, сначала про водку, потом про в речку. А-ха-ха-ха!

Мы ехали в автобусе втроем. Сели сзади, я посередке, мальчишки по бокам. Смешили меня всю дорогу. Хэттер рассказывал, что у них есть ассистент кафедры, который считает себя киноартистом. И на вопрос, где же он снимался, тот ответил, что в рекламе. Играл роль остеохондроза. Я бы так ехала и ехала. Далеко-далеко. Чтобы мы хохотали, чтобы мы играли словами, а люди чтобы выходили, заходили, садились впереди нас, угощали нас огурцами, спрашивали Илая: «До бабусі їдеш, Іллай?»

Когда автобус остановился, Илай и Хэттер вышли первыми и подали мне руки с двух сторон. Вот этого точно никогда в моей жизни не было. Никогда. Чтобы не больную на руках, как доктор Слава, чтобы не по лестнице вели слабую осторожно, как Дима и Кузя, а чтобы так лихо и весело с двух сторон с поклонами… Как особу королевских кровей… Ах ты Боже мой милосердный, запомнить бы это все навсегда!

Ну и вот. Теперь я точно знаю, что такое Божий мир и где прячется время: я чувствовала, что оно тут замерло и свернулось, как кот в коровнике у бабушки Лиды, который иногда выбирался поваляться на солнце, забирался на дерево, оттуда лениво смотрел вокруг – на луг, на поле с кукурузой, на проселочную дорогу. Илай, взрослый самостоятельный загадочный могиканин, называет бабушку – «бабуся». Я вся из-ми-ми-мишкалась от этого слова. Не слащавое и не сюсюкательное – детское, привычное. Илай даже и не подумал, что надо сказать «бабушка» при мне. Побежал к калитке первый – бабусь, бабусь, я с друзьями приехал! (С друзьями!) А она такая загорелая и совсем без морщин. Гладкие щечки. Поцеловала Илая много раз, звонко. Схватила его голову и вертела его по-всякому, и куда попала, то и поцеловала. Ухо, нос, макушку, щеки много раз. И Хэттера тоже чмокнула. А Хэттер ее руку давай целовать. Она как засмеется и шлепнула Хэттера по спине полотенцем. Я подошла, думала, она руку мне протянет, а она и меня давай целовать. И Хэттер ей тоже: «Бабуся, бабуся, это Лиза».

Она сказала: Лиза, пойдем, тебе покажу один секрет. А вы, – она мальчикам, – перетрусите траву, а сухое сено – под навес. Там действительно ковром лежала трава, сушилась на солнце. И чтобы она не «вспотела», – так Хэттер объяснил, – надо было ее переворачивать. Чтобы сделалось сено. Илай и Хэттер похватали вилы и принялись переворачивать траву. А мы с Бабусей пошли в коровник. А там, в жаркой темноте, рядом с коровой лежал новорожденный теленок. Корова сказала: умо-о-о! Басом сочным. Умо-о! Задышала громко. Раздула ноздри. Замотала головой, переступила с ноги на ногу. Теленок поднялся и стоял на дрожащих тонких ножках. Ничо-ничо, – ответила Бабуся корове, – видишь, Лиза приехала. Хорошая девочка, подружка нашего Илая. Корова, как будто поняла, перевела взгляд на меня, шумно втянула воздух, сказала «ум-м-мо-о-о!» и стала меня рассматривать, с интересом, но с тревогой. Так ли мне можно верить, как говорит Бабуся? Я даже смутилась, чуть в реверансе не присела, хотелось оправдать Бабусины слова про меня. Что я хорошая и «ум-м-мо-ум-м-мо». А корова такая могучая стоит, крепкая, ночью родила малыша… У нее на боках – континенты белым; моря и океаны – черным. Острова. А мой Остров Нелепых Людей, где я смотритель, – я его узнала сразу – на лбу. В форме буквы М. Перед коровой в деревянном ящике подсохшая трава и в ведре свежая вода. Корова опускала туда морду, и с ее губ сочно сливались большие капли.

А потом Корова и Бабуся разрешили мне потрогать теленка. Лобик. Ухо. Бочок. Он поднял на меня голову, посмотрел, а кто это тут. А это была я, Лиза. Очарованная и околдованная этим обычным для других и волшебным для меня путешествием, этим счастливым днем, этим милым теленком. Теленок фыркнул: то ли выразил недовольство, то ли чихнул, но корова заволновалась, затопала, замотала длинным хвостом туда-сюда, хлясть по своему боку, а ну уходите отсюда, а ну уходите. Не трогайте моего ребенка. И как, – я спросила, еще сидя на корточках рядом с теленком, – как с ним будет? Страшно меня это вдруг забеспокоило. Прямо сердце заколотилось и заболели ребра. Что ж это будет с теленком? Я глянула на корову как будто в зеркало – у нее тоже было такое же озабоченное выражение лица: «что же это будет с теленком?» Она коснулась губами теленкиной спины и потом моей руки.

– Не бойся, – ответила Бабуся. То ли мне, то ли корове. – Это телочка. Оставлю ее за коровку, пока у меня силы есть.

Не знаю, что значит «оставить за коровку», но за то, что теленка никто не продаст, не сожрет, – можно быть спокойной. Я же, дура такая, сидела на соломе и обнимала теленка. А корова слюнявила губами мою голову и жевала мою бандану, что доктор Натан мне подарил, красную. Перепутала, наверное, где теленок, а где я.

А потом, когда мы все вошли в дом, Бабуся сказала не галдеть, не шуметь и не хлопать дверями. Мы сидели в прохладной комнате, на домотканом ковре, черном с красными и зелеными розами, и лениво переговаривались. Мы лежали на животах на ковре, как на пляже. Хэттер, Илай и я. От волос Илая пахло свежим и чистым. Как будто то ли арбузом, то ли тюльпаном, то ли снегом. А Бабуся пекла хлеб. Почему я не взяла с собой Мистера Гослина?!

Я рассказывала ему про корову, что ее зовут Марианна. Это очень модное имя сейчас среди домашних животных. И про безымянного теленка. И еще рассказала, что, оказывается, имя Илай – это не понты. А так Илая, еще маленького, звала Бабуся. Родители назвали его Ильей. Илья. А бабушка, она румынка, стала звать его Илай. Так ей было удобнее и милее.

#midsummer

Целый день проторчала у Полины. Мы с Кузей пришли ей помогать. Надо было поменять занавески и почистить все углы. Полина ждет гостей. И такая партизанка, молчит. Хотя что утаишь в нашей семейке? Агния, конечно, раскололась. Но потом предупредила нас, типа, скажите, что Агния говорит во сне. И громко. Почти кричит. А вы подслушивали. В субботу вечером Полина прочтет эту запись и все поймет, мол, Агния орала во сне, что к Полине прилетает Тони Матоски. Но будет уже поздно. Потому что гость прилетает завтра. Дима едет в аэропорт его встречать. Мы с Мистером Гослином хотели тоже, но у меня одиннадцатый класс, мне пропускать нельзя. А у Мистера Гослина уроки в школе раннего развития. И он там невзначай, как он говорит, влюбился в девочку-эльфа, потому что, как заметил наш наблюдательный мальчик, у девочки ушки с острыми верхними уголками и совсем без мочек. Чтобы заинтересовать девочку-эльфа собой, он во время обеда рассказал ей обстоятельно и в подробностях, из чего состоит человеческая пищеварительная система. Девочка сначала замерла, перестала есть и спросила:

– И у меня тоже есть прямая кишка?

– Конечно, – авторитетно парировал Мистер Гослин, закусывая свой рассказ любимой куриной котлеткой в мягкой ржаной булочке, специально испеченной Агнией всем нам на завтрак. И хоть девочка расстроилась, замотала головой – не-е-ет!!! у меня нет прямой кишки! – покраснела, взвыла, распахнула рот, а из него стали вываливаться куски бутерброда эльфу на бархатное платьице, – очарование от этого в глазах Мистера Гослина она не потеряла, а даже наоборот, ее стало жалко, что она не знает анатомии человека. А жалость, как известно, составная любви.

Кароч, Полина рано утром пришла к нам мерить давление, взволнованная, такая по-европейски красивая, не по-нашему элегантная и моложавая! – в новом платье, волосы серебристые в прическе, любая королева рыдает в углу, нефиг нечего ей на троне делать. (Простите, miss Pauline, нефиг – это от восторга!) Кузя очень кстати подарила Полине вишневый клатч. Зачем, Ксенечка? – Полина стеснялась. Но у Полины платье, то самое, что она купила весной, когда меня в школу собирали всем миром, с вишневой отделкой и туфельки цвета пудры. А Ксенечка не стала хитрить, а честно – что клатч, подаренный журналом, где она работает, ей ни к чему (она – мать драконов, г-г-г! – тоже подсела на «Игру престолов») и ей удобней таскать матерчатые мешки с надписями. Типа «Got milk?» – «Не забыл купить молоко?» Короче, драконов в аэропорт не взяли, Дима повез только Полину. И потом приехал домой в расстроенных чувствах, потому что невозможно было на них смотреть на обоих… Все отворачивались и обходили их. Потому что в их встрече было столько горя, столько потерянных лет, надежд, событий… Они кинулись друг к другу, как маленькие дети. И Полина тут же потеряла свою элегантность, была неловкая, трогательная. И он, минуту назад такой джентльмен хоть куда, превратился в дрожащего мятого печального старичка… Он сполз на колени, а Полина его гладила по плешивой голове, как маленького. И оба плакали. И Дима всхлипывал, когда рассказывал. И я сейчас плачу. Может, начать курить? Чтобы не плакать?

* * *

#till_the_end_of_time #до_скончания_времен

Сейчас расскажу очень важное. Такое важное, которое касается любого из нас. Такое, что не меняется с приходом новой моды, новой эпохи, рождением новых людей… Оно навсегда и будет всегда, до скончания времен.

А как было. В воскресенье у нас в саду назначили званый поздний завтрак. Полина пришла со своим Тони. Оба сияющие, похожие друг на друга, как близнецы. И жесты, и улыбки, и покачивание головой. И когда слушали, прикладывали кулачки к губам. Там смешно – сидят рядышком, и у обоих кулачок у губ с выдвинутым вверх согнутым указательным пальцем. Милые какие.

И вот когда мы с Мистером Гослином надели фартуки (Мистер Гослин в фартуке! Умора! Красавчик! Ми-ми-ми!) и давай разносить всем гостям Агнешкин фирменный яблочный тарт с мороженым, Тони встал и объявил, что хочет сделать заявление. Он достал из кармана коробочку, открыл ее, руки трясутся, мы все замерли, и Тони сказал, обращаясь к Полине:

– Baby, will you mаrry me?

Мы ахнули. Мистер Гослин прямо на одной ножке остановился с перемазанной мордочкой, моя крошка, что это делается и почему все молчат, и что это звенит в воздухе неуловимое и дивное… Полина смутилась. И замялась. И пожала плечами. И сказала, что зачем так торжественно. И еще что-то сказала. Но мы почему-то не услышали, как будто нам уши заложило. Мы только видели, как эти двое шевелят губами друг напротив друга. И Тони тоже смутился, расстроился, положил коробочку на стол и сел. И опустил голову на сомкнутые ладони. И тогда вдруг, как будто прорезался звук, мы услышали, как Полина ему сказала «поздно». И что у нее – она махнула головой на нас с Мистером Гослином – вот, внуки. И что она хочет быть с нами рядом. А мы с Мистером Гослином заголосили, что не надо рядом, что мы будем общаться по скайпу. И выходите замуж за Тони, miss Pauline. Да? Да?! – Мистер Гослин стоял рядом с Полин, весь в шоколадном мороженом, взял ее руки в свои, испачкал ее платье и дергал ее, и заглядывал ей в лицо, и захлюпал носом, и спрашивал:

– Правда же? Правда, ты поженишься на Тони, Полиночка, правда же?

Полина, нас не стесняясь, взяла двумя руками лицо Тони, обцеловала его всего-всего, положила его голову к себе на плечо и гладила, гладила, гладила… И пообещала, что они все обсудят дома. И через какое-то время они пошли домой. А мы все стояли у открытой калитки, смотрели им вслед. Только Мистер Гослин крикнул:

– Тони! Don’t give up!

Это я его научила, подсказала ему, чтобы он так крикнул, чтобы Тони не сдавался. А Тони завел руку за спину и показал Мистеру Гослину знак «ОК», мол, постараюсь.

Полина не оглянулась.

#yellow_blue_bus

Тони сказал интересную вещь. Когда англичанин учит выражение на русском или украинском «я люблю вас», он запоминает на английском слова «yellow blue bus», «желто-синий автобус».

И вот ты говоришь кому-то «я люблю вас», а на самом деле это всего лишь желто-синий автобус. Или наоборот. Говоришь кому-то «желто-синий автобус», а на самом деле признаешься кому-то в любви.

#sad #в_печали

Тони приходил прощаться. Он протянул мне в подарок книгу и сказал: это тебе, Лизбет. Это книга about a man of great compassion, о человеке великого сострадания. Книга эта об Альберте Швейцере.

Тони уезжает. Мы все печальны. Он очень хороший. Полина ехать с ним не хочет. Говорит, пусть Тони будет цумадои. В Японии цумадои – это приходящий муж. В нашем случае – приезжающий.

Мы ничего не спрашивали. Полина ничего не рассказывала. Мы не знаем, был ли Тони женат, есть ли у него дети. Но нас всех, думаю, и Полину, смущает только то, что Тони не стал разыскивать ее сразу. Не пытался ее увидеть и хотя бы проститься по-человечески. Ведь Полина была его официальной невестой. Он еще тогда, в Лондоне, подарил ей, молодой и прекрасной, кольцо на engagement, которое у нее отобрали вместе со всеми личными вещами. А потом не вернули. Часы вернули, блокноты, даже карандаши и сумочку, а колечко пропало. Наверное, кому-то оно приносит сейчас горькое счастье. Счастье в любви и труде на сломанной судьбе двоих, на Полининых слезах…

Словом, Полина осталась. И на вопрос Мистера Гослина, почему ты не поехала, она отшутилась: «А куда же я от тебя денусь? Ты ведь должен выучить английский язык, доктор Гослин?»

А на самом деле, я думаю, Полина не могла свыкнуться с мыслью, не могла понять, почему, ну почему Тони, который любил ее – как он говорил и писал – больше жизни, испугался КГБ. Нет, она его простила. Но забыть не могла. Поняла. Но забыть не могла.

Мне же кажется, что я понимаю его. Потому что недавно прочла книгу Оруэлла «1984».

* * *

Вечером Полина с Димой вернулись из аэропорта, Полина осталась у нас выпить чаю. Было совсем поздно, мы с Мистером Гослином уже прочли главу из Туве Янссон о том, что мужчине ничего не нужно, кроме шляпы, курительной трубки, губной гармошки и верных товарищей. Мистер Гослин сказал, что зимой напишет Санте в холодильник, чтобы ему подарили курительную трубку и губную гармошку на Рождество, остальное у него уже есть. То есть шляпа и верные товарищи. Я держала в руке ладошку Мистера Гослина и ждала, когда он уснет покрепче, и слышала, как Полина и Агния шептались в гостиной. Агния спросила:

– И все-таки?

(Какие они верные подруги – понимают друг друга просто по вопросительной интонации.)

Полина молчала минуту, вздохнула и ответила:

– Попытка отстоять оставшиеся дни…

Потом еще помолчала и добавила:

– Это не я, это…

А кто, я не услышала. Так и уснула озадаченная. Как все сложно, как же все сложно в этих отношениях между любящими людьми, слишком сложно, чтобы понять.

(На полях: Шарль Бодлер.)

#the_man_of_great_compassion

Читаю и перевожу подаренную Тони книгу. Альберт Швейцер разрабатывал принцип абсолютной универсальной этики. Уважение к любой форме человеческой жизни. Ehrfurcht – это больше, чем просто уважение. Это пиетет, преклонение, почтение, благоговение. Благоговение перед жизнью есть основной принцип морали и настоящего гуманизма.

* * *

Альберт Швейцер не верил в то, что один человек может полностью познать другого. Это ужасная самоуверенность и глупость. Даже если человек живет бок о бок с другим человеком много лет. Он говорит, что люди бредут рядом в полумраке и не могут разглядеть черты ближнего…

* * *

А. Ш. говорит, что влезать в чужую душу – неправомерно. Я тоже думаю, что нельзя лезть к человеку в его душу, в его тайны и мысли, если тот не хочет делиться. Он пишет: «Человек не должен вторгаться в чужую личность. И открываться должен в той степени, в которой это свойственно для него». И потом пишет: «И пусть другие судят обо мне как хотят».

* * *

А. Ш. – лауреат Нобелевской премии. Удостоен как борец за мир.

* * *

Об А. Ш. пишут, что он человек сильной этической воли. И что важно, он – человек мысли. Которая всегда неотделима от дела.

* * *

Господи, как же правильно! Спасибо, Тони, за такое открытие. Швейцер призывает человечество к… состраданию! К состраданию! И сострадание должно быть активно. И еще он говорил, что нет героев действия, есть герои самоотречения. Сам он был героем действия, а действие уже диктовало ему самоотречение.

Он говорит, что сочувствие к другому человеку – это потребность, вызывающая мгновенные моральные реакции.

* * *

С кем, с кем бы мне об этом поговорить?.. Пойду, помолчу и подумаю. Потом позвоню Лали. Потом пойду к Полине.

* * *

Альберт Швейцер призывал к терпимости: национальной и религиозной.

Как будто он живет сейчас. Нет, на самом деле он должен жить всегда.

* * *

Он говорит, что недоверие к друзьям – вершина бесчестья.

* * *

А. Ш. о внутренней собственной правде: «Набраться смелости – не бояться людского мнения, если речь идет о моем внутреннем убеждении».

* * *

А. Ш.: «Биологически в человеке заложены этические реакции».

Пауль Францевич тоже говорит, что человек рождается с чувством справедливости, заложенным природой. Богом. Думаю, у многих этические реакции со временем тормозятся и исчезают. Откуда-то берется нетерпимость, узость взглядов. Как молочные зубы – так выпадает из сознания человека все врожденное.

* * *

Альберт Швейцер – праведник мира. У него повышенная чувствительность к правде, к красоте, он испытывает глубокое сочувствие к любому одушевленному существу.

По моему мнению, Альберт Швейцер – один из немногих инструментов Бога. Когда я думаю об Альберте Швейцере и о его миссионерстве, в моей голове звучит «Аллегретто» из Седьмой симфонии Бетховена. Сначала альты… Потом нежные скрипки. Нервно, благородно, трагично, возвышенно… Божественно.

#лашхия

Пришла к Лали. А ее прадедушка сидел у дома, курил трубку и так счастливо щурился на солнце. Я ему сказала:

– Доброе утро, дедушка.

– Здравствуй, Лиза, – сказал прадедушка Лали. – Смотри какой красивый, – он показал рукой на подвязанный виноград, а там гроздья, тугие, тяжелые, виноградины матовые, косточки просвечивают, золотистые, как будто полные медом.

Дедушка сказал: «Ничего нет лучше обыкновенной жизни».

Я тоже так считаю. Но не сказала ему ничего, потому что у них не принято перебивать старших даже тогда, когда они молчат.

#the_last_of_mohicans

На днях мы с Лали и, конечно, в сопровождении Дато ездили в торговый центр купить белый лифчик и послушать, как играет Илай. Мне кажется, он нас так и не увидел. Он, прикрыв глаза, бил и водил пальцами по своему хангу. Тот как живой откликался и рождал космические мелодии. Вокруг Илая собралась толпа, молча слушали и клали деньги в небольшой круглый футляр. А у меня по плечам и спине опять побежал холодок, как будто я чего-то не успеваю и надо срочно что-то делать. Мне было так приятно смотреть на Илая, что даже немного тошнило.

Дато возмущался на обратном пути: «Что за музыка, плавает в воздухе. Испарится и никаких воспоминаний не оставит. Мне нравится музыка, когда ты ее слушаешь, потом идешь и поешь себе: ти-ри-ди. Ти-ри-ди. Ти-ри-ри, рай-рай-ра… А тут что споешь по дороге домой? Совсем от этой музыки пустая голова. Никакой земной опоры нет у нее». Дато – будущий архитектор, он понимает толк в прочности и опоре. А по мне, музыка не обязательно должна оставаться мелодией в голове. Она может оставаться энергией в теле, в душе, она может преображаться в слова и картины. И холодок в локтях. И растерянность. И легкость в ногах. Что-то вот такое у меня…

Мне очень многое нравится. Даже то, чего Дато не замечает и проходит мимо. Мне нравится все, с самого утра до позднего вечера. Только иногда что-то или кто-то вызывает досаду. А так – все замечательно. Я скучаю по доктору Натану. Мы говорим по скайпу и с ним, и с доктором Славой, а доктор Варений Алексеевич говорит нам с Мистером Гослином – мамочко.

И вот – я услышала ханг, космическую музыку. Поразительная штука эта музыка, эта жизнь, эти люди, этот Илай, эта я…

#school

Из хорошего. Наладились отношения в классе. Все спокойно. Все думают только о выпускных государственных тестах и о будущем. Я приятельствую с девочками Викой-Реной. Хэттер совсем мой друг и друг нашей семьи, как мне кажется. Ну и с другими ребятами все нормально. Даже с Кубриной-сплетницей. Она взялась за голову и каждое утро списывает у меня домашку, просто уже учить-то некогда, а иногда я просто фотографирую все и отсылаю ей в личку в «ВК», поэтому она стала как-то добрей, мягче, сняла с губ, носа и ушей свой многочисленный пирсинг и стала бегать по утрам. Тимофей повадился мне звонить поздно вечером и спрашивать «шо по матимоше». Человеку семнадцать лет, а он говорит «матимоша», то есть математика. Я спрашиваю, по алгебре или по геометрии? А он в ответ: «Шо делаешь?»

Кузя сказала, что скоро отстанет. Так в школе бывает, кто новенький, за тем и волочатся. Просто потому что интересно, что за человек. Чтобы узнать поближе. Но Тима не отставал. Пару раз я дала телефон Диме, и он ответил Тимофею, что я уже сплю. Тима еще звонил, звонил, в школе на перемене подходил, спрашивал: «Бернадская, чо ты морозишься?» А Рена дулась на меня. Детский сад вообще. Тима странный и смешной. Отец подвозит его в школу на очень крутой красивой машине, называется крузак. Но останавливается не доезжая до школы. Тима выходит, буркает что-то себе за спину, захлопывает дверцу, идет, типа он пешком в школу пришел. А машина сзади тихонько тянется, отец наблюдает, как Тима идет. И весь класс знает и наблюдает в бинокль из окон класса, как Тимин папа сопровождает Тиму. Иногда в плохую погоду Тима едет на своей маленькой яркой машинке. Пару раз спрашивал, подвезти ли меня. Глупо все.

Девочки взволнованно обсуждают наряды для выпускного вечера и решают, кто с каким мальчиком будет танцевать выпускной вальс и пойдет под руку по городу. Хэттер заявил мне еще в августе:

– Бернадская, мы идем с тобой в паре на выпускной. И этот… как его… Будем плясать с тобой. Чо там надо плясать? Вальс? О, вальс с тобой сбацаем. И это… Ты, Лизок, главное каблуки не надевай, а то ты и так шпала… И сама выиграешь, удобно будет по городу шляться и танцевать, и мне сделаешь одолжение, мы с тобой будем одного роста. А хошь, я шляпу надену на выпускной, хошь? Котелок, а?

Ну я начинаю хохотать, а Хэттер, мол, ну это на тот случай, если меня не отчислят до конца года. Родителей уже собирали в школе, они забронировали аренду ресторана для выпускного бала, и каждый месяц родители сдают деньги по частям председателю родительского комитета. Там какая-то фантастическая сумма, которая включает в себя традиционные подарки школе, дирекции, учителям, классному руководителю, первой учительнице, аренду ресторана, службу в церкви, какие-то ленты с надписями, шарики и голуби. Голуби! Голуби зачем?! Дима хватается за голову. Я честно и спокойно обещаю, что не пойду на выпускной, мне это не нужно, не интересно, особенно если надо обязательно платье и туфли на каблуках, и прическа, и макияж, и второе платье для ресторана. Это же все буэ-э-э! И весь день выпускники валандаются по городу в этих своих длинных нарядах, стоят под солнцем на площади, потом тащутся строем в церковь, потом в школу на торжественную церемонию, и там вручают, вручают, вручают… И речи, речи, речи! От имени дирекции, от имени родителей, от имени, от имени… Потом ресторан. И там сидеть. И потом еще что-то… Ой, нет.

Но Кузя и Дима считают, что это очень надо, я должна, чтобы запомнить, чтобы были фотографии. Потому что это тоже часть нашей победы. Что мы все пойдем на церемонию, нарядимся все – и Агния, и Дима с Кузей, и Мистер Гослин, и Полина – мы пойдем меня провожать во взрослую жизнь, а фотографии пошлем доктору Натану в Штаты, доктору Славе и доктору Варению Алексеевичу в город аптек. И Тони тоже пошлем фотографию нашей семьи. Пусть приезжает побыстрее. Мы помним, как Полина в его присутствии расцвела….

#dr_nathan

Дорогой доктор Натан,

знаете, как мои одноклассники говорят про любовь? Лув. Противно, а? Когда они в вайбере пишут друг другу записки или передают школьные задания – у нас группа есть нашего класса в вайбере, – всегда заканчивают словом «лув». Я долгое время вообще не знала, что это за лув такой. Деревня же. Меня однажды спросили одноклассники: тебя чо, замораживали на сто лет, а вчера разморозили? Или ты притворяешься? Типа образ держишь такой?

А девочку, над которой все смеются, называют «лолка». Представляете? Вот где интоксикация! Вот где тошнит. И еще слово «сорян», то есть «sorry». Полина смеется, что еще полгода назад я так говорила. Не помню. Я так говорила, доктор Натан? А я вообще что-то говорила? Мне кажется, полгода назад я только родилась, когда мы переехали сюда, к Агнешке.

Это я тяну время…

Я собрала вас… Верней, я к вам пишу, чтобы сообщить приятнейшее известие. Хочу объявить вам, доктор Натан, что вы свободны от обязательств. Мне понравился один мальчик, доктор Натан. Раньше я писала «пацик». Но «пацик» – это не про него. Не то чтобы он лучше вас, доктор Натан. Кто может вообще сравниться с вами, вы только покажите пальцем или подбородком кивните, или намекните. Кто? Доктор Слава? Так у него есть жена любимая Оля. Он сам когда-то говорил, что «на свете счастья нет, но есть покой и Оля». И потом, доктор Слава замкнутый, он не такой общительный, он боялся со мной дружить, как вы, и не приходил ко мне в костюме Деда Мороза дарить дурацкие песочные часы. Доктор Варений Алексеевич? Он – само благородство. И для нас с Мистером Гослином он как волшебник Оле Лукойе.

Скажите. А правда же врачи, даже если и очень тянет, стараются не дружить с такими пациентами, как мы? Правда? Вы – мой герой, доктор Натан.

Так вот, про моего нового друга. Он почти мой ровесник, он мне понятный. Хоть и загадочный. Правда, мы видимся не очень часто. Зато он пригласил меня в село и познакомил со своей бабушкой, коровой и теленком. Мне в нем понравилось, доктор Натан, что он не стеснялся своей бабушки, говорил при мне ей «бабуся», не стеснялся сельского двора и обычного сельского дома, и коровы, и теленка, и загребал траву и делал из нее сено, хоть сам очень продвинутый, много читает и подрабатывает: играет в торговом центре на ханге. Это такой инструмент, похожий на летающую тарелку, который издает космические звуки. Так что, дорогой доктор Натан, давайте, влюбляйтесь побыстрей в какую-нибудь хорошенькую лаборантку, теряйте голову, пишите ей стихи, мечтайте о ней день и ночь и пойте песню «Love me, darling…», когда идете через парк в свою лабораторию. А то время пройдет, вы будете старенький, а у таких людей, как вы, обязательно должны быть наследники. Ах да, и не забывайте обо мне. Обо всех нас, доктор Натан.

Встретимся в скайпе. Звоните, доктор Натан, когда свободны. Мы все ждем. Целую Беллу Михайловну. А вас не смею.

Ваша Лиза

#its_a_date #это_свидание

Вчера Илай предложил мне встретиться в воскресенье.

Он сначала позвонил. Я увидела его номер и ходила вокруг телефона, и боялась ответить. Я думала, а что я ему скажу?! Мы никогда не говорили по телефону. Номер его я списала у Полины. На всякий случай. Чтобы у меня был. Телефон звонил, звонил. Потом опять звонил. Я решилась и тихо сказала: «Але». Илай сказал низким красивым баритоном: «Привет, Лиза. Это Илай».

Я такая:

– А-а-а, да? Привет…

А он:

– Еле выпросил твой номер телефона у Хэттера. Запиши мой к себе в телефон.

– Ладно, запишу, – говорю ему, а сама уже сто лет назад записала.

Вот я тут это все рассказываю подробно почему? Почему мне важно, что он сказал и как? И что разыскал Хэттера, выпросил мой номер телефона. То есть он про меня думал. Про меня! Я с ума схожу и совсем не понимаю, что это со мной творится. Кто-то чужой, не родители, не Агния и Полина, не мои доктора, не мой братик, а чужой парень обо мне подумал и добыл номер моего телефона.

И потом он сказал, так просто и легко:

– Давай встретимся в воскресенье и пойдем в «Стрим-лайн».

Блин. Мне никто никогда не говорил такое: «Давай встретимся в воскресенье». Низким хрипловатым голосом. Я, конечно, изобретательна и умна, что говорить. Я спросила: «А зачем?»

Ну вот зачем предлагают встретиться и куда-нибудь пойти? Потому что в компании с этим человеком хорошо, весело, так ведь? Или потому что человек просто нравится?

Я спросила:

– А зачем?

Илай ответил:

– Н-ну-у, я вообще-то не думал. Ну, например, потому, что с тобой интересно. Ты смешная. И ты какая-то с изюминкой…

– Как булка, – ответила я.

Я же тут уже писала, что я изобретательна и умна, ага.

Нет, он говорил не противно, не слащаво и не пафосно, как наша завучиха по воспитанию первого сентября… Как там поется, «грусть всегда соседствует с любовью», а пафос – с глупостью. Как же меня продирает мороз, когда пафосно или слащаво. Кожей чувствую. Позвоночником.

Такое вот случилось. Илай сказал, что в городе открылось новое молодежное пространство «Стрим-лайн», где есть залы, чтобы посидеть с компьютером и поработать в компании. Вроде как ты один и делаешь работу и вроде как не один, вокруг такие же, как ты, люди – тоже делают работу на своем ноутбуке. Или пишут письма. Или посты. Или рекламу. Или боты сидят, кому-нибудь гадости в фейсбуке шлют. Тролли всякие тыркают клавиатуру. Хотя нет, я читала, что те сидят в определенных местах и сдают свои пакостные комменты по счету. У них план. А тут сидят ребята, в наушниках или без. И каждый занят своим. А все равно получается, что вместе. Там еще есть кофейня и ресторанчики, есть концертные и выставочные залы. И даже подиумы для демонстрации коллекций одежды. Вроде бы ничего такого ведь. Можно и пойти. И это не свидание, раз приглашают днем. На свидание ведь приглашают только вечером? Короче, я не знала, что и думать. Меня ужасно колотило. Я испугалась и переживала. Как я буду разговаривать, что надену, и как себя вести, что говорить. И расстроилась вообще. Но Дима сказал, что, если мне будет некомфортно, я в любой момент могу уйти. Позвонить Диме, он меня заберет откуда надо. Ну я перезвонила Илаю и… предложила взять в это новое пространство Лали тоже. Она же моя самая близкая подруга, как сестра почти. А раз Лали, значит, пойдет кто-то из ее братьев. Это я, конечно, классно придумала.

Нет, ну а что? После того, как мы были у Бабуси в гостях, и она перекрестила меня и поцеловала, и дала домашние булки с собой, и сказала Илаю, чтобы он меня берег, и главное, никому тогда не проговорилась, что я обнимала теленка, целовала его в лоб и плакала, когда узнала, что его никто не сожрет и теленок останется «за коровку». И после этого Илай вместе с Хэттером были у нас всего один раз, привезли Мистеру Гослину игру-рулетку с картинками, персики и ведро роз. Илай с тех пор больше не приезжал и не звонил. Так что…

Ну это здорово, конечно. Я теперь до воскресенья буду думать. И сочинять, что я скажу и как это все будет тупо и глупо. Ну и кроме всего… Мне не совсем понятно, как быть с Викой. Мы ведь с ней ну не то чтобы дружим, но по-хорошему приятельствуем. Как мне быть, если она тоже пойдет в это пространство, увидит меня в компании с Илаем? Что ей сказать? После своего дня рождения Вика не встречается с Илаем, но все равно ситуация какая-то щекотливая. А Полина выслушала и сказала: «Иди-иди. Илюша – умный интересный человек». Ну я и пошла. Сначала твердо решила перезвонить и отказаться. Да ну его к чертям собачьим. Я надела красную майку. А потом поменяла на синюю. И шорты. Но передумала – у меня ноги ужасно тощие. И надела джинсы. И совсем устала. Легла. Решила – все, не иду. Ну и пошла.

Это было так классно. Мы сидели в кафе, ели какие-то творожные тортики, называются почему-то по-английски, чизкейк. Я так удивилась, что Илай спросил: Лиза, а ты не знала, что это чизкейк? И я ответила, что нет. Конечно, я знала, что чизкейк – это творожный торт, но я не знала, что его у нас делают. Что он в моде. Вообще я многого не знала. А он сказал, ты – инопланетянка, Лиза, настоящая инопланетянка. И чувствовалось, что он говорит это с удовольствием. Ну, учитывая его ханг и космическую музыку, мой образ совпадает с его эстетикой. Это такое умное сказала не я, а шепнула Лали. Ну, спасибо за инопланетянку, я ему сказала, одноклассники считают, что меня разморозили через сто лет. Илай не спросил, а что же на самом деле было. Не спросил.

Илай и Дато играли с нами в игру – мы рисовали закорючку на бумаге, а эти архитекторы рисовали из нее картины. Соревновались азартно. Дато в основном рисовал сказочные замки, а Илай – космические пейзажи, кратеры, звездолеты, кометы. Ну понятно.

Когда принесли капучино, Илай рассказал, что в Норвегии студент имеет право потребовать заменить преподавателя, если он похож на куклу, которую студент боялся в детстве. И Дато сказал, что у него в детстве была случайная какая-то кукла, называлась Синьор Помидор из сказки «Чиполлино». Страшный пластмассовый зубастый пузатый монстр. Просто в детском саду с этой куклой никто не хотел играть. Играл только Дато. Дато его совсем не боялся, а даже дружил с ним, рассказывал ему новости, делился обидами своими, огорчениями. И теперь Дато вообще никаких преподавателей не боится. Кто может быть ужасней, чем Синьор Помидор?

Ну и о другом говорили, потом пошли на концерт какого-то барда. Я не помню ни его имени, ни песен, которые он пел. Я сидела рядом с Илаем, локти наши лежали на подлокотнике и касались. И я не знала, как положить локоть, чтобы не было так неловко. Вся сжалась и положила руки себе на колени. Илай посмотрел на меня, взял мою руку, уложил мой локоть на подлокотник и держал на моем локте свою ладонь. Долго. Горячая ладонь такая.

#школьные_годы_чу #i_love_my_family

Начались орви, грипп и прочие неприятности, и я сейчас редко бываю в школе, занимаюсь дома. И к слову, успеваю гораздо больше, чем мои одноклассники. Ко мне иногда забегает Хэттер и очень смешно показывает, как девочки обсуждают свои выпускные наряды. Он говорит, что платья стоят как хороший ноутбук, а то и больше. Хэттер смешно показывает: здесь стразики, здесь бисеринки, тут открытая спинка… И кривляется так смешно, что мы с Кузей и Агнией неприлично гогочем… Хотя потом Агния вытирает слезы и говорит, что для девочки это важно. Это необходимо. И что мне тоже сделают такое платье. Какое такое?.. Хм.

В классе действительно обсуждается активно, кто с кем идет на церемонию, кто с кем танцует вальс, сколько пар обуви покупать, когда менять платье, сразу после церемонии или еще побыть в ресторане. Рассказывали даже про одну известную в городе девочку, племянницу знаменитого певца, которая на своем выпускном пять раз переодевалась, не успевала ни поесть, ни потанцевать. А в школу поехала на белом лимузине, не рассчитав, что улицы в городе узкие, старинные, рассчитанные на скромные экипажи. Лимузин застрял. Уже все выпускники выстроились колонной, впереди младшеклассники несли табличку с названием школы, за ней директор в костюме с отливом, завучка-воспиталка (ну так ее все называют, ну что?!) в блестках и короткой юбке (пф-ф-ф!), а лимузин перегородил дорогу, и ни туда ни сюда. Крику было! Открывали ворота в каком-то частном дворе в переулке, чтобы лимузин заехал во двор и оттуда развернулся. Так и тащился следом за колонной, а принцессочка сидела в нем одна, прикрытая тонированными стеклами, и мечтала провалиться сквозь землю.

Полина сказала, что это серьезная проблема в семье: самореализация несчастной мамы через дочь, неготовность к богатству, которое случилось быстро. От этого в мозгах у них вообще закипело. Ну и необразованность, неинтеллигентность и самое страшное – неспособность радоваться мелочам, быть счастливым. Без цыганщины и лимузина.

Обожаю мою семью.

#yellow_blue_bus

Тысячу миллионов лет не писала ничего сюда, потому что мы много говорим с Илаем, в разговорах проясняем для нас обоих непонятное и важное. Мистер Гослин написал новое письмо Деду Морозу, Санте и святому Николаю. Санте – в морозильник, Деду Морозу – приклеил на окно, чтобы Дедушка, когда будет мимо проходить, прочел, а св. Николаю мы с ним отправили мейл по указанным в сети реквизитам. Святой Николай оказался самый крутой, у него, видимо, есть компьютер. А Санта и Дед Мороз – по старинке, волшебством промышляют.

Когда мы встречаемся с Илаем, когда мы с ним гуляем, а потом он провожает меня домой, то мимо Викиного дома – она живет как раз неподалеку, и надо проходить мимо ее окон – мы пробегаем быстро, быстро. Возьмемся за руки и бежим. Я понимаю, это нехорошо. Мне надо собраться с силами, пойти к Вике и с ней поговорить. И сказать, что мы с Илаем дружим. Ну или даже встречаемся. Типа того… И что такого? Она ведь с Илаем порвала же, да? Правда, и с Марком диджеем она вроде порвала. И с кем-то там встречается опять. Но с Илаем она точно порвала. У них уже давно все было безнадежно, еще когда я только в школу пришла… Так говорили мои девочки: Лали, Маша, Лена и Владка. Это я так себя утешаю. Это противно обсуждать. Но мне придется пойти к Вике и поговорить. Во-первых, пусть она узнает это от меня. Илай отказывается категорически и не хочет со мной обсуждать, говорить или не говорить. Он только сказал: Вика – хорошая девочка. Но мы разные. Мы говорим на разных языках, у нас разные интересы. И еще, – сказал Илай, – мне нравится, что не нужно хитрить или, того хуже, врать. И потом еще сказал, что я еще маленькая, мне не понять. И все это ерунда, и чтобы я не волновалась по этому поводу.

Значит, с Викой придется говорить мне. Маленькой, глупенькой.

#yellow_blue_bus

Мы с Илаем договорились встретиться на площади… Был идиотский праздник – день, когда казнили святого Валентина. И все как сумасшедшие давай вертеть головой: кто там рядом с ним. Кого можно полюбить или в кого влюбиться, или просто кто-то чтобы был рядом. Словом, пошли вовсю праздновать эту казнь. Красные везде плюшевые сердца. Все бегают шалые… Я, повинуясь странной новой традиции, подарила Илаю широкий блокнот ручной работы с фортепьянной клавиатурой на обложке и черно-белыми страницами. Чудесный. Я его в «Колючке» купила у автора. Там художница такая, классная. Она разные вещи делает, необыкновенные. Вот этому я бы тоже хотела научиться. К блокноту, что я купила для Илая, в петле сбоку прилагалась ручка: с одного конца – черная паста, с другого – белая. Чтобы писать черным по белому и белым по черному. А Илай подарил мне кепку. Не бейсболку, а девчачью кепочку. Очень классную, как будто вручную мелкотканную. Сказал, что шляпа – это будет смешно и шляпа – это для Хэттера, а кепка – в самый раз.

Были выходные. Мы за три дня облазили все самые интересные места, были на концертах… Это был один из лучших дней в жизни. Я даже забыла, что в этот день нужно было сделать анализ крови и написать Натану… Опоздала домой, но родители даже не упрекали.

А на следующий день в школе Вика… Как я раньше не замечала, какая она фальшивая, как играет глазами и кривляется, и что улыбка у нее, как у акулы, ровные мелкие зубы… Вика разложила на своей парте подарки, ей преподнесенные ко Дню св. Валентина, и принялась тыкать в них пальчиком и объявлять, закатывая глаза, это от Артура, это от Макса, это от Олега, а это – пф-ф-ф! – от Илая… И ткнула в блокнот ручной работы с черными и белыми листами. Она криво ухмыльнулась, брезгливо взяла блокнот двумя пальчиками за уголок прозрачной упаковки и швырнула его в корзину для бумаг. А потом победно взглянула на меня, широко-широко открыв рот, а голова ее покачивалась, как цветок на стебле, мол, ну и как тебе?

Зачем они открывают рот? Зачем опять этот гуляющий по лицу рот? Зачем растягивают губы в стороны? Это так сейчас модно? Кому они подражают? Зачем это все?

Почему блокнот?.. Почему Илай?

Меня очень затошнило, я ушла домой. Классная позвонила через час и орала «сколько можно тебе говорить, Бернадская», «я тебя предупреждала», «я по-хорошему тебя просила». Я молчала, молчала, а когда услышала «я тебе или стенке говорю», отключила телефон, и мне опять стало плохо. Бедный Мистер Гослин испуганно стоял у двери ванной, а когда я еле выползла, он, такой маленький, обнял меня за ногу и проводил до кровати.

Дима в этот же день поехал в школу и написал заявление на имя директора, чтобы мне разрешили уходить из школы без предупреждения. Директор важно, опять не глядя Диме в лицо, а внимательно рассматривая что-то поверх Диминой головы, объявил, что это будет решаться на педсовете. Дима кивнул и пошел в гороно. И мне разрешили в случае недомогания не болтаться по школе в поисках нашей классной, а уходить домой. Претензий ко мне не было – программу одиннадцатого класса я усвоила (усвоила! как морскую капусту) еще летом… Правда, завучиха-воспиталка (нет, ну ее все так называют, воспиталка) взвыла, что я совсем не занимаюсь общественной работой, не участвую в жизни класса и школы… И Дима спросил, а какая у вас жизнь школы? Вот! – сказала завучиха-воспиталка, тыкая в какую-то груду бумаг и фотографий, – конкурс плакатов и сочинений «Космические фантазии», конкурс рисунков по правилам дорожного движения, сценки (так и сказала, «сценки») на новогоднем вечере, конкурс новогодней игрушки, конкурс костюмов на осеннем балу…

Дима нам дома все это в лицах показывал: «И ничего я ей на это не сказал и говорю…» Мы заржали, потому что совсем недавно Дима вечером нам с Мистером Гослином читал Зощенко.

О блокноте с черными и белыми листами я никому ничего не сказала. Про Илая тоже никто ничего не спрашивал. Дневник я больше Полине не ношу. Я уже давно стала писать эссе на английском в отдельной толстой тетради.

#twilight #сумерки

Звонил Илай. Я не ответила.

#twilight #сумерки

Звонил Илай… Не ответила. Внесла номер его телефона в черный список.

#twilight #сумерки

Приходил Илай. Я ушла в свою комнату и, как писали в романах девятнадцатого века, сказалась больной. Илай вернул книгу о Швейцере. В другое время было бы интересно обсудить. Но нет. Не с Илаем.

Когда Кузя очень расстраивается, она идет в парикмахерскую и стрижет кончики. Полина раньше делала так же, но сейчас мы с ней вместе отращиваем травку на наших макушках. Но как же ей идет ее короткая прическа. Она похожа на британскую актрису Джудит Оливию Денч, коротко стриженную пожилую красавицу. Серые глаза, аккуратный носик. Недаром Тони и сейчас от Полины без ума… Звонит ей по скайпу каждый день. В мае приедет опять.

Когда я расстраиваюсь, читаю любимую-прелюбимую Марину Бородицкую:

Я хотела убежать в книжку, Но захлопнулась, как дверь, Книжка. Я пошла сооружать стрижку – Не к лицу мне, говорят, Стрижка. Что перчатки! Я в башмак правый Долго тыкалась ногой левой, Чтоб протопать, как солдат бравый, По садам, где ты бродил с девой. Доктор-доктор, молодой месяц, Вот те денежка, привстань с ложа, Этот воздух сто пудов весит, О касанье вопиет кожа. Вот монетка, музыкант смуглый, Протруби мне в свой рожок млечный, Дай ударить в барабан круглый, Забери меня в свой ритм вечный.

Как же хорошо читать стихи… Мне кажется, настоящие стихи не нужно объяснять, их нужно почувствовать и пережить. «Вот монетка, музыкант смуглый…»

Мне плохо. Мне очень плохо.

#twilight #сумерки

Весенние каникулы. Прошла обследование. Все в порядке. Низкий гемоглобин. Это поправимо. Буду грызть железный забор вокруг Полининого сада. Говорили с доктором Натаном. Приезжали Вика-Рена. Никаких намеков или вопросов. Все как всегда: выпускные наряды, туфли, бла-бла-бла, конечно, тебе хорошо, ты худая и высокая, тебе все пойдет, что ни надень… Конечно, тебе хорошо, ты брала частные уроки, у тебя, наверное, там была хорошая школа…

Конечно, мне хорошо. У меня там была отличная школа.

Оказывается, они еще и у мастера делают прически. И уже все записаны, и все мастера в городе накануне выпускного уже заняты. И это еще не все! Оказывается, расписаны часы у мастеров маникюра-педикюра, косметологов и визажистов – они наращивают сверкающие острые ногти на руках-ногах, они рисуют черты лица выпускницам и выпускницыным мамам, бабушкам, сестрам, конечно, всем учительницам и прочим лицам женскага полу, причастным к выпускным балам.

Это пошлость или я тупая и ничего не понимаю?

А в английском языке нет слова «пошлость».

#sick_and_tired #больная_и_утомленная

Притащился Хэттер. Звал погулять, звал в поля и в луга, опять предупредил, что на праздник последнего звонка он идет со мной в паре и что вальс он танцует со мной.

– Не волнуйся, Гарик… – ответила я писклявым жеманным голосом. – За тобой в моей вышитой бисером книжечке отмечены все вальсы и третья мазурка. А ты, когда протанцуешь со мной три танца, как порядочный молодой человек, должен будешь просить моей руки и сердца у моих маменьки и папеньки.

Между прочим, я заметила, что тут ни разу не назвала Хэттера по имени. Все Хэттер да Хэттер. А в реальной жизни я всегда зову его ласково, как доброго друга – Гарик. Он называет меня «мой верный бро». Это значит «брат», «друг».

А что случилось, – спросил меня Гарик, – почему мы больше не дружим с Илаем… И я вот думаю, а что случилось и почему мы не дружим с Илаем. А потому. Я ответила, что на молодежный праздник дня казни Валентина, того самого священника, который потом был канонизирован, я подарила Илаю красивый нарядный блокнот ручной работы с клавиатурой на обложке, с черно-белыми страницами и черно-белой ручкой. А он подарил этот блокнот Вике. Зачем-то.

– Этот? – спросил Хэттер. – Он вытащил из своего рюкзака уже потрепанный, наполовину изрисованный каким-то цифрами и подсчетами, блокнот с черными и белыми страницами.

– Ну, наверное… – я пожала плечами.

– Я его из корзины вытащил, когда Вика его туда бросила дзэмонстрацывно… – поджал губы Хэттер, дернул плечиком и закатил глаза, подражая Вике.

Я взяла из рук Хэттера блокнот и увидела на обложке не клавиатуру, а силуэты двух гитар – черную и белую, с кошачьими ушами.

– Нет, не этот… Я подарила ему другой блокнот. С клавиатурой.

– Дура, – констатировал спокойно Хэттер и покачал головой, – поехали. Он сейчас работает.

Ну потом как было, мы поехали в торговый центр, где Илай играл на ханге. Я хотела бежать быстрей, но пока мы ждали автобус, пока ехали, пока Хэттер с кем-то останавливался поговорить, кому-то отдавал деньги, потом покупал воду, потом кому-то звонил… А мне казалось, что идет последняя минута всего. И надо успеть. И я боялась не успеть. И мне казалось, что тогда все.

Больше всего я боялась, что его там не будет. Что он сегодня не играет. А он был. Он играл, то запрокидывая голову вверх, то опуская ее на грудь. Он играл, прикрыв глаза. Я спряталась за спины зрителей, но разве я могу спрятаться с моим-то ростом, он вдруг поднял голову, увидел. Не удивился, ничего. Просто отложил ханг в сторону бережно. Встал, подошел, обнял меня и, как будто вокруг никого не было, спросил:

– Ты болела, Лизка? Тебе было плохо? Очень плохо было, Лизка? Почему ты не отвечала? Ты знаешь, что я приходил? Тебе Мистер Гослин говорил, что мы катались на санках во дворе? Ты болела? А что с телефоном?

Люди вокруг стояли и с интересом слушали. И ждали, что я скажу. Болела ли я, помню ли я, знаю ли я. И я сказала: Илай, люди. А он еще сказал, что скучал, ну всякое такое, типа что не думал, что будет скучать так сильно и переживать. И ля-ля-ля, такое все.

А меня не оставляла мысль – как у Вики оказался такой же, ну ладно, не такой же, но почти такой же блокнот и что это была за сцена с «дзэмонстрацывным» выбрасыванием подарка Илая в корзину для бумаг…

Хэттер, который уходил пить кофе, пока мы «дзэмонстрацывно» при всех стояли, как два капитана из мультфильма про птицу-говоруна, нет, просто как два долговязых кретина, вернулся, сказал Илаю, ты давай, зарабатывай, мы на «Океан Эльзы» идем, там билеты дорогие. Во-о-от. И Гарик сказал, что мы с Лизой на минутку пойдем, а через часик вернемся, ей тут надо по делам… Он схватил меня за руку и потащил через дорогу, на автобус. А потом мы приехали в магазин «Колючка», тот самый магазин, где продаются такие хендмейд-блокноты, и там же автор этих блокнотов по имени Галя Попова, художница классная, работает. Картины ее там… Например, девочка с красным шаром, похожая на саму Галю, потом разные красивые вещицы, вышивки, браслеты, ну всякое. Хэттер подскочил к ней и говорит: Галь, привет, а у тебя много таких было блокнотов? И сует ей свой блокнот. С котами-гитарами. А Галя ему типа: ну нормально, Хэттер, нету уже. Я ж не делаю партии. Я ж не фабрика. Ты хоть знаешь, как сложно их делать? Один-два максимум. Этот, с гитарами, я делала еще в прошлом году. А в этом году я сделала два, но с клавиатурой. Один – купил директор музыкальной школы для своей жены на Восьмое-марта-женский-день, а второй чуть раньше, зимой, – девочка такая высокая, стильная… Я вылезла из-за спин покупательниц, которые рассматривали украшения, и встала рядом с Хэттером. – Вот же она! Привет. А больше нету, ребята, могу сделать, конечно, если надо, но к ним надо специальные ручки в Германии заказывать, дорого получается. Возьмите вот эти, с фетровыми обложками. Для стихов, для подарка… А?

– А с котами-гитарами кто у тебя купил? – спросил Хэттер

– А-а я помню? Он у меня год здесь стоял в витрине. Какой-то музыкант купил.

– С дредами? – спросила я, – Илай?

– Нет, конечно, я что, Илая не знаю? Илай, кстати, у меня кепочку покупал. Я специально ткань для нее из Индии привезла. Нет. Тот блокнот купил какой-то… он в «Эгоисте» работает, то ли диджей, то ли директор он… Не знаю. На День святого Валентина вроде покупал. Еще снег был.

Я редкая дура, господа, редкая.

#in_short #коротко

В школе предэкзаменационная лихорадка. И постоянное фотографирование. Весь класс – в классе. Весь класс во дворе школы. Весь класс подпрыгнул. Весь класс смеется. Весь класс грустит. Мне это дается очень тяжело, но не строить же из себя непонятно кого. Я улыбаюсь, прыгаю. Как все. Только вот обнимать классную не могу. Мне легче обнять Гору, Горпину Димитровну. А Оксаночку Ивановну, историчку, – с удовольствием. Какая же она классная. Я с ней так и сфотографировалась. Прижала ее к себе, она мне до плеча, а у меня на морде: Оксаночка Ивановна, какая же вы классная! Ну, с остальными учителями – кое-как тоже получилось.

Каждый день я жду, когда у Илая закончатся пары, мы бежим с ним или к нему в колледж на интересную выставку, или на встречу в арт-кафе, или на хороший концерт, если у нас есть деньги, или просто гуляем. Потом допоздна готовлюсь к тестам. Кузя немного ворчит. Диме некогда разбираться. Агния считает, что такой и должна быть моя жизнь. Полина собирается в гости к Тони в Англию, в город Бат.

Поговорили с Лали. Моя мудрая подруга посоветовала, что нужно все-таки поговорить с Викой. Объясниться. Так будет правильно. Я тоже думаю, что так будет правильно. Вечером соберусь с силами и пойду.

#in_short

Облегчение. Я счастлива, счастлива. Я пришла к Вике и знала, с чего начать. Ну примерно так. Викуш, ну ты же с Илаем рассталась, да? Вика мне: ну конечно. Он такой пресный, такой неинтересный. И потом – он сельский. Он же из села, ты не знала? И этот его режим. Встречаемся по пятницам, идем в кафе, сидим, потом он провожает меня домой… А с Максом я ездила в Прагу на каникулах. Правда, мы с ним уже не встречаемся, он мне поднадоел, но мало ли…

Короче, я переждала все это щебетанье и сказала прямо: Вика, я хочу тебе сказать, что мы дружим с Илаем. А Вика, мол, как это дружите? Дружите-встречаетесь? Или дружите – просто дружите?

И я смалодушничала и сказала, что дружим-дружим. И Вика мне: «Ну, вы же еще не спите?» И тогда я подумала, правильно я сказала, что мы дружим-дружим. И честно ответила: «Нет, конечно». Отвратительное ощущение. Я боялась, чтобы меня не затошнило. Только чтобы не затошнило. Она рассматривала меня как гуманоида. Брезгливо и с любопытством.

– Ну, я еще с моего дня рождения догадывалась, что он тебе понравился, – высокомерно повела плечами Вика. – Пялилась на него, как эта… Ваще… Чо вдруг, Лиза? Он же село! И тупой! Тупой совсем, Лиза! Эти его дреды, ну кто так носит сейчас? Эта его музыка, этот его ханг… Он вообще не ел год, на этот ханг собирал. Мы никуда не могли сходить. Я на концерт хотела и к морю. А он: ханг, ханг. Идиот. Жмот. Да он же помешанный! Придурок! Он – фрик, понимаешь, фрик!

Мы помолчали. Вика раскраснелась и не поднимала на меня глаз.

– Вик. Викуш, ты, – я спросила осторожно, – обижаешься?

– На кого? – Вика спросила каким-то истеричным тоном. – На тебя? Или на Илая?

– Ну на нас двоих…

– На вас двоих. Ну-ну, на вас двоих. – Вика походила по комнате, стала деловито переставлять какие-то безделушки, потом уставилась в свой телефон, принялась что-то там искать, наконец ответила: – Нет, конечно, я не обиделась, ну что ты. Нет. Тем более что ты все равно с ним не сможешь ходить, поверь мне. Он чокнутый, говорю тебе. Ты с ним не будешь ходить, вот увидишь!

Короче, все это было неприятно, но расстались мы довольно мирно. Хотя Вика нервничала. Она еще рассказала, какие платья она купила. Какие шьет. Показала украшения и туфли на очень высоких каблуках. «Конечно, тебе хорошо, ты высокая…» И о платьях: «Только не рассказывай никому-никому, поняла?» Я пообещала не рассказывать. Хех, было бы о чем.

Словом, я еле унесла оттуда ноги, но ушла с облегчением. В конце концов, она знает. И получается, что все честно и я ее не обманываю. И сейчас мне спокойно. Впору кричать, как Маргарита: «Свободна!» Но не кричу. Осадок остался.

#новости

Доктор Натан бежал марафон. Есть фотография. На лбу – лента. А-а-а! С моим именем! Бежал, а на лбу ярко: «Лиза». Мы ужасно переживали. Дима правильно сказал, что сейчас в мире царит такая злоба, агрессия и ненависть, что взрывы и стрельба слышны отовсюду. И марафон – не исключение. Такой террористический акт был на Бостонском марафоне. Я только недавно прочла. Тогда, в 2013 году, я была «под водой» и не соображала ничего, и ничего не знала.

Итак, доктор Натан бежал марафон. Он прислал Диме фотографию и сообщение немедленно: «uchastvoval v maraphone!» На вопрос Димы «какой результат?» доктор Натан ответил: «dobezhal do finisha! mama gorditsya!»

Поздравляем, поздравляем, дорогой доктор Натан! – мы ему написали. А он ответил: «V tvoyu chest’, Lizok».

#последний_из_могикан

Илай такой забавный, такой интересный. Он приходит к нам в гости и, когда здоровается, протягивает руку к моему лицу и убирает мою челку со лба. И не то чтобы она лезла в глаза. Нет, она короткая. Но ему нравится, когда у меня открыт лоб. И перед его приходом я начесываю челку на лоб. Чтобы Илай протянул руку и убрал ее. Таким легким, ласковым движением. Я таю. Я краснею. Я закрываю от смущения лицо ладонями. И мне очень весело.

* * *

Илай рассказывал. Преподает у них историю искусств величественная дама. Проповедует, выдавая известные всем факты за открытые лично ею истины. Хочет выглядеть страшно оригинальной. Илай рассказывает, что однажды она заявила: «Терпеть не могу Моцарта. Не люблю Моцарта вообще».

– А зачем его вообще любить? – кто-то из студентов возразил. – Моцарт – это религия. В него можно верить, а можно не верить. Вот вы – неверующая.

Уверена, что это сказал сам Илай, хотя он возражает. Ну возможно, у него там в группе все такие. Дато Лашхия говорит, что в группе Илая все очень продвинутые.

* * *

На днях я сидела в кресле, Илай подошел, наклонился и ткнул нос в мою макушку. И так засопел носом как ежик. И сказал: «Яблочком пахнет». А я и правда сейчас яблоки ем в промышленном количестве. Яблоки – железо и гемоглобин.

А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!! Не скажу, не скажу, не скажу ничего больше!

#donnybrook_скандал_gossips_сплетни

Утром позвонила Лали. Сказала, что в «ВК», на странице «Сплетницы», целый пост, посвященный мне. Выходи пораньше, – сказала Лали, – я покажу на телефоне. (У меня нет страницы в «ВК», у Лали есть.) А еще Лали сказала, что лучше пусть она меня подготовит, чем мне скажут другие, с кривыми мордами. В посте меня называли Анорексичкой. Именно так, с большой буквы. Там было написано, что Анорексичка Бернадская увела у своей подруги Красотки Вики (так и написано) молчела. («Молчел» – это молодой человек на их языке, у них тоже есть общий язык.) Красотка Вика ответила на вопрос, как она к этому относится: «Встречаться с парнем своей подруги – все равно что доедать надкусанное гнилое яблоко».

Какая пошлость… Что это вот такое, разговаривают девчачьими статусами, никак не повзрослеют. Фу!

Я сказала Лали, что мне абсолютно все равно, и решила для себя, что больше никому ничего не скажу. Еще не хватало в конце учебного года заниматься вот этой вот чепухой!

* * *

Класс объявил мне бойкот. С чего это? Со мной никто не разговаривает. Меня обходят, как прокаженную. У меня не просят «скатать». Кубра-Кубрина ходит важная, задрав нос, не здоровается. Понятно – сплетню, судя по стилистике и грамотности, писала она. Девочки кучкуются по группкам, и оттуда, из девичьих кучек, торчит торжествующая голова «Красотки Вики».

Вечером открыла тетрадь с печатной основой по английскому языку. На последней странице наискосок фломастером написано: «Жри гнилое яблоко!»

* * *

Поздний вечер. На мой телефон приходят эсэмэс с разных телефонов моих одноклассников с текстом: «Хочешь доесть гнилое яблоко?»

Какая пошлость.

Что мне делать?

#flashmob_bulling

Позвонил Хэттер, почему я не пришла на репетицию вальса. Оказывается, репетиция была, но мне никто ничего не сказал. Я сказала, что была занята.

В классе со мной здороваются только ботаны. Хотя они практически не разговаривают, им вообще пофиг, кто и что говорит. Они учатся. У них свои разговоры, свои странные шутки. И они не подчиняются этой странной иерархии во главе с Викой-Реной.

Я всегда здороваюсь первая. Мне никто не отвечает. Отворачиваются. Я пытаюсь подойти к человеку на перемене, человек отворачивается и отходит.

Хэттер в школе почти не бывает. Он помогает отцу, что-то там на рынке. Когда он приходит, мне, конечно, становится легче. Он не очень вникает, думает, что это девчачьи штучки, шутки, баловство от безделья. Он всегда относился к Вике-Рене и к их группе снисходительно. Ну и сейчас тоже. Илаю я ничего не сказала.

#flashmob_bulling

Утром я опоздала в школу. Когда вошла в класс, даже биологичка удивилась: одиннадцатый «Б», что это с вами? Почти весь класс тихонько чавкал и чмокал. Эти люди, которым по семнадцать лет, издевались надо мной, как малолетние недоумки. Чавкали и чмокали, ну вроде как что-то ели. Понятно что. Сесть на свое место у меня не получилось, на сиденье лежало расквашенное яблоко. Я ушла. Биологичка что-то кричала вслед. Господи! Ну что за дуры! И не пожалуешься же директору или родителям. Вроде и повод глупый, а нервы у меня уже сдают.

Илай ничего не знает.

(На полях, коряво, карандашом: #не_помню_откуда «Тот, кто неуязвим, не станет наносить рану». Девиз на монашеском мече.)

#flashmob_bulling

Сегодня меня не позвали фотографироваться. Я вышла из класса вместе со всеми. Все сгрудились, обняли друг друга за плечи, ботаны старались на меня не смотреть. Образцово-показательно смеялись и радовались. Я стояла в стороне… Мне некуда было стать и некого было обнять. Вика и Рена встали в центре и победно ухмылялись. Утешает, что Хэттера тоже не будет на этой фотографии. Он снова отсутствует.

#flashmob_bulling

Сегодня утром ко мне подошла Алена. Которая гот. Которая Кубра-Кубрина. Я давно называю ее Аленой, собственно, как только узнала ее имя. Алена отозвала меня за угол школы, просила прощения и сказала, что вела себя как сволочь и что Вика каждое утро платит всем по сотне, чтобы со мной не разговаривали и выполняли ее команды… Как же легко покупается ненависть. Сотня – и тебя заплюют те, кто вчера списывал у тебя все домашние задания. Средневековье. Я совершенно не знаю, что мне делать и как реагировать. Пыталась сегодня поговорить хоть с кем-нибудь. Но они же все молчат и отворачиваются. Решили напоследок сыграть в игру… И если бы я понимала, чего они хотят, чего добиваются…

#flashmob_bulling

Они все получают бешеное садистское наслаждение. Я смотрела в лицо Рены и видела такой букет удовольствий от того, что она имеет возможность сделать мне неприятное.

Вчера вечером мы с Илаем проходили по площади. Где обычно тусуются все наши одноклассники… На мой телефон через секунду пришла куча эсэмэс. С одним словом: «Сука». В компании, в самом центре, восседала Вика и нарочито громко и визгливо хохотала. Я так скисла, что пришлось наконец все рассказать Илаю. Показала эсэмэски на своем телефоне. Он, конечно, расстроился. Но не из-за отношения моих одноклассников. А скорей, из-за моего отношения к происходящему.

Он меня посадил на лавочку, присел передо мной и стал спокойно говорить. Он правильно говорил. Все правильно. Что я должна быть выше этого. Что я такая-растакая и все это скоро закончится, что больше мы не встретимся с Викой-Реной, что это глупость так реагировать… Ну тогда и я рассказала ему все: и что я – инвалид, и про моих трех королей – доктора Натана, доктора Славу и доктора Варения Алексеевича. И мой диагноз, и про ремиссию, и про густую воду. И про песочные часы. И про девочку с длинными пальцами, и про остальных детей. И про то, как родители этих детей ищут деньги. Что у них процедура, например, должна быть сегодня, обязательно, что откладывать нельзя, а денег на препарат нет. И тогда родители закладывают квартиры. Потому что, каких бы запасов в нормальной семье не было, они иссякают. Потому что, кроме радио- и химиотерапий, нужно поддерживать печень, почки, кровь… И врачи долго не выдерживают, у них сдают нервы. Потому что ну нельзя же постоянно видеть глаза этих мам. И еще… маленькие дети привыкают. И не плачут, когда им ставят капельницы, делают болезненные уколы. И еще рассказала ему про то, как родители решились на Мистера Гослина. И почему. Чтобы меня вытащить из-под воды.

Это надо было сказать. Рассказать. Мне посоветовал доктор Натан. И Дима. И Полина. Они все говорили. Что все, кто меня любит (и кого я люблю), должны знать, что я человек не с капризами, а со своим образом жизни. Ну и я понимаю, конечно, что я… Ну я как реактор. Могу рвануть в любой момент. Хотя родные и врачи говорят, что у меня молодой и крепкий организм, что у меня не ремиссия, а я выздоровела. Окончательно. Это важно. Ну, так говорят мне. Я тоже хочу в это верить. Потому что – это я тоже рассказала Илаю – потому что сначала я буду учиться, потом заниматься больными детьми, потом я планирую купить остров и быть там смотрителем по имени Gray Lime. Это все я рассказала ему этим вечером. И он вдруг спросил, как я смею сейчас из-за какой-то дуры и ее подлых вассалов подвергать опасности дело жизни стольких людей, моих родителей, а главное – Мистера Гослина. Он сказал: пойдем. И обнял меня за плечи. И повел меня домой.

Я с ужасом ждала, позвонит ли он утром и поедем ли мы к Бабусе, как планировали. Он позвонил как ни в чем не бывало. И мы поехали. И больше мы к разговору о буллинге в классе и о моей болезни не возвращались. Просто Илай стал еще внимательней и бережней. И еще – он теперь всегда держит меня за руку. Всегда. Когда мы идем, когда сидим, когда смотрим кино, когда читаем что-то вместе, когда играем с Мистером Гослином. Всегда.

Я сейчас думаю, нужно ли было Илаю вмешаться и подойти тогда к компании Вики-Рены и с ними разговаривать? Я расстроилась тогда, что он не пошел сразу разбираться, угрожать, защищать меня и себя… А сейчас я понимаю, что он правильно сделал. Он мудрый, Илай. Он сказал, что в таких случаях нужно делать вид, что ничего не замечаешь. Ты же не вступаешь в спор со злобной, несчастной, привязанной собакой, которая на тебя лает из-под забора. Просто быстро проходишь мимо. Ты помнишь, – он сказал, – мы с тобой и с Хэттером были у Бабуси, пошли гулять в лес и забрались в беседку у дороги. Кто ее построил, для кого… Мы туда забрались, а в потолке, в своде оказалось гнездо шершней. И Хэттер по глупости ткнул туда палкой. А потом сообразил, что сделал. И тихо сказал: «Медленно встаем, выходим и убираемся отсюда. Укус смертельно опасен». И мы ушли, а потом побежали. Так и сейчас. Проходи мимо. Уходи подальше от этого гнезда. Она поймет чуть позже, и это будет ужасно, просто ужасно, что она будет чувствовать. И все, кому она сейчас платит, тоже поймут. Как это стремно… Только бы не какой-то очень высокой ценой, только не высокой ценой! Хотелось бы через год в рожи посмотреть этим, кто деньги берет за то, чтобы тебя травить…

Что меня тогда удивило, что Илай ни одного оскорбительного слова о Вике не сказал. Только «дура» и «глупая». Все.

Ни Дима, ни Кузя, ни Агния, ни Полина ничего не знают о буллинге в школе. Просто озабочены, что я бледная, плохо ем и все время дергаюсь. Они относят это к тому, что я нервничаю из-за экзаменов и тестов. Ну еще не хватало Диме бегать на улицу и курить из-за какой-то Вики и ее своры.

#beretta_joy

Поразило видео в сети. Где-то в Америке десятилетней девочке (десятилетней!) подарили дробовик. Beretta Joy. То есть она сидела в машине, ей на колени положили большой нарядный сверток, сказали «Happy birthday», девочка стала разрывать упаковку. Увидела футляр… Я вообще сначала подумала, что ей подарили то ли подзорную трубу, то ли какой-то длинный музыкальный инстумент. А в футляре оказался упакованный в белую мягкую бумагу дробовик. И девочка разрыдалась от счастья, как рыдают те дети, которым дарят долгожданного щенка. Она рыдала и собирала этот дробовик прямо в машине. И женский голос спрашивал: «Are you happy?», а девочка сквозь рыдания: «Ye-e-er! Thank you!» И мужской голос ласково: «You’re welcome!»

Господи, зачем?! Только на прошлой неделе в американскую школу вошел бывший ученик и перестрелял учителей и детей. Учитель спорта закрыл детей собой. И погиб. И потом показывали старшеклассников, которые говорили президенту, что им не нужны его condolences, им нужен закон об охране школы. Потому что везде, кроме школ, стоит государственная охрана. В Белом доме стоит охрана. Она охраняет вас лично, господин президент, и вашу семью, – говорили дети. Во всех департаментах, в департаменте образования есть охрана, которая охраняет чиновников. Почему нас никто не охраняет?! Почему сегодня моих друзей, с которыми мы выросли, учились десять лет, почему их нет с нами?! – так говорили эти старшеклассники, красивые рассудительные дети, которых накрыла такая страшная беда… Они потребовали у президента, глядя ему в лицо, пересмотреть закон о владении оружием. А их президент сидел и смущенно жевал собственные губы.

Я подумала, что вот в такой ситуации, когда вот эту плачущую от счастья девочку травил бы весь класс, пригодилась бы ей эта «беретта»?

Something is rotten in the state of Denmark… Прогнило что-то в Датском королевстве.

#bulling

Какой-то другой враждебный мир, ситуация для меня новая, потому что раньше в моей жизни не было такого. Вроде как можно это все не учитывать, но оно же путается у тебя в ногах, оно встречает тебя едкими усмешками в школе, оно подкладывает кучу гнилых яблок тебе на стул… Блин, за что? Какого черта?

Сначала я пыталась заговорить и делала вид, что не замечаю этих каменных взглядов и лиц, потом думала, что с Викой надо поговорить. Но ни одна попытка не далась. Она просто дергалась и сбрасывала со своего плеча мою ладонь. Бежала в толпу верных вассалов и оттуда гоготала, закатывала глаза и показывала на меня подбородком.

Что за ерунда! Почему, почему меня это так задевает?

#flashmob_bulling

Я отупела. Я перестала слышать учителя. Не только в школе. Но и на дополнительных занятих. Все время думаю, что происходит. Симпатичные мне люди превратились в стаю. Им хорошо в этой стае. Они получают удовольствие. Я не могу найти выход: что мне делать, как поступить, к кому обратиться и у кого искать помощи. И еще. Чего я хочу. Чтобы они что? Чтобы меня полюбили? Нет. Чтобы они оставили меня в покое? Да. Что для этого нужно? Выяснить причину. А как? Ни один не соглашается поговорить. Они ведут себя, как будто у них один мозг на всех. Как косяк рыбок в океане. И как же им сладко. Прямо вижу эту дрожь удовольствия по спине. Как у лошади.

* * *

Какая все-таки у не очень сообразительной Вики мощная энергия. Как она подмяла одноклассников под себя. И какое же удовольствие она испытывает от своего всемогущества, от беспрекословного подчинения стаи и от моего недоуменного одиночества в классе.

* * *

Лали спрашивает, что у нас происходит в классе. Я морожусь, говорю, ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. Ну действительно, глупо же объяснять и реагировать на глупость, имея в бэкграунде все наши события и проблемы. А Илай вообще серьезно не воспринимает это все, он говорит, что такое бывает не только между людьми. Но и между государствами… Кому-то становится скучно, он хочет стать царем горы. И ляпает на весь мир какую-нибудь пошлятину… И платит всем, кто повторяет эту его чушь и поддерживает его бойкот против какой-нибудь страны. Ты что думаешь, люди у власти все семи пядей во лбу?

– А скольки? – я спросила.

– Ну, двух-трех… Зато хитрости и жадности хоть отбавляй.

Когда я с Лали и с Илаем, мне спокойно, я уверенно себя чувствую.

А вот когда вхожу в класс и чувствую эти взгляды… Такие по-звериному любопытные взгляды… У меня какое-то щемящее чувство. Наверное, жалость. Есть ли шанс у Вики-Рены однажды почувствовать, как накрывает от стихов или хорошей музыки? Есть у них шанс почувствовать невероятное стремление что-то изменить, узнать, постичь? Есть ли у них хоть какой-нибудь шанс? Какие ужасные чувства они пробуждают своей глупостью. Не во мне. В тех, кто с ними. Осознают ли они, что они делают, понимают ли, зачем и за что…

* * *

Я помню, когда к нам в бокс приводили студентов. Вот у некоторых студенток, именно почему-то студенток, были такие взгляды, горячечно-любопытные и брезгливые одновременно, мол, чтобы только их это не коснулось. Но хуже всего были звуки: ц-ц-ц… Это когда врачи называли диагноз и рассказывали о курсе лечения. И так равнодушно, называя меня «больная» или «она», как будто меня там нет или я не слышу. И вообще не считая меня человеком, который чувствует и понимает. А я лежала и водила глазами, мне было очень неловко. За этого самого преподавателя. Да что ж такое. Так просто сказать «Лиза». Или «Фатима». Та самая девочка с длинными пальчиками, которая любила и умела фотографировать… Ее звали Фатима.

Вот примерно то же я чувствую и сейчас.

#bulling

Хэттер приехал ко мне в воскресенье. Мы сидели с кислыми рожами, Агния заглядывала нам в глаза и спрашивала: ребята, вы поссорились? поссорились? Ну нет, Агнешка, мы озабочены: экзамены, тесты, выпускной этот дурацкий, а мы с Хэттером не знаем, как его танцевать, этот вальс. Мы ни разу не попали на репетицию. Агния рассмеялась: та раз плюнуть! Сейчас я вас научу! Это же чепухня! Пыль для моряка! И взялась нас учить танцевать вальс. Вся семья собралась, Кузя и Дима гоготали как гуси, а Мистер Гослин топал ножкой, обижался и шумел:

– Вы зачем так смеетесь, Лиза красиво танцеваит… И Хэттер красиво танцеваит. И я буду.

Мистер Гослин кружился рядом с нами, и ситуация становилась и комичная и умилительная одновременно. И Хэттер сказал: бро, у тебя такая семья, такой брат, а ты огорчаешься из-за каких-то… И позволил себе сказать дурное слово.

Агния раскраснелась, волосы растрепались, и мы все потом танцевали вместе: Агния с Хэттером, я с Мистером Гослином, Кузя с Димой. Причем Дима танцевал ногами по земле, а Кузю держал на руках и кружил ее плавно, как в балете. Она парила в его руках… Ужасно красиво, и это было тогда самым важным и главным на свете, что мои Дима и Кузя танцуют.

Когда я вышла провожать Хэттера, он рассказал, что Вика-Рена не первый раз устраивают буллинг. В седьмом классе они спровоцировали дурочку Кубрину на воровство… Да. Повели ее в «Рубин», где продают золотые и серебряные украшения, и наблюдали, как Кубрина двумя пальцами доставала кошелек из сумки студентки. Так ее за руку с этим кошельком и поймали. И девочки Вика и Рена участвовали в собраниях по «осуждению и взятию на поруки». Какая уверенность в том, что Кубрина никому ничего не скажет. Наверное, потому, что никто бы не поверил. Ну или она не смогла бы сформулировать. И все знали. И молчали. Вика уже тогда платила.

А как-то писали большую контрольную, то ли годовую, то ли еще какую-то… Вика написала плохо, рыдала, что родители не возьмут ее с собой отдыхать куда-то на моря, на острова… И девочки (вся Вики-Ренина группа) вечером залезли в учительскую и подменили Викину работу. И все об этом знали. И ничего…

Понимаешь, все про Вику всё знают! Что может подставить, обмануть, поднять на смех, поиздеваться. И молчат. Как это объяснить? Боятся ее? Платит хорошо? Или что? Равнодушие? Брезгливость?

– Почему? – я спросила.

– Она такая… Она красивая. И ее вот эти изогнутые капризные губки. И голос этот ее низкий, хрипловатый. Вроде как будто жестью по асфальту, а так шармантно звучит. По-французски. Это все в ней как будто манит. Как будто околдовывает. Волосы как лакированные. Лоб высокий белый. Изогнутые брови. Очаровываешься ею моментально. И так же учителя. Смотрят на нее и тут же улыбаются. Даже биологичка. Даже Гора. Все. На нее нельзя сердиться, понимаешь? Она ведьма. Ее надо очень, очень близко узнать, она должна достать до мозга костей, чтобы с ней порвать, понимаешь? Она никого никогда не раздражает. Она – ясное солнышко. И при этом гадина, каких мало в этой жизни.

– А ты, – спросила я Хэттера, – ты ведь тоже молчишь уже много лет. А Вика на твоих глазах издевается, смеется, обманывает, хитрит и подставляет, а потом улыбается ласково… Почему ты молчишь?

– А мне что, больше всех надо? Она как-то не из моей компании. Не из моей группы, – пожал плечами Хэттер… – И вообще…

И я догадалась. Он ей был должен. Точно, он ей был должен, Вике. То ли деньги. То ли она хранила какую-то его тайну и держала его на коротком поводке. То ли он просто всю жизнь был в нее влюблен. И теперь понятно, почему все это время он не приходил в школу. Чтобы и меня не обижать, мы же вроде как друзья. И чтобы Вику не поддерживать, а должен был бы. По крайней мере, участвовать в бойкоте – молчать и со мной не разговаривать.

#bulling

Любого человека, как бы ни был он силен и уверен, через что бы он ни прошел, любого человека можно довести до отчаяния. Особенно когда против него толпа. И особенно тогда, когда этот человек не может понять, чего эта толпа от него хочет.

Какая глупость происходит. Какая непроходимая глупость. Что делать… Я иду в школу как будто в клинику – делать анализ крови из вены. Неизвестно, каким окажется результат. Страшно.

#my_future_perfect #dr_nathan

Дорогой доктор Натан!

Вчера мы говорили с Варением Алексеевичем и доктором Славой. О моем будущем. Что да как. Они нам позвонили по скайпу, уселись оба у компьютера в вашем офисе, помните его? Тесно сидят, толкаются и мне говорят, что осенью вы в Швейцарии вместе делаете совместный доклад на конференции Всемирной ассоциации онкологов, да? Йе-е-ес! Я так была рада, прямо от неожиданности хохотала, как павиан, когда их увидела. Они говорят, мол, наша девочка расцвела! (Так и сказали, честно!) И спрашивают: Галатея, что будешь дальше делать? Замуж пойдешь? И гогочут, представляете? (Это Дима с Кузей настучали им про Илая.) Хорошие. Наверное, выпили. Когда узнали про вашу встречу в Швейцарии. Если бы вы знали, как же вовремя пришла эта новость.

Ну и отлично. Просто отлично все. Теперь, доктор Натан, вспоминайте мой голос – сейчас будет моя речь в вашу честь. Будем считать, что это речь на выпускном балу. А вы будто бы сидите в зале рядом с моими всеми. С Агнией, Кузей, Димой и Мистером Гослином в белой рубашечке и в галстуке-бабочке. Полины на моем выпускном не будет, она летит в Англию, в Бат, проведать своего Тони.

Итак…

Дорогой доктор Натан!

Вы сделали все, чтобы я не позволила страху сделать из меня безвольную ламинарию. Благодаря вам я получила четкое представление, чем я должна заниматься, что именно будет моей работой в ближайшие годы жизни. И где я буду полезна, учитывая мой личный опыт и мои личные знания о предмете…

Дорогой доктор Натан, я точно решила, что результаты тестов и свои документы отошлю в медицинскую академию. Стоп-стоп, только не кричите на меня. Нет-нет… Ничего драматичного. Не брать скальпель в руки, нет. Психология. Медицинская психология. Работа с детьми. Понятное дело, с какими детьми. С детьми, больными онкозаболеваниями. И с их близкими, родными.

Я знаю точно, что это в медицине, в нашей стране, в нашем мире – на самом деле остро необходимо. И знаете, я бы хотела со временем дорасти до какого-нибудь крупного медицинского чиновника. Ну до такого, который мог бы конкретно влиять на выделение денег, на открытие государственных фондов, связанных с оплатой операций, реабилитации и профилактики онкозаболеваний. Что скажете? Утопия? Да?

Я специально пишу вам, чтобы не говорить с вами по скайпу, чтобы не искать в вашем лице досаду, несогласие, недоверие… Чтобы вы меня не перебивали, чтобы… Вы понимаете, доктор Натан, я хочу, чтобы больных детей в боксах называли ласково по именам и чтобы родители не шарились целый день по городу в поисках средств! И чтобы не закладывали все, что у них есть. И чтобы не полагались на благотворительные фонды и волонтерские организации и просто добрых людей. Ну ведь так не должно быть, доктор Натан, да?! Чтобы люди спокойно сидели рядом со своими детьми в благоустроенных палатах и не попрошайничали в сети или в медиа. И чтобы все врачи, весь медперсонал, чтобы они были такие ласковые, дружелюбные и милосердные, как вы, Слава, Варений Алексеевич.

Все. Это все, доктор Натан.

Обнимаю. Привет Белле Михайловне.

Будущий… да что там, чего скромничать, будущий министр здравоохранения Елизавета Дмитриевна Бернадская.

#flashmob_bulling

Я сделала сегодня то, что должна была сделать давно. Дима привез меня пораньше. До начала уроков еще было минут двадцать. Я пошла в начальную школу и разыскала того мальчика, которого в прошлом году учительница выволокла в коридор за руку и запихивала ему в рот скомканную бумагу. Почему я не сделала этого раньше?! Пока на себе не почувствовала, не пришло в голову помочь другому.

Он сначала очень испугался. Его зовут Лева. Я его спросила, не обижают ли его дома или в школе? Он неопределенно кивнул. Есть ли у него друзья? Он отрицательно покачал головой. Тебя бьют одноклассники? Он опять кивнул и опустил голову. Когда учительница тебя обижает, ты рассказываешь дома? Он отрицательно покачал головой.

Почему-то вдруг у меня возникла уверенность, что в начальной школе именно учительница своим избирательным отношением к детям сама намечает жертву для будущей травли. Она публично наказывает ученика. И весь класс видит. И смеется. С одобрения учительницы… То есть дальше, в старших классах этому ученику придется туго. Травля определенной личности уже запрограммирована. И бывает, что гнилыми яблоками не обходятся. Жертву бьют.

Я не то чтобы готовилась, но обдумала все по дороге и поэтому сказала просто: Лева, понимаешь, школа – для тебя. А не для учительницы. Если бы ты не пришел в школу… Если бы дети пошли в другую школу, учительница бы осталась без работы. Ты приходишь сюда для того, чтобы тебя учили. Это твое право. Ты должен задавать вопросы, когда тебе непонятно. Это тоже твое право. Не позволяй никому – ни учительнице, ни твоим одноклассникам – тебя унижать. Ты понимаешь? Лева робко кивнул. У него такая челочка коротенькая, ушки… Смешной. Еще совсем маленький. Чуть постарше Мистера Гослина. Думаю, что он мало что понял из моей путаной речи. Но ничего, ведь это наша первая встреча. Я теперь буду неподалеку.

Я ему сказала, у меня есть друг, почти брат, его зовут Дато Лашхия. Я вас познакомлю, – пообещала я Леве. Дато – человек чести. Он будет тебя защищать, если что. Ты понял? Лева на меня уставился своими зелеными, как трава, глазищами. Но, – я сказала ему, – ты сам тоже должен быть человеком чести. Знаешь, что это значит? Он отрицательно покачал головой. Я сказала, что приду и расскажу ему. Прозвенел звонок, я его обняла. Лева вздрогнул и пошел в класс. И несколько раз оглянулся. И у самой двери помахал мне ладошкой.

* * *

Завтра мы фотографируемся в классе. Все. Идиотская фотосессия на этом заканчивается. Будет огромный альбом выпускного класса, где меня на фотографиях практически не будет.

#это_лали

Лиза. Это я, Лали. Ты отдала мне свой дневник, и вот я пишу в нем. Пишу в твоем дневнике, специально для тебя. Чтобы ты прочитала, как было. Очнешься, прочитаешь, скажешь, вай мэ, Лали дорогая, друг, сколько я пропустила. И еще скажешь, хорошо, Лали, что ты это записала, теперь буду знать все.

Господи, Лиза!!!

Я пришла к тебе домой, когда ты еще могла разговаривать, но уже задыхалась. Ты дала мне этот дневник, сказала, что надо спрятать, иначе и Ксения, и Дмитрий Михайлович, и калбатони Агния прочтут про то, как тебя буллили в классе, и будут сильно огорчаться. Дмитрий Михайлович будет нервничать и много курить, Ксения – плакать, Агния просто с ума сойдет. А еще же Полина Игоревна с ее давлением?! Ну, я забрала дневник. И даже не поверила, что так было страшно. Ты ведь нам говорила, ай, шутка, то да се, смеялась. Казалось, это тебя не очень трогает и огорчает. Но оказалось наоборот, что ты страдала очень, потому что совсем не понимала, как можно взрослым девочкам такое делать. И почему?! Получается, что Вика, Рена и почти половина класса совершили преступление?!

* * *

Лизок. Родная. Две недели назад ты пришла в класс, и кто-то из девочек толкнул тебя в плечо… Так рассказывали потом твои одноклассники. Ты не удержалась, покачнулась и со всего маху села на стул. На свой стул. А там была сложена куча грязных гнилых яблок. Она, эта куча, хрустнула и чавкнула противно так, когда ты села. Где они эти яблоки берут каждый день, я не знаю. Где совесть у этих людей. И что было потом – ты встала с прилипшей на юбке грязью, сгнившими яблоками, и, конечно, раздался дурацкий смех со всех сторон. Смех тех самых, которым, как я выяснила у Хэттера, Вика деньги давала за бойкот. То есть она платила. Они безропотно подчинялись. Мне только папина строгость не позволяет говорить про Вику плохие слова. И потом, ругаться – это слабость. А мы с тобой, Лизок, сильные люди. Потом ты пошла домой. Сама. В школу в этот день тебя привез Дмитрий Игоревич, твой отец, потому что сильный ветер был и дождь, и холодно. И сказал, что за тобой приедет. Но назад ты пошла пешком сама. Никому ничего не сказала. Еще ходила где-то, думала. Наверное, чтобы родители не видели, что ты плакала, да? Ты была не по погоде одета – в тонкой блузке и в юбке. Потому что сказали, что будут фотографию окончательную делать в классе: вы все сидите за партами, в белых блузках, а учительница перед вами. Как будто последний урок. И юбка твоя очень мокрая была от этих яблок. Ты еще и под дождем промокла. Вечером у тебя поднялась температура. Ксения, твоя мама, волновалась, что надо в больницу. И советовалась с врачами. Но ты говорила, что все нормально, и еще неделю лежала дома, а температура не падала, а лезла наверх. Ты сильно кашляла. И когда ты попала в больницу, тебя сразу положили в реанимацию, а вчера тебя подключили к аппарату ИВЛ. Это аппарат искусственной вентиляции легких.

Лизка. Лизок!

* * *

Ну почему я не умею так писать, как ты, чтобы видно было картины, как в кино, чтобы плакать и смеяться… Я всегда откладывала сочинения на потом, до последнего момента. И писала их с усилием. Зина Иванивна сказала, Лали, слушай, твои сочинения больше похожи на научные статьи. Зачем ты препарируешь все? Зачем высчитываешь проценты за и против? Она так возмущалась. А я не умею писать так, как ты. Чтобы, как бы это сказать понятно, ну чтобы вызывать чувства: любовь, неприятие, симпатию, сочувствие… И тут хочу описать тебе все подробно. И получается коряво. Зато подробно, да, Лизок?

* * *

Лизка, нам сказали, что у тебя на фоне какого-то гриппа – двухстороннее воспаление легких, осложненное экссудативным плевритом. Как тебя угораздило?! И Дмитрию Михайловичу еще сказали: «Мы боремся». Лучше бы вообще молчали. Как теперь ждать?! К тебе никого не пускают, даже Ксению – всего на час. Твои могут дежурить только ночью. Илай сутками сидит в коридоре реанимации. Его гонят, он опять приходит и сидит на подоконнике. Дмитрий Игоревич сказал ему, чтобы он вернулся в колледж и сдал сессию, от этого будет больше пользы. Илай подчинился, но все равно вторую половину дня он сидит в больнице. Даже перестал играть в торговом центре.

Лизок! Мы уже знаем, какие препараты надо искать, чтобы ты задышала сама. Папа мой нашел. Друзья Илая, музыканты, собрали денег и вместе с Дмитрием Михайловичем и моим отцом, и бабушкой Илая, и родителями Валика (помнишь Валика? Который боялся котов калбатони Полины?) купили партию препарата. Не только для тебя, а для всей больницы получилось, всем больным купили, что им надо. (Знаю, ты бы обрадовалась этому.) Так что давай, дыши, Лизок, очень тебя прошу!

* * *

Лизок! У тебя пока без изменений. Врачи называют это «стабильно тяжелая». Дмитрий Михайлович, калбатони Агния, они же все ходят черные от огорчения. У тебя совсем нет иммунитета. Назвали какие-то новые препараты, их уже везут из Германии, я не помню, как называются они, какие-то новые, и тебя можно вытащить. Господи, что я пишу. Ты придешь в себя и будешь здорова без всяких «если», «но», «вдруг» и прочего. Здорова будешь. И все.

* * *

Вчера приезжали твои врачи. Один доктор в возрасте, с очень добрым лицом, второй красивый, зовут его Слава. Ты почему не влюбилась в Славу? Или он женатый… Если женатый, тогда ладно. Они целый день были в реанимации у тебя, Дмитрий Михайлович сказал, что советовались, как тебя перевезти в областную клинику, там современное оборудование и все такое… Но пока тебя нельзя везти.

* * *

Лизонька. Нас опять собирали на площадке перед школой репетировать этот идиотский вальс. Мы пришли. Но не танцевали. Завучка-воспиталка орала, размахивала своими руками туда-сюда. Но тут пришел Хэттер. Он такой говорит завучке-воспиталке:

– Какие танцы? Вы в своем уме?! Вы что, не понимаете, что мы не можем сейчас танцевать?! Наша одноклассница тяжело заболела, вы разве не знаете?! Она крайне тяжелая! По нашей вине заболела девочка, мой друг. Друг многих из нас! С ее приходом в класс мы все вообще почувствовали себя другими людьми! – И пробормотал что-то вроде: «Ну почти все». И он ни на кого не смотрел. Ни на Вику, ни на Рену. Чтобы не показать воспиталке и директору, кто именно виноват.

Слушай, мне кажется, даже птицы замолчали. Такая случилась страшная тишина на нашей площадке. И только ветер знамя школы на флагштоке – хлоп! Хлоп! Ужас какой-то. И все, кто молчал, кто деньги брал у Вики, все стояли такие вчерашние, убогие, жалкие, трусливые. Боялись, а что им будет.

Ничего им не будет. Пусть с этим живут.

Никогда не думала, что Хэттер на такое способен, что он такой взрослый и мудрый. Я даже на какой-то момент подумала, что он грузин, честное слово. Нет-нет, не потому, что я считаю, что грузины лучшие. Хотя да, я так думаю, прости, запуталась. Просто, понимаешь, Хэттер – человек чести. А мой папа говорит, что честь для грузина – это главное. Я думаю, для всех честь это главное, правда же? Независимо от национальности. Ведь он сказал чистую правду, Лизок. И странная акция Вики-Рены, глупых этих куриц, пусть Бог даст им немного ума в их пустые головы, она ведь случилась только от обиды. Они вдруг поняли, что им не дотянуться. И не стать такими, как ты. И они не могли осознать почему. В чем твое преимущество, в чем твоя загадка?! Что есть в тебе такого и где это купить, – ломали они голову, понимаешь, Лизок? Они недоумевали, что в тебе за уверенность такая и сила, почему ты молчишь и не воюешь, и не плачешь, и не умоляешь о прощении, и почему тебя абсолютно невозможно достать ни с какой стороны…

* * *

Мы были у тебя в больнице. К нам выходил Илай. Говорят, что он даже вчера принес свой ханг и тихонько играл под окнами реанимационного отделения. И медсестры сказали: когда раздалась эта музыка, Лиза открыла глаза. И осмысленно смотрела две или три секунды приблизительно! Медсестры побежали за врачом. Но врач не разрешил больше играть. Потому что разные там больные. Кого-то лечит музыка. Кого-то наоборот. Теперь Илай сидит там без ханга. Он втерся в доверие к какой-то медсестре Инне и один раз вечером просочился к тебе. Говорит, что ты лежишь с закрытыми глазами, но он уверен, что все слышишь. Не знаю, что он тебе говорил. Расскажешь потом, ладно? Обещаешь?

* * *

Между прочим, среди выпускников не оказалось никого, кто хотел бы выпускной, платья-шматья… А Вика просто молчит. Она не призналась, что это ее вина. И никто не признался в участии в буллинге. Но Вика очень плохо выглядит. Просто ужасно. Мне кажется, она наконец поняла, что на самом деле натворила. Она ведь думала, что это такие игры в песочнице, сегодня с этим не играем, завтра этого песком обсыпем, этого совочком побьем, а оказалось, человеческая жизнь. Слушай, Лиза, она все время ходит за мной, когда мы собираемся, хочет со мной разговаривать. И когда я смотрю ей в лицо, не решается. Боится. И другие, из ее компании, тоже боятся. Деньги брали… Где совесть у этих людей. Папа сказал, не должно быть у нас ничего общего с этими бесчестными детьми. И он прав.

* * *

Был педсовет в актовом зале. Пригласили нас с родителями. Мы договорились, что каждый скажет дома о том, что мы не хотим никакого выпускного бала, никакого ресторана, голубей этих бедных дрессированных и ужасного шествия через весь город, и парада мод тоже не хотим. Родители пошли с нами в школу и в ответ на заявление дирекции – «не устраивайте демострации, таким инвалидам детства, как Бернадская, помогает государство, им лекарства бесплатно, все лечение бесплатно» – сказали, что это «бесплатно» надо еще где-то достать, купить, передать и привезти и что взамен выпускного мы, и ученики, и родители хотим помочь и Лизе Бернадской, и другим больным детям. Как это все чаще и чаще делают выпускники в цивилизованных странах. Взрослая женщина, завучка-воспиталка, педагог, принялась убеждать, что это у нас один раз в жизни такой вечер, что это должно запомниться, и что скажет гороно, если в нашей школе провалится выпускной вечер… Директор знаешь что сказал? Он сказал: мы вам не верим. Вы что-то затеваете. Напишите нам сценарий вашего мероприятия, если вы не хотите наш сценарий. (Ты это слышишь, Лиза?! Сценарий мероприятия!) И пусть классный руководитель, – сказал директор, – нам принесет его. Понимаешь, Лизочка, они, которые знают нас с шести лет, нам не верят. По-моему, это не по-человечески – не верить детям, которые выросли у них на глазах. И по-моему, мы все-таки выросли довольно приличными людьми. За редким исключением. Как думаешь?

И вот когда директор сказал: «Мы вам не верим», – встала Гора, Горпина Димитровна, и сказала: «А я – верю». А за Горпиной встал всеми уважаемый наш физик Пауль Францевич и встала биологичка. Ну а Ирочка-англичанка с самого начала нас поддерживала и была с нами. И Оксана Ивановна. И все другие учителя.

* * *

Викин отец привез для тебя новый аппарат ИВЛ, искусственной вентиляции легких. По всему видно, что от этого Вике лучше не стало. Еще хуже. Я соглашусь с ней говорить. Но только тогда, когда ты откроешь глаза, Лизонька.

А еще, Лизонька, в школу приходил какой-то маленький мальчик из третьего класса. Он спрашивал, где ты. Он даже имени твоего не знает. Сказал, что очень высокая девочка обещала научить его, как стать человеком чести. Мы ему рассказали, что ты заболела, и он скис. Лизок, признавайся, это твой новый кавалер? Его зовут Лева. Сказал, что еще придет.

* * *

Мой брат Дато носит еду медсестрам. Они ему говорят, зачем. Он говорит, чтобы вы не отвлекались, чтобы покушали быстро и сразу лечили нашу Лизу. А его спрашивают, а Лиза тебе кто. А наш Дато как сверкнет глазами! И пошел домой. Это мой брат. И твой брат, Лиза! Смешной. Идет, руки в карманы. Резкий. Желваки ходят на щеках, слушай. Очень переживает. Очень, Лиза.

* * *

Полина Игоревна отложила визит в Бат. Мистер Гослин то у нее, то у нас. Там, у вас в доме, такое творится, не спят ночами. Они по очереди сидят у тебя там, умывают, расчесывают, какие у тебя красивые волосы выросли густые. Дмитрий Михайлович, твой папа уважаемый, приходит к тебе и читает книги вслух. Мистер Гослин скучает по тебе и плачет иногда. Но такой хороший мальчик, настоящий мужчина – плачет тихо, чтобы не огорчать родителей. Выкатывает губку нижнюю и бежит бегом в вашу с ним комнату, чтобы никто не видел. Утыкается лицом в твою постель… Полина с ним занимается. Читает ему книги, говорит о хорошем, о том, как будет летом, когда ты вернешься домой. Не подведи своего брата, Лизка родная!

* * *

Директор школы опять собирал родителей, потому что на собрание пришли чиновники из гороно. Наши родители, мой отец, отец Вики, отец Хэттера надели пиджаки и галстуки и от имени всех заявили опять, что их дети отменяют свой выпускной вечер и вместо этого все собранные деньги отдают для твоего лечения и реабилитации, а также для лечения и реабилитации других тяжелых детей. Господи боже, мне так понравилось это хорошее слово «реабилитация». Это значит, ты и другие тяжелые дети где-то будут отдыхать и восстанавливать силы. Будут радоваться, читать книги, слушать музыку и болтать с друзьями.

Мы все ждали во дворе, что они решат. А Хэттер сказал, ага, щас! они там что-то за нас решают, и прорвался на собрание. Вошел и с ходу сказал, что вы взрослые люди, а мусолите непонятно что, «можно-нельзя». Нам решать, что делать. Вы у нас спросите. Хотим мы выпускной вечер или нет.

– И тогда, – сказал Хэттер, – мы точно запомним наш выпускной бал на всю жизнь, по крайней мере, будем относиться к самим себе с уважением, – так сказал Хэттер, а мы подглядывали и подслушивали из-за полуоткрытой двери. И когда он так сказал, мы в коридоре все – два класса – все зашумели и захлопали. И наши родители, учителя наши, наша химичка Горпина Димитровна, историчка Оксаночка, Пауль Францевич, биологичка, Ирочка-англичанка и практически все-все учителя, которые у нас в классе преподавали, вышли к нам в коридор. А в зале остались только чиновники, директор и завучи. А наша классная, конечно, тоже была с нами. Хотя ей ведь несладко. Она только приседала от страха, прижимала ладонь ко рту и переживала, что ей попадет за плохое воспитание ее выпускников. Слушай, Лиза, разве мы плохо воспитаны? Я так не думаю.

* * *

Не понимаю одного, Лиза, почему ты никому об этом не рассказала?! Если бы Кубрина случайно не проговорилась в туалете, поправляя свой адский макияж, и я бы не знала! Лиза!

Группа из Викиного окружения придумала новый флешмоб. Детско-сопливое: «Прости», «Прости, мы пошутили». Они пишут тебе записки и думают, как их тебе передать. Дуры! Вай мэ, какие пустые круглые дур-ры! Но не все. Многие из Викиного окружения очень раскаиваются. И отказываются от участия в выпускном не потому, что боятся наказания. А потому, что наконец поняли… Мы специально собирались в школьном дворе говорить об этом. Кричали до хрипоты. Вика рыдала ужасно. Рена морозилась, мол, она вообще не знала, вот цена их дружбе с первого класса. Остальные просто дебильно стояли, молчали, девицы плакали, дуры такие. Если бы мы знали… Если бы мы знали, то никогда… Нас выгнал сторож, пригрозил, что вызовет полицию.

А может, и надо было вызвать полицию. И во всем признаться. Обезьяны. Толпа. Помнишь, мы с тобой читали об одиночестве в толпе? «…когда безумно всем хохочется». Вай мэ, как же тяжело без тебя сейчас, Лизочек, как за тебя тревожно.

* * *

Мы уже поняли, что гороно и дирекция страшно нервничают, когда видят, что все выпускники собираются в школе и о чем-то или тихо говорят, или спорят. Тогда мы стали собираться на стадионе. А вчера к нам на стадион пришли лицеисты из всех трех выпускных классов лицея. Это вообще, Лизка! Их, оказывается, организовали ботаны нашего «А» и вашего «Б» классов. Не знала, что наши ботаны – такая организованная мощная сила. Они где-то вместе на олимпиадах и конференциях научных встречались с лицеистами, вот лицей и присоединился к нам. Там один есть Давид, он победитель региональных конкурсов по праву, он все законы знает наизусть, разбирается во всем, очень умный. Он сказал, что гороно и дирекция школы не имеют права указывать нам, проводить или не проводить выпускной. А они опять, в который раз, собрали наших родителей и сообщили, что насчет бала, ресторана и прочего это мы как хотим, но шествие и торжественная церемония не отменяются и должны состояться, поэтому мы все должны идти колонной из школы на центральную площадь, там достойным будут вручать медали, аттестаты нам отдадут в школе, в актовом зале. И потом мы можем уходить домой.

Интересно, а если мы не подчинимся, нам не дадут аттестаты?

* * *

Все, кто купил костюмы и платья, сдали их в магазины. Все, кто шил, – повесили фотографии нарядов в интернете. Это принципиально – мы так договорились. Вика поместила в интернете на продажу пять роскошных платьев. Три уже купили, Вика привезла деньги прямо в больницу, отдала Илаю для самого необходимого, потому что твои родители от денег отказываются. А Илай сам связывается с твоим врачом и все уже купил, и отдал медсестрам. Дмитрий Михайлович и Ксения только повторяют: «Дети, что вы делаете, дети, что вы делаете!» А мы им отвечаем, что все делаем правильно. Калбатони Полина тоже так считает, что правильно.

* * *

Каждое утро мне звонят: «Дышит?» Вместо «здравствуй» спрашивают. Лиза, ну давай я уже отвечу утвердительно. Я хочу ответить: дышит! Ты даже не представляешь, как ты можешь нас всех порадовать.

Мы с лицеистами опять собрались накануне выпускного на стадионе. Обо всем договорились, куда приходим, где собираемся. И когда расходились, слушай, Лизок, Давид, который законы знает, ну ты помнишь, я писала, потом отдельно тебе про него расскажу по секрету, он вдруг спросил:

– Стоп! А в каком прикиде мы завтра идем на площадь?

И кто-то из ботанов ответил:

– Как всегда. Тупо в синем.

– И в кедах!

* * *

Дорогая Лиза!

Сегодня вечером мы долго стояли под окном реанимации. Илай и Хэттер где-то раздобыли лестницу и клеили на окно, напротив которого ты лежишь, яркий желто-синий автобус. Мы мечтаем, чтобы ты открыла глаза, чтобы ты задышала сама, чтобы ты увидела окно, а там – yellow-blue bus. Ты будешь довольна. Правда же?

Дыши, Лизка, ну пожалуйста, дыши!

А еще, Лиз, я прочла у тебя здесь, в дневнике, про ангелов. Про земных ангелов. Ты, конечно, права, дорогая: они разные. Они могут быть толстыми и лукавыми, добродушными и наивными, маленькими и любопытными, решительными, ответственными, мудрыми, бесстрашными. Некоторые даже слишком много курят или плачут от переживаний. Одно у них общее – они ангелы. А еще ангел может быть высокой худой девочкой с короткой стрижкой и прозрачными сверкающими глазами, моей любимой подругой по имени Лиза Бернадская.

Помнишь, как Мистер Гослин расчихался у нас на кухне от маминых пряностей, помнишь? И прадедушка мой как сказал ему: э, ицоцхле, Мишико дорогой!

Помнишь? Ицоцхле, Лиза дорогая, – говорит тебе наш прадедушка от всего сердца. И все наши тебе передают – ицоцхле. Это волшебное слово, слушай, Лиза, оно значит одновременно «благодарю» и «живи».

Лизка, живи. Очень тебя прошу.

Мы все с тобой. Все.

* * *

Здравствуй, Лиза! Сегодня ты…

Апрель 2018 г.

Автор благодарит за помощь друзей, врачей, учителей, учащихся и студентов.

Спасибо, Марина Калараш, Валерий Калараш, Людмила Грушко, Пауль Пшеничка, Нина Гончарова, Ангелина Томулец, Тинико Мжаванадзе.

Спасибо, дети, – Маша, Лена, Артем, Дима.

Леди чертополох Избранные рассказы

Не покидай меня, Дзундза!

Однажды мы выдавали замуж мою старшую сестру Лину. Это случилось абсолютно неожиданно. Из другого города ездил к нашей Линке ее друг Аркаша со звонкой фамилией Дзундза. Он звонил из автомата: мол, я приехал, выходи. А к нам домой прийти – ужас! – он так стеснялся. А мама приглашала, мы же все хотели посмотреть на Линкиного Дзундзу. Мама говорила: «Познакомь нас! Ты что, – подозревала мама, – ты что, нас стесняешься?» А папа добавлял, что мы же – интеллигентная семья. Благодаря маме. И что он, Дзундза Аркадий, еще будет этим гордиться. Да-да… да-да…

И был как-то осенью дождик. И холодно. Линка простудилась. Тут вдруг телефонный звонок: Дзундза. Лина ему говорит – дождик, холодно. И с одной стороны, она хотела бы видеть Аркашу, а с другой стороны – ее мама не пускает, потому что температура. А Дзундза растерялся: к нам зайти боится – что же делать? И Лина наша пошутила, умная: «Тогда уже женись!»

Пошутила и забыла. А Дзундза расценил это как приказ. Через неделю он неожиданно позвонил. Но не по телефону, а в нашу дверь. Линка вся в мыле – она Каролину, собаку нашу, купала – открыла… И стоял там Дундза, такой торжественный-сияющий-праздничный, с букетом и двумя родителями – мамой и папой Дзундзами.

Мы, конечно, были в ужасе. Мы ведь ни сном ни духом. Линка возилась с Каролиной. Я на кухне чистила клетку, где жил волнистый попугайчик Терентий, мама мыла посуду после обеда, а папа, как всегда, пел свою любимую песню про «я могла бы побежать за поворот, только гордость не дает» и налаживал удочки на зимнюю рыбалку. И так под папино пение мы мирно переругивались на тему: почему все в доме должна делать именно мама, – и у каждого был свой аргумент. У Линки – собака, у меня – попугай, у папы – песня. И вот нагрянули Дзундзы…

Сначала я даже обрадовалась. Наконец-то мы увидим Линкиного избранника. Ой! Он оказался такой симпатичный, такой застенчивый, что сразу уронил в прихожей большой керамический горшок с деревом алоэ. И алоэ шлепнулось на пол, и мокрая наша собака Каролина собрала на себя всю вывалившуюся из горшка землю. И попугай наш Терентий заорал: «Подсекай!» Мы все выбежали в прихожую и толкались там, от неловкости дотаптывая бедное, похрустывающее под нашими ногами алоэ. Мама Дзундза была в красном пальто, огромная, как гренадер. А папа наоборот – мелкий и с усами. Мама Дзундза басом сказала стишок, что у нас товар – у них купец. И подмигнула, вручив маме коробку с тортом. И все остальные неловко захихикали, умиленно наклоняя головы то к правому, то к левому плечу. Гостей повели в дом. Мама Дзундза топала громко и уверенно – бух-бух! – большими, как у пожарного, ногами, папа же Дзундза передвигался суетливыми перебежками – топ-топ-топ, топ-топ-топ – как муравей, стараясь никому не мешать и не привлекать внимания.

И тогда я поняла, что Аркаша – в папу. И это мне очень понравилось.

Через несколько минут мы все ошалели еще больше, потому что выяснилось, что Дзундзы к нам приехали почти навсегда. Ну то есть с ночевкой. Положение, как всегда в нашей семье, спасла мама. Ну как она придумывает мгновенно такие слова, как она умеет все смягчить – недаром папа гордится, что у нашей мамы голубая кровь! А в нас с Линкой мамина интеллигентность вымерла еще в детском саду. (Так всегда добавляет папа.) Мама привела Аркашу и Аркашиных родителей поселиться в нашу с Линой комнату, где папа за минуту до этого разбирал удочки и орал песню про девичью гордость. Аркаша, как только вошел, конечно, сразу зацепился за рыболовный крючок и, пытаясь выбраться, накрутил на себя половину очень ценной папиной лески, заодно затянув в круговорот и своего папу Дзундзу. Так они вертелись, пыхтели, стыдливо улыбаясь, кланяясь и извиняясь, пока папа не схватил острый нож и под визг особо слабонервных – то есть меня – разрубил узел и выпустил Дзундз на свободу. Мама и Лина побежали на кухню готовить ужин, Аркаша вызвался им помогать, а мы с папой плотно сели в комнате с гостями, потому что надо же кому-то выяснить, в какую семью Линка замуж идет.

Оказалось, в ужасную: папа Дзундза работал дантистом, а мама Дзундза преподавала математику в школе. (Как я ненавидела зубных врачей и математику!) И если папа Дзундза молчал, то мама Дзундза разошлась, обнаружив свежего слушателя – моего папу, и убеждала, что у нее математику знают все. И потом, когда она сказала, что даже в «пьятом классе дети высчитывают семенерку в четыренадцатой степени», я под видом «сейчас-сейчас» побежала на кухню шептать Лине про «семенерку в четыренадцатой степени», но там было не до меня. Там бинтовали Дзундзу-младшего. Аркаша успел залезть в клетку к Терентию, нашему попугаю, и тот больно, до крови, укусил Аркашу за палец. И чего полез? Наш попугай на тот период был влюблен в колокольчик. Обычный такой рыбацкий колокольчик – наш папа ему подвесил для развлечения. А что удивительного? Я, например, читала о том, как гусь ухаживал за садовой лейкой, и сама лично была знакома с индюком, очарованным старой пуховой подушкой. Такой был изумительной красоты индюк с гордым профилем ацтека… А Терентий оказывал знаки внимания колокольчику, кормил его зерном, изюмом, пел ему песенки и любовался возлюбленной (-ным?), склонив набок свою буйную головушку. Кстати, у нашего попугая была еще одна страсть, из-за которой мы закрывали Терентия в клетке не только на задвижечку, – он ее легко открывал, – но и на прищепку. Дело в том, что Терентий обожал сидеть в теплом картофельном пюре. В центре тарелки. И если вдруг клетку забывали закрыть, Терентий во время нашего обеда вылетал и купался в чьем-нибудь пюре, заедая купание котлеткой и овощами.

В тот день, когда Дзундзы приехали сватать нашу Лину, на ужин, как назло, готовили картофельное пюре. Естественно, в суете, бинтуя Аркашу, накрывая на стол, попутно отпихивая вывалянную в земле все еще мокрую Каролину, забыли прищепить Терентия. Он возился не долго, чтобы открыть свою клетку, – ровно столько, чтобы пюре чуть-чуть остыло. Терентий вылетел как раз тогда, когда опрокинули третью рюмочку за родителей и чтоб был мир во всем мире, и мама разложила по тарелкам горячее – фрикадельки и картофельное пюре. Никто не заметил, как Терентий летает над столом, примериваясь, – он же маленький. Мамы обсуждали варианты свадебного меню, Аркаша беседовал с Линой, папа вдохновенно рассказывал папе Дзундзе, какая рыба на что клюет. Терентия засекла только я, но поздно… Попугай со всего размаху бухнулся пузом прямо в центр тарелки папы Дзундзы. Тот, вежливо кивая моему папе, обнаружил непрошеного гостя и сначала пытался незаметно вилкой спихнуть попугая. Но Терентий же не муха. У него вообще наш семейный характер: он не только настойчив, но и жизнелюбив. И тогда старший Дзундза смирился и наперегонки с попугаем стал поглощать салат и фрикадельки. Я завороженно следила, кому же больше достанется… Болела за Дзундзу – он явно проигрывал. У Терентия всегда был отменный аппетит. Наконец попугай наелся и, пригревшись в остатках пюре, вздремнул под разговоры. И Дзундза-папа аккуратно доел, что осталось, деликатно возя вилочкой вокруг картофельного островка, где сидел осоловевший Терентий. К тому времени его увидели уже все, но, к моему удивлению, мама Дзундза, хоть и была учителем математики, искренне всплеснула ладонями и ахнула басом: «Какая прелесть!» Наша мама сидела с бледным вытянутым лицом и делала мне страшные глаза, чтоб я водворила Терентия в клетку.

Крик ужаса мы с мамой услышали одновременно, когда разливали чай, – Лина пошла в свою комнату за детскими фотографиями. Мама глазами приказала мне бежать и выяснить. Я побежала… Картина была ужасной! Каролина, наша болонка, чумазая, мокрая и счастливая, уютно свернувшись, спала прямо на пальто мамы Дзундзы – на новом красном пальто, небрежно брошенном в кресло.

Ой-ой-ой! И это было еще не все. Не все. Пальто – мелочи. Что пальто… Мы с Линой тихонько унесли его к родителям в спальню, а потом ночью Лина и мама вычистили его. Пальто – ерунда.

Страшное дело – мы забыли совсем о главном. Мы! Совсем! Забыли! Про кота!!!

Это была моя и только моя вина. Я обожала свою сестру. И искренне хотела ей счастья. И ужасно боялась, что ее не возьмут замуж за Аркашу из-за меня. Ведь папа сказал, что девушки – это такой товар, что надо отдавать, пока его просят.

Так вот, я прикормила уличного кота. И у него, у этого кота, появилась бессовестная привычка по ореху взбираться на окно нашей с Линой спальни. Обычно вечерами или позже он бродил по подоконнику туда-сюда, гремел жестью, подвывал и бодал головой стекло. Короче, те гости, которые оставались ночевать в нашей комнате, переживали по ночам незабываемые впечатления (если мы забывали их предупредить). Комната-то была на втором этаже…

И вот, когда все уже улеглись спать, мама вдруг ахнула: кот! Мы забыли сказать им про кота. И именно в этот момент раздался грохот – кот вспрыгнул на подоконник. Мы – мама, папа, Линка и я – в пижамах столпились у двери наших Дзундз, прислушиваясь. Кот гремел, как каменный гость, но в остальном никаких других звуков не было: никто не кричал, не возмущался. Наши гости то ли замерли от страха, то ли потеряли сознание…

Папа спустился вниз во двор, чтобы позвать и покормить кота. А мы в жутком настроении разошлись по комнатам. Хуже всего было мне. Из-за меня Линка могла остаться старой девой и всю жизнь вязать синие чулки.

Утром я все проспала. Когда я проснулась, в доме пахло ванилью: на кухне мама Дзундза и моя мама пекли оладушки. Мама Дзундза что-то неторопливо рассказывала моей маме. Я пробралась в ванную – оттуда было удобно подслушивать: мама Дзундза рассказывала, как она познакомилась с папой Дзундзой и как они однажды поссорились на мосту, а папа Дзундза повернулся и ушел. И тогда мама Дзундза закричала с моста во весь голос, – а у нее был тот еще голос, – она закричала так, что ее услышал весь город: «Не покидай меня! – протрубила мама Дзундза. – Не покидай меня, Дзундза!»

И папа Дзундза остался. Навсегда.

И так мне это понравилось, что я вышла из ванной, побежала за учебником математики и попросила маму Дзундзу объяснить мне формулы сокращенного умножения, которые я не понимала и путала. И она объяснила терпеливо и очень понятно. И потом мы снова сидели за столом, и наш папа вместе с папой Дзундзой пели песню про «побежать за поворот», душевно и тепло.

Весной наша Линка вышла замуж и стала Дзундзой. Родители Аркаши в своем городе рассказывают, что они взяли девочку из очень хорошей, интеллигентной семьи. И добавляют, что они – то есть мы – очень любят животных. И что это хорошо о них, то есть о нас, говорит.

Дальницкая, 13

Дедушка мой был необоснованно убежден в неотразимой, невероятной красоте своей внучки. Поэтому не пускал меня по вечерам гулять с подружками. Куда?! Что вы?!

– Сиди дома, – приказывал он. – Из-за тебя же стрельба начнется. Сиди дома.

Дедушка мой, Зиновий Соломонович, которого в 1917 году родители пытались вывезти за границу в корзинке, но на последний пароход не попали, в идеале хотел бы, чтобы я в свои тринадцать лет носила гимназическую форму и косы, не ленилась, тайком читала Чарскую, приседала в глубоком реверансе перед венценосными особами и была «всегда скромна, всегда послушна, всегда как утро…». У бабушки, коренной одесситки, запросы на мой счет были попроще: снять эти ужасные «бруки» (предмет моей гордости – «Левис»), надеть платьице, фартук и идти на балкон рубить рыбу.

– И причешись, – делали замечания оба. – Причешись! Я тебе сейчас покажу Битлы, такие Битлы тебе покажу! Будут тебе Битлы!..

Ну и что они могли мне показать? Деда, как Махатма Ганди, носил свою вставную челюсть в складках одежды. Поэтому не всегда можно было понять его отношение к Битлам. А бабушка, уставшая со мной бороться, однажды, опираясь на библейскую мудрость, объявила, что я сама наконец должна научиться определять, где «семачки», а где «лушпайки».

– Иди на веранду рубить рыбу, – добавляла она.

Эта рыба!!! Ну почему! Ну почему ее надо было рубить только топориком, я вас спрашиваю? Ну почему?!

Однажды случилось. Пользуясь отсутствием бабушки, я быстренько наладила на краю стола мясорубку и только начала свое подлое дело, как на веранду вошел дедушка. И знаете как он меня назвал?

Я, конечно, обиделась. Очень обиделась. И вечером настучала бабушке, что деда назвал меня… Он назвал меня… Развратницей!

– Ты этого не видела! – кричал деда бабушке. – Ты не видела. Как она… рыбу… На мясорубке… Зато все соседи видели. Причешись! – попутно рявкнул он мне. – И теперь все знают, что моя внучка – лентяйка и развратница!

– Опя-а-ать!!! – завопила я.

Какая бабушка вытерпит слезы своей внучки, даже если они неправедные. Бабушка быстро перебежала в мой окоп и набросилась на дедушку. Она вспомнила, что он не починил замок в ванной. И топорик для рыбы затупился. И не рубит. И есть ли в доме хозяин, чтобы этот топорик наточить, и почему до сих пор валяются эти проклятые рога!

Все. При упоминании рогов они забыли обо мне. Можно было натягивать джинсы и уходить гулять. Но я знала, что, после того как они там наругаются всласть, надо будет накапать им в их рюмочки. Деду – от сердца. Бабушке – от печени. Из одного и того же пузырька.

Рога – это отдельная история. Рога винторогого козла привез деду из экспедиции какой-то его бывший студент. Деда хотел прибить их в прихожей вместо вешалки. Но бабуля сначала предложила переступить через ее бездыханное тело, а потом уже вешать этот позор у всех на виду. Рога бабуле не нравились. Во-первых, они на что-то смутно намекали. Потом, они собирали пыль и валялись в неподходящем месте. А недавно на них сел старинный друг семьи доктор Кальт, близорукий и рассеянный, когда пришел измерить бабуле давление.

– Немедленно унеси их! – царственным жестом указывает бабуля на рога.

Дедушка возмущается: куда их нести, эти рога винторогого козла! Набирает номер своего студента-благодетеля. Мы с бабушкой переглядываемся. Сейчас деда все напутает. Он у нас страшный путаник. Обязательно все сделает наоборот. Путает цифры… Естественно, не может дозвониться, попадает не туда, говорит от смущения странные смешные слова. Вечером желает доброго утра. Дедушка очень боится телефона. Бабушка только иронично кивает. Дедушка, бывший переводчик, снова все напутал. У нас в семье бытует мнение, бабулей навязанное, что открытие второго фронта во Вторую мировую задержалось только из-за дедушки, потому что он там на переговорах что-то путал в переводе.

Дедушка переодевается и идет пристраивать рога в чьи-то хорошие руки.

– На чью-то хорошую голову… – комментирует бабушка дедушкины благие намерения.

Я смотрю в окошко. Такая странная унылая пара удаляется: мой деда и рога винторогого козла.

Через час дедушка и рога возвращаются. Рога – те же. Дедушка взволнован.

– Накапай ему! – приказывает бабушка.

Я капаю в рюмочку. Раз-два…

Дедушка, не выпуская рога, кричит возбужденно:

– Холера! Холера!!!

Бабушка бледнеет. Так наш интеллигентный, рафинированный деда еще не ругался никогда.

– Причешись! – кричит деда мне. – Холера!!! – И это мне?! – В городе холера!!! – по-гусарски заглатывает он капли, не выпуская рогов из объятий.

Мы пытаемся усадить деда в кресло. Но он мечется по комнате, как тигр с рогами, и возбужденно рассказывает, что встретил доктора Кальта. И сначала доктор Кальт очень испугался нашего дедушку. Думал, что деда вышел забодать его рогами винторогого козла. Но потом деда путано объяснил, зачем вышел, и доктор по секрету сообщил, что в Одессе уже есть больные холерой. И что скоро закроют город. И что все! Все!

– Ну что все, Зиновий? Что все?!

– А как же… А как же она?! – И деда тыркнул в меня рогами. – Как же она?! – И заплакал.

Ну, потом уже не очень интересно. Как я капала обоим. Как мы с бабушкой пытались, с риском быть заколотыми, отобрать у деда рога винторогого козла. А он, поудобнее перехватывая их, звонил на железнодорожный вокзал и в аэропорт. Чтобы отправить свою внучку к родителям в Черновцы, подальше от беды. И как наконец он усадил меня в поезд, идущий не в Черновцы, а в Днепропетровск, а бабушка вовремя заметила надпись на вагоне, и я, как морской пехотинец, на ходу выбрасывалась на руки деду. И как мы кипятили воду и посуду, и все пахло хлоркой, и к регулярному замечанию «Причешись!» добавилось «Руки! Вымой руки!!!».

Но уже в конце сентября деда мой стал спать спокойнее. Во-первых, холера шла на убыль и мой папа всякими неправдами приехал за мной в Одессу. А во-вторых, хоть у нас на Дальницкой и было неспокойно по ночам и даже временами постреливали, эта стрельба была не из-за меня.

Кофе по-венски

В нашем дворе в Черновцах во времена моего детства жил исключительной красоты человек, дворник по профессии, философ по призванию, восьмидесятилетний аристократ с метлой по фамилии Гельмер, по национальности немец. Гельмер знал пять языков и немножко латынь, правда, частенько удалялся в запои и тогда разговаривал сразу на всех известных и неизвестных ему языках. А пять языков – в Черновицах это была норма: немецкий, идиш, румынский, украинский, польский… Вот немножко латынь – это уже было где-то образование. Хотя и это никого тогда бы не удивило. Это у нас в Черновицах называлось «знать грамоту».

Дядя Гарри Гельмер, наш дворник, рассказывал как-то, сидя во дворе в теплых летних мягких сумерках, как его отец, Яков Гельмер, управляющий Черновицкой пуговичной фабрикой, частенько ездил в Вену. По делам. Или отдохнуть. Вообще в те времена, когда Черновцы, тогда Черновицы, еще были Австрией, портреты короля Франца Иосифа висели в каждой витрине и бравые революционные матросы курили свои папиросы в другом месте, далеко от нашего миниатюрного изящного элегантного города, было модно ездить в Вену. А самым романтичным обычаем в тогдашних Черновицах был обычай вывозить в Вену своих невест. На кофе.

Вот об этом подробнее.

Вот, например, Бено Гельмер, молодой управляющий пуговичной фабрикой, щеголеватый молодой человек, немного чудаковатый, немного застенчивый, добрый, веселый, умный и любопытный, знакомится на ежегодном балу Банковского союза с милой девушкой по имени Стефания, хорошо воспитанной, образованной – гимназия, языки, фортепьяно, манеры… Из семьи доктора Брахвита, черновицкого светилы. Как знакомится? Ну конечно, не «Как-тебя-зовут-крошка?» или «Назови-свое имя-детка». Не-ет… Молодого Гельмера и девушку-из-приличной-семьи Стефанию Брахвит представили друг другу. Представили! И это уже давно было запланировано – представить этих милых молодых людей друг другу. Как это было тогда принято. Что вы?! Это же не в метро знакомиться или, того хуже, на пляже. Фи! Этим в Черновицах занималась мадам Замзон! Сама мадам Замзон вела картотеку состоятельных невест и женихов и перетасовывала карты их судеб, тщательно сверяя и сопоставляя. И никто никогда не жаловался. У мадам Замзон был наметанный глаз и хорошие манеры.

Конечно, для Стефании мадам Замзон завела целую папку: два поляка – студента, один немец, один австриец из палаты адвокатов и еще один прекрасный юноша – вы правильно подумали кто. Это прекрасный юноша – вы правильно подумали, и был Бено Гельмер. На нем-то и остановил свой выбор доктор Брахвит.

Ну, потом, после бала, на котором молодые люди влюбились друг в друга, как и предполагала мадам Замзон, приблизительно через месяц душевного томления молодой Гельмер приглашает Стефанию в концертный зал музыкального товарищества на выступление Черновицкого мещанского хора. Он пишет письмо, где просит родителей Стефании разрешения пригласить их дочь Стефанию на концерт… Родители Стефании долго обсуждают на семейном совете, да или нет, тянут с ответом и наконец пишут, что ну ладно, они не возражают… Гельмер пишет, что будет счастлив заехать за девушкой в такой-то день, на закате, когда часы на городской ратуше пробьют… Родители Стефании опять собирают семейный совет – так да или все-таки нет – и пишут, что… Кошмар, короче. Почтальоны и нарочные с ног сбиваются доставить письма к сроку, носятся туда-сюда, загоняют коней и велосипеды… Стефания выезжает в сопровождении мамы, бабушки, хныкающего десятилетнего младшего брата Яшеньки, которому скучно и тесно в новом сюртуке, и старшей бабушкиной сестры тети Эрны, которой тоже очень интересно. Сопровождающие зорко следят. Тетя Эрна громко переспрашивает – она глуховата. Молодые люди пожимают руки при встрече и прощании. Ах!

Потом, еще через две недели ежедневной переписки, – театр, в который является та же бдительная компания в шляпках со скулящим ребенком и тетей Эрной с перевязанной щекой, потому что у нее болит зуб. Но она не могла пропустить.

Дальше следует приглашение в песенное товарищество «Буковинский баян» и, наконец, легкомысленный, на бабушкин взгляд, поход в кондитерскую и прогулка по улице Херренгассе, ныне улица Ольги Кобылянской, где, отстав на некотором расстоянии, за влюбленной парочкой постыло бредут мама, бабушка, ноющий Яшенька, объевшийся в кондитерской мороженого, и прихрамывающая тетя Эрна, страдающая подагрой в легкой форме.

И наконец Гельмер делает предложение. Уф! Все уже устали. Гельмер устал. Ему очень нравится Стефания. И потом, сколько можно терпеть эти шляпки за своей спиной и громкий шепот бабушкиной сестры тети Эрны. И надо торопиться – завязывается интрига: инженер по фамилии Рояль, сын архитектора Рояля, тоже делает Стефании предложение. Каков нахал! И это минуя… мадам Замзон! Какая распущенность! И это не выдержав даже испытания капризным Яшенькой, женской половиной семьи Брахвитов и букетом недугов тети Эрны.

Оба, и Гельмер, и Рояль, наконец приглашают Стефанию в Вену на кофе. Все. Оба молодых человека в приемный у Брахвитов день наряжаются и с роскошными букетами цветов едут к любимой девушке с предложением. Но Рояль берет балагулу, черновицкого извозчика, его лошадь плетется кое-как, а Гельмер едет на своей пролетке. Гельмер приезжает первым! Выбор за Стефанией Брахвит. Черновицы умолкли и ждут.

Вот! Тут я должна прерваться и сделать очень важное отступление. Какой это прекрасный был обычай в нашем городе – после помолвки достойные женихи вывозили своих невест в Вену на кофе. Что? Это совсем не то, что вы думаете! Как можно?! Что вы! Молодой человек берет определенные обязательства и ответственность, заказывает для девушки место в вагоне люкс, сам едет в другом вагоне. Постоянно бегает проверять, удобно ли девушке в ее купе, открывает ей окошко, закрывает ей окошко, носит сельтерскую или что-то там еще и ограничивается улыбками, нежными взглядами и пожиманием руки. Прибыв в Вену, молодые люди действительно едут в кофейню, заказывают кофе. К кофе им подают венский штрудель, холодную воду в красивом высоком стакане и моцартинки, конфеты, сделанные вручную, специально заказанные к этому дню и привезенные из Зальцбурга в кружевных коробочках. Влюбленные наслаждаются кофе и слушают музыку, которая в Вене звучит везде.

И все! А вы что подумали?!

После кофейни влюбленные возвращаются на вокзал, садятся в разные вагоны поезда «Вена – Черновицы» и едут домой. Но! Всему городу понятно, что договор между семьями закреплен, и осенью девушка выходит замуж.

Замуж? Она? Нет, не может быть!

Может! Ее уже возили в Вену на кофе!

Что вы говорите? А-а-ах! Уже возили… Ну… Раз уже возили в Вену на кофе…

Вот было время…

К чему я все это веду? К тому, что я в своей цветущей юности была совсем не хуже, чем Стефания Брахвит. Именно тогда, когда слушала этот рассказ от нашего старого дворника, Гарри Гельмера, знавшего пять языков и немножко латынь. Мне так хотелось ходить в башмачках, а не в шкарах. Выезжать на балы, а не бегать на танцы. Принимать приглашение на утреннюю прогулку, а не прошвырнуться вечерком. Все это было практически неосуществимо, потому что я очень опоздала и оказалась в своем веке человеком случайным. И тогда я решила, что найду себе такого юношу, который был бы достоин того, чтобы я могла поехать с ним в Вену. На кофе. Хотя бы метафизически.

Ой, какую же я трудную задачу перед собой поставила. Что за молодые люди сейчас! Кошмар! Ни тебе почтительности, ни галантности. А если у нас не принято представлять молодых людей друг другу? А принято клеить девушку на пепси-колу? Или, того хуже, на пиво? Ужас-ужас!

Когда трубач отбой сыграет

Женик должен был приехать в июне. Из Америки. На пару дней, из Киева, куда он прилетает по делам. Женик стал в Америке большим человеком – проповедником в какой-то конфессии. Никто не верил. Наш косноязычный троечник Женик, который по-английски знал только «Stand up and go out!», убеждает теперь множество англоязычного народу в преимуществе праведной жизни во спасение души.

Мы все – его старые друзья и одноклассники – стали готовиться. Сделали ремонты в квартирах и парадных. Вымыли окна и заставили соседей. Чтоб было не стыдно за прожитые без Женика годы. Мишка Постельник совершил вообще невероятную вещь. Поскольку Женик должен был остановиться у меня, Мишка пригнал на мою улицу асфальтоукладчик и четверых почти трезвых рабочих из доротдела. И они уложили на нашей улице новый асфальт.

В воскресенье, в день приезда Женика, в четыре утра мы все отправились в аэропорт. Рейс задерживали по причине тумана. Но мы ждали. Мы даже не стали выпивать. Хотя у нас с собой было. Не стали. Наверное, из суеверия. Хотя мысль такая приходила в голову каждому и назойливо вертелась. Но высказать ее вслух никто не посмел. Перебивая друг друга, мы вспоминали события из нашей общей с Женькой жизни. Как весел он был, рассеян и беспечен, обаятелен и щедр.

Счастливы мы были в то утро. И чувствовали себя молодыми, потому что в кои веки собрались все вместе встречать нашего друга, нашего старого друга Женьку Титаренко. Из Америки.

Мы трезво дождались самолета, и наконец Женик вышел, полысевший, раздобревший, величественный. Но мы сразу его узнали! Женька! Женька!

Его кислое недовольное лицо красноречиво свидетельствовало, что это не лучший день в его жизни. Вяло отвечая на наши объятия, Женик ворчал, какой отвратительный аэропорт в Киеве. А в Черновцах еще хуже. Какая мерзкая погода здесь у нас. «У вас», – сказал он. Какая противная стюардесса была в самолете. И что летчик управлял самолетом, как будто вчера окончил авиационный институт и летал до этого дня только на тренажерах. И что все мы постарели. И плохо выглядим. И у Мишки, судя по мешкам под глазами, явно почки. И что Аркашка много курит, а Юрик – мент поганый и таким остался. А мне надо бы сбросить килограммов пять. И что Лариска уже седая. И всю дорогу Женик говорил, как ему хорошо там и как ему сейчас плохо здесь. «И называйте меня не Женик, а Джеймс. Я так привык».

Мы подумали: ничего, он сейчас отдохнет, расслабится, выпьет, и мы получим нашего старого Женьку, душу компании, хохмача и балагура. Ничего. Подъезжая к дому, Женик снисходительно похвалил дорогу, организованную Мишкой, и поощрительно сфотографировал нас всех на фоне отремонтированного дома.

Ну, вы знаете, как мы можем принять. Как мама учила. Что уже мы метали на стол – мой дедушка-гурман радовался, наверное, на небесах. Женик, то бишь Джеймс, вышел к столу из ванной еще мрачнее, чем был. Он поругал слишком жесткую воду и сообщил, что пользуется он мылом и шампунем только фирмы «Клиник». И ничем больше. А у меня в ванной «Клиник» он не нашел.

Сели за стол. Ну! Вот тут наших мальчишек, проголодавшихся, стоически выдержавших искушение в аэропорту, постигло следующее испытание. Джеймс сложил свои пухлые белые ухоженные лапки под подбородком и принялся молиться. Сказал, что без этого к трапезе приступить не может. Молился долго, громко, надрывно, подробно, скорбно и с укоризной поглядывал на нас. Он перечислил всех своих родственников, родственников жены, поблагодарил небо за удачный перелет и за новый галстук, купленный в дьюти-фри со скидкой. И за эти ничтожные крохи, которые ему ниспосланы на вот этом вот столе.

– Женик! Ты сдурел, Женик? Ты сдурел? – это не выдержал Аркаша. – Какие крохи?! Чего тебе еще надо? Посмотри на этот стол – это же беспредел, Женик!

– Джеймс!

– Джеймс!!!

– А что тут кушать? – вяло поинтересовался Женик. – Я это не ем. И это не ем. И это мне нельзя. И не пью…

За завтраком Женик ковырялся в тарелке, вздыхал и вслух тосковал по оставленной ненадолго родине Америке и по американской еде, нещадно ругая Черновцы, дороги, воздух и приготовленную для него еду.

Мы все растерялись. Женику на самом деле было плохо. Он чуть не плакал. И мы страдали оттого, что никак не могли ему угодить.

– Женечка! – предложила наша добрая Лариска. – А давай, Женечка…

– Джеймс.

– То есть Джеймс, может быть, поедем к озеру? На природу?

Женик грустно кивнул. Он согласился. И зря. Да, мы все помнили, как Женька организовал игру в индейцев на маленьком островке на Пруте и как вечером все поспешили домой. А Женька убеждал всех остаться и грязно ругался: «Трусливые бледнолицые собаки!» И сам ночевал в рощице, в шалаше. И ничего. Но ведь это было тогда… А сейчас у него обнаружилась аллергия на укусы комаров. Наш Джеймс опух и скис еще больше. Все, Женечка, все. Решили ехать на дачу к Юрке-менту. Там прохладно, Женик отоспится, отдохнет. А мы тем временем разработаем план действий. И уже наконец выпьем.

По дороге на дачу Женика укачало. Он позеленел и закатил глаза. Мы еле довезли его. Потому что у него оказалась еще одна аллергия. На придорожную пыль. Он расчихался и облился слезами.

На Юркиной даче действительно было прохладно и уютно. Гостю отвели самую дальнюю комнату. Он выпил какую-то таблеточку и прилег. А мы чудно разместились на веранде, но не успели накрыть на стол, как вдруг из своего убежища выскочил Женик. Выпучив глаза, сонный и взлохмаченный, он тыкал пальцем туда, откуда сбежал, и лепетал:

– Там… там… там!.. Муха!!!

Муха, напавшая на Женика, была обычной мелкой беспородной мухой. Но мы все набросились на нее, как подразделение американских морских пехотинцев на бен Ладена. Муха, благодаря нашим слаженным действиям, была уничтожена. В отличие от бен Ладена. И на цыпочках мы убрались на веранду. Спи, Женечка!

– Дже-еймс…

– Джеймс, Джеймс. Спи, отдыхай…

Пока измученный Женик дремал, мы советовались, куда бы его повезти, чтоб не провоцировать его букет аллергий, чтоб ему понравилось, чтоб всем весело, чтоб не было комаров и мух.

– В горы, – предложил умный Аркаша, – мух и комаров нет в горах. В горы!

И, растормошив Женика, тремя машинами мы двинули в Карпаты.

– Друга в горы тяни, рискни… – орали мы по дороге.

Женик грустно вздыхал, был отрешен и печален. Ничего, ничего, Джеймс, ты сейчас увидишь такую красоту! Такую, Джеймс, что сразу станешь Жеником!

Аркадий знал свое дело. Мы приехали в маленькое горное село под Косовом, к дядьке Васылю, который держал колыбу – такую деревянную гуцульскую хату, в центре которой в специальном очаге пылал огонь, на огне жарилось свежее мясо, а Маричка, невестка дядьки Васыля, бегала в постолах меж срубленных навеки столов и подавала домашнее вино.

Хозяин крепко обнял Аркадия, мы ввели бледного, ноющего Женика и удобно расселись на крытых домоткаными веретками лавках. Аркадий пошептался с хозяевами, и дядько Васыль подсел за наш стол. Приобняв Женика огромной рукой бывшего плотогона, дядько Васыль сочувственно запричитал:

– Йой, яка людына хвора! Трэба ликуваты…

Женик опасливо блестел глазами и монотонно твердил:

– Я не пью, не пью. Я не пью…

А Васыль – мол, йой, та ж нэ даю тоби пыты, даю ликуватыся. И крикнул Маричке:

– Дытыно, прынэсы мэни джинжеры з коморы.

Улыбчивая Маричка бегом притащила стеклянную банку, где в темно-зеленой жидкости плавал какой-то невзрачный корешок.

– От, дывысь, – еще теснее обняв ослабевшего Женика, предложил дядько Васыль, – от бачиш коринь?

– Да! – чуть не плача, кивнул Женик.

– Бачиш – вин як людына: от голова, рукы, ногы… От выпьеш циеи воды живои, тилькы крапэльку – будэш литаты як птах, выпьеш дви крапэлькы – будэш сыльный як вэдмидь, а третий раз выпьеш – будэш крэпкий як гуцул! И николы нэ забудэш дядька Васыля!

Дядько Васыль был так убедителен, так уверенно и спокойно он обещал недоверчивому Женику избавление от всех болезней, что Женик решился попробовать. Но никто не сказал Женику-Джеймсу, что корень жизни – джинжер – настоян на самом что ни на есть девяностошестиградусном спирту. Женик выпил глоток, и глаз его заблестел, румянец окрасил щеки. Женик выпил еще глоток, ругнулся, схватил гитару и запел песню нашего класса: «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет…» Женька выпил третий глоток, глубоко вздохнул и сдержанно, чтобы не расплескать радость, тихо, но отчетливо произнес:

– Гу-ля-ем!

– Женька!!! – завопили мы разом. – Женька!!! Он вернулся!!!

Мы выскочили на воздух, к реке, мы любовались маленькими водопадами и порожками. Мы слушали птиц и пели тихонько сами. А вечером разожгли костер и говорили, говорили, говорили…

Женик, уже не возражавший, что его зовут Женька, а не Джеймс, ругал Америку и тосковал по нашей радостной бесшабашной юности. «А помните? А помните? А помните?» Уставший, захмелевший, вдобавок смешавший спирт с утренними таблетками, Женька увалился спать в одной из машин, махнув нам:

– Гуляйте, ребята!

С первыми звездами мы попрощались с дядьком Васылем и засобирались домой.

По дороге посигналил Юрка-мент, он заворачивал в дачный поселок, к себе на дачу. Потом отстала и вторая машина с Лариской и ее мужем. Когда мы приехали домой, было уже совсем темно.

– Женька, вставай! Приехали, – осторожно позвал Аркадий.

– Женечка! – обернулась я назад, чтобы разбудить Женьку. Обернулась – и ахнула. Женьки на заднем сидении не было. – Где Женька?! – запаниковала я. – Женька где? Ему же завтра лететь в Киев!

Аркаша задумался: Женька пошел спать в какую машину? Нашу, Юркину или к Лариске?

– Не помню. По-моему, в нашу. Или в Ларискину. Или в Юркину.

Мы ввалились в дом и кинулись к телефону. Лариска сорвала трубку сразу, как будто ждала. И я сначала подумала, что, наверно, Женька у нее. Но Женьки в ее машине не было. Она даже заглянула в багажник. Юркин мобильник отвечал женским голосом по-английски: мол, хозяин не может сейчас подойти. Потом.

Мы, конечно, устали, были голодны и очень хотели спать, но вернулись к машине и поехали в дачный поселок к Юрке-менту. По дороге к нам примкнула Ларискина машина. Что значит друзья! В беде не бросят. Аркаша ворчал, что если мы забыли Женика у дядька Васыля, на берегу Черемоша, то туда ночью даже волки приходят. И дикие кабаны. Аркаша – он молодец, умеет утешить, успокоить.

Долго мы стучали в Юркину калитку, сигналили, перебудили весь дачный поселок. Наконец Юрка нам открыл. По его недоуменной сонной физиономии мы поняли: Женика у него нет.

Ни на что не надеясь, мы все, вооружившись фонариками, двинулись в Юркин гараж за домом. В гараже бродило привидение. Привидение в отчаянии вскидывало руки вверх, стонало и спрашивало гаражную крышу по-английски:

– What’s up? Where I am? (Что происходит? Где я?)

– Женик… – робко и виновато позвала я. – Женик… Поедем домой. Мы тебя забыли…

– Вы меня напоили! Вы меня совратили! Вы меня бросили!!! В аэропорт!!! Домой!!! В аэропорт!!! – рыдало привидение. – За вещами и домой!!!

Нам не удалось уговорить его остаться. Он даже не согласился поесть и взять с собой сладостей на дорожку. Мы стояли в аэропорту, когда Женька помчался на паспортный контроль. И знаете: он даже не оглянулся. А Юрка-мент сказал, что вот, мол, как будто мы и не уходили отсюда с четырех утра. Как будто все еще встречаем нашего Женьку.

– Бедный Женька. Бедный мальчик… – это вздохнула, конечно, Лариска. Она у нас добрая.

– Да, – согласилась я, – бедный мальчик.

– Какой мальчик? – закуривая, поинтересовался Аркадий.

– Какой мальчик? – мрачно спросил Юрка.

А был ли мальчик? Был ли мальчик-то?

О чем дева плачет

Однажды в молодости (ранней) мне надо было срочно замуж. Нет – не потому, почему вы подумали. Хотя тогда я уже была готова хранить верность и воспитывать детей. Но сначала очень хотелось в Великобританию. И если б была я замужем, тогда меня бы выпустили беспрепятственно. Если нет – тогда это вопрос. Даже три. Зачем я туда еду? Чем я там буду заниматься? Вернусь ли обратно? Такие вопросы часто задавали насупленные ехидные дяди во времена моей молодости (ранней).

Претендентов на мою руку было много, но ведь хотелось же, чтобы навсегда, и по любви, и не прогадать… И снится мне как-то ночью упоительный сон. Будто плыву я по морю, а навстречу мне плывет заяц. Ну как в кино: такой целеустремленный, суровый, нелепый заяц, уши висят по бокам унылого лица. Энергично шлепает по воде, подгребает одной передней лапой и отфыркивается. А в другой лапе держит, высоко приподняв над водой, счеты – старые бухгалтерские счеты с деревянными костяшками.

– А зачем тебе счеты? – поинтересовалась я.

– Не тебе, а вам… – огрызнулся заяц, продолжая шлепать по воде.

– Вам… А вас много? – завертела я головой, надеясь увидеть стаю умалишенных зайцев с бухгалтерскими счетами в лапах.

Заяц закатил свои косые глаза и прошипел:

– Где ты воспитывалась? К незнакомым людям надо обращаться на «вы»!

– А зачем вам счеты? – осторожно переспросила я, проигнорировав воспитательный момент и то, что зайца этого с натяжкой можно было назвать «люди».

– Счеты? Хм! – презрительно хмыкнул заяц. – Чтобы считать! – отрезал он и зафыркал еще энергичнее.

Мы продолжали плыть рядом, в одном направлении, и было как-то неловко молчать. Тем более я заскучала: все же это был мой сон, и значит – я виновата в том, что он скучный.

– Э-э… А… – только заикнулась я.

– Можешь не утруждать себя светской беседой. Ты все равно ничего умного не скажешь! – оборвал меня заяц и поплыл еще быстрее, ловко перебирая свободными от счетов тремя лапами.

Плыву я рядом с этим высокомерным зайцем и думаю, какой странный мне снится сон… К чему бы это? Тем временем заяц ловким движением швыряет счеты на берег, гневно на меня взглянув, разворачивается и, фыркая и сплевывая, удаляется в открытое море.

Выплываю на берег в полном недоумении, а на берегу стоит… Фрейд, Зигмунд, в ленинском каноническом жилете. Стоит, перебирает костяшки на счетах. Ну, думаю, как кстати! И рассказываю ему, что снился мне только что заяц со счетами, грубиян и с ушами. А Фрейд мне с ходу:

– Это к замужеству. Но ты, майне либе, – говорит Фрейд, – должна сама узнать своего суженого. На нем будут усы и футболка с надписью, предположительно на английском языке. Так что давай – просыпайся и включай поиск. Даю три шанса. А я рядом буду. Незримо. Если что.

Фрейд ловко изогнулся и, пританцовывая, пошел по берегу моря, напевая: «О чем дева пла-ачет, о че-ом слезы льет…»

Наутро я встретила Павлика. («Айн», – тихонько прошептал Фрейд мне в ухо и перекинул слева направо костяшку счетов.) Толстого румяного Павлика в усах и футболке, на которой был нарисован портрет большой жареной курицы в натуральную величину. Над курицыной грудкой ароматным дымком вилась надпись на английском языке: «Eat more» – «Ешь больше».

Присмотрелась: он, не он… Приуныла. Что-то не гляделся мне этот сытый Павлик. Дальше – больше. Павлик оказался квартирным маклером. И, кроме усов, у него были еще борода и портфель. Хм… Зачем квартирному маклеру портфель? Что он в этом подозрительном портфеле носит? Ужас!

Павлик, как выяснилось, оказался не просто маклером. Это был маклер-гроссмейстер. Он ухитрялся сдавать под жилье продуваемые ветрами беседки зимой и воздушные замки летом. И потом: я не успевала ему готовить, потому что он ел с перерывами в два часа, как недоношенный младенец. И так же орал, когда был голоден. А голоден он был всегда. Я прекрасно понимала, что это не те усы. И не та майка. Фрейд, засевший в моем подсознании, пожал плечами и засомневался: «Ты права, майне либе, вряд ли… Вычеркивай. Пойдем дальше». И я сначала покормила, а потом облегченно вычеркнула Павлика. И пошла дальше.

Через некоторое время я встретила фотографа из Сухуми. («Цвай», – продолжил Фрейд, и щелкнула вторая костяшка счетов.) Фотографа с обезьянкой на плече. Обезьянкой в шляпе и в юбочке. Нет, сначала я услышала: «Дзеушкэ-э!» – оглянулась и увидела широченные мужские плечи. С женской грудью, нарисованной на майке. Под роскошным бюстом горела надпись на английском: «Хочешь?»

– Дзеушкэ-э! Пойдем хванчкару выпивать, еду кушать, сплэтни про артистов сплэтничать, э-э? – лениво-дежурно предложил фотограф.

– А жениться? – поинтересовалась я.

– Кэк? По-настоящему?! – удивился фотограф.

– По-настоящему. Я удочерю твою обезьянку! – предложила я.

– Это малчик! – честно признался фотограф.

– Усыновлю, – решилась я.

– Думать буду, – с уважением пообещал потрясенный фотограф. По-видимому, ему еще никто таких смелых предложений не делал. – Завтра на пляж приходи. Всю правду скажу.

«Найн, никуда не ходи, – покачал головой Фрейд из моего сна, – найн. Он вообще не грузин. Он цыган! Вот продаст тебя в табор – цыганскому барону, тогда вообще никакой Англии не увидишь. И будешь ты работать нищей многодетной кормящей погорелицей, отставшей от поезда. Вычеркиваем! Вычеркиваем!»

Вычеркнула.

У следующего, Вовика, на майке была Декларация независимости США, мелким шрифтом. Вся.

– Вовик – разведчик-резидент! – скромно представился Вовик.

– А жениться? – потеряв всякую совесть, в лоб спросила я.

У меня оставалось мало времени.

– Можно! – к моему удивлению, мягко согласился Вовик, – Только у меня на первом месте моя секретная работа. Поняла?

Я понятливо кивнула.

– Встречаться будем раз в три года… – продолжал Вовик. – Взглядами! – уточнил он. – В кафе «Элефант». Согласна?

Ох, как меня это устраивало! И готовить ему не надо, и в табор не продадут, и с глаз долой, а главное – то, что в Британию меня отпустят беспрепятственно!

«Ты с ума сошла? – поинтересовался Фрейд из глубины души. – Он же двойной агент! С диагнозом! А провалится? Вот не выдержит – и, такой мягкий, интеллигентный, украдет в ресторане “Элефант” серебряную ложку! Уронит при выходе, испугается и вскрикнет “ой, мама!” по-русски! И все раскроется! И посыплются явки, пароли, адреса, агентура… И оно тебе надо? – доверительно и тепло спросил Зигмунд Фрейд. – Вычеркивай этого хранителя военной тайны! Мальчиша-Кибальчиша! Вычер-кивай!»

Фрейд сотворил виртуозное танцевальное коленце, легким движением перегнал третью костяшку счетов: «драй!» – и пошел по берегу моря, печально напевая «О чем дева плачет…». На прощанье он оглянулся и крикнул: «Слушай, и зачем тебе этот замуж, а?»

И исчез.

И я подумала: действительно, зачем? Тем более – времена как-то быстро сменились, и меня выпустили в Британию незамужней.

Но до сих пор я брожу по планете и нет-нет да и заглядываю в глаза мужчинам с усами и надписями на футболках. «Да-а… Это материал для Фрейда», – говорят мои знакомые.

«Дура ты, майне либе! – сказал бы Фрейд. – Усы-то можно и отрастить, майку – купить. Надпись написать. О чем дева плачет? О чем слезы льет?»

Казанчик и Рыбочка

– Так, – сказала строго мама. – Собирайся. Идем покупать жемчуг. Пришла пора.

Мама всегда пугает меня этой порой. Говорит, вот, скоро-скоро придет время вклеивать следующую фотографию в паспорт. А с чем ты, несерьезная, раскосмаченная, в своих джинсах, хиппи практически, придешь к этому значительному этапу твоей жизни – вклеивания следующей фотографии в твой паспорт? Все приличные женщины фотографируются на следующую фотографию в маленьком черном платье с ниткой жемчуга на шее. А ты?!

И вот – это случилось.

Причем случилось, когда в очередной раз мама услышала, как я пересказывала на кухне своему двенадцатилетнему сыну:

– И вот он выскакивает неожиданно для всех, удар слева по мячу и в штангу – бды-дыщ!

Она встала, моя мама, она выпрямилась во весь рост, строгая, непреклонная и справедливая, сложила руки, как Комиссаржевская, поправила прическу и, сдерживая гнев, произнесла:

– Ну все, это ни в какие ворота, милостивая государыня…

Мне сказала мама – милостивая государыня. Это очень плохой знак, когда милостивая государыня. Бездонная чаша маминого терпения тихонько звенит и дает трещину…

Мама сказала:

– Что такое?! Ты уже взрослая солидная дама. Пропустишь момент, быстро станешь теткой в дешевых пластмассовых бусах, а потом старушкой с эмалированным бидоном… В сером мохеровом берете.

Эти вот бусы, берет и бидончик для мамы – те самые характерные признаки, по которым узнают тетку или старушку. Дама же никогда! Никогда! Даже если! То никогда. Вот это вот: футбол, джинсы, волосы растрепались, подпрыгивает, орет это бессмысленное про штангу «бды-дыщ»!

– Собирайся! Пошли выбирать жемчуг.

Я могла бы и сама, но мама знает, что мне нельзя ходить в ювелирный магазин одной, потому что обычно я хожу туда, чтобы потерять много денег. А если случайно не потерять, то купить книг, дорогого шоколаду, блокнотов и карандашей. В супермаркете напротив. Так уже несколько раз было. Говорят как-то мне родители, мол, присмотри себе на юбилей подарочек от нас, колечко или серьги какие-нибудь. И вручают сумму. Можно упереться, не взять и не пойти. Но я иду, потому что если упрусь и не пойду, то все равно пойду, но после скандала и гораздо позже. Я сумму бережно складываю в кошелечек и топаю в ювелирный магазин, потому что все равно их не переспоришь: как тебе не стыдно, то да се, как это «зачем?», а на вечную память, а чтоб было, а чтоб осталось детям… Ну и так далее… Словом, иду, а потом выясняется, что или вытащили у меня кошелек, или выпали куда-то из него деньги, или я купила что-то не то… Ну не складывается у меня с ювелирными магазинами. Мама мне:

– Была?

Говорю:

– Была.

– Деньги потеряла?

– Потеряла.

– Ну молодец, – мама призывает в свидетели всю родню, – ну молодец. Ты меня не разочаровала.

Логику моей мамы тут не буду объяснять, для этого надо пожить с моей мамой много лет. При этом логику ее так и не понять… Да, моя мама – загадка. Зато не бабка. Не старушка с бидоном. Моя мама – Дама.

И вы, надеюсь, теперь понимаете, что, для того чтобы слыть дамой, необходимо иметь жемчуг. Будешь ты его носить, не будешь ты его носить (хотя мама считает, что его надо носить, тогда он не тускнеет и не стареет), все равно он должен быть. В коробочке, желательно сафьяновой, обитой бархатом. Все.

В городе два ювелирных магазина. Нет, их, конечно, гораздо больше, но настоящих, по словам моей мамы, – два. Один из них – роскошный «Лев и корона», респектабельный, нарядный… Жутко дорогой… А второй – неприметная антикварная лавочка Сени Казанчика. У входа висит старая табличка «Граверная мастерская». Но все у нас в городе называют лавку «У Сени Казанчика».

Мы, конечно же, пошли во вторую. Потому что, как говорит мама, Сеня – старый потомственный ювелир, опытный и закаленный, которому можно доверять. Все уважаемые дамы ходят к Сене Казанчику. Щуплый, маленький, сутулый. О своей семье он говорит:

– Мы – легендарные Казанчики! Мы, Казанчики, уже полтора века держим эту лавку, и еще никто не жаловался.

– О-о-о! Кто пришел! – радуется Казанчик Сеня. – Знаете, мадам, люди отличаются для меня по тому, что они говорят, когда ко мне приходят. Одни входят и говорят: «О-о-о!!! Какие тут люди!» А другие – «А вот и я!» А вы, мадам, всегда говорите: «Здравствуйте, Сеня».

– Здравствуйте, Сеня… – соглашается моя мама и, предупреждая его дальнейшие реверансы и комплименты, говорит: – Но я все равно позвала Шурика Рыбочку. Для консультации.

– Ой, та зовите кого хотите! Рыбочка! Большой специалист! Поддельщик и аферист ваш Рыбочка! – распаляется Сеня. – Делает изумруды из бутылочного стекла! Не хочу даже слушать…

Казанчик и Рыбочка – два известных у нас ювелира, которые нежно друг друга любят и ненавидят одновременно. Любят так несоразмерно, что готовы друг за друга душу отдать. А ненавидят до того, что в спорах вытряхивают вышеупомянутое друг из друга.

– Сеня! Мы пришли присмотреть жемчуг. Для девочки.

Сеня взглянул на меня сквозь маленькие золотые очочки снизу вверх, потом сверху вниз, близко подошел, встал на цыпочки, взял меня за воротник блузки, подтянул мое лицо к своему, поцокал языком, покивал и безапелляционно произнес:

– Неплохая девочка! Берлянт! Но без оправы!

– Вот видишь?! – строго соглашается с ним мама.

– Зеленый! К глазам. Таитянский темно-зеленый… Это шедевир. «Зеленый павлин». Сам! Все – сам! Крепчайшая китайская шелковая нить! Мы, Казанчики, не то что эта молодежь-перекупщики, мы никому не доверяем! Все – сами!

Распахивается дверь, звонит колокольчик, и входит приглашенный мамой Шурик Рыбочка:

– А вот и я!

– Ну? И что я вам говорил? – печально констатирует Казанчик. – Пожалуйста. Вот и он! Нет чтоб сказать: «О, какие тут люди!» Вот и он! Сеня Казанчик в людях еще разбирается, очень даже разбирается. А еще больше Сеня разбирается в каменях. Потому что я, Казанчик, мадам, учился на ювелира еще при Румынии.

– Ой, чему может научить Румыния? – как бы себе самому говорит Шурик Рыбочка. – Он учился на ювелира… Дайте мне времени немного поплакать об вас, Сеня… Румыния не могла учить вас на ювелира ни-ка-да! В крайнем случае Румыния могла учить вас только на жулика и обманщика. Я смеюсь на полную грудь, Сеня!

Я делаю охотничью стойку – с этой минуты начинается отрепетированный годами спектакль, отработанная временем и событиями постановка.

Сеня презрительно хмыкает – не будет он полемизировать с каким-то там самоучкой Рыбочкой. Он торжественно на двух ладонях выносит из-за прилавка коробочку, накрытую бархатным лоскутом.

– Снимай мануфактуру! – распоряжается он.

Я отбрасываю бархат. Вот! В коробочке действительно лежит небольшое жемчужное ожерелье глубокого серо-зеленого цвета.

– Сколько? – осторожно начинает свою партию мама.

Сеня фыркает возмущенно:

– Подождите с вашими деньгами. Сперва надо немного любоваться. Правда, Шурик? А? Ну? Что вы теперь скажете?

Шурик пожимает плечами:

– Ой, не делайте мне этих кокетливых подмигиваний, Сеня. Жемчуг все равно фальшивый, я же вижу. А вы фэномэнально доверчивы, мадам.

– Что? Подделка? – мама опасливо интересуется у обоих.

У меня возникает надежда, что ничего мы не купим сейчас и я, как предсказывала мама, пойду неверной дорогой. С бидончиком, в берете и пластмассовых бусах.

– Ну конечно подделка! – тут же отзывается Рыбочка. Он безапелляционно закатывает глаза и нехотя поворачивается к входной двери, как будто заканчивает разговор.

– Где?! Где подделка, Рыбочка?! Таити! Мексиканский залив! Посмотрите на цвет! На блеск! – Сеня, взволнованный и разгоряченный, постанывает и похохатывает от лихорадочного возбуждения. – Вот! Вот же! Проверьте! Он что, теплый просто так? Он что, на секунду холодный просто так?! Это разве стекло? Или пластик? Девочка! – орет он уже на меня. – Какая у тебя температура? Нормальная? Сейчас у этого жемчуга будет такая же. Надевай! – Сеня закручивает застежку ожерелья на моей шее. – Ждем все! Тихо! Все ждем! – командует Сеня. – Сейчас вы все сами увидите, Шурик-подлец! Сейчас! Сейчас этот жемчуг будет такой же теплый, как девочка. Так! Снимай! – приказывает он мне, сам опять раскручивает жемчуг и Рыбочке: – Идите! Давайте! Потрогайте девочку, какая она теплая, а потом потрогайте жемчуг – он такой же теплый! Ну?! Теплый?! Теплый?!

– Я не разобрал, ну-ка я еще разок немного потрогаю, – Рыбочка опять тянется потрогать меня там, где какое-то время на мне грелся жемчуг.

– Прекратите трогать девочку! – возмущается мама. – Выясните наконец, натуральный он или нет. А иначе мы пойдем в «Лев-и-корону»!

– Мада-а-ам, – Сеня хватается за голову, неподдельные слезы блестят в его лукавых глазах, – я имею вас за человека, который обладает пониманием на драгоценности. Кому вы верите, Рыбочке?! Посмотрите на эти перлинки, я сам их сортировал. Я сам их набирал! Это натуральный жемчуг. Тяжелый. Живой и дышит.

– Хорошо же, старый мошенник. Давайте я потру, – переходит к решительным действиям Рыбочка.

– Трите, давайте трите, только бережно, Шурик. Не царапайте! Не царапайте, вам говорят! Это не штукатурка вам, а перламутр! Ну что? Ну? Есть песочек, вы слышите песочек, я вас спрашиваю? Есть?

– Не слышу… Песочка нет. Не… Не скрипит, нет.

– Как «не скрипит»?! Что значит «не скрипит»?!

– А так – не скрипит, и все. Что ж, надо подбрасывать. Давайте его подбрасывать. Пусть упадет. Если он натуральный, – это он объясняет нам, – тогда он будет скакать как мячик. И не разобьется.

– Рыбочка, вы сошел с ума? Вы будете подбрасывать ожерелье! Вы все ожерелье собираетесь подбрасывать? Вы сейчас будете играть «Зеленым павлином» в футбол?!

Мы с мамой переглянулись.

«Бды-дыщ! Штанга!» – подумала я.

– А серьги к нему есть? – деловито интересуется эксперт.

– Есть. Только они еще не готовы.

– Покажите.

Сеня выносит коробочку поменьше, где покоятся два изящных темно-зеленых шарика. Жемчужины поменьше, чем в ожерелье, одинакового размера, предназначенные для изготовления серег.

– О! Будем подбрасывать это!

– Не да-а-ам… – испугано шепчет Сеня.

– Тихо, не нервничайте, никто не бросает, успокойтеся, Казанчик! Я только приложу его к губам. Если он холодный, значит, это стекло, – это опять объясняется нам, – и вы сегодня пролетели, Сеня-плут.

Рыбочка прикладывает жемчужину к своим губам, хочет его потрогать «на зуб», в это время Сеня кидается к нему, чтобы забрать драгоценную коробочку:

– Уберите ваши плавники, Рыбочка! – орет Казанчик и случайно спотыкается о мою туфлю, падая на Рыбочку. Тот, протянув руки, чтобы поймать Сеню, машинально кладет жемчужину в рот и делает глотательное движение. М-глглык! (Бды-дыщ! Штанга!)

Мы с мамой, открыв рты, смотрим это представление.

– Съел!!! – в ужасе вопит глубоко потрясенный Сеня. – Вы съел моего «Зеленого павлина» таитянского, вы сожрал мой жемчуг, Шурик! Акула, скотина!!!

Рыбочка хихикает и достает «павлина» из-за щеки:

– Нате! Нате ваше стекло! Нате!

– Обслюнявили, вы такая сволочь! – опять ноет Казанчик.

– Что вы, Сеня, так испугалися? Что я фальшивым жемчугом отравлюсь, а?! – вовсю уже издевается Рыбочка.

– Щас как вломлю вам, Рыбочка!

– Достаньте сперва… – подначивает Шурик

– Да я вам… Да я!!!

– Ой-ой… Забоялся уже…

Казанчик и Рыбочка наконец схватываются не на жизнь, а непонятно на что, они метелят друг друга, пихаются и возятся, елозят расползающимися ногами, как в какой-то дивной пляске, передвигаясь с одного конца лавки в другой, сваливая на себя полки и стеллажи. Мы стоим в растерянности, наблюдаем это подозрительное танго, не зная, что нам делать – то ли вызывать милицию, то ли смываться самим, чтоб не досталось за компанию.

– Подождите, подождите… Сеня! – это мама, она опасается, что Сеню может хватить удар, так он разошелся. – Мы берем ожерелье, мы берем, Сеня. Упакуйте нам его, а потом уже продолжите драться.

Сеня проворно упаковывает ожерелье, кидая гневные взгляды на оппонента. Мама торопливо рассчитывается, опасливо поглядывая на разъяренных ювелиров.

Когда мы, извиваясь и уворачиваясь, наконец выскакиваем из магазина, захлопнув за собой дверь, и в испуге заглядываем в небольшую витрину, мы видим, что картина резко изменилась: ювелиры сразу успокоились, повеселели и перестали тузить друг друга. Они пожимают руки и похлопывают один другого по плечам. Казанчик, отдуваясь, приглаживает остатки волос на лысине, ставит на место стеллажи, поправляет сатиновые нарукавники, надевает на лоб свою линзу-стаканчик и садится за прилавок. А Рыбочка, отирая большим носовым платком лоб, суетливо прячет в карман врученную ему Казанчиком сумму и трусит в магазин напротив. Как потом выясняется, за коньяком.

Я ехидно комментирую, что вся сцена отыграна как по нотам для того, чтобы впарить нам фальшивый жемчуг втридорога. (Бды-дыщ! Штанга!)

– Не может быть! – категорично возражает мама. – Сеня никогда не обманывает. Хотя Шурик – тоже не обманывает никогда.

– Зачем же тогда, зачем они устроили весь этот балаган? – интересуюсь я и, конечно, спросите вы. – Зачем? – спрашиваю я у мамы.

– Хм… А это они так привыкли… Это им так интереснее… Это вот они такие…

Так что на следующую фотографию в паспорт я пришла фотографироваться в элегантном платье и ниткой жемчуга на шее, жемчуга насыщенного серо-зеленого цвета под названием «Зеленый павлин». Самого натурального…

Утренний разговор с Моцартом

…Котам обычно почему-то говорят «ты», хотя ни один кот никогда ни с кем не пил брудершафта.

М. А. Булгаков. Мастер и Маргарита

Доброе утро, Моцарт, доброе утро! Ах, один только вы смогли бы понять и оценить, как красива и разнообразна жизнь во всех своих проявлениях. Особенно ранним утром. Пьянящий горный воздух. Яркость чарующих осенних красок. Хрупкая тишина. Слышите? Взволнованная трескотня сороки… стук дятла… удивленное воркованье горлицы… скандальное чириканье воробьиной стайки… Прозрачность воды в реке. И удивительный покой. Как замечательно вот так вот сидеть на крылечке и потягивать кофе из красивой чашки. А рядом вы, Моцарт, с уморительно сосредоточенным видом вылизываете, старательно растопырив, вашу мягкую когтистую лохматую пятерню. Вылизываете свою ладошку и жужжите как пчела. Ваша грудка под моей рукой, когда я вас глажу, то вздымается, то опадает, то вздымается, то опадает. И делаете вы вид, что все это не о вас, мой дорогой, совсем не о вас. Ну что ж…

Вы помните, как вы пришли к нам в дом? Правильно. Из семьи нашего давнего приятеля вас принесли месячным котенком. И если бы не мы, вы, Моцарт, так и остались бы просто котом по имени Кот. Потому что в том доме бывшего военного, чтобы не засорять память и эфир, всех домашних звали просто и отчетливо (я уже как-то писала об этом и вам читала, Моцарт, вы же помните?): жену Женой, сына Сыном, собаку Собакой, попугая Птичкой. Разве только тонкорунную овцу, доставшуюся по случаю, овцу, взятую специально для рукодельницы-тещи по имени Мамаша, чтоб вязать из овечьей шерсти носки, свитера и шарфы, овцу эту почему-то назвали витиевато – Кюлле Спирро Куухканмяаре.

Представьте только на секунду, какая судьба ждала бы вас в том доме? Не какая-нибудь овца. Просто кот. Кот по имени Кот. Заставили бы работать – мышей ловить. Или, того хуже – например, подвал охранять. И все. И никто бы вас не гладил. И ваш позвоночник бы окостенел. И шкурка потускнела бы и облезла. Говорят, если кота не гладить, он сразу начинает болеть, сразу. Да что там… Поверьте, Моцарт: если человека не гладить, с человеком происходит то же самое, то же самое. Даже еще хуже – если не гладить человека.

И вот наконец вы у нас поселились. Жалкий, тощий… Мы бросили все силы, чтобы поднять вас на ноги. То есть на лапы. Вас назвали Моцартом за легкий приветливый нрав, изобретательность, ум, доверчивость и – что скрывать – запредельную любвеобильность. Мужская половина нашей семьи даже где-то гордилась: все самые лучшие кошки квартала были наши. Одна из них – грациозная красавица-полуегиптянка, роковая Фатима с узкой талией из очень уважаемой семьи главного инженера мясокомбината, даже, поправ всякую гордость, приходила время от времени к нам, царапала дверь и вопросительно, с надеждой спрашивала своими лукавыми восточными очами: «А Моцарт выйдет? Вольфганг Амадей?» А вы, коварный, делали вид, что вас это не касается, и невозмутимо умывались, слюнявя лапу и сердито пыхтя.

Не знаю, не знаю, что в вас находили все эти дамы. Подумаешь, зеленые глаза! По мне, так вы вообще напоминали неладно скроенную болонку с пушистым хвостом, по-собачьи кольцом закрученным на спину – результат врожденного перелома. Правда, от этого ваш внушительный, вихляющийся при ходьбе задик в пушистых меховых штанах приобретал довольно солидный и уверенный вид. Я уж не говорю о вашей сообразительности. Все домашние клянутся, что никто не тренировал вас сбивать при звонке трубку телефона, но вы же как-то пришли к этому самостоятельно, самоуверенно полагая, что если звонят нам домой, то это именно вас. И на каждый звонок телефона вы неслись стремительно, громко топая, чтобы снять трубку. И в результате начальник нашего папы делал ему замечания, что такой солидный глава семейства, чтоб отлынивать от обсуждения насущных проблем, мяукает в трубку, чем внушает некоторое недоумение по поводу своего душевного здоровья. Вы были невоспитанны, Моцарт. Вы кидались на еду, как будто вас кормили год назад. Вы чавкали, сопели, урчали, кашляли, хрюкали и рычали на всех, кто находился в радиусе метра от вашей миски.

Вы, игнорируя ваш шикарный немецкий ароматизированный туалет, перерыли лапами все мои домашние растения, осыпая ковры землей. Вы полюбили с упорством совестливого агронома копаться в горшке с редчайшей орхидеей и погубили ее, нежную.

Вы удирали из дому и сопровождали меня повсюду, как собака. Вы провожали меня на работу, а если удавалось – тихонько забирались к нам в машину, и мы обнаруживали вас, только когда приезжали куда-нибудь в лучшем случае на озеро, на речку, в лес, а иногда и в театр. Приходилось ехать назад, отвозить вас с почетом домой. Правда, марки машин, а тем более цвета, вы разбирали плохо, и обоняние вас подводило – машины часто пахнут почти одинаково. Поэтому вы иногда по ошибке запрыгивали в машины к нашим гостям, и мы, видя в заднем стекле удаляющейся машины вашу самоуверенную глумливую морду или мелькнувший характерный хвост колечком, быстро прыгали в свой автомобиль, чтобы догнать друзей и забрать вас обратно. А помните, как вы сопровождали нас в зоопарк? И ведь мы ехали далеко, в соседний город, – не везти же вас было обратно! Пришлось взять вас с собой. И служительница у входа спросила, в каком качестве мы вас, Моцарт, принесли: в качестве питания для хищников или в качестве посетителя. Конечно, в качестве посетителя, заорали дети. Тогда покупайте билет, отрезала служительница и, смерив вас взглядом, милостиво разрешила: можно детский.

Да, Моцарт, вы доставляли нам немало хлопот. Но тот поступок, когда в мое отсутствие вы открыли холодильник, нашли большой пакет с корнями валерианы и в течение получаса понадкусывали все, что было в пакете, запив свежеприготовленной настойкой валерианы нашей бабушки, сделанной впрок на целый год, – так вот тот поступок не поддается описанию!

Когда мы пришли домой, мы застали безотрадное зрелище. Что и говорить: в нашем респектабельном квартале не каждый день увидишь пьяного кота. Да, по вашей кривой плутоватой морде было видно, что вы целую вечность так не веселились. И когда вы, Моцарт, нас увидели – надо отдать вам должное, вы не обратились в бегство, нет, зачем! – вы издали радостный ликующий мяв, дружелюбно предлагая присоединиться к вашим гарнизонным развлечениям. И куда делось ваше врожденное достоинство, ваша солидность и значительность? Это вы довели соседских кур до коллективного нервного припадка и загнали их всех, спятивших от страха, на самую высокую во дворе акацию. Это вы напали на сидящую на цепи соседскую кавказскую овчарку и в валериановом угаре и порыве безнаказанности расцарапали ей, растерявшейся от такой наглости, всю морду. Это вы стянули с соседской веранды, прямо с воскресного праздничного стола, на глазах у хозяев и гостей, целую жареную утку. Вы-вы! За вами же с этой уткой просека тянулась прямо к нашему дому.

На пиршество собрались собаки и коты со всех окрестностей. Согласитесь, вы были здорово пьяны, Моцарт, вас шатало из стороны в сторону, вы икали, вы с наслаждением извалялись в грязи, вы осыпали отборнейшей бранью всех знакомых кошек и собак округи, вы спровоцировали драку и даже бросали злобные взгляды в мою сторону, в мою! Я ли вас не кормила, не поила, не ласкала, не купала, не расчесывала, не лечила? Не я ли сидела с вами ночью, когда у вас болело ухо, сидела и гладила вас по жаркому от температуры тельцу? Неблагодарный! Вы вели себя самым недостойным образом, Моцарт. А главное, мужчины нашей семьи, наблюдая ваш бесконтрольный пьяный разгул, глубоко задумались и где-то, как мне показалось, даже позавидовали вам втайне. И тогда я заперла вас в кладовой для вашей же пользы. Вы, конечно, опешили, и оттуда, из-за двери кладовой, еще долго слышалось ваше злобное подвыванье, грохот и возня. Я просидела на корточках у этой двери до полуночи и подглядывала за вами в замочную скважину. И наконец вы, привольно раскинувшись в старой детской коляске – фу! какое же это было неприглядное зрелище! – уснули, похрапывая и причмокивая во сне. Позор, Моцарт! Наш кот, наша гордость и надежда, наше упованье и чаянье – напилось пьяным!!! Конечно, наутро передо мной предстало самое несчастное в мире существо. С обескураженным выражением на морде вы, мыкая ваше похмельное горе, повинно заглядывали мне в глаза, без сил валялись на подоконнике, кряхтя, вздыхая, иногда прикладываясь к миске с молоком, хлебая его, как пьяница рассол. Да-а, добрая была попойка. Ну что там… Кто старое помянет – правда ведь, Моцарт?

Вы, Моцарт, вы – все же удивительный, вы – кот с чистой и благородной душою, такой смышленый и обаятельный! Помните, как-то весенним утром вы принесли мне в подарок мышь? Прямо в постель. Завтрак в постель – какой шикарный и щедрый жест, Моцарт. А как вы нянчили подкинутых нам котят, и они, выстроившись цепочкой, семенили за вами по пятам и искали на вашем мягком пузе источник пропитания, приняв вас за мать родную, которую вы вместе со мной и моими детьми им заменили? Образчик солнечного бескорыстия! А как бесстрашно вы поймали громадную саранчу, влетевшую к нам в окно и испугавшую моих детей, поймали и победно схрупали ее своими белыми острыми зубами? А как вы облизывали и грели коленку моего сына, когда он повредил ее на тренировке по футболу? А как вы любили Ирину Понаровскую! Как же вы ее любили! Вы замирали безмолвно перед телевизором, когда она пела, а потом легонько – ах, шалун! – ловили на экране лапкой ее яркие губы… Вы украшали нашу жизнь, Моцарт. Вы наполняли ее радостным смыслом. Ласковый и доверчивый наш Моцарт, вы даже и представить себе не можете, как мы скучаем без вас… Без вашего мурлыканья и топота. Без ваших игр и сельскохозяйственных работ в горшках с растениями, без вашего ласкового тепла, без вашей живой тяжести у нас на коленях по вечерам…

Пустота внутри, с тех пор, как вы ушли от нас, Моцарт, не исчезает вот уже много дней. Вы ушли от нас, пощадив наши сердца, ушли, чтоб мы не видели ваших страданий, ушли куда-то туда, где обитают такие же веселые, умные, общительные, великодушные и обаятельные коты, как вы, Моцарт. Никто не поймет, как может быть прекрасна жизнь, когда вы рядом. И как горько, как горько можно печалиться по коту… И вот утром, когда я выхожу на крылечко, я как будто разговариваю с вами, вспоминая вас и ваши чудачества, я как будто глажу вас по вашей мягкой спинке и слушаю вашу утреннюю песенку… Ах, Моцарт, Моцарт… Какое прекрасное утро, Моцарт, доброе утро, Моцарт…

Петя Довжик и крылатая девочка

Так. Ну и газета у нас есть одна! Называется «Будильник». Ну пишут! Ну редактор, Петя Довжик, – голова! Ну вообще! Вот, например, раскопал Петька такой факт, будто в Черновицкой области обнаружили девочку, которую якобы когда-то подобрали и воспитали гуси. Люди чуть с ума от любопытства не сошли, тираж увеличился, газеты во всех киосках раскупили, очевидцы откуда-то взялись. Пишут письма Петьке: да-да, я сам видел, давно это было, гуси гоготали. Думал, чего это они? А это они, оказывается, нашли девочку и воспитывают ее, вот оно что. На местном телевидении тоже какие-то странные люди стали выступать, давать интервью, рассуждать, возможно такое или невозможно, чтобы гуси воспитали девочку. Петя Довжик новый галстук купил. И джип.

Пошумели месяца три. И как-то само собой затихло.

А потом вдруг Довжик раз – и опровержение шлеп! В газету свою. Мол, нет, дорогие наши подписчики и читатели, не так это было. У одной женщины (вроде где-то у нас она в городе живет, но у кого ни спросишь, никто ее не знает, ну никто, – где она живет, кто ее видел, кроме Довжика…), так вот, пишет Довжик изобретательный, оказывается, у этой женщины родился удивительный ребенок. Девочка родилась. Удивительная. Экология, то да се… Короче, только не ахайте, – с крыльями она у нее родилась. Где она родилась, в каком роддоме – никто не знает. Один Довжик. А больше никто не видел, но где-то вот тут, близко, рядом. Так в «Будильнике» написано, так люди пересказывают. Да. Ну вот. Ее сразу – в лабораторию. Такая, оказывается, есть у нас секретная лаборатория – никто про нее не знает, никто не видел, нигде ее на карте города нету – но она есть, Довжик видел, знает, и так его газета и написала: есть такая секретная лаборатория. Кто там работает, какие ученые – никто их не знает, где они у нас в нашем маленьком городе проживают, где они учились, где защищались, как зовут, но есть такие у нас в городе ученые и секретная подземная лаборатория, да, есть. И как выяснилось, знаний, или оборудования, или еще чего-то там у этих наших ученых не хватило, и они решили эту девочку крылатую перевезти в город побольше – например, Львов. Автобусом. Нет, не рейсовым. Специальным секретным автобусом специальной закрытой секретной лаборатории. Никто ни разу не видел этот автобус, но есть такой – так Довжик пишет. Есть такой специальный, бронированный. Наверное. А какой же еще… Повезли в город Львов. Там тоже есть такая секретная лаборатория со всеми их секретными делами, учеными секретными. Те уже губу раскатали – загадка нового века, крылатый человек. А девочка эта, не будь дурой, сбежала по дороге. Вот молодец! А что ж, ей уже больше двадцати лет, этой девочке. Кто ее летать научил – неизвестно. Не мама же. У нее же мама обыкновенная, не летающая. Как, скажем, курица. Курица ведь тоже не летает. Ну или там страус… Кто научил летать – не знаю. А может, как раз и гуси. У нас же в области самая модная теперь птица – гусь. И главное, такие подробности: размах крыльев у этой девочки – два с половиной метра. Во, девочка еще та!

Так вот – она смылась. Не знаю… Может, надоело ей по лабораториям шастать, может, просто весна, брачный период, она ведь все-таки молодая. А что?! Ей сбежать – раз плюнуть, крыльями взмахнула – и фьють, поминай как звали, дернула из автобуса, обгоняя вертолеты. А как звали-то ее все эти двадцать лет? Что-то никто и не говорил, как звали. И в газете вроде имя не называли. Довжик в секрете держит. Наверное, это чтоб не звали, если ее где-нибудь на крыше или на дереве увидят. Вот зовут ее, к примеру, Галя. Кто-то ласково ее: «Га-а-аля! А Галя?» Она, может, доверчивая, а ее – хвать! Американцы. И к себе в НАСА. О! Знаем мы этих американцев. Они все готовы утащить, что у нас с крыльями, особенно гусей. Вон понаехали из штата Юта мормоны – фермы гусиные у нас пооткрывали. На пустырях и на стихийных мусорных свалках наших украинских. Ой, эти американцы! Даже рапс наш стали вывозить – это такое растение. Выращивают, собирают тщательно и увозят. Наш рапс! С нашей украинской земли рапс! А из него такое делают – жуть. Топливо специальное биологическое. Ох, непростые! Короче, чтоб американцы нашу летающую девочку не стырили, нам ее имя в газете и не назвали. Просто девочка – и все. С крыльями.

Короче, смоталась она.

И все, с тех пор начались страсти. Слухи пошли, письма в газету.

Например, вдруг (пишет Довжик в «Будильнике») нашли где-то какого-то запойного мужичка в парке на лавочке. Как будто бы эта самая девица на него ночью напала, кошелек вытащила, отлупила и покусала. Опять же – кто его видел, этого пьяницу? А никто не видел, но говорят. И почему эта девица на алкоголика спикировала, а не на работника кондитерского цеха, какую-нибудь пышную, румяную, ванильную тетю Зину? Или молодежи вон полно болтается по вечерам на дискотеках, бей – не хочу. Или коза пасется такая беленькая в саду у соседа нашего, отставника Косульского. Почему именно на алкоголика, а? Она что, эта девочка, пьющая? Что, ничего больше подходящего не нашлось? И стали звонить в газету, спрашивать: а где, где же он, этот алкоголик? Охота же подробности людям знать, правильно?!

А Довжик соловьем – собирает факты, письма всех сумасшедших и чокнутых, на которых эта девица крылатая якобы пыталась напасть.

И знаете, так рейтинг газеты вырос, так она стала раскупаться, просто у типографии рано утром народ ждал, никакой вам рекламы не надо.

Довжик уже и квартиру купил новую, и на островах дважды отдохнул. От творческих потуг.

Ну а осенью произошло событие, которое потрясло всех жителей области нашей просто до глубины души. Как-то неожиданно все случилось. Вдруг во всех наших газетах и по телевидению объявили горестное известие. Что Довжик, редактор газеты «Будильник», в тяжелом, практически шоковом состоянии попал в больницу. Сначала молчал, лежал тихий, как украинская ночь. Потом признался. Рыдал, каялся… Ужас какой! Оказывается, поздно вечером, когда он возвращался с фуршета в честь награждения своей газеты чем-то за высокий рейтинг, сверху с городской ратуши на него напрыгнуло что-то большое и крылатое. Яростно шипя, оно пощипало и покусало Довжика всего, а потом призывно гагакнуло, клюнуло напоследок редактора в самое темечко и присоединилось к гусиной стае, кружащей вокруг ратуши.

И только перепуганный до полусмерти сторож видел, как, прощально, но торжествующе гогоча, большая стая гусей потянулась на юг.

Левый автобус

Однажды мы с мужем были в Умани (мы там в знаменитом парке гуляли) и опоздали на обратный поезд. Случилось это по моей вине, потому что я все время все путаю. Ну и пошли мы искать, чем бы уехать домой.

Муж мой шагал решительно, а я трусила сзади и скулила, что это я виновата, я виновата. И что я больше никогда не буду. Хотя сразу скажу: слово свое я не сдержала и потом еще много раз в жизни все путала.

На Уманском автобусном вокзале объявление висело, что в связи с указом от такого-то числа и с целью борьбы против чего-то или за что-то все ночные автобусные рейсы отменяются. Вот такой ужас. Но муж мой находчивый Аркадий Кузьмич воскликнул, что рейсы, может быть, и отменяются, да люди все равно как-то едут. И повел меня к микроавтобусу с витиеватой надписью по-немецки «Кнурен ден маген?». Дальше было стерто. «Кнурен ден маген» означает «бурчание в животе». «Кнурен ден маген?» – кокетливо вопрошал автобус. И это был знак. Я очень верю в знаки. И вижу их на каждом шагу. И тут я поняла, что и дальше все пойдет интересно.

Рыцарь ночных дорог водитель микровэна Миша содрал с нас, по мнению мужа моего осведомленного Аркадия Кузьмича, по пять номиналов за билет. И пока к нашему левому транспорту подтягивался народ, я подсела в кабину к Мише выяснить для себя, почему такие интимные подробности человеческого здоровья, как бурчанье в животе, выписаны ярко-оранжевой люминесцентной краской на всеобщее обозрение.

Оказалось, что минивэн, который служил раньше в каком-то медицинском учреждении, Миша пригнал из Германии, но в Германию автомобиль тоже был перегнан – то ли из Бельгии, то ли из Голландии. Я всплеснула от радости ладонями и тут же окрестила наш левый транспорт Летучим Голландцем.

Миша очень нервничал, оглядывался, дергался, всматривался в темноту. Еще бы. Его сейчас мог повязать кто угодно – хоть налоговая, хоть уголовный розыск, хоть дорожная милиция, хоть бандиты. И в порыве признался он, что когда нервничает, то, бывает, громко поет, чтобы успокоиться. Я чуть не бросилась его обнимать – потому что сама я пою, даже когда не нервничаю. Но остановило меня то, что Миша сказал, понизив голос, что когда боится, то бредит матом. Сдержанно, но многоступенчато.

– А тут священник сел, – досадливо и уныло добавил он к своим признаниям.

Я оглянулась на священника, лишившего Мишу своим присутствием свободы слова, и прошептала водителю: мол, давай, матерись сейчас, батюшка дремлет.

– А матушка? – по-шпионски поинтересовался Миша, не поворачивая головы.

Я снова оглянулась. Батюшка, румяный и круглый, как булка с изюмом, большим стогом съехал на спинку и спал, а матушка, изможденная, сухая, ладошкой отгоняла от батюшкиного лица последнего осеннего комара, фланировавшего над аппетитным батюшкиным носом. Кстати, этот комар потом всю дорогу нами питался. И никто его поймать так и не смог.

В микроавтобус села пышная красавица в блестящей кофте, со множеством котомок и узлов и с миниатюрным мальчиком лет трех. Они так были непохожи, мать и сын, что подумалось: это как раз тот случай, о котором писал Михаил Светлов, что за неимением королей маленьких принцев рожает простой народ. Такой он был нежный, тепличный и красивый, этот мальчик Илюша, хрупкий как стебелек. И такая лучезарная была у него улыбка, такая чистая и доверчивая, что я просто растаяла от блаженства и возблагодарила судьбу за то, что все путаю. Потому что опоздать на поезд стоило только ради сияющего личика этого ангела.

Как только автобус тронулся, Илюша уютно свернулся в объятиях своей большой матери и засопел доверчиво и сладко, как медвежонок в берлоге. Мать Медведица нависла над ним огромными плечами и сотворила Илюше теплую крышу.

Еще в автобусе с нами домой поехали девушка с юношей – сладкая парочка, вероятно студенты, все в джинсе, коже и металле, две бойкие молодушки с баулами да дядька криминального вида.

Я так устала за день, так умаялась от красоты Софиевского парка, что задремала на плече надежного моего мужа Аркадия Кузьмича. А потом оказалось, когда я проснулась, что мы уже два часа плутаем по Умани и никак не можем выехать из города. Водитель Миша виртуозно бредил и оправдывался, что не знает города, не знает, как выехать, и что вообще он впервые ведет автобус, раньше он работал на мусороуборочной машине в Винницком комбинате коммунального хозяйства, и что в этот город попал потому, что вез сюда из Винницы группу хасидов на какой-то их форум.

– Но, товарищи пассажиры, – обратился Миша к нам, оторопевшим, испуганным в ночи, в его автобусе с бурчащим животом, – раз я хасидов вез, то вас и подавно отвезу, – тоном сказочника пообещал он, – отвезу я вас туда, куда вы и собирались, гарантирую.

Миша бил себя в грудь, иногда впадая в свой характерный бред. И знаете, он был такой убедительный, что все ему поверили. И никто не вышел из автобуса. Потому что просто некуда было.

Начался мелкий дождик, и наш Летучий Голландец приехал назад на автовокзал, и мы там стали ждать хоть кого-нибудь, кто может нам показать, как выехать на трассу. Батюшка стал молиться, чтоб Всевышний послал нам кого-нибудь. Всевышний услышал и послал тех, кто был сейчас не занят сном, работой, любовью, воровством, разбоем… Он послал цыганский табор. Шумные горластые цыгане стали ломиться к нам в салон, бить в дверь ногами, стучать в окна.

Миша испугался, громко запел: «В Ватикане прошел мелкий дожжи-ик…» – и рывком снялся с места.

Страх вывез нас на главную киевскую трассу. Все успокоились и снова задремали. Но счастье наше длилось недолго. Голландец стал замедлять ход. Муж мой раздражительный Аркадий Кузьмич начал ворчать:

– Все из-за тебя! Из-за тебя!

А я ему ответила, что надо было в автобус подсадить какую-нибудь цыганку, Шмель Мохнатую. Тогда бы ему было все равно куда ехать, с ее юбками и плясками.

Наш спор прервал Миша. Он остановил автобус и опять обратился к пассажирам: мол, граждане, нет ли среди вас водителей с хорошим зрением, потому что он не успевает знаки читать, из-за тумана, и не привык он еще к автобусу, и надо еще следить, чтобы дорожная инспекция нас не сцапала. Ну конечно, в кабину штурманом пошел муж мой глазастый Аркадий Кузьмич. Он стал громко читать все знаки.

А туман становился все гуще. И уже не видно было ни зги. И становилось страшно. По этому поводу запаниковал батюшка. Судя по всему, он вот-вот собирался объявить общеавтобусный молебен.

Аркаша командовал Мише:

– Семьдесят километров ограничение! Сплошная осевая! Обгон запрещен! Крутой поворот! Населенный пункт!

Миша на каждую Аркашину команду тихо бредил. И тут Аркадий Кузьмич, муж мой решительный, скомандовал:

– Идем по осевой! Лево руля!

Миша повернул. Аркадий опять скомандовал:

– Лево руля!

Миша снова повернул.

Аркашку как заклинило:

– Лево руля! Лево руля! Лево руля! Лево руля!

Миша все поворачивал и поворачивал. Все насторожились, Миша громко запел:

– Туман я-а-ром! Ту-уман долыною!..

И тут муж мой догадливый Аркадий Кузьмич хорошо присмотрелся и понял, что мы, оказывается, уже пятый раз объезжаем по кольцу стеклянную будку ГИБДД. Мирно катаемся по кругу, словно мотыльки вокруг огня.

Мы все вывалились из автобуса и через стекло увидели, как два озябших сержанта едят что-то горячее из сковородки, запивая чем-то из чашек. И так аппетитно, что мы все, глядящие снизу на эту уютную картину, захотели есть и в тепло, и если не домой, то хотя бы к этим уютно сидящим милиционерам.

Миша нырнул в туман, побегал по кольцу, почитал знаки, потер руки, загнал нас всех обратно по местам – и мы опять вздохнули облегченно. Поехали.

Спокойно прошли полчаса. Снова наш Голландец встал как вкопанный.

– Бензин! – констатировал Миша и отчаянно забредил.

И муж мой находчивый Аркадий Кузьмич понял, что, если не возьмет ситуацию в свои руки, мы домой не доедем. А будем скитаться по дорогам страны в своем Летучем Голландце, то там, то тут таинственно появляясь и исчезая. Одежда наша обветшает и оборвется. Илюша подрастет. И мы по очереди будем обучать его в дороге. Кто чему сможет. Я – английскому и музыкальной грамоте, батюшка – слову Божьему, Аркадий Кузьмич, муж мой талантливый, – математике, изобразительному искусству и начальной военной подготовке.

– Так, – сказал командным голосом муж мой инициативный Аркадий Кузьмич, – у тебя канистры есть?

Миша кивнул и выдал нам десять канистр, чтобы взять бензин на сейчас и на потом. И глубокой ночью во главе с мужем моим бесстрашным Аркадием Кузьмичом мы – батюшка, матушка, я, сладкая парочка, молодушки и дядька криминального вида – выступили глубокой ночью на тропу охоты за бензином. У каждого в руке была пустая канистра. Мы шли организованно, колонной по одному, строго в затылок, в поисках обещанной дорожным знаком заправки. Миша и Большая Медведица со спящим Илюшей остались стеречь автобус.

Живописная группа из Летучего Голландца так потрясла сонного заправщика, что он еще долго стоял и глядел нам вслед, когда мы бесшумно и собранно уходили в непроглядную мглу один за другим с заполненными канистрами. Он смотрел нам вслед, размышляя, сон ли это, глюки ли и не стоит ли ему с этого момента начать новую жизнь.

Канистры были тяжелые. Мы останавливались отдыхать. И на одном из привалов студенты – сладкая парочка, о чем-то пошептавшись, объявили нам, что так в нормальной жизни не бывает, что, скорей всего, в нашей поездке замешано телевидение, и это все – реалити-шоу. Все загалдели – мол, и правда, давайте проверим, поищем камеры. Их обычно цепляют на окна и под крышу…

Когда мы вернулись к автобусу и когда Миша, распевая песню про девочку-сиротку, заправил бак, муж мой предприимчивый Аркадий Кузьмич, перемигнувшись со всеми, кто в походе за бензином принимал участие, сказал Мише как бы невзначай, что вот, уронил, понимаешь, ключ от дома, теперь найти не могу. Включи, Миша, свет. Ничего не подозревавший Миша ополоумел, когда увидел, как все пассажиры ретиво кинулись искать Аркашин ключ, но не на полу, как ожидал включивший в салоне свет Миша, а на окнах, панелях и на потолке, тщательно ощупывая обшивку автобуса. Нет. Камер реалити-шоу не было нигде, и мы двинулись дальше.

Несколько часов ехали совсем без приключений. Правда, в ожидании оных никто, кроме маленького Илюши, не спал. Томительная тягостная тишина обещала что-то неприятное.

Первой не выдержала Большая Медведица. Она вдруг заголосила, что все поняла: нас всех выкрали, нас везут в рабство, нас закроют в подвале, и мы будем делать подпольную водку, и у нас заберут паспорта! А у нее ребенок, ангел Илюша! И надо звонить в милицию! У кого есть мобильный телефон?!

Мобильные телефоны были почти у всех. Мы схватились за них, как ковбои за кольты.

Больше всех этой истерики Большой Медведицы испугался криминальный мужичок. Он тоже заверещал-забился, что он, Бабученко Николай Петрович, не для того выходил на свободу с чистой совестью, чтоб опять попасть в тюрьму. И Большая Медведица так горько расплакалась, как будто плакала последний раз в жизни.

И, уставшие, уморившиеся, отупевшие, мы уже не знали, кого и чего нам бояться – то ли водителя мусоровоза Мишу, то ли бывшего уголовника Бабученко Николая Петровича.

– Граждане! – вскричал Миша в который раз, сверзился со своего водительского сиденья и рухнул на колени. – Половину денег вам верну, только не звоните никуда, клянусь мамой, отвезу куда надо и каждого. Слышите? Всех развезу по домам! Пощадите!

Мы пощадили Мишу и поехали дальше. Я села рядом с Большой Медведицей и шептала, что скоро-скоро… И что какой у нее замечательный мальчик. И что мы это все будем еще вспоминать и смеяться. И что будем потом всю жизнь дружить нашим автобусом. И гладила ее по большой нелепой голове и по плечу. И у меня на ладони остались чешуйки от ее блестящего наряда. Как будто Большая Медведица была рыбой. Потом я перехватила у нее спящего Илюшу. И мы с матушкой уложили его аккуратно на заднее сиденье, подложив ему под голову большой черный батюшкин плащ. Матушка перекрестила мальчика и стала следить, чтобы он во сне не перевернулся и не упал. А молодушки раздали всем печенье и яблоки. И Миша тоненько, негромко и нежно запел про пьяного мачо, который плачет. И студенты – сладкая парочка – стали подпевать.

И стало мне так жаль всех нас. И я рассмеялась. Сначала тихо. Потом смех стал душить меня, я схватилась руками за живот и повалилась на сиденье, откуда муж мой ответственный Аркадий Кузьмич пересел вперед к водителю Мише, чтобы вовремя считывать дорожные знаки. И так лежала я там, свернувшись в клубок, и дивилась приключению, предвкушая, как расскажу о нем всем своим любимым людям.

И вот я подошла к самому счастливому событию в моем повествовании.

Это случилось тогда, когда у нас спустил скат на заднем колесе. И мы чуть не перевернулись в кювет. Но, закаленные и отважные, мы выбрались из автобуса, чтобы девочкам (то есть молодушкам, студентке, матушке, Большой Медведице и мне) пойти направо, а мальчикам – в обратную сторону. И мы, автобусные девочки, побрели куда-то в заросли, в кусты. И вы знаете что я увидела?! Сначала я подумала, что это какая-то концептуальная выставка, но это оказался старый, заросший, заброшенный парк. Там были девушка без рук с веслом, плотная такая комсомолка в трусах, потом пионер с горном, тоже в трусах палаточной ширины, пограничник с фрагментами собаки и пара счастливых колхозников со снопом. Все эти фигуры стояли на каменном раскрошенном заборе у входа на стадион. А на стадионе!.. А на стадионе я наконец встретила корову своей мечты. Корову-в-тумане.

– Здравствуйте, корова! – весело кивнула я корове.

Корова тихо-ласково улыбнулась и кивнула в ответ.

Мы обе замерли – и вдруг почувствовали такое ликующее единство друг с другом и с этим миром, такую любовь к этой забавной, нелепой, цветастой, разнообразной жизни, что вот тут, на заброшенном стадионе, можно было и завершить мое повествование. Но внезапно, без всякого объявления и предупреждения, из-за лохматых неряшливых старых ив вышло солнце. Вернее, упруго всплыло. А-а-ап! И раздался тут голос:

– Ах, вот ты где?! А мы тебя всю ночь ищем, – молвил голос.

Искали не меня. Потому что зачем меня искать. Все, кто хотел бы меня найти, знают, где я могу находиться. Кричали корове. Кричали радостно и облегченно. Корову любили. Ее искали и нашли.

Мы с коровой бросили друг на друга прощальные взгляды и разошлись навсегда. Она – на голос. Я – назад к автобусу. Нужно было ехать дальше.

И вот тут, уже при свете утра, утомленные и успокоившиеся, все в автобусе уснули. Только муж мой бдительный Аркадий Кузьмич сидел рядом с водителем и развлекал его разговорами.

Мы ехали степями, полями, лесами и окончательно уже не понимали, где мы и как жить дальше. Мимо нас в окнах проплывали рыцарские замки, пещеры отшельников, монастыри кармелиток, немецкие кирхи. Мелькнула где-то вдали Эйфелева башня, потом глухо в утреннем тумане пробил Биг-Бен. Медленно и важно ступая, прошло огромное стадо верблюдов, пролетела летающая тарелка. В городах, которые мы проезжали, на площадях уже мигали огнями новогодние елки, а мы все ехали и ехали, в нашем автобусе была осень, и хитрый изобретательный комар вел счет своим победам…

Проснулась я, когда муж мой спортивный Аркадий Кузьмич пытался взять меня на руки, чтобы вынести из автобуса.

Миша развез нас всех, как и обещал. Пытался отдать половину денег. Но никто не взял, кроме Бабученко Николая Петровича с чистой совестью.

Мы выходили последними. С нами вышли батюшка с матушкой. И тут до меня дошло, что мы – все, кто ехал в автобусе, – не обменялись адресами и телефонами.

– Как же так? – спросила я. – Мы же столько пережили вместе?

– Бог даст, свидимся еще, – устало на прощанье ответил батюшка, – все в руках Божьих… Свидимся, Бог даст.

Как добро победило добро

Б. И. Гинзбург

И. А. Бурсуку

1

Этот мальчик всю жизнь мечтал о море. Какой-то странный… Папа – врач-травматолог. Дедушка – врач-травматолог. Мама мальчика, к несчастью, ушла рано, но она тоже была врач-травматолог. Бабушка… Бабушка вообще лучше всех в семье разбиралась в медицине и знала о здоровье много всего полезного. Старший брат вообще, слушайте, ученый-генетик, сидит в лаборатории, в белоснежном хрустящем комбинезоне, в перчатках и специальных очках, высшая каста! Мух считает! Под микроскопом. А этот их младший – море и море! Ну что это такое!

Ему бабушка:

– Миша! Ты что, вообще?! Что ты как эти?! Ты что, не понимаешь, что нам, Вайнштейнам, нельзя становиться офицерами советской армии и военно-морского флота?!

А Миша в ответ ей:

– Бабушка! Вайнштейнам нельзя? А Крузенштернам можно? Море, бабушка, это знаешь… Море, оно… Хочу в море! И не просто каким-то там, а обязательно военным морским офицером. Даже можно и на подводную лодку… Если что… – добавил тихо Миша и прикусил язык.

– Ка-во?! – бабушка хорошо понимала в медицине и не стала вызывать скорую, она быстро заглотнула таблеточку и только потом уже схватилась за сердце и свалилась в кресло. – Под-вод-ная ка-во?! Лод-ка?! Люди добрые! Все идите сюда! Вы слышали?!

Когда бабушка в ответ наобещала безжизненные тела всех родственников и знакомых на Мишкином пути в подводники, и что не доживет, и что позор на ее седую голову, и вспомнила про зов предков в белых халатах, которые все были врачи и беспокойно ворочаются сейчас на том свете, слыша, как Миша порочит фамильное дело… Когда она напомнила о существовании вокруг легкомысленных девушек, которые хотят замуж за морских офицеров. Он – в лодку и под воду, а она – шмыг из дому и… И что Миша, конечно, ошибется и, конечно, женится на какой-то, из семьи «потомственных цырульников и брадобреев», – позор! – кричала бабушка. Тогда Миша под давлением родственников и соседей – «Миша, пожалей бабушку!» – слова про подводную лодку обратно забрал, но все остальное продолжал тщательно и систематически мечтать.

Скажу сразу, он – да. То есть нет. То есть да – но нет. Уф-ф…

Нет, не то, что вы подумали. Хотя то – тоже! Он – да, поступил. В военно-морское училище, а потом еще в академию поступил. И ничего не помогло. Ни уговоры, ни угрозы, ни тени забытых предков, ни даже то, что в училище вместе с Мишей послали дедушку, чтоб он своим видом, тросточкой, прыгающей походкой и неистребимым черновицким акцентом быстренько скомпрометировал Мишу перед приемной комиссией и чтобы они вдвоем – Миша и его стремительный дедушка – еще успели назад домой и подать документы в мединститут. Ничего не помогло. Мишу не просто приняли, а схватили с руками и ногами, с его светлой головой и убежденностью, что море для мужчины – это все. Потому что все предметы он сдал блестяще, а его сочинение «Почему я хочу стать военным морским офицером» вообще было одним из лучших в истории училища и не содержало ни одной! ни одной грамматической, орфографической или стилистической ошибки.

2

Кто же, кто же научил Мишу так выражать свои мысли, мечты и чаяния? Кто разровнял площадку и тщательно выгладил трамплин, с которого мальчик взлетел и воплотил свою мечту в реальность? Кто он? Нет, дорогие мои, не он. Она.

Значит, однажды, когда вопрос подготовки к вступительным экзаменам встал уже остро, к Якову Абрамовичу в кабинет пришла пациентка с поврежденной рукой. Это была Мэри Иосифовна, учительница словесности. Золотой фонд нашего образования, лучистая женщина, педагог от Бога с прищуренным проницательным глазом и прелестной чуть седеющей прядью над высоким лбом. Яков Абрамович руку починил в короткий срок, и Мэри пришла благодарить его, естественно, с конвертом в вылеченной руке.

– Как вы смеете, – закричал доктор, – как вы могли такое обо мне подумать?!

– Какое такое? – подняла брови Мэри Иосифовна. – Какое такое?

– А такое такое! – не успокаивался доктор. – Я – врач-травматолог, мой отец – врач-травматолог, мой дед – врач-травматолог…

– Но позвольте! Вы что, не берете гонораров?! Вы себя не уважаете? Вы не цените свой труд? – пыталась возразить Мэри.

– Не позволю! Не беру! Уважаю! Ценю! – в лучших традициях захолустного провинциального театра воскликнул доктор. – Все! Забирайте ваш конверт с деньгами отсюда!

– Но там чуть-чуть, – сконфузилась Мэри.

– Мне и чуть-чуть не надо! – надменно задрал голову доктор.

– Хорошо, а как же? – растерялась Мэри Иосифовна.

– Идите и проверяйте ваши тетрадки, милостивая государыня, – смягчился доктор. – А впрочем… – тут доктор смутился сам. – А подготовьте-ка вы моего мальчика к поступлению в вуз? Посейте в него, так сказать, – неловко пошутил доктор, – разумное, доброе и вечное, а я, конечно, заплачу.

– Ну вот еще, – обиделась Мэри Иосифовна. – Давайте сюда вашего мальчика. Будем обрабатывать почву. Будем сеять.

Мэри была вдовой, то есть была одинокой тонкой красавицей, жила в уютной квартирке в центре Черновцов, и многие мужчины хотели бы у нее в жизни сеять. И разумное, и доброе, и вечное, и свои носки по всей квартире, и тапочки… Но Мэри Иосифовна была строгих правил. Зато детей она очень любила, а что главное – уважала. Мишка не был исключением, даже наоборот. Мэри вложила в Мишку душу. И сначала он блестяще сдал выпускные экзамены в школе.

Вот с этого дня и началась та самая история, которая очень многое изменила в жизни и Мэри, и доктора.

Итак, Мишка сдал на отлично и сочинение, и устный экзамен по языку.

Яков Абрамович надел новый сюртук, купил корзинку цветов, коробку конфет и торжественно отправился благодарить Мэри Иосифовну.

Мэри была обрадована, но подарки принять не захотела.

– Но это ведь не деньги, – мягко убеждал Яков Абрамович, – всего лишь цветы и конфеты. А ведь вы – дама. Вы очаровательная прелестная дама. А дамам положено дарить конфеты и цветы.

– Ну хорошо, хорошо, право, неловко, ну хорошо, – согласилась Мэри, смущенно сунув нос в букет и потупив взор, когда Яков Абрамович, откланиваясь, поцеловал ей руку.

Ночью Мэри приснился сон, что она берет с журнального столика подаренную коробку конфет, а там – конверт с деньгами… Конверт с… Она проснулась, зажгла свет, подошла к своему письменному столу и сдвинула конфетную коробку. Под коробкой лежал конверт с портретом Менделеева.

– Какое оскорбление! Ах, коварный! – прошептала Мэри. – Каков! Вы подумайте…

Еле-еле дождавшись утра, она поспешила к Якову Абрамовичу домой, зная, что тот в это время в клинике на обходе.

Дома был только дедушка.

– Вот, – сунула Мэри конверт дедушке, – вам передали.

– Кто? – поинтересовался бдительный дедушка. – Кому? От кого?

– Это Якову Абрамовичу, сдача! – кинула Мэри через плечо и торопливо сбежала по ступенькам вниз, чтобы дедушка не успел сунуть конверт ей назад.

3

В школе проходил последний итоговый педсовет.

После педсовета Мэри зашла в учительскую и обнаружила в своем портфельчике между тетрадями перевязанную ленточкой книгу. Секретарь объяснила, что приходил доктор Вайнштейн, не застал Мэри в учительской и просил оставить для нее книгу «Сборник диктантов по русскому языку для поступающих в вузы». Книгу, которую та давала сыну Мише. Предчувствие Мэри не обмануло. В книгу был вложен знакомый конверт с Менделеевым. «Вот же злокозненный тип!» – обозлилась Мэри и прямо из школы помчалась к Вайнштейнам.

Те сидели в столовой то ли за ранним ужином, то ли за поздним обедом. Мэри гостеприимно усадили за стол. Она присела, вертя в руках знакомую книгу. Вся семья – дедушка, бабушка, старший сын Женя – не отводя взгляда, хищно следила за руками Мэри. Они поняли, что Мэри пришла не просто так, она явилась с освободительной миссией, то есть прибыла освободиться от Менделеева. «Ну нет, руки прочь от стола, держите их подальше от нашей мебели, Мэри Иосифовна», – говорили красноречивые взгляды. Мэри сначала пыталась усыпить бдительность Вайнштейнов: то укладывала книгу себе на колени, то, как бы невзначай, чтобы книга диктантов не мешала, оставляла ее позади себя на тумбочке рядом с телевизором. Но бабушка, видимо назначенная ответственной за бдительность, тут же тяжело, с кряхтеньем вставала, ковыляла, переваливаясь, к тому месту, куда Мэри положила сборник, брала его аккуратно и совала в руки Мэри, тоже как бы машинально – чтоб не забыли, добавляла она вежливо, а то мало ли что, такая полезная вещь – книга диктантов… Прощаясь, Мэри изловчилась оставить книгу на шляпной полке в прихожей. Облегченно и радостно шагала она к остановке троллейбуса, но не тут-то было! За своей спиной в сумерках она услышала торопливый мелкий топот и поняла, что коварные Вайнштейны послали за ней вдогонку старшего сына Женьку, специалиста по мухам. Мэри побежала. Женька-генетик тоже побежал. Мэри быстро вскочила в стоящий на остановке троллейбус и чуть не показала растерянному Женьке язык, когда двери троллейбуса с шипеньем закрылись перед его носом.

Когда она подошла к своему дому, она увидела у входной двери подозрительную фигуру, вылезающую из машины такси. Приглядевшись, Мэри идентифицировала дедушку Вайнштейна. Тот, по-шпионски прикрывшись шляпой, стоял у подъезда Мэри, держа под мышкой сверток в газете. «Сборник диктантов», – поняла Мэри и бросилась к черному ходу, о котором дедушка Вайнштейн и не подозревал. Несколько раз в дверь кто-то звонил, Мэри не открывала. Свет она не включала, чтоб ее не было видно, телевизор и воду – тоже, чтоб ее не было слышно. Она стояла в прихожей и прислушивалась. С другой стороны двери переминался, возился и тупотел дедушка Вайнштейн и тоже прислушивался. Мэри в отчаянии размышляла, что утром завтра ей на экзамен в девятый класс и что делать, если дедушка Вайнштейн будет околачиваться тут всю ночь. Тот оказался нетерпеливее, он ушел часов в одиннадцать.

Рано утром, когда Мэри выходила из своей двери, ей навстречу выскочила соседская Наташка:

– Мэри Иосифовна, вам вчера сверток передали, какой-то пожилой человек, сказал, что вам он срочно нужен. Мы вам звонили-звонили…

Мэри внутренне содрогнулась. Душа заныла, требуя мщенья. «Ах, так?! Вы – так?! – шептала она в ярости. – Ну что ж, – многообещающе щурила она глаза, – ну хорошо же!!!»

После экзамена она рысью помчалась в поликлинику. Поправ все порядки, ворвавшись к Вайнштейну в кабинет, она молча швырнула ему на стол конверт, мрачно и злобно хмыкнула на попытки доктора что-то сказать или объяснить, вырвала свою руку из руки доктора, когда он сделал попытку ее поцеловать, и, громко хлопнув дверью, ушла. Подходя к школе, полезла рукой за носовым платком, чтобы вытереть вспотевший лоб, и в кармане пиджака обнаружила Менделеева. Мэри села на лавочку перед школой и заплакала от злости.

Возраст был уже не юный, у Мэри гудели ноги, собирался дождь, но делать было нечего – надо было идти мстить Вайнштейнам.

4

Потом Вайнштейн с содроганием вспоминал, что он стоял себе на крылечке приемного покоя клиники и курил, и вдруг из-за дерева на него скакнуло Что-то и затмило белый свет. Это Что-то, злобно рыча, помяло его, доктора Вайнштейна, со всех сторон, облапало ему бока, потом, отпрыгнув за дерево, это Что-то стремительно вприпрыжку унеслось вдаль. На Чтом-то Вайнштейн узнал знакомую шляпку Мэри и, не снимая халата, зажав мятого Менделеева в кулаке, подвывая и скрипя зубами, помчался вслед за шляпкой. Дождь вдруг хлынул сплошным потоком. Он грохотал громом, сверкал молниями, разбушевался ветром – словом, все прелести жизни в секунду рухнули на головы наших героев. Мэри заскочила в подвальчик, где находилась сапожная мастерская. Следом за ней в подвальчик ввалился Вайнштейн в мокром докторском халате.

– Вы закончите в этом подвале с таким вот поведением, доктор Вайнштейн, – вскричала на доктора Мэри.

– Мэри Иосифовна, это вы закончите в этом подвале, вы уже стали говорить скабрезные непристойности! И это вам я доверил моего сына, Мэри Иосифовна!

– Вас надо лишить родительских прав, Вайнштейн! Вы угробите нравственность ребенка вашими разнузданными выходками!

– Что мои выходки по сравнению с вашими!

Запахло мордобоем. В сапожной мастерской было много народу – одни пришли чинить башмаки, другие прятались в ней от дождя, людям было интересно.

– Э! Э! – вежливо, заботливо, но властно выразил свои чувства сапожник. А сапожники, они выражаться и не так умеют. И когда сапожник показал, как он умеет, противники в ужасе выскочили из подвала, покидали друг в друга молнии из глаз и разбежались в разные стороны.

5

Со временем искусство всучивать Менделеева друг другу достигло небывалых высот. Предпринимались тонкие ходы. Причем оппонентам процесс нравился все больше и больше. Передавание денег различными путями все больше увлекало и волновало доктора и Мэри, пока оба как-то одновременно не догадались, что деньги тут вообще ни при чем…

Доктор решил поговорить с Мэри по-хорошему, мол, почему такой антагонизм к деньгам, не коммунизм же пока еще ведь. Он надел парадный костюм, шляпу, купил цветов и направился к Мэри. Как раз в это же самое время Мэри решила откровенно объяснить доктору, что эти деньги – годовой бюджет, можно сказать, одного чукотского поселения – не принесут ей счастья, и доктор должен сжалиться и прекратить этот террор. Мэри надела лучшее платье, тщательно уложила свои роскошные волосы, подкрасила губы и решительно вышла из дому, чтобы ехать к Вайнштейнам. У подъезда они в который раз столкнулись.

– Откуда такой антагонизм к… – начал доктор.

– Ваши деньги… чукотский бюджет… – вдруг заволновалась Мэри.

– У меня есть единственно правильное решение, – глядя в глаза Мэри, произнес доктор. – Уважаемая Мэри Иосифовна… Мэри… Мэричка… Давайте… Давайте оставим этот капитал в конверте с портретом ученого Менделеева…

– Да, оставим! – согласилась Мэри.

– В семье…

– Где? – удивилась Мэри. – В семье?

– Да! – выдохнул доктор. – В нашей семье. В нашей с вами семье, Мэричка… А что делать? Это, по-моему, будет единственно правильное решение. Это у нас с вами единственный выход.

– Ну что ж, – после долгого и напряженного раздумья вздохнула Мэри, – раз по-другому не получится, доктор Вайнштейн, придется. Что тут поделаешь…

6

А в это время как раз и пришла телеграмма из Владивостока от Мишкиного дедушки: «Слушайте как вам нравится мальчик таки да».

Прошло какое-то время, пока семья выяснила, что «таки да» означало, что мальчик поступил.

Совсем недавно Мишкина жена, кстати, врач-травматолог, прислала доктору и Мэричке газету, где была большая Мишкина фотография, сделанная в тот день, когда ему присвоили очередное звание. В рубрике «Ими гордится Морфлот». Фотография с подписью «Наш земляк морской волк Вайнштейн». Мишка там такой роскошный вице-адмирал флота с бородой, писаный красавец. А правая рука за спиной – это он трубку спрятал, знал, что папа и Мэричка увидят и будут ругаться на всю ивановскую, что Мишка курит.

Мэри и доктор очень гордятся Мишкой, они, конечно же, счастливо живут вместе.

Потрепанный конверт с портретом Менделеева хранится у них в семье как важная семейная реликвия.

Там снег

Мне говорят, не вздумай туда идти. Там одни идиоты. Я сразу забеспокоилась. И поняла, что мне как раз туда! Именно туда. Потому что там, где для них совершенные идиоты, для меня – обожаемые, неповторимые, штучной выделки персонажи.

Приехала по делам родителей в одну организацию. Вахтер у входа в своей маленькой комнатке за стеклом. Резвый. Бдительный. Лысый, в больших очках и с бегающим глазом. Сбоку. На остром профиле. Как у курицы. Второй глаз закрыт бумажкой, вырезанной из обложки старой школьной тетради.

Он подносит свой профиль (на котором бегающий глаз) близко-близко к моему лицу и говорит:

– Ты пришла к кому.

Именно так говорит, утвердительно. Без вопросительной интонации. Кстати, я заметила, что сотрудники этой организации, на самом деле действительно милые ответственные люди, так разговаривают все. То есть они все время только уверенно утверждают. А я, как принято в моей семье, всегда отвечаю вопросом. Так у нас принято – отвечать вопросом. Эта привычка поддерживает беседу и не дает разговору угаснуть, потому что когда отвечаешь вопросом, на него, как правило, следует ответ.

Например, недавно:

– Вы не замужем.

– Почему? Кто вам сказал? Разве я выгляжу свободной женщиной?

– Нет, ну я же не должна знать, что вы – замужем. Я вас впервые вижу. Вы живете с родителями.

– Почему я должна жить со своими родителями? У меня что, нет своего дома?

– Нет, ну я не должна знать, что у вас есть дом и вы там живете.

Ну и так далее. И в таком диалоге мы с собеседницей составляем идеальный практически альянс, потому что наш разговор будет тянуться столько времени, сколько вопросов у меня накопилось на те утверждения, в которых абсолютно уверена моя визави.

И в тот день – вот этот вот на вахте. Вахтенный. Со сторожевой собакой он там сидит. Японский хин в попонке. Сторожевая собака, приветливая и ласковая, боится посетителей, дрожит, трусится, жмется к ногам хозяина.

Мне потом знакомая рассказывала, что этот хин там получает жалование за охрану учреждения. Ой, я вас умоляю… Пока я там ошивалась, он сладко спал и ухом не повел, этот караульный бойцовый пес. Ну те еще люди, та еще организация. Короче, он, этот с глазом, говорит:

– Ты к кому пришла!

– А к Михаилу Гершевичу можно пройти?

– А! – отвечает радостно тот, с бумажкой на глазу. – Да-а-а! Михаил Ге-е-ершевич! Так он сидит на втором этаже – ты его все равно не найдешь. Иди домой. Только надень капюшон. Там снег.

– Как это? – я в ступоре.

Мне говорили, конечно, я помню. Что там эти люди, они все… Но не настолько же!

– Вы понимаете, что мне очень надо? Он же лучший врач, так ведь? Могу ли я случайного человека вызвать к моему папе! Можно мне пройти и с ним поговорить? Показать папины бумаги, а? Может быть, он согласится со мной поехать сразу, проконсультировать? Вы понимаете, что я ехала в метель по Киевской трассе, а там ремонт дороги, как всегда у нас, мне пришлось по ухабам в объезд? Какое «иди домой»?

– Ну так, – равнодушно отвечает этот с бумажкой, – ты все равно не найдешь никого. Там очень запутанно, на втором этаже. Туда ходили уже. И не вернулись. Никто. И ты не вернешься. Ни-ког-да!

– Как это?

– А так это. Эти! Хм, эти! Они – такие люди. Они всегда теряются. Испокон веков. Теряются и ходят потом. Ходят-ходят. Блу-у-удят… По сорок лет. И ты заблудишься.

– Может, я спрошу у кого-нибудь?

– Не у кого! Там никого нет. А я не могу тебя проводить, я должен быть тут, на посту.

– Зачем меня провожать? Я что, сама не найду?

– Нет. Все ходили. Никто не нашел. Иди домой. Только надень капюшон. Там снег.

– Послушайте, вы что, не видите, что я уже не маленькая? Что вы меня домой гоните с капюшоном? Какое «домой»?! Вы пропустите меня или нет? – я чуть не плачу. Нарвалась. На персонаж.

– Ну хорошо! Хорошо! Орет она. Пришла тут! Ну иди! Только потом не обижайся. Иди давай! – одноглазый, по-моему, даже обиделся. – Второй этаж. Там будет дверь. Не думай заходить! Иди мимо. Дальше-дальше там. Иди-иди. Налево – р-раз, и заверни! Потом опять налево. Потом опять быстро-быстро налево! Зайдешь в белую две-е-ерь, там будет еще две-е-ерь, а та-а-ам…

– Послушайте, а вывеска? Есть там вывеска? На двери?

– Ну, есть, наверное. Вообще-то есть. Но их никто не читает. Они высоко. И в коридорах темно. Не видно же одним глазом.

– Ну я пошла?

– Иди… Только потом не говори, что я тебя не предупреждал. Только… Только если ты постучишь в дверь, а тебе не ответят, если ты подергаешь за ручку, а там будет закрыто, значит ты попала совсем не туда, куда хотела, значит, – тут он выпрямился и набирая силу в голосе, зловеще торжествующе продекламировал: – Значит! Ты! Тоже! Потерялась!

И я пошла. В широких, довольно мрачных коридорах учреждения действительно никого не было. Правда, шнырял то тут, то там один запущенный старичок с диковатым взглядом, но когда я подошла спросить, как пройти и не помочь ли ему, он испуганно шарахнулся от меня и с мелким топотом унесся в какой-то боковой и, кажется, бесконечный гулкий проход. Видимо, это был один из тех, кто когда-то пошел искать и до сих пор не вернулся. Воистину до этого учреждения здесь был местный филиал лабиринта Минотавра, воистину. Поднялась на второй этаж, прошла мимо разных таинственных дверей, нашла последнюю дверь, вошла, там была еще одна дверь, постучала и с надеждой прислушалась, мне ответили:

– Войдите!

Мы поговорили с доктором, он решил ехать прямо сейчас со мной, вышел, запер дверь на ключ и повел меня совсем другим, коротким путем, по другой лестнице, прямо к парковке машин, минуя стеклянную вахтерскую одноглазого.

– А-а-а… – догадалась я. И ведь, сокрушалась я про себя, одноглазый будет искренне горевать, что и я не вернулась и заблудилась, а он мне добра хотел.

Я усадила доктора в машину, а сама побежала обратно. Вошла в учреждение опять через вахтерскую. Одноглазый все так же тоскливо, вытянув худую жилистую шею, по-птичьи боком смотрел в сторону темных пустых коридоров учреждения, где я, по его словам, должна была пропасть навсегда.

– А? О! Куэк это?! – квакнул от изумления и неожиданности одноглазый. – Ты, что ли?

– Я…

– Откуда?

– Оттуда… – кивнула я в темень коридоров.

– Нашла?!

– Нашла.

– Иди ты! Правда?!

– Да.

– Так, погоди… – набирает номер, видимо, доктора, там, конечно, никто не отвечает, доктор-то сидит у меня в машине. Одноглазый медленно опускает трубку на рычаг, догадываясь, и мне: – А-а-а! Разыгрываешь, да? Никуда ты не ходила? Спряталась где-то? Дразнишься?

В ответ я решила больше не задавать ему вопросов, а неопределенно пожала плечами.

– Ну ладно-ладно тебе. Нашла время и место шутки шутить. Давай. Иди домой. Только капюшон надень. Там снег…

Янкель, инклоц ин барабан

В нашем приграничном городке издавна в мире и понимании живут румыны и евреи, поляки и украинцы, и русские, и армяне, и татары. Все, кто сюда приезжает, остается здесь навеки. Потому что здесь место такое райское. Не знаю, живут ли здесь ангелы, но то, что они здесь частенько прогуливаются, отдыхая от своих забот, – это точно! Люди же у нас – просто чудо! Работать – так работать. Отдыхать – так отдыхать. Свадьбы – всю осень. А то и зимой. И весной. Круглый год свадьбы. А детей! Садиков не хватает! В школах тесно! Крови так перемешались, что никто уже точно и сказать не может, кто какой национальности. А о политике как-то никто и не задумывается. Некогда. Тут один кореец приехал к нам. И затеял организовывать общину корейскую – мол, община нацменшинств, – стал корейские права качать: мол, мы великий народ, корейцы! Сам себя председателем общины назначил, а в общине жена его Ли, специалист по тертой морковке, и два сына – ой, умру сейчас! – Чук и Гек, симпатичные такие. Круглолицые. Как коряки. Кстати, у нас и коряки есть. Тут одна учительница говорит мамаше на родительском собрании: ваша дочь щурится все время, ей надо бы зрение проверить, мамаша. А мамаша как возмутится: какое еще там зрение?! – и с гордостью: «Коряки мы!» Вот так вот можно впросак у нас в городе попасть.

Ну – вышел наш кореец к мэрии. С флагом и плакатом: мол, дайте помещение для офиса общине корейского народа здесь, у вас, на границе с Румынией, Молдавией, Приднестровьем и прочими окнами в Европу. А на него никто и внимания не стал обращать, все заняты. Только Таджимуратов Таджимурат Таджимуратович, уважаемый наш единственный узбек, мудрый человек, пошли ему его Аллах многих дней жизни, подошел к нему и деликатно пристыдил: и как тебе не стыдно, уважаемый кореец? Люди вон работают все, а ты тут бездельничаешь, давай иди яблоки-семеренки собирай, вон они ветки обламывают своей тяжестью. Ну кореец тот и не прижился у нас.

Уехал куда-то дальше митинговать. А потом оказалось, что флаг-то у него вовсе и не корейский был. А Бангладеш. Мы все потом месяц озадаченные ходили – где он его взял, интересно.

Прошел у нас тут как-то слух, что продают погранзаставу. У нас ведь всё продают: заводы, корабли, танки… Реверансы делают в сторону демократии, воздушные поцелуйчики посылают, а сами тихонько продают, продают, продают… Вот кто-то и сказал вечером в ресторанчике «Извораш» («Ручеек» по-русски) за пивом: а слышали – заставу продают? Народ у нас хозяйственный, предприимчивый, денежный – побежал интересоваться, а за сколько? С пограничниками или без? И продают ли с заставой кусочек границы? Коридорчик. Маленький такой, сантиметров двадцать, чтоб хватило сгонять в Румынию и назад. На цыпочках – топ-топ-топ легонько, туда и назад. Кусочек в виде бонуса к заставе, нет?

Начальник заставы капитан Бережной как увидел толпу у ворот – заставу в ружье, стал своему генералу звонить: мол, тут митинг какой-то, революция, непонятно чего хотят… Когда выяснили, разогнали всех по домам. Народ разочарованный ушел, хотелось им не столько заставу, сколько тропиночку в Румынию прикупить. У многих это давняя была мечта – такую тропку иметь. А все потому, что когда Молотов и Риббентроп земли как яблочный пирог делили, о людях совсем не думали, семьи разделили так запросто. В Румынии мать осталась, в Украине – дети, или с одной стороны Прута один брат, с другой второй… Как, например, Янкель Козовский и его брат Матвей. Оба прекрасные потомственные музыканты. И отец их был аккордеонист знатный, и дед играл и на трубе, и на сопилке, на свирели, на окарине. А най у него звучал!.. Так сейчас и не играют вовсе. Сам король Румынии Штефан и супруга его приезжали слушать его най… А брат отца Янкеля и Матвея как-то в Ленинграде по случаю играл на саксофоне знаменитому саксофонисту – знаете, такому бородатому, эффектному, модному тогда. И что? Тот такую мелодию не то что на саксофоне своем золотом, не то что языком, губами и дыханием – он пальцами на фортепиано сыграть не смог! Потому что техника у Козовских была фантастическая, и четверть тона могли! Вот как! Такую вот семью, такой вот семейный оркестр разделили границей и не задумались…

Сейчас-то Янкель совсем старый уже. А бывало – лет двадцать, двадцать пять назад – подъедет на велосипеде к самой границе, выйдет на берег Прута в условленное время, а с другой стороны реки – Матвей. Покричат друг другу:

– Эй! Как дела, Янкель?!

– Дела – хорошо! Как мама?!

– Мама скучает, тебя хочет видеть, Янкель, может, приедешь?! Я оплачу. Поиграть бы нам еще вместе, а?! Янкель?!

– Эх, поиграть бы! Хорошо! Присылай вызов!

– Что?

– Вызов, говорю! Приглашение, говорю, присылай, говорю!

Ну и потом волокита: пока вызов придет, пока Янкель все документы соберет, характеристики подпишет, с этими бумагами в Киев или в Москву едет, чтоб визу открыть, паспорт получить. Потом через месяц опять к Пруту выходит.

– Матве-ей! Матвей! Отказали мне!

– Что?!

– Говорю, от-ка-за-ли мне! Приведи маму к реке на следующей неделе. Маму видеть хочу!

– Что?!

– Маму! Маму приведи сюда!

И через неделю со всеми предосторожностями приводят под руки старенькую маму, Еву Наумовну, к Пруту. А мама плохо видит и плохо слышит уже. Ей одолжили у румынских пограничников бинокль. Она смотрит в бинокль, не понимает, как в него смотреть, видит на том берегу фигурку своего младшего сына, а ни лица рассмотреть не может, ни услышать, а уж обнять – и подавно!

– Янкель! Вот мама пришла! Вот мама!

– Мама! Как ты себя чувствуешь, мама?!

Матвей наклоняется к маме, кричит ей: вон Янкель, мама, спрашивает, как ты себя чувствуешь, мама! Мама что-то отвечает Матвею. Матвей кричит через реку:

– Ма-ма го-во-рит, что хо-ро-шо! Себя! Чувствует! Только по тебе скучает очень!!!

Янкель видит, что мама руками лицо закрыла.

– Матвей! Матвей! Что мама говорит?! Что она говорит?!

– Пла-ачет она! Мама пла-ачет! Тебя очень видеть хочет. А в бинокль не ви-и-идно! Не видит она в бино-о-окль! Говорит, хочет услышать, как мы с тобой играем! Напоследок услышать хочет!!!

Янкель огорчается, грустит и, конечно, выпивает. Не выпьешь тут… Первое лекарство от огорчения…

Да, наш небольшой многонациональный и вполне респектабельный городок издавна славился и своими пьяницами. Потому что, как вы уже видите, это не какие-нибудь обычные пропойцы, как в других городах. Ну что вы! Наши пьяницы – это очень талантливый народ: музыканты, художники, актеры, зодчие… Пьянство – как бы понятнее объяснить – это часть их одаренной мятущейся натуры. Бывало, выпьет один такой утром – бац! – и проснулся в нем гений! Эх, сейчас бы за работу! Но нет. Выпьет еще разок – щелк! – гений икнул и покинул мятущуюся душу. И художник тянет свое бесполезное, ни на что не годное тело в мастерскую при Калиновском рынке, где подвизается оформителем, пишет объявления типа «Карандаши от тараканов! Три на рубль!» Зодчий нанимается на плиточно-мозаичные работы по отделке декоративного фонтана в местном санатории, актер вместе с такими же изображает толпу зевак на заднем плане, музыкант собирает в чемодан гнилую аппаратуру и едет на халтуру в село Жабье Ивано-Франковской области играть на свадьбе дочери местного участкового.

Не то наш Янкель. Он, как и все его предки, играет практически на всех инструментах, независимо от количества выпитого. Но так, как он играет на барабанах, не играет никто! Никто! Гарантирую вам.

И каждую субботу, когда инструменты расставлены и все они, музыканты, кое-как накормлены и – конечно! – напоены хозяевами, вот уж который год он слышит одну и ту же фразу от руководителя их группы, старого аккордеониста Миши Караниды (а говорят они, наши музыканты, на такой певучей смеси румынского, идиш и русского, что ни один лингвист не разберет такой диалект):

– Янкель! Вставай из-за стола уже, Янкель! Пошли работать. Хай! Иклоц ин барабан ши оплякат! (Ударь в барабан, и поехали!)

Янкель дает мелкую рассыпчатую дробь на барабане, и оркестр начинает свой рабочий вечер, переходящий в ночь, а нередко – и в серое утро.

Как-то Янкель окончательно рассорился с женой, с мамой жены и с тетей жены тоже рассорился. Причину ссоры стороны рассматривали по-разному. Жена, мама жены и тетя жены ссорились с Янкелем из-за его пьянства и нежелания подсуетиться и ехать в Румынию к брату Матвею на постоянное жительство. Янкель же считал, что они, – все эти ведьмы, эти кобры, – что они попросту антисемитки. По линии тети. Потому что по своей линии они все же немножко Шустеры и немножко Цибермановские. А тетя у них – да! Онопенко Оксана! Хоть и по мужу Шустер.

– Антисемиты! Антисемиты вы! – кричал Янкель.

– Как ты такое можешь говорить?! Что ты за слова говоришь?! Мне! В моем возрасте! В моем доме! – возмущалась мама жены Янкеля. – Янкель, ты бессовестный, Янкель. Что это за такие слова?! Чтоб этого больше не было! Чтоб ноги этих слов в моем доме не было! И твоей ноги тоже! Чтоб!

– Очень надо мне. Очень надо мне мои ноги в вашу хату! Очень мне надо!!! – дразнился Янкель. – И вообще, ваша дочь Неля распущенная, как я не знаю! Она курит! Поняли вы, мама?

– Ну и что?! – парировала мама жены Янкеля. – Не знаю, не знаю! Курит… Я тебе отдавала приличную девочку. Двадцать лет. Шестьдесят килограмм. Высшее образование. Без вэ/пэ. А что ты с ней сделал за эти годы? Ее же не узнать! Вот – уже курит. Что ты сделал с моей девочкой, я тебя спрашиваю, что она уже курит?!

Тут вступала жена Янкеля Неля:

– Все нормальные люди давно куда-нибудь уехали. Я не прошу Америку, я не прошу Израиль – я хочу к Матвею в Румынию. Что мы тут видим? Пустые прилавки? А в Румынии – кофточки. В Румынии – еда. В Румынии – обувь, в Румынии – всё! Ты столько зарабатываешь на своих халтурах, если бы ты все не пропивал со своими подлыми друзьями, мы бы уже давно жили в Бухаресте!

Сколько Янкель ездил в Киев, покоряясь жене своей меркантильной, сколько собирал характеристики, справки, что он не иждивенец, что он работает учителем в музыкальной школе по классу духовых инструментов… Даже взял в колхозе справку, что работает руководителем хора-ланки. О! Хор-ланка. То есть хор-звено. Вот кошмар. Это такую моду придумали райкомы на местах, чтоб были хоры-ланки. Это вот как: есть, например, звено колхозниц, работает на огородной бригаде, работает очень тяжело, в любую погоду, пропалывает или собирает, например, свеклу или кукурузу. А надо еще, чтоб они в свободное время пели в вышитых сорочках и венках с лентами. В девичьих венках. В пятьдесят лет. С золотыми фиксами во рту. Наталки-полтавки… Но надо! Надо, чтоб пели «Вербовую дощечку» или «Полем-полем край села…» Нет, ну кому охота петь после такого тяжкого дня, когда еще дома полно забот: дети, корова, свиньи, куры, сад, огород… Ну и набирали в такие хоры, чтоб угодить райкому, кого придется, бывало, и старшеклассники покрупнее габаритами в таких хорах пели. Однажды мы чуть от смеха не лопнули, когда Виталий Уласюк в таком вот хоре по поручению комсомольской организации пел. Один мужчина на всю ланку. Наш Виталий Уласюк, – кстати, впоследствии, через десяток лет после участия в хоре-ланке, он стал лауреатом Государственной премии в области прикладной математики, – пел под видом слесаря тракторной бригады. Недавно встреча его класса была, хотели ему хор-ланку напомнить, так он телеграмму прислал загадочную: «Мысленно вами симпозиуме Японии».

Да. Так вот Янкель и взял такую вот справку, как бы доказывая свою благонадежность и лояльность по отношению к существующему строю. А его опять не выпускают. Совсем он закручинился. Просто запил, проще говоря. И на команду Миши Караниды «Янкель, инклоц ин барабан!» без энтузиазма реагировал. И даже играть стал хуже. Хотя играть мог в любом состоянии. А все почему? К маме хотел. Хотел к маме. Понимаете? Вот вы понимаете, а почему же тогдашние власти не понимали? Не понимали, как взрослый, небритый, толстый, грустный дядька остро скучает по маме. А тут опять Матвей заорал на берегу Прута: мол, маме совсем худо! Худо! Хочет, чтоб мы сыграли напоследок!

– Что?! Что?!

– Я ей наигрываю на скрипке, но она говорит: не то, не то… Хочет, чтоб с тобой!

– Ладно! – решил Янкель. – Ладно. В следующее воскресенье вывози маму к Пруту, лишь бы ветра не было.

– Что ты задумал, Янкель?! Не вздумай переплывать, Янкель! Тебя погранцы захапают, и мы не сможем выходить к тебе сюда на берег Прута, нас же не пропустят больше!

– Та не-ет! – досадливо отмахнулся Янкель. – Та не буду я плыть! Я – другое!

– Что?!

– Ничего! Короче, вывози маму! Все!

Хорошие люди музыканты, правильные люди. Вот где была настоящая дружба народов, вот где была солидарность. Вот где был мир, труд и май! Все и так знали положение Янкеля, и его жену – антисемитку по тете, и его тещу, и то, что не выпускают Янкеля к брату в Румынию, и то, что Еве Наумовне стало совсем худо. Уж кого они там, на погранзаставе, уговорили, кого подкупили – не знаю, но в следующее воскресенье на берегу Прута, прямо на границе, выстроился оркестр.

Там были чуть ли не все музыканты, зарегистрированные, чтоб их не считали тунеядцами, в ОМА (Объединении музыкальных ансамблей). Молдаване, евреи, цыгане, украинцы, русские, поляки, немцы… да кто там был еще – всех не перечислишь. Многие из них, кстати, пожертвовали халтурами – воскресенье же – и потеряли при этом кучу денег. Но кто там считал! Главное, что Ева Наумовна хотела послушать музыку в исполнении своего сына Янкеля, а это важнее, чем какие-то там сто рублей. Выставили аппаратуру, дорогущую по тем временам, не дешевле автомобиля, не пожалели, лучшую привезли – и установили на берегу Прута. К какой-то машине подключили. Где достали? Ну, словом, все помогали. Даже пограничники с нашей стороны. И знаете – даже Бог постарался, вник: ветер дул как раз с нашей стороны Прута на румынскую.

Ждать пришлось недолго. Вот и машина к Пруту подъехала, аккуратно высадили Еву Наумовну, кресло ей поставили раскладное, а Матвей вытащил скрипку из футляра, помахал приветственно музыкантам на нашем берегу.

Ну разве смогу я описать привычными словами все, что было потом? Разве можно словами описать музыку? Или настроение? Или состояние? Разве можно описать то счастье и радость по обе стороны Прута? Это надо было там присутствовать. Нет, это слушать надо было. Как Миша Каранида дал команду: «Янкель! Ну?! Хай! Инклоц ин барабан ши оплякат!!!» – и заиграл этот импровизированный оркестр для мамы Янкеля.

Как же они играли! И «Дойну», и «Фрейлакс», и танец польских кавалеров «Краковяк», и «Рула-тирула», и «Мейделе, мейделе». Матвей, весело пританцовывая, подыгрывал из Румынии. А кто-то смотрел на ту сторону в бинокль и комментировал:

– Смеется! Ева Наумовна смеется!

– Ева Наумовна плачет, слезы вытирает!

– Ева Наумовна руками! Руками танцует! Танцует руками и плечами, Янкель! И головой танцует, Янкель, под музыку! И смеется! И плачет, Янкель!!!

А Янкель знай наяривал, лупил по барабанам и подпрыгивал под музыку, чтобы угодить своей маме, танцующей руками на той стороне, в Румынии…

Вот такая вот история. Давным-давно ушла мама Янкеля и Матвея в другой мир. Теперь Янкель спокойно может съездить к брату в Румынию – по новым законам это очень легко и можно поехать в любое время. И Матвей сюда к нам приезжал, с музыкантами встречался, играли вместе… Понравилось ему тут у нас. У нас ведь очень хорошо. Рай практически. Все люди, живущие здесь, уверены, что даже если ангелы тут и не живут, то, отдыхая от своих забот, частенько прогуливаются…

«Твой лик печальный бел и светел…»

Зима учился в Щукинском и сдавал дипломный спектакль. Таких актеров, которые нужны были ему – не обученные декламировать и представлять, а красивые, смешные, обаятельные, чтоб гибкое мышление, легкая пластика и сочный голос, – не хватало. Словом, задача сложная. И если женщин в его театре было достаточно, даже с лихвой, благодаря романтической внешности самого режиссера, то мужчины были дефицитом.

И вот, когда в мебельном цеху он с художником уже заказывал декорации, ему встретился Паата.

Почему Паата, травматолог, врач-спасатель, оказался у нас? Почему он встретился Зиме в мебельном цеху?

Недаром говорил Боря Гадай, птица-грузин из пьесы Резо Габриадзе: «Эх, пропадем мы, грузины, среди крашеных блондинок…» И правда – эх. Грузин – скала… А вот женщины – грузинская традиционная национальная слабость… Поэтому Паата как-то ослаб и поддался. Словом, втрескался страшно в нашу местную красавицу Галю. Она там в Грузии на лыжах спускалась с горы и упала. Она упала, а Паата погиб. Вот смотрите, Галя подвернула ногу там, на лыжном курорте, так? Врач обычный что должен был записать в Галином анамнезе? Там нога, связки – то да се… И общий вид больного: «Кожные покровы бледные…» Так?

А Паата мало что везде писал не слово «конечность» или «ступня», а «ножка», так еще и зафиксировал в Галиной карточке: «Твой лик печальный бел и светел…»

Но Гале некогда было обращать внимание на грузинских поэтов, она спешила домой. Поэтому, как только смогла ходить, тут же и уехала, не обратив внимания на влюбленного героя-спасателя… И Паата ломанулся за ней следом, благо у нее в карточке был адрес.

Так он что придумал, этот Паата! Приехал к нам, так? Покрутился, изучил обстановку. Сначала планировал медленно и важно ходить мимо Галиных окон, чтоб она из окна его увидела и страшно удивилась:

– Э! Мама, иди посмотри! Так это же Паата, мой знакомый врач-спасатель, когда я на лыжах падала с горы, а он меня из сугроба выкапывал!!!

Галя, к слову, тогда, чтобы вы знали, жила на втором этаже. Так вот, Паата собирался фланировать мимо ее окон на ходулях, делая вид, что просто так приехал отдохнуть и прогуливается туда-сюда, чтоб у Гали, ее мамы и сестры речь временно отняло от неожиданности. Вот вдруг в окне проплывает фигура Пааты… И он даже головы не повернет на их изумленные физиономии… Шагает, курит, гуляет, скучает… Такой ладный, поджарый…. Мол, а что, нельзя, что ли? Где я хочу, такой красивый, там и разгуливаю…

Для чего это все? Эффект неожиданности, понимаете, да? А потом быстро приедет мама Пааты, брат Пааты Важа и жена брата Пааты Марина. И куда Гале деться тогда… Учитывая, что все они мало что врачи, так еще и поют как ангелы. А в грузинской музыке много воздуха, она держит тебя на поверхности, не дает утонуть, а, наоборот, с каждым тактом поднимает тебя все выше и выше… И дальше дело техники.

И когда Паата уже заказывал ходули – правильно, в мебельном цеху, – там познакомился с Зигмундом. Зигмунд, он же Зима, как мы по-домашнему его звали, с бородой, трубкой и в черном свитере, эффектный, такой красивый, почти как грузин, хитростью подружился с Паатой, потому что такого пригожего актера нельзя было упустить. И Паата увлекся этой замечательной идеей вскружить голову девушке Гале не только трюками на ходулях, но и произвести хорошее впечатление через искусство. А ходули могли и подождать до следующего решительного шага. И Паата, как дефицитный актер на первых ролях, стал качать свои права.

– Интриганы вы! – кричал Паата. – Вы все хотите играть наших. А Паата должен играть фашистского старосту Стецюка, да?! Я что, дурак совсем, да? Паата что, себе враг? Паата что, своей маме враг?! Моя мама знаете кто?! Она в молодости танцевала в Доме культуры города Риони прекрасный танец, моя мама. На все праздники танцевала моя мама! Танцевала-танцевала, прыгала-прыгала, кружилась-кружилась, демонстрировала в танце любовь и уважение к партии, а в конце танца моя мама с длинными косами, молодая такая, гибкая и прекрасная, из большой вазы доставала портреты Сталина и Мао Цзэдуна и поднимала высоко вверх двумя руками! А вы хотите, чтобы Паата, потомственный грузинский и немножко китайский патриот, играл классово чуждую его семье роль эсэсовского прихвостня – старосту в кожухе, с повязкой на руке и в кепке на голове?!

Конечно, Паата хотел играть только хороших, потому что мама приедет специально. И брат Важа приедет. И жена брата красавица Марина. Потом что?! Будут рассказывать дома соседям, что Паата играл фашиста. И соседи к его приезду выставят в чердачном окне пулемет, недолго разбираясь.

– Не буду играть фашистского старосту. Тогда я ухожу, Зигман, ухожу!

– А что ты хочешь, Паата?! Это же театр. Такая пьеса. Про войну, Паата. Надо, Паата.

Паата схватился за голову и завыл:

– Маму мою пригласил! Брата Важу пригласил! Марина – жена брата приедет! Мою девушку сватать приедет! Ножика сейчас нет, тебя зарезать, коварный Зигман!!! Пистолета нет, тебя застрелить! Слов плохих нет, тебя оскорбить! Заманил меня холоднокровно, а сам меня фашистским старостой делает! У нас в роду никогда старост не было! Меня даже в школе хотели старостой выбрать – так я отказался! Я хочу играть раненого героя. Чтобы сдержанно стонать. Чтоб лицо мое прекрасно искривило страданием!!! Чтоб моя девушка пришла в театр и видела, какой я сильный и мужественный!!! Чтоб она обливалась слезами и гордилась! Чтоб попала под мое обаяние через мой образ храбреца и силача! Сережки ей подарю, моей красавице, купил сережки моей Гале и ее маме… Скажи, возьмет ее мама из рук фашиста сережки в бархатной коробочке?! Не буду тебе выступать! Все! Пойду ходули доделывать, чтоб мимо Галиных окон гулять.

Зигмунд махнул рукой и отдал Паате роль советского партизана. Раненного… Легко… Но в голову.

Странно, и почему он тогда хромал? Почему Паата хромал, когда выходил на сцену, опираясь на Леньку Десяткина, тоже советского партизана? Паата, легко раненный, но в голову… Переигрывал…

Кроме того, Зигмунд весь текст отдал Леньке. У Леньки почти не было акцента. У Гришки Постельника был и у Пааты был, а у Леньки почти не было. Но Гришка очень хотел слова, а ему дали только «Это мы, партизаны». Гришка заявил, если не дадут слова, он уйдет. По примеру Пааты стал шантажировать отчаявшегося Зигмунда. Гришка очень хотел говорить много слов и петь любимую песню своего папы, песню про войну. Ну пусть не петь во весь голос, развернув грудь, как Николай Гнатюк, но хотя бы напевать. Вот так: «Ка-заки-и-и! Казаки-и-и! Едут-едут по Берлину наши казаки…»

Но Зигмунд сказал, что песня эта не годится, и не потому, что Гришка не казак, а потому, что песня эта отражает взятие Берлина, а в пьесе, которую ставил Зигмунд, до Берлина было еще ох как далеко.

Кстати, этот казак, Гришка, и жена его Ада потом таки уехали в Германию… Обиделись на все окончательно и уехали. Катались по Берлину… наши казаки…

Но это было потом. А тогда все были увлечены, готовились к премьере.

Паате дали в спектакле петь под гитару и парочку реплик, где, как считал Зигмунд, не будет очень слышно акцент Пааты.

Короче, хата такая украинская…. Там крестьянка Валентина, вдова лесника, пышная и шикарная… Почему она губы накрасила, простая лесничиха времен Великой Отечественной войны, почему глаза подвела, как Майя Кристалинская… И никто не успел ее поймать в кулисах, щеки и губы оттереть… Так и вышла со старинным утюгом в руке, мотыляла им, мотыляла… Мать Пааты, та самая, которая в молодости танцевала танец лояльности к коммунистической партии, осведомленная целиком о содержании пьесы, сообщила соседям по зрительному залу, Гале, Галиной сестре и Галиной маме:

– Это вдова лесника, она охлаждает утюг…

– Мы видим, – вежливо ответила Галина мама. Она очень настороженно относилась к попыткам Пааты наладить отношения. Она предупреждала Галю, что у грузина, конечно, большое, горячее, но очень вместительное сердце. Что в него помещается много девушек с печальными белыми светлыми лицами.

Вдруг стук.

– Хто там? – кокетливо поинтересовалась простая крестьянка Валентина, вдова лесника, с утюгом.

– Гэта мы… – громким, но интимным шепотом из-за кулис сообщил Ленька Десяткин.

– Мы! Партизане… – уточнил Гришка Постельник, партизан, раненный в ногу.

– А вы хто, русские? – забеспокоилась Валентина, приставив ладошку козырьком ко лбу, как будто в поле, глядя в кулисы.

– Ну канешна русскии, – с жаром нетерпеливо подтвердил Гришка Постельник.

– С’авецкии! – деловито уточнил Паата.

– А-а-а… – задумчиво протянула простая нарумяненная, с подведенными глазами крестьянка Валентина с утюгом. – Ну тогда входите.

И эта подозрительная тройка русских партизан практически выпала в обнимку из-за кулис на сцену. Они дружно вывалились, бережно поддерживая друг друга, вот тут-то Паата с перевязанной головой и захромал для пущей, видимо, важности, опираясь могучей рукой горного врача-спасателя о плечо хрупкого фотографа Ленечки Десяткина. С другой стороны, как сиамский близнец, к Леньке приклеился Гришка Постельник, раненный непонятно во что. Втроем они бойко подскакивали, несколькими ногами сплетясь навечно, и допрыгали до лавки, покрытой домотканой дорожкой…

Там дальше по сюжету было так: по замыслу драматурга, раненые солдаты ждут грузовик, который должен за ними приехать в лес, забрать их в тыл, кого в госпиталь, а кого дальше на фронт. Но грузовика все нет, а фашисты наступают и наступают. И уже слышно канонаду, взрывы, фашистские «мессершмитты», а конкретно слышно, как Зигмунд в кулисах остервенело молотит палкой по старому письменному столу, на котором лежит кусок жести.

Паата и его друзья все это мужественно терпят, хотя сам Паата уже нет-нет да и бросает ненавидящие взгляды в кулисы, где, не на шутку увлекшись, резвится со своей палкой Зигмунд. Фашистского наймыта Стецюка играл безотказный могучий Федя Чупак. И когда он, мрачный и заторможенный, медленно вошел на сцену, Паата вдруг услышал нежный Галин вздох:

– А-а-ах!!!

Паата хищно зыркнул в зал: еще этого не хватало, чтоб его Галя восклицала «а-а-ах!!!» при виде какого-то полицая Феди Чупака.

– За Родину!!! – крикнул Пата. – За Галю!!!

И поправ весь текст, весь сюжет, кинулся на Федю. Его раненые собратья, не растерявшись, рванули следом… Потасовка случилась нешуточная. Из зрительного зала на сцену полезли друзья Чупака. К советским партизанам присоединились ветераны войны, которых пригласили на спектакль, потом брат Пааты Важа, горячий человек, и Галин папа… Зал восторженно ревел. Мама Пааты кричала из зала:

– Вперед, сынок! Надавай им как следует!

За кулисами бегал Зигмунд и в отчаянии рвал на себе кудри. Такого чудесного представления город еще не видел. Занавес дернулся и растерянно поплыл, закрывая схватку в самом разгаре…

Диплом засчитали – говорят, что это расценили как современное прочтение, как новый подход, когда в действие активно вовлекается зритель.

Галя, конечно, согласилась выйти замуж за героя-спасателя Паату. Тем более что он первым бросился на фашистского старосту.

А Зигмунда пригласили работать в наш областной музыкально-драматический театр имени Ольги Кобылянской, но что-то у него там не сложилось. Потом он уехал в Израиль, а там сейчас война, не театральная совсем. Настоящая война.

Кстати, Паата и Галя – тоже там. Их сын, парамедик, работает в госпитале.

Про Бориса Аркадича

1

Мы с сестрой моей Таней, скажу вам, привыкли в детстве, что когда приходили в гости новые люди, то сначала они спрашивали, как нас зовут, потом в каком классе мы учимся, потом нас обязательно просили что-нибудь сыграть на фортепиано и спеть, а потом, уже расслабленные маминой вкусной едой и хорошими напитками, если мы вдруг попадали в поле их зрения, они отлавливали нас, приобняв, и душно спрашивали на ухо, а вот кого мы больше любим, маму или папу.

Признаться, именно этот момент нас с Танькой смущал больше всего. Мы даже проводили симпозиумы во дворе. И там был перечень тем: как уклониться от дурацкого вопроса, кого мы больше любим, как ответить, если не случилось уклониться, как ответить нейтрально, чтобы не обидеть ни маму, ни папу, но чтобы при этом было оригинально и смешно. Если бы беспечные взрослые знали, как серьезно мы подошли к обсуждению этой проблемы, с какой серьезностью все наши дворовые друзья обменивались опытом и какие там звучали предложения – от канонического и в то время очень популярного «Дядя Петя, вы дурак» до мудрого и ультимативного «Это мое личное дело», – они бы, прежде чем задавать детям глупые вопросы, точно бы задумались.

Так вот дядя Боря был не из таких взрослых. Он – друг юности моих родителей – приехал к нам однажды в гости. И звать мы его стали Аркадич. Потому что тут же возникла путаница. Мой папа – Боря. Наш гость тоже Боря. (Только папа – Зиновьевич, а дядя Боря – Аркадьевич.) И когда кто-то обращался: «А послушай-ка, Боря», – оба вежливо, с готовностью и хором отзывались: «Да-да?» И все начинали смеяться, серьезного разговора не получалось, смех один и только. А к слову, мы все – мама, папа, сестра Таня, я и тогдашний наш кот Тяпа – мы всегда были прекрасными слушателями и собеседниками. И вот, пока мама возилась на кухне, я, подражая ей, образованной и гостеприимной, решила развлечь гостя разговором и спросила, специально понизив голос, стараясь выглядеть умной и начитанной:

– Борис Аркадьевич, а что вы читаете? (Имея в виду книги, мама и ее гости всегда одним из первых задавали друг другу этот вопрос.)

– Математику, – просто ответил дядя Боря (имея в виду предмет в своем университете.)

– Нет… Я имела в виду, что вы читаете в свободное время? – светским тоном уточнила я.

– Справочники. По математике, – спокойно ответил Аркадич.

– Интересно, наверное… – с сомнением прокомментировала я.

– Да, легкое чтение, – беспечно кивнул дядя Боря – Аркадич.

Хотя, конечно, он читал много и регулярно. И не только справочники по математике.

Он никогда не задавал нам глупых вопросов. Он задавал вопросы себе. Умные. Иногда как бы от нашего имени. И сразу отвечал. Емко, четко, коротко. Потому что дядя Боря был, как, надеюсь, уже ясно, известный профессор математики.

Например, он говорил:

– Вот вы спрашиваете, Москва…

Мы с сестрой мотали головами, мол, нет-нет, дядя Боря, мы не спрашиваем… А мама и папа одновременно нам ногами под столом – тыц! – а ну тихо!

– Вот вы спрашиваете, Москва, – продолжал он. – Ну, что Москва…

И начал наизусть шпарить статистические данные: количество населения, площадь, протяженность, географическое положение. Причем все это с точностью до квадратного сантиметра.

И вот когда он дошел в своем рассказе до размера Красной площади, Танька, лучшая воспитанница и самая умная девочка по версии дошкольного учреждения номер два «Колокольчик», тоже захотела показать свою эрудированность и спросила:

– Дядя Боря, а вы Ленина видели?

– Ну разумеется, – отмахнулся он от Таниного вопроса и только набрал воздуху, чтобы продолжать перечислять цифры про Москву и Московскую область, Танька налегла всем телом на стол и с придыханием перебила:

– Дядь Борь! Дядь Борь! И чево он вам сказал?

2

У дяди Бори Аркадича, кроме совершенного знания всех законов математики, было отличное увлечение: постоянное совершенствование немецкого языка. Дядя Боря и так знал его в совершенстве, но чуть ли не каждый день что-то читал на немецком, переводил и слушал всякие вражеские немецкие голоса. И к слову, писал на немецком безо всяких переводчиков свои научные статьи.

А однажды он съездил в ГДР.

Началось с того, что его статью должны были напечатать в научном журнале Академии наук ГДР. Дядю Борю вызвали в скромный незаметный кабинетик на самом краю института, где он работал, и вкрадчиво спросили:

– Борис Аркадьевич, а не содержит ли ваша статья какие-либо открытия?

«Да», – с гордостью подумал тогда дядя Боря, но вслух ответил, как его научили старшие коллеги:

– Нет.

– А инновации?

«Да», – опять не без гордости подумал дядя Боря и ответил:

– Нет.

– Изобретения?

«А как же!» – подумал и сказал:

– Нет.

– Имеет ли ваша статья теоретическую или практическую ценность?

«Еще бы! Еще какую ценность!» – подумал дядя Боря и ответил:

– Нет, ну что вы… Это вообще бесполезная статья, никому не нужная статья, специально для заграничных немецких товарищей статья…

– Аааа, ну что ж, тогда вы подпишите, что этого вышеперечисленного в вашей статье нет, и мы подпишем вам разрешение на ее публикацию в немецком научном журнале.

После публикации этой никому не интересной бесполезной статьи в журнале Академии наук ГДР дядю Борю пригласили в эту самую ГДР на симпозиум. Чтобы, значит, эту никому не нужную бесполезную статью прокомментировать в чуть более расширенном виде, эдак, сделать небольшой докладик и уложиться ну часика в два, в крайнем случае в два с половиной. Докладик такой. Маленький.

– Вы никак не можете ехать в ГДР на симпозиум, – опять сказали в маленьком кабинетике на самом краю его института.

– Почему же не могу… Как раз могу… Я до сентября совершенно свободен, – возразил дядя Боря

– Нет, не можете!

– Почему?

– Потому что у вас нет опыта проживания за границей.

– А где ж я его возьму, этот опыт, – ехидно поинтересовался дядя Боря, – в Болгарию, Польшу и Японию меня не выпустили по той же причине…

– Вы не можете ехать, – опять спокойно возразили ему. – Идите. Вы свободны.

– Я свободен? – усомнился дядя Боря и, опечаленный, пошел.

Через некоторое время, после длительных переговоров между академиями наук ГДР и СССР, дядю Борю опять вызвали в маленький кабинетик на самом краю института.

– Ну ладно, так и быть, – впрочем, довольно осуждающе сообщили дяде Боре, – учитывая отсутствие у вас опыта проживания за границей, с вами поедут… эм… эм… два наших ученых. И аспирант. С опытом. Чтобы вам помогать, подсказывать и направлять.

– Ученые? – переспросил наивный дядя Боря. – В области прикладной математики?

Незаметный мужчина невнятного возраста и незапоминающейся внешности внимательно посмотрел дяде Боре в глаза, ухмыльнулся и вкрадчиво ответил:

– Скорей в области… зоологии.

Дядя Боря пожал плечами. Он всегда пожимал плечами, когда ничего нельзя было изменить.

Перед отъездом жена и теща стали запихивать в чемодан дяде Боре икру. На продажу. Мол, продашь, купишь всего побольше…

– Кому продавать? – бился в истерике дядя Боря. – Кому я могу продавать? Я даже покупать не умею! – паниковал дядя Боря. – Я что, буду стоять в магазине, или на рынке, или у входа в метро в этих… в нарукавниках? белых? – паниковал дядя Боря.

– Да успокойся ты, Боречка, к тебе подойдут и спросят, – уговаривала жена. – Подойдет к тебе кто-нибудь и спросит тихонько, сквозь зубы, незаметно, мол, икра, икра, прием, прием…

– Да вы что?! Я не могу!!! – орал в панике дядя Боря, – со мной же едут… эти… зоологи! Два! И аспирант их с опытом. Их… Их… тиолог!..

– Кто?

– Специалист. По рыбам.

– Ну вот! – обрадовалась жена, суя в руки дяде Боре баночки с икрой, – ну вот же!

– Меня арестуют!

– За икру? – абсолютно искренне удивилась жена.

– Ну и ладно, – почему-то покладисто согласилась теща, – ладно, Боречка, не хочешь – не надо. Раз ты нервничаешь. Не надо… Ведь для нас главное что? Чтобы ты был спокоен, – ласково пела теща. – Чтобы твой доклад прошел успешно. Чтобы вклад в мировую науку, – заливалась теща, – все-все-все, Боречка.

Когда дядя Боря нам это рассказывал, он с обидой добавил:

– И ведь недаром австралийские аборигены курнаи смертельно боятся своих тещ! Не зря они уверены, что если вдруг тень тещи упадет на мужчину-курнаи, а тем более спящего – то все, считай, все пропало, вся жизнь – коту под хвост, тебе конец. Вот как! Теща, – рассказывал в подробностях дядя Боря, как будто читал нам лекцию, – теща, как испокон веков учили вожди племен острова Новая Британия, это существо пострашней тигра, коварней пантеры, сильней слона и могущественней даже самого-самого-самого припадочного, самого исступленного, самого дикого шамана. Еще в наскальных своих рисунках древние племена изображали чудище, мать своей жены, тещу от трех головах и пяти ядовитых хвостах!

Короче, теща нашего дяди Боречки Аркадича никого не подвела: ни аборигенов курнаи, ни племена островов Новой Британии. Она подвела только зятя своего Бориса Аркадьевича и оправдала все подозрения псевдоученых – зоологов и также аспиранта-ихтиолога с опытом. Зловещая беспощадная тень тещи пала на Боречку в аэропорту как раз на контроле багажа: из каждого второго носка в чемодане таможенник выудил баночку черной икры, а у Боречки их, этих носков, было семь пар.

– Антисоветчик какой-то! – возмутился один из зоологов, – ты вообще с ума сошел?!

– Это не я! – стал оправдываться дядя Боря, – это теща!

И, воспользовавшись самой страшной, некогда вычитанной клятвой племени туземцев Новой Британии, промолвил:

– Если я лгу, сэр, пусть мне доведется пожать руку собственной теще.

Один из зоологов юркнул куда-то в таинственную служебную глубь и уговорил таможенников, ненавистников черной икры, чтобы Боречку, тайно вывозившего тещину любимую еду, все-таки пропустили за границу. Уж больно ему самому тоже хотелось в Германию, тем более свою икру он спрятал понадежней.

– Ну все, теперь ни на шаг от нас! – рыкнул по-львиному старший зоолог, а его прайд вместе с начинающим специалистом по рыбам сурово кивнули.

Короче, когда прилетели в Берлин, зоологи прилепились к нашему дяде Боре как рыбы-прилипалы и стали за ним повсюду таскаться, чтобы не дай бог не прозевать с его стороны какого-нибудь очередного антисоветского выпада.

А дядя Боря, он ведь был очень любознательный. Бродил по музеям, картинным галереям, гулял вдоль улиц в старинных кварталах, ходил в театры. И зоологам тоже приходилось следовать за ним, уныло разглядывая экспонаты и зевая на пьесе Шиллера на немецком языке. И хотя, в отличие от дяди Бори, они как раз могли тратить столько марок, сколько хотели, в пределах разумного, но очень экономили. (Нет, не для Родины, а для себя.)

Как-то зоологи в очередной раз притащились с дядей Борей в театр. Пришли, у двери бабушка-капельдинер стоит. Старенькая, но элегантная и бойкая. И дядя Боря купил у нее и программку, и проспект, и еще что-то там, и заплатил за прокат бинокля. А зоологи и аспирант-ихтиолог – нет, не купили, пожадничали. И вот после антракта, когда они все чуть не опоздали в зал, капельдинерша, которая уже закрыла двери, покачала зоологам головой и махнула рукой, мол, идите-идите, тут уже закрыто, не надо было опаздывать, вокруг идите, через дежурную дверь, – крутила старушка пальцем, указывая зоологам долгую дорогу. А дядю Борю она придержала за рукав элегантного пиджака и шепнула ему:

– Битте, герр! Вам можно, потому что вы у меня купили и программку, и буклет, и что-то там еще, и заплатили за прокат бинокля.

Ох зоологи и разозлились! Пока они добежали, пока пробрались к своим местам, дядя Боря уже там сидел и наслаждался. И они, такие свирепые, даже подумали, что дядя Боря с бабушкой-капельдинершей вступил в преступный антигосударственный сговор, и потребовали сказать, о чем он с ней говорил. И дядя Боря, как человек честный, им признался и повторил слово в слово все то, что ему старушка нашептала.

А по вечерам специалисты по фауне и аспирант по рыбам собрались в номере и что-то записывали в блокнот. То есть один ученый, самый грамотный, писал, а другие ерзали и подсказывали, какую гадость в список прегрешений дядя Бори еще включить.

А наш дядя Боря какой молодец, сначала сорвал аплодисменты коллег на симпозиуме, поразив всех своим докладом, а потом как пошел совершать подвиги во славу нашей Родины, прям ну не остановить было его.

Он ведь, дядя Боря наш, добрый рыцарь. Ох, недаром же мы с сестрой в самом раннем детстве думали, что Александр Сергеевич именно про Борю нашего Аркадича написал своего «Бедного рыцаря». И распевали на все голоса, когда он должен был приехать: «Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой, с виду сумрачный и бледный, духом смелый и прямой…»

Да, это он – Борис Аркадьевич – всегда кидался поднимать упавших, провожал домой пьяных, помогал деньгами или еще чем-нибудь, кто просил, и обязательно переводил детей и старушек через дорогу. Не насильно, конечно, а по их доброй воле. То есть просто так – не приставал. Очень воспитанный был мужчина. Хотя почему был? Он есть. И такой же воспитанный.

Между прочим, он однажды даже сдал экзамен по математике вместо своего друга Коки Зингера на заочном отделении торгового института. Кока ему говорит, слушай, Борька, у меня экзамен завтра, а я ужасно влюбленный в одну Ларису, только про ее глаза все время думаю и ни черта не учу совсем. И на парах вообще не был, преподаватель меня в лицо не знает. Может, пойдешь сдашь за меня, а? Ты субтильный, черненький и лысоватый, я тоже стройный, черненький и лысоватый, фотография на зачетке выгорела, сойдет.

И Боря, потирая руки, сказал:

– О! Здорово! Конечно, Кока, какой разговор, с удовольствием сдам.

И сдал. А потом уже выслушал:

– Иди-о-о-от! – Кока визжал. – Ты что наделал? Кто тебя просил открытия делать?! Эту письменную работу выставили на кафедре как образец талантливой экзаменационной работы! Что я дальше буду делать?! Как я буду зачеты сдавать, где я тебя буду искать?! Зачем ты сдал на отлично?!

– Ну, во-первых, – ответил польщенный Боря, – не на отлично, а на блистательно с восклицательным знаком, а во-вторых, садись и учи, Кока. Учи с утра и до утра, учи математику. Потому что преподаватель сказал, что он теперь с меня, то есть с тебя, Кока, глаз не спустит, сказал, что я, то есть ты, – надежда отечественной математики. И он не думал, что на заочном отделении учатся такие самородки. И это, между прочим, я еще был сонный, не в полную силу отдался ответу на поставленный вопрос и даже специально сделал ошибку в ответе на дополнительный.

Кстати, Кока сейчас – профессор, заведующий кафедры математики университета в Мичигане.

Вот такой хороший друг, наш дядя Боря.

Но вернемся в Германию.

Зоологи в последний вечер, конечно, тоже поволоклись за дядей Борей, который решил посвятить оставшееся время любованию городом. И когда он так гулял, сопровождаемый сопровождающими, к нему, такому элегантному, в шляпе, с зонтиком, на переходе подошла старенькая дама и, глядя на него снизу вверх, попросила:

– Битте, герр, гафаллен, если вы тоже идете в этом направлении, переведите меня через дорогу, – старенькая дама просительно смотрела на Боречку.

– Конечно-конечно, фрау, – обрадовался дядя Боря и свернул руку колечком. Старенькая дама вцепилась дяде Боре в локоть, да так, что он, добрый, милый, воспитанный дядя Боря, аж перекосился на левый бок, но старенькую даму тянул через широченный проспект ответственно и степенно, старательно подбирая шаг под меленькие шажочки своей спутницы.

– А не хотите ли чаю, герр… эээ… герр…

– Альтшуль, – честно представился дядя Боря.

– Да, не хотите ли чаю, герр Альшуль, у меня в саду под деревьями?.. – спросила старенькая фрау, когда ее благополучно доставили на другой берег проспекта.

– Я бы не отказался, – сотворив лихое коленце, аккуратно держа лапку старенькой дамы, вдруг весело, даже удивившись самому себе и своей смелости, ответил дядя Боря, – но, увы, я здесь не один. А с моими коллегами.

Он широко повел рукой в сторону. Старенькая фрау оглянулась, где, как и следовало ожидать, окопался отряд зоологов со своим юным, но опытным бойцом – земноводным коллегой. Они стояли в стороне, мрачные, уставшие от непонятного языка, от театров и музыки, окосевшие от картинных галерей, утомленные архитектурой и долгими прогулками.

– Они, – рассказывал нам потом дядя Боря, – стояли кучкой, такие печальные, заморенные, угрюмые, мне до такой степени стало их жалко, что я, извинившись перед старушкой, повел их в биргартен, пивной бар, и там угостил их пивом и колбасками… И за столом, выпив и расслабившись, они вдруг разговорились, обсуждали все увиденное и услышанное в ГДР, благодарили, что без дяди Бори они так и просидели бы в пивных барах и ничего не увидели и не услышали, а так есть что вспомнить и рассказать женам и детям.

– И тещам, – подумал мстительно тогда дядя Боря.

Поскольку после участия в симпозиуме в ГДР у дяди Бори наконец появился опыт пребывания за границей и так как его доклад имел оглушительный успех в научном мире математиков, в другие страны он ездил уже сам, без сопровождения ученых зоологов и аспирантов-ихтиологов.

А может быть, он их просто не замечал.

Еще мы его спросили, мол, Борис Аркадьевич, а вы не боялись вот так в Америку, в Японию, во Францию, в Италию, в Данию, в Австрию, в княжество Лихтенштейн ехать один…

А дядя Боря нам:

– Да я в Трускавце, в санатории, с шахтерами дружил!!! А они знаешь как пьют?! Вот где было страшно.

«Аллес гемахт, Маргарита Пална!»

Задумала тут кошка Скрябин заняться спортом. (Скрябин – потому что нам продавали ее маленькую как кота, оказалось – кошка. Имя осталось.) Причем, что интересно, экстремальным. Нет, она не требовала у меня новенькие кроссовки и костюмчик для фитнеса в облипочку, как некоторые, чтобы тут одна полосочка, а тут чтобы застежка. Нет. Для Скрябин спорт – это, знаете ли, спорт. Особенно экстремальный. Она, без всяких там костюмчиков, в чем есть, садится на низкий старт у входной двери, и стоит той чуть приоткрыться, как Скрябин мгновенно прорывается на лестничную площадку, бежит вниз по ступенькам, ныряет в цветник и там, выпучив глаза и растопырив уши, раздувая ноздри от новых запахов, звуков и впечатлений, сидит и боится, боится, боится. Вот такой спорт. Экстремальный. В котором Скрябин – абсолютный чемпион. Я тоже чемпион. Но в другом виде, прямо противоположном. Я – чемпион подъезда по отлову Скрябин во время ее попыток установить очередной рекорд.

Сегодня опять победила я. Скрябин – серебряный призер. Пришла второй. Верней, прибыла. У меня на руках. Сейчас сидит в прихожей и озадаченно чешет свою бархатную репу.

Входная дверь до поры до времени была для нее загадкой, за ней была таинственная страна Нарния, куда по утрам уходила мама, и Скряба, рыдая и заламывая руки, думала, что ее бросили навсегда. Оттуда же, из ниоткуда, вдруг появлялись мы, неся новые заманчивые запахи весны и неизведанных миров. И наконец, когда ее любопытство и страх одиночества достигли своего апогея, она что-то сообразила и стала пробовать туда прорываться…

Ну что сказать. С самого ее детства мы относимся к ней с глубоким уважением. И не просто относимся. Мы с ней, можно сказать, носимся. Особенно мама. Например. Мама не садится читать, если в ее кресле спит Скрябин. Тем, кто ночует у мамы, разрешено не вставать рано утром, если на нем (или на ней) в это время спит Скрябин.

– Тс-с! – шепчет мама, – лежи-лежи. Не вставай. Пусть она еще немного поспит.

Нам запрещено отталкивать или отодвигать Скрябин ногой. Даже очень нежно. Как можно! Порода! Вот приемная дочь Скрябин, кошка Ру – у нее порода другая, очень удобная – отвел ее аккуратно ногой, и она не обиделась, пошла себе, вихляя своим пушистым беспородным задиком. А Скрябин – неет. Тут однажды пришла Лида-почтальон и локтем спихнула Скрябин со стула. Нет, Скрябин не зашипела, не кинулась царапаться. Еще чего! Она просто подняла голову и посмотрела. Серьезно так посмотрела, осмысленно. Ну и все! Теперь почтальон к нам в квартиру не заходит. Звонит по мобильному и просит выйти. А то, мол, там у вас эта тигра…

Так вот, когда кошка Скрябин осознала, что открытая дверь – это путь к свободе, она стала следить за каждым, кто выходил в прихожую. Потом она – что говорить, мудрейшее существо! – запомнила фразу «Я ухожу», и мы заметили, что именно на эту фразу она немедленно вскакивала, даже если крепко спала, спрыгивала с дивана и с заспанной мятой рожей неслась к двери.

Начались тяжелые дни. Мы стояли у двери и вместе со Скрябин топтались на предмет, кто кого обманет. С тех пор как она научилась просачиваться за пределы квартиры, мы стали делать так: надеваем обувь, потом куртку, приседаем – Скрябин тут как тут – и, поглаживая, а заодно придерживая одной рукой кошку, второй приоткрываем дверь и пролазим в нее сначала пятой точкой, а потом и всем полусогнутым организмом, постепенно прикрывая дверь. Последней в узкой щели остается рука, которая придерживает Скрябин. И – хлоп! – закрывается дверь, за которой слышен обиженный яростный вой. Обманули! Опять!

Соседи сперва с интересом наблюдали, как члены нашей семьи попой вперед, в низком поклоне, по одному выдирались из маминой квартиры, а потом стали нас обсуждать. Тогда мы сменили пароль…

Выбрать пароль вместо «я ухожу» для нас было делом нескольких секунд. «Хьюстон, у нас проблема», предложил кто-то. И с тех пор, если кто-то говорил про Хьюстона, это значило, что он собрался уходить. Следовательно, тот, кто оставался, должен был отвлекать кошку Скрябин от двери. Но мы опять не учли ее высокий интеллект. «Хьюстон, у нас проблема» Скрябин стала распознавать как сигнал к открытию двери уже со второй недели.

Короче, пароль приходилось менять раз в месяц. Чтобы не забыть, мы приклеили на холодильник лист и записывали новый пароль, зачеркивая прежний. Например, «Царь, помни о греках!» (зачеркнуто), «Аста ла виста, бейби!» (зачеркнуто), «Алес гемахт, Маргарита Пална» (зачеркнуто, хотя прослужило больше двух месяцев, Скряба плохо понимала немецкий), «На волю! Всех на волю!» (зачеркнуто), «Мавр сделал своей дело. Мавр может уходить»…

Но, как вы понимаете, тот, кто мог бы подержать или отвлечь кошку Скрябин, в квартире присутствовал не всегда.

И вот однажды, когда маме нужно было пойти на рынок, а сказать пароль было некому, ей пришлось проявить недюжинный талант, чтобы выбраться из квартиры. Мама и Скрябин чуть-чуть поспорили у двери, повозились и даже подрались. Мама наконец бежала, на ходу надевая туфли, застегиваясь, поправляя волосы и тряся ладонью с глубокой царапиной. Когда она вернулась, дома ее ждала страшная картина. Сначала мама подумала, что у нее, не дай боже, побывали грабители. Причем пьяные. На полу в луже воды лежала разбитая любимая мамина фарфоровая ваза и смятые георгины. Рядом с окном в куче земли валялся горшок с нежной орхидеей, с которой мама задушевно разговаривает, хвалит ее, называет Сеньорита и раз в месяц купает серебряной водой – поливает из ковшика и окунает полностью, за что Сеньорита благодарно цветет и пахнет несколько раз в году. По всей комнате были разбросаны мамины оксфордские учебники английского языка, валялись клочья изодранных, еще не читанных свежих газет, а на столе возлежала Скрябин. Она хамски лежала на боку, била хвостом, и вся ее поза как бы говорила: «Н-н-ну?! Что теперь скажешь?» Она смотрела в упор, прямо в глаза, при этом демонстративно потягивалась и укладывалась пузом вверх, мол, «мавр сделал своей дело. Мавр может уходить».

Конечно, мама на нее всерьез обиделась и перестала с ней разговаривать. Сначала Скряба тоже лежала независимо и делала вид, что подумаешь, а мне и не надо. Затем она стала ходить следом за мамой, которая убирала следы разгрома, заглядывать ей в глаза и требовательно квакать, мол, ну уже скажи что-нибудь. (Скрябин у нас не мяукает, когда она нервничает, она квакает. Вот так: мрква… мрква…) Мама держала фасон – не обращала внимания. Наконец она села в кресло почитать. Скряба мягко запрыгнула и легла рядом, спиной к маме, мол, это и мое место, гражданочка, я вас вообще не трогаю, просто я тут лежу, потому что хочу. Через минуту эта комедиантка растянулась в длину и положила одну лапу на колено маме, вопросительно заглянув ей при этом в лицо. Потом потянулась и положила вторую лапу. Через пять минут она уже лежала у мамы на руках, прижав голову и передние лапки к маминой груди.

– Как ты могла? – мама отложила книгу и начала воспитательную работу. – Что ты за человек? Разбила вазу, разбросала и порвала цветы и газеты, чуть не погубила Сеньориту, вываляла в земле брита-а-анские учебники!

Скрябин зажмурилась и сладостно затарахтела.

– Нет, как тебе нравится! – возмутилась мама, обращаясь ко мне, – она хоть понимает, что я ее ругаю?

– Она все понимает, мама, она понимает гораздо больше, чем мы думаем.

И я встаю, подхожу к холодильнику, читаю свежий пароль выхода из квартиры. «Над всей Испанией безоблачное небо», мама, – как бы между прочим произношу я. Кошка Скрябин дергает ушами, приподнимается, внимательно смотрит на меня, тревожно – на маму, спрыгивает, бежит к холодильнику, внимательно смотрит на лист паролей и становится у входной двери на низкий старт. Мы с мамой испуганно смотрим друг на друга и не сговариваясь орем: «Боже!.. Она научилась читать!..»

Тетя Дины Школьник

Тетя Дины Школьник Мириам Моисеевна, живущая в городе Саратове, – дюймовочка. Сама Дина Школьник – просто эльф, такая маленькая и щуплая. А Мириам Моисеевна – Дине по плечо. Ростом примерно до подоконника. Мириам Моисеевна Школьник, если ее положить в длину, короче даже своего имени. Ну, чтобы представить, какая она на самом деле маленькая, то вот: когда она приходит в банк, например, или на почту, то клерки вылезают из своих окошек и перегибаются через барьер, чтобы посмотреть, кто это там пищит резким и требовательным голосом. И чья это крохотная лапка машет им в окошко бумажками.

Кстати, лифт тоже не чувствует ее веса, и Мириам Моисеевне в ее преклонном возрасте приходится подпрыгивать, чтобы лифт закрылся и поехал. Но и это не всегда срабатывает. Когда тетя Дины Школьник не позавтракает, и чтоб плотно и калорийно, подпрыгивай не подпрыгивай – лифт с места не двигается. Не распознает пассажира. Наверное, думает, что кошка какая-то зашла…

Вот какая она маленькая, наша Мириам Моисеевна.

* * *

Тетя Дины Школьник, Мириам Моисеевна, – герой. Маленькая тетя – большой герой. Причем герой она на самом деле. У нее столько медалей и орденов за победу в Отечественной войне, что если их все нацепить ей на пиджачок еще из советского «Детского мира», то тетя Дины Школьник может с такой тяжестью только лежать. Сидеть, стоять, а тем более идти – она не в силах. Маленькая очень. Хрупкая.

* * *

Тетя Дины Школьник считает, что этот мэр таки лучше, чем бывший. Хотя у нее во дворе, в Саратове, споры: кто лучше, тот, или этот, или опять тот… А тетя Дины Школьник Мириам Моисеевна говорит, мол, не спорьте со мной, оставьте, оба они – не сахар, но новый – чут-т-точку лучше. А почему? Потому что новый пишет ее имя-отчество-фамилию грамотно, без ошибок. А предыдущий ошибался. Тетя Дины Школьник Мириам Моисеевна получает открытки от мэра города каждое 9 Мая. Открытки с поздравлениями. Причем новый пишет всегда: «Уважаемая Мириам Моисеевна», а потом добрые неформальные душевные слова про здоровье и счастье в личной жизни – каждый год, между прочим, разные. А предыдущий однажды сделал ошибку в имени, написал «Мирьям» – ну вообще, да? – а потом, жадина, экономил на чернилах, писал просто «г-жа Школьник». Г-жа! А? Как? Нет чтобы позвонить в совет ветеранов и спросить: «Слышьте, не подскажете, а как правильно пишется имя этой нашей саратовской десантницы, в частности благодаря которой у нас всех было мирное, благополучное и в меру счастливое детство?» Так он, наверное, и на звонках экономил, тот мэр. Думал: «Ай, подумаешь, напишу уже как есть…» И все одно и то же, мол, крепкого вам здоровья, г-жа Школьник, и так уже второй год.

А соседи хихикают: «Посмотрите на эту г-жу. Одуванчик, а не старушка. Никакой степенности. Вон, чешет в своих сандаликах на кривых ножках. На базар, наверное, ходила. Вон какая счастливая!»

* * *

Да, тетя Дины Школьник во время войны была бесстрашной десантницей. Вот какие бывают чудеса! И часто совершала подвиги. Правда, случайные. Ее сбрасывали в группе десантников с самолета, но никто не учитывал ее невесомости, и героическую тетю Дины Школьник сносило ветром от своей группы куда-то в сторону от условленного места встречи. И пока она добиралась до этого самого места, как и всякий десантник, экипированная взрывчаткой и несколькими гранатами, то успевала немного пошуметь, то есть пустить под откос какой-нибудь немецкий эшелон или поджечь что-нибудь стратегически важное для немцев. А потом тихо и незаметно двигалась туда, где группа уже не знала, что и думать. Ох и боялись ее немцы, ох и боялись! Ведь для того, чтобы поймать, ее надо было сначала найти. А как ее найдешь, такую маленькую?.. Героическая она была девушка, Мириам Моисеевна, тетя Дины Школьник. И ведь как жизнью своей рисковала юной удалой! Маленькая, но великая. Богатырь она, крошка Мириам Моисеевна.

* * *

Когда Дина выходила замуж, Мириам Моисеевна приехала познакомиться с Диночкиным мужем и немного погостить. Гриша, Диночкин муж, с гордостью притащил к Дине свое бесценное приданое: старинный облупленный кабинетный рояль фирмы «Шредер». Настроенный, действующий. Тетя Дины Школьник Мириам Моисеевна инструмент легонько поколупала под испуганным настороженным взглядом Диночкиного мужа и задумалась. Приданое не понравилось. Она спросила шепотом: «Диночка, что это за семья такая, за кого они нас имеют, у них что, не нашлось мебели поновей?» Вечером с сомнением смотрела и щупала старый рояль.

А в день своего отъезда, когда молодые Диночка и Гриша еще спали, тетя Дины Школьник Мириам Моисеевна сделала им сюрприз. Прежде чем незаметно смыться на вокзал и в поезде сидеть и представлять радость молодоженов, она сначала испекла яблочный штрудель, а потом покрасила Гришин рояль черной краской, которым обычно красят чугунные ворота. Покрасила и уехала…

Гриша потом так плакал, так бился над загубленным инструментом, мечтал догнать поезд и все сказать Мириам Моисеевне… в общем, сказать, что недаром ее, такую маленькую, шкодливую и неуловимую, боялись немцы. «Спасибо вам, – кланялся он испорченному роялю, – Мириам Моисеевна! За доставленную радость, Мириам Моисеевна, старая вы диверсантка! Сюрприз ваш удался!»

* * *

Тетя Дины Школьник Мириам Моисеевна из Саратова живет жадно, наслаждается всем: весной, телевизором, прогулкой в супермаркет, хорошей сигареткой. Но есть у нее одна пламенная страсть – торговаться. В Саратове продавцы уже хорошо ее знают. Когда она, такая маленькая, но решительная, подваливает к рынку, продавцы сворачивают торговлю и предупреждают друг друга: «Атас! Десантница пришла. Смывайтесь кто может». Но не все успевают. Мириам Моисеевна, тетя Дины Школьник, приходит как беда – неожиданно. Стоит себе молочница, расслабилась, размечталась, а тут из-под прилавка кто-то царапается. Молочница перегибается – о ужас, стоит уже! На цыпочках! Тетя Дины Школьник Мириам Моисеевна. Водит любопытным носом, лапку тянет, творог пробовать, сдерживает волнение, с показным равнодушием: «И скок-к-ко?» Но внутри у нее, как у боксера или карточного игрока, уже разгорается огонь азарта. И все – молочнице теперь не отбиться. Кипятиться, волноваться, возмущаться… Зачем? Тетя Дины Школьник всегда выигрывает пару десятков рублей, а то и сотен.

Как-то она поехала в Израиль к Дининому брату, еще одному своему племяннику. Дина, хорошо зная свои кадры, позвонила брату и, предупредив о пагубной тетиной страсти, посоветовала, чтоб ее, во-первых, не подпускали к антиквариату, а во-вторых, одну вообще никуда не отпускали. А главное, чтобы денег не давали.

Ага! Счас!

В первое же утро, пока все спали, Мириам Моисеевна вышмыгнула из дому и почесала на рынок за углом. Походила, посмотрела, потрогала – разминалась. Выбрала жертву. А потом вступила в схватку. Вернулась, когда дома, не обнаружив тети, забили тревогу. Вернулась взмыленная, счастливая, торжествующая, с большим пакетом давленых потекших персиков.

– Где ты их взяла? У тебя же денег не было… – озадаченно почесал голову Миша.

– Трофэйные! – удовлетворенно бросила уставшая тетя, с удовольствием закуривая сигаретку.

И тут все увидели, что вернулась она домой не одна, а в сопровождении араба, который помог ей найти дорогу назад и донести фрукты. Именно его, страшноватого и долговязого, она подкупила своим удивительным талантом торговаться и в нем наконец нашла достойного соперника. Они быстренько вошли в раж, не имея общего языка, выбрасывали друг другу пальцы, орали, мотали головами, раскраснелись, вспотели оба. Пожимали плечами, хохотали возмущенно, призывая в свидетели каждый своего небесного покровителя и окружающих торговцев и покупателей. Полетели искры. Тетя Дины Школьник Мириам Моисеевна иногда, уставая стоять на цыпочках, исчезала из виду за прилавком, и кто-то из болельщиков подсунул ей под ноги фанерный ящик. Блестя гневно глазами, эти двое хватали персики, мотали ими перед носом оппонента, потрясали ими, швыряли друг в друга. Мириам Моисеевна делала вид, что уходит, и слезала с ящика. Араб хватал ее за шкирку и ставил обратно, в свою очередь выбрасывая меньше пальцев, чем выбрасывал раньше, но больше, чем показывала тетя Дины Школьник. Смотреть на дебаты сбежался весь рынок. Кто-то болел за старенькую крошку, кто-то криками подбадривал торговца. Словом, в результате тетя Дины Школьник получила персики даром, одобрительные аплодисменты зрителей и цветистое многословное благословение продавца фруктов и его товарищей по бизнесу. Араб привел Мириам Моисеевну прямо к двери и, сдавая ее с рук на руки, сказал Мише, что вот это торговля сегодня! вот это жизнь! И что такого удовлетворения от своей работы, такой радости… от женщины… он еще никогда не испытывал. Он еще, счастливый, с сияющим лицом, долго откланивался, жалея расставаться с таким достойным противником.

* * *

Недавно тетя Дины Школьник пожаловалась по телефону своей обожаемой племяннице: «Знаешь, Диночка, с этой чокнутой политикой… Мы, Школьники, все теперь оказались детями разных народов, слушай. Ты – в Украине, Мишка – в Израиле. Я – в России. И мы все как эти… Отрезанные ломоти! Меня как будто опять выбросили из самолета. И уносит, уносит ветром далеко от своих… И опять не знаю, куда приземлюсь и что буду делать…»

Спящая красавица

Ирка поубивала все будильники. Для убийства последнего встала по его же звонку, доковыляла до окна, открыла форточку и швыранула будильник в куст. В кусте кто-то взвизгнул, зашуршал, потом радостно ойкнул и воскликнул: «Ой! Господи!!! Ой! Часики! Вот спасибо тебе, Господи!»

– Та пжалста, – в ответ пробормотала Ирка, закрыла окно и ушла спать. Но вставать все равно надо было в семь утра. Надо было все равно. Потому что надо было. А как? Оставшись без будильников, Ирка заказала своему папе ежедневную телефонную побудку. Папа вынужден был звонить каждое утро из другого города.

– Да-да, я уже проснулась, – бодрым свежим утренним голосом рапортовала Ирка, – спасибо, папа.

Папа верил.

Через три часа Ирка звонила отцу и орала:

– Па-а-апа!!! Почему ты меня не разбудил?! Я же просила! Я же опять опоздала! Опять!

– И-и-ира! Но ты же мне ответила, ты же сказала: «Да-да! Я проснулась!»

– Это была не я!

– А к-к-кто?! – от удивления и страха заикался папа…

В доме, кроме Ирки, жил только хомяк. Хомяк не мог говорить Иркиным голосом: «Да-да, я проснулась». Хомяк не мог говорить: «Я проснулась», поскольку спал еще крепче, чем Ирка. Хомяк не мог говорить «проснулась». Хомяк был мальчик! Хомяк не мог говорить даже теоретически! Хомяк был… животное!!!

– Это говорила я. Но я спала. А во сне я себя не контролирую и поэтому вру. Я не просыпалась. Я говорила: «Да-да, я проснулась», но не проснулась. Проверяй меня, когда звонишь.

– Как проверять?

– Задавай разные вопросы.

Отец стал задавать разные вопросы.

– Ира! Это кто, угадай? Это кто тебе звонит рано утром, вместо того чтобы спокойно спать, потому что я имею уже право на пенсии поспать подольше, Ира? Кто? Это… Ну? Э-э-это…

– Это па-апа… Я проснулась, папа.

– А почему я тебе звоню, Ирочка, из другой страны по доллару за минуту?

– Чтобы меня разбудить. Я уже проснулась, папа.

– Ира, какой сегодня день, Ира?

– Понедельник. Я проснулась, папа.

– Какое число, Ира?

– Пятое. Проснулась я, папа! Спасибо, папа!

– Месяц, Ира!

– Сентябрь!!! Я проснулась уже, проснулась, папа, уже!

– Ты проснулась? Да? – констатировал папа.

– Да-да, я проснулась.

Через два часа:

– Ты меня не разбудил!!! Ты меня не разбудил, меня уволят с работы. Я опять проспала.

– Но ты же отвечала, Ира! Ты же правильно ответила на все вопросы!

– Да! Потому что я в тебя! Я умная даже во сне. И сообразительная. А главное, очень изобретательная!!!

Папа перешел на точные науки.

– Ира, это папа, Ира.

– Да-да, я проснулась!

– Не морочь мне голову. Ты спишь. Назови число пи.

– Пи?

– Пи! Пи!

– Пи-пи… Щас… (Ирка куда-то убегала, возвращалась.) Але? Это кто?

– Это папа, Ира! Я звоню, чтобы тебя разбудить.

– О! Папа! Молодец ты какой! Я уже проснулась, папа.

– Не-ет, Ира, ты спи-и-ишь, Ира. Назови число пи.

– Число пи? Число пи… Число… Але? А это кто?

– Это папа, Ира! Это папа! Я звоню, чтобы тебя разбудить. Назови число пи, Ира!!!

– А! Легко! 3,14!

– Пра-а-авильно. А кто тебе звонит?

– Это… папа? Па-а-апа! Здравствуй, папа! Вот спасибо тебе! Вот спасибо! Это ты, папа!

– Правильно. Ты проснулась?

– Да-да, конечно, я проснулась.

– О чем я только что спрашивал?

– Ты? Ты… спра-а-ашивал… число пи?

– Правильно. Ты точно проснулась?

– Да.

– Ты не будешь мне звонить через два часа и орать, что я тебя не разбудил?

– Нет, ну что ты, папа. Ну что ты!

Через два часа Ира звонила и орала. Опять! Почему не разбудил, меня уволят! Давай вопросы поизощреннее.

– Ира, доброе утро! Как зовут Маркеса?

– Габриэль Гарсиа. Я проснулась.

– Не-ет, ты врешь. Экзюпери?

– Мари Роже Антуан. Я проснулась.

– Титул?

– Граф.

– Чем меньше женщину мы любим, Ира, тем…

– …легче, папа! Легче нравимся мы ей, папа! Я проснулась, папа. Точно. Все! Точно, папа!

– Ира! Ира! Слушай, Ира! Если ты опять позвонишь мне через два часа! Если ты мне позвонишь, Ира, я тогда не знаю, Ира…

Ира позвонила через два часа. Скандалила и рыдала. Папа отказывался звонить, сказал, что больше не выдержит, пусть Ира кого-нибудь нанимает и хорошо платит за эти муки, за эти нервы, папа больше не может…

Ира ныла, давила на папину совесть и плохую наследственность, у Иры были неприятности на работе, она проспала хорошие заказы и выгодных клиентов.

– Ну па-а-апа… Я здесь уже никого не найду, никто уже не хочет, меня уже все будили… Ну па-а-ап… Ты сам виноват – не надо было меня в детстве баловать.

– В последний раз! – согласился папа. – В последний раз, ты поняла, Ира?

– Давай, спрашивай что-то, где надо не просто отвечать, а соображать…

Отец стал задавать задачи на умножение трехзначных чисел.

Ирка решала легко. Не просыпаясь.

Потом пошли уравнения…

Приспособилась. Продолжала спать.

Потом начались компьютерные вопросы.

– Ира! У меня не включается компьютер, что мне делать?

Ира грамотно обследовала папин компьютер по телефону, давала дельные советы, предлагала разные варианты, но продолжала сладко спать.

При этом после десяти утра, когда она действительно просыпалась, Ира пользовалась уважением на работе, поскольку была специалистом высокого класса, и вниманием юношей, поскольку была очень симпатичной и веселой барышней.

После свадьбы папа облегченно вздохнул: теперь он сам мог спокойно выспаться утром и подлечить свои растрепанные нервы, теперь есть кому будить Иру. Но не тут-то было. Муж Гарик спал как сурок и не просыпался, когда Ира подробно рассказывала отцу по телефону, из чего состоит материнская плата. При этом все трое – Ира, Гарик и хомяк – дрыхли как медведи зимой. Папа продолжал звонить по утрам, чтобы изводить Иру, а теперь и Гарика трудными вопросами. Трубку иногда брала Ира, иногда Гарик, а иногда, особенно осенью и зимой, когда утром еще серо и прохладно и так не хочется просыпаться, трубку брал кто-то из них и бормотал хроническое «мы проснулись, папа» таким глухим, сиплым, вялым и невнятным голосом, что папа иногда подозревал, что трубку взял хомяк.

Когда у Иры с Гариком родилась маленькая Ирка, папа взял билет на самолет и в панике помчался к детям. В первую же ночь он улегся спать рядом с комнатой, где поместили ребенка. Он почти не спал, боясь пропустить момент, когда маленькая Ирка заплачет. На ее родителей он, конечно, совсем не рассчитывал. К папиному несказанному изумлению, Ира легко просыпалась от каждого шороха или кряхтения дочки. Ира вставала и тихонько, чтобы не разбудить папу, подходила к кроватке маленькой Ирки. Но Ирочка спала, иногда во сне морщилась, возилась, но не просыпалась. Так она спала с двенадцати часов ночи до утра. В восемь Ира тормошила Ирочку, чтобы покормить. Ира маленькая ела с аппетитом, громко глотала, чмокала, приговаривала и причитала, но глаза не открывала. Ира маленькая спала…

Жизнь продолжалась.

Леди Чертополох

Земную жизнь пройдя до половины и обратив взор свой в прошлое, я наконец поняла, что надежда встретить истинного полноценного рыцаря, надежда, из года в год то подымающаяся из пепла, то слабнущая, в итоге официально заявила, что она умывает руки.

Я лично рыцарей видела только в кино. И там они все время дрались, бились, сражались, состязались и воевали. А такой, чтобы не дрался и не воевал, то есть совсем небойцовый рыцарь, попался мне только однажды – в канадском мультике. И то, рыцарь там оказался какой-то некондиционный: маленький, некрасивый и злой. И при этом с торчащим топором в голове. Он совсем не занимался своими прямыми рыцарскими обязанностями – не сражался за отечество, не волочился за дамой сердца, не искал кубок Грааля. Он просто болтался без дела по свету, плел интриги и совершал всякие глупости. С топором в голове. И не замечал вообще этот топор. Свыкся, наверное.

Я вот иногда думаю: почему некоторые мужчины у нас такие злые, завистливые и невоспитанные? Может, причиной тому – как раз вот эти невидимые невооруженному глазу топоры, торчащие из их голов? Топоры, с которыми они свыклись.

* * *

Вот я встретилась с подругами. А они мне, мол, что ты грустишь, что печалишься-то, ну как эта самая…

А я им:

– О-о-о, что вы понимаете, – говорю им, – это я пока еще печалюсь. А потом как соберусь с силами да как повешу нос и как пригорюнюсь. И уже всю последующую жизнь свою буду кручиниться да кручиниться. А все потому, что, хотя я уже и перевалила серьезный возрастной рубеж, рыцаря в наших селеньях все нет и нет.

– Ну и нету, подумаешь, стоит ли из-за того грустить, печалиться, горюниться и тем более кручиниться, – успокаивала меня добрая моя подруга Надя.

– И вешать нос… – добавила добрая моя подруга Ира.

– Ну вот смотри, – стала рассказывать Надя. – Был у меня Антонов. Да? Двери в помещение передо мной открывал? Открывал. Даже когда мне не надо было туда. Под локоток держал? Держал. Цветы охапками? Дарил. Дрался даже из-за меня. Рыцарь, да? Да. А однажды мы гуляли. И он свой пиджак накинул мне на плечи. И тут вдруг ка-а-ак затрясется все вокруг. У нас же сейсмически опасная зона. Нет, ну представьте: поздний тихий прохладный вечер. Мы гуляем компанией. Присели на лавочку в парке. Кругом фонари, свет сквозь листья дразнится, играет… – Ох эта Надя-поэт! – И тут все вокруг как заходит ходуном! Мостик через речку подпрыгивает, деревья испуганно трепещут, и скамейка под нами как поехала!.. А самое страшное – фонари вдруг погасли и, как пьяные, стали качаться. Землетрясение. И кто-то из наших, самый сообразительный, крикнул: «Бежим! На стадион. Там нет электропроводов, там ничего сверху не упадет». И все как по команде сорвались и побежали. И мой Антонов, представь, тоже сорвался и побежал. Без меня… Сорвался, да. Только сначала сорвал свой пиджак с моих плеч и уже тогда убежал. А вы говорите…

– Кто говорит? – ей отвечает Ира на это все. – А я вот замуж было уже собралась. Уже и фата, и столовую сотрудников главпочтамта арендовали для свадебного ужина, и торты с двумя лебедями из безе, и холодец еще, и голубцы… И он забежал ко мне в гости костюм свой показать. Просто так пришел. Родион мой. И я ему кофе, себе кофе. А к кофе – внимание, девочки, – два глазированных сырка. Два. То есть вы поняли, да? Ему кофе, себе кофе и два сырка в шоколадной глазури. Так он спокойно оба развернул и оба съел. Даже глаз не поднимая. Так по-детски, сосредоточенно: «Ням-ням-ням. Чав-чав-чав». А потом поднял глаза и спрашивает: «Что?» И я ему говорю: «Все, Родион Чеглинский, свадьбы не будет». Ничего ему не объясняла. Ничего никому не объясняла. Но свадьбу отменила немедленно… Правда, – вздохнула Ирка, добрая моя подруга, – я за него все равно замуж вышла. Все ведь уже было готово – и лебеди на торте, и голубцы… Но я с тех пор на глазированные сырки смотреть не могу.

* * *

Послушала я моих девчонок и говорю:

– А поедемте, девочки, в Хотин, а? Там как раз Битва наций международная. Хоть посмотрим, какие они бывают, рыцари. Туда, – рассказываю я подругам своим, Ире и Наде, – в старинную, еще Ломоносовым упомянутую крепость, понаедут доблестные воины из разных рыцарских орденов Европы со своими верными оруженосцами, а также всякие сюзерены с вассалами, свободные лавочники, музыканты, колдуны, шарлатаны, фальшивомонетчики и легендарные разбойники, презревшие рыцарские идеалы. Думаю, не побрезгуют визитом в средневековый Хотин, – продолжаю я красочно и вдохновенно рисовать девчонкам перспективы, – и угрюмые пехотинцы – язычники неверные, и суровые коварные сарацины – испанские мавры, и турецкие копьеносцы, и мамелюкские кавалеристы-пустынники с острыми топорами, а также иные, приземистые, кривоногие, зыркающие раскосыми дикими глазами из-под косматых самосшитых грубых колпаков, друзья степей.

– Ну ладно, уговорила!

И мы поехали.

Ах, какая там была красота! Лукавые румяные хмельные иезуитские монахи с тонзурами на маковках толпились рядом с таверной, держа огромные кружки то ли с пивом, то ли с элем. Вовсю причитала, рыдала и пела гайта, испанская волынка. Обернутый в рубище, под мостиком скулил нищий с глиняным горшочком, заполненным до половины деньгами разного цвета и достоинства. Смиренные безмолвные оруженосцы – юные светлоликие мальчики – готовили арбалеты, пики и гигантские мечи к предстоящему рыцарскому турниру. По крепости прогуливались девушки в настоящих средневековых одеждах, чепцах и мягких, ручной работы, сапожках или босые. На деревянных скамьях восседала знать в бархатных камзолах и платьях. По обеим сторонам древней выложенной камнями дороги, ведущей к центральному крепостному замку, разместились жонглеры огнем, ремесленники, сокольничьи с боевыми кривоклювыми птицами на жестких их кожаных рукавицах, менестрели – исполнители заунывных баллад о любви и о тоске по родине. И главное, по крепости просто так, свободно и невозбранно, ходили, стояли или сидели верхом на роскошных породистых лошадях лучезарные рыцари всевозможных сортов, видов и обликов. В сверкающих на солнце доспехах они представляли весь спектр разнообразных рыцарских орденов со своими флагами, пиками, штандартами и гербами.

У меня даже дух захватило, и я потащила подруг поближе к ристалищу.

Всадники на всем скаку бросали пики в мишени, стреляли из арбалетов и рубили огромными мечами капустные головы, да так ловко, что верхние одежды отдающих во славу победителей турнира душу молодых весенних парниковых капуст летели в зрителей, повисали зелеными увядшими лохмотьями на ограде.

И вот шотландский рыцарь не удержал коня своего, на мокрой траве поскользнувшегося. Извернувшись, помчался конь туда, где мы стояли. И хоть была ограда высока и неприступна, для коня она представлялась лишь досадной легкою помехой. И все разбежались, а я, вцепившись в поперечину руками, глядела, совершенно очарованная, как дерзко, радостно и норовливо, хрипя и двигаясь боком, вырывая копытами дерн, играя мышцами, кося диким вишневым глазом, под лязг доспехов седока, неотвратимо надвигается на меня неизбежное. И видела я уже заголовки в интернете: «Была затоптана конем шотландского рыцаря ордена Чертополоха».

В последний момент всаднику удалось развернуть и остановить коня – а скорее, так оно и было им задумано. Он открыл забрало, привстал в стременах, поднял десницу свою в тяжелой кованой перчатке в приветствии, а затем протянул ее к моему плечу. Я согласно кивнула и сняла с шеи свой любимый шелковый шарф, яркий летящий шарф ручной росписи. Подоспевший мальчик тут же привязал его на рыцарский штандарт.

Рыцарь еще раз поклонился и вновь направил своего коня к месту поединка.

– Достопочтенный Роберт Лермант, пятый герцог Дандар, кавалер ордена Чертополоха, – торжественно объявил глашатай, – против… (тут голос глашатая окреп) против! Черного! Рыцаря!

У мечты моей вырастали крылья: с Черным рыцарем, всадником без штандарта и других опознавательных геральдических знаков, готовился сражаться мой рыцарь. Мой собственный, личный рыцарь. Герцог Дандар. И готовился сражаться под сенью цветов моего шелкового шарфа.

Публика аплодировала и свистела. Девушки визжали от восхищения и бросали рыцарям букеты цветов.

Я отчего-то вдруг приуныла и пошла к выходу. Во-первых, чтобы не видеть, если вдруг Черный рыцарь выбьет из седла моего Лерманта, бьющегося во славу меня, избранной Дамы Сердца. А во-вторых – это вот еще страшнее, – если вдруг мой рыцарь, празднуя победу, пойдет в таверну. И меня пригласит, конечно. Да-да. И там возьмет, например, и… съест оба шоколадных сырка. Оба. И свой. И мне предназначенный. Ням-ням-ням. Чав-чав-чав.

* * *

Музыканты играли джигу, тоненькая девочка в ветхом суконном платье с ослабленной на груди шнуровкой, открывавшей легкую батистовую сорочку, закатила глаза в экстазе и неистово била в барабан.

У входа в крепость рядом с большой декоративной бочкой, размякший на солнце, дремал дедушка, одетый в казака. На бочке готическим шрифтом было начертано: «Продам пчоли і мiд».

Натягивая тетиву

Молодой король вышел на поляну и умер на глазах у челяди. И не просто так упал, и все. А перед этим взял арбалет, натянул тетиву, прицелился… и вот тут вот – все.

Нет, ну конечно говорили потом, что отравили, мол, короля другие наследники на престол и что вышел он на лужайку уже совсем больной. Но ведь умирать же он не собирался. У него были планы. Государство. Реформы. Любовь, наверное, была. Наверняка была. Он даже не успел проститься с товарищами, как Робин Гуд, лучший стрелок из лука, рыцарь Шервудского леса.

Он просто натянул тетиву. И душа его отлетела.

Я где-то об этом прочла. И не давала покоя мысль, что многие вот так – ставили перед собой цель, натягивали, образно говоря, тетиву, предполагая, что выстрелов будет еще много, что стрелы попадут в цель, ну или хотя бы упадут где-то рядом. Ведь, как кто-то говорил, если ты наметил приземлиться на Луне, но не долетел, ты все равно оказался среди звезд, а это уже результат…

* * *

– Что ты такой редкий у нас гость, генерал Игорь? – спрашивал мой трехлетний сын, – пойдем быстрей, у меня есть новая машина. На пульте! Ну пойдем! – нетерпеливо тянул Даня Игоря за руку,

Игорь с удовольствием шел за Данькой в детскую смотреть машину на пульте. Добрый человек и сам – абсолютный мальчишка. Данька страшно гордился знакомством с Карой, хвастался повсюду, что у него есть друг генерал, хотя на самом деле Кара тогда был вовсе не генерал, а капитан. Данька страшно хотел быть как он. Наверное, эта симпатия, уважение, восхищение и мужская дружба на равных сыграла главную роль в выборе Данькой будущей профессии. Сегодня мой сын – военный переводчик. Как Игорь.

– В армии, поверь мне, очень много умных людей, – убеждал нас Игорь, – а дураков – мало. Но… Их, дураков, почему-то расставляют так, что они встречаются на каждом шагу.

А в юности у Игоря было редкая способность – он очень заразительно смеялся и при этом плакал. Смеялся так, что валился на пол, держась за живот. Слезы натурально лились из глаз. Так его душа откликалась на радость.

Мы еще в детстве предполагали, что он, парень из очень хорошей благополучной семьи, сделает серьезную карьеру и в силу своей образованности, хорошего воспитания, личного обаяния и открытого радостного отношения к людям станет большим человеком. Мы представляли его то в смокинге на дипломатическом приеме, то в строгом костюме на большой трибуне, то в бархатном елизаветинском камзоле на сцене столичного театра, то на экране телевидения. Но никто из нас, его друзей, никогда не думал, что сначала сапоги, а потом берцы сотрут в кровь и искалечат навсегда его ноги, что от него будут зависеть жизни сотен восемнадцатилетних мальчишек, что он – наш веселый, легко шагающий по жизни друг – будет кочевать по Союзу, а потом и по постсоветскому пространству с верной Таней и двумя детьми – из гарнизона в гарнизон, со съемной квартиры на съемную квартиру – и только к пятидесяти годам, уже в чине полковника, наконец получит свое собственное жилье. И спустя какое-то время, уже не имея возможности чему-то порадоваться, перенесет множество операций и умрет.

Кара – это имя. Верней, фамилия. Болгарская фамилия. Она ему очень шла, несмотря на то, что он был миролюбивый и дружелюбный. Но очень справедливый.

Он украл меня с моей собственной свадьбы. Нет, совсем не для того, чтобы на мне жениться. Он и его невеста Таня украли меня с моей собственной свадьбы, чтобы было весело. И было весело. Ну, сначала.

Мы учились с ними в одной школе, были друзьями, вместе проводили свободное время, много разговаривали, пели и смеялись. Когда родилась его сестра, он собрал полгорода подростков, одноклассников, друзей, друзей своих друзей, и вся эта колонна пошла к роддому и выстроилась под окнами. От радостного крика под окном проснулись и заквакали младенцы, главный врач вызвал милицию, но мы стояли до тех пор, пока нам не показали Ирку – кулек с красненькой сморщенной мордашечкой.

– Не, ну правда красивый малыш? Правда ведь? А? – требовал немедленно признать безупречную красоту своей сестры Игорь.

Вереща и подвывая, к роддому подъехал милицейский уазик, стремительно распахнулась дверь, из машины вывалился счастливый майор милиции, отец Игоря и новенькой девочки-красавицы Ирки, как мы звали его все, дядя Миша. Дядя Миша, Михал Петрович, крепкий, хозяйственный, обаятельный, веселый, а временами очень грозный дядя Миша, заведовал детской комнатой милиции, и все городское хулиганье почтительно и опасливо приподымало свои засаленные кепочки при встрече с ним. Дядя Миша велел нам орать еще громче и сам приветственно размахивал гигантским букетом, который не разрешили пронести в палату, где находилась мама Игоря и Ирочки, из соображений гигиены. Главный врач роддома разводил руками, прижимал их к сердцу и в окно с четвертого этажа подавал дяде Мише и нам знаки, мол, тише, тише.

Когда мы повзрослели, я помню, как мы таскали Ирку за собой повсюду. Она, послушная и хорошенькая, белокожая, рыжеволосая, такая красавица, что все только плевались, чтобы не наврочить, как у нас говорят, слушалась нас во всем. И совсем недавно мы в компании вспоминали, как двенадцать человек, а Игорь – с Иркой на коленях, которую на него оставили родители, влезли в один москвич и мотались по грунтовым дорогам, склонам и горам и все-все старались, чтобы Ирка сидела с комфортом и была в безопасности. Главный вопрос нашей компании был:

– Где ребенок?

А беспечная малышка весело и громко рассказывала: «Приходи к нему лечицца, и зайчица, и волчица, и жучица с медведицей, и комарик с муравьицей…»

Не помню, чтобы мы переписывались после окончания школы, но, как только попадали в родной город, одновременно первым делом неслись друг к другу узнать, поделиться, увидеться, обняться, отдохнуть душой.

Так вот, Игорь и его девушка Таня, а также несколько друзей украли меня с моей собственной свадьбы, кинули в машину и увезли. Танька водила машину чуть ли ни с рождения. Нет, вру – примерно в полтора года, как только начала ходить, она приковыляла к машине, села на водительское место, вцепилась в руль и сказала: «бзвж-ж-ж». Она была младшая, любимая, поздняя дочь, и первое, что Танька вербализовала в полтора года, было не «мама», не «папа», а «дай ууль». И Танькин отец тут же взялся ее обучать. Короче, вот эта вот команда навалилась на меня в зале, когда я отрешенно, надменно и медленно плыла с кем-то в танце, завернула в какую-то тряпку, кинула в Танькин автомобиль и увезла куда глаза глядят. Глаза похитителей смотрели вдаль, но, как выяснилось, не очень далеко, во двор нашей школы. Меня с криком и хохотом выгрузили в школьном саду, размотали… и потом не знали, что дальше со мной делать. Танька уехала искать моего жениха, типа, а вот он меня и освободит из кощеевых лап, хотя тот, не обнаружив меня, собрался уже уходить с собственной свадьбы, тем более бабушка его, которая всегда и во всем считала себя главной, спокойно собралась и сказала:

– Ну что, внучок, попытка – не пытка. Пошли домой, будем искать что-нибудь получше.

И вот в то время, когда моего юного мужа уводили как телка на веревке и уговаривали не упираться, а поискать другую девушку, мы с Карой сидели на лавочке в темном школьном дворе. Ему было чуть неловко. Раньше-то ведь как: он в джинсах, я в джинсах. Сидим, два приятеля, треплемся, от одного яблока по очереди откусываем. А тут он торжественный, в нарядных брюках и новенькой бобочке, а я вообще – не свой парень, а непонятно кто в дурацком подвенечном наряде и в белой занавеске с фальшивым венком, как это в красивых книгах, флердоранжем, на голове. Кукла на чайник примерно. Скажите, о чем можно поговорить с куклой на чайнике? Короче, мы сидели, неловко молчали, вздыхали, болтали о всяком несущественном и просто радовались лету, молодости и нашей общей глупости. Потом, конечно, мы все трое получили по шее. Больше всех Игорь. Я была невестой, персоной грата. Таня – подругой невесты. Ей прощалось, тем более что она пустила следствие по ложному следу, мол, ехала меня искать и спасать. А Игорь же в тот вечер, как всем было с самого начала ясно – организатор затеи с воровством, огреб по полной. Но у настоящих мужчин ведь ссора как начинается, так и оканчивается – бокальчик хорошего старого коньяку, крепкое рукопожатие и вопрос: «Ну как наши вчера с бразильцами? Да?» Так и случилось. С отношениями между женщинами – гораздо сложнее. Бабушка жениха со мной не разговаривала потом всю жизнь и, если видела какую-нибудь милую скромную девушку, обязательно говорила в пространство, косясь на меня или своего непослушного внука: «А от оця девучка мени наравиця. От наравиця и усё!» То есть вот эта – мне нравится, а твоя, внучок, – фу! И Игорь, между прочим, при редких наших встречах тоже повторял в утешение эту фразу вместо приветствия, приобнимая и похлопывая по плечу, он говорил мне: «А от оця девучка мени наравиця».

Когда моему сыну исполнилось пять месяцев, Игорь с Таней, уже муж и жена, неожиданно заскочили к нам попрощаться перед отъездом. Сначала мялись, переглядывались, как будто молча советовались друг с другом, потом признались, взяв с нас клятву, что ни маме Игоря, ни Таниной маме мы ничего не скажем. Мы поклялись. Оказалось, что Игоря отправляют в Афганистан. Зачем надо было отправлять в Афганистан военного референта-переводчика с китайского, мы в тот момент не задумывались. Мы просто молчали, потрясенные и напуганные, осознавая, как хороша и спокойна наша жизнь и как страшно на наших глазах меняется судьба любимых друзей, Игоря и Таньки, что война совсем рядом и главное, с какой легкостью и уверенностью они заверяют нас, что все будет хорошо, повторяя: «Вы пообещали, мамам – ни слова, мы же друзья!»

Ах боже мой, какая же из них, Тани с Игорем – радостных, смешливых, красивых и счастливых своей расцветающей любовью – получилась уникальная дружная команда

Игорь тогда искренне любовался нашим ребенком и повторил то же, что более десятка лет назад говорил про свою сестру Ирочку: «Какой красивый малыш».

– Особенно… – добавил тогда старший лейтенант Кара, когда я сняла с Даньки кружевной чепчик, – особенно… – Игорь осторожно погладил малыша по теплой нежной макушке, – особенно когда он без головного убора.

Они посидели у нас часа два. Все это время Таня держала на коленях Даньку, трясла, гладила, поила водой из бутылочки, тискала его и уговаривала: «Данечка, пописай, ну пописай!» Потому что верила, что если малыш описает того, на чьих коленях сидит, у того (в нашем случае – у Таньки) тоже будет ребенок. А в то смутное время, офицеров, у которых был или должен был родиться ребенок, уже не отправляли в горячие точки, и Таня на это очень надеялась, хотя и боялась сказать вслух. Данька внимательно посмотрел Тане в лицо своими глубокими шоколадными глазами, покряхтел и ответственно описал Танину юбку. Через несколько месяцев Таня прислала телеграмму откуда-то из Узбекистана. Телеграмма гласила: «спасибо даньке воскл».

Так что мой сын был одним из ангелов, который хоть и своеобразно, но поучаствовал в судьбе ребенка – девочки Оли, в будущем – лучшего друга нашего Игоря, обожаемой, умной и понимающей папиной дочки.

А Михал Петрович сказал нам при встрече, что поскольку семья Кара ждала ребенка, то Игоря оставили в Термезе, в самой жаркой, но все-таки не в самой горячей точке тогдашнего Советского Союза. Военный переводчик, белая кость, рафинированный интеллигент Игорь Кара стал готовить солдат для службы в Афганистане. И сейчас я, да и не только я, понимаю, что он учил солдат не как воевать, не как убивать. Он учил их, как выживать. Именно поэтому все мальчишки, которых он обучал, а их было довольно много, все они вернулись домой живыми.

Он много читал, и у него были какие-то романтические представления о профессии, которую, как оказалось, он выбрал давно. И тайно о ней мечтал. Он хотел быть именно военным переводчиком. Поразительно, но у нормальных людей представления в период, который пришелся на нашу юность, были таковы, что все должно было быть честно. Не искали знакомств и связей. И в первый после школы год Игорь не поступил и, такой изысканный и талантливый, с его тонкими руками и светлым умом, пошел работать простым рабочим. Если мне не изменяет память, он работал где-то в котельной и в свободное время продолжал готовиться к поступлению в военный институт иностранных языков.

В училище Игорь отчаянно нарушал дисциплину и ходил в самоволки. Еще и уводил за собой весь взвод. Ребята удирали через забор… в театры, в музеи и на концерты. А где-то на втором курсе или третьем Игорь влюбился в Таньку. Очень искренний, не терпящий пафоса или сюсюканья, он стал звать ее Заяц.

– Как-как? – спросила я ехидно, – За-а-айка?

– Какой еще зайка, Гончарова, ты дура? Таня – Заяц. Отличный надежный прекрасный лучший на свете девушка-Заяц.

После окончания военного училища его сразу отправили под Ташкент, в поселок Азатбаш. В резерв сороковой армии. На пополнение некомплекта. Такое казенное, ничего не объясняющее обычному мирному невоенному человеку словосочетание тогда означало страшную процедуру. Азатбаш находился на границе с Афганистаном. И когда, как там было принято говорить, «за речкой» погибал офицер, то есть получался «некомплект», жуткие бюрократические слова, за которыми стоят жизни, семьи, нерожденные дети, прерванные семейные династии, усохшие ветви фамильных деревьев… Так вот, когда случался «некомплект», вместо погибшего посылали кого-то из резерва, то есть кого-то из этих вот зеленых выпускников. Кто-то погибал, и на это место посылали новую жизнь. Понимая, что может не успеть и его пошлют «за речку», Игорь взял какие-то десять дней, положенные для переезда и улаживания всяких семейных дел, приехал домой и сделал Зайцу предложение. Мы и смеялись, и плакали, и недоумевали, потому что всегда находчивый, остроумный, ироничный Игорь отчаянно переживал и, когда пришла в назначенное время взволнованная, но ужасно смешливая юная женщина-Заяц, он вдруг стал заикаться, растерялся, выбирая, на какое колено опуститься, и в результате бухнулся на оба. Танька стала нервно хохотать, мы затихли и боялись, что сейчас все сорвется, а Игорь приговаривал:

– Ну Заяц, это… Заяц, ну ты послушай.

И вдруг громким командным голосом приказал:

– Тишина в строю!

Танька от неожиданности замолчала и только тихонько икнула.

Игорь глубоко вздохнул и торжественным металлическим неестественным голосом произнес:

– Татьяна! Будь моим… Зайцем!

И под наш хохот уселся на пол, абсолютно потерянный, чувствуя провал. Мы все ржали, как дураки какие-то, а Танька вдруг всхлипнула и так ужасно разревелась, ну ужасно, кинулась к нему, сидящему на полу, к обиженному и расстроенному, и обняла его голову. Мы, пристыженные, тихо вышли из комнаты. Сейчас я думаю, что Танька, чуткая прозорливая, все увидела сразу – свадьбу, Узбекистан, Таджикистан, рождение Оли, потом Сергея, нестерпимую жару, невыносимый быт съемных квартир, разное отношение людей, переезды, переезды, переезды, чемоданы, ящики, коробки, самолеты, разлуки, бесконечные ожидания. Увидела, как ее, нарядную, в легком шифоновом платье силой запихивают в машину ее же сотрудники по работе в Термезе, люди, которых Игорь считал своими друзьями, и только случайность помогла ей выскользнуть и сбежать. Увидела ребят, девятнадцатилетних бойцов, с которыми Игорь во время учебы и тренировок обходился, как сначала показалось, жестко и бескомпромиссно. А потом оказалось, что правильно – они все вернулись из Афганистана живыми. Увидела погромы конца восьмидесятых и Рустама, владельца чайханы, который пришел к ним поздно вечером. «Уезжай, Игорь, – сказал он, – уезжайте все. Я могу спрятать твою семью на неделю-две, но если узнают – зарежут и тебя, и меня, и всю мою семью». Боя увидела, большую собаку овчарку, родного, преданного, отважного Боя, безропотно разделившего с семьей все тяготы офицерской семьи: переезды, чужие города, чужих недружелюбных людей. Увидела дружбу его заботливую с детьми и его тяжелый уход.

Увидела болезнь Игоря и десятки операций. Увидела его замечательных ребят, бывших бойцов в одинаковых майках с названием роты, собравшихся в их квартире. Услышала радостный смех, галдеж, песни замечательного верного Васи Рыбалко.

Увидела себя, смертельно уставшую, во дворе клиники, толкающую тяжелую каталку с лежащим на ней Игорем, еще под наркозом после очередной операции в хорошей клинике, где и сегодня работают блистательные хирурги, но санитаров даже за большие деньги не найти. И как Игорь заваливался безвольно то на один бок, то на другой с этой каталки, и Танька держала его, как будто у нее было десять рук и богатырская сила. И каждый камешек увидела, и каждую ямку или выбоину в старом асфальте больничного двора увидела.

Увидела, как приехали в начале мая в Киев на традиционный сбор бывшие бойцы-афганцы – веселый певучий Вася, гигантский Римас, добродушный Серега, уже солидные, уверенные, возмужалые. Как в последний раз тихо прошли они все в комнату к Игорю – прощаться. И какой Игорь уже был нерадостный и все понимал. Как уходили ребята подавленные, молчаливые, осиротевшие, растерянные как дети.

Увидела и тот день, когда в дом по вызову ввалилась недовольная хамоватая врач скорой, несчастная замотанная женщина, и слишком энергично, слишком громко и скандально для медика неотложной помощи, слишком оглушительно для квартиры, где находится тяжелый больной и где привыкли говорить тихо, потому что и сам Игорь уже был так слаб, что говорил шепотом, рявкнула, тыкая пальцем в полулежащего в кресле полковника Кару:

– Зачем вы нас вызвали? Кого тут везти в госпиталь?! Мы же его не довезем!

А фельдшер стоял за спиной врача, безучастный, равнодушный, и зевал. И потом они оба ушли, хлопнув входной дверью.

– Сволочи, – бессильно хрипло шептал Игорь, – какие сволочи!

Танька увидела себя, присевшую на колени рядом с Игорем, и услышала то, как она сама ласково, даже весело говорит:

– Карик, ну что ты, мало ли идиотов, не беспокойся, я сейчас привезу врача. Он волшебник. Я вчера еще договорилась. Он ждет. Поверь мне и будь спокоен, я быстро. Ты же меня знаешь, я же твой верный Заяц. Жди.

И пока она мчалась к машине и ехала куда-то, быстро высчитывая, в какую клинику ехать, кого, какого врача везти, где взять денег, чтобы заплатить за уже бесполезный визит, ее Карик, наш Игорь, умер.

Танька-Заяц увидела, как она выехала на обочину, заглушила мотор, вышла из машины, опустилась на колени точно так же, как и сейчас, после этого дурацкого предложения быть его верным Зайцем, опустилась в пыль и закричала. А через минуту позвонила ее свекровь и сказала:

– Возвращайся, Таня, возвращайся.

Танька-Заяц увидела, как в счастливый день их с Игорем свадьбы мой муж Кузьмич подарил Игорю старинную монету. Петровский пятак. На удачу. И как Игорь все время носил этот пятак в левом нагрудном кармане, с упорством перекладывая его из кителя в китель, из гимнастерки в гимнастерку. Увидела, как вкладывает она сама этот пятак во внутренний карман последнего его мундира. Мундира, в котором Игоря хоронили.

Это все и многое другое, о чем ни я, ни кто-то другой никогда не узнаем, увидела Танька – верный Заяц. Увидела тогда, в 1982 году, обнимая голову своего юного лейтенанта, так нелепо искренне и смешно попросившего ее руки. Она увидела это все и, не колеблясь, сказала:

– Я согласна.

Кот водоплавающий, который хмыкал

Нет, какая все-таки странная, на чужой взгляд, наша семья! Мы просто удивительные дураки, чем очень гордимся. И все это знают. А иначе зачем все как один волокут к нам всяких животных – брошенных, лишних, найденных где-то? По миру о нас пошла такая слава, что теперь животные даже без помощи человека находят к нам дорогу. Приходят, прилетают, приползают и рвутся прямо в дом, даже не здороваясь, уверенно полагая, что именно здесь они найдут приют, еду и хорошего собеседника. И мы от них никогда не отворачиваемся.

Дело в том, что наш папа всегда мечтал иметь коня. Иногда он, глядя на коня в журнале, на фотографии, по телевизору, в мультике про трех богатырей или пропустив рюмочку-другую в теплой компании, вдруг вздыхал тяжко и тогда говорил: «Вот бы мне коня… Был бы у меня ко-о-онь, ох, тогда бы я…» И поскольку коня нам держать решительно негде, то мы, пытаясь компенсировать нашему папе отсутствие коня, забиваем дом всяким симпатичным зверьем, чтобы хоть как-то скрасить его богатырскую кручину.

Однажды пограничники с соседней заставы поздно вечером привезли двухнедельного щенка-сиротку. Мы по очереди вставали к нему ночью, а я так вообще спала, свесив голову вниз, чтобы Чак (мы его так назвали), устроившийся на коврике рядом с кроватью, мог меня видеть и не чувствовал себя одиноким.

Потом дочка Лина в кулачке принесла слепого котенка, завернутого в лист лопуха, – вот это была морока! Кормили его молоком из пипетки, выхаживали, ждали, когда глазки откроет. И сколько радости было, когда однажды утром дети заорали: прозрел! Прозрел! Чак помогал в воспитании котенка активно, грел его по ночам. Кот так и спал потом всю свою жизнь у Чака на животе, зарываясь в длинную шерсть. То есть кошка. Лайма. Котят приносила два раза в год. А в урожайные годы – даже четыре или пять. И всех Лайминых детей приходилось пристраивать в хорошие руки, попутно прослеживая их судьбу и отнимая у тех, кто плохо с ними обращался.

Даня, сын мой, всю зиму как-то воспитывал двух жуков – Шварценеггера-отца и Шварценеггера-джуниора. Они от постоянного тепла, а может, и от изумления не уснули, очень резво возились в своей банке, что-то жизнерадостно закапывая и припрятывая, – словом, вели здоровый, совсем не зимний образ жизни и к весне дали потомство. Даня – его надо знать – заботился о них как о последних жуках, существующих на планете, а в мае выпустил все, что получилось. А чтобы утешить нас, принес домой семью белых крыс – мистера и миссис Грызли, которых выселили из дома его одноклассницы за изобретательность и шкодливость. Уж как я уговаривала Даню отнести их туда, где взял, – нет, назад их категорически не брали, мотивируя отказ сомнительным «взял так взял».

И тогда переполнилась моя чаша терпения, и я заявила: «Или я, или эти Грызли с их голыми хвостами!» И вышла на улицу с зонтиком. Потому что шел дождь. Так я и стояла немым укором перед нашими окнами. А из окна на меня со слезами на глазах смотрел мой сын, нежно прижимая к сердцу крысиную парочку. Потом он, конечно, спустился ко мне во двор и признался, что не может выбрать, кто ему дороже – я или крысы. Ведь я без него еще смогу протянуть – хоть в тоске и печали, но просуществовать смогу, – а вот крысы точно погибнут. Ведь он за них в ответе. А крысы в это время нежно теребили своими розовыми, абсолютно человечьими ручками воротник Даниной рубашки, с укором на меня поглядывая хитрыми, бесстыжими глазками.

Крысы оказались обаятельные и умные. Только вот дома у нас каждый день была невероятная суета: Чак очень не любил мистера и миссис Грызли; кошка, наоборот, их любила и заодно любила наших попугаев, причем любовь эта носила чисто гастрономический характер. Крысы, в свою очередь, норовили съесть все, начиная с обоев на стенах и Даниного пластилина и заканчивая яркими хвостами попугаев. Попугаи же обожали прогуливаться по полу, кланяясь и вальсируя, чем провоцировали охотничьи инстинкты и кошки, и собаки, и семейства Грызли. А в целях самообороны наши птицы больно щипались и клевались. Иногда могли попасть и в глаз. И когда нам нужно было уйти из дому, мы сначала отлавливали и рассовывали всю эту братию по разным комнатам, углам и клеткам, чтоб они друг на друга не охотились и не ели что ни попадя.

Так Грызли у нас и жили долго и счастливо. А умерли, между прочим, в один день. Потому что переели. Не надо было у попугаев корм воровать и заедать редкими цветами из вазонов, как будто их не кормили!

Да, можно вспомнить тут и о хомячихе с травмированной психикой – в одной семье воем пылесоса ее довели. А к нам принесли потому, что у нас место тихое, а у хомячихи невроз. И мы при ней говорили шепотом. При громких звуках она начинала пищать и бегать туда-сюда как заведенная. И кусаться больно.

А о тех, кто просто приходил к дому, чтобы мы их покормили, я не говорю. Собаки, коты, красавица ящерица, два ежика. А совсем недавно щенок у нас поселился, подобранный дочерью. Породы щенок-из-под-куста, крохотный и лизучий. Назвали его Молодежь.

Ну вот. И немудрено, что позвонил нам в августе знакомый. Говорит: возьмите кота на воспитание. Хороший, ладный кот. Укомплектованный: шерстка блестящая, хвост опять же и лапы. Четыре штуки. Есть урчальник. Встроенный. И два букета усов. Форматный такой кот, практически тигр. Живет на озере. Поезжайте познакомьтесь, а то зиму он там не переживет.

Дети взвыли:

– Ма-а-амочка! Не переживе-о-о-от!

Конечно, мы поехали на это озеро. Только подъехали – огромный черный кот с громким мявом и воем бросился нам навстречу. Как будто устал ждать – и вот наконец дождался. Он лихо вскарабкался по моим джинсам и свитеру прямо на плечо и замурлыкал. Шерстка у кота оказалась чистой, промытой, блестящей – потом мы поняли почему. Когда кот доверился нам полностью, он продемонстрировал свой главный аттракцион: разогнался, завис на мгновенье над водой, с шумом плюхнулся в озеро и поплыл, высокомерно задрав к небу мушкетерские усы. Поплавал, пошлепал лапами по воде, подцепил рыбку, приволок ее к берегу и аккуратно уложил у моих ног: получите! Положил и сел рядом, прищурив зеленые глаза и не переставая урчать. Послушав наши удивленные и восхищенные возгласы, прыгнул в воду опять, поплавал медленно, изящно, плавно раздвигая воду лапами, явно получая наслаждение. Вылез на берег и присел на ярко-зеленой траве, тщательно отряхивая каждую лапку по очереди и вылизываясь. Потом картинно пригладил усы, прогнулся тугим блестящим тельцем и опять радостно замурлыкал, щурясь на заходящее солнце.

Кот предлагал дружить. Мы ему очень понравились, и он из кожи вон лез, чтобы понравиться нам. Но что-то в нем, в этом коте, было не так – слишком легко он нас переигрывал. Вроде и морда у него такая добрая, не свирепая совсем, и намерения самые безобидные – ластился, мурлыкал, рыбой угостил, – но смотрел он на нас несколько свысока и с легким презрением.

Собственно, выбора у нас не было. Кот все решил за нас. Он спокойно забрался в машину, улегся привольно и, тщательно умывшись, терпеливо переждал наши бесполезные препирания с детьми.

Вот так мы и повезли его домой.

– Давайте назовем его каким-нибудь гордым армянским именем, – предложил сын Даня.

– Каким? – подхватила дочь Лина.

Заметьте, никто из странной нашей семьи не спросил: почему армянским, а не именем какой-нибудь другой гордой нации? Нет.

– Каким же? – Лина, нетерпеливо.

– Давайте назовем его Гамлетом.

Кот встрепенулся и перелез к Дане на колени.

Гамлет так Гамлет. Теперь у кота было гордое армянское имя.

– Надо будет познакомить его с правилами нашей семьи, – важно заметил папа из-за руля.

Еще бы! Конечно, познакомим. У нас ведь в семье одно правило – никаких правил. Главное – не обижать ближнего своего и делиться всякой радостью.

Как бы не так! Дома любезность кота как будто водой смыло. Оказалось, что смысл жизни его и наш (то есть детей, собаки Чака, попугаев, щенка Молодежи, паука Еремея – короче, всей нашей семьи) не совпали. Мы все жили потому, что жизнь – игра и праздник. Гамлет жил для того, чтобы есть, спать и копить. Если он не ел, то спал, а если не ел и не спал – значит, занимался накопительством. Время от времени наши с ним пути в доме пересекались – то в прихожей, то на кухне. Кот, не обращая на меня никакого внимания, по обыкновению озабоченно и деловито, как громадный лохматый муравей, волок что-то в зубах и прятал к себе в корзину под матрасик, на котором спал: кость, стянутую из миски Чака, мячик Молодежи, старую соску-пустышку. Даня клялся, что однажды видел, как кот тащил к себе в угол ершик для мытья посуды и мои тунисские браслеты ручной работы, таинственно исчезнувшие из шкатулки.

С одной стороны, это было даже удобно. Теперь все пропажи в доме (у нас всегда что-нибудь терялось – ключи, носки, зажигалки, карандаши) можно было свалить на кота. А с другой стороны, мы опасались, что кот научит плохому остальных членов семьи. Заглянуть под матрасик не было никакой возможности – Гамлет отчаянно защищал наворованное добро. В наказание за любопытство мы все ходили с оцарапанными руками, а собаки – со шрамами на носах. А кот бродил по дому, как сторож по территории кондитерской фабрики, по-хозяйски поглядывая, где что плохо лежит, чтоб стянуть это – и положить, чтоб лежало хорошо.

Спал он тяжело, как смертельно уставший пожилой комбайнер в разгар страды. Вздыхал. Стонал. Бормотал свои кошачьи непристойности. Рычал. Ворочался. А иногда и хихикал.

Была у Гамлета страсть, о которой надо сказать особо: лежать на телевизоре. Там уж он включал свой урчальник во всю мощь. В остальное же время ходил с неприступным угрюмым видом. Ласкаться не лез, считал это лишним. И еще что нас потрясало в нем больше всего – он хмыкал. Вот развалится на телевизоре, бьет хвостом по экрану, прямо Брюсу Уиллису по голове, и водит за тобой глазами, подперев голову лапой, наблюдает исподтишка, прищурившись. А потом встречается с тобой взглядом – и как хмыкнет скептически – хмык! – покачивая головой. Мы все замираем в испуге, а он голову отвернет: мол, а что я – я ничего!..

Ужас просто! Мы к этому хмыканью никак привыкнуть не могли. Услышим вдруг над миской с едой это «хмык» – и я бегу бегом посмотреть. А он понюхает, и, если рыба несвежая – есть не станет, хмыкнет опять же и отойдет лениво, с мордой насупленной. Просто не знали, что и думать. И как ему угодить. А собаки раздражались на его хмыканье – не передать! Рявкали на кота, подвывали, нам жалуясь, скулили, а кот на них свысока: хмык! И собаки – а-а-ах! Во-о-от! Опя-а-ать хмыкает! Хмыкает!!!

Хмыкал Гамлет и в ванной. Учитывая его уникальные способности, мы каждый день набирали ему полную ванну воды. Он плавал и хмыкал. Плавал с неохотой: разгуляться ему в ванне было негде, рыба в ванне тоже не водилась, да еще нервничал из-за того, что корзина с матрасиком оказывалась вне поля его зрения. Он мог что-то заподозрить, и тогда мокрый сигал из ванны, несся на кухню с ворчливой бранью, чтобы удостовериться в целости своего добра, нажитого нечестным путем.

Так мы и сосуществовали. Гамлет жил сам по себе, никогда не участвовал в наших общих играх, трапезах и прогулках, и у него были какие-то свои виды на будущее. Дети даже предлагали его к родителям моим переселить, подальше от собак и всяческих соблазнов. К тому же у родителей на своих местах все лежит, и воровать коту будет сложно. Но пока мы вели переговоры о передаче кота на новое место жительства, выпал снег. И кот вдруг исчез. Никто его не выпускал, да и он особо не рвался из дому, а тут вдруг пропал.

Мы запаниковали. Опросили всех домашних, соседей во дворе. Никто кота не видел. Вместе с Гамлетом, как оказалось, исчезло все добро из-под его матрасика. И еще – самое фантастическое! – с пропажей кота обнаружилось, что из дома пропали большой пакет витаминизированного корма для собак, папирус с изображением египетской священной черной кошки, старинная фарфоровая чашка нашего дедушки с пальмами и надписью «Дорогому Борису от Риммы Фаенгольд, а также и мои родители», замороженная курица, книга Сабанеева «Жизнь и ловля пресноводных рыб» и звук у телевизора.

На следующее утро мы поехали на озеро. Долго искать не пришлось. На свежем снегу отпечатались следы кошачьих лапок: от заброшенной времянки, где летом жил сторож, они вели к воде. Оттуда, почти с середины озера, было слышно фырканье и шлепанье – кот ловил рыбу. Завидев нас, он не вышел на берег, а только презрительно хмыкнул.

…Иногда я думаю, что вместо всего этого зоопарка, который сейчас живет у нас в доме, рядом с домом, на крыше, в подвале, и тех, кого мы ездим кормить, лучше бы все-таки купили мы нашему папе его коня. По крайней мере, хлопот, а иногда и слез в семье было бы гораздо меньше.

Свадебный круиз, или Шашлык с выносом

Как-то после нашей свадьбы мы с мужем заспорили, где лучше медовый месяц провести. Я тянула его в горы, чтобы в связке одной понять, кто такой. Но он был иного мнения: «Подумаешь, горы! Вот круиз! Круиз! Круиз!» Муж уговаривал: мол, море, белый теплоход, ты – в платье вечернем зеленом, с бокалом шампанского, на палубе. Над головой звезды, ты их затмеваешь… Сухуми, Батуми… Города-легенды… Я уши развесила, согласилась.

Говорила мне мама: думай, думай! Не послушала. Поехали. Верней, пошли. В круиз, на «Армении». Слышали? На «Армении» в Грузию! Только это должно было нас насторожить! Нет. Куда…

Говорила мне мама…

Действительно – белый теплоход, море, палуба – все как договаривались. И муж: сейчас-сейчас, скоро-скоро, вот-вот будет Сухуми! Бу-удет… Вот и уже!

В Сухуми в первую очередь вели куда? Правильно: в обезьяний питомник. Там мой муж – экономист по образованию, поэт, романтик, дуэлянт – схлестнулся с шимпанзе. С шимпанзе по имени – ах! восторг! – Образина. Спрашивается, что мой муж не поделил с шимпанзе? А белый кабачок! Он взял у служительницы кабачок и протянул его через прутья клетки Образине. Шимпанзе тут же руку навстречу – мол, дай, дай быстрей, есть хочу. Муж мой любопытный цап шимпанзе за эту самую руку – и держит. Образина находчивый недолго думая изобразил морду глубокомысленную, охнул испуганно и уставился куда-то за спину моего мужа: ой, а что там?! Муж оглянулся, потеряв бдительность. Образина выпростал вторую руку из клетки и как саданет по уху моему экономисту! У того просто искры из глаз. А шимпанзе еще успел свой кабачок урвать. И ну хохотать из клетки! И другие шимпанзе хохочут, умирают. И я тоже… немного смеялась. Тогда муж на меня обиделся. А потом я на него обиделась, что он на меня обиделся. Так мы вернулись на теплоход. И я все время ворчала, что вот, говорила мне мама…

Поужинав, муж помягчел и сказал, что Сухуми – это еще не то, вот ты Батуми не видела, о!!! Вот увидишь Батуми! Тогда все!

Теплоход в Батуми пришел рано-рано, я еще спала. Муж выскочил на берег. Прибегает – глаза шалые, кричит восторженно: «Батуми! Батуми! Яркий! Шумный! Солнечный! Машины едут, нигде пешеходам дороги не уступают!» – упоенно так орет. Ну хорошо. Натянула я сарафанчик коротенький, шляпочку маленькую от солнца – пошли твою легенду смотреть! А там действительно около порта такая дорога! Машины – вжик-вжик, вжик-вжик. Туда-сюда с бешеной скоростью. Муж говорит: нет смысла переход искать, машины все равно не остановятся, надо между ними лавировать, лавировать и вылавировать – рисковать, словом, – зато потом, когда мы выживем, будет что вспомнить. Но я человек законопослушный: говорила мне мама, что дорогу надо переходить только на переходе и на зеленый свет! Остановилась рядом со светофором, муж – чуть в отдалении, смотрит, как у меня это получится. А я стала ждать, когда светофор, сдохший еще во времена Мцыри, вдруг, на счастье мое, зеленым засветится. Оказалось – и не надо. Все машины остановились, водители из окошек по пояс высунулись, блестят зубами разного металла, руками машут, кричат восхищенно, головами качают – переходи, дорогая, переходи. Я и пошла опасливо, засеменила быстро. Почти побежала. Машины сигналят, водители разочарованно языками цокают. А один водитель даже из машины выскочил, подбежал ко мне, кричит обиженно: давай теперь обратно переходи! Только мэд-лэн-но!!!

Ну тут уже мой муж, экономист по образованию, поэт, романтик, дуэлянт, не выдержал и ко мне через дорогу побежал.

– Вах!..

Ой, говорила мне мама: одевайся скромно!

И пошли мы гулять дальше, правда, муж мой как-то приуныл и уже не радовался так беспечно, а меня за руку держал и ворчал, что платьице надо было надеть подлиннее и с рукавами, и не шляпку, а платок… И мы стали ссориться, и я, как всегда, процитировала свою маму. Муж, про мою маму вспомнив, на всякий случай сдержался и спросил, что мне купить на вещевом рынке. Я ответила, что, конечно, паранджу! Но лучше не надо!.. Потому что я в моем сарафанчике и моей шляпочке и при юности моей двадцатилетней дорогу назад к порту все-таки перейду. А он на этот раз – вряд ли. А значит, и на теплоход опоздает, и останется в своем легендарном Батуми навсегда!

Ой, куда мои глаза смотрели! В лихую годину я эти слова произнесла. Но об этом ниже.

А пока мы пошли в дельфинарий. Туда тоже надо было дорогу переходить. (Переходи мэдленно!.. Переходи мэдленно!..) В дельфинарии мой муж, студент пятого курса, повторюсь, экономист по образованию, поэт, романтик, дуэлянт, был облит водой с ног до головы лихим юным дельфином за то, что вместе с маленькими детьми нетерпеливо топтался у борта бассейна, чтобы потрогать дельфина, а не сел, как все взрослые люди, на лавочку для зрителей. В этот раз я уже не смеялась, потому что чувствовала себя неуютно: за моей спиной сидела целая группа немцев, они хлопали в ладоши и радовались дельфиньим трюкам, одобрительно покрикивая: «Я-а! Я-а! Га-га-га! Я-а!» Все ждала, когда они закричат: «Хенде хох!» Так и просидели: я – настороженная, муж – мокрый.

Потом пошли в ресторан у моря. В меню был шашлык. Верней, написано было все, но в наличии был только шашлык. Это ж был самый расцвет советского курортного бизнеса, да такого, что даже грузинское гостеприимство меркло перед силой нашего туристического сервиса. Поэтому в центральном ресторане у моря был только он. Шашлык такой, шашлык сякой. А я его, шашлыка, не ем. И все. Почитала меню, чтоб как-то развлечься, – я вообще читать люблю, – смотрю: какое-то блюдо интригующее. Спрашиваю официанта сонного, равнодушного, что это такое дорогущее – «Шашлык с выносом». А стоимость – как хороший праздничный ужин для прожорливой многодетной семьи! Официант лениво объяснил, что это такое шоу и что он готов его показать, только «плацице, да?». «Шоу – понятное вам слово, да?» – важно, не подымая век, переспросил официант. Я послушно кивнула. И напрасно. Говорила мне мама – не сори деньгами! Если бы знала, что оплаченное моим мужем шоу окажется тем же ленивым официантом с тем же непроницаемым лицом!.. Но все это было одето уже в пестрый национальный костюм (грузинский? аджарский?). И под стилизованное грузинское треньканье такого же ленивого гитариста это вышло с подносом, на котором валялся шашлык, на цыпочках трижды обошло по кругу наш стол и шваркнуло поднос с мясом перед моим носом.

«Что это было?» – спросила бы моя мама. А ничего. Ничего не было! Шоу! «Шашлык с выносом»! Плацице, да?..

Совсем невеселые, мы вернулись на теплоход. Я повторяла мантры: «Говорила мне мама… Говорила мне мама…» Очень качало. В порт зашел еще один теплоход, «Собинов», но я уснула.

Проснулась от крика женщины, колотившей в дверь нашей каюты. Из того, что она орала, я поняла, что «Армения» уже в море и что мой муж остался. Я похолодела. Остался! Остался! В голове спросонья промелькнули балетные из Большого, Максим Шостакович, Ростропович с Галиной Вишневской и еще многие и многие, которые остались… На палубе все обсуждали «того самого мужика», который остался в Батуми. Мужиком называли моего мужа, тонкого, умного, талантливого, экономиста по образованию, поэта, романтика, дуэлянта. Я была в отчаянии!

Оказалось, на «Собинове» в Батуми зашли знакомые мужа. Эти знакомые схватили его за руку, провели на свой теплоход и посадили в салон слушать, как поет группа «Ялла». Мой муж, очарованный восточными подвывами «Яллы», опомнился и выскочил на пирс, когда «Армения» уже давала прощальный гудок и боцман на страшные призывные крики с берега равнодушно кинул: «Шо я тебе, лодка канонерская – туда-сюда маневрировать?!» А я в это время мирно и доверчиво спала. Говорила мне мама: не спи на закате!

Муж мой, в шортах, без бумажника и документов, с подаренной друзьями бутылкой «Напареули», не стал обращаться к пассажирам в зале ожидания морского вокзала – мол, я сам не местный, отстал от теплохода, поможите кто чем может. Нет. Он пошел сразу искать, на чем догонять «Армению». И нашел. Буксир «Радость». Капитан буксира дядя Ашот, чтоб он был всегда здоров, парил ноги. На просьбу немедленно догнать и перегнать, на клятвенные заверения отдать душу, заложить дом, отдаться в рабство дядя Ашот повел внушительным носом и сообщил, что без береговой охраны шагу не сделает. Мой экономист помчался в береговую охрану. Что он уж там говорил, как описывал свою спящую красавицу на «Армении», но давил на самое больное: если он сейчас не догонит теплоход, его молодую жену уведут! Уведут!

Вах!!! Мужская солидарность, согретая батумским солнцем и грузинским вином «Напареули», сделала свое дело. Пограничник проникся, включил радио, вызвал «Армению» и отдал команду: «Стоп, машина! Лечь в дрейф, спустить трап и ждать!» В этот момент мы все, кто находился на палубе, почувствовали, что теплоход остановился. И через десять минут на горизонте показался буксир «Радость». Мой муж, экономист по образованию, романтик, поэт и дуэлянт, стоял на носу гордо и независимо, как капитан Немо в фильме «Капитан Немо».

Потом я ему, конечно, долго пересказывала, что мне мама говорила. А мама мне за двадцать лет успела многое сказать. И мы долго не разговаривали. Минут двадцать.

Зато этот круиз, Образину, Батуми, дельфинов, дядю Ашота мы запомнили навсегда. И потом жили долго и счастливо…

Сага о Гурацких

Соседи их боялись.

Гурацкие жили на третьем этаже, над квартирой моих родителей. Смешная пара. Она – блондинка фальшивая, цветом волос, как дворовая собака Альма, ярко-желтая, тощая, всегда в розовом или голубом в свои далеко не юные годы, всегда на высоких каблуках, ходила, перебирая сегментами ног, точно как фламинго по воде. И нос очень похож. И торговала рыбой на рынке. Все сходится. А он, Гурацкий, – чистый вомбат. Толстенький, прижимистый, плутоватый, вороватый, с мелкими, бесовскими, заплывшими, юркими глазками, переваливается на коротюсеньких ножках. Особенно они хороши были вдвоем, в паре, – когда идут куда-то не спеша, ну чисто «дельфин и русалка – не пара, не пара». Она – неспешно и царственно на каблуках костлявыми ногами, складывая и раскладывая их в суставах: ча-а-ап! ча-а-ап! И он рядом – на две головы ниже, петляя вокруг нее меленько и дробно маленькими ступнями, как копытцами: топ-топ-топ! топ-топ-топ!

И все ничего, но Вомбат как напивался, так терял счет этажам. Притащится ночью, бабахает немалым кулаком в дверь к моим родителям и орет своей жене, надсаживается:

– Лы-ыда! Открой, Лы-ы-ыда! Па-хара-ша-му прошу, Лы-ы-ыда! Старая ты шкапа!

И папа мой всегда выходил и гнал Вомбата Гурацкого на этаж выше, к нему домой. И там уже гастроли продолжались с участием всех Гурацких с другой стороны двери:

– Лы-ыда, открой, Лы-ыда! Ты – шкапа! Убью! – басом вопил пьяный Гурацкий.

– Сам козел! – дерзко пищала из-за двери Фламинга Гурацкая.

А дальше весь дом закрывал детям уши.

Такая семейка.

И деточки у них под стать.

Мальчик на зайца похож, низкорослый, прыгучий, ходил с подскоком, наверное, думал, что так он выглядит выше. И когда папа Вомбат его лупил, орал, как заяц, вот так:

«Ньга-а-а!!! Н-н-ньга-а-а!!!»

Когда Заяц Гурацкий повзрослел, тут же завел собственное дело: сбил из фанерных ящиков киоск. Переносной. Назвал «Дикая орхидея». Продавал там сигареты, чипсы, пиво. Солидное, словом, дело. Обычно стоял с ним у вокзала. Когда милиция гнала (он ведь нигде не был зарегистрирован, налогов не платил), Гурацкий, который Заяц, переносил киоск в другое бойкое место. А что его было переносить – поднырнул в него, в киоск, надел на себя и понес. Идет директор «Дикой орхидеи» в будке, как в пальто и шляпе, а в будке киоска – будка хозяина, то бишь лицо, рядом жена семенит – бухгалтер и экспедитор заведения «Дикая орхидея» с клетчатым баулом, где весь товар, и на поводочке неперспективная маленькая криволапая худенькая собачка Дозор, типа охрана. Штат, чо! Не просто так.

А дочечка у Гурацких на козу похожа, глупенькая и довольно бодливая. Она как-то в школе еще подписывала тетрадку по английскому языку, грамотная. Написала не Sveta Guratskaya, а Sveta Duratskaya. В классе даже не смеялся никто. Это ж не юмор. Это правда. Так про Козу. Она получилась больше специалисткой по мужчинам. Она мужей меняет. Идет по своей улице с новеньким и знакомит всех: «Познакомьтесь, это мой муж». А через неделю ведет свежего, демонстрирует, как вновь приобретенное домашнее животное: «Познакомьтесь, это мой муж». И все стесняются спросить, куда те деваются, прежние, может, она их ест?..

Словом, бойкая семейка!

И вот сыночек, который Заяц, аферист, изловчился родительскую квартиру продать – во-первых, без ведома родителей и сестры, во-вторых, дважды. Сменил замок, ключи забрал, а сам в Германию удрал – как-то проворно оформился по турпутевке и остался там непонятно как. Заяц теперь типа бюргер. И когда наутро после его побега у входа в проданную квартиру собрались четыре семьи: заячьи родители Гурацкие, которые только из села своего родного приехали, Света Дурацкая, которая Коза, с очередным новым мужем на веревке, семья, купившая квартиру первой, с двумя шумными подростками, близнецами-футболистами, двумя собаками и клеткой с жако-попугаем (а как потом этот жако всех матом крыл! Вежливо кланяется – и матом, опять кланяется и опять посылает мастерски, артист!) и второй покупатель, грозный мужик Миша Чеботарь – дальнобойщик, кулак-кувалда, с женой соответствующего ему формата и такой же тещей, лютой, большой и горластой, – ох, тогда дом залихорадило, затрясло и зашатало, прямо как во время землетрясения. Потом в той злополучной квартире за несколько месяцев кто только не был: и участковый, и следователи уголовного розыска, и прокуратура, и понятые, и любопытные, и группы поддержки со всех четырех сторон, все агрессивные, но с разной степенью бесноватости – уже колотили друг друга – крики, лай, плач, визг, свист, выстрелы, топот, грохот… Жители дома все в этом подъезде, как на фронте, – домой и из дому – короткими перебежками, пригибаясь и виляя, чтоб не получить рикошетом или за компанию.

Cтарый Гурацкий как-то из этого конфликта незаметно выпал, хотя практически всю жизнь в этом доме прожил, он просто ведь был пьющий – и у него из этого безвыходного положения, в отличие от других фигурантов, был свой простой выход. В запой.

И вот они все разобрались, а на самом деле никто ни в чем не разобрался, но как-то наша мэрия подсуетилась и надавала всем сестрам по серьгам за нелегальные сделки купли-продажи. А на младшего Гурацкого, который Заяц, дело не завел разве только очень ленивый, и подали на мошенника в розыск, прямо в Интерпол.

Глава же всего этого зоопарка, старый Вомбат, не стал отказываться от своих привычек, все пил и пил, а что уже теперь – только и пить. Как хряпнет – морда покраснеет сразу, взбодрится, и коротенькие ножки бегом несут его в наш дом. Старый Вомбат себе никогда не изменял и, как старый же конь, перся прямо к моим родителям под дверь кричать:

– Лы-ы-ыда, открой, Лы-ы-ыда! Шкапа ты старая, я тебя счас порешу, открой, Лыда!

И на этот раз его некуда было вести, потому что на третьем этаже вообще жители менялись каждую неделю. То странная молодая семья из трех незаметных туземного вида женщин и одного усатого в халате и тюбетейке. То целая ватага спортсменов с легкими спортивными велосипедами и местными хихикающими девушками ночуют. То три улыбчивые бабушки с гусятами, кроликами, петух на балконе два месяца вопил в полпятого утра, скотина. То вдруг мормоны притащились откуда-то – в белых рубашечках, с чубчиками, уши чистые, прозрачные и розовые. Бодренькие, как будильники, юноши сладкоголосые, строем ходили, спасать нас от чего-то хотели, а сами еле удрали от всего. То вообще какие-то в простынях с веревками на шеях, из-под двери дым вонючий, страшно было в подъезд выйти. Кто вообще всем этим инопланетным людям квартиру сдавал, кто распоряжался, что так четко, как по графику, одни поселялись, другие съезжали, – не иначе младший Гурацкий, который Заяц, из Германии рулил.

А потом Гурацкий-старший, который Вомбат, вдруг проворовался: забежал в кафе, сунул лапку за барную стойку, цапнул выручку – и бежать. И по лестнице поскакал, пыхтя, сломя голову, ноги уносил, следы заметал. Но его официанты, молодые резвые мальчики, сразу же высчитали и догнали, вызвали милицию, и Гурацкого немедленно поселили в другом месте.

Долго их не было видно всех. Гурацкая, которая Фламинго, в село свое уехала и потрясала местных жителей розовыми и голубыми нарядами и каблуками. Гурацкая-дочка, которая Коза, уехала куда-то за границу – там полно потенциальных мужей, не пуганых еще. А младший, который Заяц, пропал вообще. Не слышно, не видно, никто не знает, где и как.

И уже почти забыли о них. И квартира пустовала. И ни шороха оттуда, ни звука.

И только вчера вдруг ночью в родительскую дверь кто-то заколотил. И вдруг это кто-то как заорало на весь дом:

– Лы-ы-ыда, открой, Лы-ы-ы-ыда! Шкапа ты старая! Я ж тебе, Лы-ы-ыда!

Гурацкий вернулся.

Теперь все соседи опять боятся.

«…щинят и каникулов…»

Как-то в Великобритании я абсолютно случайно попала на Всемирный фестиваль клоунов в Эдинбурге. И я никогда этого не забуду.

* * *

Вы представляете себе, как печальна пластика старого пиджака, одиноко висящего на спинке стула? Бережно сохранившего формы свого хозяина, его локти, плечи, спину…

Вот так вот стоял стул на сцене, а на спинке висел старый пиджак с оттопыренными навсегда карманами, пустой пиджак, без хозяина в нем… А потом вышел клоун, лохматый, с огромными круглыми влажными, как у тюленя, глазами. И стал творить чудеса с этим пиджаком – клоун его выслушивал, почтительно и настороженно, как маленький мальчик слушает отца. Он с ним прогуливался, взявшись за рукав. Он к нему прижимался доверчиво. И все зрители улыбались и верили, что это совсем не старый пиджак, это папа клоуна, сильный, уверенный, непобедимый… Потом клоун вешал пиджак на спинку стула и медленно уходил знакомой вихляющей независимой походочкой… Походочкой одинокого, сильного и чуткого человека…

Такая походка могла быть только у одного мальчика в мире, только у одного… Это мог быть только Занкин, мой бывший одноклассник.

* * *

Вот что нам не нравилось всегда в летних каникулах, что полноценного отдыха все равно не получалось. А какой отдых, когда нависают эти ЛДЗ – летние домашние задания. Эти ЛДЗ являлись нам во сне и отравляли наш беззаботный летний отдых. Иногда ЛДЗ были вполне конкретными – сто задач по математике, список обязательной литературы, которую надо прочесть за лето, и гербарий. Ужас! Жуть! Этим высушенным сеном можно было обеспечить не одну животноводческую ферму.

Иногда ЛДЗ формулировалось как-то туманно, что-то вроде иди туда, не знаю куда, неси то, не знаю что. Например, первого сентября можно было приволочь какое-нибудь чучело или двоюродного дедушку, который Зимний брал, или старинную монету, правда, очень быстро исчезавшую из недр кабинета истории в неизвестном кармане.

Как-то мы с родителями путешествовали по Украине и заехали в село Морынци, как известно, родину Тараса Григорича. Шевченко, кто не понял, да. А там под окном ну такой роскошный калиновый куст рос – глаз не оторвать. И я, благословленная на воровство молчаливым участием моих родителей, стыдливо оглядываясь, варварски выломала довольно большую ветку калины, усыпанную красными ягодками, чтобы впоследствии засушить ее и преподнести музею кабинета украинского языка и литературы в качестве ЛДЗ. О, как здорово придумано было!

Я высушила эту ветку по всем правилам, наклеила на картонку и задумалась, как ее надписать. Папа предложил быть предельно честной и написать так:

«Ветка калины, стыренная в Доме-музее Тараса Шевченко».

Но мы с мамой решили дипломатично обойти нелегитимный способ добычи экспоната и надписали просто: «Ветка с калинового куста, растущего под окном Дома-музея Тараса Шевченко в селе Морынци». При этом ни на секунду не сомневаясь, что все поверят: да, эта ветка именно оттуда, а не, например, с дерева, растущего прямо в школьном саду. Ну наглость.

Скажу вам откровенно, сейчас бы я такого ни за что не сделала, и детям своим не позволила. И глупо, и жестоко, и вообще…

Но тогда быстрое решение проблемы ЛДЗ перевешивало все.

Ветку благодарно поместили в застекленный шкаф в кабинете украинского языка и литературы, и фанаты Тараса бегали туда любоваться и благоговейно прикладываться дланями к моей картонке.

Через неделю калину съели. Кто-кто… А кто же еще?!

Занкин ел все, не потому, что был голоден, просто других увлечений на тот момент в его жизни было мало. Он очень любил грызть мел, ел смолу с деревьев и одуванчики, да мало ли всего съедобного. А однажды прославился на всю школу тем, что за несколько минут сжевал целый чайный сервиз в натуральную величину, слепленный девочками на уроках труда из муки и соли, абсолютно несъедобный, раскрашенный гуашью, смешанной с молоком. Чайный сервиз на двенадцать персон с чайничком, сахарницей и молочником. И потом клялся, что сервиз был вкусный. Клялся, бил себя кулаком в грудь и ел землю… Так что моя калина – это была райская закусь для луженого Занкиного желудка.

От ветки остался только жалкий скелетик, а ягоды, которые я так старательно высушивала сначала феном, потом под прессом, потом в песке, исчезли. Занкин схрумкал их на глазах у всего класса, войдя в историю школы как пожиратель музейных экспонатов.

* * *

Так вот, тогда, на том конкурсе в Эдинбурге, Занкин получил Гран-при за игру со старым пиджаком.

Гран-при ему вручала королева Объединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии Елизавета Вторая…

Ее величество была в белой шляпе. И в светлых перчатках. С сумочкой на локте… Такая… Королева настоящая…

* * *

Удивительно, как удивительно, но все мечты Занкина сбылись.

Во-первых, он очень хотел встретиться с королевой. Казалось бы…

Однажды он приволок в школу вырезанную из газеты фотографию: ее величество в белой широкополой шляпе, в элегантном пальто с живым исследовательским интересом указательным пальцем правой руки, затянутой в белую перчатку, ковырялась у себя в породистом носу.

– Какая она… клевая! – заключил восхищенный Занкин, склонив к плечу голову, с нежностью разглядывая ее величество. – Какая же она!!! Да-а-а… Все могут короли… – И деловито поинтересовался: – Ты не знаешь случайно, она женатая?

А вторая мечта Занкина была – стать знаменитым клоуном. Обязательно знаменитым. И еще тогда, когда он смутно, еле-еле различал в своей душе какие-то интересы, которые могут развиться во что-то большее в будущем, идею стать клоуном ему подсказала наша всегда раздраженная, всегда суровая и всегда уверенная в себе первая учительница Стефания Симеоновна. Штефа.

Как-то в класс к нам пришла Комиссия. Детям велели надеть белый-верх-темный-низ, мальчикам – подстричься, девочкам – банты. Комиссия намечала проверку на предмет перехода четвертого «А» на следующую ступень. Комиссия дала несколько контрольных работ, послушала, как дети читают, а потом стала с детьми разговаривать. Дети не привыкли разговаривать, вот просто так разговаривать с Комиссией, и волновались, и отвечали невпопад, и отмалчивались.

– Так-так, – удрученно потирала руки Комиссия, – так-так…

Дети зачарованно, испуганно переводили взгляды с Комиссии на свою учительницу. Комиссия сказала:

– Ну что ж, четвертый «А» класс, напоследок простое задание – напишите, что вы любите. Напишите… На листочках бумаги… Что. Вы. Любите.

– Эт чо? – спросили дети. – Это как?

– Как-как… Ну что вы любите? Я, например, люблю… э-э… Я, например, люблю фауну. А вы напишите, что любите вы.

– А как это – фауна? Это чо – фауна?

– Ну какая разница? – замахала руками Комиссия. – Это я люблю фауну. А вы напишите о том, что любите вы.

Дети, склонившись над листочками, старательно засопели. Двадцать шесть из двадцати семи написали «Я люблю фауну». И я тоже написала: «Я люблю фауну». Нет, я очень многое в той моей жизни любила, но надо было знать нашу учительницу, чтобы не распространяться по этому поводу, чтоб не нарваться.

Разразился скандал.

Комиссия на педсовете упрекнула Штефу в том, что дети ее класса за четыре года совсем не научились самостоятельно мыслить, выражать собственное мнение и прочее, правда, за исключением одного-единственного мальчика, двоечника и второгодника, который написал корявым почерком: «Я люблю грысть мел, щинят и каникулов».

Реакция Штефы на результаты опроса была неожиданной. Она взревела, как маяк в тумане: «Чтэ-э-э-э?! Да у меня стаж тридцать пять лет! Да у меня звание! Награды!»

Ну и мы получили под раздачу. Надо сказать, Штефа никогда не стеснялась в выражениях.

– Болваны!!! Да разве ж я вам не говорила, что такое флора и фауна?! Га?! Разве ж я вам не говорила, что такое фауна?! Ы?!

А ты, Занкин, Занкин! Занкин! Безотцовщина! Что ты написал?! Что ты написал, я тя спрашиваю?! Встань, когда учитель с тобой разговаривает! Встань, я тебе сказала!! Я с тобой говорю или со стенкой говорю, Занкин?! Встань, сказала, встань!!! И это после того, как школа так о тебе заботится, Занкин!!! Когда школа тебе купила ботинки и пальто, Занкин!!! Ботинки и пальто!!! Школа тебя воспитывает! Школа тебя одевает! А ты, Занкин, клоун!!!

Надо было знать Занкина…

Он не торопясь, спокойно разулся, взял башмаки за шнурки, снял с вешалки, тут же в нашем классе стоящей, свое страшненькое клетчатое пальто, бесформенное пальто с клочковатым воротником, взял все в охапку и аккуратно сложил Штефе на ее учительский стол. А потом босиком, в драных носках, насвистывая и помахивая старым видавшим виды портфелем, ушел. Только взгляд его в никуда был тяжелым, как кусок свинца, как кусок свинца, который Занкин таскал в кармане, иногда примеряя зачем-то его в своем немаленьком кулаке.

Ушел, напоследок аккуратно и тихо прикрыв за собой дверь, прошипев сквозь зубы: «Ф-ф-фауна…»

* * *

А в Эдинбурге я узнала его сразу. Вспомнила и свою калиновую ветку, и фауну, и его свинцовый кастет… Но не подошла. Не решилась. Не знаю почему…

Не знаю…

Полонина

«Как хороша была бы твоя жизнь, если бы не ты…» Так сказал однажды мой муж. И был прав.

Самое страшное для меня – молчать. Я невероятно говорлива. Рэ-чыс-тая, как сказал бы один ужасный… И поболтать для меня еще лучше, чем кофе или там шоколад.

А было так. Приехали с мужем в горы рано-рано утром. Договорились мы с киевскими друзьями там встретиться. Муж отправился по своим делам. Ну вы знаете, у мужчин все дела государственной важности. А на самом деле – его пригласили ловить стругы. Знаете, что такое «стругы»? Сейчас облизываться будете. Стругы – это карпатская форель. Она водится только в мелких и очень чистых горных ручьях. И муж уехал куда-то далеко и высоко, потому что форель струг не терпит шума и суеты.

А я осталась на полонине, смотреть и радоваться.

Каждую весну у нас в Карпатах проводится редкий по красоте праздник – выход на полонину. В этот день карпатские пастухи выгоняют на пастбище овец. Это означает, что в Карпаты пришла весна. Выход на полонину – такое колоритное зрелище, не передать. Гуцулы приезжают с разных концов света. Оркестры сменяют друг друга, играют не переставая; трембиты, танцы, ярмарка всяких национальных ремесел, сыр-фест – выставка и дегустация сыров. Как я напробовалась всякого сыру, брынзы, сметаны, молока – чуть мяукать не начала… И главное, ни бандитов, ни милиционеров, ни политиков. Они в этот день в каком-то другом месте тусовались.

Ой, ну вот, пожалуйста, – заболталась, отвлеклась!

А продавцы на ярмарке – один другого краше. Смуглые, белозубые, усатые! И все не прочь поговорить – вот где раздолье моей рэчыстой натуре.

И когда тебя называют пани, к тому же делают комплимент, что ты файна, як квиточка… Красива, то есть, как цветочек… И предлагают медовые соты, настоящее чудо, потому что мед на горных травах… И ты просто таешь от удовольствия, выслушивая, как хозяин ароматного товара Иван познакомился со своей женой Галей, да как потом километры выхаживал по горам, чтоб ее увидеть, да потом еще сено душистое и летняя ночь с падающими звездами… А его молодая жена звонким таким голоском возражает, отмахивается и хохочет, чернобровая, румяная, ресницы густые, длиннющие и ярко-фиолетовые глаза. Она – хрупкая, маленькая, Иван – громадный, широкий и лохматый. Фамилия у них симпатичная – Грабик. Причем она его называет Грабичок, а он ее – Грабичка. Галя смеялась, что Грабика домашние животные боятся, рассказывала, как однажды, когда он вышел из лесу навстречу лошади, везущей повозку, лошадь увидела его, полураздетого из-за жары, громадного, ужасного, косматого, испугалась, выпряглась и слиняла. Ивана за медведя приняла. Или за снежного человека. У лошади не спрашивали. И вот слушаешь этих двоих счастливых и откусываешь, не глядя, ароматную мякоть. И не видишь, что эти же соты с другой стороны откусывает пчела. Ты с одной стороны кусаешь, она – с другой. И так вы обе, ты и пчела, добираетесь к середине, и потом ты откусываешь вместе с сотами и кусочек от пчелы, все еще пялясь на Грабиков, а пчела, которая ни на кого не пялится, а просто сосредоточенно возится, пчела в целях самообороны откусывает от тебя… О! Язык немеет. Глаза вылезают из орбит. Усатый пасечник и его молодая жена думают, что это от восторга, а ты уже слышишь музыку небесных сфер. Или какой там репертуар слушают, когда душа тихонько выплывает из бренного тела. Попросить зеркало невозможно, чтобы посмотреть, что там у тебя с твоим языком, потому что просить нечем. Можно мычать… Можно делать «у-у-у!». Нет, пожалуй, «у-у-у» не получается, получается «э-э-э!». Ты вываливаешь язык, такая привлекательная красавица, правда, уже меньше похожа на квиточку… Гуцулы видят у тебя на языке отдающую душу, играющую в ящик, откидывающую коньки пчелу и все понимают наконец.

– Плюю-у-у-й!!!! – орет гуцул Иван.

– М-м-м-м! – мычу я.

– З-з-з-з… – прощально поет пчела.

– Йой-йой, божечко! – всхлипывает и крестится Галя.

– О, соле ми-и-ио! – голосом Соткилавы пылко заливается мой мобильный телефон.

Когда поет Соткилава, ой, когда поет Соткилава… О-о-о… Ах, знаете, когда поет великий Соткилава… Ну вот, опять отвлеклась. Когда поет Соткилава, значит, мне звонят абоненты, отмеченные в моем телефонном справочнике как VIP.

Звонит Володарский, приехал из Киева с семьей в Черновцы.

– Ы-ы! – здороваюсь я, корчась от боли в языке под неустанную виртуозную брань Ивана, который бегает кругами, преследуя выплюнутую пчелу, которая почему-то передумала помирать…

– Это я, Володарский, – радостно кричит Володарский. – Мы приехали! Мы уже в Черновцах. Ты где?

– Ы-ы-ы… – тыкаю я параллельно Ивану на его прилавок с медом, где расположилась наша с ним пчела… Она гневно жужжит и, судя по ее энергичному поведению, собирает пчелиное ополчение. Наверное, она у них в улье полевой командир, эта пчела. Знаете, как это сейчас модно, чтобы везде и у всех были полевые командиры…

– Пьяная… В стельку пьяная, – кому-то в сторону негромко сообщил Володарский…

– Ктэ?! Я-а-а п’эная?! – возмутилась я…

– А кто, я?! – спросил Володарский. – Я, между прочим, тут с женой. Тоже Володарской. И Володарской-дочкой. Приличные девочки. С тобой хотел их познакомить, а ты пьяная…

– Я нэ пыу-у-у!!! – снова возмутилась я.

– Да-а, не пьешь… – завистливо и склочно протянул Володарский. – А лыка не вяжешь…

Иван к этому времени уже немного успокоился, и я умоляюще протянула ему трубку, отмахиваясь от налетевших пчелиных бригад.

– Панэ! – пытаясь перекричать мой визг, дурным голосом заорал в трубку Иван. – Панэ! Та Йийи… (тут чисто декоративное выражение) той… (тут, простите, опять) бджола… (снова «бииип») здоймэла…

Из всего сказанного Иваном Володарский понял только хорошо темперированный русский мат и слово «бджола».

– А! Так она на какой-то пасеке квасит, – опять кому-то в сторону наябедничал Володарский. – И пасечник там – ой-йо-о-ой! Тоже теплый уже…

– Панэ, вы до мэнэ розмовляетэ чи не? – Иван абсолютно не понимал Володарского, Володарский – Ивана. – Чуетэ? Вашу пани бджола вкусэла…

– А-а-а! – обрадовался Володарский. – Пчела ее укусила? Ага, – и вкрадчиво поинтересовался: – А куда?

– В цэй, в цэй…

– Да-да? Ну-ну?!

Иван застеснялся, а я забеспокоилась, что сейчас Володарский решит, что пчела нашла особенное место укусить.

– В цю… В цю… – Володарские прямо затаили дыхание у своего телефона… – От бисов телефон! Панэ! Вкусыла так, шо йисты и розмовляты вона нэ може, – закончил разговор Иван.

– А-а-а, – разочарованно протянул Володарский. – И всего-то?

– Э?! – возмутилась я. – Э-е-о?!

Ну, думаю, скажи спасибо, что ты далеко. А то у меня у самой жало. Правда, Галя протянула зеркало, а маникюрный несессер у меня был в сумке, и жало я вытащила пинцетом. Но яду на Володарского у меня в языке еще осталось!

– Ну давай, приходи в себя, – миролюбиво попрощался Володарский, – а мы пока… того… позавтракаем… А потом приедем к вам, на полонину.

Я обиженно вздохнула. Позавтракать для меня в моем положении было недостижимой мечтой… Кончик языка, куда укусила пчела, уже не помещался во рту. Иванко сказал, что все пройдет и ничего страшного, раз жало вытащили быстро, ну не поговоришь часок-другой… Это мне он такое сказал – не поговоришь часок-другой… Мне!

Сначала я решила всласть поплакать и только потом уже преставиться. Почить на миру… Условия, тем более, были лучше не придумаешь – трембиты наяривают, люди разодетые, кони фыркают, гривами трясут… Солнышко, весна… Ы-ы-ы…

И жизнь, как это обычно бывает в таких случаях, понеслась у меня перед глазами. Вот я родилась. В солнечный воскресный весенний денек я появилась на свет в центре города Черновцы в доме с фресками, которым уже тогда было больше ста лет. А кстати, эти фрески сегодня все такие же красочные и яркие, как и в день моего рождения, а посмотрите на меня… Ой, надо же серьезно. Может, это последние мысли в моей жизни, а я опять отвлекаюсь. И вот, я родилась, и остро встал вопрос моего имени. Мама хотела назвать меня Марией. А папа хотел… мальчика. Но потом пообещал смириться с появлением меня, если меня нарекут Анной. В честь одной толстой девочки, с которой мой папа ходил в детский садик.

– Нет, – сказала мама, – еще чего… Может, вообще, ее Проня Прокоповна назвать?! Или Солоха?!

А папа приуныл. Тогда мама велела выйти ему на улицу в шесть утра и спросить имя, как в сказке, у первого встречного. Первый встречный на вежливую папину просьбу назвать любое женское имя брякнул такое, что тут и пошла бы моя жизнь наперекосяк в первые же дни. И хотя родители пришли к консенсусу и соединили два желаемых имени вместе, думаю, именно это утреннее событие сыграло свою роль в моей судьбе. То есть эта роковая пчела именно тогда и была кем-то запланирована… Ы-ы-ы…

А вот детский сад, школа, меня принимают в комсомол и спрашивают, когда день рождения Суслова. А я даже не знаю, кто это.

– А кто это? – спрашиваю.

И Тайка Иванова, возмущенно:

– Как?! Суслов?! Ты вообще, Гончарова?! Теоретик и апологет вот-вот наступающего коммунизма, наступающего уже в этом или следующем году, наступающего практически нам на пятки коммунизма. Вот кто такой Суслов! Стыдно, Гончарова! Так когда его день рождения?! – спрашивает Тайка сурово.

И я со свойственной мне реакцией – сначала быстро вякнуть, а потом обдумать уже высказанную мысль – отвечаю:

– Не знаю. Суслов меня на день рождения не приглашал.

И в ГДР на музыкальный фестиваль меня не пустили. И ругали на школьной линейке, чтоб я – волосы покороче, а юбку подлиннее. И в музучилище я не поступала, потому что не была комсомолкой, боялась, что меня не примут. И вот, пожалуйста, – пчела меня цапнула… Ы-ы-ы…

А еще промелькнул фрагмент совсем недавнего интервью. Марина, тележурналистка, такая хорошенькая, умненькая, подтянутая, так слова произносит – четко, раздельно, легко… Не то что я сейчас…

– А чему бы ты еще хотела научиться в этой жизни? – Марина спрашивает.

А я – нет чтобы сказать, что надо мне, Марина, наконец научиться не отвлекаться, Марина, не развешивать уши, Марина, быть настороже, когда жуешь! пчелиные! соты!.. Если бы я произнесла это громко, может быть, ангелы мои наверху, которые случайно в это время смотрели телевизор, отметили бы у себя в блокнотике проследить за этой дурой, когда она будет жевать пчелиные соты, и вычеркнуть это событие из протокола намерений, написанного кем-то еще в первые дни ее жизни… Нет, зачем? Застрекотала как сорока, что и пожарным хочу, главным по брандспойтам. И ассистентом дирижера, чтоб носить за ним ноты, а когда у него грипп или понос, дирижировать самой изредка… И еще столько всего: бить ирландский степ, готовить гаспачо, освоить тунисское вязание, рисовать по стеклу, вырезать оригами, классно фотографировать, путешествовать на воздушном шаре. И еще в мечтах моих была комплексная программа государственной важности по защите прав животных, в список которых, кстати, входила и пчела, хорошо погулявшая у меня во рту.

А теперь все. Ы-ы-ы…

Никогда мне не стать симпатичной старушкой, чтоб ко мне приходили тимуровцы пить чай с вареньем и спрашивать, не нужно ли мне помочь складывать дрова. И чтоб слушали мои воспоминания, как я была в молодости знакома с поэтессой и писательницей Натальей Хаткиной.

– А вы Ленина видели? – с уважением спросили бы тимуровцы…

В голове моей затуманилось, я вдруг увидела Марину в телевизоре:

– А вы помните, дорогие телезрители, – торжественно и печально сказала Марина, четко, легко и разборчиво проговаривая каждое слово, не то что я сейчас, – вы помните, тут у нас в студии была одна дама рэчыстая? Она еще несла такую пургу, – грустно повела глазами Марина куда-то в сторону от смущения и кручины, мол, как она тогда могла на меня повестись, – всякую пургу про брандспойты, гаспачо, степ и лягушек. Так вот, – тут Маринин голос крепнет, – так вот! С прискорбием сообщаем, что ее… тяпнула пчела. В язык. Жить-то она будет, но этот бред сивой кобылы она уже нести не сможет больше никогда. Так что спите спокойно, дорогие товарищи.

«Ы-ы-ы…» – подумала я, представив эту картину.

Но! Эх, Марина, Марина! Плохо она знала гуцулов!

– Я тэбэ прыгостыв циею бджолою, – с интонацией Богдана Ступки воскликнул Иванко, – я тэбэ и…

Короче, Грабичок, видимо, решил меня прибить, чтоб не маялась. И подумала я, что это очень неплохой выход из положения. Особенно для Грабиков, чтоб я не выла у них под хатой и не распугивала покупателей меда…

– Я тэбэ пригостыв, я тэбэ видвэду до ликаркы!

Мне было уже все равно. Иванко с Галей потащили меня в село Ростоки к местной знахарке, ворожке и колдунье Фрозине.

Мои молодожены важно шествовали по селу, церемонно раскланиваясь и приветствуя встречных длинными, на мой взгляд, слишком длинными приветствиями. Грабиков, видимо, любили в селе за трудолюбие и прекрасные Галины фиалковые глаза. Они с удовольствием, не торопясь, каждому встречному рассказывали, что случилось вот с этой приезжей пани, которая преданно трусит за ними, поскуливая и подвывая. Встречные качали головами и прицокивали языками от жалости, а я обреченно пережидала пароксизмы их сострадания, присаживаясь в тенечке на обочине, вывалив синий язык, как собака чау-чау.

– Далеко еще? – спросила я. – Аео ее? – звучало это так.

– Та не-е… Блызэнько… – успокоила меня Грабичка.

К этому «блызэнько» я ковыляла то вверх, то вниз вслед за бодро вышагивающим Иваном и порхающей Галей еще часа полтора. Помню только, что мы поднялись на высокую гору и вошли в облако. И будто я уже на небесах, и это оказалось не так страшно. А красиво, необычно и даже забавно. Там, в облаке, было прохладно, туманно и колко. Но когда оно, это облако, оказалось под нами, вокруг появилась прохладная густая зелень, и я увидела освещенную солнцем деревянную Фрозинину хату. Двухэтажную, добротную, с резными балконами, с финской ярко-синей черепицей.

Вот тут-то я и поняла, какой прекрасный подарок преподнесла мне эта пчела!

Обворожительное это оказалось место, усадьба ростокской ворожки, как будто совсем недавно на этом подворье снимали несколько фильмов из жизни разных народов и разных эпох. Ткацкий станок и древние лавки стояли рядом с сияющим «лендровером». На зеленой траве, где были разложены домотканые рушники и веретки для просушки и отбеливания на солнце, стоял электрический фонтан с крутобедрой танцующей негритянкой. В вольере плевался от ярости черный с подпалинами доберман, а рядом с вольером сновали туда-сюда два белоснежных кролика. По двору между гипсовыми львами расхаживали куры, индюки, играла стайка котят с дрожащими хвостиками и величаво топтались два облезлых павлина.

Но когда я увидела Фрозину, я вообще забыла про пчелиный укус. Слушайте, вот это была удача! Такая немыслимая диковинная красавица эта Фрозина была, просто загляденье – здоровенная, еще больше и выше Ивана, широченная, черноокая, полный рот золотых зубов, длинный-предлинный нос, густые брови, как гусеницы, в роскошной, небрежно повязанной на седых волосах турецкой шали с кистями. И косая! Прямо дух захватило, как она была хороша! Муж ворожки, щуплый и маленький, в женском фартуке и в платке, повязанном вокруг лица так, что над головой торчали большие длинные цветные уши, возился во дворе. Такой милый и трогательный в этом платке, он объяснил, что у него воспалились железки, и жена, как он с уважением сказал, «поклалы компрэса», так и сказал: «жинка моя, Фрозына Васыливна, поклалы компрэса». Фрозина смотрела какой-то сериал, пугалась, ойкала, восторженно прижимала руки к груди, давала советы героям, подсказывала реплики, злилась, обзывалась и призывала нас в свидетели, какие главные герои дураки. Словом, была во власти происходящего на экране.

От нечего делать я стала осматриваться вокруг.

В соседней комнате у зеркала вертелся юноша. Он застегивал пуговки чистенькой белой выглаженной сорочки, поправлял наглаженные брюки и любовался блестящими новенькими остроносыми туфлями, отставив ногу на пятку, как в танце… Фрозина, оторвавшись на секунду от телевизора, потянулась шеей в комнату сына и, не вставая с дивана, тревожно спросила:

– Славчику, ты куды, сынку?

Славчик, приглаживая непослушные вихры мокрой расческой, старательно ровняя пробор, от усердия вытянув дудочкой губы, ответил быстро и не глядя:

– Та йдемо, мамо, Пэтра быты.

(Мол, идем, мама, Петра бить.)

– А-а-а… – успокоилась как-то сразу Фрозина, – ну то добре, тилькы не палы. (Не кури.)

Кино, как всегда, прервалось на самом неожиданном месте. Фрозина, размышляя вслух, как бы предполагая, чем может закончиться вся эта история, вразвалочку подошла ко мне:

– От, яка ж жизненна картина! – поделилась она впечатлениями.

Пошел уже второй час после укуса, я сидела с вываленным наружу языком и воспаленными и отекшими глазами, как у породистого бассета. С языка капало – я проголодалась.

– Я взагали в свята нэ ликую… (Мол, я в праздник не работаю, так сказала Фрозина, потому что это грех.) Алэ… Шось, дытынко, в тэбэ очка сумни… – то есть грустные мои глаза.

А какие должны быть у меня «очка»? А представляете меня с веселыми глазами и вываленным языком?! Куда бы меня забрали? Женщину-собаку… (Вот напрасно вы! Я же знаю, о чем вы подумали! Моя фантазия пошла бы дальше, чем сумасшедший дом. Например, уличные ярмарки и балаганы, где я могла бы выступать в компании с бородатой женщиной и мальчиком-змеей.) Как я поняла, мои сумни очка будут стоить мне двойной оплаты. За грешную работу в праздник.

– Ы-ы… – ткнула я пальцем себе в рот.

– Бджола?

– Ы-гы…

Фрозина стояла враскоряку передо мной, опершись руками о свои могучие колени, и с неменьшим интересом, чем минуту назад смотрела в телевизор, глядела мне в рот, прищурив глаз. Потом смешала какие-то жидкости из разных пузырьков, пошептала над ними и объяснила:

– То горивочка, травкы, жива вода. Пый!

И заставила выпить. Тут вот, на самом деле, надо отвлечься.

В Карпатах лечат травами и водой. Есть еще одно лекарство, называется горивочка (то есть самодельная водка на травах), но это для любителей. Травы нужно собирать в определенные фазы Луны, вода в Карпатах подается круглосуточно из чистых горных рек и водопадов. А горивочку рачительные хозяева гонят сами – это секретная технология.

– Пый, – велела Фрозина, – пый, Божепомогай!

Я выпила – ужас! Ожог, остановка дыхания, звон в ушах, глаза полезли на лоб, последнее видение – в Фрозинином телевизоре Марина читает некролог. Через секунду боль в голове, ушах, языке, горле отступила и вовсе прошла. Я не поверила – помотала головой, поводила языком по губам. Боль растворилась, как будто ее и не было. А я моментально страшно опьянела и тотчас повеселела. Кушать я еще не могла, но говорить уже очень даже. И спать захотелось. И слушать. И танцевать. И любоваться. И жить дальше, жить и еще многому научиться, призывая в компанию Марину из телевизора и всех хороших людей вокруг, включая Грабиков, Фрозину с хворым мужем, их боевитого Славчика, а также Володарского и его девочек.

И тут запел Соткилава.

– Да! – четко и радостно отозвалась я.

– О! – обрадовался Володарский. – Про пчелу – вранье? Пьяная была?

– Ага… – беззаботно ответила я.

– А чего пила? – Володарский с нескрываемым интересом.

– Горивочку… – я с уважением.

Мы условились встретиться с Володарскими около оркестровой площадки на празднике. Жизнь опять приобретала краски. Оговорюсь сразу – Володарские по моей милости попали совсем на другой праздник в другом конце области, в другом селе, мы так и не встретились в тот день. Но об этом еще одном моем таланте все путать и всех запутывать – в следующий раз, чтоб редактор не сказал, что я перегрузила записки своими идиотскими приключениями. Ну да, я тогда еще и Володарских потеряла, по очень уважительной причине – была во хмелю, впервые в жизни, тем более не по своей воле, а по умыслу Всевышнего…

Галя взяла меня за руку, потому что меня покачивало и уносило в сторону, а Иван, поклонившись Фрозине, с почтением приподняв шляпу, вручил ей банку меду. Фрозина мед взяла, от моих денег наотрез отказалась. И, проведя нас до порога, поспешила к телевизору – начинался следующий сериал. Во дворе Фрозинин муж в платке ответственно доил козу.

Дорога вниз сквозь еле слышно хрустящее облако показалась мне дорогой в прекрасное будущее. Мы спускались с гор в компании с заходящим солнцем. Грабики, радуясь вместе со мной прогулке в облаке и счастливому исходу нашего приключения, пригласили остаться переночевать. Позвонил муж, сказал, что спускаться ему уже поздно, что останется переночевать в горах. Что надергал внахлест много форели. Кто-то рядом с ним старательно пел песню красивым женским голосом про «изгибгитарыжелтой». Форель… Наверное, форель… За ужином я так наворачивала бануш… (Бануш – это такое из кукурузной муки, сливок, брынзы, словом, страшно вкусно.) Я так молотила бануш – вечером! после шести часов! перед сном! – что домашние питомцы Грабиков – две собаки и три кошки – смотрели на меня с нескрываемым ужасом. Ангелы мои хлопали в ладошки и заговорщицки хохотали.

Вечером мы сидели с Галей вдвоем на краю земли, сидели почти рядом с молодой Луной и болтали ножками над пропастью. Болтали босыми ножками на самом краю земли, над бездной, над вечностью… Галя мурлыкала песенку над мерцающими звездами, распевала Галя простенькую песенку про своего Иванка, а я подробно рассказывала, чему бы хотела еще научиться в этой жизни. Пока меня еще кто-нибудь не укусил.

Луна, лукавая, одинокая, прислушивалась и завидовала…

Совсем поздно позвонил Володарский.

– Ну?! Жива?

– Угу…

– А мы уже в поезде… Жаль, не увиделись… Выпили бы вместе.

– Жаль…

Луна заглянула в открытое окно маленькой хаты Грабиков.

– Иванко… – позвала Луна. – Выйдешь?

Иванко спал, притомившийся, под шорох сосен и крик одинокой ночной птицы, раскинув большие руки. Спал Иванко и Луну не услышал.

Луна окликала-кокетничала, потом обиделась и поплыла дальше.

Жмелик

Жмелик – придуманное моим сыном слово от украинского «джміль», что означает «шмель».

– Твой сын закончит в тюрьме, – строго сказала соседка Элла, когда я приехала из командировки. – Вы совсем не занимаетесь ребенком. Твой ребенок растет как репейник у дороги. Вчера твой ребенок жестоко избил мальчика Рикачевских и нагрубил тете Дине Самохвалец. Сегодня во дворе все соседи это обсуждают. Твоему ребенку запретят играть с другими детьми. Твой ребенок ступит на неправедный путь, пойдет по наклонной и рано или поздно попадет в колонию для малолетних преступников. И вот тогда-а-а…

Я влетела в школу, где учился мой злоумышленник, постучала в дверь, где было написано «3-А класс» и попросила сына на секунду. И учительница, золотая Светлана Ивановна, которую мой изобретательный ребенок звал Сметана Сметановна за блондинистость, пышность и белокожесть, ласково сказала: «Данилка, а к тебе мама пришла».

Ага, Данилка, думала я, тот еще Данилка, позор семьи моей Данилка.

Ко мне вышел мальчик, меньше самой маленькой девочки в классе, ростом с корзину для бумаг, зеленую такую, у Сметаны под столом, и, выходя из класса, сообщил классу туда, себе за плечо, а ко мне мамочка пришла в школу, ура. А потом задрал на меня свою веселую и смышленую мордаху.

У меня хорошее воображение, но я не могла представить, как этот клоп напал на мальчика Рикачевских, выше его на три головы и старше на четыре года, набросился, хорошенько его отметелил и по ходу еще и нагрубил тете Дине, именитой нашей соседке тете Дине.

Тетя Дина Самохвалец – это вообще отдельный цирковой номер. Тетя Дина – это ненастье, это катастрофа. Тетя Дина Самохвалец – это горючий и взрывной гибрид асфальтового катка, который основательно укатывает всех и вся под свои колеса, и сирены гражданской обороны. Есть подозрение, что у нее где-то на животе приделана кнопка. И достаточно малейшего повода, чтобы тетя Дина Самохвалец, порывшись в пуговицах своего необъятного халата, ткнула в нее железным своим указательным пальцем и завелась с пол-оборота. Когда она орет, собаки прячутся в щели и подвалы, коты прижимают уши, птицы падают с неба замертво, в домах звенят стекла и люстры, а электрики и сантехники нашего ЖКХ моментально писаются от страха.

И мой клоп нагрубил вот этому вот стихийному бедствию.

Я сказала ему, такому маленькому и такому объективно симпатичному: Даниил Аркадич, – когда я сержусь, я и сейчас так говорю, – Даниил Аркадич, сказала я своему потенциальному заключенному, будущему каторжнику, узнику и острожнику, – ой, сейчас зареву, так жалко его стало, – есть мужской разговор! Пройдем в сад.

Он весь уже издергался за эти три минуты, пока трусил за мной по коридору, потом по ступенькам в школьный двор, ужас. (Ну я же идиотка тогда была, еще хуже, чем сейчас.) А внутри у него в животе дрожащий заячий хвостик. И на мордочке было все видно, как ему не по себе.

– Рассказывай давай, – усадила я его перед собой, – почему ты отлупасил Рикачевского и нагрубил тете Дине Самохвалец.

Данька виновато взмахнул на меня ресницами, вздохнул глубоко и начал:

– Я… нес… жмелика… на цветочке.

Сколько жить буду, всегда буду помнить, как он это сказал. Он сказал это так, что я поняла, что он нес на цветке, бережно и осторожно, аккуратно ступая, не сводя глаз со своей мохнатой рыжей ноши, он нес на цветке не просто шмеля, а величайшую для себя живую ценность.

* * *

– Я нес жмелика на цветочке. Я его нашел в траве, жмелика. Он там гудел. Я хотел его пересадить на куст повыше, чтоб на него не наступили. Нес-нес, нес-нес и почти донес. А тут прибежал Рикачевский и сбил жмелика с цветка. На землю… И я наклонился, чтобы его подобрать. А Рикачевский засмеялся вот так: «Гы-гы-гы!» – и накрыл его ботинком своим. Ботинком, который у него на ноге. И топтал его, топтал. Топтал тысячу раз. Втаптывал его. Жмелика. И жмелик это… И тогда я это… Как дал Рикачевскому в нос, чтоб он знал. И Рикачевский заревел.

А тетя Дина Самохвалец на лавке во дворе раскричалась, что это делается, га?! Этот ребенок Даня этих со второго этажу, он же хулиган какой, га?! Он же бандит, он же убийца какой, га?! Ах, негодяй, какой же, га?!

А я сказал, тетя Дина Самохвалец, вы сами хулиган, тетя Дина Самохвалец, бандит, убийца и негодяй. И потом я пошел домой. И был дома тихий-тихий. А бабушка сказала, что, Даня, кушать. А мне хотелось лежать в темноте.

* * *

Мы с ним помолчали немного, а потом обнялись. Если кто не знает, человека, особенно маленького, надо обнимать минимум семь раз вдень. Минимум. А то и больше. Это очень полезно. И поэтому я обняла его, а он обнял меня. А потом я задала совсем какой-то неправильный с точки зрения воспитания и педагогики вопрос.

– Даня, этот Рикачевский, он ведь такой высокий, длинный такой, как же ты достал до его носа?

И, немного картавя от волнения, Данька повозился в моих руках, поднял ко мне лицо и ответил, немного удивляясь моей непонятливости:

– Как-как. Подп’ыгнул.

Я прижала его к себе всего, целиком, маленького, в форменном синем пиджачке со школьной эмблемой на рукаве, всего – пальцы со следами фломастера, макушка, стриженная, пахнущая орешками, мягкие ушки – прижала его к себе и, немного помедлив, спросила:

– Ты… ты потом плакал?

Данька всхлипнул мне в кофту и буркнул:

– Еще чего!

Заблудившийся поезд

– Уйми свое воображение! – сказала мама.

– Прекрати уже! – приказал муж.

– Хва-а-атит… – взмолились дети.

– Не на-а-адо, – преследуют меня в моих ночных кошмарах толпы героев из придуманных мной сюжетов, – мы не хоти-и-им!!!

Беда в том, что все, что создается моим воображением, рано или поздно материализуется. Вот написала рассказ о том, как одесские пенсионеры перепутали дату и время отъезда поезда, – бах-трах, и мои родители, ласково со мной попрощавшись перед отъездом из Одессы в Черновцы, отправляются на вокзал, но через полчаса предстают с каменными укоризненными лицами на пороге с семью килограммами потекших персиков в коробке: они – заметьте, не я! – они перепутали дату и время отправки поезда.

Вот придумала и написала однажды, что к нам пришла гусыня в гости и мы искали дом, откуда она сбежала, стучась в каждый двор. Теперь косяком приходят хозяева соседних дач и усадеб в поисках пропавших домашних животных и подозрительно рыщут у меня во дворе глазами, не я ли это стянула у них гуся, курицу, кота или корову.

Хотя, чего кривить душою и жаловаться, бывали и очень приятные материализации. Попросила Дедушку Мороза в одном из рассказов, чтоб он принес нам новенького мальчика, р-р-раз – и у моего Дани с Ирочкой родился сыночек Андрюша, как по заказу!

Или, например, написала рассказик, как Мишка Гусин, наш сосед, вылечился от алкоголизма, и через некоторое время этот самый Мишка вдруг странно помрачнел, посерьезнел, ходит нарядный, чистенький, cтрогий и придирчивый. И за период своей непонятно откуда упавшей трезвости уже третий раз женится! Вот как! Разборчивый стал.

Надо бы, конечно, придумать и написать что-то такое, для дома, для семьи полезное. И чтоб сбылось… Ну, скажем, о том, как мой муж, светлая голова, чей труд по исследованию общественных и природных процессов наконец оценивают по достоинству, Нобелевскую премию получает, торжественный, во фраке и лаковых штиблетах; а я стою в зале такая – ого! – в легких вечерних туфельках и шелковом палантине на загорелых плечах, прядка завитая на затылке, аплодирую вместе с венценосными особами Швеции и ужасно горжусь…

Да, так я о материализации.

Вот совсем недавно был опубликован в нескольких журналах мой рассказ о том, как мы с мужем сели в какой-то старый автобус и по неопытности водителя странного, если не сказать полоумного Миши заблудились, и ездили-ездили всю ночь по всей Украине, заезжая в страны Европы по пути, меняя за ночь времена года…

Так вот. Провидение рассказ прочло, почесало репу, пожало плечами и… на тебе, Маруся, коли не шутила. Случилось то, что бабушка моя называет словом «накликала».

* * *

Голос судьбы:

Вам хорошо? Вам уютно в новеньком прохладном вагоне поезда номер N, следующего из Одессы в Черновцы, в вагоне со всеми немыслимыми удобствами, в котором, как оказалось, путешествует САМ. Ну почему сразу президент? Ну кто в этом поезде президент? САМ – это сам начальник поезда и весь его штаб.

Вам радостно, что у вас такие приятные и надежные попутчики? И теперь тоном Антона Мухарского, рекламирующего отбеливающий стиральный порошок:

«Тогда мы идем к вам!!!»

* * *

Прошло несколько часов после отправления поезда, все уже переоделись в майки и шорты, запахло огурчиками и котлетами, некоторые даже успели разгадать пару-тройку сканвордов для особо одаренных пассажиров. (Вопрос: слово из трех букв, «Бюро технической инвентаризации». Ответ: БТИ.) Скучающие дети громко считали вагоны товарного поезда, проезжавшего рядом с нами, тяжелого длинного поезда: «Сорок один… сорок четыре… – считали дети… – Ого! Шестьдесят!»

– Бабушкэ!! Шыздисят! Бабушкэ!!! Вагонав шыздисят, бабушкэ!!! – радостно вопила девочка моей соседке по купе, обаятельной бабушке Гале.

Вдруг наши вагоны завизжали, как живые, и поезд резко встал. Где-то раздались вскрики и плач – от резкой остановки народ попадал с полок.

Из соседнего купе, где ехала наша доблестная милиция, выскочили четыре молодых сержанта в форме – два тощих и два поплотней, выпрыгнули из вагона и, как и положено милиции в чрезвычайной ситуации, забегали туда-сюда вдоль поезда.

– А что это там, командир? – спросила я забежавшего за второпях забытой фуражкой худого веснушчатого.

– Анна Каренина местная под поезд кинулася! – лукаво поглядывая, объявил сержантик.

– Что-о-о?! – вскрикнула я.

– Саечка за испуг! – игриво потянулся сержантик к моему подбородку, но тут у него на боку заворчала рация.

Оказалось, что тот самый товарный, где на самом деле и оказалось шестьдесят вагонов с минеральными маслами, сошел с рельсов и развалился на сотни метров по обе стороны от железнодорожного пути, как детская игрушка.

Может, и жизнь нам этим спас…

* * *

Часа через четыре наш поезд, тяжело вздохнув, после сложных маневров поехал обратно. Пассажирам никто ничего не сказал.

Девочки-проводницы нашего вагона ходили с разобиженными и надменными лицами и на наши вопросы пожимали плечами и с досадой закатывали глаза.

Поздно ночью мы набрались мужества и, собрав народное ополчение, пошли делегацией к начальнику поезда, чтобы выяснить, куда нас везут и когда привезут. Делегатов было трое – баба Галя, она везла родителям совершенно невыносимую внучку, пронзительно без перерыва на отдых орущую по любому поводу «Бабушкэ! Бабушкэ!!!», парень спортивного вида, который опаздывал на соревнования, и я, как представитель массмедиа.

Надо сделать тут отступление. Меня в качестве парламентера избрали только потому, что на моей майке, купленной в Москве в фойе театра «Квартет И», на спине была надпись «День радио», частенько выручавшая меня в дорожных и прочих разборках: стоило, ничего не объясняя, повернуться к оппоненту спиной и уходить медленно, чтобы он успел прочесть надпись, как ситуация мгновенно менялась, причем не в пользу моих оппонентов. Объяснять этот феномен не берусь. Никакие журналистские удостоверения, никакие визитки не действовали так магически быстро, как надпись на этой майке.

Мы подошли к двери с табличкой: «Начальник поезда КоСтантин Михаилович Флорочка» и деликатно постучали. Никто не открыл. Тогда Спортсмен дернул за ручку, и дверь медленно отъехала в сторону. В купе было абсолютно темно, хоть глаз выколи. А в темноте плавали глаза.

– Мама… – сказала я.

– Ой, мамочки! – испугалась баба Галя.

– … … …! – Спортсмен тоже вспомнил маму.

К глазам подплыли зубы, белые яркие зубы.

– Хеллоу, – проговорили глаза и зубы. Они еще немного поплавали, затем взмыли вверх, зажегся свет, и мы увидели негра, африканца то есть. Худенький, курчавый, иссиня-черный, в оранжевых порточках и красной футболке с надписью «NIGERIA».

– Иисусе! – вскрикнула баба Галя и мелко перекрестилась.

– Нэт-нэт, я нэ Иисусе, я – Оджо из Абуджи, – мультяшным голосом возразил африканец.

– Ой! А что ты тут делаешь? – мы трое задали этот вопрос, я удивленно – на английском, баба Галя ласково – на украинском, Спортсмен – агрессивно и с напором почему-то на румынском.

– Тебя тут что, эксплатирувают?! – с тревогой уточнила баба Галя.

Оджо кое-как объяснил, что поступил на подготовительный курс Одесского мединститута, а сейчас едет к соотечественникам, поступившим на такой же курс Черновицкой медакадемии.

– Слышь, ты, Шоколадный Заяц, – продолжал играть мышцами Спортсмен, – а начальник поезда где?

– Ни знаю, – улыбнулся растерянно Шоколадный Заяц, – я эта комната купиля, и она ушля. – И грустно добавил: – А сейчас еду-еду, еду-еду, дольго еду… И мине скучаля… Я скучаля маму и папу скучаля…

Оджо откуда-то выудил фотографию, где стояла нигерийская женщина, завернутая в яркую тряпочку, в тюрбане и с большим оранжевым тазом на голове.

– Красивая… – ласково протянула баба Галя

– Да-да! Я похожая на моя мама! – гордо заявил Оджо Шоколадный Заяц и протянул нам другую фотографию:

– А это моя папа!

На фотографии была опять Оджина мама, в такой же яркой тряпочке, в тюрбане, но без тазика на голове.

– Ага, и на папу тоже, – догадался Спортсмен.

– Ых, – Оджо расчувствовался и застрекотал: – Я сиделя-сиделя сама, скучаля маму и папу. Папа – король арахис в Нигерия!

– Да ну?! Ты гонишь! – удивился Спортсмен

– Зубь даю! – обиделся Шоколадный Заяц.

– Сынок, а ты ел чего-нибудь? – спросила сердобольная баба Галя и стала рыться в своей сумке, с которой не расставалась. – Шоколадку хочешь?

– Да, хочешь, – смиренно вздохнул Шоколадный Заяц.

Баба Галя вытащила из сумки шоколадные фигурки Деда Мороза, Матрешки и… ну да, Шоколадного Зайца в цветной фольге. Мы, затаив дыхание, ждали, что выберет Заяц. И он нас не разочаровал.

Шоколадный Заяц схарчил шоколадного зайца, не переставая стрекотать про арахисовую папу.

Спортсмен задумчиво наблюдал, как Шоколадный Заяц откусил зайцу сначала уши, потом голову, аппетитно хрупая, и задумчиво, ни к кому не обращаясь, констатировал:

– Каннибал. Своих жрет.

* * *

Поезд шел и шел всю ночь, потом обнаружилось, что мы просто наматывали круги по Одесской области и утром оказались от пункта отправления на расстоянии в часовую неторопливую велосипедную прогулку.

Девочки-проводницы не говорили, куда мы едем и когда приедем. Точного маршрута не знал никто. Пассажиры заскучали и оголодали. Милиционеры-соседи сообщили, что скоро будет Жмеринка, а там продают вареники.

Да, долго будут жмеринцы помнить поезд N. И долго будут сниться им толпы набросившихся на их вареники пассажиров. Когда во главе изголодавшихся мчались, придерживая кобуру, сержанты милиции, бабы, продающие вареники, чуть не удрали с перрона – атас, милиция! – но наши блюстители порядка свое дело знают четко:

– Заходи с другой стороны! Окружай! Бери в кольцо! Держи! Пассажиры, в очередь стройсь!

– То-о-нь, а То-о-онь, – быстро шуруя вилкой и накладывая варенички с картошкой и луком в пакетик очередному покупателю из поезда N, – цену пидиймай! Цену! Дывысь, шо робыться, га?! Дывысь, як люды йидять, га?! Дзвоны до Тонькы, шоб варыла усэ та й бигла сюда!!!

– Ба-буш-кэ!!! – вопила из двери вагона бабы-Галина внучка, – ба-буш-кэ!!!

Последним из вагона вывалился сонный КоСтантин Михаилович, начальник поезда.

– О! Начальник! – радостно развел руки Спортсмен, как будто хотел его обнять

Флорочку тут же окружили плотным кольцом и загалдели каждый о своем.

– Ти-ха!! Тиха, люди! Говорите по очереди! По-ва-гон-но!

Это вот военное слово «повагонно» как-то подействовало магически, и мы стали орать повагонно. Но на все вопросы героический наш командир пожимал плечами и разводил руками. Люди шумели и скандалили, бабы-Галина внучка не переставала орать «ба-буш-кэ!», вареники закончились.

С удивлением и печалью на все это глазел в окно наследный арахисовый принц, не рискнувший спуститься на перрон.

* * *

Поезд подъезжал к Тернополю. Кто не знает, это часа два-три езды до Черновцов. Вагонное радио вдруг перестало транслировать любимые песни начальника поезда («Владимы-ры-ский цынтра-а-ал…»), зашуршало и домашним говорком забубонело, что в Тернополе всем придется выйти и пересесть на пригородный поезд, в который нас посадят по нашим старым билетам.

– А я?! – испугался Оджо, едва ему объяснили, что предстоит, – я не купиля билет, я купиля толко комната…

– А если кто зайцем едет? – громко спросила баба Галя, и все посмотрели на Шоколадного Зайца.

– Ну… Что ж… – начальник привычно пожал плечами и развел руками.

В Тернополе была суббота и летняя асфальтовая жара. На перроне напротив нашего поезда стояла огромная толпа, ожидающая пригородной электрички. Некоторые, не теряя времени зря, спортивно разминались перед штурмом. Наши пассажиры возроптали, мол, как мы с вещами и детьми туда поместимся, и вообще…

Меня злить нельзя. Нельзя. Но не все это знают.

– Слышь, Флорочка, – взяла я КоСтантина за форменную пуговицу, – а наш поезд куда поедет?

– А мы назад, в Одессу… – весело и легкомысленно ответил Флорочка.

– В Одессу? – ласково переспросила я.

– Ну да, в Одессу, – подтвердили наглые девушки-проводницы.

– А то, что в Черновцах вас ждет пятьсот человек народу, уважаемые девушки и уважаемый начальник поезда, которые за месяц купили билеты на этот ваш клятый поезд, это как?

Флорочку, как оказалось, тоже нельзя было злить.

– А хто это у нас тут такая умная?! А хто это у нас тут такая крутая? А шо это она тут у нас позволяет?! А не выкинуть ли ее на путя?!

Девочки-проводницы загалдели в поддержку своего начальника.

– Ша! Мочалки!!! А ну ты, потише! Мочалок командир! – вступился за меня Спортсмен.

Когда меня обижают, я становлюсь… Нет, не дай бог вам увидеть, какой я становлюсь, когда на меня орут. Я становлюсь спокойной, собранной, сосредоточенной и расчетливой, как сапер перед ответственной работой.

– Все-все. Тихо! Не ори, Спортсмен! Так и быть. Ты, Флорочка, – победил. Молодец. Поезжай в Одессу, Флорочка. Поезжай. Только побрейся и рубашонку погладь.

– Аэы?! Ты чо?!

– Радуйся, командир, готовь улыбку, командир! Тебя в Одессе будут телекамеры встречать.

И я стала набирать на своем мобильном телефон тележурналистки Марины, телевизионной укротительницы хамов и невежд.

– А вот та-ак, значыть… Ага! Все пассажиры – на выход!!! – скомандовал начальник и показательно быстро выдворил из вагона нигерийца Оджо, подталкивая его ладонями, глядя мне в лицо. Оджо покорно вылез, ничего не понимая, и застыл у входа, уныло и с надеждой глядя снизу вверх.

– Оджо! Давай назад, а то ты потеряешься! – закричала я ему сверху по-английски.

Оджо по-обезьяньи ловко впрыгнул на ступеньки.

– А вот умничать тут не надо! – продолжил свое Флорочка и потянул Зайца вниз.

– А вот своевольничать – тоже! – ответила я и потянула Зайца вверх.

– А ну, слышь, Обама! Давай на улицу! У тебя билета нет! – заорал еще громче Флорочка. Оджо безропотно потрусил вниз, жалобно озираясь.

– Все, будет международный скандал! Его папа – нигерийский арахисовый король!

– Опять гонишь! – разозлился не на шутку Флорочка.

– Оджо! – позвала я сверху.

– Зубь даю! – с готовностью, но из последних сил пискнул снизу многострадальный арахисовый принц.

Пассажиры тем временем топтались с вещами, с детьми, с яркими пляжными зонтами и матрасами в жарком коридоре и не знали – выходить им или не выходить и что будет дальше.

Ох и терпеливый же у нас народ, скажу я вам, ох и терпеливый!

Я вам уже говорила, что злить меня нельзя?

– Ну все, пацаны, ославлю на всю страну! – с абсолютным спокойствием сказала я и повернулась спиной. Взгляд Флорочки упал на надпись на моей майке «День радио».

Можете мне не верить, но после недолгих переговоров поезд пошел в Черновцы…

* * *

Бедный Оджо плотно поселился у меня в купе и по сюжетам классических романов за свое спасение смиренно служил до конца поездки верой и правдой – дежурил у розетки, где подзаряжались мой и бабы-Галин телефоны, играл с надоедливой бабы-Галиной внучкой, ел черешню и огурцы, чтоб все это не испортилось от жары.

В Черновцы из Тернополя мы ехали восемь часов.

Стояли мы с Оджо в коридоре, глядя в темное окно.

– Приехаю и кушить буду, – мечтательно произнес Оджо.

– А что кушать будешь?

– Ни знаю пока. Хотеля бы что-то вкусное, – повел бровями Оджо, плотоядно оглянувшись на пробегающего мимо начальника Флорочку, и хитро захихикал: – Гы-гы-гы!!!

* * *

Через неделю вдруг на мой телефон пришло загадочное сообщение:

Papa mine kupila poizd. Pazvani kada tibe nada. Atvizu tibya v Odessu. Bisplatna.

И замечательная подпись:

Shikaladny zaitc.

Сыграйте им на баяне, или Джефф, Джимми, Леша, Анна, улитки и я

We be one blood, thou and I.

Rudyard J. Kipling

1

Есть такой восхитительный парень в Америке. Его зовут Джефф Мьюзиэл. Еще его называют Animal guy. Это на русский язык красиво не перевести. Короче, он известный в Америке эксперт по животным, птицам, насекомым. И по людям. Он, если можно так выразиться, посол страны животных в стране людей. И наоборот. Джефф всеми силами пытается сохранить вымирающие виды разнообразной живности и убедить людей, самовлюбленных уверенных дураков, что они – не главный биологический вид на планете.

Он так любит животных, что научился у них многому хорошему. Ну во-первых, он – свободен. Понимаете? Что хочет, то и говорит. Как хочет, так и одевается. Как правило, в мешковатые штаны и серую рубашку навыпуск. Куда хочет, туда приходит. Со своими питомцами. Причем может припереться чуть ли не на самое престижное шоу страны с жабой на голове, с тарантулом в кулаке, с питоном вокруг шеи, с орланом на плече, с юным крокодилом наперевес, с младенцем-обезьянкой на бедре или с белым тигренком на поводке. Он говорит, что любит животных больше, чем некоторых людей. И я его очень понимаю. По крайней мере, животные его любят взаимно и никогда не разочаровывают. Он взял моду заявляться на программу к самому знаменитому телевизионному ведущему, актеру, музыканту и шоумену Джимми Феллону. Ну, тому самому, который дружит с президентом Обамой и другими известными лицами Америки.

Вот он вваливается к Феллону в прямой эфир и победно обсыпает того с ног до головы большими мохнатыми тарантулами. Бедный Феллон бледнеет, сереет на глазах и не шевелясь, сквозь зубы умоляет:

– Сними с меня этих… Я не шучу…

Джефф аккуратно ладошками снимает тарантулов одного за другим, приговаривая ласково: о, это мой самый любимый. Он – моя красотка. Глянь, глянь, какие ножки лохматенькие, привлекательный какой!

Потом Джефф открывает мешок, откуда торчит чей-то кожаный нос.

– Это Сидни, – с уважением представляет он кенгуру ведущему.

– Привет, Сидни, – говорит ведущий.

– Привет, – спокойно отвечает Сидни, приставляя лапу к голове на офицерский манер, выскакивает из мешка и давай скакать по всей студии. А Джефф ладошки к груди, голову склонил умиленно: – О-о-оу!

Принес однажды орла. Размах крыльев – на всю студию. Орел нервничает, не каждый день его показывают по телевизору. Джефф ему что-то вроде:

– It’s ok, boy. It’s ok, bro! Не волнуйся!

И целует его в клюв. А потом ведущему предлагает:

– Хочешь поцеловать его? Поцелуй его, Джимми Феллон, я тебе разрешаю один разок. Что «нет»? Ты что, сдурел?! Не упускай такой возможности, Феллон! Этих орлов очень мало осталось на планете. Пожалеешь потом!

А рысь, прекрасная нежная молодая кошка? Ее привели на поводке. Она сидела, сидела на столе, водила своими кисточками на ушах, прислушивалась к беседе и вдруг резко повернулась к Джеффу и – ах! мордой тесно-тесно прижалась к его лицу: милый, мой милый, что мы тут делаем, зачем, пойдем домой.

И тот растаял, целует ее в звериный оскал:

– I love you too, honey, I love you too.

А когда ведущий Феллон испугался альбиноса-аллигатора, это же вообще! Вскочи-и-ил. Заора-а-ал. Джефф ахнул и кинулся утешать… аллигатора.

– Ты испугался, мой ненаглядный? Все ок, все нормально, не бойся, дорогой. Посмотри на меня, все ок? ок? Где наши глазки, где глазки? Джимми Феллон, – крикнул он Феллону в отчаянии, – зачем ты испугал малыша, зачем, Джимми?! Что он тебе сделал? Кто ты после этого?!

Однажды он вообще обиделся. Он ведь как – решил сделать очередной сюрприз, и знаете кого он привел?! Он привел слониху! Поднял ее на шестой этаж в студию. На лифте. Та волновалась, принарядилась специально, в красивой сверкающей шапочке пришла, браслеты звенящие на ногах, искупалась перед встречей в бассейне, чистенькая, душистая, прелесть же.

Джефф аж повизгивает от гордости:

– Это моя девочка. Рокси зовут. А?! А?!

И, вдруг заметив скептический взгляд Феллона, орет:

– Она что, недостаточно красива для тебя? Она для тебя не такая очаровательная, как ты ожидал? Посмотри, как она изящно давит яблоки своей ногой, прежде чем съесть. А? А?! А как она расколола арбуз и шик-к-карно насвинячила здесь на вашем полу?! Круто, правда? А? Посмотри на это, круто? Нет?! Пойдем, Рокси! Тут люди не понимают, что такое красота. Пойдем, моя богиня, пойдем. Арбуз нам дайте. Мы вам еще в лифте насвинячим.

На одну из передач он притащил быка буффало. Джефф прямо сиял от счастья, что познакомит людей и Феллона со своим новым приятелем. Вот какой у него есть прекрасный, шоколадный, злой бык, у которого при виде зрителей и ведущего глаза налились кровью, он принялся копытом высекать искры из коврового покрытия студии. Джефф всем, мол, не волнуйтесь, это он просто в плохом настроении. Он не привык ездить в лифте. А так он отличный парень.

А бывает, что он приходит на программу в одиночестве, сидит унылый без животных, немного растерянный, без огонька, трогательный, беззащитный, ерзает в кресле, стесняется этой телевизионной церемонности, возится, почесывается, дергает себя то за ухо, то за нос, укладывается животом на стол ведущего, хватает все – ручки, папки, планшет, потом выбрасывает куда попало за спину Феллона, наконец не выдерживает, говорит, ай ладно, принес я тут кое-кого, становится на колени в своем кресле пятой точкой к зрителю, копается там, бормочет что-то ласковое и наконец вытаскивает бережно откуда-то из-за кресла что-то склизкое, серо-зеленое и нежно курлычет:

– Ты ж моя бейби, ты же моя сладкая, иди к папе…

А склизкое зеленое – варан с холодными змеиным глазами, похожий на Годзиллу, – лезет к нему на колени, прижимается: папа… папочка… Ну или – мама, кто там знает, о чем говорит варан. Который курицу жрет целиком.

Да вообще они все, млекопитающие, земноводные, птицы, на всяких случай держатся одной лапой, когтем или клешней за плечо Джеффа, чтобы понадежней. И все лезут к нему на колени и прижимаются к его груди. Честно скажу – я бы тоже залезла бы и прижалась. Но он признает только животных. Вон девушка в желтой униформе в облипочку выносит обезьянку, и Джефф оглушительно орет на всю студию в восхищении:

– Ты только посмотри на эту прелестную девочку! – и широко раскрывает объятья.

Ведущий, конечно, с любопытством рассматривает девушку в желтом, которую, по всему, сейчас начнет тискать Джефф, а тот, даже не взглянув на девушку, хватает обезьянку в ярком памперсе, обнимает ее бережно и говорит ей:

– Красотка моя! Ву-уп! Ву-уп! Ву-уп!

Обезьяна швыряет в Феллона банановую кожуру, Джефф швыряет туда же остатки банана, и эти двое прижимаются лбами, глядят друг другу в глаза и радостно верещат:

– Ву-уп! ву-уп! ву-уп!

Вообще Джефф часто сам демонстрирует, как говорят, кричат, поют и ворчат его питомцы. Придет и давай горланить, выть, лаять, мурлыкать, свистеть, булькать, стрекотать или пищать. И знаете что? Тут же откуда-то из далеких лесов, прерий, джунглей, пустынь откликаются на его призыв братья его меньшие.

Со всеми, поверьте, со всеми Джефф находит общий язык. Даже иногда с людьми. С такими полоумными, например, как я, – точно. Ох я бы с ним дружила. Ох, мы бы орали дружно: ву-уп! ву-уп! ву-уп!

Но добила меня история, когда Джефф пришел на эфир с ленивцем. Вот тогда я поняла, что жизнь моя никчемна, что прошла она в бесполезной глупой суете. А там как было. Джефф заявился с чем-то меховым на груди и ведущего Феллона (повторяю: самого известного в Америке, самого популярного в Америке ведущего, актера, музыканта, к тому же еще и друга президента Обамы) заставил лечь на стол, отцепил меховое от себя и положил сверху на грудь лежащего Джимми, на его дорогущий пиджак и галстук по цене квартиры в пригороде Киева. Ленивец – боже мой, какое же у него безмятежное счастливое лицо – блаженно вздохнул, облапил длинными мшистыми лапами Феллона и затих. Задремал. И так они – знаменитый шоумен Феллон и рядовой, никому до той поры неизвестный ленивец – провалялись на столе все эфирное время, грея друг друга, ласково переглядываясь и лениво пережевывая какие-то корешки. Невероятно энергичный, невероятно креативный, очень занятой шоумен Джимми Феллон почувствовал наконец, что мечта его сбылась: лежать и ни-че-го не делать в самый что ни на есть прайм-тайм!

Как же я тогда позавидовала Джеффу! Вот же человек: добился всего! А я? У меня – всего-то ничего: парочка котов, собак… Майские жуки у нас жили, копались жизнерадостно, даже не заснули зимой, вывели потомство. И весной, выпустив их на волю, мы с ними внесли свою посильную лепту в энергичное пожирание корней клубники, клубней картошки на огородах наших соседей. Крыс белых однажды сыну Дане подарили. Мои нервы тогда сдали. И был Даниил поставлен перед выбором: или крысы, или я. Даня долго колебался, но захотел есть. Крысы не умели жарить курицу. Победила я. Я разрешила оставить их до утра, но на восходе солнца и не позже отнести туда, где их хитростью всучили моему доверчивому ребенку. Я пошла на кухню готовить ужин и только спустя час или два поняла, что могу проворонить свое счастье в виде этих прелестных голохвостых хитрых созданий. И крысы остались у нас, в чем никто и не сомневался.

Паук Еремей. То ли десятый, то ли пятнадцатый. Со счету сбились. Живет в одном и том же месте, в углу террасы. Гоняет мух и комаров. Служит. Жилец. А может, дама. Жиличка. Крольчиха Петрович недавно почила, старушка наша милая. То, что Петрович дама, мы узнали буквально на десятом году ее жизни. И то случайно.

Котята, щенки. Хомяки. Рыбки. Однажды по дому расползлись вьюны. Вообще-то они жили в глубоком тазу. (Каким путем они к нам попали? Кто их принес?) Но кот Тяпа опрокинул на себя таз и пошел гонять вьюнов по дому. Та еще история. Потом Тяпа долго еще играл мышцами, рассказывал соседским курам и котятам: «А я такой его – цап… А он же скользкий… А я – когтем… А он на меня…»

Еще кто у меня есть: голубь Шарль, гулящий как не знаю кто. Не в смысле, что гулит, а в смысле, что гуляет. Охотник до белых голубиц. Хотя не пропускает и других птиц. Отплясывает свои журавлиные танцы даже перед курами, даже перед кошками. Ходок. Летун.

Короче, по мелочи всё. Все любимые, но все равно – маловато. А мне бы хотелось еще маленькую собачку с глазками навыкате, чтоб трусилась и писалась от всего – от радости, от страха, от любопытства… Еще мне бы хотелось попугая жако. Говорливого остроумного собеседника, наглого матерщинника, исполнителя романсов и уличного фольклора. Но это же просто нереально, они – эти собачки, эти попугаи, ленивцы – стоят целое состояние. И как покупать, если по улицам бесплатно бегают несчастные бездомные животные, для которых я бы хотела создать приют. Не такой, как у Джеффа, но что-то вроде. Ну и много чего еще я бы хотела. Ягуара, например, еще с детства мечтала иметь. Причем двоих сразу. Чтобы одному не скучно было. Еще хочу мини-ослика из Сардинии. Он бы мне помогал в приюте для бездомных животных. Развозил бы еду два раза в день. А котятам и щенкам – четыре. И еще хочу птицу кукабарру. Просто чтобы любить. Но главное – приют. И туда уже напихать всех, кто плохо себя чувствует рядом с людьми. Для этого нужно время, силы, выдержка, крепкие нервы, отчаянная ошеломительная любовь ко всему живому, верные друзья-ветеринары и чтоб они были счастливы работать день и ночь бесплатно. И немного (а лучше много, очень много) лишних денег.

Короче, когда я виртуально познакомилась с Джеффом, я приуныла. Я не давала покоя никому и рассказывала всем, какой парень замечательный этот Animal guy, этот Джефф. И попутчикам в поезде «Черновцы – Киев», и тележурналистке, практически такой же популярной в нашей стране, как Джимми в Америке. Она брала у меня интервью, а я протащила-таки в разговор тему животных. В финале задала ей вопрос в лоб: что мы говорим о ерунде, политика-шмалитика, вы мне, положа руку на сердце, честно ответьте, у вас есть какое-нибудь животное, хотя бы утка или пони? В глаза смотрите и отвечайте. И ведущая, деловая, жесткая, бескомпромиссная железная леди, приуныла, как-то осела в кресле печально и, всхлипнув, призналась как на духу, что у нее есть дома только муж. И всё. А она хочет собаку.

– И вам не стыдно? – воскликнула я. – Чего ж вы ждете?!

Признаться, я тогда и сама расстроилась. А я-то сама хороша…

2

Но свершилось, друзья мои! Свершилось! Кто услышал мои стенания, кто узнал о том, что я завидую Джеффу Мюзиэлу, эксперту по животным, судьба преподнесла мне сюрприз руками друзей моих Леши Курилко и жены его Анны.

После концерта в киевском Доме актера они в гримерную пришли. Мы, говорит, приготовили тебе сюрприз. Нам сказали, что ты не любишь срезанные цветы, поэтому мы решили подарить тебе это… Они оба, Леша и Анна, стояли передо мной, как посаженные родители на свадьбе, только лент через плечо не хватало, возвышенные, ликующие и растроганные, мол, вот-вот эта мечтательница станет счастливей всех на свете благодаря нам. Перед собой, как хлеб-соль на рушнике, они осторожно держали что-то большое упакованное в подарочную бумагу и обвязанное ленточками.

– Это что? – прошептала я, по-кошачьи повела носом, насторожилась и спрятала руки за спину…

– Это… – начал Леша, – это не кот, – правильно поняв мою растерянную улыбку, сказал Леша.

Я по-собачьи склонила голову и подняла брови…

– И не собака, – добавила Анна, чтобы я уже не строила иллюзий.

– Тебе понравится. Они… – сказал Леша, – не будут царапать твою мебель. Они не воруют со стола. Они не оставляют шерсть повсюду.

– Они не полезут к тебе в кровать, – подхватила Анна, – не будут по тебе топтаться и будить тебя по утрам, хватать тебя за нос или пальцы ног.

– Нет, – возразил Леша Ане, – конечно, их можно взять в постель…

– А, ну да, взять в постель, конечно, можно… – Анна.

– Но вряд ли тебе это понравится, им так уж точно не понравится, – завершил презентацию Леша и с этими словами вытащил из пакета большой прозрачный контейнер и вручил мне. В контейнере был небольшой пластиковый домик, какой-то грунт уложен на дне, в уголке на крышечке из-под банки лежали кусочки огурца, листик зеленого салата и ломтик яблока. Надкусанный. Больше в пакете не было ничего. И никого. Я вопросительно посмотрела на дарителей.

– А! Это они закопались. От страха.

– Кто?! – у меня подкосились колени, я хлопнулась в кресло и подумала, та-а-ак, Маруся, намечтала, поздравляю. Но кто это? Маленький варан? Американский таракан? Тарантул? Ящерица? Кто?

– Ахатины. Улитки, – невинно хлопая ресничками, улыбнулась Аня.

– Ахатины!

– Аха, – утвердительно кивнула Анна, – большие африканские улитки.

– Ск… сколько?

– Две, – соврали мои друзья, честно и преданно глядя перед собой, избегая встречаться со мной глазами.

Это потом уже я поняла, почему. Это потом я узнала, что ахатины не ленятся, не бьют баклуши, а при хорошем уходе не мешкая начинают увеличивать численность популяции, то есть размножаться. И не шатаются с печальными лицами по миру в поисках – тьфу, какая пошлость – своей половинки. Ахатины – гермафродиты. Так что, для того чтобы снести улиточьи яйца, ахатина оглядывается вокруг, беззастенчиво хватает первого попавшегося сородича, они договариваются или бросают на пальцах, кто из них двоих будет жених, а кто невеста, женятся по-быстрому и вуаля! – гроздь яиц, из которых бойко вылупляются маленькие нежные ахатины. И вслед за родителями давай размножаться с бешеной скоростью.

Вот уж подарили так подарили.

– А они хоть засыпают на зиму?

– Ну-у-у, бывает, конечно. Но, если в доме тепло, то – нет, – беззаботно отмахнулась Анна.

– Как?! Каждое уважающее себя земноводное обязано впасть в спячку в ноябре. В декабре ненадолго проснуться, сделать покупки, убрать свой дом, отпраздновать Новый год, опять уснуть 31 декабря сразу после полуночи и проснуться уже в марте, потому что у дочери день рождения.

– Это ты о чем? – насторожился Леша.

– А, нет. Это я о своем. Короче, спасибо большое, ребята! Спасибо. Спасибо.

Вернувшись с концерта домой, я послала запрос в вездесущий Гугл и прочла: «Ахатина гигантская – сухопутный брюхоногий моллюск из подкласса легочных улиток. Широко распространен в странах с тропическим климатом, высокоинвазивный вид, является вредителем сельскохозяйственных растений, особенно сахарного тростника».

– Высокоинвазивный… – подумала я. Высокоинвазивных, черт его знает что это такое, у меня в доме еще не было. Ну так будет! Главное, подготовить родственников. А также котов, собак и других членов семьи.

В номере я поставила контейнер под лампу, и от тепла улитки повыбирались из компоста наружу. Их было не две. Их было… три… пять… семь. Их было семь. Одна, самая крупная и самая смелая, пошевелила рожками и давай бродить по стенке контейнера. Ну как бродить – висеть. Дежурная горничная, добрая девушка, принесла из ресторана нарезанный огурец. Мы обе склонились над контейнером:

– Дивіться, дивіться, які в неї ріжки. Які милі, – воскликнула горничная, романтичная девушка, – а ротик який, а ротик!

– Может, ты хочешь парочку улиток? – обрадовалась я.

– Ой, нєє… Я ж в селі живу. В нас там оцих слимаків!.. Мы – навпаки – з ними боримося. Вони в нас усю капусту в підвалі зжерли.

Улитка – прочла я в планшете – имеет сердце. Сердце, представляете? Я сразу представила это маленькое сердечко, размером с семечку, как оно тук-тук, тук-тук неслышно. И еще улитка имеет почку, два глаза, мозг (мозг!) и легкое. При этом, как оказалось, улитка абсолютно ничего не слышит, ну так разве это беда? Главное – сердце и мозг. Значит, она соображает и любит. Вот поэтому если улитке что-нибудь не нравится, погода, температура воздуха, настроение хозяйки, еда или она поссорилась с соседями по контейнеру, например, то она обижается, закупоривает вход в раковину и уходит в себя. То есть впадает в спячку.

Отлично, – думала я, прочитав в интернете про ахатин следующее: «Своими крупными размерами улитка вас будет радовать». Замечательно, – воскликнула я, читая дальше: «чтобы развлечь ваших улиток…» – сыграйте им на баяне, подумала я.

Спасибо, дорогие Леша и Анна, теперь для меня дело чести не новую книгу написать, не студента подготовить по-английскому к учебе за границей, не на концерты ездить и выступать перед моими читателями, а бросить все и приложить мои способности и усилия, чтобы эти червяки с раковинами на спинах не скучали, не замерзли, не обиделись и не впали в спячку, потому что если впадут, значит, что-то я делала не так. А спросить будет уже не у кого – во-первых, они глухие как пни, во-вторых, они уже надуются на меня, запечатаются и будут там в своих раковинах перебирать свои обиды. Ну или спать.

Вечером я уезжала домой. Собрала вещи, за мной приехал водитель, хороший добрый парень Саша на ярко-желтом авто. Приехал заранее, как я люблю. Потому что пробки в Киеве, то да се, понятно же. Словом, я проверила свои документы, вещи, шапку (я всегда забываю шапку, по всему миру можно собрать коллекцию шапок, которые я оставила в гостиницах, в концертных залах, в кафе, в самолетах). И мы поехали. В центре Киеве ожидаемо остановились в пробке, и я вдруг поняла, что забыла в отеле контейнер с улитками. А мы в пробке. И скоро поезд. И мы стоим и стоим. По направлению к вокзалу.

– Они выбросят их! Мои улитки!

А мы стоим. Я представила, как мои брюхоногие сиротки растерянно вглядываются сквозь стенки контейнера, тянут свои нежные балетные шеи в ожидании свежего огурца, а их и не собираются ни кормить, ни поить, мало того – еще и бросили на произвол судьбы. А возможно, – о улиткин бог, – не просто бросили, а выбрасывают. Эти самые симпатичные сельские девушки, которые борются со «слымакамы» на своих огородах. И мои ахатиночки, беззащитные, на морозе заламывают руки, вспоминая уютный дом Анны и Алексея, где они жили себе спокойно и сыто…

А мы стоим. А улитки… Все это я выла сквозь слезы, и Саша – выдержка как у космонавта – протиснулся по сантиметру к обочине, нашел переулок, развернул автомобиль, и мы… принялись стоять в обратном направлении. Саша старался меня отвлечь от горьких дум, он рассказал о своей жене Юле, красавице, о своих прелестных маленьких дочках, о рыбе «вотакой!», которую он поймал на рыбалке. Слово за слово, мы поползли к отелю. И – о Саша, Саша, воспою я сейчас вас и прославлю тут ваше умение и высокую квалификацию водителя транспортных средств категории А, B, C, D, М и специальных категорий управления автомобилем с прицепом. Я влетела в отель, вместе с менеджером поднялась на лифте, подпрыгивая от нетерпения и приговаривая «быстрей, быстрей», влетела в номер, схватила контейнер и заголосила:

– Миленькие! Маленькие мои! Как вы тут без меня?!

А на столе рядом с контейнером тихо лежал мой добрый, верный, старенький приятель, мобильный телефон, от него к розетке тянулся провод подзарядки. И ни обид, ни упреков. Короче, кругом оказалась виновата.

Потом – спасибо Саше! – я долго стояла на перроне вокзала. Был мороз, и я опять подвывала над моими улитками, расстегнув пальто и обнимая контейнер, чтобы хоть как-то уберечь ахатиночек от холода. Как только неторопливый проводник открыл вагон, я, растолкав всех, извиняясь и раскланиваясь, поднялась в вагон, бормоча что-то нечленораздельное, из чего другие пассажиры поняли, что я чуть ли не многодетная мать семи недоношенных… непонятно кого.

– Та-а-ак, – засопел проводник, войдя в мое купе, ткнув в мой контейнер, – а это у нас что такое? Конопля?

Я внимательно вгляделась во внутренность контейнера. Там на компосте лежали какие-то сухие листья, белые плоские лакомства из раковин морских моллюсков, все было щедро засыпано сухими червяками – прикормом для ахатин, но…

– Да шучу, шучу! – загоготал проводник. – Я всегда так шучу, га-га-га! – тут же посерьезнел. – А что там у вас?

– Это домашние… домашние… – я вспоминала, как они бегом побежали на запах огурца, как маленькими ротиками откусывали от листочка салата… – Это домашние любимцы, – ответила я проводнику.

– Животные?

– Ну вроде того. Из Африки.

– А паспорты на их имеются?

– О, – думаю, – спасибо, Аня и Леша, сейчас нас высадят, и поползем мы вдаль сквозь ночь, ветром гонимые. Мой мелкий рогатый скот и я. – Имеются! – брякнул мой язык, не связанный в ту минуту ни с мозгом, ни с совестью. – Паспорты…

– А то смотрите, – покачал указательным пальцем проводник, – Африка, она если… То это может… Ого!

Мои опасные африканцы прилипли к стенкам, наблюдали сцену, волновались… Ну что? Мы едем, нет? Нас пропускают?

Дома нас встретили по-разному. Люди еще ничего. Сын только пошутил, что их надо выгуливать. Один раз в сутки по восемь часов. Вокруг дерева. Я даже поверила сначала. Так что родные еще ничего. Они привыкли к тому, что я тягаю кого попало с улицы. Да они и сами не ленятся подхватить кого-нибудь под пузо и притащить домой. А вот кот Мышкин тут же пытался вскрыть контейнер. И был очень настойчив. Спасибо, собака Амур отпихнул Мышкина и возлег гигантской башкой прямо на крышку: два в одном – и отдыхал, и наблюдал. А у меня возникла проблема. Где брать грунт, корм и, если вдруг что, сгодится ли ветеринар Серафим, который наблюдает всех наших меньших.

За едой я пошла в ветаптеку, где беру корм для всех.

– Конечно! Конечно, есть! – сказал ветеринар-фармацевт Олег, протягивая мне пакетик, – конечно. Они так любят это. Всё съедают.

Я обрадовалась и уже потянулась за кошельком, но Олег добавил:

– Ни одной не остается. Такая отличная отрава!

– Что вы, Олег, – испугалась я, – это же африканские ахатины! Они же… это же… У них есть сердце! У них же мозг!

– А-а… – виновато насупился Олег, – если не это, а наоборот, то вам не к нам…

Словом, я поехала в соседний город, набрала там всякой улиточьей еды, купила грунт, каких-то подозрительных лакомств… Хотела еще ошейники, игрушки, потому что «чтобы развлечь ваших улиток…», но для улиток, оказывается, такое еще не придумали.

И стали мы жить вместе. Я их достаю по одной, купаю под теплым душем. Они водят шеями, наслаждаются. Я меняю им грунт. Каждый день нарезаю ассорти из овощей и фруктов. Благодаря ахатинам в нашем доме, наконец, регулярно появляются фрукты, сухофрукты, овощи, и ради моих улиток работает, не ленится, увлажнитель воздуха.

Со временем мои девочки попривыкли ко всем нам, чистенькие, неприхотливые, деликатные, нежные, трогательные с этими своими рожками… После регулярного купания и завтрака они чинно прогуливаются по контейнеру парами. Только зонтиков кружевных не хватает. Так и слышишь их неспешную мирную беседу. О погоде, о том, что носят сейчас в Париже… А однажды мне показалось (ведь у них есть мозг и сердце. Сердце! тук-тук…), что одна из моих малышек сказала другой:

– Видите ли, друг мой Махатма Ганди, помнится мне, однажды сказал…

Что ей сказал великий Ганди, я не услышала, но осознала, что мои ахатины меня приручили. Но что я вам скажу. Когда они по очереди сидят у меня на ладони, на ваш первый взгляд противные, склизкие, – мои ласковые малышки, – не могу сказать, что я тут же кидаюсь их целовать, как Джефф – своих ребят. Но очень часто приговариваю те словечки, которые он бормочет своим варанам, крокодилам или опоссумам: «моя детка», «мой малыш», «лапочка моя». И теплое местечко в моем сердце они уже завоевали. А та самая, старшая, которая еще в самом начале нашего знакомства была смелей и больше других, на днях повела рожками, стеснительно их опустила и призналась, что вот-вот… Так что, кому нужны маленькие ласковые существа с умом и сердцем, интеллигентные, милые и неприхотливые, звоните, приходите, берите. Не пожалеете. Приоритет тем, кто владеет игрой на баяне.

Цвет мечты

Как же я люблю зеленый цвет. Зеленый цвет, говорил конюх принца Чарльза, – любимый цвет Бога. И правильно говорил этот конюх. Иначе почему самое прекрасное на свете, самое значительное или просто милое и симпатичное Бог выкрасил оттенками зеленого – деревья, травы, мой любимый берет, попугайчиков, крыжовник… – не надо мне подсказывать, доллары здесь ни при чем! – изумруды, зеленку, медный купорос, глаза моего кота Мотека, «Тархун», разрешающий движение кружок светофора, арбуз, лягушек…

А вот кстати. Знаете что? Мало мы все-таки беседуем о лягушках, друзья.

Даня, мой сын, очень много интересного рассказывал о лягушках. У него когда-то была парочка воспитанниц – жабы Глаша и Экселенц. Никак сначала мы не могли понять, кто из них мальчик, а кто девочка. Данька решил: кто первый икру метнет, того и назначим девочкой. Но потом он и так разобрался, без икры. Потому что у Глаши было трогательное приветливое девичье личико, а у Экселенца – надменное верблюжье. Даня их выпустил в болотце, в их природную среду, потому что началась весна, икра мечется в воду, а у Даньки не было опыта разведения жаб и он боялся, как бы головастики не погибли. Даня вообще гармонию природы кожей ощущает. Жена его Ирочка рассказывала, что на пляже Даню можно глазами найти в стайке детей на мелководье по торчащей пятой точке в ярко-зеленых (зеленых!) купальных трусах. Он вылавливает мальков, рассматривает подробно и выпускает обратно в море. А наиболее привлекательными ракушками щедро одаривает детвору, разделяющую его досуг. Он из тех, кто, как говорят, и мухи не обидит. Увидит, кто на муху охотится, и просит: не убивай ее, а если тебе невмоготу, обидь ее словом. И выпусти в окно. И никогда не делит он животных на теплых пушистых и на холодных скользких. Этому он и меня научил, мой Даня. А особое уважение и жалость он воспитал во мне к лягушкам. Потому что мало того, что они не очень привлекательны с виду – кто знает, какое сердце прячется под их пупырчатой кожицей, – но их еще режут в мединститутах, на них ставят опыты в различных академиях. И это еще не все. Их едят! Какой ужас. Как трагичен их жабий удел.

Когда я стану ветхой костлявой старушонкой, я не собираюсь впадать в уныние от того, что все уже было и ничего уже не будет, что ушли лучшие годы и мне теперь не оправдать тех надежд, которые на меня возлагали мои мама и папа, мои бабушки и дедушки, а также любимая учительница русской словесности Берта Иосифовна. Нет. Я не буду поучать всех вокруг и раздавать никому не нужные советы, ворчать в троллейбусе на тему «вот мы в наше время» или того хуже – возглавлять домовый комитет, избирательную комиссию или кляузничать. Потому что у меня будут дела поважнее.

Когда я состарюсь окончательно, я уеду в Англию и пойду в переводчики. Нет, вы не поняли. Я буду переводить животных. Через дорогу. В Великобритании – я видела сама – животные шмыгают через дорогу, не зная страха и опасности. Олени, зайцы, лисы, лоси. А главное (сначала я читала об этом, а потом видела своими собственными глазами) – на севере Англии объявление на обочине. Вот такое: «Помогите жабам перейти дорогу». А под объявлением – зеленое (зеленое!) ведро. Соберется, например, у дороги определенное количество жаб со всех окрестностей, и кто-то, оказавшийся в это время рядом, их бережно подсаживает в ведро. А кстати, самые сообразительные из жаб, кто частенько мотается туда-сюда по делам через шоссе, сами в ведро забираются. И сидят они там, терпеливо ожидая отправления, чинно, вежливо, не толкаясь, учтиво уступая друг другу места в самых удобных углах маршрутного ведра, напевая что-нибудь про себя, знакомясь, флиртуя друг с другом или сплетничая о том о сем. И кто-то берет это самое зеленое (зеленое!) ведро, переносит через дорогу, аккуратно его наклоняет и вытряхивает пассажиров в ближайшие кусты. И жабы скачут себе дальше. Умно? По-че-ло-ве-че-ски.

Так вот – я мечтаю после выхода на пенсию работать таким вот переносчиком зеленого ведра.

Представляете, кем я стану для этих лягушек и жаб? Страшно подумать, дух захватывает. Для них ведь дорогу перейти – как будто на другую планету перелететь. Или даже в другую галактику. Перелететь и, ко всем радостям, что не попали под колеса автомобиля или грузовика, еще и обнаружить, что на той стороне тоже есть разумная жизнь, потому что с той стороны стоит такое же зеленое (зеленое!) ведро. И сидят там такие же жабки и лягушки. И ждут того, кто перенесет их через дорогу. То есть меня. Они назовут моим именем их жабью книгу судеб, мной они будут пугать своих непослушных головастиков, и со временем этот жабий народец сложит песни, мифы и легенды о Той-что-переносила-зеленое-ведро-через-дорогу.

Нет. Пожалуй, мне одной такая слава не по плечу. Я позову с собой всех своих друзей, которые к тому времени обветшают, как и я. И вся наша развеселая компания пойдет в переводчики животных через дорогу. И не только в Англии. Планета большая. Животных много. Людей не хватает. Может, кто еще хочет с нами? Давайте присоединяйтесь. Помогите животным перейти дорогу. Кстати. Мы тут униформу себе удобную придумали. Универсальную. Комбинезоны и кепки. Цвет? А вы как думаете?

Сноски

1

Кто видел настоящего ангела? Кто может доказать, что ангел выглядит как невесомое печальное существо с двумя, а то и с семью крыльями за спиной? Я, например, так не считаю. Ангел может быть веселым, толстым, милым, мягким, как панда. А? Почему бы и нет? Или как доктор Натан в своем хирургическом зеленом костюме и цветной шапочке с птичками. Я всегда хотела спросить, а какие птицы у него на шапочке. И когда я уезжала и доктор Натан пришел со мной прощаться, на нем не было его шапочки. И он сказал, а давай ты никогда уже не узнаешь, какие там птицы. Да ну их. И обнял меня. Я рассказываю всем, что доктор Натан – мой Пигмалион. И мой ангел. И доктор Слава, и доктор Варений Алексеевич – ангелы нашего Мистера Гослина.

И еще ангелы могут выглядеть как маленький мальчик, который родился специально, чтобы спасти свою сестру, и как утомленный мужчина Дима, мой папа, и как красивая женщина с напряженным взволнованным лицом, моя мама. И как пожилая леди Агния, которая для нас никто, но все. И лысая, смешная дама, которая бегает курить в конец своего сада, потому что дым ее термоядерных сигарет без фильтра мне вреден…

Ангелы разные. У них разные лица, разные характеры. Одно у них общее – они ангелы.

Мисс Полина, вы велели мне писать правду, не так ли?

(обратно)

Оглавление

Андрей Дмитриев Ковчег Гончаровой

Тупо в синем и в кедах Дневник Лизы Бернадской Повесть

Леди чертополох Избранные рассказы

  Не покидай меня, Дзундза!

  Дальницкая, 13

  Кофе по-венски

  Когда трубач отбой сыграет

  О чем дева плачет

  Казанчик и Рыбочка

  Утренний разговор с Моцартом

  Петя Довжик и крылатая девочка

  Левый автобус

  Как добро победило добро

  Там снег

  Янкель, инклоц ин барабан

  «Твой лик печальный бел и светел…»

  Про Бориса Аркадича

  «Аллес гемахт, Маргарита Пална!»

  Тетя Дины Школьник

  Спящая красавица

  Леди Чертополох

  Натягивая тетиву

  Кот водоплавающий, который хмыкал

  Свадебный круиз, или Шашлык с выносом

  Сага о Гурацких

  «…щинят и каникулов…»

  Полонина

  Жмелик

  Заблудившийся поезд

  Сыграйте им на баяне, или Джефф, Джимми, Леша, Анна, улитки и я

  Цвет мечты Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg